Колдовские чары Вирджиния Нильсэн

        У женщины появляется мужчина и всю ее подчиняет только страсти. Состояние экстаза, которое она сразу же испытала, знаменует собой лишь только начало этого калейдоскопа безумия.
        Существует любовь, которую не способна забыть ни одна женщина на свете, нельзя забыть ни ее удовольствий, ни ее страсти, ни той цены, которую приходится за все это платить…
        Не было в Новом Орлеане женщины прекраснее, чем Анжела, не было и рассудительнее. Она заботилась только о своих землях и о своей личной свободе… но лишь до той поры, пока на горизонте не появился очаровательный француз, который сразу же предъявил свои права на ее тело и сердце…
        Филипп, околдовав ее жаркую плоть, подчинил ее здравый рассудок, увез Анжелу из Луизианы и представил при дворе Наполеона Бонапарта.
        Их обоюдная страсть завершится леденящим душу наваждением и запретным чувством, взращенным в их сердцах колдовством любви.
        Вирджиния Нильсэн
        Колдовские чары
        Пролог
        Луизиана, 1830 год

        Вчера я подъехала по заросшей травой узкой дорожке к поместью "Колдовство",  — я никогда не думала, что снова окажусь на этой тропинке. Но той женщины, которая так гордилась своей элегантностью, этой горделивой и своенравной леди, кузины моей матери, уже не было на белом свете. Два дня назад мы поместили гроб маркизы де ля Эглиз между гробами ее отца и матери в каменной усыпальнице, что возле церкви, на фронтоне которой ангел услужливо указывал своей мраморной рукой на небо. Разве можно надеяться, что мы предадим вечному упокоению и другие обуреваемые беспокойством души, которые все еще живут в "Колдовстве" в моих снах?
        Как это часто бывает в штате Луизиана, вчерашний день тоже выдался на редкость тихим и каким-то сонливым. Я приказала оседлать свою кобылу, доставить ее из конюшни в Беллемонте, но никому не сказала ни слова о том, куда направляюсь. Было жарко, и воздух, казалось, отяжелел от еще невыплаканных слез. У меня над головой, над разливом вод Миссисипи, с ее медленным, размеренным течением, облака фантастической формы собирались в пышные нагромождения, но на тропинке возле ручья, по которой я ехала, ни одно дуновение ветерка не колыхало свисающий со старых дубов серый мох.
        Я не погоняла кобылу, она и без того вся лоснилась от выступившего пота, а на сердце у меня было тяжело, и эта тяжесть объяснялась не только влажным, давящим воздухом. Я ехала по крутому, заросшему травой берегу, на котором почти весь лес был вырублен,  — остались только высокие дубы, с их длинными серыми бородами мха, которые отражались в водах ручья. Справа от меня протянулись плантации сахарного тростника,  — этой сладкой "золотой травы"', которая приносит нам невероятные доходы,  — целый лес высотой более двух метров.
        Ручей лениво катил свои темные воды, а их дымящуюся поверхность морщинили стремительно несущиеся водомерки или внезапно высунувшаяся угловатая морда аллигатора. На другом берегу ручья сохранились остатки девственного тропического болота, окружавшего когда-то почти весь Новый Орлеан,  — это были непроходимые джунгли, заросшие стелющимся кустарником, пустившим свои корявые корни в стоялые воды.
        Постепенно я миновала плантации сахарного тростника, оставила позади заброшенные поля и очутилась под сенью деревьев одичавшего сада, окружавших поместье "Колдовство". Я проехала еще немного и внезапно, через густые заросли, разглядела старые жернова, которые когда-то во время сбора урожая мулы тащили по кругу. В то время рабы разводили огонь под чанами для варки сахара.
        Земля под ногами была рыхлой, то и дело попадались заболоченные участки, так как рабы уже давно перестали следить за дренажными канавами. Моя кобылка, заметив ползущую по влажной траве мокассиновую змею с ворсистым рыльцем, неожиданно отпрянула в сторону, но мне удалось ее удержать решительным посылом. Она в испуге вращала яблоками глаз. В мрачно-зеленоватом мареве я наконец разглядела обшарпанные колонны. Пришпорив кобылу, я направила ее в самую гущу зарослей, и вот перед моим взором предстало поместье "Колдовство". Я, конечно, ожидала увидеть здесь только запустение и тлен, но когда все это предстало перед моими собственными глазами, я испытала настоящее потрясение. Между старыми дубами вдоль узкой тропинки разрослась высокая густая трава,  — деревьев практически не было видно из-за опутавших их лиан, захвативших свои жертвы в свои смертельные объятия.
        Когда в 1790 году был построен дом, то тропинка вдоль ручья была единственной дорогой к нему, фасадом он выходил на ручей. Тонкие колонны, возвышавшиеся над двумя уровнями широких галерей, поддерживали покатую крышу: они со всех сторон окружали четырехугольный в плане дом, и даже сейчас я подивилась колдовству его совершенных пропорций.
        Широкая лестница, ведущая наверх, на галереи, сохранила свой первозданный вид, но на всем пространстве под окнами первого этажа буйно разрослись сорняки.
        Мое сердце учащенно забилось. Я привязала лошадь возле той части дома, где когда-то жили холостые обитатели поместья, но едва разглядела ее стены через зеленый сумрак зарослей. Комнаты Филиппа находились здесь, в этом холостяцком обиталище старинного колониального особняка, и мне они были хорошо знакомы.
        Там же находилась восьмиугольная голубятня, но ни один из голубей не взвился, хлопая крыльями, над домом при моем приближении.
        На верхней галерее поместья, на одном из французских окон, я заметила криво висевшую ставню. Может, это та самая комната, в которой я, однажды проснувшись, открыла дверь и выбежала в коридор, увидев внизу на лестнице кузину Анжелу с пистолетом в руке? Я снова вздрогнула, услыхав этот запавший в память страшный крик,  — это она выкрикивала мое имя: Мелодия!
        Нет, на самом деле это был лишь истошный крик пересмешника, укрывшегося где-то неподалеку в листве.
        Слезы подступали у меня к горлу. Удерживая свою кобылу, я вглядывалась в эту печальную картину: покрытая плесенью штукатурка, кирпичная кладка, которая так быстро разваливалась в условиях влажного, жаркого климата; мелкие грызуны, снующие по плющу, зеленый цвет которого увял от бесчисленных нитей паутины; хилые заросли неподстриженных камелий, которые боролись за свое место под солнцем с плотными рядами сорняков…
        Через пелену слез я видела тонкие винные кубки, массивные серебряные украшения на белоснежном бельгийском белье кузины Анжелы, хрустальные люстры, с отраженными в них мириадами бликов от горящих свечей, под которыми я однажды танцевала стремительный вальс с Жаном-Филиппом и Джеффри, увлекаемая то одним, то другим партнером в головокружительном "па-де-труа".
        Казалось, я слышу любимый голос, который говорил: эта прекрасная земля, эта прекрасная, обреченная на вымирание земля…
        Но обреченной оказалась не эта земля. У меня вдруг перехватило дыхание, глаза наполнились слезами, и все передо мной расплылось.
        Теперь мне все известно… все с самого начала.
        Больше моей ноги здесь не будет, думала я, разворачивая кобылу. Мне не хотелось войти через когда-то прекрасные двери в эти комнаты с высокими потолками, комнаты моей невинности, и видеть тараканов на мраморных досках каминов или послушать, как скребутся крысы за выцветшей драпировкой.
        Я не желаю знать, поблекли ли пятна крови на кипарисных досках некогда роскошного пола.


        Часть первая
        1
        Луизиана, 1803 год

        Этьен Роже, проводивший ленивый воскресный вечер вместе с членами своей семьи на передней галерее своего старинного колониального особняка, вдруг услышал знакомый звук. Вскинув седую голову, он крикнул чернокожим голым детишкам, которые, вооружившись серпами, развлекались тем, что срезали высокую траву вокруг каменных оснований колонн и возле ступеней лестницы, ведущей на галерею:
        — Это мамзель! Быстро!
        С радостными криками дети, побросав серпы, помчались сломя голову через зеленую круглую лужайку по длинной дорожке, вьющейся под кронами старых дубов. Стук копыт — тук-тук-тук — скачущей галопом лошади со стороны тропинки вдоль ручья становился все слышнее.
        Гость Этьена — Филипп, маркиз де ля Эглиз, подобрал свои элегантные ноги и выпрямился на стуле, готовый поглазеть на приближавшийся необычный экипаж. Мадам Роже и семнадцатилетняя Клотильда, узнав издалека наездницу, не смогли сдержать улыбки. Это была одноместная коляска, которую влекла одна отважная лошадь, а ее возница была не менее отчаянная молодая женщина. Она сидела, выпрямившись, на самом краешке облучка с кнутом в руке и время от времени наклонялась вперед, чтобы заставить лошадь бежать еще резвее. Она лихо свернула на дорожку, ведущую к дому Этьена, и на полном галопе устремилась к закрытым воротам!
        — Боже мой,  — воскликнул маркиз, вскакивая на ноги. Казалось, у него на глазах началось состязание.  — Кто же первым окажется у ворот — коляска или бегущие во весь опор детишки.
        — Какое сумасбродство!
        Этьен Роже хмыкнул:
        — Успокойся, друг мой. Мадемуазель никогда не выигрывает.
        — Но кто эта безумная дама?
        — Это — моя кузина Анжела,  — сказала Клотильда, не скрывая насмешливых искорок, пляшущих в ее темных глазах.
        Этьен, прищурившись, посмотрел на дочь, чтобы скрыть от гостя охвативший его приступ необычной любви. Какая она была красавица, этот единственный, оставшийся в живых его ребенок. Иногда, бросая беглый взгляд на Астрид, которая сильно потучнела, пользуясь их процветанием, и у которой на верхней губе появились, словно легкая тень, темные усики, он не мог поверить, как это они с ней вдвоем ухитрились произвести на свет такое соблазнительное чудо.
        От него не ускользнул нежный взгляд, которым она обменялась с его гостем. Теперь в любой момент маркиз мог обратиться к нему с просьбой выдать за него Клотильду. Он, конечно, свое согласие даст, несмотря на несостоятельность претендента на руку Клотильды, ведь он понимал, что его дочь, несомненно, влюблена.
        "Увы, во Франции были конфискованы все владения наших предков,  — напомнил себе Этьен.  — Ну, а теперь только поглядите на нас!" Здесь, в Луизиане, есть немало шансов чтобы разбогатеть достойному молодому человеку. Он подал знак чернокожему слуге принести еще вина и сказал, обращаясь к маркизу, который все еще не спускал глаз с приближавшейся кареты:
        — Эта молодая женщина — наследница моего покойного брата.
        — Весьма независимая молодая особа,  — добавила мадам Роже тоном, в котором ухитрилась передать одновременно и свою к ней любовь, и осуждение.
        — Да, ничего не скажешь!  — с кислым выражением на лице согласился Филипп.
