Свадьба собаки на сене Наталия Миронина
        Счастливый билет
        С детства сестры Инна и Варя влюблены в Вадима Сорокко. Он красив, умен, прекрасно воспитан - просто мужчина мечты. И он, и его друг Толя Лукин очарованы старшей, Варей. Давая авансы Вадиму и не отпуская его от себя, старшенькая… выходит замуж за Толю. Младшая завидует, страдает - а встретив однажды Вадима, хоть на одну ночь увлекает его в свои объятия… Рождается сын, о котором Сорокко ничего не знает. И вдруг, через много лет, этот сын получает странное приглашение в Амстердам. Такое же предложение - участвовать в обнародовании завещания - приходит и Варваре…
        Наталия Миронина
        Свадьба собаки на сене

                

* * *

        В Амстердаме в это время года стоит изумительная погода. Природа в преддверии зимы, ветров и штормов затихает, замирает и радует неожиданной лаской. И деревья в парках словно готовятся распуститься, и трава зеленая выглядит помолодевшей, и воды каналов пахнут не студено, а почти по-летнему - тиной, илом, мокрым песком. В Амстердаме в это время оживленно и праздно - словно все торопятся ухватить кусочек счастья в виде солнца. Улицам тесно от кофейных столиков, и велосипеды, словно саранча, оккупировали узкие проходы мостов. В это время Амстердам особенно счастлив. Во всяком случае, на первый взгляд.
        В этот день похоронили Вадима Сорокко, а потому в его доме было шумно и весело. С кладбища все вернулись в четыре дня. Раскрасневшиеся от неожиданного солнца и ветра, подуставшие от длинной церемонии, мужчины и женщины с удовольствием теперь осваивали эту маленькую гостиную. Мужчины с бокалами в руках бродили вдоль стен и разглядывали многочисленные фотографии и картины, поочередно громко восклицали, указывая на явно дорогие полотна, смеялись над забавными снимками и пытались прочитать почтовые открытки, взятые в маленькие рамки. Они не делали вид, что опечалены, наоборот, разговоры их принимали все более непринужденный, почти веселый тон. Женщины, которых было большинство, уже сняли темные шляпки, расстегнули строгие жакеты и, удобно расположившись в креслах, громко обсуждали русского, так непривычно обставившего собственную кончину.
        - Пожалуйста, подайте мне вот это!  - Одна из дам указала на большую сухарницу.
        - Это - хво-ро-ст,  - пояснила другая, произнося русское слово почти правильно.
        - Это у них едят в такой день?!  - осведомилась третья.
        - Нет, в такой день они едят блины. А это любимое печенье господина Сорокко. У него дома, в России, такое готовили,  - пояснила третья со знанием дела.
        - Русские очень странные. И забавные.
        - Не более чем мы,  - рассмеялся кто-то.  - Случись кому-то из нас жить в России, нашим привычкам тоже бы удивлялись!
        - Да, но все же, все же почему он написал такое завещание? И почему указал, чтобы никто не грустил? Это странно.
        - Я думала, что русские - скорее грустные, чем веселые. Во всех фильмах они плачут. И поют.
        - Да, плачут по любому поводу.
        - Странное сочетание. Петь и плакать,  - задумчиво произнесла одна из дам.
        Сей же час разговор принял общий характер. Подключились мужчины, да и остальные дамы поспешили вставить свое слово. И гостиная покойного опять наполнилась шумом.
        - А вы получали приглашение?  - прозвучал вдруг громкий вопрос.
        - Да, а как же! Мы все получили приглашения. Мы удивились!
        - Еще бы! Приглашения на похороны. От покойника. Это по-русски, думаете?
        - Господи, совершенно ни при чем национальность! Сорокко давно здесь жил. Даже дольше, чем некоторые из нас. Здесь другое. Он хотел удивить нас.
        - То есть вы думаете, что это - не простая учтивость?
        - Где вы встречали учтивость такого рода? Приглашение на собственные похороны.
        - Я работал с Сорокко. Он был пунктуален, предупредителен, вежлив. И был очень обаятельным. Кстати, русские - и учтивы, и предусмотрительны.  - Один из гостей как бы подытожил разговор.
        «Жаль, что не стало такого хорошего соседа»,  - утвердилось всеобщее мнение о покойном.
        Всех этих людей, знавших Вадима Сорокко много лет, ждала печаль и грусть. Печаль, потому что такой умный и приятный, веселый и радушный человек покинул их. Грусть, оттого что, как ни приказывай быть веселым в день прощания, все равно потеря, конец не может не задеть сердце. Почувствуют они это позже, когда пройдут недели, а может, и месяцы. Когда они не встретят его в церкви, не раскланяются на улице, когда партия в бридж состоится без него. Хотя соседи, забывшись, прождут его полвечера.
        - У него есть кто-то из родственников?  - Вопрос прозвучал не по-европейски заинтересованно. В этих местах обычно лишнего не спрашивали, в чужие дела не вмешивались даже взглядом. Но этот русский был таким странным, таким необычным, таким обаятельным и загадочным, что соседи в этот день позволили себе лишнего.
        - В Голландии - никого.
        - А с Россией он связь не поддерживал. Во всяком случае, я не помню, чтобы он хоть раз упомянул кого-то,  - вспомнила одна гостья.
        - Да, совершенно точно. Никогда,  - подтвердил еще кто-то.
        - Странно!  - с каким-то возмущением посмотрел на собравшихся господин в бабочке.
        - Что именно?
        - Все странно. И эти веселые похороны. И это все…  - Господин в бабочке обвел рукой комнату, наполненную разнообразными предметами.
        - Не ломайте голову. Он нам никогда уже ничего не расскажет. А мы никогда не угадаем,  - рассмеялся его сосед. Его смешок подхватил другой, потом они вдруг вспомнили забавный случай с участием покойного, а потом подали кофе и бутерброды, и в гостиной наступила уютная вечерняя атмосфера. Казалось, присутствующие уже не помнили, где и как они провели утро.
        Озабоченным сейчас выглядел только нотариус Лойк. Ему, как никому другому, было понятно, что сегодняшний вечер совсем не конец. Его практика душеприказчика подсказывала безошибочное - в определенном смысле конец есть не что иное, как начало. Начало не только новых поворотов в родственных и семейных отношениях, но и начало новой, другой, на первый взгляд чужой жизни. Но это только на первый взгляд. «А почему похороны веселые? А что уж плакать, когда поменять ничего нельзя!»  - Нотариус Лойк даже не заметил двусмысленности этого вывода. Впрочем, своими соображениями он ни с кем не делился. Деликатная профессия превратила его в сейф с мыслями и догадками.
        Собравшиеся тем временем все с большим возбуждением вспоминали покойного. И уже было произнесено столько хороших и добрых слов, столько похвал и столько признаний, что, будь покойный живым, его уши горели бы от смущения. Друзья и знакомые словно торопились сделать то, что вполне могли сделать при жизни, да не догадались. Так часто бывает - невозвратность обнаруживает в нас подлинное великодушие и внимание.
        Часть первая
        Улица Ордынка
        Друзья и ближайшие родственники
        Эта история началась в одна тысяча девятьсот сорок девятом году, когда красавица Маруся вышла замуж за Петра Никаноровича, ученого-химика, профессора одного из столичных вузов и автора многочисленных трудов по проблемам синтеза белковых соединений. Петр Никанорович был статным седовласым мужчиной с красивым открытым лицом. Возраста он был зрелого, близкого к пожилому, но хорошая форма, веселый нрав и тяга к физическим экзерсисам делали его притягательным для дам. Сам Петр Никанорович уже давно никаких дам не замечал, кроме одной - невесты своего ближайшего друга. Невесту звали Марусей, и главными особенностями ее были: нежная кожа, почти фарфоровая, и глаза. Удивительные глаза цвета предгрозового неба. Того самого неба, которое можно наблюдать над московскими улицами в конце июня. Того неба, которое иногда пугает, иногда изумляет, но всегда вызывает трепет и немой возглас: «Красиво-то как!»
        Вот эти самые глаза в первую очередь и сыграли свою роковую роль.
        - Я отобью у тебя Марусю!  - честно предупредил Петр Никанорович друга.
        Петр Никанорович был вообще человеком честным, прямодушным, не терпящим экивоков. Старый верный друг был ему дорог, но глаза цвета летней грозы оказались дороже.
        - Попробуй,  - флегматично откликнулся друг.  - Маруся без пяти минут жена. Моя, моя жена. Прошу это запомнить.
        - Отобью. Ты потом не обижайся,  - повторил Петр Никанорович и ринулся в бой.
        Маруся оглянуться не успела, как полюбила этого огромного и шумного человека. При этом, надо заметить, нрава Маруся была строгого. Видимо, обаяние Петра Никаноровича, его жизнелюбие и честность были очень убедительны.
        - Судьба. От судьбы не уйдешь!  - твердили все вокруг.
        И только Петр Никанорович усмехался:
        - Какая там судьба? Обычная человеческая целеустремленность.
        Свадьба была такой громкой и пышной, что сотрудникам ресторана «Прага» пришлось дополнительно завезти столовые приборы, скатерти и нанять дополнительно официантов. Платье невеста шила в знаменитом ателье номер пятьдесят. Невиданный тогда французский гипюр и кремовый атлас перемешали, наметали, отстрочили и получили нечто волшебное. Маруся, глядя на себя в зеркало, вспомнила сказку про принцев и принцесс. Впрочем, «принц», Петр Никанорович, был недоволен - к такому великолепию невозможно было подобрать фату и туфли. Но недовольство для него было лишь поводом проявить энергию. Накануне свадьбы жених слетал в командировку на научный симпозиум, который проходил в Праге, и вернулся оттуда с многочисленными положительными отзывами на свой доклад, фатой и туфлями. Гуляли день и ночь напролет, съели килограммы икры и балыка, десятки расстегаев и выпили океан шампанского и массандровских вин. Этакое изобилие было обеспечено тоже женихом. Будучи человеком в годах и безумно влюбленным в свою молодую невесту, Петр Никанорович желал обставить событие как можно достойнее. У него это получилось - в Москве потом
еще очень долго вспоминали это торжество.
        Через некоторое время семья уже состояла из четырех человек и обживала огромную квартиру в «доме со львами» в районе Ордынки. Дом был построен в том стиле, который потом назвали сталинским ампиром. Здание было величественным - три многоэтажных крыла, три корпуса, соединенные между собой стрельчатыми переходами, словно это был не жилой дом, а замок. Поражали воображение огромные лестничные площадки, овальные окна и балконы, похожие террасы. Знаменитые каменные львы встречали жильцов у ворот - огромный двор был огорожен вычурным чугунным забором.
        - Петя, господи, неужели здесь мы будем жить?!  - восклицала Маруся.
        - И мы, и наши дети!  - отвечал Петр Никанорович и жалобно просил:  - Муся, в следующий раз роди мальчика. Я ума не приложу, что делать с девицами. С ними на рыбалку не поедешь и футбол не посмотришь.
        Маруся ничего не отвечала. Во-первых, пока она вообще рожать не собиралась, а во-вторых, ее муж, как всегда, прибеднялся. Он отлично справлялся с отцовскими обязанностями. Две дочери, получившие незамысловатые прозвища Старшенькая и Младшенькая, усмиряемые няней, пока громко делили большую детскую, а Петр Никанорович, пытался объяснить им, что теперь они самые близкие люди и никого на свете роднее нет и что поэтому нельзя ссориться из-за ленточек, мячиков и пирожных.
        - Девоньки, вы даже не представляете, как вы будете любить друг друга в старости. Вы даже не представляете, как вы дороги друг другу будете. Черт с ними, с этими игрушками. Не ссорьтесь!
        Маруся однажды это услышала:
        - Петя, они тебя не понимают. Они еще маленькие. Им даже в голову не приходит, что когда-нибудь они будут такими, как мы. Не говоря уже о том, чтобы стать старушками.
        - Ничего,  - упрямо отвечал отец,  - пусть усваивают это с малолетства.
        Девочки росли, ссорились реже, очень любили отца, чувствуя в нем всепрощающую любовь, и побаивались мать. Маруся воспитывала дочерей и неустанно хлопотала по дому - в помощь ей была предоставлена домработница. Но генеральные уборки Маруся проводила сама, и еще сама штопала белье и шила дочерям платья.
        - Муся, все можно достать. И платья, и пальто девочкам,  - говорил ей муж.
        В те времена «достать» было проще, чем купить. Но Маруся предпочитала одевать детей в оригинальные вещи. Идеальная хозяйка, она еще носилась по городу в поисках люстр, торшеров и приличной мебели - домашний интерьер был предметом особого беспокойства.
        - Муся, не волнуйся, все достанем!  - опять успокаивал любимую жену Петр Никанорович.
        И он не обманывал - интуиция и упорство ученого в нем удивительным образом сочетались с деловой хваткой. Петр Никанорович умудрялся доставать трофейные комоды, лампы и ковры. Ко всему прочему, Петр Никанорович понимал, что годы его не те, чтобы медлить с обустройством жизни. Он добился Маруси, этой красавицы с пепельными волосами и почти фиалковыми глазами. Добился, несмотря на разницу в возрасте. Безумная поздняя страсть не помешала, а может, и помогла, сделать ему еще несколько больших шагов в карьере ученого - он стал академиком, депутатом, вошел в различные влиятельные комиссии и комитеты, но все это время он думал о том, что рано или поздно его любимая семья останется одна, без его поддержки. Будучи одновременно человеком и практичным, и душевным, Петр Никанорович мучился от сознания того, что не в состоянии решить наперед все проблемы, с которыми могут столкнуться его любимые домочадцы, когда его не станет.
        - Петя, это похоже на идею фикс. Причем не самую безобидную,  - говорила Маруся, когда муж начинал вслух вздыхать по этому поводу.
        - У тебя отличное здоровье, слава богу. Вон, скоро девчонок будем замуж выдавать!  - добавляла она.
        Маруся, успокаивая мужа, несколько торопила события. Старшенькая и Младшенькая еще учились в школе. К страхам мужа Маруся старалась не прислушиваться, а вот дочери ее беспокоили. Между ними была небольшая разница в возрасте - неполные три года. Но эта разница сделала их ярыми соперницами. Впрочем, соперничество наблюдалось и в раннем возрасте, но тогда все выглядело вполне невинно. Разве что кукол друг от друга прятали или рев из-за заколки красивой поднимали. Сейчас все обстояло серьезнее. Обе дочери походили на Марусю, но ее красота меж девочек распределилась как-то странно. Старшенькая была почти некрасивой, но с фиалковыми глазами, а Младшенькая - красавицей, на лице которой сияли все те же фиалковые глаза. Маруся Старшенькую опекала и пыталась как-то подбодрить, пока, к своему удивлению, не заметила, что мальчики стараются дружить с некрасивой, со старшей. В то время как младшая пребывает либо в гордом одиночестве, либо в компании подружек из числа тех, кто, не пользуясь успехом у мальчиков, сбивается в злые стайки.
        - Петя, ты о глупостях не думай, давай решать, как наших дочерей подружить,  - как-то сказала Маруся, еле сдерживая слезы. Сестры ссорились почти ежедневно, находя пустяковые причины. Но в тот день Маруся имела глупость купить туфли разного цвета. «А как я должна была поступить? Если бы туфли были одинаковые - воплей было бы еще больше. А теперь младшая обижается, что у нее не красные, а синие!»
        Петр Никанорович не знал, как влиять на подрастающих девиц. Он любил их обеих, и переживал за них одинаково, и счастья, как и красивых туфель, желал обеим. Но усталость, которая все чаще теперь сопутствовала ему, подсказывала, что вовсе не туфлями надо заниматься.
        - Маруся, давай-ка разменяем эту квартиру,  - как-то сказал он.
        Маруся мужа слушалась - она его любила и доверяла ему. Но этот дом, эта квартира была смыслом всей ее жизни. Здесь не было ни одного случайного предмета, ни одной случайной салфетки. Здесь было все тщательно подобрано и расставлено. Маруся, даже будучи молодой, представляла, что в этом доме пройдет вся жизнь ее семьи и этот же дом станет конечным пунктом ее пути. Отсюда рано или поздно уедут дочери, сюда они будут привозить внуков, здесь, в этих стенах, они с мужем будут проводить тихие стариковские будни.
        Есть такая категория людей - они не боятся думать, что их жизнь будет походить на жизнь предыдущих поколений. Маруся относилась именно к ним. Жизнь ее бабушки, старость родителей, ее собственная будущая старость в ее понимании должны были очень мало отличаться друг от друга. К тому же Маруся имела счастливый характер - все предстоящее воспринималось ею не с покорностью, но с терпением и пониманием. И вот сейчас получалось, что она очень рано привыкла к месту.
        - Петя, зачем? Пусть все останется как есть. Это уже все наше.
        - Нет, я вижу, что дальше будет тяжелее и тяжелее,  - только и ответил Петр Никанорович. На этот раз он был упрям:  - Неизвестно, как сложится их жизнь. Они обе будут хорошенькими, даже красивыми, но смотри, как старшая обходит на поворотах младшую. Нет, Маруся, надо все делать вовремя, а потому принеси мне телефон, маклеру хочу позвонить.
        Маруся только вздохнула и, размотав длинный провод, поставила перед мужем тяжелый черный аппарат.
        Тогда, в середине шестидесятых годов двадцатого века, маклер, которого сегодня мы назовем риэлтором, был этаким кузнецом счастья. Он был всемогущ, как бог, и уязвим, как черепаха без панциря. Маклер, занимающийся обменом квартир, мог сделать семью счастливой, соединив две «однушки» в «двушку», где молодая семья могла спокойно подумать о детях. Маклер мог разменять квартиру и опять же сделать ее обитателей счастливыми, избавив от вражды между невесткой и свекровью или между тещей и зятем. Маклер мог, наконец, сделать так, чтобы только что разведенные и ненавидящие друг друга люди занялись поиском нового счастья, разъехавшись по своим углам и залечив раны. Одним словом, как ни крути, маклер ковал счастье. Доход за свою благородную деятельность маклер не афишировал, но все равно был уязвим для определенного рода жалобщиков. У Петра Никаноровича был свой проверенный человек, который при желании, казалось, мог расселить всю высотку на площади Восстания. «Ты же знаешь мою ситуацию, Георгий, ты уж постарайся!»  - только и молвил Петр Никанорович. Маклер тут же его понял и начал работать.
        Прошло всего семь месяцев, и семья уже могла переезжать. Маклер Георгий сделал невозможное - Петр Никанорович, Маруся и их дочери стали владельцами двух квартир в этом же самом доме, но в разных его концах. А так как дом был огромен, занимал почти два квартала, можно было считать, что квартиры находятся в разных домах. Маруся несколько растерянно осматривала новую жилплощадь и тихо вздыхала. Ей приходилось начинать все сначала - мебель, занавески, ковры, посуда. Одна из квартир была большой - несколько комнат, большая прихожая, кладовая. Правда, окнами она выходила на шумное Садовое кольцо. Вторая - меньше, а потому уютнее. Окнами она выходила в тихий двор, а балкон смотрел в сторону Балчуга. Маруся понимала, что теперь обладает богатством, которое унаследуют дочери.
        - Вот видишь,  - сказал, улыбаясь, Петр Никанорович,  - а говорила, что обойдемся без доплаты. Без доплаты, мы и половины этого не имели бы.
        - Мне было жаль продавать твою машину,  - улыбнулась Маруся,  - ты так ее любил.
        - Ничего страшного, есть служебная. И ездить мне самому трудно стало. Так что все очень удачно получилось.
        Петр Никанорович действительно был доволен обменом - дочерям в будущем должны были достаться две хорошие квартиры в центре Москвы.
        «И как же мы их делить-то теперь будем?! Кто куда поедет. Старшенькая с Младшенькой передерутся же!»  - подумала про себя Маруся, но виду не подала. Муж плохо себя чувствовал и держался из последних сил, чтобы довести дело до конца. Решено было, что пока жить все будут в одной квартире. А как только кто-то из дочерей сыграет свадьбу, то отселится.
        Между тем события в доме принимали угрожающий поворот. Только переезд с его хлопотами отвлек Старшенькую и Младшенькую от междоусобной войны. Впрочем, чтобы понять происходящее, необходимо повнимательней приглядеться к сестрам.

        Три года - это только в детстве очень много. Пятилетний ребенок вполне может помочь трехлетнему: почитать ему книжку, вытереть нос или рассказать сказку. Старшенькая, будучи ребенком спокойным, успевала уделять внимание младшей сестре. Маруся радовалась этому обстоятельству, но когда девочки пошли в школу, выяснилось, что младшая авторитет старшей не признает и слушаться не хочет.
        - Мама, она старше меня всего на три года! Она не может мной командовать!  - возмущалась младшая.
        - Она не командует. Она помогает тебе,  - урезонивала Марусю дочь.
        - Она не помогает, она только воображает. Я не буду с ней ходить в школу.
        Характер у младшей был суровый. После этого разговора она вышла из дома с сестрой, но сбежала от нее за первым же поворотом. Старшая, испугавшись, вместо того чтобы вернуться и все рассказать родителям, принялась искать сестру. Она обшарила все укромные места, все подвалы, где они иногда прятались от соседских мальчишек, все подъезды их огромного дома, детские площадки и даже заглянула в булочную. Не найдя сестру, старшая остановилась посреди дороги и громко заплакала. Соседи привели ее домой, где мать сначала хотела ее отругать, а потом, увидев, что дочь сама не своя от испуга, стала успокаивать.
        - Я ее потеряла!  - рыдала безостановочно девочка.
        - Что ты потеряла?  - переспрашивала все время мать, но ответа не слышала. Видимо, очень страшно было произнести вслух, что потерялась не варежка, не шапка, не что-то еще, а живая, родная сестра. Наконец, когда вместо всхлипов послышалась икота, Старшенькая вымолвила:
        - Я ее потеряла, когда в школу шли, она была рядом, а потом исчезла…
        - Ты сестру потеряла?!  - воскликнула громко мать, и виновница, истолковав по-своему ее возглас, захлебнулась в крике.
        - Подожди, не плачь! Тая,  - крикнула она домработнице,  - принесите же воды!
        Подали стакан с водой, которую тут же дочка разлила по полу - руки у нее ходили ходуном.
        - Не плачь! Она дома, пришла раньше. Их отпустили с уроков. Сейчас она у соседей, у Виноградовых. Занимается музыкой.  - Мать вытерла дочке лицо, поцеловала.  - Что ты такое выдумала?! Может, у тебя температура?
        Старшенькая так внезапно перестала плакать и так внезапно успокоилась, что домашние разволновались еще больше. Ее напоили молоком с медом, зачем-то заставили переодеться в пижаму и разрешили не делать уроки, а почитать книжку.
        - Мам, можно я на вашу кровать лягу?  - спросила Старшенькая. Это было самое большое удовольствие - лежать на широкой постели, среди огромных, украшенных белым шитьем подушек, и чувствовать себя «принцессой на горошине».
        - Можно,  - растерянно разрешила мать, а сама подумала, что в этой истории надо разобраться. Она уже не раз замечала, что младшая сестра пытается насолить старшей. Причем все проделки ею тщательно скрываются, и перед родителями она предстает с ясными, невинными очами.
        - Ты представляешь, она убежала от нее. Спряталась, а потом спокойно одна пошла в школу. А Старшенькая бегала по всему району и искала сестру! В школу не пошла. Прибежала только через несколько часов, напуганная. А эта как ни в чем не бывало отучилась в школе два урока и вернулась домой. Сказала, что их отпустили раньше и что Старшенькая знает, что она идет домой.  - Маруся вечером жаловалась мужу. Петр Никанорович слушал и огорчался - чем ближе была его старость, тем больше хлопот доставляли дочери. Не было в их отношениях той родственной дружбы, которая становится потом основой взрослых отношений.
        - Ты объяснила ей, что это плохо? Что нельзя так доводить сестру?
        - Объяснила,  - Маруся вздохнула,  - но ты знаешь, что она ответила мне?
        - Что же?
        - Что она ей мешает. Представляешь? Старшенькая ей мешает.
        Временами вражда утихала. Это происходило в те моменты, когда младшей сестре удавалось вырваться вперед. Например, когда она на «отлично» сдавала экзамен, или получала грамоту, или побеждала на школьных соревнованиях. Ее успех гарантировал кратковременное перемирие и даже дружбу. Старшая сестра была разумнее и добрее, а потому она без устали попадалась на эту удочку - ей казалось, что младшая мирится с ней уже окончательно и навсегда. Наивность была свойственна старшей, но младшая была непостоянной и коварной. Удачи сестры опять будили ревность, и вражда с мелкими детскими пакостями опять воцарялась в их комнате, которую по привычке называли детской.
        Родители имели все основания гордиться старшей дочерью. Та росла спокойной и очень внимательной. Это качество - внимание, а точнее, внимательность,  - позволяло ей избегать горячих, необдуманных поступков. Даже в самом раннем возрасте, и уж тем более в подростковом, Старшенькая практически не имела конфликтов. Она никогда не спешила обозвать какую-нибудь подругу дурой или пожаловаться матери на несправедливость со стороны учителей. Она сначала все обдумывала и при этом старалась, чтобы ни одна деталь не ускользнула от ее внимания. Через некоторое время Маруся могла услышать следующее:
        - Мама, я думала, что (далее шло имя девочки из класса) специально меня обижает, а теперь понимаю, что это у нее получается случайно. Ей не нравится, что меня посадили с (далее шло имя мальчика-одноклассника).
        Эта нехитрая, не очень детская философия умиляла Марусю. Тем более что тут же была Младшенькая, которая умудрялась поссориться из-за пустяка, из-за мелочи. Младшенькая обижалась с ходу и готова была в обидчике, мнимом или действительном, видеть сразу заклятого врага.
        Старшенькая прекрасно училась, но при этом она не была отличницей. Она училась на четверки, и случались у нее тройки, но она получала удовольствие от познавательного процесса, и этого не могли не замечать учителя.
        - У нее пытливый ум. Она не только учит, но и хочет проверить знания на практике,  - сказали как-то в школе.  - А это очень важно. Это дорогого стоит.
        Петр Никанорович с довольным видом посмеивался - он, как ученый, знал разницу между отличниками-статистами и теми, кто до всего доходит эмпирическим путем.
        Старшенькая умела ладить с малышами, исключение составляла только ее собственная сестра. Младшенькая, пользуясь сознательностью, ответственностью и уступчивостью старшей, иногда была просто жестока.
        Впрочем, когда Старшенькой исполнилось семнадцать лет, младшая помирилась с ней. Помирилась навсегда. Помирилась, подружилась, и они стали почти неразлучны. Во всяком случае, так казалось со стороны и так очень хотелось родителям. Маруся внимательно приглядывалась к переменам, которые случились, и радовалась.
        - Петя, ну наконец-то они повзрослели!
        А дочери действительно повзрослели.

        Всю неделю класс собирал деньги на подарки мальчикам. Двадцать третье февраля было решено отметить большим танцевальным вечером. Активисты десятого класса сходили к директору школы, выпросили ключи от актового зала, пообещали, что музыка будет тихая и приличная.
        - Ничего предосудительного не будет,  - три раза кряду важно повторила староста класса Любарская.  - И еще мы принесем угощение. На уроке домоводства испечем печенье. А из напитков будут компоты, которые мы сами делали тоже на уроках домоводства.
        Это все, видимо, на директора произвело впечатление - не какая-то там вечеринка, а выставка достижений ученического труда.
        - Хорошо, только чтобы присутствовали родители. За порядком смотрели, чтобы ученики курить не бегали, ну и прочее…
        Девочки ликовали - актовый зал находился на пятом этаже школы. Дежурные по школе туда если и забредут, то раз за вечер. Родителей, которые смотрели бы за порядком, надо будет пригласить самых либеральных. Тогда можно будет танцевать сколько угодно, слушать любую музыку, ну и вообще чувствовать себя свободно…
        - Девочки, я сестру приведу? Не возражаете?  - Старшенькая была уверена, что никто не будет против.
        - Конечно,  - ответили одноклассницы в один голос,  - приводи. И главное, сама приходи.
        Старшенькая улыбнулась - всегда приятно такое слышать, а особенно от подруг, которые уже в десятом классе стали немного соперницами. Однако к ней такого отношения не было. Конечно, сначала в голову приходило самое неприятное объяснение - она была не очень красива и серьезной конкуренции не составляла. Но в ее случае дело было в другом. Старшенькая удивительным образом вписывалась в любую компанию. Она не лезла вперед, не старалась никого затмить, она умела поддержать такой разговор, который был интересен всем, в том числе и мальчикам. Это последнее обстоятельство было особенно важно. Находиться рядом со Старшенькой означало находиться в гуще большой компании, где были красивые и умные ребята.
        Сестры собирались на вечер под присмотром Маруси. Мать точно знала, что никакой вольности ее дочери не позволят себе.
        - Постарайтесь не надевать много украшений,  - напутствовала она их.  - Сейчас в моду вошли пластмассовые. Мне они не нравятся. Уж лучше одно колечко из серебра, чем эти россыпи бус, которые выглядят дешево и вульгарно.
        Или говорила что-то подобное:
        - Чем короче рукав и больше декольте, тем длиннее юбка.
        Понятно, что дочерям было еще далеко до декольте, но обучение надо было начинать загодя.
        Дочери слушали и боролись за наряды Маруси:
        - Мама, я возьму твой жакет?
        - Можно, сумочку черную, плетеную?
        Как правило, вкусы, а следовательно, просьбы совпадали. Маруся напрягалась, но старшая в последний момент всегда уступала.
        - Ты молодец. Так и надо. Она повзрослеет и все поймет, она тоже тебе будет уступать,  - сказал как-то Петр Никанорович Старшенькой.
        Та кивнула, соглашаясь, но отец уловил сомнение:
        - Что?
        - Нет, папа, она не будет уступать. У нее такой характер. Уступать всегда буду я.
        Вот и сейчас, перед вечером, Старшенькая согласилась надеть белую гипюровую блузку, в которой уже когда-то ходила в школу, уступив Младшенькой короткое платье из джерси.
        - Хорошо, что мы все носим почти одинаковый размер,  - рассмеялась старшая, стараясь скрыть разочарование.
        - Я худее тебя,  - тут же вставила младшая, но потом добавила:  - Но у тебя хорошая фигура.
        Маруся наблюдала за повзрослевшими дочерьми и пыталась определить их характеры.
        Старшая была спокойна и выдержанна - в ней не было той самой девичьей суеты, которая мешает разглядеть весь облик. Она не говорила лишнего, не кривлялась от смущения. Смущения, впрочем, вообще в ней не было никакого. Она не улыбалась без причины, но при этом смотрела на окружающих доброжелательно, и чувствовалось, что она человек позитивный. C ней хотелось заговорить - вела она себя как взрослая, была сдержанной, начитанной. «Странно, что никто особо не уделял внимания ее чтению, но она книги словно проглатывает и умеет выбрать хорошие»,  - Маруся всегда удивлялась выбору старшей. О манере одеваться говорить было сложно - девочки носили то, что предлагала мать. А Маруся старалась, чтобы дочери выглядели модно. Старшенькая любила наряжаться и делала это умело, не перебарщивая с деталями. Общее впечатление о старшей было приятное.
        С младшей дело обстояло иначе. При очень интересной внешности - тонкие черты лица и фиалковые глаза - она вела себя крайне неуверенно. В ее походке, движении был какой-то излом. Какое-то вечное стремление посмотреть на себя со стороны, а это приводило к жеманным гримасам и нелепым жестам: долгим взглядам, многозначительности пустых фраз, живописным и оттого смешным позам.
        - Не кривляйся,  - однажды не выдержала Маруся,  - веди себя естественно. Следи за собой. Будь проще.
        Маруся это сказала и пожалела, потому что младшая, ко всему прочему, была мнительной и плаксивой.
        - Вы меня не любите, вы сами виноваты, что я такая, а теперь делаете мне замечания.  - Дочь дулась и плакала.
        Маруся удивилась этим словам - они с Петром Никаноровичем никогда ничему подобному не учили детей. И отношения в доме были лишены мелодраматизма. Ну да, история их сватовства и женитьбы была очень романтичной, но романтика закончилась, когда появилось большое и сложное хозяйство. Маруся любила мужа, однако всегда сдерживала себя в проявлениях чувств.
        Надо быть повнимательней к ней, думала мать и пыталась решить еще одну задачу. Дело в том, что младшая была крайне необязательной. Пообещать и не сделать, запланировать и забыть, начать и не закончить - это у Младшенькой считалось нормой.
        - Послушай, зачем ты это говорила тогда? Зачем ты выступила с этим предложением в школе?  - Маруся пришла со школьного собрания, где ей попеняли на то, что дочь сорвала субботник, ею же инициированный.
        - Мама, ну, подумаешь! У меня тогда контрольные пошли, и музыка,  - без всякого чувства вины отвечала дочь.
        - Ты даже не понимаешь, что это не только не красиво, это еще и смешно. Нельзя быть человеком, о котором говорят, что он умеет только болтать!  - Марусе было бы даже легче, если бы пожаловались на плохую успеваемость дочери.
        - Поговори с ней,  - попросила она мужа,  - ей же придется учиться в институте и работать. А на работе такое не потерпят.
        - Поговорю,  - пообещал Петр Никанорович и не поговорил. Он не забыл, он почувствовал, что младшая дочь и так все время чувствует себя виноватой. Он давно заметил, что дочь находится в «ножницах»  - между амбициями и результатами своих поступков. Она хочет быть лучше. Однако у нее не получается. И чувство вины от этих, как ей кажется, больших неудач составляет основу ее переживаний.
        - Погоди, не дави на нее. «Выпрямится», сейчас такой возраст!  - успокаивал Петр Никанорович жену. Маруся не давила, только пыталась слегка «подправить» характер.

        В актовом зале царил тот беспорядок, который обычно предваряет любую вечеринку. В углу была свалена верхняя одежда, выстроилась зимняя обувь - девочки уже переодели туфли и теперь двигались по паркету преувеличенно осторожно, стараясь обратить на себя внимание тех ребят, которые пришли раньше положенного времени. Впрочем, это старание было формальным - отношением этих ребят обычно пренебрегали. Ждали других, которые запросто опаздывали и вели себя немного пренебрежительно.
        На сцене актового зала валялся старый плакат - поздравление с Новым годом - и остатки мишуры. Вместо них к заднику прикрепили большой транспарант, на котором было написано: «Слава будущим воинам». Плотные шторы украсили воздушными шариками. Отдельно, в стороне, поставили парту с магнитофоном и проигрывателем, рядом положили пластинки.
        - Девочки, а куда делся Снегирев? Обещал раньше прийти, уже почти шесть, а его нет,  - раздался голос старосты Любарской.
        - Зачем он тебе?  - прокричал кто-то.
        - Как? Он за музыку отвечает,  - ответила староста, и все стали громко звать Снегирева, словно он мог прятаться за спинками кресел. В зале стало шумно - девочек веселил любой пустяк. И смех у них сегодня был необычный, словно отсутствие школьной формы сделало его беззаботным и звонким. Девочки готовили бутерброды, нарезали торты, раскладывали печенье. Каждая хотела показать себя хозяйкой.
        Сестры поднялись в зал, когда там вовсю кипела работа - девочки заканчивали расставлять на столах чашки и раскладывать открытки.
        - Пошли поможем.  - Старшенькая подтолкнула младшую.
        Но та от работы увильнула и направилась к большим зеркалам, там она и провела все время, пока в зале не появились ребята. Мальчики входили группками, смущенно улыбаясь, хотя давно узнали все секреты - и про концерт, подготовленный девочками, и про подарки, и про угощение. Самые бойкие пронесли в зал бутылки с недорогим вином - на самом вечере пить никто бы не осмелился, но потом, когда большая часть учеников разойдется, можно будет где-нибудь собраться и тогда…
        Почти последним в зал вошел высокий светловолосый парень. Он поприветствовал всех, помахав рукой, и девочки, увидев его, как по команде, бросились поправлять прически и наряды. Ничего не предприняла только Старшенькая, которая спокойно продолжала возиться у столов.
        - Лукин, опаздываешь!  - Кто-то окликнул вновь прибывшего, но Лукин не ответил, он смотрел на дверь. Мимо него проносились озабоченные девочки, что-то спрашивали, но Лукин был рассеян и отвечал с неохотой. Только когда в зал вошел модно одетый парень, на лице Лукина отразилось некоторое напряжение. Словно он не ждал человека, а хотел убедиться в том, что тот не придет. И теперь прикидывал, как себя вести.
        - Я думал, ты сегодня у себя в школе будешь,  - заметил Лукин, обращаясь к вновь прибывшему приятелю.
        - Был ровно двадцать минут,  - ответил тот смеясь.
        Вошедшего звали Вадим, и он до странности был похож на друга. Тоже высокий - приятный лицом, но смуглый и с темными волосами. Он казался вечно загоревшим. Друг Анатолия Лукина был его ровесником, жил неподалеку, но в школу ездил на Садовую-Кудринскую. Там он углубленно изучал сразу два языка - английский и немецкий.
        Приятели сели на длинную скамью, которая стояла вдоль стены и, пока вечер не начался, болтали о пустяках. Когда наступила пауза, Лукин спросил:
        - Твоя Тамара тебя поздравила?
        - С чего это она моя?! Не моя она вовсе!  - ответил Вадим.
        - Сам же говорил, что она бегает за тобой.  - Лукин покраснел, произнося это.
        - Я сказал, что она цепляется ко мне.  - Вадим засмеялся.
        - Какая разница. Я думал, ты сегодня там будешь, у себя в школе.
        - Нет. Скучно.  - Друг пожал плечами.
        - А здесь весело?  - Лукин хмыкнул.
        - Тебе жаль, что я приехал?  - Вадим в упор посмотрел на друга.
        - Фигню говоришь, я просто спросил.  - Лукин еще больше смутился. И стало ясно, что ему был неприятен приезд друга.
        - А Тамарку я Восьмого марта тоже поздравлю,  - равнодушно бросил Вадим.
        - Она будет рада,  - осторожно предположил Лукин.
        - Ну и что. Она мне - не очень. Ну, в общем, так себе.  - Вадим кого-то искал в зале взглядом. Лукин это заметил и расстроился еще больше. Он попытался отвлечь Вадима разговорами о занятиях, о новой книге, хоккейном матче, который вчера показывали по телевизору, но приятель его не слушал и по-прежнему смотрел в сторону девочек.
        - Что это они так галдят? Что-то там случилось?  - спросил Вадим, улыбаясь.
        А между тем девочки всерьез переполошились.
        - Девчонки, что делать?! Для Вадима нет подарка! Как мы забыли, что он к Лукину придет? И поздно уже! Не придумаешь ничего!  - Староста Любарская громким шепотом забила тревогу. Одноклассницы подхватили панику.
        - Да, неудобно.  - Старшенькая закончила нарезать белые салфетки и прислушалась к разговорам о подарке.  - Может, какую-нибудь безделушку найти в классе?
        - Не надо.  - Младшенькая вдруг вмешалась в разговор.  - У меня есть одна вещь. Брелок с маленькой меховой игрушкой. Папе подарили, а папа - мне. Но я ключи на нем не ношу. Он совершенно новый. Давайте его подарим?
        - Молодец, вот это дело!  - Любарская с важным видом похвалила Младшенькую.  - Вот, кстати, сама и подаришь. А то у нас все мальчишки расписаны. Каждая дарит кому-то подарок и читает шутливые четверостишия.
        - А у меня нет стихов. Что же я этому вашему Вадиму буду читать?
        - «Бородино» Лермонтова прочитаешь, тоже хорошо,  - пошутил кто-то.  - Девочки, надо начинать, а то потанцевать не успеем.
        Любарская захлопала в ладоши, привлекая внимание и усмиряя зал.
        - Мы начинаем наш вечер, посвященный празднику. Сейчас мы поздравим наших дорогих защитников и преподнесем им скромные подарки. Затем начнутся танцы, а кто любит сладкое и вкусное - просим попробовать наше угощение. Все сделано нашими девочками.
        Раздались аплодисменты, один из мальчиков захихикал, его пихнули в бок, он упал, и началась кутерьма со смехом и шутками. И стало ясно, что весь график мероприятия нарушен, что можно сразу же начинать есть печенье, пить компот и переходить к танцам.
        - Я тебя поздравляю, Лукин,  - произнесла Старшенькая, вручая ему плюшевого уродца.  - Будь сильным и честным защитником Родины.
        - Спасибо.  - Лукин взял невнятное существо, посмотрел на него и положил в карман, а потом спросил:  - Танцевать хочешь?

        Вадим Сорокко и Толя Лукин дружили с раннего детства, еще с тех времен, когда малышами до посинения возились в снегу.
        - Вы знаете, он в таком виде приходит с горки, что штаны можно в угол ставить. Они все обледенелые! Сколько раз я просила: «Гуляй спокойно, как все дети!»  - жаловалась одна мама другой.
        - Это им только пять лет, что же дальше будет?!  - кивала в ответ другая.  - Совершенно неуправляемые, никого не слушаются!
        Мамы немного преувеличивали - мальчики были ровно такими, какими им положено было быть в этом возрасте. И, что важно, между ними никогда не было стычек. А уж если они дрались, то никто об этом не знал - они никогда не жаловались друг на друга. Окружающие их принимали за братьев - они были очень похожи. Рост, комплекция, форма носа, глаза - сходство было во всем, кроме цвета волос и оттенка кожи,  - Лукин имел белые, словно льняные волосы, Вадим был брюнетом. Разница имелась и в социальном положении - семья Лукина, по выражению его же мамы, была попроще. «У Сорокко все так затейливо! У них бульон - это консоме!»  - иронизировала она, но это совершенно не мешало хорошим соседским отношениям. Более того, родители Вадима старались сделать так, чтобы ребята были всегда вместе - на каникулах их отправляли на море, зимой они с отцом Вадима ходили на лыжах, летом - за грибами. В результате всего этого Сорокко и Лукин стали друзьями не разлей вода.
        Однажды, когда Толе было десять лет, он нашел старую монетку. Монетка была истерта, к тому же по ней проехался трамвай. Разобрать, что на ней изображено, практически было невозможно. Но Толя монетку не выбросил, а принес домой и показал отцу. Отец отложил в сторону кроссворд и дал волю своему воображению и фантазии. Усадив сына перед собой, он рассказал ему о людях, которые когда-то жили на территории московских земель, о том, как они учились торговать, печь хлеб, строить дома и делать оружие. Отец Толи по памяти начертил древние границы Московского княжества, объяснил, что такое междоусобица и как обстояли дела с богами. Увлекшись, он изложил десятилетнему сыну содержание одной нашумевшей статьи из журнала «Наука и жизнь», которую в свое время обсуждали все образованные люди.
        - Понимаешь, до прихода татаро-монгольского ига Русь была уже очень сильным и развитым государством. Был не только свой язык, а для народа это очень важно, но были сильные города с каменными домами. И крыши у них были не соломенные, а крытые черепицей. Уже были университеты, была армия, производили много всего и торговали со всеми соседями.
        Толя это слушал открыв рот, а потом задал вопрос:
        - А когда пришел хан Батый?
        Его потряс рассказ отца, и еще большее впечатление произвела жестокость, с которой захватчики расправились с такой сильной страной.
        - Понимаешь, Орда была не то чтобы сильной, она была многочисленной. А у нас всегда людей было не очень много. Ну и конечно, в рабство уводили, убивали. Вот, очень может быть, этой монеткой и расплачивались в те далекие времена.
        Отец очень увлекся, рассказывая сыну об истории московских земель. Он что-то приукрасил, что-то добавил, где-то сгустил краски. Толя был ошеломлен услышанным. Они, конечно же, изучали в школе историю, но после рассказов отца мальчик всерьез заинтересовался предметом. В десять лет особенно много о Древней Руси не почитаешь, но он записался в библиотеку, старался брать доступные книжки, участвовал в исторических олимпиадах. Вскоре вся школа знала о его увлечении. О чем бы ни заходила речь, если рядом оказывался Толя Лукин, все сводилось с русичам, вятичам и прочей Киевской Руси. Учительница истории, раздраженная неуемным любопытством ученика Лукина, его стремлением высказаться, дополнить, добавить, а то и поправить ее, педагога, вызвала однажды в школу родителей и намекнула на некоторую одержимость их сына данной темой.
        - Понимаете, так бывает в подростковом периоде. Иногда крен происходит в определенную область. Кто-то про инопланетян начинает рассказывать, кто-то постоянно цифры складывает. Может, психиатру показать мальчика?
        Учительница была мстительной и глупой.
        Отца возмутило ее предложение, он вышел из себя, накричал на историчку, которая, в свою очередь, побежала жаловаться завучу школы. Мать Толи всплакнула и повела сына в поликлинику.
        Психиатр им попался умный и начитанный.
        - Отличный парень,  - сказал он,  - сообразительный, все у него нормально. Вам радоваться надо - вдруг еще один писатель Ян растет!
        Мать опять всплакнула и вспомнила, что первые карманные деньги ее сын потратил как раз на двухтомник этого самого писателя-историка Яна.
        В школе со временем успокоились - учителя перестали раздражаться, однокашники, видя, что Лукин совсем не похож на затюканного умника, а превращается в рослого сильного парня, остерегались над ним смеяться. К тому же им, повзрослевшим, стало наконец интересно слушать, о чем он рассказывает. Если бы девочка, которая так нравилась Лукину, была бы чуточку взрослей, она бы отметила это его упрямство, дотошность, замкнутую решимость быть верным - не важно чему: слову ли, человеку ли, делу ли,  - задумалась бы о том, как с ним можно будет жить и что он, в свою очередь, будет требовать от нее. Если бы эта девушка была бы постарше, она бы непременно задумалась о том, как этот парень будет себя вести, повзрослев. И всегда ли во благо будет его неумение и нежелание быть чуть гибче. Старшенькая, хоть и была наблюдательна, но ей не хватало взрослого опыта.
        Дружба между Лукиным и Сорокко была предопределена. Они были разными, и это был залог их притяжения друг к другу. Каждый смотрел на другого, словно проверял правильность выбранных путей и целей. И каждый, глядя на другого, получал нужный ответ: «Да, именно я делаю все правильно!» Но такие вопросы задаются не каждый день, а потому в повседневной жизни друзья старались как можно больше времени проводить вместе.
        Первые признаки разлада между ними появились только теперь, в десятом классе, и причиной этого была девочка с фиалковыми глазами и со смешным прозвищем Старшенькая. Лукин даже не подозревал, что он был влюблен в нее давно, с младших классов, когда верхом лихости было смахнуть с парты чей-то пенал со всем содержимым на пол и потом смеяться, наблюдая, как пострадавший собирает раскатившиеся ручки и карандаши. Толя Лукин это проделывал со всеми, кроме Старшенькой. Что-то останавливало его, что-то мешало ему быть с ней таким, каким привыкли видеть его остальные. В пятом классе он помог ей передвинуть парту подальше от окна и запомнил навсегда это приятное чувство собственного благородства. Он еще долго гордился собой и искал случая повторить подобный поступок. Правда, случая не представилось. Старшенькая всегда вела себя тихо, справлялась со всем сама, спокойно, не привлекая внимания: не бегала во время дежурства по классу со шваброй, как некоторые, не таскала огромными стопками учебники из библиотеки,  - она все делала незаметно и быстро. Толя долго придумывал еще какой-нибудь благородный поступок и
не заметил, как они повзрослели.
        В один сентябрьский день он вышел из школы и побрел домой. Дорога была скучной - поболтать было не с кем, Вадим Сорокко задерживался на занятиях в своей школе. Толя шел, разглядывая давно изученные окрестности, и вдруг увидел свою одноклассницу, ту самую девочку с фиалковыми глазами. Она стояла у витрины универмага и смотрела на манекены. Манекены были высокими, худыми и фигуристыми, они были задрапированы в шелковые ткани, на головах у них были шляпы. Толя присмотрелся к манекенам, потом перевел взгляд на девочку с фиалковыми глазами и понял, что прежняя девочка исчезла, а появилась новая, точь-в-точь как эти манекены - высокого роста, стройная, с прямой спиной и высокой грудью. И волосы у нее стали будто бы другими - пышными. Теперь она не заплетала их в косы, а собирала наверх. Лукин даже обомлел от увиденного - вот так каждый день ходишь в школу, видишь ее, даже на физике сидишь за одной партой, а самого главного не замечаешь. Толя потоптался на месте, решая, как быть - подойти и заговорить или спрятаться в подъезде рядом. Но тут девочка повернула голову, увидела его и как ни в чем не бывало
произнесла:
        - Привет, зайдем в магазин, мне надо резинку для трусов купить.
        Лукин обомлел не столько от приглашения, сколько от простоты, с которой упомянули резинку для трусов.
        - Или подожди меня, подержи портфель, я куплю, и пойдем домой вместе,  - сказала она, так и не дождавшись от него ответа.
        Лукин молча забрал у нее портфель, а она легко взбежала по ступенькам и скрылась в магазине. Сначала Толя попытался прикрыть ее портфель своим, чтобы одноклассники, если будут идти мимо, не увидели его, потом решил поставить рядом, на крыльцо магазина - вроде стоит тут портфель, просто так стоит, а он, Лукин, рядом, и отношения к нему не имеет. Пока он так размышлял, девочка уже вернулась, забрала портфель и произнесла:
        - Спасибо, он такой тяжелый, ужас просто.
        - Ну и чего тогда?! Давай понесу!  - пробасил Лукин, и так начался его роман со Старшенькой.
        Тяжелее всего было рассказать об этом другу. Ну вот как вы себе представляете, встречаются два серьезных мужика, и один другому говорит: «Ты знаешь, я вот тут портфель одной помог донести!» Вполне вероятно, что он получит ответ: «Ну и что!» И дальше уже не объяснить, что, кроме портфеля, который он теперь носит каждый день, есть еще ее глаза, ее улыбка, волосы. И наконец, фигура. Как другу рассказать о том, что увидел?! Да никак. А потому лучше молчать и делать вид, что ничего не происходит. Толя Лукин и молчал. Каждый день он теперь провожал Старшенькую домой и радовался тому, что у нее такое ласковое прозвище. Сам бы он никогда не посмел назвать, например, Иру - Ирочкой или Свету - Светочкой. А тут и решаться не надо, за тебя все сделали ее родители.
        - Старшенькая, ты завтра на физру идешь?  - спрашивал он.
        А она как ни в чем не бывало отвечала:
        - Иду. Завтра же лыжи.
        И он радовался не только тому, что на уроке физкультуры, который будет проходить в лесу, можно долго побыть вдвоем и никто не помешает, но и тому, что можно ласково обратиться к девушке, которая нравится.
        Ровно два года Лукин пытался ответить на вопрос: а как же к нему относится Старшенькая? Он анализировал ее поступки, слова, улыбки, но так и не пришел ни к какому выводу. Спросить ее напрямик Лукин не догадался. Скорее всего ему это и в голову не пришло. В его понимании любовь была похожа на изюм в шоколаде - одно от другого неотделимо, имеет смысл есть сразу. Другими словами, ни к чему раскладывать на составные части уже крепкую конструкцию. Лукину казалось, что вот эта жизнь - вместе в школу, из школы, телефонные разговоры по вечерам, частые встречи вне школы - должна сама по себе привести к какому-нибудь результату. Надо просто подождать. Но в конце девятого класса нарушилась гармония, которой наслаждался Толя. Лукин отлично помнил, в какой момент это случилось и с какого момента появилась настоятельная необходимость знать наперед планы друга.
        Вадим и Толя возвращались с футбола - они любили погонять мяч на площадке у школы. Был май, осталось всего два экзамена, потом должно было наступить последнее школьное лето.
        - Завтра поеду за учебниками по английскому.  - Вадим, разгоряченный беготней, вытер пот со лба.  - Съездишь со мной? Потом заглянем в книжный, а позже можно будет пошляться по парку.
        Только Лукин собрался ответить, как вдруг они оба увидели Старшенькую. Толе было достаточно одного мгновения, чтобы понять, что надо как можно быстрее отвлечь внимание Вадима. Толя даже не успел удивиться собственной интуиции, собственной сообразительности.
        - Черт, дыра! Слышишь, воздух шипит.  - Толя сунул мяч в лицо другу.
        Но Вадим отстранился, он смотрел на девушку и ничего не отвечал. Тогда Толя набрался мужества и внимательно глянул в ту же сторону. И картинка предстала такой, какой сейчас ее видел Вадим: шла девушка, в которую срочно надо было влюбиться. Никакие определения, эпитеты и сравнения не нужны были - навстречу им шла их любовь.

        Дружба их стала другой, полной молчания, подозрений, догадок и открытий. Меж ними воцарился мир, похожий на неначатую войну. Еще не ведутся военные действия, но бряцает оружие, закладываются мины, сушится порох. И главнокомандующие стоят, хмурятся, жалеют друг друга, но ждут момента, когда сделаются окончательными врагами.
        В этом возрасте несовпадение желаний и возможностей всегда воспринимается болезненно, особенно если к этому добавляется раннее и сильное чувство. Толя Лукин помнил, как он тогда ненавидел время - оно было против него, да и против Вадима, но о друге тогда не думалось. Думалось о себе и о том, что он ничего сейчас не может сделать - он слишком молод, да что там молод! Он - мальчишка! Он не имеет представления, как это делается, как произносятся эти слова - «Выходи за меня замуж!». И имеет ли он право на них, и будет ли иметь право через год, после окончания школы? Все эти мысли сводили с ума, и не осталось прежнего Лукина, который развлекал Старшенькую по дороге домой. Рядом с ней теперь шел угрюмый, желчный, недовольный и подозрительный парень. Девушка удивлялась, присматривалась, старалась успокоить его, но делала только хуже.
        - Что с тобой?  - спросила она однажды.  - Если тебе неудобно идти со мной - не ходи.
        - Почему - неудобно?
        - Ну, мало ли…  - Она пожала плечами.  - Ты такой странный стал. Я только хочу сказать, что ты не обязан ходить со мной. Понимаешь, ты можешь ходить один. Или с кем-то еще. Но не надо только так себя вести - мне все время кажется, что я в чем-то виновата.
        Лукин вдруг испугался - еще немного, и они поссорятся. Из-за своей ревности он забыл самое простое правило отношений - надо, чтобы с тобой было хорошо. Чтобы человек не считал минуты до твоего исчезновения, надо, чтобы он ждал с нетерпением твоего появления. Лукин опомнился от этих ее простых слов: «Мне кажется, что я в чем-то виновата!»
        - Ты не виновата. Просто… Просто родители цепляются…
        - А,  - она рассмеялась,  - это бывает. У меня тоже - чем ближе к экзаменам, тем строже. Ну, пока? Завтра увидимся?!  - Она улыбнулась, а у Толи просто гора с плеч упала. Как он мог, такой дурак, вести себя с ней так?! Как он мог быть грубым и угрюмым?! Нет, завтра, он будет совсем другим! И Толя Лукин теперь притворялся сразу с двумя - с лучшим другом и с девушкой, которую любил. Виной всему были ревность и страх потерять Старшенькую.

        Вадим Сорокко привык быть первым. Он почти отлично учился, иностранные языки усваивал быстро, был обаятельным и умел хорошо говорить. Он был в хороших отношениях с ребятами из двора, с одноклассниками, со всеми, с кем приходилось пересекаться. При этом его нельзя было обвинить в приспособленчестве или угодничестве, просто он умел пойти на контакт почти с любым человеком. Конечно, эта черта проявилась в нем уже в юношеские годы. В детстве же драки до первой крови были обычным делом.
        В старших классах он очень похорошел - обычная вроде бы внешность вдруг стала очень выразительной. В его лице появилась мужественность. Но не это было главным изменением, которое произошло с ним в те годы. В нем появилось одно качество, которому сложно подобрать определение,  - в нем появилось НЕЧТО. Больше и сказать ничего нельзя было. Но именно это «нечто» и стало привлекать внимание. «Я не знаю, в чем дело, но этот парень интригует»,  - очень непедагогически выразилась его учительница литературы в узком кругу.
        Вадим как бы всего это не осознавал. Или удачно делал вид. Ему доставалось все легко. И жизнь его была вполне благополучна. Поэтому, когда он обнаружил, что девочка с фиалковыми глазами уже «занята», да еще не кем-нибудь, а лучшим другом, он был обескуражен. Жизнь его поставила в невыигрышную позицию - и влюбился он отчаянно, и ухаживать за спиной друга за этой девочкой не мог.
        Сумасшедшие детские и юношеские влюбленности - нет, кажется, ничего более неловкого. Потом, в зрелости, вспоминается о них неохотно - уж больно много ошибок было сделано. Много неразумного, а потому и не помнится, и не видится то славное милое, что и составляло суть того времени. Времени, когда возраст позволял переживать и вместе с тем надеяться, что уж следующая любовь будет самой настоящей.
        - В кино пойдем?  - На одной из перемен Вадим подошел к однокласснице по имени Тамара. Кто-то ему сказал, что она в него влюблена. Вадим не был настолько внимателен, чтобы самому это понять. А симпатизировали ему многие, и за этим, как правило, стояла обычная дружба.
        - В кино?!  - Тамара даже покраснела. По ее выражению глаз, по тому, как она посмотрела в сторону, словно скрывала ликование, по ее голосу Вадим понял, что да, он ей нравится. «Она симпатичная»,  - только и подумал Вадим. Но даже если он очень постарался бы, он бы не выдавил из себя ни единого вздоха - Тамара, хорошая, влюбленная в него девочка, ему не нравилась, и перспектива провести с ней два часа - кино и небольшая прогулка - показалась ему вдруг ужасной.
        - Я позвоню тебе. Я так спросил, просто чтобы знать…  - Вадим что-то пробормотал, чувствуя себя придурком.
        - Идиот!  - воскликнула Тамара и скрылась в ближайшем классном кабинете.
        Вадим только успел заметить, что походка у Тамары некрасивая, утиная. «Дура!»  - думал он про Тамару. Ему было стыдно за этот разговор, но, как и бывает в таких случаях, винил Вадим пострадавшую сторону.
        Больше никаких попыток познакомиться или поухаживать за девочками он не предпринимал. Он понял, что, пока есть та, с фиалковыми глазами, все попытки бесполезны. Вадим затаился и стал ждать. Он ждал, пока они закончат школу. «Это все детство. Как ни крути. Потом, потом, когда это все будет позади, когда начнется другая жизнь, тогда я и приму решение»,  - разумный Вадим обозначил себе сроки для решения самого важного вопроса, но это благоразумие было вынужденным. Пожалуй, не было более тяжелого года, чем этот, последний школьный. И вроде думать надо было об экзаменах, о поступлении в институт, но все душевные силы уходили на тихое противостояние.

