Возвращение в Прованс Фиона Макинтош

        Люк и Лизетта были идеальной парой. Вместе прошли войну, участвовали во французском Сопротивлении и пережили потерю близких людей. Они мечтали о новой и счастливой жизни. Но, увы, их планам не суждено было сбыться. Лизетта погибла, и больше некому защитить Люка от призраков прошлого. Он не знает, как теперь жить дальше.
        Люк возвращается во Францию, где среди лавандовых полей и пьянящих ароматов цветов живет человек, убивший его сестру. Когда-то он поклялся отомстить за нее и исполнит задуманное. Тогда прошлое, возможно, отпустит его.
        Память о Лизетте Люк будет хранить вечно, но, как знать,  — может, судьба приготовила для него новую встречу. Ведь горем и скорбью нельзя жить вечно.

        Фиона Макинтош
        Возвращение в Прованс

                
* * *

        Посвящается Брайсу Куртенэ, учителю и другу, который убедил меня, что мои рассказы достойны быть записанными.
        Пусть в нашей жизни всегда будут подсолнухи, лето… и истории.

        Пролог
        Май 1943 года
        Надпись над входом гласила: «ARBEIT МАСНТ FREI».
        «Да, труд освобождает, и еще как»,  — с горечью подумала Ракель. Слова звучали издевательством, обещая свободу тем, кто жаждал выжить любой ценой.
        Ракель бездумно играла на скрипке, машинально воспроизводя знакомые ноты, но музыка больше не трогала душу, не согревала сердце.
        — Веселее!  — покрикивали нацистские охранники.  — Вальс давай!
        Ограниченный репертуар заезженных мелодий повторялся, потому что исполнители в лагерном оркестре надолго не задерживались. Охранники предпочитали бравурные марши: под ритмичную, жизнерадостную музыку гораздо легче пересчитывать заключенных.
        Иногда Ракель мечтала бросить гневный вызов своим мучителям, проявить скрытую в ней мятежную искру, но гнев быстро угасал. Любые, даже самые незначительные попытки воспротивиться, хотя и доставляли краткий миг внутреннего удовлетворения, однако приводили к ужасающим результатам и подвергали опасности других заключенных. Мятежников ждала скорая, безжалостная расправа. Розовощекие, гладко выбритые, аккуратно подстриженные охранники презрительно выслушивали объяснения, вершили мнимый суд и непреклонно выносили приговор. Несчастный, ставший жертвой подобного правосудия, прекрасно сознавал, что его ожидает «стена смерти» на задворках барака 11, где приговоренного раздевали догола и убивали выстрелом в упор. Эта участь грозила даже тому, кто, не зная немецкого, замешкался с исполнением приказа охранника. Лагерная роба и грубые деревянные башмаки казненного доставались другим узникам.
        Ракель давно забыла и о смехе, и о надежде, но продолжала играть в лагерном оркестре, потому что прикосновение к струнам скрипки по-прежнему служило напоминанием о счастливой жизни. Бесчеловечное обращение вытравляло волю, обесценивало существование заключенных, однако девушка упрямо цеплялась за призрачную, ускользающую иллюзию и презирала себя за то, что со смиренной покорностью сносила грубость, издевки и побои. Она не понимала, как можно настолько забыть о своей человеческой сущности, чтобы наслаждаться страданиями ни в чем не повинных людей. Впрочем, размышлять об этом бессмысленно: главное  — прожить еще один день, встретить еще один рассвет.
        Оркестр монотонно затянул знаменитую арию из баховской Третьей сюиты ре мажор. Ракель помогла аранжировать произведение для ограниченного состава оркестрантов, и печальные, размеренные звуки скрипки пробудили угасшие чувства в измученной душе девушки. Она забылась, не слыша больше ни натужного кашля, ни фальшивых нот, ни расстроенных инструментов, не видя ни охранников с автоматами, ни оборванных истощенных узников. Из ее груди невольно вырвался всхлип, и Ракель с необычайной ясностью вспомнила, как их привезли в Аушвиц. Под аккомпанемент чарующей музыки девушка еще раз пережила жуткие события кошмарного дня.
        Семью Боне перевезли из родного Прованса в транзитный пункт Дранси, неподалеку от Парижа. Из семи человек уцелело пять: Люку удалось скрыться, а бабушка Ида умерла от побоев жандарма. Отец уверял, что так или иначе все образуется, с ними разберутся и выпустят,  — или удастся откупиться. К сожалению, Ракель слишком хорошо знала отца. Он изо всех сил утешал жену и дочерей, но смущенно отводил глаза, сам не веря своим словам.
        Ракель не представляла себе, с каким рвением немецкие оккупанты готовятся очистить Западную Европу от евреев. Двое суток семья Боне провела в вагоне для скота, стоявшем на путях в ожидании отправки к месту назначения.
        — Молчать!  — грозно рявкнул охранник, услышав умоляющие крики.  — У нас есть грузы поважнее всяких отбросов.
        Грустная мелодия продолжала звучать, набирая силу. Ракель вспомнила, как отец растерянно глядел на людей в вагоне, а Сара, ее старшая сестра, пыталась привести в чувство мать, утратившую дар речи.
        — Здесь сто двадцать семь человек,  — ошеломленно произнес Якоб Боне.
        — Пить хочется,  — простонала Гитель.
        — Потерпи, солнышко,  — ответила Ракель, обнимая младшую сестренку.  — Мы попросим воды и дадим всем по глоточку, вот увидишь.
        В вагоне, раскаленном горячими лучами солнца, стояла удушливая жара.
        На третий день у вагона послышались крики и свистки, но для четырнадцати стариков и младенцев было уже слишком поздно. Охранники снизошли к просьбам Якоба и разрешили вынести трупы. Родные и близкие в ужасе смотрели, как погибших бесцеремонно швыряют на платформу. Родителей, отказавшихся расстаться с телом малютки, грубо вытолкнули из вагона, не обращая внимания на истерические рыдания матери.
        — Не волнуйтесь,  — сказал охранник.  — Их отправят следующим поездом.
        Прозвучал пронзительный свисток паровоза, и состав тронулся в путь. С перрона донеслись два выстрела.
        Несчастные люди всю дорогу стояли в битком набитом товарном вагоне, утратив чувство времени. Изредка кто-нибудь подбирался к окну и пытался определить время суток, но это мало кого интересовало. Пленников не кормили, а для отправления естественных надобностей выдали единственное ведро, которое переполнилось в первый же день. Справлять нужду приходилось на пол, под ноги, где уже покоились еще одиннадцать тел. А сколько прибавится?..
        — Вот почему здесь так воняет щелоком,  — шепнула Ракель отцу.
        Якоб хмуро кивнул и ничего не ответил, стараясь сохранить бодрое расположение духа.
        Голда смотрела на окружающих невидящим взглядом, не обращая внимания на слезы младшей дочери. Якоб попросил старших сестер успокоить Гитель. Ракель и Сара, забыв о своих страхах, голоде и усталости, по очереди обнимали девочку, шептали ей сказки и тихонько напевали песенки. Ракель беспокоилась о брате. Люку удалось скрыться от жандармов среди лавандовых полей в горах над Сеньоном. Он наверняка видел, как схватили родных. Сможет ли он их спасти?
        Отец запретил дочерям упоминать имя брата, но не стал объяснять причин. Впрочем, девушки не завидовали тому, что Люк остался на свободе. Он был их единственной надеждой на спасение даже в минуты беспросветного отчаяния, когда Ракель хотелось уснуть вечным сном, чтобы избежать грядущего кошмара. Она не верила, что их везут в Польшу, в лагерь для перемещенных лиц, где им предстоит начать новую жизнь, хотя ни с кем не делилась своими подозрениями. Узники жили надеждой,  — но у Ракель не осталось иллюзий. Яростное желание отомстить за разбитую жизнь и разрушенную семью придавало девушке сил. «Я выживу назло врагам»,  — повторяла она про себя.
        Поезд неумолимо двигался на восток. С наступлением осени ночи становились холоднее, узники мерзли в вагоне, согреваясь только теплом своих тел. Наконец состав дернулся и замер. От рывка заключенные повалились друг на друга, сбивая с ног соседей, наступая на трупы. Холод пробирал до костей. С неба сыпалась льдистая крупка. С трудом переставляя окоченевшие ноги, Ракель вышла из вагона и помогла спуститься товарищам по несчастью.
        «Как давно мы уехали из Парижа?»  — отрешенно подумала она.
        Резкие порывы ледяного ветра трепали изорванную одежду узников, едва живых от голода и жажды. Охранники, сжимая в руках дубинки, отрывисто выкрикивали приказы, а заключенные покорно повиновались, стараясь угодить своим мучителям. Якоб чуть слышно велел дочерям опустить головы и послушно следовать всем указаниям. Ракель с трудом удержалась от крика, когда охранник проорал очередную команду.
        — Не привлекайте к себе внимания,  — чуть слышно шепнул отец дочерям, вынося из вагона бесчувственную Голду.
        Ракель схватила за руку испуганную Гитель. Губы девочки побелели, глаза ввалились.
        У платформы стоял указатель «Аушвиц-Биркенау». Рельсы обрывались под железной аркой у кирпичного здания с невысокой башенкой.
        «Конец пути»,  — обреченно подумала Ракель.
        Солдаты вермахта уверенно вышагивали по платформе, криками заставляли заключенных выстроиться в шеренгу у железнодорожной рампы.
        — Raus! Schnell! Aussteigen![1 - Пошел! Быстро! Выходи! (нем.) (Здесь и далее  — примечания переводчика).]  — раздавались со всех сторон гортанные приказания.
        Эсэсовцы в зловещих черных мундирах вели на поводках рычащих собак и рассеянно похлопывали стеками себя по бедрам.
        После мучительного путешествия в товарном вагоне осталось в живых около девяноста человек. Их заставили присоединиться к остальным депортированным, скучившимся у рампы. Немцы, переговариваясь между собой, упоминали sonderzuge  — особый состав. Едкий запах гнили, немытых тел и испражнений обжигал ноздри. Люди опасливо оглядывались по сторонам, жались друг к дружке.
        После долгой тряски в вагоне Ракель неуверенно переставляла ноги, боясь споткнуться и упасть. Внезапно ей показалось, что среди оборванной, испуганной толпы движется призрачный силуэт, длинным корявым пальцем тычет в людей, обрекая их на скорую смерть.
        — Одежду и предметы личного пользования оставьте для дезинфекционной обработки,  — заученно повторяли охранники на немецком и плохом французском.  — Не забудьте надписать на багаже фамилию.
        Еле держась на непослушных ногах, члены семьи Боне отправились сдавать скудные пожитки. Гитель тоненько захныкала. Ракель чувствовала, что ее лишили последней связи с родным домом. Она все еще верила, что, хотя их и насильно вывезли из Франции, здесь, в Польше, им дадут возможность начать новую жизнь, подыскать работу и вернуть себе часть утраченного достоинства, а знакомые вещи, спасенные из руин прежней жизни, помогут освоиться на новом месте.

        Очередь двигалась медленно. У рампы высилась аккуратная гора чемоданов, саквояжей и узлов. Якоб и Сара поддерживали Голду, которая с трудом волочила ноги. Ракель старалась успокоить младшую сестру.
        — Потерпи еще чуть-чуть, Гитель. Недолго осталось, скоро отдохнешь.
        Охранники отделяли мужчин от женщин и детей. По длинной шеренге депортированных пробежала дрожь ужаса. Немецкий солдат грубо оттащил Голду от мужа, она закричала и забилась в грубых руках. Якоб обреченно глядел на старших дочерей, безмолвно умоляя их позаботиться о матери и четырнадцатилетней сестренке, и посылал жене воздушные поцелуи. Охранник нетерпеливо ткнул его прикладом в грудь. Ракель едва удержалась, чтобы не накинуться на солдата с кулаками. Сотни людей вокруг испытывали такое же отчаяние и беспомощность. Якоб улыбнулся дочерям, стараясь подбодрить их. Сара обняла мать, а Ракель пыталась успокоить младшую сестру. От ужаса Гитель обмочилась и дрожала мелкой дрожью. «Лучше умереть прямо сейчас, спастись от жуткой неизвестности»,  — обреченно подумала Ракель и тут же укорила себя. Ей вспомнилось, как однажды в школьном спектакле она играла злую ведьму, которая со зловещим смешком произносила: «Чего пожелаешь, то и сбудется».
        Врач-эсэсовец лениво расхаживал по платформе, равнодушно осматривая заключенных. Он указывал на стариков и детей, на матерей с младенцами на руках, на больных и увечных, и охранники отводили их в сторону. Монстр в белом халате мельком посмотрел на Голду, кивнул солдатам, и женщину оттащили от дочерей. Та же участь постигла Гитель; перепуганная девочка не сообразила, что расстается с сестрами. По щекам Сары текли слезы. Ракель, онемевшая от растерянности, крепко сжала руку старшей сестры. Гитель рванулась к отцу, но колонну мужчин уже гнали к во ротам.
        Якоб оглянулся на дочерей, поймал взгляд Ракель и кивнул. В его глазах застыла скорбь. Голда недоуменно озиралась по сторонам, не понимая, что происходит, не слыша охранников, которые грубо толкали ее к остальным узникам. Громадный пес зарычал и рванулся с поводка. Голда и Гитель испуганно вскрикнули и отшатнулись. Коренастая старуха обняла их за плечи натруженными руками и поглядела на сестер.
        — Я присмотрю за ними,  — сказала она.
        Шеренга пленников медленно двинулась по дорожке к воротам лагеря.
        Врач внимательно поглядел на Ракель, чуть склонив голову с ровным, будто по линейке, пробором.
        — Имя?
        — Ракель Боне.
        — Место рождения?
        — Сеньон, Прованс.
        — Ближайший город?
        Внезапно Ракель поняла, что ее уже включили в какую-то группу узников.
        — Апт,  — ответила она и, не сдержавшись, спросила:  — Куда их ведут?
        Эсэсовец недовольно поджал тонкие губы, окинул ее холодным взглядом голубых глаз и махнул рукой в сторону стариков и детей.
        — На дезинфекцию,  — равнодушно бросил он и, поморщившись, презрительно добавил:  — Грязь смыть, чтобы не воняли.
        — А нас на дезинфекцию отправят?  — вежливо поинтересовалась Ракель.  — У моей сестры вши завелись. Вы же врач…
        — Меня зовут доктор Йозеф Менгеле. Я здесь недавно, как и вы.  — Он подтолкнул Ракель к шеренге узников и поманил к себе Сару.  — Вас тоже продезинфицируют. А о волосах можешь не волноваться.
        Охранник стволом автомата ткнул Ракель в спину.
        — Иди уже!
        — Но почему нас…  — не унималась Ракель.
        — Ш-ш! Не зли его,  — зашептала Сара.
        Ракель почувствовала ложь задолго до того, как узнала страшную правду. На площади перед рампой еврейский оркестр играл бравурную музыку. Музыканты, одетые в полосатые робы, стояли с безучастными лицами. Ракель беспомощно глядела, как незнакомая старуха увлекает за собой Голду и Гитель. Сара, безудержно рыдая, крепко обняла сестру.
        Колонну женщин погнали к воротам, но не в направлении душевых. На платформе высилась груда чемоданов и узлов с пожитками. Теперь вещи казались бесполезными, хотя в пути их очень берегли. Ракель отыскала взглядом свой саквояж, где лежали две книги. Она бы с радостью отдала все, что имела, лишь бы еще раз обнять и поцеловать родителей. С болезненной горечью Ракель осознала, что больше их не увидит, и утратила способность трезво мыслить и рассуждать.
        Узников отвели в здание неподалеку и заставили раздеться догола. У Ракель отобрали крошечный золотой медальон на тоненькой цепочке. Сару усадили на табурет, огромными ножницами отстригли завшивленные волосы, а затем грубо обрили голову. Ракель подверглась той же процедуре: тупое лезвие бритвы оцарапало нежную кожу головы, кровь ручейками стекала за уши. Обнаженным, наголо обритым женщинам грубо втерли под мышки вонючий порошок.
        Последним, самым горьким унижением стало клеймо, вытатуированное на левой руке каждой пленницы. Ракель поняла, что заключенных больше не считают людьми. Ракель Боне из Сеньона, талантливая скрипачка, дочь и сестра, перестала существовать. Ее сменил шестизначный номер, начинающийся с единицы и оканчивающийся цифрой семь. На руке Сары синела такая же татуировка, оканчивающаяся цифрой восемь.
        С тех пор прошло восемь месяцев. Татуированной рукой Ракель покрепче сжала гриф скрипки и продолжила играть. Она подозревала, что родителей и малышку Гитель убили в первый же день, даже не стали тратить на них чернила для клейма. По лагерю ходили слухи, что за женскими бараками расположены тайные «подвалы смерти». Узники украдкой кивали на высокие трубы, непрерывно извергавшие в небо клубы сладковатого черного дыма, и шептали, что там, в печах котельной, сжигают бесчисленные трупы. Ракель так и не дождалась обещанного душа, хотя каждый день в душевые отправляли группу заключенных. Впрочем, оттуда никто не возвращался.
        — Сначала газом потравят, потом в топку отправят,  — с хриплым смешком сказала одна из узниц, Руфь. За потрескавшимися губами виднелись цинготные, кровоточащие десны и редкие зубы. Она провела в Аушвице почти полтора года. Ракель с ужасом сообразила, что они с Руфью считались долгожительницами. Обычно заключенные в лагере не выдерживали дольше нескольких месяцев, но Руфь была исполнительной работницей, а Ракель играла на скрипке.
        Хотя узники считали Руфь сумасшедшей, Ракель ей верила. В лагерной иерархии Руфь занимала привилегированное положение: она охотно отдавалась надзирателям-капо  — полякам, попавшим в лагерь за уголовные преступления,  — что защищало ее от жестокости лагерного командования. Из разговоров надзирателей Руфь многое узнала, и врать ей было незачем.
        Оркестр заиграл еще одно произведение Баха. Ракель водила смычком по струнам, думая о том, с каким рвением нацисты уничтожали в заключенных не только волю к жизни, но и все человеческое. Все существование узников свелось к ожиданию очередной пайки хлеба. Раз в день им разрешалось посещать умывальник и уборную  — глубокий и узкий бетонный ров, где заключенные сидели на корточках, плечом к плечу. Руфь говорила, что мужчинам приходится гораздо хуже, но не стала уточнять, как именно. На отправление естественных надобностей отводилось двадцать секунд. Надзирательницы развлекались и громко отсчитывали оставшееся время, зная, что узницы страдают поносами, запорами, дифтерией, тифом и прочими ужасными болезнями.
        Ракель волновало только одно: возвращение сестры. Каждый день Сару и других заключенных отправляли на работу. В любую погоду узники, одетые в холщовые лагерные робы, пешком преодолевали шесть километров до фармацевтического завода «Фарбенинудстри», трудились там одиннадцать часов, а потом шли в лагерь, где получали миску жидкого супа из гнилых овощей и пайку черного глинистого хлеба. Утром иногда выдавали горький желудевый кофе. Восемь месяцев Сара держалась, но на этой неделе ей нездоровилось. Причина болезни не имела значения  — лечить ее все равно было нечем.
        Аушвиц был преддверием смерти. Узники гибли от рук нацистов, от голода, от болезней, от переохлаждения, от измождения, от нервного истощения… Один из эсэсовцев любил практиковаться в стрельбе по движущимся мишеням: он отбирал слабых и немощных и отправлял в ближайший лес, где отстреливал несчастных, заставляя их перебегать от дерева к дереву. Однако самым большим бедствием лагерной жизни были поверки. Заключенных поднимали на рассвете, кормили желудевой баландой и выстраивали на плацу для пересчета. Поверки длились часами, и многие узники падали, не выдержав переохлаждения. Упавших оттаскивали в сторону и убивали. За опоздание на поверку заключенного расстреливали на месте и жестоко избивали всех обитателей его барака.
        Трупы бесцеремонно сваливали у стены одного из корпусов и раз в день вывозили на телегах.
        Ракель зябко поежилась, отгоняя кошмарные воспоминания. У ворот лагеря появилась колонна узников, возвращавшихся с работы. Охранник махнул оркестрантам, и те заиграли бравурный марш. В составе оркестра насчитывалось около шестидесяти исполнителей, из них двадцать пять  — профессиональные музыканты. Виолончелистка, Мари, едва держалась на ногах, и Ракель подумала, что женщина не доживет до следующего дня. Впрочем, ее волновала только судьба Сары. Ракель чуть повернула голову, высматривая сестру в толпе оборванных, изможденных узников, но заметила, что один из охранников глядит на нее, и заиграла с напускным энтузиазмом. Молодой нацист уже не в первый раз обращал на нее внимание. Она заметила его в тот день, когда оркестру приказали развлекать командование лагеря на ужине в честь прибытия пополнения. Узникам разрешили умыться и привести себя в порядок, насколько позволяли бритые головы, впалые щеки и крайне истощенные тела. Ракель исполнила сольную партию и заметила, как загорелись глаза юноши. Судя по всему, романтически настроенному солдату не нравилось его назначение, и он старался не обращать
внимания на ужасы лагерной жизни.
        После этого концерта охранник  — его звали Альберт  — не раз делал Ракель скромные подарки: лишнюю пайку хлеба, брусок мыла, а однажды даже шарф. Ракель отдала шарф сестре. А потом выяснилось, что комендант лагеря, Рудольф Хёсс, ищет учителя музыки для своих детей, и Альберт порекомендовал ему Ракель. Семья Хёссов занимала виллу неподалеку от лагеря, в непосредственной близости от места, где ежедневно умерщвляли тысячи людей.
        К ужасу Ракель, комендант одобрил ее кандидатуру. Девушку освободили от лагерных работ, за исключением концертов для лагерного командования, и поручили ей обучать пятерых детей Хёсса нотной грамоте и игре на скрипке и фортепиано. Каждое утро Ракель принимала душ в умывальнике и отправлялась на виллу. Среди изысканной мебели, свежего белья, фруктов и цветов девушка чувствовала себя неловко и смущалась в присутствии нарядно одетых детей. За время пребывания в Аушвице она забыла о привычных красках и запахах жизни. Лагерь насквозь пропитался вонью немытых тел, пота, испражнений, трупной гнили и плесени. Когда Ганс-Рудольф, младший сын Хёсса, протянул Ракель абрикос, у нее к глазам подступили слезы. Она взяла шелковистый плод и украдкой вдохнула полузабытый аромат, напомнивший ей о садах под Сеньоном…
        Надкусить абрикос она не посмела: сладкий сок на губах наверняка лишил бы ее воли к жизни, сломил бы последние остатки сопротивления.
        — Нет, спасибо,  — со вздохом сказала она.  — Возьми, Ганс-Рудольф.
        Мальчик поспешно отвел руки за спину.
        — Мама не позволяет прикасаться к тому, что трогали заключенные,  — объяснил он.
        — Даже к фортепиано?  — недоуменно спросила Ракель.
        — А клавиши протирают жидкостью из специальной бутылочки.  — Он равнодушно пожал плечами и открыл ноты.
        Ракель отвела взгляд.
        Бритая голова девушки поначалу пугала малышей. Старшая сестра, Ингебритт, смотрела на нее с нескрываемым отвращением, выпросила у матери красную шелковую косынку и заставила Ракель повязать голову. Ракель не посмела отказаться.
        — Ну вот,  — заявила Ингебритт,  — теперь ты уже не такая страхолюдина.
        Самая младшая девочка, Хайдитраут, с ужасом разглядывала истощенную учительницу музыки и отказывалась садиться за фортепиано рядом с ней. Хедвиг, жена Хёсса, решила выдавать Ракель дополнительный ломоть настоящего хлеба  — без опилок!  — и кусочек сыра, следя, чтобы узница съедала все без остатка. Желудок Ракель, отвыкший от сытной пищи, отказывался принимать еду. В лагере заключенных кормили «супом» из картофельных очисток и гнилых овощей. Хедвиг заставила мужа перевести Ракель на легкую работу на складе, носившем издевательское название «Канада»  — страна изобилия. Там хранили и сортировали личное имущество тысяч заключенных, а за отдельную плату  — или за особые услуги  — можно было добыть все, что угодно: от пары ботинок до новой шали. Руфь охотно расплачивалась с надзирателями своим телом, но Ракель до этого не опускалась.
        А сейчас она попала в привилегированное положение… Она презирала себя за то, что так быстро привыкла к теплу камина в музыкальном салоне Хёссов, к чистой воде, налитой в стакан, к сытной пище, к алой косынке, покрывающей голову.
        Рудольф Хёсс, недовольный мягким обращением с узницей, однажды попенял жене, но Хедвиг рассудительно заметила, что теперь Ракель не затеряется среди заключенных.
        Ракель прибавила в весе, волосы у нее начали отрастать, исчез тяжелый дух немытого тела и грязь из-под ногтей, глаза блестели. Альберт украдкой приходил на склад, где Ракель сортировала вещи новых узников Аушвица.
        Дети держались беззлобно и свысока, фрау Хёсс обращалась с ней ровно. Хедвиг любила своих отпрысков, называла роскошную виллу раем и понятия не имела, какие ужасы творятся за лагерной оградой.
        Ракель порой мечтала, чтобы Саре тоже нашлось место в доме Хёссов.
        Все изменилось после того, как в лагерь приехал высокопоставленный гестаповец. Его пригласили на обед к коменданту в тот день, когда Ракель разучивала с детьми сложный фортепианный дуэт. Хедвиг вошла в музыкальный салон и прервала занятия.
        На пороге показался коротышка в новеньком темно-сером мундире.
        — Дети, познакомьтесь с герром фон Шлейгелем, начальником криминальной полиции. Он хочет послушать ваше исполнение.
        Дети послушно представились гостю, а Ракель поспешно отступила к стене.
        — Добрый день, Клаус и Ингебритт,  — поздоровался фон Шлейгель и удивленно уставился на Ракель.  — Господи, зачем вы пускаете в дом это отребье?
        Хёсс прикурил сигарету и небрежно пояснил:
        — Она учит детей музыке. Здесь, в польской глуши, трудно найти хороших преподавателей.
        — Как тебя зовут?  — спросил фон Шлейгель.
        Ракель вопросительно посмотрела на фрау Хёсс. Хедвиг благосклонно кивнула. Девушка потупилась и еле слышно назвала свое имя.
        — Дети, а теперь сыграйте дуэт для господина начальника,  — оживленно воскликнула Хедвиг и предложила гостю удобное кресло у камина.
        Фон Шлейгель, попыхивая сигаретой, оценивающе поглядел на Ракель. Она не отрывала глаз от инструмента и негромко постукивала по крышке, отбивая такт своим ученикам.
        Дети без ошибок исполнили дуэт, встали и церемонно поклонились родителям и гостю.
        — Превосходно!  — заявил фон Шлейгель и захлопал в ладоши.  — Вы оба прекрасно играете.
        — Это Ракель нас научила,  — сказала Ингебритт.
        — Да?  — удивился гестаповец.  — Назови-ка мне свою фамилию,  — велел он Ракель.
        Девушка стояла потупившись, стараясь не привлекать к себе внимания, и не сразу поняла, что фон Шлейгель обращается к ней.
        — Меня зовут Ракель Боне,  — неуверенно прошептала она.
        Гестаповец с интересом посмотрел на нее и переспросил:
        — Боне?
        Фрау Хёсс пожала плечами.
        — В чем дело?  — спросил ее муж.
        — Странное совпадение,  — ответил фон Шлейгель.  — Совсем недавно я ловил еврейского преступника по фамилии Боне.
        Ракель не отрывала взгляда от своих деревянных башмаков.
        — Да, забавно,  — небрежно заметила Хедвиг и предложила:  — Если не возражаете, я подам десерт в саду.  — Она ласково посмотрела на детей.  — Молодцы, милые крошки. Прелестно сыграли.  — Обернувшись к гостю, она промолвила:  — Такой славный весенний денек! Позвольте показать вам наш сад, там очень мило в это время года. Заодно и сфотографируемся на память.
        Комендант лагеря неохотно поднялся и последовал за женой. Фон Шлейгель пристально наблюдал за Ракель.
        — Ты откуда родом?  — спросил он по-французски.
        — С юга,  — пролепетала она, не поднимая глаз.
        — А точнее?
        — Из Люберона, в Провансе.
        Гестаповец злобно захохотал.
        — Ага! Боне из Сеньона?
        Ракель не удержалась и удивленно взглянула на фон Шлейгеля. Начальник криминальной полиции буравил ее поросячьими глазками, в которых светились презрение и злоба.
        — Твой брат, Люк Боне, выращивает там лаванду?
        Девушка ошеломленно молчала; пересохшее горло сдавило от испуга, по телу пробежала дрожь. Откуда он знает о семье Боне? Чего он добивается?
        — Что, боишься, грязная тварь? Герр Хёсс, пожалуй, после обеда нам стоит посетить вашу канцелярию,  — заявил фон Шлейгель и вышел вслед за хозяином.
        — Да-да, конечно,  — поспешно заверил Хёсс.

* * *
        Прошло три дня. Ракель больше не отправляли на занятия музыкой с детьми коменданта. С приездом фон Шлейгеля все изменилось: словно призрак, гестаповец ворвался в лагерную жизнь, уничтожил шаткое спокойствие и бесследно исчез.
        Ракель продолжала играть, беспокойно высматривая Сару в толпе измученных узников, возвращавшихся с работы. Наконец последние изможденные люди вошли в лагерь, и железные ворота закрылись. Над площадью прокатился гортанный выкрик. Ракель с ужасом распознала приказ строиться для отбора.
        Чаще всего этот приказ звучал на утренней поверке: тех, кто был не в силах работать, загоняли в грузовики и куда-то увозили. Лагерное командование предпочитало держать узников в напряжении, поэтому селекционный отбор проводили, когда вздумается коменданту. Впрочем, обитатели концлагеря и без того постоянно жили под страхом смерти. Само их существование уже было вызовом, который они ежедневно и ежечасно бросали в лицо тюремщикам. Истреблению подлежали евреи, цыгане, политзаключенные, гомосексуалисты и все те, кто нарушал извращенные представления Гитлера о совершенстве. Узники противостояли безжалостному нацистскому режиму, превозмогая голод и отчаяние, и с надеждой встречали каждый новый день в аду под названием Аушвиц-Биркенау.
        Краем глаза Ракель заметила на плацу серый мундир и крепче сжала гриф скрипки. Начальник криминальной полиции фон Шлейгель семенящей походкой направился к оркестру. Сердце Ракель тревожно забилось. Она поняла, что не доживет до конца дня.
        Как ни странно, ее первой мыслью было сожаление о том, что она не съела предложенный абрикос, не таскала еду с виллы Хёссов, не крала вещей со склада, не просила Альберта об одолжении. Она раздраженно помотала головой, отгоняя преступные мысли: подобные размышления унижали ее достоинство.
        Фон Шлейгель неуклонно приближался, указывая то на одного, то на другого заключенного: слабые, больные, увечные работать не могли, а значит, пользы от них не было. Несчастные покорно шли к грузовику, зная, что пробил их смертный час. Отобрав человек тридцать, надзиратель отдал приказ остальным возвращаться в бараки. Ракель облегченно вздохнула  — на этот раз пронесло.
        Внезапно гестаповец махнул рукой и ледяным голосом произнес:
        — Внесите в список Ракель Боне.
        Среди оркестрантов послышались изумленные восклицания. Ракель равнодушно посмотрела на фон Шлейгеля, кивнула и передала свою скрипку одному из исполнителей.
        — Передайте тому, кто меня заменит, что это превосходный инструмент,  — произнесла девушка и, вызывающе вздернув голову с отросшими темными прядями, направилась к грузовику.
        — Добрый вечер,  — с издевкой сказал гестаповец по-французски.  — Надеюсь, ты обрадуешься встрече с сестрой. Она тебя заждалась.
        Ракель едва не плюнула в наглую улыбающуюся рожу, но сдержалась, зная, что лучше еще раз увидеться с Сарой, чем получить пулю в лоб. Вместо этого девушка дерзко взглянула в блеклые глаза гестаповца и ответила:
        — Живи с оглядкой. Люк Боне обязательно тебя отыщет и перережет тебе горло, как жирному борову на ферме.
        Самодовольное выражение сползло с лица фон Шлейгеля.
        — Уведите ее,  — приказал он и нервно сморгнул. Монокль, поблескивая, выпал из глазницы.
        Через несколько минут грузовик остановился у длинного низкого здания. Ракель так и не встретилась с Сарой и с горьким сожалением поняла, что сестры уже нет в живых. Фон Шлейгель наверняка разыскал в канцелярии сведения о семье Боне и избавился от Сары еще утром.
        То, что сестры нет рядом, удручало больше, чем неминуемая гибель. Ракель не страшилась смерти, несущей в себе освобождение от страданий, но не могла примириться с невозможностью попрощаться с Сарой. В отчаянии она мысленно взывала к брату, умоляя его отыскать Хорста фон Шлейгеля и убить его во имя погибших родных.
        Не обращая внимания на грубые выкрики надзирателей, Ракель неторопливо разделась и аккуратно сложила обтрепанную лагерную робу, накрыв ее алой шелковой косынкой. У девушки отобрали все  — украшения, скрипку, одежду,  — а теперь фон Шлейгель потребовал у нее жизнь. Она рассеянно подумала о непонятной связи между гестаповцем и Люком: фон Шлейгель потерял самообладание, услышав от Ракель имя брата. Значит, ей удалось запугать хотя бы одного немца… Что ж, теперь она с чистой совестью могла последовать за своими родителями и сестрами.
        — Меня зовут Агнес, а тебя?  — нерешительно спросила незнакомая девушка.
        Ракель ободряюще улыбнулась и назвала свое имя.
        — Когда тебя привезли?  — продолжила она, заметив, что лагерь не наложил свой отпечаток на Агнес.
        — Вчера. Нас всех разделили, я так больше и не видела родителей. У меня хроническая астма, а лекарство осталось у мамы, и теперь я не знаю, как…  — Агнес запнулась, с трудом сдерживая слезы.
        — Не волнуйся,  — оборвала ее Ракель, понимая, что лекарство девушке больше не понадобится.
        — Куда нас ведут?  — спросила Агнес у надзирателя.
        — В душевую,  — ответил капо с натянутой улыбкой и кивнул на плакат, прибитый к стене: «Соблюдайте чистоту».
        Ракель обняла Агнес за плечи, стараясь поделиться с девушкой самообладанием.
        — Поторапливайся!  — крикнул надзиратель.
        Женщин вывели из раздевалки и направили к двери с надписью «Desinfi zierte Wasche».
        — Это комната для дезинфекции,  — пояснила Ракель своей спутнице и солгала:  — Чтобы мы не завшивели.
        Вместе с сотнями женщин Агнес шагнула в пустое помещение с цементным полом. Они стояли, плотно прижавшись друг к другу, дрожа от страха и холода.
        Ракель обняла спутницу и шепнула:
        — Не бойся, скоро все кончится. Мы будем свободны.
        Часть первая
        1951 год

        Глава 1
        Истбурн, апрель 1951 года
        Люк любил ранние предрассветные часы, когда бодрствовали только рыбаки. С гряды холмов Саут-Даунс открывался вид на меловой утес Бичи-Хед. У галечного пляжа раскинулся небольшой городок. К пристани возвращались рыбацкие лодки, над которыми кружили шумные, драчливые чайки, стремительно пикируя к волнам за поживой: рыбаки, разбирая улов, выбрасывали за борт рыбью мелочь.
        Запах рыбы долетал до берега. Люк всегда различал тончайшие оттенки разнообразных ароматов, и с годами эта способность развилась. Рыба пахла солью и йодом, примешивался запах очагов, каменного угля и почвы. Если принюхаться, можно было учуять даже дикого кролика, шныряющего по холмам.
        Порывы холодного ветра доносили до пляжа резкие крики чаек. Люк раздраженно отвел золотистую прядь со лба, вспомнив о недавней ссоре с женой. Лизетта ни в чем не виновата. Она окунулась в новую жизнь, забыла о горестных утратах, а он все еще цеплялся за прошлое, хотя больше не за что было бороться. В тяжелые минуты он нервно ощупывал шрам на запястье  — память о ране, полученной на плато Мон-Муше. Он выжил под бомбежкой и градом пуль там, где полегло столько боевых соратников. Люк часто вспоминал одного из бойцов, отца четверых детей, который до последнего вздоха думал о родных и близких. Имени его Люк не помнил, да и не хотел вспоминать: слишком сильно было чувство самоуничижения, как будто, покинув Францию, он переложил на чужие плечи страдания и горечь утрат.
        Однако Франция пережила войну, восстала из руин. Нацистских преступников схватили, отправили под суд и приговорили к смерти. Солдаты вернулись домой, семьи воссоединились, послевоенная жизнь в Европе налаживалась. Тем не менее, Люка не покидало чувство вины.
        Почти семь лет прошло с тех пор, как освободили Париж, и Люк с Лизеттой на борту рыболовецкого судна отплыли из Кале в Гастингс, на южный берег Великобритании. Люку не хотелось покидать родину, но признаться в этом он не мог. Вдобавок, в 1944 году военное командование отозвало Лизетту из Франции, ведь агентам британской разведки по-прежнему грозила опасность попасть в руки нацистов, разъяренных бесконечными поражениями.
        Война причинила неизбывные страдания миллионам людей; не избежали этого и Люк с Лизеттой. Смерть Маркуса Килиана  — нацистского полковника, завербованного Лизеттой, который, в свою очередь, пленил ее сердце,  — тяжелым грузом лежала на совести обоих. Впрочем, Люк с Лизеттой предпочитали об этом не говорить.
        Несколько месяцев, до самой капитуляции нацистской Германии, они провели на Оркнейских островах, вдали от шума городов, чтобы время залечило раны военного времени, но Люк тосковал по родине. Ему не хватало жаркого и сухого климата Прованса, горячего летнего ветра, пахнущего лавандой и тимьяном, осеннего аромата оливкового масла и гроздей винограда, бело-розовой кипени весенних садов в родном Сеньоне и запаха свежего хлеба по утрам. Люк мечтал о суровых альпийских хребтах Люберона, о снежной зиме и разноцветном лете, о живописных деревеньках, рассеянных по крутым склонам.
        Впрочем, ради своей новой семьи он старался привыкнуть к жизни на побережье, к галечным пляжам, усеянным грудами водорослей, к высоким изысканным домам на набережной. Люку недоставало Прованса, с его буйством красок, разномастных домиков с ярко-синими и канареечно-желтыми ставнями. На юге Великобритании преобладали дома сдержанных пастельных тонов, с черными чугунными оградами. Теперь Люк с Лизеттой жили в Истбурне, среди строгих элегантных особняков, где люди говорили негромко, а размытый пейзаж покрывала легкая дымка тумана.
        Поэтому Люк предпочитал взбираться на уединенные утесы, откуда в хорошую погоду открывался вид через пролив Ла-Манш, на берег Франции.
        Над истбурнской пристанью занимался рассвет. Люк поморщился: с приставшей к берегу лодки тянуло чем-то прокисшим. В розовеющем небе темнели тени облаков, а золотисто-оранжевый луч на горизонте указывал на Францию, словно заявляя: «Твое место там».
        И все же вернуться на родину Люк не мог, пока не зажили раны в измученной душе. Под бомбами, от пуль врагов и по навету нацистских осведомителей погибли друзья, немцы уничтожили целые деревни и селения, да и родные Люка пропали бесследно. Остался только подарок любимой бабушки  — мешочек с семенами лаванды, который Люк берег, как талисман, напоминавший ему об утраченной жизни. Сморщенные, высохшие соцветья до сих пор хранили тонкий аромат Сеньона.
        Когда-нибудь, но не сейчас, Люк возвратится в родные места…
        Несколько лет назад он узнал о существовании Международной службы розыска, основанной на территории Германии в 1946 году для того, чтобы помочь родственникам выяснить судьбу жертв нацистского режима. Люк связался с этой организацией, получил от них два письма, но вот уже год не слышал больше никаких вестей. Как ни странно, такое молчание утешало и вселяло надежду.
        Люк старался не отравлять себе жизнь воспоминаниями о пропавшей семье. Жизнь продолжалась, надо было заботиться о Лизетте и о трехлетнем Гарри. Люк мечтал научить сына французскому, но в послевоенной Великобритании на иностранцев смотрели с подозрением. Лизетта говорила как коренная жительница южной Англии, а Люку пришлось работать над своим произношением, и полностью избавиться от акцента он не смог. Правды о храбром участнике движения французского Сопротивления не знал никто, кроме Лизетты и горстки сотрудников недавно упраздненного британского военного ведомства.
        В Министерстве обороны Люку предложили сменить его настоящую фамилию Равенсбург  — она звучала слишком по-немецки. Называть себя Боне он больше не хотел, хотя двадцать пять лет с гордостью носил фамилию приемных родителей. Усыновившая его еврейская семья радушно приняла его, делила с ним кров, щедро награждала любовью и лаской, но теперь Люк стремился вернуться к своим истинным корням. Он не считал себя вправе принять фамилию Лизетты, и жена предложила ему назваться сокращенным именем Рэйвенс, которое выглядело вполне по-английски.
        Лизетта не отрицала и не оправдывала своих действий по заданию британских разведывательных служб: ей, английской шпионке во Франции, пришлось соблазнить высокопоставленного нацистского военного и вступить с ним в интимную связь. Она согласилась на полтора года переехать в заброшенную деревушку на Оркнейских островах, дожидаясь, пока отрастут ее волосы, обритые толпой разъяренных парижан. По окончании войны Лизетта и Люк вернулись в Суссекс и сыграли свадьбу в местной церкви. Лизетта не хотела уезжать из южной Англии, но Люк не любил больших городов, поэтому ему решили подыскать подходящее занятие на побережье. Однако работать почтальоном в Уортинге или подмастерьем плотника в Рае Люк отказывался, напоминая жене, что у него уже есть специальность: он умеет обрабатывать землю и выращивать лаванду. Лизетта не жаловалась, относилась к этому с пониманием и терпеливо выслушивала отказы мужа. Семья продолжала существовать на средства жены, и это очень угнетало Люка. Он хотел быть добытчиком, своими руками зарабатывать на хлеб; невозможность заниматься любимым делом тяготила Люка.
        В один прекрасный день он узнал о позиции смотрителя маяка на мысе Бичи-Хед, и на душе полегчало: безлюдная местность, уединенная работа, рядом с Истбурном, куда когда-то собирались переехать родители Лизетты.
        Смотрителю маяка полагалось жилье, но находилось оно на острове Уайт, что Лизетте совсем не нравилось. Она сама готова была по два месяца жить без мужа, но, чтобы не лишать Гарри отцовского присутствия, решено было снять небольшой домик в Мидсе, на западной окраине Истбурна.
        — Если прищуриться, то можно представить себе, что мы живем в Провансе,  — сказала она мужу, гуляя вдоль утесов. Гарри, вцепившись ладошками в руки родителей, восторженно пинал кустики травы.
        Вместо того чтобы согласиться и обнять жену, Люк пробормотал по-французски то, что думал:
        — Местность крепко связана с чувствами. Родные места любишь не за красоту, а потому, что прикипел к ним сердцем.
        — Ну сколько можно!  — обиженно воскликнула Лизетта.  — Прекрати, пожалуйста! Ради меня, ради сына… Пойми, ведь теперь это  — наш дом.
        Справедливое замечание жены внесло еще большее смятение в душу Люка.
        На самом деле его недовольство возникло из-за неспособности выполнить данные себе обещания: выяснить судьбу своей приемной семьи, вернуться во Францию, отыскать мальчика Робера и его бабушку, которые спасли Люку жизнь и выходили его после ранения. Сейчас Роберу исполнилось двенадцать. Хотелось верить, что Мари еще жива, иначе мальчик остался бы круглым сиротой. Да, Люк обещал вернуться, но с тех пор прошло уже четыре года.
        А еще он обещал расправиться с гестаповцем, заставившим его убить Вольфа Дресслера, человека, которого Люк любил как родного отца.
        Самым мучительным невыполненным обещанием оставалось слово, данное бабушке: растить лаванду, пестовать ее волшебные заросли.
        — Лаванда спасает жизни, дарует счастье,  — напевно говорила Ида.
        Возможно, лаванда и спасла им жизнь, однако ее чудодейственная сила исчезла, растворилась в бедствиях войны.
        Из всего обещанного Люк исполнил лишь одно: обещание, данное заклятому врагу. Маркус Килиан всегда был для Люка загадкой. Прославленный полковник немецкой армии одновременно воплощал в себе все то, что ненавидел и чем восхищался Люк. Килиан отдал жизнь, защищая Люка, хотя оба мужчины прекрасно понимали, что на эту жертву полковник пошел ради Лизетты. Килиан ненавидел фашизм, но любил Германию. Он умер как истинный патриот, с именем Лизетты на устах. В судьбоносную ночь освобождения Парижа Люк вполне мог оказаться на месте Килиана.
        Перед смертью полковник попросил Люка отправить письмо в Швейцарию, Ильзе Фогель. После войны, в конце 1945 года, дождавшись ослабления цензуры, Люк запечатал окровавленное послание в чистый конверт, добавил от себя короткую записку на французском и наклеил британскую марку. Ответа от Ильзы он не получил.
        Иногда Люк задумывался, вспоминает ли Лизетта своего немецкого возлюбленного. Чтобы отогнать от себя ревнивые мысли, он приходил к высокому обрыву, смотрел в морскую даль и давал себе слово непременно сдержать обещания… но не сейчас.
        Люк встал, потянулся и облизал губы, соленые от влажного ветра. Солнце уже поднялось из-за горизонта, осветило вершину утеса и заброшенный маяк Бель-Ту  — частые туманы и неудачное расположение делали его бесполезным для мореходов. Новый красно-белый маяк построили на островке в океане. Люк работал посменно еще с двумя смотрителями, обеспечивая бесперебойную подачу световых сигналов с интервалом в двадцать секунд. Свет маяка был виден за двадцать пять миль. Сегодня Люк заступил на очередную восьминедельную вахту и с большой неохотой расстался с Лизеттой и Гарри. Он и так пропустил много важных вех в развитии сына: его первую улыбку, первый зуб, первое слово. Лизетта утверждала, что мальчуган четко произнес «папа».
        Больше всего Люку нравилась смена с полуночи до четырех утра, когда было темно, тихо и уединенно. На маяке пахло составом для чистки меди, керосином, смазочным маслом и краской. Три смотрителя жили в стесненных условиях, поэтому к ароматам химикатов добавлялся ядреный запах мужского пота. Смена пролетала незаметно: требовалось заводить часовой механизм, вращающий линзы, проверять состояние горелок и наличие топлива в баках, не давать огню погаснуть. Люк с радостью выполнял любую работу, а раз в три дня, когда ему полагался выходной, спускался с утеса и выходил на галечный пляж, где собирал красивые камешки для Гарри.
        Если позволяло время, он переправлялся на лодке к берегу и взбегал по крутой тропинке к дому, где его встречали жена и сын, обрадованные неожиданным приездом. Люк сжимал Лизетту в объятиях, тискал и щекотал Гарри, рассказывал ему сказки. Они проводили вместе восемь часов, а потом Люк бегом мчался на пристань, чтобы вовремя вернуться на маяк.
        Лизетте нравилось жить в Истбурне. Она перезнакомилась с соседями, обзавелась подругами, проявляла интерес к любительскому театру, но центром ее жизни оставались муж и сын.
        Люк изо всех сил старался превозмочь ностальгию, выбраться из пропасти тоски по родине.
        — Давай вернемся во Францию,  — предложила однажды Лизетта.  — Может, там тебе станет легче.
        — Нет,  — ответил он.  — Гарри привык к Англии.
        — Ничего страшного, дети легко адаптируются. Он и так наполовину француз.
        — И немец,  — резко напомнил Люк.
        — Прекрати!  — сказала Лизетта, укоризненно глядя на мужа.
        Он сокрушенно кивнул, не в силах сдержать обуревающие его чувства.
        — Послушай, сейчас есть хорошие психологи,  — начала Лизетта.  — Тебе не помешает совет специалиста…
        — У меня с головой все в порядке, посторонним там делать нечего.
        — Согласна,  — кивнула Лизетта.  — Но тебе же плохо!
        — А кому сейчас хорошо?  — огрызнулся Люк.  — Вой на только что окончилась, столько горя…
        — Видишь ли, все стараются с оптимизмом смотреть в будущее, а ты как будто упиваешься своими несчастьями.
        — По-твоему, я упиваюсь?
        — С утра до вечера,  — печально, с укоризной улыбнулась Лизетта.  — И с вечера до утра. Ты запрещаешь себе радоваться жизни.
        «Запрещаю себе радоваться жизни…»  — повторил Люк про себя и внезапно понял, что жена права. Его тоска, его невыполненные обещания тяжким гнетом давили на близких ему людей. Так дальше жить нельзя. Гарри растет, ему нужен отцовский пример. Что ж, переживания переживаниями, но надо что-то предпринять. Люк еще раз взглянул на солнце, встающее над морем. Вдали, у края утеса, на фоне безбрежного водного простора, виднелся чей-то силуэт. Незнакомый мужчина, без пальто и без шарфа, склонился над обрывом, словно высматривая что-то на берегу. Зачем он холодным апрельским утром отправился на прогулку так легко одетым?
        «Замерзнет до смерти»,  — подумал Люк и неожиданно сообразил, что незнакомец и впрямь собирается прыгнуть с обрыва. Люк резко свистнул, стараясь привлечь внимание мужчины, замахал руками и со всех ног бросился ему наперерез. Психологи вряд ли одобрили бы его поступок, но Люк слишком часто боролся с желанием покончить с жизнью и догадывался, что сейчас происходило в душе неизвестного.
        — Не подходи!  — крикнул незнакомец.
        — Погоди!  — воскликнул Люк, остановился в нескольких шагах от края обрыва, согнулся пополам и тяжело задышал, словно обессилев. На самом деле он старался выиграть время и украдкой рассматривал неизвестного: невысокий, лет тридцати, смуглолицый, с аккуратной короткой стрижкой, в отглаженной белой рубашке и с тщательно повязанным галстуком. На земле неподалеку валялась трость. В глазах мужчины стояли слезы, кончик носа покраснел от холода.
        — Оставь меня в покое!  — сказал незнакомец.
        — Меня зовут Люк.
        — Ну и что?
        — А тебя как?
        — Не скажу.
        — Это ты зря. Тебе не помешает представиться.
        — Это еще зачем?
        — Чтобы я мог назвать твое имя полицейским, когда они приедут выяснять, чьи мозги размазаны внизу по скалам.
        — Заткнись!  — испуганно воскликнул незнакомец.
        Люк скорчил презрительную гримасу и замахал руками, осторожно приближаясь к мужчине.
        — Ну, попробуй меня заткнуть!  — предложил он.
        — Тебя заткнешь, ты вон какой здоровый.
        — А ты еще и калека,  — заметил Люк, кивая на трость.
        — Сволочь!  — выкрикнул мужчина.
        — Ага, сволочь. Французская сволочь, если на то пошло,  — издевательски уточнил Люк.
        — Я так и знал, что ты иностранец.
        — Неужели? А что, англичанин бы прошел мимо? Из вежливости?
        — Да!
        — Ошибаешься, не из вежливости, а потому, что струсил бы и решил не вмешиваться. Все вы трусы,  — язвительно произнес Люк и незаметно сделал еще один шаг к мужчине.
        — Трусы, говоришь?  — разгневанно переспросил незнакомец.  — Мы фашистам ключи от Лондона не вручали.
        Это вы, лягушатники, с распахнутыми объятьями встретили Гитлера, а потом сидели и ждали, пока англичане вас спасут.
        Люк, не обращая внимания на оскорбление, внезапно опустился на землю, будто в изнеможении. Он вздохнул и полез в карман за сигаретами. Сам он не курил, но, на всякий случай, носил пачку с собой  — так было легче общаться.
        — Закурим?
        Незнакомец неуверенно кивнул. Люк бросил ему пачку и коробок спичек, одновременно придвинувшись чуть поближе. Мужчина медленно затянулся, дрожа от холода, и произнес:
        — Меня зовут Эдди. Ну, Эдвард.
        — Почему?
        — Потому что так мама назвала,  — удивленно пояснил Эдди.
        — Нет, почему ты решил покончить с жизнью?  — улыбнулся Люк.
        Эдди ошарашенно взглянул на собеседника и промолчал.
        — Ну, ты же собирался?  — уточнил Люк, старательно упирая на прошедшее время.
        Эдди кивнул и снова затянулся сигаретой.
        — Понимаешь, жена и сын погибли во время бомбежки. Мы жили в Ист-Энде, Вера служила секретаршей в военном ведомстве. Очень ответственная была, моя Вера, ни дня не пропускала. Теща с нами жила, за внуком присматривала. Мы его Гарольдом назвали, в честь моего отца, который погиб на фронте в Первую мировую.
        Люк вздрогнул, услышав имя сына. Запахи моря внезапно стали едкими и раздражительными, дымок сигареты завонял мерзкой горечью.
        — У Веры был выходной,  — задумчиво продолжил Эдди, не замечая напряженного взгляда Люка.  — Сосед рассказывал, что они всей семьей в зоопарк собирались, но Гарри приболел, и они остались дома… И погибли. Все трое. Прямое попадание. Соседская семья тоже…  — Эдди безрадостно рассмеялся.  — А меня на фронте ранило, вот, нога теперь ни к черту.  — Он схватил трость и с силой швырнул ее с обрыва. Трость гулко ударилась о валуны на берегу.  — Я как домой вернулся, места себе не находил, без Веры-то. А сына я и не видел, ему всего шесть месяцев было. Их всех разорвало на куски, хоронить нечего. Даже на могилку не прийти. Сгинули все, словно их и не было никогда.  — Эдди сдавленно всхлипнул.
        Люк придвинулся к нему, обнял за плечи и дождался, пока рыдания стихнут.
        — Как мне без них жить?  — горестно спросил Эдди.
        — Думаешь, Вера похвалила бы тебя за такой поступок? Ну, если бы ты с обрыва сиганул? Ты же сам говорил, она была ответственная, работу свою любила, ни дня не пропускала, несмотря на бомбежки. А знаешь почему? Она верила, что помогает тебе воевать, пусть даже самую малость, но помогает. Хотела, чтобы ты с фронта вернулся цел и невредим.
        — Цел и невредим? Мне в госпиталь телеграмму прислали, налили стакан бренди и комиссовали по состоянию здоровья, вот и все.
        — Но ты вернулся. Остался в живых. Вера только об этом и мечтала. А ты вон что задумал… Ты ведь на фронте выжил, под бомбами, под пулями!
        — Ну, одна пуля меня все-таки нашла…  — грустно заметил Эдди.
        — Подумаешь, нога! Зато ты героем вернулся. Вы с Верой вместе за мир сражались, ради нее ты обязан жить. Работы кругом хватает. Главное  — прости себя за то, что выжил, и прости Веру с Гарри за то, что они погибли,  — рассудительно произнес Люк, внутренне укоряя себя за лицемерие.
        — У меня сил нет,  — всхлипнул Эдди.
        — Не переживай, силы найдутся. Вспомни о тех, кто не вернулся с войны. Живи за них. Они свою жизнь ради этого отдали.  — Совет прозвучал резонно, но сам Люк не мог ему последовать.
        — Тебя послушать, так и впрямь выходит, что с жизнью расставаться  — трусливый поступок,  — заметил Эдди.
        — Трусливый и есть. Для того чтобы жить, нужна смелость.
        — Да? А я думал, ты сюда за тем же пришел.
        — Правда?  — ошеломленно спросил Люк.
        Эдди пожал плечами.
        — Нет,  — твердо ответил Люк, чувствуя, как кожа покрывается мурашками. Неужели со стороны он выглядит таким же подавленным, как Эдди?  — Нет, что ты! Просто я люблю одиночество.
        — Ты не женат?
        — Женат,  — смущенно признал Люк.  — И сын есть.
        — Так какого черта ты здесь сидишь? Шел бы домой!
        — Ну, я как раз собирался…  — потупился Люк.
        — Иди уже,  — сказал Эдди.  — Не волнуйся, я ничего такого не сделаю.  — Он неловко поднялся на ноги и протянул Люку руку.  — Пойду в паб, выпью рюмочку, согреюсь.
        Люк встал и пожал протянутую ладонь.
        — Как же ты пойдешь, без трости?
        — Ничего, как-нибудь доковыляю. Честное слово, с обрыва прыгать не стану.
        — Слушай, а пошли к нам! Что тебе в пабе делать?
        Эдди недоуменно взглянул на собеседника.
        — Пойдем, накормим тебя вкусным обедом, у меня виски неплохой, жена тебе обрадуется, с моим сыном познакомишься…
        — Да? Чтоб я о своих вспомнил? Еще больше расстроюсь,  — горько заметил Эдди.
        — Что ты! Наоборот, узнаешь, что тебя ждет. Вдобавок, от приглашения француза нельзя отказываться  — примета плохая.
        — Правда?
        — Нет, конечно.
        По губам Эдди скользнула тень улыбки.
        — А жена не заругает?
        — Лизетта? Наоборот, обрадуется, что я приятеля в гости привел.
        — Ты ей не говори, как мы познакомились.
        — Да уж не скажу.
        — Только без трости я до вечера буду отсюда спускаться.
        — Лезь ко мне на закорки,  — предложил Люк, подставляя спину.
        — Ты с ума сошел!
        — Ничего подобного, я всю войну по горам раненых таскал. Давай, лезь! А то холодно, да и жена не любит, когда я задерживаюсь.
        Эдди нерешительно поглядел на него, потом обхватил Люка за шею, и они направились вниз по склону. Люк шагал уверенно и быстро, радуясь напоминанию о том, как ему повезло в жизни.
        На противоположной стороне пролива виднелся далекий берег Франции, и порыв ветра внезапно донес не запах водорослей и рыбы, а тонкий аромат дикой лаванды.
        Глава 2
        Лизетта стояла у окна, нетерпеливо ожидая возвращения мужа с вахты. Шесть недель назад он ненадолго заскочил домой и привел с собой Эдди. Новый приятель жил в Гастингсе, познакомились они на берегу: Эдди рыбачил, а Люка угораздило запутаться в снастях. Продрогшие до костей, они ввалились в дом и потребовали овсянки. За разговорами время пролетело незаметно. Эдди помог приготовить обед и, к восторгу Гарри, запускал воздушного змея на заднем дворе. Судя по всему, дружба с Эдди пошла Люку на пользу.
        Лизетта надеялась, что муж вернется с маяка в хорошем настроении. Она вглядывалась в даль, высматривая знакомую фигуру Люка в темной форме смотрителя маяка, покрытой пятнами сажи и машинного масла. Люк пробудет дома целый месяц. Лизетта сделала генеральную уборку в доме и приготовила вкусный ужин. Ей очень хотелось порадовать мужа каким-нибудь прованским блюдом, но на юге Англии трудно было найти чеснок и базилик, поэтому она купила на купоны бычьих хвостов и приготовила домашнее жаркое с корнеплодами. К сожалению, в нем не хватало пряностей, но у Лизетты были и другие способы приукрасить скромную жизнь. Из маринованного морского укропа и корнишонов она приготовила вкусный салат, а на десерт испекла французский яблочный пирог с домашним джемом.
        Она поглядела на крутую тропку, ведущую к берегу, где Люк любил стоять на высоком утесе, как романтический герой романа Эмили Бронте. В отличие от многих мужчин, он не посещал паб, а предпочитал пешие прогулки через скалистую пустошь. Путь от берега к дому был труден, особенно зимой, но французские партизаны недаром называли Люка лучшим проводником: он успешно вел отряды по самым непроходимым альпийским перевалам. Лизетта улыбнулась, вспомнив, как они с Люком скрывались в горах. Сейчас она вряд ли добровольно перенесла бы такие тяготы и лишения. Материнство изменило ее, придало жизни новый смысл.
        Лизетта очень хотела еще одного ребенка, но не готова была растить его в одиночестве. Она собиралась поговорить с Люком о полноценной семейной жизни, однако эта тема требовала деликатного подхода.
        Зима выдалась снежная, долгая, весна запаздывала, и Лизетта с нетерпением ждала наступления теплых солнечных дней. Несмотря на мирное время, политическая обстановка в Англии оставалась напряженной. Впрочем, ожидалось, что к концу года Черчилль станет премьер-министром, и ситуация изменится к лучшему.
        Основные продукты питания все еще выдавали по карточкам, хотя нормирование понемногу отменяли, в свободной продаже появились консервированные фрукты и печенье, что несколько поднимало настроение. Лизетта привыкла жить скромно, но мечтала о том, чтобы Гарри рос, не ведая лишений, а с лица Люка не сходила радостная улыбка.
        Муж по-прежнему что-то скрывал от Лизетты. Она подозревала, что именно эта тайна мешает ему наслаждаться жизнью. Тайна касалась происшествия в Л’Иль-сюр-ла-Сорг, была как-то связана с гестаповцем, фон Шлейгелем. Тот день стал роковым в судьбе Люка и Лизетты, но не объединил, а странным образом разделил их. Лизетта вспомнила, как ее стойкий, храбрый, несгибаемый муж сотрясался в безмолвных рыданиях. Люк наотрез отказался признаться ей в том, что произошло. Лизетта не настаивала, предпочитая забыть о прошлом. Ей хотелось только одного: создать прочную семью.
        Люк предпочитал страдать в одиночестве, считая, что Лизетта не замечает его душевных мук. Похоже, он забыл, что интуиция и проницательность помогли его жене вести успешную агентурную деятельность на оккупированной территории Франции.
        Лизетта вздохнула и проверила жаркое. Дом наполнили аппетитные ароматы.
        В последние дни Гарри приболел, и Лизетта не без труда уложила его в постель: он надеялся первым встретить отца на пороге. Гарри был очень похож на Люка  — копна золотистых волос, заразительный смех. Мальчик любил играть с отцом, и Лизетта надеялась, что сын поможет вернуть Люку веру в будущее и любовь к жизни. Ни у кого не оставалось сомнений в трагической судьбе приемной семьи Люка. Его родные, скорее всего, погибли в концентрационном лагере. Четыре года назад Нюрнбергский трибунал вынес смертные приговоры десяткам нацистских преступников, и весь мир узнал об ужасах фашистского режима и о массовом уничтожении людей в газовых камерах. Лизетта подозревала, что этой участи не избежали и сводные сестры Люка.
        Она тряхнула головой, отгоняя мрачные мысли. Вдали показался знакомый силуэт: Люк уверенно взбирался по тропе, закинув на плечо вещмешок. Шесть ярко начищенных латунных пуговиц блестели на кителе, сверкала медная бляха на фуражке. Досужие соседки наверняка обсуждали странного француза, который зачем-то карабкался по крутым склонам, как ненормальный, тем не менее, при случае пытались с ним заигрывать.
        Люк уже почти подошел к дому. Сердце Лизетты радостно забилось. Солнце клонилось к закату, но сумерки еще не наступили. В воздухе ощущалось приближение весны.
        Предыдущие жильцы оставили в доме бойкого фокстерьера по кличке Малыш. Песик привязался к Люку, который любил обращаться к нему по-французски. Вот и сейчас, заслышав приближение хозяина, пес с заливистым лаем выскочил на порог.
        Люк вошел в дом, вытер ноги о коврик у входа и опустил на пол вещмешок.
        — Bonjour, mon ami, ca va?[2 - Привет, дружок, как дела? (фр.)]
        Фокстерьер восторженно подскакивал у ног Люка и радостно повизгивал.
        — По-английски, пожалуйста,  — шутливо прикрикнула на мужа Лизетта, хлопоча у плиты.
        Люк снял китель и фуражку, аккуратно повесил их на вешалку в прихожей и подошел к жене. Она улыбнулась и высыпала горох в кастрюлю кипящей воды. Люк ткнул ся холодными губами в шею жены, защекотал колючей бородой.
        — Малыш предпочитает общаться по-французски,  — пробормотал он.  — А у тебя как дела?
        — Теперь прекрасно. Мне тебя очень не хватало.  — Она обняла мужа и подставила ему губы для поцелуя.
        Люк сжал ее в объятьях. Сердце Лизетты переполнилось любовью и нежностью к мужу. Она чуть отстранилась и шутливо потерла шею.
        — Тебе не помешает побриться,  — заметила она, снимая с него галстук.
        Щеки Люка горели румянцем от прогулки по холоду, золотистые волосы растрепались. Даже после семи лет совместной жизни Лизетта по-прежнему страстно любила мужа. Он был в хорошем настроении, его не тяготили думы о прошлом. Она нежно поцеловала его и подумала, что сегодня ей не понадобится ночная рубашка. Люк заметил игривый огонек в глазах жены и вопросительно изогнул бровь.
        — Не спеши,  — хихикнула Лизетта и предупредила:  — Сейчас Гарри проснется. Ему с утра нездоровилось.
        Люк шутливо поморщился.
        — Ох, как вкусно пахнет!  — Он притянул ее к себе и жадно прошептал:  — Но ты пахнешь вкуснее.
        Лизетта поглядела на стенные часы и поспешно отстранилась.
        — Иди переоденься и побудь с сыном, а я на стол накрою.
        Она занялась жарким, сдерживая желание прильнуть к мужу и ни на секунду не расставаться с ним.
        — А кофе какой ароматный!  — крикнул Люк из комнаты, хотя пахло жутким цикорным напитком.
        В небольшом домике легко было переговариваться, находясь в любой из четырех комнат, заставленных мебелью, что досталась Лизетте в наследство. Родители всегда мечтали поселиться в Суссексе, но автокатастрофа во Франции трагически оборвала их жизни. Характер двадцатилетней Лизетты сформировался под влиянием этой безвременной смерти: девушка стала независимой и самодостаточной и с необычайной серьезностью относилась к окружающему. Однако сейчас, после войны, ей хотелось радости и буйства красок, общения с друзьями и участия в жизни городка.
        — Сегодня такой славный денек!  — заметил Люк.  — Вы гулять ходили?
        — Да, ненадолго. Не хотелось держать Гарри на холоде. А еще я связалась с институтом и отправила в «Геральд» свою статью. И знаешь еще что?
        Люк, одетый в домашнее, появился на пороге кухни.
        — Qu’est…  — начал он, но тут же перешел на английский.  — Что?
        — Мне предложили работу,  — с гордостью заявила Лизетта.  — В двух местах.
        — Работу?  — недоуменно переспросил он.
        — Да, в ларьке на пристани,  — кивнула она, протягивая мужу чашку цикорного кофе. Лизетта с опаской начала этот разговор, не зная, как Люк отреагирует на ее желание подыскать себе занятие.  — Миссис Эванс ищет продавщицу на полставки. Наступают теплые деньки, посетителей будет больше.  — Она заметила ошеломленное лицо мужа и торопливо добавила:  — Хотя мне больше нравится работа официантки в отеле «Гранд». Мне все советуют туда обратиться, у меня же есть опыт работы в лондонской кофейне «Лайонс».
        — А как же Гарри?  — удивленно сказал Люк.
        — Если устроюсь к миссис Эванс, то буду брать его с собой. А если возьмут в «Гранд», то найму няню. Миссис Динкворт с удовольствием за ним присмотрит. Вдобавок, через полгода Гарри пойдет в детский сад… Пей кофе, остынет.
        — И что ты ей ответила?  — поинтересовался Люк, не обращая внимания на предложенный кофе.
        — Кому? Миссис Эванс? Ну, я ей сказала, что подумаю, но мне очень хочется согласиться… хотя бы на одно предложение.
        — Хотя бы на одно? Зачем?  — осторожно спросил он, желая избежать ссоры.
        — Понимаешь, мне надо чем-то заняться,  — объяснила Лизетта.  — А то я здесь как будто взаперти.
        — Взаперти…  — задумчиво повторил Люк.  — Ты чувствуешь себя узницей? А как же твои подруги? У тебя есть увлечения, ты в любительском театре собиралась играть… Да и вообще, ты  — душа общества,  — с завистью произнес он.  — По-твоему, работа в кондитерской избавит тебя от воображаемого одиночества?
        Лизетта огорченно вздохнула.
        — Я не совсем понимаю, чем вызвано твое желание пойти работать,  — продолжил Люк.  — Ни одно из занятий не сравнится с агентурной деятельностью. Ты жаждешь приключений, но их не будет,  — с шутливой укоризной заметил он.
        — Нам нужны деньги,  — возразила она, переходя к теме, знакомой каждой послевоенной английской семье.
        — Неправда,  — ответил он и уставился в окно.
        — На родительские деньги мы долго не проживем…
        — Вот только не попрекай меня своим наследством. Это твои деньги, трать их на себя и Гарри. Мне хватает,  — с плохо скрытой обидой перебил он.
        — Да, но все твои деньги остались в Провансе,  — ответила Лизетта и тут же прикусила язык.
        — Я не об этом. Моего заработка нам вполне хватает.
        — Хватает, если переехать на остров Уайт.
        — Там семьям смотрителей предоставляют жилье. Ты не захотела туда переселяться, значит, проживем здесь. Я не жалуюсь, наоборот, мне очень нравится, что вы с Гарри здесь, неподалеку. И это совершенно не означает, что тебе надо работать на пристани, где ошиваются всякие подозрительные типы… еще и моего сына брать с собой.
        — Твоего сына? Я думала, он наш с тобой сын.
        — Тем более стоит задуматься о его будущем. По-твоему, прибрежный ларек  — подходящее место для ребенка?
        — Нет, конечно. Понимаешь, у Гарри здесь нет друзей, а ему необходимо общение, иначе он вырастет замкнутым и нелюдимым, как…
        — Как я?  — прервал ее Люк.
        — Нет, я хотела сказать, как мы с тобой. Жизнерадостными нас не назовешь.
        — Ну, когда-то я был общительным…
        — Ох, началось…  — вздохнула Лизетта, догадываясь, что Люк воспринимает это как упрек.  — Послушай, война окончилась. Забудь о прошлом. Я ведь о нем забыла!
        — Ты не потеряла…
        — Неправда!  — раздраженно воскликнула она и заметила, как губы Люка искривила презрительная усмешка.
        — По-твоему, смерть немецкого полковника сравнима с гибелью моих сестер и родителей?
        Лизетта отшатнулась, будто ее хлестнули по щеке.
        — Не смей…  — начала она, но слова не шли с языка.
        Люк стремительно вышел из кухни. Входная дверь захлопнулась. Шум разбудил Гарри. Лизетта оперлась рукой о стол и разрыдалась. Как глупо! Несколько опрометчивых фраз разрушили мимолетное ощущение счастья… Она сама виновата: не надо было напоминать Люку о прошлом.
        Маркус Килиан… Его тень незримо присутствовала в жизни Люка и Лизетты, хотя они все эти годы не упоминали о немецком полковнике. Лизетта старалась забыть о задании, полученном от Отдела специальных операций в 1942 году. От нее требовалось соблазнить и завербовать Килиана, но она не ожидала, что проникнется к нему глубоким чувством. Объяснить это было трудно, однако же Лизетта любила двоих мужчин одновременно: немцев Маркуса Килиана и Люка Равенсбурга. Впрочем, Люк считал себя французом, а еврейскую семью Боне  — родными; о своем подлинном происхождении он узнал, когда ему исполнилось двадцать пять, за несколько месяцев до того, как Лизетту забросили во Францию. Он спас Лизетте жизнь. Лизетта спасла его. Посреди ужасов оккупации они полюбили друг друга.
        Никто не мог предугадать, что Маркус Килиан, надменный немецкий полковник, откажется сотрудничать с британской разведкой. Никто не предполагал, что за холодным, презрительным фасадом скрывается нежная, ранимая душа истинного патриота. Он полюбил Лизетту, но не мог предать свою родину. В разведшколе Лизетту готовили к агентурной деятельности, ее чувства в расчет не принимались. Полковник вермахта покорил ее своим умом и очарованием… Лизетта всхлипнула. Она выбрала Люка, и теперь ему надо справиться со своей ревностью.
        Гарри проковылял на кухню и обнял мать за ногу, не выпуская из рук любимой игрушки, плюшевого барашка. Гарри и барашек были неразлучны. Ах, если бы Люк никогда не разлучался с Лизеттой!
        Она смахнула слезу и взъерошила золотистую шевелюру мальчика.
        — Ты мой сладкий!  — вздохнула она, взяла его на руки и уткнулась в теплую шейку.
        — А папа дома?  — спросил Гарри, зевая.
        Лизетта замялась, но тут Малыш бросился к двери. На пороге стоял Люк. Лизетта вздрогнула от неожиданности: Люк с Килианом были очень похожи  — ростом, фигурой, цветом глаз и волос, манерой держаться.
        На лице Люка застыло виноватое выражение. На улице начался дождь, и мелкие капли сверкали в золотистых прядях и на красном свитере, связанном для Люка бабушкой Лизетты.
        — Je suis tres, tres desole[3 - Мне очень-очень жаль (фр.).],  — прошептал он.
        Она кивнула, понимая, что он искренне раскаивается в своих словах. Люк стремительно бросился к ней, крепко обнял и поцеловал, потом схватил в объятья сына.
        — Пап, ты меня задушишь,  — звонко расхохотался Гарри, ужом выскользнул из рук отца и поцеловал его.  — А где мои сокровища?
        — У меня в кармане,  — ответил Люк и подмигнул сыну.
        Гарри завизжал от восторга.

        — Я не хочу, чтобы мы ссорились,  — произнес Люк по-французски.  — Нашей любви ничто не должно мешать,  — повторял он, нежно целуя жену.  — У меня есть ты и Гарри, все остальное не имеет значения. Прости, что я вспомнил его имя. Прости, что не сразу понял, обидел тебя. Прости, я не хотел причинить тебе боль.  — Он разжал объятья.
        Лизетта кивнула и подумала: «И все равно мне больно за тебя». Она знала, что Люку больше не с кем поделиться своими переживаниями. Англичане считали французов трусами, потому что Франция капитулировала, сдалась Германии. О храбрости и мужестве бойцов Сопротивления было известно немного. Люк завоевал симпатии жителей провинциального городка покладистостью и приятной внешностью, а еще тем, что был женат на англичанке. Однако если бы соседям стало известно, что Люк не француз, а немец, последствия были бы непредсказуемы, а Гарри наверняка заклеймили бы «нацистским отродьем». Никто из обитателей Истбурна не подозревал, что Люк, истинный французский патриот, доблестно сражался в отряде партизан-маки и не раз рисковал жизнью, помогая агентам британской разведки.
        — Прости меня,  — снова шепнул Люк.
        Лизетта улыбнулась и, отстраняясь, ответила:
        — Давай, показывай сыну сокровища.
        Люк удержал ее за руку.
        — Если хочешь, иди работать в «Гранд». Ты не должна чувствовать себя взаперти. Вдобавок, скоро распогодится, мы сможем поехать на пикник или еще куда-нибудь.
        — Ах, на пикник!  — радостно воскликнула Лизетта.  — Здесь неподалеку есть роща, мы туда с родителями часто ездили… Тебе понравится, там такие поляны с колокольчиками…
        Он поцеловал ей руку.
        — Нет, мы устроим что-нибудь поинтереснее. Если найдешь, с кем оставить Гарри, съездим в Лондон.
        — В Лондон?!
        — Да, на Фестиваль Британии. Помнишь, ты говорила…
        — Да, да, конечно! Ах, Люк, это замечательно! Сейчас туда специальные поезда ходят…
        — Где мои сокровища?!  — встрял Гарри в разговор родителей.
        — Сейчас покажу,  — ответил Люк, ушел с сыном в спальню и вытащил из кармана горсть гальки и ракушек с морского берега.  — Вот, ты пока рассматривай, а я тебе про них все-все расскажу.
        Гарри вскарабкался на кровать и стал аккуратно раскладывать камешки на подушке.
        Люк повернулся к Лизетте:
        — Мы поедем в Лондон, и я целый день буду тебя… завлекать?
        — Развлекать,  — с улыбкой поправила его Лизетта.  — Ужин через десять минут.
        Она накрыла на стол и тихонько подошла к двери в спальню сына, где Гарри перешептывался с отцом.
        — …вот этот, серенький?  — спросил Гарри, сидя на коленях у отца.
        — А самый большой? Его называют суфле.
        — Суфле? Это что?
        — Вообще-то суфле означает «дыхание», но вот этот серенький камешек  — застывший плевок великана.
        Гарри удивленно ахнул. Лизетта подавила смешок. Отец с сыном обожали сочинять фантастические истории о сокровищах, найденных на берегу: о разноцветной гальке, об осколках стекла, обкатанных морем, о морских звездах, черепках и ракушках.
        — А как зовут великана?  — зачарованно спросил мальчик.
        — М-м… Его зовут Орум, и у него есть целая армия гномов, которые повинуются его приказам и готовят ему гору еды. Вот и этот камешек  — семечко огромного яблока. Великан яблоко сгрыз, а семечко выплюнул.
        — Ой,  — удивленно выдохнул Гарри.  — А гномы его слушаются? Они же маленькие и быстро бегают, великан их не догонит.
        — Верно, солнышко,  — ответил Люк.  — За гномами присматривают гоблины.
        — Пап, смотри, какая красивая ракушка!  — восторженно перебил его сын.  — Она чья? Ее королева фей потеряла?
        — Нет, сынок, я нашел ее на берегу, и она мне напомнила маму. А знаешь, наша мама на самом деле  — королева фей. И тоже очень красивая, прямо как эта ракушка. Посмотри, как перламутр блестит на свету…
        — А если я туда заберусь и буду там внутри жить, можно, пап?
        — Конечно,  — ответил Люк и поцеловал сына в макушку. Гарри залился счастливым смехом.  — Пойдем подарим нашей королеве фей волшебную ракушку.
        — Она волшебная?
        — Да. В руках королевы фей эта ракушка исполняет все желания.
        «Спасибо, Люк»,  — подумала Лизетта и вернулась на кухню.
        Глава 3
        В середине мая общенациональные празднества были в полном разгаре. Король Георг VI официально открыл Фестиваль Британии, предназначенный стимулировать настроение нации и укрепить веру в будущее после долгих лет войны, разрухи и лишений. Ликующие жители Лондона выстроились вдоль улиц от собора Святого Павла до Букингемского дворца и восторженно приветствовали королевскую семью и двух хорошеньких принцесс. Немногие недовольные считали Фестиваль напрасным разбазариванием средств государственного бюджета, но для Люка эти общенациональные празднования были подтверждением того, что страна начинает с надеждой глядеть в будущее.
        Праздничные мероприятия проходили по всей Великобритании. В самых отдаленных уголках страны организовывались выставки, спектакли и концерты, где демонстрировали местные достижения. Было сделано все возможное, чтобы предоставить жителям возможность посетить центральную выставочную площадку Фестиваля в лондонском районе Саут-Банк. Предполагалось, что празднование продлится как минимум пять месяцев. Даже в тихом провинциальном Истбурне все только и говорили, что о событиях Фестиваля. Лизетта с восторгом предвкушала поездку в Лондон.
        Гарри оставили на попечение Айрин, близкой подруги Лизетты, у которой было двое детей. Айрин уговорила Лизетту не торопиться с возвращением, а переночевать в Лондоне.
        Поезд прибыл на вокзал Ватерлоо, оттуда Люк с Лизеттой пешком дошли до Фестивального зала.
        — Ты такая красавица!  — восхищенно заметил Люк, глядя на жену.
        На щеках Лизетты играл румянец, глаза возбужденно сверкали.
        — Вот, решила себя побаловать,  — сказала она.  — Тебе нравится?
        Стройную фигуру Лизетты ладно облегал бледно-голубой наряд: трикотажная блузка с глубоким вырезом, открывающим плечи, и пышная юбка, перехваченная на тонкой талии широким поясом с застежкой в виде банта. Короткая модная стрижка открывала уши, где поблескивали жемчужные сережки  — прошлогодний подарок мужа, в честь тридцатилетия. Люк давно не видел Лизетту такой счастливой. Ее поразительная красота до сих пор привлекала внимание мужчин, но Люк был спокоен: на пальце Лизетты красовалось его кольцо.
        Вдали вырисовывался футуристический силуэт башни Скайлон, ставшей эмблемой Фестиваля.
        — Он похож на космический корабль,  — заметил Люк.  — А Павильон открытий рядом с ним выглядит как летающая тарелка.
        Лизетта рассмеялась и раскрыла газетный кулек. Ноздри защекотал аппетитный аромат жареной рыбы с картошкой.
        — Не самая элегантная сервировка, зато вкусно,  — пробормотала Лизетта, облизывая пальцы.
        — Осторожнее, юбку не запачкай!
        Лизетта хитро взглянула на мужа.
        — Ничего страшного, я ее долго носить не собираюсь.
        — Mechante![4 - Здесь: греховодница (фр.).]  — с притворным ужасом воскликнул Люк.
        — Ага, я такая,  — согласно кивнула Лизетта.  — Вы не представляете, что вас ждет, мистер Рэйвенс,  — пригрозила она, демонстративно надкусывая хрустящий ломтик картофеля.
        Люк улыбнулся и губами ловко выхватил ломтик изо рта жены.
        — Знаешь, в этом павильоне собраны экспонаты, рассказывающие об окружающем нас мире,  — заметила она, листая программу.
        — О земле и о небе?  — уточнил Люк.

