Фантазерка Наталья Нестерова
        Фантазерка # Веселые происшествия, в которых ирония учит нас взаимопониманию. Маленькие трагедии, взрывающие нешуточные страсти. Интригующие знакомства и назревшие расставания, без которых не проходит жизнь современной молодой женщины. Казалось бы, все эти сюжеты повторяются у всех и вечно. Но судьба  - хороший рассказчик и каждый раз так заплетает наши похожие истории, что они становятся уникальными!..
        Наталья Нестерова

 Фантазёрка
        ПРОСТИТЕ МЕНЯ!
        Внуки теплых чувств к бабушке не питали. В детстве она не забирала их на каникулы, не приезжала в гости, не слала гостинцы и подарки, словом, никак не участвовала в воспитании. Логично, что, повзрослев, внуки платили той же монетой - забвением. Двоюродные брат и сестра, Марина и Антон, не видели бабушку ни разу, только знали о ее существовании. Родители Марины и Антона, соответственно бабушкины дочь и сын, умерли трагически рано, бабушка своих детей пережила. Еще бы! Она себя берегла. Бывшая прима областного оперного театра, она и на пенсии сохранила замашки капризной избранницы судьбы. Пока могла себя обслуживать (скорее - находились те, кто ее обслуживал), сидела в своей провинции, не вспоминая о внуках и правнуках. И вот заявилась в Москву. Здравствуйте, я ваша бабушка, подвиньтесь и будьте любезны ухаживать за мной!
        У Марины и Антона ситуации схожие: квартиры небольшие, купленные в кредит, дети маленькие - у Марины дочери два года, сыну Антона девять месяцев. В обеих семьях отцы работают с утра до вечера, мамы сидят с малышами. Каждая копейка на счету, каждая минута сна - подарок. Им не хватало многого, но только не совершенно чужой, хоть и родной по крови, бабушки.
        Вначале бабушка поселилась у Марины. Согласия не спрашивала. Поставила перед фактом, позвонив по телефону:
        - Еду к тебе провести остаток жизни.
        - В каком смысле «еду»? - опешила Марина.
        - В смысле - поездом. Встречайте. Кажется, поезд приходит утром. Меня проводят. Вагон пятый. До встречи.
        Марина положила трубку, повернулась к мужу и, вытаращив испуганно глаза, промямлила:
        - К нам едет бабушка. Вагон пятый. Жить.
        - Чего-чего? - не понял Андрей, муж.
        - У меня есть бабушка… биологическая, я тебе рассказывала…
        - Не помню.
        - Да я сама о ней тысячу лет не вспоминала. На похороны мамы не приехала. «Мне вредны отрицательные эмоции», - передразнила Марина, вспомнив свой давний разговор с бабушкой. - И с рождением правнучки не поздравила…
        - А теперь? - поторопил Андрей.
        - Теперь она, кажется, собирается у нас умирать, в смысле: жить до смерти.
        - Нам только умирающей бабушки недоставало!
        Они повздорили. И получилось, что Марина, сама в панике, вынуждена была доказывать мужу, что есть моральные ценности, которые не обсуждаются. Марина расплакалась, не столько из-за черствости мужа, сколько от предчувствия, что их жизнь превратится в форменный кошмар.
        Андрей сдался, поднял руки. Сказал:
        - Ладно, пусть бабушка поселяется. Поближе к воде, то есть к водопроводному крану. Все равно, кроме как на кухне, разместить негде. Не на балконе же устраивать. Там она быстро околеет. Что, впрочем, было бы неплохо.
        И на протестующий рык Марины примирительно оправдался:
        - Шучу, прости! Кто у нас, говоришь, бабушка? Меццо-сопрано на пенсии? Будет правнучке колыбельные исполнять, а мы сможем хоть иногда вечерами вырываться из дома.
        Но Андрей глубоко заблуждался, рассчитывая, что Маринина бабушка станет нянькой.

        Встречали ее больше трех часов. Андрей отпросился с работы. Три поезда из бабушкиного города приходили в девять, десять тридцать и одиннадцать сорок. Два выхода на перроны были ложными. Вокзальная обстановка нервировала. Суматошные люди с чемоданами и баулами, алчные навязчивые таксисты, толкотня, дурные запахи, мусор, пустые бутылки от пива на каждом шагу, обилие пьяных и подозрительных личностей - московские вокзалы, как их ни отмывай, все равно остаются филиалами клоаки.
        Андрей звонил на работу и говорил, что задерживается. Марина звонила соседке, которая присматривала за дочерью, и уговаривала посидеть еще часок. Андрей терпеть не мог расхлябанных, необязательных людей, которые пожирают чужое время. Что стоило бабушке заглянуть в билет на номер поезда? Ничего не стоило. И не пришлось бы им киснуть на вокзале, когда дел невпроворот. Он выговаривал жене, словно та несла ответственность за легкомыслие бабушки. Марина молча слушала упреки и вспоминала слова мамы: «Родителей не выбирают. Твоя бабушка - натура неординарная. Нам еще повезло, что живем далеко друг от друга». Везению пришел конец?
        Бабушка приехала в одиннадцать сорок. Марина ее мгновенно узнала, хотя никогда не видела. Из воспоминаний детства: мама и дядя шепотом злословят, называют бабушку вечно загримированной актрисой. Она так и не разгримировалась, напротив - поверх старой краски наслаивала новую. На перрон вышла дряхлая королева в наряде и макияже куртизанки.

«О боже! - мысленно ужаснулась Марина. - У нее ресницы приклеенные».
        Над искусственно большими, в комочках туши, ресницами синели тени. Толстый слой пудры покрывал лицо, проваливался в глубокие морщины, делая их еще заметнее и наводя на мысль о бороздах, процарапанных острым предметом, вроде шила. Румяна на щеках клоунски пунцовели. Дешевая жирная помада растеклась, уплыла в морщинки над губой, и поэтому казалось, что бабушка недавно пила кровь. Редкие седые волосы не закрывали голову, которую венчал шиньон в виде большого засушенного инжира - такой же кривой и сухой. Цвет шиньона на три тона отличался от своих волос, сквозь которые просвечивал череп.
        На бабушке был ядовито-розовый костюм, с рюшами на груди, на талии и по подолу юбки. В ушах болтались крупные серьги, оттянувшие мочки, как у дикой африканки. Пальцы унизаны перстнями самоварного, позеленевшего от времени золота, с «камнями» величиной с грецкий орех.
        Проходящие мимо люди, торопившиеся, занятые своими мыслями, по-вокзальному суетливые, на бабушку оглядывались. Было на что смотреть.

        Бабушка подставила внучке щеку для поцелуя. В нос Марине ударил крепкий запах томных духов.
        - Бабушка, это мой муж Андрей.
        Оглядев Андрея с ног до головы, бабушка изрекла:
        - Примерно так я себе и представляла.
        Андрей не понял, комплимента удостоился или оскорбление заработал. Его первой реакцией при виде чикчирикнутой старушки в розовом была широкая ухмылка. А потом оказалось, что это и есть Маринкина бабушка. Быстро сменить выражение лица с насмешливого на почтительное получилось не сразу.
        Бабушка распоряжалась:
        - Вынеси мои вещи из вагона.
        И спрашивала:
        - А где носильщики?
        - Я сам, - суетливо дернулся Андрей. - Какое место, купе?
        Пока они ждали прибытия бабушки, насмотрелись на услуги носильщиков. Те брали по сто пятьдесят рублей за место, будь то хоть сундук, хоть легкая авоська. Но и этот тариф кончался на незримой границе вокзала. А за границей - двойная плата. Марина и Андрей наблюдали несколько сцен, когда носильщик, провезя багаж лишние пятьдесят метров до автомобиля, вынуждал людей платить несусветные деньги, грозил милицией и тыкал пальцем в табличку на своей тележке, где двойной тариф обозначался меленько-меленько.
        Пока Андрей сновал из вагона на перрон, бабушка упрекнула Марину:
        - Не догадалась с цветами встретить?
        - Извини! - смутилась Марина.
        С бабушкой прибыло столько вещей, что и одним носильщиком было немыслимо обойтись. Бабушка ехала одна, остальное пространство купе занимали ее чемоданы, коробки и сумки. Они перетекли на тележки носильщиков и возвышались корявыми пирамидами.

«В одно такси не поместимся, - переглянулись Марина и Андрей, - и в два вряд ли. Влетит нам в копеечку».
        Они планировали, что Андрей отойдет от вокзала и поймает машину. Марина с бабушкой подождут. Потому что вокзальные таксисты ломили цены запредельные. До места, к которому красная цена четыреста рублей, таксисты требовали две тысячи и с неохотой на полторы соглашались. Но поймать три машины и подогнать их к вокзалу было нереально.
        Поняв безвыходность Марины и Андрея, стоящих у груды багажа, таксисты ни в какую не соглашались снижать плату.
        - Что за вульгарные торги? - хмыкнула бабушка-аристократка.

«Может, ты сама и выложишь девять тысяч рублей за доставку своего барахла? И заодно оплатишь носильщика?» - подумала Марина. Но вслух ничего не сказала. Лихорадочно соображая, как в их маленькой квартире разместить бабушкины вещи. Если их просто внести и поставить, не останется места для передвижения.
        Ехали на трех машинах. Потом Андрей сбегал домой за деньгами, чтобы расплатиться с таксистами, таскал вещи наверх. Как и ожидала Марина, в квартире стало не повернуться.
        Андрей уехал на работу, потный и злой.
        - Бабушка, это твоя правнучка, - представила Марина дочь, испуганную вторжением чемоданов и коробок.
        - Здравствуй, девочка! - ущипнула бабушка ребенка за щеку, не подумав спросить об имени. - Так! Никаких «бабушек» и тем более «прабабушек». Зовите меня Эмилия. Ясно? Девочка, повтори: Эмилия.
        - Миля, - повторила малышка.
        - Тесно у тебя, - скривилась бабушка Эмилия.
        - Что имеем, - огрызнулась Марина.
        Она-то считала, что покупка однокомнатной квартиры в Москве, да не на окраине, - свидетельство их с Андреем благополучия.
        - Где я буду жить? В комнате?
        - Нет, извини. Спать ты будешь на кухне.
        - Что? Как прислуга? Кухарка?
        - Бабушка, то есть Эмилия, - старалась держать себя в руках Марина, - в комнате ребенок, который просыпается по ночам, да и мы с Димой.

«Скажи спасибо, что тебе кухню выделили», - хотелось добавить Марине. Но она промолчала. И в последующие дни у нее выработалась привычка думать одно, говорить - другое.
        - Кроме кухни, могу предложить только ванную или балкон.
        Эмилия мгновенно учуяла зреющий бунт внучки. Ткнула корявым старческим пальцем с вызывающе красным маникюром Марине в грудь:
        - Не груби! Я этого не люблю. Еще будешь благодарна, что я у тебя остановилась.
        - Бабу… Эмилия, душ примешь после дороги (смоешь свой жуткий макияж) или завтракать? - спросила Марина.
        - Чашку хорошего кофе и сигарету, - распорядилась старушка.

        В течение рабочего дня злость Андрея перегорела. На кого злиться? На Маринку, которая пожертвовала карьерой ради их ребенка? Два с лишним года назад Марина работала с ним на одной фирме, и перспективы роста у Маринки были куда лучше, чем у Андрея. Сейчас ловит каждое слово, когда он рассказывает о производственных делах. Старается скрыть, но заметно - переживает, скучает. И при этом держится молодцом, вьет их семейное гнездышко. Да и мать она замечательная. Теперь же на Маринку свалились новые проблемы в виде бабушки, которая явно с норовом. Актриса, ёшкин корень, а выглядит как старая шлюха.
        Андрей купил по дороге домой торт. Вошел в квартиру, протиснулся между коробок и оптимистично воскликнул:
        - Как тут мои женщины? Что наша бабуля?
        Она выплыла в коридор. По-прежнему в боевой раскраске, одета в яркое шелковое кимоно.
        - Андрей! Я вас решительно попрошу при мне не выражаться!
        И уплыла на кухню.
        - Что я такого сказал? - удивленно повернулся Андрей к жене.
        - Ее нельзя величать ни «бабушка», ни «бабуля», остальные однокоренные слова также не приветствуются. Только по имени - Эмилия, без отчества, - устало ответила Марина.
        Андрей видел, что жена на грани истерики, что слезы у нее стоят близко. Маринка, умница, стойкий солдатик, пасовала перед грубостью и нахальством. Не могла отвязаться от настырных нищих или цыганок на улице, терялась, когда ей хамили в магазине. Андрею эти слабости казались достоинством, проявлением истинной женственности.
        Он обнял жену:
        - Маринкин! Держись, воробей! Мы ведь вместе. Прорвемся. Что нам одна вздорная старуха? - Последние слова он произнес шепотом.
        - Ты не представляешь, ты не представляешь, - быстро и так же тихо заговорила Марина. - Она все требует делать по-своему, каждую минуту меня шпыняет, она, она…
        - Тихо, тихо! - гладил Андрей жену по спине. - Хочешь, я с ней поговорю и поставлю на место? В том смысле, что, коль приняли вас, извольте подчиняться нашим правилам?
        - Не знаю, - задумчиво сказала Марина и с надеждой посмотрела на мужа.
        - Решено, сейчас я ей покажу, где раки зимуют. Что конкретно требовать?
        Конкретно Марина не могла сказать, потому что все в бабушке, в словах ее и поступках, противоречило нормальным семейным отношениям. К природному эгоизму Эмилии, жившей с единственной установкой баловать и тешить себя любимую, теперь примешивалось старческое слабоумие, вздорность, капризы и нетерпение к чужому мнению.
        Из «конкретного» Диме и Марине удались только два пункта. Первый - курить не в квартире, а на лестничной площадке. Второй - бабушка будет питаться вместе с ними, за общим столом.
        А поначалу она заявила:
        - Желудок у меня деликатный, диета строгая. Домашний творог, сливки, сметана и парное мясо с рынка, овощи и фрукты, обожаю киви, манго и ананасы.
        Андрей, которого перепалка по первому пункту - курению - уже вывела из себя, с трудом сохранял спокойствие. Эта старая мымра посмела заявить, что если она шестьдесят лет курит, то и маленькому ребенку дым не повредит! Вот уж нет! Извините! Травитесь никотином сколько хотите, но моя дочь вдыхать его не будет! Он стукнул кулаком по столу и так посмотрел на Эмилию, что та заткнулась.
        Перешли ко второму пункту. Тут бабуля и выдала про особое питание.
        - Замечательно! - сказал Андрей. - Конечно, если у вас есть возможность питаться рыночными продуктами, никто не возражает. Рынок от нас в четырех троллейбусных остановках. Деньги у вас наверняка имеются, квартиру ведь продали? Покупайте, готовьте что хотите. Мы на ваши харчи не претендуем. Марина, выдели бабушке… пардон, Эмилии полку в холодильнике.
        У Эмилии забегали глаза. Она несколько растерялась, что было для нее, очевидно, непривычно, поэтому выглядела жалко - как клоун на манеже, которого освистала публика. Но бабушка быстро взяла себя в руки (актерская выучка) и нацепила маску разорившейся аристократки.
        - Да, я продала квартиру, - сказала она. - Но у меня были финансовые обязательства.
        - Долги? - уточнил Андрей. - Вы заплатили долги?
        - В противном случае угрожали не выпустить меня из города или вовсе прикончить.
        Бабушка смотрела на них с гордостью, как человек, ждущий восхваления после совершенного подвига.
        Восхищения не последовало.
        - О-ля-ля! - присвистнул Андрей. - Так вы, Эмилия, банкрот?
        Далее случилась сцена, которая неопытных Андрея и Марину, не видавших прежде показных умираний, а только переживших истинные смерти родителей, привела в шок. Да если бы у них и мелькнула мысль, что наблюдают игру в предсмертную агонию, то они тут же одернули бы себя: игра легко может перейти в реальную трагедию.
        Эмилия схватилась за грудь:
        - Воздуха! Воздуха! Сердце! Мое сердце останавливается… Господи, прости моих мучителей…
        Она сползла на пол, корчилась, задыхалась, дрыгала руками и ногами. Кимоно распахнулось, и стали видны панталоны, старенькие, с дырками…
        Это старушечье белье в прорехах подействовало на ребят особенно сильно. Бедняга! Силится выглядеть пристойно и благородно (по своему понятию), а в исподнем дырка дырку погоняет. Они суетились, поднимали бабушку, устраивали на кухонный диван, вливали валерьянку, искали телефон, чтобы вызвать «скорую», но трубка куда-то подевалась.
        Марина держала на коленях голову бабушки и плакала:
        - Пожалуйста! Не умирай! Нет у нас денег с рынка питаться, в долгах по уши, кредиты выплачиваем, только дочери фрукты покупаем. И тебе будем… бабушка… не умирай!
        Андрей чувствовал себя палачом, который ошибочно принялся казнить невиновного, а потом вдруг пришло помилование. Он гаркнул на дочь: «Ты опять с телефоном играла?!
        Не обращая внимания на плач малышки, стал высыпать лекарства из аптечки:
        - Нитроглицерин? Кажется, нитроглицерин нужен?
        - У нас нет, - испуганно сказала Марина.
        Андрей бросил лекарства, сообразил, что «скорую» можно вызвать по сотовому телефону…
        - Девушка! Срочно! Умирает женщина…
        В этот момент бабушка открыла глаза и произнесла слабым голосом:
        - Оставьте! Врачей не нужно.
        - Тебе легче, легче? - твердила Марина.
        - Отпустило? - забыл про телефон Андрей. - Вы в порядке?
        Эмилия поднималась медленно, постанывая, закатывая глаза. Воплощение мужественной женщины, которая переламывает боль, чтобы не травмировать окружающих.
        - Воды? Чаю? Где твои лекарства? - быстро спрашивала Марина.
        - Душно? Форточку открыть? Грелку? - перебивал Андрей жену.
        Эмилия села, запахнула полы кимоно, скрылось ее дырявое исподнее, провела устало по лбу пальцами, вздохнула и с рокочущими, томными перекатами голоса протянула руку Андрею:
        - Сигарету!
        Как ни был испуг Андрея силен, он сообразил, что бабушка пытается нарушить пункт первый их договоренности - не курить в квартире.
        - Конечно, всенепременно! - Андрей взял бабушку на руки и понес к выходу из квартиры. - Марина, тащи сигареты и зажигалку, - бросил он жене.
        Курить на лестничной площадке, устроенной точно ребенок на руках у внучатого зятя, Эмилии удовольствия не доставило. Она чувствовала сценическую фальшь и понимала нелепость положения. Не только Станиславский, а любой мало-мальски образованный режиссер воскликнул бы: «Не верю!»
        - Ах, это у меня машинальное, - сказала бабушка после трех глубоких затяжек. - Какие сигареты, когда едва не отправилась на тот свет! Вы не отправили, - уточнила она. - Отнесите меня в дом. Дайте коньяка рюмку. Коньяк хорошо действует на мои сосуды.

        Через месяц Марина позвонила двоюродному брату:
        - Антоша! Я больше не могу, по мне клиника неврозов плачет. Заберите бабушку.
        - Куда мы ее заберем? Ты же знаешь наши условия. На шею себе посадим?

«Но у нас-то она сидит на шее, - подумала Марина, - внедрилась в печенки, в селезенки. Начался некроз моей семьи».
        - Я вас умоляю! - заплакала Марина. - Умоляю, Антоша! Хоть на время.
        - Что, так плохо?
        - Ужасно. Эмилия превратила меня в тряпку, Андрей вечно зол, едва сдерживается, то есть уже не сдерживается и срывается, достается не только бабушке, с нее как с гуся вода, но мне с дочкой.
        - Мою жену Ленку так просто в бараний рог не скрутить.
        - Ты согласен? - обрадовалась Марина. - Спасибо, спасибо, спасибо! Забирайте бабушкино наследство себе.
        - Какое наследство?
        - Шкатулку. Антон, можно мы завтра бабушку перевезем?
        Что находилось в большой старинной шкатулке, Марина и Андрей не знали. Эмилия держала шкатулку на замке и время от времени устраивала спектакли. Выйдет со шкатулкой в руках, станет в позу трагической актрисы и произносит неестественно пафосным голосом:
        - Здесь огромное богатство. Вы, ваши дети и внуки будут обеспечены на всю жизнь. Неблагодарные, вы озолотитесь после моей смерти. С того света, - бабушка закатывала глаза к потолку, - я увижу ваши мучения, на вас падет раскаяние за каждый упрек, за все мои страдания!
        - Браво! - хлопает в ладоши Андрей. - Концерт окончен? Теперь пресса хочет взять интервью у великой актрисы. Кто вас упрекает? Какие такие мучения? Вы, Эмилия, нам в копеечку влетаете. Может, отщипнем от наследства?
        - Нет, только после моей кончины.
        - Вы нас всех переживете.
        - Андрей, прекрати! - не выдерживает Марина.
        Наедине они не раз обсуждали вероятное содержимое шкатулки. Марине казалось, что там груда драгоценных камней, как в сказке, в кино про сокровища. Она представляла захватывающий момент: открывают шкатулку, и всеми цветами радуги вспыхивают бриллианты, оттеняя благородство старинных изумрудов и рубинов.
        - Какие сокровища? - возражал Андрей. - Если бы у нее были драгоценности, она не приперлась бы сюда, не спала на кухне. - Но и у него оставалась детская надежда на сказочное богатство. - Давай тихо вскроем шкатулку? - предлагал он.
        - Что ты! - пугалась Марина. - Это неблагородно.
        - Конечно. Зато очень благородно утром ждать по часу, пока твоя бабушка освободит туалет.
        - Андрей, она старый человек…
        - Вот пусть и опорожняет кишечник, когда я уйду на работу.

        Если в семье Марины бабушка устроила тихий террор, то у Антона громкие скандалы следовали один за другим. Лена орать на бабушку начала едва ли не в первый же день. Но Эмилия ничуть не тушевалась. Напротив, взбодрилась. Буйный нрав Лены ее не пугал, даже, казалось, щекотал нервы.
        - Твоя жена, - сказала она вечером Антону, - вульгарная пошлая базарная торговка.
        - От пыльной актриски погорелого театра слышу, - не осталась в долгу Лена.
        - Не нравится, бабуля, - поддержал супругу Антон, упорно не признающий «Эмилии», - катись на все четыре стороны.
        У Марины, пока та гуляла с ребенком, бабушка могла оставить записку: «Я в парикмахерской. Приди расплатись». Марина мчалась в салон, где бабушке сделали педикюр, маникюр, покрасили, постригли, уложили дурацкий шиньон - все по высшей ставке, и расплачивалась. Эмилия запускала руки в семейные деньги. Ничтоже сумняшеся брала их из ящика стола, шла и покупала себе коньяк, сигареты, самые дорогие шоколадные конфеты. Марина, без упреков, переложила деньги, спрятала в книгах.
        С Леной у бабушки трюк с парикмахерской не прошел. Эмилия, кроме обычного набора сделавшая массаж и принявшая дозу ультрафиолета в солярии, торчала в салоне до позднего вечера. На звонки с требованием оплатить услуги Лена отвечала:
        - Разбежалась! Бабуля, живите по своим средствам, а не по нашим.
        Директорша салона грозила милицией, но потом все-таки отпустила старушку, взяв себе за правило с пожилых маразматичек брать деньги вперед.
        Как-то утром Антон оставил на кухонном столе деньги для Лены. Эмилия отщипнула из стопочки и отправилась покупать лакомства, сигареты и коньяк. Вернувшуюся бабушку Лена только не побила. Орала так, что слышали соседи, обзывала Эмилию старой воровкой, прожженной бандершей и народной артисткой.
        Лена была добрым человеком, мчавшимся на помощь по первому зову. Но выросла в темпераментной семье, где нормой общения был крик и ор, где никто не держал камня за пазухой и все говорили в лицо, что думают. А думали вслух и на повышенных нотах. Марина не сразу раскусила Лену, которая поначалу шокировала своими манерами. А бабуля с ходу поняла, что Ленины истерики - дым без огня. Эмилия то ли встречала за долгую жизнь подобных людей - рычащих львов с нежным сердцем, то ли каменную ее самолюбовь уже не могли пробить никакие атаки.
        Выступления со шкатулкой продолжились и в семье Антона. Но здесь публика была еще неблагодарнее.
        - Бабуля, колись, - требовал Антон, - чего там припрятала? Инфляция наступает.
        - Шкатулочку-то откройте, - вторила Лена. - Хоть бы на питание вносила в общую казну, даже пенсию зажилила.
        - Грубые пошлые люди! - вскидывала голову освистанная актриса. - Гегемон!
        И удалялась поступью Марии Стюарт, не уронившей достоинства перед жестоким судом.
        Чтобы получать в Москве пенсию, бабушку требовалось прописать. А этого ни внук, ни внучка решительно не хотели. По словам Эмилии, ее пенсию получал верный поклонник. Настолько верный, что за три месяца не прислал ни одного денежного перевода.
        Тема поклонников была главной в речах бабушки. Она никогда не вспоминала о муже и двух детях, которых родила от него. Даже про сценическую деятельность не заикалась. Но поклонники! Имя им было легион. Каких безумств они только не творили, сходили с ума, даже травились и стрелялись.
        Антон ловил Эмилию на повторах:
        - Минутку, бабуля! Директор фабрики прислал тебе грузовик цветов и застрелился? Но генерал армии, про которого ты раньше рассказывала, тоже покончил с собой, предварительно засыпав твою дверь цветами. Разве в вашем городе имелось цветочное хозяйство, чтобы грузовиками разбрасываться? И сколько же ты руководящих кадров погубила?
        Пуританку Марину байки о поклонниках коробили, ведь «поклонник» равно -
«любовник». Хотя Марина и понимала, что все это - игры старческого слабоумия у дамы с большими претензиями, из памяти которой уплыли факты и события, остались только фантазии на любимую тему. Лена относилась к бабушкиным легендам проще: чудит старуха, врет-завирается.
        Лену и Антона, так же как Марину и Андрея, волновало содержимое заветной шкатулки. Лена не видела ничего предосудительного в том, чтобы познакомиться с наследством раньше времени. Во-первых, все равно им достанется. Во-вторых, это не по-людски - ждать смерти человека, чтобы разбогатеть.
        - Мы же не только для себя, - уговаривала она мужа, - с Маринкой поделимся.
        Эмилия застала их, когда они пытались вскрыть шкатулку, ковыряли отверткой в замке.
        - Низкие люди! - заверещала бабуля, даже забыв встать в театральную позу. - И вы меня называли воровкой? Руки прочь! Отдайте шкатулку, грабители!
        - Да пожалуйста, - слегка смутился Антон и протянул бабушке ее сокровище. - Любопытство не порок, а маленькая слабость.
        - Мы бы все на месте оставили, - вторила Лена.
        Эмилия, прижав шкатулку к груди, вспомнила о сценическом искусстве:
        - Сначала убейте меня, если хотите завладеть наследством. Ну? Убивайте!
        - Поживи еще, - разрешил Антон.
        - Хотите, я вам тушь для ресниц свою подарю? - предложила Лена. - А то вашей, наверное, сто лет в обед.
        - Не нуждаюсь в подачках пошлых мещан!
        - Ой-ой-ой! - издевательски пропела Лена. - А кто втихую моими духами душится, лаком для ногтей пользуется и румяна изводит? Вы хоть спросите, мне не жалко. Нет, подворовывает и еще из себя честную строит. Видали мы таких аристократок - гонору через край, а трусы раз в неделю стирает.
        Бабушка жила у Антона третий месяц, за что Марина не уставала благодарить Лену в телефонных разговорах.
        - Ладно тебе, - отмахивалась Лена, - я же понимаю, что эта народная актриса вас до развода могла довести.
        Как ни грустно, но похоже на правду. Марина, кстати, за три месяца не разговаривала с самой Эмилией ни разу - боялась, что та потребует возвращения. Страшным было не столько поведение бабушки, сколько провоцируемое ухудшение отношений Марины и Андрея. В каждой семье имеются подводные камни недопонимания, раздражения, претензий, причин для ссор, взаимных упреков. Но камни преткновения в нормальной бытовой обстановке глубоко скрыты, их не видно, когда царят мир, взаимопонимание и любовь, пусть подвявшая, но все-таки живая. Эмилия за месяц постоя в Марининой семье умудрилась спровоцировать столько взаимных обид-упреков между мужем и женой, сколько у них не было за четыре года брака.
        К счастью, сплавив бабушку, они постепенно возвращались к прежним отношениям любви-дружбы.
        Андрей называл это «эффектом блохи»:
        - Опутан человек проблемами: на работе завал, денег не хватает, а тут у него еще и блохи завелись. Вывел блох, на службе те же трудности, денег больше не стало, но человек радостен и доволен.
        - Ты видел когда-нибудь, - смеялась Марина, - живых блох? Я - только на картинке.
        - Ошибаешься. Жила тут одна блоха в макияже, кровь нашу пила.
        В семье Лены и Антона бабуля сыграть подобную отрицательную роль не могла, потому что внук и его жена были проще, толстокожее, хотя и шумные, но легко отходчивые. Если для Марины бабушка превратилась в адвоката дьявола, то для Лены стала чем-то вроде домашнего клоуна, о котором рассказывали анекдоты.
        - Девочки, - говорила Лена подругам, - приходите посмотреть на это чудо природы, животы от смеха надорвете.
        Эмилия, которую приглашали попить чай в женской компании, выходила на сцену (на кухню) эффектно. Застывала в проеме двери, чтобы все смогли оценить ее
«благородный» вид: грубо раскрашенное лицо и несусветный наряд. С головой у Эмилии становилось все хуже и хуже: забыла снять ветхое кимоно, но набросила битую молью черно-бурую лису, которая бегала по лесам еще до революции. На одном плече у Эмилии красовался драный хвост, на другом - безглазая лисья мордочка. Умора! А когда Лена завела разговор о поклонниках и Эмилия ударилась в бредовые воспоминания, удержать смех вообще было невозможно.
        Лене не приходило на ум, что смеяться над старостью жестоко. И озвучь кто-нибудь этот упрек, Лена нашлась бы:
        - Прям-таки жестоко! Я за ней горшки выношу, не рассыплется, если мы немного повеселимся. Все равно не понимает, у бабули давно в мозгах ветер свистит.

        Но и выносливая Лена запросила отдыха. Время на домашние дела сократилось: маленький сынишка начал ходить, и требовался глаз да глаз, чуть отвлечешься - он уже в розетки шпильки толкает. Шпильки, понятно, прабабка раскидывает по квартире, они у нее из шиньона сыплются. Кроме того, старая вредина тайком курит в туалете и лопает детский творожок, хотя рядом на полке холодильника стоит творожная масса с черносливом, по ее же требованию купленная. Антон приходил с работы и с порога выслушивал длинный перечень бабушкиных пакостей. Лену не смущало, что Эмилия слышит «отчет» о своих прегрешениях. Антону до черта надоело успокаивать жену и призывать бабку вести себя по-человечески.
        Решение нашли гениальное, благо наступало лето: снять для бабули дачу. О ближайшем Подмосковье речи не было, финансы не позволяли. Кинули клич среди знакомых, и нашелся домик в ста тридцати километрах от столицы. Пожилая вдова-селянка согласилась сдать комнату за умеренную плату. Боялись, что Эмилия заартачится, но, исполнив номер: «так и быть, уступаю вашей воле», - та смилостивилась. Лена слышала, как бабуля говорила по телефону своим приятельницам: «Лето я проведу на даче у одного поклонника». Ну не свихнувшаяся ли обманщица? Поклонником была Катерина Ивановна, баба Катя, которой под семьдесят.
        С квартиры на квартиру Эмилия переезжала со всем скарбом и тут потребовала, чтобы ее барахло на дачу отправилось вместе с ней. С одной стороны, Лена только рада была очистить квартиру от приданого народной артистки. С другой стороны - лишние траты, пришлось «Газель» нанимать. Еще благо, что хозяйка дачи не потребовала плату за все лето вперед.
        Перевозили Эмилию на дачу Андрей и Антон.
        Катерина Ивановна, баба Катя, «поклонник» и спаситель Эмилиных внуков, оробела, когда в ее двор въехал маленький грузовичок. Это сколько же вещей у постоялицы? А потом вышла и чудо-дачница - накрашенная, голова причесана как в шестидесятые годы (Катя сама в то время разорилась на шиньон, который в ночь перед праздником или перед гостями на бигуди накручивала, чтобы утром на макушку пришпилить). Когда было-то? А женщины с шиньонами, выходит, остались до сих пор. Одета жиличка не по-деревенски, да и по-городскому в парадное: чудной красоты розовый костюм с рюшами. Было от чего бабе Кате оробеть.
        - Милости прошу! - с хрипотцой проговорила она. - Меня Катя зовут. То есть баба Катя. А вас как, извините?
        - Эмилия.
        - Эмма? - переспросила баба Катя, все еще борясь с волнением.
        Ведь говорили-то, что старую, но саму себя обслуживающую женщину на лето привезут. А здесь - прям дворянка. В мои скромные условия?
        - Юноши, поясните этой женщине, кто я есть и как меня зовут, - небрежно махнула Эмилия рукой в сторону Андрея и Антона.
        И отправилась осматривать дом, бедненький, но чистенький. Удобства на улице - деревянная будка, в полу дырка.
        - Она артистка в прошлом, - говорил Антон бабе Кате. - Поэтому, - покрутил ладонью перед лицом, - макияж и другие прибамбасы. Но в принципе…
        - Не вредная… как бы, - подхватил Андрей. - Со своими заморочками… странностями… но не тяжелыми!
        Оба: и Антон, и Андрей - боялись, что хозяйка дачи после первого акта - выхода Эмилии - покажет им фигу и потребует убираться восвояси. (На месте бабы Кати они бы так и поступили.) Но милая Катерина Ивановна только сокрушалась, подойдут ли скромные условия такой важной артистке?
        - Подойдут!! - хором заверяли Андрей и Антон.
        Они носили вещи и ждали водопада претензий, теперь уже от бабушки. Но прозвучало только одно требование:
        - Мне нужен биотуалет.
        - Ага, бабуля, - ухмыльнулся Антон, - как же, имеется. Ленка предусмотрела.
        И принес из машины пластиковое ведро в форме унитаза, с крышкой.
        - Вот тебе и туалет, а бионаполнение - сама-сама. Пись-пись-пись, как-как-как, - повторил он интонацию жены, приучавшей сына к горшку.
        - Вульгарный плебей!
        - Твой родной внук, - напомнил Антон. - Ты меня воспитывала? Вот и молчи в тряпочку. Сиди тут тихо, радуйся природе. Не уживешься с бабой Катей, пеняй на себя, отвезем в богадельню. Интернат для ветеранов сцены тебе не светит. Нам материально не осилить, а ты заслугами не потянула.
        У Андрея тоже имелся подарок для Эмилии - сотовый телефон (старенький, завалявшийся), в памяти которого были номера Марины, Лены и его с Антоном. Объясняя аристократке Эмилии и колхознице бабе Кате, как сделать вызов, Андрей видел на их лицах совершенно одинаковую тупую беспомощность. Ничего, надо будет - дозвонятся.
        На обратном пути мужчины обсуждали: превратит Эмилия бабу Катю в прислугу или пенсионерки схлестнутся не на жизнь, а на смерть.

        Против ожиданий, Эмилия не беспокоила их почти месяц. О ее существовании почти забыли, своих забот хватало. Эмилия была помехой, к устранению помехи легко привыкаешь. Антон купил подержанную иномарку - второй кредит на шею. Но авто - давняя его мечта. Лена, бухгалтер по профессии, стала брать на дом балансы мелких фирм, корпя по ночам. Андрея повысили в должности. Если раньше он нет-нет да и заявится на фирму в джинсах и майке, то теперь каждый день - свежая белая рубашка, галстук, костюм. Правильный галстук стоил больше двух тысяч рублей, о костюме и говорить нечего. Марина, тщательно обдумывая каждый шаг, каждое слово, рыла подкоп под свекровь, чтобы та ушла с работы, только на год, до садика для внучки. А Марина выйдет на работу, поддержит Андрея и компенсирует из своей зарплаты материальные потери свекрови. Обещание «компенсировать» - исключительно точный и стратегически верный ход. Свекровь возмутилась - с родных детей плату брать? И подозрение в корысти на три четверти подвинуло свекровь к цели Марины.
        Словом, обе семьи вращались на своих орбитах, комета-Эмилия летала далеко и была им абсолютно безразлична.
        Она объявилась в конце июня.
        - Здравствуйте, - пропищал взволнованный детский голос. - Это Марина? Тетя Марина?
        - Да, кто говорит?
        - Таня, вы меня не знаете. Меня бабу… ой, просто Эмилия попросила номер набрать. Я тут на каникулах у своей бабушки, через два дома от бабы Кати.
        - Погоди, девочка, не волнуйся! С Эмилий все в порядке? Она жива?
        Марина вдруг отчетливо поняла, что очень давно не интересовалась бабулей, вдруг та преставилась.
        - Она рядом стоит. Я передаю трубку.
        - Марина? Это Эмилия.
        - Рада тебя слышать. Как самочувствие?
        - Удовлетворительное. Через две недели мой день рождения.
        - Правда? Сколько тебе исполнится?
        - Что за пошлый вопрос! Я хочу, чтобы вы приехали. В этот день всегда собираются мои почитатели и поклонники.

«Оставшиеся в живых? - чуть не вырвалось у Марины. - И назвать нас почитателями, тем более поклонниками, слишком смело».
        Вслух она сказала:
        - Не обещаю, но постараемся.
        - Ты не поняла, голубушка. Вы обязаны приехать!
        - Так уж обязаны?
        - Иначе я лишу вас наследства.
        - Шкатулки с драгоценностями?
        - Это больше, чем всякие драгоценности.
        - Мы сделаем все возможное, чтобы вырваться, - примирительно сказала Марина. - Впереди две недели, успеем разгрести дела. Но хотим поздравить тебя не в расчете на наследство, а просто потому… - Марина замялась, понимая, что никаких искренних мотивов для чествования Эмилии не отыскивается, - потому что, в конце концов, ты наша единственная родная бабушка.
        - Надеюсь, тебе не нужно напоминать, что праздничный стол должен соответствовать поводу? - Раздался шорох и далекий голос Эмилии, обращавшейся не к Марине: - Девочка, отключи аппарат, я закончила разговор.
        Над подарками для Эмили долго не мудрствовали. Обнищавшей актрисе весьма пригодилось бы нижнее белье. Так ведь обидится трусам и панталонам. В доме всегда найдутся нетронутые вещи, которые выбросить жалко, а пользоваться ими не хочется. Марина отряхнула пыль с дамской сумочки, когда-то ей подаренной и совершенно не понравившейся. Лена на верхней полке шкафа раскопала пакет с будуарным гарнитуром - ночной рубашкой и халатиком. Один раз надевала, пять минут красовалась, Антон поморщился, сказал, что прикид отдает публичным домом. Лена взвилась: откуда ты знаешь, во что шлюхи наряжаются? Но гарнитурчик забросила в шкаф.
        Две семьи ехали за город в прекрасном настроении, как на пикник. Впервые за лето вырвались на природу, будут жарить шашлыки, валяться на травке, гулять по лесу и предаваться иным удовольствиям на свежем воздухе. Они решили переночевать в деревне, как-нибудь разместятся, чтобы иметь два полноценных дня отдыха, а главное, чтобы Антон, который за рулем, мог выпить вина.
        Опасения, что Эмилия затюкала бабу Катю и та потребует увезти капризную дачницу, не подтвердились. Баба Катя получила от Марины набор кухонных полотенец, а от Лены - войлочные тапочки. На эти вещи, пусть и не роскошные, в отличие от презентов для родной бабушки, потратились. Очень боялись, что баба Катя выгонит Эмилию.
        Подставив щеку для поцелуев, выслушав поздравления, приняв подарки, Эмилия поджала губы и спросила:
        - А где цветы?
        - Вокруг, - нахально сказал Антон, разведя руками, тыкая в обильно цветущие палисадники.
        - Грузовик с букетами сломался по дороге, - усмехнулся Андрей. - Какая тут благодать! - Сладко потянулся, подпрыгнул, стал в боксерскую стойку и принялся нападать на Антона.
        Тот с готовностью включился в «бой».
        У Марины мелькнула мысль: «Нехорошо, что мальчики издеваются над бабушкой». Мысль мелькнула и пропала, потому что наблюдать за дурачащимися ребятами было сплошным удовольствием.
        - Пацаны и есть пацаны, - улыбалась Лена, которая так же опьянела от деревенского воздуха.
        Детей спать не укладывали, они подремали в машине, только покормили. Стол решили накрыть в саду, под яблонями. Баба Катя метала из погреба соленые огурцы и грибы. Накопала молодой картошечки, сорвала пупырчатые огурчики, зеленушку-петрушку. Предложила и самогону на зверобое, но гости предпочитали привезенное сухое вино и пиво.
        Солнце светило ярко, но в тени деревьев гулял легкий ветерок, создавая нежную прохладу. Мужчины занялись шашлыками, нанизывали на шампуры мясо, перемежая его толстыми колечками лука, поддерживали огонь в мангале и вели свои футбольно-политические разговоры. Женщины сновали от кухни к столу, который накрывали. Стол получался роскошным. Лилась из приемника музыка, пения птиц не слышалось, но было так хорошо, что казалось, и птицы заливаются. Все были пьяны не столько от вина, сколько от чистого воздуха и мыслей: «Никуда спешить не надо, ничего решать не требуется. Остановка, отдых, благодать».
        Про детей забыли. Точнее - переложили ответственность. Семь нянек - каждый рассчитывает, что другой присмотрит. Ведь секунду, минуту назад сестричка с братиком играли на пледе, расстеленном в тени дома, спорили, делили игрушки…
        - Вроде кричит кто-то? - прислушался Андрей, нажал на кнопку и выключил приемник.
        - А-ааа-аа-ааа…
        Не крик о помощи, а протяжный, оперный раскат. Голос хотя и со старческими обертонами, но мощный, классически поставленный и… тревожный.
        Пауза, а потом снова:
        - А-аа-ааа-аа…
        Будто оперную певицу прищемило смертельно и тянет она свои последние ноты. Поет и не сдается. Оперная певица у них имелась, но не о ней вспомнили.
        - Где дети?! - воскликнула Марина, оглядываясь.
        - Ой, мамочка! - перепугалась Лена.
        На пледе валялись игрушки, детей не было.
        Вчетвером они рванули на голос, напролом, через колючие кусты, не помня себя от страха.
        Рядом с бабой Катей три года назад купил землю какой-то богач. Вырыл котлован глубиной пять метров и сгинул, больше не показывался. В тюрьму, наверное, посадили. Края ямы осыпались, вода стояла круглый год, превратив котлован в болото.
        Там и нашли Эмилию с правнуками. Стоя по грудь в воде, Эмилия держала под мышками детей. Задрав голову, выводила рулады. И бабушка, и корчащиеся, бултыхающиеся дети были покрыты коричневой глиняной жижей, точно дикие существа, вынырнувшие из преисподней.
        Мужчины с ходу прыгнули вниз. Но, забрав у бабушки детей, не могли выбраться наружу - склоны котлована были скользкими, не зацепиться. Пришлось Марине и Лене бегать за веревками, за лестницей - эта суматоха немного ослабила шок, который едва не кончился у обеих матерей разрывом сердца.
        Но и потом их долго била дрожь, не могли унять плач-вой, оторвать от себя детей. Купали малышей бестолково, руки не слушались. Мужья помогали, но суетились чрезмерно, мешали. Всех не отпускал въедливый ужас: твой ребенок находился на волосок от смерти, мог погибнуть, захлебнуться в болоте, когда ты потягивал вино и перебрасывался шутками.
        И только Эмилия сохраняла олимпийское спокойствие. От сыпавшихся на нее благодарностей, заверений в любви, почтении, от обещаний все, что угодно, сделать, отмахнулась:
        - Не говорите глупостей!
        Выглядела Эмилия кошмарно. На лице разводы косметики, череп облепили мокрые жидкие волосики, сдувшийся шиньон съехал набок. По случаю праздника она надела расшитое блестками платье, которое теперь походило на чешую рыбы, вынутой из глиняной болтушки. Но для внуков внешний вид Эмили только подтверждал ее геройский поступок, они смотрели на бабушку с благоговением, как на спасительницу. Она и была спасительницей - уберегла от смерти самое дорогое.
        Поняв, что единственное место для мытья у колодца будет долго занято: и внуки, и правнуки перепачкались изрядно, Эмилия посмотрела на бабу Катю и велела:
        - Идем в баню. Вы поможете мне привести себя в порядок. Молодые люди, принесите воды.
        Развернулась и пошла по тропинке к бане. Она двигалась медленно и неровно, чуть покачиваясь от усталости, слегка разведя руки в стороны, для сохранения равновесия. Грязная, с нетвердой походкой, но с ровной спиной и гордо поднятой головой, Эмилия умудрялась сохранять грациозную царскую поступь. Королева побывала в луже, но осталась королевой.
        Через некоторое время баба Катя пришла с жалобами:
        - Одёжу, говорит, неси, плаття бархатно. Где его искать? В ее чемоданах рыскать? И на голову этот… тюрбун. Еще намазаться хочет. Сидит голая и командует. Я всегда со всей душой, понимаю, что женщина заслуженная и с претензиями…
        - Момент, устроим, - подхватился Антон.
        Он сбегал к машине. Постельное белье привезли с собой. Антон вытащил из сумки большую махровую простыню.
        Когда он вошел в баню и увидел в тусклом свете Эмилию, у него защемило сердце. Она, свернувшись на лавке, подтянув к подбородку коленки и обхватив их руками, дрожала от холода. Как старенький худенький воробушек, потерявший оперение. Хотела возмутиться приходу Антона, но зубы только дробь выбили.
        - Сейчас, сейчас. - Он накрыл спину бабушки простыней. И заговорил с интонациями жены Лены, сюсюкающей с маленьким сыном: - Давай, миленькая, ножки-ручки распрями, я тебя заверну хорошенько, чтобы согрелась. Очень замерзла? Ничего, мы на солнышко выйдем, солнышко теплое.
        Эмилия никак не реагировала на ласковые слова внука. Не сразу, но поддалась - дала себя укутать. Антон едва не застонал от жалости, мельком увидев между ног лысый лобок, как у маленькой девочки, как у племянницы, Маринкиной дочки. Стиснул зубы, чтобы совсем уж не раскваситься при виде пустых отвисших грудей, заворачивал в простыню тонкие косточки, легко прощупываемые за дряблыми складками кожи.
        Лена и Марина с детьми, Андрей - все ждали у бани. Антон вышел с Эмилией на руках. Лицо его имело выражение необычайное, вдохновенное, прежде не возникавшее. Точно Антон сделал великое открытие, причем открытие не научное, не внешнее, а в самом себе обнаружил нечто прекрасное.
        Андрей остро позавидовал, с досадой подумал о том, что первым не догадался броситься к Эмилии. Вспомнил, что тоже носил Эмилию на руках, когда, притворно умирая, та хотела покурить.
        Бросив взгляд на родственников, поняв их настроение, Эмилия не попыталась воспользоваться моментом всеобщего благоговения, только фыркнула. Ее нисколько не тешила вдруг вспыхнувшая любовь. Пылкие чувства внуков трогали не более, чем их прежние сарказм и раздражение. На торопливые слова благодарности и вопросы-предложения помощи она закрыла глаза, помотала головой, как на бредни слабоумных.
        Только Антон слышал бормотание бабушки, к эскорту не доносился слабый голос Эмилии:
        - Кто вас воспитывал? Не объяснили, что женщину, которая пребывает в ненадлежащем виде, следует оставить в покое…
        - Бабуля! Эмиличка, - впервые назвал ее Антон по имени, - не бери в голову! Нас воспитывали твои родные дети. Воспитали правильно. Жизнь - не сцена. Герои только в кино все из себя прекрасные. А настоящий подвиг, как твой, в грязи, с матом и проклятиями. Пардон, матом ты не ругалась.

        Эмилия умерла так же картинно, как жила.
        Сидели за именинным столом, страх отпустил, дети на коленях у родителей. Эмилия в бархатном платье, с тюрбаном на голове. В мягкой тени листвы свежий макияж не уродовал Эмилию, а молодил. Бабушка была непривычно тиха, не болтлива, задумчива. Как всегда грациозна, но теперь - истинно, без пародии. Тосты во здравие Эмилии произносились легко, от сердца. Даже баба Катя внесла лепту, сказала, что «Эмиля» иногда поет по утрам - чисто соловей, и мужикам тоже радость нужна, не всё вкалывать да пьянствовать. Про мужиков не поняли, оказалось, что речь идет о поклонниках - любимых воспоминаниях Эмилии.
        Ей предоставили слово.
        - Скажите, за что выпьем? - спросил Андрей.
        Жена Марина его поправила, сформулировав вопрос культурнее:
        - Эмилия! Мы хотели бы услышать твои сокровенные желания.
        Бабушка подняла граненый стакан (другой посуды у бабы Кати не имелось) с изяществом, словно изысканный хрустальный фужер. Выдержала паузу: посмотрела сквозь вино на свет, повернула голову, как бы желая увидеть далекое, за горизонт заглянуть, вернулась к присутствующим, оглядела их по очереди, слабо улыбнулась, подарив им одобрение - хорошие дети.
        Набрала воздух и сказала:
        - Я хочу посвятить тост способности людей…
        Замолкла, откинулась назад, прикрыла глаза, сначала нахмурилась, а потом улыбнулась… Секунду, вторую, третью… десять, двадцать прошло, а Эмилия не продолжала тоста. Застыла со слабой улыбкой. Театральные паузы бабушка любила, все знали. Но в немых сценах должна быть мера.
        - Эмиличка, ку-ку! - позвал Антон. - Мы здесь, мы ждем про способность людей.
        Марина сидела рядом с бабушкой, прикоснулась к ней рукой. Сначала легонько погладила:
        - Ты не уснула? - Потом захватила плечо и потрясла: - Эмилия! Что с тобой?
        У Марины было ощущение, что тормошит не живого человека, а скульптуру, еще мягкую, только что законченную художником. Фигура из незастывшего гипса. Марина вскрикнула, и все мгновенно поняли, что бабушка умерла. Картинно и красиво: с вином в руке, в бархатном платье, с уместным макияжем, маскирующим старость и смерть, с тюрбаном на голове, скрывавшим редкие седые волосы. И камни в серьгах и перстнях казались настоящими, драгоценными. Эта навеки уснувшая женщина не могла носить подделок.
        В момент смерти Эмилия не фальшивила, точно давно репетировала. Хотя никому не дано срежиссировать свою кончину, как ни старайся. Но Эмилия осталась бы довольной и тем, как выглядела, и тем, как искренне выражала горечь потери публика.

        Хлопот с перевозкой тела, моргом, оформлением бумаг - никаких документов, начиная с паспорта и кончая свидетельством о рождении, в сумочке Эмилии не обнаружилось - было много. Но у внуков похоронные заботы не вызывали досады, и неблагородное чувство избавления от лишней родственницы отсутствовало. Хотя наверняка, умри Эмилия месяцем раньше, все только бы вздохнули с облегчением.
        Вчетвером они стояли у гроба: ни поклонников, ни друзей бабушки - не нашлось даже записной книжки, чтобы позвонить ее приятельницам, пригласить на похороны. Марина и Лена плакали, Андрей и Антон хмурились, когда под траурную музыку гроб уплыл в печь, в небытие.
        Поминки в квартире Лены и Антона были грустными. Какими еще могут быть поминки? Как ни странно, обычно в поминальном застолье нет безудержного плача и безысходной тоски. Эти муки в одиночестве терзают. А на поминках вспоминают добрые поступки умершего, рассказывают о нем истории, чаще - смешные. И вот уже вдова улыбается, родные смеются, друзья наперебой спешат рассказать случай, сто раз прежде повторенный на днях рождения, но все равно забавный. Поминки - тот же день рождения, только без именинника. О нем - светлая память. Так и тосты заканчиваются - «Светлая память!»
        Внуки о бабушке ничего не знали. Теоретически Эмилия прожила больше восьмидесяти, конечно, бурно и ярко, однако им неведомо. Не вспоминать же ее выкрутасы, когда доводила до белого каления. А единственным героическим поступком - спасением правнуков - восхитились десять раз. Примешивались и подленькие мысли: не свались нам на головы бабуля, мы не оказались бы в деревне, где роют ямы, в которых тонут дети. И как ни была велика их нынешняя благодарность, присутствовало сознание, что, проживи Эмилия в их домах еще месяц-другой, начались бы старые проблемы.
        - Мрак! - покачал головой Андрей. - Глупость, идиотизм! Не выпивать же за то, что избавила нас от себя?
        - Земля пухом Эмилии! - перебила Лена. - Не чокайтесь, мальчики.
        - Все-таки бабушка была удивительной женщиной! - искала Марина правильные слова. - Необычной, неординарной, ее мало кто понимал… никто не понимал, даже родные дети…
        Попытка сказать хорошие слова не увенчалась успехом. На помощь пришла Лена:
        - Выпьем за упокой души Эмилии. Господи, даже не знаем, как ее зовут по паспорту. Ну, да упокой, Господи! Мальчики, сколько раз повторять? Не чокаясь! Хоть одну волю ее да исполнили. Она мне, когда кого-то важного по телевизору хоронили, сказала четко: «Меня хоронить безо всяких поповских представлений! Отпевание не заказывать, в церковь гроб не таскать! Не выношу театральные штампы!»
        - Мы и не отпевали, - ухмыльнулся Антон. - Денег сэкономили. Ребята, я никогда не забуду… Как вошел в баню… она скрючилась… обычно такая… - Антон покрутил руками в воздухе, - идиотского вида, а тут… ощипанный птенец, жалкая, худенькая, маленькая. Как пронзило: моя бабушка, кровная… Сына уберегла… Ленка, говори! За что пьем?
        - Пусть земля ей будет пухом! - быстро нашлась Лена.
        - Наверное, правильнее сказать, - закапали у Марины слезы раскаяния, - что я бабушку возненавидела. Вы знаете, я ничего не забываю: ни плохого, ни хорошего. Андрею поэтому трудно со мной…
        - Мариша! - перебила Лена. - Мы не на твоем дне рождения, а на бабушкиных поминках.
        - Да, конечно, извините. Но мне так горько! Бабушка спасла мою дочь, а я, бывало, просыпалась утром с мыслью: хорошо бы она умерла ночью. Сейчас войду на кухню, а она - уже холодная. Два-три дня хлопот с похоронами - и нет больше Эмилии. Андрей, как прежде, станет опорой, а не злым брюзгой…
        - Ну, виноват! - со стоном перебил Андрей жену. - Она была уникумом. А кому нужны неординарные личности в быту? Никому. Хотя у этой чертовки… не хмурься, Мариша, да - я выпил. И все-таки чертовка! И жизнь у нее была, голову даю, - фейерверк. Чертовка!
        - Моя бабка родная, - хмельно возгордился Антон. - Без вопросов. Я всегда чувствовал, что между нами общее… общее…
        - Пристрастие к хорошему коньяку, - вставила Лена.
        Марина тоже почувствовала, что мужчин заносит в область выдуманной реальности - верный признак опьянения, из которого может выдернуть только неожиданный поворот мысли.
        - Ребята! А ведь Эмилия нам наследство оставила! - воскликнула Марина.
        - Точно, шкатулка! - поддержала Лена, которую волновала не столько степень опьянения мужа (находился у себя дома), сколько надежда на щедрое наследство.
        К их чести надо сказать, что про шкатулку и обещания бабушки сделать их богатыми до этого момента не вспоминали.
        - Где шкатулка? - спросил Андрей.
        - Ты меня спрашиваешь? - возмутился Антон. - Ленка, Маринка, где бабулина шкатулка?
        Все переглянулись и покачали головам: никто не брал. Когда увозили тело бабушки, только ее сумочку захватили. В гробу лежала в последнем наряде - бархатное платье и тюрбан на голове.
        Решили ехать за наследством в следующее воскресенье.