        — Анжела у нас большой оригинал,  — сказала ему, рассмеявшись, Клотильда.  — Вам она обязательно понравится, месье.
        Филипп, подойдя поближе к перилам, с интересом и с большим удовольствием наблюдал за тем, как эта гонка чуть было не завершилась мертвым гитом[1 - Мертвый гит — забег, в котором участники состязаний приходят к финишу одновременно.]. Его аристократическое лицо оживилось. Дети, визжа от удовольствия, с криками: "Въезжайте, въезжайте, мадемуазель!"  — широко распахнули чугунные ворота, и через несколько секунд лошадь галопом пронеслась мимо них и, не снижая головокружительной скорости, помчалась по дорожке к дому, где возле самой лестницы, ведущей на галерею, она ловко ее осадила.
        Филипп с облегчением вздохнул:
        — Великолепно, мадемуазель!
        Подняв голову, молодая женщина кинула быстрый взгляд на мужчину, склонившегося над перилами галереи. Потом, бросив вожжи подбежавшему груму, она легко спрыгнула с коляски. На ней была соломенная шляпа, элегантно сидевшая на ее пышных темных волосах, строгое светлое платье, плотно облегавшее ее красивые груди и узкие бедра. Но больше всего, однако, его поразил ее взгляд — он был нацелен прямо ему в глаза из глубины ее голубых глаз, обрамленных длинными черными ресницами.
        Филипп не был излишне самоуверенным мужчиной, но он, тем не менее, привык к определенному выражению в глазах тех женщин, с которыми ему приходилось встречаться. Такой взор мог быть милым, мягким или даже нескромно смелым, но это неизменно был взор, в котором сквозило любование. Он был такого высокого роста, что создавалось впечатление о хрупкости его фигуры, хотя у него были сильные, широкие плечи, У него были выразительные, пронизанные меланхолией темные глаза, а его кремовая кожа с проступившим на щеках румянцем, которые часто встречаются у юношей-французов, создавали поразительный контраст с его густыми черными бровями и волосами; но в его облике было что-то гораздо более тонкое, что заставляло женщин инстинктивно любоваться им, а его свихнувшаяся на нем тетушка однажды даже воскликнула, что у него — просто ангельское выражение лица.
        По правде говоря, Филиппу просто нравились женщины, и они вознаграждали его редкой симпатией. Они чувствовали это по тому глубокому интересу, с которым он всегда их выслушивал. Они ему доверяли, даже если он принимался их поддразнивать. Они все читали в его глазах и тут же таяли. Иногда он страшно удивлялся, как быстро они после встречи с ним млели.
        Но только не эта! Такого взгляда Филипп никогда прежде не встречал и был сильно заинтригован им, так как не смог его понять: то ли это был брошенный ему вызов, то ли холодное безразличие. Ему казалось, что в этом взоре присутствовало и то, и другое, но он все же отмел мысль о том, что она нарочно его провоцирует.
        Поднявшись по ступеням на галерею, она сказала низким, нервным голосом:
        — Доброе утро, дядя Этьен, доброе утро, тетя Астрид! Доброе утро, дорогая Клотильда!  — Склонившись над каждым родственником, она всех поцеловала в щеку. Только после этой процедуры она обратила внимание на присутствующего здесь гостя, обратившись с вопросом:
        — А этот месье?..
        Клотильда встала со своего стула.
        — Анжела, позволь представить тебе этого господина, маркиза Филиппа де ля Эглиз? Моя кузина мадемуазель Роже.
        — Очень приятно.  — Вновь она метнула на Филиппа свой холодный, изучающий взгляд.
        Он заставил его отважиться на замечание.
        — Вы — превосходная наездница, мадемуазель Роже, но, должен признаться, мне казалось, что пришлось бы лицезреть массу испорченной первосортной конины, если бы вы врезались в чугунные ворота.
        — Ты выразился, словно англичанин, Филипп,  — хмыкнул Этьен.  — Всем известно, что они ценят конину гораздо выше, чем своих женщин.
        Но Анжела проигнорировала его замечание.
        — Рабы моего дядюшки никогда не позволят мне разбить голову о закрытые ворота, месье.  — Она протянула ему руку с легкой улыбкой на лице.
        Он поцеловал ей пальцы.
        — Надеюсь, что так и будет, но на месте вашего мужа я бы никогда не позволил вам так рисковать своей прекрасной шейкой в столь безрассудной манере.
        — Вот почему, месье, у меня и нет мужа.
        Этьен Роже громко рассмеялся.
        — Да не верьте ей, месье. Дело в том, что моя племянница вообще не желает вверять доставшееся ей по наследству имение "Колдовство" в чьи-либо, и особенно в мужские, руки.
        — На самом деле?
        С натренированным спокойствием Филипп принялся разглядывать ее. Несмотря на почти мужскую прямоту, она все же была чрезвычайно женственной и привлекательной.
        — Могу предсказать, что в один прекрасный день какой-нибудь мужчина все же заставит вас изменить свою точку зрения.
        — Многие уже пытались,  — ответил за нее дядя,  — но она ответила отказом на все предложения, предпочитая управлять своими плантациями самостоятельно. Теперь ей исполнилось двадцать три, и она по всем меркам — перестарок.
        — Этьен!  — одернула его жена.
        Ресницы Анжелы опустились, губы задрожали, но она ничего не ответила.
        Это было первое, очень слабое проявление бушующей в ней страсти, отметил про себя Филипп. Его это сильно заинтриговало.
        — Не желаете ли признать, мадемуазель, что мужчина больше приспособлен быть плантатором, чем женщина?
        Ее голубые глаза вспыхнули огнем.
        — Никогда ничего подобного не признаю! Я вполне способна управлять своим имением самостоятельно, месье, и никто не в состоянии делать это лучше, чем я.
        — Да, но привязанность к дому еще не означает отличного хозяйствования.
        Клотильда смотрела на них с тревогой в глазах.
        — Пойдем, Анжела! Почему ты не снимаешь шляпку? Разве ты не хочешь немного освежиться перед обедом?
        — Благодарю тебя, Клотильда.
        Две девушки, извинившись, вошли в дом. За ними последовала и мадам Роже, которой хотелось узнать, как идут дела на кухне и готовится ли то, что она заказала. Филипп все еще стоял, наблюдая за голыми детишками, которые медленно брели к дому по дорожке среди великолепных старых дубов.
        — Моя племянница — сирота,  — пробормотал Этьен у него за спиной.
        Филипп обернулся к нему.
        — Она в детстве лишилась матери. С того момента до смерти ее отца только одна она и составляла компанию, ежедневно объезжая вместе с ним плантации. Она самостоятельно управляет имением последние три года, и за это время дела на плантациях пошли в гору. Таким образом, она сумела убедить себя в том, что ей абсолютно не нужен никакой мужчина.  — Он пожал плечами.
        "Ну а как быть с ее любовными чувствами?"  — подумал Филипп, но счел, что такой вопрос будет в данную минуту неуместен.
        — Само собой, она считает неприемлемыми законные основания, когда после брака собственность жены переходит под полный контроль ее мужа,  — добавил Этьен с кислой усмешкой.
        — Она просто необыкновенная женщина, это факт. Раскаиваюсь в том, что пытался поддразнивать ее.  — Филипп на самом деле сожалел об этом.  — Право, не знаю почему…
        Этьен хмыкнул.
        — Она действительно — вызов нашей мужской гордости, не так ли? Мы и представить себе не можем, что женщина способна существовать сама по себе и процветать без нашей помощи.
        В доме две девушки, поднявшись по лестнице, вошли в уютную спальню Клотильды, в которой стояла высокая, укрытая марлевым пологом кровать, а большие до потолка французские окна были широко распахнуты на верхнюю теневую галерею, позволяя прохладному ветерку со стороны ручья проникать в комнаты.
        Анжела, вынув шпильки из шляпки, спросила:
        — Кто этот противный молодой человек?
        Нежная кожа на личике Клотильды приобрела оттенок бледной розы,  — разочарование промелькнуло у нее в глазах.
        — Ах, Анжела, ну как ты можешь называть его противным. Мне так хотелось, чтобы он тебе понравился.
        — Кто он такой? Почему я его никогда не видела здесь прежде?
        — Он бежал в Англию во время Великого террора. Он только недавно приехал в Новый Орлеан. Папа познакомился с ним на бирже.
        Глаза у нее были на мокром месте.
        Анжела бросила на свою кузину пристальный взгляд.
        — Ну что я такого сказала? И к чему эти слезы?  — с удивлением спросила она.
        Девушка быстро отвернулась.
        — Ничего особенного! Но разве ты не считаешь, что он такой красивый. По крайней мере, признайся, что ты находишь его привлекательным, Анжела!
        — Ты знаешь, что я считаю привлекательными очень немногих мужчин, Клотильда,  — сказала Анжела, недоуменно пожав плечами. Она все еще сердилась на маркиза.  — Разве это настолько важно для тебя, дорогая?
        Клотильда помедлила с ответом, но потом сказала:
        — Мама считает, что он может сделать мне предложение.
        Анжела восприняла ее слова с легким отчаянием. Но она тут же, взяв девушку за плечи, повернула ее к себе и поцеловала.
        — Как я рада за тебя,  — ласково сказала она.  — Значит, ты будешь маркизой?  — добавила она с иронией.  — Ну, да что это сегодня значит?
        — Маркизой без собственного поместья,  — призналась Клотильда.  — Все имения отца Филиппа были конфискованы, но он все равно верит, что в один прекрасный день поедет во Францию и вернет себе наследство.
        — Какой эмигрант об этом не мечтает?  — цинично заметила Анжела.  — Разве за исключением дядюшки Этьена, который всегда был действительно практичным человеком.
        — Папа пытается убедить Филиппа, что свое счастье, свое состояние, он может обрести здесь, в Луизиане, тем более теперь, когда она снова стала французской колонией.  — Щеки Клотильды покрылись ярким румянцем.  — Мне так хочется, Анжела, чтобы он тебе понравился.
        — Дорогая Клотильда,  — сказала Анжела, чувствуя угрызения совести.  — Если ты так увлечена им, то только это и важно. Ты знаешь, что и мне он со временем понравится.  — Однако она все еще была не способна забыть своего инстинктивного неприятия. Что-то в ней сопротивлялось, бунтовало.  — Я не желаю, чтобы этот человек стал членом нашей семьи!
        После смерти матери она всегда считала семью дядюшки Этьена своей собственной. Папа всегда поддерживал тесные отношения с братом, а тетушка Астрид и Клотильда были для нее словно матерью и сестрой.
        Может, ей и пришлось бы не по душе, но она бы пережила вторжение любого чужака. Но между этим эмигрантом и ею никогда не возникнет взаимопонимания! Ни в чем! Она уже представляла себе, как постоянно перебранивается с ним, как портит тем самым все семейные вечера. Она знала, что такое положение будет просто невыносимым, но ничего поделать с собой не могла.