        — Да, о море, о полюсах, о космосе, о растениях… о лаванде, наверное, тоже.
        — Я столько всего знаю о лаванде, что сам кого хочешь научу,  — вздохнул он.
        — Хвастунишка!
        — Вы, англичане, ничего в лаванде не понимаете…  — Люк выразительно пожал плечами.  — На высокогорьях Люберона выращивают дикую альпийскую лаванду, из нее получается экстракт самого высокого качества. А ваша местная лаванда слишком пахнет камфорой.
        — Чем жаловаться, лучше растил бы свою дикую прелесть,  — поддразнила Лизетта, радуясь, что представилась возможность разговорить мужа.
        — Для этого нужны условия высокогорья и совершенно другой климат: засушливое, жаркое лето, холодная снежная зима,  — пояснил он.
        — В Истбурне зимой снег идет.
        — Это не снег, а жалкая пародия.
        — Но тебе же хочется растить лаванду?
        — Конечно. Это мое любимое занятие,  — вздохнул Люк.
        — Ничего, мы что-нибудь придумаем,  — сказала Лизетта, продолжая листать программу.  — А пока давай сходим в Фестивальный зал, там столько выставок! Между прочим, есть экспозиция ботанического сада Кью-гарденс.
        Люк недоуменно посмотрел на жену.
        — Ну же, доедай быстрее!  — поторопила его Лизетта.  — Я хочу все увидеть. Кстати, там оркестр Джо Лосса выступает, вот бы попасть на концерт…
        Люк равнодушно пожал плечами.
        — Джо Лосс!  — воскликнула она.  — Неужели ты не знаешь, кто это?
        — Я рад, что ты довольна,  — смущенно признался Люк.  — Так что пойду за тобой, куда прикажешь.
        — Так и сделаем. Но предупреждаю, танцевать будем прямо на мостовой. А сейчас купим яблоко в глазури  — и вперед!
        День прошел в радостной суете. На улицах царила бодрящая атмосфера праздника. Повсюду звучала музыка, временами слышалась не только английская, но и иностранная речь, а на одном из перекрестков до Люка донесся обрывок приглушенного разговора на немецком. Фестиваль стал символом искоренения межнациональной вражды, эмблемой счастливого будущего. Люк глядел на веселящихся лондонцев и гостей столицы, наслаждался смехом Лизетты и чувствовал, как испаряется мрачное настроение. Внезапно он остановился посреди тротуара и с нарастающим возбуждением ощутил, что сегодняшний день  — переломный в его жизни. На рекламной тумбе висел огромный плакат с изображением океанского лайнера. Люк уставился на картинку, пытаясь представить радости морского путешествия. Разумеется, первым делом он подумал о Франции, но тут же отверг эту мысль, зная, что пока ему рано возвращаться в родные края. Неожиданно его осенило: изменить свою жизнь и свое будущее вполне возможно  — необходимо лишь измениться самому. От этого открытия Люк пришел в восторг.
        Лизетта, обеспокоенная отсутствием мужа, нашла его у рекламной тумбы. Он стоял, задумчиво глядя на плакат, и сжимал в кулаке листок бумаги.
        — Что случилось?  — встревоженно спросила Лизетта.  — Ты собрался в плавание?
        Люк улыбнулся, скомкал листок и засунул его в карман пиджака.
        — Нет, хочу покатать тебя на американских горках. То-то визгу будет!
        — Ты забыл, что во Францию меня забрасывали ночью,  — напомнила Лизетта и шутливо ткнула мужа в бок.  — Американские горки мне нипочем. Лучше пойдем поглядим на выставку мебели. Говорят, там есть суперсовременное оборудование, которое освобождает женщину от рабского труда на кухне.
        — С ума сойти!  — хмыкнул Люк.
        — Ну пойдем, я хочу посмотреть на мебель!
        Люк притворно содрогнулся.
        — А может, лучше в цирк?  — с улыбкой предложила Лизетта.
        — Цирк  — это по твоей части,  — расхохотался Люк.
        — Я не против,  — кивнула она.  — Значит, идем в цирк, потом на американские горки, потом поедим мороженого, поужинаем и пойдем танцевать в парк.
        — Ага, а потом я умру от усталости.
        Опустились сумерки, наступила ночь. После долгих лет затемнения город, залитый электрическим светом, представлял собой восхитительное зрелище. Повсюду ярко горели уличные фонари и мерцали разноцветные гирлянды. На лондонских улицах и площадях не смолкала музыка, восторженные гуляки то и дело пускались в пляс.
        — Спасибо тебе, Люк,  — сказала Лизетта, устало присев на скамью в парке.
        — Погоди, праздник только начинается,  — ответил Люк.  — Нам пора в гостиницу.
        — А где мы остановились?
        — Помнишь, ты рассказывала про «Империал»? Ну, про ту самую, где ты отрабатывала свое агентурное задание?
        Лизетта удивленно ахнула.
        — Я решил, что неплохо бы нам совершить тур по местам боевой славы, и заказал там номер. А завтра утром ты проведешь меня по окрестностям, покажешь квартирку на Экклстон-роуд и кофейню «Лайонс». В прошлый раз я Лондона толком не видел.
        — Да, в прошлый раз нам было не до экскурсий,  — грустно заметила Лизетта.  — Я тогда еще не пришла в себя после того, как разъяренные парижане обрили меня наголо за сотрудничество с нацистами. Ничего, завтра сходим к колонне Нельсона, к Букингемскому дворцу, к Парламенту и Вестминстерскому аббатству. А теперь нам и вправду пора в гостиницу.
        — Только на сон не надейся,  — шутливо предупредил Люк.  — За удовольствие придется расплачиваться.
        — Разумеется,  — кивнула она и крепко поцеловала мужа.

* * *
        Гостиница «Империал» почти не изменилась с 1942 года. Впрочем, поселились они не в крошечной комнатушке, а в просторном номере-люкс, с зелеными тиснеными обоями на стенах и с громадной кроватью, застланной шелковым покрывалом. В комнате пахло дегтярным мылом и сухими цветами.
        — Владельцам гостиницы не мешало бы посетить выставку современной мебели,  — улыбнулся Люк.  — Дайка помогу,  — предложил он, увидев, что жена собирается снять трикотажную блузку.
        Лизетта, смеясь, подняла руки над головой. Люк чуть приподнял тонкую ткань и грозным голосом заявил:
        — Теперь ты в моей власти, солянка!
        Лизетта расхохоталась.
        — Да не солянка, а селянка!
        — Какая разница,  — отшутился Люк и потянулся к застежке лифчика.
        Лизетта завизжала.
        — Ш-ш, ты всех жильцов перебудишь!  — зашептал Люк.  — Погоди, я сейчас с этим сложным устройством разберусь…
        Звонкий смех Лизетты пронесся по сумрачным коридорам гостиницы. Горничные завистливо переглянулись.

* * *
        Наутро, после завтрака, Люк и Лизетта отправились гулять по Лондону. Люк даже кормил голубей на Трафальгарской площади, и Лизетта пожалела, что у нее нет фотоаппарата.
        — Знаешь, нам обязательно надо купить фотокамеру,  — сказала она, когда они садились в поезд.  — А то у нас совсем нет фотографий Гарри. Я слишком нерадиво отношусь к исполнению родительских обязанностей.
        — Нерадиво?  — переспросил Люк.
        — То есть беспечно или легкомысленно,  — пояснила Лизетта.
        — А, нерадиво,  — повторил Люк.
        Он прекрасно освоил английский язык и никогда не упускал возможности расширить свой словарный запас, хотя некоторые тонкости порой от него ускользали. Лизетте очень нравилась забавная неправильность речи мужа.
        — По-моему, мы прекрасно провели время,  — сказал он, когда они устроились в купе.
        Раздался свисток паровоза, захлопали двери, застучали колеса.
        — Да, это был один из лучших дней в моей жизни,  — согласилась Лизетта.
        Домой они вернулись в приподнятом настроении. С лица Лизетты не сходила счастливая улыбка, а Люк обрел новый взгляд на мир и новую цель в жизни.

* * *
        К возвращению хозяев Айрин развела огонь в камине и вскипятила воду для чая. Гарри уже спал.
        — Ну как съездили?  — поинтересовалась Айрин и тут же заметила:  — Можете не отвечать. Лизетта, ты вся так и светишься!
        — Выпьешь с нами чаю?  — предложила Лизетта.
        — Нет, мне пора. Питер сегодня в ночную смену работает.  — Айрин привстала на цыпочки и поцеловала Люка в щеку.  — Там почту принесли, я письма на стол положила.
        Лизетта обняла подругу и проводила ее до двери.
        — Спасибо тебе огромное! Мы великолепно отдохнули.
        — Не стоит благодарности,  — ответила Айрин.  — Вы такая славная пара. Я очень за вас рада. Кстати, Гарри поздно уснул, пусть завтра с утра отоспится.
        — Ох, кажется, будто меня месяц дома не было!  — вздохнула Лизетта.
        — Похоже, поездка пошла вам на пользу. Глядишь, скоро у Гарри появится братик или сестренка,  — улыбнулась Айрин.
        — Посмотрим,  — рассмеялась Лизетта.  — Я тебе первой скажу.
        Она попрощалась с подругой, вернулась в дом и торопливо пошла на кухню, заварить чай. «Интересно, приучу ли я Люка к чаю?»  — рассеянно подумала она, вспоминая ночь, проведенную в страстных объятьях мужа. Айрин права: Лондон пошел на пользу им обоим, положил задел новой, счастливой жизни.
        — Я чаю заварю,  — громко сказала она.  — Будешь?
        Люк не ответил.
        Она подогрела воду и снова окликнула:
        — Люк?! Ты куда пропал?
        В доме стояла тишина. Лизетта отправилась на поиски мужа. В детской мирно посапывал Гарри, обнимая своего неразлучного барашка, с которым он наотрез отказывался расставаться. Лизетта склонилась над кроваткой и поцеловала сына в лоб.
        Люк сидел на полу в столовой, подтянув колени к груди и опустив голову. Малыш пристроился у ног хозяина, изо всех сил виляя хвостом.
        — Что случилось?  — ошеломленно воскликнула Лизетта.
        Люк не двигался. Рядом с ним лежал конверт с немецким почтовым штемпелем. Лизетта подняла с пола скомканный лист бумаги, подошла к окну и пробежала глазами по строкам. В письме, напечатанном на фирменном бланке Международной службы розыска, сообщалось, что в архивах концентрационного лагеря Аушвиц-Биркенау обнаружены сведения о судьбе Сары Руфь Боне и Ракель Ареллы Боне: весной 1943 года обе женщины погибли. Лизетта подавила всхлип, прижала ладонь к губам и сквозь набежавшие слезы посмотрела на бессильно поникшего мужа.
        Скупые строки письма содержали горькую правду: «Вышепоименованная Сара Руфь Боне, арестованная 18 июля 1942 года, зарегистрирована в транзитном пункте Дранси 20 июля 1942 года и направлена в Аушвиц-Биркенау 4 октября того же года…». Далее в письме сухо сообщалось о дате прибытия в лагерь, указывался личный номер заключенного и приводилась дата смерти  — 3 мая 1943 года. В лагерных документах называлась и причина смерти: «Сердечная недостаточность». Точно такими же были и сведения о Ракель. Судя по всему, сестер Боне умертвили в газовой камере.
        О судьбе родителей и младшей сестры точной информации не было, хотя из содержания письма становилось ясно, что их, наверное, постигла та же участь. Сведения об уроженцах Сеньона Якобе Давиде Боне, Голде Дане Боне и Гитель Элиане Боне обнаружены в архивах транзитного пункта Дранси с пометкой «отправлены железнодорожным транспортом в концентрационный лагерь Аушвиц-Биркенау в местечке Освенцим, под Краковом, Польша». Дата отправки совпадала с датой, указанной в документах Ракель и Сары.
        К этому времени Люк уже знал, что судьба узников, признанных «негодными к работе», оставалась неизвестной. Якоб и Голда Боне и их младшая дочь Гитель, отправленные в Аушвиц из Дранси, не получили личных номеров. Письмо кратко сообщало, что «дальнейшая информация отсутствует».
        Предельно ясно, что вся семья Боне погибла в концентрационном лагере на территории Польши.
        Лизетта бросилась к мужу, обняла его и разрыдалась. Он сидел неподвижно, будто окаменев. Никто из них не произнес ни слова. Песик забрался к Лизетте на колени, свернулся клубочком и уснул. В детской проснулся Гарри и позвал маму.
        — Иди к нему,  — невыразительно произнес Люк.
        Лизетта оплакивала и судьбу приемных родителей Люка, и свое кратковременное счастье. Ей очень хотелось по душам поговорить с мужем, но она знала, что сейчас не время.
        — Будешь уходить, возьми с собой Малыша,  — прошептала она и направилась в детскую, утирая слезы. На сердце тяжелым грузом лежала досада на неизвестного корреспондента из Международной службы розыска.
        — Доброе утро, солнышко,  — сказала она сыну.
        — Мамочка, я так соскучился,  — воскликнул он и начал сбивчивый рассказ о своих приключениях в отсутствие родителей. Слушая восторженный лепет мальчика, Лизетта немного успокоилась.
        Входная дверь тихонько хлопнула. На пороге детской показалась любопытная мордочка Малыша. Лизетта вышла на кухню и выглянула в окно: муж, оставшись наедине со своим горем, решительно спускался к берегу по крутой тропе.
        Радостная атмосфера праздника улетучилась, словно ее и не было. Лизетта начала готовить завтрак для Гарри и заметила на полу смятый листок бумаги, выпавший из кармана пиджака Люка.
        Листок оказался брошюрой компании «Пи-энд-Оу» с описанием услуг, предлагаемых переселенцам в Австралию. Плата за проезд на корабле составляла всего десять фунтов стерлингов с человека. Лизетта вспомнила, что слышала об этой программе по радио. Австралийские власти всеми силами старались привлечь иммигрантов для заселения страны. Когда-то отец Лизетты читал ей вслух об огромном континенте в южном полушарии. Максимилиан Форестер мечтал в один прекрасный день посетить эту замечательную страну, где безбрежный океан и песчаные пляжи переходят в выжженную докрасна пустыню, а пустыня, в свою очередь, сменяется тропическими джунглями. Лизетта даже представить себе не могла такие расстояния.
        — Знаешь, дочка, в Австралии есть фермы, которые простираются не на сотни, а на тысячи миль,  — рассказывал отец.  — Летом там сухо и жарко, а зимой холодно и снежно. Чем дальше на север, тем умереннее и влажнее становится климат.
        — А что на юге?  — зачарованно спрашивала Лизетта.
        — Чем дальше на юг, тем суровее условия. Южнее Австралии находится только Южный полюс,  — отшучивался он.  — Мы с тобой обязательно туда поедем, будем кататься по пустыне на верблюдах и купаться в океане.
        Лизетта перевела взгляд на листок в руке и вздрогнула. Десять фунтов стерлингов с человека? Они с Люком вполне могут позволить себе подобные расходы. Предприимчивые европейцы уезжали в Австралию, надеясь на лучшую жизнь. Что ж, им с Люком предприимчивости не занимать. В конце концов, кто еще может похвастаться таким богатым опытом борьбы с трудностями? Лизетта и Люк всегда бесстрашно смотрели в глаза опасности.
        Лизетта сложила листок и спрятала его в карман, стараясь представить себе выжженные солнцем австралийские просторы. Жаркий, сухой климат… как раз то, о чем мечтал ее муж.
        Глава 4
        Люк обнял жену и заглянул в ее покрасневшие глаза.
        — Послушай, может быть, лучше не торопиться? Если ты передумала…
        Лизетта покачала головой и улыбнулась сквозь слезы.
        — Нет, поедем,  — решительно заявила она, втайне радуясь, что не придется выносить еще одну промозглую английскую зиму, с ее слякотью и штормовыми ветрами на побережье. Жаль, конечно, что не доведется провести Рождество с бабушкой и дедушкой  — Гарри весь год с нетерпением ждал прихода Санта-Клауса, не догадываясь, что это переодетый прадедушка,  — но навигация заканчивалась в начале декабря.
        Корабль «Мултан» отплывал в Австралию из порта Тилбури, расположенного в восточной пойме Темзы. С палубы огромного океанского лайнера водоизмещением 21 тысяча тонн открывался вид на панораму Лондона, затянутую густым смогом. Лизетта хотела навсегда запечатлеть в памяти родную столицу, догадываясь, что надолго расстается с Англией. Внизу, на пристани, бабушка размахивала ярко-синим шарфом, чтобы внучка заметила провожающих. И бабушка, и дедушка понимали, что вряд ли снова увидятся с Лизеттой, поэтому прощание вышло тяжелым и надрывным. С ними оставался фокстерьер Малыш  — любвеобильный пес легко привязался к новым хозяевам.
        — Ничего, я уговорю жену побыстрее отправиться в плавание. Мы обязательно приедем к вам в гости,  — пообещал дедушка.
        Лизетта кивнула сквозь слезы.
        Бабушка тяжело переносила предстоящую разлуку с обожаемой внучкой и правнуком.
        — Обещайте каждый месяц присылать нам фотографии,  — рыдала она.  — Ах, мой милый Гарри!
        Лизетта и Люк подхватили Гарри за руки и взбежали по трапу, стараясь превратить прощание в шутку, хотя сердце щемило у всех.
        Корабль готовился к отплытию, матросы деловито шныряли по палубам. Семья Рэйвенс отправлялась в путешествие на край света. Гарри, не понимая значимости происходящего, зевал у Люка на руках и забавно размахивал ладошками в связанных бабушкой красных рукавичках. Лизетта с усилием сдержала всхлип и робко улыбнулась мужу. С лица Люка весь день не сходило счастливое выражение  — не от любви к приключениям, а из-за того, что корабль увозил всю семью из Европы, подальше от пережитых несчастий.
        После поездки в Лондон на празднование Фестиваля Британии Люк замкнулся, ушел в себя, не обращал внимания на Лизетту и проводил двухмесячные вахты на маяке, не возвращаясь домой, где все напоминало о письме, полученном из Международной службы розыска.
        Неизбывное горе Люка лишало жизнь смысла, терзало душу. Лизетта, устав от бесконечных страданий, решила отбросить беспрестанные сомнения и увезти семью в дальние края, где ничто не напоминало о невзгодах прошлого.
        Поначалу Люк противился и отвергал любые попытки объяснений; объятый горем, он не желал утешения. Лизетта не могла излечить его душевные раны, но, невзирая на отстраненность мужа, часто заводила разговоры об Австралии, рассказывала о своей давней мечте посетить этот далекий континент, пытаясь хоть как-то развеять угрюмое настроение Люка. Необходимы были решительные действия, иначе отчаяние довело бы его до рокового прыжка с утеса.
        Однажды летом Люк вернулся с восьминедельной вахты на маяке. Мрачный и унылый, он даже не улыбнулся при виде жены.
        — Послушай, если ты себя не переломишь, то мы все погибнем! Ты разрушаешь нашу семью из-за тех, кого уже восемь лет нет в живых!  — в сердцах воскликнула Лизетта.
        Люк ошеломленно посмотрел на жену, не говоря ни слова.
        — За что ты так с нами обращаешься?  — продолжила она.  — Мы виноваты лишь в том, что всем сердцем любим тебя.
        Это восклицание стало переломным моментом в настроении Люка. По пути домой он обнаружил труп на мелководье, у подножья четырехсотфутовой скалы. Потрясенный до глубины души, Люк забыл о жалости к себе и в одиночку вытащил тело на берег. К счастью, это был не Эдди.
        — Ты права. Вы с Гарри ни в чем не виноваты.
        — Да, но нам приходится расплачиваться за злодеяния нацистов.
        Люк притянул жену к себе, обнял ее, расцеловал, и они оба разрыдались.
        — Я больше никогда не буду вспоминать о прошлом,  — пообещал он.
        — Нет, этого недостаточно. Нужно изменить весь уклад нашей жизни. Помнишь, я говорила тебе об Австралии?
        — Да,  — кивнул он.  — Но ведь это очень непросто.
        — Почему?
        — Ну, потому что Гарри…
        — Гарри четыре года. Ему неважно, пройдет его детство в Англии или в Австралии. Главное, чтобы у него были любящие родители. Особенно отец.
        — А как же твои друзья и знакомые?
        — С ними можно переписываться.
        — А дедушка с бабушкой?
        — Да, они уже старенькие. Да, они будут скучать по нам, но пожелают нам удачи и не станут удерживать в Англии. А ты? Хочешь ли ты перемен? Сможешь ли забыть о Франции, которая сейчас так близко, на противоположном берегу пролива?
        — Да,  — решительно кивнул Люк.
        — Вот и я думаю, что сможешь,  — обрадованно воскликнула Лизетта.  — Я знаю, все изменится к лучшему, и ты, наконец-то, высадишь свои лавандовые семена.
        — Лизетта, но ведь…
        — Прекрати! Послушай, ты, конечно, лучший в мире специалист по выращиванию лаванды, но я тут кое-что разузнала. Дикая горная лаванда, которую ты разводил в Любероне, произрастает на сороковой параллели северной широты, так?
        — Наверное…  — Он нерешительно пожал плечами.
        — Не наверное, а точно. Так вот, у побережья Австралии есть остров Тасмания. Вы, французы, вряд ли о нем слышали.
        Люк беззлобно рассмеялся. Лизетта с удовольствием отметила, что он не обиделся.
        — Давай, поучи меня географии,  — подзадорил он, сверкнув голубыми глазами.
        — Северная оконечность Тасмании лежит на сороковой параллели южной широты.
        Он удивленно заморгал и сразу сообразил, куда клонит жена. Лизетта продолжала оживленно говорить о том, что ей удалось узнать, но Люк уже не слушал. Он отошел к кухонной раковине и уставился в окно, сосредоточенно размышляя.
        — А какой там климат?  — спросил он, прервав рассказ жены о Хобарте, Лонсестоне и Девонпорте, о каторжниках и о море.
        — На сороковой параллели южной широты климат примерно такой же, как в Любероне. В австралийском посольстве мне сказали, что в Тасмании холодные зимы, дождливая весна и долгое, засушливое и жаркое лето.
        — А рост?  — поинтересовался Люк.
        — Пять футов четыре дюйма,  — отшутилась Лизетта, сообразив, что муж имел в виду высоту над уровнем моря.  — Не знаю. Это очень важно?
        — По-моему, да.
        — А по-моему, французские производители лаванды слишком задирают нос и притворяются, что ваша лаванда чем-то лучше нашей, английской.
        — Видишь ли, климат, высота, долгота и широта оказывают влияние на произрастание лучших в мире экземпляров Lavandula angustifolia, узколистной лаванды,  — напыщенным тоном продекламировал Люк.
        — Знаешь, неплохо, если совпадают три показателя из четырех,  — заметила Лизетта.
        — Ты права,  — ответил Люк и нежно поцеловал жену.  — Ты у меня и красавица, и умница, не перестаешь меня удивлять. Я и без того тебе многим обязан.  — Он отстранился и ласково поглядел на нее.
        — Вот и отплати мне,  — умоляюще попросила она.  — Давай уедем отсюда, от всех этих проклятых воспоминаний. Отправимся туда, где не было войны, начнем жизнь заново. Ради Гарри. Уедем в далекую страну, где нас никто не знает, и в память о твоей семье высадим семена лаванды в почву Тасмании. Там вырастут и наши дети, и мы ни о чем никогда не будем жалеть.
        — А ты сможешь расстаться с прошлым?
        — Мне не впервой, Люк.
        — Я хочу забыть о боли утраты, хочу сбежать от горя.
        — Давай сбежим… В Австралию. В Тасманию.
        Люк кивнул и еще раз поцеловал Лизетту

* * *
        Они стояли на палубе лайнера «Мултан». В 1923 году это было первое судно водоизмещением свыше 20 тысяч тонн во флоте компании «Пи энд Оу». Скоростью пришлось пожертвовать ради удобства пассажиров. С капитанского мостика прозвучали три резких гудка, на палубах раздались прощальные крики пассажиров, провожающие на причале усиленно замахали. Последний гудок возвестил отплытие, корабль вздрогнул, басовито взревели турбины.
        — Двойные швартовы меняют на одиночные,  — произнес один из пассажиров тоном знатока.
        И действительно, сдвоенные канаты, удерживающие судно у причала, ослабили и начали убирать на корабль. Теперь корабль с пристанью соединял только один канат, а через минуту пассажирское судно «Мултан» отправилось в плавание.
        Исчезла последняя ниточка, связывающая Лизетту с прошлым. Бабушка с дедушкой прощально махали с причала. Лизетта прижала к себе Гарри и свободной рукой приобняла мужа. На глаза набежали слезы, размывая черты родных и близких. Она помахала в ответ, надеясь когда-нибудь снова увидеться с любимыми бабушкой и де душкой.
        Люк едва не дрожал от радостного возбуждения. Впрочем, зная, как тяжело давалось Лизетте расставание с Англией, он старался не подать виду, хотя втайне лелеял надежду, что остров Тасмания напомнит ему родной Люберон.
        Они с Лизеттой стали «десятифунтовыми переселенцами», отправлявшимися в Австралию по государственной субсидии. Пассажиров второго класса обслуживали в основном выходцы из Азии. Гарри быстро завоевал любовь и членов экипажа, и пассажиров. Шестинедельное путешествие обещало стать захватывающим приключением.
        — Ох, это похоже на главу из учебника географии,  — воскликнула Лизетта, перечитывая список портовых стоянок судна.  — Египет! Надо же!
        Они занимали двухместную каюту на палубе «Е». Гарри делил спальное место с матерью, но Лизетта не возражала: сын всегда спал с ней, когда Люк отправлялся на двухмесячную вахту. Каждый день они гуляли по широкой палубе, наслаждаясь свежим ветром, пока корабль пересекал водные пространства с экзотическими названиями: море Альборан, Балеарское море.
        На стоянке в Марселе Люк одним из первых радостно сошел на берег, поторапливая Лизетту. Он почти бежал, толкая прогулочную коляску Гарри, чтобы как можно дольше побыть на земле Прованса, в последний раз испытать близость к родному Сеньону. В Марселе дул мистраль  — необычное явление для декабря.
        — Это знак,  — со смехом произнес Люк.  — Прованс меня приветствует.
        — Ты же не сбежишь от нас в горы?  — шутливо спросила Лизетта. Впрочем, и ей хотелось почувствовать под ногами твердую землю вместо качающейся палубы.
        — Нет, не сбегу. Во всяком случае, не сейчас,  — улыбнулся он.
        Резкие порывы ветра проносились над городом, разгоняя стаи чаек, кружащих над портовыми рынками. На холме высился собор Нотр-дам-де-ла-Гард.
        Лизетта улыбнулась, разделяя восторг мужа. Радостное настроение исчезло при виде руин древнего порта, взорванного нацистами во время оккупации. Люк поспешно согнал с лица хмурое выражение: ничто не могло испортить удовольствие от посещения города, куда он в детстве часто наведывался с приемными родителями.
        — А знаешь, аббатство построили еще в пятом веке!  — пояснил он.
        — Ах, вот чем ты развлекал своих французских подружек  — историческими экскурсами?  — осведомилась Лизетта.
        — Разве тебе не интересно?
        — Древность привлекает меня меньше, чем будущее,  — ответила она, стараясь не вспоминать, что в 1943 году немецкие оккупанты вывезли из Марселя в Дранси две тысячи евреев, а потом отправили их на восток, в концентрационные лагеря.
        — Тогда давай пройдем по магазинам, я куплю тебе знаменитое марсельское мыло, лучшее в мире.
        — А мама его очень любила. Оно на оливковом масле.
        — Да,  — кивнул Люк.  — И обязательно с морской солью. А Гарри мы купим мороженое.
        — Потому что, как всем известно, марсельское мороженое  — тоже лучшее в мире,  — улыбнулась Лизетта.
        Глава 5
        Люк втянул в себя воздух, наслаждаясь легким ароматом эвкалипта. Запах немного напоминал камфорные нотки некоторых сортов лаванды, однако смола австралийских эвкалиптов пахла камфорой гораздо сильнее, чем французская горная лаванда. Если искать сравнения в царстве зверей, то нежный аромат лаванды был мурлыканьем котенка, а запах эвкалипта  — грозным рычанием льва. Люку очень нравился и сам запах, и чистота свежего австралийского воздуха.
        Пассажиры «Мултана» сошли на берег. Люк с Лизеттой взяли такси. Во время поездки Люк заметил пышно цветущие розы, совсем как в Англии. Еще одно дерево в цвету он узнал сразу же  — и по запаху, и по странным желтым соцветиям: мимоза, которую в девятнадцатом веке завезли в Прованс отсюда, из Австралии. Деревья, покрытые гроздьями сиреневых цветов, были незнакомы Люку, но привлекли его внимание разнообразием оттенков лилового, напоминая о лаванде. Жакаранда… экзотическое название. Люк пообещал себе, что обязательно посадит такое дерево рядом с их новым домом.
        Ветер доносил из порта запахи моря, рыбы, нефти и пота, ставшие привычными за время работы смотрителем маяка. Впрочем, Англия осталась далеко, на краю света, и об этом не давала забыть даже погода.
        Пассажиры «Мултана» упоминали об австралийской жаре, «плавящей асфальт», но Люка и Лизетту поразил зной в порту Мельбурна, где они пересели на паром «Таруна», чтобы переправиться через Бассов пролив в тасманийский город Девонпорт.
        Взмокшая от пота рубашка липла к спине, и Люк вспомнил, как под жарким солнцем Прованса собирал лаванду на склонах Люберона. Радостное возбуждение не оставляло его; в отличие от Лизетты, он совсем не ощущал горечи расставания с родиной.
        — Я думала, мы уже приехали на край света, а оказывается, надо ехать еще дальше,  — заметила Лизетта, глядя на усталого, но довольного Гарри.  — В Англии сейчас все спать ложатся.
        — Да, и рассвет ты будешь встречать раньше всех своих подруг по театральному кружку,  — улыбнулся Люк.
        — Ой, Гарри, посмотри, на паром машины грузят!  — воскликнула она, смахнув со лба непослушную прядь волос.
        Люк влюбленными глазами посмотрел на жену, красавицу-смуглянку, привлекавшую внимание мужчин. Ее темные волосы теперь ниспадали на плечи небрежными волнами, синие глаза сверкали. В нем с новой силой вспыхнула любовь к Лизетте и к Гарри. Люк пообещал себе, что оправдает их доверие и даст им новую, счастливую жизнь на далеком континенте.
        Подъемные краны переносили три автомобиля на борт парома: в Австралии еще не использовался способ трейлерной погрузки и выгрузки, принятый в Европе. Люк хотел обзавестись машиной, однако для обустройства на новом месте семья располагала только средствами Лизетты, и приобретение автомобиля в планы пока не входило.
        Тем не менее, пребывание на австралийской земле обнадеживало Люка, внушало ему чувство оптимизма. Он нежно обнял жену и сына.
        — Мне стало легче на душе.
        — Заметно,  — ответила Лизетта с улыбкой, будто прощая ему отстраненность, мрачное настроение и уныние жизни в Англии.
        — Здесь мы заживем по-другому,  — пообещал он и поцеловал жену в макушку.
        Лизетта безмолвно кивнула, не в силах сдержать подступивших слез. Люк, желая дать жене время собраться с чувствами, подхватил сына на руки.
        — Местные жители называют этот корабль «лодкой»,  — объяснил он.
        — А мы называем его пароход?  — уточнил мальчик.
        — Правильно. И все пассажиры на нем живут в Тасмании. Мы тоже будем там жить.
        — Я знаю, мне мама сказала. Наш старый дом остался далеко-далеко.
        — И теперь мы построим себе новый.
        Гарри восторженно закивал, словно ему предложили мороженое: он был еще слишком мал и не представлял себе важности происходящего. Люк решил во что бы то ни стало добиться успеха в новой, неведомой жизни.
        — А почему нас высадят не в Лонсестоне, а в Бьюти-Пойнт?  — спросила Лизетта.  — Я читала, что в городе есть порт Кингс-Уорф.
        — Кингс-Уорф предназначен для товарных судов, а в Бьюти-Пойнт есть пассажирский терминал. Оттуда мы поедем в город на автобусе,  — пояснил Люк. Эти сведения он успел разузнать в порту Мельбурна.
        Лизетта не ответила, но по выражению ее лица Люк понял, что она устала от переездов.
        — Бассов пролив в два раза шире Ла-Манша. Здесь часто штормит,  — заметил стоящий рядом пассажир, судя по всему, бывший моряк.  — Нам повезло, сегодня погода хорошая.  — Он подмигнул Лизетте, задумчиво раскуривая трубку.  — А вы приезжие?
        — Да,  — ответил Люк.  — Прибыли сегодня пароходом из Англии.
        — Англичане, что ли? Какой-то акцент у вас странный,  — хмыкнул старый моряк.
        Люк, привыкший к подобным замечаниям еще со времен работы на маяке, не стал обижаться и объяснил:
        — Я француз. Меня зовут Люк Рэйвенс.
        — Рэйвенс? Не очень-то французская фамилия,  — улыбнулся собеседник и вежливо приподнял фуражку.  — Миссис Рэйвенс, очень приятно. Ах, такая худышка! Ты, сынок, держи ее покрепче, чтобы ветрами ревущих сороковых не унесло.
        Лизетта недоуменно улыбнулась, Люк удивленно поглядел на старого моряка.
        — Меня зовут Джим Паттерсон,  — наконец-то представился собеседник.  — Про наши бури вы еще узнаете.
        — А это наш сын, Гарри. Поздоровайся с мистером Паттерсоном, солнышко,  — сказала Лизетта.
        — Здравствуйте, мистер Паттерсон. Мне ваша фуражка очень нравится,  — заявил Гарри.
        — Бойкий мальчуган,  — заметил Джим.  — Вырастет настоящим австралийцем. Вы на постоянное жительство приехали?
        Люк с Лизеттой кивнули.
        — Гидростанцию будете строить?
        — Нет,  — ответила Лизетта.  — Мой муж собирается выращивать лаванду.
        — Лаванду?  — удивленно переспросил Паттерсон.  — У нас в Тасмании?
        — Да,  — решительно подтвердил Люк.
        — Правда, что ли?
        — А что в этом такого?  — пожал плечами Люк.
        — Рисковые вы ребята,  — рассмеялся Джим.  — Одобряю.
        — Сколько времени займет переправа?  — спросила Лизетта, желая сменить тему разговора, и пригладила вспотевшие кудряшки Гарри.
        — Часов двенадцать, не меньше. Вы где остановились?
        — В гостинице «Корнуолл»,  — ответила Лизетта.  — Я бронировала наугад, надеюсь, это приличное заведение.
        — Ну, как сказать. Все зависит от вашего кошелька.  — Джим снова затянулся ароматным табаком, глядя, как на паром грузят последние автомобили.  — Раз уж у вас денег хватит лаванду разводить, могли бы остановиться и в отеле «Брисбен», он такой, с выкрутасами. Там в двадцатые годы сам принц Уэльский останавливался, а одним из владельцев был тоже француз, мистер Когнет.
        Люк с трудом сдержал усмешку: мало того, что Джим Паттерсон говорил со странным акцентом, он еще и неверно произнес французское имя Конье.
        — Это лучшая гостиница в Тасмании,  — продолжил Джим.  — Есть еще «Метрополь», тоже для тех, кто побогаче. А с «Корнуоллом» вы не ошиблись, миссис Рэйвенс. Там попроще, но обслуживают прекрасно, кормежка вкусная. Ну вот, отправляемся. Что ж, желаю вам удачи,  — сказал он и приподнял фуражку.
        Люк пожал ему руку на прощание и облегченно вздохнул: снисходительная насмешка Паттерсона и его недоверчивое отношение к выращиванию лаванды грозили разрушить надежды на счастливую жизнь в сороковых широтах.
        Для переправы на пароме Люк с Лизеттой купили билет первого класса, чтобы с комфортом провести последние двенадцать часов пятинедельного путешествия. Наконец «Таруна» пришвартовалась в порту Бьюти-Пойнт, и усталые пассажиры сошли на берег.
        Их встретил пустынный ландшафт, без признаков жизни. Вдали, на горизонте, виднелись низкие холмы, покрытые синеватой дымкой.
        — Да, заехали в глухомань,  — вздохнула Лизетта.
        — А ты представь, что это Саут-Даунс,  — сказал Люк.  — По-моему, очень похоже.
        У пристани выстроилась вереница автобусов, отправлявшихся в Хобарт или Лонсестон. Люк, Лизетта и Гарри сели в автобус до Лонсестона. Несмотря на открытые окна, в салоне было жарко, и Гарри сразу уснул. Чуть позже зной сморил и Лизетту. Люку спать не хотелось. Он оглядел пассажиров и среди местных жителей заметил семью итальянских переселенцев, которых запомнил по путешествию на лайнере.
        Пейзаж за окном разительно отличался от английского. Там и сям виднелись купы высоких деревьев  — должно быть, эвкалиптов,  — но каменистые холмы напомнили Люку Прованс. Он не стал будить Лизетту. Гарри мирно посапывал, прильнув к отцу.
        За окнами потянулись фруктовые сады: Тасмания славилась своими фруктами и лесоматериалами, поставляя эти продукты по всему миру. Яблони и груши, вишни и черешни  — Люк, с восторгом разглядывая знакомые деревья, вспомнил, что сейчас, в январе, в Южном полушарии лето стояло в разгаре. Ветви деревьев гнулись под тяжестью ярких налитых плодов. Он вспомнил сады Сеньона и с надеждой подумал, что климат Тасмании действительно похож на провансальский.
        — Весной здесь просто чудесно,  — говорила одна из пассажирок своему спутнику.  — С садов облетает цвет, и лепестки плывут по реке Тамар…
        Люк решил, что обязательно приедет сюда в октябре или в ноябре, насладиться бледно-розовой кипенью цветущих садов.
        — На вокзале нас должны встречать,  — сказала Лизетта, устало покачивая спящего Гарри. Люк подумал, что надо бы купить сыну новую коляску  — из старой он уже вырос.
        Опустевшие автобусы, окутанные сизыми клубами выхлопных газов, выезжали со стоянки. Люк с Лизеттой нервно переглянулись и обменялись смущенными улыбками с итальянцами, которые не знали английского.
        — Нет, я не выдержу на солнцепеке,  — вздохнула Лизетта и направилась в здание вокзала.
        Люк втайне наслаждался полуденным зноем, напоминавшим о родном Провансе. Надежда, внушенная Лизеттой, постепенно превращалась в уверенность: для лаванды нужно именно такое, сухое и жаркое лето. Вполне возможно, что Тасмания станет местом, где Люк сдержит данное бабушке обещание и создаст для своей семьи новое, счастливое будущее. Что ж, время покажет…
        Размышления Люка прервал юноша, одетый в форму носильщика.
        — Мистер Рэйвенс?  — уточнил он.
        Люк с облегчением кивнул.
        — Добрый день, меня зовут Джонни… то есть Джон.  — Юноша приветственно протянул руку.  — Я из гостиницы «Корнуолл». Простите, что припозднился: ехал за трамваем, а он как назло остановился посреди дороги, какая-то девушка сумочку посеяла.
        Люк удивленно заморгал, почти не понимая, что ему сказали. Молодой человек говорил по-английски с очень странным акцентом, произнося многие слова совершенно иначе.
        — Здравствуйте,  — наконец ответил Люк и помахал Лизетте, вышедшей из здания вокзала.  — Вот, познакомьтесь, моя семья.
        — Добрый день, миссис Рэйвенс. Добро пожаловать в Лонсестон,  — с широкой улыбкой сказал Джонни и добродушно заметил:  — А малыш ваш совсем спекся.
        — Да, жарко тут у вас,  — ответила Лизетта. Люк заметил, что она без труда понимает местный диалект.
        — Ну тогда поедем в гостиницу, устроитесь. Солнце так и жарит, миссис Рэйвенс. У вас шляпка есть?
        — Нет, к сожалению,  — ответила Лизетта, передавая спящего Гарри мужу.
        — Значит, будет первая покупка. А то с вашей нежной кожей…  — Джонни смущенно замялся.
        — Ох, спасибо на добром слове,  — вздохнула Лизетта.  — Все-таки поездка была очень утомительной.
        — У нас в Лонсестоне летом без шляпы ходу нет,  — пояснил Джонни.  — Да и вам не помешает, мистер Рэйвенс, и малышу вашему. По такой жаре надо осторожно, а то вон переселенцы иногда даже умирают.  — Он снова широко улыбнулся и подхватил чемоданы.  — Ну, двинем…
        — А что будет с этими пассажирами?  — спросил Люк, показывая на семью итальянцев.
        — Они на строительство гидроэлектростанции приехали. За ними обязательно кого-нибудь пришлют, не волнуйтесь,  — с улыбкой пообещал Джонни.  — Ха, вот и он. Привет, Лори, вон твои пассажиры.
        Загорелый морщинистый мужчина снял широкополую шляпу и пригладил волосы.
        — Ага, мои.  — Он приветственно кивнул Люку, подошел к итальянцам и громким голосом осведомился:  — Вы Виззари?
        Глава семьи с облегчением закивал.
        — Пойдемте со мной. Меня Лори зовут,  — произнес встречающий, стукнул себя в грудь и громко повторил:  — Лори.
        Итальянцы послушно последовали за ним к автобусу у обочины.
        — До Камерон-стрит тут недалеко,  — сказал Джонни, обращаясь к Люку.  — Через пару минут будем на месте. Ну что, пойдем, мистер Рэйвенс?
        — Да, конечно,  — кивнул Люк. Он постепенно привыкал к местной манере разговора.
        По привокзальной площади сновали троллейбусы, выкрашенные в ярко-вишневый цвет с белой окантовкой. В жарком воздухе пахло бензином и автомобильными выхлопами.
        — Вы местный, Джонни?  — спросила Лизетта.
        Юноша погрузил багаж в машину и кивнул.
        — Да, здесь и родился, и вырос. Завидую я вам, приезжим. Подумать только, вы из самой Европы!
        — А вам приключений не хочется?  — шутливо поинтересовалась Лизетта.
        — Еще как хочется,  — улыбнулся Джонни.  — Мой дед погиб в битве при Галлиполи, а отец сражался под Эль-Аламейн, но домой воротился. Письма с фронта слал про то, как они через пустыню шли. Я в детстве марки собирал разные, все мечтал когда-нибудь съездить в дальние страны.
        — Что ж, война кончилась, теперь можно и съездить,  — сказала Лизетта.  — А остальной багаж в гостиницу позже привезут?
        — Да, не волнуйтесь, из порта прямиком доставят. Вы же им адрес дали?
        Лизетта кивнула.
        — Мы пока в гостинице поживем, потом определимся с постоянным жильем,  — объяснила она.
        Люк с восхищением отметил, что она произнесла это просто, без притворства и без волнения, свойственного женщинам при переездах, особенно с ребенком на руках.
        Люк учуял аромат свежеспиленной древесины и спросил Джонни, откуда взялся запах.
        — Лонсестон застраивается, по всей округе новые дома, а еще у нас тут мебельные фабрики. Вон, видите  — лесовоз.
        Лизетта и Люк удивленно проводили взглядами грузовик с громадным прицепом, доверху загруженным балками.
        Через несколько минут их машина остановилась у входа в гостиницу «Корнуолл». Привлекательное двухэтажное здание в викторианском стиле напомнило об архитектуре Мельбурна: оштукатуренные стены, жестяная крыша, просторный балкон на втором этаже, внизу  — тенистая веранда.
        Люк виновато взглянул на Лизетту: ей нужно было отдохнуть после утомительного путешествия, да и Гарри следовало уложить в постель.
        — Вот мы и дома,  — улыбнулась она.
        — Еще не совсем дома, но скоро будем,  — пообещал Люк.
        Он отвел жену и сына в номер и уложил спать, а сам спустился в вестибюль гостиницы, где снова встретил Джонни.
        — А, мистер Рэйвенс!  — воскликнул юноша.  — Не спится?
        — Среди дня сон не идет,  — объяснил Люк.
        — А жена ваша отдыхает?
        — Да, ее сон сморил,  — ответил Люк, отчаянно надеясь, что правильно подобрал английское выражение.
        — У вас такая славная семья! И миссис Рэйвенс красавица, вы уж не обижайтесь за прямоту,  — смущенно сказал Джонни.
        — Что вы, какие обиды!  — Люку польстила похвала юноши.
        — А в вашей Англии сейчас ночь,  — заметил Джонни.
        — Ну и что?  — пожал плечами Люк.  — Надо привыкнуть, только и всего. Я лягу спать, как стемнеет.
        — Так вы, значит, на разведку собрались,  — ухмыльнулся Джонни.
        — Наверное,  — сказал Люк.  — Куда лучше пойти?
        Джонни замялся. Люк вопросительно приподнял бровь.
        — А хотите со мной?  — предложил юноша.  — Мне по делам в город надо съездить, а заодно я покажу вам окрестности, если не возражаете.
        — С удовольствием,  — ответил Люк.  — Спасибо, Джон.
        — Вам тут понравится, мистер Рэйвенс, вот увидите.
        — Зови меня Люк.
        Юноша кивнул. Он как будто сошел с рекламного плаката, пропагандирующего счастливую жизнь в Австралии: высокий, широкоплечий и мускулистый блондин, пышущий здоровьем, с дружелюбной улыбкой на приветливом загорелом лице.
        — А вы зовите меня Джонни,  — сказал он и подмигнул.  — Джоном меня зовет только матушка, да и то, если сердится.

* * *
        Джонни усадил Люка в кабину гостиничного фургона, сел за руль и сказал:
        — Сейчас мы быстренько проедем по городу, мистер Рэй… Люк. Ну, чтобы вам сориентироваться.
        — Да, спасибо,  — кивнул Люк, утер платком вспотевший лоб и откинулся на сиденье, с любопытством глядя в окно.
        — Видите, вон порт Кингс-Уорф,  — начал Джонни.  — Туда фермеры с соседних островов привозят на продажу коров, овец и прочую живность, а здесь закупаются сельскохозяйственной продукцией, овощами там, фруктами.
        Вдоль широких ровных улиц стояли аккуратные деревянные домики с зелеными крышами из рифленого железа, обнесенные белыми заборчиками.
        — У вас здесь очень чисто,  — заметил Люк.  — А это что?  — спросил он, указывая на высокое кирпичное здание.
        — Пивоварня Боуга,  — ответил Джонни.  — Мне туда надо пакет из гостиницы доставить, так что поближе рассмотрите.  — Он остановил машину, но двигатель выключать не стал.  — Я быстро.
        Люк учуял аромат хмеля и пивных дрожжей. Вдобавок пахло газом и чем-то звериным. Когда Джонни снова сел за руль, Люк спросил, в чем дело.
        — Ну у вас и нос!  — воскликнул Джонни.  — Я-то привык, уже ничего не чувствую. Тут газгольдеры[5 - Большой резервуар для хранения природного газа, сжиженного нефтяного газа (от англ. gas-holder).] рядом, а еще городской парк, где обезьяны живут.
        — Обезьяны?  — недоверчиво переспросил Люк.
        — Ага. Там и пруд есть, с утками и лебедями. Детишки их очень любят кормить. Мы мимо проедем, я вам покажу.
        Посреди города раскинулся парк с безупречно подстриженными лужайками и великолепными лиственными деревьями. На траве загорали отдыхающие, в тени матери играли с детьми, откуда-то из рощи доносились резкие крики обезьян.
        — А теперь съездим в торговый центр,  — заявил Джонни.  — Я в «Бекс» загляну, а вы пока сходите в кондитерскую «Гурлей», там леденцы продают, сынишке вашему понравится.
        Торговый центр оказался улочкой с мелкими магазинчиками, «Бекс»  — типично английской бакалейной лавкой, а в кондитерской Люк замер перед полками с конфетами, драже, монпансье, ирисками, тянучками и карамельками. Он купил для Гарри три ярких круглых леденца на палочке, немного монпансье для себя и кокосовых карамелек для Лизетты.
        — Пора возвращаться,  — объявил Джонни и показал Люку еще несколько магазинов, на будущее.  — Вот это обувной, «Дункан» называется. У них там есть специальный рентгеновский аппарат, им размер проверяют.
        — Ты настоящий гид, спасибо,  — поблагодарил Люк.
        — Да ладно…  — смущенно улыбнулся Джонни.  — Нет, нам правда пора, ваша жена, наверное, беспокоится.
        Глава 6
        Через несколько дней Люк и Лизетта вполне освоились в Лонсестоне. Небольшой городок напоминал провансальский Апт, куда Люк приезжал из Сеньона несколько раз в неделю за провизией.
        Лизетта совершенно очаровала хозяев и прислугу в гостинице и уже подыскала няню для Гарри.
        — Может, не стоит его оставлять с чужими людьми?
        — Люк, прекрати!  — сказала Лизетта.  — Она не чужая, мы с ней уже подружились, в гостинице ее все знают, а нам нужно время, чтобы подыскать участок, да и вообще…
        Он нежно поцеловал жену, не желая ссориться.
        — Ладно, больше не буду.
        — Давай вечером в кино сходим?  — предложила Лизетта.  — В городе четыре кинотеатра, сегодня суббота. Хочешь, посмотрим вестерн какой-нибудь. Или «Африканскую королеву»? Ну, соглашайся!
        — Согласен,  — примирительно улыбнулся Люк.  — Вот только работу подыщу. Может, на стройке где-нибудь…
        — Зачем?  — недоуменно спросила Лизетта.  — Денег у нас хватает, обменный курс в нашу пользу…
        Он снова поцеловал ее и шепнул:
        — Знаю. Не хочу, чтобы меня считали слабаком.
        — Какой же ты слабак?
        — Все равно, найду что-нибудь временно, а поисками земли для фермы займемся на следующей неделе.
        — Ладно, встретимся в полседьмого у кинотеатра. Вот адрес. Сеанс начинается в семь, не опаздывай.
        — И ты на солнце не перегрейся,  — сказал он, целуя жену в щеку.
        Люк нашел работу на первой же строительной площадке. Прораб, проверявший ход работ, оценивающе оглядел Люка и сразу согласился взять его в подсобные рабочие.
        — Приходи в понедельник, в шесть утра, мы летом спозаранку начинаем. С бригадой я тебя познакомлю, все инструменты получишь здесь. На неделю дел хватит, а там посмотрим,  — сказал прораб.
        — Спасибо, мистер Коул,  — поблагодарил Люк и обрадованно отправился в гостиницу, купив по дороге букет цветов для Лизетты и игрушку для Гарри. Сам он решил пропустить стаканчик в пивном баре «Корнуолла».
        Возбужденные завсегдатаи паба громко обменивались мнениями о крикетном матче. Люк не понимал и не любил крикет, поэтому в беседу не вмешивался и одиноко присел у барной стойки. Впрочем, в феврале сезон крикета подходил к концу, и мужчины предвкушали начало осенних футбольных матчей. Паб при гостинице облюбовали игроки одной из футбольных команд Лонсестона, и Люк с интересом прислушивался к их разговорам. Судя по всему, австралийский футбол заметно отличался от английского. Люк успел побывать на показательной игре школьной команды Лонсестона, и его захватила стремительность событий, разворачивавшихся на поле.
        В пабе громко гудел кондиционер, на полированной деревянной стойке поблескивали лужицы пролитого пива. Люк сидел, размышляя о посетителях паба, трудягах, которые приходили сюда в горе и в радости. Он чувствовал, как меняется сам, как сходит уныние, как его переполняет надежда на будущее. Вдобавок, он старался привыкнуть к австралийскому пиву. Английский эль ему не нравился. Люк предпочитал вино, но догадывался, что заказывать его здесь не стоит. Он задумчиво разглядывал бокал, до краев полный ледяной пенящейся янтарной жидкостью.
        — Ты чего, приятель?  — спросил Люка один из посетителей и хитро прищурился.  — Ждешь, пока оно заговорит?  — Он рассмеялся собственной шутке и заказал себе громадную кружку пива. Пена выплеснулась через край, и бармен вытер стойку длинным полотенцем.  — Спасибо, Норм,  — кивнул седовласый мужчина с широким обветренным лицом и представился Люку:  — Меня Морис Филд зовут. Можно просто Морис.
        — Люк Рэйвенс,  — ответил тот.
        — Ну, за знакомство, приятель!  — воскликнул Морис и, жадно припав к кружке, одним глотком опустошил ее на треть.
        Люк сделал осторожный глоток. Новый знакомый с довольным вздохом оторвался от пива, утер губы и заявил:
        — А ты, значит, лягушатник?
        От неожиданности Люк едва не поперхнулся.
        — Лягушатник?  — недоуменно переспросил он.
        — А то! Симпатичный француз с английской красавицей-женой. Про вас все в гостинице говорят.
        — Да, это я,  — улыбнулся Люк.  — А почему лягушатник?
        — Так вы же их едите, лягушек этих,  — объяснил Морис.
        Люк расхохотался.
        — Иногда едим,  — кивнул он.  — Sante, за твое здоровье.
        — Как скажешь,  — ухмыльнулся Морис.  — Давай, пей до дна.  — Он снова прильнул к кружке и отхлебнул еще треть.  — Ты тут что делаешь? Гидроэлектростанцию строишь?
        — Нет, мы из Англии уехали, чтобы здесь начать новую жизнь.
        — А что со старой не так? Или натворил чего?  — Морис хитро подмигнул собеседнику.
        Люк знал, что англичане считали французов ловеласами и прожигателями жизни. Его приятели на маяке все время над ним подшучивали, поэтому сейчас он решил быть откровенным, понимая, что Морис сообщит все своим знакомым.
        — Жене в войну непросто пришлось,  — начал Люк.  — Она работала на английскую разведку во Франции.
        — Да ладно!  — воскликнул Морис, толкая его в бок.  — Твоя жена  — разведчица? Такая кроха!
        — Да,  — кивнул Люк.  — Эту кроху забросили на юг Франции, оттуда ей помогли перебраться в Париж… Там мы и встретились, я ее через горы зимой провел. Ну, я был бойцом Сопротивления, слыхали про таких?
        — Ага,  — кивнул Морис и опустошил кружку.
        — Еще по одной?  — предложил Люк.
        — Нет, спасибо,  — отказался Морис.  — Печень уже не та, я жене обещал больше одной не потреблять.  — Он потянулся за широкополой шляпой, лежавшей на стойке.  — А зачем вы сюда приехали? Надо же, бравый участник Сопротивления и английская шпионка! С ума сойти, кому скажешь  — не поверят.
        Люк нерешительно пожал плечами.
        — Понимаете, я до войны в Провансе лаванду выращивал.
        — Правда? А я думал, ты тореадор какой-нибудь…
        — Это испанцы,  — рассмеялся Люк.
        — А какая разница! Сам-то я нигде не был. Первую мировую пропустил по малости лет, а для Второй стар стал. Пришлось дома отсиживаться, за порядком следить. Так, говоришь, лаванду растил?
        — Да. Вот, опять мечтаю заняться…
        — Молодец, отдал долг родине. Мой сын в сорок третьем погиб, тебе ровесник. Сейчас бы к новому футбольному сезону готовился,  — вздохнул Морис.  — Хороший был парень, наш Дэйви. Тоже родине помог,  — задумчиво произнес он, помолчал и откашлялся.  — Вот я и говорю, молодец ты, Люк. Удачи тебе. Дети есть?
        — Сын, Гарри, еще совсем маленький.
        — И то славно. Ты его правильно воспитай, чтоб вырос настоящим австралийцем, за «Демонов» болел, пиво пил, и все будет хорошо.  — Он хмыкнул.  — А ты цветочки расти.
        — Лаванду растить  — хорошее дело, прибыльное,  — усмехнулся Люк.
        — Ха, это и вовсе замечательно. Глядишь, прославишь Тасманию. Тебе надо поговорить с ребятами в Лилидейле. Это на северо-востоке.
        — А что там, в Лилидейле?  — спросил Люк.
        — Они лаванду растят на продажу. Всякое другое тоже, но лаванда у них отменная, скажу я тебе. Съезди к ним, поговори, может, чего посоветуют.
        Сердце Люка восторженно забилось.
        — Далеко до Лилидейла?
        — Миль семнадцать или около того. До Скоттсдейла поезд ходит, через Набоулу, там лесопилки. А оттуда до Лилидейла рукой подать.  — Морис кивнул, пожал руку своему новому знакомому и подмигнул:  — Ну, до встречи, Рэйвенс.

* * *
        Люк с увлечением рассказал Лизетте о Лилидейле и не мог остановиться даже в кинотеатре. Рано утром в понедельник он поцеловал спящего сына и еще раз напомнил жене разузнать, можно ли купить ферму неподалеку от Лилидейла.
        — Да не волнуйся ты так,  — сказала Лизетта.  — Все будет хорошо.
        — А я и не волнуюсь. Работал на стройке, дело знакомое.
        Однако, придя на строительную площадку, Люк ощутил напряжение, разлитое в воздухе. Поначалу его отправили на монотонную работу, которую он выполнял в одиночестве, но как только строители собрались на перекур, Люк ощутил на себе пристальные, подозрительные взгляды. Сидя поодаль от остальных, он пил из кружки растворимый кофе. Строители предпочитали крепкий чай. Через несколько минут один из рабочих подошел к нему и спросил:
        — Рэйвенс, а что у тебя за фамилия такая?
        — Какая есть,  — попытался отшутиться Люк.
        Рабочие с интересом уставились на него.
        — Похожа на немецкую,  — презрительно заметил один из них.
        — Я француз,  — ровным голосом ответил Люк, разглядывая подошедшего к нему великана в запыленных черных шортах и рубахе с обрезанными рукавами. На мощных татуированных руках бугрились мускулы, загорелые дочерна скулы покрывала многодневная щетина.
        На строительной площадке воцарилась напряженная тишина.
        — Мы все от проклятых нацистов пострадали,  — заявил кто-то из рабочих.
        — А при чем тут нацисты? Я родился и вырос на юге Франции,  — сказал Люк и начал расстегивать рубаху, взмокшую на жаре.  — В войну ушел с бойцами Сопротивления в горы, помогал разведчикам союзников переправляться через Альпы. Особенно англичанам.  — Он встал и собрался уходить.
        — Все знают, что французы  — трусы, они с оккупантами сотрудничали,  — не унимался строитель.
        Его приятели оживленно зашептались.
        Это замечание ранило Люка до глубины души, однако он не подал виду и решил раз и навсегда покончить с подозрениями.
        — Да, некоторые сотрудничали. Но очень немногие. Остальные смело восставали против врагов. Все, даже женщины и дети.  — Он с трудом сдерживал гнев.  — Ваши жены были здесь, в безопасности, вы войны не знали. А мы жили в оккупации, нам приходилось работать на немцев или умирать с голоду. Нас отправляли в Германию, заставляли заниматься подневольным трудом, посылали на Восточный фронт…
        — Австралийцы воевали на стороне союзных войск,  — перебил его кто-то.
        — Я же не называю вас трусами. Знаете, сколько французов погибло, помогая союзникам? Всю мою семью нацисты уничтожили  — бабушку, родителей, трех сестер. Младшей всего четырнадцать было. Их газом потравили в концентрационном лагере!  — Он запнулся, с трудом сдерживая слезы.  — Вот вы тут все приятели, да? Мои самые близкие друзья погибли в застенках гестапо. Одного расстреляли у меня на глазах, вывели на площадь и пустили пулю в голову, без суда и следствия. А старого друга нашей семьи пытали, но он меня не выдал. Меня заставили его застрелить, и он с благодарностью принял смерть. Если бы в пистолете была еще одна пуля, я бы убил мерзавца, который поставил меня перед жутким выбором: отправить старика на новые мучения или лишить его жизни своими руками.  — Люк сдернул с плеч насквозь промокшую рубаху и утер залитое потом лицо.  — Alors, satisfait?[6 - Теперь довольны? (фр.)]  — гневно спросил он.
        Строители отпрянули от неожиданности.
        — Эй, мы тут по-английски говорим!
        — Я спрашиваю, довольны вы моим рассказом?  — Люк раздраженно отбросил скомканную рубаху и обернулся к рабочим.
        Они ошеломленно уставились на его обнаженный торс.

        — Ого! Чем это тебя так, пулей?  — спросил великан, присвистнув от удивления.
        Люк пожал плечами и кивнул, удивленный сменой настроения. Строители обступили его со всех сторон, рассматривая шрамы на груди и спине.
        — А кто тебя подстрелил?  — поинтересовался самый молодой из рабочих.
        — Немецкий полковник, во время битвы за освобождение Парижа,  — признался Люк, не упомянув, что обязан жизнью героическому поступку Килиана.
        Строители одобрительно зашумели.
        — Ты его убил?
        — Своими глазами видел, как он погиб,  — уклончиво ответил Люк.
        — Молодец, приятель!  — воскликнул великан и крепко пожал ему руку.  — Так ты, значит, нацистов бил? Здорово. Меня зовут Рико, это вот Рон, Карапуз, Мэтти, Билли и Лом. Только не спрашивай, почему Лом, а то он покажет.
        Все рассмеялись.
        — Меня зовут Люк.
        — Люк, говоришь? Ну, будешь Лягушонком,  — добродушно заявил Рико.  — Нациста подстрелил… Да, хорошее дело. Я вот так и не удосужился. Что это у тебя на шее?
        — Нацистские косточки,  — пошутил кто-то из строителей под общий хохот.
        Люк промолчал, не представляя, что подумают рабочие, если узнают о лаванде. Надо же, Килиан даже после смерти помог ему выпутаться из беды!
        Закончив перекур, строители вернулись к работе. Рико хлопнул Люка по плечу.
        — А того нацистского мерзавца ты найди обязательно. За ним должок, пусть заплатит.
        Глава 7
        Гарри решили оставить на целый день под присмотром двадцатилетней Руби, знакомой Джонни, которая недавно вышла замуж. Лизетта ей доверяла, да и Гарри к ней привязался.
        Хозяева гостиницы «Корнуолл» помогли Люку связаться с Томом Марчентом, который жил в деревушке на юго-востоке от Лонсестона, недалеко от Лилидейла, и выращивал лаванду.
        Марченты пригласили Люка и Лизетту навестить их и радушно встретили гостей. Том почти сразу ушел с Люком осматривать хозяйство, а Лизетта осталась с его женой Нелл, высокой статной женщиной с серо-зелеными глазами и гривой рыжих волос.
        — И как тебя, такую красавицу, занесло в нашу глухомань?  — первым делом спросила Нелл.
        Судя по всему, австралийские мужчины по-прежнему считали, что место женщины  — дом. Лизетта немного обиделась, что ее оставили вести разговоры о домашнем хозяйстве, но виду не показала. Ей очень понравились прямота и проницательность Нелл.
        Хозяйка напекла свежих пышек, и Лизетта с удовольствием угощалась горячим лакомством, щедро сдобренным домашним клубничным вареньем и свежайшими сливками.
        — Сливки с фермы Партриджей, в Набоуле. На всю округу славятся,  — объявила Нелл.  — Ешь, у нас продукты ненормированные, а тебе, худышке, поправляться надо.
        Лизетта и в самом деле сильно исхудала.
        — Это я, наверное, от волнений вес сбросила,  — смущенно призналась она.
        — Да о чем здесь волноваться!  — хмыкнула Нелл.  — Ты женщина здоровая, молодая, муж у тебя славный, сынуля просто загляденье. Глядишь, еще детей нарожаешь. А у нас тут у кого жених с войны не вернулся, у кого муж… Семьи без кормильцев остались, вот женщины на работу и устраиваются, кто продавщицей, кто официанткой.
        Лизетта смущенно жевала, зная, что ей и вправду не о чем волноваться по сравнению с другими. Наверное, был виноват сон. Ей уже дважды снился этот кошмар, сначала после прибытия в Мельбурн, во время переправы через Бассов пролив… Тогда она проснулась от собственного крика, и Люк утешал ее как мог. А второй раз тот же сон привиделся ей прошлой ночью. Лизетта не помнила, о чем он, но чувствовала глубокую грусть и печаль, и это тревожило больше всего: не слезы, не истерика, а ощущение страшной потери. Когда она упомянула о кошмаре, Люк сказал, что это наверняка нервное, из-за переезда, но Лизетта никогда прежде не была такой чувствительной.
        «Нет,  — возразила она тогда.  — Я ведь сама решила, что мы должны переехать. Это меня не пугает».  — «Так в чем же дело?»  — «Может быть, из-за…»
        — Ты что, из-за моих плюшек дара речи лишилась?  — поддразнила ее Нелл, складывая посуду на поднос.
        — Ох, прости, плюшки изумительные. Спасибо тебе огромное,  — ответила Лизетта и поняла, что с Нелл ей неожиданно легко и просто общаться. За разговорами прошел час; Лизетта успела рассказать и о том, как ее завербовали в английскую разведку, и  — выборочно  — о деятельности во Франции.
        — Надо же, какая у тебя жизнь интересная!  — заметила Нелл.  — А я тут плюшки пеку и варенье варю…
        Женщины рассмеялись.
        — У тебя здесь хорошо,  — сказала Лизетта.
        — Здесь раньше Томовы дед с бабкой жили, а потом его родители. Теперь вот я с Томом, третье поколение Марчентов. Дед хмель выращивал, коров разводил. Отец Тома работал на лесопилке, а Том к земле вернулся, картошку сажает, овощи всякие, да только на этом богатства не наживешь…  — Нелл вздохнула и посмотрела на Лизетту.  — Боюсь, не выдержишь ты здесь. После Лондона и Парижа Лонсестон  — дыра дырой, а в Набоуле вообще глушь.  — Она грустно рассмеялась.  — Вы совсем спятили, да?
        — Люку такая жизнь нравится,  — сказала Лизетта.  — Ему всю войну этого недоставало, да и после войны тоже. Поэтому мы сюда и перебрались, хотя мне и в Англии хорошо было, у моря, на южном побережье… Ой, это все неважно. Люк здесь будет счастлив, и мы с Гарри тоже.
        Нелл мягко сжала ладонь новой подруги.
        — Знаешь, женой фермера быть непросто. Ты такая красавица. Не представляю, как ты…
        — Ничего, я справлюсь,  — перебила ее Лизетта.  — Люк в сельском хозяйстве разбирается… и в маяках тоже. У вас здесь поблизости маяка нет?  — пошутила она.
        — Нет, не обзавелись пока,  — рассмеялась Нелл.
        — Я ко всему легко привыкаю, а вот Люк… Он снова улыбаться начал здесь, в Австралии. Правильно мы сделали, что сюда переехали. В строительной бригаде его Лягушонком прозвали,  — со смешком призналась Лизетта.
        — Раз прозвище дали, значит, своим считают,  — пояснила Нелл.  — А он у тебя мужчина видный, на лягушку не похож. Не то что мой Том.
        Они снова расхохотались.
        — Неправда, и Том твой хорош,  — укоризненно заметила Лизетта.
        — Да, я как в четырнадцать лет в него влюбилась, так больше ни на кого и не смотрела,  — вздохнула Нелл.  — Я тебя понимаю, жена за мужа должна горой. Только вот у жены фермера жизнь тяжелая…
        — Люк мечтает снова лаванду выращивать, и я хочу, чтобы его мечты сбылись. Как, по-твоему, нам участок продадут?
        — Не беспокойся, Дез продаст, если попросишь. У него дети выросли и в город переехали, на ферме пара коров осталась. Вы очень вовремя покупать решили.
        Лизетта не хотела выслушивать рассказы о чужих несчастьях, однако надеялась, что ферма Деза окажется именно тем, что нужно.
        На пороге появились Том и Люк с коробкой какой-то хозяйственной утвари.
        — Ох, ну и печет сегодня! Душно, хоть бы ветерок поднялся…  — Том снял широкополую шляпу, встряхнул светлыми, выжженными солнцем волосами и улыбнулся.  — Лизетта, тебе у нас нравится?
        Лизетта вздохнула.
        — Спасибо вам,  — произнес Люк, не обращая внимания на жару.  — C’est tres magnifi que[7 - Это великолепно! (фр.)], Нелл.
        Хозяйка ахнула и прижала руку к сердцу.
        — Том, слышишь? Вот если бы ты так умел! Выучился бы по-французски, читал бы мне какую-нибудь инструкцию по сельхозтехнике, а я бы так и млела…
        Все рассмеялись, Люк подмигнул Лизетте, и она забыла о своем тревожном сне. Все стало на свои места.
        — Ну что, пойдем, глянем на лаванду?  — предложил Том.
        — Да, конечно!  — откликнулся Люк.
        — Лизетта, он без тебя идти отказывается,  — с притворным ужасом вздохнул Том.  — Собирайтесь, я сейчас «ДеСото» заведу, провезу вас по ферме.
        На дворе, в амбаре стоял сверкающий автомобиль.
        — Вот, папаша мой выиграл,  — заметил Том.
        — Как это?  — не понял Люк.

        — В карты,  — смущенно признался Том, почесав затылок.  — Говорят, проезжал через Хобарт какой-то богатей, а отец в то время в городе работал, уж не помню где. И в один прекрасный день явился на ферму вот на этом чуде. Радости-то было! Папаша у меня рисковый был, а этот тип его подначил, давай, мол, мою американскую машину против твоей фермы. Ну, отец ее и выиграл, и богачу пришлось слово держать, иначе нельзя. Так папаша из Хобарта до Лонсестона два дня на ней ехал, довольный такой… Как только морда от радости не треснула!
        Люк ошеломленно покачал головой.
        — Она все больше в амбаре стоит,  — сказала Нелл.  — Куда нам на ней ездить?
        — Тридцать восьмого года, четырехдверный седан. И ход как по маслу,  — пояснил Том.
        — Лиззи, не стесняйся, садись,  — предложила Нелл. Лизетта удивленно рассмеялась.
        — Привыкай,  — заметила Нелл.  — Тебя здесь иначе звать никто не будет.
        По дороге Люк возбужденно пересказывал жене все, что узнал от Тома.
        — Лаванда тут хорошо растет,  — восторженно начал он.
        — Том, а как же ваша лаванда?  — спросила Лизетта.  — Ведь если мы начнем лаванду разводить, то станем…
        — Ничего страшного,  — ответил Том, притормозив: на дороге возникла стайка кенгуру.
        Люк и Лизетта смотрели на странных зверей во все глаза.
        — Целых пять!  — прошептал Люк.
        — Не пять, а шесть,  — поправила его Нелл.  — У третьей самочки в кармане детеныш.
        — Ох, Гарри обрадуется, когда увидит!  — воскликнула Лизетта.
        — Ага, только как они начнут вашу лаванду объедать, радости будет мало,  — с улыбкой заметил Том.  — Тут без хороших оград не обойтись. А про нашу лаванду не беспокойтесь. Я картошку ращу и коров развожу. Лавандой Нелл занимается, больше для развлечения.
        — Ну да, мне нравится, красиво,  — кивнула Нелл.  — Я из нее туалетную воду делаю и отдушки всякие, отвожу в город, там покупают.
        — И потом, зимой здесь у нас ранние заморозки. Вам надо землю смотреть где-нибудь поближе к Набоуле, у Вудкрофта.
        — Говорят, там какой-то фермер Дез свою ферму хочет продать,  — шепнула Лизетта мужу.
        — Люк мне сказал, что хочет серьезно все обустроить, разводить лаванду в промышленных масштабах, лавандовый экстракт производить, для парфюмерии и все такое,  — пояснил Том.
        — Надо же!  — удивилась Нелл и улыбнулась Лизетте.  — Нет, я в этом не разбираюсь. Моя лаванда все больше для души, повод в город съездить, на булавки заработать.
        — Нелл, если мои семена примутся, то я попробую скрестить твою лаванду со своей, посмотрим, что получится,  — задумчиво заметил Люк.
        — А Том тебе еще не предлагал наши лавандовые поля купить?
        Лизетта с Люком удивленно уставились на Марчентов и недоуменно переглянулись.
        — Vous plaisantez?  — переспросил Люк.
        — Люк не верит, что вы серьезно. Думает, вы шутите,  — пояснила Лизетта.  — Он от избытка чувств всегда на французский переходит.
        Люк, не обращая внимания на слова жены, не отводил глаз от Тома.
        — Том, правда, что ли? Ты ни слова не сказал?  — спросила Нелл.
        — Я же не могу в твое дело вмешиваться,  — ответил ей Том.
        — Ты ведь знаешь, нам лаванда ни к чему, если разобраться. А для развлечения хватит и того, что Люк с Лиззи мне продадут по сходной цене. Вдобавок, ты сам сказал, что земля нехороша,  — укоризненно сказала Нелл.
        — Нет, я сказал, что заморозки ранние. А поля хорошие, лаванда укоренилась. Для начала им будет в самый раз, пока они с Дезом будут договариваться,  — пожал плечами Том.
        — Вы хотите продать нам ваши лавандовые поля?  — недоверчиво уточнил Люк.
        — Сейчас покажу, здесь недалеко,  — ответил Том.  — Очень красивое место. Помнится, я там Нелл в любви признался.
        — Не там, а посреди картофельного поля,  — рассмеялась Нелл.
        Том весело подмигнул Люку.
        — Участок на отшибе, наши основные владения в другой стороне, а этот граничит с фермой Деза, так что вам есть резон с ним договориться и присоединить его землю к вашей.
        — Там и дом есть?  — с замиранием сердца осведомилась Лизетта. Неужели случилось чудо, и им повезло?
        — Как же ему не быть,  — ответил Том.  — Старая лачуга, мои дед с бабкой там жили, когда отец на ферму переселился. И у Деза дом есть. В общем, все зависит от того, сколько земли вы решите купить.
        Люк с Лизеттой переглянулись и одновременно кивнули.
        — Тогда называйте вашу цену,  — сказал Люк Тому.  — А лавандой Нелл мы обеспечим бесплатно, по-соседски.
        — Эй, мечтатели!  — рассудительно вмешалась Нелл.  — Вы пока побродите по округе, на холм поднимитесь, осмотритесь. Все, что на востоке,  — это Дезовы земли. Съездите к нему, поговорите. Но предупреждаю, жизнь здесь нелегкая. Лиззи, ты подумай над тем, что я тебе сказала.
        — В Набоуле земли плодородные, приятель,  — встрял Том, не обращая внимания на предупреждения жены.  — Самые лучшие на севере Тасмании. Вырастишь здесь свою лаванду, станешь ее французам продавать, вот увидишь.
        Том словно подслушал мысли Лизетты, которая уже представляла себе, как Люк начнет производить высококачественный лавандовый экстракт и продавать его французским парфюмерам. Однажды ночью, на корабле, по пути в Коломбо, Люк признался жене в своей мечте:
        — Я хочу вырастить настоящую прованскую горную лаванду и продавать ее парфюмерам Грасса.
        Сердце Лизетты гулко билось, в ушах стучало. Она схватила мужа за руку и нежно сжала ее.
        — Мы недолго,  — сказала она Марчентам.
        — Ничего страшного, мы не торопимся,  — ответил Том.  — Мне тут еще ограду надо проверить. Пойдем, Нелл!  — Он шутливо подтолкнул жену в бок, а она шлепнула его по плечу.
        Лизетте очень понравились Марченты: они станут хорошими друзьями и добрыми соседями. Она помахала Нелл, и пары разошлись в разные стороны. Поднялся легкий ветерок, обдул разгоряченные щеки Лизетты, принес запах лаванды с полей.
        Люк восторженно вздохнул при виде зарослей лаванды.
        — Regardes, mon amour, ils nous attendaient depuis toutes ces annees[8 - Смотри, моя любовь, они ждали нас все эти годы (фр.).],  — прошептал он.

