Портрет семьи (сборник) Наталья Владимировна Нестерова

        Истории Натали Нестеровой — лучший способ поднять настроение! Они трогательны, наполнены светом и теплым, нежным юмором. Представляем коллекционное издание веселых и добрых книг О ЛЮБВИ, над которыми приятно и плакать, и смеяться, которые можно подарить лучшей подруге или с наслаждением «проглотить» в одиночку!
        В сборник вошли романы «Бабушка на сносях», «Отпуск по уходу» и чудесные рассказы о непростом, но таком необходимом и таком разном семейном счастье…
        Наталья Нестерова
        Портрет семьи. Бабушка на сносях; Отпуск по уходу; Рассказы
        (сборник)
        Бабушка на сносях
        Часть первая
        ПОБЕГ
        Сын
        На планете Земля, в городе Москве, недалеко от метро «Шаболовская», в отремонтированной пятиэтажке находится удивительное место. Если бы я не считала действия «рамочников», отыскивающих с помощью двух рогаток воду под землей или участок для будущего храма, натуральным шарлатанством, то сказала бы, что моя кухня счастливым образом попала на источник земной благодати. В углу кухни, совершенно не гармонируя с остальной мебелью, стоит старое кресло. Потертая обивка целомудренно прикрыта наброшенным пледом. Случается, гость плюхается в мое кресло, вызывая у меня такой же душевный дискомфорт и смущение, как если бы он попросил поносить мое нижнее белье.
        Когда, придя с работы или утром, едва разлепив веки, я сижу в кресле и пью крепчайший кофе, мир перестает меня волновать. Войны, землетрясения, террористические акты, дрязги на работе, скандальные соседи, гололедица, жара, безденежье — все мимо. Проблемы, которыми я утыкана, как дикобраз иголками, отпадают. Дикобраз без иголок, наверное, похож на заурядную свинью. Пусть! Внешний вид в этот момент меня тоже не заботит.
        Подобное психотерапевтическое место-кресло есть у многих людей. Во всяком случае, потертое кресло с наброшенным старым пледом описано во многих романах. Интересно, другие люди так же, как я, опытным путем свили себе воображаемое гнездышко?
        Прочла статью в женском журнале о том, как избавиться от плохого настроения и плаксивости, если вас обидел начальник, изменил муж или любимая кошка попала под трамвай. Нынешние публикации под стать времени. Раньше было время раздумий, теперь — действий. Раньше в статьях пространно рассуждали, теперь дают конкретные упражнения по избавлению от комплексов. Упражнение предлагалось следующее: сесть на стул, закрыть глаза и снова припомнить все самые обидные, хлесткие, обжигающие слова, которые вызывают чувство собственной никчемности, или растерянности, или агрессии. Вернувшись в униженное состояние, хорошенько его прочувствовав, нужно встать со стула и мысленно оставить на стуле все обидные ощущения…
        В искомом состоянии крайнего раздражения (уже не помню, по какому поводу) я плюхнулась в кресло и, не закрывая глаз, воскликнула:
        — Да пошли вы все к чертовой бабушке! Стульев в доме не хватит оставлять на них идиотские обиды! Села и забыла! Сидю и не помню!
        Но сегодня магическое кресло не действует. Я забралась в него с ногами, передо мной чашка кофе и пачка сигарет. Пропади все пропадом!
        Крепкий кофе и табак мне вредны. Я беременна!
        В сорок восемь лет и без пяти минут бабушка!
        Последние несколько месяцев моей любимой темой в разговорах с подругами было прославление женского климакса. Отличный период! Ни тебе регулярных недомоганий и страхов запятнанной одежды, экономия денег и сплошная благодать! Я радовалась тому, что вступила в естественный возрастной период без сопутствующих горестей: депрессии, упадка сил, отливов-приливов. Живи и наслаждайся!
        Двадцать шесть лет назад, когда я носила своего сына, в начале беременности регулярно прибегала к врачу:
        — Он шевелится! Я чувствую!
        — Еще рано,  — охлаждала мой пыл доктор.  — Это вы чувствуете биение брюшной артерии.
        Поэтому и теперь я пришла к врачу, когда моя брюшная артерия что-то уж сильно и регулярно стала пульсировать. Как же, артерия! Восемнадцать недель, все сроки для аборта пропущены. Он уже шевелится.
        Вот и сейчас: тук-тук, тук-тук. Я смотрю на свой живот — нисколько не вырос, все юбки сходятся, а внутри свернулся клубочком… Господи! За что мне?
        Посетила я не одного, а группу врачей. С «артерией» пришла к хирургу, он отправил меня к гастроэнтерологу. Испуганным носителем экзотической болезни я переползала из кабинета в кабинет районной поликлиники, пока не оказалась у гинеколога и не услышала приговор. Отказалась верить, бросилась в платный медицинский центр, к «женскому специалисту», берущему за прием полторы тысячи рублей. Он диагноз подтвердил и подробненько обрисовал перспективу.
        В моем преклонном возрасте очень велик риск родить дауна или какого другого урода. Кроме того, если в моем теле имеется микроскопический зачаток опухоли, то во время беременности она расцветет пышным цветом. Научно-популярную лекцию мне прочитал, денежки отрабатывал:
        — Ежесекундно в организме человека образуются сотни раковых клеток. Но другие клетки, так называемые киллеры, их подавляют. Во время беременности, когда все силы организма направлены на то, чтобы вырастить и выносить плод, иммунитет матери резко ослабевает, активность киллеров падает. Поэтому строжайше запрещено рожать женщинам, перенесшим онкозаболевания или с подозрениями на них. По этой же причине позднородящие мамы, и особенно имевшие большой перерыв между родами, редко доживают до совершеннолетия своих чад.
        Словом, перспектива у меня получается радужная дальше некуда — произвести на свет кретина, который к тому же станет моим могильщиком.
        Доктор, лысоватый сорокалетний мужчина с таким гладким лицом, словно никогда не бреется, смотрел на меня профессионально ласково и сочувственно. Он уже давно имеет дело с женщинами, причем с психически неуравновешенными.
        Ведь его пациентки либо страдают от нежеланной беременности, либо никак не могут понести. А если они счастливо ждут ребенка, то с головой у них все равно непорядок, именуемый психозом беременных. Очевидно, доктор укрепился в мысли, что с нами надо разговаривать как с детьми или умственно отсталыми — спокойно и доброжелательно, но припугнуть, если надо.
        Врач прямо не сказал, а намекнул, что помочь мне можно. По медицинским показаниям беременность можно прервать на любом сроке. Очевидно, это дело противозаконное, потому что доктор ходил кругами. Рассказывал, что в сумасшедших домах (хорош примерчик!) или в фашистских концлагерях (того краше!) методику давно отработали.
        — Но вы не пугайтесь!  — жужжал он.  — У вас может обнаружиться… как бы обнаружится, заболевание сердца или та же онкология.
        — А как это на практике происходит?  — промямлила я.
        — Не думаю, что пациенткам следует это знать. Но вы, Кира Анатольевна, человек образованный, передовой, следовательно, дотошный, поэтому вкратце объясню. Все под наркозом! В полость матки вводят специальный раствор, плод погибает, вызываются искусственные роды. Все под наркозом,  — повторил он.  — Через месяц будете вспоминать это как страшный сон, не более.
        Вздохнуть свободно? Забыть? Страшный сон?
        Это мечта из мечт… мечтов… мечтаний — запуталась. Действительно, голова не варит, хотя и кипит.
        С доктором я попрощалась, сказала, что подумаю. Он дал мне номер своего сотового телефона.
        Если соглашусь на операцию, по телефону скажет ее стоимость и назовет дату. Конспиратор!
        Тук-тук, тук-тук. Опять! Тебе там не сидится?
        Чувствуешь, что конец приближается? Кто, интересно, мальчик или девочка? Сейчас уже хорошо видно, наверное. Сердце бьется, ручками-ножками шевелит… А мы зальем его формалином или кислотой — чем там они травят, вытащим на свет — еще не человека, но уже и не зародыш…
        Не заметила, как выпила кофе и выкурила сигарету. Вдруг испугалась. Чего? Мне не вредно, а ребенка не будет. Или будет?
        Я редко испытываю ненависть к людям. Все мы в общем-то похожи: чуть лучше, чуть хуже, умнее, глупее — нет оснований для бурных страстей. Но однажды я испытала острую, ослепляющую ненависть к человеку. Делала аборт, единственный в жизни, воспоминание не из приятных. На соседнем кресле женщине сказали, что у нее срок больше положенного, но операцию могут сделать, ведь у нее уже двое детей. Она встала и попросилась подумать. Меня везли из операционной на каталке, а женщина все ходила по больничному коридору и «думала». В затуманенном сознании у меня промелькнуло: «Как же можно, вот так, в коридоре маршируя, решать судьбу человека?» На следующий день я увидела ее в столовой. Аборт она сделала и с аппетитом уминала сиротский больничный суп. У меня руки задрожали от негодования, куска не могла проглотить, желчью захлебывалась. Прекрасно сознаю, что какой-нибудь психоаналитик объяснил бы мою жестокую ненависть к посторонней женщине тем, что я переношу на нее собственные угрызения и раскаяния. Пусть психоаналитик будет тысячу раз прав! Но если бы мне выдали в ту минуту лицензию на отстрел людей, я бы, не
колеблясь, убила мать двоих малышей. И сейчас вспоминаю о ней как о великой злодейке.
        Теперь вопрос. Чем я в данную минуту отличаюсь от той «злодейки»? Ребенок, который во мне тук-тукает, имеет не меньшее право на жизнь, чем мой первый (уже первый!) горячо любимый сын Лешка. Младенец, не исключено, даун или урод. А почему дауну отказано видеть солнце, улыбаться, пачкать пеленки? Он может свести меня в могилу.
        Ну и что? Рано или поздно я неизбежно там окажусь. В природе задумано: семечко умирает и дает жизнь другим семечкам. И та же природа не предусматривала мое субъективное волеизъявление — оставить ребенка или убить.
        Куда меня занесло? В примитивно философские дебри. А что говорят великие философы из женоненавистников? «Все в женщине загадка, а отгадка называется беременностью»,  — кажется, Ницше.
        Ваше научное преосвященство, а как именуется прерванная на большом сроке беременность? Молчите? Вот и я не знаю.
        Жутко хочется еще кофе и никотина. У меня низкое давление, кофе ежедневно литрами потребляю. Кофепроизводящим компаниям давно пора предоставить мне большую скидку на свою продукцию. То же самое касается табачных фабрик. Из тридцати последних лет я не курила и не глушила кофе только два года — пока была беременна Лешкой и кормила его грудью.
        Если я не собираюсь оставлять ребенка, то почему с такой ненавистью-вожделением смотрю на пачку сигарет и на кофеварку?

* * *
        Открылась входная дверь и захлопнулась. Возня в прихожей, чмоканье, хихиканье. Пришли дети. Лешка и Лика. Мой сын и его жена. Целуются, наверное. В домашние тапочки переобуваются и целуются. Можно подумать, в лифте они не тем же самым занимались, о высшей математике говорили.
        А вот приложится ли сыночек к щеке родной мамы? У нас в семье было принято ушел-пришел отмечать прикосновениями к близким. А родители Лики — из другой, пуританской, секты. Когда на их серебряной свадьбе народ требовал «горько!», они, каменея от стыда, вытягивали губы трубочкой и едва касались друг друга. Мать Лики, она мне кто? Сватья? Так вот, сватья баба Бабариха весь вечер сидела пунцовая, как помидор.
        Между тем целомудренный физический контакт между близкими людьми, он же дежурный поцелуй, я считаю прекрасным обычаем, ведь мы не так часто говорим друг другу приятные вещи.
        Хотя был поцелуй Иуды. Как там по библейской легенде? Иуда согласился предать своего учителя за тридцать сребреников, и его поцелуй должен был указать стражникам на Иисуса. Фреска Джотто «Поцелуй Иуды». Их лица очень близко, они за секунду до поцелуя: прекрасное лицо Христа с высоким лбом и ясным взглядом и безобразный профиль Иуды со злобными глазами под низким лбом. Христос знал о предательстве и подставлял щеку…
        Я думала о фресках, когда Лика, пропорхнув через кухню, подскочила ко мне и поцеловала в щеку.
        — Здравствуйте, Кира Анатольевна!
        — Здравствуй, ребенок!  — отвечаю я.
        Значит, Джотто? Тогда неизвестно, кто из нас Иуда. Скорее всего, я. Потому что, если бы я мечтала о дочери, если бы я имела ее и воспитала, как хотела, у меня бы все равно не вышло такой, как Лика, моя невестка. Всем нам: родителям Лики, Лешке, мне — часто хочется закатать ее в прозрачный пластик, чтобы обезопасить от грязи, пыли, царапин внешнего мира.
        — Маман! Привет!  — В другую щеку меня целует сын.
        Нынче я у него «маман». От двух Лешкиных лет до его же пятнадцати я была исключительно «мамочкой». Потом он звал меня «мутер», как бы на немецкий манер. А на первом курсе института появилось лихое «мать», и вызвало у меня бурю протеста: «Я тебе не мать! Сам ты мать!» Короткий период продержалось «мамуля», и вот уже второй год я «маман».
        — Представляешь!  — Лешка поднимает крышки кастрюль в поисках ужина.  — Лика купила фен, а он сдох через две секунды. Она пошла в магазин менять, а ей там не то что не поменяли, а задурили голову и еще всучили утюг дорожный на батарейках. Утюгу цена три сотни, а они слупили тысячу — вся ее стипендия. Во прикол! Лика, отдай маман квитанции и электроприборы. Что мы едим? Не врубаюсь: где ужин?
        Подтекст понятен? Лика, девушка тонкой организации, не может объясняться с хамоватыми продавцами, а маман обязана. И ужин не приготовлен, опять маман плохо службу несет.
        — Кира Анатольевна?  — спрашивает Лика.  — Вы себя плохо чувствуете? Отдохните в комнате, а мы приготовим. Хорошо?
        — Нет.  — Я поднимаюсь из кресла.  — Ты иди полежи, целый день на ногах. Я вас позову. Нет, нет!  — отмахиваюсь от предложений помощи.  — Здесь накурено, иди, не дыши!
        — Иди, не дыши!  — подхватывает Лешка, обнимает жену и уводит.
        Лика беременна, двадцать недель. У меня на две меньше, что неудивительно. Когда они поженились, я трезво рассудила: лучшее свадебное путешествие — это когда в привычной обстановке и никто не мешает. Иными словами, отселять надо не молодых, а самим от них отъезжать. И я взяла путевку в сочинский санаторий. Там случился курортный роман. Или маленькая повесть, рассказик?
        Ответ на этот вопрос не дает мне покоя.
        Переворачиваю рыбное филе на сковородке и казню себя. Почему я вдруг почувствовала неприязнь к Лике? Еще вчера я бы забрала у родного сына почку, чтобы отдать ей. Еще вчера… еще сегодня утром я не верила до конца, что ношу ребенка.
        Когда Лешка решил жениться, только ленивый из друзей и знакомых не сказал мне: отговори сына. Нынче, мол, никто не женится, все живут.
        То есть живут, живут, пока перезреют, что именуется «проверят свои чувства», потом расписываются и рожают детей. Мол, это свидетельствует о цивилизованности общества, о серьезном и ответственном отношении к такому институту, как брак.
        А для меня, если бы Лешка жил и жил с Ликой, не взваливая на себя никаких обязательств, было бы самое обрушительное из всех возможных разочарований — разочарование в сыне. Я вырастила трусливого приспособленца?
        Кроме того, только дурак не мог сообразить, что Лику нужно приковывать к себе немедленно и крепко. Лика — это Божий подарок. Третий подарок Всевышнего моему сыну. Первые два — мы с отцом. От меня Лешка взял стройную фигуру и неземную красоту, от отца — часть интеллекта.
        Хорошо, что только часть. Если бы ему достались все отцовские мозги и он их приумножил, я бы отправилась в монастырь.
        О Лике нельзя сказать, красивая она или безобразная. Вернее, или красивая, или безобразная.
        Одни люди немеют от ее вида, другие внутренне передергиваются. На лице все не правильно: форма сердечком, очень большие глаза и высокие брови, губы узкие, хотя и волнующе очерченные. При этом кожа потрясающей персиковой гладкости. В романах Вальтера Скотта или Теккерея полно девушек с прекрасной кожей. Но как они сохранились в наши дни, вскормленные на докторской колбасе и нитратной картошке? Росту Лика предлинного — метр восемьдесят шесть. Наденет каблуки — и возвышается над Лешкиными метр девяносто. Когда я вертикально оказываюсь рядом, то задираю голову, разговариваю с ними как страус с жирафами.
        Внешность (я в группе тех, кто Лику считает небесно прекрасной)  — полдела. Не видели мы красоток с поганым характером? Нрав у Лики мягкий и железобетонно добрый. Точно девушка воспитывалась исключительно на великой русской литературе, с ее идеями женской чистоты, преданности и самоотверженности. Лика в меру наивна и глупа, хотя очень умна — на отлично учится в Финансовой академии, а там сплошная математика. Я могу про Лику написать тысячу слов, но достаточно одного, уже упомянутого. Подарок! Нам с Лешкой Подарок!
        И вот к этой подарочной девочке я воспылала почти ненавистью. Объяснение простое, как две копейки. Вчера расклад нашей жизни на несколько лет вперед был ясен. В пику доброхотам, друзьям и родным, которые в ужас пришли: мало того что Лешенька рано женился, ему еще и ребенка заделали (кто кому заделал — вопрос),  — я радовалась Ликиной беременности. Радовалась эгоистично. Во-первых, я люблю детей, во-вторых, я получалась вся из себя молодая, красивая и уже бабушка. Ах, шарман! Ах, пикантно! Моя зарплата, Лешкина аспирантская стипендия и приработок, Ликины будущие гроши-пособие — проживем!
        Профланируем на медленном полете, зато у нас маленький будет!
        А теперь? Из-за беременной невестки я должна собственным ребенком жертвовать. Боливар двоих не выдержит. А Лешка даже не Боливар. Он, считай, четверых нахлебников не выдержит. Лешка хоть и молодой крепкий мужчина, муж и будущий отец, но без моего финансового подспорья жилы надорвет. Бросит науку, уйдет в бизнес. Бизнес ему противопоказан, как слону балет. Слон, конечно, может выступать в цирке, ноги задирать. Но то бедный слон. А в науке, в своей квантовой физике, Лешка многое может сделать. Недаром научный руководитель подбивает вместе книгу написать. Где видано, чтобы научный руководитель едва не каждый вечер своему аспиранту названивал? Интерес к маме аспиранта не учитываем. Интерес мы прихлопнули, когда Лешка еще диплом защищал.
        Стоп! Назад! С чего мы начали? С того, что я Лику захотела со свету сжить. Временно? Это у меня пройдет? Вот извлекут зародыш, и пройдет?
        — Кира Анатольевна!  — Лика оказалась тихо под боком.  — Давайте я помогу. Вы все переворачиваете и переворачиваете рыбу. Она уже готова, и овощи поспели. Вы садитесь, я накрою.
        — Тебе было велено лежать!  — говорю я строго, отдавая Лике поварскую лопаточку.  — Ты витамины сегодня пила?
        — Пила, пила, пила!  — нараспев произносит Лика и усаживает меня в кресло.
        — Я пью! Все мне мало!  — дурным голосом орет Лешка, помогая жене.  — Уж пья-я-яною стала!
        — У тебя прекрасный голос!  — щедро улыбается Лика.  — Настолько прекрасный…
        — Что отсутствие слуха,  — подхватываю я,  — почти незаметно.
        — Медведь только на одно ухо наступил,  — соглашается Лика,  — второе…
        — Не додавил,  — подсказываю.
        Все в порядке: я встала на привычные рельсы, запрыгнула в поезд — на два голоса мы незлобиво перемываем Лешке косточки. Это наше любимое занятие по вечерам за ужином. У нас отличная семья, веселая. Если шутим над кем-то, то по-честному — двое против одного.
        — Вы курите,  — предлагает Лика, когда мы пьем чай.  — Мне правда не мешает.
        — Бросила курить,  — вырывается у меня.
        — Час назад?  — усмехается сын.
        Но Лика не поддерживает его и спрашивает серьезно:
        — Почему? Что случилось?
        Дети знают, что от безуспешных попыток бросить курить я отказалась. Поставила на них крест и нашла оправдание: «Я исключительно волевая и сильная женщина. Но для гармонии и равновесия у меня имеется один недостаток — табакозависимость. Если брошу курить, для той же гармонии может обнаружиться другая слабость. И неизвестно, какая лучше».
        — Ты ведь у врача была?  — спрашивает сын, озабоченно напрягаясь.  — Что нашли?

* * *
        Тут бы мне все и рассказать. Сложить руки на груди и признаться:
        — Дорогие детки! Ваша мама немножко беременная, то есть не немножко, а очень основательно.
        Лица у них вытянутся, и в первые секунды они не смогут скрыть растерянное отвращение.
        — А папа знает?  — спросит после молчания Лешка.
        — Папа тут ни при чем,  — вынуждена буду сказать я.
        — А кто «при чем»?  — с вызовом спросит Лешка.
        — Дед Пихто!  — огрызнусь я.
        Но потом возьму себя в руки и начну лебезить перед ними:
        — Дети! Не судите меня строго, так получилось. Давайте вместе подумаем над решением проблемы.
        Есть два выхода. Первый: оставить все как есть, и через полгода, взявшись за руки, мы с Ликой дружно пойдем в роддом рожать. Выход второй: ребеночка внутриутробно прикончить, извлечь, выбросить и навсегда об этом забыть.
        Лика, добрая душа, конечно, скажет вслух:
        — Я за то, чтобы «взявшись за руки».
        Но внутренне меня возненавидит как соперницу. Как человека, на которого рассчитывали, а он свинью, то бишь собственного ребенка, подсунул.
        Лешка, сдерживая возмущение, процедит:
        — Почему ты взваливаешь на нас ответственность и решение собственных проблем? У нас своих недостаточно?
        И он, мой сыночек, будет совершенно прав! Сама садик насадила, самой надо поливать.

* * *
        — Кира Анатольевна?  — Голос Лики вибрирует от волнения.  — Почему вы молчите? Что у вас обнаружили?
        — Золото и бриллианты,  — усмехаюсь.  — Ничего у меня не обнаружили! Я совершенно здорова.
        Здорова как корова, ведь не сказать «как бык». А курить я бросаю, потому что готовлюсь стать… бабушкой. Да! Прежде всего — бабушкой! Эдакая бабушка на сносях…
        — Кормящая бабушка?  — подхватывает сын.
        Он даже не догадывается, насколько прав. Чтобы не догадался, перевожу разговор на другую тему:
        — Вы над именем для ребенка думаете?
        Вопрос не праздный. Дело в том, что в роду Ликиного отца принято чудить с именами. Лику полностью зовут… держитесь! Гликерия Митрофановна! Как купчиху! Имя настолько ей не подходит, что каждый, кто услышит, начинает смеяться. Отца Лики соответственно зовут Митрофан Порфирьевич. Вот я и боюсь, что моего внука назовут Нестором или Калистратом, а внучку окрестят Глафирой или Ефросиньей.
        — Девочку я хочу назвать Варей,  — говорит Лика.  — Варварой.
        — Любопытной Варваре на базаре нос оторвали,  — не соглашается Лешка.  — Мальчика мы назовем Тимур.
        Они смотрят друг на друга с вызовом. Незамеченная, я удаляюсь с кухни. Пусть сами посуду моют. И я знаю, что дальше последует. Они повздорят, Лика даже всплакнуть может. Потом бурно помирятся. Циклический процесс может повторяться по три раза на день. Милые бранятся…

* * *
        Ночью мне снились кошмары. Мы с Ликой неутомимо рожали детей. Уже вся квартира была ими забита, шагу не ступить — кругом младенцы. А нас все тянет и тянет, как при поносе. Лика отлучится на минутку в комнату — возвращается с дитем.
        Потом я, почувствовав настоятельную потребность, убегаю, прихожу с ребенком.
        Мама Лики, Ирина Васильевна, с квадратными глазами то одного плачущего младенца схватит, потрясет, то другому соску в рот сунет, то третьему пеленки меняет. Дети почему-то разновозрастные — от месяца до полугода. В основном ведут себя смирно, лежат, почти не дрыгают ножками-ручками. И смотрят виновато-виновато, как бы прощения просят, что на свет появились.
        — Дочь!  — заходится в крике Ирина Васильевна.  — Прекрати это безобразие!
        Ирине Васильевне хочется и на меня заорать, но она не смеет, на Лике отыгрывается.
        А у нас с Ликой совпадают позывы, мы хватаемся за руки, уносимся в темную комнату и возвращаемся с парочкой новых младенцев.
        — Мамочка!  — плачет Лика.  — Я не виновата! Кира Анатольевна первая начала!
        — Что вы, собственно, имеете против?  — говорю я торопливо, чтобы успеть оправдаться до следующего позыва.  — Это природный жизненный процесс, он естествен и неостановим! Дети — цветы жизни!
        — Да тут уже целая клумба,  — поводит руками Ирина Васильевна.  — Кто их кормить будет? Они же в гербарий превратятся!
        Я не успеваю ответить, потому что снова убегаю метать икру…
        Первой мыслью утром было: куда мы денем эту прорву детей? Потом я окончательно проснулась, вытерла пот со лба и сообразила, что рекордного приплода не будет. Родится двое детей, и только.
        Наверное, решение оставить ребенка я приняла давно или сразу, как узнала о беременности. Но решение было крошечным и не очень твердым.
        Пройдя через ночной кошмар, оно укрупнилось и отвердело. И я чувствовала, что дальше решение будет расти и каменеть, пока я не окажусь замурованная в нем, как в саркофаге.
        Хотя внутренние монологи продолжались, та сторона меня, которая была за, явно побеждала.
        Мое тело? Мое! Что хочу, то с ним и делаю! Никто мне не указ! Почему я должна оглядываться на других? До седых волос дожила и все оглядываюсь.
        Вы, Ирина Васильевна, шокированы, что я в положении? Вот и живите в шоке! А я буду пребывать в радостном ожидании маленького человечка. Конечно, он может родиться дебилом-олигофреном. Но это будет мой дебил! Личный! Зато внук наверняка получится умственно здоровенький. Их обоих я и буду воспитывать. Дебил потянется за здоровеньким и поумнеет, а внук потянется… Ладно, когда они начнут мозгами обмениваться, я их разлучу. А Лика продолжит учебу, выйдет на работу. Пока же… Пока же я с двумя младенцами могу на паперти посидеть?
        Есть другой выход: занять денег у подруги Любы.
        Она жутко богатая и отвалит мне сколько угодно. А лет через сто мы долг отдадим…
        Зачатие было вполне порочным, у ребенка есть отец. Как он отнесется к факту своего отцовства?
        Возликует, прижмет меня к груди, осыплет поцелуями, прослезится от радости и умиления, предложит руку и сердце, будет носить на руках… А когда устанет на руках носить, посадит, а сам будет вокруг меня передвигаться исключительно на коленях…
        Как бы не так! Еще скажи: тапочки в зубах принесет! Все это — из области фантазий, воспаленного воображения немолодой, влюбленной и беременной дурочки.


        Невестка
        Завтракаем мы с Ликой вдвоем. Лешка спит, ему на работу к двенадцати. Как говорит моя подруга Люба, «Леша аспирант, но работает в бассейне, чтобы не утонули». Все ясно сказано, хоть и не литературно. А литературно длинно получается: на аспирантскую стипендию не проживешь, у Лешки разряд по плаванию, днем он дежурит в качестве инструктора в бассейне. Сидит на стульчике, в одном ухе наушник, гремит музыка, второе ухо свободно для улавливания криков о помощи. Одним глазом следит за рукой, которая на бумаге формулы чертит, вторым сканирует бассейн, не пошел ли кто-то ко дну.
        — Кира Анатольевна, кофе я вам сварила. Не очень слабый?
        — Спасибо, в самый раз. Доставай творог и ешь!
        Творог беременным полезен, в нем кальций. Я терпеть не могу кисломолочные продукты.
        — Не хотите чуть-чуть?  — как всегда из вежливости, предлагает Лика.
        — Давай!  — вздыхаю я.  — Сегодня заеду на рынок и куплю тебе свежего.
        — Сегодня у моей мамы день рождения,  — говорит Лика.  — Она ждет нас на ужин.
        — Прекрасно помню!  — вру, не дрогнув бровью.  — И подарок уже купила, на работе лежит. Оренбургский пуховый платок.
        Кто меня дергал за язык выдумывать про платок? Это я от смущения, что забыла про памятные даты в жизни новой родни. А если не найду платок? С надеждой смотрю на Лику: может, у ее мамы уже есть сей предмет? Лика истолковывает мой вопросительный взгляд по-своему, как надежду на одобрение подарка. И одобряет:
        — Прекрасно! Мама будет очень рада. Как вы думаете, а если мы с Лешиком подарим ей дорожный утюг?
        — Вместе со сгоревшим феном? Твоя мама дальше дачи не любит ездить. Кстати, давай квитанции, утюг и фен. В каком магазине ты их приобрела? Сегодня, нет, завтра я к ним наведаюсь.
        У ребят нет денег, поэтому — ненужный утюг в качестве подарка любимой маме. Мне не нравится их щепетильность в финансовых делах. Попросите на дело — я всегда дам. В стародавней коробке от кубинских сигар лежат деньги на наши текущие расходы — часть моей зарплаты. Собственные деньги Лешка и Лика тратят на ерунду вроде утюга или посещения кинотеатра, где стоимость билета равняется половине его стипендии. Из сигарной коробки они всегда берут на дело с пояснениями: продукты купить, за квартиру заплатить, белье в химчистку сдать. На книжной полке стоит том «Живопись Джотто», где я храню свои накопления, поскольку банкам не доверяю. Ребята ни разу не поинтересовались творчеством Джотто. И на самом деле их щепетильность мне по душе. Всем понятно, что сидят молодые у меня на шее. Но сидят скромно, руками не машут, ногами не дрыгают. Их желание стать на собственные ноги читается легко, да только раньше батьки в пекло не получается.
        Заношу ложку над пиалой с творогом, политым медом, и соображаю, что нового не куплю — не успею после работы заехать на рынок, надо платок искать.
        — Нет, не могу!  — отодвигаю пиалу.  — Убери в холодильник, завтра съешь.
        — Кира Анатольевна!  — умоляет Лика.  — Я вас очень прошу! Я читала, что у женщин старшего возраста кости становятся хрупкими, как бы размываются. Процесс называется… называется…
        — Остеопороз.
        — Да! Вам и маме надо обязательно кушать творог, в нем кальций!
        — Куда ни кинь,  — невесело усмехаюсь,  — со всех сторон мне кальций необходим.
        Лика смотрит с неподдельным удовольствием, как я давлюсь творогом.
        К слову, у беременных бывают бзики по поводу еды. Что-то они вдруг невзлюбят, а чего-то хотят нестерпимо. Даже термин есть такой, но я его не помню. Лика на первых порах страстно желала тертой морковки. Лешка все тер и тер морковь, приговаривая: «Мне, конечно, нетрудно. Мне уже терка снится ночами, но это мелочи. Об одном прошу: не роди зайца!»
        А я не могу припомнить ничего специфического в изменении вкусов. Как любила рассыпчатую картошку с жирной селедкой, так и люблю. И раньше, и сейчас готова отдать врагу молочный суп. Неужели пищевые пристрастия беременных — капризы от сознания беременности, психологические штучки?
        — Как замечательно, что вы не курите!  — вздыхает Лика и сочувственно спрашивает: — Трудно держаться?
        «Не то слово, девочка!  — хочется воскликнуть мне.  — Я готова продать душу дьяволу за одну затяжку! Но я могу распоряжаться только своей душой, а не здоровьем ребенка».
        — Не напоминай!  — прошу я мученическим голосом.
        — Не буду!  — обещает Лика.
        — Возьми сразу деньги за фен и утюг.  — Я открываю кошелек.
        — Когда получите, положите их в сигарную коробочку.
        — Ты меня поучи, куда что класть!  — притворно обижаюсь.  — Делать мне нечего, как помнить, сколько должна! Бери!
        — Беру!  — покоряется Лика и протягивает руку.  — Спасибо! Мы похожи на дипломатов страшно дружественных стран.
        Мне выходить на полчаса позже, чем ей. Лика стоически переносит мою заботу: витамины выпила? колготки под джинсы надела? укутай горло шарфом! зонтик не забудь! проверь сотовый телефон, батарейка заряжена?
        Все девушки по горло хлебнули подобной материнской опеки. Выйдя замуж, им, естественно, хочется быть хозяйками, отвечать за мужа, за себя, за дом. А тут свекровь со старой песней! Другая на месте Лики давно бы меня возненавидела. Если бы на месте Лики была другая, я бы держала холодный нейтралитет.
        — И самое главное!  — Я перехожу к заключительному этапу прощания в прихожей.  — Сколько перекрестков ты должна перейти?
        — Четыре, включая один Т-образный!  — рапортует Лика, целуя меня в щеку.  — Обязуюсь идти на зеленый свет в толпе пешеходов. И не задумываться!
        — Помни!  — Я закрываю за ней дверь.
        Наша чудная, распрекрасная Лика имеет привет в голове, он же черная дыра, он же способность вырубаться из действительности на несколько минут.
        Маленький привет есть у всех людей: кто не захлопывал случайно дверь, оставив ключи внутри, не проезжал на автобусе свою остановку? Задумался — и приветик! Но если у нас маленький приветишко, то у Лики — пребольшущий. Она отключается, проваливается в черную созерцательную дыру, продолжая механически повторять действие или работу, которую делала до припадка. Начала резать хлеб — всю буханку пошинкует, то же касается сыра или колбасы. Или готовит Лика омлет. Нужно вбить два яйца. Она разбивает одно, второе, третье, четвертое… На ячеистой сетке лежат три десятка. Пока Лика не пустила в дело дюжину, не очнулась.
        Сидит на диване с шитьем, второй час сидит. Я подхожу и строго восклицаю:
        — Лика!
        — А?
        — Что ты делаешь?
        — Юбку подшиваю.
        — Ты ее уже по пятому кругу подшиваешь!
        И познакомились Лика с Лешкой после одного из припадков, который едва не стоил Лике жизни.
        Дело происходило в бассейне.

* * *
        Лику приступ застиг в душе. Она помылась, надела шапочку и нижнюю часть купальника — трусики. До этого ходила в бассейн в закрытом купальнике, он пришел в негодность. Взяла летний, пляжный, но в голове сидело только одно привычное действие натягивания купальника — снизу вверх, и готово. Топлес Лика прошествовала в бассейн. Проплыла всю дорожку, когда сообразила, что вода как-то по-новому чувствуется телом.
        Груди плавали-колыхались сами по себе. Бюст у Лики не шуточный, полноценный третий размер.
        Лика забилась в угол бассейна, закрылась руками и оставалась на плаву благодаря интенсивным движениям ногами, которые быстро уставали.
        Боковым зрением, то есть тем глазом, что присутствовал на работе, Лешка увидел: в углу корыта (так они называют ванну бассейна) кто-то бьется и совершает странные погружения. Лешка вытащил наушник из уха, отложил тетрадку, встал и, подойдя к краю корыта, присел на корточки.
        — Эй!  — позвал он.  — С вами все в порядке?
        — Уйдите!  — завопила Лика, которой до этого момента удавалось избегать контакта с людьми.  — Уйдите!
        Ее крик привлек плавающих на соседних дорожках людей. Они повернули в ее сторону головы, казавшиеся в эту минуту Лике противными как у монстров — лысые из-за шапочек и кровожадно жестокие из-за выпуклых очков в резиновой оправе. Монстры заинтересовались, стали подплывать.
        Лика была готова скорее умереть, чем пережить скандальный позор. Она так и крикнула:
        — Лучше умереть!
        И стала натурально захлебываться и опускаться на дно.
        — Только не в мое дежурство!  — воскликнул Лешка.
        Он в секунду сбросил спортивные штаны и майку, прыгнул в воду. Была самоубийца одета или раздета, Лешка не сообразил, когда они боролись на дне корыта. Лешка — за спасение. Девица — против. Кругом бульки-пузырьки, завихрения воды — и все как в замедленном кино, которое нужно срочно убыстрить. Да еще мешались другие добровольные спасатели или просто любопытные, которые ныряли вокруг. Они составляли группу зрителей подводного действия, активно обсуждающую спектакль на поверхности. Вынырнут, перебросятся парой фраз, и опять на дно.
        Бассейн кипел. Не умеющие плавать бабульки в полиэтиленовых чепчиках в цветочек, перебирая руками по канату дорожки, из неглубокой части бассейна устремились поближе к «сцене». У ныряющих бабульки активно интересовались: кто утонул? уже утонул? мужчина? женщина? давно?
        Лешка пробыл под водой рекордное время. Хотя силы были неравны — девушка отчаянно сопротивлялась. Но водички все же наглоталась и обмякла.
        Лешка схватил ее за волосы, потащил кверху. И, вынырнув, не озаботился вопросом, почему она нагая.
        Он даже этого не заметил. Девушку надо было откачивать, часть признаков жизни она утратила.
        Если бы действие происходило на земле, можно было сказать, что народ бросился врассыпную, освобождая инструктору проход. А здесь они врассыпную отплыли. Лешка притаранил утопленницу к лесенке, взвалил на плечо, поднялся по ступенькам и потрусил в инструкторскую — каморку, дверь которой выходила в бассейн.
        Лешка положил девушку на топчан и оказал первую помощь утопающему — точно как учили на курсах спасателей. Помощь удалась — девушка изрыгнула воду, прокашлялась, посинела, побелела и стала ровного светло-красного цвета.
        Лика испуганно оглянулась по сторонам, сдернула со спинки стула полотенце и прикрылась им.
        — Как вам не стыдно!  — воскликнула она.
        — Мне очень стыдно,  — заверил Лешка.  — Сколько работаю, деньги получаю, а еще никто не тонул. Нашатырь нюхать будете? Или резкость восприятия уже восстановилась?
        Лика смотрела на него с ужасом, если не сказать с ненавистью.
        — Резкость?  — повторил Лешка и постучал себя по голове.  — Резкость наведена?
        Лика зло кивнула. Лешка подумал, что, хотя это не зафиксировалось в его памяти, спасая утопленницу, он стянул с нее купальник.
        — Вы, знаете ли!  — произнес он возмущенно.  — Покончить с собой в общественном бассейне! Ничего оригинальнее не могли придумать? И как вам, в ваши годы, жизнь успела надоесть? Мне моя еще лет сто будет нравиться.
        — Кто вас просил ко мне подходить?  — обреченно спросила Лика.
        — А что мне было делать?  — с вызовом ответил Лешка.  — Смотреть, как вы погибаете?
        — Прислать какую-нибудь женщину!
        — А спасатель мужского пола вас не устраивает? Какие привередливые утопленники пошли!
        — Купальник,  — прошептала светло-красная от смущения Лика.
        — Плавает на дне бассейна,  — успокоил Лешка.
        — Висит в душе.
        — А как он туда переполз?
        — У вас с головой проблемы?  — спросила Лика прорезавшимся голосом.
        — Не такие, как у вас, но тоже имеются. Послушайте, девушка! Поскольку вы не проявляете естественной благодарности спасителю, значит, не оставили мыслей о самоубийстве. Суицидальностью кто занимается? Правильно! Психиатры. Вот их сейчас я и вызову.
        — Не надо психиатров!  — испугалась Лика.  — Я же вам простым русским языком объясняю. Я задумалась, со мной бывает. Забыла надеть верх купальника. Когда обнаружила, что я… что его нет… а тут вы… хотела на дне отсидеться… лучше не жить.
        — Из-за купальника?  — уточнил Лешка.  — Вернее, его отсутствия?
        Лика кивнула и закусила губу, собираясь плакать.
        — Ну, вы даете!  — развеселился Лешка, хотя на самом деле струхнул, что девушка зайдется в рыданиях.  — Да у нас тут это привычное дело! И мужики и бабы, извиняюсь, женщины регулярно под нудистов косят. А недавно детсадовская группа была полностью без плавок. Кстати, вы задумывались, почему скульпторы голых мальчиков изображали, а девочек — нет? Ну, помните, статуя писающего мальчика в Стокгольме или в Амстердаме?
        Ни там, ни там Лешка не был, зубы заговаривал, отвлекал. Не дожидаясь ответа, он тараторил:
        — Как вы себе представляете скульптуру писающей девочки? А чего вам, простите, стыдиться? Где у вас уродство и недостатки? Вам гордиться своим телом надо. А стыдиться люди должны собственной глупости и невежества.
        (В этом месте, когда мне Лешка рассказывал, Лика прокомментировала: «Сначала он не замечал, что я голая, а потом, оказалось, рассмотрел и оценку поставил».)
        — Если вы такой добрый,  — попросила Лика,  — принесите мне, пожалуйста, купальник из душа.
        — Легко!  — согласился Лешка.  — Только вы слово дайте, что обратно в корыто не броситесь топиться! У вас мама есть? Отлично? Поклянитесь своей мамой и моей заодно. Если с моей мамой что-нибудь случится,  — пригрозил он,  — я вас на том свете найду!
        И он пошел прямо в женский душ. Просто пошел — как в мужской. То ли спасенная Лика уже произвела на него неизгладимое впечатление, то ли заразила своей забывчивостью.
        Нагие женщины в душе не верещали, когда Лешка заглядывал в кабинки в поисках купальника. Женщины онемели от деловой наглости инструктора-спасателя, который кивал на купальники и спрашивал: ваш или чужой?
        Лешка не отпустил Лику домой. Она плавала под его присмотром до конца смены. «Пупырышками покрылась,  — гордо вспоминал Лешка,  — но покорно плавала. Так я ей понравился!»
        А дальше у них было как водится. Свидания, прогулки, кафе, поцелуи в парадном, свадьба.
        Тот случай в бассейне хорошенько потряс Лику, и она почти перестала впадать в забытье, контролировала себя. Но когда забеременела, когда мы пережили естественное «конечно, рано, но все равно отлично!», когда Лика стала на путь подготовки себя к материнству, припадки возобновились.
        Когда они случались дома — полбеды. Не жалко ведь нам дюжины яиц или десятикилограммовой пачки стирального порошка, который она засыпала в машину. Мы пол по колено в пене помоем и машину отремонтируем. Но ведь случись большой привет на улице, Лика под автобус может попасть! И мы стали бояться перекрестков, как злейших врагов. Отсюда — постоянный контроль по мобильному телефону и регулярные напоминания о правилах уличного движения.

* * *
        Я шла к метро и невольно присматривалась к детям, спешащим в школу. Как хорошо стали одевать малышей! Яркие курточки, смешные трикотажные шапки с помпонами, веселые рюкзачки за плечами. А мордахи такие же, как были у наших детей, которых мы наряжали, выкручивая свою фантазию, скромненько и модненько.
        Вот пацаненок точно не сделал домашнее задание. Шевелит губами — придумывает «правдивое» объяснение для учительницы. А девочка наверняка отличница, ноздри трепещут — репетирует свой ответ у доски. Этот не выспался, бедняга, а тот несет в рюкзаке «бомбу» — живую лягушку, пластикового, но очень натурального ужа или просто рогатку.
        У ограды детского сада я затормозила и понаблюдала давно забытую сцену. Два карапуза выясняют отношения. Слов не слышно, но повод для разбирательства, конечно, важный. Например, вчера состоялся обмен фонарика на водный пистолет.
        Сегодня первый хозяин фонарика хочет его обратно, потому что пистолет сломался. Конфликт! Словесные аргументы кончились, первый бьет второго. Драться по-настоящему он еще не умеет — наотмашь машет кулачком. Только бы воспитательница не подоспела, досмотреть хочется. Второму не больно, удар принимает толстая куртка на пуху, но после секундной паузы он начинает громко плакать. Первый смотрит на него внимательно, набирает сколько можно воздуха в легкие и тоже начинает орать. К ним спешит воспитательница…
        Умные детки! Оба все сделали правильно. Первый сообразил, что у внезапно нападающего есть преимущество и надо применять другое оружие.
        Второй уже усвоил: кто громче орет, тот и обиженный, его не накажут.
        Еду в метро и думаю о том, как странно (с сегодняшнего дня) я стала воспринимать детей. Старый опыт, точно старая закваска в опаре, потихоньку начинает процесс ферментации: набухания и разрастания теста. Во мне набухает сознание того, что я могу воспитать очень достойного человечка или двух, считая внука. У меня есть опыт, есть терпение, отсутствуют эгоистические интересы по устройству карьеры и личной женской судьбы, я готова отдать детям остаток жизни. Готова физически и морально.
        «Твой опыт ничего не стоит,  — возражает внутренний голос-скептик.  — Если бы родители накапливали позитивный опыт в воспитании детей, то в многодетных семьях последыши становились бы гениями или святыми пророками. Насчет моральной и физической готовности к подвигу — напыщенная фраза. Нас, женщин, сладким не корми — дай пафосу!»
        — Выходите на следующей?  — Меня толкают в плечо.
        — А какая следующая?  — спрашиваю я, уподобляясь своей рассеянной невестке.
        До работы еще пять минут пешком. Трачу их опять-таки на размышления о детях. Мне вообще не хочется ни о чем и ни о ком думать, кроме детей.
        Маленький ребенок — это вселенная, облако, в центре которого ты вращаешься. С годами вселенная-облако уменьшается и концентрируется, превращаясь в яркую самостоятельную звезду. Мой Лешка — это уже звезда. Потери облака или звезды страшны. У меня есть знакомые, которые потеряли маленьких детей, и другие, потерявшие больших. В первом случае была нелепость, во втором — война в Чечне. Смерть маленького ребенка — как потеря кислорода в воздухе. Гибель взрослого сына — как перечеркивание твоей жизни, отказ в бессмертии. И то и другое невыносимо больно, но переживаемо. Будь наоборот, было бы легче…
        Почему я о смерти? Ведь я рожать настроилась?
        Потому что мне уже за него страшно! Вдруг под машину попадет? Возьмет от Лики способность отключаться и зашагает на красный свет…
        Минуточку! Ликиных генов во мне нет и быть не может. Есть наследственность совершенно другого человека. О! Как я гоню мысли о нем! А они лезут и лезут, как белые корешки из лука-порея.
        Живучие, подлецы! Я их оборву, а они опять лезут.
        Против личности отца ребенка в качестве генофонда я ничего не имею. Против свиданий с ним — имею, но не могу противиться. Бегу по свистку, то есть по звонку. И с ужасом представляю ситуацию, когда я — женщина, которой через два года пятьдесят стукнет,  — говорю мужчине, на шесть лет меня моложе, что беременна. «Извини, милый! Но, несмотря на свой преклонный возраст, я залетела!»
        Кошмар! Хуже, чем ночной бред с детородным конвейером!

* * *
        Я работаю в государственной корпорации, которую называют естественной монополией. Мы добываем, перерабатываем и продаем нефть. Лично я ничего не добываю и не продаю, тружусь в управлении кадров. Перекладываю бумажки из одной бумажной папки в другую, из одного компьютерного файла в другой.
        Меня можно назвать человеком без специальности или профессии. Высшее образование, конечно, имеется, окончила химический факультет МГУ.
        Преподавала в школе и в ПТУ. Школа была с сильным уклоном в гуманитарные науки, поэтому химия остальными учителями, родителями и учениками воспринималась как чужеродное наслоение, вроде бородавки. Кому нужны бородавки?
        В кулинарном ПТУ я читала курс по организации общественного питания. Спрашивается: что я понимаю в общественном питании? Во-первых, есть учебники, а я человек быстро и хорошо обучаемый. Во-вторых, преподавать то, что никому не нужно, труда не составляет.
        В моей трудовой книжке значится районный отдел образования, где я трудилась методистом, парикмахерская, где была администратором, контора по озеленению — там я называлась специалистом по новым технологиям. В фирму, производящую газированные напитки (в подвале), я трудовую книжку не сдавала, вовремя унесла ноги.
        Цех вскорости разгромили не то конкуренты, не то бандиты, не то милиция.
        Прыгая с места на место, я руководствовалась двумя критериями — зарплатой и географией. Пока Лешка был маленьким, близость к дому имела решающее значение. До последнего времени зарплаты хронически не хватало. А когда десять лет назад наступили последние времена, и я выписывала липовые накладные на липовые газированные напитки, и в семье был полный швах, единственным моим желанием было добровольно сдаться в психиатрическую клинику, попроситься на койко-место.
        На помощь пришла подруга Люба, мой добрый ангел. Она купила мне с Лешкой квартиру и заставила своего мужа Антона устроить меня на работу в нефтяную корпорацию. Там я и тружусь поныне, довольная окладом и регулярными премиями.
        Ответ на вопрос, почему я не приобрела нормальную специальность, не делала карьеру на последнем месте работы, прост и сложен. Прост для миллионов женщин, которые спросят в свою очередь: зачем мне это нужно, когда мне было думать о карьере? Сложен, потому что надо рассказать всю свою жизнь. Если коротко: в нашей семье (муж, Лешка и я) упор делался не на служебный рост, а на самосовершенствование. Муж по этой тропе двигался семимильными шагами, я брела за ним.
        Выбиться из преподавателей в завучи или заместители директора ПТУ — какая проза по сравнению с тремястами двадцатью новыми прочитанными книжками! Наши интересы, моральные приоритеты, победы и свершения лежали вне производственных коллективов. Вот только кушать хотелось!
        Поэтому я работала где попало, а муж почти не утруждался, не опускался до прозы бытия.

* * *
        Поздоровавшись с коллегами, прохожу в дальний угол комнаты, где находится мой стол. Место стратегически выгодное. Компьютер повернут так, что никому не видно изображение на мониторе.
        Если кто-то приближается, я всегда успеваю переключиться на рабочую программу, закрыть книжку, которую скачала дома из Интернета и читаю.
        Со стороны посмотреть — я вечно уткнута взором в экран. Нужно иметь ноль целых пять десятых пяди во лбу, чтобы выполнять мои обязанности восемь рабочих часов. Двух часов вполне хватает.
        А если книга интересная, то работа не волк, до завтра не убежит.
        Сослуживцы ко мне относятся хорошо. Во-первых, усвоили, что я не рвусь в карьерные выси. Во-вторых, не поддаюсь на провокации, интриги и не вступаю в группировки. В-третьих, можно поплакаться мне в жилетку с гарантией, что дальше информация не уйдет. В-четвертых, меня охраняет имя Антона Хмельнова — полуолигарха-получиновника. С Любиным мужем я на короткой ноге, мы знакомы со студенчества, хотя сейчас видимся нечасто.
        Вокруг, конечно, бушуют страсти, текут подводные течения, плетутся козни, выстраиваются ходы-выходы — все десять лет, что я работаю. То нас из управления делают департаментом, то сокращают, то укрупняют, то вакансии открываются по случаю повышения начальства, то варягов присылают, то просто народ заскучает и начинает кого-нибудь со свету сживать.
        Сама себе напоминаю центр торнадо. В центре вихревой воронки — зона покоя, в которой я отсиживаюсь и наблюдаю, как одного подхватывает и уносит прочь, другого волочит по земле, и кости все его перебиты. Нет, тут я, пожалуй, на себя наговариваю. Когда я вижу, что отчаянно несправедливо сжирают человека, то подаю голос. На каком-нибудь общем собрании беру слово и поясняю, как все это выглядит с точки зрения элементарных норм порядочности и человеколюбия.
        Поэтому меня называют «наш нравственный камертон» или «священная корова с правом решающего голоса». Но своим коровьим правом я пользуюсь нечасто. Как правило, все овцы на заклание есть волки в овечьей шкуре.
        Сегодня мне не читается и уж тем более не работается. Выслушала свою коллегу, Олю Маленькую. Она подошла как бы по делу, с бумажкой, и жалуется на Олю Большую. Еще неделю назад две Оли были неразлейвода, несмотря на разницу в возрасте — тридцать и пятьдесят шесть. Нынче светит сокращение, Олю Большую, как пенсионерку, могут турнуть в первую очередь. Она ведет работу, чтобы уволили Олю Маленькую за профессиональную непригодность.
        Через час подходит Оля Большая. В ее изложении картина выглядит диаметрально противоположной.
        Мол, столько сделала для этой особы, а она неблагодарная, за неблагодарность надо наказывать.
        А мне хочется поговорить с ними просто по-бабьи, о своем. Это была бы сенсация! У Оли Маленькой глаза бы полезли из орбит.
        — Да вы что, Кира Анатольевна! Вы беременная, честно? Я думала, вы давно не… то есть, конечно,  — запутается Оля.
        — Предохраняться надо!  — авторитетно заявит Оля Большая, которая уж точно «давно не…».
        — Девочки! Что же мне делать? Срок большой!
        — Избавляться!  — скажут они хором.
        — Даже я на второго не отважилась,  — попеняет Оля Маленькая.
        — Какие дети, когда бабушкой скоро будешь?  — задаст разумный риторический вопрос Оля Большая.
        У обеих во взоре я прочту нетерпение — включить сарафанное радио, идти дальше рассказывать потрясающую новость. И зашушукается народ, забросает меня косыми взглядами. Покатится волна, дойдет до Антона. Информатора он, конечно, обматерит, а потом меня призовет. Антон хороший мужик, только очень богатый и замордованный десятилетиями ответственной работы.
        — Не твое собачье дело!  — скажу ему я.
        — Ты мне четко отвечай! Есть факт или нет факта налицо?
        — Он не на лицо, он в животе.
        — Ты сдурела на старости лет?
        — Тебя, благодетеля, не спросила, с кем мне спать и от кого рожать!
        — Кира!  — будет орать он мне в спину, потому что я развернусь и уйду.  — Кира! Если что-то надо, передай моему секретарю!
        Мечты, мечты! Никому я не признаюсь, сплетники могут отдыхать. Через несколько месяцев у меня вырастет живот, но никто не заподозрит, по какой причине. В моем возрасте женщины легко полнеют. Я буду говорить: «Климакс, на гормонах сижу, от них вес прибавляется». А потом уйду в декретный отпуск, и все выпадут в осадок. Но этой трогательной картины я не увижу. Господи, помилуй! Не дай лицезреть сослуживцев в осадке! Иначе от стыда рожу раньше времени!


        Родня
        Ирина Васильевна, мать Лики, как водится, жарила-парила, целый день у плиты простояла. Стол ломится от разносолов, а на усталую именинницу без слез не взглянешь.
        Пуховый платок, повезло, я купила в переходе метро. Могла бы поехать в дорогой магазин народных промыслов и там за другие деньги приобрела бы то же самое. Экономию компенсировала роскошным букетом в кружевной многослойной обертке. Ирина Васильевна не знала, куда пристроить вызывающе помпезный букет, поставила в большую хрустальную вазу, переселив из нее подаренные мужем гвоздики. Обертку мещанскую не сняла, и букет смотрелся как отдельный гость в маскарадном костюме.
        Лика и Лешка подарили Ирине Васильевне книгу «Ландшафтный дизайн на шести сотках», а потом, призвав всех к молчанию, вкатили в комнату главный подарок — велосипед. Молчание затянулось.
        Я кашляла, чтобы не смеяться,  — представила, как непросто будет упитанной Ирине Васильевне удерживать в равновесии центр тяжести на маленьком сиденье.
        — Полезная вещь!  — пришел в себя Митрофан Порфирьевич.
        — Спасибо, я давно такой хотела,  — вежливо и неискренне проговорила Ирина Васильевна.
        Когда рассаживались за стол, я тихо спросила Лешку:
        — Велосипед — твоя идея?
        — Ага! На даче нет велосипеда — это же глупость!
        — Циолковский!  — обругала я сына.
        — Кто-кто?  — не понял Лешка.
        — Циолковский токарный станок на свадьбу жене подарил, ему станок нужен был для опытов.
        — Берем пример со старших гениев.  — Лешка раскаяния не испытывает и скромностью не отличается.
        Тонкие материи, вроде взаимоотношений с новой родней, он во внимание не принимает. Я к вам хорошо отношусь? Хорошо! В случае нужды кровь свою отдам? Отдам! Чего еще нужно?
        Ирине Васильевне и Митрофану Порфирьевичу нужно, чтоб все было как у людей. Чтобы мы приезжали каждый выходной на дачу, ели свое варенье и свои огурцы, обсуждали проблемы всходов помидоров и заморозков в период цветения вишни. Чтобы копались в огороде и окучивали картошку. Шесть соток могут занять столько рабочей силы, сколько этой силы имеется. Конечно, Ирина Васильевна и Митрофан Порфирьевич от помощи отказываются — на словах. На деле им было бы по меньшей мере странно, если бы мы прохлаждались в тенечке, когда они корячатся.
        Мне же мило в шезлонге с книгой посидеть.
        Лешке — погонять мяч, пожарить шашлыки, врубить музыку на полную громкость. А петрушку-зеленушку мы на рынке купим.
        И получается: нас тянут в нормальную жизнь родни, а мы сопротивляемся. Я противлюсь замаскированно и идеологически. Лешка — не задумываясь и природно. Его природа состоит из науки, спорта и узкого круга личностей: Лики, меня, отца, друзей — тех, с кем ему интересно. Заставить его общаться с неинтересными людьми практически невозможно. Лешка признает обязанности, но отрицает повинности.
        Ирина Васильевна и Митрофан Порфирьевич — очень милые, хорошие люди. Я бы даже сказала, интеллигентные люди с неинтеллигентными профессиями. Она — кладовщица, он — слесарь. Работают на заводе… «Серп и молот»? «Молот и серп»? «Красный богатырь»? «Богатырь в красном»? Не помню.
        За столом, кроме хозяев и нас, присутствуют две соседки-подружки Ирины Васильевны и сестра Митрофана Порфирьевича с мужем. Звучат тосты за здоровье именинницы, споро поедаются салаты, студни — народ с работы, голодный.
        Поднимается с фужером Лешка. Сейчас брякнет что-нибудь не в дуду. Так и есть.
        — Всем известно, как много придумано анекдотов про тещу. Теща — любимый фольклорный персонаж. «Почему?» — спросим мы.
        «Ответь себе на досуге»,  — хочется сказать мне.
        Ирина Васильевна улыбается натужно и слегка испуганно. Митрофан Порфирьевич хмурится. Лика замерла от дурных предчувствий.
        — Потому что,  — как ни в чем не бывало продолжает Лешка,  — народ любит своих тещ! Смеется над ними, потому что любит!  — повторяет он, замечая на лицах присутствующих непонимание.
        «Ох, сыночек!  — думаю я.  — Будет тебе смех! Сквозь слезы!»
        — Так какой анекдот? Расскажи!  — перебивает муж сестры.
        — Например…  — с ходу соглашается Лешка, большой знаток фольклора.
        Я изо всех сил лягаю его под столом ногой.
        — Э-э-э!  — запинается Лешка.  — Примеры в данном случае не существенны. Множество проведенных ранее экспериментов доказывают верность моей теории. Давайте выпьем за мою тещу, она же, не побоимся этого слова, мать моей любимой жены!
        Все сдвигают фужеры.
        Ирине Васильевне после сегодняшнего вечера западет в голову мысль, что единственный зятек рассказывает про нее анекдоты и проводит эксперименты. Эта глупость со временем обрастет массой деталей, подтверждающих неблагонадежность Лешки. Так рождается неприязнь и семейные драмы. Втолковать это Лешке невозможно. Он слишком умный, чтобы понимать простые вещи.
        На горячее подается запеченная рыба, мясо в горшочках и рассыпчатый вареный картофель. Все выглядит очень аппетитно, но гости, как говорится, подорвались на ерунде — на закусках и без энтузиазма ковыряются в тарелках. А впереди еще десерт — торт домашнего изготовления, щедрый на жиры и холестерин.
        Лешка насытился, заскучал, хочет домой. Обращается ко мне:
        — Ты еще побудешь? Мы поехали.
        Лика слышит его вопрос и постановление. Не отрывая взгляда от тарелки, тихо произносит:
        — Я не поеду. Нужно помочь маме убрать после гостей. Вы поезжайте, я дома заночую.
        — Твой дом в другом месте!  — злится Лешка.
        — Тише!  — пинаю его локтем.  — Всякое растение, даже самое мощное, произрастает из семечка, мелкого и подчас глазу незаметного. Чтобы не росло, нужно не сажать.
        — Ты тоже ударилась в сельскохозяйственные забавы?  — хмыкает сын.
        — Я имела в виду семена раздора.
        — Мура!  — отмахивается Лешка.  — Ну что? Ударим по мясу? Тебе положить?
        — Имей терпение в очереди,  — говорю я, вяло жуя, пытаюсь зайти с другого конца.
        — Маман! Ты сегодня весь вечер притчи толкаешь. Коэльо начиталась?
        — Представь, что ты в очереди,  — продолжаю я.  — В очереди к врачу, к академику, которому ты принес свою статью, за театральными билетами, за колбасой, за пивом, наконец. Мы большой кусок жизни проводим в очередях. И хотя это время тратится впустую, без него не получить желаемого.
        — Ладно! Я не отъезжаю!  — Лешка рассмеялся.
        Юмор заключается в каламбуре. На их молодежном, сленге «отъехать» — значит прийти в восторг, получить удовольствие. (Купил классный диск. Послушал — отъехал.) Этот глагол также синоним выражению «напиться пьяным». (Слабак! Стакан принял и отъехал.) И третье значение — умереть, преставиться. (Мой дедушка давно отъехал.) Вот Лешка и смеется довольно — употребил слово в четырех значениях, и все подходят.
        Мы давно и неделикатно шушукаемся втроем.
        Поворачиваюсь к соседке справа, она же соседка по лестничной клетке Ирины Васильевны.
        — В ее-то годы и рожать!  — говорит соседка.  — У самой внук уже в первый класс пошел.
        Тема меня живо заинтересовала.
        — Женщина в возрасте родила?  — уточняю.
        — Да, пятьдесят три года, завсекцией трикотажа в нашем магазине.
        — Хватит тебе о всякой грязи говорить!  — одергивает соседку Ирина Васильевна и брезгливо морщится.
        Но меня тот факт, что не одна я дура на свете, очень греет. И есть много вопросов:
        — Как она беременность перенесла? Ребенок родился здоровеньким?
        — Пока маленький, ведь не разглядишь. Маленькие все здоровенькие, а вырастет безотцовщина, по кривой дорожке пойдет.
        — Мужа нет,  — киваю я.
        Соседка удивляется моей непонятливости:
        — Я же говорю, парализовало его от инфаркта.
        — От инсульта,  — поправляю механически,  — парализует после инсульта.
        — Один черт! Вот и сидит она, слезами умывается, ребенка грудью кормит. А на кровати муж лежит пластом, мычит и под себя ходит. А дочка не ходит, не помогает. Пока мать в силе и при деньгах была, так нужна, а теперь — сама кувыркайся со своим выродком.
        — Ребенок от другого мужчины?  — Мне интересны все детали.
        — Врать не буду, не знаю. Только она про своего мужа говорила, что у него давно конец в начало превратился.
        — Какой конец?  — удивляется Ирина Васильевна.
        Во мне умер просветитель. Не удерживаюсь от объяснений, даже когда они лишние.
        — Конец — это мужской половой орган. Например, о контактах гомосексуалистов говорят: свести концы с концами.
        Несколько секунд женщины смотрят на меня молча, переваривая информацию.
        — Нет,  — качает головой соседка.  — Они не гомосексуалисты, просто несчастные люди.
        — Как будто гомосексуалисты счастливые,  — вставляет вторая соседка.
        Разговор уходит в сторону, и я вопросом возвращаю его на старые рельсы:
        — Тяжело у завтрикотажем протекала беременность?
        Соседка не успевает ответить, именинница Ирина Васильевна рубит тему на корню:
        — Хватит нам о всяких гадостях говорить! Тьфу! Противно слушать! Сладкое подавать?
        Разговор как разговор, нормальный, женский.
        Сплетни как сплетни. А Ирина Васильевна у нас моралистка. Моралите и консоме — назидательный аллегорический спектакль и бульон. Моя подруга Люба однажды в ресторане заказала официанту моралите вместо консоме. Официант мгновенно нашелся: «Кончилось! Из меню есть только то, что галочкой отмечено». На моралите много охотников.
        Легко представить брезгливый ужас и отвращение на лице Ирины Васильевны, когда она узнает о моем грехопадении. О том, что я повторяю путь завсекцией трикотажа… Девушка в подоле принесет — на нее косятся, а если у бабушки в подоле что-то барахтается — так это ни в какие ворота. Фу, мерзость!
        Осуждать и клеймить то, к чему неспособен по старческой немощи или по темпераменту, проще простого. Многие этому предаются с вдохновенным азартом. А куда еще азарт девать?
        Уж на что наш светоч, Лев Николаевич Толстой! В молодости-то ненасытен был. А в старости, прогуливаясь с Чеховым и Горьким, выспрашивал у них подробности интимных отношений с женщинами, чем вызывал понятное смущение.
        Себя молодого Толстой называл гулякой, используя «грубое мужицкое слово», как вспоминал Чехов. Толстой ополчился на его «Даму с собачкой», называл ее развратной книгой, поощряющей блуд.
        Вот Чехов и припомнил тот разговор. А Лев Николаевич главной своей книгой считал «Путь жизни». Большинство людей о ней и не слышали, что неудивительно — это евангелие от толстовцев страшно нудное. В нем есть глава, посвященная интимным отношениям мужчины и женщины. На полном серьезе и на нескольких страницах Толстой утверждает, что совокупление без цели зачатия ребенка есть страшный грех. Послушал бы он эти проповеди в молодости!
        Впрочем, Ирина Васильевна, скорее всего, не лишена плотских радостей. Ее Митрофан-то герой! Однажды мы были у них на даче, и Митрофан Порфирьевич здорово перепил, назюзюкался до остекленения. В этом состоянии у мужиков в мозгу остается одна короткая и емкая фраза: «Бабу бы! Чужую!» Митрофан Порфирьевич, глядя хрустальными глазами прямо вперед, подлез рукой под стол, захватил мою коленку и сжал. Я повернулась к нему и сказала тихо и точно в ухо:
        — По морде захотел?
        Других, более куртуазных, отказов он бы не понял. Руку испуганно убрал. Наутро выглядел пристыженно испуганным. Видно, помнил, что домогался, получил отлуп. Но детали стерлись. А детали в этом деле играют главную роль. Я держалась гордо-холодно, хотя внутренне посмеивалась. Митрофан был вынужден подловить меня в укромном уголке и извиниться:
        — Простите за вчерашнее!
        Ответила как чопорная гранд-дама:
        — Ваши извинения принимаются. Но на будущее…
        — Никогда!  — воскликнул Митрофан Порфирьевич.
        С тех пор он держится от меня подальше и настороженно. Будто я храню на него компромат и могу в любой момент предъявить свету, то есть семье. Дурачок! Хорошо бы я выглядела, заяви Ирине Васильевне: «А ваш муж полгода назад меня за коленку щупал!»
        Как отреагирует Митрофан Порфирьевич на известие о моем интересном положении? «Вот шлюха!  — воскликнет он.  — А строила из себя честную!» Ирина Васильевна согласно кивнет и вспомнит еще одно определение для таких, как я,  — женщина легкого поведения. С полным основанием я могла бы возразить: «Мое поведение столь долго было серьезным, что порцию легкости я давно заслужила».
        Хочешь не хочешь, а с мнением новой родни приходится считаться, Лешка им не чужой. Мало того что зятек с гонором попался, так и матушка у него гулящая. Ведь известно, что с мужем я не живу десять лет, значит, ребенка нагуляла.
        Кстати, с Сергеем мы не разведены. Следовательно, юридически он будет считаться отцом ребенка. Надо при случае Сережу порадовать.

* * *
        Домой мы ехали на такси. Лика и Лешка все еще дулись друг на друга. Когда вошли в квартиру, Лешка заявил:
        — Отрубаюсь! После обильной еды и флейма (пустых разговоров) я способен только читать великого письменника Храповицкого (спать).
        Переодевшись, я пошла в ванную и услышала всхлипы на кухне. Лика сидела в моем кресле и плакала, уткнувшись в кухонное полотенце.
        — Ой!  — шмыгнула она носом.  — Ваше место заняла.
        — Сиди!  — позволила я и присела на табурет.
        — Понимаете,  — быстро заговорила невестка,  — мои родители простые люди. Но они непростые!
        — Ясно дело. А мы сложные, но несложные.
        — Да! Мама с папой очень добрые. Они меня очень любят и…  — запнулась,  — и Лешку, и вас… очень.
        — Лика! У тебя прекрасные родители! Тебе с ними повезло, да и нам тоже. Если ты видишь какие-то проблемы, причина не в Ирине Васильевне и твоем отце, а в нас. Мы кажемся снобами, хотя, тешу себя надеждой, таковыми не являемся. Просто нужно время привыкнуть друг к другу.
        «Со временем я преподнесу такой подарочек, что вам будет легко слиться на почве презрения ко мне».
        — Кира Анатольевна! Я вам тайну выдам! У ПАПЫ БЫЛА ЖЕНЩИНА!
        — Одна?  — невольно вырвалось у меня.
        — Это не мама!  — пояснила Лика.  — Это совершенно другая женщина, тоже кладовщица.
        «Любопытная специализация»,  — подумала я, но вслух ничего не сказала.
        — Она, та женщина, на заводском складе работает, а мама в цеховом,  — уточнила Лика. Рассказывая, забыла о слезах.  — У папы, это ужасно, конечно, был роман, в результате которого родился мальчик. Никто не знал, то есть не знали, от кого ребенок. Папа дополнительную работу взял и тайно помогал им. А когда мальчику исполнилось пять лет, все открылось. Ту женщину в больницу положили, некому было с Дениской сидеть. Моего братишку Денисом зовут. Подруга той кладовщицы не могла Дениску взять, потому что он краснухой заболел, а у нее свои дети. Вот папа все и сказал маме, и ушел на месяц к сыну. Что мама пережила! Как она страдала!
        — Надо думать, бедная женщина!
        — А потом папа пришел и говорит нам: согласен на любой ваш приговор, вы моя семья, я вас люблю больше жизни, мне, подлецу, нет прощения, но подлецом я быть не желаю, чтобы бросить одного больного мальца в пустой квартире.
        Когда Лика волнуется, речь ее становится простонародной, совсем как у Ирины Васильевны.
        — И каков был приговор?
        — Мама сказала: «Живи, но чтобы ни полсловом, ни полвзглядом я о тех не слышала». Кира Анатольевна!  — заговорщически зашептала Лика.  — Мама их кровати в спальне раздвинула и тумбочку в середину поставила. Понимаете?
        — Догадываюсь. Епитимья отлучением от тела. Долго продержались?
        — Три года!
        Я не уловила, говорит Лика с гордостью или с печалью.
        — Сколько же сейчас Денису лет?
        — Двенадцать. Вы никому не говорите, но я с ним вижусь. Папе ведь нельзя, а он мне все-таки братишка, в смысле Дениска. Смешной, хулиганит, но учится хорошо. Кира Анатольевна, можно мне Дениску сюда привести? Я хочу с ним математикой заняться, чтобы он перевелся в математическую гимназию.
        — Конечно, приводи. Я питаю особую нежность к внебрачным детям. Лешка знает о твоем брате?
        «Не проговорился мне, секретчик!» — подумала я с досадой.
        — Что вы! Никто ничего не знает! Мама не знает, что папа материально помогает. Папа не знает, что мама через своих приятельниц на заводе передает Денису одежду и другие вещи, она ведь думает, будто они бедствуют. Папа и мама не знают, что я с братом общаюсь. Только тетя Люда, мать Дениса, в курсе, но она не болтливая.
        — Тайны мадридского двора!
        — Да! Вот я и говорю, кажется, простые незамысловатые люди, а на самом деле у них шекспировские страсти бушуют. У вас наоборот: все очень умные, но никто не прячется, говорят, что на языке, живут не оглядываясь. Я не знаю, что лучше.
        Вдруг Лика округлила глаза и схватилась за живот:
        — Он шевелится!
        — Это пульсирует брюшная артерия.
        — Нет, точно он, так раньше не было.
        — Вот и отлично!
        Я тоже схватилась за живот, в котором ощутила толчки. Дядя с племянником азбукой Морзе переговариваются?
        Лицо у Лики стало отрешенным — впала в очередной ступор. Пусть немного помедитирует, пока я Лешку в чувство приведу.
        Пришла в их комнату и рывком сдернула с Лешки одеяло.
        — Дрыхнешь, бессовестный! У тебя там ребенок шевелится, а ты храпишь!
        — Где? Что?  — вскочил Лешка.  — Кто шевелится?
        — Твой ребенок! И запомни!  — Я схватила ремень и принялась его стегать.  — Никогда! Никогда! Никогда не ложись спать, не помирившись с женой!
        Лешка помчался на кухню.
        Кто сказал, что у нас мудреная семья? Куда уж проще — беременная мама наказывает ремнем великовозрастного сына.
        Последний, точнее, предпоследний, раз я с полотенцем гонялась за Лешкой по квартире, когда он учился в седьмом классе. Перед приходом какой-то комиссии в школу он с приятелем поменял местами таблички «Туалет» и «Директор».


        Подруга 1
        Прошел месяц. Два внутриутробных создания подросли: у меня появился небольшой животик, у Лики — порядочный. Мы уж думали, не ждать ли близнецов. Сделали Лике ультразвук, все нормально, один мальчик. Я запаниковала: нет ли у меня маловодия, почему живот не крупнеет, и тоже ультразвук сделала, тайно. Все в норме, девочка.
        У меня будет доченька! Хорошенькая, во младенчестве кудрявенькая, буду покупать ей платья с оборочками, заплетать косички и отдам в музыкальную школу по классу фортепиано. А если даун родится? Даун-девочка все-таки лучше, чем даун-мальчик!
        Лика стоит на учете в женской консультации, как и все прочие беременные, каждые две недели ходит к врачу. Ее там осматривают, измеряют, взвешивают, дают направления на анализы. Мы следим, чтобы Лика не пропустила очередной визит к доктору. Я же ни на какие учеты не становилась, хотя нахожусь в группе риска, ведь я даже не просто позднородящая, а сверхпоздно. К врачу не иду по той же причине, по какой никому не открываюсь,  — мне стыдно. И еще не хочется выслушивать предложений по умерщвлению плода. Это не плод, это мой ребенок.
        Но теоретически я слежу за здоровьем, и жаловаться на него грех. Даже давление, без кофе и сигарет, пришло в норму, гемоглобин отличный (у Лики пониженный, мы ее пичкаем зеленью и гранатом). Я регулярно шарю по Интернету, в нем полно сайтов про беременность, с вопросами и ответами, а также чатов, где беременные молодые женщины обмениваются информацией. Лика пишет в эти чаты, я только инкогнито читаю. Мой интерес не вызывает подозрений — как бы для невестки стараюсь.
        В последнее время стала часто вспоминать маму.
        Скучаю без нее пронзительно. Будь она жива, взяла бы на себя большую часть моих сомнений, обид и страхов. Бабушкам на сносях тоже нужны мамы!

* * *
        Мама умерла, когда я училась на втором курсе университета. У нее была прободная язва, желудок разорвало на части. Я пришла домой, она лежит на диване, скрючившись в болевом шоке, коленки у подбородка. На носилках в «скорую» так и несли, как воробушек, свернутую. До больницы живую не довезли. Умерла, с трудом выпрямили. Когда я училась на пятом курсе, умер папа, от инфаркта.
        Прошло больше двадцати лет, а я не могу смириться с их потерей. Могу только задвинуть мысли о них в дальний темный угол сознания и не трогать.
        Даже Лешке про бабушку с дедушкой мало рассказывала. Только вкратце: она была учителем, он инженером, они были прекрасными людьми.
        За столько лет у меня не появилось светлой печали в памяти о родителях. Начну о них думать — горло обручем стягивает. Я никогда не прощу их безвременного ухода! Не знаю кому, но — не прощу!
        Отец моего ребенка три недели не кажется — в командировке, дважды звонил. Когда любят, звонят пять раз на день…
        Моя тайна перезрела, отчаянно хочется с кем-нибудь ею поделиться. У меня столько мыслей, новых чувств, ощущений — распирает. Постоянно веду внутренние монологи сама с собой, рассказываю себе о себе. Иногда мне кажется, что эти знания и чувства бесценны и должны войти в копилку человеческой мудрости, научной и поэтической, иногда — что они интересны только мне.
        Выбора, кому первому открыться, по большому счету нет. Конечно, подруге Любе! Несколько слов о ней…
        Я не сумею связно рассказать о Любе. Отделаться общими фразами, что, мол, она уникальный, неповторимый человек,  — значит ничего не сказать. Она как торт, большой и в розочках. С какого места его кушать? Послойно анализировать?
        Технологию печения отразить?
        Можно начать сначала, с нашего знакомства.
        Только я все равно собьюсь на параллельные сюжеты, стройного повествования не выйдет.

* * *
        Весна, первые теплые майские дни, я учусь на первом курсе. Иду по Тверскому бульвару в сторону кинотеатра повторного фильма. Там ждет подруга. Мне преграждает дорогу невысокая девушка с круглым потным лицом. Такое впечатление, что она нарядилась на свидание, прическу сделала, лаком покрыла, а потом давала круги по беговой дорожке стадиона. Впрочем, так и было.
        — Стой! Ты местная?
        — Нет,  — сурово отвечаю.  — Я живу в Кузьминках.
        — Но в принципе москвичка?
        — В принципе.
        — Где памятник Тимирязеву?
        — Наверное, в Тимирязевской академии,  — усмехаюсь.
        — Там я уже была, мимо. Он сказал: на бульваре. Перечисли московские бульвары!
        — Страстной, Тверской, Гоголевский… Послушайте, что вам от меня надо?
        — Мне нужен памятник Тимирязеву.
        — У меня его нет.
        — Москвичи, задери вас леший!  — Она вытирает ладошкой пот со лба, задевает глаза, тушь и тени тянутся грязной полосой по щеке.  — Ты пятая! Никто не знает, где стоит Тимирязев! Для чего его тогда поставили?
        — Вы тушь размазали.
        Она достает платок, сует мне в руки:
        — На! Вытри!  — подставляет лицо.
        «Эти приезжие,  — думаю я,  — такие бесцеремонные, никакой культуры!» Но покорно привожу ее лицо в порядок. Попутно удостаиваюсь комплимента:
        — Ты красивая. Мне три часа девчонки рожу малевали, а на тебя не нарисуешься.
        Она говорит без доли зависти, точнее, с хорошей завистью, без упрека.
        — Возьмите,  — возвращаю платок.  — Теперь все в порядке. Я могу идти?
        — А Тимирязев?
        — Извините, не знаю и тороплюсь.
        — А как же я?
        — Что — вы?  — теряю терпение.
        — Он мне сказал: на каком-то бульваре у памятника Тимирязеву, в шесть часов. Уже полседьмого! Такой парень! Мы три раза виделись, а потом я влюбилась с первого взгляда!
        «Отличный стеб»,  — подумала я. Стебом мы называли шутку, розыгрыш, смешную ситуацию.
        Уметь стебаться — значило уметь хохмить. Остроумный человек соответственно именовался стебком. И эту девушку я записала в стебки. Надо же придумать: виделись три раза, а потом влюбилась с первого взгляда!
        Но это был не стеб. И о речи Любаши следует рассказать отдельно, связного повествования я не обещала. Начнем издалека, с известных людей современности. Бывший премьер-министр Черномырдин уж как ляпнет — сатирики от зависти съедают свои тупые перья. Чего стоит только фраза «хотели как лучше…». Далее… Президент Соединенных Штатов Америки Джордж Буш-младший. Его оговорки потянули на две книги. Даже термин появился — бушизмы, как синоним глупости. Кто-нибудь станет утверждать, что в премьер-министры России или в президенты США выбиваются идиоты? Никто не станет! Так и Любаня моя! Она не идиотка, просто у нее речь сумасшедшего.
        И ведь все, что она несет, по смыслу понятно и по экспрессии точно. Поссорилась в деканате с секретаршей, которая потеряла ее зачетку, теперь головная боль все зачеты и результаты экзаменов восстанавливать. Люба так описывает свою реакцию: «Я упала в обморок от возмущения, развернулась и ушла!»
        Со временем я превратилась в переводчика с Любочкиного на русский. Сходили в театр, в компании моих приятелей она делится:
        — Смотрели с Кирой «Три сестры» во МХАТе. Я получила низменное удовольствие!
        Народ притих, думает: что там у Чехова крамольного?
        — Неземное,  — перевожу я.  — Люба получила неземное удовольствие.
        Когда она употребляет иностранные голова, это вообще швах.
        — Увидела дом на набережной — прямо дежустив у меня! Как будто я тут раньше была.
        — Дежа вю,  — поправляю я.  — Дежустив — это десерт.  — И начинаю сама смеяться, придумав: — Встретились как-то Де Жавю и Де Жустив…
        Мои попытки привить ей литературную речь кончились полным провалом.
        — Люба! В замке поворачивается ключ!
        — А я как сказала?
        — «Повернула замок в двери».
        — Подумаешь, ты же поняла.
        — Люба! Так не говорят: он обманул мои иллюзии. Иллюзии — это уже обман.
        — Значит, он дважды обманул!
        — Люба! Как сказать по-русски «я улыбалась всем телом»?
        — Так и сказать!
        В добавление к изысканной речи Люба имеет неистребимый южнорусский акцент. Ее «хэкание» особенно заметно, когда звук «г» идет перед согласной. Мой муж Сергей обожал придумывать для нее каверзные предложения.
        — Любаня, скажи: «Глеб показал свою гренку».
        Люба послушно произносит:
        — Хлеб показал свою хренку.
        Сергей специально выискивал фразы, нейтральные на русском и неприличные на украинском.
        — Любаня! Переведи: «Куда бумагу деть?»

* * *
        Наверное, с той ее нелепой фразы про первую любовь и началась наша дружба. Отбросив столичный снобизм, я с интересом смотрела на девушку.
        — Я Люба,  — представилась она.  — А ты?
        — Кира.
        — Как Кира полностью?
        — И полностью и кратко только Кира.
        — Запомню. Как революционер, но без окончания.
        — Какой революционер?
        — Киров, не знаешь, что ли? Говорят, его Сталин от ревности зарезал в попытке самоубийства.
        — Вообще-то Кирова убили в Ленинграде.
        — Кто говорит, что в Москве? Я в станкостроительном учусь, а ты где?
        — В МГУ, на химическом факультете.
        — В самом МГУ?! Зашибись!
        Ее восхищение мне польстило. Но Люба вспомнила, что она тут по делу:
        — Слушай, что мы с тобой болтаем, когда у меня судьба рушится? Где Тимирязев? Это кто стоит?
        Она показала на памятник у Никитских ворот, в конце Тверского бульвара, на углу с Герцена (ныне Большой Никитской). Я честно призналась, что не знаю. Кстати, потом мы любили экзаменовать москвичей: где памятник Тимирязеву? Или: кому памятник в конце Тверского? Восемь из десяти не знают.
        А памятник большой, как уменьшенная копия снесенного Дзержинского. Его почему-то не замечают.
        — Вот он, видишь?  — затрепетала Люба, когда мы подходили.
        — Со спины я не могу сказать, кому памятник.
        — Да не памятник! Антон! Я сейчас описаюсь, он с цветами!
        Молодой человек, внешность которого я бы описала как табуретка с ушами, действительно держал букет цветов. Трогательно: рука вытянута, словно капающее эскимо держит, тюльпаны поникли, согнулись, смотрят в землю.
        — На!  — Он протянул Любе «букет» и уставился на меня.  — Сорок минут стою, зимой бы шары отморозил.
        «Провинция,  — подумала я.  — Две провинции».
        Но Антон мне понравился. Главным образом, потому, что я ему не понравилась. Он смотрел на меня не отрываясь и не видел! Он видел только Любу. Оттопыренными ушами, затылком, всем своим, как она скажет потом, «улыбающимся телом» — только ее! Чужая любовь, зарождающаяся и мощная, какую трудно описать словами из-за того, что она переливается северным сиянием, ни секунды не постоянна и в то же время очень прочна и надежна,  — это как электрическое поле, в которое ты шагнул.
        Да и вызывали в те годы у меня интерес только люди, которые не проявляли рьяного интереса ко мне. Я, наверное, не могла жить без воздыхателей, потому что они были всегда, но уже утомили. Как в песне:
        Ах, кавалеров мне вполне хватает,
        Но нет любви хорошей у меня.
        Люба тараторила со скоростью телеграфного аппарата:
        — Это Кира, моя подруга (уже подруга!). Отгадай, где учится. Не поверишь, в самом МГУ. Правда, красивая? Я как увидела, прямо присела — везет же некоторым! Но она простая, ты не думай. Кира, ты правда простая?
        — Как валенок!  — Я рассмеялась.
        — Видал зубы?  — восхитилась Люба.  — Кира, покажи еще раз зубы, Голливуд отдыхает.
        Ни до, ни после я не встречала женщину, способную при мужчине, в которого влюблена, хвалить другую. Причем восхищаться искренне, без бабьих штучек, без напрашивания на протест, мол, ты, а не эта красотка всех милее. Если Люба чему-то радуется, то без подтекста или мыслей о выгоде. Если ненавидит — то наотмашь. Можно сказать, ее натура примитивна. А можно — что она всех нас обогнала в эволюции души.
        — До свидания!  — попрощалась я.  — Приятно было познакомиться.
        Перешла бульвар, улицу Герцена, когда услышала «Кира!» и разбойничий свист. Они стояли у ТАСС, через дорогу от кинотеатра повторного фильма (давно закрытого), по шоссе непрерывно двигались машины. Антон, заложив пальцы в рот, пронзительно свистел.
        — Стой!  — орала Люба.  — А телефон?
        Машины остановились на светофоре, ребята перебежали через дорогу.
        — Ты телефон свой не дала!  — потребовала Люба.  — Куда записать? Дай ручку!
        Почему-то у нее не было сумочки. И она записала… на руке Антона. Получилось как татуировка, меня очень тронуло.
        Люба позвонила через несколько дней:
        — Записывай адрес общаги, с тебя бутылка красного, сегодня вечером.
        — Чего красного?  — не поняла я.  — Вечер у меня занят.
        — Вина красного или белого, чтоб не водки, водку пацаны купят, а я галушек наварганила. Как не можешь? Ой! А я уже всем про тебя рассказала! Ой, Кирка!
        Отец выбирал мне имя гладкое и прочное, чтобы у него не было вариантов. Но ласкательных суффиксов родители обнаружили массу — Кирочка, Кирюшенька, Кирюлечка… А в школе за худобу и долговязость завистницы девчонки звали меня Киркой, как инструмент шахтера. Надо ли говорить, что вариант моего имени с уменьшительным суффиксом мне крайне не нравился? Но Любино «Кирка» прозвучало как обращение младшей сестры.
        Если сравнивать нашу дружбу с сестринскими отношениями (Люба тоже одна у родителей), то роли постоянно менялись: то я оказывалась старшей, то она. Зависело от того, кто кого на плаву держит. Так было и у нас в семье: то папа главный, то мама главная. Наверное, это называется гармонией, которая есть равновесие.
        Поехала я в общагу к Любе. Свадебным генералом или, точнее, слоном на ярмарке она меня водила по комнатам и знакомила с подружками.
        Потом сидели за столом, пили водку и «красное».
        Бравые юноши-станкостроители, только захмелев, осмелели и начали приставать. Люба кричала с другого конца стола:
        — Антон! Чего там Петька к Кире клеится? Отлипни его! Нашелся кавалер! Для Киры!!!
        Инициатором нашего общения была Люба. В ней непостижимым образом умещались две страстные любви одновременно — к Антону и ко мне.
        В ответ я не могла не вводить их в свой круг. Каюсь, был с моей стороны элемент циркового представления: познакомьтесь, друзья, Люба и Антон, гости столицы, студенты передовых вузов.
        Антон учился в Керосинке, институте нефти и газа. Это сейчас туда очереди длиннее, чем в театральный, а в семидесятые годы мало было охотников работать за полярным кругом в вечной мерзлоте. В Любин станкостроительный и в Керосинку поступали московские троечники и ребята из провинции. Лучшие ребята из провинции — они потом нам показали, кто сколько может и стоит.
        Когда умерла мама, я не зафиксировала момент появления Любы рядом. Я получила страшный удар, падала навзничь. Люба меня подхватила и моего отца тоже. Ему было столько лет, сколько мне сейчас, а я помню его старичком с дребезжащим голосом и дрожащими руками. Он так и не оправился от потери.
        Люба переехала к нам, стала нянькой, кухаркой и утешительницей. Утешала одной фразой. Повторила ее, наверное, миллион раз: «Люди умирают! Умирают, хоть ты их режь!» Она была поплавком, который тянул нас вверх, тренером, который тормошил спортсмена в нокауте, детсадовской воспитательницей, которая следит за режимом сна и приема пищи. В такой замечательной обстановке протекал их праздник любви с Антоном.
        Вечерами он сидел на нашей кухне и переписывал конспекты работ Ленина, Маркса и Энгельса.
        Хотя мы были технарями, каждый семестр включал общественную дисциплину: исторический материализм, марксистско-ленинскую философию, историю КПСС, критику буржуазных теорий. На экзамен нужно было приносить по десятку конспектов работ классиков. Никто этих работ не читал, списывали друг у друга, не вдумываясь, что там Ленин не поделил с Каутским.
        Если меня спросить, чем наше поколение отличается от поколения наших детей, то я вспомню это тупое переписывание абракадабры. Мы воспитаны на бесполезной работе. Мы прокладывали себе путь, не спрашивая, кто вешки установил. Мы терпеливы в глупости и закалены в мартышкином труде. Мы выносливы, как бедуинские верблюды в пустыне. А наши умные дети, знающие в совершенстве языки, подключенные кровеносной системой к компьютерам, хотят все и сразу, с вечера на утро. Они спрашивают «зачем?» в тех ситуациях, когда мы не задавали вопросов, потому что слышали «надо!». Они думают, будто далеко шагнули вперед в сравнении с нами. Шагнули. Только без панциря. Он у них не вырос, а у нас броня ого-го!
        На свадьбу Любы и Антона приехали их родные, ее — из Херсона, его — из Брянска. Жили у нас, спали на полу. В туалет стояла очередь, на плите постоянно что-то кипело, по квартире на веревках висело мокрое белье, балкон был завален мешками с картошкой и луком, банками с консервами, холодильник забит рыбой и домашней колбасой.
        Вечерами на кухне сваты, как называли себя родители Любы и Антона, хорошенько выпивали — сдруживалась родня — и пели протяжные песни, украинские и русские. Соседи от возмущения колотили по батарее. Сваты думали, что у москвичей принято перестукиваться в двенадцать ночи, и вежливо стучали по радиаторам в ответ.
        Этот цыганский табор вернул в наш дом жизнь.
        Бытовые неудобства — мелочь по сравнению с жизнелюбием, которое заполнило нашу квартиру до потолка. Нас с отцом сразу приняли в родственный круг. Меня до сих пор называют Наша-Кирау-Москве. Отца чуть не женили. Он робел перед женщинами с пышным телом и мощным южным темпераментом. Но какую-то маленькую, несожженную, часть его души они радовали.
        — Ото у нас есть одна вдовица,  — сватали папу,  — як и вы, Анатолию Петрович. Женщина чистоплотная, курей разводит, шоб яйца на продажу. Свой дом, участок, садик, виноградник имеются. Опять-таки от мужа остался мотор для лодки. А лодки нет, схнила, врать не буду.
        — Э-э-э, мэ-мэ-мэ,  — мялся отец.  — Я, право, вам благодарен за участие…
        — Та какое участие? Я ж не себя! Ховорю — вдовица с курями.
        Только папа отобьется от одной кандидатки, на следующий день ему другую подсовывают, уже из Брянской области:
        — Учительница младших классов, лет сорок, замужем не была, но не больная, так жизнь повернулась. Жилищные условия — в отдельной квартире.
        — Спасибо,  — юлит папа,  — но этот разговор несколько преждевременен.
        — Никто не торопит. Значит, она вам напишет или вы ей? А лучшее — пусть приедет, тут и познакомитесь.
        — Нет!  — испуганно вскрикивает папа.  — He надо приезжать! Я напишу… сам.
        И осталось у нас несколько адресов, по которым, наверное, ждали и не дождались женщины весточки от жениха из столицы. Папа ни разу не съездил ни в Брянскую область, ни в Херсонскую.
        Опасался активных свах да и плохо себя чувствовал.
        Мы с Сергеем любили отдыхать у Любиной и Антона родни. Какие грибы под Брянщиной! Какая рыба, арбузы, виноград и персики на Херсонщине!
        Помню, первый раз приехали с мужем на Украину. Там все говорят полувопросительными предложениями, приставляя в конце «чи шо?». Дождь пойдет, чи шо? Надо кавунов (арбузов) купить, чи шо?
        — Ничего не понимаю,  — признался мне Сергей.  — Какой-то артикль чишо.
        — Или что,  — перевела я.  — Чи шо — значит «или что». Пойдем купаться, чи шо?
        — Сначала чишо, потом купаться.
        И с тех пор на нашем с ним языке «чишо» обозначало занятие любовью.
        Конечно, и к нам приезжали. Не только прямые родственники Любы и Антона, но и двоюродные братья и сестры их соседей ехали в Москву за дефицитными промтоварами, искать правду в прокуратуре, поступать в институты. Эти нашествия не были нам в тягость, только в корысть. Навезут продуктов на полгода и еще сокрушаются:
        — Что ж вы в зиму без картошки? К поезду подойдете, я мешка три передам. Хватит?
        Гости девушки и женщины обязательно устраивали генеральную уборку в квартире. Приду вечером с работы — только руками развожу:
        — Таня! (Галя, Маня, Света…) Ты на что время тратишь? Тебе к экзаменам готовиться надо! И потолок побелила!
        — Та я трошки прибралась. Люба ховорила, что вы борщ со старым салом не любите, чи шо? Так я маслом подсолнечным заправила. А тюлевые занавески хладить или так повесим?
        Гости-мужчины были исключительно рукастые.
        После их отъезда в доме не оставалось ни одного капающего крана или висящей на соплях розетки.
        Не могу сказать, что мы скучали без гостей. Но когда их долго не было, нет-нет да заметит Сергей или Лешка:
        — Пылищи набралось,  — и подражая украинскому акценту: — Шо-то нихто з Херсону нэ еде.
        Теперь перестали ездить вовсе. Старики умерли или одряхлели, молодежь отоваривается на местах и поступает в свои национальные вузы. И все мы, спасибо перестройке,  — как птицы с выщипанными крыльями. Без маховых перьев летать нельзя.
        Еще одно слово из украинского перешло в наш семейный язык, полностью изменив значение. По-украински доба — сутки, цылодобово — круглосуточно. Но у нас цылодобово — выражение крайней эмоциональной экспрессии, как положительной, так и отрицательной. Упал кирпич на ногу — цылодобово! Выиграли в лотерею пылесос — цылодобово!

* * *
        После свадьбы Люба и Антон два месяца жили у нас, никак не могли снять комнату. Они вдребезги, на досточки, разрушили диван-кровать. Ночные звуки их бушующей плоти разбудили во мне половой инстинкт. Раньше никакого биологического зова я не испытывала. А тут прямо пылала огнем и скручивалась от томления. Как-то встала ночью воды попить. Папа в проходной комнате плакал, уткнувшись в подушку. Я сделала вид, что не заметила. Выпила воды, вернулась, подсела к нему.
        Мы плакали обнявшись. Папа — в тоске по маме, я — не зная, куда пристроить свои инстинкты. А в соседней комнате скрипел-грохотал диван…
        Старшую дочь Люба родила на пятом курсе, защищая диплом. По списку она была десятой, но, не дожидаясь очереди, обхватив живот, ворвалась в аудиторию:
        — Я рожаю! Схватки! Скорей меня защищайте!
        Дипломная комиссия перепугалась, и ей задали только один вопрос:
        — Вы на какую оценку рассчитывали?
        Люба не смогла сразу ответить, скривилась от боли.
        — Пять!  — замахал руками председатель комиссии.  — Вы получаете «отлично»! «Скорую»! Девушка, только не здесь!
        Еще сутки Люба пролежала в больнице, пока не родилась Алиска. Младшего сына, Егорку, она родила уже на Севере.
        Антона распределили в Сургут. Они жили в продуваемом бараке. Зимой до льда замерзали стены, у детей с декабря по июнь зелеными вожжами из носа текли сопли. На три летних месяца детей с Севера увозили в пионерские лагеря.
        Я приходила на вокзал — увидеть, передать гостинцы. Поезда с детьми все шли и шли. Радио объявляло: из Тюмени, из Мурманска, из Норильска, из Сургута… Поезда, забитые детьми, как в войну. Детям нужны солнце и фрукты. Я даже боюсь задать вопрос, где берут сегодняшние дети-северяне солнце и витамины.
        Летнего запаса здоровья Алиске и Егорке хватало до Нового года, а потом снова — бронхиты, гаймориты, ангины. У бабушки на каникулах они были загорелыми и крепкими, к весне — дохлятиками.
        Для Любы, выросшей на юге, круглосуточные полярные ночи, морозы и метели были почти каторгой. Но за мужем она бы поехала и на каторгу.
        Очень долго жизнь ребят напоминала мне борьбу за выживание. И все, что они теперь имеют, заслужили по праву.
        Антон успешно двигался по служебной лестнице, к моменту дележа нефтяного пирога имел в руках большой ножик. Но из государственной корпорации не ушел, превратился в метиса — гибрида олигарха и чиновника. Ребята вдруг разбогатели.
        Конечно, деньги у них были всегда. Приезжали в Москву — шиковали, как капитаны дальнего плавания. Но теперь денег стало не просто много, а не переварить.
        У меня же все катилось по наклонной: семья, работа, психическое состояние. Люба приехала отправлять детей на учебу в Англию и покупать квартиру в Москве. Детей она отправила, а первой квартиру купила мне. Возражения отмела с обидой:
        — Неужели я бы от тебя не взяла?
        — Хорошо, но только если ты и себе купишь апартаменты.
        — Гроши кончились.
        — Вот видишь!
        Она набрала их сургутский номер:
        — Антон! Кирка стоит в позе, можешь мне пять тысяч зеленых выслать, чтоб ее распрямить?
        Тогда, в начале девяностых, хорошая квартира в центре так и стоила — пять тысяч долларов. Для меня эта сумма была не просто большой. Астрономической!
        Люба купила четырехкомнатную квартиру на Ленинском проспекте. От меня десять минут езды.
        Но жила там недолго.


        Подруга 2
        Лет семь назад Люба поселилась на Майорке, на одном из островов Балеарского архипелага, в Испании. Приезжает два-три раза в год, но никогда — зимой. Она натерпелась холодов на всю оставшуюся жизнь. Антон к ней периодически, но не часто летает.
        Не знаю, что произошло между ними. В своей семье не разобраться, что уж других судить. Они не разводились, не ссорились, они по-прежнему муж и жена.
        — Но почему?  — пытала я Любу.  — Как можешь ты допустить, что Антон приходит вечерами в пустую квартиру? Как можешь ты без него существовать? Вы выдержали испытание холодом, нищетой, болезнями детей, а богатством не выдержали?
        — Оно рассосалось,  — ответила Люба.
        — Что «оно»? Любовь? Муж, дети?
        — Все! Был тугой комок, стала тонкая пленка. Такая тонкая, что и дыр не заметно. Да ты не переживай, у нас все отлично. Вот в Англию полечу. Барон охоту на лис завел. Костюмов специальных из сукна нашили, красное с белым и при котелке. Буду за лисами на лошади скакать.
        Старшая дочь Хмельновых Алиса вышла замуж за обнищавшего английского барона. На папины деньги баронесса отремонтировала родовой замок.
        Теперь там какая-то помесь музея и отеля. Егорка Хмельнов ушел в бизнес. Что-то с помощью папы отпочковал от российской промышленности и качает нашу нефть в Англию.
        Наверное, Алиса и Егорка, которые для меня почти такие же родные, как Лешка, никогда не вернутся на Родину. Мне от этого плохо. Мне кажется, будто их обокрали, хотя они разбогатели.
        — Почему Лешка не ездит к моим?  — спрашивает Люба.
        — Он ездил… он весь в науке, ты же знаешь.
        Лешка один раз наведал в туманном Альбионе друзей детства. Его приняли по первому классу.
        Вернулся, сказал: «Мне это неинтересно!» — и прекратил общение. Первый перестал отвечать на электронные письма, даже на дни рождения забывает без моего напоминания Алиске и Егорке позвонить. Они ему неинтересны. Точка. Кол на голове теши!
        — Я никому не нужна,  — Люба усмехалась, плакала без слез,  — ни Антону, ни детям.
        — Ты максималистка! Тебе подавай быть нужной на сто процентов, а восемьдесят, сорок или тридцать тебя не устраивают! Дети выросли, у них своя жизнь, они не болеют и плевали на наш жизненный опыт.
        — Муж тоже вырос?
        — А ты хочешь, чтобы он, как в двадцать лет, табуреткой с ушами торчал у памятника Тимирязеву?
        — Кирка! У нас все нормально. На других посмотреть, так они только зубами в глотку друг другу не вонзаются. Вот и ты с Сергеем… не смогла… Но когда вакуум в двадцати или в шестидесяти процентах, надо его каким-то дерьмом заполнять? Вот я собой и заполнила.
        — Ты себя называешь дерьмом?
        — Не придирайся к словам. Лучше приезжай ко мне на Майорку! Все поймешь!
        Но прежде чем нанести визит, я регулярно общалась с Любой по телефону. Там у них целая колония отселенных жен новых русских образовалась.
        — Что вы делаете?  — кипятилась я.  — Прозябаете? Я читала в газете: тупеют, жиреют и спят со своими шоферами.
        — Про банкиршу Райку, что ли, написали?  — живо интересовалась Люба.
        — Меня не интересует Райка! Меня волнуешь ты! Чем у тебя день заполнен?
        — Во-первых, дом и участок. Во-вторых, я стала писать.
        — Кому?
        — Писать — это рисовать, деревня! Беру уроки акварели. Еще хочу вокалом заняться, диск свой иметь.
        Как я поняла, маленькое сообщество российских женщин бесилось с жиру. То они повально увлекались живописью, то музыкой, то делали пластические операции. Люба приехала в Москву из Швейцарии, где ей утянули лицо и впрыснули какой-то распирающий состав в губы. Я без дрожи не могла смотреть на ее губы — африканские лепешки.
        — Через месяц,  — хлопала Люба телячьими губами,  — спустятся, в норму придут.  — Сама же подходила к зеркалу и ругалась: — Половые губы на харю натянула, дурында! Может, их розовым перламутром закрасить?
        — Теть Люба!  — веселился Лешка.  — Только зеленым! Вы ж у нас хиппи, цылодобово!
        Я все откладывала поездку к Любе. Не получалось денег скопить. Пока у нее не лопнуло терпение — прислала мне два авиабилета, туда и обратно с двухнедельным интервалом.
        Майорка — это сказка! Я вспоминаю о ней с содроганием. Я там, как выражается мой сын, чуть адидасы не отбросила.
        Рай невозможно описать, потому что слова чернобелые, не имеют красок и запаха. Единственное, в чем я разочаровалась, когда мы ехали из аэропорта Пальма-де-Майорка, столицы острова, так это в авторах Библии, которые нам рай в другой жизни придумали. Халтурщики! Просто описали эту средиземноморскую благодать! Буйство зелени, цветов разноцветье, яркая лазурь моря и воздух как вермут! Газообразный вермут! Его можно резать на куски и продавать в полиэтиленовых пакетах.
        К поездке я подготовилась. Все, что можно было прочитать о Майорке, прочитала.
        — Мы находимся в столице?  — Я листала блокнот.  — Куда мы уезжаем? Я хочу посмотреть здесь дворец Альмудайна, где жили короли-мавры, а впоследствии — короли католические. На Майорке,  — читала я,  — оставили следы многие народы античности: финикияне, византийцы, арабы. Интерес также представляют Кафедральный собор, здание Консуладо-дель-Мар, монастырь Святого Франциска…
        — Сеньора знает Майорку,  — уважительно отозвался таксист.
        Он говорил по-испански, Люба мне перевела.
        — Сеньора — академике русо,  — записала меня подружка в русские академики и забрала у меня блокнот.  — Все увидишь! И пещеры со сталактитами, и готические храмы, и потрясающие пляжи с белым песком и сосновыми рощами, и аквапарки, и дельфинарий, и черта лысого. Но сначала — домой! А в Пальму еще приедем специально, у меня программа для тебя по часам расписана.
        Программе не суждено было осуществиться.
        По дороге в городишко, где обосновались русские дамы полусвета, Люба показывала достопримечательности:
        — Это вилла Майкла Дугласа. Смотри, смотри, на горе, видишь дом с колоннами? Там принцесса Диана со своими бойфрендами тусовалась. А тут королевская семья любит отдыхать.
        — Каких королей?
        — Испанских, порсупуэсто (конечно)!  — воскликнул таксист (хотя мы говорили по-русски!).  — Король Хуан Карлос и донья София,  — произнес он с монархическим восторгом.
        Исторически на Майорке говорят на каталанском наречии, чистый испанский — кастельяно — презирают. Поскольку остров живет туризмом, жители худобедно владеют английским, французским, немецким и теперь русским. Словом, все друг друга понимают. То есть понимают, что надо в этом интернациональном компоте.
        — Вон, видишь,  — показала Люба в окно,  — вилла Клаудии Шиффер.
        — Си (да)!  — подтвердил таксист.  — Ошень красивый!
        Он вмешивался в наш разговор с доброжелательным нахальством, характерным для южных народов.
        — Милый домик,  — похвалила я поместье, оставаясь к нему равнодушной.
        Таксист пересыпает речь фамилиями знаменитых артистов, моделей, спортсменов, наследников королевских кровей, чьи дома мы проезжаем.
        Чужие дворцы, где кладовки стоят как вся моя квартира, зависти у меня не вызывают. Глупая смазливая мордочка или накачанные мышцы обходятся дорого, и пусть. Я знаю многих людей блестящего интеллекта, они едва ли не с хлеба на воду перебиваются — и не торопятся мошну набивать.
        Каждому свое: глупости — богатство, уму — покой.
        Моя подруга Люба, естественно, вне счета.
        Я начинала понемногу понимать ее. У этого климата и у этой природы хочется попросить политического убежища. И ничего не делать. Просто жить: дышать и смотреть. Для разнообразия выкинуть номер, накачать губы идиотским гелем или заняться акварелью.
        Мы подъехали к Любиному дому, таксист выгрузил мой чемодан. Люба расплатилась. Конечно, не вилла Клаудии Шиффер, но тоже красота. Дом с открытой верандой в глубине. К нему ведет дорожка, по обеим сторонам которой пятна газона, обрамленные цветущими кустарниками, цветами всех колеров. Цветов — море, как на кладбище в урожайный день.
        Не иначе как за сравнение с кладбищем я едва не поплатилась — первый (по порядку) раз чуть не погибла.
        Прямо передо мной с неба упал снаряд. Чудом не задел. Я взглянула вверх. Двадцатиметровый ствол кокосовой пальмы, наверху гроздь орехов. Один метил мне в голову. Кокосовый орех в оболочке, размером с хороший арбуз и твердости необычайной, килограмм восемь, упал и даже не треснул.
        — Е-если бы-бы,  — заикалась я от испуга,  — попал по башке, я бы по грудь в землю ушла.
        — Не-а,  — не согласилась Люба.  — Просто голова бы раскололась.
        — Хорошенькая перспектива! Ты зачем их тут насажала? С противниками расправляться?
        — Это моя гордость! Кокосовые пальмы у многих есть, но только у меня орехи вызревают. Поэтому и вилла называется «Кокосовый орех».
        — Скольких твои орехи уже прикончили? Ты знаешь, что по крепости они как пушечные ядра? Распространялись по тропикам вплавь.  — Из меня стали выскакивать сведения периода преподавания в ПТУ.  — Буря смоет, в океан унесутся, месяцами болтаются, даже морская йода в них не проникает! Выбросит на другой берег, они приживаются.
        — Ты, Кирка,  — похвалила Люба,  — как была умной, так и осталась. Хуан!!!  — завопила она неожиданно во все горло.  — Хуан! Где тебя черти носят?
        — Си, сеньора!
        На дорожке показался загорелый юноша лет восемнадцати. Босой, единственная одежда — шорты.
        Молодой стройный Адонис испанской масти.
        Они заговорили на тарабарщине. На смеси языков, из которых мое ухо улавливало только русский.
        — Тра-ра-та-ра-та дурак!  — бранилась Люба.  — Ри-ту-ру-ту-ру, моя подруга Кира.  — Она размахивала руками, показывая то на меня, то на упавший орех, то на гроздь, висящую на уровне третьего этажа.  — Тур-мур-пур тебя, козла, первого убьет.
        — Ка-на-ва-па-па я ноу дурак,  — отвечал Хуан,  — ту-му-ру-пу, добро жаловать, сеньора Кьирья.  — Поклон в мою сторону.  — Ле-ме-пе-ве я не козел, лу-ку-ни-фу, обоймется, сори, обойдется!
        — Неси чемоданы в дом!  — на чистом русском гаркнула Люба, строго указала на крыльцо и повернулась ко мне.  — Как тебе это нравится? Он утверждает, что ветер все равно сбросит, он, видите ли, сводку читал! А кому я лестницу специальную покупала?
        — Не знаю кому. Кто такой Хуан?
        — Как бы садовник и вообще по дому. Ты не представляешь! Свет не видел таких ленивцев! Я каждое утро беру дубинку и гоню его на работу. А этот жеребец только о девицах думает. У него их эскадрон!
        — Зачем ты держишь плохого работника?
        — Они бедные. Мать Хуана, Мария, каждую неделю у меня уборку делает. Только соберусь его выгнать, она в слезы: «Сеньора! Пятеро детей, мал мала меньше, муж в море погиб, Хуан старший, он кормилец!» Вот и терплю, нервы мотаю. Здесь у местных другой работы нет, как виллы и туристов обслуживать.
        — Ты добрая капиталистка,  — похвалила я.
        Пока мы разговаривали, я, поглядывая наверх, выбрала безопасное место, куда не мог упасть орех-снаряд, и отошла. В Любином саду было так красиво, что не хотелось уходить. Возле большого куста бугенвиллей рос японский клен, по его стволу вилась лиана. Я сорвала листочек, помяла в руках, понюхала.
        Люба, живописующая свою трудную буржуазную жизнь, вдруг прервалась.
        — Выкини!  — велела она мне, показав на листочек. И снова завопила: — Хуан!! Сучий потрох! Иди сюда!
        Хуан приближался медленно и безо всякого страха-почтения на лице. Потом Люба расскажет, что во время визитов Антона садовник преображается. Ходит в комбинезоне и обуви, по первому зову прибегает и в целом всячески изображает истового трудягу. Знает, из чьего кармана денежки капают.
        Они опять заспорили на своем международном языке. Теперь предметом спора была лиана, листочек которой я сорвала. Ничего не понимая, уловив только «идиот» — «я не идиот, сеньора», «сколько раз говорить?» — «говорить глюпость!», я их прервала:
        — Люба, в чем дело?
        — Этот молокосос утверждает… впрочем, ладно! Может, обойдется. Пошли в хату!
        Дом у Любы прекрасный. Большой, светлый и прохладный. Она водила меня по комнатам первого и второго этажей, мы спускались в подвал, где стоял бильярдный стол, находилась сауна и маленький зал с баром. Я искренне радовалась за подругу — в своем политическом убежище она свила роскошное гнездо.
        — Эта спальня решена в мавританском стиле. Эта — с античными мотивами. Вот украинская, видишь рушники?  — говорила во время экскурсии Люба.  — Тут под будуар… не Людовика, а его зазнобы.
        — Марии-Антуанетты?  — подсказывала я.
        — Нет, дизайнер по-другому называл.
        — Мадам Помпадур?
        — Точно! Хочешь — выбирай Помпадур, хочешь — в стиле ар-деко.
        — Люба, ты знаешь, что такое ар-деко?
        — Я столько деньжищ отвалила, что спрашивать не обязательно. А ты почему туалеты не считаешь?
        — Чего не считаю?
        — Понимаешь, как кто-нибудь из наших приедет, так обязательно туалеты считает. Вазы китайские, картины японские — им побоку, носятся по дому, горшки нумеруют. Кира, нам что, прежде унитазов не хватало?
        И тут я почему-то, как все соотечественники, воспылала интересом к туалетным комнатам. Не знаю, чего нам не хватало, но я бегала по дому с этажа на этаж и восхищалась наличием санузла при каждой спальне. Пробегая через столовую, где Люба смешивала коктейли, я докладывала:
        — Пять спален, правильно? Итого пять туалетов плюс три гостевых и один в подвале?
        — Гостевой один,  — со светлой капиталистической печалью отвечала Люба,  — ты лишний круг дала. Выпей, Кирка!  — Она протягивала стакан.
        — Не может быть!  — Меня подстегивал азарт, и я неслась по дому считать горшки по новой.
        Сей феномен мне объяснить трудно. Почему нас не трогает столовое серебро или канделябры восемнадцатого века? Почему возможность справлять нужду в персонально отведенном месте воспринимается как благодать?
        Впрочем, сейчас о Любиных туалетах я вспоминаю с содроганием. Весь отпуск в них провела!
        Приняв душ и переодевшись, мы должны были ехать в ресторан ужинать. Форма одежды — платье на бретельках. В Москве, по ее наущению, я себе такое купила. Сарафан и сарафан, но называется пышно: «платье для коктейль-пати».
        Мы стояли перед зеркалом в холле. Люба на полголовы ниже меня и на десять килограммов тяжелее.
        — Ты просто девушка!  — восхищается она.  — Больше тридцати пяти не дашь, в темноте — двадцать шесть. Даже двадцать два!  — с перехлестом нахваливает.
        Ничьи комплименты меня так не радуют, как трогательное любование подруги. Так говорить могла только мама.
        — Ты отлично загорела!  — в долгу не остаюсь.  — И ни одной морщинки!
        — В общем,  — подводит итог Люба,  — мы девки хоть куда и хоть кому.
        По ее плану сегодня был вечер ознакомления с местной кухней. Попробовать всего понемногу, а в следующие дни углублять гастрономические знания.
        У Любы есть машина, в марках я не разбираюсь, серебристая, с откидной крышей, и четкие правила по управлению. В пределах городка она водит сама, на тридцать километров в сторону — Хуан, дальние поездки, вроде встречи меня в аэропорту,  — только профессиональные таксисты.
        Ресторан, куда привезла нас Люба, длинным пандусом уходил в море. Сверху крыша из сухих пальмовых листьев, официанты в смокингах. Такой скромный шик — деревенская крыша и официанты при параде. Море билось о скалистый берег, пенилось и шипело. Я смотрела на него сверху и чувствовала себя небожителем, взирающим на безумную стихию.
        — Начнем с устриц.  — Меню Люба не открывала.
        Заказала какое-то белое вино и две дюжины устриц.
        Этих морских гадов я прежде не ела и даже не представляла, как они выглядят. Нам принесли две огромные круглые тарелки, на половинках открытых раковинок лежало… если деликатно сказать, оно напоминало содержание носовых пазух при сильном рините. Меня слегка замутило, когда Любаня взяла одну раковинку, выдавила на устрицу сок из половинки лимона, подцепила маленькой вилочкой морского гада (надо полагать, еще живого!), отправила в рот, блаженно причмокнула и запила соком из раковинки.
        — Восхитительно!  — Она положила пустую раковину и взялась за следующую.  — Что же ты не ешь?
        — Собираюсь с духом. Нет, Люба, я не смогу это проглотить.
        — Да что ты?  — Моя подруга чуть не плакала, смотрела на меня точно заботливая мать, у которой ребенок отказывается кушать полезные продукты.  — Только попробуй, тебе обязательно понравится!
        А мне в голову лезли неаппетитные и даже отвратные литературные ассоциации.
        — В русском фольклоре, в легендах про клады, герою нужно пройти череду испытаний. В частности, выпить ведро соплей с харкотиной. Кто бы мог подумать, что подразумевалось ведро устриц!
        — Фу, какая гадость!  — передернулась Люба.  — И не ведро тебя просят скушать, а только одну. Ну! Открой ротик!
        Она поднесла к моему лицу раковинку, отковырнула вилкой устрицу. Я помотала головой: не могу!
        — Вспомни какой-нибудь положительный литературный пример,  — велела Люба.  — Ты же много цитат знаешь, а устриц все нормальные люди обожают.
        — Из Ахматовой,  — вспомнила я.  — «Свежо и остро пахли морем на блюде устрицы во льду».
        — Вот видишь! Ахматова не глупей тебя была! Пора, голубушка, к цивилизации приобщаться.
        — Посредством устриц?
        — В том числе. Давай с закрытыми глазами. Хорошая девочка! Ну-ка, глазки закрыла, а ротик открыла! Хорошо! Глотай скорей! Запивай вином!
        Третью устрицу я съела самостоятельно, на шестой вошла во вкус, прикончила всю дюжину и поняла, что у аристократов и прочих любителей морских деликатесов губа не дура.
        Устрицами ужин можно было бы и ограничить, я вполне насытилась. Но Люба заказала еще жаренных в чесноке больших креветок, потом филе какой-то экзотической рыбы, потом собрасаду — знаменитую свиную колбасу с перцем, на десерт — энсаймаду, воздушный пирог в форме спирали.
        Мой бунт при появлении нового блюда она подавляла решительно:
        — Не порть мне праздник! Я столько тебя ждала, а ты привередничаешь. Съешь колбаски, если меня любишь!
        Под устрицы пили одно белое вино, под креветки — другое, под колбасу — красное, к десерту подали ликер. Всякий вкус я потеряла в середине ужина, осоловела от еды и опьянела от спиртного. Подруга знай себе утрамбовывала в меня, как в рождественского гуся, угощеньица.
        К машине я топала на растопыренных ногах: несла набитый живот и пыталась сохранить равновесие. Язык заплетался, но будущее я предсказала точно:
        — Это плохо кончится. Ты же знаешь, у меня слабый желудок. Кстати, надо сделать рентген. Сегодняшняя трапеза показала, что у меня по меньшей мере пять желудков. Тебе лишний не нужен?
        — Приедем домой,  — успокаивала Люба,  — я тебе «Пало» дам, от всех болезней им лечусь.
        — Что у тебя пало?
        — «Пало» — это местный ликер, миндальный и настоянный на многих травах.
        — Давай «Пало»!  — Мне было море по колено.
        Обычно излишек спиртного действует на меня как снотворное. В молодости Люба частенько прерывала застолье призывом: «Включайте скорее музыку! Давайте танцевать! Кира отключается!» Если не танцевать, то спать — выбор у меня ограничен.
        Но тут, не иначе как благодаря устрицам и другим дарам океана, воздуху, в котором было не меньше градусов, чем в вине, на меня накатило поэтическое вдохновение. Боком плюхнувшись на сиденье, я принялась сочинять стишки с рифмой на «пало» и развлекала ими всю дорогу Любу. Она живо реагировала на мое «творчество».
        С декадентскими подвываниями я тянула:
        Всю ночь над городом летало кресало.
        И лишь к утру на Профсоюзной пало.
        — Что такое кресало?
        — Леший его знает! Из любовной лирики, слушай!
        Сердце мое пало, до пяток не дошло.
        Застряло в пищеводе, как заяц в огороде.
        — Подавиться любовью? Мощно!
        — Производственная тема, сельскохозяйственная.
        Коровье стадо много молока давало,
        Но от сибирской язвы, к сожаленью, пало.
        — Ты зачем целое стадо погубила?
        Оно лежало тихо, не воняло.
        Подобного доселе не бывало!
        — Все, приехали, поэтесса!
        — Ой!  — Я с трудом обрела равновесие, выбравшись из машины.  — Чуть не упало!
        Момента распития ликера «Пало» я не помню, а также как добралась до кровати, сняла платье и натянула пижаму. Но среди ночи меня разбудила революция, которая началась во всех желудках одновременно. Я рванула в туалет: то обнимала унитаз, склоняя в него голову, то плюхалась попой на стульчак. Проделав это упражнение несколько раз, обессиленная, наконец, подошла к зеркалу, чтобы умыться. Увидела себя и завопила благим матом…
        — А-а-а!  — кричала я в ужасе, выскакивая в коридор и натыкаясь на японские вазы на подставках.
        Вазы падали и бились, я вопила. На шум прибежала Люба, включила свет.
        — А-а-а!  — увидев мое лицо, в страхе закричала она.
        В первый момент Люба меня не узнала. И, как призналась позже, подумала: «Специально грабителей с мерзкой рожей подбирают, чтобы людей пугать. Но хоть бы оделись прилично, когда на дело идут! Обнаглели! В пижамах!»
        Лица, как такового, у меня не было. А была страшная распухшая харя, почему-то напоминающая маску льва. От глаз остались щелочки, нос увеличился в три раза, раздувшиеся щеки при беге колыхались. И вся эта красота — в алом цвете и в буграх крупной сыпи. Покраснело все тело и покрылось прыщами.
        Меня захватил очередной позыв, я заскочила в спальню, кажется мавританскую, повезло — знала, где туалет, бросилась туда.
        Я стонала, сидя на унитазе. Люба, оказывая мне посильную помощь, стояла рядом и периодически нажимала на рычаг сливного бачка.
        — Сволочь!  — ругалась она.  — Уволю без выходного пособия! Пусть сдохнут от голода его братья и сестры, если он такой прохвост! Кобель! Лентяй! Урою!
        — Кого?  — простонала я.
        — Хуана, задери его черти, кого же еще! Ведь при тебе, когда ты листочек сорвала, на чистом русском, то есть испанском, сказала ему: ядовитый плющ! А он: нет, сеньора, ошибаетесь, сеньора! И кто был прав? Ты видишь?
        — Объясни, ты знаешь, что со мной?
        — Во-первых, отравление от передозировки здешней пищи. Это чепуха, со всеми бывает, кто у меня первый раз гостит. «Пало» быстро на ноги поставит.
        — Во-вторых?
        — Ядовитый плющ — очень плохое растение, у многих вызывает страшную аллергию. Я могу брать его руками, а муж за три метра от запаха пятнами покрывается. Весь ядовитый плющ на участке я извела, но, видишь, он снова полез, и, главное, от хорошего плюща он трудно отличим. Вот идиот Хуан и доказывал мне, что ядовитый плющ не ядовитый…
        — Люба! Что со мной будет?
        — Только не отек легких! У тебя нет отека? Тогда в госпиталь не повезу, сюда врача вызовем. Поднимайся. Идти можешь? Не можешь? Я тебя доволоку.
        По дороге в мою спальню мы заглянули еще в три, где я проверила работу унитазов.
        Две недели я провела в постели. Мне ставили капельницы, делали уколы, кормили кисельной бурдой. Поскольку врач «Пало» запретил, отравление задержалось надолго, в туалете я хорошо изучила каждую плитку кафеля… Пищевой удар вкупе с аллергическим — это я вам доложу!
        Когда Любе нужно было ненадолго отлучиться, сиделкой при мне оставался Хуан, конечно же не уволенный. Юноша сидел на стуле, заламывал руки, просил прощения и пылко уверял, что я была и буду красивой женщиной, а сейчас у меня «период» — это слово он выговаривал по-русски и вставлял куда надо и не надо.
        «Период» закончился, в приблизительно человеческий вид я пришла только перед отъездом с Майорки. Люба робко предлагала задержаться, поплавать на яхте, посмотреть пещеры и прочие достопримечательности.
        — Рояль, на котором играл Шопен,  — соблазняла меня.  — Он тут с Жорж Санд отлично время проводил.
        — Рояль?
        — Композитор! И вообще, здесь столько можно увидеть! Хоть на недельку останься.
        — Нет, домой.
        Мне казалось, что на каждом углу чудного острова меня подстерегают ядовитый плющ и непосильные гастрономические утехи.

* * *
        Встретив меня в аэропорту, Лешка спросил:
        — Что у тебя с лицом? Сгорела?
        — Нет, погорела!
        Следствием чудовищной аллергии было глубокое шелушение всего тела. Когда краснота прошла, кожа лопнула и стала облезать.
        Кстати, многие женщины специально и с помощью косметологов сжигают кожу лица фруктовыми кислотами или лазером, чтобы старая сгорела, слезла, а появилась новая, молодая и чистая. Процедура называется пилинг. Он у меня невольно и случился. Через месяц я, похудевшая и отшелушенная, выглядела исключительно молодо. Меня спрашивали, как удалось так похорошеть.
        Я отвечала честно:
        — Провела отпуск на Майорке.
        Сослуживцы шептались за моей спиной: «Она у жены Хмельнова гостила. Конечно! Некоторым везет!»

* * *
        Отступления закончены, возвращаюсь в сегодняшний день. Хотя могла бы еще многое про Любашу поведать, бью себя по рукам, точнее, затыкаю рот. На повестке дня моя злополучная беременность и решение первой открыться Любе.
        Позвонила ей, когда детей не было дома.
        — Привет! Как дела?
        — Бросай трубку!  — здоровается Люба.  — Сейчас наберу!
        Меня не разорит звонок на Майорку, но Люба считает недопустимыми мои траты, которые может взять на себя.
        — Привет!  — Она тут как тут.  — Что новенького?
        — Будет ребенок!  — выпаливаю сразу, чтобы не утонуть в текущих мелких новостях и не передумать признаваться.
        — Удивила! Прекрасно помню. Как Лика себя чувствует?
        — Лика ни при чем. Я про себя.
        — Ага!  — смеется Люба.  — Бабушка Кира переживает переход в новый статус?
        — Наоборот, радуюсь. Люба! У меня будет ребенок!
        — Сколько можно твердить? До тебя только сейчас дошло?
        — Это ты, наверное, «Пало» перепила и устриц объелась! Я человеческим русским говорю: у меня будет ребенок! Я бе-ре-мен-ная!
        — Чего-чего? Повтори! Из-за чего беременная?
        — Из-за того самого! Как будто есть варианты!
        — Но у тебя же климакс! Сама говорила! Так живописала, что и у меня началось. Кирка, я ночью потею,  — тихо, как страшную тайну, сообщила Люба,  — иногда и днем. Будто батарейку проглотила и она периодически включается. И такой жар!
        — Но ты всегда любила тепло и ненавидела холод!
        — Верно. Если бы при климаксе было как в Уренгое зимой, я бы повесилась.
        — Люба, я правда беременная!
        — Какой сегодня день? Вы что там, первое апреля перенесли?
        — Люба, я серьезно! Залетела очень прочно, все сроки прошли. Думала, климакс, оказалось, беременность. Люба! Что мне делать?
        — Не рожать же в самом деле! В твоем со мной возрасте! Кирка! Найди врачей!
        — Чего их искать, врачей навалом.
        — Ты не бойся! Тебя же под наркозом!
        — И его тоже? Под наркозом ребеночка придушат? Он боли не почувствует?
        — Кирка! Он ведь может быть идиотом или дебилом.
        — Это мой дебил!  — заявила я твердо.
        — Ты с ума сошла!
        — Не без того.
        — Хочешь рожать? А как же внук?
        — У Лики мальчик, а у меня девочка.
        — Какая девочка?!  — Люба так завопила, что я трубку от уха убрала.
        Она правильно разорялась, но все эти аргументы я давно уже себе приводила. И про то, что каждому возрасту свое, и про нищету плодить, и про дебилов, и про ранние смерти поздних матерей…
        Ничего нового.
        — Ладно!  — прервала я подругу.  — Поговорили. Ты — никому, ладно? Я только тебе сказала.
        — Подожди! У меня голова кругом и спиралью. А кто производитель, кто тебе подарочек настрогал?  — спросила она заинтересованно.
        — Не важно.
        — Случайно, не Антон?
        — Дура! Форменная дура!  — Я швырнула трубку на рычаг.
        Через минуту телефон вновь взорвался звонками. Я не отвечала. Подруга мне не помощница.
        Прошли те годы, когда мы считали, что каждый волен жить как хочет. Мы помогали без суда и оценок поступков. Теперь мы друг друга учим.
        Я утверждаю, что Люба на своей Майорке чирикает в золотой клетке. Она мне тычет в глаза великовозрастной глупостью. Черт с ней, с Любой!
        Обойдусь!


        Муж
        В одном американском фильме главным героем, психоаналитиком, настойчиво и остроумно повторялась фраза «в процессе»: он в процессе ненависти, она в процессе любви, у нас процесс самоидентификации, у них процесс скорби по в бозе почившем дедушке… Всеобъемлющий охват, потому что жизнь сплошь состоит из процессов.
        Процесс покаяния, как и всякий другой, имеет временную протяженность. Иными словами, начав признаваться, я зашла в процесс, как ступила на движущийся эскалатор, и понес он меня — в сторону не спрыгнешь. Остановиться трудно, да и не хочется.
        Следующим объектом для исповеди я выбрала мужа. С Сергеем мы не разводились. В определенном смысле мы остаемся мужем и женой, потому что у нас есть ребенок. Мы не спим вместе больше десяти лет, но, казенно выражаясь, уважаем друг друга и по большому счету никогда крупно не ссорились. Сергей живет в Кузьминках, в квартире моих родителей. Я не собираюсь дарить ему жилплощадь, но и выбрасывать на улицу не стану. Предполагалось, что, когда Лешка отделится, кузьминскую квартиру разменяем на две, для отца и сына.
        Лешка женился, упархивать из-под мамочкиного крыла не собирается, тем более в преддверии рождения ребенка. А размен-разъезд — это хлопоты и нервотрепка, никто не хочет браться.
        Дверь я открыла своим ключом. Еще бы не было у меня ключа от родительской квартиры!
        Первая, кого я увидела в прихожей, была девушка. Одета в мой старенький махровый халат, только из ванной выскочила, волосы мокрые.
        — Здравствуйте!  — спокойно поздоровалась я.
        — Кто вы?  — настороженно выпалила она.
        — Жена Сергея Викторовича.
        — Как жена?
        — Натурально. Где мои тапочки?
        Выражение испуга на лице девушки сменилось на выражение паники. Она сбросила тапочки и заметалась. Но метаться в маленькой прихожей было негде. Она сделала шаг в сторону комнаты — хотела там укрыться, шажок в сторону кухни, рывок к ванной.
        — Спокойно!  — усмехнулась я.  — Скандалов не будет. Может, только слегка вам личико поцарапаю.  — Я веселилась, но держалась притворно строго.  — Обуйтесь. После чужих обувь не ношу. Вдруг у вас грибок.
        — У меня нет грибка!  — дрожащим голосом ответила она.
        — А какая-нибудь другая плохая болезнь? Вы мне мужа не заразили?
        — Не-ет,  — проблеяла бедная девушка.
        Она поняла, что пути отступления отрезаны, и приготовилась смиренно встретить свой последний час. Застыла, теребит руками воротник халата, глаза навыкате, рот испуганно приоткрыт.
        — Ладно!  — смилостивилась я.  — Разбудите Сергея Викторовича и можете отбыть с миром. Сначала я мужу рога обломаю или своими его забодаю.
        Разбудить Сергея, как и Лешку, утром — задача не из простых. Они ярко выраженные совы, до трех ночи бодрствуют, до десяти утра полностью непробуждаемы. Но сейчас одиннадцать, при настойчивом желании и опыте Сергея можно растолкать.
        На кухне я поставила чайник и стала делать бутерброды из принесенных продуктов. Девушку покормить? Наверняка голодная… только полезет ли ей кусок в горло в компании с «ревнивой женой»?
        Из прихожей послышались звуки тихой возни.
        Я выглянула в проем. Так и есть: Сергея добудиться не получилось, девушка оделась и удирает.
        На ней была мини-юбка. Девушка наклонилась, обуваясь, и продемонстрировала замечательно стройные ножки. Сергей в своем репертуаре: за хорошенькие ножки можно все отдать! Мода повторяется. Тридцать лет назад я тоже носила мини-юбки.
        Когда наш с Сергеем роман перетек в постельную фазу, папа уехал на месяц в санаторий. Точнее, наоборот: папа уехал, роман перетек.
        Господи! Как неутомима молодость! Мы тридцать дней не выходили из квартиры, даже в магазин за продуктами. Последнее, чем мы питались, была мука с букашками. Мы просеивали ее через ситечко, разводили водой и жарили что-то вроде блинов. От мяса в виде червячков все-таки отказывались. Без масла блины не переворачивались. Нас это очень веселило. Мы хохотали и ели безвкусную полусырую и подгоревшую массу.
        Двадцать четыре часа в сутки мы занимались любовью, с перерывом на короткий сон и попить водички. Еще разговаривали. Мы не могли налюбиться друг другом и наговориться.
        Как-то я задала Сергею типический женский вопрос: когда ты меня полюбил?
        — До того, как сразу. Мне кажется, я тебя полюбил за секунду до того, как увидел, как ты вошла в комнату.
        — А конкретно? Что тебе во мне понравилось? Опиши обстоятельно.
        — Лицо? У тебя слишком красивое лицо, правильное. Идеальный славянский лик с малой толикой скандинавского влияния. Но твое лицо отпугивает совершенностью. В него могут влюбиться только два типа мужиков: первый проглотит язык и будет ходить за тобой собачкой на привязи; второй — просто хам, для него нет святого, он желает заскочить на всякую смазливую собачку.
        — К какому типу ты относишься?
        — К твоему единственному!
        — Согласна. Дальше. Что тебя сразило, если не мое чудное обличье?
        — Лицо твое,  — уточнил Сергей,  — меня ранило, а ножки добили. Ты встала, чтобы взять какую-то книжку. Подошла к полке, подняла руку, на тебе была коротенькая замшевая юбка. И я погиб! Температура тела поднялась до сорока двух градусов, перед глазами молнии, внутри бешено ходит поршень, воздуха не хватает. Я страстно желал умереть, обняв твои коленки, или прожить жизнь, не отпуская их.
        — Ничего не заметила. Ты блистал интеллектом, не закрывал рта, каламбурил, остроумно шутил.
        — Как маскировочка?  — похвастался Сергей.  — Это было в бреду, ничего не помню.
        Я лежала на спине, подняла ноги вверх, поболтала ими, рассматривая:
        — Ноги как ноги. Ничего особенного, не кривые, и на том спасибо. Ты приписываешь им фантастические свойства.
        — О!  — застонал Сергей.  — Сейчас я тебе расшифрую их свойства…
        Потом мы снова вернулись к теме моих ножек, и Сергей с большой печалью произнес:
        — Не один я такой. Сколько Пушкин написал про пару стройных ножек! Они убийственно сексуальны. Когда я думаю, что на твои ноги смотрят другие мужики, мне хочется выколоть им глаза.
        — Мода на мини-юбки проходит. Будем носить миди — до середины колена.
        — Правда?  — Сергей радостно вскочил.  — Слава богу моды! Вечная слава!
        Он, голый, стоял на коленях и отбивал поклоны всем подряд богам:
        — Спасибо, Аллах! Спасибо, Будда! Спасибо, Яхве!.. Нагой мужчина в поклонах — это очень смешно.
        Я покатывалась от хохота.