        Двадцать третьего февраля Вадим не хотел заходить в школу к Лукину. Он понимал, что сейчас это будет неуместно, что его самого это расстроит, разозлит. Ведь он не сможет что-либо предпринять и останется зрителем. И все же он пошел. Пошел, чувствуя себя по-дурацки, словно незваный гость. Это определение было неприятным, он повторял его про себя почти всю дорогу, надеясь, что оно оскорбит его. Но этого не случилось - определение осталось определением, а желание увидеть девочку с фиалковыми глазами победило.
        А в зале уже заиграла музыка, и девочки дарили подарки ребятам, которые хоть и выросли все под два метра, все равно глупо улыбались, получая плюшевых медведей и зайцев. Кто-то уже жевал печенье и ел торт, а кто-то танцевал - половину ламп предусмотрительно погасили, а под потолком крутился зеркальный шар. Вадим не заметил, как исчез Лукин, как он оказался около Старшенькой, которая очень долго ему вручала смешной подарок, смеялась, потом вдруг стала серьезной и утвердительно кивнула на какой-то вопрос. Вадим все понял, как только увидел, что Лукин обнял девочку за плечи и они принялись топтаться в такт модной заунывной песне. Ему надо было уходить, он это понимал - здесь был праздник одного класса, где все уже разбились на пары, а одинокие не чувствовали себя одинокими, потому что были в своей привычной среде. Его здесь знали и хорошо к нему относились, но все равно вызывала недоумение его фигура, одинокая, неприкаянная. Вадим все понимал, но медлил - ему спокойнее было мучиться здесь, глядя, как Лукин танцует со Старшенькой, чем страдать дома, в одиночестве.
        - Привет!  - вдруг услышал он за своей спиной.
        - Привет!  - оглянувшись, он увидел Младшенькую.  - Ты тоже здесь?!
        - Да, мы же всегда вместе, как вы с Лукиным.  - Младшая сестра улыбнулась, а Вадим почувствовал в ее словах намек. Хотя, впрочем, ему могло и показаться.
        - Да, все верно, вы - как мы с Лукиным. Хотя, смотри, они танцуют, а мы - нет?! Надо исправить ошибку.
        Вадим вдруг громко и весело заговорил и при этом почти не обращал внимания на девочку. Он говорил, словно обрадовавшись случаю, который позволил ему остаться здесь, вблизи Старшенькой, и не выглядеть жалким и смешным. Вадим не видел, как его собеседница вдруг залилась краской и смущенно посмотрела по сторонам. Он продолжал безостановочно говорить, словно усыплял ее бдительность:
        - У тебя очень красивое платье. Наверное, из Англии, да? Я видел, отец из Англии маме каталог привозил.
        Младшенькая промолчала, она уже понимала, что мужчине вовсе не обязательно знать, что платье мамино и выиграно в битве с сестрой. И вообще главное, не говорить про сестру. От нее уже полчаса не отходит этот Лукин, о котором по вечерам на кухне вздыхает мама: «Рано, очень рано для таких отношений!» А у нее, у Младшенькой, никого нет. Даже в ее классе мальчишки не смотрят на нее, хотя она намного симпатичнее большинства девочек. И вот сейчас этот красивый, модный и такой уверенный в себе парень так запросто с ней разговаривает. Да нет, он не просто разговаривает, он пытается понравиться ей. Если это не так, то почему он смотрит с таким значением, рассуждает о длине ее платья, о туфлях, о волосах, которые «очень красивы».
        Младшенькая на всякий случай изо всех сил раскрыла широко глаза - она знала, что они у нее необычные, почти фиалковые. Такие глаза достались им с сестрой от мамы, и из-за таких глаз их отец влюбился когда-то в маму и увел ее у какого-то знакомого. Вот это история была! Мама о ней рассказала только недавно, когда они повзрослели. У Младшенькой захватило дух. А вот эта встреча - это уже ее история. Это ее фиалковые глаза! Вот этот человек, этот герой, который перевернет ее жизнь. Младшенькой показалось, что у нее почти остановилось сердце, так оно запрыгало в груди.
        - Что с тобой? Что у тебя с глазами?  - Вадим вдруг на мгновение уставился на девушку.
        - А что с ними?  - Младшенькая опять взмахнула ресницами, предоставляя Вадиму возможность рассмотреть их знаменитые глаза.
        - Нет, ничего, все хорошо. Мне показалось… Красивые глаза.
        Младшенькая довольно улыбнулась, а Вадим продолжил говорить о своих занятиях английским и немецким, о том, куда он собирается поступать, где хочет работать, почему не слушает современную музыку. Вадим так много и так красочно говорил, что даже сам устал.
        - Ну что, пойдем танцевать! А то проговорим все время.  - Он наконец перевел дух и подхватил совершенно сбитую с толку Младшенькую.
        Она сделала шаг навстречу и оказалась в объятиях Вадима. Ее сердце опять ухнуло, а потом, казалось, забилось ровно, в такт нежной музыки. Танцуя, Младшенькая поймала взглядом сестру, победоносно улыбнулась в ответ на ее удивленный взгляд и положила голову на плечо Вадиму. Не зря она боролась за мамино платье.
        Вадим ее проводил домой. До самого подъезда и еще долго не отпускал. Он опять что-то рассказывал, но Младшенькая не слушала. Она только пыталась сообразить, за что именно ей влетит дома: за позднее возвращение, за то, что она придет одна, а сестра уже с мамой и отцом пьет чай, или ей влетит за то, что она на глазах у соседей час с лишним кокетничает с молодым человеком. Младшенькая выбирала нужный вариант ответа, а Вадим все говорил и говорил. Он даже сам отвечал на свои вопросы. Младшенькая уже замерзла, а Вадим ее все не отпускал.
        - Мне пора,  - наконец она вставила слово.
        Вадим замолчал, словно очнулся от сна.
        - Да, а может…  - начал было он, и тут вдруг в арке двора показались Лукин и Старшенькая, которые тоже не спешили домой.
        - Да, да, конечно! И мне пора идти,  - как ни в чем не бывало сказал Вадим.  - До свидания.
        Младшенькая, совершенно сбитая с толку таким ответом, не двинулась с места.
        - Ну вот и хорошо, вместе ушли, вместе пришли,  - рассмеялась старшая сестра, подходя к подъезду.  - Вадим, мы завтра решили сходить в кино. Только с билетами проблема. Фильм новый в «Стреле». Пошли с нами, попробуем прорваться?
        - Хорошо,  - ответил Вадим,  - созвонимся.
        Младшенькая промолчала, Лукин вдруг обнаружил развязавшийся на ботинке шнурок, а Старшенькая, открыв дверь подъезда, скомандовала:
        - Пошли, нам сейчас влетит!
        Из-за захлопнувшейся двери ребята услышали ее смех.
        - Слушай, она в этом году оканчивает седьмой класс.  - Лукин искоса посмотрел на Вадима. Тот промолчал.
        - Ей четырнадцать лет,  - не отставал Лукин.
        - Почти пятнадцать.
        - Ну, разница невелика.
        - Ты так рассуждаешь, словно жениться следует сразу после похода в кино. Или, может, прямо после первого поцелуя?  - улыбнулся Вадим.
        Лукин растерялся. Он не знал, как ответить на этот вопрос. Он хотел бы жениться, но не мог.
        - Мне все равно. Я просто сказал,  - наконец произнес он.  - Пока, увидимся.
        Толя остановился у своего подъезда.
        - Конечно, мы же завтра в кино идем!  - улыбаясь, произнес Вадим.
        - Да, идем,  - кивнул Лукин.  - Это еще не точно, надо сеансы узнать.
        - Не волнуйся. Билеты будут. Я попрошу отца достать.
        - Ну, тогда конечно,  - невнятно ответил Лукин и скрылся в подъезде.
        Вадим довольно улыбнулся. Вечер оказался не таким плохим - Старшенькая его позвала в кино. И не важно, что собирались они идти с Лукиным. Если бы она не хотела его, Вадима, видеть, она бы так не сделала.

        Дома «пахло серой». Сестры это почувствовали сразу же, как только вошли в квартиру. Мать не ответила на их приветствие, а отец, вместо того чтобы поцеловать, сразу стал спрашивать про уроки.
        - Пап, все сделано!  - ответила старшая сестра.  - Хочешь, мы тебе сейчас что-нибудь ответим.
        - Не хочу,  - отрезал отец.  - Не хочу. И не хочу, чтобы мои дочери стояли у подъезда, на виду всего дома и целых полтора часа хихикали с какими-то мужиками!
        Петр Никанорович был зол - это чувствовалось по его тону.
        - Петя, не волнуйся, тебе нельзя.  - В комнату вошла мать с извечной семейной присказкой.
        - Я не буду волноваться, если я всего этого не буду видеть. И скажи, почему наши дочери считают возможным носить подобные платья?! Это не платья, это кофточки. Платье они забыли надеть.
        - Девочки, идите к себе. Потом обо всем поговорим.  - Маруся кивнула им. Петр Никанорович сердился только тогда, когда был нездоров. Его гнев и раздражение были обращены не на тех, кого он ругал, а на себя, на свой возраст и болячки. Дочери его расстроили, но не настолько, чтобы так сердиться. Просто в этот день у него случился приступ, о котором давно предупреждали врачи. И этот приступ был тревожным симптомом. Петру Никаноровичу теперь требовалось ответить на вопрос: когда он наконец ляжет на операцию?
        - Пап, мы не гуляли долго. Мы были в школе, поздравляли мальчишек. А потом нас заставили убрать весь актовый зал, поэтому я и была так долго. Мы вместе были, только Младшенькой пришлось ждать меня - я выносила старые плакаты на помойку.
        - Не надо говорить слово «помойка»!  - поморщилась Маруся.
        - А как надо говорить? Какое слово?  - Младшая сестра с готовностью продолжила безопасную тему.
        - Вынесли мусор. Можно и нужно сказать так. Всем все становится понятно.
        - А что там этот делал? Вадим этот ваш?
        - Ничего, он мусор тоже нес.  - Старшенькая пожала плечами.
        - Хорошо, хорошо, только, девоньки, снимите эти ваши кофточки.
        - Папа, это платья…  - Младшенькая рассмеялась.
        - А чего ты отцу соврала?  - спросила младшая сестра, когда они уже были в своей комнате.
        - Пожалела его. Сама же видишь, он плохо себя чувствует. И он не понимает, как в четырнадцать лет…
        - Почти пятнадцать!
        - Ты всем так говоришь, и совершенно зря. Тебе пока четырнадцать. И не стоит водиться со старшеклассниками. И врать про возраст тоже нельзя.
        - Кто бы говорил! Сама с этим Лукиным ходишь!
        - Хожу. Слушай, ты же знаешь, мы дружим.
        - Я тоже хочу дружить. Или мне нельзя?
        - Можно, можно.  - Старшая вдруг пожалела младшую.  - Конечно, можно, в тебя еще знаешь как влюбляться будут. Ты у нас в семье самая красивая!
        - Не ври!
        - Я не вру. И ты сама об этом знаешь. Только вот родителей лучше не расстраивать. Папа болеет, сама же видишь.
        - Вижу.  - Младшенькая вытянулась на своем диванчике и замолчала. Через несколько мгновений она произнесла:  - А он красивый, да?
        - Кто?
        - Как кто? Вадим!
        - А, да. Он симпатичный,  - ответила старшая и задумалась.
        На следующий день в отсутствие отца Маруся ругала дочерей. Доставалось младшей, но старшую позвали, чтобы соблюсти равенство.
        - Почему я узнаю о таких вещах? Почему мне такое рассказывают?!  - Мать сделала ударение на слове «такое».
        - А что тебе рассказали?  - удивленно спросила младшая. Она пребывала в приподнятом настроении и даже не поняла, что ее ругают.
        - А ты не знаешь?! Ты как вчера танцевала?
        - Я?!  - Тут дочь покраснела.  - А как я танцевала?
        - Ты же просто лежала на его плече?! Вы обнимались! Представляешь, мне звонят из родительского комитета и рассказывают, что моя младшая дочь танцует с каким-то посторонним старшеклассником и при этом лежит на его плече.
        - Это же надо, как любят разносить сплетни!  - легкомысленно воскликнула младшая.
        - Для тех, кто рассказывает,  - это сплетни. Для тех, о ком рассказывают,  - это слухи. Нехорошие слухи.
        - Мам, слухи могут и так просто распространять,  - не удержалась старшая дочь.
        - Могут. Но чаще всего случается иначе. Чаще всего что-то происходит, а потом уже рассказывают.
        - Мам, что ты сердишься?! Там ничего такого не происходило. Был Вадим, ты его отлично знаешь. Он пришел к Лукину, чтобы помочь ему. Остался на наш вечер. Ему не с кем было танцевать, он мало кого знает. Младшенькая тоже скучала. И что такого? И на плече никто не лежал. Это все вранье.
        Младшенькая посмотрела на сестру. Уже который раз она ее выручала. Защищала и оправдывала.
        - Мне наврали?  - Маруся внимательно посмотрела на старшую дочь.
        - Да,  - не моргнув глазом подтвердила та,  - наврали. Знаю кто. Тот, вернее, та, чья дочь просидела на одном месте целый вечер и ни с кем не танцевала.
        Старшенькая всем видом показала, что говорить тут не о чем.
        Маруся растерялась. Старшая никогда не врала и вообще была очень правильной.
        - Ладно, девочки! Все, что хотела, я вам сказала. Постарайтесь не давать повода для сплетен.
        - Хорошо, мама.  - Старшая ответила за двоих и поинтересовалась:  - Можно я в кино с Толей пойду? Вадим с нами идет тоже.
        Маруся задумалась. Против дружбы с Лукиным она ничего не имела. Главное, чтобы эта дружба не превратилась во что-нибудь еще. Вадим тоже был мальчик хороший, во всяком случае, и семья была приличная, и учился он хорошо, и времени зря на долгое гуляние во дворе не тратил.
        - Иди, только предупреди, когда вернешься.
        - Как только узнаю сеанс, так зайду и скажу. Билеты достает отец Вадима. Это какой-то фестивальный фильм.
        Последняя фраза успокоила Марусю и расстроила Младшенькую. То, что в кино она не пойдет, было ясно и так - фильм был с возрастным ограничением «дети до шестнадцати лет не допускаются». Но ей во что бы то ни стало надо было увидеть Вадима. Она вчера так и не подарила ему тот самый брелок с меховой игрушкой. Сегодня был отличный повод позвонить ему и потом увидеться. Свой домашний телефон Вадим ей не давал, но она еще утром подсмотрела его в записной книжке сестры.
        «Так как же лучше сделать?! Спуститься вниз, когда они за Старшенькой зайдут? Или потом, вечером? Когда вернутся из кино. Нет, потом будет поздно. Мама с папой не разрешат выходить во двор. И что же делать?»
        Она сидела над учебником и, вместо того чтобы учить параграф, мечтала о том, как все будет происходить, если эта встреча состоится. Она уже решила, что наденет свое голубое платье - оно так идет к ее глазам! И юбка там вся такая летящая, при ходьбе она открывает ноги, а пояс подчеркивает талию. У нее талия тоньше, чем у сестры.
        Потом, сообразив, что на улице февраль месяц и без пальто на улицу не выскочишь, а под ним никто ничего не увидит, она расстроилась. Ей показалось смешным выходить в теплых рейтузах, в сапогах на пять минут, чтобы вручить эту мелочь. «Нет, пусть идут в свое кино. Я не хочу, чтобы кто-то еще был. Я хочу, чтобы он был один». Младшенькая уже перепутала все месторождения калийной соли, о которых только что читала в учебнике, она извертелась за столом, но так ничего и не придумала.
        - Ты воротнички свежие к форме пришила?  - послышался голос матери, и Младшенькую осенило: «В школе, надо встретиться в школе! Пусть он придет в школу! Да! Во-первых, я очень хорошо выгляжу в школьной форме! Во-вторых, на глазах у всех он придет специально ко мне. А я еще задержусь и спущусь к выходу позже. Чтобы все нас видели. Вот!» Она чуть не захлопала в ладоши.
        Вадиму Младшенькая позвонила в тот момент, когда мать разогревала отцу ужин, а старшая сестра собиралась в кино.
        - Здравствуйте, можно Вадима к телефону?
        - Это я.  - Голос был солидный, как у взрослого мужчины. У Младшенькой забилось сердце.
        - Узнал, кто это?  - Она решила пококетничать.
        - А как же!  - раздался смех.  - Конечно, узнал. Мы же с тобой весь вечер проболтали.
        Младшенькая польщенно засмеялась и попросила:
        - Ты не смог бы завтра зайти ко мне в школу. Сразу после пятого урока.
        - Хорошо,  - без всякого удивления ответил Вадим,  - если надо - зайду. Только буду чуть позже - мне же доехать надо.
        - Конечно, конечно. Это очень хорошо, что позже. Я завтра дежурю по классу.
        - Тогда - до завтра?  - На том конце раздался солидный мужской смех.
        - До завтра.
        В этот вечер Младшенькая была ласкова с сестрой, похвалила ее наряд, предложила свою косынку, которую отец привез из Японии, и вообще была чрезвычайно добра ко всем. Она помогла матери приготовить торт. Намазывая коржи кремом, она думала: «А завтра у меня свидание!»
        Запутанные отношения
        В школу она примчалась раньше всех. Сестра даже удивилась - обычно Младшенькую надо было подгонять и торопить. Во-вторых, против обыкновения, свои волосы она не собрала в большой пушистый хвост, а заплела в тугие косы.
        - Что это ты сегодня?  - удивилась Маруся.
        - Сказали, чтобы мы не нарушали форму одежды. И чтобы прически были как положено,  - ответила младшая дочь.
        На самом деле косы были заплетены, чтобы волосы стали волнистыми. А рано прийти в школу надо было по одной-единственной причине - чтобы сделать вид, что она сегодня дежурит и чтобы начать убирать класс. Тогда настоящая дежурная, которая придет позднее, поменяется с ней. И тогда все будет очень правдоподобно - Младшенькая знала, что школьные сплетницы не дремлют и кому надо обязательно заметят, что она тянет время и не уходит домой. К тому же старшая сестра может на это обратить внимание.
        Младшенькая вытирала доску, когда вбежала запыхавшаяся одноклассница.
        - Что это ты тут делаешь?  - изумилась она.
        - Дежурю.
        - С ума сошла. Сегодня мой день!
        - Точно? Я же расписание смотрела! Черт, значит, перепутала. Ладно, давай уж я сегодня подежурю, а ты - вместо меня.
        - Давай,  - обрадовалась одноклассница. Ей совершенно не хотелось задерживаться после уроков, чтобы проветрить класс, вымыть доску и поставить ровно стулья.
        - Я сегодня дежурная, напомни маме, что буду позже. Чтобы не волновалась.  - На перемене Младшенькая нашла старшую сестру. Та кивнула, снова удивилась: обычно такой предусмотрительностью Младшенькая не отличалась.
        В этот день на уроках она вела себя тихо, не привлекая внимания. Не отвечала на шутки, не болтала с подругами - она представляла, как встретит Вадима, подойдет к нему и заговорит. Она представляла реакцию окружающих, их перешептывание и ухмылки.
        Вот прозвенел звонок, закончился последний урок.
        - Выметайтесь, убирать буду!  - Младшенькая не спешила собирать свои учебники, а демонстративно стала вытирать доску, а потом загремела ведром, которое вытащила из стенного шкафа.
        - Неужели и пол решила помыть?!  - засмеялся кто-то.
        - Надо буду - помою! И вообще не мешайся.
        Наконец все ушли, Младшенькая заперла дверь на швабру, быстро собрала портфель и занялась своими волосами. Она распустила волосы, которые стали волнистыми, и стала делать прическу. «Так, надо расчесать и забрать назад, потом сделать хвост и подобрать все на макушку». У нее перед глазами стояла картинка из журнала. Младшенькая вытащила из портфеля несколько шпилек и примостилась у стеклянной дверцы шкафа с пособиями. «Конечно, это не зеркало, но лучше чем ничего!»  - думала она, а ее пальцы бойко скручивали пряди. Через полчаса прическа была готова. Младшенькая заняла наблюдательный пост у окна - здесь отлично видно всех, кто входит на школьный двор. Вадима она заметит сразу и тогда не спеша спустится на первый этаж. Нет, она не сразу выйдет, она подождет, пока все заметят его у входа в школу.
        Как всегда бывает в таких случаях, самый важный момент она пропустила. Она не увидела Вадима. Проглядела, отвлекалась на затяжку на чулке и пропустила, как он вошел в школьный двор. Она только почувствовала, что лучше ей спуститься, что лучше его ждать там, внизу. В конце концов, можно же сделать вид, что читаешь стенгазету или ждешь, когда откроется школьная библиотека. Младшенькая кое-как смахнула с доски мел, спрятала швабру и помчалась вниз. Она спустилась как раз в тот момент, когда в дверях столпились ее подружки и вошел он, Вадим. Воротник его замшевой куртки был поднят, хотя это было явное щегольство, от февральского ветра воротник не защищал. В руках у Вадима вместо портфеля была папка. С такими папками ходили или студенты, или взрослые мужчины, но никак не школьники. И ботинки у него были на толстой подошве. Младшенькая чуть не застонала - Вадим выглядел так, как выглядели молодые люди, гуляющие вечером по улице Горького и которых когда-то называли стилягами. И вот он, такой красивый и взрослый, ждет ее. Она на миг замерла, потом пошла медленнее, словно и не видела его. Она окликнула
какую-то девочку, что-то сказала ей про уроки, а потом словно внезапно посмотрела в сторону двери и воскликнула: «Ой, меня ждут!», и направилась к Вадиму. Она просто спиной почувствовала, как ее провожают десятки глаз - в вестибюле школы в этот момент было полно народу. Она шла улыбаясь и, подойдя к Вадиму, произнесла:
        - Привет? Давно ждешь? Извини, задержалась. Еще одна минуточка, я пойду пальто возьму.
        - Конечно, давай твой портфель,  - произнес Вадим, и Младшенькая поняла, что это триумф.
        Вышли они из школы, сопровождаемые все теми же взглядами и даже шепотом. Но Младшенькая словно ничего не замечала и вела себя так, как будто это вполне обыденное дело - молодые люди заезжают за ней каждый день, а потом еще и провожают домой.
        - Я почему тебе позвонила - мне дали поручение, я а его не выполнила. Неудобно получается.  - С этими словами она вытащила тот самый подарок, который должна была подарить на вечере.
        - Спасибо! Но не надо было…  - Вадим взял в руки брелок и улыбнулся.
        - Ну, я им тоже говорила, что у тебя все такое есть. Но они меня не послушали.
        С ее слов выходило, что неразумные десятиклассницы не прислушались к ней, опытной и сообразительной.
        - Нет, спасибо, мне очень приятно.  - Вадим так и шел с брелком в руке.  - Ну, что у вас нового?
        - Ничего!  - ответила Младшенькая и тут же долгим и подробным рассказом опровергла сама себя. Всю дорогу до дома говорила она.
        У подъезда она решила не задерживаться.
        - Пойду, сегодня задали много. Пока.
        - Пока. Спасибо еще раз.
        Вадим явно что-то хотел сказать, но, видимо, раздумал, вместо этого он вдруг внимательно посмотрел на нее и спросил:
        - У вас сегодня физкультура была, не иначе?!
        - Почему это?  - удивилась она.
        - У тебя прическа - «взрыв на макаронной фабрике».
        Сказав это, он махнул рукой и пошел прочь. Младшенькая, потратившая уйму времени на «модную прическу» из журнала, чуть не заплакала. «Ну, ничего, зато все сегодня видели меня с Вадимом! И потом, я могу встретиться с ним еще раз. Я могу сама к его школе подъехать!» Последнее ее вдохновило, как всякое действие, которое поможет исправить уже случившееся.
        Смысл дней был обретен, и времени на зависть сестре не оставалось. Младшенькая теперь жила только возможными встречами с Вадимом. «Во-первых, я могу поехать на Садовую-Кудринскую и пройти мимо его школы. Как бы невзначай. Как будто у меня дела в этом районе. Потом он приезжает к Лукину. Можно узнать время - Старшенькая обязательно проговорится. Я могу во дворе в этот момент быть. Подкараулю его». Дальше этого мечты не шли. Младшенькая не представляла, о чем они будут говорить, она вспоминала их первую встречу и надеялась, что Вадим возьмет все в свои руки. «Он знает, как себя вести, не то что этот Лукин. Или молчит, или бубнит про себя что-то. И что это сестра в нем нашла!» И дальше она сравнивала Вадима с мальчиками из класса, планировала отрезать волосы, но так, чтобы не заметила мама, и собиралась выпросить у сестры новые джинсы. Все, что касалось учебы, было забыто.
        К ее удивлению, Вадим к Лукину не ездил.
        - Слушай, что это Лукин все один да один?  - спросила она как бы невзначай сестру.
        - А с кем он должен быть?  - удивилась та.
        - Ну не знаю. С Вадимом, например. Они же дружили.
        - Так и дружат, вчера мы гулять ходили, Вадим тоже. Только попозже, у него какие-то дела были.  - Сестра как ни в чем не бывало уткнулась в книгу.
        А у Младшенькой защемило сердце: «Он был здесь, возле нашего дома, а я даже не знала!» У нее в груди вдруг что-то вспыхнуло, а в голове закружилось то ли от гнева, то ли от паники. С ней такого еще не было.
        - А почему ты мне не сказала?!  - почти закричала она сестре.
        - А что я должна была сказать?
        - Что вы гулять ходили?!
        Сестра с удивлением посмотрела на Младшенькую.
        - Не знаю, почему не сказала. Наверное, тебя не было дома. Ты чего кричишь?
        - Я не кричу, я спрашиваю! Ты иногда как банный лист ко мне цепляешься, а иногда просто обо мне забываешь!
        Старшенькая уткнулась в книгу и больше разговор не продолжала. Младшей сестре оставалось только выйти из комнаты и хлопнуть дверью.
        На следующий день Младшенькая встала в плохом настроении и целый день мучилась, не зная, как поступить. Очень хотелось позвонить Вадиму. Просто набрать номер телефона, поздороваться и… За время ночных мысленных диалогов она в этих, существующих только в ее голове, отношениях продвинулась так далеко, что теперь можно было целоваться и обниматься. Она рассеянно просидела все уроки и совершенно не хотела идти домой. Там она была на виду, там мама, которая читала по ней как по раскрытой книге, и сразу бы уловила что-то тревожное, и обязательно бы завела разговор, заставила все рассказать. А что она могла бы сказать? Что влюбилась в старшеклассника, что забыла про занятия, что она бегает за ним, а он ведет себя странно - то целый вечер напролет танцует только с ней, только с ней разговаривает, провожает и забывает напрочь, пока она сама не напоминает о себе! Младшенькая вздохнула - домой ей совсем не хотелось, ей хотелось с кем-то поделиться. Кому-то пожаловаться, и чтобы этот кто-то не оборвал ее дурацкой фразой: «Ты лучше об уроках думай!»
        Она с тоской посмотрела на одноклассниц, которые беззаботно выбегали из дверей школы и, смеясь, шли домой, погулять или за мороженым в ближайший киоск. Ей же было тоскливо и очень хотелось увидеть Вадима. Младшенькая сделала круг по вестибюлю, остановилась у школьной газеты, прочитала что-то, ничего не понимая, а потом набросила на себя плащ и направилась к телефону-автомату. Вот монетка-«двушка» упала в металлическое нутро телефона-автомата, вот прогудел звонок, вот сердце Младшенькой ушло в пятки, а губы пересохли, вот сердце застучало громко-громко, и, наконец, в трубке раздался уже знакомый голос:
        - Я слушаю.
        Младшенькая вдруг захотела повесить трубку - так страшно ей стало. Она совершенно не знала, что сказать, и ей так не хотелось выглядеть дурой, которая бегает за мальчиками. Она вдруг неожиданно скороговоркой произнесла:
        - Вадим, здравствуйте! Так получилось, что я записалась на курсы английского языка, вы же знаете, что у нас в школе французский, но, к сожалению, у меня нет нужного учебника. Может, у вас есть?
        Все это она выпалила на одном дыхании и, остановившись, вдруг решила, что Вадим ее не понял.
        - Вадим, вы меня поняли? Мне нужны учебники английского языка!  - повторила она и тут же пожалела о сказанном. Все ее обращение выглядело невежливым и при этом неестественным, придуманным. Вместо того чтобы поздороваться и поинтересоваться делами, что-то спросить, она выпалила заготовленную фразу. И все это было очевидно. «Дура! Просто дура! И веду себя как дура!»  - подумала Младшенькая. В душе у нее все обмякло от сожаления и стыда. Ей захотелось бросить трубку.
        Но том конце провода помолчали, а потом произнесли:
        - Конечно, у меня есть учебник английского. И не один. И они мне уже не нужны. Только почему мы на «вы»?
        - Случайно получилось,  - пролепетала Младшенькая.
        Вадим рассмеялся:
        - Тогда ладно, а я уж хотел обидеться на тебя. Конечно, я дам тебе учебники. Правильно, что английским решила еще заниматься. Все-таки с ним сталкиваешься чаще. Я завезу тебе. Ты же будешь дома завтра вечером?
        - Буду.  - Младшенькая пыталась сообразить, как бы встречу назначить в другом месте, но не успела, потому что Вадим попрощался, объяснив:
        - Бегу на футбол. У меня сегодня секция. Если бы не тренировка, сегодня бы все передал.
        - Что ты, спасибо! Завтра - это просто замечательно!
        Младшенькая повесила трубку, вытерла мокрые ладони и поднесла их к лицу - они пахли металлом. «Уф, завтра он приедет к нам. Сегодня не может. Но он обрадовался мне - он засмеялся, когда узнал меня! Ура!» Она, счастливая, отправилась домой - надо было продумать, как одеться дома и что сказать маме, когда ей принесут стопку учебников.
        После ужина Младшенькая походила вокруг матери и неожиданно воскликнула:
        - У нас столько мусора на полу. Давай я подмету.
        Мама внимательно посмотрела на пол, ничего особенного не увидела, но согласилась:
        - Конечно, хуже не будет.
        Младшенькая тщательно подмела, заодно повесила кухонное полотенце, которое вышила сама, потом протерла подоконник и выставила на него большую герань.
        - Зачем ты это сделала?  - удивилась мать.
        - Так красивее. Мне вообще захотелось похозяйничать. Сейчас пойду убирать в гостиной.
        - Погоди, что значит - убирать?! Папа отдыхает! Ты же знаешь, он вчера вечером плохо себя чувствовал.
        Петр Никанорович действительно болел и большую часть времени проводил у себя в кабинете. В доме никогда не шумели, не устраивали вечером громких разговоров и по телевизору смотрели только программу «Время».
        - Мама, знаю. Я тихо пол протру. Пыль вытру.
        - Сегодня убирали. И пыль вытирали. И скатерть на столе свежая.  - Мать заметила, как Младшенькая влезла в шкаф за салфетками и скатертями.
        - А если мне хочется такую?  - Она достала яркую, расшитую красными нитями, болгарскую скатерть.
        - Понимаешь, она красива, но не подходит на этот стол. Что ты вдруг такую деятельность развела?
        Младшенькая и на этот раз ушла от ответа. Она поняла, что радикально изменить вид гостиной, в которой она собралась принимать завтрашнего гостя, не дадут. Она поняла, что мама не разрешит вытащить из бара красивые бутылки и расставить в художественном беспорядке на сервировочном столике. Она также не разрешит разложить журналы на английском языке на диване - вроде их только-только читали да забыли убрать. Мама уже однажды назвала это интерьерной пошлостью и дешевкой. Но хотя бы большой блестящий поднос с сифоном и высокими бокалами можно поставить?! Пока Младшенькая как можно деликатней формулировала вопрос про сифон, мама произнесла:
        - Завтра будете хозяйничать одни. Мы с папой едем к Овчинниковым. У них юбилей. Они в ресторан приглашают. Не знаю, как папа это выдержит, но, с другой стороны, ему надо развеяться. С людьми поговорить. И Овчинниковы обидятся, если мы не приедем. Шоферу я сказала, чтобы он заехал к пяти.
        У Младшенькой аж дух захватило: «Это же надо! Как все совпало! Никого не будет, когда придет Вадим! Они останутся одни, они смогут поговорить! Они… Они даже могут поцеловаться!»
        - Мам, не волнуйся. Все нормально будет. А папе и вправду надо куда-нибудь сходить. Нельзя же все время в своем кабинете сидеть.
        - Он не сидит, он работает. Но все равно…  - Маруся вздохнула. Здоровье мужа ухудшалось, и она всеми силами старалась его поддержать.
        Ровно в пять родители уехали. Собирались так долго и так ворчали, что казалось, поездка не состоится.
        - Муся, не хочу я никуда идти. Что я буду там людям настроение портить своим видом!  - бурчал отец, а мать его уговаривала, доставала из шкафа костюмы и галстуки. Младшенькая все это время сидела в комнате над учебником. Она очень боялась, что все сорвется - что родители останутся дома и будет ужасная сцена, когда неожиданно придет Вадим с учебниками. Да еще обмолвится о курсах, на которые она якобы записалась. И надо будет потом объяснять все матери. Отца она не боялась, отец даже если и был недоволен, то не задавал неприятных вопросов.
        Наконец в доме стало тихо. Родители уехали, оставив в своей спальне беспорядок - это было так необычно, что Младшенькая, походив по квартире, вернулась и все развесила по шкафам. Тяжелые, пахнущие одеколоном и чем-то лабораторным костюмы отца и материнские платья аккуратно разложила в пакеты - мать была аккуратисткой и упаковывала каждую вещь отдельно. Складывая тонкое платье, Младшенькая приблизила его к лицу и вдохнула запах детства. Сколько она помнила, от матери пахло именно так - пудрой, нежной, розовой, которая была рассыпана в большом стеклянном сосуде.
        Дом был пустым и тихим, и Младшенькой отчего-то стало грустно. «Странно, почему людей любишь больше, когда их нет рядом. Когда они далеко. Наверное, потому, что боишься, что они больше никогда не появятся». Она едва не расплакалась, припомнив, что отец выходит к столу редко, обедает и ужинает у себя и всеми силами старается, чтобы они, дочери, не заметили, как он болен. Мать же никогда ничего не скрывала от них, и, как только врачи поставили диагноз, она предупредила:
        - Сердце у отца в очень плохом состоянии. Могла бы помочь операция, но пока он слишком слаб. И потом, на нее еще надо решиться.
        Сестры вели себя соответственно ситуации в доме, но младшей все равно не верилось, что с отцом может что-то случиться. Сейчас, после ухода родителей, она вдруг ощутила непрочность домашнего мира. «Как их жаль. И отца, и маму». Страх будущего одиночества охватил ее, и даже мысль о сестре, которая всегда будет рядом с ней, не помогла. Сестра ею пока воспринималась как часть обстановки, привычная глазу, о которую иногда стукнешь коленку, но без которой вполне можно обойтись.
        Младшенькая, наведя порядок в спальне, вернулась к себе. Она посмотрела на часы и решилась на то, что хотела сделать еще раньше. Она попыталась придать квартире, как ей казалось, современный облик. «Так, папина коллекция коньяков! Надо ее выставить на стол. Бутылки красивые. Потом журналы, которые так не любит мама. Потом сифон и высокие стаканы - они должны стоять тут же, рядом с бутылками». Она бормотала это и суетилась в гостиной. Ей хотелось, чтобы в комнате было что-то легкомысленное, что-то, что придало бы обстановке раскованное настроение. Она хотела, чтобы Вадим увидел, что она - современная, уже взрослая девушка и он вполне может с ней встречаться.
        - «Как же надоело быть школьницей!»  - воскликнула Младшенькая вслух, забыв, что минуту назад жалела о неизбежных переменах в семье, которые связаны именно с возрастом, с ее взрослением.
        Наконец все было готово. Комната, потеряв вид классической гостиной, приобрела странный вид - не то комната отдыха в санатории, не то студенческое общежитие. В центр ковра Младшенькая водрузила два круглых пуфика - она их стащила у матери из спальни и решила, что на них и пригласит присесть Вадима.
        Часы показывали шесть. «Ну, сейчас он должен уже приехать. Он же сказал - вечером!»  - сказала она себе, причесываясь в ванной. Она чуть-чуть подушилась духами матери и, бросив напоследок взгляд на свое отражение, вслух произнесла:
        - Не понравлюсь - ему же хуже!  - В голосе прозвучали угроза и преждевременная обида.
        В семь часов она подошла к окну и стала внимательно смотреть на арку, которая вела во двор и к подъездам. Там, в темноте вечера, в желтом свете фонарей возвышались фигуры каменных львов, мимо них спешили жильцы. Они появлялись, пересекали двор и исчезали в темноте подъездов. Младшенькая им позавидовала - было что-то правильное в усталой походке этих людей, в их неторопливости - ведь обратный путь домой уже преодолен и у порога можно расслабиться, пройтись неторопливым шагом, остановиться, чтобы перекинуться парой слов с соседом. Было что-то привлекательное в этой законченности действия - день начался - день завершился, и он не прошел даром.
        В восемь часов она сняла трубку телефона и зачем-то послушала длинные гудки, потом крутанула диск, потом положила трубку на место. Ей хотелось набрать его номер и просто узнать, зайдет ли он. Зайдет или ей можно расслабиться, снять эти узкие джинсы и надеть халат, пойти на кухню и слопать кусок запеканки, от которой она отказалась в обед. Ей захотелось включить телевизор, сесть в кресло и смотреть все подряд. Ей хотелось делать что угодно, только не ждать, она уже устала прислушиваться к звонкам поднимающегося лифта в подъезде.
        В девять часов она прошла на кухню и, не зажигая свет, стоя почему-то на одной ноге и облокотившись о шкаф, выпила два стакана молока и съела пачку печенья «Юбилейное». Потом заглянула в холодильник и прямо руками подхватила кусок картофельной запеканки с мясом и точно с такой же жадностью его съела. Все показалось очень холодным и безвкусным, и голод она не утолила.
        В десять часов Младшенькая зашла в родительскую спальню и, присев на кровать, проверила, работает ли параллельный телефон. Убедившись, что все в порядке, она повалилась на бок и коснулась щекой жесткого стеганого покрывала.
        В одиннадцать ее разбудили родители.
        - А кто был у нас в доме?!  - спросила мать, когда наконец Младшенькая открыла глаза. Она не сразу сообразила, что заснула, и теперь ее разбудили приехавшие из гостей родители.
        - Никого,  - ответила она и не соврала. Никто в этот вечер к ней не приехал и учебники английского не привез.
        - А что это в гостиной?  - Маруся развела руками.
        - Я хотела, чтобы в доме было веселее,  - только и ответила Младшенькая и побрела к себе в комнату.
        Но как она ни старалась, заснуть не удавалось. Младшенькая лежала в темной комнате с закрытыми глазами, слышала, как пришла старшая сестра, слышала ее ровный спокойный голос, когда та рассказывала матери о том, куда они с Лукиным ходили сегодня вечером. Младшенькая позавидовала уверенности, с которой ее сестра рассказывала о своих отношениях с мальчиком. Не было ужимок, смешков, не было таинственных и глупых пауз. И мать в ответ точно так же уважительно и спокойно отвечала. Младшенькая почувствовала себя совсем несчастной - старшая сестра словно уже вырвалась из плена детства и опеки, она стала почти взрослой, отсюда и такое уважение со стороны взрослых.
        - Ты представляешь, мама, сегодня Вадим нам показывал свои фотографии. Он сделал снимки гор, когда они с отцом путешествовали. Очень красиво. Вадим умеет фотографировать, хотя нигде не учился…  - вдруг послышалось из гостиной.
        Младшенькая не поверила своим ушам - вот, оказывается, почему не пришел к ней Вадим! Вот, где он был весь вечер!
        - Вадим с вами тоже ходил?  - спросила мать.
        - Да, я его позвала. Он и согласился.
        Младшенькая свернулась калачиком и заплакала. Нет, она даже не плакала, она скулила, как скулят щенки, которых бросили на произвол судьбы. Все, что с ней происходило, казалось теперь горем, одним большим и непоправимым горем. И ее поведение, дурацкое поведение выскочки, ее слова и поступки, ее стремление быть не такой, как все… Ей свое поведение уже не исправить, все равно все будут смеяться над ней, а мама поморщится от неловкости. И сегодняшний вечер с этой мелкой, как мама бы сказала, дешевой суетой - это тоже была она, неудачница во всем. И что толку в этих глазах, которыми все восхищаются? Проку от них никакого, если в твоей жизни все идет наперекосяк. Младшенькая плакала, с головой закутавшись в одеяло, от избытка жалости к себе, она зачем-то гладила угол подушки и приговаривала: «Так мне и надо! Так мне и надо! Они все еще узнают!» Горе все не заканчивалось, и слезы все не заканчивались. И все же, несмотря на все ее расстройство, где-то очень далеко, где-то на дне души теплилась мысль, которая могла бы служить утешением: «А учебники Вадим, наверное, передал с сестрой». И хотя это выводило
ее, Младшенькую, на чистую воду, от этого становилось легче.
        Наутро она встала разбитой, с головной болью и температурой. Марусе было достаточно одного взгляда, чтобы распознать ангину.
        - Молоко из холодильника, при твоих-то гландах,  - только и произнесла она. Младшенькую заставили переодеться в теплую байковую рубашку, надеть на ноги колючие носки и полоскать горло каждый час. Ее поили брусникой, калиной, медом, и ей делали легкую манную кашу, чтобы не навредить и без того раздраженному горлу. На пятый день температура не спала, и врач прописала уколы.
        - Что-то на этот раз она очень тяжело болеет!  - поделилась тревогой Маруся.
        - Что вы хотите?!  - улыбнулась врач.  - Дело не только в ангине, дело в возрасте. Она у вас стремительно растет. Вот и еще у вас одна девица на выданье.

        - Ты у нас герой! Не боишься уколов!  - шутил с ней отец, словно ей было не пять лет и словно она была ребенок, которого необходимо утешать. Но она не возмущалась, в этот раз она болела с удовольствием. Ей нравилось быть несчастненькой, опекаемой, окруженной вниманием. Когда она лежала с температурой, она представляла себя героиней фильма или романа, заболевшей от любви и тем самым наказывающей неверного избранника. «Вадим наверняка удивится, что меня нигде не видно!  - думала Младшенькая.  - И в школе меня нет, и я не звоню. Даже когда он не пришел и не принес учебники, я не позвонила. Пусть, пусть помучится». Она осталась верна себе - ей нравилось играть роль.
        - Ты заниматься думаешь?  - поинтересовалась старшая сестра через три недели.  - Температуры давно нет. У вас такая сложная программа, а ты бездельничаешь! Не нагонишь ведь!
        - Отстань. Разберусь сама,  - резко ответила Младшенькая. Она повзрослела за время болезни. В ее голосе появились новые интонации, она даже внешне переменилась - очень похудела, словно бы выросла и еще больше похорошела. На лице с красивыми фиалковыми глазами обозначились высокие скулы, придававшие чертам утонченность. Все это произошло так внезапно, так неожиданно, что казалось, в доме появился другой человек.
        - Почему так разговариваешь?  - удивилась сестра.
        - Как хочу, так и разговариваю,  - отрезала Младшенькая.
        - Жаль! Я хотела как лучше.  - Старшенькая рассмеялась и вышла из комнаты. А Младшенькая посмотрела ей вслед и подумала, что иногда очень полезно болеть - узнаешь страшно много нового. Разговоры, которые по вечерам вела старшая сестра с матерью, были очень интересными. Младшенькая не узнала секреты, но поняла, что в отношениях надо прежде всего ценить себя. Ведь именно так поступает ее сестра.
        В первый день своего полного выздоровления она дождалась, пока мать уйдет к знакомой, а отец закроется в своем кабинете. «Надо поторопиться!»  - думала она, быстро одеваясь. Главной задачей было незаметно выскочить из дома - ей очень не хотелось надевать теплое пальто, а хотелось достать из шкафа легкий клетчатый плащ, который они с матерью купили совсем недавно.
        - Это тебе на весну. На теплую весну, когда уже не будет снега, когда зацветут деревья.
        Сейчас на улице была весна, но Младшенькая так тяжело переболела, что мать ни за что бы не отпустила ее в плаще на улицу. А может, и вообще бы не отпустила. А ей очень надо было сегодня уйти из дома.
        Пока Младшенькая болела, ее переживания по поводу Вадима отошли на второй план. «Ну и что, что он не принес учебники! Не смог. Лукин его отвлек чем-то, дела у них могли быть какие-то, занятия. Ну, не из-за сестры же он не приехал! Она вообще здесь ни при чем. Вадим дружит с Лукиным, а не с ней! Конечно, он мог позвонить, но не позвонил, потому что был занят, а когда опомнился, уже поздно было. Он - человек воспитанный, он поздно звонить в дом не будет!» Она все это несколько раз повторила про себя и наконец поверила своим домыслам. Она собралась продолжить осаду Вадима. «Я хочу его увидеть. И чтобы он увидел меня. Так, невзначай, случайно. Вот представим, я поеду… А зачем можно поехать на Садовую-Кудринскую?! Вопрос. Ну, допустим, я заказываю экскурсию в планетарий. Он как раз там находится. Точно, я туда еду по делам, и мы случайно встречаемся!» Так был найден смысл жизни на то время, пока она болела. Младшенькая придумывала себе наряд, потом речь, слова, которыми она встретит якобы случайно Вадима, столкнувшись с ним на улице. Потом она соображала, как бы ей отстричь челку - сделать это
совершенно необходимо, ведь она теперь взрослая. Младшенькая так расфантазировалась, что Маруся даже забеспокоилась:
        - Дочь, что с тобой?! Ты такая рассеянная, такая невнимательная!
        - Все хорошо, только спать хочется,  - отвечала та.
        - Это очень хорошо, пей таблетки и ложись. Я закрою дверь и никого в твою комнату не пущу. Спи. Сон - это лучшее лекарство.
        Мать задергивала шторы и плотно прикрывала дверь. Младшенькая, довольная уединением, без помех предавалась мечтам.
        И вот это день настал. Она быстро оделась, вышла в прихожую и оттуда крикнула отцу:
        - Пап, я в школу, узнать домашнее задание и списать варианты контрольной по алгебре!  - Она подождала, выйдет ли отец, но тот только пробасил в ответ:
        - Иди, дочка, осторожней улицу переходи.
        - Ох, уж этот папа. Словно мне пять лет,  - пробурчала она, тихо раскрыла большой стенной шкаф и вытащила новый плащ.
        «Как же хорошо я в нем выгляжу!»  - подумала она, затянула потуже пояс и выскочила из квартиры. У нее было совсем немного времени, а успеть надо было до двух часов во Вспольный переулок, где находилась школа Вадима. По двору Младшенькая прошмыгнула как мышка, потом глухим переулком прошла к остановке, и тут ей повезло - троллейбус подошел сразу. В салоне почти никого не было, и Младшенькая этому обрадовалась, словно ребенок. Она взяла билет и, тихонечко пошмыгивая носом, устроилась у окна. Сейчас уже она не думала о Вадиме, сейчас было уютно ехать, смотреть по сторонам и чувствовать себя совсем взрослой.
        - Это не свидание, но все же встреча!  - сказала она сама себе и погладила рукой сумочку. Ее она стащила у матери - цвет натуральной кожи совпадал с клеткой плаща.
        «Влетит! Влетит от мамы!»  - подумала она, но совершенно не расстроилась.
        Доехала она быстро, в те времена пробок в Москве не было. Выйдя на остановке, она замешкалась - не могла решить, как лучше пройти к школе: через двор старого сталинского дома или по самому Вспольному переулку. «Интересно, как он обычно ходит?!» Младшенькая взглянула на свои часики и поняла, что до окончания уроков осталось всего пять минут. И за это время ей надо добежать до школы, чтоб уж наверняка встретить Вадима. Она выбрала короткий путь - через двор, промчалась мимо изумленных бабулек, мимо кричащих детей и выскочила прямо к воротам школы.
        Уроки закончились, и шумные стайки расхристанных по случаю весны учеников носились по двору. Кто-то прятался, чтобы покурить, кто-то, болтая, стоял у высокого крыльца, кто-то что-то кричал, размахивая портфелем. Младшенькая юркнула за старую сирень и там притаилась. У нее бешено колотилось сердце - она боялась, что ее могут увидеть если не с улицы, так с верхних этажей школы. На всякий случай Младшенькая влезла в гущу ветвей и замерла. Она щурилась, пытаясь разглядеть идущих мальчишек, потом вышли ребята постарше, но десятиклассников видно не было. Младшенькая пошевелила затекшей рукой, переступила с ноги на ногу и тут же зацепилась колготками за ветку. «Все! Новые немецкие колготки! Мама же предупреждала!» Она вспомнила слова матери: «В обычные дни можно носить простые эластичные колготки. На выход всегда должен быть тонкий капрон естественного телесного цвета!» Она и покупала дорогие, немецкие, из тончайшего капрона колготки, которые берегли для выходов в театр или на школьные вечера. И вот сегодня она порвала последние. Младшенькая попыталась рассмотреть длинную «стрелку», но у нее ничего не
получилось, она, мысленно махнув рукой, опять посмотрела на ворота школы. И тут увидела его. Он шел один, чуть отстав от одноклассников, которые его окликали.
        - Ты идешь?!  - слышала она их голоса.
        - Нет, у меня дела,  - отвечал Вадим, но шаг не изменил, шел так же неторопливо, прижимая рукой папку с учебниками. Он выглядел совсем взрослым, непохожим на десятиклассника. Выражение лица у него было грустным, но Младшенькая все равно замерла - он показался ей таким красивым, таким недосягаемым, таким принцем, что сердце у нее сжалось и захотелось расплакаться от обиды. Ну почему она такая еще маленькая, несмотря на свои почти пятнадцать лет! И что такое пятнадцать лет?! Ничего! В них нет ничего, кроме мечты, которая отличается непостоянством неясного желания, которое иногда пугает, и страха, что возраст, который даст свободу, так никогда и не наступит.
        - Ты что здесь делаешь?! Зачем кусты ломаешь?!  - громко окликнули ее.
        Младшенькая вылезла из зарослей и, покраснев от смущения, попыталась объясниться, но бабка, спугнувшая ее, уже громко ворчала на весь маленький переулок, привлекая внимание. Младшенькая видела, что Вадим остановился, оглянулся на них, мгновение выждал, а потом быстро пошел в сторону Садового кольца.
        Возвращалась домой она на метро - там можно было затеряться, потонуть в гуще людей и сделаться незаметной. Младшенькая гадала, видел ли ее Вадим? «Конечно, видел! И все слышал - бабка орала как резаная из-за этой сирени. Но почему он не подошел?!»

        - Привет!  - через пять дней Вадим встретил Младшенькую у школы. В руках у него были учебники.
        - Английский еще актуален?  - спросил он, всматриваясь в ее лицо.
        - Да, актуален,  - ответила она. И постаралась принять беззаботный вид. Все эти дни она мучилась от стыда - выслеживать мальчика было некрасиво. Что он подумает о ней, как себя с ним вести и что делать со своей влюбленностью - на эти вопросы она ответить не могла. И вот он здесь, стоит напротив нее и как ни в чем не бывало расспрашивает о делах и английском языке.
        - Как успехи, или без этих учебников процесс не идет? Хотя тебе надо начинать с чего-нибудь попроще. С самого первого уровня. Для этого хороши школьные учебники. Мой преподаватель заставлял меня зубрить по целому параграфу за занятие. А потом давал более сложный материал. Он говорит, что базовые знания - самые важные. А базовые знания - это и есть школьная программа. Ну, все равно, ты поступай, как вам велят. А учебники - вот!  - Он показал ей стопку книг.
        Младшенькая от растерянности залилась краской. У нее совсем не получилось быть взрослой и независимой - она ощущала себя виноватой и маленькой. «Как он не вовремя! Предупредил бы! А я еще в этих жутких колготах!» Младшенькая старалась не смотреть на свои ноги. С утра мама заставила ее надеть плотные хлопчатобумажные колготки. «Ты только-только переболела. Еще кашляешь. Давай-ка теплее одевайся». Маруся даже проснулась раньше, чтобы проследить за дочерью.
        - Я… Я собиралась после школы… Я с мамой должна была поехать…  - Младшенькая совсем смутилась. Ко всему прочему, она помнила про куст сирени, из которого ее выгнала бабка. Теперь же она пыталась понять по лицу Вадима, помнит он тот нелепый случай или нет. Но на его лице, кроме спокойного внимания, ничего не отражалось.
        - У тебя уже закончились уроки?
        - Да,  - кивнула Младшенькая.
        - Ну, тогда пойдем?
        - Куда?
        - Как куда? Домой! Или у тебя еще что-то есть в школе?
        - Нет, нет,  - спохватилась Младшенькая и, наконец придя в себя, победно посмотрела по сторонам. На них смотрели, и этот факт вернул ей присутствие духа.
        «Не знаю, что он там видел или слышал. Он приехал сюда, ко мне в школу. И привез свои учебники. И все это видят. И еще они увидят, как мы вместе пойдем домой»,  - это все промелькнуло у нее в голове, она кротко улыбнулась и произнесла:
        - Ты, наверное, спешишь? Не волнуйся, давай учебники, я донесу до дома,  - сказала она, протягивая руку.
        - Ну уж нет! Они же тяжелые,  - ответил решительно Вадим, и они пошли точно так, как ходила ее старшая сестра со своим Лукиным. Пошли не спеша, болтая, останавливаясь у витрин, у афиш, цепляясь взглядами за прохожих и находя новые темы для разговора. Они незаметно пошли длинной дорогой, Младшенькая даже не заметила этой хитрой уловки Вадима - он сказал, что обязательно нужно заглянуть в табачный киоск. Она обнаружила, что они проходили два с половиной часа, только когда подошли к арке ее дома.
        - Спасибо за учебники.  - Она улыбнулась.  - Теперь я просто обязана выучить английский.
        - Да, хороший язык, нужный,  - солидно ответил Вадим и добавил:  - Я завтра загляну к тебе в школу. После шестого урока?
        - Хорошо!  - согласилась Младшенькая и пошла к подъезду.
        Она так и не поняла, обрадовала ее встреча с Вадимом или нет.
        Это чувство было совсем другим, непохожим на то, которое она испытывала неделю назад. И дело было не во времени, не в болезни, не в появившемся ощущении взрослости. Дело было в страхе, что повторение опыта может иметь тот же результат. Младшенькая не обладала характером сестры, но имела отличную интуицию, а также понимала, что характер Вадима ей неясен, мотивы его поступков для нее закрыты. Она чувствовала, что под красивой, мужественной внешностью скрывается что-то еще, и это что-то было ей непонятно, потому-то она не знала, как с Вадимом обходиться. «Кто он? Каков он? Какой у него характер, какой нрав?»  - это было ей еще неведомо.
        И все же на следующий день она была рада его видеть. Он точно так же встретил ее у школы, они не торопясь шли до ее дома, там около арки остановились, разговаривая о пустяках, и точно так же договорились встретиться на следующий день. Так повторилось несколько дней подряд, и последовало приглашение в кино, и Младшенькая согласилась, но в последний момент Вадим позвонил и, извинившись, сказал, что не сможет. Она расстроилась, но не обиделась - всякое может случиться, у него выпускной класс, экзамены. Но в тот же вечер стало ясно, что не пришел он из-за Лукина и Старшенькой. Он целый вечер был с ними. Младшенькая узнала об этом из разговора сестры и матери.
        Пять дней переживаний, а потом она утроила усилия по преследованию Вадима. В свои «почти пятнадцать лет» она действовала так же безрассудно, как действуют первоклашки, пытаясь привлечь внимание сверстников. При этом Младшенькая сердилась на сестру и обожествляла Вадима.
        - Я тебе подарю клоунский колпак,  - жестко сказала старшая сестра после того, как Младшенькая целый вечер пыталась копировать известную актрису.
        - Знаешь, это хоть весело в отличие от твоих вечно нудных разговоров,  - ответила она Старшенькой.
        - Иногда люди встречаются, чтобы поговорить, обменяться мнениями, обсудить что-то,  - нарочито вежливо пояснила сестра и ехидно добавила:  - Это я на всякий случай говорю тебе, вдруг ты не догадываешься.
        Но Младшенькую уесть сейчас было сложно - в ее ушах еще стояла фраза Вадима: «У тебя талант! Нельзя загубить такое актерское дарование!» И действительно было смешно, когда она пропела песню из кинофильма, скорчив соответствующую физиономию. И было это уместно, потому что в общем разговоре возникла заминка - никто не мог вспомнить ни название фильма, ни фамилию актрисы. И пока все цокали языками, вспоминая хотя бы первый слог, Младшенькая изобразила главную героиню. Это было такое точное попадание, это было так ловко и лихо, что все восхищенно уставились на нее. Вадим же даже захлопал в ладоши. После этого эпизода она скинула с себя застенчивость и уже участвовала в беседе и спорила, хотя и наивно, и слишком пылко. В тот вечер она поймала на себе два взгляда - сестры и Вадима. Если взгляд сестры был суров и строг, то Вадим смотрел заинтересованно. Во всяком случае, Младшенькой так показалось.
        Как давно заметила Маруся, младшая дочь, несмотря на то что была красавицей, особым успехом у мальчиков не пользовалась. Но это не означало, что в классе она никому не нравилась. Вовсе нет. Пять или шесть человек всем своим поведением давали понять, что она им интересна. В младших классах ей от них доставалось портфелем по голове, потом они пытались стащить прямо из-под носа учебники, став старше, перешли к молчаливому обожанию. Младшенькая старательно раздавала авансы, дабы свита не поредела. Впрочем, ее опасения были напрасны - эта категория ее поклонников, достигнув юношеского возраста, была способна на немое обожание. Влюбившись в Вадима, Младшенькая решительно принялась формировать того, кому суждено было сыграть роль Отелло. «Впрочем, если будет ревновать Вадим, это даже лучше»,  - размышляла она на уроке химии, выбирая среди поклонников жертву. На свою беду, прямо перед ней сидел белобрысый и востроносый Семочкин. «Вот он!»  - радостно воскликнула она про себя и ткнула Семочкина линейкой.
        - Ты алгебру сделал?  - прошептала она, когда жертва повернулась к ней. Семочкин сделал круглые глаза - весь класс знал, что у него по этому предмету твердая двойка.
        - Дашь списать?!  - продолжила Младшенькая.
        Семочкин замер, в его голове шла напряженная работа мозга.
        - Дам,  - наконец прошептал он.
        На ближайшей перемене Семочкин скорописью сдул все упражнения у отличника из соседнего класса и потом торжественно отдал тетрадь Младшенькой.
        - Что бы я без тебя делала!  - воскликнула она и очаровательно улыбнулась. Семочкин окончательно увяз в паутине.
        В последующие дни Младшенькой оставалось закрепить успех - немного болтовни на переменах, восхищенное «ах» при падении Семочкина с брусьев на физкультуре и три дня совместного возвращения домой. Семочкин не верил своим глазам, ушам и почти перестал ощущать реальность. На пятый день на горизонте появился Вадим. Появился случайно - в поисках Старшенькой, но домой проводил Младшенькую. Просто так получилось. Тенью за ними шел несчастный Семочкин.
        - Слушай, что это он за нами идет?  - не понял Вадим.
        - А,  - отмахнулась Младшенькая,  - надоел хуже горькой редьки. Не знаю, куда деваться от них.
        Вадим посмотрел на нее, потом бросил взгляд на преследователя и засвидетельствовал факт:
        - Ты пользуешься успехом! Ох уж эти фиалковые глаза.
        Младшенькая, скрывая радость, потупила взгляд.

