Суламифь и царица Савская. Любовь царя Соломона Анна Викторовна Листопад
        Валерия Евгеньевна Карих
        Любовный исторический роман
«О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! - этот рефрен проходит через всю Песнь Песней царя Соломона. - Пленила ты сердце мое одним взглядом очей твоих, ласки твои лучше вина, стан твой похож на пальму, и груди на виноградные кисти…» Хотя у Соломона было 700 жен и 300 наложниц, по-настоящему он любил в своей долгой жизни лишь двух женщин - юную Суламифь и многоопытную царицу Савскую. «Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви!» Чем эти две красавицы пленили «солнцеподобного» царя, пресыщенного властью и женской лаской? Как завоевать сердце мужчины, который давно потерял счет любовным победам и «превзошел всех владык земных богатством и мудростью»? Как заставить мудреца потерять голову от любви и получить от него «всё, чего желала и чего просила»? Какие загадки он должен разгадать, доказывая, что достоин самой желанной из женщин? И отчего в прекрасной Песни Песней, этом «гимне торжествующей любви», есть и такие слова: «ибо крепка, как смерть, любовь; люта, как преисподняя, ревность; стрелы ее - стрелы огненные…»
        Анна Листопад, Валерия Карих
        Суламифь и царица Савская. Любовь царя Соломона
        Анна Листопад
        Царь Соломон и Суламифь
        Положи меня, как печать, на сердце твое,
        как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь;
        люта, как преисподняя, ревность;
        стрелы ее - стрелы огненные;
        она пламень весьма сильный.
        Большие воды не могут потушить
        любви, и реки не зальют ее.

    Песнь Песней


        Глава 1. Соломоново царство
        Город сверкал в лучах восходящего солнца. Теперь, когда Иерусалим стал центром объединенных Израиля и Иудеи, а с полутысячелетней враждой евреев и египтян было покончено, - здесь развернулась грандиозная жизнь, полная свершений.
        О мудрости нынешнего правителя - Соломона - ходили легенды, песни о светлом уме его и проницательности, казалось, долетали до самого неба. Соломон продолжал укреплять государство, доставшееся ему от отца - царя Давида.
        Он окружил себя верными людьми, и они помогали ему ведать делами Израиля.
        Соломон не был сторонником войн, в особенности затяжных, предпочитая решать международные конфликты дипломатией и сотрудничеством. И не напрасно: мирный труд земледельцев и ремесленников стал приносить огромный доход. Израильские склоны украшали плодородные сады и виноградники, возводились каналы и акведуки, орошавшие засушливые земли. Торговые караваны Израиля вывозили зерно и масло, предметы роскоши, а взамен доставляли золото и серебро, драгоценные камни, бесценное черное и красное дерево, тигровые шкуры и другие экзотические товары, лошадей - которые затем продавались внутри страны и за ее пределами. На берегу Красного моря велась добыча меди и «эйлатского камня».
        Армия Соломона обзавелась обширной конницей. При дворе владыки пребывали иностранные послы.
        Развернулось великое строительство. Белокаменный город рос и процветал, купаясь в многочисленных источниках и фонтанах. Венцом зодчества должен был стать Храм, который Соломон начал возводить на четвертый год своего правления. Храм задумывался как религиозный оплот объединенного государства, как Дом молений для израильтян и иноплеменников, собирающий под своими священными сводами разномыслящих - и местных жителей, и паломников.
        Для отделки стен и внутреннего убранства сюда из Ливана доставлялись драгоценные кедры и кипарисы. Чтобы соорудить величественные колонны, а также для священной утвари привозили медь из собственных копий Соломона. Военные трофеи Давида, торговые связи самого Соломона обеспечивали зодчих серебром. Песчаник добывали и обрабатывали здесь же - тысячи, десятки тысяч израильтян, ханаанеев и финикийцев трудились на Храмовой горе.
        Возводились крепости и роскошные дворцы для единомышленников и помощников царя: командующего войсками Ванея и министра налогообложения Адонирама, начальника администрации Ахисара и Азария, главы наместников. Не менее богатыми были жилища первосвященников - Садока, Авиафара и Азария.
        Так Соломон укреплял свое государство: создав крепкую армию, активно участвуя в международной политике, выступая за религиозное и культурное единство, поощряя торговлю. Особую популярность приобрел он среди простых жителей: Соломон избегал больших войн, а значит, израильтяне могли мирно трудиться, заводить семьи и не бояться грядущих смертоубийственных и разорительных потрясений.
        Была и другая причина все возрастающей славы Соломона: в своем необычайно богатом Летнем дворце он не гнушался общаться с простыми тружениками, торговцами и ремесленниками - устраивая особого рода приемы, на которых вершил суд в делах, требующих вмешательства авторитетного третьего лица: денежные и имущественные споры, семейные распри нередко становились предметом раздумий Соломона. Решение, принятое владыкой, было непререкаемо, слово его было мудрый закон. И чем громче звучала слава о глубоком и всеобъемлющем уме правителя, тем бурливее и беспокойнее становились воды людские, норовившие своими потоками смыть и дни, и ночи Соломона.
        Вот и сегодня, несмотря на ранний час, у ворот дворца уже гудела толпа - горожане, считавшие себя несчастными, или обиженными, или обделенными в делах житейских, цветасто-мутной рекой стекались к Соломоновым чертогам. Здесь были бедняки в грязно-серых туниках, едва спасающих от летнего солнца и зноя, приносимого в пышный Иерусалим коварным жарким ветром хамсимом. Здесь были юноши и мужи в пестрых одеждах - по традиции наследники своих отцов носили одежды, сшитые из разноцветных кусков ткани, что, конечно же, в еще большей мере подогревало зависть братьев. Здесь были ремесленники и торговцы в красных, синих, белых, желтых туниках из козьей шерсти: свои халаты они оставили дома, скромно подпоясавшись тонкими ткаными поясами. Это означало, что теперь, без своеобразных складок-карманов, некуда было им класть монеты и украшения. Здесь были женщины - многие из них прятали от беззастенчивых глаз лицо и фигуру под затейливо расшитым покрывалом. Иногда, когда они делали плавные шаги, производили какие-либо жесты, можно было услышать, как звучат их длинные серьги или браслеты на ногах, целомудренно скрытых
узорчатой тканью.
        Были здесь и дети, сонно или шумно ожидающие своих отцов и матерей, братьев и сестер.
        Люди старались занять места поближе к вратам, в тени кипарисов и миртов, или оказаться рядом с фонтаном с пресной водой - сооруженным специально для страждущих слова Соломона.
        В шумной людской волне, мозаикой переливающейся на солнце, лишь один человек был недвижим. Когда еще до света первые просители мудрости Соломона пришли к дворцовым вратам, он уже был здесь и ждал, степенно и прочно устроившись у источника, несущего свои быстрые хрустальные воды в высокий фонтан. Это был старик в чистой, но до крайности изношенной тунике - так что даже нельзя было определить ее первоначальный цвет - из козьей шерсти. Чресла его были перепоясаны большим отрезом голубоватой материи. Старик сидел прямо, возложив подбородок на посох, и видно было, что в одежде своей он носит чернильницу и какие-то свитки, завернутые в тряпицу. Любуясь игрой света в недрах холодного ручья, он, как и все, ждал своего часа, когда сможет предстать пред очами Спокойного - так звали Соломона за его рассудительность и мудрое стремление к миру.
        И вот настал час суда. Толпа, контролируемая стражниками, хлынула в просторную залу, где ожидала узреть правителя. И те, что уже бывали здесь, а особенно те, кто посещал дворец впервые, ахнули - настолько яркая и торжественная картина явилась их взорам.
        Две бронзовые колонны по центру упирались в розовый мрамор пола. Они олицетворяли собой незыблемость Соломонова слова и поддерживали обширный полог из ярко-красной материи, окаймленной сверкающими кистями с жемчугом на конце нитей, словно роса, рассыпавшимся над головами. Выполненный на пологе золотой орнамент изображал животных и растения и означал, что не только судьбы людей, но и природа подвластна царю. Он покорил себе и Израилю моря - торговые корабли израильтян были известны повсюду, где пролегали ведомые и не ведомые соседним странам морские пути. Он покорил себе недра земные - только слуги Соломоновы имели право добывать и обрабатывать медь. Он приблизил к себе небо - и готовился закончить возведение Храма. Он без единой жертвы покорил иностранные державы - при дворе его в роскоши и почете проживали иноземные послы. Он был полон любви, и страсть его не знала границ - новые браки и просто связи создавали ему славу сильного и искусного любовника.
        Стены из драгоценного дерева украшали херувимы. Их лики символизировали стихийные силы ночи и дня, зимы и лета, бури, ветра и воды. В бронзовых чашах с неподвижной, словно небесное зеркало, водой мерцали отражения изящных светильников из слоновой кости, инкрустированных красными, синими и зелеными драгоценными камнями, а также пниной - высококачественным белоснежным жемчугом. Сами бронзовые купели покоились на изваяниях тельцов, расположенных в виде звезды.
        Небесные стражи с телом быка и ликом человека - облаченные в золото гигантские херувимы - осеняли орлиными крыльями ту часть залы, где находился высокий царский трон, густо задрапированный воздушным пурпурным виссоном.
        В потолке и верхней части стен были отверстия, щедро пропускающие свет, так что все помещение было пронизано яркими лучами и не нуждалось в рукотворном огне.
        Все здесь имело благородные цвета и очертания, все своим сдержанно-роскошным убранством говорило о величии владыки.
        И вот явился пред очи своих подданных сам царь. Высокий, словно ливанский кипарис, стройный, в белоснежном одеянии с золотыми узорами на длинных полах, медленно опустился на трон. Его ноги покоились в мягких сандалиях. Одна рука возлежала на резном подлокотнике, а другая величаво застыла с державным скипетром. И были руки эти полны неги и изящества. И многим казалось, будто они излучают силу и свет: рассказывали, что ладони Соломона обладали чудесным свойством, что с их помощью он умел исцелять хвори и недуги. Грудь Соломона, украшенная медальоном из слоновой кости - специальной царской печатью, - мерно вздымалась и опускалась, тонкие ноздри прямого носа с удовольствием вбирали в себя прохладу свежего утра: царь был спокоен и ждал свой народ. Небольшая темная бородка по моде того времени была расчесана и умащена благовониями. Чистая и по-младенчески свежая кожа лица подчеркивала глубину, как агат, черных глаз, обрамленных длинными, черными же ресницами и увенчанных тонкими стрелообразными бровями. Крупный рот и яркие губы выдавали человека эмоционального в любви и делах сердечных.
        Весь облик Соломона являл необычайный союз нежности и мужества, целомудренности и сладострастия, склонности и привычки к волнительным раздумьям и стойкой уверенности в собственных деяниях. Все, что ни совершал Соломон, все совершалось им искренне. Вероятно, так и удавалось ему соединять в себе столь много ликов: болея за судьбу страждущего, он по-настоящему жалел его и готов был заступиться за несчастного перед всем миром; гневаясь на преступника и предателя, он был способен своими руками пронзить его мечом из дамасской стали - трофеем из непокорного Дамаска. Нрав и характер Соломона не поддавались однозначному определению, вызывали восхищение и часто - недоумение.
        А между тем было Соломону не менее сорока пяти лет. Поговаривали, что неспроста была так чиста его кожа и свеж его облик. Что некий волшебный эликсир молодости помогал ему сохранять долголетие и красоту…
        Вот и сейчас пришедшие во дворец израильтяне и иноплеменники смотрели на него, как на полубога, неподвластного земным стихиям. Перед просящими был истинный повелитель, и только он мог осчастливить их и направить на верный путь, через него с ними говорил Яхве.


        Глава 2. Суд Соломона
        Итак, началось. Один за другим являлись те, что готовы были стать сопричастными мудрости Соломона. Часто люди выходили к высокому трону по двое или по трое - представляя несколько сторон конфликта. Время шло, некоторые валились с ног от напряжения и зноя: солнце становилось все жарче, и не все имели возможность протиснуться к источнику, чтобы сделать хотя бы один освежающий глоток. От обилия вспотевших тел в зале стало дурно пахнуть - ни благовония, беззвучно разносимые слугами, ни отверстия в стенах и потолке, ни душистые испарения, идущие из бронзовых чаш, - теперь не спасали.
        Царь же был терпелив и вынослив, никак не выражая своей усталости или раздражения.
        И предстали перед Соломоном три брата и отец - Неарам, Нехам, Нирит и Hoax, знаток гончарного ремесла, многим в Иерусалиме известный. И заговорил самый старший из мужей - Hoax, почтительно преклонив колени перед владыкой:
        - О, царь, о мудрейший! Годы, долгие годы руки мои, глаза мои и сердце постигали душу и свойства глины. И бог даровал мне удачу, и я разбогател, женился. А теперь… Скажи, что мне делать? Три сына у меня, три любимых чада. Как и велит закон предков, первенец - наследник мой. Но вражда сковала сердца сыновей моих, и мрачнее бури стала жизнь в доме. Рассуди, как же быть, как вернуть в дом покой и любовь?
        И отвечал Соломон не раздумывая:
        - Пусть каждый из сынов твоих освоит какое-либо искусство - жмет вино или оливки, сеет пшеницу или научится владеть оружием. И когда достигнет каждый из них мастерства в деле своем - выбирай наследника: кто искусней в выбранном ремесле, тот достойнее распорядится твоим наследством.
        Пока Соломон говорил, Hoax внимательно слушал его. Царь умолк, и прошло не одно мгновение, пока гончар, застывший в преклоненной позе, постиг задуманное Соломоном. Лицо его прояснилось, и он стал радостно восклицать:
        - О, я понял тебя, владыка! Поистине, мудрость твоя безгранична! - и он долго еще воспевал божественный ум Соломона - по мере того как люди расступались, давая дорогу счастливому отцу и его чадам, в недоумении глядевшим друг на друга. Интерес к происходящему и любопытство: что же такое понял Hoax - уже соединили рассорившихся было братьев.
        И снова Соломон утешал тоскующих и исцелял страждущих.
        Солнце уже стояло в зените, когда залу огласил крик младенца, а вслед за этим - бранная женская речь. Соломон велел позвать нарушавших покой и порядок. Оказалось, это о чем-то громко спорили между собой две женщины, в нетерпении ожидающие внимания владыки. Представ перед Соломоном, одна из них, что была выше ростом, откинула свой платок, обнажив полное красивое лицо, и почти закричала:
        - О владыка! Кожа твоя - словно мрамор, на котором покоятся грозные херувимы твоего величественного дворца! Глаза твои - словно бархат синего ночного неба. Ум твой - живительный и бездонный источник мудрости. Рассуди нас: отдай дитя той, кто является матерью его. Эта грешница, - женщина указала на спутницу, - обманом захватила мою дочь. Потому что сама бесплодна и пуста, как желтая Арава, и вдобавок бесстыдна, как потерявший честь и доброе имя предатель! - она передала ребенка в руки Соломона, и дитя умолкло, словно подчиняясь некой внутренней силе государя, словно тоже ожидало решения царя.
        - Ты врешь, - резко скинув покров с головы, зло и грубо вдруг стала наступать другая женщина: до сих пор она, завороженная, смотрела на царя, не в силах отвести от него глаз, а теперь как будто очнулась, и с губ ее посыпались нечестивые и непристойные слова. Ни серьги, свисавшие с ее ушей, скрытых темно-коричневыми волосами, ни вплетенный в пряди бисер не могли украсить ее искаженного злобой лица.
        И тут заговорил Соломон:
        - Мир вам! И да пройдет печаль ваша! - не поворачивая головы, не повышая голоса, царь обратился к стражнику: - Возьми, Варлаф это дитя и разруби его острым мечом пополам. Пусть каждой достанется ее доля.
        Лица обеих женщин почернели, а та, что первой обращалась к Соломону, почти лишилась чувств и упала на колени.
        - Не губи, не губи ребенка, царь, - словно пронзенная стрелой дикая птица, взвыла она, - лучите отдай его ей, только даруй ему жизнь…
        И тут всё содрогнулось от чуждых человеческому уху лающих звуков - это, словно безумная, захохотала другая женщина. Она уродливо шаталась, и, словно когти, скрючивались пальцы ее изнеженных, не знавших труда рук.
        - Вот уж мудрое решение! - завопила она, оттаскиваемая стражниками к выходу.
        - Возьми ребенка, любящая свою дочь мать, - велел Соломон просительнице, в судороге сжавшейся у его ног. - Потому что дорога она тебе больше жизни, как жеребенок дорог истекающей сладким молоком кобылице, как дорог птенец слабой птице, ценой своей жизни отваживающей от гнезда яростного зверя.
        - О, слава тебе, царь! - закричала счастливая мать, задыхающаяся от пережитых волнений. Она прижала к себе дитя и почти бегом скрылась в толпе, рыдая от счастья.
        Тем временем взор Соломона упал на лик старца, проницательно и с достоинством взиравшего поверх чела владыки. Соломон с помощью слуги подозвал старика:
        - О чем думаешь ты, старик? Ты не похож на человека, нуждающегося в совете. Или праздное любопытство привело тебя ко мне?
        Старик поприветствовал Соломона согласно обычаю и обратился к царю:
        - Ты прав, государь. Ни о чем не буду я просить тебя. Я - странник и поэт. И пришел я, чтобы убедиться: таков ли ты на самом деле, о Спокойный, каким провозглашают тебя легенды и песни. Кто знает, а может, и тебе понадобится мой совет?
        Соломон побледнел. Тонкие брови сошлись на переносице.
        - Ты смел и дерзок, старик! Ты сомневаешься в моем уме и прямо говоришь мне об этом! А если я прикажу заколоть тебя? Или закидать камнями? - грозно сказал царь. Но в лице старика, в его по-старчески бесцветных, бледно-голубых глазах он не увидел ни тени страха, ни тени заносчивости и высокомерия. - Останься, - вдруг приказал Соломон и повелел старику сесть на скамеечке у своих ног. Старец занял место у основания огромного трона, и владыка будто забыл о нем.
        Тотчас перед Соломоном оказался высокий юноша. Короткая тонкая туника не скрывала гибкого сильного тела, и женщины, стоявшие поодаль, втайне залюбовались им. Притягивали взгляд и светлые, с золотым отливом волосы юноши, кольцами обрамляющие узкое красивое лицо: точеный нос, чувственный рот и большие синие глаза позволяли говорить о благородном происхождении мальчика. Однако его одежда явственно свидетельствовала об ином: это был не вельможный отпрыск и не наследник богатого отца, а всего лишь пастух. Вероятно, тяжелую дубинку с разящими диких зверей каменными шипами он оставил где-то в другом месте, а вот длинная палка, словно овечий рог, загнутая на конце, и тонкая дудочка были при нем.
        С благоговейным трепетом юноша вытянулся перед владыкой, испытывая явное смущение, не решаясь начать свою речь. И тогда заговорил Соломон:
        - Поспеши, юноша! Не омрачай чела своего постыдной трусостью. Яхве милостив. Поток его полон воды, щедрая земля умягчена дождями, а урожай благословлен. Оазисы в пустыне источают жизнь, холмы изобилуют радостью. Не бойся, юноша! Говори.
        - О, царь! Ты сделал народ Израиля своею силою, утвердил мироздание мудростью, дарованной тебе Богом, своим разуменьем распростер души людские. На голос твой и прикосновения откликаются и уходят недуги.
        Я живу среди цветов и деревьев, где долины окутываются хлебом и пастбища одеваются скотом. Я пастух, и я жажду совета и утешения твоего.
        Пока юноша произносил эти слова, Соломон и старец у его ног, а также те, кто, не занятый собственными мыслями прислушивался к происходящему, - с удивлением взирали на странного своими излияниями, обаятельного юношу:
        - Кто ты, мальчик? Твои уста источают мед и проливают свет и покой на мое сердце!
        - Я сирота, о владыка! Давным-давно, лишенный животворящего молока матери, я был найден у дверей дома лавочника Иакова, сына Михея. Я рос среди его детей. Солнце и небо, тучные земли плодородных долин твоих и быстрые реки научили меня искусству слова. Но увы - там, где я живу, ценится лишь физическая выносливость и умение беспрекословно выполнять поручения.
        - И это важно. Если ты одолел своей силой науку послушания, то сумеешь познать, как прекрасны свобода и своеволие. Зачем же ты здесь?
        - О, благодарю тебя, владыка, за источающие надежду слова твои. Беда моя вот в чем. Я полюбил, полюбил горячо, и пламя съедает меня, мое чрево, - в толпе послышался смех. Но пастух уже никого не слышал. Он схватился за сердце обеими руками и на миг закрыл глаза. Если бы сейчас он имел способность видеть и замечать окружающее, он бы увидел, как оживилось лицо Соломона, считавшего себя великим знатоком любви, как напрягся он в предвкушении любовной истории. - Она живет в том же доме, что и я. Опасаясь за красоту и честь сестры, братья заставили возлюбленную мою работать на виноградниках, а меня отослали на пастбища. Теперь мы встречаемся редко, лишь когда я прибегаю к ней, чтобы хоть миг дышать с ней одним воздухом и делать глотки из того же сосуда, что и она. Тело ее почернело, а в волосах поселилось горячее солнце. Еще краше стала она, еще прелестнее, еще веселее встречает она меня… Братья не хотят выдавать ее за безродного сироту, они отыскали ей богатого жениха и готовятся рассказать ей об этом.
        - А что, так ли хороша твоя возлюбленная, достойна ли она твоей печали, о юноша?
        - Царь! Тело ее гибкое и сильное, подобно виноградной лозе. А голос… Знаком ли тебе трепет распускающихся цветов, слышал ли ты благовест восходящего солнца или… или как звенит вода в ручье, если бросить в него золотую монетку? Таков ее голос - нежный, сладкий, ласковый. Глаза ее цвета неба в грозовую пору, а лицо - оно будто радуга после долгожданного дождя. Волосы ее, как ночь окутывает землю, скрывают полные груди ее причудливыми одеждами и пряно пахнут жизнью. Когда она встречает меня, то надевает свои праздничные серьги и украшает волосы хрупким бутоном… Но страшное горе наполняет мою душу и мрак застилает глаза, когда я думаю, что она достанется другому, и я не обрету счастья рядом с нею. Что делать мне, как вызволить ее из плена моих названых братьев? Моя любовь так сильна, что причиняет мне боль. Но за эту боль я готов целовать ее ноги…
        - Что ж, мальчик, - неожиданно трезво и отчужденно отвечал Соломон, - ты слишком юн еще, чтобы понимать: и это пройдет. Подумай, а может, правы братья, разделив вас, как суша разделяет два бурных потока. Когда ты возьмешь ее, то боль уйдет, но уйдут и грезы из сердца твоего, отверсты станут очи, и красота ее уже не покажется тебе такой яркой. Что дашь ты ей взамен любви: она будет так же работать на виноградниках или убирать за скотиной, просить милостыню у братьев, чтобы напоить тебя сладким вином в редкие часы веселия? Она будет стариться на твоих глазах, и тело ее будет источать смрад. Крепись, юноша! Беги от своей любви! Ты пылок и велеречив - воспой ее в громких песнях, восславь недосягаемую любовь свою - и, быть может, слава осенит твое имя и имя твоей возлюбленной. Как зовут тебя, дитя?
        - О царь! - сокрушенно воскликнул юноша. - Я - Эвимелех, несчастный пастух, - взгляд его погас: другое он ожидал услышать от мудрого владыки, ждал чуда. А теперь он смутно чувствовал, что ему нехорошо, жутко: он был разочарован, он засомневался в могуществе и искренности полубога, говорящего с ним так милостиво и так учтиво, и за это ему было стыдно, он был недостоин находиться здесь и собрался уходить.
        Соломон видел, что творится с пастухом по имени Эвимелех.
        - Постой, - окликнул он его. Юноша с надеждой обернулся и посмотрел в глаза царя. - Как зовут ее?
        Эвимелех не хотел произносить ее имени, но ослушаться не мог и не мог не ответить на вопрос.
        - Суламифь, - тихо и ясно произнес он, и ему стало печальнее прежнего: проговорив имя любимой вслух, Эвимелех не в силах был отделаться от наваждения: ему казалось, что он чем-то осквернил это священное для него слово, осквернил тайное пламя, озаряющее его дни, - поведав во всеуслышание о своем счастливом горе.
        Юноша ушел, скрывшись среди туник и покрывал. А царь продолжал вершить свой суд.


        Глава 3. Соломон и старик говорят о любви
        Однако мысли о мальчике-пастухе не покидали его. Взглянув наконец на старика, сидящего у его ног, Соломон заметил бледность и изможденность старца. Он поднял ладонь над своей головой и возвестил о завершении Суда.
        Когда стражники вывели последнего человека из теперь уже невыносимо душного помещения, раздался голос старика, и эхо отдавалось в недрах дворца, охраняемого грозными херувимами:
        - Сегодня ты слукавил, царь! И теперь печаль наполняет твое сердце. Я провел с тобой один день, но успел узнать тебя. Ты слукавил, царь!
        - Ты говоришь о мальчишке-пастухе, старик?
        - Да, о нем. Что стоило тебе сделать его счастливым, соединив сердца влюбленных? Ты богат, ты познал любовь многих женщин, почему же ты не дал этому юноше, что он просил? Какое тебе дело до того, что стало бы с ним и его возлюбленной потом? А вдруг ты не прав и они были бы счастливы друг с другом всю жизнь? Что плохого стариться вместе, проводя день за днем рука об руку, в радости и беде? Кто ты такой, чтобы запретить им это?
        На чело Соломона пала глубокая тень, и по мере того, как он говорил, он становился все мрачнее.
        - Я моложе тебя, старик! Но, как и ты, успел много повидать и поведать. Я стремился познать все, но есть вещи, неподвластные моему разуму. С восторгом взираю я на орла, проделывающего путь в небе столь близко к Яхве. Когда я вижу змею, покров которой, как драгоценные одежды, струится и блестит на солнце, я поражаюсь ее знанием недр земных, ее беззаботности и бескорыстию - драгоценными металлами и камнями ведает она, и ничего ей этого не нужно.
        А видел ли ты, старик, как рассекает пучины морские корабль? Как ветер - то непокорный, как злой гений, то ласковый, как ублаженное сладким шербетом дитя, - гонит его вперед? Какие силы возвращают судно на берег, когда гнев божий готов растерзать паруса и людей в страшном штормовом порыве?
        Почему бог подсказывает человеку, где его счастье, а потом сам же забирает у него самое дорогое, самое желанное?
        Я любил многих женщин. Но знаешь, старик, все они любили не Соломона, а царя. Кто из них готов был отдать ради меня жизнь и красоту? Дочери Израиля и Иудеи, Эфиопии и Аравии - все они ждут одного. Ожерелий из золота и цветных камней, браслетов из серебра и стеклянного бисера. Изысканных нарядов и гребней слоновой кости. Заморских ваз и шкатулок. Высокомерие и алчность сопутствуют женской прелести и любовной науке. Богатое убранство дворцовых комнат, обильные яства и сладкая лень - удел моих жен и наложниц. Они счастливы этим, а я их за это презираю. Проходят дни, и они становятся мне неинтересны. Я одинок в сонме женских лобзаний. Так пусть юноша Эвимелех никогда не узнает пресыщения. Пусть он любит так, чтобы чаша вожделений и страсти его никогда не иссякла. Пусть, словно орел, парит он в небе и не ведает скуки земной; пусть ящерицей скользит меж высоких камней и не знает боли смертельного падения; пусть, как корабль, качается на живительных волнах любви и никогда не увидит: что там за далью, за желтым горизонтом…
        Вот в чем его счастье - в неутолимости желанья, в недосягаемости его звезды. А я… Мне уже поздно. Я с рожденья обречен - я царь, вот моя ноша. Под белой туникой моей, продав которую можно целый год кормить семью бедняка, - вретище владыки, сильного, удачливого и одинокого. Так хочет Яхве, так есть и так будет.
        Старик хотел было что-то возразить, но Соломон нахмурился, яростно сдвинув брови.
        - И полно об этом, старик! - властно оборвал он собеседника и повелел: - А теперь расскажи о себе. Кто ты?
        - Прости, Мудрейший, что разбередил твои старые раны. Я - тот, кого ты видишь. Старый человек, путешествующий по свету. Я так долго живу и скитаюсь, что не помню, откуда я и кто мои родители. Единственный и самый дорогой для меня образ - это образ темноволосой женщины. Иногда во сне я вижу ее добрые лучистые глаза цвета синих летних ночей. Она улыбается и ласково глядит на меня, словно зовет уйти с собой в какую-то чудесную даль. Там легкокрылые облака, гордые птицы - они свежи и ярки, как утренняя заря, - и бабочки: желтые, белые, голубые… И тут сон прерывается… Я думаю, это моя мать. Она утешает меня и лечит душевные недуги… И ждет. Поэтому я не боюсь смерти. Я знаю, что там светло и спокойно, там любовь…
        С минуту он молчал, а потом снова заговорил:
        - Ты спрашиваешь, кто я? Если на пути моем встречается плодородная долина - я помогаю возделывать оливковые и апельсиновые деревья, собирать виноград. Если река или море - я знаток ветров и читаю небо по звездам, это не раз спасало жизнь рыбацкой лодке и кораблю. Если плодородная почва - я помогаю труженикам выращивать пшеницу, а на скудной земле - ячмень. Если пастбище - я пастух. Животные внимают мне, и еще ни одна овца не пропала из моего стада.
        Время забрало у меня память, а взамен даровало тонкий слух и чувство слова. Я плохо вижу в сравнении с другими людьми, но зато я в силах узреть суть вещей, - старик пристально посмотрел на Соломона. - Я привык жить без денег, и я не тщеславен. И потому я подчиняюсь, прости, владыка, - старец в почтении склонил голову, - только внутреннему голосу, ибо так говорит со мной бог. Старость разрушила мое тело, но дух мой только возмужал и окреп.
        Старик снова замолчал, переводя дыхание, собираясь с силами. Затем продолжал:
        - Ты спрашиваешь, кто я? Я - счастливый человек. Я умею видеть. Как трепещут лепестки на готовых распуститься яблоневых ветвях. Как играет первыми солнечными лучами роса в ранний предрассветный час на благоухающих лилиях и розах. Как улыбается ребенок в утробе матери, как в чреве юноши рождается желание.
        Я умею слышать деревья и травы, птиц и зверей. Как готовится свежий источник вырваться из недр земных. Как шепчет дождь.
        Я умею любить. Любить чистого помыслами человека, даже если тело его покрыто язвами и воздух вокруг него отравлен ядовитым вонючим гноем.
        Ты спрашиваешь, кто я? Я - несчастный, горемычный старик. Сколько раз я стремился создать великую песнь о человеке и мире, что простирается вокруг него и над ним. И не смог. Сколько ночей я не спал, сколько дней я не ел, сколько слез пролил я над драгоценными свитками, оплаченными тяжким многолетним трудом! Но свитки рассыпались в моих руках: время, зной и влага снедали их. Словно перезрелый любовник, изголодавшийся, испепеленный бесплодной страстью, я тщетно пытаюсь поймать вожделенный миг - чтобы уловить быстроменяющийся, неуловимый облик мира. Как бесчисленное множество стеклянных осколков, как россыпь драгоценных камней, мир переливается внутри и вне меня и не дает покоя, и гонит куда-то вдаль. И все чаще я стал задумываться о том, что прожил свою жизнь, увлекаемый великим, сияющим - миражом. Да… бабочки, прекрасные легкокрылые бабочки скоро призовут меня насовсем. И может, там, в ином мире, я создам свою песню.
        Старик умолк. И Соломон тоже молчал. Каждый размышлял о своем. Солнце спустилось за город. Зажгли тяжелые подсвечники. Роскошное ложе в царских покоях было готово. Одна из наложниц, смуглая египтянка, к которой Соломон еще не охладел, уже умастила свое юное округлое тело миррой, украсила себя серьгами, обручами и браслетами. А царь все еще был занят. Сегодня он не пил дурманящего ум и взор сладкого вина, не вершил важных государственных дел. Он, как донесли из Летнего дворца, беседовал с каким-то стариком. И что ему какой-то нищий странник в преддверии очередной ночи, исполненной сладострастия и яростной неги?..
        Соломон заговорил первым:
        - Ты хотел, чтобы я позволил юноше Эвимелеху стать подобным многим: вечно думающим о собственной утробе, кичащимся мелкими успехами, торговцем или виноградарем. Купив ему право на возлюбленную, я бы уничтожил его крылья, погубил бы его бессмертную душу. Пусть найдет себе других женщин. Пусть они нарожают ему детей. Но не с моей державной руки, не с моего позволения этот юноша станет как все. Ты видел его: он талантлив, может, его ждет слава поэта или путешественника, первооткрывателя или мудреца. Счастье семьянина - не его счастье. Если ему суждено умереть от страданий - пусть умрет. Если ему суждено подняться и проникнуть в тайны мироздания - значит, наша встреча была не последней. Он верит в любовь - пусть верит и найдет ее… для меня… Знаешь, старик, сколько любви в моем серале? Но почему-то иногда от нее становится дурно и гадко…
        - Ты ошибаешься, Соломон. Ты называешь любовью плотские утехи, подкрепленные лишь сладкими речами и обоюдной приятностью в лобзаниях. Любовь - это союз двух тел, сливающихся в священном любовном танце, в небесном полете. Истинная любовь не делится на сладострастные неги и обожание. Истинная любовь вовсе не раздумывает над подобными вопросами. Она щедра и скромна, она не подвластна велениям судей и выкрикам праздных зевак.
        Ты не дал юноше самому сделать свой выбор, царь. Может быть, любовь, напротив, окрылила бы его и вознесла на вершины блаженства и вдохновения? Ты возомнил, что облагодетельствовал Эвимелеха, а на самом деле ты испугался величия его чувства и позавидовал его счастью. Ведь ты сам говорил, что никто не любил тебя ради самого тебя.
        А между тем какая сила, если не любовь, создала нашу обетованную землю? Разве может возникнуть мир такой красоты и такого разнообразия без любви? Получая дары неба и блага живительных источников, земля рождает пышные сады и урожаи. Это любовь. Чудо, настоящее чудо являет миру новых людей. Всмотрись, как глядит отец на свое чадо, как радуется мать своему дитя. И это любовь. И даже когда буря грозно грохочет, пожирая прибрежные села и корабли, - так бог указывает на греховность человеческих деяний или их несправедливость - это тоже любовь, по-своему, жестоко оберегающая от внутреннего разрушения.
        Нет, царь! Любовь есть. Время сметет тебя и меня, а любовь останется, пока есть сущее: дети, влюбленные, труженики, бедняки, цари. Любовь - это строительство, созидание, творчество, вдохновение.
        Наступила тишина. Свечи догорали, и Соломон сделал знак слугам не менять подсвечники: ему хотелось, чтобы пламя померкло в его присутствии и унесло с собой глубокую печаль, в которую поверг его разговор со стариком.
        - Я буду звать тебя Офир, старик. Сегодня был трудный день. Благодарю тебя! В разговоре с тобой я почерпнул многие знания и на многие свои вопросы я нашел ответы. Тоска теперь владеет моим сердцем, тоска, доходящая до отчаяния и гнева. Ты заставил меня вновь поразиться величию мира, созданного богом. Помог заглянуть в суть вещей. И помог ощутить себя человеком, имеющим право на слабость и горе. Ты единственный, кто говорит со мной не как с царем, а как с одиноким мужем. Но я запрещаю тебе говорить со мной так в присутствии моих подданных. Пусть никто не узнает слабого и ранимого Соломона. Вспыльчивого и несдержанного, пылкого и мечущегося в поисках доброго искреннего слова.
        Мои слуги проводят тебя в твои покои, - увидев, что старик приготовился возразить, Соломон поспешил прибавить: - Я знаю, ты можешь отказаться и уйти. Но прими мое волеизъявление как дар, будь моим гостем.
        Выслушав Соломона, старик медленно покачал головой в знак одобрения и неожиданно достал из своих одежд какой-то небольшой предмет, похожий на кольцо:
        - Возьми этот перстень, владыка! Рукой искусного ювелира на нем запечатлено глубокое изречение, он поможет тебе преодолевать себя в трудную минуту. Но знай, то что написано там, написано во имя любви и для нее, ибо только она, такая разная и скрытная, вечна.
        Старик, нареченный Офиром, удалился в сопровождении слуг. А Соломон встал, поднес перстень к еле мерцающему дрожащим пламенем подсвечнику и прочитал: «И это пройдет» - гласило кольцо.
        Эту ночь он провел один, провалившись в глубокий сон, едва тело его коснулось мягкого ложа. И напрасно ждала его нарядившаяся в драгоценные убранства и ярко разукрасившая лицо египтянка, и напрасно в отчаянии ломая руки прислушивалась она к звукам шагов. Ее Соломон так и не пришел.


        Глава 4. Дети Иакова и Минухи
        Побывав в Летнем дворце, Эвимелех не пошел домой, где ждали его пища и кров. Словно во сне, миновав ворота Летнего дворца, оставив за спиной городские дома и лавки, питейные и съестные заведения, Эвимелех двигался на восток, в сторону пастбища, где в последние дни и ночи он так пылко мечтал о воссоединении с возлюбленной.
        Пришло время, когда положено было стричь овец, чтобы потом продать шерсть или обменять ее на зерно, масло, другие необходимые в быту предметы и вещи: именно в эти дни, закончив сбор шерсти, Эвимелех доставлял драгоценное руно к дому и имел возможность неделю или две пожить под крепкой крышей, наесться приготовленной заботливыми женскими руками (пусть даже если эта забота была направлена не в его адрес) едой и поспать за прочными стенами на своей циновке, не боясь дикого зверя, - иными словами, побыть у домашнего очага. Если, конечно, можно было так назвать дом, в котором он вырос и где его когда-то любила и баловала приемная мать Минуха, жена Иакова, почему-то крепко привязавшаяся к подброшенному ей мальчику, - и где теперь его никто особенно не ждал. Вероятно, голос крови заставлял братьев - Янива и Эйната - относиться к Эвимелеху как к чуждому и навязанному им безродному приемышу, чье присутствие они терпели в память о пылкой матери и заботливом отце. Или тайная ревность заставляла их чураться младшего брата, в былые дни так часто и подолгу занимавшего все внимание нежной матери. Или возникшая
симпатия между Эвимелехом и Суламифь, их единственной сестрой, была не по нраву Яниву и Эйнату. Со временем братьям стало ясно, что интерес Эвимелеха и Суламифь друг к другу - особый. И поэтому Янив, который был старше и унаследовал большую часть отцовского хозяйства, разделил Эвимелеха и Суламифь, дав им посильные поручения: девушка работала на виноградниках богатого винодела Пимона в долине Хула, а юноша на почтительном от нее расстоянии пас овец на широких пастбищах Израиля, на берегах Иордана.
        К тому же после смерти Иакова и Минухи Янив женился, и теперь Тиква, толстая, суетливая и деятельная дочь красильщика, заправляла в доме. Тогда как Эйнат и его жена Нейхеми жили отдельно.
        Что касается Эвимелеха и Суламифь, то разлука заставила их, ранее не подозревавших о том, какая крепкая незримая связь возникла между ними, задуматься о собственных чувствах. Расстояние не отдалило их, а напротив, сблизило и с течением времени все более подогревало желание увидеться. Поэтому при любой возможности Эвимелех находил повод навестить Суламифь, принести ей что-нибудь в дар - цветущую ветвь дикого миндаля, глиняную безделушку, шнурок, на который Суламифь нанизывала изысканно отшлифованные природой косточки финикийской сливы.
        Так продолжалось уже более полугода и, наверное, мало что бы могло измениться, если бы обеспокоенные Янив и Эйнах не приглядели для Суламифь жениха - Неарама, наследника состоятельного гончара Ноаха, - а это, в свою очередь, не подтолкнуло бы к более или менее решительным действиям Эвимелеха.
        Мысль искать помощи у Соломона пришла к Эвимелеху неожиданно, когда случайно в гончарной мастерской он услышал разговор Ноаха с богатым покупателем о том, как далеко простирается мудрость Соломона - что даже простые и скромные жители Иерусалима могут испить из сей чаши, полной знания жизни и натуры человеческой.
        Сам же Эвимелех ходил в лавку Ноаха, чтобы присмотреть подарок для своей любимой - глиняную свистульку, издающую веселую журчащую песню. Денег на подарок у него не хватило, поэтому он договорился с Ноахом иначе. Он пообещал гончару указывать места, где, по его мнению, было бы выгодно добывать глину: самому Ноаху в его годы, при его занятости в мастерской и лавке, было некогда исследовать дальние земли, прилегающие к Иерусалиму. Сыновья же его вели себя нечестиво и уже давно забросили дела, покрывая свое безделье обидой на отца, якобы несправедливо разделившего между ними наследство. А между тем хорошей глины здесь было мало. Приходилось изобретать способы просеивания, чтобы песок и примеси не препятствовали изготовлению качественных изделий. Пробовали даже добавлять в свежую глину осколки старой посуды - чтобы с помощью уже использованного сырья улучшить состав глины, находящейся в работе.
        Пообещав Гасану, мальчику, с которым пас овец, свой обед и ужин за то, что тот заменит его на пастбище, и прихватив с собой подарок для Суламифь - глиняную птичку с расправленными крылышками, Эвимелех на следующий же день отправился в Летний дворец: искать счастья для себя и своей возлюбленной.
        Достигнув с рассветом Летнего дворца, где уже традиционно Соломон устраивал Час суда, Эвимелех поразился, как много людей желают снискать справедливость и мудрость владыки. Поначалу пастух даже опешил, но, увидев среди ожидающих горожан знакомые лица, успокоился и решил ждать: что будет, то будет. За поясом у него была дудочка, вырезанная им из тростника. Он принялся наигрывать какую-то мелодию - и в прозрачный воздух из-под его пальцев полились бережно извлекаемые из души нежные трогательные звуки. Эвимелех задумался. Он мечтал о том, как всем-всем, а главное, Соломону, расскажет о своем великом чувстве. И тогда все поймут, как чисты и искренни его помыслы, и царь укажет братьям на их ошибки, Суламифь и Эмилех будут вместе. Иначе и не может быть…
        После нескольких часов ожидания Эвимелех оказался перед царем. Неожиданно для себя он растерялся. Он не испугался значительности фигуры царя, торжественно восседавшего с державным скипетром, не испугался стражников, выразительно обступивших трон Соломона, даже незнакомый старик у подножья государя скорее внушал доверие и сочувствие, нежели страх. Эвимелеха поразило другое. Его сердце пронзило дурное предчувствие, когда он воочию, так близко, увидел царя в пышной обстановке: пурпурный полог цвета крови над величественной главой Соломона и полуизможденный старец с мутным неисчерпаемо печальным взглядом, напоминающим всем своим дряхлым видом о быстротечности лет и одиночестве, - во всем этом таилось нечто грустное, тоскливое, даже трагическое… Застыдившись своих дум, Эвимелех смешался и начал говорить только тогда, когда Соломон отрезвил его словами о божественной мудрости и силе.
        И когда Эвимелех заговорил, он понял, что все самые пылкие и красноречивые слова не могут передать всей глубины его переживаний. Как можно описать великолепие неба или морского дна, как описать просторы, открывающиеся с высокой вершины, доступной только легкокрылой птице или буйному ветру?
        Юноше казалось, что само солнце обожгло его кровь, кипевшую в сердце, во всем теле, он горел и сгорал, пытаясь донести до царя свою великую радость и глубокую печаль. Он так боялся, что его история будет выглядеть как глупый ропот несостоявшегося тугоумного любовника - застенчивого ущербного воздыхателя, который пришел спрашивать совета, как унять свои низменные желания!
        Но вот Соломон услышал его, вот чело его ожило. Он проникся пылкостью юноши. Однако неожиданно тень пробежала по лицу царя, и он произнес слова, которые Эвимелех никак не ожидал от него услышать: Соломон призвал пастуха отказаться от своих притязаний и смириться с волей братьев.
        Дворец будто покачнулся и задрожал, покачнулся и трон, на котором, словно бог, восседал царь. Эвимелеху вдруг почудилось, что в его грудь вонзили острый меч - совсем такой, какой был наготове у стоящего возле Соломона воина. А затем последовал новый удар: царь громко пожелал узнать имя возлюбленной Эвимелеха, пожелал, чтобы имя, священное для влюбленного, было лишено своего таинственного покрова. И ничем не пожелал помочь… Даже старик, к которому владыка, по-видимому, прислушивался, не смог изменить решения царя остаться безучастным в судьбе Эвимелеха и Суламифь…
        И вот теперь Эвимелех шел, бежал и снова шел, и ноги сами несли его - подальше от людских глаз, в уединение. То дерзкие и даже злые мысли посещали его, то безразличие к словам Соломона и братьев охватывало его сознание - что есть их речи по сравнению с тем, что связывает его и Суламифь?
        Нет-нет! Он не овца, послушно бредущая за своим стадом. Он сам пастух своих дней и лет. Он видел, как парят в небе красивые вольные птицы. Он такой же, как они: гордый, красивый, свободный. Позабыв о родном доме, он спешил туда, где, сверкая на солнце, то важно и торжественно шествовала, то резво и бойко бежала за ветром и звездами живописная река Иордан.
        С одной стороны, она олицетворяла судьбу человека: по мере своего пути река претерпевала чудесные и непредсказуемые метаморфозы. Словно волосы молодой женщины, шелковым блеском отдавали воды ее, время от времени меняющие цвет свой и свойства. А с другой стороны, Иордан всем своим видом являла человеку пример великолепного содружества природных сил, опровергая стремление представителей рода людского к безоговорочной власти и первенству. Там, где она брала свое начало у подножия заснеженной горы Хермон, множество бурных родников кудрявыми пенными прядями вплетались в густые роскошные косы ее.
        Знаменуя вечную связь реки с недрами Голанских высот, самый большой и полноводный ручей Дан когда-то по-отцовски властно запечатлел имя свое в названии реки: Дан Йоред - Дан (ручей) спускается вниз («йоред»), и возникло чудесное - Иордан.
        Но не один Дан был зачинателем реки, три его брата, славные воины Паниас и Снир оберегали полноводную Иордан от гибели и истощения. Помогали им и младшие братья - многочисленные мелкие ручьи и сезонные горные потоки.
        Принимая столь драгоценные дары, река и сама умела дарить: она несла жизнь и спасительную влагу плодородной долине Хула и другим землям, по мере того как извилистой лентой влекла задумчивые свежие воды свои в Мертвое море…
        Эвимелех не замечал ничего вокруг себя и не помнил, как пришел к пастбищу. Он очнулся только тогда, когда споткнулся об острый валун, неожиданно преградивший привычный путь. Почему и как здесь оказался этот камень, было неясно. Приложив к ране лист лечебной травы, название которой он сейчас не мог вспомнить, он только теперь осознал, где очутился. Солнце уже садилось за горизонт, когда пастух достиг места своего пристанища. Не отвечая на вопросы Гасана, Эвимелех повалился на землю и уснул.
        Дурные сны приходили к нему в эту ночь. Он метался по городу в поисках Суламифь, а ее одежда мелькала где-то впереди, и каждый раз он понимал, что она ускользает от него, что не хватает какого-то последнего усилия: вот-вот - и он обретет ее. Он бежал за ней, больно натыкаясь на прохожих и иерусалимские стены, рыданья были готовы вырваться из его груди, собственное бессилие доводило до отчаяния и бешенства, но он продолжал искать, приближаться и опаздывать - Суламифь уже исчезала в очередной извилистой улице. Она не слышала его и уходила, уплывала, растворялась в ярком солнце.
        Потом вдруг в этом солнце пастуху чудился огромный рот - ярко-алые порочные губы и белоснежные крупные зубы, и он, этот гадкий, приторно-сладкий рот, внезапно начинал громко и дико хохотать, постепенно приобретая черты Соломона. И Эвимелеха, пораженного судорогой, начинало тошнить от отвратительного зрелища: в нежных и крепких руках Соломона он видел свою Суламифь. Он не мог ясно различить черты ее лица и понять: нравятся ли ей эти объятья, и ужас неизвестности, и чувство гадливости, и страх потерять возлюбленную охватывали пастуха. Он хватал было дубинку с острыми шипами, невесть как оказывавшуюся под рукой, чтобы проучить соперника, но тот вытягивал длань, и из нее вырастал огромный длинный меч. Соломон вонзал его в обнаженную грудь Эвимелеха, со звериным наслаждением проворачивал лезвие и продолжал гулко и омерзительно хохотать. Душа и тело Эвимелеха страдали, корчились в муках - и вдруг превращались в податливую липкую глину, послушно вращающуюся на гончарном кругу. Соломон исчезал, появлялся гончар с глиняной статуэткой в руках - это была фигурка Суламифь, хрупкая, послушная… и неживая…
        Сердце стучало и захлебывалось, задыхаясь, Эвимелех буквально подскочил на своем ложе. Холодный пот покрывал все тело, неглубокая рана на ноге кровоточила. Приближалась утренняя заря, Эвимелех спустился к реке, разделся и омыл свое тело и душу: так он избавлялся от оскверняющих воображение и ум тяжелых сновидений, от воспоминаний о вчерашнем дне и вечере. Он пытался забыть визит к царю и уже решил, что ничего не скажет Суламифь. Ведь для них по-прежнему ничего не изменилось, да и не нужно было надеяться, что кто-то посторонний захочет вмешиваться в их жизнь и вершить их судьбы. И что это нашло на Эвимелеха? Никогда его жизнь и не была легкой, и не стоило искать простых решений: только собственный выбор и самостоятельный путь, верил он, мог вывести Эвимелеха и Суламифь к счастью.


        Глава 5. Ницан
        Жизнь Эвимелеха никогда не была особенно легкой. Он не знал: кто он, какого он рода. Хотя его приемные родители видели, что мальчик отличается от их родных детей.
        - Посмотри, отец, - говорила Минуха, между делом наблюдая за играми Янива, Эйнаха и Эвимелеха (Суламифь тогда еще не появилась на свет), - как бела его кожа, как светлы глаза и остер ум! Чувствует мое сердце, неспроста этот мальчик стал сиротой. Не удивлюсь, если когда-нибудь объявится его мать и объявит нам, что наш Эвимелех знатного происхождения и по-царски богат.
        - Брось, жена! Все его богатство - грязное тряпье, в котором он попал в наш дом, да твоя любовь к безродному мальчишке, - отвечал обычно Иаков, хотя и он замечал, что Эвимелех более восприимчив и понятлив, нежели его собственные дети.
        В те дни, когда Иерусалим еще не был таким большим городом и не было у него высоких крепостных стен, отстроенных Соломоном, дом Иакова стоял как раз у дороги, соединяющей Иерусалим с соседними селеньями и городами. Часто его дом становился пристанищем усталого от зноя и долгой ходьбы путника, темной ночью или в непогоду застигнутого в дороге. Поэтому настоящим достоянием Иакова и Минухи, привыкших много трудиться и проводивших дни в заботах и делах, были новости и рассказы постояльцев о своей жизни. А однажды у них долго жил странствующий по свету ученый человек, философ: Иаков и Минуха догадались об этом по тому, как хорошо он знал грамоту и науки, как почтительно отзывался он о заморских поэтах.
        Этого человека звали Ницан. Позже со слов самого Ницана Иаков и Минуха узнали, что в чреве его была глубокая язва, которая временами кровоточила и вызывала нестерпимую боль. И вот как раз в тот момент, когда болезнь вновь дала о себе знать, Ницан проходил близ Иерусалима. Увидев дом Иакова и Минухи, он из последних сил волочил свои ноги и страдающее тело до порога, пока не упал без чувств. Среди ночи Минуха услышала стоны, и вместе с мужем они втащили в дом больного, уложили на свободную циновку прямо здесь же - в большой комнате на первом этаже. Неделю или две продолжалась у него лихорадка. Будучи людьми милосердными и религиозными, хозяева дома как могли ухаживали за умирающим. Бог смилостивился над бедным путником, и постепенно дело пошло на поправку. Спустя какое-то время, словно в награду за душевную доброту, небо послало мужу и жене дочь - Суламифь.
        Еще долгое время Ницан жил у Иакова и Минухи, внося в их жизнь определенное разнообразие и помогая им - знание жизни и ремесел выказывал гость, давая дельные советы хозяевам. Случалось, что он умел внести в их души успокоение и равновесие, когда что-то не ладилось и лишало сна рачительных тружеников.
        Уже на протяжении многих лет Иаков занимался скотоводчеством. Овцы и козы, по традиции пасшиеся вместе, давали шерсть, мясо, приносили семье определенный достаток. Ницан, как оказалось, тоже кое-что понимал в этом деле, часто подсказывал: куда лучите сбыть шерсть, когда выгоднее продавать мясо, а когда надо повременить и «придержать» товар.
        Много времени Ницан проводил с Эвимелехом. Любознательный мальчик любил беседовать с выздоровевшим и окрепшим гостем. Часто они проводили время у овечьего стада, пока Иаков занимался неотложными делами, а Минуха хлопотала над дочкой и налаживала домашний быт.
        - Дяденька ученый, - спрашивал Эвимелех, - откуда у тебя эта страшная болезнь, чуть не отнявшая у тебя жизнь? - спрашивал мальчик у Ницана, и этот вопрос часто становился началом интереснейшего разговора.
        - Я уже говорил, Эвимелех, что я много путешествовал: по воде, по суше. Эта страшная болезнь поселилась во мне после очередного длительного плавания. Там, на северо-западе, - Ницан указывал рукой в нужную сторону, - по бескрайнему морю плывут корабли. Они везут с собой душистое масло и золотую пшеницу, дорогое вино и украшения. Большие деньги зарабатывает тот, кто рискует своей жизнью.
        - И ты? Ты тоже был там? И ты богат? И ты рисковал собой?
        - И я рисковал. Но богатство мое не в деньгах. Только понял я это не сразу… На севере есть страна с прекрасным названием - страна пурпура, Фойникес, или, как говорят здесь, Финикия.
        - Почему же она так называется, дядя Ницан?
        - Смелые люди, которые не боятся морских чудовищ и глубокой бездны, научились нырять в самые недра морской пучины. А там, на дне, они собирают особые, диковинные раковины. Существа, живущие в этих раковинах, способны выделять густо-красную жидкость, которой люди догадались окрашивать одежду. И становится одежда ярко-красной - пурпурной. Ткань может истрепаться от времени, превратиться в ветошь, но ни солнце, ни вода не трогают цвета ее. А раковин таких нужно много - только небольшую каплю тягучей жидкости может подарить счастливчику одна драгоценная улитка.
        Вот поэтому и называют ту страну Финикией - жители ее обладают тайной пурпурного цвета.
        Но не только этим секретом владеют финикийцы, еще они умеют строить корабли и управлять ими. Когда я был маленьким, как ты сейчас, я подолгу сидел у моря и мечтал стать мореплавателем. Для начала я учился мастерству возведения кораблей, тяжелый физический труд не сломил меня, и я стал участвовать в плаваниях: прислушивался к речам матросов и капитана, присматривался к звездам и изучал ветра и водные потоки и вскоре сам в достаточной степени освоил морскую науку. Конечно, денег на то, чтобы построить собственный корабль у меня не было. Но вскоре своим трудолюбием и любознательностью я снискал уважение капитана. Случалось, долгие месяцы скитались мы по водным просторам. Огромные рыбы порой пугали нас своими спинами и плавниками, грозный ветер черными ночами срывал наши паруса, и все же настоящие беды обходили нас стороной - мы всегда оставались живы и в прибыли от успешной торговли.
        Но не только добрые люди умеют быть мореплавателями: среди смельчаков, бросающих вызов судьбе, есть и другие - за высокими волнами и далекими расстояниями они скрываются от правосудия и справедливого возмездия. Это разбойники, или пираты.
        - Пираты… - тихо повторял Эвимелех и зачарованно, округлив глаза, поеживался от напряжения и удовольствия.
        - Пираты, - подхватывал Ницан. - Люди, присваивающие чужое, способные погубить и ограбить. И вот, когда в очередной раз корабль наш, груженный льняными материями, прозрачным стеклом и вином, отбыл из Египта, на нас напали пираты. Почти всю команду перебили, а нас с капитаном взяли в плен. Полгода жили мы впроголодь, прикованные к мачте на длинную цепь. Мы должны были указывать предводителю пиратов пути морских караванов, а разбойники разоряли их, присваивали себе корабли. Если кто-то из команды оставался жив, а также рабов брали в плен. Насколько это подвластно нам, сократили мы число жертв разбоя. Но до сих пор мучают меня воспоминания о вынужденных злодеяниях наших… - Ницан вдруг задумывался, закрывал глаза и что-то шептал, словно перебирал в уме имена погибших и погубленных им несчастных. Эвимелех сначала терпеливо ждал, когда же Ницан снова заговорит, а затем спрашивал:
        - А дальше? Что же было потом?
        - А потом случилось вот что. Пираты захватили корабль, на котором плыли какие-то люди в длинных белых одеяниях, не похожих на те, что носим мы в повседневной нашей жизни. Эти люди называли себя пророками и страшили пиратов, что гнев божий обрушится на них, и они сгинут в пучинах морских, если не прекратят убивать и чинить разбой, если великими жертвами не искупят своих злодейств. Но пираты ослушались их, надругавшись над святынями, которые перевозили путешественники, называвшие себя пророками, они выбросили их в воду на съедение морским рыбам. После этого словно помешательство охватило команду. И без того склонные к пьянству и дракам, матросы стали вести себя так буйно, что установить порядок на судне было почти невозможно. Чтобы усмирить команду, капитан решил прибегнуть даже к помощи своих пленников. Надзор над нами и кучкой других почти обессилевших от жажды и полуголодного существования мужчин был ослаблен, и мы должны были караулить, чтобы не случилось какого-нибудь большого несчастья, чтобы оплошность захмелевшего матроса не погубила все судно.
        А наутро случилось непредвиденное. Мы увидели, как навстречу нашему пиратскому кораблю плывет другой корабль. Это было так странно: ведь обычно все бежали от разбойников, оборонялись с помощью любого из имеющихся средств - огня, камней. А тут, казалось, удача сама плыла к разбойникам в руки. И вот капитан, прожженный убийца и грабитель, - испугался. Что на него нашло, какое наваждение овладело им? Корабль пиратов, принесший нам столько страданий и мук, на всех парусах помчался от незваного гостя. Но тщетно! Куда бы ни плыл он, навстречу ему по-прежнему шел тот, второй, как призрак, преследующий вмиг протрезвевшую команду.
        И вот корабли поравнялись друг с другом. Волшебная, еле уловимая музыка зазвучала вдруг посреди морских глубин. Тысячи подводных огней окружили суда, и на нашей палубе оказалась Она. Наверное, это была царица или какая-нибудь высокопоставленная особа. Сладким голосом заговорила женщина с капитаном, взявшись за руки, они уединились в капитанской каюте.
        Никто не посмел заговорить с ними, никто не посмел их окликнуть. Когда самые любопытные и смелые подходили к дверям каюты, они снова слышали лишь музыку, да еще странный женский смех - ни на мгновенье не умолкающий. День ждала команда своего предводителя, второй, третий - никто не появлялся, ни капитан, ни его спутница. Через неделю после бурных споров было решено во что бы то ни стало вызвать капитана на разговор, и пятеро членов команды решили взломать дверь капитанской каюты - на просьбы выйти по-прежнему не было ответа.
        С трудом взломав дверь, запертую на засов изнутри, обливаясь потом от усилий и страха, люди увидели страшную картину. Посреди ложа было распростерто тело капитана - или что от него осталось. Гигантская змееподобная гидра пожирала его сердце и пила его кровь. Почувствовав тепло, исходящее от наших живых тел, она вдруг обратилась в ту самую прекрасную царицу, какую мы видели вначале. Только теперь одеяние ее не было столь белоснежным, она вся была перепачкана чем-то красным: кровь - догадались мы. Обернувшись, она как-то искоса, исподлобья смерила нас пустыми черными глазницами и дико захохотала - так, что все кто здесь был выбежали на палубу и, повинуясь некоему роковому инстинкту, бросились в воду.
        А потом был шторм. Корабли - наш и странный «гость» - бились друг о друга с такой силой, что в конце концов разлетелись в щепки. Меня ударило волной и выбросило в море. Сколько носило меня в волнах, не знаю. Очнулся я на берегу от крика чаек. Хищные птицы кружили над моей головой, вероятно, чуя добычу. Из живота моего торчал обломок деревяшки, по всей видимости, кусок деревянного настила корабля или чего-то подобного. Дети рыбака, гулявшие неподалеку, нашли меня, и я был спасен. Но рана моя по-прежнему время от времени кровоточит, словно бы напоминая о случившемся уже много дней назад.
        - Что же это была за царица, дядя Ницан?
        - Не знаю, мальчик… Никогда больше не видел я ее… Может быть, это возмездие настигло разбойников, ведь люди в белых одеяниях предупреждали грешников искупить свои злодеяния, а те не послушали их. Есть, есть в мире справедливость и кара божья. Преступник должен быть наказан, а добрый и праведный - отомщен.
        - За что же тебе досталась эта рана?
        - Кто знает? И я был участником грязных дел этих пиратов.
        - Но ведь не по своей воле ты это делал, а чтобы выжить! Как ты мог поступить иначе?
        - Э-э, мой мальчик! Это тогда мне казалось, что судьба не оставила мне выбора, а теперь я понимаю, что выбор есть всегда. Нужно было умереть, но не отдать свою душу нечисти, потворствуя убийцам в их зверствах. Теперь-то я понимаю, что можно быть безоружным и все равно одержать победу - особую победу, победу духа, внутренней силы, которая живет в каждом из нас, но в большей или меньшей мере владеет и управляет нашими поступками. Чтобы понять это, надо многому научиться, уметь слушать голос своего сердца, а уж он подскажет, как поступать… Моя рана учит меня отделять телесное от духовного, укрепляет мой дух. И кто знает, может быть, согласуясь с каким-то важным законом природы, моя рана привела меня на склоне лет именно в твой дом, Эвимелех, сын Иакова и Минухи.
        - О нет, кое в чем ты ошибаешься, мудрый Ницан. Они не родители мои. Я сирота, а к ним меня еще младенцем, когда я был таким же маленьким, как сейчас Суламифь, подбросили и оставили у порога дома.
        - Вот видишь, мальчик, мы чем-то похожи. Когда я лежал на берегу с огромной щепой в животе, я тоже чувствовал себя родившимся заново, слабым, как младенец, сиротой без роду и племени. И каждый раз, когда случаются приступы моей болезни, я словно заново рождаюсь в муках, глубокой печали - и не менее глубокой радости. Я вижу как милосердны люди, готовые помочь мне выздороветь, как бескорыстно приходят они на выручку и не ждут за свое участие наград и знамений… Придет время, и ты научишься выбирать и принимать важные решения, ты встретишься с такими препятствиями, которые научат тебя любить и страдать, защищаться и не сдаваться…
        Пока старшие братья Янив и Эйнах работали в поле с отцом, Ницан обучал Эвимелеха грамоте. Из деревянных дощечек он изготовил специальные таблички, покрытые воском, и показывал мальчику как писать знаки - буквы - с помощью заостренной палочки.
        В часы полдневного отдыха Ницан рассказывал Эвимелеху о религиозных праздниках и их значении, о разных людях и необычных странах, где ему удалось побывать.
        Передав Эвимелеху свою волю к жизни, подарив ему частицы своих глубоких познаний, Ницан исчез так же неожиданно и странно, как и появился.
        В тот день, когда состоялся обряд посвящения Эвимелеха в мужчины, Ницан покинул дом Иакова, сына Михея. Он не оставил после себя ни одной вещицы, ни одной приметы, словно и не было здесь все эти годы человека, почти ставшего членом семьи - полюбившегося всем Ницана. Сначала горькая обида на своего учителя отяжелила сердце Эвимелеха, но, вспомнив, чему учил его Ницан, юноша простил его и осознал, что иначе и не мог поступить человек, подобный Ницану. Словно вольный землепашец, путешествовал он по миру и сеял добро, знание и радость к жизни.
        Однако прошел не один день, прежде чем Эвимелех поверил в то, что больше никогда не увидит Ницана. Миновали недели, месяцы, годы…


        Глава 6. Любовь
        А потом случилось чудо. Эвимелех полюбил. В этот год ему исполнилось семнадцать, а Суламифь - тринадцать. Столько лет они росли рядом, ели и пили рука об руку. Слушали отцовские рассуждения о земле и ее плодах, о боге и священных еврейских обрядах. Дружба и общие интересы сопутствовали им - и никогда ни о чем другом они и не помышляли.
        Эвимелех помогал отцу пасти овец и коз, выращивать зерно и фрукты. Суламифь выполняла работу, подходящую ей по возрасту и силам. Она помогала Минухе убирать в доме, который, по обычаю, состоял из двух этажей. На первом, нижнем уровне с земляным полом, куда вела узкая дверь, приходилось тщательно выметать и убирать следы овец и птицы: домашние животные проводили ночь здесь, на нижнем уровне дома. Здесь же постоянно коптила масляная глиняная лампа. Она не только освещала комнату, но и служила источником для разведения огня при приготовлении пищи - в основном в семье Иакова и Минухи ели овощи и чечевицу, хлеб, сыр, фрукты, а мясо - только в редких случаях. Дымохода не было, поэтому стены постепенно покрывались черной сажей, и их тоже надо было чистить. Хлеб Минуха выпекала каждый день, а вот запасы фруктов, зерна, а также различная утварь и инструменты хранились в большом сундуке, на специальных полках и в нишах, проделанных в стенах дома.
        На верхнем, открытом благодушному небу этаже семья спала и ела, иногда проводила время в беседах. Сюда можно было попасть по приставной лестнице, гостеприимно ожидающей своих хозяев рядом с увитой виноградными лозами наружной стеной. Дневной отдых в полдень, - когда было особенно знойно и жарко, и работа прерывалась, - члены семьи, находившиеся поблизости от дома, проводили в прохладной тени.
        Суламифь заботливо ухаживала за посудой и одеждой, с удовольствием раскладывала зерно и фрукты на крыше дома, примечая, как зеленеет кровля: это ветер заботливо и задорно усеивал семенами крышу, устланную ветвями и шкурами животных, на которых хозяева спали в жаркие ночи прямо здесь, наверху.
        Суламифь вставала с рассветом, вместе с Минухой, и, пока мать разводила погасший за ночь огонь, отправлялась за водой. Там у родника Суламифь встречала других девушек и замужних женщин. Они ставили свои кожаные мехи и какое-то время были заняты или разговорами, или другими шалостями: плескались студеной водой, красовались в своих нарядах, поверяли друг другу сердечные тайны.
        Однажды, когда Суламифь возвращалась от родника и несла на плечах тяжелый сосуд с водой, Эвимелех завтракал на кровле дома, собираясь в поле к отцу и братьям. Наступило время созревания винограда, и перед юношей лежало несколько кистей с янтарными ягодами. Он думал о том, как благодатна земля, взрастившая эти сочные плоды, как изобретательна и благосклонна к человеку природа. Она подсказала ему, как ухаживать за виноградом и возделывать его лозы. Солнце и тепло научило человека производить вино, столь же ценное, как хлеб в еде и достаток в доме. На сердце Эвимелеха сошла такая истома, такая любовь к жизни, что он осознал, как невероятно счастлив наслаждаться этим утром, этим большим небом. Этим спелым виноградом, внутри которого, казалось, жили солнечные огоньки, щедро подаренные огромным светилом каждой ягоде, и прозрачные золотые брызги, оставленные в плодах гулким дождем и водой из ручья, что там, за холмом. Улыбаясь, он прикрыл глаза и поднял голову к огромному жаркому цветку - солнцу, и долго сидел так, пока красно-зеленые узоры не стали мешать его векам. Первое, что он увидел открыв же глаза
- была стройная женская фигура, возникшая как-то вдруг, неожиданно над землей. Фигура плыла и приближалась, и Эвимелеху невольно подумалось, что и родная мать его когда-то вот так же шествовала к своему дому и несла сосуд с живительной влагой, чтобы напоить своего мужа и, возможно, других своих детей… Подобно гибкой виноградной лозе, молодая женщина росла и созревала для семейного счастья - замужества и материнства, а потом какие-то неведомые силы разлучили ее и дитя… Невольно руки его раскрылись навстречу идущей - и тут он понял, что видение его - это Суламифь, маленькая звонкоголосая Суламифь, несущая на своих плечах тяжелые кожаные мехи.
        Ему вдруг открылось, что перед ним не просто девочка, названая сестра его, а чудесной красоты девушка, созданная для ласки и любви, нуждающаяся в помощи и защите. Его вдруг уколол ее взгляд, брошенный издалека, в груди заныло и забеспокоилось, а он продолжал пристально следить за ее движениями.
        - Что с тобой, Эвимелех? - спросила она, поставив воду в положенное место у белой стены, и с удивлением глядя на него снизу вверх. - Отчего ты так странно смотришь на меня? Может, я окривела и подурнела? Или лицо мое перемазано в глине? Или гадкий паук сидит на моем платье? - она рассмеялась, поднялась на кровлю и протянула руку к юноше, чтобы по детской привычке взять его за запястье и повести за собой. Но, посмотрев в его глаза, она остановилась и отдернула руку. От пристального пытливого взгляда Эвимелеха ей стало неловко прикасаться к нему, лицо ее зарделось, и неведомые доселе стыд и смущение охватили ее. Она сделала несколько шагов вперед, оказавшись спиной к Эвимелеху, и снова спросила: - Что это, Эвимелех?
        У меня пересохло в горле и сердце вдруг заколотилось? Что со мной?
        - Не знаю, - обернувшись к Суламифь, ответил юноша. И голос его почему-то был хриплым и непослушным. - Не знаю.
        И все изменилось для них. Если Эвимелеху приходилось долго бывать в отлучке - в поле или на пастбище, - он с тайным трепетом торопился домой и нес бело-розовые соцветья хны или благоухающие ветви дикой яблони. Она легко и с радостью принимала его дары, приносила воды, чтобы он мог умыться и избавиться от усталости. И у них было время поговорить. Она рассказывала ему о своих снах и мыслях, которые приходили ей на ум в этот день, а он делился впечатлениями об увиденном, о том, что слышал от пастухов и путников, встреченных им на пути к дому.
        Время любить пришло неожиданно для Эвимелеха, и ему вдруг открылась глубина и прелесть красоты Суламифи - неброской, скромной и чистой. Отношения их были непорочны, юноша преклонялся перед ее девической хрупкостью и мудростью: ее суждения, на первый взгляд по-детски простоватые и недалекие, на поверку оказывались глубокими и зрелыми. Так однажды Эвимелех поделился с ней своими впечатлениями об увиденном на пастбище:
        - Ты знаешь, сегодня я видел, как дикий зверь утащил овцу из соседнего стада. Я был далеко, поэтому не успел помочь отогнать леопарда. И тут неожиданно мне подумалось: а что, если бы зверь схватил меня, Эвимелеха? Я представил, как ты горюешь обо мне, Суламифь, и стало так страшно, так больно… Не за себя, а за тебя, моя любимая.
        - Это было бы так печально, Эвимелех. Но знаешь, мне кажется, что ты все равно был бы жив для меня. Я верю, что человек не может покинуть своих любимых, даже если зримо не существует среди них. Я думаю, что ты все равно бы жил во мне, в окружающих меня вещах и предметах. Пока я буду помнить о тебе - ты жив. Только нужно научиться видеть и слышать, чувствовать и понимать.
        - Как же научиться этому, Суламифь?
        - Не знаю… Может быть, у мудрой природы. Каждое наше пробуждение подобно бархатному полету махаона: словно бабочка с желто-черными крыльями проделывает свой путь - так сменяет солнечный день темную ночь. Каждый год наступает момент, когда многие птицы - скворцы, горлицы, аисты - улетают, но возвращаются вновь. Земля время от времени отдыхает, а потом снова готовится к возрождению. Значит, и человек не может бесследно исчезнуть с лица земли. Человек бессмертен - пока жив в памяти человека, в памяти земли.
        - Пожалуй, ты права, Суламифь. И я буду учиться у природы и у тебя… - Эвимелех брал Суламифь за руку, и они молча думали: каждый о своем, но каждый об одном и том же. Они просили бога о том, чтобы узнать о таинстве смерти им пришлось как можно позже. Хотя и знали, что жизнь человеческая - в руках провидения…


        Глава 7. Смерть Иакова
        А потом стал умирать Иаков. Однажды, возвращаясь с поля, он почувствовал жжение в груди и страшную слабость. Постояв с несколько минут и почувствовав облегчение, он снова двинулся в путь. Придя домой, он поужинал вместе со всеми домочадцами, как обычно, делясь новостями дня, шутил и ласкал свою любимую дочь, обнимал жену. А ночью ему снова стало дурно.
        Страшная боль разрывала грудину его, будто в водовороте, закружилось его тело в тщетных попытках унять огонь, сдавливающий нутро. Позвали лекаря, и пока он шел, Иаков метался по дому, почти не слыша, как к нему обращались перепуганные, отчаявшиеся сыновья и жена. Словно демоны вертели его тело: раскачивали, таскали в рваных круговых движениях. Суламифь забилась в угол и сжалась, как будто зверек, загнанный ловким преследователем.
        Наконец дождались лекаря.
        - Мир вам, добрые люди, - поприветствовал он семейство. - Здравствуй, Иаков.
        В ответ Иаков сделал слабую попытку поприветствовать лекаря, но всего лишь несвязные звуки сорвались с его бледных губ.
        - О Игаэль, помоги нам! Избавь мужа моего от мучений! Посмотри, как ему плохо! - взмолилась Минуха.
        Игаэль принялся осматривать Иакова. Он дал ему вина и смирны и Иакову через какое-то время полегчало. Боль унялась, и он смог лечь. Спустя некоторое время Иакову удалось заснуть.
        - Что с ним? - уже в сотый раз спрашивала Минуха.
        - Вероятно, большая рана в груди твоего мужа не дает ему дышать и говорить. Крепись, Минуха, ибо дни его сочтены. Не родился еще лекарь, который сумел бы вылечить болезнь твоего мужа. Я оставлю тебе питье, оно поможет облегчить страдания Иакова. Но помочь ему выжить может только бог.
        Лекарь ушел, оставив Минуху и ее детей ждать…
        С неделю Иаков продолжал бороться с недугом. Шея его отекла, ноги и руки, привыкшие трудиться, болели от долгого бездействия. Сухой кашель надоедливо изводил его и истощал последние силы. Минуха тенью ходила по дому. Иногда она принималась за привычную работу, но чаще сидела рядом с уходящим от нее в неведомый мир мужем и вспоминала их прошлое. Встречу, свадебный пир, рождение детей. Как один день, думалось ей, пролетела вся жизнь. Соблюдая законы милосердия и веры, жили Иаков и Минуха, работая, воспитывая детей своих и сироту Эвимелеха. Какой же грех совершили они, что бог так карает их? Может, слишком ласкова она была к чужому ребенку, ведь знала же она, что больше привязана к нему, нежели к своим кровным детям? Но при этом она всегда была готова на большие жертвы ради них во искупление этого невесть откуда взявшегося греховного предпочтения одного ребенка другим детям. Может, слишком много радости и любви поселилось в их доме, и господь решил, что они могут забыться в своем счастье и перестать чтить его законы, возомнив себя хозяевами своей жизни? Но ведь и радость, и благополучие в их семье -
все было плодом огромного труда: каждодневных забот, мудрой предупредительности жены и мужа. Долгими ночами выхаживая детей от болезней, своим участием в их воспитании, поучительными рассказами о собственной жизни, а также историями и сведениями, почерпнутыми из памяти предков, - поднимали Иаков и Минуха своих сыновей и дочь. Чтобы выросли они готовыми к жизненным невзгодам, чтобы трудом и упорством, терпением и выносливостью сумели они добыть себе счастье. Какой же грех совершили они, какой?
        Однажды, когда Иаков еще был жив, Минуха увидела, как Суламифь, на плечи которой теперь легло множество обязанностей по хозяйству, несет воду из родника. Рядом шел Эвимелех, так же взваливший на себя тяжелый кожаный сосуд с водой. И вдруг Минуха осознала, что уже не в первый раз она замечает перемену в поведении Эвимелеха и Суламифь. Какая-то особая дружба соединяла их, не дружба брата и сестры. И тогда весь гнев усталой отчаявшейся женщины обрушился на детей. Она объявила Яниву и Эйнату кто виноват в болезни отца и мужа и просила разлучить Суламифь и Эвимелеха.
        Эвимелех был определен в пастухи, а Суламифь отправили на виноградники. Отныне их пристанищем стали бело-зеленые склоны земли Израиля, выжженные солнцем и испитые до дна сухими ветрами.
        Минуха, обнадеженная тем, что ей открылась причина всех бед, бегала молиться в преддверии Храма. В благодарность богу за достойную жизнь и пищу, которые предшествовали несчастью, она в числе многочисленных паломников несколько раз жертвовала Храму семь ивовых корзин. В одной из них лежали колосья пшеницы, возделанные руками Иакова и его детей. В другой - виноградная кисть, самолично срезанная Минухой дрожащими от горя руками. В третьей - гроздь фиников цвета меди и темной охры, в четвертой - винная ягода, золотистый инжир, прославленный своим свойством исцелять почти любую болезнь, в пятой - сосуд с оливковым маслом, в шестой - стойкий к засухе и щедрый к беднякам ячмень, в седьмой - кисло-сладкие, терпкие на вкус зерна граната, добытые Янивом и Эйнатом у добрых соседей.
        Она усердно молилась и сочувствовала соплеменникам во время обряда отпущения козла. Когда священнослужители, коэны, следуя обычаю, привязывали к рогам козла половину куска красной шерсти, она с ужасом ждала: побелеет ли вторая половина шерсти, висящая над воротами в Храм, в тот момент, когда жертвенное животное будет сброшено с высокой скалы, или останется пурпурно-красной? Примет ли небо раскаяние своего народа или отвергнет его как нечистое и неискреннее? В экстазе благословляла она бога, простившего грешников и явившего чудо, когда шерсть в преддверии Храма стала белой. В надежде спешила она домой - увидеть исцеленного мужа.
        Но ничего не помогло. Иаков ушел в мир иной. Семья и люди, хорошо знавшие Иакова, искренне плакали и причитали по его смерти. Весь положенный срок, по старинной традиции, носили они грубую одежду из козьей шерсти - власяницу, а Минуха, погрузившаяся в траур, уже не единожды разрывала на себе одежды: новые приступы горя открывали ей глубокие бездны отчаяния, не давая опомниться и отдохнуть. Пока Иакова омывали и заворачивали в чистую льняную ткань, она рыдала и громко звала своего мужа, вопрошала у бога: за что он прибрал отца ее детей? Настал день, когда Иакова положили на носилки, чтобы донести до места, которое отныне должно было служить ему и пристанищем от непогоды и зноя, и ложем. Земля приняла тело Иакова, а большие камни стали защитой от шумных птиц, говорливых дождей и непоседливого ветра.
        А вскоре и Минуха последовала за ним. Сраженная горем, она бросилась с высокого уступа на белые каменные глыбы, обвиняя себя в том, что вовремя не сумела предотвратить беду, что, ослепленная видимым благополучием, она, грешная, проглядела болезнь мужа. И новая печаль облачила в траурные одеяния детей Иакова.
        Вскоре Янив женился, так как за хозяйством нужно было следить. Жизнь продолжалась, все так же вставало на востоке солнце, все так же осень и зиму сменяли весна и лето. Рос белокаменный Иерусалим, плодоносила земля и река Иордан, словно серебряная нить, нанизывала на себя пустынные и живородящие земли, холмы и низины, собирая на берегах своих шатры рыбаков и пастухов. И в одном из них юноша Эвимелех еще только начинал догадываться, что происходит с ним, какое странное - вызывающее и боль, и восторг - чувство поселилось в душе. Это чувство заставляло его вспоминать некоторые истории Ницана о героях, жертвовавших своей жизнью и достатком ради женщины, мечтать о возможных подвигах во благо девушки, чей образ поселился в сердце. Вот она уронила кувшин в воду, а он, невзирая на глубину и бурный ход источника, достал ей сосуд. И теперь она благодарит его сладким поцелуем и украшает его голову благоухающим венком. Или она подвернула ножку, спускаясь с каменистого холма, рассыпала виноград, и теперь он ласковым прикосновением исцеляет неожиданный недуг и помогает ей собрать сочные плоды. Они встречаются
взглядами и тонут, тонут друг в друге, а невидимый теплый свет соединяет их тела и души. Вот страшная болезнь напала на жителей Иерусалима, и Эвимелех спасает себя и возлюбленную, много дней без воды и пищи несет ее на руках и в конце пути падает от слабости и голода, и они вместе уносятся на небеса…