        - Вот славно-то! - обрадовалась баба Катя, когда они подкатили к ее дому. - Сегодня девять дней. Боялась, что забудете.
        Они забыли, просто выходной совпал с девятинами. Хорошо, что немного продуктов захватили, но спиртного не брали. Андрей и Антон вызвались поправить бабе Кате перекосившийся забор, пока варилась картошка и женщины накрывали на стол. С детей не спускали глаз, покормив, уложили спать.
        - А вино-то? - спросила баба Катя, когда все уселись за стол.
        - Мы за рулем, - ответил Андрей.
        - Не по-христиански, помянуть надо, - возразила старушка.
        Принесла свой самогон и не допитые в прошлый приезд бутылки, по-хозяйски закупоренные бумажными пробками. Разлили, сказали ритуальные слова, выпили не чокаясь. Более не наливали, к удивлению бабы Кати. Внуки Эмилии налегали на еду, жевали хмуро и молча. Будто не на поминки приехали, а с голодного края вырвались.
        Для бабы Кати никто не хотел изображать горюющих родственников. Сказать от сердца было нечего, все, что могли из себя выдавить, после похорон озвучили. И вести посторонние разговоры неуместно. Поэтому молчали и ели.
        Марина, поняв по ерзанью бабы Кати, что та нервничает, сказала:
        - Мы очень любили бабушку… полюбили… Нам очень жаль, что она умерла. Мы не находим слов, чтобы выразить свои чувства.
        - Но хоть трижды помянуть, - попросила баба Катя, разливая самогон. - Земля пухом, голубушке! Царствие небесное!
        После третьей рюмки баба Катя рассказала, как с покойницей вечерами по три рюмочки принимали. Эмилия говорила, что самогон на калгане - чистый коньяк. Приняв на грудь, Эмилия пела: сначала свое, нерусское, оперное, - красиво, но не трогает, потому что слов не разберешь. Потом, по просьбе бабы Кати, - народные песни. И особенно душевно у нее выходила песня, где слова: «Говорят, что я не очень скромная, но это знаю только я» и в другом куплете: «Говорят, что я жалею прошлого, а мне нисколечко не жаль». Сердце переворачивалось, как пела, точно про себя.
        - Никогда даже в голову не пришло попросить ее спеть, - сказала Марина.
        - Как и многое другое, - кивнул Антон, - например, рассказать о театральной карьере или о наших собственных родителях.
        - Если бы меня, как Эмилию, третировали, а я первая третировала, - уточнила Лена, - я бы такую войну развязала! Никому мало не показалось бы. А она сражалась тихо, не сдавалась.
        - У заплеванного мусоропровода курила, - вспомнил Андрей.
        - Деньги от нее прятали, чтобы в парикмахерскую не ходила, - втянула носом воздух Марина.
        - За каплю духов или сто грамм детского творожка, - качала головой Лена, - воровкой обзывали.
        - Куском хлеба попрекали, - скривился Антон.
        - Жлобы! - сказал Андрей. - Мы себя вели как последние жлобы.
        - Детки, я чёй-то не понимаю, - баба Катя переводила взгляд с одного гостя на другого, - вы про покойницу плохо говорите? Грех!
        - Нет, успокойтесь, - ответила Лена. - Это мы себя казним, что при жизни мало внимания бабушке оказывали.
        - Так это всегда, - облегченно улыбнулась баба Катя. - Живет человек, живет, а умер - за голову хватаешься: мало истинно верных прекрасных слов ему говорил. Я вот мужа любила само… самозабвенно , но пилила его каждый день, чего-то требовала, все он в должниках по хозяйству. И тогда, дуре, казалось: недовольной ходить, шпынять мужика - правильно, так все бабы поступают, муж всегда в чем-то да недостаточным должен быть. А как умер мой Ваня внезапно, тут меня до потрохов дрожью забило: не услышал мой соколик при жизни ласковых слов заслуженных. У меня-то этих слов - аж распирает! Кому теперь нужны? Подавись ими, лахудра драная, то есть я сама. Ой, лихо мне было! В церкви по пять часов на коленях стояла, не помогало. Нет отпущения. Я у дочки в райцентре жила, в храм, как на работу, ходила. Мы тогда еще хозяйство держали - корова, поросята, куры, да и огород внимания требуют, картошки десять соток сажали. И все я забыла, бросила. Днем в церкви, ночью в слезах. Вы понимать должны: чтоб сельская баба отмахнулась от хозяйства, забросила скотину, корову недоеной оставила, нужны…
        - Обстоятельства непреодолимой силы, - подсказал Андрей.
        - Переживания сильнейшие, - проще сказала Марина.
        - Да, - кивнула баба Катя, - от переживаний чуть не тронулось умом.
        - А как прошло? - спросила Лена.
        - Момента не помню. Чтобы сказать: во время молитвы откровение пришло или наутро, или после разговоров с батюшкой - он у нас молодой и сосланный…
        - То есть? - не понял Андрей.
        - Карьеру в Москве хотел делать, а тут подсидели его, приход дали, вроде как в ссылку. Народ-то знает, от людей не утаишь. Казенный батюшка, без сердечности. И вот, значит… На чем остановилась-то?
        - Как откровение пришло, - напомнила Лена.
        - Медленно наплыло, не враз. Может, Ваня с того света подсказал. Мол, встретимся с тобой, не миновать, а ты, пока на земле пребываешь, добром живи. Худой ли, злой ли человек встретится, а ты с ним по-доброму, потому что у каждого, и у бандита последнего, хоть крупинка совести да имеется.
        - Достоевский отдыхает, - тихо сказала мужу Марина.
        - Вместе со Львом Толстым, - так же шепотом ответил Андрей.
        - Дети мои, - продолжала баба Катя, - сыночек и дочь у меня, трое внуков, скоро приедут, сейчас за границей в пионер… не, просто в детских лагерях. Хорошо-то жить стали! Вот дети говорят: «Ты, мама, сильно после папиной смерти переменилась». Сама знаю, так ведь в лучшую сторону. И стало мне привольнее душой. Раньше мучалась: невестка, сынова жена, как впопыхах деланная, руки-крюки, пуговицы пришить не умеет; зять, дочкин муж, только болтать, хвастать да водку жрать. А теперь, какими есть, принимаю, без осуждений. Чего ковыряться-то? Переделать не переделаешь, вот и живи с тем хорошим, что в человеке имеется. Он твоих внуков родитель и воспитатель. И Эмиля ваша. Поначалу гонором давила, то ей не так, это не этак. А я на все положительно согласная. Оттаяла ваша бабуля. Днем гуляла… ой, смех! Солнечные ванны принимала. Какие ж у солнца ванны? А вечером мы с ней по три рюмочки…
        И баба Катя снова рассказала, как выпивали, как пела Эмилия. Бабу Катю не перебивали, дослушали второй раз. Ее исповедь и воспоминания об Эмилии поначалу не задавшимся поминкам придали нужную атмосферу.
        - Вы не будете возражать, - спросила Марина, - если мы разберем бабушкины вещи?
        Бабе Кате вместо «разберем» послышалось «заберем».
        - Увозите, конечно. Да только поместится ли в вашу машину? Почитай целая комната вещей-то. Или в несколько заходов отвозить будете? У меня в этой комнате внуки на каникулах живут. Голову ломала, как Эмилю попросить к приезду внуков освободить помещение, перенести чемоданы да коробки в сарай хотела. Не пришлось просить.
        Марина и Лена переглянулись. Они не собирались тащить в Москву Эмилины коробки и баулы. Главным было найти шкатулку. Хотя и покопаться в бабушкиных чемоданах было по-женски любопытно. Мужчинам - совершенно неинтересно, даже противно. Им доходчиво объяснили: вчетвером быстро управимся, не до ночи же здесь сидеть, найдем шкатулку - и вы свободны.
        Это были наряды: платья, юбки, жакеты, блузки - шесть чемоданов старой одежды. Андрей брезгливо, двумя пальцами брал очередную тряпку и бросал на пол. Антон содержимое чемоданов захватывал пятерней и отправлял туда же - в растущую груду старого барахла. Марина и Лена продвигались значительно медленнее - рассматривали каждую вещь. Платье крепдешиновое, миленькое, но под мышками проедено потом, дырки. Коричневый габардиновый костюм - отлично сшитый, но в рыжих застарелых пятнах. Туфли черные лакированные, каблуки наискось сбиты, лак потрескался. Белые босоножки, когда-то изумительные, наверное, ручной работы. Но теперь подошва серпом выгнулась. Эмилия не потрудилась выстирать гардероб прежде, чем положить на хранение. Наряды еще не истлели, но вид потеряли, обувь скукожилась, точно воды хотела, а ее не поили. И Марина, и Лена не оставляли мысли найти в бабушкином приданом какой-нибудь наряд, годный (после дезинфекции, конечно) для модного ныне стиля «винтаж». Но никакая обработка не могла вернуть жизнь бабушкиным нарядам. Шерстяные вещи, проеденные молью, рассыпались в руках. Марина раскрыла
коробку, в которой хранились шубы и драповые пальто с меховыми воротниками, - моль до сих пор там хозяйничала, копошились беленькие червячки.
        - Ой, гадость! - отпрянула Марина. - Антон, вынеси эту мерзость на улицу! Я Эмилии говорила: из-за вашего барахла у меня моль летает, а она…
        - Заткнись! - велел Антон жене, которая, забыв о бабушкином подвиге, вернулась к старым претензиям.
        Он поволок коробку на улицу. Лена в спину его напутствовала:
        - Внизу пощупай, вдруг она в мольное царство шкатулку закопала.
        - Или под деревом на участке зарыла? - предположил Андрей, которого уже мутило от запаха тлена. - Схожу бабу Катю спрошу, не закапывала ли Эмилия клад.
        Мужчины дезертировали, женщины продолжили поиски. Гардероб Эмилии, навеки утраченный, представлял собой историю моды. В одном чемодане - послевоенные, с подбитыми ватой наплечниками жакеты и платья, явно привезенные из Германии. Пятидесятые годы - пышные юбки, узкие в талии лифы. Короткий период шестидесятых, когда в моду вошел силуэт а-ля Наташа Ростова, - кокетка над грудью, завышенная свободная юбка, как в платье для беременных…
        - Немыслимо, - поражалась Марина, - столько вещей! Мне мама рассказывала, что после войны люди в землянках жили, носили вещи до последнего, до дыр, потому что на новые денег не было, да и негде купить. Студенты в институт ходили в калошах, веревкой к ступням привязанным, девушки по очереди на свидание бегали, одно платье на пятерых.
        - А моя бабушка, - вспомнила Лена, - портнихой была, всю родню кормила. Достанут ситца у спекулянтов и перед раскройкой намочат материал, за края берутся и тянут, дергают, чтобы лишних десять сантиметров выгадать.
        - И вот вопрос: откуда у Эмили столько нарядов? В стране был десяток публичных женщин, вроде Любови Орловой, которые одевались с иголочки, с экрана маскировали всеобщую убогость.
        - Любовь Орлова публичная? - поразилась Лена. - Типа прости…
        - Ты не поняла. Я имела в виду женщин, главным образом артисток, законодательниц моды, которые демонстрировали себя публике как эталон, совершенно недосягаемый для подавляющего большинства. И обитали дамы высшего света исключительно в столице. А наша бабуля - всю жизнь в провинции.
        - Сгущаешь, - не согласилась Лена, чихая и вытаскивая на свет очередную вещь, то ли кофту, то ли кардиган, от дыр ажурную. - Мне бабушка рассказывала, как хорошие портнихи ценились. Больше, чем теперь специалисты по финансам. И маму, теток - своих дочерей - бабуля одевала как куколок. Главным было материал достать, золотые руки имелись. У Эмилии, заметь, только послевоенное с бирками, наши из оккупированной Германии везли. А далее - все самострок.
        - Что?
        - Самострок - сам строчу.
        - Но все исключительно технологично сделано.
        - Я тебе про золотые руки толкую. Теперь таких портних - днем с огнем, их годами надо учить-выращивать. Кутюрье на них молятся. А на фабриках сидят чукчи, в смысле разные национальности, значения не имеет: китаянки, русские или башкирки на конвейере - знай себе на педаль электрической швейной машинки давят, тупо один и тот же шов изо дня в день строчат.
        Лет двадцать назад, судя по более свежим нарядам, моду на которые Лена и Марина помнили по фотографиям собственных матерей, бабушка принялась молодиться, ударилась в розовые, бежевые и других светлых оттенков платья и костюмы с обилием рюшей и оборок. Донашивала эти вещи до последних дней.
        - Можно было сделать вывод, - сказала Лена, - что проблемы с головой у бабушки начались давно.
        - Верно, - согласилась Марина. - На смену аристократическому, строгому английскому стилю пришло увлечение нарядами в духе утренников в детском саду. Бедная бабушка!
        - Цеплялась за уходящую молодость, - чихнула Лена. - Все, началось, - чих-чих. - У меня аллергия на пыль. Но, знаешь, в шестьдесят или семьдесят испугаться, что стареешь, - чих, - это не в тридцать по косметическим хирургам бегать. Так что Эмилия долго марку держала, розовые рюши у нее одновременно с маразмом приключились, - чих-чих.
        - Может, тебе уйти, я сама закончу? - предложила Марина. - Или мальчиков на помощь призвать?
        - Еще пять коробок осталось, - благородно отказалась Лена. - Мальчики в этом деле не помощники, сломались на шубах. Одна ты провозишься до утра. И мне самой интересно. Пойду в нос закапаю и таблетку выпью, детей проверю, а ты окно открой, пусть хоть проветрится.
        - Нашли? - спросил Антон жену.
        - Пока нет, - прогундосила Лена, доставая капли. - Остались коробки.
        Запрокинув назад голову (что делать было необязательно - лекарство в виде спрея, но так выглядело эффектнее), Лена пшикнула в каждую ноздрю, помотала головой. Вытащила блистер с таблетками, одну выдавила.
        - Воды дай! - потребовала.
        - Аллергия началась? - подхватился Антон и налил в стакан воды. - Бросьте ковыряться в этом старье. Чего вы каждую тряпку на свет просматриваете? Мы сейчас с Андрюхой в два счета раскурочим коробки, найдем шкатулку.
        Андрея подобная перспектива не радовала, да и Лена не желала пропустить археологические удачи.
        - Скоро дети встанут, - сказал Андрей. - Мы присмотрим, - он посмотрел на часы, - третий час малышня дрыхнет. Вот что значит чистый воздух.
        - Именно! - шумно, булькающе втянула воздух Лена. - Не автомобили надо покупать, - упрекнула мужа, - а про дачу думать.
        И тут же уловила осуждающий взгляд бабы Кати: «Не кусай мужа! После его смерти каждый упрек оплачешь».

«Свят-свят! - подумала Лена. - Моему Антону жить и жить. У нас пока дети не все родились, а еще внуков и правнуков на ноги ставить».
        Антон, в свою очередь, подумал, что из них четверых более всего похожа на бабулю Ленка, хотя по крови не родная. Но тот же напор, та же воля к победе на каждом участке и в каждую минуту.
        Словно подслушав его мысли, Андрей ухмыльнулся:
        - Ленка, ты Эмилия номер два, только без оперной карьеры.
        - И без вагона нарядов! - с готовностью откликнулась Лена. - Мне супруг такого гардеробчика не обеспечил. Да ладно, баба Катя, не смотрите на меня с осуждением. Я своего Антошкина не променяю на десяток олигархов.
        - Ты про что? - напрягся Антон.
        - Про куриное пшено, - вспомнила детскую присказку Лена.
        Она торопилась уйти. Несмотря на аллергию, приглушенную лекарствами, Лена испытывала истинно женский азарт - Марина там разбирает вещи, а она отсутствует. Сей азарт был не только не понятен мужчинам, но вызывал у них брезгливое недоумение. Они думали, что жены героический подвиг совершают, вяло предлагали помощь и не догадывались, что Марину и Лену впервые в жизни захватила музейно-историческая страсть к раскопкам бытовых древностей.
        - Дети встанут, - уходя, велела Лена, - глаз да глаз!
        - Не волнуйтесь! - заверил Андрей.
        - Она еще напоминает! - хмыкнул Антон, который на самом деле испытывал потрясение от сходства бабушки Эмилии и жены. Считал, что знает супругу вдоль и поперек, а тут Ленка в новом варианте.
        - Блинчиков детям на полдник испеку, - поднялась и баба Катя. - К блинам меду, сметаны? Или свежих ягод, черная и красная смородина созрели, подавить с сахаром?
        Лена не успела ответить.
        - Мне с медом, - попросил Антон.
        - А мне с ягодами, - сказал Андрей.
        - Детям только со сметаной или с топленым маслом, - распорядилась Лена. - У них диатез на все, кроме продуктов от коровы, то есть молочных. А чистая химия проходит на «ура». Городские дети, венец цивилизации. Скоро из тюбиков будем их кормить. Ладно, я пошла, кажется, нос пробило.
        В одной из коробок были плотно утрамбованы дамские сумочки. Много - штук тридцать. Сохранились лучше обуви, некоторые модели чудные и по форме, и по фурнитуре - замкам-защелочкам, окантовочкам. А все-таки с такими не выйдешь на улицу: от сумок несет затхлостью и случайной находкой в прямом и переносном смысле: пахнут отвратно и безошибочно наводят на мысль, что их обнаружили на чердаке, в подвале, в старом сундуке. Так, собственно, и было.
        Удержаться от того, чтобы не проверить нутро сумок, было невозможно, щелками замками, открывали молнии. Ничего интересного не обнаруживалось: смятая коробка папирос, оторванный билет в кино, посеревший носовой платок, смешной бумажный рубль, медные монетки, поржавевшие невидимки и шпильки, тюбик помады и прочая ерунда, которую всякая женщина оставляет в сумочке, идущей на помойку. Только Эмилия ридикюльчики не выбрасывала, а зачем-то хранила.
        Гора сумок уже соседствовала с холмом тряпок и грудой обуви. Марина оглянулась: некуда ступить.
        - Лен, может, все это богатство какому-нибудь этнографическому музею предложить или театральным костюмерам?
        - Как ты себе это представляешь? - спросила Лена, которая из последней сумки вытаскивала какие-то бумажки, разворачивала и читала. - Переться в Москву с Эмилиным приданым, потом развозить его по театрам? У тебя есть на это время? Ой, Маринка! Грузовик с цветами был. Миллион алых роз. Только послушай! Вот записка. Наверняка поклонник писал, который директор фабрики. «Незабвенная Эмилия! Примите мой скромный букет. Машина роз, в сравнении с грудой зелени, которой осыпал вас солдафон …» - это про генерала армии, наверное, - оторвалась от чтения Лена. - Ну, дают старики!
        - Дальше-то что?
        - «Машина роз…  тра-та-та, - покажет глубину моих чувств. Последний привет и последнее выражение моей неземной страсти, за которую буду благодарить вас вечно. Завтра меня арестуют, назовут вором в особо крупных размерах, потом посадят. Дальнейшая жизнь - только мрак и умирание. Наказание справедливо по советским законам, при которых выпало несчастье жить ». С новой строчки: «Эмилия! Прощайте и помните о человеке, который ради вас совершил бы любое преступление ». Все. Ни фига себе!
        - Он долго воровал или однажды украл государственные деньги, чтобы машину цветов ей под ноги бросить?
        - Ты меня спрашиваешь? - пожала плечами Лена. - Откуда я знаю? Хотя Эмилия говорила… Но все это казалось бреднями рехнувшейся старухи. Маринка! А ведь на самом деле было! Представляешь такие страсти-мордасти?
        - Не представляю. Как в кино.
        На несколько секунд Марина и Лена задумались, мысли у них были одинаковыми: ради меня никто безумств не совершал, на преступления не шел, грудой цветов меня не осыпал…
        Когда первой заговорила Лена, Марина поняла ее без предисловий:
        - Зато мы с тобой матери настоящие, и наши собственные мамы не финтифлюшки, да и свекрови… Первым делом - семья, а не тешить себя поклонниками, чтоб они сдохли… Маринка!
        - Да, я понимаю. Завидно, хотя и не желаешь подобного успеха.
        - Антон, твой братец, зараза, про день свадьбы никогда не помнит. Придет домой - я ему романтический ужин. Он по лбу себя бьет - забыл. На следующий день барскую корзину цветов дарит. Только это как штраф получается.
        - Андрей полагает, что истинные чувства как духовные понятия не могут измеряться материальными аргументами, - грустно ухмыльнулась Марина. - Подаренные цветы, золотые украшения, даже коробки конфет опошляют его великое чувство.
        - Может, он просто жадный?
        - Нет, - помотала головой Марина, - не жадный. В магазинах требует, чтобы я выбирала самое дорогое платье, чтобы не гонялась за скидками, чтобы продукты покупала свежие, а не подвявшие уцененные. Поэтому я предпочитаю без мужа покупки делать, с ним - разоришься.
        - На дни рождения Антон подарки мне приобретает в самый последний момент, по дороге домой, в переходе метро. Духи фальшивые или какую-нибудь китайскую дребедень, типа будильника, вмонтированного в живот пластикового поросенка.
        - У Андрея другая крайность. Он за несколько месяцев обсуждает со мной подарок. Пытает, что мне нужно из по-настоящему ценного и важного, предлагает идти за подарком вместе или точно описать предмет. Потом двадцать раз позвонит из магазина с уточняющими вопросами: «Ты хочешь немецкий маникюрный набор или швейцарский?» А я хочу сюрприза. Чтобы удивиться и по-детски обрадоваться. Сказать ему стесняюсь. Да и не поймет.
        - Вот и получается, - подвела итог Лена, - мужики у нас нормальные, сами мы не дуры, а чего-то не хватает. Того, что у Эмилии было через край.
        - У нее была очень высокая самооценка. А мужская галантность питается исключительно женскими капризами. Мы капризничать давно разучились.
        - Это кто сказал?
        - Это я сказала.
        - А! Правильно. Я с сегодняшнего дня по-другому буду жить. Забудет Антон про день свадьбы - романтический ужин ему на башку вывалю. Купит на день рождения духи, якобы французские, - в унитаз их спущу. Тебе тоже хватит Андрея баловать.
        - Как бы нам с такой политикой не оказаться у разбитого корыта.
        - Хуже не будет, все равно лучше некуда.
        Марина хлопала глазами, безуспешно пытаясь понять логику последних слов Лены.
        Пыхтя, Лена выволокла на середину комнату предпоследнюю коробку. Сверху лежали две большие деревянные шкатулки, но заветной среди них не было. В шкатулках покоилась бижутерия: бусы, клипсы, колье, браслеты - пластиковые, мутные от времени, точно жирные, медные под золото, алюминиевые под серебро, с тусклыми пыльным камнями. В детстве Марина обожала играть с мамиными украшениями. До сих пор хранит их, пополняя запас собственными списанными бирюльками, - для дочери, предвкушая удовольствие, которое испытает малышка, когда придет интерес к «драгоценностям». Но из наследства Эмилии взять что-либо Марина не захотела. Даже продезинфицированные, эти вещи, как из могилы вытащенные, будут вызывать брезгливость.
        - Вдруг, - ковыряясь в шкатулках, предположила Лена, - что-нибудь настоящее тут завалялось?
        - Сомнительно. Женщина, которая в подобных количествах покупала изделия самоварного золота, вряд ли обладала настоящим. Если и обладала, то наверняка рассталась с ценностями в трудные времена. А потом сублимировала на подделках, ведь любовь к украшениям осталась. Папа, помню, шутил, говорил маме: «Твоя родительница обвешивается таким количеством металла, что ей надо держаться подальше от магнитов». Я запомнила фразу, потому что не могла понять в ней сразу двух вещей: кто такая «родительница» и что магнит делает с металлами.
        Под шкатулками лежали альбомы с фотографиями. Впервые за три часа раскопок Марина и Лена ахнули от восхищения. Они брали в руки старинные альбомы с обложками, как у музейных фолиантов, испытывали неожиданный трепет. Ну что альбом? У них самих фотоальбомов за недолгую жизнь накопилось немало. В простых глянцевых обложках, где, запаянные в пластик, красовались цветы и пейзажи. А тут! Сафьян, шелк, серебряное тиснение, ажурные застежки по краю. Открывались альбомы с треском-хрустом, будто вздыхали. Листы - толстенный картон - проложены папиросной бумагой, которая, в свою очередь переворачиваемая, тоненько шелестит, как жалуется.
        - Стул и трон, - шепотом сказала Марина.
        - Чего? - так же тихо переспросила Лена.
        - Местом для сидения может быть и простой стул, и табурет. А можно восседать на троне.
        - При чем тут цари-короли? Эмилины альбомы? - Лена с благоговением взяла в руки очередной.
        - Образное сравнение. В прошлом веке к фотографиям относились как к произведению искусства. А мы теперь - как к фиксации момента во времени и пространстве.
        - Про прошлый век - точно! Вы с Антошкой чисто из дворян. Я их позову.
        Лена выскочила из комнаты, влетела на веранду, где полдничали, подкреплялись блинчиками мужчины и дети:
        - Баба Катя, за детьми посмотрите? Антон! Ты хотел знать историю своего рода? Иди, любуйся. Там твои предки с царями на тронах вась-вась.
        - Где? - подавился блином Антон.
        Но жена не удосужила его ответом, еще раз спросила бабу Катю:
        - Детей на вас оставим?
        Баба Катя ответила совершенно не свойственным ей утверждением. Очевидно, сказались разговоры, которые вели при ней Андрей и Антон:
        - Реально! - Испугалась слова, которое часто повторялось в диалоге Антона и Андрея и выскочило против ее воли. Поправилась понятно: - Посмотрю за маленькими. Блинчики доедят, на веранде с игрушками расположу.
        - Правильно, - с ходу поняли друг друга баба Катя и Лена.
        - На улицу не выпускайте, там их не поймаешь. Чего расселись? - другим голосом спросила Лена мужчин, помня о новой политике. - Идите, припадайте к историческим корням.
        Не поняв ни слова, Антон и Андрей потянулись за Леной.
        В комнате возвышались холмики старого барахла, валялись раскрытые чемоданы и пустые коробки. Марина сидела на корточках у окна. При их появлении встала и протянула Андрею альбом:
        - Только посмотри!
        Он первым делом захлопнул альбом, смяв папиросную прокладку, жалобно хрустнувшую, посмотрел на обложку, присвистнул. Потом открыл на странице, которую держала пальцем жена, не отпуская альбом из своих рук.
        - Видишь? - спросила Марина.
        Среди изображений, под которыми стояли даты позапрошлого века, выглядевшие не как фото, а литографиями, произведениями художника, была одна - женщина в старинном платье, с тонкой талией и лицом очень похожая на Марину.
        - Кто это? - спросил Андрей.
        - Понятия не имею.
        - Так мы из благородных, - перелистывая альбом, подсунутый женой, сказал Антон. -
«Балгей» - прочитал он. - Мы из немцев или прибалтов?
        - Это скорее название фотоателье, - заглянул ему через плечо Андрей. - Фамилия хозяина Балгей и адрес: угол Караванной и Большой Итальянской, дома восемнадцать - тридцать семь, Санкт-Петербург. Под другими фото тоже оттиски фотомастерских.
        Какое-то время они молча листали альбомы.
        Пожелтевшие снимки, особенно дореволюционные, были прекрасны. Мужские военные персонажи стояли, придерживая одной рукой саблю на боку, другой опираясь на высокую подставку, штатские сидели в резных креслах и по серьезной значимости облика тянули на министров. Женщины - как на подбор красавицы. Их портреты в овале, окруженном легкой дымкой, можно было рассматривать часами. На групповых семейных фото наряженные дети разных возрастов на коленях у родителей казались настолько спокойными, что не верилось, будто они способны носиться и шкодить, как обычные.
        Потом пошли снимки белогвардейцев и красноармейцев и народа попроще - мужчин в ватниках, женщин в скромных юбках-блузках с косынками на головах. Появились фото не из ателье, а сделанные на улице, в каких-то учреждениях. Далее шли довоенные и послевоенные снимки. С трудом опознали Эмилию - худенькую брюнетку, снимавшуюся то с одним, то с другим военным.
        - Кто из них ваш дедушка? - спросила Лена.
        - Не знаю, - огрызнулся Антон.
        Как и на Марину, фото действовали на него удручающе.
        - У меня такое чувство, что я виновата перед всеми этими умершими людьми, - сказала Марина. - Они наши предки, а мы даже имен не знаем.
        - Спасибо Эмилии! - злился Антон. - Сделала нас Иванами, родства не помнящими.
        - Мы и не стремились помнить, - справедливо заметила Марина. - Про деда знаем только, что погиб на войне, твоему отцу было три года, а мама и вовсе родилась, когда он на фронт ушел. Вот, смотрите, Эмилия с детьми. Это, наверное, и есть наши родители.

«Которые также не стремились сохранить родовую память, - подумала Марина. - Даже своих детских фото у нее не попросили, не забрали».
        - Мне только сейчас пришло в голову, - сказал Антон, - что я никогда не видел снимков отца в детстве. Его фотоархив начинался со студенчества, то есть когда он от бабули, от Эмилии уехал.
        - Они хотели порвать с бабушкой и порвали, - кивнула Марина.
        - Значит, заслужила, - нахмурился Антон.
        Он испытывал досаду на отца, лишившего его благородных и знатных предков, отрезавшего ему семейные корни.
        - Это как же надо с детьми обходиться, чтобы они родную мать вычеркнули? - Лена почувствовала настроение мужа и подсказывала ему мотив для оправдания поведения отца.
        - Мы не должны осуждать наших родителей, - проглотила слезы Марина.
        - Но и простить их нельзя, - поджал губы Антон. - Надо было нам  дать шанс самим разобраться, хотим ли мы иметь предков или не хотим.
        - У нас был шанс в виде Эмилии, - напомнил Андрей.

«У нас», - повторила мысленно Марина и простила мужу все надуманные обиды.
        - А мы шпыняли старуху, - продолжал Андрей, - куском хлеба попрекали. Кому-нибудь пришло в голову попросить ее фотографии показать? Сами виноваты, и нечего на покойников вину перекладывать. Кажется, сейчас получите ответ на некоторые вопросы.
        Пока Марина и Антон сокрушались над потерянной памятью поколений, Андрей открыл последнюю коробку. Там были письма. Стопки писем, перетянутых резинками для трусов. Узлы резинок были небрежными, с длинными облохматившимися концами. Только одна тонюсенькая стопочка крест-накрест перевязана красной атласной лентой, сверху бантик. Андрей, дернул за бантик. Всего два-три листка. Он молча их прочитал.
        Вслух прокомментировал:
        - Надо полагать, это письмо вашего деда с фронта. Слушайте. «Дорогая Марусенька! У меня буквально минута, чтобы написать тебе, и никакой уверенности, что письмо дойдет . - Далее по-французски, - а ля гер комо а ля гер . На войне как на войне, - перевел Андрей, - все что могу сказать о нынешнем своем положении. Но даже трудности ля гер не могут заслонить от меня тревоги о тебе, родная. Ты создана, чтобы украшать мир, а не растить детей, терпеть лихолетье. Царить, а не выживать. Ты - уникальный цветок, женщина-праздник, родившаяся не в свое время. Соловушка! Я думал взять на себя пошлые бытовые… Все, зовут, нужно заканчивать. Прощай, любимая! Твой рыцарь Антон. Я не дослужил тебе, потому что иной долг…»  На этом обрывается. Письмо Эмилия, в прошлом Маруся, получила. А следом - похоронку. Вот - на бланке. Оказывается, похоронка на самом деле правильно называется «извещение». Смотрите.
        Андрей передал ребятам небольшой пожелтевший типографский бланк, от руки заполненный фиолетовыми чернилами, нисколько не выцветшими. Марина, Антон, Лена брали похоронку, по очереди читали. Они не смогли бы описать чувство, которое вызывала эта официальная бумага, когда-то наверняка принесшая взрыв горя, да и теперь кровь стыла от сознания казенной бездушности военной машины: заранее напечатали бланки, потом вписали фамилии погибших - соблюли формальность.
        Хотя проблеск торжественной скорби имелся и в этом документе. В верхнем левом углу стершийся штамп, можно прочитать только «…военный комиссариат». Посередине жирно:
«Извещение». Ниже с новой строчки «Ваш» и длинный прочерк, под которым в скобках:
«муж, сын, брат, воинское звание». На этой строчке чернилами написано: Муж, комдив.  Под следующей строчкой: «фамилия, имя, отчество», на строчке: Ипатов Владимир Иванович . Далее строчка «уроженец», под ней: «область, район, деревня и село», значилось: город Москва . С новой строчки с маленькой буквы текст: «в бою за Социалистическую Родину, верный воинской присяге, проявив геройство и мужество» - прочерк, под ним: «убит, ранен и умер от ран», над ним: Убит в боях за Троицк.
20 июля 1941 года . Последняя строка с прочерком: «похоронен», внизу в скобках:
«место захоронения». Эта строка пустовала. Ниже с красной строки текст: «Настоящее извещение является документом для возбуждения ходатайства о пенсии (приказ НКО СССР № 220-1941 г.). Смазанная печать и две подписи - военного комиссара и начальника штаба.
        - Теперь вы знаете, - сказал Андрей, - что вашего деда звали Ипатовым Владимиром Ивановичем, что он родился в Москве и командовал дивизией.
        - Видела ли мама эту похоронку? - задумчиво спросила Марина.
        - А мой отец? - повторил вопрос Антон.
        - Не думаю, - ответил Андрей. - Здесь еще одно письмо. Как я понимаю, писала Эмилия, она же Мария Ипатова. Адресовано погибшему мужу. Не удивляйтесь. Сейчас прочту, и вы все поймете. Только будьте готовы, что это… - Андрей запнулся, не находя слов. - Эмилия была все-таки не от мира сего.
        - Да читай же! - поторопила Лена.
        - Психоанализ отдыхает или, напротив, такая личность, как ваша бабушка, стала бы любимой пациенткой…
        - Андрей! - перебила Марина, - Читай, не томи!
        - Слушайте. «Здравствуй, Владимир! Не Вока, не Заяц, а - Владимир! Потому что ты умер! Предал меня! Бросил! -   после каждого предложения восклицательные знаки. - Как ты мог? Зачем обещал хранить меня вечно? Зачем не согласился остаться в штабе, ведь тебе предлагали? -   теперь сплошные вопросительные знаки. И следы размытые, видно, плакала. - Я проклинаю тебя, как предателя. И детей твоих. Один, мальчик, вечно больной и в соплях. А девочка в моем животе, я знаю, это девочка, ворочается и бьется. Из-за нее поднялась диафрагма, и теперь мой голос звучит утробно. Зачем мне дети? Это ты уговорил меня. Уговорил и бессовестно бросил. Зачем эта война, зачем ты ушел на нее? Ты поставил какие-то пустые идеи выше моего счастья. Ты украл у меня счастье. Ненавижу тебя! Вырву из сердца навсегда, чтобы не истекло оно кровью. Забуду навсегда, и дети твои не будут знать имени твоего. И черты твои на их лицах будут вызывать у меня ненависть…»
        - О, ужас! - пробормотала Лена. - Она свихнулась от горя.
        - Так и не развихнулась, - хрипло сказал Антон.
        - Андрей, - спросила Марина, у которой дрожали губы, - это все?
        - Нет, здесь пропуск, чернила немного отличаются. Видно, писала позже или на другой день. Ребята! Держите себя в руках. Это не для слабонервных. - «Владимир! Ты гниешь в земле, или валяешься на поверхности непогребенный, изуродованный. Твое тело, на котором нет точки, которую я бы не целовала, рвут дикие волки. Твои глаза, которые лили слезы, глядя на меня, теперь выклевали птицы. Так тебе и надо, предатель! А я буду жить дальше! Порхать и царить, вот только разрешусь от бремени, от этой противной твоей дочки. Ты говорил, что таких, как я, - одна на миллион. Ошибаешься, я - единственная! Ваша политика, революции, войны, нищета, убогость, рабский труд - плебейская мерзость. Я лучше умру, чем надену серую рабоче-крестьянскую робу. Умереть! Вовка! -   зачеркнуто, поверху: - Владимир! Мысли о спасительной смерти не оставляют меня с той минуты, как получила твою похоронку. Когда я прочитала это отвратительное казенное извещение, ругалась как сапожник, обзывала тебя последними словами. Няня сына смотрела на меня, как на умалишенную. О, как славно было бы сойти с ума! Равнодушно принимать и удары судьбы,
и мелкие уколы. Но не надейся увидеть меня в роли городской сумасшедшей! Нет! Назло, назло, назло…»  Семь раз, - пересчитал Андрей, - повторила «назло». -
 Назло тебе я проживу блестящую жизнь. Я пожертвую всем, я не стану признавать никаких моральных запретов, я была принцессой и останусь первой из первых!»  Все, ребята, письмо окончено. Елки-моталки!
        Они молчали несколько минут, не находя слов, чтобы прокомментировать послание, высказать свои чувства. Эмилия заслуживала осуждения, но ее было жаль. Хрупкая и железобетонная одновременно, она не поддавалась привычным меркам и оценкам.
        - Лабораторная мышь, - нарушил молчание Андрей.
        - Что? - не поняла Марина.
        - Лабораторные мыши - это искусственно выведенные генетически чистые особи, необходимые для опытов, но в природе не встречающиеся. Эмилия была генетически чистой женщиной-игрушкой, без примесей материнства, сострадания, самоотверженности и преданности. Она желала порхать, царить, получать цветы вагонами и только.
        - Я бы тебя попросил, - сквозь зубы проговорил Антон, - поаккуратнее выражаться о моей бабке!
        - Ничего личного! - развел руки Андрей. - Моя жена, к счастью, пошла не в бабушку.
        - А мне завидно! - вдруг выпалила Лена. - Я уже Маринке говорила. Эмилия - как комета по небу. А я - просто булыжник, который по дороге катится.
        - Здрасьте! - возмутился Антон, только что защищавший бабушку. - Да если бы ты хоть наполовину, хоть на десятую часть была Эмилией, я не женился бы на тебе никогда.
        - Лабораторная мышь? - повернулась к мужу Марина и горько усмехнулась. - Что ж, можно констатировать, что исторический опыт удался. Из меня получилась рабочая лошадь, истовая мать, преданная жена, хозяйка дома, - у Марины навернулись слезы, - но я никак не игрушка, не куртизанка, не принцесса, не говоря уж о королевне…
        - Я тоже, - захлюпала Лена.
        - Девочки! Вы чего? - поразился Андрей.
        - Пыли наглотались?! - воскликнул Антон. - Тряпье это на вас подействовало? - ткнул он пальцем в груды на полу. - Драгоценности? - зачерпнул из коробки бижутерию и потряс в воздухе.
        - Или письмо на тот свет, написанное клинически больной особой? - вторил Андрей.
        Марина и Лена синхронно вытерли слезы и шмыгнули носами. Руки у них после возни с пыльными вещами были грязными, и на щеках остались темные полосы. Совершенно разные внешне, сейчас молодые женщины были похожи друг на друга как близнецы - одинаковое выражение глаз, осуждающе-обиженное, чумазые лица и явное желание выдать упреки, рвущиеся с языка.

«Его типичная манера, - подумала Марина. - Не броситься утешать меня, когда рыдаю. Просто приласкать! А допытываться о причине слез».

«Я для него приставка к холодильнику и стиральной машине, - терзалась Лена, - а чтоб чувства мои понять, что мне и блеснуть хочется, и выглядеть…»

«Не буду молчать!» - вдруг мысленно возмутилась Марина.

«Да пошел ты! - подумала Лена. - К своей такой-то бабушке!»
        - Видишь ли, Андрей! - медленно сказала Марина, глотая слезы. - Если женщина плачет, то надеется на сострадание, а не на доморощенный психологический анализ.
        - Для тебя мои слезы, - зло упрекнула Лена мужа, - тьфу, по сравнению с долбанной подвеской к машине!
        Антон и Андрей переглянулись. Теперь уже выражения их лиц полностью совпадали: девочки чудят, девочек требуется срочно успокоить.
        - Маришкин! - Андрей поднял на руки жену, крутанул в воздухе, сел на коробку с письмами. - Я тебя обожаю!
        - Ой, дура! - захватил Антон жену в объятия и повалил на груду тряпок. - Дура ты у меня, дурочка…

        - Батюшки! - обомлела баба Катя, застыв на пороге.
        В комнате царил полнейший бедлам и разгром. А молодые целуются. Одни на коробке сидят и воркуют, другие на полу валяются и взасос…
        - Вы тут это… - заикалась баба Катя. - А там дети. Мальчик обкакался, а девочка ему штаны сняла… Извините…
        Точно замороженная, точнее - испуганная, она повернулась и пошла прочь.
        Молодые бодро вскочили и побежали к месту происшествия. Мужчины навели порядок: помыли детей, переодели. Баба Катя отметила: споро управились, не впервой, знать. Помощники женам, а не захребетники. Женщины умывались, пудрились и губы красили. Смеялись, слышно было. Хихиканье жен, отметила баба Катя, на лицах мужей вызывало самодовольное выражение. И все-таки ее, Катерину Ивановну, не оставляло чувство смущения-возмущения от подсмотренной сцены.
        - Что разбросали вещи-то? - спросила она, когда гости уселись за стол, попросив чаю. - Вывезти хотели, оно упаковано было, а теперь повыкинуто.
        - Вы, пожалуйста, одежду, сумки, обувь, украшения куда-нибудь… - начала Марина и замолчала.
        - Раздайте или выбросите, - пришла на выручку Лена.
        - Письма и альбомы с фотографиями… - продолжила Марина и снова заткнулась.
        - Увезем, - сказал Антон. - Потом, когда-нибудь… может быть… займемся откапыванием корней. Или наши дети.
        - Собственно, - вступил Андрей, - мы искали только одну шкатулку, деревянную, темно-коричневую, с замком. Не нашли.
        Баба Катя неожиданно ахнула, руками за лицо схватилась, на стул плюхнулась и забыть-забыла про странное поведение молодых.

«Старушка про наше наследство проведала и стащила (сперла, умыкнула, зарыла в саду, детям отослала, в банковскую ячейку положила)», - в разных вариантах схожая мысль посетила наследников Эмилии.
        - Баба Катя! - потребовал Антон. - Была шкатулка?
        - Как же, завсегда у нее в светелке, где жила Эмиля, на подоконнике стояла.
        - Вы ее стырили, скажите честно? - тоном доброго следователя, извиняющего поведение преступника, спросила Лена.
        - Как можно? Господь с тобой!
        - Но сейчас шкатулки нет? - уточнила Марина.
        - Нет.
        - И куда она делась? - нетерпеливо спросил Андрей.
        - Сгорела.
        Почему-то никто не воспринял «сгорела» буквально - в огне погибла. И смотрели на бабу Катю как на воровку, имеющую снисхождение по совокупности добрых дел.
        - Чего уставились? - фальцетом проверещала баба Катя. И стало понятно, какой она была в прежней жизни, до смерти мужа. Нормальной женщиной, с эмоциями, без монастырской терпимости. - Думаете, я не уговаривала? Я ли не хватала за руки Эмилю? Она самогонки перепилась, я предупреждала про крепость. «Сжечь! - кричит. - Этот… Толстой? Грибоедов? Вспомнила! Гоголь сжег, и я уничтожу!» Так по листику выдирала и в печь кидала. А раньше говорила, опубликуют - это значит в книжке напечатают - мои внуки миллионщиками станут.
        - Баба Катя, вы не волнуйтесь, - мирно сказала Лена. - Никто вас не обвиняет.
        - Как же! На физии свои посмотрите. Нашли, прям, злодейку. Ваша Эмиля через день на постель дула, а я стирала. Клеенку подстелю, чтоб хоть матрас не пачкать, она вытаскивает и ругается, и меня как крепостную воще…
        - У бабушки был сложный характер, - мирно сказал Андрей. - Мы вам очень благодарны за поистине самоотверженный труд.
        - Вы героиня! - сказала Лена.
        - Христианской доблести женщина, - подхватила Марина.
        - Нам бы таких бабушек! - воскликнул Антон.
        Баба Катя подошла к буфету, открыла дверцу, достала бутылку от импортного коньяка, заткнутую пробкой из газеты, зубами пробку вырвала, плеснула в стакан своего зелья, выпила. Секунду постояла, прислушиваясь к прохождению самогона по пищеводу, расслабилась, помягчела, сняла напряжение.

«Бабульки нашли друг друга», - подумал Андрей.

«Они тут гудели за милую душу», - подумала Лена.

«Последние дни у нее были в алкогольном бреду, - подумала Марина. - И хорошо. Хоспис на пленэре».

«Напиться и забыться, - подумал Антон. - Мне бы так кончить. Но пока есть еще у меня дела».
        - Всю меня перевернула Эмиля, - призналась баба Катя, возвращаясь на место. - Ох, женщина! Этак бы каждой бабе… Я размышляла. В мозгу как в камне пробивало, мысли непривычные. Каждой бабе так выкаблучиваться - мужики не справятся. А по отдельности…. стервы всегда жизнь нормальным бабам портили…
        - Вернемся к судьбе шкатулки, - прервал Андрей, - нам ехать уже пора. Что в шкатулке находилось?
        - Ся.
        - Что? - хором спросили гости.
        - Находилася, - пояснила баба Катя. - Тетрадка находилася. Толстая, коленкоровая обложка. Сорок восемь листов, как сейчас помню, детям в школу покупала для алгебры и…
        - А в тетрадке? - перебила Лена.
        - Она до последнего писала. Я ей очки свои предлагала, а то буквы в пол-листа. Сведения ее жизни. От начала предков до Эмили. Вечерами, когда мы по рюмахе… рассказывала, зачитывала, но я не помню подробностей. А потом - враз! Сжечь и точка. Поддатая, конечно, была. А я, как на грех, печь растопила, грибы посушить, колосовики пошли, набрала.
        - Колосовики - это кто? - спросила Марина.
        - Грибы, которые созревают в начале июня, когда колосятся злаки, - пояснил Андрей.
        - Красноголовиков с десяток нашла, маслята и подберезовики, а белых только парочку, но чистые, - подтвердила баба Катя.
        - Грибы грибами, - нетерпеливо перебил Антон. - Но что со шкатулкой?
        - Насколько я понимаю, - обратился к бабе Кате Андрей, - в шкатулке хранилась тетрадь? С мемуарами Эмилии.
        - Только тетрадка, мемуаров, вот вам крест, не было. Эмиля тетрадку, под градус и под Гоголя, по листку - в топку. Я как чувствовала, блажит сердешная. И наутро ко мне с вопросами: «Где шкатулка?» «Сама ты, - говорю, - вчерась в печку бросала. Угли посыпались, я подбирала, чтоб, не дай господи, пожару случиться. Мы выпивали, а огонь пьяных любит». Она вспомнила! Ручками голову, - баба Катя неумело показала, как благородная женщина потирает виски, - помызгала. Ушла в сад, я ей там креслице давно поставила. Плетеное из соломки, сосед, что котлован вырыл, привез вещей, под дождем мокли, мы кто что прибрали..
        - Эмилия сожалела о своем поступке? - спросила Марина.
        - Горевала, понятно. До вечера в саду сидела, обедать отказалась. Потом пришла, комары заели. Я спросила, мол, жалко того, что спалила вчерась? Это, говорит, слово-в-слово помню: или самый глупый, или самый правильный поступок в моей жизни, наливай, Катя.
        - Как печально, - пробормотала Марина. - Рукописи все-таки горят…
        - Бабушкины мемуары, - взял Андрей жену за руку, - скорее всего, не имели литературной ценности. Публикация воспоминаний провинциальной актрисы вряд ли стала бы бестселлером и сделала нас богачами. Кладоискателей из нас не вышло, да и сам клад наверняка не стоил затраченных усилий.
        - Не согласна, - возразила Лена. - Тут как в спорте: главное не победить, а участвовать. Правда, Антон?
        - Да, процесс важнее результата.
        - Поясните, - усмехнулся Андрей, - что за польза и удовольствие старое тряпье перебирать?
        - Вещи могут многое сказать о человеке, - ответила Марина. - Кроме того, не забывай про альбомы и письма. У нас появились корни, верно, Антон? То есть они всегда были, не с Луны ведь наши родители свалились. Но сегодня эти корни я почувствовала как данность.
        - Почти физически, - подтвердил Антон.
        - Во мне Эмилия, царство ей небесное, - сказала Лена, - как в кастрюле перемешала. - И пояснила в ответ на общее недоумение: - Тушится в кастрюле жаркое, снизу горит, сверху холодное, чтобы вкусно получилось, надо перемешивать.
        - Правильно говоришь, деточка, - согласилась баба Катя. - А в комнате Эмили вы ж не посмотрели. Может, что ценное найдете. Я туда не заходила, девять дней не тревожила. Если дух ее приходил…
        - Спасибо, баба Катя, - прервал Андрей. - Все заберите себе.
        - Я все ж таки посмотрю.
        Она вернулась, когда ребята обсуждали возможность по старинным фото и письмам, которые предстояло разобрать, выстроить историческую родовую линию.
        - Глядите! - протянула баба Катя листок. - Под подушкой у нее нашла.

        Два слова. Корявые буквы, написанные дрожащей рукой. Первые буквы крупные, последние значительно мельче. Строчка загибается вниз, точно кланяется.

«Простите меня!»

2009 г.

        КАРАНТИН
        Бывшую жену Борис называет Морской Свинкой.
        - Почему? - спрашивает Инна.
        - Это животное вовсе не свинка, к отряду грызунов относится и плавать не умеет. В середине шестнадцатого века зверьков привезли в Европу из Америки. Оказалось, что их мясо по вкусу похоже на молочного поросенка, поэтому - свинка. Морская, потому что из-за моря.
        - Какое это имеет отношение к твоей бывшей? - продолжает недоумевать Инна.
        - Она с первого взгляда ласковая, пушистая. Глазки наивные, ручки трогательно маленькие, голосок тоненький, взор беспомощный.
        - А на самом деле?
        - На самом деле - тупой грызун, грызуниха, - поправился Борис, - у нее вечно зудят клыки, пилит и пилит. Насмотрелась телевизора, начиталась пошлых журналов и отчаянно завидует другим самкам, которые продали свою внешность за более дорогие квартиры, дачи, машины, бриллианты. Я не мог водить Свинку каждую неделю в клуб, где столик пять тысяч евро стоит - значит, загубил ее жизнь.
        - Печально.
        - Ты ведь тоже разошлась с мужем?
        - Да, - вздохнула Инна.
        - И к какому биологическому виду относился твой супруг? Из пресмыкающихся?
        Борис всегда любил животных, вспомнила Инна. Постоянно тащил в дом всякую живность, пропадал на станции юных натуралистов, при которой был маленький зверинец. Биологом правда не стал.
        - Мой экс-супруг, - включилась Инна в игру, - тоже грызун. Постоянно точил мне душу, сообщая, что Маня-Галя-Варя-Наташа и далее по списку лучше меня готовят, одеваются, выглядят. При этом он - собака, пес гулящий. Как выяснилось, с прелестями Мань и Варь предметно знакомился. Такого животного в природе нет.
        Борис задумался: почесал затылок, дернул себя за ухо, потер нос… Он и в детстве, опять вспомнила Инна, когда размышлял о чем-то, теребил пальцами лицо: то нос потрет, то в ухе пальцем ковыряет, то чуб закручивает…
        - Есть! - воскликнул Борис. - Есть такое животное. Отряд грызунов, семейство, кажется, беличьих. Луговая собачка. Внешне похожа на желтого суслика. Обитает в центральных и южных районах Северной Америки. Назвали собачкой, потому что издает лающие звуки. Кстати, природный переносчик чумы.
        - Насчет чумы - верно, - улыбнулась Инна. - Тебе и мне повезло, в кавычках, с грызунами. Хочешь еще чаю?
        Они сидели на кухне у Инны. Квартира Бориса - напротив, через лестничную площадку.



* * * 

 Их родители дружили и часто маленьких Инну и Бориса, когда уходили вечером в кино или в гости, оставляли в одной из квартир. Борис на три года старше, поэтому командовал и заставлял Инну играть в войну, изображать диверсанта, прятаться в шкафу. Из оружия выдавал только маленький пистолет, а сам обвешивался ружьями и автоматами с головы до ног. Поиграть в дочки-матери его не удавалось заставить даже с помощью громкого рева. Плачущую Инну Боря запирал в ванной: ори, пока не поймешь, что глупые куклы не могут сравниться с казаками-разбойниками.
        Только однажды Инна уговорила Бориса изображать королевский двор. Инна нарядилась в длинную, с оборками, юбку Бориной мамы, получилось - до пола, как у настоящей принцессы. Босоножки на шпильке обула. Велики, понятно, но зато каблуки цокают так прекрасно! На голову Инна водрузила гипюровую белую штору (в стопочке чистого белья нашла). Принцесса без фаты - это не королевна. Борька сопротивлялся: принцы ходили в идиотских коротких раздутых штанах, - но потом согласился. Чтобы создать объем, натолкали ему в папины шорты пластиковые пакеты, которые Борина мама складировала в отдельном ящичке кухонного стола. В качестве короны «принц» использовал металлическое сито. И еще требовал не то скипдр, не то скидепер. Короче - у царей в руках эта штука всегда должна быть. За скипетр сошел веник на длинной ручке.
        - Чего делать надо? - спросил Борька, когда нарядились.
        Инна точно не знала. Но ответила гордо (гордость - основная характеристика принцесс):
        - Прохаживаемся.
        Несколько минут они прохаживались по небольшой квартире: прекрасная принцесса с заплетающимися каблуками, следом принц с веником. Инна рассматривала себя в зеркалах, в темных окнах, в стеклах мебели.
        Инна себе очень нравилась, а Борис твердил безостановочно:
        - А делать чего?
        Только Инна сообразила, что следующим номером должны быть танцы, как пришли родители.
        - Боря! - воскликнула его мама при виде сына, из штанов которого вываливались полиэтиленовые пакеты.
        - Это все Инка, - предательски пожаловался он. - «Ты принц, ты принц…»
        - Инна, немедленно разуйся! - потребовала ее мама. - Сломаешь дорогую обувь.
        До игры в самураев, ради которой Боря согласился быть принцем, дело так и не дошло.

        Хотя их папы и мамы лелеяли надежду породниться, а во дворе Инну и Борю дразнили женихом и невестой, сами они никогда не питали друг к другу иных чувств, кроме братско-сестринских. Три года разницы в возрасте - это непересекающиеся дворовые компании. Да и гуляли они редко: Инна в музыкальную школу ходила и на фигурное катание, Боря занимался самбо, а каждый свободный час проводил в зверинце. Мальчик Боря девчонками не интересовался, считал их скучными плаксами. Девочка Инна смотрела на мальчишек как на источник хулиганства. Когда Боря вступил в пору интереса к противоположному полу, Инна, по малолетству, в круг его внимания не входила. Когда Инна созрела до мысли: не такие уж они хулиганы и с ними очень весело, Боря уже учился в Москве.
        Под напором родителей, которые не видели в увлечении животными материальных перспектив, Борис поступил на экономический факультет престижного столичного вуза.