* * *
        Девушка почувствовала мое присутствие, испуганно оглянулась:
        — Что? Что вы смотрите?
        Я смотрела на ее ноги. За тридцать лет я так и не поняла, что в женских ногах сводит с ума. Наверное, восхищение конечностями — исключительно половой мужской инстинкт.
        — У меня колготки порвались?  — Девушка вывернула голову, рассматривая свои ноги.
        — Все нормально. Хотите чаю?  — предложила я. Очевидно, из-за волнения или успокоившись, что скандала не будет, она вдруг перешла на английский:
        — Сэнкью! Сори!
        — Ю а вэлкам!  — рассмеялась я.
        Закрыла за ней дверь и пошла будить Сергея. Сорвала с него одеяло и закричала в ухо:
        — Тревога! Война!
        — Белой и Красной розы,  — промурлыкал Сергей и перевернулся на другой бок.
        — Атомная!
        — Я умер во сне от радиации.
        Так можно было разговаривать до бесконечности. Я — наяву, он — во сне, потом ничего не вспомнит.
        — Сейчас принесу чайник!  — пригрозила я.  — Он только вскипел! Оболью!
        — Кира?  — Сергей открыл один глаз.  — Еще минуточку, пожалуйста!
        — Вставай, соня! Я твою отроковицу кислотой облила, сейчас будем труп на куски резать и в пакетах выносить.
        — Черный юмор с утра,  — поморщился Сергей.  — Три минутки, и я встаю.
        — Пошла за чайником! Ты меня знаешь!
        Он сел на кровати, потер лицо руками, взлохматил волосы, по-прежнему густые, но уже с проседью.
        — А где Света?
        — Света слиняла со света. Меня испугалась, я женой представилась.
        — Тогда подремлю еще полчасика?
        — В душ и на кухню!  — Я была непреклонна.  — У меня мало времени. Разговор есть.
        Пока Сергей просыпался под душем, я читала журнал, обнаруженный на кухне. Там была статья о Махатме Ганди, написанная Сергеем.
        Он пришел, начал завтракать, кивнул на публикацию:
        — Как тебе?
        — Честно? Мрак и пошлость! Махатма, пишешь ты, обозначает «великая душа». И где ее величие? Какие-то сплетни про маму Ганди, страдавшую запорами, про то, как его женили тринадцатилетним и бедные муж и жена, дети по сути, мучили друг друга незрелой сексуальностью. Упоминаешь про обет полового воздержания, который он принял в тридцать семь лет, и опыты по испытанию этого обета, когда он спал с обнаженными женщинами. Вставные зубы, которые хранил в складках набедренной повязки, вкладывал в рот перед едой, потом полоскал и возвращал на место. Кроме вставных челюстей, за великим Ганди не числится ничего интересного? О его учении сатьяграха — упорстве в истине, основанном на ненасилии,  — две строчки. Зато просторно про неблагодарных сыновей, не признававших учения отца.
        — В статье,  — вяло оправдывался Сергей,  — сорок страниц. Редактор выкинул все, кроме клубнички, осталось пять страниц. Я получил двести баксов гонорара, полный текст статьи выложен в Интернете. Ты знаешь, что Ганди переписывался с Толстым Львом Николаевичем? Сатьяграха и толстовское непротивление злу насилием — две золотые монеты, которые сходны только металлом, но не размениваются одна другой. Интересна не сама по себе переписка двоих великих, а их взаимное влияние. Толстой был старцем, в том возрасте, когда человека интересуют только собственные теории, а Ганди только вступал в пору зрелости…
        Как водится, я заслушалась. Сергей прекрасный рассказчик и широчайше образованный человек.
        В романе Гончарова «Обрыв» о главном герое Борисе Райском говорится, что он был талантлив в искусствах и при этом пустоцветом. Брался за живопись, скульптуру, за беллетристику — все получалось, и ничего не доводил до конца, уставал, бросал, надоедало. Когда я читала в детстве роман, Райский показался мне выдуманным, нереалистичным, таких не бывает.
        А потом я вышла замуж за человека, которому герой Гончарова в подметки не годился. Что там искусства!
        Сергей блестяще закончил физический факультет МГУ (тот же, что и Лешка), два года работал на кафедре. Диссертация была практически готова, он все бросил — увлекся биохимией человеческой клетки. В микробиологии сделал открытие, исключительно благодаря моему занудству защитил диссертацию. Переметнулся в сравнительную лингвистику, потому что его заинтересовало открытие генетиков, которые пришли к выводу, что все человечество происходит от одного корня, и построили генеалогическое древо человечества. Лингвисты в свою очередь проделали ту же работу, но не с генами, а с мировыми языками, и тоже построили древо. Обе конструкции поразительным образом совпали, археологи вопили от восторга. Сергея на генеалогическом древе языков заинтересовала ветвь чукчей и камчадалов, их близкое языковое родство с эскимосами и алеутами. Потом наступила очередь истории. Здесь Сергей задержался дольше всего, перескакивая с периода на период. Он знает о декабристах столько, что рассказывает о них словно о родных братьях. Про народовольцев-террористов, их жизнь на каторге и влияние на уголовников была почти написана книга,
увлекательная, как авантюрный роман.
        Еще мы занимались философией. Конкретно — ролью личности в истории. Поэтому про множество личностей знаем массу любопытного.
        Ни в одном учреждении больше года Сергей не работал. Устраивался, месяцев шесть исправно ходил, всех покорял своими знаниями, интеллектом и тем, что находит жемчужины в той куче, где до него копались десятки ученых. Потом пропадал, просто не являлся на службу, не желал терять время на ерундовую болтовню. Его еще полгода держали, уговаривали, увещевали, давали липовые отпуска за свой счет. Но Сергея уже несло на волне другого интереса.
        Каждый новый виток сопровождался у него, что естественно, новой любовью к новой обладательнице хорошеньких ножек. Так было до меня и после. Я продержалась больше всех — от микробиологии до народовольцев. Я знаю, что была его настоящей и глубокой любовью. Но проходит все, даже настоящее, заливается все, даже глубокое.
        Сергей не капризен и не требователен в быту. Для него быта попросту не существует. Он может два года ходить в одних брюках, а когда они протрутся, попросит какую-нибудь обожающую его библиотекаршу принести ему книги домой. Штаны рано или поздно появятся, я куплю. В доме нечего есть? Ребенку надо купить лекарство? Жена не хочет ходить в обносках? Это не к Сергею, это само должно как-то решиться без его участия. На него никогда нельзя было положиться: купить молоко или хлеб, забить гвоздь, забрать ребенка из садика. Он не отказывал, он забывал. Увлекался какой-нибудь идеей и забывал.
        Я дошла до ручки, внутренне превратилась в фурию, устала одна тащить воз. Я не закатывала скандалов мужу, грызла себя изнутри. Не могла разлюбить его интеллект, не могла не восхищаться его умом, но любовь, как ни банально звучит, разбилась о быт. Интимные отношения прекратились: я отказывала, Сергей не настаивал. У него тоже рассосалось.
        Когда Люба отселила меня с Лешкой, наши отношения с Сергеем вошли в колею близких без близости, добрых без обязательности. И с Лешкой у них все прекрасно; долго друг друга не выносят, но коротко общаются с удовольствием.
        — Странно, что ты заинтересовался поздним Толстым и Ганди,  — усмехнулась я.  — У тебя еще голые девицы по квартире шастают.
        — Уж не ревнуешь ли? Спасибо за завтрак!
        — Пожалуйста! Не ревную, соболезную.
        — Прекрасное чувство!
        — Так ведь не к тебе.
        — А ко мне могла бы проявить тимуровское участие и зашить куртку. Рукав оторвался…
        — Неси,  — кивнула я,  — давай сразу все, что нужно чинить, носки — только стираные. Нитки с иголкой не забудь.
        — А где они лежат?
        Я вздохнула и пошла в комнату.
        — Ты хотела поговорить,  — напомнил Сергей, наблюдая за моим шитьем.  — О квартире? Действительно, несправедливо, что вы втроем в двухкомнатной ютитесь, а я один в трех комнатах. Подобрали вариант? Мне комнату в коммуналке? Согласен.
        — Если ты такой благородный, то и занялся бы разменом.
        — Кто? Я? Как ты себе это представляешь?
        — Никак не представляю,  — призналась я и откусила зубами нитку.  — Сергей, у нас будет ребенок!
        — Строго говоря, у нас будет внук.
        — Само собой. Но еще юридически через полгода ты станешь отцом моего ребенка, если, конечно, до того мы не разведемся.
        — Ничего не понимаю.  — Он потряс головой.  — При чем здесь ты или я?
        — Я беременна.
        — Зачем?  — умно спросил он.
        — Так получилось.
        — Ты хочешь, чтобы я подсказал тебе способы избавления от нежелательной беременности?
        — Нет, все способы мне известны и не подходят.
        — По здоровью?
        — Идеологически.
        — Какая к дьяволу идеология? Кира! Зачем тебе это нужно, нам нужно?  — великодушно поправился он.
        — Поздно пить боржоми. Ты признаешь ребенка, чтобы в документах не стоял прочерк?
        — А непосредственный отец-производитель? Отказывается?
        — Считай зачатие непорочным.
        — Ясно.
        — Ничего тебе не ясно!  — вспылила я.  — Но этот аспект я отказываюсь обсуждать!
        — Значит, я без обсуждения должен признать бастарда собственным ребенком?  — Сергей зло усмехнулся.
        — Алиментов никто у тебя не потребует.
        — Еще бы! Лешка и Лика знают о твоих грандиозных планах?
        — Только Люба.
        — Что говорит?
        — То, что диктует здравый смысл.
        — Вот видишь! Ты упряма как осел!
        — Буриданов?
        — Нет. Выражение «буриданов осел»,  — быстро заговорил Сергей, не избавившийся от привычки что-то пояснять мне и Лешке,  — это о человеке, колеблющемся в выборе между двумя равносильными желаниями, двумя равноценными решениями. Идет от имени французского философа-схоласта, жившего в четырнадцатом веке, Жана Буридана. Якобы в доказательство отсутствия свободы воли Буридан привел осла, который, находясь на равном расстоянии от двух охапок сена, умер с голоду, так и не решив, с какой из охапок начать. При чем здесь Буридан?
        — Это ты себя спроси, просветитель!
        — Кира! Чего ты от меня хочешь?
        — Кажется, ясно сформулировала: фамилию и отцовство.
        — Но это не мой ребенок!
        — Зато я — твоя жена!
        — Какая ты жена!  — отмахнулся Сергей.
        — Добрая. Вот, носки штопаю,  — невесело рассмеялась я.
        Сергей ухватился за спасительную ниточку.
        — Ты меня разыграла!  — вздохнул облегченно.  — Игривая бабушка в возрасте элегантности! А я, честно говоря, струхнул. Кому хочется усложнять жизнь?
        — Никому, кроме меня.
        — Ну, хватит! Пошутила, и будет. Я тебе не дорассказал о Ганди. Обнаружилось одно очень любопытное неотправленное письмо…
        Сергей говорил, я почти не слушала. Думала о своем. Вспоминала, как сказала ему, что беременна Лешкой. Сергей тогда не возликовал киношно, не бросился с объятиями, не захлебнулся от счастья. Он смотрел на меня с жалостью. Понимал, что исправиться не сможет, опорой и помощником не станет, на меня взвалится тяжкий груз, и меня жалел. Лучше бы помог материально!
        Чадолюбия в Сергее не густо — в аккурат на Лешку хватило и на внучку немного осталось. Мой ребенок ему как пятое колесо, как рыбе зонтик, как слону гитара.
        — Серега!  — перебила я его.  — Ты несчастный человек! У тебя нет друзей.
        — При чем здесь друзья?  — удивился он.  — Ты ошибаешься. Кроме Светы, которую ты видела, я познакомился с интересными типами из музея Востока.
        — У тебя нет старых друзей,  — уточнила я, поймала себя на мысли, что хочется сказать ему гадость, но не остановилась.  — Твои друзья обязательно свежие, месяц, два, год назад появившиеся. А старые растворились, ты их отработал. Ты шагаешь по людям. Нет, не вампиришь. Ты в них отражаешься, как в зеркале. Любуешься своей физиономией, своей умностью, их восхищением. Когда в одном зеркале не видишь ничего нового, когда оно замутнится, ты переходишь к другому. И снова как первый раз: твои истории, твои парадоксы, твое красноречие — публика рукоплещет. По сути, ты эгоист такой высшей пробы, что эгоизм уже перешел в свою противоположность — во вселенское человеколюбие, которое есть нелюбие никого. Ты как эссенция. Эссенцию перед употреблением разбавляют, иначе кислота разъест.
        Сергей посмотрел на меня внимательно, хмыкнул.
        — Странное у тебя сегодня настроение. То шутишь плоско, то комсомольскую аттестацию мне устраиваешь. Были такие во времена нашего студенчества. На комсомольском собрании университетской группы каждого по очереди разбирали на предмет человеческих качеств и политической зрелости. Это был какой-то извращенный коллективный психоанализ. Не без пользы, признаюсь, но абсурдный ввиду отсутствия добровольности покаяния.
        — На комсомольской аттестации,  — вспомнила я,  — мне одногруппники поставили в вину заносчивую гордость.
        — Если бы ты не была гордой, если бы спала со всеми, кто за тобой ухлестывал, тебя бы назвали падшей девушкой.
        — А еще меня удивило заявление, что успех любого дела, которое затевается, от лыжного похода до посещения больного профессора, зависит от того, соглашусь ли с ним я.
        — Ты не можешь не быть центром вселенной. Потому что ты — солнце!
        — Спасибо!  — Я погладила его по щеке.  — Извини, что я на тебя окрысилась!
        Сергей взял мою руку и поцеловал. Спросил участливо:
        — Возрастные изменения, бабушка? Климакс?
        — Подкрался незаметно.
        Он забрал у меня иголку, воткнул ее в спинку дивана. Взял обе мои ладони в свои, прижал к груди:
        — Есть лекарство. Тряхнем стариной?
        — Ну что ты!  — благодарно рассмеялась я.  — Разве я могу соперничать со Светой?
        — Таких Свет миллион. А ты — единственная! То малое, что я, эгоист, могу дать женщине, я желал бы отдавать тебе. Я, конечно, не жду тебя в брахмагарии, обете воздержания, но всегда буду ждать!
        — А с ребеночком?
        — Опять?  — скривился Сергей.  — Неудачную шутку не повторяют дважды.
        Он отпустил мои руки. Я вытащила иголку из спинки дивана, воткнула в подушечку.
        — Как бы не напоролся сам или девицу очередную не травмировал!  — не без ехидства предупредила я.
        — Все-таки ты ревнуешь!  — воскликнул он, довольный.
        — А как же!  — подтвердила я.  — Во-первых, муж. Во-вторых, ждешь меня, попутно коллекционируя стройные ножки. Все! Мне пора. Если проводишь до метро, я там куплю тебе моющие средства. У тебя все закончилось, грязнуля!

* * *
        Вечером меня поймала по телефону Люба.
        — Я себе места не нахожу!  — кричала она в трубку.  — Что ты решила? Дай мне на риторический вопрос,  — требовала Люба,  — честный риторический ответ.
        — Ты на испанском несешь такой же понос, как и на русском?
        — Не можешь забыть свое отравление? Сколько у тебя недель?
        — Это была шутка.  — Я отрабатывала новую версию.  — Розыгрыш, репетиция первого апреля.
        — Поклянись!
        — Клянусь твоими лингвистическими способностями.
        (Если они и ухудшатся, никто не заметит.)
        — Поклянись нашей дружбой!
        — Прошлой или нынешней?
        Она замолчала, потом грустно спросила:
        — Думаешь, мне сладко?
        — Нет, тебе приторно.
        — Это еще хуже. Вот купили мы с Антошкой гардероб…
        — Времен Людовика Шестнадцатого?
        — Сто шестнадцатого!  — в досаде воскликнула Люба.  — Тридцать лет назад, первая наша большая вещь, купленная на зарплату. Знаешь, какая радость была? Из штанов выпрыгивали. Мы в этот шифоньер забирались и целовались от счастья. А теперь яхту приобрели. Через полчаса меня на ней укачало. Пропади она пропадом!
        — Не в деньгах счастье.
        — А в чем?
        «В детях!  — хотела сказать я.  — В маленьких беспомощных детях. Как ни крути, а мы женщины и женщинами останемся. Чувствуем себя живыми, пока способны рожать. Мы нужны, пока нужны детям».
        — Кира! Ты чего замолкла?
        — Вспомнила про Ганди. Он сказал, что ценность идеала в том, что идеал удаляется по мере приближения.
        — Индира Ганди «сказал»? И какой у нее был идеал?
        — Не Индира, а Махатма, они просто однофамильцы. Индира — дочь Джавахарлала Неру.
        — Ты с Сергеем виделась,  — мгновенно догадалась Люба.  — Как он?
        — Статью забавную написал…
        И минут десять я отвлекала подружку от грустных дум, пересказывая скандальные подробности личной жизни Ганди. Если у великих не все было в порядке, чего от нас требовать?


        Отец ребенка 1
        Мы сидели в кафе. Я была готова к любой его реакции, прокрутила в голове тысячи вариантов своего сообщения и его ответов. Меня не удивить ни бурной радостью, ни плохо скрываемым раздражением. Но то, как он отреагировал, не лезло ни в какие ворота.
        Выслушав сообщение о моей беременности, он начал хохотать. Неудержимо! Взрослые люди столь бурно не смеются, так заливаются дети. Поэтому у него получался какой-то непрофессиональный смех — с переламыванием тела пополам, с подвизгиванием и подхрюкиванием. Он махал руками, мол, сейчас успокоюсь, поговорим. Но успокоиться не мог.
        Нервный срыв? Эмоциональный шок? Аффект?
        Какой там шок! Заходится от веселья, уж покраснел как помидор. Вот бы лопнул! Мое беременное положение можно назвать трагическим, можно — счастливым, можно — идиотским, но таким веселым, что обхохочешься?
        — Пойду руки помою.  — Я встала из-за стола.
        Он сделал очередную попытку успокоиться, стянул губы и опять прыснул от смеха. Помахал руками, показал жестами: иди, а я тут постараюсь взять себя в руки.
        Мимо туалета я прошла в гардероб, получила свое пальто. Удачно, что я пришла позже, сама раздевалась, и номерок у меня. «Если хочешь иметь пути отступления, всегда имей номерок при себе»,  — подумала я.
        — Это точно!  — ответила гардеробщица.
        Оказывается, я рассуждала вслух.
        На улице шел снег, первый в этом году. Крупные хлопья медленно падали с неба, на земле мгновенно таяли. Я поймала рукой одну снежинку.
        Она была без кристального рисунка, как кусочек тонко раскатанной ваты, некрасивая.
        «Бессмысленный снег,  — подумала я.  — Некрасивый и тает. Зачем идет? Кому он нужен?» Мне был бы нужен, догадайся я взять зонтик. Сейчас бы раскрыла зонтик и спрятала слезы, которые текут по щекам.
        Сочинский санаторий, куда я приехала после свадьбы Лешки и Лики, располагался в старинном большом парке. В корпусе, где была регистратура, на стенде написано, что прежде здесь находилась усадьба Белосельских-Белозерских. А в другом корпусе, возле столовой, тоже был стенд, и поместье приписывалось Шереметевым. Экскурсовод во время одной из поездок заявила про наш санаторий:
        «Справа бывшая усадьба Голицыных».
        Но кто бы ни были те Юсуповы, парк они заложили знатный. Секвойи, пирамидальные кипарисы, корабельные сосны — это из крупных. А внизу подшерсток из цветущих магнолий, диковинных кленов, ослепительной розалии. Словом, не хуже, чем на Майорке. Я могла часами бродить по парку, раскланиваясь со старыми знакомцами и обязательно обнаруживая какое-нибудь новое растение.
        Несмотря на отсутствие у меня хронических заболеваний, доктор нашла, чем мне себя занять.
        Был назначен просто массаж и подводный, ванны жемчужные и кислородные, дыхательная гимнастика и ароматерапия. В середине апреля — начале мая народу в санатории было немного, в двухместном номере я жила одна. Температура моря четырнадцать градусов — не поплаваешь, но воздух по-летнему теплый, не жаркий, а приятно согревающий.
        До обеда я занималась собой и после обеда тоже собой. Это был настоящий себялюбивый отдых, первый эгоистический за много лет. Я даже записалась в косметический кабинет. Мне делали маски, чистки и еще какие-то загадочные процедуры.
        Звонила детям. Они говорили, что все у них отлично. Отвечали запыхавшимися голосами, ясно, от каких упражнений.
        По вечерам в санатории устраивали культурно-массовый отдых: кино, танцы, концерты, вечера юмора и викторины. Я культурно не отдыхала. Как и всякий житель мегаполиса, радовалась возможности избежать общения, и хорошо бы вообще не видеть человеческих лиц.
        Не заметить этого мужчину было нельзя. Шкаф почти двухметрового роста, больше центнера весом, хромает, на палочку опирается. На вид мой ровесник — около или за пятьдесят. Я подумала, что и в жизни мужиков бывает период «ягодка опять». Здоровые, матерые, опытные и спокойные — это придает шарм. Но думала я о хромоногом без задней мысли. Как и о другом мужчине, тучном, похожем на громадную юлу. Жалела его мысленно: наверное, одышка замучила, ботинки надеть или шнурки завязать — проблема. И многие другие на периферии моего зрения были образами, типажами — не более. Женщины, мужчины — не важно.
        Режим установился сразу и четко: сон, процедуры, еда, прогулки. Гуляла я по парку и по «общегородской пешеходной тропе». Какой-то мудрый человек ее додумался проложить по территории санаториев. Сочи — город не для гуляний по берегу. Сразу за галечными пляжами идет ветка железной дороги вдоль побережья, потом крутой овраг, потом санатории, из которых на пляж попадают на лифтах или по длинным переходам. И только эта народная тропа, с калитками у каждого угодья, закрывающимися в восемь вечера и открывающимися в восемь утра, дает возможность намотать несколько километров.
        Хромоногого здоровяка я встречала на тропе.
        Иногда он бодро ковылял, и мне приходилось прибавлять скорости, чтобы обогнать его, не идти рядом. Иногда он попадался мне навстречу. Еле плелся, тяжело припадая на палку, и выражение потного лица было усталым и злым.
        Прошло дней десять моего пребывания в санатории, когда я увидела его на середине тропы у ротонды с видом на море. Он сидел на каменной скамейке, трость между колен, на ней крест-накрест ладони, сверху голова, лбом уткнувшаяся в ладони.
        Так сидит человек, которому очень плохо. Я так и спросила, приблизившись:
        — Вам плохо? Сердце? Приступ?
        — Мне отлично,  — прорычал он, не поднимая головы.
        — Бросьте хорохориться! Сбегать за медсестрой, за врачом? За нитроглицерином?
        — Идите своей дорогой!
        Я не послушалась, присела на скамью.
        — Если вы сейчас помрете или через полчаса адидасы отбросите, меня всю оставшуюся жизнь будет мучить совесть. Или прокуратура. Кажется, есть такая статья про неоказание помощи страждущему. Вы страждущий?
        — Девушка!  — Он повернулся ко мне. Знакомое выражение — усталой злости.  — Оставьте меня и мои адидасы в покое! Сердце у меня не болит! Чего еще вам надо?
        — Мне — ничего!  — Я поднялась.  — А вам не помешало бы записаться на курсы хороших манер.
        Больше всего меня оскорбило обращение «девушка». Какая я девушка? Такая, как подавальщицы в столовой, телефонистки или продавщицы?
        Хотя, когда на мне шорты или джинсы, легкомысленная футболка и глубоко на глаза надвинута панама, ко мне еще пристают допризывники. Но этот-то! Мог бы и заметить, что я не первой молодости, сколько раз сталкивались!
        Через два дня сцена повторилась с точностью до наоборот. Я сидела в укромном уголке парка, откинувшись на спинку скамейки и положив ноги (правильнее — задрав и положив) на столик. После ванны, массажа и сытного обеда я задремала. Не заметила, что кто-то подсел.
        — Сегодня отличная погода,  — разбудил меня чужой голос.
        Я скосила глаза, увидела трость и не сочла нужным отвечать. Надвинула панаму глубже на лоб, скрестила руки на груди, мол, вы тут лишние. Он продолжал говорить о погоде:
        — Завтра обещают, что температура воды поднимется до шестнадцати градусов.
        Молчу.
        — А температура воздуха составит двадцать три… выше нуля… по Цельсию.
        Молчу.
        — Возможен дождь во второй половине дня.
        Молчу. Подумаешь, ходячий прогноз погоды!
        Прогноз никуда не годился. Сам себе противоречил:
        — Осадки маловероятны…
        Я невольно прыснула. Он продолжил метеосводку и без паузы — извинения:
        — Ветер умеренный до сильного, простите мою грубость!
        Молчу. Но уже не из вредности, а потому, что быстро не сообразила, как извинения принять и навсегда отрезать дальнейшее общение. Он продолжал оправдываться:
        — Идиотская ситуация, идиотский перелом. Полгода в гипсе, теперь надо разрабатывать. Мази, грязи, ванны! А она, сволочь, извините, это я про свою ногу, отекает и ходить не хочет! Вы под руку попались. Ну, извините!
        — Хорошо! Забыли. До свидания!  — быстро проговорила я.
        — Уф!  — Он облегченно перевел дух.  — Значит, вы, девушка, на меня зла не держите?
        — Девушка в киоске газетами торгует. Я вам не девушка.
        — Признаться,  — в его голосе явно слышался смешок,  — первый раз встречаю дев… женщину, которой не нравится, что ее называют девушкой.
        — Меня ваш первый и предыдущие разы не интересуют. Идите своей дорогой!
        — Теперь я спокоен.  — Он насмехался открыто.  — Уж вы-то точно закончили школу хороших манер.
        Встал и ушел. Я перевела дух. Быстро отвязался. Лучшие кавалеры те, от которых быстро избавляешься.
        На субботу я записалась в экскурсионную поездку в Гагры. Агент экскурсионного бюро, которая сидела в холле перед столовой, сообщила, что в Абхазию не было поездок пять лет, а там есть что посмотреть.
        Экскурсионный автобус собирал людей рано утром по санаториям. Нужно было выйти за ворота, тебя подхватят. У наших ворот кроме меня маячил и хромоногий. Он шутливо поздоровался, сделав вид, будто снимает шляпу:
        — Доброе утро, женщина!
        — Здрасьть!  — проговорила, как прошипела, я.
        — Давайте знакомиться?  — миролюбиво предложил он, не обращая внимания на мою суровость.  — Как вас зовут?
        — Кира Анатольевна,  — нехотя ответила я.
        — Олег Петрович!  — Он снова снял «шляпу».
        В его насмешливости, надо признать, не было мужского превосходства, от которого млеют некоторые женщины. И хамского паясничанья не было. Просто хорошее настроение в хорошее утро. Аналогично он мог разговаривать с любым другим обитателем санатория, записавшимся на экскурсию.
        Подъехал автобус, мы вошли и сели на двойное свободное сиденье, я — у окна, он — у прохода. По дороге заехали еще в три санатория, подбирая людей. Им, даже парам, пришлось садиться по одному на пустые места. Я хотела предложить Олегу Петровичу: давайте пересядем, пусть муж и жена или мать с дочерью будут рядом. Но он не рыпнулся, и я промолчала. Меньше слов — меньше зацепок для разговора.
        Поездка меня потрясла. Прежде в Гаграх я не бывала, но могу представить, какая благодать здесь была до войны. После пограничного пункта (между Россией и Абхазией, номинально Грузией), который произвел на меня впечатление заставы в детской игре в войнушку, мы ехали по дороге, по обе стороны которой стояли брошенные дома, на стенах многих следы от пуль и снарядов. И это было только преддверие! В самих Гаграх жуткими многоэтажными могильниками выглядели брошенные санатории и дома отдыха. Выбитые окна, облупившаяся краска, вывалившиеся из стен кирпичи, заросшие бурьяном парки. Тут можно снимать фильм-антиутопию без декораций. Посмотрите направо, посмотрите налево — райская природа и здания, дворцы в кошмарном запустении. Остались только названия — санаторий Совмина, дом отдыха железнодорожников…
        Экскурсовод с гордостью рассказывала о суперэлитном санатории на пятьсот мест, куда заехали первые десять отдыхающих. Потом показала вторую гордость, как бы свидетельство налаживающейся жизни,  — маленький продовольственный магазинчик со стеклопакетами дверей и белыми пластиковыми ручками.
        — Как в Москве, правда?  — спросила она нас гордо.
        Народ не отозвался, только поддакнул маленький мальчик. Экскурсанты в автобусе были удручены. Немолодая женщина, сидящая за нами, горько заметила:
        — Мы тут были с мужем, двадцать лет назад. Как можно такое испохабить? Ведь сказка была!..
        Экскурсовода, которая оказалась по совместительству кандидатом филологических наук и преподавателем университета, спрашивали про войну.
        Автобус стоял, она рассказывала про зверства грузин, про хороших честных абхазцев. Из уст молодой симпатичной женщины лился яд. Неудивительно: потеряла брата, одну двоюродную сестру изнасиловали, другую ограбили.
        — Чтобы эта ненависть растворилась,  — сказала я,  — нужно много времени. Очень много! Правнуки забудут прабабушкины обиды, внуки еще помнят бабушкины слезы.
        — Да!  — печально отозвался Олег Петрович.  — Кавказ — вечная заноза в печени России. Сидим в Москве, ничего не видим.
        — Может,  — предположила я,  — кому следует, те видят и знают? Всякие силовые структуры…
        — А там не люди?  — хмыкнул он.
        От рассказов про историю абхазского народа, про последнюю войну, отвечая на вопросы, экскурсовод перешла к этнографическим картинкам.
        Я ничего не поняла про какие-то обряды с жертвоприношениями баранов, в которых участвуют только мужчины, а женщины готовят праздничный стол. Но больше всего нас поразил обычай, запрещающий общение снохи и свекра. Это как бы Лике запрещено общаться с Сергеем. Свекр нашего экскурсовода был профессором, работал в том же университете. И после свадьбы целых десять лет они ни разу не перекинулись словом, даже в институте избегают контактов, благо на разных кафедрах работают!
        — Бред!  — буркнул Олег Петрович.  — У меня дочери шестнадцать лет. Значит, выйдет она замуж…
        — Вы не попадаете под запрет. Вы не могли бы общаться со снохой, будь у вас женатый сын. Религиозные запреты не возникают на пустом месте. Очевидно, случаи снохачества и его последствия были столь часты и драматичны, что возникло табу.
        — Случаи чего?
        — Интимных контактов между отцом и женой его сына. Ничего удивительного: женились рано, дети вырастали, когда родители были еще молодыми, жили тесно.
        — Кавказская горячая кровь.
        — Снохачество — русское слово. У нас тоже хватало примеров, когда сын шел на отца с топором.
        — Ни одного не знаю!
        — Вот и спите спокойно,  — оборвала я беседу на скользкую тему.
        Отвернулась к окну и надолго задумалась. Я бы могла привести примеры (спасибо Сергею) снохачества из биографий известных людей. Но хвастаться подобными знаниями — будить в людях пошлый интерес к чужой трагедии.
        Иннокентий Анненский — мой любимый поэт. Когда встречаю человека, который знает и любит творчество Анненского, мгновенно записываю этого человека в тонкие ценители прекрасного. Хотя себя к последним не отношу. Но Анненский для меня — камертон поэтической развитости души.
        Он, Иннокентий Анненский, женился по огромной любви на женщине старше его на четырнадцать лет. Он был совсем молодым, но сразу взял на себя обязанности по воспитанию пасынков, от которых не сильно отличался по возрасту. А через много лет полюбил жену пасынка. И любил взаимно, но по благородству своему ничего не предпринимал. Предпочел страдать и сохранять верность жене, состарившейся недостойно, превратившейся в жеманничающую бабушку-кокетку в девичьих нарядах.
        Из-за любви запретной может литься кровь, могут корежиться человеческие судьбы, на потомков падать проклятия, возникать запреты и табу. А могут родиться прекрасные стихи.
        Есть слова — их дыхание, что цвет,
        Так же нежно и бело тревожно,
        Но меж них ни печальнее нет,
        Ни нежнее тебя, невозможно…
        — Что вы там бормочете?  — наклонился и заглянул мне в лицо Олег Петрович.  — Бу-бу-бу,  — передразнил он.  — Молитву читаете?
        — Вроде того,  — ответила я тоном, исключающим дальнейшие расспросы.
        Но мой сосед в голосовых тональностях не разбирался.
        — Вы же неверующая!
        — С чего вы взяли?
        — Креста на вас нет?  — усмехнулся он.  — В смысле не носите за пазухой крестика.
        — Вы меня очень обяжете!  — Теперь уже только полный идиот не мог не услышать металл в моем голосе.  — Если не будете заглядывать мне за пазуху!
        — Тогда, возможно, вам стоит застегнуть кофточку?
        Я посмотрела на свою грудь и невольно выругалась:
        — О черт!
        Эту джинсовую блузку больше не надену! Купила ее перед отъездом, она застегивалась на кнопки, замаскированные под пуговицы. Кнопки никуда не годились! Расстегивались при легком напряжении, движении рук. Хоть не дыши теперь!

* * *
        Показывать в Гаграх, кроме развалин, было решительно нечего. Нам предоставили два часа свободного времени. Море холодное, не искупаешься.
        Я решила прогуляться по набережной. Наверное, когда-то она была очень красивой. Тут по вечерам фланировали отдыхающие, звучала музыка, завязывались скоротечные курортные романы… Теперь пустынно. Из стыков между каменных плит растут дикие самосе-янцы-кустарники. Мертвая набережная в мертвом городе. Май две тысячи третьего года.
        Я хотела купить воды. После сухого пайка в виде бутерброда с колбасой очень хотелось пить.
        Крутила по сторонам головой — ни одного киоска. Впереди на парапете сидели молодые люди, гоготали. Я направилась к ним. У меня нет естественного женского страха перед подростковыми стаями, потому что у нас в доме молодые ребята, Лешкины друзья, торчали постоянно.
        — Скажите, пожалуйста,  — спросила я,  — где можно купить минеральной воды?
        Их было пятеро, самому старшему не больше шестнадцати. Несколько секунд они смотрели на меня удивленно, возможно пораженные моей смелостью. Потом переглянулись, обменялись фразами на непонятном языке, загоготали и стали меня окружать. Один схватил сумочку и потянул к себе.
        Я, сопротивляясь, дернула ее. Тут второй протянул руку и больно сжал мою грудь. Я ударила его сумочкой. Сзади кто-то ущипнул меня ниже спины.
        Развернувшись, я огрела его сумочкой.
        Это был кошмар! Они играли со мной, как с котенком, лапали и ржали. Я крутилась волчком на месте и отбивалась сумочкой. Предательская блузка расстегнулась почти до пояса, и я не могла привести себя в порядок, потому что размахивала руками, защищаясь. Вид женской груди в кружевном бюстгальтере действовал на них как красная тряпка на быка. В нерусской речи все чаще звучали русские матерные выражения, не оставлявшие сомнений в их дальнейших планах. Они хвастались друг перед другом, каким способом будут меня насиловать. Я очень испугалась, умоляла их: «Мальчики, не надо! Перестаньте! Очень вас прошу!»
        С таким же успехом я могла обращаться к изголодавшимся обитателям тюремной камеры, в которую меня непонятно как занесло.
        В один из разворотов я увидела Олега Петровича. Он быстро шел по набережной, почти не хромал, палку держал на весу, как дубину.
        — Олег!  — закричала я истошно.  — Олег! Скорее!
        Он врезался в круг, легко, как щенят, отбросил двоих, схватил меня за руку и завел за свою спину.
        — Это моя жена!  — гремел Олег.  — Молокососы! Вы кого трогаете? Я вам покажу снохачество! Сайд мой кунак! Слово ему скажу, он вас на куски порежет и свиньям скормит!
        Парни быстро заговорили друг с другом на своем языке. Двое явно рвались в бой, но трое сомневались. Победило большинство, они пошли прочь.
        Оглядывались, кривлялись, ругались похабно, но уходили!
        Меня била мелкая дрожь. Олег Петрович тем же тоном, каким орал на хулиганов, обратился ко мне:
        — Куда тебя понесло? Какого черта?
        — Во-во…  — клацала я зубами,  — водички попить. Кто такой Сайд?
        — Понятия не имею. Брякнул первое имя, которое пришло на ум. С тремя подонками я бы еще справился, а с пятерыми вряд ли.
        Ужас неслучившегося обрушился на меня, и я зарыдала. Ноги вмиг обессилели и подкосились.
        Олег подхватил меня, обнял, прижал к груди. Его рубашка быстро пропиталась моими слезами, бурно текущими из глаз и носа.
        — Тихо, тихо!  — гладил он меня по спине.  — Все прошло, девочка, не надо плакать. Ты же не плакса-вакса? От слез у девочек бывают красные глаза и большой-большой нос. Ты хочешь быть красноглазой и носатой? Ну, перестань!
        Наверное, так он утешал в детстве свою плачущую дочь. Метод весьма приятный. Я задержалась на его груди несколько лишних минут.
        — Извини!  — шмыгнула я носом и отстранилась.
        — Во всей этой истории есть и положительный момент.
        — Какой?  — спросила я, ковыряясь в сумочке в поисках носового платка. Не нашла. Он вытащил из кармана свой платок и протянул мне:
        — Мы перешли на «ты».
        Тут я наконец сообразила, что не мешало бы прекратить демонстрацию своего нижнего белья.
        Но дрожащие пальцы не слушались, кнопки не застегивались.
        — Будь проклята эта блузка!  — бормотала я.  — Будь проклят, кто ее кроил, шил, вместо пуговиц кнопки присобачил…
        — Надо проклинать китайских металлургов.  — Олег Петрович отвел мои руки и спокойно застегнул блузку.  — Кофточка-то китайский ширпотреб? Металл этой марки не годится на кнопки…
        Он вовсю улыбался. Только что рычал зверем, а теперь веселится, приводя в порядок мой внешний вид. И опять мне в голову пришло сравнение, что так бы он обращался с дочерью.
        Скорые эмоциональные перепады свидетельствуют либо о больной психике, либо о железобетонно здоровой. На сумасшедшего Олег не походил.
        — Спасибо!  — пробубнила я в его платок и громко высморкалась.  — Вы… ты меня спас.
        — Теперь обязан жениться?
        — Не обязан, я замужем.
        — Строго говоря, я тоже женат.
        — Значит, вопрос с благодарностью отпал сам собой?  — Я попыталась улыбнуться, подстроиться под его настроение.
        — С компенсацией,  — уточнил он,  — а вот благодарность?..  — шутливо почесал затылок.
        — Приятно иметь дело с бескорыстными джентльменами!
        Так, перебрасываясь шутками, мы дошли до автобуса, сели и через несколько минут двинулись в обратный путь. Олег попросил водителя остановиться у магазина. Вышел, купил мне воды и шоколадку, как ребенку. Сама я боялась шагу ступить из автобуса, лучше умереть от жажды. Выпила, не отрываясь, почти литр, съела шоколадку и допила оставшуюся воду. Еле дождалась остановки на границе, пулей в туалет помчалась. Выхожу из домика — Олег меня ждет. Проводил до автобуса, развернулся и пошел на приграничный рынок. Я услышала, как он произнес: «С такой внешностью на Кавказ надо ездить в парандже». Это был не комплимент, сказанный в глаза, а бурчание старшего брата.
        Олег был хром на одну ногу, а я практически потеряла левую руку — не пользовалась ею, потому что держала на груди проклятую блузку.
        С рынка Олег принес грузинские сладости — запаянные в длинную волнистую кишку отвердевшего виноградного сока орехи. Мы грызли их всю оставшуюся дорогу. Эти сладости многие купили, да и в Москве мы часто ими лакомимся. Но когда кто-то из экскурсантов спросил, как называются эти колбаски, никто не знал. Вот тебе и дружба народов!
        — Чурчхела,  — недобро усмехнувшись, подсказал водитель-абхазец.
        Емкое слово! Все, что со мной приключилось в Гаграх, я бы так и определила: чурчхела! Никуда не деться от нашей семейной привычки давать иностранным словам новое значение.
        После памятной экскурсии в Гагры Олег стал попадаться мне на глаза регулярно — по пять раз на день. По дороге в столовую, на ванны, у кабинета массажистки… О прогулках и говорить нечего — теперь мы выходили на тропу вдвоем.
        Я очень туго схожусь с людьми. Я необщительная, и чтобы возникла дружба, нужны либо чрезвычайные обстоятельства, либо долгое привыкание. В нашем с Олегом случае чрезвычайное происшествие имелось, как следствие — моя благодарность и неспособность заявить спасителю: «Не ходи за мной!» Но когда через неделю он почему-то не вышел на пешеходную тропу, я почувствовала досаду. Прогуливаться одной мне стало скучно.
        Кроме Сергея у меня не было мужчин. Да! Десять лет не было! За всю жизнь один! Звучит неправдоподобно, но это факт. Претендентов и желающих имелось более чем достаточно. Но я еще в детском саду освоила науку решительного отлупа и пресекания домогательств. Охотников для длительной осады не находилось. Да и есть ли у нормальных работающих мужиков время на долгий штурм? Темперамент у меня не бешеный. Конечно, иногда хотелось, но не остро. Кто-то нравился, прояви он побольше воли и терпения, сломай мою защиту — что-то бы вышло. Но, повторяю, упорных влюбленных при моей ответной симпатии не встретилось.
        Когда наши с Сергеем отношения окончательно утвердились в виде теплых братских, я пожаловалась ему:
        — У меня нет любовника, представляешь? Можешь объяснить почему?
        Сергей, как всегда, разложил все по полочкам.
        — Во-первых,  — объяснил он,  — факт моей исключительности не может меня не радовать. Во-вторых, я однажды был на коньячном заводе. Не пил, не дегустировал, но… там запахи!.. Я охмелел только от запахов, меня качало. Не знаю, как там люди работают. Вернее, они, счастливчики, работают в вечном кайфе. Так и ты, в постоянном облаке мужского восхищения, ты к нему привыкла с детства. Тебе достаточно знания, что, пошевели ты пальчиком, будет эскадрон любовников, сможешь менять их по три на день. Знание подменило чувства, литературные романы выдавили романы жизненные, эмоции заменились сознанием собственной исключительности. Да, да!  — пресек он мои попытки возразить.  — Я не в осуждение говорю.
        Надо быть полной дурой, чтобы не понимать своей непохожести на нормально симпатичных барышень. А у тебя, это в-третьих, логический мужской ум. Ты сначала видишь недостатки людей, а потом их достоинства. И в-четвертых, если уж касаться интимной сферы… Ты превосходная любовница, но заводишься не с полоборота, а с тридцать третьего.
        Хотя я жила монашкой, теоретически, благодаря запойному чтению, я хорошо подкована. Чтобы вспыхнула любовь, нужны два условия: обстановка и соответствующее душевное расположение. В самом деле, трудно рассчитывать, что тебя посетит любовное томление, когда ты дрожишь в стоматологическом кресле или корпишь над работой, в которую закралась ошибка. Вряд ли в душе человека, поглощенного скорбью по умершему, вспыхнет новое и светлое чувство.
        В сочинском санатории все совпало: обстановка эгоистического безделья и прекрасной природы плюс время, которое сыграло на Олега. Я открывала в нем все новые и новые симпатичные качества. Умен без превосходных степеней (их мне хватило с Сергеем), остроумен и противоречив: то по-домашнему уютен, как Топтыгин, то гранитно тверд, как колонна Исаакиевского собора. Робок и одновременно сокрушительно мужествен.
        Первый раз мы поцеловались у той самой ротонды, где я хотела оказать Олегу врачебную помощь. Я ровным счетом ничего особенного не почувствовала. Из неособенного: мысль, как давно этого не было, и вторая: не предупредить ли человека про тридцать три давно не смазываемых оборота, чтоб не мучился?
        Мы целовались как подростки. Я почувствовала, что он готов на все сто, я же заметно отставала. Но и десять моих процентов от его ста — успех!
        Попробуй объяснить! Разве в это кто-то поверит?
        Олег потянул меня в корпус, я покорно поплелась. По логике вещей мы должны были зайти в мой номер и продолжить начатое. Но у меня, правильно сказал Сергей, чересчур много логики.
        — Спокойной ночи!  — попрощалась я, открыв дверь.
        Вошла, оставив Олега за порогом. Успела заметить совершенно обескураженное выражение лица. Упала в одежде на кровать, обняла подушку.
        — Дура!  — обозвала я себя вслух.  — Гимназистка пришибленная!
        И подумала: «Если он не придет, завтра куплю самоучитель по онанизму». Застонала и укусила подушку.
        Он пришел через десять минут. Вернее, и не уходил, топтался в коридоре, собирался с духом.
        И первое, что я спросила:
        — Почему ты так долго?
        Многолетнее воздержание имело смысл, ведь в итоге я получила громадный приз! Но, с другой стороны, я думала (потом думала), что люди занимаются всякой ерундой: ходят на работу, читают книжки, лепят пельмени, выращивают огурцы. А жить надо вот так: слиться и ни о чем не помнить.
        Как оказалось, проблемы с воздержанием были не только у меня. И это после трех бравурных актов!
        — Я ужасно боялся,  — доверительно признался Олег,  — что у меня ничего не получится. Никому не говори,  — он горько усмехнулся,  — но больше года я не спал с женщиной.
        — Из-за травмы,  — кивнула я участливо.
        — Если считать с травмой, то полтора года,  — вздохнул он.
        — Но ты ведь женат?
        — Формально. Мы как два паука в банках. Она в своей комнате, в банке, я в своей. Между нами дочь, последний из мостиков.
        — Полтора года — это ерунда!  — успокоила я со знанием дела.  — А десять лет каково? Можешь гордиться, потешить свое мужское эго, до тебя было десять лет простоя.
        — Кира! Пожалуйста! Не надо меня обманывать! Ложь в качестве утешения — самое унизительное…
        — Никогда не вру,  — перебила я и поправилась: — Иногда замалчиваю и в крайнем случае при угрозе для жизни человека могу неумело слукавить. Есть угроза для твоей жизни?
        — Но ты ведь замужем! Муж болен, импотент?
        — Насколько я знаю, вполне сексуально здоров и на вымирание длинноногих девиц не жалуется.
        Пришлось объяснить Олегу особенности моей семейной жизни. Я не хотела разводиться с Сергеем, потому что статус замужней — дополнительная броня.
        — Заряжаем бронетанковый!  — плотоядно воскликнул Олег и набросился на меня…

* * *
        — Я очень толстый?  — по-мальчишески горько спросил он меня спустя какое-то время.
        — Хрупким тебя назвать сложно. Надень кругленькие очки и станешь похожим на Пьера Безухова.
        — Понимаешь,  — оправдывался он,  — сломал ногу, гипс, костыли, операция, малая подвижность… На двадцать килограмм поправился, разжирел.
        — На двадцать?  — поразилась я.  — Это упаковка пепси-колы!
        Лешка обожает пепси-колу. На мои рассуждения о вреде этого зелья он выдвигает контраргумент: сама кофе литрами хлещешь. Возможно, у сына наследственное пониженное давление (кто его мерил?), и ему хватает для подхлестывания сосудов того кофеина, что есть в газированном напитке. Мы покупаем пепси упаковками, по десять двухлитровых баллонов, запаянных в полиэтилен.
        И такую тяжесть носить на себе?
        — Обещай мне похудеть!  — потребовала я от Олега.
        Ему, как я поняла, нужен был стимул, я была готова стать стимулом.
        — Обещаю!  — поклялся он.
        До моего отъезда оставалась неделя, до конца путевки Олега — двенадцать дней. Я не закончила сеансы массажей, ванн, чистку лица косметичка мне сделала только с одной стороны. Так, наполовину очищенная, я и провела последнюю неделю большей частью в кровати с мужчиной, который пропускал грязевые и парафиновые аппликации на больную ногу. Кстати, травму Олег получил при совершенно неромантических обстоятельствах. Детишек из горящего дома не выносил, с крыши за бандитами не прыгал. Вышел из машины и оступился, нога соскользнула с бордюра. Такая мелочь — и сложный перелом! Наверное, мой ангел-хранитель Олегу подножку поставил.
        Он хотел уехать вместе со мной, но я воспротивилась: долечись, но с другими женщинами не заигрывай.
        — Я совершенно не по этой части!  — серьезно ответил он мне.
        Сувениров и подарков детям я не купила. Откладывала на последние дни, а тут такое закрутилось, что не до магазинов. В адлеровском аэропорту купила несколько веток апельсинового и лимонного дерева с плодами — привет вам, дети, с юга. Ветки очень эффектно смотрелись потом в вазе, Лика благодарила.
        Странно после наших постельных безумств выглядело расставание, при котором единственным залогом дальнейших контактов служили номера телефонов. Олег не знал, куда пристроить бумажку, на которой записаны мои номера. Достал паспорт, положил между страничек.
        — Минуточку!  — Я мельком глянула в книжицу.  — Дай паспорт!
        Перелистнула, вчиталась.
        — Ты с шестьдесят первого года!  — с ужасом произнесла я.
        — Ну и что?  — пожал он плечами.
        — Я-то с пятьдесят пятого!
        — Правда? Ты хорошо сохранилась, больше семидесяти не дашь. Кира! Чего ты испугалась? Я давно знаю, что ты раньше меня на свет появилась.
        — Откуда?
        — Видел твою курортную книжку.
        — И молчал!  — с упреком воскликнула я.
        — Как показывает твоя реакция, правильно делал. Уголовное преследование за совращение малолетних тебе не грозит. Чего ты кипятишься? Какая разница?
        — В шесть лет разница, мальчишка! Растолстел и обманул меня! Я уже в школу пошла, когда ты с пустышкой в колыбели лежал! Я замуж вышла, а ты еще из рогатки стрелял! Я…
        — Кира!  — Он не дал мне договорить, заграбастал, мои слова потонули в его груди.  — Мы расстаемся и говорим о какой-то ерунде. У меня сердце переворачивается. Кира! Я, кажется, люблю тебя!
        И потом он совершил невероятное. Отстранил меня, открыл паспорт, вырвал из него страничку и разорвал пополам. Бросил на пол.
        — Довольна? В следующем документе, добьюсь, будет стоять девятьсот пятый год рождения. Тебя устроит?
        — Сумасшедший!  — Я бросилась поднимать обрывки.  — Тебе же лететь самолетом! Что ты наделал? Говори, что бандиты надругались,  — суетилась я и на ходу придумывала версию.  — Из банды Сайда, из Гагр.
        — Скажи мне!  — требовал Олег.  — Хотя бы как я, через «кажется»… Ты любишь меня?
        Динамик объявил, что посадка на мой самолет заканчивается.
        — Кира?  — настаивал Олег.
        — Кажется!  — выдавила я, поцеловала его в щеку и пошла к турникету.
        На полпути остановилась и оглянулась. Олег подбежал ко мне и снова обнял.
        — Все-таки не Надежда Хмара-Борщевская!  — уговаривая то ли себя, то ли Олега, сказала я.
        — Какая Борщевская?
        — Жена Анненского. Она была старше его на четырнадцать лет.
        — Иннокентий Анненский?  — уточнил Олег.  — Я плохо разбираюсь в поэзии. Но у Анненского есть потрясающее стихотворение про чувства после чувств.
        И Олег продекламировал:
        Я люблю замирание эха
        После бешеной тройки в лесу,
        За сверканьем задорного смеха
        Я истомы люблю полосу.
        — Кира!  — прервался он.  — Извини! Какие-то стихи, когда мы расстаемся! У меня полнейший кавардак в мозгах!
        — Если бы ты хотел сделать мне приятное и очень старался, все равно у тебя не получилось бы так ловко и точно! До свидания!
        Это было мое любимое стихотворение Анненского. И пока я летела, голосом Олега в моей голове звучали не произнесенные им последние строки:
        Я люблю все, чему в этом мире
        Ни созвучья, ни отзвука нет.
        Мне казалось, я всегда понимала, что хотел сказать поэт. Ошибалась! Только сейчас почувствовала! Тому, что я переживала, действительно не было ни созвучья, ни сравнения.
        Меня встречали Лика и Лешка. У обоих — темные круги под глазами. Перетрудились.
        — Вы прекрасно выглядите, Кира Анатольевна!  — сказала Лика.
        — А под глазами синяки,  — галантно вставил Лешка.
        — На себя посмотри!  — парировала я.
        Сын не догадывался, насколько мы с ним похожи. Одна кровь.


        Отец ребенка 2
        Из санатория Олег звонил каждый день. Приехал в Москву, и мы встретились только через две недели.
        Люба однажды сказала: «Все русские мужики делятся на два класса: алкоголиков и трудоголиков. Лучше бы Антон пил!»
        Олег тоже относился к разновидности трудоголиков. Он закончил Бауманское училище, ныне именуемое университетом, по специальности… точно не помню, что-то вроде инженер ракетостроения. Но в сути его занятий я разбиралась, все-таки окончила химфак. Олег специализировался на химическом фрезеровании. Его широко применяют. Например, в изготовлении уличных табличек для какой-нибудь навороченной фирмы.
        На отполированном куске металла спиртовым лаком наносится текст, табличка погружается в кислотный травящий раствор. Там, где лак, травления не происходит, а все остальное уменьшается, как бы растворяется, буквы становятся выпуклыми. Олег, как я поняла, занимался не табличками, а облегчением веса ракет. После химической фрезеровки их корпус должен быть похожим на вафлю. Жесткость сохраняется, а масса значительно уменьшается.
        Желая продемонстрировать свои знания, я с умным видом спросила Олега (когда он рассказывал о своей специальности):
        — Латунь, очевидно, травят в растворе азотной кислоты. Медь — в хлорном железе. Цинк — в спиртовом растворе соляной кислоты. А из чего делают корпуса ракет?
        — Из разных материалов,  — ушел от ответа Олег.
        Хранил секреты! Перевел разговор на свою вторую работу — эксперта Росвооружения, которая связана с частыми командировками.
        Олег не был богат. Как и я, относился к пресловутому, нарождающемуся в муках, среднему классу. Мы зарабатываем неплохо, но все тратим и проедаем. Случись завтра кризис — покатимся под гору, потому что накоплений — пшик.
        Итак, трудоголик, вечно в трудах и разъездах.
        Из-за травмы ноги и ее лечения дела запущены, света белого не видит. Звучит правдоподобно.
        Только неправда! Трудоголик: слесарь, пекарь или инженер-ракетчик — один черт, если влюбляется, точнее, по-настоящему любит, ведет себя как простой смертный и не держит любимую на голодном пайке редких встреч. Умом я это понимала. Я слыву умной женщиной. Неоправданно! Потому что доводы рассудка заглушаю пустыми надеждами.
        Олег правильно сказал, что он не по части интрижек на стороне. К сожалению! Он не умел обставить отношений с любимой женщиной. Мы гуляли как пионеры в московских парках, ели мороженое и катались на колесе обозрения. Мы ходили в рестораны и целовались в моем парадном.
        Привести к себе Олега я не могла, и подсказать ему: сними, дурак, хотя бы квартиру — язык не поворачивался.
        Несколько раз оказывались в квартирах его друзей. Я чувствовала себя помесью проститутки и грабителя. Повсюду были хозяйские вещи. Особенно резали глаз мелочи: невымытая тарелка, забытый сотовый телефон, влажное полотенце в ванной. Я боялась к чему-либо прикоснуться. Мы тщательно заметали признаки нашего свидания — только бы не осталось следов, которые отловит опытный взгляд хозяйки. Когда на маскировку уходят основные силы, с любовью у меня получается плохо. Да и у Олега тоже.
        Роман с ним — лучшее, что можно для меня желать. Эдакий цивилизованный адюльтер. Встретились раз в неделю, нацеловались, сняли напряжение — и по своим норам. Все довольны, все счастливы. Ничего подобного! Я чувствовала, что потеряла волю, что меня затягивает в воронку, из которой живой трудно выбраться. И не было сил для сопротивления! Никогда не признавала, считала унизительной политику: хоть день, хоть час, но мой!
        Ерунда! Можно получить самородок, и не следует радоваться крупинкам намытого золота! Так было раньше. Это раньше я была хозяйкой медной горы, в которой никто не искал самоцветов!
        Олег не ставил вопрос ребром: разводимся со своими половинами, женимся и живем как семья.
        Если бы поставил, я бы отказалась. Я его не знала! Олег в Сочи и Олег в Москве — два близнеца, но не один и тот же человек. В Сочи он отдавал себя полностью, а в Москве отщипывал мне крохи. Мне не нужно крох, но и целого не предлагают! Я не хотела за него замуж, но было крайне унизительно, что он не предлагал жениться. Если бы поуговаривал, поумолял, попросил, поклянчил!
        Даже не заикался!
        Никогда прежде я не знала томлений в ожидании свидания, замираний от каждого телефонного звонка и гипнотизирования взглядом телефонного аппарата: позвони, пожалуйста! Я покупала новые вещи, наряжалась в них и сидела вечерами, готовая по свистку броситься к нему. Потом переодевалась, смывала макияж и ложилась спать.
        Педикюрша целыми днями возится с чужими ногтями и мозолями на ногах, не считая свою работу зазорной. Но если усадить на ее место оперную певицу и приказать склониться над чьими-то ступнями, актриса возмутится. Я — та самая оперная певица. И речь не о том, что слишком высоко себя ставлю, а о том, что я не привыкла, не умею жить в привычном для многих женщин состоянии. Возможно, я от природы уродка: у меня нет ног, чтобы бегать за мужиками, нет большого терпеливого сердца, чтобы их покорно ждать, нет крыльев, чтобы летать от счастья, получив его толику.
        Как бы то ни было, привкус униженности портил наши с Олегом отношения. Беззаботной любви не получалось, унижение росло во мне словно раковая опухоль. Метастазы еще не появились, но ждать осталось недолго. Олег мог бы легко удалить опухоль, а он только усугубил.
        Его идиотский смех после моего сообщения о беременности стал последней каплей. Каплей размером с айсберг.
        Я сидела в кресле на кухне и думала. Как сказала однажды о себе Люба: я ни о чем не думала, думала о своем.
        Зазвонил телефон. Трубку не сняла, включился автоответчик. Голос Олега: «Кира Анатольевна! Это Олег Петрович Волков. Если вы дома, убедительно прошу вас снять трубку! Пожалуйста! Я сейчас на пути в аэропорт. Улетаю в командировку. Мне нужно срочно с вами поговорить!»
        — Скатертью дорога!  — напутствовала я.
        Трубку так и не подняла. Зачем? Чтобы он оправдывался, посылал меня избавиться от ребенка?
        Естественно, после хамского хохота он чувствует себя неуютно, как человек, потерявший лицо. Хочет вернуть себе лицо и снова быть пай-мальчиком.
        Этого удовольствия я ему не доставлю.
        Телефон вновь зазвонил через пять минут.
        Опять Олег: «Это Волков! Кира Анатольевна, поднимите трубку! Кто-нибудь!  — Голос дрожал от злости.  — Возьмите трубку! Ответьте!»
        — Иди к черту!  — произнесла я вслух.
        Чего от него хочу?  — спросила я себя немного погодя. И ответила: чтобы он развернул машину, в которой едет в аэропорт, примчался ко мне, задушил в объятиях, сказал, что поженимся и дочь назовем Федорой. Я даже на Федору согласна. Федора Олеговна — чудно!
        Кто для него важнее: я или служебные заботы?
        Если его работа мешает нашей любви, ну ее к дьяволу, такую любовь!
        Я никому не нужна! Эта простая мысль, объемом со вселенную, открылась мне внезапно и ясно. Нужны мои трудовые руки, моя зарплата, мой юмор, мои цитаты, мое знание прозы и поэзии, вечная логика и уравновешенность. А сама я в чистом виде никому не требуюсь. И ребенок мой никому не нужен! Он для всех дебил, обуза и позор.
        Глаза защипало, навернулись слезы. Ужасно обидно быть никому не нужной! И при этом не иметь права даже сигарету выкурить!
        Открылась входная дверь, пришли дети. Я рванула в ванную, на ходу поздоровавшись.
        Надо хорошенько выплакаться. Слезы смывают с картины мира черные краски. Но плакать уже не хотелось.
        Я нужна ребенку — это раз. Ребенок нужен мне — это два. Уже кое-что, не пустота! Я могу посвятить дочери всю оставшуюся жизнь. Она будет меня любить так, как только дочери любят своих матерей. Как я любила маму! Это ли не счастье?
        Представила нас, изгоев, окруженных презрением и брезгливостью родных и друзей. Нет, подобного не выдержит и моя твердая воля.
        — Маман!  — затарабанил в дверь Лешка.  — Тебя к телефону!
        — Не могу!  — крикнула я и включила воду.  — Принимаю ванну!
        Подскочила к двери и прижалась ухом.
        — Она не может подойти,  — говорил Лешка.  — Что? Нет, извините, и трубку ей передать я не могу. Что?  — Он несколько секунд помолчал и закричал в сторону двери в ванную: — Мама! Человек звонит из аэропорта. Что? Мама, это Волков, у него через две минуты отлетает самолет.
        Я включила воду на полную — вот мой ответ.
        Шум воды мешал подслушивать.
        — Что передать, вы с работы?  — спрашивал Лешка.  — Перезвоните? Хорошо, до свидания!
        Не развернул машину, не приехал — улетел.
        Последняя надежда рухнула. Что же ты, Олег, так меня подвел? О ком-то читала: у него внешность льва и сердце кролика. У тебя сердце кролика?
        Стоп! Его сердце и прочие органы, а также части тела, вроде милых глаз, меня более не интересуют.
        Я запрещаю себе думать о них. У меня есть о ком заботиться. Ишь, стучится в животе. Девочка, твой папа нас бросил. Давай его тоже пошлем к чертовой бабушке? Его бабушка тебе родня, не будем осквернять ее прах. Так, куда мы пошлем твоего отца? Правильно! Но маленькие девочки не должны говорить таких слов! Забудь их! Глубокий вдох, выдох. Все! Послали!
        Думаем дальше. Мелькала какая-то мысль, близкая к гениальной. Вот! Уехать! Бежать, скрыться, родить и отсидеться!
        Я даже подскочила на месте — так мне понравилась идея разом решить все проблемы. Одним махом все побивахом. Я, мы с ребенком вам не нужны? И не навязываемся! До свидания!
        Вопрос, куда податься. Хорошо бы к Любе на Майорку! В роскошных условиях родить, кормить грудью… Мимо цели! Люба от собственных проблем убегает, мои ей подавно не нужны.
        Из родственников у меня только двоюродный брат в Кургане. Мы виделись три или четыре раза в жизни, практически чужие люди. Родными были Любина и Антона родня в Херсоне и Брянске. Они, конечно, приютят, но тоже не возрадуются.
        Мне требуется место, где меня нельзя обнаружить, то есть я могу находиться там, не вызывая подозрений. Это где такое найти? Надо думать!
        Я закрыла воду и вышла из ванной.
        — Вы купались?  — удивленно спросила Лика, глядя на мой костюм с шелковой блузкой под пиджаком и гладкую прическу.
        Плохой из меня подпольщик, даже окунуться и в халат переодеться не догадалась.
        — Что-то голова закружилась,  — соврала я.  — Наверное, опять давление упало.
        — Кофе?  — участливо предложила Лика.
        — Спасибо, ребенок! Попозже. Ты витамины пила? Ноги не промочила? Как себя чувствуешь?

* * *
        Среди ночи раздался звонок. Я схватила трубку и хриплым спросонья голосом ответила:
        — Алло!
        — Извините за поздний звонок! Могу я поговорить с Кирой Анатольевной?
        Это был Олег.
        — Не можете!  — ответила я и положила трубку.
        Босая, прошлепала в угол комнаты, встала на четвереньки и залезла рукой в угол. Телефонная вилка сидела прочно, но я ее все-таки выдрала.
        Два следующих дня Лешка, у которого отрубился Интернет, ругался по сотовому с телефонной станцией. Пока не пришел мастер и не вставил вилку в розетку.
        — Какой идиот вилку вытащил?  — бушевал Лешка.  — Я двое суток с обрезанием, от мира отключен.
        — Сама отвалилась?  — предложила я версию.
        В последнее время на ниве вранья делаю поразительные успехи.
        — Сама не могла!  — осуждающе смотрел на меня сын.  — А Лика со своим животом туда не подлезет.
        — Если мама говорит, что не она,  — непривычным для нее строгим тоном проговорила Лика,  — значит, не она!
        Лика не в прямом обращении, а в повествовательной речи стала называть меня мамой.
        Она поставила точку, заклеймив Лешку его же выраженьицем:
        — Сначала завизируй, потом импровизируй!
        Что означало: сначала удостоверься, потом обвиняй!


        Поклонник
        Провожал меня таксист. Когда приехал, я спросила:
        — Сколько возьмете за то, чтобы донести мои чемоданы до машины, а потом до поезда?
        — Я не грузчик.
        — Тогда до свидания. Сколько я должна за вызов?
        — Ладно, поехали! Двойная такса, согласны?
        Это был грабеж. Вокзальный грузчик взял бы дешевле, но кто потащит чемоданы до машины?
        Мне нельзя поднимать тяжелое.
        В купе я пришла первой. Таксист поставил мои чемоданы в ящик под сиденьем. Я расплатилась.
        Села и постаралась расслабиться. Все! Я в бегах! Да здравствует новая жизнь!
        Последние несколько дней мне везло — ребят не было дома. Заболела Ирина Васильевна, Лика отправилась за ней ухаживать. Лешка помаялся три дня и съехал к жене. Это настоящая любовь! Там нет компьютера и Интернета!
        Укладывала чемоданы в одиночестве. Обилие вещей, зимних и летних не по сезону, которые я брала с собой, могло вызвать подозрения. Но обошлось.
        Сыну я позвонила:
        — Срочно уезжаю в Караганду, то есть в Курган. Мой двоюродный брат в тяжелом состоянии.
        «Дай Бог ему здоровья!» — мысленно пожелала я.
        — На сколько едешь?  — спросил Лешка.
        — Сейчас сказать трудно. Отпуск за свой счет взяла на месяц.
        — Месяц ради брата, которого толком не знаешь?  — удивился сын.
        — Получится, приеду раньше. Не стану же я там сидеть!
        — Ладно. Звони!
        — Обязательно! Береги Лику! И пожалуйста, контролируй, чтобы она пила витамины и регулярно ходила к врачу.
        — Яволь, маман! Обязано (обязательно)! Обниманс (обнимаю)!
        — Целую тебя, мой мальчик!

* * *
        Телефон — великое изобретение. Не будь у меня номера сотового телефона Антона Хмельнова, как бы я попала на прием к столь высокому чину? Караулила бы его на крыльце? Хватала за фалды пальто, когда в окружении охраны он идет от машины к офису? Заявилась вечером к нему домой?
        Мы с Антоном остаемся, считаю я, друзьями.
        Но землеройке трудно дружить с орлом в небе, они на разных уровнях бытия. И по большому счету проблемы их друг другу не в помидор (не очень интересны), как говорит Лешка. Нахваталась словечек от сына.
        — Привет, Антон!  — сказала я, когда он ответил.  — Это Кира. Как дела? Можешь говорить? Есть время?
        — Могу… три минуты.
        — Когда у тебя прием по личным вопросам? Можно записаться?
        — Издеваешься? Но у меня правда совещание!
        — Я перезвоню.
        — Нет! Приходи в кабинет. В девять… лучше в полодиннадцатого.
        — Завтра? Утра?
        — Какого утра? Сегодня вечера. Пока!
        Тяжка доля российских олигархов! Я в семь вечера выключаю компьютер и отправляюсь домой.
        Антон не принадлежит себе до полуночи. Для него работа — это жизнь. Для меня работа — это только работа.
        Отдаю ему должное — велел секретарше накрыть ужин на двоих. Но я была не голодна. Антон жадно ел. Наверное, впервые за день.
        — Как Люба?  — спросила я.
        — Нормально.
        По его тону я поняла, что говорить о жене он не хочет. Есть другая тема, вполне безопасная: дети. Мы ее живо обсудили. Мы называли своих чад оболтусами и одновременно хвастались их успехами. У нас хорошие дети, правильные, удачливые и перспективные.
        И совсем некстати у меня вырвался вопрос:
        — Антон? У тебя есть любовница?
        Он подавился куском осетрины, закашлялся, выпил вина.
        — Тебя Люба подослала?
        — Я сама себя подослала.
        — И что у нее на повестке дня головы?
        Это Люба так говорила: на повестке дня головы. Она ловко сращивала идиомы. В данном случае: «на повестке дня» и «в голове». Когда выходила замуж, в день бракосочетания, мы замешкались с ее нарядом, не могли пристроить фату, которая сидела на прическе как белый флаг сдающейся армии…
        — Помнишь?  — улыбнулась я своим воспоминаниям.  — Как в день вашей свадьбы ты нервничал, торопил нас. А Люба кричала в ответ о себе в третьем лице: «Невеста готова, как штык из носа!»
        — Помню!  — буркнул Антон.  — Я все помню.
        И принялся сосредоточенно жевать, не поднимая глаз от тарелки.
        Пауза затянулась. Дернула меня нелегкая испортить ему настроение! Ведь от Антона зависит мое и ребенка финансовое благосостояние.
        — Проси!  — велел он.
        — Что?
        — То, зачем пришла.
        — Откуда ты знаешь, что я пришла просить?
        — А зачем еще ко мне приходят старые друзья?  — усмехнулся Антон.  — Не решать же, в самом деле, мои семейные проблемы.
        — Если я могу помочь в твоих, в ваших,  — поправилась я,  — проблемах, то я готова.
        — Не можешь!  — отрезал он.
        — А ты мне услугу оказать?  — с вызовом спросила я.
        — Какую?
        — Которая, естественно, незаконна! Которая, естественно, использует твое служебное положение!
        — Не заводись, Кира! Что тебе нужно?
        — Отпуск за свой счет. Очень длинный, месяца на два. (Далее последует законный декретный отпуск.) Если при этом сохранится зарплата, я не обижусь.
        — За свой счет с оплатой?  — уточнил Антон.
        — Да! Еще вариант с командировкой возможен. Как бы отправь меня в командировку, можно без командировочных.
        — Куда ты собралась и что, собственно, произошло?
        — Это не важно.
        — Ага! Хочешь, чтобы я пошел, вернее, дал распоряжение другим людям пойти на должностное нарушение и при этом ничего не знал?
        — Да! Именно так!
        — Интересно девки пляшут!  — развел руками Антон.
        Больше всего мне хотелось встать, развернуться и уйти. Роль просителя — одна из самых трудных для меня. Но я не могу себе позволить ублажать самолюбие. У беременных не должно быть самолюбия, только себялюбие — любовь к ребенку в себе.
        — Что молчишь? Говори! Не выдам я твои тайны,  — с усталой насмешливостью привыкшего к просителям небожителя говорил Антон.
        — Только в обмен!  — с большим трудом я взяла веселый тон.  — Ты мне колешься насчет любовниц, я тебе рассказываю свою рождественскую сказку.
        — Кира!  — гаркнул он.
        — Антон!  — Я ничуть не тише воскликнула.  — Я тебя раньше просила? Я тебя замучила одолжениями? Конечно, вы сами, без просьб, много для нас сделали! Низкий вам поклон! Но разве ты меня не знаешь? Разве я бы пришла, не будь ножа у горла?
        — Не плачь, пожалуйста!  — испугался Антон.
        Я не заметила, как потекли слезы. Вытерла их салфеткой, шмыгнула носом, усмехнулась:
        — Вот и поговорили. Ладно, забудь! Не было разговора!
        — То есть как это «не было»?
        Антон смотрел на меня с таким удивлением, словно я всю жизнь ходила в маске, а сейчас сняла.
        — Никогда не видел, чтобы ты плакала!  — оторопело проговорил он.  — Мама у тебя умерла, ты часами сидела замороженная, в одну точку смотрела. Станешь перед тобой, а ты не видишь. Люба твердила, плохо, что она не плачет. Когда баба плачет, баба все переживет.
        — Значит, я сейчас в порядке, все переживу. Пока!  — Я поднялась и пошла к двери.
        — Стой!  — Антон забежал вперед, загородил мне путь, смешно растопырив руки.
        — Извини за нелепую сцену!  — буркнула я.
        — Сядь на место!  — велел Антон.
        Больше вопросов он не задавал. Мы обсудили детали. Я отправляюсь в командировку в Уренгой, но на самом деле туда не являюсь. Зарплата и командировочные идут на мой счет, в любом городе, где есть отделение «Роснефтьбанка», я могу снять деньги.
        — Дать тебе наличных?  — спросил Антон на прощание.
        — Нет, спасибо! У меня есть, накопила. Две тысячи долларов.
        — Богачка!  — невесело усмехнулся он.

* * *
        Ехала я в город Алапаевск Свердловской области. А столица области ныне называется Екатеринбург. Есть город Санкт-Петербург, а его область — Ленинградская. Наша география не поспевает за нашей жаждой перемен, которые почему-то относятся к прошлому.
        В Алапаевске живет и работает учителем физики в средней школе Игорь Севастьянов. Без малого тридцать лет назад я испортила Игорю жизнь.
        Он влюбился в меня глубоко и прочно. Мы встречались два месяца, один раз целовались. Его била крупная дрожь, а я себя уговаривала: надо же когда-то начинать целоваться, терпи! А потом Игорь привел меня в компанию своих друзей по университету, там был Сергей Смирнов. К концу вечера я уже твердо знала, что мне наконец повезло и я встретила свою мечту.
        Получивший отставку Игорь не хотел сдаваться. Он караулил меня у подъезда, звонил, натурально плакал. Словом, я чуть не возненавидела его, постылого. Игорь устраивал разбирательства с Сергеем — нечто среднее между мордобоем и дуэлью.
        Первый раз Сергей дал себя побить, во второй раз отметелил Игоря.
        Игорь решил покончить жизнь самоубийством.
        Он полоснул бритвой по венам, лег на кровать, сложил по-покойницки руки и… заснул. Трагедия и фарс! Человек не знал, что так просто с жизнью не расстаются, а кровь имеет способность сворачиваться. Пришли ребята, которые жили с Игорем в одной комнате в общежитии. Увидели жуткую картину: все в красных пятнах, Игорь в отключке…
        Я пришла навестить его в больницу, но так и не зашла в палату. О чем мы могли говорить? Все, что можно было сказать, я ему сказала. Игорь вызывал у меня исключительно негативные эмоции. Словно я была кислородным баллоном, а он, чахоточный, умолял меня о нескольких вздохах. Но мне самой кислород нужен! Кроме того, я уже знала, что Игорь способен из какой-то ерунды, вроде моей улыбки, или доброго слова, или шутки, просто хорошего настроения в день свидания, нафантазировать бог знает что, вплоть до нашей золотой свадьбы и кучи внуков.
        Передала фрукты через нянечку, написала записку: «Я желаю тебе счастья! ПОЖАЛУЙСТА! Ищи свое счастье вдалеке от меня! Кира».
        Игорь перестал надоедать, но не разлюбил.
        Каждый раз, когда мы сталкивались или оказывались в одной компании, он смотрел на меня не отрываясь. Взглядом голодной больной собаки.
        Он распределился в город, где жила его мама, в Алапаевск, учителем физики в затрапезную школу.
        Хотя до встречи со мной были планы остаться в аспирантуре, была отличная работа в студенческом научном обществе.
        Позвонил мне и сообщил новость:
        — Уезжаю на Урал. Буду недорослям законы Ньютона вдалбливать.
        Чувствовать себя виновницей краха чужой жизни было крайне неприятно. И все это смахивало на шантаж. Я должна была чем-то пожертвовать, чтобы он не наломал дров. Чем, интересно, пожертвовать?
        — «Мы в ответе за тех, кого приручили» должно распространяться на домашних животных, кошечек и собачек,  — сурово сказала я.  — А человек имеет голову на плечах, волю и разум. Чего ты от меня хочешь?
        — Я звоню, чтобы попрощаться.
        — До свидания!
        — Можно я тебе напишу?
        — Не стоит. Но если уж очень…
        — Очень!  — заверил Игорь.
        — Тогда пиши. До востребования, почтамт на Кирова. Счастливо!  — и первой положила трубку.
        Прошло около полугода, когда вновь раздался звонок. Игорь из своей тмутаракани:
        — Ты не заходила на почтамт?
        — Зачем?
        — Там мои письма.
        — А!  — вспомнила я неосторожные обещания.  — Обязательно зайду.
        Про переписку напрочь забыла. Он молчал, но по дыханию чувствовалось, что волнуется безмерно.
        — Как поживаешь?  — спросила я.
        — Хорошо,  — выдавил Игорь.
        Наверное, он долго готовился к этому звонку, и разговор наш много для него значил. Но мне не улыбалось вновь пребывать в положении человека, отказывающего в милости тяжелобольному. И я куда-то спешила, была наполовину одета.
        — Пока?  — первой попрощалась я, но вопросительным тоном.
        — Ты правда получишь мои письма?
        — Конечно! Всего доброго, Игорь!
        На почтамт я заглянула еще через несколько месяцев.
        — Наконец-то!  — воскликнула девушка в окне и выдала мне большую стопку писем.  — Мы храним только месяц! А он все пишет и пишет, отправляем обратно, а он снова пишет! Теперь-то вы будете забирать?
        — Буду,  — обреченно пообещала я.
        И вот двадцать с лишним лет я периодически прихожу на почту и получаю письма Игоря. Тут же на открытке пишу ему пару строк, мол, жива-здорова, чего и тебе желаю.
        На антресолях лежат коробки из-под обуви с письмами Игоря, многие конверты я даже не вскрыла. Коробка так называемой текущей корреспонденции хранится в большом отделении платяного шкафа под платьями на плечиках. Коробка заполняется — отправляю ее на антресоли. Рука не поднимается выбросить это эпистолярное наследие, но и читать его заставить себя не могу. Любовные письма от нелюбимого — самые скучные из возможных текстов. Кроме того, Игорь не беллетрист и не поэт, его речь косноязычна, хотя и отшлифовалась на штампы за многие годы.
        По утверждениям Игоря, наша переписка — тот самый кислород, без которого ему вообще не жить. Мои жертвы в ответ на великую любовь не столь уж обременительны. Во-первых, я иногда отвечаю. Во-вторых, никому не рассказывала об этой переписке, то есть не сделала из Игоря посмешище.
        Когда вырабатывала план побега, я не сразу вспомнила об Игоре. Мне требовалось скрыться так, чтобы ни одна разыскная собака не обнаружила. Просто ткнуть пальцем в карту и поехать неизвестно куда — очень соблазнительно. Но не в моем положении, которое дальше будет становиться все уязвимее. Мне необходимо участие, крыша над головой, медицинское наблюдение, относительно нормальные условия после родов хотя бы на несколько месяцев. Лучше на год, пока ребенок не станет ходить, или на два, когда он будет говорить, или на всю оставшуюся жизнь…
        Мысленно перебрала знакомых и родственников — не очень много кандидатур, и никто не годился. Об Игоре я не помнила, как не помнят об охраннике, которому ежедневно показываешь пропуск у входа на работу. Уже склонялась к мысли поехать куда-нибудь на юга, снять квартиру и затаиться. Но ни одного знакомого лица даже при моей необщительности — это страшно. Случись что-нибудь со мной, как поступят с ребенком? Отдадут в детдом? Стоило огород городить, чтобы моя дочь пополнила ряды несчастных сирот… Ее, конечно, могут удочерить и отправить куда-нибудь в Австралию. Рожать ребенка, чтобы осчастливить австралийских фермеров? Неизвестно, как они воспитают мою малышку. Вдруг они мормоны? И будет девочка третьей женой религиозного фанатика…
        Я предавалась этим размышлениям, проезжая в троллейбусе по Чистопрудному бульвару, увидела здание почтамта. Надо бы выйти, забрать письма Игоря, давно ему не отвечала… Игорь! Чем не выход? Отличный выход! Я стала протискиваться к двери.
        Игорь хорош тем, что я даже не обузой на шею ему повисну, окажусь своего рода благодетельницей. Ты столько лет меня ждал? Вот, дождался, принимай! А если захочет все по-настоящему, с постелью и поцелуями? Тянуть время! Тебе, Игорек, терпения не занимать! Я сейчас не могу, доктор не велит. Но целоваться придется! Ничего, не сахарная, ради ребенка потерплю. И есть хорошая уловка: дай мне к тебе привыкнуть, не торопи, потерпи!
        Найдя гениальное решение, я испытала подъем духа, которого давно была лишена. Тупиковая ситуация вдруг оборачивалась прекрасной перспективой.
        В долгий ящик я решила дело не откладывать.
        Прямо с почтамта заказала справочную телефонную службу Алапаевска, и мне по фамилии и адресу дали номер домашнего телефона Игоря. Я тут же его набрала.
        — Привет!  — радостно поздоровалась.  — Это Кира.
        — Кто?  — спросили на том конце.
        — Игорь?
        — Да-а…  — Он растерянно протянул.
        — Игорь, я могу подумать, что ты не рад меня слышать!  — капризно захихикала.
        — Очень!  — Он задохнулся от восторга.  — Очень рад! Но ты никогда… Ты уже три месяца не пишешь… Кира! Это правда ты?
        — Конечно! Как же тебе доказать?  — Я жеманничала, как записная кокетка.  — Помнишь, мы ходили на каток в парк Горького? И ты учил меня прыжку вполоборота? А я все время падала. Мы замерзли, а ты еще купил мороженое!
        (В тот вечер я отбила копчик, и у меня здорово болела попа, выражаясь языком моего сына, до рождения которого оставалось три года, болел банкомат. Я была зла на собственную неуклюжесть и срывала недовольство на Игоре и фруктовом мороженом. Но сейчас те события неожиданно покрылись романтическим флером.)
        — Кира!  — Он боялся поверить.  — Это ты!
        — В полный рост и с преинтереснейшим известием. Хочешь знать каким?
        — Да!
        — Я к тебе приеду!
        Послышались странные звуки: грохот, шелест, возня. Не в обморок же он упал?
        — Игорь!  — позвала я.  — Игорь, что с тобой?
        — Кира! Я… ты… мы…
        — Мы скоро увидимся.
        — Повтори, пожалуйста! Ты хочешь ко мне приехать?
        — Совершенно верно. Кажется, ты не рад?
        — Что ты!  — закричал Игорь.  — Страшно рад! Счастлив! Не могу поверить!
        — То-то же!  — Я перевела дух.  — Когда буду выезжать, дам тебе телеграмму, чтобы встретил поезд.
        — Кира? Ты не могла бы еще раз сказать? Ты в самом деле намерена ко мне приехать?
        — Сколько раз тебе повторять?
        — Кира! Не могу дышать!
        — Крепись! Я везу большие запасы кислорода. До свидания, Игорь! До настоящего свидания!
        Положила трубку, не услышав ответного прощания, а только булькающие звуки. Заплакал от умиления, что ли? Хорошо бы его не разбил инфаркт до моего приезда!
        Все последующие приготовления к побегу не составили труда. Главной заботой был разговор с Антоном, которого требовалось подбить на должностное преступление. Больших угрызений совести я не испытывала, потому что читала в романах Латыниной про нравы российского бизнеса. Беременную женщину продержать несколько месяцев на зарплате — это копейки по сравнению с забавами олигархов, которые прикарманивают промышленные комплексы.
        Но мне пришлось лихо, когда в середине разговора Антон потребовал открытости. Я пустила слезу и не заметила этого. Я ломала себя, как хирург скальпелем резала по живому. Просила! Я никогда в жизни ни о чем никого не просила! Это все равно что быть чуть-чуть повешенной. Тебе на шею надели петлю, выбили из-под ног табуретку. И ты висишь, горло передавило, глаза выкатываются, язык полез наружу… Хорошо, что Антон вовремя подхватил меня и снял петлю!
        Я считала, что уже ничего нового не могу узнать в жизни, испытать новых чувств или ощущений, что не развиваюсь эмоционально или физически.
        И сие есть физиологическая норма для женщины-бабушки. Но ребенок, которого я ношу, пробил коридоры в моем сознании, абсолютно неожиданные.
        Я могу врать, просить, навязываться, унижаться, клянчить деньги, строить козни и интриги. Если бы мне потребовалось для собственного здоровья, которое есть благополучие ребенка, забрать у нищего корочку хлеба, я бы забрала!
        Все дело в счастье, которое со мной случилось.
        От этого счастья я на пятом месяце.


        Попутчицы
        Давно не ездила в поездах, они изменились в лучшую сторону. Чисто, кожзаменитель на сиденьях не порезан, на полу ковер, на окнах занавесочки. Только пахнет по-прежнему — туалетом и железной дорогой.
        В купе вошла женщина монументальных форм, как если бы Людмила Зыкина наплевала на диеты.
        Следом протиснулась вторая, ростом поменьше, но в талии значительно шире. Свободного пространства не осталось, а из-за их спин зазвучал женский голос:
        — Проходите! Я коридор закупорила!
        Третья попутчица по массе была под стать первым двум — снежная баба в пальто. Такое впечатление, что в кассе специально выдавали билеты по живому весу. Раньше были вагоны для некурящих, теперь — купе для тучников?
        Я забилась в угол к окну. Женщины пыхтели, сопели, рассовывая свои вещи, почему-то торопились, мешали друг другу и переговаривались возбужденно:
        — Вы посидите!
        — Нет, это вы посидите!
        — Подождите!
        — Сами подождите!
        Люди всегда нервничают при отправлении поезда и при высадке из него, даже если они уже зашли в вагон или прибыли на конечную станцию.
        «Повезло, что женщины в попутчиках,  — подумала я.  — Экие толстушки! Ночью определенно будут храпеть».
        Но до ночи еще было далеко, а дышать уже становилось нечем. Казалось, их тела вытеснили объем воздуха и его стало не хватать. Дальше — хуже. Когда они сняли верхнюю одежду, купе превратилось в газовую камеру. Резко запахло потом и духами — самое тошнотворное сочетание.
        Едва удержавшись, чтобы не зажать нос рукой, пробормотав: «Устраивайтесь, я выйду», протиснулась в коридор. Надеялась, что дверь останется открытой. Но ее громко захлопнули за моей спиной.
        Если не включат кондиционеры, я погибла. Меня-то в нормальном состоянии мутит от сильных запахов, не важно чего — бензина, парфюмерии или навоза, а уж нынче просто наизнанку выворачивает.
        Прошла в начало вагона, заглянула в купе проводников:
        — Скажите, пожалуйста, вы будете включать кондиционер?
        Я спросила вежливо, но проводница возмутилась тоном заправской скандалистки:
        — Не успели тронуться, уже претензии! Вам жарко, а кому-то, может быть, холодно!
        — Может и не быть.
        — Чего?  — не поняла она.
        — Холода. Вы включите кондиционер?
        — Разбежалась! Мне еще билеты собрать и за постель.
        — Но ведь это просто на кнопку нажать!
        — Тут не детский сад, младшая группа! Не учите! Не мешайте работать, освободите проход!
        Она почти кричала. В ответ на невинную просьбу! Наверное, у девушки плохое настроение. Наверное, ее парень бросил. Он в постели инвалид, а по другим бабам бегать чемпион. Она переживает понятное чувство обиды и срывает злость на всех, кто попадается под руку. На самом деле ей хочется ласки и понимания, нежности и участия.
        Я стояла у окна, смотрела на пробегающие московские дачные платформы и придумывала оправдания хамству проводницы. Не подозревая того, проводница из моей недоброжелательницы превратилась едва ли не в оскорбленного ангела.
        Наконец заработала вентиляция, я вошла в купе. Втянула носом воздух — аромат не исчез, но значительно разбавился. На моем месте у окна сидела одна из толстушек.
        — Твои вещи,  — сказала она мне,  — наверх переложила.  — Большим пальцем, как при жесте «здорово!», она показала на верхнюю полку.
        — То есть как?  — поразилась я.
        — Ну не полезу же я со своим брюхом наверх?  — Она хохотнула и обвела взглядом попутчиц.
        Они ответили ей понимающими улыбками. Солидарность тучниц!
        — Извините, но у меня билет на нижнюю полку, и уступить ее я не могу!
        — Во, блин! Никакого ума или там жалости! Сама подумай! Да я ни в жизнь туда не заберусь. И Клава,  — она показала рукой на женщину, сидящую напротив,  — тоже не залезет!
        — Мы уже познакомились,  — сказала Клава и представила двух других женщин: — Ира (моя противница) и Галя. А вас как зовут?
        — Кира. И все-таки! Мне неприятно проявлять настойчивость, но…
        — И не проявляй!  — перебила Ира.  — Мне в пять утра выходить. А тебе дальше? Вот то-то же!  — заключила она, как будто станция назначения имела какое-то отношение к распределению мест.
        — Девочки, а не покушать ли нам?  — миролюбиво предложила Клава.
        — Простите,  — каждое предложение я начинала с извинений,  — давайте урегулируем конфликт! Еще раз повторяю: я не могу уступить нижнюю полку! В силу физиологических обстоятельств.
        — Но вы же физически худее Иры!  — укоризненно сказала Галя.
        — Я как начала полнеть,  — сообщила Ира и показала на мою округлившуюся талию,  — точно такой была. А потом понесло!
        — И меня,  — поддакнула Клава.
        — После родов,  — продолжила тему Галя.
        Возраст толстушек я затрудняюсь определить.
        Женщины столь выдающейся комплекции могут пребывать в промежутке от тридцати пяти до пятидесяти пяти. Морщины жиром заплыли. Они определенно радовались, что судьба свела их вместе.
        Решила зайти с другой стороны, призвать к женскому милосердию:
        — Дело в том, что я в положении!
        Фраза, которая далась мне с большим трудом, никакого сочувствия не вызвала.
        — А мы тут все беременные!  — засмеялась своей тупой шутке Ира.
        — На сносях!  — веселилась и колыхала валиками тела Клава.
        — Перехаживаем! На двадцатом месяце!  — подхватила Галя и булькающе захихикала.
        — Самоирония — прекрасное качество,  — отозвалась я.
        Они мгновенно перестали смеяться и осуждающе уставились на меня.
        — Ты вроде не молоденькая, почти под сорок?  — спросила Галя.
        — Раньше не получалось залететь?  — предположила Клава.
        — Мы тебя на верхнюю полку подсадим,  — пообещала моя противница Ира.  — И не бреши про беременность! Видали мы всяких, как бы тяжелых. Ладно, как тебя? Кира? Садись, сейчас оттянемся!
        Я развернулась, вышла в коридор, направилась к проводнице искать законной справедливости.
        Мне было ужасно обидно. Конечно, я бойцовски настроена защищать свое тело и ребенка! Но любой выпад попадал прямо в сердце. Хотелось плакать. Предыдущие экзамены были интеллектуальной разминкой, проверка на биологическую совместимость с народом оказалась намного сложнее. Я сама себе напоминала плод авокадо: кожура на вид прочная, а по сути тонкая, зеленая мякоть окружает твердую большую косточку внутри.
        Косточка — это ребенок, его травмировать трудно, да и не позволю, а мякоть все, кто горазд, могут пинать.
        Проводница не знала, что в моем воображении она превратилась в ангела. Она, проводница, в компании еще с двумя девушками ужинала.
        — Простите, пожалуйста! Приятного аппетита! Извините, что отвлекаю вас!  — Разговаривая с незамысловатыми людьми, я почему-то начинаю выражаться как на дипломатическом приеме.  — К сожалению, вынуждена вас побеспокоить. У меня билет на нижнее место, но его заняла другая женщина и не хочет уступать!
        Последнее предложение я проговорила плачущим тоном. Правильно проводница вспоминала детский сад!
        — Места согласно купленным билетам!  — отрезала проводница.
        — И я о том же! Но она не отдает мое место!
        — Согласно билетам!  — повторила девушка.  — Видела я эту тетку! Что же я с ней, драться буду?
        — А мне как быть?  — беспомощно пробормотала я и второй раз за десять минут призналась: — Я беременная, часто в туалет хожу, и вообще мне сложно наверх забираться. А если упаду?
        Несколько секунд проводницы смотрели на меня, если точнее, на мой живот. Не поверили.
        — Чего только не придумают ради нижней полки!  — насмешливо скривилась проводница нашего вагона.
        — Прям такие все инвалиды!  — поддержала другая.
        — Через пять минут родят!  — ухмыльнулась третья.
        Невероятным усилием воли я подавила в себе два желания: лебезить перед ними и расплакаться.
        Вернулась к окну напротив своего купе и занялась любимым делом — аутотренингом, который точнее было бы назвать аутоуспокоением.
        Все хорошо! Трагедий нет. Дышим ровно и свободно. Плакать не надо. Меня никто не любит и не жалеет. Потому что их тоже никто не любит и не жалеет! Никто никого! Все хотят получить много, а отдать мизер. Стоп! Опять мрачная картина мира. Посмотри, какой пейзаж за окном. Вовсе не унылый! Осенний. Очей очарованье! Для слепого очарованье! Снова не в ту сторону. Только позитив!
        Что у нас в позитиве? Беременность. Она же в негативе. По эмоциям — предменструальный синдром длиной в девять месяцев. Тебе повезло, ты четыре месяца не подозревала. Девять минус четыре — пять. Всего-то пять! Осталось три. Оглянуться не успеешь! И на верхней полке ночь переспишь, не упадешь. Держись за поручень или привяжи себя на случай резких торможений.
        — Кира!  — Дверь купе ушла в сторону.  — Что же вы не идете? Мы все накрыли!
        Я обернулась и смело шагнула вперед.
        Маленький столик был завален дорожной снедью: копченая курица, разорванная на куски, соленые огурцы и помидоры, вареная картошка с катышками масла, порезанная жирная буженина, вареная колбаса, пустивший слезу сыр, зеленый лук перьями, квашеная капуста, корейская морковь… Просто пиршество. Нашлось место и для бутылки водки, пластиковые тарелки держали на коленях, стаканы — на весу.
        Как я поняла из дальнейших разговоров, все женщины не москвички. Приезжали в столицу по делам, личным и служебным. Но, отправляясь в обратный путь, они хорошенько затоварились продуктами — в лучших традициях советских железнодорожных путешествий.
        Водка была Ирина, я свои тонюсенькие интеллигентские бутерброды не рискнула предложить.
        Спиртного, естественно, не пила, вообще от жидкости отказалась, чтобы ночью не бегать. А мои попутчицы лихо уговорили на троих бутылку водки и захмелели-то не сильно, в самый кайф.
        Пошли разговоры, дошло дело и до песен. У Гали оказался прекрасный голос, открытый и сильный, Клава славно подпевала, Ире лучше бы рта не открывать.
        В купе заглянула проводница. Похоже, она тоже приняла на грудь, покраснела и подобрела.
        — Помирились? Поете? Я так и думала. Спокойной ночи!
        На верхнюю полку меня действительно подсаживали, все трое, мешая друг другу. Я стояла одной ногой на нижней полке и пыталась вторую забросить на верхнюю, не получалось. Ира неожиданно присела, уперлась макушкой в мои ягодицы и резко распрямилась. Я влетела на полку.
        Самое главное, что девочки обещали мне не закрывать дверь на ночь. В купе стоял плотный дух: алкоголя, чистого и переработанного их дыхательной системой, солено-копченых продуктов, ароматов нечистых тел и прокисшей парфюмерии.
        К факту моей беременности попутчицы по-прежнему относились игриво-недоверчиво.
        — Может стошнить прямо на вас!  — припугнула я.
        — У меня воровать нечего,  — заявила Ира.  — Хоть бы саму кто-то украл.
        — Душно!  — согласилась Клава.
        — Пусть будет открыто,  — подвела итог Галя.
        Как же они храпели! Громче всех Ира, у которой не было певческого голоса, весь в храп ушел.
        Этому звуку позавидовал бы шагающий экскаватор или космическая ракета на запуске. Галя и Клава исполняли партию второго голоса, в Ириных паузах рокочуще хрюкали. Поезд стучал колесами, в сравнении с этим богатырским храпом, тихо и робко.
        Я вертелась, не могла удобно устроиться. Мешал шарф, которым себя привязала на случай торможения к металлической перекладине. В уши я забила вату, но она не гасила и четверти силы звука храпа.
        Состояние, в котором я пребывала, нельзя назвать бодрствованием, но и на сон оно не походило. На трезвые мысли, реальные воспоминания наслаивались фантазии.
        Толстушки попутчицы обсуждают больную тему лишнего веса и как похудеть. В три голоса убеждают друг друга, что едят-то они крохи, чуть-чуть, кот наплакал. Так и хотелось им возразить:
        «Не кот, это слон наплакал. Вы только что умяли каждая по две биологические нормы. Вы ведь учились в школе, физику проходили, закон сохранения энергии. Ничто не берется ниоткуда и никуда не пропадает. Жир растет не из воздуха, его питают углеводы и белки, полученные с пищей. Вы обманываете себя, и в этом главная проблема. То, что съедаете за день, надо растянуть на неделю. У меня была знакомая, она лечилась в институте питания от ожирения. Первым делом их там учили на специальных муляжах, что такое много пищи и что такое мало. Представьте! Специально сделали модели тарелок, в которых суп или пюре с сосисками. Занятия как в детском саду с игрушками — отложите свой обед! Нет, вы взяли не правильную тарелку, порция слишком велика…»
        Потом мои попутчицы сменились на коллег по работе. Большая Оля и Маленькая Оля выражают мне соболезнование по случаю длительной командировки. Ехать зимой в Уренгой! Врагу не пожелаешь! Что, если попросить Хмельнова, чтобы порадел, отменил командировку? «Нет,  — отказываюсь я и начинаю выдавать свои секреты.  — Это Антон устроил командировку по моей просьбе. А вообще, девочки, я беременная. Еду рожать, но не в Уренгой, конечно.
        Вы, пожалуйста, подготовьте здесь общественное мнение. Хорошо?»
        Шарф, протянутый под грудью, немилосердно кололся. Не открывая глаз, я сняла его и привязала к поручню ногу. Тут же высветилась картина — падаю вниз головой и остаюсь висеть привязанная за ногу.
        Следует комментарий: летучие мыши спят головой вниз. Если мышь уснула головой вверх, значит, она больная. Ты реши для себя, летучая ты мышь или обыкновенная…
        Отвязываю ногу, привязываю руку — все зажмурившись. В одном детективе читала, как в милицию после облавы доставили столько преступников, что они не помещались в камеры. Тогда их приковали наручниками к батареям. Картина впечатляющая: идет человек по лестнице, по коридорам и всюду видит сидящих на полу бритоголовых, прикованных к радиаторам… Я тоже прикована и тоже преступница. Бросила детей, всем наврала..
        Но под утро я все-таки уснула крепко, без фантазий и сновидений. Открыла глаза, когда солнце ярко светило в окно. Поезд стоял на какой-то станции. Посмотрела на часы — девять утра, свесила голову вниз — никого. Мои попутчицы сошли, и след их простыл.
        С верхней полки я слезала долго и осторожно, в качестве промежуточной площадки использовала столик. Поезд дернулся неожиданно, я свалилась на пол, но удачно — на спину, а не на живот.
        Сходила в туалет, умылась. Встретила заспанную проводницу. На ее припухшем лице виднелись следы вчерашнего ужина с вином, но вчерашнего недоброжелательства не было. Она вполне миролюбиво поинтересовалась, буду ли я пить чай. Получив согласие, пошла к титану.
        В боковом кармане чемодана лежала книжка, которую я хотела почитать. Подняла сиденье… багажный ящик пуст. Вначале я даже не поняла, что случилось. Только думала: куда делись мои чемоданы?
        Потом заглянула в ящик под противоположной полкой, в багажный отсек над дверью. Везде пусто.
        — Что случилось?  — спросила проводница, увидев мое лицо.
        Она вошла в купе со стаканом чаю. Мне казалось, что я каменею и трясусь одновременно.
        — Пропали мои чемоданы.
        — Украли?  — ахнула проводница.
        — Вероятно.
        — Сволочи!  — выругалась она.  — Вы не расстраивайтесь! Вы правда в положении? Вам нельзя нервничать! Извините за вчерашнее! Все нервы измотают, как собака на людей бросаешься. Валерьянки вам накапать?
        — Не надо, спасибо.
        — Да вы садитесь, вот так, тихонько! Ой, какая вы бледная! Может, по громкой связи объявить, если в поезде есть врач, чтобы пришел?
        — Не надо, спасибо.
        — Вот заладила! Спасибо да спасибо! С такими культурными всегда и случается! Ценные вещи-то были в чемоданах?
        — Да, спасибо,  — опять некстати поблагодарила я.  — Главное, там были деньги. В одном чемодане тысяча долларов и в другом тысяча, все мои сбережения.
        Потом я бросила взгляд на стенку купе. Чего-то на ней не хватало! О, ужас! На крючках для одежды пусто! Шуба! Еще вчера там на плечиках висела моя шуба!
        Проводница проследила за моим взглядом и все поняла:
        — И пальто сперли?
        Я кивнула.
        — Дорогое?
        Я снова кивнула. На шубу из серого каракуля с воротником и манжетами из голубой норки я три года откладывала деньги, год проносила. Под шубой на плечиках висела моя одежда — брюки, шерстяной свитер и длинный кардиган. Они тоже пропали. В поезде я переоделась в спортивный костюм. Теперь это была единственная моя одежда.
        — Ждите!  — велела проводница.  — Сейчас бригадира позову.
        Через некоторое время она вернулась с бригадиром, невысоким мужчиной в черной форме.
        — Кто же в чемоданы деньги кладет?  — попенял он мне, уже извещенный о размерах потерь.
        — А куда их класть? По логике вещей сложнее украсть чемодан, чем сумочку.
        — По логике в лифчик,  — он похлопал себя по груди,  — прячут! Эх вы! Сообщу по линии, на узловой милиционер сядет, протокол составит. Только разве их поймаешь? Приметы помните?
        — Я не знаю, кто из троих оказался… нечистым на руку. И все женщины очень полные. Да и вряд ли это кто-то из них. На ночь купе мы не закрывали. Возможно, Ира, которая на этом месте спала, вышла, а через некоторое время забрался вор.
        — Помню ее!  — воскликнула проводница.  — Толстуха, в пять утра на Раздольной выходила. И было у нее много багажа! Опишите свои чемоданы!
        — Один черный, на колесиках. Другой темно-зеленый, со множеством застежек-«молний» по бокам.
        — Точно она!  — обрадовалась проводница.  — И еще у нее были сумки такие здоровые клетчатые, с которыми челноки ездят. Я еще подумала, что носильщиков нет, никто не встречает, как она все допрет? Одета была… была…  — вспоминала проводница,  — в каракулевую шубу, кажется. В вашу?
        — Мою.
        — Сейчас почти десять,  — посмотрел на часы бригадир.  — С Раздольной ее и след простыл, ищи ветра в поле!
        То же самое позже мне сказал и милиционер, составивший протокол. Гарантии, что воровку задержат, не было. Ее могут поймать случайно, а специально охотиться никто не станет.
        За окном проплывал красивый зимний пейзаж.
        Осеннего уныния как не бывало. Мороз, солнце и сугробы. Я имела документы, мыльницу, зубную щетку с пастой, маленькое полотенце, лосьон для лица, губную помаду, записную книжку, прочитанную книгу и три тысячи рублей в кошельке.
        Развившаяся в последнее время слезливость почти не досаждала. То есть плакать хотелось на два балла по десятибалльной шкале. Проводница опекала меня как мать родную. Никого не подселила. Принесла из ресторана обед и от денег отказалась. Меня кормили за счет поезда. Теперь даже у поездов есть счета? Вряд ли. Просто девушка искупала грехи. Сгони она воровку с моего места, возможно, ничего бы не случилось.
        Я долго, несколько часов, просидела, бездумно глядя в окно. Думать было не о чем, планировать ничего не могла. Если не хочу дать задний ход, а я решительно не хочу, то нужно просто ждать, отдаться на милость Игоря. Чтобы не сойти с ума из-за всех обрушившихся несчастий, я мысленно разговаривала с неродившейся дочкой. Она умела слушать и задавала толковые вопросы.
        Поезд подходил к Алапаевску. Я вышла в коридор налегке — в спортивном костюме и с небольшой сумочкой.
        — Там же мороз!  — покачала головой проводница.  — Вы сразу дуба дадите!
        Она ушла в свое купе и вернулась с черным драповым пальто:
        — Вот, возьмите!
        — Мне, право, неудобно… Как же я верну его?
        — Не надо возвращать. Это шинель моей сменщицы, старая. Она ее не носит. Только иногда на грязные работы на улице. Надевайте! Хоть до дому доедете!
        Форменная железнодорожная шинель с металлическими пуговицами была мне велика на три размера и застегивалась почему-то на мужскую сторону. Я не видела себя со стороны, но чувствовала, что выгляжу безобразно.

* * *
        Выйдя из поезда, я мгновенно замерзла. Холодный ветер задувал под шинель и гулял вокруг тела.
        Поднятый воротник не спасал голову, в которой, казалось, каждый волосок стекленел от мороза.
        Ноздри пощипывает — верный признак двадцати градусов ниже нуля.
        Игоря я не узнала, как, впрочем, и он меня. Мы друг друга вычислили только по тому, что единственные остались на платформе.
        — Кира!  — позвал меня мужчина в дубленке и рыжей ондатровой шапке, остро модной четверть века назад.
        — Игорь! Ты?
        Приближаясь ко мне, он галантно снял шапку.
        «Как перед покойницей головной убор снимает,  — подумала я.  — Тьфу ты, какая глупость в голову лезет! Как в храм входя, лысину оголяет».
        Лысина у Игоря была пребольшая. Он не знал, как со мной здороваться: за руку, целовать? Мне было так холодно, что не до раздумий. Я двинулась навстречу, обняла и поцеловала в щеку.
        — Здравствуй! Надень шапку («Лысину простудишь»,  — добавила мысленно фразу из детского фильма). Какой зверский холод!
        — Кира! Я не купил тебе цветы, они все равно погибнут на морозе.
        Если бы на его месте был Сергей или Олег, я бы не удержалась от сарказма: всегда думала, что цветы для выражения чувств, а не для хранения.
        — Ну что ты!  — улыбнулась ледяными губами.  — Какие цветы! Пойдем, или я окончательно окоченею.
        — Это все твои вещи?  — Игорь показал на сумочку, висящую на моем плече.
        — Мои чемоданы украли в поезде и шубу вдобавок. Вот,  — я уныло пыталась шутить,  — железная дорога в качестве компенсации выдала старую шинель. Дизайн не от кутюрье, конечно.
        — Ты в милицию заявила?  — Игорь так заволновался, словно не меня, а его последнего добра лишили.
        — Да. Милиция честно призналась, что вряд ли найдет воровку.
        Я считала, что в подобной ситуации совершенно естественно было бы сказать обворованному человеку, мол, не расстраивайся, дело поправимое и наживное, купим мы тебе одежку и прочее, ограбили — не зарезали. Во всяком случае, я бы именно так утешила. А все, кого я люблю, мои родные и близкие, определенно нашли бы больше добрых слов и обернули ситуацию каким-нибудь веселым ракурсом. Вроде того, что представилась отличная возможность весь гардеробчик на новый сменить.
        Но Игорь только спросил:
        — Что же ты теперь будешь делать?
        Ответила прямо:
        — Придется с ходу в карьер просить у тебя денег взаймы. Надо купить зимнее пальто. И еще кучу вещей.
        — Конечно. А сколько стоит зимнее пальто?  — вырвался у Игоря вопрос.
        Жадность — самый трудномаскируемый из человеческих пороков. И в молодости Игорь был прижимистым: если в продаже имелось мороженое фруктовое за семь копеек, он обязательно его покупал, а не молочное за девять копеек.
        — Игорь! Я прошу у тебя взаймы. Обязательно отдам, я вполне обеспеченный человек.
        — Ты не правильно меня поняла, Кира!
        — Еще пять минут на этом холоде, и не только мой понятийный аппарат отмерзнет, но все органы заледенеют. Давай хотя бы войдем на станцию?
        — О! Извини! Пойдем на автобус? Если у тебя нет вещей, мы можем не брать такси.
        Температура воздуха в автобусе, дребезжащем, как консервная банка, была не выше, чем на улице. Но хоть без ветра — и на том спасибо! Игорь попутно знакомил меня с местными достопримечательностями:
        — Хлебозавод, строительное управление, школа, в которой я работаю.
        — На полторы ставки физика?
        — Я ведь писал тебе два года назад, что коллектив выбрал меня директором,  — произнес он с законной обидой.
        — Извини, забыла. (Очевидно, информация была в тех письмах, которые я не вскрывала.) А это что?
        — Роддом.
        — Какой славой пользуется?  — заинтересованно спросила я.
        — Понятия не имею,  — пожал плечами Игорь.
        Он очень волновался, этот чужой, отдаленно похожий на себя в студенчестве человек, которому я свалилась на голову. Не сказать, что я готовилась к любви с первого взгляда, но не отказалась бы от нее.
        Не вышло! Единственное, что я испытывала к Игорю,  — жалостливое участие. Наверное, то же чувствовала ко мне Ира, согнавшая меня с места и укравшая мои чемоданы. Я собиралась взвалить на ничего не подозревающего Игоря уйму собственных бед.
        — Мы будем проезжать мимо универмага или какого-нибудь магазина женской одежды?  — напомнила я.
        — Недалеко от моего дома есть магазин секонд-хенда, там все очень недорого.
        Секонд-хенд, чужие обноски! Хорошенькое начало новой жизни! Но в моем положении выбирать не приходится.


        Часть вторая
        РОЗЫСК
        Лика
        Лика давно заподозрила неладное. Она внимательно прислушивалась к своему организму, биению ребенка. Ловила себя на новых жестах, изменившейся походке, рассматривании ступенек, на которые ставишь ноги, осторожных, нерезких поворотах корпуса. Она не могла не заметить, что со свекровью происходит нечто подобное, как беременная самка не может не унюхать такую же особь.
        Но это было в высшей степени абсурдное предположение! Как и Ликина мама, Кира Анатольевна находилась в том возрасте, когда обнаруживаются страшные болезни, а не беременность. Рожать — дело молодых, а пожилые женщины должны становиться бабушками, добрыми и ласковыми. Да и сама Кира Анатольевна в разговоре с тетей Любой (Лика звала ее «тетей» вслед за Лешкой) шутила на тему: климакс — это закат рассвета или рассвет заката? Как бы там ни было, закат и есть закат, никуда не денешься, природу не обманешь.
        Но глупое подозрение день за днем обрастало подтверждающими деталями. И уже попахивало скандальным безобразием в семье. Лика чувствовала себя оскорбленной, точно ее спихнули с трона или, по крайней мере, попросили подвинуться.
        Внутренне обидевшись на свекровь, внешне Лика усердствовала в проявлении почтения. Не потому, что она лицемерка, скорее трусиха — боялась обвинений в эгоизме.
        Кира Анатольевна тоже проявляла чрезмерно заботливое внимание к Лике. И обе они были как китайские мандарины, соревнующиеся в выражении глубокого почтения. Сидят болванчики за маленьким столиком и ухаживают друг за другом: «Я вам в чашечку сахар положу! А я вам насыплю! Вот вам еще сахарку! И вам! Еще ложечку! Еще!..» И чай уже и не чай, а сироп, и пить его противно, а реверансы не кончаются.
        Когда Кира Анатольевна уехала, Лика вначале облегченно перевела дух. Очень верное решение, все шито-крыто. Так было у папы, пока не узнали, что ребенок на стороне растет. Конечно, не на месяц свекровь уехала, а до родов. Вдруг она не сможет разродиться из-за старости и умрет? А куда ребенка собирается деть? В детский дом отдаст?
        Сестричку Лешки? Кира Анатольевна не похожа на мать, которая бросает ребенка. Но тогда она бы все сказала, призналась. Только слепцы, вроде Лешки, могут не замечать, как вырос у матери живот, или приписывать полноту вдруг начавшейся прибавке веса.
        Кира Анатольевна пожертвовала собой, чтобы не мешать ей, Лике! Эта мысль пришла как озарение. Если бы сын не был женат и, хуже того, не ждал ребенка, мать повела бы себя совершенно по-другому. Не стала бы скрывать правду, удирать из родного дома, от хороших московских врачей, от всего, что дорого и нажито за многие годы.
        По совести Лике принимать подобные жертвы? Имеет она право хранить тайну, оставлять Лешку в неведении? Можно, конечно, прикрыться аргументом: так решила сама Кира Анатольевна. Но это будет эгоизм высшей марки. И на месте Лешки Лика никому бы не простила сокрытия информации, связанной со здоровьем мамы.
        Прошло две недели со дня отъезда Киры Анатольевны. Лика терзалась и молчала, не зная, как завести с мужем разговор и нужно ли вообще его заводить.
        Лешка общался с мамой по телефону. Это был третий звонок Киры Анатольевны. Она поведала, что добралась хорошо, потом позвонила через неделю и вот — через вторую.
        — Все у нас нормально!  — говорил Лешка в трубку.  — Ты когда приедешь? Откладывается? На работе еще на две недели договорилась? Ты там не убивайся! Знаешь, странно: выписать из Москвы занятого человека, чтобы он за больным ухаживал… Лика? Нормально, растет желудком вперед.
        Нет, морковь я ей больше не тру, теперь яблоки.
        Представляешь, эта владычица морская не хочет грызть яблоки, только тертые ей подавай! Да берегу я ее, не волнуйся! Пока!
        Он положил трубку.
        — Почему ты жалуешься на меня?  — обиженно спросила Лика.
        — Маман свой парень,  — отмахнулся Лешка.
        Но Лика не унималась. С ней и раньше случалось надуться из-за пустяка, но такой истерично обиженной Лешка никогда жену не видел. На его голову посыпался град упреков, финальным из которых было:
        — Ты ничего обо мне не знаешь и знать не хочешь!
        — Привет! У тебя температура?
        — У меня нет температуры, но есть, например, родной брат.
        — Живой?  — оторопел Лешка.
        — Полностью! Денису двенадцать лет, он мне по отцу родной, а по маме от другой женщины.
        Денис сюда приходит, я с ним математикой занимаюсь. Кира Анатольевна его видела!
        Лика не добавила, что свекровь не раз мягко советовала не иметь от мужа секретов, которые не роковые и могут оскорбить Лешку недоверием. Так и получилось.
        — Что?!  — заорал Лешка.  — Ты! Столько времени таишь от меня! Как от чужого! Как от придурка! Это все твоя семейка! Твоя мамочка! У вас секретов больше, чем в ЦРУ!  — Он стал передразнивать тещу: — Ах, Лешенька, не говори Лике, но у папы повышалось давление. Леша, не говори дочке, но с дачи украли ее лыжи. Говори то, не говори се! Запутала своей конспирацией!
        — Зато моя мама не беременная!
        — Надеюсь!  — усмехнулся Лешка.
        — А твоя мама в положении!  — в сердцах воскликнула Лика.  — У нее будет ребенок, девочка!
        Второй раз за короткий промежуток времени Лешка с оторопью уставился на жену. И медленно произнес:
        — Меня маман предупреждала, что у беременных бред, то есть психоз, бывает. Но, Лика! Фильтруй бред!
        — Лешенька, извини меня, пожалуйста,  — быстро заговорила Лика,  — что я про Дениску молчала. Боялась, ты при маме сболтнешь, и она расстроится. Леша, а твоя мама в самом деле ждет ребенка. И я больше не могу об этом молчать!
        — Лика! Ты отдаешь себе отчет?..
        — Полностью. Я давно заметила, как бы унюхала и глазами увидела.
        — Я тоже насморком и слепотой не страдаю.
        — Но ты не беременный!
        — Кто сказал?  — Леша хотел обернуть все шуткой.
        — У меня факты!  — укоризненно надулась Лика.
        — Также нос, глаза и уши — все очень симпатичное. Хочешь, яблочка потру? А завтра начнем поиски психиатра по беременным.
        — Мне не нужен психиатр! Вот как ты думаешь, почему Кира Анатольевна уехала?
        — Думать долго не приходится. Заболел ее двоюродный брат.
        — Которого она двадцать лет не видела! Леша! Кира Анатольевна сбежала рожать!
        — Родила царица в ночь не мышонка, не лягушку…
        — Сам ты лягушка! Почему ты мне не веришь? Почему вы все считаете меня принцессой на горошине, изнеженной и тупой?
        — Определение «тупой» не принимается. Просто сдвиги по фазе наблюдаются: то на дно уходила в отсутствие купальника, то мою мать черт знает в чем обвиняешь!  — Последние слова Лешка произнес грозно.  — Твоя забывчивость — вообще отдельная история. Женился на девушке с большим приветом!
        — Алексей!  — призвала Лика.  — Давай поговорим спокойно!
        — Давай!  — согласился он.  — Только не про так называемую беременность моей мамы! Две беременных на тридцати пяти квадратных метрах полезной площади — это перебор.
        — Я тебе приведу факты!
        — Как говорит тетя Люба, против каждого факта есть аргумент.
        — Слушай! Значит, сначала я почувствовала… Ладно, это не описать. Потом смотрю: Кира Анатольевна мои витамины для беременных пьет, а потом не пьет — свои купила! И прячет их там, где кухонные полотенца!
        — Она могла перепутать витамины для старушек с витаминами для беременных.
        — Кира Анатольевна подолгу сидела в Интернете и читала про беременность!
        — Для тебя старалась!
        — Очень мне нужны,  — горячо возразила Лика,  — особенности протекания беременности у позднородящих! Я вовремя родящая. Лешка, ведь творчество Джотто пусто!
        — Мы на живопись перекинулись?
        — Дурак! Книга «Творчество Джотто», в которой деньги хранились! Кира Анатольевна все забрала!
        — Что неопровержимо свидетельствует — моя пятидесятилетняя мама на сносях!
        — Да! Она уехала из-за меня! Потому что у меня будет ребенок! А если бы ты не был женат или я не беременная, она, может, призналась бы! Мне плохо! Я ее выдавила из квартиры, из Москвы!  — Лика долго сдерживалась и наконец заплакала.
        — У-у-у!  — протянул Леша, обнял жену и пристроил у себя на груди.  — Как нас разобрало! Процесс-то, оказывается, давний и хронический. Милая, а чего бы тебе не быть нормальной? Я готов тебе все фрукты, а также гвозди на терке тереть. Ведь доктор говорил, нам железа не хватает?
        — Леша!  — бубнила Лика ему в плечо.  — Я тебе признаюсь, только ты обещай, что во мне не разочаруешься.
        — Буду крепиться. У твоей мамы полдюжины внебрачных детей?
        — Нет, у нее только один папин внебрачный. Леша!  — Лика глубоко вздохнула и решилась: — Леша, я залезла в сумку Киры Анатольевны!
        — И что нашла?  — заинтересованно спросил Леша.
        Лика отстранилась от него, обрадованная тем, что, похоже, ее не станут обвинять в аморальном поведении.
        — Понимаешь! Сумка лежала в прихожей, расстегнутая. И торчала из нее бумажка, бланк, хорошо мне знакомый… Ты меня не осуждаешь? Это впервые в жизни! Вытащила я листочек. И на нем было… Леша! Это было заключение УЗИ беременной Киры Анатольевны! У нее девочка такого же возраста, как наш мальчик. Тут,  — Лика положила ладонь мужа на свой живот,  — наш сын. А там,  — она неопределенно помахала рукой,  — у тебя сестра. Леша! Так бывает! Думаешь, я обрадовалась вначале, когда узнала, что у меня брат есть?
        Леша помолчал и заговорил, как показалось Лике, на совершенно посторонние темы:
        — Ты незнакома с Алиской-баронессой, дочерью тети Любы. Еще тот фрукт! Она на четыре года меня моложе. Как-то приезжает, мне было шестнадцать, ей соответственно двенадцать. Я зачем-то позвонил домой. И просит меня Алиска без всякого стеснения, оно ей чуждо, купить ей прокладки с крылышками в аптеке на площади Дзержинского. Представляешь? Только явилась из Сургута и уже разузнала, где с крылышками продаются. Мне, конечно, не в кайф, но поехал и купил. Целый день их возил! Испариной покрылся! Вдруг ребята на тренировке в бассейне увидят? Ведь обсмеют на всю оставшуюся жизнь.
        — Не понимаю!  — перебила Лика и ревниво поджала губы.  — При чем здесь твоя Алиска?
        — При том, что присутствие в моем портфеле прокладок с крылышками вовсе не свидетельствовало о наличии у меня месячных! И происхождение бланка, который ты посмотрела у мамы, наверняка простое и элементарное. Что мы голову морочим? Давай позвоним маман и прямо спросим!
        — Давай!  — согласилась Лика.  — Только не прямо, а деликатно. Как ей звонить?
        — Как?  — переспросил Леша.
        — Ведь это твой дядя!  — упрекнула Лика.  — Его имя?  — Она взяла в руки телефонную книжку.
        — Коля, или Петя, или Вася. Хоть убей! Я его видел, когда мне было два года!
        — А фамилия?  — листала книжку Лика.
        — Мамина девичья Громова.
        — Громовых нет. Это дядя со стороны дедушки или со стороны бабушки?
        — Спроси что-нибудь полегче! Мои дедушка и бабушка отъехали до моего рождения. Маман взяла билет в Караганду. Или в Курган? Или в Кривой Рог?
        Они перерыли телефонную книжку вдоль и поперек. Искомого дядюшки не обнаруживалось. Для Лики это стало лишним подтверждением бегства Киры Анатольевны. Для Леши ничего не значило.
        — Маман обещала позвонить через неделю, вот мы у нее и спросим, на каком она месяце, ха-ха!
        Лика впервые столкнулась с тем, что даже между самыми близкими людьми, в семье, бывает глухое плотное непонимание. Ее слова — то глас вопиющего в пустыне, то досадливое капризничанье больного ребенка. Леша закрылся наглухо и при этом был сама нежность и участие.
        — Ну, скажи!  — просил он.  — Чего тебе хочется?
        — Тертого яблока,  — сдалась Лика.

* * *
        Не найдя понимания у мужа, Лика бросилась к тому, к кому всегда бежит хорошая девочка,  — к родной маме.
        Родного папу Лика не собиралась посвящать в страшную женскую тайну и во время ужина о ней не заикнулась. Но Митрофан Порфирьевич видел, что дочери не терпится о чем-то рассказать матери.
        — Секретничайте!  — усмехнулся он.
        Прихватив большую кружку чаю и кусок пирога, отправился в большую комнату смотреть телевизор.
        В отличие от Леши Ирина Васильевна рассказу Лики поверила сразу и безоговорочно. Она по складу характера быстрее верила плохим известиям, чем хорошим.
        — Мамочка!  — вопрошала Лика.  — Что же делать?
        Ирина Васильевна задумалась. В ней не боролись женская солидарность или сочувствие к Кире Анатольевне со злорадством. Когда затрагиваются интересы дочери, все остальные эмоции молчат.
        Дочь ждет ребенка. Зять, конечно, умный и перспективный. Но куда уведут его перспективы, неясно. Да и умный Леша по-научному, а не по-житейски. Сам рассказывал: друг детства, сын олигарха, в Лондоне живущий, предлагал войти в бизнес и барыши сулил огромные. Леша отказался, хотя жилищные условия не блестящие.
        Теснятся со свекровью в двухкомнатной, отец Лешин барствует один в трехкомнатной. Будто так и надо! Однажды заикнулась, мол, ребенок будет, хорошо бы жилплощадь увеличить. Мать, Кира Анатольевна, с сыном переглянулись и засмеялись, точно шутку услышали. Мы, говорят, пока до риелтора дойдем, рак на горе свистнет. И чем тут хвастаться? Если у Киры Анатольевны прибавление случится, Лика вообще в муравейнике окажется. Всех младенцев на нее свалят. Воспитывай! А мы книжки почитаем!
        — Мама! Что ты молчишь? Жалеешь Киру Анатольевну?
        — Чего ее жалеть? Как завсекцией трикотажа, нагуляла.
        — Какого трикотажа?  — не поняла Лика.
        — На моем дне рождения случай рассказывали. Я тогда еще удивилась, что это твоя свекруха вдруг заинтересовалась, выспрашивает. Она уже знала, что тяжелая.
        — Почему тяжелая?
        — Так про беременных говорят.
        — Мама, ведь ей действительно сейчас очень тяжело!
        — На всех падших женщин не нажалеешься!  — отрезала Ирина Васильевна.  — Времена пошли! Честные женщины теперь как исключение.
        — Кира Анатольевна очень хорошая и честная женщина!  — упрямо сказала Лика.
        — От мужа понесла, с которым десять лет не живет?
        — Не от мужа,  — признала Лика.  — Это другой мужчина. Кажется, я знаю. Он звонит постоянно и Киру Анатольевну спрашивает. Или ее телефон. А мы с Лешкой без понятия. Вообрази! Уехал человек! Старая беременная женщина! И мы, ее ближайшие родственники, не знаем, где ее искать!
        — И не надо! Зачем ее искать? Кошка нагуляет и та прячется, когда котится.
        — Мама! Как ты можешь сравнивать!
        — А что я должна делать? Радоваться, что моя дочь не о себе да своем ребеночке думает-заботится, а о гулящей свекрови? Не маленькая! В смысле Кира Анатольевна, и не беспомощная малолетка. Наоборот! О внуках бы думала, а не под мужиков ложилась!
        — Мама! Ты ведь хорошая и добрая! Почему ты бываешь такой злой и непримиримой?
        — Жизнь заставила.
        — Не правда!
        Лика впервые возражала матери не по мелочи — синий или красный бантик в косички заплести, надеть теплую или легкую куртку, красить или не красить губы,  — а по существу, принципиально.
        — Жизнь у нас одна,  — смело говорила Лика,  — была и есть. И твоих горестей отдельно от нас не существует! Правильно Леша и Кира Анатольевна говорят! Тайны мадридского двора, секреты ЦРУ, о которых все знают. Ну, случилось у папы! Ведь на коленях к тебе приполз! А человек, мой брат, Дениска, растет! Мама!
        Похожие внешне, они плакали одинаково, без всхлипов пуская слезы, которые вытирали ладошками. Мать не замечала слез дочери. Дочь не видела страданий матери.
        — Дениска!  — горестно произнесла Ирина Васильевна.  — Кроссовки без подметок, на коленках дыры, из куртки вырос. Так заботятся о ребенке? Так воспитывают? Гоняет по улицам, завтра с плохой компанией, с наркотиками свяжется и в колонию попадет!
        — Мама, я знаю, что ты подсматриваешь за Дениской, что передаешь тете Люде одежду для него. Мама! Почему мы не говорим откровенно? Терзаем самого дорогого, нашего папу? Ты плачешь?
        — Нет!  — Ирина Васильевна насухо вытерла лицо.
        Лика, не ведая о том, в точности повторила жест.
        — Мама! Я давно общаюсь с братом! Раньше мне казалось, если ты узнаешь об этом, то обидишься. Но почему? У меня есть близкий по крови человек. Я всю жизнь мечтала о братике или сестричке. Я слабая, знаю. Мне нужна опора. Как и ты, я могу опираться только на тех, кого люблю! Ты, папа, Лешка, Кира Анатольевна и да! да! да! Дениска — это мои опоры!
        Ирина Васильевна смотрела в пол. Тихо спросила:
        — По уму-то он как? Не в матушку?
        — Очень-очень умный мальчик!  — с воодушевлением воскликнула Лика.
        И они еще долго говорили о Дениске, размывали плотины многолетнего молчания. Для Лики брат младший был отчасти игрушкой, забавной и на глазах развивающейся. Кем был мальчик для Ирины Васильевны? Брат любимой дочери. Сын любимого мужа. Вначале остро ненавидимый. Но постепенно превращающийся в объект ответственности и заботы, которую требовалось тщательно скрывать.
        О Кире Анатольевне было забыто. В один присест две драмы не разрешаются. Лика посмотрела на часы и ахнула: одиннадцатый час. Тут же раздался телефонный звонок от недовольного мужа,  — тот давно патрулировал у метро. Лика быстро попрощалась с родителями и ушла.
        Ирина Васильевна еще какое-то время сидела на кухне, вернее, хлопотала по хозяйству. У хорошей хозяйки всегда найдется работа на кухне. Ирина Васильевна обдумывала, сказать ли мужу о новом положении дел, о ее отношении к Дениске, о Ликиных встречах с братом. Итогом раздумий был отрицательный ответ. Пусть все остается как прежде. Иначе — нарушение правил жизни. Что же ей теперь, целоваться с Людкой-разлучницей? А Митрофану чувствовать себя навеки прощенным? Каждый должен знать свое отведенное судьбой место!
        Это как распределение помещений в квартире: справлять нужду надо в туалете, спать в спальне, а пищу готовить на кухне. Пусть мальчик имеет отца и сестру. Она, Ирина Васильевна, готова оказать педагогическую и даже материальную помощь, но тайно и косвенно.
        А вот хранить позорные секреты Киры Анатольевны Ирина Васильевна не собиралась. Приученный к порядку Митрофан Порфирьевич принес на кухню пустую чашку и тарелку с крошками. Помыл и поставил в сушку.
        — Футбол закончился,  — сообщил он,  — я пошел на боковую,  — и протяжно зевнул.
        — Сядь!  — велела жена и показала на стул, где недавно сидела дочь.
        Митрофан Порфирьевич подчинился.
        — Думаешь, зачем Лика прибегала, о чем мы с ней говорили?  — спросила Ирина Васильевна.
        — Ну, дамское, насчет беременности,  — предположил Митрофан Порфирьевич.
        — Правильно!  — кивнула Ирина Васильевна, выдержала паузу, поджав губы и осуждающе покачав головой, и продолжила: — Только не про Ликочкину беременность! А про Киры Анатольевны! Вот!
        — Не понял?
        — Что ж тут непонятного? Кира Анатольевна нагуляла ребенка и хочет рожать, поэтому уехала неизвестно куда. Как тебе нравится?
        — Еще раз!  — попросил Митрофан Порфирьевич.  — Лика говорит, что ее свекровь на сносях?
        — Точно!
        — Да вы обе с ума сошли!  — горячо воскликнул Митрофан Порфирьевич.
        И от его горячности у Ирины Васильевны вдруг возникло страшное предположение. По выражению ее лица Митрофан Порфирьевич мгновенно понял, что это за предположение.
        — Ира! Не я!  — ударил он себя кулаком в грудь.  — Клянусь! Ни сном ни духом! У нас с ней ничего серьезного не было!
        — А несерьезное?  — У Ирины Васильевны побелели губы.
        — Тоже!  — Митрофан Порфирьевич выразительно покраснел.  — Так, спьяну, да я и не помню!
        — Кобель!  — с видимой мукой произнесла Ирина Васильевна.  — Бабник блудливый!
        — Ирочка! Я…
        — Ой, мало тебе моих слез! Мало ты мне горя доставил!
        — Ирочка! Не было!  — воскликнул Митрофан Порфирьевич.  — Здоровьем дочери поклянусь! Мамой покойной!
        Это были очень серьезные клятвы. Ирина Васильевна слегка успокоилась и потребовала:
        — Расскажи все! Как на духу!
        — Говорю же, не помню,  — досадливо скривился Митрофан Порфирьевич.  — У нас на даче. Я здорово нагрузился. Кажется, щипнул ее или что-то, вроде как бы в шутку. А она мне в лицо: «Глаз на задницу натяну!»
        — Кира Анатольевна слов таких не употребляет!  — засомневалась Ирина Васильевна.
        — Вот тебе крест!  — Митрофан Порфирьевич быстро и неумело перекрестился.
        — Правильно про таких, как ты, соседка Клава говорит,  — осуждающе произнесла Ирина Васильевна.  — С кем выпил, на ту и полез! С Людкой-то у тебя,  — коснулась Ирина Васильевна запретной темы,  — тоже небось по пьяному делу завертелось?
        — Угу,  — подтвердил Митрофан Порфирьевич, хотя это было только наполовину правдой.  — Так, значит, сватья нам подарочек приготовила?  — поспешно вернулся он к первоначальной теме.
        Они обсудили, как вновь открывшиеся обстоятельства повлияют на судьбу дочери. И пришли к выводу, что Лика должна в первую голову о себе думать. А если будут поползновения превратить ее в няньку при двух младенцах, то дать решительный отпор. И резко поставить вопрос о жилплощади.
        То есть пусть Кира Анатольевна с мужем меняется, пилят две квартиры на три, чтобы Ликина семья отдельно проживала.
        Ночью настроение Ирины Васильевны неожиданно переменилось. Она лежала без сна, слушала мирное сопение мужа. И вспоминала, как он каялся в том своем поступке, даже плакал. Но от ребенка не отказывался. И этот точно не его! Митрофан своих детей не бросает! Он порядочный мужчина, хоть и со слабостями.
        Три года их кровати были разделены тумбочкой.
        Наказание Митрофан в целом переносил стойко, но регулярно с домогательствами залезал на кровать жены под одеяло. Она отказывала, хотя самой хотелось, спихивала его. Почему-то представлялось, что ее страдания — это неотъемлемая часть страданий мужа. Если она не будет страдать, то ему не больно горько покажется. Муж и жена одна сатана.
        Кончилось воздержание после одной телевизионной передачи, которую Ирина Васильевна смотрела в одиночестве — муж по субботам работал на халтурке.
        Смазливая длинноногая и длинноволосая журналистка брала интервью у художника. Показали его картины — каляки-маляки, как у детсадовского ребенка. И сам художник был мало сказать не видный, просто гриб сморчок, да еще не свежий, а давно сорванный. Тем удивительнее были вопросы журналистки.
        — О ваших победах над женщинами ходят легенды. Вы были пять раз женаты, а сейчас опять, ха-ха, свободны?  — жеманно поинтересовалась девушка.
        И закинула ногу на ногу, что показали крупно, а также алчный взгляд сморчка на ее оголившиеся до неприличия ноги.
        — Легенды! Легенды!  — многозначительно и довольно рассмеялся художник.
        — Ну, все-таки!  — кокетничала ведущая.  — Правда, что у вас есть внушительный донжуанский список?
        — Выдумки!  — Он достал из внутреннего кармана записную книжку, потряс ею в воздухе.  — Что здесь внушительного?
        — Дайте!  — потянулась журналистка.
        Художник быстро убрал руку. Они немного, со смешками, поборолись за книжку — сцена, на взгляд Ирины Васильевны, премерзкая.
        Потом журналистка стала допытываться о числе женщин, прошедших через постель художника.
        Он кокетничал и отнекивался.
        — Давайте,  — предложила ведущая,  — я буду называть цифры, а вы их подтвердите? Скажем, два десятка соблазненных девушек?
        — В средней школе.
        — Неужели пятьдесят? Колоссально!
        — Для разминки.
        — Боюсь произнести… Сто?
        — Угадали порядок.
        — То есть речь идет о сотнях!  — чему-то обрадовалась девушка. А в конце передачи выяснилось, что похотливый сморчок написал книгу о своих любовных похождениях. Этот скромняга заявил, что все случаи он описать, конечно, не мог, упомянул только известные имена, актрис, художниц, телеведущих…
        Ирине Васильевне от этой передачи стало дурно. Если такой замухрышка, в сравнении с ним Митрофан первый парень на деревне, стольких женщин обесчестил, то что говорить о нормальных здоровых мужиках? А три года отлучения от тела? Всякому терпению конец приходит!
        Она твердо решила ночью обет порушить. Но Митрофан после ужина и просмотра телевизора завалился на свою кровать и захрапел. «Он уже месяц… или больше?  — с ужасом думала Ирина Васильевна.  — Меня не домогается! А если как художник?»
        Ирина Васильевна решительно откинула одеяло и села на кровать мужа.
        — Митя! Митрофан!  — стала трясти его за плечо.
        — А? Что? На работу? Будильника не слышал.
        Митрофан встал и начал одеваться.
        — Одиннадцать вечера!  — с упреком сказала Ирина Васильевна.
        — Так чего ты меня будишь?
        — Ты мне супруг или нет?  — вопросом на вопрос ответила Ирина Васильевна.  — Вот и выполняй обязанности!
        И она легла на его еще теплое место. Руки по швам, ноги чуть раздвинуты, ночная рубашка до пят.
        — Ирочка?  — не поверил своему счастью муж.  — Можно?
        А утром Митрофан сдвигал кровати и был очень веселый!.. Таким его Ирина Васильевна видела только в молодости и только в день, когда ответила согласием на предложение о браке. Тогда Митрофан взорвался от радости, энергия из него била ключом или фонтаном. Даже попросил: «Я попрыгаю?» И прыгал! Она смотрела на него, смеялась, а он прыгал на месте высоко вверх, энергию выпускал.