        — Говоришь, эти поля много лет нас ждут?  — шутливо повторила Лизетта.  — Ох, Люк, ты безнадежный романтик, но я все равно тебя люблю.
        Он притянул ее к себе и поцеловал в макушку.
        — Пойдем!
        Лизетта осторожно отстранилась.
        — Нет уж, иди один. Мне все равно, где будет наш новый дом, главное, чтобы ты и Гарри были рядом со мной. Лаванда  — это твои владения. Осмотрись, вспомни бабушку и принимай решение самостоятельно.
        Она не стала говорить мужу о внезапном приступе головокружения, прекрасно понимая, что это означало. Несколько лет назад с ней такое уже случалось. Врачи называли это «утренней тошнотой беременных», но Лизетта испытывала ее ближе к вечеру. О своем состоянии она пока никому не говорила, но догадывалась, что именно поэтому ее мучали кошмары: на ранних стадиях беременности часто появляются необычные симптомы.
        Люк поднимался по склону среди густых зарослей лаванды. Кусты расступались перед ним и смыкались позади, распространяя вокруг тонкий, пьянящий аромат. Люк склонился, сорвал головку цветка, растер в ладонях, рассеянно понюхал. Лизетта, прикрыв глаза ладонью против солнца, наблюдала за мужем, вспоминая, как впервые увидела его холодной ноябрьской ночью 1943 года. Их жизни висели на волоске, кругом шла война, но Люк был полон уверенности в себе и в своих способностях. Похоже, теперь уверенность в своих силах снова вернулась к нему, он заново обрел место в жизни.
        Люк сгреб в ладонь горсть красно-рыжей земли, размял комья пальцами, попробовал щепотку на вкус и рассеянно вытер руку о штанину новых брюк. Лизетта взмолилась всем богам, чтобы почва оказалась подходящей. Пиджак остался в машине. Люк закатал рукава рубашки, ослабил галстук, расстегнул воротник и выпрямился, оглядывая окрестности. Лизетта проследила за его взглядом. Бескрайние холмистые просторы уходили к далекому горизонту, над ними простиралось высокое безоблачное небо необычайной синевы, цветом похожее на глаза Люка. На севере Европы небо было бледно-голубым и водянистым даже посреди лета. Сердце Лизетты забилось сильно и часто, она глубоко вздохнула. Если не сложится жизнь в Австралии, деваться больше некуда… Вдобавок, к Рождеству у них будет еще один ребенок.
        Люк обернулся. У Лизетты перехватило дыхание.
        В абсолютной тишине он произнес:
        — Будем растить лаванду.
        Лизетта нервно всхлипнула, взбежала на холм и, залившись слезами, бросилась в объятия мужа. Люк подхватил ее на руки и закружил.
        — Обещаешь?  — спросила она, уткнувшись заплаканным лицом в плечо мужа.
        — Да, да! Мы купим этот участок и прилегающие к нему земли, начнем разводить лаванду. А название нашей ферме придумаешь ты.
        Она осыпала его поцелуями.
        — Жаль, правила приличия не позволяют большего,  — вздохнул Люк.
        Лизетта рассмеялась:
        — Какая разница! Том и Нелл нас поймут.
        — Нет, не стоит шокировать наших новых друзей,  — улыбнулся он.
        — Ну и как назовем твою ферму?  — спросила Лизетта, прижавшись к мужу.
        — Нашу ферму,  — поправил он.
        — По-моему, подойдет только одно название.
        — Какое?  — удивился Люк.
        — Лавандовая ферма Боне,  — шепнула Лизетта.  — Возродим прошлое.
        Он вздрогнул, кивнул и задумчиво коснулся мешочка семян на шее.
        — Разумеется, все местные жители будут называть ее фермой Боннетов,  — заметила она, стараясь отвлечь его от горестных воспоминаний.
        Люк расхохотался.
        — Это неважно. Итак, миссис Рэйвенс, добро пожаловать в ваш новый дом, на ферму Боне.
        Часть вторая
        1963 год

        Глава 8
        Лозанна, Швейцария
        — Макс, у меня для вас печальные новости,  — сказал врач.  — Понимаю, с этим тяжело смириться, но ничего не поделаешь. Ваша матушка по праву гордится вами.
        Доктор Кляйн много лет был семейным доктором Фогелей, но стал близким другом семьи в последние три года, за время болезни матери, Ильзы, страдавшей раком груди. Хирургическое вмешательство  — двойная радикальная мастэктомия  — воздействия не оказало, и некогда очаровательная блондинка потерпела поражение в борьбе с тяжким недугом. Впрочем, еще совсем недавно однокурсники Макса, к его невообразимому смущению, называли пятидесятисемилетнюю Ильзу Фогель «самой соблазнительной матерью студента».
        Однако же больше всего в Ильзе привлекал зажигательный характер. Несмотря на отсутствие мужа, ее наперебой приглашали на коктейли и званые ужины в самые фешенебельные дома Лозанны. Очаровательная Ильза Фогель отличалась не только красотой, но и необычайно глубоким умом и, если бы не война, стала бы одним из величайших европейских ученых. К сожалению, ее карьера безвременно оборвалась в 1938, когда Ильза вернулась из Германии в лозаннский особняк родителей, немки Ангелики и швейцарца Эмиля Фогеля.
        От отца Ильза унаследовала рост и голубые глаза, от матери ей достались грива золотых волос, безупречная кожа и обаятельная улыбка. Увы, болезнь сломила ее, и сейчас прежняя красавица исчезла без следа, узнаваемым остался только глубокий, низкий голос.
        Они с сыном жили в Женеве, но сейчас Макс учился в Страсбургском университете во Франции. После операции Ильза вернулась в Лозанну, в родной дом на берегу озера Леман, где Ангелика и Эмиль, восьмидесятилетние старики, заботились о своей дочери и готовились проводить ее в последний путь.
        Макс, задумчиво глядя на гладь озера, стоял у окна рядом со спальней матери, на третьем этаже роскошного дома. В такой солнечный летний день нелепо было думать о смерти: по берегу гуляли счастливые семьи, велосипедисты катались по набережной, влюбленные шли, обнявшись или держась за руки, ели мороженое, целовались. Отовсюду доносились радостные крики детей и веселый щебет птиц. Макс поджал губы, холодным взглядом сероголубых глаз окинул залитый солнцем пейзаж. Он считал себя предателем, потому что наслаждался теплом солнечных лучей после долгой зимы.
        — Максимилиан, она проснулась,  — произнес доктор Кляйн, коснувшись его плеча.  — Пойди, поговори с ней, пока она в сознании.
        Макс кивнул и внутренне напрягся, смирившись с неизбежностью горькой утраты.
        — Ильза,  — тихо позвал доктор Кляйн и взял больную за руку.
        Внезапно Макс сообразил, что врач наверняка безнадежно влюблен. У матери было огромное количество поклонников, ей постоянно делали предложения, которые она всегда отвергала, но почему она не вышла замуж, оставалось тайной.
        — Макс, ты  — самый важный мужчина в моей жизни,  — говорила ему мать.
        В детстве материнское обожание ему нравилось, в юности стало тяготить, и Максу хотелось перестать быть центром внимания. Он мечтал, чтобы в жизни матери появился мужчина. Однако же легкий флирт и романтические увлечения Ильзы никогда не перерастали в глубокое серьезное чувство, и Макс постепенно осознал, что мать намеренно отстранялась от привязанностей, храня верность сыну и своему отцу.
        Решение поступить во французский университет далось Максу нелегко. Ильза, узнав об этом, сначала захандрила, но потом привыкла, смирилась с разлукой и несколько раз навещала сына в Страсбурге. Позже, когда ее здоровье пошатнулось, она настояла на том, чтобы сын продолжил обучение. Ее поддерживали Эмиль и Ангелика.
        — Макс, это твоя жизнь,  — убеждал его дедушка.  — Мы не оставим Ильзу в беде, а ты пока учись.
        Максимилиан регулярно приезжал домой на каникулы. Третий год обучения прошел под знаком ремиссии, когда Ильза чувствовала себя почти здоровой, но к концу четвертого курса недуг вернулся с новой силой. Мать больше не могла жить самостоятельно и переехала в Лозанну, к своим престарелым родителям. Макс понял, что Ильза не доживет до его окончания университета. Он не мог себе представить жизни без матери и, несмотря на все увещевания доктора Кляйна, болезненно переносил неизбежность утраты.
        Горло сжималось от отчаяния и злости. Почему, ну почему это происходит с ним? С ней?! Чем они это заслужили?!
        У Макса не было никого, кроме любимой и любящей матери. Близкими друзьями он не обзавелся, а дедушка с бабушкой по-своему скорбели о дочери. Никогда прежде он не задумывался о своем одиночестве, а теперь не мог отделаться от мысли: «Кто мой отец?». Макс смотрел на мать, медленно, в последний раз пробуждающуюся из наркотического забытья, и мучился навязчивым вопросом.
        — Кто я?  — еле слышно пробормотал он, смахивая невольные слезы с глаз.
        Бабушка все время напоминала ему:
        — Плакать  — бесполезное занятие. Слезы  — знак сожаления. Если тебе не о чем жалеть, то и рыдать не о чем.
        — А как же слезы грусти?  — спросил он однажды.
        — Оставь их внутри. Никто не должен видеть твоих слез, это признак слабости.
        Похоже, стойкостью Ангелика могла поспорить со своим мужем.
        — В бабушке говорит немецкая кровь,  — объяснила сыну Ильза.  — Ангелика сильная, гордая, независимая, ее ничто не сломит. Неукротимая немецкая кровь течет и в тебе, Макс.
        В тот миг Максимилиану показалось, что мать говорит не только о бабушке.
        «Выдержу ли я?  — хмуро подумал он.  — Не сломит ли меня смерть матери? Хватит ли моей хваленой немецкой крови?»
        Доктор Кляйн осторожно устроил больную на подушках.
        — Макс приехал,  — сказал он Ильзе.  — Поговори с ним, пока боль отступила. Если что, зови меня, ладно?
        — Спасибо, Арни,  — прошептала она.
        Доктор кивнул и вышел.
        Макс с натянутой улыбкой приблизился к постели.
        — Здравствуй, мама!  — Он присел на краешек широкой кровати и поцеловал Ильзу во впалую щеку. Мать тонкими руками обхватила шею сына, дрожа, как птичка.
        — Здравствуй, сын!  — сказала она, окинув его оценивающим взглядом, полным любви и гордости.  — Ты утром приехал?
        — Да, доктор Кляйн меня встретил.
        — Ах, он очень заботлив.
        — Мама, он в тебя влюблен.
        — Разумеется. Ты же знаешь, я красавица, пусть и лысая.  — Она с улыбкой поправила завязанный тюрбаном роскошный эрмесовский шарф  — рождественский подарок сына. Ильза Фогель всегда выглядела элегантно, даже при смерти.  — Макс, ты все худеешь,  — озабоченно заметила она.
        — Ты тоже,  — улыбнулся он.
        Она шутливо шлепнула его по руке, словно бабочка задела крылом.
        — Нет, я серьезно,  — с мягким укором сказала Ильза.
        — Мама, честное слово, я не голодаю. Это ты считаешь, что я так и остался пухлым младенцем.
        — Гм, возможно. А что ты собираешься делать после окончания университета? Застрянешь в душной библиотеке, среди пыльных фолиантов?
        — Нет,  — улыбнулся он.  — Я пока не знаю, чем заняться.
        — По-твоему, ученая степень поможет тебе определиться в жизни?
        — Не знаю, мама.
        — Ох, Макс, не говори глупостей. Не знает он! У тебя целая жизнь впереди!
        — У тебя тоже,  — невольно вырвалось у Максимилиана.
        — Да,  — кивнула Ильза, не отрывая глаз от сына.  — Но у меня нет выбора. Я смирилась со своей участью и горевать об этом не намерена.
        — Ты очень похожа на Ангелику.
        — Еще бы! Я  — ее дочь. Понимаешь, Макс, в жизни всегда есть выбор. Сделай его и достойно проживи свою жизнь. Деньги у тебя есть?
        — Мама,  — вздохнул он.  — Ты и так слишком щедра. Я вполне обеспечен, вовсе не бедный студент.
        — Послушай, мне больше не на кого тратить свое состояние. Поэтому живи в свое удовольствие, сынок. Оказывается, жизнь не так уж и длинна.
        Макс поморщился: сейчас он ненавидел это присловье.
        — Мне не на что жаловаться, мама.
        Ильза протянула дрожащую истощенную руку за стаканом воды на прикроватной тумбочке, с трудом сделала глоток через соломинку и вложила стакан в ладонь сына. Обессиленно откинувшись на подушки, Ильза кивнула на одежный шкаф в углу комнаты.
        — Где-то там, в глубине, есть коробка из-под туфель. «Шарль Журден». Принеси ее сюда, пожалуйста,  — попросила она, возбужденно сверкнув глазами.
        Макс недоуменно пожал плечами, подошел к шкафу и отыскал нужную коробку.
        — Вот эта?  — уточнил он.
        — Да, да,  — улыбнулась мать.
        Он осторожно опустил коробку на атласное покрывало.
        — Что там, еще пара миллионов для любимого сына?
        Ильза рассмеялась неожиданно звонким, счастливым смехом.
        — Нет, мой мальчик, твое состояние в надежном банке, не беспокойся. Только женись с умом, не спеши.
        Он с трудом сдержал рвущийся из груди всхлип, притворно закашлялся. К прощанию с матерью Макс готовился уже целый год, зная, что этот день стремительно приближался. Он завидовал тем, чьи родители погибли в катастрофе, ведь гораздо легче прощаться с хладным трупом, чем с улыбкой смотреть в глаза наступающей смерти.
        Макс вздохнул и призвал на помощь несгибаемую стойкость, о которой ему всегда говорила бабушка.
        — Перед смертью мать должна увидеть любимое лицо сына,  — настаивала Ангелика.  — Пойди, обними ее на прощание, улыбнись. И не плачь, Ильза не любит слез.
        Макс поглядел на мать и лукаво улыбнулся.
        — Кстати, о женитьбе. Я все собирался тебе сказать, что моя новая подружка  — негритянка.  — Он увидел ошеломленное лицо матери и рассмеялся.  — Мам, я пошутил.
        — Но ты же с кем-то встречаешься?
        — Да,  — кивнул он и солгал:  — Ничего серьезного, мимолетное увлечение.
        На самом деле он очень любил Клер… а потом выяснилось, что она ему изменила.
        — Прости, я не нарочно,  — рыдала Клер, когда Максу стало об этом известно.  — Я даже не знаю, почему я согласилась поехать с ним на выходные. Ты все время оставляешь меня одну, уезжаешь в свою Лозанну. Мне скучно, понимаешь?
        Еще совсем недавно Макс представлял себе, как сделает Клер предложение, как они будут жить в Швейцарии, отдыхать в Провансе, приезжать в Париж… Измена любимой девушки глубоко ранила душу, истерзанную ожиданием смерти матери. Впрочем, сейчас он осознал, что они с Клер совсем не подходили друг другу: девушка любила веселые компании и бурные вечеринки, а Макс предпочитал тихие уголки и неторопливые беседы. Он всегда был склонен к созерцанию и глубоким размышлениям. Вдобавок, Клер отговаривала его от поисков отца.
        — Какая разница, кто он?  — со смехом утверждала она.  — Даже если ты все о нем выяснишь, это ничего не изменит.
        Теперь Макс понимал, что Клер была неправа. Он знал и любил мать, она всегда была надежной опорой, без нее он чувствовал себя неприкаянным. Любые сведения об отце  — кто он, каким он был  — поддержат и помогут Максимилиану укрепиться в неведомом бурном океане жизни. «Не покидай меня,  — с мольбой подумал он, глядя на изможденное лицо матери.  — Я не могу жить без тебя…»
        — Ах, значит, о свадьбе речи нет?  — спросила мать, прерывая мрачное раздумье сына.
        — Нет-нет,  — запротестовал он.  — Мне еще рано.
        — Макс, тебе двадцать четыре года. Ты жених завидный, особенно в Швейцарии.
        Действительно, желающих породниться с Фогелями было много. Каждое лето Макса знакомили с чередой хорошеньких девушек, матриархи состоятельных семейств регулярно навещали Ильзу и интересовались ее сыном.
        — Знаешь, мам, вот назло всем я женюсь на какой-нибудь селянке-австралийке,  — рассмеялся он.
        — Если честно, будет лучше, если ты женишься на чужестранке. Держись подальше от всех этих светских девиц из Вены и Женевы.
        — А ты почему замуж не вышла? Нет, не за моего отца. Были же у тебя поклонники?
        — Да, но они меня не интересовали. Кстати, хорошо, что ты упомянул об отце,  — вздохнула она и сняла крышку с коробки из-под обуви.
        Макс вздрогнул от неожиданности: мать никогда не упоминала о таинственном отце.
        — Ты всегда говорила, что даже имя его забыла! Что ничего о нем не знаешь!
        Ильза с любовью посмотрела на сына.
        — А еще я говорила, что ты появился на свет по случайности  — пусть по счастливой, но случайности. На самом деле, ты  — мой чудесный подарок. Ты помог мне не сойти с ума…  — произнесла она, и глаза ее затуманили воспоминания.
        — А как же безумие войны, безудержный порыв головокружительной страсти, мимолетное увлечение?  — настаивал Макс.
        — Ты залечил мои душевные раны,  — вздохнула она.
        — Что все это значит?
        — В этой коробке хранятся письма от человека, который…
        — От моего отца?!  — ошеломленно воскликнул Макс. Ильза кивнула, отведя глаза и неуверенно перебирая содержимое коробки.
        — Но ты…  — начал он и запнулся, не зная, что сказать дальше.
        — Прости, сын. Я солгала тебе, а теперь прошу прощения. У меня были веские причины…
        — Причины?  — Он едва не задохнулся от возмущения и пристыженно умолк, заметив слезы в глазах матери. Ильза никогда прежде не плакала, не терзала себя, не жаловалась, а сейчас огорчилась из-за боли и страданий, причиненных сыну. Он часто спрашивал об отце, но выслушивал лишь уклончивые ответы и невнятные объяснения, из-за чего у юноши сложилось впечатление, что своим рождением он обязан порыву мимолетной страсти во время вечеринки, когда мать, забыв о врожденном благоразумии, поддалась минутному влечению. На самом деле Макс не мог себе представить, что мать не совладала со своими чувствами.
        — Прошу тебя, не плачь,  — ровным голосом произнес он.  — Объясни мне, что заставило тебя пойти на ложь?
        — Ты с детства отличался неимоверной гордостью и чувством собственного достоинства, всегда обладал навязчивым желанием докапываться до самой сути. Мне хотелось, чтобы тебе хватало только меня, но ты не унимался, ты жаждал выяснить, кто твой отец.
        — Неправда!  — слабо запротестовал он, сознавая справедливость материнского укора.
        — Я очень боялась, что ты его возненавидишь.
        — За что?  — удивленно спросил Макс.
        — Не спеши,  — попросила она, отводя глаза.  — Я не хотела, чтобы ты знал о его существовании. Ты был слишком опрометчив, легко мог решить, что он не питает к тебе интереса. Твой отец  — сложный, противоречивый человек, его трудно понять. Мне было легче, когда о нем не знал никто: ни ты, ни мои родители. Нельзя судить его за то, что он меня оставил.
        — Но он нас бросил!
        — Нет, мальчик мой, он не догадывался о твоем существовании. Он бы тебя очень любил.
        — Ты ему не сказала?!
        — Я не могла с ним связаться,  — призналась она, с тоской глядя в окно.  — Он был на фронте.
        — Он погиб?  — с ужасом спросил Макс.
        — Да,  — ответила Ильза. По впалым щекам заструились слезы, хрупкие плечи вздрогнули. Она утерла глаза краешком простыни и взяла себя в руки.  — Я узнала об этом только после войны.
        Макс удивленно посмотрел на коробку и тяжело сглотнул.
        — Письма от отца…  — недоверчиво выдохнул он, дрожа от непонятного возбуждения. Наконец-то он узнает имя этого храбреца, обретет еще одну опору.
        — Он всего пару раз присылал мне весточку. Вот это письмо, из Парижа, писалось несколько месяцев, как дневник. Он погиб через день после последней записи.
        — Откуда ты знаешь?
        — Это письмо переслал мне француз, который был рядом в день его смерти.
        — Как он погиб?
        — Убит французским повстанцем во время освобождения Парижа в сорок четвертом году.
        — И его убийца прислал тебе письмо?  — изумленно спросил Макс.
        — Нет, со мной связался боец французского Сопротивления, на руках у которого умер твой отец. Они были врагами и в то же время  — друзьями. Ты все поймешь, когда прочитаешь письма. Все очень запутано. Сам участник Сопротивления сражался на стороне французов, но по национальности немец. Его зовут Лукас Равенсбург. Во всяком случае, так он подписал свое письмо.
        — Он тоже с тобой переписывался?
        — Да, все письма здесь, в коробке. Он приложил свою записку к письму твоего отца. Пришла пора тебе это прочесть. Ты должен знать о Маркусе.
        — Его звали Маркус…  — задумчиво повторил Макс.
        При звуке этого имени Ильза улыбнулась своим воспоминаниям, пристально посмотрела на сына и приподнялась на кровати.
        — Полковник Маркус Килиан  — единственный, кого я любила,  — твердо сказала она.  — С ним не мог сравниться никто. Он ярким метеором ворвался в мою жизнь, и рядом с ним все остальные меркли. Он подарил мне тебя, Макс. Мы познакомились в тридцать восьмом и сразу же сблизились, однако ситуация в Европе осложнилась, и мне пришлось срочно вернуться в Швейцарию. Только здесь я поняла, что забеременела. К этому времени Маркус уехал в Берлин и получил назначение на фронт. Мы оба знали, что нет смысла надеяться на будущее. Он твердо решил уйти на фронт холостым, без семьи. Во время нашей последней встречи он объяснил мне, что вести солдат в бой и принимать трудные решения гораздо легче, когда не надо волноваться о родных и близких. Мне был близок и понятен ход его рассуждений  — я ведь женщина практичная.  — Она улыбнулась и покачала головой.  — Тогда я еще не знала, что беременна. Мы попрощались, но никто из нас не подозревал, что мы расстаемся навсегда. Времена были тяжелые. Я вернулась в Швейцарию, решив, что когда-нибудь мы встретимся и во всем разберемся…
        — Однако вы так и не встретились.
        Ильза вздохнула.
        — Мы с ним больше ни разу не виделись. Он несколько раз писал мне, по-дружески рассказывал о своей жизни, но не заговаривал о чувствах, только выражал надежду, что я жива и здорова.
        — А ты ему писала?
        — Да, я ответила ему на одно письмо. По-моему, он не хотел, чтобы мы поддерживали переписку. Для него это было слишком болезненным напоминанием о том, чем он пожертвовал. Маркус был прекрасным военачальником, хотя в душе его жил трагический романтик. За это я его и полюбила. В то время я была суровым реалистом, ученым, а твой отец мечтал о чудесах. Я отправила ему письмо с одним из своих берлинских знакомых, который передал послание в обход фронтовой почты. Я догадывалась, что Маркус воевал в России. Ходили слухи, что он нарушил приказ Гитлера и попал в немилость. Позже выяснилось, что его отправили в Париж. За шесть лет я получила от него всего два письма, но они возродили во мне волю к жизни. Я очень надеялась, что он к нам вернется, что у тебя будет настоящий отец.
        — А когда ты узнала о его смерти?
        — Последнее письмо он написал в сорок четвертом, мой французский корреспондент отправил его годом позже. Оно пришло на мой женевский адрес  — Маркус не знал другого,  — долго плутало, и я получила его только в сорок восьмом. Целых четыре года я не знала, что Маркуса нет в живых. Хотя, может быть, я почувствовала это, и мой организм отреагировал…
        Макс понял, что мать имеет в виду раковую опухоль.
        — Знаешь, ты на него очень похож,  — печально сказала Ильза.  — У тебя такие же голубые глаза, меняющие цвет под настроение. Сегодня у тебя очень холодный взгляд. И такие же золотистые кудри. У него всегда была аккуратная короткая стрижка с четким пробором. Он наверняка пришел бы в ужас от твоей гривы.
        — Мам, мои однокурсники считают, что я весьма консервативен,  — усмехнулся Макс.
        — И лицо… Вы похожи, как две капли воды. Нордический тип, настоящий викинг. Ты  — копия отца, Максимилиан. Такой же красавец.
        — Да-да, материнская любовь слепа,  — отшутился он, не смея поверить услышанному.
        — Это чистая правда, мой мальчик,  — вздохнула Ильза.  — Килиан был необыкновенно красив: высокий, стройный, с невероятной выправкой. Ты на него похож не только внешне. Он был очень хорошим человеком, с развитым чувством чести, долга и собственного достоинства.  — Она указала на один из конвертов в коробке.  — Здесь я записала все, что знала о нем. Во время нашего недолгого знакомства мы были неразлучны. Он был бы прекрасным отцом… Он как-то обмолвился, что всегда хотел назвать сына Максимилианом.  — Ильза закрыла глаза: верный признак того, что боль вернулась.  — Позови Арни, пожалуйста.
        Макс пригласил доктора Кляйна и отнес коробку на материнский письменный стол у окна. На самом верху в коробке лежал конверт, надписанный крупным четким почерком. Письмо было отправлено из Шотландии. На обороте виднелось имя «Л. Рэйвенс» и адрес на Оркнейских островах. Макс решил, что обязательно узнает, где это.
        Доктор Кляйн подошел к нему и прошептал:
        — Она приняла морфий, через несколько минут уснет. Макс, ей недолго осталось мучиться. Побудь с ней.
        Макс машинально кивнул.
        Ильза открыла глаза и поморщилась от боли.
        — Почитай мне,  — попросила она.
        — Что?
        — Его последнее письмо… я хочу уснуть, слушая, как ты читаешь слова отца. Там сверху письмо Равенсбурга, ты его потом прочтешь… а письмо Маркуса под ним.
        Макс вытащил из коробки небольшой белый конверт с бурым пятном и внутренним чутьем догадался, что это кровь отца. К глазам подступили слезы, но Макс сдержался. Он осторожно развернул несколько листов тонкой папиросной бумаги, исписанных аккуратным мелким почерком, черными чернилами. На самом верху страницы стояла дата: 3 мая 1944 года. Макс присел на краешек кровати и взял мать за руку.
        — Оно начинается «Моя дорогая Ильза»…
        — …Пришла весна…  — слабым голосом продолжила мать и отвернулась к стене.  — Читай дальше.
        — Пришла весна,  — прочел Макс.  — Я в Париже, разбираю бумаги, но даже бессмысленная канцелярская работа становится в радость, если заниматься ею в самом прекрасном городе мира.
        Он начал читать рассказ Килиана о новом назначении на пост координатора, отвечающего за связь немецких оккупационных властей с французской церковью; о жизни в роскошном отеле «Рафаэль»; о том, как французы противились оккупантам. Килиан говорил о своем отвращении к жестокости нацистов, к свастикам, уродующим исторические памятники города, рассказывал, как порыв ветра сдул громадную эмблему с Эйфелевой башни. «Французы втихомолку гордятся тем, что, хотя Гитлер и захватил Париж, он не смог покорить Эйфелеву башню». На лице Ильзы появилась легкая улыбка. Макс понял, что мать знает письмо наизусть, ей просто нравится слышать знакомые слова из уст сына.
        Килиан красочно описал Тюильри и Люксембургский сад, упомянул Лувр и картины, бесследно исчезнувшие из музея. «Говорят, что где-то во Франции в хижине бедного крестьянина на стене висит «Мона Лиза»… Отправлю ли я когда-нибудь это письмо? Если цензура его перехватит, то все подозрения моих недругов подтвердятся, и гордый потомок рода Килианов кончит свою жизнь на виселице».
        В следующей записи, датированной несколькими днями позже, говорилось о другом. Чернила побледнели, почерк стал еще мельче, словно Маркус Килиан старался уместить на листе как можно больше.
        — «…Я решил обходиться одним приемом пищи в день. Французы голодают, и, в отличие от многих моих соратников, совесть не позволяет мне предаваться излишествам. Впрочем, французские богачи ни в чем себе не отказывают, а на фронтах гибнут тысячи немецких солдат. Мы проиграем войну из-за бессмысленной жестокости и чрезмерного желания уничтожить русских. Но хватит о мрачном. Вечером меня пригласили в знаменитое парижское кафе, известный приют писателей, художников, философов… и, разумеется, нацистов».
        Макс ощутил ядовитую, горькую иронию в словах отца.
        — Les Deux Magots,  — прошептала Ильза, слабо пожимая пальцы сына.  — Кафе «Два маго».
        — «Я встречаюсь с Вальтером Эйхелем, банкиром старой закалки, ценителем музыки, литературы и изящных искусств. Он настоящий патриот своей родины и наверняка разделяет мои взгляды на нынешнюю ситуацию, так что меня ждет приятная беседа за рюмкой хорошего коньяка».
        Судя по всему, письмо писалось несколько недель, как дневник. В конце второй записи Макс остановился и поглядел на мать. Она лежала неподвижно, устало прикрыв веки.
        — Продолжай,  — еле слышно попросила она.  — Прошу тебя.
        В записи от шестнадцатого мая говорилось:
        «Милая моя Ильза, произошло нечто невероятное, почти чудесное, и кроме тебя, мне не с кем поделиться своей радостью, ведь ты  — мой единственный друг. На прошлой неделе, когда я встретился с Вальтером Эйхелем, мне довелось познакомиться с его крестницей, Лизеттой Форестье, немке по отцу. Как ни странно, мы с ней подружились, и это знакомство, будто свежий летний ветерок, развеяло мое уныние. Лизетта работает в банке Эйхеля, но я надеюсь уговорить ее перейти на службу ко мне: превосходное знание немецкого и французского делает ее идеальным кандидатом на место моей помощницы, ведь мне придется исколесить всю Францию и встречаться с всевозможными представителями церкви. Лизетте двадцать пять лет, она очень хорошенькая, бойкая девушка. Наверное, ей скучно со мной, но в ее присутствии я испытываю невероятный подъем духа, чего не случалось уже очень давно, с самого начала нацистского безумия…».
        Макс запнулся и снова взглянул на мать. Ему было неловко читать эти строки, а ведь Ильза наизусть знала письмо и помнила об этом признании. Как же она страдала, бедняжка!
        — Пожалуй, на сегодня достаточно,  — ласково сказал он и погладил ее по плечу.
        Ильза не шевельнулась, полузакрытые веки не затрепетали. Макс вздрогнул и осторожно повернул мать к себе. Она безвольно опрокинулась на спину, полураскрытые губы застыли в нежной улыбке, невидящие глаза уставились вдаль.
        По коже пробежал озноб, горе тяжелой черной волной обрушилось на Макса, захлестнуло его с головой, сдавило горло. Он обнял худенькое тело матери и разрыдался, исполненный радостного облегчения от того, что ее страдания прекратились.
        Мать ушла из жизни, не попрощавшись с сыном. Она знала, что умрет, и выбрала именно день своей смерти, чтобы показать Максимилиану письма, раскрыть ему свой секрет, исповедаться…
        Казалось, он целую вечность сжимал в объятьях безжизненное тело матери. Где-то в доме хлопнула дверь. Громкий звук вырвал Макса из горестного забытья, перенес в действительность. Он осторожно опустил голову матери на подушку, закрыл ей глаза, поправил съехавший набок шелковый тюрбан и развязавшийся бантик на ночной рубашке.
        Макс не мог забыть нежную улыбку на губах матери. Ильза Фогель умерла, думая о Маркусе Килиане, под звук его слов, слушая голос его сына. Такой смерти она и желала: безболезненной и мирной, в родном доме, в присутствии двух любимых мужчин. Макс с запозданием сообразил, что теперь в его жизни появилась призрачная фигура отца, но для матери Маркус Килиан не был призраком. А кем он станет для самого Макса: проклятием или чудесным даром?
        Макс вытащил из коробки конверты и засунул в рюкзак, чтобы прочесть на досуге. Он в последний раз взглянул на мать, поцеловал ее в щеку и вышел в коридор. В вестибюле доктор Кляйн беседовал с Ангеликой и Эмилем.
        — Мамы больше нет,  — ровным голосом сказал Максимилиан.
        Глава 9
        Джейн вышла из универмага «Суон энд Эдгар». До вечера было еще далеко, но на улице уже стемнело. Джейн зябко поежилась: в этом году английская зима рано вступала в свои права, первые заморозки нагрянули в середине октября. Мороз покусывал щеки и пробирался сквозь плотные слои свитеров и шарфов. Закоченелые пальцы Джейн немного согрелись в тепле универмага, однако теперь их опять пощипывал холод. В универмаге можно было заглянуть в дамскую комнату, согреть руки под струей теплой воды из умывальника, но Джейн знала, что толку от этого не будет: боль ненадолго утихнет, а потом возобновится еще сильнее.
        «Крепись!»  — сказала она себе. Так часто говорила мать, в те редкие дни, когда к ней возвращалась ясность сознания. Как давно это было? Лет десять назад, а то и больше. Джейн заметила свое отражение в витрине и невольно поморщилась: хмурая мина на лице вполне соответствовала мрачному настроению.
        Англия готовилась к долгой и суровой зиме; метеорологи радостно обещали снег на Рождество и появление Санта-Клауса на оленьей упряжке. Теплое пальто не спасало от холода, и Джейн уткнула нос в складки толстого шарфа, слыша в уме материнское напоминание: «Свитерок не забудь!»
        Она печально улыбнулась и повернула за угол, на Риджент-стрит, к толпам оживленных пешеходов и потоку машин. Моросил холодный мелкий дождь, капли серебристо поблескивали в свете уличных фонарей. Джейн бесцельно бродила по лондонским улицам, заглядыва ла в магазины, стараясь оттянуть время возвращения домой.
        Взглянув в темное ночное небо, она рассеянно подумала, что ждет ее за входной дверью: ласковый, заботливый муж или враждебно настроенный демон, овладевший Джоном за много лет до их знакомства и сейчас снова очнувшийся от долгой спячки. Как ни странно, муж держал себя в руках в присутствии экономки, которую наняла семья Джона, чтобы дать Джейн возможность уделять время на свои нужды. Все знали, что Джейн многим пожертвовала ради мужа  — своей независимостью, карьерой и даже мечтами. Единственной отдушиной были еженедельные посещения лондонских музеев и картинных галерей. Иногда казалось, что Джейн поддерживают только эти пятничные вылазки в Лондон. Впрочем, она, как и многие другие женщины, почти примирилась со странной жизнью, полной меланхоличного уныния, привыкла к необходимости заботиться о муже, травмированном войной.
        Она подняла воротник пальто, плотнее укуталась в шарф, засунула руки в карманы и вышла на площадь Пикадилли-серкус, залитую светом неоновой рекламы. «Жевательная резинка «Ригли»  — вкусно, полезно, освежительно». Хм… Освежительно? Есть такое слово? Джейн раздраженно покачала головой и прошла мимо ювелирного магазина «Саки энд Лоуренс». В далекое счастливое время, когда Джон только начал ухаживать за ней, они гуляли по Лондону и остановились у этой витрины, разглядывая роскошные украшения. Он исхитрился выпытать, какое кольцо нравится Джейн, и через месяц сделал предложение, вручив ей то самое кольцо, с темно-синим сапфиром и бриллиантами. Она согласилась, задыхаясь от любви, счастья и смеха: Джон, как положено, опустился на колено в росистую траву, и его брючина насквозь промокла. Теперь головокружительная влюбленность сменилась покорным чувством долга, желанием спасти и мужа, и себя от ран, нанесенных войной. На противоположной стороне площади призывно мигала реклама сигарет «Плейерс». Внезапно Джейн потянуло закурить, хотя она уже давно бросила  — сразу после свадьбы. Она очень хотела детей,
и золовка предупредила ее, что с курением лучше покончить.
        Джейн отвела взгляд от красочных рекламных призывов и задумалась, когда именно примирилась с тем, что вряд ли испытает радость материнства. Ей не хотелось воспитывать детей в напряженной атмосфере постоянной резкой смены настроений мужа.
        Джейн перешла дорогу и направилась к остановке, где собралась длинная очередь пассажиров, ожидавших автобуса в Баттерси.
        Прохожие торопились к родным и близким: кто к жене, любовно приготовившей ужин; кто к сыну или дочери, прочесть сказку на ночь; кто к другу или подруге, успеть на последний сеанс в кинотеатре или на кружку пива в пабе; влюбленные пары спешили украдкой обменяться поцелуями или провести страстную ночь в гостинице… Джейн завидовала тем, кого ждала встреча с любимыми людьми в конце пути.
        У нее остались только воспоминания, но демон, овладевший ее мужем, грозил уничтожить и их.
        Джон всегда любил свою жену, с того самого дня, когда они впервые обменялись смущенными улыбками в Национальной галерее, у картины Веласкеса «Венера с зеркалом». Джейн, пораженная контрастом алого бархатного занавеса и бледной, гладкой кожи, удивленно воскликнула, обращаясь к незнакомцу, стоящему рядом:
        — Ах, она такая непринужденная, она так уверена в себе!
        Мужчина задумчиво склонил голову и внимательно посмотрел на изображение обнаженной богини.
        — Как вы думаете, почему?
        От неожиданности Джейн замялась: она ожидала шутливого замечания, а не глубокого философского вопроса.
        — Наверное, от удовлетворения. Моя золовка утверждает, что полностью прониклась уверенностью в себе в тот день, когда родила первенца,  — помолчав, ответила она.  — Вот и здесь, Венера гордится и наслаждается наготой, зная, что исполнила свое высшее предназначение  — произвела на свет сына, Купидона.
        Джон  — тогда она еще не знала, как его зовут  — кивнул и взглянул на нее.
        — По-вашему, все женщины хотят детей? Даже богини?
        — Не знаю…  — Она пожала плечами.  — Наверное.
        Он снова задумчиво уставился на картину, и Джейн украдкой посмотрела на собеседника: симпатичный, среднего роста, широкоплечий, но худощавый. Короткая аккуратная стрижка, волосы слегка набриолинены и зачесаны на пробор. Незнакомец повернулся к Джейн и окинул ее внимательным взглядом серых глаз.
        — Вы здесь часто бываете?  — спросил он.
        — Стараюсь почаще. Я люблю музеи, дважды в год прихожу.
        — Она прекрасна,  — сказал он, разглядывая Венеру.  — Так и хочется к ней прикоснуться.
        — Она любит и любима,  — заметила Джейн.
        — А у вас дети есть?
        — Нет,  — улыбнулась она.  — Для этого надо сначала встретить подходящего человека…
        — Считайте, что это случилось,  — заявил он.  — Меня зовут Джон Каннель.
        Она расхохоталась.
        — Очень по-французски звучит.
        — Вы правы.
        Она протянула ему руку и представилась:
        — Джейн Эплин.
        — Миссис Эплин?  — уточнил он с улыбкой.
        — Mademoiselle,  — шутливо поправила она.
        — В таком случае, Джейн… Вы не возражаете, если я буду называть вас Джейн?
        Она покачала головой.
        — Итак, Джейн, теперь, когда с формальностями покончено, позвольте мне пригласить вас в «Риц»… на чашку чая.
        Их дружба быстро переросла во влюбленность. Джон покорил Джейн своей заботливостью и вниманием, щедростью и необыкновенным чувством юмора. Он встречал ее после работы  — Джейн была модельером в одном из лондонских домов моделей  — и водил в театр, на ужин или в кино. Позже выяснилось, что Джон, выходец из семьи торговцев бакалейными товарами, сражался в рядах Восьмой британской армии в кровопролитной битве за Рим.
        — Тебя ранило?  — спросила Джейн, заметив, что Джон прихрамывает.  — Ты никогда об этом не говоришь.
        — Мне больше нравится говорить о нас,  — ответил он.
        Джейн с запозданием сообразила, что с самой первой встречи он уклонялся от разговоров о войне. Теперь, когда они познакомились поближе, она решила вызвать его на откровенность.
        — Знаешь, по-моему, опыт прошлого очень важен. Я до сих пор о тебе почти ничего не знаю, а тебе все известно обо мне. Ты доблестно сражался на фронте, защищал родину…
        — Я не хочу говорить о войне,  — заявил Джон.  — Мне слишком больно…
        — Понимаю. Но если бы ты…
        — Не лезь!  — раздраженно воскликнул он и тут же испуганно схватил ее за руку.
        На них удивленно глазели посетители ресторана при магазине «Фортнум и Мейсон», привлеченные неожиданно громким выкриком.
        — Прости, любимая,  — повинился Джон.  — Мои друзья погибли в боях, я забываю о приличиях.
        Этот случай должен был насторожить Джейн, но она, уже сраженная стрелой Купидона, не обратила внимания и умерила любопытство.
        Свадьбу сыграли в сентябре. Невесте сшили платье из дамаста, по придуманному ей фасону. Букет из бледно-розовых роз и орхидей сохранили; теперь, четыре года спустя, он высох, утратил свои нежные краски. Так же постепенно поблекла и семейная жизнь Джейн.
        До недавнего времени Джон умело скрывал притаившееся в нем зло, ядовитую субстанцию, отравлявшую ему существование, но в последние недели отказался выходить из дома и даже вставать с постели. Врачи утверждали, что это приступ меланхолии, до тех пор, пока один из профессоров, срочно вызванных к постели больного, не определил недуг как клиническую депрессию. Он пригласил для беседы Джейн и Питера, старшего брата Джона, и объяснил им, что депрессия носит маниакальный характер и что вызвана она, скорее всего, пребыванием на фронте.
        — Когда мы познакомились, он был общительным и бойким на язык, умел радоваться жизни,  — сказала Джейн врачу.
        — Да, именно с таким поведением мы чаще всего сталкиваемся,  — печально кивнул профессор Картер.  — Недуг тем и примечателен, что позволяет больному некоторое время казаться вполне нормальным, а затем, неожиданно, заставляет его действовать с маниакальным упорством, совершать нелепые или необъяснимые поступки. У него могут появиться суицидальные намерения…
        — У моего мужа?  — сконфуженно прошептала Джейн.  — Прошу вас, объясните конкретно, что с ним происходит.  — Она не могла поверить, что Джон страдает заболеванием, симптомы которого давно известны медикам. От расстройства она начала задыхаться. Питер ласково пожал ей руку и отвел к окну.
        Чуть позже, когда Джейн пришла в себя, профессор Картер продолжил:
        — У Джона мания проявляется в легкой форме. Когда он ненадолго избавляется от призраков прошлого, от мучительных переживаний, он ведет себя свободно и легко, ищет общения. Как долго вы женаты?
        — Четыре года,  — смущенно потупившись, ответила Джейн.
        — Скажите, а вы заметили еще какие-нибудь симптомы, кроме нежелания выходить из дома? У Джона тревожный сон?
        — Да, он спит беспокойно.
        — Он раздражителен?
        — Джон не любит, когда ему задают вопросы.
        — Вопросы о войне?  — уточнил профессор Картер.
        — О чем угодно,  — вздохнула Джейн.  — Особенно о войне. Он делает вид, что ее не было.
        — Видите ли, миссис Каннель, военные неврозы  — страшная вещь. К сожалению, у меня много пациентов с подобным диагнозом. Он отказывается от пищи?
        — Джон вообще мало ест, но когда совсем перестает, я знаю, что ему очень плохо. Он иногда упоминает о чувстве вины, однако не объясняет, что имеет в виду. По-моему, он чувствует себя виноватым из-за того, что его друзья погибли на поле боя, а он остался в живых.
        — Вы правы. Он не заговаривал о самоубийстве?
        — Нет!  — испуганно воскликнула Джейн, глядя на Питера.  — Нет, никогда!
        — Он может наложить на себя руки?  — встревоженно обратился к профессору Питер.
        — Ничего определенного сказать нельзя,  — вздохнул Картер.  — Течение болезни очень индивидуально, симптомы у всех разнятся, но есть определенные общие указания. В те периоды, когда больной расстроен, необщителен, лишен аппетита, проявляет признаки враждебности и раздражительности, вам следует проявлять особую осторожность. В это время за ним нужен круглосуточный уход.
        — Я постараюсь,  — понуро сказала Джейн.
        — Да, разумеется,  — вмешался Питер.  — Вдобавок, мы наймем экономку, точнее, медицинскую сестру, которая будет за ним присматривать.
        — Спасибо, это будет очень кстати,  — благодарно улыбнулась Джейн.
        — Вот и славно,  — подтвердил Картер.  — Его необходимо держать под наблюдением. Обязательно проследите, чтобы он принимал препараты лития.
        К сожалению, добиться этого было нелегко.
        В последнее время Джон погрузился в меланхолию. Он уже почти две недели не выходил из своего кабинета, что-то бормотал себе под нос, изредка жаловался на голоса. Иногда соглашался поговорить с женой, объяснял ей, что слышит голоса погибших друзей, испуганно озирался и втягивал голову в плечи, словно пытаясь укрыться от бомбежки.
        Полгода назад он бросил работу в семейной фирме, однако его братья продолжали выплачивать ему жалованье. Впрочем, на финансовом состоянии фирмы это не отражалось, а Джон, единственный член семьи, ушедший на фронт, вполне заслужил благодарность и уважение родственников. Джейн ценила поддержку и помощь, оказываемую семьей мужа.
        К остановке подкатил автобус. Кондуктор свесился со ступеньки, помог взойти в салон пожилой паре, нагруженной покупками, заметил Джейн и с улыбкой подмигнул ей. Жизнерадостность кондуктора развеяла уныние промозглого вечера. Джейн улыбнулась в ответ и вошла в автобус вслед за стариками. Свободных мест в салоне не было, пришлось стоять. Джейн вытащила из сумки горсть мелочи, схватилась за поручень и, дожидаясь кондуктора, уныло посмотрела на свое отражение в темном оконном стекле: высокая, слишком худая женщина, русые волосы собраны в «хвост», ввалившиеся глаза окружены глубокими тенями, скулы заострились… Бессонница мучила не только Джона. Пальто, в прошлом году изящно облегавшее фигуру, сейчас болталось, как на вешалке. Кондуктор, насвистывая бравурный мотивчик, подошел и спросил:
        — Куда едем, красавица?
        Джейн назвала свою остановку, высыпала монетки в подставленную ладонь. Кондуктор вручил Джейн зеленый автобусный билет и посоветовал:
        — Не волнуйся, все будет хорошо.
        Она натянуто улыбнулась и погрузилась в свои печальные мысли, не замечая царившей в салоне толкотни, разговоров, покашливаний и взрывов смеха.
        Когда автобус приехал в Баттерси, дождь припустил сильнее. К счастью, остановка была совсем рядом с домом  — внушительным викторианским особняком. На крыльце слабо мерцал фонарь, освещая витраж над входом. В спальне на втором этаже горел свет, однако в гостиной было темно: Джон либо заперся у себя в кабинете, либо уже лег спать, чтобы избежать общества экономки, приятной, но слишком разговорчивой женщины.
        Джейн повернула ключ в замке и, войдя в коридор, едва не натолкнулась на Мегги.
        — Ох, как вы меня напугали!
        — Прошу прощения, миссис Каннель, я собиралась уходить, свет выключала, а тут вы вернулись…
        — Что-то случилось?
        — Нет, все в порядке. Мистер Каннель в своем кабинете, только целый день не ел.
        — Отказывается?  — спросила Джейн, снимая шарф и перчатки.
        — Наотрез,  — расстроенно кивнула Мегги.  — Чего я ему только не предлагала: и суп, и яичницу, и сардины, и сосиски! Даже бульон пить не стал…
        — Ох, вчера он тоже не ел,  — вздохнула Джейн.
        — Может, вы его уговорите хоть чайку попить. Сладкого, с молоком.
        — Не знаю… посмотрим.  — Она расстегнула пальто и заметила, что Мегги торопливо одевается.  — А вы куда-то уходите?
        — Так мы с Верой, подругой моей, в кино собрались. Я же вам говорила.
        — Простите, Мегги, я совсем забыла, вы давно хотели посмотреть «Лоуренса Аравийского»!
        — Да я наверняка единственная, кто еще фильма не видел!  — рассмеялась Мегги.
        — Нет, я,  — слабо улыбнулась Джейн.  — Говорят, там Омар Шариф очень симпатичный.
        — Ага,  — кивнула Мегги.  — Вы не волнуйтесь, я недолго. К десяти вернусь, задерживаться не стану.
        — Да-да, все будет хорошо.
        — Я вам поесть собрала: свежий хлеб, ветчина, чатни.
        — Спасибо, я поем, только сначала пойду на Джона взгляну.
        Она дождалась, пока за экономкой закроется дверь, и посмотрела на четырнадцать ступенек лестницы, выстеленной багровым аксминстерским ковром с традиционным желтоватым орнаментом. Лестница вела на второй этаж, к двери кабинета, откуда сочился неяркий свет. Джейн вздохнула, пытаясь представить, что встретит ее на пороге.
        «Хорошо бы, доктор Джекил»,  — подумала она и решительно постучала в дверь.
        Глава 10
        Понтажу, Франция
        Луи кивнул молодому человеку, вошедшему в сумрачный бар.
        — Как поживаете, Дюга?  — осведомился он, заметив, что даже сейчас юноша старательно прячет лицо в тени.
        — Спасибо, хорошо, мсье Бланк,  — ровно ответил молодой человек.  — Бутылку вина, пожалуйста.
        — Что, домашнее зелье закончилось?  — спросил Луи Бланк.
        — Да,  — кивнул Робер Дюга и неохотно пояснил:  — С отцом легче сладить, когда он напьется.
        — Спьяну в цель не попадает, да?  — пошутил Луи и тут же пожалел о своей шутке: о неукротимом, буйном нраве Дюга-отца в округе ходили легенды.
        Робер хмуро посмотрел на Бланка и полез в карман за деньгами.
        — Сколько я вам должен?
        Бабушка, Мари Дюга, хорошо воспитала внука: он вырос трудолюбивым и вежливым юношей.
        — Скажешь отцу, что это от меня подарок.
        Робер мрачно взглянул на собеседника из-под густой темной челки, закрывавшей половину лица.
        — У меня деньги есть, мсье Бланк.
        — Не сомневаюсь, но с радостью бесплатно напою твоего отца до беспамятства. Ради тебя.
        Робер выложил несколько франков на барную стойку.
        — Спасибо за беспокойство. Не стоит, мсье Бланк. Отец болен, и мы заботимся.
        — Он вас всех ненавидит, и родственников, и близких.
        — Он мой отец,  — сказал Робер, пожимая плечами, и направился к выходу.
        Луи вздохнул и раздраженно шлепнул по стойке льняным полотенцем.
        — Загляни ко мне завтра,  — сказал он юноше.  — Работенка найдется.
        — Спасибо, мсье Бланк. Непременно зайду,  — ответил Робер, не оборачиваясь.
        Луи вздохнул. Надо спасать юношу, иначе отец его убьет.

* * *
        Робер с отцом жили в безымянной деревушке, расположенной в миле от Понтажу. По дороге домой молодой человек вспоминал детство: тогда ему было всего пять лет, на юге Франции бушевала война, люди голодали и жили в постоянном страхе смерти, однако вот уже двадцать лет как юноша считал это время самым счастливым в своей жизни. Тем жарким, засушливым летом немецкие самолеты кружили над Провансом, а нацистская армия двигалась на север, к побережью Франции. Им противостояли бравые маки  — бойцы французского движения Сопротивления, ведущие партизанскую войну в горах Прованса с помощью группы британских разведчиков, которые поддерживали связь с войсками союзников.
        — Понимаешь, Робер, главное  — задержать нацистов на юге, чтобы наши друзья из Англии и Америки перешли в наступление на севере и освободили Париж,  — объясняла ему бабушка, пока они с внуком чинили прохудившуюся стену курятника: Мари очень дорожила своими тремя курицами и боялась, как бы их не передушили лисы.
        — Vive la France![9 - Да здравствует Франция! (фр.)]  — воскликнул мальчик, и бабушка, шикнув, ласково взъерошила ему волосы.
        Самые ожесточенные бои проходили на плато Мон-Муше. Один из бойцов, чудом уцелевший в сражении, с помощью соратника добрался до бабушкиной хижины. Его звали Люк, Люк Боне. Он потерял сознание от ран и в бреду страстно шептал о своей любви к какой-то Лизетте.
        — На немца похож,  — сказала бабушка, увидев его.
        — Да, похож, но наш,  — заявил старый партизан.  — Сражался как одержимый, вытаскивал раненых из-под пуль. Меня вот спас, а я даже не знаю, как его зовут. Приютите его, пожалуйста,  — попросил он.  — Может, выкарабкается, вам скажет.
        Бабушка молча кивнула, и раненого перенесли в сарайчик. Так начались самые счастливые дни в жизни Робера. В поисках работы его мать уехала в Марсель, отца два года назад немцы угнали в Германию, «в рабство», как выразилась Мари. Робер его почти не помнил и всем сердцем привязался к бабушке. Люк вначале очень напугал мальчика: израненный, покрытый синяками, ссадинами и глубокими, кровоточащими царапинами, с пробитой головой, вывыхами и переломами… Высокий белокурый незнакомец несколько недель приходил в себя, а потом Робер с ним подружился и очень расстроился, когда пришло время прощаться. Он знал только, что Люк выращи вал лаванду в окрестностях Люберона, а потом сражался с нацистами. Пятилетнему мальчику хотелось, чтобы его новый друг остался жить с ними, но у Люка были другие планы.
        Робер дошел до покосившейся ограды, остановился у поломанной калитки, висевшей на одной петле, и задумчиво поглядел на большой палец: подушечку пересекал тонкий, еле заметный шрам  — летом 1943 года они с Люком стали кровными братьями. Робер вспомнил, как игла проколола кожу, как вспыхнула резкая боль, как показалась яркая капелька крови, и они с Люком прижали большие пальцы друг к другу. Люк торжественно поклялся вернуться, и Робер честно прождал всю войну. Потом в родные места вернулись родители, изувеченные годами лишений и невзгод, погрузились в свои страдания, о ребенке забыли. К счастью, бабушка до этого не дожила.
        Робер рассеянно потер шрам и печально прошептал:
        — Ты не сдержал клятву, Люк!
        Он встряхнул головой, будто отгоняя из памяти образ высокого широкоплечего красавца, провел дрожащей рукой по темной шевелюре. Робер не любил вспоминать о счастливых днях, ни к чему хорошему это не приводило.
        Дверь хижины со стуком распахнулась, на пороге возник отец.
        — Ты где шлялся?
        Отец обычно пребывал либо в глубоком унынии, либо в раздраженном озлоблении. Сегодняшнее утро началось со злобы. Робер вздохнул: придется держаться подальше.
        — Ходил в бар, к Луи,  — тихо ответил он.
        — Обо мне языки чесали?
        — Нет.
        — А зачем тебя туда понесло?
        — Вот, тебе принес…  — Робер достал из кармана бутылку вина, стараясь не глядеть на отца.
        — Что, деньги некуда девать?
        — Я их честно заработал.
        — Ну тогда пойдем, еще заработаем. Кроликов постреляем,  — заявил отец, сверкнув налитыми кровью глазами.
        Робер невольно отступил на шаг.
        — Эй, ты куда? Пошли, поможешь отцу!
        «Да, тебе надо помочь»,  — подумал Робер и вспомнил слова Луи.
        — Лови!  — прохрипел отец, швыряя сыну мешок, заляпанный высохшей кровью.  — Будешь подстреленную дичь приносить. Как собака.
        Робер опустил бутылку в жухлую траву у калитки и поплелся за отцом. Старший Дюга, крепкий и коренастый, являл собой устрашающее зрелище: грязная рубаха прикрыта обтрепанным жилетом, оборванные штаны заправлены в давно не чищенные сапоги, на голове кепи, к губе прилип окурок, руки привычно сжаты в громадные кулаки. Робер передернулся, представив, как на него обрушивается град ударов.
        — Давай, шевелись!  — буркнул отец.  — Зря я тебя с бабкой оставил. Старая карга вырастила слабака.
        «Похоже, снова бабушкину шкатулку нашел»,  — с ужасом подумал Робер. В шкатулке хранились немногие сокровища, оставшиеся в наследство от Мари: шарф, любимая брошь, флакончик лавандовой воды, библия, лупа, с помощью которой бабушка читала при свете свечи. Еще недавно там лежало бабушкино обручальное кольцо, но отец обменял его на выпивку.
        Отец злобно бормотал себе под нос. Обычно Робер старался не вслушиваться, не поддаваться соблазну возразить: при малейшем неповиновении отец жестоко избивал сына. Сегодня терпение юноши лопнуло.
        — Заткнись, старый пьяница!  — заорал он.
        Отец ошарашенно остановился, вскинул ружье и нацелил его на сына. Робер с вызовом поглядел на него.
        — Ты что сказал?  — заплетающимся языком переспросил Пьер Дюга.
        — Что слышал! Ты жалкий старый пьяница. Давай, стреляй, сделай хоть что-нибудь стоящее в своей пропащей жизни, мерзкий забулдыга и трус!
        — Трус?  — прошептал отец, будто не понимая значения слова.  — Я воевал…
        — Врешь, не воевал ты! Это бабушка сражалась за свободу Франции, передавала сообщения, помогала бойцам Сопротивления, прятала раненых, меня вырастила. Ты не знаешь, что такое настоящая храбрость. Ты отсиживался на немецкой фабрике, пока твои соотечественники доблестно боролись с захватчиками. Ты не патриот, ты жалкий трус!
        Пьер Дюга ошеломленно молчал.
        — Стреляй!  — отчаянно выкрикнул Робер.  — Сделай мне одолжение. А за убийство сына тебя посадят в тюрьму, и ты там сгниешь. Поделом тебе! Лучше бы ты сдох в Германии. Давай, трус, убей меня, а потом себя пристрели, если смелости хватит. Подонок!
        Глухо щелкнул предохранитель. Отец навел ствол ружья на сына.
        Робер закрыл глаза и услышал сухой выстрел. Земля ринулась навстречу юноше, веки распахнулись от боли, и серое октябрьское небо почернело.
        Глава 11
        Страсбург, Франция
        Вернувшись в университет после похорон, Макс сдал сессию и на каникулы уехал в Лозанну. Его присутствие помогло дедушке с бабушкой перенести смерть дочери, но Макс не стал рассказывать им об отце. Все эти годы мать скрывала свой роман с Килианом, и Максимилиану не хотелось бередить старые раны: в 1930-е годы беременность незамужней женщины считали позором.
        После смерти матери Макс торопливо перечитал все письма и отложил их до лучших времен, чтобы спокойно и рассудительно ознакомиться с ними на досуге. К середине ноября в Страсбурге похолодало, пошел снег, туристический сезон окончился, в университетском городке остались одни студенты. Макс погрузился в занятия, но его не оставляло желание как можно больше разузнать о Маркусе Килиане. Полковник Килиан служил в вермахте, в архивах немецкой армии наверняка остались какие-то документы, в Германии, возможно, нашлись бы родственники. Впрочем, Макс не был готов встретиться с семьей отца, сперва он хотел как можно больше узнать о нем от людей, окружавших его перед смертью.
        В своем письме из Парижа Килиан упоминал ряд фамилий  — с них и следовало начать. Вдобавок, существовал загадочный Лукас Равенсбург, который в 1946-м называл себя Люком Рэйвенсом. На его письме стоял почтовый штемпель города Инвернесс: похоже, в ту пору немецкая фамилия в Шотландии привлекла бы к себе нежелательное внимание.
        Макс пересек небольшой «крытый» мост, давно утративший деревянную кровлю, и пошел по булыжной мостовой старой части Страсбурга  — La Petite France, Маленькой Франции. Он напомнил себе, что обещал сводить Николя, своего приятеля, в ресторанчик «У моста Сен-Мартен» на берегу реки Иль. Очаровательное заведение облюбовали туристы, летом там было не протолкнуться. Макс остановился и задумчиво поглядел на живописные фахверковые дома с резными фасадами. Когда-то, в Средневековье, здесь жили дубильщики и кожевники, сушили кожи на покатых крышах, сплавляли товары по сети каналов, прорезавших город. В прошлом Страсбургом попеременно владели то Франция, то Германия, и туристы часто удивлялись, почему у французского города немецкое название. Местные жители невозмутимо пожимали плечами и объясняли, что на самом деле они  — эльзасцы. Близость границы с Германией никого не смущала, однако во время немецкой оккупации населению под страхом смертной казни запретили говорить по-французски, а многих жителей принудительно призвали в нацистскую армию и отправили воевать.
        Отец Максимилиана воевал в России. Наверное, под его командованием находились и солдаты из Страсбурга. Макс огорченно покачал головой и плотнее закутался в толстый шерстяной шарф, подаренный бабушкой. В юноше боролись чувства вины, стыда и смятения: его отец был частью проклятого фашистского режима!
        «Я боялась, что ты его возненавидишь…»  — вспомнил Макс слова матери, осознав, наконец, что она имела в виду: Маркус Килиан служил в немецкой армии.
        Неужели полковник Килиан был истинным арийцем, придерживался нацистских убеждений?
        Мать утверждала, что Маркус Килиан был человеком твердых моральных принципов, но Макс боялся, что его отец окажется военным преступником. Впрочем, из парижского письма Килиана следовало, что он впал в немилость и его сослали во Францию. Ильза Фогель считала, что он отказался выполнять приказы гитлеровского командования. Макс питал робкую надежду, что его отец восстал против фашистского режима.
        Подобные опасения удерживали Максимилиана от розысков родных отца: кто знает, что обнаружится в ходе поисков? Тем не менее, он дал себе слово выяснить, как именно погиб Маркус Килиан. Макс пытался представить, что происходило в последние месяцы жизни отца, кто его убил, почему неизвестный француз не только отправил предсмертное письмо немецкого полковника, но и сопроводил его запиской. Поэтому Макс занялся поисками первого человека, упомянутого в отцовском письме. Впрочем, разыскать его не составило особого труда, и сегодня утром пришел долгожданный ответ из Регенсбурга. Максимилиан с трепетом вытащил письмо из почтового ящика, но читать не стал; нераспечатанный конверт до сих пор лежал в нагрудном кармане куртки.
        Мать справедливо предостерегала Макса, что не стоит поддаваться навязчивым желаниям докопаться до сути. Коробка из-под обуви превратилась в своеобразный ящик Пандоры, ее содержимое таило в себе смертельный яд. Однако мать перед смертью раскрыла сыну свою тайну, понимая, что желание узнать правду об отце поможет Максу справиться с горестной утратой. Ильза оставила сыну немалое состояние, он мог безбедно существовать до конца своих дней, но продолжал занятия в университете, стремясь достойно завершить начатое, хотя осознание своего богатства тяготило Макса.
        Пытливый, беспокойный ум требовал действий, не желал ограничиваться университетскими лекциями. Поиски Килиана предоставили Максу возможность сосредоточиться на трудной задаче, забыть о скорби и унынии.
        — Макс, вам не кажется, что у вас депрессия?  — обратился к нему один из преподавателей, профессор Жубер.
        — Депрессия?  — недоуменно воскликнул Максимилиан.  — У меня?
        — По-моему, да,  — кивнул профессор.
        — Я регулярно посещаю лекции, сдаю все курсовые работы, не пью, не гуляю, не грущу…
        — Разумеется,  — ответил Жубер.  — Вы  — один из моих самых способных учеников, но в последнее время вас что-то отвлекает и, насколько я понимаю, это не скорбь по безвременно ушедшей матери. Вы не выказываете ни малейших признаков уныния. Если бы вы напивались и буянили, стремились к уединению или без причины ввязывались в ссоры, я бы понял, но вы…  — Он удивленно пожал плечами.
        — А что я делаю?  — поинтересовался Макс.
        — Видите ли, у меня складывается впечатление, что вы живете, механически выполняя то, что от вас ожидают, но мысли ваши витают далеко отсюда.
        Профессор Жубер, любимый преподаватель Макса, славился на весь университет своей способностью вдохновлять студентов и отбирал в ученики только самых лучших. Максу повезло попасть в их число, и он решил обо всем рассказать старому юристу.
        Жубер внимательно выслушал Макса, обдумал его слова и рассудительно произнес:
        — Что ж, по-моему, вам следует вплотную заняться поисками сведений об отце. Вы специализируетесь не только в юриспруденции, но и в новейшей истории, поэтому подобные исследования пойдут вам на пользу.
        — Вы серьезно?  — удивленно спросил Макс.
        — Вполне,  — подтвердил профессор.  — Вдобавок, это весьма конструктивный подход к переживанию скорби.
        — Да, это помогает мне заполнить пустоту существования,  — согласился юноша.
        — Впрочем, будьте готовы к любым открытиям, даже неприятным,  — заметил Жубер.  — Вы всю жизнь мечтали узнать об отце, а теперь у вас появилась такая возможность, хотя она и чревата непредсказуемыми последствиями. Немецкие войска на Восточном фронте с особой жестокостью относились к местному населению, безжалостно уничтожали евреев и коммунистов…
        — Но и мы понесли страшные потери на Восточном фронте…  — начал Макс.
        — Мы?  — переспросил Жубер.
        Максимилиан залился краской стыда.
        — Я имел в виду, что при отступлении немецкая армия уничтожала все на своем пути,  — пояснил он.
        — Для преодоления последствий войны необходимы долгие годы мирного существования, огромные финансовые затраты, воспитание и образование подрастающих поколений, создание стройной юридической системы. Вам, начинающему юристу, предстоит всем этим заняться.
        Макс задумчиво кивнул.
        — Я ознакомился с вашей работой,  — продолжил Жубер.  — Она превосходна. Скорее всего, я напрасно беспокоюсь.
        — Не волнуйтесь обо мне. Понимаете, меня действительно интересует судьба отца.
        — Да-да, я понимаю. Прошу вас об одном  — не превращайте это в навязчивую идею. А если захотите что-то обсудить, я всегда в вашем распоряжении.
        — Благодарю вас,  — сказал Макс.  — Если честно, я не представляю, с чего начать поиски.
        — Обратитесь в государственный архив Германии,  — посоветовал Жубер, погасив трубку, набитую ароматным табаком.  — Нацисты методично вели учет всем своим действиям, так что вам надо ознакомиться с документами в Кобленце.
        Макс ошеломленно посмотрел на профессора.
        — Удачи!  — сказал Жубер и попрощался с Максом.
        Итак, прежде всего следовало связаться с государственным архивом Германии. Макс прошел по булыжной мостовой к собору и отыскал неподалеку небольшое кафе, где подавали знаменитые эльзасские блюда. Макс часто сидел здесь, под сенью розоватых каменных стен древнего кафедрального собора, готовясь к экзаменам: здесь было тихо и спокойно, лучше, чем в университетской библиотеке, где приходилось отвлекаться на вопросы и приветствия однокурсников. Летом у собора собирались шумные толпы туристов, глазели на шедевр готической архитектуры и на старинные астрономические часы с движущимися фигурками.
        В кафе Макс занял столик у окна. К нему подошла хорошенькая темноволосая официантка. Максимилиан узнал ее: парижанка Габриэль училась на одном с ним курсе.
        — Ой, привет, а я и не знала, что ты вернулся из Лозанны!  — воскликнула она.
        — Уже давно,  — ответил он, совсем забыв, что говорил с ней перед отъездом. О смерти Ильзы она не знала.  — Просто не выходил никуда.
        — Совсем заучился?  — шутливо спросила она.
        — Ага,  — кивнул Макс.  — А ты как поживаешь?
        — Жду Рождества, скучаю по родителям.
        Макс сообразил, что его жизнь разительно отличается от жизни остальных студентов. Он смущенно кашлянул.
        — Ничего, всего три недели осталось. Не заметишь, как пролетят.
        Она коротко кивнула и улыбнулась. Макс понял, что его замечание прозвучало слишком снисходительно.
        — Заказывать будешь или попозже подойти?  — спросила Габриэль.
        — Да-да, конечно.  — Макс подумал, не съесть ли фламмекюхе  — хрустящий открытый пирог с луком и чесноком, но было слишком холодно, хотелось чего-нибудь посытнее.  — Как сегодня бекеоффе?  — спросил он, имея в виду знаменитое жаркое из трех сортов мяса.
        — Очень вкусно,  — ответила она.  — Свинина, баранина и говядина, картофель и лук-порей, все как полагается. Я на завтрак целую тарелку съела.
        — Ну, значит, и на обед подойдет. И бутылку пива.
        — Сейчас принесу,  — кивнула Габриэль.
        Макс уставился в окно и вытащил из кармана письмо в плотном голубом конверте с аккуратно наклеенной маркой.
        На обороте значился написанный лиловыми чернилами адрес отправителя в немецком городе Регенсбурге и фамилия «Эйхель». Макс осторожно коснулся букв кончиком пальца. Вальтер Эйхель заведовал немецким банком в Париже во время войны, встречался с отцом Макса, беседовал с ним об искусстве, опере и о политике.
        Вернулась Габриэль с заказом.
        — Вот жаркое,  — сказала она.  — Хлеб и пиво сейчас принесут.
        Жаркое готовили традиционным способом, в глиняном горшке, долго томили в духовке под корочкой теста. В старину эльзасские домохозяйки с утра относили свои горшки с жарким в пекарню и оставляли в печи до вечера.
        Еще одна официантка принесла корзинку свежего хлеба с хрустящей корочкой и высокий бокал пенистого эльзасского пива.
        Наконец Макс остался в одиночестве. Он попробовал ароматное жаркое, приправленное чесноком, можжевельником и тимьяном, вскрыл конверт, вытащил стопку листов и, отхлебнув пива, принялся за чтение.

        «Дорогой Максимилиан!
        Позвольте мне так вас называть, а если вам захочется ответить на мое письмо, прошу вас, зовите меня Вальтер. Прежде всего позвольте выразить вам глубочайшие соболезнования по поводу вашей утраты. К сожалению, я не был знаком с вашей матерью, но знал вашего отца, полковника Маркуса Килиана. Мне безмерно жаль, что он не подозревал о рождении сына  — его бы это очень обрадовало.
        Я догадываюсь, что вам хочется как можно больше узнать об отце, но мы не были близко знакомы. Мы несколько раз встречались в оперном театре и на званых ужинах, нас объединяла общая любовь к искусству и истории…»

        Макс рассеянно посмотрел в окно, на гигантскую витражную розетку Страсбургского собора. «Как странно,  — подумал юноша с грустной улыбкой.  — Отец тоже любил историю». Он отложил письмо, придвинул тарелку и несколько минут сосредоточенно жевал, не замечая вкуса. Затем снова вернулся к воспоминаниям Вальтера Эйхеля.

        «…Будь у нас больше времени, мы стали бы добрыми друзьями. Он был очень хорошим человеком, открытым и располагающим к себе. Мне нравилось проводить время в его обществе. Позвольте рассказать вам то, что я о нем помню. Во-первых, надеюсь, вас обрадует, что полковник Килиан не одобрял действия нацистского правительства и открыто критиковал политику Гитлера…»
        Макс вздрогнул и торопливо отхлебнул пива.

        «…Наверное, вы уже знаете, что он нарушил приказ командования и его сослали в Париж. По слухам, он был прекрасным командиром и смелым воином, но не желал возвращаться на фронт и следовать «приказам безумцев», как он сам об этом говорил. Вдобавок, полковника Килиана очень тревожило существование концентрационных лагерей в Польше. К сожалению, у него не было возможности что-то предпринять, хотя поговаривали, что он участвовал в заговоре по свержению гитлеровского правительства…»
        От неожиданности Макс восторженно воскликнул, затем смущенно огляделся и уткнулся в письмо.

        «…У меня нет никаких сведений о роли полковника Килиана в заговоре, но ваш отец был достойным и весьма уважаемым офицером вермахта и, с моей точки зрения, заслуживает всяческого восхищения…»
        Макса охватило радостное возбуждение, нахлынула волна невероятного облегчения: его отец не нацистский преступник, наоборот, он боролся с гитлеровским режимом. Юноша забыл о еде и увлеченно продолжил чтение.

        «…Вы хотели узнать всю правду. Мне неловко признаваться, но ваше предположение оказалось верным: ваш отец перед смертью был близок с моей крестницей. По вашим словам, он не подозревал о вашем существовании, и с вашей матерью его не связывали никакие обязательства. В таком случае, уверяю вас, в связь с Лизеттой он вступил с чистой совестью. В некотором роде, в их знакомстве виноват я, однако произошло оно по чистой случайности. Между ними сразу же возникла взаимность, что вполне объяснимо: ваш отец был обаятельным человеком и очень привлекательным мужчиной, а моя крестница  — необычайная красавица. С вашего позволения, я расскажу о ней подробнее, чтобы у вас сложилось более полное представление о ее характере. Надеюсь, это не причинит вам боли, хотя, читая между строк, я понимаю, как вы любили свою мать…»
        Далее в письме говорилось, что мать Лизетты была француженкой, а отца, уроженца Страсбурга, по странному совпадению, звали Максимилиан. Макс рассеянно доел жаркое. К столику тут же подошла Габриэль, убрала грязную посуду и спросила:
        — Десерт будешь? Сегодня очень вкусный пирог с ревенем и взбитыми сливками.
        — Спасибо, звучит соблазнительно, но мне, пожалуй, только кофе,  — ответил Макс и вернулся к письму.
        Как выяснилось, женщина, покорившая сердце Маркуса Килиана, в юности провела восемь лет в Англии. Эйхель держал это в секрете, не желая возбуждать подозрений у гестапо. Банкир также упомянул, что никогда не спрашивал у крестницы, каким образом она попала из Англии во Францию в середине 1943 года.
        Макс задумчиво откинулся на спинку стула. Вальтер Эйхель чего-то недоговаривал. Итак, Лизетта приехала из Англии, но с подлинными французскими документами. Из этого следовал один-единственный вывод. Макс закусил губу и стал читать дальше.

        «…Лизетта работала в моем банке в Париже, жила на Монмартре. Ее необычайная красота и ум привлекли внимание полковника с первой же случайной встречи в кафе.
        Как я уже говорил, они сразу прониклись интересом друг к другу. Насколько я понял, их серьезные отношения начались 8 мая 1943 года, в день рождения Лизетты, потому что ваш отец, как истинный джентльмен, спросил моего разрешения повести ее на ужин в парижский ресторан «Риц». Чуть позже он пригласил ее к себе на службу, помощником и переводчиком.
        Вы также упомянули фамилию фон Шлейгель. Я подтверждаю, что этот человек действительно был связан с вашим отцом…»

        Макс недоуменно заморгал. Чашка кофе остывала на столе, хотя юноша даже не заметил, как ее принесли. Письмо Эйхеля напоминало детективный роман с запутанной интригой, из отдельных замечаний постепенно складывалась мозаичная картинка. Макс добавил в кофе ложечку сахара и сделал торопливый глоток, обрадованный тем, что подтвердилось существование гестаповца, о котором писал Килиан.

        Фон Шлейгель, скромный сотрудник гестапо, обладал непомерными амбициями. Он арестовал некоего Люка Боне, с которым моя крестница познакомилась во время поездки в Прованс, и обвинил его в подрывной деятельности и участии в движении Сопротивления. Люка и Лизетту освободили из заключения только после того, как моя крестница сослалась на меня. Спустя некоторое время фон Шлейгель явился ко мне в Париж, желая удостовериться, что я не нажалуюсь на него верховному руководству в Берлине. Как выяснилось, он направлялся к месту своего нового назначения, в концентрационный лагерь Аушвиц-Биркенау.
        Этим, к сожалению, исчерпываются все доступные мне сведения о вашем отце. Должен заметить, что сразу же после визита фон Шлейгеля я связался с полковником Килианом и сообщил ему о чрезмерном интересе гестаповца к связям Лизетты. Дело в том, что гестаповцев ненавидели все  — и немцы, и французы.
        Через несколько недель после того, как ко мне приходил фон Шлейгель, началась осада Парижа, и все в нашей жизни изменилось. С Лизеттой связь я утратил, а о гибели полковника Килиана узнал только из вашего письма. Еще раз приношу свои глубочайшие соболезнования.
        Я получил весточку от своей крестницы в 1946 году  — письмо долго переадресовывали, прежде чем доставили в Регенсбург. Лизетта кратко сообщала, что жива и выздоравливает после тяжелых потрясений: ее судили народным судом за связь с нацистами. Письмо было отправлено из шотландского города Инвернесс, так что, полагаю, она вернулась в Великобританию. Впрочем, больше я от нее никаких вестей не имею. Если вам захочется с ней связаться, то лучше всего это сделать через ее дедушку с бабушкой, если они еще живы  — их адрес я укажу в конце письма.
        Желаю успехов в поиске сведений о вашем отце и надеюсь, что сообщенная мной информация помогла вам продвинуться в вашем нелегком начинании. Если вы отыщите Лизетту, передайте ей от меня привет и попросите связаться со мной. Я достиг весьма преклонных лет  — мне недавно исполнилось восемьдесят два года,  — поэтому, пока еще не поздно, хотелось бы узнать, как у нее обстоят дела. Я очень рад нашему заочному знакомству.
    С уважением, Вальтер Г. Эйхель
        Сердце Макса восторженно забилось. Инвернесс! Именно оттуда Равенсбург отправил свое письмо. Макс вытащил из рюкзака конверт с запиской, написанной по-французски.