        Глава 8. Встреча с Суламифь
        Умывшись, Эвимелех достал свою дудочку и принялся наигрывать на ней, усилием воли приводя свои мысли в порядок. Поначалу ему не игралось. Как лоскутное покрывало, возникали перед ним отрывочные воспоминая из далекого и недавнего прошлого. На ум пришли жестокие, на первый взгляд правдивые слова Соломона о возможной доле его, Эвимелеха, и Суламифь. О скоротечности любви и о старости. И Эвимелех снова невольно усомнился в мудрости слов Соломона. А как же Иаков и Минуха? Ведь видел же Эвимелех, что любовь его названых родителей была шире представлений о любви, как о науке обольщать и испытывать вожделение. Лишившись свежести и молодости, они открыли для себя иные пороги, иные пути: искренняя забота о детях и друг о друге связывали их отныне еще крепче, нежели любовный жар. Хотя нежность и тепло в их прикосновениях и объятиях также сохранялись до самого последнего дня. Значит, они продолжали видеть друг в друге тех, прежних Иакова и Минуху, какими они были в недолгое праздничное утро своей жизни. Значит, ни разрушение тела, ни опыт бед и лишений - ничто не могло отнять у них главного, взаимной любви.
Поэтому и не смогла Минуха пережить своего мужа: она умерла тогда, когда состоялся его последний вздох, в последний раз дрогнуло его сердце. Вместе с Иаковом ушла и юность Минухи, и ее любовь. И настолько сильна была связь этих двух людей, что привязанность к детям не удержала женщину, и она ушла в мир иной, верно последовав вслед за мужем.
        Вот, думал Эвимелех, любовь: она не знает преград, старости, болезней и смерти. И пока я жив и помню о людях, взрастивших меня, они существуют - в моих мыслях, поступках, словах. Так я вижу мир, так видит мир Суламифь, и я буду жить по своей правде. А по правде Соломона - я не умею. Отказаться от Суламифь - потерять ее, себя, предать то, чему учили своим жизненным примером отец и мать: терпению, трудолюбию, заботливости, радости жизни.
        Эвимелеху захотелось рассказать о своих мыслях Суламифь, и он понял, что до невозможности соскучился по своей возлюбленной.
        Ничего не сказав Гасану, Эвимелех двинулся в долину Хула. По пути он продолжал перебирать в памяти события своей жизни, поэтому дорога показалась ему не такой нестерпимо долгой, какой бывала в другие дни. Но когда наконец Эвимелех достиг виноградников, он не нашел там Суламифь. Оказывается, еще вчера она ушла к Эйнату и Нейхеми - отдохнуть от зноя и работы, погостить у родного брата и его жены. Эвимелех принялся ждать, и вот теперь нетерпение и беспокойство стали охватывать его с новой силой.
        А между тем, и здесь наступило утро - светлое, бурливое, шумное. Из своих шатров, находящихся неподалеку от юноши, затаившегося в стороне, так чтобы было видно дорогу, - к виноградникам двинулись работающие здесь мужчины и женщины.
        Они направлялись к виноградным лозам, высаженным по склонам холмов, словно грандиозная лестница, поднимавшихся друг над другом между неширокими террасами из камней и некрупных скальных обломков. Солнце - вечный небесный труженик - несколько месяцев кряду отдавало плодам и листьям винограда свои свет и тепло, а дождь - желанный гость виноградных холмов - влагу и свежесть. Прикасаясь к листьям и плодам, украшая их блестящим на солнце бисером и жемчугом, он возвращался к своей матери - земле, веселыми потоками сбегая и впитываясь вниз или мелкими каплями испаряясь в воздухе.
        А когда наступала пора сбора винограда, семья виноградаря перебиралась в сторожевую башню: по ночам приходилось охранять урожай от желающих незаслуженно поживиться дарами природы и плодами труда рук человеческих. Днем виноград собирали и укладывали в большие корзины. Кисти винограда порой были такие большие, что несколько человек едва могли удержать их, прицепленные к длинному шесту. Здесь же обрабатывали виноград, решали, что пойдет на засушку, а что на вино. Чтобы получить виноградный сок, в специальных больших сосудах его топтали прямо ногами. И тогда сладкие густые брызги покрывали тело и одежду работника или работницы, тяжело переминавшихся с ноги на ногу, - дело это было не из легких.
        Но вот показалась Суламифь, а с нею Нейхеми - молодая жена Эйната: ходить в одиночку по узким каменистым дорогам было небезопасно. Эвимелех, подобравшись поближе к молодым женщинам, принялся ждать, когда Суламифь хотя бы ненадолго останется одна. И дождался: Нейхеми, отлучившись за кувшином с водой и вином, скрылась в одном из шатров.
        На мгновение юноша задержался в своем укрытии, вглядываясь в фигуру и лицо Суламифь, улавливая в нем малейшие перемены, произошедшие за время разлуки.
        Суламифь была юна и чиста. Сейчас она осталась в легком одеянии, без платка. Заплетенные в косы волосы своим благородно-сизым блеском напоминали Эвимелеху ночное небо, которое так часто черно-синими гроздьями зрело и сверкало над его головой, переливаясь и томясь своими золотыми мерцающими или неподвижными звездами. Большие темные глаза, цвет которых нельзя было определить словом и однозначно запечатлеть в памяти, сейчас казались густо-синими - будто небо отражалось в пенистом омуте глубокого ручья.
        Суламифь потянулась вверх и привстала на кончики своих небольших тонких ступней: с дороги она сняла легкие сандалии, давая ногам отдых. Поднимая виноградную лозу, за ночь заметно подросшую и расправившуюся, девушка на мгновение замерла: гибкая, сама, как виноградная ветвь, смуглая и упругая, как бесценная глина в руках искусного мастера, - она глядела куда-то поверх виноградников, неширокими длинными прядями распростертых далеко по склонам холмов, куда-то за синее небо, за солнце, - погруженная в свои думы и мечты. Полуоткрыв губы, она что-то нашептывала или напевала. А может, звала кого-нибудь?
        Эвимелех залюбовался девичьей красотой Суламифь. В ней не было округлых, завершенных линий, которые обычно отличают фигуру зрелой женщины, не было стойкой уверенности в своих движениях. Она напоминала прекрасный цветок розы, который вот-вот готовится раскрыть свои лепестки, но эта пора еще не настала, и таинственные жизненные соки то дремлют в нем, то взывают к свету и воле, к пробуждению, инстинктивно предчувствуя счастье и боль расцвета и плодоношения.
        Эвимелеху нравилось брать Суламифь за руку и чувствовать, как неведомая до сих пор истома, причиняющая и страдание, и наслаждение, и страх, производит таинственные изменения в его теле, смущает покой и уносит в безграничные мечты и чудесные ожидания. Суламифь тоже было хорошо с Эвимелехом, но плотское желание пока было незнакомо ей. С Эвимелехом ей было весело и интересно, он был не похож на других мальчиков и юношей своей вдумчивостью, стремлением к созерцанию.
        Он был рядом, и даже сейчас, когда они стали видеться реже, Суламифь воспринимала Эвимелеха частью себя. Он мечтал о совместном доме и ложе - и пусть, а как же иначе? Вот и Нейхеми, ее давняя подруга, теперь стала женой и иногда до слез смущает Суламифь, открывая маленькие тайны супружеской жизни.
        Еще совсем недавно отзвучали свадебные песни. За год до свадьбы Янив, представляя собой главу семейства, явился к отцу и матери Нейхеми, чтобы уладить денежные вопросы. Со своей стороны, он был обязан заплатить за то, что отнимает от сердца родителей любимую дочь. С другой стороны, отец Нейхеми давал за ней немаленькое приданое. После обручения Эйната и Нейхеми долгих двенадцать месяцев шла подготовка к свадьбе: шились платья и свадебные наряды для невесты и заготавливались многочисленные дары, товары и продукты для будущего пиршества. Все это время Суламифь и Нейхеми встречались у ручья, куда ходили за водой, и делились новостями. Суламифь иногда передавала весточки от Эйната, а Нейхеми делилась с ней своими девичьими мечтами и страхами.
        А потом целую неделю длился пир по случаю свадьбы. Захмелевшим от длительного празднования братьям было не до Эвимелеха и Суламифь, поэтому влюбленные имели возможность чаще бывать вместе. Они уходили подальше от шумных застолий и кичливых выступлений гостей, вспоминающих свои первые брачные дни и восхваляющих достоинства своего семейного уклада. Суламифь мечтала, что и у них будет веселая свадьба. Она позовет своих приятельниц - танцы и музыка, сладкие фрукты и пряное вино закружат их в радостном вихре, и все будут счастливы. Эвимелех помогал своей спутнице описывать ее свадебное платье, ее украшения - множество подробностей и деталей, подсказанных им, дополняли воображаемую картину их будущего совместного счастья. Эвимелех чувствовал, как легко сейчас его дыхание, как просто и без усилий даются им мечты. Понимая, что это скоро пройдет, что скоро их настигнет отрезвляющая ум реальность, он хотел отодвинуть страдания на потом. Все равно станет грустно, все равно в ближайшее время мечтам Суламифь не суждено сбыться: как можно представить, что Янив и Эйнат, разлучившие влюбленных, вдруг окажутся за
свадебной трапезой, посвященной Эвимелеху и Суламифь? А пока мечтается, и так хорошо на душе…
        Забыв о недавних потрясениях, Эвимелех шагнул к Суламифь. Он подхватил ее и - как дитя танцует в любовании белоснежной лилией, неожиданно попавшей в маленькие неловкие руки, - закружил, некрепко прижимая к себе и отыскивая ее взгляд.
        Поначалу испугавшись неожиданного «нападения», Суламифь ахнула, но, опомнившись, залилась звонким смехом и обняла Эвимелеха за шею. Как виноградные лозы стремятся прильнуть к земле, так Суламифь обвила руками шею юноши. Внезапно они замерли, и оба долго смотрели в глаза друг другу.
        - Я люблю тебя, Суламифь, - сказал Эвимелех.
        - Я люблю тебя, Эвимелех, - эхом ответила Суламифь.
        - Ты не выйдешь замуж за Неарама? - неожиданно спросил Эвимелех, будто только от ее ответа зависела их судьба.
        - Я выйду замуж только за того, кого люблю. За тебя, Эвимелех, - почти продышала Суламифь, завороженная проницательным взглядом юноши. Ей было необычайно радостно вызывать такие сильные чувства в душе другого человека, с невольной благодарностью принимала она поклонение и восхищение Эвимелеха.
        Но сегодня, кроме восторга и света, обычно озарявших лицо Эвимелеха во время коротких свиданий, Суламифь увидела в возлюбленном что-то еще, тревожное и мрачное. Даже свершение долгожданной встречи не стерло следов беспокойства с чела Эвимелеха. Напрасно юноша гнал от себя тяжелые мысли и предчувствия: Суламифь заметила его бледность и лихорадочный блеск глаз и заподозрила неладное:
        - Скажи, Эвимелех, ты все-таки был у Соломона?
        - От тебя ничего не скроешь, Суламифь. Я не хотел говорить об этом. Ты, как свитки мудреца, читаешь мое сердце, - Эвимелех поставил Суламифь на землю, и они стояли, взявшись за руки. - Да, вчера я видел его и говорил с ним. Я рассказал ему о твоей красоте и о нашей любви. О том, что братья наши готовят свадьбу, противную твоему желанию… - Эвимелех отвернулся, опустился на землю и принялся в забытьи, машинально, сгребать ногтями землю. - Но он не услышал меня… Пожалуй, даже не захотел услышать… Или слишком много я сказал… Я не знаю, почему он не пожелал помочь нам, поступки владыки, вероятно, не доступны моему разуму.
        Суламифь присела рядом, положила ладонь поверх волос Эвимелеха, словно снимая жар и напряжение мыслей, досадным недугом поразивших возлюбленного. И задумалась. Несколько мгновений длилось молчание.
        - Бог милостив, Эвимелех, - наконец проговорила Суламифь, - он подскажет, что делать. Помнишь, как ты рассказывал мне о чудесах, помогавших выживать Моисею во время тяжелого перехода через пустыню, о манне небесной и живительной влаге, сокрытой у подножия гор и открывавшей свои тайны только великому Пророку. Будем уповать на то, что Он и нам подскажет, что нужно делать. А сейчас тебе надо идти. Иначе вернется Нейхеми и увидит нас. Она хорошая, но непременно расскажет Эйнату о нашей встрече, - Суламифь хотела на прощанье припасть к груди Эвимелеха, но случайно увидела едва запекшуюся ссадину на его ноге. - Что это? Ты болен? Как ты неосторожен, Эвимелех! - воскликнула она.
        - Я болен, Суламифь, но не эта рана беспокоит меня. Глупый камень преградил мне дорогу вчера, когда я возвращался из Иерусалима в свой пастушеский шатер. А тревожит меня то, что я вынужден подчиняться чужой и чуждой мне воле. Мой ум отказывается понимать упрямство Янива и Эйната, а сердце никогда не смирится, если я потеряю тебя…
        Поговорив еще несколько минут, они расстались, печальные и задумчивые. Потом Нейхеми вернулась с кувшином в руках. Вполне счастливая жена, занятая своим счастьем, она и не заметила перемен, произошедших в настроении Суламифь. Попрощавшись с Нейхеми, все такая же печальная Суламифь подалась обратно в город.


        Глава 9. Беда
        Мечтая увидеть Суламифь, запутавшись в своих мыслях, Эвимелех и не подозревал о том, что ждет его впереди. Обыскав свою одежду и не найдя подарка для Суламифь - поющей птички, добытой им у Ноаха, Эвимелех еще более погрузился в тревожное полусонное состояние. Впечатления вчерашнего дня, тревожная ночь и физическая усталость сделали свое дело. Мрачные предчувствия окончательно сковали его сердце. Ему вспомнились слова Ницана о том, что пора тяжких страданий и сложных решений еще впереди, и от этого ему стало казаться, что Ницан словно заглядывал в будущее, когда разговаривал с Эвимелехом о своей жизни. Подтверждение своих мыслей он теперь искал и видел во всем. Свое сиротство, смерть Иакова и Минухи, разладившиеся отношения с братьями, неудачный визит к Соломону и потеря глиняной игрушки для Суламифь - все это заставило его чувствовать себя обманутым. Казалось, что весь мир противостоит ему.
        Когда же Эвимелех вошел в город, миновав высокие крепостные стены, он с неприятным удивлением заметил, что многие недоуменно оглядывались на него, женщины хватали своих детей и убегали прочь с его пути. Поэтому, завидев двух стражников, направлявшихся вдоль следующей улицы навстречу ему, он нутром почувствовал: они идут к нему. Эвимелеха прошиб пот, руки его дрожали. Поравнявшись со стражниками, он ускорил шаг, все еще надеясь, что ему кажется, что происходящее - плод воображения. Но вот один из стражников посмотрел на него - прямо, зло и жестко, открыл рот, чтобы сказать что-то, - и Эвимелех повалился без чувств.


        Глава 10. Смерть братьев
        Вернувшись в свой дом из Летнего дворца, Неарам, Нехам и Нирит - сыновья Ноаха - завели уже ставший привычным разговор о наследстве. Hoax отправился в мастерскую - труд наемников и учеников требовал неустанного внимания и контроля с его стороны.
        Братья были одновременно похожи и не похожи друг на друга. Уже давно миновав возраст, когда мальчика торжественно посвящают в мужчины, каждый из них стал претендовать на отцовское наследство. Наследство же заключалось в гончарной мастерской, которая пусть и не давала возможности купаться в деньгах, однако приносила постоянный доход - и почет: Hoax слыл искусным мастером своего дела. Знаток глины, хорошо разбиравшийся в тонкостях росписи и обжига, он обладал тонким вкусом. Поэтому не только посуда, лампы и другая домашняя утварь практического назначения, вышедшие из печей Ноаха, ценились горожанами. Со временем чуткие и талантливые руки гончара научились создавать изящные статуэтки, изысканные вазы и украшения.
        Отдавая все свое время ремеслу, Hoax и не заметил, как похоронил жену, как выросли его дети. Как так случилось, что сыновья не впитали его трепетного отношения к труду и усердию, - Hoax сам не знал.
        Неарам, самый старший, был тучен и добродушен. Кудрявые жесткие волосы его, словно овечья шерсть, плотно покрывали круглую голову с женоподобным лицом. Близорукие глаза часто щурились, а нос мелко и нервно подергивался - особенно когда Неарам, завидев на улице или в лавке женщину, до крайней степени смущался и в панике стремился бежать от девичьих глаз. Громкий и рассудительный за вечерней трапезой среди братьев, временами он был чрезвычайно стыдлив и робок.
        Нехам, напротив, слыл оборотистым и расчетливым малым. Он успешно торговал в лавке отца и, по словам последнего, мог продать все что угодно кому угодно. В отличие от Неарама, Нехам был заядлым любителем женщин и посещал блудниц - коих в Иерусалиме было в избытке. Хоть Соломон и издал указ, запрещавший израильтянкам заниматься постыдным заработком, зато женщины, урожденные в ином племени, потакали развратным наклонностям иерусалимских мужчин. Даже Hoax, искренне любивший свою жену, которая умерла несколько лет назад от горловой болезни, еще при жизни оной удовлетворял свои страсти на стороне: энергичному и творческому началу его были не свойственны постоянство и однолюбие.
        Между тем во время дневного отдыха, когда многие предпочитали вздремнуть в тени раскидистой широколистной смоковницы, он любил оставаться в мастерской один. Не только всевозможные кувшины и вазы были плодом его чутких умелых рук. Истинное удовольствие получал он, когда недлинные пальцы его прикасались к упругой глине, властно и глубоко осмысленно мяли ее - и теплые нервные токи передавались от кончиков пальцев к голове, сердцу, чреслам, возбуждая почти любовную истому и экстаз. По мановению волшебства из бесформенного и на первый взгляд бездушного куска глины выходили у него искусно созданные изваяния - женские божества, детские и девичьи фигурки, сплетенные в объятии тела и исторгающие магические звуки животные. Особенно любил Hoax воспевать красоту женского тела: полногрудые пышнотелые статуэтки словно сами вырастали в его руках, памятуя о своей прародительнице - земле, из которой извлекли их пытливый ум гончара и его мастерство.
        Пожалуй, только Нирит более или менее понимал отца. В отличие от простоватого и бесхитростного Неарама и сладострастного, до беспринципности раскованного и распущенного Нехама только Нирит обладал в достаточной мере уравновешенным характером и эстетическим чутьем. Недолго нянчила его мать, зато нежность ее навсегда запомнилась младшему сыну. Будто предчувствуя свою преждевременную кончину и понимая, что подобный опыт - вскармливание и воспитание младенца - последний в ее жизни, покойная жена Ноаха долго не отпускала от себя мальчика. Она разговаривала с ним о том, что знала, о том, что чувствовала, и они вместе искали причины время от времени возникающей грусти или радости. Может быть, поэтому Нирит умел видеть в отце то, что Hoax скрывал ото всех. Hoax горячо и пылко любил свою жену, но выказывал это очень скупо и стыдливо, стесняясь своей ранимости и, как ему казалось, уязвимости. Hoax досадовал на себя за приверженность плотским утехам, но справиться с разрушительными наклонностями не мог: он привык искать и получать новые удовольствия и яркие впечатления. А глина, не в пример жене, не
требовала нравственных отчетов и слов оправдания. Она, такая упругая и твердая, подчинялась ему беспрекословно и становилась тем, чем он хотел ее видеть. Поэтому и стала она большой и важной, сокровенной частью его бытия.
        И Нириту, как и отцу, удавалось вдохнуть жизнь в земляной сгусток. Порой даже трудно было определить: мастерство создавало то или иное изделие, или сама глина нашептывала, кем или чем она хотела быть и какую форму принять.
        Дома Иакова и Ноаха стояли рядом на окраине Иерусалима. Многие радостные и грустные события объединяли их семьи. Свадьбы, рождение ребенка, похороны, излюбленные пиршества в сезон стрижки овец или уборки урожая - в такие дни соседи собирались за общей трапезой. Нирит уже давно положил глаз на дочь Иакова - Суламифь. Но по иронии судьбы Янив, старший брат, который после смерти Иакова считался главой дома, решил отдать Суламифь за Неарама - наследника Ноаха. Дело было уже почти слажено, и Нирит втайне завидовал удачливому брату и горько обижался на свою судьбу.
        Когда братья узнали, что отец готовится предстать перед Соломоном, то каждый из них воспринял эту весть по-своему. Неарам боялся потерять первенство в наследовании имущества. Глаза его застилал влажный туман при мысли о предстоящей женитьбе. Неспособный самостоятельно выстроить отношения с женщиной, он и трепетал своим грузным дряблым телом, и сладостно предвкушал, как будет обладать покорной девочкой, обещанной ему в жены. Поэтому и ее он терять тоже не хотел.
        Нехам, преуспевший в торговле, знал, что Соломон был замечательный стратег по части налаживания торговых связей. Кроме того, слава о любовном таланте царя также занимала его богатое воображение. Невольное уважение к Соломону, почитание его как прозорливого правителя и сильного мужчину вызывали в Нехаме любопытство и интерес, смешанный с нетерпеливым ожиданием увидеть в Летнем дворце что-то сверхъестественное.
        Нирит же надеялся, что ему повезет, свадьба Неарама расстроится, да и с наследством - как-нибудь решится. Ведь несправедливо, рассуждал он, отдавать гончарную мастерскую человеку, который мало смыслит в изготовлении глины, в обжиге готовых изделий и тому подобном. Если царь так мудр, значит, в его власти внести ясность в запутанные отношения отца и братьев.
        Выслушав Соломона, Неарам, Нехам и Нирит были озадачены: не так просто оказалось понять хитроумного судью. А между тем расчет был прост: царь указал Ноаху на то, что повзрослеть и по-настоящему возмужать его сыновьям поможет только труд. Освоив дело, которое было бы каждому по душе, они осознали бы ответственность за свои поступки и ценность приобретенного жизненного опыта. Тогда и к вопросу наследования стали бы относиться иначе.
        Пока все трое и отец шли к дому, выжидающее молчание сопровождало идущих. Когда же Hoax, не сказав ни слова свернул в мастерскую, и братья остались одни, между ними разгорелся неприятный для каждого спор. Раздосадованные произошедшим, боясь выказать свое недовольство отцу, братья стремились выместить свою злобу и побольнее уколоть друг друга.
        - Ну что, Неарам, кажется, сегодня ты лишился и денег, и невесты, - насмешливо начал Неарам.
        - С чего это ты взял, братец? Мы слышали волю Соломона, но отец пока не сказал ни слова о том, что решил делать, - возразил Неарам, - да и ты, Нехам, можешь остаться без места в лавке. Кто-нибудь другой займет твое место. А тебе останутся только объятия той грязной египтянки, которая не дает тебе прохода…
        - Что ты мелешь? - Нехам налетел на Неарама с кулаками, но Нирит преградил ему путь.
        - Остановитесь, что вы делаете? - почти закричал Нирит. - Последнее слово за отцом. И вряд ли он обрадуется, узнав, что вы ссоритесь и грызетесь, как дикие звери.
        - Отойди, Нирит! Не ввязывайся! Ступай лучите к своим игрушечным женщинам и лобзай своих глиняных истуканов! Не мешай, когда разговаривают старшие, - оттолкнул младшего брата Неарам.
        Нирит вспыхнул и отошел в сторону. Спор между Неарамом и Нехамом разгорелся с новой силой:
        - Ты туп, как упрямый осел, Неарам! Посмотри на себя: какой ты наследник и муж? - возмущался Нехам. - Как возглавить ты наш дом, если бог приберет к себе отца? Да ты… ты же ребенка на сможешь зачать - трусливый беспомощный мул.
        - Зато ты, Нехам, преуспел в делах, - Неарам взвизгнул от возмущения и язвительно зашипел, пена выступила на его губах. - А скажи, грязные болезни еще не начали пожирать твое тело? Блудницы лишили тебя разума, разврат поглощает твои нервы и плоть! Хорош наследничек! Развратный торговец глиняной любовью! - Неарам словно выплюнул последние слова, и Нехам с кулаками налетел на брата, выкрикивая оскорбления, забыв о чести и благопристойности.
        - Ах, тебя, брат Неарам, волнует моя египтянка? А может, предложить ее тебе? Ты, верно, завидуешь мне? Может, попробуешь стать мужчиной, прежде чем отец подложит под тебя девчонку Суламифь?
        Началась драка. В ход шли кулаки и все, что попадалось под руку: инструменты, деревянные болванки, кухонная утварь. Нирит, потерявший голову от ужаса происходящего, выбежал вон - искать отца и звать на помощь. Страшный шум еще не привлек внимания людей, находящихся поблизости, и Нирит опасался, что до крайней степени раззадоренные братья покалечат друг друга раньше, чем подоспеет помощь.
        Спустя какое-то время Нирит и отец вбежали во двор, жуткая картина поразила их взоры и потрясла их ум. Неарам и Нехам, оба лежали без чувств. Все разрастающаяся лужа крови пугала очевидностью печального исхода ссоры. Но было ясно, что в доме Ноаха побывал кто-то еще: рядом валялась невесть откуда взявшаяся здесь дубинка с каменными шипами, такая, как носят при себе пастухи, чтобы защищаться от диких животных во время выпаса коз и овец.
        Подбежав к сыновьям, Hoax принялся тормошить их тела. В отчаянье и горе стал он восклицать, глядя на небо поверх кровли и высоких кустов смоковницы:
        - О бог, за что караешь меня? Как жестоко ты судишь детей моих! - он припал было к груди Неарама, потом - Нехама, словно пытаясь возродить их свои теплом, - и осекся. Слезами и кровью налитый взор его устремился на Нирита. - Рожденный однажды, не возродится во второй раз! Что наделал ты, Нирит? Что ты наделал? - зарыдал старик. Не имея сил подняться с колен и подойти к младшему сыну, он стал грозить ему испачканными в крови кулаками.
        Страшное недоумение уже не в первый раз за день отобразилось на лице Нирита. Ужас от того, что подумал отец, обуял его: Hoax решил, что это он, Нирит, погубил своих братьев.
        - Это не я, отец, это не я! Ну посмотри же на меня. Это не я, - зарыдал Нирит, падая на колени. Проливая слезы, он качался назад и вперед, уже не отдавая себе отчета в своих деяниях и полностью подчиняясь отчаянию. Его тело затряслось в конвульсиях и отторгло то, что было съедено сегодня на завтрак. К душевному недугу присоединился недуг телесный. В слезах, в тошнотворной жиже Нирит был несчастен и жалок.
        Увидев состояние младшего сына, Hoax опомнился. Все еще держа на коленях головы Нерама и Нехама, он заметил неподалеку от себя некий глиняный предмет - свисток в виде птицы с распростертыми крыльями - и вспомнил, что на днях кто-то купил его в торговой лавке при мастерской. Эвимелех, вспомнил он!
        - Так вот кто убийца: Эвимелех, - прошептал он и уже по-новому, с облегчением и ненавистью, адресованной Эвимелеху, а не сыну, взглянул на Нирита. - Вот кто убийца.
        - Но зачем, отец, ему это делать? Зачем?! - простонал Нирит. Ему и легче было от того, что подозрения отца отведены от него, и странно: при чем же здесь Эвимелех, приемный сын Иакова и Минухи?
        - А как же! Покойная Минуха рассказывала о странной дружбе Эвимелеха и Суламифь. А Неарам должен был стать мужем Суламифь. Нехам хотел защитить брата, поэтому лежит рядом с ним с проломленной головой… О мои несчастные дети! - отец снова погрузился в молчание, припадая губами к мертвым уже устам сыновей.
        Нирит тоже молчал. Постепенно он опомнился, почувствовал гадливость от всего происходящего и от липкой грязи, покрывшей его одежду и тело. Вот так, думал он, теперь ни Эвимелеху, ни Неараму не достанется Суламифь. Теперь нет первенца-наследника, теперь он - единственный сын и единственная опора отца. А тела братьев будут покоиться себе в семейной усыпальнице за тяжелым круглым камнем: об этой пещере, своем будущем доме, Hoax позаботился заранее, не подозревая, какое горе ждало его - пережить двух старших, невыносимо сложных по характеру, но все же любимых сыновей. Эвимелеха предадут суду и казнят. Вот так. Поистине провиденье божественное неисповедимо. И только бог может вершить суд: ни решение Соломона, ни чаяния отца касательно будущего своих чад - ничто не может сравниться с волей всевышнего.
        В любом случае, размышлял Нирит, старшие братья заслужили кару: слишком уж не воздержанны были они в словах и деяниях. Бог наказал их - и поделом!

«Теперь, - думал Нирит, - мой черед показать себя. Теперь я - наследник ремесла, ставшего родовым делом. Гончарная мастерская Ноаха известна в городе и даже за его пределами! Пришло мое время: пусть и мое имя вызывает почет и уважение!»
        Он встал, подошел к глиняной птице, наклонился, чтобы получше ее рассмотреть (да, он сам подавал ее Эвимелеху, куда-то очень спешившему и чрезвычайно взволнованному) - и принялся созывать людей: скоро сюда придут стражники, а соседи пусть видят злодеяния безродного пастуха, так долго и изворотливо прикидывавшегося безродным сиротой!


        Глава 11. В темнице
        Эвимелех очнулся от того, что чьи-то руки слегка похлопали его по щеке. Глаза его все еще были закрыты. Издалека, из какой-то сырой, дурно пахнущей бездны к нему возвращались воспоминания. Последнее, что вернула ему память, был образ стражников, направляющихся к нему. «Показалось? - подумал он. - Сейчас открою глаза, а рядом Суламифь или, на худой конец, Гасан - верный друг и смелый защитник послушных овец и коз», - но неприятный запах не исчезал. Боль сдавила виски Эвимелеха. Вокруг было темно - ни один луч не освещал его пока все еще закрытые веки. Где-то капала вода. Под спиной холодно и влажно - голый каменистый пол. Он дотянулся до своего лица, потрогал и стащил со лба мокрую тряпку, невесть откуда взявшуюся на нем. И наконец присел, нехотя, преодолевая внутренний трепет, открыл глаза.
        - Осторожно, - тихонько воскликнул старик, лицо которого было смутно и нечетко видно в полутьме. - Осторожно, не вставай, иначе ты рискуешь упасть, юноша.
        - Где я, что со мной?
        Заплесневевшие, покрытые мерзкой слизью стены, маленькое решетчатое окно, а в нем - только ноги стражников.
        - Ты в темнице. Сюда внесли тебя двое конвойных. Сначала я думал, что ты избит, истекаешь кровью и готовишься расстаться с жизнью. А потом понял, что обморок и страшная усталость сбили тебя с ног до того, как ты услышал свой приговор.
        - Приговор? Что же я натворил?
        - Стражники называли тебя убийцей. Тебе повезло, что они не стали разбираться в твоем деле сразу. Сейчас, когда город готовится к великому празднику, у них и так много забот. Но что ждет тебя, юноша, дальше - не известно никому. Впрочем, если то, что я знаю, правда - молись, чтобы милосердная мандрагора напоила твой ум, твои руки и твои ноги забвением. Ибо каменные уступы и острые скалы ждут тебя за страшный грех смертоубийства.
        - О добрый человек, - взмолился Эвимелех, - ты так много сказал мне. Не знаешь ли ты, в чем именно обвиняют меня? Я - всего лишь бедный пастух. Что же случилось, кого я убил, кому помешал?
        - Ты слишком наивен, юноша, если думаешь, что служители царского правосудия будут откровенничать со своим узником, - напомнил старик Эвимелеху. В голосе его не было насмешки, но жалость и отрешенность звучали в нем.
        Эвимелех понурился и покачал головой: конечно, он забылся, ошибся, потерялся… Но старик продолжил:
        - Однако кое-что мне известно. Я слышал в это маленькое узенькое окошечко, как разговаривали между собой стражники. В доме Ноаха - гончара - случилось несчастье. Рассказывают, что он нашел своих сыновей с проломленными головами. Только младший, кажется, Нирит, остался в живых. Он-то и сообщил отцу о несчастье.
        - Неарам и Нехам умерли? - переспросил Эвимелех. - Какое горе… Но при чем же здесь я?
        - Поговаривают, что рядом с убитыми нашли глиняную вещь, свисток, кажется, а его за день до этого купил ты, пастух…
        - Да, правильно! У меня еще не хватило денег на нее, и мы заключили с Ноахом договор, что, путешествуя в поисках новых пастбищ, я буду присматривать места, где в будущем можно было бы взять глину для его мастерской. Но потом… - Эвимелех вспомнил визит к Соломону. - Но потом я потерял птицу. Я видел Соломона, и он говорил со мной. После этого я шел… Я бежал… Упал… Не помню, как я добрался до своего шатра… О горе мне, горе! - Эвимелех обхватил голову руками. На секунду он представил, как замахивается на Неарама или Нехама дубинкой. - Нет, я не делал этого. Рука моя не поднялась бы на друга. С детьми Ноаха бок о бок я рос и взрослел. Мы делили и веселые праздничные застолья, и поминальные трапезы, помогали друг другу в трудные дни. Даже в глубоком забытьи, под действием злых чар я бы никогда не предал своих друзей - как никогда не предам добрую память своих родителей.
        - Ты очень силен, юноша, если сердце и ум твой не подвластны чарам. Но ты забыл о женском коварстве, о зависти, которые порой делают людей такими жалкими и ничтожными, звероподобными тварями. Ты забыл о могуществе золота и денег.
        - Увы, старик. Что касается денег - их у меня нет. А коварные женские чары… Любовь той, что волнует меня и восхищает, чиста и непорочна.
        - Ты сам ответил, юноша, на все вопросы, которые в нынешний день и час задает тебе жизнь. Кто-то явно завидует твоей доле. Ты бескорыстен, любим. Это ли не достойно зависти слабых сердцем и разумом? А если кто-то возжелал твою невесту - тем паче, у кого-то есть повод ненавидеть и устранить тебя.
        - Как это все… странно, - простонал Эвимелех. - Словно злой чародей сшил мою куклу и со зловещим удовольствием втыкает в нее острые шипы, делая мне больно, разрушая мою жизнь так быстро, что я не в силах угнаться, собирая осколки былого благополучия… Кто ты, старик?
        - Когда-то обессиленный болезнью путешественник упал на пороге дома, в котором жили светлые и милосердные люди - Иаков и Минуха. Много дней и ночей заботились они о незнакомом человеке. Они не спрашивали ни имени его, ни звания, а просто ухаживали за ним, выполняя свой человеческий долг. И вылечили его. Самый юный, самый любопытный и смышленый сын Иакова и Минухи - Эвимелех - привязался к страннику, стал его постоянным собеседником и, смею даже сказать, единомышленником…
        - Ницан! - воскликнул Эвимелех и бросился на шею старику. Старинная, чудесная жизненная закономерность, согласно которой люди то расстаются, то соединяются снова, свела Эвимелеха с тем самым Ницаном, что в свое время научил мальчика слушать и слышать, смотреть и видеть, внимать и понимать. - Где же ты был? Какое новое злоключение забросило тебя в эту темницу?
        - У нас мало времени. Но слушай, - Ницан, опуская подробности, рассказал Эвимелеху о тех четырех-пяти годах, что минули после их последней встречи и что изменили его почти до неузнаваемости.


        Глава 12. Дворец Соломона
        Резиденция Соломона в Иерусалиме была огромна. Тысячи комнат, служебных помещений, лестниц, в зависимости от своего местоположения, теснились или, напротив, вольготно простирались на каменистой земле Израиля.
        Соломон, могущественный наследник прославленного и не менее могущественного царя Давида, понимал, что у настоящего владыки должен быть настоящий Дом - Дворец. И он не жалел средств на возведение храма светской власти наряду с созданием Храма - религиозного оплота.
        В Израиле не было в должной мере искусных мастеров - зодчих, умеющих подобающим образом отразить величие владыки в декоре стен и сводчатых потолков, во внутреннем убранстве роскошных помещений дворца. Те же строители, что трудились в Храме, участвовали в отделке резиденции Соломона. Те же мастера, что изготавливали священную утварь, работали и над бытовым оформлением дворца. Все должно было быть красиво и ново. Хирам-Авий, известный искусник, тезка самого правителя Финикии - Хирама, а также еще шесть прославленных мастеров трудились в Иерусалиме на благо Соломона и во имя расцвета мирного Израиля. Соломон исключил в работе зодчих батальные сцены, сцены какого бы то ни было кровопролития - никакого намека не хотел он видеть на стенах своего дома на войны и вооруженные столкновения. Только мир и мудрая политика, верил Соломон, могут укрепить единое государство Израиль.
        Покровительствовал Соломон и искусству: огромный штат музыкантов-левитов поселился в Иерусалиме. При этом каждый из музыкантов был освобожден от каких-либо повинностей, если усердно и честно служил своему вдохновению и мастерству.
        Трубному пению шофара - рога барана или антилопы, собирающего воинов на жестокую битву, - Соломон предпочитал другие звуки и мелодии. Многострунные арфы и киноры сопровождали пение левитов. Цимбалы, колокольчики, трещотки и флейты услаждали слух придворных служителей царя и украшали одежду и интерьер комнат. Теперь музыка перестала быть только лишь сопровождением, пусть и необычайно важным, обрядов и ритуалов в храмах и святилищах. Она стала важной частью светской жизни царя.
        Часто, прежде чем перейти в иное русло, разговоры Соломона и Офира касались именно музыки. Царь и его собеседник обсуждали те или иные произведения, представленные придворными сочинителями вниманию Соломона.
        - Как ты находишь, Офир, сегодняшнюю мелодию? Сладкозвучная арфа так прелестна в объятьях молодого музыканта. Словно пылкий любовник обвивает нетерпеливыми горячими руками стройный стан давно желанной возлюбленной, так трепетала и изгибалась невель в гибких руках левита.
        - Ты прав, царь, сегодняшняя музыка способна услаждать минуты свидания, лелеять мечты о взаимном удовольствии и счастье обладания. Но это не свадебный гимн, благословляющий двух людей, созревших, как гранатовое дерево созревает, чтобы явить свету пышные сочные плоды - на познание особого таинства - таинства зачатия детей.
        - Я согласен с тобой, Офир. Но ведь мир не может состоять только из белого и черного, холодного и горячего, мокрого и сухого. Полутона и тени свойственны природе. Иной напиток хорош, когда он теплый и отдает губам и нёбу весь свой вкус. Влажное покрывало сохраняет свежесть пряной травы и фруктов, а мокрое - умерщвляет плоды. Так и в музыке. Резкий трубный звук годится для магических ритуалов и военных походов, золотые колокольчики на священных одеждах провожают жрецов в храм. Легкие мелодии молодого арфиста вдыхают жизнь в чувствительное сердце и зовут обонять и любить жизнь, как хрупкую розу, - нежную, благоухающую, на тонкой красоте которой уже с рождения и расцвета лежит печать вечного сна - смерти.
        - Твои слова, Соломон, - слова мудрого мужа. Ты прав. Жизнь и смерть одесную шествуют по земле. И случается так, что, прожив тихую или даже никчемную, на первый взгляд, жизнь, человек или существо обретают новую жизнь, закончив земной путь.
        - О чем говоришь ты, Офир?
        - Существует старинное предание о рогатом звере, который при жизни имел один голос, а после смерти обрел семь голосов. Рогатый зверь - обыкновенная корова. Два рога ее могут быть трубами, кости передних ног - флейтами, шкура - барабаном, толстая кишка - струнами для столь почитаемых тобой, Соломон, арф, а тонкие кишки - струнами цитры.
        - Я понимаю тебя, Офир. Так мой отец Давид готовил меня к великой участи принадлежать не себе, но всему народу и великой цели служить объединенному Израилю. Отец окропил многие земли потом и кровью своих соплеменников и уроженцев чуждых израильтянам народов. А теперь я продолжаю его дело, скрепляя своих граждан верой в единого бога Яхве.
        - Это так, Соломон. Но будь честен с собой. Не развращают ли твой разум благозвучные арфы, призывающие любить разных - не только по красоте и нраву - женщин. В твоем гареме множество идолопоклонниц. Ты строишь для них языческие убежища, где они приносят жертвы своим кровожадным богам, устраивают уродливые ритуалы в честь безобразных истуканов. А порой ты и сам участвуешь в языческих процессиях. Какую же музыку нужно создать, государь, чтобы вежды твои были отверсты и чтобы предотвратить дальнейшие бедствия, которые открываются моему разуму, способному заглянуть в будущее?
        - Я прощаю тебе твои слова, Офир, потому что знаю, что чистые помыслы живут в твоем исстрадавшемся сердце. Однако я могу возразить тебе. Не только желание угодить моим возлюбленным: моавитянкам, мидианитянкам, левиткам, дочерям Сирии и Египта - ведет меня по жизни. Обращаясь к древним религиям, я познаю мир и душу человеческую, постигаю законы мышления и поведения приверженцев другой веры. А к тому же иногда мне кажется, что простому пастуху или землепашцу, который многие годы проводит в труде и борьбе за выживание, трудно представить великого неосязаемого бога. То ли дело телец или бык, который так привычен сознанию простого человека, имея конкретный облик, понятен ему и даже родственен?
        - Может, ты в чем-то и прав, Соломон. Но пристало ли тебе выстраивать святилища языческих богов близ Храма?
        - Пусть все видят, что земля Израилева гостеприимна ко всем, кто готов жить во благо ее народа. Скажи-ка мне лучше вот что, Офир… - и Соломон заводил речь о других вещах, интересующих его в данный момент более, нежели спор со стариком о своих религиозных пристрастиях и привычках, якобы делающих его, Соломона, уязвимым для недругов и недоброжелателей.
        При дворе Соломона был разбит замечательный сад, своим разнообразием и дивной красотой олицетворяющий богатый растительный мир всего Израиля - такой своеобразный и удивительный.
        Упоение жизнью и дыхание молодости дарили Соломону виноградные лозы, мягко и настойчиво огибавшие дворцовые ограды и стены. Золотые лозы также украшали потолки комнат и драгоценные вазы и шкатулки, в которых покоились роскошные наряды и украшения царя и его возлюбленных. Вино часто услаждало минуты веселья, исцеляло от нежданной хвори или грусти. А оливковое масло, выжатое из плодов деревьев, растущих в окрестностях Дома Соломона, спасало от сомнений и нерешительности: натирая елеем свое тело, Соломон словно насыщал свою душу добродетелью и духовной силой.
        Миндальные деревья, цветущие трогательными нежно-розовыми цветами с января по март, явились сюда с Голанских высот, Хермона, Галилеи, берегов Средиземного моря, долин пышнотелой Иордан и других мест, где одновременно с дворцовыми садами благоухали и распускались ветви кустарников - еще до того, как набухнут почки и появятся зеленые листья. Соломон любил подолгу любоваться на воздушные розовые облака цветущего миндаля, мечтая увидеть заветные лепестки во сне: это предвещало исполнение желания и удачу.
        Но особой любовью царя пользовались кустарники граната. Ярко-красные сочные цветы и мясистые листья были созвучны страстной натуре Соломона, его резко выраженному плотскому началу. И одновременно стремление царя к гармонии и уравновешенному взгляду на мир олицетворяли плоды граната. Так страсть рождает любовь, замысел мастера - произведение искусства, добрые помыслы - милосердие и сподвижничество. Поэтому очертания гранатового дерева - символ страсти, богатства и плодородия - часто можно было увидеть на многочисленных фресках дворца, утвари, монетах и печатях царедворцев.
        Особое место на столе Соломона занимали плоды смоковницы - инжир и финиковой пальмы - финики. Медово-сладкие плоды были любимы государем и его возлюбленными, они быстро насыщали аппетит и восстанавливали силы после бессонных ночей.
        - Посмотри, Офир, - порой говорил Соломон старику за трапезой, наблюдая с возвышения за тем, как качаются деревья в его саду, волнуемые ветром, - эта финиковая пальма величественна и благородна, как народ Израиля.
        - Да, царь, она статна и сильна, как сыны Израилевы, объединенные твоей властью.
        - Но не только это имею я в виду, Офир. Погляди на это растение. Плоды феникса мы с превеликим удовольствием принимаем в пищу. Печем, используя финиковые дары, вкусный и сытный хлеб, делаем свежие напитки, производим из сока стволов вино и сахар. Древесина этого благословенного дерева годится в строительстве, ветви и листья - для покрытия шалашей и сооружения кровли, из волокон ремесленники плетут прочные корзины, крепкие циновки. А еще в тени финиковых пальм выращивают другие плодовые деревья и кустарники. Словно добрая заботливая мать, оберегает пальма феникс своих детей, сестер и собратьев, посылаемых щедрой природой. Так же и жители Израиля. Выполняя предначертанный путь, каждый израильтянин приумножает богатство страны и способствует ее расцвету. Никто здесь не лишний, каждого, кто приходит сюда с добрыми намерениями, встречает земля Израиля радушно и гостеприимно.
        - Мысли твои глубоки и стремительны, как вода в священной реке Иордан, Соломон. Как прозрачная гладь твоих бассейнов и фонтанов, - восторгался старик высказываниями Соломона и вновь погружался в покой созерцания.
        Так проходил день - среди важных государственных дел царь всегда находил время для беседы с (Эфиром. А потом наступала ночь.


        Глава 13. Разговор с моавитянкой
        Соломон редко ночевал один.
        Привыкший к новым увлечениям и победам, он искал все новые и новые наслаждения. Но не только внешние достоинства ценил он в любовнице. Удовлетворив свою страсть, он любил слушать изысканные и захватывающие воображение и ум рассказы о родине возлюбленной, о ее народе - некогда благоденствующем или продолжающем пребывать в силе и величии.
        Сегодня стройная самоуверенная моавитянка, дочь известного вельможи, дарила ему свои ласки и поцелуи.
        - О милый, твои руки так нежны и страстны. С тобой я уношусь к безоблачным высотам золотисто-лазурного неба над великим соленым озером, восточный берег которого стал домом моих родителей. Оно так напоминает небо Иерусалима и так отличается своей воздушностью и легкокрылостью: глядя в даль озера, я хочу расправить свои крылья и лететь туда, где на горизонте небо и вода сливаются в единую суть, - хрипловатым от страсти голосом почти пропела черноокая Руфь венценосному возлюбленному, стремясь вновь познать сладость его губ и настойчиво заглядывая в его глаза.
        Но Соломон, уже успокоив сердечный огонь, своими мыслями был в тех краях, о которых невзначай вспомнила женщина, на сегодняшнюю ночь всецело уверенная в своих чарах над этим сильным человеком и спешащая извлечь из своего положения все возможные привилегии и удовольствия. Выбирая тактику поведения, она поняла, что в наступившую минуту Соломону, отстранившемуся от ее рук и горячих бедер, уже не столь интересна ее красота и искусство вести любовную игру, - и стала рассказывать о своей родной земле.
        - Мои родители начали свой жизненный путь на восточном берегу Мертвого моря. Народ моавитян, как ты знаешь, царь, издавна соперничает с благословенным народом Израиля в том, кто будет обладать плодородными землями между Арноном и Явоком.
        Вражда эта настолько сильна, что во время исхода израильтян из поработившего их Египта царь Валак, сын Сипфора, не хотел разрешать мирным евреям совершить путь через области моавитянского государства. Он не помог им ни водой, ни хлебом!
        - О да! Еще труднее было моему народу, когда другой царь, Эглон, создал подлое и хитроумное содружество аммонитян и амаликитян. Целых восемнадцать лет томились евреи под игом соседних племен.
        - Но ты же понимаешь, государь, что в этом горниле закалялась воля сынов Израиля. Моавитяне понимали, каким сильным может быть государство евреев, а потому чинили всяческие препятствия твоему народу.
        - Коварство моавитянских царей доходило до такой степени, что они не гнушались сталкивать Саула и Давида, пользуясь внутренними противоречиями среди главных сынов земли Исраэль. Но бог помог моему отцу, и он стал властвовать над моавитянами.
        - Решительность и жестокость отличала его действия, царь, - скрытый гнев зазвучал в голосе моавитянки. - Более половины народа истребил он, стремясь обрести первенство и независимость.
        - И победил сильнейший.
        - И победил ты, Соломон, - Руфь бросила обжигающий, полный любви и ненависти взгляд и вновь прильнула к Соломоновой груди. На этот раз он не отстранил ее, на короткий миг погрузился в созерцание молящих о взаимности женских глаз - и вновь отвернулся от поцелуев.
        - Я построил тебе, Руфь, бамот - «высоту спасения», как это делают на твоей родине, в честь Хамоса. Чтобы ты забыла идолов и истуканов и служила единому богу. Чтобы чувствовала себя на земле Израиля, как дома. (Я желаю, чтобы Израиль был домом для многих.) Но твой Хамос - кровожадный бог. В его честь истреблялись целые города. Это ли религия здоровых разумом людей, это ли религия, ведущая к расцвету? Подобные верования уводят народ в древность, препятствуя развитию и благоденствию. Ибо не только страх должен управлять государством, но и полет мысли, фантазии, желание преуспеть в свободном деянии на благо страны.
        - Однако это не помешало моавитянам иметь зрелое и возвышенное желание увековечить свои лучшие достижения. Мы издавна владеем искусством письма и языком камня и глины. Ты сам видел мастерски и изящно выполненные скульптуры богов, барельефы на базальтовых плитах моавитянских святилищ, великолепные геометрические узоры на вазах и сосудах, выполненных в Моавии. Мы, как и вы, израильтяне, уважаем и чтим пророков. Вспомни, как царь Валак вызвал наби Валаама из Месопотамии, чтобы узнать о судьбе моавитянского народа.
        - Но при этом ты забываешь, Руфь, что Валаам был призван Валаком, чтобы тот проклял народ Израиля, тогда как евреям божественной волей было запрещено враждовать с «эйлей Моав».
        - Но это не помешало твоему народу выжить и вознестись до вершин политического и экономического искусства. Под твоим началом совершаются многие открытия и достижения. Поэтому повторюсь, царь, все, что ни было послано твоему народу, - все укрепило его и сделало зрелым и сильным.
        Соломон задумался. Увидев это, Руфь испугалась, что начинает терять влияние и на ход разговоров, и на мысли царя. К тому же сегодня она узнала, что Соломон проявляет большой интерес к своей египтянке, живущей в дальних комнатах. «Проклятая любительница лысых вонючих кошек», - гневно подумала она и поспешила добавить:
        - Позволь, царь, мне потешить тебя, позволь устроить такое зрелище, которое объяснит тебе величие и силу моей древней религии, прольет свет на поступки моих прародителей. И может быть, тогда ты полюбишь мой народ и меня! - Она сжала Соломонову руку положила себе на голову на грудь - и снова повлекла его на ложе, уже влажное и терпкое от многочисленных соприкосновений двух тел.


        Глава 14. Путь Ницана
        Огромные средства из государственной казны шли на содержание наложниц царя. Он сам установил норму, согласно которой мужчине рекомендовалось не более трех-четырех сношений в месяц, однако причин для собственного воздержания Соломон, видимо, не находил. Приверженность к восточной роскоши и азартный интерес к новым любовным приключениям поглощали драгоценные монеты и время государя.
        Те люди, которые были вынуждены нести бремя налогообложения, а также преданные служители монотеистической веры, веры в Яхве, тайно роптали и возмущались образом жизни Соломона. Ведь личная жизнь государя, считали они, неизбежно становится частью общественной и политической действительности. Брак Соломона с египетской царевной, дочерью фараона, - венец дипломатии царя, - на время утихомирил недовольных. Но склонность Соломона потакать идолопоклонническим привычкам многочисленных любовниц нарастала и явно разрушала поддерживаемую Соломоном же идею единства веры.
        Чиновники и вельможи, напрямую зависящие от воли и прихоти Соломона, боялись поднимать этот вопрос в беседах с Соломоном. Но те представители народа, которые считали себя сопричастными пророческому братству, стали вслух высказывать тревогу и опасения за будущее Израиля. Поговаривали о том, что те знатные сыны еврейского народа, которые не были обласканы и приближены к кормилу власти, оппозиция государя, могли воспользоваться его чрезмерной склонностью к многоженству, а через это - идолопоклонничеству, расточительности и аморальности. А значит, они имели средства и повод раскачивать стройную государственную башню, искусно выстроенную Соломоном, что, конечно же, могло иметь пагубные для израильтян последствия.
        Об этом и рассказал Эвимелеху Ницан, который сам участвовал в сонме пророков.
        Устав сидеть на голом полу без опоры, продрогший до костей, Эвимелех вплотную придвинулся к Ницану. Они сели спина к спине, поддерживая и согревая друг друга. По тому, как измокла одежда Ницана, пастух догадался, что тот находится здесь уже не один день.
        - Ты, наверное, уже и не помнишь тот день, когда я покинул ваш гостеприимный дом, мой мальчик…
        - О нет, Ницан! - вздохнув, возразил Эвимелех. - Когда я увидел, что место твое, обычно занимаемое за трапезой, а потом и ложе пусты, в тревоге и томительном ожидании провел я не один час. Мне не верилось, что ты, так по-дружески и даже по-отечески относившийся ко мне, ушел, не сказав ни слова. Я ждал тебя ночью, втайне прислушиваясь к каждому ночному шороху. Я ждал тебя и в последующий день. Может, какую-нибудь весточку пришлешь ты мне - думал покинутый своим наставником мальчик. И отец, и мать, видел я, тоже огорчились, узнав о твоем исчезновении. Но со временем мы привыкли к мысли о разлуке - да и почему мы должны были ждать чего-то от человека, случайно оказавшегося на нашем пути? Ты стал для нас вестником свободы и вольного отношения к жизни. Как горный поток прокладывает себе путь, повинуясь только собственным устремлениям, так и ты идешь туда, куда зовет тебя свободный разум.
        - О мальчик мой, если бы ты знал, сколько сил готов был я отдать за то, чтобы и у меня был настоящий дом - жена, дети. Если бы ты знал, какое счастье, словно семя, пасть на плодородную почву и прорасти в ней, оставляя после себя поколения. Если бы ты знал, сколько препятствий встречает на своем пути ручей, пробивающийся к солнцу. А может быть, и глуп тот ручей, который ищет обманчивого света и стремится вырваться наружу?
        - Почему ты говоришь такие грустные вещи, Ницан? Что произошло с тобой за годы разлуки? Какой повод появился у тебя, чтобы покинуть нас? Что произошло в тот день?
        - В тот день все, как обычно, были заняты делом: Минуха нянчила Суламифь и учила девочку выпекать хлеб, - при упоминании имени Суламифь Эвимелех вздрогнул, - а мужчины были заняты в поле, мне явилось нечто. Словно вторые веки выросли у меня на глазах, словно пророческие вежды отверстлись для моего ума и сердца, и я услышал божественный глас. Он исходил из яркого, желто-оранжевого солнца, неимоверно лучившегося и сверкавшего передо мной. Этот глас был особый. Он звучал не так, как звучат голоса в наших обычных разговорах. И я бы не мог сказать: мужчине ли принадлежал голос, или юноше, или женщине. Я будто слышал его своими чувствами, зрением, обонянием. Чудесное свечение каким-то образом отзывалось во мне, и я понимал, что оно означает, какие слова и мысли оно несет мне. Я понял, что мне пора собираться в путь, что надо спешить. В тот момент я бы не смог объяснить, почему я покидаю гостеприимный кров Иакова и Минухи, и, очарованный видением, я решил ничего никому не говорить. Прижав на прощание к груди своей твою по-мальчишески нежную руку и бросив последний взгляд на спящего Эвимелеха, я ушел.
        - О Ницан, куда же повел тебя тот таинственный голос?
        - Несколько дней я провел в преддверии Храма. Я видел жрецов Соломона, проводящих торжественные службы. Я молился с другими людьми, от которых внешне ничем не отличался. Но они верили и молились, а я молился и думал. Вот, размышлял я, человек. Сегодня он произносит ту же молитву, что и я. И просит он, чтобы господь послал ему денег и достаток, дабы избавить от непосильного труда и бедности. Вот женщина. Она молится о здоровье своей матери, которая повредила спину, надорвалась, поднимая мехи с водой, помогая многодетной семье, и теперь не может встать со своего ложа. А вот богатый горожанин. Он шепчет священные слова и прибавляет, что хочет заполучить заказ на окрашивание ткани и обойти соперника, чья красильня находится на другой окраине Иерусалима. А назавтра я узнаю, что бедняк так и остался бедняком, что бедная мать несчастной женщины умерла, а красильня богатого горожанина сгорела, унеся жизнь его любимого чада…
        Всем нужен бог, каждый несет к нему свои заветные мечты. И мечты у каждого разные. Но почему-то все мы находимся во власти золотого тельца. Как так случилось, что наше благоденствие зависит от количества золотых монет и различных накоплений? Почему мы приходим к богу чаще всего просить достатка? Слаб, слаб человек, думалось мне. О духовной пище почти никто и не вспоминает, занятый земными делами - добыванием хлеба насущного. А о земле обетованной, о жизни небесной - задумывается только заболев или будучи в дряхлом возрасте…
        И можно ли винить человека в этом: ведь сама действительность заставляет его искать средства для более или менее достойного существования…
        И множество подобных вопросов и противоречий являлись разуму моему - о несправедливом устройстве государства, о стремлении человека к счастью и такому разному пониманию радости и добра.
        Я стал путешествовать, но не в поисках приключений, как в былые годы, а в стремлении найти ответы на свои вопросы. Я беседовал со стариками, жившими во времена Давида и Саула. Их бесцветные глаза, казалось, глядели сквозь меня и сквозь время и видели то, что жителю, не готовому к переходу в иной мир, было не дано увидеть, - и все они сходились в одном: как бы ни была трудна и опасна жизнь, она все равно прекрасна. Я говорил с женщинами, потерявшими в кровопролитных войнах своих сыновей. Их боль была так сильна и могущественна, что ее не могли бы унять никакие сокровища, никакое вино не могло бы стереть из памяти образ чада. Но еще большее горе испытывали эти матери от того, что они продолжают жить, что господь не прибирает их к себе, а память стирает черты любимых глаз и лиц. Как надругательство и злую насмешку судьбы воспринимали эти женщины непрочность человеческой памяти и предательскую способность привыкать ко всему - даже жить без любимых детей могли научиться они, тогда как хотели бы умереть. Но умереть, закончить свою жизнь, не дождавшись воли бога, - казалось либо греховным, либо
непосильным делом.
        А потом я узнал о людях, которые верили в священное вдохновение, в некое божественное откровение. Они собирались и жили вместе: переходили из одного города в другой, из одного селенья в следующее, ночевали в пещере или близ пастушьих шатров либо рядом со сторожевой башней виноградаря, а то и просто под открытым небом. И тогда, чтобы обороняться от диких львов и других животных, они жгли огромные костры, разбрасывающие свои искры в разные стороны и возносящиеся к небу, как душевное пламя, таящееся в груди каждого, кто примкнул к братству.
        И я вспомнил то роковое путешествие по бурному морю, когда томился в плену у пиратов. Я вспомнил, что когда-то уже видел людей, подобных этим, - в белых одеяниях, с открытыми ясными взорами. Это их корабль погубили морские разбойники - и потом сами были обречены на погибель.
        Это были люди, почитавшие слова пророков и верившие в божественное провидение, которое вело их к свету истины.
        Они позволили мне присоединиться к их движению. Теперь я был не один, удостоверившийся в многочисленных беседах с трудовым народом, что жизнь пышного государева двора, стремительное строительство городов - плод пота и крови тех людей, которые были оторваны от семьи и брошены на работы по возведению крепостных стен и различных сооружений в Иерусалиме, а также в других местах.
        Я понял, что противостоять существующему миропорядку бесполезно. Но сохранить то, ради чего разбивались семьи, умирали юноши, надорванные непосильным, изнуряющим молодое свежее тело трудом, - вот чему я могу посвятить свой дальнейший путь. Почивший много лет назад могущественный Давид правил жесткой рукой и создал большое сильное государство. Он оставил после себя мудрого и одаренного преемника. Соломон продолжает дело отца - он служит объединенному Израилю и всеми возможными путями стремится возвысить и облагодетельствовать свой народ.
        Однако темные тучи стали собираться над головой царя. Словно злой рок, преследует его любовь к женскому телу. Все больше и больше чары любовниц застилают разум царя. Женщины со всего света делят с ним ложе. Под влиянием их развратных ласк и коварной прелести речей он стал поддаваться искушению - каменные идолы стали появляться на Храмовой горе.
        И вот, когда, в очередной раз собрав вокруг себя сочувствующих, мы возопили о нечестивом поведении наложниц царя, нас схватили как смутьянов и предателей. И теперь я здесь. И это счастье, потому что я встретил тебя, Эвимелех. А значит, божественное провидение все еще со мной и ведет мой дорожный посох.
        Они помолчали. А потом Ницан спросил:
        - Почему ты попал сюда, я не спрашиваю, потому что, какие бы события ни предшествовали нашей встрече, божественная рука явно вела тебя ко мне. Но как жил ты все эти годы? Жив ли Иаков, здорова ли Минуха? Я не успел посетить ваш дом…
        - О Ницан! Отец мой умер от болезни, настигшей его внезапно и жестоко. Напрасно лекарь давал ему сок живительных растений и особые травяные настои, напрасно мы - а усерднее всех мать - молились о здоровье отца. Бог забрал его к себе. Мать не выдержала его кончины и вскоре умерла тоже.
        - Велико твое горе, пастух! А что же братья, сестра твоя - Суламифь? Ведь они-то живы и благоденствуют? И почему имя Суламифь вызывает у тебя дрожь и трепет: я чувствую это, даже окоченев от холода и сырости темницы?
        - Дело в том, что перед смертью мать моя обвинила меня в греховной связи с Суламифь. Она решила, что те чувства, которые мы проявляли друг к другу и вызвали гнев бога: брат и сестра возжелали друг друга. Это заблуждение, почти помешательство, и сразило ее и дало ей силы проводить Иакова в дальний путь, ибо она нашла врага, с которым могла бороться во имя выздоровления отца. Но я словно был проклят ею, навсегда унесшей свое разочарование в некогда любимом приемном сыне и не давшей мне сказать ни одного слова оправдания. С тех пор Янив и Эйнат, кстати, выгодно женившиеся, разделили меня и Суламифь. Я пасу овец и коз на обширных пастбищах израильской земли, а моя возлюбленная работает на виноградниках. Конечно, мы встречаемся и проводим вместе короткие часы. Но разве об этом мечтает человек, готовый связать свою судьбу с любимой женщиной? А теперь еще эта история с сыновьями Ноаха…
        - Да, кто-то или что-то явно стоит на твоем пути. Словно петля обвила твою ногу и не дает двинуться дальше. Как прекрасный, но загнанный в ловушку зверь, ты ходишь по кругу, удаляясь от ловушки ровно на столько, на сколько позволяет веревка - и вперед не пускает она, и назад пути уже нет.
        - Что же будет?
        - Что будет?.. Или веревка порвется, или ты устанешь ждать освобождения и погибнешь… Или…
        - Что?
        - Или провидение потребует от тебя великой жертвы. Вырви свою ногу - и будешь свободен.
        - Как же я это сделаю?
        - Отрежь ее, перегрызи зубами - и вот она: воля.


        Глава 15. Языческий бунт
        Словно огромный могучий корабль, сооруженный Соломоном и его слугами, двигалось государство Израиль навстречу расцвету и благоденствию. Сам царь, выполняя необходимые обязательства перед двором и страной, время от времени испытывал муки пресыщения и усталость. Он искал успокоения в спасительных беседах с придворным мудрецом Офиром, в чтении древних книг и в занятиях магией. Часто он развлекал себя яркими, почти театральными зрелищами. Под влиянием моавитянки по имени Руфь, в последнее время сумевшей пленить ум и сердце царя, он весьма опрометчиво устраивал представления, воскрешающие память о языческих богах.
        - Расскажи мне о богах, Руфь, как ты их видишь, что ты знаешь о них? Почему они так занимают твое воображение?
        - О, эти боги деятельные и кровожадные. Они воинственны и сильны. Эл - верховный бог, творец неба и земли. Ашера - его доблестная жена, великая владычица и праматерь богов. Нежная и выносливая Астарта - богиня любви и плодородия, трудолюбивый и переменчивый Баал, ведающий дождями и росой, и все умирающий и каждый раз воскрешающий Таммуз - боги земледелия, высокая статная Анатбетэль - богиня-воительница, охотница. Моим богам чуждо терпеливое упорство. Мечом и огнем добудут они то, что другие добывают долгим томительным трудом. В кровопролитных игрищах проводят они время, не занятое прямыми обязанностями.
        Таммуз любит, когда, собрав урожай и готовясь к зиме, женщины совершают обряд оплакивания по нему. Сыновья и мужья собирают дрова и зажигают ритуальный огонь. Женщины замешивают тесто и готовят пироги Ашере - прародительнице всех младших богов. Люди пляшут и поют, делают возлияния во славу почитаемых богов.
        Руфь замолчала и задумалась.
        - О чем задумалась ты, сильная моавитянка?
        - О царь, замечательная мысль пришла мне в голову! Ты так красив и прекрасен! Позволь мне сделать тебе маленький подарок! Я покажу тебе один из важных ритуалов Моава! Ты не пожалеешь, Соломон! Огромное удовольствие получишь ты, и жизненные соки с новой силой заиграют в тебе!
        Соломон помедлил. Руфь, сидящая у его ног, замерла, не смея пошевельнуться и ожидая ответа. Уже несколько недель она упрашивала царя позволить ей раскрыть сущность моавитянских богов. Как и прежде, так и сейчас, ее дерзкая просьба могла быть истолкована по-разному. Как царь поступит: разгневается и прикажет удалить от себя наглую любовницу или примет ее дар?
        - Будь по-твоему, упрямая Руфь! - проговорил наконец Соломон. - Все необходимое ты можешь получить у моего казначея. Да только знай меру, гордая моавитянка, не возбуждай гнева моего! - предупредил царь, впился изнеженными длинными пальцами в пахнущие миррой волосы женщины и больно притянул ее голову так, чтобы глаза в глаза смотреть на нее. На какое-то время они застыли вот так: два сверкающих взора сошлись в поединке. Могучий повелитель и азартная, высокомерная женщина, одновременно любящая Соломона за его искусные ласки, с почитанием относящаяся к его высокому титулу - и одновременно глубоко презирающая его за принадлежность к враждебному еврейскому племени.
        Несколько недель шли приготовления к представлению, которое обещала Соломону Руфь, моавская царевна. И вот день и час настали.
        Когда солнце уже устало освещать роскошные виноградники и пшеничные и ячменные поля израильтян, когда в реках и озерах уже засверкали вечерние огни, Руфь явилась к Соломону и позвала его за собой. На ней было длинное белоснежное одеяние, с которым ярко контрастировало пурпурное покрывало, накинутое поверх. Многочисленные татуировки, выполненные хной, украшали ее тело. Узоры - листья и цветы, изображения ящериц и птиц - змеились по ступням ее ног и узким кистям рукам: остальное тело было плотно задрапировано, оставляя глазам любоваться только изящным гибким силуэтом женщины. Сладчайший и одновременно отдающий горечью аромат следовал за моавитянкой. Сейчас и без того черные глаза ее, густо обведенные темной краской, казались еще черней - словно две бездны, на дне которых горели два горячих костра. Эти костры были отражением других огней - в изобилии зажженных на Храмовой горе, где должно было совершаться основное действо.
        Здесь были установлены истуканы, изображающие языческих богов, среди них заметно возвышались и первенствовали Эл и Ашера.
        Эл был изображен высоким и массивным. Одна рука его была грозно поднята к небу, а другая держала голову тельца: в знак того, что сила и могущество всецело подвластны этому богу. Его глазницы были выполнены с помощью прозрачного стекла, делающего каменный взгляд сверкающим, живым. Преувеличенно большой фаллос выделялся в силуэте Эла, представшем перед Соломоном на фоне синеющего звездного неба.
        Ашера, будущая супруга Эла, была изображена обнаженной. Остроконечные пышные груди ее символизировали вечное вожделение, связывающее мужчину и женщину. Руки ее были раскинуты вперед, словно она зазывала пришедших сюда разделить с ней плотские удовольствия. Глаза ее, широко раскрытые и глубокие, горели синим светом, рот ее был густо раскрашен багровым. Сладострастие и наслаждение, буйство крови и желания, жажду телесных утех и мрачную радость отражал ее облик.
        Сотни, тысячи ковров покрывали почти всю земную поверхность вокруг статуй.
        Сначала у подножия высоких статуй Эла и Ашеры женщины месили в огромных серебряных сосудах тесто. Затем другие женщины присоединялись к ним, и они, уже вместе, придавали продолговатую форму тесту, чтобы потом уложить пироги на длинные решетчатые пластины, установленные у костров, зажженных заранее. Это была пища, приготовленная для богов поклонницами языческого культа.
        Потом вдруг стали доноситься ритмичные звуки какой-то чужой, но очень подходящей в данный момент музыки. Это многочисленная процессия мужчин в масках диких зверей вносила небольшое золотое блюдо. На нем лежало освежеванное животное - козленок, догадался царь, он уже слышал, что в честь свадьбы богов в древности было принято зажаривать в молоке матери молодое животное. Обойдя несколько раз вокруг идолов, языческие жрецы водрузили блюдо на огромные полати, сооруженные над кострами.
        Пока это происходило, подоспели и были извлечены из огня пироги. Их переложили в серебряные блюда и также водрузили на высокий стол - рядом с козленком. Пища богов была готова.
        Потом те же жрецы зажгли факелы и направились в несколько отдаленные от происходящего места по краям площадки, на которой все происходило. Оказывается, здесь были установлены многочисленные золотые чаши величиной, соответствующей колориту и размаху церемонии, то есть - огромные. И каждый, кто находился здесь, стал подходить к сосуду и - кто из специальной емкости, помещенной сбоку чаши, или запросто - помогая себе рукой, - стали пить. Лишь один сосуд - золотой, инкрустированный слоновой костью и драгоценными камнями - оставался не тронут. Руфь взяла за руку государя, подвела его к чаше, наполнила два тяжелых кубка, на которых были изображены мифические существа - полубоги-полуживотные-полулюди, - и дала знак выпить. Соломон послушал ее и стал медленно втягивать напиток в себя. Это было необычное вино - сладковатое, липкое, с горьким привкусом. По телу его начала разливаться истома, он не мог оторвать взгляда от царевны, пристально глядящей на него с широкой улыбкой накрашенных губ. Она словно зачаровала его и не отпускала теперь ни на миг от себя. А ему необыкновенно нравилось сейчас быть покорным
и податливым - и одновременно чувствовать себя физически сильным и здоровым.
        Потом они незаметно оказались на высоком ложе, устланном дорогими коврами и мягкими шкурами. Руфь сбросила с себя свои одеяния и оказалась перед Соломоном обнаженной - только орнамент на теле, подчеркивающий и без того пышные формы моавитянки.
        И казалось, что так и должно быть, что ничего не может быть важнее в данную минуту, чем желать эту женщину и получать вожделенный плод. Соломон ответил ее объятиям, его объял огонь, заставивший забыть обо всем, что творилось вокруг.
        А тем временем изумленные люди взирали на происходящее с далеких холмов. Утомленные дневным трудом ремесленники и землепашцы, отцы и матери видели костры и слышали трубные звуки и шум, производимые на Храмовой горе. Затем недоумение людей сменилось любопытством, и они стали толпами стекаться к тому месту, где происходило нечто невиданное.
        Сначала стражники, чьи лица были скрыты за масками зверей и птиц, сдерживали напор зевак и желающих поучаствовать в церемонии. Но как только стало известно, что самая главная жертва в знак совершения брака Эла и Ашеры принесена - Соломон и Руфь сошлись на своем ложе, - путь был открыт. Мужчины и женщины бросились к чанам с вином. Они пили из рук, хлебали ртом, запуская голову прямо в сосуд. Воодушевленные зрелищем и бесплатным угощением, под наркотическим влиянием напитка, огня и ритмичных звуков, они каким-то чудом поняли, что здесь и сегодня никаких запретов - нет. Низменные страсти, развратные наклонности, богохульные речи - все было здесь.
        Женщины обнажали свои груди и чресла и сами подставляли пьяные губы незнакомым мужчинам. Те без разбору валили на циновки и ковры девиц и женщин - и дико, торопливо, словно животные, совокуплялись.
        Никто не заметил, как на одну из высоких точек рядом с идолами, на огромный стол, где по странной случайности все еще стояли яства и вино, предназначенные богам, взобрался седовласый человек с белой, как соль Мертвого моря, бородой. В руке его был дорожный посох, заплечный мешок, чтобы тот не мешал, он бросил - сам уже и не помнил где. Он воздел к небу руки и закричал:
        - Остановитесь, люди! Как можете вы у стен Храма совершать грехи ваши! Посмотрите на себя! Вы же не люди! Вы - стадо! Не пейте вина из этих чаш, не поддавайтесь разнузданным чарам этих пустых статуй! Это ли боги? Грязные уродливые истуканы! Он повернулся к идолам и плюнул в их сомкнутые в прямую упрямую линию рты.
        Но лишь некоторые услышали голос говорившего - Ницана. Как и все, увидев огни на Храмовой горе, он и его собратья почувствовали неладное: ибо по еврейскому календарю не время было для праздников и гуляний. Когда он явился сюда, то понял, что страшная оргия творится вокруг, оргия, противоречащая устоям семейного счастья и благополучия, идеалам чистоты и непорочности, уважения к человеческому телу. Чья-то преступная воля нарочно и коварно извлекла из каждого пришедшего к смрадным кострам то, что он смирял молитвой как чуждое мирному и гармоничному существованию в боге. Для Ницана это был позор: с болью и отвращением видел он, как люди собственноручно разрушают то, что создавалось годами - религиозные устои монотеистической веры, объединяющей израильтян под эгидой Яхве. И самое горькое, что примером для подобного поведения был сам Соломон - обладающий моавитянкой прямо здесь, на глазах у озверевших, потерявших человеческий облик горожан.
        Недолго говорил Ницан. Стражники схватили его. Они не знали как поступить со стариком: надо бы было узнать волю Соломона, но сейчас это было невозможно. Поэтому Ницана бросили в темницу - дожидаться своей участи. Здесь и встретились спустя некоторое время Ницан и Эвимелех.