        Приехал после зачисления. Сидели во дворе на скамеечке. Борька взрослый до невозможности, курит. Инна в девятый класс перешла. Хотя некоторые из сверстниц уже фигурами мадонны, Инна по-прежнему - щуплый галчонок.
        - Зачем поступал-то, если не хочешь быть экономистом? - не понимает она.
        - Предки настояли, во-первых, - выпустил столбом дым Боря. - И где-то они правы. Ну что биолог? В школе преподавать за три копейки? Или в ветеринары податься? Хотя есть чертовски интересная специальность - этология, наука, изучающая поведение животных в естественных условиях. Например, львы…
        - А во-вторых? - перебила Инна, потому что про зверье Борька может говорить часами.
        - Во-вторых, никто не верил, что пацан из провинции, без блата и связей, может поступить на этот факультет. Меня разобрало: неужели не возьму высоту? И разве москвичи из другого теста? Знаешь, как я занимался! Ты меня последний год видела? Правильно, не видела, потому что двадцать часов в сутки сидел за учебниками. Но ведь прорвался, - не без гордости заключил Борис.
        Инну в то время уже интересовала психология. Удивительная наука, которая объясняет мотивы поступков человека, источники его проблем, классифицирует характеры и темпераменты. Но психология, как и биология, считалась не хлебной профессией. Где в их областном, но некрупном городе трудиться психологу? - справедливо спрашивали родители. Иное дело учитель музыки - только на частных уроках можно небедно существовать. И вообще, профессия для женщины самая подходящая: интеллигентная плюс оставляет много времени для семьи.
        Когда Боря выбросил окурок и сладко потянулся, Инне захотелось продемонстрировать знания, почерпнутые из книг по популярной психологии:
        - Твое гигантское честолюбие - замечательное качество. Не каждому дано. Как мощность двигателя: у одного - три лошадиных силы, у другого - триста. Вопрос, на что мощность расходуется. Ты бросился на высоту, которая тешит самолюбие, взял ее, но при этом предал свою мечту.
        Боря ее слова всерьез не воспринял. Инна не входила в список личностей, мнение которых интересовало Борю. Кроме того, заботили Борю в тот момент совершенно другие чувства.
        Только насмешливо похвалил:
        - Какие мы умные стали!
        А потом спросил Инну, не уехала ли Танька из семнадцатой квартиры, видела ли Степку. Танька была известной распутницей, Степка - шалопаем и гулякой. В Степку влюблялись все девочки их двора, он умел рассмешить до икоты. Инна какое-то время тоже тайно сохла по Степке, но к девятому классу поняла: Степка - веселый пустоцвет.
        Услышав, что Инна понятия не имеет о Таньке и Степке, Борис поднялся:
        - Пока, соседка! Ух, красота! - снова потянулся, расправил плечи. - Имею право, заслужил, оттянуться по полной программе. В загул, в загул - и никаких сомнений. А ты, Инка, марш домой, природоведение и чистописание изучать.
        Глядя ему в спину, Инна не испытывала терзаний, скорее - брезгливость. Какого рода загулу хотел предаться Борис, ясно: пиво, спиртное плюс девицы вроде Таньки из семнадцатой квартиры.

        И в последующие годы их судьбы крутились на непересекающихся орбитах. Инна поступила в музыкальное училище. Борис, еще студентом, занялся бизнесом, оказавшимся успешным и прибыльным. Университет Боря заканчивал совладельцем кирпичного завода в Подмосковье.
        О выдающихся успехах Бори знали со слов его родителей, которые, понятно, гордились, но и слегка пугались стремительного обогащения сына.
        Короткие встречи почти не сохранились в памяти. Боря на сутки приезжал к родителям, которые не знали, чем его ублажить, пичкали разносолами, будто сыночек в столице голодал. Инне не до застолий, надо мчаться на репетицию, у них показательный концерт в училище.
        Быстрые диалоги при неожиданной встрече на лестничной площадке.
        - Привет, ты как? - здоровается Боря.
        - Отлично. Все хорошо, но никто не завидует. А ты?
        - Аналогично. Но завистников приходится отстреливать.
        - Серьезно? - пугается Инна.
        - Шучу, - успокаивает Борис. - Инка, ты, - неопределенно вертит рукой с сигаретой, - сформировалась, похорошела.
        Примитивный комплимент в сравнении с теми, что она слышит последнее время.
        - Боря, хотелось бы поговорить, но…
        - Ясен пень, торопишься?
        - Не то слово - горю. Пока! Увидимся.
        - Обязательно. Инка?
        - Что?
        - Блюди честь смолоду! - насмешливо грозил пальцем Боря.
        - Спасибо, что напомнил.

        Боря приезжал все реже. Не каждые два месяца, а раз в полгода. Навезет деликатесов, осыплет подарками - и был таков. Звонил, конечно, регулярно.
        Когда Борина мама тяжело захворала, а от него скрывали (как же: мальчик так занят! , Инна позвонила Борису в Москву:
        - Привет, буржуй!
        - Кто это?
        - Дед Пихто!
        - А по голосу - не дед, а, пардон, баба!
        - Он еще шутит. Это Инна. Ты, конечно, дико занят. Родители, что мои, что твои, плавятся: Боречка у нас лишний миллион в поте лица заколачивает.
        - Инна? У вас проблемы?
        - И у тебя, думаю. У твоей мамы очень плохо с сердцем. Лежит в больнице, врачи разводят руками: мол, возрастное. Глупости! Не верю. Пятьдесят лет - не девяносто. Наверняка можно вылечить. Но в нашу больницу со своими простынями, чашками, ложками и туалетной бумагой ложатся. Твою маму лечат аспирином, потому что других лекарств не имеется, а нам твердят: возрастное. Чего молчишь?
        - Понял. Соображаю. Спасибо, что позвонила.

        Боря несколько дней сидел на телефоне: связывал московских медицинских светил с областными, которые докладывали результаты исследований и анализов, диагнозы озвучивали. Потом Борис приехал вместе со столичным профессором и мешком лекарств. В больнице был фурор. Даже губернатор, сопровождая московского гостя, прошелся по скорбным госпитальным коридорам.
        Борина мама резко пошла на поправку. Лекарства ей, конечно, помогли. Однако, с точки зрения Инны, главную скрипку сыграло бурное участие сына: он сражался за мамино здоровье с исступлением артиста, выступающего на главном концерте. (У Инны в ту пору все сравнения были исключительно музыкальными.)
        - Дорого тебе обошлось? - не удержалась Инна от вопроса, когда все закончилось: профессор убыл в столицу, Борина мама вернулась домой.
        - Новенький «Мерседес», - ответил Борис. - Мечтал о навороченной тачке, откладывал. А сколько потерял за две недели отсутствия в бизнесе! Не сосчитать.
        Хотя Боря ответил честно на ее же вопрос, Инна не удержалась от упрека:
        - Мамино здоровье на «мерседесы» меряешь.
        Борис посмотрел на нее, как смотрят на человека, который дилетантски судит о вещах сложных, понимать не понимает, а мнение имеет.
        Вздохнул и попросил:
        - Присмотри тут за ними, ладно?

        Когда Борис собрался жениться, привез невесту знакомить, Инна отсутствовала. В летнем детском лагере работала музыкальным преподавателем. В том же лагере главным воспитателем был Олег, ее будущий муж. Их роман походил на отравление веселящим газом - постоянное радостно-возбужденное настроение днем, фантастические свидания по ночам. Спали не больше двух часов, но энергия била ключом.
        На свадьбу Бориса, в Москву, Инна не ездила. Две пары родителей отправились без нее. Олег вывихнул ногу, и забота о его правой нижней конечности казалась Инне важнее любых празднеств. И выбора не могло быть: пышное венчание в столице, банкет в дорогом ресторане или страдающий Олег, которому требовались то холодные, то горячие компрессы, то чаю, то коньяка, то борща, то поцелуев.
        Отец Инны, вернувшись из Москвы, отозвался о свадьбе кратко:
        - Богато гуляли.
        Мама о невесте сказала:
        - Миленькая.
        Через полгода и у Инны была свадьба. Борю с женой пригласили, но они не приехали. Прислали щедрый подарок - тысячу долларов.
        Так и получилось, что Инна в глаза не видела Бориной жены. Он практически перестал наведываться на родину. Его мама и папа теперь сами ездили в Москву летом, на две недели. Долго, целый год готовились, а возвращались не особо счастливые. И неизменно говорили о Бориной жене:
        - Она миленькая.



«Миленькую» Инна не увидела, даже когда случилось несчастье: родители Бори погибли в автомобильной катастрофе. Приехал хоронить один. Черный от горя, со зримыми самоупреками на лице: я так мало о них заботился - Боря не располагал к вопросам, которые вертелись у Инны на языке. Что за жена, которая не потрудилась проводить в последний путь родителей мужа?
        Да и сам Боря не дождался поминок на девять дней:
        - Не могу остаться. Вот деньги, пожалуйста, организуйте как следует… девять, сорок дней…
        - Боря! - нахмурилась мама Инны. - Мы, конечно, организуем поминки. Но устанавливать памятник на могиле…
        - Через несколько месяцев, когда земля осядет, - подхватил отец Инны. - Деньги-то ты пришлешь, не сомневаемся…
        - Но самому надо бы присутствовать, чтобы по-людски, - тихо закончила мама Инны.
        На установку памятника (самого роскошного по их местным возможностям) Боря приехал.
        А через два года умер от инфаркта отец Инны. Борис выразил глубокое соболезнование… по телефону. И прислал столько денег, что хватило и на похороны, и на поминки, и на памятник… 


* * *   
        - Хочешь еще чаю? - спросила Инна.
        - Да, пожалуйста. Вкусный у тебя чай. Нечто особое?
        - Конечно, - разливала по чашкам Инна. - Места, как ты помнишь, у нас грибные. По весне отравляюсь на поиски галлюциногенных грибочков, ты сейчас от них удовольствие и получаешь.
        - Серьезно? - вытаращил глаза Боря.
        Инна покачала головой:
        - Всего лишь мята и зверобой. В Москве с чувством юмора плохо? Или тебя бизнес разучил шутки шутить?
        - И то, и другое. Плюс развод. Варфоломеевская ночь, помноженная на еврейский погром и возведенная в степень извержения Везувия на Помпеи. Я полысел даже, видишь? - Борис ладонью сдвинул волосы со лба.
        - Ерунда, мелочь, совершенно незаметно. А вот у меня на фоне развода появилась экзема, - с изощренным хвастовством поделилась Инна. - Живот, руки и ноги покрылись зудящими красными пятнами. Чесалась ночью и днем. Особенно привлекательно смотрелось на частных уроках: барабанит за немалую плату по клавишам ребенок, а преподаватель то под кофту руку запускает - чешется, то локоть скребет, то колено.
        - Мощно, - оценил Борис. - Как прошло?
        - Благодаря интеллекту.
        - У женщин встречается интеллект?
        - Редко, но бывает.
        - А по пунктам?
        - Пункт первый: обычно женщины все несчастья, связанные с подлыми мужиками, копят и складывают, берегут и лелеют. Но при любой возможности вытаскивают на свет божий и принародно демонстрируют свои накопления.
        - Согласен. Морская Свинка обожала рассказывать приятельницам про мои ужасные пороки. Заметь, ее приятельницы - жены моих коллег по бизнесу. Верх тупости! На меня смотрели как на придурка: с бабой справиться не может. Пункт второй имеется?
        - А как же! Дочесавшись почти до костей, я разозлилась. И решила свои беды обернуть своими достижениями - пункт второй.
        - Еще понять бы, что ты сказала… - принялся выкручивать ухо Борис. - По-прежнему увлекаешься психологией?
        - Да. Наш педагогический институт превратили в университет. Открыли факультет психологии. На фоне развода я поступила на вечернее отделение.
        - И преподаватели помогли тебе избавиться от чесотки?
        - Перестань выкручивать уши, не нервничай. Преподаватели у нас так себе. Они хороши как погонялка перед экзаменами. Сама справилась. Приказала себе: «Заруби на носу: ты приобрела ценный опыт, продолжаешь жить, у тебя новые интересы, увлечения, и все у тебя будет отлично, потому что теперь тебя на кривой козе не объехать». Кстати, «заруби на носу» - это конкретно. Как только подкатывало желание поплакаться на судьбу, я подходила к зеркалу и била себя по носу: «У тебя новая жизнь…» - и далее по тексту.
        Борис рассмеялся.
        - Что смешного? - спросила Инна.
        - Представил тебя перед зеркалом, как бьешь себя по носу и приговариваешь кодирующую установку. Нос не распухал?
        - Бывало. Зато экзема прошла. Ваня, сыночек, очень тосковал без отца, все время ждал папу. Приходилось его развлекать, отвлекать и всячески изображать, что жизнь наша прекрасна. В какой-то момент обнаружила, что мама в мое отсутствие клеймит Олега, бывшего зятя, на чем свет стоит. Прихожу домой, а Ванька мне заявляет: «Мой папа нехороший, его надо гнать поганой метлой». Мамина терминология. Пытаюсь ей объяснить, что нельзя маленького сына настраивать против отца, она упорно стоит на своем: метлой и точка. Словом, тоже конфликт, требовалось урегулировать.
        - Сколько Ване?
        - Скоро четыре. А твоей дочери?
        - Пять лет.
        - Скучаешь без нее?
        Инна спросила из вежливости. Она считала, что мужчины проявляют любовь к детям, только если видят чадушек постоянно, живут с ними. А с глаз долой, из сердца - вон. Тому подтверждение не только Олег, который был неплохим отцом, а после развода не допросишься погулять с сыном, алименты платит с «белой» зарплаты, хотя
«черная» в три раза больше. У многих разведенных женщин та же ситуация: папы
«выходного дня» редкий выходной проведут с ребенком.
        - Безумно скучаю, - ответил Борис. - Моя Ксюха - это чудо. Млею и рассиропливаюсь, когда дочка рядом, бери меня голыми руками, на сопротивление не способен. Ксюха такая… прекрасная, потешная, трогательная, волшебная…
        - Но ради нее ты не стал сохранять семью?
        - Это было не мое решение. Долго рассказывать, да и не хочется трясти грязным бельем. Печально, что Ксюше не повезло с матерью.
        - Так ты полагаешь, - ухмыльнулась Инна, выделив «ты».
        - Полагаю верно. Есть животные, медведицы например, которые долго заботятся о потомстве. А есть те, у которых период материнства очень короткий, и сожрать могут с аппетитом собственное дитя. Морская Свинка, когда принесли Ксюху из роддома, знаешь, что сказала? «Она вырастет и будет выдавать мой возраст». Каково? Малышке семь дней от роду, а Свинку заботят не кормление, не уход за младенцем, а то, что через двадцать лет дочка станет ее краше. И далее - в том же ключе пошло-поехало. Мама есть, но мамы нет, очень занята подгонкой своей внешности под мировые гламурные стандарты. Няни - какие попало, случайные личности. Одна - алкоголичка, за две недели вылакала весь коньяк и виски из бара, чай в бутылки налила. Другая… Да, что там вспоминать! Ксюха для Свинки - инструмент давления на меня. Инструмент был задействован на полную катушку при разводе. Адвокаты постарались ободрать меня как липку. Если бы все дочери досталось, не столь обидно было бы.
        - Но ты-то пару-тройку миллиончиков наверняка заныкал?
        Инна назвала, по ее представлениям, несусветную сумму - в качестве шутки. Но Борис посмотрел на Инну внимательно, развел руками: возможно - угадала, возможно - ошибаешься.
        - Борис, почему ты решил вернуться домой, на родину? Из Москвы по доброй воле не уезжают. Все стремятся в столицу, когтями цепляются. Сколько с нашего двора уехало. Галя, помнишь, из двадцатой квартиры, окончила педагогический, по специальности учитель истории, в Москве работает в пункте обмена валюты. Сережка Никитин водителем устроился, Маша Кравцова подъезды моет. И никакими калачами их обратно не заманишь.
        - До уборки подъездов я не докатился, но общипали меня изрядно. Решил начать все заново, тут. Буду строить цементный завод, государство поможет.
        - Я слышала, что в бизнесе очень выгодно присосаться к госбюджету.
        - Оказывается, ты не только в психологии разбираешься, но и в бизнесе, - насмешливо похвалил Борис, отсекая продолжение разговора о его делах. 


* * * 
        Пока ремонтировалась квартира Бориса, он жил в гостинице.
        Мама Инны, Анна Петровна, сокрушалась:
        - Это ж какие деньги! У нас бы остановился, в тесноте да не в обиде.
        - Спасибо, тетя Аня, - отказывался Борис. - Работаю с утра до ночи, суетой и бесконечными телефонными звонками замучил бы вас. В гостинице и сорочки постирают-погладят, кровать застелют и уборку сделают.
        - А я не постирала бы тебе? И бесплатно. Деньги на ветер швыряешь.
        Инна, когда мама вышла, сказала Борису:
        - Кажется, она не оставляет надежды нас поженить.
        - Я теперь в ЗАГС только под дулом пистолета.
        - Да и у меня карантин. Не приведи Господи! - перекрестилась Инна.
        За ходом ремонта следила Анна Петровна. Хотя Борис ее не уполномочивал, тетя Аня каждый вечер отчитывалась: циклевали паркет - в большой комнате под окном темные пятна остались; положили плитку в ванной - криво, сразу не заметно, но если присесть, отчетливо видно; потолок красили по мокрой шпаклевке, обои в спальне клеили - три рулона остались, а потом испарились.
        Борис приезжал и устраивал строителям разнос.
        Мама восхищенно передавала Инне:
        - Из Боречки настоящий строгий начальник вырос. Не кричит, не ругается, но говорит жестко, почтение вызывает, даже меня пробирает. Мол, циклевку повторить, даром что уже первый раз лаком покрыли, плитку снять, положить заново, стоимость материала вычитается из оплаты. Сказал как отрезал. Ах, какой славный мальчик!
        - Мамочка, ремонт Бориной квартиры только благодаря тебе по высшему разряду проходит. Сомневаюсь, чтобы Боря приседал в ванной или заглядывал под радиаторы в большой комнате.
        - Он мне теперь деньги оставляет, чтобы рассчитываться за вывоз мусора или доставку материалов, - хвасталась Анна Петровна.
        - Намекнуть, чтобы платил тебе как прорабу?
        - Фу, Инна, что говоришь! Боря мне родной. А как славно он с Ванечкой общается! Последний раз приезжал и рассказывал Ване… про млекопитающих… пресмыкающихся…? Словом, про разных гадов, змей и ужей. Такой мужчина у тебя под боком, лучшего и не надо, с детства…
        - Мамуля! Мы с Борей уже обсудили возможность нашего союза.
        - И что? - замерла Анна Петровна.
        - Сошлись во мнении, - специально тянула Инна.
        - В каком?
        - Матримониальные планы не интересуют ни меня, ни его. Совместные - тем более. Лучше быть хорошими друзьями, чем плохими…
        - Погоди! Материальную сторону обсуждали? Да я, пока в силе…
        - Не материальную, а матримониальную, что означает - супружескую, с браком связанную.
        - Инна! Скажи мне по-человечески!
        - Мы никогда не станем мужем и женой. Мамочка, смирись с данным фактом.
        - Нет, то есть - да! Можно подумать, что я вас сводила.
        - Разве нет?
        - Вы на горшках сидели, а мы уже мечтали… - навернулись слезы на глаза Анны Петровны.
        - Родная моя, не печалься, - обняла Инна маму, - ведь никто не страдает. Не сходится у людей, что ж тут поделаешь.
        И в соответствии с канонами психологической науки Инна перевела разговор на другую тему, для Анны Петровны не менее важную. Завела речь о возможных коммуникативных проблемах у Вани, который некоторых людей на дух не переносит. Может заявить взрослому человеку, например доктору: «Я тебя не люблю и разговаривать не буду!»
        - Да, этот доктор! - мгновенно реагировала мама. - У него из носа волосы растут! Не пугал бы детей, подстриг.

        Мебель Борис заказал в Италии. Хотя Анна Петровна болезненно реагировала, когда старые, еще родительские, диваны и шкафы оказались на помойке, все-таки вынуждена была признать: квартиру Боря обставил замечательно. За сборкой мебели, монтажом кухни следила, естественно, Анна Петровна.
        Борис не сходил у нее с языка. Каждый вечер Инна слышала от мамы восхищенные отзывы: Боречка в высших сферах вращается - заглянул на минутку, торопился на ужин к губернатору; Боречка телевизор купил в полстены; Боречка за свои деньги подъезд покрасил и перила на лестнице починил…
        Инна про Борины успехи слушала вполуха. У Инны свои проблемы неожиданно возникли. Бывший муж вознамерился вернуться в семью. Захотел - и точка. Будто не было развода, будто Инна только и грезила получить его обратно. Инна мечтала забыть Олега как страшный сон, никогда не видеть, вычеркнуть из памяти унижения, капризы, придирки, которыми славен Олег.
        Он способен легко вскружить девушке голову, но когда вращение останавливается, оказывается, что рядом с тобой самовлюбленный болван, к тому же сильно пьющий, зарабатывающий крохи, которые пускает исключительно на собственные нужды, влезающий в бесконечные долги, расплачиваться по которым должна ты.
        С Инной он разговаривал едва ли не как благодетель: мол, радуйся, что я возвращаюсь. Олег никогда не слушал и не слышал того, чего не желал слышать. Инна привела массу доводов против его возвращения, а Олег сказал, что у него на нескольких сорочках пуговицы отлетели, надо пришить.
        Инна твердо заявила:
        - Ноги твоей не будет в нашем доме!
        Олег процедил сквозь зубы:
        - Я там прописан, имею право жить, воспитывать своего сына.
        Вспомнил о сыне!
        Олег назначил дату своего переселения. Инна ждала этого дня как конца света. Что ей делать? Милицию приглашать? Но по закону Олег имеет право на площадь. Следовательно, имеет право превратить ее жизнь в перманентный кошмар. Она не могла сдаться и не знала, как бороться. В конце концов, решила забарри-кадироваться. Глупо, конечно, завалить входную дверь тумбой, не открывать на звонки Олега, из-за двери просить его уйти. С другой стороны, бывший муж отчаянно труслив и не станет вызывать милицию, перед которой дрожит как заяц. Позвонит, позвонит - и уберется восвояси.
        Ее планам помешал Борис. Явился к ним вечером, мама ужином гостя накормила, а потом ушла в комнату и Ваню забрала. Хоть маме и было интересно наблюдать общение Инны и Бориса, старалась оставлять их наедине.
        - У тебя неприятности? - спросил Борис, потягивая чай.
        - Нет, все в порядке. А ты не торопишься? - в свою очередь и не очень вежливо спросила Инна.
        - Не тороплюсь.
        - Странно. Обычно ты спешишь.
        - Не сегодня. Ладно, Инка, колись. Что там с луговой собачкой?
        - Тявкает, как водится.
        - И собирается лаять тут? - Борис ткнул пальцем в пол.
        - Мама донесла?
        - Угу, - кивнул Борис. - Могу чем-либо помочь?

«Если уберешься поскорее», - мысленно ответила Инна, но вслух только поблагодарила, отказалась от помощи, выразительно посмотрела на часы.
        Борис и не думал уходить, продолжил расспросы:
        - Твой бывший здесь прописан? Зачем ты это сделала? У него нет собственной площади?
        - В свое время о таких пошлых реалиях, как прописка, я не думала, поскольку витала в облаках. Площадь у Олега есть, однокомнатная квартира, бабушкино наследство. Олег хочет квартиру сдать, поскольку бедствует - с работы выгнали, на водку не хватает, доверчивые барышни с жилплощадью и некоторым материальным доходом в нашем городе, похоже, закончились. Боря, ты не обидишься, если я попрошу тебя уйти?
        - Не обижусь. Просто не уйду. Извини. Женская душа - потемки. Ты абсолютно уверена, что не хочешь слышать тявканье луговой собачки? Может, в тебе только гордость бушует?
        - Не строй из себя психоаналитика. Если моего бывшего мужа убить, высушить, стереть в порошок, то получится отличное рвотное средство.
        - В порошок я тебе не обещаю, но…
        Инна забыла, что у Олега есть ключ от их квартиры.
        Они услышали тревожный голос Анны Петровны:
        - Что это? Чемоданы? Куда ты вносишь?
        И голос Вани:
        - Папа, ты к нам приехал жить?
        Инна и Борис выскочили в прихожую. Олег от лифта носил свой скарб - коробки, чемоданы.
        - Нет! Нет! - испуганно воскликнула Инна.
        - Через мой труп! Через труп! - твердила Анна Петровна.
        - Отойдите, подвиньтесь, - велел Олег, вещи которого уже не помещались в начале прихожей.
        На пассивное сопротивление женщин он внимания не обратил.
        - Щ-щ-щас! - нажимая на «щ», прошипел Борис и добавил раскатисто: - Р-р-разбежались!
        Он шагнул вперед, схватил Олега за грудки и рванул на себя. Олег не удержался на ногах и упал коленями на близстоящую коробку.
        Получилось: Олег стоит на коленях перед Борисом, пытается вырваться.
        - Ты, собачка луговая, - мотал Борис Олега из стороны в сторону, - опять чуму сюда хотел принести? Тебя здесь ждали? Звали?
        - Какая собачка? - растерялся в первые секунды Олег. - Кто это? Пусти, козел!
        - За «козла» ответишь.
        Боря с силой припечатал голову Олега к зеркалу. Раздался неприятный звук, стекло едва не треснуло.

«Как грубо!» - мысленно ужаснулась Инна.

«Молодец, Боречка!» - подумала Анна Петровна.
        Олегу наконец удалось вырваться, стать на ноги.
        - Кого ты привела? - кричал он на Инну. - Бандита, я сейчас милицию…
        - Чего ж сразу милицию? - насмешливо спросил Боря. - Ты мне сам вмажь, давай, не дрейфь! - Боря развел руки в стороны, повернув голову, подставив щеку, как бы приглашая ударить. - Ну? Герой? Или ты только против баб герой?
        - Кто это, я спрашиваю? - верещал Олег. - Что тут делает? Как он смеет?
        - Не твое собачье дело, - ответил Борис. - Пошел вон, и чтоб ноги твоей здесь не было. Еще раз заявишься, кости переломаю.
        Борис принялся футболить вещи Олега, пинками выкидывая их из квартиры. Олег невольно отступал.
        И тут раздался крик Вани, о котором все забыли:
        - Не смей бить моего папу! Ты плохой!
        Инна испуганно ахнула. Борис резко повернулся к мальчику, который бросился на него с кулаками.
        - Тихо, Ваня, тихо! - Борис легко подавил сопротивление ребенка, обнял его и понес в комнату.
        Инна бросилась за ними. Анна Петровна, поднатужившись, продолжила начатое Борей - выталкивала вещи Олега на лестничную клетку.
        - Не вздумай появляться, - твердила она, - Борис точно тебя покалечит, он настоящий мужик, не тебе чета.
        - Я тут прописан, имею право жить, в суд подам, - дрожал от бессильного гнева Олег.
        - Не выйдет: и суд, и милиция, и прокуратура у Боречки в кармане. Он с самим губернатором вась-вась. Убирайся, Олег, по-хорошему, пока цел. А из квартиры мы тебя выписываем, уже документы подали, - приврала Анна Петровна.

        Инна была в шоке. Получилось хуже, чем с баррикадой. Все - из-за Бориса, грубого тупого мужлана. Избивать отца при сыне! Нанести Ванечке страшную душевную травму! Мальчик не скоро избавится от потрясения, если вообще избавится.
        Она кружила вокруг Бориса, который силой подавлял Ванину истерику, и не знала, что делать.
        Ваня выкрикивал детские проклятия:
        - Ты плохой, гадкий! Ненавижу!
        Борис ловил руки мальчика, прижимал к себе и уговаривал:
        - Тихо, успокойся, все хорошо. Мы сейчас поговорим, все выясним.
        - Борис! Отдай мне ребенка и немедленно уходи! - потребовала Инна.
        - Не мешай! - повернув на секунду к ней голову, приказал Борис. - Мы с Ваней поговорим по-мужски. Ванька, ты мужик? Значит, перестань вопить. Давай разбираться.

«Истерика у Вани, - невольно отметила Инна, - без слез. Кричит, но не плачет».
        - Хватит, я сказал! - тряхнул Борис мальчика. - Что ты как девчонка? Замолкни. Так, хорошо. Теперь спрашивай.
        - Зачем ты моего папу не пускал и бил?
        - Во-первых, бил не сильно. Во-вторых, твой папа - дерьмо.
        - Борис! - ужаснулась Инна. - Как ты смеешь? Немедленно прекрати!
        - Почему дерьмо? - спросил Ваня.
        Ни сын, ни Борис не обращали на нее внимания.
        - Потому что если бы он здесь поселился, то мучил бы твою маму и бабушку. Они чахли бы, чахли и скоро умерли. Ты хочешь, чтобы мама и бабушка умерли?
        - Не хочу. Но папа не злой.
        - Это еще не доблесть. Кстати, за то, что сегодня твоего папу немного потрепал и плохо обозвал, я готов извиниться. Но не сейчас, а через несколько лет. Ты мне напомни, я попрошу прощения. Ваня, я тебе объясню на примере волчьей стаи. Когда подрастают волчата, их отец…
        - Не хватало моего ребенка воспитывать на примере животных! - Инна решительно потянула Ваню за руку. - Иди ко мне, дорогой. Иди, мы сейчас с тобой…
        - Инка! - скривился Борис. - Оставь ты нас в покое, дай поговорить. Ваня, скажи маме, что у нас мужской разговор.
        - Мама, пожалуйста! - вырывая руку, попросил Ваня.
        Инне ничего не оставалось, как уйти на кухню, где ее собственная радостная мама воспевала кулачные доблести Бориса. И ведь маме не объяснишь, что случилось ужасное - Ваня серьезно травмирован. Мама сама гадости об Олеге говорит и всякого, кто разделяет ее мнение, поддержит. Сколько Инна твердила, что мальчик должен воспитываться на авторитете отца. «У Олега, - отвечала мама, - авторитета ноль целых, ноль десятых».
        А если Ваня в качестве объекта для подражания выберет Бориса, привяжется к нему? Это будет трагедией. Чужой дядя никогда не заменит отца. То, что прощается папе, например невыполненные договоренности, не простится выдуманному кумиру. Да и в целом Борис, с его животноводческими установками, барскими замашками, с его бизнесом совершенно не годится в качестве опекуна.
        Инна едва дождалась окончания «мужского разговора». Вышла вслед за Борисом на лестничную клетку и дала волю своему гневу.
        - Кто тебя просил вмешиваться? Я лично, - поправилась она, - просила вмешиваться? Что ты наделал? Дубина! Унижать отца в присутствии ребенка! Кретин!
        - Это по психологии нельзя дерьмо точным словом называть? Ошибается твоя наука.
        - Оставь мою науку в покое! И нас оставь! Понял? Не смей вмешиваться в дела моей семьи! На пушечный выстрел не подходи к моему сыну, ко мне, к нашей двери.
        - За что мне нравятся женщины, - говорил Борис, спускаясь по лестнице, - так это за их способность белое превращать в черное. Доброе дело - в злой умысел, правильный поступок - в грубый фарс. Идиотки!
        - На себя посмотри! - подбежав к перилам, кричала в лестничный колодец Инна. - Зоолог доморощенный!
        Укладывая Ваню спать, Инна думала, что состоится разговор о папе, готовилась сказать правильные слова о неправильных действиях дяди Бори.
        Но сын не вспомнил об ужасной сцене, загадал загадку:
        - Мама, у какого зверя самое большое сердце?

«Начинается!» - подумала Инна.
        - У слона, наверное, - ответила Инна, - поскольку слон самое большое животное.
        - Неправильно! - радостно возразил Ваня.
        Детям нравится находить ошибки в утверждениях взрослых.
        - Самое большое сердце, - продолжал Ваня, - у жирафа. А сердце - это насос, знаешь? Как у дяди Вовы на даче, только не воду, а кровь внутри плюет. А у жирафа голова далеко…
        - Высоко, - поправила Инна.
        - Да, высоко, десять метров.
        - Преувеличиваешь. Метра два, очевидно.
        - Да, кажется. И вот жирафское сердце, чтобы до головы достать, большущее. Здорово, правда?
        - А голова у жирафа маленькая, - улыбнулась Инна. - Следовательно, мозгов мало, соображает плохо.
        - Зачем ему соображать?
        - Чтобы убежать от хищников, от львов и тигров например.
        Они еще несколько минут обсуждали нравы мира зверей, пока Инна не велела Ване засыпать, поцеловала, пожелала спокойной ночи.
        Выходя из комнаты, Инна подумала: «Лучше говорить о жирафах и тиграх, чем о папе Олеге. Хотя он и луговая собачка, благо, что Борису не пришло на ум просвещать на этот счет Ваню. Бориса надо держать на расстоянии. Как я сказала ему? „На пушечный выстрел не приближайся“. Правильно. Господи, какое счастье, что удалось выгнать Олега!»

        Опасения Инны были напрасны - Борис не стремился участвовать в делах соседей. Переехав в отремонтированную квартиру, по-прежнему с утра до вечера пропадал на работе. Изредка встречаясь, Инна и Борис холодно здоровались.
        Анна Петровна хотела что-нибудь подарить Боречке на новоселье. Да разве угодишь такому богачу?
        - Подари ему котенка, - посоветовала Инна. - Это в русской традиции: в новый дом первым запускать кота. Кроме того, Борька обожает всякое зверье.
        Мама Инны животных не любила, от кошек и собак много грязи. Но идею дочери подхватила. Съездила в зоомагазин, выяснила цены на породистых котят, пришла в ужас. Купила симпатичную крошку рядом с магазином, где за умеренную плату предлагали детенышей домашних животных. Инна, Ваня, да и сама Анна Петровна не могли не умиляться, глядя на полосатую живую игрушку. Котенок был хорошенький, игривый, трогательный. Он вызывал улыбки - постоянные улыбки иррациональной радости.
        Боря, по словам Анны Петровны, пришел в восторг от подарка.
        Когда малыш, резво перебирая лапками, отправился изучать квартиру, Боря сказал:
        - Шустрый парень. Так и назовем - Шустрик, согласны?
        - Это девочка, - возразила Анна Петровна. - Я просила девочку. От мальчиков некастрированных, говорят, дурной запах.
        Борис поймал котенка, перевернул на спину, посмотрел между задних лапок.
        - Вас обманули. Парень. Но я не в претензии. Кастрировать? Ни за что, только если вместе со мной.
        Шустрик тосковал один в квартире, да и кормить его требовалось по часам. Поэтому Анна Петровна, к своему большому удовольствию, продолжила помогать Боречке. Котенок обитал на двух жилплощадях. Утром, после ухода Бори на работу, Анна Петровна своим ключом открывала соседскую дверь, и Шустрик трусил в ее квартиру. Инна, вернувшись с работы, Ваня, приведенный из детсада, играли с котенком. Шустрик почему-то игнорировал магазинные игрушки - искусственных мышек и стрекоз. Любимой забавой была маленькая бумажка, перехваченная длинной ниткой. Ее ввела Анна Петровна, сказав, что раньше, в деревнях, именно с такой штучкой играли котята.
        Утомившись, Шустрик спал на коленях у Инны. Она сидела за письменным столом, штудировала учебники, а Шустрик тихо мурлыкал.
        Самое поразительное - котенок чутко реагировал на приближение Бориса. Вскакивал, бежал к двери встречать хозяина, уходил с ним в соседнюю квартиру. Казалось бы, Шустрик должен привязаться к семье Инны, где проводит большую часть жизни. Ничуть не бывало: только Борис на порог, Шустрик стрелой к нему мчится. Чем Боря его покорил? Какие дрессировки применяет? Инна испытывала нечто похожее на ревность.
        Ваня к повадкам животных более интереса не проявлял. Шустрика ему вполне хватало для удовлетворения детского любопытства. Сын был увлечен оружием, войнами, солдатами, пушками, пистолетами. Тоже настораживает, если твой сын сообщает: «Из пистолета стрельнул - только ранил, а из пушки бахнул - точно прибил». Игрушечное оружие, которое Ваня постоянно требовал, вытеснило прежде любимые машинки. Сын обожал «расстреливать» предметы из автоматов и винтовок. Только и слышалось:
«Бух-бух! Бах-бах! Трах-трах! Убил!»
        А если это скрытое проявление агрессии, связанное с разочарованием в родном отце? Ваня про папу говорит: «Он трус, его легко убить. Не хочу с ним гулять». С другой стороны, ребенок совершенно вменяем, здоров, радостен, отзывчив. Не капризничает, не уcтраивает истерик, легко засыпает вечером и встает утром. Посоветоваться бы с хорошим детским психологом. Да где их найдешь? Или расспросить достойного мужчину, что он помнит про этапы своего взросления. Но не спрашивать же Олега или Бориса. Хотя именно Борис, помнится, в детстве обожал пулеметы-автоматы. И ничего, развился до вполне активной особи. Слишком активной.

        Однажды утром Анна Петровна, отправившись за Шустриком, вернулась расстроенная:
        - У Бори девушка ночевала, у порога столкнулись, они вместе уходили.
        - Ничего удивительного. В монахи Борька не записывался.

«Сейчас она скажет, что я мух ловлю, когда такой жених под боком», - подумала Инна.
        И мама действительно упрекнула:
        - Зато ты у нас монашкой живешь. Инна, разве у тебя нет нормальных, естественных… - мама покрутила руками в воздухе, подбирая слова, - женских потребностей?
        - Есть у меня потребности. В данный момент, например, ощущаю страстную потребность в новых сапожках.
        - Я серьезно!
        - Мамочка, - чмокнула ее Инна, - разве нам плохо? Ты, я, Ваня отлично живем. А тебе нужен здесь мужик, который каждое утро бреется и оставляет на раковине пену со щетиной, писает мимо унитаза, бросает грязные носки где придется, из-за которого квартира провоняет табаком?
        - Он тебе нужен! И потом, не все мужчины писают мимо. Твой отец никогда не промазывал… или вытирал за собой.
        - Если я встречу мужчину, хоть отдаленно похожего на моего папу, - пообещала Инна, пряча улыбку, - немедленно потащу его в ЗАГС. Клянусь.

        На день рождения Анны Петровны Борис подарил корзину цветов и столовый сервиз на двенадцать персон.
        - Что-то ты, буржуй, поскупился, - сказала Инна, когда они с Борей вышли на кухню. - Мог бы раскошелиться на сервизик на двадцать четыре персоны.
        В комнате сидели гости - две сестры Анны Петровны и две подруги. Большего количества людей в их доме не собиралось.
        По насмешливому тону Инны Борис понял, что прощен.
        Но уточнил:
        - Больше не дуешься на меня?
        - Живи, расстрига. Хотя тебе в женщинах нравится способность белое принимать за черное, - напомнила Инна, - должна тебя разочаровать. Иногда, по прошествии времени, мы все-таки различаем цвета.
        - Это следует понимать как завуалированное извинение?
        - Много хочешь.

«Кажется, я с ним кокетничаю, - подумала Инна. - Вот новость».
        - А что луговая собачка? - спросил Борис, улыбаясь.
        - Сгинул, слава тебе господи.
        - Так уж преувеличивать не стоит.
        - Чего-чего?
        - Я вовсе не господь.
        Инна перекладывала с противня, вынутого из духовки, мясо и картофель на блюдо. Обожгла палец, засунула его в рот.
        Прошепелявила:
        - Скромность украшает… Когда больше хвалиться нечем.
        Борис стоял, прислонившись к косяку, сложив руки на груди. Улыбался и смотрел так, словно в первый разглядел Инну.
        Его последующие слова подтвердили это и повергли Инну в шок.
        - Ты похожа на породистую суку, не участвующую в воспроизводстве.
        Инна чуть не уронила блюдо.
        Борис подскочил, удержал, забрал блюдо, повинился:
        - Извини! Сука - это только половая принадлежность, ничего ругательного.
        - Ну, знаешь! - задыхалась от возмущения Инна. - Сам кобель!
        - Не отрицаю.
        - Еще бы отрицал. К тебе Танька из семнадцатой квартиры несколько раз приходила, не заставала, к нам звонила.
        Танька, бесшабашная в детстве, веселая и заводная, мальчишкам безотказная, превратилась в грязную алкоголичку, почти бомжиху. В ее квартире был притон, который соседи разгоняли, как могли, - ведь пьянчуги дом спалят. Но саму Таньку жалели: добрая душа, хоть и пропащая.
        - Я ей один раз денег дал, - говорил Борис, - вот и привязалась.
        С блюдом в руках, он, оправдывающийся, был нелеп и трогателен.
        Но Инна сказала сурово, после каждого слова делая паузу:
        - Твои дамы. Их статус. Моральный облик. Ко мне. Никакого. Отношения. Не имеют. Будь добр! Не втягивай. Меня. В свои романы.
        - Можно подумать, когда-нибудь втягивал!
        - Вот и отличненько. Чего стоишь?
        - А что я должен делать?
        - Нести горячее в комнату гостям. Как все-таки бизнес и - не побоимся этого слова - разврат плохо влияют на мозги.
        - Да какой разврат-то?
        - Шагай, шагай, - подтолкнула Бориса Инна, - герой капиталистического труда. 


* * * 
        После маминого дня рождения прошло несколько недель. Инна жила в четком ритме: преподавание в музыкальной школе, частные уроки, редкие посещения университета. Она выбрала для себя тактику: на лекции не хожу, занимаюсь самостоятельно, на экзаменах поражаю преподавателей обширностью знаний, приобретенных во время ночных корпений над литературой по специальности. И главное, был Ваня, сын, чье взросление требовалось отслеживать тщательно. Самое сложное: удержаться от назойливой опеки, от подсказки в каждой загадке, от реализации постоянного желания тискать, целовать Ваню, своим телом закрыть от жестокого мира.
        Иногда Инна казалась самой себе белкой, посаженной в клетку и тупо крутящейся в колесе. Когда-то Борис рассказывал про особенности беличьего организма. Подробностей Инна не помнила, но если белка не будет бежать, она сдохнет. Белка крутится в колесе, потому что хочет жить. Мало ли чего наговорил Борис. Мы не белки. Ваня начал проявлять интерес к компьютерным играм, а у Инны еще три курса университета впереди, пахать не перепахать.
        Она конспектировала очередной заумный труд великого психолога, когда услышала голоса мамы и Бориса. Ежевечерний ритуал - Борис забирает Шустрика - сегодня почему-то затянулся. Инна отложила ручку, встала из-за стола и направилась в прихожую.
        - Привет! - поздоровалась с Борисом.
        Он кивнул.

«Бизнес лопнул», - подумала Инна, потому что прежде никогда не видела на лице Бориса подобного выражения тревоги и растерянности.
        - Проходи, - пригласила Анна Петровна, - чаю хоть попей, и котлеты я быстро разогрею.
        - Нет, не успею. Инна! Я лечу в Москву, самолет через два часа. Забираю и привожу дочь.
        Шустрик восьмерки выписывал вокруг ног Бориса. Терся, но хозяин не удостоил его внимания. Инна взяла кота на руки.

«Ах, паника! - злорадно думала Инна. - А кто пел про свою любовь к дочери? Любить на расстоянии, конечно, просто. Чем расстояние больше, тем любовь умильнее. Когда требуется постоянная ответственность, тут мы празднуем труса».
        - Что тебя волнует? - спросила Инна, поглаживая Шустрика за ушами. - На какой срок приезжает Ксюша?
        - Боюсь… Нет, черт! Я не боюсь! Думаю, навсегда, надолго. Жена, бывшая, замуж собралась, Ксюха ей помеха. И хорошо! Я справлюсь, только мне надо организовать… няня или садик… Черт, черт, черт! У меня линия на заводе запускается, переговоры с поставщиками на каждый день расписаны, если договоры не подпишем, весь труд коту под хвост. И этот кот даже не Шустрик. Предатель, ты чего к Инне льнешь?
        Инне хотелось съехидничать: мол, кто важнее, дочь или переговоры. Но это желание было мимолетным, следом за ним пришли жалость и стремление поддержать Борю, успокоить, помочь.
        Раньше Инны откликнулась Анна Петровна:
        - Боречка, детка! Не переживай и не волнуйся. Присмотрим за Ксюшенькой. Когда я тебе отказывала? Вези дочку, у нас поживет, с Ванечкой играть будет.
        - Спасибо вам! - И, шагнув к порогу, Боря добавил: - Так в жизни получилось, что вы самые родные мне люди. Все, пока!
        Закрывая за Борей дверь, Анна Петровна не без гордости сказала дочери:
        - Слышала? Родней меня с тобой для Бори никого нет.
        - Сколько сей комплимент накладывает обязательств, еще вопрос.
        - Что ты подсчитываешь? - не поняла Анна Петровна.
        - Не бери в голову. Шустрик, бродяга, где спать будешь?
        Дальнейшие события подтвердили опасения Инны по поводу взятых на себя обязанностей.
        Уже была поздняя ночь, когда приехал Борис со спящей на руках девочкой. Следом водитель вносил приданое Ксюши. Вещей, одежды и игрушек у малышки было столько, что хватило бы на детский сад.

«Куда мы все это затолкаем? - подумала Инна, глядя, как чемоданы и коробки заполняют квартиру. - Не пройти, не проехать». И ей вспомнилась попытка Олега вселиться со своим немалым скарбом. Пусть лучше чужой ребенок и временно, чем бывший муж и на неопределенный период.
        Она вошла в комнату, где стоял у диванчика Борис и смотрел на спящую дочь. Выражение Бориного лица говорило о буре эмоций: обожание, страх, беспомощность, умиление, трепет, безмерное беспокойство - казалось, что он сейчас расплачется.
        - Пойдем, - шепотом позвала Инна и за руку вывела его из комнаты. - Чего ты паникуешь? Все будет нормально.

«Расти нормально без матери, - подумала она, - ребенок не может. Ничего, Борька женится, за ним не застопорится. Только бы хватило ума выбрать женщину, которая для Ксюши станет настоящей мамой».
        - Инструкции? - спросила Инна.
        - Какие инструкции? - удивился Боря.
        - Письменные или устные. Твоя жена должна была рассказать, какой у ребенка режим, есть ли аллергии на какие-либо продукты.
        - Я не видел Свинку, - покачал головой Боря. - От няни Ксюшу забирал. Инна, это очень важно?
        - Но хотя бы медицинскую карточку ты привез?
        - Нет, только свидетельство о рождении.
        Инна хотела сказать, что она думает о матери или, на худой конец, о няне, которые спихивают ребенка, словом не обмолвившись, как ненужную вещь. Но Инна ничего не сказала, потому что Борис еще больше запаниковал бы.
        - Ладно, не дрейфь, - улыбнулась Инна. - В конце концов, это только маленькая симпатичная девочка, а не кровожадный лев. С тебя бы сталось и льва к нам привести на постой.
        Про льва Борис пропустил, но ухватился за «симпатичная девочка»:
        - Правда, она красавица?
        - Настоящая принцесса, - подтвердила Инна, которая толком не рассмотрела Ксюшу. - Королевский уход мы тебе не обещаем, но сделаем все возможное, чтобы ребенок легко, без травм входил в новую жизнь. Правда, мама?
        Инна видела по тени на полу, что мама подслушивает за дверью.
        - Конечно, Боречка! - шагнула в комнату Анна Петровна. - Я со всей душой, Инна тоже, не волнуйся.
        - Видите ли, - Борис сжал кулаки, потряс ими в воздухе, разжал, точно готовился произнести неприятное. - Я должен уехать. Сейчас. За границу. На переговоры с поставщиками оборудования для завода. Никому перепоручить нельзя. - Он говорил быстро и отрывисто, не то себя самого убеждал, не то Инну с Анной Петровной. - Так совпало. Все склеилось, как назло. Дьявол! Я не могу бросить работу.

«Любопытно, - мысленно задалась вопросом Инна, - он нервничает, потому что не доверяет нам заботу о своей драгоценной дочери? Так ведь уже привез ее. Или это истинно мужская щепетильность: не сваливать на других свои заботы, чтобы не выглядеть беспомощным?»
        - И не бросай работу, Боречка! - всплеснула руками Анна Петровна. - Мы ли не позаботимся о Ксюше. Лучше нас - никто, сам знаешь.
        - Знаю, - кивнул Боря. - Но я… словом, терпеть не могу…
        - Зависимости от чужого участия? - подсказала Инна.
        - Да, - ответил Боря.
        Все-таки переживает по причине мужской силы, а не слабости, отметила Инна. Хотя, напомнила она себе, что ты знаешь про их силы и слабости? Теоретик.
        - Денег вам оставлю. - Борис принялся суетливо доставать бумажник, вытаскивать из него купюры. - Сколько надо? Этого хватит? - протянул пухлую пачку.
        Тут уж обиделась Анна Петровна:
        - Убери деньги! Что ж мы, из корысти?
        Боря растерялся.
        Инна, желая облегчить его участь, тихо (и, кажется, кокетливо) рассмеялась:
        - За что мне нравятся бизнесмены, так это за их убеждение, что все можно купить, оплатить, застраховать. Надо только бумажник распахнуть.
        Инна пародировала Бориса. Когда ему что-то не нравилось, он говорил: «Что мне нравится, так это…» и далее следовал оксюморон, сочетание несочетаемого.
        Борис понял намек, улыбнулся, попытался подхватить игривый настрой:
        - Что мне нравится в студентках-психологинях, так это то, что они считают себя академиками.
        Анна Петровна в очередной раз подумала: «Слушаешь их (или подслушиваешь), говорят по-русски, а про что говорят, непонятно». 


* * *  
        Инна уходила на работу, когда Ксюша еще не проснулась. Ваня, в детский сад снаряжаемый, хотел увидеть девочку, которая теперь у них будет жить. Но мама и бабушка в один голос велели говорить тихо, чтобы гостью не разбудить, а наиграется он с Ксюшей вечером.
        - Я ей пистолетом выстрелю, - подталкиваемый к двери, бурчал Ваня, которому совершенно не нравилась забота мамы и бабушки о посторонней девчонке.
        Анна Петровна позвонила Инне около двенадцати, в большую перемену.
        - Инночка, доченька! - глухо и торопливо говорила мама. - Не знаю, что делать. Это такой ребенок… такой…
        - Мама, я тебя плохо слышу.
        - Трубку рукой прикрываю. Инна! Разве я не умею с маленькими девочками обращаться? Ты у меня выросла…
        - Мама, что с Ксюшей плохо?
        - Все! Умываться - ни в какую, это - ладно. Сама даже трусы надеть не хочет - наряжай ее. Тоже ладно, пусть. Но Ксюша ни кашу, ни творожок есть не хочет. Подавай ей чипсы, кока-колу и эти… ганбергуры.
        - Гамбургеры, - машинально поправила Инна, поразившись тому, что ребенок пробовал пищу, абсолютно для него запрещенную. - Мамочка, если Ксюша поголодает до вечера, ничего с ней не случится.
        - Но девочка все время канючит, просится к Люсе.
        - К маме?
        - Нет, кажется, к няне. Или черт их разберет. Инна! Такой ребенок! Никогда не ожидала. У меня уже давление сто шестьдесят на сто.
        - Мама! Слушай меня внимательно! Первое, выпей лекарство. Второе, поставь Ксюше мультфильмы, пусть сидит и смотрит.
        Телевизор - средство антипедагогическое, но совершенно беспроигрышное.
        - Уже включила, - призналась Анна Петровна. - В Ксюшином багаже этих мультиков прорва. Да какие жуткие! Нечеловеческие твари по экрану пляшут, не то жабы, не то…
        - Мамочка, у меня урок начинается. Итак, повторяю: выпей лекарство и смотри, чтобы девочка не поранилась, об остальном не беспокойся. Целую. Через пару часов я дома.

        Инна предположить не могла, что пятилетняя девчушка может вымотать силы и нервы до предела. Каприз на капризе и капризом погоняет. Ксюша сама не знает, чего хочет, ноет, плачет, на Ванечку кричит: «Чтобы я его не видела!» - буржуйская дочь отгоняет сына дворни. Хороши привычки!
        Ксюша, ангелочек с золотистыми кудрями, довела Инну до белого каления. На Ксюшу не действовали никакие из известных способов воздействия на детскую психику - от игр в королевский замок до угроз «пальчики почернеют, если кашу не будешь есть». Внимание Бориного ребенка удерживалось не более пяти минут - на чтении книжки, на мультике, на игре в пиратов, в принцесс, в зверинец (не передались отцовские гены).
        С большим трудом втолкнув в Ксюшу творожный пудинг, Инна получила корчащуюся на диване страдалицу:
        - У меня животик болит! Ой, болит!
        Известное дело, в книгах о детской психологии много раз описанное: эмоциональные переживания ребенок переносит на физическую немощь - способ поддержания заботы о своей персоне. То же самое происходит со взрослыми при так называемых психомоторных недугах: у человека сердце болит не потому что износилось, а потому что внимания к его личности не хватает. Хотя надо признать, что болит ощутимо.
        - Животик часто у девочек бунтует, - присела на диванчик Инна, изо всех сил сохраняя спокойствие и поддерживая благодушный тон. - Потому что творожок, который ты съела, встретился с желудочным соком…
        Ваня, обвешанный «оружием» и отчаянно ревнующий, крутился рядом.
        Инна вспомнила, как Ваня однажды гостил у двоюродной бабушки. Вернулся и первое время прихрамывал, твердил, картавя: «Все болит. Ноги болят, луки болят, селце болит - усе болит, сколей бы помелеть». Это он вслед за бабушкой повторял, которая
«скорей бы помереть» твердила последние двадцать лет.
        Следующий день был выходным и прошел под знаком постоянной борьбы с Ксюшиными капризами. К вечеру выдохлись не только Инна с Анной Петровной, но и сама Ксюша. Вялая девочка лежала на диване и только тихо скулила, что болит животик. Тут, наконец, до Инны дошло, что с животиком могут быть настоящие проблемы. Вдруг аппендицит?
        Инна вызвала неотложку. Врач воспаление аппендикса отмела, но выписала направление в больницу.
        - Почему сразу в больницу? - воспротивилась Инна.
        - Потому что нужно обследовать. Посмотрите на нее: бледная, синяки под глазами. Ребенок явно болен, а правильный диагноз в домашних условиях не поставить.
        В приемном покое детской больницы у Инны забрали Ксюшу и пакет с бельишком, наспех собранным Анной Петровной. Медсестра, назвав Инну мамочкой (Инна не стала поправлять), велела приходить завтра и прикрикнула на Ксюшу:
        - Пошли, чего расселась. Не на руках тебя нести, большая уже.
        Инну замутило от мерзкого чувства облегчения: был у тебя чужой вредный ребенок, и ты от него избавилась.
        Она шла по дорожке, когда позвонил Борис.
        - Как там Ксюха? - спросил он, забыв поздороваться.
        - Плохо, Боря, - вынуждена была признаться Инна. - Ее забрали в больницу, что-то с животиком.
        Борис молчал несколько секунд, Инна только представить могла, что творилось у него на душе. И не нашла ничего лучше, как оправдываться, мол, они с мамой старались как могли, но врач неотложки…
        - Я буду завтра днем, - сказал Борис и отключился.

