Адуся Мария Метлицкая
«Совсем рано, вюности, придирчиво разглядывая взеркале свои первые мелкие прыщики, недовольно трогая нос, подтягивая веки иподнимая брови, Адуся поняла: нехороша. Этот диагноз она поставила уверенно, несомневаясь ине давая себе, какводится, никаких поблажек. Сухая констатация факта. Была, правда, ещеслабая надежда нато, чтобуйный ивнезапный пубертат всеже осторожно имилостиво отступит, ногодам ксемнадцати иона прошла. Ксемнадцати годам, если тому суждено, девица определенно расцветает. Невышло. Теперь оставалось либо смириться ижить сэтим — навсегда, либо пытаться что-то изменить. Адуся выбрала второе.…»
Мария Метлицкая
Адуся
* * *
Адусины наряды обсуждали все ивсегда. Реже — сзавистью, часто — скептически, ав основном — снеодобрением иусмешкой. Ещебы! Всеэти пышные воланы, сборки, фалды иярусы, бесконечные кружева ирюши, ленты итесьма, буфы ивышивка, панбархат, шелк, крепдешин итафта — все струилось, переливалось иложилось мягкой волной илиниспадало тяжелыми складками.
Совсем рано, вюности, придирчиво разглядывая взеркале свои первые мелкие прыщики, недовольно трогая нос, подтягивая веки иподнимая брови, Адуся поняла: нехороша. Этот диагноз она поставила уверенно, несомневаясь ине давая себе, какводится, никаких поблажек. Сухая констатация факта. Была, правда, ещеслабая надежда нато, чтобуйный ивнезапный пубертат всеже осторожно имилостиво отступит, ногодам ксемнадцати иона прошла. Ксемнадцати годам, если тому суждено, девица определенно расцветает. Невышло. Теперь оставалось либо смириться ижить сэтим — навсегда, либо пытаться что-то изменить. Адуся выбрала второе.
Жили они вдвоем сматерью, которую Адуся безмерно обожала. Мать служила втеатре оперетты, дарование было унее скромное, нобыла она определенно красавицей идамой светской, тоесть посвятившей жизнь самой себе.
САдусиным отцом, рядовым скрипачом театрального оркестра, онарассталась вскоре после рождения дочери, такдоконца ине поняв, длячего был нужен этот скоротечный (будто кому-то назло, что, видимо, такибыло) брак снекрасивым, тощим иносатым мужчиной. Изачем ей ребенок отэтого брака — некрасивая болезненная девочка, точная копия отца. Ах,еслибы девочка была похожа нанее! Такаяже белолицая игладкая, стой прелестной женственной полнотой, которая нережет, арадует глаз. Сшелковистой кожей, пухлыми губами, стемными, густыми, загнутыми кверху ресницами! Ах,какбы она ее любила, наряжалабы, каккуклу, демонстрировала сгордостью знакомым, обнималабы ее итискала безконца. Атак чем хвастаться? Тощим, нескладным, неуклюжим подростком сунылым носом. Всяее истинно женская плоть ипрелесть отвергала дочь стем негодованием, скоторым признают неудавшийся опыт.
Поздним утром после долгого икрепкого сна мать сраздражением инеудовольствием глядела наАдусю, такстаравшуюся ей угодить! Крепкий кофе сосливками, гренки смалиновым джемом — недай Бог пересушить, апельсин, конечно, очищенный иразобранный надольки… Адуся матерью любовалась. Даже после сна, сприпухшими веками ивсклокоченной головой, онаказалась дочери богиней инебожительницей.
После кофе мать откидывалась вкресле, вытягивая изящные ноги впарчовых, беззадника, смеховым помпоном шлепках, закуривала иначинала вещать, снеудовольствием оглядывая дочь:
—Носнадо убрать. Сейчас это делают эле-мен-тар-но! — произносила она поскладам. — Жрибулки иманку. Господи, живые мощи! Нукто наэто может польститься? Гены — страшное дело, нуничего отменя, ничего, — вздыхалаона. — Икак мне тебя пристроить?
Иногда, вкороткие периоды затишья между многочисленными бурными романами, онапыталась преобразить дочь. Вызывала своего парикмахера, подщипывала Адусе брови, красила ресницы, милостиво швыряла ей свои сумочки итуфли, заматывала вокруг тощей шеи длинные нитки жемчужных бус… Нопотом, неполучив искомого результата, быстро теряла интерес кпроцессу.
Кполудню приходила домработница Люба. Мать вяло отдавала ей приказания, удобно устраивалась вспальне стелефоном — иначинала бесконечные перезвоны сармией подружек ипоклонниц. Обсуждались наряды, романы исплетни безчисла. Адусяже собиралась наработу. Работала она утро-вечер, через день. Всоседней сберкассе, вокне приема коммунальных платежей.
Ещебудучи совсем юной девицей, онарешила поспорить сприродой, скупо предложившей ей такой скудный иобидный материал. Критически разглядывая себя взеркало — размытые брови, близко посаженные глаза, узкий рот, руки, похожие наптичьи лапки, плоскую грудь, тонкие ноги, — Адуся пыталась найти ичто-нибудь позитивное. Инаходила! Волосы были негустые, нопышные, легкой волной. Аталия! Гдевы видели талию впятьдесят четыре сантиметра? Правда, увы, наэтом список удачного заканчивался, ноАдуся вывела разумную формулу. Надо суметь себя преподнести. Невставать вунылую очередь дурнушек, авыделиться изтолпы. Обратить насебя внимание. Объяснить всем, чтоона особенная. Необычная. Вконце концов, главное — суметь вэтом всех убедить.