        Глава 16. Hoax и Нирит
        В доме гончара Ноаха поселился траур. Мастерская была закрыта. После того как тела умерших сыновей Неарама и Нехама были перенесены в семейную усыпальницу, Hoax уединился на кровле своего дома. Он не видел того, что творится внизу. Он глядел поверх домов и деревьев, в небо. Ему вспомнилось, как совсем недавно, когда он спал здесь, на крыше, отдыхая от дневного зноя, посреди ночи он увидел зарево над Храмовой горой, какие-то яркие огни горели там и, словно бы сами собой, перемещались в темноте ночи и дали. Это зрелище было так неожиданно для внезапно проснувшегося Ноаха, что впечатление от увиденного было каким-то щемяще неприятным, что-то больно кольнуло Ноаха в сердце. Как будто тягостное предчувствие промелькнуло в душе гончара. Тогда он отогнал навязчивые грустные мысли, перевернулся на другой бок и снова заснул. Ему приснилась жена, молодая, свежая, красивая - совсем такая, какой он встретил ее много лет назад. Она улыбалась ему, звала пойти за нею, чтобы показать, как хорошо она теперь живет, как спокойно ей здесь и светло. Но Hoax отказался идти за нею, звал ее остаться с ним, просил дать
совет, как примирить их общих сыновей. Но она ответила, что за них он может быть спокоен, скоро все их споры прекратятся и ненависть друг к другу рассеется. Уже уходя от него, плавно ускользая вдаль, она помахала ему рукой, а потом вдруг погрозила пальцем, как, бывало, делала, если Неарам и Нехам шалили и не слушались. Она ускользала, и вот он уже не мог разглядеть ее лица. А потом и вовсе стала маленькой точкой - и исчезла. Больше снов в ту ночь не было.
        Под утро Hoax проснулся снова. И стал думать.
        Hoax надеялся, что мудрость Соломона выведет его семью из темного состояния: вражда сыновей доходила до предела, запредельным было и напряжение душевных сил Ноаха. Радостным предзнаменованием показалось ему то, что Янив, живущий по соседству, согласился отдать за непутевого и робкого Неарама свою прелестную сестру. Еще более обрадовался Hoax, услышав слова Соломона. Они показались ему чрезвычайно дальновидными и дельными. Кто же мог подумать, что чужая любовная история может так пагубно повлиять на исход дела? Кто же мог подумать, что злой рок так распорядится судьбами его и детей? Значит, вот что имела в виду гостья из того сна: теперь мать соединилась со своими детьми, оставив Ноаху только младшего - Нирита. Теперь их двое на этом свете, хранящих память о семейном очаге Ноаха и его жены. Теперь только Hoax помнит юную Нирэль, как ждали они своих детей, в каких муках появлялись на свет сыновья. Только Нирит помнит стареющую нежную мать и видит, как трудно даются отцу поединки со все поглощающим временем и наступающей старостью, а теперь вот - горе… И только он может подарить Ноаху наследника.
        Hoax снова вернулся мыслями в тот день и час, когда увидел сыновей распростертыми на траве во дворе дома. Теперь уже странным показалось ему, что именно Эвимелех мог стать причиной их гибели. Он хорошо знал Иакова и Минуху, поэтому странно было, что их сын оказался убийцей. А впрочем, ведь он не родной их сын… Кто знает? Кто знает, что в душе у этого человека, посмевшего любить свою названую сестру любовью мужчины? Уже это необычно, значит, и другие тайны могли храниться в сердце подкидыша?

«А что, если это не он? Если глиняная птица и пастушья дубинка случайно оказались рядом с Неарамом и Нехамом? Мало ли что? А впрочем, - все это пустое, все выдумки. Очевидно, что у Эвимелеха были причины совершить злодейство. К тому же рассказывают, что и он был у Соломона, и тот отказал ему в помощи. Вот и обозлился он… Как иронична бывает судьба человека. Мы оба были у царя, я ликовал, я думал, что наконец-то все мои беды уйдут, дети помирятся и повзрослеют. Эвимелех тоже там был и, наверное, не очень-то был обрадован тем, что услышал от Соломона, ведь и несчастный пастух ждал мудрого совета. А исход один - горе… Сыновья - в земной юдоли, тяжелый камень скрывает их от дневного света и суеты человеческого мира. А убийца - в каменной темнице, гниет от сырости среди мокриц и прочей нечисти. Справедливо ли это? Кто знает…
        Почему я, доживший до седин старик, продолжаю топтать эту каменистую засушливую землю, а молодость хранит свои останки в семейном склепе?»
        - Отец! Отец! - Hoax услышал голос Нирита и с трудом отвлекся от своих мыслей, посмотрел на сына. - Выпей вина, отец, и поешь.
        Hoax и не заметил, как настал день. На столе уже стоял завтрак.
        Hoax послушно поел, а Нирит принялся рассказывать отцу о делах, вспоминать все услышанные за вчерашний день новости, чтобы вывести старика из оцепенения и вернуть его к деятельности и труду: обычно живой и подвижный, а теперь глубоко задумчивый и равнодушный к окружающему - Hoax пугал Нирита. Да, братьев не вернуть, но жизнь продолжается. Все так же приходят к дверям лавки покупатели, ожидая увидеть качественный товар - прочные сосуды разной величины, украшенные различным орнаментом вазы и шкатулки, простейшие предметы для обихода и быта.
        - Нам необходимо открыть мастерскую, отец! Люди ждут наших изделий. Мы нужны им. Нельзя терять то, чего достиг ты многолетним трудом!
        - Все это тлен и суета… Я наполнил чужие дома глиняной утварью и украшениями. Матери кормят из моих тарелок детей. Ставшие уже взрослыми дети поят из моих кувшинов больных родителей. Плоды и вино не киснут в моих сосудах, а наполняются силой земли и теплом моих рук. А сам - сам я не сумел создать для себя настоящего счастья. Что-то упустил я в жизни, чего-то не доглядел… Возьми ключи, сын мой, - Hoax протянул Нириту связку ключей, хранящуюся у него за поясом. - Попробуй, может, у тебя получится то, чего не смог я - построить счастливый дом, в котором жена и дети будут уважать твой труд и любить тебя таким, какой ты есть. И вы будете жить долго и счастливо и не увидите преждевременного конца своих детей…
        Нирит взял ключи. Он плакал. Зажав в своих ладонях руку Ноаха, он окропил ее своими слезами и попытался обнять отца. Тот не сопротивлялся, но был сдержан и неподвижен.
        - Отец! Отец! - зарыдал Нирит. Ему было больно от того, что вот так, через страдания собственные и страдания отца, через смерть братьев он получил то, чего хотел. Как жестоко наказывает порой жизнь за нечестивые мысли, как смеется она над человеком.
        Hoax отошел от дел. Нирит принялся заниматься мастерской. Забота о благополучии отца и продолжение его дела - отныне все это легло на плечи Нирита.
        И оказалось, что многое ему по силам: и управляться с наемными работниками, и руководить процессом приготовления глины, и изобретать различные новинки, чтобы изделия нравились покупателям, и успевать, следуя за полетом фантазии, создавать неповторимые керамические шедевры. То, в чем раньше ему не доверяли, удавалось ему, как будто он всю жизнь занимался ведением дома, ремеслом и торговлей.
        Теперь заказов у мастерской было еще больше, чем прежде. Время от времени, за трапезой, Нирит беседовал с отцом о том, что происходит в их жизни, как меняются и разнятся вкусы людей. Hoax постепенно приходил в себя. В конце концов он попросил у Нирита отвести ему помещение, где мог бы отдаваться своему таланту и работать для самого себя, согласуясь только с собственным вкусом и собственными предпочтениями.


        Глава 17. Встреча с Соломоном
        Долго думал Эвимелех над словами Ницана. Или ему так казалось, что много времени прошло с тех пор, как вымолвили они последнее слово друг другу? Они сидели по-прежнему, спина к спине, как двуликое существо о двух головах: золотоволосая юность и седая старость встретились в застенках пышного царского дворца и погибали от плесени и смрада. Уже кашель поселился в пылкой груди юноши, уже лихорадочная дрожь возвещала старику о том, что теперь никогда не оправится он от внутренних язв, закравшихся в его и без того ослабленное тело из недр студеного камня.
        Жестоки были речи Ницана. Но еще более жестоким было понимание, пришедшее к Эвимелеху: даже великая жертва не сделает его свободным. Что будет, если он, Эвимелех, откажется от того, во что верил: в любовь, в верность, в искренность в отношениях между любящими людьми? Что будет, если Ницан откажется от своей правды, от той жизни, которая давала ему возможность почувствовать свою избранность, наполняла каждый день особым значением? А будет вот что - пустота и разрушение. Будет предательство - прежде всего в отношении самого себя, а потом и в отношении тех, кто шел с тобой рука об руку и делил с тобой свои переживания, тайные надежды и сокровенные мечты.
        - Нет, Ницан, - прервал он долгое молчание. - Я не отрежу свою ногу. И не перегрызу ее. Но не потому, что мне не хватит на это духу. А потому, что сделано это будет ради призрака свободы. Помнишь, много лет назад ты говорил о том, что за человеком всегда остается последний выбор. Сохранить свою шкуру и остаться трусливым животным или любой ценой одержать внутреннюю победу и выдержать внутренний суд - суд совести. И здесь, как на Суде Соломона, есть третья сторона, вынуждающая делать страшный выбор, но ты слушаешь внутренний голос и повинуешься только ему. Вот почему мне не стоило идти к Соломону: я ждал, что он возьмет на себя мои нравственные муки и сомнения, а он отказался. И вот почему мне стоило явиться на этот Суд: теперь я понял, что, по каким бы соображениям ни действовал Соломон, он подарил мне мудрость и бесценный опыт. Теперь бы я не стал ему рассказывать о своей любви, как глупый мальчишка, хватающийся за подол матери в ожидании беспрекословной помощи в спасении любимой игрушки.
        Выслушав слова Эвимелеха, Ницан, как ни трудно это было ему, поднялся с пола и, шатаясь на ослабевших ногах, обнял юношу. На глазах его появились слезы:
        - Сын мой, - дрожащим голосом заговорил он, - я боялся того, что ты мне скажешь. Я боялся и одновременно надеялся, что ты не поймешь меня, и по слабости своей хотел дать тебе уйти от сильных потрясений. Был бы ты слаб сердцем, ты бы смог покинуть тюрьму, снова стать свободным - ходить, куда пожелаешь, делать, что захочешь. Твоя возможная ложь и заступничество братьев могли бы в конечном итоге вывести тебя отсюда. Но теперь я вижу, что большие испытания ждут тебя. Человек, в голове которого рождаются такие мысли, не может жить как все и заглушать голос совести и разума, - он прильнул головой к груди Эвимелеха. - Благодарю тебя, сын мой, за то, что ты подарил мне эти минуты. Они вселяют в меня надежду на то, что истина бессмертна в мире прелюбодеяния и разврата, пустозвонства и алчности.
        Затем Ницан медленно осел, поддерживаемый за плечи руками Эвимелеха. Юноша хотел было что-то сказать, слезы душили его. Но тут заскрипела железная дверь, застучали засовы, и в темницу вошел стражник:
        - Я пришел за тобой, пастух Эвимелех, сын Иакова!
        Видя замешательство заключенного, стражник оттолкнул Эвимелеха от старика и оттеснил юношу к выходу.
        - Поторапливайся, тебя ждут, - грубо и зло сказал он.
        Запнувшись о камень, еле передвигая затекшие ноги, Эвимелех чуть не упал. Но нагибая голову, чтобы не стукнуться о черный дверной проем, он успел краем глаза заметить, как упал на колени Ницан, как повалилось на бок его тело. С болью подумал Эвимелех, что ничем не может помочь он своему духовному наставнику, что разлучают их в такой важный для обоих момент… Пройдя через длинный коридор, подталкиваемый стражником, Эвимелех оказался на улице. Яркое солнце ослепило глаза, и невольно Эвимелех поднял руку, чтобы защититься от беспощадного света. Какое-то время они шли по выжженной дорожке мимо мусорных куч, поросших пахучим иссопом и чахлой рутой. А затем снова вошли в каменный переход, пока не достигли просторной и на диво прохладной комнаты, в которой была видна еще одна дверь, задрапированная ковром: вероятно, еще один выход, чтобы при случае помещение можно было покинуть с другой стороны. С этого же края был помещен удобный диван. Рядом стояла высокая медная ваза в виде лилии, а в ней заманчиво красовались фрукты: кисть белого винограда, спелый гранат, финикийская слива. На небольшом столике
поодаль помещались письменные принадлежности - чернильница и папирус, привозимый слугами Соломона из Египта в целях наладить быстрое делопроизводство. Наверное, здесь было место судебного писаря. А кто же должен выйти из-за ковра, украшенного роскошным царским вензелем? Кто займет удобное ложе и будет дразнить продрогшего и голодного, раздавленного позором узника - сладкими яствами и своим сытым добродушием? Какой-нибудь высокопоставленный вельможа-чиновник?
        Эвимелех продолжал стоять в ожидании, ноги его подгибались, голова кружилась. Удивительно, подумал он, как быстро происходят разрушительные метаморфозы в человеческом теле, еще недавно таком сильном и всемогущем, а теперь, после пребывания десятка часов в невообразимой прогорклой сырости, - слабом и хилом.
        Внезапно ковровая драпировка на двери зашевелилась, и в комнату вошли люди: два пышно и броско одетых воина. Золотые головные уборы, позолоченные сандалии и белоснежные короткие одеяния подчеркивали красивые мускулистые тела стражников. Не успел Эвимелех облечь свои предположения в слова: кто же перед ним? - как в комнату вошел и плавно опустился на приготовленное для него ложе сам Соломон.
        Соломон не стал говорить сразу и писаря не призвал, чтобы тот записал и достоверно передал папирусу происходящий здесь разговор. Разглядывая стоящего перед ним узника, царь медлил. Он ждал, что будет делать преступник (а то, что перед ним стоял преступник, Соломон не сомневался - иначе, как бы он попал сюда?), вдруг раскаяние и отчаяние заставят его молить пощады и признаться в содеянном грехе? Но узник был молчалив и неподвижен. Его лицо, с изумлением и следами непонятного государю смущения, показалось Соломону знакомым. Но он не мог вспомнить, где он уже видел и эту высокую фигуру, и этот подбородок, поднятый слишком, неподобающе высоко в данной ситуации.
        - Ответь мне, узник каменной норы - темницы, что содеяна руками твоих собратьев уже много лет тому назад во искупление их преступлений и в назидание многим. Ты много часов находился рядом с опасным преступником, стариком, по имени… - царь стал как будто вспоминать нужное имя, - Нистан, Низан…
        - Ницан, государь, имя его - Ницан, и он не скрывал его от меня! - неожиданно чистым и звонким голосом, словно и не было томительных минут в застенках и горьких слез на груди умирающего Ницана, заговорил Эвимелех.
        Соломон вскинул взор на заключенного и удостоверился в том, что уже знаком с этим человеком.
        - Кто ты и почему я узнаю твой голос? - спросил Соломон.
        - Я Эвимелех. Безродный пастух, которому ты отказал помочь в таком пустом и сиюминутном деле - всего-навсего лишь в женитьбе. Я удивляюсь, что ты помнишь меня, царь…
        Соломон вздрогнул и побледнел:
        - В последнее время мир, кажется, лишился рассудка. Почему-то шаг за шагом я встречаю людей, которые смеют дерзить мне, ставить под сомнения силы моего ума и памяти! Вот и ты, пастух, почти в кандалах и полумертвый, а позволяешь себе удивляться!
        - О царь, не гневайся на меня и моих собратьев! Разве так плохо, что есть еще люди, способные говорить тебе правду, смело глядя в глаза. Верно, мир не так плох, если израильтяне по-прежнему чтят истину и уважают тебя.
        - Да, язык у тебя не отнялся, юноша, даже после сырого подземелья! Впрочем, скажи, если мир так прекрасен, как ты говоришь, что тебя привело в тюрьму? Или какие-то добрые люди заточили тебя в подземелье?
        - Это странная история, государь. Я даже не могу догадываться, кому я так сильно навредил и стал неугоден, что меня обвинили в убийстве Неарама и Нехама, сыновей Ноаха. Он поставляет тебе изящные керамические безделушки и посуду, столь необходимую при дворе, - напомнил Эвимелех Соломону, который дал понять, что и это имя ему знакомо. - Но самое печальное для меня здесь, что страшное горе постигло семью, с которой долгие годы были дружны мои родители и братья. И почему-то меня называют убийцей.
        - Я разберусь в твоем деле, Эвимелех. Если ты поможешь мне. Ты, я вижу, хорошо познакомился с этим…
        - Ницаном, государь.
        - Да, Ницаном. Кто он и что делает он в Иерусалиме? Один ли он путешествует или у него есть единомышленники?
        - Ницан, государь, есть большой человек и большой философ. Божественные откровения знакомы его разуму и сердцу. Он много пережил, много думал, а потому способен заглянуть в будущее. Я знаю, почему он был брошен в темницу, которая непременно погубит его. Но если ты простишь его речь - речь обезумевшего от горя отца, спасающего свое дитя, он может во многом помочь тебе, царь. Ты всесилен и могущественен, разве не сможешь ты защитить от нечестивых льстецов истинного друга народа Израиля?
        - А ты, пастух, ты тоже заодно с этим стариком, возомнившим себя прорицателем? И ты тоже посещаешь сонм пророков?
        - Увы, нет, государь. Я не знал о Ницане и его братстве, пока не встретился с ним здесь, в тюрьме, за что я всемерно благодарен провидению! Но верь мне, душой я с этими людьми. И я бы тоже вышел вместе с Ницаном на Храмовую гору во время празднования союза мерзкого Эла и блудной Ашеры, если бы мог! Ницан поведал мне о том, как и за что попал он в заточение.
        Соломон поднял руку, приказывая юноше замолчать. Бледновато-зеленый оттенок лица и красные пятна, выступающие на мраморной коже владыки, выдавали душевное состояние Соломона: он был в бешенстве.
        - Твои речи столь же опрометчивы, сколько горячи, пастух, - нарочито спокойно и отчетливо произнес он. - Ты видишь, я не позвал писаря. Но и стены имеют уши. Не боишься ли ты, что тайный убийца пронзит твое сердце еще до того, как ты дойдешь до твоего последнего пристанища?
        - Мне нечего бояться, Соломон. Ибо теперь я понимаю, что лишился всего, что могло бы радовать меня в жизни. Женщина, которую я называл своей матерью, прокляла меня, братья возненавидели меня, а люди, которых я считал своими друзьями, обвинили в убийстве.
        - У тебя есть то, чего так недостает многим и богатым, и всесильным. То, чего не добьешься ни магией, ни молитвами. Твоя молодость.
        - Ты прав, государь, что этот дар трудно восполнить, разве что каким-либо волшебным эликсиром?.. Однако ты прав и в том, что юность и свежесть быстротечны. Так много ли я теряю? У меня есть правда, в которую я верю и которая не покинет меня вместе с уходящей юностью. В моей жизни были люди, которых я любил. Разве этого мало? Разве могу я предать все это? Кто я буду после этого - доживающий пустые дни истукан? Нет, государь, ты не испугаешь меня смертью.
        Соломон молчал. Потом дал знак увести Эвимелеха. Что-то подсказывало ему, что пастух прав. Но и в том, что и у этого храбреца непременно есть уязвимое место, Соломон тоже был уверен. И он решил подождать.
        Величественно, как подобает царю, Соломон поднялся и вышел из комнаты, обустроенной специально для допросов наиболее важных преступников. Спокойна и уравновешенна была его поступь.


        Глава 18. Сомнения Соломона
        Но не так спокоен был Соломон, как ему бы хотелось. И имя старика во время допроса он коверкал нарочно. На самом деле имя преступника - Ницан - прочно врезалось в его память и душу. Ибо не мог обычный человек намеренно и добровольно броситься на заведомую смерть - старик, несомненно, понимал, что жестокая расправа ждет его после той речи на Храмовой горе, где схватила его стража Соломона и где он позволил себе пристыдить царя и обвинить владыку и свой народ в преступном идолопоклонничестве. Соломон так беспокоился о далеких последствиях произошедшего, так был обескуражен тем, в какие сети, выброшенные коварной любовницей, он (мудрый Соломон!) попал, что до сих пор не хотел призвать к себе Офира. Старик наверняка уже все знает, осуждает Соломона - и вряд ли слова его придутся по душе царю. Опасаясь собственного гнева, оберегая от себя самого единственного друга, Соломон пытался разобраться: не сумасшедший ли этот Ницан? Может, напрасно Соломон видит такое большое значение в странном поступке этого человека, считающего себя сопричастным пророческому братству.
        Как бы там ни было, но моавитянка явно перешла черту дозволенного. Соломон обошелся с ней настолько жестоко, насколько дерзко повела себя она, забыв свое место и законы гостеприимства. Он не отчитал ее и не убил. Он приказал всего лишь на одну ночь кинуть ее в самый людный каземат своей обширной тюрьмы. А потом, поруганную и еле живую, поселил в наиболее тесный и отдаленный уголок своего дворца. Позор и насмешки, был он уверен, для этой гордой и глупой женщины будут страшнее и больнее смерти. Пусть источает яд ее моавитянское змеиное жало, пусть травит ее самое.
        Выслушав Эвимелеха, Соломон не мог отделаться от ощущения, что не юноша говорил с ним, а сам мудрый Офир (а уж в его-то глубоком уме государь не сомневался) указывал царю на его ошибки. Но негоже было пастуху так говорить с владыкой. Как смел он открыть рот в защиту этого, с позволенья сказать, «пророка» - безумного в своей смелости Ницана?
        И чего бы легче: убить обоих - и сомнения долой! Но именно сомнения и не давали Соломону покоя. Хорошо бы выслушать этого Ницана, понять его правду. Ведь это еще одна сторона познания, еще одна сторона бытия. Соломон проглядел, как в его народе зарождается некое тайное течение, сторонники которого провозглашают себя спасителями израильского племени и государства. А ведь подземные течения, подземные воды, родники - по природе своей самые чистые, самые свежие…
        И Соломон приказал перевести Ницана в другое помещение - более сухое и теплое, позвать к нему лекаря и сообщать о здоровье старика каждые три часа. А Эвимелех… Пусть останется там же, а что потом - там будет видно… «И это тоже пройдет», - невольно вспомнил царь заветную надпись на перстне, когда-то подаренном ему Офиром. Сколько событий случилось с тех пор… Руфь, Ницан, пастух…
        Когда Эвимелеха снова втолкнули в темницу, Ницана в ней уже не было. Упав на колени, пастух стал тихо оплакивать своего друга. То время, которое он провел рядом с Ницаном, теперь казалось ему самым счастливым. Время, когда мир и покой царили в семье Иакова и Минухи. Время, когда (здесь, в мрачном подземелье) небольшой собственный жизненный опыт соединился с опытом Ницана и ему подобных и глубокое священное знание сделали Эвимелеха сильным и смелым. Одна только мысль терзала и не давала покоя Эвимелеху: что станется с его нежной Суламифь? Он боялся даже произнести это имя здесь, среди скользких стен, кишевших паразитами и грязью, дабы неведомыми нитями не привязать ее к этому страшному месту. Наверное, ей сказали, что Эвимелех - убийца. Поверила ли она? Нет, она не могла, ведь она верит ему. Будет ли она ждать его? В этом Эвимелех сомневался: слишком легкокрыла и прозрачна была ее память, слишком легковерно сердце. Пройдет время, и она полюбит другого, выйдет замуж, нарожает детей. И все будет так, как предрекал Соломон в тот судный день. А ведь все могло бы быть по-другому. Они могли бы увести
друг друга от пустой никчемной жизни, череды говорливых застолий и испражнений, от жалкого выживания в блестящем и недоступно высокомерном по отношению к ним, простым людям, Иерусалиме.
        И тихие слезы потекли из глаз Эвимелеха, оплакивающего свое земное счастье.


        Глава 19. Путешествие Соломона
        Прошло несколько дней. Соломон, скучая по беседам с Офиром, но еще не решаясь позвать его к себе, тосковал. Ницан, с которым он желал говорить, все еще был при смерти: тяжелая лихорадка удерживала его между жизнью и смертью. Соломон искал спасения от докучливых мыслей о старости и скоротечности жизненного пути. Напрасно уделял он пристальное внимание торговым и политическим делам. Напрасно он посещал тайные пещеры, в которых подвластные ему маги и чародеи варили ядовитые соки земли, добывая золото и рецепты долголетия. Напрасно его зазывали взоры многочисленных наложниц, выглядывающих из окон своих роскошных келий, когда он гулял в саду. Напрасно придворные музыканты-левиты пытались гармоничными мелодиями исправить разлад в душе Соломона. Ничто не трогало его. Безразличие и равнодушие охватили царя, усталость и дурное настроение отравляли дни.
        Подобные печальные обстоятельства побудили Соломона вспомнить об еще одном, некогда излюбленном им способе прогнать тоску.
        - Принесите мне одежду простого горожанина, - приказал он.
        - Слушаю и повинуюсь, - отозвался слуга и, хлопнув в ладоши, призвал женщин, исполняющих должность «одевалыциц» царя, - прелестных юных девиц в полупрозрачных одеяниях.
        Облачившись и отдав нужные распоряжения, Соломон двинулся в путь. Пробираясь сквозь узкие людные улицы Иерусалима, он наблюдал за своими подданными, слушал их речи и даже останавливался, если какие-то слова заинтересовывали его. Однажды он даже вступил в спор с торговцем тканей и после долгих препирательств приобрел у него отрез узорчатого полотна. Зачем - он и сам не знал. Взвалил свою ношу на осла, служившего ему вместо золотой колесницы, запряженной дорогими конями, на которой Соломон по традиции передвигался в пышной царской процессии, - и двинулся дальше, за городские стены.
        Путь его лежал на восток от Иерусалима - туда, где честными и упорными тружениками были разбиты обширные виноградники. Временами дорога спускалась и петляла среди обширных холмов. В низинах путнику казалось, что желтая каменистая поверхность земли необыкновенно красиво и гармонично сочетается по цвету с солнечным небом - как камень лазурита с золотыми вкраплениями, обрамленный искусным ювелиром в золотую оправу. Соломон ждал, что вот-вот под ноги ему и послушному животному, которому он доверил свое царственное тело, нырнет зеленая хитрая ящерица или быстрый полоз сверкнет свинцовой чешуей на жарком солнце. Он не боялся дикого зверя, не боялся хищных птиц, парящих в небе в ожидании добычи. Он и здесь чувствовал себя владыкой.
        Когда же дорога поднималась, то Соломон мог видеть белокаменный город: сады и отдельные деревья, Храм на одноименной горе, свои дворцы с фонтанами и бассейнами, дома бедняков и зажиточных жителей, ремесленников и торговцев. Со стороны он взирал на славный город, ставший столицей объединенного государства. Со стороны взирал он и на свои поступки, взвешивал и постигал: что важнее для него в данный момент, что бы он, не задумываясь, отринул от себя, а без чего бы не мог существовать ни дня.
        По мере удаления от стен Иерусалима Соломону становилось вольнее дышать. Не было здесь соглядатаев и стражников, вечно выпрашивающих какие-нибудь блага вельмож, не было вожделеющих его взглядов наложниц и жен, и призраков, отравляющих жизнь, - зависти, соперничества, злобы, жадности.
        Ему вспомнилась история, которую он услышал от Офира, о двух путниках. Оба они побывали в одном и том же городе. Но один рассказывал, что встретил там людей нечестивых и алчных, а другой - что побывал в замечательном месте, где живут и процветают идеалы добра и справедливости. Тогда на вопрос Соломона о том, в чем же секрет загадочного города, Офир открыл очень простую вещь. Каждый носит в себе свой мир. Скупому и корыстному кажется, что все готовы его обмануть и обокрасть, доброму и щедрому - мир улыбается и приносит свои дары.

«Да, - размышлял Соломон, - мир во многом таков, каким мы видим его сами. Каков мой мир? Наверное, я должен быть счастлив. Жизнь подарила мне прекрасный инструмент, чтобы познать многие вещи и предметы, доселе являвшиеся многим как чудо, - мой острый и пытливый ум. Судьба даровала мне средства, чтобы исследовать закономерности бытия: деньги, власть, положение - все это дает огромные возможности. Но почему же тогда иной виноградарь или… пастух понимает о жизни больше, чем я, столько изведавший, столько видевший? В моих руках сосредоточена огромная власть. Я могу убить этого самого мудрого виноградаря, но я все равно не смогу уничтожить его могучий дух. Значит, вот оно - равновесие. Я поставлен судьбой творить великие дела (разве продлевать жизнь объединенному Израилю не великое свершение?), но я лишен самого необходимого в жизни каждого человека. Никто не любит меня таким, какой я есть - без державного скипетра и царской печати.
        Как долго ждал я, чтобы на горизонте моего долгого пути появился друг. И вот наконец провидение послало мне Офира. Но порой друг, искренний и бесхитростный, кажется мне врагом: он печалит и ранит меня правдивыми словами… А эти Ницан и Эвимелех со своей истиной. Одной ногой в могильном склепе, а как говорят: зрело, с кристально ясным взором, равнодушные к болезням и язвам, готовы стоять на своем до конца. Значит, то во что они верят, - большая сила?.. У них нет моей власти, но они обладают другими талантами - упорством веры, стойкостью духа… Да, вот она - гармония… Власть ума и сердца, власть пророка и царя, власть воды и недр земных - все одинаково важно для творца, все должно быть представлено в земной юдоли».
        Поднимаясь на очередной холм, Соломон увидел наконец цель своего путешествия. Там, в долине, раскинули сь невысокие навесы из широких пальмовых листьев. Под этими навесами отдыхали люди, хранились плоды и инструменты. Небольшое озеро, поросшее тростником и болотной травой, как солнце, лучилось множеством тропинок, проделанных теми, кто жаждал порадовать уставшие за работой члены прохладной водой. А дальше, снизу вверх, слева направо, от земли до неба, от края до края - тянулись виноградники. Солнце уже начало садиться, и воздушное марево мягкой пеленой укрывало виднеющиеся вдали горы. Сторожевая башня виноградаря и постройки, со временем сами собой возникшие возле нее, напоминали небольшую крепость посреди зеленого полосатого ковра, украшенного затейливым орнаментом: словно шипы роз вздымались к нему палки одинаковой длины, на которых висели гирлянды виноградных листьев и гроздья сочных плодов. Сколько рук трудилось над созданием этой величественной картины, угодной богу! Сколько вкусного и лечебного вина и сока даст этот виноград! И все это создано человеком.
        А вон там, где темная линия разграничивает плоскогорье и возвышенность, растет другой виноград - дикий. Он по-своему красив и замечателен. Его ягоды кислые и вязкие на вкус - как губы девочки, еще не научившейся любить и отдавать свою нежность и чувственность.
        Соломон спустился в долину и направился в дом виноградаря - попросить у обитателей убежища ночлег и - за установленную хозяином плату - ужин. Оставаться одному на ночь было опасно, ибо дикие звери и птицы, ядовитые змеи также могли облюбовать эту пышную долину для ночлега или охоты.


        Глава 20. Нейхеми
        Вот уже несколько дней, как Суламифь не видела Эвимелеха и не получала от него никакой весточки. Она была до крайности взволнована той новостью, что сообщила ей на днях Нейхеми: якобы Эвимелех погубил Неарама и Нехама, сыновей Ноаха, жестоко расправившись с ними. Она знала, в каком отчаянии находился ее возлюбленный, когда в последний раз приходил к ней. Знала, как беспокоил его приготовляемый братьями брак Суламифь и Неарама. Смущало ее и то, что на теле его была рана. Кто знает, может быть, он получил ее, когда совершал страшное преступление? Да, нет же, мысленно осекалась Суламифь: как Эвимелех мог поднять руку на человека? Добрый, нежный, искренний Эвимелех, любивший жизнь и все, что бы его ни окружало, никогда не теряющий надежду на чудо? Нет, он не мог этого сделать! Человек, настолько ценящий жизнь, никогда не отнимет ее у другого. Да и ненависти не было в его сердце - только печаль, навеянная столь досадно складывающимися обстоятельствами. Всегда можно найти выход, говорил он, и остаться честным и чистым. В конце концов они могли покинуть Иерусалим и поселиться в каком-нибудь отдаленном
поселке и жить там в труде и согласии среди незнакомых людей.
        Суламифь не знала, как ей быть. К кому идти, чтобы рассказать о том, что ее возлюбленный не может быть убийцей? Кто будет говорить с ней о деле, уже, по-видимому, решенном? Братья? Hoax? Нет, в лучшем случае они выслушают ее, но не поверят.
        Все утро она ждала Нейхеми, которая должна была навестить ее, как обычно, и рассказать последние новости из дома. Когда же Нейхеми пришла, то, словно нарочно, не сразу повела речь об Эвимелехе, а начала издалека, хотя прекрасно видела, как запали темные глаза Суламифь, как осунулось ее лицо, как волнуется она и ждет вестей. Нейхеми поведала о том, сколько фруктов пропало вследствие неправильного хранения, о том, как поссорилась с соседкой из-за мертвой птицы, которую та, кажется, специально подкинула в дом Эйната и Нейхеми, да еще в такое место, что ее не сразу обнаружили и какое-то время она жутко смердила на весь двор. Когда Суламифь уже была готова лишиться чувств, Нейхеми завела разговор о преступниках, которых карает праведный суд мудрого и милосердного к добрым людям Соломона. Во всех подробностях расписала она, как обвиняемых и признанных в коварных поступках лжецов и злодеев опаивают вином с сиропом мандрагоры, которая притупляет страх и боль, а потом закидывают камнями. Того же, кто под действием злых чар окажется чересчур выносливым и живучим, - сбрасывают с высокой скалы. Там он и
испускает свой последний смрадный вздох.
        - Прошу тебя, Нейхеми, расскажи мне о том, что слышно об Эвимелехе? Почему его обвиняют в убийстве сыновей Ноаха?
        - Ах да, Эвимелех, - хитрая женщина сделала вид, что только сейчас вспомнила о своем родственнике. - Во-первых, по словам Ноаха и Нирита, твой драгоценный возлюбленный был в гончарной лавке накануне убийства. Он прислушивался к тому, о чем говорил Ноах со своим покупателем. Тот призывал гончара пойти на Суд Соломона, чтобы наш высокочтимый государь помог ему советом. Для виду Эвимелех приобрел у Ноаха какую-то безделушку - для какой-то своей возлюбленной, заверил он. И представь себе, Суламифь, он явился во дворец Соломона в тот же самый день, что и Ноах. Он знал о том, как ссорятся братья, какие разногласия разделяют их. И, уж конечно, знал о том, что Неарам скоро будет твоим мужем. Как видишь, все идет к тому, что он очень даже подходит на роль убийцы.
        - Не понимаю, почему ты так решила, Нейхеми? Все, что ты рассказала мне - лишь череда случайных событий, и я…
        - Да вот почему, - резко перебила Нейхеми свою приятельницу, - глиняную игрушку, ту, что Эвимелех купил у Ноаха, нашли рядом с телами умерших братьев. Кто как не Эвимелех побывал там и случайно выронил предмет, который указывает как раз на него? У кого еще были такие явные причины расправиться с Неарамом и Нехамом? Бедный безродный сирота, полюбивший свою сестру, не рассчитывающий на помощь братьев и не нашедший поддержки у Соломона. Вот и возненавидел весь мир. Кстати, поговаривают, что его видели накануне убийства, как он шатался по городу, будто пьяный. Так чего же тут думать?
        - Твои слова сообщают о несчастном человеке - только и всего, Нейхеми. Я думаю, ты заблуждаешься, обвиняя Эвимелеха в том, что он не совершал. Если бы я только могла встретиться с ним и поговорить…
        - Об этом даже и не думай, Суламифь. Вот уже несколько дней кряду он находится там, где ему и место, - в тюрьме. Да и подумай сама: что, если он признается тебе в убийстве? Как будешь ты потом жить? Или вдруг, одурманенный зельем, он и не помнит содеянного, тогда горе вам обоим. Мой тебе совет, Суламифь: проси помощи у братьев. Пусть они найдут тебе нового жениха, и все быстро забудется. Иначе позор покроет твое имя, и ты останешься на всю жизнь несчастной и одинокой…
        - Я поняла тебя, Нейхеми. А сейчас оставим этот разговор. Что же случилось с той птицей, которую подбросила в ваш дом соседка?..
        Нейхеми подхватила словесную нить, брошенную ей Суламифь, и больше об Эвимелехе они как будто не вспоминали.
        Однако во время болтовни и шуток Нейхеми, которые в иной ситуации могли бы позабавить и развлечь, Суламифь думала о возлюбленном. Ей казалось, что сейчас он переживает страшные мучения, ему больно, он весь в ранах, которые кровоточат и заставляют его мечтать о быстрой смерти. Она не беспокоилась о том, что он может покинуть земной мир, ибо верила, что уйди он туда раньше ее, то все равно в каждом облаке, каждой травинке, в каждом глотке воздуха - они будут соприкасаться друг с другом, будут близки и неразлучны, пока не встретятся еще раз, но уже за чертой, разделяющей земной и небесный миры. Поэтому ее пугало только то, что его истязают земные, реально ощутимые увечья и унижения, которым он не может противостоять.
        А Нейхеми старалась быть как никогда остроумной и веселой. Она тоже страдала. Но по другим причинам. Она завидовала Суламифь и Эвимелеху. Вышедшая замуж достаточно удачно, она жила как многие, как все.
        И это огорчало ее. Она хотела познать страсть и бурные чувства. Но дома ее ждало беспылкое постное ложе, муж, который, вероятно, любил ее по-своему, но ровно, без придыхания. Он тоже жил как все. Но его это не беспокоило. Ему было удобно.
        А здесь такие события, такие чувства! Но хотела ли Нейхеми оказаться на месте Суламифь? Скорее всего - нет. Вот так, запутавшись в своих женских чаяниях, и жила она рядом с Суламифь, то поддерживая и любя ее, то втайне ненавидя - за необыкновенность, красоту, за то, что никогда не могла понять ее…
        Жестоко и подло уколов Суламифь, Нейхеми начала жалеть юную родственницу и утешать ее, как могла…


        Глава 21. Неожиданная встреча
        Пробудившись ото сна ранним утром, когда солнце только начало показывать свой оранжевый круг из-за горизонта, Соломон почувствовал себя бодрым и здоровым. Словно бы отсутствие дворцовых стен и многочисленных глаз соглядатаев дало ему новую прекрасную возможность дышать - открыто, ароматно, свободно.
        Прислушиваясь к пению птиц и шорохам снаружи, Соломон оделся и, выйдя в соседнее помещение, поприветствовал хозяина - виноградаря Пимена, который также уже поднялся со своего ложа, чтобы поприветствовать трудолюбивое солнце и приготовить все необходимое для очередного, полного забот и дел дня. Потом они вместе позавтракали - свежим виноградом и пшеничными лепешками, что испекла накануне жена Пимена, - и распрощались.
        Соломон отправился на поиски убежища, в котором мог бы провести остаток дня - до того, как будет необходимо вернуться за высокий холм, откуда он пришел и где по договоренности его будут ждать пышные и удобные носилки, чтобы доставить во дворец.
        Почувствовав желание присесть и отдохнуть в созерцательном покое, Соломон опустился у расщелины, в которой, негромко, по-мальчишески резво журча, бежал узкий ручей. Предаваясь своим мыслям, он не сразу разобрал, что, помимо звуков воды и хлопотливых голосов птиц, слышит что-то еще. Он пошел туда, откуда доносился плеск воды, и неожиданное зрелище заставило его сердце сладостно содрогнуться и припасть к земле в поисках тайного пристанища среди невысоких зарослей дикого винограда. Припав грудью на прохладную еще землю, Соломон смотрел на молодую женщину. Она сняла свою одежду и, думая, что никто не видит ее, беззастенчиво и просто омывала свое тело, пробуждая от дремы и ночного забытья свои вежды и члены. Она была стройна и белокожа. Только на те участки тела, которые не были скрыты одеждой во время работы - небольшие руки и овальное лицо, - лег темный загар, еще больше оттеняя нежность тонкой девичьей кожи. Черные волосы, рассыпавшиеся по плечам и спине, скрывали грудь и часть спины. Но зато изящная шея, маленький живот, небольшая шелковая занавесь, оберегающая лоно девушки, ровные стройные ноги -
пленили Соломона. Искушенный в женской красоте, он разглядел в девушке то, чего ему так не хватало в обученных страстной науке любовницах. Свежесть и полнота дыхания, естественность движений, мудрость юности и тайна созревающей женственности - взволновали царя. Он впивался газами в молодое тело, по привычке мысленно примеряясь к нему: какое оно - теплое и покорное, как воск свечи, или прохладное и неподатливое, как ускользающий вдаль поток воды в этом ручье? Как вздрогнет это тело, если прикоснуться к нему: прильнет к опытным мужским рукам или стыдливо отринет ласки? Какой голос живет в этой груди, скрытой от его глаз под густым ковром волос цвета самого темного винограда?
        Впервые за многие месяцы Соломон испытал уже позабытое им ощущение: смесь любопытства и удивления, наслаждение отдаться своему желанию без оглядки на церемонии, принятые при дворце, не задумываясь, что будет соответствовать этикету, а что нет.
        Сейчас его заботило другое: как найти эту девушку потом - среди обширных виноградных зарослей? Он, кажется, даже боялся: не потеряет ли он ее здесь, ответит ли она на его чувства? Ему хотелось, чтобы она сама ступила в его объятья, не зная о его высоком положении. Хотелось, чтобы ее юность и неспелость подарили и ему радость молодости, подарили обновление и очистили от скверны лет.
        Он еще не знал как ее зовут, но уже был уверен в их грядущей встрече и был глубоко благодарен за те сладкие минуты, которые, сама того не ведая, она уже преподнесла ему.
        Между тем закончив омовение, девушка накинула одежду, укрыла волосы под голубым платком и, босая, исчезла в небольшой фруктовой роще. Соломон осторожно последовал за ней.
        Когда прятаться было уже невозможно, в самой гуще виноградников, где уже начинала закипать работа, Соломон вышел из своего укрытия и под предлогом отдыха устроился неподалеку от занявшейся сбором плодов девушки.
        - Ну, где же ты ходишь? - грубовато прикрикнула на нее одна из старших женщин. - Все уже трудятся, а ты где-то прохлаждаешься!
        Ничего не ответив на грубость, она продолжала снимать кисти и класть их в большую корзину. Время от времени, обхватив плод губами прямо с тяжелой грозди, она отправляла живительную ягоду себе в рот. И это притягательное движение сводило Соломона с ума. Он ловил каждый жест девушки и желал ее все больше и сильней.
        Когда настал полдень и все прекратили работу, чтобы отдохнуть, девушка оставила виноград и перешла в тень молодой смоковницы, гостеприимно раскинувшей свою густую крону. Соломон также последовал сюда:
        - Позволь, юная дева, отдохнуть рядом с тобой в спасительной тени этого роскошного дерева!
        - Прошу тебя, милый человек, садись рядом со мной, испей воды из моего кувшина, чтобы горячее солнце не иссушило твое горло, - девушка протянула Соломону сосуд с водой.
        Соломон потянулся за кувшином, случайно коснулся ее пальцев и заметил, что глаза ее заплаканы, а лицо бледно. Он сделал несколько глотков и, возвращая кувшин, на несколько мгновений, задержал его в своих руках, чтобы встретиться с взглядом девушки.
        - Какая печаль омрачает твои очи, незнакомка? - спросил он, не в силах отвести взгляд от нежного овала лица. - Кто обидел тебя? Может, я смогу чем-то умилостивить твою судьбу и помочь тебе?
        Девушка удивилась участию, помолчала, а потом негромко сказала:
        - Благодарю тебя, человек. Но, верно, уже никто не может помочь мне в моей печали, слишком уж грозные силы встали на пути к моему счастью. Поэтому не нужно и говорить об этом. Зачем подвергать опасности загрустить и почувствовать столь беззащитным самое себя и тебя, путник?
        - Теперь я еще больше хочу узнать о твоей беде. Ты великодушна, опасаясь за мое душевное настроение. Но вдруг твоя тревога напрасна, и у меня есть высокие покровители, способные помочь тебе? А вдруг я - сам Соломон, переодетый в простого жителя?
        - О странник, какие необыкновенные вещи ты говоришь. Да разве снизойдет царь до страдания простой девушки? Разве поймет он горе человека, причиной несчастья которого отчасти является и он сам.
        - Ты не совсем лестно отзываешься о государе, дитя.
        - Наверное, горе говорит во мне! Ведь именно в Соломоновой тюрьме сейчас томится мой названый брат и никем не объявленный, но выбранный моим сердцем жених.
        - Расскажи мне свою историю. Даже если я не смогу помочь тебе делом, я могу дать совет…
        - История моя, путник, будет не интересна для тебя. Ибо как можно рассказать о трепете, который испытываешь при долгожданном свидании, о свете грез, которые соединяют влюбленных даже на расстоянии, о силе любви, которая не подвластна чужому решению и разлуке. Скажу лишь, что возлюбленного моего незаслуженно обвинили в убийстве, и, наверное, сейчас, пока я невольно радуюсь сладкому винограду и прохладной тени, он страдает…
        Соломона осенила догадка, что наверняка речь идет об Эвимелехе. Такое совпадение - встретить невесту пастуха здесь! Так вот о ком говорил Эвимелех! Вот ради кого он явился во дворец! Внутренне Соломон согласился с пастухом: он был прав, почти вымаливая право быть с этой юной женщиной.
        - Позволь мне пойти в город и разузнать о судьбе твоего возлюбленного. У меня есть друзья, которые в силах помочь мне и тебе!
        - О, спасибо тебе, незнакомец! Когда же мне ждать тебя? Ах, прости меня, путник, я так неблагодарна и нетерпелива. Спасибо тебе за утешение! Если ты не передумаешь и пожелаешь принести мне какие-либо новости, любые - они будут милосерднее, чем неизвестность, - я буду ждать тебя здесь же. Жениха моего зовут Эвимелех…
        - Не сомневайся, дорогая…
        - Суламифь, меня зовут Суламифь.
        - Не сомневайся, Суламифь, я вернусь так скоро, как это будет возможно.
        Они расстались, и Суламифь принялась ждать новостей.
        Соломон же, по дороге во дворец, стал раздумывать, как поступить в сложившейся ситуации.

«Удача благоприятствует мне, - думал он. - Теперь Эвимелех и Ницан в моих руках. Управляя сведениями, при умелом подходе я могу воздействовать на их поступки и одновременно заполучить власть над Суламифь», - торжествовал Соломон.
        Как только он прибыл в свой дворец, ему тут же сообщили, что Ницану стало лучше и он готов говорить с государем так скоро, как это будет необходимо.
        - Отлично, - сказал вслух Соломон и, облачившись в царское одеяние, без промедления отправился на встречу с заключенным.


        Глава 22. Свобода
        Ницан, страшно бледный и все еще очень слабый, полусидел на своем ложе. Он уже и не надеялся увидеть белый свет, а между тем солнечные лучи проникали сюда в счастливом достатке: через большое, хоть и решетчатое, но щедрое в этом отношении окно.
        Ницан помнил свои последние впечатления о встрече с Эвимелехом, об их разговоре о высоком предназначении человека, о губительной чревоточине на теле израильского государства - чрезмерной лояльности Соломона к иноплеменным религиям. Теперь же пришло понимание, что, возможно, беседа с ним, Ницаном, может иметь для юноши губительные последствия. Если Соломон сочтет Ницана преступником, то Эвимелеха могут объявить соучастником: ведь теперь он знал о пророческом братстве почти все и, по всей видимости, сочувствовал единомышленникам Ницана. При желании - у царя появлялся повод избавиться от Эвимелеха, так сказать, не покривив душой, действуя из соображений государственной необходимости: проповеди Ницана, несомненно, могли оказаться выгодны тем, кто желал расшатать авторитет Соломона, а уж таких наверняка было немало!
        - Ну вот, тебе наконец-то полегчало, Ницан! - раздался голос Соломона, стремительно вошедшего в комнату. - Тебе повезло! Немногие выживают после каменной норы, находящейся в самом зловредном месте моего дворца. А ты силен, несмотря на возраст и застарелые раны, которые обнаружил мой лекарь!
        - Благодарю тебя, царь, - отвечал Ницан. - Прости, что не могу встать и припасть к твоим ногам, великий государь, - от волнения он закашлялся и был вынужден прервать речь. Тогда снова заговорил Соломон.
        - Как? - удивился он. - А я думал, что услышу от тебя полные ненависти тирады и обличительные речи. Или, спасая тебя от тяжелой лихорадки, мой лекарь подлечил и твой разум? - усмехнулся Соломон.
        - Ты смеешься, царь… А между тем я не питаю к тебе злых чувств. Я преклоняюсь перед твоей государственной прозорливостью. Ты славно продолжаешь дело, начатое твоим отцом - Давидом, - дело великое, связанное с желанием продлить расцвет и благоденствие израильтянского народа, - Ницан стал задыхаться, а потому снова был вынужден замолчать. На этот раз молчал и Соломон, желая выслушать до конца: что скажет ему старик?
        Но Ницан тоже не спешил говорить. Он воспользовался тем, что слабость и недуг мешали ему вести равноправный диалог, и не захотел попасть в хитрую ловушку Соломона: поощренный благодушным настроем царя, самолично пришедшего навестить преступника, Ницан должен бы был разговориться, попытаться найти себе оправдание и по возможности привлечь государя на свою сторону. Но Ницан был человеком умным. Он понимал, что претендовать на то, что царь при своем упрямстве и вполне понятном высокомерии (ибо как владыка имел право опираться не только на свои чувства и симпатии, но и на вещи, объективно значимые и объективно важные) вот так вдруг встанет на сторону людей, сочувствующих идеалам пророческого братства, - нельзя. Но и раскрывать тайны, касающиеся того, где прячет братство свои реликвии - записанные на тонких листах папируса мысли, почитаемые как истина веры, а также сведения о том, где находятся убежища единомышленников, - Ницан не торопился.
        Итак, некоторое время длился молчаливый поединок. Разговор оборвался, едва начавшись. Соломон уже начинал терять терпение и думать, что, вероятно, надо избрать иную практику в общении с этим хитроумным стариком. Уж слишком много он себе позволяет. Соломона не проведешь: он видит игру этого человека насквозь, видит, что тот вынуждает его, царя, начать сближение. Постепенно гнев стал овладевать Соломоном. Он и так уже оказал невольное почтение этому недостойному, придя сюда. Надо было, чтобы, как больного пса, в кандалах, на привязи приволокли этого лжепророка на допрос…
        - У меня в темнице сидит человек по имени Эвимелех. Так вот он поведал мне о вашем, - Соломон поморщился, - братстве. Теперь я знаю, где искать твоих сообщников и что им сказать. Но вот что делать с юношей? Как ты думаешь, Ницан?
        - Прости, царь, еще раз! Но Эвимелех не мог предать меня, даже сомнений в этом быть не может. Тем более что те сведения, которые ты пытаешься вытянуть из меня, ему неизвестны. Но клянусь, что с этим пастухом я не виделся уже много лет, а потому он не посвящен в мои дела. Он горяч и будет готов отдать жизнь за то, что считает справедливым. Однако к моему призванию он не имеет никакого отношения.
        - Тем не менее вы провели вместе целый день, и я имею повод объявить вас в преступном сговоре. Скажем, ты, Ницан, своими рьяными и усердными проповедями покорил себе разум неопытного юноши. Поэтому подумай. Ты можешь выручить Эвимелеха. Я забуду о том, что его обвиняют в убийстве сыновей Ноаха и выпущу на свободу. А ты поведаешь мне о своих секретах.
        - Ты напрасно стараешься, государь. Повторюсь, что Эвимелех почти ничего не знает о нашем братстве. Поэтому защищать его от мнимого сообщничества со мной - это значит намеренно оклеветать его, чтобы потом защитить от заведомой лжи. Согласись, это не очень-то чистоплотно…
        - Что же мне делать с тобой, Ницан?
        - Отпусти меня, царь! Я уже говорил, что не питаю к тебе личной ненависти! Я восхищаюсь твоими способностями: поистине бог щедро наградил тебя! Но и молчаливо пособничать разрушительному влиянию твоей пагубной склонности поощрять иные верования, отклоняющие идеалы единобожия, которое помогает объединять народ под эгидой единого сильного государства, - я не буду!
        Соломон встал, прошелся по комнате, серьезно обдумывая свое решение. Он хотел бы видеть среди своих вельмож и чиновников людей, равных по силе духа и ума этому человеку. И он мог бы приблизить его к себе. Но слишком уж громко заявил о себе сонм пророков. Приближенные Соломона, иностранные дипломаты, на чью поддержку он сейчас опирался, могли выразить явное недовольство возникшей вдруг оппозицией - единомышленники Ницана на государственном языке представляли собой именно оппозицию существующему миропорядку. Этого допускать было нельзя, не в нынешнее время, когда обремененные налогами представители некоторых древних еврейских родов медленно, но методично, из года в год расшатывали равновесие в государстве.
        - Что ж! Будь по-твоему! - вдруг резко сказал Соломон - и вышел вон.


        Глава 23. Шломо
        Прошла неделя, прежде чем Суламифь дождалась человека, пообещавшего разузнать и сообщить об Эвимелехе хоть что-нибудь.
        Она по-прежнему встречалась с Нейхеми, но говорить об Эвимелехе с ней не хотела: женщина непременно начинала чернить пастуха и уговаривать Суламифь поскорее выйти замуж и забыть былое и пустое увлечение безродным юношей, не сулящим обоим ничего хорошего.
        Постепенно в своих разговорах Нейхеми все чаще стала упоминать имя Нирита, младшего сына Ноаха. А что, замечала она, завидный жених - наследник, талантливый продолжатель дела своего отца. Она словно бы не понимала, как неприятны для Суламифь подобные речи. Да и слыханное ли это дело - предлагать в мужья человека, который, быть может, содействовал тому, что Эвимелех погибал (или уже погиб?) в Соломоновых подземельях!
        Поэтому, когда человек, пообещавший добыть сведения об Эвимелехе, неожиданно появился на дороге, спускающейся к виноградникам, Суламифь одновременно и испугалась, и обрадовалась. Она не побежала ему навстречу, а терпеливо и томительно дожидалась, когда он сам подойдет к ней.
        - Здравствуй, добрый человек! - поприветствовала она незнакомца. - Благодарю, что ты не забыл меня.
        - Здравствуй, прелестная Суламифь! Сегодня ты еще прекраснее, чем во время нашей первой встречи, - заметил человек, пристально разглядывая Суламифь из-под густых и длинных темных бровей. Сегодня незнакомец явно приготовился к встрече. На нем был новый халат и отделанный недорогим поделочным камнем пояс. Из недр своих рукавов он достал нитку стеклянных бус, заигравших на солнце, как цветные камешки в быстром ручье. - Прими от меня этот дар в знак нашей дружбы, - и, не дожидаясь ответа застывшей от изумления Суламифь, мужчина надел на ее шею бусы.
        Чтобы не дать ей опомниться, он сразу принялся много говорить. Он поведал ей о том, как и чем живет сегодня Иерусалим, какие слухи ходят по его улицам. Рассказал о том, что видел человека, который заверил его, что казни Эвимелеха еще не было, хотя обвинение в убийстве с него также еще не снято, и что государь почему-то медлит с решением относительно судьбы Эвимелеха. Но что юноша еще жив - несомненно.
        Услышав последние слова, Суламифь, не помня себя от радости, кинулась обнимать щедрого незнакомца.
        - Как зовут тебя, человек, принесший мне благостную весть?
        - Называй меня Шломо, Суламифь. Верь мне, я не обижу тебя, - пообещал Соломон. Целых семь дней готовился он к встрече. Решал неотложные дела, раздумывал о своих дальнейших шагах. Он был доволен тем, как повернулись обстоятельства. Он искал доверия Суламифь и нашел его. Ему хотелось завоевать ее постепенно, постигая суть ее натуры и поступков. Ему хотелось, чтобы и его полюбили так же, как и этого безродного Эвимелеха, - горячо и беззаветно. А для этого надо было постараться - стереть память о пастухе в сердце этой девушки. А потом, когда она позволит себе поддаться обаянию Шломо, он доведет ее до крайней степени покорности. Она будет умолять его о том, чтобы он взял ее. А он… Он, конечно же, исполнит желание любимой…
        Шломо старался вести себя с Суламифь как старший брат. Подавляя весьма противоречивые и смешанные чувства, он выслушивал излияния Суламифь, касающиеся ее представлений о будущем - о будущем Суламифь и Эвимелеха. Он вникал в ход ее мыслей, делал важные замечания, как нельзя кстати уместные в том или ином повороте разговора. Она перестала бояться его и открыто глядела в черные глаза Шломо, принимала недорогие, по его словам, подарки, советовалась с ним по поводу тех или иных мыслей, пришедших в голову в его отсутствие.
        Так продолжалось целый месяц. Целый месяц Шломо приносил ей вести том, что Эвимелех томится в тюрьме, что делом его вот-вот займется судья - и, без сомнения, все закончится благополучно.
        Постепенно мысли о веселом и верном Шломо стали вытеснять заботы о судьбе Эвимелеха. Суламифь забылась. Словно завороженная, глядела она в бездонные глаза своего собеседника, любовалась белоснежными зубами, ловко очищающими для нее гранат или апельсин. Любовалась сильными жилистыми руками, необыкновенно нежными и белыми - таких она еще не видела у знакомых мужчин.
        Однажды, утомленная необычайно знойным днем и женскими недомоганиями, которые недавно ознаменовали новую пору в ее девичьей жизни, Суламифь без чувств упала в объятия Шломо. Очнувшись, она увидела такую нежность в его глазах, почувствовала такую притягательную силу его рук, что была поражена своим открытием. Оказывается не Эвимелех, а Шломо теперь всецело владел ее существом.
        Но она не смела покориться своему чувству. У нее были обязательства по отношению к Эвимелеху. Покинуть юношу в беде, не объяснившись с ним, - она не могла. Это стало бы предательством. Соломон понимал, что сдерживает Суламифь, и придумал новую ложь. Он сказал ей, что Эвимелех был выпущен под тем предлогом, что навсегда покинет Иерусалим и его ближайшие окрестности. Выходило, Эвимелех ушел, даже не попрощавшись с возлюбленной, оставив позади их взаимные обещания и мечты. Значит, и Суламифь теперь была свободна.
        И она отдалась своему чувству.


        Глава 24. Обитель любви
        Соломону было неудобно теперь видеть Суламифь только здесь, среди людей, среди виноградников. Он хотел, чтобы она вошла в его дом. И он продолжал творить миф, строить жизнь, в которой было бы место ему и Суламифь, а дела и обязанности, многочисленные жены и наложницы - оставались бы в ином пространстве. Почему бы не испытать себя в роли счастливого возлюбленного, которого превозносят только благодаря его личным качествам? Почему бы не испить из чаши молодости и свежести, которую с избытком наполняла бы любовь Суламифь? И он создал для Суламифь дом - небольшая, но изящная и удобная постройка за пределами Иерусалима теперь служила убежищем для влюбленных.
        Эвимелех медленно умирал в застенках. Братья с радостью приняли деньги - выкуп за Суламифь и за молчанье. Теперь, думал Соломон, ничего не может помешать их счастью.
        Давным-давно, до того, как на этом месте появился нынешний дом, прежний хозяин разбил здесь обширный сад. Сделано это было необычайно искусно, с большим знанием особенностей того или иного растения, с трепетным уважением к земле. Создавалось впечатление, что кедры и сосны, соседствующие с миндальными кустами и оливковыми деревьями, разнообразные травы и цветущие заросли испокон веков росли здесь, чтобы услаждать своим изобилием и красотой воображение человека, поселившегося здесь, в удалении от города, в райском уединении.
        Соломон и Суламифь любили забираться в какой-нибудь дальний угол сада и чувствовать себя там, словно в укромном, тенистом, шумящем на ветру и солнце шатре. Или в большой царской палате - с высоким ажурным потолком и нависающими над головой переходами и лестницами - из богато украшенных природой кедров, кипарисов и ширококронных инжирных деревьев.
        - Скажи мне, любимый, где нынче твой приют, где отдыхаешь ты среди сонма пастухов и путников? Как найти мне тебя в полдневный час, когда в праздной тишине мое изгоряченное тело вдруг стало истекать истомой и лаской? - вопрошала Суламифь, глядя в глаза Соломона, возлежащего напротив.
        - О красавица моя ненаглядная! Если забыла ты дорогу ко мне, ступай по следам коз и овец - они укажут дорогу ко мне. Иди на пение птиц, на журчание подземного потока - и ты придешь ко мне. Не царские покои, но божественный шатер найдешь ты вокруг меня. Ибо возлюбленная моя - не простолюдинка и не дочь царя - от бога ее нежность и прелесть, от бога ее ум и покорность, - так отвечал влюбленный Соломон, и между ними начинался разговор - плавный и мелодичный, словно песня, живой и трепетный, как молитва.
        - А кто же твоя возлюбленная? - продолжала Суламифь.
        - О, моя возлюбленная так прекрасна, что ни драгоценные ожерелья с капельками серебра и золотыми солнцами, ни тонкие заморские одежды - ничто не способно соперничать с ее красотой. Ее щеки - половинки граната, глаза - счастливые голубки. А кто твой возлюбленный, счастливая дева?
        - О, мой возлюбленный для меня - ладанка с миррой, благоухающий нардом сосуд, соцветья жемчужно-белой лавсонии в роскошных виноградниках плодородной Иордан. Я его лилия посреди горького чертополоха и полыни, он - ароматная яблоня среди лесных деревьев. В его тени решила я остаться до конца дней своих, ибо сладок и желанен его плод. Его плод сочен и мясист, сок стекает с моих губ прямо на одежду, где проснулись мои груди и огонь обжигает живот.
        - Как алый виссон - твои губы, возлюбленная моя! Как башня Давида - твоя шея слоновой кости. Твои груди - две маленькие лани, что среди лилий пасутся. Береги свое богатство, любимая.
        - Напоите меня вином и вложите в уста мои медовые кусочки яблок и сладостей! Ибо когда его голова покоится на груди моей, а руки его обнимают меня - я прошу: не будите любви в юном теле до поры до времени. Ибо и горы сворачивают бурные потоки, бегущие с вершин. Так и любовь - сильна, словно смерть.
        И люта, будто ненависть. И стрелы ее - стрелы огненные, наотмашь и насквозь разящие… Ибо любовь моя - до конца дней моих!
        - Молод ли твой возлюбленный, красавица? Свежи ли ланиты его и сильны ли ноги?
        - Возлюбленный мой - словно юный олень. Когда он стремится ко мне - он готов перепрыгнуть вечные горы и перескакать широкие холмы, чтобы в мгновении ока долететь до меня. Возлюбленный мой подобен ливанскому кедру: чем больше ему лет, тем великолепнее его стать. Его волосы и тело - бесценный лазурит, живот - пластина слоновой кости. А кто же она - подобная заре, что с неба взирает, подобная грозному видению, что посещает во сне?
        - Это моя любимая! Она пленяет и сводит меня с ума! Теперь она знатная дева! Ее живот - чаша вина, или живительный оазис, или пшеничное поле, пахнущее семенем и возрождающееся из года в год. Я хочу собирать ее плоды! Но я буду ждать положенного срока, когда созреют жемчужины зерна. И тогда мы будем еще счастливее! А сейчас - напоите меня вином и вложите в уста мои освежающий бисер граната и лепестки горько-пряного имбиря!
        Соломон был счастлив рядом с юной Суламифь. Рядом с ней он чувствовал себя полным сил и молодости, разума и поэзии. Отдохнувший от былых неприятностей, словно омывшись священной водой, он больше не казался себе порочным стареющим правителем, одиноким и чуждым людям, чьи помыслы чисты и безгрешны. Он словно переродился. Он опять поверил в свою звезду и заново научился надеяться на счастье обрести любовь и покой. Теперь, когда он был полон радости и света, он мог призвать к себе Офира: рассказать о своем великом переживании и поделиться своими открытиями, ибо сам убедился в том, как безгранична и бездонна душа человеческая. Еще вчера человек - растоптанный и отчаявшийся, сегодня - словно воскресший от гибели и отвергнувший скверну мира. Поистине, думал Соломон, каждый носит в себе свой мир. Пока мысли наши мрачны - жизнь удручает своими ужасами и дурными приметами. Когда душа напоена любовью - мир заботится о твоем счастье и благополучии.


        Глава 25. Месть
        Но Соломон забыл о том, как много врагов нажил он за прожитые долгие годы. Если увлечение царя занимало его вельмож ровно столько, сколько Соломон позволял говорить и думать об этом, то осмеянная и опозоренная Руфь долго и злобно ждала, как отомстить государю. Отомстить больно, чтобы нанести ему такую рану, которая бы не зажила никогда. И вот, казалось, жизнь сама подсказывала ей, что делать.
        Жизнь, которая обошлась с ней так несладко. Обласканная Соломоном, находясь в привилегированном положении, Руфь пожелала продлить свои радостные дни и запечатлеть свой образ в памяти царя не только в качестве любовницы, но и как религиозная звезда: ее вера - как она ее видела - во многом могла бы прийтись по душе государю, потому что не возбраняла плотские утехи, поощряла культ обнаженного тела и культ соития. Но она просчиталась. Соломон не был в такой степени подвержен влиянию распущенных и желающих заполучить любым путем блага мира наложниц, как это показалось ей, ослепленной собственным успехом при дворе. Она, Руфь из Моава, посмела посягнуть на свободную волю Соломона. А впрочем… Это глупый старик расстроил все дело. Он возомнил себя пророком, явившись в ту ночь, когда горожане слились в религиозном экстазе. Если бы не он, как знать, где бы сейчас она была… Как знать…
        Когда Соломон вместо того, чтобы отблагодарить Руфь за верное служение ему, жестоко обошелся с ней, она поклялась, что никогда не забудет унижения и оскорбления, нанесенного ей. Теперь, живя невыносимо скромно и незаметно, затаившись, как змея в расщелине, она тайно плела тонкую нить интриг и искала скрытые пути, связавшие бы ее с внешним миром. Она искала себе помощников, которые в будущем, при случае, осознанно или вслепую могли бы пригодиться ей для сведения счетов с царем.
        Она умудрилась узнать о сонме пророков больше, нежели слуги Соломона. Через три дня после того, как Руфь донесли, где в настоящий момент находится убежище единомышленников Ницана, всем стало известно о гибели неких людей в длинных одеяниях, похожих на одежды священников. Кто-то отравил ручей, из которого брали воду эти люди, и теперь пить из него было опасно. Неизвестные, о которых теперь рассказывали в каждой лавочке и на каждом углу, укрывались в невесть откуда взявшейся пещере неподалеку от Иерусалима и обнаружены были двумя израильтянами, которые ездили в соседнее селение по торговым делам. Они почувствовали сильный смрад, попытались найти источник неприятного запаха, опасаясь эпидемии, - и наткнулись на десяток тел, уже несколько дней разлагавшихся здесь, в душном склепе.
        Когда Соломону доложили о произошедшем, он искренне удивился про себя: кому могли так насолить эти люди, что были жестоко отравлены? Но их смерть была ему выгодна. И невольно он поблагодарил незнакомого благодетеля, избавившего его от поисков сообщников Ницана.
        Потом до Руфь стали доходить слухи о том, что Соломон увлекся простой селянкой, которую встретил на виноградниках, куда (она и сама об этом знала) царь любил уходить в минуты сильной тоски. Поговаривали, что Соломон даже приобрел небольшой домик, чтобы там, словно вольная птица, свить уютное гнездо и наслаждаться своей новой любовью в минуты праздности и приятной лени. Руфь разузнала о Суламифь все: кто ее родители, с кем и где живет, кого и что любит и с кем дружит. К радости Руфь, оказалось, что приятельница и родственница этой самой Суламифь - Нейхеми частенько бывает во дворце: она приносит сюда побрякушки из недорогих камней и некачественного стекла, пользующиеся успехом у скучающих женщин, бывших возлюбленных Соломона. И тогда Руфь решила привечать болтливую Нейхеми, чтобы потом та не смогла отказать ей в той или иной просьбе.
        Узнала Руфь и об Эвимелехе, некогда возлюбленном Суламифь, который до сих пор томился под стражей. Вероятно, дальновидный Соломон держал его для каких-то целей, ведомых только ему.
        Получив необходимые сведения и заручившись поддержкой некоторых людей, Руфь принялась выжидать, когда настанет подходящий момент, чтобы нанести Соломону удар.
        Она была вынослива и терпелива. Но когда узнала, что Соломон готовит пышную свадьбу, дабы порадовать свою селянку, Руфь рассвирепела и заторопилась: она не могла позволить Соломону стать счастливым и возвысить Суламифь, которую считала соперницей. Эта самая Суламифь явно метила на ее место в сердце и судьбе Соломона. Ни разу не встретив Суламифь, Руфь возненавидела девушку - до отвращения, до дрожи в смуглых (и одиноких теперь) коленях. Ей не пришлось долго думать: коварный план сам возник в ее отчаянной голове.


        Глава 26. Ложь
        - Как ты постарел за последние дни, старик, - удивился Соломон, когда Офир, опираясь на свой посох, наконец-то вошел в трапезную. - Садись, говори со мной, мудрый Офир.
        - Благодарю тебя, царь, - ответил старик и, лишь мельком бросив подслеповатый взгляд на Соломона, отметил: - А ты, напротив, помолодел. До сих пор я не знал, что глаза твои могут так гореть, а сердце радоваться. Я вижу, что-то произошло в твоей жизни, Соломон!
        - О да, Офир. Совсем недавно я понял, что все мои познания в любви были ничтожны и пусты. Я опасался, что никогда не встречу настоящего чувства - напрасно. Теперь я любим.
        - И она не знает о том, что ты царь?
        - Не знает. Я назвался богатым купцом - и то только тогда, когда увидел, что любим взаимно.
        - Но ведь ты скажешь ей о том, кто ты?
        - Я думаю об этом, Офир. Но зачем?
        - Но ведь это ложь - занять чужое место, назваться чужим именем?
        - Я нужен ей сам по себе. Не думаю, что ей важно знать о моем положении и звании. Я люблю ее, она - меня. Вот высшая правда. Все остальное - суета.
        - А не думаешь ли ты, что та жизнь, которая сейчас остается для нее за спасительной чертой, созданной тобою, - может выйти из-под контроля и навредить ей? Она даже не будет готова защищаться, застигнутая врасплох?
        - Ты опять все портишь, мудрый глупый Офир. Ты же ничего не понимаешь. Поверь мне на слово, что я прав. Разве могу я рассказать тебе обо всех переживаниях любви, чтобы объяснить, как бессмысленно то, что ты говоришь. Порадуйся за меня. Ибо она - роза, лилия, свет моей жизни. Тело ее сильное и стройное. Когда она весела - голос ее напоминает звон росы, когда она случайно каплет с широкого зеленого листа на блестящий плоский камень. Когда моя милая грустна или предается сладкой истоме - ее голос становится вязким, как густой сок дикого винограда, и глубоким, как хрипловатый отзвук созревающего в золотистом сосуде вина… И я даже не могу подумать о том, что она могла бы достаться другому.
        - Помнится, не так давно я уже слышал подобные речи о любви. И ты слышал, царь. И тогда ты сказал бедному юноше бежать от такой любви, как от болезни. Ты посчитал ее слишком великой для никчемной жизни обыкновенного труженика и слишком примитивной для человека, способного к поэзии и открытого мудрости.
        - Опять этот Эвимелех напоминает о себе! Эвимелех мертв, Офир. По обвинению в убийстве он уже много дней томится в моей тюрьме, в которой невозможно провести больше недели, чтобы смертельно не заболеть.
        - И ты действительно поверил в виновность пастуха? Ты - мудрый Соломон, читающий в сердцах людей?
        - Дело в том, что сюда примешалось другое дело, старик, - с досадой ответил Соломон.
        - Уж не дело ли Ницана, попытавшегося остановить чинимый тобой разврат на священной Храмовой горе?
        - Я не хотел с тобой говорить об этом, Офир!
        - Поэтому и прятался от меня все это время? Ты знаешь, Соломон, что я не враг тебе. Я рад, что ты излечился от душевных ран и очистился от той смрадной ночи. Не сердись на старика, чей жизненный опыт позволяет утверждать не только то, что все пройдет, как гласит твое кольцо. Я знаю и другую истину: ничего в жизни не исчезает бесследно. Дай бог, чтобы та ночь не вернулась к тебе, и благодарю тебя за то, что ты пришел ко мне с легким сердцем. Назови же имя той, что сотворила чудо и погрузила тебя в новый сон?
        - Ее зовут Суламифь, старик.
        - Как! Ведь именно это имя называл Эвимелех, воспевая свою возлюбленную!
        - Да, это она. Я не смог противостоять ее молодости и свежести.
        - Но скажи мне, ведь, когда ты полюбил Суламифь, ты уже знал о гибели ее возлюбленного?
        - Какое это имеет значение, Офир? Да, я знал, - солгал он.
        - Берегись, Соломон, ибо нельзя построить счастье на горе другого человека.
        Больше в разговоре они не касались этой темы. Соломон был по-прежнему весел и здоров. Он не испытывал угрызений совести по поводу судьбы Эвимелеха, ведь не он же подстроил убийство этих самых Неарама и Нехама. Не он тянул его за дерзкий бескостный язык на допросе: непомерная гордость говорила в несчастном пастухе. У Соломона были все основания считать Эвимелеха преступником, а что касается собственного мнения государя - не всегда оно решает исход того или иного дела, имеющего статус религиозного или серьезного политического преступления.
        Хотя тайно, в глубине души, он был огорчен сомнениями Офира. Но эти сомнения быстро развеялись под влиянием мыслей о Суламифь. Обсуждая с Офиром новые фрески, выполненные знаменитыми финикийскими мастерами на стенах Храма, восхищаясь музыкой нового придворного поэта, успешно сочиняющего любовные гимны, Соломон почувствовал, что соскучился по своей возлюбленной, и заспешил собираться к ней.


        Глава 27. Таинственные посетители
        Дни Эвимелеха в подземелье слились в один нескончаемый поток. Вот уже сто лет, казалось ему, сидит он в этих стенах.
        Теперь солнце и ветер, дождь и трава воспринимались им как щемящий сердце миф. Все это было создано для других, но не для него. Почему-то ему было запрещено наслаждаться тем, что составляло саму суть жизни, тем, что обычно воспринималось как каждодневное и рутинное, само по себе разумеющееся.
        Сладкое спасительное забытье стало его постоянным спутником. Вот, видел он, Суламифь спускается к нему с белого холма. Она несет кувшин вина. Это вино необычайно вкусно. Сейчас он выпьет его, и ему станет легко. Тяжесть в ногах и теле, мешающая встать, пройдет. Он поднимется, откроет железную ржавую дверь и выйдет на свет.
        А вот Иаков и Минуха. Они молоды и счастливы. Перед ними большое золотое блюдо, украшенное цветущей ветвью миндаля. На блюде спелые гранаты и виноград. Они видят Эвимелеха, но не зовут его присоединиться к трапезе. Вот вошла Суламифь. Она села за стол и стала класть в рот золотистые сочные ягоды. Она улыбается странною улыбкой, обращенной куда-то в себя, и не замечает Эвимелеха. Она стала еще красивее. Повзрослела. Под сердцем она носит дитя. Но это дитя не Эвимелеха.
        Вот бык, большое степенное животное, пасется рядом с домом. В носу его - золотое кольцо. Змея скользнула меж его ног, пытаясь ужалить. Но он ловким движением перебил ей шею и вдруг каким-то образом превратился в человека, в котором Эвимелех неким внутренним чутьем узнал Соломона - только изменившегося, старого, плешивого, с обвисшими веками, бесформенными губами, с рыхлым дряблым телом, скрюченными узловатыми пальцами.
        Сквозь густой туман Эвимелех услышал, как лязгнула своими засовами старая дверь, и в темницу вошла женщина, плотно закутанная в темное покрывало.
        - Скорее, если нас увидят, то не сносить нам головы, - сказал женщине стражник.
        - Эй, очнись, - стала трясти женщина полуживого пастуха. - Очнись, Эвимелех!
        Но юноша не реагировал. Резкие движения таинственной посетительницы становились все более грубыми и порывистыми. Словно она была готова растерзать узника.
        - Проклятье, - завопила она, - проклятье! Этот - мертвец. Он уж ни на что не сгодится.
        - Тогда торопись, пойдем отсюда, - снова призвал стражник, и они удалились из каморки.
        И опять наступила гробовая тишина. Снаружи сюда сегодня не долетал ни один звук. Эвимелех продолжал видеть свой сон.
        Вдруг раздался шум, но не снаружи, как в прошлый раз, а из каменных недр темницы. Спустя какое-то время послышался голос.
        - Эвимелех… Эвимелех… - позвал постаревший Соломон. Но откликаться не хотелось. Хотелось еще раз взглянуть на Суламифь, когда-то такую родную, а теперь - чужую, изменившуюся. - Эвимелех, очнись, - юноша открыл глаза, увидел перед собой незнакомое бородатое лицо и снова впал в забытье.
        Потом ему показалось, что он парит в воздухе, в следующий за тем миг - ползет, и холодная бархатная земля сыплется ему под одежду. Потом чьи-то руки тащили его тело, непослушное и неуклюжее, сквозь темный узкий тоннель. Сквозь закрытые веки он почувствовал свет впереди, но открыть глаз не мог. «Я умер, - догадался Эвимелех, - а где же ангелы?» - возник в его усталой голове последний вопрос, прежде чем сознание окончательно покинуло его.


        Глава 28. Неудача
        Руфь была в бешенстве. Ей удалось подкупить стражника, чтобы он тайно пропустил ее к Эвимелеху. Но какого труда ей этого стоило! Она отдала тюремному служителю почти все деньги, которые удалось скопить, будучи в опале Соломона. Она пообещала этому грязному выскочке ночь любви - и все напрасно. Эвимелех был не способен даже слушать и понимать, не то что - действовать! Она могла бы устроить ему побег (ведь удалось же все-таки умаслить стражника), и тогда в таких елейных и безоблачных отношениях Соломона и Суламифь явно появились бы трудности. Эвимелех напомнил бы своей возлюбленной об их привязанности и обещаниях, данных когда-то. А может, даже посмел предпринять что-нибудь и получше… Так Руфь, оставаясь в стороне, могла бы порядочно испортить жизнь Соломону.
        А теперь… Нужно придумать что-то еще.
        В этот день Нейхеми, которая обычно один-два раза в месяц посещала скучающих жительниц роскошной резиденции царя, - разнося различные цветные и бренчащие безделушки, украшения, ткани, - как всегда, пришла навестить и Руфь. Она считала моавитянку несчастной и незаслуженно обиженной Соломоном. Должным образом настроенная бывшей любовницей царя, недалекая, не очень умная, Нейхеми жалела Руфь и стремилась всячески помочь жестоко страдающей (в этом она была уверена) от государевых козней женщине.