* * *
        От этих воспоминаний у Ирины Васильевны пробудилось желание. Она повернулась на бок, прижалась к мужу, обняла его, запустила руку ниже живота. Митрофан спал. И важные участки его тела не хотели пробуждаться. А раньше! Стоило только пальчиком дотронуться! Не тот возраст! Да и у Ирины Васильевны желание быстро пропало.
        Она положила руку под щеку и стала думать о Кире Анатольевне. Если по-справедливому, сватью во многом можно обвинить: себе на уме, с родней душевно не сходится, говорит иногда будто шутит, а что смешного — непонятно. Но точно не гулящая! Паршивую бабу ведь сразу видно: при мужиках в лице меняется, голосом задавленным говорит и кривляется. Кира не такая. Она вообще будто сонная или постоянно о своем думает. Любви к ней или расположенности у Ирины нет, но худа Кире не желает.
        Двадцать лет назад Ирине Васильевне сделали операцию. Была какая-то нехорошая киста, удалили матку. Швы зажили, даже радовалась — предохраняться не надо. Дочка все время братика или сестричку просила. Но это известная ситуация: один ребенок всегда другого просит, а где куча мал-мала, завидуют единственному чаду.
        Известие об измене мужа больно ранило Ирину Васильевну. Наличие Дениски — добило. Сама она детей рожать не могла, а муж их производил.
        Она — ущербная, вроде баба, но без начинки, а он — бравый молодец. Три года понадобилось, чтобы мужа простить и, наконец, понять, что хочет поехать, из-за угла мальчика увидеть, непостижимо, не по крови, но родного!
        Людке прощения никогда не будет, хоть и подарила мужу сына. Против Людки — цистерна желчи, которая никогда не рассосется. Но Кира Анатольевна? Бедная! И счастливая! Ирина Васильевна почувствовала, что остро завидует сватье. Всего на пять лет моложе, а понесла! Родит маленького!
        Ирина Васильевна даже застонала в голос от зависти и проклятий своей горькой бабьей доле.
        Митрофан проснулся:
        — Ты чего? Приснилось плохое?
        — Митя! Давай ребеночка возьмем?  — Чтобы он не подумал, будто речь идет о Дениске, которого, конечно, от матери не оторвешь, она уточнила: — Ребенка Киры Анатольевны, а? Пусть родит, мы усыновим?
        — Сдурела? Приснится же! Спи, завтра на работу.
        Но утром за завтраком Ирина Васильевна вновь завела разговор об усыновлении ребенка сватьи. За бессонный кусок ночи все обдумала, получалось складно. Она, Ирина, бросит работу, до пенсии полтора года, будет воспитывать приемыша и внучика. Если до семидесяти доживут, успеют деток на ноги поставить.
        Митрофан покрутил у виска:
        — Очумела?
        Но Ирину Васильевну его отказ не смутил. Она хорошо знала мужа. И умела свое решение путем определенных действий и давлений сделать их общим.


        Леша 1
        Его мозг отказывался признать рациональность слов жены. Он не поверил ни слову. Но все-таки заноза осталась. Вонзилась в сознание и не хотела вылезать, своими шевелениями доставляя ощутимую боль.
        В детстве Леша панически, до судорог боялся потерять маму. Он вскакивал ночью, потому что ему регулярно снилось, будто она умирает.
        С ревом бежал в ее спальню и прыгал на кровать.
        Теплое, живое мамино тело, ее приговаривание: «Тихо, тихо! Все хорошо, мой мальчик! Ложись, я тебя обниму… Вот так! Все хорошо! Закрывай глазки, спи…» — были минутами подлинного счастья. В полусне, в полубреду, после кошмаров и страхов — тепло самого дорогого и сильного человека, живого и невредимого. Ничто не может с этим сравниться.
        Когда он подрос, сны не прекратились, даже стали изощреннее и страшнее. Мама умирала тысячами способов — подвешенная злодеями на виселице, расстрелянная автоматными очередями, заживо погребенная в земле, изрубленная мечами…
        Леша просыпался в холодном поту. Очень хотелось броситься к ней. Но то был подростковый период, когда он, начитавшись книг о мужественных людях, воспитывал волю. Лежал, кусал губы, плакал и не разрешал себе броситься к маме. Он не маменькин сынок! Он перестал называть ее мамочкой, выискивал новые имена. Был временами груб и несносен. Мама злилась и не понимала, как тяжело ему рвать самую дорогую связь.
        У друзей тоже были мамы, нормальные, добрые.
        Но с его мамой никто не мог сравниться. Чем больше он вырастал, тем лучше понимал это. Больно рвалась детская связь и зависимость, но на их место заступало сознание абсолютной уникальности мамы. Она могла дурачиться, вступить в сражение с главными снарядами — подушками, могла придумывать небылицы про странных маленьких человечков, которые готовят манную кашу, пока все спят, могла отмахиваться: уйди, не мешай!  — не в силах оторваться от книжки. Он потом пробовал читать те книжки и не мог понять, чем они интересны. Ненавидел писателей, отнимавших у него маму. Помнил имена некоторых «врагов». Айрис Мердок, например. Страницы плотного текста, без абзацев и черточек диалога, все про какие-то чувства, долго и нудно. Но мама, как только заполучит новую книгу Мердок, считай, пропала для сына.
        Все говорили, что его мама очень красивая. Лешка пожимал плечами: самая красивая она была, когда никто, кроме него, не видел. Когда смеялась, щекотала его и делала «козу». Когда носилась за ним по квартире, изображая Петьку или Анку-пулеметчицу, а Чапаем всегда был Лешка. Он не знал исторических фактов и кино не видел, поэтому долго считал, что главными противниками смелого Чапаева были его ординарец и пулеметчица. Когда Лешка болел, мама читала ему книги, пила заодно с ним горькие лекарства и мерила температуру. Выигрывал тот, у кого температура ниже. Вначале Лешка все время проигрывал, а потом, к своей бурной радости, выигрывал и получал призовой мандарин.
        На одни его вопросы мама отвечала долго и обстоятельно, на другие округляла глаза (ты не знаешь такой чепухи?), про третьи говорила, что ответ на них человек должен найти самостоятельно.
        В глубоком детстве возникшее и никуда не пропавшее, хотя многое детское пропало и забылось, ощущение: он никогда не дорастет до мамы. Вот он уже сравнялся с ней по длине, стал на голову, на полторы головы выше… и не дорастал. Она всегда будет выше и мудрее. И всегда будет его опекать, даже девяностолетняя, старенькая и в глубоком склерозе.
        Женившись, Лешка не только не отдалился от мамы, но в определенном смысле стал к ней ближе. Потому что с помощью Лики, тесного общения с женским телом и психикой понял хрупкость и легкую ранимость женщин. У них бывают заморочки, о которых в жизни не догадаешься, если открытым текстом не скажут. И еще их очень жалко, и Лику, и маму — точно у него панцирь броненосца, а у них тонкая пленка вместо кожи.
        Леша позвонил отцу:
        — Привет! Давно не виделись.
        — Здорово!  — обрадовался Сергей.  — Приедешь? Только если насчет денег…
        — Сам могу тебе занять!  — брякнул Лешка и вспомнил, что в бумажнике последняя тысяча рублей.
        — Не надо,  — отказался Сергей, с трудом не поддавшись искушению одолжиться у сына.  — Купи поесть чего-нибудь, если такой богатый. Пока! Жду!

* * *
        На протяжении двадцатишестилетней жизни, из которой двадцать три были сознательными, отношение Леши к отцу несколько раз диаметрально менялось. От восторга перед его силой и способностью легко подбросить высоко к потолку до жгучей обиды, когда папа забывал свои обещания: забрать из сада, сходить в кино или на снежную горку, купить пистолет или машинку. От восхищения его умом и знаниями, когда они открылись малой частью, Лешу бросило в ненависть из-за страданий мамы, причиной которых служил отец.
        Леша был маминым сыном не потому, что любил маму больше, чем папу, а потому, что она на все сто процентов своей души была поглощена сыном. А отец отводил только часть души, никогда полностью. Для мамы Лешка был самым главным человеком, для отца — просто сыном. Мама принадлежала Лешке всегда, а отец — изредка, когда ему хотелось повозиться с Лешкой.
        Они вовремя съехали со старой квартиры, потому что Леша уже вступил на тропу открытой войны с отцом.
        — Ты, конечно, очень умный!  — презрительно кривился сын.  — Физик, кандидат наук по биологии, лингвист и историк! Животноводством не хочешь заняться?
        — Ты чего хамишь?  — спрашивал отец.
        — А мне интересно! Сидишь, журнальчики читаешь, по библиотекам ходишь, а мать в подвале этикетки на бутылки клеит. Хотя у нее, между прочим, тоже не одна извилина в мозгах.
        — Я ее не заставлял!
        — Но с аппетитом трескаешь продукты, которые она приносит!
        — А ты хочешь, чтобы я голодал?
        — Хочу!  — с вызовом отвечал пятнадцатилетний Леша.
        — Значит, так!  — сжимал кулаки отец.  — У меня есть два варианта ответа. Первый: выдрать тебя как следует. Второй: принять во внимание трудности вашего, молодой человек, пубертатного периода и не обращать внимания. Радуйся, что я выбрал второй вариант, и убирайся с моих глаз!
        — Ой-ой! Испугался!  — напрашивался Леша на скандал.
        Отец злился, цедил сквозь зубы:
        — Вот уж воистину — природа отдыхает на детях.
        — Осмелюсь напомнить,  — парировал сын,  — природа отдыхает на детях гениев. Ты-то здесь при чем? Что гениального открыл или нашел?
        — Не твоего ума дело!  — Отец хлопал дверью, уходил, чтобы не сорваться.
        И через минуту забывал о существовании сына.
        Леша на сэкономленные на школьных завтраках деньги издевательски подписал отца на журнал «Паразитология». Провожал злым взглядом каждый кусок, который отец подносил ко рту.
        И рассуждал о древнем философе, жившем в бочке. Диоген никому добра не делал, но ни от кого и не ждал участия. Справедливый дядька! Если тебе чуждо все земное, живи в бочке! Кстати, возле мусорки отличная бочка валяется. Можно сказать, однокомнатная бочка для творческой личности.
        Мама стояла между ними, на линии огня. Успокаивала, стыдила, призывала к миру. Только благодаря нежеланию и неспособности обоих больно ее ранить не случилось окончательно разрыва или какой-нибудь пошлой сцены с мордобоем.
        А когда отселились, отношения с отцом удивительным образом пошли на поправку. На профессиональных репетиторов денег не было, отец сам готовил Лешку в университет по трем предметам: физике, математике и литературе в форме написания сочинений. Каждый день приезжал в их новую квартиру на Шаболовке, и они занимались по четыре часа. В перерывах разговаривали. Отец знал не просто массу интересного, он умел эту массу систематизировать и найти незаметные парадоксальные связи. Будь это чужой дядя, Леша сказал бы, что дяде повезло с головой, как женщине с тремя грудями. Женская грудь в тот период Лешу остро волновала, больше, чем математика и физика, вместе взятые, а уж о русской литературе и говорить нечего.
        Он приехал к отцу в Кузьминки и первым делом подключил компьютер к «Лаборатории Касперского» для проверки на вирусы. Так и есть!
        Фантастика! Сто двенадцать вирусов! В этом весь отец! Пока ему вирусы не мешают, он с ними не борется. Тараканов на кухне вообще не замечает.
        Одет в старый свитер — на груди дырочки, локти протерлись. Надо было привезти ему канареечный джемпер, тещин подарок. Как она себе представляла Лешу в птичьем оперении? А отцу все равно, в чем ходить.
        Продукты Леша купил незамысловатые и на рубль мешок: гречневую крупу, мясную тушенку, недорогой чай и баранки. Сын, вытравляя вирусы из компьютера, бурчал как старик. Отец, приготавливая кондер из крупы и тушенки, с вдохновением юноши рассказывал о своих последних находках в эпистолярном наследии Ганди и Льва Толстого.
        За ужином речь шла о научной работе Леши.
        Хотя отец давно ушел от квантовой физики, а она от него еще дальше, задавая уточняющие вопросы, отец предметно въехал в суть проблемы. И даже подсказал одну идею, на первый взгляд абсурдную. Но над ней стоило помозговать!
        — Сынок,  — спросил отец,  — ты ведь ко мне не компьютер чинить приехал? И не проведать? Если нужна квартира, только свистните, я уеду.
        — Куда?  — усмехнулся Леша.  — На вокзал?
        — Пусть тебя это не волнует.
        — Квартиры меня действительно не волнуют. Батя! Такое дело… Предупреждаю: я сейчас начну нести бред. Но ты попробуй найти в нем хоть крупицу рационального. Это связано с мамой. Держись за стул, на котором сидишь. В общем, Лике взбрела в голову кошмарная и глубоко идиотская идея… конечно, это глупость… но Лика говорит, будто мама как бы… не упади… Моя мама беременная! Ха-ха-ха!  — Леша натужно рассмеялся.
        У отца вдруг словно застыло лицо. Несколько секунд он походил на собственную фотографию, сделанную в момент большой растерянности. Отец и не подумал улыбнуться шутке, смотрел серьезно и строго.
        — Факты!  — потребовал Сергей.  — Точные факты, которые привела Лика!
        Когда Леша перечислил факты, снабжая каждый определениями «крейзи», «большой заскок», «малая шизофрения», отец вдруг закрыл лицо ладонями и с мукой произнес:
        — Скотина!
        — Кто?  — возмутился Леша.  — Я? Или мою жену,  — повысил голос,  — обзываешь?
        — При чем здесь вы?  — скривился отец.  — Я скотина последняя.
        — Расшифруй!
        — Мама приходила ко мне. Призналась, что ждет ребенка, просила дать ему мою… нашу фамилию.
        — Значит, это правда?
        У Леши было чувство, как если после горячей сауны нырнуть в ледяную бочку. Он задохнулся и закашлялся.
        — И просила-то,  — продолжал отец, не обращая внимания на корчи Лешки,  — о том, что ей принадлежит. Я в шутку все обернул, мы посмеялись… она мне носки заштопала…
        — А мне ни слова не сказала.
        — У тебя жена ребенка ждет… Кира очень гордая.
        — Очень,  — согласился Лешка.
        — Твоей матери я доставил много горьких минут, но никогда не чувствовал себя таким мерзавцем, как сейчас.
        — Папа! А это не ты? Это не моя родная сестричка по отцу и маме?
        — Не по отцу.
        — Тогда кто?
        — Не имею понятия.
        — Слушай… а вообще… разве мама в ее возрасте… физиологически… может?
        — Выходит, может. Почему, собственно, нет?
        — Всегда грела мысль, что меня вам принес аист.
        — Еще про капусту вспомни! Молодой отец!
        — Ты тоже хорош! Весь в своих эмпиреях, а мать беременна черт знает от кого!
        — Я за подол ее должен был держать? Она меня бросила!
        — Другая бы бросила на десять лет раньше!
        — Не тебе судить!
        У обоих ходили желваки, чесались кулаки. Они, похожие внешне, смотрели друг в друга как в зеркало. Зеркало показывало паникующего придурка.
        — Хрень!  — выругался Леша.
        — Цылодобово!  — согласился Сергей.
        Несколько минут молчали, переваривая ситуацию, в которой особенно мерзким было то, что их, здоровых крепких мужиков, оставили, как нежных хлюпиков, на обочине. А дорогой человек, беспомощный и больной самой загадочной и потому еще более страшной женской болезнью, мучается один. Одна.
        — Мама сказала,  — прервал молчание Леша,  — что поехала к двоюродному брату в Кемерово… нет, в Краматорск. Батя, где живет ее брат? Мы пытались найти концы, не вышло. Может, в старых телефонных книжках есть его координаты?
        — А где у нас старые книжки?
        — Не знаю!  — рявкнул Леша.  — Давай искать.
        Они перевернули квартиру вверх дном. И прежде в ней не наблюдалось порядка, теперь же был разгром как после обыска, когда подушки и перины не вспарывали, но валили книги, папки, старые альбомы на пол. А старая книжка хранилась на полочке под телефонным столиком, туда догадались заглянуть в последнюю очередь.
        Брат Киры жил в Кургане. Его телефон изменился, пришлось связываться с курганской платной телефонной службой, но она иногородних не обслуживала. Потом нашли московскую службу, которая предоставляла телефоны абонентов в других городах, но только в России.
        — Курган — это Россия?  — спросил Леша отца, не закрывая микрофон.
        С географией у обоих было плохо.
        — Россия,  — заверила телефонистка.  — Справка будет стоить двести рублей. Вы согласны?
        — Мы на все согласны!  — заверил Леша.
        — Диктуйте свой телефон.
        — Девушка!  — воскликнул Леша.  — Мне не требуется номер собственного телефона. Я его отлично знаю.
        — У меня он тоже высветился,  — спокойно ответили ему.  — Это подтверждение для оплаты.
        В Москве было десять вечера, когда они наконец получили заветный номер. В Кургане, очевидно, глубокая ночь. Потому что к телефону долго не подходили, а потом ответил спросонья хриплый голос:
        — Але! Кто это?
        — Вадик!  — бодрым голосом ответил Сергей.  — Москва на проводе! Сергей, муж Киры, помнишь?
        — Ну-у,  — протянул на том конце туго просыпающийся Вадик.  — Вроде помню.
        — Пригласи, пожалуйста, к телефону Киру.
        — Какого Киру? Какого…
        И дальше полилась брань, смысл которой заключался в том, что люди, хулиганящие поздней ночью по телефону, заслуживают быть изнасилованными этим телефоном.
        Сергей отстранил трубку от уха и обернулся к Леше:
        — Похоже, мамы там нет.
        Леша выхватил трубку:
        — Дядя Вадик! Подождите! Не ругайтесь! Это Алексей, сын Киры Анатольевны. Мы только ищем маму. Что-что? Чью мать? Дядюшка, да вы грубиян! Сам козел!  — Леша швырнул трубку на рычаг.  — На маму посмотреть,  — буркнул он,  — так леди и аристократка. А вышли мы все из народа, дети семьи трудовой… Папа, ее там, в Караганде, тьфу ты, в Кургане, нет. Где она может быть? Думай!
        Старую телефонную книжку отработали вдоль и поперек. Они звонили давно забытым приятелям в Ленинградской области, будили тети-Любиных родственников на Херсонщине и дяди Антона на Брянщине, всполошили бывшую мамину одноклассницу в Израиле, разбудили Алису в Лондоне.
        Подала надежду старая соседка, переехавшая к дочери в Подмосковье, которая отвечала утвердительно, но потом, когда трубку взяла дочь, выяснилось, что у бабушки глубокий маразм.
        Они обзвонили полпланеты и бывшее пространство СССР. Оказывается, даже у такого малообщительного человека, как мама, за четверть века накапливается куча знакомых.
        Мужской ум устроен сложно. Тот, кто должен был стоять во главе списка,  — ближайшая подруга мамы тетя Люба,  — оказался в самом конце.
        — Любаня, извини, что разбудил.  — У Сергея едва ворочался язык.  — У тебя Киры нет? Что значит «где»?
        В соседней комнате. Нет? Люба! Она пропала сквозь землю!
        От усталости и нервного напряжения Сергей стал выражаться в духе самой Любы. Раньше он безуспешно пытался ей подражать, а теперь получалось само собой:
        — Под видом предлога скрылась в неизвестном направлении. Не пьяный я! Как выражаюсь? Себя бы послушала! Даю трубку Лешке.
        — Тетя Люба!  — строго спросил Лешка.  — Вы знали, что моя мама в положении? В смысле — ждет ребенка?
        Второй раз за вечер Леша услышал горький и протяжный стон:
        — Своло-о-очь!
        — Понимаю это как самокритику?  — спросил Леша.
        — Да, мальчик мой!  — хлюпала носом тетя Люба.  — Ведь она мне звонила! Ведь призналась! Ты знаешь, каково твоей матери признаться! А я! Ох, сволочь! Ох, подружка подколодная! Это, Лешенька, от зависти. От мерзкой бабьей зависти!
        — В смысле?  — смущенно крякнул Леша.  — Вы тоже… как бы хотели бы?..
        — А вот это не твоего ума дело!
        — Тетя Люба! Объясните мне, неумному, что делать, когда мама надумала рожать и при этом скрылась в неизвестном направлении?
        — Лешенька, не горячись! Климакс — очень тяжелый период, по себе знаю.
        — Тетя Люба, желаю вам здоровья! Но время ли его сейчас обсуждать?
        — Я про климакс у твоей мамы. Она мне звонила, рассказывала, как у нее протекает…
        — Стоп!  — перебил Леша.  — Тетя Люба! Вы путаетесь в показаниях. Даже мне известно, что при климаксе не рожают, а совсем наоборот. Вы утверждаете, что мама вам звонила и делилась беременностью в климаксе? У меня башню срывает, в смысле — голова кругом. Тетя Люба! Это все равно что сказать, будто солнце светит ночью.
        — Ночью светит луна.
        — Спасибо за подсказку! Тетя Люба! Что с моей мамой и где она?
        — Не знаю,  — честно призналась любимая мамина подруга.
        — Так! По количеству голосов побеждает беременность. Климакс отменяем.
        Сергей слушал их разговор, не выдержал:
        — Что за ерунду вы несете? Луна! Климакс! Дай мне трубку!
        Леша трубку не отдал, сказал в микрофон:
        — Папа тоже за беременность мамы.
        — Его рук, то есть… не рук дело?
        — Не его.
        — А чье?
        — Ответ на этот вопрос всех остро интересует, но он не главный. Принципиально важно выяснить, куда мама сбежала.
        — Ко мне не бросилась!  — с упреком произнесла тетя Люба.
        — Еще варианты? Поставьте себя на ее место!  — требовал Леша.  — Куда бы вы рванули в такой ситуации?
        — В Швейцарию.
        — Тетя Люба!  — осуждающе воскликнул Леша.  — Поставьте себя на РЕАЛЬНОЕ мамино место!
        — Моим в Херсон звонили?
        — Звонили. А также в Брянскую область, по всем долям и весям, разбудили массу народа. Мамы нигде нет.
        Сергей подумал о телефонном счете на громадную сумму, который не замедлит нарисоваться.
        Можно было бы не платить, телефон — не первая необходимость. Но автоматически исчезнет Интернет, а это уже серьезная потеря. Одернул себя мысленно: занимается крохоборством, когда с Кирой неблагополучно! Придется написать статью об эротических пристрастиях русских поэтесс Серебряного века. Давно просят и гонорар сулят большой — триста долларов. За демонстрацию чужого грязного белья хорошо платят, даже если этому белью сто лет.
        — Ладно, теть Люб,  — подвел итог Леша.  — Извините, что побеспокоили!
        — Я тебе извинюсь!  — вспылила тетя Люба.  — Я тебе так извинюсь, мало не покажется! Постыдился бы! Разве я вам чужая? Завтра вылетаю! Ой, лышенько!  — простонала тетя Люба.  — Там ведь зима! Как я ненавижу зиму!
        Леша положил трубку. В дверь позвонили. Он бросился открывать, вдруг подумав, что это мама пришла. Но за порогом стояла девушка в распахнутом пальто. Полы пальто опускались почти до щиколоток, а юбка на девушке была ультракороткой. Длинные стройные ноги смотрелись театрально — в обрамлении раздвинутого занавеса пальто и с оборкой юбки вверху. Ноги Лешка отметил сразу, хотя глаз не опускал и смотрел девушке в лицо.
        Она смущенно спросила:
        — Сергей Викторович дома?
        — Света?  — послышался из-за спины голос отца.
        — Простите за поздний визит!  — торопливо говорила Света.  — Проходила мимо, вижу свет горит…
        Врала она неумело, а краснела очень натурально.
        — Проходи!  — пригласил Сергей Викторович.
        Что ему оставалось делать? Прогнать влюбленную в него девушку, которая наверняка сторожила под окнами, терзалась и заявилась в двенадцать ночи?
        Сергей помог ей снять пальто. За спиной у Светы произошел молчаливый диалог.
        «Кто это?» — спросил глазами Леша, кивнув на девушку.
        «Неужели не понятно?» — так же, не открывая рта, ответил отец.
        «Ну! Дает мой антиквариат!  — мысленно возмутился Леша. Антиквариатом он называл родителей.  — Маман рожать собралась! К папаше девицы шастают!»
        — Знакомьтесь!  — произнес Сергей Викторович.
        — Светлана… аспирантка,  — первой представилась девушка.
        — Алексей, аспирант!
        — Мой сын,  — добавил Сергей Викторович.
        — Очень приятно!  — Света отчаянно старалась не показать, как шокировал ее возраст сыночка.
        — А уж как мне приятно!  — усмехнулся он.
        — Лешка!  — одернул отец.
        — Я принесла вам главу диссертации,  — сконфуженно соврала девушка.
        Лешка выразительно посмотрел на часы:
        — Самое время обсудить научные проблемы.
        — Лешка! Заткнись! Света, проходите в комнату!
        — Там слегка не убрано!  — крикнул Леша в спину девушке.  — Не обращайте внимания, творческий беспорядок. Но можно и убрать.
        — Хорошо!  — покорно кивнула Света, не оборачиваясь.
        — Это не твое дело!  — злым шепотом проговорил отец.
        — Про не мое или не моего ума дело,  — также шепотом ответил Леша,  — я слышу весь вечер. Но видишь ли, трудно оставаться в стороне, когда у антиквариата крышу сдувает и чердак течет!  — Он снял с вешалки куртку и стал одеваться.  — Кстати, девушка как? Не в положении? Для полноты картины было бы самое то! Мамочка мне подарит сестричку, а папочка — братика. Плюс мой сын от родной жены! Можно открывать семейные ясли для дядюшек и внуков.
        — Не паясничай!
        — До свидания, папуля!
        — До свидания, сынок! И не думай о нас с мамой плохо!
        — Я думаю о вас исключительно хорошо!  — Лешка не скрывал злой иронии.

* * *
        Леша ехал в метро и пытался вспомнить поговорку про маленьких детей и маленькие проблемы, соответственно большие проблемы у больших детей. Получалось не в рифму, а должно быть складно. Почему народная мудрость не отметила того факта, что взрослые родители тоже фортели выбрасывают?
        «Папа мой — ловелас, давит девок, как «КамАЗ»!  — рифмовал Лешка.  — Вот еще: папа юбку заприметит, территорию пометит; мой отец — молодец, держит твердым огурец».
        А что ты хотел? Чтобы он монахом жил, когда мама ушла? Не старый мужик, если принять за старость девяностолетний рубеж. Столько мужики не живут, максимум — до семидесяти. Отцу осталось двадцать лет. Чертовски много! Пусть размножается! Неприятно, что его на малолеток тянет. Не мог постарше найти! Мило! Иметь мачеху ровесницу собственной жены! Девочки подружатся. Ему бы богатую глупую тетку, чтобы на полное содержание и пансион взяла. Почему обязательно «глупую»?
        Пусть будет неглупой, умные и очень умные тоже отцу в рот с замиранием смотрят. Но ему подавай аспиранточек!
        Допустим, если бы вместо Светы-конфеты к отцу заявилась средней упитанности дама бальзаковского возраста, я бы так взыграл? Ответ: не взыграл. Следствие: мне не нравится, что отец топчет мое поле! Хотя я сам в ближайшее время в поля не собираюсь, все равно обидно! А какие ножки у Светы! Класс! Но у Лики краше…
        Отец не пропадет, а мама… Про нее Леша стишков не сочинял, хотя эту привычку помнит с детства — рифмовать какое-нибудь слово или развеивать неприятную ситуацию с помощью ямба и хорея.
        Как ни крути, за его благородным порывом найти беременную маму пряталась досада на нее.
        Такое учудить! Подлянку подложить! И не сказать!
        Она не сказала, потому что знала: сыночек, мягко говоря, не возрадуется. Мама считает меня трусливым эгоистом? Но ты же в самом деле чуть Лику с пылью не смешал, когда она правду на свет потащила! Что и требовалось доказать! Как мама и ожидала! Она просто ушла в сторону, чтобы избавить сына от неприятной сцены проявления собственной ничтожности.
        — Мама, спасибо!  — громко вслух произнес Леша.
        Сидящая напротив женщина, очевидно с вокзала, с чемоданами, боязливо прижала их к себе.
        Леша встал, ему нужно было выходить на станции пересадки.
        — Кричать буду!  — агрессивно предупредила женщина, пытаясь затянуть на колени чемодан.  — Только тронь!
        — Кричите!  — усмехнулся Леша.  — Только разве кто услышит?
        А потом он совершил необъяснимое. То, что хотел бы выкинуть из своей памяти, но из жизни уже не выкинуть. И ведь как стеклышко трезвый!
        Далась ему эта тетка! Он бы еще в детский сад наведался силу показать! Порыв! Если бывают благие порывы, то и неблагие встречаются. Таковой Лешу, благодаря пережитому и прочувствованному, как способ эмоциональной разрядки, наверное, и застиг.
        Он вдруг поднял руки, растопырил пальцы и стал пугать тетку, как пугают детей, на полном серьезе.
        — Ух!  — качнулся вперед.  — Ух! Забодаю!
        Женщина громко заверещала. Поезд остановился, Леша опомнился, бросился в открытые двери.
        — Биндюжник!  — крикнула ему вслед гостья столицы.
        Тети-Любины родственники пели песню со словами: «…и все биндюжники вставали, когда в пивную он входил…». В детстве Леша думал, что биндюжники — вроде викингов, мужественные искатели приключений. И ему хотелось стоять, как биндюжнику, у штурвала в бурю, вести корабль в кромешной тьме, когда море неотличимо от неба и только вспышки грохочущих молний на секунду освещают страшную стихию шторма. И однажды в разговоре с мамой он назвал Крузенштерна великим биндюжником. Мама долго смеялась, а потом объяснила, что биндюжниками в Одессе называли портовых грузчиков, они же амбалы. Со временем оба слова стали определениями для физически сильных, но умственно невыдающихся мужчин.
        Никакой романтики!
        Леша шагал по переходу и казнил себя: гимназист припадочный, хрен в тесте, сопля в сиропе! Полагал, что ты крутой и умный? А ты — биндюжник!
        Когда садился в поезд, сам себя успокоил: поругали мальчика, и хватит! Думаем конструктивно.
        Дано: две по-разному, но горячо любимые женщины. По условию задачи обе беременные. Вопрос: как ты их прокормишь? Начинаем рассматривать варианты решения. Первый: быстро защититься, подрядиться вести спецкурсы и заняться репетиторством. Ответ не сходится. Раньше чем через год защититься не удастся. Приличная диссертация зреет медленнее, чем ребенок в утробе матери. Как в жизни все не правильно устроено! Значит? Да!
        Уходим в бизнес. Егору Хмельнову, тети-Любиному сыну, позвонить, спросить, по-прежнему ли его предложение в силе. Если Егор упрется рогом, то к дяде Антону. Честно обрисовать ситуацию и попросить о доходном месте. У кого-то из русских классиков пьеса, кажется, была «Доходное место».
        Таковое и мне требуется.
        Леша едва не взвыл от тоски, представив себя каждый день в костюме и при галстуке, в девять утра приезжающего в офис, раздувающего щеки и с умным видом ерунду катающего.
        Мама рассказывала. Она была на вечере встречи одноклассников. Там один дядька напился и разоткровенничался с ней. Он медицинский закончил, работал хирургом долго и плодотворно. И жил кошмарно: с женой, двумя дочерьми, родителями и еще какими-то родственниками в маленькой квартире. Не то что по очереди спали, но близко.
        А потом предложили хирургу хлебное место в американской фармацевтической фирме. Сменил он скальпель на шариковую ручку и зажил припеваючи: квартиру купил, машину, дочерей и жену одел и прочее. А плакался, что снится ему операционная, и в деталях: как входит, моет руки, надевает с помощью сестры стерильный халат и перчатки, а на столе лежит больной, уже в наркозе, и сейчас — вот самое главное, возбуждение любимого дела — сейчас он подойдет и начнет… Просыпается в холодном поту, принимает душ, надевает свежую рубашку и едет на службу…
        Тогда, разговаривая с мамой, они смотрели на эту ситуацию как на пример перекоса в оплате труда. Теперь, подъезжая к «Шаболовской», Леша вычислил другой аспект. Хирург задавил свое желание заниматься любимым делом и пошел рубить бабки, чтобы обеспечить семье прожиточный минимум. Он поступил как настоящий мужик. А родной отец не мужик, выходит? Папочка всю жизнь занимался тем, что ему интересно, и на пошлые материальные потребности семьи ему было чихать. Нет, это грубо. Отец не подонок, просто у него то место в мозгу, которое отвечает за сирых и слабых домочадцев, не развито. А у него, у Леши? Он сын своего отца, и ему чертовски хочется послать всех подальше, включая беременных маму и жену. К собирающимся появиться на свет детям он ровным счетом никаких бравурных эмоций не испытывает. Идиотскую работу в бассейне бросить, на полную катушку заняться наукой, на хлеб и воду перейти — только бы не отвлекаться на всякую ерунду.
        Алексей шел по улице от метро к дому и мечтал, как бы хорошо зажил, будь сиротой и холостяком. Может, рвануть в Америку? Ведь приглашали!.. Будет сам себе кум королю, а им деньги присылать? Он представил одинокую Лику в родах, которых она страшно боится. А еще мама на том же месте и в той же муке! Папочка пребывает во внутренней эмиграции, а сын натурально дезертирует? Семейка на загляденье! Особым почетом пользуются мужчины.
        Не выйдет! Он не сможет повторить пример отца, за который его презирал. Значит, уйти в академический отпуск, искать работу и забыть на время о науке. Когда встанут на ноги, можно вернуться. Пустые надежды! В науку — как в реку, второй раз войти нельзя.


        Леша 2
        Он открыл дверь своим ключом. Несмотря на позднее время, Лика не спала.
        — Ужинать будешь?  — спросила она.  — Мне надо с тобой поговорить.
        — Ужинать не буду. Нельзя разговоры перенести на завтра? Я наговорился на месяц вперед.  — Он решил, что Лика хочет узнать о результатах поисков. И отчитался: —Кратко: место пребывания моей мамы не обнаружено.
        Лика дала себе слово больше не иметь секретов от мужа. А тут такое обнаружилось!
        — До завтра я не утерплю!  — заявила она.

* * *
        Лика знала, что Леша с отцом названивают во все концы. Муж предупредил, что задерживается. Лика решила провести параллельные поиски.
        Она проверила оплаченные счета за междугородние звонки. Ни одного подозрительного или незнакомого номера. Забыв о стеснении и при этом испытывая своего рода охотничий азарт, Лика устроила обыск в комнате свекрови. Не знала конкретно, что ищет. Но ей казалось, что по какой-нибудь мелочи методом дедукции, как Шерлок Холмс или мисс Марпл, сумеет понять, куда уехала Кира Анатольевна.
        В секретере обнаружилось много интересного.
        Старые фотографии, черно-белые, родители Киры Анатольевны и она сама маленькая. Почему эти снимки хранились отдельно от семейного альбома, где подробно представлены этапы Лешкиного взросления? Школьные фото Киры Анатольевны.
        Какая красивая девочка! Вот бы внук в нее пошел!
        Шкатулка, обтянутая тисненой кожей, в ней сокровища: Лешкина прядь волос, перетянутая ниточкой, бирки, которые были у него на ручках в роддоме. Его первые рисунки. Самый древний: наверху заголовок: «8 Марта», ниже толстая корявая женская фигура с цветочком в руке, вокруг не то самолеты, не то птички и подпись: «ПАЗРАВЛЯУ ЛУБИМУЮ МАМУ!» Лешкины школьные табели с оценками по четвертям. По русскому — стойкая тройка. Его открытки, очевидно присланные из пионерского лагеря. Стиль телеграфный и текст примерно одинаковый: все нормально, купаюсь, не забудь кормить моих рыбок.
        Большая коробка со старой бижутерией: пластмассовые бусы, браслеты, потемневшие от времени из самоварного золота колечки и кулоны. У Лики тоже никогда не поднимается рука выкинуть ненужные украшения. Вот и хорошо! Девочка подрастет, будет с ними играть. Для нее эта коробка — все равно что сундук Аладдина.
        Одна полка завалена папками с документами.
        Старые счета за свет и телефон, свидетельства о праве собственности на квартиры. На две квартиры, отметила Лика, эту и кузьминскую.
        Лика перебирала бумаги, открывала коробочки со старыми наручными часами и сломанными очками, выдвигала маленькие ящички секретера, где накопились ненужные, но оставленные на всякий случай вещи, вроде неполной колоды карт или фотонегативов. Искомой подсказки не обнаруживалось.
        В прикроватной тумбочке тоже ничего интересного не нашлось. Оставались платяной и книжный шкафы. Лика распахнула дверцы платяного. Внизу под платьями на плечиках друг на друге стояли четыре коробки из-под обуви. «У Киры Анатольевны столько новой обуви?» — удивилась Лика и подняла крышку верхней коробки.
        Эта была не обувь! Письма! Десятки или сотни писем! Лика вытащила коробки, села на кровать и принялась читать.
        Через некоторое время Лика вспомнила, что на антресолях тоже хранятся такие коробки, перетянутые крест-накрест веревкой. Достала стремянку, приставила ее к антресолям и полезла наверх, боязливо приговаривая: «Только не свалиться! Только не загреметь!» Коробки стояли в дальнем углу.
        Чтобы их достать, применила лыжную палку, которой поддевала веревки и тащила коробку к себе.
        С каждой коробкой Лика осторожно спускалась со стремянки, относила добычу в комнату и возвращалась за следующей. Наконец Лика достала все.
        Двенадцать коробок! Сходила на кухню, выпила водички и продолжила чтение.

* * *
        — Иди сюда!  — потянула Лика мужа за руку в комнату свекрови.  — Видишь?
        На тахте плотными рядами стояли коробки.
        — Ты решила обувью затовариться?  — удивился Леша.
        — Это не я! Это твоя мама! Оно не обувь. Оно… Лешка, крепись… письма. Лешка, спокойно! Письма любовные.
        Лика стала открывать крышки, и он действительно увидел штабеля конвертов. Лешка нервно икнул. Родители не перестают подбрасывать ему сюрпризы!
        — И сколько…  — спросил он.  — Сколько у моей мамочки было любовников? Батарея? Взвод? Дивизия?
        — Как тебе не стыдно!  — возмутилась Лика.
        — Надо полагать, кто последний, тот и папа?
        — Писал один! Тридцать лет! Вообрази! Они даже не виделись ни разу!
        — Ага! А ребеночка он ей по переписке заделал?
        — Такие слова о маме!  — осудила Лика.  — Леша! Я почти все прочитала. Все — невозможно, а некоторые конверты вообще не вскрыты. Дениска марки собирает,  — отвлеклась Лика,  — можно со старых конвертов для него снять? Ой, я не о том! Извини! Пошли на кухню, выпьешь чаю и спокойно поговорим!
        Леша покорно поплелся за женой. Сегодня на определенную зону в его голове обрушилось слишком много ударов. У отца этой зоны (для бытовых невзгод) не было вовсе, а у Лешки имелась.
        Но маленькая! И теперь она онемела от побоев.
        Казалось, его ничто в жизни более поразить или удивить не может. Например, приходит теща и заявляет, что она израильская шпионка. Нормально! Главное, чтоб не беременная! Папа женится, мама на сносях, у свекра побочный сын. Кто следующий?
        Тетку в метро напугал. Зачем? Как пубертатный отморозок, который соседям обивку на двери режет. Выход негативной энергии. Но сейчас он чувствовал полное отсутствие энергии, как положительной, так и отрицательной.
        Отупевший от избытка информации Лешка пил чай, Лика пересказывала содержание писем. Какой-то трепетный учитель физики, потом завуч, потом директор. Этапы большого пути в городе Алапаевске Свердловской области. Лике не терпелось изложить подробности, Лешку от них тошнило.
        — Ответь мне просто,  — перебил он жену.  — Мама от этого писаки понесла?
        — Я много размышляла. Лешка! Никак не сходится! Дата последнего письма — за месяц до ее отъезда. Он говорит в письме…
        — Не важно!
        — И я предполагаю, что другой мужчина, который звонит…
        — Хватит мужчин! На сегодня список постельных кандидатур моих родителей исчерпан! Вопрос: могла поехать мама к директору школы?
        — Нелогично,  — покачала головой Лика.  — Быть беременной от одного мужчины и отправиться к другому? Хотя…
        — На нет и суда нет. Я иду спать!  — поднялся Леша.  — В жестком диске,  — он постучал себя по голове,  — полнейший сбой и конфликт программ. Надо форматировать. Но завтра!

* * *
        На следующий день утром он не успел «перезагрузить жесткий диск», как позвонила мама:
        — Сыночек? Как ваши дела?
        — Ты!  — заорал Лешка.  — Ты где?
        — Почему ты кричишь? Что-нибудь случилось?  — встревожилась мама.  — С Ликой?
        Леша постарался взять себя в руки и почти спокойно спросил:
        — Мама, где ты находишься? Лика в ажуре.
        — Ты же знаешь, у моего брата…
        — Не ври!  — снова закричал сын.  — Тебя там нет! Я звонил! Маман! Мама! Алло!  — Он дул в трубку. Так глупо поступали в старых фильмах первые пользователи телефонов.  — Алло! Отвечай!
        — Как она себя чувствует?  — подсказывала Лика, стоящая рядом.
        — Как ты себя чувствуешь?  — повторял Лешка.
        — Не беспокойся обо мне,  — наконец ответила мама.  — Я позвоню позже.
        — Когда?
        — Не знаю. Берегите друг друга!
        И положила трубку. Не обращая внимания на короткие гудки, Леша еще некоторое время звал маму и ругался.
        — Как ты разговаривал!  — упрекнула Лика.  — Орал как припадочный! Все испортил! Дурак! Почему не дал мне трубку? Я должна передать Кире Анатольевне информацию.
        — Какую информацию?
        — От мужчины, который постоянно ей звонит.
        — Который с эпистолярным наследием?
        — Нет, другой!
        — Лика!  — едва сдерживая ярость, проговорил Леша.  — Иди к… иди на кухню, приготовь завтрак. Пожалуйста!  — гаркнул он.  — Не мешай мне!
        Лика никогда не видела мужа в таком бешенстве. Точно другой человек, незнакомый и опасный. Она испугалась, проглотила упреки, которые вертелись на языке. И странным образом вдруг остро захотелось ласки от этого родного-незнакомого мужчины. В участках тела, которые, по идее, должны отдыхать и настраиваться на деторождение, стало тепло и сыро.
        Вместо того чтобы, как приказано, идти на кухню, Лика подошла к мужу, села на колени и поцеловала в шею. Лешка не отзывался. Кажется, едва сдерживался, чтобы ее не сбросить. Но его каменность еще больше распаляла. Лика силой, превозмогая напряженные мышцы его шеи, откинула мужу голову и прижалась к его губам в долгом поцелуе. Ей остро хотелось ответной страсти, и в то же время было забавно и любопытно. Одно дело дать конфетку бобику на задних лапках, и совсем другое — сделать шелковым дикого зверя. Почувствовать свою женскую власть над мужчиной не когда он сам только и жаждет, а Лешка жаждет почти постоянно, а когда все его мысли и стремления за тысячу километров.
        Лешка расслабился и обмяк. Подхватил жену на руки, продолжая целовать, перенес на кровать…
        Через час они лежали на кровати голые, довольные и обессиленные.
        — Совратительница!  — ласково буркнул Лешка.  — Я собирался звонить на телефонную станцию, узнать, откуда был звонок.
        — Так звони!
        Лике хотелось легко и весело, под стать настроению, вскочить с кровати и поскакать на кухню. Попробуй легко и весело подпрыгнуть с таким животом! Она перевалилась на бок и медленно поднялась, охая и поглаживая поясницу.
        — Лешка! Если я когда-нибудь по доброй воле, без беременности, растолстею, застрели меня!
        — Договорились!  — пообещал муж.
        Лика готовила завтрак, Леша терзал АТС.
        — Мне нужно срочно узнать,  — говорил он,  — откуда звонили на наш телефон сорок минут назад, нет, час назад.
        — А кто вам звонил в прошлом году — не надо?
        — Послушайте, девушка! Это очень серьезная ситуация, и мне крайне важно узнать географическую точку.
        — А биологическую?  — На том конце явно потешались.  — И я давно не девушка!
        — Бабушка!  — Леша злился, но не в той степени, что после разговора с мамой.  — Добрая бабушка! Подскажите мне, как вычислить искомый город?
        Телефонистке обращение «бабушка» явно не понравилось. Не угодишь! Голос прорезался сухой и казенный, как у справочной-автомата:
        — Телефоны на прослушивание ставятся только с санкции прокурора. Всего доброго!  — и отключилась.
        — Иди завтракать!  — позвала Лика.
        Леша ел омлет, жевал бутерброд, пил кофе и сосредоточенно о чем-то думал, разговорами жену не развлекал. И хотя он в своих мыслях был далеко, теперь Лика не желала его соблазнить. Ей хотелось поделиться своими открытиями: рассказать про бобика и дикого зверя, про свои неожиданные эротические желания. Выдвинуть мысль о необычайной сложности женского созревания: потрясения при первых месячных и страшные откровения подруг — теперь ты можешь забеременеть. Мальчики вызывали почти ужас, у них есть такая штучка, вытащат — и ты готова. То, что Лешке казалось простым и естественным, потребовало от Лики большой воли, как при прыжке в воду с высокой вышки, только зажмурив глаза. И прыгнула она в эпицентр взрыва, который создал новую вселенную. Окружающий мир окрасился в новые краски и цвета, в человеческих отношениях увиделся многоуровневый фундамент. А потом новое потрясение: будет ребенок, она его вырастит внутри себя!
        И вот уже нравится невообразимо примитивное: ходить, качаясь, уткой, рассматривать себя в зеркале, часами болтать в интернетовском чате о сущих пустяках, вроде вывернувшегося на выросшем животе пупка.
        Лике хотелось говорить, но она не открыла рта, потому что видела — Лешке не до ее бабских откровений. Можно обидеться, можно понять. Выбираем понять. И опять про женское развитие!
        Рассказать ему, как научилась глотать обиду, им не замеченную. И быть в стороне, когда не до нее.
        Принять, что он может быть без тебя,  — самое сложное.
        Настроения жены Леша не уловил и даже забыл поблагодарить за завтрак. Вернулся в комнату. Он решил разыскать однокурсника, который после университета, имея непрофильную специальность физика, с ходу пошел работать в ФСБ.
        Ходили слухи, будто все студенческие годы парниша стучал на них в органы. Только что можно по нынешним временам выстучать? Не Первый концерт Чайковского и даже не польку Шопена. Самые ядреные диссиденты сидят в телевизоре — стучи не хочу.
        Однокашника звали Илья. Чтобы узнать его номер телефона, Леше пришлось сделать восемь звонков.
        Лика мыла посуду и думала: «Тридцать процентов современного общения — телефонные разговоры. Нет, пожалуй, все восемьдесят процентов, если присовокупить Интернет и электронную почту. Проще жить без глаза, чем без телефона. Не будь телефона, Лешке бы пришлось целый день бегать по Москве и опрашивать приятелей. Очень удобное изобретение! Муж не расстается с ним вторые сутки. Со мной он подряд столько не разговаривал.
        Ревную мужа к телефону? Больше не к кому? Еще есть его наука. Кого он больше любит, меня или науку? У нее, конечно, имеются достоинства: загадочная, непознанная, сулящая открытия. Но при этом старая и для всех одна! Я же у Лешки единственная…»
        — Что ты делаешь?  — раздался рядом голос мужа.
        — Посуду мою!
        — Ты моешь ЧИСТУЮ посуду!
        — Ой! Задумалась.
        — Опять?! Сиди сегодня дома!  — приказал он.  — Не ходи в институт! Чего доброго, задумаешься на проезжей части.
        — При одном условии. Скажи, подтверди, что я тоже женщина загадочная и сулящая открытия.
        Леша решил, что под «тоже» имеется в виду его мама, поэтому он показал жене кулак:
        — Только попробуй посулить!
        Лика обиделась.
        Леша уехал на встречу с Ильей. Договорились через полчаса у «Детского мира» на Лубянке.
        Только закрылась за мужем дверь, зазвонил телефон. Это был настырный Волков, добивавшийся Киры Анатольевны. Голос у него — злой и раздраженный. Немотивированная злость, подумала Лика,  — половой признак мужчин. Они заводятся по ничтожным поводам. Все, кроме папы. Папа заводится по мелочам.
        — Понимаю,  — говорил Волков,  — что надоедаю вам звонками! Но я убедительно!  — прогремел он (Лика подумала: наверное, большой начальник) и раздельно повторил: — У-бе-ди-тель-но! Прошу вас сказать мне, где Кира Анатольевна и как с ней связаться? Только не говорите снова, что не знаете! Я вам не верю! Хватит играть в прятки!
        — Хватит,  — согласилась Лика и предложила: — Давайте встретимся? У меня на ваш счет есть некоторые предположения. Вы их подтвердите или развеете. Но это не телефонный разговор.
        — Хорошо!  — после недолгого молчания произнес Волков.  — Где?
        — Приезжаете на станцию метро «Шаболовская», переходите улицу и двигаетесь вправо пятьсот метров до маленького кафе. А я пройду дворами, сегодня обещала не переходить проезжую часть.
        — Что обещали?  — удивился Волков.
        — Не важно. Во сколько?
        — Раньше восьми вечера я не освобожусь.
        «Леша уже будет дома,  — подумала Лика,  — ему моя авантюра может не понравиться. Такие все занятые! Нам остается только подстраиваться? Чуть что не по-вашему, кулак к носу?»
        — Или в течение двух часов!  — заявила она решительно.  — Или никогда!
        Волков тяжело дышал в трубку. Лика почти физически чувствовала его мыслительные усилия: разгребает дела, переносит их на другое время, ищет занятой человек свободное окно в своих трудах.
        — Через сорок пять минут я буду на месте,  — отозвался наконец Волков.
        — До встречи!  — попрощалась Лика.
        Назло всем мужчинам и в первую очередь Лешке задержаться на полчаса? Пусть ждет! Но Лика знала, что этому мстительному порыву не суждено сбыться и она придет в кафе до намеченного времени.

* * *
        На курсе у Ильи было прозвище Бескорыстный. Присвоено от противного, потому что Илюша был корыстен по-детски неприкрыто. Ведь это только в детстве на просьбу: «Дай конфетку!» нормально услышать: «А ты мне что?» Но Илюшу попроси: «Дай лабораторную скатать!» — обязательно потребует компенсации: «А ты мне свою бейсболку?» И при этом за пять университетских лет Илюша скатал у Лешки огромное количество лабораторных и прочих решенных задач. Именно бескорыстно. Но Илюша — улица с односторонним движением, чужих благодеяний он не помнил.
        Выслушав просьбу Леши Смирнова: определить, откуда звонили на домашний телефон, Илюша рассмеялся:
        — Ну, вы, народ, даете! Вы считаете, что мы в ФСБ всесильны!
        Самодовольное выражение лица Илюши говорило о противоположном: «Да, народ, мы всесильны!»
        — Очень тебя прошу!  — мучился от унижения Леша.  — Очень нужно!
        — Ты знаешь, как устроена работа АТС?  — кривлялся Илья.  — Подсказать?
        — Там в сервере могло остаться!
        — Если телефон стоит на прослушке. Твой стоит?
        — Ты мне ответь!  — огрызнулся Леша и тут же сбавил тон: — Хороший техник может вытащить!
        — Хорошие техники уже давно за бугром. Кстати, почему ты не слинял? Ведь предлагали? Контакты поддерживаешь?
        — Нет! Илья, ты мне поможешь?  — прямо спросил Леша.
        — Кого ты, собственно, вычисляешь? И почему?
        — Мать!  — признался Леша. Это прозвучало как ругательство, и он поправился: — Свою родную маму.
        — Не понял!
        — Дело в том, что она… как бы заболела… тяжело. И уехала.
        — Помирать?
        — Не исключено.
        — Старик! Радуйся! У меня бабушка полгода пластом лежала, от рака умирала. Еще то удовольствие! Она, конечно, меня вырастила и все такое прочее, но это еще не повод свою жизнь гробить и застарелой мочой дышать.
        Леше остро захотелось дать ему в морду. Леша засунул руки в карманы, чтобы не сорваться.
        Они разговаривали, прогуливаясь. В данный момент шли по Кузнецкому Мосту.
        — Я не обедал,  — сказал Илья и кивнул на витрину ресторана.  — Зайдем?
        — У меня полтинник в кошельке.
        — Значит, не зайдем,  — разочарованно сказал Илюша.  — Хоть чебурек купи?
        Леша купил ему чебурек и стакан воды. Они сидели на скамейке около ЦУМа. С набитым ртом Илья рассказывал, что его служба «и опасна, и трудна», очень секретна, а несознательные приятели постоянно лезут с глупыми просьбами: то долг помоги вернуть, то соседа-буяна приструни, то посодействуй против бесчинств милиции. Скоро дойдет до того, что будут просить пропавшую собачку искать.
        И тут же, не замечая противоречия, поведал, как у одного генерала-начальника пропал пес, лабрадор.
        — Всех на уши подняли. Через сутки нашли,  — гордо поделился Илья.
        — Понятно,  — усмехнулся Леша,  — генеральский лабрадор — не чета рядовой шавке.
        — Верно!  — без всякого намека на иронию согласился Илья.
        — Давай переведем наш разговор,  — предложил Леша,  — на коммерческую основу. Сколько ты хочешь за сведения, о которых я прошу?
        Илья вновь заговорил о служебных трудностях, о том, как непросто ему будет получить нужные санкции. Но есть выход. Леша заявляет, что его домогаются заокеанские плохие дяди. Пишет заявление и еще одну бумажку подписывает о сотрудничестве. Так, мелочь. Время от времени сообщать, чем научная общественность живет. Телефон ставят на прослушку.
        У Леши снова зачесались кулаки. Он их не распустил, ради мамы даже не послал Илюшу далеко и энергично. Только процедил:
        — Мне это не подходит. Не вербуй!
        — Хозяин барин,  — пожал плечами Илюша.
        — Сколько ты хочешь в тугриках?  — спросил Леша.
        — Взяток не беру.
        — Сколько?
        — У тебя, случайно, компьютера нет нового? Портативного лэптопа? Лишнего и навороченного?
        «Аппетиты, однако!  — мысленно присвистнул Леша.  — Верных полторы тысячи баксов! Займу у научного руководителя».
        — Будет тебе компьютер.
        — Запиши свой телефон и все данные мамочки.
        Илья тщательно вытер бумажной салфеткой губы и пальцы, скомкал салфетку и бросил на землю, хотя рядом стояла урна.
        Когда-то в детстве мама говорила: «Верный признак некультурного человека — мусорить другим людям. Он не наклонится, чтобы поднять недоброшенное до урны, он выбрасывает окурки из окна квартиры и автомобиля. И еще: у таких плохо с орфографией и пунктуацией».
        Леша писал с ошибками и половины нужных запятых не ставил. Следовательно, он наполовину культурный. Аккуратностью излишней не страдает.
        Но жлобов, которые гадят вокруг себя, с детства ненавидит!
        Илья подал руку для прощания. Пришлось ее пожать.
        — Следи за пунктуацией!  — сказал Леша.
        — Это прикол новый?
        — Вроде того.
        — «Следи за пунктуацией»,  — повторил Илья.  — Типа: контролируй морду лица и не пукай? Клево! Запомню.
        Они пошли в разные стороны. Илья — в контору на Лубянке, Леша — к метро у Большого театра.


        Люба
        Звонок Сергея и Леши прогнал сон. Люба стала собираться в дорогу. Была глубокая ночь, и требовался максимум физических действий. В противоположность Кире, которая, получив удар судьбы, каменела и замыкалась, Люба в моменты переживаний развивала бурную активность. Если бы она сидела опустив руки, то, наверное, умерла бы от разрыва сердца.
        Люба сняла постельное белье, собрала из многочисленных ванных полотенца и отнесла все в подвал, где стояли стиральная машина и сушилка. Запустила машину, вернулась, достала из кладовой чехлы и стала закрывать мягкую мебель.
        Чехлы скоро закончились, в ход пошли простыни.
        Диваны и стулья, покрытые простынями, смотрелись похоронно-печально. Пришлось открыть бар и выпить пару рюмочек «Пало».
        «Точно на год уезжаю. Зачем все укутала?  — спросила себя Люба, оглядываясь по сторонам. И ответила: — Чтобы действовать!»
        Она положила на кровать чемодан и стала его заполнять. Потом второй чемодан… Если бы собиралась в спокойном состоянии, то не набрала бы столько вещей. Но сейчас казалось: надо все. Люба напрочь забыла, что в Москве есть и фен, и банный халат, и шампуни, и комнатные тапочки, что летние босоножки ей не понадобятся, а крем для загара не пригодится.
        В пять утра Люба позвонила Хуану, велела срочно явиться и вызвала такси. Хуан пришел заспанный, по зимнему времени одетый в джинсы и рубаху, но в шлепанцах на босу ногу. Люба ни разу не видела его в носках, ботинках или другой приличной обуви.
        Она перечисляла, что нужно сделать и как следить за домом. Хуан протяжно зевал и повторял:
        — Си, сеньора! Но сэ преокупэ (не беспокойтесь).
        — Я мучо преокупэ (много беспокойтесь). Ты, болван, знаю, будешь целыми днями тут на диване валяться и телевизор смотреть!
        — Но сой (я не) волван! Какой есть период, сеньора?
        — Не знаю, может, месяц меня не будет, а то и больше.
        — Карашо!
        — Смотри мне!  — Люба погрозила пальцем.  — Я буду телефонировать и экзаменировать!
        — О’кей!
        Оба знали, что понимают друг друга только при личном общении, львиную долю которого составляют мимика и жесты. А по телефону им разговаривать бесполезно, только с переводчиком.
        В такси напряжение отпустило, и Люба соснула. Очнулась, когда подъезжали к аэропорту в столице Майорки, городе Пальма. Таксист вежливо осведомился, куда летит сеньора. Услышав «в Москву», он почтительно отозвался о русской зиме и вспомнил Сибирь.
        — Сибирь! Будь она неладна!  — простонала Люба.
        Прилетев в Барселону, Люба не пересела на московский самолет, а отправилась в меховой салон.
        Как будет «шуба» по-испански, а также «норка», «песец» или «каракуль», она не знала. Поэтому таксисту объяснила: вези меня в самый дорогой магазин, где много толстых пальто из кошек и собак (эти слова она знала). Взгляд таксиста, который Люба поймала в зеркале, был полон почтения и ужаса. Он пролепетал, что в Барселоне не шьют пальто из кошек. А вы, сеньора, из какой страны? Из России?
        Там ходят в одежде из домашних животных? Люба не знала, как сказать про диких животных, но решила, что «ядовитые» (а ядовитый плющ она отлично помнила)  — это недалеко от диких. Услышав о странных привычках русских носить пальто из ядовитых животных, таксист еще более впечатлился.
        Он привез Любу к дорогому салону, где были выставлены меховые модели по астрономическим ценам.
        Внес туда вслед за Любой ее чемоданы, тепло попрощался, получив щедрые чаевые.
        Люба фасоны не рассматривала, для нее главным были теплосберегающие данные.
        — Эту, эту и эту!  — указала она последовательно на шубы из черно-бурой лисы, белого песца и норки, комбинированной с соболем.
        Примерила — годятся. А дальше состоялся диалог, в котором участвовали три продавца, хозяин салона и Люба. Ее требования приводили меховщиков в состояние, близкое к обмороку. По мнению Любы, шубы — мех, шелковая подкладка и более ничего — годились на теплую португальскую и испанскую зиму. Люба полагала, что в них околеет в Москве. И просила подшить под подкладку двойной слой синтепона или ватина. Интересовалась, нельзя ли подбить шубы пухом, при этом использовала словосочетание «подушка и одеяло из утки».
        Ей говорили про эксклюзивность моделей, в которых каждый шов — произведение искусства. А сеньора хочет все изуродовать?
        — Зима! Инбьерно по-вашему. Понимаете? Сибирь! Холодильник! (Люба употребила слово, обозначающее именно холодильник как кухонную мебель.)
        — Импосибле (невозможно)!  — заламывал руки хозяин ателье.
        — Знаю я ваше импосибле! Посибле! Посибле! Плачу!  — достала платиновую кредитную карточку и выразительно помахала ею в воздухе.
        У хозяина загорелись глаза. Но гордость кутюрье страдала, он чуть не плакал. Три продавца наперебой что-то втолковывали Любе. Они говорили быстро, она ничего не понимала, да и не старалась понять то, что не считала важным.
        Любе пытались объяснить, что без вреда для изделия нельзя пришить к нему слой ваты, подкладку стянет, ее потребуется надставлять, а это значит — насмарку вся изысканная прежняя работа.
        — Ну, вы меня утомили, олухи!  — в сердцах проговорила Люба.  — Бой а отро лугар (пойду в другое место)! Си но (да или нет)?  — Она снова показала кредитку и сделала вид, что прячет ее в сумочку.
        — Си (да)!  — сдался хозяин.
        — Квандо (когда)?  — спросила Люба.
        — Эн дос семанас пуэдэ сэр (через две недели, может быть).
        — Маньяна (завтра)!  — непререкаемо заявила Люба.
        — Но сэ пуэдэ (никак нельзя)!
        — Нельзя слону жениться на блохе.
        — Поркэ (почему)?  — переспросил хозяин.
        «Блохе» он услышал как «поркэ» и принялся быстро объяснять.
        — Маньяна о нунка (завтра или никогда)!  — перебила Люба.  — Кэ прэсио (какая цена)?
        Хозяин ателье достал калькулятор и принялся давить на кнопки. Он волновался, сбивался и повторял расчеты снова и снова. Наконец робко протянул Любе листочек с окончательной цифрой.
        Люба на нее не взглянула, чтобы не расстраиваться, отдала карточку и попросила вызвать ей такси.
        Она поехала в отель. И совершенно забыла, что еще из аэропорта Барселоны позвонила мужу:
        — Встречай, сегодня вылетаю!
        — Что-то случилось?  — напрягся Антон.  — С детьми?
        — Да. Но не с нашими, а которые еще не родились.
        — Встречу!  — пообещал Антон, у которого не было времени искать смысл в речах жены.
        Антон встречал жену в Шереметьеве, даже купил цветы. С борта сошли пассажиры первого, бизнес-класса, прошли из экономического. Любы не было. Стюардесса сказала, что больше никого нет. Проверили списки пассажиров. Любовь Хмельнова в них не значилась.
        Антон набрал ее телефон:
        — Ты где?
        — В Барселоне.
        — А какого лешего я торчу в Шереметьеве?
        — Не обижайся. Я решила шубку купить, то есть три шубки. Ты же знаешь, как я ненавижу морозы. А они недоделанные.
        — Морозы?
        — Шубы, какой ты непонятливый?
        — В Москве плюс десять!
        — Ужас!  — передернулась Люба.  — Завтра прилечу и такое тебе расскажу! Но у меня уже есть план!
        — До завтра!  — Антон сердито нажал на кнопку отбоя.  — Возьмите!  — сунул он букет в руки стюардессе.
        На следующий день новый букет полетел на пол, потому что Любы опять не было. Два дня Антон ездит ее встречать! С учетом пробок на дорогах теряет по три часа времени! А жена не соизволит даже позвонить и сказать, что не прилетит! Ее сотовый телефон отключен. От злости собственный телефон Антон отправил вслед за букетом. Развернулся и зашагал к выходу. Охранник, сопровождавший Антона, поднял телефон и потрусил за шефом. По правилам охранник обязан идти впереди и высматривать подозрительные личности. Но когда Антон Егорович во гневе, ему лучше свою спину не показывать. Замешкаешься, может ниже спины пинка дать.
        Телефон Люба не отключала, просто забыла подзарядить батарейку. Не вылетела в Москву, потому что шубы не были готовы. В меховом магазине она высказала, на русском и испанском, что думает о горе-портных. И пригрозила: если к вечеру шуб не будет, то сюда придут юристы. В странах с большим капиталистическим прошлым более всего боятся юристов, как усвоила Люба.
        Она решила не терять времени, пройтись по магазинам и купить необходимое для младенцев. Два ребенка — это уйма вещей. Тот факт, что ныне в Москве все есть, глупо тащить из-за тридевять земель, Люба принимать решительно отказывалась.
        — Это же импортное!  — обычно говорила она, вручая подарки Кире.
        — Отечественного давно никто не видел.
        — Вот и я о том же!
        Наука ухода за малышами и облегчения материнского труда с тех пор, как выросли Любины дети, шагнула далеко вперед. Появилось много диковинных приспособлений. Например, прозрачная пластиковая кастрюля, на дно которой кладутся бутылочки и соски и наливается немного воды.
        Кастрюлю ставят на три минуты в микроволновку — и готово, все стерильно, никакого тебе нудного мытья и кипячения. Люба ходила по отделу товаров для новорожденных и спрашивала: это для чего? Прекрасно! Дайте две штуки. Продавец, которая сопровождала Любу, почуяв выгодную клиентку, заливалась соловьем. Да и безо всякой агитации Люба пришла в восторг от обилия веселых, трогательных вещичек. Ах, какие бутылочки для молочных смесей и пустышки! А распашонки, ползунки, кофточки, чепчики, одеяльца, простынки! Костюмчики, комбинезончики, шапочки, пинеточки, ботиночки, носочки, слюнявчики! Памперсы, памперсы и еще раз памперсы. Специальная парфюмерия для новорожденных: шампунь, мыло, пена для ванн, присыпки, лосьоны, кремы, масло и даже дезодорант! Впрочем, такую глупость, как дезодорант, Люба не купила. Груднички пахнут сладко! Маникюрный набор для младенца, ватные палочки, салфетки сухие, салфетки влажные…
        Люба давно не испытывала такого азарта при покупке вещей. Ей хотелось расцеловать каждый миниатюрный башмачок, трясти в воздухе погремушками. Точно вернулась в детство, играет в куклы, подбирает им наряды. И она остро завидовала Кире, которая на живую куколку будет все это надевать.
        От собственных детей внуков не допросишься.
        Наверное, начнут рожать, когда матери девяносто стукнет, она будет сидеть в инвалидном кресле и пускать слюни изо рта.
        Продавец подвела Любу к отделу, где были выставлены прогулочные коляски. Это было чудо инженерной и дизайнерской мысли! В сравнении с ними луноход — колымага. Но Люба в сомнении покачала головой: коляски были достаточно большими. Точно подслушав ее мысли, продавец сказала, что они продаются упакованными в коробки, которые могут доставить вместе с остальными покупками прямо в отель; Люба приобрела две коляски.
        Потом она плотно пообедала в ресторане, заглянула в лавку деликатесов за собрасадой, в галантерейном магазине купила три больших чемодана и кофр, приехала с ними в меховой салон. Поскольку из трех визитов во время двух Люба была при чемоданах, работники салона решили, что в Сибири дела совсем плохи. Ведь именно туда собиралась богатая русская дама, потребовавшая испортить великолепные меховые изделия.
        Люба была прирожденной транжирой. Но долго этого не знала. Небогатое детство, скромная юность, подсчеты каждой копейки в первые годы семейной жизни. Но когда они с Антоном стали на ноги, обустроили квартиру в Сургуте, завелись лишние деньги, ведь зарплаты с северными коэффициентами платились немалые, Люба откладывать не умела, сберкнижка опустошалась во время каждого отпуска, который много лет проводили по одинаковой схеме: у Киры в Москве, у родных в Херсонской области и в Брянской.
        — В санаторий поедем,  — говорила Люба,  — когда от старости заболеем и ноги протянем.
        — Уже поздно будет,  — возражала Кира.  — В катафалке в санаторий не возят.
        Часто, улетая после отпуска на Север, Люба занимала у подруги деньги, истратив свои до копеечки.
        — Куда делись три тысячи рублей?  — удивлялась Люба.  — Как корова языком слизнула. Опять острая финансовая недостаточность и денежная непроходимость!
        — Три тысячи!  — поражалась Кира.  — Бешеные деньги! Машину можно было купить! А ты все профукала! Не весь век на Севере жить будете! Надо экономить, откладывать на возвращение. Сама говорила, все так делают. Обещай начать новую жизнь. Я тоже начну! Я брошу курить, а ты бросишь…
        — Только не мужа!
        — Ты бросишь транжирить!
        Перестраиваться Любе не пришлось. Антон стал зарабатывать много, потом очень много, потом немыслимо много. Даже Люба не могла все потратить. Но деньги, которые она очень любила за куражную свободу и возможность быть царски щедрой с родными и близкими, постепенно превратились во врагов. Они отдаляли от нее мужа, который уборочным комбайном катил по денежной ниве и не осматривался вокруг, ничего не замечал, Любу оттеснил на обочину. Деньги услали детей на учебу в престижную Англию и не отдали обратно. Люба ни за что бы не хотела вернуться в нищенскую молодость, но и счастья большая мошна не принесла. Это как искусственные клапаны в сердце — и без них загнешься, и с ними не в радость.
        Люба тратила деньги, презирая их и одновременно не представляя, как может существовать без возможности позволить себе любой каприз.
        Она была не лишена женской завистливой соревновательности. Когда банкирша Райка с соседней виллы установила у себя маленький фонтан «под античность», Люба свой бассейн обставила скульптурами безруких венер, бесштанных аполлонов, рогатеньких гермесов и амурчиков со стрелами.
        — Точно стража или почетный караул,  — покачала головой Кира, когда приехала в гости.  — Плотно стоят.
        — Тысяча долларов на квадратный метр,  — подтвердила Люба.
        Кира мягко пыталась выяснить, что произошло между Антоном и Любой, почему они, прежде неразлучные, могут месяцами жить друг от друга в отдалении. Кира спрашивала в свойственной ей деликатной манере:
        — Ты не хочешь мне рассказать, что изменилось?
        — У меня нет от тебя секретов,  — отвечала Люба,  — потому что ты их не поймешь.
        — Затрудняюсь перевести эту фразу на логичный русский.
        — Ты не представляешь, что такое большие деньги в первом поколении.
        — Я читала Драйзера и Мамина-Сибиряка и знаю о тлетворных соблазнах капитализма теоретически.
        «А я практически видела своего мужа, кувыркающегося в постели с двумя проститутками!  — хотелось воскликнуть Любе.  — Видеокассету какая-то добрая рука прислала, точно Антошка генеральный прокурор Скуратов. Хотели, чтобы я бурю подняла и мужу голову свернула. Но я на провокации не поддавалась. Новые приятельницы научили. Для них проститутки, соски их называют,  — очень выгодный вариант. Точно одноразовые салфетки для мужа — высморкался и облегчился. А если заведется серьезная зазноба — опасность для денежек. С проститутками не заведется. Кира! Не могу я тебе объяснить, почему, пережив страшные минуты, я согласилась на поражение. По фактам ясно — из-за денег. По сути — ради Антона и детей. Я многое могу побороть, только не мужа и детей, когда сама на поверку такая же. Ты, Кира, однажды рассмеялась, когда я сказала: березовый сок с мякотью. Мол, такого не бывает — сок с древесиной. Милая моя подружка! Бывает! Сок пополам с опилками!»
        Они разговаривали, когда Кира после страшной аллергии и отравления начала поправляться. Люба сидела рядом с ее кроватью.
        — Почему ты молчишь?  — спросила Кира.
        — Можно так сказать: старый опытный камикадзе?
        — Нельзя. Камикадзе — это одноразовый самоубийца.
        Люба тяжело вздохнула. Не поймет ее подружка. И перевела разговор на другое:
        — Будешь гадость из овсянки кушать? Нет? Давай поменяем врача? Найти такого, который разрешит тебе устрицы?
        — И при этом не потребует повышенного гонорара?
        — Вы ставите нереальные планы!
        Кира подстроилась под ее настроение, они перебрасывались шутливыми фразами. Но в середине дурашливой болтовни Кира вдруг подняла руку, погладила Любу по щеке:
        — Прости меня за назойливость! Но я все-таки скажу! То большое, здоровое и чистое, что есть в тебе, не могут уничтожить ни бешеные деньги, ни социальные извращения.
        — Проститутки?  — воскликнула Люба, полагая, что Кира внутренним чутьем увидела больную точку.
        — Какие проститутки?  — устало откинулась на подушки Кира.  — Господи! Что тебе в голову лезет? Я имела в виду перекосы в нашем обществе, когда вчерашние друзья оказались на разных финансовых полюсах.

* * *
        В отеле Люба упаковала свой багаж. Получилось пять чемоданов, кофр, две коробки с детскими колясками, два больших фирменных пакета с шубами. Третью, из чернобурки, шубу Люба собиралась надеть. Плюс дамская сумочка.
        Люба подняла трубку и долго объясняла бестолковому портье, что ей нужно или одно большое грузовое такси, или три обычных.
        В итоге ей подали четыре машины. Ехала в аэропорт, как арабская принцесса.
        В кассе билетов в первый и бизнес-класс на самолет «Аэрофлота» не оказалось. Пришлось довольствоваться эконом-классом. За каждое лишнее место багажа (положено только два чемодана) заплатила по сто с лишним долларов.
        Люба уже многие годы летала исключительно первым классом и проходила через VIP-залы. Ее заботой было сесть в лайнер, а там встретят и под белы рученьки отведут к «мерседесу» последней модели.
        Теперь же она в шубе, которая грела как переносная сауна, с двумя большими пластиковыми сумками (опять шубы) закупорила проход в самолете и выслушала в свой адрес много нелицеприятного.
        Когда наконец устроилась в тесном кресле, которое в сравнении с первым классом было сиротским, Люба себя успокоила — три часа лету, выдержишь. Но злоключения только начинались.
        В Москве самолет почему-то не подвели к коридору-приемнику в здании аэропорта, а отогнали далеко и трап подали не скоро. Далее предстояло садиться в автобус. В первый автобус Люба втиснуться не смогла, да и не рискнула. Навыки штурма общественного транспорта были давно потеряны.
        Лил дождь. Не по каплям сыпал, а падал с неба стеной. Меховой головной убор Люба не догадалась купить. Через несколько минут ожидания на летном поле Люба выглядела так, будто на нее опрокинули несколько ведер воды. Прежде роскошная черно-бурая лиса превратилась в жалкую, мокрую, драную кошку. Воду шуба не пропускала — она ее собирала и впитывала, прибавляя килограмм веса в секунду. От тяжести у Любы подгибались колени, по лицу бежали струи. Она готовилась к морозам и никак не ожидала всемирного потопа. С головы по волосам холодная вода текла на шею, лилась за пазуху; смешивалась с горячим потом. И это было так же противно, как если бы холодные змейки заползали под одежду.
        Подошел второй автобус. Забираясь в него, Люба наступила на полу шубы, споткнулась, сзади подтолкнули, она проскользнула в автобус на животе, распластавшись, стукнулась головой о ножку сиденья. Кто-то помог Любе подняться и пошутил:
        — В самолете нужно не только пить, но и закусывать!
        На паспортный контроль стояла громадная очередь, как раньше перед открытием магазина, где, по слухам, должны выбросить зимние сапоги.
        Шуба, продолжая греть как печка, начала отдавать воду. Под Любой растекалась лужа. Любе хотелось упасть в обморок. Но кто будет поднимать?
        Ни Антон, ни его адъютанты не потрудились встретить Любу. И пять минут назад она уже валялась на полу в автобусе — не велико удовольствие.
        С шубы текло, под шубой немилосердно парило, очередь продвигалась по миллиметру.
        — Жарища! Топят, будто в бане!  — Впереди стоящий мужчина снял легкий плащ и перебросил через локоть.
        Люба последовала примеру, сбросила шубу, попыталась затолкнуть ее в одну из сумок поверх другой шубы, норковой. У сумки порвались ручки…
        Если бы можно было, развернувшись, броситься назад и через несколько минут оказаться на родной Майорке, Люба так бы и поступила.
        Пограничник долго рассматривал Любу, сравнивая с фото в паспорте. Сходство отсутствовало. Женщина с плаксивым выражением лица, размазанной косметикой, мокрыми волосами, облепившими череп, никак не походила на самодовольную особу с пышной прической на фото. Но компьютер за обладательницей паспорта никаких грехов не числил. Пограничник шлепнул печать и, морщась, протянул паспорт.
        Теперь предстояло получить багаж. Восемь мест!
        Как она их потащит? Бросить к лешему и уйти налегке? Нет, жалко! Дернула ее нелегкая затовариваться как спекулянтке!
        Люба увидела носильщика с тележкой и бляхой на груди, бросилась к нему как к родному:
        — Вы мне нужны! Только не один! Одного мало будет!
        — Мадам! Что вы имеете в виду?
        — Носильщик!  — замахала Люба руками, увидев второго.  — Ко мне!
        Она получала багаж больше часа, потому что не помнила, как выглядят новые чемоданы. Несколько раз покушалась на чужие вещи, похожие на собственные, приходилось сравнивать с номерами на вклейке в билет. Номер состоял из восьми цифр, и запутаться было легко. От транспортера, который подавал багаж, Люба уходила последней. Облегченно перевела дух — ничего не потерялось. Но радоваться было рано.
        На таможне ее задержали. Спросили, что в багаже.
        — Золото и бриллианты!  — огрызнулась злая и уставшая Люба.
        Она не знала о существовании закона, запрещающего подобные шутки с таможней. За такие шутки можно несколько месяцев в тюрьме посидеть.
        Любу вместе с багажом отвели в специальное помещение. В довершение всего собака — овчарка, обученная отыскивать наркотики,  — вожделенно обнюхала кофр, села около него, завиляла хвостом и пустила длинную, до пола слюну.
        Любе предложили честно признаться в перевозке наркотиков.
        — Там собрасада!  — возмутилась Люба.
        Таможенники переглянулись: о таком наркотике они не слышали. И принялись с охотничьим азартом потрошить кофр. Достали большую упаковку собрасады — испанской колбаски. Овчарка просительно, с подвыванием, затявкала.
        Перевозить через границу не упакованные фабрично продукты питания было нельзя. Кроме того, большая часть Любиного багажа попадала под статью мелкого опта (три шубы, две коляски, ползунков десять, бутылочек для младенцев двадцать…) и облагалась пошлиной.
        У Любиной мамы была привычка, когда дети шалили или муж крепко пил, причитать: смерти моей хотите!
        Глядя на развороченные чемоданы, вскрытые коробки, слушая обвинения в контрабанде, Люба окончательно потеряла терпение:
        — Смерти моей хотите! Я так и знала! Имею право на один звонок!
        Это она в кино американском видела, там при задержании герои всегда требуют телефон.
        Она набрала сотовый мужа. Ответил охранник:
        — Антон Егорович сейчас на совещании, подойти не может. Что передать?
        — Гриша! Это Любовь Петровна! Меня на таможне трясут. Сейчас начнут раздевать и во все дырки заглядывать!
        — Понял! Секунду!
        Гриша тихо вошел в кабинет. Допустить, чтобы Любовь Петровну шмонали, было никак нельзя. Антон Егорович будет выглядеть лохом и потеряет лицо. Гриша тихо извинился и, не обращая внимания на грозный вид Хмельнова, приложил к его уху трубку.
        — Ну?  — рыкнул Антон.
        — Гад!  — прокричала Люба.  — Я тебе этого не забуду!
        Антон извинился перед участниками совещания и вышел за дверь.
        — Где тебя носит?  — гневно спросил он.
        — Это тебя носит неизвестно где, когда меня… Подождите!.. Я имею право на звонок!.. А-а! Не отдам! Не забирайте…
        В трубке раздались гудки отбоя. Антон набрал номер жены, телефон был отключен.
        — Антон Егорович!  — кашлянул Гриша.  — Как я понял, Любовь Петровну на таможне в Шереметьеве трясут. Она сказала, уже раздевают догола.
        Антон выругался, быстро зашагал на выход, попутно надавливая на кнопки телефона.
        Любины злоключения оборвались внезапно. В комнату, где ее досматривали, пришел еще один таможенник, очевидно рангом повыше, что-то сказал своим подчиненным. Любины вещи быстро упаковали обратно в чемоданы и извинились за причиненные неудобства.
        — Где собака?  — спросила Люба таможенника-начальника.
        — Какая собака?
        — Которую вы голодом на наркотиках держите!
        Люба отломила кусок собрасады, протянула обескураженному таможеннику, он машинально взял.
        — Покормите пса!
        Носильщики терпеливо дожидались Любу, споро погрузили багаж на тележки, выкатили в зал.
        Люба была так зла на мужа, что не перезвонила ему. Она согласилась на предложение первого же таксиста, подскочившего к ней. Люба только спросила, большая ли машина. Получила утвердительный ответ. Любе очень хотелось, чтобы скорее закончился этот кошмар, быстрее оказаться дома.
        «Большая машина» оказалась старенькой дребезжащей «Волгой». Чемоданы и коробки с трудом поместились в багажнике и на заднем сиденье — все, кроме одного. Его пришлось держать на коленях, а под ногами у Любы стоял кофр. При торможении, а их было немало, Люба билась носом о жесткий край чемодана.
        Ключей от квартиры у нее не было. Консьержка новая,  — Любу не знает и пускать в вестибюль отказалась:
        — Мою сменщицу уволили, потому что пустила девушку с тортом и цветами, а она воровка! У вас столько вещей!
        Люба не стала указывать на несуразность сравнения: кто же грабит с таким багажом? У Любы наступила та степень отчаяния и усталости, когда уже не ждешь от жизни ничего хорошего, калькулируешь несчастья и не удивляешься им. Поэтому она и на звонки не отвечала, хотя телефон звонил непрерывно…
        Антон приехал в аэропорт, но жены не застал. Третья учебно-тренировочная поездка! И телефон Любы не отвечает! Гриша опросил таксистов и носильщиков. Подходящая по описаниям женщина, но сильно помятая, уехала на «Волге» сорок минут назад.
        «Я ей кузькину мать покажу! На молекулы разберу!  — внутренне кипятился Антон на обратной дороге.  — Она думает, что у меня других забот нет, как в Шереметьево за ней кататься! Чего ей не хватает? Как сыр в масле! Нет, надо мне нервы мотать и дуриком выставлять! Чтоб ты сдохла!»
        Но его ярость мгновенно улетучилась, когда они подъехали к дому. На скамеечке, окруженная коробками и чемоданами, под дождем виднелась жалкая фигура. В нелепой мокрой шубе, на голове полиэтиленовый пакет. Двумя руками держит сотовый телефон, смотрит на него не отрываясь и ревет белугой.
        — Любаня!  — подошел к ней Антон.  — Что с тобой?
        — Все хотят моей смерти!  — Люба посмотрела на него. Заплаканное и залитое дождем лицо.  — Чтоб я сдохла, да?
        — Не преувеличивай!  — возразил Антон.
        Хотя несколько минут назад точно этими словами проклинал жену. Но в целом, а не конкретно!
        Антон обнял ее за плечи, поднял и повел в подъезд.
        — Занесите вещи!  — велел он шоферу и охраннику.
        Около столика консьержки задержались.
        — Она меня не пускала!  — плаксиво пожаловалась Люба.
        — Уволю!  — пообещал Антон.
        — Не надо!  — смилостивилась Люба.
        — Хорошо!  — опять быстро согласился Антон.  — Пусть остается.
        — Просто запомните меня,  — сказала Люба.
        Консьержка, застывшая по стойке «смирно», быстро закивала. В этом доме жили исключительно состоятельные люди. И никто из них не расхаживал с пакетами на голове!


        Антон
        Он помог жене раздеться. Люба уже не плакала, но причитала. Рассказывала о своих злосчастьях, которые начались, как только ступила на родную землю, то бишь борт самолета «Аэрофлота».
        По ее словам получалось, что все люди были озабочены исключительно тем, чтобы обидеть ее, Любу. Издевались! И с погодой специально подсуропили!
        — Эх, разбаловалась ты, мать!  — усмехнулся Антон.  — Помнишь, как раньше? Ночь, метель, а ты на саночках детей в садик везешь, они сугробами покрываются… У тебя на щеках красные полоски были — от слез, которые текли и замерзали.
        Антон обнял жену и по-братски поцеловал в лоб.
        — Сейчас тебе ванну сделаю, или сначала коньячку?
        — Параллельно. У меня там «Пало» в чемодане, но не помню в каком.
        Люба нежилась в большой ванне-джакузи. Горести отступали. Антон пришел с двумя рюмками в руке, одну протянул Любе:
        — Прими лекарство!
        Он сел на край ванны. Вода булькала и пенилась. Люба шмыгала носом, но уже не морщилась плаксиво. Она всегда называла свои глаза — большие, карие, круглые, в обрамлении густых ресниц — коровьими. «Как у телочки»,  — поправлял Антон, и сердце у него замирало от нежности.
        Сейчас, несчастная, голая, с мокрой головой и с глазами обиженной доброй телочки, Люба выглядела необыкновенно молодо и трогательно.
        Антон снял галстук, рубашку, расстегнул брюки и спустил их вместе с трусами. Люба всегда ругала его за привычку в одно движение избавляться от штанов, трусов и носков. Но теперь она молчала, с удивлением наблюдая за мужем.
        Антон залез в ванну, прилег под бок жены, обнял ее за талию.
        — Ты что придумал?  — сконфузилась Люба.
        Последний раз они занимались любовью… не вспомнить когда… Их отношения давно стали братскими и дружескими. То мощное влечение, какое много лет испытывали друг к другу, прошло, как все проходит в жизни. На месте эротической привязанности образовалась крепкая человеческая спайка, которую нельзя было разорвать.
        Потому что нельзя прожить жизнь заново и второй раз по-настоящему врасти в другого человека. Так считали и Люба, и Антон. Оба ошибались!
        — Что ты как маленький!  — вяло сопротивлялась и внутренне ликовала Люба.
        Антон целовал ее шею. Рука Любы скользнула вниз по его животу.
        — Совсем не маленький!  — признала она.

* * *
        В московской квартире хозяйство вела приходящая домработница. Служба у нее была необременительной, уборка сводилась к вытиранию пыли. Антон не обедал и не ужинал дома, только пил кофе по утрам.
        Сейчас они тоже могли пойти в ресторан или заказать на дом. Но решительно не хотелось никого видеть, даже официантов или доставщиков еды.
        Люба и Антон ужинали крупно нарезанной собрасадой, сыром и сладким печеньем — все, что нашлось в доме. За много лет это был самый веселый и радостный ужин, просто королевский.
        Они поговорили о детях, о родных. Люба рассказала о нововведениях на вилле на Майорке.
        Антон в общих чертах поведал о служебных проблемах. Потом спросил:
        — Почему ты все-таки примчалась? И что навезла в чемоданах?
        — Детское приданое. Антон! Я очень хочу ребенка!
        — Усыновить?
        — Да, но родного!
        — Как это родного? Наши дети, насколько я информирован…
        — От детей дождешься! Это от Киры!
        — Кажется, у нее будет внук? Ты собираешься украсть у подружки внука?
        — Кто ж его отдаст? Внук — само собой отдельно. А Кира беременна отдельно.
        — Внуком?  — рассмеялся Антон.
        — Очень смешно!  — попеняла Люба.  — Моя любимая подруга на сносях, а ты хихикаешь!
        — Давай по порядку. Рассказывай все с самого начала.
        — С начала я не знаю. В смысле — кто отец. Но точно не Сережа. Не обижайся, я подумала, не ты ли…
        — Дурочка!  — возмутился Антон.
        — Ага!  — счастливо подтвердила Люба.  — Значит, так! Мне позвонила Кира…
        Когда она закончила речь, большую часть которой составляли упреки в собственный адрес, Антон задумчиво кивнул:
        — Теперь понятно и объяснимо поведение Киры.
        — Что значит «объяснимо»?  — насторожилась Люба.
        — Кира приходила ко мне со странной просьбой отправить ее в командировку.
        — И ты отказал?  — ахнула Люба.
        — Сначала. А потом она заплакала.
        — Кира? Плакала? Довел бедную женщину до слез? Командировки ему жалко!
        — Перестань кричать! Все я сделал, как она просила.
        — Куда командировка?
        — В Уренгой.
        — Ты! Услал мою подружку рожать на Север? Антон, ты изверг!
        — Никуда я ее не отсылал! И она не посчитала нужным мне признаться.
        — Ты говоришь… как я. Ничего не понимаю!
        — Командировка липовая. В Уренгое Киры нет.
        — А где есть?
        — Откуда мне знать? Меня используют втемную и еще претензии предъявляют!
        Люба почувствовала, как благостное настроение, что царило после любовных забав в джакузи, начинает улетучиваться. Ей стало очень обидно. Ресницы задрожали, на глаза навернулись слезы. Вызвать их было очень легко — только припомнить события прошедших суток.
        — Ты меня не любишь!  — всхлипнула она.
        — Я тебя очень люблю!  — возразил Антон.
        — Ты говоришь как пионер!
        — Какой пионер?
        — На линейке в школе,  — вспомнила Люба детство.  — Пионер, к делу защиты Родины будь готов! Всегда готов! А сам…
        — Не плачь, пожалуйста!
        — Ведь я все видела! Видела! Мне какая-то сволочь видеокассету прислала!
        Антон потемнел лицом. Встал, хотел подойти к жене, обнять, но не решился, остался на месте.
        — Про кассету я знаю,  — сквозь зубы проговорил он.  — И я очень тебе… у меня слов нет, как я благодарен тебе, что не подняла скандал. И я даже не могу попросить прощения, потому что…
        — Ты и дальше? И сейчас?
        — Нет! Люба, если человеку загоняют нож под ребро, просить прощения за маленький нечаянный порез по меньшей мере подло. Я подлец. Но это был маленький порез! Я очень тебя люблю! По-настоящему! Давно! Всегда!
        — Вот брошу тебя, бандита с ножом! Тогда узнаешь!
        — Пожалуйста, не бросай меня!  — испугался Антон.  — Ведь эта хрень, и с кассетой, давно была, года три?
        — Три с половиной. Каждую ночь мне снится! Я тебя ненавижу половиной души, а другая половина… Чтоб она сгорела!
        — Любочка!
        И тут Антон совершил то, чего не делал никогда в жизни, да и предположить за ним, человеком далеко не романтическим и в эмоциях сдержанным, было нельзя. Он подошел к жене, встал перед ней на колени:
        — Любочка, прости меня! Я люблю тебя больше жизни!
        — Как в кино,  — пробормотала Люба, у нее вмиг исчезли слезы.  — И больше бизнеса?  — допытывалась она.
        — Больше,  — ответил Антон не без секундного раздумывания.
        — Дашь клятву?
        — Ни с кем и никогда!
        — Нет, поклянись, что ты со мной будешь исполнять супружеские обязанности два раза в неделю!
        — И ты больше не уедешь?  — обрадованно спросил Антон.
        — Не по телефону же мы будем!
        Он опустил голову ей на колени, облегченно вздохнул. Запустил руки под ее халат, сжал бедра:
        — Какая ты красивая! Сегодня и вообще. Ты меня с ума сводишь!
        Прежде их интимные утехи происходили исключительно в спальне и при погашенном свете. Отклонения Люба рассматривала как извращения.
        Теперь же, после джакузи, они использовали не по назначению кухню. «Извращения», как заключила Люба, могут быть весьма приятны.

* * *
        Утром она проснулась с улыбкой на губах. Такое случалось с ней всего несколько раз в жизни — когда начинаешь улыбаться и радоваться, еще не проснувшись окончательно. И первая твоя мысль: вчера произошло что-то невыразимо прекрасное.
        Так было, когда Антошка объяснился в любви и предложил немедленно жениться, так было после рождения дочери и сына, так было… все! Остальное — мелкие радости, вроде покупки первого шкафа или первого кольца с бриллиантом.
        Продолжая улыбаться, Люба повернулась к мужу, погладила его по щеке. Антон чмокнул губами, но не проснулся. Люба тихо рассмеялась.
        Вспомнила, как вечером, прежде чем заснуть, вконец обессиленный муж простонал:
        — Два раза в неделю? Сегодня что? Вторник. Значит, за вторник и пятницу мы уже отстрелялись.
        — Берешь на пятницу отгул?
        — Нет, беру повышенные обязательства. Мы будем жить с перевыполнением плана…  — Последние слова он пробормотал невнятно, засыпая.
        Люба откинула одеяло и встала. Подошла к зеркалу. Обычно после сна ее лицо припухало и выглядело несимпатично. Но сейчас зеркало показало отражение Любы двадцатилетней давности. Ни отеков, ни морщин, глаза сияют, рот до ушей.
        — Чудеса!  — промурлыкала Люба.
        Сжала губы, нахмурилась, повернулась одним боком, другим — тот же чудесный эффект! Годы, запечатленные на лице, как корова языком слизнула. Она вспомнила, сколько времени и денег тратят на поддержание товарного вида ее приятельницы и соседки на Майорке. И выглядят как ожившие манекены. Все глупость! Красоту наводит не хирург, а любовь.
        Мудрецов, которые внушили народу, будто надежда умирает последней или дважды нельзя войти в реку, надо разжаловать до умственно отсталых. Никаких надежд у Любы не было. Не сидела, тихо мечтая, что Антон ее приголубит. Она вовсе не хотела быть приголубленной! А вот случилось — и на седьмом небе. Если существует семь неб… небов (тут Люба запуталась, как сказать «небо» во множественном числе), то рек и речушек еще больше. Заходи не хочу! Хоть трижды, хоть пятириджи… русский язык! слова не сказать в простоте!
        Люба хотела приготовить завтрак. Но готовить было не из чего. В доме миллионера имелся только кофе и три последних печенюшки. Дожили!
        Какая она жена, если работающему как вол мужику нечего на зуб положить? Но идти самостоятельно в магазин Люба не рискнула. Хотя ко вчерашним своим страданиям в полете и в аэропорту уже относилась без трагедии. Никто ее не съел и даже не раздел на таможне. Сама виновата, рассиропилась на Майорке, форму общения потеряла. А раньше Кирин сын Лешка говорил: «Тетя Люба классно держит удар в магазине, вплоть до книги жалоб и предложений. Она такие предложения пишет, что у завмага волосы дыбом встают».
        Сварив кофе, Люба пошла будить мужа. Но Антон уже встал, в ванной находился. Люба тихонько приоткрыла дверь. Антон красовался перед зеркалом, точно как она недавно. Вправо повернется, влево, щеки втянет, живот подожмет.
        Живот у него, надо признать, выдающийся, окончательно втянуть не получается. Но в остальном!
        — Херой!  — искренне восхитилась Люба, как всегда по-украински хекающая в эмоциональные минуты.
        — Ага!  — по-мальчишески обрадованно кивнул Антон.  — Ничего мужик, верно?
        — Первый… нет, высший сорт! Но, Антоша, жрать нечего, только кофе можешь похлебать.
        — Плохо службу несешь!  — весело погрозил пальцем Антон.
        — Исправлюсь!  — пообещала Люба.  — Ты мне дай сегодня Гришу и машину, ладно? Я продукты куплю. Что ты делаешь?  — спросила она мужа, который покрыл щеки пеной из аэрозольного баллона.  — Бреешься? Господи! Я тысячу лет не видела, как ты бреешься! А ты каждый день!..
        Антон, дурачась, шлепнул ей на нос комочек пены и велел не подсматривать. Когда за Любой закрылась дверь, он несколько секунд стоял, держа в руке бритвенный станок и не прикасаясь к лицу.
        Жизнь совершила невероятный кульбит. На асфальте цветы расцвели. Еще вчера он яростно злился на жену, а главными положительными чувствами к ней, матери его детей и верной спутнице, были уважение и стремление обеспечить ей максимальный комфорт. К дьяволу комфорт заграничный! А сам-то он! Не ожидал от себя! Как лось молодой, как волк голодный! И кто его реанимировал? Люба, жена, которую он тридцать лет вдоль и поперек…
        — Моя женщина,  — проговорил Антон и начал бриться.
        Они сидели на кухне. Антон пил кофе, грыз печенье и думал о том, что надо заехать в ювелирный магазин и купить Любане роскошный подарок. Часы? Браслет? Сережки?
        Но Люба сама заговорила о подарке, которого страстно желает:
        — Антоша! Несмотря на повод нашего нового счастья, я по-прежнему хочу причину.
        Антон посмотрел на часы и, вовсю улыбаясь, плавясь от самодовольства, хитро подмигнул:
        — У меня через тридцать минут совещание. Не успеем, отменить?
        — Ты не понял!  — махнула на него рукой польщенная Люба.  — Я хочу ребеночка.
        — Настругаем Дюймовочку или гулливерчика,  — согласился Антон.  — Я только за.
        — Не получится,  — вздохнула Люба.
        — Почему? У Киры получилось, а вы ровесницы.
        — По-разному у женщин бывает,  — ушла от подробностей Люба.  — Мой срок детородной годности закончился.
        — То, что осталось,  — заверил Антон,  — меня вполне устраивает.
        — Хочу ребенка!  — стояла на своем Люба.  — Кириного!
        — Почему ты думаешь, что Кира легко отдаст нам своего ребенка?
        — У нее же внук будет!
        — Любаня! Детей по справедливости не делят. Тем более чужих.
        — Я Киру уговорю! Только надо сначала ее найти. Лешка и Сергей понятия не имеют, куда она скрылась, где прячется. Ты можешь объявить всесоюзный розыск?
        — Не могу.
        — Почему?
        — Потому что Союза уже давно нет.
        — Давай наймем частных детективов?
        — Без толку! Если Лешка, у которого голова-компьютер, не может вычислить, где мать, никакой детектив не поможет. Деньги, конечно, возьмут и начнут резину тянуть. Многие дела и в бизнесе решались бы просто, если бы легко было беглецов ловить.
        — Неужели нет выхода?  — горестно всплеснула руками Люба.
        После короткого раздумья Антон выдал:
        — Кира должна снимать деньги в банке. В каком отделении, в каком городе — вот ответ. Но у нее были наличные, она мне призналась. Какая-то мелочь, тысяча или две. Хотя для провинции — это состояние. И Кира может долго не заглядывать в банк.
        — Хоть бы она кошелек потеряла!  — в сердцах пожелала Люба подруге.  — Антоша! Ты думай, как ее найти, ладно? Сергей и Лешка, конечно, умные, но книжные. А ты практик и всех теоретиков за пояс затыкаешь!
        — Буду думать!  — пообещал Антон с довольной улыбкой.  — Хочешь часики от Картье? Или сережки от Тиффани?
        — Я хочу Киру!  — капризно скривила губы Люба.
        Девичья капризность совсем не шла пятидесятилетней женщине. Но это если со стороны смотреть. А для Антона и Любы, которых закружило на новом и неожиданном витке любовных отношений, все, вплоть до глупого сюсюканья при прощании у двери, казалось нормальным и замечательным.
        После ухода мужа Люба позвонила домработнице. Несколько лет назад Люба сама нашла ее через бюро по трудоустройству, поставив условия: пожилая женщина без высшего образования. Потому что в уборке квартиры образование только вредит.
        Присланная дама выглядела как обнищавшая аристократка: черный застиранный костюмчик, белая блузка, камея под воротником. Она призналась, что в свое время консерваторию не закончила и работала учителем музыки. Податься в домработницы ее заставили «крайне стесненные материальные обстоятельства». Люба сразу поняла: из нее домработница как из сита парашют. Но время поджимало, хотелось скорее уехать на Майорку, не видеть вечно хмурого и занятого мужа. Консерваторку приняли, и худо-бедно она грязь по углам развозила.
        Именно по углам! Вчера Люба, во время страстного кухонного секса, будучи очень возбужденной и опущенной головой до пола, все-таки заметила слой застарелой грязи под холодильником. Утром, пройдя по квартире, обнаружила еще множество других нарушений гигиены. Квартире требовалась генеральная уборка.
        Домработница-консерваторка приехала, безропотно приняла критику и схватилась за ведро с тряпкой. Люба посмотрела, как она работает, вздохнула и тоже заступила на вахту. Охранник Гриша, приехав за женой шефа, обнаружил ее моющей окна в гостиной.
        Гриша был надежным парнем, он бы под пытками не признался, что Любовь Петровна Хмельнова сама драит квартиру.
        Люба отдала ему распоряжение ясное и краткое: поезжай в супермаркет, купи продуктов, всех и много.
        Гриша уже вышел за дверь, когда Любовь Петровна заорала:
        — Стой! Подожди!
        Она вынесла две большие фирменные сумки с шубами и вручила их:
        — Отвези в меховое ателье, пусть уберут теплую подкладку. Мне ходить не в чем.
        Третью утепленную шубу Люба решила оставить как есть, на всякий случай. Хотя Антон правильно сказал: чтобы передвигаться от машины до подъезда, печка не требуется.


        Олег 1
        Он не мог простить себе идиотского, а при легком усилии фантазии — издевательского — смеха в кафе. Он ничего не мог с собой поделать и гоготал в лицо женщине, которая сказала, что ждет от него ребенка. Это был нервный срыв. И хотя Олег имел основания для подобного срыва, прощения ему не было.

* * *
        Олега воспитала мама, отца он не помнил. Родители разошлись, когда Олегу было три года, и с тех пор батюшка пропал, ни весточки о себе не подал, ни копейки алиментов не прислал. Мама работала заведующей отделом в Ленинской библиотеке. Начиталась статей про то, как матери-одиночки калечат психику сыновей, и более всего боялась вырастить из Олега безвольного хлюпика.
        Поэтому водила его в секции бокса и каратэ, неустанно повторяла: «Ты мужчина, ты должен быть сильным… этот поступок мужской, а этот немужской… бояться темной комнаты не по-мужски, джентльмен не бьет девочку по голове портфелем, даже когда учится в первом классе…»
        Опасения мамы были напрасны: задатками трусливой натуры природа Олега не наградила, и развиться им было не из чего. Он закончил школу крепким здоровым парнем, с пудовыми кулаками и отличными оценками по математике. Поступил, как и мечтал, в Бауманское училище.
        С детства он дружил с Верой — дочерью маминой подруги. Вера училась на историческом факультете, хотела стать искусствоведом. Тихая, скромная, хорошо образованная, с неброской, но приятной внешностью, Вера, по мнению мамы, была идеалом девушки. Олег эту точку зрения разделял. Ему нравилась Вера, но о большой и страстной любви говорить не приходилось. Он знал Веру тысячу лет, она была как сестра. С той разницей, что поцелуи и первые сексуальные опыты с Верой под статью инцеста не попадали.
        На курсе Олега было мало девчонок, в их группе всего одна — Лена. Бытовала поговорка: на филфаке куда ни плюнь — девушка; у нас что ни девушка — плюнь. Точно про Лену. Даже при остром женском дефиците она не пользовалась спросом.
        По причине крайне отталкивающей внешности.
        Маленькие глазки-пуговички как пенсне сидят на переносице. Нос невероятной длины, точно за него тянули, не сумели оторвать, дернули за кончик вниз, получился клювик. Казалось, при сильном ветре дряблый нос будет колыхаться и дрожать. И ниже носа тоже ничего привлекательного: маленький ротик куриной гузкой и словно уехавший назад, к шее подбородок. За глаза Лену прозвали Буратино. На шаржах в стенной газете, повествующих о студенческих буднях, Лена была легко узнаваема и очень смешна.
        Это случилось на третьем курсе. Самый черный день в жизни Олега, точнее — ночь. Он приехал в общежитие, где праздновался коллективный день рождения сразу троих парней. И выпивки было в три раза больше нормы. Период, когда Олег мог себя контролировать, рвался домой, но был не отпущен приятелями, пролетел быстро. А дальше наступил загул, буйный и безудержный. Финала Олег не помнил: как вела его Лена в свою комнату, как раздела и уложила в свою постель.
        Пробуждение было кошмарным — амнезия при дикой головной боли. Первое, что увидел Олег, разлепив веки, были глаза-бусинки и выдающийся нос Лены.
        — Мне было с тобой очень хорошо,  — сказала она, дыхнув на него легким перегаром и нечищеными зубами.
        «Как я здесь оказался?» — хотелось спросить Олегу. Но он ничего не спросил. Подумал, это как же надо надраться, чтобы покуситься на Буратино! Говорят, не бывает некрасивых женщин, бывает мало водки. Водки бывает слишком много!
        Олег оделся, превозмогая головную боль, выдавил улыбку:
        — Спасибо за приют!
        В комнату заглянул один из именинников и позвал поправлять голову пивом. Мысль о спиртном вызывала у Олега приступ тошноты, но бывалые бойцы обещали скорое облегчение. Все уже знали, что он провел ночь с Буратино, и подшучивали, называя его Папа Карло.
        Пришла Лена, села рядом, тесно, по-собственнически, прижавшись к его плечу. После пива вместо боли голову заполнил тягучий густой туман.
        Решительно отказавшись от продолжения банкета, Олег поехал домой. Проспал беспробудно (не считая водички попить и в туалет сбегать) почти двое суток.
        Лена прилипла намертво. Она занимала ему место в аудитории и в столовой. На каждой перемене оказывалась рядом, ждала после занятий, чтобы вместе идти к метро. Она покупала билеты в кино и в театр, вежливые отказы Олега со ссылками на занятость воспринимала с понятливостью, какая бывает между людьми давно близкими.
        Олег бегал, скрывался от Лены, она упорно его преследовала. И при этом самым удивительным было выражение ее лица, не робкое, жалостливое или просительное. Нет! Клюв смотрел на Олега с ястребиной гордостью и спокойствием.
        Наконец Олег решил объясниться. Они были одни в аудитории, сидели на столах, друг против друга.
        — Лена!  — начал Олег.  — Я очень ценю твое ко мне отношение. Не хочется тебя обижать, но взаимностью ответить тебе не могу. Давай разбежимся в разные стороны? И останемся навеки друзьями!
        — Нет!  — покачала она головой.  — Невозможно.
        — Почему?  — спросил Олег.
        — Я беременна.
        — Поздравляю! Но я-то тут при чем?  — брякнул Олег первое, что пришло в голову.
        — Это твой ребенок. Ты был у меня единственным мужчиной.
        «Неудивительно!» Олег не понял: это он подумал или произнес вслух. На него накатывал кошмар. Средь бела дня, спокойно и мерзко.
        — Ты хочешь, чтобы я нашел тебе врача?  — хрипло спросил он.  — Дал денег? Ты не первая и не последняя с такой морокой, но все как-то избавляются.
        — Нет!
        — Что «нет»?  — проскрежетал зубами Олег.
        — Мы поженимся, и у нас будет законный ребенок.
        Наверное, она очень страдала. Наверное, ей было тяжело. У нее побелели костяшки пальцев.
        Нос клювом, а пальцы худые и длинные, как птичьи когти. Стервятница! Никакой жалости или сочувствия к стервятнице Олег не испытывал.
        — Лена! Извини, но я не люблю тебя. И никогда не полюблю!
        — Не важно. Мы будем вместе любить нашего ребенка.
        — В гробу я видел и тебя, и твоего ребенка!  — взорвался Олег.
        — Посмотрим!  — с тем же по-птичьи бесстрастным выражением на лице произнесла Лена.
        Олег вышел из аудитории, вызывающе громко хлопнув дверью.
        Дома мама сразу увидела, что с ним стряслась беда. Принялась расспрашивать. А почему, собственно, скрывать от нее? Мама женщина и в этих делах лучше его разбирается.
        Когда он закончил говорить, мама дрожащими руками накапала себе валерьянки в рюмочку и выпила. Сбылись самые страшные опасения, которые переживает мать взрослого сына. Залетная девица окрутила ее мальчика и ломает ему жизнь.
        Поскольку мама часто прокручивала в голове подобный страшный вариант, у нее имелся выход, при котором сын мог поступить по-мужски и при этом не сильно пострадать.
        — Ты должен признать ребенка,  — сказала мама.  — Дать свою фамилию, помогать материально. Приличные люди не бросают своих детей, даже если они остро нежеланны. Но ты не обязан жениться на матери ребенка! Подобный брак ни к чему хорошему привести не может. По большой любви женятся люди, и несладко им приходится потом. А уж вовсе без любви — значит обречь себя на истязание. Олег! Если не возражаешь, я сама поговорю с девушкой. И с Верой тоже. Бедная девочка! Я сделаю все возможное, чтобы она простила тебя.
        Вера долго плакала, когда мама поведала ей о приключившемся несчастье. Но мама твердо убеждала: Олега использовали, изнасиловали, называя вещи своими именами (что было недалеко от истины). Тебя, Верочка, он любит безумно, вы должны пожениться. Чем раньше, тем лучше.
        Строго говоря, Олег не планировал жениться ни на Вере, ни уж тем более на Лене. Но Вера во всех отношениях была предпочтительнее. Она его простила, покорно приняла свою участь и стала выбирать подвенечное платье.
        Разговор мамы с Леной, которую призвали домой, с самого начала не заладился. Мама старалась проявить максимум деликатности, делая реверансы «вашему особому положению и связанным с ним естественным трудностям, физическим и психологическим». Но когда мама наконец изложила свой план, Лена его решительно отвергла:
        — Нет! Мы должны пожениться!
        — Голубушка! Вы заблуждаетесь! Это вам сейчас кажется, что штамп в паспорте станет для вас броней. Увы, это не так! Муж, который не любит жену, хуже буйного сумасшедшего в доме. К сожалению, я знаю это на собственном опыте. Кроме того, Олег, выражаясь архаически, давно обручен с девушкой, которую любит. Но вы не должны беспокоиться! Мы всемерно будем вам помогать!
        — Мы поженимся!  — упорно стояла на своем Лена.
        «Боже, до чего безобразна!  — думала мама.  — Квазимодо в юбке. Как не повезло несчастной с генами!»
        — Если мы переведем разговор в другую плоскость,  — мягко говорила мама,  — то юридически вы можете требовать от Олега именно признания отцовства, но никак не женитьбы.
        Лена отступила от упорного повторения «поженимся!».
        — Мне деваться некуда,  — зашла она с другого боку.  — Мать, отчим, их сын в бараке под Раменками живут. Мне там места нет, тем более с ребенком. А у вас трехкомнатная квартира.
        — Четырехкомнатная,  — машинально поправила мама,  — если считать шестиметровую, так называемую комнату для прислуги. Но она с балконом.
        — Мне подойдет с балконом,  — кивнула Лена.
        Большая квартира на Войковской досталась от деда Олега, полярного летчика. Ни Олегу, ни маме в страшном сне не могло привидеться, что здесь образуется коммуналка.
        После ухода Лены мама снова пила валерьянку.
        Действительность оказалась хуже самых страшных опасений.
        Лена написала письмо в партийное бюро факультета с обвинением Олега в изнасиловании и отказе жениться при пятимесячном сроке беременности. Письмо передали в комитет комсомола, потому что Олег не был членом или кандидатом в члены КПСС. Комсомольский секретарь (он тоже присутствовал на той пьянке в общежитии) вызвал Олега для беседы.
        — Старик! Мы все тебе сочувствуем. Буратино тебя подловила. Но мы обязаны провести комитет с повесткой дня о твоем личном деле.
        — Я не женюсь на ней! Ребенок? Хрен с ним! Признаю! Но не более!
        — Открываю карты. Есть мнение, если ты заартачишься, влепить тебе строгий выговор. А это — автоматическое отчисление из института. И прямым путем в армию! Ты мечтаешь о солдатских сапогах?
        — Все равно!
        — Дубина! Женись ты на Буратинке! Родит — разведешься. И уже никто не пикнет. Через одного разводятся и анкеты себе не портят!
        — Нет!
        — Обещай подумать! Единственное, что могу для тебя сделать,  — перенести заседание комитета на неделю.
        — А справедливое решение вам принять слабо?
        — Какая справедливость, когда баба беременная? Строгача влепят без вариантов, а перспективы тебе известны.
        Это были ужасные дни. За спиной Олега шушукались, показывали пальцем. Лена по-прежнему как приклеенная ходила за ним. Хоть и не многочисленная, но влиятельная женская часть факультета активно сочувствовала Лене. Все женщины казались Олегу исчадиями ада.
        С ним провели беседы замдекана и куратор группы. Олег не сдавался. Он написал заявление с просьбой отчислить его из института.
        И тут Лена пустила в ход оружие, от которого защиты не существовало.
        После лекции, когда он выходил из аудитории, она вдруг распласталась перед ним на полу, обхватив его за щиколотки, и запричитала:
        — Олег! Не бросай меня! Нашего ребенка!
        Человек сто замерли, наблюдая. Стены Бауманки видели многое, но только не картины из древнегреческой трагедии. Даже в глазах тех, кто сочувствовал Олегу и был на его стороне, отчетливо читалось: «Мужик! Ты сволочь!» Все молчали, смотрели на Олега и ждали его ответа.
        Это было поражение, окончательное и бесповоротное. Прилюдно растоптав женщину, даже самую мерзкую, мужик не имеет права на уважение, руки ему не подадут.
        Зрители восприняли его смех (в минуты волнения Олега всегда охватывали судороги гомерического хохота) как желание крепкого и здорового парня сбить пафос происходящего, защитить униженную девушку.
        Олег поднял Лену с пола, развернул лицом к залу:
        — Прошу знакомиться! Моя невеста!
        Ответом были бурные аплодисменты. Олег их не дослушал, выбежал из аудитории. Поздравления принимала Лена.
        Она переехала в «комнату прислуги». Регистрация в ЗАГСе прошла не торжественнее получения справки в ЖЭКе. Мама организовала маленький семейный ужин, приехали родные Лены. Но Олег вместе со своим другом, выступившим в ЗАГСе свидетелем, отправился в общежитие и надрался там до поросячьего визга. Рассказывали, что его приходилось держать силой, потому что рвался из комнаты и орал:
        — 1де тут еще девственницы-дурнушки? Всех покрою!

* * *
        Они не разошлись ни через год, ни через два.
        Они до сих пор живут в квартире на Войковской.
        После рождения дочери Лена переехала в комнату Олега, он соответственно в тридцатиметровую гостиную. У всех было по комнате: у мамы, у Лены с ребенком, у Олега. А гости к ним не приходили.
        Ни разу Олег не перешагнул ночью порога комнаты жены. Кроме той пьяной случки в общежитии, они не были близки.
        Олег ненавидел Лену. Лена ненавидела Олега.
        Ненависть — такое же прочно засасывающее чувство, как и любовь. С той разницей, что любовь возвышает душу, а ненависть ее изъедает. Можно мечтать о ласковых словах, которые скажешь любимому, а можно придумывать хлесткие оскорбления, которыми выстрелишь в ненавистного человека. И то и другое затягивает.
        У Олега не было с женой бурных сцен с битьем тарелок и раздиранием сорочек на груди. Была тихая, постоянная перестрелка ядовитыми пулями замаскированных упреков и насмешек. При этом первооснова — насильственная женитьба — никогда не фигурировала, но никогда и не забывалась.
        И еще два обстоятельства не позволили Олегу быстро развестись с женой.
        Мама обожала внучку. Мама преобразилась с появлением малышки, не отходила от нее, светилась от счастья и трепетала. Мама без слов, молча, потребовала от сына жертвы: если ты разойдешься, разменяем квартиры, у меня не будет Катеньки, у меня не будет смысла в жизни, потерпи ради меня. Есть ли жертвы, которые сын не принес бы ради матери? Наверное. Но это не про Олега и его маму.
        Второе обстоятельство — Вера. Она любила Олега давно, прочно и в прогрессии. Женитьба Олега стала для нее крахом. От боли Вера защитилась рефлекторно, как человек, обжегший руку, быстро толкает ее в ведро с холодной водой. Вера вышла замуж. За научного сотрудника музея, в котором проходила практику. Он был старше Веры на сорок лет.
        Вера не относилась к женщинам, которые в детстве обожали папу и в зрелости ищут отцовской ласки и теплоты. Вера была ориентированной строго — только на Олега. Очень скоро ей стало ясно, что ведро с холодной водой не лечит ожогов и шестидесятилетний муж — не спасение.
        Они столкнулись с Олегом случайно, хотя и в привычном месте — на ступеньках Ленинской библиотеки. Олег шел к маме. Вера — в читальный зал.
        В библиотеку не попали. Бродили по арбатским переулкам, подшучивая над тем, как сложилась их жизнь, и внутренне умоляя об участии. В одном из двориков на детской площадке долго целовались.
        Они стали любовниками. Вера — истово и по большой любви. Олег… Ему было двадцать четыре года, он был женат… скорее согласился бы на кастрацию, чем спать с Буратино… ему нужна была женщина…
        Мама умерла, когда Катя пошла в первый класс.
        Все эти годы реальной женой Олега была Вера. Он мог бы разойтись с Леной после смерти мамы. Это означало женитьбу на Вере. Сказать, что он мечтал о новой семье — значит сильно покривить душой. Но у мужа Веры начались проблемы со здоровьем. У него был застарелый сахарный диабет.
        На ноге началась гангрена. Ногу ампутировали.
        Потом то же самое произошло на второй ноге.
        «Верочка! Ты не покинешь меня?  — молил муж-инвалид.  — Без тебя я погибну!» Верочка не могла бросить его. Муж требовал столько внимания, сколько минут в сутках. Работа в музее, не очень обременительная, и бесконечные врачи, больницы, перевязки, анализы, уколы инсулина — вот ее жизнь все пятнадцать лет. Единственный свет в окошке — Олег.
        Муж Веры знал об их отношениях. Затеял извращенную игру: пусть Олежка приходит к нам.
        Вы, молодежь, должны развлекаться, хи-хи, книги обсуждать.
        Олег приходил к Вере, здоровался с ее мужем, сидящим в инвалидной коляске, обсуждал проблемы внутренней политики и натужно отвечал на плоские шутки. Потом муж царски махал рукой:
        — Ну, идите, дети! Что вам со стариком сидеть.
        А через три минуты раздавался его вопль:
        — Верочка! Скорее! Сердце сдавило! Проверь сахар! Сделай укол!
        Олег участвовал в этом фарсе с изрядным налетом пошлости только из-за жалости к Вере. Как ни крути, а она была родным человеком, последним близким после мамы. Но по доброй воле он бы к Вере не пошел.
        Точно жучок в паутине, Олег был опутан липкими женскими нитями. И все же сумел устроить свою жизнь так, что женщинам, постоянным и попутным, отводилось не более десяти процентов его бытия. Остальное — работа, главное вдохновение и удовольствие.
        Любил ли он дочь? По-своему. Без трепета и замирания сердца, без умиления и восторгов. Водил Катю в кино и зоопарк, покупал мороженое и кукол. Но, уезжая в командировки, забывал о ее существовании. И даже если она болела — не звонил.
        Потому что вообще не звонил домой.
        Катя, к сожалению, внешностью пошла в маму.
        Маленькой была — незаметно, подростком стала — выпер тот же нос дряблым крючком, да еще усеянный черными угрями. Нижняя часть лица была отцовской.
        Только не больно девочку красили мощный подбородок и волевые губы.
        Кате было десять лет, когда Олег, втайне от жены, отвел дочь к пластическому хирургу. Доктор сказал, что оперировать нос, безусловно, надо, но еще рано, хрящи растут. Приходите лет в шестнадцать.
        Это был их секрет, дочери и отца. Тайна от мамы. Сделают операцию — и станет девочка красавицей. В школе Катю дразнили Сирано. Времена изменились, дети пошли начитанные, знали, что у французского поэта Сирано де Бержерака был уродливый большой нос.
        И вот настал заветный день. Олег отвез Катю в клинику. После обеда приехал проведать. Ему сказали, что операции не было, девочку забрала мать, полностью сумму оплаты обратно получить нельзя, вычитаются анализы и неустойка… Не дослушав, Олег бросился к машине, помчался домой.
        Лена его встретила на пороге. На вопрос «Где Катя?» ответила:
        — Не позволю уродовать жизнь моей дочери!
        — Это и моя дочь!
        — Так гласит легенда,  — усмехнулась Лена.
        — Врешь! На тебя позарится только слепой и вусмерть пьяный!
        — Я жила в общежитии,  — напомнила Лена.
        За семнадцать лет так называемой семейной жизни у Олега образовалась танковая броня на сердце. На ухищрения вроде твой ребенок, не твой ребенок ему было плевать. В словах жены он видел только очередную попытку больно укусить.
        — Лена! Ты можешь хотя бы на секунду представить, какое будущее ждет девочку по кличке Сирано?
        — Она должна научиться не обращать на это внимания! Меня ведь дразнили Буратино! И ты в том числе!
        — Ты не мать, а ехидна, коль желаешь дочери повторения собственной судьбы! Ты опустилась до того, что используешь несчастье ребенка как оружие в борьбе против меня! Других не осталось?
        Какая низость!
        — Не строй из себя заботливого папашу. Тебе в равной степени наплевать как на меня, так и на дочь.
        — В отношении дочери ты ошибаешься. В конце концов, Кате шестнадцать лет, паспорт имеет и вправе принимать самостоятельные решения.
        — Самостоятельные — это не твои решения!
        — Но и не твои тоже!
        Подобный диалог был бесконечен. Начался семнадцать лет назад, и конца ему не видно.
        Олег решил поговорить с дочерью. Мать ее подковала.
        — Папа!  — робко говорила Катя.  — Но ведь я такой родилась! Это мое лицо, а напяливать чужое недостойно. Может быть, я встречу человека, который полюбит меня, не обращая внимания на недостатки. Ты ведь когда-то любил маму.
        — Никогда!  — вынужден был признать Олег.  — Я никогда не любил твою маму! Скажем так,  — слукавил он,  — полюбил тебя, свою дочь, еще до твоего рождения. Поэтому женился на маме.
        — Она очень несчастна,  — не то спросила, не то подтвердила Катя.
        — Возможно. Котенок! Давай не будем говорить о маме или обо мне. У тебя есть несложная перспектива — иметь милое лицо, которое будет соответствовать твоему доброму, прекрасному характеру.
        — А сейчас мое лицо отталкивающее? Как у ведьмы?
        — Да!  — жестоко сказал Олег.
        — Я подумаю,  — прошептала Катя.
        Перетягивание каната родителями обернулось трагедией для ребенка. Катя совершила попытку самоубийства.
        Олег сказал Кире, что сломал ногу, нелепо поскользнувшись. На самом деле было не так.
        Он с дочерью приехал на дачу (трехэтажный каменный особняк) к приятелю. Там собралась молодежная компания. То ли Катя подслушала разговор девочек, остривших по поводу ее лица, то ли кто из мальчиков нагрубил — подробностей Олег так и не выяснил. Он сидел за столом, где взрослые шумно спорили. Катя подошла, вложила ему в руку записку и удалилась. Олег не сразу развернул листок, дослушал приятеля и пространно ему возразил. Потом прочитал: «Папа и мама, прощайте! Не обижайтесь!»
        Олег рванул вверх по лестнице — краем глаза видел, что Катя поднималась. Влетел в комнату на третьем этаже и три секунды наблюдал страшную картину: распахнутое окно, силуэт дочери, она медленно падает вниз.
        Не раздумывая, не анализируя, движимый только животным стремлением защитить свое дитя, Олег подскочил к окну и прыгнул следом.
        Судьба уберегла Катю. Она упала на клумбу.
        Острые колья ограды, которые могли пропороть насквозь, только поцарапали девочку. А у Олега в двух местах треснула кость ноги.
        Он долго провалялся в больнице. Ему сделали операцию. Передвигался на костылях, потом с палочкой. Катя дала слово больше никогда не пытаться покончить с собой. Обещала маме и папе, которые друг друга считали виновниками едва не случившейся трагедии.
        У Веры умер муж. В последние годы его физические страдания были ужасны. Но еще тяжелее была тирания умирающего. Он постоянно капризничал, каждую минуту требовал внимания и бесконечно упрекал: «Помру, ты тут же замуж выскочишь. Меня черви будут есть, а ты со своим Олежкой в постели кувыркаться». Только ангельское терпение помогло Вере все это вынести. Когда муж умер, она долго плакала. Не по нему, а из-за стыда от чувства облегчения, которое наконец пришло.

* * *
        Перед тем злополучным разговором с Кирой в кафе на Олега навалилось столько, что не расхлебать. Вера сделала ремонт в квартире, ждала, что Олег к ней переедет. Это подразумевалось как бы само собой, ведь они, по сути, давно были мужем и женой. Вера не замечала отдаления Олега — того, что в последние годы он редкий гость в ее доме (конечно, ведь в соседней комнате умирающий человек!), того, что последние месяцы они вовсе не виделись. Олег помог с похоронами, а потом исчез.
        У него столько командировок!
        Вера не мыслила жизни без Олега. К ней вернулись девичьи надежды. Предлагала забрать Катеньку, а потом вдруг (все разговоры шли по телефону) робко выдала свою мечту: мы с тобой ведь еще и сами можем родить.
        Это был первый ребенок, предложенный Олегу.
        С Катей творилось неладное. Тихая покладистая девочка превратилась в оторву. Накупила косметики и размалевывала лицо, становясь не краше, но вульгарнее. В школе жаловались на резкое падение успеваемости, она прогуливала уроки и шлялась неизвестно где. Но все эти процессы не попадали в зону внимания Олега, который не присматривался к дочери и не контролировал ее успехи в школе. Пока однажды разъяренная жена, нарушив территориальную неприкосновенность его комнаты, не ворвалась к нему:
        — Добился своего? Можешь праздновать победу! Твоя дочь проститутка! Шлюха! Подзаборная давалка! Мерзавец! Дракон! Удав! Мою жизнь растоптал, теперь очередь дочери?
        Олег ничего не ответил. Отстранил жену и пошел в комнату дочери. Там в кресле сидело пьяное чудище. Нога на ногу, черные колготки, юбки не видать.
        На голове вздыбленная копна, лицо в потеках косметики. И плотно сжатые губы на волевом подбородке.
        — Катька! Что происходит? На кого ты похожа?
        — На мамочку!  — Ее пьяно качнуло.  — И на папочку, естественно!
        Больше всего Олегу хотелось оттащить ее в ванную и вымыть, а потом выпороть. Или сначала выпороть — последовательность значения не имела.
        — Что происходит?  — повторил он.
        Ответила жена, которая стояла за спиной:
        — Она с парнями, со всякими подонками… может, и беременная…
        — Может!  — с вызовом кивнула Катя.  — Очень бы даже хорошо! По мамочкиным стопам. А то надоело водку жрать и травку курить. И секс мне не нравится. Что они, как испорченный пылесос, сопят и сопят?
        В боксе есть несколько ударов, которые, попадая в нужную точку, отключают дыхание и сознание. Безо всяких физических ударов Олег испытал нокаут. Закрыл глаза и откинулся навзничь. Если бы позади не было стены, упал бы на пол. Несколько секунд он ничего не слышал и не жил.
        Очнулся оттого, что дочь трясла его за плечи:
        — Папа! Папочка! Что с тобой?
        Ее лицо, размалеванное косметикой, с идиотским носом — предметом вечного отвращения Олега — было настолько испуганным, родным и милым, что он задохнулся от жалости и любви к этой глупышке, его дочери.
        Олег крепко обнял ее. Катя вскрикнула. Показалось, что лопнет грудная клетка. Но ей даже хотелось, чтобы сломались все ребра, потому что в отцовском объятии было именно то, чего ей остро не хватало: безумной любви, готовности ее, дурнушку, защитить ценой собственной жизни. Когда папа прыгал из окна — это другое. Тогда она сама раздумывала: я умерла или еще живу? И папа был выпивши. А сейчас трезвый и очень-очень… самый прекрасный!
        — Ты самый прекрасный!  — сказала Катя.  — Я тебя очень люблю!
        — Угу!  — ответил Олег, к которому еще не вернулась способность разговаривать.
        — Интересно!  — раздался саркастический голос мамы Лены.  — А папочка родной к дочери не приложился? В литературе описаны подобные случаи.
        Олег и Катя повернулись к ней одновременно.
        «Почему я ее не убил?  — спрашивал себя Олег.  — Оторвал бы ей голову… Ну, отсидел бы в тюрьме… Всяко лучше…»
        — Мама!  — закричала плачущая Катя.  — Как ты можешь? Какая ты…
        — Стерва,  — невольно подсказал Олег.
        — Стерва!  — крикнула Катя.
        — Рано празднуешь победу!  — процедила Лена, обращаясь к мужу, и вышла из комнаты, Она продолжала сражаться! Будь прокляты все женщины, лицом уродки и нравом ядовитые змеи!
        Их не любят, их не хотят, они мстят! Суки!
        — Котенок.  — Олег отстранил дочь.  — Умываться и спать! Что у тебя завтра в школе?
        — Контрольная по физике.
        — Обещай получить не ниже «хорошо» и не выше «отлично».
        — Папа! А что будет дальше?
        — Положись на меня.
        Он сидел на кухне, ожидая, пока Катя вымоется в ванной. Зашел к ней в комнату. Дочь лежала в кровати. Он поцеловал ее и поправил одеяло:
        — Спокойной ночи!
        — Я всю жизнь мечтала, чтобы ты приходил и говорил мне «доброй ночи». Почему ты никогда не приходил?
        — Потому что ты не просила,  — выкрутился Олег.  — Давай договоримся: если у тебя имеются ко мне вопросы, пожелания или просьбы, ты их озвучиваешь. Покажи язык! Язык имеется. Используй его по назначению.
        В комнату жены Олег вошел без стука. Остановился на пороге. Пропустил привычные вступления-упреки, сразу заговорил о деле:
        — Кто отведет завтра Катю к врачу? Ты или я?
        — Неужели у тебя нашлось время для проблем дочери?  — Лена всегда была готова к перепалке.
        — Ты или я?  — повторил Олег.  — Гинеколог? Так называется женский врач?
        — Дочерью займусь я.
        Олег вышел, не пожелав доброй ночи. Это было не в их привычках.
        В обед Лена позвонила. Катя беременна. Срок маленький, пять недель. Отец, естественно, неизвестен, какой-то сопляк.
        Олег решал логическую задачу. Если он выступит за аборт (единственно правильное решение, по его пониманию), Лена обязательно воспротивится.
        Если обрадуется пополнению семейства, Лена точно постарается испортить радость.
        — Счастлив буду стать дедушкой!  — заявил Олег.
        Лена положила трубку. О последствиях разговора Олег еще не знал.
        Это был второй ребенок, нарисовавшийся на горизонте.
        А вечером у него было свидание с Кирой в кафе.
        Кира! Единственное первое теплое течение в ледовитом океане его мужской жизни.
        И вдруг Кира говорит, что ждет ребенка!
        Добили! Обложили со всех сторон! Не вырваться!
        Олега скрючило от нервного смеха. Ну не плакать же ему!