«Нас винит, - подумала Инна. - Пусть во всех смертных грехах винит, только бы Ксюша выздоровела».
        Утром Инна примчалась в больницу ни свет ни заря. Ждала долго: пока врачебный обход закончится, пока медики свои дела сделают. Доктор вышел к ней около полудня.
        Непроницаемое лицо, ни грана сентиментальности. Игнат Владимирович сказал, что подозревает у Ксюши обострение гастрита, предъязвенную стадию.
        - Как? - воскликнула Инна. - Разве у детей бывает гастрит и язва?
        - Полное отделение, десять палат, - махнул в сторону коридора Игнат Владимирович. - Мамочка, вы прежде обращались к врачам, есть медицинская карта?
        Инна уже знала, что в больнице принято родительниц маленьких пациентов называть мамочками. Пришлось объяснить, что Ксюше она не мамочка, что медицинские документы отсутствуют.
        Доктор скривился, но не удивился, всякого, очевидно, повидал.
        Он собрался уходить, но Инна схватила его за рукав белого халата. От волнения она не могла вспомнить, как называется процедура исследования желудка.
        - Скажите, а Ксюше будут… шланги, трубки… во внутрь толкать…
        - Да, гастроскопию мы сделаем завтра.
        - Но девочка не выдержит! - У Инны брызнули давно копившиеся слезы. - Пожалуйста, не надо!
        Несколько лет назад Инне делали гастроскопию. Воспоминание из кошмарных, для ребенка подобная манипуляция вовсе чудовищна.
        - Успокойтесь, выдержит, - привычный к слезам мамочек Игнат Владимирович отцепил Иннины пальцы.
        - Я могу навестить Ксюшу? - с трудом взяла себя в руки Инна.
        - Нет, - отрезал доктор. - Посещения родственников в нашем отделении не практикуются. И передач не нужно, ребенок на специальной диете. Книжки, игрушки - пожалуйста, но в разумных количествах.
        - Но почему запрещены посещения? Это ведь больница, а не концлагерь.
        - Потому что дети должны привыкнуть к тому, что здесь они лечатся, что нужно потерпеть. Все терпят, и она сможет. А визиты мамочек выбивают ребенка из колеи.
        - Да, я сама психолог, - вдруг заявила Инна.
        - Психологи тоже плачут. Всего доброго! - попрощался врач.
        Инна еще несколько часов бродила по больничному парку, ждала Бориса. Он приехал около пяти. К этому времени Инна столько передумала, переварила, перемучалась, что обрушила на Бориса водопад упреков.
        - Твоя бывшая жена не свинка морская, а детоубийца! И няни тоже гадины. Кормить ребенка чипсами, поить колой! Они сорвали Ксюше желудок. Язва у пятилетней малышки! Что это, как не подлость? Куда ты смотрел? Ты отец или хвост собачий? За бизнесом дочь не видел. Денег тебе мало? Какие деньги, когда маленькая страдает! Ты хоть отдаешь себе отчет, какая у ребенка сейчас трагедия? Мало того, что вырвали из родного дома, увезли неизвестно куда, к посторонним людям, так еще и животик сильно болит. Ксюша мучается, а ты… ты…
        Инна замолкла, не подобрав слова и разглядев лицо Бориса. Клеймить его безжалостно. Серый от горя, Борис пребывал в состоянии ступора, который прямо ведет к инфаркту сердца, если не заставить человека действовать, не показать ему путь выхода из жизненного тупика. Причем заставить подчас требуется насильно.
        - Боря! Смотри на меня!
        Он с трудом сфокусировал взгляд на Инне.
        - Соберись! - потребовала Инна.
        Бесполезно. Борис смотрел на нее, но не видел. Стоит на месте, но кажется - проваливается в черную бездну отчаяния.
        Инна размахнулась и влепила Борису пощечину. Он дернулся, точно опомнившись. Инна ударила по другой щеке.
        - Ты чего руки распускаешь, сдурела?
        Возмутился, уже хорошо.
        - У нас с тобой варианты, - Инна не обратила внимания на вопрос, - первый: давай поплачем над собственными ошибками, второй: начнем действовать во благо твоей дочери. Честно говоря, я уже нарыдалась. Но если тебе нужно слезу пустить, готова подождать.
        - Второй вариант.
        - Ты сейчас собираешь в кучку свою мужскую волю и отцовскую любовь. И действуешь. Идешь в больницу. Лечащего врача зовут Колесников Игнат Владимирович. Договариваешься, чтобы Ксюшу положили в отдельную палату вместе со мной. Понял? Если Колесников откажет, а он крепкий орешек, топаешь к главному врачу, подключаешь губернатора, президента России, генерального секретаря ООН, бандитов, киллеров - кого угодно. Ксюшу нельзя оставлять одну. Теория тюремной изоляции больных детей - для статистического большинства госпитализированных малышей, но не для твоей дочери. Ее капризы, ах, я не сразу поняла, - это крик о помощи, а не выкрутасы избалованной девицы. Или не только выкрутасы. Каждому растению требуется вода, но одному капля в месяц, другому - ежедневный полив.
        - При чем тут растения?
        - Для сравнения, остолоп! Вода - это внимание, опека, выражаясь образно.
        - Выражайся конкретно.
        - Конкретно: твоей дочери будет очень-очень трудно в больнице, тем более с процедурами… такими анализами… о них я лучше промолчу…
        - Ты трещишь безостановочно.
        - Намолчалась, напередумывалась, я тут с семи утра, взорвусь, если не выскажусь.
        - Валяй.
        - Про что я говорила?
        - Про растения.
        - При чем тут… А, да! Как некоторым цветам нужен постоянный полив, так Ксюше необходимо присутствие человека, который ее опекает.
        - Я готов.
        - Бросишь работу? - вредно усмехнувшись, спросила Инна. - Двадцать четыре часа будешь находиться в палате с больной девочкой. Кормить ее, переодевать, укладывать спать, терпеть постоянные жалобы?
        Борис шумно выдохнул, дернул себя за ухо, беззвучно - губами - выругался, посмотрел на небо, на землю, с силой ударил по валявшейся рядом жестяной банке.
        - Буду, если надо.
        - Похвально, молодец! - оценила Инна. - Но есть одно маленькое «но».
        - Какое?
        - Я справлюсь лучше тебя. Конечно, для укрепления контакта вам не помешало бы тесное общение. С другой стороны, ребенок болен, и его психика, физическое состояние…
        - Инка, давай без психологии. Какая из меня нянька? Как из тюленя балерина. Что делать? - по-собачьи тряхнул головой Борис, отгоняя морок беспомощности.
        Даже не подумал поблагодарить Инну за готовность подставить плечо. Борису было не до галантности.
        - Я тебе уже сказала: Колесников, главврач и далее по списку. Шевели мозгами и конечностями.
        - А ты?
        - А я иду домой, перекусить и собрать вещи. И чтобы к вечеру была палата для нас с Ксюшей! Или ты… какое животное? Кит, выбросившийся на берег помирать. Стыдно здоровому киту на пляже самоубийством кончать. Почему-то постоянно сравниваем себя то с растениями, то с животными. Человеки! Венцы природы.

        Из двух недель, которые Инна с Ксюшей пролежали в больнице, половина срока пришлась на каникулы. Но и за первую неделю пропущенных уроков директор музыкальной школы грозился Инну уволить. На ее место имелось много претендентов. В их городе наблюдалось перепроизводство музыкальных кадров. Родители двоих (из пяти) частных учеников отказались от Инниных услуг. Справедливо: Инна вовремя не предупредила, что занятия отменяются.
        Но все это были мелочи по сравнению с тем, как споро шла на поправку Ксюша. Ошибившись при первом знакомстве (с больным животиком), Инна более не допускала промашек. Да и сложные психологические головоломки отсутствовали. Ребенок, как в говорят в народе, был недоласканный. Ксюше требовалось тепло - конкретное тепло человека, женщины, которая оберегает. Поэтому Ксюша не сползала поначалу с Инниных коленей, ластилась, напрашивалась на поглаживания, легко засыпала, когда Инна держала на плечах малышки руку. Она, Ксюша, малютка, заваленная в прошлой жизни нарядами, избалованная до крайности, точно нежный цветок в ледяной глазури, оттаивала в Инниных руках. Но и сама Инна получала какую-то энергию, определения которой не существует, если только не сказать, что на этой энергии живет любовь. У них появился свой мирок, со словечками, историями, сказками, мечтами, размышлениями, догадками, шутками, которые были понятны только им двоим.
        Если бы не звучало нелепо, то можно было бы заключить, что девушки влюбились: Инна - в Ксюшу, Ксюша - в Инну. И это влечение совершенно очевидно помогало Ксюше бороться с болезнью, крайне тяжелой. Гастродуоденит, то есть воспаление желудка и двенадцатиперстной кишки - не легкая простуда. Уколы, горькие лекарства Ксюша принимала смиренно, если рядом находилась тетя Инна.
        Положительное влияние Инны признал даже Игнат Владимирович, который поначалу в штыки принял требования «новых русских» об отдельной палате. А девчонки и пацаны, что лежат в отделении, чьи родители не могут губернатору позвонить, они другого сорта? Или их гастриты неопасны?
        Борис приезжал в больницу каждый день, звонил по пять раз. Борис и умягчил Игната. Какими-то своими мужскими разговорами в ординаторской во время ночных дежурств Колесникова. Инна подозревала, что в ординаторской они выпивали. На вечернем обходе от Игната Владимировича несло алкоголем, заеденным мятной пастилкой.
        - Тебе удалось приручить этого медведя, - признала Инна.
        - Отличный мужик, - искренне говорил Борис. - Не подозревал, что такие еще встречаются.
        - В других кругах вращаешься.
        - Верно. Игнат вселяет надежду в человечество. Только вообрази: здоровый бугай, а ни семьи, ни денег, питается магазинными пельменями, в одних джинсах ходит три года. Одна, но пламенная страсть - лечить детвору. Не переносит вида страдающего ребенка, мне признавался: как жалом в сердце. Пока занозу не вытащит, пока ребенок не поправится, места себе не находит.
        - Что тщательно скрывает, выступает этаким суровым командором.
        - Да. Конечно, достоевщина. Всех не вылечишь, но Игнат прет и прет, как бегемот. Уважаю. Плюс, ты понимаешь, к хворой ребятне, еще и мамочки с папочками. Одни беснуются, волосья рвут, другие вообще морды не кажут, сплавили ребенка в больницу и довольны. Не поймешь, кто хуже.
        - И он всех, гуртом, отсылает подальше. Ходит в маске наш донкихот?
        - Защитная реакция. На таком эмоциональном нерве долго не продержишься. Думаю, Игнат сопьется через несколько лет.
        - Если не спился в двадцать пять, в тридцать, в тридцать восемь… Сколько Игнату?
        - За сорок, наверное.
        - Уже не погибнет. А ты, Борька, похоже, ему завидуешь.
        - Кто из наших поэтов писал: «Люблю отчизну я, но странною любовью…»?
        - Лермонтов.
        - Вот и я, как Лермонтов, завидую Игнату странной завистью. Отдаю должное, но повторить его подвиг, извините, не способен.
        Этот разговор повлиял на Инну. Она стала чаще улыбаться Игнату Владимировичу, шутила, легко подтрунивала над ним самим и язвительно - над нравами-порядками больницы. Инной двигала жалость к доброму Айболиту, Инна пребывала в эйфории любви к Ксюше, чувствовала себя волшебницей, которая дарует малышке счастливое выздоровление. Хотя физически это была нагрузка не из легких: сутки за сутками, с редкими перерывами, почти постоянно в телесном контакте с девочкой, руки отваливались, ноги отекали, гудели. Игнат Владимирович, конечно, тоже не в стороне стоял. И когда он, наконец, впервые улыбнулся в ответ на шутку Инны, она испытала моральное удовлетворение: из настырной дамы со связями ее перевели в достойные личности. Инну не тешили комплименты, которые отпускали ее внешности, но она высоко ценила, если признавали за ней исключительные человеческие качества.
        В конце первой недели, когда Ксюше стало полегче, Инна вечерами уезжала домой, с дочерью сидел Борис. В больнице душ не работал, поэтому дома Инна мчалась в ванную, быстро мылась, чтобы как можно больше времени (час-полтора) провести с сыном. Ревность Вани удалось погасить только рассказами о страшных страданиях Ксюши. И шланги ей в рот заталкивают, и уколы постоянно делают, и горько-горькое лекарство заставляют пить, а животик у Ксюши все равно болит, она плачет и плачет.
        - Плачет, потому что маленькая и девчонка, - гордо заключил Ваня.
        И стал отпускать маму на вечернее дежурство без воплей и обид.
        Назвать реакцию Вани жалостью было бы преувеличением. Дети жалости не ведают, поскольку не имеют опыта собственных страданий. Чужие мучения вызывают у них скорее любопытство, поэтому они, например, издеваются над кошкой или отрывают лапки у жучков, крылышки у бабочек.
        Ваня с большим интересом расспрашивал маму:
        - А как сильно Ксюше больно? Как палец дверью прищелбить?
        - Прищемить. Гораздо сильнее.
        - Как всю руку?
        - Еще больнее. Как нос, например, - отвечала Инна и торопливо собирала вещи. - Не пробовал нос прищемить?
        - Что я, дурак? И у Ксюши живот болит. А живот дверью не при… при… ну, как ты говорила.
        Инна слегка корила себя за острую, нечаянную и негаданную, любовь к Ксюше. Ведь есть родной сын, а ты готова раствориться в чужом ребенке. Но тут же успокаивала себя: ее любовь к Ване нисколько не уменьшилась, а женщинам свойственно привязываться к несчастным детенышам. Добавим: женщинам, обладающим поистине добрым сердцем. Правда, многие из них реализуют свою душевность с помощью кошечек, бездомных собачек - объектов, ответственность за которые несравнима с ответственностью за маленького человека. Женская сублимация. 


* * * 
        Речи не могло идти о том, чтобы выписавшуюся из больницы Ксюшу отдать в детский сад. Девочка находилась на строгой диете, кормить ее требовалось дробно, часто. Мясные кнели на пару, каши на разведенном молоке, овощи (без нитратов) запеченные… Питание было основным условием выздоровления, окончательный этап которого, по словам Игната Владимировича, должен был наступить, когда Ксюша войдет в период гормональной подростковой перестройки, лет в двенадцать. Следовательно, еще семь лет диеты с постепенным подключением нормальных (и вкусных!) продуктов.
        Борис, конечно, заговорил о том, чтобы нанять Ксюше гувернантку, никаких денег не жалко. Но при этом смотрел на Инну и Анну Петровну с явным трепетом, потому что доверить Ксюшу мог только им. Инна усмехалась: хорошая мина при плохой игре. Или наоборот? Анна Петровна махала руками: разве мы отдадим Ксюшу какой-то гувернантке?
        Инна поставила единственное, но жесткое условие: Борис должен являться не позже семи вечера. У Ксюши строгий режим и минимум два часа в будний день девочка должна общаться с отцом, привыкать к нему. Кроме того, Борис пусть в лепешку расшибется, но выходные посвящает дочери. Хотя бы один из выходных, смилостивилась Инна, субботу или воскресенье.
        - А если у меня запарка, швах и светопреставление на работе? - почесал макушку Борис.
        - Нет такой работы, которая сравнится со здоровьем ребенка, физическим и психическим, - отрезала Инна. - Кроме того, если ты не способен организовать свой труд в отведенные для него, труда, часы, то приходится сомневаться в твоих деловых способностях. Конечно, можешь по-прежнему дневать и ночевать на работе, нанять штат нянюшек, гувернанток, хоть академиков от педагогики привлекай. Только не рассчитывай на мою с мамой помощь в этом случае.
        - Никакие академики с вами не сравнятся, - пробормотал Борис.
        Анна Петровна, оценив по-своему, с дальним прицелом, условие дочери, поддержала Инну:
        - И правда, Боречка, ты все-таки отец.
        - Ага, спасибо, что напомнили. - И, взяв «под козырек», отсалютовал: - Слушаюсь, товарищи генералы!

        Теперь по вечерам Борис забирал из квартиры соседей дочь и Шустрика. Получилось и спрессовать рабочий день, и бизнес не рухнул, и выходные освободились. Само собой сложилось, что Бориса ждали к ужину, без него не садились за стол. На кухне стало тесновато: трое взрослых, двое детей, зато вечерние трапезы проходили весело. Первое время по выходным Борис возил детей в зоопарк, считая его самым увлекательным местом в городе. Через месяц Ваня и Ксюша взбунтовались: не хотим больше волков и зайцев. Пришлось разнообразить досуг посещением театра, кино, детских парков с аттракционами.
        Проведя с детьми шесть-восемь часов, Борис выматывался до изнеможения. Инна, успев потрудиться над учебниками, милостиво его отпускала:
        - Ладно, свободен. Можешь отправляться на свидание.
        - Какое свидание? На работу сгоняю, а?
        - Но чтобы…
        - Как штык Ксюху купать и укладывать.
        Их существование походило на суррогат семейной жизни. Виделись утром и по вечерам, как обычные работающие супруги. Инна была погружена в заботу о Ксюше, Борис естественно участвовал в разрешении маленьких мужских проблем Вани, вроде противоречия: бить первым нельзя, а если всегда только сдачи давать, то рискуешь проиграть.
        Материальные и хозяйственные заботы тоже переплелись. Детям нужно было покупать одежду, продуктов теперь требовалось гораздо больше, чем в те времена, когда не столовались Ксюша и Борис. У Бориса машина, он и добытчик. Приходилось соблюдать равенство в подарках. Велосипеды - обоим, Ване и Ксюше. Если Ксюше покупалась детская коляска для кукол, то Ване - очередной пулемет или автомат. Инна занималась с Ксюшей музыкой и оставила попытки усадить за пианино Ваню. Хотя как раз мальчик имел хорошие способности, а девочка - средненькие. Ваня инструмент ненавидел, а Ксюша готова была просиживать у пианино часами, лишь бы тетя Инна была рядом.
        Инна и Борис невольно врастали в служебные дела друг друга. Инна рассказывала о нравах в музыкальной школе, где царило нелепое педагогическое равенство: и с талантливым ребенком, и с бездарным занимались по одной и той же программе. Но из первого можно сделать настоящего музыканта, посвяти ему больше времени, а у второго, сколько ни бейся, в лучшем случае слегка разовьешь слух. Из пяти частных учеников Инны, к которым она ходит домой, трое как раз талантливые ребята, денег с их родителей Инна не берет, тем едва хватает за музыкальную школу платить. Двум другим ученикам медведь на ухо наступил, но папы с мамами видят в частных уроках элемент престижа. Ведь звучит: «К моему Игорьку учительница музыки два раза в неделю ходит». Но в целом заниматься музыкой стало немодно. На повестке дня иностранные языки, компьютер. Старые пианино продаются за бесценок, семьи переезжают в новые квартиры, где инструментам не находится места. Поколение Инны было, наверное, последним, которое родители в мало-мальски интеллигентной семье стремились обучить музыке.
        Борис с самого начала предлагал строить новый завод в чистом поле, а не вписываться в полуразрушенные цеха долгостроя. Когда-то в области хотели возвести комбинат бетонных изделий, но выделенных средств не хватило: то ли разворовали, то ли просчитались. Заброшенные недостроенные корпуса простояли больше пятнадцати лет. Портили вид, выглядели декорациями к фильму о последствиях атомной войны. Губернатор настоял: новому заводу быть на старом месте. Борис теперь расхлебывает. Фундаменты не выдержат веса оборудования, перекрытия не сегодня-завтра рухнут, коммуникации прокладывали идиоты как черт на душу положит. Латать по гнилому, переделывать халтуру выходит значительно дороже, чем строить новое, да и муторнее. Но деньги казенные, федеральные, губернатор их выбивает мастерски. По словам Бориса, губернатор - старый хитрый номеклатурный лис, мастер интриг и тонкий знаток слабостей столичных начальников. Свой изворотливый ум губернатор в основном тратит на плетение закулисных козней и в целях личного обогащения.
        - Даже говорить тебе не стану, - покачал головой Борис, - сколько семейка губернатора по заграницам имеет.
        - Надо же, - удивлялась Инна. - А посмотреть, послушать его: пламенный патриот области, враг коррупции, отец сирым и убогим.
        - Вот-вот, я и говорю: умный мужик.
        - С каких пор умными стали называть мздоимцев, воров и пройдох?
        - Талантливо украсть дурак не способен. Вот например, вице-губернатор - плохая копия Самого. Зубы чешутся, ручки дрожат, стырить хочется, да не умеет. Живет объедками с барского стола.
        - Выходит, в руководстве области нет порядочных людей?
        - Почему же? Сергей Васин, помощник губернатора, отличный мужик, управленец от бога, настоящий государственник.
        - Что последнее значит?
        - На деле, а не словах: прежде думай о родине, а потом о себе.
        - Он в какой школе учился?
        - Не здешний. Служил у нас, а потом женился на Лене Поляковой. Помнишь, из пятой школы, Снегурочку всегда играла на новогодних утренниках во Дворце культуры?
        - Помню, красивая девочка.
        - Девочке под сорок, но все при ней.
        К Васиным Инна, Борис, дети поехали на дачу с ночевкой. Жарили шашлыки, гуляли в лесу, купались в речке. Шум-гам, который вносили Ксюша и Ваня, хозяевам не досаждал. Напротив, они смотрели на малышню с умилением чадолюбивых людей, у которых собственные дети уже выросли, а внуков еще ждать. И еще поглядывали недоуменно на Инну и Бориса. Было чему удивляться: спят в разных комнатах, а дети общие. И хозяйство единое: Инна напоминает Борису, что надо забрать белье из химчистки и заехать в магазин на обратном пути, геркулес закончился.
        Борис перед отъездом упаковывал вещи в багажник, когда Лена не выдержала и спросила Инну:
        - Между вами что?
        - В каком смысле? - не поняла Инна.
        - Ты и Борис. Готовая семья, а спите по разным койкам, не живете.
        - Мы сосуществуем, - рассмеялась Инна. - Прекрасно сосуществуем, - повторила она.
        Подошел Сергей, который крутился рядом, прислушивался.
        - Это, конечно, не наше дело, - сказал он. - Но жутко любопытно.
        - И какие варианты предполагаются? - веселилась Инна.
        - Первый, - выставил из кулака палец Сергей, - вы сдвинулись на браке без секса. Мол, только духовное общение, а плотское принижает высоту чувств. Такое, говорят, случается у особ…
        - С виду они совершенно здоровые, нормальные, - возразила Лена, - чтобы отказываться от такого замечательного дела.
        - Ловлю на слове, дорогая, - погрозил Сергей жене все тем же пальцем. - Гости уедут, и замечательное дело не отложится из-за того, что надо кусты от вредителей опрыснуть, капусту окучить или малину собрать. Второе, - обратился он к Инне и выставил средний палец, - оригинальничаете или трусите. Детей нарожали, а теперь шиворот-навыворот…
        - Ошибаешься, - перебила Инна, которой разговор перестал казаться забавным. - Мы с Борисом вместе с пеленок, и никаких отношений, кроме дружественных…
        - Да ла-а-адно! - в один голос возмутились Сергей и Лена.
        Так возражают, когда слышат очевидную ложь.
        - Мнение стороннего наблюдателя. Как ты, Инна, смотришь на Борьку? Как он смотрит на тебя? - спросил Сергей.
        - Как собаки на сахарные кости, - вместо Инны ответила Лена.
        - А какое у вас взаимопонимание? - продолжил Сергей.
        - Тютелька в тютельку, - уверенно сказала Лена.
        - Тогда чего они дурью маются?
        - Мы об этом Инну и спрашиваем. Нахально лезем в чужую личную жизнь.
        - Сворачиваем нахальство. Но пусть на свадьбу пригласят.
        - О чем вы тут толкуете? - приблизился Борис. - Какая свадьба? Инка, почему лицо у тебя опрокинутое?
        - Мы говорили о странностях бытия, - смутилась Лена.
        - Бытие моё! - притворно печально пропел Сергей.
        - В следующий раз договорите, не последний раз видимся. Инка! В машину! Короеды днем не спали, набегались, сейчас начнутся капризы, сопли-вопли. Упаковываем детей, по дороге задрыхнут. Нам еще в химчистку, в магазин…
        - И в аптеку. Ваня! Ксюша! - позвала Инна. - Попрощайтесь с тетей Леной и дядей Сережей. Что надо сказать? Спасибо за прекрасный отдых!
        Ксюша с готовностью повторила. Ваня упрямо молчал.
        - Считаем, что поблагодарил мысленно. - Борис взял детей в охапку и понес к машине.
        - У Ванечки конфуз этикетных выражений, - извинилась Инна.
        - А по-русски? - спросил Сергей.
        - Мой сын считает бесконечные «пожалуйста» и «спасибо» лишними вкраплениями в речь.
        - Характер, - улыбнулась Лена. - Вам спасибо, что приехали. В любое время - милости просим. Инна, извини неделикатное вторжение в область личных…
        - Девочки! - перебил Сергей. - Вы друг другу понравились и перестаньте на прощание разговаривать как умные.
        - А мы какие? - хором воскликнули Лена с Инной.

«Забавно, - подумала Инна. - Минуту назад Лена и Сергей тоже говорили в один голос. Так случается только с близкими людьми или с теми, кто встретил родственную душу. Получается, что у меня с Борисом и друзья теперь общие».

        На обратном пути, пристегнутые в креслицах на заднем сиденье, дети быстро уснули. Борис вел машину и каждые пять минут отвечал на звонки сотового телефона, решал производственные задачи.
        Инне не давало покоя заявление Васиных, что она каким-то особым образом смотрит на Бориса. Сам-то он, Борис, может смотреть как угодно - значения не имеет. Но она, Инна, на Борьку, как собака на кость? Глупость, ересь, чушь. С другой стороны, Васины чушь пороть не станут. Значит, имеет место быть. Оборона Инны, защита от амурных переживаний дала трещину? И с кем? С Борькой? Можно понять, шла бы речь о ком-то другом: о прекрасном незнакомце с выдающимся интеллектом и сногсшибательной внешностью. Но даже встреться такой на Иннином пути, дальше тайных вздохов - ни-ни!
        - Ты чего пыхтишь, как самка в родах? Кстати, многие самцы помогают своим половинам в родах, понимая по пыхтению, что момент наступает…
        - Ой, замолкни! Надоел со своими животными сравнениями.
        И в том, как Инна велела Борису замолчать, а он послушался, в интонации и тембре, была семейная, супружеская нота, нечто большее, чем перепалка старых друзей-соседей.

«А если бы сейчас Борис и Ксюша сгинули? - спросила себя Инна. - Не было бы их, как вообще-то и быть не должно? У тебя мама, сын, работа, университет. Личные планы, мечты, надежды. Твердые правила, установки, принципы. Вклинились Борис и Ксюша. Что ты ощутишь, если их убрать?»
        Правильно поставленный вопрос - великая мудрость, в этом едины все психологи прошлого и настоящего. Правильно поставленный вопрос вынуждает дать ответ, от которого ты прячешься или о котором не догадываешься.

«Моя жизнь без Ксюши и Бориса, - честно ответила себе Инна, - на девяносто процентов оскудеет, потеряет краски. Превратится в рутинное прозябание учительницы музыки с претензиями стать психологом, матери-одиночки при стареющей бабушке и сыне с невероятными властно-мужскими задатками, которые в нужное русло направить мамина рука не способна. И еще ты потеряешь Ксюшу, чья ласка и привязанность подарили тебе незабываемые чувства».
        Два дня вдыхая чистый кислород, предаваясь подвижным играм, которых почти лишены в городе, дети устали. Хотя поспали в машине, вечером капризничали. Ваня то требовал строить крепость, то рисовать, то лепить, то играть в настольные игры - на каждое занятие у него хватало терпения на десять минут. Ксюша ластилась к Инне. Этот ребенок мог существовать, только получив дозу тепла от взрослого опекуна.
        - Тетя Инна, ты хорошая, потому что не говоришь «отлипни», - сказала Ксюшенька в начале их объятий-поглаживаний.
        У Инны сжалось сердце. Что может быть трогательней детской любви и беззащитности? Кому она претит? Родной матери?
        Сердце перестало обливаться кровью, когда Ксюша вешалась на шею, но уверенность в том, что мать девочки настоящая стерва, только крепла. За два месяца ни разу не позвонить, не спросить о дочери! Это не морская свинка - кукушка-извращенка!
«Устраивает личную жизнь, - пожимал плечами Борис в ответ на возмущение Инны. - Так нам даже проще».
        Оказалось, что не только Ксюшиной маме и былым няням долгая детская ласка не по вкусу. Как Борис ни любил дочь, но подержит ее три минуты на руках и предлагает:
«Давай пазл собирать? Или почитаем про рептилий?» Анна Петровна тоже терпением не отличалась: погладит Ксюшу как сиротку по голове и: «Деточка, иди в куклы поиграй, мне еще обед готовить». Только тетя Инна грела-ласкала Ксюшу столько, сколько требовалось девочке.
        Ваня ревновал. Ему отчаянно не нравилось, что Ксюша вечно у его мамы на руках. Пробовал поступать также: обхватывал Иннину шею с другой стороны. Но через две секунды ему становилось скучно, он убегал или отдирал Ксюшины руки: «Пусти мою маму!» Инна старалась, чтобы их интимное общение с Ксюшей происходило не на глазах Вани, в другой комнате. Но ведь девочке не скажешь: «Давай обниматься, когда Ваня не видит».
        Вот и в тот вечер сморенная, уставшая Ксюша сидела на коленях у Инны. Ваня блажил, Борис нервничал, с готовностью выскакивал в другую комнату, чтобы ответить на очередной звонок сотового телефона. Инна предложила пораньше накормить детей, искупать и уложить спать.
        Ваня принялся разбивать ногой недостроенную крепость, футболить детали конструктора.
        - Иван! Прекрати! - повысила голос Инна. - Собери кубики и положи на место. Кому я сказала?
        При этом Инна поглаживала спину Ксюши.
        У Вани брызнули слезы. Он подскочил к маме и стал отдирать Ксюшу с воплями:
        - Уйди! Это не твоя мама! Это моя мама! У тебя мама плотостуха, бабушка Аня сказала.

«Называть потаскухой при ребенке его мать!» - мысленно возмутилась Инна.
        Ксюша не растерялась. Одной рукой крепче уцепившись за шею Инны, другой отмахивалась от Вани, еще и ногами пинала его.
        - А у тебя нет папы! - сражалась Ксюша. - А у меня есть! А твой папа дебил, бабушка Аня говорит.

«Спасибо, мамочка!» - бросила Инна на Анну Петровну гневный взгляд.
        Но с бабушкой разбираться было не время. Дети отчаянно дрались. Ване удалось захватить ножки Ксюши, и он тянул их, уже не рыдая, а зверски вопя. Расплакалась Ксюша, тонко верещала и царапала Инне шею.
        Борис прибежал на вопли из другой комнаты. Быстро оценил обстановку.
        - Слушай мои команды! - гаркнул он. - Стоять, молчать, прекратить бузу!
        Ловко разобрал клубок детских трепыхающихся тел. Ваню подхватил левой рукой, подкинул подмышку, Ксюшу пристроил под правой рукой. И стал кружить малышей. Боря часто так с ними играл, но то была веселая забава, дети верещали счастливо. Теперь - скулили.
        А Борис кружил и приговаривал:
        - Шарики с роликами на место устанавливаем. Стоп! В обратную сторону - понеслись! Кому мамы не хватает? Кого папа не устраивает? Все в комплекте: Инна и я - чего вам еще нужно? С жиру беситесь? Растрясем жирок. Остановка. Пошли в обратную сторону.
        Ни в одном учебнике по детской психологии не описано подобного способа борьбы с детскими истериками. Инна наблюдала изумленно, как кружит Борис детей, как они замолкают то ли укачанные, то ли убежденные словами Бориса.
        - Вот, дождались, - сказала Анна Петровна. - Дети поделить вас не могут. Еще поваландайтесь, пока тут филиал сумасшедшего дома не откроют.
        - Мама, помолчи! - попросила Инна. - Пожалуйста, накрой стол, будем ужинать. Борис! Остановись, хватит вертеться! Ванечка, Ксюшенька, идите, миленькие, ко мне! Головки не закружились? Сейчас мы пойдем кушать, и кто первый съест кашу, получит приз. - Инна постаралась переключить внимание детей. - Это очень интересный приз. Он нравится и девочкам и мальчикам, а взрослые дяди и тети уже не понимают его прелести.
        Речь шла об игрушке для пускания мыльных пузырей.
        Выиграл Ваня. Но Борис придумал макать в мыльный раствор макароны, трубочки для коктейлей и выдувать пузыри. Потом вспомнил, как в детстве они скручивали трубочки из бумаги, конец, окунаемый в воду, разрезали на несколько полосочек, такой штукой можно выдуть гигантские пузыри. Инна несколько раз готовила новый раствор, комната была забрызгана водой, Шустрик неугомонно носился за шариками. Ваня выдул самый большой пузырь, Ксюша - самый красивый. Вечер закончился мирно.
        Борис с дочерью и котом ушли, Ваня после водных процедур был отправлен спать, даже сказку на ночь не потребовал, только попенял маме:
        - А кто говорил, что взрослые не любят пузыри пускать?
        - Ты прав, мой мальчик. Но выражение «пускать пузыри» у взрослых имеет другое значение…
        Пока Инна раздумывала, как объяснить выражение, Ваня уснул.
        Инна в который раз попыталась втолковать Анне Петровне, что не следует делиться с детьми своими мнениями по поводу взрослых. Мама поджала губы, выражая полное несогласие.
        - Хотя бы в отношении папы Ивана и мамы Ксюши не распространяйся, пожалуйста! Ты малышей ранишь, вред наносишь. Как ты этого не понимаешь?
        - Борис твоего благоверного при Ванечке дебилом назвал, - упрямо напомнила Анна Петровна.
        - Дерьмом, - неожиданно для себя поправила Инна.
        - Еще краше. И Боречка правильно Ванечке объяснил, что, если мужик дерьмо и дебил, это надо знать заранее.
        - Мама! Не все, что говорит Боря, справедливо и правильно. Какая же ты упрямая и… и… извини, недалекая!
        - В подметки вам не гожусь. У кого упрямства занимать, так это у тебя с Борей. Я недалекая! А вы продвинулись - не поймаешь. Соседи над вами смеются: харчи общие, а койки раздельные. Мол, бракованные, что ли, Инна с Борей. Танька из семнадцатой квартиры недавно ко мне на улице подошла. Пьяная, конечно, спрашивает: «Весь двор интересуется, чего они (то есть вы) не женятся? Может, больные чем?»
        - Какое нам дело до сплетников? Мама! Ты не на соседей обращай внимание, а на Ваню с Ксюшей.
        Анна Петровна ахнула:
        - Я-то за детьми плохо смотрю! Я-то не из последних сил стараюсь!
        - Твоих последних сил никто не требует.
        - Спасибо, доченька!
        Анна Петровна развернулась и быстро вышла из комнаты.

«Ну и пусть! - подумала Инна. - Шоковая терапия тоже лечение. Два дня мама будет со мной разговаривать только при крайней нужде. Или три дня?»
        Крайняя необходимость возникла через полчаса, когда Инна стояла под душем.
        Мама постучала в дверь ванной:
        - Борис звонит. Просит тебя срочно прийти.
        Инна выскочила как была: с мокрыми волосами, в халате на голое тело. У Ксюши приступ, обострение! Ах, растяпы! На даче Ванька рвал и ел ягоды с куста, а девочке запретили. Наверняка не послушалась и тайно смородины наелась. Красная смородина кислющая, у Ксюши выброс желудочного сока, возможно обострение язвы…
        - Сильно болит? - влетела Инна в квартиру Бориса. - Звони Игнату, пусть приезжает.
        Борис уступил Инне дорогу, она промчалась в спальню. Ксюша сладко спала, обнимая куклу, Шустрик в ногах пристроился. И ничуть не похоже, что Ксюша забылась после боли.
        - Был приступ или не было? - тихо шагнула назад, прикрыла за собой дверь Инна.
        - Не было.
        - Тогда почему панику устроил?
        - Только попросил тебя прийти.
        - Зачем?
        - Прошу! - махнул рукой в сторону дивана и кресел Борис.
        На журнальном столике стояла бутылка шампанского и два хрустальных фужера.
        - Что празднуешь?
        - Присаживайся. Мы с тобой празднуем помолвку.
        - Чью? - опустилась на диван Инна.
        - Нашу.
        - Да что ты говоришь? - рассмеялась Инна.
        Только что ее бил страх из-за Ксюши, а теперь стало весело. Приятно и весело. Она испытывала удовольствие, ожидая предложение руки и сердца. Ответ будет единственно отрицательным, но отказать себе в кокетливом желании помучить Бориса она не могла.
        - И давно мы с тобой решили обручиться? - продолжала улыбаться Инна.
        - Тебе на раздумья пять минут, я скрутил с пробки шампанского проволоку.
        - Шампанское - это аргумент. А как же твоя клятва - в ЗАГС под дулом пистолета? Да и у меня, как ты помнишь, карантин на всю оставшуюся жизнь.
        - Клятвы отменяются. Хватит нам с тобой, как говорит твоя мама, валандаться, морочить голову и бояться неизвестно чего.
        - Моя мама наверняка замучила тебя намеками, но это только цветочки. Весь двор с нетерпеньем ждет, когда из наших квартир зазвучит марш Мендельсона. Мы с тобой стали популярными фигурами у местных сплетников.
        - На сплетников мне плевать, а для брачной ночи ЗАГС необязателен.
        - Так вот что ты предлагаешь? - притворно разочаровалась Инна. - А я-то думала, отыскался благородный жених.
        - Инна! Перестань дурачиться. Весело тебе? Нашла повод для юмора. - В отличие от Инны, Борису было не до шуток. - Я тебе предлагаю, - нервничая, он дергал себя за уши, чесал макушку, - взять меня в жены… Тьфу ты, в мужья… Нет, наоборот, я тебя беру в жены, а ты меня…
        - Ну? Куда мне тебя девать? Может…
        В этот момент выстрелила пробка шампанского. Напиток хлынул из горлышка. Борис вскочил, принялся разливать по фужерам. Перестарался, из Инниного фужера потекла пена. Инне сохранить бы насмешливую невозмутимость, но сработал инстинкт - чтоб добро не пропадало. Инна быстро отпила из фужера. Борис залпом опрокинул свой. Тут же, теперь аккуратно наливая по стеночкам, снова разлил шампанское.
        - Если ты мне отказываешь, - сел Борис в кресло, - то хоть объясни почему. И давай без кривлянья. Повеселилась и хватит.
        Инна вертела в руках фужер, рассматривала напиток на свет:
        - Без веселья можно было бы и обидеться. Почему зовет замуж? Потому что нашел для своей дочери хорошую мачеху. Нет, с другой стороны, - противоречила себе Инна, - тебе и надо выбирать жену, которая о Ксюше будет истово заботиться. Борька, для меня Ксюша - это одно, а ты - совершенно другое. Будь у девочки иной отец, мое чувство к ней нисколько не поменялось бы. Что касается Вани, то он прекрасно вырастет без твоего участия. Это враки, что женщины не умеют воспитывать настоящих мужчин. В противном случае наша страна уже во многих поколениях имела бы вместо крепких мужиков инфантильных нытиков. Как мой бывший, - невольно добавила Инна.
        - О воспитании мужчин поспорил бы с тобой, но не время. Предлагая тебе руку, сердце, прочие собственные органы и части тела в длительное пользование, а главное, свой незаурядный ум и прекрасный характер, я меньше всего думал о детях. Нет, думал, конечно, - Борис, как и Инна минуту назад, поймал себя на противоречии, - но при всей моей любви к дочери я не способен связать себя брачными узами с прекрасной гувернанткой, даже если она имеет среднее музыкальное образование и зачатки знаний по психологии. Еще возражения имеются?
        - Угу. - Инна отпила шампанского. - Люди, вступающие в брак, должны любить друг друга. И у любящих не всегда складывается, а уж без чувства или когда оно кончается полный мрак.
        - Ну?
        - Загну! Борька, перестать терзать уши. Они у тебя уже красные.
        - Инка, ты что, слепая, глухая и тупая? Мы давно любим друг друга. По-настоящему. Так редко кому везет. Как у…
        - Только без сравнений с животными, - предостерегающе подняла руку Инна. - Скажи еще, мы с детства влюблены.
        - Не надо ехидства. Светлое детство и бурную юность оставим без анализа. - Борис перестал нервничать, говорил свободно.

«А уши у него по-прежнему пунцовые, - отметила Инна, - и волосы на макушке дыбом. Неужели на ответственных заседаниях-совещаниях также терзает свою голову? Нехорошо, мое упущение. Надо с ним тренинг специальный провести».
        - Ты совершенно права, - продолжал Борис, - брак удался, если супруги, когда страсти улеглись, обнаруживают, что стали большими друзьями, что живут интересами друг друга. Мы оба, на примерах своих браков, знаем, как тошно и противно существовать рядом с источником раздражения, как постылые жена или муж способны затоптать лучшее в твоей душе и выковырнуть со дна негаданную дрянь, спровоцировать на слова и поступки, которых от себя не ожидаешь.
        - И я о том!
        - Нет, ты о противоположном. Не перебивай, слушай умного человека. Я пытаюсь тебе втолковать, что у нас уникально, потому что в обратном порядке: сначала дружба, потом любовь.
        - Да какая любовь?
        - Нормальная, физиологическая. Инка, если скажешь, что тебе не приходила в голову мысль: потеряй меня и Ксюху - отчаяние задавит, я тебе не поверю. Задавит?
        Инна отпила из фужера, скрывая смущение.
        - Видишь ли, Борис, - заговорила она с академической сухостью, - когда двое взрослых людей проводят много времени вместе, когда они связаны заботами о беспомощных детях, невольно возникает привязанность, которую можно принять…
        - Без психологии, пожалуйста! - Теперь Борис загораживающее поднял руку. - Я молчу об этологии, а ты не привлекаешь свою психологию. Какие чужие люди, вынужденные проводить время вместе? Мы с тобой знаем друг друга с пеленок, как облупленных. В этом и счастье, и уверенность в будущем. Чего ты скуксилась, когда радоваться надо? Что тебе не нравится?
        - Мне все нравится, поэтому не хочу перемен. А на будущее дам совет: когда объясняешься в любви, поменьше логики задействуй, побольше о чувствах распространяйся.

«Девушке не хватает романтики, - мысленно отметил Борис. - Имеет право, критика справедлива».
        - Тебе рыцарские безумства подавай? - спросил он. - Что я могу в данных условиях? Повесить на дверях подъездов нашего дома объявление о свадьбе и всех соседей вусмерть напоить? Или заклеить все дороги области твоим фото с любовным стишком?
        - Бескультурные забавы нуворишей.
        - Согласен. Ладно, прыгаю с балкона, отрезаю палец, секу ножом по пузу… Любые варианты доказательства моей страсти принимаются к исполнению. Предлагай! - вскочил Борис и по-обезьяньи забил кулаками по своей груди. - Хочешь, займемся грумингом?
        - Чем-чем?
        - Груминг - это особая форма контакта у обезьян, когда одна макака чистит шерсть другой. Пардон, опять животные.
        Борис за шуткой пытался скрыть смущение. Объясняться в любви строптивой барышне - испытание по эмоциональным затратам сравнимое со всеми жизненными экзаменами вместе взятыми.
        У него горели глаза. И раньше, уже несколько месяцев, когда Борис смотрел на Инну, глаза его поблескивали тем светом, который ни с чем не спутаешь. Так смотрят только на обожаемого человека. Сейчас же он с мальчишечьим задором, с готовностью, которую не сыграть, рвался к подвигу. Ему проще с балкона сигануть, чем терпеть пытку ее отказов.
        - Сядь, - попросила Инна. - Налей мне шампанского. Сколько я уже выпила? А, ладно! Где наша не пропадала.
        - Инулечка, выйдешь за меня? - приблизил к ней свой фужер Борис.
        - Не-мо-гу! - по слогам, с прорвавшейся тоской произнесла Инна.
        Залпом выпила шампанское. Поставила фужер на столик. И стала говорить, выдавать свою горькую тайну, которой только бывший муж владел, делая из беды Инны средство управления. Иначе, как алкогольным дурманом, объяснить такие откровения нельзя. И ей отчаянно хотелось смягчить удар по самолюбию Бориса.
        - Ты прав. Мы в последнее время, хотя раньше… Как инцест, только дозволенный и справедливый. Но я не могу быть женой в силу физиологических причин! - пробормотала Инна, которой показалось, что прокричала.
        - Как-как? - не понял Борис. - Причин чего?
        - Моей врожденной инвалидности по женской части. Ой, неужели сейчас скажу? Была не была. Боря! Перед тобой сидит фригидная женщина.
        - Какая?
        - Терминами не владеешь? В интимном плане я холоднее айсберга. Мне нельзя выходить замуж, потому что мужчине я принесу только разочарование, неудовлетворение естественных потребностей. Без этой важной составляющей брака, - мямлила Инна, - семья неполноценна. Что вывели психологи только в начале прошлого века. А раньше как-то люди жили…
        Если бы Борька посочувствовал, даже струсил, отступил, извинился за поспешное предложение руки и сердца, Инна поняла бы. Вместе поплакали бы (Инне уже хотелось пустить слезу) и разошлись с миром. Но Боря ничуть не испугался, более того - заинтересовался. Точно увидел перед собой симпатичного и прежде неведомого зверька.
        - Борь? - с надеждой спросила Инна. - А ты случайно не импотент?
        - Ни-ни. В полном расцвете. Но если на заводе еще два перекрытия рухнут или фундамент под новыми станками поведет, я за себя не отвечаю. Шутка. Допьем? - разлил он остатки шампанского.
        Инна уже не чувствовала вкуса. Вино было не хмельней воды. Голова кружилась, мысли отсутствовали. Еще бы, после таких признаний. Хотелось плакать, а более хотелось - запретной нежности любимого человека.
        Борис, естествоиспытатель доморощенный, пытал:
        - Значит, фригидная? Тебя воротит от мужских прикосновений, объятий, поцелуев?
        Коль тайна Инны, вытащенная на свет, не получила должного сострадания и требуются уточнения, придется их дать.
        - Все элементы прелюдии: объятия, поцелуи - мне очень приятны. Тепло растекается и что-то вибрирующее! Но потом! Господи, спасибо, что избавилась! Нет у меня терпения чувствовать себя биологической дыркой, в которую ритмично бьется потный сопящий самец.
        - Животных договорились оставить в покое. Они, кстати, редко вступают в половой контакт ради удовольствия. У них инстинкт продолжения рода прочно связан с бурными ощущениями сакрального момента.
        - А фригидные собаки, волчицы, слонихи, жирафихи, ослицы, львицы существуют?
        - Никогда не задавался вопросом. Инка, у тебя сколько мужиков было?
        - Где?
        - Ну… - слегка растерялся Борис, - там, сама знаешь… Инночка, кроме мужа, суслика, или… как его… луговой собачки, у тебя других не было?
        - Чтобы понять, что перец горек, не обязательно съесть много штук, - произнесла Инна, как ей казалось, авторитетным тоном.
        Но Борис улыбнулся и тихо пробормотал:
        - Перебор шампанского. Хватило бы и стакана. Чудна жизнь: бывший супружник ей лапши навешал, но для моего же удовольствия.
        - Что ты бормочешь?
        - Инночка! - повысил голос Борис, навалился на стол и взял ее руки в свои ладони. - Я люблю тебя! Безумно! Навсегда! Твои тревоги, комплексы, заморочки не имеют никакого значения. Главное, чтобы мы были вместе.
        Не отпуская рук Инны, Борис поднялся и, огибая столик, двигался к дивану, на котором она сидела.
        - Ты изумительная, неповторимая, парадоксальная, чертовски привлекательная…
        - Перебарщиваешь.
        - Ничуть. Последние полчаса я с трудом заставляю себя не пялиться на твою обнаженную грудь.
        Инна выдернула руки. О, ужас! В самом деле: полы халата разъехались, грудь нараспашку. И при этом Инна рассказывает о своей фригидности! Напрашивается на сочувствие.
        Халат - одежда примитивная, запахивающаяся. Одна пола заходит на другую. Левая на правую или правая на левую? Инна яростно сражалась с халатом, пока Борис не пресек ее трепыхания, не обнял.
        - Спокойно! Все хорошо. Тебе не противны мои руки?
        - Да. Нет, - поправилась Инна. - Не противны… совершенно… даже напротив…
        - Отлично.
        - Я не хотела тебя соблазнять!
        - О! Подобное удовольствие даже в мечтах не виделось. Тебе приятно, тепло?
        - Тепло. Уф, как глупо получилось!
        - Не бери в голову. Получилось замечательно.
        - У тебя родинка на шее. Никогда не замечала.
        - И еще одна на животе. Хочешь посмотреть?
        - Не хочу. То, что мне приятно и уютно в твоих объятиях, еще ничего не значит и не меняет.
        - Кто бы спорил. Инка, я поцелую твою грудь? Тихонько-тихонько. Пожалуйста! Я так давно этого хочу, а последние минуты просто умираю. Я легонько… вот так… 


* * * 
        Инна всегда любила утренние пробуждения. Впереди был день с интересными занятиями, книгами, встречами. Выйдя замуж, Инна очень скоро поняла: встанешь раньше мужа, избежишь мучительного акта близости. Теперь же, впервые в жизни, проснувшись, она остро пожалела, что ночь короткая, что наступил день с заботами и хлопотами, с обязанностями и проблемами. Послать бы к черту все обязанности и заботы. Остаток жизни провести с мужчиной, с которым переплелась руками и ногами, чьи ровные удары сердца слышишь, и они заставляют твое сердце биться в унисон. Не сходить бы с этого кожаного дивана, хотя голое тело, много раз за ночь покрывавшееся испариной, липнет к обивке, а единственным постельным бельем служит ее, Инны, банный халат.
        Можно прочитать в десятках книг про сладость шоколада или красоту Венеции. Спокойно встретить последний час, не отведав шоколада и не поплавав по каналам Венеции. Можно внушить себе, что ты врожденно холодная женщина, что у тебя какой-то ген дефектный, что ты обязана наполнить свое бытие другими ценностями, найти интересы, которые доставят удовольствие иного рода - интеллектуального, эмоционального. Так и прожить дура дурой. Хочешь шоколада - разбейся в лепешку, но налакомись. Мечтаешь о Венеции - продай последнее, но поезжай…
        Размышления Инны прервал голос Ксюши:
        - Папа, я проснулась! Папа, иду к тебе!
        - Стой! - закричала Инна, вскочив. - Подожди, Ксюшенька! Борька, просыпайся!
        Она потянула за свой халат с неожиданной силой, Борис свалился на пол.
        - Что? Где? Во сколько? Тарифы завышены, - спросонья бормотал он.
        - Быстро одеваемся! - пнула его ногой Инна. - Ксюша идет.
        - Ага, сейчас! - вскочил и засуетился Борис.
        - Помоги мне, - попросила Инна, которая никак не могла попасть в рукава халата, вывернувшегося за ночь невероятным образом.
        Только одели Инну, как дверь стала медленно распахиваться.
        - Трусы? Где мои трусы? - вновь рухнул на четвереньки Борис.
        - Штаны, брюки надень, - велела Инна и загородила его спиной, - про трусы забудь. Скорее!
        Ксюша зашла в комнату, следом вбежал Шустрик. В отличие от девочки, кота ничто не удивило, он привычно принялся тереться и ластиться.
        - Тетя Инна? Папа? А что вы тут делали?
        Инна услышала, как вскрикнул Боря, прищемив замком молнии нежный и возбужденный участок тела.
        - Мы тут… - быстро заговорила Инна, -…играли. Да, играли немного, то есть мы тут… очень интересно играли…
        - А мне можно с вами? - спросила девочка.
        - Нет! Что ты! - воскликнула Инна.
        - Видишь ли, малышка, - выступил вперед Борис. - Мы тут с тетей Инной играли-играли… всю ночь и решили пожениться. Ты не против? - Он взял дочь на руки. - Тетя Инна будет твоей мамой.
        - Я буду ее мамой называть? - уточнила Ксюша.
        Она и Борис повернули к Инне вопросительные лица.
        - Конечно! - выдохнула Инна, у которой навернулись слезы.
        - Я согласная, - сказала Ксюша, - и Ванька теперь не будет вредничать.
        - Это еще вопрос, - вздохнула Инна.
        - Все вопросы решаем с ходу, - бодро заявил Борис. - Сейчас идем к вам и объявляем…
        - Погодите! - остановила Инна. - Приведите себя в порядок. И мне дайте время. Что за манеры в этом семействе? Свататься с нечищеными зубами.

        На кухне мамы не было. Инна заглянула к ней в комнату. Анна Петровна лежала с открытыми глазами. Дочери не понять, какие чувства она пережила, наблюдая за стрелками на часах. Инна отсутствовала час, полтора, два… должно было свершиться, не в шахматы же они играют. Анна Петровна испытывала усталость и бессилие (даже завтрак детям не приготовила), которые случаются при достижении заветной цели.
        - Мама, - присела на кровать Инна, - доброе утро!
        - Насколько доброе?
        - Абсолютно! - рассмеялась Инна.
        Такой глупо-счастливой Анна Петровна видела свою дочь считанное число раз, из которых следует исключить свадьбу с Олегом как роковую ошибку. И хотя Анна Петровна собиралась указать дочери, что всегда была права в отношении Бориса, не стала упрекать. Инна сияла. А что еще матери надо!
        - Сладилось? - спросила мама.
        - Абсолютно! - повторила Инна. - То, о чем ты так долго мечтала, произойдет, мы с Борисом поженимся. Ну, давай! Говори мне, что всегда знала…
        - Пусти, встану, - слегка толкнув, мама заставила Инну подняться и сама встала. - Внукам кашу надо сварить.

«Внукам», - отметила Инна.
        - Мамочка! Ты у меня замечательная, умная, добрая, единственная, уникальная.
        - Не такая уж уникальная. Весь двор, Борисовы друзья, сослуживцы только и ждали, когда вы прозреете.
        - Мама! Бывают обстоятельства непреодолимой силы, которые делают невозможными события, кажущиеся сторонним свидетелям очевидными.
        Анна Петровна закончила одеваться и, выходя из комнаты, обронила:
        - Не бывает у женщины обстоятельств, которые не преодолеет настоящий мужчина.