«Так вот оно - мое решение, как избавиться он ненавистной Суламифь. Эта глупая безродная Нейхеми, конечно же, поможет мне», - злорадно подумала Руфь и, когда торговка вошла в ее неудобную темную комнату, обратилась к ней с приветствиями и разговором, который издалека должен был коснуться тех предметов, которые волновали моавитянку больше всего:
        - Здравствуй, добрая женщина! Рада снова видеть тебя! О! - неожиданно воскликнула Руфь. - Ты сегодня еще прелестнее, чем всегда! Признайся, какой-нибудь молодой прохожий задел твои одеяния своей рукой, не в силах обойти тебя стороной, и теперь завладел твоим воображением? Или муж одарил тебя страстной ночью? Ну-ну, не красней, милая Нейхеми, - щебетала моавитянка, не давая зардевшейся, приятно удивленной такими лестными предположениями женщине что-либо ответить. - Показывай, что у тебя тут?
        И Руфь принялась как никогда заинтересованно, с жадным любопытством перебирать товар Нейхеми.
        - Позволь, я возьму вот это и вот это! - заключила она, наугад выбрав две вещи, которые, она знала, вряд ли ей понадобятся.
        - Возьми, возьми, сладкоречивая Руфь! Возьми это в долг, если хочешь, если сейчас у тебя нет денег.
        - О, благодарю тебя снова, у тебя большое сердце! Присядь, дорогая гостья, - пригласила Руфь Нейхеми присесть напротив. - Расскажи, какие новости нынче?
        Какие события происходят за стенами моей, - она картинно обвела взглядом свои покои, - тюрьмы?
        - О Руфь! Благодарю тебя! - ответила Нейхеми, присаживаясь туда, куда указала хозяйка. Она принялась говорить о пустяках и мелких происшествиях и дрязгах, которые мало интересовали моавитянку.
        Руфь слушала столько, сколько позволили ей уже порядком расшалившиеся от никчемной болтовни нервы. Выдержав необходимую паузу, она, словно невзначай, спросила:
        - А что слышно о новой невесте Соломона? Она, кажется, твоя родственница? Говорят, что готовится пышная свадьба?
        - О да, Суламифь - сестра моего мужа Эйната, - ответила Нейхеми, радуясь возможности посплетничать. - Как она успела за свою короткую жизнь одурманить ум стольким мужчинам - удивительно! Сначала был Эвимелех, который, по слухам, то ли умирает, то ли уже умер в тюрьме этого дворца. Ведь и обвинили-то его в убийстве Неарама и Нахама из-за Суламифь. Hoax, отец убиенных, уверен, что произошел спор между Эвимелехом и Неарамом, женихом Суламифи (Янив и Эйнат выбрали его для сестры) из-за девицы. Нехам же случайно оказался рядом. Поэтому Эвимелех устранил соперника и погубил свидетеля… Вот и Соломон каким-то чудесным образом повстречался с простолюдинкой и даже решил жениться на ней. Словно колдунья, опутывает она мужчин своими чарами. Соломон выделил дом для нее, и теперь они, как муж и жена, живут в нем вместе.
        - А как же братья Суламифь? Неужели они ничего не знали о произошедшем? Как они отнеслись к поведению Суламифь?
        - О, они несказанно рады! Плохо ли - породниться с самим царем? Впрочем, им во всем этом отведена совсем маленькая роль. Государь выкупил у них сестру заплатив за нее немалые деньги.
        - И что же, Суламифь, которую так превозносит царь, настолько бездушна, что даже не пожелала попрощаться с братьями? Какая черствость! Разве это не оскорбляет их достоинства?
        - Может, ты и права, хозяйка! Я непременно скажу им об этом, и недоступная Суламифь еще раз вернется в свой дом: пусть хоть на мгновение вспомнит она, чей хлеб ела все эти годы, кому должна быть благодарна. Кто знает: вдруг Соломон опять проявит свою доброту и вновь щедро утешит Янита и… Эйната… - как-то мерзко, плотоядно протянула Нейхеми. Она вдруг встала, еще раз поблагодарила Руфь за участие и откланялась.
        - Ну вот. Теперь Суламифь, все время находящаяся под чуткой охраной, покинет дом и пойдет к себе, - сказала Руфь кому-то невидимому. - Посмотрим же, как переживет наш досточтимый царь то, что я приготовлю ему…


        Глава 29. Исчезновение
        Суламифь терпеливо ожидала Соломона, который был вынужден покидать дом, как он говорил, по своим торговым делам: на самом деле во дворце его ждали неотложные вопросы, связанные с политикой и строительством городов Израиля. А потом он снова спешил к возлюбленной, чтобы разделить с ней трапезу и убаюкать сладким сном, лаская ее черные волосы, в которых при свете свечей поселялись звезды и сны.
        Однако сегодня он заметил тень на лице Суламифь: она явно о чем-то думала.
        - Что беспокоит тебя, возлюбленная Суламифь? Какие мысли омрачают твой взор?
        - О Соломон, ты так проницателен, ничего не скроешь от тебя! Нейхеми приходила сегодня… Ты знаешь она была единственной, кто заботился обо мне последние месяцы. Она принесла мне вести из Иерусалима. Рассказала о братьях, о том, как они живут. О том, что они недоумевают: как же я, сестра их, покидаю дом своих родителей, не навестив братьев, не отдав дань почтения памяти родителей… Отпусти меня хотя бы на полдня - домой…
        - Я дам тебе верных людей…
        - Нет, прошу тебя! Я хочу пойти одна. Всю дорогу я буду вспоминать свои детские годы, в покое и счастье проведенные в объятиях моей доброй матери, рядом с любимым отцом. Я буду прощаться со своими детскими грезами… Я хочу, чтобы в этот момент никто не мешал мне и не смотрел на меня… Я переночую дома. А наутро присылай за мной свои пышные носилки.
        - Пусть будет так. Я сам встречу тебя, Суламифь.
        Они ласково попрощались друг с другом. Суламифь облачилась в свое простое платье и отправилась в путь.
        На душе у нее было смутно. Она пыталась понять, почему так невесело ей в преддверии самого радостного дня в ее жизни: она станет женой человека, который ей так приятен, который помог ей стать взрослой, научил понимать любовную науку.
        Неподалеку, в небе над ячменным полем, она увидела хищную птицу. Ястреб величаво и грозно кружился, высматривая добычу. Вдруг он сорвался с одной точки и камнем полетел. Схватив что-то, он стремительно воспарил в небе и начал удаляться в сторону высоких каменистых холмов.

«Что это - тайный знак?» - подумала Суламифь. Ей вспомнился Эвимелех. Уже много дней она не произносила его имени даже про себя - и она содрогнулась, подумав об этом. Как быстро забылись счастливые минуты, некогда в таком упоении похищаемые влюбленными у времени и скудной действительности! Как скоро Суламифь погребла память о юноше под покровом сладких слов и страстных речей. Со своим Шломо она чуть не оставила братьев, едва не предала родителей. Словно в келье, заперлась она с новым повелителем сердца - и время словно замерло для нее. Спасибо Нейхеми, что тайно прислала ей весточку с приветом от родных и пробудила ото сна!
        Суламифь стала прогонять дурные мысли. Не этого хотела она, упрашивая Шломо отпустить ее в город. Хотела подумать, по-новому решить, что теперь для нее жизненно важно, а что - тлен и прах… Она успокоила свои мысли и принялась вспоминать мать и отца, Эвимелеха и себя - невысокую худенькую девочку с большими темными глазами. Ей хотелось уравновесить в своем сознании все пережитое: простить плохое и грустное и запечатлеть навсегда - веселое и радостное, яркое и светлое. Словно умирающий подводит итог своей жизни, так и она шла к тому, чтобы понять: что она и кто она сейчас по сравнению с прошлой Суламифь. Суламифь Иакова и Минухи, Суламифь Янива и Эйната, Суламифь Нейхеми - и Суламифь Эвимелеха. Теперь, наверное, она другая. Ее не пугает брачное ложе - лишь чуть-чуть. Она умеет владеть своими желаниями и даже управлять ими. Шломо научил ее этому.
        Как быстро сердце ее забыло Эвимелеха, его стыдливые прикосновения, трепетное ожидание каждого ее слова. Теперь она требовательно ждет уверенных ласк Шломо. Ее грудь наливается, а под животом ноет, когда он призывно и горячо смотрит на нее. Но он благородно ждет дня свадьбы, когда сможет насладиться любовью в полной мере. И она благодарна ему за это. Ведь он подарил ей дом, прекрасный сад - и ничего не требует взамен. Ничего, что бы она не хотела ему отдать.
        Наконец показались стены Иерусалима. Солнце как-то неожиданно спряталось сегодня, и стало по-сумеречному темно. Тени, то косые и высокие, то низкие и корявые, окружали Суламифь по мере продвижения по извилистым узким улицам. Она ускорила шаг. Вдруг ей послышался чей-то шепот, затем - шаги. Суламифь испугалась. Она уже почти бежала. Шаги следовали за ней и ускорялись в такт ее собственным движениям. Не оставалось сомнения: кто-то ожидал Суламифь у городских ворот и теперь преследовал ее. Кто-то, знавший, что сегодня она направится в Иерусалим.

«Как страшно!» - подумала Суламифь, сердце будто бы остановилось в груди и больно горело.
        Внезапно она остановилась. Несколько фигур возникли перед ней, преградив путь.
        - Откуда спешишь ты, женщина? - пьяным голосом проговорил первый из стоявших перед ней - высокий грузный человек, босой, с непокрытой головой, в растрепанной одежде.
        - Хм, как откуда? - хмыкнул другой, небритый низкий толстяк. - Как откуда? - он раскинул руки в стороны, пытаясь поймать Суламифь, напирая своим гадким вонючим телом. - От полюбовничка! Я тоже хочу быть твоим воз-люб-ле-нным, - коверкая последнее слово, полусказал-полупрорычал он. - Иди ко мне, красавица!
        Вдруг сзади раздались другие голоса:
        - Блудница! Блудница! Ведьма! Гулящая! Бродит ночью одна по темным улицам, думает, что никто не увидит ее! Бейте ее! Бейте! Чтоб неповадно было другим бродить по ночам и красть чужих мужей!
        Суламифь даже не успела рот открыть, чтобы оправдаться, не успела убежать, как камни посыпались в нее. Она упала на вымощенную булыжником дорогу и, молча и порывисто дыша, ждала самого страшного - боли и унижений, уродливой смерти от побоев и издевательств.
        Вдруг раздался грудной женский голос, звучавший ни тихо, ни громко - так, что никто не осмелился ослушаться, - сила и угроза, власть и привычка повелевать были в нем, и все замерли:
        - Стойте! Я говорю - остановитесь!
        Суламифь по-прежнему оставалась на мостовой. По мановению руки закутанной в непроницаемое покрывало женщины, двое схватили Суламифь, водрузили бездыханное тело на резвого скакуна и скрылись на глазах изумленных истязателей в темноте дальних улиц. Затем та же рука движением сеятеля выбросила на дорогу монеты, и все бросились собирать деньги. Когда монеты, с взаимной бранью и тычками, были собраны, ни женщины со странным голосом, ни ее спутников, ни избитой камнями прохожей - уже не было. Поболтав немного, нищие разошлись.


        Глава 30. Спасение
        Эвимелех очнулся в полумраке и долго разглядывал колышущиеся на стенах тени - цветы, ветви, человеческие фигуры в длинных одеяниях составляли необыкновенный мир сна. В голове было звонко и гулко: наверное, так бывает в большом золотом сосуде, когда он пуст. Вот прошла женщина, в ее руках - кувшин с водой. Вот мальчик принес и поставил рядом со стеной огромное блюдо с виноградными гроздьями. Вот старец медленно, не разгибая горбатой спины, натачивает нож Лицо этого человека не знакомо. А вот другой старик. Где-то Эвимелех его уже видел… «Ницан. Он жив?» - пронеслось в голове.
        - Посмотрите, наш больной очнулся, - сказал мальчик, подзывая своих спутников к Эвимелеху.
        Оба старика подошли к циновке, на которой лежал Эвимелех, заботливо укрытый старыми, но чистыми покрывалами. Одежды на нем не было: выстиранная и кем-то починенная, она висела неподалеку от убежища.
        - Ну вот, - сказал второй, незнакомый старик, - теперь опасность миновала, теперь он будет жить.
        Надежда и свет появились в потухших было глазах Ницана. Он взял Эвимелеха за руку и стал как будто чего-то ждать: может, когда тот заговорит или попросит чего-нибудь.
        - Где я, что со мной? Я не умер?
        Мальчик, который помогал старцам, был тут же. Поглядев на Ницана, он ответил вместо него:
        - Нет, братство Ницана спасло тебя.
        - Но… как? Я думал, Ницан умер. Тогда, когда меня привели с допроса, его уже не было… Я подумал…
        - В тот день, когда тебя вызвали на допрос, Соломон приказал своим слугам перенести тело Ницана в другую каморку. Он был так заинтересован тем, кто такой Ницан и кто есть мы - братство пророков, что поспешил спасти жизнь Ницану. Повелитель умен и хитер, он хотел знать, с кем имеет дело. И вот пока ты, Эвимелех, стоял перед государем, за Ницаном уже стал ходить дворцовый лекарь. Потом, когда Ницану заметно полегчало, Соломон говорил с Ницаном. О чем они беседовали - никто не знает: Ницан не рассказывает об этом… Но Соломон приказал отпустить нашего друга и наставника.
        - Скажи, мальчик, а не знаешь ли ты, что произошло с моими братьями, с моими обвинителями…
        - Тебя, вероятно, заботит судьба Суламифь? - догадался второй старик. Ницан по-прежнему молчал. - О ней было бы лучше поговорить позже. А сейчас ты устал, Эвимелех, отдыхай.
        Но Эвимелех стал так крутиться на своем жестком ложе, что стало ясно: затягивать с разговором невозможно.
        - Много воды утекло с той поры, когда ты последний раз видел Суламифь. Тебя обвинили в убийстве сыновей Ноаха: сам Hoax указал на тебя. Поводом к этому послужил глиняный свисток, который был найден рядом с убиенными, и окровавленная пастушья дубинка - ею и ударили Неарама и Нехама. Наш Арон (так звали мальчика, ухаживающего за Эвимелехом и старцами) разведал, что Hoax теперь уже и сам не уверен, прав ли он был или нет на счет тебя. Но теперь ему удобно и спокойно: он отвел подозрение от своего сына, который, по сути, тоже мог стать убийцей - братоубийцей.
        - Нирит?
        - Да, Нирит. Между братьями разгорелся жестокий спор из-за наследства. Теперь, когда Неарама и Нехама нет в живых, Нирит заправляет делами совсем постаревшего Ноаха. И у него славно это получается… Так вот за тебя, Эвимелех, некому было вступиться. Янив и Эйнат безоговорочно поверили в обвинение Ноаха, а кто еще мог бы так поручиться за тебя, как не родные тебе люди?
        Случилось так, что ты попал в ту самую темницу, где доживал свои дни Ницан. После того как Руфь-моавитянка, любовница Соломона, устроила на Храмовой горе это безобразное представление, - в голосе старика послышался гнев, и отвращение отразилось на его лице, - призывающее народ Израиля к грехопадению и идолопоклонничеству (языческое празднование союза Эла и Ашеры), и Ницан громко выступил, обличая поступки государя, находиться рядом с Ницаном было опасно. Тебя посчитали его сообщником. Вернее, кому-то выгодно было записать тебя в сообщники опасного преступника… Я знаю, знаю, - поспешил старик предупредить слова Эвимелеха о верности старшему другу, - что ты, сын мой, веришь Ницану и поддерживаешь его во всем. Может быть, это и погубило бы и тебя, да и Ницана, - там, в каменной норе под государевыми садами. Однако по каким-то своим соображениям Соломон отпустил Ницана. Нам удалось узнать о тайном подземном ходе, ведущем в тюрьму. Через узкие подземные коридоры мы и вынесли тебя, умирающего. Теперь ты здесь, среди нас. Ты будешь жить, если станешь вести себя осмотрительно и осторожно. Кто-то злой и
коварный явно не хочет нашего покоя. Он может навредить и тебе.
        - О чем ты говоришь, старик?
        - После того, как Соломон отпустил Ницана, кто-то разузнал об убежище сонма пророков и погубил многих из нас, отравив ручей, из которого мы брали воду, чтобы готовить себе пищу. Этот кто-то мстит нам…
        - А Суламифь? Что с Суламифью?
        - Она исчезла. Поговаривают, что с ней видели какого-то незнакомца. Но имени его никто не знает. Даже Нейхеми, навещавшая Суламифь, ничего не может (или не хочет) сказать об этом.
        - Я должен разыскать ее. Вдруг она в беде?
        - Ты сам в беде, Эвимелех, ты забыл. Сначала тебе нужно восстановить свои силы. Кому нужен защитник, который не может стоять на ногах?
        - Ницан, что скажешь мне ты? Почему ты молчишь? - обратился Эвимелех к сидящему рядом старику до сих пор хранившему странное молчание. - Почему ты молчишь?
        Ницан пристально посмотрел на Эвимелеха, словно подбадривая его взглядом и глазами уверяя, что все благополучно, как и должно быть. А другой старик сказал:
        - Ницан цел и здоров - настолько, насколько это возможно для человека, побывавшего в страшной тюрьме и которому Соломон приказал вырвать язык…
        Эвимелех застыл от ужаса и крайнего изумления. Его голова словно вросла в циновку. Он закрыл глаза, и слезы брызнули из-под его ресниц. Он крепко сжал ладонь Ницана, все еще держащего его за руку.


        Глава 31. Тревога
        Соломону не спалось. Гораздо спокойнее было бы ему, если бы Суламифь была в их доме, под надежной охраной. Он долго бродил по саду, вдыхая ночные ароматы. Щедро пахло сладкой травой - это садовник днем выравнивал газон и подрезал кусты с небольшими красными ягодами: название выпорхнуло из головы, как утренняя пташка выскакивает из укромного уголка в траве, испуганная шагами незваного гостя. Освещенные факелами и замысловатыми фонарями, в которых дрожал огонь свечей, цветы и деревья выглядели теперь совсем по-другому, чем днем. Как странно, что раньше он этого не замечал… Да, раньше он был другим…
        Потом Соломон вернулся во дворец, без аппетита поужинал. Но даже в роскошных прохладных палатах, на удобном ложе - было тесно и одиноко. Позвать музыкантов - они еще больше растревожат душу! Поговорить с Офиром? Он, вероятно, уже спит. Зачем тревожить старика?
        И он снова вышел в сад. Вдруг на Храмовой горе он увидел вспышку света, затем еще одну, затем понял, что эти огненные видения вовсе не плод его воображения. Кто-то явно развел огромный костер в ночи прямо там, на священном месте, куда никто не имеет доступа без разрешения его - царя! Кто посмел? В возбужденном мозгу заклокотало, бешенство надрывало дыхание Соломона. Тонкие ноздри раздувались, губы вытянулись в готовую порваться струну. По голосу Соломона все пришло в стремительное действие.
        Когда первые посланцы Соломона прибыли к Храмовой горе, то, что они увидели, поразило их воображение. Те, кто был тайно осведомлен о последних событиях жизни Соломона, боялись идти к нему с докладом. Поэтому картина, представшая перед царем, была для него полна неожиданности и ужаса.
        Огромный крест вздымался в нескольких сотнях метров от Храмовых ворот. Вокруг него горели костры и деревья, некогда высаженные заботливыми руками при возведении Храма. К кресту была привязана молодая женщина. Одежда с нее была сорвана, волосы разметались по лицу и телу. В ярком свете костра было видно, что раны и синяки покрывают нежные руки и ноги девушки: прежде чем жестоко водрузить ее на крест, девушку избили. Голова ее безжизненно свисала набок: жар уже начал вплотную подбираться к ней. Еще несколько мгновений - и вспыхнут волосы, загорится и сморщится белая кожа. Еще мгновение - подумал Соломон - и он умрет вместе с нею. В той, что была пригвождена, он узнал Суламифь…


        Глава 32. Горе
        Лучшие лекари царя Соломона собрались сегодня во дворце. Бросили клич и среди простых врачевателей, известных среди народа. Государь не пренебрегал ничьей помощью. Все силы бросил он на то, чтобы излечить юную Суламифь.
        В бреду она звала Эвимелеха. Соломон послал узнать о судьбе заключенного. Заранее дал указание привести его в должный порядок: умыть, накормить и одеть. Но стало известно, что пастух таинственным образом исчез из темницы. Оказывается, произошло это уже много дней назад, но чиновники не посмели доложить о происшествии, ссылаясь на «занятость» царя.
        Соломон почти забыл государственные дела. Он проводил у ее ложа дни и ночи. Он ждал. Ему смертельно хотелось поговорить с ней. Хотелось, чтобы она сказала, будто бы это не он виной тому, что случилось. Сказала, что видела страшный сон, что ничего не помнит. Что заболела, но это пройдет.
        И вот настал день, когда Суламифь стало немного легче. Она открыла глаза и впервые за несколько долгих дней взглянула на Соломона осознанно.
        - Здравствуй, - слабым голосом сказала она и попыталась улыбнуться. Бледными пальцами она прикоснулась к бороде возлюбленного: в ней она заметила серебристые нити. Горе изменило облик царя. - Не волнуйся так, милый. Мне уже почти не больно.
        - Как счастлив я, Суламифь, что снова слышу тебя, что ты снова смотришь на меня… - он припал бескровными губами к ее руке. - Ты так долго спала, любимая. Ты ведь больше не уйдешь от меня? - Соломон плакал и умолял.
        Она не ответила. Помолчала. А потом стала говорить:
        - Ко мне приходила мама. Она расспрашивала меня об Эвимелехе. Сказала, что он навещал ее с отцом и обещал остаться, а сам исчез и так и не вернулся… Она ласкала мои волосы, заботливо причесывала меня черепаховым гребнем. Натирала мое тело сладкой миррой и подносила к устам своим мои пальцы. Одевала на меня жемчужные и золотые ожерелья. На ноги - звонкие браслеты, в уши - длинные серьги. Белые лилии стелила она под мои босые ступни. «Ты ждешь меня, мама?» - спросила я ее. А она… Ничего не сказала она мне. Только белую тонкую тунику преподнесла мне… И ушла. Кажется, за розами в наш сад… Я ждала, а она так и не вернулась…
        - Это она благословила наше счастье, Суламифь…
        - Да, да, я знаю, любимый…
        Соломон увидел, что она снова ускользает от него, что пережитые потрясения отвратили ее от реального мира. И даже он, Соломон, не в силах вернуть ее, пока она сама не пожелает этого. От бессилья он стал отчаянно целовать ее всю: руки, шею, лицо, лоб…
        - Очнись, Суламифь! Явись ко мне, дочь Иакова и Минухи! Прости мне мою ложь! Прости за Эвимелеха! Взгляни с вершин, на которые тебя зовет твоя мать! Устреми твой взгляд в логово льва, пройди прозрачной тенью по тропам черной пантеры, по холмам и равнинам Израиля, где мирт, и нард, и ладан. Разве не прекрасен мой мир? Разве не великолепен твой мир? Одним лишь взглядом ты пленила мое сердце. Ты моя сестра и невеста. Ты достойна лечь там, где мать моя зачала меня в священном любовном трепете. Ты сохранила для меня свой заповедный сад, свой сокровенный родник. Проснись же, пусть текут благовония в наши души, мед и молоко - в уста, вино - в горячие тела… Здесь - наш мир!
        - Приди ко мне в мой сад, любимый, выпей меня, - словно эхо отозвалась Суламифь. - Сплю, а мне не спится. Мой милый зовет меня: «Ночная роса на моем наряде. Выйди, согрей мои уста своими поцелуями». Уже разделась я, уже омыла лицо и груди свои, освежила тонкие руки и стройные ноги. Неужели снова одеваться и выходить? Быстро накинула я тонкое одеяло, чтобы братья мои не услыхали, и выбежала туда, где ждал меня любимый. Но его уже не было за дверями моими. Испугалась я, заметалась - вдруг ушел мой милый? А он не дождался, не догадался о моем желании. Не видел, как мирра капала с моих пальцев прямо на пол, на засов, на траву. Но стражники подкараулили меня, черная женщина увезла мое измученное тело и привязала его к прочному кресту, чтобы все видели мой позор, чтобы не сохранила я для любимого моего чистоту садов моих. И не мирра капала в огонь, а кровь… А любимый-то мой оказался царем. И любовь его так сильна, что готова убивать… И лгать…
        Суламифь умолкла, а Соломон сидел и плакал. Потом она снова заговорила:
        - Братья мои знали, как красива я. Была бы я подобна одной из юных кобылиц, пасущихся на пастбищах близ прекраснокудрой Иордан, они одели бы на меня серебряную уздечку и скрыли от глаз людских. Была бы я ручьем, заковали бы меня в золото и спрятали под землей. А меня, как слабый цветок, высадили рядом с виноградной лозой. Там и сорвал меня мой любимый изящной, как ветвь оливы, рукой. Возьми меня, милый, сокрой среди цветущего миндаля. Пусть только ты, да ветер, да небо, да солнце навещают меня…
        Суламифь замолчала, закрыла глаза. Она устала. Соломон тоже молчал, свесив голову на грудь. Вдруг Суламифь вздрогнула, открыла глаза и оторвала голову от постели. Мгновение спустя в комнату вошел человек. Он обошел Соломона, присел на колени рядом с постелью умирающей и стал пристально глядеть в ее лицо. И без того бледный, царь стал еще бледнее. Перед ним был Эвимелех, преклонивший голову у тела Суламифь.
        Как только к Эвимелеху вернулась способность ходить, он стал разыскивать Суламифь. От Нейхеми, подкупив ее сладкими речами и звонкими монетами (последними деньгами, что были у его новых друзей), он узнал, где находится его возлюбленная, и поспешил к ней. Ирония судьбы поразила Эвимелеха: его Суламифь оказалась в руках всесильного и мудрого Соломона, некогда не пожелавшего соединить влюбленных. «Словно государь прозорливо и дальновидно берег Суламифь для себя», - невольно и язвительно подумалось Эвимелеху. Ему удалось проникнуть в дом, устроенный государем для Суламифь, но возлюбленной он там не нашел. Потому что именно в этот день она отправилась к братьям. Когда же Эвимелех узнал о трагедии, которая произошла на Храмовой горе, Суламифь уже находилась во дворце Соломона. Под видом лекаря ему удалось проникнуть и сюда.
        - Здравствуй, моя милая Суламифь! Я живой! Я останусь, если ты пожелаешь, и уйду, если ты этого захочешь. Я знаю, ты любишь этого человека - Шломо или Соломона, неважно. Если ты отдала ему свое сердце, значит, он этого заслуживает. Прими меня как брата, как друга. Вернись к нам, в наш мир. Все дурное забудется, только хорошее останется в нашей жизни. Я буду охранять тебя, как невидимый ангел. Ни слова упрека не услышишь от меня, ни капельки боли не причиню я тебе. Вернись, Суламифь!
        Соломон оторопел и продолжал молчать. Он не вызвал стражников и не приказал взять под конвой Эвимелеха.


        Глава 33. Жизнь и смерть Суламифь
        - Здравствуй, Офир! Говори со мной!
        - Приветствую тебя, мой царь! О чем бы ты хотел со мной говорить?
        - Спроси меня о здоровье моей невесты. Спроси меня, как почивала она в прохладе своей комнаты. Спроси меня, что ела она и чем запивала спелые фрукты и изысканные сладости.
        - Увы, Соломон. Любимая твоя далеко. Ее уже нет с нами.
        - Ты ошибаешься, Офир. Сегодня она подарила мне великолепную ночь любви. У нас будет дитя, мы назовем его…
        - Остановись, Соломон! Суламифь больше нет с нами… - перебил Офир государя.
        - Как смеешь ты говорить мне это! Мне - всемогущему владыке земли Израилевой? - Соломон схватил нож для фруктов и вонзил его прямо в сердце Офира. Кровь, яркая, как сок граната - так подумалось ему в это мгновение, - брызнула в лицо Соломона…
        - Проснись, государь! - Эвимелех звал Соломона, который все никак не мог вырваться из зловещих сетей очаровавшего его сна. - Проснись!
        Голова Соломона лежала рядом с головой Суламифь: силы покинули его прямо здесь, у ложа возлюбленной. Не было сил кричать и звать, чтобы арестовали Эвимелеха. Не находилось причин ненавидеть этого пастуха, с которым жизнь уже (в который раз?) свела его. Способность гневаться и желание властвовать - растворились в стремлении спасти Суламифь. Суламифь… Как она? Соломон устремил взгляд на возлюбленную. Он смотрел на нее сквозь мешающую видеть завесу слез.
        Окно в комнату было открыто. Свечи и звезды уже погасли. Птицы радостно приветствовали новый день, солнце зажигало новые огни - раскрывались цветы, гладко и шумными брызгами переливались бассейны и фонтаны дворцового сада. Ветер заглядывал в комнату, на эту ночь ставшую пристанищем трех столь различных по своей сути человек. Двое мужчин, разные по положению и возрасту, разные в своем мировосприятии и по отношению к жизни, - сошлись у ложа маленькой хрупкой женщины…
        Соломон встряхнул ресницами, и слезы пролились из его глаз на руку Суламифь. Она была неподвижна. Царь взглянул на Эвимелеха. Эвимелех был тих и бледен.
        Суламифь умерла. Покачиваясь и держась за стены, Соломон медленно вышел из комнаты. Эвимелех остался. Он прощался с этой земной Суламифь. Как и она, он верил, что физическая кончина - это лишь начало иной жизни. Теперь Эвимелех больше не потеряет Суламифь. Теперь она во всем - она в этом небе, в листьях миндаля и лепестках роз, которые так любила. Когда он будет пить из ручья - она будет улыбаться ему из таинственных недр каждой капли. Когда он будет трапезничать - и она будет незримо присутствовать рядом и подливать в его сосуд вина. Она жива, пока он помнит о ней. Но и этого казалось мало. Что будет, когда и он, Эвимелех, покинет мир земной? Он восславит Суламифь в веках: он создаст великую песню о ней и ее хрупкой, но верной душе. Он создаст песню о большой любви. Будет ли в ней место ему - безродному пастуху? Какая разница - лишь бы она, Суламифь, жила… А потом он отправится путешествовать. С Ницаном или - один. И везде и каждому, кто пожелает слушать, будет рассказывать о любви простой девушки и пастуха, о любви великого царя и бедной селянки. И пусть люди знают, как крепка бывает любовь, как
ослепительно и до боли ярко освещает она путь человеческий. Как равны перед ней - и бедные и богатые… И пусть люди верят, что нет смрадной старости и разлагающего тело и душу умирания там, где люди верят в чудо любви. Там, где нет места пренебрежению и бессмысленному упрямству, насмешкам и злобе… Так жили Иаков и Минуха, так могли бы жить Эвимелех и Суламифь…


        Глава 34. Прозрение
        Соломон медленно вышел из комнаты, в которой умерла Суламифь. Ему не осталось ничего. Он всегда знал, что женщины любят не его, а царя, ждут от него даров и благ. Видно, такова уж его судьба.
        - Каждый получает то, во что он верит, Соломон, - сказал Офир.
        Оказывается, государь, находясь в глубокой задумчивости, в безотчетных поисках поддержки и сочувствия пришел к старику. Мысли, которые, как он думал, сами собой приходили ему на ум, он высказывал вслух, сидя перед Офиром и словно бы продолжая разговор, начатый со стариком во сне - у ложа Суламифь.
        - Ты не прав, - продолжал между тем старик. - Жизнь преподнесла тебе великий дар - бескорыстную любовь чистой и непорочной души. Но ты сам разрушил ее.
        - Почему, почему ты прав, Офир? - простонал Соломон. - В чем я просчитался, я - мудрый Соломон? - последние слова он произнес с горькой иронией и усмешкой.
        - Твои грехи следуют за тобой, царь. Возмездие настигает тебя и ранит в самое сердце. Ты предавался с моавитянкой разврату - и ее злобные руки обагрились кровью: твоей и Суламифь. Непомерное сладострастие и потакание идолопоклоннице погубили тебя и твою возлюбленную. Отвергнув одну женщину и приблизив к себе другую, ты мог бы предположить, какие чувства и мысли могут возникнуть в душе соперницы. Ты разбудил в моавитянке сильную страсть, а страсть и страдание - слова, взращенные из единого семени.
        Соломон поморщился, вспомнив лицо Руфь, искаженное гримасой гнева и злобы, когда он приказал расправиться с ней и бросить в темницу. А Офир говорил, говорил, и сердце Соломона разрывалось на куски и выло от горя:
        - Вспомни, когда ты услышал имя Суламифь в первый раз из уст наивного пылкого юноши. Если бы тогда ты не лукавил и не красовался своей несчастной царской долей, пастух и селянка могли бы стать счастливыми. Призывая людей на свой суд, ты разговариваешь с ними как всезнающий отец, как покровитель. В случае с Эвимелехом ты отступил от своего правила и вел беседу как любовник, которого обошел соперник. Ты был не способен любить без оглядки на титул и звание, или на принадлежность твоей возлюбленной к какому-нибудь иному народу, или… Впрочем, и этого довольно. А Эвимелех явно обошел тебя в этом. Ты же всегда извлекаешь пользу из всего, что делаешь. Твои женщины ценны для тебя лишь в миг совокупления, как ключ к следующему шагу на пути познания себя и других: что движет нашими поступками, что вызывает ту или другую реакцию на определенные слова и действия? Ты, словно маг и алхимик, колдуешь, экспериментируешь с людьми. Для чего? - спросишь ты. Чтобы потом использовать свои знания, продолжать и поддерживать свою славу мудрого правителя. Так ли это плохо? - снова спросишь ты. Нет, Соломон, и ты видишь,
что это приносит свои положительные плоды тебе - владыке и государю.
        Твое правление ознаменовало расцвет государства Израиля. Но судьба загадала тебе новую загадку. Она позвала тебя отступиться от своих привычек и взглянуть на мир иными глазами. А ты не смог. Обольщением и ложью ты хотел добиться любви Суламифь. В ту ночь, когда мы впервые откровенно говорили с тобой, ты горячо сетовал на то, что в твоей жизни не было бескорыстной любви. Бог услышал тебя - и послал тебе Суламифь и Эвимелеха. Твои слуги могли бы разыскать их и исправить твою ошибку, когда ты отказался помочь пастуху. Тогда твоя слава возросла бы еще больше: ты бы благословил искреннее чувство и пожалел несчастных влюбленных. Ты, как истинно мудрый человек, мог бы возрадоваться счастью других и быть счастливым их радостью. Но ты не поверил Эвимелеху или позавидовал ему. Пусть так, ты возжелал чужую невесту и захотел присвоить ее себе. Но и тут ты просчитался. Именно просчитался, ибо расчет и разум снова вторглись в жизнь твоего сердца и твоей души. Ты мог бы жить с Суламифь, если бы не был так занят только собой. Ты бы почувствовал, разглядел препятствие, вставшее на твоем пути, и нашел бы силы
умилостивить гнев моавитянки. Но ты привык действовать ложью, силой, захватом. Эти же инструменты твоей власти обрушила на тебя Руфь. И теперь ты раздавлен. Ты можешь убить моавитянку, посадить в тюрьму Эвимелеха или отрезать ему язык, как поступил ты с Ницаном, но Суламифь не вернешь.
        - Молчи, старик, молчи! Я не хочу слушать тебя! Поди прочь из моего дворца! Прочь! - гневно приказал Соломон. Он схватился за нож, который всегда носил при себе. Но, взглянув в спокойные и глубокие глаза старца, выронил лезвие и быстрым шагом покинул покои Офира.
        В этот же день Офир покинул дворец Соломона. Когда царь вспомнил о старике, тот был уже далеко.


        Глава 35. Ноах и Нирэль
        Мастерская Ноаха, отошедшего от больших дел, была полутемной каморкой в глубине большого дома. Поэтому чаще всего старик работал под большим навесом из пальмовых листьев, который сделал сам, своими руками, лелея в надорванной душе новые творческие замыслы. Как-то само собой к Ноаху пришло непреодолимое желание запечатлеть нечто главное, самое важное знание о жизни, которое могло бы раскрыть суть его переживаний и освободить от многих мучений, связанных с угрызениями совести, с переосмысленными событиями его жизни.
        Он сам соорудил множество полочек, на которых помещались различные порошки, растворители для приготовления красок: Ноах мечтал создавать произведения, которые оживали бы под воздействием цвета. Он много экспериментировал с изображением лиц и различных орнаментов: как будет падать свет, какой эффект будут производить те или иные мазки, линии.
        Пока он мастерил, разбирался с красками и смесями, к нему приходили видения из прошлого. Вот этот небесно-голубой пахнет полем и скромными луговыми цветами: именно такие ароматы сопровождали Ноаха в молодости, когда он на несколько дней покидал дом, чтобы найти подходящую для мастерской глину. А Нирэль, такая желанная и свежая, ждала его, вынашивая под сердцем их первенца. А потом появился Неарам, а вслед за Неарамом - Нехам. И дом наполнился шумным и броским, резко пахнущим пряностями, желтокрасным мельканием. От этого мелькания захотелось вдруг укрыться - и серая, как выжженная полынь, тень поселилась в некогда самом любимом для Нирэль месте - у ложа супругов. Это Hoax познал тело чужой женщины и принес в дом стойкий, раздражающий ноздри запах тины - запах ее лона. С тех пор бесцветная невидимая черта пролегла между мужем и женой. Семья осталась: отец и мать, дети - но не стало нежно и верно влюбленных друг в друга Ноаха и Нирэль. Бывали моменты, когда они чувствовали себя как будто счастливыми. Но для полного счастья не хватало какой-то одной последней капли. Как будто ценная ваза упала с полки
и разбилась, раскололась на части. Заботливые руки склеили ее, но линии разломов остались и беспрестанно напоминали хозяевам об их опрометчивой неосторожности. Возможно, то, какими выросли сыновья, - и было последствием этих ран и разломов…
        Так, вспоминая минувшие события жизни сердца, Hoax создавал главное произведение своей жизни. И когда Нирит, уже отчаявшись увидеть отца за совместной трапезой, решил навестить Ноаха, он был поражен представшим перед ним зрелищем. Hoax изваял фигуру женщины, которая держала на руках свое дитя. Стройное тело матери было окутано в тончайшую ткань и не скрывало пленительной красоты: девическая женственность, чувственность круглого живота и маленьких полных грудей, напрягшихся от близости младенца, сочетали силу женского обаяния и ярко выраженное материнское начало. Вот такой, подумалось Нириту, и была Нирэль, его мать. Вот такой помнил ее Hoax, такой и запечатлел - как образец совершенной женской красоты.
        - Это наша мать? Мне кажется, я помню ее именно такой, отец.
        - Да, сын мой, это Нирэль. Но не только ей я посвящаю свое произведение. Я вижу в этом образе лики нашей судьбы. Это рождение и взросление у груди матери и вечная тоска по материнской ласке, которую человек утрачивает по мере взросления. Это детство, навсегда определяющее наш дальнейший путь: счастливое детство дарит человеку восприимчивость к прекрасному и возвышенному, дарит ключ к будущему счастью. Это материнство, мудрость которого открывает ребенку радость мира, учит любить и уважать. Это и любовь к женщине, которая открывается нам но - увы! - не всем: не всякий способен узнать настоящую любовь в потоке жизненных свершений, любовь, которая подарит наслаждение и покой, и полет, и благоденствие, и уют.
        - Ты превзошел самого себя, отец!
        - Да, пожалуй, ты прав, Нирит. Для человека, большую часть жизни обжигающего горшки и не умевшего достойно поддерживать семейный очаг, это, - он указал на статую, - немало. Теперь дело моей жизни сделано.
        - Не говори так, отец! Ты проживешь еще много новых дней! Я верю, что это только начало…
        - Да, сын мой! Много новых дней… Ты знаешь, Нирит, я слышал, что в окрестностях долины Хула существуют залежи глины - мечты любого ваятеля. Я хотел бы, чтобы ты пошел туда и нашел для меня эту глину.
        - Но как же, отец? Ведь у меня столько дел! Как я оставлю мастерскую и лавку? Как я оставлю тебя?
        - Найди верного человека, Нирит, и отправляйся в путь. А мне… Мне необходимо сделать еще одну деталь для моей Прекрасной Нирэль, - старик снова взглянул на изваяние женщины.
        - Я послушаю тебя, отец. Но не более трех дней могу я отсутствовать в мастерской. Если за это время я не отыщу то, о чем ты говоришь, я все же вернусь - пусть и с пустыми руками.
        - Нет, нет, Нирит. Я предчувствую, что ты найдешь нечто важное там… Иди и возвращайся.
        И послушный сын отправился собираться в дорогу на поиски глины, как научил его Ноах. Он сомневался в том, нужно ли ему идти, не слишком ли опрометчиво он поступил, дав отцу себя уговорить. Но теперь уже он обещал и был вынужден сделать так, как просил Ноах.
        С тех пор как Нирит стал во главе гончарного дела Ноаха, мастерская продолжала существовать и развиваться. Когда жизнь - после гибели Неарама и Нехама - устоялась, Нирит стал подумывать о женитьбе и потихоньку расспрашивать у соседей о Суламифь. По мере того как он узнавал о ее судьбе, она все более и более занимала его воображение. Поражало то, как провидение играло жизнями Суламифь и Эвимелеха: словно две песчинки, уносимые ветром и волнами моря, вынуждены они были покоряться чуждой им воле. Провидение избавило Суламифь от нежеланного брака с Неарамом, но при этом лишило и возлюбленного Эвимелеха. Провидение привело ее в объятия Соломона - об этом стало известно от Янива, не сумевшего сдержать в тайне свою радость, - и кто знает: чем все это закончится? Суламифь стала частой гостьей в мыслях Нирита, в его мечтах. Он воплощал ее в глине - и она жила у него в мастерской среди цветущих веточек миндаля или вишни.
        Вот и теперь, прихватив с собой длинный нож и небольшую дубинку - на случай, если встретится по дороге зверь или змея, - Нирит попрощался со своей Суламифь (его любимой работой было изображение девушки, несущей кувшин с водой на правом плече) и вышел в путь.


        Глава 36. Медальон
        Нирит шел по неширокой дороге, которая по большей части петляла вдоль выжженных солнцем степей. Небольшие цветочки и низкие, выпитые жарой растения под ногами, виноградные и фруктовые плантации вдалеке и громкий хор насекомых и птиц - сопровождали его всю дорогу. К вечеру он достиг пастушеского шатра - того самого, где когда-то ночевал Эвимелех, мечтая о счастье с Суламифь. Нирит попросился на ночлег, и пастух проводил его в гостеприимный ко всем путникам шатер. Укладываясь на жесткую циновку, Нирит долго разговаривал с пастухом, которого звали Гасаном. Тот рассказал, что недавно хозяин прислал к нему нового погонщика овец и коз, и теперь он как раз обходит стадо. Нирит вслух поразился тому, как Гасан, такой юный, невысокого роста справляется со своей работой. В его обязанности входило умение избавить стадо от опасности быть застигнутым диким зверем, стрижка овец, уход за животными; но ни большая с каменными шипами дубинка, ни огромные мехи с водой, чтобы напоить животных, ни вечная опасность повстречаться с хищником - ничто не смогло надорвать его спину и прогнать с пастбища. А Гасан слушал речи
своего гостя, но мало чего говорил сам: он привык, здесь его дом. Когда наконец Нирит улегся и заснул, Гасан взял кнут и тяжелую палку и пошел проверять: все ли в порядке в вверенном ему стаде.
        Так прошла ночь. Нирит проснулся от гулкого шума. Это за завтраком разговаривали и шутили пастухи, собравшиеся в тени вокруг подноса с сухими и свежими фруктами:
        - Клянусь шерстью лучшей овцы в моем стаде! С тех пор как Гасан получил это свое, - говорящий поморщился, - «наследство», он стал слишком заноситься. Слишком много дерзко молчит он, как будто зазнается, - услышал Нирит обрывок разговора.
        - Да, да, Гад, ведь Эран прав. И еще он что-то прячет у себя в деревянном сундуке, в котором якобы лежит его одежда. Ну, скажите на милость, какая у пастуха о-де-ж-да? - последнее слово говоривший произнес нараспев, с усмешкой. - Шкура да кожаные сандалии. Ей-богу, что-то здесь нечисто.
        - Ия, Реут, заметил, что, как вернулся он из Иерусалима, еще до той огненной ночи на Храмовой горе, он как будто бы изменился.
        - А что, если нам заглянуть в заветный сундучок? Пока его нет, - трое пастухов переглянулись.
        Обтерев губы и руки, Эран двинулся как раз к тому месту, где лежал Нирит. Рядом со спящим и стоял пресловутый сундук, вызвавший столько эмоций у самого Эрана и у его приятелей - Гада и Реута.
        Не обращая внимания на Нирита, они стали взламывать замок на сундуке, что им долгое время не удавалось. Затем, когда металлическая петля все же поддалась, удивленный присвист раздался в жилище пастухов.
        - Посмотри-ка, это деньги и какие-то забавные вещицы…
        - Эти вещицы, сдается мне, глиняные шкатулки!
        - А это, гляди, медальоны с изображением какой-то красотки…
        - Ага, напоминает твою резвую Хемду из того злачного места, что за углом Ноаховой мастерской…
        - А вот еще какая-то безделушка… У этого Гасана явно что-то с головой… Зачем ему столько этой дряни?
        - Эй, братья, давайте-ка снова все уберем, - заторопился неожиданно Реут.
        - А Гасану скажем - пусть делится с нами, или мы пойдем и поподробнее разузнаем о его наследстве. Что-то уж очень сомнительно все это… - последним говорил самый старший, заросший бородой и сам похожий на огромного барана пастух Эран.
        Затем они сложили все обратно, кое-как примостили на прежнее место замок и разошлись по своим делам.
        Нирит наконец поднялся со своего места. Признаться, он порядком испугался увиденной им сцены. Кто знает: на что были способны эти трое детин-пастухов, привыкших к зною и опасности бездорожья и пастбищ - не в пример Нириту, которому не был знаком тяжелый физический труд? Собираясь покинуть шатер пастухов, он внимательно проверил, все ли его вещи при нем: чего доброго Гад или Реут прихватили что-нибудь с собой! Все было на месте. Под своими ногами он увидел вещицу, которую, вероятно, пастухи забыли убрать в ящик Гасана. Нирит поднял ее, повертел в руках - и вдруг острая игла пронзила его виски. Перед ним был незаконченный медальон с изображением виноградной лозы, который он сам создавал накануне гибели братьев…


        Глава 37. Эдна
        Первым желанием Нирита было - найти Гасана, созвать пастухов и объявить о страшной догадке. Ведь вот кто убийца его братьев! Вот кто в тот жуткий день проник в дом Ноаха, чтобы поживиться там деньгами и добром! Вовсе не Эвимелех был убийцей! Затем появилась новая мысль: а что, если они - сообщники? И Гасан тоже, как и Эвимелех, должен понести наказание? Пока Нирит колебался, что ему делать, послышались шаги и в шатер вошел Гасан. Он увидел в руках Нирита медальон, мгновенно оценил ситуацию и достал из-за пазухи огромный деревянный нож, отполированный кровью животных так, что в нем ярко блеснуло солнце, на мгновение ослепив Нирита.
        - Уходи, пока цел, сын Ноаха! Я не хотел крови твоих братьев! Не хочу и твоей крови! Я не убийца! И не вор!
        - Ты врешь! Ведь ты убил моих братьев и ты ограбил отца!
        - Я всего лишь взял то, что мне полагается! Твой отец погубил мою мать! - Нирит застыл от слов Гасана. - Да, да, Ноах слыл добрым семьянином и отцом! А между тем долгое время, из года в год, посещал он Эдну - ту, которая выносила для него незаконнорожденное дитя. А потом, когда узнал обо мне - Гасане, Ноах покинул мою мать навсегда. И она, любившая и боготворившая его, дарящая ему минуты страсти и вдохновения, угасла и умерла - без болезни, без видимой причины. В тот день, когда он сказал, что уходит, она легла и уже больше никогда не встала с того ложа, которое так часто делил с ней Ноах… - Гасан опустил глаза в землю и мгновение молчал. - Сначала я хотел просто посмотреть, как живут дети Ноаха, на что он променял мою мать и меня. А потом я разозлился на старика: ведь и ваша мать тоже страдала? Я решил ограбить Ноаха, забрать все деньги, что лежали в потайном месте в стене его дома. Но я не успел: услышал, как вы, Неарам, Нехам и Нирит, вернулись. Вы спорили и бранились. Мне бы не удалось уйти незамеченным. И дождавшись, когда вас осталось хотя бы двое (ты поспешил за отцом), я решил бежать.
Неарам и Нехам набросились на меня. Нехаму удалось почти задушить меня, Неарам же подло и трусливо караулил сзади. В последний момент я нащупал на земле дубинку, которую прихватил с собой. По случайности это была дубинка Эвимелеха. И разделался с теми, кто хотел погубить меня, убить - еще раз: ведь знаешь, Нирит, однажды я уже умер. В тот день, когда ушла в иной мир моя мать. Но все же я хотел жить! Жить и хранить память о моей матери, любившей (увы!) вашего Ноаха больше меня - иначе бы она не оставила своего сына…
        Теперь поза Гасана не была так воинственна, как в начале, нож почти уже выпал из его руки, когда он протянул его Нириту:
        - Убей меня, брат мой! Убей! Я не достоин ходить по земле обетованной Израиля. Ибо я преступник, трус и предатель. Я поднял руку на человека. Я предал друга. Я оставил в беде Эвимелеха и не явился к судье и не признался в убийстве. Теперь только я понимаю, что натворил.
        Так стояли они, друг напротив друга, глядя друг другу в глаза, - двое всклокоченных, сбитых с пути человека. В их головах крутилось столько мыслей, столько образов промелькнуло за одно мгновение перед их внутренними взорами, что злобе и ненависти уже не осталось места. Нирит вышел из шатра и шагал без остановки, пока силы не оставили его.
        Он исполнил волю отца и отыскал материал, пригодный для работы в мастерской. Ничего не сказал он о раскаивающемся Гасане Ноаху. Но часто думал о том, что одна ложь неплохого вроде бы человека, по-своему любящего свою жену и сыновей, повлекла за собой целую череду дурных поступков, разрослась как ветвистое ядовитое древо, напитанное отравленным соком. Эдна и Нирэль, оставленные Ноахом, умерли, покинув своих детей. Гасан в итоге стал вором и убийцей. Неарам и Нехам - разбрехавшиеся, как злые псы, пали жертвой своего брата. Не появись Гасан, кто знает: чем бы закончилась их ссора по поводу наследства?.. Эвимелех погиб в тюрьме, а Суламифь… исчезла.
        Теперь Нирит понял, кого запечатлел отец в своей Нирэли: не только облик жены воплотил он в скульптуре женщины с младенцем. В облике глиняной статуи, вероятно, были черты и другой женщины - Эдны. И Нирит не гневался, не обижался на отца. Странный покой сошел ему в душу. Никогда он не поступит так, как отец. Никогда земная женщина не завладеет им настолько, чтобы он потерял рассудок. И Нирит отдался своему делу и искусству: все свои думы и страсти он поверял глине, на многие часы уединяясь в мастерской.
        И часто в женских ликах, являющихся Нириту из глины, проглядывали черты лица Суламифь, о судьбе которой художник так никогда и не узнал.


        Глава 38. Любовь
        Не узнал и того, что Суламифь была совсем рядом от него: стоило только выйти на кровлю дома и поглядеть в сторону самой высокой горы, из-за которой каждый день вставало солнце. Там, где росло миндальное дерево, время от времени своими лепестками укрывавшее землю вокруг себя, - и покоилась Суламифь, возлюбленная Эвимелеха и Соломона, так и не ставшая женой, сохранившая свою чистоту и нежность, а потому еще более недосягаемая и недоступная мечтам и думам.
        Никогда не узнал он и того, что дорога, которая уходила далеко в горы, то спускаясь в ущелья, то вновь поднимаясь на бледно-зеленую кручу - и вдруг снова спускаясь, даже падая вниз резко, так, что было страшно упасть в невидимую за чертой холма бездну, - что эта дорога была отмечена особым знаком. И ночью, в тот самый неуловимый предутренний час, когда спят люди и животные, эта дорога отражает Млечный Путь и указывает на следы когда-то прошедших по ней ног. Эта дорога помнит, что по ней уходили в неведомую даль возмужавший Эвимелех и постаревший Ницан. А за ними незримо следовал Офир, навсегда покинувший мудрого Соломона.
        Только Гасан, тоскующий у своего стада о своей несчастной доле, видел в ночи несколько огней: это факелы в руках Эвимелеха и Ницана, задержавшихся в пути на ночь, принял он за две двигающиеся звезды. И он оставил пастушью дубинку - только посох захватил с собой - и двинулся вслед за звездами. Эвимелех, выслушавший Гасана и простивший все зло, которое тот ему причинил, принял Гасана как брата. И они, теперь уже втроем, снова принялись шагать - вперед, туда, где нуждались в их помощи и совете, туда, куда влекло их неуемное, испытавшее горе сердце.
        Не знали они и о том, как страшно тоскует Соломон в своем полном любви и сладострастья дворце. Как одиноко стало ему без мудрого старца, которого он сам прогнал, ослепленный гневом. Долго он глядел на пустые свитки папируса, оставленные Офиром, пытаясь разгадать: что таится в них? А потом он взялся писать, и стихи, как слезы, полились из его глаз, и сердца, и души. Он пел о любви, о сбывшемся и несбывшемся счастье, о видимом и незримом в сути человеческой. Ему стало казаться, что он живет только, когда пишет, когда слагает свою - одновременно и пышно-праздничную, и торжественно-траурную - Песнь Песней. И много дней подряд он добавлял в нее слова, менял их порядок и снова возвращал на прежнее место. На короткие мгновенья покой возвращался в его душу, ему казалось, что он может простить себе гибель Суламифь, ведь он возвращал ей жизнь - по-особому, в Песне: что значит мимолетный человеческий путь в сравнении с вечностью? Но потом ему снова казалось, что он недостаточно ярко и тепло, недостаточно точно и нежно описал Суламифь, ее красоту и способность дарить любовь и быть любимой. И наступала мука,
тревога и тупая тоска по ушедшему и невозвратимому счастью. Он переписывал свою Песнь, рвал на куски свитки и собирал обрывки опять.
        Не знал Нирит и не знали путешественники, не знал Соломон и не знала Руфь, чье сердце разорвалось от бешеного гнева, пожравшего ее самое, и остановилось навсегда, - и того, что в одном из домов Иерусалима растет девочка, как две капли воды похожая на Суламифь. Эту девочку когда-то спас Соломон: мать его вымолила свою дочь у бесплодной соперницы в Летнем дворце во время Судного часа.
        Но явно или смутно чувствовали все: есть, есть любовь, которая живет вне времени, которая сопричастна вечности. Она открывается только тем, кто готов ее увидеть. Кому-то нужны долгие годы, долгие отношения, чтобы научиться любить сильно и трепетно. Кому-то бог дает талант любить - от рождения. Кто-то воплотит свою любовь в детях, кто-то - в творчестве. А кто-то, несчастный и убогий, так и не познает чуда - чуда любви…


        Валерия Карих
        Царь Соломон и Савская царица
        Ему завещал я быть вождем Израиля и Иуды.

    (3 Царств, глава 1, стих 36).


        Глава 1. Путешествие в пустыню. В поисках оазиса
        Мощные каменные стены окружают великий и древний город Иерусалим. В лучах восходящего солнца возвышается он над бесплодной пустыней, будто опаленный им и сотканный из бело-розового каменного кружева. Пройдет немного времени, и раскаленный солнечный диск сделает ослепительно-белыми стены его домов, и тогда на них станет больно смотреть воспаленным от яркого солнца человеческим глазам. Но все это будет через несколько часов.
        А пока раннее утро, и прекрасный город вместе со своими жителями еще только пробуждается от безмятежного ночного сна, с новыми силами встречая наступающий день. Внутри мощенных камнем узких улиц и переулков кипит и бурлит привычная утренняя жизнь. Передвигаются на мулах и ослах торговцы и ремесленники, спеша со своими товарами на многочисленные базары. На краю Иерусалима копошатся бедняки, отгоняя свой скот, ночевавший тут же, под дверью на земляном полу - возле плотно прилепившихся друг к другу небольших домов из необожженного кирпича или булыжника. Старшие женщины разводят огонь в очаге и выпекают на камнях хлеб для завтрака. Юные девушки, сами словно быстрые ручейки, со всех сторон спешат к родникам и колодцам за водой, неся на стройных плечах кожаные мехи. Некоторые держат на своих плечах и головах плетенные из виноградной лозы корзины с одеждой и душистым оливковым мылом - идут к ручью стирать.
        Девочки постарше принялись за уборку в домах и дойку коз. Особенно тщательно надо убрать там, где ночью спали животные.
        После завтрака, когда солнце станет еще выше, мужчины и мальчики отправятся на работу в мастерские и на пастбища пасти баранов и овец. Матери и дочери еще усерднее примутся за дела по дому, а также - за помол зерна в каменных жерновах. Младшие мальчики будут играть, одновременно присматривая за бродящими неподалеку козами и овцами, щиплющими скудную травку, а также за домашней птицей.
        От дворца в сторону крепостных ворот быстро идет одинокий путник, которого сейчас мало занимает городская суета. Он статен, широкоплеч и одет в просторный плащ из льняного полотна. Струящиеся складки его рукава оторочены короткой голубой бахромой. Капюшон низко надвинут на глаза, поэтому рассмотреть, кто идет - невозможно. Подойдя к Сионским воротам, путник достает из глубокого кармана золотую звезду Давида и величественным жестом показывает ее стражникам. Те, почтительно склонившись перед царем Соломоном (а это именно он), отворяют ворота и пропускают его.
        Оказавшись за крепостными стенами, царь Соломон спускается вниз в долину и проходит еще с милю по вытоптанной многими тысячами человеческих и звериных ног - широкой дороге. Устав, он присаживается на ближайший камень под раскидистой секвойей. Снимает кожаные сандалии, украшенные золотыми пряжками и, положив их в свой полупустой бурдюк, всматривается вдаль. Путь ему предстоит неблизкий.
        Расстилается и уходит перед ним извилистой широкой лентой через обширную каменистую пустыню торговый путь, по которому в священный город прибывают многочисленные караваны, везущие свои товары из других царств: Африки, Индии, Средиземноморья, Дальнего Востока и Европы. По этой же дороге приходит в Иерусалим и многочисленный народ со всех сторон света.
        Вот и сейчас стремятся в сторону Иерусалима усталые кочевники - вечные жители пустынь, кто пешком, а кто на повозках. Проехал мимо богатый торговец, важно возвышающийся на своей повозке, наполненной фруктами и бурдюками с оливковым маслом, вином и виноградом. Он везет свое добро на продажу. Следом прошел погонщик небольшого стада, состоящего из трех мулов и нескольких овец. Ему снова предстоит заботиться о своих животных на протяжении всего дня.
        Все они заняты своим делом, и все спешат поскорей укрыться от скорого палящего жара, поэтому никто из них не обращает внимания на присевшего на камень человека. Мало ли кого может утомить этот длинный путь по обезвоженной жарой и ветром пустыне?
        Если смотреть на восток за горизонт, то можно попытаться отыскать зорким глазом удивительный чудодейственный Оазис с родниками целебной воды - скрытый от любопытного человеческого взгляда где-то там, среди безбрежных песчаных барханов и каменистой пустыни. Туда и хотел сейчас добраться царь Соломон, чтобы уединиться от хлопотливой людской суеты и предаться размышлениям. Роскошная и пышная дворцовая жизнь не слишком способствовала подобному уединению, созерцанию и раздумьям. А Соломону всегда были необходимы и очень важны драгоценные минуты, когда он мог наедине разговаривать с богом и вечностью. Хотел царь Соломон также припасть своими устами к целебному источнику - сверкающему на солнце ключу, выбивающемуся из-под камней. Он знал от отца своего - царя Давида, что как только омоет лицо, глаза и руки освежающей прохладной водой, так тотчас наполнится тело мощной физической силой, а разум прояснится и станет быстрым, словно у юноши. Прибавится мудрости и знаний, а годы жизни увеличатся стократ, однако они не унесут красоту молодости, а лишь приумножат и усилят ее.
        Не всякому человеку было дано увидеть удивительный Оазис, с его живительными и божественными ручьями. Взглядам обычных людей он был недоступен и всякий раз ускользал от любопытного взора, превращаясь в дивный мираж в дрожащем и раскаленном воздушном мареве над пустыней. Лишь царю Давиду и царю Соломону дан был божественный дар - видеть то, что укрыто. Только они могли приходить к Оазису и припадать к его живительной и кристально чистой воде.
        Но даже им для того, чтобы достичь удивительного Оазиса, необходимо было идти к таинственному месту в одиночестве, без воды, без осла или верблюда, босыми ногами по раскаленному песку, который постепенно сменялся бугристой и вспученной на вечном солнце равниной и острыми камнями, разбросанными на ней. Это было трудное испытание для человека, к тому же на пути его подстерегало множество опасностей, таящихся в пустыне. С собой разрешалось взять только - хлеб и посох. Таково было условие, от выполнения которого зависело, достигнет ли человек вожделенного Оазиса или нет.

        Солнце поднималось все выше и выше, Соломон встал и пошел вперед, и вскоре ступни его уже кровоточили, потому что были сильно изранены и порезаны камнями и обожжены горячим песком. Чтобы отвлечься от острой боли, царь Соломон отвел свой взор от далекого горизонта и стал всматриваться в окружающую его пустыню, стараясь найти в ней признаки жизни. И вскоре он их обнаружил.
        Вокруг протекала своя, скрытая от постороннего взгляда жизнь. Вон, вытянувшись в стрелку, стоят и настороженно наблюдают за ним два рыжих тушканчика. Соломон взмахнул рукой, и зверьки моментально скрылись, юркнув в свою нору. А вот - рядом с его ступней, погруженной в горячий песок, - черный жук скарабей толкает впереди себя какой-то шарик. Пройдя еще несколько шагов, Соломон чуть не наступил на ушастую круглоголовую ящерицу. И человек и ящерица замерли на месте. Но не успел человек и глазом моргнуть, как бурая ящерка молниеносно зарылась в песок, утонув в нем, как в воронке. Соломон лишь усмехнулся: «Когда не можешь справиться с врагом - лучшее, что ты можешь сделать, - это убежать или спрятаться от него. Но так может рассуждать только слабый человек. Я же - царь! И прятаться от врага я не стану никогда! Первому атаковать и завоевать - вот удел сильного правителя! Пустыня - великая книга мудрости. Она учит жизни!» - и несмотря на боль, он шел и шел вперед, и разные мысли являлись ему: о жизни, о людях, окружавших его, о государственных делах, которые уже совершил и которые еще только предстоит
начать и завершить.
        Соленый пот заливал глаза, дышать становилось все трудней и трудней. Решив передохнуть, Соломон остановился и, втянув полной грудью сухой горячий воздух, закашлялся (воздух обжигал легкие и раздирал нутро) и огляделся вокруг. Все та же величественная, напоенная жарким солнцем и зноем каменистая пустыня окружала его.

«Пустыня, - подумал Соломон, - это то место, где человек особенно остро ощущает простор бесконечного и открытого пространства и чувствует свою слабость и беззащитность перед могучими и величественными силами природы».
        А он, Соломон, хоть и был царем, но оставался человеком. Поэтому и он порой испытывал бессилие перед могуществом пустыни. «Вот бы мне иметь такую власть над природой, чтобы не только люди, а еще и все звери, птицы, рыбы и насекомые покорялись бы мне! Я стал бы самым великим правителем на земле, подобным Богу!» - неожиданно подумал он и представил себе, какой великой властью и каким могуществом обладал.
        Но тут его нога наступила на острый, будто лезвие, камень. От неожиданности Соломон вскрикнул, до того острым показался ему этот врезавшийся в ногу осколок. Нагнувшись, он поднял с песка треугольную медную пластинку, по виду напоминавшую отколовшийся край какого-то предмета. Потерев ее полой своего плаща, он различил написанную в хаотичном порядке арабскую вязь, обрывающуюся у края. Однако, как ни старался, прочесть, что написано, не смог. Огорченно вздохнув, Соломон положил пластину в карман плаща и, присев на песок, закрыл голову руками.
        Солнце палило немилосердно. Усталость и невыносимая жара навалились на него тяжелым грузом. Смежив покрасневшие и воспаленные веки и не заметив как - царь Соломон погрузился в сонное забытье. Но, к счастью, ненадолго. Прошло несколько коротких мгновений, и вот уже он очнулся - от того, что по его присыпанной песком горячей ступне пробежала маленькая и юркая полосатая ящерка.
        Он снова огляделся. Зловещая и настороженная тишина повисла в воздухе. Изменилась пустыня. Изменилось небо. Солнце стало тусклым. Соломон увидел, как на востоке поднимается вверх и двигается в его сторону вздыбившееся огромное оранжево-красное облако песка, которое постепенно и неумолимо заволакивает собой все небо.
        Промчались мимо него, томящегося на песке и чуждого пустыне человека, шары из сухих и легких колючек. Шары то подпрыгивали вверх, подгоняемые ветром, то опускались на вьющийся песок. Это «перекати-поле» совершало свой нехитрый бесцельный путь по пустыне.
        Грозно завывающий ветер змеился и скользил над поверхностью, все быстрей и быстрей. Вздымая вверх песок и мелкие камни, он клубился и завивался причудливыми песчаными изгибами вокруг уставшего путника.
        Соломон вскочил. К нему приближалась ужасная песчаная буря. Нельзя было терять ни секунды. Если не спрятаться в укрытие - неминуемая смерть! Но укрытия вокруг него не было. Поэтому царь Соломон поступил так, как поступают все коренные жители пустынь - бедуины. Обмотав потуже голову и глаза плотной головной повязкой, он прижал к носу широкий платок и быстро лег на землю. Накрыл голову капюшоном и приготовился к смерти.
        Прошло еще несколько страшных минут ожидания, и вскоре тяжелая обжигающая масса, в которой не было воздуха для дыхания - один лишь душный песок, накрыла собой то роковое место, где лежал на песке царь Соломон. Не выдержав огромной раскаленной песчаной волны, с гигантской силой обрушившейся на него, он вскрикнул и потерял сознание.


        Глава 2. Укус змеи
        Сколько он пролежал - неизвестно. Очнулся от того, что стал задыхаться. Песок давил на него. Соломон попробовал пошевелить ногами и руками - и не смог. Напрягшись всем телом, он попытался подвигать пальцами, чувствуя, что еще мгновение - сознание окончательно покинет его, и он окажется в объятиях пронзающей и вездесущей смерти. Однако ни шевеление пальцами, ни слабые бесплодные попытки раздвинуть руками или ногами придавившую его тяжелую песчаную глыбу - не помогли: дышать было нечем. Соломон задыхался, черно-красные всполохи плясали в голове огненными змеями.

«Это смерть!» - решил Соломон.
        Но внезапно почувствовал, как стало легче: это кто-то снаружи огромным усилием воли и мышц раскидывал песок, быстро освобождая его из песчаной могилы и помогая выбраться наружу. Вот уже стало легче дышать, потому что песка над ним - все меньше и меньше. Еще несколько минут (или часов?) отчаянной борьбы за жизнь, и уже можно пошевелить руками и ногами.
        Как только он это почувствовал, так тотчас принялся и сам с яростью сбрасывать с себя тяжелый песок, пока не задышал полной грудью и не обрел способность свободно двигаться. Выбравшись из своей могилы и оглядевшись, царь, к своему удивлению, никого не увидел.
        Таинственный и незримый спаситель помог Соломону преодолеть смерть и исчез, растворившись в дрожащем мареве.
        Соломон заметил, что пустыня вокруг него изменилась. Она уже была непохожа на ту, какой была до бури. Песок послушными волнами улегся на землю, и вокруг Соломона выросли огромные рыжие барханы.

«Кто помог мне выбраться? И почему я остался один? Неужели это был сам Господь мой - великий Яхве? Он явил мне свою милость и силу?» - с благоговейным ужасом предположил Соломон и, подняв глаза к небу, замер в ожидании ответа или знака. Но высокое небо безмолвствовало.

        Отдохнув немного, царь откопал в песке свой посох и мешок. Подкрепился хлебом и снова почувствовал себя окрепшим, чтобы продолжать путь.

«Я должен идти! Где-то впереди - есть Оазис и вода! Это - спасение. Третий раз прохожу я этот путь и - как будто в первый раз. Сам Господь Яхве посылает мне испытания, которые с каждым разом становятся все трудней и трудней. Зачем оказался я погребен под песком? И зачем кто-то сжалился надо мной? Господь не дал мне умереть - вызволил из ужасной могилы? Жизнь моя предназначена для великих свершений и грандиозных замыслов… Но я оказался погребен после того, как возжелал вдруг власти и могущества над всем живущим на земле и над миром! Такой властью может обладать только Господь, создавший мир. А кто я? Всего лишь ничтожный человек, посягнувший на то, что мне не принадлежит… И Господь мой Яхве наказал меня за грех гордыни и самонадеянность! Нет, не случайность все произошедшее со мной! Но что скажут на это Синедрионские мудрецы, если я расскажу им эту историю? Я обязательно сочиню об этом песню. Если дойду до цели», - решил про себя Соломон.
        Однако пройдя еще несколько миль, он опять не чувствовал своих ног - одну только жгучую боль. Соломон изнемогал под немилосердными лучами палящего солнца. Даже легкий кедровый посох в руке стал казаться ему неподъемным, будто сделан он был не из легкого кедра, а из железа. Отчаявшись, Соломон присел на землю и обреченно понял, что идти больше не сможет - никакие усилия крепкой воли не поднимут его обессилевшее и ставшее непослушным измученное тело. Он закрыл глаза и в очередной раз приготовился к смерти, которая, он не сомневался, скоро наступит от испепеляющего жара белого солнца. Губы его потрескались и распухли без воды, язык ворочался во рту, как тяжелый жернов. Прошло еще несколько часов, а Соломон все также не мог заставить себя подняться с земли. Перед его внутренним взором всполохами проходила вся его жизнь, а потом неожиданно стали появляться образы и воспоминания о вожделенном Оазисе.
        И о, чудо!
        Когда он поднял воспаленные веки, чтобы в последний раз увидеть мир, - то возликовал от радости и изумления, потому что узрел, что сидит, согбенный и сраженный болью, посреди живительного Оазиса, под огромным деревом Шезаф-Ююба, с толстыми ветками, покрытыми зелеными листьями и многочисленными колючками.
        Всякий раз чудесный Оазис представал перед сыном царя Давида в неожиданных местах бесплодной пустыни. И происходило это в самые трудные моменты, когда отчаяние охватывало душу, память истощалась, тело теряло свои силы, и только сознание лихорадочно и гулко работало где-то внутри обмякшей от жажды и крайнего утомления грудины. Так было и на этот раз. И разве не чудо, что Оазис появился перед ним, когда силы Соломона уже были совсем на исходе?
        Забыв об усталости, Соломон вскочил и бросился вниз к живительному ручью. С наслаждением и жадностью припал он к его прохладным и чистым струям, чувствуя, как силы возвращаются в усталое ослабевшее тело. Мозг прояснялся с каждым выпитым глотком. Вода Оазиса, на первый взгляд такая податливая, на поверку обладала огромной мощью: даже огромные валуны она обходила и обтачивала легким прохладным потоком - преподнося бесстрашному человеку свои природные дары и обучая хитроумию и упорству.
        Насытившись, Соломон вернулся к могучему дереву, сел и, прислонившись к гладкому стволу спиной, спокойно задремал. Казалось, что время остановилось для него.

        Проснулся он от того, что по его руке вниз пробежал маленький муравей. Соломон небрежно смахнул докучливое насекомое. Однако неугомонный муравей не успокоился. Он подбежал к ступне царя и спрятался под нее. Соломон усмехнулся - достаточно ему только пошевелить ногой, и маленький муравей будет безжалостно раздавлен.

«Не всякое то убежище прочное и надежное, какое кажется таковым! Порой такое убежище - лишь обман и иллюзия… - подумал мудрый Соломон. - Нет! Я не убью тебя, маленький муравей, потому что кто знает, не окажусь ли я сам когда-нибудь в таком положении…» - и, пожалев муравья, он осторожно отодвинул ступню в сторону. Замерший от страха муравей ожил и побежал своей дорогой.
        Царь проследил взглядом, куда же направлялся муравей. Недалеко от дерева Шезаф-Ююба виднелся целый муравейник. Туда, по-видимому, и спешил юркий путешественник. Однако муравей неожиданно свернул в сторону от своего дома, и царь рассудил: «Мне, как правителю, известны многие явления природы и государственного обустройства. Я уверен, что точно знаю, как поступят мои подданные! Но это жалкий самообман! А вот и подтверждение моих мыслей… Я был точно уверен, куда двинется этот маленький юркий муравей - он должен был побежать в свой муравейник! Однако он побежал в другую сторону… Так и окружающие люди. Каждый из нас, подобно маленьким муравьям, бежит своей дорогой! И все, что мы думаем о них, - наша иллюзия».
        Тем временем на песке, неподалеку от сидящего Соломона, завязалась ожесточенная борьба между двумя скорпионами - большим и маленьким. Тот скорпион, который меньше, явно был слабее, поэтому и проигрывал своему сопернику. Сплетались тела скорпионов, а их ядовитые хвосты с яростной силой вонзали свои жала друг в друга, в тело врага. Обессилев, маленький скорпион отбежал назад и не шевелился, в нерешительности выжидая. Но большой скорпион не успокоился и решил преследовать врага дальше. Он снова набросился на своего меньшего собрата и с жестокой силой атаковал его. Наконец тот, что был меньше, не выдержал и трусливо побежал прочь от противника. Но такая победа не удовлетворила большого скорпиона - он побежал преследовать побежденного, очевидно, стремясь убить его.
        Соломон снова задумался над значением увиденного явления: «Сильный побеждает слабого. Повергнув врага - он завладевает его жилищем и богатством! Но как хотел бы я иметь не только силу: мудрость - вот величайшая сила на свете. Если бы я знал язык птиц, зверей и насекомых, умел читать мысли людей и всех тварей на земле - я был бы самым могущественным правителем на земле! Звери, птицы и насекомые служили бы мне! Никто в мире не устоял бы передо мной и мощью моего царства! Слава обо мне будет в веках! А мудрость моя будет внушать благоговение и трепет. Ко мне - повелителю - все станут приходить на поклон! И мне для победы совсем не обязательно будет собирать войско на войну. Достаточно знать мысли врага и наносить упреждающий удар!» - Царь Соломон пожалел, что под рукой у него нет пера и рукописного свитка, чтобы записать светлые и важные мысли, пришедшие в голову.
        И он дал себе слово сделать это, как только вернется во дворец. Но, памятуя о том, что каждый раз испытания настигали его, когда он посягал на Божественную власть, он добавил про себя: «И под эгидой единого Бога Яхве страна моя будет расти и процветать!»
        Раскаленное солнце теперь заливало ослепляющим светом бело-желтые пески. Но под кроной могучего дерева было прохладно и свежо от журчащего неподалеку ручья. Царь поднялся, размял затекшие члены и снова пошел к ручью. Но не успел он сделать и нескольких шагов, как услышал в сухой траве зловещее шуршание спрятавшейся змеи. Осторожно повернув голову, Соломон увидел приподнявшуюся для смертельного броска кобру. Он медленно попятился назад, однако, это его не спасло. Последовал молниеносный бросок, и Соломон ощутил на ноге обжигающий укус. Сделав черное дело, змея отпрянула и уползла прочь.
        В поисках спасения и надежде на чудо Соломон бросился к ручью и припал к чистой живительной струе. Он быстро и жадно втягивал в себя воду, черпая в ладони полные пригоршни сверкающей воды, однако напившись, не почувствовал облегчения. Обреченно опустившись на песок, Соломон затих в ожидании боли и смерти.
        И боль пришла. Страшное недомогание и дикие судороги во всем теле. Сознание погружалось в кровавую тьму, постепенно покидая Соломона. Жизнь ускользала из тела, будто белый песок, струящийся сейчас через пальцы.
        Наступила вечность. Царь Соломон видел, как тело его воспаряет над ручьем, очертания которого заволоклись взбурлившей и вскипевшей огненной лавой. Исчезло все: и верхушка могучего дерева далеко позади, и живительный синий ручей, и желтые барханы, окружавшие его. Осталась лишь немыслимая огненная боль. Она яростно и жестоко рвала и терзала его, причиняя невыразимые мучения. Было невозможно пошевелить ни одной частью тела: ни рукой, ни ногой, ни головой. Руки и ноги его будто налились железной тяжестью. Соломон попытался закричать, но не смог сдвинуть тяжелый язык, застрявший во рту и разбухший, будто шар. А потом и глаза наполнились ужасной и невыносимой болью.
        Но царь все равно смотрел, не в силах оторвать взора от того, что происходило. Как будто кто-то намеренно оставил ему последние остатки слабеющего сознания, чтобы он мог видеть и осознать, что это его последние мгновения. Все пространство вокруг заволоклось красно-черной зловещей пеленой, за которой уже и невозможно было различить, где земля, а где небо. Зловещие огненные всполохи молний распарывали пространство, будто острыми кинжалами. Как только такая молния вспыхивала перед глазами Соломона, она отдавалась дикой болью в его теле. Царь не мог понять, что это? Явь это была или сон? Собрав последние силы, с трудом раздвинув задеревеневшим тяжелым языком пересохшие губы, он умоляюще прошептал, мысленно обращаясь к Яхве: «Пощади!». После чего погрузился в черную неотвратимую бездну.