        Мадемуазель Фогель!
        Простите за то, что не связался с вами раньше. С глубоким сожалением сообщаю вам, что я присутствовал при последних минутах жизни полковника Килиана и принял его последний вздох…
        Максимилиан знал текст наизусть. Странно, что его отец умер на руках у врага. Однако Равенсбург не был убийцей Килиана. Что же связывало противников? В тоне записки проскальзывало уважение к отцу. Вдобавок, тот факт, что Эйхель тоже упомянул Инвернесс, делал эту записку еще загадочнее. Какая связь существовала между Равенсбургом и юной француженкой  — любовницей немецкого полковника? Почему они вместе оказались в одном и том же городе? Макс подозревал причину, но ему хотелось получить неоспоримые доказательства. Если он прав, то откроется то, чего не знал его отец и о чем только догадывался Эйхель… Это представит связь Лизетты с Килианом в совершенно ином свете. Если подозрения Макса подтвердятся, то окажется, что гестаповец совершенно справедливо учуял неладное. Вдобавок, это увязывалось и с возможным участием отца в заговоре. Надо свериться с архивными документами, находящимися в Германии. Может быть, он сумеет…
        От размышлений Макса отвлек голос его лучшего друга.
        — Привет! Ты куда пропал?  — спросил Николя.
        — Привет, Ник! Прости, дел слишком много накопилось.
        — Я тебя в окно заметил. Ты что, теперь в одиночестве обедаешь?
        Макс улыбнулся, стараясь, чтобы улыбка не вышла натянутой.
        — Хотел кое о чем поразмыслить, но желудок требовал своего… Будешь что-нибудь?
        Николя посмотрел на часы и кивнул.
        — Да, кофе с молоком, пожалуйста,  — попросил он у подоспевшей Габриэль.
        — И мне,  — добавил Макс.  — С молоком.
        Она улыбнулась и отправилась к барной стойке.
        — Габриэль на историческом учится,  — заметил Ник.
        — Знаю.
        — Между прочим, тобой интересуется…  — со значением произнес приятель.
        — Ник, прекрати!
        — Да, да, конечно, Клер и все такое… Забудь уже о ней!
        — Можно подумать, ты у нас такой опытный в делах сердечных!  — досадливо отмахнулся Макс.
        — Ну, во всяком случае, я не сижу в кафе в одиночестве.
        — Я работаю!
        Ник укоризненно посмотрел на него и обратился к Габриэль, которая принесла кофе:
        — Как учеба?
        — Полным ходом,  — ответила девушка.  — А у тебя как?
        — Ужасно!  — притворно вздохнул Ник и подмигнул ей. Макс всегда завидовал умению друга располагать к себе девушек. Николя непринужденно болтал с Габриэль, а Макс смущенно прихлебывал кофе и не вступал в разговор. Наконец Габриэль отошла, а Ник возмущенно заметил:
        — Я тебе почву подготовил, а ты такую возможность упустил!
        — Ник, отстань!
        — Знаешь, после того, как ты с Клер поссорился, ты живешь как монах.
        Макс равнодушно пожал плечами.
        — Она, между прочим, считала, что у вас все серьезно.
        — Не сложилось,  — буркнул Макс.
        — Нет, дружище, это ты не дал ничему сложиться. У всех есть родители. Хорошо, у тебя уважительная причина  — мать умерла. Это не значит, что теперь надо всю оставшуюся жизнь горевать.
        Макс возмущенно уставился на друга и ответил:
        — Послушай, не твое дело, как и когда я горюю. Но раз уж тебя так интересует моя личная жизнь, то позволь тебе сообщить: я не горюю, не рыдаю в одиночестве, а работаю над одним интересным проектом. Да, я помню, что моя мать умерла, и отчасти даже рад этому  — она отмучилась.
        — А почему же ты сидишь с такой кислой миной?
        Макс покачал головой.
        — Да ладно, признавайся уже,  — настаивал Николя.  — С каких пор у тебя секреты от меня завелись?
        Макс, устыдившись, решил рассказать приятелю о своем отце.
        — С ума сойти!  — воскликнул Ник.  — И ты молчал? А что теперь делать собираешься?
        — Поеду в Германию,  — импульсивно ответил Макс и умолк, сраженный собственной решимостью.
        — Куда?  — удивился Николя.
        — В Кобленц. Там находится государственный архив.
        — И что ты там будешь искать?
        — Как что? Ответы. Вдобавок, я хочу найти Лизетту Форестье, расспросить ее об отце, понять, почему им интересовалось гестапо. У меня такое чувство, что во всей этой истории немалую роль сыграл загадочный Люк Боне. Его упоминают и Эйхель, и мой отец.
        — Боне  — еврейская фамилия,  — заметил Ник.
        — Откуда ты знаешь?
        — Между прочим, я историк и интересуюсь генеалогией. Забыл?  — рассмеялся Ник.  — Если память мне не изменяет, то имя часто встречается на юге Франции.
        Макс вспомнил, что фон Шлейгель подозревал Боне в связях с подпольным движением Сопротивления в Провансе.
        — Слушай, спасибо за помощь!  — сказал он приятелю.
        — Ага, меня все так и называют: помощник Ник.
        Друзья расхохотались. Подошла Габриэль, протянула счет. Ник умоляюще уставился на Макса, мол, поговори с ней, не упускай случай.
        — Спасибо за рекомендации, было очень вкусно,  — с заминкой начал Макс.
        — Не за что,  — улыбнулась Габриэль.  — У меня смена закончилась, Анна-Мари вас рассчитает.
        Макс недоуменно заморгал, потом смущенно кивнул.
        — А, спасибо. Ну, до встречи.
        Габриэль ушла. Ник ткнул приятеля в бок и произнес:
        — Ну ты и дурак!
        — Заткнись,  — беззлобно ответил Макс.
        — Ты точно в Кобленц собрался?
        Макс кивнул.
        — Знаешь, как любит говорить моя тетушка, правда не всегда сладка,  — со вздохом заявил Ник.
        — И как твоя тетушка додумалась до этой глубокой философской мысли?  — осведомился Макс.
        — Вот сам у нее и спроси,  — ответил Ник.  — Когда в Кобленц приедешь.
        — Это как?  — удивился Макс.
        — Видишь ли, она там работает, в национальном архиве.
        — А она согласится мне помочь?
        — Ну, если я ее очень попрошу…  — ухмыльнулся Ник.
        — Ты уж постарайся.
        — С одним условием!  — Николя лукаво прищурился.
        — С каким еще условием?
        — Пригласи Габриэль на свидание. Соберемся у меня на вечеринку, придет Мирей, еще кое-кто из ребят. У приятеля Мирей всегда классная трава есть, марокканская…  — Ник усмехнулся.  — Ну ладно, не строй рожи, я пошутил. Пивка выпьем.
        — Хорошо,  — покорно согласился Макс.
        — Отлично!  — воскликнул Николя.  — Я вечером позвоню тетушке Мари.
        — А я пока расплачусь и напишу письмо этой Лизетте, в Шотландию.
        — Слушай, а сколькое ей лет?
        — В сорок четвертом было двадцать пять, так что сейчас лет за сорок.
        — А, совсем старая,  — разочарованно протянул Ник.
        Глава 12
        Лондон, Англия
        Джейн приложила к скуле полотенце с колотым льдом. Немеющую кожу пощипывало от холода. В левом ухе звенело, разбитая в кровь губа не позволяла произнести ни слова.
        «Ох, долго будет заживать»,  — подумала Джейн.
        Мегги деловито возилась в кухне.
        — Милочка, попейте чайку горяченького, сразу лучше станет,  — сказала экономка.
        Джейн помотала головой.
        — Ну сделайте глоточек, прошу вас,  — настаивала Мегги.
        — Где он?  — с трудом шевеля губами, спросила Джейн.
        — В гостиной, с братьями и полицейскими. Я им сейчас туда чаю отнесу и вернусь, не беспокойтесь.
        Джейн кивнула.
        — А лед пока не отнимайте от глаза-то, подержите. Я уже и доктора вызвала, скоро приедет,  — сказала Мегги.
        — Не надо доктора,  — запротестовала Джейн и всхлипнула от боли: из разбитой губы снова закапала кровь.
        — Что вы, без доктора никак нельзя! Так полицейские сказали, да и братья мистера Каннеля настаивают. Они очень волнуются, надо же, такое несчастье приключилось. Если б я за зонтиком не вернулась, кто знает, что бы с вами сталось…
        — Ох, Мегги, не преувеличивайте,  — вздохнула Джейн.
        — Я и не преувеличиваю,  — ответила экономка.  — Не в первый раз такое, я же знаю. Он там сейчас рыдает в голос, стыдно ему, прощения просит, слезами обливается, прямо как дитя малое. Но ведь поднял на вас руку… Нет, что-то надо делать.
        Джейн снова всхлипнула. Мегги была права: так дальше продолжаться не могло.
        В дверь позвонили.
        — Вот и доктор Дженкинс пришел,  — сказала Мегги, направляясь к двери.  — Я открою, а вы чай пейте.
        Джейн послушно отхлебнула чаю: горячий сладкий напиток обжигал небо, отдавал горьким привкусом разочарования. Ей давно было понятно, что Джон никогда не покинет темницы, возникшей в глубинах его сознания. Восемь одноклассников ушли на фронт, а домой вернулись только двое: Фил Парсонедж, потерявший во Франции обе ноги, и Джон, утративший рассудок в Италии. Увечье, нанесенное войной мужу Джейн, становилось очевидней с каждым днем. Он понемногу рассказывал жене о пережитых ужасах: о соратниках, умерших у него на руках; о том, как приходилось собирать разорванные в клочья тела товарищей… включая друга детства, Берти, который закрыл Джона от осколков гранаты. Однажды ночью Джейн невольно обратила внимание на глубокий шрам, исполосовавший бедро мужа, и, к ее удивлению, Джон начал сбивчивый рассказ.
        — Это от шрапнели,  — сказал он, затягиваясь сигаретой.  — Меня нашли контуженого, без сознания, покрытого кровавыми ошметками… Берти.  — А когда я пришел в себя, то стал просить, чтобы отыскали Берти. Ну, я имел в виду, чтобы нашли его солдатский жетон, а мне принесли… его голову. Больше ничего не осталось. Я ее завернул в гимнастерку и привез с собой. Было что похоронить…  — Он всхлипнул и зарыдал в объятиях жены.
        Посреди ночи Джейн обнаружила его скорчившимся на полу в ванной. Джон в кровь разбил костяшки пальцев, ударяя кулаками по кафельной плитке на стенах. А через несколько недель, когда ссадины поджили, он принялся бить жену. Впрочем, началось все со словесных оскорблений, издевательских замечаний, перешло к пинкам и тычкам, потом к пощечинам и тасканию за волосы. Однажды он повалил ее на пол и грубо овладел ею, но Джейн старалась не думать, что муж ее изнасиловал.
        В этот вечер все было иначе. Джон весь день вел себя паинькой, дожидаясь ухода Мегги из дома и возвращения жены. Когда Джейн вошла в кабинет, муж с улыбкой спросил ее «Где ты была?» и тут же кинулся на нее с кулаками. Первый удар пришелся в ухо, второй разбил губу, а от третьего Джейн потеряла сознание и рухнула на диван. В это время вернулась Мегги, забывшая зонтик, услышала безумные крики Джона и вызвала полицию. Джона с трудом оттащили от жены, заковали в наручники и держали в гостиной до приезда братьев.
        Доктор Дженкинс осторожно осмотрел пострадавшую, удостоверился, что нет переломов, и занялся разбитой губой.
        — Придется накладывать швы,  — заметил он.
        — У меня в ухе звенит,  — пожаловалась Джейн.
        — А раньше такое бывало?  — спросил доктор, сокрушенно качая головой.
        — Да,  — вмешалась в разговор Мегги.  — Он и прежде на жену руку поднимал, хотя до такого не доходило…
        — Ну что ж,  — вздохнул Дженкинс.  — Сначала займемся губой. Звон в ухе пройдет, не беспокойтесь, а вот синяк под глазом останется надолго.
        — Зимой солнечные очки выглядят нелепо,  — уныло заметила Джейн.
        — Боюсь, иначе вам не избежать любопытных взглядов,  — сказал доктор.  — Впрочем, я бы посоветовал уехать из города. Отдохнуть, подлечиться… подумать о дальнейшей жизни. Видите ли, состояние Джона заметно ухудшилось, с этим надо что-то делать. Надеюсь, вы понимаете, о чем я.
        — Да,  — кивнула она.
        Дженкинс вколол Джейн обезболивающее, аккуратно наложил на разбитую губу два черных шва, смазал кожу ядовито-желтой антисептической настойкой.
        — Ничего страшного, через несколько недель сможете целоваться. А вот в зеркало смотреть пока не советую.
        Джейн попыталась улыбнуться.
        В комнату вошел Питер, бросился к Джейн и взял ее за руку.
        — Ох, какое несчастье!  — воскликнул он.
        — Мне пора,  — сказал доктор Дженкинс.  — Я загляну через пару дней, проверю, как идут дела.
        Мегги проводила доктора к выходу, а на пороге появился второй брат Джона, Джеймс, ошеломленно глядя на Джейн.
        — Так больше продолжаться не может,  — решительно начал Питер.  — Послушай, Джейн, я распорядился подготовить к твоему приезду наш загородный дом в Девоне. Тебе не помешает отдохнуть несколько недель, пока мы здесь все уладим. Я поговорил с Мегги, она готова поехать с тобой. Разумеется, летом там гораздо приятнее, чем зимой, но все-таки… Свежий воздух, природа, побережье…  — Он замялся, не зная, как продолжить разговор.
        — Да, конечно,  — с готовностью кивнула Джейн.  — Я очень ценю вашу помощь.
        — Ты  — член семьи, родной нам человек,  — сказал Джеймс.  — Мне очень жаль, что так получилось, поверь… Джона жалко, но тебя мы обязаны были оградить от…
        — Вы же не знали,  — возразила она.
        — Должны были догадаться,  — произнес Питер.
        — Никто не виноват,  — сказала Джейн.  — Я очень люблю Джона, но не смогу с ним остаться.
        — Джейн, положись на нас. Мы поможем тебе и с Джоном все устроим. Определим его в самую лучшую клинику, под наблюдение врачей.
        Мегги принесла еще чаю.
        Джеймс откашлялся и смущенно заявил:
        — Знаешь, тебе следует воспользоваться услугами юридической фирмы «Бэджер и Бингли». Разумеется, за наш счет.
        Джейн ошеломленно взглянула на него.
        — Так будет лучше,  — уверенно пояснил Джеймс.
        Она утерла непрошеную слезинку, выкатившуюся из неповрежденного глаза. Слова «развод» никто не произносил, но все присутствующие понимали, о чем речь.
        — Дайте мне время подумать,  — взмолилась Джейн.
        — Конечно, торопиться незачем,  — кивнул Питер.  — Мы поступим, как ты сочтешь нужным.
        — Что будет с Джоном?  — спросила она.
        — Сначала его обследуют в больнице, потом проконсультируемся со специалистами… В Линкольне есть санаторий для военнослужащих с подобными расстройствами. Оказывается, это весьма распространенный недуг.
        — А как Джон сейчас себя чувствует?  — Джейн с трудом выговаривала слова.
        — Он очень расстроен, во всем кается, рыдает,  — вздохнул Питер.
        — Совсем из ума выжил,  — раздраженно заметил Джеймс.
        — Зря ты так!  — воскликнул Питер.  — Его вины в этом нет.
        — Знаю,  — отмахнулся Джеймс.  — Но погляди, что он натворил! Джейн, ты же понимаешь, что Джону нужна медицинская помощь и постоянный уход. Нет смысла притворяться, что он не изменился. Я очень люблю своего брата, но…
        Джейн устало кивнула.
        — А что говорят полицейские?
        — Слава богу, наручники сняли,  — сказал Питер.  — Надеюсь, ты не станешь подавать на него в суд.
        — Нет, конечно!  — ужаснулась Джейн.  — Можно с ним поговорить?
        — Нет!  — одновременно воскликнули братья и смущенно переглянулись. Питер откашлялся.
        — Доктор Дженкинс считает, что вам лучше не видеться. Никому из вас это не пойдет на пользу, особенно Джону, в его возбужденном состоянии. Дженкинс дал ему успокоительное…
        — Значит, вы прямо сейчас отправляете его в больницу?  — спросила Джейн.
        Джеймс и Питер кивнули.
        — Мы уже обо всем договорились и уедем с ним,  — пояснил Питер.  — А Мегги поможет тебе собраться. Завтра вы с ней поедете в Девон. Как отдохнешь, возвращайся в Лондон, навестишь Джона, решишь, что делать дальше.
        Джейн поняла, что ее мечтам о счастливой супружеской жизни пришел конец. Слезы жгли глаза, голова кружилась, в висках стучало.
        — Я хочу поцеловать его в последний раз. Он должен знать, что я его по-прежнему люблю и ни в чем не виню. Не волнуйтесь, больше он меня не тронет,  — решительно сказала она, встала и направилась к двери, смахивая с глаз слезы.
        Глава 13
        Дорога из Кобленца в Страсбург заняла два часа. Едва поезд отошел от вокзала, теплые лучи весеннего солнца сморили Макса, и он проспал почти всю дорогу. В пять часов вечера состав остановился на платформе в Страсбурге. Похолодало, и Макс, поеживаясь в белой майке, поплотнее запахнул кожаную куртку, чувствуя себя почти Джеймсом Дином. Впрочем, если судить по последним образцам парижской моды, строгий костюм с пиджаком на двух пуговицах стал неотъемлемой частью гардероба. Летняя коллекция женских нарядов переливалась яркими, психоделическими цветами. Девушки в брючках, сидящих на бедрах, выглядели привлекательно, а летом станут еще соблазнительнее в мини-юбках.
        Макс со вздохом признал, что Николя прав: самое время ходить на свидания. Он вспомнил темные глаза Габриэль, ее внимательный взгляд. Она улыбалась Николя, но все внимание обращала только на Макса, а он, как дурак, ничего не предпринял. Теперь он дал себе слово, что если неизвестная возлюбленная отца поможет ему в поисках, то он обязательно пригласит Габриэль на свидание, проявит настоящий интерес к ее жизни и учебе и приложит все усилия для того, чтобы ее развлечь. «Так будет лучше,  — подумал он.  — Ну же, Лизетта, помоги мне».
        Макс вышел из кирпичного здания вокзала и пешком направился домой, в старинный квартал Крутено, неподалеку от университета. Когда-то район облюбовали рыбаки, потом здесь выстроили армейские бараки, а сейчас эту часть города снова вернули гражданскому населению. Здесь располагалась крупная табачная фабрика, и на узких улочках витал сильный запах табака. Место было оживленное, вокруг жили не только студенты, но и рабочие и служащие. Макс переехал сюда перед Рождеством, предпочитая тишину и покой уединенной квартиры шумному студенческому общежитию. Он решил перебороть чувство вины за полученное наследство и насладиться обретенной самостоятельностью.
        Подготовка к поездке в Германию заняла много времени; вдобавок, Макс решил совместить ее с визитом в Лозанну, к бабушке и дедушке. Выжидая, пока подвернется возможность прервать занятия на неделю, он составил подробный план своих будущих исследований и написал письмо Лизетте Форестье на шотландский адрес. Через две недели письмо вернулось нераспечатанным, с надписью: «Свяжитесь с Моррисами в Фарнборо, Пьерфондроуд». В ходе дальнейших поисков выяснилось, что мистер К. Моррис проживает в доме номер 50 на Пьерфонд-авеню. Макс отправил ему письмо, адресованное Лизетте Форрестье, с объяснением, что желает связаться с женщиной, знакомой с его отцом, погибшим на войне. В своей записке Максимилиан не стал вдаваться в подробности и отправил письмо из Парижа, потому что англичане часто принимали Страсбург за город в Германии.
        Наконец из Фарнборо, от мистера Колина Морриса пришел ответ: Лизетта Форестер, его внучка, вышла замуж и в начале пятидесятых годов уехала в Австралию. Как ни странно, конверт, адресованный Лизетте, снова вернулся нераспечатанным. В самом конце своего письма мистер Моррис добавил: «Лизетту теперь зовут миссис Люк Рэйвенс. Связаться с ней можно через ферму Боне в Набоуле, Тасмания, Австралия».
        Значит, возлюбленная полковника Килиана вышла замуж за его врага  — за того самого француза с немецкой фамилией, который присутствовал при гибели отца Макса. Судя по всему, Эйхель об этом не знал. Подозрения Макса превратились в твердую уверенность: Лизетта была британской разведчицей, которая притворялась любовницей Килиана. Непонятно только одно: почему в 1943 году ни Килиан, ни Эйхель этого не обнаружили?
        Впрочем, в подрывных действиях Лизетту  — и некоего Боне  — подозревал гестаповец фон Шлейгель. А теперь выясняется, что она живет на ферме Боне в Австралии!
        Макс несказанно обрадовался, когда ему удалось связать Равенсбурга с Боне: судя по всему, это один и тот же человек. Впрочем, открытие доставило Максу несколько неприятных минут, когда он понял, что с такой же настойчивостью подбирался к тайне Лизетты и фон Шлейгель.
        И все же Макс узнал многое: Боне, участник французского Сопротивления, тайно сотрудничал с британской разведчицей, они полюбили друг друга, а Маркуса Килиана заманили в западню. Казалось бы, все просто и понятно, но Макс не мог успокоиться. Чем именно привлек интерес союзников скромный немецкий полковник в Париже, назначенный верховным командованием на бесполезную кабинетную службу? Макс очень хотел во всем досконально разобраться и немедленно написал письмо Лизетте в Австралию, надеясь, что она не сочтет вопросы оскорбительными. Он адресовал письмо Лизетте Форестье, а не миссис Люк Рэйвенс, однако ответ получил только сейчас: во время отсутствия Макса Николя регулярно проверял почтовый ящик друга и сообщил по телефону, что наконец-то пришло письмо из Австралии.
        — А отправитель указан?  — взволнованно спросил Макс.
        — Да, некто Рэйвенс.
        — Что, без имени?  — с замирающим сердцем уточнил Макс.
        — Тут неразборчиво написано… Лизель… Лисбет?
        — Лизетта!  — воскликнул Макс, укоряя себя за недогадливость. Разумеется, она сейчас пользовалась фамилией мужа.
        — Ага, Лизетта,  — подтвердил Николя.  — В общем, с тебя ужин.
        — Ладно, заказывай ресторан.
        — Ох, ты так легко соглашаешься, даже неинтересно…  — рассмеялся Николя и повесил трубку.
        Макс погрузился в размышления. Эйхеля можно вычеркнуть из списка  — у старого банкира больше нет никаких сведений. Лизетта ответила на письмо… Может, появится новая информация о Равенсбурге? Неизвестным оставался только фон Шлейгель. Учитывая отношение Эйхеля и Килиана к гестаповцу, похоже, фон Шлейгель играл во всем этом какую-то зловещую роль, а значит, требовалось дальнейшее расследование.
        Более того, именно фон Шлейгель странным образом связывал всех участников давних событий. Макс решил собрать все возможные сведения, считая, что важны даже самые незначительные подробности. Посещение государственного архива в Кобленце имело решающее значение.
        Уезжая в Кобленц, Макс не представлял себе, какие сведения найдет в архиве; поездка должна была помочь ему отвлечься от мучительно долгого ожидания ответа из Австралии. Макс надеялся, что ему повезет, что в Кобленце выяснится новая информация о Килиане и, возможно, о фон Шлейгеле, но то, что он узнал, совершенно выбило его из колеи.
        За неделю отсутствия квартиру выстудило. Макс сбросил рюкзак в коридоре, торопливо включил на кухне газ и поставил чайник. Следовало бы готовиться к занятиям, но думать об этом не хотелось. На столике в прихожей лежала груда почты, письмо Лизетты  — на самом верху. Макс с усилием оторвал взгляд от конверта, решил сначала согреться, поесть и обработать свои записи из Кобленца. Из радиоприемника доносился протяжный баритон Бена Эрла Кинга, и Макс, негромко повторяя «будь со мной», заварил кофе и достал из шкафчика печенье. Оказалось, что давно пора сходить за продуктами: в доме остался только кусок сыра в холодильнике, пакет картофельных чипсов и пирог, который бабушка заботливо завернула в льняное полотенце и положила внуку в рюкзак  — на дорогу. Макс выложил нехитрую снедь на тарелку, налил кофе в кружку, накинул на плечи свитер и устроился у зажженного камина в гостиной. Письмо Лизетты лежало на столе. Макс уставился на него, убеждая себя, что если Лизетта отказалась рассказать ему о Килиане, то ничего страшного не произойдет.
        Он вскрыл конверт и расправил страницы, исписанные мелким, убористым почерком. Нет, тревога была напрасной: Лизетта не стала бы так много писать, если бы не захотела сообщить всю правду об отце Макса.
        Письмо, отправленное пять недель назад, было написано по-французски.

        «Уважаемый Максимилиан!
        Ваше письмо стало для меня большой неожиданностью. Вдобавок, я с сожалением узнала, что Маркус не подозревал о вашем существовании. Наверное, поэтому он никогда не заговаривал о детях. Впрочем, не говорил он и о вашей матери  — он никого не впускал в свои личные переживания,  — хотя и упоминал о ней. Примите мои искренние соболезнования по случаю ее смерти.
        Однажды Маркус с сожалением заметил, что наверняка разочаровал Ильзу. Из этого упоминания мне стало понятно, что Маркус с невероятным благоговением относился к вашей матери и что между ними существовала глубокая дружеская привязанность, а не романтическая влюбленность. Как вы понимаете, это мое личное восприятие, основанное на представлении, создавшемся у меня о довоенном периоде жизни Маркуса. Насколько я могу судить, они очень подходили друг другу, но война разрушила все планы и изменила мировоззрение Килиана. Если прежде он мечтал о женитьбе, то впоследствии неуверенность в завтрашнем дне уничтожила мечты. Маркуса отправили на Восточный фронт, откуда если и возвращались, то с жуткими ранениями. Однажды он сказал: «Ильза заслуживает всепоглощающей любви».
        Мне трудно понять, рада я вашему письму или нет. Оно напоминает мне о прошлом, которое я намеренно стараюсь забыть, как и многие другие, прошедшие войну. Что ж, буду с вами откровенна: да, в 1943 году меня, агента британской разведки, заслали во Францию с заданием войти в доверие к полковнику Маркусу Килиану, соблазнить его и выпытать секреты абвера. Выбор пал на вашего отца, потому что британскому командованию стало известно об антинацистских убеждениях и антиправительственных взглядах Килиана.
        Гитлеровское правительство откомандировало вашего отца в Париж из-за того, что он нарушил приказ Гитлера о немедленном расстреле всех офицеров из числа пленных красноармейцев. У вашего отца были весьма четкие представления об обращении с военнопленными. Он запрещал своим подчиненным участвовать в казнях женщин и детей. Разумеется, это вызвало гнев Гитлера. Килиана отозвали из действующей армии и перевели на кабинетную службу в Париже. Его стратегические способности и таланты обращения с людьми остались без применения. Обо всем вышеизложенном мне подробно рассказали в Лондоне, во время подготовки к выполнению задания.
        В 1943 году британское командование считало, что Килиан легко поддастся вербовке. Однако, как выяснилось, у вашего отца были свои представления о долге, доблести и чести. Да, Маркус ненавидел нацистский режим, но он был истинным патриотом Германии. Я подозреваю  — к сожалению, у меня нет веских доказательств,  — что Маркус Килиан был одним из участников заговора против Гитлера. В частных беседах Маркус называл Гитлера «безумцем».
        Я не присутствовала при смерти вашего отца, однако знаю, что произошло. Маркус Килиан погиб от пули, выпущенной из пистолета юного французского повстанца, и тем самым спас своего врага и соперника, Лукаса Равенсбурга, за которого я впоследствии вышла замуж. Максимилиан, все это очень сложно объяснить, и я надеюсь на ваше понимание непростой ситуации, сложившейся во время отступления немецких войск и освобождения Франции союзниками.
        Мой муж, Люк, по рождению немец, невероятно похож на вашего отца. При иных обстоятельствах Люк и Маркус наверняка стали бы добрыми друзьями. Мой муж питал величайшее уважение к вашему отцу, но, по понятным причинам, мы это не обсуждаем. Так или иначе, мне тяжело вспоминать о Маркусе еще и потому, что весной и летом 1944 года мы были с ним близки, и я испытывала к нему глубокие, хотя и противоречивые, чувства.
        Мысль о его преждевременной смерти до сих пор причиняет мне боль.
        Вы также спрашивали о начальнике криминальной полиции фон Шлейгеле. Конечно же, я хорошо его помню. Он арестовал нас с Люком в Провансе. Во время нашего ареста произошло какое-то событие, о котором мой муж никогда не упоминает, но воспоминания об этом до сих пор терзают его. Кстати, Люк не знает о вашем письме  — опять же, по очевидным причинам. Для Маркуса Килиана фон Шлейгель воплощал в себе все ненавистные черты нацистского режима. В 1943 году между ними состоялся единственный (насколько мне известно) телефонный разговор, после которого Маркус не мог скрыть своего отвращения к этому человеку. Если честно, я до сих пор вздрагиваю при одном упоминании имени презренного гестаповца.
        Как выяснилось впоследствии, фон Шлейгеля направили в концентрационный лагерь Аушвиц-Биркенау  — еще одна причина, по которой Люк не знает о вашем письме. Приемные родители и сестры моего мужа погибли в этом концентрационном лагере, однако остается неизвестным, при каких обстоятельствах это произошло; вдобавок, ни родители, ни младшая сестра не внесены в реестры заключенных концентрационного лагеря Аушвиц, хотя есть сведения о том, что из Дранси в Аушвиц отправили всю семью.
        Позвольте объяснить вам, каким образом у бойца французского Сопротивления, рожденного в Германии, оказалась еврейская приемная семья. Мой муж, урожденный Лукас Равенсбург, осиротел во младенчестве. После Первой мировой войны его привезли во Францию и усыновили французские евреи, семейство Боне из Сеньона. У Люка обнаружился талант к выращиванию лаванды. Он знал, что его усыновили, но до 1942 года считал, что его погибшие родители были французами, а не немцами.
        Известие о смерти приемных родителей и сестер надломило Люка. Долгие годы моего мужа не покидало чувство вины. После освобождения Парижа мы покинули Францию и переехали в Британию, однако тяжкие воспоминания по-прежнему были слишком близко.
        В итоге мы переехали в Австралию и начали здесь новую жизнь. Люк счастлив, разводит лаванду, а я рада, что он наконец-то обрел мир и покой. У нас двое детей, пятнадцатилетний Гарри и одиннадцатилетняя Дженни. Люк учит Гарри выращивать лаванду и намерен отправить в Лондон лавандовый экстракт урожая будущего года.
        Максимилиан, я прошу вас войти в мое положение и прекратить переписку.
        Надеюсь, я ответила на все ваши вопросы, особенно на те, что касаются Маркуса Килиана. Я была знакома с ним всего несколько месяцев, но за это короткое время поняла, что он был необыкновенным человеком и превосходным военным. Вы можете по праву гордиться вашим отцом.
        Если бы он знал о вас, его жизнь была бы полна.
        С наилучшими пожеланиями,
    Лизетта».
        Макс обреченно вздохнул, с сожалением понимая, что держит в руках первое и последнее письмо Лизетты. Она была единственной надежной ниточкой, связывающей его с отцом, и не просто знала, но и любила его: это чувство сквозило за каждым тщательно продуманным словом. Впрочем, Макс сознавал, насколько неловким будет общение Лизетты с сыном своего бывшего возлюбленного.
        Между строк письма скрывалась невыразимая боль, а сведения, полученные Максом в Кобленце, могли причинить Рэйвенсам еще больше страданий.
        Громкий стук в дверь прервал размышления Макса. На пороге стоял Николя с огромным пакетом еды в руках.
        — Привет! Я решил, что ты проголодался с дороги.
        — Молодец!  — улыбнулся Макс.  — А пиво не забыл?
        Николя с гордостью оттопырил карманы куртки, откуда торчали горлышки пивных бутылок.
        — «Кроненберг»  — лучший продукт Эльзаса!  — заявил он.
        — А я тебе привез коробку лучшего швейцарского шоколада.
        Николя радостно ухмыльнулся и через минуту уже сосредоточенно поглощал горячий бутерброд с говядиной и горчицей.
        Макс открыл пиво и протянул бутылку приятелю.
        — Ты уже прочитал долгожданное письмо из Австралии?  — поинтересовался Николя.
        Макс задумчиво кивнул.
        — Ну и что она тебе рассказала?
        — Вот, читай,  — предложил Макс, вручая другу письмо.  — Только не заляпай!
        — Нет, я такой почерк не разберу. Ты лучше перескажи, только покороче.
        Макс торопливо ознакомил Николя с содержанием письма Лизетты.
        — Теперь я думаю, что делать дальше,  — заключил он, слизывая с пальцев соус.
        — А стоит бередить старые раны?  — с сомнением поинтересовался Николя.
        — Нет, пожалуй,  — ответил Макс.  — Она честно ответила на все мои вопросы и…
        — И ты исполнишь ее просьбу, оставишь ее в покое.
        За окном сгустились зимние сумерки. В Австралии стояло лето, жарко светило солнце, цвела лаванда… Макс втайне позавидовал Лизетте, ведь она могла себе представить живого, смеющегося Маркуса Килиана.
        — Понимаешь, она может вспомнить его голос, его прикосновение, улыбку, взгляд… А у меня ничего нет, кроме чужих воспоминаний,  — печально признался Макс.
        — Ой, бедняжка, расчувствовался!  — заметил Николя.  — Вот я знал своего отца, и что? Всю жизнь ненавидел его за то, что он бил мать. Мало кто понимает или по-настоящему знает своих родителей. Считай, тебе повезло: создай идеальный образ в своем воображении и любуйся на здоровье.
        — Ты циник, Николя!  — отмахнулся Макс.
        — Нет, я реалист, а ты  — законченный романтик. Впрочем, ты можешь это себе позволить. Скажи, чего ты добиваешься? Лизетта все рассказала и просит больше ее не тревожить…
        — Понимаешь, я тут обнаружил…  — запинаясь, начал Макс.
        — Что?
        Макс вздохнул и показал другу пухлый блокнот с записями.
        — В архиве я обнаружил кое-какую информацию, которая имеет определенный интерес.
        Апрель 1943 года. Фотография начальника криминальной полиции гестапо Хорста фон Шлейгеля в саду вместе с семейством Рудольфа Хёсса, коменданта Аушвица: жена Хедвиг и четверо улыбающихся детей. Макс аккуратно переписал их имена и подумал, что в роли фотографа наверняка выступал старший сын Хёсса. Если не обращать внимания на мундиры, снимок напоминал фото из семейного альбома. Трудно представить себе, что невыразительный мужчина в эсэсовском мундире создал гнусный конвейер массовых убийств, что по его приказу были уничтожены два с половиной миллиона человек, а еще миллион погибли, не выдержав жутких условий существования. В 1944 году действия Хёсса по разработке методов уничтожения заключенных получили одобрение верховного нацистского командования. После того как использование серной кислоты для массовых убийств признали неэффективным, Хёсс лично руководил испытаниями по отравлению людей газом «Циклон Б»; он же ввел в употребление газовые камеры с разовой пропускной способностью в две тысячи человек.
        Макс, который располагал гораздо большим объемом информации, чем в свое время Маркус Килиан, с трудом представлял себе подобные ужасы. Может быть, именно из-за таких чудовищ, как Хёсс и фон Шлейгель, полковник Килиан решил присоединиться к заговорщикам, собиравшимся убить Гитлера? Прочитав письмо Лизетты, Макс проникся глубоким уважением к отцу.
        Фотография фон Шлейгеля с семьей Хёсса была сделана в саду комендантского особняка в Аушвице. За оградой виднелись дымящиеся трубы крематориев. Мужчины на снимке самодовольно улыбались, на лице Хедвиг Хёсс отражалась гордость за детей и мужа. Как эта женщина могла не замечать страданий и жестокости за воротами собственного дома?
        В архивах также нашлась фотография Хёсса, сделанная в 1947 году, непосредственно перед казнью коменданта Аушвица: его приговорили к повешению на виселице, возведенной перед газовыми камерами, неподалеку от его особняка. Справедливость восторжествовала, но, по мнению Макса, Хёсс умер слишком легкой смертью по сравнению с долгими муками, которым подвергались миллионы человек.
        — Я обнаружил фотографию фон Шлейгеля,  — продолжил Макс.  — Во всяком случае, теперь я знаю, как он выглядит. Больше сведений о нем не нашлось, и я решил разузнать о судьбе семейства Боне. Ты был прав, Николя, это еврейская фамилия, и в государственном архиве сохранилась какая-то информация.
        — И что же ты выяснил?  — спросил Николя.
        — Я отыскал сведения о Саре и Ракель Боне: номера, данные им в концлагере, следуют один за другим, так что, похоже, они сестры. По датам рождения я определил, что им было чуть за двадцать…  — Макс вздохнул.
        — Не тяни,  — поторопил его приятель.
        — В документах указано, что обе умерли от сердечной недостаточности… в один день. В нацистских отчетах так обозначали смерть в газовой камере,  — прошептал Макс.
        — Сволочи!  — воскликнул Николя и уставился в огонь.
        — Я нашел фотографии обеих сестер, сделанные по прибытии в Аушвиц. Представляешь, девушек обрили наголо, только глаза огромные, темные…  — Макс запнулся. Даже обритая наголо, Ракель была красавицей, и ее печальный взгляд ранил сердце. Он представил себе, каким мужеством обладали эти напуганные девушки, как они, взявшись за руки, не дрогнув, шли навстречу смерти. Фотография Ракель стала для Макса символом всех жертв нацизма.  — Так вот, Николя, мне стыдно за себя и за весь мир. Как можно знать об этих ужасах и ничего не предпринимать?! В общем, я попытался найти еще какие-нибудь документы, относящиеся к дате смерти сестер… наверное, чтобы отдать дань уважения смелости Ракель и Сары.
        Сотрудники государственного архива с пониманием отнеслись к просьбе Макса, не задавали ему лишних вопросов, а просто старались помочь.
        — Как выяснилось, восемнадцатого мая тысяча девятьсот сорок третьего года в Аушвице ничего особенного не происходило,  — грустно продолжил он.  — Обычный день в аду концлагеря. А потом одна из сотрудниц предложила мне ознакомиться с показаниями свидетелей…
        — Свидетелей?  — недоуменно переспросил Николя.
        — Понимаешь, те узники концлагерей, которым довелось остаться в живых, дали свидетельские показания для Нюрнбергского процесса. В итоге я наткнулся на показания одной из узниц, взятые в октябре тысяча девятьсот сорок седьмого года. В них шла речь о дне смерти Ракель Боне. Хочешь послушать?
        — Конечно,  — сказал Николя.  — Ты меня заинтриговал.
        — «Меня зовут Алиса Завадская…  — начал Макс.  — Мне тридцать четыре года, я родилась в Польше…»  — Он остановился и пояснил:  — Сейчас она живет в Бруклине, преподает музыку. «… В ноябре 1942 года меня арестовали и отправили в концентрационный лагерь Освенцим. Заключенных посылали на принудительные работы. Меня приписали к химическому комбинату «Бунаверке». Когда выяснилось, что я  — профессиональный музыкант, меня перевели в лагерный оркестр. Я подружилась с некоторыми его участниками, хотя в лагере этого делать не стоило…»
        Далее Алиса описывала условия работы, постоянные унижения, побои и жалкие отбросы, которые руководство лагеря называло «питанием». От лагерного супа узники заболевали желудочным расстройством, затем подорванное здоровье ослабляли и другие факторы. Жуткие условия существования осложнялись жестокостью надзирателей, назначаемых из числа заключенных. Алиса также рассказала о немецком враче, который руководил отбором людей, непригодных к дальнейшей работе,  — эта процедура совершалась каждое утро, на поверке, и часто проводилась внезапно, среди дня.
        Николя с напряжением слушал своего приятеля.
        — А дальше она пишет: «Мы знали, что непригодных к труду уничтожают. Однажды мы, как обычно, встречали бравурной музыкой узников, возвращавшихся с работы, как вдруг объявили внезапную поверку. Я хорошо запомнила дату, потому что в тот день убили мою подругу, Ракель Боне. Ей было двадцать шесть лет. Она находилась в привилегированном положении: комендант Хёсс приказал ей ежедневно приходить в особняк и учить музыке детей. Чтобы вид Ракель не пугал семейство Хёссов, ей разрешили мыться, отрастить волосы и повязывать голову косынкой. Питалась она тоже лучше остальных, но всегда делилась с оркестрантами едой, которая ей перепадала. Каждый вечер, когда мы играли веселые марши у ворот лагеря, она с нетерпением ждала возвращения с работы сестры, Сары. В тот день Сара не вернулась с фабрики, а во время поверки выкликнули имя Ракель. Мы сначала не поверили: она была молодая, здоровая, да и комендант лагеря сделал ее учительницей музыки… Однако в тот день в Аушвиц прибыл гестаповец по имени Хорст фон Шлейгель. Когда Ракель заметила его, то очень испугалась…»
        Макс остановился, вспомнив, с каким трепетом в первый раз прочел этот документ, где на одной странице стояли имена Ракель Боне и презренного гестаповца.
        — Что случилось?  — встревоженно спросил Николя.
        — Ох, это все так ужасно!  — вздохнул Макс.  — Но в то же время захватывающе, правда?
        — По-моему, это свойственно истории,  — кивнул Николя.
        — Знаешь, мы словно загадку разгадываем. Все участники связаны между собой, сами о том не подозревая, а мы, по прошествии времени, можем об этом судить, опираясь на документальные свидетельства…
        — Ну же, продолжай!  — взмолился приятель.
        — «…Ракель встретила фон Шлейгеля в особняке Хёссов. Гестаповец начал расспрашивать ее о брате. Ракель рассказывала мне о родных: они выращивали лаванду в Провансе, но в тот самый день, когда арестовали всю семью, брат исчез. Его зовут Люк Боне; я запомнила это имя, потому что мы рассказывали друг другу о наших родных, чтобы те, кто выживет, смогли сообщить родственникам о судьбе близких. Ракель очень гордилась братом.
        Как выяснилось из вопросов фон Шлейгеля, гестаповец охотился за участником французского Сопротивления по фамилии Боне, и Ракель догадывалась, что это был Люк, которому удалось сбежать. Так вот, в тот день на поверке именно фон Шлейгель заставил надзирателя выкрикнуть имя Ракель. Она отдала мне свою скрипку и наказала держаться до последнего. Я помню, что гестаповец что-то сказал Ракель, когда ее сажали в кузов грузовика. Она что-то с вызовом ответила фон Шлейгелю, и это его очень встревожило, он испуганно заморгал, выронил монокль. Эта сцена мне запомнилась, потому что у меня на такое не хватило бы смелости. Я точно знаю, что Ракель погибла. Когда грузовик вернулся, в кузове лежала гора вещей, и я заметила среди них красную косынку Ракель…»
        Макс замолчал и внимательно взглянул на Николя. Хорошее настроение приятеля улетучилось.
        — У меня нет слов,  — выдохнул он.
        — Знаешь, в показаниях Алисы Завадской обнаружилась одна очень существенная деталь…
        — Послушай, не лезь,  — взмолился Николя.  — Ну чего ты добиваешься? Люди стараются забыть об ужасах войны, они же не фигуры на шахматной доске. Я понимаю, тебя увлекает история, но ты уже все разузнал об отце. Расследовать это дальше не имеет смысла. Лучше никому не станет. Я сам от услышанного в ужасе.
        Макс знал, что Николя прав: не стоит ворошить прошлое, особенно то, что не имело отношения к отцу. Однако же сердце Макса гулко билось, он намеревался завершить начатое расследование.
        — Все это случилось двадцать лет назад, и сейчас выяснение истины не принесет ничего, кроме горя и боли,  — настаивал Николя.
        Макс медленно, рассудительно заметил:
        — Где-то в Австралии живет человек, связанный с моим отцом, с Лизеттой и фон Шлейгелем. Его зовут Люк Боне, или Лукас Равенсбург, или Люк Рэйвенс  — неважно. Он-то и есть самый главный во всей этой истории. Особенно потому, что он  — свидетель смерти моего отца. Вдобавок, он связан с Ракель, о которой я почему-то не могу забыть. Я обязан рассказать ему о последних днях жизни его сестры.
        — А как же Лизетта? Она ведь просила тебя не вовлекать мужа в твое расследование, не ворошить прошлого. Килиана не воскресить!
        — Я должен знать, что произошло между Люком и отцом. Николя, тебе не понять, потому что ты ненавидишь своего отца. А я не знаю, как мне относиться к своему, и пока не выясню это для себя, не успокоюсь…
        — Глупости! В этом никто не виноват: ни Лизетта, ни Равенсбург, ни ты сам. Так сложилось, ничего не поделаешь. Я бедняк, ты богач, ну и что? Я ведь не жалуюсь!  — воскликнул Николя.
        — Что за нелепый довод!  — возразил Макс, внутренне осознавая правоту друга.  — Равенсбург должен знать, что произошло с его сестрами в Аушвице.
        — Да уж, вот узнает, как его сестер отравили «Циклоном Б» в газовой камере Аушвица, так ему сразу станет легче на душе.
        — Я напишу еще одно письмо и адресую его Равенсбургу. И на этом закончим.
        — Неужели?  — с укором спросил Николя.  — Макс, ты  — будущий юрист, тебя очень интересуют проблемы, связанные с правами человека, и я по голосу слышу, что ты на этом не остановишься. Ты от меня что-то скрываешь.  — Он раздраженно поднялся и вышел на кухню, поставить чайник.
        Макс и в самом деле изо всех сил боролся с желанием, охватившим его при первом знакомстве с показаниями Алисы Завадской. Его снедало не только любопытство, но и горячее желание восстановить справедливость.
        Тишину квартиры нарушало потрескивание поленьев в камине, бульканье закипающего на плите чайника и негромкий смех соседей за стеной, но Максу казалось, что он слышит умоляющий голос Ракель: «Отыщи фон Шлейгеля!»
        Часть третья
        Январь 1964 года

        Глава 14
        Лизетта, в широкополой белой шляпе и с подносом в руках, осторожно спустилась с холма. В воздухе стоял резкий запах лавандовых кустов, сулящий хороший урожай. Экстракт лаванды стоил дороже золота и пользовался огромным спросом на европейских и американских рынках.
        Дженни выросла среди этих пряных запахов: терпкий аромат лаванды, разносившийся на мили вокруг, стал непременной принадлежностью фермы Боне, особенно в январе.
        — После сбора урожая поля выглядят совсем иначе,  — заметила Дженни.
        — Да, они сначала ярко-синие, а потом становятся скучными, бурыми,  — кивнула Лизетта.
        — И мне очень нравится, что лаванду сажают живописными рядами…
        Лизетта очень гордилась способностями дочери. Девочка интересовалась точными науками и естествознанием, но больше всего любила рисовать. Учителя в школе отмечали ее необычный, рано проявившийся талант. Лизетта подозревала, что Дженни со временем станет скучно в Набоуле и в провинциальном захолустье Лонсестона.
        — Да, это папа придумал,  — сказала Лизетта.  — Знаешь, зачем он так живописно расположил грядки?
        — Ага, чтобы дренажная система была эффективнее,  — выпалила Дженни.
        — Оказывается, ты иногда слушаешь, а не только журналы мод разглядываешь.
        — Ох, мам, ты носишь духи, как сумочку  — без них из дому не выходишь,  — рассудительно заметила девочка.  — Тебе их дарят, и ты ими пользуешься, пока не кончатся. А по-моему, духи можно носить самые разные, в зависимости от настроения, от наряда, от торжественности случая, или даже не только для себя, но и для кого-то. Настанет время, и так все будут делать, поэтому, конечно, меня интересует мода.
        Лизетта ошеломленно покачала головой: одиннадцатилетняя девочка рассуждала совсем как взрослая.
        — Вдобавок, папа сказал, что если расширим плантацию, то заниматься ею будем мы с Гарри,  — добавила Дженни.
        — Поля выглядят унылыми,  — вздохнула Лизетта, окинув взглядом холмы. Еще несколько дней назад они радовали глаз буйством сине-лиловых оттенков, а теперь покрылись бурой пылью, только вдали, у самого горизонта, еще сиреневели склоны.
        — Последний участок остался,  — ответила Дженни.  — На следующий год собирать урожай придется еще дольше, когда папа Недово поле засеет.  — Недом звали коня, унаследованного от Деза Партриджа.
        Лизетта с улыбкой посмотрела на дочь. Дженни была хрупкой смуглянкой, как мать, но сходство на этом заканчивалось. Она не обладала материнской сдержанностью и умением расположить к себе людей, однако унаследовала от Лизетты красоту, изящество и грацию. Тем не менее, в девочке сочетались худшие  — по мнению матери  — черты родителей: редкое упрямство и желание поступать по-своему. Такие качества в подростке несколько ошеломляли. А вот Гарри… пятнадцатилетний мальчик был очень мил. С самого детства он был послушным ребенком, и подростком тоже не доставлял никаких забот. Его все любили  — и одноклассники, и работники фермы. Он словно бы объединил в себе лучшие черты Люка и Лизетты: располагающую манеру поведения, трудолюбие, любовь к родным и близким. Лизетта не сомневалась, что Дженни покинет родительское гнездо при первой же возможности, зато Гарри обожал простоту сельской жизни. Школу он недолюбливал и все свободное время проводил в полях, на конюшне или в сарае, где Люк устроил мастерскую. Гарри постоянно учился у отца, перенимая знания о разведении лаванды, и уже предлагал новые методы
для увеличения прибыльности фермы.
        Часто за ужином отец с сыном вели долгие беседы о том, как лучше развивать фермерское хозяйство. Люк занялся пчеловодством, увеличил количество ульев на пасеке и даже убедил Лизетту, что ей стоит заняться продажей лавандового меда.
        — Он станет нашим новым золотом,  — шутил Люк.
        — И мы назовем его «Золото Дженни»,  — заявила дочь.
        Гарри предложил на пробу засадить одно поле белой лавандой, и как раз подошла пора ее сбора. «Интересно, превзойдет ли сын отца»,  — подумала Лизетта с улыбкой и вспомнила их недавний разговор.
        — Пап, а как мы назовем новый сорт лаванды?  — спросил Гарри.
        — У тебя есть предложения?  — поинтересовался Люк.
        — Пусть будет «Лизетта»,  — ответил мальчик, смущенно улыбаясь матери.
        — Новый сорт лаванды?  — уточнила Лизетта.
        — Да, я ждал полнолуния, покажу тебе сегодня,  — пообещал Люк и хитро подмигнул жене.
        Вечером, когда дети уснули, Люк взял фонарь и пришел на кухню, где Лизетта латала разорванные штаны Гарри.
        — Что случилось?  — рассмеялась она.
        — Ш-ш-ш!  — прошептал он.  — Viens, mon amour[10 - Пойдем, любимая (фр.).].
        — Куда?  — ошеломленно спросила Лизетта.
        — Молчи!  — шепнул он, взял жену за руку и вывел на задний двор.
        — Куда мы идем?
        — Сейчас увидишь. Надевай сапоги.
        В темном небе сияла полная луна, до сбора урожая осталось всего несколько дней. Люк провел Лизетту через поле у дома и вывел к деревьям, которые служили преградой ветру. Тут можно было говорить в полный голос, не опасаясь разбудить детей.
        — Ах, как здесь красиво!  — воскликнула Лизетта.  — Помнишь, мы часто сюда приходили, пока дети не подросли.
        — Романтично, правда?  — спросил Люк и притянул ее к себе.
        — Нет-нет!  — отстранилась она.
        — Да-да!  — ухмыльнулся он, взял ее за руку и повел на вершину невысокого холма. Лизетта огляделась и восторженно ахнула: на склоне простиралось серебристое море лаванды, залитое призрачным лунным светом.
        — La lavande blanche![11 - Белая лаванда (фр.).]  — изумленно прошептала Лизетта.
        — Знаешь, первый раз я ее увидел в Провансе, всего несколько кустов посреди поля синей лаванды. Ночь была лунная, и цветущие кусты точно так же отливали серебром. На следующий день я показал свою находку бабушке, ей очень понравилось, она попросила меня собрать семена. А потом я о ней забыл, потому что белая лаванда встречается очень редко, меня больше интересовала синяя. Но бабушка отдельно вложила веточку белой лаванды в мой мешочек с семенами. Я о ней и не вспоминал до тех пор, пока мы не приехали в Тасманию. Когда мы начали возделывать ферму, Гарри упросил меня выделить поле под белую лаванду, вот я и решил, в память о бабушке…
        — Люк, это невообразимо прекрасно!
        — Я всегда хотел назвать эту лаванду «Лизетта», потому что она такая же непредсказуемая, как и ты. Но Гарри меня загнал…  — вздохнул он и склонился поцеловать жену. Лизетта расхохоталась.
        — Qu’est-ce?[12 - В чем дело? (фр.)]  — недоуменно спросил он.
        — Ох, Люк, не загнал, а обогнал!  — хихикнула Лизетта.
        — Ты у меня поплатишься за насмешки!  — шутливо пригрозил он и потянулся к застежке на платье жены.
        Лизетта увернулась и расхохоталась еще громче.
        — Люк, веди себя прилично!
        — Je me suis prepare[13 - Я подготовился (фр.).],  — сказал он и кивнул на расстеленное в стороне одеяло, бутылку вина и два стакана.  — Как в добрые старые времена. Добро пожаловать в спальню,  — шепнул он.
        Воспоминания Лизетты прервал звонкий голос дочери:
        — Мам, ты лимонад пролила!
        Лизетта выровняла поднос и улыбнулась. Жизнь изменилась к лучшему после встречи с Нелл и Томом. Мрачные мысли покинули Люка, он стал по-настоящему счастлив. Рэйвенсы купили ферму Деза Партриджа и лавандовые поля Марчентов. Французская лаванда прижилась на тасманийской почве. После рождения Дженни в 1952 году Лизетта с радостью обнаружила, что унылая задумчивость Люка исчезла бесследно. В глазах мужа вспыхнул прежний лукавый огонек, белозубая улыбка не сходила с загорелого лица. Люк целыми днями пропадал в лавандовых полях, возвращался домой усталый, но довольный.
        Такая спокойная жизнь продолжалась уже десять лет, поэтому Лизетта не стала говорить мужу о письме Макса Фогеля, полученном месяц назад. Секретов она не любила, но не хотела ворошить прошлое, вспоминать о Килиане, о погибшей семье Боне, о ненавистном фон Шлейгеле. Война нанесла глубокие раны, оставившие шрамы в душе Люка, и бередить их Лизетта не собиралась, однако считала, что обязана ответить на вопросы Максимилиана. Его доверительная манера обращения вызывала симпатию, а приложенная фотокарточка всколыхнула в Лизетте полузабытые чувства: молодой человек, изображенный на снимке для паспорта, как две капли воды походил на Маркуса Килиана.
        Лизетта написала ответ в тот день, когда Люк уехал с детьми за рождественскими подарками, и при первой возможности тайком отправила письмо, хотя секрет, скрываемый от мужа, несколько омрачал ее безмятежное существование. Лизетта откровенно рассказала сыну Килиана все, что могла, и совершенно не желала ничего больше знать о судьбе фон Шлейгеля, надеясь, что он умер  — отравился цианистым калием: по слухам, капсулы с ядом были у всех нацистов, служивших в концентрационных лагерях.
        Однажды в Париже Сильвия, участница Сопротивления, показала Лизетте такую капсулу, принадлежавшую эсэсовцу, которого застрелили повстанцы. Лизетта никогда прежде не видела этих смертельных пилюль, заключенных в тонкую прорезиненную оболочку, и украла капсулу у Сильвии, боясь, что подруга воспользуется ядом. После окончания войны, когда Люк погрузился в пучину депрессии, Лизетте часто снились кошмары: кто-то надкусывал крошечную ампулу. Лизетта сказала мужу, что выбросила капсулу в море, хотя на самом деле надежно спрятала ее, как напоминание о полной опасностей юности.
        — Мам, пойдем скорее,  — поторопила ее Дженни.  — Ты обгоришь на солнце.
        Лизетта с трудом выбралась из плена воспоминаний и сошла с холма во двор, где стояли дистилляционные аппараты.
        — Мы вам холодного лимонада принесли,  — сказала она сборщикам, столпившимся у жарких перегонных кубов.
        — Спасибо, миссис Рэйвенс,  — откликнулся один из них.  — Сейчас, только последнюю кипу утрамбуем и загрузим.
        Лизетта отошла в сторону и, прикрыв рукой глаза от палящих солнечных лучей, с любопытством стала наблюдать за работой. За последние годы ручной труд на ферме сменился машинным; лаванду больше не жали серпами, сборочные комбайны заменяли десяток рабочих; кипы лаванды грузили не в старенький грузовик, а в новые тракторы с прицепами; а вот процесс перегонки и дистилляции остался прежним и требовал пристального внимания. Лизетта вошла в амбар, заполненный пахучими клубами пара. Голова кружилась от пряного запаха лавандовой пыльцы и меда, терпкого аромата нестойких компонентов, испаряющихся из перегонных кубов. Люк и Гарри напряженно всматривались в стеклянную колбу, где капля за каплей собирался драгоценный бледно-золотистый экстракт лаванды. Оборудование для перегонки и дистилляции Люк сконструировал сам, воссоздав и улучшив конструкцию «лебеденка», которым пользовался Якоб Боне в Сеньоне.
        — Перерыв!  — воскликнула Дженни, подбежав к отцу с братом.
        Люк обнял дочку, и вместе они уставились на ароматную жидкость в колбе.
        Гарри взглянул на мать и широко улыбнулся.
        — Мам, экстракт превосходный!
        — Да,  — подтвердила Лизетта и строго свела брови.  — А теперь все на отдых!
        Они вышли во двор, где сборщики готовили очередную кипу свежесобранной лаванды к пропарке.
        — Перерыв, перерыв!  — сказала им Лизетта.  — Гарри, принеси еще кувшин лимонада.
        Сын кивнул и быстро взбежал по холму.
        Люк торопливо выпил стакан холодного домашнего лимонада и с наслаждением вздохнул.
        — Хорошо-то как!
        Они с Лизеттой присели на траву в тени раскидистого дуба, чуть поодаль от сборщиков. Люк утер рот рукавом и взглянул на жену.
        — Это наш лучший экстракт,  — заявил он.  — Повезем его в Лондон, на сертификацию.
        — Откуда ты знаешь?  — недоверчиво сказала Лизетта.  — По-моему, запах чересчур насыщенный, даже противно.
        Люк рассмеялся и спросил:
        — Там лимонад остался?
        — Пей, Гарри сейчас еще принесет.
        Работники устроили перекур, и Дженни принялась учить их игре в веревочку.
        — Так откуда ты знаешь?  — спросила Лизетта мужа.
        — По опыту…  — Люк пожал плечами.  — Понимаешь, экстракт настолько чистый и прозрачный, что это сразу говорит о его качестве. Вдобавок, я чувствую свежесть лаванды, в аромате нет ничего вяжущего.
        — Ох, а у меня от него голова разболелась,  — заметила Лизетта.
        — Конечно, он слишком концентрированный, но, если честно, я в жизни не встречал лучшего экстракта.
        — Никогда?  — изумленно спросила она.
        — Никогда,  — подтвердил Люк.  — Наверное, все дело в белой лаванде. Во Франции ее не признают и для перегонки не используют.
        — Похоже, Гарри заслужил благодарность,  — улыбнулась Лизетта, обнимая мужа.
        — Конечно. Но в первую очередь благодарить надо Сабу. Это она сберегла семена.
        Лизетта затаила дыхание  — Люк очень редко вспоминал свою приемную семью.
        Подошел Гарри с кувшином лимонада, наполнил стакан отца.
        — Мам, папа тебе уже сказал?  — спросил мальчик.
        — О чистоте Гарриного зелья? Он только об этом и говорит,  — ответила она.
        — Ты не представляешь, как это здорово,  — рассмеялся Гарри.  — Папа отвезет экстракт в Лондон, на сертификацию, а потом мы будем продавать его во Францию.
        — Подумать только!  — улыбнулась Лизетта.  — Круг замкнулся.
        — И в этом  — твоя заслуга,  — неожиданно сказал жене Люк и победно поднял стакан.  — Ребята, у меня есть тост. Давайте выпьем за мою красавицу-жену, которая уговорила меня приехать в Тасманию и выращивала здесь лаванду. Безумный план удался: теперь мы готовы к промышленным поставкам.
        — За Лизетту!  — дружно воскликнули работники.
        — Ох, прекратите!  — Лизетта смущенно потупилась.
        — Твое здоровье!  — сказал Люк.  — В июне мы с тобой поедем в Лондон.
        Лизетта восторженно ахнула, и Люк лукаво подмигнул жене.
        К началу февраля лаванду убрали с полей, семена сохранили для посева на будущий год. Урожай 1963 года еще необходимо было оценить, но самая трудоемкая работа осталось позади. Наступило знойное австралийское лето  — время отдыха. Лизетта уговорила Люка отправиться на рыбалку вместе с Томом.
        Люк очень не хотел расставаться с семьей, особенно теперь, во время каникул, когда Гарри и Дженни с радостью забросили книжки, а Гарри швырнул свои школьные ботинки через весь двор.
        — Ну что, полегчало?  — спросила у сына Лизетта.
        Тот счастливо закивал.
        — А теперь пойди и отнеси их в дом,  — рассмеялась она. Гарри очень огорчился, узнав, что отец уезжает рыбачить.
        — Что, папы дома не будет?  — огорченно спросил мальчик.
        — Ему надо отдохнуть, побыть с друзьями,  — объяснила Лизетта.  — Он и так никогда с фермы не уезжает.
        — Он же в Лондон собирается,  — напомнила Дженни.
        — Поездка в Лондон  — это работа,  — укоризненно сказала Лизетта. Дочь с хитринкой поглядела на мать, но Лизетта не сдавалась:  — Послушайте, у отца мало друзей.
        — У него вообще друзей нет,  — встряла Дженни.
        — А как же Том?  — удивленно спросила Лизетта.
        — Том не считается, он почти как родственник.
        — Ох, Дженни, прекрати!  — вздохнула Лизетта.  — Отцу надо развеяться, побыть с приятелями. У Тома много знакомых в окрестностях Хобарта. И вообще, обидно, что со мной, оказывается, вам неинтересно.
        — Мам, я не это имел в виду,  — ответил Гарри.
        — Знаю,  — улыбнулась она.  — Пусть едет, не нойте. Дня через три вернется.
        Дети нехотя согласились, что отцу полезно отдохнуть, и выбежали во двор.
        — К четырем часам возвращайтесь!  — окликнула мать вдогонку.
        Гарри и Дженни побежали по тропинке, обсаженной африканскими тюльпанами: тяжелые соцветия помпонами висели на длинных зеленых стеблях. Густой запах лаванды сменился пьянящим ароматом роз.
        — Через неделю каникулы кончатся, меня снова в школу отправят,  — уныло вздохнул Гарри.
        — Хорошо тебе, ты уже взрослый, а мне пятнадцать еще когда будет!  — откликнулась Дженни.
        — Не ной! Дома здорово, а в школе-интернате…
        — Зато она в Лонсестоне,  — завистливо напомнила Дженни.  — А вообще я хочу, чтобы меня послали учиться в Хобарт. Или даже в Мельбурн.
        — Ага, размечталась!  — фыркнул Гарри.  — Мама никогда не согласится.
        — Зато папа согласится.
        — Ну конечно, папа ради тебя на все готов, но…
        — Ох, молчи! Уже и помечтать нельзя,  — вздохнула Дженни.
        Он шутливо пихнул сестру в бок, и они помчались к свинарнику.
        — Хорошо бы никогда не уезжать с фермы,  — сказал Гарри.
        — А я, наоборот, хочу побыстрее отсюда сбежать.
        — Мы с тобой очень разные,  — заметил брат.  — Это хорошо.
        Впереди тропинку неторопливо пересекала ехидна.
        — Я хочу увидеть мир,  — пояснила Дженни.  — Хочу стать модельером и…
        — Тебе никто не запрещает!
        — Да?  — переспросила Дженни.  — По-моему, родители мечтают, чтобы мы с тобой остались на ферме.
        — Они надеются, что мы останемся, но вряд ли запретят нам делать то, что мы хотим.
        — Папа постоянно твердит о семейном деле,  — напомнила девочка.
        Гарри осторожно отогнал колючего зверька с дороги на обочину.
        — Фермой займусь я,  — успокоил он сестру.  — А ты будешь развивать международные связи, особенно, если нашу лаванду сертифицируют в Лондоне.
        — Конечно, сертифицируют,  — убежденно ответила Дженни.
        — Вот и будешь разъезжать по миру,  — кивнул Гарри.  — Так что не ной, лучше пойдем ежевику собирать, а то мама не похвалит. Она сегодня хотела французский ягодный пирог испечь.
        — Ой, вкуснятина!  — облизнулась Дженни.

* * *
        Дети, заливисто смеясь и весело переговариваясь, вбежали в дом с заднего крыльца. Лизетта укоризненно покачала головой: по радио передавали ее любимую передачу. Когда голос Линдала Барбура сменился музыкальной заставкой, дети гордо выставили на стол лукошки, до краев полные спелых ягод. Лизетта улыбнулась и захлопала в ладоши:
        — Великолепно!.. Ох, а что это у вас губы синие?
        — Мистер Барнс обещал меня до Лилидейла подвезти!  — гордо сообщил Гарри.
        — Ты, как обычно, ни минуты не теряешь,  — заметила мать, укладывая раскатанное масляное тесто в форму.
        — Всего неделя каникул осталась,  — пожаловался мальчик.
        — Тогда сбегай за хлебом,  — попросила Лизетта.  — Папа обязательно забудет.
        — А где папа?  — спросила Дженни.
        — В Лонсестон уехал, за удочками.
        — И меня с собой не взял?!  — удрученно воскликнула девочка.
        — Тебе интересно разглядывать рыбацкие снасти?  — удивилась мать.
        — Нет, но я бы целый час витрины рассматривала.
        — Дженни, тебе не восемнадцать, а всего одиннадцать!  — напомнила Лизетта.  — Отец тебя одну ни за что не оставил бы.
        — Мне почти двенадцать!
        — Не выдумывай,  — строго сказала Лизетта.
        — Надо нам всем с папой поехать,  — заявил Гарри.
        Тут входная дверь распахнулась, и на пороге появился Люк, нагруженный походными принадлежностями.
        — Это ты на три дня столько набрал?  — поинтересовалась Лизетта.
        — А что, пригодится,  — ответил Люк с хитрой улыбкой.
        Лизетта недоуменно наморщила лоб, но дети сразу поняли отцовскую затею.
        — Мы все едем!  — воскликнул Гарри и бросился обнимать отца.
        — Люк, я терпеть не могу рыбалку,  — вздохнула Лизетта.
        — Я тоже,  — кивнул он.  — Поэтому страдать будем вместе. Впрочем, я буду милостив и разрешу вам остаться на берегу, а мы с Томом выйдем в море на денек, порыбачим в заливе Фредерик-Хенри-Бэй, а потом будем ловить рыбу с берега, на Клифтон-бич.
        — Но Том…
        — Том все прекрасно понимает и возражать не собирается. В это время года рыбалка у Клифтона отличная, плоскоголов клюет. Вдобавок, я хочу побыть с семьей,  — заявил Люк, обнимая сына за плечи.  — Дженни, ты как? Позагораешь на песочке?
        — Ура! Мы едем в Хобарт!  — восторженно закивала девочка, обрадованная возможностью съездить в столицу штата.  — Только рыбачить меня не заставляйте.
        — Мы с Томом и его приятелями поедем к заливу, вернемся с богатым уловом,  — сказал Люк.  — А вы с Нелл и детьми позагораете на пляже, там есть где остановиться, я уже ночлег вам организовал. Уезжаем в пятницу. Договорились, миссис Рэйвенс?
        — Oui, monsieur[14 - Да, мсье (фр.).],  — ответила Лизетта, делая книксен.  — Я рада, что мы поедем все вместе.
        — Я так и знал,  — заметил Люк и поцеловал жену.  — Я ни за что не хочу с вами расставаться.
        — Все зависит от тебя,  — усмехнулась она.  — Ты хлеб принес?
        Люк хлопнул себя по лбу.
        — Ох, совсем забыл, растяпа! Кстати, там мистер Барнс во дворе дожидается. Он зачем приехал?
        Лизетта с улыбкой посмотрела на мужа.
        — Гарри, возьми у меня из кошелька шиллинг. Сдачу оставь себе.
        — А мне?  — обиженно спросила Дженни.
        — А кому две недели назад оформили подписку на журнал мод?  — напомнила Лизетта.
        — Тогда ладно, пусть Гарри себе все оставит,  — согласилась девочка.
        — Поехали со мной, если хочешь,  — предложил брат.  — Мы с Билли и Мэттом договорились встретиться.
        — Нет, я лучше на роликах покатаюсь, хочу на осенние соревнования попасть. А еще мне собраться надо, подумать, что на пляж надеть.
        Гарри взял у матери шиллинг и выбежал во двор. Через минуту они с Барнсом катили по грунтовой дороге к холмам в направлении Лилидейла. Гарри довольно улыбался, представляя, как расскажет друзьям о поездке на юг. На прошлой неделе приятели совершили вылазку в буш, неподалеку от фермы Билли, разбили там палатку и собирались наловить кроликов в силки и пострелять из духового ружья. Как выяснилось, развести костер на открытой местности не так-то просто. Впрочем, после долгих трудов мальчикам удалось даже поджарить себе яичницу с сосисками. Откуда-то из кустов выползла коричневая змея, но Мэтт отогнал ее выстрелами из духового ружья.
        Приятели ходили в местную школу в Лилидейле; Гарри, по настоянию отца, учился в городе, в частном интернате. Занятия естественными науками мальчику нравились, а вот общежитие и кусачую школьную форму он не любил. Он скучал по любимой овчарке-колли, по крику петуха на ферме, по знакомой девочке Салли, но больше всего  — по отцу. Сейчас, когда Гарри подрос, ему стало интересно работать на ферме. Он строил всевозможные планы по расширению фермы и мечтал о том, чтобы начать производство парфюмерных изделий. Гарри прекрасно понимал, что для этого необходимо отличное знание химии, и смирился со школой-интернатом, сознавая, что полученные навыки помогут ему производить великолепные духи и одеколоны.
        Барнс безостановочно и громогласно обсуждал все подряд, от цен на свинину до местной футбольной команды. Гарри погрузился в размышления. В сизой дымке на обочине виднелись камедные деревья с серыми стволами, покрытыми лентами облезшей коры. Где-то вдали кричали кукабарры. Наконец с вершины холма открылся вид на долину, где раскинулся Лилидейл. На окраине деревушки Билли и Мэтт лениво перебрасывались мячом. Гарри улыбнулся. Жалко, что на следующей неделе надо расстаться с друзьями и возвращаться в город, но до этого еще далеко, целых семь дней.
        Из кузницы пахнуло раскаленным металлом: кузнец прилаживал подковы лошадям. Грузовик Барнса остановился у обочины. Из пекарни доносился аромат свежего хлеба. Гарри сглотнул слюну: по дороге домой будет велик соблазн отломить горбушку. Он спрыгнул с грузовика, обдав приятелей дорожной пылью.
        — Вот наденешь свою школьную форму, так пылинки с нее сдувать заставят,  — заметил Билли и швырнул мяч приятелю.
        Гарри поймал пас и улыбнулся.
        — Ничего, отчищу. Эй, вы лакрицы хотите?
        Ребята вошли в бакалейную лавку и направились к кондитерскому прилавку. Гарри подошел в хлебный отдел.
        — Привет, Гарри!  — воскликнула продавщица.  — Я только что у твоей мамы заказ приняла.
        — Ага, папа забыл хлеба купить,  — пояснил мальчик и выложил на прилавок шиллинг.  — Мне мама разрешила сдачу себе оставить.
        — Гарри, возвращаемся!  — окликнул Барнс с порога лавки.
        — Можно Билли с Мэттом с нами прокатятся?  — попросил Гарри.
        — Поехали,  — кивнул водитель.
        Мальчишки забрались в кузов грузовика и отправились домой: от Лилидейла до фермы было восемнадцать миль.
        — В выходные мы уезжаем на юг, на пляж,  — похвастался Гарри, жуя черную как смоль палочку лакрицы.
        — Везет же некоторым!  — отозвался Мэтт.
        — На волнах покатаешься?  — завистливо спросил Билли.
        — Ну да,  — кивнул Гарри.  — Слушай, можно у твоего брата попросить доску для серфинга?
        — Конечно. Ты заходи к нам попозже.
        Гарри радостно вздохнул. Его переполняло счастье. Вот если бы отец не стал отправлять его в школу, а разрешил бы поехать в Лондон…
        Глава 15
        Лизетта, зевая, налила горячий кофе в термос и плотно закрутила крышку. Солнце еще не встало.
        — Вот тебе на дорожку,  — сказала она, протягивая мужу сверток: фруктовый пирог, кусок сыра и яйца по-шотландски.  — Потом будете питаться исключительно рыбой и пивом.
        — Не волнуйся, за сутки мы с голоду не умрем. Спасибо,  — сказал Люк и потянулся.
        — Доброе утро!  — Том постучал в дверь и вошел. Нелл недавно заставила его подстричь гриву непокорных светлых кудрей, и он выглядел до странности ухоженным. Впрочем, ему это шло.
        — Привет, красавчик!  — шутливо заметила Лизетта.
        — Ох, это Нелл меня вчера обкорнала,  — признался он, пригладив непослушные пряди.  — Сказала, что в Хобарт дикарем меня не пустит, чтобы не позорился.
        — Не волнуйся, у нее хорошо получилось,  — ответила Лизетта.
        — Ты, главное, крем от солнца не забудь,  — напомнил Том.  — Сегодня пекло будет.
        — Сейчас каждый день пекло,  — усмехнулся Люк.  — Пойду с Гарри попрощаюсь, я ему обещал.
        Лизетта предложила Тому чашку чаю.
        Люк вышел в коридор, достал из кладовки небольшой сверток и заглянул в спальню Гарри. Мальчик вольно раскинулся на кровати. Люк потрепал золотистые кудри сына, и Гарри открыл глаза.
        — Пап?  — сонно спросил он.
        — Bonjour, ma puce,  — прошептал Люк и поцеловал сына в макушку.
        Гарри улыбнулся и закрыл глаза.
        — Ты чего улыбаешься?  — поинтересовался Люк.
        — Смешно… Я знаю, что тебя твой папа так звал, по-французски, но очень уж забавно звучит «Доброе утро, моя блошка»…
        — Наверное,  — кивнул Люк.
        — Вы уже уезжаете?
        — Да, Том пришел.
        — Я тоже с вами хочу…
        — Ничего, я завтра вечером вернусь.
        — А когда мне можно будет на мужскую вылазку?  — вздохнул Гарри.
        — Это же всего на один день! Давай, открывай глаза,  — потребовал Люк.
        — Если я открою, ты меня с собой возьмешь?  — поинтересовался мальчик.
        — Значит, подарок тебе не нужен?  — Люк пошуршал свертком.
        — Какой подарок?  — Гарри широко распахнул глаза.
        — Вот, посмотри.
        Гарри сел на постели, потер глаза кулаком, зевнул.
        — Спасибо, папа.
        — Ты ведь не знаешь, что это.
        — Мне все равно уже нравится.
        Гарри всегда отличался добродушным и общительным нравом, его невозможно было не любить. Люк и Лизетта часто удивлялись характеру сына: мальчик никогда не унывал, не жаловался, ни о ком не говорил дурно. Даже сейчас, расстроенный предстоящим отъездом отца, Гарри изо всех сил старался не показать виду.
        — Я очень тобой горжусь,  — сказал Люк, обнимая сына.  — Этот подарок ты заслужил. Ну, взгляни же.
        Гарри развернул сверток и ошеломленно заглянул в коробку.
        — Давай, вытаскивай,  — подбодрил сына Люк.
        — Фотоаппарат? Это мне?  — удивленно спросил Гарри.
        — Тебе, конечно,  — кивнул Люк.  — Это «Брауни». Продавец сказал, что им очень легко пользоваться. Будешь снимать поля в свое удовольствие. Жаль, я не сообразил раньше его купить, когда лаванда цвела.
        — Ох, папа, знаешь, я его так хотел!  — воскликнул мальчик и прильнул к отцу.
        — Знаю. До твоего дня рождения еще далеко, но мне хотелось тебе что-нибудь подарить, за помощь на ферме и за белую лаванду. В этом году мы произвели наш лучший экстракт. Кстати, пленка в фотоаппарате уже есть. Давай, открывай коробку.
        Гарри вытащил черный бакелитовый фотоаппарат фирмы «Кодак» из коробки и вздохнул:
        — Ох, какой красивый!
        — Да, и видоискатель у него широкий, даже наша мама в него поместится.
        — Вот я ей наябедничаю, что ты так сказал!  — расхохотался Гарри.
        Сын с отцом обменялись заговорщическими улыбками и умолкли, вспомнив, что близится начало учебного года.
        — А еще я подумал,  — начал Люк,  — что с нашими фотографиями в Лонсестоне тебе не будет одиноко. И ты будешь свою школьную жизнь снимать, приезжать домой на каникулы и нам показывать.
        — Конечно!  — восторженно закивал Гарри.  — Ой, а для Дженни есть подарок?
        — Не волнуйся, я про Дженни не забыл.
        — Очередной журнал мод, да?
        — И откуда ты все знаешь?  — рассмеялся Люк и поцеловал сына в макушку.  — Все, мне пора, а то Том заждался. Не забудь сфотографировать наших красавиц.
        — Пап, я тебя на пляже встречу,  — пообещал Гарри.
        Люк улыбнулся, вышел из спальни сына, взял рюкзак в коридоре и направился на кухню.
        — Ну как, ему понравился подарок?  — спросила Лизетта.
        — До слез,  — кивнул Люк.
        — Ладно, прощайтесь, голубки,  — сказал Том, поцеловал Лизетту в щеку и вышел.
        Лизетта со вздохом повернулась к мужу.
        — Мы с тобой после Истбурна ни дня не провели врозь,  — сказала она.
        — Вот и я об этом подумал,  — признался Люк.  — Смотри у меня, не заглядывайся на посторонних!
        — Только на Гарри,  — ответила Лизетта и поцеловала мужа.
        — Я люблю вас, миссис Рэйвенс.
        — А я люблю вас еще больше, мистер Рэйвенс.
        — Неправда, я тебя больше люблю,  — заметил он, притягивая жену к себе.  — Будь осторожна на дороге. Я вернусь завтра на закате.
        — Береги себя, Люк,  — сказала Лизетта, стискивая пальцы мужа.
        — И ты.
        Они все еще не разнимали руки.
        — Отпускай,  — улыбнулся он.
        Лизетта разжала ладонь. Люк послал жене воздушный поцелуй и вышел.
        В одиннадцать утра пришла Нелл. Распущенные по плечам волосы и яркий сарафан делали ее гораздо моложе.
        — Ах, Нелл, тебе так идет розовый! А ноги-то какие длинные!  — воскликнула Лизетта.
        — Тебе бы все шутки шутить,  — смущенно отмахнулась подруга, зардевшись от похвалы.  — Ого, Гарри, откуда у тебя такая красота?  — спросила она, разглядывая фотоаппарат.
        — Гарри у нас самый лучший, поэтому заслужил самое лучшее,  — сказала Дженни, ущипнув брата за нос.  — А мне достались парижский и лондонский выпуски «Вога». Райское наслаждение!
        — Здорово, правда?  — с гордостью заявил Гарри, аккуратно смахивая несуществующие пылинки с новенького фотоаппарата.
        Нелл кивнула.
        — Давайте собираться,  — поторопила она.  — Через полчаса выезжаем.
        — А как же обед?  — спросила Лизетта.
        — По дороге пообедаем,  — предложила Нелл.  — Мы ведь на отдыхе. Купим жареной рыбы с картошкой.
        Дети обрадованно заверещали, подхватили рюкзаки и побежали к «ДеСото».
        — Нелл, ты их балуешь,  — заметила Лизетта.
        — Нет, я просто их очень люблю.