ИАдуся принялась задело. Тогда-то она иподружилась сНадькой-инвалидкой, такбезжалостно прозванной Адусиной матерью завысохшую ногу втяжелом иуродливом ботинке. Надька была молчуньей, снедобрым затравленным взглядом, всясосредоточенная изацикленная надвух вещах — своей болезни исвоей работе. Издома она почти невыходила, стеснялась. Продукты ей приносила соседка, умело обманывавшая Надьку, — цен та совсем незнала. Авот отклиенток небыло отбоя. Работала Надька сутра допоздней ночи. Портнихой была отБога — шила содной примеркой, никогда неповторяя модели ине сталкивая лбами капризных клиенток. Кроме обычной иточной закройки, онабезошибочно угадывала фасоны, удачно скрывала недостатки иподчеркивала достоинства фигуры. Ейдостаточно было одного быстрого взгляда, чтобы все оценить ине ошибиться. Ибрюки, иделовые костюмы получались унее превосходно, новсеже ее коньком были вечерние туалеты. Здесь Надька отрывалась пополной — вышивала узоры, обвязывала золоченой тесьмой, выдумывала затейливые аппликации, оторачивала мехом иперьями, крутила немыслимой красоты цветы изобрезков бархата, тафты имеха. Деньги
зазаказы брала большие — нокто сней спорил? Сее талантом, чутьем ибезупречным вкусом считались безоговорочно. Онамолча выслушивала нервных икапризных дам, кивая илине соглашаясь, крепко сжав втонких бесцветных губах снопик булавок.
Обшиваться уНадьки считалось привилегией ихорошим тоном. Совсеми она держала непреодолимую дистанцию, авот сАдусей получилась почти дружба. Почему — вполне понятно. Адусю она сразу причислила кнесчастным — некрасива, небогата, нечванлива, безкапризов. Ик томуже одинока. Этоих ироднило. Адуся приезжала непросто поделу напримерку, торопясь инервничая перед зеркалом. Безнастойчивых просьб: «Надя, милая, побыстрее, пожалуйста. Меня ждут внизу вмашине (водитель, муж, любовник)!» Приезжала Адуся кНадьке именно вгости. Сутра всубботу ина целый день — схрустящими вощеными пакетиками скофе из«Чайуправления», только что молотым, ис коробкой разноцветных пирожных из«Праги» — лучшей кондитерской тех лет. Обебыли заядлые кофеманки исластены. Надька варила кофе — целый кофейник навесь день, освобождала половину огромного стола, заваленного бесконечными выкройками, булавками, мелками, обмылками иобрезками — иначинали свой сладкий пир две одиноких души.
Толькоей, Адусе, своей единственной изакадычной подруге, Надька доверила свою страшную тайну, ниодной душе неведомую. Тайну отом, какоднажды остался унее наночь мужчина, водитель одной изклиенток, заехавший вечером заготовым заказом. Остался наночь. Аутром, увидев укровати безобразный черный, кособокий Надькин башмак, бросился вванную, гдеего вырвало прямо враковину. ТакНадька водночасье распрощалась сдевственностью ииллюзиями.
Адуся сочувствовала бедной Надьке, иобе, обнявшись, плакали. ЕщеАдуся слегка жаловалась подруге насвою резкую, бесчувственную, новсеже такую обожаемую мать ивторым пунктом, конечноже, — натотальное отсутствие женихов. Вперерывах между кофе иперекурами Надька ползала пополу — кроила она только там. Потом Надька раскрывала журнал ипредлагала Адусе самые свежие модели, измененные иусложненные буйной фантазией италантом портнихи. Адуся все принимала свосторгом ивосхищением.
Иначиналось священнодействие. Красили вкрепком растворе чая кружева, приобретающие цвет топленого молока илиподбеленного кофе, разрезали широкую, сзолотой ниткой, тесьму, поуже — нарукав, пошире — наоборку, клеили фиксированные, твердые банты изатласа икапрона, завязывали насвободный крупный узел мягкие шелковые галстуки, обтягивали большие старые пуговицы парчой. Оторачивали обрезками голубой норки весенний светло-серый суконный жакет, кроили легкие, полупрозрачные блузки собильным жабо, высоко вздергивали фонари рукавов ибезжалостно зауживали длинные манжеты, разрывали нити старых бутафорских жемчужных бус ипускали горошинами поворотнику ипередней планке платья…
Адуся мужественно мерзла уогромного мутноватого старого зеркала вкоридоре, ежась вколючей немецкой кружевной комбинации, аНадька ползала вокруг нее, закалывала, подкалывала, чиркала мелом, бряцала огромными ножницами. Онаотползала отАдуси напару шагов и, прищурясь, довольная, оценивала свою работу. Итощие, спупырчатой кожей, посиневшие отхолода ноги подруги скрупной грубой щиколоткой, тонкой икрой имосластыми коленями казались Надьке абсолютным воплощением красоты. Потому что это были две здоровых ноги. Визящных туфельках накаблуках. Двеполноценных икрепких ноги. Азначит, есть шанс науспех ипобеду. Надька горестно вздыхала иеще крепче сжимала свои узкие, почти бескровные губы. Сейчас, вотсейчас Адуся наденет свою пышную юбку, кокетливо закрутит шелковый шарфик наблузке, обует ноги взамшевые ботильоны навысоком инеустойчивом каблуке, ярко подкрасит губы, встряхнет легкими рыжеватыми волосами — ивыскочит наосвещенную улицу. Выскочит вжизнь. Вее быстрый поток, бурлящий водоворот. Изастучит каблучками помостовой. Ивсе вее жизни еще будет, будет наверняка. Авее, Надькиной, жизни? Вкоторый раз Надька
придирчиво инастороженно смотрела насебя взеркало: огромные, счерным ободком вокруг серой радужки, глаза, короткий прямой нос, темные густые волосы, жесткие, какщетка, бледное, почти белое лицо (конечно, совсем безвоздуха) итонкий, искривленный впечальной гримасе рот. Неухоженность, полное безразличие ксвоей женской природе — это природе вотместку зато, чтотак жестоко она сней обошлась. Надька тяжело вздыхала исадилась засвою нескончаемую работу. Вэтом ибыло ее истинное утешение.
Адуся легко выпархивала иззахламленной душной Надькиной квартиры ис жадностью вдыхала московский воздух. Онатихо открывала дверь ключом — недай бог нашуметь, вдруг мать задремала — ислышала один итотже недовольный материн вопрос:
—Этоты? — Какбудто это опять ее очень огорчило иразочаровало.
—Я,мамуся, — громко отвечалаона.
—Господи! — почему-то тяжело вздыхала мать.
Однажды мать ушла вспальню, взяв ссобой телефон. Поквартире черной змейкой струился перекрученный телефонный шнур. Мать плотно закрыла дверь вспальню. Адуся осторожно подошла кдвери иуслышала раздраженный ивозмущенный голос.