        Очнулся Соломон на том же самом месте. С трудом приподнял он голову и увидел, что все также лежит на песке, у ручья, с противоположной стороны которого сидит некто - не человек и не зверь, но видом своим подобный дряхлому старцу в белом простом одеянии.
        Испугался Соломон старца: настолько суров и грозен был его темный лик. Отвел царь боязливо свой взор - и почувствовал, как еще более ослабели все его члены и зашевелились на голове волосы. Собрал он тогда все свое мужество и обессилено прошептал, еле двигая одеревеневшими губами:
        - Кто ты? Что тебе нужно от меня?
        - Тебе ведомо мое имя. И знаешь ты, что, увидев меня, человек не может остаться живым. Но, прежде чем я покараю тебя, ответь: как посмел ты - ничтожный человек, возжелать быть царем над всем живущим и сущим на земле? Как смел ты возжелать уподобиться могуществом и величием самому великому Богу? Отвечай! - грозно спросил старец, глядя на него пристальными, гневно сверкающими очами.
        - Прости, Господь мой, за дерзновенные мысли мои. Ибо не хотел я обидеть тебя! Не прошу я богатства и славы, только премудрости и знания, чтобы управлять народом своим. Хочу, возжелав подобное, во имя Твое, обрести процветание и могущество народу и царству Давидову. Давно скитается по пустыням горячо любимый мною народ. Не для себя я хочу власти над миром! Для своего народа и царства иудейского! - горячо отвечал ему на это Соломон.
        - А знаешь ли ты, что за дерзость должен покарать я тебя? Разве не ведал ты, что одному только Господу, возможно, иметь все, а не человекам? - снова спросил его старец. И смиренно отвечал на это Соломон:
        - Знал и это, Господь мой! Но горит в моем сердце такая великая любовь к угнетенному народу моему, народу, который многие лета со всяких царств изгоняли. Хочу я создать могущественное иудейское царство! Хочу ему великой славы на века. Жизни своей не пожалею для своего народа, лишь бы он процветал и благоденствовал! Для себя же ничего я не желаю, - искренне произнес он и с надеждой посмотрел на старца.
        Однако на столь удивительные и чистосердечные слова Соломона старец расхохотался. Потому что не поверил он ни единому слову человеческому:
        - Вижу что лукавишь ты передо мной, человек! Признайся мне, что не только народу своему желаешь ты могущества и процветания! Себе ты хочешь еще большей славы! Хочешь ты, правитель, чтобы помнили тебя и дела твои люди в веках, а также, чтобы всегда прославляли имя твое! Но говорю я тебе (Быт., 3:22): «Вот, Человек стал, как один из нас, знающим добро и зло. А теперь: как бы он не простер свою руку, и не взял бы также от Дерева Жизни, и не стал бы жить вечно!»
        - Нет, Господь мой! Не хочу я жизни вечной после смерти детей моих! - горячо воскликнул Соломон. - Разве могу я быть счастлив, когда умрут те, кого я любил и люблю - дети и жены мои? Нет! - твердо произнес Соломон и отрицательно покачал головой.
        Тогда задумался старец, услышав такие слова, а потом произнес:
        - О! Великое человеческое заблуждение! Ты не желаешь быть подобным нам и не хочешь вечной жизни. Потому что не сможешь жить без тех, кто в конце концов состарится и умрет! Но скажи, зачем тебе помнить о них? Разве ты не знаешь, что каждое новое время родит своих прекрасных и юных дев? И каждая из них снова подарит тебе свою преданную любовь и ласку!
        - Нет! Зачем мне иные девы, когда у меня их - огромный гарем! Прекрасные юные девы разделяют со мной ложе каждую ночь! Они наполняют мою жизнь любовью и страстью! Большего я в любви не хочу! Жизнь и цели мои - выше, чем земная любовь, Господь мой. Но больше чем жизни и любви, желаю я счастья моему народу!
        И снова задумался старец в белых одеждах. Долго молчал он и хмурил свои брови, словно тайно прислушивался к мыслям Соломона. Потом произнес:
        - Верю, что говоришь ты искренне. И вижу в разумном сердце твоем горячую любовь к своему народу и чистоту твою. За это я отдам тебе твою жизнь. Но какой она будет - твоя человеческая жизнь? Ты хочешь власти над миром - и ты получишь ее. И, поправ другие царства и державы, подчинив себе многих иноземных правителей, ты подаришь благоденствие иудейскому народу. Через знание и силу, мудрость и могущество достигнешь ты величия. Люди, звери и птицы, рыбы и насекомые - все подчинится тебе! Ты даже будешь управлять демонами, давно заселившими землю и души человеческие! Но душа твоя должна стать обителью для меня. Из нее Я буду взирать на твой народ, помогать страждущим и карать преступников против веры и милосердия, коими будут вещать уста твои. Согласен ли ты отдать Мне душу и жить во имя Мое, как обещал недавно, отдыхая у священного источника? Или забудешь дорогу в Оазис, забудешь желать власти над миром - и прославишься как справедливый и мудрый царь счастливой страны? Беды и страшные потрясения минуют тебя, но пока ты жив - иудейское царство и твой народ будут жить в благоденствии и не узнают ни
печали, ни горя! Лишь после смерти твоей иудеи вновь изведают скитания и лишения, но и тогда - вновь (и уже навсегда!) - обретут они дом? Выбирай, Соломон! - грозно промолвил старик, и страшно засверкали очи его. - Хочешь ли ты, чтобы жизнь твоя стала долгим и строгим испытанием: всегда и всюду громко и верно будешь ты чтить Бога, ни на миг не уступая лжецам и злоязычникам! Или же, словно великий раб, послушно и покойно неся свое бремя - царский скипетр, проведешь ты отпущенные тебе, смертному, дни? Выбирай! А когда придет твой смертный час, ты ответишь Мне, царь Соломон, за деяния. И вновь задам Я тебе тот же вопрос: нужна ли тебе жизнь вечная? И выслушаю, и осуществлю твой выбор - и по вере своей будешь ты вознагражден.
        И почудилось царю Соломону будто уже слышал он когда-то и этот грозный голос, и этот вопрос в покоях царя Давида, отца своего. И задумался он тогда, опустив свою голову. А когда надумал ответ, то горько усмехнулся и произнес:
        - Ты не оставил мне выбора, Господь мой Яхве! «Я отрок малый, не знаю ни моего выхода, ни входа!» («Патриархи и пророки», с. 30). Из любви к иудейскому народу выбираю я первое из того, что предложил Ты, - мудрость, силу и знание за благоденствие его, а за это с превеликой охотой отдаю я Тебе любовь свою и душу свою приношу на алтарь Тебе, - сказал царь Соломон.
        - Быть посему! - сурово ответил старец и поднялся с песка.
        А когда поднялся, то царю показалось, что ростом тот стал почти до небес. Настолько огромен и грозен был его величественный облик в белых струящихся сиянием одеждах. На голове старца вместо головной повязки сейчас ослепительно сверкал золотой венец.
        Свет померк в глазах Соломона, когда, не в силах перевести взор, он был ослеплен ярким горением внутри венца. И вновь песок стал его ложем, и без чувств он упал на песок.


        Глава 3. Встреча с муравьем
        Долго ли так пролежал царь Соломон - неведомо никому. А когда пробудился, то вновь почувствовал себя молодым и полным сил. Возрадовался он. Огляделся и увидел себя на том же месте, среди волнистых барханов, а рядом лежит присыпанный песком медный сосуд, на котором начертаны какие-то письмена и иероглифы на неизвестном царю языке. Исчез удивительный и грозный старец в белых одеждах, а вместе с ним - исчез и Оазис с живительным ручьем. Растворилось в пространстве и могучее дерево Шезаф-Ююба, как будто и не было таинственных явлений и пророческих видений, а только - потрясения ума, разгоряченного едким зноем бесплодной аравийской пустыни.

        Но недолго длилась немая тишина вокруг, обычно господствующая среди барханов. Внезапно в уши царю Соломону со всех мест: с далеких небес и близкой земли - хлынул поток удивительных и непонятных звуков; то громких и резких, пронзительных и звонких, то тихих и едва различимых на слух - словно стоны, или любовный материнский шепот, или задушевные песни, или трепетные признания.
        Медленно и зачарованно обвел он глазами окрест себя, разыскивая: откуда рвутся и текут эти звуки? Казалось, что сам мир вокруг него разговаривал и кричал на все лады и голоса. И осознал тогда царь, что Господь сдержал свое слово и явил чудо. И стал он, Соломон, повелителем всех зверей, всех птиц, всех рыб и насекомых. И потому понимает их речь.
        И всем сердцем глубоко уверовав в могущество Господа, принял Соломон щедрый и грозный дар. И не пугало его предсказание о Судном часе, потому что великие силы чувствовал он в себе и готов был к любым свершениям.
        Но не горы предстояло ему сейчас разверзнуть и не реку повернуть вспять - слабый возмущенный возглас уловило его чуткое ухо. Повернул Соломон голову и увидел муравья, который тащил на спине соломинку.
        - О! Великий повелитель! Уступи же мне поскорей дорогу! Разве ты не видишь, что солнце готово покинуть свой горизонт? Я должен успеть до заката попасть в свой муравейник, который стоит возле дерева Шезаф-Ююба.
        Не рассмеялся царь на эти слова, не возжелал потешиться над беззащитным муравьем - а удивился:
        - Разве ты не знаешь, маленький муравей, что твоего дома больше нет и в помине. Остались от него один песок да ветер. Посмотри вокруг - небесный ветер унес на огненных крыльях твой благодатный Оазис и журчащий ручей! Скажи мне, куда ты теперь пойдешь искать свой дом? - и Соломон приподнял муравья вверх, чтобы тот сам мог убедиться в правдивости его слов.
        - О! Горе мне! Горе! Великий царь Соломон! Ты сказал мне горькую правду. Мне некуда возвращаться! - жалобно заплакал муравей. - Все погибло: и муравейник, и мои собратья. И все прежние труды оказались теперь напрасны!
        И стало Соломону жаль муравья. Сказал он ему ласково:
        - Утри свои слезы, маленький муравей! Неведомы никому из нас пути Господа нашего! Вот рассудил Он по разумению своему - и отобрал у тебя и дом твой, и собратьев твоих. Не ропщи на Него! Смирись. Не погибли твои собратья, а ждут и помнят тебя в иной пустыне, той, что скрыта расплавленным маревом и курящимся, словно голубой дым, миражом. Да и ты, я знаю, не пропадешь! От всякого труда есть какая-нибудь прибыль! Пока жил ты в муравейнике со своими собратьями - ты вместе с ними довольствовался плодами трудов своих и радовался жизни. Так лучите утри свои слезы и придумай, как построить себе новый дом! А как построишь его - новая радость и новая жизнь взойдут в твое сердце, и Господь наш тоже пребудет с тобой! Хочешь, я возьму тебя во дворец? В саду у меня живет много растений, зверей и птиц. Журчат в нем многочисленные прохладные струи фонтанов, а возле пруда гуляют розовые фламинго. Желаешь ли ты пойти со мной и жить в моем саду?
        Обрадовался муравей. Посадил царь Соломон муравья на плечо, положил в свой бурдюк найденный им странный медный сосуд и отправился в обратный путь.
        И путь этот показался ему вдвое короче пройденного. Потому что так всегда и бывает: дорога от дома - кажется длинней и трудней, а дорога домой - всегда короче и легче.
        А когда возвратился царь Соломон в Иерусалим, то уже на следующий день собрал на главной городской площади Верховный Суд (Синедрион) и всех старейшин Израиля, глав колен и родов, начальников и наместников и объявил им свое решение:
        - Намерен я приступить к постройке Храма Господа в Иерусалиме - по воле и завещанию отца моего, царя Давида. Построим его на горе Мориа, в том месте, которое указал нам царь Давид. Согласны ли вы? - спросил Соломон у судей и старейшин.
        Согласно склонили свои головы судьи и старейшины. Еще свежи были в памяти ужасные и печальные события прошлых лет, когда неизвестная смертельная болезнь, не щадя ни молодых, ни старых, принялась жестоко и безжалостно убивать иудеев. Чтобы остановить страшную эпидемию, купил царь Давид у иевусита Аравны гору Мориа и воздвиг на ней вместо гумна - жертвенник Богу Израиля. И принес он туда и возложил на жертвенное место свои многочисленные подношения. И остановила свое ужасное шествие по царству смертельная эпидемия, а заболевшие люди чудесным образом исцелились. И было это столь удивительно, что решил Давид возвести на горе красивый и величественный Храм во славу Бога, Дом Господень. И задумал перенести в Дом Бога Ковчег Завета, чтобы стало сие место святыней для всех иудеев - навсегда. И чтобы со всех концов света устремлялись бы они к нему и объединялись вокруг Иерусалима.
        Но только осуществить задуманное ему не пришлось: явился к нему во сне пророк Натан и повелел: «Оставь это дело сыну своему!» И исполнил Давид волю пророка. И теперь Соломон почувствовал: готов и он последовать велению Господню и возвести Дом Божий…

        Тем временем царь Соломон продолжал говорить, обращаясь к слушавшему его собранию:
        - Я знаю, что повелевал вам Давид также оказывать в будущем содействие при постройке Храма Божьего, собирать деньги и созывать людей на строительство. Посему прошу вас подсказать мне, кого из зодчих могу я поставить руководить этим грандиозным по замыслу строительством? И в какой части мира найти мне лучших мастеров?
        Переглянулись между собой собравшиеся мужи, задумчиво почесали длинные бороды. Потом вышел вперед один из главных наместников, отвечающих за торговлю с другими странами, поклонился царю и произнес:
        - Слышал и видел я, путешествуя вместе с торговыми караванами в далеких странах, что в финикийском городе Тире проживают великие зодчие, кои славятся на весь мир своим искусством в строительстве невиданно величественных сооружений, мощных крепостей и просторных гаваней. Оттого Тир поражает всякого проезжающего мимо путешественника редкостной красотой своих зданий и храмов.
        Кивнул согласно царь Соломон:
        - Ты верно сказал, Эфраим. Царь Хирам - друг иудеям, он - мудрый правитель. Приказываю снарядить к нему караван с богатыми дарами - золотыми, серебряными и медными сосудами и лучшими винами. Я хочу, чтобы он прислал в Иерусалим самых лучших и опытных зодчих, плотников и ремесленников для строительства нашего Храма. Взамен я дам ему много пшеницы, оливкового масла, пряностей и вина.
        Тут выступил вперед один из лучших начальников Соломона Адонирам:
        - Скажи, царь Соломон, а какой материал ты велишь использовать для строительства Храма?
        - Храм Богу должен быть построен из самых лучших строительных материалов. А что может быть лучше золота? - спросил Соломон.
        - Позволь возразить тебе, повелитель! Не может быть ничего лучите и крепче камня и меди! Построить все здание из золота - значит привлечь в иудейское царство иноземных захватчиков и жадных грабителей! Золото лучше использовать для отделки внутри храмовых помещений. Тогда, только войдя в Храм, чтобы поклониться Богу, можно будет узреть величие славы Господа и твоей, о царь, мудрости. Только тогда будут слепить глаза и поражать воображение блистающие золотом и эйлатским камнем стены. И прославлять станут люди Бога и тебя, мудрый повелитель! - возразил ему Адонирам.
        - Ты прав, Адонирам. Снаружи мы не станем украшать Храм золотом, дабы не привлекать в Иерусалим врагов и алчных завистников. Украсим его богато золотом внутри. Ибо не украсить Храма не можем! Как иначе воздать почести Творцу всего сущего и Владыке мира? Он - единственный наш Бог! И Храм иудейский должен превосходить своей роскошью остальные храмы мира - египетские, арамейские и другие! Для храмовых колонн и утвари станем использовать медь, добываемую в наших копях в Тимне. Но нам нужен мастер, искусно владеющий медным ремеслом.
        - Я слышал о таком искусном мастере и литейщике из Тира. Звать его Хирам, он сын вдовы из колена Наффалимова.
        - Имя его такое же, как у царя Хирама. Это добрый знак для нас. Мы возьмем его к себе, - обрадовался царь Соломон. И вскоре получил он послание от другого владыки. «И еще сказал Хирам: благословен Господь Бог Израилев, создавший небо и землю, давший царю Давиду сына мудрого, имеющего смысл и разум, который намерен строить дом Господу и дом царский для себя. Итак, я посылаю тебе человека умного, имеющего знания, Хирам-Авия, сына одной женщины из дочерей Дановых, - а отец его Тирянин, - умеющего делать изделия из золота и из серебра, из меди, из железа, из камней и из дерев, из пряжи пурпурового, яхонтового цвета, и из виссона, и из багряницы, и вырезывать всякую резьбу, и исполнять все, что будет поручено ему вместе с художниками твоими и с художниками господина моего Давида, отца твоего» (2 Пар. 2:12-14).
        А пока выступил вперед другой старейшина по имени Ханох и сказал:
        - Великий Соломон! Скажи совету, сколько золота ты прикажешь выделить для украшения и отделки Храма. Много золота и серебра было добыто отцом твоим Давидом в наших войнах и сражениях с финикийцами!
        Задумался царь. Нахмурилось прекрасное лицо его, будто густое облако затенило высокое чистое небо. А когда принял решение, просветлело чело его, и молвил он торжественно, встав со своего трона:
        - Не может добытое в войнах золото украшать дом Господа нашего. Ибо не таково его предназначение. Из Офира привезем мы столько золота, сколько нам нужно! Добудем его честной торговлей и станем использовать для храмовых украшений.
        Пробежал среди присутствующих на совете ропот восхищения и изумления. Ибо были они поражены такому прозорливому и мудрому, целомудренному намерению своего царя. Стали старейшины тихо переговариваться между собой, кивая головами в знак согласия:
        - Воистину, божий человек - великий царь Соломон. Не первый раз доказывает он свою прозорливость.
        И закипела «работа, которую производил Соломон для дома Господня. И принес Соломон посвященное Давидом, отцом его, и серебро, и золото, и все вещи, отдал в сокровищницы дома Божия…» (2 Пар. 5:1). А Высший совет Синедриона, в свою очередь, передал Соломону план Храма, созданный еще его отцом - царем Давидом. И прочитал владыка Израильский заветные слова, адресованные Давидом сыну: «Все это сказано в писании от Господа, который вразумил меня обо всех работах предначертанных».
        Уже на следующий день по приказу царя Соломона приступили к снаряжению длинного каравана с богатыми дарами. И вскоре отправился он по известному иудеям торговому пути через пустыню и безлюдные каменистые степи, а дальше - через море в город Тир к царю Хираму. А когда через много дней и ночей вернулся он обратно, то вместе с караваном в Иерусалим прибыли искусные зодчие и мастера по камню и дереву, а вместе с ними и медник Хирам-Авий. И следовало за караваном по пустыне великое множество людей. И были эти люди - финикийцы и египтяне: ремесленники, каменотесы, плотники, которых царь Хирам отправил к своему царю Соломону, государю дружественной страны, для постройки иудейского Храма. И все они ехали и шли, преодолевая великие расстояния, со своими нехитрыми пожитками, кто пешком, кто на верблюдах, а кто на мулах и ослах.
        Прибывших из Тира строителей разместили в специально выстроенных для них домах, неподалеку от горы Мориа.
        Но не только финикийцы и египтяне работали на горе, получившей название Храмовой. Всех жителей Израиля и Иудеи обложил царь Соломон обязательной трудовой повинностью. Каждому дому и каждой семье приказал он высылать на строительство по одному или двум крепким мужчинам.
        На женщин была возложена обязанность кормить и поить строителей, прибывших из Тира и других городов. И прибыло их ни много ни мало - а 30 тысяч израильтян, 150 тысяч ханаанеев и финикиян, да 3,3 тысячи надсмотрщиков и начальников, которые должны были руководить строительством.


        Глава 4. «Камень краеугольный, испытанный и драгоценный»
        Началось грандиозное строительство Храма. Каждая иудейская семья по приказу царя участвовала в нем, присылая молодых и крепких мужчин на гору Мориа.
        Семьдесят тысяч иудеев, будто трудолюбивые и выносливые муравьи, носили и перевозили из каменоломен, расположенных неподалеку от Иерусалима, тяжелые и огромные камни, а также разнообразные строительные материалы. Каждый месяц Адонирам, назначенный царем главным начальником над каменотесами, направлял в Ливан и Тимну до десяти тысяч иудеев, где в отвоеванных у египтян каменных шахтах (знаменитых копях царя Соломона) добывался медесодержащий песок, а потом из него здесь же, в небольших печах, выплавлялся металл. Там же добывался и знаменитый на все Средиземноморье эйлатский камень - смесь малахита и лазурита.
        Белые известняковые камни для стен и основания добывали и обрабатывали в глубокой каменоломне, расположенной с северной стороны от Иерусалима. Рабочие поднимали из шахты огромные камни, уже обтесанные каменотесами внизу, обвязывали их крепкими и длинными веревками. После этого камни на мулах и повозках доставлялись к Храмовой горе.
        Наверху сотни человеческих рук бережно выкладывали крепкие стены. И ни одно орудие труда не смело больше прикасаться к привезенным из каменоломни тесаным камням. Потому что, попадая на священную жертвенную гору, камни также становились священными. «…Ни молота, ни тесла, ни всякого другого железного орудия не было слышно в храме при строении».
        В начале строительства каменотесы на гору привезли известняк необычной формы и огромного размера и положили его на краю горы. И не знали строители, на что употребить его, настолько он был необычным. Но когда понадобилось им положить в основание какой-нибудь прочный камень, то поняли, что именно этот камень, пролежавший много дней и ночей под солнцем, дождем и ветром и сохранившийся в первозданном виде, и есть необходимый для основания - «краеугольный камень».
        Ибо сказал Господь: «Вот, Я полагаю в основание на Сионе камень - камень испытанный, краеугольный, драгоценный, крепко утвержденный: верующий в него не постыдится» (Ис. 8:13-15; 28:16).
        Драгоценные кедры и кипарисы для постройки и украшения Храма финикийцы доставляли морским путем из ливанского города Гебал. Для храмовых колонн и утвари доставлялась медь из медных копей царя Соломона в Эдоме.
        Каменные стены Храма плотники обшивали кедровыми досками, которые источали изысканный и тонкий аромат. Как будто Храм не был делом рук человеческих, пахнущих потом и кровью от непосильного труда, а, словно щедро плодоносящее древо, поднялся и возник из-под земли.
        Когда же были обшиты стены, за работу принялись искусные резчики по дереву и изобразили на стенах великолепные распускающиеся цветы.
        А затем от пола до потолка все стены внутри Храма по приказу царя Соломона покрыли золотом:

«На кедрах внутри дома были вырезаны подобия огурцов[1 - В переводе Йосифона вместо «огурцов» стоят «бутоны», что ближе к оригиналу.] и распускающихся цветов; все было покрыто кедром, камня не видно было. Давир же внутри храма он приготовил для того, чтобы поставить там ковчег завета Господня. И давир был длиною в двадцать локтей, и шириною в двадцать локтей, и вышиной в двадцать локтей; он обложил его чистым золотом; обложил также и кедровый жертвенник. И обложил Соломон храм внутри чистым золотом, и протянул золотые цепи перед давиром и обложил его золотом. Весь храм он обложил золотом, весь храм до конца, и весь жертвенник, который пред давиром обложил золотом. И сделал в давире двух херувимов из масличного дерева, вышиной в десять локтей. Одно крыло херувима было в пять локтей, и другое крыло херувима было пять локтей; десять локтей от одного конца крыльев его до другого конца крыльев его. В десять локтей был и другой херувим; одинаковой меры и одинакового вида были оба херувима. Высота одного херувима была десять локтей, также и другого херувима. И поставил он херувимов среди внутренней части
храма. Крылья же херувимов были распростерты, и касалось крыло одного херувима одной стены, а крыло другого херувима касалось другой стены; другие же крылья среди храма сходились крыло с крылом. И обложил он херувимов золотом. И на всех стенах этого храма кругом сделал резные изображения херувимов, и пальмовых дерев, и распускающихся цветов - внутри и снаружи. И пол в храме обложил он золотом во внутренней и передней части. Для входа в давир сделал он двери из масличного дерева, с пятиугольными косяками. На двух половинах дверей из масличного дерева он сделал резных херувимов, и пальмы, и распускающиеся цветы и обложил золотом; покрыл золотом и херувимов, и пальмы. И у входа в храм сделал косяки из масличного дерева, четырехугольные, и две двери из кипарисового дерева; обе половинки одной двери были подвижные, и обе половинки другой двери были подвижные. И вырезал на них херувимов, и пальмы, и распускающиеся цветы и обложил золотом по резьбе. И построил внутренний двор из трех рядов обтесанного камня и из ряда кедровых брусьев» (3 Цар. 6:18-36).
        Выстроенный Храм по своим размерам - высоте, ширине и длине оказался во много раз больше священной Скинии собрания. Как и многие храмы, он был разделен на две части: святилище и Святое святых. Святое святых не имело дверей, и вход в него был занавешен. Завеса была сшита «…из яхонтовой, пурпуровой и багряной ткани и из виссона…» (2 Пар. 3:14).
        Храм имел два помещения: двор священников и двор израильтян. Из мастерских от берегов Иордана привезли и установили во дворе огромный жертвенник всесожжения, сложенный из неотесанного камня и покрытый медью. Рядом установили золотой жертвенник воскурения, над которым воскурялся фимиам. Золотая Менора - золотой семисвечник освещал Храм день и ночь, золотой Стол хлебов предложения, на котором должны помещаться священные «хлебы предложения» - в количестве 12 хлебов (по одному от каждого колена израилева), и должны они были выпекаться каждую пятницу и лежали там всю неделю, потому что стол не должен был пустовать, рядом расположилась и красивая умывальница из меди.
        Много дней и ночей (почти семь лет) строили израильтяне и финикийцы Храм Господа на горе Мориа.
        А когда выстроили иудеи свой Храм, то и сами оказались поражены тем, что воздвигли. Настолько величественным и прекрасным сооружением предстал он перед глазами изумленных людей. Все снаружи Храма, а особенно - внутри его олицетворяло величие и могущество Бога.

        Снаружи двери Храма были покрыты медью, а изнутри - золотом. Два медных величественных столба Иахин и Воаз встали, будто могучие стражи у входа в Храмовый зал.

«И сделал он два медных столба; каждый в восемнадцать локтей вышиной, и снурок в двенадцать локтей обнимал окружность того и другого столба. И два венца, вылитых из меди, он сделал, чтобы положить на верху столбов: пять локтей вышины в одном венце и пять локтей вышины в другом венце; сетки плетеной работы и снурки в виде цепочек для венцов, которые были на верху столбов: семь на одном венце и семь на другом венце. Так сделал он столбы и два ряда гранатовых яблок вокруг сетки, чтобы покрыть венцы, которые на верху столбов. А в притворе венцы на верху столбов сделаны наподобие лилии в четыре локтя, и венцы на обоих столбах вверху, прямо над выпуклостью, которая подле сетки; и на другом венце, рядами кругом, двести гранатовых яблок. И поставил столбы к притвору храма; поставил столб на правой стороне, и дал ему имя Иахин, и поставил столб на левой стороне, и дал ему имя Воаз. И над столбами поставил венцы, сделанные наподобие лилии; так окончена работа над столбами» (3 Цар. 7:15-22).
        Рядом с входом в Храм возвышалась огромная медная чаша, предназначенная для омовения священнослужителей (коэнов). «И сделал литое из меди море, - от края его до края его десять локтей, - совсем круглое, вышиной в пять локтей, и снурок в тридцать локтей обнимал его кругом. Подобия огурцов под краями его окружали его по десяти на локоть, - окружали море со всех сторон в два ряда; подобия огурцов были вылиты с ним одним литьем. Оно стояло на двенадцати волах: три глядели к северу, три глядели к западу, три глядели к югу и три глядели к востоку; море лежало на них, и зады их были обращены внутрь под него. Толщиною оно было в ладонь, и края его, сделанные подобно краям чаши, походили на распустившуюся лилию. Оно вмещало две тысячи батов» (3 Цар. 7:23-26).
        Торжественно перенесли в Святое святых и водрузили в нем Ковчег Завета - золотой ящик со Скрижалями Завета. Огромные золотые херувимы простирали над ним свои крылья, охраняя его.
        После этого созвал царь Соломон всех старейшин Израиля, глав колен, родов и радостно объявил им о завершении строительства и назначил празднование освящения Храма: «Господь сказал, что Он благоволит обитать во мгле; я построил храм в жилище Тебе, чтобы пребывать Тебе во веки» (3 Цар.8:12ДЗ). «Поистине, Богу ли жить на земле? Небо и небо небес не вмещают Тебя, тем менее сей храм, который я построил» (3 Цар.8:27).
        Когда началось торжество, вышел царь Соломон к иудейскому народу, будто он был первосвященник, поздравил свой народ и прочитал хвалебную молитву великому Богу.

«И стоя благословил все собрание Израильтян, громким голосом говоря: благословен Господь, который дал покой народу Своему Израилю, как говорил, не осталось не исполненным ни одно слово из всех благих слов Его, которые Он изрек чрез раба Своего Моисея… и да будут слова сии, которыми я молился пред Господом, близки к Господу Богу нашему день и ночь, дабы Он делал, что потребно для раба Своего и что потребно для народа Своего Израиля, изо дня в день, чтобы все народы познали, что Господь есть Бог и нет кроме Его; да будет сердце ваше вполне предано Господу, Богу нашему, чтобы ходить по уставам Его и соблюдать заповеди Его, как и ныне» (3 Цар. 8:55-61).
        После чего царь Соломон обратился к народу и призвал к любви единому Богу. Четырнадцать дней длилось празднование освящения Храма и приносились богатые жертвоприношения от всех двенадцати колен, чтобы мясом жертвенных животных можно было накормить всех, кто пришел в Иерусалим на праздник.

«…медный жертвенник, который пред Господом, был мал для помещения всесожжения, и хлебного приношения, и тука мирных жертв» (3 Цар. 8:64).
        И все это время радовались и веселились люди: и старые, и молодые. А «когда окончил Соломон молитву, сошел огонь с неба и поглотил всесожжение и жертвы, и слава Господня наполнила дом. И не могли священники войти в дом Господень, потому что слава Господня наполнила дом Господень. И все сыны Израилевы, видя, как сошел огонь и слава Господня на дом, пали лицом на землю, на помост, и поклонились, и славословили Господа, ибо Он благ, ибо вовек милость Его» (2 Пар. 7:1-3).
        Ибо сказано: что нашел теперь Господь себе Дом в Храме. И отныне и вовеки свет первого Храма навсегда освящает для всех иудеев святую и обетованную Иерусалимскую землю.


        Глава 5. Яаков и Рахиль


«Соломон владел всеми царствами от реки Евфрата до земли Филистимской и до пределов Египта». «…И был у него мир со всеми окрестными странами. И жили Иуда и Израиль спокойно, каждый под виноградником своим и под смоковницею своею… во все дни» Соломона (3 Цар.4:21,24,25).
        Минуло более двадцати лет, после того как был воздвигнут Храм царя Соломона и дворец рядом с ним. И каждое утро всякого дня со всех сторон Израильского царства, простиравшегося от Нила до великой реки Евфрата, устремлялись к Храму и царскому дворцу тысячи людей полюбоваться и поклониться ему.
        Загадочный и величественный Храм, подобный ограненному алмазу, сверкал в лучах ослепительного южного солнца, притягивая к себе взоры не только сильных мира, но и простых людей, щедро одаривая всех своей непревзойденной и чарующей красотой. Огненно-красный диск солнца только-только поднимался над далеким песчаным горизонтом и золотыми дворцовыми крышами, а воздух с каждым следующим лучом становился все жарче и раскаленней, обещая в течение всего дня нестерпимый обжигающий жар.
        Многие из тех, кто прошел долгие римские мили через бесплодную пустыню и палестинские земли, сидели или лежали сейчас на соломенных циновках возле своих усталых, но верных спутников - ослов или мулов. И люди, и животные берегли свои силы. Некоторые бедняки спали прямо на голой земле, не обращая никакого внимания на суету вокруг. Все они терпеливо дожидались, когда отворятся тяжелые железные ворота и высокие рослые стражники пропустят вперед.
        Рядом с отдыхающими людьми и животными громоздились горы сложенных шатров, которые сослужили им добрую службу и стали убежищем во время длительных переходов по пустыне. Почти никто из тех, кто пришел издалека, а сейчас лежал или сидел на земле, не разговаривал между собой из-за усталости.
        Богатство того или иного иудейского мужа легко определялось на глаз - по отделке его красного кафтана, амулету на шее или различным драгоценностям, нашитым на пояс. Завораживающий блеск украшений слепил глаза. Роскошные льняные или шерстяные пояса, расшитые золотом и драгоценными камнями с массивными золотыми пряжками в середине, опоясывали талии богачей и вызывали жгучую зависть у бедняков, стоящих или сидящих вокруг. Их талии опоясывали пояса скромней - они были пошиты из кожи или сваляны из грубого войлока. Богачи приехали к дворцу в повозках, запряженных волами или на колесницах. Это были люди, разодетые в ярко-красные кафтаны, расшитые золотой нитью и яркой тесьмой по низу одеяния. Некоторые из богачей были похожи на важных и хвастливых павлинов, они яростно спорили между собой, у кого знатней и богаче род.
        Однако каким бы ни был по рангу человек, смиренно приблизившийся к воротам великого Иерусалима, - богатым или бедным, как только он поднимал голову и останавливал свой взор на блистающей в синем небе крыше Храма, как всякая хвастливая или рассерженная речь тотчас стихала, а душа говорившего смиренно замирала в восхищенном и благоговейном трепете.
        Среди сидящих на грязных и пыльных циновках бедняков выделялась одна многочисленная бедная семья, состоящая из сурового и внушительного на вид мужа и окружавшей его шумной и бурливой, будто горная река, ватаги сыновей. Это была семья виноградаря Тувьи. Двое его младших сыновей забавлялись тем, что вольно бегали друг за другом между людьми и животными, мешая тем спать. А двое других - те, что постарше, - стояли возле сидевших в тени смоковницы юноши и маленькой девочки и слушали, как тот играет на дудочке.
        Юношу, который играл, звали Яаков. На вид ему было четырнадцать лет, и он совершенно был непохож на остальных своих темноволосых и черноглазых братьев. У него были красивые и благородные черты лица, синие глаза и светлые вьющиеся волосы. Он сидел, прислонившись гибкой спиной к крепкой смоковнице и, не обращая внимания на шум и гвалт, одной рукой прижимал к губам тростниковую дудочку, на которой тихо наигрывал только что сочиненную красивую, но грустную мелодию. Другой рукой юноша обнимал девочку лет десяти, мирно дремавшую у него на коленях.
        - Эй, Яаков, что за новую песню ты теперь сочиняешь и поешь для нашей маленькой Рахили? У нас нет денег, чтобы заплатить судье. Может быть, твоя песня послужит разменной монетой? Спой сегодня на суде свою песню великому царю Соломону! Быть может, ему так понравится твоя песня, что он окажет милость и рассудит спор в нашу пользу? А тебя за твои труды наградит хотя бы одним талантом золота? - насмешливо спросил один из братьев, которого звали Амитай, и подтолкнул другого брата локтем. Оба стоящих юноши были старше его, рослые и упитанные, не то что стройный и гибкий, как тростник, Яаков. Амитай был самый бойкий на язык и задиристый среди остальных братьев и никогда не упускал случая, чтобы задеть или подтрунить над слабым или простаком. И застенчивый Яаков казался ему подходящей мишенью. Тем более что и сам Яаков своим доверчивым нравом и честными простодушными речами частенько давал повод подтрунивать над собой.
        - Царь Соломон велик и могуч. Он знает языки животных и птиц, ему подчиняются звезды, луна и все силы природы. Все цари и мудрецы земли внимают его мудрости. Он и сам сочинил тысячу пять песней и изрек три тысячи притчей! Вряд ли ему понравится простая песня пастуха… - простодушно отозвался Яаков, не услышав в елейном голосе брата никакой насмешки. Братья разочарованно переглянулись между собой.
        - Ты глуп, братец. Тебе не нужны деньги, а нашему отцу они очень нужны, - буркнул Амитай, - разве ты не знаешь, сколько денег мы задолжали нашему соседу? И теперь, если не откупимся от него, он может выгнать нас из дома и отобрать виноградники. Отец надеется на мудрость царя, но и ты, Яаков, можешь ему помочь, если сыграешь царю Соломону на дудочке свою новую песню. Если царю понравится твоя песня, то он будет благосклонно настроен к просьбе отца! Не забывай, брат, что ты всем обязан нашему отцу, ведь это он подобрал тебя совсем маленьким на пороге нашего дома. А теперь ты отказываешь ему в помощи, - упрекнул брата Амитай.
        Яаков задумался. У него было бесхитростное и доброе сердце. К тому же он действительно должен быть благодарен отцу за то, что он подобрал его. Однажды, четырнадцать лет назад, в начале сбора винограда, Тувья спустился утром со сторожевой башни и нашел у порога корзину, в которой пищал младенец. Виноградарь принес ребенка в дом и сказал жене и детям, что ребенок теперь ему - сын, а им - брат. И что это - дар господа, найденный во время сбора урожая, и поэтому обязательно должен принести в их дом богатство и благоденствие. В ожидании чуда подброшенного младенца нарекли Яаков. Но появление его не принесло семье Тувьи ни давно ожидаемого богатства, ни благоденствия.
        Страшная жара еще не раз губила урожай винограда, а в семье хотя и прибавлялись еще дети, но столь же быстро они умирали от болезней.
        А несколько дней назад пришла новая беда. Давно отданные ростовщику под процент деньги растаяли вместе с его неожиданной смертью. Вдобавок другой богатый сосед как будто нарочно, именно в этот момент, настойчиво и неотложно стал требовать вернуть ему давний долг, угрожая в случае невыплаты выгнать из дому всю семью Тувьи и отобрать уже возделанный виноградник на склоне холма.
        Яаков кивнул головой:
        - Хорошо, я согласен. Если я могу своей песней помочь отцу, то я спою ее для царя Соломона.
        Обрадованный Амитай кивнул и бросился к отцу похвалиться, что это он уговорил брата. Все время, пока братья разговаривали, лежащая на коленях Яакова девочка чутко прислушивалась к их разговору. Как только старшие братья отошли, она подняла свою растрепанную хорошенькую головку и, нежно обняв брата за шею, поцеловала его:
        - Какой же ты добрый, милый мой братец! А если твоя песня не понравится царю и он прогневается на тебя? Я слышала, что в гневе он даже может бросить виновного на растерзание тиграм и львам. Скажи, неужели ты не боишься царского гнева? - и огромные, похожие на два сверкающих бриллианта глаза Рахили блестели от любопытства и тревоги за любимого брата.
        - Боюсь, конечно, - сокрушенно пожал плечами Яаков, - но что мне остается делать? А вдруг спор между нашим отцом и соседом разрешится не в нашу пользу и мы останемся без крова над головой и без виноградника? Тогда наши братья и отец станут попрекать и корить меня, что я мог, но не захотел помочь. И, возможно, после этого мне придется уйти от вас, чтобы скитаться по пустыне в одиночестве, но разлука с тобой и отцом разорвет мое сердце напополам. Одна половинка сердца останется у тебя в твоем подоле, а другую я, пожалуй, заберу с собой! - грустно пошутил юноша. - Разлука с тобой, дорогая сестра, я думаю, станет для меня пострашнее всяких тигров и львов! Свою песню я сочинил только для тебя, Рахиль! Скажи лучше, понравилась ли тебе моя новая песенка? - спросил он с надеждой.
        Песни Яакова были столь же просты и бесхитростны, как и он сам. Его благородная и любящая душа наполняла каждый издаваемый дудочкой звук удивительной гармонией и красотой.
        Рахиль счастливо и беззаботно улыбнулась, черные глаза ее засияли от удовольствия:
        - О милый мой брат! Почему ты снова спрашиваешь об этом? Тебе не нужно стыдиться и сомневаться! Все твои песни так хороши и прекрасны, что райские птицы замирают от восторга, когда ты играешь на своей дудочке!
        Юноша недоверчиво посмотрел в глаза Рахили. Но девочка смотрела на него так искренне и с такой явной любовью, что он облегченно вздохнул:
        - Спасибо, дорогая сестра! Если моя песенка понравилась тебе - главному судье, то она обязательно понравится и искушенному уху царя Соломона. И тогда, может быть, он решит спор в пользу нашего отца.
        - Я надеюсь на это, мой брат! - и Рахиль ободряюще улыбнулась и, дотронувшись до мягких волнистых волос брата, ласково взъерошила их.
        Наконец громко и гулко затрубили трубы, сделанные из бараньего рога, и могучие руки стражников с силой толкнули тяжелые ворота внутрь, давая дорогу многоголосой и шумной толпе, которая тут же, будто быстрая река, устремилась в город.
        Оказавшись внутри, семья виноградаря поспешила вслед за толпой по мощенной камнем дороге к дворцу. И вскоре около дворцового входа столпилось много народа. Вот-вот должны были раскрыться двери в Храм и дворец, где в зале ожиданий возвышался золотой тронный постамент, ослепительно сверкающий на солнце. Там должен был появиться царь Соломон, чтобы послушать и рассудить свой народ.
        Дворец был частью великолепного Храмового комплекса Соломона. По высоте Храм и не был выше остальных построек, но роскошью отделки и красотой он, бесспорно, затмевал даже царский дворец, который примыкал к нему сбоку и сообщался с ним отдельным входом. Медные храмовые колонны могучими стражами возвышались над беломраморными широкими ступенями, ведущими внутрь помещения. Сейчас двери в Храм и дворец были закрыты.


        Глава 6. Пророческий сон
        В печальной задумчивости взирал из потайного дворцового окна на бурлящее внизу многоголосое человеческое море царь Соломон. Приближалось время его выхода к народу с ежедневной приветственной речью. И всякий следующий раз речь его была непохожа на предыдущую. Будто древний и мудрый пророк, взирающий сквозь пелену времен и знающий заранее, что грядет впереди, всегда находил царь Соломон единственно верные, заветные и мудрые слова. Он предостерегал и вразумлял свой народ, облекал в слова такие явления и мысли, которые обычному человеку неподвластно самому осознать в потоке жизненных свершений. И в такие минуты подданным его казалось, будто сам господь Саваоф говорит устами царя.
        Но не спешил сегодня царь предстать перед народом. Снова и снова вспоминал он прошедшую ночь.

        Минувшей ночью приснился царю Соломону тяжелый и пророческий сон. Будто бы он опять оказался посредине чудесного Оазиса. Утомившись от долгого знойного пути, опустился царь на желтый песок и, словно к другу старому, в поисках опоры и защиты прислонился к могучему дереву Шезаф-Ююба. А перед ним - то ли явь, то ли видение: стоит, возвышаясь до небес, старец в белых одеждах. Грозно смотрит старец на него и говорит, и вопрошает своим суровым и громким голосом, подобным яростному рыку могучего льва:
        - Я пришел к тебе, Соломон, поелику приумножились грехи твои! Ибо уже не верит мудрости и справедливости твоей народ израильский, живущий по окраинам земли иудейской от реки Евфрата до земли Филистимской, и дальше - до пределов Египта. Стонет и плачет народ твой под тяжестью непомерных податей и налогов, которыми ты обложил его в честолюбивом желании обеспечить роскошь дворца своего. Вижу я: забыл ты, что обещал и в чем клялся мне посреди пустыни огненной! Обладаешь бесчисленным количеством золота и серебра - и вожделеешь славы всемирной! Кичишься ты богатством своих золотых дворцов и покоев своих - забывая о главном! Забываешь о том, что должно: искать щедрот не от звонкой монеты, а от души безмерной и чистой! Благородство и совершенство - вот цель твоя! Потому что велел я тебе: «И чтобы не умножал себе жен, дабы не развратилось сердце его, и чтобы серебра и золота не умножал себе чрезмерно» (Втор. 17:17). Помнишь ли ты эти слова, человек?
        - Помню, Господь мой! Но Ты же знаешь, как я верю в Тебя! И разве за это нет для меня оправдания от Тебя? И не покроются ли искуплением грехи мои? - вскричал Соломон во сне. И почувствовал он в душе терзания и угрызения совести, потому что знал, что правду сказал ему старик в белой одежде. Но старик не ответил, лишь грозно нахмурил брови.
        - Скажи, что делать мне тогда? Как заслужить прощение Твое? - благоговейно прошептал Соломон в тайной надежде, что сейчас старец все объяснит ему и отпустит с миром грехи его.
        - Ищи сам ответ на свой вопрос, человек! - ответил старик и поднялся выше небес, заслонив их золотым сиянием.
        Утром пробудился царь Соломон, и был он полон мучительных и тяжких раздумий о смысле человеческой жизни.

«Все суета и томление духа, - в первый раз подумал мудрый царь. - И в чем же тогда смысл жизни искать человеку? В себе и жизни своей, что проживаешь ты, или в том, что оставишь после себя народу своему и людям?»
        И, готовясь выйти к народу своему, снова пообещал себе царь Соломон отныне быть справедливым и добрым правителем. Ибо знал он, что святая и великая любовь эта - к своей земле родной и обетованной, к народу, с которым он сросся плотью и кровью!
        Однако тоскливая печаль все равно не отпускала его и терзала сердце. Потому что знал он, что обманывает сам себя и в глубине его сердца еще живы честолюбие и надменная надежда на великую славу в веках, а также превосходство над другими людьми и правителями мира.
        Послышались за спиной задумавшегося правителя мягкие и крадущиеся шаги, шорох отодвигаемой портьеры. Царь резко обернулся, и рука его оказалась на великолепном, но смерть таящем кинжале, до времени покоившемся за поясом.
        Вошел Ахисар - начальник царской охраны. Это был низенький, заплывший жиром человек. Даже широкая пурпурная мантия, перепоясанная драгоценным кушаком, не могла скрыть толстого живота. От быстрой ходьбы трясся его огромный подбородок, сам Ахисар вспотел и шумно дышал, обливаясь потом. Низко поклонившись, он произнес:
        - Милостивый мой господин и великий царь! Стражники передали мне, что заметили на расстоянии пяти римских миль от крепостной стены длинный караван, направляющийся к нам.
        - Я знаю. Хорошо слышат мои уши, что говорят пески пустыни. Ветер уже давно принес мне это известие. Раньше чем ты, неповоротливый стражник! Зачем мне держать тебя на службе, если ты даже не можешь вовремя сообщить столь важное известие? - и Соломон суровым взглядом оглядел склонившуюся перед ним фигуру своего подданного.
        - Прости меня, повелитель! Но как только мне передали это радостное известие - со всех ног бросился я в твои покои! - не поднимая головы, начал оправдываться перепуганный Ахисар. Если царь прогневается, то чего доброго - он сместит его со своего поста и поставит вместо него другого. Но царь прервал его торопливую речь. В это утро он был печален и потому не склонен никого наказывать:
        - Хорошо. На этот раз я, пожалуй, прощу тебя за медлительность. Но в следующий раз - тебе придется поторопиться, Ахисар. Потому что вижу я по твоей фигуре, что уже обленился ты на таком хорошем и хлебном месте. У меня найдется не меньше дюжины крепких молодых мужчин, готовых с радостью сменить тебя на этом посту. Ибо не должно быть так, что «поставлена глупость на высокие посты, а достойные внизу пребывают» (Экклезиаст. 33-я ч. Танаха, 7-я кн. Ктувим).
        Услышав столь жестокие слова, Ахисар даже застонал от огорчения. Надеясь на царскую милость, он поднял голову и подобострастно посмотрел на грозного повелителя.
        - О царь Соломон! Знаю я, что обладаешь ты великой мудростью и справедливостью к своим подданным! - польстил он царю. - Не вели же пока прогонять меня с этого места! Клянусь тебе всем святым и священным Заветом, что я обязательно исправлюсь и впредь буду спешить к тебе быстрее ветра. И потом, согласись, повелитель, что никто во дворце, кроме меня, не знает, как лучите обустроить эту службу.
        - Незаменимых людей не бывает! - усмехнувшись, ответил Соломон.
        Тогда Ахисар решил попробовать снискать расположение государя, «зайдя» с другой стороны:
        - Но, великий повелитель, если ты все же надумаешь сместить меня, то кто встанет вместо меня - верного Ахисара? Ведь мне просто необходимо будет обучить преемника. На это надо время. А, кто еще, как не родной мой сын, лучше всех справиться с этой задачей? - спросил хитрый Ахисар.
        Однако царь Соломон и на эти слова лишь усмехнулся и отрицательно покачал головой.
        - Не по родам раздаю я должности во дворце! А по уму и достоинствам человека! Вопрос считаю решенным. Подготовь себе преемника, но не родственника твоего! Все ли тебе ясно, Ахисар?
        Тот обреченно вздохнул и кивнул головой.
        - Мне стало известно, что из Египта к Елафу пристал наш корабль. И привез он финики и сандаловое дерево, маслины и пряности, хлопок и красивые ткани. И даже живых священных крокодилов привез в дар мне.
        Царь Хирам велел снарядить из доставленных сокровищ караван и отправить его к нам! - важно произнес царь и с видом превосходства посмотрел на Ахисара.
        Вытаращив от удивления глаза, Ахисар дернул себя за густую черную бороду и восхищенно пробормотал:
        - Воистину, ты прозорливей и мудрее всех живущих в мире царей и пророков. Для простого смертного - великая загадка, как можешь ты, находясь на расстоянии, так точно угадать, кто приближается и что везет он в своих бурдюках или сундуках нам в подарок? До чего хотел бы я это знать! - неожиданно вырвалось из его уст. Но Ахисар тотчас осекся, потому что за проявленное любопытство царь запросто мог лишить его жизни.
        - Тебе не следует знать. Вели стражникам отворять южные ворота и собирай туда людей разгружать караван. Как разгрузите и разложите доставленное в Зале подношений, я приду и посмотрю на дары. После решу, что отправить в Мозу в амбары, а что оставить во дворце. Ступай! - и Соломон взмахнул рукой своему наместнику, повелевая выйти прочь.
        Почтительно и часто кланяясь, Ахисар попятился прочь.
        Соломон же остался один. Как только низвергнутый со своего поста начальник скрылся за дверью, печальная задумчивость вновь завладела его сердцем. Лицо его нахмурилось, будто на светлое небо набежала легкая беспокойная тень. Много вопросов накопилось в душе царя, много сомнений. И печаль его требовала выхода, утешения.
        Через потайную дверь, скрытую за расшитой золотом красной бархатной портьерой, вышел он в другую комнату. Из нее попал в следующую, потом открыл еще одну потайную дверь и, наконец, оказался у цели. Перед ним находилась дверь, выполненная из чистого золота.
        По всей ее поверхности были нанесены причудливые изображения людей, животных и птиц, арабские буквы, на первый взгляд расположенные в хаотичном порядке и оттого похожие на продолжение изящного орнамента. Даже самому ученому человеку, освоившему все известные в стране науки, но не посвященному в тайну этих букв, невозможно было прочесть загадочную тайнопись.
        Соломон прикоснулся к двери. И тотчас от его пальцев побежал, распространяясь по всему золоту, красный мерцающий, словно раскаленные угли, огонь. В один миг таинственные буквы перестроились в древнее заклятие, которое царь прочитал вслух, - и дверь сама собой отворилась, пропустив Соломона в небольшую полутемную залу. Здесь, на цилиндрическом постаменте, сделанном из черного и блестящего минерала, в самом центре помещения возвышался светящийся красно-золотым светом высокий медный сосуд.
        Как только царь Соломон вошел внутрь, дверь бесшумно и легко затворилась за ним. И царь остался один в полумраке. Но он видел и чувствовал в темноте, подобно дикому зверю. Приблизившись к сосуду, царь очертил вокруг себя магический круг. Встал в него, сдержанно и тихо произнес:
        - Кто ты? И с кем из вас буду говорить я сегодня?
        Ни звука не раздалось в ответ. Лишь заколыхалось и задрожало неровным светом красно-желтое пламя над странным сосудом. И сам сосуд загудел, будто рассерженный шмель, и стал вдруг раскачиваться вокруг своей оси. Все быстрей и быстрей вертелся удивительный сосуд на постаменте, рассыпая в темноту помещения искры и длинные острые иглы огня. Внутри сосуда раздались шум и вой: это спорили между собой тысячи живущих здесь различных и таинственных звуков - громких, звонких и шипящих, непонятных человеческому слуху и языку; спорили и бранились между собой мистические духи.
        И вдруг произошла яркая вспышка. Вверх поднялся серо-голубой дым, в котором стали видимы чьи-то нечеткие очертания. Бесплотный дух подлетел к очерченному царем кругу и заскользил вдоль него, изгибаясь, будто быстрая и смерть несущая змея. Но круг и вновь произнесенное заклинание не пускали дух внутрь, надежно защищая стоящего внутри царя.
        Устал бесплотный дух, замер в воздухе, не касаясь ни потолка, ни пола, и тихо, но так отчетливо и ясно, что каждое слово отзывалось в голове и груди, прошептал:
        - Я слышал, что из Египта ты получил сегодня великие дары, царь Соломон?
        - Получил. Но пока не знаю, что там.
        - А я знаю. И хочу, чтобы ты принес мне в жертву одного из быков, присланных тебе в дар.
        - Зачем тебе бык из другой страны? - удивился Соломон.
        - Не спрашивай. Исполни мою просьбу, и я укажу тебе путь, как добыть еще больше богатств, о которых грезишь, - золота, серебра и благовоний, и расскажу тебе, от кого ты узнаешь об удивительных загадках мира, которые так любишь разгадывать.
        - Исполню, - пообещал Соломон.
        - Слушай же меня, царь Соломон. Завтра, на исходе дня, собери в заброшенной южной крепости совет и позови на него всех зверей и птиц, чтобы было их по одному каждого вида. А когда соберется их нужное количество, то пересчитай каждого. И посмотри, кто отсутствует. А когда прибудет отсутствующий - расспроси у него, где он был и что видел. Много интересного и удивительного узнаешь ты из уст опоздавшего!
        И стало тогда интересно царю Соломону, и захотел он узнать, о каких бесчисленных сокровищах и загадках говорит ему бесплотный дух. Пообещал он отдать духу быка и велел уходить.
        Задрожал растворяясь таинственный дух и исчез в своем сосуде, унося за собой странные звуки, похожие на смех.
        И снова красно-золотистое пламя ровным светом заструилось над сосудом.


        Глава 7. Справедливость царского суда
        Покинул царь Соломон потайную комнату и прошел в Зал ожиданий. Сел на свой огромный золотой трон, ослепительно сверкающий на солнце, и стал вершить верховный суд, как делал это каждый день каждого года. И многих судил он в тот день мудро и справедливо. И подошли к нему два пастуха и спросили его:
        - Великий царь Соломон, прошу тебя! Рассуди наш спор по справедливости…

…Когда же дошла очередь до виноградаря, сильно поразился Соломон, что все дети виноградаря - темноволосые, а один из сыновей имеет светлые кудри и голубые глаза, и внешностью своей он сильно отличается от остальных братьев. И спросил царь у виноградаря:
        - Вижу я, что один из твоих сыновей совершенно не похож на тебя. Как имя его?
        - Яаков. А что не похож, ты верно заметил. Нашел я его младенцем на пороге своего дома. Взял к себе и вырастил как сына. Позволь ему царь спеть для тебя новую песню.
        - Вот как! - улыбнулся царь Соломон. - Он еще и песни поет? А что же онемел он и робко смотрит? Пусть поет, я послушаю.
        Вышел вперед Яаков, поклонился царю. И только приготовился играть, как из толпы к нему выбежала прелестная черноволосая девочка и встала рядом. Глаза ее сверкали от волнения, алые губы приоткрылись, как нераспустившийся розовый бутон. И так она была хороша и невинна, что замерло от волнения сердце царя. Между тем девочка бесстрашно и звонко сказала, обращаясь к нему:
        - Прошу тебя! О великий и мудрый царь! Слава о твоей доброте и справедливости идет среди нашего народа и по всему миру! Окажи же милость и пощади моего милого брата. Не вели его казнить, если вдруг не понравятся тебе его песни!
        Легко и весело рассмеялся царь Соломон, обрадовавшись столь искренней и доверчивой детской просьбе, и также весело рассмеялись стоявшие вокруг него важные придворные мужи. Соломон же спустившись со своего царского золотого возвышения подошел к девочке:
        - Как твое имя, смелое дитя, принесшее мне добрую весть и не побоявшееся могучего повелителя? - ласково спросил ее Соломон, любуясь красивым и храбрым детским личиком. Девочка, стоящая перед ним, была прелестна и чиста, как ангел небесный. Она смутилась и прошептала, зардевшись:
        - Рахиль. А это мой отец, - и кивнула в сторону побледневшего от страха за дочь Тувьи.
        И вновь засмеялся от радости и беспричинного веселья царь Соломон. Потому что легко стало у него на сердце от слов девочки и от того, что услышал он в ее словах искреннюю детскую преданность и веру в своего повелителя. Выходит, неправду сказал старик в белой одежде, что отчаялся народ иудейский и уже не верит ему! Значит, не все еще потеряно для него, царя Соломона, в мире, коли существует еще такая искренняя вера и надежда в его царскую милость и доброту.
        - Не бойся, милое дитя! Никто не обидит твоего брата! Поди же - присядь у моих ног. Послушай вместе со мной песню любимого брата! - с этими словами царь Соломон бережно взял маленькую Рахиль за руку и подвел к золотому трону. Сел на трон, а у ног усадил Рахиль. Хлопнул он в ладони, и замерли все вокруг, приготовившись слушать.
        Яаков приложил к губам дудочку и запел печальную песню о несбывшейся любви. И пел он ее так нежно и красиво, что мог заставить любое человеческое сердце плакать от счастья и кровоточить от любви. Заслушались люди и птицы в клетках, заслушался сам царь Соломон, и заслушалась маленькая Рахиль. Ибо знала она, что это для нее, Рахили, поет Яаков свою песню любви. А когда растаяли в воздухе последние звуки чудесной песни, произнес восхищенно царь Соломон:
        - Воистину, не слышал я никогда более прекрасной песни. Райские птицы в моем саду замолчат от зависти, когда услышат, как ты играешь. Проси у меня, юноша, сколько хочешь талантов золота за свою игру! А хочешь - оставайся у меня во дворце, будешь придворным музыкантом. Все будет у тебя: еда и питье, наложницы и богатая одежда, золото и серебро - сколько захочешь!
        Смутился юноша от столь щедрых царских посул. Но он был не только скромен, но и горд. Поклонился Яаков царю. И с достоинством произнес:
        - Ничего мне не надо из мирских богатств, великий царь! Окажи одну только милость - выслушай благосклонно нашего отца Иакова и рассуди по справедливости спор его с ростовщиком!
        Удивленно поглядел царь на гордого юношу, столь равнодушного к золоту и серебру. Но ни высокомерия, ни зазнайства не увидел он в его ясном и синем взоре - а одну только скромность и искренность.
        - Говори, в чем состоит твой спор? - обратился тогда царь Соломон к виноградарю, который все это время топтался в отдалении. Вышел вперед виноградарь, поклонился и рассказал о своей беде: о том, что выгоняет семью его из дома богатый сосед за то, что не может он в срок отдать ему долг.
        - Твой сын только что отказался от злата и серебра. Но не откажись от него ты. Надеюсь, что количество золота, которое тебе насыплет мой казначей, покроет все твои издержки! - царь Соломон хлопнул в ладони, и к нему тут же вышел казначей с мешком, полным золотых слитков, в руках. Ссыпал он тридцать талантов в бурдюк виноградаря, и тот, увидев такое неслыханное богатство, аж подскочил на месте. Упал на землю ниц перед царем обрадованный виноградарь Иаков и стал воздавать хвалу и благодарность доброте царя Соломона. Потом схватил мешок с золотыми слитками и, взвалив себе на спину, под удивленные возгласы окружающих вместе с детьми покинул дворцовую площадь.


        Глава 8. Царь Соломон - повелитель зверей и птиц
        Приняв баню, распаренный и умиротворенный, лежал Соломон возле круглой и широкой чаши бассейна, наполненного чистой водой, на широкой деревянной скамье в золотом и великолепном своем дворце. Легкие и стремительные, похожие на два крыла, смуглые руки нагой красавицы-египтянки, умасленные составом из различных ароматных и полезных масел, соединенных со смесью из гималайского растения нардостахис, легко и нежно массировали его усталую спину. Иногда египтянка брала из баночки небольшое количество мельчайшего чистого песка с берегов Нила и также втирала его в кожу. Считалось, что такой массаж смягчает и расслабляет лучите всего. Не только руками прикасалась к Соломону нагая красавица, но и грудью своей и чреслами. И вскоре почувствовал Соломон желание и напряжение в своем теле, и захотел он оросить смуглый и нежный женский живот своим соком. А когда совершил он то, что ему было нужно и без чего невозможно, то почувствовал приятную усталость и парение во всем теле, и велел он тогда наложнице остановиться и более не трогать его. Сам же поднялся со скамьи и, закутавшись в поданный ею широкий хитон, присел
на скамью возле небольшого фонтана с бассейном и стал любоваться на плавающих в воде наложниц. Высокие и статные нубийки, сильные, как кипарисы, - они были так прекрасны, что царь снова почувствовал нарастающее желание. Гладкие и обнаженные, они весело плескались и ныряли под воду, как огромные скользкие рыбы. Как только девушки заметили, как напряглись его чресла, они подплыли ближе и призывно изогнулись перед ним, и вот уже ноги и ступни царя, касавшиеся края бассейна подверглись их ласковым поглаживаниям и страстным поцелуям. Устоять перед такой нежной атакой любви и страсти оказалось невозможно, и под одобрительный смех красавиц Соломон нырнул к ним в бассейн.
        Спустя время, насладившись чарующими женскими ласками, покинул царь Соломон бассейн и пошел в свои покои. Велев охране и слугам оставить его одного, он поужинал, выпил вина и съел много сочных фруктов. Потом облачился в темный плащ с капюшоном, чтобы его невозможно было узнать постороннему, и вышел через потайной вход из дворца.
        Мягкий бархатный вечер тихо опускался на Иерусалим. И постепенно спадал полуденный зной. Царь Соломон прошел по извилистым и узким каменным улицам мимо домов, стоящих стена к стене, и мимо всевозможных постоялых дворов и многочисленных чайных и, наконец, подошел к крепостным воротам. Стражники отворили их, и Соломон оказался за городской крепостной стеной.
        Пройдя еще две мили, царь приблизился к Масличной горе. В это время ночной мрак уже окончательно окутал и землю, и небо. Соломон зажег факел и увидел, что на горе перед ним находится и шевелится великое множество разнообразных зверей и птиц. Завидев идущего человека, звери не испугались факела - и почтительно расступились перед ним, давая дорогу.
        Кого тут только не было: тигр и лев, косуля и медведь, крокодил и антилопа, волк и лисица, горный козел и слон, павиан и бегемот… орел и беркут, сокол и воробей, павлин и ворона… И невозможно их было всех перечислить и пересчитать! Но каждого зверя и каждой птицы было по одной, иначе не уместились бы они все на горе. На самой вершине горы, куда поднялся Соломон, лежал белый гладкий камень, вокруг которого сидели лев и тигр, медведь и гепард, горилла и павиан. Все звери и птицы соблюдали на горе временное перемирие, никто никого не трогал.
        Царь Соломон сел на камень, как на трон.
        Отсюда, с высоты Масличной горы, перед ним во всем своем великолепии, как на ладони, предстал великий город. Горели в темноте огоньки очагов в домах его жителей, факелы передвигались по улицам, как светляки. Чудесная бархатная восточная ночь - удивительное и потрясающее зрелище, достойное, чтобы ее воспевал каждый человек, не только истинный поэт. Таким завораживающим было зрелище раскинувшегося над засыпающей землей небесного купола и разбросанных по нему мириад ярких и крупных звезд. Огромный и таинственный диск луны возглавлял блистающий призрачным светом звездный хоровод, также озаряя ночной мрак своим сиянием. И вскрикнул тогда в восхищении царь Соломон, удивляясь величественной красоте и неуловимой бесконечности природы, созданной Творцом и раскинувшейся перед ним грандиозной панорамой Иерусалима - рукотворного чуда, созданного людьми:
        - Велик и прекрасен ты, Иерусалим - звезда Востока! Загадочны и прекрасны небесные чертоги, что сияют над тобой и укрывают от бед!
        Соломон задумался, какой еще долгий путь предстоит пройти человеку, чтобы приоткрыть хотя бы маленькую дверь в тайны мироздания. Пока он так размышлял, звери и птицы терпеливо дожидались, когда он подаст им знак начинать. Орел не выдержал первым. Широко раскинув огромные крылья, он подлетел и приземлился перед Соломоном, прервав полет его мыслей:
        - Великий повелитель зверей и птиц, позволь нам узнать, зачем ты велел всем нам собраться?
        Царь Соломон окинул взором зверей и птиц.
        - Я позвал вас, чтобы узнать, что нового и удивительного произошло в мире и что слышно о нас в других концах света? Начни говорить ты, первый среди зверей! - произнес он, обратившись ко льву. И лев рассказал, что происходит на землях Африки и в Индии. После этого стал говорить орел. Он также облетел многие земли и города и мог поведать царю много интересного.
        Много чего интересного и удивительного рассказали той ночью звери и птицы. И запоминал царь Соломон все новости, которые слышал. Ибо знал - все, что слышит сейчас от зверей и птиц, пригодится ему в дальнейшем для укрепления государства его и возвышения собственной мудрости. А когда узнал все, что хотел, спросил напоследок:
        - Скажите мне, звери и птицы, все ли присутствуют на этом собрании? Нет ли среди вас опоздавших?
        Звери и птицы пересчитали друг друга, и оказалось, что среди них нет удода. Велел тогда Соломон дожидаться его. Вскоре прилетел опоздавший удод и опустился на землю. Расступились перед опоздавшей птицей звери и птицы, а маленький и проворный удод подбежал к царю. Почтительно распластал он перед повелителем свои широкие полосатые крылья и хвост, приподнял длинный клюв и распушил свой красивый желтый хохолок. И стал в этот момент так похож на одного из неповоротливых придворных вельмож, что царь Соломон не удержался и расхохотался над ним.
        Обиделся удод. Нахохлился, опустил клюв и стал переминаться с ноги на ногу.
        - О, повелитель зверей и птиц! Я вижу - что ты смеешься надо мной. Ты - человек. И принадлежишь к миру людей. А люди и звери никогда не поймут другу друга. Но смех твой журчит, подобно веселому ручью. Смех - всегда лучше, чем гнев. Поэтому я не обижаюсь на тебя, человек! - тут удод важно кивнул своим хохолком, осанка его выпрямилась, а речь была полна гордости и достоинства.
        Удивился царь уму и смелости маленькой птицы. Среди людей нечасто встретишь подобное, а тут птица! Нахмурившись, взглянул он на дерзкого удода:
        - Я пожалуй, пощажу тебя за столь смелые высказывания, если ты расскажешь мне истинную причину своего опоздания или что-то, что заставит меня удивиться больше всего!
        Улыбнулся удод, вновь распушил свой хохолок и важно произнес:
        - Я вижу, что в глазах твоих зажегся огонь любопытства, человек! И я рад этому! Ибо то, что узнал я, летая в далекие южные земли, и что принес тебе на крыльях, поистине достойно царского внимания и удивления! - глухим и гортанным голосом начал свое повествование маленький удод. - В далекой южной стране Савы живет царица удивительной красоты и мудрости, затмевающей твою, царь Соломон! Имя ее столь же прекрасно, как и она сама, ибо подобно оно по звучанию вкусу горного меда и благоуханию диких цветов. На землях Савского царства безбрежно раскинулись вольные луга из пряных трав и цветов, плодоносят роскошные сады, а возделанные бережными руками поля пшеницы и благовонных трав, радуют глаза золотыми и зелеными всходами. В глубине страны растут многочисленные рощи финиковых пальм, апельсиновых и лимонных деревьев. В городах возвышаются величественные храмы Солнца, стоят красивые каменные дома, в которых счастливо живут люди, прославляя великого бога Солнце-Ра и свою мудрую повелительницу - царицу Македу.
        - Действительно ли так богата эта далекая страна и счастливы люди, живущие в ней? Воистину, это удивительно и непостижимо! Ибо нигде в мире не знал я больше счастливой страны и не видел счастливых людей. Вот то совершенство государственного управления, к которому должен стремиться каждый правитель всякой страны! И действительно ли так прекрасна и мудра царица, которую ты описал? - удивленно спросил Соломон.
        Удод кивнул.
        - Если это правда, то я хочу увидеть Савскую царицу и убедиться в подлинности твоих слов! Тебе удалось удивить меня, удод. Завтра же отправляйся обратно в Савскую страну и передай царице письмо от меня. И принеси мне ответ! - изрек Соломон.
        После чего снова принялся расспрашивать сидевших вокруг него птиц и зверей о различных диковинках и чудесах света.


        Глава 9.Македа. Савская царица
        За много римских миль от иудейского царства на берегу Красного моря раскинулось процветающее южное царство Сава, о котором поведал царю Соломону маленький, но гордый удод. Далеко к горизонту протянулась широкая береговая полоса Савы. Украшенная живописными песчаными дюнами и зарослями чудодейственных мангровых деревьев, обладающих удивительной способностью опреснять соленую морскую воду, она казалась бесконечной.
        В глубине побережья устремляли в синее небо свои стволы и кроны кокосовые и финиковые пальмы, эвкалипты и кипарисы.
        Высокие каменистые горы стройными грядами защищали страну от сухих степных ветров, образуя уютные и щедрые на урожай долины, а также поросшие густыми кустарниками и обильной травой низины. На дне иной низины можно было обнаружить русло привольно бегущей реки, обрамленной зарослями все тех же вездесущих и любящих обильную влагу мангровых деревьев.
        Горные ручьи и реки, спадающие ленивыми каскадами с пологих скал, насыщали живительной влагой растущие у подножья леса тамарисков, акаций, можжевельников и сикомор. Здесь, среди длинных и толстых ветвей, можно было увидеть множество разнообразных видов ловких и хитрых обезьян - истинных хозяев этих мест. Так же вольготно жилось и обитателям обширных рощ - ладанным и драконовым деревьям, диким гранатам и апельсинам, причудливым адениумам.
        На востоке Савы раскинулась длинная скалистая гряда, состоящая из горных массивов, плоскогорий и глубоких плодородных долин. На склонах покатых гор росли также олеандры, фикусы и смоковницы. А по склонам гор расположились земляные террасы, засеянные пшеницей, кукурузой, фасолью и бобами. Землю и воду на эти труднодоступные человеку поля женщины и дети приносили в огромных корзинах.
        Жители Савы были язычниками. В многочисленных храмах, возведенных по всей стране, они совершали жертвоприношения своим богам - Солнцу, Луне и звездам.
        При этом страсть, с которой жители Савы отдавались древним и священным ритуалам, не затемняла их пытливого разума. В стране также развивались точные науки, математика и астрономия. Сложные инженерные расчеты, которые производились при строительстве многочисленных оросительных и ирригационных сооружений, помогали развиваться и расти городам и многочисленным сельским поселениям страны.
        Все города и поселения Савы соединялись между собой ровными и ухоженными дорогами, вдоль которых раскинулись цветущие сады и плантации. Рукотворные каналы и ирригационные сооружения для водоснабжения людей и орошения полей строили из прочного камня, необожженного кирпича, известняка или меди. Многочисленные плотины преграждали быстрые стремнины рек и также верно служили людям в их кипучей деятельности: поля засеивались пшеницей и рисом, кукурузой и сорго; финиковые пальмы и фруктовые деревья давали богатый урожай, который перерабатывался на месте или отправлялся на продажу торговыми караванами в другие страны.
        В городах Савы трудились ремесленники, кузнецы и искусные ювелиры, создавая из золота и жемчуга изысканные украшения. В поселениях, находящихся вдоль побережья Красного моря, занимались скотоводством и рыболовством, добычей жемчуга и перламутровой раковины и рыбы. Мужчины Савы были искусными и отважными мореходами. Они ловко плавали мимо коралловых рифов и бороздили морские просторы, держа курс к африканскому побережью и далеким берегам Индии.
        Жаркое дыхание южной ночи будоражило кровь лежавшей на позолоченном ложе, инкрустированном драгоценными камнями, прекрасной молодой женщины - Савской царицы. Она была чудо как хороша! Гибкая и стройная, высокая и грациозная. У нее была светлая и гладкая, как драгоценный алебастр, кожа, в то время как у всех остальных жителей страны кожа была смуглая или совсем черная. Глаза царицы были темно-синие. Окруженные длинными черными ресницами, они напоминали горные озера, блистающие на солнце.
        Легкое дуновение ветерка доносит до нее шепот высоких кипарисов и финиковых пальм в придворном саду. И снится царице удивительный странный сон - вот появляется из воздушной колышущейся дымки перед ее ложем таинственный незнакомец в пурпурном хитоне, красивый и черноглазый. Жгучим взором всматривается он в ее лицо и призывно улыбается. Молча, подходит к ней, садится рядом. И так же молча склоняется над ее обнаженным и трепещущим от желания телом, жарко целует ее в раскрывшиеся уста. И сладкая мучительная нега наполняет ее, и не хочется Македе пробуждаться от своего удивительного и прекрасного сна, до того хорошо ощущать себя в крепких и страстных объятиях таинственного незнакомца.
        - Кто ты? - спрашивает она его в сладком мечтательном своем забытьи.
        И отвечает он ей:
        - Я тот, о ком ты мечтаешь, любовь моя. А зовут меня Соломон. Я - царь иудейский. Больше жизни хочу я увидеть тебя! Приди ко мне, южная царица!
        Вздрогнула царица всем телом навстречу воздушной и страстной ласке, неистово изогнулась, как тетива в любовной упоительной неге, застонала от горячего желания, охватившего ее тело и чресла, лишь только услышала во сне божественное имя и слова любви. Протянула она к Соломону свои руки, желая обнять его великолепное обнаженное тело… и тут же пробудилась от сна. Потому что руки ее схватили вместо мужчины воздушную пустоту. С горьким стоном отчаяния упала Македа на ложе и стала размышлять о царе Соломоне…
        Два года прошло с того дня, когда она впервые услышала это имя. Известие о нем принес гонец, прибывший во дворец с посланием от царя иудеев. В послании говорилось о том, что иудейский царь Соломон желает присоединить к своему государству страну Саву, дабы объединить усилия обоих государств и успешно бороться с главными врагами иудеев - язычниками и филистимлянами.
        Прочитав послание, Македа тотчас велела Верховному Совету старейшин собраться в Большом зале Собраний. После того как она зачитала жесткое послание, в котором косвенным образом подразумевалось подчинение Савы иудейскому государству и смена основ языческой веры на единобожие, старейшины подняли страшный шум. Они были возмущены и оскорблены выдвинутым в ультимативной форме и столь искусно замаскированным утверждением Соломона о пользе союза двух государств и о пользе веры в единого бога. От этого присоединения, без сомнения, выигрывает только иудейское государство, заполучив в свои владения богатые плодородные земли. Савское государство только проигрывает, лишаясь своей независимости. Но более всего старейшин возмутило то, что царь Соломон безоговорочно провозгласил, что единственная возможная вера для народов двух объединенных государств - это вера в чуждого для них иудейского Бога Яхве. В стране Савы поклонялись великому богу Солнце-Ра, звездам и лунному божеству Альмаке.
        - Царица! Неужели ты настолько слепа, что не видишь за этим посланием объявления войны! Иудейский царь решил покорить другие народы. И если он не может покорить их силой, он действует с помощью хитрости! А как еще можно назвать подобное предложение? Неужели ты смиришься с брошенным вызовом и промолчишь? - взгляд главного жреца Кархедона был полон негодования.
        Со всех сторон в его поддержку раздались одобрительные и гневные выкрики старейшин:
        - Иудейский царь хочет войны. Он получит ее! - кричали они. - Вели готовить войска и пошли в Иерусалим известие, что мы вступаем в эту войну.
        - Нет! - спокойно и твердо ответила царица в ответ на возмущенные возгласы и крики. И звук ее звонкого голоса гулким эхом прокатился под высокими сводами колонного зала. - Слушайте, старейшины. Я разделяю ваши опасения. И поэтому предлагаю другое решение. Слава об уме и мудрости царя Соломона идет по всему миру. Он считает себя выше по положению и умнее других правителей мира и потому решил хитростью добиться своей цели - покорить свободную южную страну. Но он ошибся! Потому что я - Савская царица клянусь вам, что никогда не позволю царю Соломону добиться своего и покорить нашу страну и свободолюбивый народ. Пока я жива, страна Сава будет свободной.
        - И что же ты предпримешь для осуществления этого обещания? - ехидно спросил ее Кархедон, выступая вперед и становясь перед ней.
        - Я вступлю с иудейским царем в переговоры. Мы пошлем царю Соломону наши дары и предложим выгодное сотрудничество в торговле. Кто из вас поедет послами в Иерусалим?
        Но старейшины ничего не ответили на вопрос. Они хмурились и тихо перешептывались между собой. Никто из них не хотел подвергать жизнь опасности и быть убитым кочевниками в пустыне. Этот путь был действительно опасен, далек и труден. Но, поскольку слова царицы были разумны и мудры, после недолгих колебаний и обсуждений они все же согласились с ее доводами. Бросили жребий и выбрали троих старейшин. Уже на следующий день был отдан приказ собирать караван с богатыми дарами для царя Соломона.
        И были отправлены в далекий путь послы и пятьдесят верблюдов, которые везли экзотические растения и благовонные масла, невиданные и дорогие пряности, драгоценные камни и золото, много редчайшего красного дерева. Караван добирался до Иерусалима много дней и ночей.
        А когда послы Савы наконец прибыли в Иерусалим, царь Соломон отказался принимать присланные дары и отправил караван обратно, сопроводив ответное посланием прежним требованием - об объединении двух государств.
        Весть о движении богатого каравана разнеслась по всему миру, и к нему со всех сторон устремились разбойники и степные кочевники в надежде легкой наживы. До Савы вместо пятидесяти верблюдов добралось только десять, а вместо трех послов домой возвратился - один.
        И вновь собрался Верховный Совет старейшин. Сложившаяся ситуация усугублялась тем, что именно через вассальные иудеям территории проходила Дорога благовоний - путь, проложенный из Савы в Египет, Финикию и Сирию. Соломон мог запретить торговым караванам Савы проезжать через его земли. Когда же вдобавок к этому между Африкой и северными странами стали ходить многочисленные торговые корабли, построенные на верфях Соломона в Тире, государственная казна Савы стала нести еще большие убытки, потому что резко уменьшились подати, поступающие от иноземных купцов, которые те платили за проезд через Саву. И это обстоятельство также сильно беспокоило царицу и старейшин.
        Один из старейшин предложил призвать в помощь морского бога, чтобы тот послал на море штормы и страшную бурю, которые могли бы перевернуть корабли царя Соломона. Другой - предложил заключить торговое соглашение с царем Хирамом и построить в Тире собственные суда, чтобы самим перевозить по морю торговые грузы. Однако и это решение совет не одобрил, посчитав его невыгодным и расточительным для государственной казны. Тогда Македа объявила старейшинам о своем решении:
        - Я сама отправлюсь к иудейскому царю с визитом вежливости и дружбы. И заключу с ним выгодное для нас торговое соглашение, чтобы он перестал строить свои корабли в таком количестве. После этого торговые караваны, которые отправляются с севера на юг, снова станут ходить через наши земли потому, что других обходных путей, кроме как через нас или по морю, - не существует. Кто из вас, старейшины Совета, согласится сопровождать меня в Иерусалим и вести переговоры с иудейским царем?
        Что тут поднялось! Старейшины снова принялись громко вопить и роптать. Они возмущались и шумели, топали ногами по полу и стучали кулаками по скамьям, стараясь производимым шумом убедить царицу отказаться от принятого решения, объясняя, что уже один высланный караван с дарами прибыл обратно с великими потерями для казны. Они говорили, что предложенный переход через пустыню, где полно всяких разбойников и кочевников, является длительным и смертельно опасным для любого человека, особенно для женщины! И что в интересах государства они ни за что не допустят, чтобы она одна поехала в Иерусалим. А так как у нее не найдется сопровождающих в эту дорогу, она никуда не поедет! Вот что думают мудрые и рассудительные старейшины Верховного Совета Савы, пребывая в священном ужасе от слов повелительницы и предвидя беды, которые могут унести многие богатства из казны, а главное - здоровье и даже жизнь обожаемой царицы.
        Неожиданно на середину зала выскочил главный жрец храма Солнца - Кархедон. Одетый в тигровую шкуру, главный жрец выкрикивал какие-то заклинания и яростно потрясал золотым копьем. На шее у него висело тяжелое золотое украшение со вставленными в него человеческими зубами и звериными клыками. Черное лицо казалось особенно свирепым из-за угрожающей белой татуировки. Напуганные его яростными криками, старейшины Совета примолкли, трусливо отводя глаза. Кархедон же злобно оглядел притихшее собрание, поднял вверх копье и торжественно провозгласил:
        - Я - Кархедон сегодня утром говорил с великим богом Солнце-Ра, и тот под страхом смерти запретил царице покидать пределы страны и пересекать пустыню в этот год. Он сказал, что это повлечет предательство и падение Савского государства! Я так сказал, главный жрец! - Кархедон еще раз для острастки грозно оглядел притихших старейшин и с силой стукнул копьем о каменный пол Собрания. Глаза его блеснули торжеством и злорадством, когда он взглянул на застывшую от страха Македу.
        Только благодаря когда-то проявленной ею сильной воле и дальновидности развивались в стране точные науки и книги не оказались под запретом, невзирая на яростное поклонение языческим богам. И сейчас от царицы также потребовались вся ее выдержка и стойкость, чтобы не позволить религиозному экстазу помешать мудрому политическому решению.
        Старейшины стали тихо перешептываться между собой и отрицательно качать головами. Вперед вышел главный старейшина и громко объявил, что задуманная царицей поездка в Иерусалим в целях заключения с иудеями торгового соглашения отклонена.
        Македа была огорчена принятым решением, но она была вынуждена согласиться. Все важные вопросы государственного управления принимались Верховным Советом старейшин. А она - Савская царица могла лишь наложить вето или разрешить принятое решение. Македа понимала необходимость сотрудничества с далекой Иудеей, но и допустить, чтобы всемогущий бог Солнце-Ра разгневался и наказал из-за нее всю страну и жителей, не могла. Она вздрогнула, когда вспомнила свирепое выражение лица Кархедона и его сверкающие злобой глаза, устремленные на нее.
        К тому же она была уверена, что не священный экстаз управляет сейчас Кархедоном и что все его откровения - всего лишь попытка скрыть свои истинные намерения. Кархедон люто ненавидел ее. И она знала за что.
        Однажды ранним утром под видом срочного доклада главный жрец пробрался в ее покои и навалился на нее всем телом, когда она уютно и сладко спала, обнаженная и раскинувшаяся в вольной позе на своих белоснежных шелковых покрывалах, укрывшись облаком светло-золотых пушистых волос. Кархедон заломил ей руки и попытался силой овладеть ею. Между ними завязалась отчаянная борьба. Тогда ее спас верный друг - острый кинжал, который царица всегда хранила у себя под подушкой. Приставленное к горлу Кархедона лезвие надежно защитило ее от похоти влюбленного жреца. Как только Кархедон понял, что позорно проиграл схватку с царицей, он поспешно вскочил с кровати и ретировался, заставив царицу Македу весело рассмеяться вслед убегающему в панике голому мужчине - забывшему о своем сане и чести жреца…
        Отчаявшись добиться ее любви и чувствуя себя униженным, главный жрец обозлился на гордячку, решив отомстить при первом удобном случае. Однако ему никак не удавалось осуществить свой план. После случившегося, под страхом смерти главному жрецу было запрещено приближаться к покоям царицы на расстояние двух локтей. К тому же теперь всегда возле ее покоев находились два крепких и рослых воина, охраняющих царицу от каких-либо посягательств. Сама же царица после этого случая держалась с главным жрецом холодно и высокомерно.
        Но главный жрец не отказался от задуманной мести. На всех Собраниях старейшин он принялся строить всевозможные козни, плести интриги и всячески мешать царице в любых задуманных ею вопросах.
        Так было и на этот раз, когда она объявила о поездке… Да и как ему можно было допустить, чтобы красавица Македа поехала к правителю, слава о мужских достоинствах и любовных победах которого идет по всему миру!
        Коварный и могущественный Кархедон сказал свое веское слово, которое стало решающим для всех старейшин Совета.