«А ведь верно, - подумала Инна. - Хотя еще вчера, услышав подобное утверждение, я разнесла бы его в пух и прах. Теперь Ваня. Господи, помоги!»
        Инна помогала сыну снять пижаму, точно в такой спала Ксюша. Только у девочки расцветка в розовых бабочках, у мальчика - в синих машинках. Пижамы покупала Инна.
        - Ванятка! - Мама протянула ему носки, трусы, шорты и футболку. - Как ты отнесешься к тому, что мы с дядей Борей поженимся? Одевайся сам, ты уже взрослый.
        - Пожениться - это что делать?
        - В принципе мало что изменится. Но мы будем одной семьей. Дядя Боря станет твоим папой, а я буду мамой Ксюши.
        - А папа Олег сгниует?
        - Что сделает? - не поняла Инна.
        - Бабуля говорит: чтоб он сгинул.
        - Папа Олег останется твоим папой. В конце концов, два папы лучше, чем один? Согласен?
        Они не успели закончить разговор, как прибыли Борис и Ксюша. Жених в строгом костюме, с белой рубашкой и галстуком - обычная деловая форма одежды, ему на работу ехать. А Ксюша разнаряжена в новое платье с оборками. Купленное заранее, специально ко дню ее рождения, оно еще месяц должно было храниться в шкафу. Красивое платье смотрелось чудаковато, потому что было надето задом наперед.
        - Вот и дядя Боря. А рядом такая красивая девочка! - сказала Инна. - Ваня, поздоровайся! Сейчас дядя Боря будет у тебя, Ванька, просить моей руки.
        - Иван! - мгновенно подхватил Борис. - Прошу руки твоей мамы!
        Ваня и про «пожениться» не понял толком. Хотя сказки обычно заканчивались тем, что даже самые смелые герои женились.
        - Ты какую мамину руку просишь? - поинтересовался Ваня, выказывая чудеса недетского умения вести переговоры. - Правую или левую?
        - Какую отдаешь? - вступил в торг Борис.
        - Левую. Правая моя.
        - Договорились.
        - А теперь твоя мама и моя мама! - не выдержала Ксюша и показала Ване язык.
        В ответ он выставил кулак:
        - Видала? Это твой папа теперь мой папа!
        Инна и Борис переглянулись: супружество не обещало быть безоблачным. Но это нисколько их не пугало. 


        ХОЛОДНАЯ ОБРАБОТКА МЕТАЛЛОВ
        Массаж лица и шеи длится сорок минут. Через двадцать я уже знала историю девушки Кати, продавца из соседнего продуктового магазина. Сегодня у Кати выходной. В восемь вечера свидание с интересным и перспективным парнем. Катя явилась в парикмахерскую к двенадцати, чтобы Света из первой смены выкрасила ей волосы перышками и сделала модную стрижку. А Галя из второй смены, с двух дня, сделает укладку. Света лучше стрижет. Галя хорошо укладывает. Косметолог Даша наложила на личико Кати ряд масок - витаминную, питательную, минеральную, стягивающую. Макияж делать рано. Девушка томится, отвлекает Дашу, поглаживающую мои лицо и шею.
        - Может, чистку сделать? - тоскливо спрашивает Катя.
        - Ты что! - возмущается Даша. - После стягивающей!
        - Затылок мне Светка длинный оставила. Правда?
        - Нормальный у тебя затылок.
        - А на висках не коротко?
        - Самый раз. Не мандражируй, Катька!
        - Тебе легко говорить, - вздыхает Катя, - у тебя муж и двое детей. Я решила в синем платье идти, но, может, у Веры лосины попросить? А у Гали блузку индийскую?
        - Синее тебе идет и бюст подчеркивает. Хочешь мой газовый шарфик? - предлагает Даша.
        - А к синему черные туфли подходят?
        - У тебя же сумка черная.
        И так все двадцать минут. Мне хочется поднять голову и сказать Кате: «Ничего у вас не получится! Вас ждет полный провал».
        Отлично представляю, что последует дальше.

«Почему?!» - в один голос воскликнут Катя и Даша.

«Вы, Катя, считаете, что красоту делают краски и тряпки, - ответила бы я. - Вы прочитали о Шерон Стоун, которая платит тысячу долларов за макияж, и желчью исходите от зависти. Поскольку утехи американской дивы вам недоступны, вы полагаете, что никогда не будете прекрасной. И действительно не будете! К вашему лицу приклеилось выражение неудачницы и просительницы. Неудачников не любят, боятся заразиться. Просительницам иногда подают, чтобы скорее избавиться».
        Я бы сказала девушкам, что экзамены надо уметь сдавать. И оценка ставится не по сумме знаний, а по умению их преподнести.
        В институте моя подруга, зубрилка Таня, стабильно получала «удовлетворительно». Я шла на экзамены с ее конспектами и почти всегда получала «отлично». Таня жалостливо, с мольбой во взоре смотрела на преподавателя: дяденька, будьте добреньки, поставьте «троечку». Я нахально жонглировала скудным запасом терминов и формул, строила глазки экзаменатору: сэр, вы не будете себя уважать, если не поставите мне «пять».
        Этот пример для Кати и Даши, которые университетов не кончали, пожалуй, не годится. Можно просто самодовольно заявить девушкам: «Посмотрите на меня! Я могу очаровать любого человека - от младенца у материнской груди до старца на смертном одре».
        Девушки обменяются взглядами: «Кто бы говорил! Ее никакой массаж не спасет». 


* * * 
        Есть женщины некрасивые, но симпатичные, есть некрасивые до уродливости. Я отношусь ко второй категории. У меня лицо широким сердечком - большие скулы, узкий треугольник щек и подбородка. Рот длинный и губастый. Его разделить вертикальной чертой пополам - двоим хватит. Когда я улыбаюсь или смеюсь, рот растягивается от уха до уха, как у жабы, можно было бы сказать, если бы не крупные белые зубы. Поскольку челюсть оголяется полностью, кажется, что у меня больше положенных тридцати двух зубов. Глаза тоже большие и навыкате, нижние и верхние веки хоть сантиметром меряй. О носе ничего плохого не скажешь. Нормальный, правильной формы - чужак, придавленный верхним и нижним безобразием.
        Широколицые люди всегда кажутся более толстыми, чем есть на самом деле. Но, отведя взгляд от моего лица, вы обнаружите идеальную фигуру.
        Словом, Боженька лепил меня так: задумался о чем-то и напортачил с формой головы, ртом и глазами. Спохватился - присобачил хорошенький носик, копну густых волос шмякнул на череп, медовый голос в глотку воткнул, затем тщательно вылепил фигуру. Посмотрел со стороны, нахмурился и, движимый раскаянием, вдохнул в меня бездну обаяния.
        Словами обаяние описать трудно, но есть точное сравнение - оно действует как гипноз. Через пять минут общения со мной люди забывают о моей уродливости, через двадцать я им кажусь прекрасным человеком.
        В школе одноклассницы наперебой старались со мной дружить - мальчишки в компании были обеспечены.
        В институте одна девица пыталась меня отравить - насыпала в компот крысиного яду, хотя ее жених-изменник мне даром был не нужен.
        Сослуживцы-мужчины флиртуют со мной напропалую.
        Я не уникум, не феномен. История знает многих дурнушек, которые кружили головы с таким успехом, который писаным красавицам и не снился. Лиля Брик, например, и в молодости красотой не блистала, а в семьдесят лет обворожила двадцатилетнего француза. Не какого-нибудь замухрышку, а владельца шикарного дома мод. В биографии любой известной обольстительницы встретится фраза: «Она не была исключительно красивой, но…»
        Множество раз я задавала себе вопрос: «Променяла бы ты квазимодовское лицо и веселый нрав на ангельский облик и вялый характер?» Торопливо отвечала: «Нет! Никогда!» Но если бы я была верующей и меня спросили на исповеди… не знаю, каким был бы ответ.
        Мне досталось от людей. В детстве у меня было прозвище Крошка Цахес. Родители Гофмана не читали, я тем более не знала, что Цахес - мерзкий уродец. «Крошка» - ласковое хорошее слово, я радостно откликалась. Таких уколов десятки, может, сотни. Я всех простила.
        Как нельзя танцевать вальс на одной ноге, так нельзя быть обаятельным человеком и не любить людей. «Любить» - пожалуй, слишком громко… Относиться к ним с интересом - так точнее. Я берегу свое обаяние, как лелеют талант. Поэтому мне не страшно даже то, что ранит больнее открытой насмешки, - жалость и сострадание.
        Я увлеклась рассуждениями и воспоминаниями, которыми делиться с девушками, конечно, не стану. На чем мы остановились?

«Вы замужем?» - настороженно спросит Катя.

«Да, и у меня прекрасные дети».

«А как с другими мужчинами? - будет допытываться Даша. - С теми, что падают от вашего обаяния и в штабеля укладываются?»

«Никогда! - совру я. - Чувства не обязательно питаются ощущениями. В определенном смысле платоническое обожание стоит выше телесной любви».

«Как это?» - не поймет Катя.
        Я доходчиво поясню:

«Что приятнее: когда тебя тайно любят или без разрешения лезут под юбку?» 


* * *
        Завершая массаж, Даша хлопает меня по щекам и аккуратно разглаживает крем.
        - Готово, - встает она и выключает яркую лампу.
        Катя продолжает канючить: надеть ей колготки со швами или без швов? Приклеить длинные ногти или оставить свои? Изменить форму бровей? Одолжить у подруги браслет? Цеплять ли серьги?
        Я оделась и расплатилась с Дашей.
        - У вас ничего не получится, - говорю Кате. - Вас ждет полный провал.
        - Почему?! - хором восклицают Катя и Даша.
        - Вы измочалили себя тревогами и сомнениями. Вы устали и вечером будете не свежее курицы размороженной. Если вы не верите в свои достоинства, почему в них должны верить другие? - пожимаю плечами и демонстрирую жест вроде того, каким фокусник заканчивает номер.
        Девушки обменялись взглядами: «А она не такая страшненькая, как вначале показалось».
        - Что же мне делать? - Катя едва не плачет. - Три дня колбасит - места не нахожу.
        - Прежде всего, хорошенько запомните, кто вы есть на самом деле.
        - А кто я? - со страхом спрашивает Катя.
        - Очень привлекательная и симпатичная девушка.
        - У тебя все данные, - подтверждает Даша.
        Я продолжаю курс молодого бойца любовного фронта:
        - Вы чувствуете, что способны сделать вашего избранника счастливым?
        - Да, - кивает Катя, - готовлю вкусно и чистоплотная.
        - Редкие качества, - улыбаюсь я. - Если молодой человек их не оценит, то окажется в дураках. Понятно? Он проиграет, а не вы! У вас в запасе два эшелона кавалеров. Так не говорите, не намекайте на свои успехи, но ведите себя как царица бала.
        - Уточните, - просит Катя.
        - Легко, весело, беззаботно. Балованная девочка, шалунья. Те, кого избаловали, невольно вынуждают окружающих потакать их капризам.
        - Точно! - подтверждает Даша. - С моей свекровью все носятся, а она стерва, каких поискать.
        - Катя, вы хотите выйти за него замуж? - спрашиваю я.
        - Очень! - Девушка трогательно прижимает руки к груди.
        - Забудьте об этом! - требую я. - Мужчины как огня боятся женщин со скорыми матримониальными планами.
        - Мат… какими?
        - С планами женить их на себе, - терпеливо объясняю я. - Он должен за вами побегать, а не поднять с колен. Как у вас с воображением?
        - Не знаю, - признается Катя.
        - Вот у меня разрезанный лимон, - я протягиваю пустую ладонь, - возьмите дольку и положите в рот.
        Катя послушно участвует в пантомиме. Через секунду она морщится от оскомины.
        - Замечательно! - хвалю я. - Теперь вы должны представить следующее. Скажем, вы идете на свидание к своему двоюродному брату, который свалился в Москву из далекого Тьмутараканска. Он хороший парень, да и тетушка попросила показать ему столицу. Вам не в тягость. Весело проведете время, и родня в Тьмутараканске вскоре узнает, что вы мировая девчонка.
        Катя задумывается, а потом радостно сообщает:
        - Ведь у меня есть брат! Но в Хабаровске. Когда он приезжал, мы классно тусовались.
        - У вас обязательно получится, - подбадриваю я, хотя совершенно не уверена, что одного короткого тренинга достаточно для решения Катиной сверхзадачи.
        Я беру сумку, собираясь уходить.
        - Подождите! - умоляет Катя. - Расскажите еще что-нибудь. Вы такая интересная, внешне и вообще.
        - Что же вам рассказать?
        - Как ей вести себя при встрече, - подсказывает Даша. - Как начнется, так и покатит.
        - Опоздать на двадцать минут, - советую я.
        - Он разозлится, - с сомнением качает Катя головой.
        - И очень хорошо! - смеюсь я. Девушки зачарованно пересчитывают мои зубы. - Полярные эмоции имеют тенденцию перетекать одна в другую и хорошо закрепляются. Важно закрепить положительную эмоцию.
        - Говорите понятнее, - хлопает глазами Катя. - Значит, мы встретились, он стоит злой как черт. Что дальше?
        - Вы к нему подскакиваете и весело рассказываете анекдот.
        - Про евреев или про Чапаева?
        Я тяжело вздохнула: горе иметь дело с людьми без фантазии.
        - Евреи, Чапаев, Вовочка, муж, вернувшийся из командировки, животные, блондинки, президенты, чукчи и тому подобные герои анекдотов для первой минуты встречи решительно не подходят. Вам нужно саму себя сделать участницей забавного происшествия. Еще раз, - терпеливо повторяю. - Кавалер стоит злой, вы подскакиваете, берете его за руки, хохочете, глядя прямо в глаза. Вот так. - Я демонстрирую на Даше. - Далее текст: «Со мной сейчас такой анекдот случился! Входит в автобус женщина и руками прижимает к телу два маленьких прорезиненных цветных коврика. Я ее спрашиваю: „Почему в сумку не положите?“ А она гордо отвечает: „Они же под мышки!“ Представляешь? Под мышки!»
        - Что тут забавного? - удивляются Катя и Даша.
        Так, с компьютерами они явно дел не имеют.
        Придется вытаскивать на свет историю, у которой борода длиннее, чем у Карабаса-Барабаса.
        - Ладно. Ваша кошка давно охотилась за соседским попугайчиком…
        - У них нет попугайчика!
        - Не важно, допустим, что есть. И вдруг сегодня кошка приносит в зубах этого самого попугайчика, дохлого и перепачканного землей. Вы испугались. Быстренько вымыли попугайчика под краном, феном высушили и положили соседям под дверь. Через некоторое время приходит соседка, белее мела, дрожащим голосом рассказывает: «Наш Кеша вчера сдох, мы его во дворе закопали, а сейчас он, чистый и шампунем пахнущий, лежит у порога!»
        Даша и Катя рассмеялись.
        - Вся наука! - заключила я. - Вы избежали первых тягостных минут, между вами установился лучший из контактов: веселого общения.
        - У нас недавно смешная история в парикмахерской была, - вносит свою лепту Даша. - Маникюрша клиентку спрашивает: «Матом покрыть?» А клиентка в крик: «Что вы себе, девушка, позволяете?»
        Теперь настала моя очередь недоуменно смотреть на смеющихся девушек.
        - Нейл-дизайн, - поясняет Даша, - ногти покрывают матовым лаком.
        - Он страшилки любит, - мечтательно говорит Катя.
        - Пожалуйста, вот вам страшилка, - милостиво киваю я. - Цыганских баронов хоронят как фараонов средней руки. В земле делают большой бетонный короб, в него опускают гроб и ставят бар с напитками, телевизор и прочие блага цивилизации, которые ему
«понадобятся» в загробной жизни. Покойнику в карманы кладут деньги и мобильный телефон. Сверху накрывают большой плитой, чтобы не искушать воров-гробокопателей. Теперь представьте картину: лежит труп, разлагается, поедается червями, а в кармане у него звонит мобильный телефон.
        - Жуть! - Дашу и Катю передергивает от отвращения.
        - Катя, - продолжаю наставления, - читайте в газетах разделы с анекдотами и, в вашем случае, всякие ужастики. Мотайте на ус. Вы должны полюбить то, что любит он. Обожает рыбалку - купите себе удочку, помешан на хоккее - прыгайте и орите на матчах как умалишенная. Годится дозированная лесть и восхищение с оттенком удивления по каждому поводу.
        Мне приятно, что Катя уже не походит на агницу, приговоренную к казни. Теперь ее хорошенькую мордашку не испортит никакой макияж. На всякий случай задаю контрольный вопрос:
        - Что важнее, хорошо выглядеть или сделать так, чтобы другому было с тобой хорошо?
        - Другому! - не задумываясь, выпаливает Катя.
        Способная девочка! Она смотрит на меня с обожанием и благодарностью. Более всего ей хочется попросить меня отправиться на свидание вместе с ней и подсказывать по ходу дела.
        Даша тоже прониклась уважением:
        - Без очереди в любое время приходите! Вы, наверное, психолог?
        Я неопределенно улыбаюсь, не без того, мол, и прощаюсь.
        Психолог! У слепого развивается слух, у безногого сильные руки, немой разговаривает жестами, а заика поет в хоре. Некрасивая честолюбивая женщина всегда немного психолог. Профессия большой роли не играет, хотя моя соответствует - специалист по холодной обработке металлов. 


        РАЗГОВОР НАЧИСТОТУ
        Откровенные исповеди и задушевные беседы в поезде любят те, кому редко приходится ездить. Для меня лучшие попутчики - непьющие глухонемые.
        Лучших попутчиков в поезде «Москва-Новгород» мне не досталось, но и те, что были, вполне устроили. Трое мужчин: смахивающий одновременно на бандита и милиционера парень в кожаной куртке, холеный новорусский клерк и прибалтийский артист, фамилии которого не вспомнить, фашистов в советских фильмах играл. Наше общение ограничилось двумя фразами. Поздоровались при посадке, попрощались, выходя из поезда. Во время бодрствования читали. «Фашист» - детектив, чиновник - бумаги в папках, милиционер-уголовник - «желтую» газетенку с пышнотелой оголенной девицей на первой полосе.
        Я купила в вокзальном киоске два любовных романа и с удовольствием углубилась в первый. Успела перехватить снисходительные взгляды попутчиков: что с глупой женщины возьмешь? Я и не претендую на звание умной. До гроссмейстера международного класса не дотянула, с докторской диссертацией копаюсь уже пять лет. Будь я умной, не прозябала бы на кафедре дискретной математики с нищенской зарплатой доцента, а компьютерные программы для коммерческих банков писала.
        Не важно, что с ними справится любой третьекурсник с нашего факультета. Зато не пришлось бы носиться по стране и в шахматных клубах играть с любителями за деньги. А женские романы для меня - как легкий сквознячок в заваленной рухлядью квартире, то бишь в моей голове.
        Я погрузилась в перипетии отношений беременной героини, которая не хотела выходить замуж за любимого мужчину и отца будущего ребенка, так как не была уверена в искренности его чувств. Она подозревала, что уговоры пожениться продиктованы благородством, а не страстной любовью к ней, героине.
        Фантастика. В реальной жизни ничего подобного не бывает. По собственному опыту и поведению подруг знаю: в сознании беременной женщины непомерно разрастается участок, отвечающий за самосохранение. Древние инстинкты настойчиво напоминают, что скоро ты станешь беспомощной и слабой. Срочно требуется самец для оборудования логова, охоты на мамонта, кормления тебя и младенца.
        Но критиканские мысли пришли, когда я захлопнула книгу. С сожалением - интрига была выстроена мастерски и держала в напряжении до последних страниц. Взялась за второе произведение о трудной судьбе секретарши, излечивающей шефа от ненависти к женскому полу, приобретенной вследствие несчастной юношеской любви. Мимоходом отметила легкое удивление чиновника скоростью моего чтения. Поглощаю строчки я реактивно. В молодости муж любил заключать пари: мне давали газету со статьей на полстраницы, которую я осваивала за пять секунд и пересказывала содержание. Бутылка шампанского не была проиграна ни разу. 


* * *
        В Новгороде я провела три сеанса игры на десяти досках. Для проигрыша выбрала старичка, который наверняка с трудом наскреб деньги для участия в игре. И легкомысленно зевнула коня на левом фланге местной шахматной звезде, едва свела до ничьей. С ребятишками из шахматного клуба играла бесплатно. Поддавков не люблю, поэтому они все честно проиграли. В качестве компенсации показала им несколько изящных этюдов.
        Как всегда, меня спрашивали, почему не продолжила шахматную карьеру. Я привычно отшутилась, хотя ответ очень прост. Однажды в Швейцарии во время женских соревнований уснула за доской, потому что накануне выпила какое-то психотропное средство от волнения. Фотография, на которой я во время матча дрыхну без задних ног (вернее, безобразно их раздвинув), откинувшись на стуле с открытым ртом, обошла все газеты. Разбудить меня не смогли, унесли на носилках. С тех пор в соревнованиях я не участвовала. Ведь если бы я выигрывала, то обязательно вспоминали: это та, что уснула в Цюрихе, а если бы проигрывала, то замечали: хоть и не спала, но зевала.


* * *
        На вокзале в Новгороде я купила новый дамский роман и, сев в поезд, принялась читать. С попутчиками мне снова повезло - теперь три женщины, и, кажется, неразговорчивые. В купе стояла тишина, на зловещий характер которой я поначалу не обратила внимания.
        Я выросла в редакторской филологической семье. Моя бабушка, мама и отец переписывали и правили чужие рукописи, переводили с русского на русский. Они отдали столько сил моему культурному просвещению, что еще в детстве напрочь отбили любовь к серьезной литературе, а попытки определить меня на филологический факультет я пресекла угрозами сочетаться гражданским браком с вернувшимся из тюрьмы соседом. И все-таки семена литературной отравы закопали в меня глубоко.

«Ее муж был мужчиной высокого роста», - прочитала я первую строчку. Слово
«мужчина» в этом предложении лишнее. В самом деле, ведь не женщиной он был. Я спотыкалась на корявых предложениях, а когда прочла: «В туннеле по стенам бежали провода, кабели и телефоны», решительно захлопнула книгу. Читать произведение, в котором телефоны бегают по стенам, я не могу.
        Поезд тронулся несколько минут назад, пригородные пейзажи угадывались за темным окном по мелькавшим разноцветным огонькам.
        Сидевшая напротив пожилая женщина напряженно смотрела на свое отражение в окне, исполосованное электрическими росчерками. Ее поза: строго поджатые губы, вздернутый подбородок, неестественно прямая спина - олицетворяла обиду и возмущение. Я мысленно чертыхнулась. Девять из десяти: ее гнев вскорости прорвется в виде неудержимого словопотока. По диагонали от меня, в углу купе, сидела забинтованная в черное - узкие черные джинсы, плотно облегающая черная водолазка - девушка с короткими, едва отросшими после бритья головы волосами. В одном ухе у нее болталась серьга размером с браслет, в другом блестели маленькие сережки, штук пять. Девушка подмигнула мне как старой знакомой и взглядом показала сначала на мою визави, потом на попутчицу, сидевшую рядом. Разглядывать соседку сбоку было неудобно, но я обратила внимание, что она, скрестив руки на груди и положив ногу на ногу, лихорадочно дергает ступней. Словом, пребывает в состоянии нервного возбуждения.
        Я ничего не понимала. Женщины ехали не вместе: пожилая уже сидела в купе, когда я пришла, а две другие появились перед самым отправлением. Вошла проводница и стала собирать деньги за постель. Моя соседка долго ковырялась в кошельке, собирая мелочь.
        - Видно, сантехник немного зарабатывает, - процедила загадочную фразу пожилая женщина.
        Реакция на ее слова была мгновенной. Моя соседка выхватила из сумки пачку зеленых купюр, перехваченных резинкой, и потрясла ею в воздухе:
        - А это видели?
        Проводница, девушка в углу и я ошарашенно уставились на деньжищи.
        Та, для которой демонстрировалось богатство, презрительно хмыкнула и снова отвернулась к окну.
        - Ночью закройтесь на секретку, - посоветовала проводница и уже в дверях, тяжело вздохнув, добавила: - Живут же люди.
        - Проходимцы, подлецы и растленные личности в нынешних условиях живут хорошо, - бросила пожилая дама, не отрывая взгляда от отражения на стекле.
        - Время ленивых бездельников и болтунов прошло, - парировала моя соседка.
        - Невыносимо! - Пожилая дама принялась вылезать из-за столика. - Мне противно одним воздухом с ней дышать. Я поменяю место. - И вылетела из купе.
        - Видели, какие у этой кобры ногти? - спросила нас миллионерша и сама же ответила: - Как у крокодила.
        Теперь я могла рассмотреть соседку. Моего возраста, то есть в диапазоне уже за тридцать, но еще не пятьдесят. Модная стрижка, дорогой костюм, изящная сумочка. Упакована, как говорит мой сын, по высшему разряду, но провинциальный дух остался.
        - Матушка моего первого мужа, - пояснила она. - Мы пять лет назад разошлись. Угораздило встретиться. Меня Таней зовут.
        - Настя, - представилась лысая девушка.
        - Людмила Алексеевна, - сказала я.
        - Знаете, как эту величают? - Таня кивнула в угол, где только что восседала бывшая свекровь. - Марэна Виленовна. Представляете? Маркс, Энгельс, Владимир Ильич Ленин - полный революционный набор. Лицемеры!
        Дверь купе поехала в сторону, и показалась наша попутчица. Мы с Настей как по команде уставились на ее руки. Ногти действительно чересчур выпуклые, но сами руки аристократически холеные.
        - К сожалению, не удалось ни с кем обменяться, - посетовала Марэна Виленовна, обращаясь ко мне.
        - Влипла как жук в навоз, - пожаловалась Татьяна Насте.
        - Не собираюсь вести какие-либо разговоры с развратной особой, - заверила меня Марэна Виленовна.
        - О чем можно говорить с человеком, у которого маразм начался в детском саду? - спросила Татьяна Настю.
        Дальнейшее напоминало странный театр, в котором одновременно играются две пьесы. В обеих предусмотрены безмолвные персонажи (мы с Настей), атакуемые бывшей свекровью и экс-невесткой. Реплики они отпускали по очереди, но без промежутков и пауз. Татьяна рассказывала Насте историю своей жизни, Марэна Виленовна бросала мне в лицо риторические вопросы и гневные умозаключения.
        - Как называют женщину, которая тащит в постель сантехника, делающего ремонт в квартире? - взывала ко мне Марэна Виленовна.
        - Мой муж по профессии инженер, - доверительно сообщала Насте Татьяна. - Прежде подрабатывал в ЖЭКе, а сейчас свою фирму по ремонту фасадов организовал. Он у меня трудяга и умница.
        - Есть особы, оценивающие мужчин по размеру их кошелька и, извините, гениталий, - просветила меня Марэна Виленовна.
        - Первый муж был тунеядец, каких свет не видывал, - делилась Татьяна с Настей. - Музыкант, на виолончели пиликал. Целыми днями на диване с книжечкой валялся.
        - Примитивным натурам не дано понять высокое искусство, - ядовито усмехалась Марэна Виленовна.
        - Мамаша его боготворила, - продолжала Таня, - что Юрик ни сделает, все правильно. В смысле, он ничего не делает - и это правильно.
        - Музыкант должен беречь руки от грубой работы, а душу - от повседневной грязи, - непререкаемым тоном заявляла Марэна Виленовна.
        - Грязь должна была я вывозить или чужой дядя, - вспоминала Таня. - Замок сломался - свекровь мне: «Найди мужика, чтобы починил», автомобиль помыть - «найди мужика», утюг отремонтировать - «найди мужика», гвоздь забить - «найди мужика». Ну я и нашла настоящего мужика.
        По ходу пьес мы узнали о Таниной вульгарности и о половой немощи ее первого мужа, услышали обвинения в дурном вкусе и в ханжестве, познакомились с нелицеприятной оценкой родственников с обеих сторон. У меня создалось впечатление, что они не пять лет назад, а вчера прервали свою кухонную брань. Сколько керосина осталось в запасе! Как азартно плескали его в огонь словесной схватки!
        Настя делала мне знаки - мол, давайте выйдем. Она дождалась окончания тирады Марэны Виленовны и, не дав Тане открыть рот, вскочила:
        - Извините, я на минутку!
        Я дернула из купе вслед за Настей. Девушка ждала меня в коридоре.
        - Вы курите? - Она протянула мне пачку сигарет.
        - Нет, - сказала я и взяла сигарету. - Только чужие.
        - Как вы думаете, они драться будут? - широко зевнув, спросила Настя, когда мы задымили в тамбуре.
        - Только этого не хватало. Так мечтала отдохнуть, выспаться!
        - Я вас знаю, - вдруг заявила Настя. - Я на психфаке учусь. Вы у параллельного потока матанализ читаете. А у нас Спиридонов. Жуть!
        Я понимающе кивнула. Действительно, я читаю лекции по математическому анализу на психологическом факультете. Мой коллега Спиридонов называет их лекциями для кухарок. В том, что высшую математику поймут и кухарки, я не вижу ничего зазорного. На лекциях Спиридонова студенты либо засыпают, либо мучаются комплексом неполноценности по причине своей тупости. Совершенно напрасно - Спиридонова и академик бы не понял.
        - Вашими лекциями торгуют, - сказала Настя. - Распечатка стоит сотню, а дискета восемьдесят. Но это в сессию, конечно. В начале семестра и за двадцатку можно купить.
        Я тяжело вздохнула и пожала плечами: эх, в мой карман бы денежки.
        - Думала, вы сами промышляете. - Настя верно истолковала выражение корыстной зависти на моем лице. - Послушайте, давайте нейтрализуем этих склочниц? Чертовски хочется спать, трое суток в Новгороде гудели. Я не дипломированный психолог, но кое-что в людишках понимаю. Надо их переориентировать.
        И она изложила план, который показался мне чудовищным. Во-первых, из-за вульгарности сценария. Во-вторых, мне предлагалось актерствовать, чего я делать совершенно не умею.
        - Ничего, - успокоила девушка, - я вас заведу.
        От моих обвинений в неэтичности задуманного Настя отмахнулась:
        - Вам что, спать не хочется? Они же до утра будут друг другу кости полоскать. 


* * * 
        Мы вернулись в купе по очереди, с интервалом в несколько минут.
        Я забилась в угол у окна и стала теребить салфетку на столе. Зачем согласилась участвовать в нелепом розыгрыше? Переживая, я не вслушивалась в смысл обвинительных реплик, которыми продолжали обмениваться наши попутчицы. Но тут Марэна Виленовна особенно громко взвизгнула мне в лицо:
        - Можно подумать, сия особа специально села в поезд с целью трепать мне нервы!
        - Очень надо! - возмутилась Таня.
        - Это я села специально в этот поезд, - заявила Настя.
        Все, началось.
        Наши попутчицы уставились на девушку и хором спросили:
        - Зачем?!
        - Я хочу попросить Людмилу Алексеевну, чтобы она отдала мне своего мужа.
        Таня и Марэна Виленовна перевели на меня удивленные взгляды.
        - Что значит отдать? - промямлила я, накручивая салфетку на палец и боясь поднять глаза. - Он не котенок и не щенок.
        - Он удивительный! Он талантливый! Он потрясающий мужчина! - пылко воскликнула Настя.
        - Допустим, - вяло согласилась я. - Но все равно…
        - Отдайте его мне! Саша любит меня!
        - Петя, - поправила я Настю и подняла голову. - Прекратите этот спектакль, я отказываюсь в нем участвовать.
        Но Настю было не остановить. Она принялась выстреливать фразы с пулеметной скоростью:
        - Конечно, Петя, я от волнения ошиблась. Мы держали наши отношения в тайне. Петя очень уважает вас, но любит он меня! Вы умная женщина, неужели не замечали, как он страдает? Ведь он перед вами то заискивает, потому что винит себя и старается угодить, то злится, грубит и молчит целыми днями, потому что в вашей семье ему жизнь постыла. Он задерживается по вечерам, а в выходные уходит из дому, чтобы встретиться со мной!
        - Они новый проект запускают, - едва слышно выдавила я, с ужасом сознавая справедливость Настиных слов.
        - Бросьте! - махнула рукой девушка. - Его проект запускается в моей койке. Мы любим друг друга, и мы должны быть вместе. Жизнь проходит, ваша, можно сказать, уже прошла. Ну то есть не совсем как бы прошла, но с Петушком - точно.
        - Петушком? - глупо переспросила я. - Перестаньте молоть чепуху! Она все выдумала, - обратилась я к Тане и Марэне Виленовне.
        Но они, похоже, не верили и зачарованно переводили глаза с меня на Настю, как некоторое время назад мы на них.
        - Разве можно такое выдумать? - искренне возмутилась Настя. - Петя мне рассказывал, как обязан вам. Вы диссертацию ему помогли написать и сейчас идейки подбрасываете. И ребенок, конечно. Петя волнуется, что развод отразится на ребенке…
        - Не трогайте моего сына! Кошмар, идиотизм! Кто вам сказал про диссертацию?
        - Петушок. И про ваше увлечение шахматами. Он их, между прочим, тоже любит, а играть совсем перестал. Очень приятно каждый раз жене проигрывать! Про то, как вы скандально храпели на соревнованиях, я тоже знаю.
        Последняя фраза меня доконала. Значит, все правда, не розыгрыш? И Петино поведение в последнее время очень уж неровное: то он душка, то вредный монстр. И вечерами он задерживается, и в шахматы, будь они неладны, прекратил играть. Итак, у него есть любовница! Вот эта малолетняя шмакодявка.
        - Вы! Вы… - задохнулась я от возмущения.
        - Она же лысая! - поддержала меня Марэна Виленовна. - Не расстраивайтесь.
        - Таких надо за ноги и головой об стенку! - Таня тоже была на моей стороне.
        - Ах, вы не понимаете, - заломила руки Настя и тряхнула серьгой-браслетом. - Я хотела поговорить как женщина с женщиной.
        - Какая ты женщина? - взвилась Таня. - Глиста ты болотная, а не женщина! Сопля мелкоструйная!
        - Девушка, вы разрушаете семью, - вступила Марэна Виленовна. - Мужчины в определенном возрасте иногда влюбляются в молоденьких, но это временное затмение. Вы не будете счастливы, поверьте моему опыту. Ведь Петушок, простите, Петр, не счел нужным афишировать ваши отношения?
        Мою судьбу обсуждали без моего участия.
        - Он боится ее. - Настя ткнула в меня пальцем. - А она что, женщина? Синий чулок! Строит из себя интеллектуалку. А какие книжки читает, видели?
        У девочки-подростка оказались змеиные зубы. Но не признать правоту ее слов я не могла. В самом деле: выбирать наряды не умею, косметикой не пользуюсь, высоколитературным произведениям предпочитаю дамские романы.
        Будет ли счастлив муж с такой мымрой? Нет! Он потянется за первой юбкой, соблазнительно покачивающейся на бедрах. Даже если эти бедра цыплячьего размера, а вместо юбки - старенькие джинсы.
        Татьяна и Марэна Виленовна дружно, каждая на свой лад, песочили Настю. Я их не слушала. Срочно задействовала мыслительный логический аппарат, чтобы доказать или опровергнуть измену мужа. Анализировала его поступки, слова, реакции.
        Что он недавно сказал о моей фигуре? «Ты такая аппетитненькая, как сдобное тесто». Убираем из оборота речи художественные излишества, в данном случае эпитет
«аппетитненькая». Что остается? «Ты - как сдобное тесто». Хорош комплимент!
        Нет, надо идти другим путем. Как говорят? «Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты». Произведем дополнение в обеих частях равенства. «Скажи мне, как твой муж относится к твоим друзьям, и я скажу, как он относится к тебе». Петя называет мою подругу Ольгу дурой, а подругу Лену дурой во всех отношениях. Недавно, когда дура во всех отношения, тьфу ты, Лена позвонила мне в половине второго ночи, чтобы поделиться горем разрыва с любимым человеком, мой муж поступил безобразно.
        Лена рассказывает обо всем очень подробно: «Вот он вошел, стал переобуваться в тапочки, я сразу почувствовала, что между нами нет той связи…» и так далее. От меня требовалось только периодически вставлять: «Ага… ага».
        Невелико самопожертвование, тем более что я взяла курсовые работы студентов и параллельно с «ага, ага» проверяла их. Через час Петя выхватил у меня трубку и рявкнул в нее: «Лена, моя жена давно спит, а пленку на магнитофоне с „ага, ага“ заело».
        Хамская выходка! Лена со мной неделю не разговаривала. Правда, Петя, отправив меня спать, сам проверил оставшиеся курсовые. Но я и не говорю, что он законченный злодей, хорошие качества у него тоже есть.
        Необходимо проанализировать его высказывания, сделанные в состоянии большого эмоционального напряжения. Пять дней назад он наорал на меня: «Людка! Если я вылью этот суп тебе на голову, запомнишь ты, наконец, что я люблю горячий, а не температуры остывшего трупа?!»
        Рассмотрим его слова с точки зрения информационного посыла. Что здесь главное? Угроза: «Я тебе вылью суп на голову». Значит, я его так раздражаю, что ему хочется нанести мне физический вред.
        Анализ семейной трагедии шел у меня неорганизованно, общей картины не получалось. Надо составить систему уравнений и посмотреть, сколько в них неизвестных.
        К сожалению, возникала не система уравнений со многими неизвестными, а набор примитивных тождеств. Отказался есть яичницу, потому что я опять забыла положить в нее лук, равно: искал повод для ссоры. Накричал на сына из-за тройки по алгебре, равно: переносит неприязнь ко мне на ребенка. Сказал, что задержался у приятеля, пришел нетрезвый, равно: развлекался с лысой девушкой.
        Пока я мысленно доказывала себе неверность своего же мужа, Марэна Виленовна и Таня призывали Настю не разрушать здоровую семью. В какой-то момент Марэну Виленовну прорвало на личные откровения, и она рассказала, как ее муж несколько десятилетий назад увлекся молоденькой девицей.
        Повествование прерывали периодические восклицания Тани: «Да вы что? А он что? А вы что? Николай Михайлович? Никогда бы не поверила! А Юрик знал? Конечно, помню ту кикимору. Вот стерва! Марэна Виленовна, ну вам досталось!»
        У самой Тани тоже было чем поделиться с бывшей свекровью:
        - Мою двоюродную сестру Веру помните? Уехала она, значит, к матери в Таганрог. А муж ее на фирму перешел работать, деньжата появились. А там молоденькая секретарша. Шуры-муры, он вид делает, что состоятельный, хотя в долгах по маковку…
        Настя выскользнула из купе. Наверное, пошла курить. И мне хотелось, но не стрелять же сигарету у любовницы мужа. Таня пересела на диванчик к Марэне Виленовне, и через минуту они ворковали как записные подружки.
        Я отмела попытки сердобольных женщин утешать меня, постелила постель, легла носом к стенке. Через некоторое время угомонились и остальные. Вернувшаяся Настя смиренным голоском пропищала:
        - Большое спасибо за участие! Я должна подумать над вашими советами, - и забралась на верхнюю полку.
        Прошел час, другой. Стучали колеса, на остановках я слышала ровное дыхание трех спящих женщин и ворочалась с боку на бок. Выстраиваемая мной система тождеств разрослась до гигантских размеров, что свидетельствовало об ошибке в методе. Необходимо начать сначала, с поиска самого веского аргумента в Настиных речах. Такой аргумент был.
        Я тихонько встала, подошла к Насте и стала трясти ее за плечо.
        - Что? Что случилось? - спросила она, открыв глаза.
        - Откуда ты знаешь, что я заснула на соревнованиях? - шепотом спросила я.
        - Спиридонов рассказывал на семинаре, - тихо ответила Настя.
        - Старый сплетник! - вырвалось у меня. - А то, что говорила о Пете?
        - О каком Пете?
        - О моем муже!
        - Но мы же договорились! Здорово получилось, правда? Они прямо слились в экстазе. У меня был только один прокол с именем. И я не знала, есть ли у вас дети. Классно сработало! А как вы обманутую жену изображали! Станиславский прослезился бы. Вы мне лекции свои дадите?
        Не отвечая, я вернулась на свою полку. Уснуть не смогла. Принялась высчитывать по формулам вероятность получить в следующей поездке идеальных попутчиков - непьющих глухонемых. Вероятность была ничтожно мала. 


        ФАНТАЗЁРКА
        Как выглядит пена, которая идет у припадочных изо рта, я не знаю. Шампунь глотать мне не хочется, останавливаюсь на отцовском креме для бритья. Ох и мерзость!
        Я брякнулась на спину в комнате, где родители собирали чемоданы, начала дрыгать руками и ногами, пускать пузыри. Папа перешагнул через бьющуюся в конвульсиях родную дочь, как через бревно. Мама склонилась надо мной и строго спросила:
        - Где маникюрный набор? Почему ты никогда не кладешь вещи на место?
        Мои родители бездушные киборги - роботы с чипами и микросхемами вместо сердец. Четырнадцать лет, с рождения, я пытаюсь расшатать их нервную систему, но она сделана из титановой проволоки. Они уезжают в отпуск! За мной должна присматривать любимая бабуля, которая заядлая альпинистка и в данный момент ползает по горам Кавказа. Несостыковка в два дня: папа и мама решительно отказываются оставить меня одну и отдают, как они выражаются, «на передержку» маминой подруге детства. Из нынешних знакомых меня бы никто не взял.
        Спектакль провалился, мимо кассы. Встаю с пола и иду полоскать рот. А все потому, что полгода назад родители уже оставляли меня одну, когда махнули в Петербург к друзьям. Если честно, то они сами виноваты - вернулись на день раньше. Так поступают только глупые мужья в анекдоте: возвращается он из командировки…
        Возвращаются они из Питера и застают картину. Я и две мои подружки, в одних трусах, с ног до головы покрытые татуировками (переводные картинки), волосы розовыми и зелеными прядями покрашены (одноразовый эффект), изображаем под музыку пляску апачей. В пепельнице дымятся сигареты (дрянь ужасная), а на столе бутылки пива (сначала горько, потом привыкаешь).
        Когда меня схватили после непродолжительной погони и стали драить в ванной, я так визжала, что пришел сосед снизу.
        - Интересно, - говорит, - что нужно с ребенком делать, чтобы он так орал?
        Папа, взмыленный и гневный, честно отвечает:
        - Мы ее купаем.
        - Первый раз в жизни? - уточнил сосед. - Тогда понятно.
        Кстати, подружки мои, заявившись домой в соответствующем виде, без всяких пыток с ходу заявили родителям: «Это Катя придумала!» - я то есть. Понятное дело, их не наказали, только водиться со мной запретили.
        На «передержку» меня определяют к тете Лизе. Мама о ней рассказывает:
        - Чудный человек, доброты исключительной. В детстве мы были неразлучны, а потом пути разошлись.
        - Главное, она Катьку нашу не знает, - бурчит папа.
        Он злится, потому что портативный компьютер на время отпуска достается мне. С папой мы слегка подрались, но мама встала на мою сторону: в четыре руки и две глотки мы фазера победили.
        - Лиза, - продолжает мама, - несколько задержалась в развитии. Возможно, виновата ее профессия и контингент, который ее окружает. Она в детском саду воспитательницей работает.
        - Контингент играет такую большую роль? - удивляюсь я.
        - Безусловно, - отвечает мама, которая студентам философию преподает.
        - Бедный папочка! - всхлипываю я.
        - Почему это я бедный? - настораживается он.
        - Ты же сам говорил, что все дни с мышами и кроликами проводишь, опыты на них ставишь.
        Мама прячет лицо, папа показывает мне кулак. Он бурчит, что такие перегрузки, как со мной, ни один трудовой кодекс не выдержит. И он, папа, заслужил отдых от параноидальной личности с замашками диктатора, то есть от меня, родной и единственной дочери.
        На самом деле они любят меня безумно. Один раз я подслушала, как мама говорила, что все дети по сравнению со мной кажутся ей испеченными из скисшего теста. А папа обозвал их ипохондриками и меланхоликами. Я потом в словаре значение этих слов смотрела.
        Когда я в детстве болела воспалением легких, папа лежал со мной в больнице, потому что у мамы грипп был. Сестрички на папу молились, уверяли, что такие отцы вымерли сразу после динозавров, мой уникальный остался. Мама у нас вообще упасть и не встать, какая красивая и умная. Когда я окончательно вырасту и разовьюсь, обязательно на маму буду похожа.
        Звонок в дверь.
        - Это Лиза за тобой пришла, - быстро говорит мама. - Приведи себя в порядок!

«Порядок» я заранее продумала. Разделяю волосы на прямой пробор и обильно удобряю гелем, чтобы череп облепили как приклеенные. Заплетаю две косицы с розовыми капроновыми лентами. На концах пышные бантики, как на фото мамы-первоклассницы. Одежки я у бабушки на антресолях нашла. Постирала и дырки, которые моль проела, зашила. Платье - улет! Само розовое, а воротник и рюшки - белые кружева. Рукав короткий фонариком, от талии пышная юбка до колена, пояс на спине в пышный бант завязывается. Бабуля говорит, что она в этом платье была прекрасна, как Мальвина. Хотя трудно поверить, что такой прикид по доброй воле можно надеть.
        Когда я придурочной Мальвиной выползаю из своей комнаты, папа и мама издают всхлип и кашляют, чтобы замаскировать нервный хохот. А тете Лизе я нравлюсь. Наверное, ее подготовишек на утреннике напоминаю.
        - Ах, какая красивая девочка! - нараспев восхищается тетя Лиза.
        Она сюсюкается со мной, как с трехлетней. Я, потупив голову, лезу пальцем в нос.
        - Хорошие девочки пальчиком в носу не ковыряются, - наставляет меня тетя Лиза и убирает мою руку от лица.
        Плечи родителей дрожат от сдерживаемого смеха. Они быстренько нас выпроваживают. Представляю, как веселятся за дверью. 


* * *
        Тетя Лиза мне сразу понравилась. У нее доброе открытое лицо - таких лохотронщики в два счета обдирают до нитки. Она говорит, что мы едем на дачу, где у нее живут два симпатичных котика.
        В электричке я пытаюсь выяснить семейное положение тети Лизы. Она туманно вспоминает про «одного мужчину, с которым встречалась десять лет, но у него семья и дети». Ясно, морочил бедолаге голову, козел, а потом ручкой помахал.
        - Но сейчас у меня есть поклонник, - смущенно признается тетя Лиза.
        Я едва не падаю со скамейки, услышав пыльное от древности слово. Поклонник! Это тот, который поклоны перед ней бьет, что ли?
        - Он завтра приедет со своим сынишкой. Я мальчика никогда не видела, волнуюсь ужасно. Вдруг я ему не понравлюсь?
        - Вы не можете не понравиться, - честно льщу.
        - Правда? - радостно восклицает она. - А сколько лет мне дашь? Мы с твоей мамой ровесницы, но все-таки?
        Я благоразумно не упоминаю о том, что возраст женщины - величина переменная и, как заряд электрона, различен в каждое мгновение. Например, меня сейчас можно отправить в третий класс. А если я накрашусь, надену мини-юбку и мамины босоножки на платформах, то никто из приставал не догадается, что по нему статья за совращение несовершеннолетних плачет.
        - Вы? С мамой? - притворно изумляюсь. - Не может быть! Тридцать шесть - ни за что! Я бы больше двадцати пяти вам не дала.
        - Ой! - кокетливо отмахивается тетя Лиза. - Ты преувеличиваешь, то есть приуменьшаешь. Катя, а ты бы не могла при посторонних не звать меня тетей, а просто Лизой? И давай на «ты»!
        - Запросто! - легко соглашаюсь я. - Хочешь, выдай меня за своего ребенка от первого брака с космонавтом, который сгорел в стратосфере?
        - Что ты! - поражается Лиза. - Как можно!
        С фантазией у нее туговато.
        - Катенька, - делает мне замечание Лиза, - сдвинь коленочки. Так девочки не сидят, так мальчики сидят.
        Черт! Ни ходить, ни сидеть в платьях я не умею, потому как с колыбели в джинсы одета. Народ на меня пялится. Старики с одобрением смотрят, а одна девчонка пальцем у виска покрутила. Правильно сделала.
        На станции Лиза начинает доставать сумки из сумок - как матрешек, одну из другой, да еще каждая с хитрой «молнией»: если ее расстегнуть, сумка сразу вдвое больше станет. Сумки мы загружаем стратегическим продуктовым запасом. Однако прожорливый нынче поклонник пошел! Пока дотащили провизию до дома, взмокли.
        Дачка у Лизы скромненькая. Деревянный домик с двумя комнатами, кухонькой и верандой. Участок тоже не разбежишься, соток шесть. Но все кругом чистенькое и аккуратное. На окнах веселенькие занавески, грядки под линейку размечены, сорняки пинцетом выщипаны, цветники благоухают.
        - Хочешь душ принять до обеда? - предлагает Лиза.
        - Лучше после.
        Зря я, что ли, как дура парилась? Мне в этом прикиде надо до Лизы важную информацию донести. Украдкой достаю зеркало и пудреницу с белым тальком. Обрабатываю лицо, губы мажу бледно-голубыми тенями. Приползаю за стол.
        - Окрошечки поешь, - ставит передо мной тарелку Лиза.
        - Не могу, - вздыхаю я, - тошнит, токсикоз. Я ведь, по правде сказать, беременная.
        Лиза падает на соседний стул и таращит на меня, смертельно белую, всю в розовом, с косичками-бантиками и рюшечками, испуганные глаза.
        - Кто? Кто? - заикается она. - Кто отец?
        - Наш директор школы, - печально признаюсь я.
        С директором, пожалуй, переборщила. Нашему директору за шестьдесят, один глаз у него стеклянный, потому зовется Циклопом. Надо было физрука замазать…
        Пока Лиза приходит в себя, пока хватает ртом воздух, как рыба, выброшенная на берег, я пододвигаю к себе тарелку и уминаю окрошку. Лиза механически ставит передо мной второе - котлеты с посыпанной укропом молодой картошкой. На десерт клубника с сахаром и сметаной. Готовит Лиза отлично, живот у меня набит, точно барабан.
        - Не возражаешь, если отдохну немного? - спрашиваю.
        - Я тебе постелю, - подхватывается Лиза. - О, бедный! Бедный ребенок!
        Так, все складывается лучше, чем я ожидала. После оздоровительного сна я получаю полдник в виде горячих блинчиков с медом и холодного молока, потом купаюсь в речке и даже помогаю Лизе пересаживать цветы, несмотря на ее отказы и мой «чудовищный токсикоз».
        Лиза виновато признается, что, пока я спала, она сбегала на почту и отбила моим родителям телеграмму на адрес их дома отдыха. Текст был гениальным по причине экономии знаков препинания: «Ваша дочь беременна директором школы целую лиза».
        Я тяжело вздыхаю и одобряю ее мужественный поступок:
        - Ты поступила как настоящий друг. Все равно бы мне пришлось сдаваться.
        Двух Лизиных «котиков», Гришу и Федю, я до ночи не видела. Оказалось - громадные котяры, которые целыми днями охотятся и домой только ночевать приходят. Лиза внимательно следит, чтобы форточки в доме были открыты - «котики» в них запрыгивают. 


* * * 
        Поклонник Родион Сергеевич и его отпрыск Славик мне решительно не приглянулись. Родион Сергеевич толст, лыс и обильно потеет. Он подобострастно смотрит на сына и покровительственно на Лизу. Нашел дурочку, которая ему борщи будет варить и носки стирать. Славик, мой ровесник, тоже сволочь заносчивая. На меня даже не глянул. Не забыть бы при случае его папаше намекнуть, что Славик гомик.
        Лизу колбасит от волнения: носится, не знает, куда их посадить, чем угостить и как развлечь.
        - Ты обещал мне рыбалку, - гундосит Славик.
        Это он к отцу обращается. Но в его сторону не глядит. Славик вообще ни на ком взгляд не останавливает, в глубь себя, любимого, смотрит. Со слов Лизы я знаю, что после развода родителей Славик с матерью живет. А Родион Сергеевич у него отец приходящий.
        Они берут снасти и уходят на речку.
        Лизку страшно жалко. До такой степени, что вместе с ней готовлю обед и убираюсь в стерильно чистом доме.
        - Неужели ты влюблена в потного Родиона Сергеевича? - выспрашиваю.
        - Одной тоже плохо, - уходит она от прямого ответа.
        - Так выйди замуж за крепкого, молодого, здорового мужика.
        - Думаешь, легко?
        - Плевое дело!
        - Вот такие мысли тебя до трагедии и довели. Как подумаю, Катенька, о твоем будущем, сердце кровью обливается.
        - Почему? - Я уж забыла, что ей наплела.
        - Тебе еще в куклы играть, - тяжко вздыхает Лиза, - а скоро сама мамой станешь.
        Насчет кукол Лиза права, играть я с ними люблю. Но с другой стороны, хотя физиологически пребываю в возрасте Джульетты, по умственному развитию опережаю всех героев Шекспира, вместе взятых.
        - Хорошо учишься? - спрашивает Лиза.
        - Отлично. У меня ай-кью зашкаливает.
        - Другое место у тебя зашкаливает, - говорит она не с осуждением, а с доброй печалью.
        Супервумен, то есть отличная тетка! Почему мама раньше нас не познакомила? Я бы Лизу быстро наставила на путь истинный. У меня от бабушки страсть вмешиваться, куда не зовут, и давать советы, которых не просят. Но еще не все потеряно.
        - Есть у тебя, - допытываюсь, - в группе детишки разведенных родителей, которых папаши забирают?
        - Колю Сидорова по пятницам папа берет, а Настеньку Хворостовскую отец по понедельникам приводит, - послушно перечисляет Лиза, не понимая, куда я клоню.
        - Какие они из себя?
        - Коленька непоседа, а Настенька…
        - Я про отцов спрашиваю.
        - Колин папа тренер по плаванию, - гордо произносит Лиза, словно имеет отношение к его спортивным рекордам.
        - Значит, так. Со следующей недели начинаешь Сидорову его ребенка нахваливать. Мороси без остановки. Если у мужчины есть наследничек, не обязательно искать путь к сердцу через желудочно-кишечный тракт. Знаешь, скольких я отвадила, которые под папу клинья забивали? И маму всегда предупреждаю: «Тетя Юля сказала, что я хорошая девочка. Держи ухо востро!»
        - Катя, иногда ты так выражаешься! Я тебя не понимаю.
        - Не важно. Как говорит моя бабушка, можешь меня не слушать, но сделай, как я говорю.
        Похоже, какой-то позитивный процесс в башке у Лизы пошел, потому что она спросила:
        - А как же Родя? Родион Сергеевич?
        - Не парься!
        - Что?!
        - Отпадет пиявка, я тебе обещаю.