        Больше они на эту тему не говорили. Клотильда перевела беседу на новые платья, которые ей сшила портниха матери во время своего недавнего посещения Беллемонта. Когда прозвенел звонок, зовущий всех к воскресному вечернему обеду, девушки спустились вниз по лестнице рука об руку.
        Тетушка Астрид постаралась и приготовила весьма изобильный стол. На первое подали сочных устриц под горчичным соусом из Баратарии. Маркиз сидел по правую руку от мадам Роже, а Анжела — по левую. Клотильда заняла место между Филиппом и отцом. Таким образом Анжела оказалась прямо перед маркизом. Она постоянно ощущала на себе его изучающий взгляд, но старалась не встречаться с ним глазами. Когда их взгляды случайно встречались, она чувствовала такой приступ отвращения к нему, что это даже сбивало ее с толку и лишь еще больше сердило.
        Клотильда с тревогой следила за Анжелой и маркизом. Она ощущала возникшую между ними враждебность, и это ее сильно огорчало.
        На второе подали тушеных куропаток под восхитительным соусом, и к этому блюду Этьен распорядился принести импортного вина.
        — Оно доставлено сюда контрабандистами-баратарианцами,  — признался он маркизу.  — Теперь, когда Бонапарт замирился с англичанами, а Англия сняла блокаду, его стало легче доставать. Но испанцы вовсю пиратствуют, а нам предстоит бороться со своими прежними правителями! Боюсь, что мне еще предстоит отправиться в Баратарию.
        Филипп рассмеялся.
        Этьен поднял свой бокал.
        — За Наполеона, который освободил нас от испанского владычества!
        — И который еще не додумался направить к нам французского губернатора,  — сухо заметила Анжела.
        — Ну!..  — сказал с раздражением Этьен.  — Ведь Бонапарт знает, что делает, моя дорогая.
        — За здоровье дам,  — произнес Филипп, глядя на Клотильду, которая тут же приятно зарделась.
        Мадам Роже с сияющим лицом смотрела на них обоих, а Анжела едва прикоснулась губами к своему фужеру.
        Было жарко. Французские двери, выходящие на галерею, были затворены, но жалюзи на них открыты, чтобы мог циркулировать воздух. Но в этот вечер он был таким тяжелым, неподвижным, что мадам Роже распорядилась, и тут же несколько чернокожих детишек с веерами из пальмовых листьев вошли в комнату с высоким потолком, с бледно-голубыми панелями и гипсовым херувимчиком, свернувшимся вокруг той точки, где была подвешена хрустальная люстра. Этьен пребывал в отличном расположении духа.
        — Значит, ваша семья бежала из Парижа в Англию во время террора?  — бесхитростно спросил он.  — Другого выбора не было, да?
        — Я очень плохо помню это время,  — признался маркиз.  — Только то, что из-за ужасной тряски в карете и дикой скорости, с которой мы совершали это путешествие, я основательно разболелся. Мы выбрали самый короткий путь от нашего поместья до побережья. Он привел нас в Дьеп. В Дьепе мы сели на первое выходившее в море судно. Оно шло в Нидерланды. Оттуда мы добрались через пролив в Англию.
        — Но чем намеревался заниматься в Англии ваш отец, месье?
        — Он посвящал все свое время вплоть до самой смерти вынашиванию замыслов, каким образом вернуть свои поместья.
        — Ах, вон оно что! А мы с братом предпочли отправиться в колонии, где можно было сколотить еще одно состояние. К сожалению, когда мы только более менее обосновались в Санто-Доминго, этот чернокожий парень, называвший себя Туссеном де ля Увертюром, подбил всех наших рабов на кровавый мятеж! Поверьте, месье, мы едва унесли оттуда ноги. Если бы нас не предупредил один слуга из дома брата…
        — Ах, папа, ты начинаешь все снова!  — воскликнула Клотильда, которая слышала эту историю уже более сотни раз, и считала, что это будет столь же утомительно для маркиза, как и для нее самой.
        Отец, цыкнув на нее, заставил ее тут же замолчать.
        — Мы бежали ночью, захватив с собой только наши драгоценности, самые ценные вещи, наших окаменевших от ужаса женщин и детей, а также немногих из домашней прислуги, которые пользовались нашим доверием. На маленьком суденышке мы отправились во Флориду. Моя двоюродная сестра Лизетт оказалась слабой…  — Он опрокинул в рот бокал вина, а стоявший за его спиной слуга тут же наполнил его.
        — Какое ужасное было время,  — сказала мадам Роже.  — Нужно ли сейчас вспоминать об этом, Этьен?
        Он не обратил никакого внимания на перебившую его жену.
        — А вот теперь умер и мой брат,  — сказал он, обращаясь к маркизу.  — В своей собственной кровати, от обычной болезни. Но нам с ним все же удалось избежать и гильотины, и мачете!  — наконец закончил он, гордо откидывая назад свою седую голову.
        — Ну а теперь поглядите на нас! Разве мы себя чувствуем неуютно в этом тропическом раю? Добросердечный Господь оказался таким щедрым по отношению к нам…
        Хотя Клотильда умоляла отца не рассказывать в очередной раз историю их спасения, она вдруг почувствовала подходящий момент, чтобы покончить с враждебностью, которую испытывали друг к другу два любимых ею человека.
        — Кузина Анжела была десятилетним ребенком, когда мы бежали из Санто-Доминго,  — сказала она, обращаясь к маркизу,  — а мне еще не было и пяти. Анжела держала меня на руках на протяжении всего этого ужасного путешествия, а ее мать в это время умирала. Она мне так дорога,  — закончила она и перевела свои глаза, в которых искрилась любовь, с его лица на Анжелу.  — Надеюсь, вы станете добрыми друзьями.
        — Надеюсь, что мадемуазель позволит мне стать ее другом,  — ответил Филипп.  — Но боюсь, она не очень высокого мнения почти о всех представителях мужского пола.
        — А вы о представительницах нашего, месье,  — отпарировала Анжела.
        — Напротив, мадемуазель.  — Веселые искорки в глубине его глаз только раздражали ее.  — Скажите, какую основную культуру вы выращиваете на своих плантациях?
        — В одно прекрасное время это будет только сахарный тростник,  — хлестко ответила она ему, словно бросая вызов. Потом замолчала.
        — Мой брат проявил большой интерес к выращиванию сахарного тростника во время нашего двухгодичного пребывания в Вест-Индии. Сразу после того, как он приобрел там землю, он начал экспериментировать,  — сказал Этьен.  — Мы с Анжелой с большим интересом наблюдали за его опытами.
        — На самом деле?  — переспросил маркиз.  — Мне кажется, сахар, выращиваемый в Вест-Индии, значительно лучше по качеству местного. Сахар Луизианы, по сути дела, часто выкристаллизовывается лишь наполовину.
        — Вы правы,  — согласился Этьен,  — но через несколько лет…
        В разговор резко вмешалась Анжела:
        — Клотильда, не могла бы ты привезти вашего гостя в "Колдовство", где я ему продемонстрирую наши экспериментальные поля.
        — Мы приедем завтра же утром,  — сказала Клотильда, улыбаясь с облегчением из-за проявленного кузиной доброжелательства.
        — А вы хотели бы туда поехать, месье?
        — С огромным удовольствием,  — ответил с улыбкой Филипп.
        Но Анжела расценила его ответ и его улыбку, как проявление терпимости с его стороны, которую она считала просто невыносимой. Она тут же прикусила губу, чтобы грубо не возразить ему и ответить так, как ей этого хотелось бы в эту минуту. Она не понимала, почему сама нарывается на ссору, но как же ей хотелось обрушить всю свою страсть и ярость на этого человека. Это, несомненно, сняло бы с нее ту напряженность, которая довлела, все время усиливаясь, у нее в груди.
        "Подали жареную оленину. Значит, придется торчать за столом еще минимум целый час",  — подумала Анжела. Она решила привести в порядок свои раздраженные нервы, общаясь только с тетушкой и дядей, и как только после обеда представилась первая возможность, вежливо попросила подогнать к дому ее коляску.

        Анжела перевела на бешеный галоп свою лошадь, которая буквально наступала на пятки босоногих детишек, устремившихся сломя голову впереди нее, чтобы открыть ворота. Она получала от этого большое удовольствие. Их вопли восторга от вновь выигранной гонки звенели у нее в ушах, когда перед ней отворились ворота, и она безрассудно рванулась вперед на бешеной скорости. Ее охватил пронизывающий душу страх, когда резко, на полном ходу, повернув на дорогу вдоль ручья, она почувствовала, как завихляло одно колесо.
        Казалось, за своей спиной она слышат, как смеется Филипп де ля Эглиз, хотя, конечно, она не могла его услышать,  — было уже далеко.
        Когда Анжела подъезжала к поместью, она немного успокоилась. Она проехала всего три мили. Как всегда при первом взгляде, брошенном на построенный отцом дом, она испытала острое удовольствие от возвращения в родные пенаты. Дом фасадом выходил на лодочную пристань, но она подъехала к нему с другой стороны, чтобы избежать поворота к ручью. Вечернее солнце высвечивало диагональные полосы на его кремовых стенах и темно-голубых ставнях.
        Поместье "Колдовство" не сильно отличалось от прочих французских колониальных строений, расположенных вдоль ручьев и небольших речушек, впадавших в Миссисипи. Особняк возвышался над землей на два с половиной этажа, чтобы уберечь жилые комнаты во время наводнений, когда разлившаяся река преодолевала построенные у нее на пути дамбы. На доме была типичная четырехскатная крыша, нависающая над верхней и нижней галереями, которые окружали весь дом.
        Особое очарование производили стройные колонны, опиравшиеся на прямоугольные кирпичные основания и достигавшие кромок крыши. На его архитектуру оказал влияние тропический стиль, популярный в среде местных плантаторов, которые вывезли его из Вест-Индии, и он, этот стиль, как нельзя лучше подходил к климату Луизианы.
        Камелии и азалии Анжела высадила еще до смерти отца, и каждую весну они окружали весь дом огромной розово-красной массой, и все они выглядели потрясающе под лучами заходящего солнца. Любуясь ими, Анжела вдруг осознала, что она смотрит на все здесь так, как бы если здесь вместе с ней присутствовал Филипп де ля Эглиз, но тут же с негодованием отмела мысли о нем.
        В "Колдовстве" не было ворот. На широких ступенях лестницы, ведущей на нижнюю галерею, ее уже поджидал грум, который должен был принять у нее поводья, отогнать ее коляску на конюшню за дом, где еще два мальчика-конюха вытрут лошадь досуха, напоят и накормят ее. Полный достоинства, седоволосый человек, который когда-то был слугой ее отца, а теперь служил у нее дворецким, открыл перед ней освещенную целым веером фонариков дверь.