        Глава 10. Разговор с солнечными жрицами
        Савская царица была наслышана о мудрости и мужской красоте царя Соломона. Иноземные торговцы, приезжающие в страну, рассказывали ей, что ни одна женщина не может устоять перед его красотой, обаянием, бархатными и пленительными речами, блистательным умом и страстными объятиями. Все эти удивительные истории еще больше подогревали в ней любопытство и интерес к загадочному царю Соломону. «Я не такая, как остальные женщины! Мне ли - царице не устоять перед мужчиной? Что с того, что он божественно красив и умен? Он же не Бог, а всего лишь человек. Кто кроме великого Солнца может быть мне женихом? Но мне было бы интересно просто поговорить с ним о тайнах мироздания и чудесах света. Я хочу убедиться в том, что он так умен, как говорят. Я хочу бросить ему вызов в силе ума и посоревноваться в знаниях об устройстве мира!» - размышляла она, наполняя свое женское сердце гордой решимостью и в то же время испытывая непреодолимое желание увидеть загадочного и мудрого царя Соломона. В своих мечтах об иудейском царе она дошла до того, что сердце ее всякий раз неровно билось при одном только упоминании его имени.
        Савская царица была не только очень красива, она также была одной из самых умных женщин своего времени. С раннего детства она обучалась у алхимиков и главных жрецов различным наукам и тайнам клинописи. Она умела не только читать и писать египетские иероглифы, но также понимала смысл и сущность предметов, изображаемых ими. По крупицам собирала она знания отовсюду: из рассказов и подаренных торговцами, прибывающими в Саву со всего света, книг. Торговым караванам, проезжающим через страну, вменялся не только сбор податей в государственную казну, также они обязательно должны были посетить дворец, чтобы рассказать царице, откуда они родом.
        Во дворце у царицы была огромная библиотека, в которой хранились подаренные рукописные книги и свитки. За сохранность библиотеки, чтение и расшифровку текстов отвечал придворный поэт и философ Алкионей. Македа любила проводить в своей библиотеке долгие вечера и ночи, посвящая их ученым беседам с философом. Как и Великий провидец, живущий в келье Горбатой горы, Алкионей мог не только слагать в честь царицы стихи и петь для нее одной красивые песни о любви, но и передавал ей знания, почерпнутые им в книгах, объясняя тайны мироздания.
        Размышляя об удивительном вещем сне и пытаясь разгадать его значение, возлежала прекрасная Македа на своем царственном и высоком ложе и задумчиво смотрела, как колышется от дуновения ветра легкая шелковая занавесь. Наконец ей надоело бесцельно лежать и, грациозно потянувшись, будто дикая кошка, она легко соскользнула вниз. Одела полупрозрачный и легкий калазирис, обула красивые сандалии из кожи крокодила и позвонила в колокольчик.
        Мягкой неслышной поступью в спальню проскользнула служанка-негритянка, царица велела подать апельсиновый сок и передать смотрителю сада, чтобы тот приготовил купель для умывания. Когда та удалилась, царица оглядела свое отражение в огромном позолоченном зеркале и вышла в сад.
        Огромный Сад удовольствия окружал великолепный царский дворец со всех сторон. И он был прекрасен. Однако это был не единственный сад рядом с дворцом.
        За Садом удовольствий находился еще один, который мог бы свободно стать предметом вдохновения любого талантливого поэта, настолько замысловато и причудливо был он устроен. Роскошные висячие сады и редкостные звери и птицы, обитающие в нем, поражали воображение. Множество рукотворных прудов и тенистых аллей, засаженных апельсиновыми, лимонными и персиковыми деревьями, яблонями и гранатовыми деревьями, инжирами и тамарисками, представляли взору живописный пейзаж. Дивные по точности исполнения скульптуры зверей и птиц, как живые, расположились вокруг фонтанов. Чаши фонтанов были выложены разноцветной эмалью. Над ними росли плакучие ивы, создавая воздушную тень. В глубине виднелись многочисленные уютные беседки, обвитые дикими розами и виноградными лозами. Миртовые деревья и раскидистые пальмы - дум и аргун, финиковые пальмы создавали вдоль стен, окружавших сад, живую тенистую изгородь. В глубине Сада удовольствия, куда пришла Македа, находилась большая и круглая белоснежная купель из мрамора. В обязанности смотрителя входило также очищение и приготовление воды для ежедневных купаний царицы. Растущие
вокруг купели ивы и нильские акации склонялись к самой воде, создавая приятную тень, и дарили свежую прохладу в жаркий день. Серебристые листья трепетно и нежно колыхались от легкого ветерка. Порхали над цветами легкокрылые бабочки. Крошечные птички колибри собирали из распустившихся цветов ароматный нектар.
        Возле открытого водоема находилось еще одно невысокое каменное здание с закрытой купелью, в котором царица также могла уединиться в случае надобности. Стены этого здания были обвиты виноградными лозами и украшены разноцветными мозаичными изразцами, изображавшими сцены из жизни людей, зверей, птиц и растений. И везде на всех изображениях присутствовало изображение Солнца, которому поклонялись царица и все жители южного царства.
        Царицу ожидали три ее жрицы, три подруги - Эйлея, Ламия и Хиона. Это были высокие, сильные и темнокожие девушки, одетые в длинные разноцветные туники. На темноволосой голове у каждой жрицы покоился темно-красный коралловый обруч - знак их особого положения и призвания. Однако сейчас девушки, забыв о своем высоком предназначении, сидели на краю мраморной купели, весело болтая в ней стройными ногами и, беспечно переговаривались между собой. Иногда они беззаботно смеялись над очередной забавной шуткой или удачно сказанным словом. Завидев среди апельсиновых деревьев приближавшуюся к ним царицу, они тотчас вскочили и подбежали к ней.
        - Позволь проводить тебя, прекрасная Македа! Вода сегодня теплая и очень чистая, как ты любишь, - защебетали они все разом.
        Каждая хотела встать поближе к царице и незаметно, хотя бы слегка, прикоснуться к ее руке или одежде, показывая теплыми нежными прикосновениями, блестящими задорными глазами и милыми улыбками свою почтительность и восхищение ее красотой.
        - А я приготовила для тебя сегодня по особенному рецепту розовое масло и твои любимые благовония! - воскликнула самая бойкая среди них Эйлея и подала царице небольшую чашечку из слоновой кости.
        Царица взяла чашечку и поднесла ее к носу. Аромат был очень насыщенным, сладким: жасмин, ладан и мирра, мята, тмин и корица соединились в один букет. Но этот запах не соответствовал острому и волнующему томлению, который владел сейчас ее душой, и царица слегка поморщилась:
        - Нет. Сегодня я хочу чувствовать другие запахи - свежие и острые: чтобы розы, пионы и шафран благоухали вокруг. Они наполняют сердце особенной изысканностью и негой.
        Жрицы переглянулись между собой. Выбранный повелительницей состав благовония говорил о многом: возможно, царица влюблена? Но в кого? Вокруг нее много достойных мужчин, но жрицы знали - ни один из них не мог глубоко и надолго затронуть ее сердце. Савская царица дала обет верности одному только великому богу Солнце-Ра и никому из мужчин не подчиняться.
        Эйлея грустно вздохнула. Ведь она так старалась угодить - а царице не понравился предложенный состав благовоний! И хотя любимая повелительница говорит ласково и даже улыбнулась, Эйлея прекрасно видит, что Македу одолевают какие-то мысли… С чего бы это? Огорченно вздохнув, жрица направилась к закрытой купели готовить заказанное благовоние.
        Рядом с открытой купелью находилось закрытое помещение, предназначенное для купаний в холодную погоду. Там же была и лаборатория придворного алхимика для изготовления различных благовоний, масел, духов для удовольствия и ублажения царицы Македы. Так же как и алхимики, жрицы в совершенстве владели искусством приготовления целебных и благоухающих масел, различных успокаивающих эликсиров, тонких и изысканных духов.
        Ламия и Хиона бережно сняли с крепких алебастрово-золотистых плеч Македы прозрачное одеяние и помогли спуститься в купель.
        Царица окунулась в прохладную и благоухающую гвоздикой и шафраном чистую воду, на поверхности которой плавали разбросанные рукой смотрителя сада цветы лотоса, лилии и розовые лепестки. И в тот же миг почувствовала легкость в своем сердце: вода унесла прочь волнующие мысли, успокоила встревоженную вещим сном страстную душу, наполнила живительной силой. И хотя мысли о царе Соломоне не покидали царицу, решение, которое она приняла, смирившись со своей страстью, принесло ей облегчение. «Да! Я хочу любить царя Соломона! Хочу стать его женой! Пусть даже на время… Он так красив и умен. Я не встречала раньше таких мужчин. Я буду его, а он будет моим», - мысли о царе Соломоне не покидали ее. Уверенность, что рано или поздно она достигнет вожделенного предмета, росла и крепла. Она глубоко вздохнула и, смежив веки, снова представила себе, как Соломон склоняется над ней и страстно целует в губы… И так ей стало хорошо, что она даже застонала от удовольствия.
        Македа хорошо плавала. Чтобы отвлечься от волнующих душу и тело мыслей и желаний, она нырнула в глубину и достала ради забавы одну из перламутровых раковин, которые были специально разбросаны для игр на дне около одной из стен бассейна. Засмеявшись, показала свою добычу ожидавшим у бортика девушкам, будто дразнила их:
        - Идите ко мне! Давайте играть!
        Жрицы переглянулись между собой блестящими глазами, радостно кивнули и, не мешкая, сняли надоевшие туники. В жаркий день любое, даже легкое одеяние казалось девушкам ненужным. До чего приятно ходить обнаженными и подставлять разгоряченное тело легким поцелуям теплого ветра. Прихватив разноцветный кожаный мяч, они с разбега бросились в воду, подняв кверху сверкающие на солнце снопы брызг. И вот уже три прекрасные молодые женщины плавали, плескались и весело смеялись, играя в мяч в синей воде купели.
        - Госпожа! - раздался звонкий голос Эйлеи. - Я приготовила нужное благовоние и поставлю его на край. Позволь мне присоединиться к вам? - глаза ее смотрели умоляюще.
        Македа отрицательно покачала головой. Она уже наплавалась. Ей пора было выходить из воды, одеваться и готовиться к обеденному приему старейшин в Собрании.
        Но выйдя наверх она не пошла в свою опочивальню, а прилегла на желтоватое ложе, выточенное из слоновой кости и установленное рядом с купелью. И замерла на нем - нагая и стройная, сама такая же прекрасная, как загадочная и таинственная, гладкая перламутровая раковина со дна диковинного Красного моря. Ее кожа блестела от замерших на ней капель воды. Такие же нагие, как и она, Хиона и Ламея ловкими и чуткими руками принялись бережно массировать нежную кожу и втирать во влажное тело расслабленной царицы приготовленные благовония и розовое масло. А Эйлея примостилась внизу на скамеечке и принялась осторожно и аккуратно расчесывать костяным гребнем мокрые распущенные волосы Македы.
        Ложе, на котором лежала царица, было теплым. Слоновая кость нагрелась на солнце и теперь постепенно отдавала женскому телу ласковое, будто живое, солнечное тепло.

«Воистину, великий бог Солнце-Ра - творец всего сущего, он - наш главный Бог. От него живым созданиям и растениям на земле идет могущество и тепло! Как не любить его за это? Великий Солнце-Ра движется по небу в золотой ладье и борется с силами ночи и зла целый день, а вечером великий Озирис спускается в подземное царство, чтобы и там продолжать бороться со страшным змеем, пожирающим тела умерших», - Македа вздрогнула, представив себе ужасную картину - огромного огненного змея, разрывающего человека.
        Внезапно она вспомнила, что наступивший день отмечен на папирусном календаре, висящем у нее в покоях, красной охрой. В этот день много лет назад была найдена мертвой в каменной келье колдуна и провидца ее мать - Великая солнечная жрица царства Анхиноя. Перевернувшись на спину Македа спросила у жриц:
        - Который сегодня по счету день от начала месяца?
        - Семнадцатый, - отозвалась Хиона. Жрица глядела на лежащую царицу сверху вниз, как коршун глядит на распластанную перед ним вольную птицу - странным и хищным взглядом. Македе даже показалось, что взгляд жрицы напоминает сейчас взгляд гепарда, приготовившегося к прыжку.
        - В этот день Великая солнечная жрица Анхиноя ушла в царство теней. А сегодня как раз завершается полнолуние, - произнесла Хиона, - мы сплели тринадцать венков из цветков лотоса. Главный жрец просил напомнить тебе, что ты обязательно должна завтра присутствовать на утреннем жертвоприношении. Ты должна туда обязательно пойти, великая царица! Кархедон сказал, что на этот раз гнев Солнечного бога будет особенно страшен! Он вызовет засуху и неурожаи в стране, если ты не будешь присутствовать на этом жертвоприношении. Главный жрец также сказал, что обвинит в наступившей засухе и пожарах тебя, царица! - в голосе Хионы сквозило напряжение и страх. Она настойчивым взглядом смотрела на Македу, прекратились движения ее быстрых и ловких рук. Жрица застыла на месте.

«Она боится. За меня или за себя?» - подумала царица. Прикрыв глаза, словно бы щурясь от солнца, а на самом деле внимательно наблюдая за Хионой, царица заметила в глазах Хионы отблеск промелькнувшего страха.
        Хиона напряженно ждала ответ. От того, что скажет царица, зависела ее жизнь. Эта жрица была преданной шпионкой главного жреца. Она давно стала его глазами и ушами и доносила ему буквально о каждом шаге и вздохе своей повелительницы. Незаметно для самой Хионы Кархедон уже давно приобрел над ней почти безграничную власть, внушая ужас. Он шантажировал ее, угрожая медленной и мучительной смертью в огромном котле в царстве теней, если она откажется исполнять его приказы.
        Между тем присутствие на жертвоприношениях было необязательным для Савской царицы. Македа имела право сама принимать решение, участвовать или не участвовать ей в ритуальном жертвоприношении. Она не знала, что Кархедон вчера неожиданно вызвал к себе Хиону и под страхом смерти угрозами потребовал уговорить царицу обязательно прийти завтра на ритуал. Зловеще глядя на растерянную от страха и неожиданности Хиону, жрец добавил, что если царица откажется, то она - Хиона - завтра же умрет!
        - Надеюсь, вы все приготовили для нашего танцевального обряда? - спросила Македа. Она намеренно не ответила на вопрос Хионы прямо и устремила на побледневшее лицо жрицы изучающий и твердый взгляд. Хиона заметила пристальный взгляд царицы и нервно переступила с ноги на ногу, на лбу у нее выступили бисеринки пота. Сильно волнуясь и оттого не в силах понять Македу, Хиона вконец смешалась и стыдливо отвела глаза в сторону.

«Она недоговаривает! Но что? Неужели она предала меня! И все это каким-то образом связано с главным жрецом!» - догадалась Македа.
        - Мы все приготовили, - вмешалась в разговор Эйлея. Она также заметила странное поведение и напряженный голос Хионы и многозначительно переглянулась с царицей.
        - Ритуальные корзины стоят, доверху наполненные всем необходимым. Если хочешь, царица, ты можешь сама все проверить и посмотреть! - Эйлея вопросительно глядела на царицу.
        Та ласково и величественно улыбнулась в ответ:
        - Не нужно. Я доверяю вам во всем. Ведь вы мои самые любимые жрицы и три мои верные подруги, - царица скользнула пытливым взглядом по лицу отвернувшейся Хионы. Но та намеренно безразлично глядела на шевелящуюся от ветра листву деревьев.
        - Знаешь, прекрасная Македа! Наступивший день слишком долог! Мне кажется, что он бесконечен, - в голосе Эйлеи проскользнуло неприкрытое огорчение, смысл которого Македа сразу же постигла и лукаво усмехнулась.
        - Что есть бесконечность? Порой мгновения становятся вечностью из-за нас самих! Наверно, тебе, как и остальным девушкам, просто не терпится дождаться ночи и оказаться на Горбатой горе? - Македа понимающе улыбнулась. Глаза ее весело заблестели.
        - Ты права, моя царица. Впрочем, я думаю, что не только я и две наши подруги хотят там оказаться! Мне кажется, что и ты сама горишь подобным желанием… - Эйлея нежно улыбнулась и, протянув руку, без стеснения прикоснулась дрожащими пальцами к груди Македы. Осторожным и ласковым движением она обвела вначале полную и упругую грудь, а затем принялась теребить набухший розовый сосок.
        Македа замерла от таких откровенных и бесстыдных прикосновений, не в силах отодвинуться. Тем временем горячие пальцы Эйлеи продолжали настойчиво и нежно ласкать ее грудь. Острое желание помимо воли стиснуло живот Македы, вынуждая ее слегка раздвинуть ноги и выгнуться навстречу движениям пальцев Эйлеи. Грудь царицы вздымалась от волнующего томления.
        Однако Македа была истинная царица. Еще явственнее желания, охватившего ее тело, был гнев: как посмела жрица так откровенно взывать к тайным чувствам своей повелительницы. Напрягшись и вытянувшись во весь рост, будто натянутая тетива, Македа лежала, жарко и гневно глядя в лицо Эйлеи. Заметив ее взгляд, жрица разочарованно вздохнула и нехотя убрала своевольную руку с груди царицы, взволнованно и трепетно вздымающейся, неудержимо влекущей своей красотой.
        - Ты не должна больше так поступать. Я не приветствую того, что ты сейчас сделала! Подобные отношения у нас находятся под запретом. И ты прекрасно это знаешь! Это противоестественно для человека! Если ты еще раз позволишь себе подобное, тебе придется покинуть дворец! - взволнованным, но твердым голосом предупредила Македа жрицу.
        - Повинуюсь тебе, великая царица! - ответила та смиренно и опустила голову. Она стояла вся красная от стыда и жгучей досады.
        Наступило молчание, но ненадолго. Эйлея первая нарушила его:
        - Позволь спросить тебя. Какое ты приняла сегодня решение? Кто из жриц пойдет с тобой на гору? - голос жрицы все еще был взволнован. Ей очень хотелось участвовать в предстоящем танцевальном ритуале, и она не пыталась это скрывать.
        - Пойдешь ты, Эйлея, Ламея, Тефия и Ифиноя, - отозвалась Македа, уже остыв от гнева. Она перевела взгляд на Хиону: - А ты, Хиона, останешься во дворце и займешься приготовлениями к завтрашнему жертвоприношению, - она поискала в глазах этой жрицы следы недавно промелькнувших, глубоко затаенных угрозы и скрытого страха, но не нашла. Та уже успела погасить хищный блеск и теперь преданными невинными глазами смотрела на нее. Присев на ложе, царица произнесла нежным и звонким голосом:
        - Мы пойдем к Великому оракулу и вознесем наши благодарные молитвы Озирису. Мы станцуем для него танец Семи покровов. А завтра на восходе Горуса мы принесем ему богатые жертвенные дары. Ибо мощь и сила великого Солнца-Ра победила страшное зло. Велите приготовить к утру ястреба и много жертвенных овец и быков с длинными и короткими рогами, - приказала она жрицам.


        Глава 11. Горбатая гора
        Закутанные в темные покрывала с головы до ног и обвешанные длинными венками из цветков лотоса, вышли на закате солнца тринадцать темнокожих жриц во главе со своей светлокожей царицей. Они отправились за крепостные ворота и оказались на мосту, перекинутом через глубокий ров, окружающий город по периметру. В ров, из которого невозможно было выбраться, сбрасывали преступников и воров, обрекая их на мучительную и ужасную смерть от голода и солнца. А по ночам сюда прибегали в надежде поживиться многочисленные гиены и шакалы, которые подымали ужасный вой от того, что не могли достать свою добычу, и наводили ужас на людей. Вскоре несчастный затихал во рву, разделяя участь своих товарищей, и тогда он неизбежно становился добычей стервятников. Все дно этого ужасного рва было усыпано побелевшими от времени человеческими костями и черепами, останками животных.
        Однако Македа и жрицы, идущие через ров, спокойно смотрели на разбросанные внизу кости. Они были дети своего времени и почитательницы языческих обрядов, поэтому их не пугали кости, которые когда-то были человеком или зверем, - они боялись только гнева могучих и грозных богов.
        На голове и плечах женщины держали большие корзины, в которых лежали различные предметы, приготовленные для священных обрядов и ритуального танца на Горбатой горе. Это были рукописные обереги и магические свитки, предназначенные для защиты человека, читающего заклинания. Также они несли с собой корзины с фруктами, предназначенные для колдуна, постоянно живущего в каменной келье горы.
        Македа вместе со жрицами направлялась на запад, к Горбатой горе, которая и впрямь своим видом напоминала два горба верблюда. Склоны ее покатых холмов, один выше другого, были покрыты густым мхом и разнообразными кустарниками. На взгорье самого высокого холма жрицы должны были исполнить ритуальный танец Семи покровов, разведя перед началом действия высокие ритуальные костры. Внутри горы находился извилистый лабиринт, тоннели которого вели к тринадцати небольшим пещерам, в каждой из которых висел колокол. И каждая из тринадцати жриц в определенный момент должна была прозвонить по очереди в свой каменный колокол, возвещая начало совершения обряда. Так яркий могучий огонь и гулкий подземный звон, исходящий из самых недр горы, должны были сопровождать начало танца.
        В одной из пещер Горбатой горы жил старик, которого в стране Савы считали колдуном и провидцем. В народе его боялись и сторонились, считая, что он обладает ужасной мистической силой и таинственными знаниями. Он мог точно предвидеть будущее и объяснять прошлое, предсказывать засухи и наводнения, знал много загадок, умел толковать вещие сны и видения. Еще маленькой девочкой приходила к нему Македа для различных ученых бесед. Гарпократ - такое имя было у этого ужасного человека - обучал ее магическим заклинаниям, совершению обрядов, просвещал и наставлял. Потом она выросла, но тесная духовная связь с Великим провидцем осталась на всю жизнь.
        Сегодня Македа решилась рассказать ему о том как привиделся ей этим утром царь Соломон, а также о решении Верховного Совета старейшин касательно ее возможного путешествия в Иудею. Она уже поняла, как переплелась ее собственная судьба с судьбой любимой страны, поняла, что явная необходимость поклониться царю Соломону и покориться его воле не противоречит ее желаниям. Ее смутил запрет Совета, и она хотела бы подтвердить правильность своих умозаключений: союз с царем Соломоном действительно необходим, и она, Македа, способна содействовать дальнейшему процветанию Савы. Кроме того, казна истощалась, установленные царем Соломоном торговые связи явно задевали интересы страны, подвластной Македе. Может ли Великий провидец подсказать: какие действия ей следует предпринять, чтобы государственная казна вновь стала наполняться?
        Но больше всего ей хотелось узнать: что ждет в будущем - ее, царицу и прекрасную молодую женщину, чье сердце до сих пор было свободно от любви, а теперь заходится от страстного волнения, едва только звучит имя иудейского царя?
        Вокруг широкой и ровной дороги, по которой передвигались женщины, расстилались возделанные поля и плодоносящие сады. Люди, ухаживающие за общинными угодьями, уже разошлись по своим домам в поселениях. Все запланированные на этот день сельские работы были завершены. Пора было заниматься домашними делами и приготовлением ужина.
        Дома в поселениях, которые находились за крепостной стеной, возводились из глины, травы и веток, напоминая хижины. Всю необходимую для жизни утварь жители поселений приобретали в торговых лавках и на шумных городских базарах, на которых прилавки ломились от товаров, прибывающих сюда со всего света.
        Возле каждой хижины имелся небольшой хозяйственный двор со своей скотиной и птицей, а также небольшой участок земли, который возделывался каждым хозяином самостоятельно. По всей стране вокруг таких поселений располагались общинные поля, на которых каждая семья из поселения имела закрепленный участок и возделывала его, отдавая весь собранный урожай или денежную подать с его продажи в общую казну своей общины. А оттуда все денежные средства собирались царскими сборщиками для передачи в большую государственную казну и царский дворец.
        В столице Савы на поступаемые в казну подати были выстроены величественные дворцы, в которых проживала местная знать, а также многочисленные храмы, где поклонялись главному богу, почитаемому народом Савы, - Солнцу.
        Женщины прошли несколько миль и вскоре увидели впереди небольшой холм, на котором возвышался высокий каменный обелиск, увенчанный грозной головой зверя. Это была огромная голова оскалившейся львицы, выполненная искусной рукой мастера и призванная защитить царство Савы от вторжения иноземных захватчиков и природных стихий.
        Приблизившись к обелиску, женщины остановились и опустили на землю свои корзины. Возле «львиной головы» они должны были совершить первую ступень священного обряда.
        - Аргифия, подай мне малый «мэцхав» (малую книгу заклинаний), - приказала царица одной из жриц.
        Та достала из корзины рукописный свиток. Македа развернула его, и глаза ее сразу же наткнулись на изображение «дьявольского лика». Строки заклинаний были написаны красными чернилами, изображение связанного дьявола было помещено между строками. Страшное изображение воплощало собой дурное око. Весь текст заговора был обрамлен магическими квадратами с нарисованными в них человеческими и бесовскими ликами в них, изображениями глаз, отдельными буквами, диагоналями, овальными лепестками с поперечными штрихами. Чтобы бороться с «дьявольским ликом», нужно было прочитать специальное заклинание, трижды обойдя «львиную голову», держа друг друга за руки - образов неразрывный магический круг.
        Жрицы приготовились, встали лицом к обелиску, почтительно поклонились ему и начали обряд. Царица Македа повернулась лицом к западу, вскинула руки с развернутым свитком вверх, и вместе с ней вскинули руки и остальные жрицы, также повернувшись лицом к заходящему солнцу. Македа начала громко и медленно читать заклинание. Остальные - хором повторяли каждое слово:
        - О! Великая Изида (небо при солнечном закате), ты супруга Озириса! Призови же сюда великого Озириса! Поверни к нам свой лик, великий Озирис, властелин богов! Храни страну Саву от злого, храни жизнь людей ее! Забери с собой все дурное и удали от страны Савы злых и ужасных львов и тигров, являющихся с чужих земель, удали от Савы кусающихся и жалящих тварей, вылезающих из реки и своих нор. Уходи прочь, исчадие Сета! Не бей своим хвостом, не потрясай лапами, не раскрывай ужасной горящей пасти! Да восстанет перед тобой вода и пламя, и пусть копья великих богов выколют тебе глаза! - трижды прочитав магическое заклинание, жрицы во главе с царицей обошли «львиную голову» с востока на запад.
        Когда с первой частью обряда была покончено, женщины украсили «львиную голову» снятыми с шеи венками из цветов лотоса, поклонились догорающему светилу и, водрузив корзины себе на плечи, снова двинулись в путь.
        Вскоре они добрались до Горбатой горы. Вокруг ее подножья густой и широкой галереей раскинулся лес, в котором росли тамариски и акации, сикоморы, тамаринды, лианы, можжевельники, смоковницы и множество других кустарников и растений. В середине лета обычно наступал сезон обильных дождей, дающий воду для жизни мангровых рощ. Природа и лес замирали под натиском воды. Но сейчас только начало мая, до сезона дождей было еще далеко, и все вокруг ликовало и радовалось вольной и роскошной южной жизни. Из лесной чащи слышались заливистое птичье пенье и резкие крики обезьян, которые усилились, как только животные почувствовали приближение людей.
        У входа в пещеру женщин встретили два воина, сидящих на лошадях. Они охраняли священную гору и храмы, находящиеся внутри, а также Великого провидца.
        На воинах были красные рубахи и меховые одеяния без рукавов, защищающие от ночного холода; цветные повязки - на головах. Талии их были охвачены жесткими ремнями, крепко поддерживающими оружие - кривые, и оттого более пугающие свои видом кинжалы.
        Высокие и мускулистые воины, встретившие царицу, были такими же темнокожими, как остальные жрицы. Скрытые под густыми татуировками лица казались воинственными и грозными. Но даже сейчас можно было разглядеть и почувствовать их мужественную красоту и притягательность.
        Воины спешились. Тот, который был выше ростом и старше, приблизился к Македе, отчего она на фоне его роста казалась совсем маленькой, и преклонил перед ней голову. Звали его Агирт.
        - Приветствую тебя, Савская царица! - торжественным голосом произнес он.
        Это был мощный и широкоплечий воин. Глаза его, как только он оказался слишком близко от прекрасной женщины, тотчас загорелись влекущим огнем. Могучее тело вздрогнуло, когда она в знак приветствия смело, под стать воину прикоснулась нежными трепетными пальцами к кинжалу, касающемуся его чресел.
        - Великий провидец ждет тебя. Вчера он спрашивал о тебе и сказал, что ты принесешь ему доброе известие, - голос Агирта чувственно и глубоко завибрировал. Сам он подошел еще ближе к ней и напрягся всем телом, как тигр перед прыжком.
        Македа вздохнула. Значит, оракулу уже стало известно про ее сон, и он уже знает ответы на те вопросы, которые она еще только собирается облачить в слова и произнести вслух. Воистину, для него нет в мире ни одной скрытой тайны и мысли!
        Но тут ее мысли сбились, потому что она поймала пристальный и довольно красноречивый взгляд воина, который восхищенно смотрел на свою повелительницу. Македа взволнованно задышала, грудь ее под таким влекущим и настойчивым взглядом воина моментально налилась тяжестью и томительной негой в предчувствии близкой и упоительной любовной страсти. Агирт заметил ее реакцию и, протянув горячую руку, не скрывая охватившего его чресел восставшего и явно видимого желания, быстро и жадно прикоснулся к выпуклому женскому соску под прозрачным зеленым струящимся покрывалом.
        - Еще не пришло время, смелый воин, - остановила его Македа.
        Однако и ее уже охватила любовная истома, отчего она невольно подалась навстречу обжигающему прикосновению мужской руки.
        Воин отошел, не проронив ни слова, ни вздоха, лишь почтительно склонил голову в знак согласия с ее решением. Все это время другой воин Дорил (он был младше Агирта) стоял рядом и безотрывно наблюдал за всеми движениями рук и глаз Македы и Агирта. Его черные глаза также прожигали огнем любви прекрасную повелительницу.
        Воины с нетерпением ожидали начала обряда и танца Семи покровов.
        - Я пойду к Великому провидцу, - произнесла Македа. - И буду с ним говорить. Когда мы закончим, я дам вам знак, что пора ударять в колокола. Что делать дальше - вы сами знаете! Идите и исполняйте, что нужно! - приказала она жрицам.
        Те кивнули и пошли к пещере. У входа в пещеру размером с два человеческих роста горели огромные факелы, освещая сбившихся в кучу испуганных лошадей, оставленных здесь остальными воинами, уже поднявшимися на гору. На земле были разложены приготовленные факелы, которые тут же были разобраны жрицами. Как молчаливые странные тени, закутанные в черные покрывала с надвинутыми на головы капюшонами, одна за другой, они быстро зажгли свои факелы и бесшумно скользнули в черное отверстие, ведущее в глубину горы. Царица проводила их сосредоточенным взглядом и обратилась к Дорилу:
        - Поднимайся наверх и проверь, чтобы были готовы костры.
        Воин ловко закинул себе на плечи огромный бурдюк с водой и всем необходимым для обряда и, как ловкий гепард, быстро исчез среди могучих деревьев, растущих у подножья горы. Царица и оставшийся воин вдвоем приблизились к пещере:
        - Позволь мне проводить тебя, царица? Мой долг защищать тебя от опасностей, - Агирт произнес это почтительно, но довольно решительно.
        Македа благосклонно кивнула. Тогда воин взвалил себе на плечи ее корзину, зажег от горящего костра факел и пошел впереди, освещая и указывая им дорогу.
        Жрицы, которые первыми скрылись в черной пещерной пасти, уже должны были занять священные пещеры-колокольни. В начале обряда каждая из них, соблюдая определенную последовательность, должна была ударить в свой колокол, спрашивая разрешения у Горбатой горы на совершение обряда или в случае необходимости задавая горе какой-либо насущный для страны вопрос. И по тому, каким будет звучание горы, станет возможным определить: что отвечает Горбатая гора своим жрицам, что предстоит в будущем - урожай или голод, веселье или несчастья.
        Пройти через этот каменный лабиринт мог не каждый. Широкие коридоры сменялись узкими тоннелями и расходились в разные стороны. Они могли завести непосвященного человека в тупик, где его поджидала ужасная и мучительная смерть от укуса притаившейся змеи или скорпиона. Но Савская царица ничего не боялась. Она хорошо знала дорогу, ибо преодолевала испытание лабиринтом уже много раз. Вдобавок впереди нее сейчас шел опытный и искусный проводник.
        На стенах петляющего лабиринта горели факелы, заранее приготовленные заботливыми руками воинов. Царица и ее спутник миновали тринадцать каменных пещер, в которых она увидела своих жриц. Те занимались важным делом: готовили к бою свои колокола. Одна смазывала оливковым маслом язык колокола, чтобы он лучите звучал, другая натирала маслом магический крест, одновременно читая необходимые заклинания для чистоты звучания. Когда жрицы замечали возникшую из черноты коридора процессию с факелом, они, молча, поднимались и в знак приветствия склоняли головы.
        Наконец процессия подошла к небольшой келье с множеством факелов, вложенных в каменную стену, и ярко пылающим огнем очага. Это было жилище Великого провидца.
        В каменных покоях не было иной мебели, кроме одинокого деревянного ложа, покрытого теплыми шкурами медведей и тигров. На трапезном столе стояла глиняная посуда, в углу помещался окованный железом огромный деревянный ларец, в котором хранились одежда и различные предметы быта. Прямо в стене был выдолблен стол, поддерживаемый железными цепями. На мощной столешнице лежала древняя рукописная книга, прикованная цепью к крюку в стене. Провидец называл рукописный фолиант Книгой судьбы, в ней были написаны различные заговоры и заклинания. Однажды он объяснил Македе, что любой, кто мечтает о власти и могуществе, хотел бы стать хозяином Книги. Однако уже долгие годы она считалась утерянной для людей - навсегда и безвозвратно. Он рассказывал Македе о свойствах книги, считая ее наделенной своевольным и злобным духом. Гарпократ даже говорил, что Книга появилась на земле из подземного царства.
        Великий провидец называл себя хранителем и стражником Книги судьбы. У него за поясом был ключ от замка, замыкавшего цепь, с помощью которой Книга была прикована к стене. Никому из входящих в келью Гарпократа, даже солнечным жрицам, не разрешалось говорить вслух о Книге или же прикасаться к ней. И хотя Македа уже давно была солнечной жрицей и участвовала наравне с другими жрицами в обрядах, посвященных Великому Солнцу-Ра, она также не могла произносить вслух название могущественной Книги. Но она никогда и не прикасалась к ней и к цепям, удерживающим ее. Однако, когда Великий провидец листал ее в присутствии царицы, она видела на страницах множество загадочных и удивительных рисунков и чертежей, будоражащих любопытство и воображение. Колдовская книга притягивала царицу к себе, как волшебный магнит.
        Что скрывали таинственные изображения, буквы и знаки - Македа не знала. Старик никогда не посвящал ее. Он был единственный в царстве Савы, кто владел сокровенным языком, умел читать Книгу и управлять демонами, скрывающимися в бесконечных строках и рисунках. Однажды он объяснил Македе, что Книга судьбы хранит в себе не только ответы на все вопросы человека, но и различные законы, управляющие судьбами людей и народов, и что она даже является пристанищем различных демонов, заселяющих мир. В общем, все, что было связано с Книгой, выходило за грань человеческого понимания и реального мира, было окружено ореолом таинственности и колдовства.
        Когда Македа и Агирт подошли к келье старика, тот как раз стоял перед раскрытой Книгой и сосредоточенно вглядывался в таинственные буквы. Агирт поставил корзину царицы, почтительно поклонился и, выйдя наружу, замер, охраняя вход в келью.
        Македа приблизилась к сосредоточенно сидевшему седовласому старцу и опустилась на небольшую подушечку возле ног старика, склонив перед ним свою голову:
        - Приветствую тебя, Великий провидец. Вижу я, что ты опять занимаешься своим любимым занятием - составляешь и разгадываешь различные загадки и головоломки, - она вгляделась в знакомые и дорогие ее сердцу глаза старика и тепло улыбнулась ему.
        Догадался ли он, что она скучала по нему и что хочет спросить? Но старик понял. Он слишком хорошо знал свою дочь Македу.
        Македа могла лишь догадываться, что она - единственная дочь Великого провидца, потому что видела, что они похожи внешне и она, как и он, стремится к знаниям, обладает мудростью и проницательностью. Она чувствовала в своем сердце любовь к Провидцу и не раз задавалась вопросом, почему ее так тянет к старику и почему ей так хорошо и спокойно находиться рядом с ним. Она знала, что ее мать была солнечной жрицей, но она умерла, когда Македа была совсем маленькой. После этого маленькая Македа воспитывалась во дворце. Маленькой девочкой она однажды спросила Провидца, не знает ли он, кто ее отец. И получила твердый ответ, что ему это неведомо, а ей не стоит больше спрашивать об этом, особенно старейшин во дворце, если она хочет остаться жива. Тогда она испугалась и больше не задавала подобных вопросов. Но она была очень наблюдательной и давно заметила, что у Великого провидца, с которым у нее с детства установилась теплая, почти родственная связь, была такая же светлая кожа и такой же разрез глаз, как и у нее. Царицу мучили тайные подозрения о том, что, возможно, он и есть ее отец, но она никого не
спрашивала об этом во дворце, принимая свое одиночество как данность, как волю богов.
        - Рад видеть тебя, моя солнечная царица. Я ждал тебя сегодня. Это особенный день. Ты помнишь и знаешь это. Великая солнечная жрица умерла в этот день. Она была самой лучшей из всех, кого я знал. И она нуждается в нашей помощи, находясь в темном царстве Сета.
        - Я знаю. Мы все принесли. Мы пойдем на гору, чтобы танцевать танец Семи покровов. Но прошу тебя, выслушай меня.
        - Слушаю тебя, дочь моя, - в сердце Македы болью и трепетом отозвалась нежность, прозвучавшая в голосе старика.
        - Сегодня ночью мне приснился странный и удивительный сон об иудейском царе. Имя его Соломон. Красотою и умом своим он подобен богу… Он разговаривал со мной. Обо всем спрашивал он меня, все было любопытно его уму и сердцу… - тут она запнулась и слегка покраснела, не в силах побороть охватившее волнение. Но Великий провидец заметил смятение царицы и хитро прищурился.
        - Продолжай, дитя мое. По-видимому, царь Соломон разговаривал с тобой не только о мироздании? - спросил он деликатно. Но вопрос его так и остался без ответа.
        После паузы Македа снова заговорила:
        - Государственная казна истощается от того, что перестали как прежде ходить через нашу страну торговые караваны. Царь Соломон заключил торговые соглашения с Хирамом, иудеи по приказу своего царя строят прочные и вместительные корабли на верфях в Тире. Его начальники предлагают богатым купцам и торгующим государствам заключать с ним договоры на использование его судов для перевозки грузов и торговли. Морские пути кажутся иноземным купцам легче и быстрее, чем обычные караванные тропы. Я хочу нанести визит царю Соломону и попробовать уговорить его сотрудничать с царством Савы. Я пришла, чтобы узнать у тебя: стоит ли мне отправляться в столь далекий и опасный путь или нет? Что думаешь ты?
        - Ты полна решимости, моя солнечная царица! И тебе не нужен мой ответ. Потому что ты сама уже приняла правильное решение. Но одно лишь могу сказать тебе: сейчас ты должна подождать! Твое время ехать к нему еще не пришло. Всему свое время, дитя мое. Пройдет немного времени, и тебе будет знак от богов, что настала пора, и ты должна поехать к нему. Соломон - великий и мудрый царь. Он владеет тайными знаниями, управляет таинственными и бесплотными духами, зверями и птицами. Но и ему нужно время, чтобы принять верное и нужное тебе решение, и тогда он подарит тебе то, что ты давно уже ждешь и заслуживаешь! Об одном прошу тебя, моя солнечная царица. Когда ты будешь в его покоях, помни, что не покориться ты к нему пришла (ты слышишь: не покориться!), ибо ты южная царица и поклоняешься Солнцу, - а иные цели ведут тебя вперед, навстречу благоденствию Савы и твоему народу. Бог царя Соломона - другой бог. Жди знак, Савская царица!
        - Спасибо тебе. Я рада слышать то, что ты говоришь мне, - и, помолчав, она заговорила о другом: - Я рада видеть тебя. Ты пойдешь со мной на обряд? - тихо спросила она старика.
        - Зачем мне идти туда? Мои ноги слишком слабы, чтобы подниматься так высоко. И мне необязательно идти наружу, чтобы понять, что скрыто внутри.
        - Агирт - сильный воин. Он мог бы отнести тебя на руках, - не могла не предложить Македа, хотя заранее предвидела, что ответит Провидец.
        - Нет. Это тяжело даже для такого воина, как Агирт. Иди. Я послушаю, что расскажет мне Горбатая гора здесь. Приходи после обряда. Я расскажу тебе кое-что очень важное для тебя!
        - Хорошо, - сказала Македа и выскользнула за дверь, где ее дожидался воин. Дойдя до жрицы, которая сидела ближе всех к выходу из пещеры, Македа перевернула перед ней песочные часы и сказала:
        - Переверни десять раз и ударь в колокол.
        Однако она могла бы этого и не говорить, потому что жрица и так знала, что ей делать. Ведь обряд совершался ими два раза в год, в начале и конце летнего периода.


        Глава 12. Мистический танец Семь покровов - гармония стихий и начало жизни
        Выйдя наружу из пещеры и немного передохнув, царица и воин стали подниматься по тропе - туда, где уже дожидались их остальные жрицы и воины.
        Спустя какое-то время после того как они скрылись из вида в зарослях широко раскинувшихся тамариндов и сикомор, к подножью горы приблизился еще один человек, закутанный в меховой плащ. Это был Кархедон. За собой он вел распряженную лошадь. Подняв голову, жрец пытался рассмотреть, что происходит на вершине горы. Но отсюда ему было плохо видно, поэтому он поспешил снова взобраться в седло и, отъехав примерно с полмили в сторону от горы, выбрал более удобное для обозрения место - возле цветущих кустов тамариска. Он расположился прямо на земле, расстелив под собой плащ из тигровой шкуры. Кархедон хотел было разжечь костер, чтобы вскипятить воду, но побоялся, что пламя и дым могут выдать его убежище. Жрец внимательно стал рассматривать вершину горы. Отсюда в свете огромной луны, повисшей прямо над горой, ему, как на ладони, были хорошо видны сложенные ритуальные костры и люди, передвигающиеся между ними. Испугавшись дикого зверя, чей рык раздался невдалеке, он все же развел огонь.
        В густых зарослях кустарников он мог долго оставаться не замеченным для тех, кто наверху, и тайно наблюдать за происходящим на горе.

«Огонь покажет мне того воина, которого выберет царица! Клянусь Озирисом, что этого подлого пса ждет мучительная смерть от моего кинжала или яда! А может быть, я решу принести его в жертву богу Огня, как жалкого блеющего барана или жертвенного ягненка?» - как только жрец представил себе муки умирающего страшной смертью соперника, его свирепое и раскрашенное боевой окраской лицо моментально исказилось зловещей и торжествующей усмешкой.
        Если бы эту уродливую и отталкивающую гримасу увидел сейчас кто-нибудь из мужественных воинов, находящихся рядом с царицей, то он, не задумываясь, выхватил бы кинжал и поразил его насмерть. Настолько красноречивой и угрожающей была эта маска, застывшая на лице главного жреца!
        Главный жрец сгорал от ревности и лютой злобы к своим соперникам - Агирту и Дорилу, выбранным, как успел он увидеть, царицей. Под страхом смерти главному жрецу, как и остальным жителям царства, строжайше запрещалось приближаться к Горбатой горе во время обряда. Поэтому ему ничего не оставалось, как стоять сейчас внизу и с завистью наблюдать, как будет танцевать на горе прекрасная, но такая недостижимая для него Савская царица.
        А в это время, оказавшись на вершине горы, Македа огляделась вокруг. Она стояла на широком и ровном четырехугольном плато, кое-где поросшем густой и низкой травой.
        На горе все уже было готово для совершения обряда поклонения великому Гору и для исполнения ритуального танца: в углах плато были сложены высокие костры. Ближе к центру, вдоль широкого круга, в котором и должен был исполняться ритуальный танец, на четырех каменных постаментах, расположенных по четырем сторонам света, лежали раскрытыми четыре книги: Круг царей (книга, содержащая в себе молитвы), Книга спасения, Книга заклинаний и Книга гаданий. Слова из этих книг необходимо было произнести в начале священного ритуала.
        Возле каждого костра стояла жрица в ярком одеянии, состоящем из семи прозрачных полотен: по традиции, во славу четырех жизненных стихий - Огня, Воды, Земли и Воздуха - их следовало скинуть во время танца.
        Возле каждой девушки стоял воин: лишь набедренная повязка покоилась на мужественном теле послушного стражника. И только барабан служил ему сейчас верным орудием.
        Македа осталась довольна произведенными приготовлениями. Она кивнула Дорилу и подошла к краю плато. Вид с вершины на открывшиеся ее взору окрестности был захватывающим, великолепным. Чувствуя волнение от уже увиденного и от предвкушения предстоящего ритуала, Македа замерла от восторга. Полная белая луна царствовала на бархатном ночном небе в окружении своих верных стражей - сверкающих звезд. Безмолвно и величественно глядела на Македу небесная повелительница. Свет ночной царицы заливал окружающее пространство - небо и землю - бледным и ровным сиянием. Крохотной песчинкой в бескрайних просторах мироздания чувствовала себя сейчас Македа. Однако звезды казались расположенными так низко, что казалось, протяни руку, и до них можно дотронуться.
        Неожиданно где-то далеко внизу у подножья горы, в зарослях тамариндов, закричали потревоженные кем-то проснувшиеся обезьяны. И лес ожил: гиены и шакалы, в мрачном изобилии обитающие здесь, возвестили о себе грубым рыком и резким, неприятным для человеческого слуха визгом и стоном.
        Царица вздрогнула. Крик гиены напомнил ей о колдовстве, которое мог использовать Кархедон, чтобы навредить ей. Может быть, это он послал сюда свое ужасное войско? А может, гиена не угрожает царице, а, напротив, предупреждает ее о том, что главный жрец желает отомстить или свергнуть ее? Кархедон в последнее время ведет себя так, как будто смертельно возненавидел ее. Словно почувствовав взгляд Кархедона, она вздрогнула и стала рассматривать сгустившуюся внизу тьму.
        Македа не понимала, как в одном человеке могли уживаться столь противоположные чувства - горячая любовь и лютая ненависть? А впрочем, рассуждала она, оба чувства жреца имеют одну, темную суть. Любовь его всегда казалась ей уродливой и отталкивающей, несущей насилие, зло и разрушение. Столь же горячей, лютой - и уродливой - должна быть и ненависть жреца. Он постоянно демонстрировал ей свое превосходство и желание любой ценой взять над ней - царицей! - верх! Но разве может она - Савская царица - подчиниться этому настырному и ужасному человеку, даже если он и главный жрец? Она подчиняется только решению Собрания старейшин. Однако, дважды выставив Кархедона на посмешище (сначала выгнав из спальни и потом открыто выказав ему недоверие на Собрании), царица опрометчиво нажила себе злейшего врага.
        - Отчего ты вновь стала печальна, царица! Прошу тебя, отбрось свои сомнения и страхи! Давай начнем делать то, ради чего мы здесь, - осторожно прикоснулась к ее руке Эйлея. - Прошу тебя, вели начинать обряд.
        Македа вздрогнула, и нахлынувшая на нее задумчивость отступила прочь. Она обернулась на голос жрицы - и сразу же поймала восхищенный и преданный взгляд Агирта. Тот открыто и смело смотрел на нее, и взгляд его пылал такой затаенной страстью, что достаточно было только взглянуть на него… и как будто прорвало долго сдерживаемую плотину. Царица счастливо и мечтательно засмеялась, поймав взгляд воина и правильно угадав его значение. Не отрывая своих глаз от него, открыто любуясь его восставшим естеством, она, подняв руки, плавным движением стала распускать свою высокую прическу, туго стягиваемую золотой диадемой. Водопад шелковистых и светлых волос хлынул вниз и заструился по ее обнаженной и стройной спине, закрывая, будто живым покрывалом.
        И тотчас взметнулись вверх горящие факелы, разжигая четыре ритуальных костра.
        Воины, Агирт и Дорил, стоявшие рядом со жрицами, ударили в свои барабаны, опустили их на землю и совершенно обнажились: именно так, полностью отринув земные одежды, нужно было исполнять ритуальный танец. Затем, продолжая священные движения, они снова взяли в руки барабаны. Двигаясь в едином ритме, Агирт и Дорил снова одновременно ударили в барабаны - и зазвучала ритмичная и торжественная, погружающая в забытье дробь.
        На фоне пламенеющего заката могучие торсы Агирта и Дорила, их чресла, полные вожделения и страсти, вызвали в царице и жрицах ответное, столь же неукротимое желание и жажду обладания.
        Македа быстро приблизилась к воинам и оказалась между обнаженными мужчинами. Ее великолепное и гибкое тело, натертое специальным серебрящимся составом, блестело сквозь прозрачную зеленую струящуюся ткань. Безотрывно глядя в пламенеющие почти диким желанием черные глаза Агирта, она легким неуловимым движением сбросила вниз свое покрывало и предстала перед воином обнаженной. Взяв барабан из рук Агирта, не отрывающего от нее обезумевшего от страсти взора, Македа подняла инструмент так высоко и скоро, что при этом розовые соски ее вызывающе и восхитительно взметнулись вверх. Она обратила лицо к небу и громко выкрикнула заветные слова:
        - Великий Гор и великая мать бога Изида! Примите наш танец в знак почитания и любви вам! Даруйте солнечной стране Саве и жителям ее великое богатство и могущество! Уберегите от когтей Сета всех живущих и страждущих!
        И она принялась читать сохранные молитвы, которые давно знала из священных книг. Закончив чтение, пребывая в радостном упоении, она ударила в бубен. Не успел звук удара еще стихнуть, как зазвучали барабаны в руках у остальных воинов.
        И, откликнувшись на прозвучавший призыв барабанов, царица первой начала исполнять древний мистический танец. Она гибко и быстро извивалась всем телом, вскидывая руки и простирая их к небу и звездам, а рядом с ней два обнаженных воина двигались в такт ее движениям, то приближаясь, то удаляясь от нее, словно дразня.
        Это была поражающая воображение, удивительная, почти фантастическая картина: на фоне догорающего заката, на высоте горы кружились люди - во всем своем человеческом великолепии тела их то быстро мелькали, то словно замирали. И страсть, и желание, овладевшие ими, - знаменовали великую жизненную силу рода человеческого, извечное стремление человека к возрождению.
        Жрицы, ожидающие момента своего выхода в круг, также под властью экстаза, слушали призывную песнь: все громче и громче били в бубны и барабаны стоящие рядом с ними воины. Все быстрее и быстрее приближались Агирт и Дорил к извивающейся в призывном любовном экстазе светлокожей женщине.
        И вдруг в ответ на этот страстный человеческий призыв из-под земли раздался глухой и могучий звук.
        Задрожала под ногами танцующих людей земля. Это ударил первый из тринадцати колоколов (фонолитов) внутри горы. И еще не успел замолкнуть его первый глубокий тягучий звук, как ударил второй колокол, потом - третий, а следом - четвертый… И вскоре грозное и могучее гудение всех тринадцати каменных колоколов внутри горы далеко разнеслось над лесом и полями.
        Неожиданно снизу, из-под горы, раздался чей-то отчаянный вой… То ли зверь, то ли человек - возопил так сильно и громко, что на какой-то момент перекрыл даже звон колоколов.
        Но уже дрожали и двигались в чувственном и страстном беспамятстве, лаская друг друга три обнаженных разгоряченных человеческих тела. Это Агирт и Дорил приготовились слиться с царицей в едином, уже последнем порыве страсти.
        И верили они, и знали жрицы и воины, что эти трое повинуются древнему и извечному, как сама жизнь, танцу любви. И делают они это для того, чтобы услышать наконец, что же гулко и торжественно скажет сегодня людям Горбатая гора.
        А когда стихли вдалеке раскатистые колокольные звоны Агирт, Дорил и Македа так и остались лежать, распластавшись на белых покрывалах, сброшенных с царственного тела царицы. Прекрасные и нагие, обессилев после неукротимого танца любви, они погрузились в новое, усталое и сладкое забытье.
        Теперь пришел черед и остальным жрицам присоединиться к ритуалу и продолжить начатый повелительницей танец.
        Первой на круг вышла жрица, олицетворяющая Огонь, - Эйлея. И было на ней семь покрывал из красной ткани. Первое покрывало, подобное веселому пламени, было расшито рубинами и кораллами, остальные покрывала - были более светлых тонов. Смуглые гибкие руки девы были унизаны множеством звенящих и тонких золотых браслетов. Три оставшиеся стоять жрицы и трое мужчин ударили в свои барабаны, и жрица Огня начала танцевать.
        Как и ее царица, Эйлея кружилась и вскидывала смуглые руки к небу - сначала в медленном сдержанном темпе, а потом все быстрее, в такт движениям сбрасывая с себя одно за другим легкие покрывала. К ней присоединился обнаженный темнокожий воин.
        И вот уже на фоне горящих высоких костров и этот мужчина, и эта женщина переплелись в древнем любовном поединке страсти.
        Второй вышла жрица, олицетворяющая Землю, - Ламея. И на ней трепетали семь покрывал из золотистой ткани. Золотые браслеты и ожерелье, звеня, украшали ее тело. И вновь задрожала земля в такт барабанной дроби, но музыка была уже иной. Плавных, величавых движений требовала она от жрицы. И вскоре еще один воин отдал свое тело древнему обычаю. Страстно и горячо взял он Ламею, отдавая взамен - горячий нектар своей любви.
        Последними на круг вышли жрицы, олицетворяющие Воду - Тефия и Воздух - Ифиноя. Покрывала Тефии и Ифинои были созданы в унисон друг другу: серебристо-синяя ткань разных оттенков, словно небесный свет, окутывала прекрасные тела юных женщин.
        Шею Тефии охватывало изящное серебряное ожерелье с сиреневыми аметистами. Жемчужные браслеты оттеняли смуглые руки и ноги жрицы.
        Вначале тихо ударил в барабаны один из оставшихся воинов. Второй мягко добавил свой звук. И поплыла, закачалась жрица Воды. Плавно и спокойно извивалось сильное гибкое тело, скользило по кругу. Мягкими движениями взяла она барабан у одного из воинов. Он сбросил с себя набедренную повязку и приблизился к танцующей жрице. Все более завлекая своего избранника, она, казалось, не спешила скидывать с себя покрывала, как это делали другие жрицы. И тогда воин сам стал снимать с нее ее одеяния. Вскоре и они, сраженные страстным порывом, задвигались в упоительном обжигающем ритме. А многоцветным ложем им служили покрывала Македы и Эйлеи.
        В это время Ифиноя, олицетворяющая Воздух и одетая в серебристо-голубые семь покрывал, уже тоже танцевала свой неповторимый танец любви с последним из воинов. И они вскоре слились в известном только им двоим, могучем и страстном крещендо под оглушительный треск полыхающих костров.
        Крики страсти, мучительные и сладострастные человеческие стоны, то громкие и нежные, затихающие и возобновляющиеся вновь, сопровождались отдаленными криками ночных птиц и треском горящих поленьев и разносились далеко в окрестностях Горбатой горы.
        Все время, пока продолжался упоительный танец Семи покровов, внизу под горой корчился в муках ревности и отчаяния среди цветущих розовых тамарисков Кархедон. Он пришел в такую неописуемую ярость, когда увидел, как на фоне огромных пылающих костров танцует и извивается рядом с двумя могучими воинами обнаженная и прекрасная царица Македа, что готов был разорвать свои внутренности собственным кинжалом. Он стонал и рычал, катался по земле и с силой сжимал голову, уговаривая себя не смотреть вверх на любовные движения, явственно видимые и, казалось ему, не имеющие конца… Но оторвать свой отчаянный и злобный взгляд от совокупляющихся было не в его силах! Тогда Кархедон в дикой ярости закричал, призывая их остановиться. Но разве можно остановить водопад человеческой страсти и любви, устремившийся вниз с головокружительной высоты?.. И этот крик Кархедона, похожий на звериный вой, также услышали на горе. Но разобрать, кто кричит - зверь или человек, - было невозможно…
        Спустя продолжительное время стихли барабаны и бубны. Танец гармонии и любви был окончен. Древний языческий обряд посвящения уходящему за горизонт Солнцу также был завершен. Но еще не скоро стихла на вершине Горбатой горы великолепная музыка человеческой любви и страсти, дающая начало новой жизни, еще долго она продолжалась в ритме трепещущих от страсти, переплетенных тел.
        Когда же поднялись они с земли - мужчины и женщины, утомленные и счастливые своей любовью, - лица их полыхали ярким заревом и светились от счастья. Ибо обрели они в себе самих и гармонию человеческой жизни и единение с солнечным богом и стихиями земли и небес.
        Когда же встал с земли главный жрец - то на него было страшно смотреть. Лицо его, и без того свирепое и отталкивающее, почернело от злобы и невыносимого отчаяния. Мучительная ревность и жажда мщения терзали и рвали его душу.
        Он вскочил в седло и безжалостно ударил пятками по бокам своей несчастной лошади. Осыпая проклятиями и угрозами Македу и воинов, Кархедон поскакал в сторону спящего города.
        Тем временем Македа вместе со жрицами и сопровождающими их воинами уже спустилась с горы. Жрицы и воины остановились в ожидании, когда выйдут из каменных церквей остальные тринадцать жриц. А Македа в сопровождении Агирта снова вошла в каменный лабиринт. И скоро оказалась внутри кельи Великого провидца.


        Глава 13. О чем рассказал Великий провидец Савской царице
        - Скажи, Гарпократ, ты слышал, как сегодня звучали колокола церквей? О чем они рассказали тебе? - тихо и взволнованно спросила Македа у провидца, присаживаясь на подушечку у его ног.
        Агирт, как всегда, остался за дверью. Обнажив меч, он чутко вслушивался в темноту пещерного коридора.
        Когда Македа вошла в келью старца, тот сидел возле горящего очага и наблюдал за игрой танцующих языков огня. Казалось, он обдумывает что-то очень важное или разгадывает какую-то только ему ведомую тайну. Македа всегда ощущала уважение и благоговейный страх перед могуществом Великого провидца. Однако, когда она пристально всмотрелась в знакомое с детства лицо, сердце ее внезапно сжалось от недобрых предчувствий. Худое лицо провидца, изрезанное глубокими морщинами, выглядело особенно изможденным и серым сегодня, а всегда живые ясные глаза казались тусклыми и погасшими. «Что с ним? Отчего он печален? Неужели смерть подошла к нему так близко?» - осенила ее внезапная догадка. Но она тут же отогнала эту мысль, с которой в ее внутренний мир входили разлад и холод.
        - Я слышал, дитя мое. Они поведали мне о твоем будущем. Смотри, как огненные искры разбегаются прочь от породившего его огня. Так и ты, южная царица, горишь в темноте времен, как эта маленькая искорка. Но если ты оторвешься от источника пламени, как она, то ты тотчас погаснешь… Помни об этом, дитя мое! Помни об огне, который породил тебя, - о великой южной стране, о родных местах, когда будешь далеко от того, что знакомо тебе с детства… Хочешь, я расскажу тебе о твоем будущем? - тихо спросил он и погладил Македу по волосам. Рука старца дрожала и показалась Македе почти невесомой.
        - Расскажи! Объясни, зачем ты велел мне снова прийти? Мои верные воины всегда приносили от тебя известия… Здоров ли ты? Не угрожает ли тебе болезнь? - встревоженно спросила она.
        - Увы, это старость, дитя мое. Всему когда-нибудь приходит конец. Я чувствую, что смерть уже близко. Поэтому просил тебя прийти ко мне. Я никогда раньше не рассказывал тебе, от чего погибла наша солнечная жрица Анхиноя. Она была твоей матерью. Ты часто спрашивала меня о ней. Но я ничего не мог тебе рассказать, потому что дал слово на Собрании старейшин молчать. Но скоро придет мой черед, смерть придет за мной! И я хочу очистить свою совесть и рассказать о случившемся. Твоя мать поплатилась за свое любопытство и тягу к знаниям. Бедная моя Анхиноя… Это я виноват, что оставил на столе ключи от Книги и не предупредил ее об опасности, - старик горестно вздохнул. Воспоминания о прекрасной солнечной жрице до сих пор тревожили его сердце.
        - Прошу тебя, расскажи мне все. Как это произошло? Может быть, тебе станет легче, если я разделю с тобой твою боль, - участливо произнесла Македа и осторожно погладила старую морщинистую руку, бессильно лежащую на подлокотнике кресла.
        - Да, да. Я расскажу тебе, - пробормотал старик, - ты должна знать, чтобы не совершить такой же ошибки, как она. Слушай же! Однажды, когда в положенный срок твоя мать Анхиноя пришла ко мне на обряд, она была очень больна. Сильный кашель сотрясал ее грудь, красный пламень пожирал кожу и сковывал дыхание. Мне даже… Мне даже показалось, что ее отравили. Преодолевая слабость и боль, вместе с остальными жрицами, как и велит неумолимый обычай, она совершила поклонение Солнцу. Долго я умолял ее вернуться в мою келью и не покидать моих каменных покоев, пока я не вылечу ее. Ибо только священные заклинания и глубокое знание могло исцелить пресветлую Анхиною. Наконец она согласилась. Однако злые силы вмешались в судьбу солнечной жрицы. Разыгралась страшная буря. В очаге погас огонь, и когда я поднялся, чтобы его разжечь, то обнаружил, что у нас осталось мало хвороста и всего один горящий факел. Тогда, невзирая на опасность быть сраженным стихией, я решил пойти за хворостом. Я был так взволнован болезнью Анхинои, что в спешке забыл на столе пояс с ключом от Книги. Что было дальше - мне неизвестно. Но когда я
вернулся с вязанкой дров назад, то обнаружил Анхиною на полу. Она была мертва. Книга судьбы была раскрыта. Анхиноя не сдержала любопытства, и ее задушил демон, живущий внутри Книги. Этот ужасный демон намеренно не забрал ее тело с собой в ад, чтобы я увидел Анхиною мертвой, мучился и обвинял себя в ее смерти. Я много раз спрашивал себя, почему демон так поступил, и понял, что это было предупреждение, чтобы я впредь был строже к доверенной мне тайне… Теперь ты все знаешь. Я виновен в том, что произошло. Ты можешь осуждать меня за то, что произошло. И будешь права… - Гарпократ грустно вздохнул и замолчал.
        Закрыв руками лицо, он погрузился в свои воспоминания. Видно было, что его до сих пор терзает чувство вины за проявленную забывчивость и самонадеянность. Македа тоже молчала, не смея неосторожным словом нарушить воспоминания старика. Она лишь ободряюще пожала его руку, говоря этим участливым жестом, что не винит его и не осуждает.
        Прошло несколько томительных и безмолвных минут, после чего Гарпократ отнял руки от лица и промолвил:
        - Спасибо, дитя мое! Твоя мать - солнечная жрица всегда была открыта сердцем людям и миру, она была такой же доверчивой и любознательной, как и ты - ее дочь! Но за свою открытость и доверчивость она поплатилась жизнью. Мой долг уберечь тебя от подобной ошибки! - он улыбнулся Македе, и на душе у нее стало спокойней. «Разве может так светло улыбаться человек, который чувствует приближение смерти?» - с облегчением подумала она.
        Как будто прочитав ее мысли, старик произнес:
        - Я не питаю надежды. Силы мои на исходе. И Книга сказала, что я скоро умру. Никакая сила не предотвратит это. Меня не станет, но останешься ты… и Книга, прикованная к стене. И тебе, моя Савская царица, предначертано стать ее хранительницей и повелительницей! Ключ от нее будет лежать в этой шкатулке! - старик взял со стола и подал в руки Македе деревянную шкатулку с причудливой резьбой. - Ты, Савская царица, будешь следующей хранительницей Книги судьбы. Береги же Книгу и ключ, как зеницу ока! Никому не отдавай его в руки. Особенно главному жрецу! Помни, что ни один смертный не может владеть этим ключом, кроме тебя! Услышав сегодня твой рассказ о царе Соломоне, я понял, что пришло время поведать тебе о силе и могуществе этой Книги. Слушай внимательно, дитя мое, и запоминай! Книгу судьбы создавали ангелы и демоны. И могущество ее проистекает из того, что некоторые из ее строк вписаны самим дьяволом! В Книге содержится список всех демонов и указывается, как они могут служить человеку. Но опасней всего то, что в ней указывается также, как вызывать этих слуг подземелья. Когда ты прибудешь к царю
Соломону, состоится между вами разговор обо всем, о жизни и о политике, о загадках мироздания и о том, что управляет жизнью людей и миром. И царь Соломон может попросить тебя показать или привезти ему Книгу судьбы, которую ты видишь перед собой. Взамен он пообещает, что не будет препятствовать тому, чтобы торговые караваны как и прежде ходили по территории Савы. Ему хорошо известно, что Книга находится в царстве Савы. Давно желает царь Соломон обладать ею, чтобы еще больше увеличить свою мудрость и могущество в мире. Я прочитал об этом в Книге. Поклянись же, дитя мое, что ты никогда не позволишь ему увидеть ее! Потому что в ней содержится основа накопленных знаний, дающая власть над всем сущим. Никому из людей не дозволено постичь вселенскую мудрость и великую мудрость всех веков и народов, ибо тогда остановится развитие людей и мира. И человечество может исчезнуть с лица земли. Те, кто поймет тайны знаков, написанных в Книге, будут знать, какие символы нужно написать на мече, чтобы защитить его владельца от разящего смертельного удара в битве, или какие знаки нужно высечь на могильном камне, чтобы
нечистая сила не смогла просочиться сквозь них. Сила Книги позволяет управлять жизнью и смертью людей. Но ты понимаешь, дитя мое, какой громадной силой и властью над миром станет обладать тот человек, который завладеет Книгой? Царь Соломон - мудрый и могущественный правитель, но и он всего лишь человек. Нельзя быть уверенным, что человек не обратит власть этой Книги во зло остальным.
        - Обещаю тебе, что не позволю постороннему человеку завладеть магической Книгой! - торжественно произнесла Македа. Старик кивнул. Но по его недоверчивому и настороженному взгляду Македа поняла, что в глубине души он не верит ей.
        - Как я хочу тебе верить, солнечная жрица! Но не всегда то, что мы задумываем и воспринимаем как незыблемое, является таковым и исполняется. Без Книги судьбы ты не можешь знать, что с тобой случится в будущем. Многое, о чем ты пока еще не знаешь, уже открылось моему взору. И это то, что может помешать тебе исполнить свое обещание… Как знать, как знать… Тебе предстоит трудная борьба с собой, со своей душой и телом, если ты хочешь сдержать данное слово! Знай! Не все желаемое исполняется, если даже очень стремиться к нему! И не все, что кажется истиной, - таковою является! Слушай свое сердце, южная царица! И всегда помни, что ты не просто женщина, а правительница великого Савского царства! Об этом ты должна помнить в первую очередь, когда будешь принимать какие-либо решения! - Великий провидец не мог рассказать Савской царице, что, обладая Книгой, он уже знал будущее Македы. Это было запрещено правилами Книги, начертанными на первой странице. Также там было сказано, что каждый следующий хранитель Книги должен был сам завоевать доверие Книги - научиться понимать ее язык, дабы предсказывать будущее.
        - Обещаю тебе, что я, южная царица, всегда буду помнить: интересы нашего государства и счастье наших подданных - важнее и выше всего, и даже превыше меня самой! Ибо я бесконечно люблю свой многочисленный и гордый народ и великую страну. Я горжусь своей страной и буду ее беречь больше жизни. Я не предам тебя, Гарпократ! - уверенно произнесла Македа и с твердой решимостью всмотрелась в глаза старика. Ей хотелось, чтобы и он прочитал в ее взоре: она говорит правду, она исполнит свое предназначение.
        Но тут ее сердце снова будто оборвалось. Смерть уже проступала сквозь заострившиеся черты, она притаилась в серой, истонченной, как пергамент, коже лица и тусклых глазах.
        - Да. Да! Ты - Савская царица! И ты - правительница южного народа. Тебе предстоит беречь веру наших богов и наших предков! Помни об этом всегда! - старик с трудом поднялся с кресла и протянул руку Македе. - И вот еще что я хочу тебе сказать. Берегись Кархедона! Не доверяй ему, его льстивым речам и угодливым взорам. Он очень опасен. Ибо ненавидит тебя и замыслил твою смерть! Ты можешь доверять только себе и своей мудрости! Ну, и еще… придворному поэту Алкионею, - и старик понимающе улыбнулся смутившейся Македе. - Он единственный, кто по-настоящему предан тебе и готов отдать за тебя свою жизнь! Когда-нибудь ты поймешь это! - Великий провидец замолчал. Он размышлял, стоит ли говорить царице печальную новость, которую он прочитал в Книге. Царица казалась такой счастливой после танца Семи покровов. Она безмятежно и доверчиво смотрела на него. Теперь, узнав о его скорой смерти, она была печальна. Стоило ли еще более огорчать ее? Вздохнув тяжело, провидец все же продолжил:
        - Я должен рассказать тебе кое-что. Найди в себе силы, царица Македа, и мужественно выслушай печальное известие, - взгляд его был сочувствующим. Великий провидец понизил голос почти до шепота и кивнул в сторону задумавшегося воина, чья мускулистая рука, опершаяся о меч, была им обоим видна из кельи. - Этот храбрый воин, который был с тобой на горе, - уже сегодня умрет. Он погибнет от руки жреца. - Старик прижал палец к губам, предупреждая Македу, чтобы она молчала.
        - Нет! - вскрикнула Македа. Она с ужасом схватилась за слабые дрожащие руки старика, как утопающий за соломинку, ибо желала бы, чтобы это было неправдой:
        - Правда ли то, что сказал ты мне? И есть ли какой-нибудь способ спасти его?
        - Правда. Все предначертано в Книге. Ты ничего не исправишь и не изменишь!
        Поникли женские плечи, а глаза - наполнились горькими слезами. Ужасен был приговор Книги судьбы. И она была не в силах поверить в него. Мужественный, статный воин крепкой занозой вошел в ее сердце. Совсем недавно держал он ее в своих горячих объятиях и любил так, как никто до него не любил. И вот теперь его жизнь станет расплатой за мгновения счастья. А весть о его гибели станет новым доказательством всеведения и могущества Книги.
        И окутало горе чуткую душу Македы кровоточащим черным покрывалом. В келье надолго повисло тяжелое молчание. Но времени было мало. Поэтому старик вновь обратился к Македе:
        - Возвращайся к себе во дворец, царица, и не пытайся изменить ход событий! Ибо, пытаясь противостоять року, ты лишь навлечешь на себя гнев богов. Иди. Близок рассвет - тебе надо отдохнуть. И помни - опасность подстерегает тебя повсюду. Будь осторожна, потому что главный жрец замыслил против тебя зло. Приходи ко мне еще. Мне надо еще много тайн открыть тебе перед смертью. И лишь потом я смогу спокойно уйти в мир ночных теней - царство мертвых.
        - Хорошо. Я уйду. Прошу тебя, не утруждай себя больше. Возьми сладких фруктов, которые я принесла в корзине и поешь.
        Повинуясь жизнеутверждающему порыву молодости, Македа все же решила обхитрить Книгу. Вместе с Агиртом вышла она из пещеры и подошла к ожидающим ее жрицам. Рядом с женщинами находились и воины, которые держали в своих руках горящие факелы. Уже были запряжены лошади и готова кибитка для царицы. Люди стояли наготове и ждали сигнала, что можно отправляться в обратный путь. Но царица не спешила. Она отыскала глазами Агирта и Дорила. Оба воина казались подавленными. В сердцах у обоих была печаль: ведь в следующий раз уже не они, а другие - более достойные и сильные - будут исполнять с царицей танец покровов на Горбатой горе.
        - Слушайте все! - громко произнесла царица и выступила вперед. - Я, царица Савы, запрещаю этим двум воинам покидать сегодня священную гору и ее окрестности. Вы будете находиться здесь и будете охранять Великого провидца. Ибо только вам двоим я могу доверить такое задание! - Македа заметила вопросительный и удивленный взгляд Агирта. По правилам, их должны были сейчас сменить другие караульные. А они - вернуться вместе с царицей во дворец.
        - Почему ты отталкиваешь нас, прекрасная Македа? Разве тебе не понравился танец нашей любви? - недоуменно спросил Агирт. Глаза его заблестели от едва сдерживаемого гнева. Однако царица уже отвернулась от него и подошла к стреноженной лошади.