        Через месяц был выпускной вечер. Старшенькая, в платье с пышной юбкой и с распущенными волосами, опять весь вечер напролет танцевала с Лукиным. Казалось, что эту пару уже ничто и никто не разлучит. Петр Никанорович с Марусей весь вечер просидели рядом с родителями Лукина, словно уже был сговор и из школы выходили жених с невестой. И учителя шептались, и другие родители тоже, хотя должны были привыкнуть к этой паре. Ко всеобщему удивлению, к ним на выпускной пришел Вадим. Он не танцевал, только раз поинтересовался, куда пропала Младшенькая.
        - Она на два дня уехала с подругами за город,  - ответила Маруся, сама удивленная таким поступком дочери. Еще больше ее удивила фраза, которая была произнесена очень насмешливо и даже пренебрежительно: «Мама, как они друг другу не надоели!»
        - Не говори так. Некрасиво. Надо бы сходить и тебе в школу, у сестры такое событие!  - попыталась уговорить она младшую дочь.
        - Мама, там и так будет достаточно народу, зачем там я.
        - Сестре приятно будет,  - уговаривала Маруся.
        - Ничего страшного, без меня обойдутся.  - Дочь была непреклонна.
        Маруся еще не знала, что накануне состоялся разговор между Старшенькой и Младшенькой. Разговор был неприятный, сестры почти поссорились, и, как водится, каждая считала себя правой.
        - Зачем тебе Вадим?  - Младшенькая воспользовалась моментом и завела разговор, когда они с сестрой остались дома одни.
        - Я не понимаю тебя?  - удивленно спросила сестра.
        - Ты отлично понимаешь. Ты таскаешь за собой Вадима, хотя Лукину это неприятно. Да и ты делаешь вид, что любишь Лукина. Но зачем тебе тогда Вадим?
        - Что с тобой?! Ты перегрелась на июньском солнце!  - воскликнула старшая.
        - Перестань! Не делай из меня дуру!
        - Я и не делаю. Я просто не понимаю, с чего ты взяла, что я его таскаю? Тебе не приходило в голову, что ему нравится с нами везде ходить?!
        Младшенькая растерялась. Вопрос был прост, но разговор повернулся как-то неожиданно. Ей казалось, что сестра будет отнекиваться, все отрицать, а она ответила вопросом на вопрос. И действительно, откуда она, Младшенькая, взяла, что Вадиму не нравится быть рядом с ними? Откуда она взяла, что его почти насильно таскают за собой? Только сейчас ей пришло в голову, что не тот человек Вадим, чтобы делать что-то против собственного желания.
        Старшенькая сосредоточенно перекладывала книжки на своем столе.
        - Ладно,  - она вдруг повернулась к сестре,  - ты сама завела этот разговор, и я отвечу тебе честно. Да, я сделала все, чтобы он был с нами. Это было несложно. Я ему нравлюсь.
        Младшенькая даже оторопела - как просто и как обыденно получилось у сестры признаться в этом. Словно речь шла о чем-то незначительном и повседневном.
        - А тебе? Тебе он нравится?
        - Сейчас это не имеет значения. Ты меня спросила о другом. Так вот, я не хотела, чтобы он морочил тебе голову. Я не знаю, видит ли это мама, но то, что ты в него влюбилась, я заметила очень давно. Он слишком взрослый для тебя. Слишком опытный и слишком самостоятельный. Он для тебя был бы искушением, перед которым тебе не устоять.
        - А ты это знаешь? Ты в этом уверена?!
        - Я уверена, что тебе еще рано бегать на свидания.
        - А может, ты ревновала? Может, ты боялась, что Вадим в меня влюбится? И не видать тебе тогда его?
        - Не говори глупости. Ты же все знаешь про Лукина.
        Младшенькая ничего не ответила. Здравый смысл подсказал ей, что если Вадим поддавался на уговоры сестры, то, значит, не так много было шансов у нее, у Младшенькой. И все же поведение сестры было сродни предательству.

        Окончание школы для Вадима было событием скорее радостным. Он не испытывал сентиментальных чувств ни к родным стенам, ни к однокашникам. Он понимал, что учителя, которые сейчас так растроганы, вздохнут с облегчением, выпустив в мир еще двадцать пять человек, которые изрядно потрепали им нервы. В эмоциональном смысле для него мало что значили эти годы - он очень рано был ориентирован на будущее, оно его занимало гораздо больше, чем настоящее и прошлое. С теми людьми, которые ему были дороги, он не расстанется все равно, как бы ни сложилась жизнь, и выпускной вечер никак на это не повлияет. На выпускном в своей школе он пробыл ровно столько, чтобы не показаться невежливым, а потом поехал к Лукину. Там, проявив необходимую вежливость ко всем знакомым, нашел Лукина и Старшенькую и уже весь вечер не отходил от них.
        За прошедшее время в отношениях этих троих произошло столько перемен, сколько порой происходит за более длительный срок. Была старая детская дружба, которая переросла в дружбу зрелую, был разрыв, почти ссора, и было воссоединение. Причиной этому была влюбленность Вадима в Старшенькую. Была попытка «поделить» ее любовь, не нарушив дружеских отношений. И неизвестно, чем бы это все закончилась, если бы не она. О причинах этого ее поступка он не задумывался. Ему достаточно было видеть ее, а Старшенькая сумела их объединить и не дала пропасть дружбе. Она сделала так, что все трое они стали неразлучны. Словно они договорились ждать неизвестно каких событий. И равновесие треугольника, основанное на мужской выдержанности и женском благоразумии, казалось, было прочным, непоколебимым. Но что скрывалось под этим благоразумием и как долго оно могло продолжаться?! Вадим везде бывал с ними, ходил на все вечера в школу, в кино, ездил в Серебряный бор на пляж, а однажды взял и отказался от встречи. Это случилось, когда он понял, что между Лукиным и Старшенькой случилась близость, что что-то неуловимо поменялось,
из-за чего он теперь всегда будет в стороне от них. Нет, они все сделают, чтобы сохранить с ним отношения, они оба любят его, дорожат им, но никогда он уже не будет так близко от той любви, за которую когда-то имело смысл бороться. Вадим проиграл - он все ждал, что Лукину надоест Старшенькая - не может же быть столь долгой любовь зеленого юнца. Вадим ждал, что Лукину надоест противостояние, надоест влюбленность и что он ослабит внимание, на минуту выпустит из поля зрения Старшенькую. И тогда появится он, Вадим. И предложит ей любовь. Зрелую, взрослую любовь, любовь со слегка ироничной улыбкой - он имеет на это право. Ведь смешно цепляться мертвой хваткой за отношения и тащить их за собой, как щенок таскает старую резиновую игрушку. Нет, любовь Вадима будет любовью победителя, человека с выдержкой настоящего борца, сумевшего дождаться своего выигрыша.
        Но этого не случилось. Лукин оказался несгибаемым. И Вадиму ничего не оставалось делать, как отойти в сторону. Вадим так и поступил, но покинуть их окончательно так и не смог.
        Это лето тысяча девятьсот шестьдесят девятого года было в их жизни самым непонятным, самым запутанным, полным недоразумений и недосказанности. И неизвестно отчего так случилось - из-за их взросления, из-за перемен в жизни или из-за того, что вся их предыдущая история только и могла привести к большому узлу, который по силам было лишь разорвать. Но они, все трое, продолжали существовать подле друг друга, словно спутники, не имеющие возможности покинуть орбиты. Каждый из них наверняка тяготился этим, стремился покинуть это общее пространство, но не мог.
        Старшенькая после разговора с сестрой не почувствовала ни малейших угрызений совести. «Ей еще учиться два года, а она влюбчива. Отношения с Вадимом - это слишком рано!» Сама того не замечая, Старшенькая в точности повторила слова матери, произнесенные когда-то в адрес Лукина. Но Старшенькая не вспомнила, не обратила внимание на то, что мать не помешала их дружбе, а потом уже и влюбленности. Она была всегда начеку, всегда рядом, готовая посоветовать и предостеречь, но никогда не мешала.
        Это лето довершило их окончательный переход во взрослую жизнь, в которой решения принимаются самостоятельно. Когда были сданы вступительные экзамены, когда уже каждый из них получил студенческий билет, Лукин сделал Старшенькой предложение. Она ответила утвердительно, но заставила ждать почти четыре года.
        - Послушай, что изменится, если мы распишемся?  - спросила она его напрямик.
        Он задумался - измениться могло многое, но, правда, не в лучшую сторону. Жить пришлось бы с родителями - или теми, или другими.
        - Так вот. Давай пока ничего менять не будем. Мы это сделаем, когда сможем жить самостоятельно.
        Лукин намек понял и ринулся учиться и работать. Он хотел как можно быстрее жениться на Старшенькой. Маруся, которой дочь все рассказала, сначала с тревогой наблюдала за происходящим. Она понимала, что отношения с Лукиным давно не платонические, что возможна беременность, и это ее очень волновало.
        - Я тебя прошу, никакой самодеятельности. Ты понимаешь, о чем я?  - спросила она строго дочь.
        - Да, я все поняла. Никакой самодеятельности не будет,  - пообещала та, и Маруся успокоилась.
        Старшая дочь была с сильным характером и умела держать слово. Младшая же доставляла немало хлопот - за два последних школьных года она сумела основательно потрепать ей нервы. Прогулы уроков, сигареты в сумке, мальчики и позднее кино - весь этот классический набор проблем свалился на Марусины плечи. Петр Никанорович умер осенью семидесятого, оставив их всех обеспеченными, но осиротевшими. Только после его ухода стало ясно, что он значил для этой большой семьи.

* * *
        - Дочь, я уже потеряла терпение, что же говорить о Лукине!  - однажды шутливо произнесла Маруся, и Старшенькая наконец согласилась сыграть свадьбу. Это был семьдесят третий год. Она и Лукин оканчивали институты.
        - Мама, мы будем снимать квартиру,  - этот разговор дочь откладывала очень долго, но больше терпеть было нельзя.
        - Зачем?! Для чего отец занимался разменом?! Для чего мы это все делали?
        - Мам, вот Младшенькая выйдет замуж, пусть там и живет. Ты будешь жить в этой.
        Маруся замолчала, она понять не могла логику дочери. Другая на ее месте въехала бы еще до свадьбы.
        - Мам, не спорь. Так будет лучше.
        - Почему?
        - Потому что она - младшая. Пусть ей будет легче. А ты должна жить там, где вы жили с папой. И потом, ты еще можешь выйти замуж. Ты никогда не думала об этом?
        Маруся почувствовала, что краснеет, и не нашлась что ответить. У нее возникло ощущение, что главой семьи стала ее старшая дочь.
        Маруся настояла на том, чтобы свадебный обед устроили в ресторане «Прага». «У нас там была свадьба, и мы были с отцом счастливы! Пусть и у тебя так будет!»  - приводила она сентиментальные доводы. Дочь сначала хотела поспорить, но потом поняла мать. Та это делала ради памяти отца и ради своих воспоминаний. А еще потому, что никак уже больше нельзя было выразить любовь к совсем взрослой и рассудительной дочери. Маруся жалела, что время детских забот так быстро прошло, и теперь старалась всю силу своей любви вложить в это событие.
        В их семье все повторилось, только теперь уже Маруся сбилась с ног, организовывая торжество, доставая дефицитные продукты и уговаривая директора ресторана отдать им не банкетный зал, а открытую террасу.
        - А что, если дождь?!  - спрашивал он.  - Никакого торжества не получится.
        - А у вас есть большие зонты?  - не отступала Маруся. Зонты были, и терраса была свободна, но директор боялся московского лета и все же уговорил Марусю на банкетный зал.
        Платье Старшенькой заказывали в ателье ГУМа. Суеты вокруг него было много - и ткань импортную надо было достать, и шили по картинке, которую нашла Маруся, а самое главное, надо было добиться, чтобы невеста приехала на примерку. Это последнее сделать было практически невозможно - у Старшенькой в это время была преддипломная практика, приближались защита диплома и государственные экзамены.
        - Мама, мне некогда,  - отвечала она на все вопросы о свадьбе,  - я со всем согласна!
        - Толя, повлияй на нее,  - призывала Маруся.  - Это же все ради вас. И столько гостей приглашено, и друзья Петра Никаноровича будут!
        - Вы же ее знаете, ее не остановишь, не переубедишь!  - улыбался будущий зять.
        За прошедшие годы Маруся узнала Толю Лукина очень хорошо - она удивлялась его выдержке, терпению, она удивлялась той любви, с которой он относился к ее дочери. «Кто бы мог подумать, что такое может быть. Столько лет вместе. Школа, институт, соблазны студенческой жизни, да и вообще не всякий мужчина так себя поведет»,  - думала Маруся и всячески заботилась о Лукине. Иногда он был ей ближе, чем собственные дочери - старшая, деловая, погруженная в учебу, и младшая, сосредоточенная на себе и своих мелочных проблемах. Лукин же был действительно рядом - всегда готов привезти продукты, лекарства, отремонтировать что-то дома. Он готов был выслушать жалобы, дать совет, растолковать и посочувствовать. Он все делал спокойно, без лишних слов. Маруся чувствовала его заботу и однажды ему призналась:
        - Толя, ты хоть и зять, но мне как сын. Петр Никанорович к тебе очень хорошо относился еще тогда, когда вы были школьниками. Это он помешал мне расстроить вашу детскую дружбу. Я, сам понимаешь, боялась, что вам будет не до учебы, боялась, что будете любовь крутить.
        - Я знаю,  - удивил Марусю своим ответом Лукин.  - Мы с ним однажды разговаривали, и я ему пообещал заботиться о вас и дочерях.
        Маруся, которая с годами становилась сентиментальной, всплакнула.
        В день свадьбы Старшенькая поссорилась с Младшенькой. Все случилось внезапно, из-за замечания, которое позволила себе сделать младшая сестра:
        - Мам, зря ты такую кучу папиных родственников позвала. Они же к нам до этого не ездили, даже не вспоминали о тебе. А ты… Уважать себя надо!
        - Не говори так. Ты же не знаешь, почему они не ездили. Может, у них причины на то были. Они не посторонние люди, хоть и не виделись мы с ними давно.
        - Я их вообще не видела, да и не хочу видеть. Не жди, что я там буду их развлекать!
        - А что, тебе трудно? Они же приедут издалека. Никого не знают здесь.
        Маруся попыталась настроить дочь на мирный лад. Ей не всегда это удавалось. В отличие от Старшенькой, которая умела ладить с младшей сестрой. Но в день свадьбы Старшенькая не сдержалась:
        - Перестань! Чем тебе не угодили эти пожилые люди?! Что тебе, сложно пару слов добрых сказать им?
        Младшенькая насмешливо улыбнулась и, растягивая слова, произнесла:
        - Вообще-то мне все равно. Я не собираюсь идти на твою свадьбу.
        Старшая сестра не подала виду - она знала эту ее манеру провоцировать окружающих, а потом делать так, как положено.
        - Мне жаль. Я бы очень хотела, чтобы ты была там. Ты моя сестра и самый близкий после мамы человек.  - Старшенькая заговорила с сестрой рассудительным, ласковым тоном. Она видела, что сестра на что-то злится, что она только усилием воли сдерживается от большой ссоры.
        - Сестра? Да, только сестры так себя не ведут! И когда-нибудь ты очень пожалеешь обо всем! Ведь и у меня могла быть свадьба сейчас!
        Младшенькая повернулась к матери, словно искала поддержки у нее. Но Маруся сидела в кресле и была не в силах выдавить из себя ни слова. Старшая посмотрела на мать, от расстройства та была сама не своя. «Господи, да что у нее за характер!»  - помотала головой Старшенькая. Уже одетая в свадебное платье, она повернулась перед зеркалом и поправила шлейф, улыбнулась своему отражению и, повернувшись к матери, произнесла:
        - Ну, мамуль, пошли выдавать меня замуж. А то действительно Лукин сбежит.
        «Свадьба пела и плясала»  - пела много, плясала лихо. Тон задавала Старшенькая. Лукин не переставал удивляться - свою жену он еще такой не видел. Куда девалась ее сдержанность и откуда взялось это неуемное громкое веселье? Впрочем, долго размышлять ему не пришлось, крики «Горько!», вкусный пражский салат и шампанское отвлекли его от этих мыслей. «На то она и свадьба, чтобы веселиться!»  - думал он. Он чувствовал себя очень счастливым. Он так гордился женщиной, которую столько ждал и так сильно любил! Когда же жена и ее мать уединились в маленьком холле, пробыли там очень долго и вернулись с красными глазами, он совсем не придал этому значения. «Все так счастливы, что даже плачут!»  - подумал Лукин, будучи уже хорошо навеселе.

        Этим событием закончилась большая глава из истории этого семейства. Глава о любви, о запутанных отношениях, об обидах, о секретах, которых всегда достаточно в каждом доме и которые, как ни храни, рано или поздно обнаруживаются. Что же потом происходит с теми, кто решает отомстить? Счастливы ли те, кто торжествует победу? Корят ли себя за несдержанность искатели правды и справедливости? И есть ли эта справедливость в человеческих отношениях? Никто не ответит на этот вопрос. Потому что никто не признается, как дорого тебе самому обходятся твои же ошибки.
        Вопросы без ответов
        Младшенькая уже жила в той самой квартире, которая пустовала столько лет и которую дальновидный Петр Никанорович выменял для дочерей. Младшенькая переехала охотно, даже торопливо, хотя Маруся и возражала против этого.
        - Мама, захочешь за мной следить - это очень легко сделать. На одной улице живем, в одном доме. Но в разных кварталах. Вот какая незадача!
        Маруся ничего не ответила. Она знала характер младшей дочери - взрывной, несдержанный. Вроде бы дочь и ничего сказать обидного не хочет, а получается почти оскорбительно. Младшенькая плохо окончила школу - было много троек. В институт она поступила благодаря старым связям - опять же друзья Петра Никаноровича помогли. Но и в институте, легком, гуманитарном, в котором мало-мальски образованный и начитанный человек может учиться почти на «отлично», она умудрялась иметь проблемы.
        Вставать она любила поздно, собиралась не спеша, словно и не надо было успевать на первую пару. Она и не успевала. Она приезжала ко второй паре - у нее было полно приятелей, с которыми она любила поболтать в коридорах института. Еще не отсидев лекции, она уже договаривалась о встрече вечером. Любимое кафе «Московское» на улице Горького и ресторан «София» на Маяковке - в этих двух местах она больше всего любила бывать. Нельзя сказать, что Маруся не баловала дочь деньгами - она выдавала ей в месяц пятнадцать рублей. По тем временам это было очень прилично. Если же Младшенькой удавалось нормально сдать сессию и получить в семестре стипендию, то ее она тратила моментально. Сорок рублей, на которые многие жили месяц, для нее были пустяком. «Что такое наша стипендия?  - любила говорить она.  - Это две пары приличных трусиков и две хорошие комбинации!» Она любила красивое белье. На него она деньги и тратила. При этом кафе, рестораны и хорошие импортные вещи, которых в то время в магазинах практически не было,  - все это ей было доступно. Что-то через знакомых доставала Маруся, что-то сама Младшенькая
покупала у спекулянтов, что-то ей дарили. А она, не стесняясь и не обременяя себя соображениями долга, подарки принимала. Ее, красивую, модно одетую девушку, часто приглашали в рестораны, в гости, где собирались известные люди. Маруся взволновалась, когда увидела ее в компании молодого человека, сына известного актера.
        - Он старше. И вообще мне бы хотелось, чтобы ты водилась с другими ребятами.
        - Это с какими?  - Младшенькая улыбнулась.
        - Ну…  - Маруся замешкалась с ответом, и дочь ее опередила:
        - Мама, Лукин уже занят. А других положительных я что-то не вижу!
        Впрочем, этот внешне легкомысленный образ жизни сочетался с вещами вроде бы несовместимыми. Например, с чтением серьезной литературы. Младшенькая следила за всеми новинками и читала толстые журналы. Она любила классическую музыку и обязательно водила мать на концерты. Для Маруси это был праздник - в эти вечера ей казалось, что младшая дочь становится опять той уязвимой и не очень в себе уверенной девочкой, которую надо поддержать и которая не отвергнет этой помощи. Младшенькая изучала английский. Как это ни смешно, именно с учебников Вадима Сорокко началась ее любовь к языкам, и вскоре обнаружилось, что, кроме любви, есть еще и способности. В институте она не ходила на пары иностранного языка, вечно препиралась из-за этого в деканате, но зато запоем читала в оригинале детективы, изданные зарубежными издательствами.
        - Ты могла быть переводчицей. Ты могла бы переводить литературу. У тебя отличный слог,  - как-то похвалила ее мать.
        На это младшая дочь беззаботно улыбнулась:
        - Могла бы, но не хочется!
        - А что тебе хочется?
        Младшенькая задумалась и ничего не ответила. Она не знала, чего бы ей хотелось. У нее было все, жизнь ее вполне устраивала, а никакой серьезной мечты у нее никогда не было.
        - Замуж бы ей выйти,  - как-то сказала старшая сестра, когда была в гостях у матери.
        - Рано. Ей рано. Она еще ребенок. Отсюда эти метания.
        Метания были, но, слава богу, к облегчению Маруси, в Младшенькой почти ничего не было от этой самой «золотой молодежи», которая собиралась в ресторане «София» каждый вечер. Однако плохая посещаемость лекций, слабая подготовка к семинарам, несдержанность - все это приводило к конфликтам с преподавателями. С однокурсниками ей тоже было сложно. Вернее, им с ней. С ними она ни на минуту не забывала, что она - дочь академика. И о чем ей говорить с теми, кто стоит далеко внизу на социальной лестнице. Маруся помнила наказ мужа: «Она не сильная. Она - слабая. А таких быстро сломать можно. Постарайся помягче обращаться с ней». Маруся так и делала, но мягкость матери принималась за слабость. Иногда на подмогу приходила Старшенькая. Она обращалась с сестрой так, словно не слышала ее интонаций и ее высокомерия. Старшенькая с упрямой лаской пыталась вернуть к жизни ту немного капризную, но добрую девочку, которая когда-то делила с ней детскую. Как правило, это у нее получалось. Маруся даже не понимала, почему у дочери это получалось, а у нее нет. «Это, наверное, из-за того, что Старшенькая с таким сильным
характером! Сестра чувствует эту силу!»  - строила догадки мать.
        Старшая дочь была с характером. С почти мужским характером и железной выдержкой. Ни одного слова не было сказано ею, ни одного вопроса не было задано ею после того, как в день свадьбы младшая объявила, что ее месть не за горами. Старшенькая словно бы и не заметила отсутствия сестры на свадьбе - только ласково пожурила ее. Поведение старшей ничем не отличалось от ее обычного поведения. И младшая струсила. Она не решилась больше так открыто конфликтовать, она подчинилась спокойной, но упрямой родственной ласке сестры. И в конце концов, ей ничего не оставалось делать, как возобновить добрые отношения и вести себя как ни в чем не бывало.
        Оставаясь наедине с собой, Младшенькая пыталась быть честной, а потому в уютной, обставленной по собственному вкусу квартире, где царил идеальный порядок и каждая вещь знала свое место, она бывать не любила. Именно здесь в голову лезли самые неприятные мысли и вопросы, на которые ответы она не находила. Не потому что так все было запутано, а потому что внезапно все стало очень просто. Сестра вышла замуж, и привычный мир распался. Не осталось той среды, которая вроде бы раздражала, но была знакомой и милой. Не осталось тех людей, над которыми она насмешничала, которых обсуждала и осуждала, на которых обижалась, но которые, оказывается, так много значили для нее. И признаться в этом было невозможно - мама только расстроится и почувствует в этом признании свидетельство одиночества дочери. Младшенькая даже не подозревала, что свадьба сестры так все изменит. Она не подозревала, что и дом родителей станет иным - в нем окажется слишком много места, слишком много вещей и слишком много воспоминаний. Младшенькая заходила к матери почти каждый день, но их встречи носили родственно-хозяйственный характер.
        - Ты с кем-нибудь встречаешься?  - как-то спросила ее мать.
        - Встречаюсь,  - ответила Младшенькая. Но, как ни ждала мать подробностей, дочь больше ничего не сказала. Не потому что скрытничала, а потому что говорить особо нечего.
        Они познакомились в институте. Он приехал за своей девушкой, но так случилось, что увез в кино ее, Младшенькую. Из самых озорных чувств она решила пококетничать и увела этого парня, а потом и влюбила в себя. Шло время, и как бы она ни фордыбачила, как бы ни пропускала свидания, как бы ни обижала его, он не отступался. Ему нравились не только ее глаза, такого необычного цвета, не только ее фигура. Ему нравился ее характер. Он ценил ее независимость, которая так редко встречалась в девушках. К тому же Младшенькая его не любила, а это заводило больше всего. «Почему она со мной?!»  - гадал он и продолжал навещать ее, оставался ночевать, а потом утром хозяйничал на ее кухне, готовил ей завтрак. Он взял на себя все возможные домашние хлопоты - ремонтировал сантехнику, таскал тяжелые пакеты с картошкой и кочаны капусты, он менял дверной замок, чинил оконную раму и вешал карнизы под высоченными потолками. Иногда ей казалось, что она лишняя среди этой суматохи. Он завалил ее дефицитным товаром - все, что можно было достать, он доставал. Младшенькая благосклонно взирала на это и думала, что он похож на
кота, который хозяину приносит добычу - придушенную мышь.
        - Может, ты хочешь вкусной рыбки?  - интересовался он и только ждал взмаха ее ресниц.
        - Нет, я хочу поваляться на диване с книжкой. И чтобы меня не трогали.
        Он замирал и не трогал ее. Он был удивлен тем, что она так хорошо знает литературу и свободно владеет английским языком - внешне она была бесшабашная и беззаботная, словно и не брала в руки учебники и книги.
        - Я хорошо зарабатываю,  - сказал он как-то,  - у меня много знакомых, много возможностей. Я тебя обеспечу. Выходи за меня замуж.
        Младшенькая изумилась и наконец внимательно присмотрелась к человеку, который уже несколько месяцев ночевал в ее спальне. «Он - не красавец. Но мужественный. Влюблен. Это хорошо. Вон Старшенькая просто-таки за жабры Лукина держит. Одной только любовью! Ну будет зарабатывать деньги и…»  - что дальше, Младшенькая не додумала и согласилась стать его женой.
        Маруся была в панике:
        - Он же работает автослесарем!
        - Мама, ну и что?!  - Старшенькая не очень поняла беспокойство матери. Ей было все равно, чем занимается человек, лишь бы нравился. И вообще с учетом того, что Младшенькая, судя по всему, вообще нигде не собирается работать, автослесарь - это очень хорошо. Старшенькая так матери и сказала.
        - Тебе хорошо шутить. За тобой Лукин, как Великая Китайская стена. А за ней нет никого. Никто ее не защитит. А этот слесарь - бог знает какие у него манеры и повадки. Еще и поколачивать ее будет. Она с норовом, но слабая! Ты же знаешь!
        - Мама, пусть выходит замуж, а там - посмотрим.
        Старшенькая понимала, что, как только мать скажет, что она против этого брака, сестра тут же распишется.
        Через две недели автослесарь, чуть ли не стоя на одном колене, просил у Маруси руки ее младшей дочери. Маруся, волнуясь, дала согласие и, по пунктам перечислив все свои опасения, прибавила, обращаясь к жениху:
        - Я надеюсь, что вам хватит терпения. Вы же понимаете, какая женщина станет вашей женой.
        - Я уже все понимаю,  - торопливо кивнул автослесарь.  - Я все понимаю! Свадьба будет на пять баллов! Мне только времени немного надо!
        - Пожалуйста,  - великодушно разрешила Маруся. Она махнула рукой на непонятливость жениха.
        - Мне нужно… мне нужно два месяца…
        - Конечно, конечно…  - Маруся обрадовалась - может, дочь одумается. Впрочем, радость была недолгой - она понимала, что, дав согласие, дочь никогда уже не изменит своего решения. Младшенькая была очень упряма.
        - А зачем вам столько времени?  - напоследок поинтересовалась она.
        - Работа. Я должен сделать два заказа. Очень уважаемые люди просили - это время, мне самому необходимо за запчастями ехать, доверить никому не могу. Меня в Москве знают, марку держать надо.
        - Понимаю, понимаю.  - Маруся даже как-то смягчилась. Все-таки человек ответственный и уважаемый в определенных кругах.
        Младшенькая за всем этим наблюдала, не скрывая улыбки. Такие улыбки можно увидеть у детей во время циркового представления. Казалось, все происходящее ее развлекает, веселит и она с нетерпением ждет финала представления. Момента, когда случится все самое интересное.

* * *
        Она шла по улице - высокая, худая девушка в расклешенных джинсах и клетчатой рубашке. Взгляд останавливался на ее фигуре - вся одежда была узкая, словно на два размера меньше, и обтягивала фигуру девушки, подчеркивая каждый изгиб. У девушки была безупречная фигура. Роста она была высокого, но ей казалось этого мало, и потому она носила модные туфли на высокой платформе. В руках она держала легкий плащ, на голове была повязана косынка. По улице шла не девушка, а картинка из самого последнего журнала мод за тысяча девятьсот семьдесят пятый год. Прохожие не оглядывались на нее - вид у нее был неприступно-капризный. Она шла неторопливой походкой, и это была походка хозяйки, походка королевы. Молодой человек, одетый с иголочки и точно так же напоминающий иллюстрацию модного журнала, вышел из машины и оглянулся вокруг. Он совершенно точно помнил, что где-то здесь, за углом, был табачный киоск. Он не бывал здесь уже несколько лет. Не то чтобы специально не заезжал, просто не представлялось случая. Закурив, молодой человек осмотрелся: пять лет - срок не очень большой, но люди за это время меняются
сильнее, чем улицы и дома, а потому привычное кажется другим. Вадим, а это был он, вдруг понял, чего ему так не хватало все это время - небольших пространств. Не хватало уюта дворовой тесноты, узких тротуаров и маленьких домов. Не хватало милого Замоскворечья, которое даже пахнет по-другому, не по-городскому. Пахнет шоколадом, который варят на Балчуге. Вадим не пошел к своему старому дому. Тот обмен, который совершили родители, он пережил тяжело. Ему казалось, что все делается специально, назло ему, что никто его не слушает. Казалось, что там, в благоустроенном новом районе, где много парков, зелени, жизнь будет иметь другой рисунок - мать станет чувствовать себя лучше, здоровье ее удастся поправить. Но переезд ей не помог.
        Вадим прошел к школе, где учился его друг Толя Лукин, заглянул в булочную - все тот же прилавок, и запах тот же - аромат калорийных булок, дошел до универмага, который на углу Коровьего Вала, там когда-то он покупал тетради. И было это не так уж давно, но, кажется, он был тогда другим человеком. Вадим хотел уже вернуться к машине, когда его кто-то окликнул:
        - Вадим! Что ты здесь делаешь?!
        Он оглянулся, и первое, что увидел,  - это фиалковые глаза. Только лицо было совсем другое.
        - Здравствуй, Младшенькая!
        - Здравствуй.  - Она, казалось, даже не удивилась. Словно, не прошло несколько лет и не произошли события, которые повлияли на их жизнь.
        Вадим вдруг ей позавидовал.
        - Хорошо здесь у нас.
        - Да, мне тоже нравится.  - Она улыбнулась. Она сделала маленький шаг в сторону, как бы немного отступая и давая ему себя разглядеть. И он внимательно присмотрелся к ней. От той девочки, которая так была в него влюблена и которая была так навязчива не столько поступками, сколько чувствами, вечным молчаливым присутствием везде, где он был, от этой девочки ничего не осталось. Она исчезла без следа, а вместо нее появилась молодая женщина, красивая, самоуверенная, со снисходительным взглядом фиалковых глаз. «Глаза все те же. Их, семейные. У Старшенькой были такие же. Есть. И сейчас такие есть, только я давно ее не видел»,  - подумал Вадим и растерялся. Ему не хотелось, чтобы его увидели таким, расчувствовавшимся, тоскующим по этим родным переулкам. Он вообще не любил демонстрировать эмоции, но тут его застали врасплох.
        - Ты приехал сюда погулять? Твоя?  - Младшенькая кивнула на машину, припаркованную внизу улицы.
        - Моя,  - с оттенком гордости произнес Вадим. Машина была дорогая - «Фиат», он ее достал через посольство. Тогда, в семьдесят пятом году, в Москве таких было мало.
        - Ммм,  - промычала Младшенькая, и Вадим даже не понял, что это означало. Он, привыкший определять людей по внешнему виду, сразу догадался, что она живет хорошо. На ней лежала печать достатка и беззаботности. «Наверное, муж!»  - подумал он, а она тут же сказал:
        - Нет, не замужем.
        - Я не хотел…
        - Хотел, это всем интересно. Ты, например, женат?
        - Я?  - задумался Вадим. Он и сам не знал, как определить свое гражданское состояние. Официально не был, но как только решится вопрос с работой за границей, они распишутся. Эту женщину он не любил. Но так случилось, что их пути пересеклись. Не самый плохой вариант - никакой нервотрепки, никаких истерик, все ровно, все спокойно, все ради карьеры.
        - Я - не женат. Могу показать паспорт.  - Он сделал честные глаза.
        - Зачем мне твой паспорт? Мне все равно.
        - Как Старшенькая?  - спросил Вадим.
        - Ты разве не бываешь у них?  - Младшенькая удивилась.
        - Нет, я не бываю там. Не думаю, что это удачная мысль, мешать семейной жизни.
        - Ну,  - та покачала головой,  - может, надо проще относиться ко всему?
        - Может, но в этом случае у меня не получалось. Ты же сама все знаешь.
        - Знаю.  - Она кивнула.  - Слушай, пойдем ко мне. Чаю попьем, перекусим. Я голодная ужасно.
        - К тебе? Ты где сейчас живешь?
        - Я живу у себя,  - рассмеялась Младшенькая.  - Сам все сейчас увидишь!
        Она взяла его под руку, и они направились к арке, которую охраняли каменные львы и которая вела во двор огромного дома.
        Дом был тот же, только дальнее его крыло. Войдя в арку, они долго шли по двору, потом завернули за угол - тут дом неожиданно заканчивался и начинался снова.
        - Господи, я никогда не думал, что он такой огромный, этот ваш дом. Мне казалось, что в нем только и есть - ваш подъезд.
        - Ты не представляешь, какой он большой. Если смотреть на него сверху, он похож на букву «Ш». Так вот, я живу в самой дальней палочке, на самом ее краю. Это уже другая улица, и мне иногда кажется, что другой район.
        - А где мама?
        - Мама живет у себя. В нашей старой квартире. Старшенькая у нас благородно отказалась от всего, они с Лукиным снимают квартиру на Шаболовке.
        - Так похоже на них обоих. Особенно на Толю.
        - Не язви. Мне иногда стыдно, что я сибаритствую одна в этих двух комнатах.
        - Ты просто нормально живешь, поверь мне.  - Вадим снисходительно посмотрел на Младшенькую. Это качество - любовь к хорошему, красивому и удобному, которая чувствовалась в ней с малолетства,  - пожалуй, ему нравилось больше всего. Он и сам был таким.
        Они вошли в квартиру, и когда Вадим увидел высокие потолки с лепниной в виде виноградных листьев, огромные двухстворчатые двери, паркет старый, узкий, темный, он понял, как тосковал по прошлым годам. Ему на минуту показалось, что он в той же самой квартире, где жила Старшенькая с родителями и со своей младшей сестрой. Ему почудился запах паркетной мастики и стирального порошка - так пахло в ванной комнате. Ему показалось, что ни дня не прошло с того времени, просто он куда-то отлучился и вот вернулся, чтобы продолжить ту жизнь.
        - Послушай, давай-ка съезжу в магазин,  - Вадим остановился на пороге,  - я так не могу. С пустыми руками…
        - Куда ты поедешь? Вечер, скоро все закроется. И потом, у меня все есть. Полный холодильник. Даже шампанское имеется.
        - И все равно неудобно.
        - Брось! Я сейчас все приготовлю. Если хочешь курить - кури. Можно в комнате, можно на балконе, как тебе удобно.
        Младшенькая вдруг смутилась:
        - Ты знаешь, я не очень хорошо готовлю, но постараюсь.
        - Не надо, не возись. Давай просто чаю попьем,  - возразил было Вадим, однако она уже исчезла на кухне. Он вытащил сигареты и вышел на балкон. На него дохнуло весной и шоколадом - с Балчуга тянулись дым и аромат. Замосковоречье словно отдельное государство, с границей в виде Садового кольца, готовилось к вечеру. Но это были уже теплые сумерки, пахнущие тополиными почками и свежей травой. Пахло пылью и пустеющим городом. У Вадима сжалось сердце - он столько раз смотрел на эти крыши и столько раз думал, что когда-нибудь они будут смотреть на этот город вместе, когда-нибудь случится чудо, и они окажутся вдвоем, и никто им не сможет помешать. Но этого не случилось. Лукин, Лукин, Лукин. Его лучший и самый настоящий друг, он оказался счастливчиком, он оказался тем, кому повезло. А она оказалась однолюбом, и с этим ничего нельзя поделать. Вадим докурил и опять зажег сигарету. И опять вспомнил друга. Лукин был чуть старше, хотя они считались ровесниками. Он сумел понять, что Старшенькая - его любовь. Вадим же все сомневался, метался и пытался не верить себе. А надо было верить. Надо было признаться себе
честно, что любишь эту девушку и любишь так, что сумеешь за нее побороться. Но он находил отговорку - нельзя переходить дорогу другу. Хотя в душе понимал, что можно. Если только ты уверен в себе и своем чувстве.
        Так, может, он и не любил Старшенькую? Ну какая любовь в десятом классе?! Так, сплошные эмоции и гормоны. А кто это знает наверняка? Кто даст руку на отсечение, что любви в семнадцать лет не бывает? Никто. Никто и никогда.
        А может, он подыгрывал друзьям? Лукину и ей. Играл в романтический треугольник, но играл несерьезно, чтобы ничем не рисковать. И радовался, что Лукин так твердо стоит на страже своей любви.
        Вадим посмотрел на истлевшую сигарету и прикурил еще одну - возвращаться в комнаты не хотелось. Здесь, на этом балконе, в ароматах московского лета, запахах асфальта и шоколада, хорошо вспоминалось. И в голову приходило то, о чем раньше даже не думалось. Вадим вдруг улыбнулся - вот признание, которое убило бы всех. Ему нравились обе сестры. Нравились обе девочки с фиалковыми глазами. Но всего лишь нравились, без изнуряющей обязанности быть честным и кому-то верным. И эта необременительность позволяла наслаждаться игрой в непонимание, легкомысленность и в то же время намекать на роковые страсти.
        А может быть, все объяснялось гораздо проще - может, он считал, что есть что-то поважнее школьных увлечений и надо дождаться взрослой жизни, оглядеться?
        Так или иначе, он что-то упустил в той жизни, которая казалась такой несерьезной, а теперь представляется такой фатально невозвратной. Упустил. В отличие от Лукина.
        Вадим привык, что прошлое не покидает его, оно рядом с ним. Но так подробно, так честно и так спокойно не думал о нем. Оказалось, это приятно - вспоминать поражение, вспоминать потерю и лелеять то давнее чувство, словно оно еще может ему понадобиться.
        - Ты что здесь застрял?!  - в дверях показалась Младшенькая.  - Все готово!
        Они прошли в гостиную, где она накрыла стол, и Вадим приятно удивился тому, как умело и с каким вкусом она все приготовила. И хоть мясо было чуть жестковатым, а салат слишком крупно порезан, он с удовольствием ел, успевая ухаживать за хозяйкой. Они чокнулись, выпили шампанского, посмеялись над своей торжественностью и налили еще. Скованности как не бывало, ее-то и до этого было чуть-чуть, но сейчас они заговорили свободнее, и, казалось, не было тем, которые они не могли бы обсудить.
        - Я захмелею,  - рассмеялась Младшенькая.  - Я ничего с утра не ела.
        - Так ешь! Ты, оказывается, вкусно готовишь, я даже и не подозревал.  - Вадим положил ей и себе салата.
        - Ты вообще не подозревал, что я есть,  - рассмеялась она.
        - Неправда. Ты была. Ты была везде. Около моего дома, у футбольного клуба, у школы. Ты ходила за мной следом, провожала в магазин и на занятия. Ты была. Только я делал вид, что тебя не вижу.
        - В этом-то и проблема,  - вздохнула Младшенькая.
        - Не в том смысле - я делал вид, что не вижу, что ты следишь за мной.
        - Не придумывай!  - Младшенькая смутилась.
        - Следила, следила, но мне это нравилось. Приятно, когда ты нравишься красивой девушке,  - рассмеялся Вадим. Он откинулся на спинку стула. В этой комнате было очень комфортно - словно в родном доме после долгого отсутствия.
        - Болтун!  - Младшенькая рассмеялась.
        Их разговор приобрел иную интонацию. Раньше она следила за каждым своим словом, за жестами, она продумывала каждый свой шаг, который делала в его присутствии. Сейчас она чувствовала себя абсолютно свободной. Ей не хотелось ему нравиться, хотелось предоставить Вадиму возможность рассмотреть ее такой, какой она бывала каждый день в стенах своего дома. И Вадим уловил эту разницу. И тоже почувствовал свободу - ведь очень тяжело иметь дело с человеком, который любит тебя, а ты его ни капельки не любишь. «Значит, я ее не любил?! Значит, это сейчас мне хорошо, когда между нами нет ничего, кроме нескольких неловких лет?! Ее детской навязчивости, непонимания и вечной обиды, думал он и, уже не стесняясь, рассматривал ее. А она, почувствовав этот изучающий взгляд, ничуть не смутилась: у нее против него появилось оружие - опыт.
        - Нет, не болтун, у тебя красивые глаза. Ты вообще красивая. И ты это знаешь.  - Вадим, улыбаясь, смотрел на нее. Ему уже нравилась эта игра - они как будто пробовали на прочность тонкий ледок их недополучившихся отношений. Вадим даже не понимал, зачем он это делает. «Это шампанское и коньяк, который она все время просит подлить. Если бы я ее не знал, то подумал бы, что она хочет меня напоить,  - пришла ему в голову мысль, но он тут же одернул себя. Сестры так не играют!» Сейчас ему показалось, что Младшенькая и ее старшая сестра ужасно похожи. «Нет, только глаза одинаковы, а черты лица разные. Старшенькая всегда была милой, ужасно милой. А эта красива. Очень красива, хотя и несколько холодное выражение глаз».
        - Ты в кого-нибудь влюблена?  - спросил Вадим.
        - Да,  - ответила Младшенькая.
        - Вот как?  - Он почему-то расстроился.
        - А что удивительного в этом?  - улыбнулась Младшенькая.
        - Действительно,  - пришлось согласиться Вадиму.  - И кто он? Какой он?
        - Я даже не могу его описать. Обычный.  - Она развела руками как бы в недоумении.
        - А за что же любишь?
        - За то, что он меня любит.
        - А он любит?
        - Факт,  - подтвердила она с хулиганским видом.
        - Какая ты счастливая - ты уверена. Ты во всем уверена.
        - Кто тебе это сказал? Кто сказал, что я уверена?
        - Мне так кажется.
        - Вадим, тебе все время что-то казалось. Сколько я помню, тебе что-то казалось, что-то мерещилось, в чем-то ты сомневался, а чего-то боялся. Почему? Откуда в тебе это? Ты же такой….  - Младшенькая попыталась подобрать слова:  - Ты такой… Ты - как ледокол, это просто чувствуется, ты прешь по льду, раскалывая его. Но иногда…
        - Знаю, сам чувствую, что вдруг начинаю буксовать. Как будто в грязи застрял. И ничего не могу поделать, надо вроде бы на газ жать, а я сижу и ничего не делаю, по сторонам смотрю.
        - Потом жалеть начинаешь, да?
        - Да.  - Вадим почувствовал, что в последнем вопросе есть подвох. Он хотел обойти этот момент, не услышать намек, но почему-то не стал этого делать. Наоборот, он помолчал и произнес:  - Ты не представляешь, как иногда жалею. И ругаю себя последним идиотом. Но, сама знаешь, порой ничего уже нельзя сделать.
        - А если бы можно было что-то изменить, решился бы на это?  - Младшенькая поставила перед Вадимом чашку, подвинула конфеты и добавила:  - Знаешь, налей-ка мне еще коньяку.
        - Ишь ты, крепкая какая!
        - Нет,  - улыбнулась Младшенькая,  - никакая я не крепкая, я уже опьянела. И наверное, больше мне не стоит пить, но тогда я тебе не расскажу, как сильно я была в тебя влюблена.
        Она посмотрела на Вадима своими фиалковыми глазами, и тому показалось, что это вовсе не младшая сестра сидит напротив него, а старшая и именно она хочет рассказать ему о том, чего он сам, дурак, не замечал, в чем сомневался, что принимал за игру. Какая-то тревога шевельнулась в нем, но это было лишь мгновение, а потом опять повеяло этим запахом улиц и шоколада и показалось, что звуки, доносившиеся со двора, были теми же самыми, что и в их школьные годы. И вдруг исчезло это чувство новизны - вдруг Младшенькая показалась ему не взрослой молодой женщиной, со своими тайнами, историями, со своей линией жизни, которая была закрыта от него, она вдруг предстала той самой школьницей, которая всегда была рядом с сестрой. Вадима вдруг охватила досада - он был между небом и землей. Между прошлым и будущим. И то и другое его манило сейчас, и то и другое имело свои тайны, которые вдруг хотелось разузнать. «Что я делаю? Зачем мне это все?»  - подумал он, пересаживаясь к ней ближе и беря ее руки в свои.
        - Расскажи, как ты меня любила, расскажи. Я же совсем этого не знаю. Я видел, но не знаю. И не знал, я был занят…  - Он осекся, испугался, замолчал.
        Но Младшенькая спокойно произнесла:
        - Ты любил ее, мою сестру. Любил даже больше, чем любил ее Лукин. Я это тоже видела. Он любил как заведенный, как исполняющий обязанности, как давший обет. Так любить легко. Это как жить по уставу: ты любил по-другому. Ты любил мучительно, сомневаясь, удаляясь от нее и приближаясь к ней, словно проверял себя. Твоя нерешительность мучила тебя, но ты не отступался, ты продолжал блуждать в этих трех соснах - долг перед другом, любовь к ней и страх будущего. Но ты не понимал, что во всем этом была жизнь, был нерв, было что-то, что бывает только один раз. Жаль, что она этого не замечала.
        - А ты? Ты все видела?  - Вадим продолжал держать ее руки.
        - Я - да. И очень хотела, чтобы это все происходило со мной. Ведь я любила. Ах, Вадим, как же я тебя любила! Мне казалось, что я умру от этой любви - она ведь не имела будущего, не имела вообще ничего, кроме моих мечтаний.
        - Я рад, что ты мне сейчас это сказала. Ты не представляешь, как важно услышать такие слова.
        - Представляю,  - улыбнулась Младшенькая.  - Но я сейчас их не услышу.
        - Ну почему же?  - тихо спросил Вадим и наклонился к ней.
        Что делает Москва ночью? Спит? Нет, не спит. Она бережет и охраняет - сон, покой, любовь. Даже ту, которая мало похожа на любовь, а похожа на реванш, на обман. Она охраняет прошлое, которое, пользуясь темнотой, притворилось настоящим.
        Вадим проснулся рано. Он проснулся от тревожной мысли - надо позвонить, предупредить, чтобы не волновались, чтобы не подумали не дай бог что-нибудь! А подумать могли, и оказались бы правы, представив самое нехорошее,  - рядом с ним спала девушка, ее фиалковые глаза были закрыты. И ночью он не смотрел в них, он только целовал ее и представлял совсем другую. Ему сейчас надо было бежать, как в дурных романах. Но случившееся и было таким пошловатым романом, где герои обманывают и себя, и читателей. Он встал, оделся, выходя, тихо притворил дверь. Замок щелкнул, дверь закрылась, отделив тем самым окончательно его прошлое. Возврата к нему уже никогда не будет - он это знал, шагая по Ордынке - такой родной, близкой улице, с которой была связана вся его предыдущая жизнь.
        В квартире, которую он только что покинул, осталась женщина. Она лежала с закрытыми глазами, но не спала. Она слышала, как захлопнулась за ним входная дверь, но не остановила его, потому что испытывала то же самое - от нее уходило прошлое, в нем просто отпала необходимость. Это прошлое останется только лишь воспоминанием, воспоминанием, спрятанным в самом дальнем углу памяти.