        — Благодарю вас, Дюваль.  — Она прошла мимо него, погружаясь в относительную прохладу внутри дома.  — Где Мими?
        — Я здесь, мамзель.  — На площадке изящной лестницы, ведущей из прихожей наверх, появилась хрупкая женщина-квартеронка[2 - Квартерон — в Америке человек, один из предков которого в третьем поколении был негром (исп.).  — Прим. перев.], которая казалась одного с Анжелой возраста, а на самом деле была на десять лет ее старше. Анжела поднялась к ней, бессознательно, ласково поглаживая рукой перила балюстрады, прекрасно решенную в самом простом дизайне.
        — Приготовь для меня ванну, Мими. Только похолоднее, прошу тебя.
        — Да, да, бедняжка, моя дорогая.  — Голос у нее был глухим, с гортанными тонами, но французский она знала в совершенстве.  — Вы сегодня не в духе, правда?  — Она с состраданием разглядывала пыльные кудряшки волос, оттенявшие лицо Анжелы.
        — Да, потому что на улице жарко, жарко!  — Анжела неторопливо прошла мимо нее к себе в спальню.
        Мими занимала уникальное положение в ее доме. Она была помощницей няни Анжелы в Санто-Доминго, а потом, когда стала взрослой, стала ее служанкой. Теперь, когда Анжеле приходилось уделять столько времени управлению плантациями, она поручила Дювалю присматривать за ее остальными четырьмя слугами в доме — поварихой, двумя молодыми горничными и лакеем,  — все они были людьми работящими и дисциплинированными. Но Мими стала не только ее помощницей, но и ее доверенным лицом и часто передавала ее поручения самому Дювалю. Нервы у Анжелы были на взводе, и она понимала, что ее раздражала мысль о предстоящем браке Клотильды. Клотильда рассказала маркизу правду об их близких отношениях. В любовь Анжелы к Клотильде вкралось что-то материнское, вероятно, все на самом деле началось в те времена террора и великих опасностей, во время их страшного морского путешествия, когда она нежно укачивала свою маленькую кузину, а в это время взрослые, как белые, так и чернокожие думали только об одном,  — как благополучно добраться до надежной гавани. Ее мать была настолько слаба, что могла и не выдержать всех злоключений.
        Нельзя сказать, что Клотильде было еще рано выходить замуж,  — в свои семнадцать лет она уже давно перевалила за тот возраст, когда большинство местных девушек креолок вступают в брак. Нет, дело тут было в избранном ею человеке, и Анжела никак не могла объяснить, откуда появился в ней этот инстинкт, заставлявший ее так яростно сопротивляться предполагаемому браку.
        Мими привела одну из чернокожих девушек, которая принесла чайник с кипящей водой, приказала ей поставить его на пол, а сама извлекла из кладовки оловянную ванну. Именно Мими, плод любви вест-индейского плантатора и его рабыни, предупредила их всех о грядущем мятеже и помогла бежать из Санто-Доминго.
        Много лет спустя Анжела начала догадываться, почему Мими так поступила, но старалась вытолкнуть такую мысль из своего сознания, вспоминая только о том, как эта чернокожая девочка ухаживала до самой смерти за ее матерью, как, впрочем, и за ней самой, сраженным великим горем ребенке.
        — Минетт! Оюма!  — резко позвала Мими, услышав детские голоса на лестнице. Двое детишек, тяжело переступая, прошли через прихожую в комнату, неся в руках ведра с холодной водой, которую предстояло смешать с кипятком. Их никак нельзя было считать детьми Мими: ее полные, вывороченные губы, слегка приплюснутый нос смотрелись куда более красноречивее, даже чем кофейно-молочный цвет ее кожи, свойственный ее африканским предкам. Оба ребенка Мими были более утонченными, чем мать, черты их лиц выдавали наличие французской крови.
        Минетт всегда была прелестным ребенком, с блестящими темными глазами, сверкающими волосами, которые мягкими локонами послушно спадали на ее пикантное личико. Отец Анжелы стал называть ее "Минетт"  — "котенок", и эта кличка к ней с тех пор пристала. Мими научила девочку правильно накрывать на стол, когда она еще была совсем маленькой и была вынуждена при этой процедуре стоять на деревянном ящике. Глядя на ее бутоны — грудки, на маленькие, но уже аппетитные ягодицы, Анжела отдавала себе отчет в том, что они у нее были типично африканские. Она заранее уже знала, что эта девушка никогда не смирится со своей ролью домашней прислуги.
        Другие дороги были открыты для прекрасной октарунки[3 - Октарун — человек, имеющий 1/8 часть негритянской крови.  — Прим. перев.] — Минетт обещала превратиться в настоящую красавицу. Анжела решила как-нибудь поговорить о судьбе девочки с дядей Этьеном. Но пока нечего ей беспокоиться об этом.
        Для брата Минетт, Оюмы, в поместье "Колдовство" тоже найдется место. Крепко сбитый четырнадцатилетний мальчишка, он был малоразговорчив, но его смышленые черные глаза говорили обо всем. Если бы был жив ее отец, он дал бы Оюме образование. Ей придется подумать и об этом.
        Дети налили воду в ванну и, заметив кивок матери, тут же выбежали вон из комнаты. Анжела, зашпилив тяжеловесную копну волос на голове, стала напротив Мими, чтобы дать ей возможность расстегнуть платье. Когда она выпростала из рукавов свои руки, платье, скользнув по ее узким бедрам, упало на пол. Теперь Анжела могла из него выйти. Потом Мими расстегнула ее легкий, стягивающий талию корсет и подтолкнула вверх ее небольшие круглые груди.
        Ванна была слишком мала для Анжелы, и она не могла даже протянуть ноги, но у нее под спиной была пологая плоскость, и она смогла опереться на нее и расслабиться, испытывая блаженство от достаточно теплой, но охлаждающей ее горячую кровь воды. Разглядывая живот, свои изящные бедра, ноги, согнутые в коленях, Анжела вдруг с изумлением представила себе, как мог выглядеть в такой же ванне Филипп де ля Эглиз.
        Ей было нетрудно представите себе его элегантную, несколько удлиненную обнаженную фигуру. Каждый день она наблюдала за своими обнаженными по пояс рабами, видела, как играли напрягшиеся под кожей цвета слоновой кости мышцы, когда они были заняты работой. Более бледная кожа Филиппа, конечно, тоже будет отливать золотом на солнце, да и мускулы на его широких плечах будут играть точно так же. У него были такие же длинные стройные ноги, как и у нее,  — это было ясно видно под его плотно облегающими бриджами из тонкой ткани.
        Но последовавшее сразу же за этим видение повергло Анжелу в шок. Оно явилось слишком быстро, и она оказалась не в силах предотвратить его,  — она вспомнила нежные складки молодого белого тела Клотильды, она видела, как оно крепко прижимается к телу Филиппа, как сплетаются их руки — она видела этих возлюбленных в страстном объятии обнаженных тел.
        Вновь у нее по жилам потекла разгоряченная кровь, сводя на нет эффект прохладной воды. Анжела поднесла руки к своим пылающим щекам. Мими бросила на нее любопытный взгляд.
        — У вас, должно быть, лихорадка, мамзель?
        — Нет, нет, Мими. Не думаю. Просто перегрелась на солнце.
        — Может, принести еще холодной воды?
        — Нет, не нужно, ничего.
        Анжела пришла в ужас от посетивших ее мыслей. Нет, она не хотела заполучить таким образом мужчину, тем более такого, в котором была заинтересована Клотильда. Но тело ее играло с ней в жестокие игры. Она попыталась вытянуться в ванне, потом встала, позволив Мими завернуть себя в полотенце.
        — В доме мадемуазель Клотильды появился гость,  — сказала она Мими.
        — На самом деле, мамзель?
        — Да, молодой человек. Маркиз. Кажется, я ему очень нравлюсь.
        — Разве это плохо, а?
        — Да, Мими, очень хорошо. Кажется, мне нужно немного развлечь их здесь, в "Колдовстве", перед возвращением месье в Новый Орлеан.
        Да, именно так она и поступит. Она устроит бал! У нее оставалось совсем немного времени, чтобы организовать какое-то из ряда вон выходящее развлечение, но тетушка Астрид, несомненно, ей поможет. Они часто объединяли прислугу из Беллемонта и из "Колдовства", когда устраивали праздники, а их слугам нравилась такая редкая возможность пообщаться — поработать и попировать во время визитов к соседям.
        Ее тетушка и дядя, конечно, будут в восторге, а она тем временем попытается привыкнуть к тяготившему ее союзу Клотильды с маркизом.


        2
        Когда ровно в десять утра на следующий день Анжела услышала топот копыт бегущих легким галопом лошадей, нервы у нее сразу напряглись, словно ей сейчас же предстояло принять чей-то дерзкий вызов. Она сидела в своей спальне перед зеркалом, а Мими заканчивала укладку ее прически.
        Мальчишеский голос Оюмы донесся снизу до галереи.
        — Я иду их встречать, мамзель! Я иду!  — крикнул он.
        Мими покачала головой в притворном раздражении.
        — Ну вот, теперь он хочет стать вашим грумом. Мальчик просто обожает вас, мамзель.
        — Они уже здесь. Поторапливайся, Мими.  — Как это ни странно, она чувствовала внутри себя ту же пустоту, которую она испытывала, когда ее вызывали к матери-настоятельнице в ее школьные годы, которые она провела в монастыре Святой Урсулы.
        Боже! Неужели она не достаточно зрелая женщина, не преуспевающая плантаторша? Те дни, когда она вместе со своими подружками в монастыре легко предавалась сердечным бурям, давно прошли. Она вышколила себя, приучила к бесстрастному восприятию жизни.
        Тем не менее когда она отправилась на верхнюю галерею, чтобы встретить Клотильду и ее гостя, за ее намеренно холодным выражением лица скрывалось неизъяснимое возбуждение и натянутые словно струны нервы. Филипп де ля Эглиз производил неотразимое впечатление, сидя верхом на крупном черном жеребце дядюшки Этьена. В седле он утрачивал ощущение хрупкости, которое придавал его фигуре высокий рост, он становился, казалось, еще более широким в плечах, еще более мускулистым. Боже мой! Если Клотильда выйдет за него замуж, то у нее будет муж, которым можно гордиться, будь она с ним счастлива, или даже нет!
        Клотильда небрежно восседала на своей грациозной кобылке — она выглядела посвежевшей, очаровательной, в своей юбке для верховой езды, в маленькой шляпке, пришпиленной к волосам. "Она будет наградой для любого мужчины",  — любовно подумала о ней Анжела.
        Она облокотилась о перила.
        — Прошу вас выпить по чашечке кофе перед тем, как мы отправимся с месье объезжать плантации.
        Клотильда, задрав голову, помахала ей рукой.
        Анжела бегом спустилась по лестнице на нижнюю галерею. Филипп, спрыгнув с лошади, бросил поводья Оюме. Его приятель Жюль удерживал лошадь Клотильды. Филипп подошел к ней и помог ей спешиться.