«Как ты прекрасна, моя повелительница, и как бессердечна… Твой презрительный взгляд ранил мне сердце. Ты даже не догадываешься, насколько сильна во мне любовь к тебе. Но ты царица, а я всего лишь простой воин!» - тихо прошептал Агирт слова любви вслед удаляющейся Македе. Но только ночной ветер и бледнолицая луна слышали его признания.


        Глава 14. Праздник утреннего Озириса
        Когда царица и ее свита скрылись в темноте, Агирт повернулся к Дорилу:
        - Сегодня, когда мы были на горе, я заметил внизу костер. Кто-то тайно приблизился к горе и дожидался начала обряда. Я думаю, что это был враг. Нашей царице угрожает опасность. Неужели мы останемся здесь и будем, как жалкие и глупые бараны, дожидаться, когда на нее нападет какой-то неизвестный и подлый шакал? Я поскачу за ней и спасу ее! Скажи, ты пойдешь со мной защитить ее? - в голосе воина звучала решимость. Легко перебрасывая тяжелое копье из одной руки в другую, он стоял, весь напрягшись и подобравшись, как зверь перед прыжком.
        - Я бы пошел, но кто останется охранять Великого провидца? - спросил Дорил.
        - Ты прав. Кто из нас поскачет за нашей повелительницей? - спросил Агирт. Тревога за возлюбленную охватила его и туманила ему разум. Дорил понимающе поглядел на друга и сказал, что ему, Дорилу, лучше остаться возле Горбатой горы.
        Агирт пришпорил коня и быстрее ветра помчался в сторону города, оставив позади священную гору. Он настиг царскую процессию, когда та уже была на мосту, перекинутом через ров. Всмотревшись вдаль и убедившись, что его возлюбленная цела и невредима, он облегченно вздохнул. Дождавшись, когда за процессией закроются огромные крепостные ворота, воин удалился от рва на приличное расстояние, не желая подвергаться нападению рыскающих хищников - голодных гиен и шакалов. Спешившись, он развел костер и стал дожидаться наступления рассвета.
        Во дворце еще спали, когда в коридоре дворцового этажа показалась мрачная и зловещая фигура Кархедона, одетого в тигровую шкуру. Широкая набедренная повязка не скрывала его поросших густыми и черными волосами кривых ног. На боку висел острый кинжал. В руке жрец крепко сжимал золотое копье с тяжелым набалдашником - символ принадлежности к касте главных жрецов. Главными жрецами в Саве почитали лишь двоих - Кархедона и Великого провидца Гарпократа.
        На голове Кархедона развевалась грива лохматых волос, шею опоясывало массивное золотое ожерелье, в пластины которого были вставлены зубы убитых им жертвенных животных.
        Стремительно проследовал он по длинному коридору и оказался на женской половине дворца. Жрец издал странный гортанный звук и спрятался за тяжелой парчовой портьерой, застыв там в ожидании.
        Из покоев выскользнула одинокая женская фигурка, закутанная в светлое ночное покрывало. Это была Хиона. Оглядевшись по сторонам, она в нерешительности замерла, не зная, где ей искать того, кто только что позвал ее необычным звуком, подобным крику ночной и хищной птицы.
        Портьера шевельнулась, и показался жрец:
        - Иди за мной, обманщица! - скрипучим голосом приказал он, злобно глядя на вконец оробевшую Хиону. Мантия из тигровых шкур, накинутая на плечи, и крадущаяся походка делали жреца похожим на хищного зверя, выслеживающего добычу.
        Они приблизились к кладовой, и главный жрец втолкнул туда испуганную Хиону:
        - Как ты посмела не исполнить своей клятвы! Грязная и лживая собака! - гневно спросил он. - Я велел тебе подсыпать царице сонный порошок, чтобы она не смогла этой ночью пойти на Горбатую гору. Но ты не исполнила моей воли! За это я пошлю твою душу в ад! Твое тело будет медленно и мучительно вариться в котле, а демоны ада будут рвать острыми зубами твою плоть, пока ты будешь корчиться в страшных муках и умолять о пощаде! - голос Кархедона был полон злобной ярости, когда он в подробностях, лязгая зубами, описывал кончину Хионы.
        - О, великий жрец! Пощади меня! Я не смогла исполнить твое приказание, потому что царица заподозрила неладное. Она велела Эйлее не спускать с меня глаз, и та весь день следовала за мной по пятам. Эйлея даже проверила питье, которое я приготовила для нашей царицы! - дрожащим голосом принялась оправдываться Хиона.
        Поняв, что жрец не верит, она прибегла к испытанному средству, которым в свое оправдание пользуются почти все служанки и женщины низкого происхождения - принялась отчаянно рыдать. Видя, что жрец молчит и продолжает гневно смотреть, она бросилась на колени и принялась униженно хватать его за ноги, стараясь поцеловать сандалии или хотя бы край одежды.
        Главный жрец какое-то время с отвращением разглядывал ползающую в его ногах жрицу. Наконец ему надоело выслушивать ее бестолковые и жалобные вопли, и он с силой ударил ее по спине тяжелым набалдашником копья. Та взвыла от боли и замолчала.
        - Сегодня ты умрешь! Но перед этим я велю тебя бросить в комнату пыток! Ты будешь обнажена и распята и получишь сотню ударов плетью по животу! - изрек он свое решение, свирепо глядя на нее.
        Услышав, какое изощренное и мучительное наказание предстоит ей перенести перед смертью, несчастная зарыдала еще громче. Но слезы Хионы совершенно не трогали главного жреца - он продолжал с такой же ненавистью и презрением смотреть на нее. Кархедона терзала жажда мести. Увиденное на горе окончательно помутило его рассудок. Чувствуя себя униженным и оскорбленным из-за того, что Савская царица предпочла ему - главному жрецу! - простых воинов, он возжелал для нее и воинов мучительной смерти.
        - Замолчи, грязная собака! - яростно выкрикнул Кархедон. - Могу оказать тебе только одну милость, если ты исполнишь все, что я скажу! Тогда я не брошу твое презренное тело на съедение диким зверям.
        - Все исполню, великий Кархедон, - испуганно прошептала Хиона, избегая смотреть в сверкающие злобой и ненавистью глаза жреца.
        - Во время сегодняшнего обряда ты должна подать царице Македе питье, которое нальешь из того сосуда, который будет стоять возле последней раковины омовений. Но если ты посмеешь ослушаться - я прилюдно обвиню тебя в измене. Ты будешь опозорена, немедленно отведена в комнату пыток, а потом сброшена в ров! - высокомерно произнес жрец. Он стоял, надменно скрестив руки на груди, и смотрел на Хиону пронзительным взглядом.
        - Великий жрец, позволь мне хотя бы узнать, что налито в сосуде? - дрожащим голосом переспросила Хиона. Она затрепетала всем телом и впилась обезумевшими от ужаса глазами в мрачное лицо жреца.
        - Ты что же - подозреваешь, что я хочу отравить нашу повелительницу? - зловещим голосом спросил жрец и натянуто засмеялся. Смех его был так же уродлив и скрипуч, как и лицо, и голос, и душа Кархедона. Услышав этот смех, Хиона почувствовала, что у нее по спине пробежал холодок.
        - Как ты посмела, презренная собака, так подло подумать обо мне? - выскомерно переспросил он, резко и неожиданно оборвав свой смех. - Я приготовил для царицы напиток богов! А чтобы ты не боялась отравы, я велю тебе самой испить из того же сосуда! Теперь ступай прочь, лживая гиена! И помни, если не выполнишь приказ, твое тело будет тотчас сброшено в ров на съедение стервятникам! А кости твои расколют о камни ягнятники!
        После этого во дворце стало снова тихо. А когда забрезжил рассвет, торжественная многолюдная процессия во главе с Савской царицей вышла из дворца и направилась в главный Храм солнца, находящийся на восточной стороне города.
        Дорога, ведущая к Святилищу, была широкой и идеально прямой. Она начиналась на дворцовой площади, пересекала весь город и заканчивалась в Храме, силуэт которого был ясно виден на открытом пространстве, открывающемся взору шествующих сюда людей. Расположение Храма было таковым, что восходящее солнце, поднимаясь в небо, было обращено своим быстроменяющимся диском к каждому, кто шел к нему по дороге.
        Рослые негры несли на плечах крепкие и украшенные дорогим ковром носилки, в которых, гордо покачиваясь, восседала Савская царица. Следом за повелительницей шел простой народ: сотни нарядно одетых темнокожих мужчин и женщин. На мужчинах были надеты тщательно выделанные тонкие буйволиные шкуры, на некоторых - только набедренные повязки, но лица всех были украшены красочными татуировками, а на шеях, руках и ногах у них красовались толстые медные ожерелья, бусы из крупных раковин, кусочков меха или разноцветных камней. Головы некоторых были украшены торчащими страусовыми перьями. Мужчины на ходу потрясали копьями и громко выкрикивали хвалебные слова в честь бога Солнца.
        Женщины также облачились в нарядные покрывала и раскрашенные кожаные шкуры, на шеях и головах многих из них можно было увидеть медные ожерелья и бусы из жемчуга. Руки и ноги женщин были также украшены множеством тоненьких медных браслетов, в ушах блестели длинные замысловатые серьги из меди или разноцветных маленьких камней.
        Люди пели и танцевали. Праздничное шествие сопровождалось громкими и частыми ударами в бубны и барабаны.
        По пути к толпе присоединялось множество людей. Всем хотелось посмотреть на торжественный обряд поклонения Солнцу, сопровождаемый жертвоприношениями. Когда для приезжающих со всего света торговых караванов отворили главные городские ворота, Агирт проскользнул внутрь вместе со всеми и затерялся среди толпы.
        Предрассветное небо еще не приобрело свою яркую синюю окраску, столь привычную для неба Савы. И далекий солнечный диск еще только поднимался из-за линии горизонта, расцвечивая серо-голубое прозрачное небо всеми оттенками пурпурно-красных и розовых красок. Солнце протягивало свои длинные и теплые лучи, нежно прикасаясь к зданиям и наполняя белые каменные стены городских сооружений живыми красками.
        В городе было большое количество выстроенных храмов поклонения Солнцу и белокаменных дворцов, в которых проживала знать. Мощные колонны, будто грозные стражи, подпирали верхние портики и лоджии возле входов в храмы и дворцы. Величественные стрелы эвкалиптов и кипарисов, окружающих их стены, создавали вокруг дворцов приятную тень.
        Стены были украшены искусными барельефами и яркими росписями. Казалось, что все они соперничают между собой в роскоши и красоте отделки. Внутри храмов располагался амфитеатр, в центре которого возвышался огромный каменный жертвенник и высокий алтарь, обращенный к востоку. Возле колонн, а также на длинных ступенях возвышались огромные скульптуры богов, крылатых быков и львов. Внутри купола и ниши мощных стен были украшены бесчисленными скульптурными барельефами, которые были покрыты позолотой и разноцветной эмалью и изображали различные военные, охотничьи и бытовые сцены.
        Торжественная процессия приблизилась к храму Солнца, когда солнечный диск на предрассветном небе уже превратился в белый сверкающий шар. Острые солнечные лучи прорезали синие облака, оттеняя их по краю пурпурной каймой и создавая причудливую и величественную картину. Это зрелище являло собой великолепную цветовую симфонию багрового, красного и оранжевого света, ведь в южных странах, таких как Савское царство, расположенных около береговой линии, всегда небесные краски кажутся более резкими, яркими и четкими из-за разреженного воздуха, нежели в странах, расположенных в глубинах континентов.
        Царица и жрицы вошли внутрь храма и оказались перед широким четырехугольным постаментом, расположенным в центре круглого амфитеатра. Под этим постаментом находились специальные коридоры, по которым можно было подняться наверх. Пройдя внутрь, царица оказались наверху. Она села на великолепный золотой трон, украшенный драгоценными камнями и повернутый к центру. Жрицы расположились позади трона. Ликующая и веселящаяся толпа осталась стоять внизу вокруг постамента, чтобы наблюдать за происходящим действием.
        В углу постамента расположился круглый жертвенный алтарь, вокруг которого уже стояли воины с мечами, готовые по первому сигналу главного жреца перерезать горло жертвенным быкам, которые находились тут же, понурив головы и острые загнутые рога. Ноги животных предусмотрительно связали толстыми веревками таким образом, чтобы не мешать их движениям, но и не давать приговоренному несчастному быку убежать от занесенного меча. Возле жертвенника были сложены и другие дары, приготовленные Солнцу: в плетеных клетках сидели гогочущие и крякающие от страха птицы. В мехах и бурдюках ожидало белое и красное вино, рядом - корзины с драгоценными пряными травами. Пахучий фимиам был приготовлен в позолоченных и серебряных сосудах, роскошные букеты всевозможных цветов все еще хранили свою свежесть, прежде чем грустно увянуть в круглых корзинах. Сам жертвенный алтарь был обращен к востоку, за ним находились три мраморные раковины для совершения омовений.
        С важным видом Кархедон приблизился к Савской царице и показал рукой на солнце. Получив разрешение, Кархедон повернулся в сторону восходящего солнца, простер к нему костлявые волосатые руки и стал призывать могучего Бога войти в Савское царство, дабы даровать ему могущество и процветание. Закончив бормотать свои молитвы, жрец указал светилу на жертвенных животных и громко выкрикнул:
        - Великий наш бог Солнце-Ра! Прими в дар от нас этих упитанных и крепких быков с длинными и короткими рогами, этих птиц и эти благовония. И даруй нам взамен вечную жизнь, здоровье, силу!
        После этих слов почти одновременно взметнулись вверх обнаженные острые мечи в руках воинов - и так же почти одновременно опустились они, неумолимо и безжалостно, на могучие шеи животных, приносимых в дар Солнцу-Ра. Раздались ужасные хрипы. Содрогаясь в предсмертных муках, быки, каждый в отмеренное им время, заваливались набок. И тогда сильные руки воинов подхватывали животных, бьющихся в последней агонии, и бережно укладывали на алтарь. Такая же участь постигла и птиц.
        Гулко протрубили горны, возвещая об окончании обряда. Возбужденная видом крови, толпа принялась шумно ликовать. Пританцовывая на месте, люди вскидывали вверх руки и выкрикивали хором хвалебные слова в честь царицы, которая в этот момент благосклонно оглядывала свой народ с высоты.
        Пока толпа выражала свою любовь и восторг - жрец молчал. Когда он повелительно поднял руку с копьем вверх - толпа почти сразу замолкла, повинуясь железной воле.
        Снова раздался оглушительный и настораживающий звук барабана в руках одного из воинов, грозно и торжественно в такт ему загремели другие барабаны. Скинув тигровую мантию, жрец встал возле алтаря, повернулся лицом к востоку и начал кружиться на месте, как волчок - быстрей и быстрей! Началась церемония изгнания врагов страны.
        Жрец кружился и притоптывал голыми пятками, извиваясь, подобно змее. Он резко двигался и громко выкрикивал ужасные заклятия, выл, как гиена, гневно тряс головой и в экстазе вскидывал руки. Потом стал кататься по полу. Поднимался и снова кружился, с силой бил в бубен. Глаза его стали почти безумными. Наконец обессилев Кархедон упал на пол и забился в страшных конвульсиях. Глаза его закатились, изо рта пошла белая пена. Спустя мгновенье он затих. Вокруг наступила гробовая тишина. Никто из воинов или жриц не смел приблизиться в этот таинственный и ужасный момент «борьбы с врагами» к лежащему без движений жрецу. Затаив дыхание, с жадным любопытством и страхом безмолвствующая толпа следила за каждым движением главного жреца. Молчала и царица. Вскоре Кархедон очнулся. По толпе прошел вздох облегчения. Закончив церемонию изгнания врагов, главный жрец поднялся, подхватил свое копье и снова стал им трясти, выкрикивая хвалу Солнцу.
        По толпе прошел шумный ропот одобрения, люди стали радостно переговариваться между собой: жрец очнулся и празднует победу - значит, он прогнал всех врагов!
        Кархедон подвел Савскую царицу к раковине омовений, возле которой стояли купели с водой для умывания, сосуды с фимиамом и духи. Отойдя в сторону и скрестив руки на груди, он наблюдал, как молоденькие негритянки, окружив плотным кольцом повелительницу, наперебой протягивают ей свои сосуды с водой. Пока царица умывалась, служанки окуривали ее фимиамом, потом они обильно оросили повелительницу и ее одежду духами из изящных флаконов, изготовленных из разноцветного стекла. Закончив омывание, Македа приблизилась к жертвенному алтарю и возложила на него букеты цветов. При этом она читала благодарные молитвы Солнцу-Ра.
        Тем временем Кархедон сделал Хионе знак, чтобы та исполнила его приказ. Хиона испуганно кивнула и поспешила к раковине, возле которой стоял сосуд с питьем. Наливая отравленное питье, бедная девушка, конечно же, испытывала угрызения совести и сомнения в правильности своего поступка. Однако страх наказания в подземном царстве, обещанный жрецом, показался ей сильней собственных угрызений совести.
        В бледном поту, потупив глаза, приблизилась отравительница бесшумной и легкой тенью, укутанная в прозрачное покрывало, будто в саван смерти, - и подала в руки Македе чашу с ядом. Ничего не подозревая, царица взяла ее и поднесла к губам. Но не успела отпить. Раздался вскрик, и Хиона, бросившись вперед, сама выбила чашу из рук царицы. Серебряная чаша покатилась по каменному полу, питье из нее случайно выплеснулось и пролилось на оголенную грудь и руки жрицы. Страшно закричав, несчастная упала и принялась корчиться и кататься по полу, ужасно стеная от боли и, по-видимому, испытывая невыразимые муки от яда, моментально попавшего ей в кровь. Закричав от ужаса, жрицы бросились к ней на помощь. Они стали лить на умирающую Хиону воду из сосудов, но от этого несчастной становилось лишь хуже, и она продолжала громко кричать от огненной боли, охватившей все ее тело.
        Македа тоже кинулась к Хионе. Она обхватила руками мечущуюся в беспамятстве жрицу и прижав ее к себе, как ребенка, принялась ласково ее уговаривать успокоиться. Каким-то образом ей удалось приподнять дергающуюся голову несчастной и положить ее к себе на колени. Склонившись над ней, царица потребовала:
        - Скажи! Кто заставил тебя это сделать? Назови мне имя!
        Хиона корчилась у нее на руках с закрытыми глазами. Смертельная бледность проступила сквозь ее темную кожу, черты лица были искажены. Несчастная вздрогнула, услышав вопрос Македы, после чего вдруг принялась вырываться из рук царицы.
        - Хиона! Ты была моей подругой! Скажи имя предателя. Облегчи душу! Я клянусь тебе, что прощу тебя, - настойчиво уговаривала ее Македа, прочно удерживая умирающую подругу. Наконец ресницы Хионы слабо дрогнули.
        Сделав над собой последнее усилие, она еле слышно прошептала: «Это Кархе…» - после чего судорожно вздохнула и обмякла на руках у царицы.
        Македа с ужасом смотрела на лицо мертвой жрицы, безжалостно предавшей ее. Толпа в амфитеатре также безмолвствовала, ошеломленная увиденным. И лишь один Кархедон не растерялся. Он подскочил к неподвижно сидящей царице и громко выкрикнул, обращаясь к толпе:
        - Слушайте все! Эта жрица - предательница! Она хотела убить нашу любимую повелительницу! Но смерть настигла ее и жестоко покарала, отправив в подземное царство! Так будет с каждым, кто замыслит предательство. Уберите ее! - приказал он и скривил лицо в презрительной гримасе.
        Два воина приблизились, держа в руках широкие полотенца. С величайшими предосторожностями они завернули тело мертвой и унесли его на край постамента.
        Македа села на трон и напряженно оглядела стоящую внизу толпу которая в страхе взирала на нее. Неожиданно она заметила среди группы воинов напряженное и взволнованное лицо Агирта. Сердце ее вздрогнуло и сжалось в предчувствии беды, как только она увидела его перед собой.
        - Приказываю тебе подойти! - отчеканила она, слегка покраснев.
        Агирт смело шагнул вперед и преклонил колено.
        - Как ты посмел явиться сюда? - спросила Македа, сердито глядя на склоненную перед ней черноволосую голову воина.
        Воин поднял голову, и Македа увидела устремленные на нее блестящие и серьезные глаза:
        - Сегодня ночью я заметил у подножия горы пламя костра, который разжег предатель или враг. Царица, тебе угрожает опасность, от которой я должен тебя защитить! Ты сама видишь, что я не ошибся, - с этими словами он кивнул на лежащее поодаль завернутое тело мертвой жрицы. Голос воина был твердым, взгляд полон достоинства и мужества. Это был ее надежный защитник, верный и любящий друг.

«Да, я же люблю его!» - пронзила ее неожиданная мысль.
        Встав с трона, она взволнованно и громко произнесла, обращаясь к Агирту и стоящей внизу толпе:
        - Ты говоришь о предателе? Я знаю его имя! Он здесь. Это Кархедон! Воины! Схватите его! - приказала она и повелительно посмотрела на воинов.
        Услышав ее слова, жрец сразу понял, что изобличен. Быстрее молнии выхватил он из-за пояса кинжал и метнул его в сторону царицы. Однако метко пущенный кинжал не долетел до своей цели. Путь ему преградил Агирт. Бросившись в сторону летящего кинжала, воин принял удар на себя и рухнул замертво.
        Крик отчаяния вырвался из уст Македы. Зашатавшись, как подрубленное дерево, она упала на свой трон. Но уже подбежали к главному жрецу воины. Они повалили его на пол и удерживали, с силой прижимая к полу, пока один из них не нашел толстую и крепкую веревку. Все время пока главного жреца держали, а потом связывали ему руки и ноги, он пытался вырваться, рычал, как зверь, кусался и сыпал проклятиями:
        - Предатели! Будьте вы все прокляты! Будь проклята, Македа! Я отомщу тебе! И приду за тобой из царства Сета!
        Услышав, как из уст поверженного, но все еще могущественного главного жреца раздаются столь грозные проклятия, стоящие внизу люди, которые до этого с жадным любопытством и страхом, присущим разве только дикарям, молча глазели на разворачивающиеся у них на глазах страшные события, в ужасе закричали и в панике бросились врассыпную. Через несколько минут почти весь народ разбежался из храма, остались только самые стойкие зеваки.
        Все так же неподвижно и съежившись, сидела Македа на своем троне и не могла оторвать взгляд от распростертого окровавленного тела.

«Все правильно: так и должен был поступить преданный воин и любящий мужчина», - думала она, стараясь объяснить себе смерть Агирта. Сердце ее сжималось от горя, слезы горячей волной подступали к горлу.
        Заметив ее подавленное состояние, Эйлея приблизилась и, погладила подругу по голове, как маленькую девочку, заслонив собой от посторонних и любопытных глаз. Македе хотелось прижаться к этой теплой дружеской руке и дать волю своим горячим слезам, но она не могла это сделать.
        - Спасибо, - прошептала Македа, задрожав всем телом.
        - Сочувствую тебе. Крепись, царица! - сочувственно отозвалась Эйлея и, прижав голову Македы к себе, замерла.
        В глазах стоящих рядом девушек были смятение и страх. Некоторые плакали, глядя на Агирта, другие смотрели на царицу сочувственно и также не прятали своих слез, а некоторые отводили глаза в сторону. Многие девушки хотели бы разделить ложе с красивым и мужественным воином, который лежал сейчас перед ними поверженным.

«Никто не может уйти от судьбы! Кажется, так говорила Книга? Значит, так решили нашу судьбу великие боги!» - утешала себя Македа, вспоминая слова Гарпократа.
        - Как прикажешь поступить с гнусным предателем, царица? - спросил подошедший к ней воин.
        - Бросить его с выколотыми глазами и отрезанным языком в ров. Пусть он познает мучительную и медленную смерть за свое предательство и смерть невинного воина! - гневно произнесла Македа и бросила испепеляющий взгляд в сторону лежащего с кляпом во рту, связанного жреца.


        Глава 15. Беседа Савской царицы с придворным философом
        Прошел год. Однажды утром Македа сидела одна в библиотеке. Пальцы ее бездумно перебирали листы древней рукописи, лежащей перед ней на столе. Вокруг нее вдоль всех стен располагались деревянные стеллажи, на которых лежали драгоценные рукописные свитки и стояло множество книг. Библиотека была любимым местом царицы. Она часто находила здесь уединение и отдохновение от дворцовых забот. Встав из-за стола, она подошла к шкафчику, искусно выполненному из сандалового дерева, и открыла его. В шкафчике на полочках стояли чаши из известкового камня или слоновой кости, в которых замешивались ценные благовонные мази. Македа достала одну чашу из обожженной глины, которую брала довольно часто, поднесла к лицу и вдохнула чудесный аромат, букет которого был замешен на мирре, ладане и гвоздике. Такой же запах обычно использовался жрицами для воскурения фимиама при жертвенном всесожжении. И как только она ощутила знакомый аромат, перед ней сразу возник образ Агирта.
        И сердце ее, как и год назад, горестно сжалось, как только она вспомнила его мужественное лицо, черные и блестящие глаза, полные любви и нежности. Долгими душными ночами она часто лежала без сна на своем роскошном и одиноком ложе и грустно размышляла о своей промелькнувшей короткой любви. Она винила себя в случившемся. Перебирала в памяти произошедшие события и, как и раньше, искала ответ на мучающий вопрос: что она могла сделать, чтобы предотвратить трагическую смерть Агирта?
        Такой же вопрос она задала и провидцу, когда пришла к нему в келью, но получила твердый и решительный ответ: «Ничего! Что предначертано судьбой - то сбудется! И ты не в силах помешать этому». Провидец говорил ей о смирении, он обещал ей, что время излечит ее сердечную рану, что скоро она узнает новую любовь, но сердце царицы продолжало тосковать о несбыточном прошлом.
        Она задумалась. Потом вспомнила о придворном философе Алкионее и громко хлопнула в ладони. И не успел еще звук хлопка стихнуть под сводами высокого потолка, как он уже входил в библиотеку.
        Философ был одет в белую длинную тунику, подпоясанную кожаным переплетенным поясом. Это был приятный темноволосый юноша с ясными и умными глазами, которые загорались мечтательным огнем всякий раз, когда ему на ум приходила очередная поэтическая рифма или когда он взглядывал на красавицу царицу. Как и многие придворные, окружавшие Савскую царицу, Алкионей был в нее тайно влюблен. Он часто краснел или бледнел, когда разговаривал с ней. Голос его становился дрожащим и взволнованным, когда их беседы касались тем, близко относящихся к любви или дружбе. Македа догадывалась о его любви, но оставалась холодна к его восторженным взглядам и вздохам, ограничивая свое времяпровождение с Алкионеем только учеными беседами.
        - Чем ты занимался, Алкионей? - живо спросила она его, желая отвлечься от охвативших ее грустных воспоминаний.
        - Я посвящал время астрономии. И, кажется, открыл неизвестную людям планету. Но пока я не хочу об этом рассказывать! - голос философа был преисполнен важности, а взгляд горд и доволен. Македа догадалась, что он желает беречь свое открытие, подобно заботливому зверю, берегущему собственного детеныша от чужих глаз.
        - Ты считаешь меня недостойной узнать о сделанном тобою открытии? - удивилась царица. Нахмурив брови, она вопросительно посмотрела на дерзкого философа.
        - Нет. Ты меня неточно поняла. Я пока еще не все узнал об этой планете, поэтому считаю, что говорить о ней преждевременно.
        - Ты правильно рассудил, - улыбнулась Македа. - Но все же… ты должен помнить, что если ты будешь долго держать втайне от людей свое открытие, не доверяя никому и дрожа над ним, как над новорожденным ребенком, то кому из людей тогда оно понадобится? Пройдет время, и другой человек совершит открытие заново, не догадываясь, что планета уже открыта тобой.
        Философ задумался. Он присел напротив царицы за стол и напыщенно произнес:
        - Ты умна, царица. И, как всегда, попала в самую сердцевину вещей. Ты верно и точно поняла мои намерения. Не стану скрывать - я действительно отношусь к своей маленькой блуждающей голубой планете, как к собственному ребенку, которого надо защищать от посторонних и любопытных глаз, - философ, словно оправдываясь, пожал плечами.
        - А она - блуждающая? - глаза царицы загорелись нескрываемым любопытством. Она подалась вперед и приготовилась слушать.
        Алкионей заметил ее интерес и начал объяснять:
        - Да. Существует семь «блуждающих светил» - семь планет. Две из них приносят в мир добро, две - зло, а три являются средними, обладая обоими качествами. Эти светила-боги являются творцами нашего мироздания. Они уравновешивают наш мир. До сих пор людям были известны расположения трех из них. Где находится четвертая на небе - до сих пор было неизвестно. И вот теперь я открыл ее! Четвертую планету - одну из тех, что несет зло в наш мир, - Алкионей замолчал. Он воодушевленно смотрел на царицу.
        - То, что ты рассказал - поистине удивительно! Как много еще мы не знаем об окружающем нас мире. Человек стремится постичь его, но не получит ли он от всесильных богов наказание за свою тягу к познаниям? - задумчиво спросила она.
        - Ты задала очень интересный и сложный вопрос, - усмехнулся философ. - Я даже не знаю, что тебе ответить на него! Но все же попытаюсь. Может быть, когда наши далекие потомки и впрямь возомнят себя подобным всесильным богам и станут безжалостно вести себя с всякими тварями и окружающей их природой, попирая законы жизни, установленные богами, вот тогда, я уверен, - людей действительно постигнет ужасное возмездие. За их безмерную гордыню, самомнение и самонадеянность! - лицо Алкионея стало задумчивым, взгляд рассеянным. Он замолчал, как будто вглядывался в будущее.
        - А что нового ты узнал о Луне? Есть ли что-то еще, что ты до сих пор мне еще не рассказал? - отвлекла его Македа. Она уже знала, если Алкионей так задумался и замолчал, значит, он глубоко погрузился в свои внутренние философские размышления. И их разговор может прерваться на самом интересном месте.
        - Я уже знаю, что Луна - сосед Земли на небосклоне, - продолжила Македа, - она так сильно воздействует на людей! Особенно на женщин, устанавливая в их организме лунные циклы, которые позволяют женщинам зачать и родить ребенка. Поистине, ее влияние на людей огромное. И знаешь еще что? Луна мешает мне спать! Она заглядывает ко мне в окно и пугает меня своим таинственным и бледным сиянием, - Македа улыбнулась и кокетливо посмотрела на Алкионея.
        - Ты права, царица. Я могу предсказать время лунного и солнечного затмения, и я рассчитал расстояние от Луны до Земли. Я так же, как ты, уверен, что наша планета неразрывно соединена с Луной таинственной и загадочной связью. Я это вижу, когда наблюдаю за вращением Луны. Я даже составил циклы ее вращения. Хочешь, я расскажу тебе о них? - с важным видом, не замечая подвоха, ответил тот.
        Глаза Македы зажглись неподдельным интересом:
        - Конечно, хочу. Научи меня всему, что ты еще необычного узнал и увидел на небе! - попросила она.
        Щеки ее вспыхнули от волнения. Так бывало всегда, когда она узнавала о каким-нибудь удивительном явлении природы.
        Философ ободряюще улыбнулся:
        - Мне нравится твой интерес. Не каждому дано его иметь в своем сердце - только ищущим и пытливым людям. Ты не просто мудра, Савская царица. Ты ищешь ответ и смысл явлений в окружающих тебя вещах, в людях и в рукописях. Ты обязательно найдешь его. Слушай. Луна - это шар, наполовину блестящий, а наполовину лазоревого цвета. Ты это уже знаешь. Когда Луна совершает путь по орбите и проходит под солнечным диском, она охватывается его лучами и неистовым жаром. Поэтому она поворачивается к нему своей блестящей стороной - из-за стремления ее света к свету. Когда же она, привлеченная Солнцем, обращена вверх, то ее нижняя, неблестящая сторона, благодаря окружающему ее воздуху и сходству с ним, кажется темной. Когда лучи солнца падают на нее отвесно, свет Луны остается обращенным кверху, и тогда Луна называется первою. Когда, двигаясь дальше, она идет к восточным частям неба, то освобождается от воздействия Солнца, и самый край ее блестящей части испускает сияние на Землю, становясь до чрезвычайности тонкой черточкой. Тут она называется второй Луною. По мере ежедневного ее вращения, отходя все больше, она по
счету дней называется третьей, четвертою и т. д. В седьмой день, на закате Солнца, Луна занимает место между востоком и западом в середине неба. Потому что отстоит от Солнца на половину пространства неба и также обращена к Земле половиною своей блестящей части. Когда же расстояние между Солнцем и Луной равно всему пространству неба и восходящей Луне прямо противостоит Солнце на закате, то она, отпущенная его лучами на четырнадцатый день, испускает сияние полным кругом всего своего диска; в остальные же дни, ежедневно убывая, к окончанию лунного месяца, по мере своего обращения и пути, снова привлекается Солнцем, подходит под его круг и таким образом завершает полное число месячных дней («Об архитектуре», IX, 2, 1-2).
        Алкионей резко оборвал свой рассказ и строго посмотрел на свою задумавшуюся собеседницу.
        - Я вижу, царица, что ты далеко ушла в своих мыслях от нашего разговора. И уже почти не слушаешь меня. О чем ты задумалась? О том храбром воине, который отдал за тебя жизнь? - неожиданно спросил он, проявляя бестактность.
        Македа кивнула. Однако с удивлением и холодно она поглядела на философа, позволившего себе столь неосторожно спросить ее о тщательно скрываемых мыслях. Если об этом догадался философ, то и другие придворные также могли догадаться об этом. А это уже не могло ей понравиться… Тем временем философ, как будто не замечая ее недовольного и вопросительного взгляда, гордый собой и вдохновленный собственной ролью учителя, продолжал:
        - Позволь мне дать тебе один совет?
        Македа кивнула, решив пока спрятать свой гнев и посмотреть, насколько далеко может зайти его дерзость. Алкионей продолжил:
        - Ты не должна корить себя за смерть этого воина. Тем более ты его уже не вернешь. Богам видней, когда и кого из живых забирать в подземное царство.
        - Ты говоришь так же, как Великий провидец. Странно… Вы никогда не видели друг друга? Скажи, как ты догадался о моих мыслях? - спросила она с любопытством, решив узнать, в чем она еще могла себя выдать.
        - Это нетрудно. Твои глаза сказали об этом еще год назад. И с той поры ты не рассталась со своей сердечной печалью, - Алкионей смотрел на нее сочувственно и серьезно. Взгляд его стал нежным и умоляющим.
        Неожиданно Македа поймала себя на мысли, что философ смотрит на нее точно так же, как Агирт. Она опустила голову. Она-то думала, что тщательно скрывает свою грусть от посторонних. Но, как видно, не от всех.
        - Ты верно сказал. Я тоскую по нему. И я виню себя в том, что не смогла его спасти, хотя знала о том, что произойдет. Как ты думаешь, что я могла сделать, чтобы он остался жив? Может быть, мне не надо было отдавать приказ схватить Кархедона… - неожиданно спросила она и доверчиво посмотрела на философа.
        - Нет. Ты ничего не могла сделать. Рано или поздно все равно произошло бы что-то ужасное. Тем более ты сама мне призналась, что Книга судьбы предрекла его смерть. Да, и на месте Хионы могла оказаться другая жрица. На месте Агирта - другой воин, который также беззаветно и преданно любил тебя. Даже… - Алкионей замолчал. У него чуть было не вырвались слова, что он сам мог оказаться на месте Агирта.
        Теперь, грустная задумчивость набежала и на его чело. Влюбленный философ вздохнул и замолчал, погруженный в свои переживания.
        - О чем ты вздыхаешь? - ласково спросила Македа и тепло поглядела на него.
        - О несбыточном!
        - А так ли несбыточно то, о чем ты мечтаешь? Может быть, тебе надо просто быть смелей? - снова спросила Македа и слегка покраснела.
        Алкионей в недоумении взглянул на нее и замер. Весь облик царицы сказал ему о проснувшемся в ней желании. Женские глаза мечтательно и призывно смотрели на него, влажные нежные губы, подобные лепесткам прекрасной розы, трогательно приоткрылись в ожидании поцелуя. Увидев зажегшийся в глазах философа ответный огонь, она легко поднялась из-за стола и, обогнув его, плавно приблизилась к оробевшему от неожиданности Алкионею и встала перед ним, загородив своим телом свет, солнечный свет, падающий через окно в библиотеку. Медленным завораживающим движением она сбросила с плеч тонкое скользящее светлое покрывало и осталась нагой.
        У философа помутился разум при виде открывшегося его взору почти божественного и безупречного женского тела. Он не мог отвести взгляд и, не скрывая восхищения, открыто любовался и женской молочной кожей, и великолепной нежной грудью, четко отчерченным манящим лоном, и темным узким треугольником внизу. Полные полукружья груди притягивали мужской взгляд и манили прикоснуться к себе.
        Все еще продолжая сидеть за библиотечным столом, Алкионей протянул руку к прекрасному обнаженному телу, которое так давно вожделел, и настойчивым движением прикоснулся к груди Македы, заставив ее застонать и приблизиться к нему совсем близко. Голова Алкионея оказалась на уровне женской груди. Философ не смог сдержаться. Сладострастно застонав, он рывком притянул к себе податливое женское тело и прижался горячими губами к призывно вздымающейся груди.
        Прошло немало времени, прежде чем они разняли свои крепкие и жаркие объятия. Оба лежали, утомленные, на мягком ковре огромной библиотеки, посреди длинных и высоких полок, хранящих многочисленные пыльные фолианты. Оба, придя сюда за знанием и успокоением, нашли нечто большее, нежели научные открытия или чей-то жизненный опыт, описанный в книге. Они нашли счастье обладания и радость взаимопонимания.
        Прижавшись к теплому боку Алкионея, Македа впервые за долгое время снова почувствовала себя успокоенной. Как будто что-то тяжелое и роковое отпустило ее от себя, и она вновь заскользила по жизни, как пушинка на ветру. Душа ее пребывала в тихом блаженстве.
        Расслабленное тело парило от давно не испытываемого ею восторга и чувственных ласк, подаренных пылким философом.

«Поистине, каждый из нас подобен великолепному инструменту, и каждый ищет своего музыканта, который сыграет на нем свою самую лучшую песню в жизни… Каждый раз нового мужчину и новую женщину можно открывать и открывать, подобно новой неизведанной планете. И всякий раз это всего лишь игра, интересная и увлекательная. Всего лишь чувственная ласка и страсть. А где же мне найти свою настоящую любовь? Все в жизни так сложно… Вот и у меня когда-то была любовь - настоящая и прекрасная. Но, увы… она умерла… вместе с Агиртом. И никогда больше не вернется. А сердце мое молчит…»
        - Я знаю, о чем ты думаешь, - тихо произнес философ. Он приподнялся на локте и грустными серьезными глазами смотрел на любимую. - Хотя ты сейчас подарила мне щедрые ласки, сердце твое молчит. Но я не смею просить тебя о большем и благодарю за бесценный дар.
        Македа промолчала. Что тут скажешь? Алкионей был прав. И она не виновата в том, что между ними не может быть любви.
        - Позволь дать тебе один совет? - спросил философ. - Может быть, Македа, тебе отправиться в какое-нибудь путешествие, чтобы развеять свою скуку? Когда ты начнешь преодолевать трудности, встающие на пути, - ты забудешь обо всем, что тревожит твое сердце. А я останусь здесь и буду дожидаться тебя столько, сколько понадобится. Я буду думать, что вдали от родных просторов ты иногда вспоминаешь меня, и быть может… - он не договорил, не смея признаться ей в любви.
        Однако Македа поняла, почему он молчит. Улыбнувшись, она произнесла:
        - Я последую твоему мудрому совету и поеду к царю Соломону. Что бы ни говорили старейшины, я заключу с ним торговый союз, который так необходим моей стране!
        Но еще не скоро пришло время, когда Савская царица отправилась в далекий путь. Ведь надо было тщательно приготовиться в дорогу, набрать людей и верблюдов. Перед отъездом Македа часто навещала Великого провидца. Он продолжал обучать ее различным заклинаниям и умению лечить с их помощью различные болезни. Провидец учил Македу не просто видеть написанные знаки и буквы в Книге судьбы, а постигать самую сущность предметов, которую изображал тот или иной знак. Довольно скоро она и сама научилась составлять рукописные амулеты, обрамляя тексты заговоров специальными квадратами и вписывая в них человеческие или бесовские лики, глаза, диагонали, отдельные буквы.
        В начале рукописного амулета надо было обязательно поместить восьмиконечный крест или ангелов с обнаженными мечами. А в середине нарисовать связанного дьявола. И добавить в конце текста решетку, изображающую трон или кресты. Владельцу такого амулета достаточно было только взглянуть на престол дьявола, потом посмотреть на человека и прочитать заговор, приказав вселившемуся в человека злому духу покинуть его тело и переселиться обратно на свой престол. Учиться заговорам необходимо было только по ночам.
        Однажды, незадолго до рассвета, Македа вышла из пещеры Горбатой горы вместе с провидцем. Стояла ранняя и осеняя пора. Предрассветная мгла еще окутывала сырую землю, и влажный пар, клубясь, переплетался с уходящей темнотой в таинственные и замысловатые фигуры. Возле входа в пещеру, прямо на собранном валежнике, лежали два воина, охраняющие гору и провидца. Услышав шаги, один из них проснулся и приподнял голову. Он хотел было уже вскочить, но царица сделала ему знак рукой, чтобы он не разбудил своего товарища.
        Подойдя к дереву, возле которого мирно стояла ее лошадь, она отвязала ее и держа за поводья, повела за собой прочь от горы. Старик, опираясь на палку, пошел рядом. Они шли молча где-то с милю. Потом остановились. Гарпократ устал и тяжело дышал. Старик давно не ходил на такие расстояния, проводя дни и ночи в своей каменной келье, поэтому не было ничего удивительного в том, что силы его были на исходе. Лошадь всхрапнула и замерла рядом с хозяйкой, переминаясь с ноги на ногу.
        - Дальше не стоит меня провожать. Я же вижу, тебе тяжело идти. Давай попрощаемся, и ты вернешься назад, - предложила Македа.
        - Да. Ты права, дитя мое. Нам пришло время прощаться, - согласился старик и отвел глаза в сторону. Он не хотел показывать дочери свои слезы. - Давай посидим вон на том валуне, и я расскажу тебе еще кое-что, что ты обязательно должна будешь сделать. Однажды придет и твое время, оно приходит ко всем. Ты будешь знать, что смерть скоро придет за тобой. Сожги Книгу, золу собери в мешочек, и вели развеять над морем. Только тогда твоя душа сможет навечно обрести покой в царстве Сета, потому что Книгой не воспользуется ни один живущий на земле человек. Колдовству этой Книги не место среди живых людей, потому что грядут иные времена, и на смену нашим богам придут иные боги… - Гарпократ произнес свои загадочные слова, вытер ладонью слезящиеся от ветра глаза и вздохнул.
        - Запомни то, что я сказал тебе, дитя. Ты скоро отправишься в путь. Он будет долгим и трудным. В конце своего пути ты обретешь долгожданное счастье. Оно будет недолгим, но таким ярким, что память о нем ты пронесешь через всю свою жизнь. Но не только воспоминания увезешь ты из страны царя Соломона, еще кое-что… что озарит твою жизнь счастьем, покоем и немеркнущим светом до конца твоих дней. Когда же ты вернешься обратно домой, меня уже не будет на земле. Книга будет дожидаться тебя внутри Горбатой горы. Перед отъездом прикажи охране после моей смерти выставить вокруг горы караулы, чтобы никто из людей под страхом смерти не смел, приближаться к горе. И прикажи, чтобы на моей гробнице обязательно изобразили священный знак - хранилище жизненных сил. До тех пор пока это изображение будет неповрежденным, моя душа останется живой и я буду помогать тебе, где бы ты ни находилась, - пояснил он.


        Глава 16. Разговор с падшим ангелом
        Над великим Иерусалимом поднимался рассвет. И поддаваясь натиску восходящего солнца, пугливая ночь ускользала прочь, оставляя за собой по краю горизонта дрожащую туманную дымку, как будто сотканную из быстро тающих снов и иллюзий.
        Соломон пробудился от сна и остался лежать на своем царственном ложе. Красавица одалиска разделила с ним эту ночь. Имя этой девушки было аль-Зухра. И была она из далекой горной страны. «Одалиски по праву считаются самыми прекрасными женщинами мира, - подумал Соломон, - а та, что лежит рядом со мной, своим прекрасным обликом лишний раз подтверждает эту истину».
        Эту наложницу, с атласной кожей почти молочной белизны, как и других женщин гарема, ему привезли с крупного невольничьего рынка в Каире. Невольничьи рынки, на которых выставляли на торги похищенных женщин, были не только в Каире, они находились также в Стамбуле, Тунисе, Марокко и Алжире. Пираты, которые хозяйничали в Средиземном море и Атлантике, а также кочевники, промышляющие похищениями красавиц для сластолюбцев Востока на побережьях Северной Африки и Адриатики, привозили именно в Каир самый лучший живой товар.
        Много разных женщин было в гареме у Соломона. Всех оттенков кожи, юных и робких; прелестных, подобных полураскрывшимся бутонам роз, и великолепных, чувственных, уверенных в себе: умеющие подчинять и властвовать над мужчинами, в гареме Соломона они становились покорными и благодарными наложницами и безропотно подчинялись воле иудейского царя.
        И на всех этих женщин хватало силы и любви Соломона!
        Одалиска спала, подложив одну руку под голову, а другую безмятежно и безотчетно спустив вниз живота, словно напоминая жадному до наслаждений и ненасытному взгляду пробудившегося Соломона, что именно там находятся врата страсти и удовольствия - рая на земле. Длинные черные ресницы оттеняли темные полукружья под глазами, они остались после бессонной ночи, наполненной стремительными ласками и томной негой. Соломон любовался восхитительной, будто светящейся белой кожей, шелковистыми волосами, тонкой гибкой талией и округлыми грудями. Прекрасная одалиска была юна, свежа и ароматна, как майское утро, и напоминала царю сочный, созревший на ярком солнце мягкий персик.
        Царю захотелось снова поцеловать ее. «Как прекрасна моя пери! Я, пожалуй, не отпущу тебя и этой ночью!» - радостно подумал он и, улыбнувшись своему возросшему желанию, стал осторожно поглаживать ее теплый живот, пробуждая от сладкого сна. Наклонившись над девушкой, он тихо прошептал ей слова любви и поцеловал в губы. Прошло еще немало времени, прежде чем он насытился робкими и сладкими лобзаниями юной девы.
        И снова потянуло царя в комнату откровений и древних знаний.
        Туда, в тайную комнату и отправился царь после завтрака. Очертив как обычно вокруг себя магический круг, через который не мог перейти ни один демон или злой дух, Соломон встал в его центр и позвал:
        - Выходи, бесплотный дух!
        Заскользили на стенах в ответ на слова Соломона, дрожа и извиваясь в отблесках огня, странные тени. Кто-то большой в темном углу пошевелился, потом с шумом вздохнул и затих. Царь подождал какое-то время, но все смолкло.
        - Скажи мне свое имя, ибо не знаю я, как обращаться к тебе? - снова спросил Соломон, потому что он знал, что молчать с демонами нельзя. Разозлившись, демон мог наброситься на человека и сожрать его.
        Дико расхохотался таинственный дух и, выйдя из темноты, встал перед Соломоном, вперив в него горящие злобой глаза. Царь заметил, что на стене не видно его тени. Ноги падшего ангела (а это был именно он) были козлиными, а вся верхняя половина туловища напоминала человеческую. На руках у него росли длинные черные ногти, которыми он старался расцарапать защитную стену круга. Соломон содрогнулся от ужаса, одновременно с облегчением убедившись, что стоят его ноги в центре священного круга и падший ангел не может пересечь черту.
        - Ты хочешь знать мое имя? Я отвечу. Я есть противоречащий твоему богу Яхве. Я - царь ада и повелитель демонов. И имя мое - Сатан.
        - Я не звал тебя, ангел смерти! Уходи прочь! Иначе я громко крикну, и ты растаешь в темноте!
        Сатан приблизился к границе отчерченного круга и промолвил:
        - Кричи не кричи, но ты не прогонишь меня, человек, пока я сам не уйду. А я не уйду, пока не получу того, за чем я пришел. А если ты не отдашь мне это, то твой народ и царство твое я ввергну в пучину ужасных страданий и заставлю скитаться во все будущие века.
        - Что нужно тебе от меня, ужасный дух? - спросил Соломон.
        - Слушай, Соломон. Сейчас через пустыню в Иерусалим движется караван с богатыми дарами. И ведет его предводительница савеев - царица Македа. В ее стране есть то, что мне нужно. Это Книга судьбы. Люди возомнили себя подобными богам и решили, что могут управлять своей судьбой! Ты должен забрать у хранительницы Книгу и отдать ее мне! И тогда я, возможно, не причиню иудейскому народу никакого вреда и не пошлю людям грехов, с которыми они будут бороться до скончания веков, - и Сатан зловеще усмехнулся.
        Соломон знал, что нельзя верить демонам. Сатан был противником и злобным завистником Яхве и всего рода человеческого.
        - Но как я смогу заполучить эту Книгу, которая сейчас находится от меня в трех летах пути? - удивился Соломон.
        - Книга повинуется своей хранительнице. Савская царица может вызвать Книгу к себе, и та окажется у тебя во дворце. Прощай, Соломон! И помни - лишь от тебя зависит судьба твоего народа! - превратившись в едкий дым, Сатан скрылся в сосуде.
        На следующее утро, когда царь Соломон как обычно разговаривал с народом и вершил справедливый суд, к его ногам припал усталый запыленный дервиш и рассказал, что видел на горизонте движущуюся в их направлении длинную вереницу груженых верблюдов. Это был караван Савской царицы, о котором царю говорил падший ангел. Закончив разговаривать со своим народом, Соломон вернулся во дворец, позвал к себе начальника охраны и приказал ему подготовить покои для царицы и ее свиты.


        Глава 17. Встреча царя Соломона и Савской царицы


«Царица Савская, услышав о славе Соломона во имя Господа, пришла испытать его загадками. И пришла она в Иерусалим с весьма большим богатством: верблюды навьючены были благовониями и великим множеством золота и драгоценными камнями; и пришла она к Соломону и беседовала с ним обо всем, что было у нее на сердце» (3 Цар. 10:1-2).
        Караван остановился на приличном расстоянии от города. Македа спустилась вниз с роскошного паланкина. Она решила переодеться мужчиной и в таком виде предстать перед царем Соломоном, опасаясь, что он не захочет вести с женщиной деловые переговоры.
        Царица надела белые шаровары, широкую белую рубаху, поверх которой натянула расшитый золотой нитью красный парчовый халат. Свою длинную косу она спрятала под чалмой. Отдохнув немного, снова взобралась в свой паланкин, и караван двинулся дальше.
        И вот перед усталыми путниками во всей красе предстал священный город. Торжественно и громко прогудели, приветствуя прибывших гостей, длинные серебряные горны в руках у высоких стражей. И не успело еще чистое звучание горнов растаять в воздухе, как гостеприимно распахнулись крепостные ворота, пропуская внутрь усталую вереницу измученных верблюдов и людей.
        По приказу начальника царской стражи в город разрешили пройти только четверым верблюдам. Остальных животных и сопровождающих их людей разместили за крепостными стенами в специально выстроенных для этих целей многочисленных гостевых домах.
        Следом за верблюдом, на котором ехала царица вместе со своей верной Эйлеей, шли многочисленные слуги. Их крепкие руки сгибались под тяжестью прочных носилок, на которых лежали богатые подарки для царя иудеев. Чего там только не было! Великолепные восточные ковры и дорогие портьерные и шелковые ткани; изысканной работы медные и серебряные сосуды, украшенные филигранным рисунком и наполненные драгоценными благовониями и целебными маслами; глиняные чаши с пряностями и ароматной солью; золотые слитки и драгоценные камни были такой редкостной красоты, что захватывало дух при взгляде на них. Россыпи кораллов всех оттенков, от вишневого до почти розового, крупный белый и редкий черный жемчуг лежали на серебряных подносах, поражая воображение. Темнокожие и статные служанки несли на своих плечах золотые сосуды с тонкими вытянутыми горлышками, сосуды эти были наполнены изысканными духами.
        Мягко покачиваясь при каждом неторопливом шаге верблюда, царица торжественно возвышалась на бархатном сиденье внутри роскошного бархатного паланкина царственно-вишневого цвета. Напротив нее примостилась верная Эйлея. Открыв шелковые занавеси, загораживающие два небольших оконца, женщины с любопытством разглядывали центральную улицу, ведущую во дворец. Отсюда они еще не могли видеть весь дворцовый комплекс, по слухам, превосходящий роскошью и золотой отделкой дворец Савской царицы.
        Но и то, что они уже видели, в точности соответствовало услышанному ранее от заезжавших в Саву торговцев. Мужчины были одеты в простую светлую одежду и сандалии. «Да будут во всякое время одежды твои светлы» (Ек. 9:8). Кусок какого-то полотна, по-видимому, хлопчатобумажного, обвивался вокруг их талий и достигал колен. Поверх тела некоторые были опоясаны хитонами. На головах мужчин были надеты тюрбаны. Некоторые держали в руках длинные платки, украшенные красивым шитьем с замысловатым рисунком.
        Проходившие мимо иудейки также были одеты довольно скудно и бедно. Македа заметила их любопытные и блестящие взоры, которые они устремляли на нее из-под своих белых покрывал, накинутых на голову и плечи. На головах иных иудеек было навязано огромное количество различной материи, обмотанной плетеными шнурками.
        Дома знатных людей расположились на центральной улице, ведущей к дворцу, они казались внушительными из-за высоты зданий. Они были сложены из прямоугольных каменных блоков. По мере приближения к дворцовому комплексу дорога сменилась с булыжной на вымощенную разноцветной мозаикой, создающей замысловатый узор. Многочисленные цветы и растения в круглых белых вазонах стояли в небольших палисадниках, они орошались из расположенных поблизости фонтанов. Эта вода была также пригодна для питья людей. Возле таких оазисов стояли небольшие скамеечки, предназначенные для отдыха.
        Движение верблюдов прекратилось, и царский кортеж остановился на дворцовой площади. Богато одетый слуга - в красном парчовом халате, расшитом золотом, и бархатных коричневых шароварах - помог женщинам спуститься вниз.
        Оглядевшись вокруг, гостьи не смогли сдержать возгласа восхищения.
        Внушительный, блистающий на солнце позолотой отделки, дворцовый комплекс поразил своей красотой и великолепием. Пять высоких зданий смыкались между собой узорчатыми галереями. Стены были обложены полированным мрамором и гранитом и украшены декоративной лепниной и узорами, напоминающими каменное кружево. Но все же особенная, вычурная роскошь, призванная поразить человеческое воображение, находилась внутри: тщательно продуманное удобство и изысканная роскошь соединялись здесь с искусством резчиков по дереву и камню.
        Причудливо драпированные дорогие ткани лежали на небольших диванчиках у стен за узорчатыми нишами и создавали, где это было необходимо, уютные и ласкающие взор уголки. Тут можно уединиться с кальяном для созерцания и отдыха. На полу лежали великолепные ковры. Высокие потолки подпирались стройными колоннами, изготовленными умелыми руками мастеров по камню. Колонны эти были поставлены в три ряда друг на друга, и из-за этого казалось, что потолок зала взмыл высоко вверх и открывает над головой посетителей величественное и необъятное пространство. Верхняя часть стен зала и потолка были расписаны растительными орнаментами и изображали птиц и зверей столь искусно, что казалось, еще мгновение - и эти райские рощи и кущи оживут, а их обитатели огласят дворец своими песнями и криками. Внизу стены были выложены разноцветными мозаичными плитками, составляющими целостную художественную композицию. На некоторых из них были начертаны мудрые изречения, без сомнения, принадлежавшие царю-мыслителю.
        Все дворцовые помещения были насквозь пронизаны солнечным светом, проникающим сквозь маленькие отверстия на потолке, что создавало неповторимую восточную негу и прохладу внутри. Полы из разноцветного мрамора были выложены разнообразными геометрическими узорами. В углах овальных помещений стояли высокие напольные вазы из золота или меди, к которым также прикоснулась умелая рука финикийского мастера, создав и здесь изысканный неповторимый узор. Подносы со спелыми сочными фруктами стояли на круглых столиках, притягивая взор и возбуждая аппетит. Рядом со столиками стояли небольшие узорчатые скамейки из красного дерева или кедра.
        Царица и ее свита вошли в огромный зал ожиданий, окруженный со всех сторон внушительными четырехугольными колоннами, плавно соединенными округлыми перекрытиями.
        Приветствуя гостью, царь Соломон встал со своего великолепного золотого трона, расположенного на массивной золотой подставке, и приблизился к ней.

«И сделал царь большой престол из слоновой кости, и обложил его чистым золотом; к престолу было шесть ступеней; верх сзади у престола был круглый, и были с обеих сторон у места сиденья локотники, и два льва стояли у локотников; и еще двенадцать львов стояли там на шести ступенях по обе стороны. Подобного сему не бывало ни в одном из царств» (3 Цар. 10:18-20).
        - Приветствую тебя! Мир тебе, Савская царица! Творец Всего Сущего, великий Бог Яхве поставил меня царем над многими народами. Цари с Востока и Запада, с Севера и Юга являются ко мне, чтобы выразить свое уважение и почтение. И всех животных, которые живут на земле, и птиц, которые летают в поднебесье, великий Бог Яхве также подчинил мне, и все звери и птицы выполняют любые мои желания. Вижу я, что явилась ты ко мне с почтением и богатыми дарами, преодолев долгий путь через пустыни и горы. За это и я окажу тебе великие почести, какие не оказывал еще до сих пор ни одному своему гостю, - вежливо промолвил царь Соломон и спрятал многозначительную улыбку в бороду.
        Удивилась Македа догадливости царя (не обмануло его мужское платье царицы). Звонко зазвучал ее голос, лаская ухо Соломона, подобно глубокому чистому ручью:
        - Приветствую и я тебя, великий царь Соломон. Вижу я, что недаром слава о твоей мудрости бежит впереди людской молвы и расходится по всему свету. Воистину ничто не укроется от тебя!
        С пристальным вниманием вгляделся Соломон в лицо царицы. И показалось оно ему таким прекрасным и необыкновенным, что сердце его вздрогнуло в предчувствии большой и сильной любви. Понял царь Соломон, что в это женское лицо он мог бы глядеть бесконечно, да так и не смог бы наглядеться…
        В благородных и нежных чертах лица царицы, казалось, воплотилось совершенство кисти самого Творца, соединившего воедино расцветшую пышным цветом неповторимую женскую красоту и ее пытливый ум.
        Голубые глаза, блеском подобные ярким топазам, были обрамлены длинными ресницами и высокими дугами бровей. И в глазах этих притаились нежность и легкая грусть, присущая лишь очень умным женщинам, умеющим понимать суть вещей и уже познавшим глубокую любовь и потери.
        Весь облик южной царицы был полон горделивого и скромного достоинства, благородства и красноречивой сдержанности.
        И показалось Соломону, что царица похожа на уставшую вольную птицу, случайно залетевшую к нему и присевшую ненадолго отдохнуть в его райском саду.
        Македа также почувствовала в своем сердце зов любви. Словно угадав тайные мысли Соломона, она слегка побледнела и опустила свой взор. Соломон же, не скрывая нарастающего восхищения, продолжал открыто любоваться ее лицом:
        - Ты божественно прекрасна, южная царица. Прошу тебя, присядь отдохнуть с дороги! - и он величественно указал рукой на свой трон. В глазах царицы промелькнуло легкое удивление. Она улыбнулась и вежливо отказалась:
        - О, царь Соломон. Ты не только мудр. Ты также превзошел своей вежливостью и благородными манерами многих правителей мира. Никто из царей не предлагал мне разделить с ними трон. Благодарю тебя. Но, увы! Я не могу разделить с тобой престол, ибо никогда не буду твоей женой. Цель моя другая. С иными намерениями я проделала столь долгий путь к тебе, - произнесла она, и голос ее был так глубок и нежен, что Соломон не усомнился в истинности чувств Македы и глубоком уважении к нему.
        - Никогда не говори никогда! Ибо неведомы пути Творца Всего Сущего и неисповедимы они для людей. Один только Бог ведает судьбой нашей. Я знаю, зачем ты приехала в Иерусалим. Ты привезла мне свое положительное решение о скором объединении двух наших государств под эгидой великой Иудеи. Это позволит создать воистину могущественную империю, подобной которой еще не видел мир! - голос царя Соломона был полон торжества и радости.
        Печально улыбнулась языческая царица. И не было в той улыбке ни насмешки, ни превосходства. Она смотрела на могущественного царя Соломона глазами его давно позабытой матери Вирсавии, которая вдруг услыхала слова неразумного и малого ребенка и желает ему помочь. И не было в глазах ее ни страха, ни скрытой хитрости.
        - Нет. Не покориться я пришла к тебе, Соломон, а посмотреть и создать торговый и равный союз! - таков был кроткий, но твердый ответ гордой правительницы южной страны.
        Гнев промелькнул в черных и жгучих глазах царя Соломона. Страшно поразился он подобной женской смелости. Ибо не привык к подобному своеволию среди гостей своих и приближенных, а особенно женщин гарема.
        Но Македа не была его наложницей. Она была ему равной по положению и по богатству. Царица заметила гнев царя и произнесла ласково, чтобы усмирить недовольство иудейского правителя:
        - Прими же, царь Соломон, эти богатые дары в знак почтения и уважения к тебе. А также в знак восхищения твоей мудростью и добрым сердцем. Ибо только мудрый человек способен понять и принять мнение другого человека, даже если оно противоречит его собственному! - она обернулась и показала на многочисленных слуг, стоящих у нее за спиной и держащих подарки для царя.

«И подарила она царю сто двадцать талантов золота и великое множество благовоний, и драгоценные камни; никогда еще не приходило такого множества благовоний, какое подарила царица Савская царю Соломону» (3 Цар. 10:10).
        И снова удивился Соломон. Ибо слова Савской царицы были исполнены глубоко скрытого смысла, проницательности и ума. К тому же Савская царица привезла поистине щедрые дары, чтобы умягчить его сердце. И это не могло не порадовать царя. Поэтому он умерил свой гнев и приказал слуге поднести к царице великолепный резной стул из красного дерева, застланный дорогой тканью.
        Царица присела. За ее спиной стала красавица Эйлея. Две чернокожие служанки поднесли им на золотых подносах спелые фрукты и питье. Пока Македа трапезничала, царь Соломон разговаривал со своими приближенными, стоящими вокруг трона, а царица с любопытством незаметно разглядывала знаменитый царский престол, молва о котором бежала по всему свету.

«Устройство престола было таково. Верх - закругляющийся сзади высоко над сиденьем. Ступеней шесть, и на них фигуры из чистого золота. На первой ступени лежал: с одной стороны лев, а с другой - вол. На второй ступени - волк и ягненок. На третьей - леопард и козленок. На четвертой - медведь и олень. На пятой - орел и голубь. На шестой - ястреб и воробей. Спинка заканчивалась фигурой горлицы, держащей в коготках ястреба.
        Над верхним закруглением - светильник со всеми принадлежностями его: светильнями, щипцами, пепельницами, чашечками и чеканными цветами. С правой стороны его - семь стеблей с именами семи патриархов рода человеческого: Адама, Ноя, Сима первородного, Авраама, Исаака и Иакова и Иова с ними. И с левой стороны семь стеблей, а на них имена семи праведников вселенских: Левия, Каата, Амрама, Моисея, Аарона, Елдада и Медада и Хура с ними. На верху светильника утверждено было золотое елеехранилище, откуда брался елей для храмовых лампад, а под ним - большая чаша с елеем для возжигания этого светильника; на чаше начертано было «Элий», на двух стеблях от нее - имена сыновей Элия «Офни» и «Финеас», а на сточных трубках внутри стеблей «Наддав» и «Авигу».
        По бокам престола были две кафедры - для первосвященника и для наместника его, и семьдесят кафедр перед троном для семидесяти старейшин, судей синедриона.
        В уровень с висками восседающего - фигуры двух наяд. С обеих сторон престола расположены были двадцать четыре виноградные лозы, образующие сень над ним; за лозами - декорированные тканями белого виссона финиковые пальмы, а на них павлины из слоновой кости.
        Тут же полые внутри фигуры двух львов, наполненные благовониями. Благовония начинали сочиться при восхождении Соломона по ступеням трона.
        Внутри престола помещался механизм, который приходил в действие, едва царь ступит ногою на первую ступень. В ту же минуту лев протягивал лапу, вол - ногу, и царь, опираясь на них, как на перила, поднимался на следующую ступень. То же самое повторялось на каждой из шести ступеней. Когда царь достигал верхней ступени, слетали орлы и усаживали его на трон, после чего крупнейший из орлов возлагал венец на голову его.
        В эту минуту приходил в движение скрытый в механизме серебряный змей, - львы и орлы укрепляли балдахин над царем, а помещавшийся на особой колонне голубь поднимался со своего места, открывал ковчег и вынутый оттуда Свиток Завета клал на руки Соломону»[2 - БяликХН., Равницкий И.Х. Агада: Сказания, притчи, изречения Талмуда и Мидрашей. С. 159-160.].
        После того как царица поела сладких фруктов и утолила жажду, царь велел проводить ее и жрицу в роскошные покои на втором этаже. Трех служанок, сопровождающих Савскую царицу, по приказу охраны разместили в соседней с ними комнате.


        Глава 18. Савская царица и жрица посещают баню
        Огромное помещение, в котором оказалась царица, всем своим убранством напоминало о скрытой восточной неге и чувственности. Четыре небольших фонтана журчали в углах помещения, поддерживая в нем постоянную прохладу и усиливая запахи цветов и апельсиновых деревьев, доносящиеся из внутреннего садика за окном. Почти воздушное кружево изысканной каменной резьбы украшало верх стен и перегородки, огораживающие небольшие альковы для отдыха. Нижняя часть стен была украшена разноцветной мозаикой, выложенной в геометрических узорах. А таинственный прохладный полумрак, царивший в помещении, вмиг погрузил усталых путешественниц в сонное и ленивое забытье, едва они вошли. И вскоре они позабыли обо всех тяготах проделанного пути и иных мирских заботах.
        Было раннее утро, когда царица Македа пробудилась от крепкого и спокойного сна. Открыв глаза, она увидела Эйлею, которая, завернувшись в тонкое кружевное покрывало, сидела на полу возле ее ложа и с аппетитом вкушала персики и виноград. Заметив строгий и вопросительный взгляд своей повелительницы, жрица смутилась и произнесла:
        - Доброе утро, царица! Прости, если я настойчивым взглядом случайно разбудила тебя. Приходила служанка и принесла нам еды. Она сказала, что для нас уже приготовили баню. Вот я и размышляла, захочешь ли ты ее посетить? - глаза Эйлеи блестели в предвкушении изысканного телесного удовольствия.
        - А ты не спросила у служанки, кто еще собирается туда прийти? - лукаво улыбнувшись, спросила Македа, намекая на возможное посещение бани царем Соломоном.
        - Нет, царица. Но я точно знаю, что он не придет, - последовал быстрый ответ. - Пока ты спала, я успела обойти наш этаж и видела через окно царя Соломона. Он восседает на своем огромном троне, проповедует иудеям и вершит суд.
        - Как знать, как знать, - задумчиво прошептала Македа, вспоминая откровенный ласкающий взгляд Соломона. - Но будь осторожна, своевольная жрица. Ты не должна гулять одна, без сопровождения служанок. Мы гости во дворце Соломона. И будем выглядеть невежественными дикарками, если станем без спроса разгуливать и заглядывать во все окна и двери! - Македа грациозно потянулась и зевнула:
        - Но я соглашусь, что в его дворце так чудесно, что я не прочь остаться здесь надолго! - томно протянула она и дернула за шнур, висящий у изголовья.
        Спустя мгновенье кто-то осторожно постучал в дверь. Получив разрешение, в дверь проскользнула темнокожая невольница. На ней была надета длинная темная юбка, на плечах накинут светло-коричневый хитон. Голова девушки была покрыта белым покрывалом, прикрывающим ее плечи.
        - Что изволите, госпожа? - спросила она и почтительно замерла в ожидании.
        - Проводи нас в баню, - велела царица и поднялась с ложа.
        Баня, в которой оказались Савская царица и жрица, находилась на первом этаже, и, к счастью для них, она оказалась пустой. Царица обрадовалась этому обстоятельству, потому что знала - баня замещает наложницам гарема почти все другие развлечения. Совсем скоро многие из них соберут в корзины косметические принадлежности, свернут ковры и матрасы в огромные свертки, возьмут запасы еды, возьмут своих детей и одежду для них и переместятся в баню, чтобы провести в ней приятно целый день. Здесь, в бане, женщины играли на тамбуринах, наряжались, пели и танцевали, курили кальян и кормили рыбок, плавающих в специальном водоеме, рассказывали друг другу сказки и различные истории, сплетничали и кормили разгуливающих по мраморному полу фламинго.
        Оглядев овальное банное помещение, царица улыбнулась. Она заметила, что царь Соломон придерживается таких же, как у нее, древнеримских традиций обустройства банного помещения. Значит, во многом их интересы могут быть схожими.
        Женщины скинули с плеч ночные покрывала и, обнажившись, присели на небольшие резные стульчики, стоявшие возле квадратного бассейна, наполненного водой. Три важных розовых фламинго медленно прогуливались неподалеку по мраморному полу, поглядывая на них. Взяв из глиняной чаши благовония, женщины натерли ими ноги и руки и принялись не спеша расчесывать распущенные волосы. Воздух в этом помещении был теплым и сухим, и вскоре их тела хорошо пропотели.
        Закончив, Эйлея взяла тамбурин и принялась наигрывать приятную и легкую мелодию, напевая какую-то песню. Македа улеглась рядом на ковер в расслабленной позе и стала мечтательно глядеть в разрисованный цветами потолок. Время для нее остановилось. Мысли ее летали где-то далеко, сердце билось умиротворенно и ровно. Она была уверена, что пройдет совсем немного времени, и она узнает любовь могущественного царя Соломона, к которому так властно стремится ее тоскующее сердце. И любовь между ними также неизбежна, как и журчание этой воды из источника в стене.
        Отдохнув, женщины искупались в теплом бассейне и, надев на ноги туфли на деревянной платформе, пошли во второе, более жаркое помещение. Стук их деревянных подошв по мраморному полу гулким эхом заполнил огромный коридор.
        В следующем помещении все было заполнено горячим и влажным паром. Возле каменного возвышения их ожидала обнаженная невольница, готовая продемонстрировать им свое искусство массажа. Царица улеглась на теплое каменное ложе и велела начинать.
        Массажистка натерла ладони кожурой граната, и царица почувствовала его горьковатый и тонкий аромат. Массажистка начала массировать от шеи, медленно продвигаясь к розовым ступням царицы. Хорошенько разогрев бело-розовое царственное тело, она взяла жесткую рукавицу из конского волоса и принялась натирать ею спину царицы до красноты.
        От уверенных и энергичных поглаживаний кожа Македы стала гореть. Царица чувствовала ни с чем несравнимое удовольствие и наслаждение. По просьбе массажистки она перевернулась на спину, подставив ее рукам живот и грудь. Та взяла оливковое мыло и принялась, не спеша, омывать им тело царицы, осторожно поливая теплой водой из серебряного сосуда.
        Македа не знала, что в этот момент за всеми ее телодвижениями через небольшое отверстие в узорчатой стене наблюдают восхищенные глаза царя Соломона, который не удержался и, войдя в смежное с баней помещение, припал к скрытому отверстию в узорчатой стене. Царь Соломон наслаждался представшим его взору увлекательным зрелищем.
        Массаж закончился. Царица грациозно сошла с каменного ложа и, подойдя к стене, неторопливо облилась прохладной водой из источника.
        Тем временем на ложе улеглась Эйлея. Ее тело также было подвергнуто натиску ловких и уверенных рук массажистки. После массажа ее также перевернули на спину и не спеша омыли с оливковым мылом.
        И так же безотрывно следили глаза царя и за распластанным темнокожим телом красавицы Эйлеи. От сладкой и острой неги, разлившейся по его телу, царь прикрыл глаза, прижался пылающим лбом к каменной резьбе и тихо застонал. Потом он снова поспешно открыл глаза и, припав к маленькому отверстию, уже не отрывал возбужденного взора от прекрасных и нагих женских тел.
        Тем временем распаренные и расслабленные красавицы ни о чем не подозревали и с большим удовольствием окунулись в теплый бассейн.
        В следующем помещении, куда они перешли, было уже прохладней. Это помещение также предназначалось для отдыха и расслабления. Женщины сели на теплый мраморный пол возле невысокого журчащего фонтана и, взяв в руки костяные гребни, принялись не спеша расчесывать свои влажные волосы. В небольших хрустальных сосудах на полу они обнаружили сурьму. Рядом лежало два маленьких кинжала. Опустив кинжал внутрь сосуда, Македа подцепила его кончиком порошок, после чего прикоснулась им к концам ресниц. Таким способом она придала своим ресницам больший блеск. Потом взяла из медной чаши розового масла и стала натирать им свои ноги, руки и ступни. Эйлея последовала ее примеру. Затем обе женщины обильно полили себя духами.
        В овальной нише, расположенной в стене и украшенной голубой каменной резьбой, они обнаружили специально оставленную шкатулку с драгоценностями. Не удержавшись, женщины начали примерять на свои нагие тела различные украшения, танцуя и напевая, они любовались собой в маленькие зеркала.
        Потом они с аппетитом поели сочных фруктов и выпили белого вина. Подойдя к бассейну, женщины улеглись на тяжелой дорогой ткани, разложенной на полу, взяли трубки, вставленные в курильницу кальяна из сандалового дерева и, закурив, стали любоваться лениво плавающими в прозрачной глубине золотистыми и красными рыбками. На поверхности воды в такт ее легкому движению также плавно покачивались разбросанные цветки лотоса и розы. Мерцающий солнечный свет, попадая в помещение с высоким потолком через раскрашенные стекла, наполнял его таинственным блеском.