* * *
        Рыбаки вернулись с позорным уловом - три рыбешки меньше моей ладони. Вдобавок гости обгорели, причем не по-родственному, а в разных местах. У Родиона Сергеевича распухли и покраснели уши, а у Славика нос превратился в панцирь вареного лобстера.
        Отца я деморализовала после сытного и вкусного обеда. Родион Сергеевич развалился в тенечке на шезлонге. Пузо поудобнее расположил и пыхтит, подремывая. Подхожу и на чистом глазу, проникновенно, насколько хватает актерского мастерства, заявляю:
        - Я вас очень! Очень-очень уважаю!
        Можно подумать, ему каждый день симпатичные девушки подобные вещи говорят! Зевнул протяжно:
        - Спасибо, детка!
        Не врубается, окорок. Набираю в легкие воздуха и быстро, как бы волнуясь, говорю:
        - Когда Лиза случайно по пальцу ножом стукнула, вы склонились и поцеловали ее ранку. Как это мужественно! Как благородно! Вы же знаете, наверное, что у нее СПИД, вернее, ВИЧ-инфекция, которая передается через кровь и сперму. Я вас очень! Очень-очень уважаю!
        Дошло. Без талька побелел, включая лысину, только красные уши как ручки у кастрюли торчат. Я развернулась и потрусила прочь. На очереди сын.
        Живодер. Сидит за домом, ловит жучков и отрывает им лапки. В другой ситуации я бы сама ему кое-что оторвала, но не сегодня.
        - Как тебе Лиза? - присаживаюсь рядом.
        - Никак.
        - Правда, она добрая и красивая?
        - Нормальная.
        Понятно, лишнее слово из него не вытащишь, словарный запас неандертальца. Или кроманьонца? Не помню, кто из них вторую сигнальную освоил. Точно - не Славик. У него в голове две извилины и несколько оттренированных умений, вроде плевков.
        - Слабо, - спрашиваю, - тебе до яблони доплюнуть?
        Оживился, напрягся, доплюнул. Он потом еще у меня минут пять «стрелял» по указанным мишеням. Это называется установить эмоциональный контакт. У меня даже с папиными подопытными кроликами получается. Иной раз они лапы отбросить собираются, а я приду, поиграю с ними - оживают и к морковке тянутся. А папа еще говорит, что нам с бабулей одна скромность на двоих досталась, то есть очень мало. Но это я отвлеклась. Я о Лизе с пацаном поговорить хотела.
        - Она очень хорошая, - рассказываю, - хоть и с отклонениями.
        - Шиза? - поражается он.
        - Нет, только заскок. У нее в детстве два брата-близнеца были. Гриша и Федя. Утонули в ванной по ее недосмотру. И теперь Лизка вбила себе в голову, что они в котов превратились и по ночам к ней в дом приходят. Я тебя как человека прошу: станет она уговаривать форточки не закрывать, ты не сопротивляйся. Ладно?
        - А я чё? Мне по фигу.
        - Значит, договорились.


* * * 
        К вечеру ответную телеграмму от моих родителей принесли. Их на туфте не проведешь. Пять лаконичных слов: «Пусть рожает целуем мама папа».
        - Кто собирается рожать? - не понял Родион Сергеевич.
        - Э-э-э, мэ-мэ-мэ, - заблеяла Лиза и беспомощно на меня уставилась.
        Прихожу на выручку:
        - Если из вас никто рожать не собирается, то мучиться буду я.
        Честно говоря, мне немножко стыдно. Поэтому я за Пушкиным прячусь: 
        Родила царица в ночь
        Не то сына, не то дочь;
        Не мышонка, не лягушку,
        А неведому зверушку. 
        Родион Сергеевич и Славик на меня с уважением посмотрели. За беременность или знание классики? А попробуйте ее не знать, когда бабушка специалист по басням в русской литературе девятнадцатого века.
        Но вообще-то Славику и его папаше более всего хотелось смыться с дачи, на которой живут инфицированные сумасшедшие и школьницы на сносях. Не уехали потому, что Лиза перед ними только что на пузе не плясала.
        Спать их положили в той комнате, где я предыдущую ночь провела. Лиза в другой комнате, а я между ними на веранде. Лиза пять раз попросила форточку не закрывать, предупредила, что котики придут.
        Славик нахально хихикал, но потом ему стало не до смеха. По-хорошему, пацану можно было посочувствовать. Я сама чуть от страха не свихнулась прошлой ночью.
        Представьте декорации. Деревенское окно, полная луна как большое серебряное блюдо, тени деревьев колышутся. И тут появляется нечистая сила - силуэт громадного котяры, ну вылитый черт. Он бесшумно запрыгивает на форточку, секунду пережидает и летит вниз. Следом второй черт тем же манером в дом залетает.
        Для надежности я Славикову раскладушку под окно поставила, чтобы Гриша и Федя прямо на него приземлялись.
        Славик заорал басом, а потом на фальцет сбился. Некоторое время он в темноте бесновался и, видно, на котов наступал - те орали как резаные. Что-то там падало, грохотало на весь дом. Затем все на веранду вывалились. Я быстренько свет включила. Родион Сергеевич в ситцевых трусах семейных, Славик - в белых трикотажных на резинке. Отец пытается сына поймать, а тот носится кругами и вопит:
        - Духи ее мертвых братьев!
        Лиза из своей комнаты выскочила в ночной рубашке с оборками, вроде бабушкиного платья Мальвинского.
        - Что случилось? Это же мои котики, я вам говорила.
        - Нет! - голосит Славик. - Все знаю! Ты своих братьев в ванной утопила. А теперь они приходят!
        - Сыночек! - умоляет Родион Сергеевич. - Успокойся, тебя никто не обидит!
        Все орут и бегают по веранде, включая котов, у которых шерсть дыбом. Я стою на топчане, прижавшись спиной к деревянной стене. Ну и представление!
        Лиза ухитряется схватить не то Федю, не то Гришу, но кот вырывается и раздирает ей плечо. Родион Сергеевич от этой царапины шарахается, как от язвы прокаженного.
        - Не подходи ко мне! - кричит.
        - Папа, я боюсь! - блажит Славик.
        - Господи! - чуть не плачет Лиза. - Какой кошмар! Что с вами?
        И никто не стоит на месте, только коты на шторы запрыгнули и висят на них, точно здоровенные летучие мыши.
        Я соскакиваю с наблюдательного пункта и подбегаю к емкостям с запасной водой. Хватаю одно за другим ведра и выливаю на головы пробегающих мимо.
        Взмокнув, они носиться перестали. Славик рыдает в голос, терзая свой нехрупкий красный нос:
        - Папа, увези меня отсюда, пожалуйста!
        - Да, сыночек! Немедленно! Ноги здесь моей…
        Родион Сергеевич явно хотел прямо без штанов запрыгнуть в машину и дать деру. Но одумался и с рекордной скоростью собрал манатки.
        Когда они уехали, Лиза переоделась в сухое, и мы вместе вытерли лужи на полу.
        - Тебе не показалось, - спросила она, - что Родя и мальчик немного не в себе?
        - Еще как показалось! У обоих крыша съехала и на боку застряла. Ты судьбу благодарить должна, что навек с ними не связалась.
        Мы вскипятили самовар и выпили чаю с вареньем. Я трещала без умолку, описывая Лизе радужные перспективы отношений с разведенными отцами ее воспитанников. Она тяжело вздыхала и согласно кивала - без видимого энтузиазма. 


* * * 
        На следующий день за мной приехала бабушка. Население дачного поселка высыпало из домов. Было на что смотреть. Когда мы с бабулей идем по улице, на нее все оглядываются. Вы знаете московскую толпу: взвод манекенщиц продефилирует - никто глазом не поведет. А мою бабулю не пропустят. Невысокая, худенькая, на шпильках, в светлых брючках и легкомысленной маечке, с одуванчиком кипенно-седых волос (не забыть уточнить у нее, что такое «кипенно» - встречается у древних писателей), моя бабуля похожа на маленький белый кораблик в бурных и темных водах.
        Я могу бесконечно ее описывать, но по правде дачники бросили завтракать и повыскакивали на крыльцо, привлеченные скорее громкой автоматной очередью. Бабушкиному драндулету, переименованному из плебейского «Москвича» в благозвучного
«Москвитянина», лет больше, чем мне. Его много раз ремонтировали, но одну деталь он стойко отвергает, как инородную, а именно - выхлопную трубу. Поставят новую, а через месяц она прогорает и отваливается. Бабуля махнула на трубу рукой и решила:
«Москвитянину» не нравится, когда ему затыкают рот. Да, это не аналог рта, отверстие скорее выходное, чем входное. Но всякий имеет право говорить в полный голос!» И бабуля гоняет без выхлопной трубы, пугая собак и мирных обывателей. Лиза, увидев (сначала услышав) мою бабушку, слегка оробела. А потом исполнила традиционный номер под названием: «Ах, как внучка на вас похожа!»
        - Если учесть, - отвечает бабуля, - что ее отцу я не родная мама, а мачеха от второго брака, то наше сходство вполне понятно.
        Лиза беспомощно на меня уставилась. Я быстро объяснила ей наши запутанные семейные связи. Бабушка была замужем три раза. По нисходящей: за доктором наук, за кандидатом наук и за автогонщиком. Когда кандидат наук, мой родной дедушка, уходил к своей аспирантке, он хотел забрать моего папу. Но бабуля легла на пороге и сказала, пусть из нее делают труп. Мой семилетний папа подошел и лег рядом.
        Кажется, все просто изложила. Однако Лиза смотрела на меня так, будто я «Сагу о Форсайтах» в пять предложений втиснула.
        Бабуля проинспектировала не обширные, но аккуратные Лизины дачные угодья.
        - Весьма мило, - похвалила и тут же сделала замечание: - Не хватает изюминки, яркого штриха. Например, клумбы с экзотическими цветами. Знаете, есть такие, на драных петухов похожие. Или дерева с оригинальной стрижкой, под…
        - Под античный символ плодородия, - вступилась я за Лизу. - Ты сама-то грабли от лопаты можешь отличить?
        - Как вы, молодежь, - бабуля изящным взмахом руки объединила нас с Лизой, - бываете вульгарны! Если оппонент переходит на личности, значит, он плохо владеет предметом дискуссии.
        Я не терплю, когда последнее слово остается не за мной. Мы еще несколько минут препирались с бабулей и нагнали на Лизу таких страхов, что она забыла нам чаю предложить. Наверное, облегченно перевела дух, когда под треск и грохот мы наконец уехали.


* * *
        - Отчитывайся! - приказывает мне бабушка в машине.
        Перекрикивая шум мотора, я рассказываю о припадке эпилепсии и кибер-родителях, о Лизе и имитации беременности, о лысом поклоннике и его красноносом отпрыске, и как я их разыграла.
        Мы въезжаем в хвост длинной автомобильной пробки, и бабушка глушит мотор.
        - Согласна, - поворачивается она ко мне лицом, - что проблема в твоих родителях. Когда ты появилась на свет, я с ними заключила договор: я воспитываю, они порют.
        - Что делают?!
        - Глагол «пороть» означает бить ремнем по мягкому месту, лупить, драть - то есть наказывать. Тебя пороли?
        - Никогда!
        - Что и требовалось доказать! Вместо тургеневской барышни мы имеем малокультурную личность! Потому что культура заключается в осознании морального императива недопустимости вмешательства в дела посторонних людей. В противном случае цивилизации грозит потеря нравственных завоеваний и социальный хаос. Тебе понятна терминология?
        Бабуля еще несколько минут рассуждает на эту тему, а потом со словами: «Что они копаются, олухи!» - выскакивает из машины и, отбивая шпильками дробь, мчится вперед - туда, где случилась авария. Сейчас она будет объяснять, кто виновник ДТП, и учить гаишников, как правильно измерять тормозной путь. 


        ГРЕЗИЕТКА
        Пятнадцать лет назад грезиеткой я называла девушку Олю, мою ровесницу. Я была студенткой университета, а Оля - коммунального техникума. Она приехала к нам в Москву, прожила месяц и оставила после себя не лучшие воспоминания. Оля - подруга моей двоюродной сестры из Петрозаводска. Заявилась в столицу ради своего жениха Леши, курсанта какого-то военного училища.
        Сказать, что Оля была влюблена в Лешу, значит ничего не сказать. Это была не страсть, а настоящая болезнь, лишившая Олю любых мыслей, кроме грез о Леше, отбившая всякую активность, не направленную на встречу с женихом. Днями Оля валялась на диване, слушала сентиментальные (и, откровенно говоря, пошловатые) песни, крутившиеся по кругу. К вечеру поднималась, долго и тщательно красилась, напяливала мой наряд (вначале спрашивала разрешение, а потом брала без спроса) и ехала на свидание к Леше. По воскресеньям свидание начиналось в полдень.
        Меня Оля нервировала и раздражала, как мелкий камушек в ботинке.
        - Может она пол подмести и картошку к ужину почистить? - зло спрашивала я маму.
        - Не придирайся к Оле, - отвечала мама. - Видишь, девушка не в себе.
        - Но она совершенно в себе, когда трескает приготовленный тобой обед. А посуду за собой помыть любовь не позволяет?
        Мама все прощала Оле-нахлебнице, потому что Оля расписывала свою любовь весьма трогательно:
        - Все время думаю о нем и только о нем. Мечтаю, картинки мысленно рисую, прямо как кино. Мы с Лешей на море, или в лесу, или гуляем. Я с ним постоянно разговариваю про себя. Не могу без него! Совсем! Мне нужно, чтобы он каждую секунду был рядом. Умираю без него! Так чувствую: Леша рядом - я живая, нет Леши - умираю. На все могу пойти, чтобы только не отлипать от него.
        Она и не отлипала. Видела я их вместе: Оля спрутом повисла на его руке, голова поднята, губы просят поцелуя. Леша стесняется, но целует, дрожит вожделенно. Оля еще и еще требует, не видит ничего вокруг, ее не интересует, что люди подумают.
        Леша извиняется:
        - Оль, я же в форме. Погоди, сейчас в скверик уйдем.
        Ничего особенного Леша из себя не представлял. Рост и интеллект средние, манеры и повадки провинциальные. Уголки рта у него были чуть задраны вверх, поэтому выражение лица - клоунское, но доброе. Часто улыбается. Улыбка замечательная - недалекого парня, славного, но туповатого.
        Примерно за неделю до Олиного отъезда я не выдержала и устроила ей разнос. Пришла днем из института, Оля на диване в позе покойницы, умершей в счастливую минуту: лежит на спине, глаза в потолок, блаженная гримаса. Магнитофон стенает: «Мы с тобо-ой два берега у одно-ой реки…»

«Покойница» повернула ко мне голову и слабо спросила:
        - Настя, ты пришла?
        - Нет, мой призрак прибыл. Чтобы спросить: у тебя совесть есть?
        - Что?
        - Валяешься на диване, а в раковине гора немытой посуды. Барыня? Мы обязаны тебя обслуживать? Хорошо устроилась. Можно подумать, что ты не из Петрозаводска прибыла, а прямо из Вестминстерского дворца. Принцесса! Особа королевских кровей.
        - А?
        - Два! Сядь, когда с тобой разговаривают!
        Оля опустила ноги на пол. Смотрела на меня недоуменно, точно я говорю о чем-то отношения к ней не имеющем, вроде движения планет.
        - Никогда не приходило в голову, - зло спросила я, - что если ты живешь у людей, то неплохо было бы по мелочи отблагодарить за гостеприимство? Пропылесосить полы, окна помыть, в магазин сходить, ужин приготовить?
        Моя сестра, Олина подруга, так и поступала, когда приезжала. После визитов кузины наша квартира сверкала. Хотя мы всячески журили Машу - лучше бы в музей сходила, - в глубине души были очень ей благодарны.
        Про музеи я и вспомнила, распекая Олю.
        - Можно понять, если бы в музеях ты свой культурный уровень повышала. Который не выше плинтуса, - не без ехидства подчеркнула я. - Но ты целыми днями проминаешь диван. Мечтаешь! Грезишь о занюханном курсанте!
        - Ты про моего Лешу?
        - Эпитет «занюханный» отменяется. Извини, забудь.
        - Настя, что мне надо сделать?
        - По пунктам, доходчиво, для особо умных, читай - тупоголовых.
        - Что читай? Я книжки не очень люблю.
        - Заметно. Итак, по пунктам. Первое. Мой за собой посуду и выбрасывай в мусор ватные тампоны, которыми макияж смываешь. Каждое утро в ванной груда этой мерзости. Почему мы должны за тобой убирать? Второе. Перед уходом складывай свое белье в чемодан, а не разбрасывай по стульям. Лицезреть твое исподнее никакого удовольствия.
        - Я так волнуюсь перед встречей с Лешей.
        - Не оправдание. Твоя мавританская страсть еще не повод нам с мамой твои трусы и лифчики собирать.
        - Но ведь у вас нет мужчин, твой папа умер.
        У меня перехватило дыхание. Идиотка Оля смерть моего отца рассматривает как индульгенцию на женское неряшество.
        - Ой, Настя! Ты чего покраснела?
        Несколько минут назад я мысленно подбирала слова, чтобы деликатно сказать Оле по поводу пользования моими нарядами, но тут отбросила хорошие манеры.
        - Последнее и главное! Я тебе больше не разрешаю брать мою одежду! Поняла? Тебя к элементарному не приучили - носила чужую вещь, верни выстиранной, а не воняющей твоим пролетарским потом.
        - Но у вас стиральная машина автоматическая.
        - Наша машина не про тебя куплена. Голубые джинсы! Новенькие, я их берегла. А ты вчера напялила, теперь они в зелени. Леша тебя по траве кувыркал? Иди ты со своим Лешей, со своей любовью знаешь куда?
        Новые, испорченные джинсы были главной причиной моего гнева. Но и оправдание имелось: тогда, пятнадцать лет назад, мы жили на мою стипендию и маленькую мамину зарплату. За стильные джинсы можно было душу дьяволу продать. И Оле я выдала, во-первых, что она заслуживала, во-вторых, что заслуживала, но в «культурном» состоянии духа мною не было бы озвучено, плюс, в-третьих, совершенно лишние проклятия ее родителям и всем предыдущим предкам, не сумевшим привить Оле разумные правила чистоплотности и общежития.
        - Если бы не моя сестра Маша, я показала бы тебе на порог! - орала я.
        - А что на пороге? - спросила Оля, заглядывая в прихожую.
        Свет не видывал такой дуры. Как Маша с ней дружит?
        Двоюродная сестра была бы мне роднее всех родных, даже будь они в наличии. Машку я обожаю с пеленок, она мой кумир, недостижимый идеал, моя радость и мечта. Постоянная мечта об общении как желании счастья. Мы редко видимся, но подолгу, на каникулах, и практически не ссоримся, хотя дружбу с другими девочками я выдерживала не более трех дней. Они становились скучными, о чем я прямо заявляла. С Машей не скучно, потому что ласковое солнышко никогда не надоедает. Утром проснешься - и хочется солнышка.
        Напуганная приступом моего бешенства, Оля отправилась мыть посуду. И кокнула мамину любимую чашку, папин подарок. Я онемела. Слова кончились. В глаз ей, что ли, заехать? Но девица на голову меня выше и значительно крупнее.
        Мою немоту Оля восприняла как извинение или отступление. Или - как нечто иное, черт разобрал бы, что творилось в голове этой влюбленной дурынды. Но она попросила:
        - Настя, можно я в последний раз возьму твою красную блузку? Леша говорит, блузка мне очень идет.
        Непробиваема! Можно не терзаться интеллигентски, что наговорила человеку пакостей. С гуся вода. Она ничего и никого, кроме дорогого Леши, не воспринимает.
        - Бери, - позволила я. - Последний раз.
        Вечером у меня сердце кровью обливалось, когда мама складывала черепки, прикидывая, можно ли склеить чашку.
        - Ольга разбила, - донесла я. - В кои веки заставила посуду вымыть, она удружила.
        - Тебя просили оставить Олю в покое, - упрекнула мама.
        - Хорошенькое дело! Я же и виновата в том, что у непутехи руки не из того места растут.
        Далее мама сказала совершенно удивительное:
        - Не надо завидовать Оле.
        - Кто завидует? Я?
        Мама махнула рукой, как она делала всякий раз, когда считала спор бесполезным, и мне следовало дойти до истины своим умом.
        Завидовать Ольге мне казалось верхом абсурда. Я не старая дева и не обижена мужским вниманием. У меня свой роман, достойный и приятный. Моему парню, Борису, курсант Леша в подметки не годится, с какой стороны ни посмотри: ни внешне, ни образовательно. Конечно, нам с Борей любовь мозги не отшибла. Мы с удовольствием встречаемся, но не воем от тоски, когда расстаемся. Нам интересно и хорошо вместе, мы скучаем друг по другу. Но вполне можем провести студенческие каникулы в разных местах - я на море, он - в походе. И отлично отдохнуть, без ежесекундных терзаний: ах, где моя любовь, почему не со мной? Да потому, что каждый человек обладает индивидуальностью, которую следует беречь, а не растворять до остатка в избраннике. Какая у Оли индивидуальность? Микроскопическая. То ли дело я! Без ложной скромности. Большой круг интересов: годовой абонемент в бассейн и два абонемента в консерваторию, научный студенческий кружок, ни одной достойной художественной выставки не пропускаю или премьеры в театре (у моей подруги мама - билетер). У меня день занят от рассвета до заката интересными и полезными делами.
Лучше было бы, как Оле, тупо грезить о парне, потерять волю? Передвигаться сомнамбулически, не замечая, что доставляешь другим людям лишние хлопоты? Не читать книг, не ходить в кино, музеи, театры, забросить научную работу, полезное общение? Нет, спасибо, я лучше в здравом уме останусь. Мама ошибается, что бывает с ней редко.
        И обе мы предположить не могли, что вырастет из бешеной любви Ольги и Леши.

        О дальнейшей судьбе Оли я знала от сестры. Оля и Леша поженились, его отправили служить на Дальний Восток. У них родились дети, две девочки. Потом у Леши произошла какая-то неприятная история, закончившаяся смертью солдата. Лешу сделали крайним и выгнали из армии. Ребята вернулись в родной Петрозаводск. Не сразу, но получили квартиру. Леша работает на стройке, Оля - техником-смотрителем в ЖЭКе.
        Все эти годы Оля присылала нам с мамой открытки на Новый год и Восьмое марта. Текст всегда одинаков: поздравляю, желаю счастья и здоровья. Мы не отвечали. Не из-за небрежения. Просто обмен праздничными открытками ушел из нашего обихода. На словах, по телефону через сестру передавали Оле приветы.
        Я тоже вышла замуж, за Бориса. Нашему сыну одиннадцатый год. Забияка, разбойник и охламон, сынишка - моя главная радость в жизни.
        Когда мама умерла, я впала в глубокую депрессию. Как ни странно, помогла мне выйти из эмоционального ступора Ольга. Прислала очередную новогоднюю открытку, в которой мне и маме (!) желала счастья и здоровья.
        Меня взорвало, схватила телефон, набрала номер сестры в Петрозаводске:
        - Скажи Ольге: моей маме здоровье уже не требуется!
        - Настя, что с тобой? Почему ты кричишь?
        - Потому что твоя распрекрасная подруга своими куриными мозгами не может запомнить, что мама умерла! Понимаешь? У-мер-ла! Ты приезжала на похороны.
        - Да, конечно. Что Ольга-то сделала?
        - Открытку новогоднюю прислала, маму поздравляет! Идиотка. Передай ей, что связи с тем миром я не имею и как там со счастьем обстоит, не представляю.
        - Хорошо, передам. Настенька, хочу попросить прощения за Олю. Извини, она забыла. Ольга перед каждым праздником подписывает полтора десятка открыток, такая у нее привычка с молодости, когда жили на Дальнем Востоке и все родные и знакомые находились за тысячи километров.
        - Мне плевать на ее привычки. А ей плевать на память о моей маме, коль не может запомнить, что мамы уже нет.
        - Настена, я понимаю твою горячность. И хорошо, что она появилась.
        - Чего-чего?
        - Борис говорит, что ты последний месяц точно биологический робот. Функции выполняешь, а эмоции отсутствуют. Настя, сходи на сорок дней в церковь, поставь свечку за упокой тети.
        - Я же атеистка.
        - Все равно сходи.
        - Еще не туда поставлю свечку, - колебалась я, - за здравие вместо упокоя.
        - Что мне нравится в атеистах, - рассмеялась Маша, - так это их боязнь не соблюсти правила, в которые не верят. А на Ольгу не держи зла. Она в принципе не плохая…
        - А без принципов?
        - Без принципов наша жизнь теряет смысл.
        - Философия! Машка! - втянула я воздух носом, потому что потекли, наконец, слезы, долго копившиеся. - У тебя голос совсем как у мамы. Почему ты на нее больше похожа, чем я?
        - Зато ты похожа на нашу бабушку, которая тридцать лет была председателем передового колхоза.
        - Колхоз - это звучит. У меня на работе сплошной колхоз. Машка, - плакала я и по-детски просила, - хочу к тебе, очень хочу!
        - Приезжайте! Сейчас. Летом. Когда угодно. Настена, не плачь… Ой, я тоже захлюпала…
        Разделенные сотнями километров, мы обливали слезами телефонные трубки. Не знаю, как для Маши, а для меня слезы были живительным потоком чистой воды, который пробил каменные залежи тоски, отчаяния, бессилия, которые заваливают, когда теряешь близких и любимых.

        После Нового года у меня вспыхнула болезнь позвоночника. И раньше с ним были проблемы, а тут - полный швах. Ноги помертвели, от боли я ревела как подстреленный бизон. Сделали очень сложную операцию, к счастью - успешную. Реабилитация, то есть медленное выкарабкивание из пучины недуга, заняла несколько месяцев - до лета.
        У мужа были планы на отпуск, но я твердила - в Карелию, в Петрозаводск, к Маше и только к Маше. Устроилось удачно. Боря с нашим сыном и Машиной дочерью сплавляются по карельским рекам, я живу у Маши. Надежный присмотр. И ежедневная лечебная физкультура - мой крест на всю оставшуюся жизнь. Сын очень напугался моей болезни, прочитал в Интернете: главное при реабилитации после данных операций - физкультура - и суровым надзирателем заставлял меня выполнять упражнения. У сына были мамины, его бабушки, глаза. Так я считала, родня молчаливо не соглашалась, отводили взгляд, когда я утверждала. Краем уха слышала: Настя ошибается, глаза у мальчишки точь-в-точь отцовские.
        Отпуск - это две недели, больше никому из сносно зарабатывающих москвичей не предоставляют. Первые два дня в Петрозаводске, когда сплавщиков собирали, - кутерьма. Дочка Маши набрала в поход косметики, мой сын тайно притащил из Москвы самодельный арбалет и рогатки. На диких зверей собрался охотиться.
        Забыла сказать о Машином муже. По профессии Семен… кто бы вы думали? Грузчик. Точнее - бригадир грузчиков. Умный, начитанный, с прекрасной речью, совершенно самодостаточный щедрый человек, остроумно рассказывающий о свой работе: как рояль на десятый этаж по воздуху, через балкон, поднимали, как везли якобы унитазы, коробки опрокинулись, и в них оказались запчасти к винтовкам. Семен навсегда избавил меня от снобизма столичной дамочки с двумя высшими образованиями. Не в образовании дело, а в человеческом достоинстве.
        Сплавщики отбыли. Дети покачивались под тяжестью рюкзаков за плечами. Семен сказал, имея в виду себя:
        - Таможня пропустила контрабанду. Щипцы для завивки волос - это наша дочура. Электрических розеток им по пути не встретится. А твой, Настя, поволок-таки рогатки и арбалет. Пусть. Ноша должна продавить хребет, чтобы от нее отказаться.
        - А что тайно несет Борис? - напрасно спросила я.
        После легкой заминки Семен ответил:
        - Взрослый человек. Отвечает не только за себя, но и за детей.
        Могла бы и не спрашивать. Борис наверняка в запасные штаны и чистые футболки засунул водку. Допинг, необходимый наркотик для поддержания хорошего настроения и бодрого духа. Одной бутылки на две недели ему не хватит. Значит, минимум взял две или три.
        - Так лучше, - сказала я.
        Имея в виду, что мой муж в легком постоянном подпитии сносный и относительно надежный человек. Когда трезв - хмур и немногословен. Под хмельком у него и координация лучше, за детей можно не волноваться.
        Маше и Семену не требовалось уточнений. Они верили мне, как верят только родные люди. Знали, что своего сына и племянницу я не подвергну опасности.
        На следующий день Семен тоже уехал в командировку - перевозить и устанавливать многотонный церковный колокол.
        Маша убирала в квартире. Мою помощь решительно отвергла:
        - Делай упражнения! Не смей пылесос трогать! Я сама, а ты: раз два-три-четыре, повороты, наклоны. Без халтуры! Глубже вдох, сильнее выдох!
        Мы взопрели: я - от эгоистичной физкультуры, Маня - от полезной уборки. Сестра меня баловала. Какое удовольствие, когда тебя балуют! Меня баловали только мама и Маша. Сын учится этой науке. Научится - еще большее счастье будет.
        Ух! Устали! Мы плюхнулись: Маша на диван, я - в кресло.
        - Кто первым в душ? - спросила Машка.
        И тут же одновременно завопили:
        - Я-а-а!
        - Я-а-а!
        Нам было под сорок лет, взрослые женщины. А мы сцепились в рукопашной, как подростки, как тридцать лет назад. Боролись на диване, свалились на пол, катались от ножек стола до телевизора. Я таки Машку - на лопатки, припечатала к ковру.
        - Ой! - вопила она. - Кто у нас на спину больной? Кто был парализованный? Да на тебе бочки возить! Иди к Семену в бригаду заместителем главного грузчика.
        После душа мы закутались в махровые халаты. Мне достался халат Семена: кисти на середине рукава, по полу длинный шлейф тянется. Маша веселилась, говорила, что я похожа на детдомовца, которого отогрели, отмыли, подходящей одежды не нашлось, и сиротку одели во взрослое.
        Мы пили чай с мятой. Маша спросила:
        - У Бориса это… с выпивкой серьезно?
        Я неопределенно взмахнула рукой. Мамин жест: мол, не хочу сейчас об этом говорить. В последнее время я стала ловить себя на том, что повторяю мамины движения, мимику.
        Да и что бы я сказала Маше? Что наш брак - добровольное сосуществование тихого алкоголика и честолюбивой дамочки, чьим грандиозным планам мешает слабое здоровье?
        Сестра переменила тему:
        - Оля настойчиво приглашает к себе. Давай сходим ненадолго, а то неудобно.
        - Почему бы и нет?
        - Согласна? Замечательно! Прямо сейчас ей позвоню.
        Получив сообщение о визите, Ольга, наверное, засуетилась. Потому что Маша ее успокаивала: никаких столов парадных не устраивай, только чайку попьем.

        Квартиру Оля с Лешей получили за выселением. На ремонт у них денег не было, да и не накопилось до сегодняшнего дня. Квартира представляла собой унылое зрелище. И не только потому, что требовалось давно поменять окна, двери, пол, ободрать старые обои и наклеить новые - словом, ремонтировать основательно. У Оли было грязно. К нашему приходу она, очевидно, пыталась навести порядок. Но такая уборка называется - развести грязь ровным слоем. Никуда не делись пустые банки под столами, воткнутые в обрезанные пластиковые бутылки побеги комнатных растений с клубкам белых корней - пересадить следовало месяца два назад, чайная посуда с коричневыми неотмытыми потеками, помутневшие хрустальные вазы, солидный слой пыли в серванте и на экране телевизора.
        Сама Ольга за годы, которые мы не виделись, раздобрела, точно вспухла. Но и я не помолодела. О чем Ольга мне сообщила, едва мы расцеловались:
        - Какая ты стала!… Усохшая.
        - Мерси! - усмехнулась я.
        - Ой, извини, ты же болела!
        - Не заразно.
        Оглядевшись в квартире, я невольно подумала: «Чему она дочерей научит? Вырастут такие же неряхи».
        И ошиблась. Ольга показала комнату девочек. Порядок и чистота идеальные. Книги на полках стоят по росту, куклы сидят чинно, причесанные как перед балом. На полированных письменных столах - ни пятнышка, тетрадки, учебники - стопками, ручки, карандаши - в стаканчиках. Не валяются ни брошенная в спешке блузка, ни джинсы.
        - Это все моя Ленка, старшая, - сказала Ольга. - Забодала всех чистотой. Плешь проела - поменяйте нам обои старые, краску купите, я на окна и батареи смотреть не могу…
        Ольга жаловалась на дочь, мы прошли в кухню, где запущение всегда более заметно. Несмотря на то что мы предупредили - только чай, Ольга затеяла пир. И, естественно, ничего не успела. На плите булькали в кастрюльке выпустившие белок яйца - для оливье. На столе - картошка в мундире, которую начали чистить для салата и селедки под шубой, сама селедка, халтурно освобожденная от костей, в блюдце замоченный чернослив, который планировалось нашинковать грецкими орехами, уже освобожденными от скорлупы, горой насыпанной, соленые огурцы в банке, вареная колбаса, пустые пакеты, ножи, ложки, разделочные доски - на столе не было пяти квадратных сантиметров пустого места. Словом, картина: много хочу, мало умею.
        - Ой, девочки! - глупо и бодро сказала Ольга. - Я сейчас быстренько все доделаю.

«Здесь быстренько часа на два», - подумала я, но вслух сказала:
        - Для чего еще подруги, как не в помощь?
        Мы распределили обязанности и приступили к работе. Ольга продолжила рассказывать о дочери. Будто кран закрыли на минуту, а потом снова открыли.
        - Ты, говорит, мама, неаккуратная. А когда мне аккуратной быть? Как проклятая с утра до вечера, весь дом на мне. Я ей: не нравится, сама убирай. Она: за вами, мол, не наубираешься. И в туалете воняет. А это, отвечаю, сортир, а не розарий. Ну, туалет-то она моет. Перчатки натянет и драит. Ты, говорю, еще маску напяль…
        - Оля, - перебила я, - а младшая дочь?
        Ольга запнулась, словно только вспомнила наличие второй дочери.
        - Со старшей пример берет, тоже гонор начинает показывать. И вот Ленка мне…
        - Как девочки учатся? Я увижу их сегодня?
        - Не, они у бабушки. Учатся? Да, нормально. Значит, Ленка мне претензии…
        Все родители время от времени жалуются на детей. Но львиная доля в наших жалобах - гордость за детей. Я, скажем, возмущаюсь: сын два месяца сидел в каком-то молодежном чате, прикидывался летчиком-полярником и морочил головы взрослым девушкам. Подтекст моих речей - мальчик с компьютером на «ты». В Ольгиных словах подтекст не просматривался. Но предположить, что она из двенадцатилетней девочки сделала себе врага, было нелепо. Да и вникать не хотелось. После нашей с сестрой веселой потасовки и совместного принятого душа настроение было самое благостное.
        - Будет тебе, Оля! - примирительно сказала я. - Радуйся, что дочери такие чистюли. Безо всякого твоего усилия, - не удержалась от шпильки. И тут же перевела на Пушкина, вспомнила его слова. - Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей.
        - О, ногти! - подхватила Ольга, которой каждое лыко было в строку. - Как сядет Ленка за маникюр, так три часа возится. Кутикулы выводит. У меня отродясь никаких кутикул не было…
        - Оль, хватит! - попросила Маша. - Несешь и несешь! Можно подумать, что ты дочь не любишь.
        - Как не люблю? - опешила Оля. - Разве можно не любить?
        - Тогда не наговаривай на ребенка. А то Настя подумает, что ты не мать, а ехидна.
        - Ты что? - испугалась Ольга. - Настя, правда?
        - Ни в коем разе, - успокоила я. - Стремление к совершенству бесконечно. Хотя… чего тебе стремиться? Ты всегда была воплощенным совершенством.
        Маша лягнула меня под столом ногой. Оля иронии не поняла.
        - Помнишь, - спросила я, - как ты надевала мои вещи и однажды я тебе устроила разнос?
        - Не помню, - удивилась Оля. - Так было?
        - А как мамину чашку разбила?
        - Что-то смутно вспоминаю.
        - Ничего удивительного. Ты была настолько поглощена Лешей, что ничего вокруг не замечала.
        На лице Ольги скорее досада отразилась, чем благостное воспоминание. Я не успела понять, в чем дело, как пришел сам Алексей.
        Если за прошедшее время Ольга раздалась, я усохла, то Леша почти не изменился. Слегка заматерел и морщин мимических прибавилось. Он по-прежнему улыбался, стеснительно и мило. Не знал, как здороваться со мной, - обняться? за руку?
        Ольга приветствовала мужа вопросами, заданными грубым тоном:
        - Майонез купил? Забыл?
        Меня поразило ее лицо. Ведь как  на него прежде смотрела! Как на божество! Не дышала, налюбоваться не могла. А теперь! Губы поджала, в глазах - неприкрытое презрение.
        Я подошла к Леше, поцеловала его в щеку:
        - Здравствуй!
        - Настя! Сколько лет, сколько зим!
        Он еще шире улыбнулся, что тут же было отмечено Ольгой:
        - Чего лыбишься? Все лыбится! Всю жизнь с улыбочкой. А майонез кто купит? Нам для оливье нужно и в селедку под шубой слоями покрывать.
        Ругать Лешу за улыбку, природную, неотъемлемую составляющую его лица и мимики, все равно, что обвинять человека в том, что глаза у него зеленые, а не карие.
        - Несись в магазин, - продолжала командовать Оля. - Одна нога здесь, другая там. Еще вина купи… или… Девочки, может, шампанского или коньяка? - расщедрилась она.
        И меня снова шокировала игра ее лица: повернувшись к нам, Ольга излучала добро и радость, обратившись к мужу - злобную усталость.
        - У меня денег не было, - оправдывался Леша.
        - А у тебя их никогда нет! - с готовностью усмехнулась Оля. - Работничек! Добытчик! Захребетник!
        - Помолчи, - скривился Леша. - Хоть при чужих.
        - А Настя нам не чужая, мне от нее скрывать нечего. Держи деньги. И майонез на перепелиных яйцах не покупай, перепелиными я брезгую.

«Она брезгует! - мысленно возмутилась я. - Посудой в жирной смазке не брезгует. С газовой плитой, которую столетие не мыла, живет не страдает. На драный линолеум и тараканьи следы не морщится. А диетические яйца не угодили принцессе!»
        Маша поняла мое состояние и постаралась перевести все в шутку, когда Алексей ушел.
        - Ведь как Ольга высчитывала? Выходит замуж за лейтенанта, через два года он старший лейтенант, потом капитан, майор… Словом, к тридцати годам Ольга у нас генеральша.
        Юмор на данную тему Ольге был недоступен. Она серьезно подтвердила:
        - Вот именно! Из-за него недоучилась, техникум бросила, увез на край света.
        Уж вернулся Леша из магазина, а Ольга продолжала расписывать его недостатки. Как Леша медленно продвигался по службе, только до капитана дослужил, каким олухом себя выставил в той истории с самоубийством солдата, как Лешу сделали крайним, а он только ушами хлопал… Называла мужа, который тут же находился, только в третьем лице: «он», «его», «ему». Попытки Маши заткнуть подругу не увенчались успехом. Ольгу несло. Сменила пластинку: час назад старшую дочь хаяла, теперь мужа.
        Леше было неудобно, но не слишком. Он слабо огрызался, но жену не приструнивал. Привык.
        Настроение у меня испортилось. Не могла постичь, как роковая любовь может переродиться в пошлые дрязги. Хотя известно: любовная лодка разбилась о быт. Но у Ольги была даже не лодка, а космический корабль, который летал в космосе, высоко над всем земным. А потом, выходит, с орбиты спикировал?
        Закончив с оливье, я вымыла руки под краном и сказала Ольге:
        - Достаточно! Все поняла. Леша пока не оправдал твоих надежд, это еще в будущем.
        - Да чего от него ждать…
        - Оля! Хочу тебе сказать, что мужчины вообще, все и каждый в частности, имеют уйму недостатков. Вот, например, мой муж Борис. По выходным ездим на дачу. И он ведет машину так, что солнце лупит мне в глаза.
        Ольга кивнула, надеясь услышать, как я вторю ей, думала, что в моем лице встретит активистку популярного женского клуба «Мой муж тиран и кретин».
        Ольгиных надежд я не оправдала:
        - Как будто трудно Борису встать пораньше и переставить солнце на другую сторону. Правда, к даче одна-единственная дорога. Лентяй! Так и мучаюсь: утром на дачу - солнце в лицо; вечером с дачи - светило в физиономию. Одно утешает: Борису в равной степени достается.
        Маша и Леша рассмеялись. До Ольги не сразу дошло.
        - Это юмор? Я тоже анекдот знаю. Муж говорит жене: дура! А она ему: да, я дура! А был бы ты генералом, называли генеральшей.
        Ольга торжествующе посмотрела на Лешу. Он привычно улыбнулся, будто извиняясь за неудавшуюся карьеру и одновременно намекая, что не в карьере счастье.
        Милый вечерок предстоит, подумала я. Женщина, которая мечтала стать генеральшей, до гроба не простит мужу обманутых надежд. Если она и признает превосходство других мужчин из высшего командного состава над ее супругом, то никогда не согласится на превосходство их жен. Никогда. Супруга генерала ничуть меня не краше, просто удачливее. Ей повезло, а мне не подфартило. Будто замужество - это долгосрочные инвестиции. Только через несколько лет станет ясно, купила акции успешного предприятия или провального. Но ведь тогда, в космический период ее любви, Ольга не думала ни об акциях, ни об инвестициях - даже в других словах, но с аналогичным смыслом. Она пассивно умирала без Леши и активно умирала в его присутствии, требуя, как наркоман дозы, поцелуя, объятия. Интересно, на каком этапе произошла переоценка? Когда беззаветно любимый начинает рассматриваться в качестве средства передвижения по карьерной лестнице? Через год, три, пять после свадьбы? Когда рай в шалаше оборачивается прозябанием в трущобе?
        - Настя!
        - Настя!
        Ольга и Маша окликают меня, а я не слышу.
        - Задумалась о чем-то приятном? - спрашивает Ольга. - Или о ком-то приятном?
        Намек прозрачен, но в нем не чувствуется солидарности неверной жены. Скорее - вызов супругу: я могла бы иметь (как Настя?) батальон любовников, но я верна тебе, неудачнику. В том, что она верная жена, я не сомневалась. Блудливые жены не пилят мужей с утра до вечера.
        - Оля? Когда, через какое время после свадьбы, ты стала смотреть на Лешу как на паровоз, способный доставить в генеральскую благодать?
        - Чего-чего? - Ольга не понимает меня.
        - Мы с тобой давно не виделись, когда-то ты умирала без Леши…
        - Ой, умирала! - перебивает Ольга. - Девочки, так страдала! Один раз увидела его на крыльце училища… Выходит, я два часа на улице ждала, красивый, стройный, у меня дыхание остановилась, и так по-маленькому захотелось! Испугалась! Что ж я тут обсикаюсь? По ногам потечет, все увидят: дежурный офицер и мальчики на вахте? Еле сдержалась. А потом? Стоило мочевой пузырь в узел завязывать? Посмотрите на него! Чего ты улыбаешься? Вспомнил, да? Нашел дуру, которая за тобой в огонь и в воду. Неси оливье на стол. И тарелки достань из серванта. Которые внизу, от сервиза.
        - Леша, я тебе помогу, - подхватилась Маша.
        И не забыла полотенце - протереть тарелки, которые наверняка были пыльными.
        - Настя! Ты еще моей старшей дочки не видела! - Ольга не оставляла попыток разжалобить меня.
        - Да, представляю, какая нелегкая  у тебя жизнь.
        Ольга не помнит и не может помнить тот момент, когда у нее произошла переоценка ценностей. В отличие от меня и прочих личностей, подверженных анализу мотивов, задуренных психологией, Ольга живет сегодня и сейчас, на полную катушку. Если и тянет из прошлого воспоминания о чувствах и состояниях, то с единственной целью оправдать сегодняшние якобы проблемы.
        Вопрос, кто из двух в семейной жизни счастливее? Первая - это я. Умная, чего лукавить, способная простить, понять, принять. И вторая - дура дурой, но с фейерверком страстей, пусть негативных, которым предшествовали сверхпозитивные. Ольга мужа поедом ест, я оставляю за Борисом право губить судьбу и печень. Ольга скатилась с облаков, я передвигалась по прямой.
        - Настя, эй! Это у тебя после операции? После наркоза?
        - Что?
        - Отключаешься все время. Ой, чего скажу! У нас тут есть один целитель! Тебе к нему надо. Не черный ворожей, а с молитвами лечит. В восьмидесяти километрах от города живет. К нему очередь! С утра машины выстраиваются.
        - Ты ездила?
        - Ага!
        - О чем просила?
        - Нельзя рассказывать, - замялась Ольга, и впервые с ее лица сошло выражение абсолютной уверенности в своей правоте. - А то не сбудется.
        - Следовательно, знахарь не помог?
        - Пока.
        - «Пока» имеет временные ограничения? От месяца до второго пришествия?
        - Всегда ты такая, себе на уме, - упрекнула Ольга, точно мы виделись каждый день и она знает меня отлично. - То молчишь как рыба, то подковыриваешь, будто вилкой колешься.
        - Рыба с вилкой?
        - Я ж необидное имела в виду.
        Рыба с вилкой - сюжет для вывески ресторана морской кухни. Однако я не могла не признать, что абсурдный образ имеет ко мне отношение. Кровь моя холодна, как у рыбы. В житейских морях я плаваю легко и свободно. Вилка - предмет из другого мира - также имеется. Если меня довести, способна вонзиться в горло противнику.

        За ужином мы с сестрой объединили усилия, пресекая Ольгины попытки оседлать любимых коньков: трындеть про строптивую дочь и неудачника мужа. Я расспрашивала Лешу про былую службу и нынешнюю работу, но в этом доме ему рта раскрывать не позволялось. Стоило мужу начать рассказывать про гейзеры Камчатки, как встревала Ольга:
        - Ты в них ошпарился. Представляете, девочки, приехал из командировки красный, как рак. Вот дурак!
        Заговорил Леша о строительстве нового здания, Ольга перебила:
        - Все со стройки тащат, крупно или по мелочи, один мой честный.  - Последнее слово Ольга произнесла с удвоенной брезгливостью. - Сосед просил: утеплитель импортный достань, по магазинной цене возьму, а Лешка отказался. Трусом был, трусом и остался.
        Было бы простительно и понятно, если бы Ольга, называя мужа дураком и трусом, взглядом, улыбкой, намеком давала понять, что на самом деле им гордится, критикует кокетливо, обзывает в шутку. Ничуть не бывало. Ей нравилось унижать Лешу, что и делала безо всяких намеков на женскую игру.
        Когда покончили с горячим - пережаренной свининой с картофельным пюре, - мое терпение иссякло. Я расчехлила холодное оружие и нацелилась на Ольгу. Сложила приборы на тарелке, где осталась большая часть еды, вытерла губы салфеткой и заявила:
        - Ребята, спасибо! Не каждое застолье, не каждый поход в гости способен поменять твои принципы.
        Все посмотрели на меня удивленно, и я пояснила:
        - Прежде была абсолютно убеждена, что рукоприкладство недопустимо в супружеских отношениях или просто - в общении мужчины и женщины. Если он поднял на нее руку, то она должна немедленно бросить агрессора. Послать его к черту, вызвать милицию, посадить в тюрьму - любые варианты приветствуются, кроме дальнейшего совместного существования.
        - Правильно, - кивнула Маша.
        - Но теперь я поменяла точку зрения.
        - Почему? - спросила сестра.
        - Потому что на месте Леши я давно бы накостыляла Ольге, потому что она заслуживает быть выпоротой. За грязь, которую льет на мужа и которую развела в доме, за то, что крысится на дочерей, наверняка прекрасных девочек. Таких баб, как Ольга, надо пороть изредка, но крепко, чтобы помнили свое назначение, чтобы не мололи языком и ценили, что имеют.
        Это было грубо - признаю. Если бы показали на дверь, вышвырнули вон, я поняла бы.
        Но их реакция была поразительной! Леша улыбался своей детски-мудрой улыбочкой. Маша закрыла руками лицо - смеялась.
        А Ольга ответила со странной тоской:
        - Куда ему, олуху. Пороть! - хмыкнула она.
        Будто мечтала о крепком мужском кулаке, который подсветит ей синяк под глазом или сломает ребра.
        Как всякий нахал и грубиян, не получивший отпора, я распоясалась:
        - Ольга, - сказала я, - деньжонок-то подкопи, на алиментах не пошикуешь.
        - Каких алиментов? - удивилась она.
        - Леша тебя не сегодня-завтра бросит. Мужик красивый, сильный, умный. И зарабатывает, наверное, не гневи бога, порядочно. На кой ляд ему жена в роли бензопилы? На Лешу, определенно, уже охота объявлена. А ты в дальнейшем конкурсе не участвуешь, срезалась на первом туре.
        Леша улыбался как-то по-особенному: с тайной гордостью и легким страхом. Я попала в точку? Мало того, что наболтала лишнего, так еще и накаркаю.
        Но непробиваемая Ольга ничуть не насторожилась.
        Махнула рукой:
        - Кому он нужен.
        - Кроме тебя, - уточнила Маша.
        - Кроме меня, - согласилась Ольга и скорчила гримасу.
        Изобразила мученицу и подвижницу, которая несет тяжкий крест.
        Леша и Ольга нас провожали. Идти по тротуару в шеренгу по четыре было невозможно, поэтому мы разбились на пары. Маша с Олей что-то горячо обсуждали. Наверное, меня. Оля возмущается, Маша оправдывает мое поведение. Сестра обладает уникальной способностью позитивного сплетничания. В девяносто девяти процентах случаев у человека, с которым пять минут взахлеб общались, мы, сплетничая, выискиваем недостатки. А Маше не требуется самоутверждения за чужой счет. На критику, выпад, злою иронию у нее всегда есть пример, когда обсуждаемая персона продемонстрировала положительные качества. Маняша считает, что надо жить, опираясь на лучшее, что есть в человеке. Плохого, конечно, никто не лишен, но и ангелы среди людей не водятся. Иными словами, глупо тратить жизнь, расходуясь на негатив, когда можно наслаждаться позитивом. Это как путать сахарницу с солонкой. Пересластить не страшно, а пересолил - в рот не возьмешь. В этом Маша очень похожа на мою маму. Внешне - ничуточки, а по характеру, настрою - один человек. Я же, обликом, - мамин слепок, но их духовная высота мне недоступна. Да, честно говоря, и не
привлекает.
        Мы с Лешей, убежав вперед от сестры и Ольги метров на двадцать, поболтали всласть. Причем, говорил в основном Леша. Дорассказал и про гейзеры, и про строительство уникального здания, про оригинальный метод опалубки, который предложил Алексей и его коллеги, а теперь из Москвы приехали инженеры-специалисты, мотают на ус, перенимают.
        Опираясь на его руку, жилистую и мускулистую, вспоминала, как на этой руке пятнадцать лет назад висела Ольга, умостив его локоть меж двух полушарий своих некрохотных грудей. Я презирала тогда Ольгину прилипчивость, меня тошнило от их вожделения, которое наэлектризовывало воздух. Леша казался мне примитивным самцом, а Ольга - похотливой самкой. Теперь же я сама чувствовала, и не легкое сухое вино, выпитое за ужином, тому причиной, что от этого мужчины исходит настоящая сила - нежная, влекущая, надежная, головокружительная, по-настоящему сексуальная. К порывам я не склонна. Возможно, потому, что слишком мало в моей жизни было поводов для безрассудных поступков. А вот к анализу и прогнозу склонна в высшей степени. Ну, что Леша? Через две недели он мне наскучит до оскомины, потому что закончится пересказ его интересных жизненных событий, общим счетом с десяток, и начнутся повторы. Другое дело - муж Борис. Латентный алкоголик, несостоявшийся нобелевский лауреат, теоретик вне науки, он способен будоражить мой ум…
        - Настена? Дрожишь, замерзла? - спросил Леша.
        Мне показалось, что он захотел высвободить руку, на которую я опиралась, обнять меня за плечи, согреть. Но вовремя вспомнил, что сзади идет жена, только накрыл другой рукой и крепче прижал к себе.
        - Почему ты с ней живешь? - спросила я.
        Можно не удивляться моему вопросу, несколько последних часов я только и делала, что лезла в чужую жизнь.
        - С этой брюзжащей мымрой? - продолжала я.
        - Настя, не надо! - Леша слегка нажал на мою руку. - Ольга - жена. Точка. На кого ее брошу? А девчонки? Они у меня замечательные, жалко, что ты не познакомилась. Сочувствуешь мне?
        - Невольно.
        - Зря.
        И не поднимая лица, я знала, что он сейчас улыбается, привычно, рефлекторно, обаятельно.
        - Лешка, ты мне казался простым как валенок. Но сейчас я не понимаю тебя. Утаптываешься в землю под каблуком у постылой жены.
        Он тихо рассмеялся:
        - Настя! Ты хорошая, нормальная, теплая. А тогда, раньше, была сухой и твердой, как указка. Первая учительница в школе, - хмыкнул он, вспоминая детские страхи, - указку из рук не выпускала. Я отчаянно боялся указки, она мне казалась волшебной палочкой злой колдуньи.
        - И меня тогда, пятнадцать лет назад, боялся?
        - Нет. Я и помню-то тебя смутно. Только впечатление: указка, но без ядовитого наполнения. Не обижайся! - спохватился Леша.
        - Кто обижается на впечатление, произведенное в прошлом столетии?
        - В этом ответе - ты вся.
        - То есть?
        - Не могу пояснить, словарный запас не позволяет. Но вообще-то мы говорили обо мне, несчастном.
        - А ты полностью благополучен? - ухмыльнулась я.
        - Полностью только пациенты сумасшедшего дома счастливы, и то после лекарств. У меня все в порядке, на всех фронтах успешные наступления.
        Он называет «успешным наступлением» свою вялую оборону от натиска жены?
        - Лешка! - догадалась я. - У тебя есть другая женщина!
        - Ничего тебе не говорил, - не без бахвальства ответил он.
        - Которая боготворит тебя? Для нее ты - царь, бог и воинский начальник? Как Ольга в молодости? И давно связь? И не первая, поди?
        - Много будешь знать, - его улыбка перешла в самодовольный смешок.
        - Ларчик просто открывался.
        - Что? - не понял Леша.
        От моего минутного влечения к нему не осталось и следа. Дамский угодник! Козел на капустных грядках. Лешка, конечно, без труда находил… чего там «находил», сами в руки шли - одинокие женщины, которые влюблялись в него без памяти. А чего не влюбиться? Красивый, непьющий, мужественный и нежный одновременно - гремучая смесь для женской души. Гад и сволочь! Любовницы его, поведясь на Лешину якобы слабость, думали, что оторвут его от семьи, получат в личное долговременное пользование. Дуры! Он к Ольге намертво приклеен. Хотя ее заслуга только в том, что первой на пути встретилась.
        - Настя, какой «ларчик»? - повторил Леша.
        - Который сундук с шутихами.
        - Что? - снова не понял Леша.
        - А тебе Ольгу не жаль? - резко спросила я.
        - Только что ты называла ее мымрой, - напомнил Леша.
        В голосе его прорезалась досада. Половой признак: мальчики, юноши, мужчины не любят, когда им тычут в лицо справедливой критикой, когда напоминают о дурных поступках. Чтобы сносно существовать, мужчина должен внутренне уважать себя более, чем уважают его окружающие. Даже мой сын, неправильно решив уравнение, пыхтит: «Я только знак перепутал, а так - все правильно».
        - Предательством смываешь унижения в семье, зализываешь раны на стороне? - спросила я, оставив без внимания Лешин упрек.
        Ответа я не получила - мы подошли к Машиному дому.
        Элементарная вежливость диктовала, что Ольгу и Лешу с дочерями следовало пригласить в Москву. Девочки - пожалуйста. Но терпеть бесконечные жалобы Ольги? Или смотреть на физиономию доморощенного Казановы?
        Если моя деликатность хромала, то у Ольги отсутствовала напрочь.
        - Выберемся к тебе обязательно, - пообещала Ольга. - Давно я в Москве не была.
        - Конечно, - без энтузиазма отозвалась я. - Показать девочкам столицу.
        Мы попрощались, вошли в подъезд. Поднявшись на два этажа, в окно на лестничной площадке я увидела удаляющиеся фигуры Ольги и Леши. Он обнимал ее за плечи, она держалась за его талию - сладкая парочка, да и только.
        У Ольги мы от чая отказались, пили его с Маняшей дома. Сестра заварила какие-то травки, угощала меня чудными вареньями и желе собственного производства - из брусники, черники, голубики, костяники.
        - Наверное, мама была права, - сказала я.
        Маша кивнула.
        - Соглашаешься, даже не зная, о чем речь, - попеняла я.
        - О чем угодно. Рано или поздно ты всегда приходишь к мысли, что мама пыталась донести до тебя истину, а ты ершилась.
        - Мне ужасно не хватает мамы.
        - А мне тети. Что на сей раз до тебя дошло?
        - Когда Ольга в первый раз к нам приехала, паразитирующая влюбленная грезиетка! Мама сказала, что я ей завидую. Было обидно до слез. Тупой неряхе завидую я , вся из себя умная и правильная. А на самом деле, не отдавая себе отчет, я желала влюбиться с той же силой, что парализовала Ольгу. Страсть как безумство, помешательство, перечеркивание правил, устоев, морали - огонь души. Не случилось. Да и к лучшему. Что мы имеем на месте вулкана любви Ольги и Леши? Не лаву застывшую - увековеченный памятник великого счастья, а зловонное болото, к которому противно приближаться.
        - Преувеличиваешь. Они, слава богу, не померли на пике своей любви, чтобы остаться в вечной памяти. Ромео и Джульетта, проживи вмести десять, двадцать, тридцать лет, неизвестно, какими эпитетами обменивались бы.
        - Хочешь сказать, чем выше градус любви, тем ниже и больнее падение? Хотя синяков на Ольге я не заметила.
        - Не слишком верь, когда Ольга клянет мужа.
        - Маня, ты знаешь, что Лешка изменяет Ольге?
        - Все знают.
        - Даже так? - поразилась я. - Выходит, Ольга поедом ест мужа, вымещая боль измены?
        - Как раз Ольга в полном неведении.
        - Не поверю, что не нашлось доброй, в кавычках, души, которая не посчитала бы нужным раскрыть Ольге глаза.
        - Периодически пытаются раскрыть.
        - И что?
        - Ольга не верит. Домой придет и Леше говорит: «Мне тут намекали, что ты с Анькой Павловой шуры-муры крутишь. Куда тебе, недотепа!»
        - А он улыбается своей фирменной улыбочкой, - предположила я, - мотает головой и смотрит верным псом, хоть и беспородным, к собачьим выставкам не допущенным, зато своим и преданным.
        - Примерно так. Хотя сравнение с собакой мне не очень нравится.
        - Да он пес гулящий! Маня, а Ольга не придуривается? Может, это фантастическая игра на грани фола?
        - Нет, Ольга не актриса.
        - Тогда она сделана из мрамора, если не сказать - железобетона. Каменная баба. И ты ее жалеешь. Вот! Поняла, почему с Ольгой дружишь. Как со слепой, милость к инвалидам.
        - Заблуждаешься. Я не оказываю милость Ольге, просто дружу с ней. Каменная она? Возможно. Точило-точило море камень, а он в гальку превратился и только красивее стал.
        - Ты все время меня поправляешь, к каждому слову придираешься.
        - Больше некому, я отдуваюсь. Ты Ольгу слепой назвала, а сама? Будто дальтоник - черное и белое. Чтобы оттенки заметить, тебе года, десятилетия требуются.
        - Ой, вы все такие радужные! А я в черно-белом свете?
        - «Мы все» - это твоя мама и я. Тети не стало, приходится мне окуляры тебе подкручивать. Не злись, пожалуйста! Когда ты вспыхиваешь, начинаешь говорить бог знает что. А потом терзаешься. Попей еще чайку?
        - Наливай.
        Сдерживая гнев, я глотала травяной чай, не чувствуя его вкуса.
        - Маня?
        - Да?
        - О чем мы спорим?
        - Пытаемся понять, почему Ольга вызывает у тебя активную неприязнь. А мне с ней легко, и тетя к ней хорошо относилась. Иными словами: мы говорим о тебе.
        - Обо мне?
        - Конечно. Разве не ясно?
        - Допустим. Но поясни мне! Что в Ольге вас привлекает?
        - Искренность чувств. Никаких двойных стандартов, интриганства, вранья. Живет как поет. Всегда что на сердце, то и на языке.
        - С языка у нее льется бесконечный поток обвинений и претензий мужу и дочерям.
        - А девочки замечательные.
        - Мне постоянно приводят Ольгиных дочерей в качестве аргумента.
        - Ты знаешь более убедительный аргумент в защиту хорошей семьи, чем славные дети?
        - Но ты-то не пилишь дочь с утра до вечера, и я не собираюсь воспитывать сына на упреках. Не спешим брать на вооружение тактику великого педагога Ольги.
        - Каждой семье - свое. Помнишь, бабушка говорила: всяк молодец на свой образец. Неужели тебе не ясно, почему Ольга так ведет себя?
        - Совершенно не ясно.
        - А кто у нас умный? - хитренько спросила Маша. - Кто у нас скромный? Кто ничтоже сумняшеся вешает на людей бирки и еще вслух поясняет значение надписей?
        - Признаю критику. Такая вот я, рыба с вилкой.
        - Кто-кто?
        - Ольга меня назвала рыбой с вилкой. Даже не с трезубцем.
        - Не могла Ольга, - уверенно помотала Маша головой, - выдать подобное сравнение. Ольга не злая, да и образное мышление у нее отсутствует. Это ты, как водится, слова из речи выхватила и приписала человеку то, что он отродясь не думал произнести. Я иду чайник подогреть, - поднялась Маша. - А ты задачку решай, Кобалевская!
        В детстве я мечтала стать великим математиком. Женщиной-математиком, как Софья Ковалевская. Фамилию кумира перепутала и твердила: «Буду как Кобалевская». Мама и Маняша, поначалу недоумевавшие - кто такая Кобалевская? - потом уличили в ошибке. И если требовалось меня приструнить, говорили тихо: «Опять Кобалевская полезла».
        - Сдаюсь! - подняла я руки, когда сестра принесла чайник. - Решение не найдено.
        - Все очень просто, Настя. Все сложное - просто.
        - Только не дави меня софизмами!
        - Ольга боится сглазить, поэтому ругает детей и мужа. Знаешь, как подходят в коляске, в которой лежит младенец, и, чтоб не сглазить, плюют через плечо и говорят, что ребенок противненький. При этом улыбаются, всячески показывают, что дитя - прекрасное. У Ольги страх сглазить, накаркать беду разросся до гигантских размеров. Она такая - ни в чем удержу не знает.
        - Гипертрофированное язычество.
        - Можно и так сказать.
        - Глупость и мракобесие!
        - Настя! Если ты не смогла решить задачку, это еще не значит, что условия формулировали дураки. - Маша впервые за вечер повысила голос. - С чего ты взяла, что у Ольги проблемная семья, что у них разлад?
        - У них - сказка! - Я не заметила, как, вторя сестре, тоже заговорила на повышенных тонах. - Идиллия! Муж гуляет направо и налево, дети, заходя в туалет, нос зажимают. Мамочка только и знает, что жаловаться. Это счастье?
        - Да! - твердо сказала Маша. - Это их личное счастье. Потому что универсального счастья не бывает, только личное. В лотерею выигрывают, и то каждый радуется совпавшим потребностям - одному утюг необходим, другому холодильник позарез.
        - Можно деньгами взять. Главное - выиграть.
        - Ольга выиграла.
        - А я?
        - Ты брусничное варенье не попробовала.
        - Машка, не юли!
        - Отступление по теме, иллюстрация из прошлого.
        - Валяй. Любите вы с мамой давить меня житейской мудростью.
        Я поймала себя на том, что не в первый раз объединяю умершую маму и здравствующую сестру. Но Маша не обижалась, а мне доставляло удовольствие говорить о маме в настоящем времени.
        - Ехала в поезде из Москвы, с зимних каникул, десятый класс, - рассказывала Маша. - В купе еще трое военных, форма зеленая, но работниками МВД были, как я поняла. Не милицейская форма, понимаешь? А просто военная.
        - Цвет формы имеет значение?
        - Не имеет. Просто я не знала, что в МВД есть люди, по-другому одетые. Я на верхней полке лежала, они внизу распивали и разговаривали. Тетя, когда провожала и увидела, что с военными поеду, обрадовалась.
        - Они к тебе приставали? - Я похолодела.
        - Что ты! Просто пили и беседовали. Настя! Ты хочешь быстро и ясно: икс, плюс игрек, минус зэт… Суть тебе подавай. Но мы, не Ковалевские, так не можем.
        - Извини, рассказывай.
        Про себя я с благодарностью отметила: Маша сказала Ковалевская, а не Кобалевская.