        Темнокожий мальчуган изучал маркиза широко раскрытыми глазами, не теряя, однако, трогательного чувства собственного достоинства.
        — Пусть Оюма напоит лошадей,  — крикнула сверху Анжела,  — Жюль, а ты оседлай для меня Жоли.
        — Слушаюсь, мамзель.
        Филипп смотрел Оюме вслед, когда маленькие рабы уводили лошадей.
        — Какой красивый мальчик!  — сказал он, следуя за Клотильдой по лестнице.  — Он воспитывался здесь, в "Колдовстве"?
        Анжела плотно сжала губы. Она бросила взгляд на Клотильду, но девушка отвела от нее взор.
        — Это сын моей служанки, вест-индийской квадруны,  — резко сказала Анжела.  — Когда-нибудь станет моим дворецким.
        Филипп кивнул в знак согласия.
        — Прекрасный материал для целого выводка домашней прислуги,  — прокомментировал он,  — однако он не создан для тяжелого труда, далеко не крепыш.  — Он заметил, как гнев охватил при этих словах Анжелу. Чувствуя, что она не в силах его сдержать, он невинно поднял свои пушистые черные брови.
        — Простите, если вы сочли неделикатным мое замечание, мадемуазель, но вас наверняка не должны оскорблять подобные невинные рассуждения о способах управления плантациями.
        Анжела не смогла уловить — сквозила ли насмешка в этих темных глазах? Она с трудом ограничилась только пожатием плеч, но ее улыбка была ледяной. Первый же заданный им вопрос больно задел ее, он коснулся незаживающей, ноющей раны, которую все луизианские женщины скрывали под маской гордыни. Филипп был новым человеком в Новом Орлеане, но все же ему нужно было бы об этом догадываться.
        Но он знал, что говорил. Он хотел сказать, что она как управляющая плантациями избавляла его от необходимости относиться к ней с той деликатностью, которую проявляют по отношению к женщине в цивилизованном обществе.
        Взмахом руки она пригласила их пройти через широкие двери со свисавшими сверху занавесками из пальмовых листьев. В прихожей с высоким потолком Филипп осмотрелся вокруг, остановив взгляд на красивом канделябре из бронзы и хрусталя, потом бросил взгляд на изящную лестницу, ведущую на второй этаж и освещенную светом с верхней галереи.
        — У вас великолепный дом, мадемуазель.
        — Он был построен по проекту моего отца,  — холодно отозвалась она. Повернувшись к своему дворецкому, стоявшему рядом с ней, она сказала: "Дюваль, будь любезен, покажи месье, где он может помыть руки, а я тем временем прикажу приготовить кофе. Можешь проводить его в старую папину комнату. Клотильда, тебе в моей комнате поможет Мими. Кофе будем пить на галерее.
        Клотильда улыбнулась Филиппу.
        — Всю нашу жизнь мы проводим на галереях, месье.
        — Очаровательная привычка, принимая во внимание ваш климат.
        Клотильда поднялась за Филиппом вверх по лестнице. Анжела вошла в гостиную и дернула за ленту звонка: это был сигнал на кухню, предупреждение, чтобы они там были готовы в любую минуту подать заказанные ею кофе и пирожные.
        Внутри нее бушевали противоречивые чувства,  — ей нужно было доказать этому маркизу, что она не хуже любого мужчины способна управлять своим имением, и одновременно показать, что она все же остается истинной женщиной. Да, сегодня утром ей будет нелегко.
        "Но почему ее должно трогать, что он подумает?  — размышляла она.  — Она все делала только ради дорогой Клотильды".
        Когда они расселись за столом, на котором стоял серебряный кофейный сервиз, Анжела с самым радужным видом спросила:
        — Как долго вы намерены оставаться в Беллемонте, месье?
        По выражению его глаз она ясно поняла, что ему все известно о тайной ярости, которая все еще бушевала у нее в груди, но он, тем не менее, улыбался, и ей показалось, что это его забавляло.
        — Еще недели две, мадемуазель.
        — Отлично,  — весело сказала она.  — Клотильда, мне хотелось бы устроить бал в честь твоего гостя. По-моему, это прекрасная идея. Что скажешь?
        — Дорогая Анжела!  — воскликнула, придя в восторг, Клотильда.  — Как мило с твоей стороны! Мама будет так рада.
        — Я намерена немедленно разослать приглашения,  — сообщила гостям Анжела.  — Может быть, в следующую субботу, что скажете?
        — Вы так добры, мадемуазель.  — Блеск глаз Филиппа становился все откровеннее, и это заставляло ее почувствовать себя не в своей тарелке. Они с Клотильдой обсудили список гостей, после чего Анжела предложила приступить к объезду плантаций, покуда солнце поднялось еще не так высоко.
        Подали лошадей. Отставив в сторону маленькие чашечки, они лениво сошли по лестнице. Маркиз помог забраться в седло вначале Клотильде, затем Анжеле. Опершись рукой о плечо Филиппа, чтобы не потерять равновесия, она поставила свою ступню ему на ладонь и сразу почувствовала, как напряглись мышцы, когда он поднимал ее. Эта сцена показалась ужасно интимной, и это ее раздражало. Торопливо сделав посыл кобыле, она рысцой поскакала впереди всех.
        Они объехали дом, поскакав под тенистыми ветвями магнолий, где чернокожие садовники рыхлили землю; миновали стоявшую в стороне кухню. Дым повис в тяжелом теплом воздухе, и ароматный запах печеного хлеба неотступно следовал за ними.
        Дорожка была посыпана песком, по обеим ее сторонам лежали побеленные известью булыжники. За ними земля была темной и сырой. Дорожка извивалась между двумя рядами хижин, построенных из кипарисовых бревен, которые тоже были побелены известью. Возле их дверей резвились чернокожие детишки, а внутри домов, в дверных проемах были видны темные фигуры, бесстрастно взиравшие на проезжающих всадников. Анжеле показалось, что Филипп с большим вниманием разглядывает этих малышей. Он молчал, но она заметила, что он думает о том, что ни у кого из них не было такой светлой кожи, как у Оюмы, и губы ее вновь плотно сжались от неприязни.
        Миновав хижины рабов, они, повернув направо, проехали мимо сарая с соломенной крышей, где измельчали стебли тростника. Там они увидели громадный плоский камень и длинный деревянный шест.
        — Когда мы начинаем перемалывать тростник,  — объяснила Анжела Филиппу,  — этот шест привязывается к ярму мула, и он совершает круг за кругом, вращая камень.
        — Я видел подобные мельницы в Вест-Индии,  — тихо произнес Филипп.
        — Этот камень был доставлен морем из Санто-Доминго,  — сообщила она.
        — Грубо сработан, но, вероятно, весьма эффективен,  — сказал он нехотя, не желая, вероятно, больше обсуждать эту тему.
        Она сжала губы.
        За сараем она показала ему котлы, в которых варился тростник, покуда он не превращался в густую сахаристую массу.
        — Я выращиваю тростника чуть больше того, чем могу переработать,  — объяснила Анжела.  — У меня есть несколько небольших экспериментальных полей, на которых я пытаюсь вырастить такой сорт, который будет хорошо выкристаллизовываться в этом климате.
        — Месье Боре, как и вы, пытается заставить выкристаллизовываться луизианский сахарный тростник, но без особых успехов,  — заметил маркиз.
        Анжела вспыхнула.
        — Разве можно сравнивать мои результаты с попытками месье Боре экспериментировать,  — сухо ответила она.
        Но она все же заметила, что, несмотря на показной скептицизм Филиппа, на самом деле все это его заинтересовало. В его проворных глазах сквозило понимание, а по выражению его лица она поняла, что он выказывал ко всему далеко не случайный интерес. Постепенно Анжела овладела собой. Она уверенно держалась в седле,  — хозяйка всего того, что представало перед их глазами. Здесь она себя чувствовала явно в своей тарелке. Такую жизнь она сама выбрала для себя,  — следовать примеру отца, отказаться от обычной роли луизианской женщины как хозяйки в доме мужа и матери кучи детишек, хотя, конечно, она плохо представляла себе, сколько для этого требовалось принести в жертву.
        Описывая методы управления плантациями, размах производимых экспериментов, она отчаянно увлекалась этой темой; ее обычный низкий голос начинал звенеть от охватившего ее воодушевления. Щеки ее краснели. За тростником простирались плантации индигофера.
        — Это застарелое поле,  — сказала Анжела, указав ему на него рукой.  — Мы просто замучены борьбой с жучками-паразитами.
        За полем индиго темная, прерывистая полоса зарослей указывала на границу болот, раскинувшихся возле Нового Орлеана. Деревья там настолько сплелись с вьющимися растениями, что солнце не проникало сюда и царил гнетущий полумрак. Но, подъехав поближе, они увидели, что время от времени на поверхности темных стоячих вод появлялись блики яркого света. Заслышав цокот копыт их лошадей, в небо взлетали крупные птицы. Захлопав своими могучими крыльями, они тут же исчезали во мгле. При их приближении черепахи и аллигаторы мгновенно ныряли вглубь, словно бы растворяясь в мутной воде.
        Терпкий и тяжелый болотный воздух проникал в легкие,  — этот "аромат" составляли прелые листья, острый запах сырости и противная вонь от разлагающихся моллюсков. На краю болота пятнадцать или двадцать обнаженных по пояс рабов, стоя в черной жиже, лениво рыли канаву. По их телам струились капли пота, а на солнце кожа блестела, словно смазанная жиром слоновая кость.
        — Боже, ну и работенка!  — процедил сквозь зубы Филипп.  — Что они делают?
        — Ирригационный канал для осушения болота.
        Под медленный ритм песнопения они бросали жидкую грязь на обе стороны канавы, которая тут же заполнялась водой. Грязь медленно высыхала на солнце, превращаясь в полоски довольно твердой почвы вдоль берегов нового канала. Вдоль этой дамбы прогуливался надсмотрщик, здоровенный мулат-полукровка с коротко постриженной бородкой. Заметив их, он направился навстречу кавалькаде.
        — Через год или два,  — продолжала объяснять Филиппу Анжела,  — когда деревья высохнут, мы начнем заготовку древесины. После чего корни и пни будут сожжены, и я смогу занять это место тростником.
        — Значит, вы уверены, что ваши эксперименты увенчаются успехом?  — прокомментировал он ее слова, как ей показалось, с явным, доставляющим ему удовольствие снисхождением.
        — Дело времени, месье. Скоро мы начнем собирать в поле пригодный для обработки сахарный тростник, из которого будем получать сахар, не уступающий по качеству импортируемому из Санто-Доминго.
        — Анжела, какая ты умница!  — восхищенно воскликнула Клотильда, которая все это время прислушивалась к их беседе.
        — Вы, мадемуазель, весьма далеко заглядываете в будущее. На это может уйти вся жизнь.