—Глупость, бред! — кипятилась мать. — Этовмои-то сорок! Этоон незнает, сколькомне, ая?то знаю. Ипотом, один опыт уменя уже есть! Несамый удачный. Да,мужик стоящий, богатый, нозачем мне трое его детей — мал мала? Чтоя сними буду делать? Этиэксперименты недля меня. Иэтот вечный кавказский траур поего умершей жене… Наверняка вМоскве он жить нестанет. Мнеуехать вБаку? Нуичто, чтороскошный дом, нуичто, чтотепло? Аесли он наребенка неклюнет? Японимаю, чтоврядли. Да,уних это непринято. Дети — святое. Аесли нет? Если просто несложится ия там несмогу? Ис чем я останусь? Одинокая стареющая второразрядная певичка почти безролей? Сдвумя детьми? Да-да, Адуся уже взрослый человек. Новедь ия несумасшедшая.
Адуся замерла поддверью. Господи, мать попалась! Ничего себе история! Оналихорадочно перебирала возможных претендентов наотцовство. Ахда, былкакой-то поклонник — бакинский армянин, моложе матери надобрый десяток лет, вдовец, человек щедрый и, скорее всего, небедный. Иживо вспомнила корзины ярких фруктов, огромные, словно снопы, перевязанные лентой тугие букеты роз наплотных зеленых стеблях. Значит, речь идет онем! Чтоже будет? Авдруг мать всеже решится иоставит ребенка? ТутАдусе стало ивовсе нехорошо: кгорлу подкатила тошнота, ипо спине потек холодный илипкий пот. Онаприслонилась кстене иприкрыла глаза. Боже, какая угроза! Ведь может измениться вся ее жизнь — какой-то непонятный молодой мужик, трое его детей, ещеодин ребенок, новорожденный, ихобщий сматерью. Аона? Еероль вовсей этой истории? Нянька, вытирающая сопли всей этой ораве? Оттакого кошмара уАдуси закружилась голова, иона присела накорточки.
Ноничего этого неслучилось, аслучилось совсем другое — страшное инеисправимое. Еесорокалетняя красавица мать умерла спустя месяц откровотечения — осложнения после аборта, сделанного наприличном сроке. Похороны были пышные имноголюдные. Всекаклюбила покойница. Скорбели потрясенные случившимся бывшие любовники идействующие подруги. Последнего возлюбленного, косвенно имевшего отношение кэтой драме, напохоронах небыло. Разыскиватьего, вызывать издругого города уАдуси небыло нисил, нивремени. Даик чему все это? Причем тутон?
Мать лежала вгробу бледная, прекрасная иуспокоенная. Отгремели все страсти ее недолгой жизни, разом решились все проблемы. Каквсе просто. Икак все страшно.
Адуся осталась одна вбольшой «сталинской» трехкомнатной квартире сэркером. Поматери она тосковала безгранично. Обливаясь слезами, онаперебирала ее колечки ибраслеты, подносила клицу платья, ещепахнувшие ее духами, спала вее постели, зарываясь лицом вее подушки… Ивсе никак нерешалась сменить ивыстирать белье, хранившее, какказалось Адусе, материнский запах. Онастрадала, совершенно забыв ипрезрев материнскую холодность иотрешенность. Вечерами, заливаясь слезами, Адуся перебирала драгоценности матери, целовалаих, гладила иаккуратно складывала обратно вмягкие бархатные ифланелевые мешочки, потом куталась вшубы — норковую икаракулевую, которые былией, конечно, велики икоторые она все никак нерешалась отнести кНадьке ипеределать пофигуре.
Отом, чтобы что-то продать изукрашений илистаринных вещиц, таклюбимых матерью, которая понимала вних толк, немогло быть иречи. Жить теперь приходилось насвою более чем скромную зарплату. Раньше, приматери, оденьгах думать особенно неприходилось. Сейчасже насчету была каждая копейка, каждый рубль — что оказалось непривычно. Адуся терялась ирасстраивалась, бесконечно считая жалкий остаток. Домработницу Любуона, конечноже, рассчитала. Начто ей домработница? Такижила — одиноко инеприкаянно. Изподруг — только верная Надька, тоже одинокая душа.
Впрочем, была уАдуси илюбовь. Правда, любовь тайная инеразделенная, таккакпредмет страсти оней изнать незнал. Этобыл сын старинной подруги матери, некоей Норы, бывшей балерины, вдалеком прошлом известной московской красавицы ивдовы-генеральши. Предмет звался Никитой ивполнебы мог сойти забылинного русского богатыря — косая сажень вплечах, пшеничные кудри, синие глаза. Любила Адуся Никиту давно, сдетства, пожизненно ибезнадежно, ибоНикита был бог, царь ифетиш. Иему, какбогу ицарю, было все дозволено ивсе заранее прощалось. Насамом деле он был заурядный иобычный пошловатый бабник иходок, ноАдуся так даже идумать несмела, нибоже мой. Вее сердце имелась ячейка, сейф, куда были припрятаны все тайны исокровенные мысли (грустные, надо сказать, мысли). Никогда, никогда… Ктоона иктоон? Даразве можно себе это представить? Любовь кНиките — отдельная песня, отдельная строка.
Ах,пустые девичьи грезы! Вповседневной жизни был вполне прозаический снабженец сУрала Володя, остряк ибалагур, тоисчезавший, товдруг внезапно возникавший, какчерт изтабакерки. Появлялся он редко ина пару дней — случайные нечастые командировки — иподдерживал эту связь только длясобственного удобства. Былеще тихий ислегка пришибленный аспирант Миша, живший сполубезумной старухой матерью ипосему поставивший жирный крест наустройстве личной жизни. Приходил он кАдусе где-то вдве недели раз, зажав ввялой руке три помятые ипожухлые гвоздики, долго пил накухне чай и, неподнимая глаз, нудно прощался, топчась вприхожей. Всеэто было тускло, мелко иобременительно, неприносило радости ине сулило жизненных перемен. Аведь хотелось игры, интриги, страсти, наконец… Мамины гены, пугалась Адуся.