        Глава 19. Соломоново решение
        Пока его гостьи наслаждались отдыхом и разговорами в бане, Соломон покинул смежное помещение, прошел в свои покои и переоделся в одежду, соответствующую важным приемам. Потом он приказал рабу позвать к нему начальника администрации Ханана. А когда тот пришел, царь приказал ему собрать Верховный суд (Синедрион) и всех старейшин Израиля, глав колен и родов, начальников и наместников на срочный совет.
        Спустя два часа зал собраний оказался заполнен прибывшими со всех концов Иерусалима знатными людьми.
        Соломон взошел на трон и громогласно заявил:
        - Я, царь Соломон, позвал вас сюда, чтобы сообщить, что в Иерусалим прибыла с визитом предводительница савеев Македа. Она привезла нам богатые дары и предложение заключить торговый союз с ее государством. Какое будет ваше мнение, старейшины и начальники?
        Старейшины стали переговариваться между собой. Вначале они говорили тихо, важно объясняя друг другу свою точку зрения, но постепенно шум в зале усилился, потому что они стали ожесточенно спорить между собой, каждый доказывая собственную неоспоримую правоту. Они трясли головами, дергали себя за длинные черные бороды, яростно хлопали себя по коленам, напыщенно задирали головы, а когда и это не помогало - свирепо вытаращивали глаза и громко выкрикивали всевозможные ругательства, чтобы пресечь раздающиеся возражения.
        Вначале Соломон терпеливо и торжественно восседал на высоком троне, возвышаясь над своей говорливой и яростно спорившей знатью. Наконец ему надоело слушать их пререкания, и он повелительным жестом прервал разгоряченных мужей, приподняв вверх ладонь и призывая споривших к тишине.
        - Довольно! - повелительно произнес Соломон. - Кто из вас выскажет первый свое мнение?
        Вперед выступил главный наместник Нахшон. Он многозначительно закашлял в длинную черную бороду, потом произнес:
        - О, царь Соломон. Позволь мне высказать точку зрения многих присутствующих на этом собрании. Не ошибусь, если скажу, что союз с Савской страной нам не нужен. Какая в нем польза для нашего государства? Ее нет. Мы обходились и обойдемся дальше без благовоний и пряностей, которыми богата эта страна. Вред же, который причинит нам союз с народом, который поклоняется вместе со своей правительницей языческим богам, неизмеримо страшней, чем принесенные ею богатства и польза, - сказав эти слова, Нахшон оглянулся на сидевших позади него начальников и старейшин, ища у них поддержки своим словам.
        Некоторые из сидящих мужей одобрительно закивали головами и радостно закричали, выражая согласие, другие же, напротив, сидели неподвижно и молча, соблюдая нейтралитет. Мнения снова разделились. Долго продолжался между ними спор.
        Соломон выслушал мнение каждого присутствующего, после чего вновь поднял вверх ладонь и торжественно произнес:
        - Я выслушал сейчас ваши мнения, но принимаю следующее решение. Мы заключим с правительницей Македой торговый договор и учтем интересы Савского царства на море. Мы предоставим для нее свои корабли для торговли с другими странами, где они пожелают, взамен на регулярные поступления от них золота и драгоценных благовоний с пряностями. Взамен мы обретем торгового и военного союзника на востоке.
        Велите пригласить в зал собраний Савскую царицу, дабы я мог объявить ей о своем решении, - заключил Соломон и ястребиным взором оглядел склоненные и недовольные лица своих подданных, запоминая несогласных. Как он и ожидал, таковых оказалось много.
        Когда Македа в сопровождении начальника царской охраны вошла в зал собраний, она увидела перед собой все те же суровые и застывшие лица иудейской знати, которые ничуть не изменили своего выражения даже спустя полчаса. В зале стояла напряженная тишина. Многие старейшины по разным причинам были не согласны с решением царя. Но слово царя Соломона - закон, который обязателен к исполнению для всех.
        Македа встала перед троном, на котором восседал, подобно золотому изваянию, царь Соломон, и ей объявили о принятом решении. Царица выслушала его с великой радостью в сердце и благодарностью. А когда она вгляделась в пронзительные и черные глаза Соломона, ей очень много рассказал блеск этих глаз. Гордо кивнула Савская царица царю Соломону и сидящим старейшинам, после чего звонким взволнованным голосом отчеканила:
        - Спасибо тебе, мудрый повелитель! Спасибо и вам, уважаемые старейшины! Я убедилась на деле, что иудейский народ, его правитель и его старейшины воистину оправдывают славу самых умных и мудрых людей на земле. Ты, царь Соломон, принял правильное, дальновидное и необходимое для наших стран решение и дал мне - южной царице крепкое слово. Отныне страна Сава всегда будет дружественно расположена к тебе и твоему народу. Я надеюсь, что ты и твои начальники никогда не изменят данному слову, - с этими словами она еще раз величественно кивнула царю Соломону и, высоко подняв голову, с достоинством удалилась из зала. И вслед ей глядели, разинув рты, застывшие от изумления иудейские мужи.
        Медленно потянулись дни и ночи, наполненные покоем, негой и удовольствием. Каждое утро Македа с Эйлеей начинали свой день с визита в баню. После бани они завтракали, после чего обычно выходили гулять в сад, где наслаждались великолепием фонтанов, цветников, наблюдая за щиплющими травку косулями, фазанами или перелетающими с ветки на ветку диковинными попугаями самых экзотических расцветок. Иногда они приближались к дворцу со стороны гарема и видели выглядывающие через узорчатые окна темноволосые хорошенькие головы, замечали задорные и выразительные взгляды наложниц. Иногда красавицы выходили посидеть на широкую выносную террасу, и прогуливающиеся Македа с Эйлеей часто слышали раздающиеся наверху их сплетни или заливистый смех.
        Наложниц у царя Соломона было очень много. Иногда они, как и Савская царица, гуляли по саду и в парке. Иногда сидели под сенью раскидистых деревьев на расстеленных на траве коврах. Разомлев от жары, женщины лениво переговаривались между собой, тягуче подыгрывая на тамбурине танцующим или сладкоголосо поющим полуобнаженным девушкам.
        Чтобы спрятаться от изнуряющей жары, Македа с Эйлеей уходили в глубину сада, чтобы искупаться в рукотворном пруду. Они резвились там, плавали и ныряли, наслаждаясь тишиной и покоем, окружавшим уединенный тенистый уголок. Так же как во дворце самой Македы, все купели царя Соломона были сложены из разноцветного мрамора. Вода попадала в такой водоем из источника, расположенного довольно далеко от царского сада, по каменной отводной трубе, положенной прямо на землю.


        Глава 20. Македа посещает царские конюшни и «город для лошадей и колесниц»
        Однажды утром Македа встретила Соломона возле Храма, куда ей было запрещено заходить. Царь пошел проводить ее, и по пути они разговорились на военную тему. Македа не держала в стране собственной регулярной армии. У нее были воины, которые охраняли ее дворец, были отряды ополченцев, но, послушав Соломона, она поняла, что имеющихся у нее отрядов совершенно недостаточно для защиты Савы от нападений. Соломон объяснил внимательно слушающей царице, что уже давно создал мощную и регулярную армию и даже выстроил специальные гарнизонные города, в которых проживали отряды колесничих и находились огромные конюшни для сотен тысяч лошадей, а также помещения для колесниц.

«И набрал Соломон колесниц и всадников: у него было тысяча четыреста колесниц и двенадцать тысяч всадников; и разместил он их по колесничным городам…» (3 Цар. 10:26).
        - И как тебе удается содержать такое количестве людей и животных в этих городах? - не скрывая любопытства, переспросила Македа.
        - Я увеличил подати с ремесленников и земледельцев и с купцов, проезжающих через мою территорию.
        Эти подати покрывают все расходы. В таких городах я велел построить помещения для хранения продовольственных запасов и воды и обязал жителей окрестных поселений еженедельно пополнять их запасы.
        Македа восхищенно посмотрела на Соломона, все больше поражаясь его таланту управлять страной и людьми.

«…сверх того, что получаемо было от разносчиков товара и от торговли купцов, и от всех царей Аравийских, и от областных начальников» (3 Цар. 10:15).

«Вот распоряжение о подати, которую наложил царь Соломон, чтобы построить храм Господень и дом свой, и Милло, и стену Иерусалимскую, Гацор, и Мегиддо, и Газер… И построил Соломон Газер и нижний Бефорон, и Валаф, и Фадмор в пустыне. И все города для запасов, которые были у Соломона, и города для колесниц, и города для конницы, и все то, что Соломон хотел построить в Иерусалиме и на Ливане и во всей земле своего владения» (3 Книга Царств 9:15; 17-19).
        - А откуда ты получаешь свои колесницы? Я осмотрела весь город, но не увидела ни одной мастерской, где их можно строить. - поинтересовалась Македа.
        - Я получаю их из Египта, благодаря своей первой жене-египтянке. «Коней же царю Соломону приводили из Египта и из Кувы; царские купцы покупали их из Кувы за деньги. Колесница из Египта получаема и доставляема была за шестьсот сиклей серебра, а конь за сто пятьдесят. Таким же образом они руками своими доставляли все это царям Хеттейским и царям Арамейским» (3 Цар. 10:28-29).
        - А ты покажешь мне свой «город для лошадей и колесниц»? - не отступала Македа. - Может быть, я тоже велю построить в Саве такой же город.
        - С радостью, царица! - произнес Соломон. - Но город для лошадей ты не сможешь построить. Потому что ты не наберешь их столько, сколько нужно для целого города. Я покупаю много лошадей у хеттов, часть оставляю у себя, а часть продаю в Египет или Азию. Я научу тебя премудростям содержания лошадей и подскажу, какие породы самые сильные, выносливые и покладистые. Надеюсь, что после того как ты сама все увидишь, ты поймешь, что нам необходимо объединить наши страны как можно скорей, потому что твоя страна беззащитна перед военным вторжением!
        - Ты угрожаешь мне, царь Соломон? - взвилась непокорная черная бровь. Глаза Македы потемнели от гнева.
        - Ну что ты! - засмеялся Соломон, обнажив ровные белые зубы, отчего он стал похож на волка. - Разве я смею? Ты моя почетная гостья и прекрасная женщина! Я просто хочу, чтобы ты осознала всю ценность нашего союза, который тебе был предложен и который ты так презрительно отвергаешь! - Соломон уже не смеялся.
        Он внушительно и сурово посмотрел на свою собеседницу. Однако Македе хватило самообладания, чтобы с нарочито равнодушным видом отвернуться от сердитого взгляда, которым ее буравил Соломон. После чего она ловко перевела разговор в безопасное русло:
        - У меня в конюшне есть одна кобыла нессийской породы. Что ты скажешь о ней? - поинтересовалась Македа.
        - Это хорошая порода. Редкая и дорогая. У меня тоже есть такие лошади. В городе, куда я тебя завтра отвезу, ты увидишь много персидских жеребцов рыже-золотистой масти. Ты, царица, можешь выбрать любого из них! - неожиданно предложил Соломон, и его жгучие черные глаза, с осторожной и вопросительной нежностью поглядели на нее.
        Македе была хорошо известна высокая цена подобного скакуна на известных всему миру базарах Египта и Африки. Она была польщена столь щедрым подарком Соломона, но из гордости ничем не выдала своей радости. Лишь величественно-благосклонно она кивнула ему.
        На следующее утро, когда солнце взошло над Иерусалимом довольно высоко и щедро залило ослепительно-белым светом уютную и прохладную опочивальню царицы, в двери к ней постучали. Вошел начальник стражи и доложил, что для нее приготовлена колесница.
        Македа вскочила с постели, позвала рабыню и приказала принести мужскую одежду. Когда ей принесли целый ворох мужской одежды, она выбрала и надела на себя светлые шаровары и белый хитон, которые, по ее мнению, лучше всего подходили для предстоящей дороги, потом намотала на голову высокий тюрбан, подобный тому, какой носили иудейки, закрывая свои головы от жары. После чего, приказав Эйлее, которая нежилась в постели и с завистью наблюдала за ее лихорадочными сборами, дожидаться ее, выскользнула за дверь.
        Как только она оказалась на площади, в лицо ей дыхнул нестерпимо сухой и горячий ветер пустыни, поведавший, что со временем станет еще жарче. Дорога в такую жару не предвещала быть легкой, но конечная цель путешествия - знаменитые на весь мир «царские конюшни» пересилили все сомнения. Македа беззаботно улыбнулась навстречу иссушающему ветру и огляделась по сторонам.
        В отдалении она заметила две роскошные и блистающие на солнце золотые колесницы, одна из которых была меньшего размера. В эту колесницу были запряжены две кобылы серой масти. Два жеребца ярко-рыжей масти были впряжены в колесницу Соломона. Это были две контрастные лошадиные пары, своим видом подчеркивающие два начала - мужское и женское. Царь Соломон стоял там же и разговаривал с двумя воинами, стоявшими возле своих лошадей. Он заметил ее и, моментально прекратив разговор, с радостной улыбкой приблизился к ней. Македа увидела, как зажглись любовью и счастьем черные и жгучие глаза, как только он произнес слова приветствия. Обмануться было невозможно! Сердце Македы дрогнуло и потянулось навстречу этой любви. Искушенный в подобных делах, Соломон тотчас заметил, как зажегся ответный огонь в женских глазах. Он улыбнулся счастливой и виноватой улыбкой, ласково и тихо поздоровался и, галантно предложив руку, подвел свою возлюбленную к предназначенной для нее колеснице.
        Македа встала на ее подножку, покрытую кожей антилопы. Соломон вспрыгнул - на свою. И не успела она как следует ухватиться за поручень, как возница Соломона с резким криком взмахнул и быстро опустил кнут на круп дышловой. Та вздрогнула и с диким ржанием рванула вперед. И почти сразу с таким же оглушительным гиканьем взвился и опустился на круп серой дышловой, впряженной в колесницу Македы, другой кнут.
        Резво подпрыгивая и оглушительно грохоча на ухабах и поворотах, скрипя колесами и втулками, колесницы быстро неслись в сторону северных ворот одна за другой. Обжигающий ветер плотно обхватил разгоряченное тело царицы, не давая ему остынуть или расслабиться от напряжения, охватившего всю ее душу, и с шумом свистел у нее в ушах.
        Вслед им раздались встревоженные крики людей. Македа крепко держалась за кожаный поручень, чтобы при резком повороте случайно не вылететь с подножки. Но ее так захватила стремительная погоня за летящим впереди Соломоном, что она не успевала смотреть по сторонам. Подобно ветру, пролетели взмыленные лошади и возбужденные люди по улице Иерусалима, стремительно пересекли заблаговременно распахнутые стражниками ворота и, оставляя за собой огромные клубы пыли, повернули к широкой дороге на запад.
        Обжигающий ветер свистел в ушах Македы, солнце заливало пространство вокруг. Грохот колес и стук копыт отдавался у нее в груди, пресекая разгоряченное дыхание сухим и горячим воздухом. Вскоре Македа почувствовала, что горло ее сжимается, став сухим и терпким. Но она была так поглощена этой прекрасной и стремительной гонкой за мчащимся впереди нее Соломоном, его подзадоривающими возгласами, громким ответным гиканьем стоящего рядом возницы, а также ловкими и уверенными движениями его сильных рук, что почти не замечала никаких неудобств и окружающего пространства вокруг. Однако она твердо решила после того, как закончится эта гонка, попросить Соломона, чтобы тот позволил ей взять несколько уроков управления колесницей.
        Они промчались еще несколько миль в глубину каменистой пустыни и наконец остановились перед мощной крепостной стеной, огораживающей огромную территорию по периметру. На этой территории и располагались знаменитые на весь мир Соломоновы конюшни. Спрыгнув с колесницы, Македа с радостью и облегчением ощутила под своими дрожащими от напряжения ногами твердую землю.
        Они оказались в начале вымощенной булыжниками широкой и пыльной дороги, которая упиралась в массивные, покрытые железными листами ворота. Царь Соломон показал звезду Давида высоким и грозным стражникам, и процессия вступила в «город лошадей и колесниц». По дороге они встретили много молодых и крепких мужчин, сидящих на скамьях возле казарм и занятых повседневными обязанностями, которыми обычно занимаются воины всех армий мира. Одежда лучников состояла из набедренных повязок, головных шлемов и удобных сандалий. Завидев царскую процессию, они прекращали свою нехитрую работу по изготовлению стрел или копий и вставали, почтительно кланяясь проходящему повелителю.
        Пройдя с полмили, царская процессия приблизилась к внушительному каменному строению, стены которого были выложены из каменных прямоугольных блоков, расположенных вдоль и поперек. Характерный и резкий запах навоза, ударивший ее в нос, а также раздающееся со всех сторон громкое ржание сотен или тысяч лошадей подсказали Македе, что они наконец-то достигли цели и пора заходить внутрь.
        Соломон уверенно повел всех по широкому проходу, по обеим сторонам которого расположились стойла, представляющие собой параллельные отсеки такой же прямоугольной формы, как и стеновые блоки. В стойлах стояли лошади, и было их так много, что Македа быстро сбилась со счета. Между животными ходили полуголые рабы, исполняющие обязанности смотрителей и обслуживающего персонала. Македа обратила внимание на огромные и прочные столбы, которые, как могучие колоссы, поддерживали изнутри массивную каменную крышу. В то же время столбы выполняли еще и функцию коновязей. Ужасный и характерный запах царил везде. Царица поморщилась, пожалев, что не захватила с собой сосуд с благовониями, он бы пригодился. Она заметила, что ни царь Соломон, ни лучники, сопровождающие их, ни жестом, ни возгласом не выдали, что им неприятен резкий и стойкий запах лошадиного пота и испражнений. Царь Соломон подтвердил ее наблюдение, признавшись, что вместе со своими воинами он много часов проводит здесь, упражняясь в езде на колеснице и стрельбе из лука.
        Пол внутри конюшни был покрыт толстым слоем дробленного серого известняка, пыль от которого поднималась вверх и царила повсюду. Приходилось высоко поднимать ноги, чтобы не запачкать одежду. Соломон объяснил, что известняк кладут специально, так как это позволяет соблюдать элементарную чистоту и не вредить копытам лошадей. Множество людей копошились возле животных, поднося им питье, приводя в порядок сбруи, расчесывая и заплетая гривы, убирая навоз.
        - Я уверен, что в твоем царстве нет такого выбора лошадей, как у меня, - тем временем произнес Соломон, оборачиваясь к Македе. - Боеспособность армии напрямую зависит от качества и выносливости лошадей.
        - Ты прав. Но зачем тебе такое их количество? Я слышала, что тебя не интересуют войны. Ты - мирный и мудрый правитель. Так зачем? - поинтересовалась Македа.
        - Лошади - это моя слабость. Я люблю их. Сейчас ты сама увидишь моих любимых жеребцов и поймешь, что нет ничего прекрасней, чем они. Даже женская красота ничто по сравнению с ними.
        Македа пожала плечами, но промолчала. Она хорошо знала, что иные правители действительно ценят породистых и дорогих лошадей, привезенных из далеких стран, дороже, чем женщин гарема. И своими небрежными словами царь Соломон доказал, что относится именно к таким правителям. Пройдя еще несколько стойл-отсеков, они остановились перед одним.
        Сверху на них с любопытством смотрели горделивые и благородные головы парфянских коней золотисто-рыжей масти. И лишь один жеребец был ослепительно-белым. Как только он заметил Соломона, приблизился к загородке и призывно-горделиво заржал. Соломон приказал служителю, чтобы тот вывел наружу именно этого жеребца.
        - Смотри, царица. Это жеребец нессейской масти, его имя Лайот. Его привезли из Персидского царства. Нравится он тебе?
        Македа восхищенно кивнула.
        - Я дарю его тебе, моя царица! - пылко воскликнул Соломон. - Я рад, что могу подарить тебе такого коня. Но давай же подберем ему пару, чтобы ему не скучно было одному стоять в упряжке, - Соломон многозначительно и ласково посмотрел на раскрасневшуюся и взволнованную столь щедрым подарком Македу.
        Македа остановила выбор на кобыле такой же масти.
        - Ты правильно выбрала, царица. Эти две лошади дадут начало твоей новой армии, - произнес Соломон. - А когда ты захочешь покинуть мою страну, ты заберешь их с собой на память обо мне, - в словах царя проскользнула легкая грусть: - Я только надеюсь, что это произойдет еще не скоро! - и он вопросительно посмотрел на царицу. Но та лишь пожала плечами.
        Они обошли еще три огромные конюшни, в каждой из которой Соломон выбрал самого лучшего жеребца и кобылу и с торжествующей великодушной улыбкой подарил их царице.
        Когда они вышли из конюшен, Соломон предложил царице посмотреть как тренируются колесничие, добавив, что езда на колеснице требует хороших физических навыков и выносливости. Соломон провел Македу на специальную круглую площадку, вокруг которой галереями стояли несколько рядов скамеек. На площадке как раз тренировались несколько мужчин. Македа присела на скамью и несколько минут с удовольствием наблюдала за тем, как они ловко и сноровисто управляются с лошадьми и повозками. Соломон поднял вверх ладонь и приказал колесничим продемонстрировать перед царственной гостьей свое мастерство.
        По приказу царя четыре колесницы выстроились в один ряд. Соломон громко крикнул, и, сорвавшись с места, лошади бросились вперед. Облака белой пыли взлетели высоко вверх из-под копыт и колес. Как завороженная, следила Македа за бешено мчащимися упряжками и мелькавшими среди блестящих спиц потными и загорелыми мужскими спинами. Наконец вперед вырвалась упряжка из двух небольших гнедых, которая шла по центру. Сделав еще несколько мощных рывков, гнедые оставили позади себя остальных. Раздался одобрительный громкий крик Соломона, останавливающий гонку, первая упряжка остановилась, следом за ней притормозили и остальные. Четверо мужчин приблизились к повелителю и поклонились ему и царице, которая с восторгом глядела на их загорелые и обветренные лица.
        - Позволь же мне, повелитель, получить несколько уроков управления колесницей! - попросила Македа и умоляюще поглядела на Соломона.
        - И ты готова к такой быстрой езде? И не побоишься упасть? - улыбнулся Соломон настойчивости гостьи.
        - Не побоюсь! - решительно произнесла Македа и снова принялась упрашивать Соломона дать ей уроки.
        После некоторых раздумий он согласился:
        - Хорошо. Пусть будет так. Но обещай, что я тоже буду присутствовать на твоих уроках. Согласна?
        - Да! - отозвалась Македа и слегка покраснела от удовольствия.
        Они ушли оттуда и остановились, чтобы передохнуть. Неожиданно она заметила вдалеке еще один огороженный двор, окруженный различными подсобными помещениями и кладовыми. Над входом в него возвышались две характерные ритуальные башни из тесаного камня. Не удержавшись от любопытства, она попросила царя провести ее туда. Зайдя внутрь вместе с Соломоном, Македа увидела расположенное в центре массивное каменное возвышение прямоугольной формы, на котором стоял стол внушительных размеров, с одной стороны заканчивающийся черными вытянутыми рогами, созданными руками резчика по камню. Там же на возвышении находились и знакомые Македе две круглые раковины для омовений. Возле стен по периметру всей территории стояли скамьи для складывания сосудов с жертвоприношениями и для сидения, здесь же находились четыре курильницы, расположенные в углах жертвенника. За каменной платформой Македа увидела выкопанный ров, в который сбрасывались кости принесенных в жертву животных. Увиденный жертвенник страшно поразил Македу, ведь точно такой же находился и у нее в Саве, в храме Солнца. Предметы были культовые, и наличие их в
«городе для лошадей и колесниц» явно показывало, что здесь когда-то происходили, а может быть, и сейчас происходят обряды поклонения языческим богам. Белеющие в яме кости еще не истлели от времени, темные и затертые пятна крови на каменном постаменте также сказали ей о том, что недавно здесь было совершено жертвоприношение.
        Изумленно и испытующе поглядев на стоящего рядом Соломона, она осторожно поинтересовалась:
        - Скажи, Соломон, зачем ты расположил здесь этот жертвенник? Твоя вера не предусматривает подобных языческих обрядов. Но то, что я вижу, говорит мне о многом.
        - Ты умна и наблюдательна, царица. Я намеренно привел тебя сюда, чтобы показать, как могут измениться вера и мировоззрение целого народа, когда он находит верную дорогу и припадает к источнику истинной веры! Поверь, я не стыжусь прошлых верований своего народа. Потому и приказал оставить все эти культовые и обрядовые предметы в назидание потомкам. Пусть знают, кому поклонялись их отцы и матери. Настоящее и будущее проистекает из прошлого. И то, что когда-то у иудеев была такая вера, для меня значит лишь одно: истина всегда пробьет себе дорогу! Когда-то иудейский народ, так же как и твой, поклонялись языческим богам: Ашере - великой владычице и праматери всех богов, Астарте - богине любви и плодородия, Балу - богу земледелия, богине - охотнице и воительнице Анатбетэль, а также «войску небесному» - Солнцу, Луне и звездам (Иерем., 8:2; Иезек., 8:16). Когда мы возвели в Иерусалиме Храм для поклонения нашему Богу Яхве, нам пришлось убрать из города все языческие жертвенники. Нельзя было допустить, чтобы Храм соседствовал с ними. Великий Яхве считает это изменой служения Ему. Но часть жертвенников я
разрешил оставить. И сделал это по просьбе своей жены египтянки. Мои жены, которых я взял из язычных народов, действительно совершают здесь свои обряды поклонения. Я не воспрепятствую им в этом. Считаю, что они сами должны найти свой путь к истине! - Соломон замолчал.
        - Ты мудрый, властный и могущественный правитель, царь Соломон. Только благодаря твоему упорству, мужеству и волевому решению иудейский народ принял иную, не языческую веру. Но не у всех народов это возможно. Для некоторых должна смениться жизнь не одного поколения и родиться столь же властный правитель, подобный тебе! То, что ты сделал для своего народа, приводит меня в восхищение. Но вчера, когда я гуляла вокруг Храма, я увидела, как возле северных ворот женщины оплакивали бога Таммуза. Так они называли его имя. Разве это не подтверждение того, что языческая вера все же неистребима в твоем народе и сильней той веры, которую ты силой навязываешь своему народу? - задала Македа неосторожный вопрос. И тотчас пожалела об этом.
        - Царица! Ты гостья в моем дворце. А гостю не подобает высказывать хозяину сомнения в его действиях. Ты же не хочешь, чтобы я посадил тебя на твоего верблюда и отправил восвояси из своего дворца? - гневно спросил у нее Соломон. Глаза его метали искры.
        - Не думала, что простой вопрос вызовет у тебя столько гнева, - спокойно отозвалась Македа. - Прошу, не сердись, Соломон. Я не ставлю под сомнение твою веру, я просто пытаюсь ее понять.
        Но Соломон уже овладел своим гневом. Он холодно кивнул и миролюбиво продолжил:
        - Человек слаб в своих страстях. Я тоже человек. Я погорячился и не сержусь на тебя. Пока ты не пришла к истинной вере, ты блуждаешь в потемках, подобно малому ребенку, потерявшему отца и мать. Но пройдет время, и ты все поймешь. Моя первая жена египтянка почитала зверобогов. Я уже сказал тебе, что не пожелал силой принудить ее к почитанию единого Бога Яхве, потому что был уверен, что каждый человек должен сам найти свою дорогу к единому Богу. Но она умерла, не поняв… - Соломон огорченно вздохнул и замолчал.
        Македа тоже молчала, высказывая этим свое почтение его воспоминаниям. Соломон продолжил:
        - В память о ней я велел оставить эти капища. Для меня эти жертвенники - всего лишь отголоски недавнего прошлого, - неохотно объяснил Соломон. Он хотел что-то еще прибавить, но осекся. Лицо его нахмурилось, и царь погрузился в свои размышления.
        Македа поняла, Соломон что-то недоговаривает.
        - Поэтому ты так настойчиво призываешь меня и мой народ отречься от наших богов? Тебе не кажется, что поклонение твоему единому богу самым чудесным и непосредственным образом незаметно вытекает из другого поклонения многим богам, подобно чистой воде бьющего из земли родника? Может быть, со временем и мой народ придет к этой вере. Но не сейчас. Придут иные времена, иные боги… - тихо прошептала Македа, вспомнив слова Гарпократа. Только сейчас поняла она значение сказанных слов.
        Но царь Соломон на это только вздохнул:
        - Я не могу заставить тебя молиться моему богу. Нельзя повернуть чужую реку вспять, но я надеюсь, что, узнав об истинной вере, ты сама почувствуешь ее правду и силу воздействия на человеческую душу и его поступки.


        Глава 21. Разговор с царем Соломоном
        И если свои дни Македа теперь посвящала обучению езде на колеснице или стрельбе из лука, то свои вечера она обычно посвящала прогулкам по Иерусалиму, игре на лютне, которую привезла с собой, или беседам с царем Соломоном.
        И было ей легко и хорошо с ним. «…И беседовала с ним обо всем, что было у нее на сердце. И объяснил ей Соломон все слова ее, и не было ничего незнакомого царю, чего бы он ни изъяснил ей» (3 Цар. 10:2-3).
        Покои, в которых беседовали Соломон и его гостья, имели высокие потолки, которые подпирались внушительными разноцветными колоннами и надежно держали хрустальные светильники, осеняющие залу теплым светом горящих лампад. Выложенные разноцветной мозаикой окна были распахнуты настежь. Из них открывался великолепный вид на далекие горы и синюю прозрачную даль.
        Царь Соломон обычно восседал на троне из кедра, расположенном в высокой каменной нише, богато отделанной золотом и драгоценными камнями. А царица любила сидеть у подножия его трона на скамеечке, обитой красным бархатом. В дверях стояли высокие стражники с кривыми и острыми мечами в руках.
        С каждым разом Македа находила в беседах с Соломоном все большее наслаждение и отдохновение. Мудрость его высказываний, обширность знаний поражали ее. Она следовала по стопам его мудрости, загадывала сложные загадки, которые приготовила для него, но царь без труда разгадывал их. И дивилась царица мудрости его и уму, и любила за это царя всем сердцем.

«И дал Бог Соломону мудрость и весьма великий разум, и обширный ум[3 - В оригинале «обширному уму» соответствует словосочетание, которое буквально переводится как «широта сердца».], как песок на берегу моря. И была мудрость Соломона выше мудрости всех сынов востока и всей мудрости Египтян. Он был мудрее всех людей, мудрее и Ефана Езрахитянина, и Емана, и Халкола, и Дарды, сыновей Махола, и имя его было во славе у всех окрестных народов. И изрек он три тысячи притчей, и песен его было тысяча и пять; и говорил он о деревах: от кедра, что в Ливане, до иссопа, вырастающего из стены; говорил и о животных, и о птицах, и о пресмыкающихся, и о рыбах. И приходили от всех народов послушать мудрости Соломона, от всех царей земных, которые слышали о мудрости его» (3 Цар. 4:29-34).

«И увидела царица Савская всю мудрость Соломона и дом, который он построил, и пищу за столом его, и жилище рабов его, и стройность слуг его, и одежду их, и виночерпиев его, и всесожжение его, которые он приносил в храме Господнем. И не могла она более удержаться и сказала царю: верно то, что я слышала в земле своей о делах твоих и о мудрости твоей; но я не верила словам, доколе не пришла, и не увидели глаза мои: и вот, мне и вполовину не сказано; мудрости и богатства у тебя больше, нежели как я слышала. Блаженны люди твои и блаженны сии слуги твои, которые всегда предстоят пред тобою и слышат мудрость твою!» (3 Цар.10:2-3).
        - Ты удивительная и совершенная женщина, южная царица! - однажды сказал Соломон, когда они, как обычно, после ужина сидели в алькове огромного зала и не спеша разговаривали между собой. - Никогда раньше я не встречал женщин, подобных тебе. Ты равна мне по положению и мудрости. Но ты и нежна, как цветок лотоса, и прекрасна, как роза. Ты притягиваешь и манишь меня своей красотой. Я хотел бы, чтобы ты стала моей женой! - взгляд Соломона сделался серьезным и притягательным. И, окунувшись в него, царица почувствовала головокружение.
        - Но я не свободная женщина, царь Соломон. И ты это знаешь. То, что ты предложил, - невозможно. У меня есть Савская страна - она единственная мне мать и единственная семья! - непреклонно произнесла Македа, и глаза ее были печальны.
        И так же посмотрел на нее Соломон. Однако он не потерял надежды после того, как она вновь отвергла его.
        - А хочешь ли ты, царица, чтобы я удивил тебя больше всех на свете? - снова спросил он. И глаза его ласково и пытливо взглянули на гордую Македу.
        - Неужели ты думаешь, что на свете есть то, что я не видела и что удивит меня? Мое царство так же богато и полно всяких диковинок, как и твое, и мне нечего желать - у меня есть все! - насмешливо произнесла Македа.
        - Но дозволь же мне попытаться! - воскликнул царь и, не дожидаясь ответа, громко хлопнул в ладони.
        На середину залы тотчас выбежали две юные и прелестные танцовщицы с распущенными кудрявыми волосами. Девушки были босыми, на щиколотках их стройных крепких ног зазвенели разноцветные браслеты, точно такие же браслеты обхватывали их смуглые предплечья. Груди их были обнажены, притягивая и дразня взор при каждом движении танцовщиц, а почти воздушные прозрачные юбки, украшенные маленькими драгоценными камнями, обвевали стройные бедра обеих девушек, не скрывая ни одной чарующей и интимной линии тела. В руках одной девушки было две змеи, в руках другой - две медные тарелки. Девушка с тарелками ударила в них, и невольница со змеями начала извиваться перед царем и царицей. Это был известный на востоке знаменитый танец со змеями. Подняв руки вверх и бесстрашно повернув лицо к змее, танцовщица, извиваясь своими движениями, старательно повторяла скользящие движения змей.
        - Эти змеи опасны и ядовиты, - пояснил Соломон, - если маленькая танцовщица ошибется и сделает неловкое движение, змея моментально поразит ее насмерть.
        - Но зачем ты подвергаешь опасности жизнь девушки? Тебе недостаточно других утех? Или все это делается ради твоей мимолетной прихоти? Неужели человеческая жизнь столь незначительна для тебя? - поразилась Македа.
        - Всем женщинам свойственна чувствительность. И ты, царица, - не исключение! - с важным видом произнес Соломон. - Но я знаю, что ты, Македа, - язычница. И ты приносишь в жертву животных и птиц. Я также могу упрекнуть тебя в том, что жизнь этих животных не представляет для тебя никакой ценности! Поэтому я говорю тебе - твоя религия жестока и не имеет будущего! Мой бог, бог иудеев Яхве, не требует за свое покровительство жертвоприношений.
        Танцовщицы закончили свое представление и удалились. Македа задумалась над словами Соломона, потом произнесла:
        - Ты хочешь объединить наши религии. Но это невозможно. Наши государства идут каждое своей дорогой! У наших народов - различные традиции и обычаи. Как можно смешать их, не нарушив этим неповторимое многообразие мира? Мир станет скучным и пресным, если все станет единым - и вера разных народов, и их правители, и установленные порядки.
        - Ты умная правительница, Македа. И хотя я не согласен с твоими выводами, я все же признаю долю правды в некоторых твоих словах. Я действительно желал бы объединить наши богатые и сильные государства, наши религии в одну и создать самую могущественную империю на востоке! - взгляд Соломона устремился вдаль, в раскрытое окно и загорелся, как только царь представил себе могущество созданной им величественной империи.
        - Нет! И еще раз нет! А сейчас позволь мне покинуть тебя! Мир тебе и спокойной ночи! - последовал твердый и нежный ответ Македы. И царица покинула Соломона.
        А царь Соломон продолжал смотреть вдаль и долго сидел так - глубоко задумавшись. Наступила черная бархатная ночь, и в распахнутое окно уже заглядывали любопытные звезды и луна. Ветер глухо ворочался за окном, напоминая о том, что пришло время отдыха. Но Соломон оставался неподвижен.
        Его сердце горевало и сжималось от любви. Но он не мог достичь того, что было так близко и желанно. Соломон ощущал жгучую жажду обладать гордой женщиной. Он уже давно пресытился плотской любовью своих многочисленных наложниц и давно мечтал найти возлюбленную, равную себе по уму и положению, способную оценить дары, которые Соломон мог бы преподнести ей - жене и любовнице. И вот свершилось! Впервые в жизни он глубоко и нежно полюбил женщину равную себе, в которой соединилось самое лучшее, что может быть присуще природе человека: в ней были нежная красота и грация, потрясающий ум и сильная глубокая душа. Он открывал ей во время бесед самые сокровенные движения своей души, в стихах и загадках признавался в своих чувствах - и видел в ее глазах, что она понимает и любит его! Македа казалась ему родным и близким человеком, вот же она! Протяни руку, дотронься - и вот она твоя! Но когда он вознамерился открыто признаться ей в любви, то получил от нее твердый отказ! Она продолжает оставаться для него все такой же далекой и недостижимой, как вон та блистающая звезда за окном…
        Внезапно Соломон ощутил присутствие возле себя кого-то постороннего. Он приоткрыл глаза и увидел напротив себя фигуру сидящего демона. Это был Сатан. Он сидел прямо в воздухе, заложив свои козлиные ноги одну на другую, и постукивал по воздуху концом длинного хвоста. Одной рукой он точно так же, как и Соломон, опирался на воздушный подлокотник и с издевательской насмешкой взирал на него. Увидев, что царь заметил его присутствие, демон произнес:
        - Ты грустишь, царь царей? И отчего?! Что какая-то заезжая царица дала тебе от ворот поворот? Полно, царь Соломон! Не ты ли самый могущественный и великий из царей! Неужели ты смиришься с тем, что тебя отвергли? И не накажешь гордячку? Вели заточить ее в башню и оставь без еды и питья. И посмотри, что из этого получится! Не пройдет и нескольких дней, как она взмолится о пощаде и приползет к тебе на коленях! Ну, что, царь Соломон? Хороший совет я тебе дал? - торжествующе спросил Сатан и довольно погладил себя по козлиной бороде.
        - Нет, - покачал головой Соломон, - плохой твой совет, Сатан. И я не воспользуюсь им, - отвечал Соломон, вздыхая. Страха он не испытывал. Хотя в этот момент черта магического круга не защищала его от смертельного нападения ужасного демона. Демон прочитал его мысли. Он презрительно ухмыльнулся и произнес:
        - Не дрожи, царь царей! В мои планы не входит нападать на тебя, потому что я еще не получил от тебя главного, зачем уже приходил к тебе. Помнишь? Или, опутав сердце безответной любовью к южной царице, ты забыл обо всем? Вот я пришел, чтобы напомнить тебе. Мне надо получить Книгу судьбы, которая хранится у Савской царицы. А если ты не отдашь мне ее, ты жестоко пожалеешь об этом! Я заберу твою жизнь или же сделаю так, что ты станешь влачить жалкие дни на исходе своей жизни, все больше погрязая в похотливом блуде и чрезмерной роскоши. А юные жены, которые будут окружать тебя, будут любить тебя, только пока ты силен, здоров и богат, но как только ты постареешь и станешь слабым, они покинут твой дом и ложе и возненавидят тебя!

«Во время старости Соломона жены его склонили сердце его к иным богам, и сердце его не было вполне предано Господу, Богу своему, как сердце Давида, отца его. И стал Соломон служить Астарте, божеству Сидонскому, и Милхому, мерзости Аммонитской» (3 Цар. 11:4, 5).
        Прекрасные и соблазнительные язычницы из Египта, Финикии, Едома, Моава и других стран, которых ты введешь к себе, принесут в твой дом языческие обряды. Поклоняясь их красоте и угождая желаниям жен своих, ты поставишь среди оливковых и миртовых рощ языческих идолов и станешь им поклоняться!
        Но еще страшней для тебя будет знать то, что горячо любимый народ твой будет скитаться по миру! Ибо ты уже отступил от Господа своего! Душа твоя испорчена честолюбием и искушена богатством!
        Ведь это ты, царь Соломон, «сделал серебро и золото в Иерусалиме равноценным простому камню, а кедры, по множеству их, сделал равноценными сикоморам, которые на низких местах» (2 Пар. 1:15).
        Но, может быть, ты забыл, мудрый царь, что не все то злато и серебро, что блестит? Эти металлы - великий соблазн для слабой человеческой души. Знаешь ли ты, что, обретая земные богатства, теряешь вечные - душу свою и совесть!
        Так говорил ему падший ангел. И показалось царю Соломону, как будто и не Сатан вовсе разговаривает с ним. Как будто это сам Бог Яхве стоит сейчас за спиной у него и грозно глаголет его устами.
        И поникли плечи царя, потому что услышал он горькую правду о себе в сказанном им.
        - Зачем ты стремишься объединить свое государство с языческой Савской страной? - снова спросил у него падший ангел. - Разве ты не помнишь: «И чтобы не умножал себе жен, дабы не развратилось сердце его, и чтобы серебра и золота не умножал себе чрезмерно» (Втор. 17:17)? - неожиданно сурово произнес он. И глаза его зажглись недобрым ужасным огнем. - Впрочем… что мне заботиться о тебе? Не мое это дело! Твой Бог сам тебе скоро сообщит, какое наказание Он для тебя придумал… - ехидно прибавил он и торжествующе ухмыльнулся.
        - Я не боюсь гнева Бога! И ты, падший ангел, напрасно стараешься отговорить меня объединить две страны и два мира! - Соломон вскинул голову и твердо посмотрел на демона, как человек совершенно уверенный в своей правоте.
        Тем временем поведение демона говорило о том, что он очень доволен предстоящим наказанием для царя Соломона. С торжествующим видом, как будто говоря: «Что ты на это теперь скажешь?» - демон злорадно потирал ладошки и, гримасничая, притаптывал одной ногой, обутой в копыто, по воздуху, будто о каменный пол.
        - Рано празднуешь мое поражение, демон. Моя мудрость - дальновидная, она ведет меня к правильной цели. Великий Бог Яхве поймет мои устремления и простит ошибки. Брачный союз с египтянкой был выгоден обеим странам, он сблизил наши народы. То же произойдет, если я объединю свою страну со страной Савы. Я не боюсь гнева Бога. И в будущем язычницы и язычники из других государств также проникнутся моей верой и покорятся единому Богу, следуя моему примеру.

«Соломон породнился с фараоном, царем Египетским, и взял за себя дочь фараона, и ввел ее в город Давидов» (3 Цар. 3:1).
        Дико расхохотался злобный демон на эти слова. И глаза его зажглись издевательским огнем. Ему ли не знать, как сильно заблуждается сын человеческий, сидящий перед ним.
        - Ты слишком наивен и доверчив с женщинами, царь царей! Я мог бы посоветовать тебе, чтобы ты бежал прочь от язычниц, но не стану! Не мое это дело отговаривать тебя от отступничества твоему Богу. Что предначертано Им, то исполнится! Отдай мне только Книгу судьбы, и я навсегда покину тебя и твой народ. Даю тебе семь дней! На исходе седьмого дня я приду забрать с собой Книгу. И помни - у тебя только семь дней… - сказав эти слова, демон растворился в темноте, как будто его и не было.
        А царь Соломон еще долго сидел в одиночестве и раздумывал над словами падшего ангела. И только луна и звезды светили ему в эту ночь вместо светильников. Наконец он встал, взял со стола свиток и перо и написал: «Есть пути, которые кажутся человеку прямыми; но конец их - путь к смерти» (Притч. 14:12).

«Много замыслов в сердце человека, но сбудется то, что решит Господь» (Притч. 19:21).
        Царь Соломон знал, что пророчество, которое он только что услышал от падшего ангела, неизбежно сбудется. Но он надеялся, что впереди у него есть еще половина жизни. И есть еще время исправить содеянное и все изменить! Великий Бог любит своих детей и прощает им их ошибки и заблуждения. Ибо сказано: «И потому выйдите из среды их и отделитесь… и не прикасайтесь к нечистому, и Я приму вас; и буду вам Отцом, и вы будете Моими сынами и дщерями, говорит Господь Вседержитель» (2 Кор. 6:17,18).
        Ведь это он - Соломон, благоразумный и мудрый правитель, внушает своему народу на утренних проповедях на дворцовой площади: «Да будет сердце ваше вполне предано Господу, Богу нашему» (3 Цар. 8:61). Он ведет за собой иудейский народ к процветанию и могуществу, стремясь соединить несоединимое - единого Бога и язычество! И за это Бог не должен отвернуть лица своего от него! - так рассуждал Соломон.
        Но в глубине души он чувствовал правду сказанных демоном слов. Нетрудно поднести к устам пустую чашу, но чашу, наполненную до краев, - поднести к губам трудно. Уже давно он был увлечен честолюбивым и непреодолимым желанием затмить всех роскошью и богатством, а также количеством красивых женщин в гареме.
        Не он ли, царь царей, забыл простую истину, которую сам проповедует своему народу?

«Никто не может служить двум господам: ибо или одного будет ненавидеть, а другого любить; или одному станет усердствовать, а о другом не радеть. Не можете служить Богу и Мамоне» (Мф. 6:24).


        Глава 22. Любовь Соломона
        В течение следующих трех дней Соломон не подходил к Савской царице и не спрашивал ее о местонахождении Книги судьбы. Он прекрасно понимал - если Македа является хранительницей Книги, она ни за что не отдаст ее ему. Поэтому рассчитывать можно было только на собственные силы.
        День и ночь раздумывая, как обхитрить падшего ангела, царь объявил во дворце о своей внезапной тяжелой болезни и никуда не выходил из своих покоев. Он отказался от утренних проповедей перед народом, не проводил суды и перестал посещать свой гарем. Дни и ночи напролет он проводил, листая древние магические рукописи и книги, почти не прикасаясь к еде и стараясь найти ответ.
        Странное поведение царя не осталось не замеченным ни для приближенных, ни для Македы. На четвертый день его затворничества, когда он уже собирался ложиться спать, за дверью его покоев неожиданно послышались чьи-то шаги. Вошел стражник и доложил царю, что Савская царица стоит перед дверью и просит, пропустить ее к нему.
        - Пускай войдет, - распорядился Соломон и встал так, чтобы сразу увидеть лицо своей гостьи.
        Дверь распахнулась, вошла Македа. Взгляд ее показался царю смущенным и робким. Увидев Соломона живым и невредимым, лишь слегка похудевшим от четырехдневного голодания, она обрадованно воскликнула:
        - Прости меня, царь, если я потревожила твой покой, Но я была так озабочена твоей болезнью, что решила прийти навестить тебя, как лучшего друга… Не ты ли сам говорил мне однажды, что мы с тобой друзья? - на всякий случай ласково напомнила она царю его собственные слова.
        Соломон был поражен.
        Он смотрел на свою возлюбленную, которая стояла перед ним раскрасневшаяся от волнения, и не верил своим глазам. Женщина, которая до сих пор казалась ему недостижимой, как луна, и была такой же гордой, как само солнце, стояла сейчас перед ним, вся трепещущая от любви, и глаза ее блестели, как звезды.
        Недолго думая, Соломон приблизился к ней и схватил ее в свои крепкие и жаркие объятия. Прошло немало времени, прежде чем они смогли их разнять. А когда разняли, Соломон лежал рядом со своей прекрасной царицей, с телом светящимся и белым, как сама луна, и любовался ее утомленным лицом. Тихо и нежно шептал он ей на ухо сочиненные для нее стихи. И показалась им промелькнувшая ночь, подобной райской. Жаль, что она промелькнула, подобно быстро летящей звезде… И царь Соломон снова не спросил царицу о Книге.
        Наступил пятый день.
        Наутро, когда царица проснулась, она увидела, что Соломон уже проснулся и, сидя за столом в халате, судорожно перелистывает страницу за страницей какой-то книги, записывая что-то в свой свиток. Вид Соломона показался ей встревоженным и озабоченным.
        Недолго думая, она окликнула его. Но царь оказался так поглощен своим занятием, что даже не повернул к ней головы и не отозвался на ее зов. Царицу обуяло любопытство. Накинув покрывало, она приблизилась к нему и заглянула через плечо в книгу, которую он изучал. Как только она в нее взглянула, она сразу поняла, что книга содержит всевозможные заклятия, и ее возлюбленный ищет в ней какой-то необходимый заговор. «Но от кого он желает себя защитить? А может быть, ему угрожает серьезная опасность?» - подумала Македа.
        Встревоженная догадками, она ласково и горячо обняла своего царя за плечи, прижалась щекой к его мягким волосам и нежно спросила:
        - Мой дорогой Соломон. Неужели ты нашел в этой странной книге что-то более интересное, нежели наша любовь? Посмотри же на меня, мой Соломон! Позволь мне утешить тебя в своих объятиях. Доверь мне свою печаль и сердечную заботу. Быть может, я помогу тебе? - тихо спросила она, и глаза ее глядели серьезно.
        - Спасибо, дорогая Македа. Ты умная и наблюдательная женщина! Нет большей радости, чем видеть твои глаза, обращенные ко мне и полные любви. Я хочу, чтобы ты стала моей женой! - неожиданно произнес Соломон и вопросительно посмотрел на нее.
        Македа отвела свой взор. «Ах, вот оно что! - подумала она. - Я-то думала… а он, оказывается, ищет заклинание или приворот, чтобы привлечь к себе мою любовь и заставить меня стать его женой?» - решила она. А так как она была гордая женщина, она рассердилась. Однако она к тому же была еще и мудра, поэтому, ничего не сказав, решила послушать, что скажет ей дальше любимый Соломон.
        А тот, увидев, что она отвернулась и молчит, огорченно вздохнул и продолжил:
        - Ты не соглашаешься стать моей женой? Ну, что ж… неволить тебя я не стану! Но знай. Я полюбил тебя больше жизни, моя драгоценная повелительница! И не сыщется на свете силы, могущей поколебать мои чувства к тебе и причинить тебе вред или горе! Позволь рассказать тебе все, что случилось со мной. Пока мы с тобой искали любовь, зло не дремало. Вчера меня посетил падший ангел и потребовал, чтобы я хитростью или силой отобрал у тебя Книгу судьбы, пообещав за это счастливую жизнь мне и любимому мною народу! И сейчас я ищу в этих древних манускриптах заклятие или обряд, которые смогут прогнать злобного демона, - Соломон вздохнул и вновь углубился в чтение книги.
        Задумчиво смотрела Македа на любимого Соломона и размышляла над произнесенными словами: «Гарпократ был прав, когда предупреждал меня, что тайна Книги станет известной. Вот и пришел час, когда мне придется выбирать - или жизнь любимого, или сохранность Книги судьбы».
        - Книгу я тебе не отдам, - твердо ответила Савская царица, и взгляд ее, устремленный на Соломона, стал непреклонен. - Я - хранительница Книги, и на мне лежит ответственность за ее сохранность, - хотя речь царицы была решительна, ее нежное сердце билось в тревоге за Соломона.
        - Я знал, что ты так ответишь, - вздохнул Соломон, - поэтому и не спрашивал тебя. Я отыщу необходимые заклинания, которые помогут мне самому побороть ужасного демона. Но я пока нашел заклинания, могущие его посрамить, а их недостаточно! - Соломон в отчаянии посмотрел на возлюбленную. Он не знал, что ему предпринять. Через два дня истекает срок, установленный Сатаном. Демон вернется и исполнит угрозу - заберет его жизнь или, еще хуже, вселится в его, Соломоново, обличье и будет править иудейским народом от его имени…
        - Ты на верном пути, Соломон. Выучи все заклинания. Как знать, быть может, вовремя сказанные, они помогут нам прогнать злого демона? Знай, Соломон. Я люблю тебя всем сердцем! И сделаю все, чтобы спасти тебя! Не проси меня отдать тебе Книгу. Клянусь, я что-нибудь придумаю! - воскликнула Македа и, обняв царя за шею, принялась осыпать горячими поцелуями. Невольные слезы покатились у нее по щекам. Соломон обернулся и тоже принялся ее целовать. Потом подхватил ее на руки и отнес на постель. Когда же они насытились страстными и нежными ласками и, разняв объятия, лежали, забывшись в успокоительной и сладкой дреме, Македа прижалась к Соломону и тихо произнесла:
        - Милый Соломон. Позволь мне совершить жертвоприношение Озирису и прикажи приготовить для жертвоприношения все, что необходимо. Также вели своим воинам сегодня вечером отвезти меня в «город для лошадей» к жертвеннику твоей жены-египтянки.
        - Хорошо. Если ты думаешь, что это поможет нам справиться с демоном, то я сделаю так, как ты просишь, - согласился Соломон.
        Поздно вечером возле дворца Македу дожидалась колесница и стояла запряженная лошадь с повозкой, на которой лежал приговоренный в жертву, связанный ягненок. В сопровождении стражников, высоко держащих над головами горящие факелы, Македа и Эйлея помчались в сторону «города для лошадей». Там уже все было приготовлено для совершения обряда. Совершив все необходимое и собрав жертвенную кровь в специальный сосуд, процессия вернулась обратно. Войдя во дворец, Македа и Эйлея, не мешкая, смазали кровью все косяки и притолоки дверей, попавшиеся им в коридоре, ведущем в покои Соломона. После чего Македа велела Эйлее идти спать, а сама направилась к Соломону. Царь бросился навстречу возлюбленной, крепко сжал ее руки в своих и произнес:
        - Как я ждал тебя, моя царица! Сердце мое разрывалось от тоски. Сотню раз порывался я мчаться за тобой, но всякий раз останавливался, когда вспоминал твои строгие предостережения. Но скажи, все ли ты исполнила, как задумала? - голос Соломона был взволнован, а глаза наполнены тревогой и нежностью. И, заглянув в бездонные, как сама ночь, глаза любимого, Македа ощутила, что душа ее защемила от тревоги и любви. Волна глубокой нежности поднялась и захлестнула ее.
        - Ты правильно сделал, Соломон, что не последовал за мной. Твоя вера не позволяет тебе присутствовать на подобных обрядах. А обо мне не тревожься! Я смогу постоять за себя! - успокаивающе и мягко произнесла она, стараясь улыбкой прогнать тревогу.
        - Вели принести сюда книгу молитв, посвященных великому Богу Яхве, ту, которую обычно читают ваши первосвященники в Храме, - попросила Македа.
        Царь Соломон хлопнул в ладони, и на зов прибежал начальник охраны. Соломон отдал приказ, потом велел рабыне принести еды и напитков. После ужина, состоящего из сваренного в молоке козленка, сладких фруктов и орехов, проваренных в медовом сиропе, Соломон и Македа предались сладким любовным утехам и заснули, забыв обо всем.


        Глава 23. Сон Савской царицы
        И снится Македе дивный сон. Будто просыпается она среди ночи от воя разбушевавшегося ветра за окном. Широкое узорчатое окно распахнуто настежь, однако она хорошо помнит, что сама перед сном закрыла его на крепкую щеколду. В опочивальне холодно и сыро, не горит ни одна масляная лампа, хотя царь Соломон при ней приказал рабыне залить в них достаточно масла.
        Спальные покои заливает мертвенно-бледный свет луны, которая пристально заглядывает в распахнутое окно. И видит Македа, что лежит она на ложе, а в ногах у нее сидит, задумавшись и уронив голову на руки, ее возлюбленный Соломон. Затрепетала Македа, рванулась ее душа к нему, и позвала она его дрогнувшим голосом:
        - Почему ты не спишь, милый друг? Прогони свою печаль и приди ко мне.
        Сидящий Соломон поднимает голову и устремляет на нее странный взор. С необъяснимым страхом вглядывается Македа в его очи и понимает, что перед ней сидит не Соломон. Потому что сверкают они белым и страшным пламенем, и нет в них ничего человеческого. Она всматривается еще пристальней и видит, что и в облике сидящего нет ни одной человеческой черты, потому что вся нижняя часть туловища у сидящего козлиная, а верхняя - будто бы человеческая, но покрытая такой густой и черной шерстью, что похожа на зверя. Пальцы же на лохматых и страшных руках заканчиваются длинными черными когтями.
        И понимает Македа, что это сам демон Сатан сидит сейчас перед ней.
        А где же настоящий Соломон? Вскрикивает она, в ужасе поворачивает голову и видит его подле себя - лежащим навзничь, бесчувственным и мертвенно-бледным, как будто бы он уже умер.
        Хочет Македа позвать Соломона - и не может. Силится в страхе приподняться и тоже не может. Необъяснимая тяжесть давит на грудь. Тем временем демон со зловещей ухмылкой наблюдает за тщетными попытками и говорит:
        - Пока не отпущу тебя - сама не подымешься!
        - Что ты хочешь? - спрашивает Македа.
        - Ты знаешь, - отвечает тот, - отдай мне то, что тебе не принадлежит, и я отпущу тебя! А пока тебе придется смириться с тем, что ты будешь прикована к этому ложу! Но что делать, что делать?.. - демон разочарованно разводит руками и пожимает плечами. А Македа видит, как змеится по губам демона злорадная усмешка.
        - А что будет с царем Соломоном после того, как ты получишь то, что хочешь? - спрашивает она, лихорадочно обдумывая пути спасения.
        - Его я, наверно, тоже отпущу… может быть… - вновь равнодушно пожимает плечами демон и стремительно взмывает вверх.
        И вот уже он сидит и раскачивается наверху прямо в воздухе на своем невидимом троне, заложив одну козлиную ногу на другую, и злобно сверкают его очи, глядящие сверху вниз на Македу. Поросшая черной шерстью рука его лежит на подлокотнике воздушного трона, и пальцы той руки выбивают на нем ритмичную громкую дробь.
        - Я видел, ты сегодня принесла в жертву ягненка? Напрасно ты старалась и измазала кровью несчастного зверя двери и косяки. Разве ты не знаешь, что для меня не существует таких засовов, которых я не мог бы отпереть! - в голосе демона слышится явное бахвальство.
        - Не обольщайся, демон! Не тебе принесла я искупительную жертву, а великому богу Озирису! К нему я взываю, не к тебе, - гневно вспыхнув, отвечает Македа и в сердцах отворачивается от него.
        Демон удивленно смотрит на нее:
        - У тебя смелая душа, Савская царица. Поднимись же с ложа и подойди ко мне, - милостиво разрешает он и опускается вниз вместе со своим воздушным троном. И в тот же миг Македа чувствует, как слабеют невидимые оковы, доселе крепко удерживающие ее.
        Она легко и грациозно поднимается и окутывает себя тонким струящимся покрывалом, которое не может скрыть ни одного изгиба ее прелестного тела. Подобно великолепной статуе, встает она перед демоном, вся облитая лунным сиянием, и величественно смотрит на него. Во всем ее облике ощущается спокойствие и царственная отрешенность.
        - Ты очень красива, южная царица! Если бы я был на месте Соломона, я бы тоже влюбился в тебя… - вскользь, замечает Сатан и возбужденно щелкает по воздуху хвостом. Глаза его неотступно следят за каждым движением царицы. - Ты помнишь, о чем говорил Соломон?
        - Помню. Но позволь узнать, зачем тебе нужна эта Книга? Разве ты, демон, не можешь заранее знать, что случится? - спрашивает Македа и невозмутимо смотрит на демона.
        - Странный вопрос! - возмутился демон. - Я хочу управлять судьбами всех людей и получить над вами безграничную власть! И я заставлю тебя отдать мне эту Книгу! - в голосе его слышится угроза, глаза вспыхивают недобрым огнем.
        - Хорошо, - неожиданно соглашается Македа и с притворной ласковостью во взоре глядит на демона. В голове у нее вызревает хитрый план. - Видишь ли, в чем дело. Чтобы Книга судьбы оказалась во дворце царя Соломона, мне необходимо позвать ее, а для этого я должна спеть прекрасную песню, подобную райской!
        - Если ты меня обманешь, я заберу твою душу и душу Соломона и брошу их в подземелье. Скажи, а будет ли твоя песня действительно подобна райской? - заинтересованно спросил Сатан. Так как демону навсегда была закрыта дорога в рай, он хотел хотя бы в чем-то прикоснуться к райским кущам.
        - О! Она будет чудо как хороша. А если песня тебе понравится, что ты дашь взамен?
        Вперил Сатан свои страшные сверкающие очи в лицо царицы и в мгновение ока угадал все ее желания, а угадав, произнес:
        - Что ж! Я отпущу тебя и Соломона на все четыре стороны.
        - Хорошо, - обрадовалась Македа. Ей только того и надо было.
        - Так пой же скорей! - в нетерпении вскричал демон и, поерзав, устроился поудобнее на своем воздушном троне.
        - Не могу. Нет музыканта, который подыграл бы мне, а без него мне петь никак нельзя! - ответила хитрая царица.
        - А может тебе подыграть вон тот человек? - поинтересовался демон и кивнул на Соломона. Ему страшно хотелось послушать, как поет Савская царица.
        - Может. Только он так крепко спит, что разбудить его я вряд ли смогу, - стараясь казаться равнодушной, произнесла Македа.
        - Ну, так и быть! Я оживлю его на время, - согласился Сатан и прищелкнул своим хвостом. В тот же миг царь Соломон встрепенулся, открыл глаза и, приподнявшись на локтях, удивленно произнес:
        - До чего странный и удивительный сон на меня навалился. Как будто бы я вознесся в небо к Богу… - тут он осекся, потому что увидел сидящего в воздухе Сатана.
        - Это твоих рук дело? - возмущенно спросил его Соломон и хотел вскочить с ложа, чтобы наброситься на демона, однако Македа сделала ему предостерегающий знак не шевелиться, и тихо попросила царя:
        - Прошу тебя, милый Соломон, возьми поскорей мою лютню и подыграй мне на ней. Я хочу спеть для гостя красивую песню! И зажги в курильне благовонный огонь, чтобы его тонкий аромат придал более глубокое очарование и прелесть звучанию музыки и песни, - при этом она так многозначительно и красноречиво глядела на него, что Соломон больше ни о чем ее не спрашивал.
        Встав, он приблизился к курильне, зажег в серебряной чаше благовонный огонь. После чего взял в руки деревянный инструмент и присел на ложе возле Македы. Спустя мгновение из-под пальцев Соломона заструилась прекрасная и благозвучная мелодия. Сама Македа взяла в руки серебряные колокольчики и стала ими легонько потрясывать, так что они зазвучали чисто и звонко, как капли дождя. Под льющуюся струнную музыку лютни и звон колокольчиков Македа запела - сначала негромко, на низких и горловых звуках, потом все громче и громче. Ее голос расширился и приобрел глубокое и бархатистое звучание, рассказывая о любви и вызывая в душах слушающих восторг, удивление и невыразимую щемящую грусть. И до того неземным и гармоничным было это нежное и переливистое звучание натянутых струн, так тонко и прочно переплетались они с бархатным и глубоким женским голосом, что за окном стих бушевавший ночной ветер, замер и демон, заслушавшись и подперев руками свою мрачную и взлохмаченную голову. А когда растаяли в воздухе последние капли чарующих звуков и божественного голоса царицы и она подняла голову, чтобы посмотреть на
демона - то увидела, что он исчез, как будто его и не было вовсе…


        Глава 24. Разговор с Эйлеей
        На следующий день рано утром, когда над Иерусалимом уже взошло ослепительное и белое солнце, Македа открыла глаза и увидела, что осталась одна. Она вспомнила свой странный сон и ощутила в душе спокойствие. Теперь она была точно уверена - что ее любимому Соломону ничего не угрожает. Чарующие звуки лютни и ее пение навсегда прогнали ужасного демона, и он покинул дворец.
        Она встала со своего великолепного ложа, приблизилась к окну и распахнула его навстречу солнцу. С этой стороны царских покоев открывался изумительный вид на раскинувшийся внизу город и виднеющуюся вдалеке пустыню. Белые каменные строения и такие же белые невысокие дома, лепившиеся друг к другу, будто птичьи гнезда, сбегали вниз четкими и ровными полукружьями, а между ними проглядывали темно-зеленые островки скудной растительности. Видно было, как возле домов и виноградников копошатся маленькие фигурки людей, занимающихся домашним хозяйством и сбором урожая. Безоблачное небо раскинулось сине-голубой перевернутой чашей над Иерусалимом и казалось бездонным. Напоенный солнцем и светом горячий воздух струился и окутывал открывшуюся внизу панораму города и уходящую в синюю даль бесконечную пустыню своей дрожащей и призрачной дымкой.
        Македа вздохнула полной грудью напоенный солнцем воздух и улыбнулась синей дали. Полнота жизни охватила ее, заставив каждый нерв и каждую жилку затрепетать от ощущения счастья и щемящей любви. Она присела на подоконник и, глядя вдаль на горизонт, стала размышлять о последних событиях, произошедших в ее жизни. Она любила подобные мгновения покоя, созерцания и размышлений.
        И думала она о возлюбленном царе Соломоне. Разве могла она когда-то подумать, что на другом конце аравийской пустыни повстречает свою единственную любовь и счастье? А ведь Гарпократ предупреждал ее, но она тогда не придала его словам никакого значения… Где он теперь, старый друг и учитель? Жив ли? А может, уже спит мирным сном в своей каменной келье? Она подумала, что уже скоро узнает об этом. Потому что все когда-нибудь заканчивается… вот и пришла пора возвращаться обратно. Ей стало грустно и радостно одновременно. А мысли, сделав круг, снова вернулись к тому, что так сильно занимало и тревожило ее все последнее время.
        После встречи с Соломоном она почувствовала себя еще более свободной, счастливой и внутренне успокоилась. Отныне собственная жизнь уже не представлялась ей какой-то непонятной и извилистой дорогой, скрывающейся в туманной дымке за горизонтом, а напоминала простую и ровную стрелу, рассекающую пространство и время, дарящую радость бытия и еще большую уверенность в себе. Но самое главное открытие, которое она сделала здесь, в Иерусалиме, было то, что она почувствовала в душе свободу от незыблемости собственных языческих догм. Она твердо знала, что не сможет заставить себя и народ Савы отказаться от языческой веры, глубоко укоренившейся в плоть и кровь, потому что это была - их истинная вера. К тому же она понимала, что время для переосмысления и изменения их веры в сознании ее народа еще не пришло.
        Но, узнав иную веру иного народа в Единого Бога, она поняла, что и в этой вере скрываются своя истина и глубокий смысл. А увидев и осознав этот смысл, она еще больше уверовала в бесконечное многообразие окружающего мира и в естественную силу человеческих устремлений к лучшему обустройству своей и общественной жизни. Слишком тесно все было связано между собой - и люди, и их правители, и их боги…

«И увидела царица Савская мудрость Соломона, и дом, который он построил, и пищу за столом его, и жилище рабов его, и чинность служащих ему и одежду их, и виночерпиев его и одежду их, и ход, которым он ходил в дом Господень, - и была она вне себя. И сказала царю: верно то, что я слышала в земле моей о делах твоих и о мудрости твоей, но не верила я словам о них, доколе не пришла и не увидела глазами своими; и вот, мне и вполовину не сказано о множестве мудрости твоей: ты превосходишь молву, какую я слышала. Блаженны люди твои, и блаженны сии слуги твои, всегда предстоящие пред тобою и слышащие мудрость твою! Да будет благословен Господь Бог твой, Который благоволил посадить тебя на престол Свой… По любви Бога твоего к Израилю, чтоб утвердить его навеки, Он поставил тебя царем над ним - творить суд и правду» (2 Пар. 9:3-8).
        Внезапно Македа почувствовала небывалую тоску, ведь ей предстоит расстаться с прекрасным городом - этим удивительным средоточием могущественной и величественной красоты, сотворенным человеческими руками посреди суровой каменистой пустыни. В то же время она испытывала радость от того, что, несмотря на трудности, которые сопутствовали ей на пути, она сумела его пройти, достигла цели - приехала в Иерусалим и заключила с царем Соломоном выгодный для своей страны торговый союз. А значит, тяжелый многомесячный путь был проделан ею не зря!
        Но теперь пришло время возвращаться… Предстояло найти в себе силы и мужество, чтобы достойно расстаться с человеком, который подарил ей пусть недолгую, но такую нежную любовь; потом вернуться домой и уже одной достойно завершить свой жизненный путь. Дело сделано. И надо только вытереть слезы, струящиеся по щекам и губам, зажать свое сердце в кулак и, высоко подняв голову, попрощаться с обретенной любовью, попрощаться с великим городом…
        Тяжело вздохнув, Македа крикнула рабыню и велела позвать к ней Эйлею. Спустя несколько мгновений та появилась в дверях и, кинувшись в ноги повелительнице, с силой обхватила ее колени, издав отчаянный вопль:
        - О, моя прекрасная госпожа! Ты совсем забыла о своей Эйлее. Я сижу, подобно затворнице в золотой клетке. Когда же ты вспомнишь обо мне, брошенной и несчастной, и наконец, пригласишь с собой на прогулку? Я жду и страдаю уже много дней.
        Македа погладила темноволосую голову Эйлеи, отчего та вздрогнула, как от удара бича, и произнесла нараспев:
        - Признайся, что тебе было не скучно без меня? Царь Соломон сказал, что ты успела подружиться с некоторыми наложницами-финикиянками. Не понимаю, почему ты жалуешься? - пожала плечами Македа.
        - Что ты, госпожа! Разве можно сравнить мою мудрую повелительницу и женщин гарема с их пустой и никчемной болтовней о том, какое масло они сегодня используют или каким мылом натрут свои ленивые тела? Для меня ты - божество, подобное Солнцу! - восхищенно произнесла Эйлея и доверчиво подняла на нее свои блестящие глаза.
        Македа почувствовала смущение от такой безграничной преданности. Раньше бы она восприняла подобную дань уважения со стороны жрицы как должное, но сейчас, открыв для себя иную веру, в которой каждый человек был подобен божественному сосуду, она чувствовала себя изменившейся:
        - Полно, Эйлея! Ты свободная женщина и солнечная жрица. Поднимись с колен и вспомни, что именно тебя я выбрала среди остальных и взяла с собой в дальний путь. Ты - не просто жрица, а моя лучшая подруга! - вырвалось неожиданное признание у Македы. Она поддержала руку Эйлеи, когда та поднималась с колен, после чего обе женщины упали друг другу в объятия.
        - Я давно заметила, что царь Соломон от тебя без ума, - с лукавой улыбкой сказала Эйлея, когда они, вдосталь наговорившись и рассказав друг другу обо всем, что накопилось за эти дни, сидели на ложе по-турецки и с аппетитом поедали орехи, финики и виноград, запивая вином и медовым напитком.
        Македа смутилась под испытующим и шаловливым взглядом подруги:
        - Ты права. Так решили боги, чтобы мы были вместе с царем Соломоном. Но ты ведь понимаешь, что скоро все закончится, - Македа опустила вниз погрустневшие глаза.
        - Не грусти, повелительница. Я знаю, что ты хочешь сказать, - тихо и осторожно прервала ее Эйлея. - Но неужели тебе не хочется вернуться на родину уже сейчас? - бросила она пытливый взгляд на царицу.
        - Хочется, - честно призналась та и повлажневшими глазами посмотрела на подругу.
        - Э… так не пойдет! Поверь, тебе будет легче перенести предстоящую разлуку, если ты будешь знать, что дома тебя ждет твой народ и еще кое-кто… - она выразительно посмотрела на Македу.
        - Не понимаю, о ком ты говоришь? - недоуменно спросила Македа.
        - Я говорю об Алкионее. Этот философ на моих глазах просто умирал от тоски, когда ты уезжала. Неужели ты не заметила, какими глазами провожал он тебя, когда мы садились на верблюдов?
        - Нет, - искренне ответила Македа, тщетно пытаясь вспомнить, мелькало ли лицо философа в праздничной и пышной сутолоке, когда они отъезжали. Впрочем, она не считала его любовь слишком значимой для себя. Для нее это был всего лишь надежный и преданный друг.
        - Жаль, царица. Если бы ты помнила его взгляд, тебе было бы проще забыть царя Соломона! - беспечно произнесла Эйлея и, подхватив с золотого блюда особенно спелую янтарную виноградинку, с удовольствием отправила ее себе в рот.
        - Ты не права, Эйлея! Неужели ты думаешь, что можно сравнить мудрого и могущественного царя Соломона и какого-то придворного философа? Или заменить серьезную и настоящую любовь преданной дружбой между мной и другим мужчиной? - возразила Македа.
        - А зачем заменять? - удивилась Эйлея. - Из испытанной временем преданной дружбы между мужчиной и женщиной при их обоюдном старании обычно вырастает и расцветает пышным цветком настоящая любовь, основанная на взаимном доверии и уважении. Она будет крепкой еще и потому что подкреплена не только стремлением телесной близости, но и искренней дружбой! Вспомни, как ты раньше относилась к Алкионею? Тем более что он был тебе не только нежный друг, но и прекрасный любовник… - вырвалось у Эйлеи неожиданное признание. Она сделала многозначительную паузу и шаловливо посмотрела на подругу. Македа вспыхнула.
        - Ты и об этом знаешь? - растеряно спросила она.
        - О госпожа! Прости меня, если мое признание оскорбило тебя! - смущенно пробормотала Эйлея и стыдливо спрятала губы ладонями. - Слова вырвались у меня совершенно случайно. Мой язык - мой враг! - она виноватым взором смотрела на повелительницу.
        Македа пожала плечами и, вздохнув, произнесла:
        - Я знаю, что ты желаешь мне добра. Прошу же тебя, продолжай.
        Эйлея пылко кивнула в ответ:
        - Клянусь! Подобное больше не повторится. Но позволь мне закончить свою мысль. Не вижу причин, почему бы тебе не создать брачный союз с Алкионеем. Вы оба умны, разбираетесь в науках и книгах, молоды и красивы! Что тебе еще надо? Живи, прекрасная Македа, и радуйся жизни! - сказав, Эйлея с беспечным видом откинулась на ложе и грациозно потянулась. Ее темные косы расплелись и кудрявой волной запутались среди пышных подушек. Она наблюдала за Македой, прикрыв глаза, пока не почувствовала, что засыпает. Спустя время Македа наконец очнулась от своего приступа грусти и пощекотала жрицу по голому животу:
        - Довольно нежиться, ленивая. Пойдем купаться.
        Они резвились и плавали в бассейне до вечера.
        В саду было тихо. Низко нависшие над мраморной чашей серебристые ивы окунали свои ветви в лениво колышущуюся чистую воду, создавая вокруг прохладную и влажную тень. Над кромкой бассейна поверх травы был проложен широкий каменный желоб, уходящий к невидимому отсюда источнику. Желоб был темный от времени и склизкий, по нему в чашу бассейна стекала журчащая и прохладная вода, но, попадая в ограниченное камнем пространство, она нагревалась и становилась пригодной для купания. Выйдя из воды, подруги улеглись сохнуть на траву, в изобилии растущую среди влажного тенистого тепла, и стали смотреть сквозь колышущиеся над их головами ветки в вечереющее небо. На Иерусалим быстро опускался теплый и бархатный вечер, унося дневной зной.
        - Сегодня я скажу царю Соломону, что решила покинуть Иерусалим и вернуться на родину, - промолвила Македа, задумчиво глядя в небо.
        - Берегись, царица, мне кажется, что он не сразу смирится с твоим решением. Ему будет трудно расстаться с тобой. Весь гарем, как встревоженный злой улей, который месяц жужжит о тебе как о самой великой любви Соломона! Ты знаешь, что после того, как он с тобой познакомился, он не прикоснулся ни к одной из своих наложниц, - предупредила Эйлея. Она приподнялась, достала из корзины покрывало и укуталась им.
        - Я знаю. Но это решение богов и мое, - в голосе Македы звучала непреклонность.
        - Своим решением ты отвергаешь его любовь. А если царь Соломон не простит тебя и велит заточить в каменную башню? - в страхе спросила Эйлея. - Что я тогда буду делать?
        - Как что? - задорно рассмеялась Македа. - Ты станешь его наложницей.
        - Что ты! Что ты! - воскликнула Эйлея и в испуге округлила глаза. - Царь Соломон, бесспорно, один из самых красивых мужчин, которых я когда-либо встречала, но я предпочту остаться свободной и закончить свои дни на родине, а не в гареме могущественного иудейского правителя!
        - Ну, что ж! Придется исполнить твое желание, - рассмеявшись, сказала Македа.
        Внезапно она почувствовала облегчение. От того, что она попрощается с царем Соломоном и его любовью, ее жизнь не закончится. Она - царица, и на ней лежит ответственность за свою страну и народ, который любит ее и доверяет ей. И пусть ее жизнь будет трудной и одинокой, но она будет наполнена иным более значительным смыслом, нежели любовь. Ее долг - служить стране и народу. А это и есть любовь! Многие ли правители понимают это? Но ей надо идти вперед, любя и помня о прошлом…

«И при смехе болит сердце, и конец самой радости - печаль…» (Пр. 14:13)

        Савская царица еще не знала, что увезет с собой живую частичку царя Соломона. На родине у нее родится сын Байне - плод любви ее и царя Соломона. В 21 год юноша вернется в Иерусалим и впервые встретит на священной земле своего великого отца, который примет его с любовью и радостью. В Иерусалимском храме Байне будет помазан на царствование, после чего вернется на родину и даст начало новой династии царей, ведущих свой род от царя Соломона…

        Тем же вечером Савская царица объявила о своем решении царю Соломону. И он отпустил ее с великой печалью и любовью в сердце. И помнил он ее и любил до конца дней… Ибо нет предела восхищенной человеческой памяти и нет такого расстояния на земле, которое не сокращалось бы под пытливым и любящим человеческим взором, настойчиво и внимательно всматривающимся в глубину ушедших времен и своего сердца, и когда ощущает он в нем истинную и затронувшую его вечную любовь…


        Используемая литература
        Люкимсон П.Е. Царь Соломон. Жизнь замечательных людей. М.: Молодая гвардия.
        (Названия книг Танаха и Ветхого Завета в синодальном переводе не всегда совпадают. В частности, «Первая книга Самуила» и «Вторая книга Самуила» (две книги «Шмуэль») в Танахе в синодальном переводе обозначены как Первая и Вторая книги Царств. Соответственно «Первая книга Царей» и «Вторая книга Царей» (две книги «Мелахим») в Танахе в синодальном переводе обозначены как Третья и Четвертая книги Царств. Две книги Танаха «Диврей ха-ямим» («Деяния дней», иногда называемые «Книгой хроник», или «Хрониконом») в синодальном переводе приводятся как Первая и Вторая книги Паралипоменон.)
        Ветхий Завет. Синодальный перевод. (Без указания года издания.)
        Кетувим (Писания) / Ред. пер. Д. Йосифон. Иерусалим: Мосад Арав Кук, 5738 (1978).
        Пятикнижие Моисеево, или Тора: С русским переводом, комментариями, основанными на классических толкованиях Раши, Ибн Эзры, Рамбана, Сфорно и других, и гафтарой: Книга Шмот / Пер. и отбор коммент. Й. Векслера, Г. Липш, М. Шнейдера; под общ. ред. Г. Брановера. Иерусалим: Шамир, 5753 (1993).
        Пять книг Торы / Пер. Д. Йосифона. Иерусалим: Мосад Арав Кук, 5738 (1978).
        Танах: С комментариями под общей редакцией М.Д. Касуто: Книга Диврей ха-ямим: С комментариями А.Ш. Хартума. Тель-Авив: Явне, 1999.

        notes
        Примечания


1
        В переводе Йосифона вместо «огурцов» стоят «бутоны», что ближе к оригиналу.

2
        БяликХН., Равницкий И.Х. Агада: Сказания, притчи, изречения Талмуда и Мидрашей. С. 159-160.

3
        В оригинале «обширному уму» соответствует словосочетание, которое буквально переводится как «широта сердца».