* * *
        А в это время Маруся беспокоилась о предстоящих торжествах, которые, судя по всему, должны были превзойти по пышности ее собственную свадьбу. Жених чем-то напоминал покойного Петра Никаноровича, только без интеллигентной внешней мягкости, без обширных знаний в области химии. А так - неукротимая энергия, напор, хозяйственная хватка. И знакомых - вся Москва. И подход к бракосочетанию был тот же.
        - Вы не волнуйтесь, я все устрою и достану!  - заверил он Марусю и растворился в деловых хлопотах.
        - Где твой жених?  - иногда спрашивала Маруся дочь.
        - Носится. Договаривается. Достает,  - пожимала плечами Младшенькая.
        - Господи, да что же можно столько времени доставать?!  - удивлялась мать.
        - Свадьба будет в гостинице «Россия». Или в «Огнях Москвы». В гостинице «Москва».  - Дочь называла самые дорогие рестораны Москвы.
        - Ну и то хорошо, и то хорошо!  - соглашалась Маруся.  - Хотя мы еще никого не приглашали.
        - А еще будет цыганский ансамбль из театра «Ромэн». Они будут играть весь вечер,  - сообщала Младшенькая матери.
        - Это еще зачем?! В ресторане всегда есть своя музыка, свой оркестр.
        - Он уже договорился. А еще будет медведь дрессированный вместе с цыганами,  - продолжала она пугать мать.
        - Машин будет несколько, и все «Чайки»,  - еще через пару недель отчиталась Младшенькая о работе жениха.
        Маруся готова была перекреститься от подозрений и страха. Родственников жениха она еще не видела, знала только, что они из Вятки. «Ну что ж, “люди вятские - люди хватские”»,  - повторяла она старую пословицу, которая, как ей казалось, вполне объясняла напористость и деловитость будущего зятя.
        - А приглашения?! Вы хотели приглашения специальные сделать?  - Маруся вдруг вспомнила недавний разговор.
        - Не волнуйся. Уже заказали. На какой-то особенной бумаге. Таких ни у кого не было.
        - Ну, честно говоря, их вообще не бывает. Это чудом удалось купить открытки. А так…  - Маруся вспомнила, как Петр Никанорович волновался по этому же поводу.
        - Мам, пусть занимается. Ему же нравится!
        После того как она стала невестой, Младшенькая полюбила бывать у матери. Она сидела подолгу, до позднего вечера, а иногда и оставалась ночевать. Словно прощалась с тем временем, когда была ребенком. Маруся это почувствовала и теперь все время старалась вспомнить прошлое - детство сестер. Эти вечера были такими спокойными, такими миролюбивыми, что Маруся успокоилась. «Старшенькая права была, ей просто надо выйти замуж. И этот автослесарь не так плох. Вон какой хозяйственный!» Маруся пекла дочкины любимые пироги, заваривала чай и была счастлива. Ее семья, преодолевая трудности, шла положенным путем.
        В суете прошел месяц, и другой, пошел третий. Наконец, жених получил финский костюм, уже был заказан ресторан, машины, куплены куклы и ленты, уже в доме стоял ящик азербайджанского коньяка, который приволокли какие-то мутные люди. Уже Младшенькая съездила на последнюю примерку платья.
        - Ну вот, в следующую субботу выдаем замуж твою сестру!  - позвонила Маруся старшей дочери.
        - Неужели все готово?!  - рассмеялась Старшенькая.
        - Вроде да. Ну, я тебе скажу, и энергии у моего второго зятя!
        В четверг Маруся пригласила дочерей на ужин.
        - Девочки, прощальный ужин! Не будем нарушать традиций - соберемся семейным кругом. Только мы трое.
        Дочери приехали, когда стол был уже накрыт. Маруся приготовила самое вкусное и самое любимое. То, что она обычно делала, когда дочери были маленькими. Они суетились вокруг большого стола, шутили, припоминали разные случаи из прошлого, и, казалось, не было в этом доме ничего, что могло бы их омрачить.
        - Я тебя ужасно люблю,  - обняла старшая младшую,  - будь счастлива и помни, что я всегда тебе помогу. Но все-таки лучше, чтобы моя помощь тебе не понадобилась.
        Этот вечер Маруся запомнила надолго - им всем было очень хорошо, но не хватало Петра Никаноровича. Она расплакалась, вспоминая мужа.
        - Ой, наша мама коньячку лишнего выпила,  - рассмеялась Старшенькая и кинулась утешать мать.
        На следующее утро в дверь позвонили очень рано. Маруся, застегивая халат, открыла дверь. На пороге стоял жених, будущий зять.
        - Проходи,  - обрадовалась Маруся,  - сейчас я себя в порядок приведу и накормлю тебя.
        Тот вошел и остановился в прихожей.
        - Что с тобой,  - вгляделась в его лицо Маруся,  - ты устал? Забегался! Я же говорила, нельзя сделать невозможное и не нужно тратить столько сил и денег! Давай-ка я тебе давление померяю.
        - Не надо. Не надо мерить давление.
        - Почему? Потом валерьянки капель тридцать выпьешь, и все пройдет! Не стой в прихожей, словно чужой.  - Она подтолкнула жениха в комнату.
        - Не пойду я никуда. И свадьбы не будет.
        - Как не будет?!  - не поняла Маруся.
        - Вот так. Не будет.
        - Кто это сказал?! Да ты можешь объяснить что-нибудь?!
        - А что объяснять?! Пусть ваша дочь сама вам все объясняет!
        - Да что она должна мне объяснить?!  - Маруся перепугалась не на шутку.
        - Я сам ничего не понимаю. Она говорит, что замуж выходить не хочет. Сказала, чтобы я все отменил!
        Дальние страны
        В тысяча девятьсот семьдесят седьмом году в мире произошло много событий. Случилось крупнейшее землетрясение в Румынии, в продаже появился первый персональный компьютер «Appеl II», умер Элвис Пресли. Все радиостанции крутили «Аrival»  - «АББА» набирала обороты. Стояли очереди на «Звездные войны» Джорджа Лукаса, и новый кумир Траволта в «Лихорадке субботнего вечера» убивал наповал своим белым костюмом. Семьдесят седьмой год был не самым бедным на события, хорошие и плохие, на большие и маленькие. Вадим Сорокко, по роду службы прилежно изучающий всю иностранную периодическую печать, особенно интересовался событиями в Нидерландах. Вот уже как три недели его документы лежали в Министерстве иностранных дел, ожидая самой последней визы.
        - Что это они тянут? Неужели их смущает твой возраст?!  - беспокоилась та самая женщина, с которой он наконец расписался. Ему намекнули, что его неженатого туда точно не пустят.
        - Вряд ли. Есть и помоложе меня. И потом, меня же назначают на самую низкую должность. Можно подумать, что я еду контракты подписывать. Нет, я и сам не понимаю, ведь все проверки я уже прошел,  - отвечал он ей.  - Все давно готово. Все, кто должен был, уже дали согласие. Вот только в МИДе что-то не торопятся.
        Вадим посмотрел на жену - он все еще не мог привыкнуть к тому, что теперь состоит в законном браке. Для него вообще понятие «жена» было чем-то фантастическим - в свои двадцать семь лет Вадим чувствовал себя холостяком, и только производственная необходимость привела его в загс. Он не сделался бирюком, он по-прежнему оставался центром любой компании, в которую попадал. В доме он вел себя так, как, наверное, должны вести себя роботы,  - он как бы включал программу «забота», программу «волнение», программу «любовь». У него не было потребности в душевной открытости. Иногда он обеспокоенно задавался вопросом, понимает ли жена ситуацию, но, присмотревшись к своей второй половине, успокаивался. Если Рита (так ее звали) и понимала, то была достаточно умна, чтобы не показывать это. Она соблюдала правила, удобные обоим. Рита была худенькая и очень маленькая, но гордо и решительно поднятая голова с темной короткой стрижкой делала ее словно бы выше. Она была без возраста - и двадцать, и сорок лет одинаково подходили ей. В ней был стиль - всегда в брюках, всегда подтянутая, всегда олицетворяющая деловитость и
собранность. «Смотрите, я человек надежный, на меня можно положиться!»  - казалось, говорил весь ее облик. Во взгляде же иногда мелькало такое снисхождение, что человек, общающийся с ней, невольно задавался вопросом: «Да кто же в этой семье главный? Муж или все-таки она?» И, понаблюдав, приходил к выводу, что, скорее всего, она, жена. Вадиму дела не было до этих женских игр и уловок. Он жил своей жизнью, почти не обращая внимания на деятельность жены. Она же без устали «сколачивала» пул друзей. Слово «пул» тогда не было в ходу, но она любила его употреблять, придавая обычному стремлению иметь близких друзей особый смысл. Она обставляла квартиру так, чтобы там комфортно было не только тем, кто был равен им по положению, но и тем, от кого зависела карьера мужа. А с этой категорией людей она умела ладить. Вадим, иногда отвлекаясь от своей обычной сосредоточенности, удивлялся тому, что жена сделала ставку на мужчин из его окружения. Рита не имела привычки занимать разговором женщин - жен тех, кто пришел к ним в гости. Она не считала нужным обсуждать то, что обсуждали на диванах дамы: моду, кухню и
сплетни. Рита только мило улыбалась, предлагая им угощение, но общалась с мужчинами. Она не занимала их пустыми разговорами - ко всеобщему удивлению, она была интересной собеседницей. Она разбиралась в чиновничьей иерархии, она знала по именам всех влиятельных должностных лиц, и она умела сделать смелый прогноз развития того или иного события. При этом Рита не кокетничала, не гримасничала, не строила глазки, она вела серьезный, взвешенный разговор. Очень скоро Рита стала своей в абсолютно мужской деловой компании. У Вадима это вызвало удивление, но никак не ревность - чувство обычное для большинства мужчин в подобной ситуации. Он не стал указывать ей на ее место - кухню, спальню, тряпки, он принял ее как соратника. Но за этим спокойствием стояло не столько благоразумие и уважение, сколько равнодушие. Вадиму было все равно, какое место рядом с ним займет эта женщина.
        Наконец, когда за завтраком Вадим и Рита обсуждали такое невиданное тогда, в семидесятых, событие, как захват южномолуккскими террористами поезда на юге Нидерландов, зазвонил телефон. Рита посмотрела на мужа и сказала со значением:
        - Ну вот и все. Можно собирать чемоданы.
        Вадим почему-то сразу поверил ее словам. «Да,  - подумал он,  - сейчас я сниму трубку, и мне скажут, что надо ехать в эти самые Нидерланды, в которых средь бела захватывают заложников». Он снял трубку, поздоровался и стал слушать. Через час он выезжал в МИД для последнего инструктажа. «Надо же! И как Рита почувствовала, что это по моему делу звонят и что все решено!» Впервые в жизни он подумал, что жена - вообще это не так плохо, а такая, как у него,  - еще и удобно.
        «Начальство» сияло так, словно это ему предстояло проработать в Амстердаме, в представительстве внешнеторговой организации в течение семи лет.
        - Я вам так завидую. Мне бы в наши годы ваши возможности! Мы о таком даже не мечтали. А вот вы!
        «А что - мы?!  - подумал про себя Вадим.  - Мы знаем три языка в совершенстве, имеем публикации в солидных иностранных журналах. Ну, правда, в соавторстве. Но не было бы соавтора, не было бы и публикаций. Мы защитились в двадцать пять лет. Одна из лучших диссертаций. И самая молодая за все выпуски. Вот - это мы»! Но это он только подумал, а вслух сказал:
        - Я надеюсь, что не подведу людей, которые меня рекомендовали и помогали мне.
        - Вот, вот!  - «Начальство» улыбнулось и опять продолжило:  - И все-таки завидую. Такая страна…
        Вадим подумал, что сейчас ему напомнят о тюльпанах, мельницах и прочем. Но «начальство» спохватилось и продолжило:
        - Нам очень нужны эти контакты. Экономика страны напрямую зависит от успешности и твердости наших людей на таких местах. Да, вы молоды. Не скрою, что мы так долго тянули из-за вашего возраста. Тут некоторые считали, что рано, слишком рано работать на передовой, так сказать. Но я-то знаю, что молодость - это лучшее оружие. Не подведите нас. Ну и конечно, моральный облик. Помните, соблазнов много!
        - Я сделаю все, что в моих силах,  - заверил Вадим и уже через неделю летел в Амстердам.
        Именно на новом месте Вадим оценил способности своей жены. Со стороны казалось, что она всю жизнь прожила в Европе, а не в Советском Союзе. В отличие от остальных командированных Рита проигнорировала продуктовое изобилие и почти не уделила внимания магазинам одежды. Она сосредоточилась на мебельных и художественных салонах и блошиных рынках. Она не покупала много дешевых мелочей, а приобретала вещи относительно дорогие, но такие, которые можно было потом увезти в Москву и которые помогли бы украсить квартиру. Аукционы, распродажи наследства, субботние ярмарки - Рита разузнала обо всем сразу же и тотчас принялась обустраивать быт. Вадим после жизни в дефиците отдал должное деликатесам, но потом предпочел обратить внимание на книги. Здесь было великое множество магазинов, где можно было приобрести любую книгу на любом языке.
        - Книги мы не сможем увезти - они тяжелые,  - заметила Рита, когда Вадим приволок очередные покупки.
        - А вот эти твои эстампы - легкие?  - возразил Вадим.
        - Они несут очень важную смысловую нагрузку,  - ответила жена.  - Они сообщают гостям о нашем художественном вкусе.
        Вадим хмыкнул - то, что висело на стене, к его пристрастиям не имело никакого отношения. Единственное, с чем он мог согласиться, что вкус и чутье у Риты были. Вадим даже стал присматриваться к тому, что она приобретала,  - для него это была своеобразная школа.
        Через полтора месяца Сорокко позвали гостей, чтобы отметить назначение Вадима, их приезд и вообще, чтобы познакомиться с коллегами. Все приглашенные были потрясены тем, что увидели: Рита умудрилась оформить интерьер так, словно была прирожденным дизайнером, а в наследство получила коллекцию старинных вещей.
        - Я смотрю, вы потратили уйму денег! Зачем? Все с собой в Москву не увезете,  - ехидно заметил один из гостей.
        Вадим улыбнулся, он предупреждал Риту, что ее энергия вызовет ненужные толки, зависть и замечания со стороны тех, кто по долгу службы обязан все подмечать.
        - Думаю, не стоит жалеть средств для того, чтобы представить страну в выигрышном свете,  - улыбнулась Рита.  - Здесь должны понимать, что наше государство должным образом обеспечивает своих людей.
        Крыть было нечем, завистники и недоброжелатели прикусили языки.
        - Ну ты даешь! Не побоялась, что в демагогии обвинят,  - сказал вечером Вадим.
        - И не собираюсь бояться,  - отрезала Рита. Здесь, в Амстердаме, она вдруг стала резкой, требовательной, не терпящей возражений. Вадим опять на это посмотрел сквозь пальцы. Ему по-прежнему не очень было интересно, что думает, чем живет эта женщина. «Только бы не мешала работать и не трепала нервы!»  - говорил он сам себе. Отношения у них были ровными, жизнь - разлинованной на столбцы. Работа, прогулки, гости, магазины. Рита заботливо подчеркивала, что все это соблюдать обязательно и отступление от режима может привести к нежелательным последствиям.
        - Слушай, ну все уже, даже «посольские», привыкли к тому, что по пятницам у нас «пивной вечер»! Нельзя нарушать, пусть все знают, что мы оплот постоянства и стабильности. Пусть назначают у нас встречи. Я сама слышала, как кто-то говорил: «Вы будете у Сорокко? Тогда там и поговорим обо всем!» Понимаешь, у нас - место важных встреч, а не просто квартира, где пиво пьют.
        Вадим посмотрел на нее с удивлением - откуда у этой женщины, которая до этого ни разу не выезжала дальше Московской области и нигде, кроме как в Книжной палате, не работала, такая сметка и такая практичность?!
        - Ну и что дальше?  - Вадим с улыбкой посмотрел на жену.  - Что дальше? Что следует из того, что в нашей квартире кто-то что-то будет обсуждать?
        Вадим отлично знал ответ на этот свой вопрос. Он был прост - это значит, что чета Сорокко, так или иначе, в курсе всего, что происходит в посольстве, в голландском отделении Внешторга. Они в курсе всех разногласий или возможных союзов. Может, Сорокко и не влияют на все происходящее, не такой пост занимает Вадим, но они явно близки к тем, кто это в состоянии сделать. А потому к этой паре надо относиться особенно уважительно и внимательно. «А уважение - его и монетизировать можно». Это уже Вадим произнес по себя.
        - Ну как?!  - растерялась всегда находчивая Рита.  - Это… это важно. Это для тебя важно, в конце концов, для твоей карьеры!
        - Слушай, ты не Анна Павловна Шерер. И живем мы в другое время, оставь эту затею. Это смешно,  - бросил Вадим. Именно последний пассаж жены его почему-то разозлил. Он чувствовал, что в его гневе больше вздорности, чем здравого смысла. Ей здесь просто заняться нечем. Все жены скучают, начинают деньги на тряпки спускать, ссориться с мужьями. Рита же так жила, словно работала. Работала не покладая рук. Она «строила» быт, отношения, связи. Как бы теперь сказали, работала над имиджем. Вадим сознавал, что это не так плохо, а главное, у нее получается, она не выглядит смешной и ни разу не поставила его в дурацкое положение. Но все равно он сейчас разозлился.
        - Как скажешь, дорогой,  - внезапно спокойно произнесла Рита.  - Как скажешь, так мы и сделаем.
        Она умерила пыл. Во всяком случае, так показалось Вадиму. В их доме по-прежнему собирались люди, велись разговоры, о чем-то спорили. Рита по-прежнему была активна и по-прежнему вперед выдвигала Вадима, но делала это мягче, тише. Их пара заняла то место, о котором мечтала Рита,  - место людей неброских, но влиятельных.
        Например, ей звонила подруга и говорила:
        - У Игоря проблемы. Что-то никак не решится вопрос о ставке. Риточка, что делать?
        - Приходите во вторник, будет нужный человек, я дам возможность Игорю переговорить с ним,  - отвечала Рита. И она действительно приглашала нужного человека, развлекала его беседой, дарила какой-то сувенир и очень незаметно, очень искусно сводила с ним мужа подруги.
        Подруга благодарила и всем рассказывала о влиянии Сорокко.
        Рита была довольна, а мужу она опять говорила:
        - Это только ради твоей карьеры!
        Вадим слушал и не спорил: с Ритой спорить было невыгодно - она умела поворачивать дело так, что ты же еще оставался в дураках. Вадиму было проще вести себя как обычно - не обращать внимания. Позже, вспоминая эти годы, он удивлялся сам себе. Откуда были силы для этого равнодушия?! Это ведь только кажется, что не обращать внимания - просто. Вадим знал, что это очень сложно, а порой бывает просто не под силу. Не реагировать, не удивляться, не вникать - это титанический труд, который выжимает из тебя все соки.
        Именно в то время Вадим стал вспоминать Москву. У него было любимое занятие, скрывшись за книгой и делая вид, что читает, мысленно представлять себе, как идет от метро до Ордынки, до булочной, где были калорийки, до того самого табачного киоска, который был вершиной равнобедренного треугольника - дом сестер, школа сестер, киоск. Он представлял, кого бы он увидел, как выглядит улица, в какой цвет покрасили фасад старой усадьбы, с которой все время воровали мемориальную табличку. Это времяпрепровождение доставляло ему массу удовольствия. Иногда Вадим вспоминал Толю Лукина и Старшенькую. Но в этих воспоминаниях не было поздних лет. А были те самые беззаботные годы, когда они были в шестом-седьмом классе, когда, по сути, еще были детьми, и им не приходилось задумываться о соперничестве.
        В Амстердаме он вспоминал Москву как человек, которому суждено вернуться, который рано или поздно увидит то, о чем думает, по чему скучает. Много позже он уже не позволял себе травить душу «картинками». Он вспоминал прошлое скупо и сухо. Это были воспоминания человека, которому вернуться не суждено.
        Семь лет пролетели незаметно. За это время он был на родине всего пару раз. Рита экономила отпускные.
        - Нужна машина хорошая. Нечего деньги тратить на билеты и подарки! Ты пойми, еще год-другой - и нам придется вернуться навсегда. Ты посмотри, что происходит.
        Вадим переживал, но как-то вяло - хотелось встретиться с матерью, однако и машина хорошая не помешает. А собирать вещи, брать билеты, встраиваться на короткий период в московскую жизнь, а потом опять возвращаться и привыкать большого желания не было. Вадим согласился с женой - тем более что самым сильным аргументом были перемены в стране.
        Перестройка застала их в Амстердаме за планированием московской квартиры. Они по вечерам чертили схемы и расставляли мебель в своем новом кооперативном жилище, которое они купили, но пока не видели. За кооператив деньги внесли в один из приездов, а через полгода им сообщили, что дом сдан, можно получать ордер. Рита опять была против:
        - Сейчас ехать смысла нет. Ну, приедем, посмотрим, а дальше что? Надо же мебель покупать, технику. А поездка за ордером сожрет накопления. Нет. Ордер есть, квартира уже никуда не денется. Вот вернемся и сразу туда, и сразу займемся делами.
        Вадим опять согласился.
        Между тем обстановка на работе была нервозной. В Москве Горбачев произносил почти революционные речи и встречался с трудящимися, держа жену за руку. Голландская пресса вдруг стала млеть от первой леди. Вадим, который очень внимательно следил за новостями, за местной и европейской прессой и анализировал тенденции и настроения, был немало удивлен этим. Ему казалось, что Голландия, равно как и любая другая страна старой Европы, живет исключительно своими узкими интересами, а отношения с СССР стоят в ряду других международных отношений. Специфический интерес к личности нового руководителя страны Вадим отнес за счет контраста. Предыдущие лидеры удивляли своим внешним одиночеством.
        - Что ты думаешь по этому поводу?  - спросил как-то Вадим Риту, когда жена Горбачева в одной из сводок теленовостей что-то объясняла женщинам-колхозницам.
        - Я думаю, что жена политика должна беспокоиться о фигуре. Это очень важно для самого политика,  - ответила Рита.  - Но если ты спросишь меня, что я думаю о происходящем, то я ничего не отвечу. Надо выжидать, смотреть, как далеко заведет этот новый курс. И на работе помалкивай больше.
        Вадим пропустил мимо ушей указание жены. Он и без нее понимал, что времена наступили смутные, только он не мог предположить, что это только начало.
        А ухо надо было держать востро. По углам посольства шушукались - никто не понимал, что делать и как работать. Нет, технически все осталось как прежде, но вот новый курс… Новый курс вызывал много вопросов - было не очень понятно, насколько далеко можно здесь заступать. А потому осторожные чиновники вообще ничего не делали. Они замерли, как замирает насекомое при порыве ветра. Все разговоры привычно и осторожно велись на кухнях, среди своих. В представительстве просто бросили работать - дисциплинированный Вадим с ужасом наблюдал, как рабочий день начинался с просмотра всех новостных каналов, потом это все обсуждалось, потом начинали звонить в Москву и опять обсуждать услышанное. Можно было подумать, что уже все развалилось и никто не спросит про выполненную работу. Между тем голландцы ждали контрактов, ждали документы. Вадим на правах небольшого начальника пытался подгонять людей, но в мозгах у многих уже были суета и эйфория, непонятно с чем связанные. Вадим махнул рукой и начал делать все сам. В конце концов, отвечать пришлось бы ему и готовую работу голландцы принимали из его рук. Конечно,
европейские партнеры тоже выжидали, тоже пытались понять, куда заведет курс Горбачева, но для них стопка листов, озаглавленных «Контракт», была Библией. И никакие ветры перемен не могли повлиять на сроки подписания. В какой-то момент Вадим почувствовал растерянность, но уже очень скоро махнул на все происходящее рукой. Он не преследовал какие-то далеко идущие карьерные цели, он не боялся внезапных ревизий и проверок, его совесть чиновника была чиста, а возможности специалиста огромны. Он за время работы в Амстердаме научился очень многому. Пока другие наслаждались «заграницей», он учился всему тому, что знали и умели голландцы. Их опыт ведения дел показался ему эффективным, и он с удовольствием перенимал его. И теперь, пока остальные тратили рабочее время на просмотр телепередач из Москвы, на выпивку и споры о политике, Вадим работал. Работал за всех.
        Деятельная Рита в это время просто потеряла покой. Сначала она беспокоилась, как скажутся перемены на карьере Вадима.
        - Дорогой, все эти новшества - не что иное, как передел сфер влияния. Вот увидишь, сменится руководство Внешторга. Ну а дальше по цепочке - поменяют всех начальников. До тебя дело может и не дойти, но отсюда попросят,  - размышляла она.  - Жаль будет, если я окажусь права. Нам бы дачу в порядок привести и сделать ее теплой.
        - А может, ничего и не случится.  - Вадим был спокоен. Он научился скрывать амбиции. Ведь можно было добиться всего и без этой суеты, без интриг, без склок. Идя от обратного, Вадим приобрел степенность и достоинство, которые все тотчас приняли за уверенность в себе. А уверенному человеку все само идет в руки. Рита не заметила перемен в муже, ее чрезвычайно возбудило то, что происходило в Москве. Человек внимательный и обладающий информацией - все попытки завязать знакомства среди влиятельных людей, наконец, принесли свои плоды,  - она чувствовала, что наступают совсем другие времена.
        - Надо бы вернуться в Москву, там сейчас происходят очень важные события. И еще более важные будут происходить.
        - Откуда ты знаешь?  - спрашивал ее Вадим.
        - Анализирую то, что вижу. И периодически звоню знакомым. Информация, милый мой,  - это теперь валюта.
        Вадим слушал и удивлялся - жена его на глазах превращалась в общественную деятельницу.
        - Я не могу никуда вернуться. Я здесь в командировке. Пока меня не отозвали - я буду здесь. А там мне нечего делать. Я вообще не понимаю, чем это все может закончиться.  - Вадим считал, что все эти реформы, о которых так много говорят по московским каналам, не имеют смысла. Нужно сначала навести в стране дисциплину. Разумную, но жесткую дисциплину. Он точно знал, что все начинается с порядка - голландский опыт был очень убедителен. Но Рита слушать ничего не желала. Она спорила из-за каждой ерунды, и Вадим не перечил ей, понимая, что чрезвычайные ситуации - это ее стихия.
        - Представь себе, да, я знаю, как вести себя в таких случаях!  - в конце каждого такого разговора восклицала она.
        И действительно, Рита быстро сообразила, что именно сейчас можно воспользоваться растерянностью большинства и занять нужное положение. И она продолжала заниматься, как ей казалось, нужным делом. Она собирала у них дома людей, обсуждала все московские новости, прислушивалась, расспрашивала, она уже знала все нужные политические фамилии и с удивительной расторопностью вспоминала, кому и когда они с Вадимом помогли.
        - Слушай, это тот самый, который просил привезти свадебное платье для дочери?! Помнишь, мы еще покупали его на распродаже?!  - восклицала она, увидев на экране чье-то лицо.  - Ты смотри, он взлетел высоко. Ну, конечно, надо подождать, посмотрим, надолго ли это. Но вообще-то надо с ним связаться!
        - Зачем?! Зачем он нам нужен?!  - Сейчас Вадим был искренен, он действительно не понимал, зачем им нужен этот почти незнакомый мелкий чиновник, который через третьих лиц в пору жесточайшего дефицита просил помощи.
        - А ты не хочешь попасть, например, в правительство? Или еще куда-нибудь? Может, не так высоко, но так же выгодно?  - спросила Рита зло.  - Ты что, не понимаешь, что происходит? Или ты не хочешь понять, что сейчас будут делить все, в том числе и власть?!
        Вадим оторопел. Жена была энергичной и амбициозной, но не до такой же степени. Уж если и светит кому-нибудь из них двоих политическая карьера, то именно ей. «Такая сможет. Она сможет. Она сориентируется, познакомится, вытащит из-под земли кого угодно и сделает карьеру. И ей абсолютно все равно, что она вчера говорила об одном, а завтра с трибуны скажет другое. А людей она использует. У нее нет ни одной подруги. Вообще. Одни мужики, с которыми она перемалывает те же сплетни, только политические. Вадим вдруг почувствовал отвращение к ней. Их отношения давно были лишены тепла, они подчинялись его работе и ее интересам. А интересами жены были нужные люди, а потому-то в их семье не было места ничему личному.
        - Я хочу развестись.  - Вадим произнес эти слова совершенно спокойно. Если рушится вся прошлая жизнь, отчего бы не разрушить то, что совершенно его не грело, что давно утомило.
        - Дурак!  - бросила Рита зло. И в этом ее ответе было понимание того, что муж не шутит. Она разозлилась, что этим придется заниматься в такой неподходящий для карьеры момент.
        Они развелись, слетав для этого в Москву. В ведомстве на это посмотрели сквозь пальцы - всем было уже наплевать, в каком статусе находятся сотрудники, всем хотелось понять, будет ли существовать само ведомство и что от него останется. В Москве Вадим поселился у матери. Она давно уже жила одна - отца не стало пять лет назад.
        В загс они с Ритой приехали к одиннадцати часам. «Все неприятные дела надо заканчивать к обеду!»  - вспомнил Вадим слова своего бывшего начальника, заполняя бланки. Рита немного опоздала. Она примчалась, держа в руках какие-то папки, и вид у нее был страшно деловой. Создавалось впечатление, что сюда, для этого, казалось бы, неважного дела, она вырвалась, пользуясь случайным перерывом. Какое-то время им пришлось прождать - даже утром в загсе была очередь. Вадим чувствовал себя очень неуютно, потому что молодая пара, которая собиралась пожениться, с любопытством рассматривала их с Ритой. Вадим даже представлял, что было на уме у этих будущих молодоженов: «Шикарно одеты, с дорогими часами, на хорошей машине! Чего разводятся? Все есть, не старые еще?!»
        - Я выйду покурю. Позовешь, как очередь подойдет!  - не выдержал он.
        - Иди,  - махнула рукой Рита и продолжила спор с каким-то чудаком, который ждал у окошка справку. Рита теперь спорила везде - она пыталась обратить в свою демократическую веру каждого, кого встречала на пути. Вадим все ждал, что она заговорит с ним, что попросит одуматься, что предложит подождать с разводом. Он даже придумал шутку - мол, их разводит политика, а не жизнь. Это был намек на одержимость Риты по части общественной активности. Вадим понимал, что ему не хочется продолжения этой совместной жизни, но и так просто, заполнив казенные бумажки, перечеркнуть эти годы тоже не хотелось. А Рита молчала, она ни слова не проронила, пока сотрудница загса проверяла их заявления, она только улыбнулась, когда назначили дату развода, и, когда они вышли на крыльцо, Вадим спросил, куда ее подвезти, она рассеянно обронила:
        - У меня столько дел сегодня, что я даже не знаю, с чего начать.
        - Сначала,  - улыбнулся Вадим. Он вдруг почувствовал тепло к этой маленькой, энергичной женщине. Как бы он ни раздражался, а на ее плечах держалась вся их жизнь в Амстердаме.  - Рита, спасибо тебе. И не обижайся на меня. Сама ты дальше пойдешь и больше сделаешь. Тебе это надо.  - Вадим поцеловал ее в щеку.
        Рита от неожиданности дернулась - она не привыкла слышать от него такие теплые и искренние снова. Может, именно в этот момент осознала, кого не сумела обрести и кого она потеряла. Может, именно в это утро она поняла, что зря так упорно подчеркивала деловую, «целесообразную» сторону их брака. Наверное, имело смысл самой быть мягче, чувствительнее, не такой напористой, не такой жесткой. Но время было упущено, и этот последний поцелуй мужа напомнил ей об этом.
        - Если что-то понадобится, звони!  - Рита осталась верной себе. Она сухо улыбнулась и пошла в сторону метро. Вадим ее не окликнул - этот период его жизни был закончен.
        Больше особых дел в Москве у него не было, и Вадим собрался съездить на Ордынку. Но, повинуясь какому-то суеверному чувству, он прежде набрал телефон матери. Ответила соседка и сказала, что мать с приступом увезли в больницу.
        В эту поездку Вадим закончил все дела, которые каждому человеку, так или иначе, приходится заканчивать. Он перестал быть мужем, перестал быть сыном и, оставив Риту в бурлящей от напряжения столице, вернулся в Амстердам.
        Тот день, когда он сходил по трапу в аэропорту Схилхоп, он запомнил очень хорошо. Чужая земля показалась ему желанной, потому что не имела воспоминаний, не бередила душу, не облегчала сожаления, она вообще не вызывала ничего, кроме удовольствия от ее внешней благодати. «Я бы здесь остался жить. Вот так просто остался бы жить. Мне не к кому возвращаться»,  - подумал то ли с облегчением, то ли с тоской Вадим.

* * *
        Он остался в Амстердаме. Остался в чужой стране, когда ему шел сорок первый год. Впрочем, страна уже не была чужой - благодаря своему характеру и трудолюбию он проник в плоть здешней жизни, принял местные правила и уже порой не понимал, как можно жить иначе. Его организм подстроился под климат - ветреный, влажный, зимой студеный. Ему уже нравился город, появились любимые улицы, скверы, мостики. Появились друзья-соседи из числа местных жителей. Вадим обрастал мясом привычек - этой самой главной чертой оседлой жизни. Через некоторое время всю историю своего голландского гражданства он вспоминал не иначе как с улыбкой - это же надо, что все сложилось так гармонично. А тогда было ощущение западни, чувства вины, страха и загнанности. Еще было чувство растерянности - он никогда не планировал ничего подобного, он не представлял, что это может с ним случиться.
        Но случилось. В августе девяносто первого года его разбудил приятель-голландец, с которым он накануне допоздна сидел на работе. Продираясь сквозь дебри сложного контракта с множеством сносок, замечаний и поправок, они не заметили, как наступила ночь. Разошлись, пообещав другу другу приехать не позднее девяти на работу, чтобы все закончить.
        - Алло, я проспал!  - Вадим даже не мог открыть глаза, а говорил с трудом.
        - У вас переворот!  - Голландский приятель закричал так, что Вадим зажмурился.
        - Какой переворот?!
        - Горбачева сняли, арестовали. У вас ничего не говорят, только Чайковского играют, а по нашим каналам ужасы рассказывают.
        Вадим бросился к телевизору. Потом он стал звонить в Москву. Он не вспомнил о Рите, а когда вспомнил, мысленно махнул рукой: «Не пропадет!» Он волновался за сестер. В его воображении рисовались ужасы путчей, о которых он когда-то читал, с их убийствами и зверствами. «Я должен их увезти оттуда! Должен! Лукин, он ведь такой, такой… Он не сообразит, он вообще неповоротливый! Я должен их спасти!» Все это прыгало в его голове, и наконец он так распсиховался, что решился воспользоваться служебной связью.
        - Один звонок! Только один! Вы же понимаете, что происходит!  - Служащий вошел в его положение, но был строг.
        - Я вообще ничего не понимаю!  - проговорил зло Вадим.
        Он действительно не понимал, почему нельзя жить спокойно, как живут в самой Голландии, где мирно уживаются короли, политики, депутаты и еще бог знает кто! И не только уживаются, но и дают жить своему народу. Вадим пытался набрать Москву - в записной книжке были только домашние телефоны Лукина Толи и Старшенькой. Не обращая внимания на посольского человека, Вадим набирал и набирал их номера.
        - Связи нет. Вы же видите.  - Посольский сотрудник развел руками.
        - Как у посольства может не быть связи?!  - Вадим поднял на него глаза.
        - Она есть. Но только там,  - он красноречиво поднял палец вверх,  - у начальства.
        Вадим выругался. Он вышел в город, забежал на обычную почту и позвонил оттуда в Москву. Ни один знакомый ему телефон не отвечал. Весь остаток дня он провел на работе, слушая репортажи западных тележурналистов.
        Вечером он напился, как не напивался со времен школьной юности. Он сидел в кресле, положив ноги на журнальный столик, у его ног стояли бутылки, а ужин был разложен тут же рядом, на аккуратных вощеных листах бумаги - посуду он решил не трогать. Ему было все равно. В жизни вдруг стало так грязно, так неопрятно, так непролазно, что он махнул рукой на домашние приличия. Как лег спать, он не помнил. Проснулся от настойчивого телефонного звонка.
        - Да, сейчас не могу разговаривать,  - произнес Вадим, чувствуя, что умирает от жажды.
        - Перезвони как сможешь,  - это был его голландский друг.
        - Хорошо,  - пообещал Вадим и стал собирать вещи. Он вспомнил, что уже ночью в его совершенно пьяную голову пришла простая мысль: надо ехать в Москву. Не сидеть здесь, не протирать штаны и не трепаться с бездельниками, не гулять по набережным каналов и не ужинать в любимом рыбном ресторанчике. Надо срочно вылетать в Москву, и запретить ему это сделать никто не сможет. Ни у кого нет уже никакой власти над ним.
        Вадим сварил кофе, принял анальгин и стал собирать вещи. По голландским программам показывали Москву с толпами людей, показывали Белый дом, который был взят в живое кольцо, показывали танки, а ночью показали гибель троих ребят. К этому времени Вадим все уже уложил. Квартира выглядела разгромленной, но это его не волновало. Он пытался достать билеты на самолет, и тут оказалось, что билетов не достать. То ли все ринулись домой, в тот ужас, который показывали по телевизору, то ли были еще какие-то причины, но Вадиму по брони удалось купить билет только на двадцать второе августа.
        С билетами на руках он долго ходил по Амстердаму, подводя итог той жизни, в которой все было ясно и благополучно. Новая жизнь казалась беспросветной, и так хотелось навести в ней порядок, что Вадим не чувствовал сожаления, что покидает Амстердам. Он торопил время, чтобы быстрее улететь отсюда и попасть в Москву, где у него было столько дел.
        Двадцать первого числа в Москве закончился дождь, и с ним закончился путч. Вадим все это видел по телевизору. Он сидел на чемоданах, радовался за тех людей, которые обнимались с военными, которые шли огромной колонной с новым российским флагом, которые что-то рассказывали корреспондентам. Он смотрел похороны погибших и по привычке сомневался: все ли показали, все ли рассказали, а не было ли еще жертв? Не скрывают ли от людей правду? Вадим еще не понял, что отныне все будет правдой, ее станет даже слишком много и она будет порой ужасна.
        - Ты почему не позвонил? Я ждал, дело есть!  - вечером он говорил со своим голландским другом, про которого Вадим совершенно забыл.
        - Извини. Я приеду к тебе утром. Потому что завтра в обед я улетаю. Возвращаюсь в Москву.  - Вадим произнес это с какой-то гордостью.
        На следующий день ровно в десять Вадим был в офисе компании, занимающейся поставками пищевого и холодильного оборудования. Его встретил все тот же друг и еще какой-то солидный человек, который с радостью пожал Вадиму руку.
        - Я управляющий амстердамским филиалом. Я много о вас слышал. Мне рассказывали партнеры, что именно с вами приятно иметь дело. Вы пунктуальный и исполнительный. У нас есть предложение к вам.
        - Какое? Я уезжаю в Москву. Все ваши контракты будет вести другой сотрудник.
        - Нет, речь не об этом. Хотя, надо признаться, вы нас расстроили. Но может быть, вы согласитесь поработать у нас. По контракту. Рабочую визу мы обеспечим. Все будет официально.
        Вадим от удивления растерялся. Такое предложение было неожиданным, и он даже не представлял, как технически можно его реализовать.
        - Мне надо подумать. Я не знаю, как на это посмотрят…
        - Мы вас понимаем. Особенно если учесть все последние события. Мы поймем, если вы откажетесь, но все же надеемся на положительный ответ.  - Солидный господин поднялся со своего стула, показывая, что разговор окончен.
        Вадим вышел на улицу, в голове звучали слова друга-голландца: «Тебе решать, но это очень хороший опыт!» Вадим пешком дошел до дома, оставалось четыре часа до самолета. В его квартире ждали собранные сумки и чемоданы. В Москве его ждала пустующая квартира матери - все остальное имущество он оставил Рите. Что с работой в Москве - непонятно. В Москве живет женщина, которую он любил. И он надеялся, что с ней все в порядке, что она жива-здорова, что ее семья пополнилась детьми. Он был бы рад, если бы это все действительно было так, несмотря на все это, он все равно ее любит. Просто любовь эта стала другой. Стала драгоценным воспоминанием, без которого жизни не будет.
        Вадим вошел в дом, включил телевизор и минут десять смотрел на московские улицы. Солнечные, оживленные, но уже совсем другие - полные радости. «А что я там буду делать теперь? Вот еще девятнадцатого и двадцатого я точно знал, что надо делать. И я бы это делал. Я был бы там, у Белого дома. Или на Садовом кольце. Я бы защищал… А что сейчас я могу?» Он вдруг испугался. Куда он едет? Зачем? У него здесь работа, с которой его никто не увольнял. У него здесь трудовая книжка, ему положено быть здесь. А еще его пригласили в огромную компанию, на хорошую должность - это ли не удача?! Куда он едет? И самое главное, к кому? Ему ехать не к кому.
        Вадим подошел к окну, бросил взгляд на улицу, помедлил и набрал нужный номер:
        - Я согласен. Я завтра напишу заявление и начну оформлять увольнение. Я хочу, чтобы все было по правилам.
        - Ок!  - услышал он ответ.  - Это правильное решение. Нам такие специалисты очень нужны.
        Утром следующего дня он сидел в кабинете начальника голландского отделения Внешторга.
        - Вы понимаете, что вы делаете?! Вы, кажется, не в своем уме! Если не хуже!  - орал тот.  - Вы пишете заявление, просите вас уволить в связи с переходом на другую работу. А другой работой является международная компания по продаже производственных холодильников с головным офисов в Амстердаме! Вы отдаете себе отчет, какие у этого могут быть последствия?!
        - Какие?  - Вадим спокойно посмотрел на толстого человека в синем костюме. Они встречались неоднократно. Он даже был у них с Ритой в гостях. Рита тогда вывернулась наизнанку и сделала пироги с вязигой - она разузнала, что это любимое блюдо начальства. «Рита ошиблась. Пироги не впрок пошли!»  - подумал Вадим.
        - Вы… вас… Я даже не знаю, что будет с вами. Вы будете считаться невозвращенцем!
        - С какой стати?! Я гражданин Советского Союза. Я буду работать по контракту. Как только он окончится, я вернусь в Москву. Откуда вы взяли, что я - невозвращенец?!
        - Не морочьте мне голову! Такую должность вам может найти только ваше ведомство! И заработную плату начислять вам будет оно, а не эта ваша голландская компания.
        - Если только в этом дело, укажите, сколько я должен отчислять в бюджет. И я буду это делать. Если моей стране нужна плата за то, что я буду заниматься тем, что хорошо умею делать.
        - А в своей стране вы не можете заниматься тем, что хорошо умеете делать?
        - Не могу.  - Вадим почувствовал, что звереет. Он понимал, что дипломатичность сейчас была бы уместнее, что можно было найти какой-то выход, но происходящее в Москве, то, что он увидел по телевизору, вдруг развязало ему руки. Он нутром чувствовал наступившую там свободу, и здесь, в этом тесном, затхлом мирке маленького «филиала», маленького учреждения, которое держалось на страхе, подчинении и недоверии, он взорвался.
        - Я - ухожу. Хотите вы этого или нет.
        - Я вам заявления не подпишу! И вы еще спасибо скажете мне, когда вас вызовут для объяснения ваших поступков!
        - Меня никуда не вызовут. Потому что я никуда не вернусь. Я вам это говорю прямо. И только вы виноваты в этом.
        Вадим встал и вышел из кабинета. Вслед ему что-то прокричали про квартиру.
        - Не волнуйтесь, завтра же съеду!  - бросил он вполголоса. Ему было жаль своих нервов и жаль времени. И жаль с таким настроением начинать новый этап собственной жизни. Он в этом кабинете пробыл битых два часа, занимался демагогией только лишь потому, что начальник боялся за свою задницу, только лишь потому, что ему придется сообщить, что его подчиненный самовольно устроился в иностранную компанию.
        В отделе уже все знали - то ли слышали, то ли секретарша донесла. Все молчали на всякий случай. Эти люди оставались здесь, а потому слова поддержки высказать боялись. Еще они завидовали, забыв, что Вадим заслужил это предложение - он работал, невзирая на политическую ситуацию, несмотря на отношения с коллегами, он работал, потому что так надо было. Они забыли, как учился Вадим всему новому, что предлагало это место.
        - До свидания, всем всего хорошего,  - попрощался он, забрав свои вещи из стола.
        В ответ прозвучало глухое «до свидания».

        - У меня несколько вопросов, которые я хотел бы обсудить.  - Вадим опять сидел в кабинете управляющего голландской компанией.
        - Слушаю вас. Надеюсь, вы согласны?
        - Да. И это мое согласие имеет оборотную сторону. Меня отказываются увольнять. У меня нет жилья - служебное я должен освободить. У меня нет документов, которые свидетельствовали бы о том, что у меня приличный рабочий стаж. У меня есть загранпаспорт. Он потеряет силу. Я оказываюсь между странами, между небом и землей. И все из-за того, что на работе мое увольнение отказываются оформить по всем правилам. Они в моем выборе видят политический шаг. А это вовсе не так. Я просто хочу заниматься делом. И это мое право.
        - Вы знаете, думаю, людям в Москве это уже очевидно. Но до тех, что в Голландии, эти веяния еще не дошли. Не волнуйтесь. Мы вас очень ценим как специалиста. Мы сделаем все необходимое. У вас будет все, что надо. Все документы, а на работе оформим социальный пакет. Это у нас делается автоматически.
        - Значит ли это, что я не смогу вернуться на родину.
        Управляющий развел руками:
        - Это будет зависеть от того, что там теперь будет происходить. Я осмелюсь вам дать совет: живите пока здесь. Работайте, пускайте корни. А как только ситуация нормализуется и будут приняты соответствующие законы - поезжайте на родину.
        Вадим помолчал. Он не мог вернуться назад. Если бы его и приняли обратно, от него бы не оставили мокрого места. Фигурально выражаясь, конечно. Просто уехать в Москву и стать безработным? Нет, это тоже не вариант. Да и уехать сложно - документы все во Внешторге, паспорт у него, но кто знает, какие распоряжения на этот счет поступили в Аэрофлот и пограничные службы. Выход один - оставаться здесь.
        - Спасибо вам.  - Вадим улыбнулся управляющему.  - Когда мне выходить на работу?

        Все получилось, как ему обещали. Он был встроен в общество, как пазл встраивается в картинку. Совершенное знание языка сделало его своим - недаром говорят, что, осваивая язык, мы невольно перенимаем ментальность. Пусть это будет поверхностное соответствие, но его избежать почти невозможно. Вадим ловил себя на том, что думал по-английски, а русским словам подбирал голландские синонимы. Очень скоро его образ жизни уже ничем не отличался от образа жизни его соседей и коллег.
        В буднях Вадима хватало всего - и трудностей, и радостей, и стычек с врагами, и поддержки друзей. Иногда не хватало Москвы. Ностальгия его не мучила, его мучила память о людях, которым он вряд ли когда-либо сможет объяснить, почему его жизнь так поменялась, почему он принял решение остаться жить за границей. И он никогда не сможет им рассказать, что это все для него значило.
        Хотел ли он вернуться в Россию? Хотел, но пока это было абстрактное желание, которое скорее было связано с самолюбием, с амбициями. Вернуться хотелось «на коне». Только Вадим не понимал, что это будет означать в реальности. Каких высот и вообще чего он должен достигнуть здесь, чтобы вернуться в Москву победителем. Разница между московской карьерой и здешней была существенной, и прежде всего успешный человек здесь внешне ничем не выделялся, и его образ жизни почти не отличался от образа жизни большинства. Карьера как способ обозначить свою значимость и исключительность здесь была практически невозможна - кричать о растущем счете в банке здесь было не принято. «Я не буду загадывать и спешить. Я посмотрю, как у меня пойдут здесь дела»,  - говорил он себе.
        Впрочем, однажды он опять кинулся собирать чемоданы. И опять звонил в кассы, чтобы купить билеты, и опять каждую минуту переключал новостные каналы, которые показывали одну и ту же картинку - горящее белое здание на московской набережной. В октябре девяносто третьего года Вадим опять обрывал телефоны, опять пытался разыскать московских знакомых. Он смог дозвониться только до Риты. Дозвонившись, он, даже не поздоровавшись, умолял ее разыскать Толю Лукина.
        - Рита, я случайно увидел, хотя, может, мне показалось, его фамилию. Какой-то канал показывал списки погибших. Рита, узнай, пожалуйста, прошу! Телефоны не отвечают. Да я и не знаю, где они живут теперь!
        Рита пообещала - у нее были возможности, за это время она стала известной деятельницей демократического движения, активно участвовала во всех митингах и собраниях.
        - Я узнаю. Зря он против власти пошел,  - не удержавшись, добавила она.
        - Рита, какая теперь разница. А если он погиб?  - закричал на нее Вадим.
        Рита перезвонила через два дня. Да, он не ошибся - его друг, Толя Лукин, муж Старшенькой, погиб во время штурма Белого дома. Почему он отправился туда - этого Вадим так никогда и не узнал. Он только знал, что это так похоже на Лукина - быть одержимым, понимать долг по-своему, быть упрямым, идти до конца, поступать молча, так, как находит нужным, и совсем не так, как поступает большинство. Вадиму тогда подумалось, что та давняя «история с историей»  - то сначала детское потрясение отечественной дреностью, а затем убежденность в исключительности национального предназначения,  - увлекла его в пекло противостояния. «Он и Старшенькую так же любил - упрямо, твердолобо, тяжело, почти обреченно. Только потому, что когда-то имел юношескую неосторожность влюбиться!» Вадим понимал, что сейчас думать так не стоит, но ничего не мог с собой поделать.
        Поговорив с Ритой, Вадим помчался в аэропорт - брать билет на первый самолет в Москву. Но ему опять не суждено было попасть на родину - с его новым видом на жительство в Голландии ему нужна была российская виза. Получить ее было сложно, а главное, этот процесс был долгим. «Все уже кончено, его похоронили. Что я там буду делать? Зачем я там? Что я ей скажу? Как утешу? И вообще как я ей посмотрю в глаза?!» Вадим не переставал задавать все эти вопросы, оставаясь в Амстердаме. Он любил Старшенькую по-прежнему, но уже любил издалека, на расстоянии, как любит человек свое детство.
        За все время жизни в Голландии он переезжал всего два раза. Первый раз - из служебной внешторговской квартиры в служебную, которую ему оплачивала фирма. И второй раз, когда он получил голландский паспорт и тут же оформил кредит на покупку малюсенького дома. Этот дом стоял на его улице, и, каждый раз проходя мимо, Вадим думал, что хорошо бы купить такой домик с палисадником, с маленьким двориком. Ему казалось, что как только он въедет в него, так сразу исчезнет чувство зыбкости, которое его преследовало с момента, как он стал сотрудником голландской компании. И как ни странно, ни документы, ни рабочая виза на длительный срок, ни предложение получить гражданство, ни финансовый достаток - ничто не могло избавить его от этого чувства. Тогда он решил, что дело в съемной квартире. Дело в том, что здесь, в Амстердаме, нет своего угла. И, придя к такому выводу, Вадим стал мечтать о том, что купит этот почти игрушечный дом.
        От мечты до реальности прошло много времени. Вадим успел перейти в другую службу, стать начальником, пережить неприятности на работе - управляющий, который его приглашал, ушел на пенсию, а новый его невзлюбил. И только профессиональные качества помогли Вадиму. Он уже освоил город, научился на выходные уезжать за город или сидеть часами на набережных в кафе, как большинство местных жителей. Он приглашал гостей, выставляя традиционно скудное угощение - сыр, орешки, печенье. Он украшал палисадник цветами - точно так, как предписывали правила, принятые соседями. Он вывешивал национальный флаг в день рождения королевы и обязательно ездил на фестиваль цветов. Вадим чуть не женился, но все-таки не женился. Голландские дамы показались ему слишком прямолинейными и без изюминки - в отличие от голландских палисадников они ничем себя не украшали. Вадим уже жаловался на радикулит и имел своего домашнего врача, а домик все стоял пустым, словно ждал его. Приезжали покупатели в дом, они обходили сад, осматривали кровлю, фасад, кивали согласно, слушая риелтора, но покупать не покупали. Наконец хозяйка, потеряв
терпение, сбросила цену. И тут появился Вадим с кредитом. «Здесь я умру. Не самое плохое место»,  - подумал он и заказал для сада несколько кустов сирени. «Я не буду покупать сразу много вещей. Я буду жить и обживать этот дом. Здесь не будет ничего случайного - только то, что необходимо и дорого душе»,  - решил про себя новоиспеченный домовладелец.
        Сделав небольшой ремонт, Вадим собрался переезжать, и именно тогда, разбирая пакеты со старыми бумагами, он нашел старую пленку, которую отнес проявить. Рассматривая отпечатанные фотографии, он замер от воспоминаний и тоски. На одной пленке были два периода его жизни. Сначала в Москве, перед отъездом в Амстердам, он запечатлел пустоту покинутого жилища с остатками скарба. Московская квартира - почти голая, только пара стульев, разрозненная посуда, стоящая на полу, чемодан посреди комнаты и верхняя одежда, брошенная в угол опустевшей комнаты. Это была хроника отъезда, отъезда спешного, не то чтобы радостного, но делового и все же с примесью утраты, как и всякий отъезд.
        «Господи! Я бы все отсюда выбросила! Что проку в этом старье!  - восклицала тогда Рита.  - Приедем, все новое купим!» А он смотрел на разгром, на старые вещи и молча переживал. Он не хотел ничего выбрасывать, он уже тогда понимал, что смысл любого жизненного движения заключен в его возвратности. А потому не стоит спешить забывать, выбрасывать и жечь. И тогда твое движение не будет иметь привкуса трагедии. Он отснял эту пленку в Москве, а в Амстердаме сделал еще несколько кадров. Но это уже были картины другой жизни, жизни на новом месте в новых условиях. Он фотографировал толпу на весенней улице, влюбленных на мостах, велосипедистов в университетском городке. Ему было тогда всего лишь двадцать семь лет, он был молодым, вся жизнь была как на ладони. За плечами была любовь, которую он потерял. Впереди была неизведанная страна, новая жизнь. Он тогда бродил по незнакомому еще Амстердаму, голова шла кругом от всего нового, и он пытался запомнить, запечатлеть на фотопленку.
        Фотографии получились потрясающими по своей выразительности и трагизму - пленка одновременно отобразила пустую квартиру и оживленный город. Пленка ухватила два разных человеческих состояния - потерю и обретение.
        Вадим потом часто рассматривал эти фотографии - они ему напоминали его собственную жизнь.
        Часть вторая
        Наследники
        Визит не по расписанию
        Звонок был коротким и солидным. Словно значительность передалась ему от руки звонившего.
        - Открываю,  - пропела Мила, дергая дверные замки.
        Илья вошел в прихожую с утомленным видом. Жесты его были размеренными, полными достоинства. Вся его фигура - от макушки с волнистыми волосами до блестящих кончиков дорогих ботинок - излучала добротность. Илья был похож на дорогую пыжиковую шапку - выглядел представительным и неброским. И становилось очевидно, что он сознавал, какое впечатление производит на окружающих.
        - Устал? Что-то случилось?  - воскликнула Мила и, не дождавшись ответа, помчалась на кухню. Оттуда она прокричала:  - Мой руки, все уже на столе!
        Илья положил кожаную папку на стол, снял ботинки, сунул ноги в тапочки и прошел в ванную. Несколько секунд он любовался своим отражением, потом вымыл руки, взял со стеклянной полочки флакончик, понюхал его. Запах был слабее тех, что доносились из кухни. В груди Ильи шевельнулась признательность. Ему было хорошо у Милы. Здесь всегда вкусно пахло. Здесь было тихо, уютно, здесь никогда его не ждали в плохом настроении, не донимали капризами, не выговаривали претензии. Здесь было очень хорошо, почти как дома. Илья еще на мгновение задержался у зеркала, а потом громко произнес:
        - Знаешь, хотел купить тебе духи. В магазине приглядел. Такой большой флакон, темный, почти черный.
        - Да что ты!  - донеслось радостно из кухни.
        - Ну! Классный такой флакон. Красивый. А потом подумал, что у тебя могут такие быть. Или другие, лучше,  - сообщил он Миле, войдя на кухню, причем тон у него был такой, словно он уже собирался вручить ей этот подарок.
        - Садись,  - пригласила Мила его к столу.
        Разочарования в голосе Милы Илья не заметил. Он был доволен собой. Он был добр и великодушен. Он был благополучен. Он сам был почти подарком для этой не очень красивой девушки.
        - Так, супчик!  - Он придвинул к себе большую тарелку. Мила быстрым движением присыпала наваристую жидкость рубленой петрушкой.
        - Вот, теперь можно есть.  - Она опять встала к плите.
        - Вкусно,  - кивнул Илья.
        - Вот и отлично,  - просто сказала Мила, но довольная улыбка задержалась на ее лице.  - Как у тебя на работе? Что-то случилось?
        - Почему?
        - Ну, ты никогда не приезжаешь в среду. Вот я и подумала…
        - Соскучился,  - бросил Илья значительно.
        - Я тоже.  - Мила обернулась.  - Я тоже очень скучаю в середине недели. Именно в среду мне кажется, что выходные никогда не наступят.
        Мила и Илья встречались по выходным. В ночь с субботы на воскресенье Илья оставался у нее. В эти дни маму Ильи навещали подруги, и она не могла упрекнуть сына в невнимании.
        - Ну, ты же знаешь…  - Илья сосредоточился на супе, однако и за разговором следить успевал.
        - А на второе - рыбные котлеты. И салат. Я решила, что ты обойдешься без картошки. Вон рубашка на животе не сходится. Ты прибавил в весе.  - Мила озабоченно оглядела Илью.
        - Будет тебе.  - Тот притворно оборвал ее. Но было видно, что он доволен такой заботой.
        - Нет, нет, я, пожалуй, меню тебе составлю. Будем придерживаться.
        - Не знаю, отчего это я поправляюсь. У меня-то пообедать не получается иногда!
        - Надо думать!  - поддакнула Мила.  - С такими нагрузками.
        Мила точно не знала, какая работа у Ильи. То есть она знала, что он каждый день ездит в какой-то комитет, где занимает пост директора по развитию, ведет безостановочную борьбу с неким Бородачевым, который «не желает учитывать интересы всех». Так почти каждую неделю говорил Илья. В глубине души Мила желала, чтобы Илья подробнее описывал свою деятельность, но вслух никогда этого не произносила. И сейчас Мила еще раз засвидетельствовала свою лояльность:
        - Понимаю, у тебя столько дел, такой напряженный график. Ну а если взять обед на работу? На машине ведь ездишь!
        - Ну да кто…  - Тут Илья замолчал. Тут они оба зашли на запретную территорию - разговоры об Илюшиной маме, как правило, приводили к ссоре.
        - Ты пойми, достаточно яблока и кусочка сыра. Перекусил - и уже легче. И уже не будешь набрасываться на еду…. Ваши походы по ресторанам совершенно не помогают здоровью.  - Это была разведка со стороны Милы. Она боялась, что в будни, когда Илья предоставлен сам себе, когда он подвержен влиянию матери и коллег, тогда-то и может случиться нечто, что приведет к их расставанию.
        - Ты же знаешь, рестораны - это редкость. Это раз-два в неделю!
        «Господи! Это же никаких нервов не хватит! Два раза в неделю!»  - Мила разволновалась не на шутку. Илья был такой статный, такой красивый, такой добропорядочный! Все его жесты барчука, баловня, москвича в сотом поколении представлялись ей сейчас верхом аристократизма. Ей так страшно было потерять его, а вместе с ним и надежду на свадьбу, семью, детей.
        - Я так переживаю…  - вдруг просто сказала Мила и присела рядом с Ильей.
        - Да ты что? Что ты? Максимум, что мне грозит, так это гастрит!  - Илья, занятый собой, понял ее по-своему.
        Мила, несмотря на мелодраматизм ситуации, не могла не улыбнуться. В этой последней фразе был весь Илья, с его самомнением и уверенностью, что на свете есть всего несколько человек, заслуживающих пристального внимания. И в это ограниченное число входит он сам и его мама. Мила не разубеждала его в этом.
        - Гастрит - тоже приятного мало,  - ответила она и подложила Илье добрую порцию салата.
        Пока Илья обедал, она пошла в комнату, чтобы прикрыть балконную дверь. Илья любил свежий воздух, но терпеть не мог сквозняков. А после обеда он обычно ложился на большой диван, брал телевизионный пульт, требовал от Милы, чтобы она прилегла рядом и, завладев ее рукой, засыпал. Мила, как правило, мучилась от неудобной позы, от вынужденной неподвижности, но терпела. Она знала, что Илье достаточно получаса, чтобы выспаться.
        Сегодня действительно день был необычный - Мила даже с тревогой ждала какой-нибудь новости, которая могла повлиять на их жизнь. «Ну, если бы что-то случилось, он бы позвонил. И сказал бы по телефону. Или с порога выложил бы. Нет, что-то другое. А может, действительно соскучился. И потом, разве здесь плохо ему? Ему у меня хорошо. Я же вижу». Мила относилась к себе довольно критически, но была наблюдательной и неглупой.
        Мила Переверзева, молодая женщина двадцати девяти лет, была некрасивой. Некрасивой в самом прямом смысле этого слова. Ее лицо, состоящее из неплохих черт, было лишено гармонии, баланса и чего-то еще, что обеспечивает совместимость несовместимого. И лоб высокий и чистый, и нос прямой и некрупный, и щеки с небольшим румянцем, и подбородок остренький, кокетливый - все было в пределах нормы, все было по отдельности хорошо. Но вместе черты образовывали плоское, лишенное изюминки, некрасивое из-за своей невыразительности лицо. Ситуацию могли бы спасти губы и зубы. Губы у Милы были пухлыми, а зубы белыми и ровными. Но губы Мила поджимала, а зубы почти не показывала. Улыбалась она редко. Ее подростковый опыт подсказал ей, что лучше быть серьезной, не ставить себя в глупое положение бесполезным кокетством.
        Милу выручала фигура - высокий рост в сочетании с весьма приятными формами и грацией.
        - На тебя приятно смотреть,  - как-то сказал Илья.  - У тебя движения волейболистки, которая принимает сложную подачу.
        Комплимент был вполне в духе Ильи, но Мила все поняла и приняла похвалу. Она вообще была очень сообразительной и обладала отличной реакцией. Эти качества она воспитала в себе, чтобы восполнить недостатки внешности.
        «В шахматы не пробовали играть? У вас получится. Потрясающее умение сконцентрироваться!» Это ей сказал в ее институте руководитель кафедры астрономии. Мила занималась звездами. Невзрачная молодая женщина была ученым, изучающим проблемы холодных планет.
        - Ты где нашел эту астрономшу?!  - в минуты гнева восклицала Илюшина мама. Она не понимала своего красивого и успешного сына, который вот уже несколько лет ездил к этой невзрачной женщине, занимающейся чем-то абсолютно недосягаемым. Сама же мама Ильи была милой, приятной, образованной женщиной, любила литературу, театр, музыку. Она всегда владела собой, кроме тех случаев, когда речь шла о ее сыне. Доброжелательность и здравый смысл не приходили ей на помощь, когда разговор шел о Миле. По всему было видно, что не такой жизни она хотела для сына. Не такую девушку она видела в невестках.
        - Пойми меня правильно, она очень достойная девушка, очень. Она умная, образованная, но… Но вот о чем с ней говорить?! Она же, кроме этой своей холодной науки, ничего не знает. И денег бы платили! Илюша, все Илюша! Все он ей делает, все покупает!  - делилась она с подругами и, конечно же, лукавила - с Милой можно было говорить о многом. Мила зарабатывала мало, но умела управляться с этими деньгами. И Мила нравилась Илье, она сумела показать ему себя так, что вот уже долгое время они оставались вместе. И это, последнее, больше всего нервировало Илюшину мать и вносило диссонанс в их отношения.
        Материнское счастье - штука сложная. Оно - как шкатулка с драгоценностями. Запер ты туда богатство и доставать не хочешь, но ведь хочется и похвастаться! А вытащишь на белый свет свое богатство - его сразу кто-нибудь и сцапает. Есть один выход - поделиться. Поделиться добровольно, с улыбкой, которая саму тебя и убедит в правильности сделанного, в полезности сделанного, в справедливости сделанного. От этой твоей щедрости станет всем легче. Как ни старался Илья продемонстрировать матери нужные качества своей подруги, мама не смогла оценить ее. Она смогла только смириться с тем, что сын каждую неделю ночует у Милы.
        При этом, надо признаться, Илья был сыном прекрасным. Он был внимателен, заботлив, участлив и предан матери, как редко какой сын. Их маленькая семья была больше похожа на экипаж космической одиссеи, члены которого в безвоздушном пространстве могут рассчитывать только друг на друга. Эта преданность дому воспитывалась в сыне долго и упорно. И к тому времени, как Илье исполнилось двадцати пять, можно было признать, что мать добилась своего. Сыну не надо было делать выбор - дом или игра в футбол, мать или друзья. Однозначно он выбирал дом и мать. Им вместе было хорошо и гулять, и смотреть телевизор, и ездить в отпуск, и встречать Новый год. Конечно, Илья не был домоседом - у него была своя компания, где к нему хорошо и с пониманием относились. Но эти люди, эти друзья занимали незначительное место в его жизни. Со стороны было удивительно, как при таких обстоятельствах Илья сделал карьеру. Все-таки продвижение по служебной лестнице требует определенных усилий и умения общаться, требует душевных затрат. Но на самом деле успех Ильи был закономерным. Его мать сознавала, что привяжет сына еще крепче к себе,
если станет советчиком в его служебных делах. А советы родительница давала толковые.
        - Мам, почему ты ушла со своей работы? Ты же такие успехи делала! Почему ушла преподавать?
        К сожалению, искреннего ответа он не дождался - матери почему-то стесняются сказать, что материнская любовь была намного сильнее, чем карьерные амбиции и устремления. Стесняются признаться, что в какой-то момент им становится интересен только дом, где есть дети. Мальчикам в семьях не считают нужным объяснять, что для матери нет ничего важнее материнства.
        Потом уже Илья не задавал вопросов. Ему было достаточно того, что мать его любит, понимает, что она вкусно готовит и держит себя в отличной форме.
        - Мама, у тебя такой вкус - ты одета лучше всех!  - Илья любил радовать комплиментами маму. Та улыбалась и заводила одну из тех бесед, после которых Илья опять же восклицал: «Ну, ты даешь! Ты столько знаешь! Ты во всем разбираешься!»
        А мать думала про себя: «Родители хотят привлечь детей собственным опытом, а это скучно. Дети, сколько бы лет им ни было, этому сопротивляются. Остается шагать в ногу с ними и учиться вместе с ними. И решать задачи вместе с ними!»
        Тот день, когда Илья познакомился с Милой, навечно остался черной датой в личном календаре его мамы. И дело не только в том, что ей не хотелось поделиться влиянием, нет. Дело было в том, что девушка Ильи должна была быть не только красавицей, умницей (и желательно королевских кровей), но она еще должна была быть той пресловутой «глухонемой сиротой», с которой легко сладить свекрови.
        - Так где ты ее нашел?  - пренебрежительно, словно о захудалой кошке, не сдержавшись, спросила мать, а Илья сразу почувствовал себя виноватым.
        - В банке. В том, что на углу Садового.
        - Господи, что она может делать в банке с ее зарплатой?!
        - Она там деньги за квартиру платила. И запуталась. Я ей помог.
        - И что же, она где-то здесь живет?
        - Да, мы почти соседи,  - просто ответил Илья.
        - Господи!  - только и прозвучало в ответ.
        Последняя информация была самая неприятная. Во-первых, соседка - это значит, что им легко будет видеться. Во-вторых, в этом самом соседстве она обнаружила посягательство на исключительность - как так, какая-то девица живет в таком месте, прямо в центре Москвы, где не осталось коммуналок, где квартиры дороги, как полет на Луну. Что она собой может представлять?! Вот их семья - это да, это москвичи в сотом поколении, жившие еще в те времена, когда Садовое было немощеной улицей. В этих рассуждениях было столько «дремучей старины», что они произносились в уме, дабы не рассмешить и не рассердить сына.
        Илья не мог понять волнений матери. Он подозревал, что в ней, такой разумной, спокойной и рассудительной, говорит материнская ревность. Илья был снисходителен, он не обижался - ведь во всем остальном его мама была почти идеалом.
        Правда, с некоторых пор Илья вообще ни о чем не думал, он только вспоминал, как он тогда, в банке, увидел Милу. Она стояла в профиль, и солнечный свет превратил ее силуэт в негатив. Илья лишь обратил внимание на ее жесты, на движения рук, на позу - она у банкомата стояла уже долго, от нетерпения переступила с ноги на ногу, потом повернулась, и Илья вдруг увидел ее обнаженной. Так, словно с нее соскользнуло легкое платье в бледно-сиреневый цветочек. Он увидел сильную спину, бедра, большую мягкую грудь и тонкую талию. А еще увидел руки - сильные, с красивыми запястьями.
        - Вам помочь?  - обратился он к ней.
        Она повернулась к нему, но лица он не разглядел, вернее, почти не обратил на него внимания. Лицо как лицо. Нос, глаза, подбородок. Волосы, скорее темные, чем светлые. Нет, он не обратил внимания на лицо, в глазах стояла фигура, которая так явно обрисовывалась под скользящим полупрозрачным крепдешином. Илье вдруг захотелось ее погладить по руке.
        - Помогите. Пожалуйста. Третий раз уже пытаюсь…
        - Не волнуйтесь, сейчас все сделаем.
        Действительно, он быстро ей помог перечислить какие-то копейки за свет.
        - Спасибо,  - женщина поблагодарила.  - Я бы здесь ночевать осталась, если бы не вы.
        Она улыбнулась и уже двинулась к выходу, но Илья, забыв обо всех делах, кинулся за ней.
        - Простите, а как вас зовут. Может, я вас провожу?
        - Вы думаете, я так безнадежна?  - рассмеялась женщина.
        - Что вы! Я думаю, что с вами очень приятно быть рядом.  - Илья сам удивился своему напору.
        - Да?
        - Да,  - кивнул Илья,  - меня зовут Илья.
        - Мила.
        - Я так и думал.  - Илья даже остановился.  - У вас просто не могло быть другого имени. Вы - именно Мила. В смысле, милая.
        - Илья, вы меня смущаете.  - Мила посмотрела на него внимательно. Она глядела ему в глаза, чтобы он не мог отвести взгляда, чтобы он рассмотрел ее хорошенько, чтобы он точно увидел ее лицо. Чтобы он понял, что она никакая не красавица, а даже наоборот. Илья вынужденно всмотрелся в ее лицо и ничего не понял. Опять перед глазами стояла фигура в тонком платье, угадывилась гибкость и сила тела, а еще от нее пахло чистотой. Не духами, не мылом, не чем-то красиво-химическим, а именно чистотой. Словно это сильное тело сначала вымыли, а потом ветер и солнце обсушили его. Илья почувствовал, что сходит с ума. Он вдруг захотел эту женщину, как не хотел ни одну из своих красивых подруг, с которыми обычно знакомился на работе и с которыми, как правило, встречался очень недолго.
        - Я пойду.  - Мила отвела взгляд. Она как будто поняла, что происходит с Ильей. Он от этого страшно покраснел.
        - Да, конечно. Можно я вам позвоню.  - Это было сказано другим тоном, просительным.
        - Позвоните,  - пожала плечами Мила и продиктовала телефон.
        В этот вечер Илья очень невнимательно обсуждал заявление министра здравоохранения.
        - Ты слышишь! Они собираются запретить ввоз винограда! Они совсем с ума сошли!  - поделилась информацией мать.
        - Да, мама. Ничего страшного. Из Финляндии возить будем.
        - Что?! Виноград из Финляндии? Когда там виноград рос?!  - возмутилась мать.
        - Ах, ну еще откуда-нибудь. Мама, я спать пойду, устал.  - Илья чмокнул мать в щеку и ушел в свою комнату.
        Чутье подсказало, что не стоит идти вслед за сыном и выяснять, что у него болит. Потому что болит у него то, что невозможно вылечить. Болит душа. Мама Ильи потеряла интерес к телевизору. Она посидела в тишине и сумерках, потом прошла на кухню, закрыла дверь и принялась стряпать пирог с вишней. «Завтра проснется, встанет, придет завтракать, а тут пирог его любимый. С кофе будет очень вкусно. А еще я сейчас скатерть поменяю на его любимую. С гусями. И можно ложечки другие взять. Вот и будет стол нарядный, красивый. И будет у нас все хорошо». Она сновала в запертом пространстве кухни, и ей казалось, что именно так она не выпустит, сохранит то, что составляло дух их дома.
        Утром она, не выспавшись, поднялась раньше сына, сварила кофе, порезала пирог.
        - О, вишневый!  - бросил Илья на ходу, но в кухне не задержался.  - Мам, где мои джинсы, те самые голубые.
        - У тебя же сегодня совещание, какие джинсы!  - возмутилась мать.
        - Иногда можно и в джинсах. Даже хорошо подчеркнуть незначительность повестки, на которой настаивает Бородачев.
        - Нет, так нельзя.
        - Мам, где джинсы?  - твердо и спокойно повторил Илья.
        Инна Петровна достала джинсы, рубашку к ним, положила молча одежду на стул и вышла из комнаты. Она замолчала, а это означало, что она обиделась и идет на конфликт. Так она вела себя крайне редко, но это должно было стать сигналом для сына. Однако Илья решил все превратить в легкое недоразумение:
        - Мам, пирог я вечером поем, а сейчас побегу.  - Он собрался в мгновение ока.  - Не обижайся на меня, иначе я целый день буду мучиться. А мне совсем не хочется мучиться. Я же ни в чем не виноват перед тобой.
        Илья подхватил портфель, телефон и выскочил из дома. Мать видела, как он подошел к своей машине, сел в нее, но никуда не поехал. Однако в течение часа разговаривал по телефону, стоя под окнами своего дома.
        Вечером Илья съел почти весь пирог. Ел с аппетитом, радостно, говорил много и весело. Мать слушала, кивала, улыбалась. Но не радовалась. Она понимала, что у сына что-то произошло, но к ней это не имеет никакого отношения. В прямом смысле слова.