Никиту она считала неприкаянным и, естественно, несчастливым вечным странником. Чтоэта глупая череда круглоглазых красоток? Конечноже, толькоона, Адуся, сумеет разглядеть его мятущуюся душу, толькоона, умная, тонкая иостро чувствующая, сумеет дать ему истинное счастье ирадость.
Мечтая ночами, онавидела себя, хрупкую инежную, идущую подруку сним, таким большим исильным. Иконечноже, читающую ему стихи:
—«Сжала руки подтемной вуалью…»
Илилучше так:
—«Какживется вам сдругою женщиною, беззатей?»
Она-то, Адуся, была, конечно, сзатеями, нето что те, другие!
КНоре она заезжала часто, естественно, внадежде увидеть Никиту. Подруга матери уже сильно хворала — особенно подводили ноги, когда-то сводившие сума пол-Москвы. Профессиональная болезнь бывшей балерины — суставы. Перевигалась она поквартире спалкой, издома почти невыходила, сильно располнела изапустила себя, обнаружив кстарости страсть: много ивкусно поесть. Компенсация завечные диеты иголодовки вмолодости.
Обычно Адуся заглядывала в«Прагу» инабирала любимые Норой деликатесы: холодную утку по-пражски, заливной язык, ветчинные рулетики изнаменитые «пражские» пирожные. Денег тратила уйму. НоНора — единственный мостик между Никитой иАдусиными грезами. Одинокая ивсеми покинутая бывшая светская львица, полная, кое-как причесанная, тяжело опирающаяся напалку, была ей всегда рада.
Садились накухне — Адуся по-свойски хозяйничала: варила кофе, раскладывала натарелки принесенные вкусности. Нора, каквсегда, много курила ипоносила Никитиных баб. Этобыла ее излюбленная тема. Адуся узнавала все домельчайших подробностей, совершенно, казалосьбы, ейненужных, нона самом деле извсего сказанного ирассказанного она делала собственные выводы. Скажем, такона узнала пропарикмахершу Милку, здоровую дылду идуру, прополковничью неверную жену Марину, уродину истарую блядь (сНориных слов, естественно), промедсестричку Леночку, вобщем, славную, нопростую, слишком простую. Идалее — посписку. Адуся вкоторый раз варила крепкий кофе, металась отплиты кстолу, поддакивала, осторожно задавала вопросы имотала наус. Ничего непропускала. Ах,какнелегка была дорога, кактерниста иизвилиста узкая тропка кпросторной илюбвеобильной Никитиной душе!
Нора жирно мазала дорогущий паштет насвежую сдобную булку, безжалостно крушила вилкой хрупкую снежную красоту высокого безе, шумно прихлебывала кофе итрясущимися желтоватыми пальцами сеще крепкими круглыми ногтями вярком маникюре давила окурки вгарднеровском блюдце.
Иногда, редко, загораживая широким разворотом богатырских плеч дверной проем, возникал случайно забредший вотчий дом странник Никита. Адуся заливалась краской иопускала глаза. Никита оглядывал лукуллов пир, усмехался, неодобрительно качал головой инепременно каламбурил поповоду Адуси, что-нибудь вроде:
—Ада, какие наряды! Последняя коллекция мадам Шанель? Парижу что-то оставили?
Инепременно цеплялся сматерью. Присаживался застол иукорял смущенную гостью:
—Губите матушку, Адочка: ужеипеченочка нета, ижелчный шалит. Ивы, маман, всетудаже. Какая, право, несдержанность!
Вобщем, паясничал. Нора — крепкий еще боец — вдолгу неоставалась.
—Что, шелудивый кот, нашлялся, ещеневсе волосы начужих подушках оставил? — отвечала Нора, ав глазах гордость ичто-то вроде умиления — моя кровь!
—Маман все неможет успокоиться, чтопридворный абортарий был закрыт тогда напрофилактику, — острил Никита. — Воттак, Адочка, волею судеб я совершенно случайно появился насвет. Увы! — тяжело вздыхал он иразводил руками.
Адуся опять краснела, какбурак, иподдакивала то Никите, тоНоре. Таккоротали время. Потом, когда спектакль был завершен иобщество дам Никите порядком надоедало, онвставал иуходил ксебе. Адуся интересовала его исключительно какзритель. Больше — ни-ни. Всеее ухищрения истарания были напрасны. Адуся домывала посуду, подметала захламленную кухню истаралась поскорее избавиться отзанудной Норы.
После визита она обычно неспала — перебирала вголове Никитины фразы ис горечью признавалась себе, чтовсе ее старания напрасны. Ни-че-го! Акакие усилия! Самая модная всезоне стрижка, французские косметика идухи, черное бархатное платье сфиолетовой шелковой розой, итальянский сапожок — черный, лаковый, скнопочкой набоку — оцене лучше недумать. Пирамида картонных коробок из«Праги», дорогущие идефицитные желтые розы вхрустящем целлофане. Сама Адуся — изящная, трепетная, элегантная. Если верить Норе, таких изысканных итонких женщин унего вообще никогда небыло, горестно вздыхала несчастная, ворочаясь нажестких подушках. Отплакавшись, успокаивалась: «Невсе еще потеряно! Неотступлюсь низа что», — изасыпала подутро счастливым сном. Ах,надежда, вечный спутник отчаяния! Иконечно, еговеличество случай, какчасто бывает.
После очередного гастрономического безумства (втот раз это был жирный окорок) Нора загремела вбольницу сприступом панкреатита. Сопровождали ее Никита исрочно вызванная потелефону Адуся. Вприемном покое Нора громко рыдала, ипрощалась, ипросила Адусю позаботиться обедном иодиноком Никите, моментально позабыв все претензии ксыну. Адуся мелко кивала головой, гладила Нору поруке иобещала ей неоставлять Никиту нипри каких обстоятельствах. Нора потребовала клятвы. Конечно, онаслегка переигрывала ивовсе несобиралась помирать, нороль трепетной матери, какей казалось, играла вполне убедительно.