        — Вся моя жизнь — это поместье "Колдовство",  — безыскусно ответила Анжела.
        Филипп, бросив на нее многозначительный взгляд, прошептал:
        — Так уж и вся? Тон его слов, его взгляд на нее больно ударили по ее нервам, как иногда грубо ударяют пальцами по струнам гитары. У нее не было никакого сомнения в том, что он имел в виду!
        Резко повернувшись к надсмотрщику, она несколько минут командным тоном поговорила с ним о ходе дренажных работ, после чего они отправились в обратный путь. Солнце стояло уже высоко, и их лоснившиеся от пота лошади не торопились. Как ей досаждало присутствие этого человека, гордо восседавшего на жеребце дядюшки Этьена; как же ей была ненавистна его якобы пристойная, но чисто физиологическая манера действовать ей на нервы, его постоянный вызов во взгляде. Неужели Клотильда не замечала этой немой борьбы? Нет, ее милая кузина не должна выходить замуж за этого человека, подумала она. Он наверняка разобьет сердце любимой женщины, имеющей глупость подарить ему свою любовь.
        В "Колдовстве" Клотильда поднялась в комнату Анжелы, чтобы губкой смыть пот и пыль с лица. На сей раз Анжела последовала за ней. Мими ожидала их в комнате, цвета которой — в основном холодновато-синий и зеленый — создавали иллюзию прохлады. Ставни на французских окнах, выходящих на верхнюю галерею, были закрыты, а ее белоснежная кровать под противомоскитной сеткой, казалось, потемнела. Мими налила воды из высокого фарфорового кувшина в белый фаянсовый гофрированный таз.
        Клотильда, поблагодарив ее солнечной улыбкой, повернулась к Анжеле.
        — Филипп был всем просто очарован,  — сказала она.  — На него произвели большое впечатление твои замечательные знания и великолепные способности.
        — На самом деле?  — сухо спросила Анжела.
        Ее кузина опустила руки в холодную воду.
        — Мужчины никогда не поверят, что такое способна сделать женщина.  — Она поднесла мокрые руки к лицу.  — На самом деле, Анжела,  — сказала она серьезно, глядя на нее через мокрые ресницы,  — он такой понятливый. Это человек, который понимает все, что думает или чувствует женщина в тот или иной момент, даже если она ему об этом ничего не говорит. Иногда его проницательность становится просто какой-то сверхъестественной!
        — На самом деле?  — повторила Анжела, почувствовав, как пересохло у нее во рту.
        — Я просто не дождусь этого бала,  — продолжала болтать Клотильда, выхватывая полотенце из рук Мими.  — Ты всегда устраивала такие дивные вечера в "Колдовстве"! Точно такие, какие бывали при дядюшке Анжел.
        — Дорогая, я организовывала все эти вечера, начиная с тринадцатилетнего возраста! Я разошлю приглашения сегодня же вечером,  — пообещала Анжела.
        — Нет, я не могу так долго ждать!  — вновь затарахтела Клотильда.  — А что, если он поговорит с папой до этого?
        Анжела непонимающе уставилась на нее.
        — Надеюсь, ты не намерена объявить о своей помолвке у меня на балу?
        — Ах, нет! Мама хочет устроить свой прием по этому поводу. Не могу ли я сделать что-нибудь для предстоящего бала? Прошу тебя, позволь мне тебе помочь.
        — Спасибо, Клотильда. Ты можешь помочь мне доставить приглашения. Мне бы хотелось это сделать поскорее. Может, кучер дяди Этьена сможет завтра помочь Жюлю, ведь ему будет трудно управиться за один день. Завтра я отправлю Жюля в Новый Орлеан. Не мог бы твой Брис доехать до озера…
        — Конечно! Я направлю его сюда завтра утром за распоряжениями. Нет, у меня возникла гораздо лучшая идея. Почему бы тебе самой не приехать завтра утром в Беллемонт, чтобы выпить чашечку кофе. Заодно привезешь приглашения…
        — А ты поможешь составить мне распорядок вечера.
        "Почему же она согласилась с ее предложением?"  — спрашивала себя Анжела. У нее не было никакой охоты вновь ехать в Беллемонт, где все еще гостил маркиз.
        Клотильда ее поцеловала.
        — Как будет прелестно! Ну, до завтра, дорогая Анжела!
        Они сошли вниз, где их ожидал маркиз,  — его выразительные глаза с восхищением любовались ими обеими. А Филипп в эту минуту размышлял о том, что молодая девушка, во всей своей свежести и красоте, была похожа на сочный, зрелый плод, требовавший, чтобы его сорвали, но красота женщины — это было что-то таинственное, совершенно иное, сдобренное острым умом, с едва заметным вызовом в ее блистающих, словно молнии, глазах. Он взял ее за руку, поднес ее к губам и вдруг, почувствовав ее легкий трепет, затрепетал сам.
        — До завтра,  — прошептал он, бросив на нее многозначительный взгляд. Ему было очень приятно, что она тут же ответила, когда они с Клотильдой откланялись.

        Утром, отправляясь в Беллемонт с приглашениями, Анжела все еще сердилась на саму себя. Это раздражение заставляло ее неустанно погонять лошадей еще сильнее и превзойти свою обычную головокружительную скорость. Накануне она провела несколько часов, составляя и подписывая приглашения, и долго потом не могла заснуть, кляня себя за самую идею этого бала. Она до сих пор не могла понять, для чего она это затеяла.
        "На самом деле, черт побери, зачем?"  — спрашивала она себя. Она вовсе не желала поощрять эту помолвку. Если это произойдет, ей придется устраивать еще больше вечеров. Где же, на каком этапе ей отказал ее здравый рассудок?
        Когда она заметила низкий каменный забор и закрытые чугунные ворота, ею овладело безрассудство. Подняв кнут, она изо всех сил хлестнула лошадь, чтобы та еще ускорила свой бег. Визжащие детишки успели открыть ворота буквально за секунду до того, как она пронеслась на бешеной скорости мимо них и с грохотом подкатила к лестнице, ведущей на галерею. Там никого, кроме Филиппа де ля Эглиза, не было. Он стоял, вцепившись руками в перила.
        Снизу она заметила, как побелели костяшки его пальцев. Он стоял, гневно глядя на нее сверху. Низким, сердитым голосом он произнес:
        — Вы что, испытываете судьбу, вы, маленькая глупышка!
        Ужаснувшись взятому им тону, она, тем не менее, почувствовала странное, пронзившее всю ее удовлетворение. Бросив поводья поджидавшему ее груму, она бегом поднялась по лестнице, демонстрируя ту же живость и ту же энергию, которую проявила при головокружительной езде на своей коляске.
        — Вы что-то мне сказали, месье?  — холодно спросила она.
        — Вы чертовски отлично знаете об этом!
        Подняв руки, он сделал к ней несколько шагов, словно хотел, схватить ее за плечи, так потрясти ее, чтобы у нее заклацкали зубы; но он остановился как вкопанный, заметив, что в комнату вошел дядя Этьен.
        — Анжела, дорогая!  — загремел он.
        Он принялся целовать ее в щеки, а растерянная, напуганная Анжела лишь прошептала:
        — Дядюшка!
        Она бросила неприметный взгляд на маркиза. Вежливая маска вновь появилась на его аристократическом лице, но глаза до сих пор пылали гневом. Сердце ее учащенно билось от дикого ликования. Ага, значит, он не настолько хладнокровен, каким пытается казаться!
        "Я тебе еще покажу, ты, высокомерный Бурбон",  — подумала она.
        Из дома на галерею вышла Клотильда с распростертыми объятиями, ее лицо светилось любовью.
        — Анжела, кузина! Неужели ты всю ночь занималась этими приглашениями на бал? Передай их мне, я немедленно пошлю Бриса. Мама просто в восторге.
        Несколько секунд Анжела стояла неподвижно. Дикий, распирающий грудь, охвативший ее приступ нервного возбуждения постепенно отпускал, и ей от этого даже стало больно; за то время, за которое сердце ее сделало всего несколько ударов, она основательно потеряла ориентировку в пространстве,  — она словно бы оказалась инопланетянкой, окруженной чужой и враждебной атмосферой. Как все необычно! В ужасе она спрашивала себя, что же происходит. Ей абсолютно наплевать, убеждала она себя, одобряет ее действия или нет поклонник Клотильды.
        Придя наконец в себя, она обняла Клотильду. "Теперь она ненавидит этого маркиза еще больше, чем прежде",  — думала Анжела, обнимая свою кузину и вынимая из сумочки приглашения.
        — Посиди здесь, поговори с папой и маркизом, а я пока займусь этим,  — сказала Клотильда.  — Или пойдешь наверх ко мне?
        Анжела встретила взгляд Филиппа де ля Эглиза. В его глазах сквозило такое понимание! Он точно знал, что она в данную минуту испытывает. Он ожидал, что она в ужасе покинет галерею, несомненно, поздравит себя с тем, что ему удалось так ее растревожить.
        — Нет, благодарю тебя, дорогая.
        Анжела села с показным равнодушием, которого она явно не испытывала, и беззаботно повернулась к дяде, приняв твердое решение поостеречься и больше не оставаться с маркизом снова наедине.
        Она была благодарна дяде за его присутствие, а его треп занимал маркиза до того, пока в комнату не вошла тетя Астрид. За ней следовала девушка-служанка с кофейным сервизом на подносе. Астрид тепло поздоровалась с Анжелой, поблагодарив ее за то, что она помогла развлекать их гостя.
        Через минуту в комнату вошла Клотильда, сообщив о том, что ее доля приглашений уже отправлена. Теперь они не говорили ни о чем другом, кроме предстоящего бала, да еще о том, как много поступило к ним предложений оказать помощь в его подготовке.
        По дороге домой, в "Колдовство", Анжела размышляла о тех неотложных проблемах, которые ей предстояло решить, но все же она время от времени вспоминала об этом удивительном моменте, когда Филипп де ля Эглиз так на нее рассердился, а она только ликовала, наблюдая за вспышкой его ярости. Перед ней постоянно маячило выражение его глаз, которые раздражали ее своей непреодолимой проницательностью, и она пришла к выводу, что была права, инстинктивно не доверяя ему.
        Он был слишком привлекателен. Даже ее, которая давным-давно приняла решение, что ни один мужчина никогда не будет ею обладать, охватило волнение от неприличной для воспитанной леди страсти, когда он обратил на нее свой гнев. Пытаясь трезво размышлять, она сказала про себя: "Я очень беспокоюсь за Клотильду. Боюсь, он причинит ей боль".

        В течение следующих десяти дней Анжела была слишком занята и не могла наносить обычные визиты в Беллемонт. Поэтому Клотильду с тетушкой Астрид к ней доставил кучер дяди Этьена. Этьен, сообщили они ей, развлекал своего гостя охотой и картами. Анжела знала, что не увидит Филиппа де ля Эглиза до того вечера, когда начнется бал.