* * *
        От Хобарта до Клифтон-бич было миль пятнадцать, но Нелл отказалась сделать остановку в столице Тасмании.
        — Дженни, мы с тобой съездим в город на выходные, но сначала нам надо добраться до пляжа, взять ключи от бунгало и устроиться, пока не стемнело,  — пообещала Нелл.
        Путь лежал к полуострову Саут-Арм, где среди каменистых утесов простирались светлые песчаные пляжи.
        — Поскорее бы прибой!  — воскликнул Гарри.
        — Тут, говорят, серфинг не для новичков,  — рассеянно заметила Нелл, вглядываясь в дорожные указатели.
        — Я хорошо плаваю,  — ответил Гарри.
        — Похоже, мы приехали,  — сказала Нелл.
        Бунгало оказалось просторным домом, со спальными местами для всех, небольшой кухней, ванной, туалетом и даже душем. Воду, подающуюся из цистерны, приходилось экономить, но к этому все давно привыкли. Дорога прилегала к прибрежному заповеднику, и местность казалась дикой и пустынной. Отвесные скалы и крутые утесы высились с обоих концов пляжа.
        — Это залив Сторм,  — сказала Нелл, выходя в купальнике на террасу.  — Справа, на востоке, мыс Деслакс, а вон там, на противоположной стороне  — мыс Контрариети.
        — Мы попали в объятья скал,  — задумчиво произнесла Дженни.
        Гарри шутливо ущипнул сестру за бок и воскликнул:
        — А волны-то какие!
        Лизетта, прищурившись, разглядела на гребнях волн крошечные фигурки серфингистов и вспомнила рекламные плакаты туристических бюро, предлагавшие отдых в Австралии.
        — Да, впечатляющее зрелище,  — вздохнула она.
        — Как пойдете купаться, не забывайте о скалах,  — предостерегла Нелл.
        — Я и близко к ним не подойду,  — заявила Дженни.
        — Ну все, марш на пляж!  — Лизетта согнала детей с террасы.  — Далеко не заплывайте.
        Гарри и Дженни, смеясь, сбежали к воде. Пляж простирался на милю, теплый бриз пах солью и йодом. Лизетта наслаждалась видом моря, вспоминая галечные пляжи южной Англии.
        — Как хорошо, что мы сюда выбрались!  — вздохнула она, потягиваясь.
        — Ты поосторожнее,  — шутливо предупредила ее Нелл.  — Говорят, от здорового морского воздуха дети рождаются. Кстати, купальник у тебя  — загляденье! Смотри, муж проходу не даст. И не только муж…
        — Дженни купальник выбирала,  — объяснила Лизетта, лукаво глядя на подругу.
        — Она у тебя озорница,  — рассмеялась Нелл.
        Подруги облокотились на перила и глядели на детей, игравших на берегу в волнах прибоя. Прозрачная голубая вода пенилась, с ног до головы окатывая Дженни и Гарри. Нелл присела на шезлонг, пригласила Лизетту сесть на соседний.
        — Хорошо на пляже!  — вздохнула Нелл.  — Слушай, какие у тебя дети славные! В этом возрасте братья с сестрами ссорятся, а твои просто счастливы вместе.
        — Да, Гарри очень необычный подросток,  — кивнула Лизетта.  — Надеюсь, он таким и останется.
        — Жизнь  — штука непростая. Никто не знает, как оно повернется.
        — Очень хочется уберечь их от разочарований,  — сказала Лизетта.
        — Этого каждой матери хочется,  — грустно заметила Нелл.
        — Ох, прости!  — Лизетта покачала головой и коснулась руки подруги.  — Я не подумала…
        — Глупости какие! Не смей меня жалеть. Ну, не будет у нас детей… Не беда. Хотя, конечно, в прошлом году, когда у меня выкидыш случился, Том очень переживал… Если бы не Люк, не знаю, что бы с ним сталось.
        — Ты тоже сильная.
        — Надоело мне быть сильной!  — фыркнула Нелл.  — Мы с Томом любим друг друга еще со школы, и достаточно. Гарри и Дженни нам как родные.
        — Ты у Дженни первая защитница,  — улыбнулась Лизетта.
        — У тебя замечательная дочка,  — сказала Нелл.  — Характер у нее, конечно, нелегкий…
        — Слишком она самоуверенная,  — заметила Лизетта.
        — Да, пожалуй. Но стойкая, вся в тебя. Если кто ей по сердцу придется, она себя всю целиком отдаст. Брата она обожает, но Гарри все любят, а Дженни со всем миром соревноваться не намерена. Зато у нее такие планы на будущее! Уже только за это ее можно любить.
        — Знаешь, она меня иногда пугает. Кажется, вот-вот оставит родительский дом и никогда не вернется.
        — А Гарри не хочет уезжать?
        Лизетта кивнула, с трудом сдерживая слезы.
        — Мне без него тоскливо.
        — Нам всем будет его не хватать.
        — В Англии, когда Люку было совсем худо, нас спасало только присутствие Гарри. Общение с сыном помогло Люку перенести депрессию, сохранило нашу любовь.
        — Да, вы крепко любите друг друга, видно,  — заметила Нелл.  — Тебе все женщины в округе завидуют.
        Лизетта смущенно улыбнулась.
        — Может, и хорошо, что Гарри в школу уезжает,  — продолжила Нелл, пожав плечами.  — На время Дженни сможет ощутить себя единственным обожаемым ребенком…
        Лизетта кивнула и поглядела на детей, игравших на берегу.
        — Наверное, ты права,  — ответила она подруге.
        — Нет, Гарри, далеко заплывать не будем,  — сказала Лизетта, намазывая руки и плечи солнцезащитным кремом.  — Я всего лишь начинающий серфингист.
        — Мам, ты все утро со мной, у тебя хорошо получается.
        — Конечно,  — кивнула она.  — Пока я дно под ногой чувствую. Мне нравится с тобой на волнах кататься.
        — Это не настоящий серфинг,  — возразил Гарри, завистливо поглядывая на шумную компанию подростков на пляже.
        — Послушай, я все равно плаваю плохо,  — сказала Лизетта.  — Вдобавок, мы всей семьей поехали отдыхать, чтобы провести с тобой побольше времени перед…  — Она замялась, вспомнив, что обещала сыну не произносить слова «школа» до конца каникул.  — Лучше сфотографируй нас.
        Дженни и Нелл с интересом рассматривали морскую живность в небольших лагунах у скал. К полудню на пляже почти не осталось отдыхающих, все укрылись в тени, кроме четверых подростков-серфингистов, которые оживленно разводили огонь для барбекю. Летом на английских пляжах многолюдно, а в Австралии  — пусто.
        — Смотри, чтобы в объектив песок не попал,  — предупредила сына Лизетта.  — Нам куда встать?
        — Вон туда, поближе к дюнам,  — сказал Гарри, указывая на прибрежный заповедник у границы пляжа.
        К ним подошла Дженни, притворилась, что падает в обморок.
        — Уф, ну и жара сегодня!
        — Тебе бы только в театре играть,  — поддразнил ее брат.
        — Вот стану знаменитой артисткой, тогда узнаешь.
        — Я тебе буду духи поставлять,  — рассмеялся Гарри.  — Особые, только для тебя.
        — Ой, ты уже парфюмером заделался!
        — Я тоже мечтать умею,  — ответил он.  — Поеду во Францию, выучусь на парфюмера, вот увидишь.
        Дженни шутливо толкнула брата в бок.
        — Без меня ты никуда не поедешь! Я тоже хочу жить во Франции.
        — Как скажешь, Дженни,  — покорно ответил Гарри.
        — Из тебя выйдет идеальный муж,  — рассмеялась Лизетта, обняла детей, и они все вместе пошли к дюнам. Лизетту охватило умиротворение: никогда прежде она не была так счастлива.  — Ох, если я сегодня умру, то с чистым сердцем признаю, что прожила счастливую жизнь.
        — Мам, ну что ты такое говоришь!  — возмутилась Дженни.  — Между прочим, ты очень молодо выглядишь в этом купальнике. Хорошо, что я тебя заставила его купить.
        Лизетта подставила лицо свежему ветерку с моря и подумала, что любой человек старше сорока подросткам кажется древним старцем, хотя на самом деле это всего полжизни, и остается время вырастить детей и внуков, вволю пожить с любимым человеком.
        — Какие вы у меня… славные!  — вздохнула Лизетта.
        Дети молча переглянулись, считая материнское умиление очаровательной, но странной привычкой.
        Гарри весьма серьезно отнесся к своей задаче фотографа.
        — Так, станьте вот сюда, не позируйте для камеры, смотрите не в объектив, а друг на друга, или на море…
        — О господи,  — удивилась Лизетта.  — Да у тебя вполне профессиональный подход!
        Гарри деловито защелкал объективом, и Лизетте даже понравилось, что не надо изображать улыбочку для фотографии. Сын уверенно расхаживал по пляжу и примеривался, выбирая лучший ракурс для снимка. Он подошел к Дженни, сфотографировал ее отдельно от всех.
        — Послушай, сестренка, камера тебя любит! Ты вообще очень хорошенькая, хотя и вредная.
        Дженни шутливо толкнула брата в бок.
        — Ладно тебе!.. Дашь мне попробовать?
        — Конечно. Там четыре кадра осталось, не испорти,  — предупредил Гарри и передал фотоаппарат сестре.  — Сделай три снимка, а напоследок пусть нас Нелл сфотографирует, для папы.
        — А мне нравится, когда все смотрят прямо в объектив и улыбаются,  — заявила Дженни.
        Лизетта и Гарри со вздохом повиновались. Мать обняла сына за плечи, и оба расплылись в улыбке. Тут подошла Нелл и сделала последний снимок.
        — А теперь всем на серфинг!  — воскликнул Гарри.
        — Вы идите купаться, а я пока обед приготовлю,  — сказала Нелл.
        — Ладно, мы с ребятами быстренько окунемся и придем. А потом с тобой обсудим, чем вечером мужчин кормить,  — пообещала Лизетта.
        — Они наверняка рыбу привезут,  — откликнулась Нелл, забрала у Гарри фотоаппарат и направилась к бунгало.
        — Эй, догоняйте!  — крикнула Лизетта детям и помчалась к пляжу.
        Дженни с визгом бросилась за матерью, Гарри метнулся следом, схватил доску для серфинга и вбежал в волны.
        — Гарри, не заплывай далеко!  — окликнула Лизетта.
        Дженни остановилась у воды, подобрала с песка красивую ракушку. Лизетта вошла в пенящиеся волны у берега. Гарри помахал матери и резкими гребками направил доску в сияющую синюю воду. Два серфингиста вышли из набегающих волн прибоя, стряхивая соленые капли с выжженных солнцем соломенных прядей.
        — Похолодало,  — заметила Лизетта, обращаясь к одному из парней.
        — Вечерний бриз,  — пояснил он.  — Это ваш сын там резвится?
        Она кивнула, внезапно встревожившись.
        — Мы здесь раньше никогда не были.
        — Ага, об этом месте мало кто знает. Оно с виду тихое, но на самом деле… с подвохом.
        — Обманчивое?
        Паренек задумчиво посмотрел на Лизетту.
        — Можно и так сказать. Коварное. К вечеру волны поднимаются, футов до четырех высотой, и прибой приходит с обеих сторон, не угадаешь, откуда. Здесь тягуны, да еще ветер… Каждые шестьсот футов накатывает отбойная волна.
        Лизетта с беспокойством слушала юношу, не понимая смысла его слов.
        — Тягуны?  — переспросила она, вспомнив, что Нелл предупреждала об опасности серфинга в заливе. Гарри по-прежнему удалялся от берега. Лизетта хотела окликнуть его, но сдержалась и снова перевела взгляд на собеседника. Его приятели уже ушли в сторону дюн.  — Что это значит?
        — Ну, это разрывное течение, быстрина, которая уходит обратно в море с очень большой скоростью. Опытным серфингистам здесь нравится, потому что волны интересные. Мы сюда ближе к вечеру вернемся.
        — Может, еще увидимся. Моему сыну полезно будет с вами поговорить. Его Гарри зовут, ему пятнадцать лет.
        — Ага, не волнуйтесь,  — с улыбкой кивнул парень.  — А пока весь пляж в вашем распоряжении.
        — А как там Гарри? Что, если вдруг этот тягун…
        — Говорят, если в отбойную волну попадешь, надо уходить параллельно берегу, направо или налево.
        — Где он, этот тягун?  — Лизетта сощурилась, отыскивая Гарри взглядом.
        — Да где угодно,  — ответил юноша.  — Их заметить невозможно. Если уж попадешь в тягун, нет смысла сопротивляться или плыть против течения. Главное  — держаться на поверхности, волна оттащит в море, недалеко, а потом снова к берегу принесет.  — Он улыбнулся.  — Я пару раз так влипал… Ничего, выкрутился.
        — Я пожалуй, Гарри на берег позову,  — напряженно заметила Лизетта.
        — Все будет в порядке,  — сказал парень.  — Меня Филипп зовут.
        — Спасибо за совет, Филипп. А я  — Лизетта Рэйвенс.
        Юноша широко улыбнулся и пошел к дюнам.
        — С кем это ты разговаривала?  — спросила Дженни, подойдя к матери.
        — Серфингист, его зовут Филипп. Я пожалуй, окунусь. Заодно и Гарри на берег вытащу.
        — Мам, я тоже хочу искупаться!
        — Дженни, жди нас на берегу.
        — Мне жарко. Я с тобой пойду,  — упрямо заявила Дженни, не поддаваясь на уговоры.
        — Ладно, только осторожно,  — предупредила Лизетта.
        — А что такое?
        — Здесь есть волны под названием тягун.
        — Это как?
        — Понятия не имею. Филипп сказал, что особой опасности нет, но лучше бы Гарри вернулся к берегу.
        Лизетта и Дженни вошли в неожиданно холодную воду, Дженни вскрикнула и подпрыгнула, когда прохладная волна окатила разгоряченное тело. Лизетта рассмеялась.
        Волны накатывали на берег, с грохотом разбивались о зазубренные утесы, но посреди залива, на мелководье, тихое море переливалось бирюзой. Лизетта, забыв о недавних тревогах, небрежно окликнула Гарри. Сын не отозвался.
        — Дженни, дальше не заходи, глубоко,  — сказала Лизетта.
        — А ты куда?
        — Хочу поближе к Гарри подобраться, он меня не слышит.
        Лизетта с дочерью дружно выкрикивали имя Гарри. Лизетта отплыла чуть дальше в море.
        — Он же обещал далеко не заходить!  — нервно воскликнула она.
        — Мам, не злись!
        — Я не злюсь, мне не нравится, что он на глубину заплыл.
        — Да ну, он совсем близко,  — возразила Дженни.  — Хочешь, я до него доплыву?
        — Не смей!  — предупредила Лизетта.  — Кстати, я плаваю гораздо хуже вас.
        Они снова позвали Гарри, но ветер с моря относил их крики к пляжу. Лизетта отплыла чуть дальше: прохладная вода освежала, лучи солнца уже не казались такими беспощадными.
        — Ох, наконец-то он поворачивает к берегу,  — с облегчением вздохнула Лизетта.
        — Эй, Гарри!  — Дженни весело помахала брату.
        Он улыбнулся и махнул им в ответ.
        — Все, накупались, пора обедать,  — сказала Лизетта, чувствуя, что проголодалась.
        — Ой, мам, здесь глубоко, я дна не достаю,  — заявила Дженни.
        Лизетта недоуменно заморгала. Она тоже не ощущала песчаного дна под ногами, и ее снова охватило гнетущее чувство тревоги. Как они умудрились так далеко заплыть?
        — Дженни, плыви к берегу,  — начала она небрежным тоном,  — а я подожду, пока Гарри волну поймает, и вернусь. Вон, смотри, как он старается.
        Гарри яростно греб на доске, стараясь догнать волну.
        — Ага,  — кивнула Дженни и взглянула на берег.  — Ну мы и заплыли…
        Внезапно Лизетту охватил страх: они оказались гораздо дальше от берега, чем несколько минут назад.
        — Дженни, плыви!  — поторопила она дочь.
        — Мам, меня течение в море тянет!
        Лизетту относило все дальше и дальше от Дженни. Гладкая поверхность воды скользила с большой скоростью, словно увлекаемая невидимым подводным конвейером. Лизетта перевернулась на живот и изо всех сил замолотила ногами, стремясь приблизиться к дочери. «С Гарри все хорошо»,  — убеждала себя Лизетта.
        — Мама!  — закричала девочка.
        Сквозь едкую соленую воду Лизетта с ужасом заметила, что Дженни отнесло в море. Расстояние до берега увеличилось. К этому времени и Гарри сообразил, что происходит неладное. Он отчаянно крутил головой, но прибойной волны не было. Вдобавок, он заплыл слишком далеко: Лизетта не могла разобрать выражения его лица и видела только красное пятно плавок сына.
        «Тягун!  — обреченно подумала она.  — Вот о чем предупреждал Филипп!» Серфингист сказал, что надо плыть вправо или влево, а еще лучше  — держаться на поверхности. У Дженни не хватило бы сил доплыть до берега, девочка и так очень устала.
        — Дженни!  — крикнула Лизетта и закашлялась: морская вода попала ей в рот.  — Держись на поверхности!
        В голосе прорезались истерические нотки, самообладание покинуло ее, хотя во время войны Лизетту готовили к самым неожиданным ситуациям. Соратники называли ее Снежной королевой: она видела жуткие убийства, перенесла допросы гестаповцев и даже бесстрашно соблазнила одного из врагов, но ни разу не выказывала страха. Впрочем, тогда под угрозой находилась только ее жизнь, а теперь смертельная опасность нависла над родными детьми.
        Лизетта усилием воли отвергла ужасающие мысли и воспоминания о предупреждениях Люка. Прежде всего надо было помочь Дженни. Лизетта старалась не сопротивляться призрачному течению, увлекающему ее в открытое море. Расстояние между ней и Дженни не увеличивалось, но и не уменьшалось. Лизетта упорно плыла к дочери.
        Дженни, держась на плаву из последних сил, следила за медленным приближением матери. В глазах девочки застыл страх. Лизетта боялась оглянуться, узнать, как обстоят дела с Гарри. У него была доска для серфинга… Может быть, ему удалось поймать волну, и он добрался до берега, позвал на помощь? Лизетта продолжала двигаться к Дженни. Наконец они оказались в пределах слышимости.
        — Дженни!  — окликнула Лизетта.  — Слушай меня внимательно…
        — Мама!  — всхлипнула девочка, захлебываясь морской водой.  — Я больше не могу… Я тону.
        — Нет, не тонешь!  — воскликнула мать.  — Дженни, держись на поверхности!
        Дженни зарыдала, ушла под воду, но, барахтаясь, вынырнула, держа голову над водой.
        Из глаз Лизетты струились горькие слезы, смешиваясь с горько-солеными волнами, не знающими жалости. Сил у Лизетты не осталось, однако она настойчиво подбадривала дочь, заставляла ее бороться за жизнь.
        — Ты устала,  — ровно произнесла Лизетта.  — Держись на поверхности. Перевернись на спину.
        — Я утону!
        — Нет, ты знаешь, как держаться на поверхности воды. У тебя лучше всех получается. Ложись на спину, смотри на небо и держись на поверхности. Смелее, не бойся.
        — Мама, мамочка!  — закричала Дженни.
        — Вот так, повернись на спину, не сопротивляйся течению. Молодец! А на берегу нас Нелл дожидается, с мороженым… И Гарри наверняка уже там. Филипп сказал, что течение принесет нас на берег…  — торопливо говорила Лизетта. Она замерзла и устала, силы были на исходе.
        — Мам, ты тоже держись на поверхности!  — взмолилась Дженни.
        — Молчи, береги силы!
        Что-то сильно ударило Лизетту в бок. На мгновение ей почудилось, что это акула, и тут же сердце кольнул ужас: на волнах покачивалась доска для серфинга. От испуга Лизетта захлебнулась, ушла под воду. Страх не отпускал. Руки и ноги словно налились свинцом. Лизетта боялась, что Дженни заметит доску брата, но течение уже увлекло девочку в сторону. Доска для серфинга проплыла мимо, Лизетта не успела даже схватиться за нее, чтобы спасти себя и дочь. Лизетта лихорадочно огляделась по сторонам: Гарри нигде не было видно. Почему он избавился от доски? Решил, что без нее быстрее доберется до берега? Внезапно Лизетта заметила сына, который безуспешно боролся с тягуном, стараясь преодолеть призрачное отбойное течение. Дженни каким-то чудом приближалась к берегу. Лизетта до крови закусила губу и призвала на помощь всю свою решимость, чтобы спасти сына. Она бросилась к Гарри, не зная, попала ли в тягун или плывет по его краю. Ее силы как будто возросли стократно. Что бы ни случилось, она в последний раз должна обнять сына, и никакие преграды ей не помеха.
        Течение несло Лизетту прямо к Гарри, словно бросая вызов материнской целеустремленности, грозя утопить обоих.
        — Гарри!  — выкрикнула она. Онемелые руки будто налились огнем и отяжелели, на поверхности Лизетту удерживали только лихорадочные движения ног.
        Сын еле держал голову над водой, задыхался и захлебывался.
        — Расслабься, мой мальчик. Не сопротивляйся течению,  — подбодрила Лизетта.
        — Мы утонем,  — всхлипнул он, глядя на мать испуганными глазами, воспаленными от слез и морской воды.
        — Нет, что ты!  — воскликнула она и схватила его за руку, притянув к себе.  — Не бойся, Дженни позовет на помощь.
        Гарри захлебнулся и ушел под воду. Лизетта, чувствуя, что силы ее оставляют, вытянула сына на поверхность.
        — Держись, мой мальчик,  — умоляюще прошептала она, глотая слезы и ненавидя себя за слабость.
        — Мамочка, прости меня!  — пролепетал он.
        Лизетта прекрасно понимала, что и она, и сын обессилены, что они не смогут плыть параллельно берегу. Держаться на поверхности больше не удавалось. Дженни повезло, тягун выпустил ее из своих цепких объятий и вернул на берег, но отбойное течение по прежнему уносило в открытое море Гарри с Лизеттой.
        Гарри из последних сил цеплялся за мать, тянул ее за собой, под воду. Лизетта понятия не имела, что происходит на берегу. В любом случае, помощь придет слишком поздно. Лизетта не представляла себе жизни без любимого сына: лучше умереть с ним, чем смириться с его смертью.
        Ей захотелось, чтобы Люк чудесным образом возник посреди бушующих волн и спас жену и сына из океанских глубин. Ведь когда-то он чудом отыскал Лизетту среди развалин освобожденного Парижа и спас ее от рук разъяренной толпы… Неужели он не отыщет ее в заливе Клифтон-Бич?
        Внезапно она вспомнила, как всего полчаса назад сказала: «Если я сегодня умру, то с чистым сердцем признаю, что прожила счастливую жизнь». Да, она прожила счастливую, хотя и очень короткую жизнь и преисполнилась благодарности за дарованное ей последнее десятилетие, полное любви, ласки и лаванды. Она всегда подозревала, что умрет насильственной смертью, как ее родители, как все те, кого она любила… Кроме Люка и детей. От напастей Люка хранит лаванда, а их дети свободны от проклятия… Вот только Гарри не спасти.
        Волна захлестнула их с головой. Лизетта, отплевываясь, вынырнула на поверхность, но Гарри погрузился в глубину. У Лизетты не оставалось ни сил, ни желания бороться с безжалостным океаном, поглотившим сына: она в последний раз вздохнула и с безмятежной легкостью ушла под воду. В угасающем сознании мелькнуло воспоминание о бесформенном кошмаре, мучавшем ее перед рождением Дженни. Вот что он символизировал: горькую, безысходную утрату, не сравнимую ни с чем  — ни со смертью родителей, ни с гибелью Маркуса, ни с расставанием с бабушкой и дедушкой. Даже любовь к мужу не выдерживала сравнения с любовью к детям, особенно к сыну. Материнская любовь оказалась сильнее жажды жизни: легче было умереть, чем примириться со смертью Гарри. Опускаясь в холодную океанскую глубину, Лизетта надеялась, что Люк поймет ее поступок и простит ей еще одну безвременно унесенную жизнь  — нерожденного ребенка.
        Глава 16
        Предыдущим вечером рыбалка удалась. Том с Люком наловили рыбы и зажарили ее на ужин. С раннего утра они решили снова выйти в море и вернулись с богатым уловом. Люк гордо разглядывал дюжину плоскоголовов, представляя, какой роскошный пир устроит семье в бунгало на Клифтон-Бич.
        Около полудня Люка охватило тревожное, зябкое чувство и не отпускало весь день. Том даже пошутил, что кто-то прошел по его могиле. Люк удивился странному выражению и подспудно осознал скрытый в нем зловещий смысл. Захотелось побыстрее вернуться к Лизетте, но его спутники предложили ненадолго задержаться, чтобы разделать рыбу. Впрочем, на это стоило потратить полчаса, ведь тогда жене не придется возиться с тушками. Пока приятели разбирали улов, Люк отправился к реке за топливом для костра, а когда возвращался с охапкой хвороста, услышал чей-то крик.
        Он недоуменно взглянул на тропинку и увидел, как к рыбацкому бивуаку подкатил автомобиль, из которого вышли два полицейских. Том огляделся, заметил приятеля и помахал ему. Люк выронил хворост и помчался вниз по склону холма. Минуты казались вечностью.
        — Вы Люк Рэйвенс?  — осведомился пожилой сержант с водянистыми глазами.
        — Да.
        — С фермы Боне?
        — Да, да! Что случилось?
        Полицейские неловко переглянулись.
        — Сынок, у нас плохие новости. Мы из полицейского участка в Кларенс-Плейнс. В Клифтон-Бич произошел несчастный случай.
        — Несчастный случай?  — переспросил Люк, немедленно представив себе, что Гарри попал в аварию или Лизетта порезала себе палец  — она всегда неловко обращалась с ножами.
        Сержант печально посмотрел на Люка. Похоже, старому служаке не в первый раз приходилось сообщать трагические известия родственникам. Том подошел к приятелю, но Люк отказывался слышать, что говорят ему полицейские. Ему хотелось повернуться и убежать. С его семьей ничего не случилось! По его могиле никто не ходил!
        — Люк, мы должны проводить вас…
        Голос полицейского доносился откуда-то издалека. Люк машинально отметил ставшее привычным произношение его имени, услышал загадочную фразу «попали в тягун». Почему он не остался с Лизеттой и детьми? Он же обещал, что с ними ничего страшного не случится!
        Том сильными руками обнял друга за плечи и спросил:
        — Никто не пострадал, верно?
        Наступило неловкое молчание, и Люк с ужасом понял, что произошло непоправимое.
        — Что с Гарри?  — прохрипел он.
        — Сынок, мы не знаем подробностей, нас прислали отвезти вас домой…  — Сержант тяжело сглотнул и умоляюще посмотрел на Тома.  — Послушайте, случилось страшное несчастье. Я не имею права…
        — Гарри погиб?  — Люк угрожающе подступил к сержанту.  — Скажите мне немедленно!
        Сержант растерянно заморгал и произнес:
        — К сожалению, ваш сын пропал без вести, скорее всего  — утонул. И ваша жена тоже.
        Все ошеломленно застыли. Казалось, замер весь мир: ни плеска волн, ни криков чаек. Люка окружила тяжелая черная тишина. Он вырвался из рук Тома, согнулся вдвое и завыл, будто раненый зверь…
        Внезапно кто-то осторожно коснулся его плеча. Люк услышал голос Нелл и понял, что снова погрузился в воспоминания.
        — Люк?  — встревоженно спросила Нелл.
        Лизетта научила подругу произносить его имя на французский манер. Как ни странно, Люк теперь отмечал малейшие подробности: выговор Нелл, цепочку муравьев на столешнице, формы облаков… Они с Гарри любили разглядывать облака, холодными дождливыми днями валялись на кровати в спальне сына и, глядя в окно на тяжелые тучи в сером истбурнском небе, придумывали забавные истории о драконах или инопланетных кораблях.
        Вот только дракон оказался настоящим… Океанская глубь поглотила драгоценную жизнь сына, и теперь Гарри с матерью похоронят на семейном кладбище, посреди поля белой лаванды, на высоком холме, откуда видны обширные владения фермы Боне. Люк дал этому участку название «Поле Гарри», но не подозревал, что первые могилы появятся там так скоро. По ночам заросли цветущей белой лаванды покрывали холм призрачной пеленой, и Люку казалось, что там он обязательно ощутит присутствие Лизетты: в ее честь назвали белую лаванду, здесь звездной летней ночью был зачат их третий ребенок… который погиб нерожденным.
        Лизетта хотела, чтобы известие о ее беременности стало сюрпризом к годовщине их свадьбы. Об этом не знала даже Нелл. Секрет жены раскрылся случайно, уже после несчастного случая: семейный врач, к которому Люк обратился за снотворным, решил, что о беременности всем известно, и выразил свои глубокие соболезнования по поводу смерти Лизетты, Гарри и нерожденного младенца. Теперь Люк, всегда мечтавший еще об одном ребенке, терзался бесплодными догадками, был ли это мальчик или девочка.
        — Люк!  — повторила Нелл и обняла его за плечи.
        Он раздраженно уклонился от ее прикосновения, не желая принимать утешения. Боль раздирала его на части. Тела жены и сына обнаружили на следующий день: их выбросило на прибрежные скалы, где Лизетту и Гарри нашел Филипп. Полицейские рассказали, что подросток, узнав об исчезновении, первым бросился на поиски. Все это произошло неделю назад.
        — Целых семь дней без Лизетты… Это мучение! Как мне прожить еще семь дней?
        — Послушай, главное  — пережить сегодня, а завтра с утра скажи себе то же самое,  — ласково произнесла Нелл.  — Люк, пора. Все тебя ждут.
        — Не хочу.
        — Знаю. Ты же храбрый! Найди в себе силы  — ради себя, ради Дженни. Ради Гарри и Лизетты. Их надо похоронить.
        — Глядеть на их гробы? Забрасывать землей? Опустить в могилу?  — воскликнул Люк.  — Придет зима, станет холодно, выпадет снег, ударит мороз… Гарри терпеть не может холод!
        — Гарри ничего не почувствует. Ему теперь хорошо, тепло, он в безопасности. Он с матерью. Они будут оберегать вас с Дженни…
        — Ох, прекрати! Не рассказывай мне сказки. Я не Дженни, я видел смерть вблизи. Они исчезли, их трупы уже гниют и разлагаются, а виноват в этом я один! Я их оставил! Гарри никогда бы не…
        — Послушай, Гарри все предупреждали  — и ты, и я, и Лизетта. Как и все юноши в его возрасте, он считал себя бессмертным, неуязвимым  — и погиб. Вины в этом ничьей нет. Если хочешь, вини океан, вини погоду, божественное провидение, но не смей обвинять себя. Не ты, а Гарри и Лизетта распоряжались своими жизнями. Думать иначе нелепо и самонадеянно. Я тоже их любила. Да, ты потерял жену и сына, а я потеряла лучшую подругу и мальчика, которого считала родным.  — Нелл беспомощно разрыдалась.  — Люк, их надо похоронить, без тебя мы сделать этого не можем. Жизнь продолжается, но сначала надо позаботиться о покое мертвых. Ради нас, живых.
        Люк страдальчески посмотрел на Нелл и кивнул.
        — Я сейчас приду. Где Дженни?
        — Она в машине, ждет. Мы с Томом ее отвезем.
        — Я пешком пойду.
        — Священник уже там.
        — Хорошо. Дай мне минутку побыть одному.
        Нелл вышла, и дверь со скрипом захлопнулась, но не громыхнула: только Гарри ухитрялся закрывать ее с громким стуком, и Лизетта всегда просила его придерживать створку.
        На столе лежал конверт, старательно надписанный Дженни: «Папе». В конверте оказались две фотографии, снятые перед несчастным случаем. Первый снимок изображал мать с детьми: Дженни хохотала, закинув голову, Гарри с любовью глядел на сестру, а Лизетта смотрела в объектив, обнимая дочь и сына. Прекрасное лицо жены светилось небывалым счастьем.
        При виде этой фотографии Люк воспрянул духом, онемевшее от скорби сердце забилось быстрее. К сожалению, второй снимок поверг Люка в пучину отчаяния: Лизетта обнимала сына, присевшего на корточки. Они не смеялись, а задумчиво и проникновенно глядели в объектив. Дженни по праву гордилась фотографией и даже подписала ее на обороте. Две пары глаз с горьким укором смотрели на Люка, словно спрашивая: «Почему ты нас не спас?»

* * *
        Лизетту и Гарри похоронили на высоком холме, посреди поля белой лаванды, наполнявшей округу тонким ароматом. Могилы окутывал серебристый саван призрачных белых цветов, привезенных Люком из Прованса и посаженных по настоянию Гарри. Впрочем, июльская поездка в Лондон уже не состоится. Внезапно Люк осознал, что его больше не волнуют ни великолепный урожай, ни высококачественный экстракт, ни виды на будущее. Люка не интересовало будущее, он страстно желал вернуть жену и сына.
        Под пристальными, сочувствующими взглядами друзей и знакомых Люк поднялся на холм. Дженни высвободила ладошку из пальцев Нелл и сжала отцовскую руку. Люк рассеянно погладил дочь по щеке. Его мутило от горя и скорби, не оставалось сил утешить девочку. Нелл сейчас больше способна на материнскую ласку.
        На похороны Лизетты и Гарри собралась целая толпа. Соседи и знакомые с окрестных ферм пришли выразить свое искреннее сочувствие. Гарри и Лизетту очень любили в округе. Приятели Гарри стояли, ошарашенно глядя на гроб с телом друга.
        Когда гробы осторожно опустили в могилы, все присутствующие женщины разрыдались. У Люка слез не осталось. Он отрешенно смотрел на доски гробов, на гравий и слои красной глинистой почвы, чувствовал запах раздавленных соцветий лаванды. На похороны приехали и городские жители, даже паренек-серфингист с отцом из самого Хобарта. Все они скорбели о безвременной утрате, но вряд ли могли представить себе горе Люка.
        Если бы не Дженни, Люк и сам последовал бы в могилу за женой и сыном. Жизнь внезапно утратила смысл. Когда-то бабушка сказала, что лаванда всегда будет оберегать Люка, но это не спасло его родных и близких: ни приемных родителей, ни сестер, ни друзей, ни красавицу, которая была его единственной любовью. Лизетта пережила войну, вырвалась из лап нацистов  — и умерла на отдыхе, утонула в теплом море… Беспощадные океанские глубины поглотили Гарри, юношу с лучезарным характером и блестящим будущим… Как жить дальше?
        Люк сжал руку дочери. Девочка молчала почти целую неделю, однако не плакала. В глубине души это тревожило Люка, он чувствовал, что не проявляет должной заботы о Дженни, которая все это время провела с Нелл. Люк, погруженный в скорбь, не мог найти в себе силы поддержать дочь ласковым словом, обнять и посочувствовать ее горю. Дженни была очень похожа на мать, и это сходство казалось Люку еще одним горьким укором. Девочка сгорбилась под гнетом отчаяния, в потухших, ввалившихся глазах стояли слезы, но бледное лицо выражало решимость.
        Священник пробормотал молитву, присутствующие уныло произнесли «Аминь». Люк не мог понять, чем он заслужил такое наказание, почему небеса посылают ему утрату за утратой. Внутренний голос прошептал: «Исполни свой долг, сдержи обещания,  — и тебе будет даровано успокоение».
        Часть четвертая
        Ноябрь 1964

        Глава 17
        — Уже девять месяцев прошло!  — умоляюще воскликнула Нелл.
        «Да, и у меня сейчас был бы еще один сын или дочь. У меня было бы трое детей!»  — подумал Люк.
        — Ради Дженни, вернись!
        Люк вырвался из мрачных размышлений и невидящим взглядом посмотрел на Нелл. Последние месяцы он жил в какой-то странной пустоте. Неужели прошел почти год с гибели Гарри и Лизетты? Казалось, это случилось только вчера. Острая боль не отпускала ни на день. Люк понимал, что живет в забытьи. Забвение помогало переносить страдания. Он жил машинально, проводил в полях все время, чуть ли не падал от усталости, но сон не шел.
        По ночам Люк лежал в постели, разглядывал занавески, сшитые Лизеттой, смотрел на шкаф, полный платьев жены, рассеянно касался ее расчески, разбрызгивал ее духи  — их нежный аромат словно бы возрождал Лизетту к жизни. Иногда Люк уходил в комнату сына, зарывался в подушки, пытаясь воссоздать присутствие Гарри.
        Нелл несколько раз порывалась разобрать вещи Лизетты и Гарри, но Люк отказывался.
        — Пусть все остается по-прежнему,  — настаивал он, хотя прекрасно понимал, что это бесполезно: воспоминания не вернут жену и сына.
        — Не терзай себя,  — заявила Нелл.  — Тебе никто не запрещает помнить о них и страдать, но ты не виноват в их гибели. Жизнь продолжается.
        — Я не знаю, как жить дальше,  — неохотно признался он, мучительно скрывая гнев. В смерти близких Люк винил не только себя, но и Нелл  — за то, что не сумела помочь Лизетте и Гарри. Он прекрасно понимал, что Нелл тоже мучают угрызения совести, однако его личные страдания не оставляли места для сочувствия.
        — Не падай духом,  — сказала Нелл.  — Мы с Томом тебя поддержим. Вдобавок, подумай о дочери. Ей нужен отец. Да, мы ее очень любим и заботимся о ней, но она во всем винит себя, и мы не в силах ей помочь. Ей скоро исполнится четырнадцать, она еще совсем ребенок! Дженни взвалила на себя непомерный груз, а ее любимый отец и пальцем не шевельнет…
        Люк обреченно вздохнул: вряд ли он способен ей помочь, он слишком глубоко погрузился в свое горе.
        Нелл потянулась к нему, приподняла его подбородок.
        — Посмотри на меня!  — сердито воскликнула она.  — Твоя малышка страдает, и твои муки не отменяют того, что ты  — ее отец. У Дженни никого на свете не осталось, кроме тебя. Ты знаешь, как тяжело потерять семью. Неужели ты хочешь того же для дочери?
        Люк отшатнулся, словно от удара.
        — Вечером я привезу ее домой,  — сказала Нелл.  — Пора тебе вспомнить о своих отцовских обязанностях. Дженни отказывается жить с нами, грозиться сбежать в город. Бедняжка решила, что ты ее не любишь. Она хочет вернуться к тебе, тоскует, всех возненавидела и постоянно корит себя за гибель матери и брата, мол, если бы ей хватило сил доплыть до них… В общем, выкарабкивайся из своего горя и помоги дочери!  — Нелл прижала руку к губам, словно боясь вымолвить лишнего, и продолжила более спокойным тоном:  — Послушай, я вам на плите еду оставила, вы с Дженни поужинаете, поговорите обо всем. Знаю, поначалу странно будет, но иначе ты ее потеряешь. Так что обними дочь и не отпускай: вы  — самые родные друг другу люди, у вас больше никого не осталось. В том, что произошло, вашей вины нет. Дженни винит себя и считает, что ты винишь ее. Если ты ее оттолкнешь… Понимаешь, я люблю Дженни, как родную дочь. Не справишься, отберу ее у тебя…
        — Нелл!  — воскликнул Том с порога.  — Подожди меня в машине.
        — Попомни мои слова, Люк Рэйвенс,  — прошептала Нелл и вышла, грохнув дверью.
        Люк поднял голову и посмотрел на Тома. Приятель был рядом в трудную минуту, поддержал друга, взял на себя все заботы о похоронах, бок о бок трудился на лавандовых полях, оберегал Люка от опрометчивых поступков, но, похоже, его терпение лопнуло.
        — Возьми себя в руки, дружище,  — сказал Том, уперев веснушчатые кулаки в столешницу.  — Понимаю, тебе нелегко, однако надо держаться. Погибших не вернуть, а жизнь продолжается. Подумай о дочери. Она у тебя большая умница, но ты ее потеряешь, если сам за ум не возьмешься. Вы с ней друг другу поможете. Ты уж постарайся, обещаешь?
        Люк осмыслил дружеский совет Тома и неохотно кивнул. В ушах звучали укоризненные слова Нелл.
        — Обещаю,  — произнес он.
        — Вот и славно,  — ответил Том.  — Слушай, я вам продуктов из магазина привез и почту. К ночи похолодает, заморозки обещали, я дров наколол. Разведи огонь в камине, посидите, поговорите с Дженни. Ты, главное, не молчи. Мы Дженни привезем, но заходить не станем. Я завтра к вам загляну.
        — Спасибо вам, Том. За все спасибо.
        Дверь захлопнулась, заурчал мотор «ДеСото», на подъездной дорожке захрустел гравий под колесами.
        В наступившей тишине негромко гудел пустой холодильник. Люк рассеянно посмотрел на хлеб, молоко, яблоки и бутылку лимонада, со вздохом уложил продукты в холодильник и вернулся к столу. Поверх стопки писем лежал голубой конверт авиапочты, адресованный Люку. Странно, обычно дедушка Лизетты присылал телеграммы, но после смерти бабушки они были редкими. У Люка не осталось знакомых в Европе. Кто мог ему написать? Люк повертел в руках конверт, надписанный четким почерком. Письмо из Страсбурга от некого М. Фогеля. Незнакомое имя, незнакомый адрес… Люк присел за стол, ножом вскрыл конверт, вытащил тонкие листы бумаги. На столешницу выпала фотография: зернистый, нечеткий снимок, чье-то лицо в толпе. Мужчина стоял за стойкой  — похоже, обслуживал покупателя  — и глядел прямо в объектив, не догадываясь, что его снимают. Непримечательные черты лица; небольшие, близко посаженные темные глаза; узкие губы, мелкие зубы; растрепанные волосы… Когда-то этот человек носил аккуратную стрижку с четким пробором, вспомнил Люк. Невыразительное, незапоминающееся лицо… Однако Люк четко помнил каждую черточку дьявольской
физиономии Хорста фон Шлейгеля, начальника криминальной полиции. Люк вскочил со стула, наполнил стакан водой из-под крана и медленно выпил, но это не помогло сдержать тошноту. Он метнулся в туалет.
        Наконец, умывшись и почистив зубы, Люк вернулся к столу и взял мелко исписанные листы. Фотографию с улыбающейся физиономией фон Шлейгеля он перевернул лицом вниз, не желая осквернять дом видом чудовища. Задержав дыхание, Люк начал читать письмо, потом, вне себя от потрясения, откинулся на спинку стула и ошеломленно уставился на циферблат стенных часов.
        Письмо пришло от сына Килиана.
        Сын Килиана переписывался с Лизеттой.
        Сын Килиана выяснил, что Боне, Равенсбург и Рэйвенс  — один и тот же человек.
        Этот незнакомец двадцать лет спустя раздобыл сведения о последних днях жизни семьи Боне, узнал о судьбе Сары и Ракель.
        Письмо содержало сухие, четкие факты, заполняло пробелы, мучившие Люка с того самого дня в 1942 году, когда семью Боне арестовали и вывезли из Сеньона. Однако в своих изысканиях Фогель пошел дальше и умудрился напасть на след проклятого гестаповца: приложенная фотография служила доказательством. Люк перечел последние абзацы письма.

        «Ваша жена просила меня не вступать в переписку с вами, но я нарушаю ее просьбу по весьма уважительной причине: мне слишком хорошо известно, как мучительно не иметь сведений о родных и близких. Вы должны знать о трагической судьбе вашей семьи, о том, что произошло в Аушвице. Более того, вам известно то, чего не знаю я, и мне хотелось бы обменяться с вами информацией. Я живу во Франции и в Швейцарии и с радостью встречусь с вами в Европе. С удовольствием приглашу вас к себе в Лозанну, но готов приехать в любой европейский город по вашему выбору. Надеюсь, что вы ответите на мое письмо. Прилагаю заверенную копию свидетельских показаний, полученную в государственном архиве Германии. Фотография сделана за две недели до даты, указанной в письме. Вам решать, захотите ли вы встретиться с фон Шлейгелем».
        Люк положил письмо на стол и уронил голову на руки, сокрушенный известиями о смерти родных и близких. К скорби примешивался восторженный трепет тайного, постыдного наслаждения: наконец-то появилась возможность отомстить фон Шлейгелю за гибель Сары и Ракель.
        Письмо от Максимилиана Фогеля содержало ужасающие известия, но пришло в самый подходящий момент. Именно эти сведения помогли сокрушить стену отчаяния, окружавшую Люка. Трагическая смерть жены и сына едва не сломила его, ведь почти двадцать лет он таил в себе бессильный гнев; теперь в жизни появилась цель. Наконец-то он сможет избавиться от призраков прошлого, выплеснуть ярость, накопленную за долгие годы, расплатиться по счетам.
        Люк перевернул фотографию и уставился на знакомое, отвратительное лицо, напомнившее о жутких событиях двадцатилетней давности. Теперь, со смертью Лизетты, Люк наконец-то сможет сдержать данные некогда обещания.

* * *
        В гостиной тихо потрескивали поленья в камине. Люк и Дженни сидели в жарко натопленной кухне. Люк осторожно накрыл ладонь дочери своей рукой. Дженни отбросила нож с вилкой и, зарыдав, прижалась к плечу отца. Он заплакал и обнял дочь. Она пыталась вести себя как взрослая, но по-прежнему оставалась его любимой дочуркой. Люк с огорчением понял, что слишком долго не признавался ей в этом.
        — Папа, прости меня, прости,  — безутешно всхлипывала Дженни, борясь с охватившими ее чувствами вины и отчаяния.
        — И ты меня прости,  — прошептал Люк, понимая, что дочь пытается увериться в отцовской любви.  — Прости, что меня с вами не было.
        — Мне так тебя не хватало, папочка! Нелл с Томом хорошие, добрые, но…
        — Понимаю, солнышко. Прости меня, я совсем запутался, забыл о тебе. Как будто…
        — Как будто утонул в горе?
        Отец с дочерью внимательно посмотрели друг на друга. Люк печально кивнул.
        — Я тоже,  — сказала Дженни.
        — Прости меня… Я знаю, тебе нелегко пришлось.
        — Почему Гарри погиб? Он был такой хороший…
        — Да, доченька, нелепая смерть. Иногда судьба дарит неожиданный подарок  — так мы с мамой встретились,  — а иногда приносит большое горе. Судьбе не прикажешь.
        — Но чем виноват Гарри?
        Люк, задававшийся тем же вопросом, огорченно покачал головой.
        — Не знаю, малышка. Придется нам с тобой жить без мамы с Гарри. Мы их никогда не забудем.
        Дженни прижалась к отцовскому плечу. Он провел рукой по шелковистым темным волосам дочки и решил рассказать ей о задуманном.
        — Дженни, послушай меня.
        Девочка утерла слезы и шмыгнула носом.
        — Не хочу я ничего слушать. Мне тетя Нелл и дядя Том все время говорят и говорят…
        — Посмотри на меня, солнышко,  — улыбнулся Люк.
        Дженни подняла голову и с вызовом посмотрела на отца красными, опухшими от слез глазами. Люк с болью в сердце заметил, как она похожа на мать.
        — По-моему, тебе не помешает сделать перерыв в школьных занятиях,  — сказал он.
        Девочка недоуменно заморгала.
        — Тетя Нелл утверждает, что мне нужно выдерживать распорядок и ходить в школу.
        — Не обращай внимания. Я знаю, что говорю. То, что я задумал, поможет нам обоим.
        — В чем?
        — Поможет нам начать жизнь заново,  — с усилием произнес Люк.  — Понимаешь, здесь, на ферме, все напоминает нам о маме и Гарри. Я ухожу в поля, а потом возвращаюсь и ложусь спать в комнате Гарри или сижу на кухне, потому что мама проводила здесь много времени. Я не хочу ничего менять в доме, потому что боюсь потерять связь с ними.
        — Ага,  — кивнула Дженни.  — Я сплю в Гарриной пижаме. И мамины духи стащила с туалетного столика.
        — Я заметил. Между прочим, они тебе подходят.
        — Мама была такая красивая,  — слабо улыбнулась Дженни.
        — И ты у нас красавица,  — подтвердил Люк.
        — Еще бы ты так не считал!  — возразила девочка.  — Ты же мой папа.
        Люк удивленно взглянул на дочь.
        — Погоди, ты считаешь себя дурнушкой?
        — А то!  — фыркнула Дженни.  — Вы с мамой оба как с картинки, на тебя все мои учительницы заглядывались. И Гарри был на тебя очень похож.
        Люк расхохотался. Смех странно прозвучал в тишине опустевшего дома.
        — В общем, мне красоты не досталось, только ум,  — заключила Дженни.
        — И скромность,  — добавил Люк.
        Дженни пожала плечами.
        Люк притянул ее к себе.
        — Доченька, я тебе могу такое про маму рассказать, что волосы дыбом встанут. Вам с Гарри рано было об этом слушать… На долю нашей мамы выпало немало удивительных приключений. Она была не только красавица, но и большая умница. Храбрая, отважная и отчаянная.
        — Да ладно, пап! Не смеши меня.
        — Мама не любила вспоминать о прошлом. Как-нибудь при случае я тебе все расскажу. Вот уедем путешествовать…
        — Путешествовать? Правда?!  — восторженно спросила Дженни.
        — Да. Я решил, что хорошо бы нам съездить куда-нибудь далеко-далеко.
        — Куда?  — взволнованно спросила девочка.  — В Париж? Пап, давай поедем в Париж!
        — Ладно, съездим в Париж. А еще в Лондон, в Рим, в Вену…
        Дженни завизжала от восторга и крепко обняла отца.
        — Честно, папочка?
        — Честно,  — ответил он, целуя дочку в лоб.  — Уедем отсюда, отдохнем на новом месте, а потом вернемся с новыми силами. Я давно не был во Франции, нам с тобой там будет хорошо.
        — Папа и Дженни…  — сказала девочка, будто примеривая на себя новую роль.  — Только мы с тобой вдвоем.
        — А как же Нелл?  — спросил Люк.  — Вы ведь жить друг без друга не можете.
        — Пап, я очень люблю Нелл и Тома тоже. Нам всем не хватает…  — Дженни замялась и продолжила:  — И по тебе я скучаю. Ты же мой папа! И о Париже я все время мечтаю, так хочется побывать!  — Она улыбнулась.  — А Нелл я буду писать письма, каждый день, честное слово.  — Она вздохнула и понурилась.  — Конечно, мне будет ее не хватать, но я хочу уехать. С тобой.
        — Значит, ты не против?
        — Ой, папочка, нисколечко не против, совсем наоборот,  — хихикнула она.  — Особенно я не против не ходить в школу. А когда мы уедем?
        — Как только билеты купим.
        — Только не на корабль!  — завопила Дженни.  — Не хочу…
        — Нет, в Европу мы полетим. Я всегда мечтал о дальнем перелете. А тебе не мешало бы подучить французский.
        — D’accord,  — согласилась Дженни.  — Rien que Francais,  — пообещала она.
        — Разумеется,  — с улыбкой ответил Люк.  — С сегодняшнего дня говорим только по-французски.
        Глава 18
        На последней ступеньке трапа Дженни повернулась и помахала зданию сиднейского аэропорта, хотя знала, что их с отцом никто не провожает. С Нелл и Томом они попрощались в Девонпорте. Нелл расплакалась, не понимая, почему Люк решил увезти дочь в Европу, но Том догадался о причине и, судя по всему, одобрял решение приятеля.
        Друзья обменялись рукопожатием чуть поодаль от Нелл с Дженни, утиравших слезы.
        — Молодец, приятель!  — воскликнул Том.  — Правильно придумал, потом вернетесь, сильнее станете.
        — Я тоже так считаю,  — кивнул Люк.
        — И Дженни будет полезно развеяться, хотя нам будет ее не хватать.
        — Да, пожалуй, давно пора было свозить ее ко мне домой,  — согласился Люк.
        — Домой?  — удивился Том.  — Твой дом здесь, в Тасмании, не забывай. К Рождеству возвращайтесь.
        — Постараемся,  — с улыбкой ответил Люк.
        — О ферме не беспокойся. Работники у тебя надежные, да и я пригляжу, если вдруг что.
        — Не волнуйся, с лавандой ничего не сделается,  — заметил Люк. Том оставался управлять фермой  — это было выгодно обоим приятелям.
        Нелл обняла Люка и прошептала:
        — Берегите себя. Без вас нам будет очень тоскливо.
        — Нелл, присмотри за могилами,  — попросил он.
        — Конечно,  — кивнула она.
        Друзья обменялись последними словами прощания, и паром отправился в Австралию. Плавание заняло целую ночь, но прошло с большим комфортом, чем переправа через Басов пролив десять лет назад. Отец с дочерью провели в Мельбурне целый день. Девочка наслаждалась первым в жизни пребыванием в роскошной гостинице: Люк расщедрился, и они поселились в отеле «Виндзор». Дженни во все глаза рассматривала швейцаров в мундирах с золочеными галунами и услужливых портье. Любезный консьерж предложил им пройти в ресторан на чаепитие. Девочка устроилась в глубоком кожаном кресле, напротив громадных окон, выходящих на Спринг-стрит, и со знанием дела выбирала с серебряного подноса пирожные и крошечные канапе с огурцами. В свое время Лизетта обучила дочь светским манерам и правилам этикета, и теперь Дженни с восторгом применяла полученные знания на практике. Люк украдкой вздохнул и, чуть заметно улыбаясь, наблюдал, как дочь чопорно держится за столом, говорит вполголоса, откусывает маленькие кусочки пирожного, аккуратно промокает губы салфеткой и не болтает с набитым ртом.
        На следующее утро самолет местной авиалинии доставил их в Сидней, откуда они вылетали в Лондон. Люк с удовольствием отметил, что теперь перелет занимает не двое суток с четырьмя посадками, а всего двадцать семь часов с остановками в Сингапуре и Бахрейне. Поначалу он хотел задержаться в Юго-Восточной Азии или на Ближнем Востоке, о которых много читал, но боялся, что Дженни к этому была не готова. Обсудив это с Нелл, он решил отложить экзотическую поездку на будущее.
        — Ой, папочка, я так волнуюсь!  — выдохнула Дженни, глядя на летное поле.
        Двигатели взревели, авиалайнер готовился к взлету.
        — Боишься?  — спросил Люк.
        — А ты?
        Люк выразительно пожал плечами.
        — Ну да, конечно, тебя же на войне ранили, тебе ничего не страшно,  — шутливо заметила Дженни.
        К счастью, девочка не догадывалась, как страшила Люка жизнь без любимых жены и сына. Изо дня в день он вспоминал Лизетту, заставляя себя жить ради дочери. Вдобавок, возможность расправы с нацистским мерзавцем фон Шлейгелем внушала надежду на будущее.

* * *
        «Боинг-707» приземлился в лондонском аэропорту Хитроу. Люк с наслаждением разминал ноги после долгого перелета, а Дженни, охваченная радостным возбуждением, заявила, что станет стюардессой.
        — Бросишь отца на произвол судьбы?  — шутливо осведомился Люк.
        — Нет, папочка, я буду часто тебя навещать,  — ответила девочка.
        Поначалу Люк считал дочь ветреной и непоследовательной, позже пришел к выводу, что Дженни способна добиться всего, что пожелает. Она не унаследовала от матери ласкового нрава, зато от обоих родителей ей достались упорство, целеустремленность и любовь к независимости  — те качества, которые помогли Лизетте и Люку выжить в тяжелые военные времена. В Дженни уже сейчас проглядывала скрытая сила и деловая хватка. Если она вырастет красавицей, как мать, то все дороги будут перед ней открыты. Люк прежде мечтал передать дела Гарри, однако мальчика привлекала наука, а не перспективы роста и коммерческий успех фермы. Дженни, напротив, интересовало практическое применение лаванды, а больше всего девочка увлекалась всевозможными направлениями в моде и дизайне  — не только одежды, но и тканей, и мебели, и даже запахов. Люк и Лизетта не следили за модой, а вот дочь замечала любые изменения стилей и цветовых гамм. Лизетта первой обратила внимание на эту черту характера Дженни и заставила Люка изменить мнение  — и о дочери, и о планах на будущее. Мечты Люка никогда не шли дальше поставок лавандового экстракта,
но случайный разговор с женой открыл перед ним новые перспективы.
        — Знаешь, Дженни считает, что скоро появится мода на запахи, которая будет меняться так же часто, как и мода на наряды,  — заметила однажды Лизетта.  — И речь идет не о старомодной лавандовой воде. Мне кажется, дочь права.
        — Как это?  — удивленно спросил Люк.
        — Видишь ли, ты сейчас озабочен тем, чтобы найти покупателя на свой экстракт, и не замечаешь новых возможностей.
        — Каких еще возможностей?
        — Производство духов и парфюмерной продукции,  — ответила Лизетта.  — По-моему, Дженни предлагает очень интересное дело.
        Люк расхохотался.
        — Не смейся. Мы с Гарри недавно обсуждали такую возможность. Ты же сам сказал, что экстракт лаванды является основным компонентом духов, а высококачественного продукта в Европе нет, поэтому цены на лавандовое масло выросли.
        — Разумеется, это объективный экономический закон: спрос и предложение,  — улыбнулся Люк.
        — Правильно,  — согласилась Лизетта.  — С другой стороны, сегодня в мире существует десяток производителей парфюмерной продукции, а со временем их количество возрастет, удвоится или утроится… в соответствии с тем же объективным экономическим законом спроса и предложения.
        — Ты говоришь совсем как Гарри,  — отшутился Люк.
        — Так вот, новые производители парфюмерии появятся в Америке и в Европе, будут завоевывать рыночные ниши,  — настойчиво продолжила Лизетта.  — Наш лавандовый экстракт всегда будет пользоваться спросом, но, по сравнению с парфюмером, фермер получает гроши за свои труды. Подумай, может быть, тебе сменить профессию?  — Она хитро подмигнула мужу.
        Люк прекрасно помнил ее слова. К счастью, Том и Нелл не знали, зачем на самом деле Люк поехал во Францию, иначе они никогда бы не отпустили Дженни с ним. Люк опасался за судьбу дочери, но теперь у него в союзниках был сын Килиана. Люк решил, что согласится на обмен информацией только в том случае, если Макс Фогель обеспечит безопасность Дженни.
        Мрачные размышления Люка прервал звонкий голос дочери:
        — Пап, наше такси!
        — Доброе утро, сэр,  — произнес пожилой таксист с лондонским выговором.  — Зябко сегодня.
        — Да-да,  — рассеянно кивнул Люк.
        — Добро пожаловать в Лондон,  — заявил таксист.  — У вас четыре чемодана? Вы усаживайте дочку, а я пока багажник загружу.
        Люк с Дженни уселись в просторный салон черного лондонского такси. Девочка недовольно сморщила нос:
        — Пап, Лондон странно пахнет.
        — Правда? Ну-ка, расскажи, что ты унюхала и чем этот запах отличается от Австралии,  — попросил Люк, беря дочку за руку.
        Дженни объяснила, что морозный октябрьский воздух Лондона пах табаком и угольным дымом, в отличие от запаха лаванды и земли, выжженной жарким австралийским солнцем. Зимой Австралия пахла зеленью полей и родниковой водой. Люк сообразил, что Дженни не привыкла к вони выхлопных газов, бензина и машинного масла. Дочь восторженно делилась с отцом непривычными впечатлениями, и Люк с волнением представил, каким странным покажется ей Париж.
        Таксист сел за руль и спросил:
        — Куда едем, сэр?
        Люк проверил свою записную книжку.
        — Гостиница «Чаринг-Кросс» на…
        — Ага, знаю, это в конце Стрэнда, рядом с железнодорожным вокзалом,  — кивнул водитель, подмигивая Люку.  — Вы здесь впервые?
        — Да,  — встряла в разговор Дженни.
        — Я когда-то жил в Истбурне,  — добавил Люк.
        — А, так для вас места знакомые,  — понимающе протянул таксист.  — Сами-то откуда будете?
        — Из Австралии,  — поспешно ответила дочка и, ничуть не смутившись, добавила:  — Меня Дженни зовут.
        — Из самой Австралии?  — переспросил водитель.  — Ну надо же! Там у вас и кенгуру водятся, и змеи всякие, и пауки размером с кулак?
        Дженни хихикнула и сказала:
        — Еще у нас есть коалы и много другой живности.
        — А как называется такой смешной зверек, на ондатру похожий, но с утиным клювом?
        — Утконос!  — радостно воскликнула Дженни.  — Вас как зовут?
        — Рэй,  — представился водитель.  — Приятно познакомиться, Дженни из Австралии.
        — А папу зовут Люк. Это французское имя, и сам он тоже из Франции, был бойцом Сопротивления, воевал с нацистами. Мама у меня была английская разведчица, но она недавно умерла, утонула в тягуне. И брат утонул вместе с ней…
        Люк вздрогнул от неожиданности, но не удивился откровенности дочери. Рэй сочувственно посмотрел на него в зеркало заднего вида.
        — Примите мои соболезнования, мисс Дженни,  — церемонно отозвался водитель.
        — Мы отправились в путешествие, чтобы примириться с нашей утратой,  — продолжила Дженни.
        Люк смущенно отвел глаза и уставился в окно.
        — Знаете что,  — внезапно предложил водитель,  — Лондон пока еще не проснулся, но тумана нет, только птицы чирикают да метельщики улицы убирают…
        — И таксисты пассажиров развозят,  — добавила Дженни.
        Рэй ухмыльнулся.
        — В гостиницу вас в такую рань не заселят… Давайте я пока вам город покажу?  — Он поглядел в зеркальце на пассажиров. Люк кивнул.  — За мой счет, мисс Дженни. Прокатимся к Биг-Бену, к зданию парламента, к Тауэру.
        — Ой, как здорово!  — завизжала Дженни.  — Пап, давай, а?
        — Конечно,  — улыбнулся Люк.  — Только мы заплатим, ладно?
        — И думать не смейте,  — возразил водитель.  — У меня у самого три сына, хотели дочку, да не сложилось… А у вас вон какая красавица и умница растет, аж завидно!
        Дженни, не привыкшая быть в центре внимания, смущенно взглянула на отца. Люди всегда тянулись к Гарри, она привыкла находиться в тени старшего брата, уходила в себя и замыкалась, но теперь стала вести себя с большей уверенностью и дружелюбием.
        В предрассветных сумерках Вестминстер выглядел городом-призраком. Знаменитые часы на башне пробили семь. Такси медленно проехало по набережной.
        — Немцы Биг-Бен бомбами хотели забросать, однако часы не подвели лондонцев, всю войну ни на минуту не запоздали,  — гордо пояснил водитель.
        Дженни кивнула, хотя и не могла представить себе все ужасы бомбардировки Лондона.
        — Ага, мама говорила, что у нее лучшая подруга погибла при бомбежке, где-то рядом с вокзалом Виктория,  — сказала девочка, уткнувшись носом в холодное стекло, которое сразу же запотело от ее теплого дыхания.
        Люк поразился цепкой памяти дочери.
        — Да, мы все теряли близких,  — печально произнес Рэй.
        Дженни восторженно переговаривалась со своим новым знакомым, а Люк откинулся на спинку удобного кожаного сиденья, вспоминая весну 1951 года, когда они с Лизеттой отправились в Лондон на Фестиваль Британии. Они стояли на том же мосту, разглядывали Биг-Бен и целовались, исполненные радости и надежды.
        А потом Люк получил письмо из Международной службы розыска, в котором говорилось, что его сестры погибли в Аушвице. Через десять лет круг замкнулся. Если информация Макса Фогеля верна, то эти сведения помогут Люку выполнить обещанное. Он машинально коснулся шелкового мешочка, висящего под рубашкой: на этот раз в мешочке были не семена лаванды, а кое-что другое.

* * *
        Неделя в Лондоне пролетела незаметно. Люк с дочерью гуляли по городу, сверяясь с картой, пока Дженни не начала жаловаться на усталость и натертые мозоли. По ночам на улицах загорались сумрачно-желтые натриевые фонари, но девочку больше всего привлекала Пикадилли, залитая ярким неоновым светом рекламы. Дженни с огромным интересом впитывала новые впечатления, будь то Риджент-стрит, украшенная рождественскими гирляндами, или жареные каштаны, купленные у лоточника. Метро ей не понравилось, зато красные двухэтажные автобусы привели ее в восторг: она сидела на втором этаже, оживленно болтала с кондукторами, перебирала незнакомые монетки и разглядывала в окно нарядные магазины, толпы людей и поток машин, запрудивших улицы.
        Карнаби-стрит стала для Дженни любимым местом прогулок. Однажды Люк ошарашенно загляделся на девушку в ярко-лиловых колготках и желто-черной юбке с геометрическим орнаментом, но, перехватив укоризненный взгляд дочки, расхохотался в голос.
        — Миссис Муррей говорит, что порядочные женщины не носят юбки выше колен,  — рассудительно заметила Дженни, с интересом посмотрев вслед незнакомке.  — Мама наверняка осудила бы.
        Как-то незаметно отец с дочерью открыли в себе способность беседовать о погибших, хотя долгое время после несчастного случая не могли даже произносить имена Лизетты и Гарри.
        — Просто невероятно, какое здесь буйство цветов,  — заметил Люк.  — Все в Лондоне словно с ума посходили. После войны носили серый или черный, а по весне мама предпочитала бледно-голубой, он ей шел. А сейчас… до лета далеко…
        Мимо прошла длинноногая девушка в ярком свитерке, облегавшем высокую грудь, и Люк со вздохом проводил ее взглядом.
        Дженни мурлыкала себе под нос популярные мелодии, услышанные по радио, и пыталась рассказать недоумевающему отцу о знаменитых рок-группах.
        — Пап, ну это же «Кинкс»,  — говорила она, блестя глазами.
        Люк отчаялся разобраться в новомодных веяниях, охвативших Лондон. Город избавился от консервативного облика и с безудержной энергией устремился в будущее. О наступлении новой эпохи говорило все: мода, искусство и музыка. Стали нормой галлюциногенные наркотики и яркие, психоделические цвета. Лондон искрился оптимизмом и надеждой. Повсюду говорили о полетах в космос и на Луну.
        Однажды Дженни и Люк гуляли по Найтсбриджу, где дочь уговорила его зайти в бутик «Базар». Девочка вела себя совсем по-взрослому, прекрасно разбиралась в направлениях моды и каждый вечер внимательно изучала толстую стопку популярных журналов для женщин, но больше всего ей хотелось обзавестись двумя вещами: мини-юбкой от Мэри Куант  — черной, в белых горошинах и поясом в полоску,  — и духами от Шанель, о которых восторженно отзывалась Лизетта. К сожалению, аромат «Шанель № 5» напоминал Люку о полковнике Килиане. «Ни за что на свете не позволю Дженни пользоваться этими духами…»  — решил Люк, прекрасно сознавая, что это низко с его стороны. Впрочем, оправданием служило еще и то, что для создания этих духов лаванда не использовалась. Однако же сам аромат  — стойкий, величественный, чувственный  — прельщал своей красотой. Люк подумал, что если они когда-нибудь и займутся изготовлением парфюмерной продукции, то назовут духи «Боне».
        — Тебе еще рано духи носить,  — ответил он дочери.  — А о юбке поговорим.
        Они сходили в театр на мюзикл «Оливер!», и теперь Дженни постоянно распевала понравившиеся ей задорные мелодии. Погода испортилась, наступили туманные дни и морозные ночи. Дженни умолила отца сводить ее на ночной показ фильма «Завтрак у Тиффани», с Одри Хепберн и Джорджем Пеппардом в главных ролях, хотя Люк считал, что лучше бы ей посмотреть диснеевский мультфильм «101 далматинец». Дочь не сводила глаз с героини Одри Хепберн, пристально разглядывала ее наряд, нитку жемчуга на шее, громадные солнечные очки, присматривалась к эксцентричным манерам. Судя по всему, у Дженни появился новый образец для подражания  — Холли Голайтли.
        — Понимаешь, это платье от Живанши,  — мечтательно вздохнула девочка.
        Люк улыбнулся, догадываясь, что ни Лонсестон, ни тем более Набоула не сравнятся с соблазнами больших городов.
        За день до отъезда во Францию Люк повез Дженни в Гемпшир, куда они с женой часто приезжали в сороковые годы навещать дедушку и бабушку Лизетты. Люку очень не хотелось встречаться с Колином, потому что это служило очередным мучительным напоминанием о Лизетте, но для Дженни важно было познакомиться со своим прадедушкой.
        Девяностолетний Колин Моррис передвигался с трудом. За ним присматривали медсестра и экономка. Судя по всему, за стариком хорошо ухаживали, и он отказывался переезжать в приют для престарелых.
        — Из родного дома меня в гробу вынесут,  — бесцеремонно заявил он, словно не желая признавать, что совсем недавно в могилы опустили его любимую внучку и правнука.
        Встреча была исполнена глубокой боли. Люку внезапно захотелось, чтобы старику поскорее отшибло память и он забыл о горькой утрате трех любимых женщин. Поначалу мужчины не находили слов и вели себя скованно, но присутствие Дженни разрядило атмосферу. Девочку интересовало все: и фотографии прабабушки, и возможность приезда Колина в Австралию.
        Люк заметил на каминной полке снимок Мэри с фокстерьером Малышом и горько улыбнулся: песик давно издох.
        — Дом и мебель я завещал Дженни,  — пробормотал старик, сидя в саду на солнышке.
        Дженни с любопытством разглядывала золотых рыбок в садовом прудике. Люк с Колином сидели на веранде, где летом цвели пахучие голубые гортензии  — любовь и гордость Мэри, бабушки Лизетты.
        — Ей еще рано об этом знать,  — вздохнул Люк, понимая, что не прав.
        — Ничего страшного, вырастет и решит, что делать с наследством. Может, переедет сюда жить или продаст дом. Во всяком случае, главное, что у моей правнучки будет жилье в Англии. Я хочу, чтобы она не забывала о своих корнях.
        — Она уже влюблена в Лондон,  — кивнул Люк.
        — А в Истбурн ты ее повезешь?
        — Нет, не хочу расстраивать.
        — Люк, пойми, это важно. Девочка должна представлять, где жила ее мать, где родился ее брат. Чем больше она узнает о вашей жизни, тем лучше. Не хочу, чтобы она выросла неприкаянной, как Лизетта.
        Люк с упреком взглянул на старика, однако тот невозмутимо продолжил, попыхивая трубкой:
        — Видишь ли, я хорошо знал свою внучку. Не спорю, ты ее тоже знал, но по-другому. Лизетта всегда жила без оглядки, как ее мать, словно бросала вызов смерти…  — Он запнулся и перевел дух.  — Смотри, чтобы Дженни не стала такой же.  — Старик попытался встать, но без сил опустился в кресло и недовольно поморщился.  — Черт, ноги не держат. Чувствую, смерть близко. Не хочу жить беспомощным.  — Он перехватил укоризненный взгляд Люка и хмыкнул.  — Не волнуйся, я прямо сейчас не умру. Хорошо, что вы приехали. Жаль, Мэри не довелось с Дженни повстречаться, они бы друг другу понравились. Девочка очень на Лизетту похожа.
        — Да,  — печально вздохнул Люк.  — Иногда я не могу смотреть на нее без слез.
        — Прекрати эти глупости, надо себя пересилить. Ты ей сейчас очень нужен.
        Люк осторожно обнял старика и с усилием удержался от бессмысленной фразы «До встречи»  — оба прекрасно понимали, что больше не увидятся.
        Колин хитро подмигнул ему.
        — Ты стал прекрасно говорить по-английски, осталось только научиться играть в крикет.
        — Теперь и в Австралии крикет популярен,  — улыбнулся Люк.  — Мы недавно у англичан турнир «Эшес» выиграли.
        — Ох, ваш Ричи Бено отличился!
        После неловкого прощания Люк и Дженни вернулись в такси на вокзал, доехали до Чаринг-Кросса, забрали багаж из гостиницы и сели в поезд, увозивший их в Дувр, откуда уходил паром в Кале. Через несколько часов они уже стояли на палубе.
        Дул сильный холодный ветер. Сиреневые английские сумерки сменила чернильная темнота Ла-Манша, пролива между Суссексом и побережьем Нормандии. Черные волны гулко бились о борт парома. Дженни спустилась в каюту, но Люка мутило от вони машинного масла и горючего, смешанных с запахами мясного экстракта «Боврил» и солодового молока «Хорликс». Он остался на палубе, под мелким колючим дождем, вдыхая свежий, йодистый аромат морской воды и водорослей. Тошнота не проходила, напоминая о давних поездках на маяк и о путешествии в Австралию. Люк всегда страдал морской болезнью, и Лизетта часто подшучивала над мужем, утверждая, что горцы с морем не дружат. Люк и в самом деле больше доверял надежным, неколебимым горам, чем непредсказуемым бездонным океанам: море похищало жизни без разбору. Дженни с опаской отнеслась к паромной переправе и согласилась пересечь пролив лишь потому, что сгорала от желания побыстрее попасть в Париж.
        В Кале паром прибыл ранним утром. Французский портовый город мало чем отличался от Дувра, однако воздух, пропитанный едким дымом сигарет «Голуаз», сразу же напомнил Люку о родине.
        — Приехали!  — возбужденно выдохнула Дженни, крепко сжимая ладонь отца.
        Люк кивнул, не находя слов. Горло сдавило: они с Лизеттой мечтали однажды вернуться во Францию, прогуляться по парижским улицам, не обезображенным нацистскими свастиками. Люк всегда хотел показать Лизетте Прованс, Сеньон и знаменитые лавандовые поля; сейчас придется сделать это для дочери. Он всеми силами старался утаить печальные воспоминания, но от проницательной девочки ничего не укрылось.
        — Пап, я знаю, вы с мамой хотели сюда вернуться. Ты, наверное, о ней думаешь,  — грустно произнесла Дженни и вздохнула.  — Я тоже…
        Люк виновато отвел глаза и погладил дочь по голове.
        — Мама всегда с нами,  — промолвил он, приложив руку к сердцу.  — И с тобой, и со мной. А еще ты очень на нее похожа, только красивее.
        Дженни пристально посмотрела на него, словно подозревая, что он над ней подшучивает.
        — Правда-правда. Хотя ты напоминаешь маму внешне, характер у тебя особенный. Мне очень интересно, кем ты станешь, когда вырастешь. Я тобой очень горжусь и счастлив, что мы вдвоем приехали сюда. Конечно, жаль, что мамы и Гарри нет с нами, но тут уж ничего не поделаешь.
        Дженни прижалась к отцу.
        — Папочка, я тебя очень люблю! Гарри вам с мамой всегда об этом говорил, вот только я не умею, как он, хотя стараюсь научиться. А еще ты меня иногда пугаешь, уходишь в свои мысли, наверное, тоскуешь по маме.
        Люк крепко обнял дочь.
        — Да, мне мамы очень не хватает, и Гарри тоже. Но, поверь мне, я справляюсь с этими чувствами, просто у меня есть еще заботы.
        — Ты о сертификации? Так все же хорошо прошло…
        — Нет, я не о ферме волнуюсь.
        — Страшно возвращаться на родину после стольких лет?
        — Да,  — с улыбкой признался Люк.
        — Ой, а я так хочу погулять с тобой по Парижу, а еще  — съездить в Прованс, посмотреть на лаванду.
        — Ох, там все заброшено, лаванда одичала…
        — Ну и что?  — возразила Дженни.  — Все равно это твоя ферма, уже почти все документы готовы.
        Девочка со свойственной ей прямотой развеяла сомнения и страхи отца. Впрочем, об истинной цели их поездки она не догадывалась.
        Паром пристал к берегу, зазвучала громкая французская речь, в порту метались тени. Занимался сумрачный зимний рассвет, день обещал быть серым, дождливым  — не самое удачное время для первой встречи с Парижем. Тем не менее, Люк верил, что в город Дженни влюбится с первого взгляда.
        Через сорок минут проверка паспортов завершилась, и отец с дочерью сели в поезд, уходящий на юг, к парижскому вокзалу Сен-Лазар.
        Глава 19
        Люк с Дженни поселились в «Гранд-отеле», построенном к открытию Всемирной парижской выставки. Они вошли в громадное фойе, облицованное мрамором, с роскошной парадной лестницей, уходящей под арки вестибюля. Дженни обратила внимание, что из фойе шел крытый переход к вокзалу Сен-Лазар. Консьерж заметил изумление девочки и объяснил:
        — Прямо из гостиницы попадаешь на корабль и при этом не мокнешь под дождем. Отсюда можно уехать в Дьепп, потом в Ньюхейвен на берегу Англии, а там пересесть на пассажирский лайнер, уходящий в Нью-Йорк.
        — Да, Дженни,  — подхватил Люк.  — Гостиницу построили специально для путешественников, отправляющихся в круиз через Атлантический океан, из Европы в Америку.
        Носильщики занялись багажом, а Люк и Дженни перешли из фойе в вестибюль гостиницы, где с зеркального потолка свисали гигантские хрустальные люстры.
        — Ого!  — восхищенно вздохнула девочка.  — Пап, здесь дорого, да?
        По мнению Люка, цены в гостинице были вполне приемлемыми  — двадцать пять франков за ночь,  — однако он решил не разочаровывать дочь и ответил:
        — Ради тебя мне никаких денег не жалко.
        — Такая красота! Очень…  — Дженни запнулась, стараясь подыскать слова.
        — Очень по-французски?  — с улыбкой пришел на помощь Люк.  — Этот роскошный эклектичный стиль называют La Belle Epoque.
        — Откуда ты знаешь?  — удивленно спросила девочка.
        — Думаешь, отец у тебя  — неотесанная деревенщина?  — рассмеялся он.  — Мы приехали в мои родные края, здания в этом стиле выстроены по всему городу. Особенно много гостиниц.
        — Впечатляющее зрелище,  — кивнула Дженни.
        Они прошли мимо лифтов и по мраморной лестнице поднялись на второй этаж. Номер-люкс занимал угловые комнаты, и из окон открывался вид на несколько парижских улиц.
        — Мы совсем рядом с Оперным театром,  — пояснил Люк.
        Дженни, не обращая внимания на холод, высунулась в окно, разглядывая незнакомые места.
        — А где универмаг «Галери Лафайет»?  — нетерпеливо воскликнула она.
        — Ты неплохо подготовилась,  — хмыкнул он.  — Вот, прямо перед тобой. Правда, это не главный вход, а задворки, но все равно рукой подать.
        — Пап, это лучше, чем лондонский «Харви Николс»!  — восхитилась Дженни.
        — Неужели?  — ухмыльнулся отец.
        — Как, по-твоему, что произведет больше впечатления на моих школьных подруг: если я скажу им, что купила юбку в Лондоне или сумку в Париже?
        — Ах, вот в чем дело!  — понимающе произнес Люк.
        — Только я сначала вздремну, а потом пойдем гулять.
        — Классно!
        — Ой, не говори так,  — недовольно поморщилась девочка.
        — Ну конечно, подростки всегда стесняются родителей,  — улыбнулся он и пощекотал дочь.
        — Пап, перестань!  — воскликнула она и расхохоталась.
        Люк запоздало вспомнил о других постояльцах гостиницы и примирительно сказал:
        — Я приму душ, а потом мы с тобой пойдем ужинать в ресторан.
        Выйдя из ванной, он обнаружил, что Дженни, не раздеваясь, крепко уснула на широкой кровати. Люк, освеженный душем, высушил голову пушистым мягким полотенцем, поспешно оделся, оставил Дженни в номере и спустился в фойе, к телефону. Гостиничная телефонистка набрала нужный номер, и Люк с замиранием сердца вслушивался в гудки.
        — Алло?  — наконец ответил абонент.
        Люк вздохнул, закрыл глаза и произнес:
        — Добрый день. Можно поговорить с Максимилианом Фогелем?
        — Да, я вас слушаю. Представьтесь, пожалуйста.
        — Лукас Равенсбург.
        Ответом ему стало молчание.
        — Мсье Фогель, вы меня слышите?  — не выдержал Люк.
        — Да, конечно. Прошу вас, зовите меня Макс.
        Собеседники снова умолкли, не зная, с чего начать разговор.
        — Я получил ваше письмо,  — неловко начал Макс.  — Вы приехали во Францию?
        — Мы сейчас в Париже,  — пояснил Люк.
        — Как ваша дочь перенесла перелет?
        — Спасибо, хорошо. Лондон Дженни очень понравился, но ей не терпелось побывать в Париже.
        — Я ее прекрасно понимаю,  — заметил Макс, и собеседники вновь замолчали, исчерпав все темы для светской беседы.
        — Послушайте, вы сможете приехать в Париж, или мне лучше навестить вас в Лозанне?  — без обиняков спросил Люк.
        — Я с радостью приеду к вам,  — взволнованно ответил Максимилиан.  — Вдобавок, в одиночку путешествовать легче.
        — Нет, я не собираюсь впутывать в это Дженни,  — резко ответил Люк.  — Она ничего не знает о моем прошлом.
        — Да-да, конечно,  — согласился Макс.  — Я к вам приеду, побеседуем наедине.
        — Когда вы сможете выбраться?
        — Давайте сделаем так: я выеду из Лозанны в пятницу, а в субботу мы с вами встретимся в Париже.
        «Прекрасно,  — подумал Люк.  — До конца недели я успею показать Дженни Париж».
        — Договорились. Мы остановились в «Гранд-отеле».
        — У вокзала Сен-Лазар?  — уточнил Макс.
        — Да.
        — Мне вам позвонить?
        — Нет, давайте встретимся в фойе, в десять часов утра.
        — Хорошо. Послушайте, мистер Рэйвенс, а как я вас узнаю?
        — Не волнуйтесь,  — ответил Люк.  — Я узнаю вас. До встречи,  — сказал он и повесил трубку.

* * *
        Такси остановилось у входа в отель «Риц» на Вандомской площади, и Люк церемонно помог дочери выйти из салона. Он решил не считаться с расходами и, не обращая внимания на нахлынувшие воспоминания об оккупированном Париже, с гордо поднятой головой вошел в знаменитый ресторан «Л’Эспадон», куда некогда полковник Килиан пригласил Лизетту на ужин в честь дня ее рождения.
        — Вы готовы, мадемуазель Женни?  — церемонно осведомился он по-французски.
        — Да, мсье Люк,  — в тон ответила девочка.
        — Зови меня папой, пожалуйста,  — взмолился он.
        — Пап, спасибо, что заставил меня подучить язык,  — прошептала Дженни.
        — Я знал, что тебе пригодится. Кстати, чувствуешь аромат настоящего кофе?
        — Ага,  — кивнула она.  — Париж пахнет по-иностранному…
        — Нравится?
        — Еще как! Очень элегантно.
        — В таком случае, начнем с коктейлей,  — предложил Люк.
        Дженни восторженно согласилась, но капризно надула губы, узнав, что ей достанется безалкогольный напиток.
        В ресторане, куда во время оккупации местных жителей не пускали, Дженни и Люк присели в баре. К ним подошел официант.
        — Bonsoir, mademoiselle, monsier[15 - Добрый вечер, мадемуазель, мсье (фр.).],  — поздоровался он и осведомился:  — Вы на ужин?
        — Да,  — кивнул Люк.  — У нас заказан столик на семь часов вечера.
        — Позвольте предложить вам аперитив, мсье?
        — Если можно, приготовьте для моей спутницы элегантный безалкогольный коктейль,  — попросил Люк.
        — Я поговорю с барменом,  — с готовностью отозвался официант.  — А вам?
        — «Гимлет», будьте добры.
        Официант кивнул, поставил на столик вазочку с солеными орешками и отошел к бару.
        — Ой, что это?  — спросила Дженни.
        — Фисташки,  — ответил Люк.  — С них надо снять скорлупку, они очень вкусные, попробуй.
        Дженни осторожно взяла зеленоватый орех, прожевала и заявила, что вкуснее не бывает.
        Официант поставил перед Дженни конусообразную рюмку, наполненную розоватой шипучей жидкостью со спиралью лаймовой цедры.
        — Это коктейль «Дейзи», только без водки,  — пояснил он.  — Лимонад, сироп гренадин и лаймовый сок. Надеюсь, вам придется по вкусу.
        Дженни восхищенно улыбнулась, разглядывая ободок рюмки, покрытый кристалликами сахара.
        — И ваш «Гимлет», мсье,  — сказал официант, ставя на столик коктейль Люка.
        Когда официант отошел, Люк поднял бокал.
        — За вас, мадемуазель Женни. Добро пожаловать в Париж.

        Они чокнулись, и Дженни заявила, что ее коктейль  — «само совершенство».
        — Вы с мамой сюда ходили?  — спросила она.
        Люк покачал головой и объяснил, что во время оккупации в отеле жили представители нацистского командования, и простым жителям сюда приходить запрещалось. Впрочем, он дал себе слово, что не будет ничего скрывать от дочери, а потому продолжил:
        — Однажды маму пригласил сюда на ужин немецкий полковник.
        — Ой, мы с Гарри знали, что мама во время войны была разведчицей, но вы нам никогда про это ничего не рассказывали.
        — Понимаешь, время было очень трудное, про него даже вспоминать не хочется. Ты не представляешь, каково это, когда смерть поджидает на каждом шагу. Впрочем, твоей маме храбрости было не занимать.
        — А расскажи, как вы встретились,  — попросила Дженни.
        — Ты же знаешь,  — ответил Люк и сделал глоток «Гимлета».
        — Я знаю то, что мне рассказывала мама, а теперь расскажи ты.
        Вздохнув, он решил поведать дочери о встрече с Лизеттой в 1943 году.
        — Стоял холодный осенний вечер, почти такой, как сегодня…
        Рассказ занял не только время, отведенное на аперитив, но и большую часть роскошного ужина. Люк, не вдаваясь в подробности, заговорил об отношениях между Килианом и Лизеттой.
        — Ох, папочка, как же тебе плохо было! Ты наверняка ревновал!  — воскликнула Дженни.
        — Конечно. Вдобавок, мне пришлось весь вечер просидеть на морозе, в машине, пока они ужинали, а потом развозить их по домам. Притворяться было непросто,  — ответил Люк, надеясь, что дочь не станет расспрашивать его дальше.
        К ним подошел метрдотель.
        — Большое спасибо, все было очень вкусно,  — сказал Люк, вздыхая от облегчения.  — Передайте наши комплименты шеф-повару.
        — Пальчики оближешь!  — закивала Дженни.
        — Позвольте предложить вам десерт?  — с улыбкой спросил метрдотель.
        — Нет, спасибо,  — рассудительно заявила Дженни.  — Мне надо о фигуре заботиться.
        Люк с трудом сдержал улыбку, уж очень по-взрослому вела себя дочь.
        — Кофе?  — предложил метрдотель.
        — Да, конечно,  — кивнул Люк.
        — А вам, мадемуазель?
        — Черный кофе,  — решительно произнесла Дженни и, дождавшись ухода метрдотеля, пояснила отцу:  — Пап, все дети во Франции пьют кофе с юных лет, а вино  — с самого рождения. Так мама говорила.
        — Мама, как всегда, несколько преувеличивала. Детям кофеин вреден.
        — А как же чай?  — возразила Дженни.  — В нем кофеина еще больше, а я его литрами пью.
        — С тобой не поспоришь,  — обреченно вздохнул Люк.
        Дженни задорно улыбнулась в ответ.
        Сытые и довольные они вышли из ресторана, и Люк предложил:
        — Пройдемся? Или ты устала?
        — Нет, я днем выспалась. Давай погуляем.
        Взявшись за руки, они двинулись по улице мимо отеля, в бар которого часто приходил Эрнест Хемингуэй.
        — Завтра мы с тобой пойдем в Тюильри, доберемся до Лувра, а потом сходим на Левый берег, погуляем по Сен-Жермену и Люксембургскому саду,  — сказал Люк.
        Едва они вышли на рю Камбон, как Дженни остановилась и воскликнула:
        — Ах, папочка!
        Люк встревоженно обернулся.
        — Смотри, «Шанель»,  — благоговейно пролепетала девочка и, перебежав дорогу, прильнула носом к витрине, заставленной рядами прямоугольных флаконов.
        Люк вспомнил, что именно здесь Коко Шанель открыла свой первый бутик, и смущенно усмехнулся: «Похоже, не выйдет у меня «ни за что на свете»…». Дженни глядела на витрину «Шанель» с тем же восторгом, с каким Холли Голайтли рассматривала витрину Тиффани. Оторвать дочь от окна Люку удалось, только дав обещание, что они обязательно вернутся сюда в часы работы магазина.
        Путь к «Гранд-отелю» лежал по рю Риволи, мимо отеля «Крийон».
        — Погляди, это следы пуль, оставшиеся после освобождения Парижа,  — заметил Люк, вспоминая ожесточенные бои на улицах города.
        — Ага,  — кивнула Дженни и тут же спросила:  — А на Эйфелеву башню пойдем?
        — Обязательно,  — согласился Люк.  — Знаешь, парижане нарочно поломали лифт, чтобы Гитлеру пришлось пешком идти до смотровой площадки. К счастью, он решил не подниматься на башню.
        — Здорово!
        — В сороковые годы Париж выглядел совсем иначе: повсюду указатели на немецком, флаги со свастикой. Жители голодали, вместо садовых клумб разбивали огороды, выращивали овощи,  — задумчиво произнес Люк, разглядывая щербины в стенах отеля «Крийон».
        Они миновали рю Риволи и вышли на площадь Согласия. Люк подвел дочь к церкви Мадлен с монументальным портиком, украшенным стройными колоннами.
        — В честь этой церкви названы знаменитые пирожные. А во время оккупации здесь висела огромная фотография Гитлера.
        — Пап, а можно я постригусь? Коротко?  — неуверенно спросила Дженни.
        — Ни в коем случае,  — строго ответил он и едва заметно улыбнулся: судя по всему, для девочки ужасы нацистской оккупации казались историей древнего мира.
        Ноябрьской ночью на улице было зябко, к тому же Люк с Дженни очень устали. Они вернулись в отель, где девочка тут же уснула на своей кровати, не выпуская руки отца. Люка переполняла любовь к дочери, и он винил себя в том, что не осознавал этого в полной мере до гибели Гарри и Лизетты. Во сне Дженни еще больше напоминала мать. Она разметалась на кровати, длинные темные волосы веером распростерлись на подушке, укрыли плечо… «Почему она решила их остричь?»  — невольно поразился Люк.