        Машка лежала на верхней полке, закатившись к стенке. Внизу выпивали мужчины в военной форме. Они называли себя комиссарами. А были политработниками - второе Машкино откровение: мужественное слово «комиссар» обозначало - «политработник», как «сельхозработник». Одни пашут на ниве, на колхозном поле, другие - бороздят мозги, выходит. Комиссары-замполиты ехали с совещания, проводившегося в Москве. На какое-то время Маша, обдумывая новые понятия, отключилась от разговора. Снова прислушалась, когда кто-то из них повысил голос:
        - Привожу пример. Замначальника колонии привозит жену. Божий одуванчик, Золушка, из кружев сделана. И она ему! Все знают! Каждое утро поднос в кровать. На подносе - чашка кофе, пончик или там горячий бутерброд. И вазочка! Обязательно маленькая вазочка, в которой цветок. Специально на подоконнике выращивала, каждый день розочку в вазочку. Розочку - в вазочку! На подносик, в постельку. Этому хрену, который до свадьбы не поимел только семидесятилетнюю тещу начальника. И после женитьбы! Регулярно в госпиталь бегал, когда сестричек на практику прислали. А она ему: розочку - в вазочку!
        - Твои действия? - спросил другой голос.
        - Вызвал Золушку, раскрыл ей объективную картину.
        - Скотина!
        - Попрошу в выражениях! Мы, коммунисты, всегда должны стоять за правду!
        - И кого ты своей правдой счастливее сделал?
        Маша перепугалась, что военные станут драться. Но они только кричали друг на друга, ругались, забыв, что ребенок на верхней полке, кто-то сходил за дополнительной выпивкой в вагон-ресторан. А потом они дико храпели на три голоса, не давая Машке уснуть.
        Она ворочалась и пыталась понять, кто прав, - тот, кто Золушке глаза открыл, или комиссар, который правдолюбца скотиной назвал.
        И еще много лет, время от времени, возвращаясь к их спору, Маша искала ответ. Ей очень не хотелось бы оказаться на месте слепой Золушки, но и чудовищную боль нельзя человеку причинять. Даже хирурги во время спасительной операции не режут скальпелем тело, пока человеку не дали наркоз.

        - Нашла ответ? - спросила я.
        - Нет, не нашла.
        - Хотя все элементарно. Есть черное и белое, неправда в красивых одежках и правда в голом виде.
        - В одежках - симпатичнее, а голые… Ты помнишь, как мы впервые увидели голых?
        - В бане? Тебе было десять, а мне восемь. Жуть.

        В петрозаводском доме отключили воду, и нас повели мыться в городскую баню. Конечно, мы не раз бывали на пляжах, но купальники, узкие полоски материи, отлично, как оказалось, маскируют тело. Мы с Маней в общей мыльной пережили стресс: десятки голых женщин! Отнюдь не Венеры, напротив. Тут и сям висячие груди, складки на боках, оплывшие животы и под ними темные кустики волос. Эти кустики были особенно отвратительными - мы не знали, что у женщин там  подобное вырастает. Конечно, мелькали и стройные девушки, и шклявые девчонки нашего возраста, но они терялись в массе безобразных голых фигур, каких не увидишь на картинах художников. Говоря взрослым, а не тогдашним детским языком, мы получили эстетический шок. Помню, я подумала, что животные гораздо симпатичнее людей, хотя и не носят платья. А Маня разревелась в голос - от неожиданного и острого разочарования. Моющиеся женщины сновали с тазиками от больших кранов к мраморным лавкам, терли друг другу спины, шутили-похохатывали, были возбужденно радостными, точно не в бане находились, а на празднике. Хотя им следовало глянуть в зеркало и умереть от ужаса.
Мы боялись посмотреть на мою маму, которую никогда не видели голой (в купальнике - не считается). И у нее тоже кустик? Мама буквально волоком тащила нас по скользкому полу, велела брать тазики, окатывать кипятком лавки. Мама здоровалась с кем-то, в ком невозможно было узнать соседку, полную, добрую… когда в одежде.
        - Первый раз моются? - спросила соседка.
        - Впервые в бане, - ответила мама. И велела нам охранять лавку: - Маша с одного торца, стой тут, перестань плакать! Настя, ты с другой стороны! Что ты окаменела? Это обычные женщины. Говорите всем, что занято. Видите, сколько народу.
        - Полгорода без воды, - подтвердила соседка. - Что, девчонки, не понравились вам бабы в натуральном виде? Привыкайте. Сами такими станете. А в мужском отделении, думаете, сплошь красавцы? Как же! Аполлоны. У них, брюхатых, еще между ног болтается…
        Подоспевшая с тазиком кипятка мама попросила соседку не развивать тему. Окатила лавку, расстелила клеенку, принесенную из дома, усадила нас. Поняв, что и под дулом пистолета не заставишь нас передвигаться по мыльне, сама принесла тазики с теплой водой. И мыла нас по очереди. С непонятным ожесточением - сильно терла мочалкой спину, дергала волосы, вспенивая шампунь.
        Ойкнув, я возмутилась:
        - Мам, ты чего? Больно же!
        - Терпи. Как вам не стыдно? - злым шепотом спрашивала мама. - Смотреть на взрослых женщин точно на уродов! Это не кунсткамера. Приятно старушке, что вы таращитесь на нее брезгливо? Марш под душ и на выход.
        Одеваясь, мы снова увидели соседку - в платье, привычно добрую и острую на язык, жизнь вернулась на свой круг.

        - И меня теперь, - усмехнулась Маня, - нагишом увидит дочка или какая-нибудь девчонка - испугается.
        - Если еще пять-семь килограмм наберешь, - успокоила я. - Тогда в нудисты всей семьей подашься.
        - Вот это - не про нас.
        - Как меняется представление о прекрасном теле. Знаешь, еще до операции мне дали вредный совет - ходить в парилку, распаривать хрящи в позвоночнике. Глупость, но я тогда хваталась за любую возможность, лишь бы не операция. И вот как-то в парилке отсидела до полного не могу, добрела до двери, пытаюсь открыть, дергаю ручку - не поддается. Я двумя руками рву - ни с места. Умираю, круги синие перед глазами, а дверь не открывается. И тут с верхней полки спускается женщина… Брунгильда! Высокая, мощная, атлетичная. Отстранила меня и, одной рукой легко дернув за ручку, выпустила на свободу. Я приползла, задыхаясь, на диванчик и подумала, что никогда не видела женщины красивее. Тут не благодарность даже во мне говорила, а подлинное восхищение красивым телом, женственным и сильным одновременно.
        - У Ольги тоже физическая сила - будь здоров. Мы как-то картошку копали у моей свекрови в деревне. Морозы ранние обещали, надо было срочно урожай собрать, а мужья, как назло, не могли вырваться. И Ольга мешки таскала, самую тяжелую работу на себя взяла. Я с ног валилась, а она, пока последний мешок не приволокла, не остановилась.
        - Ага, возвращаемся к нашим баранам, к Ольге и Леше. Бараны - это образно, ничего личного.
        - Да, - согласилась Маша, - из крылатого выражения.
        Меня вдруг охватила легкость, которая случается в научных исследованиях после долгих поисков и разочарований, после бессмысленных опытов, когда ты неожиданно и остро предчувствуешь успех. Еще нет положительного результата, опыт не закончен, а интуиция уже ликует: победа!
        Я приняла решение - и это победа. Но с сестрой не поделишься. Даже с Маняшей я не могу обсуждать проблемы своего мужа. Только с ним. Мои победы почему-то связаны исключительно с ломанием самой себя. Хотя, впрочем, что здесь уникального? Проще расквасить человеку нос, чем избавить его от химер.
        Внутренняя работа мысли, которая давно меня терзала, не препятствовала способности вести беседу.
        - Машка, правда есть правда и только. Факт, реальность, историческая последовательность событий и поступков. Остальное - трактовка и философия. Еще искусство, поэзия, например: «Ах, обмануть меня не трудно. Я сам обманываться рад». Леша изменяет жене - факт, Ольга дура, тоже факт. Ты - за поэзию и философию. Я - за реальную достоверность. Ни ты, ни я не поменяем установок. Более того, продолжим отстаивать их со свойственным нам темпераментом: ты - спокойно и ласково, я - грубо и несдержанно.
        - Каждому - свое, - в который раз повторила Маша.
        Я поморщилась:
        - Не люблю обывательской мудрости. Вроде: все проходит, время лечит, скромность украшает, каждому свое, солнце встает на востоке, заходит на западе. Но самое интересное! Почему  время лечит, кого  скромность украшает? И если бы люди не задумались, какие силы поднимают солнце всегда на востоке, они бы остались жить в пещерах. Кстати, время не только лечит, но и убивает.
        - Ты, наверное, хороший ученый.
        - Неплохой.
        - И все-таки грезиетка.
        - Чего-чего?
        - Когда ты впервые сказала, что Ольга грезиетка, я даже не поняла, как ты ее обозвала. Потом догадалась: грезиетка - от слова грезить. Суффикс «к» в русском языке имеет, кроме прочих, уменьшительно-пренебрежительное значение - профурсетка, нимфетка.
        - В тебе заговорила учительница русского языка.
        - Я и есть учительница, простая земная учительница русского языка. И спокойно живу, не зная, как работает сотовая связь и чем принцип передачи изображения у плазменного телевизора отличается от жидкокристаллического. Честно признаться, я и про движение солнца не ведаю, и многие другие вещи для меня загадка.
        - Спрашивай - расскажу, если интересно. - Я откровенно веселилась.
        - Не интересно, скромная ты наша всезнайка. Пойдем спать.
        Маня стала убирать посуду со столика.
        - Извини, - повинилась я. - Больше не буду. Договори, на самом интересном остановилась.
        Сестру обидеть трудно, во всяком случае, на меня она обижалась редко и многое прощала. Но если уж случалось, то Маня каменела, заковывалась в броню обиды, которую ничем не прошибешь. Вот и сейчас все мои извинения, заискивания, подобострастные речи, даже попытки физического контакта - обнять, поцеловать - действия не возымели. Маша сухо говорила, что пора спать, поздно, увертывалась от моих рук.

        Я долго не могла уснуть. На что Маша обиделась? Хоть бы сказала. Нет, сколько помню, никогда свои обиды не выставляет. Постепенно оттаивает, становится прежней, но без упреков и объяснений. Как мама. Несколько раз мама серьезно на меня обижалась. Вспыхивала и замыкалась, общалась сухо и только по необходимости: обед на плите, не забудь выключить газ, у тебя сегодня занятия с репетитором по английскому. Потом проходило, рассасывалось.
        Неожиданно пришедшая мысль чуть не подбросила меня на кровати. Я живу у Маши больше недели, а говорим мы только обо мне: моей болезни, моей работе, моем самочувствии. Сегодня случилось отступление: перемывали косточки Ольге. Маша, как водится, позитивно сплетничала. Но ведь у Машки тоже есть семья, муж Семен, дочь. И мне в голову не пришло спросить сестру, есть ли у нее проблемы, что ее беспокоит. Нормальную жену и мать обязательно что-то беспокоит. А такая эгоистка, как я, талдычит исключительно про себя, насилует дорогих людей якобы умными наблюдениями и выводами. Чтоб она сгорела, Ольга… вместе с мужем. Дочерей можно оставить.
        Самобичевание имеет автоматическую связь с самооправданием. Как выключатель и электрическая лампочка. На выключатель нажали - появился свет. Начал казниться - и тут же защитная реакция, доводы в свое оправдание. Ольга и Семен для меня - почти родительская семья. До определенного возраста ребенок не анализирует отношений родителей, они для него идеальны и абсолютны, вне сомнений и критики. Поэтому, если родители расходятся, ребенок может винить себя - «я был плохим мальчиком» или
«я некрасивая девочка, поэтому меня не любят». При чем тут чужие разводы? Опять меня уносит. Есть Машка, которую я обидела, хотя люблю безумно, точнее - бездумно, как маму. Мне давно следовало повзрослеть. Но Маняша сама виновата: подчеркивает, что заступила на вахту после моей мамы… Оп-ля, еще одна лампочка зажглась…
        Я не заметила, когда уснула. Но и во сне меня терзали демоны, засыпали вопросами, на которые я не находила быстрого и правильного ответа. В наказание задавали следующую задачку, говорили, что она проще, но все равно я не находила решения. Демоны грозили меня убить за тупость и бестолковость, но оттягивали момент, подбрасывая новые вопросы. И это было так больно и страшно, как бывает только во сне: ты зависла на краю смертельной пропасти, знаешь, что в тебе есть силы отпрыгнуть от края, но сила твоя тебе не подчиняется. Утром я встала разбитая, как после пытки.
        - Плохо себя чувствуешь? - спросила Маша, и с нее слетела часть брони. - Спина болит?
        - Душа.
        - А, - Маня повернулась к плите, на которой жарила омлет с помидорами. - Сок выпей.
        Каждое утро сестра поила меня свежевыжатым из фруктов и овощей соком. Маша считала, что главное лечение - в правильном питании, плюс народные средства, вроде отвара из трав или продуктов пчеловодства. Мол, только из природы можно взять биологическую помощь. Программа «Малахов плюс» в конкретном исполнении.
        Ерунда. Я абсолютно убеждена: не молотая фасоль с прополисом действуют, не ромашка с пчелиными какашками, а вера в их чудодейственную силу. Если человек верит, если настроил себя, он способен снести гору, даже если она - злокачественная опухоль внутри организма. Я искренне завидую тем, кто умеет иррационально, ненаучно и мощно настраиваться на победу в проигрышной ситуации. У меня не получается. Я верю только в достижения цивилизации: антибиотики, синтетические гормоны, скальпель умелого хирурга. На эту тему мы спорили с сестрой каждое утро. И шли на компромисс: я пью соки, отварчики трав, принимаю половину чайной ложки одной гадости, две столовые ложки другой. Маша критику мракобесия смиренно слушает:
«Говори, говори, но ротик открой!» И радостно улыбается, когда, проглотив ее колдовские снадобья, морщась, заявляю: «Какая гадость! Только ради тебя».
        Омлет мы ели молча. Вместо кофе - моего неизменного допинга - Машка налила какую-то бурду из ячменя и других российских злаков. Сестра давно пытается излечить меня от кофемании. Аргумент: кофе тоже на земле выращен - не принимается. В России ведь кофе не растет, а надо питаться продуктами, выращенными по месту жительства.
        Машка хитрая: использовала свою обиду, чтобы влить в меня ячменное пойло.
        - Вкусно? - спросила сестра.
        - Терпимо.
        Маша встала, открыла холодильник, достала две баночки, из одной мне следовало половину чайной ложки принять, из другой - две столовых.
        Она немного растерялась - рук не хватило. Поставила баночки на стол, налила в две чашки горячей воды из чайника, опустила в них ложки, чайную и столовую, - подогреть, чтобы я холодное не глотала. И все ее действия, движения, манипуляции с баночками и ложками, за которыми стояла забота великой силы, вызвали у меня спазм. Кто еще обо мне так  позаботится? Сын вырастет, но так  не сумеет.
        Я зарыдала в голос, от невозможности выразить благодарность и признательность.
        Женщины редко плачут по утрам. Как правило, за день накапливают аргументы своей несчастной жизни, а к вечеру выдают. Исключения - те, кто провел бессонную, в кошмарах, ночь. Это про меня.
        Маша растерялась. Секунду назад я была строптивой младшей сестричкой с комплексом вины, временно покладистой. А теперь навзрыд плакала, комплекс того не заслуживал. Маня ложки подогревала каждое утро, ничто в последовательности ее действий не нарушилось. Но я-то впервые оценила, и корежило меня отчаянно.
        - Ма-а-шка, се-с-стренка, - слова недоговаривались, спотыкались, рвались, - хоть тебе скажу, маме не успела. Я вас, тебя и ее, очень люблю всегда, по-другому не умею… как умею…
        Я плакала и объяснялась в любви - маме и сестре, мертвой и живой. Маша стояла напротив. Изумленная, с ложками в руках, чайной и столовой, она села на табурет и неожиданно гаркнула:
        - А ну-ка закрыла рот!
        И уголок моего сознания, не участвовавший в истерике, хмыкнул: «Таким тоном она порядок в классе наводит. Руки на стол и слушать задание!»
        - Открыла рот! - приказала сестра, противореча предыдущему велению. - Пей лекарство!
        Сквозь судорожные рыдания я выкрикнула:
        - Ложки пустые!
        И зашлась смехом.
        Никогда не верила в литературные выдумки, будто рыдания могут перейти в смех. Мгновенные превращения - в сказках и в фантастике. Любовь мгновенно не оборачивается ненавистью, дождь переходит в снег постепенно, жадность за секунду не становится щедростью, черное становится белым через серое.
        Но случилось именно так. Я хохотала. Машка, посмотрев на ложки, которые тянула к моему рту, ойкнула и подхватила смех. Раз смеется, значит - не злится.
        Приняв снадобья, я спросила:
        - За что ты на меня обиделась?
        - Не на тебя, на себя.
        - То есть? За что - на себя?
        - За неспособность доказать любимому человеку - тебе - очевидные вещи.
        - Ничто не очевидно…
        - Не дави софизмами, - вернула мне сестра упрек. - Тогда, в бане, когда мы в первый раз увидели голых некрасивых женщин, разве тебя не поразило, что твоя мама не стала утешать нас, а разозлилась?
        - У нее всегда на первом месте стояло как ты себя ведешь , а уж потом почему ты так себя ведешь.
        - Почему  обычно ясно, а как  надо исправлять в реальном моменте действительности.
        - Советы великих педагогов и психологов с точностью до наоборот. Ой! - подняла я руки, почувствовав, что Маша оседлает любимого конька. - Только не про каждому свое. Бабушка говорила: бывает добро, да не каждому ровно. А? - погордилась я воспоминаниями о бабушке, которая воспитывала Маню, а меня видела изредка. - Каждому своя педагогика и психология - это уж слишком.
        - В самый раз. Чаю брусничного выпьешь?
        - Хоть настой цикуты, только скажи…
        Я нарочно замолчала: сообразит ли Маня?
        Сообразила.
        - Почему я назвала тебя грезиеткой, - улыбнулась сестра.
        - Какая из рыбы с вилкой мечтательница трепетная?
        - Не кокетничай. Прекрасно знаешь, что мы всегда пасовали перед… - Машка покрутила руками в воздухе, подбирая слова, и выдала почти научное: - Перед возможностями твоей мозговой деятельности.
        - Машка!
        Мое эгоистическое желание поговорить о себе любимой оборвало ночное воспоминание. У сестры тоже семейная и прочая жизнь!
        - Ты чего всполошилась?
        - Машка! Что у тебя со Степаном? И вообще, какие проблемы? Расскажи мне.
        Сестра смотрела на меня с удивлением, замешенным на подозрении в помешательстве.
        - Настя!
        - Да?
        - Может, померить тебе температуру?
        - Иными словами: с чего я вдруг стала интересоваться твоими проблемами?
        - Вот именно.
        - С Ольгой ты наверняка делишься, - ревниво заключила я, - а со мной - не хочешь. Не достойна.
        - Настя!
        - Да?
        - Иди ты к черту!
        Машка послала меня от души - легко, искренне, в то же время - ласково, как надоедливого, но истово любимого ребенка.
        И мне захотелось обидеться, надуться, чувствуя свою власть, закатить истерику. Я тысячу лет не переживала подобных желаний.
        Не удалось выступить - Машка была не склонна потакать моим капризам.
        - Кобалевская! Глаза с мокрого места убрать. Пей.
        - Сколько со мной хлопот.
        - Приятных хлопот, которые забота.
        - Добрая сестричка. Трава травой, веником отдает твой чай. Хватит тянуть, говори!
        - Горе от ума - вот твой диагноз. Все-то ты анализируешь, всему-то ищешь объяснения, а потом примитивно раскрашиваешь в черное и белое. Грезиетка на свой лад. О! Снова задумалась, ищешь в моих словах подтекст, исток и тайный смысл. Хотя я сказала только то, что сказала, никакой задней мысли.
        - Да, хорошо, я подумаю над твоими сло…
        - Настя!
        - Поняла, думать не надо. Машка, но это тяжело без привычки - не думать.
        - Старайся.

        Вымыв посуду после завтрака, мы поехали к Машиной свекрови в деревню. С пересадкой, на двух автобусах. Тридцать километров преодолели за полтора часа. Дом у мамы Степана был небольшим, но изумительным, много раз перестраивающимся, подновлявшимся, но сохранившим очарование северной русской избы.
        Бодренькая Машина свекровь после приветствий заверила меня:
        - Тебе, Настя, травки, которые поспели, заготовила. Остальные еще соберу и высушу.
        Я поблагодарила и выразительно посмотрела на сестру:

«Кто еще не в курсе моих недугов?»

«Ладно тебе, - ответила взглядом Маша. - Радуйся, что добрые люди о тебе заботятся».

«Хитрованка! - мысленно возмутилась я. - После такого внимания не пить ваши снадобья невозможно».

«Ага. Что и требовалось», - улыбалась Маша.
        Разговаривать без слов, взглядами, можно только с очень родными людьми, с которыми ты настроен на волну частиц, доселе наукой не открытой. У меня получается только с сестрой. Борис, муж, никогда не имел этой способности. Сын отлично читает мои мысленные послания, но отвечает вслух, слова опережают мимику: «Мама, ты радуешься, правда?.. Мама, не злись, я хотел как по-честному, Ванька первый мне заехал в ухо…»
        В саду и на огороде было много работы. Машка впряглась и запахала. Я тоже хотела подсобить. Таскать тяжести, чем я хуже Ольги, которая мешки с картофелем на горбу носит. Но сестра с искренней досадой меня отсылала прочь:
        - Настя, у тебя позвоночник! Тебе больше двух килограммов поднимать нельзя! Брось лопату и тяпку не трогай! Мама, скажите ей!
        - Шла б ты, девонька, в дом, ужин приготовила. Стёпа приедет, а у меня петушок свеженький в кастрюле кипит.
        Машина свекровь недвусмысленно давала мне понять: не крутись под ногами, займись трудом по силам и здоровью.
        Ладно, я вам покажу, что кандидаты математических наук в кулинарии способны сотворить.
        - Беспозвоночные, - тихо сказала я Маше, чтобы старушка не слышала, - могут продолжить упражнение с тяпкой. Следующий этап эволюции, позвоночные, приступают к интеллектуальному труду.
        - Там не интеллектуально, - неожиданно отозвалась старушка, - продукты в холодильнике и в шкафчиках. Стёпа удобно сделал, все под рукой.

«Получила?» - мысленно спросила Маша.

«Еще не вечер», - ответила я многозначительно.
        Окошко в кухне, как и во всем доме, было крохотным. Теплосбережение с учетом суровых зим. В русских избах никогда не делали больших окон - улицу только дурак греет. Но окошко распахивалось, и через него видно Машку со свекровью, копошащихся на земле. И вливался чистый воздух, какой бывает только на Русском Севере, и вытягивался кухонный смрад, от которого в Москве спаса нет. Хочешь стейки дома готовить - получи газовую камеру, никакие вытяжки не спасут.
        Когда-то Машка, студентка пединститута, филологического факультета, рассказывала мне о словах, которые непереводимы на иностранные языки - «авось», «заодно» и др… В ответ я (английский, немецкий - легко, испанский - со словарем) озвучивала иностранные слова, которые переводились не одним, а двумя-тремя нашими словами, точной кальки не имелось. Маня заткнулась. А я, по обыкновению, выдала мудрую мысль… точно не помню, вроде «лингвистического воплощения национального самосознания».
        Сейчас, наблюдая за огородными работами Маши и свекрови, я трудилась под мысленные непереводимые лозунги: «Где наша не пропадала! Я вам покажу кузькину мать!» Заразившись трудовым азартом сестры, я наготовила на роту. Домашняя лапша на курином бульоне, жаркое, рыба под маринадом - все в больших кастрюлях. Пять салатов, отчасти классических, но в основном фантазийных. В свое время, читая рецепты, я поняла, что русская кухня в разделе холодных закусок позволяет смешивать практически все продукты - главное, заправить их майонезом.
        Спина у меня отваливалась. Если бы Машка знала, что я три часа пребывала в самой вредной для моего позвоночника позе - стоя у стола, слегка согнувшись, - то, конечно, запретила бы мне готовить. Но я получала удовольствие, подвергая опасности здоровье. Подвиг - это всегда жертва.
        Приехавший вечером Степан за ужином нахваливал мою стряпню с оттенком удивления - не предполагал, что умею готовить. Маня подтрунивала, спрашивала, когда я в общепите работала, моя рука, мол, поставлена на большие объемы. Степина мама, кажется, внутренне сокрушалась - я перевела столько продуктов, сколько у нее за месяц уходит.
        Мы, три женщины, смотрели на ужинающего Степана с умилением, только кулачками щеки не подперли. Аппетит у Степана - отменный, а что еще нужно бабам, как не накормить тяжело работавшего мужика?

«Бросить Москву, - мечтала я, - купить здесь домик, выращивать капусту, огурцы в тепличке, потом их солить. Грибы и ягоды собирать, дышать чистым воздухом и не заботиться о том, что директор института проталкивает диссертацию очередного блатного тупицы, которого тебе в начальники потом назначат». Горожан время от времени посещает фантазия - уехать в глушь, в деревню, вести натуральное хозяйство. Мечтать не вредно. Требуется только задвинуть в дальний угол вопросы: в какой школе будет учиться наш сын? кто станет возделывать огород, если муж из всех сельхозорудий признает только газонокосилку? и на какие средства вообще мы будем жить? Кроме того, у нас есть дача - крепкий домик на шести сотках, три яблони, две сливы, неприхотливые многолетние цветы, траву Борис косит дважды в сезон. Сделать из домика конфетку, а из участка - образцовый питомник у меня нет сил. Поэтому молча соглашаюсь с мужем: дача - для ленивого отдыха, для шашлыков на природе.
        Домой мы возвращались на стареньких «жигулях» Степана. Мой муж меняет машины каждые три года, пока не кончилась гарантия и автомобиль не стал требовать частого ремонта. Степан относится к своей машине, как деревенский мужик к коню, - надо ухаживать, заботиться до последнего. Купил лошадь - береги. Меня устраивает позиция мужа: если нам по карману менять машины, чего ж не менять. С другой стороны, в отношении Степана к своему «железному коню» было что-то атавистическое, несовременно трогательное. Маша и Степан могли себе позволить купить новый автомобиль, но не покупали и старую колымагу считали едва ли не членом семьи.
        Мы везли остатки моей стряпни.
        - Не свиньям же отдавать, - сказала мама Степана. - У нас поросят только Глашка Кривая держит, противная баба. А Степушка, в город приедете, покушает.
        Изо всех сил я сдержала смех: мать, которая не надышится на сына, сравнивает его с поросятами.
        Я дремала на заднем сиденье, повалившись на баулы, не поместившиеся в багажник, - Степина мама затоварила нас под завязку. Причем основная часть подарков предназначалась мне. Ладно, травки-муравки, сушеные грибы реально взять с собой в Москву. Но тащить в поезд банки с маринованными огурцами, пакеты с молоденькой картошкой?
        Маша с мужем на переднем сиденье тихо переговаривались. Сквозь дрему я слышала, как они обсуждают командировку Степана. Маня спрашивает про какого-то Склярского, или Шклянского, - звуки плывут, нечеткие в моем восприятии. Тем не менее соображаю, что Склянский-Шклярский - это начальник Степана, ответственный за… в данном случае - обвязывание колокола веревками, установку домкратов, веретен и других подъемных механизмов. Начальник без Степы - нуль, по каждой мелочи бегает советоваться, а когда дело сделано, лавры себе забирает, гоголем выступает, как же - руководитель. Машке обидно за мужа, и в то же время она разделяет его позицию: кто надо - Степану цену знает, а в грудь себя кулаком бить не станем.

«Гордость пуще зазнайства» - моя последняя мысль перед глубоким чистым сном.
        В разгрузке машины я не участвовала. Момента прибытия в город Петрозаводск не помню. В квартиру Степан, очевидно, нес меня на руках. Положили на кровать, раздели, одеялом укрыли. Проснулась я, помолодев на двадцать лет. Как просыпалась в юности, без спазмов застывшего позвоночника, без напоминаний себе, что стонать надо тихо - сын услышит. И, стиснув зубы, растягивая мышцы спины, постараться не разбудить мужа. У него еще законных полчаса сна. Удивительно, но спина - как новенькая, хоть и после вредного стояния у кухонного стола и плиты. Настроение - забытое: радость от наступившего дня, от того, что живу и мои любимые - живы. Мамы нет. Да. Но ведь и всех нас когда-то не будет. Я прислушалась к себе - тоска по маме приобрела новые краски. Ее, тоски, да и не было вовсе, только светлая грусть.
        Решение, которое я приняла, когда разговаривали с Маней про черное и белое, почти не пугало. Осталось дождаться мужа, поставить его перед выбором.
        Я прошлась по квартире. Понятно: сил не хватило растащить все по углам - свалили, где ни попадя, в коридоре и на кухне. Дверь в большую комнату была приоткрыта. Мне уступили супружескую спальню, Маша с мужем спали в гостиной, разложив диван. Я заглянула. Они не сплелись голубками. Они лежали друг к другу спиной. Но Степан закинул на Машкино бедро руку - держу свое. А Машка голой, из-под одеяла вылезшей, вывернутой назад ногой, втиснулась между ног Степана.
        Несколько секунд я смотрела на них, отметая планы убрать в квартире, приготовить завтрак… Какой, к лешему, им завтрак?
        Вернулась в маленькую комнату, нашла бумагу и фломастер, и скотч. Написала.
        Прилепила на дверь большой комнаты листок: «Личного времени до 11.30. Целую. Настя».
        Выходя из квартиры, я задавалась вопросом: «Случались у мамы ситуации, когда она отправлялась гулять без нужды, чтобы оставить нас с Борисом наедине? Чтобы могли мы без стыдливой оглядки: только тише, тише - предаться заветному и почти постоянному желанию…» Не помню. Да и кто в молодости обращает внимание на предоставленные условия? Есть момент - лови.
        Я гуляла недалеко от Машиного дома, по рыночку, которым стихийно заполнился пустырь около универсама. Хотелось что-нибудь купить, но дребедень на прилавках не стоила того, чтобы вести ее из-за моря. В столице такой - навалом. Лучше уж огурцы маринованные Машкиной свекрови. Неожиданно увидела Ольгу, которая стояла у прилавка с детским бельем и сварливо торговалась. Мне бы подойти к Оле и повиниться за плохое поведение. Нет. Не идут ноги. Ложь во спасение Ольге не нужна, мне - тем более. Но я отметила, что Ольга купила семь трусиков одного размера, семь - другого, гольфики, и носочки, и какие-то подвязочки, мне, имеющей сына, неведомые современные девчачьи атрибуты… Можно сколь угодно рассуждать о недостатках матери, как я чесала язык об Ольгиных грехах, но если дочери ее каждый день меняют трусы, то она - хорошая мать.
        К полудню, купив фрукты, я вернулась домой. Маша и Степан уже навели порядок.
        - Спасибо! - тихо шепнула мне Маня.
        Глаза у нее были счастливыми, как у женщины после неторопливой любви, когда не боишься, что тебя услышат в соседней комнате или что сейчас в дверь забарабанят дети.
        Я хотела пошутить: «Быстро справились, вещи успели разложить», - но не стала ерничать.
        Степан отправился на вокзал встречать сплавщиков, через час привез их.
        Борис и дети ввалились в квартиру. Довольные и усталые, пахнущие партизанами - кострами, лесом, несвежей одеждой. И с планами в следующем году пройти более сложный маршрут.
        - Уф! Все! - шумно выдохнул Борис. - Сдаю туристов. Если не считать ссадин, порезов, синяков, товарный вид не пострадал. Где мои призовые сто грамм?
        Степану ничего не оставалось, как отвести моего мужа на кухню и налить водки.
        - Так продолжаться не может, - сказала я неожиданно вслух. Думала, что мысленно себя настраиваю.
        - Права, сестренка, - торопливо согласилась Маша. - В пьянстве не бывает равновесия. Водка обязательно перетянет чашу весов.
        - И мы - у последней черты. Если он не остановится…
        - В следующем году нельзя с ним детей отпускать.
        - Да и будет ли он моим мужем в следующем году?
        - Настя! - испугалась сестра.
        - Без паники. Я сильная, я разберусь.
        Обед прошел очень весело. Вымытые дети, перебивая друг друга, рассказывали о сплаве. Борис умело направлял их сумбурные речи, напоминая о событиях, называя географические точки. Боря наполнял свою рюмку, дети ели торопливо, напрочь забыв о пользовании ножом. В походе Борис заставлял их вести дневники - хоть коротко, но фиксировать события каждого дня. Записи были лаконичными и не содержали информации, которой Борис наверняка снабжал детей. Он неплохо знает ботанику и зоологию, разбирается в геологии, почвоведении. Борис - весьма эрудированный человек. И совершенно определенно - на детей обрушилось столько впечатлений и знаний, сколько переварить они не могли.

«Сломался ободок для волос», «В магазинчике не было туалетной бумаги, а наша промокла и испортилась», «Гербарий соберу в следующем году», «Закат и восход солнца - самые красивые его выступления на небе» - это племянница. Последняя запись делает честь ее художественному мышлению.

«Не могу запомнить, кто сосна, а кто елка. Папоротник размножается спорно», «Видел зайца, он в три раза больше кролика», «Арбалет утонул, а рогатка сломалась», «Папа признался, что не знает, почему северное сияние. Посмотреть в Интернете» - это сынуля.
        Наевшись, сплавщики завалились спать. Маша с мужем отправились по каким-то делам. Я два часа сидела на кухне и читала книгу. Глаза бегали по строчкам, рука переворачивала страницы. Закрыв ее, я не помнила ни содержания, ни названия книги.
        Зазвонил телефон, я сняла трубку. Это была Ольга.
        - Настя?
        - Да.
        - Я тебе звоню.
        - Да?
        Мои сухие ответы, повергли Ольгу в ступор.
        - Хотела сказать… может, глупость… но ты, наверное, подумала… - мямлила Ольга.
        - Я тебя внимательно слушаю. Оленька! - вырвалось ласковое обращение. - Говори, что наметила.
        - Ты не думай, что подумала, - выпалила Ольга.
        Крякнув, я попросила:
        - Ты не можешь поконкретнее?
        - Я очень люблю дочерей и мужа! - В голосе Ольги послышалась визгливость, как следствие большой напряженности нервов. - Ты не переживай из-за нас!
        С ума сойти. Она думает, что я ночей не сплю, терзаясь их проблемами. У меня своих навалом. С другой стороны, разве не удивительно, что после твоих жестких, если не сказать хамских речей, подруга тебя успокаивает? Я назвала Ольгу подругой? Приехали.
        - Большое спасибо тебе, что позвонила. - Мне не требовалось натужно придавать голосу сердечность. Елей из меня тек свободно. - Правда, спасибо! Еще - простите меня. Ладно?
        - Конечно.
        - Оль, а у меня в семье полный швах.
        Не знаю откуда, почему вырвалось это признание. Кому-кому, но не мне Ольге исповедоваться.
        И тем поразительнее был ее ответ:
        - Это же видно. Настя, ты такая умная! Маня говорит - как математик Кобалевская… Ковалевская… Ну, очень умная! Ты затормози и вычислишь.
        - Как-как?
        - Когда нас, баб, несет, то нужно силой себя затормозить, язык прикусить и до завтра рта не раскрывать.
        - Оля-я-я! - изумленно пропела я.
        Никогда бы не подумала, что узколобая Ольга способна прийти к тем же выводам, что и я. Торопливо попрощалась, пригласила в Москву и положила трубку.
        У теории вероятности есть автор - Эйнштейн. Теория невероятности - та же штука, но вывернутая наизнанку, титула не имеет.
        Только положила трубку - звонок от Леши.
        - Настя, я тебе звоню.
        - Да.
        - Хотел сказать…
        - Слушаю.
        - Э-э-э… - заминка точь-в-точь как у Ольги.
        Наверное, сейчас улыбается застенчиво-мужественной улыбочкой.
        - Лешка, - (опять родственные нотки), - я не выдам и не предам. Хотя ты - сволочь. Такую женщину разменивать!
        - Настя, спасибо! Тебе бы она поверила.
        И как в ситуации, когда я увидела тоску Ольги по крепкому мужнину кулаку, так теперь услышала его, Алексея, надежду доказать свою ценность. Извините, дорогие, я тут проездом.
        - Что ты хотел сказать? Ведь готовился?
        - Да.
        - Леша, не тяни. На вас, в Петрозаводске, влияют горячие прибалтийские парни.
        - Настя, не переживай, у нас все хорошо! А девочки наши… Я и не мечтал таких произвести и ростити.

«Ростити» было невероятно трогательное выражение из лексикона Машкиной свекрови. Улет, как говорит мой сын, имея в виду ощущения неожиданные или последствия действий непредвиденные. С чего Ольга и Леша думают, что их семейные дрязги меня волнуют?
        И тут Машкином голосом в мозгу тренькнуло: «Радуйся, что люди твое беспардонство воспринимают как участие. Пока воспринимают».
        - Леша, у меня самой с мужем проблемы.
        Привет, подсознание! Если тебя будет прорывать каждые десять минут, то я за себя не отвечаю.
        - Это видно, Настя. Но ты не дрейфь. Мужики, они…
        - Одинаковые?
        - Да.
        - А женщины разные?
        - Точно.
        - Врешь, конечно, но все равно приятно слышать. Леша, научи меня, как надо с мужиками себя вести.
        - Как с детьми. Нам главное знать, что нас любят.
        - Толково, - согласилась я.
        - А то! Настя, прости указку.
        Я не сразу вспомнила, что он сравнивал меня со страшным орудием первой учительницы.
        - Прощаю. А жене твоей прощаю рыбу с вилкой.
        - Чего?
        - Поинтересуйся у Ольги. Пока! Жду вас в Москве.

        Зайдя в спальню, я растолкала мужа: вставай, надо поговорить. Борису повезло с ферментами печени. Они вырабатывались в большом количестве и нейтрализовывали алкоголь за час-полтора. Подремал - и снова огурцом, готов к новым возлияниям. Жестокими похмельями Борис никогда не мучался.

«Подруге хорошо, у ее мужа язва открылась, - вспомнила я слова героини старого советского фильма, - пить бросил». Когда-то фраза мне казалась смешной, теперь - без намека на юмор. Лучше язва, чем пьянство.
        Мы пришли в скверик у набережной, облюбовали скамейку. По дороге Борис купил две бутылки пива. Ловко откупорил одну, стал пить из горлышка.
        - Лепота! - сказал Борис, оторвавшись от бутылки и разведя руками.
        - Да, красиво. Бегущая вода и зелень вокруг - это гипнотически действует на человека.
        - Если бы ты знала, сколько бегущей воды и зелени последнюю неделю мне пришлось наблюдать. Поэтому - блаженство сидеть на лавке, в цивилизации, дуть пиво. Не хочешь? - он открыл вторую бутылку.
        - Нет. Я хочу с тобой поговорить: о главном, о важном, о себе. Выбирай тему.
        - Что-то мне подсказывает, что тема как раз одна и та же.
        - Борис, я тебя люблю.
        - Надеюсь, - захлебнулся муж.
        - Вот и глупо. Надеяться, что жена за столько лет совместной жизни не потеряла пыл?
        - Ты потеряла, но говоришь, что любишь?
        - Скажи, я сексуально привлекательна?
        - Не приходится сравнивать…
        - Врать-то! Просят на вопрос ответить - отвечай, не виляй хвостом. По десятибалльной шкале. У меня?
        Борис услышал в моем голосе металл и не стал юлить:
        - Семь и пять десятых.
        Я никогда даже мысли не держала, что муж может быть мне  неверен. Спасибо Леше и Ольге! Вот уж действительно: в каждой семье есть шкафы со скелетами. Страшно представить, сколько в Борином личном шкафу скелетов - читай: внебрачных связей. В моем - только пыль.
        - Настя, Настя, ты где?
        - Здесь, с тобой.
        - Ты могла неправильно понять…
        - Я все правильно поняла. Не бойся, я тебя не стану пытать и заставлять каяться.
        - Тогда чего от меня хочешь? Сбегаю еще за пивом?
        - Сиди!
        - Я мигом.
        - Не умрешь! Боря, ты уникальный человек. Мне не встретился другой мужчина, обладающий столь бурлескным интеллектом, невероятной скоростью запоминания информации, способного к мгновенной остроумной реакции… Да и просто - владеющий знаниями практически во всех областях…
        - Вырастают крылья, - перебил меня Борис, - слетаю за пивом?
        - Нет! Ты меня дослушаешь.
        - После положительных качеств, в казенных характеристиках идут отрицательные.
        - Борис! Ты болен. И название болезни - алкоголизм.
        - Мы же с тобой обсуждали! У меня метаболизм…
        Ах, как ловко и красиво Борис лет пять назад, когда я почувствовала тревогу, объяснил мне про свой обмен веществ, про ферменты, которых у него в избытке. А бедные эскимосы, азиаты и прочие небелые европеоиды этих ферментов почти лишены, поэтому спиваются стремительно.
        - Ты меня, Боря, не обманул. Просто сам ошибся. Водка - не лекарство. Винный отдел магазина - не аптека. У меня - горе от ума. У тебя - несчастье от громадного ума. Не обольщайся, в истории России таких алкоголиков - навалом. Не бывает! Боря! Слушай меня! Не бывает алкоголизма с положительным итогом!
        - Никогда не видел тебя столь возбужденной. Ты прекрасна! Пару бутылок пива…
        - И забудь про меня и сына.
        Борис походил на дикого зверя, вроде льва или тигра, попавшего в капкан, но еще мечтающего о легкой свободе.
        - Иди! - сказала я. И вдруг рассмеялась облегченно. - Пей. Насилуй свои ферменты, разрушай печень. Закрывай глаза на то, во что превращаешься. Ты давно не на горку бежишь, а катишься с нее. Хочешь примеров? Их десятки. Вспомни…
        - Не надо. Замолчи! Бутылка пива - мелочь, я схожу, ты посиди…
        - Нет, уйду.
        - Куда?
        - От тебя.
        Борису срочно требовалось выпить, усилием воли он не сорвался с места, но разозлился.
        - Бросишь меня? - спросил муж.
        - Да!
        Он не мог не почувствовать в моем искреннем выдохе: «Да!» - затаенной мечты о свободе, надежде на другие встречи, отношения, на мир чувств, который я отрезала от себя, выбрав Бориса.
        В тот момент мне страстно хотелось, чтобы Борис рванул за пивом - как выписал мне путевку в другую жизнь. Но муж никуда не двинулся. Напротив - откинулся на спинку деревянной скамьи, закинул ногу на ногу.
        - Какие у нас варианты? - спросил Борис.
        Он, конечно, уловил мое разочарование, и его злость удвоилась: и пива не выпить, и супруга блажит.
        - Вариантов два, - сказала я. - Мы расстаемся, пока ты окончательно не скатился в пропасть. Наша семья распадется. Но в преждевременной кончине есть своя прелесть - о людях остается память как о сильных и молодых, а не о беспомощных и дряхлых. Вариант второй - ты бросаешь пить, бесповоротно и решительно. Не ограничиваешь себя, не заменяешь водку пивом, а завязываешь навсегда. Будет трудно, но я люблю тебя и готова помогать и терпеть. Помочь выкарабкаться из депрессии, которая неотвратимо наступит, - да! Пассивно наблюдать, как ты превращаешься в ничтожную личность, извини, - нет.
        - С чего вдруг, откуда такие настроения?
        - Боря, не надо! Если человеку неприятна тема беседы, он начинает выяснять, откуда, почему она возникла. Уходя от сути. Не читать же мне лекцию о вреде алкоголизма. Ты все прекрасно знаешь, только на себя не распространяешь, хотя давно попал в зависимость.
        - Но могу я поинтересоваться, почему именно сегодня ты завела этот разговор?
        - Надоело быть грезиеткой. И жить с грезитером тоже. Ты принял на грудь - и радостен. Я обманываю себя и делаю вид, что ничего страшного не происходит. С моей стороны - подлость. С твоей - болезнь или безволие. Хватит.
        - Самая пагубная форма общения - ультиматумы.
        - Это когда они десять раз на день. А у нас с тобой впервые.
        - И шантаж!
        - Не пари же мне с тобой заключать.
        - Давай не будем торопиться, надо обдумать…
        - А пока ты сгоняешь за пивом?
        - Настя, обещаю серьезно подумать над твоими словами.
        - Лучше обними меня, - я придвинулась, умастилась под мышкой у Бориса, он обнял меня за плечи. - Посидим так тихонько, ладно? Как влюбленные перед разлукой. Мне больно тебя терять, да и сын…
        - Я никуда не спрыгиваю.
        - Помолчи. Тепло с тобой, хорошо, привычно. И даже почему-то не хочется пытать про скелеты.
        - Какие скелеты?
        - У которых сексуальность на десятке.
        - Настя!
        - Помолчи, говорю! Мне ведь очень-очень тяжело и страшно. Борис, если бы я знала, что поможет, я бы стала на колени. Но мы с тобой никогда не любили театральщины и не доверяли ей.
        Наверное, мы долго сидели, обнявшись и напряженно думая, у меня затекла спина. Но я чувствовала, что Борина злость растворилась. Подняв голову, я подставила лицо для поцелуя. Борис легонько коснулся губами. Я замотала головой - не так, поцелуй меня по-настоящему.
        Потом я встала и пошла по аллее. Очень хотелось оглянуться, но я приказывала себе не делать этого. Я знала, что шагаю в новую жизнь: без Бориса или с Борисом, но уже с другим. Он мог пойти за пивом или за мной. Он должен сделать выбор.
        Борис догнал меня у перекрестка.

2009 г. 