        Олег 2
        В сочинском санатории красивую стройную женщину Олег заприметил сразу. Дама, гуляющая в одиночестве. Цену себе знает, цена высока, а на лбу для пошлых приставал почти зримо написано: «Не влезай! Убьет!» Ну и гуляйте, мадам! Наслаждайтесь природой и собственным совершенством.
        Покалеченная нога досаждала нестерпимо! Ломать конечности — чепуха, боль можно вытерпеть.
        Но реабилитация!.. Бесконечные массажи, лечебная физкультура, физиотерапия, проклятая хромоногость и бесконечные призывы врачей терпеть, ждать и упорно достигать того, что было прежде, что миллионы людей имеют бесплатно,  — нормально ходить и бегать.
        Он отбрил Киру грубо и зло, когда в досаде на собственную отекающую ногу свалился на скамейку. Кира решила, что у него сердечный приступ, предложила помощь. Он нахамил.
        Остыв, решил извиниться. Кира, крепкий орешек, легко выставила ему дистанцию длиной в километр: мол, извинения приняты, но ближе не подходите. И все же что-то в ней, в Кире, давало азартное основание думать: ларчик можно открыть.
        У всякого ларчика есть замок. Нет замка, который не вскрыть при упорстве, опыте и ловкости рук.
        Ни опытом, ни упорством, ни ловкостью в обращении с женщинами Олег не обладал. Но была и четвертая вводная — время. Свободное тупое санаторное время!
        От нечего делать — так Олег на первых порах объяснял свое преследование Киры. Караулил ее у лечебного корпуса, около столовой, на пешеходной тропе. Эта тропа напоминала оформленный садовником путь через угодья. Если народ упорно ходит через посадки, надо дорожку превратить в законную. Редкостно нерусский подход к проблеме. По-нашему браконьеров дави до последнего.
        К большому удивлению, за аристократически холодной внешностью Киры Олег обнаружил живой ум, прекрасное чувство юмора и душевность, которая пряталась за то ли напускной, то ли годами отработанной строгостью.
        Потом была экскурсия в Гагры, где банда малолетних подонков едва не надругалась над Кирой, и она рыдала у него на груди. Олег испытал тогда необыкновенное чувство жалости. Дочь или Веру он жалел совсем по-другому — как слабых, несчастных, зависимых от него и отчасти утомительных.
        В жалости к плачущей Кире было что-то донкихотское: вскочить на коня и с копьем наперевес поскакать на подвиги ради прекрасной дамы.
        Если бы у Олега внезапно выросли буйные рыжие кудри, или прорезался оперный голос, или глаза из зеленых превратились в голубые, он бы удивился не меньше, чем тому, что с ним происходило. Он считал себя давно и в принципе неспособным на пылкие чувства к женщине. Вся его предыдущая жизнь была подтверждением истины, что женщины — это бесконечные проблемы, нудное кино, на которое по юношеской глупости купил билет. Фильм не кончается, выход из зрительного зала закрыт.
        Но с Кирой все было иначе. Он ложился спать с досадой, что ночь их разлучает, и с радостью, что завтра днем ее увидит. Казалось, ток его крови стал быстрее и увеличилась скорость мыслительных процессов, в основном направленных на придумывание: что бы интересное ей сказать, чем рассмешить.
        Олег очень боялся оскандалиться в постели. Секса в последнее время он сознательно избегал. Вера — это повинность. Случайные связи в командировках — те же билетики, только на короткометражное кино, которое смотреть вовсе не обязательно.
        Все прошло великолепно! Фантастично! Головокружительно! А когда Кира сказала, что у нее десять лет не было мужчины, он вначале не поверил, а потом чуть не лопнул от гордости. Хотелось ходить по свету с грудью, выгнутой колесом от самодовольства.
        Он потерял голову. Впервые в жизни, и поэтому, наверное, голова укатилась далеко, вернее, улетела за облака. Пик его безумства пришелся на отъезд Киры из санатория, когда порвал паспорт в аэропорту и едва сдерживался, чтобы не разрыдаться, как карапуз, у которого отняли любимый паровозик,  — безутешно и не признавая никаких разумных доводов взрослых.
        Наверное, не было ни секунды в оставшиеся санаторные дни, когда бы он не думал о Кире. И чем больше думал, тем более утверждался во мнении, что он, Олег, недостоин Киры. Ему в лотерею выпал счастливый билет на карнавал. Царица бала выбрала его своим кавалером. Карнавал — праздник короткий. Что может предложить плебей королеве? Она рассмотрит его при свете дня и скривит нос.
        Отсюда вывод: приеду, не буду навязываться.
        Пусть наши встречи будут редкими, тогда во времени они продлятся дольше.
        У Олега был приятель, профессиональный ловелас и сердцеед. Он неоднократно провозглашал гениальность пушкинского «чем меньше женщину мы любим…». Прежде эти ухищрения были Олегу неинтересны, а сейчас он их вспомнил и принял к действию. Олег обладал инженерным, математическим, складом ума. Есть область знания, в которой он не специалист, значит, надо прислушиваться к тем, кто съел собаку на неведомой ему науке. Он так боялся потерять Киру, что готов был наступить на горло собственным желаниям видеть ее постоянно.
        Когда вернулся из санатория, жизнь благоприятствовала его политике: на работе вагон бумаг и проблем, десяток командировок, дочь чудит. Вера звонит каждый день, докладывает о ремонте, советуется и подспудно спрашивает: когда же ты придешь? Она боялась посмотреть правде в глаза и придумывала оправдания, которые, по идее, должен был произносить Олег.
        Но все это было бы ерундой, если бы не подтверждались его страшные ожидания. Кира становилась холоднее и отстраненнее. Он удлинял периоды между свиданиями, бил себя по руке, которая тянулась к телефону, чтобы позвонить Кире. Они встречались, Олег накануне не мог уснуть, его сексуальный потенциал резко падал, он строил из себя бравого и безумно занятого парнишу. Кира все больше замыкалась.
        А потом эта сцена в кафе! Если бы существовал Дьявол, Воланд, Черт, Иблис! Олег заключил бы с ним сделку: забирай всю мою оставшуюся жизнь, только дай переиграть тот вечер, когда я мерзко хохотал в лицо любимой беременной женщине.
        Господи! А Ты-то существуешь? Почему не наставил? Господи! Ведь она, наверное, согласилась бы выйти за меня! Мы бы жили семьей, настоящей, с ребенком! Я бы их видел каждое утро!
        Олег громко застонал и так заскрежетал зубами, что они чуть не раскрошились.
        В эту минуту он ехал в машине.
        — Нога?  — встревоженно спросил водитель.  — Сердце?
        — Геморрой!  — огрызнулся Олег.
        — У меня тоже жена не подарок.
        Лика заняла столик у входа. Человека, которого ждала, признала сразу. Крупный мужчина в распахнутом драповом пальто, вошел и стал озираться по сторонам. Лика поднялась:
        — Вы Волков?
        К нему обратилась молодая, очень высокая и заметно беременная женщина. «Сговорились они все, что ли?» — подумал Олег.
        — Да, я Волков. Олег Петрович,  — представился он.
        Лика почему-то произнесла свое полное имя:
        — Гликерия Митрофановна.
        — Как-как?  — невольно переспросил Олег.
        — Зовите меня просто Ликой. Садитесь, пожалуйста.
        Олег присел и тут же вынужден был подняться, потому что Лика сообщила:
        — Надо что-то заказать. Официантов тут нет. Сами берут у стойки.
        — Понял. Пить что-нибудь будете?  — спросил Олег и сам же ответил: — Не будете. Тогда что? Пирожное? Мороженое?
        — И стакан сока. Яблочного, если можно.
        Себе он заказал сто грамм коньяку и лимон. Не годится пить средь бела дня, но примем коньяк в качестве лекарства от стресса.
        — Меня зовут Лика,  — второй раз, уминая пирожное, представилась Лика.
        — Я запомнил. С вами в последнее время регулярно общаюсь по телефону?
        — Да. У Киры Анатольевны есть сын Лешка. Я сына жена, то есть Кире Анатольевне невестка. Не обращайте внимания, когда я волнуюсь, то говорю как тетя Люба.
        — Кто такая тетя Люба?
        — Лучшая подруга Киры Анатольевны. Очень колоритная внешность, то есть личность.
        — Лика! Эти подробности мне интересны, но все-таки очень хочется знать, где Кира Анатольевна.
        — Я не знаю.
        — Она просила не говорить мне?
        — Нет.
        — Что «нет»? Просила не говорить или вы не знаете? Соберитесь, пожалуйста, и выражайтесь яснее.
        — Я хочу задать вам вопрос… очень важный. Но не исключено, он покажется вам абсурдным, в смысле вопрос… В смысле — вы отец ребенка?
        — Да!  — Олег ответил, не успела Лика договорить.
        Лика задумалась. Олег залпом допил коньяк и во все глаза смотрел на нее.
        — Вы можете оказать мне великую услугу?  — спросил он.  — Хорошо, не говорите, где Кира… Кира Анатольевна… Но хотя бы записку ей передать? Я напишу?
        — Кира Анатольевна удрала.
        — То есть?
        — Сбежала, скрылась, пропала. Никто не знает, где она.
        — Тогда какого… в чем смысл нашей с вами встречи?
        «Мне хотелось на вас посмотреть в том числе»,  — подумала Лика.
        — Кроме того,  — продолжил Олег,  — что вам было любопытно взглянуть на… на… друга вашей свекрови?
        — Помолчите! Подождите!  — вдруг попросила Лика, и лицо ее стало отрешенным. Руки положила на живот.  — Он шевелится! Понимаете? Он ведь разговаривать не может еще, только стучит. Я его слушаю! Если человека не слушать, ему будет горько и обидно…
        Олег смотрел на ее живот, в котором шевелился детеныш, и покрывался испариной от непереносимой ненависти к себе. Он мог бы так же положить руки на Кирин живот и слушать биение их ребенка. Он все испортил!
        Как давеча в машине, Олег застонал и совершил попытку сломать зубы. Резко встал и пошел за дополнительной порцией коньяку.
        Лика выглядела так, словно мысли ее за тысячу верст. Олег кашлянул. Лика очнулась:
        — О чем мы говорили?
        — Зачем вы меня вызвали?
        — Хотела сказать, чтобы вы не беспокоились. Там, где один ребенок, и второй не помеха. У меня мальчик, а у свекрови девочка. Здорово, правда? Вам кто больше нравится: мальчик или девочка?.. Ой, я не о том!  — запуталась Лика.
        — Мне больше всего нравится Кира… Анатольевна.
        — Вы ее лю…
        — Безумно!  — Олег опять не дал Лике договорить.
        Выпитый коньяк или нервотрепка последних месяцев были причиной того, что Олег раскрылся перед этой молодой женщиной, как не раскрылся бы на исповеди, если бы таковые посещал.
        — Вы знали?  — спросила Лика.  — Кира Анатольевна вам сообщила о своем положении?
        — Да. И я повел себя как последняя скотина.
        — Почему?
        — Потому что идиот, умственно отсталый, дегенерат, сволочь и подонок.
        — Мне кажется, вы хороший человек. И потом… Кира Анатольевна никогда бы не стала… связываться, любить и тем более рожать от человека, который все, что вы перечислили.
        — Вы думаете, она меня любит?  — Голос Олега задребезжал от нечаянной надежды.
        — Я сейчас все время анализирую ее поступки и действия в последнее время. Но знаете, мне трудно! Потому что сама, как вы видите, и вообще семейная жизнь… и мужчины, я вам доложу…
        — Так что Кира?  — прервал Олег.
        — Она все время ждала звонка! Вот! Я сейчас понимаю. Возвращается с работы, обязательно спрашивает: «Мне звонили?» Раньше так не было. И потом, она не переодевалась! Понимаете? Что ж тут непонятного? Приходит человек домой, снимает цивильное, надевает джинсы и старую кофту. Правильно? А она не переодевалась! И макияж до последнего не смывала!
        Только телефон зазвенит, первая бросается. Вас надеялась услышать…
        — Козел!!!
        — Что?
        — Это я про себя. Понимаете, я думал, как опытные люди советуют… Вот Пушкин: «Чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей!» Вы согласны?
        — Решительно не согласна!  — воскликнула Лика, и на них оглянулись с соседних столиков. Лика перешла на громкий шепот: — Пушкин совсем другую любовь имел в виду! Вы понимаете какую? А если серьезно и на всю жизнь?! Зачем же ухищрения, интриги и прочая гадость? Вот меня Лешка до женитьбы провожал. Пока обратно ехал домой, из каждого автомата звонил. Если бы он не позвонил пять раз, я бы умерла, наверное.
        — Не знаю, как мне быть и что делать!  — признался Олег.
        Лика никогда не видела взрослого солидного дядечку в таком отчаянии. И она бросила очередную монетку в свою копилку женской мудрости: мы способны видеть перспективу, когда сильные и опытные мужчины поднимают лапки кверху.
        — Прежде всего,  — потребовала Лика,  — сформулируйте свои намерения в отношении Киры Анатольевны!
        — Любить! Жениться! Воспитывать ребенка! Все! Все, что она пожелает!
        — Хорошо!  — улыбнулась Лика и тут же отключилась на свои заботы, обхватив живот.  — Извините, опять шевелится. Чего ему хочется?
        — Может, еще подкрепиться, пирожного?  — невольно улыбнулся Олег.
        Отрешенно глядя в пространство, Лика вполне трезво попросила:
        — Лучше мороженого.
        Олег сходил к стойке и вернулся с вазочкой, на которой лежали шарики мороженого. Лика мечтательно улыбалась и смотрела в никуда. Через десять минут у Олега должно было начаться важное совещание, но он не рискнул прервать медитацию молодой женщины, которая мысленно разговаривала с еще не родившимся ребенком.
        — Мне кажется,  — наконец вернулась на землю Лика,  — сын будет хулиганом.  — Она пальцем показала на живот.  — И меня мучает вопрос: надо ли ломать его дурные склонности или, напротив, не давить проявления характера, которые в последующем могут обернуться революционным мышлением и отсутствием инерции восприятия проблем. Как вы думаете?
        — Я думаю, что ваши заботы — самые прекрасные на свете.
        — Когда мы найдем Киру Анатольевну,  — пообещала Лика,  — у вас будут аналогичные заботы. Я на вашей стороне! Решено!
        — Спасибо! Вы не могли бы мне дать возможные адреса, по которым она скрывается?
        — Бесполезно. Лешка и… и Лешкин отец всех перетрясли. Но вы не волнуйтесь! Лешка обязательно найдет маман. Это он Киру Анатольевну так называет. Знаете почему?
        — Не представляю.
        — Он ее безумно любит, но стесняется своей любви с детства. А я не ревную! Потому что хочу, чтобы мой сын так же любил меня!
        — Лика! Вы мудрая девочка… женщина,  — поправился Олег.
        — Вы бы так не говорили, если бы знали про мои заскоки. Я буду держать вас в курсе дела. Тем более, что срочно приезжает тетя Люба. А это как танк с реактивным двигателем.
        — Таких не бывает,  — улыбнулся Олег.
        — Просто вы не знаете тетю Любу! Она с дядей Антоном, ко всему прочему, страшно богаты.
        — Лика! Все траты я беру на себя!
        — Пишите свои телефоны для связи. Ой, мы прямо как шпионы! Только паролей и отзывов не хватает.
        Олег достал визитную карточку и вписал номер сотового телефона.
        Телефон в его кармане был отключен. Олег знал, что сейчас идет обвал звонков, совещание уже началось. И тем не менее предложил беременной женщине:
        — Вас проводить?
        — Да, если не торопитесь. Тут недалеко.
        — Я не тороплюсь,  — заверил Олег.

* * *
        Поздно вечером Лика позвонила ему:
        — Лешка в ванной, говорю быстро. Я ему про вас не сказала. Плохо, да? От мужа секреты иметь — последнее дело, уже убедилась на горьком опыте.
        — Лика,  — успокоил Олег,  — это временно. Когда все откроется, я возьму вину на себя и объясню Леше. Какие новости?
        — Лешка связался с ФСБ. Там такие взяточники! Кошмар! Потребовали от него за данные лэптоп последней модели. Он хочет занять деньги у научного руководителя.
        — Завтра у тебя будет компьютер.
        — Лучше деньгами. И скажу, что у мамы с папой попросила?
        — Умница!
        — Ой, Лешка выходит!
        — В том же кафе, завтра в одиннадцать,  — успел назначить встречу Олег, пока Лика не отключилась.

* * *
        Бессонница стала постоянной спутницей. Олег сходил на кухню, выпил воды. Из-под двери комнаты дочери пробивалась полоска света.
        Жена несколько дней назад заявила:
        — Мы все сделали! Если у тебя есть хоть капля сострадания к дочери, не подходи к ней, не заговаривай!
        Эта просьба как нельзя лучше соответствовала настроению Олега. Но все, что говорила жена, нужно воспринимать с противоположным знаком.
        Олег открыл дверь. Катя, свернувшись клубочком, лежала под одеялом. Горел торшер, и угольками светились открытые глаза дочери, смотрящие на него.
        Олег подошел, сел на тахту, откинул одеяло, приподнял Катю, устроил у себя на коленях и заботливо укрыл одеялом.
        — Не умею петь песен,  — сказал он,  — но, если хочешь, я попробую изобразить колыбельную.
        — Папа!  — тихо пробормотала девочка.  — Мне сделали микроаборт и еще лечат от какой-то гадкой болезни.
        — Чепуха!  — отозвался Олег, тихо ее покачивая.  — Было много случаев, когда младенцев, только на свет появившихся, заразили СПИДом. Невинных созданий! У тебя не СПИД?  — напрягся Олег.
        — Нет, какой-то грибок.
        — Ерунда!  — повторил Олег.  — Мы с тобой должны относиться к этому как к ломанию дров. Знаешь, котенок, не наломав дров, не получается сделать что-то стоящее. Даже табуретку. У меня, во всяком случае, не получалось. А ты моя дочь!
        — Папа! Я не хочу мое лицо! Оно как маска!
        — Верно, малышка, на самом деле ты совсем другая.
        — Я больше не буду слушать маму!
        — Катя! Ты умная девочка. Я могу воевать со своей женой, твоей мамой. Но я буду подлецом, если стану настраивать тебя против нее. Я и так… В жизни, понимаешь, ребенок, есть течения и выработанные стили плавания: брасс, кроль, баттерфляй и так далее. Но случаются на пути воронки, большие и маленькие, и тут не до навыков спортивного плавания, надо как попало махать руками и ногами или, напротив, расслабиться, дать себя слегка затащить в воронку, а потом изо всех сил выскочить из нее.
        — Почему ты никогда так не разговаривал со мной раньше?
        — Я много чего раньше не делал.
        — Почему?
        — Ответ: я все силы отдал родной отчизне — тебя устроит?
        — Да! Ты женишься на тете Вере?
        — Нет.
        — Папа! Я все знаю!
        — Далеко не все. Но я обещаю никогда тебя… тобою… тобой… не пренебрегать. И, Катька! Напоминай о себе!
        Олег посмотрел на нее — симпатичная счастливая мордаха! Но еще несколько минут назад, беря дочь на колени, он почувствовал знакомый болезненный укол: моя дочь — уродина.
        — Пой!  — непривычно требовательным голосом велела Катя.
        — Что?
        — Колыбельную! Ты обещал!
        Его песнь вызвала у дочери приступ заливистого смеха.
        В комнату заглянула жена:
        — Что здесь происходит?
        Не отвечая, Олег положил дочь, укрыл одеялом, погасил торшер. Он взял Лену за руку (тысячу лет к ней не прикасался) и отвел в ее комнату:
        — Ложись спать. Спокойной ночи!
        — Обойдусь без твоих указаний!
        Она вступила на привычную тропу войны. Но Олег не был расположен пререкаться.
        — Ленка?  — спросил он.  — А почему ты сама меня не бросила? Отсудила бы имущество, разменяла бы квартиру? Что за удовольствие было жить с таким злыднем, как я?
        — Ты уходишь?  — вопросом на вопрос ответила Лена.  — К Вере?
        — Почему?  — не слушая ее, повторил Олег.
        — Тебе не приходило в голову,  — после продолжительного молчания глухим голосом проговорила Лена,  — что я люблю тебя? Безумно! Все эти годы!
        Она сидела на кровати, натянув одеяло до подмышек, судорожно сдавив край своими длинными костлявыми пальцами. Почти красивая в страсти, даже нос пропал, уменьшился. И абсолютно, абсолютно нежеланная!
        — Каждую ночь!  — говорила Лена.  — Все эти годы! День за днем я ждала, что ты переступишь порог моей комнаты. Что ты… хоть спьяну! Хоть еще раз! Олег! Как я тебя ненавижу! Пожалуйста! Ты все равно меня бросаешь! Неужели… из сострадания… Ну, хоть просто полежи рядом со мной!  — закричала она в полный голос.
        «Черт дернул меня выяснять отношения!» — подумал Олег.
        Вдруг вспомнилось давно забытое чувство: бессилие зверя, попавшего в ловушку. Много лет назад, в институтской аудитории, когда Лена распласталась у его ног. Он тогда чувствовал себя медведем, провалившимся в яму, вырытую для него охотником. Ты силен, крепок, но ты пойман, и тебе остается только выть от отчаяния.
        Второй раз Олег не даст себя поймать.
        — Извини,  — сказал он и вышел.
        Его комната не запиралась на ключ, и Олег трусливо соорудил у двери баррикаду: придвинул тумбочку и стеллаж, чтобы Лена не проникла, не забралась к нему под одеяло. В их семейной жизни только этого не хватало: мужу отбиваться от сексуальных домогательств жены.
        Когда кто-нибудь из приятелей, друзей или знакомых говорил Олегу, что у него «приятная», «оригинальная», «интересная» жена, он мгновенно записывал этого человека в подхалимы, которому от него, Олега, что-то нужно. Теперь он впервые подумал: может, она действительно бывает небезобразной? И любовники Лены — не всеядные юбочники? То, что любовники были, он знал, она не скрывала («сегодня у меня свидание, ты посидишь с Катей?»), хотела вызвать у него ревность. Да спи хоть с бомжами в подвале! Кому еще ты нужна?
        Застарелая ненависть и отвращение Олега были столь велики, что он не мог допустить иного, кроме брезгливого, взгляда на жену. Неужели ошибался? Да какая разница, ошибался или нет? Зачем думать о Буратине, когда можно предаться любимым мечтам о Кире?

* * *
        На следующий день Олег не вышел на работу.
        Пренебрег всеми делами, срочными и не очень.
        Позвонил заместителю, сделал несколько распоряжений и заявил, что по телефону его искать, только если станет известно о начавшейся ракетной атаке.
        Олег снял деньги в банке и отправился на свидание к Лике. Она ждала его у входа, пританцовывая от холода и волнения. Длинная, неуклюжая и грациозная одновременно — беременный жирафчик.
        «Какие они смешные, эти девочки,  — думал Олег, подходя.  — И Катька, и Лика… И у меня будет еще одна маленькая дочь, и жена! Бабье царство! Красота!»
        — Здравствуйте. Почему вы смеетесь?  — поздоровалась Лика.
        — Добрый день! Я высчитывал, кем вы будете мне приходиться, когда мы с Кирой Анатольевной поженимся. Ваш сын, понятно, внуком. Улавливаете, какие замечательные перспективы меня ожидают? Жена, дочь, внук, сын жены и его жена. Лика, я запутался!
        — Но, судя по вашему лицу, будущее вас не пугает?
        — Безмерно радует! Вы совсем замерзли. Держите деньги.  — Олег протянул конверт.  — Вас проводить?
        — Нет, я боюсь, Лешка в окно увидит.
        — Держите меня в курсе дел!
        — Обязательно!  — Лика помахала на прощание рукой.
        Олег приехал на работу. Проходя в свой кабинет через приемную, сказал секретарше:
        — Не верьте своим глазам! Меня тут нет! И крепкий чай, пожалуйста!
        Секретарша у Олега была новенькой, прежнюю переманили в коммерческую фирму. Новенькая точно попадала под определение птица-секретарь.
        Серьезная, лоб нахмуренный, в морщинках вертикальных. По документам ей было сорок лет, на вид — все пятьдесят. За месяц, что она проработала, Олег ни разу не видел на ее лице улыбки, что, впрочем, его устраивало.
        Связей в медицинском мире у Олега не было.
        Пластическому хирургу, который собирался делать Кате первую операцию, Олег уже не доверял. Тот был озабочен получением неустойки больше, чем судьбой девочки.
        Олег мысленно перебрал в уме знакомых, которые занимали высокие посты и были слабы здоровьем. Остановился на академике, который пережил пять инфарктов и на пенсию не собирался. Олег набрал номер его телефона.
        У академика не было знакомых хирургов, которые исправляют носы, зато в приятелях числились все ведущие российские кардиологи. А врачи, как и портные, прекрасно знают друг другу цену: кто работает виртуозно, а кто тяп-ляп. Поймать в середине дня активно практикующего врача — все равно что с первого раза вытащить золотую рыбку.
        Секретарь принесла очередной стакан чаю, невольно подслушала разговор начальника и, когда он опустил трубку, спросила:
        — Олег Петрович! Почему вы не доверяете мне подобную работу?
        — Конечно, вы бы лучше справились. Но дело личное…
        — Вот и займитесь служебными! Ваш заместитель принес гору бумаг. Если вы их не завизируете, может начаться атомная война. (Оказывается, шутить умеем!) Давайте ваши листочки! Что конкретно нужно? На чем вы остановились?
        Около семи вечера секретарь принесла листочек, на котором были написаны фамилия, имя, отчество и телефон хирурга:
        — Лучше его только господь бог! По вашему поводу предупрежден заместителем министра здравоохранения. Честно говоря, ходят слухи, что он под следствием.
        — Хирург?
        — Нет, замминистра. Сейчас хирург только закончил операцию.  — Секретарь посмотрела на часы.  — Через двадцать минут у него следующая. Вы будете звонить или я?
        — Спасибо, я сам позвоню!
        Олег дождался, пока секретарша выйдет, и набрал номер. Начал говорить сумбурно:
        — По моему поводу вам звонил замминистра, который…
        — В чем у вас проблема?  — перебил хирург.
        — Не у меня, а у дочери. Отвратительно уродливый большой нос.
        — Сколько дочери лет?
        — Шестнадцать.
        — Запишитесь на прием. Но сразу предупреждаю: ждать придется два-три месяца.
        Очевидно, протекция проворовавшегося замминистра большой роли не играла.
        — Я не могу провести два месяца,  — сказал Олег,  — сидя рядом с дочерью и держа ее за руку. А если я отпущу ее, она может снова попытаться выброситься в окно!
        — Ну что с вами делать?  — по-стариковски вздохнул хирург.  — Ладно, приезжайте. Сегодня в девять вечера.
        И положил трубку. Олег бросился в приемную, выяснять у секретарши: куда, собственно, приезжать?

* * *
        Они с Катей просидели добрый час перед кабинетом хирурга. Он пришел около десяти. Вовсе не старик, возраста Олега. Дико усталый. Олег знал эту усталость за собой: когда не продохнуть от бесконечной работы, но если без нее — лучше смерть.
        Хирург не пригласил их в кабинет, плюхнулся на соседнее кресло и заинтересованно уставился на Катю. Глядя на дочь Олега, никто никогда не улыбался. А хирург (и Олег мгновенно проникся к нему благодарностью и доверием) расплылся в улыбке:
        — Прекрасно!  — Пальцами помассировал Катин нос и остался еще более доволен.  — Чудно! Замечательный материал!  — Поднял ей брови, потянул за краешки нижних век и сообщил: — Уговорили! Глазки тоже подправим! Ух ты, малышка!  — Он по-отечески взлохматил ей волосы.
        — Вы меня исправите?  — прошептала Катя.
        — По высшему разряду. Нет, я, конечно, не могу обещать, что тебя начнут снимать на обложки журналов! Но пацаны за тобой будут ходить толпами. При условии аутотренинга, конечно. Ты зубы чистишь? Два раза в день? Хорошая девочка! Начиная с сегодняшнего вечера начинаешь говорить своему отражению в зеркале: «Я чертовски красивая и привлекательная!» Повтори!
        — Я чертовски… буду…  — промямлила Катя.
        — Никаких «буду»! Папаша, позанимайтесь с ребенком. Так, что дальше? Красота требует, сами знаете. После операции месяц на носу гипсовая повязка, само лицо — сплошной синяк и прочие прелести. Надо пережить. На люди лучше не появляться. Рекомендую: во-первых, временно учиться дома, во-вторых, поменять школу. Тактика ясна?  — спросил врач Олега.
        — Ясна,  — подтвердил Олег.
        — Тогда все.  — Хирург поднялся.  — Сдавайте анализы — и милости просим. В регистратуре скажите, что я разрешил без очереди.
        Не прощаясь, он ушел в свой кабинет. Олег помог надеть Кате дубленку, сам оделся. И они отчетливо слышали из-за неплотно прикрытой двери извиняющийся, прямо-таки лебезящий голос хирурга, разговаривающего по телефону:
        — Таня! Я с работы! Клянусь, звоню из кабинета! Обещал не поздно, да! Таня, прости! Почему никогда не исправлюсь? Я очень люблю свою семью! Как наши детки? Таня, не груби! Если бы ты знала, какой я голодный, ты бы так не говорила! У нас нет барана? Желаю целиком зажаренного барана на ужин! Кто? Я баран?
        По улице Катя скакала вприпрыжку. Олег боялся, что поскользнется и растянется. Так и случилась. Но и свалившись, Катя продолжала весело щебетать.
        Ребенок! И все мерзкое: аборт, дурная болезнь — все забудется. На детях и собаках заживает быстро. Олег очень на это надеялся.


        Коллективный разум
        В квартире на Шаболовке раздавались немые звонки. Леша или Лика поднимали трубку: «Да! Алло! Слушаю! Говорите!» Ответом было молчание. Но когда Илья вручил Леше фээсбэшную распечатку всех звонков, то «немые» сразу объяснились: они шли из города Алапаевска. Того самого, где жил плодовитый производитель любовных писем.
        Получалось, что мама уехала к директору школы, давно и безнадежно в нее влюбленному.
        Леша тут же засобирался в дорогу. Но Лика воспротивилась (предварительно позвонила маме).
        Они поссорились, потому что Лика призналась в обмане. Начала издалека:
        — Лешик! Я ведь не дурочка? Но вынуждена постоянно наступать на одни и те же грабли! Понимаешь?
        — Абсолютно не понимаю!
        — В этом особенность, загадочность женского менталитета, если хочешь.
        — Хочу, чтобы ты выражалась по-человечески!
        — Деньги на компьютер дала не мама. Папа и мама сейчас приедут. Деньги дал Олег Петрович Волков, который отец нашего ребенка.
        — Что?  — взревел Леша.
        — Ой! Не нашего лично, а Киры Анатольевны.
        — Еще пара таких оговорок, и я за себя не отвечаю!
        — Буду следить за своей речью!  — пообещала Лика.
        — Откуда ты знаешь Волкова и что он тот самый?
        — От… из… из телефона!
        — Лика!
        — Правду говорю! Он звонил и звонил. Я прямо спросила: вы отец? Он не отказывался. Леша, он очень приличный и симпатичный мужчина!
        — Вы виделись?
        — Один, то есть два раза.
        — За моей спиной! Ты постоянно конспирируешь от меня! Жена называется!
        — Я ведь тебе про грабли говорила!  — чуть не плакала Лика.
        — Плевать мне на грабли, лопаты и вашу дачу в целом!
        — Только не говори такого при моих родителях! Они сейчас приедут. И еще тетя Люба с дядей Антоном. Ты же знаешь тетю Любу! Я их не звала!
        Тебя Люба побывала у них несколько дней назад. Пронеслась метеором, вывалив массу наполовину непонятной информации: хорошо выглядите, детки, Лика, сиди дома, чтобы не поскользнуться на улице, и побольше гуляй, детского приданого не покупайте, я два вагона привезла, плохая примета заранее показывать, кроваток еще нет, но я знаю, какие нужны, сами не покупайте, у нас с дядей Антоном планы, но вы еще маленькие, чтобы их знать, о маме не беспокойтесь, ее через банк и правительство найдут, или дяде Антону не жить, паршивая погода, зима толком не наступает, ходить не в чем, я была в нескольких магазинах, ассортимент на уровне, если деньги нужны, говорите прямо, не берите пример со своей щепетильной мамочки, которая в липовые командировки ездит, а у наших деток в Англии все путем, вчера с ними разговаривала, намекнула про нас с папой, у них волосы дыбом, то есть одобрили, ой, смотрите, в телевизоре реклама, я ее уже видела, про зубную щетку, которая проникает в труднодоступные места, скажите, у каких людей зубы в труднодоступных местах?
        Леше и Лике практически не удалось вставить ни слова. Они были страстно обцелованы, обглажены, одарены двумя корзинами с рыночными продуктами, и тетя Люба умчалась, как она сказала, «за трусами для мужа, а то этот олигарх в драных портках шастает, что характеризует его как верного мужа».
        Перед приходом Леши, который встречался с эфэсбэшным Ильей, тетя Люба позвонила:
        — Не бойтесь, мы с дядей Антоном к вам вечером приедем!
        Лика не поняла, чего бояться, и не успела сказать о звонке мужу, потому что они начали ссориться. И до прихода гостей Лешка дулся, хотя времени было в обрез: надо чем-то людей угостить.
        Лика решила делать пиццу, которая у них называлась «Наше все». Рецепт элементарен: шинкуется все, что способно шинковаться, и вываливается из всех консервных банок содержимое на сочень теста размером с самый большой противень. На такие детали, как сочетание шпрот с солеными огурцами или вареной колбасы с яблоками, обращать внимания не следует. Главное, чтобы было чем все сверху прикрыть — залить майонезом или засыпать сыром.
        Леша шинковал продукты, Лика раскатывала тесто. Леша сотрясал в воздухе ножом и обещал, если Лика не прекратит секретничать, завести личные тайны. Лика размахивала руками в муке и оправдывалась, что личных секретов не имела и не имеет, все только чужие. А если Леша будет что-то скрывать от нее, то она подумает, будто Леша, как папа, может на сторону свернуть. А она, Лика, как ее мама, будет страдать? Они быстро орудовали руками и в такт, быстро, обменивались упреками.
        — У нас еще один ребенок не родился,  — проговорила Лика со слезами в голосе,  — а ты уже…
        Леша отложил нож, обнял жену:
        — Человек, способный постичь законы женской логики, заслуживает Нобелевской премии.
        Они помирились.
        Первыми приехали родители Лики. Лешка со свекром разложили в комнате Киры Анатольевны большой стол. Ирина Васильевна помогла дочери накрыть. Только вытащили пиццу из духовки, прибыли Хмельновы.
        Люба и Антон были знакомы с родителями Лики, точнее, виделись на свадьбе ребят.
        Лика разрезала пиццу и разложила по тарелкам.
        Ирина Васильевна приподняла краешек верхней корочки и усмотрела в начинке несусветное: рыбные консервы и какие-то фрукты. Антон Егорович и Митрофан Порфирьевич принялись было с аппетитом есть. Но застыли с поднятыми вилками, когда заговорила Люба:
        — Давайте не ходить вокруг и поперек! В общем, так! Мы Кириного ребенка забираем и усыновляем. Скажи, Антон!
        — Угу!  — подтвердил он с набитым ртом.
        — Не догоняю!  — подавился Лешка.  — Как это забираете? А кто вам его отдает?
        — Правильно, Лешенька!  — вступила Ирина Васильевна.  — Мы, поди, не безродные! Ребеночка мы с мужем берем.  — И толкнула Митрофана в бок.
        — Ага!  — заверил он, проглотив неразжеванный кусок.
        — Папа! Мама!  — поразилась Лика.
        — Отпад!  — резюмировал Лешка.
        Но в дальнейший диалог, который было бы точнее назвать перепалкой, никто слова вставить не мог. Схлестнулись тетя Люба и Ирина Васильевна.
        — Дите одно, на всех не хватит!  — заявила Люба.
        — Наше дите!  — упорствовала Ирина Васильевна.
        — У вас внук будет, а нам по-честному и справедливому Кирина девочка отходит! Я уже вещи купила и ремонт под детскую комнату сделаю, видела один, когда на стенках зверюшки, а на потолке облака.
        — Зверюшки, облака!  — попеняла Ирина Васильевна.  — А сами, наверное, за границу малышку увезете, родины лишите!
        — Ничего подобного! Мы ей гарантируем счастливое детство! Скажи, Антон!
        — Ага!
        — Счастье на деньги не меряется!  — отрезала Ирина Васильевна.  — Вот мы со всем сердцем! Скажи, Митя!
        — Угу!
        Опытные Антон и Митрофан не пытались примирить спорщиц. Под шумок съели по куску пиццы и попросили добавки. А Лешка не выдержал.
        — Послушайте!  — перебил он.
        И получил дружный отпор.
        — Помолчи!  — хором ответили ему тетя Люба и теща.
        Лика тихо встала и вышла на кухню. Набрала номер Волкова.
        — Олег Петрович! Тут такое! Киру Анатольевну, кажется, нашли. Но теперь ее ребенка забирают.
        — Кто забирает?  — всполошился Олег.  — Разве она уже родила?
        — Не родила. Забирают мои родители, представляете? И тетя Люба с дядей Антоном. Просто рвут ребенка на части. Но мы с Лешкой ни за что его не отдадим. Хотя вы тоже… Я звоню, потому что вы право голоса тоже имеете. Вам бы лучше приехать! А?
        — Сейчас буду! Какой у вас номер квартиры?
        Только Лика положила трубку, телефон зазвонил.
        Это был отец Лешки, свекор Лики.
        — Нет ли новостей?  — спросил Сергей Викторович.
        — Вообще-то есть,  — честно призналась Лика.  — Новостей много, даже с перебором.
        — Я недалеко, заскочу к вам.
        Олег и Сергей столкнулись у входа в подъезд, вместе вошли в лифт. Потом обоим будет казаться, что неприязнь возникла интуитивно и сразу. На самом деле они обратили друг на друга внимание, когда оказалось, что им в одну квартиру.
        Позвонил Сергей. Открыл Лешка:
        — Папа? Привет! А вам кого?  — спросил Лешка Олега.
        — Могу я видеть Лику?
        — Вы, наверное,  — усмехнулся Лешка,  — тот самый… Зайцев?.. Овечкин?
        — Волков.
        Его фамилию Лешка отлично помнил, но не отказал себе в удовольствии вставить шпильку.
        — Олег Петрович? Сергей Викторович?  — В прихожей появилась Лика.  — Что же стоите у порога? Проходите, раздевайтесь, пальто вот сюда, на вешалку. Лешка, принеси еще два стула и тарелки!
        — Больше ты никого не пригласила?  — спросил Леша громким шепотом, проходя мимо жены.  — Папы римского не ожидается?
        В комнате Сергей расцеловался с Любой, обнялся с Антоном, поздоровался за руку с Митрофаном Порфирьевичем и Ириной Васильевной.
        Сел на предложенный сыном стул.
        Олег стоял. Лика его представила:
        — Олег Петрович Волков, он… как бы сказать. Вот Сергей Викторович фактический муж Киры Анатольевны, а Олег Петрович…
        — Будущий!  — пришел он ей на помощь и повторил: — Рассматривайте меня как будущего мужа Киры Анатольевны.
        И его действительно рассматривали! Молча, не таясь, сидящая за столом группа людей разглядывала его несколько томительных секунд. Олег покрылся испариной и покраснел. Открыл рот, испугавшись, что пустит петуха, прокашлялся:
        — Насколько я знаю, установлен адрес местонахождения Киры Анатольевны. Был бы признателен, если бы мне его сообщили.
        — Хорош будущий муж,  — хмыкнул Митрофан Порфирьевич,  — не знает, куда невеста сбежала.
        — Кира моя законная жена,  — напомнил Сергей.
        — Я не намерен здесь и сейчас обсуждать характер ваших, давно не близких,  — подчеркнул Олег,  — отношений.
        — А вы сами?  — спросила Ирина Васильевна.  — Не женаты?
        — Пока женат,  — вынужден был признать Олег.
        — Я вас где-то видел,  — подал голос Антон,  — не в Росвооружении?
        Олег кивнул:
        — Я вас тоже помню. Нас знакомили на каком-то банкете.
        — Самое время о банкетах вспоминать!  — укоризненно воскликнула Ирина Васильевна.  — Лучше скажите, вам известно, что Кира Анатольевна ждет ребенка?
        — Известно!  — кивнул Олег и еще больше покраснел.
        — И какова была ваша реакция, когда мама вам эту новость сообщила?  — спросил Лешка.
        Более краснеть Олегу некуда. На помощь пришла Люба. Олег ей понравился. Да и не могла Кира в кого попало втюриться на старости лет.
        — Напали на человека!  — сказала Люба.  — И даже не посадили!
        — Прокурор посадит!  — съязвил Лешка.
        — Закрой рот!  — велела ему жена.  — Олег Петрович, пожалуйста, присаживайтесь!
        Более всего Олегу хотелось унести ноги и познакомиться с родными и близкими Киры в другой, нейтральной обстановке. Но он не мог уйти без адреса и повторил свою просьбу.
        — Она в Алапаевске,  — смилостивилась Люба.
        — Точно!  — удивился Лешка.  — Откуда вы знаете?
        — Кира брала деньги со счета в этом городе,  — ответил дядя Антон.  — А ты как вычислил?
        — Через взятку в ФСБ. Деньги на взятку дал вот этот господин.  — Он показал на Олега.
        — Да сядь ты! Не торчи столбом!  — велела Олегу Люба, легко перейдя на «ты».  — Видишь, какая петрушка?
        Олег опустился на стул.
        — Ума не приложу, почему Киру понесло в Алапаевск?  — пожала плечами Люба.  — У вас там родственники, знакомые?
        — Там живет один человек,  — смущаясь, ответила Лика,  — который давно и преданно любит Киру Анатольевну. Но у них ничего не было!  — горячо воскликнула она.  — В доказательство у нас есть несколько сотен писем!
        — Несколько сотен писем,  — заметил Антон,  — скорее свидетельствуют об обратном.
        — Как зовут этого человека?  — спросил Сергей.
        — Игорь Севастьянов,  — ответил Лешка.
        — Я его помню!  — всплеснула руками Люба. Он был ТАК влюблен в Киру! Что даже не то наполовину повесился, не то почти отравился.
        — Мало я его по морде бил!  — подал голос Сергей.  — Он всегда настырным был, как…
        — Солитер!  — подсказала Люба.  — Игорь мне глисту во фраке напоминал. Антоша, ты его помнишь?
        — Нет. По-моему, мы отвлеклись, ушли в сторону. Это неожиданное совещание имело повесткой дня… Да глупость оно имело! Я тебе, Люба, говорил! Делим шкуру неубитого медведя!
        — Не называй нашего ребеночка шкурой!  — воскликнула Люба.
        — Он не ваш, мы тоже не крайние!  — с вызовом заявила Ирина Васильевна.
        — Кстати, у ребенка будет моя фамилия,  — напомнил Сергей.
        — Руки прочь от моей сестры!  — хлопнул по столу Лешка.
        Олег переводил взгляд с одного скандалиста на другого и думал: «Либо Кирины родственники дружно сбежали из сумасшедшего дома, либо по мне плачет койка в психушке! Третьего не дано».
        — Олег Петрович!  — тихо подтолкнула его Лика.  — Почему вы молчите? Вы отказываетесь от ребенка?
        Но Олег не успел рта открыть, вскочил Лешка:
        — Хватит базара! Ситуация предельно ясная! Моя мама, будучи в положении, обратилась за помощью, участием, или как хотите называйте, к самым близким людям. И получила от ворот поворот!
        — Но тебе-то она ничего не сказала!  — упрекнула теща.  — Если бы не Лика, ты бы решал свои уравнения и в ус не дул!
        — Правильно!  — согласился Лешка.  — И мне страшно обидно, что мама посчитала меня трусом и слюнтяем. Кстати, я ухожу из аспирантуры, чтобы прокормить семью! В которой будет два младенца! На которых попрошу не претендовать! Дядя Антон, можете меня устроить на доходное место?
        — Как уходишь?  — ахнула Лика.  — А мне ничего не сказал? Уже начинаешь секреты секретничать?
        Митрофан Порфирьевич переглянулся с женой.
        — Так я и знала!  — провозгласила Ирина Васильевна.
        — Что вы знали?  — огрызнулся Лешка. Он сел на место и гордо скрестил руки на груди.
        Пока родители Лики выясняли будущее семьи их дочери, Люба с изумлением следила за действиями Олега, рядом с которым сидела. Олег гнул вилки! Натурально гнул, то есть нервно! Взял свою и свернул пополам. Взял Любину и тоже согнул. Она подсунула ему вилку Антона. Олег машинально согнул третью вилку. Люба положила под руку Олегу столовый нож. Сделанный из закаленной стали, нож не гнулся. Он сломался с громким треском!
        Все замолчали и уставились на кладбище согнутых вилок. Олег опомнился и положил рядом с вилками две половинки бывшего ножа.
        Олег не знал, что ему делать. Извиняться за причиненный ущерб? Объяснять этим людям, что он любит Киру больше жизни и никому ребенка не отдаст? Живописать свой позор в кафе? Силой вырвать адрес Киры? На колени перед ними стать? Послать их к чертовой матери?
        — Вот и Лика у нас такая!  — вдруг заметила Ирина Васильевна.
        — Подковы гнет?  — поразился Антон.
        — В смысле забывчивости,  — туманно пояснила Ирина Васильевна.
        — Господа! Друзья!  — начал Олег.  — Я не знаю, как к вам обращаться, и боюсь не найти правильных слов. Потому что… японский городовой!  — сорвался он на крик.  — Это не ваше дело! Это наша с Кирой жизнь!  — Он кашлянул, понизил тон: — И мы будем рады видеть вас в день нашего бракосочетания и далее на крестинах нашей дочери!
        — Хорошо сказал!  — одобрила Люба.
        — Только неясно,  — заметила Ирина Васильевна,  — почему Кира Анатольевна сбежала от такого хорошего?
        — За полтора часа сплошной бестолковщины,  — кивнул Антон,  — это первый разумный вопрос.
        — Действительно!  — подал голос Сергей, которого все время оттирали в сторону, правда при его полном согласии.  — Сделайте милость, сударь! Объяснитесь!
        Что он мог объяснить? Душещипательно изложить историю своей жизни? О дочери трезвонить? Каяться в нервном недуге: хохотать в самые драматические минуты жизни?
        На выручку пришла Лика:
        — Вот Лешка! Иногда ляпнет не подумав, а потом весь вечер извиняется.
        Лику неожиданно поддержали остальные женщины.
        — Отец тоже!  — кивнула Ирина Васильевна.  — Сначала кран открывает, потом затычку ищет! А у крана вентиль есть!
        — Ты, Антон!  — повернулась Люба к мужу.  — «Раковые шейки» от «Гусиных лапок» не отличаешь! А также певицу Ирину Аллегрову от певицы Маши Распутиной!
        Олег невольно улыбнулся и поблагодарил:
        — Спасибо, дамы! В сущности, вы верно определили суть моего чудовищного проступка.
        — Ну, хватит!  — повысил голос Антон.  — Маразматический диспут затянулся!
        По тому, как решительно он заговорил, по выражению его лица, прежде добродушного, а теперь жесткого, присутствующим пришла в голову одна и та же мысль: этот человек может ломать через колено и людей, и ситуацию. Потому и поднялся на высоты, другим недоступные.
        — Более никаких дележей неродившегося ребенка!  — продолжал Антон.  — Никаких разборок! Никто не открывает рта без моего позволения! Проблема ясна: Киру надо привезти в Москву. Звонить мы ей не будем, потому что может рвануть дальше по Сибири. Вопрос: кто поедет за Кирой?
        Все, кроме Олега, вдруг, как по команде, подняли руки.
        — Ну, детский сад!  — возмутился Антон.  — Опустите руки, тут не голосуют! Не партсобрание!
        — Поеду я!  — непререкаемо сказал Олег.
        — Логично,  — согласился Антон.
        — Город Алапаевск,  — как из пулемета, выстрелила Лика.  — Улица Речная, дом шестнадцать, квартира пять. Записать?
        — Нет, спасибо, запомнил!  — Олег поднялся.  — Приятно было познакомиться! И надеюсь, наша следующая встреча пройдет в более… более теплой обстановке.
        — Лешка!  — попросила Лика.  — Проводи… отчима, извините, Сергей Викторович!
        — У меня нарисовался отчим!  — ухмыльнулся Лешка, но поднялся и вслед за Олегом Петровичем двинул в прихожую.
        Там они раскланялись, как два испанских гранда. Олег, уже занеся ногу через порог, оглянулся и протянул Леше руку. После секундного раздумывания Лешка руку пожал.
        — Антон, ты что, не знаешь?  — набросилась Люба на мужа.
        — Знаю!  — отрезал он.
        — Тогда командуй правильно!
        — Поясняю для присутствующих,  — сказал Антон.  — Способов остановить мою жену, когда она рвется спасать любимую подружку, не существует. Если кто-то их знает, прошу сообщить!
        — Без базара!  — отозвался появившийся в проеме двери Леша.  — Я еду за своей мамой, и точка!
        — У тебя жена беременная,  — напомнила тетя Люба.
        — Перееду на время к родителям!  — быстро вставила Лика.
        — Антон! Дай нам свой самолет!  — потребовала Люба.
        Народ не успел поразиться наличию роскоши в виде собственного авиалайнера, как Антон пояснил:
        — Самолет принадлежит компании. И это тебе не «мерседес»! Завтра полетите рейсовым. Кажется, все?  — спросил он сам себя.  — Вот еще! Что за пирог мы ели сегодня?
        — Лика только учится готовить!  — встала на защиту дочери Ирина Васильевна.
        — Можно еще кусочек?  — попросил Антон.  — Объедение! Люба, запиши рецепт!

* * *
        На следующий день Олег увидел Любу и Лешу в аэропорту на регистрации билетов.
        — Не криви физиономию!  — выдала ему Люба.  — Здравствуй! Мы группа поддержки. Правда, Лешка?
        — Правда!  — Леша первым протянул Олегу Петровичу руку.
        Было неловко за вчерашнее хамство. Все-таки человек, к которому маман неравнодушна. Папочка сестренки! Цылодобово!
        Олег ответил на приветствие и улыбнулся. Наверное, таков закон жизни: вместе с прекрасной женой ты получаешь в приданое замечательных родственников и друзей. Приданым Лены были опустившиеся алкоголики-попрошайки.
        В накопителе, пока они ожидали посадки, Олег постоянно давил на кнопки сотового телефона.
        Наконец ему ответили.
        — Котенок!  — взволнованно спросил Олег.  — Как ты? Наркоз отходит? Больно? Чуть-чуть? Крепись, малышка! Самое страшное уже позади! Я очень скоро приеду! Никак не мог отложить командировку, потом тебе все объясню. Понимаешь? Ты у меня молодчина! Я тебя тоже целую, поверх гипса!
        Он нажал на кнопку отбоя и объяснил Любе и Леше:
        — Сегодня моей дочери делали операцию, очень сложную. Говорит, у нее такое ощущение, что на ней в сапогах плясали. Но хирург классный! Я ему доверяю!
        — Как же ты уехал в такой день?  — попеняла Люба и тут же понятливо вздохнула: — Хотя конечно! Но рядом с девочкой кто-то есть?
        — Да! У нее есть мать.


        Часть третья
        ВОЗВРАЩЕНИЕ
        Теплая квартира
        Домой я звонила, чтобы услышать голоса Лики и Лешки. Они разорялись, кричали: «Алло! Говорите!» — но я молчала. Мне нечего было им сказать. Да и сами звонки были проявлениями слабости, которую я давила в себе, а окончательно справиться не могла. Я затаптывала ее, как угли пожара. Но под ногами были торфяники, огонь уходил вглубь, прятался и назавтра снова вырывался язычками пламени.
        У меня было много аргументов в защиту собственного положения, как не самого отчаянного. Аргументы в избытке предоставила отечественная история, в которой если не война, то революция. Русские бабы пахали на коровах, рожали в поле, видели, как умирают их дети от голода, теряли любимых и мужей.
        Молодые женщины, нецелованные девушки жили с сознанием, что никакого личного счастья не будет и впереди только работа на износ ради куска хлеба.
        В свете этих трагедий я устроилась по-царски.

* * *
        Сотни, если не тысячи раз я слышала: Москва — это еще не Россия, в провинции люди живут очень тяжело. Но лучше один раз увидеть… И научишься радоваться тому, чего прежде не замечала. Например, теплу в доме.
        — Нам повезло,  — сказал Игорь, когда мы вошли в его квартиру,  — наш дом относится к котельной ферросплавного завода. А через улицу дома «Стройдормаша».
        В ответ на мой удивленный взгляд пояснил:
        — Большую часть Алапаевска обогревают предприятия. Некоторые отключают обогрев за неуплату. Мало кто способен оплачивать тепло по нынешним тарифам, да и теплотрассы в аварийном состоянии.
        — И как сибирской зимой,  — спросила я,  — живут те, кому не дают тепла?
        — Так и живут,  — просто-обреченно ответил он.  — В моей школе тоже проблемы. Сократили уроки до тридцати минут. Дети мерзнут, болеют. Наверное, на следующей неделе вообще отменим занятия. Но у меня дома тепло, правда?  — снова с гордостью повторил он.
        Градусов шестнадцать, определила я. Дома при такой температуре обязательно включаю электрокалорифер.
        У Игоря маленькая двухкомнатная квартира с крохотной кухней и совмещенным санузлом. Ремонт давно не делался. Мебель куплена лет тридцать назад, когда выбрасывали добротную деревянную и покупали шкафы из полированного ДСП. Со временем полировка подернулась сеточкой трещин и помутнела. Дверцы шкафа, когда Игорь их открывал, громко скрипели.
        Если бы я не знала, что здесь живет одинокий мужчина, решила бы, что квартира принадлежит женщине почтенного возраста. В серванте за стеклянными раздвижными дверцами — сервиз неполного комплекта и с щербатыми чашками, разномастные фужеры и рюмки, фарфоровые статуэтки, хрустальные салатник и конфетница. На стене ковер, диван и два кресла накрыты покрывалами, когда-то плюшевыми, а нынче протертыми до матерчатой основы. Салфетками и скатертями накрыты все поверхности: сервант, телевизор, тумбочка, на которой он стоит, журнальный столик. На подоконнике большая ваза с искусственными цветами — под ней салфетка. Рядом деревянная скульптурная композиция борющихся медведей — под ней ажурная салфетка.
        Во второй комнате кровать под покрывалом с бахромой и (тысячу лет такого не видела) в изголовье две подушки одна на другой, а третья сверху поперек с торчащими углами.
        «Чего-то не хватает для полноты композиции»,  — подумала я. И вспомнила. В херсонских домах Любиной родни так же тщательно заправляли кровати, но сверху на подушки еще набрасывали гипюровую круглую накидку.
        Кроме кровати, здесь поместился небольшой письменный стол с лампой и двустворчатый шкаф для белья. Проход между мебелью — не шире лесной тропки.
        Игорь хлопотал, накрывая на стол, нервничал, не знал, куда меня посадить.
        — Тебе будет удобно на диване? Нет, лучше в кресло, я пододвину.
        Он склонился, перенося кресло, и с лысины Игоря упало несколько длинных прядей. У него прическа, которую называют «внутренним займом», когда с одной стороны отращивают длинные волосы и укладывают их поперек головы, закрывая плешь. Сейчас редко такое встретишь. На лысых мода. Даже имеющие отличную шевелюру мужчины стригутся чуть не под нолик.
        На «внутренний займ» я обратила внимание еще на вокзале. Ветер подхватывал прилизанные волосы, и они развевались в воздухе. Наверное, лысина у Игоря появилась давно, как и наивный способ ее маскировки. Выработалась привычка рукой ощупать голову, водрузить волосы на место и прибить их приглаживающим движением. Жест напоминал потешное детское самолюбование: гладит себя человек по голове и только не приговаривает:
        «Хороший! Хороший мальчик!»
        Фигура у него не мальчиковая, а, прямо сказать, бабья: широкие бедра и расплывшийся по талии живот, широким валиком нависающий над брючным ремнем.
        Мы с Игорем ровесники. Но принять этот факт мое сознание отказывалось. Не могла я быть такой же старой, потрепанной, молью побитой, как он!
        Не комплиментом, а констатацией истины восприняла его восклицания:
        — Ты почти не изменилась, Кира! Такая же красавица!
        И вместо того, чтобы поблагодарить за добрые слова, я согласно кивнула и предложила помощь в сервировке стола.
        — Нет! Что ты!  — замахал руками Игорь.  — Все сам! Столько дней только и думаю, чем тебя угостить, какое меню предложить.
        Меню состояло из вареной колбасы и сыра, порезанных полукругами и уложенных солнышком на тарелке. Банки шпрот на блюдечке. Грибов маринованных и соленых — по плошке (вот это здорово!). Квашеной капусты с клюквой и двух бутербродов с красной икрой. Меня заинтересовало: купил ли он банку икры и решил ограничиться двумя порциями, остатки ли это прежнего подношения, например благодарных родителей директору школы. Не продают же в Алапаевске икру чайными ложками! Не угадала!
        — Бутерброды купил в ресторане,  — сообщил Игорь.  — Надеюсь, свежие.
        — Спасибо! Очень трогательно!  — поблагодарила я.
        И мысленно призвала себя укротить столичный снобизм, прекратить выставлять отрицательные отметки человеку, от которого зависело мое существование.
        — На горячее котлеты с картошкой и торт. То есть торт к чаю, конечно!
        — Великолепно!  — с пылким, хотя и совершенно неискренним энтузиазмом откликнулась я.  — Очень люблю картошку.
        — Горячее сразу принести или позже?
        — Лучше сразу.
        Он ушел на кухню и вернулся с двумя большими тарелками. На одной лежали четыре котлетки, на второй курилась парком пирамида вареного картофеля. Отлично! Картошка и грибочки — мне есть чем полакомиться.
        — Выпьем, Кира?  — Игорь достал из серванта рюмки, поставил на стол бутылку.  — Коньяк! Пять звездочек!
        — Вообще-то я не пью…
        — Чуточку! За встречу! Хоть пригуби!
        — Хорошо! Садись уже, пожалуйста. Все прекрасно! Давай праздновать!
        Игорь пригладил волосы, которые на сей раз были в полном порядке, и сел в кресло на противоположной стороне журнального столика.
        — Дорогая Кира!  — начал он пафосно и трогательно.  — Многие годы я мечтал об этой встрече! Не надеялся, но мечтал! И вот мы встретились, ты приехала!
        У него заблестели глаза от навернувшихся слез.
        Игорь сбился, разводя руками в стороны, подыскивал слова.
        — Давай выпьем!  — пришла я на помощь.  — За встречу! Негаданную и, дай бог, счастливую!
        Пригубив рюмку, я поставила ее на стол. Игорь свою осушил. Не успела я разжевать и проглотить первый кусочек картошки, а Игорь снова наполнил рюмки, мне капнул, себе доверху. По тому, как он опрокидывал спиртное в рот, как торопился со следующей порцией, можно было судить, что выпить он не дурак.
        — Дорогая Кира!  — Он поднял рюмку.  — Сегодня самый счастливый день в моей жизни! Он наступил! Ты здесь! Ты ко мне приехала! За тебя! Мою единственную и, не побоюсь этого слова, великую любовь!
        Я поднесла рюмку ко рту и поставила на стол, Игорь выпил до дна. Незадержавшийся третий тост тоже начинался с «дорогая Кира» и прославлял чувства, которое мы (теперь уже почему-то вместе) пронесли через годы.
        От коньяка или волнения привыкший к низкой температуре Игорь раскраснелся. Ему было не холодно в одной рубашке. А я начинала постепенно коченеть. Ноги леденели. Если в квартире и было шестнадцать градусов, то на уровне потолка, а по полу отчаянно сквозило. Я уже шмыгала носом, который четко сигнализировал о подготовке к простуде. Только ее сейчас не хватало!
        — Игорь!  — попросила я.  — Не мог бы ты мне дать что-нибудь теплое на ноги? И заодно свитер или кофту?
        — Ты замерзла?  — удивился он.
        — Очень!  — призналась я.  — Боюсь простудиться.
        — Странно, но ведь у меня топят! Ты уверена, что тебе холодно?
        — Абсолютно! Зуб на зуб не попадает!
        — И окна на зиму у меня тщательно заклеены…
        Он сидел и рассуждал, вместо того чтобы подняться и выполнить мою просьбу! Тогда я удивилась, а позже поняла: это стойкая черта характера.
        Как говорит мой сын, системный сдвиг по фазе.
        На любую просьбу, пусть самую незначительную, на микроскопическую жертву с его стороны Игорь отвечает долгим и тщательным разбором поступившего запроса. Чаще всего просьба удовлетворяется, превращаясь в его великодушное одолжение.
        Но следующий раз хорошенько подумаешь, прежде чем просить.
        Великая любовь вовсе не отрицает прижимистое занудство — и то и другое отлично сосуществуют в одном человеке.
        Наконец я получила валенки и толстый шерстяной свитер. Жить стало веселее. В комиксах иногда рисуют мечты героев — в виде облачка над головой и картинки в нем. У собаки в облачке косточка, у рыбака громадная рыбина на крючке… Если бы имелся способ увидеть мое облачко в данный момент, то в нем крутился бы целый мультфильм. Вот я стою под горячим душем, потом закутываюсь в толстый махровый халат, иду в свою комнату, забираюсь под невесомое, но очень теплое пуховое одеяло, включаю лампу, беру книгу, мурлыкаю от удовольствия. Одна, в тепле и уюте!
        После четвертого или пятого тоста, когда в бутылке почти не осталось коньяка, Игорь от слов любви перешел к ее физическому выражению.
        — Кира, дорогая!
        Он вскочил, подошел ко мне, склонился и обнял. Мой подбородок оказался на плече Игоря. В зеркало серванта я видела половину его туловища со спины — ноги и широкий зад. От Игоря пахло дешевым одеколоном. «Шипр» или «Тройной»? В детстве на основе этих одеколонов и гусиного жира мне делали компрессы, когда болела бронхитом.
        Запах детских горячечных болезней! Как я ненавидела этот запах! Им несло из открытых дверей мужского зала в парикмахерской. «Мама,  — спрашивала я,  — зачем мужчины позволяют, чтобы от них пахло компрессами?»
        После объятий пришел черед поцелуям. Игорь лобызал мою шею, двигался по кругу. «Бедный,  — пожалела я,  — наверное, очень неудобно стоять на прямых ногах, согнувшись! Хоть бы присел, еще радикулит заработает!»
        Волосы у Игоря растрепались: «внутренний займ» покинул лысину и свалился длинными прядями на ухо.
        Что делать, я не знала. Но долго этого выдержать не могла — точно. Игорь взял в руки мое лицо, прижался губами к моим губам.
        О, горе мне! Цылодобово!
        «Один, два, три…» — мысленно отсчитывала я секунды пытки. На счете «семь» застонала — не от страсти, естественно, от отвращения. Прежде всего — к себе самой. Игорь совершенно не правильно понял мою реакцию и усилил пыл по обсасыванию моих сомкнутых губ.
        — Подожди!  — Двумя руками я уперлась в его плечи и оттолкнула.  — Игорь! Нам надо поговорить. Сядь, пожалуйста!
        — Кирочка моя дорогая!  — проговорил Игорь и с удовольствием подчинился.
        Именно с удовольствием! Или с облегчением?
        То ли спина устала, то ли… Да! Не так уж велика была его страсть не в платонической, а в эротической части. Пусть мой сексуальный опыт невелик. Но я отлично знаю: возбужденный и влюбленный мужчина, да еще под хмельком, без клея намертво приклеивается, отодрать его от себя можно только с кожей.
        — Никогда не называй меня Кирочкой! Или Киркой!  — говорила я, пока Игорь наливал себе коньяк.  — Только Кира! Договорились?
        — Хорошо, Кирочка! Твое здоровье!  — отсалютовал рюмкой, выпил, закусил коньяк грибком.
        — Игорь, я должна объяснить, почему к тебе приехала. Но прежде всего: очень благодарна тебе за письма и за преданную любовь. Собственно, поэтому, оказавшись в тяжелой ситуации, я бросилась к тебе. Игорь, похоже, ты не замечаешь, но я в положении.
        — В тяжелом,  — кивнул он,  — надо воровство приравнивать к убийству.
        — Какое воровство?
        — Тебя же в поезде обчистили. Сама говоришь — тяжелое положение.
        — Ты не понял! Я имела в виду беременность. Игорь, я жду ребенка!
        Игорь заморгал, уставился на мой живот, потерял дар речи и трезвел на глазах. Мне было его искренне жаль. Бедняга! Влип! Всю жизнь любить принцессу — и получить ее на старости лет и в интересном положении! Не позавидуешь.
        Речь к Игорю не возвращалась. Я вылила в его рюмку остатки коньяка:
        — Выпей!
        Не помогло. Он молчал и хлопал глазами. Поставила перед ним свою полную рюмку:
        — Выпей!
        Подействовало. Игорь заговорил:
        — Но как же так, Кира? Ты не шутишь?
        — Не до веселья.
        — Понимаю. То есть не понимаю! Ты хочешь сказать, что тут, у меня, через некоторое время собираешься родить ребенка?
        Тем же изумленным тоном он мог бы спросить: собираешься устроить террористический акт и взорвать президента России?
        — Да!  — мужественно ответила я.
        — Мне надо… извини, я сейчас.  — Он поднялся и ушел на кухню.
        Вернулся с початой бутылкой водки. Налил себе и залпом выпил.
        Мне ли осуждать Игоря? Напивается, и правильно делает! Отец моей дочери, пока не родившейся, хохотал мне в лицо. Сергей, юридический муж и, как я считала, верный друг, побоялся даже фамилию ребенку дать. Подруга Люба мою беременность посчитала глупой шуткой. У сына будет свой малыш, не до распутной маман Лешке.
        В определенном смысле Игорь поступил благороднее других — не показал мне на порог, а с тихим ужасом надирался, пока не отключился в кресле.
        Кое-как я доволокла его до кровати в спальне.
        Не тащила на себе, ногами Игорь все-таки перебирал и пьяно твердил: «Кирочка! Моя Кирочка! Как же так?»
        Свалила его поверх покрывала и подушечной пирамиды. Сняла тапочки, закинула ноги. Чем бы его укрыть? Неудобно копаться в чужих шкафах.
        Принесла из большой комнаты покрывало с дивана и набросила на Игоря.
        Что-то неуловимо хорошее произошло со мной в последние минуты. Даже приятное. Не сразу поняла — ноги перестали мерзнуть. Спасибо валенкам!
        Убрала со стола, вымыла посуду, остатки еды поставила в холодильник. Надо устраиваться на ночь. Хорошо бы помыться! В квартире Игоря не было магистральной горячей воды, имелась газовая колонка. Как ею пользоваться, я не знала. Когда мыла посуду, открыла кран с красной пипочкой, в колонке вспыхнули газовые горелки, и она загудела, точно реактивный самолет на старте. Я в испуге закрыла кран, горение прекратилось. Вспомнила публикации, в которых говорилось, что газовые колонки — самая частая причина взрывов и пожаров. Не надо взрывов! Вскипятим чайник и помоемся, ввиду марсианского холода в ванной, оголяя части тела по очереди.
        С валенками я расстаться решительно не могла. Так и легла на узкий диван: в спортивном костюме, в валенках, укрывшись подаренной проводницей шинелью.
        — У тебя есть два положения,  — сказала я дочери,  — они же мои: на боку и на спине. Не вертись! Считай, что мы все еще в поезде. Мы с тобой куда-то едем, малышка! «Ту-ту!» — гудит паровоз. Я расскажу тебе сказку. Про Колобка, который ото всех ушел. И никаких вопросов о твоем папе! Мы ведь запретили себе думать о нем!
        Чуть-чуть вспомнить? Одну капельку? Только чтобы тебя убаюкать? Хорошо! Заткни уши! Мои воспоминания — не для маленьких девочек. Они для очень взрослых, глупо и сокрушительно влюбленных женщин…

* * *
        Скверный характер Игоря, непрезентабельную внешность и даже возможные страшные былые и будущие преступления — все ему и навеки мною простится за разговор, который состоялся у нас утром.
        Игорь растолкал меня за плечо:
        — Кира! Чайник вскипел. Пойдем завтракать.
        Для человека, который накануне выпил бутылку коньяку и много водки, Игорь выглядел превосходно. Помятый, но побритый, с запахом перегара, но с ясными глазами, он сидел за маленьким столиком на кухне. Разогрел на завтрак вчерашние котлеты, сделал бутерброды с колбасой и сыром, заварил чай, дурного сорта, но крепкий.
        Игорь ел механически и активно. Не отрывал взгляда от тарелки, шумно прихлебывал чай из большой кружки. Я вяло кусала бутерброд и ожидала, что, насытившись, Игорь пустится в пространные рассуждения, он-де не может пригреть меня в моем нынешнем состоянии, виновником которого отнюдь не является.
        И я очень сильно ошибалась!
        — Кира!  — поднял голову Игорь.  — Я долго думал над сложившейся ситуацией.
        «Когда думал?  — хотелось фыркнуть мне.  — В пьяном бреду?» Хорошо, что промолчала.
        — В сущности,  — продолжал Игорь,  — случилось то, о чем я мечтал всю жизнь.
        Тон его был вовсе не оптимистичным, но смысл слов обнадеживал.
        — С юности я мечтал видеть тебя своей женой. Иметь семью. В моей школе шестьсот тридцать два ученика, они полностью реализуют мои отцовские… Это я не о том… Семью с тобой и, возможно, ребенком. Ты приезжаешь и даришь мне мою мечту.
        Нобелевские премии! Голливудские «Оскары»!
        Ерунда! Мишура! Лицо человека с настоящей, давней и вдруг реализованной мечтой — это глубочайшая печаль! Самые умные люди японцы. Потому что кто-то из них сказал: нет ничего горше достигнутой цели.
        Я была готова накрыть рот Игоря ладошкой и сказать: «Молчи! Спасибо! Сегодня же уеду!» Но тут шевельнулась дочка. Двинула пяткой или локотком мне в печень, требовательно и настойчиво: «Не дури! Забудь о гордости и о жалости! Куда ты со мной потащишься? Все, приехали! Конечная станция! И дядечка Игорь почти симпатичный, если не сравнивать…»
        — Кира! Глубоко признателен тебе за доверие! Будь моей женой… если не возражаешь… пожалуйста…
        Наверное, даже определенно, в своих фантазиях он представлял эту сцену много раз и в гораздо более романтических вариантах. Но ведь и я не собиралась заводить новую семью! Игорь был бы последним, за кого я бы вышла! Он и оказался последним! Единственным!
        Поднявшись из-за стола, обогнув его, я подошла к Игорю, обняла за шею. Если в данной позиции посмотреть на меня (в зеркало серванта, например) сзади, в профиль и всяко — ничего изящного не увидеть.
        — Спасибо!  — поцеловала Игоря в щеку.  — Постараюсь не доставить тебе много хлопот.
        Вернулась на место. И мы обсудили, как станем жить дальше.
        — Ты не возражаешь, если у нас будет отдельный бюджет?  — спросил Игорь.
        — Господи!  — воскликнула я.
        «Как могут,  — имела в виду,  — уживаться в человеке благородство высокой пробы и мелкое скупердяйство?»
        — Ты против?  — быстро отреагировал Игорь.  — Ты говорила, что материально…
        — Вполне обеспечена.  — Я не знала, говорю правду или обманываю, но Игоря надо было успокоить.  — Отделения «Нефтьпромбанка» у вас есть? Мои деньги там на счете.
        Идиотка! Нам перечисляли зарплату и премии на счет в банке, по карточке мы их получали. Ежемесячно я снимала подчистую — боялась дефолта, складывала купюры в «Живопись Джотто». Дефолт имел обличье тучной попутчицы в поезде Москва — Нижний Тагил. Пришли ли на счет зарплата и командировочные (Антон! Вечная тебе благодарность!), я не знала.
        — Кажется, есть!  — обрадовался Игорь.
        Первая его улыбка за утро! Бедный жених! Или муж? Или отчим?
        Дочь снова принялась лягать меня в печень. Пришлось положить руку на живот и придавить ее капризы.
        — Игорь!  — Другой рукой я накрыла его ладонь и постаралась улыбнуться широко, до коренных зубов под коронками.  — Никаких трат с твоей стороны! Только информация! Где находятся: первое — отделение моего банка; второе — магазин секонд-хенда; третье — женская консультация; четвертое — рынок или продуктовый магазин?
        — Все тебе покажу! Вот только женская консультация… не имею понятия.
        — Можно по телефонной справочной выяснить,  — улыбнулась я.
        И принялась говорить об Алапаевске. У меня давняя привычка перед посещением нового места заранее как можно больше узнавать о нем. С появлением Интернета это стало совершенно просто.
        Игорю было приятно, что я знаю историю Алапаевска, начавшуюся в восемнадцатом веке с открытия железоплавильного завода, что хочу посетить музей Чайковского, который провел здесь детство, побывать на месте казни царской семьи, где построили часовню, и съездить в музей деревянного зодчества в двенадцати километрах от города.
        На самом деле ни на какие экскурсии я не собиралась — не до культурной программы. Хотелось доставить удовольствие Игорю. Ведь любой человек ценит, когда его родиной интересуются и прославляют ее. Цель моя почти была достигнута — Игорь улыбался и активно поддерживал краеведческий разговор. Но тут я совершила промашку.
        Ползая в Интернете с запросом в поисковых системах на «Алапаевск», я попала на сайт городского детского дома. И порадовалась за сироток: на фото они выглядели не несчастными, а, напротив, очень довольными. Жизнь у них, если судить по выложенным материалам, била ключом. Сайт сделан на хорошем профессиональном уровне, а призывы о спонсорстве и добровольных пожертвованиях — корректные и без попрошайничества.
        По мере того как прославляла Алапаевский детский дом, лицо Игоря становилось все мрачнее. А потом он разразился гневной тирадой в адрес директора детского дома, с которым был на ножах.
        Типичная внутрикорпоративная склока, поняла я.
        Соперничество двух примерно равных по силе, профессиональным данным, уровню занимаемой должности коллег.
        Я свела разговор к шутке. Проводила Игоря на работу.

* * *
        Музей Чайковского мог подождать, а в детский дом обязательно наведаюсь. Конечно, хочется надеяться, что роды мои пройдут благополучно, что я останусь жива и здорова. А если нет? Конечно, не хочется думать, что Лешка бросит новорожденную сестру на произвол судьбы. А если бросит? Конечно, Любе ничего не стоит с ее-то деньгами пристроить малышку. А если Люба не захочет? Я была обязана рассмотреть все варианты. В том числе и откровенно горькие: Игорю, Сергею и, самое печальное, Олегу девочка даром не нужна. Я решила написать на случай собственной смерти письмо-завещание, в котором четко расписать судьбу дочери, в том числе и в варианте хорошего детского дома.


        Милый идеал
        Наше с Игорем совместное житье нельзя было назвать семьей, или союзом друзей, или коммуной.
        Это было сосуществование беременной домработницы и занудного ответственного квартиросъемщика. Хозяин на работницу не посягал, не домогался, она в полнейшей безопасности спала на диване в большой комнате. Но фактически взяла мужика на довольствие.
        На свои деньги я покупала продукты, средства гигиены и прочие бытовые мелочи. Готовила, убирала, стирала, утюжила белье. При этом жесточайшим образом экономила деньги, которые очень понадобятся после рождения ребенка. О геле для душа, дорогих шампунях и кремах для лица было забыто. Детское мыло, зубная паста отечественная, стиральный порошок из самых дешевых, средство для мытья плиты и раковин — разбавленный водичкой песок за три копейки. Я купила минимум белья и одежды, каждый вечер стирала, чтобы наутро иметь чистое.
        Постепенно мое скупердяйство дошло до раздельного питания с Игорем, о чем он не подозревал. Раздельность касалась и продуктов, и времени принятия пищи. Пока Игорь был на работе, я втихую лопала. Он приходил, я накрывала ужин и сама только чай пила. Готовила Игорю котлеты из подозрительного, но крайне дешевого фарша, себе покупала двести грамм парной телячьей вырезки.
        Он ел макароны на гарнир, я — рыночные овощи.
        Ему — минтай, мне — кусочек лосося. Ему — маргарин, мне — хорошее сливочное масло. Игорь довольствовался магазинным творогом, справедливо названным «массой», а себе я покупала крестьянский настоящий творог. Трескала фрукты и тщательно прятала в мусорном ведре огрызки от яблок и косточки от слив.
        Мне не стыдно признаться! Стыдно — это когда есть выбор между честным и бесчестным, собственным благом и чужим комфортом. У меня выбора не было! Смысл моего бытия, всех предыдущих и последующих поступков, жертв и лишений сводился к идее блага для ребенка, с которым у нас временно был общий организм. Если бы моей девочке требовалась свежая кровь, я бы ходила на бойню или стала вампиршей. Отдаю отчет: у меня произошло искривление сознания, а вместе с ним — моральных норм и этических принципов. Но кто сказал, что вырастить в себе здорового ребенка может только восторженная альтруистка? Я плюну этому мудрецу в лицо!
        Без чего я бы определенно погибла — это без книг. Забери у меня книги — и я скончаюсь, увяну, засохну, никакие витамины и рыночные продукты не помогут. К счастью, у Игоря была небольшая библиотека. Я ее вмиг прочитала, насладившись полным собранием сочинений Джека Лондона и Тургенева, детективами советской поры про хрустально честных милиционеров-следователей и русскими народными сказками. Осилила «Занимательную физику» для младших школьников, но сломалась на физике для старшеклассников. Пришлось выдержать долгую беседу с Игорем по теме «как это ты жить не можешь без книг?», применить шантаж: «если ты меня любишь, то носи книги из городской или школьной библиотек!», даже слегка всплакнуть, что стало решающим аргументом, заметно напугавшим Игоря. Он стал приносить мне книги, поражался скорости моего чтения и, кажется, забавно не верил, что я действительно перевариваю такую груду литературы. Но, с другой стороны, и допустить, что я требую книг ради перелистывания страниц и рассматривания обложек, он не мог. Противоречие!
        Игорю со мной было… не плохо, но и не хорошо. Идеал лучше иметь не в соседней комнате, а на расстоянии, географическом или временном.
        Чем расстояние больше, тем идеал дороже.
        Случаи, подобные Игореву, описаны в литературе (хотя и без толкового анализа) и не так уж редки в жизни.
        Например, у недавно прочитанного мной Тургенева в «Отцах и детях» дядюшка Аркадия Кирсанова имел в молодости страстную роковую любовь. От нее остался портрет на стене. Дядюшка, блестящий перспективный офицер, ушел в отставку, похоронил себя в деревне, сидит под портретом и гордо чахнет. (Хотя на самом деле влюблен в простую земную женщину, жену брата. Но это уже другой виток, который гениально наметил Тургенев.)
        Моя сослуживица, Оля Большая, однажды разоткровенничалась и рассказала историю своей семейной жизни. Вышла замуж по большой любви за парня, служившего в той роте, что мавзолей охраняет. А у парня была девушка где-то на родине под Смоленском, первая любовь и прочее. Оля двоих детей родила, а муж все какой-то наполовину. Оля его в спину толкает — учись, карьеру делай! А он огрызается и ни шагу вперед. Работаю охранником на проходной министерской, и не тронь меня! В ходе семейных баталий однажды выяснилось: муж Олю не любит, а сохнет по той своей смоленской первой любви. Появилась у Оли соперница, как теперь говорят, виртуальная. Чудный идеал, рядом с которым Оля — проза жизни.
        Лет пять Оля терпела упреки, против которых нет оправданий. А потом поступили сведения, что первая любовь с мужем развелась и готова Олиного мужа принять (про его выкрутасы в виде пьяных обвинений жене вся родня к тому времени знала).
        Оля собрала мужу вещички и помахала ручкой: поезжай, прощай! Будь счастлив, но не забывай про алименты! Через полгода муж вернулся. Реальная жизнь с идеалом и чужими детьми оказалась далеко не сахаром. И Оля, в сравнении с идеалом, при близком рассмотрении сильно выигрывала.
        Большая, великая любовь — это смерч, пожар, стихия. Она до углей выжигает человеческую душу.
        Но давайте посмотрим с другой стороны. Пожары и прочие бедствия — это то, на что можно легко списать большие убытки. Сколько на складе было товаров? Пиши что хочешь, пожар покроет.
        Романтически по десятку лет влюбленные в идеалы мужики вдруг оказываются освобожденными от многих ответственностей. Сидит на диване под портретом — и не тронь, у него была трагическая любовь. Руками не двигает, мозгами не шевелит, денег элементарно не зарабатывает, а право на это имеет! Индульгенцию может предъявить! Душещипательная история в багаже имеется. И обязательно наличествует какой-нибудь фетиш: портрет, фото, засушенный цветочек, ленточка с волос (у Игоря — мои письма). Фетиш — это их справка об инвалидности. Только редкая сволочь может на такого бедолагу окрыситься. Он любил! Он страдал!
        Он почти калека, подайте, люди, копеечку, проявите сострадание! Поклонитесь перламутровой раковине, в которой он держит жемчужину своей любви!
        Я рассуждаю цинично и жестко. Но ведь мне и не семнадцать лет! Я многое повидала. На моих глазах вспыхивали бурные страсти и через некоторое время тихо, скорбно гасли. Создавались и распадались семьи. Пошлые измены соседствовали с фанатичной верностью, эгоизм соревновался с честолюбием, мужская глупость множилась на женскую вздорность, то и другое делилось на здравый смысл, нежность превращалась в терпеливость, а доброта вырождалась в благотворительность. Мой личный опыт невелик, но я сменила столько мест работы (и везде были люди, а значит, и страсти), не говоря уж о прочитанных романах! И с полным основанием могу заявить: в произведении на тему «он ждал ее тридцать лет и таки дождался» пойдет речь о том, как герои с трудом терпели друг друга.
        Чтение не из увлекательных!
        Меня бесят упреки Игоря. Ему не в радость мое присутствие. Я постоянно совершаю поступки, разрушающие его холостяцкое, железобетонно устоявшееся бытие. Забываю выключить свет в ванной.
        Вытерев пыль, путаю салфеточки на подоконнике — какая под вазу с цветами, какая под деревянную скульптуру. Я не закручиваю снизу тюбик зубной пасты! Не кладу четко по секциям вымытые ложки и вилки! Кошмар! Приборы вперемешку! Я стелю в мусорное ведро не рваные, а целые пакеты! На щетке остались мои волосы! На диване раскрытая чужая книга, положенная мною страницами вниз! В холодильнике быстро нарастает снежная шуба, потому что я слишком часто его открываю. В стиральной машине может испортиться нагревательный элемент, потому что я постоянно стираю…
        Игорь не повышает голоса, не кипятится, говорит ровно и доброжелательно, называет меня Кирочкой. Он, безусловно, горд собой: пригрел несчастную женщину. Правильно горд. Но если бы «несчастной женщине» было куда податься, она бы умчалась, только пятки сверкали!
        По вечерам Игорь смотрит телевизор. Отужинает, выпьет обязательные эн-грамм и садится на диван смотреть телевизор. Каждый день по четыре-пять часов! Ни театра, ни прогулок, ни книг — только телевизор! У нас в семье его называли «ящиком» и включали изредка — новости посмотреть или особо выдающийся фильм. Много телевизора на меня действует как рвотное средство.
        Но Игорь обижается, когда я ухожу с книгой на кухню вечером.
        — Разве ты не посидишь со мной, Кирочка?
        — Да, конечно!
        Закрываю книгу, сажусь в кресло, смотрю на экран, чувствую себя несчастнейшим из созданий.
        — Кирочка, какой подарок мне сделать на рождение ребенка?  — спрашивает Игорь во время рекламной паузы.  — Кроватку или коляску?
        — Кроватку,  — с готовностью отвечаю я и без стеснения перечисляю: — Кроме коляски, еще нужно пеленки, распашонки, ползунки, одеяла, бутылочки для кормления. Не говоря уже об игрушках и памперсах.
        — Памперсы — это от лености,  — перебивает Игорь.  — Мы с тобой без памперсов выросли, не жалуемся.
        «А если спросить наших матерей?  — думаю я.  — Они вкалывали не хуже шахтеров в забое. И где наши с тобой мамы? В могиле!» Но вслух лицемерно соглашаюсь:
        — Правильно. Лучше сразу к горшку приучать.
        — О!  — восклицает он.  — У нас есть горшок! Еще мой! В кладовке, мама сохранила.
        Видела я тот горшок! Когда-то белый, с отбившейся эмалью и множественными ржавыми пятнами. Мне хочется убить Игоря. Но в следующий момент я умиляюсь его благородству.
        — Кирочка! Какая фамилия будет у ребенка? Тебе не кажется, что надо ускорить процесс твоего развода, чтобы мы расписались и ребенок носил нашу с тобой фамилию?
        Мое умиление не получает развития, потому что во время следующей рекламной паузы Игорь принимается склонять Сергея:
        — Всегда удивлялся, как ты могла выбрать такое ничтожество? Ведь он же пустоцвет! Мотылек, бабочка! Порхает, сотрясает воздух знаниями, полученными из открытых источников. Что он сделал? Что реально создал? Где его ученики? Между тем я тебе писал, на вечере встречи в нашей школе ребята подсчитали: я вывел на дорогу жизни более десяти тысяч человек!
        — И куда они ушли?  — вырывается у меня.
        Игорь не понимает сарказма, отвечает серьезно:
        — Если тебе интересна статистика, то могу ее предоставить. По примеру американских колледжей я составил альбомы выпускных классов, в которых прослеживается дальнейший путь наших учеников. Реклама кончилась, давай смотреть продолжение. Тебе нравится сериал?
        — Безумно!
        Наше общение с Игорем происходит исключительно в рекламных паузах. Если моя речь затягивается, наползает на телевизионное действо, Игорь начинает нервничать: гладит лысину и бросает на экран нетерпеливые взгляды. Я замолкаю, иногда на полуслове, не доведя мысль до конца, чего Игорь не замечает.
        Он пуританин, каких поискать. Не поверил мне, что слово «похерить» вполне литературное, есть во всех словарях, обозначает — ликвидировать, разрушить. Слова «гомосексуалист», «оргазм», «секс» — под запретом, как матерные выражения.
        Кстати, о сексе. Дух витает, но ведь есть и плоть! Как ее Игорь почти тридцать лет усмирял?
        За письмами? Меня разбирало естественное любопытство. В очередную рекламную паузу спросила:
        — Игорек, ответь мне откровенно! Сколько женщин у тебя было? За отчетный период нашей платонической любви?
        Он оскорбился! Он никогда не думал, что «его Кира» может опуститься до подобных разговоров!
        И впервые показал зубы, крепкие и острые:
        — Ведь я не спрашиваю, кто отец ребенка, которого ты носишь под сердцем?
        «Носишь под сердцем»! Каково выражение! Его употребляли в архаичные времена. Меня не покидало чувство, что Игорь не мой современник, что он остался в прошлом столетии. Остановился в развитии много лет назад. В двадцать первом веке он гость, а не постоянный житель.

* * *
        Ответ на вопрос, как Игорь утолял не платонические, а физические потребности, я вскорости получила.
        Сидела на кухне, поглощала свой конспиративновитаминный обед, когда раздался звонок в дверь. Быстро заглотила остатки пиршества и пошла открывать.
        На пороге стояла женщина в шубе из нутрии и в норковой шляпе. По алапаевским меркам — шикарно одетая. По московским стандартам ей лет пятьдесят. По алапаевским — за тридцать.
        Здесь женщины быстро стареют.
        — Вы к Игорю Ивановичу?  — спросила я.  — Его сейчас нет, после семи придет.
        — Я к вам!
        — Простите?  — удивилась я.
        — Можно войти?  — спросила визитерша.
        — Пожалуйста!  — Я отошла в сторону и освободила ей проход.
        Она сняла шубу, повесила шляпу на крючок, расстегнула «молнию» на сапогах, сняла их. Безошибочно нашла пестрые комнатные тапочки без задников (я не расставалась с валенками), точно по ее размеру. На ней был костюм: широкая юбка, жакет и под ним блузка с воланами жабо. Жакет застегнут на все пуговицы, бюст крупный, воланы лезут наружу. Приходится подергивать жакет внизу за края. Жест партийной функционерки.
        Я начала догадываться, кто пожаловал. Приглашающим жестом показала в сторону комнаты.
        Она вошла, оглянулась по сторонам, заметила:
        — Почти ничего не изменилось. Только пахнет по-другому.
        — Присаживайтесь!
        — Да уж присяду!
        Она опустилась в кресло, а я — на диван. Она рассматривала меня беззастенчиво и с горькой насмешкой.
        — Вот вы какая!
        Я развела руками в стороны — какая есть.
        — В общем-то ничего особенного, не Мона Лиза!  — заключила она с оттенками агрессии в голосе.
        — До Моны Лизы мне далеко.
        — Как до Луны!
        — Вы пришли только посмотреть на меня или хотите что-то сказать?
        — Ты беременная! Вижу, да и знаю! У нас тут все про всех знают. А я от него пять абортов сделала!
        Что я могла ответить на это заявление? Принять на себя вину? Пустить слезу? Аборт — и вся недолга! Не надо оправдываться! Винить в абортах мужчин — все равно что обвинять их в неспособности забеременеть!
        — Это было не только его решение,  — сказала я безжалостно.  — Но и пять ваших решений!
        — Правильно!  — сморщившись, как от боли, согласилась она.  — Дурой была! Пятнадцать лет! Все ждала! Салфеточки вязала. Эти, видишь? На серванте, под вазой — мои работы. А он письма тебе писал! Ты бы видела его лицо, когда он писал! Некоторые письма я читала.
        «А я далеко не все»,  — могла бы сказать, но промолчала.
        — Как вас зовут?
        — Лида.
        — А я Кира.
        — Знаю! Кира! Свет в окне! Путеводная звезда! Наш милый идеал! ГОВНО!  — вдруг резко воскликнула Лида.  — Ты понимаешь, что все это говно? Ты, я, Игорек наш распрекрасный — все дерьмо!
        — Похоже, вы выпили?
        — А как же? Для смелости. Но ты не думай, я не оторва. В мэрии работаю, а раньше в его школе воспитательницей у продленников была, там и сошлись. Хочешь сказать, что он пить бросил?
        Игорь пил каждый день. Как ни кощунственно звучит, но я была рада. Не поощряла, но и не возмущалась. Ежевечерне он выпивал полбутылки вина или сколько-то водки. Пока не выпьет, занудство его почти невыносимо. Захмелев, Игорь становился добрее и терпимее. До положения риз он никогда не надирался, но на допинге сидел давно и прочно.
        — Молчишь?  — спросила Лида.  — Поживешь с ним и сама начнешь вечерами поддавать. А что еще делать?
        — Лида! Получается, я разрушила ваше счастье. Но в квартире, за исключением тапочек, которые вы надели, никаких признаков женского присутствия не видно.
        — Я редко ночевала. Игорь не хотел. А чтоб полностью переехать — и говорить нечего!
        — Вы пятнадцать лет,  — поразилась я,  — приходили сюда как на…
        — Работу,  — закончила Лида мою мысль.  — Правильнее — на случку. Больше всего любила, когда он болел. Я оставалась, ухаживала за ним. Потом он выздоравливал и выставлял меня, вежливо, но твердо. Ты же знаешь, он не драчун и не скандалист, руку на женщину не поднимет. А первый муж у меня был! Зверюга! Тебе когда-нибудь зубы выбивали? Нет? Очень больно, и морда потом синяя, опухшая. Мне благоверный три зуба выбил. Видишь?  — Она оголила челюсть, продемонстрировав три золотые коронки.  — Может, я Игоря и полюбила за то, что тихий и не буйный?  — спросила Лида сама себя.
        — В тихом омуте…  — вырвалось у меня.
        — Черти водятся? Самым главным чертом, дьяволицей, ведьмой была для меня ты! Я еще за дверь не успею уйти, а Игорь за письмо садится, и лицо у него делается блаженным, светлым, глаза поют. Хоть бы раз такими глазами на меня посмотрел! Но что самое обидное!.. Догадываешься?
        — Нет.
        — Почему я все терпела? Потому что он твердил мне, будто между вами ничего постельного, «плотского» — его слово — нет. Высокие отношения! Такие высокие! Выше неба! А ты приезжаешь брюхатая. Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Я знаю, когда ты залетела, высчитала. В Екатеринбург к нему приезжала, да? Когда он в мае на курсы повышения ездил?
        Мне бы очень хотелось успокоить бедную Лиду, подтвердить наличие «высоких отношений».
        Но ее покореженная судьба против еще не начавшейся судьбы моей дочери? Я в родах могу умереть, Игорь к ребенку привяжется, воспитает. Возможен такой вариант? Возможен! Значит, никто не должен знать об истинном отце. Как бы ни было мне пронзительно жаль женщину, на долю которой по моей невольной вине досталось много страданий!
        — Лида, сколько вам лет?
        — Тридцать восемь. А на вид?
        — Больше тридцати пяти вам не дашь,  — соврала я.
        — Скажешь!  — Она довольно махнула рукой.  — И хватит тебе выкать! Мы с тобой почти родственники. Из одного гарема,  — хихикнула она.  — Давай выпьем? А, тебе нельзя! Ну, так мне налей. Знаешь, где он бутылку хранит?
        — В серванте?
        — Точно.
        Дальнейшее напоминало не выяснение отношений двух соперниц, а посиделки подружек, перемывающих мужику косточки.
        В серванте стояла початая бутылка водки. Лида отлила себе полстакана. Недостающий объем в бутылке мы пополнили кипяченой водой.
        — Из песни слова не выкинешь,  — сказала Лида, отхлебнув из стакана и закусив принесенным мною бутербродом.  — Игорь жмот и жадюга. Согласна?
        — Полностью! Прижимистый тип.
        — А знаешь, сколько у него на книжке? Тридцать тысяч!
        — Долларов?  — ахнула я.
        — Каких долларов, окстись! Рублей, конечно! Копит, как…
        — Гобсек.
        — Точно! У него уже две кубышки ту-ту. Одна в начале девяностых, ну, когда у всех в сберкассах обнулилось. Игорь мне проговорился: у него на две машины лежало. А второй раз в дефолт… когда это было?
        — В девяносто восьмом.
        — Верно. Игорь чуть не умер от расстройства. В больнице с предынфарктным состоянием лежал. Сгорели денежки! А он мне ни разу цветочка не подарил! Колечка паршивого! На Восьмое марта — коробка конфет, на день рождения — тортик, вместе и поедали. Вот скажи! Он тебе-то что-нибудь дарил?
        — В день моего приезда накрыл стол и купил два бутерброда с икрой в ресторане.
        — С икрой?  — расхохоталась Лида, еще выпила, расстегнула жакет.  — В ресторане? Целых два? Это любовь!
        — Продукты,  — пожаловалась я,  — и средства гигиены на свои деньги покупаю.
        — Неудивительно. Все, что в этой квартире, еще от его матери осталось. Белье постельное, полотенца я приносила. А ему хоть на дырявых спать — без разницы. Главное, чтобы в кубышку копеечку отложить.
        — Но, Лида! Игорь не очень много получает. Школа его обычная, сомневаюсь, чтобы родители большие подношения делали. Да и на взяточника Игорь не похож.
        — Не веришь?  — подхватилась Лида и бросилась в спальню.
        Там она двигала ящиками письменного стола, шуршала бумагами. Вернулась с голубенькой книжкой Сбербанка:
        — Смотри!
        Мы с большим любопытством перелистывали книжицу. Лида ошиблась. Игорь накопил не тридцать тысяч рублей, а тридцать восемь. Мы вдруг стали переговариваться шепотом. Впрочем, неудивительно — занимались-то почти криминальным делом.
        — Зачем он копит?  — прошептала я.
        — Спрашивала. Говорит, на старость одинокую.
        — Женился бы на тебе, детей нарожал и не было бы никакой одинокой старости!
        — Знаешь, как он каждый раз беленился, когда я залетала! На ушах стоял, в спину толкал: иди на аборт! Ты молодец, что сохранила. А я дура! Как в песне поется: «Все ждала и верила сердцу вопреки». Дождалась!
        — Ты еще не старая, Лида. Еще можешь встретить свое счастье или, правильнее сказать, своими руками его построить. Как думаешь, сколько мне лет?
        — Сорок стукнуло?
        — Лида! Мне сорок восемь лет!
        — Не ври!  — в голос воскликнула она.  — На десять лет меня старше?
        — Получается.
        То, что я оказалась преклонного возраста, Лиду вдохновило и обрадовало. Она отнесла и положила на место банковскую книжку Игоря. Мы перебрались на кухню, я заварила чай. Болтали, как записные подружки.
        Лида мне понравилась. Она чем-то напоминала Любу, хотя ни во внешности, ни в манерах не просматривалось сходства. Общее — в глубокой природной сердечности. У человека либо есть доброта сердца, иррациональная и безбрежная, либо ее нет.
        У меня, например, нет. Вряд ли я прониклась бы состраданием к своей сопернице, будь она хоть трижды беременная. Я бы ее просто вычеркнула из списка знакомых мне людей, из своего сознания, из своей жизни. Я не ревную Сергея к его аспиранточке, я давно не люблю мужа. Но аспиранточка не может рассчитывать ни на каплю моего даже праздного интереса. В равной степени мне неинтересны мухи, пауки, насекомые и земноводные.
        А Лида непостижимым образом переносила на меня свои мечты о жизни с Игорем и почти радовалась их воплощению. Я вспомнила, как Лика говорила, будто ее мама в глубине души очень любит Дениску, внебрачного сына Митрофана Порфирьевича. Мудрено! Но все-таки там речь идет о ребенке, невинном и святом существе. Здесь же — разлучница (я), ведьма, которая околдовала любимого и превратила жизнь в груду развалин.
        Другая на месте Лиды плеснула бы мне в лицо кислотой. А Лида учила хитростям политики обращения с Игорем:
        — Никогда у трезвого ничего не проси! Выпьет, расслабится, тогда и подкатывай. Кино про Штирлица помнишь? Вот и надо как Штирлиц с Мюллером: подкинуть идейку, пусть она в его мозгу варится, а потом он ее за свою выдаст. Ты хоть любишь, его?  — спросила Лида жалостливо.
        — Кого?
        — Ну, даешь! «Кого»! Отца твоего ребенка!
        Мне не хотелось врать Лиде, но и карт я открыть не могла. Разговор получился эксцентричным: я говорила правду, но Лида воспринимала ее по-своему, ошибочно.
        — Я очень люблю отца моего ребенка. Хотела бы любить меньше, но не получается.
        — Признайся, этой весной у вас первый раз случилось? Или раньше тоже было?
        — Первый раз этой весной,  — заверила я.
        — Жалко, что ты не видела его лет десять назад!
        — Мне тоже очень жаль.
        — Почти орел, и лысина меньше была.
        — Лысина? Ах да, лысина.
        — Ведь ты замужем была и ребенок есть?
        Лида выспрашивала меня с наивной провинциальной бесцеремонностью. Но меня не коробило.
        — Моему сыну двадцать шесть лет. Он отличный парень. Моя гордость: высокий, умный, красивый. Недавно женился на замечательной девушке. Представляешь, ее зовут Гликерия Митрофановна!
        — Как? Это что же за родители свое дитя так нарекли? Злыдни!
        — Нет, они прекрасные люди. И с мужем, с первым мужем,  — поправилась,  — у нас замечательные отношения. Он редкого ума человек.
        — А Игорь говорил: сволочь!
        — Не верь, это от ревности. Знаешь, Лида, я по характеру совершенно не влюбчивая. Любила два раза в жизни. Но как! Точно полное обновление крови — старую слили, ввели новую. И хочешь от нее избавиться, но тогда не жить. Нужно десять лет! Не меньше, я точно знаю! Чтобы в этой новой крови появились твои клетки и разрушили чужие. Великая любовь длится десять лет. Знаю это на собственном опыте и встречала цифру в литературе.
        — Игоря я почти пятнадцать любила,  — подтвердила мою статистику Лида.  — Хотя в последнее время, конечно, уже не то.
        — Как представлю, что мне еще десять лет засыпать и просыпаться с мыслями о нем! Господи, спаси! Послал ты мне благо или наказание?
        — Но сейчас-то у тебя все в ажуре,  — напомнила Лида.  — Живи и радуйся! В сорок восемь забеременеть и родить от любимого. Не каждой так везет!
        — От любимого — это точно. Две любви, два мужчины, и от каждого ребенок. Грех Бога упрекать.
        — Хочешь честно? Я, конечно, сама была втюренной в Игорька под завязку. Но ты!.. Он сейчас… Обмылок рядом с тобой!
        — Не Мона Лиза,  — улыбнулась я, вспомнив Лидины слова.
        — Чего со злости не скажешь? Мне бы твою внешность! За мной бы мужики строем по четыре в ряд ходили, и конца колонне не видать!
        — Лида! Мы с тобой пришли к известному, классическому выводу женской беседы: все мужики — сволочи, а все бабы — дуры.
        — Так оно и есть! А у меня сейчас один кавалер наклевывается. Вдовец с двумя детьми, мальчик школу заканчивает, а девочка, такая хорошенькая, еще в детском саду. Жена от рака умерла.
        — У вдовцов, как правило, серьезные намерения.
        — Конечно, ему мать для ребенка нужна и хозяйка в дом. Но как мужчина он мне нравится. У нас еще ничего не было. Он мне шарфик подарил,  — гордо произнесла Лида,  — и духи! Представляешь? Подарки дарит, а под юбку не лезет!
        — Это отлично его характеризует. Только и ты должна понимать, что тебя ждет.
        — Ярмо на шею. А как бы ты на моем месте?
        — Подождала и постаралась разобраться в своих чувствах — готова я ради этого человека ярмо на себя вешать или нет. И еще. Если уж ты придешь в его дом, он должен это ценить как проявление твоей большой души. А не то что облагодетельствовал, потому что все бабы замуж хотят.
        — Кира! Ты такая умная!
        — Правильнее сказать, я хорошо подкована теоретически.

* * *
        С Лидой мы договорились не посвящать Игоря в факт нашего знакомства. Лида стояла в дверях, прощалась и напоследок сказала:
        — Ты же в Алапаевске никого не знаешь? Если какая помощь нужна, не стесняйся, звони!
        — Спасибо!  — поблагодарила я с мыслью о том, что вряд ли удобно использовать любовницу Игоря в корыстных целях.
        Но я очень скоро, находясь в совершенно паническом состоянии, позвонила Лиде.


        Провинция
        Это был самый жуткий день из всех, проведенных мною в Алапаевске. Я едва удержалась, чтобы не броситься на вокзал, не уехать в Москву. Убежать, и будь что будет. Пусть меня презирают, пусть насмехаются, пусть я испорчу жизнь сыну, но только не воинственное: фашистское презрение и унижение! Не меня! Моего ребенка!
        Есть две категории специалистов, к которым люди бросаются за спасением,  — священники и медики. Первые спасают душу, вторые — тело.
        Спаситель, по нашей внутренней установке, не может быть злым, подлым или кощунственным. В противном случае теряется смысл обращения за спасением.
        Я не религиозный человек, не знаю, встречаются ли священники — жестокосердные хамы. Но с докторшей, воспитанной в традициях врачей при фашистских крематориях, судьба свела.
        В женскую консультацию мне давно следовало наведаться: пройти обследования, определить, правильно ли лежит ребенок, выполнить формальности, необходимые для получения дородового отпуска.
        Неприятности начались уже в регистратуре. У меня не было местной прописки, мой полис обязательного медицинского страхования не годился и еще что-то из бюрократических правил я нарушала, поэтому только при наличии острой боли мне могли дать талончик к дежурному врачу. А к районному гинекологу запись на следующую неделю по субботам с семи утра. Но в семь талончиков уже нет, чтобы их получить, надо прийти в пять и два часа караулить свою очередь у закрытых дверей поликлиники.
        Я отошла от окошка регистратуры в полной растерянности. Что делать? Увидела на стене расписание приема врачей. Именно сейчас начинала прием заведующая отделением Елена Семеновна Козлоумова. Обнадеживающая фамилия! Наверное, нужно обратиться к заведующей. Она — начальство, она (старший священник) не откажет мне.
        Козлоумова вела прием в двух качествах: как завотделением и заменяя бюллетенившего врача. Коридор у кабинета был полон женщин. Постоянно вспыхивали ссоры двух групп — тех, кто с талончиками, по записи к заболевшему гинекологу и по живой очереди к Козлоумовой. И та и другая группа с ненавистью смотрела на пользующихся правом идти без очереди: ветеранов войны (что им демонстрировать гинекологу?), инвалидов (сидели бы дома и вызывали врача), молодых матерей, накануне выписавшихся из роддома (сами рожали, не удивишь).
        В очереди я провела пять часов! Спину ломило от сидения на жесткой лавке, периодические проходы по коридорам не помогали. Мучила жажда, но попить можно было только из ржавого крана над раковиной в грязном туалете.
        Мне казалось, что участвую в дурном кино и все, что происходит,  — не со мной. Потому что нельзя беременную женщину столько часов держать в душном помещении, заставлять сражаться с себе подобными. Да, я не была исключением!
        Тут и беременные присутствовали, и перенесшие операции по удалению женских придатков (они, не смущаясь, обо всем рассказывали), и с подозрением на злокачественную опухоль, и с эрозией, и с… Чего я только не наслушалась!
        В московской очереди женщины сидят тихо, читают книжки. А здесь — оголенные нервы, препирательства и какое-то чудовищное хвастовство: чей диагноз страшнее. Лица у женщин возбужденные, красные, бойцовские. Точно всех их (нас) подвергли трепанации черепа и убрали женственное, милое и доброе. Осталось только животное стремление, растолкав всех, по головам, но пройти в заветный кабинет. Только зверски упрямые лица, только решимость на грани истерики. Будто кислород для дальнейшей жизни раздают.
        Хотелось бы думать, Козлоумова, зная, что творится в коридоре (сестра несколько раз выходила и приказывала не шуметь), трудится в кабинете наподобие подвижника земского врача. Как бы не так! За пять часов в кабинете трижды пили чай и принимали пищу! Трижды на полчаса прием пациентов прекращался. Приходили на чаек другие врачи и сестры, приносили в пакетах домашнюю снедь. Очередь все знала, большинство женщин были ветеранами. Никто не протестовал. Ссориться с врачом — себе дороже.
        Энтомолог, которому принесли порцию насекомых, смотрит на них с большим интересом, чем смотрели на нас снующие врачи и сестры. Я остро чувствовала, что у медицинских работников женской консультации есть какая-то своя жизнь, разговоры и интересы. А мы, пациенты,  — досадная помеха в этой приятной жизни.
        И все-таки парадоксальным образом я надеялась на завотделением Козлоумову. Хотя почему «парадоксальным»? Самая большая вера в чудо — у приговоренного к смерти. Ему ничего другого не остается, как надеяться на чудесное избавление от казни. Меня к смерти никто не приговаривал.
        Многочасовое сидение в очереди — только испытание (не спрашиваем, какого лешего). Но это испытание легче было вынести, ожидая в финале приз в облике доброго доктора.
        Козлоумова — женщина в золоте. Крашеная блондинка с черным пробором в волосах, невысокая, полноватая и вся в каменьях и драгметалле. На шее, в жирных складках кожи ветвятся несколько цепочек различной толщины и плетений, с крестиком и кулонами. На запястьях — литые браслеты, в ушах — серьги гроздьями. На руках перстней и колец нет — производственная необходимость снимать. Наверное, хранятся в ящике ее стола. Закончит прием — наденет, по два на палец.
        Когда наконец я зашла в кабинет, села на стул у стола докторши, у меня было странное для атеистки ощущение — точно вдруг поверила в Бога и предстала пред наместником Господа. Козлоумова, конечно, понятия не имела, что Кира Анатольевна Смирнова, тысяча девятьсот пятьдесят пятого года рождения, русская, никогда не смотрела на постороннего человека с такой щенячьей надеждой и преданностью.
        — Слушаю вас,  — произнесла Козлоумова, не ответив на мое «зравствуйте» и не прекратив своего занятия. Какой-то медицинской железкой она сосредоточенно выковыривала из-под ногтей (грязь?).
        — Вот мои документы. У меня беременность тридцать недель.
        Докторша перелистнула мой паспорт, отодвинула в сторону зеленую карточку обязательного медицинского страхования.
        — Ну и что?  — Беглый взгляд на меня, и снова — ковыряние ногтей.
        — Как «что»? Я хотела бы встать на учет, пройти обследования, получить бюллетень на дородовой отпуск и так далее.
        — Мало ли чего вы хотите! Света,  — обращение к медсестре, сидящей за соседним столом,  — у нас соды нет? Изжога началась. Врет Лиза, что беляши на свежем масле жарит. От свежего у меня изжоги не бывает.
        — Пойду в процедурную, у них точно сода есть.  — Медсестра поднялась и вышла из кабинета.
        — Страховой полис!  — процедила Козлоумова.
        — Он перед вами.
        — Это карточка. Ее вы должны предъявлять в своей московской поликлинике. А в другом регионе России обязаны представить сам полис.
        Пластиковая карточка действительно, я вспомнила, была приклеена на бумагу с зелеными разводами, почти гербовую. Мне и в голову не пришло, что сам бланк нужно иметь при себе. Так и сказала:
        — Не знала, что карточки недостаточно.
        — На учет вас поставить не можем,  — стала равнодушно перечислять завотделением,  — больничный не имеем права выдать, обследование на коммерческой основе…
        — Но как же так?  — перебила я в сильнейшей растерянности.  — Ведь я беременная, мне почти пятьдесят лет, в группе риска…
        — Вот и рожали бы в своей Москве! Зачем сюда приехали?
        — Так сложились жизненные обстоятельства. И мне обязательно нужен дородовой оплачиваемый отпуск!
        — По месту прописки. Вы у нас не прописаны.
        — Погодите! Что вы хотите сказать?  — Я трясла головой, чтобы внести в нее ясность, которая целиком отсутствовала.  — Вы мне отказываете во врачебной помощи?
        — Никто вам не отказывает. Начнутся схватки, поезжайте в роддом, в карантинном отделении вас примут. Там у нас все цыганки и вообще без документов рожают. Захватите постельное белье, пеленки, мыло, туалетную бумагу, список вещей в приемном покое роддома.
        — Елена Семеновна!  — Мой голос дрожал и вибрировал.  — Не могу поверить! Представить! Я прихожу к врачу! Как к священнику! Пять часов ожидания! А теперь вы мне говорите, чтобы убиралась восвояси? Как же… Как же… клятва Гиппократа!  — вдруг истерично вырвалось у меня.
        Того, что плачу, я не замечала. И даже когда слезы забарабанили по сложенным на животе и сцепленным в крепкий замок рукам, я не поняла, что рыдаю.
        — Гиппократа вспомнила!  — откинулась на стуле Козлоумова.  — У меня инструкции! И нечего здесь мокроту разводить! Всяких плакальщиц видели! Москва слезам не верит. Ваша Москва!  — добавила она с неприкрытым злорадством.
        Москвичей в провинции не любят. Мы даже представить себе не можем, в какой степени не любят! Мы как сытые и наивные американцы, которые с барского плеча жалуют странам демократию и потом страшно поражаются, когда облагодетельствованные устраивают праздники, пляшут на улицах, случись в Америке национальная трагедия, вроде рухнувших небоскребов.
        Мне проще рассуждать об Америке, чем вспоминать, как я несколько минут плакала и лебезила перед Козлоумовой. Я только на колени перед ней не упала!
        Я говорила и говорила, умоляла, призывала к милосердию. А она ковыряла под ногтями. Я была точно загипнотизирована или отравлена ядом, делающим из свободного человека раба.
        Рецепт яда мне теперь известен (тираны и деспоты его и не скрывали, внимательнее читайте историю): изнурительное ожидание и надежда на спасение.
        В целях самосохранения психики не хочу дословно вспоминать свой диалог с завотделением женской консультации. Уйду в сторону. Например, есть повод наказать свой снобизм, с каким я на первых порах взирала на жителей провинции.
        Тепло им отключают, зарплату не платят, улицы от снега не убирают, шпана в подъездах бесчинствует… А они? Терпят! Ждут чего-то. Случаются акции протеста (Ганди бы умилился): сотня здоровых мужиков, у которых семьи год недокормленные, объявляют голодовку. Лежат на матах в заводском спортзале, пьют воду, надеются, что их покажут по центральному телевидению, а тогда, возможно, и деньги вернут.
        В детстве я терзала родителей, и они так и не смогли дать мне внятного ответа. Вот показывают в кино: громадная колонна военнопленных плетется по дороге. Колонну охраняет десяток фашистов с собаками. Но наших ведь сотни, целая армия! Почему не бросятся на охранников? Не задавят их? Большинство спаслось бы! Пусть даже меньшинство! Или из более давней истории. Белогвардейцы ведут красных на расстрел под дулом винтовок со штыками. Наших, красных, дюжина. Расстрельщиков пятеро. Смять их голыми руками! Все равно погибать! Нет! Понуро, покорно идут под прославляющих их героизм голос диктора. Как бараны! В юности читала про холокост.
        Более всего поразило: в концлагерь, к печам привезли очень много евреев, случился затор. И среди них самих нашлись организаторы! Те, кто устанавливал порядок постепенного, без давки, прохождения к печам. Первых пропустили женщин с детьми…
        Не судите, да не судимы будете! Ерунда! Надо судить и быть судимыми! В провинции живут такие же гомо сапиенсы, как и в столице. И в одинаковых ситуациях те и другие действуют одинаково. За пять часов я превратилась в хныкающую попрошайку. Что будет со мной через пять лет?
        Чехов писал: «Провинция высасывает мозги». А сам он с Луны прилетел?

* * *
        Плохо помню, как вышла из поликлиники, доплелась домой. Я сидела на диване и тупо смотрела в стену.
        Пришел Игорь, переобулся в домашние тапочки и переоделся в старенький спортивный костюм, вымыл руки в ванной. Что-то говорил, я не вслушивалась. Игорь зашел на кухню и дважды повторил недоуменный вопрос:
        — А где ужин? Кира, разве ты не приготовила ужин? Почему?
        — Извини, плохо себя чувствую,  — не двинулась с места.
        Я впервые пожаловалась на здоровье. И вызвала у Игоря не порыв участия, а легкий приступ страха. Он не просто побаивался моей беременности. Он относился к ней с физиологической брезгливостью. Разговор о возможном усыновлении и покупке кроватки — высшее достижение Игоря в борьбе с собственным отвращением. И речи не могло идти, чтобы я у него попросила помощи в медицинских делах или заикнулась о физических деталях моего состояния. Игорь потерял бы последние волосы от расстройства! Я должна беречь своего благодетеля.
        Пока Игорь готовил ужин, я накручивала диск телефона. Отказали в медицинской помощи, во спасении — мир не рухнул, только часть его обвалилась. Чтобы слегка ее восстановить, мне необходима поддержка. Пусть иллюзорная, пусть только голоса любимых услышать.
        — Слушаю! Алло!  — ответил голосом делового, занятого человека Олег.  — Говорите! Не слышно, перезвоните!  — и отключился.
        Несколько минут я блаженно прижимала трубку к груди, точно Олег мне в любви объяснился и все невзгоды легко руками развел.
        Невзгоды остались при мне. Я набрала домашний московский номер.
        — Да?  — недовольный голос Лешки.  — Ну? Говорите? Слушай, пацан! Я же слышу, как ты пыхтишь! Ну, давай мороси! Все твои шуточки давно известны! Пацан! Не балуй! Маму слушайся и кушай манную кашу!
        Лешка бросил трубку. Я слушала короткие гудки и тихо смеялась, вспоминая. Был в детстве моего сына позорный период, когда он с приятелями хулиганил по телефону. Я случайно их застукала.
        Пришла с работы, они не услышали. Стояла в проеме двери и наблюдала, как рвут друг у друга трубку, набирают какие попало номера и что только не несут!
        Они пугали людей нашествием крыс, сообщали о пожаре в соседней квартире и даже быстро проговаривали нецензурные конструкции, которые я не рискую повторить.
        Сейчас мне смешно, а тогда негодованию не было предела. Я им устроила большую взбучку.
        — Кирочка!  — раздался рядом голос Игоря.  — Ты по межгороду звонишь? Конечно, если острая необходимость… Но ты звонишь каждый вечер, придут счета…
        — Я их оплачу.
        Кстати, о счетах. При моей развившейся скупости было очень неприятно обнаружить, что секундные соединения (я молчала, на том конце быстро отключались) тарифицируются как трехминутный разговор, меньших ставок не существует.
        — Пойдем ужинать,  — позвал Игорь.  — Я приготовил макароны по-флотски.
        Знаю эти макароны серо-желтого цвета, сама покупала. И фарш, якобы мясной, хотя ливерножилистые отходы называть мясом кощунственно.
        Но сегодня моя тайная витаминно-белковая трапеза не состоялась, придется довольствоваться тем, чем народ кормлю.
        — Спасибо, Игорь!  — поблагодарила я.  — Сейчас приду.
        У меня есть несколько минут, пока Игорь принимает свои вечерние сто грамм. И нужно сделать один звонок. Уже не психотерапевтический, не в Москву. Я набрала номер телефона Лиды. Обрисовала ситуацию четко и без надрыва, хотя поплакаться очень подмывало. Нельзя, хватит распускаться. Голодовку объявлять не собираюсь.
        — Была сегодня в женской консультации,  — делилась я.  — Мне необходимо пройти обследование и получить больничный на двухмесячный оплачиваемый отпуск. Обязательно! Иначе останусь без денег. Мне отказали, вышвырнули, можно сказать.
        — Сколько ты дала?  — спросила Лида.
        — Чего «дала»?  — не поняла я.
        — Сколько ты на лапу Козлоумихе дала?
        Мне в голову не пришла мысль о взятке! Не потому, что мои нравственные принципы высоки. Но если тебя пять часов мурыжат в очереди, за что платить? Уже сверх меры оплатила! Взятка — за комфорт и особое отношение. А тут? Тут, в Алапаевске, наверное, другие правила.
        — Лида! Это была моя ошибка? Ничего я на лапу не давала. Сколько нужно?
        — А я знаю? Я, что ли, на сносях? Ладно, не понось фиолетовым!
        — Что?
        — Это выражение у нас такое. Не переживай, значит.
        Почему все родные и просто симпатичные мне люди издеваются над русским языком?
        Мы договорились с Лидой встретиться завтра в обед. Она наведет справки, узнает о таксе для беременных, найдет выходы на Козлоумову.

* * *
        На следующий день с утра я не теряла времени даром. Приехала на автобусе в центр, нашла интернет-кафе. Дети и подростки, наверняка прогуливающие школу, с возбужденными лицами прилипшие к мониторам, играющие в стрелялки и квесты, если и удивились появлению в их компании тетеньки немолодого возраста, то никак не дали этого понять. Кроме игры, для них сейчас ничего не существовало. Я не разделяю мнения тех взрослых, которые считают компьютерные игры чумой. Книги — тоже чума, по себе знаю. Но читать книги положительно, а уходить в виртуальный мир — отрицательно. Лет через сто над этой педагогической сентенцией будут смеяться.
        В игры я не играла. Я искала в Интернете определение своих прав — прав беременной женщины в системе российского здравоохранения. Поиск увенчался не просто успехом! Триумфом! У меня было очень много прав! Меня были обязаны поставить на учет, провести обследования с полисом, без полиса, с пропиской, без прописки — никаких преград! И дородовой отпуск предоставить, и послеродовой, вздумай я рожать хоть в Якутии, хоть на Северном полюсе.
        Немного доплатив, я распечатала на принтере выписки из соответствующих приказов и распоряжений Министерства здравоохранения.
        Но юридическая база не понадобилась.
        Я ждала в коридоре. Лида ходила по кабинетам. Все те же очереди. Лица другие, а обстановка один в один.
        — Не на прием!  — отбилась Лида от женщин, не пускавших ее в кабинет Козлоумовой.  — Из мэрии! По депутатской линии!
        Елене Семеновне Козлоумовой мы заплатили шестьсот рублей. Двадцать долларов! Такова была цена моих мытарств.

* * *
        Я почему-то вспомнила, как мы с Любой пиршествовали в ресторане на Майорке. Люба меня спрашивала, сколько будет пятнадцать процентов — чаевые официанту — от счета в двести семьдесят долларов. Мы обе были сильно выпивши и никак не могли проценты вывести.
        — Сотня!  — махнула рукой Люба.  — Плачу ему сто баксов. Такой случай! Первый раз меня подруга навестила!
        Майорка и женская консультация в Алапаевске.
        Двадцать долларов и многие сотни, которые Люба тратит на ерунду. Шестьсот рублей даже я отдавала, не задумываясь, за хорошую косметику. Золотоносная Козлоумова и больные, беременные женщины в многочасовой очереди. Не все меряется деньгами. От «не все» сколько остается?
        Я не коммунистка, никогда не была в партии, страшно далека от политики. Но та часть моего сознания, в которой не произошли изменения из-за беременности, страстно желала справедливости!
        Всем женщинам равные блага! Потому что делают они одно и то же: вынашивают и рожают детей!
        — Кира!  — трясла меня за плечо Лида.  — Задумалась? Нормально себя чувствуешь? Тогда пошли! Третий этаж, врач Петрова, кабинет триста семь. Ты не поверишь, как ее зовут!
        Мы поднимались по лестнице, Лида трещала без умолку:
        — Гликерия Семеновна! Представляешь? Не одна твоя невестка на имя травмированная. Врачиха молодая, но, по отзывам, внимательная. Будет тебя наблюдать. Завотделением при мне по телефону распорядилась. Выше нос, Кира! Живот вперед!
        Кстати, взятку Лида заплатила из своих денег, от моих отказалась («тебе еще пригодятся»). Когда вас бросают любимые мужчины, остаются еще верные подруги. Люба купила мне квартиру, Лида дала взятку медицинской начальнице. Траты несопоставимые. И совершенно равные!
        У триста седьмого кабинета дожидались приема человек десять. Лида прошла без очереди, произнеся «пароль»:
        — Из мэрии!
        Несколько минут я подвергалась ненавистным взглядам, точно таким, какие сама бросала на блатных безочередников. Я желаю всем женщинам добра, но, когда его мало, свой кусок не стану делить.
        Если я могу кормить пригревшего меня человека третьесортными продуктами, а сама втихую виноград уминать, то что уж говорить о морали!
        — Заходи!  — приоткрыла дверь кабинета Лида и втащила меня.
        Сама она вышла в коридор. Я услышала, как Лида утихомиривает возмущенную очередь: «Экстренный случай! Острая беременность в шестьдесят лет! Бабы, женщины, вы же понимать должны!»
        Гликерия Семеновна была немногим старше нашей Лики, совсем девочка. В какой-то песне Розенбаума есть строчка: «А девочки — как куклы заводные». Заявление зрелого мужчины, которое радует слух его ровесниц. Но для меня действительно юные девы почти на одно лицо Общее их лицо приятное, симпатичное и милое. В юности все красивы, в среднем возрасте — единицы, в старости — избранные.
        Время отделяет шлак от породы, приходит мудрость или торжествует дурь.
        У алапаевской Гликерии, думала я, пока она знакомилась с моим единственным медицинским документом — заключением давнего УЗИ,  — есть шанс лет через шестьдесят превратиться в избранную — в старушку с просветленным лицом и аурой доброты.
        На взяточницу Козлоумову я взирала с трепетной надеждой. На юную Гликерию — цинично рассуждая о женской красоте. К завотделением я пришла с обнаженной душой. Теперь постаралась заковаться в броню. «Куклы заводные» — один из элементов брони. Надо думать не о собственном тяжком положении, что вызывает слезы, а на отвлеченные темы, желательно унижающие твоего противника. Я была готова в любой момент пустить в ход заготовленное оружие — отпечатанные выписки из министерских приказов, гарантирующие мои права.
        Но оружие не потребовалось, хотя Гликерия Семеновна обрушила на меня водопад упреков. Они звучали дивной музыкой в моих ушах.
        — О чем вы думали? В вашем возрасте и положении надо постоянно находиться под наблюдением врача! Если решились рожать, то будьте любезны позаботиться о здоровье ребенка. Какая дремучесть! А еще в Москве живете! Даже анализа крови нет! Где выписка из медицинской карточки о сопутствующих заболеваниях? Где… Чему вы улыбаетесь? Что смешного?
        — Простите! Отныне я обязуюсь строго соблюдать все ваши предписания!
        — Самое правильное — положить вас в стационар, в дородовое отделение, обследовать и наблюдать.
        — Там хорошие условия?
        — Не очень,  — призналась доктор.
        — Со своими простынями и туалетной бумагой, питание как в армии, медикаментов не хватает?
        Гликерия Семеновна кивнула.
        — Тогда давайте сначала попробуем заняться мной амбулаторно. В оправдание скажу, что регулярно пью витамины для беременных, отлично питаюсь, гуляю на воздухе и бросила курить.
        — Еще бы вы и курили! Раздевайтесь и ложитесь на кушетку.
        Настроение Гликерии Семеновны и мое, конечно, значительно улучшилось, когда выяснилось, что ребеночек лежит правильно и сердечко его бьется как положено.
        — Погодите радоваться,  — сказала доктор,  — придут результаты анализов, тогда порадуемся.
        И она постучала по столу:
        — Тьфу-тьфу! Не сглазить!
        — Тьфу-тьфу!  — Вслед за ней я изобразила плевки через плечо, хотя никогда не была суеверной.
        «Сколько дать?  — размышляла я, одеваясь.  — Триста, двести? Если завотделением берет шестьсот, то рядовой врач половину?»
        Приготовила я тысячу рублей, но расставаться с ними было очень жалко.
        «Жмотка!» — обругала я себя мысленно и положила на стол перед Гликерией две купюры по пятьсот рублей.
        — Извините, что не в конверте!
        — Что вы!  — вспыхнула девушка.  — Заберите немедленно!
        Но я успела перехватить ее взгляд на деньги, не жадный, а скорбный, в котором за доли секунды промелькнули мечты о том, что можно купить на эти деньжищи.
        — Не заберу! Они в моем бюджете уже не числятся. Гликерия Семеновна, не ставьте меня в неловкое положение! Мне вредно волноваться, сами знаете!
        — Нет, не возьму!  — отчаянно борясь с собой, произнесла она.
        — Возьмете!  — Выдвинув ящик ее письменного стола, я бросила туда бумажки и задвинула ящик.  — Все, забыли!
        Гликерия определенно была хорошим врачом, об области профессиональной еще рано судить, но в человеческом плане — очень хорошим. С таких можно не брать клятву Гиппократа, они и без клятв будут лечить людей. Но с деньгами все-таки лучше! Как ни крути!
        Почувствовав себя обязанной, Гликерия рассказала мне о коммерческом отделении в роддоме, куда, естественно, желательно попасть. Сама она в роддоме на полставки подрабатывает. И когда у меня начнутся схватки, даже не в ее дежурство, я могу позвонить и срочно ее вызвать, вообще обращаться в любое время суток. Из кабинета врача я выходила, держа в руках не только направления на анализы, но листочек с домашним и рабочими телефонами Гликерии Семеновны.
        Когда нам не дают положенного, горечь обиды понятна. Но откуда берется ликующая радость, если получаем то, что можем получить по праву, по закону?
        Мое настроение было столь прекрасно, что я расщедрилась и приготовила на ужин Игорю ту же рыбу, что и себе. Разницы между минтаем и норвежской треской он не заметил.


        Группа захвата
        Хорошая полоса продолжалась, я прекратила глупые звонки в Москву. Мои анализы оказались в норме, я внесла залог за будущие роды в «элитном» отделении. Почти уговорила Игоря сделать косметический ремонт в маленькой комнате, куда собиралась переехать с дочкой и ее кроваткой. Каждый день я делала ей маленькие подарки: покупала распашонку, или пеленку, или погремушку. Эти вещички приводили меня в умилительный восторг. Я раскладывала детское приданое на диване, добавляла обновку, любовалась и напевала, урчала от удовольствия.
        На продуктовом рынке к моим причудам привыкли. Уже никто не спрашивал, зачем приходить каждый день, покупать по одному яблоку, по три сливы, гроздь винограда или двести грамм мяса?
        Почему не купить сразу килограмм и не таскаться ежедневно? Не могла же я объяснить, что поедаю деликатесы втайне и запасы мне хранить негде.
        Словом, меня воспринимали как тетку с тараканами в голове. Я стала своего рода достопримечательностью рынка. Сумасшедшая, у которой отлично с устным счетом. Если апельсин весил сто двадцать грамм, то я быстро высчитывала его стоимость и не соглашалась платить за сто пятьдесят. Пылкие азербайджанцы, основные торговцы на рынке, поначалу вспыхивали, когда я уличала их в двадцатиграммовой разнице, и отсчитывала копейки.
        — Нэ счытай! На тэбе бэсплатно!  — И швыряли мне апельсин.
        — Рассматривать его в качестве подарка или милостыни?  — культурно спрашивала я.
        — Что? Гыде разница?
        — Видите ли, молодой человек, от подарка невежливо отказываться, а милостыня оскорбительна человеку, который не побирается на паперти.
        — Так бэри!  — ничего не поняв из моего объяснения, говорил торговец.
        — Придержите его до завтра. Ведь завтра я снова приду, а у вас будет время осмыслить мотивацию ваших поступков.
        Я отходила от прилавка и почти не сомневалась, что за моей спиной переглядываются: «Сумасшедшая!»
        Терпимая жизнь — это когда ритм, режим, привычное чередование маленьких ежедневных событий. Свой ритм у меня выработался. Вставала утром, пила с Игорем чай, провожала его на работу. Рутинные хлопоты по хозяйству, вроде постирушек. Потом — на рынок. Дорога туда и обратно засчитывалась как прогулка на свежем воздухе. Готовила себе обед, уничтожала его следы и заваливалась с книжкой на диван. Легкий полдник и приготовление ужина для Игоря. По вечерам он смотрел телевизор, я сидела рядом в кресле и по книжке училась вязать на спицах. Так я защитилась от своего ненавистного врага — голубого экрана. Никогда не любила рукоделия. Но самостоятельно связанный из натуральной шерсти костюмчик для ребенка в три раза дешевле магазинного из синтетики.
        Со стороны мы с Игорем, очевидно, смотрелись как мирные супруги. Он высказывает свои мнения по поводу Чечни или ареста олигарха, я (не вслушиваясь) поддакиваю. И тихо бормочу, двигая спицами: «Лицевая, изнаночная, накид…» Первая кофточка, которую я связала дочке, была ниже всякой критики, такую на ребенка родная мать не наденет.
        Пришлось распустить и начать сначала. Второй опыт удался на четверку с минусом, и я надеялась, что мое мастерство будет расти.

* * *
        Поход на рынок сегодня удался. Я купила парную печенку (двести грамм, селянин-продавец не хотел резать от целого, но его жена, поняв мое положение, пошла навстречу), три крупных сухумских мандарина (какие я люблю, чтобы цедра чуть отставала от долек), полпучка петрушки (азербайджанец меня знал и беспрекословно разделил стандартный пучок), нездорового цвета сосиски для Игоря (если их сварить, а потом, как яйца, окатить холодной водой, то полиэтилен, возможно, отстанет). Главное же приобретение — ажурный чепчик для девочки. Милейшая вещь, кукольно восхитительная! И я уложилась в отведенные ежедневные траты — шестьдесят рублей! Как я ни экономила, как ни жадничала, но жить на два доллара в день у меня получалось редко.
        Лицо мужчины, который стоял у подъезда, я рассмотрела, приблизившись почти вплотную. Между нами осталось два метра. Это был Олег.
        Мое хорошее настроение как ветром сдуло. Я задохнулась от… от многого: ненависти, стыда, возмущения, горечи…
        Надо пояснить неадекватную реакцию, которая, полагаю, легко читалась на моем лице.
        Дело в том, как я выглядела! Описываю. Зимнюю одежду в секонд-хенде я купила. Это была шуба из искусственного облезлого меха. Она грела не лучше, чем марля в пять слоев. Кроме того, со временем едва застегивалась на растущем животе.
        А шинель железнодорожная грела не в пример лучше! И была по размеру! Я хотела заменить металлические пуговицы с тиснеными символами — какими-то молотками, но так и не собралась. Зато раскошелилась на гениальную вещь — пуховый платок. Не белая паутинка, которую я подарила Ирине Васильевне, а коричневый, толстый, из козьей шерсти связанный бабский платок! После колеса это второе по значимости изобретение. Он прекрасно греет голову, концы уходят на спину и на грудь — никакой ветер не страшен. Ансамбль завершали валенки. С ними я расставалась только на ночь. Выходя на улицу, вниз поддевала носки, сверху галоши, дома ходила просто в валенках, потому что температура в квартире не поднималась до биологически приемлемой.
        Впервые в жизни на меня не обращали внимания. Такого не было никогда! Я люблю модную одежду, в совокупности со смазливым личиком это обеспечивает постоянный, разной степени интенсивности, интерес окружающих, толпы. По мне никогда не скользили пустым взглядом, меня всегда рассматривали. Я к этому привыкла, как к уродству, научилась ходить с каменным выражением лица. Про уродство — чистое кокетство, не ври сама себе! Когда в Алапаевске я стала неприметной теткой, сумасшедшей с рынка, я внутренне жеманничала: ах, вы меня в грош не ставите, а на самом деле я ого-го-го!
        Мне было плевать, как меня воспринимают алапаевцы и все жители планеты Земля, вместе взятые. Кроме одного человека! Предстать перед Олегом в виде тетки с полустанка? Маячит фигура в шинели, платке и валенках, с флажком в руке, а мимо скорый поезд мчится? НИ ЗА ЧТО!
        Лицо у Олега дернулось, появилась гримаса, похожая на зарождающийся смех. Правильно! Логично! Вот теперь я заслуживаю гомерического хохота!
        — Кира!
        Олег рванул ко мне, заграбастал меня и стал целовать лицо. Его губы были чуть теплее моей кожи, задубевшей на двадцатиградусном морозе.
        — Кира! Прости меня, дорогая Кира, я люблю тебя. Безумно! Навсегда, впервые, до смерти! Кира, это эмоции, вернее, рефлексы. Так было всегда! Прости меня! В самые тяжелые минуты жизни — идиотский рефлекс, идиотский смех! Когда мама умерла… на поминках, напился, услышал дурацкое замечание и хохотал как ненормальный! Еще раньше, в начальной школе. Меня учительница считала нахалом, рано развившимся. Потому что я смеялся, когда она меня ругала. А я боялся ее до смерти! Кира! Какое счастье, что я нашел тебя!
        У меня что-то случилось с понятийным аппаратом. Я отлично слышала слова, которые отрывисто произносил Олег, но совершенно не понимала их смысла. Возможно, причиной тому были оглушающие удары сердца, рвущегося наружу. Но я уловила смысл, тональность. Они были прекрасны!
        Они рушили крепость, которую я долго возводила вокруг себя. Было страшно за проделанную фортификационную работу и отчаянно хотелось сдаться.
        — Погоди!  — Я отстранилась от Олега.  — Как ты здесь оказался?
        Мне нужно было задавать простые вопросы и получать простые ответы, чтобы начать мыслить, восстановить способность понимать. Спросить, сколько будет дважды два и где встает солнце.
        — Я приехал за тобой! И я тебя не отпущу! Никому не отдам! Тем более моего ребенка! Что за бредни несут твои домочадцы и друзья! Они умалишенные! Еще бы в орел и решку сыграли! Кретины!
        Теперь я не понимала смысла, хотя значение каждого слова было предельно ясно.
        Краем глаза я увидела движение и повернула голову. Рядом с подъездом припарковался джип, импортный, навороченный, с затемненными стеклами. Не частый автомобиль на здешних дорогах, но случается. Стекло у заднего сиденья поехало вниз, и выглянула голова… О боже! Лешка!
        Любимый мужчина — это прекрасно, это парализует мозги от счастья. Но сын! Мой сынишка!
        Ноги потеряли способность держать тело, подогнулись и поехали в стороны. Олег подхватил меня.
        Я не упала, повисла на его руках.
        — Маман!  — Лешка кричал, точно я глухая или на другом берегу шумной реки.  — Вы закончили? Сколько сидеть? И тетя Люба на мыло исходит!
        Две двери распахнулись одновременно: Лешкина и у переднего сиденья, из которой вывалилась Люба. Она умудрилась обогнать моего сына и первой перемахнуть через сугроб.
        — Кирка!  — вопила Люба.  — Что с тобой сделали? Кирка, ты дура, прости господи! Ой, лышенько! Вы посмотрите, люди, как она одета!
        Сама Люба с ног до головы была обшита песцовым мехом (охотничий сезон удался) и напоминала меховой шарик, детскую игрушку с пипочкой носа и черными пуговичками глаз.
        Люба так разорялась по поводу моего внешнего вида (справедливо), что Олег и Лешка вместе спросили:
        — А что такого?
        Олег не заметил ни шинели, ни валенок, ни деревенского платка! Лица без косметики, обветренных щек и вечно краснеющего на морозе носа!
        Люба оттерла мужчин. Она тискала меня, причитала, дергала за рукава и почему-то клеймила мужа, Антона:
        — Самолет не дал! И деньги на твой счет не перевел, ехай, мол, и привози Киру! Без самолета! На рейсовом!
        — Ты-то как здесь очутилась?  — спросила я.
        Обрела равновесие, стояла на своих ногах. Не дожидаясь Любиного ответа, освободившись от объятий Олега, я шагнула к сыну, протянула руки:
        — Лешка! Сыночек!
        Чтобы обняться, мне пришлось повернуться боком, живот мешал. Но для сына объятия с беременными были привычными. Он уютно заграбастал меня, одной рукой придерживая за талию (где она была раньше), второй прижимая мою голову к своему плечу.
        — Сыночек! Мальчик мой!  — повторяла я.
        — Маман! Мамочка! Все путем! Цылодобово!
        — Как Лика?  — спросила я.
        Неискренне заботилась! В эту минуту мне хотелось, чтобы исчезли все Лики, Любы, Алапаевск и Москва… Только бы находиться под защитой, самой надежной из надежных,  — того, кого вырастила и воспитала, любовь к которому не укладывается в десять лет или всю жизнь!
        — Леша, ребенок! Не надо плакать!  — громко сказала Люба, хотя сама, кажется, рыдала навзрыд.
        — Я никогда не плачу!  — по-мальчишески огрызнулся Лешка и еще теснее меня прижал.
        Олег, вероятно терзаемый ревностью, призвал нас всех к порядку:
        — Собирается народ. Не перейти ли нам в помещение?
        Я выглянула из-за плеча сына. Действительно, на тротуаре стоят люди, прохожие с интересом наблюдают разыгравшуюся сцену.
        — Пойдемте в дом!  — пригласила я, с сожалением освободилась от объятий сына.
        Мне хотелось взять за руку и повести по лестнице моего мальчика… также Олега… и Любу… Но у меня только две руки! И я затолкала их в карманы шинели, передав сумку с дарами рынка Олегу.