* * *
        На следующее утро после скромного завтрака они направились в оперный театр, находящийся во дворце Гарнье. Люк не стал распространяться об истории здания, и Дженни с удовольствием зачитывала пассажи из путеводителя. Отец с дочерью бродили по раззолоченному фойе, любовались парадной мраморной лестницей с двойным пролетом, ведущей в театральный зал.
        — Конечно, ты все это уже видел,  — заявила она укоризненно.  — Тебе не интересно…
        — Да, видел в детстве, меня отец сюда приводил,  — кивнул Люк, вспомнив, как Якоб Боне старался привить приемному сыну любовь к музыке.
        — «…здесь происходит действие романа “Призрак оперы”»,  — громко зачитала Дженни.
        — Солнышко,  — сказал Люк, взглянув на часы.  — Нам пора поторапливаться, мне надо заскочить на рю Скриб, в бюро «Американ экспресс».
        — Зачем?
        — У меня денег на тебя не хватает,  — отшутился он, подталкивая дочь к выходу из богато украшенного здания.
        По проспекту Оперы двигался сплошной поток машин, французские водители нетерпеливо жали на клаксоны. Люк и Дженни свернули на одну из боковых улиц и добрались до угла рю Скриб и рю Обер, где на площади Шарля Гарнье находилось бюро «Американ экспресс». Казалось, сюда собрались все туристы, приехавшие в Париж: здесь принимали и отправляли телеграммы и денежные переводы, заказывали обзорные экскурсии, продавали театральные билеты и организовывали зарубежные путешествия. Шум стоял, как на вокзале в час пик. Отец с дочерью замерли у входа, обводя взглядом зал в поисках стойки, где обменивали дорожные чеки.
        — Нам туда!  — закричала Дженни, первой заметив нужную табличку.
        Люк направился в зал и случайно задел плечом проходящую мимо женщину в элегантном темно-сером пальто с серебристой меховой оторочкой на вороте и манжетах.
        — Pardon, mademoiselle[16 - Прошу прощения, мадемуазель (фр.).],  — извинился он, вежливо приподнимая шляпу.
        — Ничего страшного,  — ответила незнакомка по-английски, обдавая его обворожительным ароматом духов.

        Люк изумленно взглянул на нее: женщину отличало чисто французское изящество. Она посмотрела на него и быстро отвела темно-зеленые глаза с шоколадными крапинками. Блестящие каштановые волосы до плеч были умело уложены, создавая ощущение небрежной, но модной стрижки. Незнакомка ступила на эскалатор, и Люк, который прежде не сталкивался с движущейся лесенкой, с интересом проводил ее взглядом. Женщина обернулась и снова посмотрела на него. Внезапно его сердце замерло и тут же забилось сильнее, словно поднялась на крыло гордая птица. Люк все еще помнил запах незнакомых духов  — свежий, бодрящий, не совсем уместный для зимы, а больше напоминающий о весне  — и чуть заметно улыбнулся. Всю жизнь он провел под властью ароматов, по запаху определял изменение погоды и приближение дождя. Запах свежего хлеба или свежезаваренного кофе мог перенести его в прошлое, но больше всего его привлекали ароматы духов. Духи незнакомки не пахли лавандой, однако Люку они понравились, и ему захотелось узнать их название.
        Вдобавок он счел хорошим знаком то, что обратил внимание на женщину.
        — Пап, можно я тебя здесь подожду?  — спросила Дженни.
        Люк оглядел толпу туристов. Приближалось время обеда, посетители сплошным потоком входили и выходили из бюро.
        — В чем дело, солнышко?  — встревоженно спросил он.
        — У меня голова кружится,  — пожаловалась девочка и кивнула на кресло у окна.  — Я лучше в сторонке посижу.
        — Ну ладно,  — кивнул Люк.  — Ты пока выбери, куда еще сегодня сходить.
        — Хорошо,  — ответила Дженни.  — Ой, пап, а помнишь, я за завтраком с девочкой познакомилась?
        — Да, ты говорила. Ее Джульетта зовут, так?
        — Ее отец  — управляющий гостиницы.
        Люк вопросительно посмотрел на дочь, ожидая продолжения.
        — Джульетта мне понравилась. Она пригласила меня в гости…  — нерешительно сказала Дженни.  — С ночевкой. Ну, и если у тебя других планов нет, я подумала, что, может быть, в субботу…
        Люк улыбнулся и спросил:
        — С ночевкой в гостинице?
        — Ага,  — радостно закивала девочка.  — У них громадный номер, целые апартаменты. Джульеттина мама разрешила.
        — По-моему, вы уже обо всем договорились,  — заметил Люк.
        — Ну, они позвонили, пока ты собирался…  — Дженни смущенно потупилась.  — Я пообещала, что спрошу у тебя разрешения.
        Люк знал, что дочери трудно дается общение. Вдобавок, суббота его вполне устраивала.
        — Раз ты спросила, то я согласен.
        — Спасибо, папочка!  — восторженно откликнулась она.
        — И с посторонними не разговаривай,  — строго напомнил он.
        Дженни окинула его укоризненным взглядом и уткнулась в путеводитель.
        Люк прошел мимо эскалатора, с любопытством разглядывая новомодное устройство, пересек огромный зал и направился к нужной стойке, где толпились люди. Когда приблизилась его очередь, до него долетел знакомый аромат духов. Он взглянул налево и заметил у соседней стойки ту самую элегантную англичанку: сжимая в руке светло-коричневые перчатки, она что-то искала в сумочке.
        — Мсье?  — окликнул его служащий за стойкой.
        — Pardon[17 - Простите (фр.).],  — ответил Люк и протянул стопку дорожных чеков для обмена на франки. Он хотел сделать Дженни подарок и знал, что самым большим сюрпризом для дочери станет покупка в бутике Шанели.
        Внезапно очередь к соседней стойке сдвинулась вперед, и Люк оказался вровень с очаровательной незнакомкой.
        — Здравствуйте еще раз,  — произнес он по-английски.  — Вы в Париже проездом?
        — Да,  — ответила она.  — Я по ошибке взошла на эскалатор…
        Ее прервало многозначительное покашливание клерка, который ничуть не скрывал своего раздражения: посетителям не следовало отвлекаться на разговоры друг с другом. Люк обратил внимание, что англичанка высокая, с крупным, четко очерченным ртом, белозубой улыбкой и нежной кожей. Он закончил подписывать дорожные чеки и вручил их клерку. Служащий вооружился штемпелем и начал деловито обрабатывать чеки, ставя инициалы на каждом штампе.
        Незнакомка тем временем пыталась объясниться с клерком за соседней стойкой.
        — Простите, пожалуйста, я вас не понимаю,  — вежливо начала она.  — Je ne comprends pas, monsieur…[18 - Я не понимаю, мсье (фр.).]  — Она смущенно покачала головой и посмотрела на Люка.  — Мой французский, должно быть, ужасен.
        — Просто жуткий,  — пробормотал клерк по-французски.
        Люк услышал это замечание и разозлился: его соотечественники всегда отличались презрительным отношением к англоговорящей публике.

        — Простите, как вас зовут?  — обратился он к служащему на родном наречии.
        — Жан-Пьер,  — удивленно откликнулся тот.
        — Так вот, Жан-Пьер,  — продолжил Люк по-французски.  — Вы очень пренебрежительно обращаетесь с посетительницей. Я возмущен вашим поведением. Она объяснила вам, что плохо говорит по-французски, а я знаю, что вы прекрасно понимаете и говорите по-английски, иначе вас не взяли бы в бюро «Американ экпресс». Почему вы манкируете своими обязанностями?
        Клерк возмущенно поглядел на Люка и отвел глаза.
        — Вас нельзя допускать к работе с посетителями,  — продолжил Люк.  — Сюда каждый день приходят туристы, которые не знают французского. Это ваше обычное рабочее место?
        — Да, мсье,  — покраснев, признался Жан-Пьер.
        — Так в чем же дело? Ваши посетители ожидают, что вы понимаете английский, а вы ведете себя по-хамски. Английский язык  — язык международного общения. Если вы этого не желаете признавать, то, боюсь, туристы во Францию не приедут. По-вашему, в этом и заключается хваленое французское гостеприимство?
        — Мой отец погиб на английском фронте,  — обиженно заявил клерк.
        — И в этом виноваты ваши посетители?  — поинтересовался Люк.
        — Прошу прощения, мсье,  — рассеянно ответил Жан-Пьер, не выказывая ни следа раскаяния за свое поведение.
        — Не передо мной надо извиняться, а перед вашей посетительницей. Вы  — редкий хам, вам здесь не место. Немедленно обслужите эту женщину и объясните ей все по-английски, с уважением, иначе я на вас напишу жалобу.  — Люк повернулся к незнакомке.  — Не волнуйтесь, сейчас все будет сделано.
        — Господи, кто вы?  — изумленно спросила она.
        — Pardon, mademoiselle[19 - Прошу прощения, мадемуазель (фр.).],  — снова произнес он.  — Меня зовут Люк Рэйвенс.
        — Джейн Эплин,  — представилась она, протягивая руку для пожатия.
        — Enchante, mademoiselle Aplin[20 - Очень приятно, мадемуазель Эплин (фр.)],  — сказал Люк, почтительно склоняя голову.  — Позвольте оставить вас на попечение Жан-Пьера. Кстати, у вас обворожительные духи,  — улыбнулся он и строго посмотрел на клерка. Тот немедленно заговорил с посетительницей по-английски.
        — Спасибо,  — растерянно ответила женщина.
        Люк отошел к своей стойке, получил у служащего стопку франков, кивком поблагодарил за терпение посетителей, ждавших своей очереди, и торопливо направился к выходу, сообразив, что надолго оставил дочь в одиночестве. Протолкнувшись сквозь толпу, он приблизился к окну, но в кресле сидела пожилая толстуха, разглядывая журнал.
        — Parlez-vous francais, madame?[21 - Вы говорите по-французски, мадам? (фр.).]  — резко осведомился он.
        — Чарли?  — встревоженно окликнула толстуха своего соседа, погруженного в чтение «Интернэшнл геральд трибюн».
        Люк не стал дожидаться его ответа и перешел на английский.
        — Простите, пожалуйста, вы не видели здесь девочки? Ей всего четырнадцать, она меня ждала.
        — Нет,  — покачала головой женщина.  — Место было свободно.

        У Люка засосало под ложечкой. Он лихорадочно окинул взглядом все кресла в зале, потом бросился к охранникам и выяснил, что один из них видел девочку.
        — Кажется, она с родителями ушла,  — неуверенно, с укоризной в голосе сказал охранник.  — Может быть, вы подадите заявление, опишите ее, и мы…
        — Нет, мне надо ее найти, а не бумажки заполнять,  — воскликнул Люк и взволнованно бросился к посетителям, спрашивая у всех подряд, не видели ли они Дженни.
        Его охватили отчаяние и страх. Люди с недоумением смотрели на него, качали головами, пожимали плечами. Он выскочил на улицу, оглядел поток машин и пешеходов на проспекте Оперы. Вокруг гудели автомобильные клаксоны, смеялись прохожие, мимо неслись велосипедисты, лоточники нараспев предлагали жареные каштаны. Дженни нигде не было. Люк в полной растерянности вернулся в вестибюль бюро и внезапно заметил знакомую фигуру: навстречу шла Джейн Эплин.
        — Мистер Рэйвенс, простите, я не успела вас поблагодарить…
        — Ничего страшного,  — рассеянно отмахнулся он, встревоженно озираясь.
        — Вы чем-то взволнованы? Что случилось?
        — Моя дочь… мы с ней разминулись.
        — О боже! Где она вас ждала?
        — Вон там.  — Люк махнул в направлении кресла у окна, где уже сидел очередной усталый турист.  — Она по своей воле отсюда не ушла бы…
        — А где ваша жена? Может быть, мы с ней…
        — Я вдовец,  — отрывисто сказал он.  — Мы с Дженни путешествуем вдвоем. Простите, я, пожалуй, сделаю официальное заявление в полицию. Понимаете, ей всего четырнадцать, и…
        — Да-да, конечно. Позвольте, я помогу. Вы в дамской комнате справлялись?
        — Нет,  — вздохнул он.
        — Тогда подождите,  — сочувственно кивнула она.  — Дайте мне пару минут и не волнуйтесь, мы ее обязательно найдем.
        Люк, охваченный отчаянием и страхом, не смог даже улыбнуться в ответ.
        Глава 20
        Джейн оглянулась на красавца-француза и вспомнила бабушкины слова: «Никогда не вступай в разговор с людьми, пока трижды с ними не встретишься». Интересно, подумала она, если трижды столкнуться с одним и тем же человеком в течение часа, считается это за три встречи? Люк Рэйвенс, человек с интересным именем, оказался весьма привлекательной личностью. В нем была какая-то загадка. Джейн ощутила это сразу, как только они столкнулись у входа, и потом, когда встретились взглядами в фойе. Отец Джейн любил утверждать, что «люди  — набор химических элементов и молекул, вступающих в реакцию друг с другом».
        Она ступила на эскалатор, запретив себе искать незнакомца взглядом, но невольно посмотрела в его сторону и обнаружила, что он за ней тоже наблюдает. Между ними произошло нечто таинственное и неощутимое, неподвластное бабушкиному правилу трех встреч. Джейн, в отличие от бабушки, верила в судьбу.
        В ярко-голубых глазах Люка таилась непонятная печаль. Джейн приехала в Париж не за интрижкой и вообще не думала о мужчинах, однако в жизни часто случается именно то, чего меньше всего ожидаешь. «Это судьба»,  — сказала себе Джейн и толкнула дверь в дамскую комнату, где женщины негромко переговаривались между собой, поправляли прически или подкрашивали губы. Джейн мельком взглянула в зеркало и с удовлетворением отметила, что с ее прической все в порядке.
        — Простите, кто видел здесь четырнадцатилетнюю девочку?  — громко спросила она.
        К умывальнику протиснулась пожилая женщина с пышной прической в стиле Жаклин Кеннеди. «Наверное, американка»,  — подумала Джейн.
        — Там последняя кабинка уже давно занята,  — заметила американка.
        Джейн поблагодарила ее, решительно направилась к кабинке и постучала в дверь.
        — Дженни? Ты здесь, Дженни?  — мягко спросила Джейн.
        — Кто это?  — прозвучал дрожащий голосок.
        Джейн с облегчением вздохнула.
        — Дженни, это ты?
        — Да,  — чуть слышно ответила девочка.
        — Меня зовут Джейн. Тебя отец в зале дожидается, нервничает.
        — Да, я знаю. Простите, пожалуйста.  — Из-за закрытой двери донесся сдавленный всхлип.
        — Дженни, что случилось?  — встревоженно спросила Джейн.
        — Не знаю…
        Джейн растерянно заморгала и снова постучала в дверь.
        — Дженни, не бойся, я знакома с твоим отцом. Он меня попросил тебя найти. Открой, пожалуйста.
        Замок щелкнул, и дверь чуть приотворилась. Джейн ожидала увидеть длинноногую блондинку в белых носочках и туфельках с пряжками, но за дверью стояла миниатюрная брюнетка с фиалковыми глазами в распашном жакетике, мини-юбке и ярких лосинах. Девочка походила на юную Элизабет Тейлор, но испуганные глаза покраснели и распухли, а на щеках виднелись следы слез.
        — Здравствуй,  — ласково сказала Джейн.
        Дженни что-то неразборчиво пробормотала.
        Джейн вошла в кабинку и закрыла за собой дверь.
        — Что происходит? Тебя кто-то напугал?
        — У меня кровь идет…  — смущенно призналась девочка.
        — Господи,  — вздохнула Джейн, немедленно догадавшись, в чем причина.  — Первый раз?
        Дженни кивнула.
        — Не волнуйся, солнышко. Со всеми женщинами такое случается.
        — Ага, я знаю,  — всхлипнула Дженни.  — Но мне никто не объяснял…
        — С непривычки страшно, конечно, но пугаться нечего. На самом деле надо радоваться. Так что не плачь и не волнуйся.
        — У меня мама умерла, мы с ней об этом никогда не разговаривали, только с подружками в школе…
        — Знаешь, давай мы с тобой сейчас сходим в аптеку, а потом я отвечу на все твои вопросы,  — предложила Джейн.  — Согласна?
        Дженни кивнула. Джейн велела ей умыться и привести себя в порядок, а сама вышла в фойе, где ждал обеспокоенный Люк.
        — Все в порядке, нашлась ваша дочка,  — сказала она, машинально беря Люка за руку и сочувственно глядя на него.  — Не волнуйтесь вы так, просто у нас небольшой кризис. Я вам попозже все объясню.
        Охранники, стоявшие рядом с Люком, облегченно вздохнули и отошли.
        — Дженни в дамской комнате?  — переспросил он, не отводя глаз от Джейн.
        — Люк, прошу вас, прежде чем что-либо предпринимать, выслушайте меня внимательно. Конечно, это не мое дело, но я прекрасно понимаю состояние Дженни. Меня это тоже в свое время напугало.
        — Что напугало? Что произошло?  — встревожился он.
        Джейн пристально посмотрела на него и сжала ему пальцы.
        — Ничего страшного не случилось, Дженни нужно побыть в женском обществе. Для девушки это очень важно…  — Она смущенно отвела глаза.  — Простите, Дженни мне сказала, что мать не успела обсудить с ней некоторые темы, и девочке сейчас не по себе.
        Люк ошеломленно уставился на собеседницу, не зная, что ответить.
        — Не ругайте ее, пожалуйста,  — продолжила Джейн.  — Она просто не знала, что делать.
        Тут Люк заметил Дженни, выходящую из дамской комнаты, радостно бросился навстречу дочери и схватил ее в объятия. Джейн втайне признала, что отпустила его руку с неясным сожалением. Люк крепко прижимал дочь к себе. Джейн вспомнила, как ее отец когда-то с такой же любовью обнимал ее. От него пахло твидом и трубочным табаком, шерстяной пиджак царапал нежную кожу щек… Джейн исполнилось четырнадцать лет, они жили в Лондоне. Когда началась война, их с братом отправили в Шотландию, к родственникам, а отец ушел на фронт.
        Люк и Дженни повернулись к Джейн.
        — Как ты себя чувствуешь?  — спросила она у Дженни.
        — Неважно,  — со вздохом призналась девочка.
        — Ну, пойдем,  — сказала Джейн.  — Поздравляю с вступлением в новую, взрослую жизнь.
        Дженни выпила обезболивающую таблетку и улеглась в постель, прижав к животу резиновую грелку с теплой водой.
        — Пап, знаешь, Джейн очень хорошая,  — прошептала девочка.
        — Да,  — согласился он.
        — И такая элегантная…  — вздохнула Дженни.  — Давай ты ее пригласишь на ужин, в знак благодарности,  — пробормотала, она засыпая.
        Люк поцеловал дочь в макушку, заботливо подоткнул ей одеяло и оставил на столе записку, что спускается в вестибюль отеля. Он запер Дженни в номере и направился в фойе, где сразу же заметил Джейн Эплин, грациозно сидящую в кресле: спина прямая, руки изящно покоятся на коленях. Он недоверчиво покачал головой, осознавая, что с этой женщиной его столкнул счастливый случай  — без ее помощи он сегодня совсем растерялся бы. Джейн взяла Дженни под свою опеку, объяснила ей женские секреты, приобрела в аптеке все необходимое, а когда он предложил вернуть ей деньги, презрительно фыркнула и наотрез отказалась от компенсации. Втроем они вернулись в «Гранд-отель», где Джейн бесцеремонно выставила Люка из номера и заперлась там с Дженни. Люк с удивлением отметил, что дочь сразу же прониклась доверием к новой знакомой.
        Джейн, словно почувствовав появление Люка, повернулась, с улыбкой посмотрела на него и встала. У Люка потеплело на душе.
        — Как Дженни?  — спросила она.
        — Уснула.
        — Вот и славно. Первый день всегда самый тяжелый.
        — Гм, поверю вам на слово,  — смущенно отозвался Люк.
        Наступило неловкое молчание.
        — Ну что ж,  — произнесли они одновременно и рассмеялись.
        — Я очень рада, что все образовалось,  — сказала Джейн.  — А теперь мне пора.  — Она протянула руку на прощание, и Люк заметил, что на тонких длинных пальцах нет колец.  — Приятно было познакомиться с вами обоими. И не волнуйтесь, Дженни знает, что делать. К пятнице все будет в порядке.
        — Вы очень торопитесь?
        Джейн замялась, и Люк понял, что ей хочется остаться.
        — По-моему, нам с вами не помешает выпить по чашечке кофе.
        — Очень разумное предложение,  — согласилась она.
        — Позвольте угостить вас обедом, вы нам очень помогли.
        — Нет, Люк, спасибо. Кофе вполне достаточно.
        — Боюсь, что недостаточно.
        — Почему?  — удивленно спросила Джейн.
        — Мне не хватит времени научить вас правильно произносить мое имя,  — улыбнулся он.

* * *
        Люк ошибался: Джейн очень быстро научилась правильному произношению.
        — У вас хороший слух,  — похвалил он, когда им принесли кофе.
        — Мне всегда легко давались иностранные языки,  — кивнула она.  — Я просто ленивая. Вдобавок, клерк в «Американ экспресс» оказался таким хамом, что я из принципа отказалась говорить с ним по-французски.
        Люк рассмеялся, сообразив, что Джейн провела их обоих.
        — Ах, так вы знаете французский?
        — Разумеется,  — иронически заметила она.
        Он шутливо покачал головой и поднял чашку.
        — В таком случае, a la votre![22 - За вас! (фр.).]
        — Нет уж, давайте выпьем за Дженни. Это ее день,  — возразила Джейн.  — А ваши волнения только начинаются.
        — За Дженни!  — согласился Люк и сделал глоток крепкого кофе.
        Официант принес мягкие пышные круассаны. Запах свежей выпечки и кофе напомнил Люку о юности.
        — Вы чем-то опечалены?  — спросила Джейн.
        — Нет, просто задумался.
        — Простите. Вам, должно быть, нелегко сейчас.
        — Нет, я не об этом. Знаете, вспомнилась молодость, перед самой войной  — тогда мы все время пили кофе. После войны я переехал в Англию, где кофе не в моде, а в Австралии вообще пьют только чай…  — Он с наслаждением сделал еще глоток.  — Мне очень этого не хватало.
        — А вы давно в последний раз были в Париже?
        — Да. Я уехал отсюда в сорок четвертом.
        — Сразу после освобождения города?  — изумленно спросила Джейн.
        — Видите ли, мы с Лизеттой, матерью Дженни, сражались на стороне бойцов Сопротивления, и… В общем, это долгая история…  — Он замялся и смущенно пожал плечами.
        — Расскажите, пожалуйста,  — с искренним интересом попросила Джейн.
        Их взгляды встретились, и между ними словно искра пробежала. Люк неловко откашлялся.
        — Знаете, я вас с самого начала хотел спросить… Что у вас за духи? Аромат совершенно упоительный.

        — Вы все время говорите о запахах,  — улыбнулась она.
        Он удивленно посмотрел на нее.
        — По дороге в отель вы упомянули запах булочных, запах бензина и выхлопных газов, запахи еды в кафе…
        Люк не мог припомнить, когда и как он обо всем этом говорил, но решил, что для продолжения беседы тема опасности не представляла.
        — Я выращиваю лаванду, поэтому меня интересуют всевозможные ароматы.
        — Вы выращиваете лаванду?  — ошеломленно переспросила Джейн.  — Не может быть! Никогда бы не сказала. Вы одеты как преуспевающий английский бизнесмен.
        — А этим я обязан Дженни. Она отказалась гулять со мной по Лондону в моей обычной одежде, повела меня на Савиль-роу  — и вот вам результат. Она обожает моду. Я пообещал сводить ее в бутик Шанель.
        — Теперь понятно, зачем вы навестили бюро «Американ экспресс»!  — с улыбкой заметила Джейн.
        — Вот именно,  — хмуро кивнул Люк.  — Если бы мы не пришли в «Американ экспресс», то не встретились бы с вами, а значит, Дженни заслужила подарок от Шанель.
        — Мои духи называются «Ма гриф», их производит Карвен.
        — Очень изысканный аромат…  — Люк с наслаждением втянул воздух.  — В нем сочетаются теплые оттенки пряностей с прохладным запахом росистой травы. Восхитительно!
        — Спасибо за комплимент. У вас удивительная способность различать запахи.
        — Единственный мой талант,  — признался он, потупившись.
        — Не скромничайте, Люк, вы очень непростой человек.  — Она слегка замялась и продолжила:  — Может быть, после наших сегодняшних приключений вы согласитесь чуть больше рассказать о себе? Я надеюсь, что мы с вами еще встретимся.
        — Я был бы счастлив снова с вами увидеться,  — сказал Люк и смущенно кашлянул.  — Ну, Дженни от вас уже без ума, и женское общество ей не помешает. Вы не обидитесь, если я попрошу вас пойти с ней в бутик Шанель? Понимаете, я к моде равнодушен, а вы, по-моему, в ней прекрасно разбираетесь.
        — Конечно, я с удовольствием пойду с Дженни к Шанель.
        — Джейн, признайтесь, вы ангел, посланный нам с небес?
        — Нет, просто я люблю делать добрые дела,  — рассмеялась Джейн.  — Когда вы хотели отправить Дженни за покупками?
        — В субботу,  — ответил Люк, сообразив, что ему представится прекрасная возможность без помех встретиться с Максимилианом.  — У меня с утра важная встреча, и было бы замечательно, если бы Дженни провела день с пользой.
        Джейн задумалась.
        — Суббота мне подходит. Я вечером собиралась в театр, посмотреть балет с участием Рудольфа Нуриева. Он сейчас в Париже, танцует с Марго Фонтейн. Значит, договариваемся на субботу.
        — Прекрасно!  — кивнул Люк и улыбнулся.  — Я расскажу вам о нашей жизни, а вы мне расскажете о своей.
        — Что ж, начинайте,  — попросила Джейн.
        — Только давайте сразу закажем десерт,  — предупредил Люк.  — Мой рассказ займет много времени.
        В темно-зеленых глазах вспыхнули смешливые искорки.
        — … так вот, меня и моего младшего брата отправили в Инвернесс, отец ушел на фронт, а мать в бомбежку потеряла рассудок. Отец пропал без вести, скорее всего, погиб, его тела не нашли,  — продолжила рассказ Джейн.  — После войны мы с Найджелом вернулись в Лондон. Маму словно подменили: она ушла в себя, до нас ей не было никакого дела, мне самой пришлось заботиться о брате.
        — Что с вашей мамой сейчас?
        — Физически она вполне здорова и крепка, живет дома под присмотром сиделки. Мама по-своему счастлива, хотя ее психика полностью разрушена. Нас с Найджелом она не узнает, иногда заговаривает о Питере  — это наш отец,  — но не помнит, что вышла за него замуж. Знает все слова церковных псалмов, но не помнит, что ела на завтрак. В общем, душераздирающее зрелище. Впрочем, она прекрасно помнит свое детство и, по-моему, там и обитает, в прошлом веке, восьмилетней девочкой.
        — А как поживает Найджел?
        — Он банкир, женат, живет в Челси. У него трое детей. Пегги, его жена, очень хорошенькая женщина, заботливая мать и прекрасная невестка. Найджел  — любящий муж и отец…  — Она вздохнула.  — Мы с ним очень близки. В сущности, вся наша семья  — это мы втроем и дети.
        — Не могу поверить, что вы не замужем!
        — Я в разводе,  — призналась она, отводя взгляд.  — Ну вот, можете меня презирать.
        — За что?
        — В Англии развод все еще считается постыдным.
        — Правда?  — Люк осторожно коснулся ее руки.  — Я всегда считал, что нельзя огульно осуждать человека.
        — К сожалению, далеко не все отличаются такой свободой взглядов. Обычно при знакомстве я говорю, что овдовела, так гораздо проще. Я была замужем почти четыре года. Да-да, не удивляйтесь. Джон…  — Она обреченно ссутулилась и с печальной улыбкой продолжила:  — У него очень сложный характер. Так уж случилось, что я сменила утратившую рассудок мать на мужа-безумца. Впрочем, его безумие носит несколько иной характер. Джон представлял угрозу для жизни  — и моей, и своей.
        — Он… занимался рукоприкладством?  — неуверенно уточнил Люк.
        — Как ни прискорбно, да,  — кивнула Джейн.  — Он был не в силах себя сдерживать, а я, единственный близкий человек, являла собой прекрасную мишень. Сейчас он в лечебнице. Видите ли, много женщин после войны оказались в моем положении. Трудно винить мужчин, которые вернулись с фронта с расстройствами психики…
        — Ах, вот в чем дело…
        — Военный невроз или контузия  — болезнь коварная. Вы сражались в рядах бойцов Сопротивления, вам должно быть это знакомо.
        — Да, когда оказываешься в гуще сражения, рассудок не выдерживает,  — кивнул Люк.  — Гром битвы, выстрелы, взрывы, неожиданная смерть боевых товарищей…  — Он заметил страдальческий взгляд Джейн и осекся.  — Простите, я не хотел…
        — Нет-нет, не стоит извиняться. Ваш рассказ помог мне лучше понять Джона. Людей с подобными расстройствами принято называть безумцами, но никто, кроме непосредственных участников боев, не способен до конца осознать все ужасы войны. Джон сейчас под наблюдением хороших врачей, он никому больше не причинит зла.
        — А сами вы как себя чувствуете?
        Джейн негромко всхлипнула и перевела дух.
        — Простите мою чрезмерную прямоту,  — сказала она.  — Вы так откровенно поделились со мной рассказом о вашей жизни, о Лизетте, о погибшей семье, что я не сдержалась и, по-моему, поддалась жалости к себе. Я очень любила Джона и никогда не считала его чудовищем. Его родственники говорят, что до войны он был очень заботливым и щедрым человеком.
        — Вы давно расстались?
        — Развод я получила в апреле, но разошлись мы годом раньше. Я решила сделать себе подарок и уехала в Европу, чтобы вновь ощутить свою независимость.  — Она вздохнула и пожала плечами.  — Пожалуй, и для того, чтобы сбежать от прошлого.
        — Вы работаете?
        — Нет. Джон не хотел, чтобы жена работала. Он происходит из весьма зажиточной семьи. Мои родители были вполне обеспеченными, я получила хорошее образование, несколько лет после войны работала гувернанткой во Франции  — кстати, тогда и выучила язык,  — а в двадцать два года вернулась домой и устроилась модельером в дом моделей. Семья Джона занимается бакалейной торговлей, они ко мне очень хорошо относятся, в средствах я не стеснена, но, возможно, вернусь на работу  — не хочется сидеть без дела. Вообще-то в молодости я была чересчур разборчива, с Джоном мы встретились в пятьдесят восьмом, когда мне было уже за тридцать. Тогда я считала, что мне повезло,  — невесело усмехнулась она.  — Я очень хотела детей… Не сложилось. Сейчас я  — независимая тридцативосьмилетняя женщина, одинокая и печальная.  — Джейн выпрямилась и допила кофе.  — Так-то, мистер Рэйвенс, вот вам мое краткое жизнеописание. Простите, что обременила вас своими горестями. Похоже, мы оба прожили непростую жизнь. Примите мои искренние соболезнования по случаю гибели жены и сына. Я очень сочувствую и вам, и Дженни. Обещаю, что субботу мы
с ней проведем прекрасно.
        — Джейн, позвольте пригласить вас на ужин,  — внезапно выпалил Люк.
        Она пристально посмотрела на него, удивленная не столько приглашением, сколько настойчивостью, прозвучавшей в голосе собеседника. Люк чувствовал, что между ними возникла неясная, но прочная связь, и боялся отпугнуть Джейн своим нетерпением.
        Джейн молчала, словно оценивая все доводы «за» и «против».
        — В воскресенье?  — предложил Люк, не давая ей возможности придумать причину для отказа.
        Глава 21
        Субботним утром Люк просматривал газеты в фойе гостиницы. Неожиданно к нему подошел портье.
        — Мсье Рэйвенс, вас просят к телефону,  — сказал он, указывая на телефонную кабинку в вестибюле.
        Люк недоуменно наморщил лоб, гадая, кто бы мог ему звонить, и направился к телефону.
        — Люк Рэйвенс,  — сказал он в трубку.
        — Здравствуйте, это Макс говорит,  — представился собеседник.
        — Что-то случилось?
        — Нет, ничего страшного. На всякий случай я приехал в Париж вчера вечером. Ваши планы не изменились? Мы с вами встретимся чуть позже? Не хотелось бы, чтобы из-за меня у вас возникли трудности.
        — Видите ли, трудности у меня возникнут исключительно из-за того, что вы собираетесь мне сказать,  — ответил Люк, хотя его тронула забота юноши.
        — Я просто хочу сообщить некоторые сведения, которые будут вам интересны,  — помолчав, заметил Макс.
        — Однако же дело не в них, а в том, как я их применю,  — уточнил Люк.
        — Если вы не желаете…  — Макс замялся, не зная, как продолжить.
        — По-моему, сейчас нет смысла об этом говорить.
        — В таком случае, до встречи через полчаса. Благодарю вас,  — сказал Макс и повесил трубку.
        «Гм, он умен, хорошо воспитан и вежлив,  — подумал Люк, покачав головой.  — Мой сын погиб, а сын моего врага старается мне помочь…». Тем не менее, все складывалось как нельзя лучше: Дженни и Джейн отправились по магазинам, а Люк, в ожидании Макса Фогеля, остался сидеть в фойе, рассматривая посетителей отеля.
        Внезапно Люк вздрогнул: ему показалось, что в гостиницу вошел Маркус Килиан  — высокий, светловолосый, с прекрасной выправкой и уверенными манерами. Макс Фогель, в дорогом клубном пиджаке и рубашке без галстука, остановился у порога и, разматывая шарф, обвел фойе внимательным взглядом. Люк встал, мысленно поблагодарил Дженни за то, что она заставила его сменить гардероб, и приблизился к юноше.
        — Здравствуйте, Макс,  — произнес он.
        Молодой человек обернулся и окинул собеседника холодным взором льдисто-голубых глаз  — копией отцовских. Люк потрясенно уставился на него.
        — Доброе утро, мистер Рэйвенс,  — с запинкой произнес Макс и протянул руку для приветствия. Твердое, решительное рукопожатие снова напомнило Люку манеры полковника Килиана.
        — Давайте пройдем в бар,  — предложил Люк.
        — Не рановато ли?  — усмехнулся Макс.
        — Ничего подобного,  — ответил Люк, многозначительно посмотрев на кожаный портфель в руках юноши.  — Вдобавок, сейчас там никого нет. А ваш отец очень любил кальвадос и считал, что этот благородный напиток прекрасен в любое время суток.
        — Именно такие подробности я и мечтал от вас услышать,  — вздохнул Макс.  — Спасибо. Наверное, вам это кажется несущественным, но для меня это очень важно.
        Юноша безукоризненно говорил по-английски, и Люк догадывался, что немецким и французским Максимилиан тоже владеет в совершенстве. Впрочем, благодаря настойчивости родителей, Дженни тоже прекрасно знала оба иностранных языка.
        Бар «Блю» недаром носил это название: ковер, обивка, абажуры и даже неоновая вывеска переливались различными оттенками синего. Макс с Люком заняли отдельную кабинку. Люк, вспомнив о романтической стороне характера полковника Килиана, решил, что и сына отличает некоторая мечтательность.
        — Что вы желаете заказать?  — осведомился Люк по-французски.
        — Кока-колу,  — нерешительно ответил Макс.
        — Ваш выбор не обрадовал бы Килиана,  — фыркнул Люк.  — Закажите спиртное, Фогель.
        — Хорошо, только зовите меня Макс,  — попросил юноша, глядя на собеседника прозрачными голубыми глазами.
        — В таком случае, выпейте со мной, Макс,  — ответил Люк.
        — Ладно, я возьму кальвадос,  — непринужденно согласился юноша.  — Пожалуй, для пива слишком холодно,  — пошутил он, ссылаясь на австралийские привычки.
        Они оба заказали кальвадос и уставились в золотистую жидкость, ощущая призрачное присутствие Лизетты и Килиана.
        — Знаете, известие о гибели Лизетты и Гарри потрясло меня до глубины души,  — признался Макс.  — Слова утешения здесь бессильны.
        — Да,  — согласно кивнул Люк.  — Словами нельзя передать весь ужас утраты. Впрочем, вы и сами это знаете, ведь смерть вашей матери несомненно стала для вас ударом. Примите мои искренние соболезнования.
        Люк надеялся, что больше вопросов не последует: ему было невмоготу снова описывать трагические события, каждый раз ощущая, что сам он захлебывается и тонет в своем горе.
        Макс будто почувствовал это и произнес:
        — Мистер Рэйвенс, я очень признателен вам за то, что вы согласились встретиться со мной. Пожалуй, за это стоит выпить.
        — Прошу вас, зовите меня Люк. А выпить я предлагаю за искупление.
        Максимилиан кивнул, и они с Люком молча чокнулись.
        Люк не вытерпел и заметил:
        — Должен признать, что вы с отцом похожи, как две капли воды.
        — Мама мне говорила,  — ответил Макс,  — но я ей не верил. Фотографий отца у нас не было, только групповой снимок, нечеткий и размытый. Я всегда считал наше сходство надуманным.
        — Вы невероятно похожи друг на друга, вас легко принять за вашего отца в молодости. У вас даже голоса одинаковые.
        — Правда?!  — восторженно воскликнул Макс.
        Люк заметил, как обрадовался его собеседник, и сочувственно кивнул.
        — Я прекрасно вас понимаю, ведь я тоже не знал своего отца.
        Макс удивленно посмотрел на Люка, и тот объяснил историю своего происхождения. Юноша завороженно выслушал ее и пробормотал:
        — Это многое объясняет. Печально, конечно, что ваш родной отец погиб, не зная о рождении сына, но вы познали отцовскую любовь, пусть и через приемную семью.
        — Да, Якоб Боне был прекрасным отцом.
        — Расскажите мне о нем,  — попросил Макс.
        — Зачем?
        — Понимаете, по-моему, я каким-то образом связан с семьей Боне. Я долго разыскивал сведения о судьбе ваших сестер и…  — Он осекся и виновато поглядел на Люка.  — Простите за бесцеремонность…
        — Не беспокойтесь,  — отмахнулся Люк, исподлобья посмотрев на Макса.  — Я смирился с мыслью об их гибели. Вдобавок, это дело давнее, хотя я вам очень благодарен за подробную информацию.
        Оба умолкли, но чувствовали себя свободно в обществе друг друга. Чем больше Люк присматривался к Максимилиану, тем больше замечал отличий от полковника Килиана. Макс был пылким, а его отец  — скрытным. Красивые женщины всегда привлекали Килиана, но его сын не обращал на них внимания; впрочем, он с таким же равнодушием смотрел и на мужчин, полностью сосредоточившись на собеседнике. Маркус Килиан прекрасно сознавал, какое впечатление производит на окружающих, а в Максимилиане не ощущалось ни тщеславия, ни горделивого самолюбования, он сразу располагал к себе. Вдобавок, с ним было легко и приятно общаться, он умел слушать, и Люк начал рассказывать ему о своей жизни. Разговор продолжался до тех пор, пока официант не принес кофе.
        — Вот и вся моя биография,  — заключил Люк.
        — Я вам очень признателен за откровенность,  — сказал Макс.  — Но мне известно то, чего вы не знаете. Надеюсь, вы найдете эти сведения любопытными.
        — Зачем вам это надо?  — недоуменно спросил Люк.
        — Что вы имеете в виду?  — удивился Максимилиан.
        — Видите ли, мы говорим о событиях двадцатилетней давности. Лизетта, я, фон Шлейгель  — это древняя история. Позвольте узнать, сколько вам лет?
        — Почти двадцать пять.
        — Ваш отец ушел на фронт до вашего рождения. Когда мы с ним познакомились, вы были младенцем.
        — Ну и что?
        Люк примирительно воздел руки.
        — Я пытаюсь понять вашу мотивацию. Ведь наше прошлое вас совершенно не касается.
        Макс вздохнул.
        — Видите ли, вы связываете меня с Килианом,  — пояснил он.  — Я рос в уверенности, что мама практически не знала моего отца. Она никогда о нем не рассказывала. Я не мучил ее вопросами, просто был любимым сыном и внуком. Моя мать умерла от рака, но ее место занял призрак моего отца. Я понятия не имею, почему она не оставила меня в блаженном неведении, зачем на смертном одре попросила прочесть ей последнее письмо отца  — то самое, что она всю жизнь хранила от меня в секрете…
        Люк пожал плечами, не зная, существует ли ответ на эти вопросы.
        — Внезапно выяснилось,  — горько продолжил Макс,  — что мой отец  — не случайный знакомый, с которым мать переспала в подпитии. Я почти смирился с тем, что я  — незаконнорожденный; богатый, избалованный, но все равно незаконнорожденный… А теперь я очень зол на мать. Я так ее любил, а она солгала мне. В довершение всего я понял, что она всю жизнь любила его больше, чем меня, иначе не стала бы хранить в тайне его существование. Она не хотела делить его со мной, хотя знала, что мне очень важно о нем знать. Мне было бы достаточно, если бы она просто назвала его имя… но теперь я хочу знать об отце все, повстречаться с людьми, с которыми общался он, особенно с вами, ведь вы  — единственный свидетель последних минут его жизни.
        Люк негромко откашлялся, понимая, почему Фогель не обращал внимания на хорошеньких женщин. Льдисто-голубые глаза Макса негодующе сверкали, и Люк вспомнил такой же переменчивый взгляд полковника Килиана, сквозящий то холодной насмешкой, то суровой непреклонностью.
        — Вы предоставите мне сведения о фон Шлейгеле, если я расскажу вам о смерти вашего отца?  — осведомился Люк.
        — Да, по-моему, это равноценный обмен. Я разузнал о фон Шлейгеле все, что мог.
        — Зачем?
        — Я вам только что объяснил…
        — Нет, скажите, по какой именно причине вас заинтересовала судьба фон Шлейгеля?
        — Видите ли, в своем последнем письме отец несколько раз с бесконечным презрением упоминает этого гестаповского офицера. Я хотел выяснить, в чем дело.
        — Фон Шлейгель пытался опорочить Лизетту в глазах Килиана,  — ответил Люк.  — Разумеется, гестаповец не ошибся в своих подозрениях, но у вашего отца были все основания презирать этого мелкого чиновника с чрезмерными амбициями. Жестокий и черствый, фон Шлейгель обладал чересчур широкими полномочиями, а принадлежность к гестапо внушила ему ощущение безнаказанности. Им двигала жажда продвижения по службе, и он представлял огромную опасность…
        — Я так и знал!  — воскликнул Макс.  — Между всеми вами существовала связь. Даже сейчас, после стольких лет, вы говорите о нем с презрительным отвращением, как и мой отец. Вы до сих пор его пылко ненавидите.
        — Да, ненавижу, однако у меня для этого есть более веские причины,  — уклончиво заметил Люк.
        — Не пытайтесь выгораживать моего отца, я прекрасно знаю, что он любил Лизетту,  — смущенно признался Макс.
        — Нет, вы меня не так поняли,  — возразил Люк.  — Мы с фон Шлейгелем столкнулись гораздо раньше, и я пообещал, что в один прекрасный день отплачу ему сполна за жизнь друга. Вдобавок, вам удалось выяснить, что он виноват в смерти моих сестер, и теперь мое желание отомстить негодяю многократно возросло. Впрочем, это не имеет отношения ни к Лизетте, ни к полковнику Килиану. С моей точки зрения, гестаповец заслуживает страшного наказания, но почему им заинтересовались вы?
        Макс печально вздохнул.
        — Понимаете, в ожидании ответного письма Лизетты я сгорал от желания собрать как можно больше сведений обо всех, кто знал моего отца. Фон Шлейгель был одним из немногих известных мне людей из его окружения, вот я и решил обратиться в государственный архив Германии. Там обнаружились свидетельские показания, где упоминалась фамилия Боне, знакомая по отцовскому письму. Я сравнил известные мне факты и пришел к очевидному выводу, что Боне, Равенсбург и Рэйвенс  — один и тот же человек. Подтверждением этому стало и письмо Лизетты, отправленное с фермы Боне. Вдобавок, даже банкир с отвращением упоминал имя фон Шлейгеля.  — Макс допил остывший кофе и продолжил:  — Разумеется, меня это заинтересовало, и я решил отыскать его следы. В моем распоряжении были и средства, и связи, и я выяснил, что он сменил фамилию, замаскировал свое гестаповское прошлое и теперь ведет вполне безбедную и приятную жизнь.
        — Где?
        — А вы расскажете мне об отце?
        — Что еще вы хотите о нем узнать? Мы были врагами,  — ответил Люк.
        — Да, но, по-моему, вы были о нем высокого мнения.
        — Вы правы,  — признал Люк.  — Ваш отец спас жизнь не только мне, но и Лизетте, потому что не предал ее, хотя и догадывался о ее тайном задании. Он любил Лизетту, и она отвечала ему взаимностью, а в итоге выбрала меня. По понятным причинам мы с ней не говорили о вашем отце с того самого дня, как она узнала о его гибели.  — Люк сочувственно улыбнулся Максу.  — Я ненавидел полковника вермахта, однако уважал и восхищался человеком, носившим мундир вражеской армии. Он был доблестным воином и погиб честно, не предав ни своей родины, ни своих принципов. Он не замарал рук смертью невинных людей. Совесть его осталась чиста.
        — Простите за нескромный вопрос… Он умер от вашей пули?
        — Нет,  — с грустью ответил Люк.  — Его застрелил глупый мальчишка по имени Дидье, который и с револьвером-то толком обращаться не умел. Ваш отец сознательно спровоцировал его на выстрел, потому что сам собирался в тот день расстаться с жизнью, как ни горько в этом признаваться, Макс. Он зарядил свой пистолет одной-единственной пулей, напился и хотел наложить на себя руки, не желая сдаваться в плен… Вот только вместо этого он выстрелил в меня, доказывая горстке юных сорванцов, что он  — враг, а я  — храбрый боец Сопротивления. Ваш отец был метким стрелком и знал, что ранил меня легко, хотя со стороны ранение выглядело устрашающим.
        Я дал ему слово, что выполню его предсмертную просьбу и отправлю письмо вашей матери. Он умер у меня на руках, с чистой совестью, сознавая, что сохранил воинскую честь незапятнанной и не сдался на милость победителей. При иных обстоятельствах мы бы стали друзьями…  — вздохнул Люк, сознавая, что пришел к этому выводу только через двадцать лет.  — Да, я им восхищался и питал к нему глубокое уважение, хотя и ненавидел за то, что он покорил сердце Лизетты.
        Макс понимающе кивнул, и собеседники погрузились в задумчивое молчание.
        — Знаете, я должен вам кое-что вернуть,  — внезапно сказал Люк.
        Максимилиан удивленно посмотрел на него. Люк достал что-то из кармана и протянул Максу.
        — Вот, возьмите,  — смущенно заметил он.  — Это единственное, что было у полковника из личных вещей в день его смерти. Я решил, что при случае верну этот предмет родственникам Килиана.
        Макс взволнованно разглядывал элегантную зажигалку «Ронсон»: стальной корпус с гагатовой инкрустацией в стиле ар-деко украшал замысловатый вензель с инициалами отца  — «М. К.». Люк из деликатности отвел взгляд, а потом негромко спросил:
        — О чем вы задумались, Макс?
        — Понимаете, он держал ее в руках, пользовался ею каждый день… Для меня это единственное материальное воплощение памяти об отце. Мама получила кое-какие его личные вещи, мундир и прочее… После ее смерти я нашел их в кладовой. Килиан завещал маме все свое состояние, не знаю уж, почему. По-моему, его родным это пришлось не по нраву.
        — Ваш отец очень любил вашу мать, недаром он и последнее свое письмо ей отправил, и вспоминал о ней перед смертью. Наверное, он чувствовал себя виноватым…  — произнес Люк.  — Вы встречались с его родственниками?
        — Нет,  — признался Макс.  — У меня смелости пока не хватает, но я обязательно с ними свяжусь. Они меня возненавидят.
        — Вряд ли,  — усмехнулся Люк.  — Вы очень похожи на отца, словно его ожившее воплощение. Как бы то ни было, я рад, что наконец-то смог вернуть зажигалку ее законному владельцу. У вас даже имена с одной буквы начинаются.
        — Я вам очень благодарен,  — грустно улыбнулся Макс.
        — Знаете, когда ваш отец испустил дух, я пригладил ему волосы, одернул мундир, на всякий случай проверил карманы, но в них было только письмо для вашей матери, зажигалка и сигареты. Все эти годы даже Лизетта не знала, что я сохранил «Ронсон».
        — Вы верите в судьбу?  — с горящим взором спросил Макс.
        Люк хотел ответить отрицательно, но потрясенно кивнул, до глубины души проникнувшись отчаяньем, звучавшим в голосе юноши.
        — По-моему, нам суждено было встретиться,  — продолжил Макс.  — Судьбой предопределено, что вы вернете мне зажигалку, а я расскажу вам о фон Шлейгеле.  — Он спрятал «Ронсон» в карман.  — Сейчас он называет себя французским именем Фредерик Сегаль и живет в провансальском городке Фонтен-де-Воклюз, где владеет популярным кафе, которое славится горячим шоколадом, кружевными блинчиками и мороженым.
        У Люка перехватило горло.
        — Я подозревал, что он туда вернется…
        — Почему?
        — Он как-то упомянул, что ему нравится кантон Л’иль-сюр-ла-Сорг, особенно этот городок.
        — В общем, он вполне доволен своей новой жизнью,  — добавил Макс.  — По-французски говорит без акцента, его даже прочат в мэры, хотя вряд ли он решится занять такую заметную должность.
        — Как вам удалось все это разузнать?  — ошеломленно спросил Люк.
        — Я же говорил, что у меня есть и средства, и связи. По образованию я адвокат, умею находить нужную информацию, особенно те сведения, о которых принято умалчивать. Примите их в знак благодарности за вашу своеобразную преданность памяти моего отца. Для меня очень важно знать, как он погиб. Спасибо вам, что вы были рядом с ним в последние минуты его жизни.
        — Как, по-вашему, мне следует использовать эту информацию?
        — Смотрите сами.  — Макс равнодушно пожал плечами.  — Вы вправе забыть об этом и ничего не предпринимать.
        — А если я все-таки решусь на какие-то меры…
        — По-моему, как раз этого и опасалась ваша жена.
        — Да, она прекрасно знала, как я поступлю.
        Макс пристально посмотрел на своего собеседника и решительно подтолкнул к нему папку с бумагами.
        — К сожалению, мне придется попросить у вас большего,  — сурово произнес Люк.
        — Простите, я не совсем понимаю…  — начал Макс.
        Люк холодно взглянул на него.
        — Преследовать фон Шлейгеля  — опасное занятие. Он всегда был безжалостным, жестоким и коварным противником, его нельзя недооценивать.
        Макс согласно кивнул.
        — Прошу вас, обещайте мне…  — продолжил Люк.
        — Что именно?
        — Если со мной что-то случится, то вы позаботитесь о моей дочери, отвезете ее домой, в Австралию. Я составлю подробный план действий.
        — Мистер Рэйвенс,  — запротестовал Макс,  — вы не…
        Люк предостерегающе воздел руку.
        — Ваш отец был человеком слова. Я надеюсь, что вы унаследовали эту черту.
        — Хорошо, я позабочусь о вашей дочери,  — вздохнул Макс.  — Не волнуйтесь, в средствах я не стеснен, она ни в чем не будет нуждаться.
        — Я хотел бы, чтобы вы с ней встретились, познакомились поближе. Надо, чтобы она вам доверяла.  — Он взглянул на часы.  — Почти три пополудни. Она вот-вот вернется в гостиницу. Знаете что, давайте мы с вами поужинаем все вместе. Я прошу вас только об одном: отвезти Дженни в Тасманию и передать ее под опеку наших друзей. После этого можете забыть о Рэйвенсах.
        — Обещаю,  — нерешительно кивнул Макс.  — И спасибо, я с удовольствием поужинаю с вами.
        Люк взял со стола папку.
        — Если не возражаете, пожалуйста, подождите меня в фойе. Я отнесу документы в номер и вернусь. Я вам очень признателен за все, что вы для нас сделали.
        — Знаете, я должен вам сказать…
        Люк недоуменно нахмурился.
        — Там, в бумагах, есть один очень важный адрес. Вам следует отправить туда телеграмму и сообщить кое-какую информацию. Вы все поймете, когда ознакомитесь с содержанием документов.
        Люк расплатился, и они с Максом вышли из бара.
        — После того как выяснилось, что во мне течет немецкая кровь, я не могу избавиться от чувства вины за судьбу погибших…  — вздохнул юноша.
        — Макс, вы были совсем ребенком…  — начал Люк и осекся, заметив, как в вестибюль гостиницы вошли Дженни и Джейн.
        — Ой, папочка!  — восторженно завизжала Дженни, бросившись к отцу, но тут же с любопытством посмотрела на его спутника.
        — Ах, вот вы где!  — радостно воскликнула Джейн, переводя взгляд с Люка на Макса.  — Простите, это ваш родственник?
        — Почему вы так решили?  — удивленно спросил Люк.
        — Вы очень похожи,  — заметила Дженни.
        — Нет, мы просто знакомые,  — растерянно заметил Люк, несколько ошарашенный неожиданным сравнением.  — Джейн Эплин, позвольте представить вам Макса Фогеля. Макс, это моя дочь, Дженни.
        — Очень приятно,  — произнес Макс, с улыбкой пожимая протянутые руки.
        Дженни зачарованно уставилась на него.
        — Я пригласил Макса отужинать с нами,  — пояснил Люк и сменил тему:  — Надеюсь, вы с пользой провели время?
        — Мы чудесно прогулялись по «Галери Лафайет», посетили магазины ведущих модельеров,  — отозвалась Джейн.  — Но теперь мы устали и замерзли.
        Люк никогда не понимал, в чем заключается соблазн бесконечных походов по магазинам. Его оставляла равнодушным восторженная примерка бесчисленных нарядов, напускной ужас перед ценами, завороженное разглядывание витрин.
        Дженни с гордостью продемонстрировала пакет со знаменитым фирменным знаком, извлекла из него не менее знаменитую коробочку духов «Шанель». Люк внутренне содрогнулся, но смирился с желанием дочери обладать ароматом, напоминающим о матери. Девочка благоговейно нанесла капельку драгоценных духов на запястье и поднесла к лицу отца. Люк сразу же вспомнил, как сидел за рулем лимузина, а на заднем сиденье полковник Килиан страстно целовал Лизетту. Он отогнал давние воспоминания и искренне признал, что запах великолепен.
        — Это мне Джейн подарила,  — заявила девочка.
        Люк с укоризной поглядел на Джейн. Она безмятежно сняла пальто, перебросила его через руку и размотала шелковый шарф. Элегантный темно-синий костюм изящно облегал ее стройную фигуру.
        — Дженни заслужила,  — ответила Джейн, обменявшись заговорщицким взглядом с девочкой.  — Не волнуйтесь, ваши деньги мы не экономили.
        — Ну еще бы,  — притворно вздохнул Люк.  — Мне нужно подняться в номер, давай заодно я и ваши покупки отнесу.
        Дженни протянула ему пакеты, и он скрылся в гостинице. Джейн извинилась, сказала, что ей нужно позвонить, и направилась к телефонной кабинке в фойе. Дженни по-прежнему зачарованно смотрела на Макса, не в силах оторвать взгляда от привлекательного юноши с копной светлых волос.
        — Давайте присядем,  — предложил он и подвел ее к креслу.
        Дженни, утратив дар речи, послушно опустилась на мягкое сиденье.
        — Судя по всему, ваш поход по магазинам удался,  — заметил Макс с улыбкой.
        — Да,  — кивнула девочка, раздумывая, как определить цвет глаз собеседника. В голову ничего не приходило, кроме слова «серебристо-голубой».  — Простите, а вы кто?  — смущенно спросила она.
        — Ваши родители в войну были знакомы с моим отцом,  — ответил он.  — Я его совсем не знал, и ваш отец согласился со мной встретиться и рассказать о своих воспоминаниях и впечатлениях. Я ему за это очень благодарен.
        — А ваш отец умер?  — спросила Дженни, сознавая, что вопрос прозвучал слишком напористо.
        — Да,  — кивнул Макс.
        — У меня мама умерла.
        — Я знаю. Примите мои искренние соболезнования.
        Пожав плечами, Дженни ответила:
        — Мы с папой стараемся примириться с утратой.  — Она отвела глаза и покраснела, смущенно ковыряя обивку кресла.
        — И моя мама недавно умерла,  — печально произнес Макс.
        Дженни взглянула на своего нового знакомого, изумленная его горестным тоном. Макс неловко улыбнулся краешком губ.
        — Неважно, сколько человеку лет, всегда очень больно потерять маму,  — пояснил он и сменил тему:  — Между прочим, у вас прекрасные духи. Мои любимые.
        — Правда?  — недоверчиво уточнила Дженни, с трудом сдерживая восторженное восклицание.
        Макс кивнул и спросил:
        — Ну и как вам Париж? Нравится?
        Дженни изо всех сил старалась расслабиться и подольше побыть в обществе Макса. Она разгладила юбку вспотевшими от напряжения ладошками и принялась рассказывать о своих впечатлениях. Макс внимательно выслушал ее и лукаво заметил:
        — Это, конечно, превосходно, но вы ни разу не сходили на чаепитие в «Ладуре», не пробовали пирожное «монблан» в «Анжелине» и не пили горячий шоколад в «Двух маго». Неслыханное упущение!  — воскликнул он и трагически закатил глаза.  — Нельзя заботиться только о духовной пище, надо и желудок побаловать.
        Дженни расхохоталась.
        — Нет, так дело не пойдет,  — решительно заявил Макс.  — Мисс Рэйвенс, организацией ваших прогулок по Парижу займусь я.
        — Вы?  — изумленно пролепетала Дженни.
        — Разумеется. Какие у вас планы на завтра?
        — Ох, завтра я занята,  — с сожалением призналась девочка,  — зато послезавтра…
        — В понедельник?  — уточнил Макс.  — Значит, встретимся в понедельник.
        Дженни ошеломленно перевела дух и, набравшись смелости, кивнула:
        — Договорились.
        — О чем это вы договариваетесь?  — осведомился подошедший Люк.
        Джейн закончила телефонный разговор и вернулась к компании.
        — В понедельник Макс поведет меня на экскурсию,  — гордо объявила девочка.
        Люк умоляюще посмотрел на Джейн, словно надеясь, что она предложит пойти с ними. Макс не заметил его взгляда, но тут же обратился к Джейн:
        — Вы по работе в Париж приехали?
        — Нет, я решила развеяться, вот и устроила поездку в Париж,  — объяснила Джейн.  — А с Люком и Дженни мы познакомились совсем недавно.
        — В таком случае, присоединяйтесь к нам с Дженни. Мистер Рэйвенс по делам уезжает на юг Франции, а вас, прекрасные дамы, я приглашаю в путешествие, где раскрою все тайны восхитительного Парижа.
        — Пап, ты куда собрался?  — укоризненно спросила Дженни.
        — Мне надо кое с кем встретиться в Лионе,  — соврал Люк.
        — Ты же обещал взять меня с собой в Сеньон!  — напомнила она.
        — Мы с тобой туда обязательно съездим,  — сказал Люк и торопливо направил своих спутников к выходу из гостиницы, где все четверо сели в такси.
        Впрочем, Дженни не обмануло поведение отца. Она догадывалась, что он от нее что-то скрывает. Впрочем, больше всего ее поразило то, что об этой тайне известно Максу Фогелю.
        Глава 22
        На следующее утро Люк отвел Дженни в гостиничные апартаменты, где жила семья управляющего отелем. Дженни высвободилась из объятий отца и подбежала к своей новой подруге. Обе девочки, весело переговариваясь, скрылись в комнате. Люк обменялся улыбками с Шанталь, женой управляющего.
        — Не беспокойтесь, я присмотрю за ними,  — сказала Шанталь глубоким грудным голосом.
        — Я вам очень признателен,  — произнес Люк.  — К сожалению, у меня сегодня неотложные дела, и в отель я вернусь за полночь. Вы не возражаете, если Дженни у вас переночует?
        — Нет, что вы! Джульетта так надеялась на то, что вы позволите Дженни остаться на ночь!
        — Спасибо вам огромное, мадам Перно. Я очень рад, что девочки подружились.
        Люк вернулся к себе в номер и присел у стола. Всю прошлую ночь он провел без сна, прислушиваясь к мерному дыханию дочери и составляя план действий. Впрочем, Люк не представлял себе, что именно он намерен предпринять, да и во времени был стеснен. Тем не менее, он вспомнил Лорана, своего приятеля-маки, который советовал ему брать пример с вольных стрелков и ковбоев  — героев американских фильмов-вестернов. Люк горестно вздохнул: друг погиб, его расстреляли на главной площади провансальского городка Горд. Лоран был настоящим патриотом и пошел на смерть ради своей родины, а Люком сейчас двигала жажда мести. Сможет ли он взвалить на свои плечи ответственность еще за одну смерть?
        Он вспомнил полицейского Пьера Лондри, предателя, который помогал немцам отправлять евреев из Прованса в концентрационные лагеря, а во время одной из облав до смерти избил престарелую Иду Боне. Люк перерезал ему горло в 1943 году, отомстив за свою приемную бабушку. Фон Шлейгель отправил на смерть приемных сестер Люка и, конечно же, заслуживал той же участи. Люк погрузился в размышления об истинной причине своего приезда во Францию: он приехал, чтобы убить фон Шлейгеля. Гнев и ярость, обуревавшие Люка в годы войны, за двадцать лет поутихли, на смену им пришла мудрость зрелого возраста.
        «Чего я добьюсь, если прикончу этого мерзавца?»  — спрашивал себя Люк. Убийство фон Шлейгеля станет хладнокровным, обдуманным преступлением, смерть гестаповца не вернет погибших, не принесет ни утешения, ни удовлетворения. Люк сомневался, что теперь, по прошествии стольких лет, способен на подобный поступок.
        Однако известие о том, что фон Шлейгель живет в Провансе, бередило старые раны и не давало покоя, словно заноза. Люк с негодованием думал о том, что от правосудия укрылся нацистский преступник, на совести которого смерть многих тысяч ни в чем не повинных людей. «Его нужно призвать к ответу!»  — снова и снова говорил себе Люк.
        Фон Шлейгель остался в живых, а все члены семьи Боне погибли, сгинули в концентрационном лагере. Эта страшная участь постигла миллионы еврейских семей. У Люка была уникальная возможность отомстить человеку, который повинен в их смерти. Разумеется, ни Сара, ни Ракель, ни старик Вольф не оправдали бы хладнокровного убийства, но Люка это не останавливало. Много лет назад он пообещал фон Шлейгелю, что отомстит за все злодеяния, совершенные гестаповцем, оставалось только придумать, как не отягчить свою совесть кровавым преступлением.
        Люк открыл папку, поглядел на нечеткий снимок и погрузился в чтение, шаг за шагом обдумывая свои действия.
        Бывшему гестаповцу исполнился шестьдесят один год. Он носил очки и припадал на одну ногу, но не растратил ни хитрости, ни коварства. Макс, будто случайно, обратился к фон Шлейгелю на немецком, но тот, с секундной заминкой, ответил по-французски, что не знает этого языка. Однако Макс заминку услышал и сделал соответствующе выводы.
        Фон Шлейгель, или Сегаль, как его теперь звали, женился на некой Гвенолин, которой теперь было пятьдесят семь лет, у них росли две дочери: девятнадцатилетняя Бригитта и восемнадцатилетняя Валери. Гвенолин и Бригитта работали в кафе, а Валери училась в университете города Шамбери. По мнению Люка, фон Шлейгель не заслуживал ни радостей семейной жизни, ни любви жены и дочерей. Впрочем, счастливое будущее семьи Сегаль волновало Люка меньше всего: наверняка Гвенолин, Валери и Бригитта понятия не имели о прошлом фон Шлейгеля, они содрогнулись бы, узнав, с каким чудовищем прожили бок о бок долгие годы.
        Семья обитала в зажиточном районе городка Фонтенде-Воклюз, у них было два автомобиля, по понедельникам, когда кафе не работало, они любили выезжать на пикник  — «только не в туристический сезон», дотошно отмечал Макс в своих заметках,  — а отдыхать ездили в Италию или в Швейцарию. Люк отдал должное тщательности расследования Макса Фогеля: юноша собрал весьма подробные сведения о жизни и привычках фон Шлейгеля.
        Целую страницу Макс посвятил описанию типичного дня гестаповца. Фон Шлейгель почти все время проводил в кафе, приходил туда рано  — летом в пять утра, а зимой на рассвете,  — а потом совершал моцион по улицам городка или катался на велосипеде вдоль реки Сорг, раз в неделю уезжая в горы, к ее истокам, подальше от людей.
        «Вероятно, он поступает так из предосторожности, не желая придерживаться регулярного распорядка»,  — указывал Макс в своих заметках.
        Люк поглядел в окно, размышляя о предупреждении Макса. Судя по всему, встретиться с фон Шлейгелем с глазу на глаз можно только в горах. Местность была хорошо знакома Люку: семья Боне часто уходила туда на прогулки. Он прекрасно помнил высокую отвесную скалу, под которой на дне грота пряталось неподвижное озерцо с прозрачной водой необычного изумрудно-зеленого цвета. Река, искрясь и играя бликами на солнце, перекатывалась через пороги и устремлялась к городку  — вертеть колеса многочисленных водяных мельниц.
        «Возможно, он уходит туда замаливать грехи,  — предполагал Макс.  — Если он и сознается в них посторонним, то лишь по принуждению».
        Судя по всему, сын полковника Килиана многим рисковал, собирая эти сведения. Макс прекрасно понимал, что Люк захочет отомстить фон Шлейгелю. Люк прикусил губу, пытаясь связать воедино противоречивые намерения и устремления, но ничего не помогало. Он не мог успокоиться, а для того, чтобы уцелеть при встрече с бывшим гестаповцем, необходимо мыслить хладнокровно и рассудительно. Фон Шлейгель настороженно относился к любому незнакомцу, который стал бы задавать странные вопросы, а значит, Макс либо отличался необычайным умом и осторожностью, либо его юношеская наивность не вызвала никаких подозрений.
        Люк раздраженно стукнул кулаком по стене и чертыхнулся, сообразив, почему жена попросила Макса прекратить переписку: Лизетта прекрасно знала, что ее муж загорится желанием отомстить фон Шлейгелю. Люк с огорчением признал ее правоту и понял, что ему необходимо отвлечься, иначе он не сможет выработать разумного плана действий.
        Он закрыл папку, спрятал ее в портфель, поспешно надел пальто и шарф и вышел из номера. У гостиницы он торопливо поймал такси.
        — Куда поедем, мсье?  — осведомился водитель.
        Люк назвал гостиницу на Левом берегу и вскоре уже стоял в фойе, где решительно попросил клерка у стойки соединить его с номером мадемуазель Эплин. В телефонной трубке раздались щелчки, потом прозвучал гудок. Люк решил, что если ему не ответят через два-три звонка, он повесит трубку и уйдет.
        — Джейн Эплин,  — послышался знакомый голос.
        — Доброе утро, это Люк,  — напряженно выдохнул он и замер в ожидании.
        — Господи, я не ожидала…
        — Ох, простите, не хотел вас отрывать…
        — Ничего страшного, я люблю сюрпризы. Как у вас дела? Как Дженни?
        — С Дженни все в порядке.
        — А с вами?
        Он замялся, не зная, что сказать.
        — Понимаете, мне надо было отвлечься, я решил прогуляться и вот дошел до вашей гостиницы…
        — Вы здесь? В фойе?
        — Я проходил мимо,  — смущенно признался Люк,  — и подумал, может быть, вы согласитесь выпить со мной кофе.
        Воцарилось красноречивое молчание.
        — Джейн, простите меня, бога ради,  — торопливо заговорил Люк.  — Я помню, что мы сегодня вечером с вами увидимся. Просто мне очень хотелось увильнуть от дел, вот я и…
        — Люк,  — мягко произнесла она.
        Он тяжело сглотнул.
        — Пожалуйста, поднимитесь ко мне в номер, комната двести пятьдесят один,  — сказала Джейн и повесила трубку.
        Люк в полном смятении уставился на телефонный аппарат. Что делать? Выбора не оставалось, и он направился к лифту, словно подталкиваемый невидимой рукой.
        — Какой этаж, мсье?  — осведомился лифтер.
        — Второй,  — ответил Люк и притворился погруженным в свои мысли, боясь, что лифтер с ним заговорит.
        Наконец двери лифта распахнулись, Люк шагнул в коридор, остановился у зеркала, пригладил растрепанные ветром волосы, поправил галстук и направился к двери номера 251, чувствуя, что настал решительный момент. Можно, конечно, повернуться и сбежать, избавившись таким образом от возможных осложнений, ведь стоит постучать  — и пути назад не будет. «Впрочем, наверняка мне все это почудилось,  — подумал Люк,  — и на самом деле Джейн надела пальто и готова пойти со мной в кафе».
        Он нерешительно поднял руку, посмотрел на медную табличку с цифрами на двери, вдохнул сладковатый, гвоздичный аромат  — у окна в коридоре стояла ваза с цветами волчеягодника  — и постучал, почти не сознавая, что делает. Дверь распахнулась. На пороге стояла Джейн, вытирая полотенцем мокрые каштановые пряди. Небрежно запахнутый серебристо-серый шелковый халат прикрывал трепещущую упругую грудь. «Нет, пожалуй, речь пойдет не о кофе»,  — мелькнула шальная мысль.
        — Я с утра пораньше сделала массаж, а потом приняла ванну,  — без малейшего стеснения пояснила Джейн, словно в ответ на удивленное выражение на лице Люка.
        — Простите, я…
        — Входите,  — пригласила она.  — Снимайте пальто. Я закажу кофе…  — Джейн прошла в номер, повернулась к Люку и осеклась, заметив его жадный, пристальный взгляд.
        После расслабляющего массажа зеленые, цвета лесной листвы, глаза Джейн были томными, почти сонными. От нее пахло ароматическим маслом  — жасмин, сандаловое дерево и ладан. В запахе халата нежно розовела кожа, распаренная горячей ванной, в ложбинке между грудей сверкали капельки воды. Люка словно парализовало неожиданное пылкое желание.
        Джейн, стремясь сгладить неловкость, медленно развязала пояс халата. Серебристо-серые полы распахнулись, открыв обнаженное тело, но она не стала сбрасывать с плеч шелковистую ткань, что делало еще более соблазнительными тяжелые налитые груди. Люк жадно потянулся к ней, а Джейн приникла к нему и бессильно обмякла в его объятиях, сгорая в пламенной страсти. Их губы встретились. Джейн обхватила его за шею и крепко прижала к себе. Он обнял ее за талию, с трепетом ощутив под пальцами гладкую кожу…
        Внезапно перед его мысленным взором встали образы Лизетты и Гарри, укоризненные лица друзей в Лонсестоне  — и негодующий взгляд Дженни, упрекающий его за предательство и обман. Джейн смущенно опустила глаза, борясь со своими демонами, но со стороны казалось, будто она тоже видит призрачные фигуры.
        Люк безмолвно, словно боясь разрушить хрупкое очарование этого мгновения, притянул Джейн к себе, наслаждаясь ее нежной кожей, вдыхая чудесный запах и чувствуя, как возвращается предательское желание, требующее немедленного удовлетворения.
        — Люк, мы здесь одни,  — прошептала Джейн.  — Мы никому не причиняем боли, никого не предаем…
        — Прости,  — ответил он и взглянул ей в глаза.  — Дело не в тебе…
        — Я знаю,  — кивнула она и лукаво улыбнулась.  — Понимаешь, ты у меня первый… после мужа. Но меня не отпускает ощущение, что мы с тобой близки.
        Он прижал ладони к ее щекам, заглянул в широко распахнутые темно-зеленые глаза, погладил золотистую кожу, растрепанные, чуть влажные каштановые пряди.
        — Джейн, я не хочу тебя потерять.
        — Не волнуйся, мы с тобой никогда не расстанемся,  — заявила она.  — Я поняла это еще на рю Скриб. Нам было предопределено встретиться. Это судьба.
        Люк ошеломленно посмотрел на нее.
        — В чем дело?  — удивленно спросила она.
        — Макс совсем недавно сказал мне почти то же самое  — судьба предопределила нашу с ним встречу.
        — Да, между вами есть какая-то связь.
        — Ничего подобного!  — протестующе воскликнул он.
        — Я не собираюсь выведывать твои тайны,  — улыбнулась она.
        Он поцеловал ее, обезоруженный такой деликатностью. Поцелуй был долгим, желание разгоралось неторопливо, ласки были осторожными и нежными. Застонав, Джейн положила его ладонь себе на грудь. Люк закрыл глаза и со вздохом отстранился, вопросительно поглядев на Джейн.
        Она призывно кивнула, в темно-зеленых глазах пылал огонь желания. Оба они долго не знали плотских утех, и Люк осознал правоту Джейн: своим поступком они никого не предают, не оскорбляют памяти усопших, никому не причиняют зла. Возможно, Дженни с этим и не согласилась бы, однако, хотя девочка и старалась вести себя по-взрослому, вряд ли понимала всю сложность и глубину отношений между людьми. Вдобавок, любой полнокровный мужчина не устоял бы перед прикосновением податливой, упругой груди, чутких прелестных губ и ощущением твердого соска, напрягшегося под жадными пальцами.
        Люк выпустил Джейн из объятий и начал торопливо срывать с себя одежду. Джейн с нежной улыбкой сбросила с плеч шелковый халат и легла в постель, на пахнущие свежестью крахмальные простыни. Люк пожирал глазами ее тело, не знавшее родов, подтянутый живот, мягкие очертания лобка, аккуратную впадину пупка. Он жадно прильнул к Джейн, но заставил себя сдержаться, приподнялся на локтях и посмотрел на милое лицо.
        — Ты просто красавица, так бы и глядел целый день!
        — Ты и так глядишь, прекрати!  — улыбнулась она.
        Он снял с шеи шелковый мешочек.
        — Тот самый, с семенами лаванды?  — спросила Джейн.
        — Да,  — кивнул он и уклончиво пояснил:  — Я его по привычке ношу.  — Люк повернулся на бок, подпер голову рукой и провел пальцем по груди Джейн.  — На чем мы остановились?  — заявил он, не желая больше разговаривать о прошлом.
        — Джон был совсем другой,  — хихикнула Джейн.
        — Так я же француз!  — напомнил Люк, нарочито утрируя французский акцент.  — Мы лучшие в мире любовники.
        — Правда?
        — Конечно! Сейчас докажу,  — заявил он и нырнул под простыню.
        Позже Джейн доказала Люку, что не только француженки умеют наслаждаться мужским телом. Люк поддался порыву страсти, не испытывая угрызений совести: ни ласковые прикосновения, ни запах, ни голос Джейн ничуть не напоминали о Лизетте. Люк закрыл глаза, ощущая нежные касания шелковистых каштановых прядей, разметавшихся по подушке, и покорно погрузился в бурный океан экстаза, охваченный трепетным, бесконечным чувством безмерного удовлетворения.
        Наконец Джейн бессильно обмякла и уткнулась ему в шею. Люк обнял ее тонкую талию и задремал. Они долго лежали неподвижно, будто слившись друг с другом. Он осторожно шевельнулся, Джейн тихо вздохнула, и Люк повернулся, чувствуя, как обнаженную спину обдало холодком.
        — Ты еще не уходишь?  — сонно спросила Джейн и потянулась за одеялом.
        Он ласково отвел с ее заспанного лица прядь каштановых волос.
        — А ты меня не прогоняешь?  — пошутил он.
        Она коснулась его щеки и нежно поцеловала веки.
        — Тебе грустно?
        — Как ни странно, нет. Впервые за последний год я чувствую себя полным сил и энергии.
        — И нисколечко ни виноватым?  — уточнила она.
        — Ну, может, самую малость. А ты?
        — Никакой вины я за собой не чувствую, хотя, казалось, должна бы. Такая вот я распутница,  — усмехнулась Джейн.
        Он улыбнулся в ответ и спросил:
        — Можно я приму душ?
        — Конечно.
        Люк встал и, мягко ступая по толстому ковру, без стеснения направился к ванной и включил горячую воду. Чуть поеживаясь от прохладного воздуха, он взглянул на часы. Пора было вернуться к привычной жизни, позвонить в гостиницу, узнать, как там Дженни… Вдобавок, надо разобраться, что делать с фон Шлейгелем.
        — О чем ты задумался?  — спросила Дженни, переступив порог ванной комнаты, облицованной мрамором.
        — Не хочешь ли ко мне присоединиться?  — предложил Люк, входя в душевую кабинку.
        — Нет, спасибо, я слишком хорошо представляю себе, чем это закончится,  — улыбнулась Джейн.
        Люк закрыл стеклянную дверцу и встал под хлесткие струи горячей воды, смывая с себя запах Джейн, которая стояла у раковины и оценивающе разглядывала его сквозь клубы пара.
        — Ты в прекрасной форме,  — заметила она.
        — Для моего возраста?  — шутливо уточнил он, выйдя из-под душа и взяв полотенце.
        — Для любого возраста,  — укоризненно ответила Джейн.  — Похоже, работа в поле с успехом заменяет физические упражнения.
        — Наверное…  — Люк пожал плечами.  — Знаешь, я об этом никогда прежде не задумывался, но с тобой чувствую себя молодым.  — Он поцеловал ее мокрыми губами.  — Спасибо.
        — Не за что,  — с усмешкой ответила она и взъерошила ему волосы на висках.  — А седина тебе очень идет. Борода тоже седеет?
        — Местами,  — признался он.
        — Очень стильно.
        — По-моему, тебя просто привлекают мужчины в возрасте,  — заявил Люк, яростно растирая спину полотенцем. Он перехватил взгляд Джейн, отбросил полотенце и, заключив ее в объятия, покрыл жадными поцелуями.  — Ты к нам невероятно снисходительна.
        — По-моему, ни о какой снисходительности сегодня речи не было,  — ответила она, пристально глядя на него.
        — Нет, я не об этом. Ты одарила меня дружбой и любовью как раз в тот момент, когда мне это было нужнее всего.
        — Я то же самое подумала о тебе,  — призналась Джейн, понимающе посмотрев на Люка.
        — Вот и прекрасно. Значит, за ужином сегодня никто из нас не испытает ни малейшей неловкости.
        — Нет-нет, я вовсе не собираюсь ждать до ужина. Неизвестно, когда еще нам удастся остаться наедине. Пожалуйста, проведи со мной весь день… и ночь,  — попросила Джейн.
        — Договорились,  — ответил Люк.  — Чем предлагаешь заняться?
        — Чем угодно. Мне хочется быть с тобой рядом. Ох, прости, я не слишком цепляюсь?
        — Нисколько,  — улыбнулся он.  — С одним условием: по магазинам я ходить отказываюсь.