        В течение нескольких дней слуги занимались только тортами и маленькими вкусными сладкими пирожками. Теперь они приступили к мясным блюдам, а другие к особенно тщательной уборке дома. Никогда еще "Колдовство" не выглядело таким ухоженным. Широкие половицы и вся мебель сияли от сотен зажженных свечей. Они ярко горели во всех комнатах и в люстрах и канделябрах. Светились и бумажные фонарики, которые Анжела велела слугам развесить повсюду на нижней и верхней галереях.
        Двери в гостиную и столовую, в два самых просторных помещения, расположенных слева от главного входа в дом, были раскрыты, и таким образом образовалась одна большая зала. В каждой из этих комнат две широкие французские двери вели на галерею. В углу импровизированного зала для бала было сооружено возвышение для музыкантов. Стулья и кресла были расставлены возле стен, а обеденный стол был перенесен через холл в то помещение, которое когда-то было кабинетом отца. На нем стояла большая серебряная чаша и серебряные рюмки для услады джентльменов, интересовавшихся крепким пуншем, которым славились устраиваемые отцом вечера.

        С наступлением сумерек к дому начали подъезжать кареты. Женщины отдавали предпочтение белым платьям; они, словно рой белых бабочек, шумно поднимались по ступеням ведущей на галерею лестницы; они окликали друг друга своими милыми, сладкими голосами, вокруг поминутно раздавались взрывы смеха, теплые слова приветствий.
        Анжела занималась своими делами, когда приехали дядя Этьен, тетя Астрида с Клотильдой и своим гостем. Бросив первый взгляд на Филиппа де ля Эглиза, Анжела поняла, что никогда не забудет его пронзительного взгляда. Он так выглядел, что она не могла оторвать от него глаз. Он тоже был одет в белый костюм с бледно-голубым жилетом, а контраст между его черными густыми бровями и темными волосами с его вышитым камзолом и доходившими до колен бриджами производили просто неотразимый эффект.
        Она убеждала себя, что все дело в том, что он был на голову выше всех присутствовавших здесь мужчин, поэтому она постоянно видела его, переходя от одного гостя к другому. Но избежать почти ежеминутных взглядов в его сторону было вовсе не трудно. Он искал расположения у других гостей, и они постоянно завладевали его вниманием.
        Она поприветствовала одного своего старого друга и бывшего поклонника — Анри Дюво. Он был одним из самых упорных ее молодых обожателей, который усилил напор своих ухаживаний, особенно после смерти отца. Рядом с Генри был какой-то незнакомец.
        — Молю о вашей снисходительности, дорогая Анжела. Я осмелился привезти с собой своего приятеля. Разрешите представить вам месье Беллами. Он — американец, компаньон в моем бизнесе, и теперь хочет устроиться в Новом Орлеане.
        — Любой ваш друг, Генри, доставит нам удовольствие.
        — Я просто очарован, мадемуазель,  — сказал американец.
        Анжела с интересом разглядывала его. Это был крепко сбитый молодой человек с нежными, как у газели, глазами, и кипой каштановых волос. Его грудной голос заставлял предполагать, что этот человек с границы продвижения переселенцев, но он удивительно хорошо говорил по-французски.
        — Где же ваш дом, месье?  — спросила его Анжела.
        — В Новом Орлеане, мадемуазель,  — ответил он, моргнув, но сам я из Филадельфии.
        — Это американец?  — спросила появившаяся рядом с Анжелой Клотильда.
        Она вся светилась от удовольствия, и Анжеле показалось, что сегодня она выглядит особенно привлекательной.
        — Клотильда, позволь представить тебе друга Генри, месье Беллами.
        Клотильда залилась своим серебристым смехом.
        — Нет, вы не можете быть американцем, месье. Вы наверняка француз,  — с такой фамилией[4 - Бель Эме — возлюбленный (фр.)  — Прим. перев.].
        Анжела заметила, как подернулись легкой пеленой нежные глаза месье Беллами, когда он через них как бы впитывал еще не тронутую, юную красоту Клотильды.
        — Мне кажется, что первоначально моя фамилия была французской, мадемуазель. Боюсь, однако, что она уже давно англицизирована.
        — А вы на самом деле "возлюбленный", как о том говорит ваша фамилия, месье?  — озорно поинтересовалась Клотильда.
        — Увы, нет, мадемуазель,  — сказал он с таким выражением на лице, которое произвело впечатление и на Анжелу.
        — Ты завоевала месье Беллами, Клотильда,  — прошептала ей ее кузина, когда мужчины, извинившись, отошли.
        Но кузина прошептала ей в ответ:
        — А разве Филипп — не очарователен? Разве ты не заметила, какой он кажется сенсацией для твоих гостей?
        — Конечно, но только женщинам,  — резко возразила Анжела.
        Бедняжка Клотильда! Даже несмотря на свой высокий рост и внешние данные, Филипп де ля Эглиз был таким человеком, который всегда будет привлекательным для женщин. Ну, а что касается ее, Анжелы, то чем меньше она будет его видеть, тем лучше.
        Когда музыканты начали играть, Филипп, улыбаясь, направился к ним.
        — А, вот и вы, месье,  — сказала Анжела.  — Намерены ли вы с Клотильдой открыть танцы?
        — Разве не существует обычая, требующего, чтобы почетный гость станцевал первый танец с хозяйкой дома?  — сказал Филипп, передав ей своими ласковыми, блестящими глазами приглашение, но этого взгляда она не смогла вынести и отвернулась.
        — Нет, нет,  — воскликнула она,  — хозяйкой бала одновременно является и Клотильда, точно так же, как и я. Я настаиваю на этом, Клотильда. Только позже, когда она заметила многозначительные взгляды и расслышала перешептывание своих гостей, Анжела поняла, что натворила. Это было равносильно публичному объявлению того, что маркиз просит руки Клотильды! Она видела завистливые взгляды на лицах нескольких молодых людей, как мужчин, так и женщин, когда они наблюдали за тем, как прекрасная пара исполняла замысловатые "па" танца. "Нужно как можно скорее извиниться перед тетушкой Астрид",  — подумала она.
        Анжела скоро осознала, что ей удалось только временно избежать того, что она с такой силой ненавидела, так как Филипп снова подошел к ней и пригласил на следующий танец. Неохотно она протянула ему руку.
        Анжела была выше большинства своих креолок-подруг[5 - Креолы — потомки европейских переселенцев в Латинской Америке испанского или французского происхождения.] и почти соответствовала высокому росту Филиппа. Она не была столь гибкой, как Клотильда, хотя была стройной и крепко сложенной в результате ежедневных многих часов, проводимых в седле. Но Анжела обладала природной грацией. Она тут же ощутила просто физическую тягу к маркизу. Она ощутила прикосновение его руки, и это чувство самым странным образом разливалось по всему ее телу. Его прикосновение было легким и вежливым, но она все равно чувствовала, что их руки плотно слились, и опасалась, что ей никогда не удастся вырвать свои пальцы из его ладони.
        Воздух был пропитан ароматом жасмина, доносившимся в эту ароматную ночь со стороны ручья. Пронзительные звуки хора древесных лягушек, грудное хриплое квакание лягушек-быков доносились из открытого окна и смешивались с мелодичными звуками скрипок и гитар. Филипп улыбался ей глазами, глядя с восхищением на нее сверху, тайно рассчитывая получить у нее ответ на вопрос, что она чувствует, когда кружится вокруг него и учтиво ему кланяется.
        Она чувствовала, как у нее горят щеки, и ей казалось, что этот танец никогда не кончится. Отрывая свой взгляд от гипнотических глаз партнера, она посмотрела на Клотильду. Ее кузина танцевала с месье Беллами, который явно от этого пришел в экстаз.
        "Клотильду, кажется, захлестывает счастье,  — подумала она; она безрассудно расточает его вокруг себя" И вновь Анжела почувствовала холодок дурного предзнаменования.
        — Какая счастливая сегодня Клотильда,  — сказала она Филиппу и добавила, пытаясь его спровоцировать,  — кажется, месье Беллами влюбился в нее.
        — Она — восхитительная девушка,  — настоящая конфетка!  — сказал маркиз, подчеркивая тем самым свою высокую оценку.
        — Как можно такое говорить?  — бесстрастно воскликнула Анжела.  — Вы бы еще причмокнули губами, месье!
        Он рассмеялся.
        Она хотела было прямо спросить у него, означало ли это, что он влюблен в Клотильду. Разве влюбленному мужчине пристало называть свою будущую жену конфеткой? Но в это мгновение музыка прекратилась. Анжела, вздохнув с облегчением, быстро отошла от Филиппа, полная решимости больше не танцевать с ним.
        У него, конечно, не было недостатка в партнершах, но весь вечер она все время ощущала на себе его взгляд; он постоянно искал ее среди гостей и неизменно находил. Но и ее глаза неутомимо искали его, но лишь для того, чтобы избежать встречи с ним. Как только он направлялся к ней, она тут же обращалась с вопросом к тетушке Астрид, желая узнать, как она себя чувствует, или подходила к одному из слуг, чтобы еще раз напомнить ему о необходимости снова наполнить пуншем серебряную чашу для джентльменов, что, естественно, было совершенно излишним.
        В полночь серебряную чашу с пуншем поставили на сервант, а слуги накрыли стол для позднего ужина. На нем появились куски холодного мяса, черствый хлеб, фрукты, пирожные и пирожки. Музыканты все еще играли, но теперь не громко, с томлением, и никто уже не танцевал. Гости наполняли едой свои тарелки и отправлялись с ними на галерею, где под бумажными фонариками были расставлены маленькие столики.
        Выйдя из буфетной, где она отдавала распоряжения поварихе о замене некоторых блюд в столовой, она из холла направилась в тыльную часть галереи, чтобы немного побыть одной и подышать свежим воздухом. Там не было столов, и она считала, что в этой части галереи никого нет, но вдруг почувствовала запах табака. Бросив взгляд вдоль череды изящных белых колонн, она заметила огонек от небольшой сигареты и сразу узнала по белому одеянию Филиппа, который стоял между двух колонн.
        Бросив потухшую сигару через перила на клумбу, он подошел к ней.
        — Вы, мадемуазель, меня избегаете.
        — У меня, кроме вас, месье, есть и другие гости.  — Она повернулась, чтобы войти в дом, но он быстро подошел к ней и, взяв за руку, повернул лицом к себе.
        — Но ведь я ваш почетный гость,  — сказал он с улыбкой, и при падающем из открытого французского окна свете она заметила в его глазах дразнящие искорки.  — У вас, конечно, найдется лишняя минутка, чтобы объяснить мне, почему вы меня так невзлюбили, мадемуазель Анжела?
        — Не считайте себя одиноким, месье. Мне не нравится большинство мужчин.