        Эти отношения начались с секса. Самого обычного, бурного, чуть спешного секса. Илья и Мила не ходили гулять в парк, не сидели в кафе, не вели долгих будоражущих кровь разговоров, которые приводят к близости. Они даже не ходили в кино или театр - часто эти мероприятия лишь имитируют интенсивность отношений. Ведь куда как проще молча посидеть, глядеть на сцену или на экран, думая о своем, а потом обсуждать увиденное. Сложнее вести разговоры о себе, сложнее пытаться понравиться, сложнее выстроить свою игру. У Ильи и Милы все вышло иначе. В то самое утро Илья позвонил ей и проговорил около часа. В конце разговора Илья спросил:
        - Как вас найти, где вы живете?
        - Зачем вам это?
        - Я хочу с вами встретиться.
        Мила промолчала.
        - Нет, если вы не хотите, так и скажите!  - Илья вдруг обиделся.
        - Сами посудите, как я могу хотеть или не хотеть. Я же вас не знаю совсем.
        - Я умею обращаться с банковскими автоматами,  - заносчиво произнес Илья.
        Мила рассмеялась:
        - Могу предложить встречу на скамейке. Рядом с домом. Но потом я должна буду пойти на работу.
        - Согласен!  - Илья уже заводил машину.
        Ожидая Милу у ее дома, Илья вдруг засомневался. Что-то необычное, похожее на некое помешательство, происходило с ним. Рядом, бок о бок с Ильей трудились и успешно создавали видимость деятельности красивые бойкие девушки. Иногда он с ними встречался, но никогда ради них не срывался с работы и не делал таких глупостей, как свидание у песочницы на детской площадке. «Черт, надо будет ее разглядеть получше!»  - подумал он, но тут увидел, как вышла Мила из своего подъезда. Илья понял, что ему совершенно не важны цвет ее глаз и волос. У нее такое тело, такая походка, такая тяжеловесная и тем очень привлекательная грация, что он даже отвел глаза. Он побоялся выдать себя. «Черт! Как это у нее получается!»  - подумал он.
        - Добрый день! Что такое случилось, что вы примчались сюда?!  - Мила рассмеялась.
        «И что ей ответить?!  - подумал Илья.  - Что мне хочется с ней переспать?!»
        - Ничего не случилось, мне хотелось вас увидеть. Просто.
        Мила прищурилась:
        - И все? Только увидеть?
        - А что еще можно, если мы только общались пятнадцать минут?
        - Ну, мало ли! У вас такой вид, словно вы должны мне сообщить что-то необыкновенно важное. Или неприличное.
        - Скорее второе.
        - Неприличное?
        - Да. Хотя все относительно.
        - Верно, и что же вы хотите мне сказать?
        - Вы мне очень понравились, вы очень сексуальная,  - произнося это, Илья чувствовал себя идиотом. Средь бела дня, на детской площадке, у песочницы он говорит женщине, что она его возбуждает.
        - Господи, а я-то думала!
        - Вас это не удивляет?
        - А что же в этом такого странного?! Я женщина, вы мужчина. Бывает.
        - И что же делать будем?  - Илья растерялся. После его признания сделать они могли только то самое, что делают в постели мужчина и женщина. Или он мог потереть лицо, если бы Мила на это заявление ответила бы ему пощечиной.
        - Знаете, надеюсь, что вы не маньяк.
        - Не маньяк,  - мотнул головой Илья.
        - Но на всякий случай я оставлю ваш телефон подруге и предупрежу ее, что у меня с вами свидание…
        - А у нас будет свидание?
        - Вы же не дослушали!
        - Простите.
        - Сегодня в семь приходите ко мне, обсудим создавшееся положение.
        Мила продиктовала номер квартиры и пошла прочь. Илье оставалось только смотреть ей вслед. Походка женщины, которая его так взволновала, была поистине волшебной.
        Вечером того же дня они стали близки. И Илья остался ночевать, выдержав предварительно необычно короткий и безумно тяжелый разговор с мамой.
        - Может, поедешь?  - спросила Мила, аккуратно потянувшись под простыней.
        - Не поеду. Никуда не хочу ехать. Я не хочу тебя оставлять.  - Илья обнял ее, закрыл глаза и стал думать о жизненных зигзагах. Больше уже ни на что у него не было сил.

        Они встречались уже три с половиной года. За это время отношения прошли все стадии, которые должны были пройти. Сначала был безумно влюблен Илья. Мало того, что им владело страстное желание обладать ею, он еще стал страшно ревнивым. Не опускаясь до расспросов и слежки, он все же был подозрителен и обидчив. Каждый раз, когда он наблюдал, как Мила готовится ко сну, он спрашивал себя: «Сколько у нее было мужчин? И все ли нравились. Может, она так же легко с ними шла на контакт?» Все эти мысли мешали ему насладиться Милой. Она будто бы догадалась и однажды ночью, когда они оба притворялись спящими, не выдержала.
        - Послушай,  - сказала она, облокотившись на высокую подушку.  - Тебя что-то волнует, но ты молчишь. Я же вижу.
        - Ничего не волнует. Так, на работе…
        - Неправда. Тебе что-то не нравится в наших отношениях,  - спокойно возразила Мила.
        Илья помолчал, а потом спросил:
        - У тебя было много мужчин?
        - Вот оно что!  - Мила улыбнулась.  - Нет, у меня не было много мужчин. До тебя было двое. Если это так важно для тебя.
        - Ну,  - Илья покачал головой,  - и у вас все так же быстро начиналось?
        - Как сказать…  - спокойно ответила Мила.
        - Не продолжай. Только хуже сделаешь!  - перебил ее Илья.
        - Слушай, какой смысл сейчас это ворошить? Тем более многие вещи даже не объяснишь теперь уже.
        - Понятно,  - пробормотал Илья. Теперь в голове появились новые мысли, больше похожие на опасения. «Она что-то скрывает. Или же врет. Она же умная, она может отвечать так, как мне надо!»  - думал он.
        Но Мила сказала:
        - Перестань себя мучить. Ты мне сразу понравился. Вот сразу же. И я поступила бы так же, даже если бы была уверена, что ты исчезнешь после первой встречи. А те, давние, романы были хорошими, но очень короткими.
        - Ты авантюристка!  - не унимался Илья.
        - А ты зануда!  - рассмеялась Мила.
        Впрочем, вскоре Илья немного успокоился и их отношения приобрели более спокойный характер.
        Потом влюбилась Мила. Она влюбилась так, как влюбляется женщина, которая сжигает все мосты. Безоглядно, со всего маху.
        - А что, раньше я тебе был безразличен?!  - возмутился Илья, когда Мила призналась, что любит его.
        - Нет, ты мне нравился,  - смущенно сказала она. Не могла же Мила рассказать ему о том, что она боялась поверить в происходящее. Она, так привыкшая к неудачам в личных отношениях, а тут столкнулась с таким обожанием, что ей пришлось делать вид, будто ей безразлично. Но вот прошло время, и она поверила, отпустила прошлые неудачи и разочарования, полностью отдавшись чувству. Илья утонул в ее ласке, заботе, в ее эмоциях. Но к этому времени чуть поостыл он. У них только начало было несколько необычным, а все остальное было таким, как у сотен других пар.
        - Ты не любишь меня, ты так редко стал приезжать,  - жаловалась она ему.
        - Как?! Мы же видимся два раза в неделю!
        - Так ты еще и считаешь?!  - вспыхивала Мила.
        В ссорах прошло еще полгода, но они, как ни странно, не расстались. Они наконец нашли ту форму отношений, которая вроде бы устраивала обоих. Илья ночевал у нее раз в неделю. Еще раз в неделю они куда-нибудь ходили, иногда ездили за город. Созванивались два раза в день. Утром и вечером - Илья обязательно желал Миле спокойной ночи.
        И в этих теперешних отношениях была страдающая сторона. Это была Мила. Ей было мало того, что она имела. Она неизбежно мечтала о семейном будущем, и чем больше проходило времени, тем сильнее была эта мечта. Но виду она не подавала - ни капризов, ни слез, ни выяснений отношений. Илья все принимал за чистую монету и гордился такой любовницей. Он по-прежнему был без ума от ее тела, не замечал невыразительности лица, а уж уют, который Мила создала вокруг него, и вовсе превосходил домашний. Илья был благоразумен - он не решался сделать ей предложение, все же предоставил некоторую свободу. Он не задавал лишних вопросов, когда Мила где-то задерживалась, не интересовался ее досугом, не вникал в ее увлечения. Он как бы провел разделительную черту между их отношениями и ее самостоятельной жизнью. В душе его мало интересовали, как он выражался, «бабьи будни»: «Что там может быть интересного?! Все уютненькое, все маленькое, все миленькое?! Ну и чего я буду туда соваться!» Главное, что эти ее все дела не мешали их отношениям, их заведенному распорядку.
        Еще Илья гордился тем, что он сумел противопоставить материнскому давлению свою волю.
        - Мама, тебе лучше привыкнуть к этому. И вообще надо бы вам познакомиться.
        - Никогда!
        А Мила задавалась вопросом, что же будет дальше. Их жизнь была ровной. Вроде бы все было хорошо, но замуж Илья ее не звал. Сама об этом она не заговаривала. Мила отлично понимала, что, начни она сражаться за обручальное кольцо, она обязательно вступит в борьбу против опасного и коварного соперника - матери Ильи. А итог противостояния может быть непредсказуемым. Не перемолвившись ни единым словом с матерью Ильи, Мила точно знала, что никакое отличное поведение и даже слепое следование указаниям возможной свекрови ничего не изменит - ее всегда будут не любить. Мила удивлялась, как вообще Илья смог оторваться от материнского крыла. Пока же Мила полностью пыталась подстроиться под Илью, позволяя лишь незначительную вольность в образе жизни. «Я надеюсь, что он это оценит. Когда-нибудь. И сделает мне предложение. Он - хороший, я не могу ничего плохого сказать - ласковый, заботливый, помогает».  - На этом месте Мила хмыкала. Помощь Ильи была своеобразной - он помогал только в тех случаях, когда считал это необходимым. Например, он вызвал мастера и поменял в квартире Милы всю сантехнику. Хотя Мила об этом
не просила, и все было еще в очень приличном состоянии. Он так решил, потратил большие деньги, месяц в квартире был бардак, Мила не могла нормально работать.
        - Вот это другое дело!  - удовлетворенно сказал Илья, когда ремонт был закончен.
        - Слушай, я хочу новые сапоги. Но они очень дорогие, может, посмотрим?  - как-то сказала Мила.
        - Ну, не знаю…  - протянул Илья.  - Лучше лоджию застеклить.
        Мила была раздавлена этой логикой. На сапоги она деньги заняла, а Илья привел рабочих, которые превратили старый балкон Милы в шикарную лоджию.
        - Согласись, это важнее сапог,  - сказал он ей потом.
        Мила согласилась. Но только потому, что все-таки сама купила сапоги.

        Сегодняшнему внезапному визиту Ильи Мила удивилась, однако вопросов не задавала. Она ограничилась формальностями, тщательно соблюдая правило невмешательства в дела. К тому же по опыту Мила знала, что Илья все равно все расскажет, только позже. И действительно, выспавшись после обеда, Илья не вскочил, как обычно, не потребовал чаю и не уселся у телевизора. Он остался лежать, обнимая Милу.
        - Я никуда не поеду сегодня,  - наконец произнес он.
        - Конечно,  - отозвалась Мила. Она уже давно соотнесла эту среду с их субботним расписанием.
        - Ты не поняла. Можно, я поживу у тебя? Ну, вообще буду у тебя жить?
        Мила замерла. Она ожидала чего угодно, только не этого. Пока ее мозг осмысливал услышанное, язык уже отвечал.
        - Илья, конечно, зачем ты спрашиваешь! Как я рада!  - прошептала она ему на ухо. Он потрепал ее по плечу.
        Домовой намекает
        - Милочка, зайдите ко мне до работы. У меня просто кошмар что происходит!  - Телефонный звонок поднял Милу ни свет ни заря.
        - Кто это говорит?  - спросонья она не узнала тихий, шелестящий голос.
        - Это Варвара Петровна.
        Мила вздохнула и, не просыпаясь, ответила:
        - Хорошо, обязательно.
        Она отключила телефон, попыталась опять заснуть, но тут же была разбужена Ильей, который подскочил с возгласом: «Проспал!» Прокричав это, он опять плюхнулся на подушку и уже через секунду похрапывал.
        Мила открыла глаза, полежала две минуты, потом вздохнула и встала с постели.
        - Пойду в ванную и завтрак тебе готовить, а ты полежи еще, поспи,  - на всякий случай сказала она спящему Илье.
        - Мне нельзя опаздывать,  - проворчал он. В его голосе чувствовалась досада. Дома пробуждение в будни выглядело совсем иначе. Дома в это время уже пахло кофе, за закрытыми дверями только лишь угадывались движения матери. А костюм и свежая рубашка были уже отглажены и висели на вешалке красного дерева.
        У Милы было все по-другому, и Илья вдруг почувствовал раздражение - утро под него не подстраивалось.
        - Ты не очень долго! Я - тороплюсь.
        - Не волнуйся, дорогой,  - отозвалась Мила и включила в ванной воду. Она уже поняла, что и ее утро, строго расписанное на небольшие добрые дела, на сей раз будет иным. Придется все отложить на то время, пока за Ильей не закроется дверь. Но в душе Мила не расстроилась, наоборот, все приобрело какой-то особый смысл. Насыпая кофе в кофеварку, она порадовалась внезапной перемене и задалась вопросом о причинах этих перемен. Но еще больше ее волновала их продолжительность: «Что-то случилось дома. Но задавать вопросы нельзя. Надо потерпеть!»
        Завтрак был готов через пятнадцать минут. Быстро погладив рубашку, которую Илья когда-то оставил у нее, Мила занялась квартирой и собой.
        - Успеешь, посиди со мной!  - потребовал Илья, принимаясь за завтрак.
        «Я же опоздаю на работу»,  - хотела было возразить Мила, но махнула рукой. Не так часто они вместе проводили утро.
        - Что делать сегодня будешь?  - Илья откусил бутерброд.
        - Как что? На работу пойду. Надо закончить расчеты.
        - А кто утром звонил?
        - А это знакомая, тут неподалеку живет. Соседка, можно сказать.
        - Случилось что-то?  - Илья неожиданно выказал интерес.
        - У нее все время что-то случается. Старенькая она.
        - Понятно. А ты шефствуешь над ней?  - Илья улыбнулся.
        - Да,  - коротко ответила Мила. Она терпеть не могла, когда обсуждали ее стремление к «опекунству». Мила была из тех женщин, которые откладывали кусочки для бездомных собак, запросто могли свозить брошенного котенка к врачу, бросали крошки хлеба птицам, а зимой сами из пластиковых бутылок мастерили кормушки. Понятно, что, если на своем пути Мила встречала несчастного одинокого человека, она тут же старалась ему помочь. Единственное, чего не терпела Мила, так это обсуждения этих своих поступков. И несмотря на покладистость и мягкость, об этом она сразу сказала Илье.
        - Илюша, это мои дела, и я никого не прошу помогать. Я сама справлюсь с этим.
        Сказано было так, что Илья все понял сразу. Он только раз попробовал пошутить на эту тему и получил такой неприятный разговор, что в дальнейшем уже никогда ничего не смел говорить. «В конце концов, женщина должна быть милосердна. Что в этом такого?  - рассуждал Илья.  - Пусть и занимается».
        - Хорошего дня!  - пожелала Мила, когда Илья наконец вышел из квартиры.
        - И тебе. До вечера. Я буду чуть позже. Заеду домой за вещами.
        Мила замерла. Ей очень хотелось узнать, о каких вещах идет речь. И о количестве вещей тоже хотелось расспросить. Ведь тогда станет ясно, как надолго Илья останется у нее. Мила не могла поверить, что вот так просто и без затей они превратились в семью.
        - Конечно, я буду ждать,  - только и сказала она.
        Мила закрыла дверь и оглядела свою маленькую квартиру. Было впечатление, что по квартире прошла конница. Не было ни одной вещи, которая лежала бы на своем месте. Илья за час сборов, казалось, умудрился перевернуть все вверх дном. «Вот уж действительно барчук. Привык, что за ним все убирают»,  - подумала Мила, но не рассердилась. Ее только умиляло это качество во взрослом успешном мужчине.
        - Милочка, где же вы?  - телефон зазвонил еще раз.
        - Варвара Петровна! Я скоро буду у вас! Не волнуйтесь!
        - Поторопитесь! Очень важный разговор есть!
        - Хорошо! Хорошо!
        Мила бросилась убирать квартиру, но предварительно позвонила на работу:
        - Я буду позже. Нет, ничего страшного, просто обстоятельства так сложились,  - пояснила она, вспоминая прошедшую ночь и Илью.
        Еще она хотела добавить, что ее дела гораздо важнее расчетов траектории небесных тел, но сдержалась. Очень не хотелось сглазить.
        К Варваре Петровне она почти бежала, понимая, что разговор с пожилой женщиной может отнять много времени.
        - Во-первых, у меня домовой,  - встретила ее Варвара Петровна. Тон, которым была произнесена эта фраза, не подразумевал возражений.
        - Что вы говорите! И где же!
        - Как и полагается, в ванной.
        Тут Мила промолчала. Варвара Петровна была начитанной и образованной женщиной. Когда-то она занималась естественными науками и написала диссертацию о пестиках и тычинках. Но это было давно. По судьбе прошли перемены, утраты, наступили одиночество и немощь. От естественных наук остались внезапно меткие определения и убедительные доводы. Но в бытовой жизни пользоваться прошлыми знаниями было сложно. А потому на смену здравому смыслу подчас приходили суеверия, приметы и страх.
        - Давайте посмотрим домового,  - предложила Мила.
        - Посмотрите, я здесь подожду,  - произнесла Варвара Петровна, не двигаясь со своего продырявленного кресла.
        - Хорошо.  - Мила прошла в ванную и в который раз напомнила себе, что надо позвонить в ЖЭК. Ванная комната Варвары Петровны просто разрушалась на глазах. «Должны же они одинокому человеку хоть унитаз поменять!»  - думала Мила, разглядывая запустение. К счастью, в помещении было чисто. Варвара Петровна была женщиной аккуратной и убирала за собой. Но древность сантехники, ветхость двери и шаткость кафельной плитки обычной уборкой не поправить. Мила вошла в ванную и прислушалась. Она ничего не услышала, только под ванной что-то шипело. Мила наклонилась, заглянула и ничего не увидела. Но звук не прекратился. И он не был похож на звуки воды. «Ну кто может шипеть. Конечно, не домовой. Но кто? Или что?»  - Мила сходила за веником и энергично вымела пыль из-под под ванной.
        - Ну что?! Что я вам говорила?!  - послышалось из комнаты. Голос Варвары Петровны неожиданно стал сильным и звонким.
        - Пока ничего. Кроме пыли. Я думаю, это вентиляция. Наверное, что-то попало в воздуховод, и поэтому такой звук. Других объяснений быть не может.
        Варвара Петровна посмотрела на нее серьезно и неожиданно произнесла:
        - Я так и знала. Уж не думаете ли вы, Милочка, что это домовой?!  - Она возмущенно фыркнула.  - Домовых же на свете не бывает!
        - Ну да. Не бывает,  - с готовностью согласилась Мила. Она привыкла к таким поворотам в их беседах.  - Вам что надо купить, Варвара Петровна? Я вечером в магазин пойду.
        - Мне - ничего. Только если творожок. С изюмом. Ты же знаешь.
        - Хорошо,  - улыбнулась Мила.  - И творожок тоже.
        Она вдруг вспомнила, как они познакомились.
        Дело было в январе, перед праздником Крещения. Мила эту историю потом называла настоящей святочной историей. Она шла по скользкой мостовой и решала, что же приготовить на праздничный обед - ей очень хотелось угодить Илье, который обожал поесть. Впрочем, в соперниках у нее была мама Ильи и Мила понимала, что опыта и знаний о гастрономических пристрастиях сына у той больше. «Ну тогда пойдем по традиционному пути. Птица с яблоками. Торт. И всякие вкусные мелочи». Мила собралась уже войти в магазин, как крутящиеся двери вдруг остановились, «замуровав» тех, кто успел в них ступить. Дело было вечером, в час пик, очень быстро у входа образовалась толпа. Как назло, ни охраны, ни кого-то из технических работников поблизости не было.
        - Почему стоим?
        - Да проходите уже!
        - Что за люди?! С дверью справиться не могут!
        - Что там случилось?!
        Возгласы становились все громче и полностью перекрыли возмущенные и испуганные реплики тех, кто оказался в стеклянном аквариуме дверей. Мила, стоявшая в непосредственной близости от пострадавших, обратила внимание, что в одном сегменте дверей была стайка молодежи, а во втором женщина с огромным брезентовым мешком. Именно этот мешок и стал причиной происшествия - стеклянные плоскости зажевали его край.
        - Не шумите и не толкайтесь,  - с досадой осадила Мила особо крикливых.  - Не видите, человек пожилой, не успела пройти. Сейчас все сделают.
        Толпа все равно гудела, а Мила попыталась успокоить пострадавшую:
        - Не волнуйтесь, сейчас вам помогут. Сейчас придут сотрудники и вытащат ваш мешок. Вы опустите его на пол. Все равно двери не будут работать. А вам тяжело держать.
        Женщина с готовностью отозвалась на голос Милы:
        - Я бы отпустила, но рукав застрял тоже.
        Мила пригляделась и увидела, что вместе с брезентом зажевали и широкий рукав пальто.
        - Понятно, попробуйте как-то встать, чтобы не держать на весу тяжесть!
        - Ничего. Ничего, ничего, мне бы елки не помять!
        - Что не помять?  - переспросила Мила, но в этот момент двери пришли в движение - и женщина с мешком, не удержавшись на ногах, осела на пол. Народ сзади поднажал, Мила проскочила двери и бросилась помогать пострадавшей.
        Женщина была очень маленькой и худой, а мешок у нее был огромным, словно в нем лежал сноп сена. Мила сначала подняла женщину, потом подхватила мешок.
        - Не ушиблись?
        - Нет,  - одернула руку пожилая женщина.  - Мешок не оставляйте!
        - Вот он, рядом с вами, ему ничего не сделалось. А вы-то в порядке?
        - Да, да. Посторожите мешок?  - Женщина вдруг обратилась к Миле.  - Я только батон куплю?
        - Ну хорошо,  - пожала плечами Мила.  - Я буду здесь стоять и ждать вас.
        - Ну и отлично,  - проговорила женщина и довольно резво бросилась в сторону хлебного отдела.
        Вернулась она не скоро - Мила даже решила, что с ней что-то случилось.
        - Все батоны черствые. Поздно я пришла. А вам спасибо!  - Новая знакомая сунула батон в карман пальто. Мила даже удивилась, что карман такой вместительный. Потом женщина ощупала мешок и попыталась взвалить его на плечо.
        - Что вы делаете, просто везите его за собой по земле. Так же легче!  - посоветовала Мила.
        - Нельзя. Я не могу. Это - ветки, они поломаются и осыпятся. Нельзя! Нельзя, чтобы они осыпались или поломались,  - возразила женщина, и она двинулась в сторону двери. «Ее сейчас опять прищемит!»  - подумала Мила.
        - Послушайте, дайте мне ваш мешок, я с ним пройду через двери. А на улице вам отдам.
        - Ой, хорошо,  - неожиданно быстро согласилась женщина.  - А то двери быстрее меня двигаются.
        Она отдала мешок и неожиданно бойко засеменила к дверям, Мила вышла следом, неся тяжелый мешок.
        - Господи, как вы его несли!
        - Просто. Тяжелее всего было с платформы прыгать.
        - А зачем же вы прыгали?  - изумилась Мила.
        - Ну, ты попробуй подняться с ним по лестнице, а потом спуститься! Мало не покажется.
        - И вы прыгали с платформы?
        - Да, только сначала мешок скинула. А потом уже сама.
        - Так,  - решительно произнесла Мила.  - Судя по всему, вы живете неподалеку. Давайте, я вас провожу. И донесу вашу поклажу.
        - Не надо, сама смогу,  - заупрямилась женщина.
        - Слушайте, не возьму я у вас ничего из мешка. И хлеб не отниму. И в квартиру не поднимусь. Только до подъезда и провожу.  - Мила крепко держала мешок. Она вдруг почувствовала запах еловой хвои. Запах шел из мешка.
        Женщина окинула взглядом Милу, не нашла ничего подозрительного в ней и согласилась. Освобожденная от ноши, она шла так быстро, что Мила запыхалась.
        - Вот, пришли. Спасибо.  - Новая знакомая забрала мешок.
        - О, мы с вами почти соседи, я живу через три дома. Может, еще увидимся.
        - Может,  - кивнула женщина и потащила мешок в подъезд.
        Мила понаблюдала за этим и решительно произнесла:
        - На какой этаж?
        - На пятый.
        - Лифт у вас работает?
        - Работал с утра. Но до лифта два лестничных пролета. В этих старых домах лифт ходит со второго этажа.
        - У нас точно так же. Давайте помогу вам.
        Старушка - Мила никак не смогла определить, сколько женщине лет - довольно быстро согласилась. Видимо, возле дома она почувствовала себя увереннее.
        В лифте они обсудили отопление - нынче зима очень холодная, а топят так себе, плюс в их домах высокие потолки и огромные окна.
        - Я уже даже не жалуюсь. На меня не обращают внимания,  - просто произнесла женщина и отперла ключом свою дверь. Впрочем, дверь можно было толкнуть рукой.
        - Вы обувь не снимайте.
        - Как так?
        - Я потом помою пол. Это у меня такая зарядка. А еще я буду мыть и ругать вас. Буду переживать, нервничать…
        - А это еще почему?
        - Ну как. Пришли, сапоги не сняли, наследили…
        - Так давайте я сниму…
        - Не надо. Что вы такая непонятливая!  - Женщина недовольно поморщилась.
        Мила вошла в прихожую и поразилась размерам квартиры. Из большой прихожей можно было попасть в круглую комнату, в которую выходило еще несколько дверей. «Тут еще по меньшей мере три комнаты!»  - отметила про себя Мила. Но кроме размеров, квартира поражала царившей в ней разрухой. Все, что могло сломаться, было сломано. Не горели лампочки, провода висели, словно новогодняя гирлянда, под ногами прыгали паркетные половицы. Мила заглянула в кухню и ванную комнату. Там все выглядело точно так же. Но вместе с тем в квартире было чисто. Не было запаха застарелой грязи, не было тряпок или вещей, брошенных как попало. В квартире было не в порядке то, что эта женщина сама не могла починить.
        - Куда этот мешок? И что в нем? Пахнет хвоей.
        - Это и есть хвоя. А вернее ветки еловые и шишки.
        - Откуда?
        - В лес ездила. Замерзла ужасно. Но делать нечего.
        - А зачем это вам?
        - Суставы лечить.
        - Что вы?! Помогает?!
        - Да. Сейчас поломаю все эти ветки, сложу в старую наволочку и в холодильник. Потом буду брать понемногу и заваривать кипятком. И ноги парить, и руки тоже.
        - Интересно. Давайте я вам помогу поломать их. Мне же легче.
        - Давайте, а то я прошлый раз так и не смогла некоторые ветки сломать.
        Мила разделась, кое-как повесила пуховик на шатающуюся вешалку, нацепила свои варежки, чтобы не исколоть пальцы, и принялась за работу. Работа была не очень легкой, но приятной. Такой смолистый запах шел от оттаявших веток и шишек, что Мила почти захмелела.
        - Здорово! Даже если не поможет суставам, на дыхательные пути действует замечательно.
        - Да, эфирные масла в такой концентрации содержатся только в еловых побегах. В соснах и елках - несколько ниже. Конечно, все зависит от сорта, от вида. Ели - рекордсмены в этом смысле. Но,  - тут женщина подняла указательный палец,  - не дай бог, если ты аллергик. Вот оборотная сторона растительной физиотерапии.
        - Кто вы по профессии?
        - Ботаник. Представьте себе.
        - Отличная наука.  - Мила с пониманием кивнула.  - Если бы я срезалась на своей астрономии, я бы пошла растениями заниматься. Может быть, даже бы в Тимирязевку поступила.
        - Вы - астроном?  - Женщина с удивлением уставилась на Милу.
        - Да, я занимаюсь астрофизикой. Все удивляются, что женщина и такой наукой занимается. Я же ничего удивительного не вижу. Наоборот, женщина к созерцательности очень приспособлена. Она внимательна к мелочам.
        - Да, надо мной тоже смеялись. И ничего. Все равно стала ученым. Плевать я на них всех хотела.  - Последняя фраза прозвучала воинственно.
        - Я тоже,  - поддакнула Мила, а сама испугалась, нет ли закономерности между выбором профессии и запустелым одиночеством. «Впрочем, я же не знаю ее жизни. Может, она была счастлива, может, у нее есть дети. Нет, нельзя делать таких безнадежных выводов»,  - поторопилась успокоить себя Мила.
        - Ну вот, я вам все поломала, их удобно будет заваривать. Они маленькие, аккуратные. Куда их, в холодильник?  - Мила сняла рукавицы, в которых ломала ветки.
        - Да, у меня балкона нет. Держу в холодильнике.
        Мила прошла на кухню, еще раз поразилась бедности, запущенности и чистоте. Она открыла холодильник и от удивления растерялась. Холодильник был пуст. Абсолютно пуст. В нем не было даже какой-нибудь старой банки из-под варенья. Мила запихнула еловые палочки на среднюю полку.
        «Что же она ест?»  - Мила окинула взглядом кухню. Никаких следов пищи. Кастрюли были старые и чистые.
        - Вот, теперь можно в магазин сходить.  - Мила оделась.  - А как вас зовут?
        - Варвара Петровна.  - Ответ был коротким, словно женщина не хотела знакомиться.
        - А меня Мила. С праздниками вас.
        - Спасибо.
        - Я пошла, приятно было познакомиться. Всего хорошего.
        - И вам,  - кивнула женщина, но в прихожую из комнаты не вышла.  - Вы там посильнее захлопните дверь.
        - Хорошо.  - Мила вышла на площадку.
        В супермаркете Мила быстро купила себе необходимое, и в отдельную корзину стала складывать продукты для новой знакомой. Она еще не знала, как и с какими словами она их ей отдаст, только понимала, что вот так просто этот пустой холодильник ей не забыть. Молоко, масло сливочное и растительное, хлеб, печенье, колбаса, яйца, курица, рис и макароны - она купила всего понемногу. Подумав, добавила две банки тушенки, килограмм сахарного песка, соль, развесных конфет и сгущенку. «Ну, на первое время хватит. А там - посмотрим. Еще возьму маленький тортик. Праздник, все же!» Мила расплатилась и пошла уже по знакомому адресу.
        У двери Варвары Петровны она позвонила. Никто не отозвался. Мила подождала. Потом постучала. На стук открыли быстро.
        - Простите, но это я. Не помешаю?
        - Смотря зачем пришли?  - Женщина нахмурилась.
        - Чаю попить. По случаю праздника. Я живу одна. Отец далеко. Только в выходные его увижу. А все-таки праздник.
        - При чем тут я?
        - Мне подумалось, что мы могли бы с вами хорошо провести этот вечер. Тем более что хочется вас расспросить о работе. Мне иногда кажется, что я не тем занимаюсь… А вы все-таки в науке работали тоже…
        - Проходите.
        - Я поставлю чай? Не возражаете?
        - Не возражаю. Но, кроме хлеба и меда, ничего не предложу. По графику я продукты должна купить только послезавтра.
        - У вас график для таких дел?
        - Я всю жизнь живу по графику. И этим спасаюсь. Да, продукты только послезавтра.
        - У вас пенсия послезавтра?
        - И пенсия тоже.
        - Вот и отлично. Я вам тут кое-что принесла.  - Мила намеренно не сказала «купила». Чтобы не было намека на товарно-денежные отношения.
        - С чего это вдруг? Думаете, я нищая?
        - Ничего я не думаю,  - возмутилась Мила.  - Я себе покупала и вам заодно.
        - Вы меня не знаете.
        - И что? Вот продавец в магазине меня тоже не знает, а творог обезжиренный оставляет. Как вы думаете почему?
        - Почему?
        - Потому что мы с ней знакомы. Я хожу в магазин, она привыкла, что я прихожу. Она меня не знает, но видела.
        - Разница есть?
        - Огромная. Но для помощи - никакой.
        - И что же вы купили? Я деньги вам отдать не смогу сегодня.
        - А я деньги и не возьму.
        - Это еще почему?
        - Не возьму. Я могу работать. Вы - не работаете. Поэтому и не возьму.
        Довод был прост, но женщина не нашлась что ответить. Она действительно не могла больше работать. И предлагали ей помощь просто, без намеков каких-то. И девушка эта была чем-то похожа на нее в молодости. Или ей, Варваре Петровне, хотелось так думать. Хотелось думать, что когда-то она сама была такой же решительной, собранной, самостоятельной, ничего не боялась и принимала решения, невзирая на обстоятельства или молву. И даже внешне она когда-то была похожа на нее - обычное лицо, но повадки запоминающиеся, убедительные, таящие в себе силу. Варвара Петровна почувствовала зависть - возраст, вот оно главное отличие между ними.
        Чай они пили из больших чашек, на которых был изображен Большой театр. Кроме здания, на них были надписи: «Уважаемой В.П. на память от четвертого курса».
        - Подарили студенты?  - Мила указала на чашку.
        - Да, какое-то время я преподавала. Недолго, правда. Очень полезное занятие. Мозги тренирует, память. А главное, от маразма спасает.
        - Это как?
        - В прямом смысле. Процесс преподавания - процесс обоюдный. Мы им - студентам, они - нам.
        - Что же они нам дают?
        - Новый взгляд. Подход, свойственный их возрасту. Преподающий невольно подстраивается под их язык, мышление. Он как бы еще раз овладевает социальными навыками, которые приняты в этой возрастной группе и которые соответствуют данному временному отрезку.
        - Действительно,  - призадумалась Мила.  - Надо об этом подумать.
        - Вам еще рано,  - заметила Варвара Петровна.  - Вам еще надо свой возраст «освоить», а потом муж, дети. Это тоже школа.
        - Я не замужем. И детей пока нет.
        - Будут.
        - Надеюсь.
        Уже сидя за столом, Мила разглядела свою новую знакомую. «Она так забавна, что представить ее молодой просто невозможно!»  - подумала тогда Мила. Варвара Петровна была маленького роста, худая и прямая, словно проглотила аршин. Вероятно, несвойственная пожилому возрасту черта должна была ее молодить, но все было наоборот. Казалось, что девушкой эту женщину туго спеленали, да так и оставили. И она достигла зрелых лет, просто усыхая. Но внезапно она как-то так неловко поворачивалась, что становилась сутулой, почти горбатой. Мила даже удивилась такой метаморфозе, а потом сообразила, что эта сутулость не что иное, как реакция на боль. «У нее радикулит. Или остеохондроз. Что-то вроде этого!»  - сказала она себе.
        Еще в ее повадках было что-то птичье - мелкое движение, потом минутное спокойствие, затем опять мелкое движение и опять внимательный взгляд вокруг себя. И всему этому совершенно не соответствовала манера разговаривать. Речь Варвары Петровны была размеренной и на редкость образной. Речь выдавала человека с высшим образованием, современного. Мила пыталась представить, какой Варвара Петровна была в молодости - сейчас лицо ее было в морщинах, которые как бы замаскировали черты. «Она была приятной, лицо - тонкое. Хотя скорее всего она привлекала внимание обаянием. Даже сейчас, в эти годы, невозможно не улыбнуться, общаясь с ней». Очень скоро Мила попала под обаяние Варвары Петровна.
        Спустя некоторое время Мила призналась себе, что те торт и чай ей показались самыми вкусными за долгое время. В чем причина, сначала она не поняла - торт «Сказка» самый простой, чай обычный, черный, разве только свежезаваренный. Мила долго перебирала детали того вечера и однажды поняла: все дело было в разговоре. В этой совершенно разрушенной, но при этом чистой квартире она вела разговор, который давно был ей нужен. И собеседница ее была очень похожа на нее, хоть и имелась между ними приличная разница в возрасте. Машинально отламывая ложечкой мягкий бисквит, Мила рассказывала и рассказывала о том, что ее так мучило эти годы - правильность выбора профессии, правильность поступков в личной жизни. Она говорила обо всем, что давно требовало анализа. Жаль, что для такого разговора раньше не представилось случая, не оказалось рядом слушателей и советчиков.
        - Странно, мы сегодня только познакомились, а так славно поговорили обо всем. Спасибо вам.  - Мила уходила в прекрасном настроении, забыв даже, что святочное меню для Ильи еще не продумано.
        - Приходите. Только без продуктов,  - сказала Варвара Петровна на прощание.
        Так они и подружились. Мила, верная своей привычке, помогала убирать, мыла, иногда готовила, приносила продукты. Варвара Петровна, тоже верная себе, сердилась, обижалась, ругалась, выговаривала за купленные Милой продукты и пыталась отдавать ей деньги. В конце концов они мирились, садились за стол и за чаем вели долгие разговоры. Удивительнее всего было то, что Варвара Петровна, несмотря на разницу в возрасте, способна была рассуждать как ровесница Милы, а во многом она даже была прогрессивней.
        - Не удивляйтесь, это оттого, что я всегда занималась наукой. Понимаете, я всегда должна была предвидеть и предугадывать. Мне важно было понимать, что последует в ближайшем будущем. Все ученые так поступают. Иначе никаких открытий не сделаешь.
        Бывало, что они разлучались, только перезванивались изредка - это происходило, когда у Милы на работе случался аврал.
        - Мила, вы живы?  - интересовалась по телефону Варвара Петровна и неизменно добавляла:  - Я, представьте, тоже. До встречи.
        Мила заскакивала к ней на минуту, объясняла свою занятость. И видела, что Варваре Петровне это приятно. «Какой ужас - такое одиночество!»  - думала Мила.  - Ни помощи ни от кого, ни слова». Ее пугала собственная возможная судьба.
        Илья да и другие знакомые скорее всего посмеялись бы над этой дружбой, а потому Мила держала ее в тайне. Не то чтобы скрывала, но не афишировала и никогда ничего о ней не рассказывала.
        История с «домовым» повторялась уже не раз. И каждый раз, когда Мила прибегала по тревожному сигналу, оказывалось, что шумы имели вполне реальное объяснение. Точь-в-точь как сегодня.
        - Будем считать, что это вентиляция нашего старого дома,  - выдала новую трактовку своего же объяснения Варвара Петровна и продолжила:  - Мила, присядьте, у меня к вам серьезный разговор. Мне надо, чтобы вы съездили в Амстердам.
        - Куда?!  - не поняла Мила.
        - В Голландию, в Амстердам. Кроме вас, мне послать туда некого.
        - Варвара Петровна, у вас что, нет родственников?!
        - Мила, я послать по такому делу не могу никого. Вы чувствуете разницу в постановке вопроса?!  - В голосе Варвары Петровны послышались железные нотки.
        - Чувствую, но у меня работа. И у меня…  - Мила чуть было не добавила: «У меня Илья!»
        - Мила, дело очень серьезное. Я получила письмо. Оттуда. Они просят приехать.
        - В Голландию? И кто - они? И почему вы не можете?..
        - Да? А куда я поеду? В таком виде? В таком состоянии - у меня уже месяц и радикулит, и артрит. Как я там буду дела делать все, если один глаз почти не видит.
        - Варвара Петровна, не преувеличивайте - глаз у вас не видит. Вы же капаете сейчас лекарство! Вас врач предупредил, что такое может быть! И потом, вы отлично справляетесь со всей работой. У вас просто сил немного, но…
        - Мила, вы сможете поехать или нет? Ответьте мне сейчас же!
        Мила растерялась. Она не знала, сможет ли поехать. Надо разговаривать на работе. Впрочем, у нее есть отпуск за прошлый год. Но вот Илья! Как она уедет?! Если он только-только к ней переехал!
        - Как вы думаете - это надолго?  - Мила умоляюще посмотрела на Варвару Петровну.
        - Не знаю, но дел там много.
        - Каких?
        - Вот, почитайте. Там аж на трех языках! Английском, голландском и русском.
        Мила взяла толстый большой конверт, вынула бумаги, развернула и стала читать.
        Через какое-то время она посмотрела на Варвару Петровну.
        - Конечно. Я поеду. Только надо все оформить у нотариуса. Доверенность от вас и все остальные бумаги. Я договорюсь на работе. Не волнуйтесь. Единственное, что…
        - Я знаю, расходы. Я вам дам. У меня есть немного средств. Возьмите свои. Хоть сколько-нибудь. А там, когда все дела сделаете, обратите все имущество в деньги.
        - В какие деньги?
        - В обычные. Что там? Евро? Вот, пусть - евро. Из них возьмите себе то, что потратите. И вообще, возьмите, сколько будет необходимо. Я вам доверяю.
        Мила молчала.
        - Но на это все требуется много времени,  - наконец сказала она.
        - Знаю. Но вы же понимаете, Мила, я сама не смогла все это сделать.
        - Господи!
        - Вот вам и господи! И еще. Просьба. Ничего никому не говорите. Я живу одна. Сами понимаете.
        - Меня даже предупреждать не нужно,  - замахала руками Мила и, помолчав, добавила:  - Ну хорошо. Давайте сделаем так. Завтра я оформлю отпуск. Завтра же мы поедем к нотариусу. Документы должны быть на двух языках. На это потребуется время. Потом я куплю билеты.
        «Потом я все расскажу Илье, и мы поссоримся с ним. И он уедет от меня. И мы расстанемся. И буду я одинока, как Варвара Петровна»,  - думала Мила.
        Вечером того же дня, как раз в момент, когда Мила объяснялась с Ильей, позвонила Варвара Петровна:
        - Так как вы думаете, кто это шуршал утром?
        - Кто или что? Воздух в вентиляции.
        - Нет, вовсе нет. Это был дух Вадима. Это он сообщал мне о своем письме.
        - Наверное, наверное,  - сказала Мила сквозь слезы.
        Сквозь слезы, потому что Илья не мог понять, как можно так срочно уезжать в командировку, как можно было молчать о том, куда и зачем едешь. «Что за тайны?! Ты что, в секретном институте работаешь?! Ты разведчица?! Что за глупости!»  - кричал Илья.
        - Я не разведчица. Меня попросили не говорить. Я же не виновата!
        - И как долго будет продолжаться эта секретная миссия?  - язвил Илья.
        - Как все сделаю,  - отвечала Мила,  - ты не сердись. Я не обманываю тебя.
        Она бы и хотела все рассказать Илье, но, во-первых, обещала Варваре Петровне молчать, а во-вторых, и сама не была уверена в правильности поступка. Ведь одно дело - помогать в бытовых мелочах, а другое - ввязываться в такое щепетильное дело, как получение наследства. К тому же Мила никогда не была за границей, плохо знала английский язык и чувствовала себя неуверенно везде, кроме собственного дома и институтской лаборатории. Мила хотела посоветоваться с Ильей накануне этой поездки, но боялась, что он примется ее запугивать и отговаривать. Илья любил представлять Милу как человека неопытного и слабо разбирающегося в людях. Сейчас, когда Илья так рассердился, Мила еле-еле удержалась от того, чтобы все не рассказать.
        - Не надо ссориться. У тебя тоже могло случиться такое - ты бы тоже мог внезапно уехать куда-то,  - пыталась не допустить ссоры Мила.
        - Я пришел к тебе, переехал… Мы только начали вместе жить! А ты…
        - Ты можешь не уезжать. Оставайся - у тебя же есть ключи, ты все здесь знаешь. Ты просто должен понять - меня попросили помочь. Илюша, пожалуйста! Пойми меня и оставайся здесь.  - Мила вдруг перестала плакать. Она вытерла слезы.  - Ты - не прав! Ты меня обвиняешь в чем-то, чего я не совершала. Ты просто хочешь, чтобы я всю свою жизнь подстроила под твою.
        - Я говорю только о поездке!
        - А если бы я к тебе переехала и тебя бы отправили в командировку? Я что, должна была устроить вот такую истерику с обвинениями?!
        - Я не устраивал истерику! Я просто хочу понять, что это за тайны!
        - Это не моя тайна. Чужая. Моей знакомой. Она просила никому не говорить. А если серьезно, это вообще не тайна! Просто мне надо помочь женщине, которая сама по всяким инстанциям ходить и ездить не может. А для того чтобы все сделать, надо ехать в другую страну, вот и все!
        - «Вот и все!» такая ерунда и мелочь - другая страна!
        - Не злись. Я не могу, да и не хочу отказаться от всего, что у меня есть, только потому, что ты вдруг решил ко мне переехать?! Кстати, даже не объяснив, почему так внезапно и как надолго. Тебе не кажется, что это несколько неуважительно по отношению ко мне?
        - Что?  - Илья даже сел от такого напора. Он не ожидал, что Мила может так разговаривать и что она может так думать. Ему казалось, что она настолько счастлива, что ей и в голову не придет задавать какие-либо вопросы и уж тем более выражать неудовольствие.
        - Я очень внятно все тебе изложила. Илья, я рада, что ты приехал ко мне жить. Я всегда этого хотела, но ты должен был поговорить со мной. Объяснить хоть что-то. Или ты просто так, временно? Может, у тебя дома ремонт и ты решил переждать его здесь?
        - Что ты мелешь? Какой ремонт! Я же сказал, что соскучился.
        - Отлично. Я рада, что мы оба скучаем, но на следующей неделе я должна отлучиться из Москвы. Поживи здесь один. Я тебе приготовлю еды на первое время, а потом… Потом ты, надеюсь, найдешь выход из положения.
        - Найду. Будь уверена.  - Илья высокомерно улыбнулся и пошел собирать вещи.
        - Я надеюсь, что ты понял меня правильно.  - Мила чуть было опять не заплакала. Какая-то сила удержала ее от этого. «Если он уйдет из-за этого - что делать. Значит, все равно уйдет! А я должна помочь человеку. Больше ведь некому». Мила вздохнула и пошла на кухню готовить ужин.
        Следующие пять дней пролетели в хлопотах, порой очень смешных. Варвара Петровна о загранице судила очень своеобразно.
        - Ты ни с кем там не разговаривай. Как бы на работе проблем потом не было.
        Или:
        - Не кидайся на продукты. На одежду. Сама понимаешь, за каждым твоим шагом будут следить. Не в смысле шпионить, а наблюдать, как ты умеешь себя вести.
        - Поверьте, нас уже ничем нельзя удивить,  - улыбалась Мила.
        - Думаешь? Счастливые. А я еще удивляюсь,  - говорила Варвара Петровна.
        - Почему же мы счастливые? Это вы счастливые, раз еще можете удивляться.
        - Счастливые - у вас нет глупых соблазнов. У вас остались соблазны серьезные.
        С Ильей Мила так и не договорилась. Она демонстративно оставила ему ключи от квартиры, объяснила, что где лежит, нагладила свежих рубашек, купила продуктов, чтобы Илья смог перекусить и что-нибудь приготовить, и сделала еще одну попытку улететь со спокойным сердцем:
        - Илья, я тебя очень люблю, доверяю тебе. Моя поездка не затянется - дней через десять я буду дома. Не дуйся, дай я тебя поцелую в макушку.
        Впрочем, все это не помогло, даже любимая шутка про макушку. Илья был молчалив и большую часть вещей уже перевез к себе домой.
        - Странный ты. Ведешь себя так, словно в жизни никогда ничего не может случиться.
        - У меня не может,  - отрезал Илья.
        Через две недели Мила садилась в самолет, который должен был доставить ее в Амстердам, где она в качестве представителя Варвары Петровны получит наследство, оставленное Вадимом Сорокко.
        Голландские тюльпаны
        Что такое заграница, Мила не знала. Как это ни удивительно, во времена, когда каждый второй ее соотечественник успел побывать хотя бы в Турции или Египте, Мила никуда не ездила, кроме Петербурга, Новосибирска и дачного места Кратово. Питер и Новосибирск - туда ее приводила научная работа, там она выступала на конференциях. В Кратове жил ее отец, который переселился на зимнюю дачу после смерти матери Милы. А квартиру в Москве он оставил дочери: «Мне на даче удобнее жить. И дел много. Тебе надо семью создавать, дочка».
        - Почему ты не поедешь куда-нибудь? Вот и деньги уже зарабатываешь, а отпуск проводишь здесь со мной, стариком?  - спрашивал отец, когда Мила отдавала ему все отпускные.
        - Не хочу я никуда. Мне в Москве нравится. И здесь у тебя хорошо, помидорами пахнет!  - отговаривалась Мила.
        Она-то знала, почему не ездит никуда. Когда она состояла в отношениях - просто не получилось. А когда осталась одна, то боялась оказаться в одиночестве, которое усугубится на фоне пляжа, морских закатов и обязательных танцевальных вечеров. Отцу этого не объяснить, он только расстроится. Познакомившись с Ильей, Мила мечтала хотя бы о недельном совместном отпуске в жарких краях, но, судя по всему, теперь и этому не бывать.
        Собираясь по поручению Варвары Петровны в Голландию, Мила с замиранием в сердце представляла этот свой вояж. Для успокоения она набрала словарей, купила путеводитель по городу, карту, нашла все адреса. Потом Мила решила немного обновить гардероб - она любила одеваться, но времени порой не хватало. «Хорошо, сезон такой спокойный, весна, уже тепло. Много покупать не надо»,  - размышляла Мила, перебирая в магазине вешалки с брюками и юбками. К своему собственному удивлению, она выбрала наряд, который не был в ее привычном стиле, платье из кожи. Она купила платье из тонкой черной кожи. Ей очень хотелось, чтобы в этом наряде ее увидел Илья, но он, хоть и не переехал к матери, по-прежнему сохранял суровый и обиженный вид. С Милой он вроде бы общался, но чувствовалось противостояние и обида.
        Накануне вечером, когда Мила уже закрывала чемодан и заводила будильник, зазвонил домашний телефон. Мила сняла трубку и, думая, что это Варвара Петровна, бодро произнесла:
        - Готова к вылету! Все собрано, документы проверены.
        В трубке помолчали, а потом произнесли:
        - Людмила, это мама Ильи. Насколько я знаю от сына, вы уезжаете в командировку, хотя Илья сделал свой выбор, переехал к вам, даже пойдя против материнской воли. Вы не оценили этого. Вы бросили его в такой момент. Лучше будет, если вы не будете напоминать ему о себе.
        - Я постараюсь, но мне это тяжело будет сделать, раз мы живем с ним в одной квартире,  - ответила Мила, не скрывая иронии в голосе.
        Она не была готова к разговору, для нее звонок матери Ильи был неожиданностью.
        - Я очень надеюсь на ваше благородство и понимание.  - Голос в трубке стал требовательным.  - Отпустите Илью.
        Мила растерялась, а потом ответила:
        - Мне бы самой хотелось все решать. Но если вы просите…
        - Да, по-матерински прошу. Прошу вас как женщина. У вас будут дети, вы так же будете переживать за них. Вы так же будете желать для них лучшего…
        - А я не самый лучший выбор для вашего сына? Может, вы объясните почему?  - Мила все же хотела услышать ответ на этот конкретный вопрос. Хотела знать, почему она плоха.
        - Вы разные. Но даже это не главное. Вы никогда не будете той женой, которая нужна ему.
        - А вы знаете, какая жена ему нужна? И вы знаете, что я такой никогда не буду? Откуда у вас такая уверенность? Вы же никогда не видели меня, незнакомы со мной? Вы просто ревнуете меня. Как обычно ревнуют матери. А Илья любит меня. Да, сейчас у нас сложности в отношениях, но это просто сложности. Не более того.
        - Я не буду с вами спорить, я хочу услышать ответ на мою просьбу.
        - Я не знаю. Я не могу вам ничего сказать. А врать мне не хочется.
        - Будьте порядочны!
        - Постараюсь,  - с сарказмом ответила Мила и повесила трубку.