* * *
        В маленькой Игоревой квартире от столичных гостей стало мгновенно тесно. Скинув доху из песцов, Люба прошлась по апартаментам, презрительно скривилась:
        — Чем здесь пахнет?
        — Бедностью!  — ответила я.  — Честной бедностью порядочного человека!
        Олег вспыхнул, схватил меня за локоть и оглянулся по сторонам: куда бы увести? Он притаранил в кухню.
        — Кира! Что бы ни было у тебя с этим «порядочным человеком» (ушат желчи), какие бы чувства он к тебе… ты к нему…
        — Олег!  — остановила я его терзания.  — У нас ничего не было! Абсолютно! Мы два друга, брат и сестра, однополчане — не больше!
        Олег облегченно выдохнул. Но сколько!.. Столько воздуха хватит для дирижабля средней величины!
        И рассмеялся!
        — Это нервное или смешное?  — уточнила я.
        — Нервное!  — заверил Олег.  — Похоже, рядом с тобой мои пагубные рефлексы расцветут в полную силу. Я буду ржать без остановки, готовься. Кира!  — быстро и серьезно заговорил он, точно боялся нового приступа смеха.  — Объясняю просто, ясно, примитивно! Я тебя беру в плен, женюсь на тебе, ворую, умыкаю — выбирай любой вариант. Но ты сейчас — это не ты сама по себе. Ты носишь моего ребенка! Моего!  — рявкнул Олег мне в ухо.  — Лика сказала, что у нас будет девочка. Слава богу! Девочки, поверь мне, гораздо лучше мальчиков! А то вырос бы такой, вроде твоего Лешки, до старости логарифмические уравнения с ним решать. А девочки…
        — Что ты имеешь против моего сына?
        — Ничего не имею. Отличный парень, чуть меня не избил. Но своего ребенка даже твоему сыну я не отдам! Не говоря уже о подружках!
        — Ничего не понимаю!
        — Просто все хотели.  — Люба подслушивала! А теперь протиснулась на кухню.  — На твоего ребенка, Кирка, прямо очередь выстроилась. Ну что ты глазами хлопаешь? И Ликины родители, и я, и еще какая-то женщина одинокая с ребенком… Денисом!  — вспомнила Люба.  — Какая-то женщина с Денисом, Лика сказала, что ты поймешь, согласна девочку усыновить, но сама Лика против, и я в том числе с Антоном, от своих детей не дождешься, а рожалка по возрасту прикрылась, тебе решать, конечно, но я бы на миллион поспорила, что никогда не увижу тебя в валенках, а у нас ребенок ни в чем нуждаться…
        — Теперь понимаешь?  — спросил меня Олег.
        — Приблизительно.
        — Любочка!  — Олег задвинул меня за спину (в маленькой кухне маневры были ограниченны).  — Благодаря тебе я поверил в женскую дружбу! Сей феномен, оказывается, существует в природе. Но! Если когда-нибудь! Кто-нибудь! Кто-то еще раз заикнется о претензиях на моего ребенка! Вы меня достали! Я выбью ему глаз! С одним глазом тоже живут.
        — Кирка!  — испуганно и восхищенно пискнула Люба.  — У тебя не мужик, а зверь!
        Лешка в кухню зайти не мог, не помещался, прокричал из-за Любиной спины:
        — О чем вы там говорите? Я что, крайний?
        — Позвони Лике в Москву.  — Я крутила шеей, чтобы встретиться с ним взглядом.  — Скажи, что все в порядке.
        — Вот дурак!  — хлопнул себя Лешка по лбу.  — Забыл, а она ждет!
        Сын ушел. Я опустилась на кухонную табуретку. Олег стоял у плиты и вопросительно смотрел на меня.
        — Не знаю!  — ответила я.  — Все смешалось в доме Облонских, то бишь в моей голове. Наверное, вас надо накормить? Есть чай с запахом веника, двести грамм печенки, сосиски народные, условно съедобные, макароны и крупа не первого сорта, немножко петрушки и отличные мандарины в количестве трех штук.
        Олег и Люба переглянулись.
        — Ты объяснил Кире,  — спросила Люба,  — что мы ее увозим?
        — Не успел.
        — До Екатеринбурга сто шестьдесят километров и самолет вечером!
        — Говорю же тебе!  — оправдывался Олег.  — Не успел сказать.
        — О чем вы тогда тут шушукались?  — возмутилась Люба.  — В общем, так! Слушай меня, Кира!
        — Люба! Я сам!  — перебил ее Олег.  — Оставь нас на несколько минут. Пожалуйста!  — рявкнул он.
        Люба встала и с большой неохотой покинула кухню.
        — Чай из веника, сосиски несъедобные, мандарины по конкурсу…  — бурчала она.
        — Кира! Поедем домой, в Москву, а?
        Он просил смущенно и трогательно. Волнуясь не как взрослый мужчина перед женщиной, а как мальчишка, набравшийся смелости первый раз попросить девочку: «Можно я тебя поцелую, а?»
        Мне было так хорошо и счастливо, что хотелось продлить эти мгновения. В меня вселился проказливый бесенок противоречия.
        — Почему ты решил, что мне здесь плохо и я соглашусь уехать?
        Мое жеманство всеми воспринималось всерьез.
        Олег не успел ответить.
        — Потому что ты щеголяешь в жутком пальто и в валенках!  — Люба снова оказалась на кухне. Никуда она не уходила, подслушивала за дверью.  — Потому что питаешься отбросами! И медицина наверняка здесь отвратительная. Квартира эта убогая! Сколько тут градусов? У меня замерзли…
        — Ты мне дашь слово вставить?  — перебил ее Олег.
        — Да ты только мычишь и слюни распускаешь!
        Люба напрочь забыла, что несколько минут назад назвала Олега зверем.
        — Похоже, Кира,  — с раздражением проговорил Олег,  — нам остается только в туалете или в ванной запереться, чтобы побыть наедине.
        — Это одно и то же!  — заявила Люба.  — Видела я их удобства… Гавана!
        — Что?  — удивился Олег.
        — Совмещенные горшок и ванна. У нас раньше называли Гавана — говно и ванна. В одном лице.
        — Весьма познавательная информация!  — с видимым раздражением произнес Олег.  — Самое время молодость вспомнить. А время идет!  — напомнил он.
        — А ты резину тянешь!  — упрекнула в ответ Люба.
        — Девочки! Не ссорьтесь!  — стараясь не смеяться, попросила я.  — Люба, надень шубу, здесь действительно прохладно с непривычки.
        Только она вышла, Олег схватил швабру, стоящую в углу, закрыл дверь и воткнул в ручку швабру. Забаррикадировался.
        — Честно говоря,  — признался он,  — вариант, при котором ты не захочешь возвращаться в Москву, не приходил мне в голову.
        Он почесал макушку, несколько секунд о чем-то думал, глядя в одну точку. И принял решение:
        — В таком случае я тоже остаюсь.
        — Надолго?
        — Пока ты не передумаешь. Кира, должен еще раз объяснить тебе свою позицию. Ты можешь любить, не любить меня, ненавидеть, презирать… Но ты носишь моего ребенка, и мои права на него не меньше, чем твои. Я буду… ЗДЕСЬ, черт подери, заботиться о тебе, пока ты не родишь. А потом мы решим судьбу дочери.
        — Иными словами, если бы на моем месте была другая женщина, ты бы поступил точно так же?
        — На твоем месте уже была другая женщина. Не лови меня на слове! Нет! Тысячу раз нет! За другой женщиной я бы не побежал на край света, не бросил неотложные дела и старшую дочь в больнице. Довольна ответом?
        Ручка в двери держалась на честном слове. Поэтому было достаточно небольшого усилия, чтобы швабра, ручка вместе с шурупами полетели на пол.
        Люба толкала, как таран, Лешку вперед и твердила ему в спину:
        — Мало того что твоя мать на сносях! Так она еще и больная на всю голову!
        — Знаю!  — Отвечая, Лешка выкручивал голову назад и вниз, тетя Люба росточком ему чуть выше талии.  — Психоз беременных. Я уже сталкивался.
        — Ты скажи! Ты скажи ей!  — требовала Люба и толкала моего сына.
        — Лешка,  — спросила я.  — Как Лика?
        — Хоро… то есть мне необходимо, конечно, как можно быстрее оказаться рядом с ней. Но без тебя я не уеду! Цылодобово!
        Люба протиснулась вперед. В шубе она опять напоминала круглую меховую игрушку.
        — И я остаюсь! Буду жить в Алапаевске, на морозе! Какая ты после этого подруга, Кирка? У меня только с мужем наладилось, благодаря тебе, ехидне!
        Я искренне обрадовалась хорошим изменениям в Любиной жизни, отметила про себя, что надо будет расспросить подробности. Но вслух попеняла:
        — А самолет он тебе все-таки не дал?
        — Просто не знал,  — быстро нашлась Люба,  — что ты будешь вести себя как опытная девственница!
        — Как кто?  — опешил Олег.
        — Тетя Люба,  — ухмыльнулся Лешка,  — не будь вы богатенькой, могли бы неплохо зарабатывать, подсказывая реплики Жириновскому.
        — Чихать я хотела на Жириновского!
        Люба запахнула шубу и опустилась на табурет.
        У этого табурета давно шаталась ножка, я предпочитала на него не садиться. Любино приземление, очевидно, было столь резким, что ножка не выдержала. Табурет под Любой с грохотом сложился, и она оказалась сидящей на полу.
        Мы, Лешка, Олег и я, вначале невольно прыснули, а потом бросились ее поднимать.
        — Ты не ушиблась?  — спросил Олег.
        — Не ударилась?  — спросила я.
        — Шуба защитила?  — спросил Лешка.
        Поднятая на ноги Люба олицетворяла укор, обиду и готовность к жертве. При этом была отчаянно смешна и мила мне до спазмов в горле.
        — От синяков на заднице,  — пафосно произнесла Люба,  — шуба уберегла. А на сердце из-за тебя,  — показала на меня пальцем,  — кровосмешение!
        Олег захохотал и согласился:
        — Аналогично!
        — Маман!  — сказал Лешка.  — Не поверю, что ты…
        — И правильно сделаешь!  — перебила я сына и подняла руки кверху.  — Сдаюсь! Увозите!
        Облегченно вздохнув, Олег тер ладонями лицо, словно его печали были маской, которую можно размазать и убрать.
        Люба преобразилась мгновенно. Это была уже не повалявшаяся на полу дама в песцах, а деловая распорядительница:
        — У тебя много вещей? Помочь собраться? Удобно, что мы уезжаем, не встретившись с хозяином? Как его отблагодарить?
        — Хватит толкаться на кухне,  — сказала я,  — пойдемте в комнату.
        Вещей у меня было немного. Большая часть приданое младенцу плюс бельишко. Все поместилось в два пакета. Я видела, что Любу подмывало брякнуть что-нибудь вроде невеста-то у нас не из богатых. Но Люба благоразумно молчала. Олег и Лешка сидели на диване и терпеливо ждали.
        Вариант объяснений с Игорем в присутствии москвичей я отмела. Игорь будет смущен этой группой захвата, да и к присутствию в его квартире посторонних относится болезненно. Я решила написать письмо. Ушла в маленькую комнату и некоторое время отсутствовала. Вернулась с исписанным листочком. По лицам поняла: всем интересно содержание. Я протянула записку Олегу. Люба посчитала это знаком позволения, подошла к Олегу и заглянула в текст. Лешка развел руками: если всем можно, то и мне, пристроился третьим.
        «ДОРОГОЙ ИГОРЬ! Я УЕЗЖАЮ ТАК ЖЕ ВНЕЗАПНО, КАК И ПРИЕХАЛА. ИЗВИНИ, ЧТО НЕ ОБЪЯСНЯЮ ВСЕХ ОБСТОЯТЕЛЬСТВ, СДЕЛАЮ ЭТО ПО ТЕЛЕФОНУ ИЛИ В ПИСЬМЕ.
        ОГРОМНОЕ ТЕБЕ СПАСИБО ЗА ПРИЮТ, ВНИМАНИЕ И ТЕРПЕНИЕ! БУДЬ СЧАСТЛИВ!
        КИРА.
        P.S. ОСТАВЛЯЮ ДЕНЬГИ НА УПЛАТУ ТЕЛЕФОННЫХ СЧЕТОВ, РЕМОНТ ДВЕРИ И ПОКУПКУ НОВОГО ТАБУРЕТА (ОН НЕЧАЯННО СЛОМАЛСЯ). В ХОЛОДИЛЬНИКЕ ПАРНАЯ ПЕЧЕНКА, ПРИГОТОВЬ ЕЕ НА УЖИН. СОСИСКИ ЛУЧШЕ ПОЛОЖИТЬ В МОРОЗИЛЬНИК. ОБРАТИ ВНИМАНИЕ: ЗАКАНЧИВАЕТСЯ СТИРАЛЬНЫЙ ПОРОШОК И НА КУХНЕ ИСКРИТ РОЗЕТКА. КЛЮЧ ПОЛОЖУ ПОД КОВРИК».
        — Какая забота!  — хмыкнула Люба.
        Олег и Лешка промолчали. Я положила записку и деньги, тысячу рублей, на стол. Оглянулась последний раз — мой каземат был комфортабелен, но вырываюсь из него с великим облегчением.
        Крепка тюрьма, да кто ей рад!
        Люба последней выходила из комнаты. Я заметила, что моя подружка достала бумажник, вытащила из него несколько купюр и присовокупила к оставленной мною сумме.


        Дорога к дому
        На самолет мы опоздали. Попали в аварию.
        Все — по моей вине.
        Но вначале расскажу о минутах неземного блаженства, тихого счастья, пережитых мною в автомобиле по дороге Алапаевск — Екатеринбург. Моему вопросу: «Откуда джип?» — Люба удивилась:
        «Как откуда? Не от верблюда. От Антона. Он распорядился — нам подали к трапу».
        Люба сидела на переднем сиденье рядом с водителем. На заднем — я в середине, между Лешкой и Олегом. Сын держал меня за мизинец правой руки. Как в детстве, когда Лешка чего-то боялся, не хотел показать своего страха, захватывал мой мизинец, и мы оба чувствовали, что я — спасательный круг, якорь, опора и защита. А он — самая большая ценность в мире.
        За левую руку меня держал Олег. Все, что он не мог сказать вслух при посторонних, передавалось с теплом его ладоней. Я чувствовала, как принимаю его радость, любовь, тревогу, слышу невысказанные слова и понимаю неутоленные желания.
        Путь от левой руки до сердца был короток. Если бы мое сердце можно было отжать как губку, из него бы капал сплошной мед.
        У меня чесался нос, но я не знала, у кого забрать руку, избавиться от зуда. Наклонила голову и потерлась носом о Лешкино плечо. Две любви — к сыну и к мужчине — не смешивались, не противоречили друг другу, не вступали в конфликт. Но одновременно переживаемые, подпитываемые через руки, которые вдруг стали проводниками живой энергии, эти две любви в острой форме и одновременно для меня, которая долго и упорно, ежедневно, ставила крест на прошлой жизни, подействовали как алкоголь или наркотик. Если бы я могла без дурных последствий для организма выпить литр водки или получить инъекцию сильного наркотика — захмелеть и улететь в нирвану, наверное, переживала бы то же самое. Нет, химическое счастье не может сравниться с естественным! В противном случае мы бы все уже давно сидели, присосавшись к самогонному аппарату, или жили в конопляных зарослях.
        Говорить не хотелось. Люба пыталась втянуть меня в беседу, но я отвечала односложно, на все расспросы — «Потом!». Мы катили по зимней дороге, журчало радио, с тихим благородством современного вездехода гудел мотор. Люба задремала, голова ее свесилась набок. Потом уснул Лешка, уткнувшись подбородком в грудь. Олег наконец осуществил то, о чем давно мечтал,  — поцеловал меня.
        Это было бы смешно, если бы не было так приятно. Два взрослых человека! Повернем друг к другу головы, соединимся губами. Секунда, две, пять — и опять приняли исходное положение. Никто не заметил? Отлично! Повторяем!
        Поцелуи не увеличили моего счастливого опьянения, они его организовали, упрочили. Газообразный дурман переходил в другую фазу состояния — твердого, прочного, уверенного.
        Я описала свои чувства на максимуме, на эмоциональном пике. Но вероятно, мой пик — не Эверест, если сравнивать с земными горами. Каждому свой Монблан! Кто-то может отключиться целиком и полностью, утонуть в эйфории, не видеть ничего вокруг, не слышать, не реагировать на внешние раздражители. Ему, как загипнотизированному, хоть иголки под ногти загоняй — не почувствует. У меня же в мозгу — постоянно часовой на страже, у него бывает готовность номер один, бывает он в полудреме, но караул несет постоянно. Давно проверено — я не поддаюсь гипнозу, не способна с помощью самовнушения добиться выполнения упражнений аутотренинга, вроде ощущений горячей ноги или руки. Я вообще плохо поддаюсь внушению. Меня можно убедить, но трудно очаровать.
        К чему я так долго каюсь? К тому, что нормальная женщина в том состоянии, в каком находилась я, не заметила бы того, что заметила я. Маленькое утешение — осознание увиденного произошло с задержкой.
        Мы уже въехали на окраины Екатеринбурга.
        Джип медленно подкатывал к светофору. Стекла в машине были затемнены, на улице по-зимнему рано смеркалось. Но я ее заметила! Краем глаза, целуясь с Олегом! Мы рассоединили губы, и несколько минут перед моим взором стояла картина, увиденная в окно машины несколько секунд назад, как на остановившейся пленке в видеомагнитофоне. Что-то в этой картине было очень важным. Я поняла — что.
        — Стойте!  — заорала я в полный голос.
        Мой вопль в сонной дреме произвел действие взорвавшейся бомбы. В довершение я вырвала руки у Олега и Лешки, схватила за плечи водителя и крепко затрясла:
        — Стойте немедленно! Она! Воровка! В моей шубе!
        От неожиданности водитель резко нажал на тормоза. Джип занесло, он развернулся боком, носом уткнулся в сугроб. Через секунду раздались один за другим два удара — это в нашу машину врезались автомобили, шедшие следом. Скорость была небольшой, после светофора, но джип слегка закачало, как лодку на мелких волнах.
        Любин визг потонул в подушке безопасности, которая с шумом вырвалась из передней панели, сильно ударила Любу в лицо и тут же спустилась.
        — А? Что?  — спросонья быстро спрашивал Лешка.
        — Кира?  — вопрошал Олег недоуменно.
        — Ты сдурела?  — матерился в мой адрес водитель.
        Но я никого не слушала, толкала в стороны Олега и Лешку:
        — Скорее! Выходите! Она уйдет, не схватим!
        Ничего не понимая, Олег и Лешка открыли свои двери и вышли наружу. Я вывалилась следом.
        Она не ушла! В компании прочих зевак, привлеченных аварией на дороге, остановилась и наблюдала.
        Со скоростью, рекордной для беременной женщины, я подскочила к толстой воровке Ире и схватила ее за руку. Если быть точным — уцепилась за рукав собственной шубы.
        — Поймалась! Гадина! Она меня обокрала в поезде,  — пояснила я присутствующим.
        Но до них плохо доходило.
        — Мама, что происходит?  — спросил Лешка.
        — Кира, что все это значит?  — спросил Олег.
        — Ой, люди добрые!  — заверещала воровка Ира и стала вырываться.  — Сумасшедшая! Буйная! Ой, спасите!
        Силы наши были не равны. Ира двинула локтем мне в живот, чтобы защитить его, пришлось отпустить ее руку. Ира уже развернулась, чтобы бежать.
        — Да держите вы ее! Лешка! Олег! Держите ее! Что вы стоите как истуканы!
        Сын и Олег послушно преградили женщине дорогу, но захватывать Иру не торопились. И напрасно! Ира двумя руками толкнула Олега в грудь, и он полетел в сугроб, резко боднула плечом Лешку, и он тоже не удержался на ногах. Ира побежала по тротуару.
        — Уйдет!  — кричала я.  — Граждане! Там, впереди! Задержите воровку!
        Граждане не спешили на помощь.
        Но тучная женщина не может бегать быстрее, чем два мужика, хоть и потерявшие во времени из-за падения на старте. По-прежнему ничего не понимающие, но уже злые на тетку, которая отправила их на землю, Олег и Лешка догнали воровку, схватили за руки. Она вырывалась, поливала их руганью, обзывала хулиганами, бандитами и умоляла окружающих спасти ее от разбойников.
        К этой живописной группе, окруженной зеваками, мы с Любой подошли одновременно. Правый глаз у Любы заплывал краснеющей опухолью.
        Люба стонала от боли, зачерпнула пригоршню снега и прижала к глазу.
        — Кирка! Что ты творишь?
        Тот же вопрос читался на лицах Олега, Лешки, подробностей желала и публика.
        — Эта женщина,  — я постаралась говорить спокойно, тщательно артикулируя,  — в поезде Москва — Нижний Тагил украла мои вещи и деньги…
        — Много?  — спросил кто-то из зрителей.
        — Две тысячи долларов,  — ответила я.
        — Ни фига себе!  — присвистнул спросивший.
        — В данный момент,  — продолжала я,  — на ней надета моя шуба. Лешка, ты что, не узнаешь мою шубу?
        — Вроде узнаю,  — подтвердил сын.
        — В милиции есть мое заявление…
        — Вранье! Она все врет!  — блажила воровка.  — Моя шуба, личная! Ничего я не крала! Люди добрые! На честную женщину напраслину возводят! Что же это делается!
        — Необходимо вызвать милицию!  — повторила я.
        Олег достал сотовый телефон и стал нажимать на кнопки.
        — Любочка,  — повернулась я к подруге,  — очень больно? Извини меня! Но когда я увидела эту гадину, по милости которой хожу в шинели и считаю копейки, я не выдержала…
        — Ладно!  — махнула Люба рукой, прощая.
        Воровка Ира продолжала вопить, Люба на нее гаркнула:
        — Заткнись, туша жирная!
        — Сама жирная!  — быстро ответила Ира.
        Олег закончил говорить по телефону и тоном, которого я никогда не слышала, приказал:
        — Прекратить базар! Гражданка!  — обратился к воровке.  — Не насилуйте напрасно свои легкие! Мы вас до приезда милиции не отпустим. Зрители могут расходиться, представление окончено, более ничего интересного не будет.
        Но зрители и не подумали уходить. Перед ними были две сцены с одновременным действием.
        Ведь кроме нашей пьесы разыгрывалась драма на дороге, где водители побитых машин громко выясняли отношения с шофером джипа. Через некоторое время приехали стражи порядка в избытке — милиция за нами и ГАИ к месту столкновения.

* * *
        В милиции мы потратили уйму времени. Провели его большей частью бестолково. Оказывается, органы правопорядка делятся на подразделения, плохо между собой контактирующие. Мое заявление о краже покоилось в милиции на транспорте, а привезли нас в городской отдел. Пришлось снова все пересказывать. Лешка презрительно хмыкнул, когда узнал, что следователь не может по компьютерной сети вытащить мое заявление, и обозвал их деревней. За это, наверное, нас мурыжили несколько лишних часов. Любу хотели освидетельствовать на предмет нанесения телесных повреждений. Ира, которую никуда не увели и она парилась вместе с нами, принялась вопить, что не она фингал поставила.
        Более всего я желала вернуть свою шубу, сбросить шинель и надеть наконец приличное пальто. Но шуба была вещественным доказательством!
        — Дам я тебе шубу!  — воскликнула Люба, у которой кончилось терпение.  — У меня их три штуки, и все утепленные.  — Она достала телефон и набрала номер мужа.  — Антон? Мы в милиции, мне синяк жуткий под глаз поставили, а Киру ограбили, но она воровку поймала, джип разбили, а также еще несколько машин… Где я? Говорю же, в милиции. Какого города? А черт его знает! Мне подсказывают, мы в Екатеринбурге. Что? Конечно, жива, если с тобой разговариваю! Кира? Тут Кира, и Лешка, и Олег. Кому трубку передать?.. На!  — Она протянула трубку Олегу.  — Антон хочет с тобой поговорить.
        — Привет!  — невольно рассмеялся Олег.  — Почему твоя жена дурь несет? Она передала ситуацию довольно точно. Да никто ее не избивал! Это ушиб от подушки безопасности. До свадьбы заживет. До моей свадьбы,  — хитро подмигнул мне.  — Что? Согласен, с нами не соскучишься. Да, можешь помочь. Организуй нам самолет или еще один автомобиль, постараемся его не бить. Сейчас я спрошу адрес отделения милиции и продиктую тебе… Самолет? Нет, шутка. Завтра рейсовым прилетим. Хорошо! Конечно, я за ними присмотрю, не волнуйся! Ага!  — рассмеялся Олег какому-то замечанию Антона.  — Будет трудно, понимаю, но если ты всю жизнь справлялся… И Леша фланги прикроет…
        Воровку Иру отпустили с миром, только взяли подписку о невыезде. Уголовное дело вряд ли имело для нее перспективу закончиться суровым наказанием. Не стану я мотаться на суды в Екатеринбург, чтобы упрятать в тюрьму мать троих детей, инвалида второй группы и ветерана труда. Но хоть что-то я должна получить!
        Специально дождалась выхода Иры из отделения милиции. На ней было по-прежнему надето вещественное доказательство.
        — Снимай мою шубу!  — велела я и принялась расстегивать шинель.
        Ира покорно сняла шубу, протянула мне, взамен получила железнодорожную шинель. «Носить вещь после чужого, еще хранящую его тепло и запах,  — противно»,  — прочитала я на лицах Любы, Олега и Лешки. Они не ходили в старой шинели, не покупали одежду в секонд-хенде! От барской брезгливости отвыкаешь быстро.
        На втором джипе, родном брате первого, нас доставили в гостиницу. В Екатеринбурге проходила какая-то конференция, и свободных номеров имелось только два. Ехать в другую гостиницу сил не было. Остаемся, решили мы.
        Замешкались, распределяясь по номерам. Как в детской задачке про волка, козу и капусту, которых надо переправить через речку. Я сочеталась со всеми: с сыном, с Олегом, с Любой, но они между собой сочетались плохо.
        — Селимся по половому признаку,  — постановила я.  — Мы с Любой, ты, Олег, с Лешкой.
        Лешка и Люба посмотрели на меня удивленно, Олег недовольно скривился, но не возразил, а распорядился:
        — Через полчаса встречаемся внизу в ресторане. Вам, девочки, хватит времени? Я голоден, как сто китайцев.
        — Аналогично!  — заверил Лешка.
        Когда мы зашли в номер, Люба спросила:
        — Ты Олега с Лешкой специально поселила? Чтобы они сдружились?
        — Нет! Если бы ты видела мое нижнее белье, купленное на алапаевском рынке, ты бы не спрашивала. Хватит с меня шинели!
        — Покажи!  — заинтересованно потребовала Люба.  — И пузико свое! Я твое пузичко еще не видела!
        И принялась меня почти насильно раздевать.
        Пузичко ей понравилось. Люба умилялась, сюсюкала и гладила мой живот. А в отношении белья согласилась:
        — Кошмар! Такое способно мужика убить. Для тюрем женских его, что ли, шьют?
        Рассматривая мой живот анфас и в профиль, потом умываясь и приводя себя в порядок, мы задержались. Долго пытались замаскировать с помощью крем-пудры Любин синяк, что плохо удавалось.
        — Болит!  — пожаловалась Люба.
        — Бедняжка! Я познакомилась с одной женщиной, очень симпатичная, бывшая любовница Игоря, ей муж несколько зубов выбил. Говорит, страшно больно.
        — Игорь выбил?  — ужаснулась Люба.
        — Нет же! Первый бывший муж. А Игорь — бывший любовник.
        — А ты при Игоре кем была?
        — Сожительницей и домработницей.
        — Вы сожительствовали по-настоящему? Олег догадывается?..
        Нам о стольком нужно было поговорить! Но мы безбожно опаздывали.
        Пришли в ресторан. Стол заставлен тарелками с едой, Олег и Лешка к ней не прикасаются, ждут нас. И лица у обоих на удивление похожие: мученические, с гримасой страдания от избытка желудочного сока.
        Мы как с голодного края приехали! Только когда было покончено с закусками, с наваристой солянкой и почти умяты щедрые порции сибирских пельменей, завязалась беседа. И ее темой почему-то стал разбор моего личного дела, то есть побега.
        Олег помалкивал, по руке меня время от времени похлопывал, демонстрируя поддержку. Но лицо его выражало не сострадание, а полнейшее одобрение прокурорских выпадов Любы и Лешки: «Так, так ее! Заслужила!»
        Лешка уже и не думал взять мой мизинчик.
        Какой мизинчик! Теперь это был не растерянный, взлохмаченный, перепуганный сыночек, а современный молодой человек, все подвергающий критике и насмешке. Циник и зубоскал. Подруга тоже не краше! Ей надо было юридический заканчивать и работать государственным обвинителем! На все лады меня склоняла!
        — Ну вот скажи, маман!  — требовал Лешка.  — Ведь ты же умная женщина! На что ты рассчитывала? Ведь прекрасно знала, что ни я, ни тетя Люба, ни Олег Петрович, как выяснилось, не станем сидеть сложа руки. Мы же не подонки, правильно? Следовательно, ты рассчитывала, что мы бросимся тебя искать. Верно? Теперь вопрос. Зачем было устраивать представление, в результате которого моя жена чуть не родила раньше времени, меня едва в сексоты не завербовали, Олег Петрович платил большие взятки…
        — А мне фингал поставили!  — встряла Люба.
        — Почему,  — продолжал Лешка,  — нельзя было просто, по-человечески сказать…  — Он замялся.
        — Вот именно!  — усмехнулась я.  — Что сказать? Милый мой мальчик, у тебя не только жена, у тебя и мама беременная! Прошу любить и жаловать! Сто против одного, что ты долго не мог поверить в факт моего особого физического состояния.
        — А кто бы мог?  — выступила на защиту Лешки Люба.
        — Я!  — честно признался Олег.  — Но не сумел. И все-таки удирать не следовало! Еще бы пару месяцев, и у девочки не стало бы отца или он превратился бы в инвалида после инфаркта.
        Теперь я успокаивающе похлопала Олега по руке.
        — Хорошо, что мы вовремя приехали,  — кивнула Люба.  — Пока Игорь тебе зубы не выбил.
        — Что-что?  — повысил голос Олег.
        — Этот козел!..  — возмутился Лешка.
        — Он не козел!  — воскликнула я.  — Люба! Я же тебе русским языком объяснила! Зубы той женщине выбил муж, а не Игорь!
        — Хороши здесь нравы!  — хмыкнул Лешка.
        — Да уж!  — согласился Олег, налил себе вина и выпил.
        «Вдруг он тоже,  — с опасением подумала я,  — как Игорь, каждый вечер к бутылке прикладывается? Ведь я плохо знаю его привычки и наклонности. Пусть пьет в меру. Но если заставит тюбик пасты после каждой чистки зубов снизу закручивать?
        Я недолго выдержу! Глупости! Я выдержу все! Трудно тебе пасту закручивать? Приборы по секциям класть? Ради Олега? Легко!»
        Люба ревновала меня к Игорю едва ли не больше, чем Олег. Как же! Ведь я к Игорю бросилась, а не к ней, дорогой подруге! Да и Лешка явно относился к Игорю без почтения и уважения, которых тот заслуживал хотя бы по возрасту.
        — Он прекрасный человек,  — рассказывала я об Игоре.  — Только немножко, очень сильно жадный, патологический аккуратист, педант и, откровенно говоря, зануда.
        — А в остальном «прекрасный человек»?  — ухмыльнулся Олег.
        — Ой, да он еще в молодости был чмо и чмо!  — заявила Люба.
        — У человека, который целое столетие пишет любовные письма, не рассчитывая на взаимность,  — поставил диагноз Лешка,  — не может быть в порядке с головой.
        — Как вам не стыдно так об Игоре говорить!  — воскликнула я.
        Но вынуждена была замолчать, потому что официанты убирали грязную посуду и подавали десерт.
        — Запрещаю вам любое слово хулы в адрес Игоря!  — сказала я твердо и серьезно.  — У человека был светлый идеал, гармония внутреннего и внешнего миров. А потом этот идеал приперся к нему жить! Да еще беременный идеал! И он, Игорь, не выставил меня за порог под благовидным предлогом! А предложил оформить отношения, чтобы у ребенка был отец и правильная фамилия! Хотел кроватку детскую купить! Для него это подвиг! Отщипнуть от его тридцати тысяч в банке и купить кроватку!
        — Ого!  — сказала Люба.  — В банке тридцать тысяч баксов! А говорят, в провинции бедно живут!
        — Рублей, а не долларов,  — уточнила я.  — Он всю жизнь копит.
        — Знаю таких,  — кивнула Люба.  — Деньги — на книжку, а вместо туалетной бумаги — газетка. Молчу!  — подняла она руки в ответ на мой грозный взгляд.  — Святой человек! Приедем в Москву, поставим в храме свечку за его здравие!
        — Люба!
        — Сказала же, молчу!
        — Девочки, не ссорьтесь!  — попросил Олег, цитируя меня и очень точно подражая моей интонации. Именно так, насмешливо, я говорила несколько часов назад на кухне в квартире Игоря.  — Хотя, по правде, чем меньше я буду слышать как о положительных, так и об отрицательных сторонах этого субъекта, тем крепче будет мой сон,  — заключил Олег.
        Мне не удалось их убедить в благородстве Игоря. В представлении Лешки, Любы и Олега никаких подвигов Игорь не совершил, потому что только дурак откажется от награды. Награда — это я. И я предпочла, выбрала Игоря, за что нет ему прощения. Ревность — такое же чудное и нелогичное чувство, как и любовь.
        Я принялась рассказывать, как торговалась на рынке, как втихомолку питалась хорошими продуктами, а Игорю подсовывала тухлятину. Я старалась говорить весело, с юмором, с шутками. Но никому, кроме меня, весело не было. На меня смотрели с жалостью, как на выписавшуюся из больницы страдалицу, которая мужественно шутит над своими страшными болезнями, над пережитым.
        Не найдя понимания у собеседников, я переключилась на другую тему, краеведческую. Поведала об истории Алапаевска и его достопримечательностях.
        — Ты все это успела посмотреть? Здорово!  — одобрил Лешка.
        Пришлось признаться:
        — Ничего я не успела! Даже в Доме-музее Чайковского не побывала и в детском доме. С Алапаевском, как и с Майоркой,  — подмигнула Любе,  — знакома теоретически.
        — Детский дом,  — спросила Люба,  — это такой музей?
        — Нет, натуральный детский дом, где живут сироты.
        — А зачем туда ходить?  — допытывалась подруга.
        Сказать им, что я рассматривала вариант воспитания моего ребенка в детдоме, было совершенно невозможно. Это означало не просто их унизить — сровнять с землей. Какой же я была дебилкой!
        Способность приписывать хорошим людям плохие наклонности и качества надо рассматривать как психическое отклонение, именуемое идиотизмом.
        — Хотела устроиться в детдом на работу,  — пришлось соврать.
        Мы поднимались по гостиничной лестнице.
        Лешка впереди, я за ним, Люба с Олегом отстали. Я слышала обрывки их разговора, как Олег уговаривает Любу, совершенно ясно о чем.
        — Ты в одном номере с Лешей,  — говорил Олег,  — с детства парня знаешь…
        — А вдруг он храпит?  — стойко защищала от мужских глаз мое нижнее белье подруга.  — Нет, и не проси!
        Люба так разошлась, что, когда мы подошли к номерам, Лешка чмокнул меня в щеку и, широко зевая, скрылся за дверью, а Олег взял меня за руку и потянул в сторону со словами: «Посидим немного в холле?» — схватилась за другую мою руку:
        — Нет, уже поздно! Кире надо отдыхать!
        Они тянули меня в стороны. Опять мои руки пользовались спросом. Я счастливо смеялась: кто перетянет? Победила Люба, обрушив на Олега упреки в незаботе о моем самочувствии. Он смотрел на Любу как на злейшего врага.
        — Иди, я сейчас!  — затолкала я подругу в номер.
        — Три минуты!  — родительским тоном позволила Люба.
        Мы целовались дольше. Время остановилось, превратилось в одно мгновение, пронзительно прекрасное.
        — Сколько можно ждать?  — выглянула в коридор Люба.  — Целуются! Как молодые! У вас еще вся жизнь впереди. Кира! Спать!
        Взяла меня за локоть и потащила в номер. Ох, боюсь, отношения Олега и Любы могут не сложиться!
        Мы не спали до пяти утра, не могли наговориться. Люба рассказывала о новом витке в их с Антоном отношениях, я подробно изложила историю своего знакомства с Олегом. Мы говорили о детях, о пережитом и планах, о карьере Антона и семье Олега… Мы и наполовину не высказались! Усталость взяла свое, но дай нам еще несколько суток — и мы не закроем рот, найдем что обсудить.

* * *
        На следующий день самолет улетал вечером.
        После завтрака мы с Любой собрались в магазин, чтобы поправить мой гардероб. Олег и Лешка в благородном порыве вызвались нас сопровождать.
        Их порыв иссяк через десять минут нахождения в универмаге. Ходить с мужчинами в магазин так же разумно, как посещать театр, чтобы поспать в зрительном зале. Тихое канюченье быстро перешло в тоскливое бормотание: «А много еще надо купить? Обязательно мерить? Сколько вам еще требуется времени? Как, два часа??!! Это шутка? Серьезно? Под пытками столько не живут».
        Олег и Лешка нам отчаянно мешали, торчали за спиной и зудели.
        — Молчите или уходите с наших глаз!  — не выдержала Люба.
        — Кирочка!  — смущенно заговорил Олег.  — Вообще-то у меня здесь, в Екатеринбурге, есть одно дело, по работе. Хорошо бы встретиться с людьми. Ты не обидишься, если я вас оставлю на пару часов?
        — Только рада будет!  — ответила за меня Люба.
        — А мне что делать?  — капризно спросил Лешка..
        — Сходи в интернет-кафе,  — предложила я.
        — Точно!  — обрадовался сын.  — Маман, ты гений!
        Мы договорились встретиться в гостинице, остались с Любой одни и с азартом принялись утюжить прилавки. Не одежда человека красит. Согласна. Но почему тогда одежда способна уродовать человека?
        В гостиницу вернулись нагруженные пакетами.
        Я приняла душ, надела красивое новое белье, голубую блузку из тонкого трикотажа и сверху темно-синий джинсовый сарафан, купленный в отделе для беременных. Вместо валенок — сапожки без каблука, на натуральном меху.
        Как заново родилась! Старую кожу — в мусорное ведро!
        Всю жизнь у меня длинные волосы на прямой пробор, которые я укладываю узлом на затылке. В молодости меня часто спрашивали: «Вы не балерина?» Нет, просто лентяйка, которая не желает ходить в парикмахерские. Волосы — это мой резерв.
        Если я их обрежу, сделаю завивку, укладку, прическу, то внешне помолодею. И уже никто не догадается, что Олег младше меня на энное количество лет.
        На регистрации в аэропорту, в самолете, когда шли по проходу, я исподтишка наблюдала за реакцией окружающих на мой светлый облик. Все в порядке! На меня смотрели как на красивую женщину.
        Чего лукавить, такая я и есть. С головой неполадки случаются, а в остальном хороша!


        Эпилог
        Внешнее уродство своей жены Олег сильно преувеличил. По его рассказам получалось, Лена страшнее Квазимодо. Не правда. Писаной красавицей ее не назовешь, но и отталкивающего уродства не наблюдается. Нос не правильной формы, а у многих русских идеальный нос? Глаза маленькие и близко расположены, зато великолепные густые волосы, стройная фигура и умение держать себя с достоинством, которое часто заменяет прекрасные черты.
        Мы увиделись, когда Лена пришла смотреть квартиру на Шаболовке. Она задавала только деловые вопросы (сколько метров кухня, куда выходят окна…) и тоном, в котором легко угадывалось презрение ко мне. Правильно! На месте Лены я бы вела себя точно так же, поэтому никаких обид.

* * *
        С квартирами и разводами творилась полная чехарда. Поджимали сроки — мои и Ликины роды.
        Олег жил у нас. Еще когда мы летели в самолете в Москву, он спросил меня:
        — В твоей квартире найдется для меня лишняя зубная щетка?
        — А ты не будешь меня заставлять скручивать тюбик зубной пасты?
        — Зачем?  — удивился он.
        — Тогда,  — я облегченно перевела дух,  — получишь еще комнатные тапочки и подушку рядом с моей.
        Он поцеловал мою ладошку и долго держал у лица.
        — Почему мы не поженились раньше?  — спросил Олег.  — Полгода назад или сразу, как вернулись из Сочи? Потому что я кретин,  — ответил он сам на свой вопрос.
        — Честно говоря, у меня тоже, используя Любины выражения, голова хромает.
        — Мы подходим друг другу по всем статьям,  — заключил Олег.
        Дурашливый разговор о кретинизме навел меня на грустные мысли. Я не стала их скрывать от Олега.
        — Есть вероятность, что могу родить дауна, или прочего умственно отсталого, или с физическими дефектами. Потому что мне много лет, в моем возрасте не мамами, а бабушками становятся.
        — Эту вероятность именно тебе,  — подчеркнул Олег,  — предсказывают врачи или она теоретическая, общечеловеческая?
        — Теоретическая.
        Олег нервно хохотнул (знаю я этот смешок)  — простительно ввиду открывавшейся перспективы иметь ненормального ребенка. Подавил смех и решительно произнес:
        — Значит, у нас будет даун, и точка!
        Мое любимое старое кресло, накрытое пледом, психотерапевтическое, стоящее в углу кухни, пришлось уступить Олегу. Он приехал к нам на Шаболовскую с чемоданом, заметно смущался. Лешка и Лика, разбойники, вежливо раскланивались, но физиономии у них были как у людей, изо всех сил старающихся не шутить. Как же! Очень смешно: к маме приехал дядя жить, дядя с чемоданчиком! На кухне Олег сразу плюхнулся в мое кресло.
        Я не возразила, что было тут же отмечено.
        — Это любовь!  — поднял палец вверх Лешка.  — Меня бы маман в шею прогнала!
        — Олег Петрович тоже с крепкими чувствами!  — заявила Лика.  — Он нам почти все вилки сломал!
        Олег переводил взгляд с Лики на Лешку и ничего не понимал.
        Но очень скоро он включился в наши игры беззлобного подтрунивания друг над другом.
        С поселением Олега стало тесно. Мы жили дружно, весело, но тесно. Особенно не хватало мест общего пользования. Я невольно и с завистью вспоминала многочисленные туалеты на Любиной вилле на Майорке. Всем было ясно, что, когда родятся дети, их можно будет положить только себе на голову.
        За расселение нашей коммуналки взялась Ирина Васильевна, мать Лики. К слову, я очень благодарна Ликиным родителям за то, что, когда мы встретились после моего побега, они радушно обняли меня, точно я из отпуска вернулась. И мой громадный живот их не шокировал.
        — Теперь многие замуж выходят на большом сроке беременности,  — деликатно заметила Ирина Васильевна.
        Митрофан Порфирьевич предложил назвать девочку Прасковьей или Аглаей. Я не нашлась что ответить, вежливо поблагодарила за подсказку.
        Ирина Васильевна привела риелтора, молодую симпатичную женщину. Я обрисовала ситуацию: две квартиры, эта и трехкомнатная в Кузьминках, из них надо сделать три квартиры — для двух семей с ребенком и одинокого мужчины, имея в виду Сергея.
        Тут вернулся с работы Олег, вклинился в наш разговор и заявил, что большая квартира на Войковской тоже в размене, а квартир требуется четыре, еще одна для матери с ребенком.
        Риелтор смотрела на нас как на чумных. Мы путались в количестве квартир, в числе семей и при этом требовали, чтобы все было сделано быстро, за месяц, до родов.
        — У нас две роженицы,  — пояснила Ирина Васильевна,  — а еще ремонт да переезд!
        — Будем работать!  — с фальшивым оптимизмом произнесла риелтор.
        И мягко намекнула, что быстро такие сделки не делаются, ведь надо собирать документы, ездить смотреть квартиры. Мы скисли, понимая, что нас ждет полгода или год хлопот и нервотрепки.
        И тогда Ирина Васильевна отправилась к Сергею.
        — По общему мнению,  — заявила она моему мужу,  — вы очень умный человек. Кроме того, единственный, кто не собирается стать отцом. И при этом живете в трехкомнатной квартире! Если вы умный, то придумайте, где кому жить в создавшейся ситуации.
        Сергей взял листок бумаги, записал условия задачи с тремя квартирами. Решение он нашел простое и гениальное. Мы с Олегом поселяемся в квартире на Войковской (вариант самый роскошный, да и Олег очень любит дедовскую квартиру), Лешка с Ликой переезжают в кузьминскую трехкомнатную. А на Шаболовской в просторной двухкомнатной будут жить Лена и Катя, жена и дочь Олега.
        Когда до меня донесли это гениальное решение, я не сразу поняла, какое звено выбыло.
        — Куда денется мой отец?  — Лешка соображал быстрее.  — На вокзале будет ночевать?
        Я позвонила Сергею и задала ему этот вопрос.
        — Перееду к Свете,  — ответил Сергей.
        — В свете чего?  — не поняла я.
        — Света, аспирантка, ты ее видела, и Лешка познакомился. Моя подруга, как выражается наш сын, герлфренд.
        — А какие у френда условия?
        — Не знаю. Кажется, с мамой живет. Какая разница? Зато вы избавляетесь от массы хлопот.
        — Это верно!  — согласилась я.
        И пожалела Свету, еще больше — ее маму. Вот так растишь, растишь доченьку, и умница она, и красавица, университет закончила, в аспирантуру взяли. А потом — здравствуйте! Приводит мужа, который ей в отцы годится. И ладно был бы по традиционной схеме — богатый и упакованный, а то ведь бессребреник с дырявыми носками!
        Нет, думала я, не годится Сергея вышвыривать на обочину. Надо купить ему однокомнатную квартиру, пусть самую плохонькую и на окраине. Но даже на такую денег не было. Ни я, ни Олег сбережений не имели. Придется занять у Любы.
        Люба уперлась рогом: подарить квартиру могу, а взаймы давать не буду. Мы с ней крепко поспорили. Я кипятилась:
        — Ты очень много для нас уже сделала: подарила квартиру, закупила двум младенцам приданого на три года вперед… Люба! Есть грань, за которой деньги портят дружбу. Как и любовь. Тебе мало, что из-за богатства чуть мужа не потеряла?
        — Ты, Кирка, эгоистка!  — очень «логично» обвиняла меня подруга.  — Только о себе думаешь! А обо мне — нисколечки! Я тебе Алапаевска никогда не прощу!
        — Люба! Если бы я удрала на Майорку, а не в Алапаевск, то, возможно, ты бы с Антоном не замирилась.
        — Все равно денег не дам!  — поджала губы и раздула ноздри.
        — И не надо! Жадина! Капиталистка!
        — От эксгибиционистки слышу!  — с трудом выговорила Люба.
        — ОТ КОГО?  — возмутилась я.
        — Твой Олежек дорогой! Он меня точно недолюбливает! Я его прямо спросила: «Что ты против меня имеешь?»
        — И как он ответил?  — заинтересовалась я.
        — Выкрутился. Я, говорит, не могу не восхищаться женщиной, для которой нет разницы между экзистенциализмом и эксгибиционизмом. Язык сломаешь!  — пожаловалась Люба, хотя выговорила длинные иностранные слова правильно.  — Кирка, а какая между ними разница?
        — Первое — философское направление, а второе — сексуальное извращение.
        — Подумаешь! Одно от другого недалеко ушло. А денег вам с Олегом не займу!
        — В другом месте найдем! И хватит об этом говорить!
        Я пустила в ход тяжелую артиллерию. У меня давно выработался против Любиного упрямства безотказный прием. Оборвать разговор, перевести его на другую тему, пресечь ее попытки к дальнейшему спору. Я могу жить с завалами непонимания, с осадком на дне души, а Люба не может. Она будет болеть, пока не расставит все точки и акценты по местам.
        Раз десять я осадила ее попытки к дискуссии «Ни слова о деньгах! Проехали! Забудь! Этого разговора не было!..»
        Люба опечалилась, немного подумала и предложила:
        — Если тебе не нравится альтернатива, давай пойдем на компромисс?
        — Прекрати употреблять слова, значения которых ты не знаешь?
        — Конечно!  — надула губы.  — Я у вас дура. Все кругом умные, а одна я дура! Да еще богатая! Умалишенная в золоте!
        — А кто с красным дипломом институт закончил?  — напомнила я.  — Кстати, мы с Олегом выбрали имя для девочки. Самое лучшее! Оно мне всегда нравилось — крепко сбитое и звучное, похожее одновременно на леденец и елочную игрушку. И женщины с этим именем не бывают стервами, и все их любят…
        — Какое имя-то?  — нетерпеливо перебила меня подруга.
        — Разве я не сказала? Люба! Вот какое имя. А полностью — Любовь! В крестные матери пойдешь?
        Подружка издала благодарственный вопль, бросилась меня обнимать и пустила слезу умиления.
        Высморкалась и сказала:
        — А денег все равно не дам! Вам не дам,  — уточнила она,  — займу Сергею.
        — Твои уловки шиты белыми нитками! Прекрасно знаешь, что он никогда не отдаст тебе долг, это замаскированное подношение!
        — Почему не отдаст?  — задумчиво проговорила Люба.  — Я ему под проценты займу и напоминать буду, требовать.
        — С козла молока! Если уж МНЕ за столько лет не удалось превратить его в добытчика, то что ожидать теперь?
        — Не очень-то заносись!  — покачала головой Люба.  — На тебе свет клином не сошелся! У тебя не получилось, а у аспиранточки молоденькой, глядишь, и выйдет.
        Я только фыркнула в ответ. Я была уверена, что Сергей откажется от денег. Вешать долговой хомут на шею — не в его правилах. Но он не отказался от кредита! Объяснил мне:
        — Познакомился с мамой Светы. Дама младше меня на пять лет и во всех отношениях интересная. Встретила в штыки, а прощались — глазки строила.
        Ясное дело, Сергей блеснул интеллектом и ослепил даму. Как обычно, ничего нового. Он рассудил, что мама и дочка — для него многовато, хлопотно и вообще ни к чему мексиканские сериалы в малогабаритной квартире со смежными комнатами. И Сергей взял у Любы деньги. Был поражен, что Люба оформила все с юридической тщательностью: нотариус, проценты, два года срока, штрафные проценты, залог квартиры… Сергей решил, что Люба испортилась, обуржуазилась и предала дружбу. Но я знала, ею двигало исключительно человеколюбие. К совершенно незнакомому человеку, к молоденькой аспиранточке! Люба полагала, если Сергея крепко взять за горло, он, возможно, начнет махать руками, зарабатывать деньги и не испортит девочке жизнь.
        Мы развелись с Сергеем с шестой попытки.
        Ходили в ЗАГС за разводом, как в прежние годы в мебельный магазин отмечаться в очереди на югославскую стенку. Первый раз нас развели бы с ходу, но у нас не оказалось свидетельства о браке. Мы вопросительно посмотрели друг на друга: разве оно не у тебя? Свидетельство пропало, пришлось заказывать дубликат (плюс два посещения ЗАГСа). На четвертый раз акты гражданского состояния, кроме смерти, не регистрировались, потому что в учреждении прорвало трубу. Пятая попытка не увенчалась успехом из-за эпидемии гриппа, скосившей почти всех сотрудников ЗАГСа.
        Моя фраза по приходе домой «Нас опять не развели» стала уже привычной.
        — Кира Анатольевна!  — суеверно округляла глаза Лика.  — А вдруг это рука судьбы? Знак свыше?
        — Это знак Божьей помощи чиновникам. В наших учреждениях если тебя не изведут бюрократы, то подключатся форс-мажорные обстоятельства.
        Но с шестого захода нас все-таки развели. Облегченно вздохнув, мы с Сергеем радостно обнялись.
        — Может, вы поторопились?  — глядя на нас, спросила работница ЗАГСа.
        — Нет!  — в один голос воскликнули мы.
        У Олега с разводом были проблемы другого плана. Его жена не хотела ни разводиться, ни съезжать с квартиры. Олег бывал на Войковской почти каждый день и скандалил. Возвращался домой, ко мне, точно отравленный ядовитым газом. Был хмур и зол, требовалось время, чтобы газ выветрился. Олег не пересказывал подробностей, но, когда точку в их спорах поставила дочь Катя, он привел ее слова: «Мама, скажи спасибо, что папа прожил с нами шестнадцать лет! Если ты не поступишь, как он просит, от тебя уйдет не только муж, но и дочь!»
        — Ничего не имею против, чтобы Катя жила с нами,  — быстро отреагировала я.
        — Посмотрим,  — ушел от ответа Олег.
        Катю я видела один раз. Встречу второй раз, возможно, не узнаю, потому что ее лицо после операции, отечное, с синяками, с нашлепкой гипса на носу, должно было измениться. Но внешность — полдела, вторая половина — психическая устойчивость. И с ней у девочки большие проблемы. Катя произвела на меня впечатление ранимого больного зверька. Ее лечить и лечить.
        Чужая тетя, которая увела папу от мамы и у кого свой маленький ребенок, требующий постоянной заботы, может стать хорошим лекарем? Заменить родную маму? Сомневаюсь! Я была готова взять на себя ношу, но не уверена, что не уроню груз по дороге.
        Люба назвала Олега «твой жених», что, по сути, было верно, хотя «жених» применительно к нашему возрасту звучит потешно. Жених мне достался с кучей проблем. Вроде не бабник, а весь в обязательствах перед женщинами. Существование Веры, фактической гражданской жены Олега в течение многих лет, было для меня большим сюрпризом, отнюдь не приятным. Ссоры и разбирательства с Леной у него закончились, но приходил домой по-прежнему «отравленный газом». Я стала расспрашивать, он рассказал о Вере. Утверждение Олега «фактически мы давно расстались» находилось в противоречии с тем, как тяжело переживала Вера разрыв. Она звонила Олегу на работу, поджидала его на улице, просила о малости — хотя бы иногда видеться. Объяснения с двумя нелюбимыми женщинами в короткий промежуток времени — эту концентрированную истерику редкий мужчина выдержит. Олег срывался на грубость. Однажды я слышала, как он сказал Вере по телефону: «Дружить? С постылой женщиной дружба немыслима!»
        Я чувствовала себя воровкой, отхватившей счастливый куш. Но если начинать сначала, ради Олега я бы снова пошла на разбой.
        Мне кажется, я Веру видела. Возвращалась из очередного похода в ЗАГС, у подъезда стояла женщина. При моем появлении она испуганно спряталась за дерево. Я шагнула в ее сторону:
        — Вы Вера?
        Ответом был судорожный всхлип начинающихся рыданий. Женщина быстро пошла, потом побежала прочь. Я дернулась за ней, но остановилась. Из всех утешительниц для Веры я — самая неподходящая. Хотя у меня был опыт, странный и положительный, общения с женщиной, которой я испортила судьбу. Но Игорева Лида сама пришла ко мне! И Лида не Вера! А Игорь совсем уж не Олег!
        Игорю я так и не позвонила. Дело, которое нужно сделать по чести, но можно немного отложить, имеет тенденцию откладываться до бесконечности. Зато я съездила на почтамт и верно предугадала — меня там ждало письмо от Игоря.
        И еще одно, с незнакомым почерком на конверте. Его открыла первым. Писала Лида.
        «ЗДРАВСТВУЙ, КИРА!
        ТЫ ВНЕЗАПНО УЕХАЛА, ИГОРЬ ГОВОРИТ, ЧТО РЕБЕНОК НЕ ОТ НЕГО. ЗАЧЕМ СКРЫВАЛА? РАЗВЕ Я БЫ НЕ ПОНЯЛА? НО ЭТО ВСЕ МЕЛОЧИ. ГЛАВНОЕ, ЧТОБЫ МАЛЕНЬКИЙ ЗДОРОВЫМ РОДИЛСЯ. С ТЕМ МУЖЧИНОЙ, ЧТО Я ТЕБЕ ГОВОРИЛА, С ДЕТЬМИ, Я РАССТАЛАСЬ. ПЬЕТ ХУЖЕ ИГОРЯ. А ИГОРЬ ГОВОРИТ, ДАВАЙ ВМЕСТЕ ПОПРОБУЕМ ЖИТЬ.
        ВО! ЭТО БЛАГОДАРЯ ТЕБЕ, ТОЧНО, ПЕРЕСТАЛ БОЯТЬСЯ, ЧТО БАБЫ ПО НОЧАМ КУСАЮТСЯ. ЧТО ПОСОВЕТУЕШЬ С ТОЧКИ ЗРЕНИЯ СВОЕГО ОПЫТА? ПРИШЛИ МНЕ СВОЙ АДРЕС. МОЖЕТ, СОБЕРУСЬ В МОСКВУ, ЧТОБ БЫЛО ГДЕ ОСТАНОВИТЬСЯ.
        ВСЕГО ДОБРОГО! ПРИВЕТ ОТ ИГОРЯ! ОН НЕ ЗНАЕТ, ЧТО Я ТЕБЕ ПИШУ, А ТО БЫ РАЗОЗЛИЛСЯ.
        ЛИДА».
        Я тут же написала ей коротенькое письмецо с адресом квартиры в Кузьминках, где будут жить Лешка и Лика. Своего будущего адреса пока не знаю. Советы давать не рискнула. Заклеила конверт с чувством внутреннего ликования. Словно хорошие отношения с Лидой, возможность быть ей полезной снимают часть моей вины перед женщинами, которых я обездолила.
        Письмо Игоря — три страницы убористых строчек — приводить не имеет смысла. Суть рассуждений по поводу моего отъезда: так, наверное, лучше, как ты поступила, Кирочка. Потом идет пространное восхваление исторического события — моего пребывания в Алапаевске и его влияния на душевный мир Игоря плюс новости из средней школы. Ни слова о Лиде, тем более приветов от нее.
        Наверное, я буду получать письма от Игоря до смерти — его или моей. И отлично! Есть колея, по которой идет человек, и ходить он может только по колее, его сбили ненадолго, он потерял, бедняга, ориентиры, а теперь снова вернулся на привычную колею. Счастливого пути, Игорь! Ведь ты не ждешь от меня частых и подробных ответных посланий?
        На работу я заглянула, чтобы отдать больничный на дородовой отпуск. Купила торт и шампанское — отметить с коллегами сие событие. Я — это была я. Как была беременной, так и осталась. Но теперь антураж изменился. Если раньше (в своих страшных видениях) выглядела нагулявшей приплод старушкой, теперь предстала интересной женщиной возраста элегантности, которая вышла замуж (тут я слегка поторопила события) и ждет ребенка.
        Большая Оля и Маленькая Оля смотрели на меня с откровенной завистью. «Мы всегда знали,  — в голос воскликнули они,  — что ты родилась под счастливой звездой!» Возражать я не стала. Хотя подмывало оправдаться: «Видели бы вы меня месяц назад на алапаевском рынке! В шинели и в валенках! Девочки! До того как забеременеть, я десять лет вела монашеский образ жизни. Десять лет аскезы!»
        Католическое рождество Люба и Антон провели в Англии. Как сказала Люба, «наши православные дети точно нехристи отмечают бусурманское Рождество». А Новый год мы встречали у Хмельновых. Люба настояла: только у нас, в широкой узкой компании.
        Компания действительно подобралась странная.
        Кроме хозяев, нас с Олегом, Лики и Лешки, были приглашены Ирина Васильевна, Митрофан Порфирьевич и дети: Катя и Денис, Ликин брат по отцу.
        Дениска и Катя стеснялись чужих людей и, едва познакомившись, держались друг друга. Я сидела рядом с ними и слышала, как Денис говорил Кате (у нее почти полностью исчезли отеки, но остались желтые пятна уходящих синяков): «Если кто тебя обидит, ну, снова там по морде заедет, ты мне скажи, с ребятами приду, разберемся! Слушай, а чего они все беременные?»
        Всё — это преувеличение. Но мы с Ликой на последних днях были некомпанейскими особами.
        Быстро устали, дождались боя курантов и ушли спать. Засыпая, я вспоминала увиденное несколько минут назад. Люба делится своими бедами с Митрофаном Порфирьевичем. Беды заключаются в бестолковости Хуана, садовника и смотрителя виллы на Майорке, и московской домработницы, которая хоть и консерваторка, а полы ее мыть учи.
        Для Митрофана Порфирьевича, судя по лицу, эти проблемы как обсуждение географии Марса. И еще мне запомнились глаза Ирины Васильевны, когда она смотрела на Дениску. В этих глазах были любовь, страх, сдерживаемый порыв ласки, нежность, тревога, отчаяние, обожание… Я никогда не видела, чтобы человек так смотрел на другого человека, и, наверное, не забуду этот взгляд никогда.
        Ночью я встала в туалет и, проходя по коридору, невольно задержалась, услышав изрядно хмельной диалог Митрофана Порфирьевича и Антона.
        — Антоха!  — восклицал Ликин отец.  — Ты хоть и олигарх, но мировой парень! А жена у тебя! Зашибись, какая женщина!
        — Сам знаю! Она меня УХ как, наизнанку, ты понял? Но я тоже не из последних! Влияю! Про кого хочешь спроси! Например, президент всея Руси…
        До самого утра сквозь сон я слышала взрывы хохота.
        Естественно, мы с Ликой встали первыми.
        Заварили чай, приготовили завтрак себе и детям, Кате и Дениске, которые вскоре появились. Мордочки у них были довольные, совсем не такие, как накануне вечером. Нагруженные подарками, дети прощались с нами в прихожей.
        — Домой приедешь, позвони!  — велела брату Лика.
        — Сначала Катьку провожу!  — ответил Дениска.
        Катя радостно вспыхнула. Наверное, ее первый раз провожает мальчик. Дениске двенадцать, Кате шестнадцать — не важно. Разница меньше, чем у нас с Олегом. Мальчики должны провожать девочек — закон нормальной жизни.

* * *
        Я долго подбирала слово, определение, чтобы охарактеризовать то, как прошли наши роды. Вот лучшее из придуманного: роды прошли неинтеллигентно!
        Хотя рожали в приличном месте и за большие деньги.
        Мы с Ликой в последний месяц сдружились, сблизились, слились, вросли одна в другую в невероятной степени. Такие отношения бывают у двух беременных, но они неестественны между свекровью и невесткой, матерью и дочерью, между женщинами с почти тридцатилетней разницей в возрасте. Хорошо, что мы будем жить отдельно. Потому что дальше с Ликой мы могли только ссориться. Беременность с ее психозами проходит, и надо продолжать жить в своей роли, в своей нише, без панибратства, которое исключит опыт родителя и готовность его принимать у ребенка.
        Олег и Лешка тоже сошлись. На почве: хорошо бы вам заранее лечь в больницу, в дородовое отделение, чтобы избежать осложнений. Какие точно осложнения бывают, они не знали, но пытались нас сбагрить под врачебную ответственность. Мы не согласились, потому что все протекало, как выражаются космонавты, штатно.
        Шестого января утром я пожаловалась Лике:
        — Что-то поясницу тянет.
        — У меня тоже, со вчерашнего дня,  — ответила она.  — Наверное, похолодает, рождественские морозы.
        Этот диалог тем любопытен, что мы с Ликой прочитали уйму литературы о предвестниках родов, первых симптомах и прочее. Образованные женщины, подкованные! Пожаловались друг другу на поясницу и занялись делами: подготовкой к переезду, упаковкой коробок с вещами.
        В том, что нас прихватило одновременно, медицинской патологии не было, так как нормальная беременность длится от сорока до сорока двух недель. У Лики сорок две, у меня — сорок. Но скорее всего, наши коллективные роды объясняются психологическими причинами — уж больно мы спелись в последнее время.
        Поясницу ломило немилосердно, я решила полежать и Лику отправить отдохнуть. Она сидела на кухне, плакала и грызла ногти:
        — Ой, началось! Боюсь! Я не хочу рожать! Мне страшно!
        — Спокойно, девочка! Ой!  — крякнула я от прострела в поясницу.  — Все будет хорошо! Лешка!  — заорала я.
        Он сидел за компьютером, главу диссертации писал. На мой призыв не откликнулся, напротив, примерз к стулу.
        — Что ты расселся?  — возмутилась я, придя в комнату.
        — А? Что? Уже?  — с дрожью в голосе спросил сын.  — У кого?
        Он непроизвольно выбивал дробь пальцами по клавиатуре, и на экране компьютера плясала абракадабра букв. В таком случае говорят: на нем не было лица. Лицо имелось, но в полнейшей панике.
        — У Лики! Ты это брось!  — погрозила я пальцем.  — Немедленно возьми себя в руки. Хватит того, что Лику трясет от страха.
        — Может, еще рано, рассосется?
        — Так! Сделал веселое личико и пошел успокаивать жену! А я вызываю такси. Документы не забудьте!
        — Все брать?  — суетился Лешка.  — И мой военный билет?
        — Если ты не возьмешь себя в руки,  — пригрозила, я,  — Лика начнет рожать прямо здесь, и ты будешь принимать!
        — Нет! Только не это!  — подскочил Лешка и бросился одевать жену.
        В машине я сидела рядом с водителем, дети сзади. Лешка успокаивал Лику, твердил:
        — Тебе обязательно сделают анестезию! Сейчас приедем! Мы заплатили. Тебе дадут обезболивающее, и ребенку…
        — И папаше обезболивающее не помешает,  — встрял водитель.  — Грамм двести коньяку.
        Когда выходили из машины, у меня болела не только поясница. Приступы боли стали захватывать низ живота. Неужели? Как некстати! Сейчас главное — Лика!
        В приемном покое сестричка со смехом обратилась к Лешке:
        — Двоих привез? Во дает! Где ты их подбирал?
        — Попрошу оставить в стороне глупые шутки!  — вспыхнул сын.  — И немедленно сделать моей жене анестезию!  — Он подвинул Лику вперед.  — Вот чек, мы оплатили!
        — Сделаем!  — спокойно согласилась сестра.  — Все сделаем. Пойдем, голубушка!
        И увела Лику. Я опустилась на банкетку. Лешка лихорадочно расхаживал взад и вперед. Вернулась сестричка, отдала Ликину одежду. Сказала, что теперь вся информация в справочной, только туда обращаться еще рано, у первородящих до двенадцати часов может затянуться. И посоветовала нам ехать домой. Но Лешка на всякий случай сбегал в справочную. Там, естественно, никаких сведений еще не имелось.
        Лешка сел рядом со мной:
        — Давай я поймаю машину, ты поедешь домой, а я еще подожду?
        — Нет, сыночек, никуда я не поеду. Я тоже… того… процесс пошел…
        — О, черт!  — выругался Лешка и бросился к сестре.  — Примите мою маму! Она рожает! Тоже под наркозом!
        — Ну, парень!  — опешила сестра.  — Я тут всякое видела, но такое! У тебя сестрички на сносях нет?
        В дородовой палате мы с Ликой не афишировали нашу родственную связь. В перерывах между схватками поднимали головы с кроватей и перебрасывались короткими подбадривающими фразами. А потом стало не до разговоров. Лика тонко верещала от боли, я басом стонала. Нам сделали-таки обезболивающее, и на некоторое время мы отключились.
        То, что пришел мой час, я почувствовала сквозь бред забытья. Боль была такой силы, что наркоз растаял, как снежок на плите. И в следующую минуту я чуть не оглохла от собственного крика.
        Меня привезли в родильную комнату, водрузили на кресло. Я знала, что дальше от меня требуется.
        Собрать все силы, точно не ребенка, который внизу находится, вытолкнуть, а гланды из горла. Пыхтящие от напряжения тяжелоатлеты со штангой над головой — малые дети в сравнении с роженицей.
        Девочка закричала сразу. Чихнула, первый раз в жизни вдохнула воздух и закричала — отличный признак!
        Со мной производили необходимые манипуляции, я постепенно приходила в себя, стала замечать окружающее. И первое, что отметило мое сознание,  — Лика на соседнем кресле. Ее окружили врачи и сестры и отпускали те же приказы, что и мне несколько минут назад: «Тужься! Стоп! Тужься! Сильнее! Еще сильнее! Стоп! Вздохни глубоко! Ну! Давай! Изо всех сил!»
        — Лика!  — закричала я.  — Давай, гланды выталкивай!
        От неожиданности врач, что стояла возле меня, уронила какой-то железный инструмент. Он с лязгом упал на кафельный пол.
        И тут я услышала голос моего внука! Его первый крик! У меня брызнули слезы.
        — Покажите!  — просила я и рыдала.  — Покажите мне нашего мальчика!
        — Приехали!  — в сердцах воскликнула врач.  — Только психоза нам не хватало! Девочки, привязывайте ее!
        — Нет!  — твердила я.  — Нет психоза! Не привязывайте! Это мой внук! Лика, скажи!
        — Ки-ра Ана-толь-евна!  — восстанавливая дыхание, ответила Лика.  — Как… вы… родили?
        Вот такая у меня невестка! В подобную минуту не забыла о свекрови!
        Мы стали достопримечательностью роддома, на нас приходили смотреть. У Лики вначале были проблемы с молоком, и, когда приносили детей кормить, сестричка меня спрашивала: «Кого первого? Внука или дочку?» Это был самый необычный из всех возможных выборов! Потому что оба младенца были для меня одинаково прекрасны.
        Пришлось по-честному установить: одно кормление первый внук, следующее — дочь.
        Не только мы с Ликой прославились. Про Олега и Лешку тоже ходили анекдоты. На Лешку показывали пальцем: тот самый, что для жены и матери требовал обезболивания. А про Олега говорили «который за дауном приходил».
        Олег примчался в роддом из подмосковного Королева, где в тот день находился на заводе. На дорогах были пробки. Олег бросил служебную машину, побежал к метро, увидел, что пробка рассосалась, схватил такси, в следующей пробке снова выскочил из машины, до светофора и опять такси. Он сменил пять машин, прибыл в роддом как на пожар и много часов провел вместе с Лешкой в томительном ожидании. Справочная закрылась, но их приютила сердобольная сестричка из приемного покоя. Когда наконец поступили сведения о родившейся девочке и мальчике, Олег потребовал, чтобы ему прямо сказали: девочка даун или не даун!
        Медсестра покачала головой и позвонила в родильное отделение:
        — Тут папаша больно заполошный. Хочет с микропедиатром поговорить.
        — Почему «микро»?  — возмутился Олег.  — Дайте мне нормального педиатра!
        — С виду интеллигентные,  — попеняла сестричка,  — а таких простых вещей не знаете! Микропедиатр — это для самых маленьких, для младенцев.
        — Скажите, пожалуйста, прямо!  — говорил Олег в трубку.  — Моя дочь с отклонениями? Даун или не даун?
        — Как фамилия?  — уточнили на том конце.
        — Волков.
        Пауза, шуршание бумаг.
        — Волкова еще не родила.
        — Смирнова!  — подсказал Лешка.  — Мамина фамилия Смирнова.
        — Простите, волнуюсь,  — извинился Олег.  — Фамилия моей жены Смирнова.
        — Странно! Не помнить фамилию жены! Подождите, я пойду посмотрю.
        И он услышал, как врач протяжно зевнула. Немудрено — два часа ночи.
        Олег рассказывал, что те минуты ожидания были одними из самых суровых в его жизни. Как водится, его разобрал нервный смех. Лешка просил у сестрички «успокоительнее для отчима».
        Олег покорно проглотил крепкий настой валерьянки.
        Когда врач сказала, что у Смирновой девочки видимых отклонений нет, Олег заорал «ура!» и тут же, подталкиваемый Лешкой, снова попросил:
        — А у Смирнова мальчика? Сделайте милость, проверьте моего внука!
        — Ну знаете!  — возмутилась врач на том конце.  — Что за шутки?  — И бросила трубку.
        Молодые отцы не настаивали на второй экспертизе. Они валились с ног от усталости. И следующий вопрос, который их волновал более всего,  — есть дома что выпить или надо заехать в дежурный магазин.
        — Правильно, выпейте!  — поддержала их медсестра.  — С праздником!  — поздравила она.  — Ведь сегодня Рождество Христово! В какой день ваши детки родились!
        Олег и Лешка, два атеиста, порадовались совпадению и загордились им.

* * *
        За неделю, что мы провели в роддоме, было осуществлено великое переселение семей. Мы с Ликой разлучались — нас увезут по разным адресам.
        На выписку приехали, кроме Лешки и Олега с Катей, Люба, Антон и Ликины родители. Олег и Лешка сокрушались, что в приемном покое не дежурит та сестричка, которая оказала им большую моральную поддержку. И имени ее никто не знал!
        Оставили цветы, шампанское и конверт с деньгами вместе с запиской: «Той, что в наше РОЖДЕСТВО была добрым ангелом!»
        Люба конечно же не могла допустить, чтобы знаменательное событие выписки из роддома не было помпезно отмечено. Благодаря Любе нас забирали на двух белых лимузинах, похожих на крокодилов, с четырьмя рядами окон.
        — В брачном агентстве заказала,  — пояснила Люба.  — Их на свадьбах используют.
        Олег держал на руках дочь, вместе с Катей рассматривал малышку. При Любиных словах о свадьбе он встрепенулся, наши взгляды встретились, и мы в голос произнесли:
        — Четырнадцатое января!
        На этот день было назначено наше бракосочетание в ЗАГСе, месяц назад мы подали заявление.
        — Совсем забыла!  — призналась я.
        — Давай по дороге? Быстро? Формальность! Но на душе спокойнее!  — говорил Олег.
        — Что ты бормочешь?  — настороженно спросила Люба.
        Когда она узнала, в чем дело, то поддержала моего «жениха»:
        — Антон! Командуй! Едем в ЗАГС, а то дите получается незаконнорожденное! Ах, какая девочка славненькая!  — Люба сновала от одного младенца, погруженного в розовый кружевной конверт, к другому — в голубой упаковке.  — Мальчик-то на четыреста грамм крупнее! Вылитый Лешка! Ум! Ум видать сразу! А Любочка, моя доченька, вылитая Кира! Красавица! Правда, Катя?
        — Пожалуй,  — отвечала Катя, которая в сморщенном младенце не видела никакого сходства со мной.
        Но в девочке, в Кате, явно просыпался материнский инстинкт — верная защита и опора во всех жизненных передрягах.
        — Можно я донесу ее до машины?  — спросила Катя.
        — Нет!  — сурово ответил Олег.
        — Да!  — разрешила я и посмотрела на него с осуждением (этого папу еще воспитывать, как с дочерьми обходиться).  — Олег! Придержи Катю за локоть!
        Лимузины — автомобили роскошные без меры.
        Они — вызов и оскорбление всем остальным участникам дорожного движения. Как дама с зонтиком в солнечный день и в плотной толпе. Никуда ей не приткнуться и всем мешает.
        Связь между лимузинами осуществлялась по мобильным телефонам. Мы уже сделали несколько кругов вокруг ЗАГСа — приткнуться некуда, припарковаться негде.
        — Кира Анатольевна!  — на очередном сеансе связи трубку взяла Ирина Васильевна.  — Пусть нас высадят, а сами кружат. Ведь дети роскоши не видят, скоро есть захотят!
        Мы так и поступили: высадились, а белые крокодилы продолжили давать круги.
        В ЗАГСе нас неправильно поняли:
        — На регистрацию детей приносить не обязательно, если не заказана торжественная процедура! Вы не заказывали! Сегодня у нас только брачующиеся!
        — А мы какие?  — возразила Люба.  — Дама, не возникайте! У нас мало времени, мы из роддома. Дети в любую минуту захотят материнскую грудь! Антон! Успокой служащих!
        И олигарх пошел раздавать взятки.
        Нас с Олегом расписали быстро и не торжественно. Хотя, впрочем, не вальс Мендельсона придает трогательность моменту. И то, что происходило, я бы предпочла любым пафосным процедурам. Нас поздравляли от чистого сердца.
        — Маман, ты снова вышла замуж! Теперь у меня два папочки!  — поцеловал меня Лешка.  — Также имеем младенцев числом два.
        — Диссертацию никто не отменял!  — напомнила я.
        — Скольким пожилым, то есть немолодым,  — поправилась Ирина Васильевна, обнимая меня,  — женщинам плохо приходится. Пусть хоть вам счастье!
        — Не грешите! Митрофан Порфирьевич — наша опора!  — слегка преувеличила я.
        — Кира!  — Антон поцеловал меня в щеку, отстранился и добавил: — Ну, ты поняла!
        Я поняла, что он хотел сказать: какие бы номера ни выкидывала моя жена, на меня всегда рассчитывай.
        — Позвольте выразить!  — Митрофан Порфирьевич церемонно поцеловал мне руку.  — С законным браком!
        Меня и Олега поздравляли, каждый отметившийся отходил в сторону и присоединялся к группе, которая что-то живо обсуждала.
        — Люба!  — позвала я, точно зная, что если возникает смута, то заводила моя подружка.
        — Понимаешь!  — быстро заговорила она.  — Можно сейчас и детей записать! Заведующая ЗАГСом Антону намекнула. И недорого! А какая память! День событий! Только у моей Любочки имя есть, а у мальчика разногласия.
        Я прислушалась к тому, что горячо доказывал Митрофан Порфирьевич. Он нашел прекрасное имя внуку! И не Калистрат!
        — Эй!  — позвала я.  — Лика, Лешка! По-моему, замечательно! Имя редкое и красивое. Федор! Феденька!
        Точно откликнувшись, мальчик подал голос — заплакал. Одобрил!
        Детей зарегистрировали.
        Выписка из роддома, бракосочетание, регистрация внука и дочери, лимузины, в которые не попасть и не выйти из них,  — это для моего пока ослабленного организма было многовато. Хотя Люба предупредила: не сомневайся, я с твоего жениха семь шкур спустила, в квартире на Войковской все подготовлено, даже облака на потолке нарисовали, как я мечтала.
        Лешка, Лика с родителями и Федор поехали в Кузьминки. Остальные — на Войковскую. Мысль вместе отметить-отпраздновать, наверное, бродила в головах, но мы с Ликой были на последнем издыхании. Еще успеем повеселиться!
        По лестнице я поднималась как во сне. На пороге запнулась. Шаг в новую жизнь: с новым мужем, с маленьким ребенком, со шлейфом новых и старых проблем.
        — Кира Анатольевна!  — подала голос Катя.  — Ведь вы ни разу тут не были? Не бойтесь! Там, где хорошо папе, будет и нам хорошо!
        — Ты права, девочка!  — ответила я.
        Заплакала маленькая Люба, пора кормить. Я переступила порог.


        Отпуск по уходу
        Часть первая
        У КОГО ДЕТКИ, У ТОГО И БЕДКИ
        Глава 1
        Хорошенькое начало
        Марина, любимая девушка Андрея Доброкладова, уехала в командировку. Поэтому вечер пятницы он провел в мужской компании. Засиделись в пивном ресторане и разошлись после полуночи. Утром следующего дня Андрей блаженно отсыпался. А когда проснулся и прислушался к голове — не болит,  — порадовался. Хорошо, что ограничились пивом, не перешли к крепким напиткам.
        Суббота полностью принадлежала ему. Ни встреч, ни обязательств, ни аврала на работе, Маринка в отъезде — свобода! Когда в постоянной гонке и суматохе выпадает день-пустышка, выходной в абсолютном смысле,  — это подарок! Много подобных подарков Андрей бы не выдержал, почувствовал себя отброшенным на обочину жизни, заскулил от тоски. Но изредка побаловаться ничегонеделаньем чрезвычайно приятно.
        Как будем ублажать наши бесценные величества — усталую душу и мускулистое тело (легкий жирок, накопившийся к тридцати годам,  — не в счет и почти не заметен)? Во-первых, не бреемся, душ не принимаем, зубы чистим, если к тому возникнет непреодолимая тяга. Форма одежды — халат. Толстый, теплый, троекуровский, как говорит Маринка. Троекуров из какого произведения? «Дубровский» Пушкина, кажется. Повесть, роман? Какая разница? Все равно из школьного курса литературы помнится не сюжет, а потешная фраза, якобы из ученического сочинения: «Дубровский и Маша общались через дупло».
        «Через дупло, через дупло…» — насвистывал Андрей, облачаясь в халат. Что у нас во-вторых? Персональный, единоличный, обильный и вкусный обед. Роскошный стейк, купленный вчера в супермаркете. Некоторые несознательные граждане называют стейком отбивные из свинины или баранины. Позор на их головы! Стейк, господа, это только говядина! Исключительно она, родимая, добытая из бычка, выращенного на зеленых лугах, особым образом выдержанная! Андрей достал из холодильника белый лоточек, на котором под пленкой покоился аппетитный кусок мяса. Маринка, владеющая тремя языками в совершенстве, разъезжающая по англиям и прочим америкам, про такой говорила с характерными для английского подвывающими интонациями: ти-бон стейк. Что в переводе на родную речь означает: говяжий бифштекс на т-образной кости.
        «Ти-бон, бон, бон…» — перешел на новую мелодию Андрей. Гарнир? Жареный картофель. Какой русский не любит жареной картошки? Только тот, кто не наслаждается быстрой ездой. Это тоже литературное. Кажется, Гоголь: какой же русский не любит быстрой езды? Что-то меня сегодня на классику тянет. Поэтому, в-третьих, организуем культурную программу. Нет, книг читать не станем. Кино. Важнейшее из искусств, как сказал великий Ленин. «Сколько в моей голове мусора хранится»,  — ухмыльнулся Андрей.
        Итак, кино по DVD-плееру. Два новых американских боевика, французская комедия, а окажутся они ерундой — поставим старые, добрые, беспроигрышные картины. «Чужих», чтобы в десятый раз восхититься безупречностью спецэффектов. «Белое солнце пустыни», если потянет на патриотическое, обновим сборник цитат. «Мой друг Иван Лапшин», если появится философское настроение. А то и вообще устроим погружение в славное наивное прошлое — посмотрим подряд все серии «Семнадцати мгновений весны». Хороший старый фильм отличается от удовлетворительного нового тем, что в старом ты обязательно увидишь нечто пропущенное. Двадцатый раз смотришь, наизусть знаешь, а чувство новизны обеспечено. И оно дарит состояние сродни тому, которое бывает, когда в самом себе обнаруживаешь кладезь добродетели. Смотрел картину, а восхитился собой любимым. Диалектика, однако!
        А почему только картошка на гарнир? Маловато будет. Кто нам запрещает сделать салат из свежих овощей и открыть баночку с грибами? Маринованные грибы требуют рюмку водки. Андрей прислушался к себе: нет, пить не хочется. Но рюмочка перед обедом, под маринованный масленок, который, упругий подлец, бегает по тарелке, выскальзывает из-под вилки,  — это святое.
        Купить правильный стейк — мало, надо уметь его приготовить. Женщины, убежден Андрей, с мясом обращаться не умеют. Они его жарят на слабом огне, из-за чего вытекают соки и потом булькают на сковородке болотной жижей, тушат до ватной мягкости, и в результате мы получаем мясную мочалку, одинаково убогую, будь она приготовлена из перемороженной старой говядины или из парной телятины.
        Милые дамы, вы никогда не охотились на мамонта, не жарили на вертеле дикого вепря или нежного олененка, отойдите в сторону от огня! Займитесь выделыванием шкур или расшивайте бисером мой новый охотничий камзол. Уж на что Маринка продвинутая девушка, а готовить стейки у нее не получается. То сковородку не нагреет до нужной температуры, то перевернуть мясо забудет. А в идеале оно должно иметь с обеих сторон тонкую корочку в миллиметр, далее прожаренную светлую часть, и в центре розовую полосочку сырого мяса. Уй, слюнки текут только от мыслей о сочной отбивной, классически прожаренной на три четверти.
        Но мы торопиться не будем. Сначала почистим картофель и бросим его на сковороду. Потом вымоем и нашинкуем овощи для салата, заправим оливковым маслом, смешанным с соком лимона…
        Андрей напевал марш тореадора из оперы «Кармен», мелодия отлично подходила к его настроению — предвкушению персонального праздника. На журнальном столике в большой комнате он расстелил салфетку, принес салат, грибы, хлеб и столовые приборы, вставил в приемник DVD-плеера диск с фильмом. Чтоб уж до тонкостей соблюсти декорации, перелил водку из бутылки, вынутой из морозильника, в маленький хрустальный графин. Рюмка и мгновенно запотевший графин отлично смотрелись на изысканном полотне под названием «обед холостяка-гурмана».
        А вот теперь и главное таинство — приготовление стейка. Все рассчитано по секундам. Выкладываем на большую и непременно подогретую тарелку картофель, когда мясо, схватившееся с одной стороны, переворачиваем. Марш тореадора (трам-там-та-там!) в исполнении Андрея зазвучал в полную жизнерадостную мощь…
        Буквально за секунду до того, как он собирался выключить газ под картошкой и перевернуть мясо, раздался звонок домофона. Ангел-хранитель шепнул Андрею на ухо: «Не отвечай!» Но предостережение не было услышано из-за бравурных «тореадоров» и шума вытяжного вентилятора над плитой.
        — Андрей?  — спросил мужской голос.  — Это мы. Открывай.
        Пока его рука поднималась, чтобы нажать кнопку и открыть дверь парадного, он успел пережить досаду и справиться с ней. Прощай, спокойный одинокий обед. Прибыли друзья, вчерашнего им не хватило, требуется продолжение банкета. Стейк останется несъеденным, потому что персонально жевать его неудобно, да и друзья наверняка тащат прорву пива и закусок. Что поделаешь? Человек — животное социальное, надо общаться. Человеческое общение — лучшее из богатств. Кто это сказал? Не тот ли, кто заявил: невозможно жить в обществе и быть свободным от общества.
        «Утро сплошных цитат»,  — подумал Андрей и пошел открывать дверь квартиры, в которую уже звонили.
        Но за порогом стояли не ребята, груженные снедью для мужской пирушки, а незнакомый дядька в зимней остроигольчатой нутриевой шапке. Лица не видно, потому что держит одной рукой поперек талии ребенка. Малыш закован в стеганый комбинезон, руки параллельно полу, ноги в стороны — напоминает уменьшенную копию космонавта в скафандре, парящего в космосе. В другой руке у мужика большая дорожная сумка. Андрей не успел сказать, мол, ошиблись дверью, как незваный гость двинул решительно вперед, вынудив Андрея посторониться.
        — Здорово! Ну, мать моя женщина! Взопрел как мерин, пока от метро допер. Где разгружаться?
        — Послушайте, вы…
        Но мужик не слушал, топал по квартире.
        — Ага, вот комната. Слава богу, прибыли.
        Не преодолев растерянность первых минут наглого вторжения, Андрей наблюдал, как посторонний человек распоряжается в его квартире. Мужик свалил ребенка на его тахту (постельное белье не убрано и не собиралось убираться по случаю субботнего расслабления), бухнул сумку на пол, снял шапку, вытер потный лоб и признался:
        — Чуть живой. Сердце рвется от нагрузки и страданиев.
        — Вы ошиблись дверью.
        — Не может быть! Короленко, дом один, квартира семнадцать?
        — Да, но…
        — Ты Андрей Сергеевич Доброкладов?
        — Я.
        — А это, значит,  — мужик показал на ребенка,  — твой сын Петька… в смысле наследник и все остальное.
        — Сын?  — не то пробулькал, не то прокаркал Андрей.
        И уставился на малыша, лежавшего навзничь на смятой постели, по-прежнему закованного в космический скафандр. Ребенок не спал. Пухлое личико, обрамленное капюшоном, нос пипочкой, пара маленьких карих глаз, смотрящих выжидательно и терпеливо.
        — Извини, старик, но это не мой. Детьми пока не обзавелся.
        — Ты не в курсе. Ленка, шалава, а не девка, родная дочка одномоментно, по старому говоря, принесла в подоле…
        Далее последовал рассказ, из которого можно было понять, что дочь этого мужика Ленка (вертихвостка, дурында, кикимора, смазливая пигалица) хотела поймать на крючок какого-то богача (старого пня, крокодила, олигарха долбаного) с помощью беременности. Но рожать от кого ни попадя, то есть от лысого старого пузатого олигарха, Ленка не желала. И выбрала из надежды на доброе семя его, Андрея, в качестве генофонда. В простонародной речи мудреное «генофонд» было неуместно и резало слух.
        «Плохо подготовился, дружок!» — подумал Андрей и широко улыбнулся. Еще на середине сбивчивого монолога он догадался о природе этого представления. У одного из приятелей Андрея — из тех, с кем вчера вместе в ресторане сидели,  — жена работала на телевидении. И обязанность ее заключалась в том, чтобы подбирать для передачи героев как бы натуральных, а на самом деле липовых. Самодеятельные артисты за малую плату изображали мужа-ревнивца, мать-одиночку или вредного пенсионера, терроризирующего весь подъезд, или тайного печального гомосексуалиста, или промышляющую мелкими кражами слащавую бабульку. Самое поразительное — играл народ (по основной профессии пекари да слесари) настолько правдоподобно, что мало кто догадывался о подлоге. Станиславский, оплакивая свою систему, должен крутиться в гробу, как уж на сковородке, а ректоры театральных вузов от досады обязаны в стенаниях сгрызть ногти. Ни системы, ни пятилетнего обучения, кто попало изображает правду жизни так, что зрители прилипают к экрану телевизора, не оттащишь.
        Нередко у жены приятеля случались авралы — съемки завтра, а типажа нет. И начинались телефонные уговоры (собственные соседи, родственники, их соседи и их родственники давно отработаны): помогите найти того, кто согласится изображать недотепу-интеллектуала или секс-бомбу районного масштаба. Конечно, помогали. Забавно, что тупого мачо-громилу представлял тишайший программист двухметрового роста, весом в полтора центнера, у которого в голове суперкомпьютер, а девушку легкого поведения играла кандидат искусствоведения, специалист по древнеяпонской живописи. На что не толкнет человеческая взаимовыручка, превращаясь в телевизионное приключение и падая в копилку забавных опытов, рассказ о которых украсит любое застолье.
        И вот теперь друзья решили разыграть его, Андрея, с помощью самодеятельного артиста и чужого младенца. Вполне в их духе, розыгрыши ребята обожали.
        Продолжая улыбаться, Андрей похлопал в ладоши:
        — Браво! Спектакль почти удался. В первом акте я порядочно струхнул. А где пацаны? Под дверью ожидают?
        — Какие пацаны?  — удивился его аплодисментам и речам мужик.  — У нас только один парень, Петька.  — Он снова показал на ребенка.  — Мы с матерью, то есть с бабушкой, в смысле моей женой, не собирались тебя привлекать. Сами бы внучика на ноги подняли. Да вот горе, захворала моя старуха, в больницу забрали, врачи говорят, в любой момент ждите…
        На его глаза навернулись вполне натуральные слезы. Мужик зашмыгал носом, вытер ладонью щеки, отлично изображая смущение, вызванное минутной слабостью.
        — Да перестаньте вы! Я же сказал: розыгрыш удался, вы честно заработали гонорар, зовите ребят и верните ребенка родителям. Как они не побоялись малыша отдать в чужие руки?
        — Ты и есть родитель, а я дедушка. Не справиться мне одному с Петькой, но буду всячески помогать. А Ленка, лахудра гулящая, в Германию три месяца назад укатила, пляшет там в каком-то ресторане, трясет ляжками. Ни дня Петьку не кормила, искусственник парень, но вес хорошо набирал. Я тебе тут на первое время,  — он показал на сумку,  — несколько коробок смеси принес. А еще Петькину одежонку, бутылочки и прочее приданое…
        — Послушайте! Меня это начинает утомлять. Должна быть, в конце концов, мера. Заканчивайте представление художественной самодеятельности и до свидания.
        — Ты это в смысле, что не признаешь Петьку?
        — Естественно!
        — Имеются данные.
        Мужик наклонился, расстегнул молнию на сумке, вытащил пластиковую папку. Протянул ее Андрею, но тот и не подумал брать. Тогда мужик стал вынимать из папки документы и складывать их на столик:
        — Вот, значит, Петькино свидетельство о рождении, тут ты четко записан как отец. Вот паспорт твой. Это,  — потряс в воздухе листочками, исписанными корявым почерком,  — я инструкции составил, как жена продиктовала по Петькиному режиму и кормлению. А также наш адрес и телефоны. Только сейчас бесполезно звонить, я у жены в больнице буду… до последнего…  — Он опять шмыгнул носом, удерживая слезы.  — Господи, за какие грехи ты меня наказываешь?
        — Хватит паясничать!  — гаркнул Андрей.
        Но мужик его не слушал, достал из папки последнее — несколько фото.
        — Вот тут ты с Ленкой, в натуре. Похож. Скажешь, не ты?
        Андрей невольно шагнул к столику. Паспорт — ничего удивительного. Года полтора-два назад он терял паспорт, получил новый. Фото. Себя он узнал сразу, а девушку, яркую блондинку с пышной гривой,  — только после подсказки:
        — Ленка в кордебалете в ночном клубе плясала. Думали, балериной станет, на танцы в детстве водили, а она по кривой дорожке пошла, ноги перед всякой пьянью задирает.
        Да, была у него интрижка с этой девицей. Познакомились в клубе, он был сильно подшафе, привез балерину домой. Она еще пару-тройку раз наведывалась с практической целью совокупления, которое не доставило Андрею большого удовольствия, но и отвращения не вызвало. Потом девица сгинула, избавив его от необходимости показывать ей на дверь. Вскоре он познакомился с Маринкой и впервые в жизни стал задумываться над тем, что пора остепениться, заводить семью. Лучше Маринки, красивой, умной, практичной, жены не сыскать.
        Дожив до тридцати лет, Андрей не монашествовал. Девушек у него перебывало множество. Если каждой вздумается объявлять его отцом своих чад, то наберется целый детский сад или несколько классов начальной школы. Извините, милые, не на того напали! Он так и сказал «дедушке»:
        — В гробу я видел эти фото и документы! Паспорт был утерян, о чем есть справка из милиции. Завтра по этому паспорту кто-нибудь стащит миллион долларов или возьмет кредит. И что? Мне выплачивать?
        — Говорю же тебе: от безысходности пришел, Петьку от себя отрывать… точно с кровью. Ленка звонила: неси, мол, отцу, то есть тебе, Андрею. Сама она приехать не может, так как контракт. Стерва, а не дочка, прости господи!
        — Меня ваши семейные дела не интересуют!
        — Горим!
        — Ничем помочь не могу.
        — Горит что-то у тебя,  — потянул носом воздух «дедушка».
        И Андрей, услышав запах гари, бросился на кухню.
        С двух сковород трубой валил темный дым. Картошка обуглилась, а драгоценный стейк, которому он все утро пел осанну, превратился в черную подошву.
        Андрей выругался, схватил одну сковороду и сунул ее под кран с холодной водой. Только хуже сделал. Зашипело, засвистело, дым из сизого превратился в белый и в десять раз увеличил мощность выброса. Вытяжка над плитой надсадно выла, но не справлялась с задымлением. В кухне не было видно ни зги. Андрей надсадно кашлял, пробираясь в тумане к окну, попутно задевая табуретки и ударяясь о край стола…


        Глава 2
        Памперс — не фунт изюма
        Открыв форточку и убедившись, что сковородки почти не дымят, Андрей вернулся в комнату. Мужика не было, а ребенок остался, лежал навзничь с закрытыми глазами, спал. Шутки кончились. Да и не шутки это были вовсе.
        — Врете! Не дамся!  — Андрей бросился из квартиры.
        Выскочил на площадку, перегнулся через перила, закричал в колодец лестничных пролетов:
        — Мужик! Стой, сволочь! Как тебя? Дедушка, вернись по-хорошему! Гад! Забери ребенка!
        Ответом было только эхо. Да еще этажом ниже хлопнула дверь, в пролете показалась задранная кверху голова соседки:
        — У вас что-то случилось?
        — А-а-а-а!  — испуганно кричал Андрей, разворачивался и летел в сторону своей квартиры, невероятно выкрутив тело.
        Успел. Врезался плечом в косяк, но успел просунуть ногу, не дал двери закрыться. Повезло, что, когда орал в пролет, увидел боковым зрением: дверь его квартиры медленно закрывается, толкаемая сквозняком. Если бы захлопнулась, Андрей имел бы печальный вид и массу проблем. Квартиру он купил у пенсионера, который либо ценной коллекцией обладал, либо просто свихнулся на почве страха перед ограблением. Потому что дверь была из танковой брони и с пятью мощными замками. Захлопнись она, пришлось бы МЧС вызывать с автогеном. Или мчаться на работу, где в сейфе лежат запасные ключи. В халате и комнатных тапках на босу ногу при двадцатиградусном морозе он бы смотрелся отлично, голосуя на улице, останавливая такси. А в квартире еще и ребенок.
        Ребенок! Избавиться от него немедленно, быстро и безоговорочно. Куда сдают ничейных детей? Допустим, в милицию. Придет он с дитем в отделение и что скажет? Заберите пацана, вот его документы. А по липовым документам он, Андрей, и есть отец. Не возьмут, как пить дать. Надо доказать, что я к мальцу никакого отношения не имею. Каким образом? С помощью генетической экспертизы. Берите мои гены и быстренько выдайте справку о моей полной непричастности. Кто «берите»? Где анализ ДНК делают? Черт, сегодня суббота, завтра воскресенье — наверняка по выходным не работают. Справка откладывается, а от ребенка надо избавляться срочно.
        Может, подбросить его соседям? У них своих трое, как-нибудь разберутся. Без документов, подкидыш он и есть подкидыш. А если потом выяснится, что это Андрей им свинью, то есть ребенка, подложил? Стыда не оберешься. Да и не чувствовал себя Андрей способным положить на коврик перед чужой дверью, точно приблудного котенка или щенка, ни в чем не повинного младенца.
        Зайдем с другой стороны. Ребенок не бесхозный, правильно? У него есть дед (сволочь!) с бабкой и мамаша. Андрей на цыпочках вошел в комнату, взял бумажки со стола и выскользнул. Принялся читать. Ага, телефоны и адреса указаны.
        Старательным, но корявым почерком было написано: «Коломийцев Семен Алексеевич — дедушка, Коломийцева Татьяна Петровна — бабушка, проживаем на ул. Гурьевской д. 12, кв. 7, тел…»
        По указанному номеру никто не отвечал, хотя Андрей, тихо матерясь, минуты три слушал, как идет вызов. Мимо! Кажется, дед говорил, что дома его не будет, что в больницу к бабушке отправляется.
        — Я вас из-под земли достану!  — пригрозил Андрей телефонной трубке и снова взял листок.
        «Коломийцева Елена Семеновна — мать (слово вызвало у Андрея длинную и нецензурную тираду), проживает в Германии, тел. 8-10…»
        Он был настолько взбешен, что путался, набирая длинный номер. Несколько раз ошибался, ему отвечали по-немецки, он требовал к телефону Лену Коломийцеву, на том конце переспрашивали и твердили что-то на непонятном языке. На маленьком экранчике телефонного аппарата высвечивались цифры набора, Андрей понимал, что перепутал их, в сердцах орал в микрофон единственные фразы, которые знал по-немецки: «Хенде хох!» и «Гитлер капут!» Сойдут ли они за извинение, Андрея не волновало.
        «Спокойно!  — приказал он себе.  — Набираем четко: восемь, гудок, десять…»
        Его старания увенчались успехом.
        — Аллё-о!  — ответил жеманный девичий голос.
        — Лена? Лена Коломийцева?
        — Да-а.
        — Слушай, мать-героиня! Немедленно организуй, чтобы от меня вынесли твоего ребенка!
        — Андрюша?
        — Со мной фокус не пройдет! Ищи другого лоха!
        — Ой, ты расстроился?
        Эта дура еще смела удивляться!
        — Вне себя!  — заверил Андрей.
        Он узнал по голосу Лену-балерину и вспомнил свое о ней мнение — на редкость пустоголовая девица. Смазливая, очень пластичная и плавная, будто руки-ноги без костей, и абсолютно! клинически! совершенно глупая! Если бы не рассуждала со знанием дела о тряпках и шоу-бизнесе, можно было бы смело записывать в умственно отсталые. Когда скоротечно растворилось очарование ее телом, Андрей давился от зевоты и скуки. А теперь она разговаривает так, словно они расстались вчера, будто их связь была не мимолетным эпизодом, о котором он давно забыл, а прочными узами.
        — Андрюшенька! Не надо волноваться! А знаешь, как мне сейчас тяжело? Папа говорит, что мама заболела, а я приехать не могу, потому что контракт…
        — Иди ты со своими папой, мамой и контрактом знаешь куда?
        — Не нервничай. Петя у тебя временно. Все-таки ты отец и должен помогать.
        — Я не отец!  — взревел Андрей.  — Подам на генетическую экспертизу, и она докажет…
        — Подавай,  — спокойно перебила Лена.
        От ее спокойствия Андрей похолодел, мурашки по спине побежали. А Лена продолжала трещать как ни в чем не бывало:
        — Я Петеньке такие симпатичные костюмчики купила! Просто на куколку! А Петя в зимнем комбинезончике? Правда, славненький? Это я прислала. И еще хочу ему джинсики и кепочки купить, когда скидки будут. Уже присмотрела — маленькие-маленькие, а как настоящие. Прелесть!
        — Лена!  — Он постарался обуздать клокочущую ярость и говорить медленно и внятно.  — Я не могу принять твоего ребенка, не могу свою жизнь отправить коту под хвост.
        — При чем здесь кот и хвост? И мне не сладко пришлось. Нашего ребеночка выносила и родила. А как трудно было его зарегистрировать, получить свидетельство о рождении, имея только твой паспорт на руках. Взятки пришлось давать.
        Подобная наглость даже для тупоголовой Лены — слишком! Требовать сочувствия в афере, которую провернула за его спиной, незаконно выставила его отцом чужого отродья! Андрей от возмущения потерял дар речи.
        — А Петя сосет пустышки?  — как ни в чем не бывало спрашивала Лена.  — Здесь такие забавные есть, в виде бабочек и гномиков…
        — Сама ты!  — сорвался Андрей.  — Бабочка и пустышка! Чтобы через полчаса этого Петьки в моей квартире не было!
        — Ой, не могу больше говорить,  — быстро зашептала Лена.  — Я сейчас в гримерке, десять минут до выступления. Поцелуй нашего сынишку!
        — Сама поцелуй!  — заорал Андрей и выпалил с детства забытую присказку: — Поцелуй кобылу в зад!
        Но вопил он напрасно, Лена его, скорее всего, не услышала, отключилась, о чем свидетельствовали короткие гудки.

        Крики Андрея разбудили ребенка или сам он проснулся, но следующий час был самым кошмарным за всю тридцатилетнюю жизнь Андрея. Он потерял столько нервных клеток, сколько сгорело бы в десятке служебных конфликтов или на зрительской трибуне в сотне футбольных матчей, в которых наши бездарно проигрывали.
        Вначале, когда Андрей вошел в комнату, ребенок хныкал, морщился и подрагивал конечностями, закованными в мамочкин комбинезон. Потом младенец скуксился, покраснел и душераздирающе заплакал. В третьем действии он вопил, захлебывался, кашлял — так, точно собрался помирать. Определенно — помирать, потому что человеческая глотка маленького существа могла издавать подобные звуки только в последний час. Женские слезы, коих Андрей не переносил, были легким щекотанием нервов по сравнению с этой истерикой, агонией беспомощного крохотного пацаненка.
        Дурак-дураком, склонившись над младенцем, боясь до него дотронуться, Андрей твердил:
        — Что ты? Чего ты? Помолчи, а? Тебе жарко? Холодно? Есть хочешь? Замолчи, как человека тебя прошу! Гули-гули! Дьявол! Я сейчас рехнусь!
        Хотелось немедленно прекратить эту пытку. Как вытащить спицы, которые неожиданно загнали тебе в уши. Вырвал — и дело с концом. Накрыть маленький орущий рот подушкой — и наступит блаженная тишина. И в то же время из груди с щемящей болью рвалось сердце, было готово выскочить и оказаться в руках младенца игрушкой, погремушкой, которая успокоит и утешит. Ведь как убивается мелкий!
        Андрея прошиб холодный пот. Руки дрожали, он не замечал, что идиотски пританцовывает перед диваном, несет околесицу и сам готов расплакаться. А ребенок орал. Краснел, синел, поперхивался, когда крик переходил на совсем уж ультразвуковые частоты.
        Жизнь Андрея миловала и обносила младенцами стороной. Он не то что не умел с ними обращаться — на руки никогда не брал! Ближайшие карапузы — дети двоюродной сестры Ольги, младшему год, старшему три. Когда Андрей приходил к ним в гости, издалека показывал племяшам козу. Дарил подарки и считал свою миссию двоюродного дядюшки выполненной.
        С тихим скулением, неслышным в истошном детском вое, Андрей наклонился и взял младенца под мышки, оторвал от постели, разогнулся и, держа «космонавта» на вытянутых руках, легонько встряхнул:
        — Тихо! Спокойно! Не помирай! Как тебя? Петя? Петя-Петя-Петушок!  — дурным голосом заблеял Андрей.  — Масляна коровушка, то есть головушка… Как там дальше? Ваша мама пришла, молочка принесла… Чтоб твоя мама сдохла! Ну, хватит! Поревел, и будет. Вот, молодец, Петя!
        Но ребенок замолк лишь на несколько секунд. Всхлипнул громко, по-взрослому, к чему-то прислушался и снова заорал. Ладонями, через ватную синтетику комбинезона, Андрей чувствовал горячее маленькое тельце. Слишком горячее.
        — Взопрел, казак?
        Андрей положил малыша обратно и стал расстегивать «скафандр». Элементарное действие, которое родители совершают по нескольку раз в день — вытащить ребенка из уличной одежды,  — далось Андрею с большим трудом. Пот лил градом, казалось, что, высвобождая руки и ноги ребенка, он обязательно что-нибудь сломает. Тем более что Петька не только не помогал — всячески мешал процессу, орал и извивался.
        Ребенок под «скафандром» оказался одет в конструкцию, напоминавшую нижнее мужское белье прошлых веков. Теплая рубаха и кальсоны как одно целое, впереди от ворота до паха застежка на пуговицах. Кажется, это называет ползунки. Или пеленки? Нет, пеленки — как портянки, тряпки.
        В области трусов под ползунками что-то топорщилось. Памперсы, сообразил Андрей. Он имел о них смутное представление, почерпнутое из телевизионной рекламы. Трусы на вате, поглощающей жидкость.
        — Сменить памперс?  — спросил Андрей малыша.
        Тот продолжал орать.
        — Сменить,  — решился Андрей.
        Лучше бы он этого не делал! Не расстегивал детские кальсоны, не стаскивал с ног Петьки набухшую белую конструкцию, оказавшуюся внутри заполненной кишечным содержимым (а что впитывается, сволочи?) и отчаянно вонявшую…
        Через минуту в радиусе полутора метров все оказалось измазанным детскими какашками. Все! Простыня, пододеяльник и подушка (только вчера менял белье), сам младенец — до ушей, потому что энергично уползал из-под рук Андрея, любимый троекуровский халат — на рукавах и животе, потому что приходилось наваливаться на корчащегося ребенка, одной рукой удерживать, а другой искать в «дедушкиной» сумке чистый памперс. И еще разобраться в устройстве этого чуда цивилизации! Оно имело форму разрезанных по боковым швам трусов с липучками-застежками. Очевидно — перед и зад, картинка с идиотским зайцем — предположительно впереди, но это уже изыск. Носите, что дают!
        Переодев ребенка, Андрей испытывал усталость, как после колки машины дров или после тридцатикилометрового лыжного кросса. Помощь! Срочно нужна квалифицированная помощь. Пусть Петька, обложенный запачканным одеялом и подушками (чтобы не уполз и не свалился на пол), орущий на последнем издыхании (а я уже почти привык к твоим воплям!), немного полежит в одиночестве, пока не прибудет служба спасения.
        Кинув взгляд на младенца и убедившись, что тот забаррикадирован на совесть и точно не свалится, Андрей поплелся в другую комнату, к телефону.
        Сотовый телефон двоюродной сестры Ольги ответил после седьмого гудка.
        — Оленька! Выручай! Я весь в дерьме, и у меня ребенок.
        — Андрейка? Что случилось?
        — Умоляю — срочно приезжай!
        — Я в парикмахерской, меня сейчас красить будут. Что произошло?
        — Не надо краситься! Мчись ко мне, ладно? Или я погибну, или это отродье, или мы вместе.
        — Ничего не понимаю!
        — Понимания не требуется, просто лети ко мне на всех парусах. Спасай!
        — Андрей! Ты трезвый?
        — Как стеклышко.
        Он посмотрел на столик с графинчиком водки, рюмкой и столовыми приборами, чуть не завыл от тоски: счастье было так близко! Сейчас приготовления к «обеду холостяка-гурмана» выглядели полнейшим издевательством.
        — Андрюша, я за месяц записывалась в этот салон.
        — У тебя салон, а у меня полнейший завал! Или ты мне сестра, или завтра вынимайте из петли!
        Он, конечно, преувеличил степень своего расстройства. Сработал давно закрепившийся рефлекс: чем несуразнее накал страстей, тем легче женщины в него верят.


        Глава 3
        Пюре без тыквы
        До приезда сестры Андрей носил младенца на руках. Перепробовал несколько поз — горизонтальных и вертикальных. Маленький ребенок оказался не таким уж слабеньким, вырывался и корчился будь здоров, приходилось применять силу. И подавлять собственное желание схватить его за ноги и треснуть головой о стенку, чтобы замолк.
        В квартире все еще витал дым, из открытой на кухне форточки несло холодом. Петька, вспотевший от крика, мог легко простудиться. Но всовывать его обратно в комбинезон Андрей не решился, определенно сломал бы ребенку хребет. Упаковал младенца в одеяло — закатал в трубочку, как в кино заворачивают в ковер некстати возникший труп.
        Детей укачивают. Следовательно, совершают с ними плавные возвратно-поступательные движения. Чихал Петька на плавные движения, то есть совершенно не реагировал. И Андрей стал его активно трясти. Вдруг у малыша голова оторвется? Когда отсоединяется голова, так не орут. Перекинул мальца на плечо и затряс с новой силой. Нет, ну сколько можно вопить? Есть предел его легким и глотке?
        Петька умолк, когда Андрей перешел на прыжки на месте, рассудив, что если будет вибрировать слитно с ребенком, то по законам соединения материалов голова ребенка вряд ли отскочит. Высокие прыжки сменились на мелкие, для надежности и закрепления эффекта Андрей маршировал на месте до прихода сестры.
        — Привет!  — шепотом поздоровался он с Ольгой.  — Раздевайся скорее! Забери у меня его!  — скривив губу, показал на куль, который держал.
        — А что это?  — также шепотом спросила Ольга.
        — Не что, а кто. Черт его знает! Бери!  — передал сестре ношу и стряхнул уставшие, затекшие руки.
        Растерянная Ольга неловко приняла младенца, и он проскользнул по кокону одеяла вниз. Андрей успел подхватить ребенка у самого пола, Ольга тащила одеяло, путалась в нем.
        — Дьявол!  — выругался Андрей, поднимая малыша и удерживая его на вытянутых руках.  — Сейчас он опять начнет орать.
        — Ребенок,  — констатировала Ольга, будто Андрей сам не знал.  — Чей?
        — Не знаю. Фиктивно — мой.
        — А почему он весь в какашках?
        — Не только он. За какой-нибудь час это создание умудрилось обгадить мне полквартиры. Смотри, кривится. Сейчас заплачет. Забери его от греха!
        Ольга послушно взяла ребенка и принялась с ним сюсюкаться как с родным. Она разговаривала с Петькой тем приторным до дебильности голосом, который проклевывается у женщин, когда они видят детей, когда у них пропадает разум и остаются только инстинкты. Каждое предложение у Ольги начиналось с умильного «А…»:
        — А кто у нас такой чумазенький? А кто плакать хочет? А мы не будем плакать. А мы сейчас переоденемся. А у кого какашки на ножках засохли? А мы сейчас помоемся. А где у нас ванна? АНДРЕЙ,  —это уже другим, нормальным тоном,  — ДАЙ ЧИСТОЕ ПОЛОТЕНЦЕ. Ах, какая водичка тепленькая! Вот мы ножки помоем и спинку, и ручки! А где у дяди детское мыло?
        — Нет у меня детского мыла!
        — ОЧЕНЬ ПЛОХО! А у дяди нет детского мыла. Поругаем дядю, поругаем! А мы помоемся шампунем. А мы будем чистые-чистые. А как мы улыбаемся? Вот молодец! Вот умница! И попочку помоем… ОПРЕЛОСТЕЙ НЕТ, ХОРОШО ЗА РЕБЕНКОМ УХАЖИВАЛИ… и писечку помоем, а теперь — животик, и спинку, и головку, и носик… закрывай глазки, котик! Вот молодец! ДАЖЕ В ВОЛОСАХ КАКАШКИ, НАДО ЖЕ БЫЛО УМУДРИТЬСЯ! ДЕРЖИ ПОЛОТЕНЦЕ, РАЗВОРАЧИВАЙ, УКУТЫВАЙ. А теперь мы вытремся. А теперь мы наденем чистенькое белье. ЕСТЬ У НЕГО СВЕЖАЯ ОДЕЖДА?
        — Кажется, есть. В сумке, в комнате.
        — А мы сейчас пойдем в комнату. А мы сейчас новый памперс возьмем. Мы не будем, как глупый дядя, задом наперед памперс надевать. И СТАСКИВАТЬ ЕГО ЧЕРЕЗ НОГИ ТОЛЬКО ИДИОТ МОЖЕТ. А как тебя зовут, солнышко? Как зовут котика?
        — Его зовут Петька.
        — Петечка маленький, Петечка хороший мальчик. ОТКУДА ДУЕТ, СИФОНИТ?
        — Форточка на кухне открыта.
        — НЕМЕДЛЕННО ЗАКРОЙ! РЕБЕНКА ПРОСКВОЗИТ! А вот какие у нас хорошенькие ползунки. А сюда мы ручку, а сюда — другую. А теперь ножки. Ножки-ножки побежали по дорожке… А где у нас шапочка? А нам надо головку после купания закрыть. НУ ЧТО ТЫ СТОИШЬ? ИЩИ В СУМКЕ ШАПОЧКУ. НЕТ, ЭТО ШЕРСТЯНАЯ, УЛИЧНАЯ. ГОДИТСЯ, ДАВАЙ СЮДА. А какие мы стали красивые в шапочке! А мы теперь на девочку похожи…
        Объективно Ольгино сюсюканье представляло собой общение с недоразвитым существом и одновременно содержало в себе беспрекословно командные интонации. И Андрей, точно ординарец при офицере, послушно выполнял все распоряжения. Женщины знают, как обращаться с детьми, иногда мы даже готовы (только снимите с нас ответственность за хрупкого младенца!) побыть у вас на побегушках.
        Он мчался за полотенцем, открывал бутылочку с шампунем, стаскивал с тахты грязное белье, закрывал форточку, ковырялся в «дедушкиной» сумке, выбрасывал первый вонючий памперс, переодевался в спортивный костюм, мыл руки. Словом, с готовностью испуганного адъютанта выполнял все команды маршала.
        — Когда Петя последний раз ел?  — спросила Ольга, тихо покачивая малыша.  — Чем его кормят? Петеньке месяцев восемь-девять?
        — Я знаю? Это важно, сколько ему лет?
        — Не лет, а месяцев. Очень важно!
        — Имеется свидетельство о рождении. Вот, читаю. Родился четвертого июля две тысячи пятого. Август, сентябрь…  — загибал пальца Андрей.  — Сейчас ему шесть с половиной месяцев.
        — Крупный мальчик.
        — И что дальше?
        — Надо его покормить. Он не на грудном вскармливании?
        — При всем желании грудь ему предоставить не могу.
        — Значит, искусственник. Я своих до года кормила.
        — Поздравляю. Чем питаются искусственники?
        — Молочной смесью.
        — Смесью молока с…? Да и нет у меня молока! Подожди, он оставил инструкцию… дедушка, чтоб он сдох! Нет, лучше бы жил долго и счастливо вместе со своим Петькой, подальше от меня.
        В инструкции питание Петьки было расписано подробно, на целую страницу.
        Молочную смесь, как выяснилось, требовалось давать каждые четыре часа. А еще подавай ему прикорм — яблочное, грушевое, банановое пюре, а еще овощное пюре, кроме тыквы, на которую диатез. «Тыква! Вот еще,  — буркнул Андрей.  — Да ее отродясь в моем доме не было!» В овощное пюре надо капнуть оливковое масло, через две недели подключить яичный желток и творог, но давать постепенно, не более десяти граммов за раз, проверить на аллергию…
        — Разбежался!  — в сердцах воскликнул Андрей.  — Ольга! Здесь ни слова, как готовить молочную смесь!
        — Дурачок! Она сухая, в коробке, вон торчит из сумки. Там же и бутылочки, наверное.
        Петька снова разревелся, и даже Ольга не могла его успокоить. Андрей по схеме на коробке пытался приготовить питательный раствор. Порошок следовало засыпать в кипяченую воду, охлажденную до сорока градусов. Термометра у Андрея не нашлось, да и кипяченой воды тоже. Налил в чайник под завязку, бухнул на плиту, потом сообразил, что можно отлить, требуется ведь всего стакан. А как охладить? Закипело, чайник под струю холодной воды…
        Плач Петьки нервировал, но уже не казалось, что пацаненок готовится помирать, ведь Ольга рядом…
        В дедушкиной инструкции было написано: смесь давать через соску номер один, а соску номер три использовать для жидкой каши, которая после купания на ночь.
        — Идите вы к лешему со своими номерными сосками!  — сдался Андрей.
        Забрал у Ольги орущего ребенка и предложил ей самой готовить молочную смесь.
        Оля засыпала порошок в бутылочку, встряхивала, выбирала нужную соску и с удивлением смотрела на Андрея:
        — Ты чего прыгаешь?
        — Это… как… выяснено,  — между скачками отвечал Андрей,  — единственный… способ… успокоить… этого… маленького монстра.
        — Иди ко мне, зайчик!  — запричитала Ольга, протягивая руки к младенцу.  — Иди ко мне, солнышко! А сейчас тетя даст ам-ам… ВЫ, МУЖЧИНЫ, ПОРАЗИТЕЛЬНО ТУПЫМИ БЫВАЕТЕ. РЕБЕНОК ЕСТЬ ХОЧЕТ, ВОТ И ПЛАЧЕТ. ЕСЛИ БЫ ТЕБЯ МУЧИЛ ГОЛОД, А КТО-ТО ПРИНЯЛСЯ БЫ ТЕБЯ ТРЯСТИ, ПОНРАВИЛОСЬ БЫ? Ах, как мы славно кушаем! А у нас отличный аппетит! ВЕРНЫЙ ПРИЗНАК ЗДОРОВОГО РЕБЕНКА.
        — Мне бы еще больного подсунули,  — буркнул Андрей.
        Но и он не мог оторваться от вида лихорадочно насыщающегося младенца. Петька сосал активно, двумя руками держал бутылочку, изредка обиженно шмыгал носом. Точно говорил: я у вас давно есть просил, а вы меня, маленького, обижали.
        Уложили его, как по команде заснувшего после обеда, на тахту, придвинули стулья, чтобы не уполз и не свалился, неожиданно проснувшись. Умело и ласково подоткнув ребенку одеяло под спинку и ноги, Ольга несколько минут постояла, убедилась, что Петька крепко спит, взяла брата за руку и вывела из комнаты.
        — Теперь рассказывай, откуда ребенок взялся. Нет, сначала поедим. Утром из дому убежала в парикмахерскую, позавтракать не успела. Давай чаю попьем, что ли?
        — Она не позавтракала! Да у меня праздник духа накрылся! Пошли на кухню, сейчас что-нибудь сообразим.
        Вместо изысканного стейка и жареного картофеля (салат, правда, остался) пришлось довольствоваться сардельками. Ольга сварила их так, что не лопнули и не вывернули нутро, как обычно случалось у Андрея. Готовить полуфабрикаты и прочую снедь без фантазии у женщин получалось замечательно. Андрей с этим никогда не спорил.
        Хотел рассказать сестре о свалившемся абсурде иронично и насмешливо, но выходило капризно и нервно, с повторами и пересказами утренних сцен и телефонного разговора. Получалось, что Андрей жалуется и ждет поддержки. Черта с два ее получил!
        Ольга, опустив голову, молча ела, хмуро и сосредоточенно резала сардельку на кусочки, макала в лужицу кетчупа, отправляла в рот, жевала, глотала. Следующим заходом накалывала на вилку кусочек огурца или помидора, достопамятный салат на гарнир, жевала, глотала… Опять резала сардельку… Ни грана сочувствия или соболезнования брату, пусть и двоюродному.

        Они знали друг друга с пеленок, обоих родители отправляли к бабушке на лето в бессарабский поселок Прибрежный. Лиман и море, зной и запах полыни, огород и сад, скотный двор, принадлежавший огромной свинье Зойке, и птичник, в котором царствовали гуси. Андрейка их боялся, но, подражая бесстрашной Ольге, стегал кнутом воздух, когда гнали вечером гусей домой. Все лето бегали босиком, и пятки дубели, кожа на них становилась похожа на наждак. Удобно чесать покусанные комарами загорелые ноги, на которых после почесывания оставались белесые полосы. В тринадцать лет Андрей в Прибрежном впервые попробовал самогонку. Сестра донесла бабушке. Андрейка был выпорот хворостиной. В отместку наябедничал: а Олька за клубом целовалась с Богданом. Сестру бабушка стегала широким солдатским ремнем, гораздо яростнее, чем Андрея. Потому что парень всяко, рано или поздно, станет пить, а если девушка рано начнет гулять, то удержу ей не будет, один сплошной позор. Однажды Ольга тонула в море, и Андрей ее спас, вытащил. Когда по его недосмотру погибли шестеро гусят, Ольга по-товарищески взяла часть вины, троих дохлых птиц, на
себя.
        Андрей и Ольга, единственные дети в своих семьях, были как родные: дрались, мирились, то выступали сплоченным дуэтом, то подножку друг другу ставили. Когда выросли и оба оказались в столице — Ольга замуж за москвича вышла, Андрей тут учился в институте,  — искренне радовались: близкий человек под боком.
        И вот теперь сестра, насупленная и нахохленная, мрачно жующая, демонстрировала, что не одобряет стремления брата как можно скорее избавиться от ребенка. Ольга почему-то сразу и безоговорочно поверила в факт отцовства Андрея. Слова не сказала, но Андрей хорошо сестру знал и видел — Ольга с тупой бабской упертостью будет отстаивать интересы ребенка. Как же! Петеньку, муси-пуси, ей жалко! Как бы ребеночек сиротинкой не оказался. А его, Андрея, кто пожалеет? Хотя Ольгино молчаливое противостояние вызывало раздражение, Андрей смиренно попросил:
        — Оль, возьми пацана к себе, а? На время, пока я не разрулю ситуацию.
        — Куда возьми?  — подняла глаза.  — Ты же знаешь наши условия.
        Верно, жилищные условия у Ольги тяжелые: она сама, ее муж, двое детей, родители мужа и его сестра — и все в маленькой двухкомнатной квартирке.
        — И потом,  — добавила Ольга,  — ребенок — очень большая ответственность.
        — Вот именно!  — подхватил Андрей.  — Для меня эта ответственность совершенно непосильная.
        — Но твой сын…
        — Не мой!  — перебил Андрей.  — Заруби себе на носу: к ребенку я никакого отношения не имею! Экспертиза обязательно докажет. Жалко, выходные, а то бы немедленно сдал анализы. Слушай, а куда девают временно бесхозных детей?
        — Каких?
        — Вот, скажем, для собак или кошек, чьи хозяева уезжают в отпуск, есть специальные питомники. Называется — отдать на передержку.
        — Отдать на передержку ребенка нельзя, нет таких ПИТОМНИКОВ.  — Последнее слово Ольга произнесла с возмущенной издевкой.  — И в детский дом Петеньку не примут, потому что по документам ты его папа и никто тебя отцовства не лишал.
        — Лишат!  — заверил Андрей.  — До суда дойду, но эту филькину грамоту,  — потряс в воздухе свидетельством о рождении,  — заставлю аннулировать. Оля, ты понимаешь, что я влип как кур в ощип? Что у меня большая проблема?
        — Раньше надо было думать,  — ответила Ольга, разливая по чашкам чай,  — когда спал с кем попало. Тебе давно следовало жениться и содержать нормальную семью.
        — На ком жениться?  — передернулся от отвращения Андрей.  — На матери Петьки? Да я бы скорее на кастрацию согласился! Кстати, у меня есть девушка, очень славная. И намерения по отношению к ней самые серьезные.
        — Если она славная, то поможет тебе воспитывать ребенка.
        — Что ты несешь? Зачем моей девушке чужой ребенок, если он мне самому как слону велосипед? Ольга! Ненавижу, когда у тебя такое лицо — тупое и упрямое. Петька, о котором ты час тому назад и не подозревала, дороже меня, брата?
        — Ты взрослый и сильный мужчина, а Петенька слабый и беспомощный.
        — И что дальше?
        — Надо думать, как тебе помочь.
        — Думай! Идея! Нет ли у тебя знакомых, которые желают завести ребенка?
        — Не поняла.
        — Бездетная семья, хотели бы усыновить, бюрократия, волокита и все такое. А мы им предлагаем здорового шестимесячного ребенка сейчас и сразу.
        — Как тебе не стыдно! Подсовывать своего сына неизвестно кому!
        — Если еще раз назовешь его моим сыном — выставлю тебя за дверь!
        — Очень испугалась. Уйду, а что ты с ребенком будешь делать? По квартире прыгать?
        — Погорячился, извини!
        — На самом деле все просто. За ребенком нужен уход. Его может обеспечить няня. Ты в состоянии оплатить ее услуги?
        — Почем нынче няни?
        — У тех, кого присылает агентство, до ста рублей в час доходит. Но это для ожиревших новых русских, и с агентством лучше не связываться. Смотрел по телевизору передачу про то, как няни издеваются над детьми и обворовывают квартиры?
        — Мои любимые передачи,  — насмешливо заверил Андрей. Но сестра юмора не поняла, и он уточнил: — Ужастиков не любитель. Давай отыщем няню, которая заберет к себе Петьку?
        — Так не бывает,  — соврала Ольга. Полагала, что брату следует находиться рядом с малышом, чтобы привыкнуть к нему и полюбить.  — Няни только приходящие, с ночевкой и без.
        — Она будет у меня еще и спать?  — вытаращил глаза Андрей.
        — Дети часто просыпаются по ночам, плачут. А тебе надо высыпаться, ты же не можешь бросить работу.
        — Чего не могу, того не могу.
        — У меня есть на примете одна женщина, очень надежная и ответственная, с невероятно тяжелой судьбой. У нее мама…
        — Стоп! Не надо про судьбу. Эта женщина может приехать сегодня?
        — Так быстро все не делается. Мне еще подход к ней надо найти, уговорить.
        — Слышишь? Кажется, он проснулся, вякает. Что будем делать?
        — Надо переодеть и дать прикорм.
        Ольга поднялась и пошла из кухни. Андрей плелся следом и бурчал:
        — Яблоки на пюре отказываюсь ему перетирать.
        — И не надо. Сейчас продиктую тебе список, сходишь в магазин, купишь пюре в баночках, памперсы, детское мыло и детский крем, да много всего нужно.
        Она вошла в комнату, склонилась над младенцем, и по лицу ее опять растеклась умильно-приторная гримаса. Засюсюкала, акая:
        — А кто у нас проснулся? А кто у нас потягивается? Потягунушки-потягунушки, мы растем шалунушки. А кто у нас шалунушка? Петечка у нас шалунушка! А кто тете улыбнется? Вот, молодец! Вот как он улыбается! ТЫ ТОЛЬКО ПОСМОТРИ, КАКОЙ СЛАВНЫЙ, ЧУДНЫЙ МАЛЬЧИК! А кто пойдет к тете на ручки? Ой-ты, ой-ты, какие мы большие и сильные. ПОВЕЗЛО ТЕБЕ, БРАТИК, МАЛЫШ ЗАМЕЧАТЕЛЬНЫЙ!
        Андрей хотел сказать, что будь Петька хоть трижды замечательный, к нему отношения не имеет. Но промолчал. Лучше не дразнить гусей. В детстве обиженная Ольга могла раздразнить гусей (настоящих, бабушкиных), и они гонялись за Андреем.
        В магазинах, покупая по Ольгиному списку продукты и средства детской гигиены, Андрей чувствовал себя дурак дураком. Потому что на него смотрели как на молодого отца! Одна тетка даже спросила:
        — У вас мальчик или девочка?
        — У меня крокодил!  — огрызнулся Андрей.
        Тетка обиженно и осуждающе скривилась, повернулась спиной. Так рождаются легенды о жестокости и хамстве молодежи. Андрей не был грубым хамом, но кого угодно выведет из себя ребенок, неожиданно свалившийся тебе на шею, чертовы памперсы, которые делятся по размерам и не все размеры представлены в продаже. А детское питание, пюре в баночках особой фирмы, на котором настаивала Ольга (остальные вызывают диатез), нашлось лишь в третьем магазине. Кто сказал, что исчез дефицит? Молодые мамаши вроде Ольги создадут его искусственно, из вредности, чтобы заставить отцов бегать по магазинам. Счастье, что он, Андрей, бездетен и не женат.
        И все-таки его сестренка была настоящим другом. Парикмахерскую пропустила, до позднего вечера руководила своим семейством по телефону. Заставила Андрея пройти школу начинающего отца — научила кормить и переодевать младенца, подмывать его после опорожнения кишечника, смазывать складочки детским кремом (на пухленьком тельце, на ручках и ножках была масса складочек-перетяжек). А главное — развеяла страх брать ребенка на руки. После купания и перед последним кормлением (жидкая каша, соска номер три) Андрею уже перестало казаться, что Петька в его руках погибнет или сам он, Андрей, в аффекте придушит карапуза.
        Надев шубу, стоя в дверях, Ольга чмокнула брата в щеку:
        — Все будет хорошо! В глубине души ты очень добрый и славный.
        — Это очень глубокая глубина. Никому про нее не рассказывай. Мне бы ночь продержаться. А утром ты приедешь?  — спросил он требовательно.
        — Обязательно! Пока! До завтра!
        Ночь прошла спокойно, хотя спал Андрей плохо, ни на секунду не забывая, что рядом мина замедленного действия. Петька проснулся только раз, в три часа, Андрей ему дал заранее приготовленную бутылочку с молочной смесью и соской номер один (у нее внизу меленько написано). Петька снова заснул, даже не вылакав до конца. Несколько тревог, когда Андрей вскакивал и бежал к ребенку, были ложными, малец спал на спине, смешно подняв согнутые в локтях ручки, точно по команде «Сдаюсь!». Умилительно, но сам Андрей сдаваться не собирался.