Обещание, данное Норе напочти смертном одре, Адуся решила исполнять сразу, заявив сонному ирастерянному Никите, чтонедолгий остаток ночи она проведет унего. Во?первых, какей одной сейчас добираться додому? Во?вторых, завтра нужно убрать разгромленную после «Скорой» квартиру. В?третьих, приготовить Норе что-нибудь диетическое и, кстати, ему, Никите, обед. Мотивация вполне логичная. Онравнодушно кивнул.
Утром следующего дня Адуся взяла наработе отгулы иосторожненько перевезла вНорину квартиру часть своих вещей, незабыв нидухи, никремы, которые аккуратно расставила настеклянной полочке вванной рядом сНикитиным одеколоном ипринадлежностями длябритья, обозначив таким образом свое законное присутствие. Ипринялась задело. Сначала вымыла мутные окна ипостирала занавески, потом выкинула все лишнее, которого было визбытке, — подгнившие овощи, старые картонные коробки, чайник сотбитым носиком, пустые коробки из-под шоколадных конфет, подсохшие цветы. Далее вымыла состиральным порошком ковры — жесткой щеткой. Выкинула изхолодильника куски засохшего сыра иколбасы. Начистила кастрюли, отмыла содой потемневшие чашки. Протерла мясистые, плотные исерые отпыли листья фикуса. Мелом натерла доблеска темные серебряные вилки иножи. Сварила бульон, мелко покрошив туда морковь (дляцвета) ипетрушку (длязапаха). Протерла через сито клюкву — морс длябедной Норы. Сбегала ваптеку иза хлебом (брезгливо выкинула изхлебницы заплесневевшие горбушки). Подороге купила семь желтых тюльпанов — воткнула их внизкую пузатую вазу
ипоставила накухонный стол. Оглядела все вокруг. Квартиру просто неузнать! Осталась всем вполне довольна — ипоспешила кНоре вбольницу. Напоила ее морсом ссухими галетами, умылаее, причесала, долго иподробно беседовала слечащим врачом истрого разговаривала сбестолковой нянечкой, давей денег иприказав подавать Норе судно ипоменять постель.
Ележивая притащилась вечером поместу своего нового, временного (хотя кто знает) жилища. Еленогами перебирала, но, увидев вприхожей красную Никитину куртку, распрямила спину, завела плечи назад инатянула самую лучезарную изулыбок. Никита помог ей снять пальто иучастливо спросил:
—Устала?
Адуся махнула рукой, ничего, мол, ерунда, чего несделаешь ради близких идорогих людей? Онподал ей старые, разношенные Норины тапки, ноАдуся достала свои — каблучок, открытая пятка, легкий розовый пушок покраю. Инакинула халатик — тоже втон, розовый, сблестящим шелковым пояском. Крепко затянула этот самый поясок — талия! Двумя пальцами обхватишь, если пожелаешь, иустало опустилась вкресло.
—Чаю? — вежливо осведомился хозяин.
Адуся кивнула. Чайона пила медленно, изящно, какей казалось, чуть отставив всторону мизинец, иподробно рассказывала пробольницу иврачей. Никита слушал иуважительно кивал головой:
—Ну,ты, Адуся, даешь! Ичтобы мы безтебя делали, пропалибы неза медный грош.
Впервый раз безсвоих шуток икаламбуров. Апотом серьезно так сказал:
—Спасибо тебе, Адка, завсе. Иза мать, иза квартиру — так чисто унас никогда небыло. Может, поживешь унас, пока мать вбольнице? — снадеждой спросилон.
Адуся вздохнула — исогласилась. Сдостоинством так. Омужчины! Ктоже изнас завоеватель? Илитак изменился мир? Какможет быть изобретательна иковарна всвоих замыслах даже далеко несамая искушенная женщина, сколько физических идушевных сил нужно потратитьей, маленькой ислабой, чтобы вы хотябы обратили нанее свой взор! Икаквы, ей-богу, наивны итуповаты. Номы незлодейки иставим силки непо злому умыслу ине дляоного. Ктоже может осудить человека заестественное желание быть любимой исчастливой?
Адуся легла вНориной комнате. Конечно, ейнеспалось. Такблизко, застеной, спал главный человек ее жизни. Спал, похрапывая, нио чем непечалясь. Онасмотрела напотолок, ион казался ей звездным небом.
Асреди ночи ужасно захотелось есть. Онавспомнила, чтовхлопотах зацелый день несъела никуска. Осторожно, крадучись, невключая света, пробралась накухню иоткрыла холодильник. Такизасталее, жующую холодную куриную ножку, Никита, поднявшийся среди ночи помалой нужде. Отужаса Адуся поперхнулась, аНикита испугался ихлопнул ее поспине. Всенасмарку! Такоконфузиться! Наглазах выступили слезы. НоНикита ине думал насмехаться.
—Проголодалась, бедная? — участливо спросил он иналил ей чаю. — Сядь, поешь по-человечески, — предложил он обалдевшей Адусе. Апотом сказал тихо: — Идикомне.
«Господи! Отменяже пахнет курицей», — сужасом подумала неудачливая соблазнительница. НоНиките это было, похоже, побарабану. Онвластно притянул Адусю ксебе. Апотом легонько шлепнул попочти отсутствующей филейной части иподтолкнул ее всвою комнату. ИАдуся познала рай наземле. Илипобывала нанебесах. Впрочем, какая разница, если человек счастлив?
Бедная Надька-инвалидка выла оттоски иодиночества. Даже верная подруга Адуся пропала ине объявлялась. Изодня вдень Надька видела перед собой прекрасных иблагополучных женщин. Вместе сними залетали вНадькину унылую квартиру запах ранней весны, небывалых духов, легкость, ибеспечность, исногсшибательные истории. Клиентки крутились перед зеркалом вприхожей, кокетливо щурили глаза ипридирчиво идовольно осматривали свое отражение. Надька видела их упругие бедра игрудь, стройные ноги, тонкое кружевное белье ивдыхала их аромат — аромат полной жизни исвободы. Онизвонили потелефону икапризничали, повелевающими голосами разговаривали смужьями инежным полушепотом ворковали слюбовниками.