* * *
        Они под руку прошлись по Тюильри, потом заглянули в кафе, отогреться. Люк наслаждался мирной жизнью Парижа, романтической прогулкой, поцелуями и жизнерадостным воодушевлением. В суровые годы войны Люку с Лизеттой было не до романтики, хотя позже, в Лондоне, им удалось испытать это ощущение, пусть и на краткое мгновение. Проходя мимо Лувра, Люк вспомнил, что в последний раз они с женой предавались безудержной страсти посреди поля белой лаванды, залитого лунным светом  — там, где похоронили Лизетту и Гарри. Люка окутала пелена грусти, опустилась на плечи холодным покрывалом, лишая его призрачного счастья и женского тепла.
        Вдобавок, предстояло решить, как поступить с фон Шлейгелем.
        Глава 23
        Джейн медленно помешивала ложечкой в чашке кофе.
        — Знаешь, вчера ты упомянул об одном происшествии во время войны…
        Люк сделал глоток кофе, жалея, что не заказал чего-нибудь покрепче.
        — Когда тебя ранили на плато Мон-Муше, за тобой ухаживала старая Мари и ее внук, так?
        — Да,  — кивнул Люк.  — Мари и Робер.
        — А ты не пытался их разыскать?
        Люк замер, держа чашку на весу.
        — Нет,  — удивленно ответил он.
        — Они ведь тебе жизнь спасли!
        Он виновато поглядел на нее и задумался, почему ему это прежде не приходило в голову. Да, он изредка вспоминал Мари и Робера, но считал, что займется их поисками позже, а время безвозвратно утекало, как вода сквозь пальцы.
        — Понимаешь, были у меня такие намерения…
        — Так в чем же дело?
        — Ты предлагаешь разыскать их сейчас?
        Джейн кивнула.
        — Нет, сейчас я слишком занят, не хочется усложнять себе жизнь. Надо Дженни город показать, у нас и без того много планов.
        — Не выдумывай,  — решительно заявила Джейн.  — Знаешь, Джон вел себя точно так же. На фронте ему спасли жизнь два приятеля, мне очень хотелось, чтобы он разыскал их после войны, отблагодарил, но он наотрез отказался. Я так и не поняла, почему.  — Она пожала плечами и вопросительно посмотрела на Люка.  — Разумеется, об ужасах войны хочется забыть, не бередить старые раны, но иногда полезно смотреть правде в глаза.
        Люк кивнул, понимая, что Джейн права.
        — Ты очень тепло отзывался о Робере,  — напомнила она.
        — Да, мы с ним даже принесли клятву на крови,  — вздохнул он.
        — Вот и займись его поисками, вместо того, чтобы развлекать Дженни обзором достопримечательностей, скрывая скорбь о безвременно ушедших друзьях. Вам обоим это пойдет на пользу.  — Джейн перевела дух.  — Прости, я не хотела тебя обидеть. Твое право оплакивать жену, печалиться о прошлом, но, мне кажется, встреча с Робером заставит тебя по-новому взглянуть на жизнь.
        Люку захотелось обнять Джейн и искренне отблагодарить ее за чуткость и мудрые советы, хотя он не смел признаться ей в истинной причине своего приезда в Париж.
        — Представляешь, как обрадуется Дженни, если ты их отыщешь?  — сказала Джейн.
        Люк выбросил из головы мысли о фон Шлейгеле.
        — Наверное, Мари уже нет в живых,  — вздохнул он.
        — А ее внуку сейчас сколько лет? Двадцать пять?
        — Да,  — кивнул Люк.
        — Ты же мне сам говорил, что приехал во Францию, чтобы сдержать обещание…
        — Я имел в виду другое обещание,  — уклончиво ответил он.
        — Какое?
        Люк покачал головой и уставился в окно, на сплошной поток машин.
        — Ох, Джейн, не спрашивай,  — вздохнул он.  — Я должен его сдержать, вот и все.
        — Но тебе грозит опасность?
        Он ошарашенно взглянул на Джейн и прищурился:
        — С чего ты взяла?
        — При встрече с Максом ты был сам не свой, а потом, когда рассказал мне, что был бойцом Сопротивления, я поняла…  — Она замялась и умолкла.
        Люк оценил наблюдательность и ум Джейн, но понял, что ее необходимо отвлечь, иначе она подставит под угрозу все его планы, да и сама окажется в опасности.
        — Видишь ли, дважды два не равно пяти,  — шутливо заметил он.
        — Прости мое назойливое любопытство,  — ответила она.  — Понимаешь, я не ожидала, что со мной это случится… ну, что я снова встречу человека, который мне очень понравится.
        Он ласково сжал ее пальцы.
        — Послушай, я не напускаю на себя таинственности… Это в самом деле очень личное. Не беспокойся за меня, прошу тебя.
        — Ты не возражаешь, если я проведу чуть больше времени с Дженни?
        — Ты и так уже много для нее сделала. Мне бы не хотелось тебя…
        — Что ты, мне с ней очень интересно! Мне нравится общаться с детьми, а Дженни сейчас непросто, она взрослеет… Ты заметил, какими глазами она смотрит на Макса?
        — Что ты имеешь в виду?  — опешил Люк.
        — Ох, да не волнуйся ты так, привыкнешь,  — улыбнулась Джейн.
        — Глупости! Макс ее на десять лет старше…
        — В ее возрасте это вполне нормально. Вдобавок, она  — весьма своеобразный подросток. Вы сейчас очень нужны друг другу. Между прочим, у нее прекрасный вкус,  — лукаво заметила Джейн, глядя на Люка, который никак не отреагировал на ее замечание.  — Это был комплимент в твой адрес,  — пояснила она.
        Люк знал, что она имеет в виду невероятное сходство между ним и Максимилианом, но раздраженно решил, что это еще одно досадное напоминание о полковнике Килиане.
        — Сын в отца пошел,  — буркнул он.
        — А ты до сих пор ревнуешь,  — воскликнула Джейн, улыбаясь.  — Можно подумать, что тебя в свое время вниманием обделили.
        Он покраснел, но не из ложной скромности.
        — Мне Макс очень нравится,  — продолжила Джейн.  — И Дженни в его обществе весело. Ты же сам говорил, что вы поехали в Европу развеяться, забыть о трагическом прошлом. Кстати, как по-твоему, мы с пользой провели утро?  — игриво поинтересовалась она.
        — Я требую повторения,  — в тон ей откликнулся Люк.
        — Но Дженни мы пока об этом говорить не будем?  — уточнила Джейн.
        — Нет, по-моему, она еще не готова признать, что я имею право на личную жизнь.
        — Да, конечно,  — согласно кивнула она.
        — Слушай, я даже не знаю, надолго ли ты в Париже,  — спохватился Люк.
        — Я пока не задумывалась о дате отъезда.
        — Мне надо на пару дней съездить на юг. Может быть, удастся отыскать следы Робера.
        Джейн улыбнулась, довольная тем, что подтолкнула Люка к этому решению, но в ее взгляде таилась печаль.
        — Ах, мне так не хочется расставаться,  — вздохнула она.
        — Меня ждут лавандовые плантации. В Австралии уже началась весна, пора…
        — Умоляю, не оправдывайся! Я очень рада нашей случайной встрече.
        — Это не значит, что расставание неминуемо.
        — Ох, прекрати! Мы прекрасно провели время, я ни о чем не жалею. Завтра я пойду на балет, а потом, наверное, поеду во Флоренцию. В Париже иногда бывает слишком одиноко, это город влюбленных.
        — Тебе одиноко?
        — С этой минуты  — да.
        Они понимающе переглянулись, и Люка охватило чувство вины. Джейн ни на чем не настаивала, не требовала продолжения их связи, и, хотя он опасался усложнить себе жизнь, ему тоже не хотелось расставаться.
        — А почему бы тебе не поехать с нами?  — выпалил он, не дав себе времени подумать о последствиях.
        — В Мон-Муше?
        — Да,  — кивнул он.  — А потом в Прованс, в Сеньон.
        — Прошу тебя, не надо меня жалеть. Я терпеть не могу жалости…
        Он встал, подошел к Джейн и страстно поцеловал ее, к изумлению женщин, сидящих за соседним столиком.
        — Я предлагаю это не из жалости,  — пояснил он.  — С моей стороны это весьма эгоистично. Во-первых, ты поможешь мне справиться с моей своенравной дочерью. А во-вторых, ты мне очень нравишься, и я не готов с тобой расстаться, хотя мне будет очень трудно держать себя в руках.
        Джейн облегченно вздохнула и рассмеялась.
        — Ах, ты умеешь уговаривать! Я с удовольствием поеду с вами. А что собирается делать Макс?
        — По-моему, он отправляется домой, в Лозанну. Он оставил записку в гостинице, что вечером уезжает из Парижа.
        — Жаль, мы с ним толком даже не попрощались,  — разочарованно произнесла Джейн.
        — Между прочим, он нас всех пригласил в Лозанну, и тебя тоже… Ты женщина свободная…
        Она негодующе взглянула на него. Люк рассмеялся, и они вышли из кафе.
        — Нет, правда, он рад будет тебя видеть,  — сказал он.
        — Вот и прекрасно. Когда мне надоест иметь дело с мужчинами в возрасте, я обязательно навещу Макса.
        Смеясь, они пошли по улице. Внезапно Люк остановил такси и повез Джейн на Монмартр, откуда они пешком направились к рю Коленкур. У монмартрского кладбища они замедлили шаг.
        — Здесь похоронен Дега,  — тихо произнес Люк, почти не веря тому, что встретил в своей жизни еще одну женщину, которая близка ему по духу.  — Я очень люблю его картины.
        — За что?
        — А тебе они не нравятся?
        — Нравятся,  — улыбнулась Джейн.  — Мне интересно, почему они нравятся тебе.
        — Мне все импрессионисты нравятся,  — подумав, ответил Люк.  — А Дега  — особенно. Его картины напоминают сценки из жизни, выхваченные лучом прожектора.
        — Красивое сравнение. Знаешь, а ты романтик…
        — Я вырос среди романтиков. К сожалению, война уничтожила наши романтические представления.
        Они свернули на рю дез Абесс.
        — У тебя к Монмартру особое отношение?  — поинтересовалась Джейн.
        — У любого француза к Монмартру особое отношение,  — пожал плечами Люк.  — Но для меня Монмартр вдвойне много значит. В годы оккупации здесь жила Лизетта, работала на британскую разведку.
        Джейн искоса посмотрела на него и окинула взглядом высокое белое здание.
        — А какое именно задание она выполняла?
        — Что ты имеешь в виду?
        — Ну, ее же заслали сюда с определенной целью…
        — Как обычно, сбор информации, слежка,  — уклончиво пояснил Люк.  — У нее к этому был талант, она приноравливалась к любым обстоятельствам. Командование ее высоко ценило.
        — Значит, она выполняла совершенно определенную задачу,  — кивнула Джейн.
        Люк замялся, не желая обсуждать эту сторону жизни Лизетты, осторожно притронулся к свежевыкрашенному фасаду, словно пытаясь возродить призрак погибшей жены, и вспомнил, как с таким же благоговением Макс взял в руки отцовскую зажигалку.
        — Она жила в квартирке на самом верхнем этаже,  — сказал он.
        — Ты не хочешь зайти?
        Люк покачал головой.
        — Нет, все отремонтировано, от прошлого не осталось никаких напоминаний. Мы с Лизеттой провели здесь несколько недель после освобождения Парижа. Я залечивал рану, Лизетта была в безопасности. Мы были влюблены и счастливы…
        Джейн отвела взгляд, оставив Люка наедине с его сокровенными, глубоко личными воспоминаниями о жене. Впрочем, настойчивый интерес Джейн к жизни Люка говорил о многом.
        — По-моему, я чересчур любопытна,  — призналась Джейн.  — Прости меня. На моем месте должна быть Дженни.
        Люк обнял ее за талию и притянул к себе.
        — Давай пойдем к Сакре-Кер, пока не замерзли.
        Они неторопливо подошли к собору Сердца Христова, где Люк безмолвно вознес молитву за Лизетту и Гарри, и залюбовались панорамой Парижа, открывающейся с холма.
        — Какой огромный город!  — воскликнула Джейн.
        — Да, так сразу и не скажешь,  — заметил Люк.
        Эйфелеву башню скрывал серый туман. На город опускались сумерки, в домах закрывали ставни, задергивали шторы, в окнах загорались огоньки. На улицах зажглись фонари, заливая мягким сиянием булыжную мостовую и сбегающие с Монмартра лестницы с чугунными перилами.

* * *
        Следующим утром Люк, нежно поцеловав Джейн на прощание, поспешил в «Гранд-отель». Дженни еще не вернулась, и Люк, взбодрившись после бурной ночи и быстрой прогулки по зябким улицам, чувствовал себя полным сил. Мысли прояснились, складывался четкий план действий в отношении фон Шлейгеля. Люк спустился в вестибюль и попросил телефонистку соединить его с кафе в Фонтен-де-Воклюз.
        На звонок ответила женщина.
        — Можно поговорить с Фредериком Сегалем?
        — Прошу прощения, мсье, он очень занят, обслуживает посетителей. Вы хотите заказать столик?
        — Нет-нет, спасибо. Я звоню из Парижа.
        — Простите, а как вас зовут?
        — Лоран Кусто.
        Женщина отложила трубку, переговорила с кем-то и вернулась.
        — Мсье Кусто, извините, но мсье Сегаль не может сейчас подойти к телефону. Ему что-нибудь передать?
        — Я хотел бы взять у него интервью для популярного журнала о туризме и путешествиях,  — произнес Люк, стараясь говорить как можно спокойнее. В свое время Лизетта предупреждала его, что излишние объяснения немедленно возбуждают сомнения в искренности говорящего. Ее, наивную и неопытную разведчицу, прислали во Францию для выполнения чрезвычайно опасного задания, и она очаровала Люка с первой же минуты. А сейчас ему требовалось заинтересовать фон Шлейгеля, не вызвав при этом ни малейших подозрений.
        — Вам можно перезвонить?
        Люк знал, что не следует давать противнику лишнюю информацию.
        — К сожалению, я сегодня уезжаю из Парижа. Если не возражаете, я подожду, пока мсье Сегаль освободится.
        Внезапно в трубке зашуршало, потом раздался мужской голос:
        — Мсье Кусто? Это Фредерик Сегаль.
        Сердце Люка замерло и через мгновение снова забилось с удвоенной частотой.
        — Мсье Кусто?  — переспросил невидимый собеседник.
        — Да-да, слушаю, мсье Сегаль,  — торопливо ответил Люк.
        — Жена сказала, что вы хотите взять интервью…
        Люк с усилием взял себя в руки и перешел к исполнению одной из важных частей своего безумного плана действий.
        — Спасибо, что нашли время для разговора, мсье Сегаль,  — произнес он.  — Я внештатный корреспондент журнала «Дайнерс клаб», мне поручили написать цикл статей о путешествиях по Европе.
        — Чем могу помочь?
        — Видите ли, мы готовим специальный выпуск, посвященный Провансу, собираемся опубликовать его будущей весной. Как я понимаю, вы  — владелец популярного кафе. Все с восторгом упоминают ваше мороженое.
        — Я очень рад это слышать. Не побоюсь признать, что наше кафе пользуется превосходной репутацией, а мороженое  — лучшее на юге Франции.
        — Да, вести об этом дошли до самого Парижа. Более того, мсье Сегаль, наши статьи не просто перечисляют заведения, достойные посещения, но и рассказывают об истории их возникновения, содержат информацию о хозяевах. Статьи будут составлены в форме «Один день из жизни…». Нашим читателям будет интересно узнать, как вы работаете, как обслуживаете посетителей…  — Люк заставил себя умолкнуть, чтобы не наговорить лишнего. В принципе, его обман звучал вполне правдоподобно.
        — Ох, мсье Кусто, вряд ли вашим читателям будет интересна моя биография…
        — Ну что вы, мсье Сегаль, речь идет о повседневной жизни владельца популярного кафе в Фонтен-де-Воклюз. Ведь успех заведения зависит от туристов, не правда ли? А им интересен взгляд не со стороны, а, так сказать, изнутри…  — Люк напряженно задержал дыхание.
        — А, теперь я понимаю, о чем вы.
        — Видите ли, наши читатели устали от бесконечных воспоминаний о тяготах войны и лишениях, им хочется побольше узнать о новых местах, о необычных профессиях, об интересных людях.
        — Великолепно! Я весьма польщен и бесконечно вам признателен.
        Люк с облегчением вздохнул.
        — Спасибо вам огромное,  — произнес он.  — Обычно вначале я беру интервью, а чуть позже, ближе к дате публикации журнала, к вам приедет фотограф.
        — В таком случае, я постараюсь, чтобы вся моя семья была в сборе.
        — Замечательно!  — с притворным восторгом воскликнул Люк.  — Значит, вы не возражаете, если я приеду на будущей неделе и проведу с вами денек-другой?
        — В кафе?
        — Ну разумеется! И в кафе, и дома… У вас есть хобби? Любимые занятия?
        — Да, конечно. В свободное время я коллекционирую бабочек, но, к сожалению, вся моя жизнь проходит в кафе.  — Фон Шлейгель издал гнусный смешок, при звуке которого Люк немедленно вспомнил, как в ноябре 1943 года гестаповцы допрашивали несчастного старика-немца, обвиненного в пособничестве еврейским семьям. Старика раздели донага и подвергли жестоким пыткам, а начальник криминальной полиции фон Шлейгель с таким же смешком вел допрос.
        «И ни тогда, ни сейчас не догадывался, с кем разговаривает»,  — холодно подумал Люк.
        — А у вас хватает времени на активный отдых? К примеру, теннис или игра в шары?  — уточнил он.
        — Да, конечно, я стараюсь проводить время на свежем воздухе, несмотря на погоду.
        — О, это как раз то, что пригодится для статьи!
        — Я люблю пешие прогулки и езду на велосипеде.
        — Невероятно! И вы занимаетесь этим ежедневно?  — осторожно осведомился Люк, стараясь не спугнуть фон Шлейгеля.
        — Я обожаю гулять по городу. У нас здесь очень живописные места, а рано утром город выглядит совсем по-другому. Вдобавок, я каждый день узнаю много нового и интересного,  — заявил фон Шлейгель и пустился в оживленный рассказ о всевозможных событиях в жизни провинциального городка: появление новых кафе и ресторанчиков, проказы подростков, выходки местных пьянчужек, любовные интрижки жителей… Затем он хвастливо заметил, что с легкостью проезжает на велосипеде двадцать миль за час и очень любит осваивать сложные трассы с крутым подъемом, благо в округе много холмов и гор.
        — Неужели?  — делано изумился Люк.  — А с вершины открывается обзорная панорама окрестностей?
        — Обзорная панорама? Мсье Кусто, не то слово! От красоты наших мест прямо дух захватывает! Ваш фотограф будет в восторге.
        — Ну что ж, по-моему, ваше интервью предоставит мне материал для превосходной статьи, которую украсят ваши фотографии на фоне живописных видов. Если позволите, я с удовольствием не только посещу ваше кафе, но и прогуляюсь вместе с вами.
        — Да-да, конечно! На следующей неделе?
        — Скажем, в среду.
        В трубке зашуршало: фон Шлейгель перелистывал страницы ежедневника.
        — Да, в среду подойдет.
        — Значит, в среду с утра мы и отправимся на вершину горы, мсье Сегаль,  — предложил Люк.
        — А откуда вы знаете, что я ухожу в горы по утрам?  — настороженно спросил фон Шлейгель.
        Люк рассерженно прикусил язык: надо же так глупо подставиться!
        — Простите мою самонадеянность, я всего лишь предположил, что если вы любите гулять по городу по утрам, то и в горы тоже выходите утром,  — равнодушно заметил он.  — Меня любое время дня устроит, когда вам удобно.
        — Ах, мсье, вы совершенно правы! К вечеру я слишком устаю, тут уж не до прогулок. Но предупреждаю, поход в горы  — занятие не из легких.
        — Не беспокойтесь, я в прекрасной форме,  — сказал Люк.
        — Что ж, посмотрим. Я выхожу часам к семи, еще затемно. Боюсь, вам за мной с непривычки не угнаться.
        — Ничего страшного, я выдержу.
        — Только предупредите меня за день до приезда, чтобы мы тут все организовали.
        — Может быть, удобнее всего в среду утром встретиться в кафе?  — предложил Люк.
        — А вдруг у меня изменятся планы? Как мне с вами связаться?
        Люк прекрасно понял задумку фон Шлейгеля и ответил:
        — К сожалению, я еще не знаю, где именно остановлюсь к тому времени. Может быть, перед приездом я сам позвоню вам в кафе?
        — Как вам будет угодно. А какие еще города вы собирались посетить в Провансе?
        Люк, не готовый к этому вопросу, нерешительно произнес:
        — Пожалуй, поброжу по деревням у плато Мон-Муше…  — Он тут же испугался, что выдал себя, и поспешно добавил, заметая следы:  — Потом заеду в Люберон, посещу Марсель, Авиньон, Лион. Возможно, загляну в Лакост, Бонье, Руссильон, Менерб,  — перечислил он названия, знакомые с детства.  — Я договорился о встречах с представителями самых разных профессий, необычных для нашего читателя: производители охры, заготовители фруктовых и овощных консервов, сборщики лаванды…
        — К сожалению, поздняя осень  — не самое удачное время для знакомства с этими занятиями.
        — Зато вполне подходит для интервью, а фотосъемкой займемся ближе к лету,  — возразил Люк.
        — Ну что ж, в таком случае не буду больше вас задерживать. Увидимся в следующую среду, ровно в семь утра. Кстати, если не секрет, откуда вы узнали о нашем кафе?
        Люк едва не заскрипел зубами: вопрос фон Шлейгеля снова застал его врасплох.
        — Помнится, впервые я услышал о нем от милой английской пары в Гемпшире, когда писал репортаж об авиасалоне в Фарнборо. Они отдыхали во Франции, где-то в окрестностях Люберона… кажется, в городке под названием Лурмарен.
        — Да-да, прелестное местечко!
        — Так вот, ваше мороженое произвело на них огромное впечатление.  — Люк приказал себе успокоиться и не увлекаться изобретением подробностей. Перед глазами всплыла нечеткая фотография из досье, собранного Максимилианом.  — Особенно им понравилось, что вы подаете его в форме цветка.
        — Вы мне льстите,  — с напускным смущением промолвил фон Шлейгель, но в его тоне слышалось облегчение.
        Люк понял, что выдержал проверку.
        Глава 24
        Дрожащей рукой Люк опустил телефонную трубку на рычаг, втайне радуясь, что не стал звонить из номера. В нем бушевала давняя, тщательно скрываемая ярость, сердце ожесточенно колотилось, в жилах бешено пульсировала кровь. Он чуть было не позвонил Максу, но передумал, не желая выслушивать предупреждения и рассудительные советы. Шелковый мешочек, некогда хранивший лавандовые семена, трепетал на груди. Бабушка всегда говорила, что лаванда оберегает Люка от невзгод… Что с ним станет теперь, когда семена проросли в плодородной почве Лонсестона?
        Джейн спросила его, что он так бережно хранит у себя на груди, но Люк ей солгал, сохранив в тайне содержимое мешочка. Впрочем, неизвестно, пригодится ли оно вообще.
        Люк едва успел подняться в номер, как в дверях показалась Дженни.
        — Папочка!  — радостно воскликнула она и подбежала к нему.
        Он поцеловал ее в макушку.
        — Ну как, весело время провели?
        — Да. Пап, мы с Джульеттой будем переписываться, часто-часто,  — защебетала она, и тут же вздохнула.  — Знаешь, мне очень хочется жить во Франции.
        — Ты же всего несколько дней в Париже,  — улыбнулся он.
        — Нет, честное слово, мне здесь очень нравится. В Тасмании все тихо и спокойно, а в Европе…
        — Вот поэтому нам с мамой и понравилось в Тасмании.
        — Ну, вы же старые…  — протянула девочка.  — А когда были молодые, жили в Париже и Лондоне.
        Люк сосредоточенно наморщил лоб, сообразив, что дочь к чему-то клонит.
        — Я вот что тебя хотела попросить,  — заявила она без обиняков.  — Может, ты отдашь меня в школу-интернат здесь, во Франции?
        Люк опешил, не находя слов от изумления, и вспомнил, что в свое время Лизетта задавалась вопросом, как дети воспримут решение родителей уехать на край света, в тасманийскую глушь. Тогда он пренебрежительно отмел опасения жены и заметил:
        — Ничего страшного, я тоже вырос в глуши, среди лавандовых полей.
        — Ты жил во Франции, в непосредственной близости к европейской культуре, твои приемные родители регулярно возили тебя в Париж…
        — А война лишила меня и семьи, и друзей,  — напомнил он.  — Нет, в Европе нам делать нечего.
        — Послушай, нам с тобой нравится жить здесь, на ферме, но этот выбор сделали мы, а не дети. Что, если им захочется поближе познакомиться с цивилизованным миром?
        Слова жены не выходили у Люка из головы, он боялся потерять любовь и привязанность дочери.
        — Я так и знала, что ты будешь против,  — расстроенно вздохнула Дженни.
        — Я же еще ничего не сказал!  — удивился Люк.
        — У тебя все на лице написано.
        — Это новая подруга тебя так настроила?  — укоризненно спросил он.
        — Ну, нам через несколько недель придется возвращаться в свое захолустье…  — разочарованно начала она.
        — Не смей так говорить!  — оборвал ее Люк.  — В феврале пойдешь в школу…
        — Но я хочу учиться в европейской школе, а не в Тасмании.
        — Солнышко, ты же ничего не видела, кроме роскошных гостиничных номеров, дорогих ресторанов и модных магазинов. Ты не знаешь ни Лондона, ни Парижа!
        — Вот именно,  — с готовностью кивнула она.  — Мне хочется узнать о них побольше, а не сидеть в глуши на краю света. Пап, я люблю искусство, моду, магазины и музыку, необычную еду. Мне нравится самой придумывать наряды… Я пока не знаю точно, чего мне хочется, но уверена, что в Тасмании это невозможно.  — Она одернула свою любимую юбку.  — Пап, ну скажи, когда вот эта мода докатится до Лонсестона? Лет через десять?
        Он ошеломленно посмотрел на дочь.
        — Дженни, тебе еще рано задумываться о будущей профессии…
        Девочка обиженно плюхнулась на кровать.
        — Я хочу говорить по-французски, хочу жить в Европе. Здесь так много интересного!
        Люк с усилием сдержался от резкого ответа, понимая, что сам виноват: Дженни всю жизнь прожила на ферме, в тихой деревушке, а он вихрем провез дочь по двум самым великолепным городам мира, и ей, конечно же, вскружило голову. Он присел на кровать, ласково приобнял девочку.
        — Дженни, давай на время отложим этот разговор,  — предложил он.  — Обдумаем все, взвесим, а потом примем решение.
        — Ты прямо как мама,  — уныло вздохнула она.
        — Мама была практичным человеком,  — резонно напомнил Люк.  — Кстати, хочешь поехать со мной в Мон-Муше?
        — Зачем?
        — Я надеюсь разыскать там старого знакомого.
        — Какого знакомого?
        — Моего хорошего друга. Он мне когда-то жизнь спас.
        — Как? Расскажи, пап, ну пожалуйста!
        — Я тебе по дороге расскажу, это долгая история.
        Дженни радостно кивнула и, поразмыслив, заметила:
        — Да, веселенькая будет поездка: два пожилых человека будут вспоминать боевое прошлое, а я буду внимательно слушать…
        — Между прочим, ему тогда всего пять лет было,  — расхохотался Люк.  — Меня ранили, а он за мной ухаживал.
        — Ой, значит, сейчас ему всего двадцать четыре?  — проворно сообразила девочка.
        — Да,  — кивнул Люк.  — Не такой уж и старик.
        — Ага, они с Максом одного возраста. Кстати, а где Макс? Он сегодня обещал нам с Джейн Париж показать.
        Люк запоздало вспомнил, что Дженни не знает об изменившихся планах Максимилиана. Девочка выслушала объяснения отца и расстроилась.
        — Ничего, мы с ним еще увидимся,  — попытался утешить ее Люк, хотя на самом деле не собирался больше встречаться с Максом.
        — Он же обещал повести нас в кондитерскую «Ладуре»!  — сокрушенно заметила Дженни и вдруг улыбнулась:  — Ой, а если я останусь во Франции, то мы с ним обязательно встретимся. Пап, знаешь, у меня здесь уже столько друзей: Макс, Джейн, Джульетта и ее родители… А еще я познакомлюсь с Робером, твоим спасителем.
        Люк недоуменно заморгал: судя по всему, Дженни уже забыла об отцовском предупреждении и в подробностях представляла свою дальнейшую жизнь в Европе.
        — Погоди, еще неизвестно, отыщем ли мы Робера. Наверное, лучше всего по пути в Сеньон заехать в деревню, где он тогда жил.
        — Как скажешь, так и поедем. А где Джейн?
        — Гм, наверное, у себя в гостинице,  — чуть запнувшись, ответил Люк, смущенный вопросом дочери.
        — Мы с ней вечером увидимся?
        — Да, конечно. Кстати, я хотел пригласить ее с нами. Я думал поехать завтра…
        — Ладно,  — с готовностью согласилась Дженни, к немалому удивлению отца.
        — Ты не возражаешь?  — уточнил он, не совсем понимая, зачем создает себе лишние осложнения.
        — Нет, что ты!  — откликнулась девочка.  — Я обожаю Джейн.
        — Вот и славно,  — облегченно вздохнул Люк.  — Я ей попозже позвоню и обо всем договорюсь. А сейчас давай прогуляемся у реки, пройдем по паркам, посидим в кафе,  — предложил он.
        — Ой, да! Сейчас, я только новую пленку в фотоаппарат заряжу. Хочу сфотографировать мост с фонарями, ну помнишь, тот, такой красивый?
        — Мост Александра Третьего,  — кивнул Люк, вспоминая, как целовался там с Лизеттой после освобождения Парижа.

* * *
        Сразу после прогулки Люк позвонил Джейн.
        — Дженни очень обрадовалась, что ты с нами в Прованс поедешь. Я сверюсь с расписанием поездов, но лучше всего выезжать завтра с утра пораньше. Слушай, мы с Дженни собираемся на ужин, не хочешь присоединиться?
        — Ох…  — Джейн замялась.  — Люк, не пойми меня превратно, но, по-моему, сегодня вам с Дженни лучше побыть вдвоем.
        Люк не ожидал отказа и настороженно поинтересовался:
        — У тебя были планы на вечер?
        — Думаешь, у меня в Париже больше нет знакомых?  — шутливо спросила Джейн.  — Между прочим, у меня отбою нет от приглашений.
        — В этом я даже не сомневаюсь,  — раздосадованно ответил Люк.  — А может, передумаешь?
        — К сожалению, нет.
        — Что-то случилось?  — встревожился он.
        — Не волнуйся, со мной все в порядке. Просто я не хочу вам мешать. Вдобавок, если нам рано уезжать, то мне надо собрать вещи, все уладить, пару писем написать. В общем, дела у меня найдутся. Я закажу себе ужин в номер, понежусь в ванне…
        — О прошлой ночи будешь вспоминать?  — поинтересовался он, но Джейн смущенно молчала. Люку ее очень не хватало, ему нравилось ее общество, и он не мог понять, почему сейчас она так холодно держится.  — Можно, я тебе попозже перезвоню, сообщу расписание поездов? Мы с Дженни утром заедем к тебе в гостиницу, все вместе отправимся на вокзал.
        — Да-да, конечно,  — скованно ответила она.
        Он напряженно вслушивался в странный тон ее голоса.
        — Ладно, тогда приятного вечера,  — вздохнул Люк.
        — Спасибо, и вам тоже,  — чопорно ответила Джейн и повесила трубку.
        Люк изумленно посмотрел на телефон, недоумевая, что изменилось со вчерашнего вечера и чем вызвано загадочное отчуждение Джейн.
        Джейн опустила телефонную трубку на рычаг и расстроенно вздохнула:
        — По-моему он мне не поверил.
        — Нет, что вы, все прозвучало вполне достоверно,  — заверил ее собеседник, Макс Фогель.
        — Ладно, тут уж ничего не поделаешь!  — Джейн мрачно покачала головой и предложила:  — Давайте поужинаем в гостинице, вы мне все расскажете.
        Они заняли уединенный столик в гостиничном ресторане и заказали ужин.
        — Макс, мне очень не нравится, что мы с вами лжем Люку. Я искренне надеюсь, что это ложь во благо.
        — Простите, но это в самом деле очень важно,  — возразил Макс.
        — Признавайтесь, зачем вы его обманули? Он считает, что вы вернулись в Лозанну.
        Макс пригубил вино и спросил:
        — Скажите, вам Люк не говорил, зачем он приехал в Париж?
        — Видите ли, мы с ним знакомы меньше недели. Вряд ли я в состоянии предугадать, по какой причине он поступает так или иначе, более того, объяснять свои поступки он мне не обязан. У меня сложилось впечатление, что они с Дженни приехали в Европу развеяться, забыть о трагедии.
        — Да-да, разумеется,  — кивнул Макс и настороженно оглядел зал ресторана.
        — С вами мы тоже едва знакомы,  — напомнила Джейн.  — Простите, но, по-моему, вы чем-то встревожены. Что происходит?
        — Понимаете, возможно, я лезу не в свое дело,  — смущенно произнес Макс.  — Мне кажется, Люк вам небезразличен… Ему сейчас очень необходима дружеская поддержка и помощь, вот я и решил поговорить с вами.
        — Давайте побеседуем начистоту,  — нетерпеливо предложила Джейн.
        Он вздохнул и начал свой рассказ. Джейн выслушала его в ошеломленном молчании, то ужасаясь, то изумленно вздыхая. Ужин подошел к концу, официант принес коньяк и кофе, а Макс все говорил.
        — … вот это меня и беспокоит,  — завершил он и сокрушенно покачал головой.
        — Он решил отомстить фон Шлейгелю,  — испуганно прошептала Джейн.
        — Да. Для этого Люк и приехал во Францию.
        — И теперь вам стало страшно,  — презрительно сощурившись, фыркнула она.
        Макс смущенно пожал плечами.
        — Поначалу я думал, что он встретится с этим гестаповцем и… Ох, а потом, когда я познакомился с Люком и понял, что он долгие годы таил в себе боль и гнев… Знаете, мне стало не по себе.
        — «Встретится с гестаповцем»?  — возмущенно переспросила Джейн.  — Вы хоть понимаете, что это не детская игра?
        — Ну… я просто хотел предоставить Люку возможность вывести фон Шлейгеля на чистую воду, сорвать маску с негодяя, отдать его в руки властей…
        — Невероятно!  — раздраженно выдохнула она.
        Максимилиан вздрогнул и виновато поглядел на нее.
        — Если честно, меня не волновала судьба фон Шлейгеля, но если Дженни останется сиротой… Фон Шлейгель  — мерзкий подлец, он на все способен. А если они с Люком встретятся, то… Я даже не представляю…
        — Вы не представляете?!  — с нажимом произнесла Джейн.  — Вы сообщили Люку сведения о его заклятом враге, разбередили старые раны, всколыхнули угасшую жажду мести. Люк перенес страшную трагедию, потерял жену и сына, едва примирился с мыслью о гибели его приемной семьи, а вы беспечно разворошили прошлое и теперь не представляете, как поступит бывший боец Сопротивления? Да вы с ума сошли!
        Дрожащей рукой Макс поднес салфетку к губам.
        — Фон Шлейгель скрылся от правосудия,  — чуть слышно напомнил он.
        — Вас это не оправдывает,  — с жаром откликнулась Джейн.  — Вы понимаете, что речь идет о жизни и смерти? Черт с ним, с фон Шлейгелем! Речь идет о Люке. Вся его жизнь  — бесконечная череда утрат и глубокой скорби. Ему не принесет облегчения убийство фон Шлейгеля, наоборот, Люк взвалит на себя еще одну вину…  — Она гневно тряхнула головой.  — Я отказываюсь принимать в этом участие. И вам не советую лезть в это дело.
        — Но я не знаю, как его теперь остановить,  — обреченно вздохнул Макс.
        — Ничего, мы с вами что-нибудь придумаем.
        — Прошу прощения, но, по-моему, вам совершенно незачем в это вмешиваться.
        — Нет уж, Макс, вы меня в это втянули, и я намерена прекратить ваше безумное предприятие,  — отрезала Джейн.  — Немедленно отправляйтесь к Люку, отговорите его от встречи с фон Шлейгелем, или я сама это сделаю.  — Она с вызовом взглянула на него.  — Где фон Шлейгель?
        Макс отвел глаза и вздохнул.
        — Понимаете, поначалу мне очень хотелось побольше узнать об отце, а потом я увлекся и не смог остановиться… а теперь все так запуталось…
        — Скажите, зачем вам все это понадобилось?
        — Не знаю,  — сокрушенно признался он.  — Сперва мне нравился сам процесс поисков. Вдобавок, мне было стыдно, ведь отец был полковником немецкой армии, носил ненавистный мундир. Хотелось как-то его оправдать, да и смерть матери выбила меня из колеи. Мне очень стыдно, но я совсем не задумывался о последствиях, и в результате спровоцировал Люка…  — Макс оперся локтями о столешницу и закрыл лицо руками.  — А фон Шлейгель наслаждается жизнью…
        — Да поймите же, не вам его судить, и не Люку его казнить!  — воскликнула Джейн.
        — По-вашему, фашистскому преступнику можно безнаказанно жить под маской невинного француза?
        — Нет, конечно, но этим должны заняться соответствующие органы власти.
        — Вы предлагаете сообщить о нем в полицию?
        — Для начала это будет вполне разумным шагом,  — ответила Джейн.
        — Мерзавец двадцать лет скрывался от правосудия,  — вздохнул Макс.  — Полиция здесь бессильна. Как только жандармы начнут проводить расследование, фон Шлейгель заметет следы и исчезнет, его никто не отыщет.
        — Вы же знаете, есть масса организаций, которые занимаются поиском военных преступников, и в Великобритании, и в США. В конце концов, можно заявить в Интерпол!
        — Я поговорю с Люком,  — пообещал Макс.
        — Замечательно!  — сказала Джейн и ласково накрыла руку юноши своей ладонью.  — Только не откладывайте, найдите его сегодня же, пока не поздно. Завтра с утра мы уезжаем в Прованс.
        Макс достал из кармана кошелек.
        — Позвольте мне заплатить за ужин. И спасибо, что выслушали меня. Вы мне очень помогли.
        — И вам спасибо. Я пойду собираться, да и Люк обещал позвонить.
        Они встали из-за стола, и Джейн на прощание поцеловала Макса в обе щеки.
        — Надеюсь, мы с вами еще увидимся,  — сказала она.
        — Конечно,  — кивнул он.  — Я буду очень рад, если вы приедете ко мне в Лозанну.
        Джейн сердечно попрощалась с юношей и, только войдя в лифт, сообразила, что Макс так и не сказал ей, где скрывается фон Шлейгель.

* * *
        Люк закончил разговор с метрдотелем ресторана в гостинице, где жила Джейн, и теперь ошеломленно глядел на телефон. Странное поведение Джейн объяснялось очень просто: она ушла на свидание.
        Люк позвонил ей гораздо раньше, чем предполагал, потому что управляющий «Гранд-отеля» прислал Дженни огромную коробку шоколада и целый поднос пирожных. Девочка объелась сладостей и отказалась идти на ужин. Люк узнал расписание поездов и решил сообщить Джейн точное время отправления. В номере Джейн не было, но консьерж сказал, что она ужинает в ресторане.
        — У вас что-то срочное?
        — Мне нужно сообщить ей время отправления поезда.
        — Я соединю вас с метрдотелем,  — предложил консьерж.
        — Спасибо,  — ответил Люк.
        Метрдотель взял трубку и осведомился:
        — Мсье Рэйвенс, вы ищите мадемуазель Эплин?
        — Да.
        — Простите, им только что подали горячее. Если вы настаиваете, я ее приглашу.
        Люк замялся, не зная, что предпринять.
        — Спутник мадемуазель Эплин предупредил меня, что у них мало времени, они задерживаться не будут,  — пояснил метрдотель.
        Люк вздрогнул, услышав, что Джейн ужинает с неизвестным мужчиной.
        — Нет-нет, не стоит прерывать их трапезу,  — ответил он и резко попрощался.
        «Джейн мне солгала!  — возмущенно подумал он, вспомнив ее небрежное замечание о многочисленных приглашениях.  — Наверняка она согласилась встретиться с одним из своих поклонников!» Ее предательство задело его до глубины души.
        — Пап!  — окликнула его Дженни.
        Люк не ответил, рассеянно уставившись в окно, на залитые дождем парижские улицы. На город опустились серые осенние сумерки.
        — Пап, что случилось?
        — Ничего,  — резко ответил он.  — Я задумался. Слушай, а зачем нам ждать до завтра? Давай прямо сейчас поедем в Прованс.
        — Ты что, с ума сошел? Ночь же!
        — Без четверти шесть, ранний вечер. Поезд отходит в полвосьмого, мы успеем.
        — Куда ты так торопишься?  — удивилась Дженни.
        — От ужина ты отказалась, так что нас здесь ничего не держит. Представляешь, завтра утром мы проснемся в новом городе…
        — А как же Робер? Ты же не знаешь, где он теперь живет,  — возразила девочка.
        — Ну и что?  — пожал плечами Люк.  — Возьмем напрокат машину, съездим в Люберон. Как захотим, так и сделаем, мы ведь сами по себе, ни от кого не зависим.
        — Ура, приключение!  — воскликнула Дженни.
        — Спорим, я быстрее соберусь?!  — подзадорил ее отец и позвонил консьержу:  — Пришлите носильщика, пожалуйста. Мы уезжаем. И прошу вас, если вдруг мне позвонят, не соединяйте.
        Люк прекрасно понимал, что ведет себя по-детски, но, затаив обиду, не хотел объясняться с Джейн. Она оскорбила его чувства, он не мог простить ей предательства и теперь мечтал только об одном: поскорее уехать из Парижа, хотя это и создавало непредвиденные осложнения для выполнения его плана. Если бы Джейн поехала в Прованс, Люк оставил бы их с Дженни в Сеньоне, а сам отправился бы в Фонтен-де-Воклюз. «Ничего,  — решил Люк.  — Я что-нибудь придумаю».
        Он торопливо написал записку управляющему гостиницы с благодарностью за радушный прием. Для Джейн Люк сочинил короткое письмо.
        — Пап, я готова!  — заявила Джейн.
        В дверь постучали.
        — Это носильщик! Надевай пальто,  — сказал Люк, надписывая конверт.  — Ну, пошли!
        Он подхватил портфель и вышел из номера.
        Через десять минут они уже мчались в такси по залитым дождем парижским улицам, направляясь к Лионскому вокзалу. Люк печально улыбнулся дочери, укоряя себя за трусость.
        Дженни как будто почувствовала его настроение и пробормотала:
        — Мне почему-то кажется, что мы сбежали.
        Люк с облегчением вздохнул: дочь ни слова не сказала о Джейн.
        — Прошу прощения, мадам, мсье Рэйвенс просил его ни с кем не соединять,  — произнес консьерж.
        — Он в номере?
        — Простите, я не знаю.
        — Меня зовут Джейн Эплин, мсье Рэйвенс ждет моего звонка. Будьте добры, дайте ему знать, что…
        — Мадам, его нет в гостинице.
        — Да-да, он ушел ужинать с дочерью…
        — Нет, мадам, видите ли, они рассчитались и уехали.
        — Уехали?  — ошарашенно переспросила Джейн.
        — Да.
        — Не может быть!
        — Мадам, я совсем недавно вызвал им такси.
        — А вы не знаете, куда они направились?
        — К сожалению, нет.
        — Может быть, вы спросите у швейцара?  — спросила она, догадываясь, что консьерж ей ничего не скажет.
        — Мадам, правила не позволяют нам сообщать подобную информацию посторонним.
        — Да-да, я понимаю,  — вздохнула она.
        — Но мсье Рэйвенс оставил для вас письмо…
        — Отлично! Прошу вас, пошлите его мне с нарочным. Немедленно,  — попросила Джейн.
        — Будет сделано, мадам.
        Джейн опустила телефонную трубку на рычаг и задумалась. Что произошло? Успел ли Макс поговорить с Люком? Неужели Люк в одиночку отправился в Прованс? Почему он не позвонил?
        Она решила дождаться посыльного в фойе, надеясь, что письмо объяснит причину внезапного отъезда Люка, и изумленно заметила, как в гостиницу вошел Макс.
        — Ох, Джейн, простите, не ожидал вас здесь увидеть.
        — А я  — вас,  — досадливо заметила она.  — Что случилось?
        — Я опоздал,  — смущенно признался он.  — Люк с Дженни уже уехали.
        — Да, я знаю. А вам известно, куда они отправились?
        — Швейцар вызвал такси до Лионского вокзала. Люк едет в Прованс.
        — О господи!
        — Ну, нам никто не помешает поехать за ними,  — сказал Макс.
        — Вы серьезно?
        — Вполне. На вечерний поезд мы опоздали, придется сесть на утренний.
        — И куда мы с вами отправимся?
        — В Фонтен-де-Воклюз, в окрестностях Л’Иль-сюрла-Сорг.
        — Люк собирался посетить Мон-Муше,  — вспомнила Джейн.
        — Это неважно,  — возразил Макс.  — Даже лучше, если мы первыми доберемся до Фонтен-де-Воклюза. Я выясню расписание поездов и сообщу вам.
        Они с Максом попрощались. Едва юноша ушел, явился посыльный из «Гранд-отеля».
        — Мадам Эплин, для вас письмо,  — сообщил ей консьерж.
        — Да, спасибо,  — ответила Джейн, взяла со стойки конверт и торопливо направилась к себе в номер, сгорая от желания прочесть послание Люка.
        В лифте она столкнулась с парой американцев, судя по всему, впервые приехавших в Париж. Девушка непрерывно хихикала, а ее спутник ласково целовал ее в висок. Джейн искоса поглядела на них, втайне завидуя счастливым влюбленным.
        — Ой, простите,  — сказала хохотунья.  — Мы молодожены.
        Джейн вежливо улыбнулась и вышла из лифта, как никогда остро ощущая свое одиночество.
        К двери номера она подбежала, с трудом сдерживая слезы. Ключ упал на пол, она неловко подобрала его, завозилась с замком. Войдя в комнату, она прислонилась спиной к двери и обессиленно вздохнула, потом подошла к расстеленной кровати и присела на краешек, глядя на зажатый в руке конверт, надписанный бирюзовыми чернилами. Люк не переставал поражать ее: сильный, напористый, уверенный в себе мужчина, не сломленный жизненными трагедиями и сохранивший в себе способность мечтать и романтические устремления. Он выращивал лаванду  — и доблестно сражался с фашистами, проявляя необычайную смелость и отвагу в бою. Он, человек с душой поэта, безжалостно убивал врагов; он оплакивал трагическую смерть жены, однако относился к Джейн так, словно для него не существовало других женщин.
        Джейн со вздохом распечатала конверт и достала сложенный вдвое лист бумаги.

        «Когда вы получите это письмо, меня уже не будет в Париже. Вы были правы, съездить в мои родные края нам с Дженни лучше без посторонних. Простите мое торопливое послание, мне хотелось бы высказать все это при личной встрече, но слишком больно было узнать, что вы ни словом не обмолвились о предстоящем вам свидании. Да, вы предупреждали меня, что у вас много приглашений подобного рода, и с моей стороны было глупо предположить, что наша с вами связь будет носить исключительный характер. Еще раз примите мои искренние извинения. Вы правы, мы с вами не готовы к близким отношениям, вы поступили мудро и дальновидно, и я постараюсь последовать вашему примеру.
        У меня остались незабываемые, восхитительные впечатления о времени, проведенном с вами.
        Надеюсь, ваше путешествие по Европе доставит вам искреннее удовольствие. Если у вас возникнет желание связаться со мной в Австралии, мой адрес указан в конце письма. Дженни будет рада получить от вас весточку.
        Люк».

        Джейн дважды перечла письмо. Слезы струились по щекам, бирюзовыми кляксами расплывались на листке с эмблемой «Гранд-отеля». Обида и огорчение сменились досадой: как он посмел так низко о ней подумать! Неужели он и вправду решил, что она позволит ухаживать за собой нескольким мужчинам одновременно? И как теперь оправдаться? Как объяснить, что произошло нелепое недоразумение?
        Впрочем, досадовать и злиться времени не оставалось, ситуация была слишком серьезной. Люку грозила неминуемая опасность. Джейн не хотела до конца дней своих мучиться угрызениями совести, да и Макс этого не заслуживал  — наивный юноша и не подозревал, что за одну-единственную ошибку иногда приходится расплачиваться всю жизнь.
        Джейн нервно смяла листок в ладони и решила, что поедет в Прованс  — ради Люка и ради Дженни. В тишине номера резко прозвучал телефонный звонок.
        Глава 25
        Дженни и Люк переночевали в Лионе, а рано утром поезд увез их в Ле-Пюи-ан-Веле, городок в самом сердце Центрального массива, окруженный живописными холмами. Люк много слышал о знаменитом городском соборе, но никогда прежде его не видел. Кафедральный собор Нотр-Дам-дю-Пюи, построенный на вулканической вершине, словно парил над черепичными крышами домов, теснящихся у подножья. Люк согласился на уговоры дочери, и они провели в городе целый день, по крутой лестнице взобрались на вершину скалы, где в десятом веке построили церковь Святого Михаила.
        — Знаешь, продавщица в бутике Шанель сказала мне, что модельеры черпают вдохновение на страницах истории,  — рассудительно заявила Дженни.  — Им важно разбираться в истории искусства, потому что это дает глубокое и всестороннее представление о цвете, стиле, композиции… Так что в школе я обязательно займусь изучением истории искусства, а еще английской литературой.
        — Во французских школах вряд ли преподают английскую литературу,  — с улыбкой заметил Люк.
        — Ничего, я что-нибудь придумаю.
        С вершины скалы открывался захватывающий вид на окрестности. Джейн перевела дух после долгого подъема и восхищенно огляделась.
        — Ох, я сама себе кажусь крошечной букашкой,  — вздохнула она.
        — Когда-то, в Средние века, отсюда паломники начинали пеший путь в Испанию, в Сантьяго-де-Компостела,  — пояснил Люк.
        — Пешком?  — изумленно переспросила Дженни.  — Наверное, они очень долго шли.
        — Месяцев шесть-семь, а то и целый год. Дорога долгая, тяжелая, по горным перевалам. А гостиниц в те времена не было.
        Отец с дочерью гуляли по зябким клуатрам собора, с любопытством разглядывая черно-красно-белые мозаичные орнаменты, украшающие арки.
        — Пап, а ты скучал по Франции?  — спросила девочка, благоговейно касаясь древних стен.
        — Да, очень,  — неожиданно для себя признался он и взглянул на дочь.
        Они не произнесли ни слова, но Люк почувствовал, что позволит Дженни остаться в стране, которую она так полюбила. Впрочем, говорить об этом он не хотел, и девочка, чувствуя отцовское настроение, не стала настаивать.
        — Ой, тебе не кажется, что мама с нами?
        — Нет, нисколечко,  — ответил Люк.  — Она родилась на севере Франции. Больше всего я ощущаю ее присутствие в Париже, особенно на Монмартре.
        — А Прованс  — твоя родина?
        — Да, в этих горах осталась частичка моей души. Здесь мы с мамой впервые поссорились и впервые поцеловались, отсюда силой увезли твоих бабушку и дедушку и моих приемных сестер, здесь погибли три моих самых близких друга. А еще здесь росла моя лаванда…  — Он тяжело вздохнул.  — Знаешь, мы с мамой были очень счастливы в Австралии. Впрочем, где бы мы с мамой ни находились  — во Франции, в Шотландии, в Англии,  — мы всегда любили друг друга. Но в Австралии я снова понял, как жить в свое наслаждение. И хотя в Тасмании мы с мамой начали новую жизнь, по духу я навсегда останусь провансальцем.
        Несмотря на холод, Люк и Дженни уселись на скамью, не желая завершать откровенный разговор.
        — Пап, а как же Джейн?
        Люк опешил.
        — Ты думал, я не догадаюсь?  — удивилась Дженни.
        — О чем?
        — Ох, да ладно тебе!  — фыркнула девочка.  — Джейн просто прелесть, и вам хорошо вдвоем. Маму она, конечно, не заменит, но это и не нужно, а вот тебе полезно проводить время в обществе своих ровесников. Вдобавок, с ней ты не будешь все время обо мне беспокоиться, если я останусь во Франции.
        Люк виновато улыбнулся.
        — Это очень эгоистично с моей стороны?  — спросила Дженни.  — Гарри всегда поддразнивал меня, что, мол, я не пуп земли. Я не нарочно, честное слово. Просто мне столько всего надо успеть сделать, что не хочется тратить время зря и волноваться, что тебе без меня грустно и одиноко.
        — Нет, это не эгоистично, наоборот, это очень практичный подход.
        — Вот и я о том же. Кстати, где Джейн?  — укоризненно осведомилась она.  — Пап, да не вздыхай ты так, я к этому нормально отношусь. Мамы больше нет… И что теперь, тебе всю жизнь одному жить? Джейн тоже одинока, это сразу видно. Вы очень друг другу подходите.
        — Послушай, давай не будем об этом…
        — А с кем ты еще об этом поговоришь?  — резонно уточнила Дженни.  — Кроме меня, у тебя больше никого не осталось. Джейн мне очень нравится, а значит, тебе повезло.  — Она шутливо пихнула отца локтем в бок.
        — Джейн и мне очень нравится,  — признался он,  — но…
        — В чем дело?
        — Понимаешь, все очень сложно…
        — Неправда, это ты вечно все усложняешь. Если мне кто-то нравится, то он об этом знает. И если не нравится, то тоже знает.
        Люк попытался возразить, но она строго погрозила отцу пальцем:
        — И не надо мне говорить, что я еще маленькая. Я через два года водительские права получу!
        Он расхохотался, заранее жалея того, кто рискнет ухаживать за его очаровательной дочуркой.
        — Знаешь, люди обладают целой гаммой чувств,  — сказал он.  — Иногда очень сложно определить тот или иной оттенок, но…
        — Пап, ты это к чему говоришь?  — удивленно спросила Дженни.
        Он притянул дочь к себе и засмеялся.
        — Да, мне приятно проводить время с Джейн, но ни она, ни я не приехали в Париж в поисках любви. У меня уже есть все, что мне нужно,  — произнес он и коснулся ладони дочери.
        — Пап, прекрати, а то я сейчас разревусь.
        — Прости, солнышко. Понимаешь, для меня это очень эмоциональная поездка, мне очень хотелось совершить ее с тобой. Присутствие Джейн создало бы излишние сложности, поэтому мы уехали вдвоем, только ты и я.  — Он сжал пальцы Дженни, но отвел взгляд.
        — Ну, тебе виднее, только, по-моему, Джейн от тебя без ума и…
        — Это вряд ли,  — холодно заметил он.
        Дженни ошарашенно посмотрела на него.
        — Пап, мы же с ней разговаривали… ну, как взрослые женщины…
        Люк вздохнул и покачал головой.
        — Все, хватит. Пора спускаться, только медленно, а то отец у тебя старенький, не поспеет за тобой…  — пошутил он.
        Дженни не настаивала на продолжении разговора, но их беседа породила сомнения в сознании Люка. Может быть, он не прав и напрасно обвиняет Джейн в предательстве и обмане? Нет, сейчас не время размышлять об этом, пора исполнить задуманное: сначала отыскать Робера, потом отомстить фон Шлейгелю.