        Глава 4
        Авантюра для затворницы
        Если бы Ольге досталась судьба Марии Ивановны Арсаковой, то Ольга предпочла бы вообще не появляться на свет. Ведь ради чего нам, женщинам, стоит жить? Чтобы познать любовь, восхищение тобой. Ради веселого безрассудного веселья, путешествий, знакомств и легких увлечений. Чтобы испытать сокрушительное счастье материнства и наблюдать, как растут чудеса из чудес — твои дети. Мария Ивановна, школьная подруга Ольгиной свекрови, всего этого была лишена.
        Над семьей Арсаковых тяготело проклятие. Во-первых, у них на свет появлялись исключительно девочки, а мужья не приживались, уносились в неизвестном направлении. Мария Ивановна и вовсе замуж не выходила, не успела. Во-вторых, женщинам Арсаковым было уготовано, как под копирку, последние двадцать с лишним лет провести, не вставая с постели, тяжело парализованными после инсультов. За прабабушкой ухаживали мама и бабушка (Мария Ивановна была девчонкой), за бабушкой — мама и подросшая Мария. Когда ей исполнилось восемнадцать, захворала мама, на руках у Маши оказалось двое тяжелобольных, родных и любимых.
        Мария Ивановна ни дня не работала вне дома, хотя трудилась от зари до зари, нигде, кроме средней школы, не училась. Жила на пенсии мамы и бабушки сверхэкономно, почти нищенски. Носила платья, которые отдавала Ольгина свекровь и другие школьные подруги. Фрукты или деликатесы, вроде сыра, хорошей колбасы, шоколадных конфет или пирожных, тоже видела, если принесут участливые подруги. Они же отдавали вещи, которые в противном случае оказались бы на помойке — старые телевизор, диван, холодильник и другая мебель-утварь.
        От подобного мрака безысходности, по мнению Ольги, можно было сойти с ума или повеситься. Но Мария Ивановна считала свою жизнь нормальной и естественной. Так на роду написано. Терзаться и сокрушаться — значит упрекать, обижать единственно родных людей, ведь и они в свое время несли такой же крест. Другое дело, что после Маши никого нет, некому будет за ней горшки выносить, менять белье по три раза на день, бороться с пролежнями, кормить с ложечки, давать лекарство по времени, терпеть капризы, разбирать невнятное бормотание, давно заменившее разумную речь. Против судьбы не восстанешь, придется последние дни в каком-нибудь приюте встретить. Маша была к этому готова, но решительно отказывалась сдать в интернат маму и даже бабушку, которая почти в растение превратилась.
        Познакомившись с Марией Ивановной, Ольга поразилась тому, каким запасом доброты, смирения, ласковой внимательности и участия обладает эта женщина. Качества, конечно, прекрасные. Но, представленные в большом количестве, наводят на мысль об умственной неполноценности. Монашенки группируются в монастырях, не живут среди нас, и слишком добрый человек выглядит глуповатым. Хотя Мария Ивановна вовсе не глупа. Отсутствие образования незаметно за правильной литературной речью, книжек прочитано множество, окна в мир — радио и невыключаемый телевизор — позволили не оторваться от культурных корней и текущих событий.
        «Уникальная женщина,  — думала Ольга,  — такую бы душевную благодать да в мирных (читай — в личных) целях». И подруги, сами уже бабушки, опекают Марию Ивановну с трепетом и многолетней преданностью. Но эгоизм в их благотворительности легко просматривается. Если бы Мария Ивановна ныла, жаловалась на жизнь, плакалась и давила на сочувствие, рядом с ней давно бы никого не осталось. Очень приятно слушать про чужие страдания, своих под завязку! А так: пару-тройку раз в год заедешь к Маше, гостинцев привезешь, вещи ненужные отдашь, она благодарит, радуется, глаза светятся, и ты чувствуешь себя прекраснейшим из людей.
        Марии Ивановне исполнилось сорок пять лет, когда умерла бабушка. Высохла, руки-ноги будто у паучка скрючились, разуму не осталось, а сердце работало как часы, стучало до девяноста двух лет. Через шесть лет не стало мамы. И Мария Ивановна, обретя свободу, впала в глубочайшую депрессию. Загубленная молодость, нескончаемая стирка вонючих простыней, нищета, замурованность в комнате с двумя больными старухами, годы спанья на продавленной раскладушке — все перенесла, а тут сломалась. Радио и телевизор выключила, лежала целыми днями на диване, безучастная и равнодушная. Подруги забили тревогу, пытались Марию Ивановну вытащить в свет, ведь надо на что-то жить, идти работать. Например, гардеробщицей в библиотеку. Или вот еще хорошее место — билетершей в театр, образование не требуется и работа культурная — в строгом костюме продавать программки перед спектаклем, вокруг народ интеллигентный, артисты и режиссеры мелькают.
        Но для Марии Ивановны любой трудовой коллектив был страшнее преисподней. Она вяло и грустно, но упорно отказывалась идти в мир. Чахла с каждым днем, точно намеревалась вовсе угаснуть, лежа на диване, отойти в мир иной следом за бабушками и мамой. Никакие уговоры не помогали, слушать слушала, а как доходило до призывов к действию, отрицательно мотала головой.
        «Классический случай,  — говорила Ольга, любительница статей на психологические темы,  — когда человек не имеет собственных интересов, а только чужие. Еще можно понять, когда жена полностью растворяется в муже, в его заботах, проблемах, мечтах и планах (если он делает ручкой, уходит к другой женщине, то мир рушится). Но поставить в центр вселенной двух тяжело больных сумасшедших старух! Это уж слишком!»
        Три месяца Мария Ивановна хандрила и тосковала, подруги отчаялись вытащить ее в нормальную активную жизнь. И только когда предложили: хочешь, найдем тебе работу по уходу за каким-нибудь больным человеком?  — Мария Ивановна проявила слабый интерес.
        Бросились на поиски, опрашивали знакомых, звонили по объявлениям. Сиделки требовались многим, но как назло попадались очень тяжелые больные. То мужик стокилограммовый, попробуй его поворочай, то до крайности вздорная бывшая актриса (ее дети честно предупредили: «Мама у нас щиплется и плюется»), то вдобавок к уходу за тяжело больным человеком требовалось выгуливать двух собак и кормить трех кошек. Не отправлять же Машу в зверинец! Для нее мечтали найти покладистого инвалида, хорошо бы вдовца, хорошо бы такого, который оценит Машины замечательные качества, а там, глядишь, и личная жизнь устроится.
        Но пока легко травмированный инвалид не находился, Ольга решила в помощь брату привлечь Марию Ивановну. К ней и отправилась в воскресенье утром, предварительно заручившись поддержкой свекрови. Андрей звонил каждые полчаса с глупыми вопросами и настойчивыми просьбами приезжать скорее.

        Из маленькой однокомнатной квартирки еще не выветрился тяжелый лекарственно-туалетный дух. Ольгу слегка мутило — казалось, что запах тлена источают старые обои, ветхая мебель, потертое покрывало на диване и даже цветы в горшках на подоконнике. Задерживаться в этом скорбном доме не хотелось. Поэтому Ольга, сняв пальто и переобувшись в тапочки, задав дежурные вопросы о здоровье, вручив коробку конфет и отказавшись от чая, перешла к делу.
        — Мария Ивановна! Спасайте!  — молитвенно прижала Ольга руки к груди и выпучила глаза, стараясь придать лицу максимально просительный вид.  — У нас такое! Такое!
        — Что случилось? Заболел кто-нибудь?
        Или в голосе Марии Ивановны промелькнула надежда, или Ольге послышалось.
        — Хуже, то есть лучше. Слава богу, все здоровы. У моего двоюродного брата Андрея жуткие проблемы. От него ушла жена, бросила с маленьким ребенком. Представляете? Он в шоке. Родители Андрея живут далеко, помочь не могут. А бабушка и дедушка с той стороны, со стороны жены, в абсолютно критическом состоянии, лежат в больнице и вообще заявляют, что их хата с краю. Я разрываюсь на части. Старший сын температурит и младший засопливел,  — Ольга забыла, что минуту назад все были здоровы,  — у мужа скоро защита, надо диссертацию перепечатывать, свекру каждый день свежий суп подавай, вчерашний он есть не хочет — это строго между нами. Свекровь, ваша подруга, сами знаете, с утра до вечера на работе. Ей бы хоть в субботу и воскресенье отоспаться, потому что у нее давление, климакс и начальник-идиот всю неделю мотает нервы. Сестра мужа несчастно влюблена, в ванную не попасть, она там круглосуточно рыдает. С другой стороны, у нас всласть и поплакать негде. Я могу только вечером или в выходные вырваться к Андрею, помочь с ребенком. Мальчик, кстати, очень славненький, крупный, еще не сидит, но скоро встанет, так
часто бывает. Брату завтра на работу. Куда ребенка деть? Катастрофа! Мария Ивановна, умоляю! Посидите с ребенком!
        — Но, Оленька, детка, я совершенно не умею обращаться с младенцами и вообще с детьми.
        — Ничего сложного в этом нет. Гораздо проще, чем ухаживать за парализованными старухашками…
        Несуразное слово вырвалось, потому что, произнося «старухами», Ольга на ходу переделала их в «старушек». Посмотрела внимательно на Марию Ивановну: догадались ли та о подмене? Похоже, нет. На лице — явное борение между желанием помочь и неверием в свои возможности. Надо развивать успех. И Ольга произнесла второй пламенный монолог на ту же тему — про бедного братика и собственную тяжелую жизнь.
        Точно подслушав ее, пришел на выручку Андрей, позвонил и суматошно прокричал:
        — Петьку надо срочно к врачу! Его рвет!
        — Что он рвет?  — не поняла Оля.
        — Дура! Рвет в смысле тошнит. Вылакал бутылку смеси, а теперь обратно все выдает. «Скорую» вызывать?
        — Погоди. Много вырвало?
        — Не мерил! Может, треть стакана или меньше.
        — Это Петенька просто срыгнул. Наверное, после кормления ты забыл подержать его вертикально. Положил на животик?
        — Ну, ползал он по дивану…
        — Один раз срыгнул?
        — А сколько нужно?
        — Братик, не волнуйся! Просто вместе с едой в желудок попал воздух, а потом выскочил вместе с молочком.
        — Замечательно! Вчера он мне тут все загадил, а сегодня заблевал! Когда ты приедешь?
        — Сейчас как раз у Марии Ивановны. Она согласилась тебя выручить. Ведь вы правда согласились?  — спросила с извиняющейся улыбкой Марию Ивановну и, не дожидаясь ответа, проговорила в трубку: — Скоро будем, уже выезжаем, потерпи еще часок, быстрее не добраться.
        — Хватай свою Мариванну и на такси быстро ко мне! Или я спущу это отродье в унитаз…
        Ольга быстро нажала на отбой, чтобы Мария Ивановна не услышала последних фраз брата.
        — Андрей уже сходит с ума. Поедемте, пожалуйста!
        — Но я не могу!
        — Почему?  — в сердцах воскликнула Ольга.
        — Честно говоря, боюсь ответственности… что не справлюсь, что нанесу ребенку вред, что…
        «Какой пугливый народ пошел,  — думала Ольга, пока Мария Ивановна на себя наговаривала.  — И брат боится к ребенку подойти, и эта чудной доброты женщина страшится, будто ей ядерный чемоданчик вручают».
        — Детей не надо бояться,  — перебила Ольга,  — их надо просто любить.
        «В точку попала»,  — догадалась Ольга, увидав, как болезненно дернулось лицо Марии Ивановны. И дальнейшие слова это подтвердили.
        — Я всегда очень любила детей,  — тихо сказала Мария Ивановна.  — Если не… если бы жизнь по-другому сложилась, я бы, наверное, пошла работать в детский сад или поступила в педагогический на учителя младших классов…
        — Вот видите! Это же шанс осуществить мечту! И при этом помочь хорошим людям. Разве вам не жаль бедного кроху, брошенного на произвол судьбы?
        — Не знаю…
        — Вы только попробуйте. Если не сложится, не получится… что ж, будем искать другую няню.
        — Иными словами, возможен испытательный срок?  — с надеждой спросила Мария Ивановна.
        — Конечно! Главное сейчас Андрюше плечо подставить, в смысле — за Петенькой присмотреть.
        — Но я не умею…
        — Научу!
        — А что, если…
        — Постоянно буду на связи.
        — Оленька, я в жуткой растерянности…
        — Мария Ивановна, одевайтесь, поехали! Пока мы тут с вами разговариваем (АНДРЮХА РЕБЕНКА КОМУ-НИБУДЬ ПОДБРОСИТ В БЕШЕНСТВЕ), там малыш рыдает, надрывается («СИСЬКУ ПРОСИТ»,  — чуть не вырвалась у Ольги фразочка из популярной комедии «Ширли-мырли»).
        — Хорошо,  — наконец решилась Мария Ивановна и поднялась,  — я попробую.
        Но уехали они только через полчаса. Потому что Мария Ивановна сочла необходимым (перед встречей с ребенком!) совершить гигиенические процедуры — вымыться в душе и переодеться в чистое. Ольга от нетерпения только не приплясывала на месте. У нее в запасе оставался еще один неиспользованный козырь — звонок от свекрови, которая обещала уговаривать Марию Ивановну. Но как и другие подруги, Ольгина свекровь слабо верила в успех. По общему мнению, Мария Ивановна, посули ей хоть золотые горы, не сдвинется с места. А у Ольги получилось! О чем она гордо сообщила, позвонив домой. И удостоилась свекровиной похвалы: молодец, мы все перед тобой в долгу! «Запомним!» — широко улыбаясь, сказала себе Ольга.
        — Я готова,  — мужественно заявила Мария Ивановна, представ в строгом черном костюмчике (подарен подругами на этапе «билетерша в театре»).
        — Но у вас волосы еще мокрые. На улице тридцатиградусный мороз, легко простудитесь. Просушите волосы феном.
        — У меня нет фена.
        Ольга мысленно чертыхнулась: в двадцать первом веке не иметь в доме фена! Задержимся еще на час — Андрей там с ума сойдет. А как раньше женщины выкручивались в подобной ситуации? Идея!
        — Суйте голову в духовку!
        — Что?
        — Мне мама рассказывала, что прежде, когда требовалось быстро сделать прическу, накручивали бигуди и жарились у включеной духовки. У вас плита, надеюсь, работает?
        Мария Ивановна безропотно пошла включать духовку, распустила волосы (чудные, кстати, отметила Ольга, если бы не уродливый старушечий пучок, а хорошая стрижка да покраска совсем другой бы вид был), сушилась под горячим потоком воздуха, стоя на коленях и опустив голову.

        На улице они поймали такси, и пока ехали, Ольга стремилась развить успех — рассказывала о прекрасном мальчике Пете (не уточняла, что знает его несколько часов), о том, как легко и приятно будет Марии Ивановне с этим дивным ребенком (опустим упоминание о бесконечных проблемах, которые преподносят младенцы). Заодно поведала о своем брате, глубоко порядочном и отзывчивом человеке, у которого даже фамилия говорящая — Доброкладов, что означает — добро в нашем роду надежно спрятано, как клад!..  — Тут Ольга запнулась, почувствовав в своих словах некоторую двусмысленность.
        Мария Ивановна слушала вполуха, смотрела в окно на скованные небывалым морозом улицы, волновалась, испытывая странное чувство вступления в авантюру. В прежнем ее бытии не имелось острых ощущений, связанных с происходящим за стенами квартиры. А теперь вдруг, неожиданно, буквально за час, произошли изменения. Поддавшись Оленькиному напору, куда-то едет, что-то обещала, с чем-то столкнется… Страх перед неведомым даже пьянил, у нее кружилась голова, и в мыслях вспыхивало пьянолихое: будь что будет!
        «Похоже, я сошла с ума!» — сказал себе Мария Ивановна.


        Глава 5
        Здравствуйте, я ваша няня!
        Андрей преувеличивал степень своей беспомощной истерики. Не совсем уж он недотепа, и с младенцем — не с атомным реактором управляться. Всего два раза и пережил панику. Первый раз, когда Петька (отлично ползает, и если пустить его по ковру, то шустро двигается, главное — сам себя занимает) схватил шнур лампы, потянул, и она грохнула ему точно на башку. Петька так разревелся, что Андрей струхнул — вдруг мальчишка проломил череп или осколки стекла в глаза попали? Ничего: взял на руки, попрыгали, Петька замолк, на макушке только красное пятнышко, даже синяка нет. Второй раз Андрей холодным потом покрылся, когда малец принялся исторгать содержимое желудка, только в него поступившее. Ольга успокоила — срыгивает. Они еще и срыгивают!
        Сестра где-то валандалась, не приезжала, а у Андрея… Вот чего бы он решительно не хотел, так чтобы друзья прознали, как он этим утром справлял естественные нужды. Насмешек не оберешься. А куда деваться? Петьку одного не оставишь, опять ушибется или в рот что-нибудь затащит. У него какой-то оральный способ постижения мира — все доступные предметы норовит попробовать на вкус. У Андрея же мочевой пузырь не резиновый, крепился до последнего, а потом с Петькой на руках отправился в туалет.
        — Рассматриваешь?  — бурчал во время процесса Андрей (Петька действительно с интересом наблюдал).  — Учись, пока я жив. Вот из таких событий состоит жизнь настоящего мужчины.
        Но и «событие» более основательное не заставило себя ждать — большая нужда пришла через час. Андрей, проклиная все на свете, не в силах сдерживать бурление кишечника, со словами: «Для взрослого дяди памперс не предусмотрен!» — вынужден был снова идти в туалет.
        Это кому рассказать! Это издевательство! И ни в одной комедии даже американцы, любители фекальнонатуралистического юмора, не догадались высмеять подобную ситуацию. Сидит мужик на горшке, а в руках у него не книжка, не газетка, а полугодовалый ребенок…
        Самое обидное, что только руки помыли, как Петька принялся зевать, а потом и уснул. На десять минут раньше отрубиться не мог! И еще конструктивная идея — надо было на время уединения Петьку в ванну положить. Он бы там ползал и орал, но не поранился. Хорошая мысля, как известно, приходит опосля. Построив дом, находим двадцать упущенных и неисправимых ошибок — это Андрей как специалист знал.
        Устроив малыша на диване, обложив подушками,  — так Ольга учила, чтобы не уполз, не упал, если неожиданно проснется,  — Андрей минуту стоял рядом, смотрел на спящего Петьку. Малыш опять лежал в позе «руки вверх». Не признак ли это трусливой натуры? «Надо сестру спросить»,  — озаботился Андрей и поймал себя на том… Нет, речи быть не может, что он, Андрей, принимает как сына этого карапуза, что готов его пестовать, лелеять, ходить с ним в туалет и прыгать по квартире! Дудки! Просто вид спящего ребенка может смягчить даже каменное сердце. Или вот у животных: если чужого подкидыша не съели в первые минуты, то будут воспитывать как своего. «Я Петьку не съел, не выкинул, не подсунул под дверь соседям… значит? Стоп! Ничего это не значит! “Ничего” — это трусливый всплеск. Что-то да значит мое умильное щекотание в груди. Сформулируй! Пожалуйста: я готов вместе с Маринкой произвести на свет такого же хулигана и буду по мере сил и возможностей (что значит — периодически, а не постоянно) оказывать помощь в его взращивании».
        — Однако ты меня разбередил!  — шепотом сказал Андрей и погрозил пальцем.  — Из-за тебя стал мыслить как чумной папаша. Извини, приятель, но ты здесь временный гость. А у меня будут собственные дети — верный способ забросить свои гены в будущее и обеспечить бессмертие.
        Итак, он готов к отцовству? Как к этой перспективе отнесется Марина? Обрадуется? С одной стороны, женская физиология отличается от мужской тем, что самочки запрограммированы на рождение потомства, а самцы предпочитают процесс зачатия. С другой стороны, Марина — девушка современная, и назвать ее самочкой никак нельзя. А кто в кордебалетной Лене мог предположить материнские порывы? Правда, порывы Лены носили исключительно меркантильный характер. Так утверждал дедушка, отец Лены. Девушки! С вами не соскучишься! Какого рожна вам надо? Кажется, старик Фрейд в конце врачебной карьеры честно признался: я так и не понял, чего они, тетки-женщины, хотят. У меня нет всей жизни на ваши ребусы! Извини, Маришка! Уже то, что я созрел идти под венец и терпеть смену памперсов у нашего наследника, для меня — маленький (огромный!) подвиг. Намекнуть Марине об этом по телефону? Лучше при встрече. И ни слова о Петьке. Как-нибудь рассосется Петька.
        Женщина, которую привезла Ольга, была тусклой и бесцветной. Такая станет около стены, сольется с побелкой — не заметишь. Лет ей могло быть и двадцать, и шестьдесят, старенькая девочка или молоденькая бабушка. Одного роста с Ольгой, пышущей здоровьем, румяной с холода — контраст разительный. Впрочем, Андрею безразлично, как выглядит няня, пусть хоть по-циклопски одноглазая, лишь бы избавила от ребенка. Он только подумал: у теток, которые долго лежат в больнице или сидят в тюрьме, чьи лица не подвергаются облучению мужскими взглядами, наверно, такая же блеклая внешность. Рецидивистки ему не хватало, сопрет еще что-нибудь.
        Ольга их познакомила, Мария Ивановна переобулась в тапочки, которые принесла с собой.
        — А где же наш Петечка?  — до приторности умильным голосом пропела сестра.
        — Дрыхнет.
        — Спит наша куколка. Сейчас мы его няне покажем.
        — Где можно помыть руки?  — тихо спросила Мария Ивановна.
        Андрей махнул рукой в сторону ванной. За спиной Марии Ивановны Ольга жестикулировала и корчила рожи брату, как бы говоря: «Видишь, какая чистоплотная женщина, и одета строго, и вообще она — супер!» Ольга показала большой палец. «Мне плевать,  — так же беззвучно ответил Андрей сестре.  — А нянин костюмчик был бы вполне уместен на служительнице крематория».
        Мария Ивановна тщательно мыла руки, оттягивая момент, которого страшилась до обморока. Она все еще не могла поверить, что решилась на авантюру, бросилась в неизвестность. Точно пребывала под гипнозом или во сне.
        — Идемте же, идемте!  — нетерпеливо потащила ее в комнату Оля.
        Андрей поплелся следом. Вошли аккурат в тот момент, когда Петька проснулся. Открыл глаза, дрыгнул руками-ногами, повертел головой и сладко, совершенно по-взрослому, потянулся. Ольга закудахтала:
        — Ах ты наш маленький! Ах ты наш славненький!
        Склонилась, хотела взять малыша на руки, но передумала, разогнулась, обратилась к Марии Ивановне:
        — Возьмите его, не бойтесь!
        «Чего бояться?» — мысленно удивился Андрей, который еще сутки назад опасался ненароком сломать младенцу хребет. Но теперь точно знал — дети вполне упругие и мускулистые существа.
        Загипнотизированная Мария Ивановна подчинилась команде, взяла малыша. И сразу ловко — попой малыш уселся на ее согнутую руку, другой Мария Ивановна поддерживала Петьку за спинку. Их лица оказались одно против другого, Петька изучал няню. Ольга замерла. На собственном опыте не раз убеждалась: бывает, что маленькие дети после трех секунд рассматривания незнакомого человека заходятся в плаче — не понравились им дядя или тетя, уберите, уведите, не хочу его. Особенно досадно, когда истерика младенческой ненависти обрушивается на врача или близкого родственника. Старший сын Ольги долго терпеть не мог дедушку, Ольгиного свекра. Хотя в этом конкретном случае мальчика можно было понять.
        Петька не разревелся, произнес что-то среднее между «дю-дю» и «вю-вю», двумя ладошками шлепнул няню по щекам. Ольга облегченно перевела дух. А Петька тюкнулся головой Марии Ивановне в лицо, беззубым слюнявым ртом захватил ее подбородок…
        Андрей уже знал, что мальчишка все пробует на вкус, теперь ему взбрело испробовать чужое лицо.
        Но Мария Ивановна этого не знала! Ребенок ее поцеловал! Только увидел и поцеловал! Как родную! Она пережила бурю эмоций. Словно разом смыло с нее давнюю тоску и печаль, горе, отчаяние и безысходное ощущение собственной бесполезности. Несколько секунд внутри была пустота, чистая и новая, а потом хлынула благодать — ворвалась и затопила до горла, которое стиснулось в болезненно-приятной судороге.
        Мария Ивановна не замечала, что плачет. И боли не чувствовала — Петька уже забрался ей в голову, стиснул волосы в кулачок и отчаянно драл…
        — Пойдем,  — шепотом позвала Ольга брата, взяла его за руку и потянула к двери,  — пусть они тут знакомятся.
        В другой комнате между сестрой и братом состоялся торопливый и бурный диалог, хотя и на пониженных тонах, чтобы няня не услышала.
        — Чего она плачет?  — возмутился Андрей.
        — От полноты ощущений.
        — Бред. Она срок мотала?
        — Что делала?
        — В тюрьме сидела?
        — Хуже! У Марии Ивановны абсолютно трагическая судьба. Сначала парализовало ее прабабушку…
        — Погоди!  — Андрей не собирался выслушивать историю семьи Марии Ивановны до седьмого колена.  — Может она забрать Петьку к себе? Я сейчас бы их отвез.
        — Не может!  — отрезала Ольга.  — Квартира Марии Ивановны не приспособлена для ребенка. Там запах!
        — При чем здесь запах? Пусть у нее хоть козлами воняет! Уберите от меня мальца!
        — Ой!  — пропустив мимо ушей требование брата, всплеснула руками Ольга.  — Я забыла договориться с Марией Ивановной в отношении ночевки. Она и ночнушку не взяла, и туалетные принадлежности. Хотя последние в ее обиходе самые минимальные.
        — Опять ты про «ночевки»! Посторонние тетки в моей квартире спать не будут! К твоему сведению, я привык ходить по СВОЕЙ квартире в трусах и менять привычки не собираюсь!
        — Андрюша!  — вздохнула Ольга. И менторским тоном, которым разговаривала со своими неразумными детьми, продолжила: — Ты сегодня сколько раз вставал к Петеньке? Три раза, не меньше? Тебе же перед работой надо выспаться. А если его газики будут мучить, или зубки начнут резаться, или перемена погоды, то вся ночь превратится в сплошной…
        — Оля! Давай раз и навсегда договоримся! Этот ребенок у меня временно. Не собираюсь из-за него ломать свою жизнь и не спать ночами. Завтра… в крайнем случае послезавтра сдаю анализ и…
        — И? Вот предположим, что анализ подтвердит твое неотцовство. Кстати, я в этом сомневаюсь и думаю, что анализ ДНК не быстро делается, на несколько недель затянется. И все-таки. Пусть ты не отец. Что дальше?
        — Как «что»? Отдаю Петьку.
        — Кому?
        — Государству!
        — Формулировка расплывчата. В Думу понесешь, что ли? Или в Кремль?
        — Не может быть, чтобы законом не были предусмотрены подобные случаи.
        — Но пока суд да дело, ты должен сосуществовать с ребенком.
        Андрею нечего было ответить, только развел руками.
        — Кстати, не вздумай говорить Марии Ивановне, что Петька не твой сын!
        — Это еще почему?
        — Потому что я смогла ее уломать, только обрисовав картину твоего внезапного несчастья: жена бросила с ребенком…
        — У меня нет жены!
        — Не заикайся об этом, если не хочешь сам сидеть с Петенькой!
        — Шантаж!
        — Временный. Убеждена, что, привыкнув к Пете, Мария Ивановна ни за что его не бросит. Все нормальные люди привязываются к маленьким детям.
        — Значит, я ненормальный.
        Ольга недоверчиво хмыкнула и принялась перечислять необходимое для ребенка оборудование.
        — Во-первых, кроватка.
        — Согласен, хватит ему диван занимать.
        — Во-вторых, манежик.
        — Что это? Что-то вроде загона? Ладно, слово «загон» радует мой слух, пусть будет манежик.
        — В-третьих, прогулочная коляска…
        — Куда «прогулочная»? На улице тридцать градусов, обойдется без прогулок.
        — А потом?
        — Потом Петьки здесь не будет.
        Проигнорировав последнее замечание брата, Ольга перечислила еще кучу вещей и приспособлений…
        — Мне кажется, тебе нет смысла их покупать,  — подытожила Ольга.
        — Наконец-то наши мнения совпадают!
        — Ведь где-то, у бабушки с дедушкой,  — Ольга взяла противную манеру пропускать мимо ушей сарказм брата,  — Петенька раньше жил. Следовательно, все это у них есть. Надо попросить.
        Предчувствие настойчиво подсказывало Андрею: если Петька обоснуется тут вместе со своим барахлом, то выставить его будет значительно сложнее. Но бессонная ночь, обкладывание ребенка подушками и самое позорное — хождение с ним в туалет диктовали желание избавиться от неудобства.
        Андрей сомневался, раздумывал, но тут, как по заказу, проявился дедушка, позвонил, так и представился:
        — Это я, дедушка Семен Алексеевич. Из больницы вырвался, бульон куриный жене сварить, может, попьет. Аппетита у Танюшки совсем нет. И за Петруху переживает. Как он?
        — Нормально. Срыгивает.
        — Случается, если после кормления на живот положить.
        — Это я усвоил.
        — Андрюха! Не держи на нас зла! Мы ведь не сволочи, просто обстоятельства невозможные.
        «Кроватка! И манеж, и коляска!» — громким шепотом напоминала брату Ольга.
        — Так, дедушка Семен Алексеевич,  — сдался Андрей.  — У вас имеется Петькина кроватка, загон, в смысле манеж, и… ладно, ладно, заткнись, это я не вам… и коляска?
        — Конечно, есть. Тут приданого вагон, все я допереть не мог. Приедешь, заберешь?
        — Диктуйте, как проехать.
        Ольге очень нравилась роль командирши-наставника. Мария Ивановна внимала науке ухаживания за младенцем с благоговейным трепетом. Брат хоть и скулами играл, но поехал за мебелью и вещами для Петеньки. Уже в дверях Оля напомнила ему, что надо купить продукты, ведь няня питаться должна. Ольга предпочла не услышать, куда брат послал ее вместе с няней.
        У Марии Ивановны слегка болело лицо. Сводит непривычные к постоянной улыбке мышцы, поняла она. Когда-то давно, ей было лет двадцать или тридцать, происходило подобное, но с обратным знаком. Просыпалась утром, и болели все до одного зубы, верхняя и нижняя челюсть… Потому что ночью, во сне, прорывалось запрятанное отчаяние, и она что было сил стискивала зубы…

        Коломийцевы жили у черта на задворках, в конце московской географии. Про подобный район однажды кто-то сказал Андрею: туда высылали детей за непочтение к родителям. Лезет в голову тематически вредная ерунда! Хорошо, что машина завелась и на улице свободно. В такие холода многие на приколе. Зима две тысячи шестого запомнится, тридцать лет не было морозов, когда столбик градусника ниже тридцати падает. Радио сообщает: на Кубани в садах вымерзли все косточковые — сливы, вишни, черешни. Мама, когда звонит, не жалуется. Вдруг у них отопление лопнуло? Не заикнется о своих проблемах, копейки не попросит. Кто бы мог подумать, что у него с мамой установятся холодно-отстраненные отношения? Он не может ей простить, что после смерти отца вышла за брюхатого полковника-отставника, а она не в силах проглотить обиду — сын меня не понимает. Но внешне все благопристойно — периодические телефонные разговоры, вежливое общение, дежурные вопросы и ответы. Если бы он сообщил маме, что на него свалился фиктивно собственный ребенок, как бы она отреагировала? Наверняка — примчалась, суетилась, хлопотала. И как бы
отрабатывала свою вину перед памятью отца. Смотри, сыночек, я по-прежнему добрая и хорошая. Или он все придумывает про мамину корысть? Неважно. Кого бы он, не задумываясь ни секунды, попросил о помощи — это бабушку, но ее давно нет. Бабушка, свирепого вспыльчивого нрава, бессарабских гремучих кровей, обладала сокрушительной, нерассуждающей добротой. Ольга похожа на бабушку. А мама, оставшись вдовой безутешной, не выйдя за пенсионера-полковника, стала бы как Мария Ивановна? Тоже не сахар.
        Андрей собирался высказать все, что думает о сложившейся ситуации и о подлой семейке, подкинувшей ему ребенка, но заготовленные слова так и не были произнесены. Клеймить Семена Алексеевича не повернулся язык. Дедушка выглядел несчастным, раздавленным свалившимся на него горем. Постоянно твердил извинения, оправдывался и жаловался на судьбу, отнимающую у него жену, с которой душа в душу прожили тридцать лет. Заявить ему: плевал я на ваши проблемы и чтоб завтра у меня ребенка не было — обозначало пнуть человека, стоящего на коленях.
        Андрей только возмущался, когда собиравший Петькины вещи дедушка норовил выгрести все подчистую и упаковать в двадцать мешков.
        — Куда вы столько игрушек толкаете?  — Сам-то он был уверен, что хватило бы и трех погремушек, ведь не месяц же Петька у него прогостит.
        — Вот еще только барабан, Петькин любимый, развивающая игрушка.
        Семен Алексеевич ударил в барабанчик, по пластиковой поверхности побежали огоньки и заиграла примитивная музыка, вроде чижика-пыжика.
        — И что оно развивает?
        — Леший его знает,  — ответил дедушка и затолкал барабан в переполненный пакет.
        — Вообще-то я приехал за кроватью.
        — Разбирай ее, там крепления на болтах, а я манежик упакую. И это… извини, но Петькина одежонка вся грязная. Не успевал я стирать, когда бабушка заболела.
        Машина Андрея оказалась забита — и багажник, и заднее сиденье. Грязное детское белье везет — чудно! Жизнь удалась, то есть летит в тар-тарары. Андрей ощущал себя человеком, попавшим в ловушку, который безошибочно знает, что совершает ошибку, но не способен изменить обстоятельства. Раздражения добавлял периодически включавшийся барабан. Во время торможения на сумку с игрушками что-то падало, и барабан отзывался идиотской музыкой.


        Глава 6
        Захват площадей
        Мария Ивановна и Ольга ушли в девять вечера, после купания и кормления Петьки. Еще раньше они перестирали детское белье. Стиснув зубы, Андрей собрал кровать и манеж. Квартирант, маленькое неразумное существо, легко оккупировал всю площадь. Коридор загромождала его коляска, манеж не поместился в спальне, пришлось устанавливать его в гостиной, ванна была завешана пеленками, распашонками и ползунками, на кухне микроволновую печь и кофеварку отправили на подоконник, чтобы освободить на столе место для бутылочек, коробочек, баночек и прочей ерунды. В собственном доме Андрей перестал быть хозяином. Здесь распоряжались тетки, добровольно давшие обет поклонения маленькому божеству. Ольга требовала от Андрея то одного, то другого — мебель передвинь, в холодильнике полку освободи, окна заклей — Петеньке дует. Андрею все это настолько надоело, что он перестал огрызаться. Чего вам еще надо? На пузе сплясать не требуется? «Нет,  — ехидно отвечала сестра,  — плясать не надо, подержи ребенка, пока я сделаю влажную уборку, а Мария Ивановна отутюжит пеленки…»
        Но вторая бессонная ночь убедила Андрея, что сестра была права — няня должна находиться здесь круглосуточно. Несколько раз Андрей вскакивал и мчался к ребенку, и только один раз был неложным — Петька поел, с закрытыми глазами, шельмец, вылакал молочную смесь и продолжил спать. А в полшестого утра снова потребовал еды и уже ни в какую не хотел засыпать. Гукал, мукал, ползал в кроватке, бился головой о прутья и вопил. Пришлось отнести его в манеж. Тактической ошибкой было высыпать перед Петькой все игрушки — он быстро потерял к ним интерес, рвался на волю, хныкал и блажил. Андрей выгреб все обратно и оставил лишь «развивающий» барабан. Петька узнал любимую забаву и колотил минут десять, пока Андрей дремал в кресле рядом под тренькающего чижика-пыжика. Последующие выданные по одной игрушки: фиолетовый резиновый заяц, гроздь непонятных пластмассовых фигур на кольце, тряпочные как бы жираф и вроде крокодил — занимали Петьку не более чем по минуте каждая.
        — Чего ты хочешь?  — с трудом разлепляя глаза, спросил Андрей.  — На ручки? Ну, иди на ручки. Замолк? И дальше? Давай гулять, что ли. Куда ты тянешься? Это нельзя! Нельзя тащить в рот пульт от телевизора. Он невкусный и с микробами. Будет швах, или, по-твоему, бо-бо. Черт, я уже заговорил как придурочный. Не вертись! Крутится и крутится, будто… живой. Петька, нам еще два часа продержаться, а потом няня приедет.
        «А вдруг не приедет?  — похолодел Андрей.  — Передумала, обстоятельства изменились, про оплату я с ней забыл поговорить, условия не понравились, конкурирующий младенец объявился…»
        Он посадил Петьку в манеж, дал телевизионный пульт, мысленно послав к черту микробов, и бросился звонить Ольге.
        — Ты точно знаешь, что Мариванна приедет? Она поклялась?
        Ответом было протяжное зевание сестры, сквозь которое можно было услышать положительное — угу!
        — Продиктуй мне телефон Мариванны.
        — Андрей, такая рань! Взбрело тебе…
        — Это у тебя рань, а у меня беспросветный мрак!
        Петя умудрился надавить на нужную кнопку, и экран телевизора ожил, громко бухнула музыка.
        — Что за звуки?  — спросила Ольга.
        — Не обращай внимания, Петька телевизор включил.
        — Сам?
        — Оля! Телефон!
        — Сейчас найду.  — И опять сладко зевнула.
        Мария Ивановна ответила быстро, сказала, что уже собирается, как и договаривались, в восемь будет у него, у Андрея.
        — Мы с вами не обговорили зарплату.
        — Это не к спеху, Андрей.
        — Видите ли, я бы хотел вас попросить с ночевкой. В смысле — ночевать рядом с Петькой, потому что…  — (ЕЩЕ ОДНА ТАКАЯ НОЧКА — И Я ЕГО ПРИДУШУ.)  — Потому что мне на работу, и вообще.
        Мария Ивановна молчала, Андрей напрягся и предложил:
        — За ночную смену двойной тариф.
        — Дело не в деньгах, мне бы не хотелось вас стеснять.
        — Более, чем стеснил меня этот…  — (РЕВУН, ОГЛОЕД, МОНСТР, ЗАРАЗА)  — этот мальчик, стеснить невозможно.
        — Хорошо, если вы просите…
        — Убедительно прошу! Не забудьте взять личные вещи. До встречи! Ждем вас! Вы на метро поедете? Лучше на такси, я оплачу.
        — Извините, Андрей, но я не умею пользоваться такси.
        — А чего тут уметь? Ладно, на метро, только не задерживайтесь. Я без вас… в смысле — Петя без вас скучает.
        Мария Ивановна приехала раньше оговоренных восьми часов. Андрей вручил ей ребенка и рванул в ванную, принимать душ и бриться. Скорее из дома — вон.
        На работе он выпил пять чашек кофе, но все равно зевал каждые пять минут. После сытного обеда, который им в офис привозили из ресторана, в сон потянуло совершенно безудержно. Заявился в кабинет Гены Панина, друга и начальника, попросился вздремнуть часок на диване.
        — Перебрал вчера?  — понятливо ухмыльнулся Гена.
        «Если бы!» — хотел ответить Андрей. Но посвящать друзей в свои идиотские проблемы, способные обернуться многолетними подтруниваниями, было бы неразумно.
        — Вроде того,  — кивнул Андрей.  — Дай поспать!
        — Я тоже отрываюсь, когда жена уедет.
        — Нет у меня жены!  — излишне резко воспротивился Андрей.
        — Пусть девушка, я Марину имел в виду.
        Андрей ослабил узел галстука, снял пиджак, завалился на диван и пробормотал что-то вроде: жены, девушки, мамы, няни — пусть провалятся, отдыхают, то есть отдыхать буду я, заслужил.
        Ощущение негаданной благодати, почти счастья, не покидало Марию Ивановну. Хотя примешивалось и чувство неловкости — чужая трагедия обернулось для нее удачей. А трагедия, судя по всему, случилась нешуточная. Как могла мать бросить своего ребенка? Да еще такого необыкновенного, умного, веселого, энергичного? Развод плохо повлиял на Андрея, отрицательное отношение к жене он, похоже, переносит и на сына. Никак не демонстрирует свою любовь к Петеньке, а подчас смотрит на него с нескрываемым раздражением. Но не исключено, все мужчины так ведут себя по отношению к детям. И выражение досады на лице — норма? Мария Ивановна никогда не наблюдала представителей сильного пола в быту, не знала их повадок. Мужчины для нее — совершенно загадочные и непредсказуемые существа, способные на самые удивительные реакции и поступки. Например, тяжелая стальная дверь со множеством замков — не свидетельствует ли она о подозрительности Андрея и паническом страхе быть ограбленным? И юмор у Петенькиного папы настолько своеобразный, что находится за гранью ее понимания. Разве остроумно назвать малыша желудочно-кишечным
деспотом?
        Ухаживать за маленьким физически легко и эмоционально приятно. Точно идти по солнечной дороге вверх — к находкам, свершениям и открытиям. А забота о тяжелобольных старушках была путем вниз — во мрак, в пустоту, в небытие, в могилу.
        Весть о том, что Мария Ивановна нашла работу няни, взбудоражила ее подруг. Они активно перезванивались, строили планы консультативной и материальной помощи. Брошенный матерью ребенок представлялся им голым нищим дистрофиком. Звонили Маше с вопросами: что привезти? Ее отказы во внимание не принимались. Что Маша понимает в детях, которые растут стремительно, размер одежки меняется каждый месяц! Единственное, о чем попросила Маша,  — достать ей литературу по воспитанию детей до года. Не покупать специально книги, но вдруг у кого есть уже отработанные.
        И одежда для малыша, и книги нашлись у одной из подруг, бабушки годовалого внука. Она была делегирована общественностью к Маше, по дороге купила фрукты.
        Андрей, возвращавшийся с работы, столкнулся с незнакомой женщиной у собственного порога. Груженная авоськами, из которых торчали бананы, тетка собиралась звонить в его дверь.
        — Вы к кому?  — спросил Андрей, вставляя ключ в замок.
        — К Маше, к Марии Ивановне. А вы Петечкин папа?
        Андрей пробурчал нечто неразборчивое.
        — Я только на секунду. Передать Марии Ивановне методическую литературу, мальчику — одежду и игрушки. Можно хоть одним глазком на него взглянуть?
        — Можно его упаковать, перевязать и забрать с собой!
        — Что?
        — Проходите.  — Андрей открыл дверь.
        Сюда повадятся любопытствующие доброхоты? Сейчас усядутся няня с подружкой на кухне, станут лясы точить и чаи гонять. Его дом превратился в проходной двор!
        Но Мария Ивановна недолго пошепталась с визитершей в коридоре, и та ушла.
        — Андрей, извините за это вторжение!  — Мария Ивановна вошла на кухню.
        — Да ладно, чего уж там.
        — Вам на ужин я приготовила рыбу и картофельное пюре. Но не знаю, любите ли вы их.
        — Мы не договаривались, что вы будете готовить.
        — Простите, больше не повторится.
        — Вы не поняли. Спасибо за ужин, я очень люблю рыбу и картошку! Просто неудобно вас обременять лишней работой.
        — Петенька днем три раза спит, за это время я успею и квартиру убрать, и постирать, и еду приготовить. Но если можно, говорите мне меню заранее.
        «Просто ангел!  — внутренне хмыкнул Андрей.  — Сейчас продемонстрирует мне свои крылышки как знак божественной доброты. Не верю в ангелов. А те, кто ими прикидывается, на самом деле оказываются прохиндеями. Точно украдет что-нибудь из квартиры. Сколько у меня наличности? Немало. Надо завтра деньги отнести на работу и положить в сейф».
        — Мария Ивановна, давайте обговорим вашу зарплату. Сестра мне называла таксу — сто рублей в час. За ночную смену я обещал двойную плату. Получается: двенадцать часов по сто рублей, двенадцать по двести, итого — три тысячи шестьсот.
        «Не криво! Больше ста долларов в день заколачивать! Выгодна нынче профессия няни. Я бы и сам не отказался от таких заработков. Одно утешение — долго это не продлится. Долго мне не потянуть».
        — Три шестьсот в месяц?  — уточнила Мария Ивановна.
        «Дура, глухая или прикидывается? Если прикидывается, то с какой целью? Чтобы тут задержаться, а потом обчистить меня? Кроме денег, надо отнести в сейф документы на квартиру, машину, диплом и прочее. У меня уже тырили паспорт, и сейчас я расхлебываю последствия. Что еще ценного? Серебряный портсигар, золотые запонки, паркеровская ручка…»
        — Мария Ивановна, я выразился совершенно определенно, и вы меня прекрасно расслышали. Эта сумма — за сутки работы.
        — Андрей,  — Мария Ивановна удивленно подняла брови,  — вы в состоянии платить такие деньги? Вот видите!  — Она правильно истолковала его гримасу.  — Кроме того, моя квалификация как няни пока оставляет желать лучшего.
        «Начала демонстрировать крылышки»,  — мысленно отметил Андрей.
        — Вам придется тратиться на мое питание и средства гигиены — мыло и шампунь. Поэтому будет справедливым, если названная сумма станет месячной зарплатой.
        «Крылышки во всей красе».
        — Вас, Андрей, что-то смущает?
        — Естественно. Человек не отказывается от большой зарплаты, не уменьшает ее добровольно в тридцать раз. Если только…  — Андрей запнулся.
        — Если только?
        — Им не движет иная корысть.
        — Вы правы, корысть у меня имеется. О, Петенька заплакал. Извините, мне нужно подготовить ванну к его купанию.
        Мария Ивановна вышла, Андрей принялся ужинать. Рыба и пюре вполне сносные, более того — вкусные. Няня прямо заявила о своих неденежных интересах. Что бы это значило? Ведь вор, собираясь обчистить квартиру, не предупреждает о своих намерениях хозяина.
        Позвонила сестра. Она уже несколько раз днем общалась с Марией Ивановной, состояние здоровья Петеньки держала под контролем. А как Андрею показалась няня?
        — Либо у нее не все дома, либо такую актрису поискать.
        — Ошибаешься. Хотя от такой судьбы, что ей досталась, спятить ничего не стоит. Не допускаешь мысли, что это просто исключительно добрый и отзывчивый человек?
        — Вроде нашей бабули?
        — Земля ей пухом. Нет, с бабулей никто сравниться не может.
        — Ты на нее похожа.
        — Спасибо! Не подлизывайся, и так буду тебе помогать. Петеньку еще не купали? Мария Ивановна одна не справится, боится, потому что ребенок выскальзывает из рук, вертится. Подстрахуй няню. И вообще, дай Петеньке поплавать, держи его за плечики. Все позы есть в книжках, которые вам сегодня привезли, изучи литературу.
        — Разбежался! Мне больше делать нечего!
        Но Андрей все-таки пошел в ванную. Мария Ивановна благодарным взглядом встретила его помощь. Петька обожал водные процедуры. Мыли его в четыре руки — Андрей держал, а Мария Ивановна намыливала и споласкивала. Последний раз окунув карапуза в воду, Андрей высоко поднял его и стряхнул, няня, развернув полотенце, приняла Петьку и укутала. Ушла смазывать его детским кремом.
        «Кажется, во время купания,  — поймал себя Андрей,  — я молол какую-то чепуху, почти как Ольга. Или показалось, это няня моросила? А я — только мысленно? Следи за потоком сознания, идиот! Не хватало привязаться сердцем к подкидышу».
        И еще несколько минут, пока няня готовила кашу, Андрей провел с Петькой. Держал его, пахнущего чистотой, кремом и чем-то молочным, одетого в веселенький комбинезончик и чепчик, на руках, вместе смотрели по телевизору открытие зимней Олимпиады в Турине. Детям вроде бы вредно излучение телевизора? Зато они ведут себя как шелковые, пялясь на экран!
        Андрею пришлось из спальни, где рядом с ребенком расположилась няня, перебраться на диван в большую комнату. Относительно примирило его с неудобством то, что обнаружил свои сорочки отутюженными Марией Ивановной. Андрей терпеть не мог упражнения с утюгом. Ради того, чтобы не брать его в руки, мужики, наверное, идут под венец.
        Спал он крепко, без сновидений и подскоков среди ночи по ложной или боевой тревоге. Но утром все-таки забрал документы и мелкие ценные вещи, чтобы спрятать их в сейф.


        Глава 7
        Девушка его мечты
        Ни в понедельник, ни во вторник, ни в среду, ни в четверг Андрею по объективным причинам не удалось выяснить, в какой лаборатории и где расположенной устанавливают отцовство. Правильнее — подтверждают ложное отцовство. В понедельник, относительно спокойный, Андрей бездарно проспал в кабинете начальника. Остальные дни был завален работой, ни минуты не выдалось, чтобы посидеть в Интернете или звонить по телефону.
        Приходил домой около девяти. Его встречали няня с Петькой, чистота, порядок, ужин и молчаливая просьба Марии Ивановны помочь с купанием. Теперь оно происходило дольше, обернулось получасовой процедурой. Случайно! Совершенно случайно Андрею подвернулась книга из методичек для няни, он пролистнул несколько страниц, задержался на главе «Купание» и прочитал, рассмотрел картинки. И почему бы не применить полученные знания на практике?
        Довольный Петька, от восторга издающий свои «дю-мю-тю», бороздил просторы ванны то на животе, то на спине, ходил по дну и так шлепал ногами, что Андрей оказывался мокрым с головы до ног.
        Мария Ивановна думала, что молодой папа отходит от душевной раны, нанесенной подлой женой, и вновь очаровывается своим малышом.
        Как у них уже сложилось, Андрей у телевизора несколько минут держал на коленях унавоженного детским кремом Петьку, пока Мария Ивановна готовила последнее кормление.
        Она специально затягивала время, чтобы ребенок подольше побыл с отцом.
        Хлопнула входная дверь, Андрей повернул голову и успел только подумать: «Кто приперся?»
        На пороге комнаты стояла Марина…
        В дорогой шубе, с игриво вьющимися волосами, красивая и обворожительная до умопомрачения. А он!.. С младенцем, который на его руках вовсе не смотрелся приблудой.
        — Мариша! Какой сюрприз! Приехала?  — неестественным, козлиным голосом проблеял Андрей.
        — Ребенок?  — Улыбка на лице Марины застыла.  — Чей?  — Улыбка исчезла.
        За спиной у Марины маячила няня, и Андрею не оставалось ничего лучшего, как сказать:
        — Условно мой. Петька, прошу любить и жаловать.
        Марина оглянулась, смерила взглядом Марию Ивановну с головы до ног. Снова посмотрела на Андрея, выбирающегося из кресла. Нескольких секунд хватило, чтобы понять: и эта испуганная женщина с детской бутылочкой, и Андрей, и ребенок — одно целое.
        Мария Ивановна действительно обомлела — решила, что это мать Петеньки. Одумалась, вернулась и заберет мальчика. Надо бы порадоваться за ребенка, но не получается. И от сознания своего эгоизма Мария Ивановна смутилась еще больше.
        — Маришенька, я тебе сейчас все объясню!
        Но говорил Андрей уже в спину девушке. Она резко развернулась и побежала к выходу.
        — Дьявол!  — в сердцах выругался Андрей.
        Отдал ребенка — спихнул, швырнул, как неживого,  — Марии Ивановне, подскочил к вешалке, сорвал куртку и помчался догонять любимую девушку.
        Настиг ее уже на улице. Попытался взять за руку, но Марина зло вырвалась. У Андрея клацали зубы — от холода и волнения. Мороз вцепился в голую шею, заледенели корни волос, в домашние тапки набился снег.
        Андрей семенил рядом с Мариной, которая быстро шла к дороге, заглядывал в лицо и сконфуженно оправдывался:
        — Это не мой ребенок! Клянусь! Мне его подкинули неделю назад.  — (МЫ СОЗВАНИВАЛИСЬ С МАРИНОЙ КАЖДЫЙ ДЕНЬ, Я НЕ ЗАИКНУЛСЯ О ПЕТЬКЕ. ТЕПЕРЬ ЭТО ВЫГЛЯДИТ КАК ПОДЛОЕ УМОЛЧАНИЕ. НО Я НАДЕЯЛСЯ ИЗБАВИТЬСЯ ОТ МАЛЬЦА ДО ЕЕ ВОЗВРАЩЕНИЯ!)  — Остановись! Послушай! У меня жуткая проблема, а ты не хочешь понять. Ребенок только по документам мой, но я опротестую в ближайшее время. Его не будет, обещаю! Мариша, куда ты? Я люблю тебя. Пожалуйста, будь моей женой, а? Давай поженимся?
        Марина повернулась к нему, с неприкрытой ненавистью произнесла:
        — Скотина! Какая же ты скотина! Мерзавец!
        — Что?  — растерялся Андрей.  — Почему?
        Она не ответила, шагнула на проезжую часть, подняла, голосуя, руку. Тут же около нее остановилась машина. Марина рывком распахнула дверь, быстро села, не называя адрес, не договариваясь о цене. Андрей только услышал, как она сказала водителю:
        — Поехали отсюда! Быстро!
        Машина умчалась, а он еще несколько секунд по колено в сугробе маячил у шоссе. Остановилась еще одна машина, Андрея приняли за голосующего на дороге. Опустилось стекло, и водитель спросил:
        — Куда ехать?
        — К такой-то матери,  — ответил Андрей, развернулся и пошел к дому.
        — Сам козел!  — донеслось ему вслед.
        До поздней ночи Андрей звонил Марине. Сотовый не отвечал, а по домашнему мама Марины говорила, что дочери нет дома, еще не вернулась из командировки. Андрей отправил два десятка эсэмэсок Марине с воплями, объяснением в любви и просьбой о встрече. Ответа не последовало.
        Мама говорила неправду. Марина была дома и просила передать звонившему Андрею, что он сволочь и подлец. Андрей маме нравился, и она предпочла уклончивую формулировку. О причине размолвки хмурая и злая Марина говорить не хотела. Мама не настаивала, позже дочь остынет и все расскажет. Во всех отношениях неразумно раньше времени сжигать мосты.

        Андрей не верил в любовь с первого взгляда. Потому что с первого взгляда самые обворожительные девушки — танцорки и модельки с куриными мозгами. Но с ходу очароваться, почувствовать желание, забить копытами и звякнуть доспехами — это нормально, по-мужски.
        Перед прошлым Новым годом он приехал в туристическую фирму, чтобы купить путевку на первые числа января — период, когда на работе у них затишье. Сам не знал, куда отправиться. Туда, где тепло, море, пляж, мало народу и вкусная еда. Марину увидел, миновав охранника, указавшего, как пройти к менеджерам. Андрей пошел точно в другую сторону — за девушкой в строгом, но сексуально обтягивающем платье. Грамотно, когда женщина одета в платье, а не в унисекс — брюки и пиджак, мало кто ходит в платье, подстраиваются под мужской костюм, и напрасно. Платье было вторичным, а первично Андрей рассмотрел — красивое лицо в обрамлении русых волос, лежащих как бы естественно, но он по телевизору видел, каких ухищрений цирюльника требует подобная «естественность». Девушка была — высший класс! Стройная, точеная, призывная и недоступная. А как у нее колыхались бедра и ягодицы, когда поднималась по лестнице! Андрей шел следом и облизывался.
        Девушка скрылась в комнате с табличкой «Исполнительный директор. Кузовлева Марина Игоревна». Андрей потоптался несколько минут, постучал легонько в дверь и вошел.
        — Разрешите?
        — Вы ко мне?
        — К вам, Марина Игоревна.
        Он быстро оглядел кабинет. Стильно. Все по-деловому (компьютер, кожаное кресло) и одновременно с легким налетом женственности (эстамп на стене, сухой букет в углу, да и пахнет дамской парфюмерией).
        — Позвольте?  — Не дожидаясь разрешения, Андрей опустился в кресло рядом с ее столом.
        Марине ничего не оставалось, как опуститься в свое кресло.
        — Я вас слушаю.
        Андрей протянул свою визитку: исполнительный директор фирмы «Надежный дом» Андрей Сергеевич Доброкладов… телефон, факс.
        — Мы с вами в определенном смысле коллеги,  — улыбнулся он, когда Марина, прочитав, подняла глаза.  — Оба исполняем директорские функции.
        — Слушаю вас,  — повторила Марина.
        — Не могли бы дать мне совет, куда отправиться на рождественские каникулы? На какой теплый пляж, в какой точке мира бросить свое усталое тело…
        Она спокойно выслушала его трехминутный треп про тяжкие рабочие будни и желание полноценного отдыха. И когда Андрей замолк, выдохся, так же спокойно послала его:
        — Первый этаж, от лестницы налево, прямо по коридору. Там находятся менеджеры, которые помогут вам определиться с местом отдыха.
        — Неужели я ошибся дверью?  — притворно удивился Андрей.  — Но хоть намекните: Багамы, Гавайи, Мальдивы, Дарданеллы? Хотя, кажется, последнее — пролив? Никогда не был силен в географии.
        Марина потом говорила: «Ты что-то нес, а на роже у тебя было крупно написано: девушка, вы мне нравитесь, не закрутить ли нам интрижку?»
        На этот немой вопрос Марина и ответила прямо:
        — Боюсь, ваше присутствие в моем кабинете объясняется не тем, что вы ошиблись дверью. Вами движет совершенно иной интерес.
        — Движет!  — легко согласился Андрей. Широко улыбнулся (милое дело общаться с понятливыми девушками).  — Как вы относитесь к моему интересу?
        — Отрицательно! Вас проводит к менеджерам охранник или сами дойдете?
        — Но может…
        — Не может!  — отрезала Марина.
        Когда девушка говорит подобным тоном, любые ухищрения бесполезны. Обручального кольца на пальце у нее нет, но дышит арктическим холодом.
        — Извините, что побеспокоил,  — поднялся, развел руками Андрей.  — Желаю здравствовать!
        — И вам того же.
        Получив досадный отлуп, движимый исключительно мстительными хулиганскими порывами, за дверью кабинета Андрей достал из портфеля листок, сложил его вдвое и написал: «Интим не предлагать!» Воткнул листок поверх таблички.
        В тот день у Марины были важные переговоры с двумя фирмами, в ее кабинет заходили подчиненные… И у всех на лице присутствовала странная, не поддающаяся толкованию гримаса-улыбка. Будто их связывает с Мариной какая-то забавная тайна, или бог знает какое приключение, или… совершенно непонятно.
        Все разрешилось вечером, когда молоденькая менеджер-стажер восхищенно заявила Марине:
        — Никогда бы не подумала, что вы так здорово прикалываетесь!
        — Что делаю?
        — Записка на вашей двери.
        — Какая записка?
        Марина рванула в коридор, увидела листок, оставленный Андреем, и расхохоталась.
        Через два дня она ему позвонила. Сама. Имелась визитка с телефонами.
        — Андрей Сергеевич? Это ваша коллега из туристической фирмы. Помните меня?
        — Конечно!  — радостно откликнулся Андрей.
        Как ее звали? На «М». Маша, Мила? Нет, длиннее.
        Точно не Матильда. Марина!
        — Хотела сказать, что ваша шутка, довольно циничная, честно говоря, помогла мне заключить сложные сделки. Примите благодарность!
        — А могу ли рассчитывать на расширенную благодарность? Поверьте, я не примитивный корыстный ухажер.
        — Да? А какой?
        — Интеллектуальный, культурный,  — заверил Андрей.
        Перед ним лежала газета, и он быстренько ее перелистнул до полосы «Досуг», провел пальцем по рубрикам. Кино, театры не годятся. Выставки! То, что требуется. Палец замер на одном из объявлений.
        — Марина! Хотел бы вас пригласить на совершенно уникальную — (НА ЛЕТУ ВРАЛ ДЛЯ УБЕДИТЕЛЬНОСТИ)  — выставку графики самодеятельного художника Панкратова… Нет, простите, Панфилова.  — (СПЕРВОГО РАЗА НЕПРАВИЛЬНО ПРОЧЕЛ ФАМИЛИЮ.)  — Говорят, что-то выдающееся и нетривиальное. Панфилову пророчат большое будущее. Посмотрим на гения в его истоках?
        — Хорошо,  — после секундной заминки согласилась Марина.
        — Заезжаю за вами в семь.
        — До встречи!
        Выставку «гения» они так и не посетили. Районная библиотека, где были представлены полотна самородка, находилась у черта на рогах. Сверялись с картой, спрашивали проезд у прохожих, и когда добрались, их встретили закрытые на амбарный замок двери.
        — Откровенно говоря,  — признался Андрей,  — мне сейчас не до искусства.  — (И ДАЖЕ НЕ ДО ЭРОТИЧЕСКИХ УТЕХ.)  — Чертовски хочется есть.
        — Мне тоже,  — сказала Марина.  — Кроме кофе, ничего сегодня не видела.
        — Значит, ужинаем! Вы какую кухню предпочитаете?
        — Ту, что поближе.
        В ресторанчик, спрятанный среди многоэтажных новостроек, они потом еще несколько раз специально приезжали, познакомились с хозяином-узбеком. Плов он готовил — объедение, с пальцами проглотишь.
        И культурная программа у них тоже состоялась. Ходили на театральные премьеры (билеты по астрономическим ценам, но Андрей не жадничал), на новые американские и отечественные фильмы. После — ресторан, ужин и непринужденная беседа. Андрею быстро стало ясно, что руководить парадом, то есть развитием отношений, будет Марина. Он не рохля и не трусит перед женщинами. Но такая! Без ее соизволения, молчаливого согласия, попытаться поцеловать — значит выставить себя похотливым козлом. Терпение, терпение и еще раз терпение? Ты хочешь, чтобы я был весь из себя мужественно-сдержанный? Пожалуйста. Но и намеки на то, что я не теоретик-импотент, требуются? Предоставим. На одном из спектаклей про ведущую актрису он сказал:
        — Непонятно, кто достоин большего соболезнования: женщины, превращающие свою грудь в силиконовые дыни, или мужчины, которых эта бутафория возбуждает.
        Марина одобрительно хмыкнула. Биологически ей было двадцать семь лет. Интеллектуально — много больше. Умная, начитанная (Андрей заметно отставал), ироничная, по любым стандартам физически восхитительная, она точно знала, чего хотела. Чего? Это Андрея волновало более всего. Он включился в игру пионерских ухаживаний, терпеливо сносил повышение собственного культурного уровня, на большее, чем целование ручки при встрече и прощании, не посягал. И с каждым днем убеждался: получить Марину — значит выиграть самый главный в жизни приз. Попросту говоря, влюбился по уши.
        Его терпение и выдержка были вознаграждены через два месяца, за которые самым большим завоеванием было то, что они перешли на «ты».
        Ужинали в ресторане, и Маринка как бы между прочим спросила:
        — Ты ведь так никуда и не съездил на рождественские каникулы?
        — Не получилось. В исторический день нашего знакомства к твоим менеджерам не стал заходить, боялся напугать их своими горючими слезами досады, бросился на улицу.
        — А на самом деле?
        — Мне позвонили, нужно было срочно ехать на работу. Потом мы получили большой и срочный заказ, все равно бы путевку пришлось сдавать.
        — Как ты отнесешься к идее поехать вместе со мной на неделю в Таиланд?
        — В каком качестве?  — замерев, уточнил Андрей.
        — Не поверишь. В качестве моего заместителя. Отрабатываем элитные маршруты для випов и должны сначала все испытать и увидеть сами. Оплачивает та сторона, тебе поездка ничего не будет стоить.
        — Мне слышится или ты действительно меня уговариваешь?
        — Поломайся еще минуту, и поедет настоящий заместитель.
        — Ни в коем случае!
        Таиланд — сказочная страна. Во всяком случае, именно такой им ее показали. Крокодиловые питомники, буйная растительность, теплый океан, плавание на яхте, отличные блюда из морских гадов. Андрей был не против, если бы его с Мариной любовное сближение произошло на сеновале. Но в шикарном отеле, на королевской постели — тоже романтично. Принимали их по высшему классу, деловые вопросы Марина решала между прочим. После пламенных ночей она стала еще желаннее. Рухнувшая преграда показала Маринку новой — простой, проказливой и веселой. Во время знаменитого тайского массажа, когда две девушки, уставившись на Андреевы ступни сорок шестого размера, зажимали рты и хихикали, Маринка хохотала вместе с ними. Андрей чувствовал себя Гулливером, взглядом спрашивал Маринку: ведь я везде гигант? «Еще какой!» — кивала она.
        Их роман, продолжившийся в Москве,  — мечта каждого холостяка. Никакой принудиловки и обязаловки. Вместе проводили выходные, причем культурная программа заметно скукожилась, иногда виделись среди недели. Андрей мог позвонить и притворноскорбным голосом проканючить:
        — У меня развивается болезнь. Называется спермотоксикоз.
        — Поняла, знаю отличное лекарство.
        — Приедешь сегодня?
        — Хорошо, но жарить стейки…
        — Нешто я могу допустить кого попало к священному очагу?
        Марина познакомила его со своими родителями — акт особого доверия, и Андрей не забывал, когда увозил Марину из дома, купить ее маме цветы. Но когда он (честно говоря, без особой настойчивости) предложил Марине переехать к нему, она сморщилась и неопределенно развела руками. Мол, еще рано об этом заикаться. Подобное положение дел Андрея вполне устраивало.
        Обычно интрижки и романы Андрея развивались по одинаковой схеме: от его первого очарования отщипывалось. Была влюбленность и постепенно таяла, от нее, как от шматка мягкой глины, отщипывались кусочки, пока не оставались крохи. Наваливались скука, пресыщение и досада из-за претензий девушки и ее требовательности.
        Возможно, он походил на петуха Ваську. Был такой у бабушки. И она постоянно грозилась отправить Ваську в суп. Потому что этот зараза упорно топчет курицу неделю, а потом клюв от нее воротит, не заскакивает на старых несушек. Васька прожил до птичьей старости, бабушка, как ни ругалась, а все ему прощала за красивое утреннее пение.
        С Мариной впервые в жизни не отщипывалось, а, напротив, прибавлялось. Что-то, трудно формулируемое словами, росло и крепло, без насилия и давления подводило к судьбоносному решению — надо жениться.
        И тем больнее было нежелание Марины понять его проблемы, хотя бы просто выслушать, ее резкая и безапелляционная реакция, ее ядовитые клейма: «скотина» и «мерзавец» — в момент, когда у Андрея душа открылась и просила о милости. Хотя с другой стороны, только идиот мог делать брачное предложение, когда девушка в яростном гневе.
        Идиотом Андрей себя и ощущал.


        Глава 8
        Бесприданница
        Маринина колючесть, взыскательность и осторожность в отношениях с мужчинами объяснялись просто — горьким опытом.
        Она росла умной и красивой девочкой у прекрасных родителей, которые стремились дать единственному ребенку все самое лучшее, что могли добыть инженер и биолог, сотрудники научных институтов. Лучшее — прежде всего школа. Специальная, английская, в центре Москвы, конкурс — как в театральный институт. Но конкурс — только для незнаменитых или небогатых родителей. Маринку взяли, потому что в шесть лет она бегло читала и складывала в уме двузначные цифры. Полтора часа в транспорте до школы, полтора часа обратно, так все одиннадцать лет, каждый учебный день. Марина училась отлично и была самой симпатичной среди сверстниц.
        Прозвище Бесприданница Марине приклеили, когда она еще и не знала, что это слово значит. Наверное, одна из богатеньких мамаш после родительского собрания, на котором хвалили отличницу Кузовлеву, дома, утешая свое чванливое и капризное чадо, именно так обозвала Марину.
        Кличка, прозвище — то немногое, с чем бесполезно бороться. Клеймо, символ, тавро, сигнал и оценка тебя — вот что такое прозвище. Чудной красоты человека назовут Каракатицей — и все будут видеть в нем уродца. Большого умницу обрекут Дубиной — его интеллект станет вызывать насмешку. Назови от противного худышку Жиртрестом, толстяка — Скелетом, и они вовек не избавятся от комплексов по поводу своей фигуры.
        Мама правильно и разумно объясняла Марине, что в ней ищут изъяны, потому что не могут принять превосходство. Простительная человеческая слабость. И бесприданницы — устаревшее, отжившее явление и понятие. И драму Островского Марина прочитала, не найдя ничего общего между собой и Ларисой Огудаловой. Но приклеившееся прозвище навечно поселило в ней сознание собственной второсортности. Других ребят забирали после уроков на машине, а она пользовалась метро и автобусом.
        Когда заканчивали школу, она влюбилась, точнее — ответила на чувства мальчика, давно ее добивавшегося. Стала вместе с ним ходить в компании, в которые прежде путь был заказан. Огромные квартиры, загородные поместья, шикарная обстановка, батареи бутылок со спиртным, музыка, танцы, дымок легких наркотиков… Когда Марина, в очередной раз затащенная в спальню, в очередной раз воспротивилась чему-то большему, чем поцелуи, ее мальчик вспылил:
        — Что ты кочевряжишься? Нашлась недотрога! Ты же бесприданница!
        Проглотив слезы, одергивая платье, которое он задрал в пылу их поцелуев-сражений, Марина показала рукой на дверь:
        — Иди! Вон там изобилие богатых невест.
        — Сука!
        — А ты в собачьей терминологии — щенок! Простенького логарифмического уравнения решить не может, а строит из себя супермена!
        Хорошо ответила, достойно ушла. А потом, дома, горько плакала. Два дня переваривала случившееся, на третий рассказала маме.
        Мудрая мама похвалила за целомудренное поведение и заговорила о том, что богатство, приданое, находится не в сундуках и закромах, а в голове человека. Измеряется не счетом в банке, а способностью получать удовольствие от постижения новых знаний, навыков и от общения с интересными людьми. Все это было правильно. Но планка духовных ценностей, которую держали родители, была для Марины недостижимой. Ей хотелось сейчас и сегодня — красивой квартиры, машины, стильной одежды, возможности путешествовать и сорить деньгами. И все это она должна заработать сама, потому что Бесприданница.
        Она получила золотую медаль в школе и с красным дипломом окончила Институт иностранных языков. В студенческие годы молодые люди не обделяли Марину вниманием, заглядывались, крутились под ногами, облизывались и приставали. Но ни один не вызвал у нее интереса. Другие девочки коллекционировали поклонников, формировали свиту, она же такой привычки не имела. Удовольствия в том, что какой-нибудь трепетный болтун станет провожать после кино или театра, она не видела. За провожания придется расплачиваться поцелуями в подъезде. Плата не соответствует услуге.
        Марина устроилась на работу в крупную иностранную фирму, торгующую пищевыми продуктами, секретарем-референтом. Бытующее мнение, что секретарь, молодая красивая девушка, оказывает сексуслуги начальнику, действительности не соответствовало. Никто под юбку Марине не лез, к сожительству не склонял. От нее требовали и получали работу на износ. Влюбилась Марина по доброй воле, без насилия и науськивания. Не в начальника, а в его друга, преуспевающего бизнесмена Николая Николаевича Николаева. За глаза его звали Коля в кубе или просто Куб. Марина по себе знала, каково носить прозвище, поэтому с первых дней знакомства смотрела на Николая с затаенной сострадательностью, а не со всегдашней настороженностью.
        Коля ввел ее в жизнь, о которой мечталось. Коля разбудил в ней чувственность и телесные радости, о которых не подозревала. Коля дарил ей подарки и минуты высшего блаженства. Коля… Коля… Коля… Это был сладкий дурман, напрочь отшибавший логическое мышление, рациональную критику, да и просто способность объективно взглянуть на вещи. Марина порхала в облаках и не удосуживалась взглянуть на землю — на Колино реальное бытие, его статус и положение.
        Жена? Где-то на задворках. Коля досадливо машет рукой и говорит, что никак не дойдет до ЗАГСа оформить развод. Марина смотрит журнал мод, страничка со свадебными платьями. «Вот это тебе подойдет»,  — тычет пальцем Коля. Вывод? Они скоро поженятся. Он летает с ней на дорогие курорты, знакомит с друзьями, помогает устроить Марининого папу в дорогую клинику…
        Заскучав в бизнесе, Коля решил податься в политику. Запрыгнул на платформу правой партии, объединившей нуворишей. Маринка никогда не забудет того дня, когда ей в руки попала статья, прославляющая Николаева. Три разворота в глянцевом журнале (сколько деньжищ отвалили!), десяток фотографий, в том числе семейных — с женой и детьми, младший родился три месяца назад. А ведь он с Мариной уже год встречается! В тексте Николай прославлял свою жену, воспевал их любовь и всячески утверждал семейные ценности.
        Закончив читать, Марина бросилась в туалет — ее выворачивало от горя, ужаса и сознания его подлости. Она рухнула с небес, розовые очки разбились, но Марина еще пыталась нацепить их обратно на нос.
        Когда, зеленая и зареванная, она бросилась к Николаю за объяснениями, он искренне поразился ее реакции. Это же все пиар, это ради политической карьеры делается, мало ли что настрочат шелкоперы. Дети — тоже пиар? Новорожденный ребенок — выдумка? Нет, дети — святое, он обожает своих малышей и никогда их не бросит. Как мухи и котлеты — отдельно. Марине, выходит, отводилась роль мухи? А что ее, собственно, не устраивает, поражался Николай. Хочет Марина — он и с ней заведет детей. Пусть рожает, он прокормит. Вот Света, Таня, Настя живут же с Лешей, Ваней, Сашей — и не жалуются.
        Оказывается, круг, в который он ввел Марину, был кругом любовниц и сожительниц его приятелей. Второй эшелон. А где-то есть первый — настоящие жены, законные дети. Мусульманство, разрешающее многоженство, получается, честнее и справедливее по отношению к женщинам, у которых в качестве жен равные права. Но что поделаешь с нашей православной моралью и традицией, разводил руками Коля. Не обращаться же ему в чужую веру? Это был бы политически непопулярный ход.
        Единственным утешением финала любовной истории стало то, что не Коля ее бросил, а она его. Но решение далось Марине крайне тяжело. Мокрые от слез подушки, метания по квартире, нестерпимое желание позвонить, вернуть все на старые позиции…
        Как прежде, уже не будет никогда, говорила мама, не отходившая от Марины. Ее мама — лучший психотерапевт, внимательный слушатель истерик и трезвый аналитик. Более всего Марину ранило наличие ребенка, который уже существовал, а потом и родился в счастливую эпоху расцвета их романа. Если бы не дети, Коля бы женился на ней. Если бы не дети, отзывалась мама, Марина никогда бы не узнала нравственного портрета избранника или узнала слишком поздно. Могла быть рана как от разрывной пули, а сейчас — глубокая царапина. Так и надо воспринимать душевный ущерб: порезалась — заживет, не смертельно.
        Вместе с мамой они придумали: начать жить заново, с чистого листа, чтобы никаких напоминаний. Марина ушла с работы, устроилась в туристическое бюро, подстригла и перекрасила волосы, поменяла гардероб. Хотела отправить по почте бывшему любовнику его подарки, но мама отговорила — будет выглядеть по-опереточному пошло. Отнесли украшения в скупку, продали за бесценок, деньги раздали нищим на паперти перед церковью.
        Рана зарубцевалась через год, в основном благодаря работе. Марина ничего не смыслила в туристическом бизнесе, а недотепой выступать не привыкла. Бешено и настойчиво училась, вгрызаясь в премудрости нового дела. Начальство получило в ее лице большой подарок, который был по достоинству оценен. За пять лет Марина сделала блестящую карьеру: от менеджера-стажера поднялась до исполнительного директора. Обжегшись на Коле-Кубе, она еще более ужесточила требования к вероятному спутнику жизни. «Твой принц,  — качала головой мама,  — вынужден обладать невероятными достоинствами. Так и в старых девах засидишься». «Лучше летать в одиночестве, чем сидеть на запасном аэродроме у какого-нибудь богатого бабника»,  — отвечала Марина. Небогатые или просто не добившиеся жизненного успеха Марину решительно не интересовали. В этом они с мамой не сходились. Мамина позиция, формулируемая по-народному, звучала так: лишь бы человек был хороший. «Хороший неудачник мне парой никогда не будет»,  — качала головой Марина. Звучит неблагородно, зато честно.
        Андрей взял ее измором, настойчивой, но деликатной осадой. Да и сколько может оставаться неприкаянной, неприклеенной к мужчине молодая красивая девушка? Маме он нравился, а Коля в свое время вызывал молчаливое неодобрение. «Цветочками тебя Андрей покорил»,  — смеялась Марина. «И цветочками тоже,  — соглашалась мама.  — Но главное, что в Андрее чувствуется мужская надежность и честность. Как в нашем папе».
        Умудренная горьким опытом, в Таиланде, перед тем, как у них все случилось, Марина потребовала паспорт. Андрей, кусая губы от сдерживаемого хихиканья, протянул заграничный, в котором семейное положение не указывалось. Российский давай! Хорошо, что захватил, хотя и предполагал, что любимая девушка станет интересоваться моими документами. «Видишь? Прописка московская, в браке не состою и не состоял, добавлю — детей не имею… Маришка, брось глупостями заниматься, иди ко мне…»
        Андрей бомбардировал ее звонками и эсэмэсками весь следующий день, грозился немедленно приехать, умолял о встрече после работы. Не звони, видеть тебя не желаю, охранник не пропустит, убирайся к черту, забудь, как меня зовут, я тебя вычеркнула из своей жизни — Марина отвечала коротко и энергично.
        Вечером Марина вернулась домой мрачнее тучи. От ужина отказалась, ушла к себе в комнату. Плакать. Анна Дмитриевна и Игорь Сергеевич, мама и папа Марины, обменялись тревожными предположениями. Ясно, что дочь поссорилась с Андреем. Но из-за чего? Игорь Сергеевич нахмурился, надел очки, развернул газету:
        — Иди. Разузнай подробности. Чем ей Андрей не угодил? Хороший парень, а наша каприза до седых волос будет идеал искать. Помрем, внуков не дождемся.
        — Игорек, ты же знаешь, Марина понапрасну не станет ссориться.
        — Знаю, но от этого не легче. Иди же,  — пробурчал нарочито грубо, закрылся газетой.  — Вытри ей слезы и сопли, уже, наверно, до пола повисли.
        Игорь Сергеевич всегда оставался на периферии шушуканья жены и дочери, умело скрывал, что Аннушка доносит ему секреты Маринки, что программа выхода дочери из кризиса находится под его контролем и тайным руководством. Он справедливо считал себя главным в доме. Но как умный человек не мог не понимать, что их семейная гармония основана на противоречии: когда мужчина — главный, но делает все, как хотят женщины.
        Марина плакала, свернувшись в клубочек и обняв подушку. У Анны Дмитриевны сжалось сердце.
        — Маленькая моя, девочка!  — Мама присела на тахту и погладила Маринку по спине.
        Дочь не взбрыкнула, не потребовала, чтобы ее оставили в покое. Значит, готова к разговору. Анна Дмитриевна прилегла рядом, силой развернула дочь и устроила у себя на груди.
        — Расскажи мне. Что случилось?
        Хлюпая носом, вытирая щеки, Маринка заговорила, не с начала описывая случившееся, а с конца — со своих горьких терзаний.
        — Самое обидное, что я второй раз… на том же месте, на те же грабли… Какой-то рок, проклятие! Очень больно получить удар по старой ране. Помнишь, у тебя был перелом руки, едва зажил, а ты снова сломала?
        — И со знанием дела могу сказать: второй раз не так больно, уже есть опыт и знание первой травмы. Что наделал Андрей?
        — У него ребенок! Представляешь? Хотела ему сюрприз преподнести, прямо из аэропорта к нему поехала. А там… сама сюрприз получила. У него ребенок на руках, и женщина по-свойски в квартире шастает. Кстати, она мне показалась старой и некрасивой. Моль, нафталином не добитая.
        — И как Андрей повел себя?
        — Испугался, засуетился, принялся врать и выкручиваться. Признался, что ребенок его, и тут же понес околесицу… Да я и не слушала. В голове точно шаровая молния взорвалась. Мама, ну за что мне такое?
        — Что конкретно Андрей сказал?
        — Не помню конкретно. Ощущение — наглой лжи и подлости. Боялась там расплакаться, выскочила на улицу. Он — за мной. Нес какую-то околесицу, оправдывался, как последний подонок. А потом… я его чуть не убила… Выходи за меня, говорит, замуж. Мама! В такой момент! Как ударил меня, то есть унизил до крайности.
        — Унизил предложением руки и сердца?  — уточнила Анна Дмитриевна.
        — Да! Да! Да!
        — Успокойся. Просто я не могу себе представить мужчину вообще и Андрея в частности, который стремится унизить женщину, предлагая ей брак.
        — Хорошо, пусть он не нарочно оскорбил меня, но ведь оскорбил!
        — Отделяй реальные мотивы от тех, которые тебе видятся в горячке, в пылу.
        — Мама! Ты как будто его защищаешь!
        — Только хочу выяснить истинное положение дел.
        — У него ребенок! Вот и все положение!
        — Мариночка, ты произносишь «ребенок» с ужасом и отвращением. Разве ты не любишь детей?
        — Очень люблю! Очень хочу, мечтаю, не дождусь. Интересы ребенка, чужого, заметь, для меня важнее собственных. Важнее моей любви! Я не могла перечеркнуть интересы детей Коли-Куба! Не его самого, а детей!
        Слезы у Марины просохли, Она неуютно себя чувствовала, когда мама, мудрая и добрая, не разделяла ее точку зрения. Марине обязательно требовалось доказать свою правоту, чтобы между ними снова были мир и гармония.
        — Возможно,  — рассуждала Марина,  — я никогда не смирюсь с той разницей, которая существует между мужчиной и женщиной.
        — Что ты имеешь в виду?
        — Мужчины полигамны, а женщины моногамны. Мы готовы хранить верность одному избраннику, им же подавай гарем.
        — Какая ерунда!
        — Общеизвестная истина, сотни статей на эту тему написаны.
        — Невеждами. Как биолог я могу тебе сказать, что существование вида, в котором женские особи моногамны, а мужские полигамны,  — полнейшая глупость.
        — Лев, тигр или козел могут постоянно бегать в поиске партнерш.
        — А что им еще остается, если их самки редко и на короткий период готовы к совокуплению? А большую часть времени львица, тигрица или коза агрессивно реагируют на попытки заскочить на них. Вот и бегай, ищи, которая готова к продолжению рода. Но уж коль она созрела, то ведет себя как последняя шлюха, распутна до крайности, провоцирует самцов одного за другим. Природой ей предназначено вести внутривидовую селекцию, поэтому стремится принять семя многих самцов. Их сперматозоиды потом вступят в схватку за яйцеклетку, которая достанется сильнейшему.
        Анна Дмитриевна прочитала короткую лекцию о сексуальной жизни животных, потому что знала: ее дочь обладает пытливым умом и ничто лучше обнаружившихся пробелов в образовании не отвлекает ее от собственных проблем.
        — Еще Дарвин говорил,  — вспомнила Анна Дмитриевна,  — что в природе поведением самцов управляют самки. Если для выживания газелей требуется большая скорость бега, то самка выберет самого быстрого, принудит их устроить состязания.
        — Соловьи поют, а павлины распускают хвост?
        — Верно.
        — Зачем природе меломаны-глухари или почему для выживания павлинов требуется крутить роскошными хвостами?
        — Дам тебе книжку, почитай. А сейчас не будем отвлекаться, это уведет нас в сторону. Заметь: чем сложнее организация животного, тем беспомощнее ее новорожденное потомство, тем больше времени требуется для его воспитания. Если самка одна не справляется, она забывает о своих капризах и удерживает самца сексуальной близостью. Гиббоны, например, живут стойкими парами, самка согласна на совокупление вне зависимости от цикла. Тебе это ничего не напоминает? Лебединая верность трогательно прославлена поэтами и писателями. Но в птичьей стае существуют все известные типы брачных связей: промискуитет, то есть многобрачие, полигиния — многоженство, полиандрия — многомужие и, наконец, моногамия — единобрачие…
        — Вернемся к людям,  — перебила Марина.  — Они по твоей теории…
        — Конечно, полигамны — и мужчины и женщины.
        — Но, мама! Тогда ты должна признать, что сама… О, ужас! Ты изменяла папе?
        — Никогда! Но не стану тебя уверять, что слежу за своим внешним видом, делаю прическу и маникюр, закрашиваю седину и подбираю сумочку к туфлям исключительно ради того, чтобы нравиться твоему папе. Точнее сказать: я, как и миллионы женщин, говорю себе, что ради него, единственного, стараюсь. Но биологически — стремлюсь нравиться многим.
        — И что же сдерживает, мешает отдаться каждому встречному самцу?
        — Сама не догадываешься? ТО, ЧТО МЫ ЛЮДИ! У нас есть самосознание, которое ограничивает инстинкты, загоняет их в добровольные границы. Так же, как и животные, мы запрограммированы на выращивание потомства, которое — в нашем биологическом виде — здоровое и крепкое вырастет только в крепкой семье, с отцом и матерью.
        — Звучит уныло.
        — Потому что ты забыла о подарке небес, благодаря которому вынужденная моногамность воспринимается большим счастьем.
        — И что это?
        — Подумай.
        — Не представляю.
        — Любовь, доченька! Мы обладаем душой, которая способна любить. Никакие множественные связи не способны сравниться с огромным удовольствием обладания единственным избранником.
        — Логично,  — признала Марина.  — Теперь картина закончена.
        — Вот и скажи мне — любишь ли ты Андрея?
        — Ненавижу его!
        — А если не выпаливать, как из пушки? Если честно себя спросить?
        — Не могу без него жить.
        — Теперь более похоже на правду. Ты у нас умница и сумеешь обуздать припадок ревности. Да, Мариша, это ревность чистой воды. Между тем Андрей не подросток и не монах. Предположить, что он…
        — Отнюдь не девственник.
        — Вот именно. Не дать человеку, которого любишь, возможности высказаться… Ведь он просил?
        — Клянчил и умолял.
        — Так выслушай его и не торопись с выводами. И пожалуйста, убери из своего лексикона по отношению к Андрею слова вроде «подонок», «мерзавец», «подлец». Подобные характеристики унижают прежде всего тебя.
        — Мама! Ты у меня самая великая и умная женщина!
        — Я даже знаю, чего ты сейчас хочешь. Поужинать. Ведь голодна?
        — Как лев, точнее — полигамная львица.
        — Вставай, пойдем на кухню.
        С мужем Анна Дмитриевна обменялась понимающими взглядами: костер страстей пригашен, подробности позже. Когда отправились спать, она немножко помучила мужа своим молчанием.
        — О чем вы говорили?  — не выдержал Игорь Сергеевич.
        — Рассказывала Марине, как размножаются птицы и млекопитающие.
        — Что-о-о?
        — У Андрея ребенок. Надо полагать, внебрачный…
        Марина была уверена, что Андрей продолжит свои домогательства, готовилась к разговору с ним. Но ни на следующий день, ни через неделю, ни через две Андрей не объявился.


        Глава 9
        Погорельцы
        У Петьки резались зубы. Ольга предупреждала об этом важном событии в жизни младенца, но Андрей благополучно забыл.
        Проснулся в три ночи от приглушенного плача (рева, ора, воплей) Петьки, бормотание Мариванны тоже прослушивалось. Снова заснуть не получилось. Тихо матерясь, Андрей надел халат и пошел в комнату, которая теперь стала именоваться детской.
        Горел ночник — настольная лампа, спрятанная за спинкой тахты,  — и даже в его свете были заметны признаки крайней усталости и тревоги на лице Мариванны.
        — О, Андрей, мы вас разбудили.
        — Давно плачет?
        — После купания и кормления поспал тридцать минут… а потом… что-то ненормальное… Вы видите?
        Петька извивался и блажил. Мариванна не жаловалась, но держалась из последних сил. Попробуй потаскать семикилограммового карапуза несколько часов. Андрей по себе знал — руки отваливаются, спина болит, каменея. И если сытый чистый ребенок горько плачет и корчится, то с ним действительно что-то случилось.
        — Он заболел,  — подтвердила его догадку Мария Ивановна.  — Кажется, температура. На три минуты засыпает, а потом, как от резкой боли, пробуждается и кричит. Андрей, надо что-то делать.
        — Давайте мне его. Тихо, казак! Не вопи, а то прыгать начнем. Мариванна, позвоните Ольге.
        — Глубокая ночь…
        — Звоните! Она все затеяла, путь расхлебывает и наравне с нами не спит. Ули-ули, гули-гули, затих. Набирайте быстро номер.
        — Извините за поздний звонок,  — сказала в микрофон Мария Ивановна.
        Ей что-то ответили, очевидно — грубое. Мариванна покраснела от смущения. Андрей осторожно передал ей спящего Петьку и взял трубку.
        — Ольгу к телефону! Быстро!.. Кто говорит? Папа римский! Да, Андрей… Оля, Петька заболел… Я тебе покажу «какой Петька»! Врубилась? Симптомы? Орет и вроде температура. Что делать?
        — Это, наверное, зубки режутся,  — наконец внятно заговорила Ольга.  — Вызывайте «неотложку».
        — Что?  — изумился Андрей.  — На каждый его зуб по «неотложке»? И так тридцать два раза?
        — Нет, глупый! Врач нужен, чтобы послушал бронхи и легкие, чтобы исключить бронхит или воспаление.
        — Диктуй телефон.
        Диспетчер «скорой» спросила Андрея, какая у ребенка температура. Градусника в хозяйстве Андрея не имелось. Но здраво рассудил: чем выше температура, тем скорее приедут. Назвал максимальную — сорок один. Врачи «скорой» позвонили в дверь через пятнадцать минут.
        Петьку прослушали и заявили, что в бронхах и легких у него чисто. «Еще бы грязно было»,  — подумал злой и невыспавшийся Андрей. Мягкий Петькин живот тоже не вызвал опасений. Диагноз Ольги подтвердился — зубы режутся. Врач пытался выяснить про скачки температуры, действительно ли градусник показывал сорок один. Андрей сказал, что градусник разбился, температуру они определяли на глаз. Врач, не иначе как тоже поднятый среди ночи, пробурчал, вставляя Петьке под мышку свой градусник:
        — Вы бы, папаша, еще на вкус ориентировались.
        Из-за того, что врач постоянно называл его «папаша», Андрей внутренне кипел, но деньги все-таки сунул эскулапу в карман. Пятьсот рублей — за ложный вызов и нормальную Петькину температуру.
        Малышу сделали какой-то укол, и он крепко заснул.
        Андрей отправился к себе и вместо здоровых приятных сновидений в полузабытьи терзался вопросом: зачем человечеству зубы? Почему не отпали в процессе эволюции? Мало того что режутся с болью, так потом вдобавок во взрослом возрасте потей от страха в кресле стоматолога. Нет, зубы — это лишнее. Прожили бы мы, не кусая и не жуя, на легкой пище. У кого нет зубов? Кажется, у птиц. И ничего — летают. Почему люди не летают? Какой-то знакомый вопрос, из школьной программы. Маринка бы ответила. Застонал от воспоминаний о Марине. У нее очень красивые зубы, голливудская улыбка. Была бы беззубой, все равно бы любил…
        Телефонный звонок раздался в шесть утра, когда Андрею снилось, как он прокручивает в миксере еду для Маринки, кормит ее, беззубую, с ложечки… и плавится от нежности, и подкатывает эротическое возбуж…
        — Андрей! Это Гена. Срочно приезжай, у нас беда.

        Отец Гены Панина, Юрий Яковлевич, в студенческие годы строительным отрядам предпочитал шабашки — возведение дачных домиков в Подмосковье. И после института не оставил выгодной подработки. Электротехник по образованию, он отлично освоил строительное дело. Не пропал, когда его НИИ закрылся. Рискнул — организовал строительную фирму. Вначале это было только название — фирма, «офис» находился на их кухне. Гена с двенадцати лет работал на отцовских стройках. Получал немалые для подростка деньги и толково их тратил на модную одежду и электронную аппаратуру. Поступил в строительный институт, подружился с иногородним Андреем Доброкладовым. Летние каникулы оба трудились плотниками. Шабашка спасла Андрея от голода. Стипендии хватало на проездной билет и пять бутылок пива, отец уже болел, мама высылать деньги не могла. Андрей страшно гордился тем, что не сидел у родителей на шее и в конце строительного сезона, осенью, отправлял им немного денег.
        В его честолюбивые профессиональные планы не входило посвятить себя строительству деревянных дач, но когда окончил институт, Юрий Яковлевич соблазнил московской пропиской. А потом и фирма встала на ноги. Грянул строительный бум, они развернулись, потекли деньги, и немалые.
        Фирма «Надежный дом» строила под ключ только деревянные дома из бруса или кругляка. Человеческий фактор, на который любили напирать политики, постарались полностью исключить. Приходил заказчик, с ним обговаривали проект, он ставил подпись на каждой странице компьютерного чертежа, далее в цехе запрограммированные станки вырезали из дерева нужные деревянные детали. На место выезжала бригада. Ленточный фундамент, а далее, как в детском конструкторе,  — собираем бревнышки по номерам. Выводим стропила, кроем крышу, врезаем окна, двери — дом готов через две недели. Отопление, печи-камины — за отдельную плату. И на стройке только бригадир что-то смыслит в строительстве. Остальные члены бригады — гастарбайтеры, или, как их называли Панины, «чучмеки», по дешевке нанятые голодные мужики из ближнего зарубежья.
        Юрий Яковлевич осуществлял общее стратегическое руководство и занимался поставкой материалов. У него были давние, надежно закрепленные методом собутыльничества связи в леспромхозах Архангельской и Вологодской областей. Он отвоевывал у конкурентов площади в Подмосковье, подкупал глав администраций, чтобы возвести свой деревянный городок и выгодно продать. Гена — главный прораб — контролировал работу бригад и всю офисную деятельность, вроде рекламы и окучивания клиентов, заключения договоров. Андрей отвечал за программирование станков, за выход продукции точно заданных параметров. Малейшее нарушение в брикетах «детского конструктора» — и дом поведет, вертикаль нарушится — насмарку материалы, серьезные убытки.
        Андрей работал на совесть, то есть неизбежно случавшийся брак был заметен только глазу специалиста, а не заказчика. Периодически у них с Геной случались конфликты, когда дом валился или шел винтом. Но пока в ста процентах была вина Гены, который не досмотрел, а бригадир сплоховал, и фундамент не вывели на чистый ноль. Андрей, неряшливый и безалаберный в быту, к работе относился сверхтребовательно и тщательно. Не семь раз отмерь, а тридцать раз убедись в точности расчетов, прежде чем дать отмашку запускать станки. Халтурно выполнить заказ, допустив ошибки и неточности, для Андрея было так же оскорбительно, как для денди явиться на бал с расстегнутой ширинкой или перепутать чередование «па», танцуя с царицей бала.

        Пожар. Самое страшное, что могло произойти на производстве деревянных изделий. У них случился пожар. Андрей приехал, когда пожарные проливали головешки на месте былого цеха и офисного здания.
        Темнота, мороз, нагромождения обугленных бревен и красные огоньки, бегавшие по большой площади. Картина фантастическая, завораживающе красивая… Для досужих зевак, откуда-то взявшихся в этот час, возможно, и красивая. Для Андрея, Гены и Юрия Яковлевича, молча наблюдавших за бесполезными действиями пожарных, страшнее вида не придумаешь.
        Около них топтался охранник, перепуганный до икоты, рассказывал, как все случилось. Его напарник привел в подсобку девку, выпивали и курили. (Строжайше запрещено курить на всей территории фирмы!) Заснули. От непогашенного окурка и загорелось. Заполыхало, испугались, пытались своими силами справиться, но ни один из огнетушителей не работал. Пока валандались, звонили «01», огонь перекинулся на склад, и пошло гулять…
        Подошел командир пожарных расчетов, сказал, что повезло — человеческих жертв нет. Виновник загорания и его пассия удрали. Надо заказывать пожарнотехническую экспертизу, которая не затянется — все ясно, свидетели имеются. Ответом ему было исступленное молчание. Главный пожарный не удивился. Привык к тому, как люди реагируют на пропавшее в огне добро. Всего два варианта: либо обморочно каменеют, либо бьются в истерике. Предпочтительнее, хотя и сложнее, чтобы погорельцы суетились, рыдали и бесновались, тогда вряд ли свалятся наземь, подкошенные внезапным инфарктом или инсультом. Пожарный так и сказал застывшей троице:
        — Мужики! Шевелитесь, а то кондратий хватит.
        Юрий Яковлевич, не поворачивая головы, с трудом разлепляя губы, спросил сына:
        — Когда мы сможем получить страховку?
        Гена не отвечал. Андрей толкнул его в бок:
        — Слышишь? На сколько мы застрахованы?
        — Ни насколько.
        — Не понял!  — Юрий Яковлевич резко повернулся к Гене.  — Что ты сказал?
        — Нет у нас страховки… Я не успел… оформить.
        До Андрея еще не дошел смысл сказанного, как Юрий Яковлевич с размаху врезал сыну в челюсть. Гена упал на снег, обхватил голову руками и заплакал.
        — Вот теперь я за вас спокоен,  — сказал главный пожарный и отошел.
        Юрий Яковлевич пинал скрюченного и плачущего сына ногами, выкрикивал:
        — Сучок! Куда дел деньги? Своей жене на бирюльки? Ты же говорил, что все оформлено! Падла!
        — Ну хватит! Тихо! Спокойно!  — Обхватив Юрия Яковлевича за корпус, Андрей оттащил его в сторону.  — Ша! Будет! Вон, киношники приехали. Еще не хватало, чтобы вас засняли.
        Из микроавтобуса с крупной надписью на боку «Канал 10. Передача «Чрезвычайное положение». Смотрите и узнаете о последних происшествиях» бодро выскакивали молодые ребята и выносили технику.
        — Воронье слетелось,  — просипел задыхающийся Юрий Яковлевич.  — Андрюха! Как он мог? Я ведь жизнь положил! А он! Коту под хвост! Это все его жена, клизма волосатая, прожорливая шлюха!
        Родители Гены недолюбливали невестку за то, что внуков она рожать не хотела и тратила огромные суммы на шмотки и украшения. Мать Гены жаловалась Андрею: верная жена не станет покупать сумку за полторы тысячи долларов и костюмчик от «Шанель» за три тысячи зеленых.
        — Андрюха!  — тряс его за плечи Юрий Яковлевич.  — Ты меня понимаешь?
        Будто от одобрения Андрея что-то зависело.
        — Отлично понимаю. В старое время за такие номера отец мог сына топором зарубить. Но потом неизбежно раскаивался. Поэтому держите себя в руках! Другого сына у вас нет и не будет.
        — Папа! Прости!
        Около них оказался Гена со следами слез и копоти на лице, запорошенный снегом и абсолютно несчастный.
        — Сынок!  — Юрий Яковлевич хлюпнул носом и развел руки.
        — Папа!
        Они обнялись, что-то шептали друг другу на ухо. Андрей отошел, чтобы не мешать трогательному акту примирения.
        Все годы, которые Андрей работал в «Надежных домах», его точила обида — почему его не берут в собственники фирмы. Платят отлично, не придерешься, но предложить долю в бизнесе — ни-ни! «Панин и сын» — так было бы правильнее назвать фирму.
        И вот сейчас обида растворилась без остатка. Проблем, свалившихся на «Панин и сын», врагу не пожелаешь. Последнее выражение — дань народному альтруизму. Именно врагу-конкуренту пожелаешь подобного краха. Заказов набрали до ноября, деньги получили, под два коттеджных поселка купили землю и в кредит взяли стройматериалы. Склад был забит под завязку. Красиво, наверное, полыхало. И самое жуткое — на страховку рассчитывать не приходится.
        Хотя потери Андрея не сопоставимы с убытками Паниных, но тоже немалые. Точно сказать — роковые.
        Обнаруженный через три часа поисков, ковыряния головешек несгораемый сейф, в который он, пугливый кретин, сдуру положил деньги и документы, нашелся. И название подтвердил — покорежился, но не сгорел, и даже ключ в замке повернулся. Только внутри была труха и пепел — все, что осталось от содержимого. Кто-то из любопытствующих сотрудников (уже приехали на работу), через плечо Андрея заглядывающий в нутро сейфа, со знанием дела проговорил:
        — Очень высокая температура горения, поэтому истлело. А что там было?
        — Пошел ты!  — Андрей сжал кулаки.
        Хотелось накостылять этому ни в чем не повинному человеку. Только потому, что оказался под рукой; потому, что поражение свалилось без боя, не потратил сил, их в избытке и надо кого-то наказать.
        — Уйди от греха!  — сквозь зубы прошипел Андрей.
        Юрий Яковлевич мог в пылу врезать собственному сыну, но Андрей не имел права распускать руки, ограничился многоэтажной бранью.
        Испуганные и возбужденные работники фирмы группировались в кучки, перетекали из одной в другую, подкатывали к огрызающемуся начальству, муссировали скудную информацию. Каждый хотел узнать собственную судьбу и выдадут ли зарплату, которую должны были получить именно сегодня.
        Сейф бухгалтерии, где хранились деньги, в отличие от личного сейфа Андрея, исчез фантастическим образом. Искали всем миром, перемазались, разгребая головешки. Безрезультатно.
        — Пожарные сперли,  — заключила главный бухгалтер.  — В девяносто третьем, когда штурмовали Белый дом, квартира моих знакомых попала под обстрел, загорелась. Они только ремонт сделали. Не столько ущерб от огня, сколько пожарные натворили. Все залили до потолка, а золото и серебро пропало. И даже бутылки из бара унесли. Ой, что же мне налоговой инспекции говорить? Форс-мажор, но квартальный отчет…
        Юрий Яковлевич смотрел на нее безумными глазами. Чтобы сдвинуть с места огромный бухгалтерский шкаф-сейф, требовался подъемный кран. Или все-таки огнеборцы навалились и увезли?
        Его голова не вмещала столько трагичных вводных одновременно. Но рядом была верная подруга, жена, приехавшая, почувствовав неладное. Толкала ему в рот таблетки.
        — Прими! Это от давления… запивай,  — подставляла к губам бутылочку с водой.  — Это — от сердца, глотай. Это — против стресса…
        Юрий Яковлевич послушно глотал пилюли и смотрел на жену как на источник спасения, на палочку-выручалочку.
        Генкина мама действительно не видела в случившемся роковой трагедии. Ведь все живы и здоровы! Барахло сгорело, так что тут поделаешь! Дело наживное. Она и в сына впихнула пять таблеток сухой валерьянки, и Андрею предлагала, и бухгалтершу напоила успокаивающим. Жена Юрия Яковлевича на этом скорбном пожарище была самой трезвой и деятельной персоной. Забавно, что именно к ней обращался главный пожарный, точно определив, кто здесь главный в данный момент. В лихую минуту главным становится тот, кто лиха не замечает и о людях печется.
        Улучив момент, Генкина мать шепнула Андрею, которого давно сделала поверителем своих печалей:
        — Невестка-то не приехала! Как же! Запачкаться боится. Маникюр с педикюром, наверное, делает.
        Он развел руками: что есть, то есть. Жест можно интерпретировать по-всякому, от солидарности — дрянная у вас невестка, до возмущения — вы еще в поджигатели Генкину жену запишите. Но правильнее было бы прочитать: ваши семейные дрязги меня сейчас волнуют не больше, чем погода в Африке.
        Андрей ехал в машине домой и думал о том, что уже много лет приходится выслушивать нелестные характеристики Генкиной жены. Дальше Андрея сплетни не шли, поэтому он был удобной отдушиной для родительского негодования. Тот простой и важный факт, что Гена любит жену, во внимание не принимался. «Не ту любит» — и точка. Как будто можно любить по заказу.
        Вот и сам Андрей, похоже, кандидат на разбитое сердце. Он хорошо запомнил слова, сказанные Мариной на заре их романа: хороший, добрый неудачник — мне не пара. А теперь он был не просто неудачником — полным банкротом, нищим погорельцем.
        Но неужели Марина, увидав вечером по телевизору, что сгорела его фирма, не проявит участия? Не позвонит, не посочувствует? Кроме поцелуев и постели, он надеялся, их связывает и человеческая дружба, предполагающая элементарное сострадание. Что бы ты ни напридумывала, как бы ни ошибалась, но в подобной ситуации порядочный человек забывает об обидах и протягивает руку помощи. К погорельцам снисходительны, их грехи списываются, уже бог покарал. Твоя помощь и участие для меня бесценны. Просто доброе слово сочувствия — большего не прошу. Или все-таки перевесит отвращение к «хорошему неудачнику»?


        Часть вторая
        ДОБРЫЙ МУЖИК БЕЗ ХОМУТА НЕ БЫВАЕТ
        Глава 1
        Три рюмки водки
        Благостное и непривычно трепетное состояние не покидало Марию Ивановну. Точно ей поменяли кровь и вместо мутной густой жидкости теперь по венам тек легкий бурлящий напиток. Она так и говорила подругам, которые в отсутствие Андрея звонили или наведывались, конечно, с подарками ей и ребенку:
        — У меня в артериях циркулирует газированная вода с сиропом.
        И даже ночные страхи с прорезыванием первых Петечкиных зубов не растворили количество сиропа. Тем более что утром Петя проснулся как ни в чем ни бывало — бодрый, активный, улыбающийся.
        О, его улыбки! Именно ей предназначавшиеся! Ради таких улыбок можно было не тридцать, а сто лет терпеть горестное заточение.
        В минуты отдыха Мария Ивановна читала и перечитывала книги, посвященные воспитанию детей. Это чтение доставляло ей удовольствие, многократно большее, чем проглатывание авантюрных романов, детективов или жемчужин российской и мировой словесности.
        Мария Ивановна чувствовала зыбкость и ненадежность своего пребывания в квартире Андрея, который не выказывал пылкой любви к Петечке, хотя и всегда приходил на помощь в трудные минуты. Понимала, что приобретает интересное занятие и профессию — няня при малолетнем ребенке. Теперь не пропадет, ведь где-то существует еще множество прекрасных детей, рядом с которыми она будет переживать душевные взлеты. Но никто и никогда не сможет сравниться с Петечкой! Заменить его или затмить. И более всего ей хочется увидеть, как он научится ходить, разговаривать, как усвоит азбуку и станет читать… Она уже знает, что можно в два года научить ребенка буквам, а в три — легко читать. У Петечки обязательно получится! Он поразительно пытливый и умный мальчик, сегодня долго рассматривал ножки стула, конечно, и на вкус пробовал.
        Ей показалось, что она похорошела. Глупо и ни к чему, поздно подобным вещам радоваться, но зеркало в ванной по утрам показывало ей помолодевшее лицо. Морщины не исчезли, кожа не порозовела, а общее впечатление… Да и подруги заметили, радостно констатировали: Маша, ты двадцать лет сбросила!
        Изменения, которые произошли с ней, повлияли на характер, точнее — на эмоциональные реакции, ставшие свободными, потеснившими извечную стеснительность. Андрей только вошел в дом, а она радостно и нетерпеливо ему выпалила:
        — Два зубика на нижней челюсти! Показались! Вы представляете? И еще, как советуют педагоги, я Петю выпустила в свободное передвижение по квартире. Он легко уполз из комнаты в ванную, и там его потрясла стиральная машина. А из ванной на кухню…
        «Энтузиазм мой глуп и неуместен,  — подумала Мария Ивановна, глядя на Андрея, снимающего дубленку.  — Как я неловка!»
        Начав говорить на бравурных нотах, она постепенно понизила голос почти до шепота:
        — Пол предварительно я, конечно, вымыла… Андрей, простите, мое ликование, очевидно, неуместно… Пахнет… чем-то горелым…
        — Это от меня. Как от партизана, несет костром.
        — Костром?
        — Читал, что в войну фашисты легко вычисляли партизан по запаху дыма.
        — Дыма?  — опять растерянно переспросила Мария Ивановна.
        — Сейчас помоюсь, а потом нам нужно поговорить.
        — Ужин готов, я накрою.
        Вот и случилось то, чего она боялась. Сейчас ей укажут на дверь, и никогда больше она не увидит Петечки. Уж больно суровое лицо у Андрея. Вернулись старые страхи — перед мужчинами, загадочными и суровыми непонятными существами. Но хоть Мария Ивановна и ничего не смыслила в мужчинах, она догадывалась — Андрей из всех загадочных самый яркий представитель. Мужчина из мужчин, кремень, скала, айсберг.
        Придержи слезы. Радуйся, что у Пети такой выдающийся отец, хорошие гены, отличная наследственность… Не плакать! Кажется, мужчины не выносят женских слез. Слышишь? Из ванной вышел, переодевается в комнате. Значит, можно ставить на стол тарелки с голубцами… хлеб нарезан, приборы и салфетки на месте… Чего не хватает? Мельницы с перцем, Андрей любит острое…
        «Как быстро привыкаешь к хорошему, комфортному»,  — думал Андрей. Потребовались считаные дни, чтобы он привык приходить домой и получать горячий ужин, не мыть тарелок и не заботиться о чистоте в ванной и туалете. Мариванна отлично готовит, надо признать. А также вылизала его квартиру до стерильности, даже светлей стало из-за чистых окон…
        Андрей молча ел, невзгоды не убили аппетита. Мариванна сидела напротив и ковыряла вилкой в тарелке. Еще в начале их совместного бытия Андрей воспротивился раздельному питанию. «Вы не прислуга, поэтому давайте ужинать вместе».
        — Не томите!  — с мукой в голосе произнесла Мария Ивановна, когда он покончил с голубцами и налил себе чай.  — Говорите!  — заставила себя поднять голову.
        — Мариванна… то есть Мария Ивановна!
        — Называйте, как вам удобнее.
        Ее имя и отчество в произношении Андрея почему-то сливалось в одно целое, что могло не понравиться. Нет, оказывается, не обижается.
        — Мариванна! В моей жизни произошли перемены. Коротко говоря, перед вами сидит банкрот.
        По растерянному виду Мариванны Андрей понял, что она не въезжает в смысл. Поясним конкретно.
        — Сегодня сгорело предприятие, на котором я работаю. Натурально сгорело, дотла. Эта квартира,  — потыкал пальцем в пол,  — моя машина,  — показал на окно,  — все куплено в кредит. Ежемесячно я должен отстегивать банку две трети зарплаты. Теперь этого делать не могу. Кроме того, в сейфе я хранил…  — (Не ПРИЗНАВАТЬСЯ ЖЕ В БЕЗУМНЫХ ОПАСЕНИЯХ!) —…имел привычку хранить важные документы и наличные деньги. Все пропало. Осталось в кармане на один раз машину заправить. Такая петрушка.
        Лицо Мариванны по-прежнему оставалось недоуменным. Еще проще? Пожалуйста!
        — Я не только не в состоянии платить вам хорошую зарплату, которую заявил, но и ту, что вы по непонятным причинам значительно снизили. Давайте выпьем водки? Махнем по рюмахе?
        Андрей встал, достал из морозильника бутылку, из шкафчика рюмки, не услышал тихого Мариванниного: «Я не пью!», разлил водку.
        — Ну что вы смотрите на нее как на отраву?  — с досадой спросил Андрей.  — Это лекарство от стресса. У вас стресс?
        — Да.
        — Лечимся. Погодите, закуска. Где-то у меня были грибы маринованные.
        — В холодильнике вторая полка сверху, у стенки.
        — Точно, нашел. Берем две вилки, накалываем. Держите, Мариванна! Что-то мне говорит, что вы не мастер водку потреблять.
        — Даже не подмастерье.
        — Объясняю. Выдохнуть и не дышать, опрокинуть рюмку, заесть грибком. Поехали?
        — За что мы пьем?
        — Тост? Чтоб им сдохнуть!
        — Кому?
        — Поджигателям и разрушителям человеческого счастья! Поехали!
        Мария Ивановна послушно задержала дыхание, выпила и закусила грибком. Никаких вкусовых удовольствий! Обожгло пищевод, а в грибном маринаде был явный излишек уксуса.
        — По второй!  — скомандовал Андрей и разлил водку.  — Теперь ваша очередь тост говорить.
        — Пусть они прозреют и раскаются!
        — Кто?
        — Поджигатели и разрушители.
        — Красиво звучит, но нереально. Хотя в тосте что главное?
        — Что?
        — После него можно идейно выпить. Грибочек-то накалывайте. Поехали!
        Мария Ивановна, крепясь и сдерживая отвращение, выпила вторую рюмку. Голова закружилась. Хотелось плакать и смеяться одновременно. Сколь ни была Мария Ивановна обделена собственным опытом, но она знала по рассказам подруг, из книг и телевизионных передач, из преданий прабабушки про прадедушку, бабушки — про дедушку, маминым — об улетучившемся отце, что мужчины пьют, все они в большей или меньшей степени — алкоголики. И напившись, ведут себя непредсказуемым образом.
        Но и сама она сейчас, после водки, неожиданно осмелела и потребовала у Андрея, наливающего по третьей, ответа:
        — Ваши проблемы связаны только с материальными потерями? С тем, что вы обеднели?
        — Этого мало?  — горько усмехнулся Андрей.  — Есть еще другие «радостные» события. Меня бросила любимая девушка…
        Его лицо исказилось неподдельной мукой, Марии Ивановны в ответ — гримасой сострадания.
        — Будь здорова, Маринка!  — отсалютовал Андрей рюмкой.  — Не кашляй!
        И выпил, не дожидаясь собутыльницы.
        Заплакал Петя, Мария Ивановна вышла и вернулась с ребенком. Посадила его на колени, лицом к Андрею. Мальчишка выглядел довольным, засунул палец и рот, да так глубоко, что кулачок оказался обхваченным губами.
        — Гланды чешешь?  — спросил Андрей.  — Не подавись!
        — Дю!  — неожиданно ответил Петька, вытащил палец и снова затолкал в рот.
        — Моя бабушка говорила,  — вспомнил Андрей,  — на кого Бог, на того и добрые люди. Не знаете этой поговорки? Синоним — пришла беда, отворяй ворота. На кого Бог зол, того и добрые люди не пожалеют. С него,  — Андрей кивнул на Петьку,  — все мои беды и начались.
        — Возможен и противоположный взгляд. Ребенок вам дан как утешение в бедах.
        — Откровенно говоря, Петька мне никто, не сын и не родственничек. Только по фальшивым документам родителем выступаю. Петьку мне подбросили нахальным образом…
        Андрей рассказал, как в его квартире появился ребенок. Про дедушку и непутевую Петькину мать, про то, что анализ обязательно покажет его, Андрея, непричастность к зачатию этого малыша.
        — Вы хотите сказать…  — Мария Ивановна не могла подобрать слова для щекотливого вопроса,  — с Петечкиной мамой у вас не было отношений, которые…
        — Отношения как раз были, не отрицаю. Но это ничего не значит!  — помахал указательным пальцем Андрей в ответ на молчаливое удивление Мариванны: если была интимная связь, то почему отрицать ее последствия?
        — Стаканчик кофе,  — тихо проговорила Мария Ивановна.
        — Вы хотите кофе?  — не расслышал Андрей.
        — Нет, благодарю. Это из телевизора. Однажды смотрела передачу из зала суда, там родители делили ребенка, и отец сказал: если вы опускаете в автомат монету и он выдает вам стаканчик кофе, то чей это кофе? Ваш или автомата?
        — Остроумно. Кстати, все эти передачи с якобы реальными героями — полная липа.
        — Не может быть!
        — Абсолютно точно! Пишутся сценарии, подбираются самодеятельные актеры. Желаете, вас устрою по знакомству?
        — Боже упаси! Андрей, я только хотела сказать, что ребенок — не стаканчик кофе.
        — Согласен. Это маленькая капризная фабрика по переработке пищи, с бесконечными отходами. Правильно, Петька?
        — Дю-дю.
        — Вот видите, он согласен. Надо было спросить врача со «скорой», нельзя ли ребенку прорезать одновременно все зубы. Еще две-три такие ночи, и я за себя не отвечаю. Мариванна, вы не выпили. Давайте подержу короеда, пока вы примете.
        — Да я, собственно… Конечно, берите.
        Она передала Петьку, которого Андрей устроил у себя на колене, но пить не торопилась, задумчиво вертела рюмку в руках. Андрей слегка дрыгал ногой, чтобы Петьке было веселее сидеть.
        — Андрей! Если проблема заключается только в ваших временных материальных трудностях, то я могла бы предложить следующее. Сегодня звонила Ольга, ваша сестра. Она нашла квартирантов для меня. Бригада украинских рабочих. Они будут платить сто долларов в месяц и сделают полный ремонт в квартире через полгода из своих материалов. За этот срок готовы заплатить вперед, то есть шестьсот долларов. Вам этого хватит на первое время? Но, конечно, мне придется тут поселиться… Хотя в случае… возможном… если я… если вы… если я вам…. Словом, всегда могу некоторое время погостить у подруг при необходимости. Я Ольге отказала, а теперь думаю, что если вы согласитесь…
        — Взаймы мне предлагаете?
        — Нет, просто помощь… Хотя, конечно, да, в долг, но никаких обязательств по срокам выплаты.
        Амплитуда подскоков Андреевой ноги все увеличивалась. Петьке не сиделось, он тянулся к опасным предметам, лежавшим на столе,  — ножу, вилке, солонке и перечнице.
        — Мариванна, спасибо! Тронут. Но знаете ли, я не жалую людей, мотивы поведения которых мне непонятны.
        — Это вы обо мне?
        — Вот именно. Вы не умалишенная и не блаженная, а ведете себя, как… как…  — теперь Андрей не находил деликатного слова, заменяющего «чокнутая».
        — Пожалуй, лучше отнести Петю в манеж. Десять минут с барабаном он гарантированно поиграет. А я вам расскажу о себе, если вы, конечно, не торопитесь.
        — Некуда торопиться.
        Андрей вспомнил попытку Ольги поведать о судьбе Мариванны, у которой сначала парализовало не то бабушку, не то дедушку. Но лучше слушать чужую скорбную исповедь, чем терзаться собственными несчастьями. Маринка не звонит!
        Когда Мариванна вернулась, Андрей прежде всего попросил ее допить водку.
        — Вид простаивающей наполненной рюмки режет мужской глаз.
        — Правда?  — изумилась Мария Ивановна, еще раз напомнив себе, что ничего не понимает в мужчинах.
        Она забыла, когда нужно вдыхать и выдыхать, закашлялась, выпив водку. Андрей галантно налил ей в стакан воды.
        Мария Ивановна никогда не рискнула бы жаловаться на судьбу, давно запретила себе это делать и запрет не нарушала. Во всем виноват хмель, развязавший язык. Она говорила и говорила, слова лились потоком, точно опрокинулась канистра, сломался замок и наружу потек ручеек жидкости секретного состава.
        Но не плакалась она, не стремилась разжалобить Андрея, не давила на сочувствие. Просто рассказывала о прабабушке, бабушке и маме, о премудростях ухода за тяжелобольными, о маленьких победах, которые лишь замедляли приближение рокового и неизбежного поражения.
        «Мать честная!  — думал Андрей.  — Тридцать лет беспробудного мрака, тошнотворной однообразности. Она хорошо говорит, все помнит, могла бы книгу написать. Только последний мизантроп стал бы читать подобную книгу».
        Мария Ивановна рассказала о смерти последней из старух и опомнилась:
        — Я вас заболтала. Не знаю, что на меня нашло.
        — Все нормально. Правда, затрудняюсь ответить. Оскорбительно, мне кажется, выражать сочувствие не событию, а целой жиз… у каждого своя жизнь.
        — Свою я выбрала сознательно и никогда об этом не жалела… почти не жалела. Еще два слова, Андрей. Я не сумасшедшая, не блаженная, и мотивы моего сегодняшнего поведения далеки от святой доброты. Скорее — продиктованы оголтелым эгоизмом.
        — Мудрено звучит.
        — Напротив, очень просто. Петенька для меня — источник большой благодати, оздоровления и даже… Мне кажется,  — нетрезво хихикнула Мариванна,  — я похорошела… внешне… Царица небесная, что несу! Это все водка…
        «А действительно, у нее появилось лицо,  — мысленно признал Андрей.  — Сказать, что красавицей стала,  — преувеличить. Но лицо из серой массы определенно проклюнулось. Была стенка, стал барельеф».
        — Эгоизм-то тут при чем?  — спросил Андрей.
        — При том,  — оглядываясь на комнату, где колотил в развивающий барабан Петька, заплетающимся языком, как страшную тайну, проговорила Мариванна,  — что я невольно стремлюсь заменить ребенку мать! Это возмутительно, чудовищно и подло! Никто не может заменить Петечке мать! Но я так его люблю!
        «Даму развезло»,  — подумал Андрей. Она и сама это с ужасом признала:
        — Совершенно пьяна, кошмар! Ноги не мои, в голове карусель.
        Андрей хотел сказать, что любая замена Петечкиной мамы пойдет только на пользу малышу. Да и вообще, забирайте его, коль хочется. Я вам еще приплачу.
        Приплатить ему было нечем. И слова «забирайте его» почему-то вызвали внутренний протест.
        — Что же делать?  — вопрошала Мариванна, обхватив хмельную голову руками.
        — Вам — идти спать.
        — Но у нас еще купание и кормление. Слышите, наш маленький плачет?
        — Сам справлюсь.
        — Нет,  — поднялась Мариванна, которую тут же отбросило к плите,  — я должна приготовить смесь.
        Андрей подхватил ее и поволок в комнату. Угораздило! Нашел с кем пить. Хотя Мариванна, забавная и смешная в подпитии, после исповеди и покаяния, безусловно, стала понятнее и по-человечески ближе.
        Он положил ее на тахту. Мариванна еще что-то бормотала, рвалась маленького обихаживать. Андрей накрыл ее пледом, через минуту она заснула.
        С Петькой в одной руке он вымыл ванну и наполнил, приготовил смесь, нашел чистые кальсоны, пардон, ползунки, и чепчик, искупал мальца. С удивлением поймал себя на том, что помнит все эти родительские хлопоты и исполняет почти автоматически. К положительным моментам отнесем также и то, что возня с младенцем отвлекала от мучительного ожидания звонка, от гипнотизирования телефонного аппарата.
        Марина не позвонила, хотя телевизионная передача о чрезвычайных происшествиях давно закончилась.
        Андрей положил Петьку на свою постель. Не в кроватку же его класть рядом с пьяной няней? Она не услышит, если Петька проснется.
        Когда Андрею будет девяносто лет, когда появятся правнуки, когда на место трезвого рассудка заступит маразм и юмор сменится старческой сентиментальностью, может быть, он и расскажет, как спал в одной кровати с ребенком. Страшился его придавить и не злился, что эти страхи мешают крепкому сну. А от ребенка пахло теплой теплотой. По-русски так не говорят. Теплота не пахнет, а теплая теплота — масло масляное. Но именно ее Андрей ощущал — вкусно пахнущую теплую теплоту. Грелся рядом с младенцем — маленьким живым калорифером.


        Глава 2
        Визит врача
        Мария Ивановна проснулась в семь утра — время, когда обычно встает Петенька. В детской кроватке пусто, а сама няня почивала в одежде. Через минуту все вспомнила. Провалов памяти, как говорят, характерных для алкоголиков, или головной боли, называемой похмельем, она не испытывала. Да и стыд из-за вчерашнего возлияния и пьяных откровений, который, по идее, должен был ее изъедать, почему-то носил веселый и легкий характер милой шалости. Одергивая блузку, Мария Ивановна улыбалась, точно нашкодившая девчонка, вспоминавшая давешние проказы.
        Тихонько прошла по квартире. Дверь в комнату Андрея приоткрыта. Заглянула. Спят. Андрей лежит на спине, Петечка почти заполз ему на грудь. Андрей заботливо укрыл малыша одеялом и придерживает рукой.
        И еще Андрей смеет говорить, что это не его сын! Да они похожи как две капли! Успею помыться. Петя, когда просыпается, любит поиграть, настоятельно требует бутылочку, только минут через пятнадцать — двадцать.
        Мальчики уже проснулись, когда Мария Ивановна вышла из ванной и снова заглянула к ним. Андрей разговаривал по телефону, одной рукой держал трубку, другой Петечкину ногу. Малыш на животе упорно полз к краю постели. Добирался к цели, и Андрей тащил его за ногу, возвращал обратно. Мальчики играют.
        «Забираю Петю?» — жестом спросила Мария Ивановна. Андрей кивнул.
        — Погоди, Ольга, не трынди,  — сказал он в трубку.  — Какой врач, зачем?
        — Детский,  — ответила сестра.  — Я вызвала Петечке педиатра из твоей районной поликлиники.
        — Почему?
        — Потому что маленьким детям нужен постоянный врачебный присмотр, их надо взвешивать, контролировать кормление и так далее. Сколько уже Петя у тебя? Вторую неделю? И до сих пор ты не познакомился с участковым педиатром.
        — Переживу без подобной чести.
        — От тебя что, убудет, если Петю врач посмотрит?
        — Не убудет,  — согласился Андрей.  — Слушай, а может врач ему все оставшиеся зубы прорезать?
        — Конечно нет! Что за садистские идеи?! Тебе Мариванна говорила, что я ей квартирантов поселила?
        — Уже? Речь шла о предложении. Делайте что хотите, но я не намерен полгода терпеть здесь чужого человека.
        — Как тебе не стыдно! Видел бы ты ее квартиру, полвека без ремонта и запах… так, наверное, в морге пахнет.
        — Повторяю для бестолковых — ко мне это не имеет никакого отношения.
        — Вот и правильно, не вмешивайся,  — по-своему истолковала его слова Ольга.  — Квартиранты надежные, семья молдаван…
        — Вчера были украинцы.
        — Какая разница? Главное, братские народы Мариванне сделают евроремонт практически бесплатно.
        — Оль, как у вас с деньгами?
        — Туго. Хочешь предложить взаймы?
        — Наоборот, попросить в долг.
        — Тысячи две рублей устроит?
        — Нет, они не спасут отца русской демократии.
        — Какого отца?
        — Это из литературы, книжки надо читать. Все, пока!
        — Подожди, а с чего ты обеднел, в долг просишь?
        Рассказывать Ольге о пожаре — это добрый час выслушивать охи и ахи.
        — На золотой портсигар не хватает.
        — С жиру бесишься?
        — Вроде того. Слушай, откуда у тебя время болтать по утрам?
        — Дети еще не встали, в ванную очередь, на кухне первая смена завтракает.
        — Мне бы твои проблемы. Все, целую!
        На душе у Андрея было муторно из-за отсутствия той причины, которая каждое утро отравляла ему жизнь. Иными словами, теперь казалось благом встать не позже семи, почитать журнал в туалете, побриться, принять душ, одеться, спуститься во двор, завести машину и ехать на работу. И он еще пошло кокетничал, говоря себе: как мне надоела эта крысиная гонка! Теперь работы не было и делать нечего. А хлопот выше головы, надо мотаться по инстанциям и восстанавливать документы, валяться в ногах у банка, вымаливая отсрочку платежей по кредитам. Чиновничье-бюрократические кабинеты столоначальников с важными мордами, очереди в коридоре, поиски того, кому надо дать на лапу, и терзания (сколько дать?)  — все это Андрей ненавидел до зубного скрежета.
        Врач пришла, он только успел позавтракать. Снимала шубу, пристраивала на вешалку и задавала вопросы. Эскулапа с такой вредной серьезной внешностью правильнее назвать — врачиха. Как есть учительница и училка.
        — Где прописан ребенок?
        «Сейчас, разбежался, помчусь Петьку прописывать!» — мысленно возмутился Андрей, а вслух спросил:
        — Качество медицинского обслуживания зависит от прописки ребенка?
        Мария Ивановна с Петенькой на руках стояла рядом и едва не ахнула испуганно. Разве можно сурово разговаривать с врачом? Она обидится и будет плохо лечить.
        — Не зависит,  — ответила педиатр.  — Но я должна знать, где наблюдался ребенок раньше. Вы отец?
        — Ну!  — буркнул Андрей. Не вступать же в объяснения с каждым встречным-поперечным.
        — Вы мать?
        — Няня.
        — Ребенок искусственник?
        — Думаю, что он был зачат не искусственным, а самым естественным образом,  — пробурчал Андрей.
        — Острите, папаша? Ну-ну! На моем участке вдруг появляется семимесячный ребенок, хотя беременных здесь не было, квартира не продавалась. За обслуживание иногородних нам оплата не полагается.
        Андрей отрыл рот, чтобы сказать, что он думает о географическом делении младенцев, но Мария Ивановна торопливо встряла:
        — Ребенок, Петечка, москвич, прописан по адресу мамы, наблюдался в районной поликлинике регулярно.
        — Невропатолог, ортопед осматривали?  — спросила врачиха, продолжая неодобрительно смотреть на Андрея.  — Прививки делали?
        — Прививки чего?  — зло спросил Андрей. Он просто забыл, что бывают прививки от инфекционных болезней.
        Мало у него своих проблем? Должен еще Петьку по невропатологам таскать? Про скарлатину и птичий грипп помнить? Не дождетесь!
        Мариванна не понимала, за что Андрей с первого взгляда невзлюбил врача. И как не боится грубить? Сама она давно привыкла заискивающе-почтительно общаться с докторами. А по лицу Андрея видно: сейчас он произнесет что-то неделикатное и обидное. В итоге пострадает Петечка.
        На волне острого желания погасить зарождающийся конфликт Мария Ивановна шагнула вперед, будто геройский солдат на линию огня, оттеснила Андрея. И обратилась к врачу:
        — Пройдемте в комнату, вот эта дверь, пожалуйста! Я вам покажу медицинскую карту Пети. Ортопед и невропатолог его осматривали, прививки делали…
        Когда остались наедине, закрылась дверь, Мария Ивановна возбужденно и быстро заговорила:
        — Доктор! Не судите его строго! Андрей, папа Петечки, пережил страшную трагедию. Жена бросила и его, и ребенка. Она актриса варьете, заключила контракт и уехала в Германию. Бабушка Пети в тяжелейшем состоянии лежит в больнице. Андрей — коммерсант — был вынужден объявить себя банкротом, потому что конкуренты подорвали и сожгли его предприятие.  — Мария Ивановна приврала и даже не заметила.  — Он не отвечает за свои слова, не контролирует реакции. И от его имени я хочу попросить вас о глубочайшем, нижайшем прощении, снисхождении, понимании…
        Мария Ивановна не договорила, педиатр махнула рукой:
        — Ладно, поняла. Я тоже не каменная. И своих проблем под завязку. В вашем доме пять квартир купили лица эсэнговских национальностей. И к ним едут и едут! Все с детьми! Младенцы не привиты, дошколята ослаблены, то бронхит, то пневмония, наблюдать надо каждый день. И у всех глисты! А мне за неграждан России не платят! Не засчитываются вызовы! Идти обязана, а денег — фигу! Сын говорит — сиди с внучкой, я тебе две твоих зарплаты положу, сын у меня тоже, как ваш папаша, по бизнесу идет. Да я бы давно к чертовой матери работу послала и с внученькой на даче клубнику трескала!
        — Но вы не можете бросить этих национальных детей, из которых, возможно, в будущем получатся гениальные композиторы или ученые, поэты или писатели? Как это благородно! Вы достойны преклонения!
        Мария Ивановна проговорила эту выспреннюю фразу не иначе как с похмелья. А ведь читала, что алкоголикам с утра хочется либо повеситься от депрессии, либо идти спасать человечество.
        Но любому человеку иной раз настоятельно хочется похвалы, и он благодарен даже за откровенную лесть. Очевидно, у пожилой педиаторши было именно такое состояние. Мария Ивановна попала в десятку. Доктор радостно вспыхнула и заулыбалась. Она, конечно, не ставила перед собой высоких целей, когда лечила непрописанных детей, не думала, что из них вырастут гении, она большей частью злилась на себя из-за неспособности отказаться от дармовой работы. Но если по-другому посмотреть… вот как эта женщина говорит…
        — Меня зовут Клава, Клавдия Тимофеевна!  — пряча довольную улыбочку, представилась доктор.
        — Маша! Мария Ивановна!
        — Давно в няньках?
        — Признаться — две недели, опыта никакого.
        — Давайте смотреть вашего мальчика. Раздеваем и на живот… Хорошо, видите, складочки на ножках симметричны…
        Андрей выпил две чашки кофе (десять минут), посмотрел по телевизору новости (полчаса), собрал постель и позвонил Юрию Яковлевичу (бухгалтерский сейф нашли, зарплаты не будет, информация для сотрудников — каждый выживает в одиночку, как может), затолкал Петькино бельишко в стиральную машину, еще какие-то мелкие дела сделал, а они, докторша и Мариванна, все не выходили. Из двери невнятное — бу-бу-бу, гу-гу-гу. Что они там делают? Петьку прививают? Вдруг у него обнаружились какие-нибудь страшные болезни? Как, интересно, у ребенка, который не умеет разговаривать, не способен объяснить, что у него болит, можно выявить недуг? С другой стороны, лечат же ветеринары зверье, которое пожизненно немое.
        Доктор просидела в комнате с Мариванной и ребенком почти час! Андрей не находил себе места, уже начал беспокоиться не на шутку. Что с Петькой?
        Клавдия Тимофеевна не пожалела времени и провела с Марией Ивановной курс молодого бойца (молодой няни), подробно объяснила про режим, кормление, рассказала, как обрабатывать опрелости — у Петечки под мошонкой покраснело и на попе в складочке. Одни почерпнутые из книг премудрости решительно отвергла, с другими согласилась. У Марии Ивановны были десятки вопросов, и на все она получила ответы.
        — Безмерно вам благодарна, Клавдия Тимофеевна!  — искренне проговорила Мария Ивановна, когда доктор, наконец, поднялась и взяла сумку.
        — Да что там! Это моя работа,  — скромно отмахнулась врач.
        «Если каждую мамашу или няню по часу инструктировать,  — подумала Мария Ивановна,  — то рабочего дня на десяток ребятишек не хватит. Нет, здесь особое отношение к Петечке или ко мне. Исключительное внимание очень приятно! Надо ли за него платить? Удобно ли спросить?»
        Но спросила Мария Ивановна о другом:
        — Сколько лет вашей внучке?
        — У меня их двое, старшая внучка школу заканчивает. Вбила себе в голову — хочу быть артисткой, и хоть тресни. А разве реально в театральный поступить? Правда, она у нас девочка способная, еще маленькой так Некрасова читала, что я плакала.
        — Ой! Кажется, могу вам помочь. Моя близкая подруга преподает в школе-студии технику речи. Хотите, она посмотрит вашу девочку, позанимается с ней?
        — Это вы серьезно? Репетиторы, наверное, страшные деньги дерут.
        — Наденька мне не откажет, уверяю вас, она добрейшая душа и драть гонорары не станет. Запишите мне свой телефон, я вечером обязательно перезвоню.
        Они разговаривали тихо, почти шепотом, потому что Петечка заснул. Андрей выглядывал из своей комнаты, нетерпеливо ожидая, когда врач уйдет, а они с Мариванной все шушукаются у порога.
        Вопросов задавать не требовалось — по счастливому лицу Мариванны было понятно, что никаких страшных заболеваний у Петьки нет. Но Андрей все-таки уточнил:
        — Почему она так долго сидела?
        — Обучала меня. Андрей! Клавдия Тимофеевна — замечательный опытный врач и прекрасный человек. Вы не могли бы быть с ней несколько… повежливее в следующий раз?
        — Критика принимается. С Петькой все нормально?
        — Да, небольшие опрелость под… под…  — слово «мошонка» Мария Ивановна стеснялась произнести и выкрутилась: — на теле. Нужно купить специальный крем. И еще — разнообразить питание…
        Мария Ивановна прекрасно знала природу мрачности Андрея. Столько на человека свалилось! Как он говорил? На кого Бог, на того и добрые люди. Но ведь эту пословицу и в обратном смысле можно толковать. Для нее лично — определенно с обратным, радостным значением. К кому Бог милостив, к тому и добрые люди. Нехорошо быть безудержно счастливой, когда рядом страдающий человек. Но чем она может ему помочь и что поделать со своим ликованием?
        Радостными были не только факт Петечкиного здоровья и полученные знания, подкрепленные авторитетом выдающегося (только так!) педиатра. Мария Ивановна впервые в жизни оказалась кому-то полезной.
        Петя и Андрей — не в счет, потому что обещана зарплата. Все люди, например ее подруги, опутаны сетью взаимных услуг и участий. Кто-то кого-то куда-то постоянно рекомендует, устраивает, договаривается, звонит, просит, убеждает, клянчит, взятки дает, наконец. Она же только принимала чужую помощь. Нищие связями не пользуются. А вот теперь она составит протекцию внучке Клавдии Тимофеевны!
        Это был еще один шаг из застенок прошлого в нормальную человеческую жизнь, которая кажется трудной и хлопотной только тем, кто не знает тюремной хандры.
        Она так волновалась — вдруг Наденька откажется посмотреть девочку?  — что была непривычно многословна и возбуждена в телефонном разговоре с подругой. Наденька даже рассмеялась:
        — Поняла, поняла. Ты мне будущую Комиссаржевскую сватаешь. Если у девушки есть кроха способностей, позанимаюсь. Но если она бревно бревном, то извини.
        — Очень талантливая! Когда читает стихи, все родные плачут.
        — От ужаса? Шучу. Пусть приходит. Во вторник в десять утра.
        — Но, Наденька! Она же в школе учится, придется прогуливать?
        — Они еще выбирают! Машка, только ради тебя, в четверг в шесть вечера у меня дома.
        — Наденька, я не знаю твоего адреса.
        — Господи! Ты ведь у меня никогда не была! Подруги называется. Записывай… Нет, просто дай мой телефон, пусть скажут, что от Марии Ивановны…
        «От Марии Ивановны»! Как солидно звучит!
        — Машка, ты чего веселишься? Лет сорок не слышала этих ноток в твоем голосе, с десятого класса.
        — Со мною Бог и добрые люди.