Вечером, оставшись одна, впрочем, каквсегда, Надька залпом выпила стакан водки иподошла кзеркалу вприхожей. Онадолго иподробно рассматривала свое отражение. Стянула черную «аптекарскую» резинку схвоста, встряхнула головой — поплечам рассыпались густые, непослушные пряди. Онавзяла черный, плохо заточенный карандаш итолстой, неровной линией подвела глаза — квискам. Потом ярко-красной помадой, забытой какой-то рассеянной клиенткой, онаяростно ижирно черкала погубам — ив ее лице появилось что-то ведьминское, злое ипрекрасное.
Потом Надька скинула халат ипровела пальцем посвоему телу — помаленькой итвердой груди сострыми итемными сосками, повпалому ибледному животу, почуть заметной темной дорожке отпупка вниз, кпаху. Ивдруг ей показалось, чтоона прекрасна иничуть нехужеих, тех, кому она так завидует икем тайно любуется. Нопотом взгляд упал натонкую, сухую, изуродованную болезнью игрубым высоким черным башмаком ногу, иНадька зашептала горестно ибезнадежно: «Нопочему, почему?» Ее начала бить крупная дрожь, онанакинула чье-то недошитое манто изсеребристой чернобурки, допила водку иуснула накухне, уронив бедную голову настол — злая, несчастная иобессиленная.
ААдуся сутра жарила омлет. Небанальный омлет — яйцо, молоко, соль, всевзбить вилкой. Этобыл омлет — произведение искусства, завтрак длялюбимого. Адуся томила домягкости ломтики помидоров, взбивала добелой пены яйца, щедро крошила зелень итерла острый сыр. Потом она варила кофе, жарила тосты, красиво сервировала стол — клетчатая льняная салфетка, приборы, букет тюльпанов. Всеэто она делала, пританцовывая налегких ногах ичто-то негромко напевая — слух унее был неважный. Жизнь прекрасна! Чегож еще желать! Никита сел завтракать, удивляясь ислегка пугаясь такому натиску — Адуся положила вкофе сахар иразмешала его ложкой, асливки взбила венчиком иаккуратно влила вчашку. «Таквкуснее», — пояснилаона.
Никита молча жевал икивал. Сама Адуся есть нестала, атолько аккуратно прихлебывала кофе, присев накраешек стула, ичто-то щебетала. Онпосмотрел нанее — легкие кудряшки, тонкие ноги, длинный острый носик, узкие, словно птичьи лапки, руки. Пестрый халатик — птичка, ей-богу, нупросто птичка Божья. Астарается как! «Смешно инелепо», — подумалон, ичто-то вроде жалости намгновение мелькнуло унего вдуше. Онглубоко вздохнул ипоблагодарил зазавтрак.
Адуся продолжала хлопотать — обед, уборка, собрать что-то вбольницу Норе, днем — сама больница. Авот вечером — вечером их сНикитой время. Ужин присвечах! Всеполучается так легко искладно!
Нора вбольнице капризничала, просила есть ирвалась домой — отпустило. Носкорая Норина выписка впланы Адуси никак невходила. Дляначала нужно укрепить тылы ипрочно занять оборону. Вечером накрыла вгостиной — свечи, салфетки вкольцах. Никита глянул икоротко бросил:
—Кчему это?
Молча поел накухне иушел ксебе, плотно прикрыв дверь. Адуся вванной умывалась слезами — сама виновата, надо было мягче, осторожнее. Ночь промаялась, неспала ниминуты, утром, сомневаясь идрожа, всеже зашла осторожно, чуть скрипнув дверью, вего комнату илегла, умирая отстраха, накрай постели. Никита вздохнул восне, заворочался, повел носом, каксобака, почуявшая дичь, — и, конечно, ниот чего неотказался. Онвзял ее грубовато, коротко, неоткрывая глаз, иопять крепко уснул, аАдуся лежала рядом, тихо всхлипывая, иникак немогла решить, страдатьли ей дальше иливсе-таки радоваться.
Утром Никита был весел, шумно брился вванной, громко фыркал, шумно сморкался, ана пороге щелкнул легонько инеобидно Адусю поносу — непридумывай себе ничего, угу? Ибыл таков. Ах,ах, опять слезы, красные глаза, распухший нос, настроения никакого. Плюнуть, собрать вещи, уйти? Нунет, мыеще поборемся, твердо решила Адуся. Этосвиду я такая — переломишь, авнутри — стальная пластина. «Эх,медведь бестолковый, — снежностью думала Адуся, — невидишь своего счастья! Всюжизнь тебе готова служить верой иправдой. Ислужить, иприслуживать — ничего незазорно. Толькобы быть рядом стобой!» Вечером уНикиты было вполне сносное настроение — он шутил, беззлобно подтрунивал надАдусей, иуснули они вместе. Невсе потеряно! Жизнь опять решила улыбнуться!
Нору забирали через две недели. Старуха опять ныла, ругалась ссыном ицыкала набедную верную Адусю. Дома, внимательно оглядев чистую ипомолодевшую квартиру иоценив диетический, новполне сносный ужин — куриное суфле, творожный пудинг, запеченные яблоки скорицей, — она попросила пожить уних еще несколько дней: попричинеее, Нориной, слабости инездоровья, естественно. Адуся согласилась.
Спала она теперь наузком диване встоловой, аночью крадучись пробиралась вкомнату Никиты. Онпринимал ее слегким вздохом — какбы вблагодарность заоказанные услуги. Норазве она хотела это замечать? Нора быстро поняла провсе удобства, связанные спроживанием Адуси, имоментально раскусила их так называемый роман, втайне надеясь, чтоее беспутный сын наконец образумится — идай бог… Своим практическим умомона, конечно, понимала, чтолучшей жены ему ненайти, ауж ей невестки — иподавно.
Адуся осталась еще нанеделю, потом еще — ипостепенно иосторожно перевозила свои вещи кним вдом, тайно истрастно мечтая задержаться там навсегда.
Современем стало вырисовываться подобие семейной жизни — собщими ужинами, походами нарынок (ах, янеподниму тяжелые сумки!), вкино, вечерним поздним чаем накухне, совместным просмотром какого-нибудь фильма потелевизору, когда Адуся, уютно позвякивая спицами, вязала Никите свитер изплотной белой шерсти сосложным модным северным орнаментом нагруди — красными оленями светвистыми рогами.