        Шереметьево поразило Милу размерами и многолюдьем, она успела заблудиться, растерянно послоняться по магазинчикам, отдохнуть на жестких креслах и только в десять часов прошла на посадку. В половине одиннадцатого ее самолет уже разворачивался в небе над Москвой, чтобы взять курс на Амстердам. Мила, пережив дрожь в коленях во время взлета, понемногу успокоилась и стала думать обо всем том, о чем на земле подумать не успевала.
        В ее жизни было не так много чувств. Любовь к родителям - обоих она любила одинаково крепко, и с обоими у нее были доверительные отношения. После смерти матери Мила старалась быть ласковей с отцом, навещала его при первой возможности.
        Первая любовь случилась поздно. Не в школе, в старших классах, а только в институте, в начале второго курса. И юноша, который вдруг оказался в поле ее зрения, был не особенно симпатичен. Но Мила, помня о своей, как ей казалось, невзрачности, на его внешность не обратила внимания. Ей было приятно, что он старался сесть рядом на лекции, проводить ее домой, помочь с решением трудной задачи. Она, в свою очередь, отвечала хозяйственной заботой - бутерброд, заботливо приготовленный дома, шоколадка, напоминание надеть шапку в холодную погоду. Со стороны это выглядело почти материнским беспокойством. Но это только со стороны, между ними возникла привязанность, подогреваемая общим увлечением - все время они посвящали разговорам об астрономии. Ни у Милы, ни у молодого человека не было опыта отношений, они оба стеснялись того, что с ними происходило. И даже неизбежная близость, которая случилась как-то сама собой, не изменила их. Впрочем, через полгода стало ясно, что астрономию они любят больше, чем друга друга. Расстались они так же быстро, как и сошлись. Мила не расстроилась ни на минуту - она была вся в
учебе, ее интересовала исключительно наука.
        Все, что случилось тогда, на втором курсе, казалось обязательным пунктом - у человека должны были быть отношения, вот они у нее и были. О замужестве думать не хотелось, Мила не представляла себя сидящей дома и занимающейся хозяйством. О детях тоже мыслей не было - она себе казалась очень несовершенной и безответственной. «Мне нельзя доверять детей. Я не справлюсь»,  - думала она, глядя на однокурсниц и подруг, которые уже нянчили младенцев.
        Окончание института является большей вехой, чем окончание школы. С получением диплома заканчивается самая приятная, почти безответственная пора - пора обучения. Затем наступает тот самый момент выбора, который зависит от зрелости человека. Кто-то идет опять учиться - это намного проще, чем начинать карьеру. Кто-то окунается с головой в работу и уже не оставляет себе времени для жизни. Кто-то создает семью и пытается успеть все разом. Мила выбрала второй путь - она пошла работать, чтобы через некоторое время заняться наукой.
        Самостоятельность, которая была основана на убеждении в собственной непривлекательности и в стремлении ни от кого не зависеть, дала удивительные плоды. Мила стала равной среди зрелых и опытных в профессиональном смысле мужчин. Ее внешность перестала иметь значение очень быстро, ее знания и упорство были оценены по достоинству, и она была принята в круг избранных - в общество людей, для которых мир существовал в одном измерении. Исключительно научном. Эти люди понимали друг друга с полуслова, они не признавали чужаков и ради науки вычеркивали из своей жизни то, что для иных казалось важным. Мила обожала этот мир, если, конечно, слово «обожала» могло быть применимо к ней. Ее чувства были спокойными, похожими на рассуждения. Точнее было бы сказать, что уже очень скоро она не представляла иной жизни.
        В профессора Степанова, руководителя лаборатории, Мила влюбилась за его принципиальную позицию по вопросу о методах исследования холодных планет. Влюбилась она как-то быстро, и так же быстро ее влюбленность стала достоянием общественности. Мила не умела скрывать чувств, у нее по-прежнему не было нужного опыта. Она, сама того не замечая, ходила по пятам за профессором, наливала ему чай, даже когда он об этом не просил, подкладывала кусочки побольше, когда ели торт, ругалась на тех, кто открывал окна - у профессора Степанова было слабое горло. Но самое главное, она полностью поддерживала его по всем спорным научным вопросам. Она пересмотрела свои взгляды, задушила в себе сомнения, отреклась от собственных доводов и стала его верным последователем. Нельзя сказать, что речь шла о вопросах, которые могли повлиять на науку в целом, но в масштабах лаборатории они были важны.
        Впрочем, вся эта внутренняя борьба для остальных прошла незамеченной, а вот о том, что женатый и солидный профессор встречается с молодым специалистом, узнали все. И жена профессора. Опять между Милой и ее любовью встала астрономия. И опять Мила выбрала астрономию. Она осталась в лаборатории Степанова, но прекратила с ним все отношения. Она выполнила то, о чем ее умоляла степановская жена, она приложила максимум усилий, чтобы не обиделся сам Степанов на ее резкое охлаждение, и все это она сделала ради астрономии. Не было в Москве, по ее разумению, лучше места, чем эта лаборатория - работать она хотела только здесь.
        Каждой женщине определен свой вид одиночества. И сроки его тоже разные. И каждая женщина вольна распорядиться этим временем как пожелает. Мила решила с ним подружиться. Она решила, что попытки выбрать другую жизнь приводят только к неудобству и разочарованиям. Пережив историю со Степановым, она успокоилась и вернулась в науку.
        Появление Ильи было внезапным, словно в сплошной густой облачности мелькнуло небо. И Мила обрадовалась произошедшему. Она, казалось, была готова к нему, а потому так легко и просто пошла на сближение. Только Илья даже не догадывался, что за этой легкостью стоит боязнь чего-то сложного, отвлекающего от работы, от привычного жизненного ритма. Это потом она влюбилась в него, очередной раз поверив в то, что прочные отношения для нее возможны. «А ведь зря. Невозможны такие отношения. И не надо себя обманывать. И его мать надо было успокоить. Жалко ее»,  - думала Мила.
        Сидя в самолете и размышляя о том, что как ни крути, а одиночество - это ее судьба, Мила уже подвела черту: Илья исчезнет из ее жизни, она благодарна за случившееся, и теперь ей дан еще один большой отрезок времени для самого главного и нужного дела - для науки. «А потом, не скоро, будет еще один Илья. Только другой. И он тоже как-нибудь исчезнет. И я опять останусь одна. И ничего ужасного нет в том, что у меня жизнь складывается именно так»,  - подумала она и пристегнула ремни. Самолет шел на посадку. Внизу сквозь кусочки тумана выглянули цветные поля. «Неужели тюльпаны?! Так много и такие разные»,  - подумала Мила и обрадовалась. В ее жизни произошло самое настоящее приключение. А она это поняла только сейчас.

        Девушка из туристического агентства, где Мила оформляла поездку, оказалась опытной. Именно она настояла на том, чтобы Милу встретили в аэропорту и доставили в отель. «Зачем вам ломать голову, искать место, ждать, чтобы вас кто-то встретил? У нас есть услуга, и представитель в Голландии вам организует такси до отеля. Устроитесь и сделаете все необходимые звонки». Мила вспомнила эти слова, когда вышла с чемоданом и оказалась в гуще людей в незнакомом аэропорту Схипхол. Воздух сотрясали разноязычные возгласы, обилие указателей кружили голову. Кто-то спешил на стоянку такси, кто-то на железнодорожный экспресс, который доставлял пассажиров на Центральный вокзал. Поначалу Мила растерянно бродила с чемоданом от одного выхода до другого, но, когда нашла табличку со своей фамилией, успокоилась. Улыбнувшись таксисту и произнеся приветствие, она устроилась на заднем сиденье и приготовилась к долгому путешествию - все та же сотрудница туристического агентства рассказала ей, что аэропорт находится почти за городом, а отель располагается чуть ли не в центре. Мила разглядывала пригород, больше похожий на
городской микрорайон, потом увидела канал, второй, третий, и наконец водитель остановил машину у дверей небольшого старинного дома.
        - Пожалуйста,  - произнес он по-английски.
        Она машинально посмотрела на часы - ей показалось, что поездка длилась не более семи-десяти минут. «Какой же это пригород - это был, наверное, город!»  - подумала она и вошла в холл отеля.
        Мила с облегчением обнаружила, что отель совсем небольшой. «Людей немного, шума не будет, и внимание я не привлеку»,  - подумала она. Плохое знание английского было большим неудобством - Мила знала только самые простые фразы и с ужасом думала, что будет, если к ней кто-нибудь обратится. Но к удивлению, в отеле ее оформили быстро, выдали ключ, и она поднялась на третий этаж. Небольшой стандартный номер привел ее в восторг. Она распаковала чемодан, повесила одежду в шкаф, приняла душ и, растянувшись на огромной двуспальной кровати, стала щелкать телевизионным пультом. Через пятнадцать минут она поймала себя на мысли, что такого ничегонеделания у нее давно не было. Дома, в Москве, любая минута была подчинена строгому графику, в котором телевизору практически не было места. «Будем считать, что это отпуск. В сочетании с небольшим делом,  - решила она про себя и тут же спохватилась:  - Надо звонить нотариусу!»
        Нотариус Лойк ответил сразу. Он ждал звонка, а потому рядом была переводчица, которая говорила по-русски. Через нее он передал Миле, что в три часа дня за ней заедут и отвезут в дом покойного господина Сорокко, чтобы она, во-первых, узнала адрес, познакомилась с помощником, который будет им помогать, и согласовала график работы.
        - Господин Лойк говорит, что вам понадобится не менее трех-четырех дней для осмотра вещей. Потом надо будет составить список того, что пойдет на продажу, что вы повезете в Москву для мадам Лукиной.
        - Я вас поняла.  - Мила обрадовалась, что есть переводчица. Все остальное ей казалось несравнимо легким.  - Я жду вас в отеле,  - на прощание сказала она.
        Машина приехала ровно в три. Нотариус Лойк напомнил Миле Бернарда Шоу с его поздних фотографий. Переводчица была интересной дамой средних лет.
        - Таня,  - представилась она,  - я живу здесь уже десять с лишним лет. Вышла замуж и переехала. Подрабатываю переводом и экскурсиями. Так что могу показать вам город. Например, недалеко отсюда район ДюВолон - его еще называют район «красных фонарей», если хотите - сходим. Очаг разврата, так сказать.
        - Даже не знаю.  - Мила смутилась.
        - Ну когда решите, дайте знать. Туда лучше с провожатыми ходить,  - пояснила Татьяна.  - А вот если свернуть направо - будет Музей конопли и гашиша. Тоже место интересное.
        - Неужели такой музей существует? Что же там можно показывать?!  - рассмеялась Мила.
        - Да, я тоже удивлялась, пока не посетила. Одно могу сказать - забавно, поучительно и грустно.
        - Тогда - ясно,  - кивнула Мила.
        - О, а вот место веселое - Музей копилок.
        - Господи, как же здесь все необычно!
        - Это так кажется. Просто мы такой дорогой поехали, а на самом деле здесь такое количество хороших художественных музеев, что месяца не хватит, чтобы все обстоятельно осмотреть.
        - Увы, у меня нет даже одного свободного дня.
        - Ничего, может, еще к нам приедете.
        - Хорошо бы.  - Мила улыбнулась.
        Наконец улицы стали чуть-чуть шире, и каналы приобрели правильную геометричность - они были строго параллельны другу другу. Потом каналы почти исчезли - изредка попадалась узкая полоска воды, но появились утопающие в зелени, маленькие старенькие домики с узкими фасадами и невысокими дверями.
        - Это пригород?  - спросила Мила, памятуя о своем путешествии из аэропорта в отель.
        - Что вы! Это почти центр города. Это район Йордан.
        - Здесь жил Сорокко?
        - Да,  - кивнул нотариус Лойк.
        А переводчица Татьяна добавила:
        - Это очень интересный район. Сюда даже туристов водят.
        - Конечно, видимо, здесь дома очень старые?
        - Да, но дело не в них. Дело в том, что они скрывают.
        - И что же?
        - Прелестную особенность Амстердама.  - Переводчица улыбнулась интригующе, совсем как профессиональный гид.  - Дело в том, что все эти дома имеют внутренние дворики - хофьес. Вот они-то и привлекают сюда туристов. Каждый дворик - произведение искусства, маленький, уютный, с цветами. Дворики старые, многие отреставрированы, многие новоделы. Здесь встречается очень дорогое жилье.
        - Совсем как у нас - старинный особняк, весь переделанный, кроме фасада, самый дорогой вид недвижимости.
        - Здесь даже то, что внутри было, и то пытаются сберечь. Я всегда удивлялась, как Сорокко сумел приобрести такой домик.
        - Он хорошо зарабатывал.  - Лойк улыбнулся.  - Он был успешным и очень острожным.
        «Хорошие нотариусы и адвокаты знают, о чем говорят!  - подумала Мила.  - Интересно, сколько будет стоить его дом сейчас?»
        - Расскажите мне о нем?  - попросила она.  - Господин Сорокко был богат?
        - В достаточной степени,  - ответил нотариус Лойк, когда Таня перевела ему вопрос.  - Вам ничего не рассказали о нем?
        - Совсем немного. Я так спешно собиралась и столько надо было обсудить вопросов с Варварой Петровной, что о самом господине Сорокко мы и не поговорили.
        - Он давно жил в Голландии. Ему было двадцать семь лет, когда он приехал в Голландию. Тогда в вашей стране времена были сложные, а после 90-х ему возвращаться было нельзя. Во всяком случае, он так говорил. Да и мы об этом знали. И он стал обустраиваться здесь. Мы близко познакомились, когда он был уже зрелым человеком. Надо сказать, энергии в нем было много, он был веселый. Мы все тут даже не думали, что русские имеют такой характер.
        - Русские бывают разными,  - улыбнулась Мила.
        - Это понятно, но ваше представление о Голландии наверняка тоже стандартное - тюльпаны, мельницы, каналы. И люди, которые умеют жить без занавесок на окнах.
        - Верно!  - рассмеялась Мила.  - В энциклопедии все это и прочитала.
        - Ну это все так, но есть еще множество деталей, которые можно узнать, только пожив здесь какое-то время. Господина Сорокко мы узнали лучше только через несколько лет. И очень полюбили. Знаете, у нас тут соседи образуют некую коммуну, сообщество, члены которого держатся друг за друга. Конечно, все это неформально. Но очень важно войти в него, стать своим. Так вот Вадиму Сорокко это удалось - он отлично знал языки и очень скоро стал своим среди соседей.
        - Он же работал где-то?
        - Да, в крупной фирме, занимающейся оборудованием для пищевой промышленности.
        - Интересно.  - Мила никак не могла понять, что связывало Варвару Петровну и этого господина Сорокко. Конечно, они могли сталкиваться по роду своих занятий, могли случайно познакомиться. Во всяком случае, просто так каким-нибудь незнакомым или малознакомым людям наследство не оставляют.
        - Господин Сорокко был не то чтобы загадочным, он был с какой-то внутренней тайной.  - Лойк улыбнулся.  - Мы, нотариусы и адвокаты, чувствуем это как никто другой. Но о прошлом он никогда не рассказывал. Только очень переживал, что не сможет съездить в Россию. Он не хотел возвращаться, он хотел только кого-то навестить. Жаль, что он умер таким молодым. У нас в Голландии шестьдесят лет - это не возраст. Это - расцвет жизни.
        - У нас - тоже. Иногда,  - поправила Мила.  - Бывают обстоятельства, которые так сильно влияют на качество жизни.
        - Да, да, совершенно верно,  - вдруг оживился Лойк.  - Мне кажется, что воспоминания или что-то в прошлом тяготило, мучило его. Знаете, словно его что-то изнутри опустошало. День от дня он становился все более грустным.
        - А он с вами никогда откровенно не разговаривал?
        - Разговаривал. Только кто же поймет, где она, настоящая откровенность? Вероятнее всего, он все-таки что-то утаивал.
        - А похороны велел сделать веселыми, да?  - Мила улыбнулась.
        - Да. Я, конечно, виду не подал, даже не знал, как возразить. Я прекрасно понимал, что, провожая человека в последний путь, сложно оставаться веселым. Как бы тебя об этом ни просили. Но я все сделал, как он велел. Я отдал все необходимые распоряжения.
        - А у господина Сорокко была семья?  - поинтересовалась Мила.
        - Нет.
        - Слава богу, я уж думала, что…  - Мила замялась.  - Сами понимаете, наследство - такая вещь.
        - Вы не представляете, насколько хорошо я понимаю, что такое наследство,  - грустно улыбнулся Лойк.
        - Ах да, вы же нотариус.
        - Да, и многое повидал. Когда мы приедем, я вам покажу все документы. Там есть специальные бумаги, в которых упоминаются люди, которым Вадим Сорокко оставил подарки. Осмелюсь посоветовать вам их всех собрать в его доме и вручить. Эти люди прекрасно к нему относились, и он их любил. В конце концов, Голландия, именно эта маленькая улочка, стала его второй родиной.
        - Я так и сделаю. Не волнуйтесь. И еще я буду очень благодарна за любую помощь и советы. Мне они очень пригодятся.
        - Я буду с вами на связи. В доме никто ничего не тронул - вам надо будет только все проверить по описи и дать распоряжения. Наследница, наверное, выразила какие-то пожелания. В Россию все это даже при всем желании не увезти.
        - Да, у меня есть четкие указания. Только я сначала все осмотрю, как вы советуете. И еще, вы не волнуйтесь,  - Мила вдруг смутилась,  - ваш гонорар, ваши деньги за помощь и услуги мы обязательно вам заплатим.
        - Я не волнуюсь. Эти деньги мне уже заплатил господин Сорокко. Еще до своей кончины. Он очень волновался, хотел, чтобы все дела были в порядке. Он распорядился обо всем.
        - Предусмотрительный человек.
        - Здесь, в Голландии, так заведено. Здесь не принято оставлять свои проблемы наследникам. Но господин Сорокко был исключительно организованный человек.
        - Вы дружили с ним?
        - Дружил. С ним было очень приятно дружить, хоть некоторые русские черты меня сбивали с толку. Потом я привык. И мне даже было приятно, что мой друг такой необычный.
        Он был одинок. Нет, были друзья, и он полюбил Амстердам, он сам в этом признавался, но вот то самое чувство… Я уже говорил вам, что-то его тревожило. Может, эта тревога и сыграла свою роль в таком раннем уходе.
        - Может, тосковал по родине?
        - Я тоже так думал сначала. И скорее всего так и было. Но было что-то еще.
        - Думаю, мы скоро это узнаем,  - предположила Мила.  - Наверное, он что-то оставил. Письма, например.
        - Нет, писем нет. Он их уничтожил. Он сам мне сказал об этом. Так что тайна все равно останется.
        - Ну что ж, значит, так и должно быть. Он сам этого хотел.
        Такси пересекло большую площадь, каменный мостик и остановилось на почти игрушечной набережной, которая состояла из пяти аккуратных домиков. Мила и переводчица вышли из машины, нотариус Лойк расплатился с водителем и, указывая на узкий фасад, произнес:
        - Вот, это дом Вадима Сорокко. Прошу, проходите.
        Мила глянула туда, куда указывал Лойк, и чуть не ахнула - перед ней стояла практически копия Голландского домика, какой построен в Кусково. Было такое впечатление, что архитектор задался целью сделать копию.
        - Какой славный! У нас в Москве, в одной из старых усадеб, стоит точно такой. Может, Сорокко поэтому его и выбрал?
        Лойк пожал плечами:
        - Вполне вероятно. Он, правда, мне никогда ничего по этому поводу не говорил.
        Нотариус давно привык к тому, что русские принимают решения, подчиняясь самым необычным движениям души и самым экстравагантным соображениям. И докопаться до причин практически невозможно.
        Они миновали низкую калитку, прошли по дорожке и поднялись на крыльцо. С улицы дом казался маленьким и старым. К тому же, когда Мила подошла ближе и подняла голову, чтобы разглядеть фасад вблизи, она обнаружила, что дом наклонился вперед. Мила не поверила своим глазам - ей показалось, что это она смотрит с такого ракурса.
        - Вы не ошиблись. Так и есть. Дом немного наклонен вперед. У нас это принято - так удобнее поднимать громоздкие предметы на второй этаж. На третьем обычно крепится подъемный механизм. Иначе сложно - двери узкие, лестницы тоже.
        - Почему наклон?  - спросила Мила.
        - Как вы не понимаете - чтобы окна не разбить, чтобы предмет не ударялся о фасад.
        - Ах, ну да.  - Миле даже стало неудобно из-за своей несообразительности. Она еще раз окинула взглядом дом. И теперь ей показалось, что он еще и набок немного кренится.
        - Вы меня простите, но а вот это что?  - Мила сделала жест рукой, указав на правую сторону дома.
        - Вы очень внимательны!  - воскликнул Лойк.  - Дом несколько накренился вправо.
        «Это тяжело не заметить!  - подумала Мила.  - Дом явно перекошен».
        - А он не рухнет?
        - Не бойтесь, не рухнет. Это все из-за свай, на которых у нас стоят дома. Сваи немного «плывут» из-за мягкого подвижного грунта.
        - Почему дома на сваях?
        - Почвы, подтопления, наводнения - мы зависим от морей и рек. Вы же, наверное, читали, что мы находимся ниже уровня моря. И наводнения у нас очень часты. Спасают дамбы. У нас даже налог специальный есть, который собирается для поддержания дамб, набережных и домов.
        - Так что же сваи? Почему дом так накренился?
        - Сваи от времени немного расшатываются. И дом чуть наклоняется в ту или другую сторону. Но это все в пределах допустимого. За этим строго следят.
        Мила еще раз осмотрела фасад и неожиданно по-хозяйски подумала: «Да, с таким “сколиозом” его черта с два продашь!» Впрочем, все остальное было в идеальном порядке. Рамы, двери, ступени крыльца - все новое, чистое, свежевыкрашенное. Дверной молоток - рыба, зажатая в кулаке,  - сиял солнечной медью. Лойк постучал, и дверь распахнулась.
        - Добрый день.  - Их впустила пожилая женщина. Она поздоровалась с нотариусом, потом протянула руку Миле. Приветствие прозвучало по-голландски, переводчица перевела, и Мила ответила:
        - Очень рада. Спасибо, что остались мне помочь.
        Они прошли в небольшую прихожую, потом попали в холл, пол которого, точно шахматная доска, был выложен черно-белой плиткой.
        Мила рассмеялась - большая вешалка-тренога изображала детскую лошадку.
        - Вот, конь уже есть. Можно и в шахматы играть.
        Переводчица перевела ее слова Лойку, и тот тоже рассмеялся.
        Мила хотела было что-то сказать, но вдруг остановилась и внимательно посмотрела по сторонам. Только сейчас она осознала, какая трудная задача стоит перед ней. Какая ответственная работа ей предстоит. Только сейчас она поняла, что поездка эта - сплошная авантюра. Если она не сможет добросовестно изучить все, что предстояло получить в наследство, и распорядиться всем этим так, как наказывала Варвара Петровна, то она загубит все дело.
        - У нас есть заключения оценщиков. Они профессионалы. Вам не потребуется делать какие-либо дополнительные шаги,  - нотариус Лойк не заметил ее растерянности. Он вложил ей в руки огромную папку и связку ключей.
        - Я поняла. Спасибо. У меня мало времени - мне дали визу всего на двадцать дней. Я примусь за работу прямо сейчас.
        - Сейчас вы, как уполномоченный представитель, подпишете документ, по которому завещание вступит в силу. И все, что здесь указано, отныне будет принадлежать наследнице.  - Лойк разложил документы на большом столе, достал ручку и протянул ее Миле.
        - Я должна все прочитать.  - Мила растерянно взглянула на нотариуса.  - Я не буду подписывать, не читая. Я действую по поручению, а потому должна быть вдвойне внимательна.
        - Хорошо, хотя я думал, что в России вам уже передавали копии этих документов.
        - Нет, Варвара Петровна мне ничего не показала. Она просто дала прочитать приглашение приехать в Амстердам.
        - Ничего страшного. Вот, я оставляю все вам. Читайте, если будут вопросы, обязательно записывайте их - при следующей встрече я постараюсь вам ответить. Надо сказать, господин Сорокко облегчил вам работу - все документы продублированы на русском языке. Желаю удачи.  - Нотариус улыбнулся, и они с переводчицей покинули дом.
        Еще через полчаса, закончив уборку, ушла дама, помогавшая Сорокко по хозяйству. Мила вежливо улыбнулась ей на прощание, закрыла дверь и села на диван в холле. Она осталась одна в доме. И ей предстояло узнать чужую жизнь и даже чужие тайны. Ей, которая всегда сторонилась всего неделикатного. Мила вздохнула и осмотрелась. Дом был маленький, но очень разумно устроенный. Даже узкая винтовая лестница, ведущая на второй этаж, казалась частью интерьера, частью обстановки. «Как они по ним поднимаются? Я же туда точно не пролезу!»  - удивилась она и тут же решила проверить это. Чугунные перила были словно теплыми, а гудящие под ногами ступеньки широкими и удобными. Мила поднялась на второй этаж и оказалась в спальне - большой комнате с деревянными балками, белыми, словно белеными, стенами и кроватью, застеленной стеганым ситцевым покрывалом. Занавески, покрывало, даже ковер на полу - все было бело-голубого, бело-синего рисунка. «Ну да, знаменитый дельфтский фарфор. Как же иначе». Мила вспомнила, как она читала о том, чем славятся Нидерланды. Тут же в спальне стоял высокий шкаф с открытыми полками, внизу -
забавные фигурки, вазы и тарелки. Все предметы были красивы той особенной домашней, уютной красотой, которая характерна для искусства стран, обделенных хорошим климатом. «Это все очень логично: когда за окном шторм и наводнение, шквалистый ветер, дома должно быть уютно, чисто, красиво. И предметы эти такие и есть. Голубой и белый - свежесть и чистота».
        Мила провела пальцем по высокой статуэтке и машинально отметила: пыли нет.
        Второй этаж был почти свободен от мебели и предметов в отличие от первого, куда вскоре вернулась Мила. Здесь были вазы, вазочки, письменный прибор из дорого камня, статуэтки и бюсты известных людей. На стенах висели картины, фотографии Амстердама, карты. Мила подошла к высокому шкафу - за стеклом были книги, в основном на русском языке. Маленький коридор вел из гостиной в кабинет и гардеробную. «Там я найду одежду и личные вещи. Там будет много одежды - шляпы, обувь, зонты…» Ей страшно не хотелось касаться этих вещей. Ей было неловко, неудобно трогать то, что когда-то принадлежало другому человеку, чем он пользовался и что могло хранить какие-то личные, почти интимные тайны. «Нет, одежду я трогать не буду. И продавать не буду. Я ее отдам. Тут же можно в церковь отнести. Или этой женщине, которая у него убирала. Она распорядится, как сочтет нужным»,  - приняв такое решение, Мила почувствовала облегчение.
        Она вышла в холл - на массивной вешалке в прихожей висело пальто, и Миле вдруг показалось, что хозяин только лишь отлучился на минуту и сейчас вернется. «Нет, так не годится, этак мне призраки мерещиться начнут». Она решительно сняла с вешалки пальто и положила на большой сундук, туда же она положила шляпу, пару зонтов и шарф. «Вот, это можно уже упаковать». Холл сразу приобрел необжитой вид. Мила заглянула в стенной шкаф, вытащила оттуда высокие резиновые сапоги, зюйдвестку и пару теплых рукавиц. Все это она тоже сложила на сундук.
        Кухня была большой и темной - Мила поняла, что все дело в темном дереве, которое здесь было повсюду: панели на стенах, пол, темная мебель, высокие посудные шкафы. Окно, как и везде, было без занавесок. «Что у них за манера - жить у всех на виду!»  - подумала Мила. Она всегда считала, что окна - это украшение комнаты только в том случае, если они оформлены, то есть если на них висят занавески.
        На кухне она просмотрела все шкафы - тут была посуда, красивое стекло и другие предметы сервировки: солонки, соусники, перечницы. На отдельной полке стояли старинные кофемолки. Мила взяла одну и прокрутила ручку. Из кофемолки донесся мелодичный звук - словно маленькая шарманка выводит жалостливую мелодию. «Неужели и это надо продать?! Может, взять в Москву?! Ведь такая прелесть!» Мила осторожно отставила кофемолку в сторону. Выдвинув ящик комода, она обнаружила скатерти. Она брала в руки тяжелое полотно, перебирала строго вышитые квадраты салфеток, накидки на чайники, вязаные и плетеные подставки под кофейники. Запасы столового текстиля были огромны - Мила даже удивилась, что этим всем владел мужчина.
        Она окинула взглядом кухню, которая, видимо, иногда служила и столовой.
        «Сколько же человеку всего надо! Или ему так кажется? Кажется, что надо купить, приобрести, найти. А потом все это, невостребованное, хранится где-то в шкафах и обнаруживается, когда уже человека нет. Грустно. Но дело даже не в том, что на приобретение и хранение этого потребовались деньги и место. Самое ужасное, что никто не узнает, как и почему это было куплено - с каким настроением, кто был рядом в этот момент. Никто никогда не узнает, по каким причинам это хранилось и какие воспоминания с этим связаны. Вещи не умеют разговаривать, что бы там ни писали в книжках. Можно только домыслить и пожалеть, что не знаешь всей правды!» Мила вдруг пожалела этого неизвестного ей Вадима Сорокко. Он уходил, оставляя все на своих местах, и скорее всего сожалел, что нет рядом человека, которому можно было рассказать историю этих вещей.
        Мила еще раз обошла весь дом, еще раз почти по-стариковски вздохнула о неуемности человеческого стремления к накоплению, о множестве вещей, более живучих, нежели люди. Внезапно она вспомнила свою квартиру, в которую с таким тщанием несла всякую ерунду, вроде искусственных цветов и мягких игрушек. Она вспомнила бессчетное количество чашек, салфеток и прочей ерунды, скопившейся в ее шкафах. «Приеду - все раздам, подарю, выброшу!  - подумала Мила.  - Не буду ничего копить». И ерунду покупать больше не буду. Только красивые и нужные вещи!» Она сама не заметила, как «наступила на ногу» своей собственной логике.
        Большие часы в гостиной пробили два часа пополудни. Мила спохватилась и раскрыла папки. «Работать я буду здесь. Я - гость, мое место в гостиной». Мила чувствовала себя неуютно, почти неловко - ей невольно придется копаться в жизни этого человека.
        По всей видимости, Вадим Сорокко был очень аккуратным. Об этом свидетельствовал не только порядок среди личных вещей, но и то, как были описаны предметы. Своей рукой он начертил всю таблицу, где были указаны точные характеристики, приблизительная стоимость и рекомендации, где или кому продать, кто претендует на вещь. Мила начала с предметов больших, серьезных: с картин, скульптур - их было немного. Потом она перешла к книгам и фотографиям. Далее последовали фарфоровые статуэтки и вазы, посуда, подсвечники, пепельницы. Мила почти бегом прошлась по обширному списку - Сорокко был педантичен, и сейчас это очень облегчило ей работу. Через три часа Мила подняла голову. Большую часть работы она сделала. Она просмотрела почти все, что Сорокко рекомендовал продать. «Он как будто все знал. Он словно предвидел, что Варваре Петровне нужны деньги. Хотя что тут мудреного - она одинока, пенсия маленькая…» Мила встала, походила по комнате. Потом сняла жакет, подвернула рукава блузки и принялась за работу. «Сейчас я соберу все простые, самые недорогие вещи: кухонную утварь, старую посуду, щетки, все старое, что
вряд ли можно будет продать. Сложу в коробки, и завтра пусть их отправят на «старческий аукцион». Мила удивилась, что нелепым и не очень красивым названием именовали аукционы наследств.
        - Там распродают дешевые простые вещи. И покупают их чаще всего или старики, или, наоборот, молодые,  - сказал ей Лойк.
        - Почему именно они?  - спросила Мила.
        - Это очень дешевые аукционы. У одних уже нет денег, у других еще нет денег.
        - Логично,  - согласилась Мила.  - Разумно. Экономно.
        - Экономия - это часть жизни. Мы все так живем.
        Укладывая в коробки бытовую мелочь, Мила все время вспоминала слова нотариуса - предметы, которыми пользовался господин Сорокко, были старенькими, но очень опрятными и в хорошем состоянии. Словно хозяин готовил их ко «второй жизни».
        К концу дня коробки уже стояли на черно-белом полу в прихожей с тем, чтобы рано утром их отвезли на аукцион, незамедлительно будет дано объявление в газетах. Это тоже городская традиция.
        Когда стало смеркаться, усталая Мила, устроившись на диване с чашкой чая, мысленно поблагодарила нотариуса Лойка за помощь. Во всей этой поездке самым тяжелым и самым трудным было получение наличных, то есть сам процесс продажи предметов незнакомого человека. Мила понимала, что завтра ей предстоит осмотр и изучение того, что уже стоило немалых денег и что Сорокко наверняка собирал с особой любовью. «Что-то в моей миссии есть неприличное. Но лучше об этом не задумываться! Завтра я просмотрю опись, а на послезавтра попрошу назначить аукцион. И проведу его сама. Переводчица Татьяна - толковая, она мне поможет. Да и нотариус, думаю, не откажется».
        Мила допила чай и еще раз сверилась с картой города - ей предстояло самостоятельно добраться до отеля, потом проверила запоры на окнах, выключила свет и вышла на улицу. В лицо ей ударил сильный мокрый ветер. Запахло морем, солью и листвой. Мила плотнее запахнула плащ и пешком отправилась в центр города, в свой отель.
        Путеводитель по завещанию
        На следующее утро Мила была удивлена, обнаружив, что у дома Сорокко стоит большой фургон, а рабочие выгружают из него складные стулья. Рядом стоял нотариус Лойк и переводчица Татьяна.
        - Что здесь происходит?  - обратилась Мила к переводчице, но вопрос адресовался Лойку.
        - Аукцион же будет в доме?
        - А стульев для чего столько?
        - Думаю, что народу придет немало. Человек двадцать пять, не меньше!  - Лойк развел руками.  - Мне вчера кто только не позвонил. Я всем указал время двенадцать часов.
        - Сейчас - десять.  - Мила взглянула на часы.  - У меня все готово. Я вчера все предметы рассортировала по темам.
        - Это не обязательно. Было бы интересней все вперемешку. Особый азарт у покупателя вызовет ожидание.
        - Я не знала. Я вообще не представляю, как это все будет происходить. Надо было бы пригласить специального человека, который это бы все провел.
        - Уже поздно. Но потом, не так все это сложно. Ваша задача - показать предмет, рассказать немного о нем, если знаете, что рассказывать, и назвать начальную цену. Потом нужно будет следить за торгами между покупателями. Не волнуйтесь, переводчик всегда вам поможет. Она будет давать пояснения.
        - Да,  - Татьяна кивнула,  - я уже принимала участие в подобном мероприятии.
        Несмотря на заверения и слова поддержки, Мила почувствовала, что руки у нее дрожат от волнения. «Сейчас явятся эти голландские буржуа, будут изучать меня, а я терпеть не могу, когда меня рассматривают!»
        Мила извинилась и прошла в дом. Там она обнаружила еще одну группу людей в форменных комбинезонах, которые укладывали остатки вещей, не подлежащих продаже и которые Мила не включила в аукцион. То был случайный хлам, а проще говоря, мусор.
        - Вам помочь? Что-то надо перевести?  - Мила жестами попыталась объясниться с парнями, которые шустро грузили вещи в небольшую машину.
        - Нет, все - ок!  - так же жестами ответили они.
        Ребята работали быстро, не отвлекаясь на разговоры или рассматривание того, что сейчас тщательно упаковывалось. Мила даже в какой-то момент расстроилась: «Они так все делают, словно овощи грузят. У нас бы спросили, кто кому доводится, отчего умер, кто остался из родных. У нас бы тут же мягко, но настойчиво выпросили бы водки “на помин души”. И видит бог, ничего в этом ужасного не было бы. А эти, аккуратные, ладные, точные и быстрые, и им все равно, почему разоряется этот дом». Впрочем, Мила зря ворчала про себя. Люди просто вели себя деликатно, в душу не лезли, не бередили боль утраты. Вскоре дом стал гулким - голые стены, пустые шкафы и полки. Одежду она, как и планировала, отдала женщине, которая следила у Сорокко за хозяйством. Та поблагодарила Милу и обещала все унести на следующий день.
        Потом приехали за книгами. Один из русских, который когда-то дружил с Сорокко, попросил книги - он звонил нотариусу, и Мила не смогла ему отказать. Она видела пометку Сорокко о том, что за книги можно выручить приличную сумму, но рассудила, что на аукционе желающих купить русские книги будет немного, а потому пусть они достанутся тем, кто помнит их владельца.
        - Спасибо, что вы не пожалели библиотеку и отдали ее мне. Я уверяю, все будет в сохранности. Она будет у меня. Не только как объект изучения - я до сих пор читаю только по-русски, но и как память о моем друге.
        Этот пожилой русский был галантным, и Мила даже смутилась от его манер.
        Уже пробило двенадцать, когда увезли последние коробки, и Мила вышла в сад проводить рабочих, а нотариус и переводчица встречали первых участников аукциона.
        Мила на минуту задержалась в палисаднике, почему-то тронула рукой еще светлые, свежие листья сирени и обреченно вздохнула - никто не знал, как боялась она начинать этот непривычный аукцион.
        Стулья расставили в гостиной, сдвинув мебель к стенам. Оказалось, что места предостаточно и человек двадцать здесь поместится совершенно свободно. Мила прошла к столу, который приготовили для нее, еще раз перечитала список предметов, а потом подняла глаза на собравшихся в комнате людей. Она только сейчас обнаружила, что большинство сидящих перед ней - дамы. Возраст их колебался от сорока пяти до семидесяти. Все они были очень нарядно, но сдержанно одеты. Исключение составляла дама с зеленым попугайчиком в волосах. Мила со своего места силилась разглядеть: попугайчик - это заколка или вид шляпки?
        Мила подняла руку, привлекая внимание, и произнесла по-русски:
        - Если вы не возражаете, аукцион начнем через минут двадцать, когда подойдут опоздавшие.
        Татьяна перевела, а когда собравшиеся зашумели, тихо спросила у Милы:
        - А кто опаздывает? Вы кого-то специально ждете?
        - Никого не жду, потому что никого вообще не знаю,  - шепнула в ответ Мила,  - просто мне надо собраться с духом.
        - А,  - кивнула переводчица,  - собирайтесь. Эти дамы никуда не спешат. Им только в удовольствие побыть здесь.
        - Почему?
        - Они все, по-моему, были влюблены в Сорокко.
        - Думаете?
        - Уверена. Посмотрите на них - они же ревнуют друг друга даже к нему мертвому. Они сидят - каждая сама по себе. Одеты словно на ярмарке невест. И это все, чтобы доказать, что одна из них - самая лучшая. И что именно у нее были особенные отношения с покойным.
        - Господи, как вы это все заметили и поняли!  - прошептала Мила.
        - Ну, сто процентов гарантии не дам, но что-то мне подсказывает, что этот ваш Сорокко умел кружить голову дамам.
        - Вы его видели когда-нибудь?
        - Да, конечно. И не один раз. Как-то случайно в гостях. И на выставках, и просто сталкивались в ресторане или кафе. Потом, здесь у эмигрантов много поводов и причин, чтобы встретиться. Хотя бы та же политика и события в стране, из которой уехали. Здесь многого не надо, чтобы завязалась беседа. Все, так или иначе, скучают, тоскуют.
        - Почему же не возвращаются? Если есть эта тоска.
        - Видите ли, сниматься с места тяжело. По многим причина - и страх, и возраст, и привычки.
        - Но сюда же приехали? Когда-то однажды уже снялись?  - Мила пожала плечами.
        - Человек - не перекати-поле. Ему иногда хватает одного раза. И еще - здесь комфортная, уютная жизнь со своими безусловными прелестями. И это надо принять во внимание.
        - Неужели только из-за этого?
        - Послушайте, не уподобляйтесь моралистам, которые в этих случаях сразу же говорят: «Ради колбасы родину бросили». Эта глупость рождена в головах тех, кто не нашел смелости поменять свою жизнь, у кого не было в жизни слома, в результате которого пришлось покинуть родные места. Это обвинение бросают неуверенные и зашуганные люди. Из-за лени они не выучили другой язык, не сделали над собой усилие, чтобы проникнуть в чужую культуру. Им не хочется делать то, что остальной мир делает уже довольно давно и совершенно спокойно. Ну и наконец, эту фразу обычно говорит тот, кто сам мало что знает и понимает о жизни в другой стране, но обожает цитировать воспоминания эмигрантов начала двадцатого века. Они часто забывают, что эти самые воспоминания, письма, дневники писались под влиянием минуты, в момент неудачи. Очень редко, когда обращаются к бумаге в час триумфа и радости. Тогда имеют дело с друзьями. Да и то поколение, на которое так любят ссылаться моралисты, было сломлено не иммиграцией как таковой, а тем, что происходило с родиной.
        Мила с интересом посмотрела на переводчицу. С ходу, с первого взгляда, она занесла ее в разряд легкомысленных невест, которые искали счастья в браке с иностранцем. Но оказалось, что эта женщина умна и наблюдательна.
        - Я знаю, о чем говорю. Поверьте мне. Здесь, в Амстердаме, круг русских не так велик, и рано или поздно люди встречаются. Самое интересное, что общий язык в силу обстоятельств находят даже те, кто на родине друг другу слова бы не сказал. Просто не было бы общих тем. А здесь становятся лучшими друзьям. И это хорошо - многое о людях узнаешь.
        - У Сорокко были близкие друзья?
        - Как говорят, это именно тот человек, который забрал библиотеку. Хотя, знаете, по моим наблюдениям, Сорокко всегда был особенным. Я не знаю, как это правильно сказать, и не знаю, как это сформулировать. Но он был другим, а женщины это всегда чувствуют.
        Мила посмотрела на дам, собравшихся в гостиной. Немногочисленные мужчины в костюмах и бабочках сидели больше по краю, центр же занимали они, нарядные, ухоженные дамы с кольцами на пальцах и браслетами на запястьях. На коленях у них лежали дорогие сумочки. Мила взглянула на часы - у нее еще было немного времени. Общество не роптало, оно тихо переговаривалось, а Мила, пользуясь моментом, разглядывала гостей и размышляла: «Скорее всего они пришли за памятью. Они не пришли купить что-то за недорого, чтобы продать потом. Нет, они все пришли сюда за тем, чтобы потом вспоминать Сорокко, чтобы, указывая на тот или иной предмет, признаться: это принадлежало тому, в кого я была влюблена. И как я была влюблена! Удивительно, но сколько здесь молодых женщин! Сорокалетних. Или это достижение пластической хирургии?!» Мила внимательно присмотрелась к лицам, но так и не разобрала. Она вдруг вспомнила ту, ради которой сама приехала сюда. Ту, которой это все достается по закону наследования. Мила вспомнила седенькую, высохшую женщину, старушку всего-то шестидесяти лет от роду, но выглядевшую на все восемьдесят и
прожившую в большой обветшавшей квартире. Женщину, которая прыгает с платформы, чтобы не подниматься с мешком еловых веток по переходу. Мила только сейчас осознала, что большинство этих женщин и та, оставшаяся в Москве, почти ровесницы, но эти моложавые, в худшем случае - пожилые, та выглядела словно старуха. Эти, может быть, и были одинокими, но они не выглядели брошенными, а та - бедно одетая и одинокая, и заброшенная.
        Мила вдруг опять представила Вадима Сорокко - пожилого, ухоженного господина с чековой книжкой, страховкой, собственным домом и весьма недешевой одеждой. Мила тут же рядом поставила Варвару Петровну - с ничтожной пенсией и без всего этого житейского комфорта. Она их представила вместе, но не удивилась несоответствию, она возблагодарила небо за догадливость, прозорливость и чуткое сердце этого умершего мужчины. Может, он ее и не любил уже. Скорее всего он не любил - между ними пролегли не только расстояния, но и время. А это еще хуже. Но он помнил о ней и позаботился о ней. Мила вдруг почувствовала азарт: «Ну, дамы, на вас не грех и заработать! Варваре Петровне надо ремонт в квартире сделать!»
        Она так стремительно поднялась, что гостиная перестала щебетать, зеленый попугай в седых волосах одной из женщин испуганно дернулся, а мужчины, как по команде, поправили свои бабочки.
        - Прошу, дамы и господа!  - Мила вдруг почувствовала, что голос ее окреп, в нем появилась сила, а в груди сосредоточилась энергия. Она положила перед собой большой лист, на котором сам Сорокко написал приблизительные цены, потом обвела взглядом вазы, картины и статуэтки.
        - Итак, лот номер один - ваза венской мануфактуры, фарфор, ручная роспись, украшена золотым орнаментом! Старт - триста евро!
        Гул прошел по рядам. Дамы на мгновение замерли - буржуазная любовь к экономии боролась с чувствами. Мила, уловив настроение зала, добавила проникновенным голосом:
        - С этим предметом у господина Сорокко были связаны самые теплые, самые сокровенные воспоминания - он приобрел эту вазу в маленькой лавке в центре старой Вены. Господин Сорокко посетил Вену не по делам, он приехал специально послушать свой любимый концерт Вольфганга Амадея Моцарта. Вы знаете, как господин Сорокко знал и любил музыку… В своем дневнике он после записал: «Нет ничего целебнее для одинокого человека, чем музыка Моцарта и старый город». Господа, эта ваза - напоминание о сокровенной минуте…
        Мила говорила почти не останавливаясь, а Татьяна все быстро переводила. И Мила была уверена, что перевод был близок к оригиналу.
        Так начался этот аукцион, один из тех, что проходят без строгого регламента, без предварительного ознакомления с предметами, без обязательного каталога, без похожих на кошачьи лапы белых перчаток помощника аукциониста, да и без самого помощника. Так начался аукцион, который был не столько коммерческим предприятием, сколько душевными поминками по умершему. Впрочем, Мила выудила из закоулков своей натуры самые меркантильные черты и постаралась выручить как можно больше денег. «Токмо волею пославшей меня супруги…»  - вертелась некстати в голове фраза классиков.
        Торги меж тем шли бойко - каждому предмету Мила с ходу приписывала историю и подавала ее так, что дамы чуть ли не плакали. Во всяком случае, некоторые подносили к глазам платочки. Мила вежливо умолкала, давая понять, что разделяет скорбь и понимает, как важно сохранить память о человеке в виде чего-то материального.
        - Изумительный стакан. Подобные вещи изготавливались в России еще при Петре Первом,  - Мила сделала многозначительную паузу,  - при том царе, который подружил наши две страны. Видите - грани? Они неспроста. Во время корабельной качки этот стакан не скатится со стола.
        Мила еще вчера удивилась, обнаружив в серванте гостиной вульгарный советский граненый стакан из толстого стекла. Откуда и как он попал сюда, было неизвестно. Скорее всего Сорокко привез его с собой еще в далекие семидесятые годы. И сохранил. Мила слышала другую историю о появлении таких стаканов, что-то связанное с именем скульптора Мухиной, но царь Петр был фигурой более масштабной и хорошо известной здесь. К тому же при соответствующем переводе можно и не разобрать - был ли именно этот стакан сделан при Петре, или вообще такие стаканы начали выдувать в Петровскую эпоху. Мила только надеялась на сообразительность переводчицы. К удивлению Милы, за этот предмет разгорелась нешуточная борьба и со скромным стартом в пятьдесят евро стакан ушел почти за пятьсот к обладательнице зеленого попугайчика. Ее соперницей была красивая женщина, еще молодая, обращавшая на себя внимание огромными заплаканными глазами.
        - Она часто бывала здесь,  - шепнула Татьяна Миле.  - Думаю, что этот несчастный стакан должен был достаться ей.
        - Вы думаете, у них были отношения?  - спросила так же тихо Мила.
        - Не думаю. Знаю. Все об этом говорили. Они и не скрывали. Они были, как здесь говорят, парой. Везде появлялись вместе. В последние годы. Она моложе - ей чуть больше сорока. Разведена.
        - Она - голландка?
        - Да. Мне всегда казалось, что она хочет выйти за него замуж. Между прочим, желание совсем несвойственное здешним дамам. Они предпочитают свободу.
        - У нас же все наоборот.
        - У нас мужик считается защитой. Но на практике - это женщина взваливает его на свои плечи,  - переводчица улыбнулась.
        - Простите.  - Мила заметила, что собравшиеся в гостиной замолчали в недоумении, прислушиваясь к их перешептыванию.  - Продолжим…
        Все закончилось только в восьмом часу вечера. Мила потирала виски - от напряжения у нее разболелась голова. Они с переводчицей теперь стояли у входа и провожали гостей-покупателей. Большую часть предметов уносили и увозили с собой. Мебель и кое-что из громоздкого должны были забрать завтра.
        - Поверить не могу, что купили все. Остались только вещи, которые велено не продавать,  - произнесла Мила, рассчитываясь с переводчицей.
        - Вам повезло. Я иногда бываю на таких аукционах, где в лучшем случае пару книг купят. Мне кажется, что сегодня все дело было в бывшем хозяине. Он был очень неординарным человеком. В нем чувствовалось…  - Татьяна окинула взглядом комнату, словно хотела найти подсказку,  - в нем чувствовалось нечто!
        - Послушайте, давайте попьем чаю и перекусим. Прямо здесь. Стулья, чайник и кофейник не увезли.
        Женщины расположились на кухне. Мила нашла в холодильнике какое-то копченое мясо, сыр, хлеб. Она заварила чай и достала большую коробку конфет - их ей преподнес нотариус Лойк. И она ее забыла забрать в отель.
        - У нас будет пир горой. Вы, наверное, тоже устали.  - Она налила Татьяне свежий чай.
        - Да, немного. Я удивилась вашей находчивости - неужели все придумано?
        - Вы имеете в виду истории?  - Мила рассмеялась.
        - Ну да.
        - Почти. У меня была хорошая подсказка. Сорокко составил путеводитель по завещанию. Он, по всей видимости, был очень предусмотрительным человеком. Он перечислил все предметы и даже указал приблизительные цены. Я так понимаю, все было сделано несколько лет назад, но с учетом общеевропейской инфляции…  - Мила рассмеялась.
        - Да, смотрите, даже в этом он поступил не так, как все. Другой бы просто отписал все - поди потом разбирайся. А этот нет - позаботился, чтобы не было сделано ошибок. Я все хотела спросить, ради кого, ради какой женщины он так старался?! Ведь надо очень любить, чтобы через годы пронести такую ответственность перед человеком!
        Мила молчала. Ей не хотелось развенчивать эту легенду. Она уже поняла, что по этим амстердамским улицам гуляют красивые слухи, что передают историю какой-то необыкновенной любви, которую их сосед, интересный и успешный Вадим Сорокко, оставил на Родине. Между соседями обсуждались его поступки - и подарки, которые он велел передать особо близким, и предметы, которые он велел выставить на аукцион, и даже составил список, кого надо позвать. Если, конечно, приглашенный не будет возражать. И само завещание - его суть в конце концов стала известна, и это было громом среди ясного неба: все достанется неизвестной русской, память о которой Вадим Сорокко хранил до самых своих последних дней. Мила все давно уже поняла - она была наблюдательна. Но теперь она должна была рассказать про старуху из квартиры с висящими проводами.
        - О, это действительно история…  - Мила вздохнула и неожиданно произнесла:  - Она фантастически красива! Даже сейчас, даже в свои шестьдесят. Впрочем, она не выглядит на этот возраст. Больше пятидесяти ей не дают. Хороша. Очень хороша! Вы знаете, Таня, она ведь счастлива в браке. Была. Ну, это тоже история. Еще одна. Как бывает у очень красивых и удачливых женщин.
        - Я завидую ей. Вы даже не представляете, как я ей завидую. Хоть я и моложе намного, но я бы все отдала, чтобы в моей жизни была такая любовь.  - Татьяна вдруг шмыгнула носом. А Мила испугалась, что переводчица сейчас расплачется.
        - Что с вами? Да, да, трогательно, трогательно, у меня самой слезы наворачиваются. Такое женское счастье - редкость.
        - Но ведь они же не встретились! Они же не виделись! Как же они жили? Как он ее не забыл?  - Татьяна все не успокаивалась.
        - Может, это и есть настоящее чувство - через расстояния, через время, через обстоятельства… Одно могу сказать, мы с вами этого не поймем, потому что не испытали этого. Только они, эти двое, знают, каково это - любить так.
        - Вы, наверное, правы.  - Татьяна вздохнула, а потом, как это бывает у русских, предложила:  - Пойдемте-ка в бар. Я вас приглашаю. Благодаря любви господина Сорокко и вам я хорошо заработала. Я хочу показать вам ночной Амстердам. Не волнуйтесь, женщинам здесь безопасно. Даже ночью.
        Через полчаса они сидели в ресторане «Нью Дориус».
        - Я не без умысла тебя сюда привела - здесь самая вкусная говядина, национальный рецепт.  - Они как-то запросто перешли на «ты».
        Мила посмотрела меню, а потом попросила заказать ей селедку.
        - Понимаешь, я ужасно люблю селедку!
        - О! Это здесь не проблема! Мне иногда кажется, что местные деликатесы сделаны исключительно из нее,  - ответила Татьяна и махнула официанту.