        Глава 3
        Обмен валюты
        У Андрея нашелся повод отложить хлопоты по восстановлению документов. Мариванне нужно было поехать домой договариваться с квартирантами.
        Она задержалась, потому что на обратном пути затоваривалась в аптеке детскими мазями-присыпками, а в магазине — свежими овощами (брокколи… как оно выглядит?), фруктами (чилийскими или аргентинскими, там сейчас лето) и баночками с детским пюре. Покупкам предшествовал акт, прежде Марией Ивановной никогда не совершавшийся,  — обмена долларов на рубли. Она испуганно и долго топталась на крыльце обменного пункта, подошел молодой человек, спросил: «Покупаете или продаете валюту?» Мария Ивановна замотала головой, совершенно не представляя, что именно намерена сделать. Если у нее доллары, заплаченные квартирантами, а нужны рубли для аптеки и магазина, то она покупает или продает? Мария Ивановна из телевизионных передач знала, что обменные пункты — криминогенные точки. Похолодела, представив, что к этому молодому человеку сейчас подскочат сообщники, ограбят ее. И за полгода, которые в ее квартире будут находиться чужие люди, она не получит ни копейки.
        Спас Марию Ивановну совершенно посторонний человек. Импозантный мужчина в норковой шубе (теперь и мужчины стали меха носить?), благоухающий одеколоном, поднимался по ступеньками на крыльцо. Мгновенно оценил ситуацию: тетка-растяпа и валютный мошенник. Мария Ивановна, прижимавшая сумочку к груди, с мольбой посмотрела на парфюмерного богача.
        — Брысь! Пошел прочь!  — бросил он молодому человеку.
        Взял Марию Ивановну под локоть, открыл дверь и пропустил вперед.
        — У вас большая сумма?
        — Очень!
        — Сколько?
        — Хочу поменять сто долларов.
        — Серьезные деньги,  — рассмеялся обладатель роскошной шубы.
        — Но я первый раз, волнуюсь, не знаю…
        — Трогательно. Я вас научу. Заходим. Видите окошко с лотком? Кладите в него купюру и паспорт.
        Мария Ивановна выполнила инструкции. Через минуту лоток вернулся с рублями, паспортом и какой-то бумажкой.
        — Берите. Все понятно?
        — А куда эту справку?
        — На память. В ЖЭК нести не надо. Подождите меня минуточку.
        Мария Ивановна деликатно отвернулась, чтобы не подсматривать, сколько он положил в лоток.
        — Порядок, пойдемте!
        Он снова взял ее под руку и вывел на улицу. Огляделся.
        — Давайте-ка я отвезу вас метров на пятьсот. Чем черт не шутит.
        Машина у него была, наверное, очень дорогая. Но внешне, черная с квадратными формами, она напоминала усеченный катафалк или те автомобили, в которых американские бутлегеры времен сухого закона перевозили спиртное (фильм «В джазе только девушки»). Чтобы забраться в высокую машину, нужно было подняться по ступеньке. Мария Ивановна сидела рядом с водителем, и ей казалось несусветное — что сиденье под ней греется.
        Они затормозили на светофоре. Мужчина спросил:
        — Вы учительница? Очень похожи на мою школьную учительницу математики.
        — Не учительница. А если бы была похожа на дворничиху, которую вы терпеть не могли, стали бы помогать?
        — Хороший вопрос. Он показывает, что не такая уж вы и простофиля.
        — Я вам искренне благодарна за помощь.
        — В добрых поступках, которые тебе ничего не стоят, есть что-то подленькое. Не находите?
        — Нет. Доброта и подлость несоединяемы, как мед и бензин.
        Зажегся зеленый свет, и они проехали несколько сот метров, прижались к обочине.
        — Тут вас и высажу. Согласны?
        — Еще раз большое спасибо! Как дверь открывается?
        — Погодите. Мне хочется вам что-нибудь подарить.
        — Зачем же? Вы и так оказали мне большую услугу.
        — Стих нашел.  — Он перегнулся и достал с заднего сиденья пластиковый пакет.  — Отличный коньяк, возьмите. Выпейте за здоровье…
        — Доброго самаритянина?
        — Правильно.
        С пакетом в руках Мария Ивановна стояла на тротуаре и приходила в себя. Она даже не попыталась отказаться от подарка! Машины след простыл. Ничего себе закончилось приключение с обменом валюты!
        Осмелевшая Мария Ивановна и в магазине храбро спрашивала продавцов: а где у вас брокколи? бананы чилийские? Растут ли в Чили бананы, похоже, не было известно ни Марии Ивановне, ни продавцу. Но обоих удовлетворил положительный ответ.
        Андрей решил погулять с Петькой. Праздное сидение дома посреди рабочей недели воспринималось как плавание в болоте, которое все более затягивает. На улице потеплело, солнце периодически из-за облаков выныривает. Ребенку полезен свежий воздух. И ему не противопоказан.
        Он упаковал Петьку в космический комбинезон, положил в коляску, сам тепло оделся, и покатили на свободу.
        На выходе из подъезда столкнулся с соседом, тот удивился:
        — У тебя ребенок?
        Как будто не видит!
        — Это я бутылки везу сдавать.
        — Ха-ха! Поздравляю с наследником! Или девочка у тебя?
        — Пингвин.
        — Ага, уже небо в овчинку кажется? То ли еще будет! Начнет ходить — не набегаешься за ним.
        — Спасибо на добром слове!
        Андрей не расслышал ответа, открыл дверь парадного и выкатил коляску на улицу.
        Ближайшим чистым воздухом подышать можно было в парке «Сокольники» — полчаса ходьбы от Андреева дома. По аллеям парка гуляли два часа. Петька вел себя идеально — спал. Не мешал Андрею обдумывать свалившееся. Но вместо того чтобы выработать план действий по поиску работы и восстановлению документов, Андрей все время мысленно возвращался к Маринке. Не пожар, не подброшенный ребенок, не кредиты в банке и не смутные перспективы с трудоустройством, оказывается, волновали его более всего, а терзало расставание с Мариной. Андрей вел с ней мысленные диалоги, клялся в любви, уговаривал, умасливал, лебезил. Итогом каждой гипотетической беседы становилась его полная победа и их воссоединение. И тут же Андрей вспоминал, что в реальной жизни все обстоит с точностью до наоборот. Но ничего не мог с собой поделать и начинал следующий внутренний диалог. Так повторялось много раз, пока он окончательно не замерз, вслух обругал себя:
        — Кретин! Нищие неудачники принцесс не домогаются!
        И покатил коляску к дому. Его даже не волновало, что опять встретится кто-нибудь из знакомых, соседей и начнет песню про «у вас ребенок?». По сравнению с крахом любви это были бы лишь досадные мелочи. И Петьку он уже почему-то не обвинял в своих бедах. Пацан не виноват, что на свет появился, не он подпалил фирму «Надежный дом» и не он советовал Андрею отнести на работу, спрятать в сейф важные документы.
        Няня пришла, когда Андрей предпоследний раз (последний — перед сном, после купания) покормил Петьку, сменил памперс, пустил в свободное ползание по квартире и пресекал попытки затолкнуть пальчик в розетку или опробовать на вкус грязные Андреевы носки, вытащенные из-под дивана.
        Разбирая пакеты с покупками, Мария Ивановна чувствовала себя Дедом Морозом с подарками.
        Андрей крутил в руках коробку с дорогущим коньяком. Однако Мариванне понравилось спиртное! Но сразу такие запросы? Могла бы и подешевле, водки, например, купить.
        — Это мне подарили.
        — Кто, если не секрет?
        — Прохожий, вернее, проезжий.
        Ей не хотелось омрачать момент и рассказывать, как была чуть не ограблена и спасена.
        — Странные нынче проезжие.
        — Мы столкнулись в обменном пункте, я поменяла сто долларов, остальные — вот, возьмите, Андрей. Потом он немного подвез меня, потому что… Так получилось, что я похожа на его учительницу… в ее честь… как бы… он и подарил. Мне показалось неделикатным отказываться от даров, продиктованных благородством души.
        «При чем здесь благородство?  — подумал Андрей.  — Не представляю мужика, который стал бы заигрывать с Мариванной и разбрасываться бутылками стоимостью во все ее квартирантские деньги. Фантастика».
        Он не хотел и не собирался брать деньги у Мариванны. Но получается — уже взял, ведь она накупила продуктов, градусник и какие-то медицинские снадобья для Петьки.
        — Верну вам с процентами. Могу написать расписку.
        — Не будем формалистами. Ой, уже девятый час! Ужина нет, а Петечку надо подготовить к купанию и сну.
        Они разделили обязанности. Андрей мыл ванну, Мариванна чистила картошку, обмазывала горчицей куриные окорочка и ставила в духовку. Андрей носил на руках Петьку, который отказывался сидеть в манеже и требовал соблюдения режима, Мариванна готовила кашку. Искупали, обмазали Петьку кремом (места опрелостей — специально купленным), одели, накормили, убаюкали. Сели сами ужинать.
        Если бы на месте Мариванны была Маринка! Все то же самое: общие хлопоты, мелкая суета и ощущение родного плеча, подставляемого по первому зову. Мариванна ему не родная. И не женится он на ней никогда. А Марина… Где ты, Марина? Я отрепетировал семейные танцы, они не вызвали у меня отвращения. Вот только ты не желаешь ни репетировать со мной, ни нашу личную пьесу взаправду играть.
        — Мариванна, хлопнем вашего коньячка?
        — Вы — конечно. Я же не стану. Опять беспробудно засну, и у вас будут все основания уволить меня за алкоголизм.
        — Уволить теперь никак не могу, потому как ваш должник, да и вообще… Что бы я без вас делал?
        «В них, в мужчинах, есть непонятная слабость,  — подумала Мария Ивановна.  — И в Андрее, и в давешнем молодом человеке в мехах, подарившем коньяк. Не могу сформулировать, в чем эта слабость, но она определенно существует. При всей моей недоразвитости, комплексах и ущербности я все-таки не чувствую за собой этой слабости. Потому что женщина? Но я ведь никогда не думала о себе как о женщине!»
        — Выпейте, Андрей! Если вам… в нынешнем состоянии станет легче, то и выпейте!
        — Благодарю! Постараюсь воздержаться. Если в моем, как вы выражаетесь, «состоянии» начать пить, то бутылкой коньяка не ограничиться. Стану пить до беспамятства, пойду в магазин за новыми бутылками… Пока где-нибудь не рухну. Как же хочется надраться! Не смотрите на меня со страхом. Я не алкаш, а умеренный культурный поддавальщик.
        — Вас забота о Петечке останавливает?
        — Не стану врать. О Петечке, когда вы рядом, думаю в последнюю очередь.
        — Спасибо!
        — Не за что. Это вам — спасибо! Мариванна! Если мне позвонит девушка… конкретно — Марина… Запомнили? Ее Марина зовут. Скажите ей… передайте…
        Нет, ничего передавать не надо, просто сообщите мне, что звонила.
        — Марина ваша невеста?
        — Термин смешной, старорежимный — невеста! Если бы!  — Андрей поднялся.  — Ужин как всегда удался, вы прекрасно готовите. Иду смотреть телевизор. Присоединитесь?
        — Нет, благодарю. Надо вымыть посуду и погладить Петечке белье на завтра.
        — Чувствую себя крепостником.
        — Напрасно. Телевизора я насмотрелась на двадцать лет вперед. Лучше почитаю книги о воспитании ребенка.
        — По-моему, вы их наизусть уже выучили.
        — И тем не менее каждый раз обнаруживаю что-то новое.

        Который день на молчаливый вопрос дочери, возвращавшейся с работы, Анна Дмитриевна качала головой: нет, Андрей не звонил. И на сотовом Марины среди пропущенных звонков Андреевых не было. Ни Марина, ни ее родители передачи с сюжетом о пожаре на строительной фирме не видели. К сожалению. Был бы отличный повод забыть гордость и самой позвонить. Гордость — основное препятствие на пути личной инициативы.
        Папа, укрывшись за газетой, бурчит:
        — На гордых воду возят.
        — Не точно,  — возражает мама.  — Воду возят на сердитых и дураках.
        — Это не одно и то же?
        Родителям хочется, чтобы Марина помирилась с Андреем. Лучшего спутника жизни, по их мнению, дочери не сыскать. Да и сама она уже готова к выяснению ситуации. Но гордость! С другой стороны, Андрей почему-то легко отступился, всего два дня атаковал. На него совершенно не похоже быстро пасовать, сдаваться, поднимать руки вверх.
        Вначале у Марины был запас яростной обиды, которого бы хватило на две недели стойких отказов Андрею. Но для этого он должен — просто обязан!  — проявлять активность. Андрей же как в воду канул. И обида уменьшалась в размерах с рекордной скоростью. И приходило горькое осознание собственной вздорности, горячности, непомерно раздутого самомнения, ощущение надвигающейся страшной потери.
        Марина вела с Андреем мысленные диалоги. (На другом конце Москвы он занимался тем же. Обладай люди телепатическими способностями, избежали бы многих ссор и непонимания.) Их «виртуальная» беседа всегда оканчивалась бравурным примирением. Но в реальной жизни Андрей даже не звонил.
        Хватит мечтать, терзаться, надо поставить перед собой правильные вопросы. Как в бизнесе — правильный вопрос бывает важнее ответа. Ее любовь не бизнес! И все-таки спроси себя: чего ты хочешь? Ответ ясен и прост — Андрея! Что с ним произошло? Взыграло благородство, и решил остаться с матерью своего ребенка? Скажи мне об этом прямо. (Марина уже забыла, что никаких объяснений Андрея выслушивать не захотела.) Ты меня тренируешь, выдерживаешь паузу? Ждешь, что девушка созреет и сама бросится на шею? Подло! И помнишь, однажды я привела пушкинские строки: «Чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей»? И ты ответил: «Мура! Чем меньше женщину мы любим, тем меньше она нам нужна. Ты мне очень нужна!»
        А если он заболел, сломал ногу, попал в больницу? Я бы за ним ухаживала. Позвонить в больничную справочную, узнать, не поступал ли в московские стационары Доброкладов? Не сходи с ума! Ты еще в моргах поинтересуйся! О ужас! Вдруг он умер?
        Марина подхватилась, быстро оделась и выскочила на улицу. Запрыгнула в машину и помчалась к дому Андрея. Через двадцать минут она знала — не умер. Во всех окнах свет — на кухне яркий и чья-то тень мелькает, в маленькой комнате свет приглушенный, как от настольной лампы, окно большой комнаты светится голубым — телевизор работает. Покойники телевизор не смотрят. Злясь на свой идиотский порыв, Марина развернула машину и поехала обратно.
        Есть еще один способ, сохраняя лицо и не травмируя гордость, выяснить ситуацию. Это из опыта ее подруги Наташи, которая несколько лет назад вдрызг поссорилась с женихом. Неделю они выдерживали паузу, не звонили друг другу и не виделись. Наталья сдалась первой, набрала номер и задала гениальный вопрос, тщательно стараясь говорить небрежно:
        — Ты мне, кажется, звонил?
        — Наташка!  — простонал он в ответ.  — Хватит нам дурью маяться! Я без тебя не могу…
        Сейчас их сынишке три года и ждут второго. Наташа убеждена, что если бы тогда не позвонила, их судьбы разнесло бы в разные стороны, жизнь бы покатилась враскорячку. Она бы за нелюбимого вышла, он бы женился на каракатице, и до гробовой доски тосковали из-за собственной глупости.
        Повторить Наташин подвиг? Придержим его как последнее оружие.


        Глава 4
        Больные истинные и ложные
        Следующие три дня, семьдесят два часа, слились в памяти Андрея и Марии Ивановны в сплошной мрак отчаяния, в ни на секунду не прекращающийся приступ сердечной боли, в кошмар угрызений совести.
        — Андрей!  — затарабанила рано утром в его дверь Мариванна.  — С Петей плохо!
        — Что?  — спросонья отозвался он.  — Опять зубы?
        — Нет, гораздо серьезнее. Температура тридцать восемь и пять, весь он, весь…
        Мария Ивановна заплакала, так и не решившись переступить порог. Она поставила себе за правило входить в комнату Андрея, только если там находился Петечка. Андрей вскочил и быстро натянул спортивные штаны.
        — Вызываем «скорую»?
        — Лучше Клавдию Тимофеевну.
        На первый взгляд Петька выглядел молодцом — румянец во всю щеку. Но Андрей уже научился различать оттенки состояния ребенка. Петька дышал мелко и часто, как из последних сил, ногами и руками не дрыгал, не улыбался, не пускал пузырей и не нес своей односложной тарабарщины, вроде «тю, ню, ку, му…» Он явно страдал.
        Клавдия Тимофеевна пришла через полчаса. Ахнула — вчера ребенка видела, он был полностью здоров. И тут же, противореча себе, как вначале показалось Андрею, заявила, что инфекцию ребенок мог подхватить и три дня, и пять часов назад, что простудные болезни у младенцев развиваются стремительно, потому что дыхательные пути короткие, из бронхов зараза быстро на легкие может перекинуться, а там и круп… Сейчас ничего сказать нельзя, у маленьких детей картина меняется каждый час, надо наблюдать… А с Петей вчера не гуляли?
        — Нет,  — ответила Мария Ивановна.
        — Да!  — сказал Андрей.
        — Сколько времени пробыли на улице?  — спросила врач.
        — Больше трех часов.
        — Что же вы творите!  — возмущенно воскликнула доктор.  — Русским по белому! Человеческим языком вам, Мария Ивановна, объясняла! При температуре минус десять не более тридцати минут гулять! А вчера было минус семнадцать!
        Андрей мысленно выругался. Мария Ивановна обомлела. Инструкции врача не довела до Андрея, помчалась деньги получать, и Андрей наверняка одел Петечку только в комбинезон, не укрыл одеялом, не укутал носик шарфом, не закрыл коляску специальной накидкой, сохраняющей вокруг ребенка тепло…
        — Берите бумагу и пишите!  — приказала Клавдия Тимофеевна.
        Посмотрела на часы: до приема в поликлинике осталось двадцать минут. Проще всего выписать ребенку направление в больницу: и себя подстрахует, и младенца там не упустят. Но Мария Ивановна давеча говорила, что папаша только привыкает к сыну, постепенно начинает его любить. Если их разлучить, то неизвестно, чем дело кончится. Бронхотрахеит у маленького — папаша хлебнет по полной. Больных детей любят больше, чем здоровых.
        Клавдия Тимофеевна диктовала, Андрей записывал… Какие лекарства купить в аптеке, как давать, при одних симптомах делать то-то, при других это…
        И началась гонка за Петькино выживание. В том, что Петьку вырывают из лап смерти, не сомневались ни Андрей, ни Мария Ивановна. И оба чувствовали за собой вину.
        Она — в том, что последнее время находилась в эгоистически счастливом расслабленном состоянии, а подобная эйфория не могла не кончиться крахом. Мария Ивановна мысленно и презрительно называла себя «зайчиком». Раньше она, будто крот, жила во мраке, под землей. Выскочила на поверхность и обнаружила, что не слепой крот она, но другое существо, зрячее. И на радостях принялась зайчиком скакать. Восхищенная красками мира, прыгала и допрыгалась. Если бы Мария Ивановна поделилась своими терзаниями с Андреем, он бы развеял их в прах. Потому что никакой вины Мариванны в Петькиной болезни не было.
        Его грызли собственные демоны. Андрей мысленно обзывал себя словами, среди которых «зайчиков» не встречалось, а самым ласковым было «фашист». Фильм «Семнадцать мгновений весны», там радистку Кэт фашист пытает, раздев ее новорожденного ребенка и открыв окно. Фашист получает пулю в лоб. Правильно! И Андрей тоже расстрела заслуживает. Вчера сам оделся как на зимнюю рыбалку — в толстый пуховый анорак, волчью ушанку натянул… И три часа морозил Петьку! Садист! Убивал ребенка! Отец-палач! Папа-ублюдок! Он не замечал, что впервые называет себя отцом и папой.
        Множество раз в последующие дни повторенный знакомыми, родственниками, то есть Ольгой, и друзьями довод — все дети болеют — ни Андрей, ни Мария Ивановна во внимание не принимали. Их вина была явной, доказанной и требовала кары.
        По сравнению с бронхитом прорезывание зубов вспоминалось легкой разминкой. Хотя Петька не плакал и не капризничал. Наоборот, был вял и бессилен, отказывался от еды, молочная пухлость его тельца опала, ручки и ножки потеряли мускулистую упругость, болтались, как у ватной куклы. И особенно мучительным для взрослых был кашель малыша — лающий, щенячий, раздирающий не только грудь младенца, но и их сердца.
        Трое суток Петька не сходил с рук, потому что лежа он задыхался и особенно сильно кашлял. Мария Ивановна и Андрей не знали ни минуты расслабления. То давали лекарство, то закапывали в нос, то мерили температуру, если она поднималась выше тридцати восьми, вставляли жаропонижающую свечку, если свечка не помогала, обтирали Петьку разбавленной водкой, чтобы обеспечить механический отъем тепла. Каждый час, днем и ночью,  — ингаляции, Андрей сидел с Петькой на руках в заполненной паром ванной.
        Приходила медсестра и делала Петьке уколы антибиотиков. Клавдия Тимофеевна наведывалась дважды в день. Теперь Андрей знал график ее работы. По четным — с восьми утра прием в поликлинике, потом идет на вызовы. По нечетным — прием с двух часов пополудни, утром на вызовах. По четным она заглянет до приема, в семь утра и придет к ним на последний вызов. По нечетным — после девяти и после приема. Ожидания прихода педиатра — как сошествия божества-спасителя.
        Андрею было противно вспоминать, что он окрысился на Клавдию Тимофеевну при первом знакомстве. Теперь, будь у него финансовая возможность, заказал бы ей прижизненный памятник. Педиатр толково и внятно объясняла им каждый симптом и этап болезни ребенка, прописывала методы лечения. Все это успокаивало — наука умеет бороться с подобными детскими недугами.
        Внимание Клавдии Тимофеевны к заболевшему Пете явно повышенное. У нее на участке, как сама говорила, детей, включая непрописанных,  — почти две сотни. К каждому так не побегаешь. Что ею двигало? Обещание Марии Ивановны устроить внучку к театральному педагогу? Но эти обещания ничем не закончились. Подруга позвонила Марии Ивановне и сказала, что девочка — полный нуль и поступать в театральный не стоит: ни способностей, ни внешности.
        — Как же так, Наденька!  — заплакала от огорчения Мария Ивановна. Слезы у нее теперь были близко, повод представлялся каждую минуту, она все время едва сдерживалась.  — Ведь Клавдия Тимофеевна спасает Петю! Приходит дважды в день! Надя! Умоляю! Я тебя никогда ни о чем не просила…
        — Машенька! Успокойся! Что ты так переживаешь за постороннего человека?
        — У меня родных не осталось, и ближе, любимее Пети никого нет. Клавдия Тимофеевна его с того света…
        — Да пойми ты! Это разные вещи! Затолкнуть ее внучку на актерский факультет — значит исковеркать девушке жизнь. Хочешь, попробую ее устроить на экономический? Будет бухгалтером, но называться директором, а там и продюсером.
        — А это реально?
        — Если у нее хотя бы четверка по математике.

        В субботу вечером градусник, засунутый Петьке под мышку, застыл на тридцать семь и семь. И более не поднимался, хотя предыдущие дни неуклонно полз вверх.
        — Кризис миновал?  — спросил Андрей врача.
        Клавдия Тимофеевна не по-докторски научно, а суеверно, по-бабьи, сплюнула через плечо:
        — Тьфу-тьфу, чтоб не сглазить.
        И тут же предупредила: не расслабляться, корректируем прием лекарств, ингаляции продолжить, но через каждые три часа…
        Наставлениям педиатра Андрей внимал с повышенным вниманием, они врезались в память как на камне высекались. Его мозг и был камнем — безучастным ко всему, кроме Петькиной болезни.
        — Клавдия Тимофеевна,  — подала робкий голос Мариванна,  — к сожалению, у вашей внучки нет нужных актерских способностей, которые необходимы, чтобы… чтобы…  — сбилась на полуслове.  — Вы столько для нас сделали, но мы не можем…
        — Вы что же думаете, что только из-за собственной внучки с вашим Петей валандаюсь?  — оскорбилась Клавдия Тимофеевна.
        — Нет, то есть мне очень хотелось быть вам полезной…
        Андрей краем уха что-то слышал про внучку, устраиваемую в артистки. Да и на самом деле, участие Клавдии Тимофеевны требовало серьезной благодарности. Какой?
        — Если бы не сгорела моя фирма,  — неожиданно для себя проговорил Андрей,  — я бы вам дачу выстроил за копейки.
        — Все вы!  — махнула рукой врач.  — Пока ребенок болен, на руках носите. А как выздоровел, так и до свидания. На улице встретят и не здороваются! Не помнят! В упор не видят. Но я уже давно привыкла, не в претензии. Главное — малыш растет здоровеньким.
        — Есть вариант для вашей внучки поступить на экономический факультет и стать продюсером.
        — Продюсер — это нынче круто,  — заверил Андрей.
        И он, и Мария Ивановна, да и Клавдия Тимофеевна имели весьма смутное представление, что это за профессия. Но звучала она многообещающе.
        Андрей был готов снять последнюю рубаху и отдать врачу за ее подвиг. У него, кроме последней рубахи, ничего и не осталось. Минуточку! А деньги Мариванны, заметно подтаявшие, из-за постоянных покупок в аптеке? Долларов триста или четыреста есть.
        Он вышел из комнаты, уже прочно именуемой «детской», зашел в свою, выгреб из коробки доллары. Четыреста — отлично! Вернулся и протянул купюры Клавдии Тимофеевне:
        — Пожалуйста, примите нашу благодарность! Пожалуйста, не отказывайтесь!
        Она и не думала отказываться, только изумилась сумме:
        — Куда столько много?
        «Завтра нам не на что будет купить хлеб,  — подумала Мария Ивановна.  — Впрочем, это мелочи. У Петечки еды достаточно. Ах, как благороден Андрей! Какой широкий жест!»
        — Это не последние наши деньги,  — легко соврал Андрей,  — и даже не предпоследние. На репетиторов для внучки пригодятся. Воспринимайте их круговоротом дензнаков в обществе, как бывает круговорот воды в природе.
        — Вроде коробок конфет?  — Довольная Клавдия Тимофеевна убрала деньги в сумочку.  — Вы не поверите, но у меня несколько раз было. Принесет пациент конфеты, а мы их — учительнице или внучкиному тренеру передариваем. И через некоторое время снова ко мне возвращаются, опять пациент дарит. Вот уж точно — круговорот. Все запомнили, что я сказала по режиму и лечению Пети? Ну, бог даст, выкарабкается! Звоните в любое время суток.
        Через несколько часов Мария Ивановна, на которую произвел большое впечатление и жест Андрея, и то, что доктор взяла деньги (Мария Ивановна была абсолютно уверена — откажется), обдумав ситуацию, поделилась с Андреем:
        — Она приняла плату ради нас! Не из корысти! Потому что понимала: для нас большое облегчение заплатить за услугу, как бы избавить себя от моральной зависимости и гнета нравственного долга.
        У Андрея не было ни сил, ни желания вникать в мудреный ход благородных мыслей Марии Ивановны.
        Потому что несколько минут назад позвонила Марина…
        Он только буркнул:
        — Если бы сейчас у кого-то возникла потребность облагодетельствовать меня на несколько сот долларов из-за нравственной чесотки, я бы не отказался. Мариванна, ингаляцию с Петькой сделаете? У меня от пара, кажется, плесень по телу вырастет.
        — Конечно!

        Погруженные в Петькину болезнь, они не оставались изолированными. Телефон — великое приобретение цивилизации — звонил постоянно. Держала руку на пульсе Ольга, которая сама и ее дети грипповали. Андрей запретил являться — вдруг у вас иной вирус, отличный от Петькиного! (Теперь Андрей был медицински подкован.) Принесешь нам инфекцию, от которой нет иммунитета, Петька не сдюжит микробного гербария. Звонили подруги Мариванны. Их участие раздражало бы Андрея, если бы Мариванна не сворачивала быстро разговоры, ограничившись кратким бюллетенем Петькиного состояния. Все что-то советовали! Все были опытными выхаживателями больных младенцев. Андрей ничьим, кроме Клавдии Тимофеевны, советам не следовал и запрещал Мариванне самодеятельность. Обрывали телефон коллеги по сгоревшей работе, подчиненные, друзья, приятели, прослышавшие о банкротстве. Общаться с ними было недосуг…
        Андрей поднял трубку, будучи уверенным, что звонит кто-то из общего списка: Ольга, подруги Мариванны, его приятели… Но это была Марина.
        — Привет!
        — Здравствуй!
        — Это я, Марина.
        — Узнал.
        — Кажется, ты мне звонил?
        — Нет, не звонил,  — честно ответил Андрей.
        Если бы он не был чертовски вымотан, если бы три последних ночи спал по-человечески, а не клевал носом в кресле с Петькой на плече, если бы не боялся, что каждый приступ кашля станет для мальчишки последним… Тогда бы он наверняка понял, что Марина делает первый шаг навстречу, дает ему подсказку, за которую нужно немедленно хвататься.
        — Значит, у меня барахлит сотовый телефон, твой номер высветился в неотвеченных звонках,  — торопливо проговорила Марина.
        — Бывает.
        — Ну… как… ты…. вообще?
        — Нормально.
        — А твой ребенок? Кстати, это мальчик или девочка?
        В списке тех, кому бы Андрей поплакался, рассказал о кошмарных семидесяти двух часах непрерывного стресса, чье сочувствие и понимание было бы для него глотком живой воды, Марина стояла на первом месте. Но рассказывать ей, как заморозил младенца, чуть не угробил его, потом выходил с помощью прекрасного врача и преданной няни? Это добрых полчаса немужской болтовни, сетования на судьбу и напрашивания на сострадание. Задави в себе нытика! Не смей пускать слезу перед девушкой, которую потерял.
        — Мальчик, Петька, семи месяцев от роду.
        Андрей мог бы порадоваться тому, что ему удалось придать своему голосу равнодушные интонации. Точно разговаривает с терпимостью воспитанного человека, которому собеседник сто лет не нужен.
        Марина отлично уловила нотки деланой вежливости. И в свою очередь нашла силы беспечно попрощаться:
        — Желаю вам здравствовать!
        — И тебе того же!
        Он слушал короткие гудки в трубке и боролся с желанием запустить телефон в стену, чтобы рассыпался на мелкие кусочки… Или совершить иной акт вандализма: сбросить телевизор на пол и растоптать, повалить книжные полки, торшером расколошматить музыкальную систему…
        — Андрей! Андрей! Вы слышите меня?  — звала Мариванна.  — Мы идем с Петей в ванну на ингаляцию.
        — Да, конечно. Идите, я все подготовлю.
        После паровой ингаляции Петьку следовало быстро переодевать в несырое теплое белье, подогрев его на батарее.
        Марина сжимала телефонную трубку, точно пластмасса была живой и ее можно задушить как гидру. Пальцы побелели от напряжения. Хорошо бы трубка треснула, осколки впились в ладонь, потекла кровь… Любая физическая боль лучше душевной, которая навалилась.
        Андрей не любит ее! Вычеркнул из своей жизни легко и быстро. Стер из памяти дружбу и то духовное, что ей казалось прекрасным. Было ли оно? Или их связывала только постель? Возрастная физиологическая потребность совокупления самца и самки. Из нас, моногамных женщин, лучшие самки — проститутки. Он и меня будет вспоминать как проститутку?
        В комнату ворвалась мама, испугавшись громкого плача-воя дочери.
        — Маришенька, девочка! Что ты делаешь?
        Она колотила трубкой по столу и рыдала без слез. Телефонная трубка раскололась, и ее верхняя часть болталась на тонких проводах.
        — Ты Андрею звонила? Что он тебе сказал?
        — НИЧЕГО!  — Марина продолжала дубасить, пока проводки не оборвались.
        Самым страшным было то, что Андрей НИЧЕГО не сказал, даже не заикнулся об их любви. Будто она проститутка!
        — Я не шлюха!  — выкрикнула Марина.
        — Он так тебя обозвал?  — ахнула Анна Дмитриевна.
        — Хуже! Хуже!  — Марина отбросила остатки трубки, закрыла лицо руками и затряслась в настоящем плаче.
        — Подлец!  — воскликнул Игорь Сергеевич, прятавшийся за спиной жены.
        Родители присели, обняли ее с двух сторон, запричитали, как над маленькой девочкой. Их участие согревало, но одновременно и провоцировало на истерику по высшему разряду. Ведь только перед родными, когда стыд не тормозит, мы можем кипятить свои эмоции в полную силу.
        Игорь Сергеевич первым сообразил, что если дочь не переключить на другие, обязательно серьезные проблемы, она будет рыдать до второго пришествия.
        — Аня!  — простонал он.  — Все! Больше не могу, вызывай «скорую».
        — Какая «скорая» Маришке поможет?
        — Не ей, мне! С сердцем плохо.  — Он схватился за грудь.  — Наверное, инфаркт…
        У Марины мгновенно просохли слезы.
        Остаток вечера, забыв о своих бедах, она вместе с мамой кружила вокруг отца, который лежал на диване и натурально притворялся больным. Жену успокоил, когда Маришка выскочила к исправному телефонному аппарату на кухне,  — мол, со мной нормально, военная хитрость.
        У Игоря Сергеевича была возрастная гипертония и аритмия, поэтому врачи «скорой» подвоха не заподозрили, констатировали приступ стенокардии. Лишние уколы и таблетки для Марининого папы были легкой платой за выход дочери из истерического торнадо.


        Глава 5
        Широкие жесты бедняков
        Утром в воскресенье Петька преподнес сразу два подарка — он поел, почти всю бутылочку высосал, и улыбнулся. Прежде, здоровенький, Петька улыбался часто. То ли какие-то свои поводы для веселья имел, то ли гримасы репетировал. Андрей, как всякий нормальный человек, с одной стороны — не мог не улыбаться в ответ, а с другой — невольно думал, что парень напрасно радуется, жизнь у сиротки незавидная.
        Температура тридцать семь и три, кашель продолжается, но уже не сухой, лающий, а мокрый, булькающий. Да и общее впечатление парень производил обнадеживающее. Уже не казалось, что он помрет в ближайшие несколько часов.
        Но другие покойники на горизонте появились. Позвонил дедушка Петьки Семен Алексеевич.
        — Умерла моя Танюша,  — всхлипнул он в трубку.  — Три дня назад.
        — Примите соболезнования.
        — А Петька как там?
        — Немного приболел, простуда, но уже поправляется.
        — Соскучился я без него.
        «Забирайте!» — должен был ответить Андрей. Но куда от врача, от Клавдии Тимофеевны, забирать ребенка, который только-только пошел на поправку?
        — Андрей, у меня к тебе такое дело… просьба в общем. Завтра похороны, а гроб нести мужиков недостает. Выручишь?
        «Ну, совсем меня в зятьки заделал!» — мысленно возмутился Андрей. Да разве откажешь в подобной просьбе?
        Пришлось ответить согласием, записать адрес больничного морга. А ведь планировал в понедельник начать заниматься своими делами, первым из которых было раздобыть денег, занять у приятелей.

        Андрей ехал в морг и думал о том, что некоторые люди до седых волос сохраняют детские страхи перед покойниками. Мертвый человек для них страшнее оборотня. Когда хоронили Гены Панина дядю, брата Юрия Яковлевича, до синевы бледный Генка дрожал как осиновый лист, боялся, что заставят подходить к гробу прощаться. Хотя среди живых Генка труса никогда не праздновал.
        Андрей покойников не боялся, с детства к ним привык. Отец служил на Севере, в Кеми. Их военный городок и дом, в котором жили, граничил с кладбищем. Почти каждый день Доброкладовы обедали под похоронный марш. В окно смотрели на погребальные процессии, на плывущий над головами гроб, рассматривали покойника — мужчина или женщина, молодой или старый. Так в деревне рассматривают прохожих на улице. Интересно.
        К ним приезжала бабушка погостить, крестилась, заслышав унылые звуки шопеновского марша:
        — Пусть доброму человеку земля будет пухом.
        И тоже подходила к окну, чтобы увидеть, кого хоронят. Заглянуть сверху (они жили на третьем этаже) в гроб тянуло всех, независимо от возраста и многократной повторяемости события.
        Бабушка знала массу пословиц и поговорок. Насмотревшись в окно, снова крестилась и звала за стол:
        — Суп стынет, идите обедать. На погосте жить — всех не оплачешь.
        Андрей думал, что это выражение не народная мудрость, а оценка конкретной ситуации. И был поражен много лет спустя, услышав в разговоре по поводу прогоревшей фирмы дословно: на погосте жить — всех не оплачешь. Ему-то казалось, что бабушка сама придумала.
        В последнее время он стал часто вспоминать бабушку. Наверное, потому что мысли о маме, предавшей отца, он давно себе запретил.
        Еще бабушка говорила про девушек: «Красота до венца, а ум до конца». К Марине это неприменимо. Ума ей не занимать. Маришка и в пятьдесят, и в восемьдесят будет красива, а он готов наблюдать прекрасное старение ее лица, если это лицо будет лежать на соседней подушке.

        Неожиданно для Андрея в морг прощаться с Петькиной бабушкой пришло много народу. И недостатка в мужиках не наблюдалось. Хитрость Семена Алексеевича шита белыми нитками. Позор отсутствия единственной дочери затушевывался и несколько оправдывался наличием Петечкиного отца. Присутствующие могли допустить, что Лену не отпустили дела непреодолимой важности. Кто пришел или кого пригласили — всегда отслеживается, будь то свадьба, крестины или похороны.
        Андрей стоял у стены, ловил на себе любопытствующие взгляды. И почему-то не злился на то, что его записывают в члены семьи, до которой ему нет дела. Он никогда не видел живой лежавшую в гробу маленькую худенькую женщину с восковым личиком, с заострившимся носом, в платочке и с церковной бумажкой поперек лба. Эта женщина могла бы стать для Петьки такой же прекрасной бабушкой, какая была у него, у Андрея. Но не стала, ушла из жизни несправедливо рано, успев увидеть только первые Петькины улыбки (этот обормот кого угодно способен растрогать), не услышав его заливистого хохота, прорезавшегося за несколько дней до болезни. Смех восстановится, никуда не денется! Вот только бабушки уже нет, и перед ее кончиной блекли любые потуги брыкающегося самолюбия. Пусть его, Андрея, рассматривают, не жалко.
        Гроб до автобуса несли не на плечах, как в картинах Андреева детства, а ухватившись за днище. Остальные трое мужиков ростом ниже Андрея, и ему приходилось двигаться на полусогнутых, чтобы гроб не заваливался.
        На кладбище за какую-то мзду местные работяги дали для гроба каталку вроде больничной. Лафет для рядовых покойников. Он трясся по плохо очищенной от снега дороге, оркестра не было, только железное звяканье тележки и скрип снега под ногами. «Без музыки,  — подумал Андрей,  — пропадает трагизм момента, и все похоже на перевоз скарба».
        Идти было далеко, дул морозный ветер, мужики надели шапки. Снова оголили головы, когда гроб опускали в яму. Из-за холода погребение прошло почти торопливо. Только три секунды, когда по гробу звонко заколотили первые куски земли, вызвали общий скорбящий стон, заплакал Семен Алексеевич, уткнул лицо в свою игольчатую шапку. Звук падающей в яму земли становился все глуше, быстро вырос холмик, на который положили венки и на глазах гибнущие от мороза живые цветы.
        На обратном пути, когда подходили к воротам, Семен Алексеевич тронул Андрея за локоть:
        — На поминки поедешь?
        — Извините, не могу. Еще раз примите соболезнования.
        — Спасибо. Она была очень хорошей… Не будет у Петьки бабушки.
        — Я тоже об этом думал.
        У Андрея была просьба к Семену Алексеевичу, и он не знал, как о ней заговорить. Дело в том, что путь до морга и до кладбища оказался длиннее, чем предполагал Андрей. Он не заправил машину — не на что было. Собирался после похорон заехать к приятелю и одолжить денег. Не дотянет. Стрелка лежит на нуле, и уже полчаса назад стал мигать огонек, напоминая, что бак стремительно опустошается.
        Широкие жесты, вроде щедрого гонорара врачу, имеют тенденцию превращать тебя в попрошайку. Впрочем, так бывает только с бедными. А он и беден, как церковная крыса.
        — Семен Алексеевич, извините! Забыл дома бумажник, ни копейки денег, а надо срочно заправиться. Одолжите рублей триста, пожалуйста! Сегодня же заеду и верну.
        — Бывает, дело такое,  — полез в карман Семен Алексеевич и вытащил смятые купюры.  — Держи. А возвращать… это… не надо.
        — Спасибо! Но я не привык в должниках ходить.
        — Ты мне вроде не чужой, но как знаешь… Только чего приезжать… Можно я сам? Петьку проведать?
        — Конечно, в любое время. До свидания!
        Семен Алексеевич шмыгнул носом. Андрей неожиданно для себя обнял его и похлопал по спине:
        — Крепитесь!
        Семен Алексеевич прильнул с готовностью, обхватил Андрея за талию, уткнулся головой ему в грудь. От Семена Алексеевича пахло застарелым табаком и беспробудным горем.
        — Ленка, стерва,  — глухо проговорил он,  — не приехала мать в последний путь проводить. Падла, а не дочь!
        — Зато у вас есть замечательный внук. Он уже сам на ножки встает.
        — Правда?  — Семен Алексеевич отстранился.
        — Приезжайте, увидите.

        До бензоколонки он дотянул, а отъехав от нее триста метров, заработал денег. На дороге голосовал мужик, размахивал руками, под колеса лез. Андрей невольно затормозил, опустил окно, чтобы обругать самоубийцу, но не успел.
        — Браток! На Ярославский вокзал! Срочно, плачу пятьсот.
        — Садись,  — открыл дверь Андрей.
        За площадью трех вокзалов Андрей остановился у голосовавшего семейства с чемоданами.
        — Нам в Домодедово.  — Переговоры вел муж, ребенок и жена стояли в сторонке.
        — А вы знаете, сколько это стоит?  — Сам Андрей понятия не имел.
        — Не больше тысячи.
        — Договорились. Багажник открыть?
        В пути семейство из Мурманской области сообщило ему, что дома получили советы от опытных людей. В Москве на вокзале такси не брать, мафия — обдерут как липку, надо отойти подальше, вот они и тащились с чемоданами. До аэропорта красная цена тысяча, на большее не соглашаться.
        Провинциалы и подумать не могли, что эта информация окажется полезной для москвича на импортном автомобиле.
        Ребенок ныл: хотел в метро покататься, родители обещали ему в следующий раз. Они сами, как понял Андрей, страшились спускаться под землю, да еще с багажом.
        От аэропорта он взял молодую пару. Им нужно было в Медведково.
        — До Садового кольца одна цена,  — с бывалым видом торговался Андрей,  — на окраину — другая.
        — Старик! У нас только доллары. Прибыли из свадебного путешествия. Сотня баксов тебя устроит?
        — Вполне. Поздравляю с браком и возвращением на родину. Надеюсь, свидание с ней вас не испугает.
        По дороге молодые все время целовались, чмокали, тискались, возились. Везет ребятам!
        Андрей вспомнил, как они с Мариной возвращались из Таиланда. Вот так же сидели на заднем сиденье такси. Он, отчасти дурачась, а более — по пламенному желанию (десять часов полета, то есть воздержания) забирался рукой к ней под шубу… срывал поцелуи. Маринке нравилось, но она шипела, глазами показывая на затылок водителя, и делала строгое лицо… Андрею на шофера было наплевать, как сейчас молодоженам плевать на него.
        Из Медведкова он вез вдрабадан пьяного мужика, одетого в дорогое драповое пальто, с белым пижонским кашне на шее. Вначале пассажир молол какую-то хмельную ерунду, а потом отключился, заснул мертво. Они уже приехали, как и было заказано, на Первомайскую улицу, а мужик просыпаться отказывался. Андрей тряс его, хлопал по щекам — безрезультатно, богатырский храп был ответом. Что делать? Выкинуть его на остановке? Замерзнет к чертовой матери. Андрей распахнул его пальто, забрался во внутренний карман пиджака, вытащил бумажник. Присвистнул: солидная пачка денег, несколько кредитных карточек.
        — Повезло тебе, друг-алкоголик, что на меня нарвался. Другой обчистил бы тебя за милую душу. Так, а телефон у тебя имеется?
        Андрей продолжил обыск. Сотовый телефон обнаружился в кармане пальто. Андрей перелистал записную книжку телефона, выбирая, кому позвонить. В списке был номер под названием «дом». Андрей нажал «вызов». Ответил женский голос:
        — Иван! Где тебя нелегкая носит?
        — Никто его не носит. Дрыхнет после обильного возлияния.
        — Кто говорит?
        — Таксист. Назовите мне номер своего дома и выходите получать Ивана.
        Когда он подъехал, у обочины припрыгивала от холода женщина в комнатных тапочках и в шубе. Растолкать Ивана не удалось даже общими усилиями.
        — Пожалуйста, помогите довести его до квартиры!  — клацая зубами, взмолилась женщина.  — Вообще-то он не пьет, но я ему завтра покажу, где раки зимуют.
        — Лучше дайте с утра пива,  — посоветовал Андрей.
        «Помочь довести» Ивана не получилось. «Вестись»
        он был решительно не способен. И весу в нем было добрых сто кило. Андрей захватил его под мышки и волок, жена, согнувшись в три погибели, несла ноги пьяного муженька.
        «Хорошенький у меня сегодня выдался денек!  — думал взопревший Андрей, когда Ивана складировали на диван.  — То покойников, то пьяниц таскаю».
        Отмахнувшись от благодарности, вытирая мокрый лоб, спускаясь по лестнице, Андрей сообразил, что с ним не расплатились. В другой ситуации он бы никогда не заикнулся об оплате. Но теперь ему широкие жесты противопоказаны, и потерять лицо бедняки не боятся. Богатый бережет рожу, а бедный — одежу.
        Андрей знал много пословиц и поговорок — от бабушки, да и сам их подкапливал. На девушек производило впечатление, если он к месту вкручивал народную мудрость. Работяги на стройке уважали, когда он не элементарным трехэтажным матом ругал за брак, а едким соленым фольклором изъяснялся.
        Андрей вернулся и позвонил в дверь.
        — Извините, но ваш муж со мной не рассчитался.
        — Сколько?
        — Мы договаривались о тысяче.
        — Но с учетом доставки тела на дом цена возросла? Не так ли?
        Теперь это уже была другая женщина, не мечущаяся на холодной улице страдалица, а уверенная в себе дамочка, умеющая держать дистанцию с плебеями, вроде шоферни.
        Она порылась в сумочке, которую взяла со столика в прихожей, достала купюру в сто долларов и протянула Андрею:
        — Достаточно?
        — Вполне. Премного благодарен.
        Он шутливо раскланялся, сделал жест, как бы снимая шляпу, развернулся и ушел. Зачем паясничал? Да потому что противно выставлять себя корыстным жлобом вместо того, чтобы предстать благородным робин гудом. И еще хотелось увидеть на ее лице удивление, разбивающее холодную маску. Малая плата за ущемленное самолюбие.

        Дома Андрей протянул Мариванне тонкую стопку денег — две стодолларовые бумажки, несколько пятисотенных и сторублевых.
        — Вот на пропитание и первые нужды.
        — Вы заняли у кого-то?
        — Нет, я бомбил.
        — Кого бомбили?  — изумилась Мариванна.
        — Честных граждан, трезвых и пьяных. Да не пугайтесь вы! Бомбить — значит зарабатывать частным извозом, вроде такси. Никого не ограбил, хотя и мог. Как Петька? Клавдия Тимофеевна приходила?
        — Да. Новости у нас хорошие, динамика болезни положительная. Петя спит, вы садитесь ужинать, а я буду рассказывать.
        — Только руки помою. Значит, температура не поднималась?
        — Тридцать шесть и восемь! И ни десятой градуса больше!  — с гордостью тренера, чей воспитанник поставил мировой рекорд, отрапортовала Мариванна.

        Еще месяц назад, если бы Андрею кто-нибудь предсказал, что он будет вот так сидеть на кухне, поглощать ужин, приготовленный посторонней женщиной, которая поселится в его квартире, и заинтересованно слушать сводку состояния здоровья приблудного ребенка, испытывать удовольствие от того, что ребенок регулярно улыбается и рвется ползать на пол, Андрей решил бы, что предсказатель бредит.


        Глава 6
        Бог не торгуется
        Хлопоты по восстановлению документов оказались вовсе не изнурительными. Возможно, потому, что Андрей готовился к хождению по инстанциям, как по кругам ада. Но чиновничьи кабинеты на филиалы преисподней все-таки не тянули. А ожидание в очередях скрашивалось чтением газет и журналов, торопиться ему было некуда.
        В перерывах между сбором справок и писанием заявлений на восстановление сгоревших документов он продолжал бомбить. Забавно, что его никто не принимал за того, кем он выступал — неудачником, зарабатывающим частным извозом. Трудно было поверить, что молодой человек, хорошо одетый, разъезжающий на импортном дорогом автомобиле, стреляет сотни на московских дорогах. Мнения пассажиров были до смешного одинаковы — его принимали за водителя, халтурившего втайне от хозяина. Так и спрашивали: «Кого возишь?» или «Калымишь втихую?», или «По какому ведомству твой шеф?».
        В зависимости от настроения Андрей отвечал, что возит наркобарона, или депутата Госдумы, или директора какой-нибудь барахолки. Почему-то наркобарон и торгаш вызывали больше почтения, чем депутат.
        Так, как в первый день, на «новой работе» ему больше не везло, никто долларовыми купюрами не бросался. Андрей не гнушался и парой сотен рублей за одну поездку. На круг выходило от двух до трех тысяч за день. Для Андрея, с учетом долгов банку, это был даже не прожиточный минимум. Мариванна считала, что он гребет деньги лопатой из золотой жилы. Радовалась за Андрея. Он насмотрелся человеческих физиономий на много лет вперед. Засыпал вечером, и перед глазами — мельтешение лиц, мужских и женских, старых и молодых, тех, что из очередей, и тех, что принадлежали пассажирам. Физически он уставал и выматывался, но это было только на пользу — меньше времени для мыслей о Марине.
        Петька активно выздоравливал. Маленький шельмец, он уже чувствовал, что взрослые простят ему сейчас любые капризы, и нахально этим пользовался. Когда Андрей возвращался домой, Петька отказывался сидеть в манеже или ползать по ковру, требовал, чтобы Андрей брал его на руки и развлекал.
        Клавдия Тимофеевна по-прежнему приходила, но уже не два раза в день, а один. Рекомендовала Пете пройти курс массажа. Если в таком раннем возрасте подготовить скелет и мышцы ребенка к сидению и хождению, то многих ортопедических проблем, которыми поголовно страдают дети, в будущем можно избежать. Массажистов сейчас развелось как собак нерезаных, но доверяться кому попало нельзя. Она может договориться с отличным специалистом — Дубининой Светланой Николаевной, но Петю надо будет возить в сто пятнадцатую поликлинику.
        — Договаривайтесь,  — согласился Андрей.
        Хотя совершенно не представлял, как возить Петьку на массаж, когда выйдет на работу. Ведь не до скончания века бомбить. У него уже есть несколько предложений, но все — ступенька вниз по сравнению со старой работой и в материальном плане, и с точки зрения престижности.
        Светлана Николаевна оказалась такой же кудесницей, как Клавдия Тимофеевна. Массажистка творила с ребенком чудеса. Разомнет голого Петьку с головы до ног, потом положит на спину — так, что коленки свешиваются со стола, навалится на него, захватит головку с двух сторон ладонями. Петьке не нравится — орет, корчится. Светлана Николаевна точно угадывает момент, когда он набирает в легкие особенно много воздуха для очередного вопля, зажимает ему большими пальцами ноздри и резко наклоняет его голову — так, что подбородок оказывается припечатанным к груди, рот закрыт. И снова угадав момент, отпускает ноздри. Из Петькиного носа вырываются струи мокроты. Да много! А ведь ему регулярно отсасывают сопли резиновой грушей! За три-четыре экзекуции Петька выдает на-гора лужу харкотины, остатки болезни.
        Повторять ее манипуляции Андрею или Марии Ивановне массажистка строго запретила — еще сломаете ребенку шею. Да они бы и не отважились.

        К ним зачастил дедушка Семен Алексеевич, каждый день наведывался. Андрей не возражал. Помощь Мариванне — дедушка в магазин или в аптеку сбегает, с Петькой посидит, пока няня уборку делает, на кухне или в ванной хлопочет. Маленький ребенок, тем более хворающий, как усвоил Андрей, способен обеспечить работой столько людей, сколько имеется в наличии. Кроме того, Семен Алексеевич глаза Андрею не мозолил, уходил до его прихода или они сталкивались в дверях.
        Страхи Марии Ивановны перед мужчинами, загадочными существами, благодаря Андрею подтаяли, мужчины не кусались. Хотя Андрей ей в сыновья годится, а Семен Алексеевич из категории, близкой по возрасту. Но бедный Петечкин дедушка после смерти жены пребывал в состоянии меланхолии и тоски. То есть в том состоянии, которое было и понятно Марии Ивановне, и вызывало у нее горячий отклик. В лице Марии Ивановны Семен Алексеевич нашел благодарного слушателя. Он рассказывал о своей жизни, о замечательной безвременно ушедшей жене, о распутной дочери.
        Мария Ивановна знала из общения с подругами — как бы родители ни ругали своих детей, в глубине души им хочется, чтобы кто-то нашел оправдание неблаговидным поступкам чад. Но где найти слова оправдания Петечкиной маме, которая даже не звонит, чтобы справиться о сыне? И все-таки Мария Ивановна попыталась объяснить поведение Лены молодостью, возрастной незрелостью.
        — Да какая там незрелость!  — отмахнулся Семен Алексеевич.  — Стерва она и есть стерва. Красивой жизни хочет. За шмотки и бирюльки все готова отдать — и честь, и совесть. Как она матери говорила? Ты, мол, десять лет в одной кофте штопаной-перештопаной ходишь, а я хочу такие трусы, которые стоят, как твоя зарплата. Трусы ей дороже и матери, и отца, и ребенка! Не оправдывайте Ленку, Мария Ивановна, вы ее не знаете. Наш с матерью грех, тряслись над дочкой, всем капризам потакали. Мать в обносках, а дочку как куколку одевали. Вот и получили. Пороть надо было что сидорову козу, дурь выбивать.
        — Вы что же, и Петю пороть собираетесь?
        — Заслужит — непременно! Для его же пользы.
        — Нет, плеточное воспитание не метод. Недавно я прочла книгу о детской психологии, там говорится…
        Их задушевные разговоры были лучшим лекарством для Семена Алексеевича. И он не догадывался, что и для Марии Ивановны их общение — следующий этап вхождения в реальную жизнь.
        Семен Алексеевич работал бригадиром монтажников теплосетей, полгода назад, когда жена стала болеть и не справлялась одна с внуком, ушел на пенсию. Теперь планировал найти себе какую-нибудь непыльную работу в помещении, вроде охранника. Но все откладывал: и дома одному сидеть нет мочи, и куда-то устраиваться пока нет сил. Рядом с Петькой и Марией Ивановной — самое теплое сейчас для него на земле место.
        Однажды Андрей пришел домой и увидел стол, празднично накрытый на кухне. Бутылка водки, рюмки, закуски…
        — Что празднуем?
        — Танюшке моей сегодня девять дней,  — ответил Семен Алексеевич.  — Помянем?
        — Конечно.
        Захмелевший Семен Алексеевич расчувствовался и разговорился. Мария Ивановна показала Андрею глазами на дверь — там Петечку надо купать, кормить и укладывать, но неудобно оставить человека в таком состоянии и перебить на полуслове. Андрей кивнул и поднялся, также глазами ответил: сидите, я все сделаю сам.
        Ехать пьяненькому дедушке на другой край Москвы было небезопасно. Андрей достал из кладовки раскладушку, Семену Алексеевичу постелили на кухне.

        Прошло две недели, жизнь стала выправляться. Череда проблем и нервотрепки обрела ритм. Он задавался режимом дня Петьки, которого по утрам нужно было возить на массаж, днем гулять, разнообразно кормить и вовремя укладывать спать. Этому ритму подчинялись и Андрей, и Мария Ивановна, и Семен Алексеевич, теперь нередко ночевавший на кухне.
        Андрей восстановил почти все важные документы: диплом, свидетельство собственности на квартиру и другие. Большой удачей стало то, что благодаря справкам о пожаре правление банка удовлетворило его прошение о реструктуризации долга. Пять месяцев Андрей мог не выплачивать долг и проценты без штрафных санкций.
        Марина больше не звонила, и он не пытался с ней встретиться. Но несколько раз подъезжал к ее работе, парковался в укромном уголке и ждал. Она выходила, садилась в свою машину и ехала домой. Андрей двигался следом. Как-то Маринка выпорхнула из дверей офиса в сопровождении вертлявого хмыря. Андрей стиснул зубы. Но хмырь только довел Маришку до автомобиля, поцеловал руку и пошел к другой машине. Андрея подмывало въехать бампером в хмыревскую машину, помять бок, чтобы знал… Что знал? Как за чужими девушками ухлестывать! Марина и была чужой.
        Он снова проводил ее до дома. Не имел права радоваться тому, что она проводит вечера дома, не шастает по свиданиям, не сидит в кабаках, но все-таки радовался.

        Марина потеряла вкус к жизни, к нарядам, к карьере — ко всему, что еще недавно заботило. Оказывается, ей был нужен только Андрей, остальное лишь прикладывалось. Хорошо выглядеть имело смысл для него, блистать остроумием — для него, добиваться успехов — для него. Из Марининой жизни выдернули стержень, и она рассыпалась. Ерунду говорят про клин клином или лечение подобным в том смысле, что ей сейчас надо бы закрутить новый роман. Хандра, сплин, отчаяние — не питательная среда для кокетства и сверкания игривыми глазками. Другой мужчина? Пусть все мужчины провалятся в тартарары. Кроме одного… которому она не нужна…
        Хотелось спрятаться в темную теплую норку и впасть в спячку, провести в забытьи столетие. Или сколько нужно для обещанного избавления от страданий под названием «время лечит»?
        Ее «норка» находилась дома на диване. Марина купила на дисках новый многосерийный фильм «Мастер и Маргарита» и вечерами беспрерывно смотрела серию за серией, с начала до конца, и снова с начала…
        Она любила этот роман Булгакова, экранизацию считала удачной, особенно ей нравился Воланд-Басилашвили. Она выучила фильм наизусть — подсказывала героям фразу за секунду до того, как они ее произносили.
        — Ты сходишь с ума!  — возмущалась мама.  — Сколько можно смотреть одно и то же?
        — Сколько нужно, хочу и смотрю,  — не очень деликатно отвечала Марина.  — Оставь меня в покое.
        После истерики, которая вызвала у папы сердечный приступ, Марина замкнулась и более не выплескивала на родителей свои эмоции. Да и не было у нее никаких эмоций, одна тоска.
        Гипнотический просмотр серий не заканчивался и во сне. Ей снился все тот же фильм, только с ней самой в главной роли. Хотя сюжет менялся и большей частью состоял из ее диалогов с Воландом-Басилашвили.
        Марина сидела у ног Воланда, зачерпывала из миски ярко-зеленое снадобье и шлепала ему на коленку, втирала. В отличие от настоящей Маргариты, которая ничего не просила и тайно надеялась на помощь, Марина уговаривала дьявола:
        — Ну что вам стоит вмешаться? Других приходится уламывать душу продать, а я почти даром отдаю. Какую цену Фауст заломил? Молодость, власть и тайное знание. Впрочем, это из другого произведения.
        — Начитанная девочка. Но как же я добуду твоего избранника, ведь он не в тюрьме и не в желтом доме?
        — А приворот, заворот, присушка, утряска? Любая деревенская колдунья умеет.
        — Ты им веришь?
        — Совершенно не верю. Поэтому обращаюсь сразу в высшую инстанцию.
        — Это все равно что изобретателя космических кораблей попросить сделать бумажный самолетик. Обидно даже.
        — Обида — человеческая слабость. Неужели вы испытываете наши чувства?
        — Не лови меня на слове! Что ты делаешь?  — (Марина машинально облизала пальцы с зеленой жижей.)  — Это яд тысячи гадюк, убивает мгновенно!
        — Еще никому не удавалось умереть от яда, принятого во сне. Я прекрасно знаю, что сплю и вижу сон. И в уши мне отраву заливать некому.
        — Это откуда?
        — Из «Гамлета».
        — А, Шекспир, встречались. Славный малый. Но у него был один порок,  — Воланд хохотнул,  — который…
        — Не пытайтесь очернить гения, все равно вам не поверю!
        — Девочка, ты много власти берешь! Без почтения разговариваешь!
        — Простите, мессир! Но для женщины…
        — Которая влюблена,  — договорил Воланд-Басилашвили,  — и которая теряет объект своей любви, не страшны громы-молнии и адские котлы.
        — Совершенно верно.
        — Скажи мне, а почему ты не обращаешься в другую высшую инстанцию, параллельную так сказать…
        Марина поняла, что он не может произнести слова «Бог».
        — Потому что Бог не торгуется.


        Глава 7
        Точки над «i»
        Несанкционированное вмешательство в личную жизнь у любого человека вызовет решительный протест. Когда родители вторгаются в интимные отношения детей — получают протест в квадрате. Но Анна Дмитриевна, мама Марины, потеряла терпение. Не могла видеть, как ее дочь чахнет, две недели смотрит один и тот же фильм, разговаривает во сне, причем, как было подслушано ночью, на божественные темы,  — это Марина-то, атеистка! Три дня носит один костюм и даже не пройдется по нему утюгом. А раньше Мариночка к своему внешнему виду относилась исключительно требовательно.
        Анна Дмитриевна собралась духом и позвонила Андрею. В конце концов, надо прояснить ситуацию!
        Ответил женский голос:
        — Аллё?
        Против всех правил хорошего тона, совершив грубую бестактность телефонного общения, Анна Дмитриевна спросила:
        — Это кто?
        — Мария Ивановна.
        — Вы жена Андрея?
        — Нет, что вы! Я няня Петеньки. А вы Марина?
        — Маринина мама, Анна Дмитриевна.
        — Очень приятно.
        — Няня. Значит, ребенок есть.
        — Есть,  — подтвердила Мария Ивановна,  — почти восемь месяцев.
        — Сын Андрея?
        — Предположительно,  — замявшись, после небольшой паузы ответила Мария Ивановна.  — Очень хороший мальчик.
        — И откуда взялся этот хороший мальчик?
        Мария Ивановна, которую вначале испугал звонок-допрос, расслабилась. Едва не хихикнула, вспомнив, как при ней Андрею звонил приятель и спросил то же самое: «Говорят, у тебя ребенок, откуда взялся?» Андрей занимался Петей, поэтому положил трубку на стол и нажал какую-то кнопку на аппарате, разговор слышно было, как из радиодинамиков. Андрей задал встречный вопрос: «Тебе напомнить, откуда дети на свет появляются?»
        Мария Ивановна, конечно, не позволила себе подобной мужской вольности. Но тоже спросила:
        — Могу я узнать, чем вызван ваш интерес?
        — Да тем,  — горячо воскликнула Анна Дмитриевна,  — что моя дочь тоскует, чахнет и умом трогается! Скажите, Андрей разлюбил ее? Вернулся к матери ребенка?
        — Нет, нет! Он не вернулся, остался на месте. Не могу отвечать за него… только мои предположения… кажется…. я почти уверена, что Андрей переживает душевную трагедию, которая связана не только с его проблемами последнего времени…
        С Марии Ивановны никто не брал обязательств держать язык за зубами, не выдавать обстоятельств жизни Андрея, никаких тайн хранить не поручено.
        А по взволнованному голосу Марининой мамы можно было предположить, что где-то страдает ни в чем не повинная девушка.
        И Мария Ивановна конспективно — только факты — поведала о подброшенном ребенке, чья мать вызывает большие огорчения, о пожаре на фирме Андрея и о болезни Пети, который стоял на краю могилы, но Андрей его вытащил.
        — Но это же совершенно меняет дело!  — заключила Анна Дмитриевна, когда Мария Ивановна перевела дух.  — Скажите, а ребенок точно без умственных и физических отклонений?
        — Уверяю вас! Петечка весит уже десять килограммов.
        — Богатырь! У меня дочь в годик одиннадцать весила.
        — А еще у него очень пытливый ум и явно выраженный интеллект. Например, он не играет с игрушками, а любит отдирать плинтус, желая узнать, что под ним.
        — Наша Маришка была к розеткам неравнодушна. Все норовила в них что-нибудь засунуть, с воем оттаскивали, заглушки ставили, но она их отковыривала.
        — Буду только рада, если личная жизнь Андрея и вашей дочери… если… все станет хорошо.
        — Для этого вам надо поговорить с Мариной и рассказать ей то же, что мне!
        Мария Ивановна закашлялась от волнения:
        — МНЕ рассказать?
        — Вам!
        — Но вы, Анна Дмитриевна, извините, мама, вам скорее всего подручнее…
        — Если Маришка узнает, что я звонила Андрею, она меня убьет. Или по меньшей мере перестанет разговаривать.
        Ход мысли Анны Дмитриевны был Марии Ивановне совершенно непонятен. Почему перестанет дочь с матерью общаться? Но она послушно записала номер рабочего телефона Марины и даже промычала что-то вроде согласия. Попрощалась и положила трубку.
        Ужас! Куда она вляпалась? Звонить постороннему человеку, невесте Андрея, и рассказывать семейные — ведь Петя и Андрей уже семья — сплетни! Лучше удрать от греха. Куда удрать? В ее доме живут квартиранты. Семен Алексеевич гуляет с Петечкой, а борщ еще не готов. Петин дедушка любит домашние супы, давно их не получал. Мария Ивановна откармливает Семена Алексеевича супами и борщами (тоже психологическая помощь!).
        На ее счастье, приехала Ольга, с которой брат Андрей снял карантин. Подозрительный человек мог бы предположить, что Ольге вырваться из домашнего заточения с маленькими детьми, уборкой и готовкой на семью только во благо, только повод и возможность дайте. Но Мария Ивановна была далека от подобных мыслей. И поделилась с Ольгой возникшей проблемой.
        То, что казалось Марии Ивановне неразрешимым препятствием, не вызвало у Ольги никаких затруднений. Напротив, азарт вспыхнул.
        — Говорил мне Андрюха о Марине: давно встречаются, жениться хотел. Лично не знакомы, потому что у меня то беременность, то роды, то сопли у детей, то у свекра подагра. Такой, я вам доложу, свекор у меня привередливый! Сатрап, в смысле деспот, вы меня понимаете. Где телефон? Набираю. Сейчас с моими детьми свекор сидит, гарантирую — через полчаса начнет белый флаг выбрасывать. Аллё! Марина Игоревна Кузовлева? Говорит сестра Андрея Доброкладова, Ольга.
        — Чем обязана?  — напряженно спросила Марина.
        И Ольга заткнулась. Она всегда действовала по порыву души и не продумывала ни тактики, ни первых фраз вхождения в диалог. Маринин ответ, два вопросительных слова как холодной водой ее окатили.
        Ольга вытаращила глаза, поджала плечи, уголки губ поползли вниз, бессловно спросила Марию Ивановну: что делать?
        — Горим!  — прошептала Мария Ивановна.
        Паническое бормотание Мариванны подсказало Ольге дальнейшие речи:
        — Вы хотя бы знаете, что Андрей полностью сгорел?
        — Погиб?  — обморочно пробормотала Марина.
        — Чудом спасся.
        Бабушка недаром говорила: «Ольке соврать, что вшивому почесаться».
        — Он жив? Скажите мне правду!  — требовала Марина.
        — Типа… как бы… жив. Но если вы хотите узнать правду, если вы что-то, то есть сильное, питаете к моему брату…
        — Питаю!  — с горячностью заверила Марина.
        — Тогда приезжайте!
        — Куда?
        — Диктую адрес…
        — Но это ведь квартира Андрея?
        — Нам что, на конспиративной квартире встречаться? Жду вас!
        — Еду!
        Марина бросила трубку, на ходу натянула шубу, не переобулась в зимние сапоги, осталась в туфлях, пулей вылетела из кабинета, когда в него… входили подчиненные на запланированное совещание. Они не удостоились никаких объяснений, начальница стрелой вонзилась, пронеслась, грубо расталкивая… Кому-то послышалось ее бормотание: «Идиотка! Все профукала!» Но за точность воспроизведения ручаться было нельзя.
        Работа офиса до конца трудового дня была парализована — все обсуждали возможное банкротство, дефолт, закрытие фирмы, происки конкурентов. Уж какие бывали ситуации, критические для бизнеса, но никто и никогда не видел Марину Игоревну в состоянии абсолютной паники, она всегда сохраняла трезвость мышления и оптимистический юмор, подтрунивала над пораженцами и заряжала энергией коллег. Она была верой, надеждой, допингом и опорой. Если опора валится, значит, дело — швах. Коль Марина Игоревна потеряла самообладание!

        Из-за лютых морозов большинство московских автомобилей не выезжали, не могли завестись. И на улицах не было пробок. Марина домчалась до дома Андрея в Сокольниках за двадцать минут.
        Тем временем Ольга познакомилась с Семеном Алексеевичем (везет некоторым на дедушек!), выслушала отчет о ходе болезни и лечения Петечки. Доктор замечательная? Наша участковая тоже не лыком шита. Чтобы младенца так зажимать, что мокрота в больших количествах из носа выстреливает? Сказки! Ольга, как всякая мать, не могла допустить мысли, будто кто-то лечит детей от простуд лучше, чем она. Свекор, как она и ожидала, быстро сломался. Два часа с внуками ему провести невмоготу! Оседлал телефон, звонит каждые десять минут и требует, чтобы Ольга немедленно приезжала. И бросить такие душещипательные события? И не участвовать в них? Извините! Я и так вам каждый день суп варю и подштанники ваши стираю! Потерпите! Не можете? Родных внуков не выдерживаете? Этих вопросов, конечно, вслух не задавала. Только просила потерпеть и извинялась, оправдывалась совершенно катастрофической ситуацией у брата и только ее, Ольги, способностью разрешить проблемы Андрея.
        Марина, открывшая дверь своим ключом и ворвавшаяся в квартиру, показалась Мариванне небесно красивой — девушкой из высших слоев общества, в которых Мария Ивановна никогда не бывала. Но там жили люди вроде спасшего ее в обменном пункте благоухающего и укутанного в меха молодого человека, подарившего коньяк, или вот этой девушки, от которой за версту несет привычкой к роскоши. (И это еще Марина была не в лучшей форме! Происхождение ее было из бесприданниц, а внешнего вида добилась — из миллионеров.)
        Ольга тоже мгновенно, и не по общему впечатлению, а по деталям — стрижке, косметике, фирменной одежде — поняла, что перед ней птица высокого полета. Конечно, Ольга желала брату в подруги не замарашку, а принцессу! Но не могла не сравнивать себя с Мариной, и сравнение было не в пользу Ольги. А вы четыре года побеременейте, да порожайте, да не поспите ночами, когда дети хворают! И еще свекру-самодуру не показывайте, что о нем думаете!
        — Где он?  — воскликнула Марина.
        Мария Ивановна и Ольга ответили одновременно, но по-разному. Одна думала, что речь идет о ребенке, вторая точно угадала — об Андрее.
        — Как с прогулки пришел, так все еще спит,  — сказала Ольга.
        — Бомбит,  — честно призналась Мария Ивановна.
        И уставились друг на друга с недоумением — как актрисы, не совпавшие по репликам, но пока неспособные сообразить, кто из них перепутал текст.
        — Что вы несете? Где Андрей?
        — Тише!  — приложила палец к губам Ольга.  — Тебе же сказали — ребенок спит, не шуми. Раздевайся, вешай шубу в шкаф, надевай тапочки. Ты в туфлях? Тогда просто хорошо вытри подошвы о коврик. Чего застыла?
        Ольга решила сразу перейти на «ты», чтобы девушка не задавалась.
        — Кто вы такие?
        — Я — Ольга, двоюродная сестра Андрея, а это Мариванна, Петечкина няня.
        Из кухни выглянула голова Семена Алексеевича и тут же скрылась, но Марина успела его заметить.
        — Петечкин дедушка,  — пояснила Ольга.
        «Здесь теперь просто не протолкнуться,  — подумала Марина.  — А раньше только мы с Андреем были. Его, похоже, дома нет. Что ж, выслушаю этих женщин, коль приехала».
        Она разделась и прошла в комнату, села на диван.
        — Чай, кофе?  — спросила Мария Ивановна, которая рассчитывала отсидеться хотя бы временно на кухне.  — У нас еще коньяк есть.
        — Я за рулем, спасибо, ничего не надо. Вы меня пригласили,  — повернулась Марина к Ольге,  — чтобы о чем-то рассказать. Я вас слушаю.
        Строгая внешность, холодный взгляд, ледяной тон Марины — от всего этого Ольга ерзала в кресле, не зная, как начать разговор.
        — Вы с моим братом встречались, у вас были отношения?
        — Допустим.
        — А потом поссорились из-за того, что у него появился ребенок?
        По тому, как на секунду болезненно дернулось лицо Марины, Ольга и Мария Ивановна поняли — вопрос попал в точку.
        — Не стану отрицать,  — процедила Марина.  — И хочу заметить, что не собираюсь здесь и с вами обсуждать детали собственной личной жизни…
        — Да что ты из себя снежную королеву строишь!  — возмутилась Ольга.  — Если бы не любила, то не примчалась бы после моего звонка!
        — Может, все-таки чаю?  — подала голос Мария Ивановна, испугавшись, что девочки сейчас поссорятся.
        — Ой, я же пирожные принесла,  — вспомнила Ольга.  — Любишь заварные?  — как ни в чем не бывало спросила она Марину.  — Мариванна, в холодильнике коробочка.
        Мария Ивановна накрывала журнальный столик для чаепития, ходила из комнаты на кухню, а Ольга рассказывала. По мнению Марии Ивановны, в Олином рассказе, в целом правдивом, были сдвинуты акценты, какие-то детали чрезмерно выпячены, а другие упомянуты вскользь. Например, Оля очень подробно живописала, как Андрей негодовал, когда дедушка («тот самый, что сидит сейчас на кухне, можешь его спросить, подтвердит») приволок и оставил ребенка. Андрей от злости бегал по стенам, предлагал Петьку бездетным знакомым, хотел подбросить соседям под дверь, обзванивал приюты, навязывал мальчика Ольге и требовал немедленного генетического анализа. На анализе ДНК Андрея заклинило основательно, только и твердил о нем. Ни на секунду не хотел поверить, что Петька его сын.
        — Сейчас мальчику почти восемь месяцев плюс девять месяцев… полтора года назад вы уже были знакомы с Андреем?
        Марина отрицательно помотала головой.
        — Значит, он тебе не изменял!  — заключила Ольга.  — И полное законное право имел размножаться с другими девушками! Итак, мой братик крупно попался, скулил и выл, точно волк в капкане. Я стояла на коленях, в ногах валялась у Мариванны, чтобы она помогла, посидела с Петькой…
        — Оленька, ты преувеличиваешь,  — мягко упрекнула Мария Ивановна.
        — Нисколько!
        В мрачных трагических красках Ольга описала пожар на фирме Андрея, тяжелую болезнь Пети. По Ольгиным словам получалось, что Андрей бросался в горящее здание, рисковал собственной жизнью, выносил пострадавших и ценности, а потом не отходил от больного Пети, вместе с Мариванной вырвал малыша из когтистых лап смерти. Она так и сказала «когтистых», но от волнения Марина неуместной гиперболизации не почувствовала. Ольга говорила и говорила, несла и несла, откусывала от эклера, жевала и говорила с набитым ртом, запивала чаем и продолжала трещать. Уже получалось, что Андрей — настоящий народный герой, которому по досадному недосмотру не правительственные награды вручают, а лупят кирпичами по голове.
        «Кирпичей» Мария Ивановна не выдержала. Все-таки жизнь Андрея в последнее время стала выправляться, и ошибочно его выставлять карикатурным страдальцем. Такой девушке, как Марина, страдальцы наверняка не по душе — Андрей нашел отличную работу,  — сказала Мария Ивановна,  — очень денежную. Занимается частным извозом, в просторечье это называется «бомбить».
        Марина опустила глаза, чтобы Мария Ивановна не увидела в них мнение об «отличной работе». Андрей бомбит! Это с его-то самолюбием! С его неспособностью торговаться, одалживаться, просить, лакействовать!
        — И все-таки я не поняла,  — Марина вздохнула,  — Андрей отец или не отец ребенка?
        Ответом был тишина. Марина подняла голову и встретилась взглядом с молчаливым осуждением Ольги и Марии Ивановны. Есть ребенок, который требует внимания и опеки. Как тебе не стыдно спрашивать, заслуживает ли он, беспомощный, заботы и нежности? Выходит: по праву общей крови — заслуживает, холить и лелеять будут, а подкидыш перебьется? Нет в тебе сострадания и доброты, которые даже у Андрея нашлись!
        — Можно мне посмотреть на Петю?  — пристыженно робко попросила Марина.


        Часть третья
        ДРУЖНЫЙ ТАБУН ВОЛКОВ НЕ БОИТСЯ
        Глава 1
        Имя для девочки
        К Ольгиной досаде, ей не удалось увидеть самое интересное. Свекор решительно потребовал ее возвращения, избавления его от хлопот при малолетних внуках. А посмотреть было на что.
        Андрей пришел домой, снял куртку, расшнуровал один ботинок и замер с ним в руках. Ему предстало видение, о котором не грезил в самых смелых мечтах…
        Маринка с Петькой на руках… Веселая, улыбающаяся, вышла из комнаты и стоит посреди прихожей…
        — Привет!  — поздоровалась Марина.  — Петечка, скажи папе «здравствуй!».
        — Ву!  — Петька высунул язык и пустил слюнявые пузыри.
        Андрей потерял дар речи, забыл русские слова и способ извлечения звуков из гортани. Хлопал глазами, шевелил беззвучно сухими губами, облизывал их и таращился на Марину.
        Она снова рассмеялась — Андрей, растерявшийся до онемения, выглядел комично. И смотрел на нее с голодным обожанием, со страхом неверия, что она живая и настоящая, с робкой надеждой и боязнью неосторожным движением спугнуть видение. Его глаза в несколько секунд сказали то, на что потребовались бы долгие часы пламенных объяснений.
        В горле у Андрея что-то пробулькало, и он, прихрамывая, в одном ботинке, другой так и держал в руке, сомнамбулически потопал к Марине… Остановился, когда она заойкала от боли — Петька запустил ручку ей в волосы, сжал кулачок и потянул…
        — Он обожает выдирать людям волосы,  — хрипло проговорил Андрей.  — В Петькином представлении народ обязан быть лысым, как он сам.
        Андрей разжимал кулачок ребенка, высвобождая Маринин локон. А Петька уже заинтересовался ботинком, схватил его и потянул в рот.
        — Петечка!  — воскликнула Марина.  — Нельзя есть уличную обувь! Андрей, что ты ему даешь!
        Они суетливо и неловко кружили с ребенком в прихожей, даже не обнялись и не поцеловались.
        Мария Ивановна вышла из кухни и не знала, что лучше: забрать у молодых ребенка, чтобы они могли пообщаться, или, напротив, оставить — Петечка поможет преодолеть неловкость первых минут встречи. А помощь Андрею, судя по всему, требовалась. Выглядел он неважно. Мария Ивановна за время их знакомства видела Андрея в злости и раздражении, в хмурой тревоге и в замаскированной панике, когда Петечка болел, и тень невольной улыбки пробегала по его лицу в ответ на трогательные гримасы ребенка. Но Андрей никогда не терялся! И не выглядел школьником, на которого негаданно свалилась победа в мировой олимпиаде по вышиванию крестиком.
        На помощь пришла мысль, которая теперь выручала Марию Ивановну в затруднительной ситуации: поступать надо так, как будет лучше Петечке. По режиму его требовалось купать. О чем она и напомнила.
        — А можно я помогу?  — попросила Марина.
        Андрей вернулся к вешалке, выуживал комнатные тапочки.
        — Нашла себе игрушку, куклу-пупсика?  — спросил он Марину.
        Ему нужно было, настоятельно требовалось произнести что-то по-мужски грубоватое и циничное. Потому что его переполняли елей, патока, сироп, мед и жидкий шоколад. Еще немного, и он засахарится от умиления.
        Марина прекрасно поняла, чем вызвано его бурчание, и, хулигански посмеиваясь, показала ему язык.
        Андрей подошел к входной двери и запер ее на все многочисленные запоры. Повертел в руках ключи, не повесил, как обычно, на специальный крючок, а засунул в карман.
        — Воров боишься?
        — Нет, тебя запираю. Ты отсюда не уйдешь. Привяжу, прикую, наручники надену! Но ты попалась, не уйдешь!
        — Согласна,  — просто ответила Марина и вслед за Мариванной пошла в ванную.
        Ее легкое «согласна» Андрей мог расценить только как подарок его персонального ангела, который, паршивец, последнее время дрых, мышей не ловил, а теперь очнулся, взялся за службу и преподнес королевский презент.
        Позвонила Ольга, которой не терпелось выяснить, чем дело закончилось.
        — Марина у тебя?  — спросила она брата.
        — Ну.
        — Баранки гну! Давай благодари!
        — Кого?
        — Нахал! Меня! Это я Марине глаза открыла.
        — Кто тебя просил вмешиваться?!  — возмутился Андрей.
        — Он еще привередничает! Во-первых, Маринина мама просила. Во-вторых, если бы не я, вы бы до скончания века ногти грызли и в носу ковырялись. Скажешь, неправильно?
        — Правильно,  — признал Андрей.  — Но это в первый и последний раз…
        — Не учи плясать, я и сама скоморох.
        Как и брат, Ольга хорошо помнила бабушкины поговорки.
        Андрей в долгу не остался:
        — Где бес не сможет, туда бабу пошлет.

        За ужином Андрей, уже почти пришедший в себя, развлекал дам историями из своей таксистской практики и анекдотами, вычитанными из газет периода ожидания в очередях. Одни смешные истории были понятны Марии Ивановне, как про мужчину, которого (одного!) Андрей вез в роддом, а тот все время торопил:
        — Быстрее, пожалуйста, быстрее! Мы рожаем!
        — Кто это «мы»?
        — Я и жена.
        — А! Только ты у меня в машине не вздумай рожать! Гаси схватки!
        Анекдот про слона («Звонят из зоопарка в милицию: у нас убежал слон, помогите поймать!  — Хорошо, диктуйте приметы») Мария Ивановна не поняла, но засмеялась вместе с Мариной.
        Иронично-галантный, остроумный, сыплющий каламбурами и шутками, Андрей был привычен Марине. Но не Марии Ивановне! За последние два часа она увидела Андрея в совершенно новых ипостасях. Сколько обаяния! Блеска и остроумия! Он способен вскружить голову любой девушке! Даже такой, как Марина. В ней хоть и заметно стремление постичь мелкие земные премудрости (уход за младенцем, приготовление котлетного фарша и мытье специальным ершиком Петечкиных бутылочек), все-таки Марина остается, на взгляд Марии Ивановны, небожительницей царских кровей. Кто, интересно, ее родители? Наверное, министры. Вот Ольга — совсем другая, простая и понятная. Марина же таит неведомые загадки и открытия. Андрею придется нелегко. Но он, похоже, и не ищет простых путей и ординарных спутниц. На глазах помолодел, точно изнутри осветился! Сама бы голову потеряла, не годись ей Андрюша в сыновья.
        Когда пожелали друг другу спокойной ночи и разошлись по комнатам, Мария Ивановна продолжала испытывать непонятное волнение. Она очень хотела, чтобы у ребят все сложилось. Значит ли это, что сейчас услышит загадочные бравурные звуки ночи любви? Можно ли тихонько проскользнуть по коридору на кухню? И в туалет некстати хочется…
        Никаких любовных стонов Мария Ивановна не услышала, на цыпочках прошмыгнув в туалет. Дверь к комнату Андрея имела стеклянную вставку, горел свет и доносились приглушенные звуки разговора.
        Мария Ивановна еще более удивилась бы, узнай, что молодые люди не целуются, а обсуждают ее.
        После разлуки и ссоры, после черного периода терзаний, который хотя и склеился в памяти, как соединяется почвенный разлом после землетрясения, но оставил большой шрам, трудно броситься друг другу в объятия. В каком-то смысле надо начинать заново, будто в первый раз. Легко только из поезда выпорхнуть на перрон и повиснуть на шее любимого.
        Андрей не трусил и был готов каждую секунду. Но понимал, что без разговоров и объяснений не обойтись. Вопрос: разговоры до или после? Решать Марине. И она пресекающими его порывы легкими качаниями головы, останавливающими взглядами, молчаливой просьбой, которую он легко угадывал, попросила: сначала поговорим. Так же бессловно Андрей подчинился, но предупредил: готов повременить, а потом своего не упущу.
        — Мария Ивановна показалась мне странной женщиной,  — сказала Марина.
        — Абсолютная реликтовая,  — подтвердил Андрей.  — Мать Тереза в домашнем варианте.
        — Ты как будто с насмешкой говоришь?
        — Ни в коем случае. Насмешка возможна только в собственный адрес. Не поверил в фантастические достоинства Мариванны. Побоялся, что она сопрет мои миллионы и документы, отнес их на работу, где они благополучно сгорели.
        — Кто? Мария Ивановна сопрет? Как тебе в голову могло прийти?
        — Это было не самое страшное из того, что лезло в башку, когда в моем доме нарисовался Петька.
        «О Пете потом,  — сказал Маринин взгляд,  — я еще не готова».
        — У Марии Ивановны большая семья?
        — Никого нет. Вообще жуткая судьба. Сначала парализовало ее бабушку… нет, прабабушку… Чего ты смеешься?
        — У тебя такой заход получился, как будто сагу собираешься поведать. Так что с бабушкой?
        Марину не покидало чувство куражного хмельного веселья, которое бывает у женщин, чувствующих свою абсолютную власть над мужчиной. Как умная женщина Марина знала, что власть эта не постоянна. Только глупышки полагают, что мужчина принадлежит им двадцать четыре часа в сутки, круглый год и до гробовой доски. Нет, как бы ни был он влюблен, веревки из себя позволит вить только в период неудовлетворенной страсти. А в остальное время ему нужно включать мозги и напрягать мышцы, чтобы охотиться на мамонта. Хотя сейчас эта охота выглядит как трудовые будни в офисе или вопли на трибуне стадиона, когда наши играют.
        Но сладкий миг власти даже приятнее перманентного обладания. Да и не редки «миги» с Андреем, чья потенция неиссякаема.
        Трагическая история жизни Марии Ивановны, накладываясь на ее, Маринино, внутреннее ликование, не вызывала ужаса и оторопи. Сочувствие, соболезнование — конечно. Но, в конце концов, сейчас все неплохо обстоит.
        — Расскажи мне про Петину маму,  — не дав Андрею передышки, потребовала Марина.
        Андрей пожал плечами: нечего про нее сказать.
        — Она красивая?  — ревниво спросила Марина.
        — Тупа, как бревно, и пуста, как вакуум.
        — Почему же ты с ней…
        Он мог только снова развести руками: ясно, почему, не заставляй озвучивать.
        — Вакуум затягивает. Мы с тобой еще не были знакомы, правильно?  — напомнил Андрей.  — Все старое и прошлое не считается.
        — Ты бросил женщину, зная, что она ждет ребенка?
        — Ничего я не знал!
        — Так просто оставил красивую женщину?  — подозрительно спросила Марина.
        — Красивые женщины,  — не без досады буркнул Андрей,  — для мужчин без воображения.
        — Что?  — возмутилась Марина.  — Хочешь сказать, что я не красивая? Для воображения?
        — Ты божественная! Просто я не подготовился к допросу. Последнюю фразу попрошу вычеркнуть из протокола. Мариш, хватит болтать! Давай делом заниматься!
        — Почему ты не сделал генетический анализ, ведь рвался?
        Ему надоело пожимать плечами и разводить руками. На каждый Маринин вопрос ответ заранее известен. Типично женская манера — требовать подтверждения очевидному. Видят табуретку, пальчиком тыкают: это ведь табуретка? Коню понятно… оговорка… мужчине понятно, а они хотят глупой словесной констатации. Какие, к лешему, табуретки, Лены-балерины, анализы?! Разговоры затянулись, давно пора перейти к приятным занятиям.
        — Если ты настаиваешь,  — сдерживаясь, проговорил Андрей,  — завтра же сделаю чертов анализ.
        — Не настаиваю. Но хочешь, отвечу за тебя, почему заволокитил?
        — Попробуй.
        — Сначала ты боялся, что анализ подтвердит твое отцовство. А теперь боишься, что он покажет твое неотцовство. Верно?
        — Ага, я трус, каких поискать. Мариш, хватит болтать, а? Иди ко мне или я к тебе…
        — Нет, сиди! Как честный мужчина ты обязан сначала попросить меня! Давай проси!
        О чем попросить? Разгадывать шарады Андрей уже был мало способен, его терзали совершенно иные желания. Но если девушка просит… Вспомнил, как несколько часов назад в телефонном разговоре Ольга тоже потребовала: давай благодари меня… Дубль два?
        — Маришенька! Я тебе очень благодарен…
        Андрей подсел к Марине на диван, обнял ее одной рукой, другой принялся расстегивать мелкие бусинки-пуговички на блузке. Под дрожащими пальцами пуговички не слушались. Расстреливать модельеров, которые выдумывают такие застежки!
        — …благодарен, что ты забыла все мои чудовищные прегрешения…
        Порвать к чертовой матери эти пуговички-петельки! Он наклонился и стал откусывать и выплевывать бусинки. Маринка довольно хихикала, загоревшаяся, в свою очередь, расстегивала ему сорочку, но несла отнюдь не любовную белиберду:
        — Вот тебе, любителю анекдотов. Девушка говорит: меня попросили выйти замуж. Ее спрашивают: кто попросил? Она отвечает: родители. Андрей, погоди! Где твои рука и сердце? Ты мне их не предлагаешь?
        Холодным душем окатило. Убрал руки и отстранился. Перед ним сидела расхристанная, в изуродованной распахнутой блузке любимая девушка. Стиснутые кружевным бюстгальтером груди смотрелись райскими яблоками, на которые он, недостойный, покушался.
        — Андрей, что с тобой? Ведь сам… тогда… бежал за мной… предлагал… Не хочешь на мне жениться?
        — Не могу.
        — Почему?  — прошептала Марина.
        Хотела стянуть блузку на груди, но вспомнила об отсутствии пуговиц. Полуобнаженной и соблазнительной подобные диалоги вести предпочтительней. Даже в этот момент, когда уснувшая гордость вдруг подняла змеиную голову, приготовилась выплеснуть яд, когда начал подкатывать стыд, Марина осталась женщиной.
        — Потому что неудачник, нищий бомбила с ребенком в придачу. Ты говорила, что с неудачником… никогда…
        — Больше меня слушай!  — облегченно перевела дух Марина и принялась расстегивать ремень на его брюках.  — Если только это,  — с напряжением, потому что не удавалось вытащить ремень из пряжки, проговорила она,  — ух, растолстел, что ли… если только это, то я тебе сама предлагаю, то есть сама себе предлагаю твои руки и сердце… Андрей, да снимай же штаны!
        — Серьезно? Выйдешь за меня?
        — Беру с ребенком!  — просипела Марина.
        — Повтори еще раз!
        Она наконец справилась с ремнем, расстегнула молнию и запустила внутрь руку:
        — Ну, здрасьте! Что за безобразие!
        — Чертовка! Ты меня с ума сведешь!
        — Сумасшедший импотент мне точно не нужен. Займемся лечением?
        — Погоди! Марина, ты женишься на мне?
        — Нет, выйду замуж. Когда ты по-русски правильно научишься говорить? О, оживает! Практически готов.
        — Всегда готов!
        — Надо же!  — Она изуверски убрала руки и всплеснула ими.  — Я еще об одной вещи забыла тебя спросить.
        — Хватит вопросов, мучительница!
        — У меня условие брачного контракта.
        — Бери все.
        — Не материальное,  — уточняла Марина, помогая Андрею снять с нее юбку.  — Я хочу девочку.
        — Зачем?  — глупо спросил Андрей, не вдаваясь в смысл и занятый стаскиванием с ее ног эластичных колготок.
        — Чтобы у нас были мальчик и девочка. Ее мы назовем Ия. Правда, чудное имя?
        — Угу!
        Если бы в этот момент Марина заявила, что хочет стать матерью-героиней, он бы не возражал. Скорей бы приступить к самому процессу воспроизводства!

        Мария Ивановна благополучно уснула и не слышала, чем закончились диалоги в соседней комнате. А утром, за завтраком, глядя на усталых, почему-то даже похудевших, хотя и веселых молодых людей — проболтавших, по ее пониманию, всю ночь, а потом прикорнувших,  — наивно спросила:
        — Не выспались? Диван такой узкий и неудобный. Вы совершенно не отдохнули. Может, перенести тахту из детской в комнату Андрея?
        Он закашлялся и подтвердил:
        — Точно. Отдохнуть не удалось. Правда, Мариночка?
        Она уткнула нос в чашку с кофе и незаметно показала ему кулак.
        Когда Мария Ивановна вышла из кухни, Марина, поставив руки на стол и глядя на сметающего с рекордной скоростью бутерброды Андрея, спросила:
        — Ты помнишь, что вчера обещал мне?
        — Разве я что-то обещал?
        — Жениться на мне!
        — Не может быть!
        — Под пытками вырвала у тебя обещание, предварительно сама его озвучив. Вот теперь думаю: не поторопилась ли?
        — Дудки!  — погрозил он рукой с недоеденным бутербродом.  — Купленный товар обратно не принимается. Женимся, и никаких гвоздей!
        — А еще ты обещал, что у нас будет девочка, которую мы назовем Ия.
        — Как-как? Это что за недоделанное имя?
        — Прекрасное имя! В переводе с греческого обозначает Фиалка.
        — Ия? Может, сразу Уе? Прикольно — не девочка, а условная единица.
        — Сейчас запущу в тебя сахарницей!
        — Не трать время на пустяки. У нас есть полчаса, чтобы предметно заняться девочкой.
        — Не могу! Ты шумишь, и я верещу… Мариванна и Петя будут шокированы.
        — Во жизнь! В собственной квартире не предаться удовольствиям! Тогда — в ванной, пустим воду, чтобы шумела.


        Глава 2
        Личное и служебное
        Андрей любил свою квартиру не за обстановку, был равнодушен к мебели и люстрам. Ему доставляло удовольствие обладание собственным логовом, в котором сам себе хозяин. Хоть голым щеголяй — никто не видит, не шныряет из комнаты в комнату, не дрыхнет на соседней кровати, не приводит подружек и не устраивает пьяных посиделок. Общежитий и съемных комнат Андрей натерпелся на всю оставшуюся жизнь.
        Раньше его устраивало и то, что Марина не торопится переезжать. Роман с приходящей девушкой, даже если ты ее пламенно любишь, предпочтительнее генеральной репетиции совместной жизни. Они присматривались друг к другу. Им было не по восемнадцать лет, чтобы после первого интимного опыта прилипнуть друг к другу и в ритме танго протанцевать до ЗАГСа. Вкалывают по десять часов в сутки, головы забиты, утрамбованы служебными проблемами, только в блаженные выходные могут позволить себе праздник ничегонеделания, он же праздник тела. Кроме того, оба слишком серьезно относились к браку и семье, не хотели размениваться на неудачные попытки. Но испытательный срок затягивался и грозил перейти в постоянно-временную фазу. Им понадобилась основательная встряска, испытание чувств на прочность, чтобы понять, как они дорожат друг другом, что поиски и проверки закончились: вот человек, с которым я хочу встретить горе и радость, рождение ребенка и собственный последний час.
        Жених Андрей, воспринимавший свое предложение и Маринино согласие прежде всего как новые обязательства, которые он на себя возлагает, стоически переносил превращение холостяцкой берлоги в коммунальную квартиру. Почти как у Ольги дома — очередь в ванную и в туалет, коллективные ужины на тесной кухне, когда все сидят плечо к плечу.
        Но ведь и никого лишних! Марине он диктаторски безапелляционно запретил ночевки в родительской квартире. Андрей был покладист в мелочах и потакал женским капризам, но в принципиальных вещах — кремень. После работы Марина обязана (именно так и говорил: «обязана!» — что ее веселило и вызывало неожиданное чувство удовольствия от подчинения мужской воле) заскочить домой и взять необходимые вещи и прочую женскую ерунду. А ночевать у мамы с папой — ни-ни! Надо мчаться к жениху, где ее ждут серьезные обязанности. Во-первых, Петьку искупать и уложить. Во-вторых, жениха ублажить. Несправедливо, что «невеста» звучит романтично, а «жених» — детской дразнилкой, но Андрей стерпел эту дразнилку.
        Марина влюбилась в карапуза Петьку с неистовостью девушки, которой биологически давно следовало иметь собственных детей. Петечка теперь не только не умалял достоинств Андрея, но многократно их усиливал. Отцовство — сильное чувство, но не такое болтливое, как материнство. Благо у Марины имелся собеседник, Мария Ивановна, способная выслушивать и бесконечно поддерживать разговор об уникальных достоинствах Петечки. Охламона Петьку, послушай няню и Марину, впору было выдвигать на Государственную премию за проявленную гениальную пытливость в отрывании плинтусов и стремлении перевернуть кресло.
        Петька и Мариванна — следующие по списку жильцы. Тут без вариантов. Петька вирусом внедрился в Андрееву кровеносную систему. А Мариванне некуда податься, да и кто будет ночью к Петьке вставать? Они с Мариной другими важными делами заняты.
        Мариванна волнуется, что малыш не по науке растет. Два упущения — по ночам кушает и к горшку не приучен. Ерунда! Почему растущему человечку не питаться, когда хочется? И второе: никто из известных Андрею взрослых людей не дует в штаны. Придет время — сам в туалет забегает.
        Последний квартирант — дедушка Семен Алексеевич. Заиндевевший от горя мужик. У твоего домашнего очага только и отогревается. Язык не повернется выставить. Тем более что ночует не каждый день. Раскладушку по утрам убирает рано, сидит, старый воробей, в углу кухонного диванчика, и в глазах мольба — не выгоняйте, Христа ради, может, на что и пригожусь.
        Из-за перенаселенности жилища и отличной слышимости сквозь двери и стены Марина и Андрей освоили технику бесшумного секса. Почти бесшумного. Кто бы Андрею подобное раньше предложил! Но Марина рассказывала, что очень долго думала, будто ее родители не совокупляются. Зачали ее — и теперь только разговаривают. И мы должны… Тихо! Тихо! Ладно, музыку включи…
        Мария Ивановна была убеждена, что молодые связаны исключительно интеллектуальным общением. Все говорят и говорят…
        — А почему посреди ночи музыку или телевизор на полную громкость врубают?  — сомневался более искушенный Семен Алексеевич.
        — Им так легче засыпать на узком диване,  — стояла на своем наивная Мария Ивановна.  — Музыка — тот же гипноз, я читала. Неловко навязываться, но несколько раз предлагала им поменяться. Мне — диван, им — большая тахта.
        — С милой и на скамейке рай,  — отвечал Семен Алексеевич.  — А по утрам в ванной иногда вместе моются.
        — На работу спешат.
        В какой-то момент до Марии Ивановны доходил смысл их спора — обсуждают интимную жизнь молодых людей! Она краснела смущенно, уходила или переводила разговор на другое. Это шестидесятилетнему Семену Алексеевичу подобные разговоры не в диковинку, он бы вполне мог их вести со своей женой. Но для Марии Ивановны секс — загадочнее жизни на Марсе и опутан паутиной стыдливости и непроизносимых деталей.

        Между тем Мария Ивановна не так уж и ошибалась. Наедине Марина и Андрей действительно много разговаривали. На те же темы, что штрихами наметились в их первом судорожном диалоге после примирения. Марина получила отчет по количеству часов, проведенных Андреем с Леной, матерью Петечки. Андрей понял, почему Марину жутко травмировал его вид с Петькой на руках. О ее первой любви, о романе с Колей-Кубом, Андрей знал в общем, теперь был посвящен в детали. Невесть откуда взявшиеся Колины дети сразили Марину наповал. Когда и Андрей продемонстрировал ей ребенка, Марина потеряла способность разумно мыслить.
        Он объяснял ей, почему перестал домогаться свиданий и объяснений после пожара. Говорил, что любовь можно рассматривать как высшую степень эгоизма. Ты мне нужна целиком и полностью. Каждый волосок, взгляд, желание, каприз, руки, ноги, ямка пупка, приросшие мочки ушей (у тебя, между прочим, приросшие мочки, и в Средние века красавицей бы не посчитали), тридцать девятый размер обуви — не китайская ножка…
        — Да ты меня раскритиковал с головы до ног!  — возмутилась Марина.
        — Не перебивай! Если я не буду видеть твоих недостатков, то мне останется только облить тебя лаком, повесить на стенку и молиться.
        И дальше он говорил, что нормальный мужик за любовь-эгоизм должен чем-то заплатить. (Самим собой, думала Марина.) Возможно, творческие личности, поэты и художники, продолжал Андрей, способные увековечить любимую в стихах и на полотне, подобную цену считают достойной. Но для него, как ни примитивно звучит, материальная сторона дела имеет громадное значение. Он обязан предоставить Марине условия, которых она достойна.
        Андрей не стал говорить, что его совершенно не вдохновляет идея в скором времени родить еще и девочку. Он прежде всего думал, что ему нужно будет прокормить, обуть, одеть и свозить к морю жену и двоих маленьких детей. Но Андрей знал, что Марина хотя и поймет его доводы, но не примет их, обидится. Для нее будущий ребенок — как мечта о грядущей благодати. Ладно, прорвемся. Тем более что секс с оглядкой на предохранение похож на жевание конфет с обертками. Какой дурак не согласится сорвать фантик и кушать чистый шоколад?
        Марина откровенно рассказала Андрею, как сходила с ума от тоски, как смотрела «Мастера и Маргариту», продолжавшихся во сне. Марине в минуту исповеди казалось, что она вырвала из груди змею (тритона, кобру, глиста) гордости, схватила за шею — интересно, есть у гадов шея?  — задушила и отбросила.
        — Мы с тобой,  — покачал головой Андрей,  — два идиота с большущими комплексами. А знаешь, что твоя мама была инициатором Ольгиного звонка?
        — Как мама?  — воскликнула Марина.  — Кто ей разрешил вмешиваться?
        — Спокойно! Во-первых, не выдавай меня. Во-вторых, есть несимпатичная медицинская процедура — клизма, мы Петьке делали. Помогает при запорах. У нас был запор, нам поставили клизму. Нехорошо бить по рукам, которые для твоей же пользы лезут тебе в задницу.
        — Фу, как грубо ты выражаешься!
        — Ты еще не слышала, как я вставляю работягам на стройке. Вообще, во мне есть много для тебя непознанного. Девушка, вас ждут большие открытия!
        — И что-нибудь симпатичное отыщется?
        — Непременно. Если упорно копать.
        — И не лопатой, а экскаватором?
        — Тут,  — бил себя в грудь Андрей,  — кладезь добродетели, и бьется сердце истинного рыцаря…
        Серьезные разговоры, проникновенные признания чередовались у них с дурашливыми подтруниваниями и милыми насмешками, которые только им казались остроумными.
        — А что ты подумал, когда увидел меня с Петечкой на руках?  — допытывалась Марина.  — У тебя было та-а-акое лицо!
        — Ничего не подумал, меня просто парализовало, как прабабушку Мариванны. Если бы меня в собственной квартире приветствовали президенты России или Америки, и то нашел бы что сказать.
        — Ты меня сравниваешь с какими-то президентами?  — кокетничала Марина.
        — Боже упаси! Я не собираюсь с ними спать, даже если от этого будет зависеть потепление российско-американских отношений.
        — Ради меня ты не готов на подвиг?
        — Жизнь отдать — готов. А спать с мужиками — нет.
        — Следовательно! С женщинами готов спать? Ловелас бессовестный!  — Марина забарабанила кулачками ему в грудь.
        У нее выступили настоящие слезы. Андрей поймал ее руки и удержал:
        — Свое я отгулял. И как раз подыскивал слова, чтобы поклясться тебе в вечной любви и верности. Чего ты плачешь, дурочка? То смеется, то издевается, то слезы пускает — с тобой не соскучишься.
        — Элементарно, Ватсон! Просто я тебя очень люблю!
        — Аналогично, Холмс!  — Он обнял ее и зашептал на ухо: — Любимая, в преддверии нашего бракосочетания со всей серьезностью хочу тебе заявить, что слово верности никогда не нарушу, даже если нашим или американским президентом станет секс-бомба, посягающая на мою плоть. Но и от тебя, в свою очередь, жду…
        — Как ты смеешь!  — вырвалась Марина.  — Как ты мог подумать?!
        — Ну вот! Теперь она обижается!

        Родители видели Марину не каждый день и лишь по нескольку минут во время ее наскоков в отчий дом за вещами и косметикой. Но девочка порхала! Только в молодости возможны подобные перепады из крайности в крайность, из отчаяния в состояние веселой эйфории. И при этом никакого видимого ущерба для психики! На молодых раны заживают быстро.
        Внятно объяснить родителям положение вещей Марине было недосуг, носилась по квартире как угорелая. Отделывалась короткой информацией: про Петю (мальчик — чудо, чудо, чудо!), про няню (изумительной кротости и самоотверженности женщина), про какого-то приблудного дедушку (только бабушку похоронил, а кажется, у него с Мариванной шуры-муры), про Андрея (бомбит, и мы поженимся). Все! Целую, бегу, надо успеть к Петечкиному купанию.
        После Марининых налетов Игорь Сергеевич спрашивал жену:
        — Ты что-нибудь поняла? На ком женится дедушка?
        — Главное,  — отвечала Анна Дмитриевна,  — дети помирились, а подробности узнаем позже.
        — Не удостоились,  — с невольной обидой заключал Игорь Сергеевич.
        — Знаешь, про что поговорка «маленькие детки — маленькие бедки…»?
        — Про что?
        — Про терпение. С большими детками и терпение надо иметь большое.
        — Но мог бы Андрей,  — стоял на своем Игорь Сергеевич,  — прийти и официально попросить руки нашей дочери?
        — Ты еще калым с него потребуй!
        Но Анна Дмитриевна все-таки позвонила Андрею, точнее — заочной доверительнице Марии Ивановне. И озвучила желание Игоря Сергеевича дать официальное благословение на брачное предложение.
        — Вы же знаете мужчин,  — извинительно говорила Анна Дмитриевна,  — они такие формалисты!
        Мария Ивановна совершенно не знала мужчин. Но эта вторая просьба Анны Дмитриевны уже не пугала до обморока. Хотя Марии Ивановне и понадобилось все мужество, чтобы, заикаясь и путаясь, донести до Андрея желание Марининых родителей.
        — Логично!  — ответил Андрей.  — Как я сам не догадался? Потому что жених неопытный.
        Он еще хотел сказать и, будь на месте Мариванны Ольга, обязательно сказал бы, что не переносит вмешательств в свою личную жизнь. Но Мариванна выглядела до крайности смущенной.
        «Она, как и я,  — подумал Андрей,  — ни бельмеса не смыслит в семейных отношениях, в которых каждый обязан отвести в своей душе большую площадку, где будут топтаться посторонние со своими советами, рекомендациями и беспардонными просьбами. Это и есть семья, потеря суверенитета и приглашение в чужую жизнь».
        — Большое спасибо, Мариванна!  — поблагодарил он.  — Все обставлю в лучшем виде.

        И у Марины на фирме удивлялись изменениям, которые произошли с руководителем. На следующий день после бегства с совещания, после самых невероятных и трагических прогнозов Марина Игоревна прибыла на работу в великолепном настроении. Для всех у нее нашлось доброе слово. Прежде она всегда давала понять: личные проблемы до двери офиса. Открыл дверь, пришел на работу — будь добр трудиться, а не обмусоливать семейные трудности. А тут! Больше часа проболтала с секретаршей, влюбленной в начальника юридической службы (женат, но бездетен, следовательно, отбивать можно). На следующий день шушукалась с менеджером по странам Латинской Америки, обсуждала межконтинентальный роман с партнером в Мексике. (Трое детей у мексиканца? Забудь этого мачо, не теряй время! Пусть самый распрекрасный любовник, но использует тебя и выбросит, я это проходила.)
        У Марины Игоревны стали отпрашиваться с работы подчиненные, ссылаясь на поводы, с которыми прежде было немыслимо к ней обратиться. Ребенка нужно вести к врачу, на прослушивание в музыкальную школу, записывать в спортивную секцию, плясать на детсадовском празднике…  — как только звучало «ребенок», Марина Игоревна давала согласие.
        Народ, который сплетничал, как ты его ни дави, и будет сплетничать всегда, быстро просек — у Марины Игоревны появилась слабость к детям. Был сделан вывод — беременна. До главы фирмы слух дошел через неделю. Он всполошился — как же, терять такого работника!  — вызвал Марину и прямо спросил:
        — Какой срок?
        — Средиземноморских круизов? Десять дней, не больше. Подобные вояжи могут себе позволить обеспеченные люди, для которых оторваться от бизнеса на больший срок немыслимо. Судовладельцы настаивают на двух неделях, но переговоры…
        — Я спрашиваю: какой у тебя срок беременности?
        Марина вытаращила глаза.
        — Брось, все уже знают, у охранников только и разговоров, когда ты родишь. Почему меня ставят в известность последним?
        — Да, я, собственно… если уж речь зашла… вовсе и не беременна,  — растерялась Марина. Потом собралась и конспективно (имеет же начальник право знать) обрисовала ситуацию.  — Забеременеть еще только собираюсь, ребенку скоро будет восемь месяцев, иными словами, выхожу замуж.
        Столь противоречивая информация повергла шефа в растерянность, будто ему сказали: вот тебе элементарная система из пяти уравнений, быстренько в уме реши.
        — Вы не волнуйтесь,  — успокоила Марина Игоревна.  — Перед декретом все дела приведу в порядок и подготовлю себе хорошую замену.


        Глава 3
        Макияж и финансы
        Мария Ивановна давно забыла, что нанималась в няньки ребенку-сиротке, забыла и Ольгино обещание: она в квартире будет одна, папа младенца работает круглосуточно, никакого общения с посторонними людьми не предвидится. Теперь их было пятеро: Петечка, Семен Алексеевич, Андрей и Марина плюс она, Мария Ивановна. И все не посторонние, а родные! Никакой неловкости или смущения!
        Маринино поселение — как резкая смена воздуха. В квартире по-другому запахло и точно посветлело, хотя окна по случаю морозной зимы регулярно не мыли и дополнительных лампочек не вкручивали. Андрея не узнать! Загадочная недоступность Марины пропадает, когда девушка возится с Петей и постоянно спрашивает: так правильно? это верно? И можно ей ответить со знанием дела.
        По квартире разносится аромат чудесных духов, а в ванной полочка не вмещает Марининых баночек и скляночек. Неужели столько нужно современной женщине? Скраб для лица, скраб для тела, скраб для ног… Что такое «скраб»? Одна жидкость — для снятия макияжа с лица, другая — для снятия макияжа с глаз. Крем дневной, ночной, для глаз, для шеи… тоник, косметическое молочко… и еще несколько склянок с непонятным содержимым, на этикетках написано не по-русски. Мария Ивановна тайком, в отсутствие молодых, крутила в руках, отвинчивала крышки, подносила к лицу Маринины скляночки, нюхала и млела.
        А шампуни и гели для душа, которыми Марина уставила бортики ванны! Они пахнут ландышевой поляной, и сосновым бором, и букетом неведомых цветов, и цитрусовой свежестью, и ванильной сладостью, и терпкостью роз, и весенней торопливостью крокусов, и… и… И можно пользоваться! Ложишься спать после душа и чувствуешь, что сама источаешь нектарный аромат.
        В туалете стояла батарея аэрозольных баллончиков — освежителей воздуха. Ими следует пользоваться, как на бегу пояснила Марина, после каждого посещения клозета: нас много, и вытяжной вентилятор не справится.
        «Как далеко шагнула цивилизация!» — поражалась Мария Ивановна.
        «Химией несет»,  — тянул носом, прохаживаясь по квартире, невосприимчивый и равнодушный к запахам Семен Алексеевич.
        Но Мария Ивановна, долгие годы вынужденно пребывавшая в тяжелой атмосфере человеческого умирания-гниения, пьянела от чудесных ароматов. У нее было острое от природы обоняние. Сложись судьба по-другому, она бы теряла голову, обнимаясь с молодым человеком, от которого пахнет мужским потом, сдобренным одеколоном «Шипр». Но она ни с кем не обнималась в молодости, а обоняние за много лет онемело, защищаясь от зловония. Как ты ни ухаживай, как ни обмывай лежачих больных, все равно дух умирания не истребить, он вопьется в стены, в каждую нитку ковра или штор, станет вечным спутником, с которым ты обязана жить.
        Новые чудные запахи были для Марии Ивановны тем же, что для музыкально одаренного человека после тюремного безмолвия соната или симфония гениального композитора. Она никогда не смогла бы да и не рискнула объяснить кому-то, что парфюмерные ароматы отбросили ее на много лет назад, в пору грез и мечтаний, возвратили способность чувственно реагировать на мужскую ласку.
        Семен Алексеевич. Конечно, он — несчастный вдовец, убитый горем, только в Петечке-младенце, продолжателе рода, и видевший смысл существования. Только такой, как Семен Алексеевич, мог растрогать Марию Ивановну, сколь бы ни был для нее восхитителен праздник обоняния.
        Обычно, разговаривая за столом на кухне, пока Петя спит, они сидели друг против друга. Семен Алексеевич на табуретке, а Мария Ивановна — на краешке углового диванчика (удобно к плите подходить и тарелки менять). И однажды, рассказывая, как жену с новорожденной дочкой вез домой, а сугробы в ту зиму намело выше человеческого роста, Семен Алексеевич встал с табурета и сел на диванчик рядом с Марией Ивановной, взял ее руки. Поглаживая, продолжил рассказ.
        Он не заигрывал, не соблазнял и не пытался влезть в душу! Привычка! Была у него с покойной женой многолетняя привычка — за разговором (в последнее время — все про неудалую дочь) держаться за руки. Как бы друг друга подпитывали и утешали. Теплоты добрых женских рук Семену Алексеевичу настоятельно не хватало.
        Мария Ивановна ничего этого не знала. Она только безропотно отдала свои руки. Семен Алексеевич гладил каждый пальчик… Она не слышала его слов, не понимала сути рассказа, кажется, твердила что-то подбадривающее… И переживала невероятное — горячие сладкие волны (пахнущие самыми изысканными ароматами) гуляли по ее телу, прибой ударялся то в ноги, то в голову, то под грудину, то накрывал ее девятым валом,  — и не получалось дышать, но какие-то правильные слова она произносила…
        Про чувственные удовольствия Мария Ивановна читала в книгах. И полагала, что все горячечные ощущения героинь в объятиях героев — авторский вымысел, закон жанра. Как в сказке должно быть волшебство, так в романе — любовная страсть. И то и другое в жизни не встречается, но бывает в кино, где сцены поцелуев героев затянуты и откровенно скучны. Подруги в молодости не делились с ней своими эротическими переживаниями, чтобы не раздразнивать. А когда стали бабушками и эта сторона жизни порядком надоела, делились. Шутили вроде: вчера мужа уберегла от изнасилования, поддалась на уговоры. И Марии Ивановне интимная жизнь супругов казалась постылой обязанностью, взваленной на женские плечи в добавление к ведению хозяйства.
        Но теперь сказка обернулась былью. Причем Мария Ивановна была уверена, что испытала максимум возможного удовольствия.
        Заплакал Петечка. Будто почувствовал — надо спасать няню, еще минута — и она утонет в шторме новых ощущений.
        Мария Ивановна вскочила, с излишней поспешностью рванула из кухни, не вписалась в проем, стукнулась о косяк двери… застонала — не то ушибла лоб, не то по другим причинам… понеслась в детскую… Схватила Петю на руки, в чем не было необходимости, прижала к груди и забормотала:
        — Мое счастье тебе не повредит! Солнышко! Только не болей из-за меня!
        — Сходил, наверное, по большому, уже по времени,  — раздался рядом голос Семена Алексеевича, который прибежал вслед.  — Надо памперс поменять.
        Мария Ивановна отдала внука дедушке. Сама поспешила в ванную — ополоснуться холодной водой. Быстро — несколько плесков на лицо, и вытереться полотенцем. Сейчас сюда придет Семен Алексеевич подмывать Петю после «по большому». Дедушка прекрасно пеленает ребенка, но при этом называет его «засранцем». Будет ли правильным попросить Семена Алексеевича не употреблять грубых слов, способных, как написано в книге, закрепиться в подсознании ребенка?

        Марина, у которой взыграло женское естество (не путать с чувственностью!), которая пребывала в состоянии любви-влюбленности и отзывалась на девичьи горести подчиненных, чего никогда не было и даже не подразумевалось, нюхом самки учуяла — между Марией Ивановной и Семеном Алексеевичем что-то происходит…
        Последнее время ей доставляло удовольствие делиться всякой мыслью, даже глупостью несусветной, с Андреем. Он терпеливо находил всему разумные объяснения. Но тут покрутил пальцем у виска.
        — Между Мариванной и дедушкой что-то происходит!  — сообщила Марина.  — Шуры-муры, лямур-тужур.
        — Глупости! Мариванна не по этой части, а Семен Алексеевич в глубоком горе после смерти пламенно любимой жены.
        — Но ты заметил, как переменилась Мариванна?
        — Кажется, подстриглась?
        О, эти слепые мужчины!
        Марина уговорила Мариванну, отвела к своему мастеру. В салоне на два голоса Мариванну убедили покраситься, пегие с сединой волосы превратились в русые красивые волны. Мариванна полностью изменилась! А Семен Алексеевич, вроде Андрея, увидел ее и ничего не заметил. Впрочем, Марию Ивановну отсутствие внимания к ее персоне только радовало. Комплименты, похвалы вызвали бы большое смущение, до них она еще недоразвилась.
        Марина накупила Мариванне косметики, как она выразилась, «для старшего школьного возраста», то есть для стареющей, увядающей кожи. Все, как у самой Марины,  — крем дневной, ночной, для кожи вокруг глаз, для шеи, питательное молочко для тела, смазывать себя после душа. Мариванна, сраженная натиском Марины и сознанием того, что мази, очевидно, дорого стоят, решительно уперлась и противостояла попыткам украсить себя макияжем. Многие годы она использовала единственно бесцветную гигиеническую помаду и восстала против жидкой пудры, румян и блеска для губ.
        В благодарность за внимание и, что еще важнее, из-за эмоционального подъема Мариванна преобразилась, помолодела и похорошела. Но замечали это только она сама и Марина. У Андрея, озабоченного поисками работы, появилась идея, которая требовала серьезной подготовки и мозгового штурма. Семен Алексеевич и прежде никогда не вдавался в тонкости дамской внешности, ему требовалось женское тепло, Мария Ивановна излучала такое тепло, он пользовался.
        Неугомонная Марина, когда сорвались ее попытки приучить Мариванну к пудре и губной помаде, решительно заявила:
        — Теперь займемся вашим гардеробом. Вам нужно выработать свой стиль.
        — Какой стиль, Мариночка?  — перепугалась Мариванна.  — Кто меня видит? И потом, у меня хорошие вещи, подруги никогда не отдают рваное или заношенное. Неважно, как няня одета, главное, чтобы с ребенком все было в порядке.
        — Няня, няня, няня…  — бормотала Марина, не вслушиваясь в протесты Мариванны.  — Интересная задача. Темное платье с белым воротником и фартушком… нет, стиль горничной-прислуги отметаем… Буду думать.
        И от того, что Марина придумала, Мария Ивановна не смогла отказаться. Сарафаны. Джинсовый, твидовый, хлопковый. Под них надеваются блузки или водолазки. У Марии Ивановны имелись свои блузки, но Марина прикупила еще полдюжины. Примерка новой, с магазинными ярлычками, одежды была волнительной и радостной, как безболезненная смена кожи.
        — Класс!  — захлопала в ладоши Марина.  — А теперь снимайте джинсовый сарафан и надевайте твидовый, к нему подойдут бежевая и коричневая водолазки. Мариванна, извините, а что это за белье у вас? Рубаха с кружевами?
        — Это комбинация.
        — Комбинация чего?
        — Во времена моей молодости,  — Мариванна влезала в очередной сарафан,  — все женщины и девушки носили комбинации.
        — Зачем?
        — Затрудняюсь ответить. Донашиваю еще те, что по случаю в большом количестве купила моя мама.
        — Сейчас такие тоже есть, но коротенькие и более эротичные. О! Йес! Посмотрите в зеркало! Видите, как сарафанчик сел?
        Из зеркала на Марию Ивановну смотрела элегантная женщина, строго и в то же время по-домашнему одетая… с гладкой, нешелушащейся кожей лица, хорошо подстриженная… и улыбающаяся по-девичьи радостно и стеснительно.
        — Сколько я вам должна?  — спросила Мариванна.
        — Ерунда!  — отмахнулась Марина.  — Льняной сарафан — на лето, но давайте сейчас примерим?
        «Я сошла с ума!  — думала Мария Ивановна, стаскивая через голову твидовый сарафан и натягивая льняной, к которому полагались хлопковые блузки с короткими рукавами.  — Меня кружит в каком-то гламурном вихре — косметика, наряды, Семен Алексеевич… Но это так приятно!»
        Мария Ивановна, как всякий человек, долгое время считавший копейки, экономивший на каждом шагу, болезненно относилась к тратам и вообще к финансовым вопросам. Для нее деньги были не бумажками, а олицетворением результатов человеческого труда. Относиться легко и безалаберно к труду другого человека — означало для Марии Ивановны унизить этого человека в самой вульгарной форме, пренебречь им и надругаться над часами, днями, годами тяжелого труда. Одно дело принимать в подарок поношенные вещи, и совсем иное — одежду из магазина!
        Но последнее время в их необычной семье никакого финансового порядка не просматривалось! Была жестяная коробочка из-под печенья, куда Андрей клал «бомбистские» деньги. Семен Алексеевич, уходя в магазин или аптеку, решительно отказывался брать из жестянки деньги, покупал на свои. Марина безостановочно, каждый день тащила в дом игрушки и одежду Петечке, причем никакой нужды в этих вещах не было — девушка покупала для своего удовольствия, а не по необходимости. А еще гастрономические деликатесы, которые казались Марии Ивановне и Семену Алексеевичу сомнительными, но нравились Андрею. В бухгалтерии их странной семьи царил настоящий хаос! И вдобавок — косметика и одежда, что Марина купила персонально ей, Марии Ивановне! Расплатилась в парикмахерской, оттерев от кассы. Но Мария Ивановна увидела прейскурант на стене… пятьдесят долларов за стрижку??!!
        Вновь облаченная в джинсовый сарафан и пеструю блузку — рабочую униформу на сегодня, Мария Ивановна потребовала от Марины:
        — Сколько я вам должна?
        — Да бросьте, это подарки…
        — Тогда я не могу их принять. Марина, вы умная девушка, неужели не понимаете, что…
        — Стоп! Просьба номер один — говорите мне «ты», пожалуйста. Просьба номер два — кратко, потому что Петя сейчас проснется. Сформулируйте не сиюминутные желания, а основную проблему.
        Марина не случайно стала руководителем, исполнительным директором туристической фирмы, она умела, схватившись за вершки, выдернуть корешки проблемы.
        — Денежная вакханалия!  — Мария Ивановна смутно представляла значение слова «вакханалия», но оно точно выражало ее тревоги.  — Все тратят непонятно какие деньги! Живем и питаемся, как крезы, а в денежной банке только пополнения! Марина, вы… ты должна взять у меня… хочу расплатиться… не знаю, в состоянии ли…
        — Поняла. Сейчас не готова ответить. Согласна — навязываемые подарки сродни дьявольским услугам, не представляешь, чем придется расплачиваться. Не беспокойтесь, раздроблю глыбу вашей проблемы в песок. Мариванна, а то, что Петя все время палец сосет, не повлияет на его развитие и вообще — не опасно?
        — Отнюдь. Дам тебе прочитать главу в одной книге. Усиление рефлексов стимулирует эмоциональное развитие, а у младенцев главный рефлекс — сосательный. Хотя в другом труде прославляется хождение на горшок, в смысле — когда ребенок научится проситься — как первое психологически закрепленное осознание требований цивилизации. Но Петечка ненавидит горшок!
        — Интересно, обязательно почитаю. Мариванна, а Семен Алексеевич…  — в представлении Марины — сушеный мухомор ходячий,  — он не слишком… как бы сказать… примитивен?..
        — Что вы! Потрясающая наблюдательность и острый подмечающий взгляд! Например, вы обращаете внимание, что в кино герои, приходящие в больницу навестить подстреленного партнера или недостреленного врага, накидывают белый халат поверх одежды?
        — И правильно.
        — Совершенно неправильно! Уже лет двадцать в больницах от родственников-посетителей требуют лишь сменной обуви, в уличной нельзя в палату входить. А белые халаты давно отменены! Только в глупом кино остались! Это наблюдение Семена Алексеевича, его жена часто болела.
        — Выходит, Семен Алексеевич не так уж прост.
        — Да он кладезь мудрости!
        — Ага, просто я с ним мало общалась.

        На следующий день Марина, предварительно выяснив у Андрея, на каких условиях была нанята няня, положила пред Мариванной распечатанный на принтере листок со столбцом цифр и пояснениями:
        — Деньги, которые вы получили от сдачи квартиры и одолжили Андрею… ваша зарплата за два месяца… Все правильно? Вычитаем стоимость косметики и одежды, которую я вам купила.
        Огорошенная строгой бухгалтерией, не знавшая цен дорогих магазинов, Мария Ивановна не заподозрила подвоха. Марина предусмотрительно сорвала и выкинула ярлычки с сарафанов и блузок, на порядок, в десять раз, уменьшила свои траты. Мариванна не представляла, сколько получали Марина или Андрей (до пожара), и знание не пошло бы ей на пользу. Марина и Андрей, не оторвавшиеся от старой и нищей русской интеллигенции, не единожды видели, какое впечатление производят их мимоходом упомянутые оклады. Похвастаться приятно, но быть вычеркнутыми из своего круга? Бахвальство того не стоит, поэтому лучше помалкивать.
        — А парикмахерская!  — обрадованная тем, что нашла ошибку в Марининой бухгалтерии, воскликнула Мариванна.  — Своими глазами видела: стрижка — пятьдесят долларов! Это же не шутка? Господи, на эти деньги можно полмесяца жить… И еще покраска волос!
        — Десять долларов!  — быстро ответила Марина. Не говорить же Мариванне, что покраска волос вкупе с краской стоят больше стрижки.  — Забыла, голова садовая!  — Марина выразительно стукнула себя по лбу.  — Вычитаем пятьдесят долларов плюс десять, итого шестьдесят… Вот, получите!
        В итоге Мария Ивановна оказалась обладательницей пухлого пакета с иностранной валютой. Совершенно иное предвидела, вечной должницей себя считала! Вспомнила маму, отказывавшую себе во всем, накопившую в сберкассе огромную сумму — восемьсот рублей. Деньги пропали, сгинули в пламени инфляции. А мама, уже больная, твердила: «Маша, у тебя есть средства!» Заблуждение, ставшее для мамы большим успокоением…
        На конверт непроизвольно закапали слезы. Его содержимое — это… это…
        — Это только деньги,  — тихо сказала Марина.  — На них можно купить тряпки, но не любовь Пети, Семена Алексеевича, Андрея и мою.
        — Понимаю,  — всхлипнула Мария Ивановна,  — но ничего поделать с собой не могу. Наверное, я корыстная…
        — В сравнении со мной,  — честно призналась Марина,  — вы подготовишка. Я же — закомплексованная бесприданница и краснодипломный выпускник академии капиталистических наук.
        — Тебя что-то беспокоит?  — вытерев слезы, уловив сарказм, насторожилась Мариванна, извечно настроенная на человеческие горести.  — Трудности?
        — Исключительно радости. Странно устроена человеческая жизнь. Счастье примитивно. Но чтобы понять и оценить этот примитив, надо сломать все копья, пустить стрелы мимо цели, лечь на амбразуру, погибнуть и снова воскреснуть.
        Марина говорила о себе. Но Мария Ивановна отнесла все на собственный счет. Как удивительно мудра, великодушна и прекрасна современная молодежь! Только глупцы трезвонят о растлении нравов!
        Мария Ивановна была лишена тактильного общения, не знала, как тело с телом соприкасается — здоровое тело со здоровым телом. Только Семен Алексеевич, захватывающий ее руки, и Петечка, который льнул к ней… А в остальном это был язык, ей неведомый… Но, подчиняясь пробудившимся инстинктам, Мария Ивановна смело обняла Марину, устроила на груди, поглаживая, заворковала:
        — Все хорошо, деточка! Спасибо тебе за добрые слова. Ты обязательно будешь счастлива!
        И при этом Марии Ивановне казалось, что она не утешает девочку, а сама подпитывается от нее энергией. И когда держит Петю на руках — то же, и с Семеном Алексеевичем… Касание тел, поняла Мария Ивановна, прекрасный акт человеческого взаимовлияния.


        Глава 4
        Проблемы трудоустройства
        Для Паниных, бывших руководителей-хозяев Андрея, наступили тяжелые времена. Но и Юрий Яковлевич, и Гена были крепкими мужиками. Сжали зубы, затянули потуже ремни, продали все, что возможно, благо цены на квартиры подскочили до астрономических высот, взяли новые кредиты и ринулись начинать все с начала, с нуля. Они рассчитывали на Андрея и на костяк старой команды. Но Андрей отказал Генке. Приличной зарплаты не скоро дождешься, а сумасшедшая работа на голом энтузиазме не входила в его планы.
        Они сидели в кафешке, пили зеленый чай (оба за рулем). На отказ Андрея Генка обиделся:
        — Подло бросать друзей в беде!
        — Давай не будем давить на совесть! Если бы я был пацаном, от которого никто не зависит, тогда бы стал с вами в одну упряжку. А сейчас — не проси.
        — Уговорю отца, будешь получать оклад, который покроет твой кредит за квартиру… ну, и еще немного сверху.
        На «немного сверху» Андрею не прокормить семью. Он покачал головой.
        — Даже Ленка продала все свои бирюльки и теперь на одной кухне с мамой уживается!
        — На то тебе Ленка и жена. Рад, что в этом плане у вас порядок. Не было счастья, да несчастье помогло. Я тоже… женюсь… и у меня ребенок…
        Андрей не собирался посвящать Гену в свои жизненные обстоятельства, но чтобы не расстаться врагами, должен был как-то аргументировать свое решение.
        — Поздравляю! Это, конечно, меняет дело. Но, Андрюха, мне просто некем тебя заменить! Хоть на несколько месяцев? Запустим дело, а потом уходи.
        — Мы с тобой оба прекрасно понимаем, чем обернутся «несколько месяцев». Впряжешься и уже не бросишь. Старик, извини! Не рассчитывай на меня.
        — У тебя есть выгодные предложения?
        — Вроде того.
        — Какие, если не секрет?
        — Пока еще рано озвучивать. Расплачиваюсь и пошли?
        — Ты меня наповал сразил, как под дых врезал, отец не простит…
        — Давай без мелодрам? Я сказал «нет», и точка!
        Они расстались не врагами, но уже не друзьями.
        Время покажет, смогут ли в будущем запросто, как старые институтские кореша, встречаться и общаться. Сожалений Андрей не испытывал.
        Выгодных предложений у Андрея не было, и он решил их инициировать. Составил проект бизнес-плана цеха по производству деревянных конструкций для загородного строительства и записался на прием к владельцу большой столичной фирмы, возводившей кирпичные коттеджи в Подмосковье. Деревянными домами, более дешевыми, чем каменные, эта фирма не занималась. Андрей постарался сухим языком цифр доказать, что это выгодно, затраты быстро окупятся. Если на самой крупной фирме не заинтересуются, он пойдет в другую, помельче… И будет так спускаться по лестнице, пока… Пока не окажется бригадиром гастарбайтеров на строительстве дачного сортира…
        Андрей мог работать сутками как вол, но ходить, просить, уговаривать, убеждать для него — как кость в горле. Он этого делать не умел и ненавидел. Почему-то считал подобное занятие лакейством и выманиваем подачек. Хотя работа бомбилой пообтесала его, научился протягивать руку за чаевыми.
        Марина ему очень помогла. Исправила в проекте бизнес-плана грамматические ошибки, нашла арифметическую погрешность, структурировала и логично выстроила текст, предложила несколько дополнительных пунктов, подчеркивающих перспективность и привлекательность данного сегмента рынка.
        На встречу с хозяином фирмы Андрей надел костюм, белую рубашку и галстук. Марина осмотрела его со всех сторон и осталась довольна.
        — Вы очень элегантны,  — похвалила Мариванна.
        — Что тот дипломат,  — поддержал ее Семен Алексеевич,  — или бандит-чиновник. При параде.
        Но Андрей при параде чувствовал себя отвратительно, будто в железных доспехах. Злился, потому что волновался, как ученик перед экзаменом. Он давно не школьник! И не позволит кому-то решать его судьбу! Кукиш! Не только позволит, но и расшаркается, если потребуется. Потому что на карту поставлено его будущее, а следовательно, и Петькино, и Марины, и неродившейся дочери с дурацким именем Ия.