Никита почти невзбрыкивал, лишь иногда вечерами исчезал ненадолго, аоднажды ивовсе непришел ночевать. НоАдуся — нислова. Также подала завтрак иразмешала сахар вчашке. Никита усмехался — вся ее игра шита белыми нитками, наивно исмешно, паутину плетет, соблазнительница коварная. Ей,Адусе, ктридцати, замуж хочет, понятное дело. Шансов немного, хоть иславная, вобщем, девка. Смешная, нелепая, старается изовсех сил. Ноего, Никиту, такпросто неокрутишь. Даик чему все это? Бытволновал его мало, жилже ине тужил ибез ее забот, детей нехотел — какие, право, дети? Ажениться? Жениться надо полюбви. Какой унего расчет? Смешно, ей-богу, нанее ина маман смотреть. Порешали все негласно, умницы какие! Даисколько еще красивых имолодых баб, неохваченных Никитой? Добровольно отвсего этого отказаться? Ради чего? Ради совместных посиделок вечером вкресле утелевизора? Чушь какая! Всеэти завтраки, ужины, крахмальные рубашки, туфли, начищенные доблеска, даисама Адуся, вконце концов…
Хотя, чего лукавить, втянулся как-то, поддался. Вобщем, неочень возражал. Сходили даже пару раз втеатр, съездили кинститутскому другу Никиты надень рождения, гдевсе удивились новой барышне известного бонвивана — смешной истранноватой, закрученной впышные юбки икружева. Насмешники нашли ее нелепой, адоброжелатели — трогательной.
КНадьке она тоже Никиту затащила — суловками ихитростью. Хотелось продемонстрировать свою удачу исостоятельность. Подруга почему-то страшно смутилась, была, каквсегда, неразговорчива, тобледнела, товспыхивала своими неповторимыми серыми очами. Никита курил накухне.
—Сегодня сделаешь? — снадеждой спросила Адуся. Работа дляНадьки была — пустяк, так, подол подрубить изаузить лиф, ноона свредничала — бабская сущность — иторопиться отказалась.
Адуся сНикитой вечером собирались вБольшой на«Дон-Кихота». Адуся жалобно канючила, аНадька говорила твердое «нет». Завтра квечеру. Точка. Ушла отНадьки надутая, апотом осенило — завидует. Каквсе банально! Иусмехнулась: нучтож, милочка, поделаешь. Каждому свое. Ужизвини, чтотак вышло. Набалете Никита уснул, ноэто ее только умилило — устал, бедненький.
Потом Адуся стала прихварывать, непонимая, вчем дело. Забеспокоилась — ее организм, работавший так четко доэтого, далкакой-то явный сбой. Болела грудь, потемнели бледные Адусины соски, мутило, совсем нехотелось есть, ахотелось только свежего огурца ссолью итоматного сока. Иеще все время тянуло всон. Такбы испала целый день. Вобщем, взяла отгулы ивалялась надиване. Попросила Никиту съездить кНадьке изабрать платье.
Умная Нора просекла все дотого, какпоняла Адуся. Ипросила Бога образумить наконец ее непутевого сына. Аеще через неделю исчез исам фигурант, впрочем, успокоив мать звонком — жив?здоров, просто уезжает, и, видимо, надолго. Иеще очень просит мать («ну, тыже уменя умница!») придумать что-нибудь дляАдуси. «Ну,что-нибудь, сама знаешь. Онаведь так явно задержалась», — хохотнул он напрощание.
Вечером тогоже дня Нора уже кричала нанесчастную Адусю, называя ее дурой ибестолочью зато, чтота неуспела сказать Никите проребенка, вседумала, какэту новость торжественно обставить. Атеперь ищи его днем согнем! Гдеон сейчас, начьих подушках? Похоже, закрутило его сильно, ужона-то своего сына знает, несомневайся.
Адуся собрала вещи иуехала ксебе. Тяжелее всего было пережить то, чтоона посчитала заявное оскорбление, — исчез, непоговорив, несказав нислова вобъяснение, непо-человечески, по-скотски сней обошелся. Зачто? Этоибыло самым горьким.
Страдала она безудержно иотчаянно. Бессердечная Нора ежедневно звонила иуговаривала Адусю сделать аборт: «Одна ты ребенка неподнимешь». Себя она впроисходящем, естественно, невидела.
Ребенка Адуся решила оставить. Какможно распоряжаться чужой жизнью? Даипотом, материнская страшная судьба! Чувствовала себя она отвратительно, нодушевная боль была куда сильнее, чемнедомогание. Сработы она уволилась — говорить ивидеть когобы то нибыло небыло сил. Относила вкомиссионку наОктябрьской то серебряный молочник, тостоловое серебро, тояпонскую вазу. Издома почти невыходила, телевизор невключала, лежала часами накровати безсна, нос закрытыми глазами. Открывать глаза ивидеть этот мир ей нехотелось. Ктелефону подходить сначала перестала, апотом ивовсе выдернула шнур изрозетки.
Однажды, когда одиночество стало совсем невыносимым, Адуся поехала кНадьке, старой подружке. Воткто поймет ипожалеет — тоже одинокая инеприкаянная душа. Вотнаплачемся вволю.
Надька открыла дверь нескоро. Адуся оторопела ине сразу поняла, вчем дело. Налице подруги блуждала странная, загадочная улыбка, даивообще она была исовсем непохожа насебя прежнюю — сраспущенными поплечам богатыми волосами, сяркими, горящими глазами, вновом красивом платье ис накрашенными губами. «Чудеса, ей-богу», — удивилась Адуся.
Надька стояла вдверном проеме ине думала пропускать Адусю вквартиру.
—Непустишь? — смущенно удивилась Адуся.
Надька стояла нешелохнувшись имолча смотрела нанее. Апотом отрицательно покачала головой.
—Чтостобой, Надька? Занята так, чтоли? — догадалась наконец Адуся ибросила взгляд навешалку вприхожей.
Навешалке висели мужская красная куртка ибелый вязаный свитер ссеверными оленями. УАдуси перехватило дыхание. Онистояли имолча смотрели друг надруга еще минут пять. Вечность.
Вголове уАдуси небыло ниодной мысли. Только опять сильно замутило изакружилась голова. Онавыскочила налестницу, итам, улифта, еесильно вырвало. Надька громко захлопнула дверь иприслонилась кней спиной.