        Утро было на удивление доброе - хотя Мила хорошо помнила цифру «пять»  - столько мест они с Татьяной посетили за ночь. И еще Мила помнила шампанское, совершенно невкусное, но холодное, а потому желанное. Еще она помнила жажду - и это было неудивительно: закуски, основные блюда и, кажется, даже десерт - все, что подавали во всех пяти местах, имело постоянный ингредиент - сельдь. Сельдь с луком, с зеленью, со сметаной и пивом, сельдь с паприкой и, наконец, сельдь с колбасой. Утром же, глядя в окно на необычно ясное небо, Мила подумала: селедку она не будет есть ближайшие лет пять. Но вот алкоголь с такой закуской, оказывается, идет отлично. Мила потянулась и отправилась в душ. Стоя под прохладной водой, она прикидывала, сколько времени ей отведено на оставшиеся дела. У нее было еще десять дней. За это время надо найти покупателя на дом, завершить все процедуры с банковским счетом, чтобы туда поступили деньги в случае удачной сделки, надо разобрать личный архив. И так, по мелочам. Еще надо успеть купить подарки. Мила даже улыбнулась от предвкушения. Во-первых, она порадует отца - она уже приглядела
ему отличную шкиперскую кепку и семена почти фиолетовых томатов. Ему, как огороднику, это очень понравится. Она уже знала, что привезет Илье. Хоть и расстались они обиженными друг на друга, но это ничего не меняло. Мила рассмеялась: «Пусть дуется, приеду, поцелую, обниму - и растает!» Сейчас, после всего, что ей удалось сделать, казалось - ничего невозможного нет. А купить она хотела ему зонт. Большой, с удобной ручкой, темной клетчатой расцветки. Под таким зонтом хорошо гулять вдвоем. Потом подружки, коллеги… Мила уже набросала список и с удовольствием приступила бы к покупкам. Но прежде необходимо было закончить дела. И она, позавтракав, отправилась в Йордан на Рейпенхофье в дом Вадима Сорокко.

        Там опять кипела работа - под присмотром нотариуса вывозили громоздкие покупки.
        - Вы славно поработали вчера.  - Лойк насмешливо посмотрел на переводчицу Татьяну, которая была слегка бледна.
        Мила рассмеялась:
        - Да, во всех смыслах. Теперь я могу в Москве рассказывать, что видела все злачные места Амстердама!
        - Ну это уж слишком!  - запротестовала Татьяна.  - Мы всего лишь прошли по туристическим местам…
        - Они впечатляют, надо признаться.  - Мила улыбнулась.
        - Что вы будете сегодня делать? Сейчас все увезут.
        - Там остался архив, личные документы. Мне велено его просмотреть. Отобрать, хотя я даже не знаю, по какому принципу и что отбирать. Но, надеюсь, сяду за работу - разберусь. Это план на сегодняшний день. И потом, я готова показывать дом. Если вдруг кто проявит интерес - пожалуйста.
        - Это очень хорошо! Видите ли, у нас так быстро продать или купить дом сложно. Есть своя процедура, да и думаем мы тут долго. Но у меня есть на примете несколько человек, они давно приглядываются к этом району. Я уже их обзвонил и думаю, что на днях привезу показать дом.
        - Отлично!  - Мила посмотрела, как отъехала последняя машина с аукционной покупкой, и повернулась к Татьяне:  - Тань, отдохни, ты вчера и так ради меня столько сделала.
        - Точно помощь не нужна будет?
        - Нет, я буду весь день здесь. И кстати, если засижусь допоздна, могу ли я остаться здесь, в доме? Мне не хочется ехать в отель, я хочу все закончить сегодня с бумагами,  - обратилась она к Лойку.
        - Конечно, конечно. Вы могли бы вообще здесь жить.
        - Спасибо, тогда я в случае необходимости так и сделаю,  - улыбнулась Мила.  - Дом уютный. Маленький, но хорошо спланированный. А сегодня мне предстоит самое сложное - мне нужно просмотреть то, что не подлежало продаже и что необходимо отвезти в Москву.
        - Документов много. Они все в кабинете,  - сказал Лойк.  - Сорокко мне говорил сам об этом. Но никаких указаний не было. Наверное, он рассчитывал на то, что их посмотрят наследники.
        - Думаю, да.  - Мила попрощалась с гостями и вернулась в дом. В нем было пусто, гулко и солнечно - Голландия радовала Милу погодой. Мила для начала заварила чай и, налив его в большую чашку, вышла в палисадник и села на ступеньки высокого крыльца. Она смотрела на воду канала, которая поблескивала солнцем, щурилась от солнечных зайчиков, которых пускали никелированные детали велосипедов. Мила уже знала, что велики здесь воруют так часто, что на замки для них тратится больше денег, чем на сами велосипеды. Это все ей вчера рассказала Татьяна. Мила глотала горячий чай и вдыхала запах моря и селедки - во всяком случае, эти два запаха у нее слились в один. Она сидела, и ей так не хотелось отрываться от этого безмятежного занятия, от созерцания чужой хлопотливой жизни, которая ей уже нравилась. «Это хорошо, что они живут без занавесок. Это вообще правильно. Нечего скрывать. У нас же - тюль, плотные шторы, а теперь еще и жалюзи. Просто ужас!» Мила вздохнула, поставила чашку на ступеньку и пошла в дом. Часы на большой башне, стоявшей в конце улицы, пробили два часа дня, а она даже не бралась за работу.
        «Так, я начну с чеков и всего, что уже вряд ли понадобится кому-либо. Лойк сказал, что этого добра целых две коробки». Мила выдвинула ящик секретера и достала картонный короб, до верху набитый чеками. «Господи, да сколько же он их собирал!»
        Когда она вытащила со дна коробки последний чек на тридцать евро за какие-то футболки (это слово Мила уже знала - видела написанным в витрине магазина) и тонкую папку с какими-то коммунальными квитанциями - на улице стало смеркаться и потянуло холодом. Это вечерний ветерок задул в открытую дверь. Мила встала, вышла на крыльцо, забрала чашку, захлопнула дверь и пошла подогреть чайник. Она не стала зажигать яркий свет, а включила настольную лампу и развела огонь в камине. Вечер был не холодный, но ей захотелось уюта. Эти дни, которые она провела наедине с чужим прошлым, растревожили ее. Сейчас ей уже казалось, что она знала этого человека и теперь наступила пора с ним попрощаться. Читая его пометки во вполне официальных документах, она удивлялась слогу - иронии и грусти, которые слышались во вполне обычных фразах.
        «Он, наверное, был остроумным, а может, даже злым на язык. Он был красив. Фотографии это подтверждают. Интересно, почему он не женился? Хотя, может, просто не успел. Тянул, тянул, не решался…» Мила вдруг ощутила себя распорядительницей чужой жизни. Словно не нотариус Лойк должен был узнавать, а потом хранить тайны, а она. Когда она вытаскивала из секретера толстые бумажные конверты, ей стало не по себе. Никогда в жизни она не читала ничего, что адресовалось бы не ей. «Меня просили. Варвара Петровна так и сказала: “Я не смогу поехать. Поезжай ты и узнай все, что можно. Все - как он жил и что с ним случилось!”».
        Мила обошла дом. Проверила парадную дверь, затем дверь черного входа, ту, что вела во дворик. Мила уже знала, что, кроме узкого и несколько скособоченного фасада, выходящего на канал, есть еще и тыльная сторона дома, которая являлась частью широкой улицы с высокими деревьями. И окна той стороны дома смотрели на точно такой же дом напротив, только цвета терракоты. И точно такие два окна напротив зажигались огнями, и не было никаких занавесок, и можно было видеть обитателей дома, что ужинали, смотрели телевизор, читали. Спальни находились в «задних комнатах», тех, которые выходили в маленькие палисадники. Мила уже знала, что в старину высокие налоги заставляли горожан возводить эти дома с узкими фасадами и анфиладами комнат, которые шли в глубь участка. За эти несколько дней Мила узнала многое из здешней жизни. Сейчас, оставшись одна, она не спешила продолжить работу, не спешила окунуться в чужие тайны, она хотела понаблюдать за жизнью, которая была за окнами. Сумерки сделали воды канала почти черными, огни дома напротив отбрасывали блики на мостовую - легкий весенний дождь навел глянец на
брусчатку. Мила смотрела, как спешат люди на велосипедах, как пешеходы ныряют в освещенные двери магазинов, как потихоньку в свои права вступает ночь, наполненная весенними запахами. «Я одна в чужом доме, почти пустом, гулком. Но мне не страшно - вон сколько людей рядом. Сейчас немного подышу воздухом и пойду заниматься делами». Мила раскрыла окно, облокотилась на узкий подоконник и выглянула на улицу.
        Через полчаса она достала из больших пакетов старые письма, конверты с фотографиями, большую тетрадь в плотном переплете, стопку квитанций, плоскую сафьяновую коробочку, вырезки из газет и еще немного разных бумаг, которые были скреплены большим зажимом. Мила разложила это все на столе, прикидывая, с чего начать. Она обещала Варваре Петровне посмотреть все, что найдет, и при необходимости задать здесь же необходимые вопросы нотариусу Лойку. Мила вздохнула - интереса к чужим проблемам и историям у нее никогда не было. То, чем сейчас она занималась, она занималась исключительно по поручению, и тем не менее Мила чувствовала себя неловко. Не решаясь приступить к чтению личных бумаг покойного, она поудобней устроилась за столом, потом перевела взгляд на окно, попыталась разглядеть в темноте улицу, потом вздохнула и открыла первый конверт.
        Любопытство с правилами хорошего тона сочетается плохо. Может, только в редких случаях, когда любопытство не что иное, как инструмент познавания мира, в остальных случаях это весьма неприятное человеческое качество.
        Сколько времени прошло и сколько писем прочитала Мила, понять было сложно. Ночь словно остановилась вокруг этого стола, вокруг этой лампы, этого дома. Ночь словно затаила дыхание и уже не отсчитывала секунды и минуты. Никто и ничто не мешало Миле читать.
        Строчки, которые были написаны Сорокко, судя по всему, так никем и не были прочитаны. Вот только сейчас их читала Мила. Она внимательно просмотрела конверты и не нашла ни одного штампа - письма не отправлялись. Тогда Мила присмотрелась к датам, и оказалось, что писали письма каждую неделю на протяжении полугода. Самое интересное, что ни в одном письме не упоминался адресат. Ни в одном письме не было имени или фамилии, не было милого прозвища или хотя бы намека на того, кому адресовалось послание. Только вначале стояло обращение «Моя дорогая!», в конце - «обнимаю тебя». Между тем письма были подробными - в них было описание будней, рассказывалось о делах, писалось о сомнениях, упоминались люди без имен, под литерами. В этих письмах было много мелочей - погода, наблюдения за растениями в саду, за птицами, городские новости. Мила читала не спеша и пыталась представить, как выглядел этот человек, что им руководило, когда он всю свою жизнь умещал в эти строчки. Она пыталась понять, что он чувствовал и что хотел почувствовать, переживая заново то, что только что случилось. Мила обратила внимание, что о
многом пишется по «горячим следам», словно кто-то торопится, боится забыть, упустить важное. «Ни имен, ни фамилий. Кто писал, кому писал. Ясно, что мужчина - женщине. Не более того. Даже не верилось, что это письма Сорокко. Почему же тогда они в таком виде, неотправленные, без подписи? Надо будет все это отвезти Варваре Петровне».
        Мила отложила часть прочитанного в сторону. «А если это вообще к ней не относится?! Если ей это будет неприятно читать? Она может разволноваться». Мила в замешательстве посмотрела на груду всего, что еще предстояло изучить. Только сейчас она поняла, что сидит за столом уже часа три, что за окном глубокая ночь, а спина ноет от неподвижности. «Прилягу я. На полчасика, подремать. А потом продолжу. Лягу здесь, вот здесь на этом диване. Плед есть, подушек полно». Мила оглянулась вокруг и поежилась. Как ни странно, пустой, лишившийся своих украшений - книг, картин, безделушек - дом сейчас показался обитаем. Исчезло это ощущение брошенности, сиротства, которое было днем. И царивший сейчас в нем ночной порядок, как ни странно, только подчеркивал возможное присутствие хозяина.
        Мила встала из-за стола и прилегла на диван. Она пожалела, что не поехала ночевать в отель. Сейчас бы она спокойно спала, а внизу в кафе шумел бы народ - туристические группы, судя по всему, в этот город прибывают беспрерывно, и было бы ей сейчас досадно от невозможности уснуть, но не страшно от неясного беспокойства. Мила завернулась в плед, придвинулась спиной вплотную к спинке дивана - так она делала в детстве, когда боялась темноты, и, чтобы отвлечься, стала себе представлять Вадима Сорокко. Мила только сейчас сообразила, что она понятия не имеет о том, как он выглядел. В комнатах было много фотографий, но не было мужских или групповых портретов. Были горные виды, тюльпановые поля, виды Москвы и Питера, но фотографий людей не было. В документах не было фото Сорокко, да и в тех конвертах, которые она перебрала сегодняшней ночью, ничего подобного не встретилось. «Ну, фотографии, видимо, в этих больших пакетах, там какой-то альбом,  - решила Мила,  - а выглядит он скорее всего как большинство живущих здесь мужчин, достигших зрелого возраста. Вполне буржуазно: спокойный, неплохо одетый - костюмы
из твида, хорошая обувь, шарф на шее». Миле почему-то лучше всего представился шарф, завязанный свободным узлом. Она еще немного подумала и довершила картинку дорогим плащом, зонтом и замшевыми ботинками коричневого цвета. «Добротные такие, внушительные, в меру модные и в меру дорогие»,  - подумала она. Как всякая женщина, она особенно любила детали. Лежа на узком диване под пледом, она пыталась совместить то, что прочла в неотправленных письмах, с тем, что рисовало ей воображение. Получалось вполне гармонично - одинокий человек, тайна молодости, умудренное успокоение в старости. Мила задумалась, хотела бы она прожить такую жизнь - жизнь, в которой как бы не подразумевался конец, результат. Жизнь, в которой само течение жизни было смыслом. Именно это ощущение читалось в этих письмах. Детали быта, разложенные на молекулы запаха.
        В дверь постучали рано утром. Так рано, что разбуженной Миле показалось, что она почти не спала, что она только-только приклонила голову.
        - Я от господина Лойка. Он мне сказал, что вы покажете дом.
        Чужие тайны
        Из Амстердама она собиралась выехать завтра днем, чтобы следующим вечером быть в Берлине и оттуда вылететь в Москву.
        - Это целое путешествие,  - сказала Мила, когда Лойк передавал ей билеты утром в своей конторе.
        - Что делать - штормовое предупреждение. Если останетесь, все равно раньше среды полеты не возобновятся. Мы уже привыкли к этому. А так посмотрите Европу. Подумаете. Я люблю поезда - в них становишься внимательным к себе. В остальное время - не дают сосредоточиться.
        - Вы правы,  - Мила рассмеялась,  - спасибо вам за все. Без вас я бы не справилась.
        - Пожалуйста. Во-первых, этого хотел мой друг и мой клиент. Во-вторых, я бы все равно вам помог. Вы очень приятный человек.
        Мила смутилась. Даже за тот короткий срок, что она пробыла здесь, она в полной мере узнала, насколько сдержанны голландцы. Признание нотариуса Лойка было явно неформальным.
        - Благодарю. Я ведь тоже выполняю волю друга.
        Они прощались, и Мила пошла пешком к своему отелю. Она сознательно сделала круг - ей хотелось еще раз пройти мимо дома Вадима Сорокко, который вот-вот будет принадлежать другим людям. «Не позднее чем через три недели на счет Варвары Петровны поступят деньги. Она, наверное, даже не поверит, что такое возможно. Какой же кульбит сделала судьба!» Мила остановилась на минуту, окинула взглядом палисадник с кустами сирени, узкий фасад цвета охры и узкие окна, очерченные белым. Ей стало грустно и даже страшно - уходит человек, остаются вещи, предметы, а воспоминания понемногу улетучиваются, исчезают совсем. Вот уедет она отсюда, и больше никто не вспомнит, что Вадим Сорокко когда-то жил в Москве, что были у него близкие люди, что связывали его с той прошлой жизнью любовь. «Конечно, у него здесь были друзья, они будут помнить его, но, правда, уже другим»,  - успокоила она себя.
        Все дела ее были закончены. Встречи состоялись. Финансовые вопросы решились. Миле даже не верилось, что поездка подошла к концу и она сумела сделать все, о чем просила Варвара Петровна. «Конечно, без Лойка и Татьяны я бы не справилась. Но я тоже не сплоховала! Кто бы мне сказал, что так ловко устрою все дела?!» Мила в это утро не спешила подниматься с постели. Она включила телевизор, посмотрела новости, в которых почти ничего не поняла, потом нашла какой-то старый фильм, в котором герои говорили по-английски, а титры шли на голландском языке. Мила вспомнила, как Лойк ей объяснил, что в Голландии очень хорошо знают языки, особенно английский. Мила попыталась вникнуть в суть мелодрамы, но ей стало скучно. «Вернусь в Москву, займусь иностранным. А то действительно стыдно!»  - подумала она, наконец встав с постели. Спешить не хотелось - Мила привела себя в порядок, перебрала подарки и сувениры, которые успела купить накануне, потом обнаружила, что время завтрака в отеле закончилось. «Вот черт! Как это я забыла!» Она вдруг почувствовала, что хочет есть. «Ну, и что?! Я сейчас поем в городе. Объясниться
смогу. Заодно и прогуляюсь, а то ничего не знаю и не видела, кроме нескольких ресторанов и этой самой дороги к дому Сорокко».
        Через полчаса Мила вышла на улицу. Погода в этот день была облачной, но дождя не было, и это уже было хорошо. Мила не была опытным туристом, скорее у нее вообще не было никакой практики жизни в чужом месте. Но она прекрасно понимала, что как бы ей ни хотелось, а изучить все достопримечательности города за оставшееся время не получится. Она не видела смысла в беготне от Государственного музея, где все стремились увидеть знаменитый «Ночной дозор» Рембрандта, к Музею Ван Гога, к тому же здесь еще был Музей Библии, Кабинет кошек (тоже своего рода музей), Музей каналов и Музей очков. Помнится, что переводчица называла еще какие-то. За время пеших прогулок от отеля к дому Сорокко, а это был самый удобный и, пожалуй, быстрый путь, Мила заметила массу красивых соборов и домов. Понятно, что очень интересно было бы посетить их, но что выбрать, чему отдать предпочтение. «Я ничего в результате не запомню»,  - подумала она и решила, что гораздо полезней и приятней будет провести этот день в неторопливой прогулке по городу. Она пойдет одна, не отвлекаясь на разговоры, будет внимательна к деталям и наконец
сольется душой с этим городом. Мила накинула плащ, запаслась зонтом и вышла из отеля, который находился недалеко от центрального вокзала, и начала свою прогулку. Ее путь лежал мимо старой башни по набережной Принца Хендрика (название она прочла еще раньше и в первый же день обратила внимание на ширину набережной - они обычно были очень узкими). Мила прошла совсем немного, и на ее пути возник дом, который она тоже заприметила давно, но не могла разглядеть как следует.
        После рынка она уже не обращала внимания на достопримечательности, она просто гуляла, разглядывала толпу людей, подмечала, как одеты женщины, разглядывала витрины. Она вдруг насытилась всем, что увидела, всем, что пережила здесь. Она уже мысленно возвращалась в Москву к своей жизни. Так она дошла до Магере Брюг. Про этот мост ей тоже рассказывала Татьяна-переводчица. В переводе на русский язык мост назывался смешно - Тощий мост.
        - Он и впрямь был когда-то тощим - два человека не могли разойтись на нем. Потом его перестроили, а название сохранилось. Этот мост - это сердце Амстердама. Во всяком случае, я так считаю. По мне, так лучше и красивее места нет. Обязательно сходи посмотри. Только вечером,  - посоветовала Татьяна.
        И Мила попала сюда именно вечером, когда уже стемнело и зажгли огни. Гирлянды подсвечивали все контуры моста, его башен, перил, вся набережная была в маленьких лампочках. Мила остановилась и зачарованно смотрела на эту сказку. «Господи! До чего же хорошо! И как жаль, что я здесь одна!» Эта мысль появилась случайно, она была непрошеной, неосторожной - Мила, как всякая женщина, боялась заглядывать в свое будущее. Но сейчас она не сдержалась: «Следующий раз мы приедем сюда с Ильей!» Она еще немного постояла, потом перешла на другую сторону и вернулась в отель по многолюдной и шумной центральной Дамрак.
        В день отъезда центральный вокзал, как и положено, радовал суетой - приятно осознавать, что путешествие - это что-то легкое и интересное. Мила изучила табло, на котором было расписание поездов, нашла свой перрон и вошла в свое удобное мягкое купе. Лойк взял ей билет в первый класс, и скорее всего она будет всю дорогу одна. Во втором классе она видела это, проходя мимо, было людно. «Отлично. Я буду смотреть в окно, вспоминать поездку, думать о возвращении». Мила вздохнула. Она несколько раз звонила Илье, но разговора не получалось. «Интересно, это потому, что мама рядом, или потому, что он до сих пор дуется?»  - спросила она сама себя. Она уже соскучилась, и ей хотелось, чтобы в Москве они встретились с Ильей, забыв все обиды. «Если он мне не сделает предложение, я сама ему его сделаю»,  - вдруг подумала она и рассмеялась. Поезд тронулся, и постепенно мысли Милы подстроились под стук колес, ни на чем подолгу не останавливаясь. Она думала о Сорокко и о своем отце, о Варваре Петровне и о них с Ильей. Она пыталась настроить себя на серьезный лад, как будто сейчас в поезде ей было под силу решить все
свои московские проблемы. В конце концов, у нее разболелась голова, и она полезла за анальгином. Доставая лекарство, она увидела ту самую толстую тетрадь, которую забрала из стола Сорокко и на которой было выведено большими буквами: «Дневник». Мила запила таблетку водой, сунула в рот шоколадную конфету и раскрыла тетрадь. Она обратила внимание, что дат не было, только разные оттенки синих чернил свидетельствовали о том, что записи делались в разное время. «Интересно, как долго он его вел?» Ей очень хотелось хоть одним глазком взглянуть на то, что писал этот человек.
        Мила пробежала глазами первые строчки, вздохнула и отложила дневник. «Это некрасиво, не надо так делать». Она убрала тетрадь подальше, на дно сумки и закрыла глаза.
        Иногда ты невольно становишься свидетелем чужих отношений. И не сразу можешь понять, где проходит граница невмешательства. Не знаешь, как поступить - сделать вид, что ничего не заметил и ничего не знаешь, или честно признаться, что чужая тайна вовсе не тайна для тебя. Поверит ли человек, что тобой руководило не праздное любопытство, а стремление уберечь, смягчить удар. И поверит ли тот, другой, чьей тайной ты уже владеешь, что ты друг ему? Мила так не любила двусмысленность, что предпочла бы неведение. Она со своим любопытством справлялась довольно легко. «Мы достаточно давно знаем друг друга. Она мне доверяет. Я не буду совать нос в чужие дела. Захочет, поделится».
        В душе она почувствовала какую-то смелость. В чем причина была такой перемены, сказать сложно. Сама же она объясняла это тем, что чужая история, в которой люди потеряли друг друга, в какой-то степени напугала ее. «Все может расстроиться, а ты и не заметишь. Надо держаться друг за друга»,  - все чаще и чаще думала она.

        Мила считала часы до встречи с Ильей и Варварой Петровной, которой она везла воспоминания. Которой везла ее прошлое в виде писем, открыток, нескольких фотографий. Еще она ей везла будущее - в сумке лежал договор на продажу дома, банковская карта, куда поступят средства от этой сделки, и еще в сумке лежала крупная сумма денег, которая позволит безбедно жить какое-то время. Еще Мила везла в Москву обрывки счетов, записок, незначительных для чужого глаза документов, которые для Варвары Петровны могли оказаться душевно важными. Мила очень гордилась сейчас тем, что так успешно, так удачно выполнила все, о чем просила ее Варвара Петровна. «Это хорошо, что Сорокко оставил дневник. Дневники пишутся для себя. Там человек откровенно пишет о своих чувствах. А судя по всему, он любил Варвару Петровну. “Я его любила, но делала ошибку за ошибкой. Исправлять их у меня не хватало мужества” - так сказала Варвара Петровна, когда решался вопрос о поездке за наследством. Очень часто люди живут прошлым, но только тем, что сохранили сами в себе. Очень часто они верят, что было только то, что они сами помнят. Поэтому ей
важно будет узнать, что ее любили!»

        - Варвара Петровна, это я! Прямо с самолета,  - прокричала Мила и вошла в квартиру.
        Варвара Петровна сидела на своем любимом месте - в старом продырявленном кресле. В доме, как всегда, царил порядок. Мила вдруг обратила внимание, что провода больше не свисают с потолка, и плинтус прибит к полу, и кран на кухне не капает.
        - Что это? Неужели из ЖЭКа приходили и все сделали?  - удивилась Мила.
        - Да, вы же, Милочка, нажаловались там. Вот они и пришли.
        - Долго тянули, но слава богу, что все сделали. А я устала - дорога у меня была длинная.  - Мила разделась, прошла в комнату и села на диван.
        - Отдыхай. Тебе надо было сначала к себе, выспаться, а потом ко мне,  - проговорила Варвара Петровна, но Мила видела, что это лукавство.
        - Нет, нет, дела важнее!  - Мила достала из сумки большую папку.  - Вот давайте с вами во всем разберемся. Это - чеки, квитанции и расписки. Надо сказать, что расписки еле выпросила у них - там это не очень распространено. Нотариус мне помог. Он объяснил, что это для отчетности. Варвара Петровна, я продала все, включая дом. Даже сама не ожидала, что из меня торгаш получится. Вот договор о купле-продаже. Он подписан мной на основании доверенности, которую вы мне оформили. На ваш счет деньги поступят через несколько дней. Счет в договоре мы указали ваш, сбербанковский. Налоги вам придется платить - все-таки это наследство. Но все равно сумма выйдет приличная. Варвара Петровна, если захотите, вы сможете сделать ремонт в квартире хороший. Чтобы все удобно было. И все равно деньги еще останутся.  - Мила перевела дух.
        - Спасибо тебе, Мила. Спасибо.  - Варвара Петровна перебирала бумаги, которые ей отдала Мила.
        - А вот это наличные.  - Мила положила на стол пачку купюр. Это деньги, вырученные за мебель, картины, статуэтки, лампы. Я бы ничего из этого не довезла в Москву. Вадим Сорокко оставил все бумаги в прекрасном состоянии, поэтому с наследством не возникло никаких вопросов.
        - Узнаю Вадима.  - Варвара Петровна улыбнулась.  - Он всегда был таким. Все учитывал, все просчитывал. Он, с одной стороны, был сомневающимся… а с другой - все делал правильно, очень четко. Его беда в этом и была - он очень долго все обдумывал.
        Мила промолчала. Она понимала, что сейчас не надо ничего говорить - пусть выскажется Варвара Петровна.
        - Мила, а как у него в доме?  - спросила она.  - И вообще какой это был дом? Ты говоришь, сад был? Жаль, что я этого не увидела. Мне очень интересно, как он жил.
        - Дом хороший. Маленький и уютный. Он жил в нем один.  - Мила улыбнулась.
        Она вдруг представила, что чувствует сейчас эта женщина. Умер человек, который был в нее долгое время влюблен. Они не виделись много лет, они проживали свои жизни вдалеке друг от друга, даже не мечтая о встрече.
        - Я подумала, что вам будет это интересно, я сфотографировала дом. Вот, смотрите. Это прихожая. Это гостиная, это кухня. Я еще сфотографировала лестницу, винтовую. Она ведет на второй этаж - там была спальня. Она вся бело-голубая - и ковер на полу, и покрывало, и подушки. Варвара Петровна, берите эти снимки - вы сможете их разглядеть не торопясь.
        - Спасибо.  - Варвара Петровна, нацепив на нос очки, не отрывалась от фотографий.
        - Не за что. Еще я вам привезла вещи, которые он не велел продавать, а просил оставить вам. Вот здесь его письма. Я их прочитала - иначе было непонятно, что с ними делать. Мне было не очень удобно, но меня извиняет то, что ни одно из писем не было отправлено. Словно он писал сам себе.
        - Такое бывает. И со мной это происходило тоже. Однажды. Потом как-то я сама все перечитала, порвала и выбросила.
        - Отчего же порвали?
        - Неудобно стало. Подумала, вдруг, кто найдет. Не поймут.
        - Жалеете?
        - Иногда.
        - Еще здесь в пакете разные мелочи. Они лежали в его письменном столе, и была записка «Передать наследникам». Я не очень понимаю, что это. Может, вам будет ясно.
        Мила положила на колени Варвары Петровны пакет, в котором были брелок с мягкой игрушкой, старый браслет из витой медной проволочки, книжка о собаках и еще пара каких-то пустяков.
        Варвара Петровна улыбнулась:
        - Я-то знаю, что это такое,  - это все оттуда, из тех времен. Когда мы были даже не молодыми, а маленькими. Мне сейчас кажется, что все это было сто лет назад.
        - Послушайте, почему же вы не переписывались хотя бы?! Ведь все это можно было делать еще с конца девяностых. И поехать к нему можно было! Почему вы так расстались?!
        - Смысла нет пояснять,  - коротко ответила Варвара Петровна.
        - Варвара Петровна, тут еще есть дневник. Большая толстая тетрадь. Я ее тоже привезла. Куда положить?
        - Давай сюда. Неужели это его дневник?  - Варвара Петровна удивилась.  - Как это не похоже на него.
        - Он жил в другой стране. Может, возникла необходимость.  - Мила пожала плечами.  - Варвара Петровна, я поеду к себе. Мне выспаться надо. Если что - звоните.
        Мила оделась, подхватила чемодан и вышла из квартиры.

        Проснулась она от звонка. Ей показалось, что все происходит во сне - и настойчивый звонок, и ее промедление, нежелание ответить. Наконец она пересилила себя:
        - Да, Варвара Петровна, слушаю!
        Но на том конце мужской голос произнес:
        - Это совсем не Варвара Петровна, это - Илья!
        - Ох, прости!  - Вот теперь Мила проснулась окончательно.  - Здравствуй! Я только вчера прилетела. Я думала, ты дождешься меня. Я очень соскучилась и хочу встретиться.
        - Я тоже…  - ответил Илья.
        Мила повесила трубку и стала быстро собираться. Она отсутствовала довольно долго и так глубоко вникла в чужие жизни, что совсем забыла про свою. Мила вдруг ощутила прилив радости - у нее в жизни все очень ясно. У нее нет сложностей, угрызений совести, и ни перед кем не надо виниться. Глядя в зеркало и причесываясь, Мила улыбнулась сама себе: «А главное, у меня есть Илья!» Они встретились с Ильей у ее подъезда, и он довез ее до метро. У них было полтора часа на то, чтобы выяснить отношения и понять, что они нужны друг другу. Однако Илья сказал, что сегодня вечером еще не сможет к ней приехать. Через пару дней, когда он сумеет подготовить мать.

        На работе Милу встретили с радостью. Мила с удовольствием окунулась в дела, по которым за время путешествия в Амстердам очень соскучилась. «Как хорошо! Хорошо заниматься тем, что любишь, что умеешь! Как хорошо, когда вокруг простые и ясные отношения!» В этот первый после отпуска рабочий день она вернулась домой поздно и свалилась замертво: накопившееся напряжение, усталость от дороги и вопросы, к которым пришлось вернуться на работе,  - все это ее вымотало. Утро следующего дня началось точно в такой же суете сборов. Мила выскочила из дома и уже добежала до метро, когда вдруг вспомнила, что Варвара Петровна не звонила ей ни вчера вечером, ни сегодня утром, хотя это и входило в число ее привычек. «Что это значит? Может, плохо себя чувствует? Может, мне надо было зайти к ней?» Мила остановилась прямо у входа в метро, перегораживая путь спешащим пассажирам. Ее толкнули, потом закрутили на месте, она поддалась общему потоку и спустилась под землю. Там уже почти машинально она добралась до работы. Этот день не был таким безоблачным и радостным - что бы Мила ни делала, из головы не выходила Варвара
Петровна. К тому же ее домашний телефон не отвечал.
        - Я уйду сегодня пораньше.  - К четырем часам Мила не выдержала. Ей уже мерещились кошмары - сердечный приступ, обмороки, «Скорая помощь».
        Остаток пути до дома Варвары Петровны Мила преодолела бегом. Дверь она по привычке толкнула - закрывать ее на замок хозяйка квартиры упрямо отказывалась.
        - Варвара Петровна! Вы где?! Почему у вас телефон не отвечает? Я не смогла вчера к вам зайти, работы было много!  - Мила, не снимая плаща, вбежала в комнату. Она что-то еще хотела сказать, но не смогла - она увидела Варвару Петровну, сидящую в том самом кресле, голова ее была опущена, втянута в плечи, а покрасневшие глаза смотрели в одну точку. Мила на миг растерялась, а потом заметила на полу лежащий дневник Сорокко. Дневник, по всей видимости, Варвара Петровна пыталась разорвать, но ей не хватило сил. В этой некогда аккуратной, а теперь разоренной вещи Мила увидела жест отчаяния. И было в этом жесте что-то не жалкое, но жалобное. Мила перевела взгляд на Варвару Петровну, и вдруг в ее душу закралось сомнение - эту ли женщину любил Вадим Сорокко? Из-за этой ли женщины он прожил всю свою жизнь в одиночестве, перед ней ли он испытывал чувство вины? Мила вдруг усомнилась в том, что эта маленькая женщина с невзрачной внешностью могла быть объектом такой сильной любви. Мила захотела увидеть фотографии, убедиться, что никакой ошибки, никакой мистификации здесь нет. Ей захотелось увидеть и тех, кто был
рядом и составлял этот причудливый кружок. Она с новой силой осознала, что за все время работы с наследством Вадима Сорокко ни разу не встретила ни одной фотографии ни его самого, ни его знакомых или родственников. Попадались лишь виды Голландии, групповые фото с коллегами, где люди имели одинаковые выражения лиц, а потому казались почти близнецами. Еще были те странные фото, где на одном снимке были одновременно запечатлены пустые разоренные комнаты и радостные оживленные улицы. Те самые фотографии, которые она тоже привезла Варваре Петровне.
        Мила все еще стояла в нерешительности, когда женщина произнесла:
        - Ты читала дневник?  - Варвара Петровна посмотрела на нее своими бледными глазами. Они почему-то почти не имели цвета. То ли голубые, то ли светло-зеленые, то ли какие-то другие, не поддающиеся определению.
        - Нет. Постеснялась.
        - Это ты зря. Надо было прочитать.
        - Что в нем? Что-то такое, что вам неприятно? Но ведь прошло время! Уже и его нет в живых. Стоит ли обращать внимание! Он прожил долгую и, как я поняла, сложную жизнь и в дневнике писал то, чем не мог ни с кем поделиться. И потом, не всегда в дневниках пишут правду. Иногда что-то преувеличивают, что-то приукрашивают, о чем-то умалчивают вовсе. Мне иногда кажется, что дневник - это место случайностей, сомнений и невероятностей.
        - Все это меня сейчас не утешит! Совсем не утешит. Если он там написал об этом, значит, так оно и было. Значит, так оно и есть. И все остальное уже не важно.
        - Да что же он написал?
        - Хочешь, прочитай!  - Варвара Петровна сделала неловкое движение ногой. Словно хотела подтолкнуть разодранный дневник в сторону Милы.
        - Вы знаете, я не хочу читать его,  - после паузы произнесла та.  - Во-первых, вообще не люблю чужих историй. Во-вторых, мне кажется, что я так хорошо узнала этого человека, что добавить к его образу нечего. Мне и так все понятно.
        - И что же ты поняла? Что ты могла понять из всего этого?  - Теперь Варвара Петровна указала на стол, где лежали аккуратно сложенные чеки, квитанции и записки Сорокко.  - Что ты могла понять из этой мелочности? Из этого занудства?!
        - Это всего лишь свидетельство аккуратности, порядка и внимания к человеку, который должен будет разбираться с делами после его ухода. Конечно, вы можете это все выбросить. Это ваше право.
        Мила разозлилась - дело было не в том, что она старательно изучила каждую бумажку, чтобы найти что-то полезное для Варвары Петровны, дело было в памяти человека, который жил иначе. Который считал нужным быть скрупулезным. Мила, как человек, который привык полагаться только на себя, именно это качество очень ценила, считая его основой любого успеха. «Как легко сейчас презрительно кивать на эти чеки из хозяйственного магазина. Почему аккуратность и внимание к мелочам кого-то раздражают? Но сейчас, конечно, дело было в другом. Сейчас дело было в дневнике. Что же он там такое написал?!»  - думала Мила.
        - Не там ты искала главное! Главное - в дневнике. Главное, что всю жизнь он обманывал. Обманывал всех. И меня. И ее.
        «Понятно! Вот вам и ответ. И зачем только я приволокла через три границы этот дневник?! Жила бы Варвара Петровна спокойно в достатке и уверенности, что этот человек ее любил. Ее одну, единственную. Нет, в легендах и мифах есть определенная польза!»
        - Послушайте, Варвара Петровна! Выбросите этот дневник. Забудьте о нем. У вас есть много других памятных вещей, которые оставил вам этот человек,  - произнесла Мила.  - Он же позаботился о вас. Он подумал о вас. Подумал, хотя мог оставить в душе всего лишь милое воспоминание о давно ушедших чувствах. И не более. А он жил вами. Он жил мыслями о вас. Согласитесь, что это о чем-то говорит?! Ведь не зря же он все оставил вам!
        - Ерунда! Ему так надо было! Он свой грех замаливал.  - Варвара Петровна не прониклась трогательной речью Милы.
        - Откуда вы это взяли?! И какой грех?
        - Отношения с другой. Дети…
        - Что?!  - Мила даже закашлялась. «Умело жить предыдущее поколение! Все тебе тут - и любовь, и драма, и внебрачные дети, и наследство в Европе!»
        - Ну, сказать по чести, думаю, отношений-то и не было никаких,  - тут Варвара Петровна как-то зло улыбнулась,  - никаких ни с кем отношений не было. Так, случайность! Он сам об этом пишет! Он сам в этом признается.
        Мила промолчала: «Если отношений с другой не было, откуда дети?! И зачем тогда злиться?!»
        - Он признается, что это случайность, но все равно… все равно… Мне не стоило тратить столько жизни на то, чтобы думать о нем.
        - А вы думали?!
        - А как иначе?! Если любила его, несмотря на то, что замуж вышла за другого!
        Варвара Петровна замолчала, она не мигая смотрела в одну точку, а Мила не решалась нарушить тишину, понимая, что сейчас та вновь переживает ушедшие годы, когда надо было проявить решимость, или быть внимательней, или посмотреть правде в глаза. Варвара Петровна переживала то время, когда еще можно было что-то изменить.
        Мила подняла с пола дневник, расправила страницы, попробовала распрямить обложку.
        - Варвара Петровна, а о каких отношениях Сорокко пишет в своем дневнике? Кто она? Вы ее знаете?
        Варвара Петровна посмотрела на Милу и усмехнулась:
        - Это моя сестра. Младшая. Она всегда бегала за ним.
        Мила в изумлении уставилась на нее.
        - У вас есть родственники?! У вас есть сестра? Младшая?  - Мила даже поперхнулась.  - И вы никогда о ней не говорили? Никогда не упоминали ее! Понимаю, она живет далеко и не может вам помочь, не может поговорить с вами, поддержать вас. Но, Варвара Петровна, грустно, что вы далеко друг от друга, но важно, что она есть у вас! Почему же вы мне ничего не говорили!
        - Она не живет в другом городе. Она живет в этом же доме. Только в другой его части. Ну, по меркам нашей Ордынки, это даже далеко. Целый квартал.
        - Не может быть,  - только и вымолвила Мила, совсем растерявшись.
        - Да, представь себе. Моя родная сестра живет в нашем доме. И мы, наверное, могли бы иногда встречаться, но ни разу не встретились. Словно нас разводит в стороны сама судьба. Я раньше очень переживала, а теперь, понимая бесполезность этих переживаний,  - плюнула. Если нет доброй воли, никакая судьба не поможет.
        - Варвара Петровна, она что же, никогда у вас не была?
        - Она даже не интересуется, как я живу. Мы с ней не разговариваем.
        - Давно?
        - Очень. Я уже точно и не помню, сколько лет. Но лет тридцать уж точно.
        Мила пыталась вникнуть в суть того, о чем говорила Варвара Петровна. Иметь родную сестру, с которой не общаешься почти тридцать лет! Что же должно было произойти, чтобы отношения стали такими?!
        - Вы поссорились?
        - Это сложный вопрос.
        - Как так?! Вы более тридцати лет не общаетесь с близким человеком и не можете назвать причину отчуждения, вражды, ссоры?! Так не бывает!
        - Как видишь, бывает. Бывает, если это произошло с нами.  - Варвара Петровна нахмурилась.
        Мила понимала, что в ее душе происходит борьба. С одной стороны, хочется пожаловаться, поплакаться на такое несчастливое обстоятельство, как долгая ссора с родным человеком. С другой стороны, что-то было в этой ссоре такое, что мешало быть до конца откровенной.
        - Скажите, а раньше, когда вы были молодыми, когда были детьми, вы дружно жили?
        Варвара Петровна помолчала, а потом сказала:
        - По-разному мы жили. Но это сейчас не важно. То были детские шалости и детские обиды. Все дело в том, что случилось позже.
        - А что случилось?  - осторожно спросила Мила.
        - Мы выросли. Повзрослели. И стали соперницами.
        - Из-за Вадима Сорокко?  - Мила понимающе кивнула головой.
        - Да.  - Варвара Петровна вздохнула.  - Но мне тогда казалось, что у нее все это несерьезно. Мне казалось, что это упрямство, желание одержать верх надо мной. Она всегда вела себя с некоторым превосходством. Может, именно это меня и обидело тогда. А может, я посчитала, что ей не нужны эти отношения. Что она слишком наивна для них, слишком впечатлительна. Сейчас я уже не могу сказать, что в этом клубке отношений было главным. Факт остается фактом - поссорились мы из-за Вадима Сорокко.
        - Ну так объяснитесь! Чего проще! Тем более теперь! Вам есть что вспомнить, есть о ком поговорить. В конце концов, вы же родные сестры!  - Мила даже захлебнулась от возмущения.  - Варвара Петровна! Что же вы делаете! Столько в мире одиноких людей! По-настоящему одиноких. Которые отдали бы все за родную душу! А вы?! Вы с сестрой, с родной сестрой не можете помириться. Вы живете в одном доме и все эти годы не встречались! Нельзя так гневить бога!
        - Не горячись, Мила. Мы были соперницами, мы старались насолить другу другу, мы боролись за Вадима. Он был стрелкой в магнитном поле - каждая из нас прикладывала усилия, чтобы он повернулся в ее сторону. Да, мы ссорились. Мы обижались, могли сказать колкость. Но мы общались. Мы были сестрами.
        - А что же случилось дальше? Что произошло?
        - Смешно, но ответить на этот вопрос я не смогу. Именно здесь моей вины нет. Прервала отношения сестра. Она просто перестала общаться, отвечать на телефонные звонки, не приходила в гости, избегала встреч. А однажды не пустила меня на порог - я ведь беспокоилась, пришла ее проведать. Она не открыла дверь. Только прокричала, чтобы я больше к ней не приходила никогда. Словно вычеркнула меня, вычеркнула общее прошлое. И ни разу с тех пор не изменила своего решения. Ни разу.
        - Так не бывает.  - Мила покачала головой.  - Так не бывает! Что-то же должно было произойти…
        - Должно. Но что? Я об этом думаю последние тридцать лет. И чем больше думаю, тем больше убеждаюсь в том, что нет на свете такой причины, чтобы забыть свою родную сестру.
        Мила честно попыталась представить, как это могло произойти, но у нее это не получилось.
        - Согласна. Очень тяжело представить это. Варвара Петровна, а вы не пробовали?.. Ну, так сказать, подсмотреть… С соседями поговорить, тайно… Ну, может, что-то бы узнали?
        - Нет, я никогда такими вещами не занималась. Я так думаю, что она человек взрослый и не глупый, если приняла такое решение, значит, это было сделано осознанно. Были на это причины. Другое дело, насколько они уважительны и как сочетаются с родственными связями. Как они сочетаются с семейным прошлым. Я больше никогда не звонила. Не приходила. Более того, я с тех пор не пользовалась той аркой со львами, которая вела в наш двор. Я перестала ходить там. Я домой попадала через переулок. Так и ближе было. Я ведь даже и представить себе не могла, что я сделаю и скажу, если случайно ее встречу.
        - Так и не встретили ни разу?
        - Ни разу. Дом у нас огромный, сама знаешь. Соседей много, но старых осталось мало. Кто-то умер, кто-то переехал. Новые никого здесь не знают и никем не интересуются. Так что даже сплетни до меня не доходили. Одним словом, в одном доме, но как на разных планетах.
        Мила в растерянности уставилась на Варвару Петровну. Что сейчас можно было сказать? Что можно было придумать?! Были ли слова утешения? И самое главное, в чем утешать? В том, что мужчина, которого она любила, на самом деле любил другую. Или изменил с ней? Или утешать, представляя эту трагедию ссоры с самым близким человеком, с сестрой?! «По мне, так второе - это точно трагедия. А все, что писал Сорокко в своем дневнике,  - это так. Это уже действительно прошлое. И насколько оно правдиво - одному богу и Сорокко известно. А поэтому…»
        - Что вы там говорили о детях?  - Мила решительно встала с дивана.
        - О чем?  - не поняла Варвара Петровна.
        - О детях! Вы говорили, что Сорокко написал о детях.
        - А, да. Он так и написал.  - Она на минуту задумалась, а потом процитировала по памяти:  - Он писал, что «дети могли бы быть утешением и смыслом моей жизни, не будь я таким нерешительным».
        Мила помолчала, обдумывая услышанное, а потом сказала:
        - Только не ясно, о каких детях он пишет? О своих? О тех, что могли бы быть? О том, что он упустил шанс иметь большую семью? О чем он пишет? Мне кажется, что он пишет просто так. Как пишут в дневниках, рассуждая.
        - О, это ты заблуждаешься. Вадим Сорокко никогда ничего не скажет и не напишет просто так. Для него каждая запятая имела смысл и значение.
        - Варвара Петровна, вы с сестрой были соперницами. Вы обе любили Вадима Сорокко. Но поссорились вы по какой-то иной причине. И узнать по какой, можно только одним способом.
        - Каким?
        - Встретиться с вашей сестрой.
        - Никогда!  - отмахнулась Варвара Петровна.
        Мила вдруг засмотрелась на ее тонкую руку с длинными пальцами и тусклыми ногтями.
        - Завтра я на работу не пойду. Завтра утром я буду у вас.
        Мила кивнула Варваре Петровне и вышла из комнаты. Она поспешила домой, где ее уже давно ждал Илья.
        Шляпа, серьги, каблуки
        Ночью Мила не могла уснуть, все время ворочалась. Она не давала спать Илье, который в конце концов не выдержал:
        - В чем дело? Ты минуты не можешь спокойно полежать. Что тебя беспокоит?
        - Так, ерунда. Ты спи…
        Уснула она под утро, когда уже почти рассвело.
        - Ты что, на работу не идешь?  - спросил Илья, когда Мила не встала вместе с ним.
        - Нет, отпросилась. Надо по магазинам пройтись.
        - Давай в выходные я отвезу тебя куда надо.  - Илья застегнул рубашку.  - И даже подожду. Ворчать не буду.
        Мила улыбнулась.
        - В выходные тоже съездим. Обязательно. Если честно, я хочу отоспаться. А в магазины - это так, ерунда, тут недалеко, за мелочовкой выскочу.
        - Так бы и сказала, что спать будешь. Ну это правильно, а то и сама не спишь, и мне не даешь.
        Илья ушел, а Мила дождалась, пока за ним закроется дверь, и тут же встала с постели. Через сорок минут она уже стучалась в незапертую дверь Варвары Петровны.
        - Входи!  - раздался голос.
        - Как вы угадали, что это я?
        - Никто, кроме тебя, ко мне не ходит,  - снисходительно пояснила Варвара Петровна.
        - Тогда ответьте на второй вопрос: почему вы не закрываете дверь? Вы понимаете, что у вас могут быть неприятности - у вас в доме деньги. И не маленькие. Ладно, их украдут, так и вам может достаться. Господи, я уже замок вам новый поставила, а вы по-прежнему упрямитесь, дверь не запираете.
        - Я не упрямлюсь. Я боюсь.  - Варвара Петровна отвела глаза.
        - Боитесь и не закрываетесь?
        - Боюсь, что умру и никто не сможет войти в квартиру.
        - Господи! Да у меня же ключ есть!  - Мила рассердилась.
        - Все равно боюсь. Одной быть боюсь. А с открытой дверью - вроде бы и не одна.
        Мила промолчала. Она догадывалась, что в упрямстве Варвары Петровны было что-то, о чем она стесняется говорить. «Ладно, с этим мы разберемся позже. А сейчас надо проделать то, ради чего я пришла!»
        - Варвара Петровна, можно ли вам признаться?
        - В чем?  - обернулась та.
        - Ну, у меня есть небольшая сумма денег, которая тоже предназначалась вам. Но я ее не отдала вам, потому что…
        - Ничего, я и так не успею все потратить,  - перебила Милу Варвара Петровна,  - ты молодая, тебе деньги нужнее. Я вообще хотела с тобой расплатиться за всю работу, что ты для меня сделала.
        - Варвара Петровна! Потом будем говорить об этом. Я сейчас о другом: сумма, которая у меня на руках, предназначена для вас.
        - Оставь ее себе. Я же сказала.
        - Нет, Варвара Петрова! Я хочу, чтобы вы ее потратили на себя. На свой внешний вид.
        - Что?!  - Варвара Петровна даже выронила старую газету, которой пыталась убить муху.
        - Я знаю, что вы сейчас будете возражать. Но если вы ко мне хорошо относитесь, то выслушаете меня.
        - Отношусь хорошо, даже иногда люблю. Но слушать глупости не буду.
        - Варвара Петровна, это необходимо.
        - Что еще за глупости?!
        - Это не глупости. Вам необходимо быть в форме. Вы еще молодая! Всего-то шестьдесят лет!
        - А я и так в форме.
        - Варвара Петровна, ну выслушайте меня! Прислушайтесь. Вам нужно обновить гардероб, сделать прическу. Глядишь, и в жизни все изменится. Я ведь не просто так говорю это вам. Понимаете, это иногда очень важно - новая блузка или туфли. Иногда судьба принимает облик новой шляпки! Это не преувеличение, это так бывает.
        - Мне судьба и без шляпки вон какой сюрприз подкинула - наследство.
        - Ну так в этом-то и дело! Осталось теперь изменить себя. Порой, чтобы вернуть время, надо подтолкнуть его, поворошить…
        - Зачем мне возвращать время?
        - Чтобы исправить то, что надо исправить. Чтобы сделать эту попытку. Чтобы взять в собственные руки то, чем положено управлять. Вы должны быть уверены в том, что вы справитесь, что время вам поддастся, а обстоятельства изменятся. Иногда нужно добавить уверенности в себе!
        - Этого мне всегда хватало.
        - Нет, такой уверенности у вас давно нет. Вы даже и не думаете об этой стороне жизни. А это неправильно.
        - Что я должна менять? В моем-то возрасте?
        - Да вы же совсем молодая! По законам некоторых стран вам еще надо было работать лет семь-десять.
        - Да?  - Варвара Петровна усмехнулась:  - Какие хорошие законы. Нам бы их.
        - И все были бы безработными. Тут мало такой закон принять, надо, чтобы на работу брали в зрелом возрасте.  - Мила опомнившись, добавила:  - Вы меня не сбивайте с темы. Одевайтесь, мы едем с вами в парикмахерскую и по магазинам! И ничего не хочу слушать! Только, чур, со мной не спорить. Командовать буду я.
        - Ну, не знаю. Подожди, прилично оденусь. Чтобы тебя не позорить!
        «Ого! Как быстро согласилась»,  - подумала Мила, но виду не подала.