        Ожидая в приемной, Андрей старался унять предательское сердцебиение и потливость, думая о Марине. Его любимая, отличавшаяся трезвым и логическим умом, иной раз болтала как наивная простушка.
        — Дорогой, я знаю, что пол ребенка зависит от отца. Мальчик тоже хорошо, но у нас уже есть Петя. Не мог бы ты силой воли заблокировать в своем семени игрек-хромосомы и оставить только икс-игрек? Ой, кажется, я что-то напутала с генетикой, надо у мамы уточнить. Словом, было бы прекрасно, если бы ты настроился на зачатие девочки.
        — Как ты себе это представляешь?  — хмыкнул Андрей и тут же легко пообещал: — Буду напрягаться.
        Секретарша в приемной удивленно посмотрела на него:
        — Чему вы улыбаетесь?
        — Анекдот вспомнил. Вот вы сейчас спросили кого-то по телефону: «Я вас не отрываю?» Анекдот такой. Звонит пиявка подруге-пиявке и спрашивает: я тебя не отрываю?
        «Дьявол!  — мысленно чертыхнулся Андрей.  — Она решит, что я ее с пиявкой сравнил!»
        Но у секретарши с юмором все было в порядке, рассмеялась и через несколько минут пригласила Андрея в сановный кабинет.
        Переговоры прошли быстро и по-деловому. Андрею польстило, что о нем знали — навели справки, скорее всего,  — и уж, естественно, наслышаны о пожаре.
        Андрей злился на свое волнение, говорил немного сердито, но четко и кратко, без размусоливания, без обрисовки фантастических перспектив, только цифры и факты. Указал на недостатки в организации работы цеха Паниных и объяснил, как их можно избежать при разумном подходе на новом месте.
        — Все изложено здесь.  — Положил папку на стол.  — Конечно, это только проект, конспект. Но основные идеи обозначены.
        Ему задали два точных вопроса.
        — Скажите, Андрей Сергеевич, а почему вы не остались у Паниных? Ведь они, по нашим сведениям, возрождают бизнес и очень на вас рассчитывают?
        — Панины не могут мне платить столько, сколько стоит эта работа,  — откровенно ответил Андрей.
        — Где думаете набирать кадры?
        — Приглашу бывших коллег, лучших из них, конечно. Думаю, мне не откажут, если условия окажутся привлекательными.
        Генка его убьет или, точнее, проклянет. Но бизнес — не школьный кружок кройки и шитья. И каждый сам решает свою судьбу. Дельные работники пойдут за Андреем, он в этом практически не сомневался.

        Андрей вышел на улицу, включил сотовый телефон, и тут же раздался звонок от Марины:
        — Ну как?
        — Сказали, что им нужно подумать, попросили три дня.
        — Очень хороший признак! Теперь деловые люди уже редко морочат головы друг другу. Отказывают сразу. Тебе не отказали, будут сами просчитывать проект. Скрещиваю пальцы и молюсь!
        — Ты же атеистка!
        — Ошибаешься! Язычница, буддистка, мусульманка и христианка в одной упаковке.
        — Целую мою упаковку!
        — Пока, до вечера!
        Бомбить Андрею не хотелось. Чужие лица, фигуры, запакованные в шубы и дубленки, продавившие ему в автомобиле сиденья и провонявшие салон, надоели до смерти.
        Он сел в машину и по телефону назначил встречу пятерым бывшим сослуживцам в пивном ресторане. Позвонил Мариванне:
        — Ужин не готовьте, сегодня командовать на кухне буду я.
        В ресторане мужики заказали себе водку и пиво, Андрей попросил минералки. Время было обеденное, и они с удовольствием закусили ядреной квашеной капустой, съели наваристую солянку и только когда принесли второе — рыбу и мясо, заговорили о деле. Ребята уже знали от Гены Панина, что фирма возрождается и они по-прежнему будут работать под руководством Сергеича, то есть Андрея.
        — Информация неточна,  — сказал он.  — На Паниных я работать не стану, хотя лично против папаши и сына ничего не имею. Они при лучшем раскладе поднимутся через три года и пока будут платить крохи за двадцатичасовой рабочий день. Есть другие варианты, я их сейчас отрабатываю. Если выгорит, приглашаю вас, мужики, в другую фирму, под мое начало и с окладом не меньше, а то и выше прежнего. Такая карусель. Решайте, готовы ли подождать и идти со мной?
        Всем все было ясно. Уйдет команда с Доброкладовым — Панины получат тяжелейший удар. Можно взять кредиты, найти помещение, купить оборудование, набрать заказы, но это немногого стоит без опытных, квалифицированных специалистов. Кадры решают все. Кадры сидели и молчали, каждый обмозговывал личную ситуацию, взвешивал перспективы.
        На душе у Андрея было погано, с вожделением смотрел на графин с водкой и запотевшие кружки пива. Принять на душу, а машину на стоянке у ресторана бросить?
        — Андрюха, я с тобой,  — подал голос его заместитель.
        — Сергеич, на меня тоже рассчитывай.
        — Надо было Паниным страховку вовремя оформлять. Мы за лохов не ответчики. Меня записывай.
        — Я как большинство.
        — Амбивалентно.
        Последнее слово, вероятно, обозначало — аналогично.
        — Спасибо, мужики!  — шумно выдохнул Андрей.  — Давайте выпьем?  — Он налил себе водки.  — А то я себя чувствую как монах в борделе.

        Домой Андрей добирался на автопилоте. Но, тормознув бомбилу, который потребовал пятьсот рублей, Андрей показал ему кукиш: не торгуйся с профессионалом, здесь красная цена три сотни.
        Автопилот выключился, когда Андрей ввалился в квартиру. Марина ахнула: галстук набок, куртка выпачкана побелкой.
        — На кого ты похож? А запах! Да ты пьян!
        — Чу-чу-чу.  — Простое слово «чуточку» Андрею не давалось.
        — Стой, не вались! Я тебе помогу раздеться. Сколько же ты выпил?
        — Мы с ребятами,  — Андрей покорно позволял снять с себя одежду,  — заказывали и заказывали… Отлично посидели! Они все со мной! Генка, конечно, не простит. Я свинья, но я правильная свинья!
        — Насчет «правильная» — сомнительно. Не дыши на меня,  — пресекла Марина попытки поцеловать ее.  — Славно! Мне открываются все новые прелести семейной жизни.
        — Семейной? Верно! Сейчас мы с тобой… то есть я тебе сейчас отличную девчонку заделаю… только сначала душа… души… почему так много? Один душ приму.
        — Тише ты! Зачем не велел Мариванне готовить ужин? Все сидят голодные, тебя дожидаются.
        — Забыл!  — Андрей стукнул себя по лбу и чуть не свалился. Он уже сидел на диване, Марина снимала с него рубашку.  — Хотел стейки пожарить. Не вышло, задержался по делам. Пусть покормятся сами, а? Где Петька?
        — Давно спит.
        — Если он будет пить и курить, я его выпорю! Конечно, будет, но важно, чтобы «до», а не «после». Наоборот, «после», а не «до».
        — После пенсии? Снимай брюки.
        — Зачем?
        — Штаны коту не полагаются.
        — Это цитата? Откуда?
        — Из «Мастера и Маргариты».
        — Какая ты у меня умная! Перечитаю, прямо сейчас, неси текст. Любовь без физкультуры — урок литературы.
        Но через секунду, рухнув на постель, Андрей уже храпел.
        Утром, если утром считать полдень, Андрей проснулся с дикой головной болью. Разлепил глаза и увидел Марину, одетую, чистую, умытую, стоящую рядом с диваном.
        — Любовь моя,  — просипел Андрей,  — сгоняй, пожалуйста, за пивом!
        — Семен Алексеевич уже сгонял. Мужская солидарность! Иди на кухню, алкоголик, похмеляйся.
        Андрей осторожно сел, потер лоб. Как же я вчера добрался до дома?
        — Мариша! Еще одна просьба: пригони машину, она у ресторана на Преображенке осталась. Умыкнут как пить дать.
        — Пьяница — горе семьи. Где ключи?
        — Ой, не задавай мне вопросов! Пошарь по карманам.
        Впрочем, через несколько часов, поправив голову, Андрей все-таки приготовил стейки. Сходил в супермаркет и купил все необходимое. Командовал на кухне, будто капитан на мостике: Семену Алексеевичу велел чистить картошку, женщинам — резать овощной салат. Оседлав любимого конька, подробно и вдохновенно прославлял свое любимое блюдо и способ его приготовления, доступный только мужчинам.
        Когда перед Марией Ивановной и Семеном Алексеевичем, наконец, оказались тарелки со стейками, когда отрезали ножом по кусочку и отправили в рот, им стоило больших усилий не выплюнуть обратно. Их зубы не справлялись с пережевыванием. Да и кушать полусырое мясо?
        — Как бы глистов не подхватить,  — тихо пробормотал Семен Алексеевич.
        Марина услышала и затряслась от сдерживаемого смеха. Мария Ивановна и Семен Алексеевич изо всех сил старались не показать отвращения и деликатно кромсали мясо. Андрей ничего не замечал, наслаждался едой и расхваливал ее:
        — То, что надо! Три четверти готовности и с кровинкой!  — (МАРИЯ ИВАНОВНА СУДОРОЖНО ИКНУЛА, СЕМЕН АЛЕКСЕЕВИЧ КАШЛЯНУЛ.)  — Объедение! Правда?
        — Очень вкусно!  — подтвердила Марина, которой действительно нравились стейки, и незаметно подмигнула няне и дедушке.
        Зазвонил телефон, Андрей вышел ответить. Марина быстро забрала с тарелок Марии Ивановны и Семена Алексеевича мясо, оглянулась — куда бы его деть, выбрасывать жалко.
        — В пакет и в морозильник,  — подсказала Мариванна.  — Я потом его дожарю, и можно использовать в солянку.
        Марина так и поступила.
        Вернувшийся Андрей с удовлетворением отметил, что старики умяли его стейки с рекордной скоростью. У них даже разыгрался аппетит — докторской колбасы еще навернули.
        — Не обещаю часто вас баловать стейками,  — благодушно пообещал Андрей,  — но изредка могу.
        — Лучше изредка,  — тихо сказала Мариванна.
        Андрей отлучался, чтобы поговорить с мамой. Она звонила каждые выходные. И хотя Андрей подозревал, что мама ждет этой возможности услышать его голос, что она тоскует и скучает, все-таки ничего ей не рассказывал, ни в какие подробности собственной жизни не посвящал, отделывался дежурным: все нормально. А у тебя как? Тоже порядок? Ни на здоровье, далеко не богатырское, ни на материальные трудности мама не жаловалась. Так ведь она сама выбрала, что выбрала. Замуж выскочила… За мужем предпочла находиться, а не за сыном. Каждый имеет то, что выбрал.


        Глава 5
        Поминки и сватовство
        На следующий день, в воскресенье, Андрей и Марина договорились с ее родителями, что придут в гости. Старорежимных определений типа «сватовство» или «просить руку» не употребляли, но цель визита всем была ясна.
        А вечером в субботу, после ужина со стейками, Семен Алексеевич вдруг сказал:
        — Завтра моей Танюше сорок дней. Помянуть бы и на кладбище съездить.
        «Поминки и сватовство — плохо сочетаемые мероприятия»,  — подумал Андрей и нахмурился.
        — Вы бы раньше сказали,  — подала голос Мариванна,  — я бы студень сварила и блинов напекла. Впрочем, блины можно и утром…
        Она осеклась, увидев реакцию Андрея, который не проявлял соответствующей моменту отзывчивости.
        — Вообще-то у нас с Мариной были другие планы…
        — Но их можно подкорректировать,  — решительно перебила Марина.  — Утром едем на кладбище, а потом к моим родителям. Познакомитесь, там и поминки устроим, а также… все остальное. Возражения не принимаются!  — Она жестом остановила Мариванну и Семена Алексеевича, которым неловко набиваться в такой день в гости.  — Мама с папой будут только рады. Сейчас я им позвоню.
        — Спиртное за мной,  — сказал Семен Алексеевич.
        Он не остался ночевать, хотя уговаривали. А утром прибыл с большой дорожной сумкой, в которой грохотали бутылки.
        Андрей изводил Марину вопросами, как ему одеться. В джинсах и свитере будет простецки? А в костюме с галстуком не очень официально?
        — Жених, не нервничайте!  — потешалась Марина.  — И разве для таких случаев у вас не припасен фрак с бабочкой?
        — Таких случаев в моей жизни раньше не наблюдалось.
        Семен Алексеевич был закован в темно-синий, старомодный, но почти новый, редко надеваемый костюм, удушен галстуком. Андрей решил не выбиваться из ряда и тоже нарядился как на деловые переговоры.
        Проблемы с гардеробом мучили и Марию Ивановну. Она предстала перед Мариной в строгом черном-белом исполнении.
        — Как я выгляжу, Марина?
        — Замечательно. Этот ансамбль очень подошел бы продавщице театральных программок.
        — Ты удивительно прозорлива! Именно для этой работы подруги и подарили мне костюм.
        — Мариванна, если вы наденете твидовый сарафан с белой блузкой, которая сейчас на вас, то будете выглядеть в меру торжественно и элегантно.
        — Так и поступлю, деточка,  — побежала переодеваться Мариванна.
        И самой Марине, по случаю воскресенья натянувшей джинсы, пришлось менять их на юбку, чтобы не оскорблять разряженный народ остромодными линялыми и рваными штанами.
        Только у Петечки не было проблем с одеждой. Зато набралась большая сумка сопутствующих предметов. Питание, прикорм, баночки, бутылочки, памперсы, пеленки, салфетки, кофточки, шапочки, сменные комбинезончики, специальное мыло для подмывания, лосьон для протирания…  — по мнению Мариванны и Марины, Петя не сдюжил бы несколько часов без всей этой ерунды.
        — Ах!  — воскликнула Мариванна, когда, наконец, сели в машину и отъехали от дома.  — Мы забыли Петечкину мазь от опрелостей!
        — Не опреет до вечера,  — откликнулся Семен Алексеевич.
        — Вот именно!  — поддержал его Андрей.  — Женщины, вы бы еще холодильник прихватили!
        Большую часть пути Петька буянил. То ли его слишком тепло одели (боялись простуд), то ли, как подозревал Андрей, малец обожал находиться в центре внимания и задавать хлопот. Расстегнуть Пете комбинезон — застегнуть, снять верхнюю шапочку — надеть, открыть форточку — закрыть, укачивает его — не укачивает… С другой стороны, корчащийся и плачущий Петька занимал руки и внимание. Ведь говорить во время поездки на кладбище не о чем, с покойной никто не был знаком, а все слова утешения Семену Алексеевичу давно сказаны.
        Петька крепко уснул, когда подъезжали к стоянке. До могилы и обратно путь неблизкий, Андрей нес его на руках.
        У заснеженного холмика постояли в молчании, опять не знали, каких слов требует момент. Марина положила на снег букет цветов. Семен Алексеевич мял в руках свою игольчатую нутриевую шапку.
        — Вот, Танечка!  — проговорил он.  — Пришли с тобой проститься… по-народному сегодня твоя душа отлетает с земли… но со мной она останется навечно…
        Тут, значит, Андрей и Марина,  — не отрывая глаз от могилы, Семен Алексеевич показал шапкой на ребят, точно представлял их живому человеку,  — и Мария Ивановна, она за Петькой ходит. Внук здоров, растет не по дням, а по часам, уже четыре зуба, и сам ложкой хочет есть… перемажется, конечно, как поросенок… А Ленки, дочки, с нами нету… ты видишь… и перед твоей могилой проклял бы гадину…
        — Ну что вы!  — остановила его Мария Ивановна, дернув за рукав.  — Бог судья вашей дочери. Не берите на себя лишнего.
        Марина плакала, вытирала лицо варежкой. Представила, что когда-нибудь умрет ее мама, и они будут стоять на кладбище, и папа вот так же будет бормотать…
        — Пусть земля вам будет пухом! И царствие небесное!  — подвела итог их скорбному топтанию у могилы Мария Ивановна, вспомнившая обрядовые пожелания покойнику.
        По дороге к Марининому дому обсуждали, какой памятник весной поставить на могиле жены Семена Алексеевича. Марию Ивановну этот вопрос тоже волновал — деньги есть, можно облагородить могилы бабушек и мамы. А цветы лучше сажать многолетние, хотя отлично смотрятся анютины глазки…
        Андрей слушал их вполуха, слегка волнуясь перед предстоящим объяснением с Мариниными родителями. Отказать ему, конечно, не могли, но какие-то речи он обязан произнести. Какие? А еще он думал: «Жизнь не останавливается. Одних хороним, другие женятся, Петька растет, скоро придет весна, а там и лето. Облагораживаем могилы и мечтаем о будущих детях, ставим подножку давним друзьям и находим себе оправдание. Несемся…»
        — Куда ты несешься, козел!  — громко воскликнул Андрей, едва увернувшись от подрезавшего их автомобиля.  — На кладбище торопишься?
        — Не ори!  — осадила его Марина.  — Вот, Петечку разбудил!
        Андрей хотел сказать Марине, что в присутствии Петьки она взяла манеру разговаривать с ним вредным приказным тоном, как с неразумным дебилом-слугой (интонации сестры Ольги). Но сейчас не время и не место выяснять отношения. Сначала поженимся, а потом я тебе объясню, кто в доме хозяин.

        Анна Дмитриевна такой себе и представляла Марию Ивановну, с которой конспирировали по телефону. Изящная интеллигентная женщина, явно с высшим образованием, и вынуждена работать няней! Анна Дмитриевна была бы сильно поражена, сравнив няню двухмесячной давности и сегодняшнюю.
        Неловкость первых минут после знакомства развеял Семен Алексеевич. Он стал выгружать из своей сумки одну за другой бутылки:
        — Водка и женщинам вино.
        — Куда столько?  — поразилась Анна Дмитриевна.
        — Я вообще не пью,  — сказал Андрей.
        Это замечание почему-то вызвало у гостей и Марины дружный смех.
        Женщины кудахтали над Петечкой. У недавнего сиротки обожательницы множились безудержно.
        Переодеть, нижнюю рубашечку сменить, промокла, вспотел, излишне укутали или в машине было душно, приготовить смесь… где чистые бутылочки? где кофточка в полосочку? куда запропастилась мерная ложка для смеси?..
        Анна Дмитриевна давно не видела маленьких, умилялась: Петечка настоящий богатырь! И еще отмечала: дочь вполне ловко обращается с ребенком. Даже пытается оттереть няню. Командные замашки были у Марины всегда. Хорошо, что няня правильно реагирует и не обижается.
        Мужчин вытеснили в большую комнату, где накрыт стол, и велели ждать, пока Петечку не обиходят. На Игоре Сергеевиче была светлая рубашка с галстуком, и Андрей порадовался, что нарядился правильно. Они все трое выглядели празднично и официально… как для поминок?.. или для помолвки?
        Говорили о политике: станет ли Путин менять Конституцию и выдвигать свою кандидатуру на третий срок. Игорь Сергеевич и Семен Алексеевич, доктор наук и монтажник теплосетей, были единодушны: в России еще никто добровольно от власти не отказывался, зубами впивались. Андрей не соглашался: надо показывать пример демократического управления страной, и Путин не Лукашенко. Тогда вопрос: кто преемник? Фрадкова отмели единогласно, Иванов сух и занудлив, Медведева двигают, но харизма не та…
        — Сплетничаете?  — заглянула Марина.
        — Политику обсуждаем.
        — А это не одно и то же?

        Когда сели за стол, Андрея неожиданно сделали тамадой, хотя с его точки зрения эта роль более подходила хозяину дома и старшему по возрасту Игорю Сергеевичу. Но спорить не станешь. Разлили водку по рюмкам. Андрей встал.
        — Сегодня минуло сорок дней, как ушла из жизни жена Семена Алексеевича…  — И тут он с ужасом понял, что не помнит полного имени покойной.
        — Татьяна Петровна Коломийцева,  — тихо подсказала Мария Ивановна.
        — Да, Татьяна Петровна. Мы не знали ее при жизни, так получилось… Но ведь есть хорошее и в том, что замечательный человек приобретает друзей даже после смерти. Татьяна Петровна оставила на земле след: ее образ хранит в своем сердце Семен Алексеевич…  — («Выражаюсь, как дьякон, и пусть».)  — Она продолжится в крови и генах Петьки. Хотелось бы пожелать…  — («Идиот! Что можно желать покойнице?»)
        — Царства небесного!  — опять выручила Мария Ивановна.
        — Пусть Христос не оставит ее душу своей милостью!  — сказала Анна Дмитриевна.
        И Марина с удивлением посмотрела на маму: она знает подобные церковные выражения? А следом поразил папа, торжественно изрекший:
        — Вечная память!
        — Земля пухом!  — поднялась Мария Ивановна.
        Вслед за ней встали все и, не чокаясь, выпили.
        Марина держала Петечку, который тянул из бутылочки молочную смесь, поэтому только чуть приподнялась. Анна Дмитриевна заметила, как, вставая, разъединили руки Семен Алексеевич и Мария Ивановна. Пока поминали Татьяну Петровну, каждый из них одной рукой держал рюмку, а другие, соединенные, прятались под скатертью. Странно.
        По тарелкам разложили студень, салат оливье, селедку под шубой, свежие овощи и грибную икру. Андрея всегда поражал обычай русских застолий — каждому валить закуски из салатников в индивидуальную тарелку. Стоило ли шинковать продукты отдельно? Можно было смешать их в одном тазике.
        Плавно подкатили ко второму тосту, и опять все выжидательно посмотрели на него. Пора Маринкину руку просить? Андрей поднялся.
        — Дорогие Анна Дмитриевна и Игорь Сергеевич!  — («Покойницу-то поминать, оказывается, отметим, проще, чем свататься. Точно перепутаю: жениться и выйти замуж»).  — Мы с Мариной долго думали и решили… то есть думать-то нечего было…  — («Не то несу».)  — Словом, мы хотим…
        — Пожениться,  — подсказала Марина.
        — Верно!  — («А что дальше-то? Благословения просить? Глупость какая, икону еще целовать заставьте!»)
        — Проси моей руки у папы с мамой,  — хихикнула Марина, которую забавляло волнение Андрея.
        — Одной руки мне будет мало.  — Андрей благодаря Марининой помощи-насмешке сумел собраться.  — Анна Дмитриевна, Игорь Сергеевич, отдайте мне свою дочь целиком! Я буду о ней заботиться, холить и лелеять. Кормить, выводить на прогулки, следить, чтобы дважды в день чистила зубы и не ковыряла пальцем в носу…
        Последние уточнения, очевидно, были напрасны. Юмор в подобную минуту не приветствовался. Будущие тесть и теща слегка нахмурились. Андрей быстро отгреб назад, в патетику:
        — Я очень люблю вашу дочь, и она меня. Маринка, скажи!
        — Безумно! От него такие чудные детки выходят. Правда, Петечка?
        Петечка высосал свое молоко и запустил бутылочкой в салатник с грибной икрой. Мария Ивановна быстро вытащила посторонний предмет из закуски, салфеткой убрала со скатерти разбрызгавшуюся грибную массу. Анна Дмитриевна локтем толкнула мужа в бок: не молчи, говори что-нибудь, ведь это твоя идея устроить сватовство.
        Но Игорь Сергеевич решительно не знал, что говорить! Он поднялся, заморгал и уставился на Андрея. Они стояли в противоположных концах стола и смотрели друг на друга, как два барана (сравнение, пришедшее в голову Анне Дмитриевне).
        Марина, из которой ирония била ключом, посоветовала:
        — Самое время объявить о приданом.
        — Помолчи!  — приструнила ее мама.
        — Спасибо!  — зачем-то поблагодарил Игорь Сергеевич.  — Мы рады и согласны!  — Понял, что говорит не то (надо бы подчеркнуть ценность дочери, не залежалый товар, Андрей должен прочувствовать ответственность!), но из-за волнения его мысль бросило в неделикатность.  — Несмотря на то, что у вас ребенок, мы все-таки надеемся…
        Игорь Сергеевич растерянно замолчал, получив под столом тычок от жены.
        — Да пожелайте молодым счастья!  — не вынес мужской пытки Семен Алексеевич.
        — Счастья!  — вскочила Анна Дмитриевна, протянула в центр фужер с вином, призывая чокнуться.  — И долгих лет совместной жизни!
        Все встали, чокнулись и выпили. Покончив с официальной частью, компания расслабилась, третью выпили за родителей жениха и невесты, четвертую — во здравие Семена Алексеевича, чтобы вдовство не показалось ему тяжким, пятую — за исполнение желаний Марии Ивановны…
        Когда доедали горячее (баранину с чесноком, а для постящихся — соте из баклажан с болгарским перцем, но постящихся не оказалось, хотя соте удалось), уже окончательно разделились по интересам и по половому признаку — у женщин разговоры о семейных проблемах, у мужчин — о высокой политике.
        Марию Ивановну опечалили слова Марины, которая в ответ на вопрос, какая будет свадьба, ответила:
        — Никаких пафосных торжеств! Распишемся, и ужин в кругу семьи.
        Мария Ивановна рассказала, что прежде старалась делать покупки по выходным, чтобы по дороге в магазин постоять у ЗАГСа и посмотреть на невест в свадебных платьях. Они были волшебно прекрасны, как сказочные принцессы. Глядя на них, понимаешь, что жизнь прекрасна, коль существует в ней подобная красота. И уже собственные невзгоды не кажутся трагическими, отогреться можно и у чужого очага. Единственный шанс в жизни одеться принцессой! И ты от него отказываешься, Марина?
        Но Марина считала, что свадьба — мероприятие для друзей и родни. Жених и невеста сидят болванчиками и вынуждены периодически прилюдно целоваться под пошлое «Горько!».
        Петя тер глазки, хотел спать. Мария Ивановна вышла уложить его в другой комнате.
        Анна Дмитриевна спросила дочь:
        — Мария Ивановна не была замужем?
        — Никогда! Ей такая судьба досталась! Сначала парализовало ее прабабушку…
        Анна Дмитриевна сочувственно покачала головой, когда дочь закончила рассказывать. И шепотом спросила:
        — А у Марии Ивановны с Семеном Алексеевичем… Глупость, конечно, человек только с кладбища…
        — Ты заметила? Мне тоже кажется, но Андрей говорит — ерунда.
        На обратном пути машину вела Марина, ввиду предстоящей беременности спиртного в рот не бравшая. Чего нельзя сказать о женихе, который регулярно прикладывался к рюмке. Но это мы ему запретим! Не хватало пьяного зачатия!
        Идея со свадьбой запала Марине в голову. Когда остались одни, предложила Андрею:
        — Может, устроить банкет человек на тридцать или пятьдесят? Меня на работе не поймут, и друзья обидятся. Что мы как партизаны-подпольщики?
        «Во что свадебка выльется?» — первое, о чем подумал Андрей, и скривился. Влезать в долги, имея смутную финансовую перспективу?
        — В США, между прочим, принято родителям невесты оплачивать свадьбу.  — Марина вполне могла пустить вход свои сбережения.
        — Калым по-американски?
        Хотя Андрей не ответил положительно, Марина размечталась:
        — А Петечку оденем в кружевной чепчик и длинное-длинное платье с воланами…
        — Он, между прочим, мальчик! Какое еще платье?
        — До середины девятнадцатого века и даже позже мальчиков в детстве наряжали как девочек. На семейных фотографиях Рузвельтов будущий президент до семи лет щеголяет в симпатичных платьицах!
        — Петька не какой-то там Рузвельт! И на дворе двадцать первый век, не позорь пацана! Мужикам штаны полагаются!
        — Значит, остался открытым вопрос с Петечкиным костюмом, а с остальным ты согласен.
        — Хитрованка! Ты любого способна обвести вокруг пальца! Но погоди! Вот поженимся, и я возьму тебя в ежовые рукавицы! Матриархата не потерплю.
        — Хорошо, милый! А пока ты завязываешь со спиртным. Ни капли алкоголя! Твоя доченька не желает быть зачатой от пьяного отца.
        «Его доченька», которой не существовало и в виде эмбриона, уже диктовала условия!


        Глава 6
        Обряды продолжаются — крестины
        Хотя Андрей понимал, что Петька внедрился в его жизнь навечно, он никогда не называл мальчика сыном. Обормотом, короедом, пацаном — пожалуйста, но язык не поворачивался произнести «мой сыночек». А Марина легко освоила — «наш сынок», «мой маленький», «твоя кровиночка». Однажды Марина достала детские фотографии Андрея и ткнула ему в нос:
        — Видишь? Экспертизу проводить не надо. Одно лицо.
        Младенец Андрей был точной копией Петьки, вернее — Петьку можно считать слепком десятимесячного Андрея.
        У Марины и Мариванны появилась навязчивая идея окрестить Петьку.
        — Зачем?  — спрашивал Андрей.  — Кто у нас верующий?
        — Никто не верующий,  — тихо, но упрямо отвечала Мариванна,  — в церковь не ходим. Да разве в душе нет Бога?
        — Всех крестят,  — напирала Марина,  — чем Петечка хуже?
        Женщин неожиданно поддержал Семен Алексеевич:
        — Есть порядок крестить, надо соблюдать. А то вырастет Петька и в претензии — почему, мол, басурманом меня оставили.
        Оставшись в меньшинстве, Андрей махнул рукой — делайте, что хотите.
        Марина выяснила, что обряд крещения нынче во всех церквах поставлен на поток: надо прийти в десять утра, заплатить в церковную кассу, купить свечи, иметь для ребенка специальную рубашечку и крестик. Также необходимы крестная мать и крестный отец.
        В этом качестве были выбраны Мариванна, чуть не расплакавшаяся от счастья, и Семен Алексеевич. Сбылась мечта Марины увидеть Петечку в девчачьем наряде. Крестильная рубашечка представляла собой длинное белое кружевное платьице. Золотой крестик Мариванна хотела купить на свои деньги, но Семен Алексеевич воспротивился: скинемся вы и я, как крестные родители.
        Андрей, когда увидел крестик на золотой цепочке, вспылил:
        — Чтобы я этих бирюлек у Петьки на шее не видел!
        — Только для обряда,  — успокоила Марина,  — потом уберем в шкатулочку, я уже присмотрела хорошенькую, серебряную, в нее и Петечкин локон, и первый выпавший зубик…
        — Вещдоки будешь собирать? Валяй, не забудь образцы кала и мочи.
        — Когда ты вот так грубишь,  — прозорливо заметила Марина,  — чувствую, маскируешь слабость, которой стыдишься. Андрей! В твоем нежном отношении к сыну нет ничего стыдного!
        — Поучи меня! Тренируй свои психологические наблюдения на Мариванне и дедушке!
        — А! Теперь и ты усек? Заметил, что они за ручки держатся?
        — Ничего я не заметил. Просто не люблю, когда мне про меня безапелляционно объясняют с умным видом.
        — Учту, дорогой!
        Поначалу Андрей не хотел ехать в церковь и участвовать в религиозных представлениях. Но в волнении сборов (Петьке, конечно, понадобилась опять большая сумка вещей, на пару часов из дома отбывает), предпраздничных хлопот Андрей почувствовал себя циником, отравляющим родным людям торжество.
        — Не видел рождения,  — упрекнула Марина,  — так хоть при крещении сына поучаствуй!
        И Андрей повез всю компанию в церковь.
        Храм Рождества Пресвятой Богородицы выбрала Марина, не поленившаяся проехать и осмотреть все церкви в округе. Выбор был исключительный! Огороженная забором, церковь с постройками выглядела оазисом старины среди урбанистического примитива. Вошли в ворота — и точно в другом мире оказались, даже воздух сменился… Нищенка, вполне цивильно одетая тетенька, протянула руку за подаянием и авторитетно похвалила:
        — Крестить маленького несете? Хорошая церковь, намоленная!

        В самом обряде Андрей легко усмотрел комическое: Мариванну и Марину в платочках и с поглупевшими трепетными лицами, такими же, как у шеренги (человек пятнадцать) крестных с голенькими младенцами, выстроенными полукругом, который замыкали трое парней бандитского вида, с наколками на груди и в плавках. За их спинами стояли крестные — такие же отморозки. Процедура крещения была негигиеничной — всех новообращенных поп чем-то поил с одной ложки (привет, микробы!). Но ирония и сарказм Андрея не выпячивались, не лезли на первые места в мыслях и ощущениях, обстановка храма гасила пошлую браваду.
        Батюшка, толстый и старый, похожий на Деда Мороза, но безоговорочно, с первого взгляда — мудрый и добрый той добротой, которая не эгоистическое желание быть всеми любимым, а долгий жестокий путь познания,  — позволял себе шутки, отвлекаясь от процедуры, назвал родственников-зрителей с фотоаппаратами и видеокамерами корреспондентами и велел стоять в стороне, не мешать…
        В какие-то моменты обряда, во время молитвы, всем полагалось креститься. Батюшка узрел, что Андрей стоит пень пнем, вонзился взглядом:
        — А ты чего прохлаждаешься? Не отсохнет рука крест наложить в Божьем храме!
        И Андрей послушно, точно он был младшим школьником, а батюшка — директором школы, которого все боялись до икоты, поднял руку и неумело перекрестился…
        Когда на Петьку из купели простым кухонным ковшиком лили воду, и звучало: «Крещается раб Божий Петр…» — Андрей поразился никогда в их обиходе не звучавшему формальному имени своего сына — Пётр… Пётр Андреевич…
        Обряд крещения был не короток и не тороплив. Батюшка перешел к алтарю. Ему подавали младенцев, бормоталась молитва… Девочек подносили к иконам — как бы поцеловать, мальчиков вносили в алтарь… Пыхая одышкой, батюшка держал на руках десятикилограммовых карапузов, вел за руку детей постарше и татуированных бандитов…
        Андрей заглянул в соседний придел и увидел, что там закончилось отпевание, выносили гроб с покойником. «Все, как у нас,  — подумал Андрей,  — поминки и крещение. Жизнь продолжается».
        Он совершенно не разбирался в православных святых, в иконах и прочей церковной атрибутике. Но нашел глазами икону, на которой был изображен святой, показавшийся наиболее авторитетным, торопливо перекрестился и мысленно взмолился: «Святой! Пардон, имени не знаю. Но сделай так, чтобы мой бизнес-проект приняли, чтобы я мог прокормить свою семью!»
        И тут же Андрей воровато оглянулся: не заметил ли кто его порыва?
        Оказывается, у крещения была своя здравица. Крещеным говорили: «Поздравляем с христианством!»
        Поздравляя новоокрещенных, люди плакали и не стыдились. Андрея отнесло толпой к бандитам (вид у них был совершенно вдохновенный), пришлось сказать:
        — Поздравляю с христианством!
        — Спасибо, мужик! Такое дело… проняло до потрохов… Если у тебя проблемы в Северном округе… давай визитку.
        — Благодарю, сам как-нибудь.
        Вышли из церкви и недосчитались Марины. Андрей вернулся. Его невеста у церковной лавки что-то писала на двух листочках.
        — Кому послание?  — спросил Андрей.
        — Как бы… Богу. Один список — за упокой, это умершие. Второй — за здравие, это живущие. Батюшка озвучит во время молитвы. И я тебя строго прошу! Без насмешек!
        — Молчу.
        — Как зовут твою маму?
        — Вера.
        — Сестра Ольга, я уже записала, и своих тоже. Как звали твоего отца?  — Марина перешла к списку «за упокой».
        — Сергей, коль я Сергеевич.
        — А твою бабушку?
        — Анастасия.
        — Кого еще забыли?
        — Внеси Генку Панина и его отца Юрия Яковлевича, я перед ними виноват.
        — Но разве они умерли? Сгорели на пожаре?
        — В переносном смысле. Внеси их в предыдущий лист. Почему здесь нет ни тебя, ни меня? Бог не взял бы тебя в секретарши.

        Особое состояние духа после крещения и посещения церкви, которое не испытал только виновник мероприятия — Петька, настроило всех на праздничный лад.
        — Надо отметить такое дело!  — твердил крестный отец, он же дедушка Семен Алексеевич, когда приехали домой.
        — У нас есть бутылка исключительного коньяка!  — подхватила Мария Ивановна.
        Она не отдавала себе отчет, но уже продолжительное время чутко реагировала на желания и порывы Семена Алексеевича.
        Рассиропленный Андрей предложил:
        — Хотите, сгоняю за стейками?
        — Нет!!!  — в три голоса воскликнули домочадцы.
        Андрея поразил этот протест. Мариванна тут же объяснила:
        — Приготовлены куриные грудки в грибном соусе. Если не съедим, пропадут.
        — Сгоняй за салатами,  — велела Марина.  — В отделе кулинарии купи оливье, царский салат, овощи на гриле и маринованные баклажаны. Обязательно потребуй, чтобы показали срок реализации!
        — Еще хлеб, Петечке бананы и туалетную бумагу… для всех,  — подсказала Мариванна.
        — Надо записать.  — Марина оглянулась в поисках блокнота и шариковой ручки.
        Андрей и Семен Алексеевич, отправляемые в магазин, выказывали потрясающую забывчивость и неспособность купить более четырех заявленных предметов. Приходилось вручать им список…
        «…как Богу,  — пришло в голову Марине…  — Ведь Бог должен и так помнить всех живых и умерших, а мы Ему — листок-напоминание… Какое-то логическое противоречие… Конечно, Бог обо всех помнит! Просто хочет, чтобы мы, записочки батюшке отправляя, сами о каждом дорогом человеке поименно подумали».
        Уступая настырному требованию Марины, помешавшейся на трезвом зачатии, Андрей выпил только одну рюмку дорогого коньяка, когда-то подаренного Мариванне неизвестно за какие заслуги посторонним человеком. А дедушка Семен Алексеевич назюзюкался. Принял на грудь почти всю бутылку и при этом утверждал, что коньяк пахнет клопами. Андрей, слегка завидуя и досадуя на воздержание, попытался развеять это стойкое народное заблуждение. И одновременно выяснить: кто когда пил настойку на клопах, чтобы иметь право сравнивать? Но Семен Алексеевич внятно и даже полувнятно объясняться уже не был способен. Он что-то бормотал, разводил руками, вроде Петьки издавал не поддающиеся пониманию наборы звуков. А потом ему захотелось петь. Семен Алексеевич знал первые строчки многих песен, исполнял их на один мотив «По долинам и по взгорьям…»
        Мария Ивановна испуганно ерзала. Она почему-то переживала ответственность и стыд за поведение Семена Алексеевича. Но с другой стороны, и Андрей недавно пришел домой на бровях. Если что-то позволено одному мужчине, то почему запрещено другому? Очевидно, представители сильного пола не могут обходиться без того, чтобы периодически не напиваться до потери лица. И они при этом становятся такими смешными! Неожиданно расслабленными и альтруистичными — хотят обнять и любить весь мир. В отличие от Андрея и Марины, которые посмеивались и ничего не улавливали из пьяного бормотания Семена Алексеевича, Мария Ивановна прекрасно его понимала. Он говорил о том, какие они все хорошие, что их любит и благодарен… Выражение: «Я…ля… на…ё…ов» — Мария Ивановна легко расшифровала: «Я для вас на все готов!»
        Репертуар Семена Алексеевича иссяк, он уронил голову на грудь и заснул.
        — Постелю в нашей комнате на диване,  — поднялась Марина.
        Андрей приволок туда дедушку, раздел и уложил.
        Семен Алексеевич храпел мощно — из-за резонанса дребезжали стекла в книжном шкафу.
        Мариванна уговаривала ребят ночевать в детской, рядом с Петечкой. Она ляжет на раскладушке на кухне. Андрей с Мариной отказались. Сдвинули мебель на кухне и постелили себе на полу.
        Тоненький матрас-спальник не спасал от каменной твердости пола.
        — О жизнь!  — ворочался Андрей.  — Секс в ванной, ночевки на кухне. Гость что чирий: где захочет, там и сядет.
        Марину тревожило иное:
        — Андрей, у нас точно нет тараканов?
        — Тараканы любви не помеха. Но если придут клопы, собирай — настойку сварганим, будем дедушке вместо коньяка наливать…
        — Казарменный дуболомный юмор!
        — Зато я на ощупь мягкий. Ложись на меня… Если девочку зачать на кухне, она, наверное, будет хорошо готовить…


        Глава 7
        Мама приехала
        Менее всего Андрей был склонен полагать, что ему помогла неуклюжая молитва. Вспоминать, как нарисованного святого просил вмешаться, было неловко. Но факт — его приняли на новую фирму и предоставили широкие полномочия. Выделили отдельный кабинет и секретаршу (девушка не подойдет — можете заменить), назначили солидный оклад и без обиняков заявили — ждут реальной отдачи в реальные сроки. Если подразделение Андрея докажет свою состоятельность, то через некоторое время превратится в филиал.
        Когда Андрей первый раз зашел в свой кабинет, сел за пустой стол, пережил легкую панику — за что хвататься? За подробный бизнес-план? За штатное расписание? Сделать заказ оборудования или налаживать контакты с поставщиками древесины?
        Через несколько минут ответ нашелся сам собой. Андрей пулей вылетел из кабинета. И мчался не по служебным делам, а по домашним…

        Как Семен Алексеевич ни костерил непутевую дочку, но стоило увидеть ее, неожиданно нагрянувшую, красивую, как из телевизора, точно не от него с матерью,  — и вся злость пропала. Обнялись и всплакнули…
        — Ленка, ты что ж не предупредила?
        — Звонила несколько раз, папа, но ты не отвечал.
        — Да, я это… у… с Петькой, словом. Ты надолго? К матери на кладбище съездим?
        — Папуля, что там на кладбище зимой? Летом обязательно съездим. А у меня самолет вечером. Я так плакала, когда мама умерла! Ты не представляешь! Меня даже хотели на представлении заменить, но некем было. И потом, знаю эти подмены! Сегодня она за тебя выступила, а завтра ее в основной состав взяли.
        Лена прошлась по квартире, Семен Алексеевич следом топал. Дочь крутила носом: до чего же все убого! Пошла умываться в ванную. Ватными дисками стирала краску с глаз и лица. Мерзкого цвета ватки бросала тут же.
        — Так ты по делу приехала?  — спросил Семен Алексеевич.
        — Ага.  — Лена протирала лицо какой-то жидкостью из бутылочки.  — Петьку заберу…
        И дальше она стала говорить такое! У отца все проклятия всколыхнулись и в глотке застряли.
        Лена хотела отдать ребенка одной немецкой семье. Они наши немцы, эмигранты, очень богатые и бездетные. Хотят усыновить белого ребеночка, а не негритоса или азиата, и чтобы здоровенький. Если Петька их устроит, то все юридические формальности не страшны. В Германии такие юристы — только держись. Бездетные немцы оплатили Лене поездку домой, и задаток она получила…
        — Курва!  — простонал Семен Алексеевич.  — Родного дитя продаешь!
        — Папа, не говори глупостей! Здесь Петька никому не нужен, а там его ждет фантастическая жизнь, широкие перспективы, многомиллионное наследство! Я в первую очередь о благе Пети думала. По-немецки его будут звать Петер. Петер не болеет? Он симпатично выглядит? Извини, я в туалет. Какой-то дрянью кормили в самолете…
        Семен Алексеевич бросился звонить Марии Ивановне. Кроме того, что приехала мама Пети, поначалу из сбивчивой речи дедушки няня ничего не поняла. Но когда он трижды повторил катастрофическое известие, обомлела:
        — Что же делать?
        — Андрею звоните и Марине. Моя дочь-стерва как танк — ее только бронебойным снарядом остановишь.

        Мария Ивановна отключилась и тут же набрала сотовый Андрея:
        — Извините, что отвлекаю, но приехала Лена, хочет забрать Петечку и продать в иностранную семью.
        Мариванна очень волновалась и поэтому говорила торопливо и сбивчиво.
        — Какая Лена? Что за бред?
        — Лена — мать Петечки. Она приехала, хочет ребенка увезти и отдать в семью немецких миллиардеров. Звонил Семен Алексеевич. Его дочь уже получила за Петю большую сумму.
        — Хрена ей, а не Петьку!  — выругался Андрей (и у Марии Ивановны слегка отлегло от сердца).  — Сейчас приеду. Никому дверь не открывайте!
        Набрав телефон Марины, Мария Ивановна уже немного успокоилась, зато страшная перспектива обросла в ее воображении дикими подробностями.
        — Мариночка, у нас беда! Прибыла родная мать Петечки. Особа, о которой трудно сказать что-то положительное. Она запланировала продать Петечку в семью старых, но очень богатых русских немцев, проживающих в собственном замке в Баварии. Часть платы за нашего Петечку, огромные деньги, Леной уже получены…
        — Мариванна, откуда информация?
        — От Семена Алексеевича. Он звонил, пока его дочь сидела в туалете.
        — В каком туалете?
        — В их московской квартире! Марина, она, Лена, здесь и нагрянет с минуты на минуту! Что делать? Андрею я уже позвонила, он в пути.
        — Еду!  — коротко ответила Марина.
        Она приехала первой. Офис Марининой фирмы находился ближе к дому, и пробок по дороге не было. Андрей увяз в дорожном заторе и добирался дольше, чем рассчитывал.
        Андрей приказал Мариванне не открывать дверь. Но за порогом (в «глазок» увидела) стоял Семен Алексеевич. Не впустить его Мария Ивановна не могла.
        Вслед за дедушкой в квартиру вошла Лена.
        Марина мгновенно, секунды за три, оценила девицу. И пережила взрыв жгучей ревности-ненависти.
        На шпильках в Лене под два метра росту. Лицо без макияжа, но эта кожа знает тщательный уход. Коротенькая, до талии, куртка из серебристой норки. Узкие брюки заправлены в высокие сапоги. И вся в блестках — стразы на брюках по боковому шву, россыпью на сапогах до колена, на изящной черной сумочке — то ли настоящий Версаче, то ли хорошая подделка…
        Марина не страдала комплексом неполноценности из-за своей внешности. Но на нее на улицах не оглядывались. А такие, как Лена, магнитом притягивали взгляды. В толпе не затеряется, будет рассекать толпу, как нож масло, вышагивать вихлявой походкой манекенщицы в коридоре завистливых зевак… Ненавижу! Пусть у меня нет таких бесконечных ног и балетной пластики тела! Зато в мозгах тьма извилин!.. Ненавижу!
        Семен Алексеевич счел нужным познакомить дам:
        — Это, значит, моя дочка Ленка. А это Мария Ивановна, Петькина няня и крестная мать. Марина, Андреева невеста.
        На Марину Лена глянула как на заштатную статистку, которой не терпится в основной балетный состав.
        У оскорбленной Марины кровь ударила в голову.
        — Няня?  — обратилась Лена к Марии Ивановне.  — Очень хорошо. Соберите ребенка, нас внизу такси ждет.
        «Даже не поспешила увидеть сына!  — поразилась Мария Ивановна.  — Не спросила, как он себя чувствует! Не выразила элементарной благодарности людям, которые заботились о ее ребенке!»
        Мария Ивановна беспомощно посмотрела на Семена Алексеевича. Он ответил ей взглядом, в котором была неутешаемая родительская боль: не знаю, за какие грехи, но наказал Господь…
        Вперед шагнула Марина:
        — Ребенка не получишь!  — И добавила после паузы, раздельно и смачно: — Сука ты драная!
        Мария Ивановна и Семен Алексеевич внутренне ахнули: интеллигентная Марина (в данный момент пунцовая, как свекла без кожуры) употребляет такие выражения?
        Она их не употребляла! Даже не знала, что помнит! Хранились в каких-то темных запасниках подсознания. И сейчас, в минуту острой ненависти, выскочили.
        А Лена, напротив, ничуть не поразилась. И быстро, вполне по стилистике, парировала:
        — Сама ты шлюха подзаборная!
        Прозвучало, конечно, не «шлюха», а другое, нецензурное выражение.
        Девушки ругались, как портовые грузчики! Семен Алексеевич и Мария Ивановна переводили взгляд с одной фурии на другую. Это были уже не стильные современные девушки, а самки, сражающиеся за детеныша… Так у них и до драки дойдет!
        Дошло!
        — Иди ты на!..
        Сильными тренированными руками Лена, на голову выше Марины, толкнула противницу в грудь. Марина отлетела к стенке, но быстро вскочила. С утробным рыком помчалась вперед, врезалась в Лену и двумя стиснутыми кулаками заехала ей в солнечное сплетение. Удар получился на славу! Лена согнулась пополам и рухнула на пол.
        — Девки!  — заорал Семен Алексеевич.  — Вы сбрендили!
        «А если они Петечку будут на части рвать?  — пришло в голову Марии Ивановне.  — Покалечат маленького!»
        Она побежала в комнату, схватила на руки Петю, который до этого мирно колотил по любимому развивающему барабану, и помчалась с ним в ванную. Захлопнула дверь и закрылась на щеколду.
        Лена быстро пришла в себя (отец не мог не отметить — бой-девка!) и снова ринулась в драку. Марине тоже храбрости не занимать. Семен Алексеевич оттаскивал их, увещевал не вполне культурными словами, мужественно встревал в сплетение взбесившихся девиц… Никогда не видел, чтобы бабы дрались! И лучше не видеть!
        На его счастье, прибыл Андрей. Ворвался в квартиру:
        — Что здесь происходит?
        — Ты не поверишь, Андрюша,  — облегченно вздохнул Семен Алексеевич.  — Обе трезвые и натурально буйные!
        По внешнему виду Марины, красной и лохматой, с оторванным воротником блузки, по Лене, одетой во что-то меховое с блестками (призабылась девушка, но она все-таки первый сорт), можно было подумать, что здесь случился кулачный бой. Глупость, конечно. Девушки не дерутся, у них другое оружие имеется.
        — Что происходит?  — повторил Андрей.  — Зачем приехала?  — обратился он к Лене.
        Заправляя растрепанные волосы, Лена, в отличие от Марины, быстро восстановившая дыхание и погасившая эмоции, почти равнодушно ответила:
        — Приехала за ребенком. Ты же сам умолял избавить тебя от Петера. Правильно? Все, как ты хочешь, милый!
        Последнее слово, произнесенное с нарочитой ласковостью, вызвало у Марины возмущенный звук — нечто среднее между бульком и рыком.
        Андрей удивленно посмотрел на Марину:
        — Тебе плохо?
        — Очень! Убей ее!  — серьезно потребовала Марина и ткнула пальцем в Лену.
        Он не нашелся что ответить. А Семен Алексеевич прояснил положение:
        — Девочки немного поспорили.
        — Хватит лясы точить!  — Лена одернула норковую курточку.  — Где Петя? Мы уезжаем!
        — Собираешься одна воспитывать ребенка?  — спросил Андрей.
        — Не твое дело!
        — Это правда, что ты хочешь отдать Петьку в чужую семью?
        — Тебя не касается!
        — Ошибаешься, голубушка! Судьба моего сына касается меня самым непосредственным образом.
        — Да идите вы все к чертовой матери!  — Лена посмотрела на часы.  — Самолет на Берлин вечером, а я еще хотела матрешек купить. Гоните моего ребенка!
        — Убей ее!  — снова потребовала Марина.  — Придуши стерву!
        Андрей никогда не видел Марину в подобном состоянии и даже не предполагал, что она может быть вот такой — зомбированно яростной. А если она уже беременна? Повлияет на их девочку, и родится припадочная истеричка… Спасибо, не надо!
        Лена, решительно всех расталкивая, попыталась пройти в комнату. Андрей ей не позволил.
        — Извините, Семен Алексеевич!  — бросил он дедушке.
        Схватил Лену поперек талии (ее длинные конечности заболтались, как у куклы-марионетки) и понес на выход. На лестничной площадке поставил на ноги и дал легкого пинка под зад:
        — Катись! И чтобы я больше тебя не видел!
        Лена спускалась по ступенькам и орала так, что было слышно всему подъезду. Грозилась вернуться с милицией и забрать то, что ей полагается по праву.
        Мимо Андрея проскользнул Семен Алексеевич и тоже стал спускаться по лестнице:
        — Присмотрю за дурой, как бы чего не натворила.
        — Вы шапку забыли,  — машинально напомнил Андрей.
        Семен Алексеевич не выходил на мороз без своего игольчатого треуха. Говорил: котелок мерзнет. Но тут только рукой махнул.
        Андрей вернулся в квартиру и первым делом обнял Марину. Она тряслась осиновым листочком:
        — Ты… ты… не представляешь, что со мною было! Господи! Даже не подозревала, что так люблю Петечку!
        Марина хотела сказать: люблю тебя и ревную безумно. Но вырвались совершенно другие слова, и полностью правдивые.
        — Тихо, малыш, тихо!  — гладил ее по спине Андрей.  — Самое отвратное — если Лена сейчас заявится с милицией, то мы будем вынуждены отдать ей Петьку. Она мать… по документам… закон на ее стороне.
        — Смываемся!  — отстранилась Марина.  — Берем Петю и едем к моим родителям. Адреса Ленка не знает, а Мариванна не выдаст.
        — А где вообще Петька и Мариванна?
        Их не было ни в одной комнате, ни в другой… После недолгих поисков обнаружили — в ванной прячутся.
        — Осада снята,  — постучал в дверь Андрей.  — Заключенные могут выйти на свободу.
        Петьку собрали в рекордные сроки. Андрей одевал сына, Мариванна и Марина швыряли в сумки жизненно необходимые ребенку вещи, в том числе утрамбовывали барабан, который отзывался идиотской музыкой…
        Из парадного выходили как шпионы. Первым выскользнул Андрей с сумками, огляделся по сторонам — чисто. Свистнул Марине, стоявшей с Петей за подъездной дверью. Она юркнула в машину, Андрей бросил сумки в багажник, сел за руль и на скорости рванул с места.
        Предостережения были не напрасны. Лена в минутах разминулась с беглецами и действительно явилась с милицией.
        Не долго раздумывая (сложно мыслить она была не способна, но хватку имела железную), тормознула на улице патрульный милицейский «газик» с водителем и сержантом на переднем сиденье.
        — Мальчики! Плачу по сто баксов, помогите забрать ребенка, тут рядом.
        Хотя «мальчики» и были впечатлены внешностью дивы, все-таки уточнили: чей ребенок и что за происшествие?
        — Мой собственный ребенок! Вот паспорт. Чисто по закону. Папа, скажи!  — ткнула Лена отца.
        Семен Алексеевич побаивался представителей правоохранительных органов и только продудел:
        — Оно, конечно, она мать, хотя…
        — Отец моего маленького,  — Лена сделала трогательную плаксивую гримасу,  — шантажирует, требует денег, издевается над крошкой… Ну, мальчики! Помогите нечастной женщине!
        Не помочь такой красавице? Да еще за хорошую мзду?
        Бравые милиционеры ворвались в квартиру и обнаружили там лишь испуганную женщину, представившуюся няней. Она твердила:
        — Отец Андрей велел все решать через адвокатов. Через адвокатов отец Андрей велел…
        Это были точные инструкции Андрея: пусть Лена добивается ребенка через адвокатов.
        Никаких адвокатов, конечно, в наличии не имелось. Но милиционеры об этом не знали. «Отец Андрей» было воспринято как имя священнослужителя. Разборки в поповской семье? Адвокаты и родительские дрязги? Тухлое дело. Накостылять, не нарушая закона, в угоду симпатичной барышне и за хорошую плату — это пожалуйста! С адвокатами связываться — извините! Милиционеры, не будь дураками, развели руками и поспешили на выход. Деньги обратно и не подумали вернуть.
        У Лены от злости, разочарования, рухнувших планов слезы из глаз брызнули. Но Марию Ивановну не растрогали. И Семен Алексеевич горько покачал головой:
        — Кукушкиным слезам веры нет. Не обломилось Петьку продать? Убирайся, доченька! Я ж не Марина, так тебе накостыляю, что ни в какой бордель-балет не примут!
        Мария Ивановна отчетливо услышала, как дочь Семена Алексеевича, выходя, бормотала: «Уроды! Отмороженные уроды!»
        Это о них? О родном отце, раздавленном горем после смерти любимой жены, и ее, Лены, матери? Об Андрее, взвалившем на себя тяжкий груз ответственности за ребенка, в кровной принадлежности которого остались сомнения? О ней, няне и крестной матери, готовой жизнь отдать за улыбку Петечки? О Марине, истово любящей не ею рожденного ребенка?

        Первопричина бурления страстей, Петька, единственный пребывал в полном неведении разыгравшейся драмы и никак не реагировал на происходящее. То есть вел себя как обычно — дул в подгузники, поскольку горшок, конечно, забыли, рвался на пол исследовать плинтусы на предмет их отрывания и ножки мебели на предмет устойчивости. Маринины родители бегали за мальчиком, шустро ползающим на четвереньках по квартире, и только успевали отнимать у него предметы, к еде не предназначенные.
        Однако вечером Петька раскапризничался, не засыпал, хотя глаза тер не переставая.
        — Животик у него твердый,  — определила Марина и стала звонить Мариванне.  — Петечка сегодня какал?
        Няня, она же крестная мама, говорила замедленно, точно спросонья:
        — У меня не какал. И у вас? Сегодня утром дала Петечке грушевое пюре. Груши его крепят. Надо, чтобы обязательно облегчился! Лучше всего поставить микроклизму с маслом.
        За клизмой и вазелиновым маслом в дежурную аптеку отправился Игорь Сергеевич, Маринин папа…


        Глава 8
        Отпуск закончился
        Три дня Андрей ходил на работу в одной и той же сорочке. Марина ее вечером стирала, а утром утюжила. Носки и трусы под краном в ванной он стирал самостоятельно и вешал сушиться на батарею. Коллеги по новой работе могли подумать, что у Доброкладова только одна дорогая рубашка и он будет носить ее до полного обветшания.
        Марина взяла отгулы и сидела с Петькой, то есть возила его на массаж, гуляла, кормила, укладывала днем спать. Из-за постоянного напряжения и внимания — как бы чего с ребенком не случилось — уставала больше, чем после аврала на работе. Вечером с облегчением принимала помощь мамы.
        Мария Ивановна была на постоянной консультативной телефонной связи. Семен Алексеевич доносил из стана противника, она же его родная дочь. Шпион из Семена Алексеевича получился никудышный, информация доходила расплывчатая. «Затеяла что-то, стерва»,  — говорил он, а подробностей не знал. Неопределенность действовала всем на нервы.
        Семен Алексеевич лукавил. Его дочь улетела в Германию тем же вечером и ничего затеять не успела. Но сам он имел веские основания не говорить правды и подержать молодых, Андрея и Марину, вдалеке от собственного жилья.
        Надо было ехать покупать рубашки, и белье, и носки. Или за одеждой можно домой заскочить? Ведь не устроила же Ленка засаду в подъезде! Андрей прямо спросил Семена Алексеевича:
        — Ваша дочь наняла частных детективов, адвокатов? Они пасутся около моего дома?
        — Да не так… чтобы очень…  — мялся Семен Алексеевич и явно чего-то не договаривал. А потом вдруг попросил: — Андрюха, у меня к тебе разговор есть… личный.
        — Вечером заеду и поговорим.
        — Не, лучше на нейтральной почве. К твоей работе подгребу, скажи адрес и время.

        Андрея мучили самые дурные предчувствия. Ленка затеяла судебную тяжбу, дедушка переметнулся на сторону дочери, терзается, будет прощения просить и говорить, что матери виднее, как своего ребенка воспитывать.
        Семен Алексеевич ждал его около машины и действительно выглядел растерянным и смущенным. Плевал Андрей на его смущение! Когда Петьку к нему приволок, не стеснялся! Поздно пить боржоми!
        Но когда сели в автомобиль и Семен Алексеевич заговорил, от злости Андрея не осталось и следа.
        — Такое дело, Андрюха! Я с Машей… того…
        — С какой Машей? Чего того?
        — С Марией Ивановной… значит… Ну, ты меня как мужчина мужчину понимаешь?
        — Минуточку! Хотите сказать,  — выпучил глаза Андрей,  — что вы нашу няню… соблазнили?
        — Ага! Но по обоюдному ее желанию!
        — Вот это номер!
        Андрей напрочь забыл, что Марина его предупреждала: между дедушкой и Мариванной шуры-муры. (Нужно иметь запасную голову для хранения всяких женских глупостей.)
        — Мне шестьдесят первый год,  — оправдывался Семен Алексеевич,  — но по мужской части не засох… жена в последние годы болела. Я ей при жизни не изменял! А тут не устоял… И еще, я у нее, у Маши, такая симфония ля-мажор, первым был… в смысле мужчина… Представляешь?
        — Да, Семен Алексеевич!  — Андрей изо всех сил старался не улыбаться, потому что дедушке было не до шуток.  — Натворили вы дел! Распечатали девственницу преклонных годов.
        — Кто же мог подумать, что она вековуха, до пенсии ни с одним?! А ведь внешне, согласись, не уродка, а даже наоборот. Что мне делать-то, Андрюха?
        — Как что?  — притворно грозно нахмурился Андрей и завел мотор.  — Обесчестили девушку — обязаны жениться.
        — Не против! Но что люди скажут? Только жену похоронил и другую в дом привел?
        — В вашем положении на людей оглядываться — значит трусить и отказывать себе в удовольствии. На чужой рот пуговиц не нашьешь. Да и лучше жить в зависти, чем в жалости. Марина, я — тоже люди, не чужие вам, подчеркну. Так вот, мы вам искренне желаем счастья!
        — Благословляете?
        — Благословляем!
        «Идем на рекорд по числу помолвок,  — подумал Андрей.  — Кто у нас еще неженат? Выходи свататься!»
        — От сердца отлегло,  — шумно выдохнул Семен Алексеевич.  — Спасибо, сынок, что правильно понял.
        «Сынок» заставил Андрея поперхнуться. Справившись с нервным кашлем, Андрей спросил:
        — Что задумала Лена? Скажите мне прямо!
        — Ничего не задумала, хвостом махнула и улетела в тот же день.
        — В тот же?  — возмущенно переспросил Андрей.
        — Прости! Не мог я сказать! У Маши такое событие, она переживала, ко мне ехать не хотела, там соседи…
        — Семен Алексеевич, из-за ваших амурных дел я, как нищий пэтэушник, стираю каждый день под краном исподнее и носки! Могли бы мне намекнуть, что за сменой белья можно приезжать! А квартиру по широте душевной я бы предоставил. Кстати, сколько еще суток вам требуется для закрепления успеха?
        — Так и нисколько! Победа окончательная,  — заулыбался Семен Алексеевич,  — и обжалованию не подлежит.
        — Отлично, мы возвращаемся. У тещи, конечно, хорошо, но дома лучше.
        — Теща у тебя мировая.
        — Не пожалуюсь. Вчера с удивлением узнал, что пауки — это не насекомые.
        — А кто?
        — Пауки — это пауки, отдельный класс. У насекомых туловище состоит из трех частей, а у пауков из двух — срослось в процессе эволюции, голова и задница в едином варианте. Так же у насекомых три пары ног, а у пауков — четыре пары.
        — Дурят нас ученые, не находишь? Вот в футболе аналогично. Накупили в «Спартак» заграничных пауков, а они как были насекомыми, так и остались.
        Андрей заговорил о пауках (и разговор плавно перешел на футбол), чтобы отвлечь Семена Алексеевича, взволнованного признанием. Но вообще со знанием биологии у Андрея был полный швах. А теща у него профессиональный биолог!
        — Когда в школе проходили пауков и насекомых, я болел,  — оправдывался вчера Андрей.
        — Земноводных и млекопитающих тоже проболел?  — вредничала Марина.
        «Ты у меня получишь!» — посылал ей Андрей грозный взгляд и был вынужден признаться Анне Дмитриевне, что в биологии он — пень пнем и дуб дубом. Дуб — это из ботаники? Не надо ботаники, я и в ней не силен. Пойду-ка носки стирать…
        Андрей позвонил Марине и велел собирать Петьку, они возвращаются на старые квартиры.

        Марина сразу, по хитрому блеску глаз Андрея, поняла: что-то произошло. Последние дни в его глазах были озабоченность и напряжение, а теперь плясали веселые чертики.
        — Что случилось? Говори!  — потребовала Марина, улучив момент.
        — Новость сногсшибательная!  — расхохотался наконец Андрей.  — Семен Алексеевич Марию Ивановну совратил! Они переспали! То есть уже три дня кувыркаются старички на моем собственном диване!
        — Откуда ты знаешь?
        — Дедушка сам признался.
        — Я тебе говорила, говорила? Не верил! Подставляй лоб!  — Марина отпустила Андрею щелбан.  — Зачем тебе Семен Алексеевич признался? Мужская склонность хвастаться своими победами?
        — Ничего подобного! Разве мы хвастаемся? Так, иногда вырвется… С нашими старичками особая ситуация. Во-первых, Мариванна была монашески девственна. Во-вторых, Семен Алексеевич только жену похоронил, а посему пребывал в жестоких нравственных терзаниях. Требовался совет авторитетного человека.
        — Это кого?
        — Меня, естественно!
        — И что ты посоветовал?
        — Догадайся с трех раз.
        — Андрей! Мариванна заслуживает простого человеческого счастья! И Семен Алексеевич тоже!
        — Не петушись. Я посоветовал Семену Алексеевичу жениться на нашей няне. Все породнимся до бесконечности. Крестный отец Петьки, он же дедушка, женится на крестной матери. Кажется, религия это запрещает?
        — При чем здесь религия?! Кто у нас верующий?
        — Никто, и все по потребности.

        Мария Ивановна сгорела бы от стыда, узнай, что подробности ее интимной жизни обсуждаются, вызывают улыбки и беззлобную иронию. Да и в изложении Семена Алексеевича все выглядело примитивно и по-мужски просто. А на самом деле — почти романтично и проникновенно.
        Они сидели на диване, Марию Ивановну била мелкая дрожь, терзали фантастические страхи, рисовались страшные картины… Сейчас снова в квартиру ворвется милиция, но уже не два парня, а целый отряд в черных масках, с автоматами — как в кино…
        Семен Алексеевич держал ее руки, успокаивал… Как всегда, его прикосновения вызвали волнение…
        Одна дрожь накладывалась на другую, и Марию Ивановну уже колотило вовсю. Ей было сладко, а разбушевавшееся воображение предсказывало кошмары: бойцы с автоматами скрутят им руки за спиной и велят назвать адрес Марины, где скрывают Петечку…
        — Да что же, Маша, тебя так колдобит?  — Семен Алексеевич ласково и ловко обнял ее, пристроил у себя на груди.  — Успокойтесь!
        Он путался — называл ее то на «ты», то на «вы», то по имени, то с отчеством.
        Дрожь достигла максимальной амплитуды и на пике погасла, как затихает волна, сколь бы высоко ни поднялась. Минуты (секунды, часы?) на груди у Семена Алексеевича — высшее блаженство, испытанное Марией Ивановной. А последующее… Его поцелуи и неловкое стаскивание через голову сарафана под лихорадочные бормотания: «Маша! Машенька! Маша!..» — и все дальнейшие манипуляции над ее телом…
        Правы подруги — эта сторона жизни привлекает только мужчин. Наивные, они еще спрашивают: тебе понравилось? тебе было хорошо? И все женщины, отвечая положительно, лукавят, а мужчины, точно дети, верят лжи во спасение.
        Но ведь было и райское наслаждение! Когда Семен брал ее за руки и обнимал! А без продолжения вполне обошлась бы…
        Судьбоносные перемены не повлияли на Марию Ивановну особым образом. Она не порхала стрекозой, не прыгала зайчиком, не веселилась и не улыбалась постоянно. Она пережила опустошение, которое бывает, когда достигнешь цели, а новой еще не имеешь.
        «Теперь и я, как все подруги и остальные женщины земли,  — думала Мария Ивановна.  — Вот и свершилось. Почему-то грустно. Я люблю Семена — это без сомнения. Но может Сеня испытывать ко мне хоть десятую долю того, что испытывал к покойной жене? Мне бы хватило и сотой доли…»
        Андрей и Марина, исподволь изучавшие Марию Ивановну, никаких внешних перемен не обнаружили. Она была, как прежде, ровна и доброжелательна. Но зоркий глаз Марины все-таки отметил, что ко всегдашней кротости Мариванны прибавились оттенки печали и женского смирения.
        — Судя по всему,  — поделилась Марина с Андреем,  — Семен Алексеевич не проявил геройства в постели. Бедная Мариванна! В ее годы решиться на секс и не получить главного удовольствия!
        — Только не вздумай уговаривать меня провести с дедушкой курс обучения сексуальным приемам!
        — А что, если Мариванне книжку о половой жизни подсунуть? Няня у нас любит черпать знания из авторитетных источников: готовит по книге, за Петькой присматривает — по книге.
        — Мариванна решит, что ты распутная особа.
        — Случайно подложу на видное место. У тебя есть книга о здоровом сексе?
        — Нет. Я практик, а не теоретик.
        — Завтра обязательно куплю. Как ты можешь спокойно относиться к тому, что Мариванна не узнает оргазма?
        — Могу. Менее всего меня волнуют оргазмы Мариванны. Квартирный вопрос, например, беспокоит. Старички поженятся и у меня будут обитать? Или переедут к Семену Алексеевичу? А Петька? Кстати, его надо прописать. Завтра позвоню в паспортный стол, узнаю, какие нужны документы.
        — Мне кажется, правильнее было бы прописать Петечку у дедушки и оформить на него собственность. Иначе квартира достанется этой… твоей… бывшей…
        — Семен Алексеевич помирать не собирается, напротив — женится.
        — Береженого бог бережет.

        Не только квартирная проблема беспокоила Андрея. Квартирная даже во вторую очередь…
        Когда Семен Алексеевич, получив благословение на брак с Мариванной, воскликнул: «Спасибо, сынок!» — в груди Андрея точно лопнула с коротким «дзень!» струна. Сынок… мама… его мама…
        Ни капли осуждения к Семену Алексеевичу и Мариванне Андрей не испытывал. Скорее справедливость восторжествовала, а не похоть разгулялась. Но ведь и с его мамой было точь-в-точь: похоронила мужа и быстро замуж выскочила.
        Тогда Андрей, конечно, не сыпал на мамину голову проклятия, но был оскорблен, унижен и возмущен жестоко. Стыдиться поступка матери — что для сына отвратительнее?
        — Зачем он тебе?  — сквозь зубы шипел Андрей по телефону.  — Зачем тебе этот жиртрест?
        — Он добрый,  — твердила мама.  — Очень добрый.
        — Ноги моей не будет в твоем доме,  — категорично заявил Андрей,  — пока там бомбовоз.
        Андрей слово сдержал, к маме ни разу не наведался, она звонила по выходным, приезжала раз в полтора-два года. Существование ее второго мужа никогда не обсуждалось, не вспоминали о нем, словно отсутствовал в природе. Но Андрей улавливал обрывки телефонных разговоров — при появлении сына мама торопливо прощалась и вешала трубку. Она покупала своему жирному полковнику какие-то подарки, Андрею не показывала, заталкивала на дно чемодана. Ольге и Ольгиной маме, своей тетушке, Андрей также не позволял упоминать в его присутствии о полковнике-отставнике. «Андрюша весь в отца,  — качала головой тетушка,  — такой же зверь!»
        Его отец был сильным человеком, без сантиментов, волевым и жестким. Бабушка говорила: бить не бьет, только страсть дает. Маме нелегко было с отцом, она часто плакала. Андрею в детстве говорила: плачу, потому что книжку жалостливую читала. Он думал, что есть какой-то специальный слезодавительный род литературы для женщин. И позже, когда слышал: «дамский роман», думал, что книга насквозь пропитана слезами и соплями. В старших классах Андрей, конечно, понял, что настоящая причина маминых слез — отец. Даже с петушиной храбростью как-то потребовал от отца ответа: почему мама плачет? что ты сделал? В ответ услышал: мал еще, не твоего ума дело, поплачет и перестанет. Так, собственно, и было, глаза у мамы красные, опухшие, но уже улыбается… Она решительно воспротивилась Андрееву заступничеству, не хватало сыну на отца идти!
        Была ли мама счастлива во втором браке? Уж точно счастливее, чем в первом. И он, сын, получается, родной матери добра не желает? Мариванне с дедушкой — желает, а самому близкому и дорогому человеку — извините, гуляйте! Почему он уперся? Ну, вспылил вначале, но через год-два можно было смириться с положением вещей? Нет, у нас воля железная, мы будем стоять насмерть, пока не проводим вас в последний путь. Или пока вы нас не проводите.
        Это у него от отца. Батя тоже был единорог: упрется — не сдвинешь, глух к доводам, слеп к чужим страданиям. Но отец упирался на каждом шагу, по каждому поводу, у него имелось непререкаемое мнение — остальные хоть тресните. Андрея заклинивало редко, но надолго.
        Он посмотрел на часы: пол-одиннадцатого. Не поздно звонить? Номера маминого телефона наизусть не помнил, по своей инициативе звонил три раза в год — на ее день рождения, Восьмого марта и в Новый год. Мама ждала звонков и поднимала трубку. В остальное время Андрей не звонил потому, что не хотел нарываться на полковника.
        Именно он и ответил:
        — Вас слушают!
        — Здравствуйте, Максим Владимирович!
        — Здравствуйте! Простите, не признаю по голосу…
        — Это Андрей Доброкладов из Москвы.
        — Что?.. А?.. Ох! Секундочку!
        Андрей слышал, как что-то упало со звоном, громкое шуршание и потрескивание, высокий взволнованный голос Максима Владимировича: «Верочка! Верочка! Иди скорее, Андрюша звонит!»
        «Такое впечатление,  — подумал Андрей,  — что он свалился на пол, смахнув все со стола, и верещит. И давно я ему “Андрюша”?»
        — Сыночек?  — взволнованно спросила мама.  — Что случилось?
        — Да ничего не случилось. Просто позвонил. Нечего переполох устраивать.
        — Просто позвонил?.. Но ты никогда раньше…
        — Мама, как ты себя чувствуешь?
        — Хорошо.
        — Как здоровье Максима Владимировича?
        — Что?  — не поверила своим ушам мама, на несколько секунд замолчала и заговорила не своим голосом, точно ей горло стиснули: — Полгода назад инфаркт был… обширный… но сейчас уже лучше… Андрей! Что все-таки произошло?
        — Рог сгнил и отвалился.
        — Какой рог? Не понимаю!
        — Которым я упирался. Не обращай внимания. Мама, я женюсь, и у меня ребенок.
        — Женишься на женщине с ребенком?
        — Нет, это она женится на мне с ребенком.
        Марина, которая крутилась рядом и нахально подслушивала, закатила глаза и постучала по лбу.
        — То есть она, Марина, мою невесту зовут Марина, выходит за меня замуж.
        «Довольна?» — беззвучно спросил Марину Андрей.
        — Сыночек, ты не выпивши? Я ничего не понимаю!  — жалобно простонала мама.
        — Сделаем вот как! На следующие выходные мы к вам прилетим, познакомитесь с Мариной. Мама, ты плачешь? Не надо! Все отлично! Хочешь, я тебе завтра позвоню?
        — Правда позвонишь? И приедешь?
        — Обязательно! Целую тебя! Пока! Привет Максиму Владимировичу.
        «Как бы у полковника второго инфаркта не случилось»,  — подумал Андрей, опуская трубку. И еще он представил, как толстый полковник берет мамины руки, утешает. (Сегодня за ужином Андрей, после толчка Марины в бок, впервые увидел, как Семен Алексеевич держит за руки Мариванну.) И эта картина — мама в объятиях отчима — впервые не вызвала у него отвращения.
        Кажется, он обеспечил маме бессонную ночь. Но уж очень не хотелось душить прекрасные порывы.
        Марину предстоящее знакомство с Андреевой мамой и отчимом привело в большое волнение. Андрей не мог наблюдать без улыбки за ее суматошным заламыванием рук, слушать панические речи. Марина предлагала взять с собой Петечку.
        — Отряд прикрытия?  — потешался Андрей.  — Туда три часа лету, одна ночь и три часа в самолете обратно. Зачем пацана мучить? И я представляю, сколько вещей вы с Петечкой напихаете. Фотографии возьмем.
        — Андрей, я боюсь!
        — Чего?
        — Вдруг не понравлюсь твоей маме? Ты знаешь, как непросто складываются отношения свекрови и невестки? Понимаешь, что все девушки боятся матерей женихов?
        — Не понимаю, девушкой никогда не был. И потом, надо по-честному. Я потел, когда твоей руки просил? Теперь твоя очередь. Кстати, я своей тещей очень доволен. Готов даже взять обязательство подучить биологию. Мои мама и отчим будут тебя на руках носить, уверен. Мне останется только следить, чтобы не уронили.
        Еще сказал, что его отпуск по уходу закончился, пора браться за работу.


        Портрет семьи
        Настенька, семилетняя внучка Анны Ивановны, по дороге из школы сообщила:
        — Сегодня у нас вместо двух уроков были психи.
        — Кто?  — насторожилась бабушка.
        — Слово длинное, но я слышала, как учителя называют их психами.
        — Психологи?
        — Точно! Психороги!
        Настя вместо «л» произносит «р» — картавит наоборот. Иногда. Логопед сказала, что у девочки проблем с дикцией нет. Просто она играет, дурачится, коверкая язык. Специальных упражнений не требуется, только воспитательное воздействие.
        — Что с вами делали психологи?
        — Задавали вопросы. Идиотские!
        — Настя! Как ты выражаешься!
        — Ладно! Они задавали, по-твоему, глупые вопросы.  — Она делает паузу и нахально громко повторяет: — А по-моему — идиотские! И картинки заставряри рисовать тоже идиотские, как в детском саду!
        Анна Ивановна знает, чего внучка добивается. Довести бабушку до белого каления. Разозлить, самой нареветься, потом броситься на шею и в приступе раскаяния уверять: «Бабулечка моя золотая! Я тебя очень-очень люблю! Я чуть-чуть ошиблась, а ты навсегда-навсегда меня прости!»
        У Насти — от горшка два вершка, воробьиные коленки — внутри вулкан эмоций и энергии. На людях она себя кое-как сдерживает, а дома на «бабулечку ненаглядную» тайфун страстей обрушивает. Анна Ивановна дает себе слово не заводиться, но Настя напоминает:
        — В рюстре рампочка сгорера, надо новую купить!
        Анна Ивановна взрывается:
        — Ты по-человечески будешь говорить? В люстре лампочка сгорела! Повтори! Или я не двинусь с места!
        Они полчаса препираются у магазина электротоваров. Наконец после угроз лишить внучку телепросмотра бабушка добивается половинчатого компромисса. Поджав губы, Настя выдавливает:
        — Ладно! В люстре рампочка сгорела. Довольна?
        Ну, хоть что-то!
        Через несколько дней психологи вызвали Анну Ивановну в школу. Завуч освободила свой кабинет для бесед с родителями проблемных детей.
        — Анна Ивановна,  — спросила молоденькая психологиня в стильных очках без оправы,  — внучка живет с вами и вы ее воспитываете?
        — Да.
        — Хотя мама и папа Насти живы-здоровы?
        — Да.
        — Не алкоголики?
        — Нет.
        — Не хронические больные инвалиды?
        — Вполне здоровы и цветущи.
        — Родительских прав не лишены?
        — Упаси бог!
        — От ребенка единственного не отказывались?
        — Никогда!
        — Бытовые и материальные условия не скудные?
        — Более чем удовлетворительные.
        — Они любят своего ребенка?
        — Очень!
        Так некоторое время они играли в словесный пинг-понг, пока специалист по детской психике, сама в недалеком прошлом ребенок, не спросила прямо:
        — Чем объяснить, что вы, бабушка, воспитываете ребенка, а не они, папа и мама?
        У нее даже очки запотели от интереса. Как же! Случай! В диссертацию может войти!
        — Так получилось!  — ответила Анна Ивановна сурово, давая понять, что откровенничать не собирается.
        Великим педагогам, у которых не было собственных детей, и психологам, которые вчера кушали в слюнявчиках, Анна Ивановна не доверяла.
        Хотя никакого секрета нет.
        Через три недели после рождения Насти стало ясно, что только бабушка Аня может с ней справиться. Неделю невестка с новорожденной лежала в роддоме. Вторую неделю сын, невестка и ее родители сходили с ума и каждые три часа вызывали «скорую» — ребенок орал, синел и корчился. На третью неделю Анна Ивановна стала приходить к ним и брать Настю на руки — ребенок мгновенно успокаивался, потешно чмокал губами. Остальные домочадцы тут же падали замертво, получив заветный отдых.
        Жизнь Анны Ивановны превратилась в кошмар и гонки на выживание. Она работала в библиотеке горного института (двадцать пять лет стажа!), но теперь спала на службе — от звонка до звонка, от лекции до лекции. Во время лекций студентов немного, напарница справлялась, а завбиблиотекой привалится к стеллажам и дрыхнет. Звонок — сомнамбулой тащится на прием заказов. Гонг на лекцию — в закуток спать. После работы — к Насте, там все на последнем издыхании.
        И так до восьми Настиных месяцев. Она уже стояла в кроватке. Ручками за перила уцепится — не оторвешь. И вопит! Мама, папа, бабушка, дедушка чего только не предпринимали! Кукольный театр перед ней разыгрывали, чтобы ложку каши уговорить съесть. Честно сказать — по попе младенца шлепали. Бесполезно! Анна Ивановна приходит — голодного ребенка накормит, укачает. Всем благодать, но попробуй Настю с рук спусти — мгновенно учует и рев поднимет.
        Сыну и невестке Анна Ивановна заявила:
        — Больше не могу! Я хочу спать! Хронически и всегда! Я устала жить в чужой квартире. Хочу домой! Переезжайте с ребенком ко мне. Конечно, в однокомнатной тесно. Перейду на полставки, через день работать. Я — на кухне, вы — в комнате. Но! Спать по-человечески!
        Потом Анна Ивановна вовсе с работы уволилась, а невестка на свою вышла. Ребята в большую квартиру тестя вернулись. Бабушка с Настей вдвоем зажили.
        Ни в какую астральную или прочую хиромантскую связь между людьми Анна Ивановна не верила. Образование у нее строгое, геологическое, мировоззрение абсолютно материальное. Но между ней и Настенькой… Как между частями растения — старый корень и молодой побег, единый организм. Хотя ссорились и любились они пятьдесят на пятьдесят. Равное количество времени ругались и блаженствовали.
        Личную жизнь бабушки внучка своими младенческими ручонками обратила в прах — с полного благословения Анны Ивановны, конечно.
        С мужем Анна Ивановна разошлась, когда сыну десять лет исполнилось. Муж, геолог, все по экспедициям, в поле работал. А ей деться некуда — сын! В библиотеке трудилась, сына из школы в спортивную секцию каждый день возила. Муж «в поле» нашел себе другую подругу. Разошлись они как бы культурно, без истерик и дележа имущества. Но для Анны Ивановны удар был! Два года себя не помнит — призраком прожила. Потом появился у нее мужчина. Доцент их института, с кафедры радиоактивных минералов. Роман был не африкански страстный, а теплый и душевный, на многие годы. У него жена была очень больна. Диабет с осложнениями. Умирала десять лет, бедняжка. Это отдельная история — когда искренне желаешь человеку здравствовать и невольно ждешь его смерти.
        В то время как доцент овдовел, у Анны Ивановны уже Настя на руках была. Он не бросил Анну Ивановну и не отказывался от давних планов. Анна Ивановна сама выбрала: вместо нормальной семейной — жизнь вдвоем с внучкой.
        Когда тебе за пятьдесят, легко выбираешь. Это в юности мечутся, а в зрелости хорошо знают, чего хочется.
        Анне Ивановне с вредной девчонкой, с исчадием, с картавой наоборот, с вечным сигналом тревоги, было очень хорошо, лучше, чем мечтаешь. Бабушка получала от Насти не меньше, чем давала ей. Скорее больше. Значит — эгоизм, питающийся судьбой ребенка.
        Об этом и рассуждала очкастенькая психологиня.
        Она достала какой-то листок, держала его чистой стороной к Анне Ивановне и говорила о том, что многие современные бабушки с неизрасходованным материнским инстинктом отрывают детей от родителей, используя приемы задабривания, чем наносят вред личности ребенка. Потому что бабушки хороши для сирот, а при живых родителях папе с мамой замены нет.
        — Анна Ивановна! Вы образованная женщина и, надеюсь, понимаете, что есть тесты, позволяющие графически спроецировать психологические проблемы ребенка?
        О чем она толкует, Анна Ивановна толком не поняла, но кивнула. Психолог перевернула листок. На нем был Настюхин рисунок под заголовком «Моя семья».
        На переднем плане здоровенная фигура в виде снежной бабы с кудрявыми волосами, поперек живота надпись: «Бабуля». В жизни Анна Ивановна не такая упитанная, а кудрявость — химическая завивка, сделанная для простоты прически. Рядом со снежной бабой шклявая фигура поменьше, карикатура на куклу Барби. Надпись над головой: «Я Настя». Совсем внизу микроскопические человеки-букашки, пояснения к которым — «Мама», «Папа», «Дедушка», «Бабушка Лена» — значительно крупнее самих фигурок.
        — Видите, Анна Ивановна? Случай клинически ясный. Ребенок задавлен вашим, давайте признаемся, неестественным авторитетом. Гипертрофия любого авторитета в ущерб родительскому наносит детской психике тяжелейший ущерб.
        Если бы Анна Ивановна была с этим не согласна! Ребенка должны воспитывать родители, и только они! Замены мамы, как замены воды, не существует. И каково слышать, когда невестка, рисуясь и кокетничая, говорит по телефону: «В эту субботу? Нет, не могу. У меня матерный день. Веду дочку в зоопарк». Или напоминать сыну: «У Насти через неделю день рождения, забыл? Подарите ей котенка. Только обязательно сначала попросите заготовленные стихи прочитать». А другие дедушка с бабушкой? Что им достается? Минут двадцать Настя ведет себя идеально, получает конфеты и наряды. Потом заставляет стариков садиться в позу лотоса. Шалунья уверяет, будто бабуля Аня в свободное время йогу практикует. Вранье! Просто накануне бабушка ей объяснила, что такое йога.
        Семь лет человеческой жизни — очень много. Анна Ивановна это точно знала, как человек по второму кругу данный период прошедший. И в то же время, что она помнит из своих до семи? Отрывки, обрывки — мелочь! Главное будет потом.
        — Что вы предлагаете?  — спросила Анна Ивановна психолога.
        — Надеюсь, вы не станете возражать, если я поговорю с Настиными родителями?
        — Поступайте, как находите нужным.
        Родители Насти, в отличие от Анны Ивановны, отнеслись к рассуждениям психолога с большим доверием, прониклись страхом за будущее своего чада, просто спелись на ниве перевоспитания ребенка. План разработали, как вернуть девочку в полноценную семью, не нанеся ей душевной травмы.
        По плану Анна Ивановна должна была отправиться в длительное путешествие, а Настя под благовидным предлогом переехать к родителям.
        Экономить на бабушке сын и невестка не стали — купили ей дорогую путевку в круиз по Средиземноморью.
        Анна Ивановна плыла на теплоходе, видела Марсель, Лиссабон, Монако и еще чего-то. На ужин с капитаном напялила подаренное невесткой платье. Какой-то (двадцать пятый?) помощник капитана клеился, точно ему заранее заплатили, чтобы никто из старых перечниц без кавалера не остался.
        Вернувшись в порт приписки, Анна Ивановна продолжила скитания. Съездила на родину предков, на Беломорье. Красота невыразимая. Постоянно думала: Настена не видит, а описать словами невозможно. У двоих подруг побывала, в Рязанской и Ленинградской областях. Наревелись вдоволь, вспоминая детство и точно зная, что больше не увидятся.
        Полгода Анна Ивановна колесила. Вернулась домой с твердыми перспективами — сделать ремонт, устроиться на работу, разведать, как ее доцент поживает.
        Настя примчалась на следующий день в десять утра, то есть из школы удрала. С порога принялась бабушку обвинять:
        — Ты! Предательница! Ты меня бросила! Я знаю, ты плавала и ездила, а меня бросила!
        — Как мы хорошо все звуки научились выговаривать!  — Анна Ивановна тщательно следила за своим голосом и мимикой.  — Большой прогресс!
        — Бабуля!  — Настя кулачки сжала, лицо насупила, как больной зверек.  — Бабуля, ты меня больше не любишь?
        Наверное, это был момент истины. Хотя при чем здесь истина? Переломный момент. Скажи Анна Ивановна: «Не люблю!» — и ребенок, пострадав немного, прирос бы к родителям. Но Анна Ивановна внучку любила больше жизни!
        — Не говори глупости! И почему ты не в школе?
        — Бабуля! Ты плачешь!  — заорала Настя радостно.
        Анна Ивановна так старалась быть строгой, что не заметила, как полились слезы. А внучка, ликуя, прыгала то на одной ноге, то на другой и скандировала:
        — Ты плачешь! Плачешь! Ты плачешь, как при скарлатине!
        Надо же, помнит! Настена очень тяжело болела скарлатиной. Температура пять дней под сорок, лежала в забытьи. Анна Ивановна сидела рядом и пускала слезы.
        Она развернулась, ушла в комнату, села в кресло. Настя тут как тут. Забралась на колени, обняла за шею и точно бабушкиным голосом, только на октаву выше, назидательно произнесла:
        — Ты можешь не помнить о своих хороших поступках, но не должна забывать о плохих и делать правильные выводы!
        — Не смей меня передразнивать!
        — А что ты мне привезла? Много подарков?!
        Вечером в квартире Анны Ивановны разыгралась душераздирающая сцена. Родители пришли забирать дочь. Невестка рыдала и говорила, что только-только начала становиться матерью. Внучка вопила и носилась по квартире. Сын, злой как демон, бегал за ней и ловил. Она вырывалась, царапалась и отпускала такие выражения, что Анна Ивановна подумала о необходимости наведаться в школу и выяснить, кто учит детей площадной ругани. В конце концов Настя подлетела к бабушке, намертво вцепилась в шею и так заверещала, что все оглохли. Сын и невестка испуганно застыли: ребенок обезумел!
        — Отпусти!  — просипела Анна Ивановна.  — Задушишь! Так! Спокойно! Мы пойдем на компромисс! Все вместе.
        — Я пойду с тобой?  — уточнила Настя.
        — Со мной,  — кивнула бабушка.  — Со мной ты будешь жить понедельник, вторник и среду. Четверг, пятница и выходные — с родителями! У меня должна быть личная жизнь!
        — Какая у тебя может быть личная жизнь без меня?  — удивилась маленькая эгоистка.
        Ничего из этого плана не вышло. Ребенок не собачка, которую можно таскать с места на место. Постоянно случались накладки: то форму физкультурную забыли, то учебники не захватили, то домашнее задание Настя затихарила. Словом, типичная ситуация с семью няньками. Перешли на новый график: пять школьных дней внучка у бабушки, выходные — с родителями. Им тяжело доставалось. Неделю работают от зари до зари, а в субботу и воскресенье без отдыха. Потому что с Настей нагрузочка будь здоров. Но с возрастом у нее стало проявляться человеколюбие и забота о родителях. В пятницу вечером она частенько предлагала бабушке Ане:
        — Давай позвоним маме с папой? Пусть расслабятся, а я дома останусь? Бабушка с дедушкой сейчас заранее успокоительное лекарство принимают,  — шантажировала внучка.
        — Нет!  — проявляла твердость Анна Ивановна.  — Только на субботу можешь остаться. Родители должны хоть один день в неделю воспитывать ребенка!
        — Меня ты воспитываешь,  — разумно замечала Настя,  — а они балуют. Какая-то у нас семья шиворот-навыворот.
        — Исключительно благодаря тебе, твоему несносному характеру. На субботу назначим дополнительные занятия по английскому и математике.
        Настя тут же мчалась к телефону и просила родителей забрать ее пораньше.
        Сейчас Насте пятнадцать лет. И душевного спокойствия Анне Ивановне не прибавилось. Напротив, ее грызет ревность. Насте с мамой и папой теперь гораздо интереснее, чем с бабушкой. Какие-то девичьи секреты с мамой — вечно хихикают и шушукаются, как закадычные подружки. Идет с отцом на футбол, а не с бабушкой на концерт. Разыграла одноклассников: привела отца на дискотеку и сказала, что это ее парень. «Чтобы девчонки от зависти лопнули. А еще скажу, что моя мама — это моя старшая сестра, от первого дедушкиного брака»,  — развлекается! Как была фантазеркой, так и осталась. И родители ее поощряют! Но живет Настя, естественно, с бабушкой.
        2004 Г.


        Жена наварха
        Олина мама говорила:
        — Современные мужчины научились носить пальто.
        — А в твое время не умели?  — спрашивала Оля.
        — Нет. Они одевались в куртки и полупальто.
        Олин муж Самин как раз относился к тем, кто носил пальто с аристократической небрежностью. Когда он шел по улице в расстегнутом пальто, белый шарф развевался, полы трепетали, или выходил из машины, из дверей офиса, из магазина, груженный пакетами, Олино сердце сладко замирало. Самин был похож на кавалериста, белогвардейца, Онегина и Байрона, вместе взятых. И при этом оставался стильным, модным и чертовски мужественным.
        Оля любила мужа глубоко, прочно, навсегда. Но к ее гордости за мужа примешивалось самодовольство собственницы. «У меня красивый, статный муж, у меня большая квартира и хорошая машина, умный здоровый сын, очень рослый для своих пяти лет, все спрашивают, в каком классе учится. Сын обязательно повторит отца, будет такой же добрый великан».
        Мужа все звали по фамилии — Самин, она ему шла. А имя Петя, Петр Александрович, казалось лишним при такой емкой и упругой фамилии.
        Ольга поясняла: их фамилия от греческого имени Самий, так звали спартанского наварха. Наварх — это командующий флотом, вроде адмирала. Должность в Спарте была выборной и очень почетной, едва ли не царской. Есть ли в роду у мужа греческая кровь? Неизвестно, преданий на этот счет не сохранилось. И Оля загадочно улыбалась: одного взгляда на Самина достаточно, чтобы понять — вот спартанец из спартанцев, настоящий наварх!
        В теплых лучах их счастливой семьи грелись две молодые бабушки — мамы Оли и Самина. Отцов не было, умерли. Бабушки ревновали внука, отыскивая в румяном и бойком мальчике изъяны после визита к «другой бабушке». Тихо доносили: одна своему сыну, другая — дочери. Самин и Оля посмеивались, понимая, что в бочке меда — в безграничном обожании единственного внука — должна присутствовать ложка дегтя, иначе бочку просто разнесет.
        Оля преподавала в музыкальном училище нотную грамоту. Самин трудился в нефтегазовой корпорации. Их семейные проблемы относились к процессу повышения благосостояния. Надо построить загородный дом, вложить деньги в акции, поменять ванну на джакузи, поехать в отпуск на Бали, найти сыну преподавателя английского… Столько хлопот!
        И вдруг все рухнуло. Разорвалась нейтронная бомба, которая уничтожает живое. Дом, мебель, тряпки остаются, а люди гибнут. Оля узнала об измене мужа. Действие бомбы было не смертельным, по касательной ударила. Оля осталась жива, но душевно покалечена до инвалидности.
        Самин пришел домой, обнаружил Олю, серую и полуубитую, сидит в кресле, взгляд в одну точку.
        Он присел перед женой, взволнованно спросил:
        — Оленька, что случилось? Сын, мама, теща? Кто-то заболел?
        Она не отвечала, продолжала смотреть сквозь него, точно голова Самина была стеклянной.
        — Да говори же!  — Он потряс ее коленки.  — Что произошло?
        Оля не повернула головы, но теперь она смотрела в глаза мужа, с трудом фокусируя взгляд как при тяжелейшей боли.
        — Ты нас бросишь?
        — Зачем? Почему? Откуда такие мысли?  — поразился Самин.
        — Ты любишь другую женщину, ты с ней… Я все знаю.
        Самин едва не застонал от досады. Или, кажется, застонал, промычал сквозь стиснутые зубы. Покраснел выразительно. Будь он готов к этому разговору, решительно бы открестился: враки, сплетни, наветы! А сейчас реакция выдала его с головой.
        Он сел в соседнее кресло, взял холодные Олины руки:
        — Я вас никогда не брошу! Я люблю тебя и только тебя. Ты моя жена, ты и сын — самое лучшее, что есть в моей жизни. Прости! Это была ошибка, я оступился. Никогда более не повторится. Клянусь! Чем ты хочешь, чтобы я поклялся?
        Оля не отвечала. Снова ушла в себя, присутствовала и отсутствовала одновременно. Самое плохое — не плакала, не рыдала, не упрекала, не проклинала.
        И в следующие дни не плакала. Слезы лились внутри, только соль выступала на коже, которая приобрела каменистый оттенок. Была гордая жена наварха, стала жена Лота — соляная глыба, умеющая передвигаться, односложно отвечать и выполнять домашнюю работу. Олины волосы потускнели, появилась сутулость, вместо летящей походки — шарканье пудовых ног.
        В доме померк свет — обстановка кладбища, погребения, безутешной потери и бесконечного горя. Даже сын, которого они называли вечным аккумулятором хорошего настроения, не мог развеять Олиной печали. Прежде она заливисто хохотала над проделками и словечками наследника, хватала его на руки, кружила, осыпала поцелуями. Теперь — слабо улыбалась, прижимала к себе, целовала в макушку. Как сиротку.
        Самин остро переживал случившееся. Он чувствовал себя скотиной, предателем, убийцей. Служебный романчик, необременительный и шальной, закончился в одночасье, и воспоминания о нем вызывали гнилостную отрыжку. Самин не знал, что делать, какие покаяния могут вернуть Олю к нормальной жизни. Пытался в постели утрированной нежностью растопить ледяной панцирь жены. Не получилось. Ольга не противилась, не отталкивала его с отвращением. Еще больше каменела, явно переживая то, что наступает после отвращения,  — беспомощный ужас. Самин разжимал объятия. Он не был насильником. Дураком, сволочью, молодым сильным мужчиной, реагирующим на красивых женщин, но не насильником собственной любимой жены.

        Прошло три похоронные недели. Как три десятилетия заточения в мрачном подземелье.
        Обе мамы, конечно, заметили, что творится с Олей. Но на расспросы Ольга не отвечала, резкое падение градуса счастья не объясняла. Отделывалась скупыми просьбами не беспокоиться. Единственным человеком, с которым Оля делилась своей бедой, была подруга Тина. О ней речь впереди.
        Мама Самина и его теща активно обсуждали перемену Оли. Нашли объяснение, отработали общую версию. Оленька беременна, Самин не хочет второго ребенка. Версия казалась безошибочной: на Оле лица нет, Самин вокруг нее кружит, заискивает, лебезит и пресмыкается.
        В выходной день, когда Оля с сыном ушли в театр на детский спектакль, обе мамы заявились для беседы с Саминым.
        Отказались от чая, уселись в гостиной на диване. Лица строгие, с печатью ответственности возложенного долга, как члены суда присяжных.
        — Петя! Нам все известно,  — сказала мама.
        «Дьявол!  — Он мысленно чертыхнулся.  — Только этого не хватало! Сейчас начнут полоскать мой моральный облик, песочить и прорабатывать».
        Но дальнейшие речи мамы и тещи вызвали у него недоумение.
        — Ты, сынок,  — продолжала мама,  — не прав…
        — Еще не поздно?  — нервно встряла теща.  — Оленька еще не сделала аборт?
        Самин неопределенно промычал.
        От него и не требовали ответов. Теща и мама, перебивая друг друга, выпаливали свою версию и подготовленное решение проблемы. Самин переводил взгляд с одной на другую и следил только за тем, чтобы его физиономия не выражала удивления. Пусть несут.
        — Мы поможем с воспитанием второго ребенка.
        — Я могу уйти с работы.
        — Мой сын в состоянии нанять няню к малышу.
        — Ребенок важнее джакузи и отпуска на Бали.
        — Вместо шикарного загородного дома можно купить скромную дачу с удобствами.
        — Ты, Петя, никогда не был эгоистом.
        — Ты должен понимать глубину Олиного страдания! И не подталкивать ее к детоубийству.
        — Все-таки детей лучше заводить в молодые годы.
        — И двое детей — это прекрасно.
        — Маленьким ты просил о братике, но мы с папой не могли себе позволить.
        — Оля тоже просила, мечтала о сестричке. Не получилось, к сожалению, по медицинским причинам. Мы бы не посмотрели на скромные бытовые условия.
        — Я не про условия, а про то, что муж тяжело болел.
        — Не будем отвлекаться. Самин, мы вам не чужие, и наше мнение должно учитываться.
        — Мы не лезем в ваши дела, но хотим, чтобы ты знал: мы против аборта! Пусть Оленька рожает.
        До Самина дошло, что ему инкриминируют. Разубеждать их? Мило! Дорогие мама и теща! Никаких абортов не предвидится. Просто я изменил жене, на сторону сходил, поэтому Оля в затяжной депрессии. Ага! Дальше они вытаращат глаза, заохают, заахают и начнут перемывать мне кости в хлорном растворе. Спасибо, не надо! Оставайтесь при своих заблуждениях. Мои действия? Изобразить процесс перемены мнения. Как будто они меня подвигли на одобрение их решения. Так случается на переговорах с партнерами. Ты заранее скалькулировал выгоды, готов принять условия, но делаешь вид, что поддался их логике, уступил. Партнеры довольны, считают, что переиграли, а сами следуют твоему сценарию.
        Самин легко справился с ролью. Продемонстрировал раскаяние, заверил, что поступит так, как хочет Оля. Но ему еще сорок минут пришлось терпеть возбужденные речи о новом ребенке, которые лились из мамы и тещи. Теперь им и чаю захотелось. Сидели на кухне, угощались и рассуждали об имени мальчику или девочке, строили планы на лето, когда по их подсчетам нужно ждать прибавления.
        Терпение Самина было на исходе. Он сослался на срочную работу, которую взял на дом. Мол, вы еще тут посидите, а мне срочно к компьютеру. Надо отдать должное бабушкам, они не задержались, довольные и благостные, отбыли.
        Только захлопнулась за ними дверь, как раздался звонок телефона.
        Подруга Оли Тина. Не оставляя ему вариантов, заявила:
        — Ты один, я знаю. Мы должны поговорить. Буду через десять минут.
        Самин Тину не переносил. Физически. Не мог видеть и слышать. У Тины был высокий пронзительный голос. Возможно, барабанные перепонки Самина особо устроены, но страдали они от визгливого голоса Тины отчаянно. Будто ему в уши иголками стреляют. Через пять минут общения Самину хотелось бежать, заткнуть уши пальцами и трясти головой, пока не пройдет мелкое въедливое дребезжание резонанса. И еще у Тины был отвратительный рот. Слегка нависающая верхняя челюсть, как у кролика. Когда Тина ела, казалось, она мелко-мелко пережевывает пищу передними зубами. От вида жующей Тины Самина мутило.
        Он терпел Тину (в малых количествах на днях рождения и прочих редких праздниках) ради жены. Оля и Тина дружили с детства, были как сестры.
        Акустический террор начался с первых минут прихода Тины. Она здоровалась, переобувалась в тапочки, говорила о погоде, а у Самина в ушах жужжали ядовитые пчелы.
        Тина опустилась на диван, на котором недавно сидели бабушки. Вид имела не присяжного заседателя, а судьи или прокурора, который право имеет тащить на свет и трясти грязным бельем Самина.
        На столе стояла ваза с орехами и сухофруктами. Цепкой лапкой Тина брала орешки или курагу, отправляла в рот, мелко хрумкала заячьими зубками. Самин смотрел в сторону, чтобы не видеть ее кроличьего жевания.
        В отличие от бабушек Тина знала причину Олиной депрессии. И считала себя вправе говорить Самину о его неблагородстве, подлости и предательстве, Самин терпел и слушал. Про то, что он оскорбил жену в лучших чувствах, надругался над святым, про травму, которую нанес Оле и от которой теперь не оправиться…
        Тина была последним человеком, которому Самин заявил бы: все это бред, чушь и фрейдовщина! Я не предал, а оступился; не убил, а нечаянно поранил; поддался глупому (и естественному, хоть вы меня режьте!) порыву и сейчас крайне сожалею. Да, я был не прав. Но я тоже страдаю, раскаиваюсь и мучаюсь. Сколько мне нужно страдать? Месяц, год? Всю жизнь коту под хвост отправить? Наказание должно соответствовать вине. Пусть Ольга объявит приговор и не терзает меня ежедневной пыткой. Даже военные преступники, разбойники, душегубы и всякая другая сволочь удостаиваются снисхождения, амнистии и замены расстрела на тюремное заключение. А если всех мужиков, уличенных в прелюбодействе, казнить, то на земле останутся одни бабы.
        Ничего этого говорить Тине было нельзя. Она бросилась бы в спор, в дискуссию, начала отстаивать свою женскую точку зрения, идеалистическую, книжную, наивную и попросту глупую. Привела бы в пример собственного мужа Андрея, безвольного алкоголика. Да если бы Самину приставили нож к горлу и заставили жениться на Тине, он бы запил не тихо, а по-черному. Пора было прекращать нравоучения незваной доброхотки.
        — Чего ты хочешь?  — спросил Самин.  — Что предлагаешь?
        Сверление в ушах достигло болевого порога. Пчелы прогрызли перепонки и устремились в мозг. Тинин рот хлопал и хлопал, зубки стучали и стучали, губки змеисто кривились. Самин боролся с тошнотой.
        — Мы должны вместе подумать над тем, как помочь Оле, как вывести ее из этого состояния.
        — Твои варианты? Спрашивала об этом Ольгу?  — Самин замер в надежде услышать полезную информацию.
        — Спрашивала. Она не знает. Оля очень тебя любит, любила. А сейчас, мне кажется, у нее идет процесс разъедания этой любви. Как ржавчина разъедает железо…
        Вот это совершенно не Тинино дело! Пришла сюда пилить его. Сама она пила ржавая! Бормашина визгливая!
        — Помолчи!  — сморщившись, перебил Самин.  — Значит, конкретных предложений у тебя нет? Реальных выходов не имеется? Я правильно понял? В таком случае, Тина, извини, но тебя это не касается. Спасибо, что заглянула.
        Самин встал, неделикатно намекая гостье, чтобы выметалась.
        — Как не касается?  — оскорбилась Тина.  — Мне Оля ближе, чем родная сестра! Да я первой узнала о твоей измене и рассказала Оле. Моя знакомая работает в твоей компании…
        Больше Самин ничего не слышал. У Самина случилось дикое. Пчелы в голове образовали рой и ринулись наружу. Мозг Самина утратил способность соображать, отбросил все культурные напластования, взорвался ненавистью. Самин видел перед собой врага, и этого врага следовало уничтожить. Самин не владел своими эмоциями и не контролировал действия…
        Он схватил вазу с орехами и сухофруктами и шандарахнул Тину по голове…

        На его счастье, ваза была не тяжелой, хрустальной, а тонкостенной, из стекла-паутинки. Иначе он Тину прибил бы до смерти…
        А так — обошлось. Тина даже сотрясения мозга не получила. Сидела, перепуганная, обсыпанная стеклом, арахисом и черносливом. Таращила глаза и бормотала:
        — С ума сошел?.. С ума сошел?..
        Самин орал. Очень невоспитанно. Обзывал Тину последними словами, припомнил ее голос и челюсти — все в обрамлении эпитетов, каких Тина в жизни не слышала.
        Это был дикий зверь, взбесившееся животное, первобытное существо в крайней степени ярости. Тина уже не думала о подруге, мечтала ноги унести поскорее. И Самин потребовал того же: велел проваливать, иначе он… Какой ужас! Поменяет ей местами гениталии и пасть!
        А столько лет прикидывался воспитанным и галантным человеком!
        Напоследок, когда Тина уже в дверях была, Самин посоветовал ей взять фамилию Болотная. Тина болотная — вот кто она есть на самом деле.

        Оля отвезла сына к маме (которая на что-то радостно и туманно намекала) и вернулась домой. Самин заканчивал убирать мусор, прохаживался пылесосом по дивану и ковру.
        — Осторожно,  — предупредил он,  — не наступай, здесь стекло.
        Выключил пылесос и ответил на безмолвный вопрос Оли:
        — Ваза разбилась… О голову твоей подруги Тины, не к ночи будет помянута.
        — Что-о?!
        — Давай хлопнем по рюмке коньяка? Мне требуется в лечебных целях.
        Оля отказалась, а Самин налил себе, выпил, крякнул от удовольствия:
        — Не спиться ли мне? Имею повод — жена не прощает. Оленька, ты меня станешь вырывать из лап зеленого змия?
        — Перестать паясничать. Что здесь произошло?
        — Рассказываю. Сначала пришли мама и теща, с идеей… Оля, ты беременна?
        — Нет,  — удивилась Оля.
        — Ага. Но я заранее объявляю — на второго, третьего, четвертого ребенка согласен. Но пять — уже перебор, тебе не кажется?
        Оля дернула досадливо головой.
        — Продолжаю. Мамашки заподозрили меня в покушении на избавление от ребенка. Несуществующего в проекте! Мол, я подбиваю тебя на аборт.
        — Что за бред!
        — Я его стоически выдержал. Успокоил бабушек, чаем напоил, выслушал про варианты возможных имен для мальчика или девочки.
        — При чем здесь Тина?
        — Она следом явилась. Еще выпью. Не хочешь? Ну, за твое здоровье! Итак, явилась эта… как бы культурнее сказать… мымра болотная.
        — Самин!
        — Прости! Я знаю, что ты ее любишь. Но я-то не переношу! Голос, морда кроличья…
        — Самин!
        — Еще раз прости! Ничего не могу с собой поделать, отвращение биологическое, на клеточном уровне. Но я терпел! Долго, минут тридцать ее словесный понос терпел. А потом — бац! Взрыв в башке, ничего не помню. Гляжу — она вся в сухофруктах. Это я ее по голове вазой огрел.
        — Самин, ты с ума сошел?  — впервые за последнее время Оля проявляла какие-то эмоции.
        — Не без того. Аффект. Смягчающее обстоятельство, суд должен учесть.
        — Какой суд?  — взволновалась Оля.  — Ты ее покалечил? «Скорая» увезла?
        — На собственных ногах убралась, падла! Крови не было, думаю, шишкой отделалась.
        — Налей.
        — Что?
        — Налей мне коньяк.
        — Вот это правильно, это по-нашему. Закуску — лимон, конфетку — принести?
        — Обойдусь.
        Жена выпила, закашлялась, выступили слезы. Самин протянул носовой платок.
        — Я все-таки не понимаю,  — сказала Оля, отдышавшись.  — За что ты побил Тину?
        — Не побил, а проучил. Заслужила. Как хочешь относись, но я нисколько не жалею.
        — У тебя как с головой?
        — Плохо. Мне, Оленька, очень плохо из-за того, что ты меня не прощаешь. Это не жизнь! Это командировка в ад! Что мне сделать? Хочешь, кастрируюсь? Предварительно сдам стратегические запасы спермы на случай искусственного зачатия тобою моих детей и кастрируюсь.
        — Ты пьян!
        — Я трезв и очень несчастен.
        Зазвонил телефон. Оля сняла трубку. Это была Тина.
        — Оля! Ты знаешь, что случилось?  — истерически восклицала подруга.  — Он тебе сказал?
        — Сказал.
        Оля показала мужу на дверь: выйди, не хочу при тебе говорить. Самин подчинился.
        — Он меня чуть не убил!  — продолжала бушевать подруга.  — Он больной! Психопат! Он опасен. Оля, разводись с ним немедленно!
        — Это я сама решу.
        — Ты его не видела! Мы его совершенно не знали! А как ругался! Ужас!

        Самин подслушивал и подсматривал. Жена округлила глаза: Самин такое сказал? Что куда тебе засунуть? О боже! С чем тебя смешать? Кошмар! Он не мог подобное произнести! И еще это? И это? Как-как? Чудовищно!
        Но Самин видел: жена сдерживает улыбку. Парадоксально! Думал, окончательно его запрезирает, выгонит, сама уйдет, подаст на развод, лишит сына. А Ольга потешается. Ледяной панцирь треснул, тает. Почти прежняя супруга.
        Извиняется за него перед подругой, утешает, обещает, что Самин будет на коленях перед Тиной просить прощения. (Вот уж дудки!) Но когда Тина, очевидно, призывала немедленно выбросить Самина на помойку, Оля продемонстровала твердость: сами разберемся, наше дело, пожалуйста, не вмешивайся, спасибо за совет, но я поступлю как сочту нужным.
        — Андрей хочет поговорить с Саминым?  — спросила Оля.
        Самин вышел из-за двери. Оля с явной неохотой, нахмурившись, протянула ему трубку.
        — Ты охренел?  — спросил пьяненький, но неагрессивный Андрей.
        — Старик! Ты вправе вызвать меня на дуэль, набить морду — (Это еще кто кому!)  — свернуть шею и поломать конечности. Бес попутал. Извини!
        «В последнее время,  — подумал Самин,  — я прошу прощения каждые десять минут. Войдет в привычку, прослыву придурком».
        — Так, ты типа раскаиваешься?  — уточнил Андрей.
        — Безмерно! Глубоко! Бесконечно!
        «Готов оплатить твоей жене операцию на голосовых связках и исправление прикуса»,  — хотел добавить Самин, но, естественно, не добавил.
        — Тина, он раскаивается,  — сообщил Андрей жене, которая наверняка рядом ошивалась.
        Самин услышал пронзительные и частые вибрации Тининого голоса. Она что-то требовала от мужа.
        — А что ему скажу?  — спросил Андрей, обращаясь явно не к Самину.
        И тот услышал новые визгливые переливы.
        — Андрюха!  — позвал Самин.  — Мы с тобой поняли друг друга?
        — Вроде.
        — Бывай здоров!  — отключился Самин.

        Вечером они легли в постель, как в последнее время водилось — каждый на своей стороне кровати. Метр нейтральной полосы. Выключили свет. Через несколько минут Самин спросил:
        — Оля, не спишь? О чем ты думаешь?
        — Почему ты ничего не делаешь?
        — А что я должен делать? Объясни мне, наконец!
        — Самин! У тебя точно проблемы с головой!


        Переходный возраст
        Назвать нашу семью неблагополучной ни у кого бы язык не повернулся. Пятнадцать лет женаты, не пьем, не гуляем, каждую копейку в дом несем. Саша мастером в гальваническом цехе работает, я — закройщицей на швейной фабрике. Пять дней трудимся от зари до зари, вечером поужинали, телевизор посмотрели и спать отправились. В выходные на даче, не разгибаясь, вкалываем. И сынок наш единственный, Ромка, никогда особых хлопот не доставлял. Говорят, в четырнадцать лет переходный возраст кончается, а у Ромки он и не начинался. Учится парнишка хорошо, с дурными компаниями не водится, не перечит старшим, попросишь в магазин за хлебом сбегать или ковер пропылесосить — случая не было, чтоб отказал.
        Конечно, у нас с мужем ссоры случались — живые люди, не без этого. Но чтобы с рукоприкладством или за порог квартиры выплеснулось — никогда. Сколько вокруг и пьянчуг, и дебоширов, и детей при живых родителях брошенных. «Да мы ангелы по сравнению с другими»,  — так я думала. Оказывается, страшно ошибалась. Когда гром на ясном небе грянул, земля ровная под нами провалилась, тогда мы совершенно по-другому себя увидели. Точно зеркало нам вместо писаных красавцев показало уродцев.
        Началось с того, что Ромка пропал. Десять вечера, на улице дождь со снегом, а сына дома нет, хотя еще два часа назад с тренировки должен был вернуться.
        — С пацанами гуляет,  — отмахнулся Саша от моих тревог.
        Сериал досмотрели, полдвенадцатого, а сына нет. Я стала по телефону его друзьям звонить — мальчики уж спят, родители говорят, Рома не приходил сегодня. После полуночи Саша оделся и к спортшколе побежал. Там, конечно, закрыто, но охранник телефон тренера дал. Того разбудили — говорит, не было Ромы на тренировке. Я классному руководителю позвонила. Выяснилось, что и в школе Рома не появился, то есть пропал с самого утра.
        Как мы следующую неделю прожили — врагу не пожелаешь. И милиция, и морги, и подвалы-чердаки прочесывали, и тупо сидели у телефона, и в рыданиях я заходилась, и Саше «скорую» вызывали — сердце прихватило. Но, задним числом вспоминая тот жуткий период, должна честно признаться — горе нас не сблизило. Я считала, что муж виноват — довел сына нравоучениями или сказал что обидное, а Ромочка с детства очень впечатлительный, как девочка. Саша втайне думал, что я жизнь сыну отравила. Нет-нет, да и срывались мы на обвинения: это из-за тебя, нет — из-за тебя. Тут бы поддерживать друг друга, а мы собачились.
        В милицию, конечно, всех родственников и маломальских знакомых адреса сообщили. В том числе и бабушкин — Сашиной матери. Но сами же сразу предупредили — она в больнице, да и не очень мы в контакте. Я против свекрови ничего не имею, она не настырная, денег и участия не просит. Живет от нашего городка далеко — сутки на поезде. Рома видел ее два раза в жизни — когда ему два годика было и когда в первый класс шел. Словом, внук ее толком и не знает, потому что мы все отпуска на даче корячились, а бабушка только два раза и приезжала. В том, что Саша к матери не больно привязан, моей вины нет. На праздники и дни рождения мы поздравительными открытками обменивались, иногда перезванивались. За несколько дней до Роминого исчезновения бабушка Оля и позвонила:
        — В больницу ложусь, вены на ноге оперировать. Но вы не тревожьтесь, ничего опасного.
        Мы и не тревожились, а как Рома исчез, вовсе про нее забыли. А тут еще милиционерша из детского приемника нам внушила:
        — В этом возрасте, как правило, подростки чудят из-за первой любви. Многие даже с собой кончают. Или убегают за романтикой, чтобы прославиться.
        Вот мы и искали «первую любовь», всех девочек допрашивали. Только никого не нашли. И милиционерша была в корне не права. Хотя, когда мы к ней снова пришли, о своих безрезультатных поисках доложили, она с умным видом заявила:
        — Объект их воздыханий не обязательно за соседней партой сидит. Это может быть, например, какая-нибудь смазливая актриса или певица. Ваш сын музыку любит? Плакаты на стенки клеит?
        У Ромы на стенке висела только одна фотография старого седого мужика, который нахально высунул язык. Отец Ромку как-то спросил:
        — Что за придурок?
        — Это — не придурок,  — ответил сын.  — Это — Эйнштейн.
        Но не в Эйнштейна же Ромка влюбился?
        И все-таки та милиционерша подвела нас к разгадке. Потому что Саша после разговора с ней стал комнату сына обследовать и нашел записку на магнитофоне. А я вот не заметила. Всю неделю сидела в комнате сына, тихо стонала, из стороны в сторону раскачивалась, а бумажку, к магнитофону приклеенную, не увидела.
        «Мама и папа! Включите и послушайте!» — вот что было там написано.
        Саша нажал кнопку, и что-то зашуршало, завозилось, послышался звук телевизора, потом мой голос:
        — Ты идешь ужинать? Я двадцать раз буду подогревать?
        — Подожди. Сейчас тайм кончится.  — (Саша.)
        — Некогда мне ждать, у меня еще белье замочено. Ты спать скоро завалишься, а мне стирать!  — (Я.)
        — Мазила!  — (Саша орет.)  — Надо было на левый край подавать!
        — Чтоб он провалился, твой футбол!  — (Я, и тоже на повышенных.)  — Два часа у плиты стояла, а ты на диване валялся, хоть бы утюг починил! Не допросишься!
        — Отстань!  — (Саша.)
        — Не ссорьтесь!  — (Рома.)  — Мама, хочешь, я помогу тебе белье постирать?
        — Ты настираешь!  — (Я, мерзким базарным тоном.)  — Весь в своего батюшку! Или вы идете есть, или ужин полетит в мусорное ведро!
        Пауза, снова шум, но уже другой. Звон посуды, очевидно, за ужином.
        — Мама, котлеты очень вкусные.  — (Рома.)
        — Чесноку напихала.  — (Саша.)  — Мясо, наверное, паршивое. Все экономишь.
        — А ты на дорогую вырезку заработал?  — (Я.)
        — Тебе сколько ни дай, все в кубышку складываешь.  — (Саша.)
        — Где ты ее видел, мою кубышку? Другая бы давно на моем месте и пальто зимнее новое справила, и десять лет в одних сапогах не ходила.  — (Я.)
        — Завела пластинку.  — (Саша.)  — Сахар передай. Опять песок? Сколько раз говорил: я кусковой люблю!
        — Сам за кусковым и гоняйся по магазинам!  — (Я.)
        — Не ругайтесь, пожалуйста!  — (Рома.)  — Папа, как у тебя прошел день?
        — Штатно. Главный технолог в цех заявился. Зеленый стручок, вчера институт окончил, а туда же — учить нас…  — (Саша.)
        — У тебя все идиоты!  — (Я перебиваю.)  — Один ты умный. А на умных ездят и премии лишают.
        — Когда, интересно, меня премии лишали?  — (Саша обиженным голосом.)  — Не знаешь, так и молчи!
        — Не ссорьтесь!  — (Рома.)
        — Никто не ссорится,  — (Я.)  — Просто твоему отцу не хочется правде в глаза смотреть. Он восемьдесят процентов премии получает и рад. Молчит в тряпочку. А другие…
        — Чего другие? Какие другие?  — (Саша.)  — Чья б корова мычала! Сама три копейки зарабатывает, а туда же…
        — Ну, пожалуйста!  — (Рома.)  — Хватит ругаться!
        — Кто ругается?  — (Я, удивленно.)  — Мы просто разговариваем.
        — Заткнись, когда взрослые говорят!  — (Саша, зло.)
        Потом на пленке была тишина, и снова зашуршало. Теперь другие звуки, и опять наша «теплая» беседа. Собираемся на дачу, Саша не хочет тащить на горбу мои пустые банки для консервирования, потому что ими уже весь чердак забит, а я проклинаю его инструменты — ржавую рухлядь, которой место на помойке. Ромочка, знай, твердит: «Не ссорьтесь! Не ругайтесь!»
        Дослушали до паузы, мне воздуху не хватило, за горло схватилась, руками мужу показываю — останови! Саша на кнопку нажал.
        Это в кино, когда тайно записанную пленку слушают, увлекательно получается, нервы щекочет, а в жизни… Ничего более отвратительного и мерзкого я никогда не переживала. Так гадко, будто теплое вонючее масло ложку за ложкой хлебаешь. Еще секунда — и стошнит.
        — Когда это было?  — тихо спросил Саша и кивнул на магнитофон.
        Я плечами пожала — тоже не помню. Хоть убей, ни футбола, ни котлет с чесноком, ни банок с инструментами — ничего в памяти не застряло. Ромочка часто говорил: «Не ссорьтесь!» Но разве то ссоры настоящие были? Ребенок и не видел, как взаправду скандалят.
        — Дослушать надо.  — Саша нажал на кнопку.
        Более никаких тайных записей, только Ромин голос. Заметно, что волнуется, с остановками говорит:
        — Мама и папа! Я вас очень люблю. Вы тоже, наверное, друг друга… во всяком случае, когда-то раньше или сейчас… по-своему любите. Но вы живете!.. Вы же нормально не разговариваете! Только упреками! Только упреками обмениваетесь! Постоянно, по любому поводу! Я так не могу, я задыхаюсь с вами… Мама! Ты никогда папу не похвалишь. Что бы он ни сделал… веранду красивую построил или кафель в ванной положил… а у тебя такое выражение лица… будто вот наконец-то добились от него… и доброго слова он не заслуживает. А ты, папа? Кроме восьмого марта и дня рождения никогда маме цветка не подарил. Из автобуса выходишь, спиной к маме поворачиваешься, руки не подашь. Так разве любят?.. Не то я говорю, я не об этом хотел… Я не могу с вами. Вы все время ссоритесь, зудите друг на друга, упрекаете… Вы по-другому не можете, тошно с вами… Я к бабушке уезжаю… Я всегда хотел с ней жить, с детства… Сколько себя помню, мечтаю к ней уехать… от вас… А сейчас решился, наконец. Вы обо мне не беспокойтесь… (Длинная пауза)… До свидания, мама и папа! Ваш сын Роман.
        Первыми нашими чувствами были радость и облегчение. Жив сынок! Он у бабушки! Мы с Сашей в один голос даже простонали от счастья.
        А все услышанное уже потом переваривали, в поезде. Молча переваривали. Пленка эта в мозгу отпечаталась, как на камне вырезали. Сутки ехали, и каждый о своем думал, в смысле — об одном и том же. Молчали и думали. Попутчики нас даже спросили: «Вы не на похороны едете?» Типун им на язык!
        От вокзала долго добирались, городок разросся, Саша путался в новых улицах, да и старые призабыл. Звоним в квартиру бабушки Оли — никого, закрыто. К соседке позвонили. Открыла старушка симпатичная, мы представились, она тут же закудахтала:
        — Ромочкины родители? Ах, какой мальчик! Золото! За бабушкой в больнице ходит и мне молочка, хлебушка в магазине купит. Мы с Ольгой — обе колченогие, полдня до булочной ползем. А Ромочка! То есть и вы, должное отдать, прислали его на помощь. Ольга-то после операции только на костылях полгода будет передвигаться. А как на них по гололеду? Собес не каждую неделю приходит. Ключ от ее квартиры у меня, сейчас принесу. Я, грешница, раньше вас злым словом поминала — бросили мать, носу не кажут. А она оправдывала. Правильно! Такого внука вырастили — загляденье. И вежливый, и участливый, и, прямо сказать, не современный, не то что шпана наша лысая. Я-то его не признала сразу. Так ведь никогда и не видела! Утром звонит в дверь, я, говорит, Рома — бабушки Оли внук. Ну, думаю, наводчики-воры, пронюхали, что человек в больнице. Милицией пригрозила и поганой метлой. А он: можно рюкзачок у вас оставить, и скажите, как больницу найти. Вечером записку от Оли принес. Уж она, сердешная, наверное, рада была! И вас благодарила!
        Соседка говорила и говорила, замок открывала, на все лады нахваливала нашего сына, а мы лица прятали. Стыдно!
        Потом она ушла, и остались мы одни в убогой квартирке. Мебель старенькая, салфетками кружевными нищета прикрыта. Саша на стул сел и руками за голову схватился. Страдает мужик — больно смотреть. Мне и самой лихо, кошки уж не по сердцу скребут, а по тому, что от сердца осталось. Я подошла к мужу, голову его к себе прижала. Он меня руками обхватил крепко, прямо воет:
        — Что же я за сволочь! Мать! Сын! На что жизнь тратил? Ты тоже… меня прости!
        — Не убивайся!  — плакать не плачу, а слезы ручьями бегут.  — Ты ни в чем не виноват. Работал, жилы тянул, а я… От начала до конца во всем виновата. Хотела, чтоб лучше было, а теперь посмотреть — и мать, и жена, и невестка я никчемная…
        Рыдали мы на пару, обнявшись, так по покойнику не плачут, а мы по себе — по здоровым и сильным.
        Потом как бы и стыдно немножко было, но легче на душе стало — точно. Я Саше предложила порядок и чистоту в доме навести. Бабушке Оле сил хватало только в центре прибрать, до углов да окон руки не доходили. В больницу нам почему-то боязно идти было. Сходили в магазин, купили продуктов и моющих средств. Шесть часов квартиру драили. Саша прежде за тряпку никогда не брался, а тут добросовестно трудился, по моей подсказке, конечно. Во дворе веревки натянули, чтобы постиранные шторы, покрывала да бельишко высушить. Наверное, со всех окон народ смотрел, когда Саша с тазиками бегал и прищепками белье закреплял.
        Рома пришел вечером. Таким он мне взрослым и красивым показался! Сердце, до чернослива сморщенное, оживать и силой наполняться стало. И еще законной гордостью!
        Ужин у меня был готов, а также бульон куриный, паровые котлеты — бабушке завтра в больницу. Сын увидел нас — обрадовался, расцеловал. Он-то думал, мы сразу его запись обнаружим, не догадывался, что мы неделю на том свете прожили. Мы не объясняли. Ужинаем, Ромка про город, про бабушку рассказывает. А я возьми и спроси:
        — Где твоя куртка кожаная? И джинсы фирменные, свитер голубой? А часы? Потерял?
        Я весь дом перевернула. Сын в какие-то лохмотья одет, а эти вещи — ценные, на дни рождения даренные.
        Ромка вилку отложил, тарелку рассматривает, потом глаза поднимает и говорит:
        — Продал. На толкучке. Потому что не было денег. А бабушке нужны фрукты. Я денег у вас не брал. Добирался сюда на электричках, двое суток.
        И тут вдруг Саша по столу кулаком как треснет! Тарелки подпрыгнули, стаканы упали, мы с Ромкой даже пригнулись от страха.
        — Так!  — заревел муж не своим голосом.  — Хватит!
        Мы думаем, что он дальше что-то важное скажет, но Саша, похоже, сам растерялся и молчит с выпученными глазами. Я не выдержала и выступила:
        — Сынок! Мы многое передумали. Мы теперь будем жить совсем по-другому.
        — От бабушки не уеду!  — решительно заявляет Ромка.  — Я уже в здешней школе был, меня примут. Только нужные документы вышлите. И еще… еще денег… но, если не дадите, я вечером устроюсь работать. Потому что бабушкиной пенсии нам не хватит. Ей сейчас нужны лекарства…
        — Заткнись!  — Саша пришел в себя. Рявкнул, а потом сбавил пыл и заговорил почти ласково: — Сынок, ты из меня придурка не делай. Мы с матерью пережили и передумали, не сомневайся. Ты во многом был прав. Но не прав!
        Тут я сильно занервничала, потому что Саша по природе не краснобай и речей длинных не любитель. Напортит, не донесет до сына, что мы перечувствовали. Но Саша хорошо, главное, твердо сказал:
        — Ты, Ромка, в силу возраста, многое не понимаешь. Я свою жену, твою маму, это… люблю как… как надо. Жизнь отдам в целом и по частям. Она тоже… надеюсь, то есть уверен… Дальше. Забираем бабушку к нам, все едем домой и… И живем, как люди. Ясно?
        Ромка кивнул, схватился за вилку и стал быстро есть. Оголодал мой сыночек! Он в тот вечер сметал все с тарелок, как из тюрьмы вернувшийся.

        Сказать, что дальше наша жизнь покатилась радостно и безоблачно, было бы неправдой. Бабушка Оля, которую мы привезли к себе,  — не такая уж ласковая и безропотная старушка. Она двадцать лет прожила одна, и заморочки имеет, прости господи! Больше всех Ромке достается, ведь он с ней в одной комнате живет. Да что жаловаться, неизвестно, какими сами будем перед концом.
        На нас с Сашей, конечно, Ромин побег и та пленка влияние большое оказали. Сначала даже разговаривать толком друг с другом не могли. Хотя ночью, по семейно-любовному все здорово улучшилось. На каждом слове заикаемся, каждое предложение на свет рассматриваем — а не упрекаю ли я своего дорогого, не сволочусь ли? И ведь трудно поначалу было! Всю жизнь по-простому говорили, как воду лили, а тут требовалось культурно объясняться, непривычные слова употреблять. Но когда привыкли, самим понравилось. И зауважали мы друг друга. Казалось бы — столько лет вместе, какие могут быть открытия? Да вот и есть!
        Подарки стали дарить. Вручали, обязательно, чтобы Рома видел. Саша, конечно, всякую чепуху покупал — то брошь аляповатую с камнями бутылочного стекла, то кофту на три размера меньше моего. Деньги на ветер, но все равно приятно. Я мужу полезные вещи дарила — станок для бритья импортный, шарф исландской шерсти.
        И постепенно втянулись мы в новую жизнь. Реже стали за закрытыми дверями, подальше от сына, злым шепотом отношения выяснять. Поняли, что бесполезное это дело — претензиями обмениваться. Убедить не убедишь, только обиду вызовешь. Лучше спокойно объясниться, на рожон не лезть и даже соломки постелить. Например, начать мужу промывку мозгов со слов: «Может, я не права, ты мне объясни, но…»
        Когда мы с Сашей «перестроились», то стали замечать то, чего раньше не видели. Большинство близких людей (муж — жена, родители — дети) общаются между собой как враждующие стороны, хотя ведь на самом деле любят друг друга. Когда Саша первый раз меня прилюдно «дорогой» назвал, друзья чуть со стульев не попадали. Подруги допытывались: что такое ты с мужем умудрила? А он чем прославился, если ты, как молоденькая, воркуешь и подарки ему ищешь? Я отшучиваюсь. Ведь не скажешь, что не муж, а сын на путь праведный наставил.
        Надолго ли нас хватит? Не случится ничего из ряда вон выходящего, так на всю оставшуюся жизнь, надеюсь. Мы же не врем, очки не втираем, а естественно себя ведем. Вот и Рома говорит:
        — Раньше у вас отсутствовала культура межличностного общения, а теперь вы ее приобрели.
        Саша смеется: сынок рассуждает — чисто Эйнштейн.