        ОДНАЖДЫ ВЕЧЕРОМ
        Дети Егора и Людмилы Поповых давно выросли. Сын закончил институт и служил в армии, отбывал положенный год, солдатом. Устроился неплохо - в штабе полка, при компьютере. Ни горячих точек, ни муштры, ни дедовщины. Звонил часто, голос без паники. Дочь училась на третьем курсе университета в Москве и уже подрабатывала на фирме. Сама оплачивала квартиру, которую снимала на пару с подругой, одевалась с иголочки, лелеяла далеко идущие карьерные планы. Словом, детьми Поповы могли гордиться. Хотя нет-нет да и брала грусть: упорхнули из гнезда соколики.
        Супруги Поповы были ровесниками, по пятьдесят исполнилось. Хотя Егор родился в феврале, а Людмила в апреле, праздновали в один день, на майские. Отмечали в ресторане, банкет на шестьдесят человек закатили, никто из приглашенных не пропустил, все явились и на полную катушку гуляли. Что твоя свадьба, даже «Горько!
        кричали. Дата, которая страшила Егора и Людмилу и казалась вхождением в старость, перестала быть роковой.
        Егор в веселом расположении духа заявлял:
        - Между нами, девочками, есть жизнь и после пятидесяти!
        Как бы намекая, что, разменяв вторые полсотни, остается мужчиной в расцвете сил. Чистая правда.
        У Егора была присказка: «между нами, девочками» - выскакивала в минуты эмоционально напряженные, как радостно положительные, так и нервно отрицательные.
        Выиграли наши футболисты, Егор кулаками по столу колотит и вопит:
        - Можем, когда хотим, между нами, девочками!
        Или лет десять-пятнадцать назад, когда на их предприятии кутерьма да разгильдяйство процветали, директоров на общих собраниях выбирали, Егор встал, слово попросил, на трибуну зашел. Волновался, конечно, к речам не привык.
        И сказал:
        - Мы передовой комбинат или колхоз отсталый, чтобы директоров выбирать? Чтобы уборщицы и сопливые пэтэушники голосовали? Развели тут… между нами, девочками, петербургские тайны (сериал с таким названием по телику крутили тогда).
        Егор и Людмила имели бы в трудовой книжке по одной строчке, не меняй их комбинат после перестройки формы собственности: то совместное предприятие, то частное, то ООО, то ЗАО… Людмила и переписывала трудовые книжки, потому что работала в отделе кадров, а Егор почти тридцать лет мастером сборочного цеха трудился.

        Вечер, который перевернул их жизнь, вдребезги разнес тихий быт, не предвещал потрясений. Напротив, мирно протекал, к удовольствию. Под пиво с креветками. Они любили по выходным вместо полноценного ужина наварить гору креветок. Людмила рецепт знала: в кипящей воде стручком горького перца пополоскать, пива плеснуть и петрушки-зеленушки не жалеть. Егор охлажденное темное пиво предпочитал, а Люда - светлое, комнатной температуры. Усядутся за журнальный столик перед телевизором, креветки лузгают, пиво потягивают, смотрят хороший старый фильм или сериал затянувшийся, рекламу поругивают. Не жизнь, а благодать.
        - Мусор вынеси, - велела Людмила мужу, когда сытые и слегка хмельные они поднялись из-за стола. - Завоняют очистки тухлой рыбой.
        Строго говоря, до утра не завоняло бы. Но Людмила, как всякая счастливая жена, любила покомандовать мужем. Егор ей эту слабость прощал. Пусть на мелочах руководящий зуд утолит, а по серьезным пунктам его слово решающее. Он считал себя знатоком женской натуры, хотя иных женщин, кроме Люды, не знал. Так ведь можно до старости по сопкам лазить, а можно - наивысшую гору покорить. И Люда была - вершина из вершин.
        Егор вернулся через пять минут, и лица на нем не было. А была маска, цвета муки с перцем: бледность необычайная и вечерняя щетина пробивается. Губы дрожат, в руках сверток грязных тряпок.
        - Люд, Люд… Люд… - твердит, будто заело. - Тут такое… это… между нами, девоч…
        - Где ведро? - строго спросила Люда. - И чего ты приволок?
        Как истинная хозяйка, Люда первым делом обратила внимание не на цвет мужниного лица, а на отсутствие добра, то есть ведра. С Егора станется - свое забудет, а с помойки дрянь какую-нибудь принесет, якобы очень нужную.
        - Люд! Дитё! Натуральное, живое, гляди!
        Откинул край тряпки, и Люда увидела крохотные, согнутые детские ножки. Тут уж и ей стало дурно.
        - Где ты? Откуда ты? - заикалась Люда.
        - Да-к на помойке. Значит, ведро высыпал, а под ним шевелится и пищит. Крыса, думаю. Палку взял, чтобы прогнать, а утром дворничихе сказать, чтобы травила… А оно не убегает, шевелится… Люд, а если я его покалечил, палкой-то? Люд, да забери ты его от меня, бога ради!
        Егор протянул сверток, Люда приняла, все еще плохо соображая, что происходит.
        Ребенок был мальчик. Не только рожденный, а месячный минимум - пупок зажил. Но очень худенький, кожица дряблая и синеватая. Люда держала его, пялилась оторопело.
        - Между нами… между нами… - повторял, точно матерился, Егор.
        - Замерз поди, - Люда стала приходить в себя. - Надо отогреть, в теплой воде. Егор, быстро! Ванну, пеленки, полотенца!
        Егор носился по квартире и проявлял нервную бестолковость:
        - Где, где пеленки у нас?
        - Давно не имеем. Простыни рви! Да не эти на стуле неглаженные, в шкафу возьми. И полотенца. Не те! Это новые, а надо стиранные, мягкие. Что ты за дурачина бестолковый?
        - Люд, да я… Такое пережить… Люд, а он еще дышит?
        - Вроде. Хороший мальчик. Ах ты, деточка! Ах ты, маленький! Мама бросила? Вот сука!
        Егор подхватил: обзывал мать ребенка сукой и хуже, говорил, что таким, как она, в отверстие, куда мужской член входит, надо вставлять гранату, чтобы разнесло на мелкие кусочки.
        - Не выражайся при ребенке! - осадила Люда. - И как ты простыни рвешь? На полосы! Забыл, какими пеленки бывают?
        - Натурально не помню.
        Да и у Люды только базовые премудрости сохранились. Вырастив двоих детей, они начисто забыли, как обращаться с младенцами. Ничего удивительного: когда младшая дочь родилась, через три года после сына, Люда заново науку - как за крохой ухаживать - осваивала. И другие матери признавались: растет ребенок, на каждом этапе новые проблемы, а прежние стираются. А у Люды и Егора сколько прошло? То-то же.
        Искупали подкидыша в четыре руки, отогрели в теплой водице, толклись у ванны, мешая друг другу и рассыпаясь упреками-советами. Заметных травм или переломов костей у ребенка не наблюдалось. Егор мысленно перекрестился - не покалечил мальца палкой. Голову ребенок не держал, и Егор более всего боялся, что башка младенца отвалится, крутанется в сторону - и каюк.
        Поэтому Егор твердил жене:
        - Череп, череп, придерживай!
        В детстве Егор жил летом у бабушки в деревне. Торцом участок уходил в лес, забор отсутствовал. Птиц было - что мух, на дереве по гнезду. И каждое лето вываливались птенцы, к полету еще неспособные. Скольких Егор ни поднимал, ни нянчил - ни один не выжил. И теперь этот, на мусорке найденный, детеныш казался Егору подранком, который через минуту-две окочурится. Застынет на спине лапками кверху. Почему-то все птенцы так умирали - деревенели, откинувшись на спину, лапки к небу.
        У Людмилы были свои страхи. Ведь с детьми всегда знаешь, что делать каждую следующую минуту. А у нее - отсутствие программы на текущий момент.
        - Теперь покормить, - сообразила Люда. - Молоко у нас есть?
        - Ага, - метнулся к холодильнику Егор, - вот!
        Протянул пакет молока с отрезанным уголком, точно собирался вливать младенцу в рот.
        - Куда тычешь? - возмутилась Люда. - Егор, что ты как полоумный?
        - Да тут свихнешься! Люд, а он точно не помирает?
        Словно услышав тревожный вопрос, младенец заплакал. Не громко-надрывно, а тихо и жалобно. Голодные сын и дочка в свое время орали будь здоров, соседей будили. А этот попискивает и губами ищет.
        - Сиську просит, - сказал Егор.
        - Вот именно, - подтвердила Люда. - Рожок нужен - бутылочка с соской. А у нас нет.
        - Берем бутылку от пива, - предложил Егор, - соску делаем из твоей резиновой перчатки. Палец отрезаем, изолентой к горлышку приматываем.
        Егор был мастером на мелкие изобретения. Но Люда отмела его идею:
        - У меня перчатки только те, которыми я туалет мою. Нельзя ребенку, инфекция.
        Двадцать лет назад проблема была бы трудно разрешимой, но сейчас настали другие времена.
        - Беги в дежурную аптеку на проспекте Ленина, - сообразила Люда. - Там и детское питание продают, и бутылочки. Еще эти купи… как же?…памперсы.
        Пока Егор бегал в аптеку, Люда носила ребенка на руках, тихонько покачивала, хотя младенца успокаивать не требовалось, ритмичные движения помогали самой Люде бороться с волнением. У нее сердце разрывалось, горький стон едва удерживала: ребенок обессиленно засыпал на минуту, потом, очнувшись, искал дрожащими губками сосок, тихим писком просил еды.
        - Ты моя крошечка, ты моя лапонька, - приговаривала Люда, - кушать хочет маленький. Сейчас дядя Егор придет, молочка принесет. Ты у нас вырастешь большой-большой, красивый-красивый. Вон, волосики какие у тебя симпатичные.
        Голова ребенка была покрыта черным пухом волос, они даже спускались с висков на щеки, вроде бакенбардов. Есть верная примета: мучается беременная изжогой - ребенок родится с волосами. Люда вторую беременность от изжоги страдала, и дочка родилась - хоть косы заплетай.
        - Чтоб у тебя изжога все внутренности проела, - послала Люда проклятие матери младенца. - Чтоб тебе, мерзавка, на том и на этом свете гореть в геенне огненной, чтоб ты сдохла под забором, чтоб ты… Ну-ну, маленький, на плачь! - Люда стала качать активнее, хотя ребенок только вякнул. - Не нравится, когда про маму плохо говорят? Так она не мать, а ехидна. А тебя, маленький, мы выходим, вынянчим. Побежишь по дорожке крепкими ножками. Гули-гули-гули, жили у бабули, жили у бабуси два веселых гуся…
        Егор вернулся из аптеки с большим пакетом:
        - Ирина из пятой квартиры дежурила. Я ей рассказал, глаза на лоб, охи-ахи. Но боекомплект собрала. Тут еще крем детский, присыпки и прочая ерунда, Ирка сказала, понадобится. Все деньги подчистую, бумажник наизнанку.
        Приготовить молочную смесь оказалось проще простого: разводи белый порошок теплой водой, в бутылочку - и готово. Наука шагнула вперед, что ни говори. Люда опасалась, как бы не дать лишнего: после голодовки ребенку объедаться нельзя. Да и сколько ему положено? На коробке с питанием нормы расписаны по возрасту (месяцам) и по весу тела.
        - Килограмма на полтора малец тянет, - предположил Егор.
        - Что ты! - возразила Люда. - Полтора - это недоношенный. А он хоть и слабенький, но не меньше трех кило.
        - Надо завесить, - решил Егор.
        Соорудили петлю из простыни, положили в нее младенца. Безмен, которым Люда отмеряла ягоды и сахарный песок, когда варила варенье, показал три сто. Минус триста грамм вес простыни. Два кило восемьсот. Младенцу полагалось сто десять грамм порошкового молока. А развели четыреста. Пропадет добро - на коробке написано: «кормить только свежей смесью».
        Кушал младенец долго - часа два. Пососет, пососет, устанет, поспит, снова кушает. Егор задремал в кресле.
        Людмила толкнула мужа в очередной перерыв кормления:
        - Пошли в спальню.
        Егор едва коснулся головой подушки, засопел. Мужчины все-таки не такие чувствительные, как женщины. Людмила примостилась рядом с мужем, полусидя на подушке, на руках младенец, ловила момент, когда у него снова появятся силенки сосать.
        Настольная лампа разливала теплый бежеватый свет, было тихо и уютно. Спал муж, чмокал малыш. От него, казалось, уже шел дух не помойки и несчастья, а неповторимый, правильный младенческий запах - теплого молока и благодати.
        Люда не спала, глаза точно не закрывала. И был ей не сон, а видение. Будто мама-покойница явилась. Улыбается ласково и говорит:
        - Это тебе Бог послал.
        - Ах! - только и успела испугаться Люда, как видение растаяло.
        Ребенок, очевидно разбуженный ее вскриком-толчком, принялся досасывать последние граммы. Потом малыш как бы задумался, напрягся, и раздался громкий безошибочный звук опорожнения кишечника.
        - Егор, Егор! - тормошила Люда мужа свободной рукой. - Проснись!
        - Что? Где? Щас… Люд, что? Он помер? Ноги кверху?
        - Типун тебе на язык! Покушал и обкакался. Егорушка, а ко мне мама приходила, сказала, что нам ребеночка Бог послал.
        - Какая мама? - Егор от сна отходил с трудом, обычно ему требовалось несколько минут, чтобы навестись на резкость действительности. - Эта сучка за мальцом явилась?
        - Да нет же, моя мама, покойница.
        - Где?
        - Ну… в общем… - Люда сделала полукруг в воздухе.
        - Ничего не понимаю! Спать хочу…
        - Перебьешься, пойдем дитя подмывать. И надо кремом или присыпкой потом обработать.
        Люда, конечно, могла и сама справиться: помыть ребенку попку, смазать кремом, надеть памперс, завернуть в самодельные пеленки. Но вместе с мужем было спокойнее и надежнее.
        - Поел и опорожнился, - сказал Егор, помогая закреплять на младенце памперс, который, как выяснилось, для определения переда имел картинку в виде голубого зайца, - следовательно, пищеварение фунциклирует. А это в его возрасте главная составляющая.
        - Егор, правда, он хорошенький? И такой волосатенький!
        - Откормить, нормальный парень будет.
        - Егор, а ко мне на самом деле мама приходила.
        - В дверь звонила?
        - Не насмехайся! Как тебя видела. Говорит: «Это вам от Бога подарок».
        - Зачем?
        - Спросишь тоже! Зачем дети? Чтобы растить.
        - Мы своих вырастили.
        - А этот чей?
        - Лю-ю-юд! - просительно протянул Егор. - Давай завтра обсудим? Утром на работу…
        - Я на работу не пойду. Загляни в кадры, скажи, что отгулы беру, но не распространяйся. Егор, а мама такая молодая и улыбалась…
        - Если мои предки заявятся, пусть батя скажет, куда набор отверток сховал. Я ему из Германии, со службы, привез, до сих пор найти не могу.
        - Тебе бы все шутки шутить, а я серьезно.
        - Лю-ю-юд!
        - Иди спать. А ребенок еще не срыгнул. Помнишь, как нашего сыночка после кормления полчаса надо было вертикально носить, пока не срыгнет?
        - Не помню, Люд! Ты поносишь?
        - Иди, сказала.
        Ребенок так и не срыгнул, хотя Люда честно относила его на своем плече полчаса. Спать пристроила на кресле, которое плотно придвинула к кровати. Руку положила на младенца, чтобы почувствовать, когда забеспокоится. Люда не провалилась в сон, как обычно, а будто плавала по поверхности озера-забытья. И к ней по руке, сторожившей ребенка, шли токи, связывающие все сильнее и сильнее - так Люда чувствовала.
        Напрасно Егор иронизировал по поводу божьего подарка. Наутро Люда проснулась с сознанием того, что не отдаст этого ребенка никому и никогда.
        Весть о том, что Поповы нашли в помойке младенца, разнеслась быстро. Ира-провизор, возвращаясь с дежурства, рассказала дворничихе, включившей сарафанное радио, и скоро все женщины их дома были в курсе событий. К Люде наведывались соседки - те, кому на работу во вторую смену или домохозяйки, или пенсионерки. Всем хотелось посмотреть на подкидыша, высказаться по поводу стервы, которая ребенка в помойный ящик бросила. Не каждый день такое случается, но по телевизору нет-нет да и покажут, как брошенных младенцев находят.
        Беременных и недавно родивших в округе знали наперечет, никто без ребенка не остался. Следовательно, младенец не наш, не местный. Без прокурора сообразили: от железнодорожной станции до дома Поповых пять минут бега. Поезд Москва-Ташкент стоит десять минут. Из него и выскочила мать-стерва, добежала до первой мусорки и швырнула ребенка. Вопрос: «Как она объяснила, почему в вагон без младенца вернулась?» Ответ: «Наврала, что бабушке внучка отдала».
        Визиты любопытствующих соседок большой радости Людмиле не доставляли, но пошли на пользу. Женщины нанесли одежонки, пеленок, одеялец, игрушек. Все, конечно, не новое, от подросших детей, но привередничать не приходилось. Спасибо людям, что помогли.
        После обеда пришла доктор из детской поликлиники. Люда не вызывала, какая-то из мамаш ходила со своим ребенком на прием и сообщила о найденном младенце. Докторша была нестарой, но злобно-усталой. Из породы тех молодых женщин, что лиха еще не знали, не натрудились дома и на службе до синих чертиков в глазах, а уже устали.
        - Где ребенок? - спросила врач, не здороваясь, не сменив уличную обувь на комнатные тапочки.
        - Спит в комнате, - ответила слегка оробевшая Люда.
        - Показывайте.
        Врачиха распеленала спящего мальчика, провела рукой по головке, отыскивая родничок, положила младенца на живот, вытянула ножки, будто меряя, одной ли длины. Еще проделала несколько манипуляций - быстро, молча, словно имеет дело не с ребенком, крохотным человеком, а с бездушным куклой. Достала стетоскоп, воткнула проводки себе в уши, холодной бляшкой принялась тыкать в грудь, в спину мальчика. На носу врачихи были очки - узенькие стеклышки в прямоугольной металлической оправе. Очки усиливали впечатление ледяного равнодушия и безжалостности. Пририсуй докторше усики - чистый Берия.
        Люда помнила педиатра Веру Петровну, которая лечила сына и дочь. Войдет с улыбкой, ласковое слово ребенку скажет, кругляшку стетоскопа ладонью погреет, прежде чем к тельцу малыша прикладывать. Развеет панику, успокоит, толковые рекомендации даст. Уйдет, а у тебя ощущение, будто добрый ангел побывал. Не то что эта… клизма очкастая.
        Холодно равнодушные манеры докторши вызвали у Люды неприязнь и помогли справиться с волнением, обычно вспыхивающим при виде белого халата.
        - Лучше, чем можно было ожидать, - поставила диагноз врач. Говорила себе самой, а не Людмиле. - Сейчас выписываю направление в больницу. Где у вас телефон? Надо вызвать перевозку.
        Последнее слово - «перевозка» - окончательно настроило Людмилу на воинственный лад. Когда ночью во сне умер папа, от инфаркта, с утра до вечера не могли добиться, чтобы приехала «перевозка покойников».
        - Мальчик пока еще жив! - гневно воскликнула Люда. - И в больнице ему делать нечего!
        Старая педиатр считала, что дома стены лечат, поэтому в больницу ребенка надо класть в самом критическом положении, когда капельницы требуются. Люда боялась больниц, как рокового казенного места, где человек зависает между жизнью и смертью. Без нужды и по пустякам кто же в больницу отправится?
        - Что вы несете? - скривилась докторша.
        - Мальчику капельницы нужны? - уточнила Люда.
        - Возможно.
        - Но не точно? - допытывалась Люда.
        - Послушайте! - зло блеснули очочки. - Не морочьте мне голову! Я с утра на приеме, по двум участкам. А тут еще главврач требует идти подкидыша осматривать. Я не резиновая.
        - Сомневаюсь.
        Докторша казалась Люде именно резиново бездушной, как надутая игрушка из полиэтилена.
        - Что? - не поняла врач, но ответа не стала дожидаться. - Так, хватит болтовни. Вы к этому ребенку отношения не имеете.
        - Мы его от смерти спасли!
        - Не важно. По инструкции ребенок должен находиться месяц в больнице, на карантине.
        - Он заразный? - ахнула Люда.
        - Не имеет значения, - пожала плечами докторша.
        - Как это не имеет? - возмутилась Люда. - Вы же доктор! Так скажите мне, здоров ребенок или болен?
        - Я вам русским языком объясняю: ребенка следует поместить в больницу, на обследование, затем передать в «Дом малютки». Все!
        Села за стол, достала бланк, стала писать.
        Подняла голову:
        - Как зовут ребенка?
        - Да-к неизвестно…
        - В самом деле, что я спрашиваю, - улыбнулась врач.
        На несколько секунд она превратилась в нормальную молодую затюканную женщину, которой постоянно не хватает отдыха, чтобы пополнить запас жизненных сил. Но потом снова напялила маску злой мымры. Людмила и пожалеть-то докторшу не успела.
        Запеленала младенца, взяла на руки, наблюдая, как врач вписывает что-то в строчках направления, заговорила решительно:
        - Вы там хоть что пишите, а маленького я в больницу не отдам! И зовут его… зовут… Егор! Да! Егор Егорович Попов. Правда, мой сладенький? Тетя холодной штукой в тебя тыкала, хоть бы погрела, врач называется. А ты не плакал. Ты у нас герой. Опять-таки про кормление и какашки не спросила. Вот видишь, Егорушка, какие педиатры пошли. Я тебя плохой тете не отдам, не бойся. Он улыбается! Улыбается мой драгоценный.
        Откинувшись на стуле, с каменным выражением лица врач выслушала обвинения. Упреки ее мало задевали. Молодая врач была уверена, что хронические доброта и сердечность - удел людей интеллектуально неразвитых или полностью благополучных. Дебилы, как правило, любят весь мир - от букашки до солнца. Развитой личности легко прослыть доброй, когда в шоколаде купается, когда у нее есть все, что захочет, и даже больше. Почему же не подарить людям участие, сострадание - как объедки с барского стола. А голодные милостыню не подают и не жалеют всех и каждого, их бы кто пожалел. Если было бы у нее хоть полчаса времени - после приема в поликлинике заскочить домой, где твердолобая свекровь пичкает двухлетнюю дочь солеными огурцами «для аппетита». Если бы не нужно было мчаться в частную клинику на подработку, там зарплата вдвое превышает государственную. Если бы была уверенность, что муж сегодня придет до полуночи и трезвый. Если бы взрослая жизнь, начинавшаяся в фейерверках любви, надежд, не обернулась пошлыми препирательствами со свекровью, двумя работами, мужем-неудачником и хроническим алкоголиком. Если бы
красный диплом не пылился в ящике стола, если бы не забеременела, если бы унаследовала миллионы, если бы… И вы еще хотите от меня ласковых улыбочек?
        Люда не знала и не могла знать личных обстоятельств докторши. Да и знай, не приняла бы ее философии. Люда считала, что доброта у человека внутри и от внешних условий не зависит. Какие обстоятельства не предъяви, судьба маленького ребенка не должна коверкаться из-за чьих-то рухнувших надежд или дурного настроения.
        - Мне этого ребенка Бог послал. Мама-покойница так и сказала, явившись сегодня утром, - заявила Люда. - В больницу или в приют не отдам Егорушку.
        Слабые ростки сомнения, признание справедливой критики были убиты на корню. Молодая доктор экзальтированным особам, которым с вечера на утро «Бог послал» ребенка, нуждающегося в госпитальном обследовании, оставить младенца не могла. Да и права не имела.
        - Вот направление в больницу, - поднялась она.
        - Не отдам!
        - Копия направления, - не слушала докторша, - будет в диспетчерской «неотложки», - посмотрела на часы, - успею занести. В случае вашего сопротивления вызовут милицию.
        Пошла к выходу, горбясь по-старушечьи, но цокая каблучками, будто выбивая остатки самоуважения.
        - Катись, Берия недобитая! - тихо, чтобы врачиха не услышала, напутствовала Люда.

        На Людино счастье, муж пришел с работы до того, как приехала «скорая» и прибыл участковый.
        Люда обрушила на Егора водопад слов:
        - Соседки столько нанесли, теперь у нас почти все для младенца имеется, хотя подкупить многое придется. Но Соня из семнадцатой квартиры обещала от дочки кроватку и коляску отдать, а это самое дорогое. И мне, Егор, хочется костюмчики, ползунки выходные, новые, неношеные на улице гулять или в поликлинику сходить. Да, поликлиника. Докторша приходила, выдра выдрой. Говорит, ребенка надо в больницу, а потом в приют. Представляешь? Я ей - фигу! Нам его Бог послал. Ой, я же мальчику имя дала. Отгадай какое? Тебе понравится. Егор! Вот, прошу любить и жаловать: Егор Егорович Попов. - Люда протянула мужу ребенка.
        - Подожди, не части. Значит, доктор…
        - Да, возьми ты сына! У меня руки отваливаются, целый день таскаю, положить боюсь.

«Сына» Егор пропустил мимо ушей, невольно принял ребенка, глянул на спящее младенчески хмурое личико. Ишь, дрыхнет карапуз. Егор мысленно согласился с тем, что назвать подзаборника в его честь будет справедливо. И еще Егору понравилось предложение докторши отдать ребенка государству. То, что врач Людмиле не приглянулась, ерунда, женские придирки. Он, Егор, сегодня весь день голову ломал, куда младенца девать. Вроде неудобно прийти в детдом и сказать: «Возьмите, мы нашли». Все-таки человек, а не кошелек потерянный. Оставить мальца себе, как Люда утром спросонья твердила, верх глупости. Ни к чему им лишняя обуза, не за горами собственные внуки, которых будут нянчить при всем удовольствии и радости. Тем более что полнота ответственности на родителях, а бабушка с дедушкой на подхвате и для баловства.
        - Говоришь, врач сказала, - переспросил Егор, - сегодня его заберут?
        - Я сказала: ни за что не отдадим. Это наш сыночек. Ты покачай его, походи по комнате, а я ужин быстренько сделаю. Пельмени сварю, они, правда, третий месяц в морозильнике болтаются, да ничего, не отравимся. А потом в аптеку надо, трав купить, череды и чистотела, у маленького диатеза нет, но лучше заранее при купании травы заваривать…

«Начинается, - мысленно ужаснулся Егор, - то есть кончается спокойная мирная жизнь».
        - Людмила, остановись, не мельтеши! Ты серьезно думаешь оставить это, - Егор качнул ребенка, - нам?
        - Конечно! Радость-то какая негаданная! Устала я сегодня как собака, а сердце поет.
        - Ты с ума сошла! Соображенье включи, память напряги. Вспомни, сколько мороки с детьми, как ночи не спать, когда болеют, потом хулиганят, из рогатки друг другу в глаза пуляют. А школа? Родительские собрания, дневники, контрольные… - Егор даже застонал, представив, что потребуется заново проходить все этапы. - Между нами, девочками! Я не согласный!
        Люда молча взяла у него ребенка, прижала у груди, села на стул и вбуровилась глазами в Егора. Смотрела так, будто раскрыла в муже страшные пороки, будто прожила ошибочную жизнь с подлецом и негодяем или, по меньшей мере, просто сукиным сыном.
        Егор знал Людмилу как никто другой. Она бывала крикливой: верещит про деньги, пропитые с дружками, а зима на носу, на что сапожки покупать? В долги влезать, потому что Егор алкоголик? Честно говоря, пропитого и на полсапога не тянуло, и в коробочке из-под духов «Ландыш серебристый», еще на свадьбу подаренных, всегда наличность имелась. Но Егор дипломатично давал жене поупражнять голосовые связки. Минуты три, больше не выдерживал. Бывало, Люда из-за чепухи, вроде сломавшейся стиральной машины, которой сто лет в обед, пускала слезы. И заливалась как по покойнику. Тоже терпимо - пусть дурь выпустит. Но самое тяжелое, по сердцу бьющее, когда жена молчала. Смотрела и молчала. Как сейчас. Да и было такое только раз в жизни. Когда Люда дочкой, вторым ребенком, забеременела. А у Егора очередь на машину подходила, спал и видел, как на собственных «Жигулях» разъезжает. Но у них еще кредит за холодильник был не выплачен, а деньги на машину, под процент, обещала двоюродная сестра, которая с мужем на северах нефть добывала. Элементарные подсчеты: траты на второго ребенка, хотя и первый потребляет наличность,
будь здоров, Людина зарплата - в минус, декретных кот наплакал, плюс кредит, плюс долг за машину - этого не потянуть. Вот Егор и предложил аборт. А что? Не первый поди, уже два было. И сеструха, которая на северах, в отпуск приезжала, хвасталась:
«Мой-то! Чистый зверь, и мороз его не берет. Каждые полгода на аборт ложусь». Данные аргументы привел Егор жене. Убедительно доказывал, с расчетами. А Люда смотрела и молчала. Не на листочек, где он суммы в столбик складывал, смотрела, а ему в лицо. И в глазах ее даже не упреки и обвинения стояли, а страх, боль и немой вопрос: «Неужели я ошиблась в тебе?»
        - Значит, это будет только мой ребенок, моя доченька, - с трудом разомкнув губы, тихо сказала тогда Люда.
        Встала и ушла, на диван легла, калачиком свернулась, носом в стенку. И Егор отчетливо понял, что тут не игра, не вопли-сопли бабьи, не дурь, не блажь, а настоящий перелом судьбы. Их с Людой судьбы. Не сразу раскаялся, час-полтора нервно курил. И чем больше мысленно аргументов за свою точку зрения приводил, тем отчетливее понимал, что надо прощение просить.
        Стоял тогда на коленях перед диваном, слова говорил, от «Жигулей» отказывался и был согласный на все-все-все… Правильные действия! Ведь не уступи Людочке, не родилась бы дочка и вычеркнулись из жизни наисладкие моменты.

        Теперь ситуация аналогичная. То есть совершенно не схожая. Ребенок не от Егора зачат, не в животе у Люды пребывал. Называя вещи своими именами, с помойки детеныш. И мы его с бухты-барахты усыновляем?
        - Люда, ты не молчи, - просил Егор. - Говори, что на душе.
        - Нам его… - с трудом, как двадцать лет назад, когда судьба дочки решалась, разомкнула губы Люда, - послал…
        - Ой, не надо! - Егору не хватило терпения дослушать. - Бог послал? Далеко и надолго? Мама к тебе приходила? Люд, но ты же современная женщина, в церковь не ходишь, хоть и верующая. Твоя мама давно на том свете, а перед смертью, после инсульта умом тронувшись, несла такую галиматью, нарочно не придумаешь.
        - Да, - неожиданно согласилась Люда, - мама ни при чем. Это у меня сдвиг легкий на фоне переживаний.
        - Вот-вот! - радостно подхватил Егор. - Наводи на резкость. Зачем нам чужое дитя с неизвестной наследственностью?
        - А ведь это ты его спас от смерти, - покачала головой Люда. - Вторую жизнь дал человеку.
        - И что мне теперь? Раскаиваться? Или вешать хомут на шею?
        - Как хочешь, - опустила Люда голову, поцеловала ребенка в темечко. - Но я уже отпустить его в казенные дома не могу. Прирос он ко мне, Егорушка, кожей и кровью.
        - Прям так и прирос? Меньше чем за сутки?
        - Да, на уровне подсознания.
        Их дочь щеголяла подобными словечками. Например, приезжая на каникулы, с усмешкой рассказывала, что моет вечером обувь. Пришла домой, в тазике помыла, на газетку поставила. Бессмыслица! Завтра утром снова по грязной улице топать. Но мама приучила, и теперь - на уровне подсознания.
        Подхватив у дочери «уровень подсознания», Люда и Егор прибегали к выражению, когда хотели сказать: ничего поделать с собой не могу, хоть режь меня.

        Когда приехали милиция и перевозка медицинская, Егор вовсе не согласился с решением жены усыновить подкидыша. В поступках и поведении Егора сыграли роль три обстоятельства. Во-первых, он был голоден, даже стародавних пельменей не поел. Голодным Егор бывал импульсивен, зол и непрошибаемо упрям. Насытившись, превращался в благодушного, покладистого добряка. Во-вторых, Егор не переносил, когда от него требовали поступков, которые он сам еще не признал правильными. В-третьих, свою семью, дом (квартиру) он считал крепостью, в которую без приглашения никто не смеет соваться. Это смахивало на древний инстинкт первобытных людей: самец построил гнездо (логово, нору), оборудовал пещеру - попробуй сунься, прибью. Дочка шутила: «Папа у нас орел, гнезда охранитель, а мама-наседка. Вместо яиц, правда, консервы - варенье да огурцы с помидорами, маринованными и солеными». А сама трескала консервы за обе щеки!
        Людмила с ребенком забаррикадировалась в спальне. Там давно ручка дверная заедала, язычок клинило, дверь только изнутри можно открыть. Люда мужа просила - почини. Но не настаивала, идею вынашивала двери поменять, ремонт сделать, накопив денег. У них так часто бывало - с мелочи начнется, большим делом закончится.
        Открыть дверь спальни труда не составляло. Надави Егор плечом на косяк, стукни коленом - и дверь распахнется. Но еще не хватало при чужих людях к родной жене с боем пробираться!
        Чужими людьми были: фельдшерица - пожилая, упитанная, точно снежная баба сверху прибитая, расплывшаяся, в белом халате; и участковый милиционер Мишка, который никакого трепета не вызывал, поскольку учился в одном классе с сыном Егора. Они прошествовали до зала - большой комнаты, куда их Егор невольно допустил.
        - Дядя Егор! Сколько лет, сколько зим! - здоровался по ходу Мишка. - В норме пребываете? Вижу - все о’кей. А мы с Димкой перезваниваемся. Защищает Родину, га-га, в теплом месте при штабе, га-га.
        В школе учителя пытались отучить Мишку от утробного гагаканья, которое вырывалось из него через слово. Не вышло. Так и га-га-кает. Но Мишка - парень по большому счету не плохой, без трухи.
        - Чего надо? - хмуро спросил Егор.
        - Ой, тут не быстро, - с ходу оценила ситуацию фельдшерица. - Я позвоню? - достала из кармана белого халата сотовый телефон, принялась давить на клавиши. Ей ответили сразу. Удаляясь в сторону кухни, зачастила капризно придирчивым голосом: - Таня? Вы на даче? Как не поехали? Я же просила! Огурцы накрыть, я с давлением сажала, там завязей облеплено, а вам только жрать, нет, чтобы матери помочь, когда похолодание идет…
        Егор и Мишка проводили ее взглядами.
        - Чего надо? - повторил Егор.
        - Ребенка, подкидыша, - ответил Михаил, поняв, что психологическая подготовка тут бесполезна.
        - А вы его находили, чтоб отбирать?
        - Дядя Егор, га-га, - примирительно улыбнулся милиционер, - вы герой в натуре, га-га, но по закону пацана в больницу требуется доставить. И в последующем…
        - В сиротскую богадельню? - перебил Егор.
        Более всего он желал избавиться от нечаянной радости в виде младенца-сосунка, но в силу трех приведенных выше обстоятельств Егор сопротивлялся чужой воле.
        - Насчет богадельни, - тем же спокойным тоном и даже без гагаканья сказал Миша, - ошибаетесь. Дом малютки плюс детдом через стенку, вы знаете, на углу Профсоюзной и Кирова, в отличном состоянии. Детишкам спонсоры навезли таких игрушек, которые я своему Ваське позволить не могу, не по финансам. У них там бассейн, надувной, с лесенкой. Плещется мелкота, верещит от удовольствия.
        - А все сироты!
        - Дядя Егор, но ведь не мы с вами их бросили?
        - Шлюхи, которым…
        Егор повторил пассаж про гранату, которую надо подлым бабам засовывать в известное место.
        Миша идею подхватил и развил:
        - А мужики, что ребенка заделали? Брызнул спермой и поминай как звали? Их, дядя Егор, тоже со счетов не нужно сбрасывать. Кастрировать уродов!
        Егору на секунду показалось, что Мишка разговаривает с ним как с придурочным. Но разобраться в Мишкиных интонациях не удалось, потому что пришла фельдшерица, лицом раздутая от гнева, в красных пятнах.
        - Все валандаетесь? У меня время ограничено. Где ребенок? Быстро забираем и уезжаем.
        Миша передернулся от досады. Егор захлебнулся от возмущения:
        - Да пошла ты! Пошла ты… огурцы поливать! Между нами, девочками.
        - Дядя Егор, га-га, - вдруг расплылся улыбкой Мишка. - Вот это «между нами девочками», помните? Класс пятый? Мы, пацаны, соревновались, кто большему числу девчонок юбку задерет. Школа гудела, потому что задирали платья и первоклашкам. Учителя с нами - беседы, га-га-га. А мы знай задираем. Девчонки верещат, мы за ними носимся, в углах зажимаем, га-га. Тут родительское собрание, а мы под лестницей сидели, вибрировали, если честно. Кроме вас, только мамы пришли на собрание. Помните? Вы сказали: «Давайте сюда извращенцев, сейчас я с ними по-мужски поговорю». И тетки - в смысле учителя и мамаши - подчинились. Мы думали - кожу сдерут. А вы каждому на свое место велели сесть, заткнуться, хотя мы были тише воды.
        Было-было-было… смутно. В другой обстановке, возможно, Егор и запомнил бы момент, гордился, что пацанам мозги вправил. Но тогда очередного хмыря в директоры комбината проталкивали. Жена Люда в истерическом ступоре: дочка температурит, воспаление легких подозревается, на собрание учительница велела кровь из носа прийти, отправляйся, Егор, хоть тресни. Вот он и заявился, остальные мужики в известном месте, у запасной проходной, в облюбованном развалившемся сарае перемалывали конкретную производственно-историческую ситуацию, под пиво-водку, естественно.
        - Пацаны! - сказал Егор, когда мальчишки расселись. - Все нормально. В смысле - природно закономерно. Если бы вас не интересовали девчачьи сиськи-пиписьки, то вы не годились бы на хре… то есть вы не смогли бы в будущем стать настоящими…
        Он не смог до конца сформулировать мысль культурными словами, как мальчишки радостно завозились, кто-то вскочил, кто-то кого-то треснул по голове.
        - Ша! - гаркнул Егор. - Сели, к партам задницами прилипли! Я мысль не закончил.
        Они послушались мгновенно. Быстрее, чем на уроках английского, которые вела завуч и дисциплину поддерживала болезненными выкручиваниями ушей.
        - Какое у мужика главное качество? - спросил Егор.
        Посыпалось: смелость, храбрость, уметь сдачи дать, не трусить, не плакать…
        - Обобщаю, - поднял палец Егор, - главное - не терять лица в любой ситуации. А что мы имеем? Какое лицо наблюдается у того, кто малявке юбку на череп натягивает? Паскудное лицо, то есть дебильное. Хотите остаться уродами? Не хотите. Значит, упражнения с юбками отменяются. Усвоили? То, что вас интересует, можно почитать в специальной литературе. Моему Димке книжка куплена «Девочка превращается в женщину», берите по очереди, штудируйте. Даже я там много нового вычитал. Но, честно скажу, не отражено, каких парней девушки выбирают и предпочитают. А они выбирают в итоге не тех, кто лапает, руки распускает, а всех из себя сдержанных, умных, загадочных. Последнее - поясняю, можно сказать, военную тайну выдаю. Если изобразите, что у вас есть какая-то загадка, которую вы не каждой готовы открыть, девчонки от интереса сами на вас вешаться начнут. Но это, повторяю, строго между нами! Между нами, девочками.
        На следующий день и последующие две недели мальчишек из пятого «Б» как подменили. По коридорам на переменах они расхаживали задумчивые и таинственные. Молодой директор школы, эрудированный, но безвольный и неавторитетный, называл их непонятно: чарль-гарольдами. Девчонки младшей и средней школы, которым, откровенно говоря, террор с задиранием юбок щекотал нервишки, почувствовали себя брошенными. Никто к ним не приставал, не замечал, а вчерашние агрессоры только перебрасывались странным паролем: «Между нами, девочками».

        - Миша, выполняй обязанности! - потребовала фельдшерица. - Меня оскорбляют при исполнении. Где ребенок? Несите, отдавайте, хватит разговоров.
        - Да я не то что ребенка, - вспылил Егор, которому с первого взгляда не понравилась фельдшерица, - дохлого котенка тебе не доверю.
        - Миша! Вызывай ОМОН, - потребовала медработник.
        - Чего? - еще пуще завелся Егор. - ОМОН? Бен Ладана застукали? В харю автоматами тыкать, вязать меня? Нашли бандита?
        - Дядя Егор, успокойтесь, - пытался примирить Миша-участковый. - А вы, Ксения Юрьевна, подождите меня в машине.
        - Я обязана принять ребенка, - строптиво возразила фельдшер.
        - Вниз! В машину! Я сказал! - Миша едва не взашей вытолкнул из комнаты Ксению Юрьевну.
        Проводил до двери, вернулся:
        - Дядя Егор, против государства идти нельзя. Что положено законом, то положено.
        - А на кой хрен мне государство и законы, которые, между нами, девочками, из меня, героя, можно сказать, преступника делают? Я ребенка на мусорке нашел? Нашел. От гибели спас? Спас. Жена моя, супруга Людмила, временно к подкидышу привязалась - факт. Сами разберемся, без государства и ОМОНа.
        - Все понимаю, дядя Егор. Но уже подключились массмедиа.
        - Кто?
        - Пресса и телевидение. Ждут нас у детской больницы, просили вас с тетей Людой привезти, крупным планом дать интервью и так далее. Вы только не смущайтесь, когда на вас свет из прожекторов наведут и диктофоны в лицо тыкать станут. Меня просили - чтобы естественно, без зажатости, чтобы я вас подготовил.

        Хотя Егор только что сам себя назвал героем, публичной славы он не желал. Прежний опыт общения с журналистами был плачевным. Давно, в советские времена, пигалица-практикантка из заводской многотиражки ославила его на все предприятие. Во время интервью Егор ей толково разъяснил, как повысилась производительность труда благодаря его маленьким, но толковым изобретениям. А девица в заметке развела охи-ахи, написала, что Егор Попов болеет душой и сердцем за каждый напильник или отвертку. Вот ребята и потешались: «Эй, кто напильник бросил? У Егора душа заболит».
        Позже, когда власть на комбинате менялась через каждые полгода, Егора делегировали по телевидению выступить, просветить общественность, донести мнение рабочего класса. Ничего он не донес, только опозорился. Впал в ступор под светом юпитеров, а тут еще гримерша кисточкой ему физиономию запудрила. Егор так оробел, что забыл, как маму-папу зовут. Экал-мэкал, «между нами, девочками» все время на язык просилось.
        И в итоге выдавил:
        - На предприятии происходит настоящая порнография.
        В эфир, конечно, Егор не попал. Запустили выступление очередного временщика-директора, который соловьем пел, то есть бессовестно врал про светлые перспективы комбината.

        Егора массмедиа хуже ОМОНа разозлили.
        - Уходи, Михаил, - потребовал он. - По-хорошему уходи. Скажи тем, у больницы, что представления не будет.
        - Дядя Егор…
        - Ша! Я сказал! Клуб веселых и находчивых из своей семьи делать не позволю. Ты меня знаешь? Между нами, девочками?
        - Влетит мне по первое число. Га-га-га. Начальник на мыло изойдет, он перед прессой стелется. Ладно, переживу. Закон законом, а силой отбирать у людей младенца, которого они спасли, не по-божески. Дядя Егор, между нами, га-га, девочками, если вы подкидыша усыновить захотите, то вам столько инстанций предстоит, документов, справок всяких собрать - замучаетесь.
        - Не твоя печаль. Иди, Мишка, охраняй общественный порядок.
        Закрыв за милиционером дверь, Егор почему-то заперся на все замки. Вернулся в комнату, постучал в спальню.
        - Эй, за баррикадами! Выходи! Ушли они, ушли, не бойся. Давай поговорим спокойно, взвесим «за» и «против»…
        Взвесить ничего не удалось, потому что Егор отвечал на звонки. Домогались журналисты, сначала низшего звена, потом руководящего.
        Выглядело это так.
        - Здравствуйте, с вами говорит редактор областного телевидения. Мы хотели ли бы взять у вас интервью, о том, как вы нашли ребенка…
        - Без комментариев! - бросал трубку Егор.
        - Добрый вечер! Это шеф-редактор с телевидения. По поводу информации о найденном на мусорнике…
        - Без комментариев!
        - Вас беспокоит зам гендиректора телевидения…
        - Без комментариев!
        - Центральное телевидение, Первый канал…
        - Без комментариев!
        И газетчики названивали, из центральной и местной прессы.
        Люда с ребенком сновала туда-сюда, кормила, купала малыша, а Егор знай твердил в трубку: «Без комментариев!» И так до ночи, пока не догадался выдернуть шнур телефона из розетки. Жена хранила обиженное молчание, но пельмени Егору все-таки сварила. Людмила не спускала с рук ребенка, точно великую ценность носила.
        Но на следующий день Люда бойкот прервала. Потому что случилось такое, что про любые обиды забудешь.

        Не дозвонившись мужу по сотовому телефону (Егор был в цехе, где из-за грохота станков звонка не слышно), Люда ничего лучше не придумала, как позвонить к себе в отдел кадров.
        - Девочки! - попросила она. - Найдите Егора, хоть из-под земли.
        Он мчался по коридору заводоуправления и проклинал себя. Умер пацан, умер несчастный, лапки кверху. Какого лешего вчера заартачился? Не отдал малыша в больницу, там бы отходили… Идиот, кретин! Сам спас и сам погубил.
        Вместо «да?», «алло!» или «слушаю?» Егор шумно не то выдохнул, не то простонал в микрофон:
        - А-а-э-э?
        - Егор, ты?
        - Ды-а…
        - Егор, у меня молоко пришло!
        - Какое молоко? Куда пришло?
        - Женское, в грудь.
        - Тебе в грудь молоко? - растерянно переспросил Егор.
        - Да, ты представляешь?! У меня еще вчера так все налилось, окаменело, а сегодня закапало. Конечно, пока мало, ребенка накормить не хватит. Егор, теперь ты веришь, что младенца нам Бог послал?
        Егор не отвечал, у него язык отнялся.
        А Люда быстро говорила:
        - Телефон Веры Петровны нашла, это педиатр, которая Димку и Аню лечила. Она уже старенькая, а дочь ее, Веры Павловны, тоже детский врач, но в другом районе работает. Симпатичная, не то что мымра, которая к нам приходила. Светлана Владимировна пришла, осмотрела и малыша, и меня.
        - Кто это Светлана Владимировна? - Егор не поспевал за торопливой речью жены.
        - Дочь Веры Павловны, я же тебе говорю! Хороший педиатр.
        - Люд, не может быть у тебя молока, по науке и вообще. Ты говорила - климакс. Вдруг это болезнь какая?
        - Не болезнь, а описанный феномен.
        - Чего?
        - Светлана Владимировна сказала: феномен, но описанный наукой. В Латинской Америке у одной бабушки, когда ее дочь, в смысле мать ребенка, погибла, от переживаний стресса молоко пришло, и бабушка выкормила внука. У меня тоже знаешь, какие переживания!
        Егор про кормящую бабушку из сумбурного объяснения Люды мало что понял.
        - Я и сама подозревала, - продолжала Люда выдавать поразительную информацию, - а Светлана Владимировна подтвердила. Егор, ребенок не русский.
        - А чей? - глупо спросил Егор.
        - Восточный. Таджикский или узбекский. Но мне без разницы, хоть негр. Куколка, маленький, золотко, просыпается. Газики отходят. Слышишь, пукает?
        - Люда, это черт знает что!
        - Да, Егор. Я почему звоню-то. Репортеры атакуют. И по телефону, и в дверь звонят. Егор, мне страшно! Чего им всем надо? В окно видела: дворничиха перед камерой выступает. Егор, что она наговорила? Егор, отпросись, возьми отпуск за свой счет, лети домой, спасай нас!
        Егор положил трубку и огляделся. Заинтригованные Людмилины товарки стояли полукругом, ждали пояснений. У Егора затренькал сотовый телефон в кармане.
        Это был сын, с радостным известием: дали недельный отпуск, сейчас он в Москве у сестры, домой заглянет на пару дней.
        - Димка! - взмолился Егор. - Лети сюда немедленно! У нас тут… чисто Латинская Америка. Я на помойке нашел не то таджика, не то киргиза. Маленького, но живого. Мать к нему прикипела вплоть до молока, которое из нее сейчас сочится. Такой феномен на старости лет. Плюс журналисты, от которых мы осаду держим.
        - Папа, я ничего не понимаю! Анька трубку рвет.
        - Папочка, здравствуй! Что у вас случилось? Ты только спокойно говори, по порядку.
        - Значит так, - Егор постарался успокоиться, - сначала мы с матерью пиво пили, в воскресенье… или в субботу? Все перепуталось. Потом я мусор пошел выносить, чтоб рыбой тухлой не завонял, так как мы креветки ели. А в ящике что-то шевелится…
        С Димкой он говорил путано, а дочери рассказывал подробно, с излишними деталями, к удовольствию жадно слушающей публики. Егор не знал, как дети отнесутся к подкидышу. Кого поддержат - его или мать. С одной стороны, хотел, чтобы стали на его позицию. С другой стороны, что это за дети, которые на чувства матери плевали? И впервые в жизни Егор хотел помощи от детей как от взрослых. Лопнул его авторитаризм, который диктовал, что отцовское слово - последнее, что Димка и Аня были, есть и будут мелкотой, которая должна беспрекословно слушаться главу семьи.
        - Обалдеть, - сказала Аня, услышав про молоко из маминых грудей. - Улет! - воскликнула, когда отец живописал атаки журналистов.
        - Дети, - Егору не удалось из голоса просительные нотки убрать, - вы бы приехали, а?
        И замер тревожно, потому что Анюта молчала несколько секунд. И вздохнул облегченно, когда дочь сказала:
        - Два часа до поезда, успеем. Ждите нас утром.
        Егор отключил телефон и сказал женщинам, которые получили ответы на все интересующие их вопросы:
        - Вот так-то. Между нами, девочками.

        Сомнения: оставлять ребенка или отдать государству - отпали, когда Егор пришел домой. Люда кормила ребенка грудью. Подняла голову, посмотрела на мужа. У него сжалось сердце. Двадцать лет не видел такого выражения на лице Люды. И счастье безмерное, и тревога, и блаженство, и страх, и еще много других, радостных и волнительных чувств, которым трудно найти определение. А на картинах, где изображают кормящих матерей, - все враки. Там женщины мраморно спокойные, как примороженные.
        - Ишь, присосался, - хрипло сказал Егор.
        Он имел в виду не только жадные движения губами ребенка, но и то, что малец крепко присосался к их жизни. Не оторвешь теперь. Да и пусть.

        Утром первой влетела в квартиру Анюта:
        - Где мой братик?
        У Люды свалился камень с души, она боялась, что родные дети заревнуют, потребуют избавиться от подкидыша. Но Аня с Димкой проявили редкое единодушие, одобрив желание родителей усыновить ребенка. Люда и Егор, гордые тем, что воспитали детей добрых и чадолюбивых, не подозревали, что не последнюю роль сыграла политически корыстная мысль детей: мама с папой теперь полностью замкнутся на маленьком, у них не останется сил и времени вмешиваться, контролировать жизнь взрослых детей.
        Димка переставлял мебель в квартире, собирал детскую кроватку и помогал по прочим хозяйственным делам. А дочь развила деятельность, которая поначалу вызвала бурное сопротивление родителей. Журналисты уже почти отстали, но Анюта сама им названивала, приглашала приехать.
        - Да поймите вы! - убеждала она родителей. - Без четвертой власти, без газет и особенно телевидения, вам Егорку никто не отдаст. Заберут силой, а чтобы усыновление оформить, Мишка участковый прав, полгода чиновничьи пороги обивать придется.
        Общение с массмедиа Анюта взяла на себя. И говорила свободно, точно завсегдатай ток-шоу или знаменитая артистка, привыкшая общаться с газетчиками. Люда и Егор диву давались: где дочь нахваталась подобной свободы?
        Конечно, Аня привирала, сообщая, что родители с первой минуты решили усыновить ребенка. Но не забыла упомянуть про участие посторонних людей, соседей, принесших детские вещи, игрушки.
        Когда Анюту спрашивали, правда ли, что ее мама кормит ребенка грудью, тупила взор и как бы нехотя произносила:
        - Это достаточно интимный момент. Но я все-таки скажу: да, правда. Медики наблюдают редчайший феномен, когда у нерожавшей женщины возникает лактация. С нравственной точки зрения это еще раз подтверждает глубину чувств моих родителей, их моральное право на усыновление ребенка.
        На то, что родители должны получить документы об усыновление без волокиты и без необходимости расставания с Егоркой, Анна напирала более всего.
        - Только представьте, какое волнение испытывали мои мама и папа, как изменилось их мироощущение! И тут приходят врачи, милиция и требуют отдать спасенного ребенка неизвестно куда и непонятно зачем. Вдумайтесь над парадоксальностью и аморальностью подобной ситуации.
        Без демонстрации Егорки маленького, Люды и Егора обойтись, понятно, было нельзя. Скованные и наряженные, с Егоркой на руках, приемные родители выглядели перепуганными отшельниками, вытащенными на обзор публики.
        - Скажите, - спросили Егора, - какие чувства вы испытывали, когда нашли ребенка?
        - Перепугался я, - честно ответил Егор, - а потом разозлился.
        - Папа не знал, - встряла Аня, - жив ли ребенок. А его понятные злость и гнев относились к преступной матери, зашвырнувшей ребенка в отходы.
        - Что вами двигало, - задали вопрос Люде, - когда вы решили усыновить младенца?
        - Мне его Бог послал, - неожиданно выпалила Люда и еще крепче прижала к себе Егорку, точно его могли забрать силой.
        И опять на выручку пришла Анюта. Изобразила смущение человека, который не хотел выдавать некоторые сведения, да приходится:
        - Дело в том, что моей маме накануне приснился вещий сон. Хотите верьте, хотите нет, но во сне к маме пришла моя покойная бабушка и сказала, что Бог им пошлет ребенка.
        Журналисты довольно переглянулись: отличный факт, народ нынче падок на мистику.
        Люда хотела поправить дочь: сон ей приснился, когда Егорка уже появился в доме, но постеснялась.
        Анюта развивала успех. Она обратилась лично к мэру (который шел на переизбрание) с просьбой восстановить справедливость, помочь ее родителям с усыновлением «моего младшего братика Егорки».
        Вечером по местному телевидению показали врачиху, которая первой приходила к Люде и требовала положить ребенка в больницу. Люде стало жалко эту задерганную женщину, которая отдувалась за все государство и твердила про инструкции.
        На следующий день телевизионные страсти продолжились. К Поповым прибыли лично мэр и главный врач детской больницы. При свете юпитеров мэр пообещал всяческое содействие. Анюте палец в рот не клади, тут же предложила мэру стать крестным отцом Егорушки. На что он с барской щедростью согласился. Анюта тут же завела речь о том, что маме положен оплачиваемый декретный отпуск. «Разберемся», - обнадежил мэр. Главный врач сказал, что ребенка надо все-таки обследовать, но лежать в больнице он будет вместе с приемной мамой, в отдельной палате. Да и самой маме ввиду неожиданной лактации требуется врачебное наблюдение.

        Утром Люду и маленького Егорку собирали в больницу. Люда не могла сдержать слез. Ходила по квартире и тихо плакала. Ее в три голоса убеждали, что все будет в порядке, Егорку теперь никто не посмеет забрать. Люда кивала и продолжала лить слезы. Она не могла внятно объяснить почему. Плачет и все. Из-за облегчения и страха: Егорка останется с ними, но вдруг у него обнаружат болезни? И потому что гордится мужем и старшими детьми до слез, и потому что Аня и Дима уезжают, и потому что не уверена, хватит ли сил воспитать младшего сына, ведь они с Егором уже не такие шустрые, как в молодости. Словом, причин для слез было много, но все они надуманные, даже глупые.
        - Чего плачу, чего плачу, - вытерла Люда лицо. - Вот у нас мэр вчера был, а я хрусталь в серванте не успела помыть и шторы новые повесить.
        - Ваша мать… - покачал головой Егор.
        - Неподражаема, - сказала дочь.
        - Второй такой не отыскать, - улыбнулся сын.
        Егор только набрал воздух, чтобы сказать…
        - Между нами, девочками! - сквозь слезы рассмеялась Люда.