        - Сначала - прическа!  - командовала Мила, стараясь не обращать внимания на «приличный» вид спутницы. Мила сейчас думала о том, как ей деликатнее осуществить смену гардероба. «Надо, чтобы отражение в зеркале радовало. С новой прической любое платье может понравиться, но никак не наоборот!»  - думала она.
        Салон «Колибри» назывался так неспроста. Во всяком случае, все, кто сюда приходил, поражались тому чириканью, которое раздавалось изо всех углов - сотрудницы здесь были очень молодые и болтливые. «Птичник какой-то!»  - иногда жаловались пожилые дамы, мужчинам нравилось, а клиентки помоложе использовали салон как ликбез по части парикмахерских новшеств. Мила сюда иногда заходила - ею занималась приятная девушка Альбина, которая умела слушать. Более того, она умела еще и выполнять пожелания клиента.
        Когда Мила с Варварой Петровной вошли в салон, женский щебет стих. Все как одна повернулись в сторону вошедших. «Так, лучше бы Варвара Петровна не переодевалась! Столько внимания привлекает ее замечательная куртка!»  - мелькнуло в голове Милы, на лице появилась робкая улыбка.
        - Альбина работает сегодня?  - спросила она у администратора.
        - Да, а вы по записи?
        - Нет, мы без записи, но нам очень надо…  - ответила Мила и добавила, обращаясь к Варваре Петровне:  - Пойдемте присядем. Тут очередь.
        - Может, пойдем в обычную? Тут за углом есть. Социальная.  - Варвара Петровна силилась разглядеть прейскурант.
        - Нет, мы уже пришли, нас тут ждут,  - соврала Мила и предложила:  - Давайте я вашу куртку повешу. Здесь жарко.
        - Вот пойду в кресло садиться - тогда сниму, а пока так посижу,  - отрезала Варвара Петровна.
        «Жаль. Лучше бы сняла!»  - Мила вздохнула. Она недооценила степень важности слов Варвары Петровны: «Пойду прилично оденусь, чтобы тебя не позорить!» Мила, думая, что та переоденется во что-то нейтральное, более дамское, не старушечье. Но из соседней комнаты Варвара Петровна вышла в разноцветном горнолыжном костюме. Спортивный наряд сверкал всеми цветами палитры, а на плече красовалась эмблема какого-то зарубежного спортивного общества. Мила изумленно уставилась на Варвару Петровну, а та, словно польщенная такой реакцией, довольная собой, пояснила:
        - Это на распродаже продавали. Я тогда купила - теплые они очень. Особенно штаны.
        Мила кашлянула и неуверенно произнесла:
        - Вот штаны лучше снять. С ними возни будет много в примерочной. Надо надеть юбку и что-то сверху. Что-то типа пальто, полупальто.
        - Тебе не нравился этот костюм?  - с подозрением спросила Варвара Петровна.
        - Очень нравится! И как вам удалось его достать?!
        - У меня знакомая была - она уже умерла. В ГУМе когда-то работала. Она мне его отложила.
        - Знакомая, наверное, очень давно там работала,  - деликатно намекнула Мила.
        - Да,  - как ни в чем не бывало ответила Варвара Петровна,  - еще до перестройки!
        - Я вас должна поздравить, вы в отличие от большинства женщин не поправляетесь.
        - Что есть, то есть! Правда, размер и тогда был больше, чем нужен. Но ничего, я подворачиваю штаны и рукава куртки.
        - Да-да, я вижу. Но давайте попробуем пальто и юбку, для удобства.
        Варвара Петровна, недовольная, скрылась в комнате и вернулась в образе вокзальной побирушки. Мила видела, что вещи были чистыми и отремонтированными, но их возраст и ветхость бросались в глаза. Мила пожалела, что сменили лыжный костюм.
        - Э-э, нет, лучше….
        - Я сейчас никуда не пойду!  - отрезала Варвара Петровна.
        - Вы же мне обещали!
        - Что надо?
        - Ну, оставьте юбку и эти ботинки… А вот сверху.
        - Сверху я надену лыжную куртку. И не спорь.
        Так они и появились в салоне «Колибри». На Варваре Петровне были новые, но родом из девяностых ботинки, бесформенная юбка на резинке, толстые колготки и огромная яркая лыжная куртка. Мила мысленно махнула рукой и только порадовалась тому, что весна нынче поздняя и холодная. Пока они добирались до салона, она пыталась понять происхождение этого гардероба. Она думала о сравнительно молодом возрасте Варвары Петровны, шестьдесят лет - это очень мало. Мила думала о том, что даже с небольшим достатком можно найти одежду более подходящую для женщины. Зачем были куплены эта юбка, этот бесформенный свитер? Эти колготки, которые даже не колготки, а штаны со свалявшейся шерстью. Мила перебрала в голове массу объяснений, пока ее не осенило. Варвара Петровна ничего специально не подбирала, не покупала, не искала. И не делала она этого потому, что в какой-то момент в ней умерло желание и всякая охота соответствовать этой жизни. У нее чудом сохранилось стремление соответствовать себе - это выражалось в желании читать, узнавать что-то новое. И это уже должно было радовать. «Как странно шутит, как нелепо
распоряжается жизнь. Одних она поторапливает. Других берет в плен и уже не отпускает». Мила с суеверным страхом опять подумала о себе.
        - Я вас слушаю!  - неожиданно перед ними появилась длинноногая брюнетка с бровями иссиня-черного цвета.
        - Альбиночка! Помочь надо!  - Мила усилила в голосе просительные интонации.  - Пожалуйста, надо сегодня…
        Альбина с озабоченным видом покачала головой:
        - А что хотите сделать?
        - Что посоветуешь!  - поспешила с ответом Мила.  - Главное, чтобы Варвара Петровна стала еще краше.
        - Конечно!  - воскликнула выдрессированная Альбина и, не моргнув глазом, скомандовала:
        - Так, сначала помыть, потом стрижем, красим и укладываем.
        - А как стрижем? Мне когда-то делали «каскадик»!  - В интонации Варвары Петровны появились заискивающе-извиняющиеся нотки.
        «О, индустрия красоты ломает даже самых сильных!»  - подумала Мила. Она понимала, что из цепких рук такого профессионала Варваре Петровне уже не вырваться. Та, по всей видимости, тоже это осознала.
        - «Каскадик» мы делать не будем!  - тоном хирурга ответила Альбина.
        - А что будем? Мне не все идет,  - засеменила Варвара Петровна к креслу.
        - Сейчас решим!  - отрезала мастер.
        - Я подожду в холле, журнальчик почитаю,  - сказала Мила, обращаясь к Варваре Петровне. В глубине души ей было жаль бедную женщину - в застоявшуюся, наполненную лишь внутренними интересами жизнь капнули что-то, что вызывало процесс брожения. Но как на это отреагирует Варвара Петровна, что она почувствует и чем это для нее закончится?
        Мила прочитала все журналы, изучила цены на педикюр и маникюр, поболтала с администратором и теперь с удивлением прислушивалась к щебетанию Альбины. В ответ слышался искаженный голос Варвары Петровны - казалось, ей на голову накинули простыню. «Альбина меня убьет! Такую клиентку подсунула. Наверное, все нервы уже измотала!» Мила посматривала на часы - они уже здесь были третий час.
        - Может, кофе принести вам и вашей подруге?  - деликатно осведомилась администратор.
        - Да. И мне, и ей, пожалуйста.  - Мила обрадовалась. Во-первых, она уже почти засыпала от ожидания, а во-вторых, ей хотелось удивить свою протеже.
        Через пятнадцать минут в зал, где занимались Варварой Петровной, понесли поднос с кофе и печеньем. Мила прислушалась - выключился фен, разговоры стали тише. Похоже, там устроили перерыв.
        - Вам просили передать, что вот-вот все закончат. Еще минут пять-семь. Только вот кофе допьют.  - Администратор как-то по-особенному улыбнулась Миле. «Жалеют меня и Варвару Петровну!»  - подумала Мила.
        Она допила кофе, еще раз пролистала изученный в деталях журнал, позвонила на работу, слегка поругалась с коллегой и только собиралась встать, как открылась стеклянная дверь, отделяющая холл от зала, и вышла Варвара Петровна. За ней, отставая на полшага, шла улыбающаяся Альбина. Мила окинула взглядом Варвару Петровну и, узнав ее, отказалась верить в то, что сейчас видела. Перед ней стояла женщина во все той же жуткой юбке, в толстых чулках и огромных, почти мужских, ботинках. Она так же сутулилась и так же пыталась втянуть голову в плечи. Но эта голова и это лицо стали совсем другими.
        - Как же я люблю такую работу!  - воскликнула Альбина, и Мила поняла, что в этом возгласе была искренняя радость. Радость человека, который мастерски владел своей профессией и был рад сделать почти невероятное.
        - Вас просто не узнать!  - Мила развела руками.
        - С таким лицом иметь дело одно удовольствие. И с такими волосами. Вы знаете, у вашей приятельницы изумительные волосы - с ними можно сделать что угодно.
        Мила посмотрела на прическу и поняла, что Альбина продемонстрировала верх своего мастерства. Она искусно подсинила седые волосы Варвары Петровны, сделала ей стрижку средней длины, маскирующую морщины на шее, но открывающую высокий гладкий лоб. Мила увидела, как на висках легли завитки, придающие лицу задор и кокетство. Брови были чуть подкрашены, на высоких скулах румянец.
        - Варвара Петровна! Вы ли это?!  - воскликнула Мила и услышала в ответ:
        - Сама не знаю, но, по-моему, все-таки я. Мне еще маникюр сделали!  - Она вытянула руки, и Мила увидела ее ухоженные руки.
        - Это подарок от салона!  - администратор улыбнулась. И, обращаясь к Миле, тихо произнесла:  - Главное, не забыть - сами такими станем.
        - Ох, спасибо!  - только и выдохнула Мила.
        Их провожали администратор и Альбина. Более того, последняя упросила Варвару Петровну согласиться сфотографироваться.
        - Понимаете, мне для портфолио! Чтобы клиенты видели, как я могу работать, что могу делать!
        - Теперь - за платьем.  - Мила все не могла наглядеться на Варвару Петровну.
        Магазин Мила выбрала скромный - обычный отдел женской одежды в небольшом торговом центре. Эффект от их появления был даже сильнее, чем в парикмахерской,  - и все дело было в сочетании ботинок, юбки, яркой лыжной куртки и элегантной прически.
        - Варвара Петровна, мы начнем с белья, уж простите меня. Но у вас еще хорошая фигура и непозволительно не носить обычных предметов женского туалета. Вы понимаете меня?
        Варвара Петровна, к удивлению Милы, покраснела.
        - Понимаю. Только я не представляю, какой же мне размер нужен.
        - А вам и не надо представлять. Тут продавцы все отлично знают.
        - Господи, да как неудобно это!
        - Как раз очень удобно! И они профессионалы. Никто вас разглядывать не будет. Не волнуйтесь!
        В отделе белья Мила оставила Варвару Петровну одну перед огромным стендом с бюстгальтерами и трусами. Подоспевшая консультант понимающе кивнула, и вскоре они с Варварой Петровной скрылись в примерочной. Мила же пока прошла в отдел платьев. Она оглядела бесконечные ряды цветастых тканей и призадумалась. Образ, который вырисовывался в результате предпринятых мер, с этими платьями сочетался как-то плохо. «Может, юбку? Костюм. Ну, типа «Шанель», узкая юбка и жакет?» Мила прошлась по рядам вешалок с юбками и жакетами. Ощущение было таким же - несовместимость. Мила дотошно осмотрела все виды сарафанов, блузок и кардиганов. И опять она никак не могла себе представить в этом Варвару Петровну. «Господи! Сейчас она выберет белье и будет меня торопить! И мы ничего толком не купим!» Мила заглянула в самый дальний угол торгового зала и обнаружила там брюки. Брюки были тонкие, плотные, в клетку, однотонные, широкие и узкие. Мила с ходу отобрала несколько моделей и поняла, что это - то самое. «Отлично! К ним нужен джемпер или блузка. Нет, блузка не годится! Нужен тонкий свитер. Или кофточка». Мила схватила все в
охапку и направилась к примерочной.
        - Варвара Петровна! Вот, начинаем примерку. Все по очереди. Сейчас принесу джемпер и блузку.
        - Не много ли?  - спросила из примерочной Варвара Петровна. Но Мила ее уже не слышала. В ней вдруг появился азарт творца - ей захотелось во что бы то ни стало сделать так, чтобы уже никогда Варвара Петровна не вернулась к своему прежнему облику.
        - Зеленый не ваш цвет! А этот синий - слишком темный!  - командовала Мила.
        - А если клеточка?  - робко спрашивала Варвара Петровна.
        - Можно, но все зависит от самой клетки!  - благосклонно кивала Мила и тут же требовала:  - Цвет кемел - очень хорош. И мягко лицо оттеняет. Но вам не идет бордо, и не вздумайте выбрать этот жуткий брусничный цвет!
        Ричард Гир в «Красотке», одевая свою подругу, был менее требователен, чем Мила, которая выбирала наряд для Варвары Петровны.
        - Кемел? Верблюд?  - Варвара Петровна выглянула из примерочной.
        «Господи, как бы давление у нее не подскочило! А еще надо сумку купить, туфли и… ну, бижутерию какую-нибудь, что ли!» Мила посмотрела на часы и отдала распоряжение:
        - Варвара Петровна, надо остановиться на серых брюках, таком же кардигане и светлой блузке. Мне кажется, этот ансамбль самый лучший и больше всего вам идет.
        - Да, мне тоже нравится!  - донеслось из примерочной.  - Мила, а можно в этом пойти прямо сейчас?
        - Э-э… Можно, конечно, но есть одна проблема…
        - Какая?
        - Ваши ботинки. Их нельзя носить с этими брюками!
        - И что же делать?!  - Из примерочной вышла расстроенная Варвара Петровна.
        - Ну, до обувного отдела придется идти так, в ботинках… Думаю, магазин уж это переживет!
        В разгар примерки зазвонил телефон. Мила извинилась и отошла в сторону.
        - Привет!  - услышала она голос Ильи.
        - Привет!
        - Занята?
        Мила удивилась - Илья раньше не страдал деликатностью. Если он звонил, то сразу начинал излагать суть вопроса, который его волновал.
        - Нет, я в магазине.
        - Не помешал?
        - Илюша, что-то случилось?
        - Да, нет, просто хочу пораньше домой прийти. Вот и хотел узнать, может, купить надо что-то?!
        «Сегодня день сюрпризов»,  - подумала Мила и улыбнулась.
        - Купи конфет. Шоколадных. Вечером приду - сразу все съем!
        - Лопнешь!
        - Это я-то?!
        - Ладно, куплю. До вечера.  - Илья нажал «отбой».
        Мила постояла, посмотрела на телефон и набрала номер Ильи.
        - У тебя что-то случилось?  - снова спросила она.
        - С чего ты взяла?
        - Показалось.
        - Я просто захотел тебе позвонить.
        - Значит, случилось,  - констатировала довольная Мила.
        - Милочка, я в этом не пойду! Это просто неприлично.  - Варвара Петровна показала на плоские балетки. Мила быстро закончила разговаривать с Ильей и повернулась к ней.
        - Неприлично - это ваши ботинки. И ваша куртка лыжная. Теперь я об этом честно могу сказать, потому что уверена, рецидива этой жуткой болезни у вас не будет.
        - Какой болезни?  - Варвара Петровна оторвалась от разглядывания туфель.
        - «Бег на месте» болезнь называется. Это когда жизнь идет, а человек переступает с ноги на ногу и никуда не двигается.
        - Деточка, иногда на это есть причины,  - мягко сказала Варвара Петровна.
        - Есть. Но о них надо забыть. Это жестоко, но другого пути нет.
        Мила улыбнулась. Она сейчас была великодушна, добра, ласкова. Она была готова до конца бороться за гламурный или, во всяком случае, достойный вид Варвары Петровны. Она готова была провести в магазине еще хоть три часа и готова была убедить каждого в том, что жизнь прекрасна, что люди вокруг замечательные, что надежда - это единственно стоящая вещь в мире. И что ее, надежду, надо беречь, холить и лелеять. Мила была такой счастливой сейчас, потому что вечером дома ее будет ждать человек, которого она любит и который скорее всего уже полюбил ее, и теперь ей главное - не растерять эту самую надежду на будущее.
        - Ну, теперь вы поняли, как удобна эта обувь?  - Мила указала на туфли, в которых Варвара Петровна покинула обувной отдел.
        - Удобна, не спорю, а внешне как калоши выглядели,  - согласилась та.
        - Варвара Петровна! Это идеальный образец изящной обуви! И вообще.  - Мила остановилась и внимательно оглядела Варвару Петровну,  - вы мне кого-то очень напоминаете! Ну вот просто до боли знакомое лицо! Но кого?
        Мила нахмурилась, а Варвара Петровна с неожиданным кокетством произнесла:
        - Не ломайте голову, дорогая. Директор Пушкинского музея и я - почти одно лицо. Во всяком случае, с этой прической!
        - Точно! Как я только не догадалась! Точно! Сходство необыкновенное.
        Мила присмотрелась к Варваре Петровне и обнаружила еще одно изменение - она перестала сутулится и словно стала выше ростом.
        - Да, вы дама хоть куда!  - с удовлетворением произнесла Мила.  - И сумку мы с вами купили подходящую. Не ридикюль, не малюсенькую, бессмысленную, а такую, какую должна носить такая солидная дама, как вы.
        - Сумка замечательная!  - Варвара Петровна с улыбкой погладила мягкую кожу. Было заметно, что именно этот предмет она оценила по-настоящему. «Как по одному жесту можно узнать очень многое. Эта женщина жила в достатке. Она знает толк в хороших вещах. И понимает, что именно сумка и туфли делают костюм! Как хорошо, что мне удалось ее вернуть в эту “систему координат”».
        Домой они вернулись на такси, и по этому поводу Варвара Петровна произнесла целую речь:
        - Я бы и так дошла. Я привыкла много двигаться. Нечего деньги тратить.
        Мила уже хотела было оборвать ее, но тут прозвучала ключевая фраза:
        - И потом, никто не увидел, как я выгляжу. Если ездить в машине - никто тебя никогда не увидит!
        Мила только улыбнулась. Реакция на перемены была правильная.

        - Я такая счастливая! Ты просто не понимаешь, какая я счастливая!  - призналась Мила Илье вечером.
        - Что это ты?! То не спишь ночами, то от радости чуть ли не прыгаешь?!  - Он оторвался от салата «Нисуаз», который Мила старательно готовила весь вечер.
        - А что тебя удивляет больше? Что я счастливая? Или что я тебя люблю?
        - Меня удивляет, что такая взрослая женщина - такая глупая!
        - Значит, открыто выражать свои чувства - это глупо?! Но ведь иначе можно и не узнать, что тебя любят. Видишь ли, мне рассказали одну историю, действующие лица которой промолчали почти всю жизнь. И не узнали, любят они друга друга или нет. Так и прожили. А некоторые не дожили. Любимый, можно прошляпить все хорошее, что есть в жизни.
        - А что самое хорошее в жизни?  - Илья поддразнивал Милу.
        - Не любовь. Предвкушение любви и уверенность в ней.
        - Сложно все у вас, у женщин.  - Илья отодвинул тарелку.
        - А что это ты не доел? Я, понимаешь, старалась…
        - Дорогая, очень крупно порезано все. Я так не привык..
        - Что?  - Мила многозначительно побарабанила пальцами по столу.
        - Да, да… Виноват. Но я же не могу отказаться от прошлого… Я же не могу не упоминать дом…
        - Конечно, ты можешь что угодно делать, только не сравнивать. Мы же договорились с тобой.  - Мила свое напоминание смягчила улыбкой.
        Действительно, после короткой разлуки, вызванной поездкой Милы в Амстердам, соскучившись и убедившись, что друг без друга они не могут жить, Мила и Илья сумели договориться обо всем, о чем не могли договориться раньше.
        - Илюша,  - ласково тогда сказала Мила,  - я отлично понимаю чувства твоей мамы. Я уважаю их. Она имеет полное право ревновать тебя и не любить меня. Хотя мне сложно представить, как можно не любить или даже судить человека, если ни разу его не видел. Если ни разу с ним не разговаривал.
        Мила не стала посвящать Илью в подробности единственного и очень неприятного разговора с его матерью. Мила сочла неуместным вносить элемент мелодрамы в такую важную беседу.
        - Так вот,  - продолжила она,  - твоя мама, по-моему, даже не знает моего имени. Я ведь для нее «милочка»?
        - Ну зачем ты так?  - Илья развел руками.  - Ну ты же должна понять!
        - Вот я и понимаю, а потому давай договоримся - мы не сравниваем мой борщ с маминым, мамино умение гладить твои рубашки с моим неумением гладить и не сравниваем мамину чуткость с моей душевной глухотой в момент аврала на моей работе. Договорились?
        - Договорились,  - кивнул Илья.
        - Конечно, мне очень жаль, что за все это время твоя мама ни разу не была у нас в гостях. Не выразила желания познакомиться и не согласилась увидеться со мной. Ну хотя бы для того, чтобы быть спокойной за сына. Видимо, волноваться и пугать себя страшилками лучше.
        - Не начинай,  - предостерег ее Илья и сделал это вовремя.
        - Извини. Не буду. Считаю, что мы договорились!
        Они действительно договорились, и отношения у них стали легкими и приятными - не было ничего, что могло бы их размыть.
        Сегодня, после всего, что ей удалось сделать у Варвары Петровны, и перед тем, что еще предстояло, Мила была возбуждена и старалась поддержать себя уверенностью в прочности их с Ильей отношений.
        - Ты что-то нервная, несмотря на счастье.  - Илье нельзя было отказать в наблюдательности.
        - Это пройдет.
        Мила пораньше легла спать.
        Рано утром она была у Варвары Петровны, внешний вид которой не переставал изумлять. Она больше не встречала Милу в старых шлепанцах и ветхом халате. Она достала из запасов домашние платья, а на ногах у нее были красивые тапочки, вполне приличные. На плечах появилась шаль.
        - Вам все это очень идет,  - заметила Мила.  - Вот что значит просто начать! Все остальное приходит само и как-то налаживается. Кстати, насчет налаживаться. И налаживать. Мы сегодня с вами идем в гости.

        - Я не хочу в гости! А к кому?  - Варвара Петровна отреагировала обычным образом.
        - К вашей сестре.
        - Я не пойду! Даже лучше и не говорить об этом!
        - Почему?!
        - Я человек гордый. Я не позволю, чтобы меня вышвыривали из жизни, как бродячую собаку. Да и собак-то нечасто выбрасывают. Она сделала выбор. Она отреклась от всего, чему человек должен быть верен.  - Варвара Петровна помолчала, а потом неожиданно громко сказала:  - Я же не о тарелке супа волновалась. Я о семье, о семье волновалась. У нас же была прекрасная семья! Мы все любили друг друга. И вдруг она…
        Мила понимала, что все эти слова были не раз повторены Варварой Петровной. Что все эти аргументы, доводы, объяснения были приведены, услышаны, на них она сама себе неоднократно отвечала. Мила понимала, что когда-то это был внутренний монолог, который сейчас можно было озвучить.
        - Она что думала? Что я буду бегать за ней? Что я буду унижаться?! Никогда бы этого не случилось. Даже если бы эта квартира разрушилась!
        - Согласна. Но, Варвара Петровна, может, она в вас нуждается?  - Мила это произнесла спокойно, без нажима.
        - Она?
        - Да, она. Ваша сестра по какой-то причине очень давно отказалась с вами видеться. Вы же не знаете по какой? Тем более что помочь в ваших отношениях никто уже не мог - вы говорили, мама ваша умерла незадолго до этого.
        - Да, да…
        - Но сейчас? Что с ней сейчас? Может, вы должны помочь ей? Тем более что у вас есть для этого возможности. Варвара Петровна, вам решать. Это ваши с ней отношения, ваша жизнь. Я многого не знаю и не понимаю. Но даже если было что-то, что сделало вас врагами, сейчас этого уже не существует. Хотя бы потому, что вам и ей не так мало лет.
        Мила видела, что из всего сказанного самым убедительным доводом был довод о помощи. «Конечно, она беспокоилась о своей сестре. Но так впрямую, так просто сформулировать причину отказа от вражды сложно. Ну и гордость тоже!» Мила старалась быть тихой, чтобы не спугнуть настроение, которое было сейчас у Варвары Петровны. Она стала грустной, задумчивой.
        - Я бы не хотела ее видеть. Она предала меня. Дважды. С Сорокко. И потом, разорвав отношения. Хотя я тоже хороша была… Но если ей нужна помощь… Действительно, если ей нужна помощь…
        - Варвара Петровна, как раз сейчас важно то, что вы протянете ей руку. Сделаете это первой. Варвара Петровна, собирайтесь. Вы же знаете адрес - пойдемте навестим ее. Я только провожу вас. И сразу уйду. Буду ждать вас на улице. Если захотите - останусь. Помогу вести разговор. Варвара Петровна, не отказывайтесь. Каков бы ни был результат вашего визита - вам в любом случае станет легче.
        - Нет, ты что! Я никуда не пойду!
        - А если она нуждается?! Ведь вы же нуждались. Сорокко был верен вам, он позаботился о вас. А о ней, может, и заботиться некому!
        Мила поняла, что ей предстоит задача гораздо сложнее, чем отвезти Варвару Петровну в парикмахерскую. Сейчас пересматривалась вся предыдущая, почти тридцатилетняя жизнь Варвары Петровны. Жизнь, которая проходила без сестры, без близкого человека, а потому в душевном одиночестве. И правила, привычки, взгляды, которые пустили за это время глубокие корни, было не так просто забыть, отмести и уничтожить.
        - Варвара Петровна, я в прошлый раз не спросила, может, что-то предшествовало вашему расставанию с сестрой?  - Мила прошла на кухню, налила в чайник воды и поставила его на газ.  - Не возражаете, чаю попьем.  - Она всем своим видом подчеркивала, что никуда сама не торопится и Варвару Петровну не подгоняет.
        - Конечно, ставь! А я кофейку выпью! Ты очень вкусный кофе купила. Я же до этого растворимый иногда пила. Но он такой невкусный по сравнению с настоящим, молотым.
        - Вот и отлично, сейчас мы с вами пир горой закатим. Тем более что у меня с собой бутерброды.
        - Бутерброды ты тоже вкусные делаешь. Как у тебя получается?!
        - Просто они у меня успевают «настояться». Я о них вспоминаю только к концу дня. Вот они и вкусные!  - рассмеялась Мила и зазвенела ложками, чашками, стукнула сахарницей и под этот аккомпанемент, как бы невзначай, повторила вопрос:
        - Так как же? Что-то же между вами случилось?!
        - Ничего особенного. Мы тогда уже часто ссорились. Но пока была жива мама, нам удавалось сохранять отношения. Мама нас мирила. Она была мудрой. А как только остались одни, вот оно так и получилось. Сестра была сложным человеком. Всегда думала только о себе. И никогда не думала о других. Я часто ей об этом говорила, часто упрекала в черствости. Она меня в том, что я погубила сразу троих.
        Мила с удивлением посмотрела на Варвару Петровну:
        - Да, да, да. Что я разрушила ее жизнь, что я собака на сене…
        - Господи, да она, наверное, в запальчивости это все говорила!
        - Не знаю. Не уверена. Может, она и права. У меня такой характер… Я знаю, что могу быть «железной».
        - Но погубить? Что она имела в виду? Это же в переносном смысле?
        - Переносный смысл - подчас самый прямой. Она имела в виду себя, моего мужа и Сорокко.
        - А вы любили мужа?
        - Конечно, любила.
        - А ваш муж… что с ним случилось?
        - Умер. Погиб.
        Мила между тем налила чай и придвинула к Варваре Петровне тарелку с бутербродами.
        - Понимаешь, мне не надо было выходить за него замуж. Я не была счастлива.
        - Как так?! Вы же сказали, что любили мужа?
        - Нет, не любила. Я сказала тебе неправду. И себе всю жизнь лгала. Я все-таки не любила мужа. Он любил меня. Он любил меня целую вечность. Я давно перестала его любить - еще до нашей свадьбы. А он все любил и любил. Как будто бы не было другой жизни. Других людей.
        - Так зачем же вы замуж вышли?!
        - Обещала. Он долго ждал. На все соглашался. Ходил за мной по пятам. Моя жизнь была неотделима от его. Или наоборот, как тебе больше нравится! Я бы погубила его, если бы не вышла за него. Я и вышла. И все равно погубила.
        Я вышла замуж за Толю, потому что обещала ему. Потому что он ждал этого. Наверное, это сложно понять. Или объяснить.  - Варвара Петровна посмотрела на Милу, и та залюбовалась ее глазами - необыкновенными, почти фиалкового цвета. Но только побледневшими от времени.
        - Ну почему же,  - неуверенно произнесла Мила. Хотя она не понимала, как можно оказаться заложником собственного упрямства.
        - Ты не понимаешь. Ты не понимаешь, как это сложно рвать отношения с человеком, который с тобой всю твою жизнь. Когда этот человек стал частью тебя. И при этом ничего от тебя не требует. Он просто врастает в тебя, в твою душу, проникает в жизнь. Ты сначала даже этого не замечаешь, как лиану не замечает дерево. А потом это дерево гнется, сохнет и потихоньку умирает, потому что лиана закрывает от солнечного света, не дает воздуха. Если речь идет о человеческих отношениях, самое ужасное, когда человек-лиана это однажды осознает. Вот тогда и происходит трагедия.
        - Так, значит, вы не любили мужа.
        - Девочкой, когда мы с ним были друзьями,  - любила. А когда выходила замуж - уже не любила. Я выходила, потому что обещала. Потому что от меня этого ждали. Все. В том числе и мама.
        - А сестра?
        - Она не была на свадьбе. Сейчас я понимаю, что она была умнее меня. Но ее ум я принимала за легковесность. Я в отличие от нее боялась посмотреть правде в глаза. Она была смелее меня - поэтому и не была на свадьбе.
        - А что было дальше?
        - Жизнь. Я ее не помню. Почти не помню. Я все время работала. Работу я любила больше, чем мужа. Потом… Потом умерла мама, потом мы поссорились с сестрой. Потом я мучилась от бессилия, от безвыходности, а потом от какой-то обреченности. Мне казалось, что это наказание за все, что я когда-то сделала неправильно. Мила, я думала, что уже все забыто. Все успокоилось. Но, оказывается,  - нет. Мне очень тяжело об этом говорить.
        - Мне жаль, что вы не вышли замуж за Сорокко,  - упрямо сказала Мила.  - Он вас так любил! Так любил! Если бы меня так любили…
        - Меня и мой муж любил. По правде говоря, мне в этом смысле везло. Только вот я прожила жизнь в одиночестве и без смысла.
        - Это неправда! В одиночестве огромный смысл! В одиночестве его больше, чем в этой мелкой бытовой суете. В одиночестве у вас есть главное - возможности!
        - Ого!  - Варвара Петровна вдруг лукаво посмотрела на Милу.  - Уж не собираешься ли ты всю свою жизнь посвятить звездам? Своей астрономии?
        - Нет, не знаю. Знаю только, что одиночество - это не так плохо, как привыкли считать. Варвара Петровна, собирайтесь! Поехали к вашей сестре!
        - Я боюсь. Боюсь посмотреть в глаза той, которая оказалась так права.
        - А вы не бойтесь. Ни правых, ни виноватых уже нет. Есть просто родственники. А ими бросаться нельзя. Это я вам говорю, а у меня нет ни сестры, ни брата!
        Из дома они вышли только через полтора часа - Варвара Петровна тянула время.
        Мила не исключала, что после тридцатилетнего перерыва она хотела предстать перед сестрой во всем великолепии. Да и в обновках она чувствовала себя увереннее.
        - Кстати, почему вас сестра назвала собакой на сене?
        - За ней пытался ухаживать Сорокко. Я отвадила его. Я кокетничала с ним, зная, что он все-таки влюблен в меня. И он оставил попытки подружиться с сестрой. Она была влюблена в него. Но была молода, наивна и при этом бесшабашна. Кстати, тогда я себе говорила, что делаю все ради ее блага.
        - А сейчас как бы вы это объяснили?
        - Я вела себя как стерва. И ревновала. Но я очень хочу узнать, почему она прекратила со мной общаться.
        - Значит, мы правильно делаем, что идем к ней мириться?
        - Наверное, да.  - Варвара Петровна поджала губы.  - Но мы еще не дошли. Я ведь и сбежать могу!
        Ордынка, арка со львами, или Наследники
        - Все удивляются этому дому, и никто не верит, что вот в тот переулок выходит его же крыло.  - Варвара Петровна шла медленно. А Мила ее не подгоняла.
        - Дом огромный, что и говорить. Сестра живет в каком подъезде?
        - Она живет в той квартире, которая всегда пустовала. Наши родители в свое время разменяли большую жилплощадь на две, тоже большие квартиры, но в разных подъездах. Она, когда поступила в институт, переехала. Мама осталась в старой квартире. Потом уже, после всех событий, я переехала в нее.
        - Так ваша квартира - это квартира родителей?
        - Да, верно.
        - Как нам удобнее попасть к подъезду вашей сестры?
        Мила запуталась в каменных катакомбах. Арка ворот, каменные львы, потом переулок, потом опять двор, и только тогда они подошли к последнему крылу огромного здания.
        - Вот это да!  - Мила обвела взглядом внутренний двор, проход в который был теперь закрыт шлагбаумом.
        - Теперь ты понимаешь, что, живя в этом доме, случайно встретиться нельзя. Невозможно. А с этой модой на кодовые замки, запоры, заборы и вовсе кажется, что это отдельные государства, между которыми еще один корпус и несколько подъездов.
        - Ну да. Все было против вас. Варвара Петровна, вы не волнуйтесь. С разговором не спешите. Все обсудите. У меня времени много - домой могу и попозже прийти.
        Они вошли в подъезд, предварительно переговорив с консьержкой.
        - Да, из этой квартиры еще не выходили. Они дома,  - любезно сообщила та.
        Лифта ждали долго. Потом долго поднимались, стояли перед красивой дверью. «Совсем другая история. Здесь не пахнет запустением!»  - подумала Мила и вдруг испугалась своей инициативы, своего упорного желания помирить родственниц. «Господи, да что из этого выйдет?! И имею ли я право на то, чтобы так, почти насильно, решать эти вопросы?! Что будет, если сестра откажется от примирения?!»
        Она почувствовала панику, желание удрать и, поймав такой же испуганный взгляд Варвары Петровны, прошептала:
        - Я буду импровизировать. Не удивляйтесь.
        - Хорошо,  - только и смогла пробормотать Варвара Петровна.
        - Кто там?  - За дверью послышались шаги.
        - Это от нотариуса. От нотариуса Лойка!  - Мила постаралась говорить твердым голосом.
        - От нотариуса? От какого нотариуса?  - послышался вопрос, и дверь открылась.
        Женщина стояла спиной к свету, а потому Мила ее не разглядела. Мила только прищурилась, от солнца, которое проникало в комнату сквозь раскрытую балконную дверь. Еще Мила разглядела большой круглый стол с вазой посередине.
        - Ты?!  - открывшая дверь женщина с изумлением уставилась на Варвару Петровну.
        - Я. Сама по себе. И по поручению нотариуса Лойка.
        Хозяйка минуту помедлила, потом мельком взглянула на Милу, отступила назад и произнесла:
        - Проходите. К сожалению, у меня совсем мало времени. Ко мне должны прийти.
        - А мы ненадолго.  - Мила уже топталась в огромной прихожей. «Да, эта женщина живет иначе. С любовью к быту. К прелестям жизни. Она живет в достатке. В уюте. Она любит себя и ценит себя. Вон какой ее портрет висит на стене!»  - Мила все это поняла, как только вошла в эту квартиру.
        - Проходите. Садитесь.  - Женщина вела себя сухо. Но все же окинула взглядом сестру. И на ее лице отразилось удивление.
        «Так, все оценили, все разглядели. Какое счастье, что Варвара Петровна хорошо выглядит!»  - подумала Мила и тут обнаружила, что ее спутница сохраняет присутствие духа. Варвара Петровна отвергла стул и удобно устроилась в кресле. Она положила на колени свою дорогую сумочку, сложила руки так, что стал виден идеальный маникюр на красивых ухоженных ногтях. Спину она держала ровно, не сутулилась, а ноги изящно скрестила. В этой позе она выглядела дамой, которая наносит очередной визит вежливости.
        - Я слушаю.
        Мила набрала в легкие воздуха, чтобы начать речь, которая пока не содержала ничего, кроме извинений за внезапное вторжение. Но Варвара Петровна опередила ее. Мила поняла, что самое главное, самое страшное для Варвары Петровны позади - она решилась на этот шаг, и она его сделала. А к чему он приведет - это уже действительно не так важно.
        - Инна, мы давно с тобой не виделись, и за это время произошло много событий. Надо кое-что обсудить.
        - Можно и обсудить,  - ответила Инна Петровна и вопросительно посмотрела на Милу.
        - Извините, не представилась. Я Людмила.
        - Да, это моя близкая подруга. Человек, без которого мне бы пришлось туго. Человек, который, по сути, меня спас. Она имеет непосредственное отношение ко всем вопросам, о которых пойдет речь.  - Варвара Петровна улыбнулась и вроде как приободрила Милу.
        - Очень приятно.  - Инна Петровна по-прежнему держалась ровно и сухо.
        - Инна, во-первых, ты прости меня. Если, конечно, есть за что. Я не хочу выяснять ничего сейчас. Но мы не виделись целую вечность. Мне тебя не хватало. Мне было плохо без тебя.
        - Ты сама была виновата во всем.
        - Может быть.  - Варвара Петровна улыбнулась.  - Но кто из нас без греха?
        - Не знаю кто. Но остальные меня не волнуют!
        - Инна, столько лет прошло. Столько всего произошло. Давай хотя бы ради этого прошлого, ради людей, которые были в нем, сохраним отношения?
        - Не поздно ли? Ты не думала об этом раньше?! Ты распоряжалась людьми. Ты поступала так, как считала нужным.
        - Инночка, еще раз - если виновата, прости. Понимаю, что забыть сложно. Но поверь, ты моя сестра, и я всегда тебя любила. И мне очень тяжело было в эти годы!
        - Так ты же виновата сама во всем.  - Инна Петровна сложила руки на груди и так, отгородившись от всех, застыла.
        - Ну, Инна, не будь такой…  - растерянно произнесла Варвара Петровна.
        - Варвара Петровна ни в чем не виновата.  - Мила вдруг почувствовала, ей нужно заступиться за Варвару Петровну. Она вспомнила квартиру, в которой жила старшая сестра. «Неужели нельзя было навестить, помочь, подержать. Можно было не общаться, но можно было помогать. Да хоть те же лампочки вкрутить. Неужели нельзя было проявить хоть немного тепла к сестре».
        Мила почувствовала в этой женщине эгоизм, черствость. У нее вспыхнули щеки и уши, и, уже не помня себя, она воскликнула:
        - Варвара Петровна! Это я виновата перед вами! Не надо было сюда приходить! Не стоило! Это была моя идея, и я очень сожалею обо всем! Пусть ваша сестра продолжает жить, как жила раньше. Пусть она наслаждается тем, что вас выгнала из своей жизни. Она не заслуживает родственной любви. Она в ней не нуждается! Есть такие люди, которым не интересны другие! Есть! Я даже знаю таких! Им легче навесить ярлык, чем сделать усилие, пойти навстречу и проявить к другому уважение и интерес. Варвара Петровна, пойдемте отсюда. Вы пришли не за подачкой, не с просьбой. Вы пришли помочь. Вы думали, здесь нужна ваша помощь. Но здесь этого не поймут. Слава богу, здесь прекрасно обойдутся без вас. Как обходились все эти годы. А вы не пропадете! О вас позаботился человек, который вас безумно любил! И вы… Вы будете членом моей семьи. Вернее, нашей! Я ведь не сказала, я собираюсь замуж. Очень скоро. И еще.  - Тут Мила выдержала паузу, а затем добавила:  - Подумайте, может, вам не стоит продавать ваш домик в Амстердаме?! Вы сможете туда ездить отдыхать? Зачем вы будете все обращать в деньги? Их у вас и так хватает!
        Мила перевела дух - она понимала, что последний пассаж был лишним. В духе водевиля со счастливым «богатым» концом, но Мила не сдержалась. Ей сразу не понравилась сестра Варвары Петровны. Мила на всю жизнь запомнила невзрачную женщину с мешком еловых веток и висящие провода в прихожей ее квартиры. Она помнила пустой холодильник, чистую, но старую одежду и эту безысходность вселенского одиночества, помноженную на гордость. В той жуткой жизни Варвары Петровны страшное было не отсутствие продуктов, одежды и денег, а нежелание пользоваться всем этим, чтобы поддержать свою собственную жизнь. Страшным было безразличие к себе самой. Мила тогда подумала, что такие люди уходят из жизни тихо, попросту переставая есть. «Да нет такой вины, за которую можно было бы наказывать человека забвением!»  - подумала Мила и тут ее опять прорвало:
        - Инна Петровна! Вам не приходило в голову, хотя бы батон хлеба сестре занести?! Нет?! За все тридцать лет?! Ни разу?! Или позвонить, узнать, как она себя чувствует?! Нет? Не приходило? Ах, как она была виновата перед вами! Или, может, вам было жалко денег! Сколько стоит хлеб, я вам могу отдать все эти деньги, которые не потратили на сестру! Нет, думаю, дело было не в деньгах! Дело было в удовольствии, которое вы получали от наказания, которое сами и назначили своей сестре! А сейчас… Как вы можете сейчас вести себя так?! К вам пришли после того, как вы все это натворили! А вы изображаете здесь черт знает что?! Вы думаете, что ей что-то надо?! Да она вас может еще содержать!
        - Господи, господи, да что с тобой! Успокойся! Не переживай так! Все же еще устроится!  - всполошилась Варвара Петровна.  - Девочка моя, что ты так разволновалась! Вот тебе и помирились! Ну, что ты в самом деле! Инночка, прости ее. Она так хотела, чтобы мы встретились!
        Мила даже не обратила внимания на слова Варвары Петровны. Она не видела лица ее сестры, ее трясло от гнева, от беспомощности - она поняла, что порой человек бессилен и никакая добрая воля не может победить силу родственной вражды. Чувства редкого, но чрезвычайно живучего.
        - Пойдемте!  - требовательно произнесла Ми-ла, обращаясь к Варваре Петровне.  - Если ваша сестра захочет, она навестит вас. И вы решите, как вам поступить.
        - Вы слишком молоды, чтобы распоряжаться чужими отношениями. Не говоря о том, что не очень воспитанны,  - высокомерно сказала Инна Петровна.
        - Это не ваша забота! Не вам беспокоиться об этом!  - отрезала Мила.
        В ее понимании даже вежливого притворства не заслуживала эта женщина. Мила неловко подхватила свою сумку и тут услышала голос из прихожей:
        - Я приехал, но времени у меня мало. Надо на работу вернуться еще. Что это дверь у нас нараспашку?
        Мила повернулась и увидела своего Илью.
        - Мила, что ты здесь делаешь?!  - Он выронил ключи от машины.
        - А ты?  - Мила крепко держалась за свою сумку.
        - Я к маме приехал. Я обещал, ты же помнишь, мы утром об этом говорили?  - Голос Ильи был словно голос мультяшного героя - замедленный и какой-то искаженный.
        - Илья! Это - она!  - Инна Петровна привстала на стуле.
        - Инна! Это - он?! Он? Он! У него даже глаза его! Инна, я тебе никогда этого не прощу! Но как же хорошо, что он есть у нас!  - Варвара Петровна с неожиданной прытью выскочила со своего кресла и бросилась обнимать Илью.
        - Господи! Да вы-то кто?  - Мила уставилась на Инну Петровну.
        - Мне нужен валидол!  - не своим голосом вдруг воскликнула та.  - Варя, валидол! И откройте окно! Душно!
        - Сейчас, сейчас!  - Варвара Петровна полезла в сумку, достала лекарство и бросилась к сестре.
        - Принесите воду, и чтоб духу вашего здесь не было!  - тихо воскликнула Варвара Петровна, обращаясь к Миле и Илье, которые только мешались под ногами.
        - Но… Но ей же плохо!  - Илья пытался что-то сказать.
        - Ей хорошо! Надо же из положения как-то выходить. Сердечный приступ - самый лучший способ. Милочка, Илья, поезжайте к себе. Я позвоню.
        Мила с Ильей спустились на лифте, быстро пересекли огромный двор и очнулись только у арки со львами.
        - Что это было?  - Илья посмотрел на Милу.
        - «Встреча на Эльбе». Между прочим, это твоя тетка. Родная.
        - Да? Я что-то смутно помню…
        - Все остальное я расскажу дома. Только нам чего-то покрепче купить надо.
        - Я уже понял. Заедем, купим.

* * *
        Мартини с оливкой. Много порций. И еще чуть-чуть, но уже без оливок. Мила так и не поняла, помогло это ей или нет. Она уже раз пять пыталась рассказать Илье самое главное, но так и не решалась. «Это должны сделать они, мать и Варвара Петровна. Я не имею права этого делать. Зачем мне влезать в их семейные тайны? Но как все закрутилось?! Это же надо, чтобы одна улица вместила в себя столько всего. Ах, моя любимая Ордынка! Но я не должна ему ничего рассказывать»,  - твердо решила про себя Мила и тут же произнесла:
        - Слушай, Илья, я, может, и не имею права, и все же… Я знаю, кто твой отец!
        - Мила.  - Илья задумчиво посмотрел на дно бокала, где лежала одинокая оливка.  - Там тетки не уморят друг друга? Как ты думаешь?
        - В смысле?
        - Но они же зальют друг друга слезами. Потом прощениями. Потом воспоминаниями. Лет им немало. Точно уморят! Может, надо туда поехать?!
        - Дорогой! Сейчас на дворе две тысячи десятый год. Они не общались более тридцати лет. Ты знаешь, сколько слез у них накопилось?! Пусть вспоминают, плачут, разговаривают! Твою тетку я нашла, когда она выглядела как развалина. Она была совсем одна. И ее сестра, твоя мама, с ней поссорилась. Короче, человек махнул на себя рукой, чуть ли не голодал. Ужас. Но причины тому были - у нее муж погиб в девяносто третьем. Она его не то чтобы любила, но вышла замуж, и жалела, и привыкла. Короче, не важно. Она знала его почти всю свою жизнь. С первого класса. А он влюбился в нее. И предложение сделал. Она согласилась. Но к моменту свадьбы чувство угасло, а сказать «нет» не смогла.
        - Надо же!
        - Да-да, он погиб. И жизнь замерла. А еще тут твоя мама. Поссорились они.
        - Знаю. Что-то там с квартирой.
        - Ерунда. Поссорились из-за твоего отца. Ты вообще слышал, что я тебе сказала об отце?
        Илья повернулся к Миле и осторожно сказал:
        - Я слышал. Но я с некоторых пор боюсь узнавать правду. Ты действительно все знаешь про моего отца?
        - Да. Даже больше, чем положено знать постороннему человеку. Но так получилось. И лучше, чтобы я тебе все объяснила. Матери будет тяжело. Они любили его обе, две сестры любили одного человека. Одного мальчика - все началось еще в школе. Но Варвара отказалась от любви из-за мужа. Она была верна тому, второму, его другу. А твоя мама… Она с ним встречалась. Совсем недолго, а может, и вообще один только раз. Но и она его любила. И ревновала сестру, и отказалась от собственной свадьбы. Должен был родиться ты. Но это хотели сохранить в тайне. Твоя мама не хотела, чтобы кто-то об этом узнал. Особенно сестра.
        - Почему?
        - Ох, боюсь, мы точно не узнаем почему. Хотелось сохранить тайну отношений. Пусть коротких. Может, было неудобно, стыдно перед сестрой. Это ведь не в кино сходить. Это вступить в близкие отношения и родить ребенка. Скажи она хоть полслова, рано или поздно все выплыло бы наружу. А она страшилась этого. Ведь подрастал ты, и ты мог узнать правду обо всех этих запутанных отношениях. Кстати, я теперь понимаю, почему она тебя так ревнует. Ты - вся ее жизнь. Именно из-за тебя все в семье произошло.
        - Почему же из-за меня? Из-за моего отца получается. Они же обе в него были влюблены!
        - Ну да. Именно так. Но отец не знал о тебе. Хотя догадывался.
        - А кто он? Мой отец?
        - Неужели она тебе не рассказывала?
        - Нет. Я боялся спрашивать. Сама понимаешь.
        - Вадим Сорокко. Он оставил наследство Варваре Петровне. И поэтому я ездила в Амстердам. По доверенности все дела заканчивала.
        - А я поэтому и не поехал,  - Илья странно усмехнулся,  - туда же. Мама не пустила. Просто насмерть стояла. Мы еще тогда поругались. Понимаешь, дело было не в самой поездке. Дело было в той категоричности, с которой она все за меня решала. Дело было в тайнах, которые окружали, но которые даже во взрослом возрасте мне не доверяли.
        - Так ты должен был ехать в Амстердам? По делу о наследстве?
        - Да, матери позвонила Варвара. Просила, чтобы я съездил. Но мать отказалась. И теперь понятно почему - не хотела, чтобы я узнал, кто мой отец. Не хотела, чтобы это узнала сестра. Мать понимала, что это будет удар для нее. Никакие деньги, никакое наследство ей не нужно было. Только бы сохранить все в тайне. Она его, видимо, очень любила.
        - Ты не представляешь - его многие любили. Было за что. Твой отец был красивым, умницей, смелым.  - Мила задумалась. «Вот что любовь делает! И все-таки хочется верить, что Инна Петровна берегла не только сына, но и сестру!»  - подумала она.

        Утром их разбудил телефонный звонок:
        - Мила, приходите к нам. К обеду. Покормим вас.
        - Варвара Петровна, к вам приходить?
        - Нет, нет, к Инночке. Я здесь сейчас, мы готовимся к вашему приходу. Наготовили уже всего вкусного, а Инна печет сейчас кулебяку. Ждем вас!
        - Варвара Петровна, не обижайтесь. Я не приду. Я же не знала, что ваша сестра - мама Ильи. А у нас с ней нет вообще никаких отношений. Это ее принципиальная позиция. Я лучше дома побуду. Потом вас навещу.
        - Не выдумывай. Я все уладила уже.  - Варвара Петровна понизила голос:  - Ты подведешь меня, если не придешь. И не волнуйся - все хорошо!
        «Господи! “Все хорошо!” - что это значит в нашей ситуации?!»  - Мила потянулась, повернулась на бок, обняла Илью и заснула опять.

        Через три часа Мила, оглядывая себя в зеркале и подкрашивая губы, подумала: «Хорошее было вчера знакомство с будущей свекровью. Уместное такое. Впрочем, это я буду решать - станет она свекровью или нет. Хватит в этой семье самодурства и произвола!»
        Ровно в два часа они позвонили в дверь. Открыла им румяная Варвара Петровна, которая закричала куда-то в глубь квартиры:
        - Ну они пришли! Неси кулебяку на стол!
        Мила с Ильей вошли в прихожую и, потоптавшись, остановились в нерешительности.
        - Илюша, как я хочу тебя обнять! Дай-ка рассмотрю тебя. Господи, да ты вылитый Вадим! Вылитый отец! Милочка, уж извини, что с тобой не поцеловалась вперед!
        - Ой, да что вы,  - почему-то шепотом произнесла Мила. Она как-то плохо себе представляла, что скажет своей будущей свекрови после вчерашней сцены.
        - Перестань трусить. Все хорошо,  - сжала ей руку Варвара Петровна.
        Обед был торжественный - на белой скатерти, с красивой посудой. Парадный сервиз, который не доставали годами из буфета, сейчас сиял белизной. Угощений было столько, что Мила невольно задумалась, когда эти две немолодые дамы успели все приготовить.
        - Само собой получилось. Разговаривали и готовили,  - пояснила чуткая Варвара Петровна.
        «А, тогда понятно! В этом случае могло быть и больше. Обсудить все прошедшие тридцать лет, которые они не виделись,  - это приготовить угощение на целый прием!»  - Мила улыбнулась и вежливо похвалила заливное.
        - Очень вкусно, мама! Очень! Вот у Милы всегда…  - Он начал было фразу, но тут почувствовал под столом пинок и закончил:  - Получается хорошо. Всегда. Но заливное она не делает!
        При этих словах он предусмотрительно спрятал ноги под стул.
        - Так, у нас есть к вам разговор!  - Это произнесла Варвара Петровна в тот момент, когда Инна Петровна поставила на стол огромный кофейник с кофе и блюдо с пирожными.
        - Слушаем,  - в один голос произнесли Мила и Илья.
        - Инна, садись,  - повелительно сказала Варвара Петровна и, повысив голос, объявила:  - Мы понимаем, что ваша свадьба не за горами! Ну, дату, место и все прочее сами выбирайте. Могу только посоветовать «Прагу». Все поколения нашей семьи там праздновали свадьбы. Не откладывайте только. Мы - не самые молодые родственники ваши. Нам каждый день дорог.
        - Господи, да вы сами еще можете выйти замуж!  - с мужской прямолинейностью воскликнул Илья и добавил:  - Мам, к тебе этот, с пятого этажа, вечно ходит. То соль, то луковицу попросит. Словно готовит борщ сам.
        - Илья, помолчи,  - сурово одернула его мать, а обращаясь к сестре, произнесла:  - Глупости не слушай. Это не мой вариант.  - При этом Инна Петровна кокетливо дернула плечиком.
        - Так, не отвлекайте меня.  - Варвара Петровна поморщилась:  - Мы бы хотели сказать… Дорогие наши дети! Мы очень рады будем гулять на вашей свадьбе, а в качестве подарка мы дарим вам наследство твоего, Илья, папы. Вадима Сорокко. Мила, вот та карта, которую ты привезла из Голландии и на которую придут деньги за дом. Свяжись с нотариусом, обсуди все. Если покупатель медлит, если он раздумал, может, и не надо продавать этот домик в Амстердаме? Может, иногда там жить будете?! Дети, решайте сами, делайте, как вам угодно. И еще, Милочка, я хочу, чтобы моя квартира принадлежала тебе. Это будет твоим приданным. Мы уже обсудили - мы будем жить вместе. Здесь. Да, Инночка?
        - Да.  - Инна Петровна солидно кивнула и добавила:  - Только со свадьбой не затягивайте.
        Миле почудилось, что она хотела добавить: «Пока я не передумала!»
        Мила и Илья сидели молча. Мила понимала, что любое слово сейчас разрушит то счастье, которое витает в этой комнате. Две сестры, бог знает как помирившиеся, чувствовали себя сейчас волхвами, чувствовали сейчас себя всемогущими и щедрыми. Они чувствовали себя сейчас ответственными за следующие поколения этой непростой семьи. Мила понимала, что дом и деньги должны принадлежать им, сестрам. Это их обеспечение в старости. Но отказаться сейчас, возражать - не могла. «Потом, потом мы все сделаем так, чтобы это все осталось у них! Сейчас надо со всем соглашаться! А свадьба… Свадьба?»  - Милу отвлекли возгласами, и она вместе со всеми подняла бокал с шампанским.

        - Слушай, а ты ведь мне предложение так и не сделал!  - Мила произнесла это, садясь в машину. Они покидали гостеприимный и шумный дом сестер.
        - Тебе его сделала моя мама. А это гораздо важнее!
        - Ах ты, свинтус! Ты, значит, не хочешь сделать предложение по всем правилам?!
        - Хочу. Делаю. Будь моей женой!  - Илья выпалил это все разом, ведь рано или поздно все равно придется произнести эти слова.
        Мила вдруг стала серьезной. Она посмотрела на работающие дворники, который разгоняли по стеклу дождь с пыльцой.
        - Наследники,  - задумчиво произнесла она.
        - И не говори! Наследнички! Конечно, пусть они сами с этим домом и с этим наследством разбираются.
        - Само собой. Но я про другое. Мы действительно наследники. Всей этой истории, всех этих отношений. Даже страшно!
        Мила смотрела на дождь и думала, что и голландское наследство, и квартиру, которую Варвара Петровна отдает ей в приданое, и многое другое, о чем сегодня говорили сестры, они никогда не примут, но все это они с Ильей скажут потом, не сейчас. Сейчас они будут благодарить, делать удивленные и растроганные лица, выражать изумление. И все это будет искренне, все это будет от души. Но потом они убедят их оставить все как есть, предоставить все течению жизни. Мила даже придумала отговорку, довод, аргумент. Она скажет им:
        - Вот дождетесь внуков и все эти вопросы обсудите с ними!