—Каждый засебя, — тихо сказала она иеще раз это повторила: — По-другому небудет. Каждый засебя.
Адуся сидела нахолодных ступеньках, иу нее небыло сил выйти наулицу — отказывали ибез того слабые ноги. Сколько прошло времени — час, три, пять? Наулице было совсем темно. Онаподняла руку ипоймала такси.
Ночью, втри часа, онапроснулась оттого, чтобыло очень горячо имокро лежать. Догадалась вызвать «Скорую». Изподъезда ее выносили наносилках.
Вбольнице она провалялась почти месяц. Вышла оттуда высохшая, словно обескровленная. Неживая. Ейказалось, чтовместе сребенком изнее вытащили исердце, идушу заодно. Такчерно ивыжжено все было внутри. Врачи вынесли неутешительный вердикт. Детей уАдуси быть неможет. Отлежала дома еще два месяца — кзеркалу неподходила. Пугалась сама себя.
Поднял ее настойчивый звонок вдверь. Онарешила неоткрывать, нозвонившие, похоже, отступать несобирались. Иправда, отступать им было некуда. Задверью стоял высокий темноглазый худощавый мужчина собильной проседью вгустых волнистых волосах. Заруки он держал двух девочек-близняшек лет семи-восьми, аза его спиной стоял худой мальчик лет тринадцати спечальными ииспуганными глазами.
Этобыл тот самый любовник матери, бакинский армянин-вдовец, невольный виновник ее трагической гибели. Онбежал изБаку, какбежали вужасе истрахе его собратья, бросиввсе, чтобы просто спасти свои жизни. ВМоскве, кроме бедной Адусиной матери, близких знакомых унего небыло. Позвонить он немог — телефон был отключен.
Растерянная Адуся впустила незваных гостей вдом. Накухне дрожащими руками она готовила чай итихо рассказывала, чтопохоронила мать два года назад. Истинную причину ее гибели открывать она нестала. Кчему? Итак этот человек пережил слишком много горя. Онрассказывалей, чтопришлось бросить все — дом, вещи, только спасаться ибежать. Дети сидели тихо, какмышата, испуганно прижавшись друг кдругу.
Онимолча выпили чай, имужчина, тяжело вздохнув, поднялся состула.
—Кудаже вы теперь? — тихо спросила Адуся.
Мужчина молча пожал плечами. Адуся достала изшкафа белье ипошла стелить им постели. Онараздвинула тяжелые шторы наокнах иувидела желто-багровую листву надеревьях ияркое круглое солнце, уходившее загоризонт. Инаконец приказала себе жить.
Чужая семья прожила уАдуси полгода, ивсе ее члены стали ей почти родными, почти родственниками. Онапроводила сдетьми все свое время, ходила гулять впарк, сидела вкиношках намультиках, возила их вПушкинский, вТретьяковку ив зоопарк, читала наночь книги, варила им супы, купала девочек изаплетала их прекрасные волосы вкосы. Этоиспасло ее тогда отстрашной тоски иодиночества: еесобственные беды истрадания как-то становились менее значительными.
Правда, теперь Адуся начала печалиться оттого, чтоэто все обязательно кончится, икончится совсем скоро, идети уедут, домопустеет — иона опять останется одна. Отец семейства целыми днями мотался поинстанциям — собирал бесконечные справки ибумаги наотъезд вАмерику кдальним родственникам. Собирались они уехать вСан-Франциско, гдебыла большая армянская община. Оформили их какполитических беженцев.
Адусе было стыдно, нопро себя она молила Бога: толькобы что-то задержало их вМоскве, нунет, конечно, нечто-то серьезное, какая-то затяжка, нухотябы еще напару месяцев… «Дура привязчивая!» — ругала она себя. Новсеже почти совсем ожила идаже начала улыбаться. Невесть откуда появились силы — куда деваться, когда столько хлопот итакая семья. Только вот нарядов своих она больше неносила. Ходила теперь вджинсах, свитерах имаечках. Наногах — кроссовки. Иволосы остригла совсем коротко, подмальчика. Азатейливые свои туалеты собрала вдва больших мешка иотнесла напомойку. Ктозахочет — заберет, анет, такчерт сними всеми вместе сее, Адусиной, прошлой жизнью.
Однажды вечером, когда дети уже спали, Адуся иглава семьи пили накухне чай. Молчали. Адуся встала состула, чтобы отнести враковину чашки. Онпоймал ее руку иприложил ксвоим губам. Адуся замерла, унее бешено заколотилось сердце. Апотом он встал, подошел кней близко, глаза вглаза, ипредложил выйти занего замуж. Ипрожить вместе всю оставшуюся жизнь. Такисказал, «сколько отпущено». Чтоэто было? Корысть, вовсе неоскорбительная, авполне понятная иобъяснимая, человеческая благодарность, неистребимый исамый сильный изинстинктов — родительский? Чтоим двигало? Дакакая, вобщем, разница? Наверное, этобыл единственный исамый верный выход. Дляних, побитых инамордованных жизнью, страдающих иодиноких. Адуся недумала ниминуты. Онатихо сказала «да» иположила голову ему наплечо. Иоба ощутили вэти минуты непомерную легкость ипокой. Наверное, этоназывается счастьем. Ведь вжизни, кроме страсти илюбовной горячки, есть еще очень важные изначительные вещи.
Наденьги, вырученные отпродажи Адусиной квартиры, оникупили вАмерике бизнес — небольшой магазинчик, торгующий спиртными напитками, подобным ее муж занимался напрежней неласковой родине. Дело пошло хорошо — умный инеленивый человек поднимется везде. Сначала сняли небольшую квартиру, аспустя пару лет купили дом ссадиком ималеньким бассейном. Всаду росли розы всех цветов. Сынпоступил вуниверситет, адевочки росли умницами ипомощницами ирадовали родителей. Мужмного работал, аАдуся судовольствием занималась семьей — готовка, уборка, цветы всаду. Вобщем, обеспечивала крепкий тыл. Иэто унее получалось совсем неплохо. Ао своей прошлой жизни она почти невспоминала. Чтовспоминать оплохом, когда вокруг столько хорошего?
|