* * *
        Люк договорился с одним из местных жителей, Анри, свозить их с Дженни в Понтажу, деревушку милях в тридцати к востоку от Ле-Пюи-ан-Веле. За небольшую сумму Анри согласился подождать их в деревне, коротая время в закусочной за сигаретой и рюмкой вина, и разрешил Люку самому съездить на ферму в окрестностях Понтажу. Анри очень обрадовался легкому заработку, вдобавок Люк оставил ему в залог часы и паспорт.
        В закусочной Люк купил для Дженни чашку горячего шоколада и начал расспрашивать хозяина о Робере Дюга.
        — Мсье, у нас на юге не любят отвечать на вопросы посторонних,  — буркнул тот, старательно протирая стойку бара.
        Люк одобрительно кивнул, положил несколько банкнот на блюдце для чаевых, чтобы не обидеть хозяина, и объяснил, что в 1944 году сражался здесь в горах против немецких оккупантов. Дженни подошла к стойке и с любопытством прислушивалась к разговору.
        — Вы воевали на Мон-Муше?  — уточнил хозяин.
        — Да, мсье,  — подтвердил Люк и перечислил имена своих соратников, включая местных жителей.
        В прищуренных глазах хозяина мелькнул дружелюбный огонек.
        — Меня ранило,  — продолжил Люк,  — и Мари Дюга спрятала меня на своей ферме, а внук помогал ей ухаживать за мной.
        Дженни, впервые слыша рассказы отца о войне, глядела на него во все глаза.
        — Я провел там несколько недель, два раза приходили немцы, проверяли, не прячутся ли на ферме бойцы из отрядов Сопротивления.
        Хозяин печально кивнул.
        — Как же, помню. После сражения на Мон-Муше карательные отряды убили мою мать и бабушку с дедушкой. Мы тогда в Клавьере жили. Меня зовут Луи.
        Люк тяжело вздохнул и еле слышно произнес:
        — Примите мои соболезнования…
        — Да, мсье, в округе многие пострадали,  — заметил хозяин.  — Опишите мне ферму и Мари.
        Люк подробно рассказал о том, что помнил.
        — А что вам известно о Робере?  — продолжил допрос Луи.
        — Ему тогда было пять лет, он был очень живой, любознательный ребенок с копной темных волос. А еще у него была родинка на запястье, вот здесь,  — объяснил Люк.
        — Ему сейчас двадцать четыре года,  — встряла в разговор Дженни.
        Луи согласно закивал.
        — Он все еще живет в округе?  — воскликнул Люк.
        — А вы, похоже, издалека приехали,  — уклончиво заметил хозяин.
        — Понимаете, я обещал Роберу, что вернусь.
        — Много времени прошло, мсье. Робер уже не тот, что раньше.
        — Все мы изменились,  — вздохнул Люк.  — А Мари, наверное, уже нет в живых?
        — Да, уж не первый год. Робер живет с отцом. У него… В общем, там все непросто.
        — А что случилось?  — встревожился Люк.
        — Это вы сами с ним разбирайтесь. Мне вам сказать больше нечего. Вы что-то заказывать будете?
        Люк покачал головой, понимая, что больше от хозяина ничего путного не добьется.
        — Дженни, пойдем!  — окликнул он дочь.
        — Ой, а почему ты нам с Гарри про войну никогда не рассказывал? Как тебя ранило, и вообще…
        — Понимаешь, взрослые не любят обсуждать тягостное прошлое, особенно с детьми. Мама всегда говорила, что о прошлом лучше не вспоминать.
        — Интересно, ей бы понравилась эта поездка?
        — Вряд ли,  — вздохнул Люк.
        — По-моему, ты правильно поступаешь,  — решительно заявила Дженни.  — Кстати, далеко отсюда до фермы?
        — На машине за минуту доедем,  — ответил Люк и помахал Анри:  — Мы скоро вернемся.
        Анри кивнул и отсалютовал им рюмкой.
        — Ох, он тут без нас напьется,  — укоризненно заметила Дженни.
        — Не волнуйся, я Луи предупредил, он ему больше не нальет и накормит хорошенько,  — успокоил ее Люк.  — Так, а теперь нам направо.
        Он поглядел в зеркало заднего вида, но проселочная дорога была пуста, только вдалеке виднелась телега, запряженная понурой лошадкой. За послевоенные годы в округе мало что изменилось, хотя в деревеньке появились лавочки, пекарня и крошечный художественный салон.
        — Вот и ферма,  — изумленно произнес Люк.
        — Пап, ты здесь чуть не умер!
        — Мари с Робером ко мне прекрасно относились, ухаживали за мной, рисковали своими жизнями.  — Люк остановил машину неподалеку от небольшого дома, за обшарпанной оградой с расхлябанной калиткой, висевшей на одной петле.  — Двадцать лет назад все было точно так же.
        — Мне подождать в машине?
        — Да, я все разузнаю и вернусь.
        — Ты недолго, а то холодно тут.
        Старенький домик за долгие годы обветшал, стены покосились, крыша прохудилась. Когда-то Мари заботливо вела хозяйство, выращивала овощи в огороде, держала кур. Сейчас все пришло в запустение.
        Из дома донесся звук разбитого стекла, раздался чей-то громкий сердитый голос и на крыльцо, хромая, вышел юноша. Вслед ему неслись злобные выкрики и ругательства.
        — Робер?  — ошеломленно пробормотал Люк.
        Молодой человек озадаченно поднял голову и исподлобья посмотрел на него.
        — Мсье, это частные владения. Что вы тут делаете? Вы заблудились?
        — Робер?  — чуть громче переспросил Люк.
        — Да,  — ответил он, нервно оглядываясь.  — В чем дело?
        Люк с ужасом заметил, что лицо юноши пересекал уродливый шрам, и от неожиданности словно утратил дар речи.
        Молодой человек пожал плечами.
        — Что вам угодно, мсье?
        — Простите,  — выдавил Люк.  — Я не хотел…
        — Ничего страшного, я привык. На меня все так смотрят.
        — Робер, ты меня помнишь? Я…
        На крыльцо выскочил приземистый коренастый мужчина, судя по всему, отец Робера. Он, потрясая кулаками, заорал на сына:
        — Трус! Рохля! Слабак!
        Робер безмолвно смотрел на него.
        Люк решил вмешаться и произнес:
        — Добрый день, мсье. Меня зовут…
        — Плевать мне, как тебя зовут, чужак. Убирайся с моей фермы!  — Он прищурился и всмотрелся в машину за изгородью.  — Что это у тебя там? Бутылочки горячительного не найдется? А, да там и кое-кто поинтереснее есть…  — с похотливой улыбочкой заявил он.
        Люк обернулся и заметил, что дочь вышла из машины.
        — Дженни, подожди!  — велел он и обрушился на старшего Дюга:  — А ты заткнись, старик, или я тебе сам рот заткну.
        Дюга презрительно сплюнул и вызывающе уставился на него.
        — Простите,  — произнес Робер,  — отец… Ох, уезжайте, прошу вас.
        — Я к тебе приехал, а не к этому жалкому пропойце,  — заявил Люк и рявкнул на старика:  — Убирайся в дом, мне с твоим сыном нужно поговорить.
        — Ты с этим ублюдком разговаривать собрался?  — удивился Дюга.
        — Иди в дом, отец,  — умоляюще произнес Робер.  — Я разберусь.
        — Смотри у меня,  — буркнул Дюга, грозя сыну грязным пальцем.
        До Люка донесся запах перегара и немытого тела. Дюга закашлялся, харкнул, смачно сплюнул на землю комок слизи с кровью и ушел в дом, хрипя и задыхаясь.
        Люк с облегчением вздохнул. Робер потупился и не поднимал глаз.
        — Однажды Мари Дюга и ее пятилетний внук Робер, рискуя собственной жизнью, спасли партизана, которого ранило в битве на Мон-Муше,  — начал Люк.  — Он обещал вернуться.
        Робер вздрогнул и уставился на Люка зеленовато-серыми глазами.
        — Мсье Боне?  — прошептал он.
        Люк кивнул, чувствуя, как к глазам подступают слезы.
        — Вы сдержали обещание,  — изумленно произнес Робер.
        — Я дал тебе слово,  — напомнил Люк.
        Робер слабо улыбнулся.
        — Бабушка умерла,  — сказал он печально.  — С тех пор все изменилось.
        — Давай отойдем к машине,  — предложил Люк.  — Я совсем продрог здесь, на ветру.
        — Вы стали неженкой, мсье,  — заметил Робер.
        — Наверное,  — улыбнулся Люк.  — Или постарел. Пойдем со мной, прошу тебя. Я приехал с дочерью, она очень хочет с тобой познакомиться. Я ей много о тебе рассказывал.
        Робер нерешительно оглянулся.
        — Не волнуйся, отец не заметит,  — успокоил его Люк.
        — Заметит,  — вздохнул юноша.
        — Давай, садись в машину,  — предложил Люк, распахивая дверь салона.  — Робер, это моя дочь Дженни.
        — Дженнифер,  — заявила девочка, с интересом рассматривая молодого человека.  — Ого, какой у тебя шрам! Как у пирата,  — восхищенно проговорила она по-французски.
        Юноша улыбнулся.
        Люк сел за руль, и они втроем вернулись в деревню.
        В закусочной Люк, понимающе переглянувшись с хозяином, предложил Роберу:
        — Ты есть будешь?
        — Нет, спасибо, мне только кофе.
        — Ну, садитесь за стол,  — сказал Люк.  — Дженни, ты проголодалась?
        Девочка покачала головой и уселась рядом с Робером.
        Люк подошел к хозяину.
        — Значит, встретились,  — заявил Луи.
        — Что с отцом происходит?  — осведомился Люк.
        — Робер вам сам все расскажет.
        Люк заказал два кофе, и Луи выставил на стойку две кружки, плеснув в обе щедрую меру коньяка.
        — За счет заведения, мсье,  — пояснил он.  — Вам обоим не помешает.
        Люк вернулся к столу и сел рядом с Дженни. Воцарилось неловкое молчание.
        — А тебе не больно?  — внезапно спросила девочка.
        Робер, пожав плечами, ответил:
        — Нет, я его совсем не чувствую.
        — Это тебя ножом так?  — поинтересовалась Дженни.
        Люк заметил, что дочь разговаривает с Робером, как с ровесником, не обращая внимания на разницу в возрасте. Впрочем, Робер и впрямь мог быть ее братом.
        — Да,  — кивнул юноша.  — От охотничьего ножа.
        — Отец постарался?  — настойчиво продолжала девочка.
        Робер смущенно кивнул.
        Дженни с любопытством поглядела на него и бесцеремонно заявила:
        — По-моему, тебе идет. Ты весь такой загадочный и привлекательный.
        Робер улыбнулся и внезапно стал похож на милого ребенка, которого помнил Люк.
        — Послушай,  — начал Люк.  — Прости, что я так долго не приезжал. После войны я уехал за границу и двадцать лет не возвращался во Францию.
        — Мы в Австралии живем,  — вмешалась Дженни.  — Знаешь, где это?
        — Там, где кенгуру?  — неуверенно произнес Робер.
        — Точно,  — улыбнулся Люк.
        — А еще там океан,  — добавила девочка.  — У меня мама утонула, и брат тоже.
        От неожиданного заявления Люк вздрогнул и поспешно отхлебнул кофе.
        Робер взглянул на Люка и негромко спросил:
        — Вы женились на Лизетте?
        Люк, едва не поперхнувшись, изумленно посмотрел на юношу.
        — Откуда ты знаешь?
        — В бреду вы все время повторяли ее имя.
        — А сам ты как? Расскажи…  — попросил Люк.
        — Мне нечего рассказывать, мсье Боне. Не люблю вспоминать прошлое.
        — Послушай, я хочу тебе помочь,  — неожиданно выпалил Люк.
        — О чем вы?
        — Я же вижу, тебе здесь плохо.
        — А где хорошо?  — Робер грустно пожал плечами.
        — Где угодно, лишь бы подальше от старого мерзавца,  — заявил Люк.
        — Ему недолго жить осталось, хотя он еще не старый,  — ответил Робер.  — Пьет много… У него рак, мсье. В Германии получил, когда его угнали на принудительные работы, куда-то на химзавод. А бабушку убили.
        Люк вздрогнул, словно от удара, услышав прямодушные слова юноши.
        — Как?!
        — После битвы на Мон-Муше немцы проводили карательные операции, партизан в горах искали. Бабушка меня прятала, не хотела, чтобы обо мне узнали.  — Робер вздохнул.  — Однажды на ферму явились три немецких мотоциклиста, забрали еду и кур, меня искали, а я в сено зарылся, в амбаре. Бабушка на них стала кричать, назвала ворами, они ее избили и расстреляли. Я все видел. Они дом разграбили, козу прирезали и уехали.
        По щекам Дженни покатились слезы: девочка впервые столкнулась с ужасами войны.
        — Мне тогда шесть лет было,  — продолжал Робер.  — Соседи помогли мне похоронить бабушку, за мной тетя присматривала, а потом мама из Марселя приехала. Когда отец вернулся из Германии, они все перессорились. Мама через год умерла от инфлюэнцы, и отец женился на ее сестре, Джульетте. После Германии он стал другим, злым и жестоким. Мачеха меня защищала, как могла, но все без толку. Он пил, избивал нас, а когда на меня с ножом бросился, Джульетта не выдержала и сбежала. А я в больницу попал… Отца жандармы допросили, не знаю, что он им там наговорил, но его оставили в покое. Его когда-то любили в деревне, никто не верил, что он способен родного сына изуродовать.
        — А ты почему остался?  — с ужасом спросила Дженни.
        — Куда мне бежать?  — понурился Робер.
        Люк не сводил глаз с юноши.
        — Он сначала напьется, а потом ему стыдно,  — вздохнул юноша.  — Плачет, прощения просит. Я за ним присматриваю, жалко же, отец все-таки. Ну ничего, недолго осталось.
        — За что он тебя так?
        — Немцы с ним жестоко обращались, вот он и озверел. А с ножом на меня полез спьяну, требовал, чтобы я защищался.  — Робер пожал плечами.  — Мне тогда всего пятнадцать было, а он сильный, здоровый. В прошлом году он меня из ружья подстрелил… вот, хромаю теперь.
        Дженни испуганно ахнула.
        — Выпивка у него совсем ум вышибает,  — вздохнул юноша.
        — Ему место в лечебнице!  — воскликнул Люк.  — Он же тебя убьет.
        — Ну, сил у него уже не осталось. Я нож при себе держу, на всякий случай.
        — Робер, это не жизнь!  — запротестовал Люк.  — Не для этого Мари тебя всю войну оберегала.
        Юноша потупился и смущенно признался:
        — Я матери почти не знал, мачеху не любил, а вот по бабушке тоскую. Она всегда верила, что вы за мной вернетесь.
        Люк тяжело сглотнул и спросил:
        — Где Мари похоронили?
        — Вы хотите на могилу сходить?  — взволнованно произнес Робер.
        — Конечно.
        — Тут недалеко,  — произнес юноша, вставая из-за стола.  — Я провожу.
        Дженни кивнула, и они втроем вышли из закусочной.
        Робер привел их к деревенской церквушке с кладбищем.
        — Вон там бабушку похоронили,  — сказал он.
        — Ох, сколько здесь могил!  — вздохнула Дженни.
        — Здесь из соседних деревень тоже хоронят. В войну много жертв было,  — пояснил Робер, опускаясь на корточки у огромного камня.  — На надгробье у меня денег не было, вот, валуном накрыли.
        Люк и Дженни прочли надпись на камне, выведенную детским почерком. Дженни осторожно коснулась руки Робера.
        — А что ты будешь делать, когда отца не станет?  — спросила девочка.
        — Ферма запущена, мы на отцовскую пенсию живем, я в деревне помогаю по хозяйству…
        — Это не выход,  — заметил Люк.
        — Не знаю…  — сказал Робер, вставая.  — Вот как отец помрет, тогда посмотрим…
        Люк, не задумываясь, предложил:
        — Поехали с нами.
        Робер изумленно уставился на него. Дженни вопросительно посмотрела на отца.
        — Мы сейчас в Сеньон собираемся, я там раньше жил,  — пояснил Люк.  — Если ты не возражаешь, отца мы отправим в лечебницу или наймем ему сиделку, чтобы за ним ухаживала в твое отсутствие. Если тебе в Сеньоне не понравится, всегда сможешь вернуться, а пока осмотришься, наберешься смелости оставить знакомые места. Робер, пойми, ты ему ничем не обязан.
        Робер, помолчав, спросил:
        — А что я буду делать в Сеньоне?
        — Пап, он не отказывается,  — обрадованно прошептала Дженни.
        — Что-нибудь придумаем,  — грустно улыбнулся Люк.  — Не волнуйся, занятие тебе найдется. Дженни решила, что продолжит учебу во Франции, так что, похоже, мне придется здесь много времени проводить.
        Дженни восторженно пискнула и едва не разрыдалась.
        Робер пожал плечами.
        — Послушай, я не смогу надвое разорваться,  — заметил Люк.  — По-моему, тебе вполне можно доверить мою ферму в Сеньоне, а сюда пусть твоя мачеха возвращается, если захочет.
        — Робер, соглашайся,  — взмолилась Дженни.  — Ты будешь с нами, как родной. Иначе папа не разрешит мне во Франции остаться. Твоя жизнь в моих руках,  — заявила она, трагически закатив глаза.
        Робер и Люк не обратили внимания на ее выходку и переглянулись. Они стояли, будто часовые  — один высокий и белокурый, другой пониже, смуглый и темноволосый, с зеленовато-серыми глазами  — у надгробья женщины, которая когда-то заботилась о них, а в смерти благословляла их на счастливое будущее.
        — Когда вы с нами расстались, я очень расстроился,  — признался Робер.  — Мои самые светлые воспоминания о детстве связаны с вами.
        Люк горестно вздохнул.
        — Бабушка меня утешала, говорила, что вы обязательно за мной вернетесь.
        — Вот я и вернулся,  — ответил Люк, глядя на юношу.
        — А отца я больше не боюсь.
        — По-моему, ты его никогда не боялся, тебя страшило одиночество, но с нами ты сможешь начать новую, счастливую жизнь.
        — Вы так говорите, будто я ваш сын,  — пробормотал Робер.
        — Надеюсь, что стану тебе достойным отцом. Если хочешь, возьми себе нашу фамилию.
        — Боне?
        — Нет, теперь меня зовут Люк Рэйвенс,  — произнес Люк.  — Начнешь жизнь заново: новое имя, новое место, новое занятие.
        — Новая семья,  — добавила Дженни и ласково улыбнулась.  — А что, Роберт Рэйвенс, прекрасно звучит.
        — Подходит для пирата?  — шутливо осведомился Робер.
        — Еще как!  — восторженно закивала девочка.
        Робер перевел взгляд на Люка.
        — Хорошо, я поеду с вами в Сеньон, там мы обо всем поговорим. Спасибо вам, мсье Люк,  — дрогнувшим голосом произнес он.  — Спасибо, что вернулись.
        Глава 26
        В Л’Иль-сюр-ла-Сорг решили ехать поездом, в тот же день. Робер упаковал свои нехитрые пожитки в рюкзак, а Люк договорился с жителями деревни об установке надгробия на могиле Мари. Услышав об этом, Робер разрыдался, и Дженни бросилась его утешать.
        Отец Робера спал пьяным сном. Ему оставили записку с кратким объяснением случившегося. Люк обратился в местную жандармерию с просьбой позаботиться об организации ухода за старшим Дюга. Начальник жандармерии пообещал, что займется этим лично.
        В Л’Иль-сюр-ла-Сорг они остановились в пансионе и сразу же отправились в кафе на берегу реки Сорг.
        — Тебя надо подкормить,  — заявил Люк Роберу.
        Из окна кафе открывался прекрасный вид на старинные водяные мельницы, которыми славился городок.
        — А в Сеньон мы завтра поедем?  — спросила Дженни, с аппетитом поглощая рыбу и рататуй.
        — Нет, пожалуй,  — невозмутимо ответил Люк.  — Давай пару дней здесь проведем. У меня кое-какие дела в округе есть.
        — Пап, ну какие могут быть дела!  — обиженно произнесла девочка.  — Мы же отдыхаем.
        — Дженни, в этом регионе выращивают лаванду. Мне надо побеседовать с владельцами ферм, договориться об аренде оборудования, побольше узнать о местном рынке сбыта… В общем, ничего интересного,  — ответил он, не глядя на дочь.
        — Да, как-то это все скучно,  — вздохнула она.
        — Если хочешь, мы с тобой можем погулять по городу,  — предложил ей Робер.  — Я здесь никогда не был.
        — Правда?  — обрадовалась Дженни.  — А тебе со мной будет интересно?
        — Конечно,  — кивнул он.  — С тобой весело, и мой шрам тебя не смущает.
        — Видишь, пап, мы и без тебя прекрасно обойдемся,  — с улыбкой заявила девочка.  — Только деньги нам не забудь оставить.
        — Не забуду,  — улыбнулся Люк, внутренне расслабившись.  — Робер, я тебе очень признателен за заботу о моей своевольной дочери.
        — Ну что вы, это для меня большая честь,  — ответил юноша.
        Дженни гордо напыжилась.
        — Завтра я уеду с утра пораньше, но к ужину вернусь,  — предупредил Люк.  — Если проголодаетесь, меня не ждите.
        — Ладно,  — кивнула Дженни.  — Если вдруг что, мы с Робером пойдем ужинать в бистро у церкви.
        Люк отошел к телефону в углу кафе и набрал номер, с замиранием сердца ожидая ответа.
        — Фредерик Сегаль слушает,  — раздался знакомый гнусный голос.
        — Мсье Сегаль, это Лоран Кусто, журналист,  — напомнил Люк.
        — А здравствуйте! Вы откуда звоните?
        — Как обещал, звоню вам за день до приезда в Фонтен-де-Воклюз,  — уклончиво ответил Люк.
        — Где вы остановились?
        — В каком-то пансионе… «Мезон де Мари», если не ошибаюсь,  — сказал Люк, лихорадочно соображая, не почуял ли фон Шлейгель подвох.  — Ну что, мсье Сегаль, мы с вами завтра пойдем в горы?
        — А вы выдержите? Прогулка предстоит нелегкая.
        — Не волнуйтесь, я не стану вам обузой,  — заверил Люк.
        — Очень на это надеюсь,  — ответил фон Шлейгель, и собеседники натянуто рассмеялись.
        Перед глазами Люка встала зловещая ухмылка гестаповца.
        — Завтра ровно в семь я выхожу из кафе,  — предупредил фон Шлейгель.
        — Встретимся у входа?
        — А вы откуда приедете?  — поинтересовался фон Шлейгель, настойчиво задавая один и тот же вопрос с самого начала разговора.
        — Из Кавайона.
        — Как вас туда занесло?
        — Не люблю останавливаться в больших городах, когда работаю над заданием,  — пояснил Люк.  — Вдобавок, решил воспользоваться возможностью и ознакомиться с местными достопримечательностями.
        — А, понятно,  — сказал фон Шлейгель.  — По-моему, в Л’Иль-сюр-ла-Сорг интереснее.
        У Люка замерло сердце: недаром Макс предупреждал о подозрительной натуре фон Шлейгеля.
        — Видите ли, Л’Иль-сюр-ла-Сорг очень похож на Фонтен-де-Воклюз, а в издательстве настаивают, чтобы я тщательно исследовал окрестности Люберона.
        — От Кавайона до нас километров десять, если не больше,  — заметил фон Шлейгель.  — Вы на машине?
        — Нет,  — соврал Люк.  — Я проверяю, легко ли к вам добраться общественным транспортом: поездом до Л’Ильсюр-ла-Сорг, автобусом до Фонтен-де-Воклюза… Ну, или автостопом, если на то пошло. Впрочем, скорее всего, сегодня вечером я возьму машину напрокат и приеду в Фонтен-де-Воклюз, чтобы завтра не опоздать.
        — Если хотите, можно встретиться под горой, там, где трасса заканчивается.
        — Отлично!  — согласился Люк, которого вполне устраивала встреча под покровом темноты в уединенном месте.
        — Тогда до завтра.
        — Не беспокойтесь, я не опоздаю, мсье Сегаль.  — Люк, не дожидаясь ответа, повесил трубку и задумчиво закусил губу.
        — Все в порядке, мсье?  — спросил его владелец кафе.
        — Да, спасибо. Прошу вас, включите в счет мой разговор.
        — Закажите кофе, и мы будем в расчете.
        Люк кивнул и вернулся к столику, где Дженни оживленно беседовала с Робером.
        — Завтра мне придется уехать затемно,  — сказал им Люк.  — Я не стану вас будить.
        — А почему так рано?  — полюбопытствовала девочка.
        — Я договорился встретиться с владельцем одной из лавандовых ферм,  — пояснил Люк.  — Осмотреть поля. К сожалению, он свободен только рано утром, на рассвете.
        — Ладно,  — рассеянно кивнула Дженни.
        За кофе Люк рассказывал о своем пребывании в партизанском отряде, Робер вспоминал о жизни с Мари, и время пролетело незаметно. Потом они вернулись в пансион, усталая Дженни легла спать. Люк поцеловал дочь в лоб и спросил:
        — Ты не обиделась, что я тебя с Робером на целый день оставляю?
        — Нет, что ты, пап! Мне с ним интересно. Вот посмотришь, я его завтра обязательно рассмешу.
        — Да, это ты умеешь…
        — Жалко, конечно, что тебя не будет,  — вздохнула Дженни.  — Но у тебя и так голова кругом. Ты о ферме беспокоишься?
        — Нет, Том прекрасно справляется без меня,  — ответил Люк.
        — И о чем ты будешь говорить с этим фермером? Ты о лаванде больше всех на свете знаешь,  — улыбнулась девочка.
        — Ох, есть о чем побеседовать,  — сказал Люк, ненавидя себя за ложь.  — Чтобы возродить ферму в Сеньоне, мне надо разузнать, как сейчас обстоят дела в округе.
        Дженни зевнула и спросила:
        — А потом мы сразу поедем в Сеньон?
        — Обязательно.  — Он поцеловал дочь в щеку, выключил свет и направился к двери.  — Дженни?  — окликнул он с порога.
        — Что, пап?  — сонно пробормотала она.
        — Я люблю тебя больше, чем лаванду.
        — А я люблю тебя больше, чем «Шанель».
        Люк улыбнулся, закрыл дверь и постучал в номер Робера.
        Юноша задумчиво сидел на краешке кровати.
        — Что случилось?  — спросил Люк.
        — Я никогда в жизни не спал на таких чистых простынях,  — вздохнул Робер.
        Люк пожелал ему спокойной ночи, в очередной раз мысленно укорив себя за то, что не разыскал юношу раньше.
        — Я вам очень признателен,  — произнес Робер.  — Вы для меня так много сделали.
        — Нет, это я перед тобой в долгу,  — возразил Люк.  — Мари обрадовалась бы, узнав, что мы снова вместе.
        — Да,  — кивнул юноша.
        Люк прислонился к стене у двери.
        — Ничего, что я Дженни с тобой на целый день оставляю?  — спросил он.
        — Ну что вы, я ради нее на все готов,  — воскликнул Робер.  — Она  — как солнечный луч среди мрачной зимы…
        — Скажи мне, чем бы ты хотел заняться в будущем?
        Робер задумался и ответил:
        — Честным фермерским трудом.
        — А лаванду растить не хочешь?  — Люк перехватил недоуменный взгляд юноши и пояснил:  — Ну, научиться всем премудростям возделывания, тонкостям дистилляции и перегонки, сбыту…
        — Как вы?
        Люк кивнул.
        — Я тебя с удовольствием обучу всему, что знаю сам.
        — Выращивать лаванду в Сеньоне?  — удивленно заморгал Робер.
        — Конечно. Я хочу возродить ферму Боне, мне нужен надежный помощник здесь, во Франции. А ты к такой работе с детства привык…
        — Да, я согласен,  — ответил юноша.
        Люк воспрянул духом.
        — Мы с тобой попозже все подробно обсудим, только Дженни пока ничего не говори, пусть это останется между нами.
        Робер кивнул.
        — Я рано утром уеду, а вы с ней, как выспитесь, идите гулять. Ни в чем себе не отказывайте и есть не забывайте,  — напомнил Люк.
        — Я Дженни в обиду не дам!  — пообещал Робер.
        — Знаешь, у меня к тебе есть еще одна просьба,  — сказал Люк, доставая из кармана конверт.  — Вот, пусть у тебя побудет.
        Робер удивленно уставился на протянутый конверт.
        — Письмо адресовано Дженни…
        — Да,  — кивнул Люк.  — Но ты его пока ей не отдавай…
        — Послушайте, мне уже не пять лет,  — возразил Робер.  — Я прекрасно понимаю, что зимой в лавандовых полях делать нечего. По-моему, вы задумали что-то очень опасное, и меня это тревожит.
        — Ничего подобного,  — с нарочитой беспечностью отмахнулся Люк.  — Просто я суеверен… В общем, ты письмо возьми, а если вдруг что…
        Робер насупился и заявил:
        — Ладно, но вы лучше возвращайтесь, иначе вашему врагу не поздоровится.
        Люк ошеломленно посмотрел на юношу.
        — В бреду вы не только Лизетту вспоминали,  — смущенно признался Робер.
        Люк успокаивающе похлопал его по плечу.
        — Не волнуйся, мы завтра увидимся,  — сказал он и вышел из номера, раздумывая о своих безумных намерениях.
        Он решил насладиться местью и ради этого оставлял дочь на произвол судьбы. А вдруг с ним что-то случится и Дженни останется круглой сиротой? Люк отогнал от себя тревожные мысли, не в силах противиться натиску бурных чувств, накопившихся за долгие годы.
        «Забудь о прошлом!»
        Люк как будто слышал рассудительный голос Лизетты. Она всегда отличалась здравым смыслом и благоразумием, принимала взвешенные, обдуманные решения, а Люк действовал импульсивно и эмоционально. Его совесть взывала к нему, требуя: «Отомсти за семью Боне!»
        Он присел на кровать и задумался. Медленно текли минуты, превращались в часы. В номере раздавалось тихое дыхание спящей дочери. Люк поцеловал Дженни, достал из чемодана кое-какие припрятанные там вещи и на цыпочках вышел в морозную ноябрьскую ночь, к арендованной машине, припаркованной на булыжной мостовой у пансиона.
        В три часа ночи на улицах не было ни души. Бары и ресторанчики закрылись, посетители разошлись по домам, только одинокий пьянчужка неуверенно брел вдоль дороги, что-то бормоча себе под нос. Люк вздрогнул, вспомнив комендантский час в 1943 году: с наступлением темноты на улицы выходить запрещалось, в бары пускали только немецких солдат, французы голодали, а гестаповцы держали в страхе целые области.
        Он поморщился и сел в машину. До Фонтен-де-Воклюза было недалеко, однако на неосвещенной проселочной дороге требовалось соблюдать осторожность. Люк еще раз удостоверился, что ничего не забыл и в последний раз посмотрел на окно номера, где мирно спала Дженни. В письме, оставленном Роберу, он во всем признался Дженни, просил ее связаться с Максом, объяснял, что перед отъездом из Австралии составил завещание, по которому Дженни оставалась единственной наследницей не только Рэйвенсов, но и семьи Боне: адвокаты в Европе занимались розыском банковских счетов, замороженных после войны. При жизни Якоб Боне имел дело со швейцарскими банками, где хранил весомые вклады. Вдобавок, он спрятал значительную сумму денег в сеньонских тайниках, расположение которых Люк все эти годы хранил в секрете, но теперь сообщил об этом дочери. Если с ним случится непоправимое, Дженни будет весьма состоятельной девушкой.
        — Прости меня, солнышко,  — прошептал Люк и направил машину за город, на темную дорогу.
        Ночная мгла скрывала его мрачные мысли.
        Глава 27
        Тот, кто именовал себя Эрик Сегаль, уставился на телефонную трубку, обдумывая услышанное и догадываясь о появлении знакомца из прошлого. Шестое чувство, обостренно воспринимающее любые сомнительные происшествия, за последние десять лет притупилось. Бывший гестаповец погрузился в новую жизнь так глубоко, что временами сам верил в ее реальность, однако вспышки подозрительности изредка давали о себе знать, и тогда он действовал с удвоенной осторожностью и наблюдательностью.
        Прошлым летом причиной такой вспышки послужил посетитель, заказавший мороженое на немецком языке. Хозяин кафе ничем не выдал себя: голос не дрогнул, манеры остались радушными, но тело на мгновение застыло, словно в него вернулся призрак Хорста фон Шлейгеля. То же самое случалось и прежде, лет десять назад, когда в кафе неожиданно нагрянули полицейские в штатском и начали его расспрашивать. У фон Шлейгеля все дрожало внутри, но гестаповская закалка оказалась на удивление прочной: он с недоуменной улыбкой осведомился, чем может помочь, предложил посетителям кофе, с интересом рассматривал их удостоверения и чистосердечно отвечал на все вопросы. Как ни странно, полицейских не интересовали бывшие нацистские преступники.
        За последние двадцать лет причин для подозрений почти не возникало, но сейчас внутри у него гулко звучал сигнал тревоги.
        Переговорив с Лораном Кусто, фон Шлейгель первым делом перезвонил в редакцию журнала и проверил, существует ли такой журналист. Полученное подтверждение обрадовало, но подспудная тревога не исчезала.
        Он часто посмеивался над своими беспочвенными страхами, снова и снова повторяя ставшее привычным заклинание «прячься на виду». Первый раз он воспользовался этим приемом, отступая из Польши вместе с остатками разбитой немецкой армии. Многие гестаповцы готовились бежать на Запад и уничтожали документы, взрывали крематории или захватывали узников в качестве заложников, оставляя уничтожение остальных заключенных на долю эсэсовцев. Фон Шлейгель решил пробираться во Францию, твердо веря, что там его ждет спасение. Гестаповскую форму он сменил на штатское одеяние, а потом застрелил одного из узников концлагеря, предварительно удостоверившись, что тот француз, а не еврей. Он присвоил себе номер несчастного и вытатуировал его на руке, а труп сжег в крематории. После этого фон Шлейгель спрятался в лесу и несколько недель жил под открытым небом, питаясь ягодами и корешками. Когда на него наткнулись советские войска, он еле стоял на ногах, производил впечатление сумасшедшего и неразборчиво бормотал что-то по-французски. Он притворился, что у него память отшибло, двигался по-стариковски, заикался и говорил
с большим трудом. В общем, истощенный беглец ни у кого не вызывал ни малейших подозрений: его сочли французом, чудом уцелевшим в концлагере, и репатриировали.
        Однако, по иронии судьбы, прежде чем фон Шлейгель попал во Францию, его направили в Ференвальд, лагерь для перемещенных лиц в Баварии, построенный узниками, работавшими на химических заводах компании «ИГ Фарбен». Он ни разу не выдал себя, говорил только по-французски, лицо его выражало постоянное недоумение. Несколько месяцев он провел в Швеции, а затем его наконец-то отправили во Францию, где он год пролежал в госпитале, неделю за неделей притворяясь, что его состояние постепенно улучшается. Наконец он заявил, что вспомнил свое имя: Фредерик Сегаль. Администрация госпиталя навела справки и подтвердила, что среди узников Аушвица-Биркенау действительно числился заключенный с таким именем. Фон Шлейгель тщательно выбрал себе жертву: Фредерик Сегаль и остальные шесть членов его семьи попали в концентрационный лагерь, где родителей и бабушку с дедушкой уничтожили сразу после прибытия, как слишком старых. Младшего брата расстреляли за попытку к побегу, а семь месяцев спустя старшего брата, страдавшего дизентерией, отправили в крематорий. Из всей семьи уцелел только Фредерик, да и то только до тех пор,
пока фон Шлейгель не счел его самым подходящим кандидатом для создания собственного прикрытия, следуя принципу «прячься на виду».
        Во Франции фон Шлейгель решил обосноваться на юге, в хорошо знакомом ему регионе. Сначала он поселился в Авиньоне, затерявшись среди жителей крупного города, но потом, осмелев, переселился в свой любимый городок. Все, что ему оставалось  — подобрать себе достойную жену, женщину из приличной семьи.
        Фон Шлейгель, скрывшись под новой личиной, запретил себе вспоминать прошлое и свое настоящее имя. Он жил и действовал как Фредерик Сегаль, для друзей  — Эрик. Он помогал по хозяйству местным зажиточным семьям и за год познакомился с тремя подходящими вдовицами с прекрасной репутацией. Одну из женщин он отверг по причине ее молодости и сосредоточил все свои усилия на двух  — Гвенолин и Анис,  — с приторной, обольстительной заботливостью предлагая им свою помощь в мелких хозяйственных работах, по ремонту, починке и уходу за садом. Когда мать Гвенолин умерла, оставив дочерям в наследство значительную сумму, фон Шлейгель окончательно удостоверился, что лучшей невесты он не найдет: невысокая тридцативосьмилетняя толстушка отличалась напористым характером и мечтала выйти замуж.
        После войны на юге Франции крепкие, здоровые холостяки были нарасхват, и у женщины не первой молодости никаких шансов не оставалось. Эрик Сегаль, вскружив Гвенолин голову, решил убедиться в силе ее чувства и в один прекрасный день объявил, что уезжает из Воклюза.
        — Хочу подыскать себе достойное занятие,  — признался он.  — До войны я жил в Париже, преуспевал… Наверняка был уважаемым человеком, хотя и не помню, чем именно занимался. Вряд ли я был садовником или чернорабочим. Все говорят, что у меня бухгалтерские способности…
        — Ах, Эрик, как же я без вас!  — вздохнула Гвенолин, заботливо наливая ему чашку кофе.
        — Не волнуйтесь, без помощников вы не останетесь, желающие быстро найдутся,  — подмигнул он.
        — Нет, не хочу я посторонних в дом пускать,  — зарделась Гвенолин.  — Я вам доверяю.
        — Да, вы правы. Простите мою дерзость,  — с нарочитым смущением произнес фон Шлейгель.  — Но мне надо о будущем подумать. Я человек в возрасте, хочется вернуть отобранное войной.
        — Ах, милый Эрик, не уезжайте, прошу вас,  — умоляюще попросила она, осторожно коснувшись его руки.
        Он с напускным изумлением взглянул на ее пальцы, пристально посмотрел в глаза и, запинаясь, пылко выпалил:
        — Правда? О Гвенолин! Мне так хочется вас поцеловать…
        Она с готовностью подставила губы. Он с притворной неловкостью чмокнул ее и с печальной улыбкой признался:
        — Я мечтал об этом с нашей первой встречи.
        Обрадованная Гвенолин раскрыла ему объятья: завидные женихи не обивали пороги почти сорокалетней вдовицы с напористым характером. Вдобавок, красотой она не отличалась. Эрик Сегаль  — мастер на все руки, человек надежный, хозяйственный и рассудительный  — завоевал ее сердце, попросил ее руки, и Гвенолин с готовностью согласилась.
        Так завершилось превращение начальника криминальной полиции гестапо Хорста фон Шлейгеля в мсье Фредерика Сегаля, любящего мужа, заботливого отца и уважаемого жителя французского городка Фонтен-де-Воклюз.
        — Эрик?  — окликнула его Гвенолин.  — В чем дело? В кафе полно посетителей, а ты стоишь как вкопанный. Кто звонил?
        — Журналист, помнишь, я тебе говорил. Мы с ним завтра встречаемся.
        — Вот и славно.  — Она похлопала его по руке.  — Ты как себя чувствуешь?
        — Прекрасно,  — ответил он и направился обслуживать посетителей, но тайные сомнения не отступали. Двадцать лет фон Шлейгель вел себя с чрезвычайной осторожностью и не собирался отметать подозрения, храня свое преступное прошлое в секрете.
        Глава 28
        В предрассветных сумерках Люк добрался до предместья Фонтен-де-Воклюза. В город он собирался войти пешком, а потому оставил машину на проселочной дороге, под сенью деревьев у поворота. Ночью подмораживало, и Люк с благодарностью вспомнил Дженни. В Лондоне дочь повела его в магазины мужской одежды на Савильроу, где он неохотно приобрел себе повседневный костюм в «Мосс броз», но восхищенно замер в «Бабуре», увидев на витрине темную вощеную куртку.
        — Всю жизнь о такой мечтал!  — признался он.  — Самая подходящая одежда для Оркнейских островов, да и в Истбурне она бы не помешала. Жаль, у нас тогда денег не было…
        Дженни хитро посмотрела на отца.
        — Ага, вас тогда любовь грела,  — поддразнила она.  — Покупай.
        Он удивленно взглянул на дочь.
        — Покупай, не тяни,  — настойчиво сказала она.  — Ты на себя никогда денег не тратишь. А куртка очень хорошая, мне нравится. Зимой тебе пригодится.
        В северной Тасмании зимы и вправду холодные и сырые, поэтому Люк поддался на уговоры и сейчас радовался удачной покупке: ноябрьская ночь в горах Люберона выдалась промозглая. Он поплотнее обмотал вокруг шеи черный кашемировый шарф  — подарок Лизетты на давнее Рождество  — и натянул на уши черную вязаную шапочку, пряча белокурые пряди. Он подумывал выкрасить волосы хной или зачернить их ваксой, для маскировки, но в присутствии Дженни это было невозможно. Вдобавок, он надеялся, что в нужный момент фон Шлейгель поймет, с кем имеет дело. Люк закинул на плечо рюкзак и отправился в путь, пользуясь своими великолепными способностями к ориентации на местности, которые во время войны оказали ему незаменимую помощь в горах. В темноте крутая каменистая дорога была опасной, но Люк светил под ноги фонариком.
        Ранним утром на улицах городка не было прохожих, однако, завидев в предрассветном сумраке очертания зданий, Люк погасил фонарик и дальше шел в полутьме, полагаясь на свое острое зрение. В Фонтен-де-Воклюзе он бывал нечасто, но запомнил живописный городок у реки, в окружении величественных гор. Темные прозрачные воды бурлили в гранитном русле. Среди поздних осенних цветов у обочины Люк разглядел одинокий одуванчик, поднес пушистый шарик к губам и с силой дунул, загадывая желание. Река унесла пух к Л’Иль-сюр-ла-Сорг, где в пансионе мирно спала Дженни. Люк вздохнул, надеясь, что все-таки увидит дочку. Из кармана он вытащил стебелек лаванды, привезенный из Австралии, растер его в ладонях, с наслаждением вдохнул пряный аромат и погрузился в воспоминания.
        Память о родных и близких укрепила его решимость, как будто, исстрадавшись за долгие годы ожидания суровой, праведной расплаты, души Якоба, Голды, Иды, Гитель, Лорана, Фурнье и Мари Дюга взывали к мести, а призраки Вольфа, Сары и Ракель заботливо оберегали Люка. Фон Шлейгель предстанет перед их справедливым судом. Маркус Килиан одобрил бы этот поступок. Скорбным теням Лизетты и Гарри здесь было не место: Люк не хотел, чтобы мерзкий гестаповец хоть чем-то омрачил их светлую память.
        Люк поднес к лицу ладони, пахнущие лавандой, и вспомнил жаркое тасманийское лето, счастливую, полную любви и радости жизнь в Лилидейле. В судьбе Люка лаванда и любовь сплелись воедино. Когда он сдержит свое обещание и освободится от застарелой боли, то станет с надеждой смотреть в будущее. Он спрятал пахучие высохшие цветы на груди, надеясь, что волшебная сила лаванды сделает его неуязвимым.
        Люк беззвучно ступал по узким улочкам, двигаясь осторожно и уверенно. Наконец, приблизившись к месту встречи, он ссутулился, засунул руки в карманы и нерешительно завертел головой, словно пытаясь определить, где находится.
        Внезапно из темного переулка раздался голос:
        — Мсье Кусто?
        Человек, о встрече с которым Люк мечтал долгие годы, вышел из-под навеса и приветственно протянул руку. Мир замер, сердце гулко забилось, горло перехватило, от омерзения по коже пробежали мурашки. Люк усилием воли подавил в себе отвращение и с улыбкой взглянул на фон Шлейгеля.
        — Мсье Сегаль, приятно познакомиться,  — заявил Люк с напускным дружелюбием и протянул руку, не снимая перчатки: он не забыл, как двадцать лет назад пожимал холодную, скользкую от пота ладонь гестаповца.
        В предрассветных сумерках лиц собеседников было не рассмотреть, но Люк на всякий случай зябко кутался в шарф и неловко переминался с ноги на ногу, будто пытаясь согреться, хотя больше всего на свете ему хотелось задушить мерзавца. Он вспомнил, как в далеком 1943 году убил Пьера Лондри  — французского жандарма и нацистского прихвостня,  — отомстив ему за смерть бабушки Иды. Люк с усилием взял себя в руки и опустил шарф, открыв лицо, чтобы не возбуждать у фон Шлейгеля излишних подозрений.
        — Спасибо за уникальную возможность пойти с вами в горы,  — небрежно заметил он, стараясь не переигрывать.
        Фон Шлейгель не сводил с Люка пристального взгляда. Бывший гестаповец постарел, бравая военная выправка исчезла, плечи поникли, кожа покрылась морщинами, наметилось внушительное брюшко. Люк представил себе, как от резкого удара под дых мерзавец согнется напополам и…
        — … правда?
        Люк так замечтался, что пропустил вопрос своего спутника.
        — Ох, простите!  — воскликнул он и демонстративно сдвинул с ушей края вязаной шапочки, стараясь не показать золотистых волос.  — Ничего не слышу!
        Маленькие глазки фон Шлейгеля прятались за стеклами очков.
        — Я спрашиваю, как вы будете заметки писать на ходу?  — повторил он вкрадчивым голосом, который долгие годы преследовал Люка в кошмарах.
        — Не беспокойтесь, у меня прекрасная память,  — заявил Люк, постукивая пальцем по виску.
        Фон Шлейгель иронически вздернул бровь и с глухим смешком заметил:
        — Надеюсь, слух вас больше не подведет.
        С таким же гнусным смешком фон Шлейгель когда-то заставлял Люка сделать выбор: убить Вольфа Дресслера или оставить старика в живых, обрекая его на бесчеловечные пытки в гестаповских застенках. Люк нажал на спусковой крючок… но пистолет был не заряжен. Как оказалось, фон Шлейгель и его нацистские дружки решили таким образом развлечься.
        Люк с трудом отогнал тягостные воспоминания.
        — Еще раз предупреждаю, подъем не из легких,  — напомнил фон Шлейгель.
        — Ничего страшного, если я устану, то ни в коем случае не намерен вас задерживать,  — ответил Люк.  — Ну что, в путь?  — Он вежливо пропустил фон Шлейгеля вперед и пошел бок о бок со своим врагом.  — Так вот, в статье я намерен раскрыть вашу истинную натуру.
        Фон Шлейгель ошарашенно уставился на собеседника.
        Люк, будто не обратив внимания, безмятежно продолжил:
        — Видите ли, все знают Фредерика Сегаля  — владельца кафе, но мне хотелось показать нашим читателям всю многогранность вашей личности.
        — А, понятно,  — протянул фон Шлейгель.  — Кстати, местные жители зовут меня Эрик.
        — Да, я обязательно возьму это на заметку,  — сказал Люк.  — И вы ходите в горы каждый день?
        — Нет, но я каждый день занимаюсь физическими упражнениями. Это помогает мне оставаться в форме. Я очень люблю прогулки на свежем воздухе, особенно зимой. В одиночестве лучше думается.
        — А ваши близкие разделяют ваш интерес?
        — Что вы, мсье Кусто!  — фыркнул фон Шлейгель.  — Моя жена и дочери не понимают, ради чего я ухожу в горы.
        — Прошу вас, зовите меня Лоран,  — попросил Люк, нарочно назвавшись этим именем в четь погибшего друга, пчеловода Лорана Мартина, и начал расспрашивать фон Шлейгеля об истории кафе, о дочерях и о семейной жизни.
        — У вас дети есть, Лоран?
        — Да, двое,  — кивнул Люк, вспомнив, как Лизетта говорила, что самое лучшее прикрытие разведчика  — правда.  — Дочь и сын.  — Он вздохнул и добавил:  — Сын недавно погиб.
        Фон Шлейгель от неожиданности остановился и с искренним сочувствием взглянул на своего спутника.
        — Ох, простите, я не хотел…
        — Ничего,  — отмахнулся Люк и пожал плечами.  — Несчастный случай, ничьей вины в этом нет.
        — Все-таки это ужасно, когда родители переживают детей. Я вам очень сочувствую,  — заявил… фон Шлейгель?
        — Сочувствуете?  — презрительно переспросил Люк и запоздало сообразил, что так говорить не стоило.
        — Конечно,  — недоуменно кивнул его спутник.
        — Извините меня, пожалуйста,  — попытался выкрутиться Люк.  — Мне до сих пор тяжело принимать соболезнования.
        — Ах, я вас прекрасно понимаю! Как отец отцу признаюсь, я обожаю своих девочек. Такая радость  — видеть, как они растут и расцветают…
        Люк хмуро кивнул, ненавидя себя за то, что собирается лишить их отца, пусть даже фон Шлейгель и был гнусным мерзавцем.
        — Сколько лет вашей старшей дочери?  — спросил он.
        — Ей вот-вот исполнится двадцать, она мечтает стать полноправной хозяйкой кафе, а родителей поскорее отправить в дом престарелых,  — пошутил фон Шлейгель.
        «А ты, подлец, отправил в крематорий мою милую Ракель, которая была чуть старше твоей дочери!»  — негодующе подумал Люк и едва не задохнулся от ярости.
        — Чем вы занимались в войну, Эрик?  — поинтересовался он.
        — Старался выжить, как и все французы,  — уклончиво ответил фон Шлейгель.
        — Вас отправляли на принудительные работы в Германию?
        — Какое это имеет значение?  — раздраженно спросил бывший гестаповец.
        — Понимаете, мне нужно дать вам всестороннюю оценку, а воспоминания о военном времени интересуют многих наших читателей.
        — Да, я работал на химическом заводе в Германии, на производстве нейлона. У меня все руки сожжены кислотой,  — заученно произнес фон Шлейгель.
        — А когда вы приехали на юг?
        — Мсье Лоран, я коренной южанин,  — возразил он.  — Прислушайтесь повнимательнее, у меня очень заметный провансальский акцент. Кстати, об акцентах… Сами вы откуда родом?
        Фон Шлейгель, притворяясь Фредериком Сегалем, произносил слова протяжно, с характерным местным выговором, но Люк не понаслышке знал мелодичную, певучую манеру южан, которая приобретается с самого рождения. Акцент самого Люка был почти незаметен, благодаря влиянию северофранцузского произношения Лизетты, гэльских интонаций, а также английской и австралийской манеры разговора.
        — Ох, я перелетная птица,  — вздохнул Люк.  — Родился в Лионе, жил в Лилле, Дюнкерке, Страсбурге, а потом в Париже.
        — У вашего отца, вероятно, была необычная профессия?
        — Он преподавал в университете, мы часто переезжали,  — сдержанно ответил Люк, не желая распространяться о себе.
        Они приближались к вершине холма. На западе небо посветлело, занималась заря. Фон Шлейгель остановился и присел на валун.
        — Я здесь каждый раз задерживаюсь,  — пояснил он с улыбкой, но в выражении его лица не было ни малейшего тепла. Маленькие поросячьи глазки поблескивали за толстыми линзами очков.  — Отсюда открывается великолепный вид.
        Высокие деревья обрамляли изумрудно-зеленую прозрачную заводь, куда с ревом низвергался сверкающий поток воды с вершины. Люк залюбовался живописным видом и подумал, что теперь, с наступлением утра, фон Шлейгель наверняка узнает своего спутника. Разумеется, за прошедшие двадцать лет Люк изменился, но профессиональную память бывшего гестаповца трудно обмануть.
        — Вы здесь погружаетесь в созерцание?  — спросил Люк, не оборачиваясь.
        — Да, конечно.
        — И исповедуетесь?
        Фон Шлейгель расхохотался.
        — Да, здесь сама атмосфера располагает к созерцательности.
        — Нет, я не это имел в виду,  — сказал Люк и повернулся к собеседнику.  — Видите ли, в такое место приходят, чтобы вспомнить о своих грехах.
        — Боже мой, я и не подозревал, что мы поднялись сюда для ведения философских дискуссий!  — воскликнул фон Шлейгель.
        — Что ж, мои статьи касаются не только вкуса мороженого, но и более серьезных проблем. Читателям это нравится.
        — Грехов за мной не водится,  — пожал плечами фон Шлейгель.  — Я обычный человек, живу простой жизнью, без осложнений. В моем кафе подают отличный кофе, превосходное мороженое и неплохой буйабес. Я люблю жену и дочерей и надеюсь умереть счастливым,  — хохотнул он, подозрительно поглядывая на Люка.
        Люк понял, что времени у него не осталось: фон Шлейгель чувствовал неладное, буравил спутника испытующим взглядом, едва заметно морщил лоб, напряженно следя за собеседником.
        — Ну что, пошли дальше? До вершины уже совсем близко,  — заявил Люк и, не дожидаясь фон Шлейгеля, проворно двинулся вверх по тропе.
        — А вы умеете ходить по горам, Лоран!
        — Я вам об этом говорил.
        — Вы очень интересный человек. Я вчера связался с редакцией вашего журнала.
        От неожиданности Люк моргнул, но сдержал дрожь и не остановился.
        — Как они там, без меня?  — ровным голосом спросил он.
        — Я говорил с секретарем.
        — И что вам Алиса сказала?  — уточнил Люк, радуясь, что хорошо подготовился.
        — Ничего особенного. Просто я решил проверить…
        До вершины утеса оставалось шагов десять, не больше.
        — Что же вы проверяли?
        — Видите ли, Лоран, я очень осторожный человек…
        — Почему?
        — Не желаю выдавать свои тайны кому попало.
        — Тайны?  — повторил Люк, ступив на вершину утеса, и обернулся.
        Кровь застыла у него в жилах, но не от холода.
        Фон Шлейгель наставил на Люка дуло пистолета.
        — Я очень осторожный человек, мсье Равенсбург,  — ухмыльнулся бывший гестаповец тонкими губами.  — Не вздумайте ничего предпринять!
        Сердце Люка замерло.
        — Меня зовут Рэйвенс,  — холодно промолвил он, стаскивая с головы вязаную шапочку.
        — Что ж, мы оба сменили фамилии, но наша сущность осталась неизменной.
        Люк ненавидящим взглядом уставился на врага и медленно покачал головой.
        — Да, фон Шлейгель, и тебе нигде от меня не скрыться.
        — Неправда, я прекрасно спрятался.
        — Я же тебя отыскал…
        — За двадцать лет никто меня не нашел.
        Внезапно Люка бросило в жар, он словно взглянул в глаза смерти и был готов к ней, зная, что унесет с собой частичку зла из этого мира.
        — Следом за мной придут другие,  — сказал он по-немецки.  — Твоя участь решена.
        Отрывистые звуки немецкой речи неожиданно вызвали в памяти колыбельную, которую в детстве пела сыну Клара Равенсбург, родная мать Люка.
        В глазах фон Шлейгеля вспыхнул страх, но бывший гестаповец презрительно улыбнулся.
        — Я тебя не боюсь, Равенсбург,  — ответил он по-немецки и велел Люку подойти к обрывистому краю утеса.
        Люк взглянул вниз, на густой лес, и представил себе, как звучит выстрел, как тело падает с высоты в бурную воду, как Дженни, гуляя по набережной в Л’Иль-сюр-ла-Сорг, видит труп, застрявший в мельничном колесе…
        — Надо же, Равенсбург,  — задумчиво кивнул фон Шлейгель.  — Ты заставил меня нарушить мое незыблемое правило. Я уже двадцать лет не говорил на родном языке, забыл, какое это удовольствие.  — Он зловеще погрозил пальцем.  — Прежде чем я с тобой покончу, признавайся, кто ты такой. В свое время мы этого так и не выяснили, а сегодня мой пистолет заряжен.
        Люк побледнел, и фон Шлейгель расхохотался.
        — А вижу, ты тоже не забыл нашей последней встречи! Как мы развлекались, а? Грязный еврейский старикашка молил об избавлении, и ты решил даровать ему достойную смерть, избавить от мучений… Между прочим, его труп в помойную яму выбросили.
        От ярости у Люка потемнело в глазах, но он сдержался и с улыбкой спросил:
        — Как ты догадался?
        — От тебя все так же несет лавандой, как тогда, в сорок третьем. Мне вся эта затея со статьей для журнала сразу показалась подозрительной, но едва я учуял запах лаванды, то сразу все понял. Какого черта от тебя до сих пор воняет лавандой?
        Люк запоздало проклинал себя за глупость.
        — Воняет?  — переспросил он.  — Глупец, я же тебе говорил, я выращиваю лаванду  — и до войны выращивал, и сейчас тоже. Когда мы с тобой в первый раз встретились, я сказал тебе чистую правду: я  — Лукас Равенсбург. Но я был и остаюсь Люком Боне, партизаном, которого ты не поймал.
        Фон Шлейгель презрительно скривился и кивнул:
        — Я так и знал. Что ж, у меня появилась еще одна возможность с тобой расправиться. Но кто ты такой? Почему так похож на истинного арийца?
        — Я сирота, дитя немецких родителей. Меня усыновила и вырастила еврейская семья, от которой я никогда не отрекусь.
        — Между прочим, я с большим удовольствием отправил обеих твоих сестер в крематорий. От них остался только пепел.
        Люк тяжело сглотнул, не в силах произнести ни слова. Он мечтал только об одном: унести гнусного мерзавца с собой в могилу.
        — Ракель, кстати, та еще штучка была, смела мне дерзить, грязная шлюха!  — заметил фон Шлейгель.  — Она неплохо устроилась в доме коменданта лагеря, но я отыскал мерзавку и вывел на чистую воду. А теперь вот с тобой рассчитаюсь, и не будет больше семьи Боне.
        — Только не забудь, что в этот раз я тебя отыскал.
        — Как тебе это удалось?
        — Помнишь полковника Килиана?
        — Из Парижа?  — удивленно уточнил фон Шлейгель.  — Его ж убили!
        — Да, память тебя не подвела.
        — Гестаповцами не становятся,  — гордо заявил фон Шлейгель.  — Гестаповцами рождаются!
        Люк расхохотался.
        — Килиан тебя всем сердцем ненавидел. Он подал мне весточку с того света, подсказал, как тебя найти.
        — Ничего не понимаю…  — ошеломленно произнес фон Шлейгель.
        — А я тебе ничего объяснять не собираюсь. Главное, что прятаться тебе больше негде. Тебя обнаружили.
        — Эй, ты помнишь, что пистолет у меня?  — издевательски спросил бывший гестаповец.
        — А это неважно,  — ответил Люк.  — Другие тебя отыщут.
        — Другие? Кто? Мне некого бояться!
        — При многих советниках народ благоденствует,  — промолвил Люк, презрительно сощурившись.
        — И как я должен это понимать?
        — Книга притчей Соломоновых.
        — Ах, вот в чем дело!  — протянул фон Шлейгель.  — Ты решил меня запугать гневом господним?
        — Нет, подлец, это девиз службы «Моссад». Слыхал о такой? Израильтяне, которые весьма успешно разыскивают нацистских преступников. От них тебе не спрятаться.
        Фон Шлейгель вздрогнул.
        — И возраст тебя не спасет,  — с отвращением промолвил Люк.  — Станешь легкой добычей, только и всего.
        — Что…  — запинаясь, начал фон Шлейгель.
        — Тебе интересно, что я сделал?  — уточнил Люк.  — Загляни в мой рюкзак  — узнаешь.
        — Брось его мне,  — потребовал бывший гестаповец.
        — Ознакомься со своим досье, особенно с последней телеграммой. Я ее отправил в понедельник, так что ждать тебе недолго осталось.
        Фон Шлейгель дрожащими руками перелистал документы.
        — Не волнуйся, все в полном порядке,  — сказал Люк.  — Отчеты, свидетельские показания, фотографии…
        — Откуда это у тебя?
        — Я же сказал, от Килиана.
        — Килиан убит!
        — Знаешь, как агенты «Моссад» поступили с Адольфом Эйхманом?  — холодно улыбнулся Люк.  — Он, как и ты, скрывался под вымышленным именем, уехал в Буэнос-Айрес и думал, что мирно доживет там до старости, в кругу родных и близких, но его выследили и тайно вывезли из Аргентины в Израиль, где преступник предстал перед судом. Эйхмана приговорили к смертной казни и повесили, а труп сожгли, отомстив за тех, кого он отправил в крематорий. Так вот, я передал в «Моссад» все сведения о тебе  — новое имя, адрес, фотографию, подробный рассказ о твоих преступлениях,  — и в один прекрасный день, господин начальник криминальной полиции, к тебе нагрянут агенты израильской разведки и предложат сделать выбор: скорая смерть от пули или долгий судебный процесс. На твоем месте я бы выбрал пулю.
        — Заткнись!  — прикрикнул на Люка фон Шлейгель.
        — Что, испугался?
        Бывший гестаповец вскинул на плечо рюкзак.
        — О твоем прошлом узнают все  — жена, дочери…  — продолжал Люк.
        — Кстати, что случилось с мадемуазель Форестье?  — внезапно спросил фон Шлейгель.
        — Умерла,  — коротко ответил Люк.
        — Что ж, война не обходится без жертв,  — философски заметил бывший гестаповец.
        — Мадемуазель Форестье вышла за меня замуж, и мы с ней прожили долгую и счастливую жизнь. Между прочим, Лизетта была английской разведчицей, а ты и не догадывался.
        Фон Шлейгель вздрогнул и отшатнулся.
        — А ты, Равенсбург, теперь оплакиваешь свою утрату,  — цинично заметил он.
        — Да, но твои дочери вряд ли станут тебя оплакивать, а проникнутся безмерным отвращением, узнав, кто на самом деле их отец. Ты разрушишь им жизнь, обречешь на вечный позор,  — сказал Люк.  — Хотя мог бы поступить иначе…
        Бывший гестаповец взревел и подступил к Люку так близко, что стали видны мелкие морщинки на бледном лице и тонкая линия старого шрама над верхней губой. Люка охватила странная невозмутимость, страх смерти исчез, судьба дочери больше не тревожила: он знал, что друзья помогут Дженни. Люк был готов умереть  — но не в Австралии, а здесь, в родном Провансе, пусть даже и от руки презренного гестаповца. Участь фон Шлейгеля была предрешена: его отыщут и уничтожат.
        — Твои дни сочтены, подлец!  — равнодушно произнес Люк.  — Либо ты со страхом дождешься, пока тебя поймают, либо убережешь семью от позора и умрешь по своей воле.
        — Что ты несешь?  — дрожащим голосом воскликнул фон Шлейгель, размахивая пистолетом.
        — Я предлагаю тебе выход. Подумай хорошенько. Когда «Моссад» тебя отыщет, ты предстанешь перед судом в Израиле, а потом тебя повесят и развеют прах над морем. Плакать по тебе никто не станет, все будут презирать тебя, трусливого нацистского преступника.
        Фон Шлейгель заморгал и разъяренно прохрипел:
        — В пистолете одна пуля, и предназначена она тебе!
        — А мне плевать,  — безмятежно ответил Люк.
        Фон Шлейгель взвел курок и прижал палец к спусковому крючку.
        Глава 29
        Макс и Джейн поездом доехали до Кавайона, где пересели на автобус в Апт, город в самом сердце Люберона. Они поселились в пансионе на окраине, представившись тетушкой с племянником.
        — И что мне теперь делать?  — спросила Джейн.
        — Вам лучше всего отправиться на обзорную экскурсию по южному Провансу. Сеньон, родина Люка, расположен чуть выше, в горах,  — пояснил Макс.  — Тут недалеко, можно доехать на такси. А я тем временем съезжу в Фонтен-де-Воклюз.
        — Я поеду с вами…
        — Нет, Джейн, оставайтесь здесь, в безопасности. Люк мне не простит, если узнает, что я и вас в эту авантюру втянул. Я разыщу его и удержу от безумных поступков.
        — Каким образом? Мы же не знаем, что именно он задумал!
        — По-моему, он вот-вот появится в Фонтен-де-Воклюзе. Там я его и дождусь. В конце концов, я сам виноват во всей этой истории.
        Джейн хмуро кивнула.
        Поначалу Максу нравилось заниматься разгадкой тайны, разыскивать документы, идти по следу… Будоражила сама возможность предоставить информацию Люку, одному из непосредственных участников событий. Макс, не задумываясь, к чему это может привести, объяснил, как связаться с израильской разведкой, но Люком руководила жажда мести, тщательно скрываемая долгие годы.
        — Поверьте, я заставлю его передумать,  — произнес Макс.  — В вашем присутствии он меня слушать не станет. Вдобавок, он решил, что вы его предали.
        Джейн досадливо поморщилась.
        — Прошу вас, объясните ему, что…
        — Не волнуйтесь, я все улажу. А сейчас мне пора. Если Люк сначала поехал в Мон-Муше, то в Фонтен-де-Воклюз он отправится на поезде, это самый короткий путь.
        — Помните, Люк будет действовать непредсказуемо,  — возразила Джейн.
        Макс кивнул и поцеловал ее в щеку.
        — Берегите себя,  — промолвила Джейн.  — Вы мне тоже очень дороги.
        Юноша улыбнулся и обнял ее.
        — К сожалению, я не такой смельчак, как отец. Не волнуйтесь, все будет в порядке. А вот и мой автобус.
        Макс понятия не имел, когда Люк приедет в Фонтен-де-Воклюз. Уместно было предположить, что он наверняка установит наблюдение за кафе и за горной тропой, по которой любил ходить фон Шлейгель. В первый день Макс на рассвете поднялся на утес и прождал там все утро, однако никто не объявился. Продрогший до костей, юноша с сожалением вернулся в город.
        На следующее утро он снова отправился в горы, взяв с собой плед и фонарик. Грохот водопада заглушал все звуки. Внезапно на вершине показался Люк. Макс решил, что он пришел один, и чуть было не вышел навстречу, как вдруг в предрассветных сумерках заметил Хорста фон Шлейгеля, наставившего пистолет в спину Люка.
        Макс ошеломленно замер. Ему и в голову не пришло, что хитроумный гестаповец, привыкший к осторожности, раскусит план Люка и явится на встречу вооруженным. Выдавать своего присутствия не стоило  — от неожиданности фон Шлейгель мог выстрелить,  — но Люку грозила страшная опасность. Что делать?
        Обрывки мыслей вихрем закружились в голове Макса. Юноша лихорадочно обдумывал свои дальнейшие действия, понимая, что ситуация вышла из-под контроля. Среди личных вещей полковника Килиана Макс обнаружил револьвер и взял его с собой  — на всякий случай, для острастки. Пользоваться им юноша не собирался, но, похоже, другого выхода не было: неумолимо приближалась трагическая развязка. Люк бросил вызов своему врагу, подстрекая его нажать на спусковой крючок. Фон Шлейгель с трудом сдерживал ярость, беспомощно размахивая своим «вальтером».
        Потом Макс услышал щелчок взведенного курка и понял, что настало время действовать: вот-вот прозвучит выстрел. Если не вмешаться, то Люк погибнет. Не раздумывая, Макс выскочил из укрытия и приставил дуло отцовского револьвера к затылку фон Шлейгеля.
        — Не двигаться!  — воскликнул юноша.
        Люк изумленно уставился на Макса.
        — Кто…  — ошарашенно выдавил из себя фон Шлейгель.
        — Я  — сын полковника Маркуса Килиана и так же, как отец, ненавижу нацистских преступников.
        — Сын Килиана? Не может быть…  — растерянно пробормотал бывший гестаповец.
        — Помнишь туриста, который заговорил с тобой по-немецки? Я заметил, как ты вздрогнул, и понял, что ты  — тот самый хладнокровный убийца, о котором упоминают материалы военных архивов. Твои преступления не останутся безнаказанными!
        — Килиан, я…
        — Не двигаться!  — повторил Макс, взводя курок.  — У меня другая фамилия. Брось пистолет, мерзавец!
        — Макс, зачем вы здесь?!  — Люк шагнул вперед, и дуло пистолета уткнулось ему в грудь.
        — У вас руки дрожат, юноша,  — презрительно заметил фон Шлейгель.  — По-моему, сын бравого полковника струсил. А мне не страшно,  — бросил он и выстрелил.
        Макс с криком бросился на убийцу. Люк согнулся и застонал. Пистолет фон Шлейгеля со стуком упал на каменистую почву.

* * *
        Услышав громкий звук выстрела, Люк решил, что стрелял Макс. Внезапно руки залила горячая волна крови, тело пронзила отчаянная боль, ноги подкосились… Фон Шлейгель неожиданно толкнул его в грудь, Люк машинально схватил гестаповца за лацканы, и противники покатились по замшелым скользким камням к самому краю отвесного утеса. Макс рванулся вперед и сгреб в кулак ворот вощеной куртки Люка. Фон Шлейгель перевалился через край и висел над пропастью, вцепившись в ноги противника. Макс отбросил револьвер и потянул изо всех сил, с трудом удерживаясь на вершине. Под весом фон Шлейгеля все трое неумолимо скользили к пропасти. Люк пинал врага, но бывший гестаповец не разжимал пальцев.
        — Ты умрешь со мной, Равенсбург!  — вопил фон Шлейгель, перекрывая рев водопада.
        — Я отправлю тебя прямиком в ад!  — прохрипел Люк и взглянул на Макса.  — Отпусти меня!
        Юноша упрямо помотал головой.
        — Ни за что! Вы ранены…
        — Макс, у меня вот-вот наступит болевой шок. Выпусти меня, умоляю! Дай покончить с мерзавцем!
        — Но вы безоружны…
        — Не волнуйся за меня. Тут, внизу, есть уступ…
        — Послушайте, я сбегаю за помощью…  — выдохнул Макс.  — Кстати, в Апте нас Джейн дожидается.
        — Не надо никого звать,  — устало выдохнул Люк.
        — Но…
        — Макс, прекрати! Никому ни слова  — ни о «Моссад», ни о досье. Поезжай в Л’Иль-сюр-ла-Сорг, разыщи мою дочь и Робера, моего старого знакомого, позаботься о них.
        Макс угрюмо кивнул.
        — Обещай мне!  — настаивал Люк.
        — Обещаю,  — решительно произнес Макс.
        — Твой отец был человеком слова. Надеюсь, ты унаследовал эту черту. А теперь отпусти меня… Я тоже должен сдержать обещание.
        Юноша, обуреваемый ужасом и отчаянием, неохотно разжал пальцы. Фон Шлейгель пронзительно завизжал, Люк задел плечом отвесный склон утеса. Противники свалились на узкий уступ и лежали неподвижно.
        — Люк!  — закричал Макс, но в ответ услышал только рев водопада и завывания ветра в голых ветвях деревьев.
        Юноша поднял отцовский револьвер, тщательно вытер его, уничтожая отпечатки пальцев, швырнул в реку, бурлящую на дне лощины, и бросился бежать вниз по горной тропе.
        Глава 30
        Люк очнулся, не понимая, где он. Острая боль пронзила левый бок, подступила слабость. Плечо болело, но перелома не было. Совсем рядом грохотал водопад, обдавая Люка ледяными брызгами. Морозный воздух пощипывал щеки, отвлекал от боли. Судя по всему, пуля прошла навылет, не задев внутренних органов, иначе Люк давно бы потерял сознание и умер от потери крови. Впрочем, рана все еще кровоточила, а значит, оставалась опасность для жизни.
        Фон Шлейгель по-прежнему лежал без движения. Люк с отвращением откатился в сторону, брезгливо избегая малейшего прикосновения к телу гестаповца.
        — Хоть бы ты сдох,  — пробормотал Люк.
        Фон Шлейгель застонал. Люк с трудом сел и глубоко вздохнул. Слабость отпустила, боль в онемевшем боку превратилась в ровное жжение. Из последних сил Люк решил довести задуманное до конца.
        Поначалу Люк внял рассудительным словам Макса и не намеревался убивать фон Шлейгеля, а хотел лишь сообщить гестаповцу об ожидающей его участи, зная, что со всем остальным прекрасно справятся агенты «Моссад». Вдобавок, он счел вполне уместным, что судьбой нацистского преступника распорядятся евреи, а не сам Люк  — гражданин Австралии, немец по рождению, воспитанный еврейской семьей во Франции.
        Но «вальтер» фон Шлейгеля нарушил все планы Люка. Теперь речь шла о жизни и смерти. Люка охватило желание столкнуть бесчувственное тело гестаповца в пропасть, но такой поступок говорил бы о трусости. Нет, Люк хотел в последний раз взглянуть в поросячьи глазки фон Шлейгеля, увидеть там страх…
        Он безжалостно пнул врага в бок.
        — Поднимайся!
        Фон Шлейгель слабо застонал, приходя в себя. Судя по всему, от удара о камни у него были переломаны кости. Люк расстегнул куртку, поморщился от вида крови, вдохнул сладковатый железистый запах и расхохотался.
        — Тебе смешно, Равенсбург?  — выдохнул фон Шлейгель, корчась от боли.  — Ты же ранен!
        — Ничего, моя рана не смертельна, в отличие от твоей,  — заметил Люк.  — У меня есть хорошие новости и плохие. С чего начать?
        — Иди к черту!
        Люк укоризненно поцокал языком.
        — Так вот, хорошие новости заключаются в том, что я свалился на тебя, как на перину, и переломов не заработал, только плечо ободрал о скалу. А вот ты себе бедро сломал.
        Фон Шлейгель зарычал, как загнанный зверь, и попытался сесть. Его лоб покрылся испариной, кожа посерела.
        — А плохие новости…  — продолжил Люк.  — Сам знаешь, от «Моссад» тебе не скрыться. Пистолет твой остался на вершине, а отсюда ты сам не выберешься, да я тебя и не пущу. Но хуже всего то, что Макс отправился за подмогой,  — соврал Люк.  — Прямо в полицию. У жандармов обязательно возникнут вопросы о пистолетах, выстрелах и пулевых ранениях. Никто не поверит, что Макс тебе угрожал. «Вальтер» твой, отпечатки пальцев на нем твои, и стрелял ты в безоружного.  — Он помолчал и добавил:  — В любом случае, от допроса тебе не отвертеться, жандармы займутся установлением твоей личности, выяснят, кому принадлежал «вальтер», ознакомятся с досье… Не волнуйся, я сделал несколько копий. Так что подумай хорошенько, заслуживают ли твои дочери всеобщего презрения.
        Люк говорил уверенно и четко, но чувствовал, что силы оставляют его. Возбуждение скоро сменится лихорадкой, и он потеряет сознание. Надо было как-то выбираться отсюда.
        — Ну что, Равенсбург, хочешь меня столкнуть в пропасть?  — Фон Шлейгель вцепился в ногу Люка.  — Я же обещал, что ты умрешь со мной. Мне терять нечего…
        — Вот еще, стану я о тебя руки марать,  — презрительно произнес Люк.  — Пусть этим «Моссад» занимается.
        — Все равно моя смерть будет на твоей совести!
        — Да, и совесть моя будет чиста.
        — Что же ты предлагаешь?  — прошептал фон Шлейгель.
        — Уникальную возможность уйти от израильской разведки и не потерять ничего существенного.
        — Ничего существенного, кроме жизни?  — поморщившись, рассмеялся бывший гестаповец.
        — Ты сохранишь в секрете свой гнусный обман,  — пояснил Люк.  — Убережешь от позора жену и дочерей.
        — Как великодушно с твоей стороны!  — язвительно пробормотал фон Шлейгель.
        — По-моему, да,  — кивнул Люк.  — Особенно если вспомнить, как ты поступил с моими родными… Я предлагаю тебе самому выбрать, какой смертью умереть.
        — Ты убийца!  — выкрикнул гестаповец и чуть не потерял сознание.
        — Нет, я очень великодушен,  — улыбнулся Люк.  — Агентов «Моссад» не волнует участь твоих близких, а я предлагаю тебе скорую, безболезненную смерть. Да, твое самоубийство станет для всех неожиданностью, однако истинной причины никто не узнает.
        — Самоубийство? Нет, Равенсбург, прыгать в пропасть я отказываюсь. Ты меня не столкнешь. Как же мне наложить на себя руки?
        Люк холодно взглянул на него.

* * *
        Макс мчался со всех ног, представляя себе, как на горном уступе умирает Люк, бок о бок со своим заклятым врагом. Юноша, виня себя за случившееся, решил нарушить свое обещание и помочь Люку, как когда-то, в далеком 1944-м, поступил полковник Маркус Килиан. Макс хотел спасти Люка ради Дженни, ради Джейн, и особенно  — ради Лизетты, просьбу которой он не выполнил. Он задыхался, легкие горели огнем, ноги дрожали и подкашивались. Макс споткнулся, упал, покатился по склону, разорвал брюки, до крови ободрал колени, потом поднялся и снова бросился бежать что было сил. Наконец впереди показались узкие улочки Фонтен-де-Воклюза. Макс, не сбавляя скорости, пронесся мимо кафе фон Шлейгеля и с криком о помощи вбежал в жандармерию.
        Чуть позже на утес взобралась целая толпа: полицейские, врачи «Скорой помощи» и просто зеваки. Любопытные свесились с обрыва, охали и удрученно восклицали, разглядывая ужасную сцену: на уступе нелепо скрючилось бездыханное тело, изуродованное падением. Владелец кафе невидящими глазами смотрел в небо, оскалившись в жуткой предсмертной гримасе.
        В жандармерии Макс решил не выдавать Люка и сдержать свое обещание, по примеру отца. Полицейские, встревоженные неожиданным появлением Макса, засыпали юношу вопросами: что произошло? с кем? где? как? Он снова и снова настойчиво повторял, что на утесе пострадал человек, ему нужна помощь.
        Когда группа спасателей добралась до вершины, Макс с удивлением обнаружил только труп Хорста фон Шлейгеля. Юноша ошарашенно огляделся, но Люк исчез бесследно. Как умер фон Шлейгель?
        Врачи осторожно спустились на уступ и начали осматривать тело.
        — Когда вы отправились за помощью, пострадавший был жив?  — спросил жандарм у Макса.
        — Да. Он угрожал мне пистолетом,  — рассеянно кивнул юноша, пытаясь сообразить, куда делся Люк. Как он ускользнул? Макс отказывался поверить, что его старший друг погиб.
        — Почему?
        — Не знаю… Он был обозлен, приказал мне убираться и не мешать ему. Я перепугался, что он меня пристрелит.
        — Ну и где пистолет?
        — Понятия не имею,  — пожал плечами Макс.
        — Вы знакомы с пострадавшим?
        — Нет, мсье. Я турист, приехал полюбоваться видами.  — Макс продемонстрировал свой фотоаппарат.  — Взобрался на гору, хотел снять рассвет, а тут…
        Внезапно он почувствовал себя разведчиком, действующим в тылу врага, где приходилось на ходу придумывать правдоподобные объяснения. Вот только в случае провала смельчаков ждала смерть.
        Врач «Скорой помощи» обследовал тело и сообщил жандармам:
        — По-моему, он принял яд.
        — Не может быть!
        — Вскрытие покажет,  — пожал плечами врач.
        Жандарм повернулся к Максу.
        — Расскажите мне еще раз, что произошло. С самого начала, и поподробнее.
        Макс вздохнул, стараясь не выказать удивления, и невинно покачал головой.
        — Я поднялся на вершину и встретил здесь вот этого человека. Увидев меня, он разозлился, заорал и наставил на меня пистолет.
        — Эй, вы там пистолет не находили?  — крикнул жандарм своим коллегам, которые обыскивали площадку на вершине утеса.
        Один из жандармов показал найденное в кустах оружие.
        — Гм, «вальтер»… Проверьте его на отпечатки пальцев,  — приказал старший жандарм и снова обратился к Максу:  — И что потом?
        — Ну, я испугался… А он велел мне убираться, пригрозил, что сперва меня застрелит, а потом себя.
        — Так и сказал?
        — Ага,  — кивнул Макс.  — Сначала мне показалось, что он хочет прыгнуть с обрыва, но… Не знаю… В общем, я перепугался и убежал.
        — Но когда вы явились в жандармерию, вы утверждали, что человек пострадал.
        — Понимаете, когда я убегал, послышался крик. Выстрела я не слышал, поэтому решил, что он прыгнул… или упал. Там водопад грохочет, все звуки заглушает. Честное слово, я от испуга не разобрал,  — вздохнул Макс.  — А кто это?
        — Мсье Сегаль  — владелец местного кафе, уважаемый в округе человек. Как я объясню эту трагедию его жене и дочерям? Да еще и перед Рождеством…  — Жандарм устало потер глаза.  — Вам, мсье, придется дать официальные показания. И мы возьмем у вас отпечатки пальцев, для сравнения.
        — Да-да, разумеется,  — ответил Макс.  — Передайте мои соболезнования семье покойного.
        — Вы правильно поступили, мсье.
        — Я пытался спасти человеку жизнь,  — честно сказал Макс.  — Простите, но меня сегодня вечером ждут в Л’Иль-сюр-ла-Сорг, а потом я возвращаюсь в Лозанну…
        — Не волнуйтесь, я распоряжусь, чтобы вас подвезли.
        — Благодарю вас, не стоит,  — отказался юноша.  — Я уеду вечерним поездом.
        Макс хотел как можно быстрее связаться с Джейн и попросить ее найти Дженни. Пока не выяснится, что случилось с Люком, требовалось сохранять хладнокровие.
        Люк остался рядом с умирающим врагом из уважения, почти как двадцать лет назад, при смерти полковника Килиана.
        Фон Шлейгель сам попросил Люка об этом, но тот презрительно ответил:
        — Ты этого не заслуживаешь.
        Впрочем, перед лицом смерти гестаповец оставался спокоен и тверд.
        — Равенсбург, ты доказал мне, что умеешь держать свое слово. Вдобавок, ты убедишься, что я умер.
        Оба посмотрели на раскрытую ладонь Люка, где лежала капсула в тонкой прорезиненной оболочке.
        — На гестаповскую непохожа,  — заметил фон Шлейгель.  — Наши были стеклянными. Своей я пользоваться не собирался, выбросил ее, когда вернулся во Францию после войны. Откуда она у тебя?
        — Лизетта ее спрятала, а я нашел. Наверное, выдали в Лондоне или в Париже, на случай провала.
        — Гм, гестаповские точно действовали, а эта… сомневаюсь я,  — дерзко заявил фон Шлейгель.
        Люк саркастически улыбнулся.
        — Равенсбург, признайся, ты с самого начала хотел, чтобы я принял яд?  — поинтересовался гестаповец.
        — А что еще можно провезти через границу?
        — Тогда зачем тебе понадобился «Моссад»?
        — На случай чрезвычайных обстоятельств,  — пояснил Люк.  — А потом я понял, что не желаю марать руки.
        — В мое самоубийство все равно не поверят,  — заметил фон Шлейгель.
        — Радуйся, что никто не узнает правды о тебе.  — Люк задумчиво поглядел на смертельную пилюлю.  — Оболочка тонкая, смерть наступает мгновенно, я видел их в действии.
        — Странно,  — вздохнул фон Шлейгель.  — Никогда прежде не мог понять, почему евреи безропотно и покорно шли на смерть.
        — А теперь понял?
        Фон Шлейгель кивнул и потянулся за капсулой. На мгновение Люку показалось, что гестаповец выбросит ее в реку, но тот с усилием поднял правую руку и раскрыл ладонь.
        — Ты был доблестным противником, Равенсбург, и сдержал свое обещание  — ненавидел меня все эти годы.
        — Нет уж, не дождешься,  — ответил Люк, отказываясь от предложенного рукопожатия.
        Фон Шлейгель улыбнулся и попросил:
        — Дай мне мои очки, пожалуйста.
        — Ты до конца верен себе.  — Люк с усмешкой покачал головой.  — Я свои отпечатки пальцев оставлять не собираюсь.
        Вдобавок, он призвал на помощь партизанскую выучку  — при огнестрельном ранении необходимо как можно быстрее остановить кровотечение  — и, едва очнувшись после падения, постарался как можно сильнее зажать рану, несмотря на острую боль.
        — Что ж, во всяком случае, твоя горькая пилюля избавит меня от проклятого переломанного бедра,  — натянуто пошутил фон Шлейгель, с болезненным усилием дотянулся до очков и водрузил их себе на нос.  — Sieg Heil!  — саркастически пробормотал он.  — Да здравствует победа!
        — Не надейся, ты отправишься прямиком в ад,  — возразил Люк.  — Победа досталась нам, а твоя смерть порадует души Ракель, Сары, Вольфа и всех остальных погубленных тобой людей. Таких, как ты, земля не носит.
        Фон Шлейгель скорчил презрительную гримасу и раскусил капсулу с цианистым калием. По уступу распространился резкий запах горького миндаля. Бывший начальник криминальной полиции начал задыхаться и содрогнулся в конвульсиях. Он попытался вцепиться в Люка, но тот отодвинулся подальше, стараясь не оставлять никаких следов своего присутствия.
        Еще с полминуты фон Шлейгель находился в сознании, терзаемый мучительной болью, после чего рассудок отключился, а еще через минуту перестало биться сердце. Люк невозмутимо наблюдал за ужасающей безмолвной агонией врага, напоминая себе, что именно так погибли все его близкие, отравленные газом. Жуткая гримаса смерти навсегда запечатлелась в памяти Люка.
        Гнусный мерзавец умер.
        Люк сдержал обещание.
        Из последних сил Люк перевязал рану лоскутом, чтобы не оставить пятен крови, и медленно, осторожно стал карабкаться на вершину утеса. Каждое движение давалось с трудом, но Люка подгоняло осознание того, что Макс вот-вот приведет сюда полицию. Короткий путь к вершине занял несколько утомительных, чрезвычайной болезненных минут, а потом Люк начал кружной дорогой пробираться к машине, оставленной на обочине.
        Наконец он сел за руль и обессиленно обмяк на сиденье арендованного автомобиля. Из Фонтен-де-Воклюза надо было уезжать поскорее, но в Л’Иль-сюр-ла-Сорг в таком виде Люк вернуться не мог, хотя ему больше всего на свете хотелось обнять Дженни. Накатывала боль, онемевшее тело отказывалось повиноваться. Еще немного, и он не сможет вести машину.
        Другого выхода не оставалось. Если ему сегодня суждено умереть, то он знает, где именно это произойдет. Люк завел машину, выехал на дорогу и оставил за спиной живописный Фонтен-де-Воклюз.
        Он возвращался домой.
        Глава 31
        Люк открыл глаза и заморгал, испуганно оглядываясь.
        — Слава богу,  — пробормотал совсем рядом чей-то дрожащий голос, такой знакомый и нежный.
        Над ним склонилось заплаканное лицо с ласковой улыбкой.
        — Люк? Жар спадает…
        — Джейн…  — обрадованно прохрипел Люк.
        Джейн смущенно утерла слезы.
        — Папочка…  — Дженни осторожно коснулась его руки. На милом личике девочки застыло напряженное, беспокойное выражение.  — Мы боялись, что ты не выживешь.
        — Солнышко, прости меня…
        — Я дала Дженни слово, что ты не умрешь,  — улыбнулась Джейн и тут же всхлипнула.  — Тебе больно?
        — Да, но это хорошая боль. Она напоминает мне, что я жив. Скажи, это не сон?
        Дженни поцеловала отца в щеку и подтвердила:
        — Нет, не сон!
        Люк благодарно кивнул, и девочка улыбнулась.
        — Мы здесь все собрались, вся наша новая семья.
        Он повернул голову и увидел знакомые лица.
        — Макс, Робер…
        Молодые люди обрадованно глядели на него.
        — Мы все успели познакомиться,  — пояснила Джейн.
        — Как долго я…
        — Три дня, пап!  — воскликнула Дженни.  — Три дня ты был без сознания, бредил… Джейн ни на минуту от тебя не отходила. Знаешь, как тебе повезло? Она во время войны была медсестрой…
        Джейн смущенно потупилась.
        Люк снова огляделся и удивленно спросил:
        — А как вы вместе собрались?
        — Сначала жандармы взяли у Макса показания,  — начала Дженни,  — потом он позвонил Джейн, попросил ее найти нас с Робером. А когда вернулся в Л’Иль-сюр-ла-Сорг и узнал, что тебя здесь нет, то очень перепугался и рассказал нам обо всем, что произошло.
        Макс неловко закашлялся, но Дженни не обратила на него внимания и продолжила:
        — Пап, я вообще много чего не поняла из его объяснений, однако Джейн велела пока не приставать к тебе с вопросами. Мы не верили, что ты погиб. Робер сказал, что волшебная лаванда убережет тебя от смерти. А я чувствовала, что ты спасся. Вот только мы не понимали, куда ты пропал, а потом я сообразила, где ты.
        — Я вернулся домой,  — прохрипел Люк, превозмогая подступившие к глазам слезы, и снова огляделся.
        Он лежал на кровати в спальне своих приемных родителей: простенькая старая мебель, занавески на окнах, сшитые Голдой… Вот только исчезли семейные фотографии, некогда украшавшие стены. Люк смутно припомнил, как, почти теряя сознание, ввалился в дом, ключ от которого хранил в мешочке на груди, рядом с семенами лаванды и капсулой с ядом. Судя по всему, в дом никто не заходил с тех самых пор, как отсюда увезли семью Боне. В Сеньоне многие дома пустовали, их обитатели погибли или уехали в город на поиски лучшей жизни.
        Джейн, Макс и Робер пристально смотрели на Люка, сознавая, какую бурю чувств вызвало в нем возвращение в родной дом.
        — Люку нужно отдохнуть,  — решительно заявила Джейн, понимая, что он хочет остаться наедине со своими воспоминаниями.
        Все тихонько вышли из спальни.
        — Джейн,  — прошептал Люк.
        — Послушай, ты меня неправильно понял, когда…
        — Нет, что ты, не нужно никаких объяснений,  — ответил он.
        Она взбила ему подушки, подала воды, уложила поудобнее и занялась перевязкой раны, нежно касаясь прохладными ладонями его воспаленной груди.
        — Прости, что я их всех отсюда выгнала. Видишь ли, я должна тебе кое в чем признаться, хотя ты сейчас очень слаб и измучен, тебе нужен отдых…
        Он хотел ей возразить, но она остановила его укоризненным взглядом.
        — Я не на свидание ходила, а ужинала с Максом.
        Люк ошеломленно уставился на нее.
        — Макс пришел ко мне в гостиницу,  — пояснила Джейн,  — потому что боялся за тебя. Он мне во всем признался, я перепугалась и хотела связаться с тобой, но к тому времени вы с Дженни уже уехали. Позже я поняла, что произошло, как это выглядело со стороны, но… В общем, мы с Максом решили вас перехватить и вслед за вами направились в Прованс, прямиком в Фонтен-де-Воклюз, потому что знали, что ты сначала поедешь в Мон-Муше, к Роберу. Вдобавок, Макс нам все рассказал про фон Шлейгеля.
        Люк вздрогнул, и Джейн ласково погладила ему плечо.
        — Не волнуйся! Мы бы все равно выпытали у него, в чем дело. И Дженни надо было как-то успокоить, она очень переживала, бедняжка. Тебе не пришло в голову, что ты мог оставить ее сиротой?
        Люк сокрушенно покачал головой.
        — Я совсем обезумел! У меня словно рассудок помутился… Теперь с этим покончено, фон Шлейгель умер.
        — Да, я знаю.
        — Самоубийство.
        — Как ни крути, его смерть  — на твоей совести.
        — Мне все равно. Я освободился от долгого кошмара.
        — Ты и правда так считаешь?
        Люк недоуменно взглянул на Джейн.
        — И что изменилось?  — жестко спросила она.  — Кто-то воскрес из мертвых?
        — Я не для этого…  — резко начал Люк, но Джейн оборвала его на полуслове.
        — Неправда! Ты убедил себя, что смерть фон Шлейгеля каким-то образом искупит твою несуществующую вину. Не тебе одному война причинила горе, не ты виноват в том, что случилось. Если хочешь, обвиняй союзные войска  — не остановили Холокост, вини Гитлера, вини океан в смерти Лизетты и Гарри… Пойми, ты был бессилен что-то изменить. А теперь еще одна семья оплакивает смерть… Да, война превращает людей в зверей, но об ужасах военного времени надо забыть.
        — Не говори так!
        — Послушай, я устала от страданий. Моя жизнь была мрачной и унылой, и только встреча с тобой наполнила ее светом и дала мне надежду на будущее. Я полюбила вас с Дженни, а ты меня безжалостно оттолкнул, бросил дочь и отправился на смерть…
        Люк растерянно молчал.
        — А кто за мной ухаживал?  — наконец спросил он.
        — Один замечательный юноша, с которым я совсем недавно познакомилась,  — рассмеялась Джейн.  — Твой старый приятель, Робер. Как выяснилось, у него большой опыт по уходу за ранеными. Мы нашли тебя на полу у входа, без сознания. Робер боялся, что начнется заражение, я волновалась, что ты от холода заболеешь, а Дженни больше всего перепугалась крови. Впрочем, ты умудрился остановить кровотечение,  — сердито заметила она.  — Робер зашил и перевязал рану. Без врачей тебе не обойтись, но, по-моему, ты ему жизнью обязан.
        — В очередной раз…  — вздохнул Люк.
        — Он говорит, что пуля прошла навылет, чудом не задев ни одного внутреннего органа.
        — Фон Шлейгель стрелял в упор, я нарочно подставился,  — мрачно пошутил Люк.  — А как Макс?
        — Ох, они теперь втроем  — не разлей вода. Дженни вне себя от счастья, два красавца за ней наперебой ухаживают, все ее капризы выполняют, опекают ее, как сестренку. Дженни очень перепугалась, когда ты бредил, вспоминал Лизетту и Вольфа, твердил, что тебе надо успеть на поезд в Лион… Макс и Робер еле уговорили меня не отвозить тебя в больницу, иначе пришлось бы долго объяснять твою идиотскую выходку.
        Люк протянул руку и нежно сжал пальцы Джейн.
        — Почему идиотскую?  — спросил он.
        — Ты не понимаешь, что поставил под угрозу все наши жизни? Что бы стало с Дженни, если бы тебя этот мерзавец убил? А обо мне ты подумал?
        Он растерянно вздохнул.
        Джейн грустно покачала головой.
        — Ты меня пугаешь. Мы с тобой едва знакомы, я почти ничего о тебе не знаю, а теперь выясняется, что ты безумец и жаждешь смерти.
        — Неправда…
        — Послушай, вот что я о тебе знаю… Во-первых, у тебя очаровательная и умная дочь, которой нужны твой совет и поддержка. Во-вторых, тобой безмерно восхищаются и гордятся два прекрасных молодых человека, которые считают тебя отцом. Обид ты не прощаешь и помнишь их долго. Ты умеешь любить  — самозабвенно и безоглядно. С тобой весело, но ты очень скрытен, и это доводит меня до слез. Да, ты прожил непростую жизнь, но в этом ты не одинок: война причинила горе целому поколению. Однако же только по-настоящему смелые люди способны с надеждой глядеть в будущее. Не имеет смысла бередить старые раны. У тебя есть Дженни, Робер, Макс… Все остальное не имеет значения. Прошлого не изменить. Дженни  — удивительный ребенок, ты не представляешь, как тебе с ней повезло. А ты ведь даже не задумывался, каково бы пришлось Максу с безутешной девочкой!  — укоризненно произнесла Джейн.
        Люк обессиленно закрыл глаза. Да, он поступил эгоистично, изображая из себя страдальца. Долгие годы он корил себя за бессилие и слабость, таил желание отомстить за жуткие злодеяния нацистов, за смерть своих родных и близких. Макс напомнил Люку о заклятом враге и невольно всколыхнул неутоленную жажду возмездия. Лоран и Фурнье, Вольф и Килиан, Лизетта и Гарри… их смерть никто не мог предотвратить.
        Джейн нашептывала ласковые слова утешения, в памяти Люка проносились обрывки счастливого детского смеха, в спальне витал легкий запах лаванды…
        Люк утомленно вздохнул и разрыдался горючими слезами.
        Джейн обняла его и тоже заплакала.
        Эпилог
        Июнь 1965
        Люк стоял на холме над Сеньоном. Вечерний мистраль доносил из долины обрывки голосов и пьянящий аромат пряных трав. Война, ворвавшаяся в деревушку в 1942 году, наконец-то отошла в прошлое. Вот уже полгода Люк жил на ферме, залечивал рану. Старенький домик приемных родителей сиял свежевыкрашенными розовыми стенами, и привычный, размеренный ритм сельской жизни стал целительным бальзамом для измученной души Люка.
        Над крышами Сеньона снова стремительно носились ласточки, по узким улочкам бродил легкий ветерок, шевелил крахмальные кружевные занавески в окнах. С наступлением сумерек в доме распахивали ярко-синие ставни, впуская вечернюю прохладу. Внутри раздавались звонкие голоса, взрывы смеха и веселая музыка.
        Джейн развела огород, который к середине лета стал напоминать шкатулку, полную сверкающих драгоценностей: блестящие рубиновые помидоры, ярко-желтые ароматные лимоны, пахучий базилик и изумрудно-зеленые соблазнительные стручки бобов. Каждый вечер Джейн собирала с грядок восхитительные дары щедрой земли жаркого юга и готовила ужин на всю семью. Она съездила в Англию, где завершила все свои дела, а потом перебралась в Прованс, где они с Люком начали новую жизнь в Сеньоне.
        Сейчас Джейн шла с Дженни между душистых рядов лаванды навстречу Максу и Роберу. Макс считал ферму Боне своим вторым домом, часто приезжал из своего лозаннского особняка к друзьям в Сеньон, собирался переселиться в Прованс и вместе с Люком строил обширные планы по дальнейшему развитию хозяйства.
        Робер всячески поддерживал Люка в мысли о производстве парфюмерной продукции. Трудолюбивый юноша проявлял недюжинные способности к выращиванию лаванды и так же, как когда-то Гарри, мечтал о том времени, когда ферма Боне прославится не только лавандовым экстрактом, но и настоящими духами.
        — Парфюмеры Грасса пользуются нашими экстрактами и зарабатывают в десятки раз больше,  — говорил Робер.  — Пора нам самим заняться выпуском парфюмерии. Сырье у нас есть, а знания можно приобрести. Урожай лаванды я вам обеспечу, а вы с Максом займитесь расширением производства. У вас для этого и деньги есть, и ума хватает.
        Люк обрадовался возможности испробовать себя в новом деле, да и Максу не терпелось применить свои знания на практике. Люк усовершенствовал процесс производства экстракта австралийской лаванды, добиваясь невиданной прежде чистоты и концентрации эфирных масел. Преимущество заключалось и в том, что для выращивания лаванды в Австралии не использовали пестицидов и химических удобрений. Французские парфюмеры требовали все больше и больше высококачественного сырья для производства новых духов.
        Дженни училась в одной из лионских школ, с головой окунулась в новую жизнь и говорила по-французски не хуже чистокровной француженки. Люк  — не без помощи Джейн  — смирился с тем, что девочка в ближайшее время не вернется в Лонсестон. Когда они позвонили в Австралию, чтобы рассказать Тому и Нелл о планах на будущее, Нелл разрыдалась, но Дженни пообещала часто навещать старых друзей  — после того, как закончит учебу во Франции и, возможно, в Швейцарии.
        — А вообще вы домой возвращаться собираетесь?  — расстроенно осведомилась Нелл.
        — Да, конечно,  — ответил Люк.
        — Когда?
        — Уже скоро, в сентябре, наверное. Как раз к началу нового сезона.
        — Не дело оставлять ферму без хозяйского присмотра,  — предостерегла Нелл.
        Люк вздохнул, зная, что его присутствия не требовалось, ведь он оставил ферму в надежных руках.
        — Не беспокойся,  — ответил он.  — На следующий год мы займемся экспортом.
        — Ох, похоже, ты местного вина перепил,  — заметила Нелл.  — Или головой ударился? Тоже мне, размечтался!
        Люк не выдержал и расхохотался.
        — Нелл, сама знаешь, наш экстракт в сто раз лучше провансальского!
        — С ума сойти! Запомни, тебя никто не заставлял такое говорить.
        — Мы займемся производством духов.
        — Ха, я же говорю, головой ударился,  — хмыкнула Нелл.
        Он улыбнулся и простил ей недовольное брюзжание, зная, как больно Нелл расставаться с добрыми друзьями.
        Этот разговор состоялся в марте, и теперь Люк и его новая семья готовились к поездке на Тасманию. Совсем скоро на ферме Боне в Набоуле зазвучат счастливые голоса.
        Люк закрыл глаза и с наслаждением втянул в себя воздух, наполненный тонким ароматом лаванды. Сине-лиловые поля протянулись до самого горизонта. Люк взглянул на вершину холма, где почти тридцать лет назад появился первый островок призрачно-белых цветов, которые теперь росли на таком же холме, далеко за океаном. Казалось, здесь незримо витали призраки Лизетты и Гарри.
        — Люк!  — нетерпеливо окликнула его Джейн.  — Ужин готов! Мы проголодались, все тебя ждут.
        Он помахал ей рукой. По тропе шли Макс с Робером, обнявшись, как старые приятели  — или как братья. Вот так же когда-то в юности возвращались домой Люк и Лоран… К горлу подступил ком. Люк тяжело вздохнул и начал спускаться с холма.
        Джейн поднесла руку к глазам, всматриваясь в даль, словно удивляясь, почему Люк медлит. Он окинул восхищенным взором стройную гибкую фигуру, длинные загорелые ноги, любимое лицо с мягкими пухлыми губами и невольно моргнул, охваченный внезапным ощущением полного счастья и покоя. Сердце переполняли любовь и нежность. Он оглянулся на поле призрачной лаванды и заметил, как склонились под ветром белые цветочные головки, словно Лизетта давала ему свое благословение.
        Хранитель лаванды кивнул, мысленно прощаясь с призраками на холме, и уверенно зашагал навстречу новой жизни.
        От автора
        В процессе написания этой книги мне пришлось много путешествовать. Я бродила по прекрасным улицам Парижа, побывала в великолепных музеях Лондона, в Кракове и, конечно же, в жарком, пахнущем лавандой Провансе. С тяжелым сердцем я собирала материалы о Холокосте, посетила музей на территории бывшего концентрационного лагеря смерти Аушвиц-Биркенау и мемориальный центр Шоа в парижском квартале Марэ.
        Обширные сведения о послевоенной жизни в Лонсестоне я получила в Лонсестонском историческом обществе, и своими воспоминаниями со мной щедро поделились Гейл Муррей, Питер Партридж, Шерли Паттон и Гвен Уэбб. Я благодарна за предоставленную информацию Энн и Джону Манн, Сью и Дэвиду О’Киф, и особенно Хью и Тони Денни, представителям славной династии основателей знаменитой лавандовой фермы Брайдстоу. Тони Берри и Джон Уоллес из Сассекса сообщили мне подробнейшие сведения о жизни на южном побережье Англии в послевоенный период, помогли мне проникнуться истинным духом Истбурна, угощали рыбой с жареной картошкой на набережной и гуляли со мной по живописным меловым утесам.
        Пэт Гамбрелл и Джерри Дуглас-Шервуд рассказали мне о жизни смотрителей маяка, а Малькольм Лонгстаф помог воссоздать лайнер «Мултан» на страницах моего романа. Описать парижский «Гранд-отель» в шестидесятые годы прошлого века я смогла с помощью Кэрол Родригес, консьержа отеля «Конкорд-опера», и Даниэля Беллаша, который в молодости служил посыльным. Парижское отделение «Американ экспресс» на рю Скриб попало на страницы романа благодаря усилиям моего двоюродного брата, Джонатана Пэттона, Сары Мерон и Айры Голтмана, заведующего архивами «Американ экспресс» в Нью-Йорке.
        Катрин Флор, директор по связям с общественностью Международной службы розыска в Бад-Арользене, предоставила мне сведения о деятельности этой организации, а Клаус Д. Поступа из государственного архива Германии в Кобленце подробно объяснил процедуру поиска информации среди архивных документов. Огромное спасибо Никола Гселю из Страсбурга за прекрасные обзорные экскурсии.
        Австралийскому отделению издательства «Пингвин» я обязана выходом не одной, а двух книг, ведь первоначально история «Хранителя лаванды» заключалась в одном томе. Спасибо моим великолепным редакторам, Али Уоттс и Саскии Адамс, которые немало потрудились над второй книгой.
        Я очень благодарна Пип Клименту и Джуди Бастиян за их замечания и поддержку.
        Во время работы над романом мне выпала честь работать и общаться с Брайсом Куртенэ. Именно он в 2000 году посоветовал мне заняться литературной деятельностью и до последнего дня своей жизни поддерживал меня в творческих начинаниях. Я благодарна его жене, Кристине, за ее дружбу.
        Огромное спасибо всем моим читателям и книготорговцам Австралии и Новой Зеландии.
        И конечно же, спасибо моей замечательной семье: Иену, моему первому читателю и самому суровому критику, а также Уиллу и Джеку, которые готовятся к окончанию университета и мечтают о летних каникулах в Тасмании. Bonne chance, mes amours[23 - Удачи, мои любимые… (фр.)]…
        notes

        Сноски

        1
        Пошел! Быстро! Выходи! (нем.) (Здесь и далее  — примечания переводчика).
        2
        Привет, дружок, как дела? (фр.)
        3
        Мне очень-очень жаль (фр.).
        4
        Здесь: греховодница (фр.).
        5
        Большой резервуар для хранения природного газа, сжиженного нефтяного газа (от англ. gas-holder).
        6
        Теперь довольны? (фр.)
        7
        Это великолепно! (фр.)
        8
        Смотри, моя любовь, они ждали нас все эти годы (фр.).
        9
        Да здравствует Франция! (фр.)
        10
        Пойдем, любимая (фр.).
        11
        Белая лаванда (фр.).
        12
        В чем дело? (фр.)
        13
        Я подготовился (фр.).
        14
        Да, мсье (фр.).
        15
        Добрый вечер, мадемуазель, мсье (фр.).
        16
        Прошу прощения, мадемуазель (фр.).
        17
        Простите (фр.).
        18
        Я не понимаю, мсье (фр.).
        19
        Прошу прощения, мадемуазель (фр.).
        20
        Очень приятно, мадемуазель Эплин (фр.)
        21
        Вы говорите по-французски, мадам? (фр.).
        22
        За вас! (фр.).
        23
        Удачи, мои любимые… (фр.)