        — В это трудно поверить.  — Ласковые интонации, прозвучавшие в его голосе, встревожили ее. Она попыталась отдернуть руку, но он ее держал крепко и не отпускал. Теплота его руки передалась ей, и этот тепловой заряд вдруг пронзил ее всю, достигнув головы; щеки у нее заалели, а когда он снова отказался освободить ее пальцы, тепло стало распространяться, пульсируя чувственными волнами, уже в нижней части тела.
        Она уже начинала испытывать панику, напрасно пытаясь бороться с восхитительными ощущениями, пробегающими по всему телу от обнаженной руки, которую он сжимал своей.
        — Почему вы так напутаны? Вас тревожит мое прикосновение?
        — Что вы за эгоист!  — с презрением выпалила она.  — Чего мне пугаться?
        — На самом деле — чего?  — Он притягивал ее все ближе к себе. Вы уже не бутончик, моя дорогая. Вы — женщина, прекрасная женщина, похожая на розу на длинном стебельке. Вы можете немало предложить мужчине.
        — Я? Мне нечего предложить.  — Она пожала плечами.  — И мне ничего не нужно от мужчины.
        — Вы — женщина, и у вас должны быть чисто женские потребности,  — настаивал он на своем.  — Я докажу это вам, Анжела.
        — Я в вас не нуждаюсь,  — сказала она, чувствуя, как ее охватывает отчаяние.  — К тому же вы принадлежите Клотильде!
        Он еще крепче сжал пальцами ее руку.
        — Ни одна женщина не может претендовать на меня, Анжела. Ни Клотильда, ни любая другая.
        Она была поражена, разгневана этими словами, вспомнив, какой счастливой сегодня казалась Клотильда.
        — И ни один мужчина не может претендовать на меня!  — резко парировала она.
        На его лице появилось напряженное выражение, похожее на гнев. Но не успела она отшатнуться от него, как свободная рука Филиппа проскользнула за декольте ее платья и его пальцы сжали ее нежную, мягкую грудь, словно яблоко.
        Она в ужасе отпрянула от такого наглого прикосновения, но вдруг оно разожгло внутри нее такую страсть, запылавшую с такой силой, что несколько мгновений она чувствовала себя абсолютно бессильной, чтобы освободиться от его страстной хватки. Не выпуская ее грудь из своих жестких пальцев, он другой рукой обнял ее за талию. Когда его губы коснулись ее губ, она почувствовала, что ею овладело другое существо, другая сущность, о присутствии которой она прежде не имела представления. Качнувшись, она прильнула к нему, весь окружающий мир закружился у нее перед глазами, груди ее горели огнем.
        Поцелуй длился долго, и когда наконец ей удалось освободиться от его хватки, она в ужасе бросилась прочь в буфетную. Из-за своей стремительности она причинила боль своей груди, но гораздо сильнее той боли было возбуждение от охватившей ее страсти, все еще бушевавшей внутри.
        Она хотела спрятаться от гостей, от того, что произошло, от самой себя,  — эта сущность предала ее, эту новую, неизведанную до сих пор сущность она не могла воспринять.
        Она не хотела Филиппа де ля Эглиза, убеждала она себя, не желая признать уже захвативший всю ее бунт крови. Она не может хотеть человека, которого она до такой степени ненавидела.
        Кроме того, он принадлежал Клотильде. Он принадлежал Клотильде!


        3
        В пустой буфетной Анжела стояла в тени, в стороне от светового круга, отбрасываемого свечами в железном канделябре. Она прижимала руки к пылающим щекам, стараясь поглубже дышать, чтобы утихомирить бешено бьющееся сердце. В ее распоряжении было всего несколько минут. В любой момент сюда мог прийти слуга, чтобы взять очередной поднос с закусками и отнести их на стол в центральной комнате. Все ее нервы были напряжены, она тревожно пыталась вычислить признаки, свидетельствующие о том, что ее кто-то заметил, или о том, что Филипп ее преследовал.
        Из-за стены в буфетную доносились разные голоса, позвякивание серебряной посуды и фарфора,  — гости продолжали закусывать, стоя у стола в бывшем кабинете ее отца. Музыканты по-прежнему тихо играли в почти пустом зале, и пронзительную сладость скрипок почти заглушало "пение" древесных лягушек, обитавших на деревьях между задней галереей и кухней.
        Услышав мягкий звук чьих-то шагов, она стремительно обернулась. Увидев знакомое смуглое лицо, она с облегчением вздохнула.
        — О, Мими!  — вскрикнула Анжела, уронив голову на плечо квадруны.
        — По-моему, вы просто перегрелись, мамзель,  — воскликнула Мими, чувствуя через мягкую ткань платья Анжелы охвативший все ее тело жар.
        — Вам нужно посидеть с четверть часика рядом с тетушкой, выпить чего-нибудь похолоднее.
        — Не могу. Ведь у меня же гости…
        — Никто о вас и не вспомнит. Все развлекаются. Ваш бал, мамзель, прошел с большим успехом.  — Мими была такая же высокая, как и Анжела, только слегка полнее ее. Она подошла к низенькому столику, на котором стоял кувшин с водой и тазик. Она налила воды в таз, окунула в него кухонное полотенце и отжала его.
        — Вот, освежите лицо этим.
        Анжела поднесла к лицу холодное мокрое полотенце. Сердцебиение становилось все нормальнее, и наконец она полностью пришла в себя. Отложив в сторону полотенце, Анжела расправила плечи.
        Мими, окинув ее критическим взглядом, заправила выбившийся из ее прически локон.
        — Ваша тетушка ужинает на передней галерее. Я сейчас пришлю вам лимонада.
        Когда Мими, довольная ее внешним видом, кивнула, Анжела, вновь почувствовав себя почти шестнадцатилетней девушкой, вышла из буфетной и двинулась по коридору мимо бального зала. Бросив короткий взгляд через дверь слева, она увидела возле стола Клотильду, которая стояла между Филиппом и месье Беллами, советуя американцу, какое именно из креольских блюд следует ему выбрать. Словно прислушавшись к ее шагам, Филипп вскинул голову. Его сияющие глаза на какую-то долю секунды встретились со взглядом Анжелы.
        Еще раз глубоко вздохнув, она толкнула переднюю дверь и увидела на галерее за маленьким столиком тетю Астрид с ее двумя подругами. Они ужинали. Она присела к ним.
        — Где же твоя тарелка, Анжела?  — с укором спросила мадам Роже.
        — Сейчас очень жарко, есть не хочется, тетушка Астрид. Может, попозже.
        К ним подошел Оюма с серебряным подносом в руках, на котором стояла бутылка лимонада. На нем были белые брюки и белая рубашка, которые так приятно контрастировали с его кожей цвета кофе с молоком. Он одновременно и гордился своим новым костюмом, и испытывал в нем некоторую неловкость.
        — Спасибо, Оюма.
        Глядя на его серьезное юное лицо, Анжела вдруг услыхала эхо ленивого голоса Филиппа, который сказал: "Какой красивый мальчик", и тут же все тело ее задрожало.
        — Ты что, дрожишь, Анжела?  — спросила ее тетка с удивлением.  — Может, тебя лихорадит, а?
        — Нет, тетушка Астрид, это все нервы.  — Она вернулась к столу Оюмы.  — Пойди и скажи Мими, чтобы дети принесли сюда вееры, если мы не хотим, чтобы нас всех перекусали москиты.
        — Слушаюсь, мамзель.
        — "Теперь ты можешь немного расслабиться и сама развлечься, дорогая. Твой вечер удался на славу,  — ласково произнесла Астрид.
        — Все благодаря вашим очаровательным гостям,  — машинально ответила Анжела.
        Ее тетка кивнула в сторону азалий под галереей, обращая внимание Анжелы на скрывающиеся там чьи-то маленькие фигурки. Она заметила вспышки белков их восхищенных глаз. Маленькие дети рабов наслаждались чужой радостью, которую испытывали другие, и с удовольствием наблюдали за своими старшими братьями и сестрами, стоявшими возле столов и помахивающими пальмовыми ветвями. Анжела обменялась с тетушкой шутливыми взглядами.
        Но ее радость тут же испарилась, когда она увидела, как на галерею вышла вся сияющая Клотильда в сопровождении месье Беллами и Филиппа.
        — Ты должна посидеть с нами, Анжела,  — насмешливо приказала она ей,  — бедняге месье "Возлюбленному" требуется партнерша за столом.
        — Это входит в ваши обязанности как моей хозяйки,  — лукаво подмигнув, напомнил ей американец.
        — В таком случае, конечно, она должна это сделать,  — сказала тетя Астрид, с улыбкой отпуская ее.
        — Но прежде мне следует наполнить тарелку,  — сказала Анжела, избегая глаз Филиппа. Она встала, чтобы убежать прочь, но месье Беллами ее опередил.
        — Прошу вас, мадемуазель, возьмите мою, я найду себе другую.
        Ей не оставалось ничего другого, как только последовать за Клотильдой к другому столику.
        Анжелу охватила паника, когда она почувствовала, что Филипп идет за ней. "Что же мне делать?"  — лихорадочно думала она. Воображение опережало ее, она представляла себе те многочисленные вечера, которые ей придется посещать в будущем, если только Клотильда будет помолвлена с этим отвратительным типом. А если Клотильда пожелает выйти за него замуж, то, вполне естественно, она попросит ее, Анжелу, быть ее свидетельницей.
        "Но Клотильда не должна выходить замуж за этого человека!"  — подумала Анжела, решив сделать все, что в ее силах, чтобы расстроить этот брак. Разве Филипп де ля Эглиз не обнажил свое истинное лицо, позволив себе такую подлость, от которой она совсем потеряла голову? Для этого нужно всего лишь рассказать в двух словах дяде Этьену об этом инциденте… если только у нее хватит сил признаться, что она при этом не стонала и не потеряла голову.
        Клотильда сегодня ночью была просто обворожительной. Ее мягкая женская природа обретала все больше уверенности в себе, результатом чего было неприкрытое восхищение ею двух красивых молодых людей.
        Каким испытанием для Анжелы стала необходимость беспечно болтать с американцем, игнорируя полностью при этом сидевшего рядом Филиппа. Маркиз говорил мало, но она чувствовала, как он, полузакрыв глаза, откинулся на спинку стула, а на его красивом лице блуждало выражение, свидетельствующее одновременно и о его расстроенных чувствах, и о его ярости. Несмотря на его устремленный куда-то вдаль взгляд, он, судя по всему, тщательно прислушивался к ее словам и напрягал все тело, когда она начинала говорить.
        Когда он вступал в беседу, его голос действовал на ее чувства, возбуждал ее, и она пыталась бороться, не допустить его воздействия на себя. Наконец когда она посмотрела на него, то была поражена его огромной житейской мудростью, отражавшейся в глазах Филиппа. Ей стало ясно, что он ощущал царившую в ней внутреннюю сумятицу и относился к этому с пониманием. Анжела всеми силами старалась избежать этого невыносимого для себя взгляда.
        Завтра утром, сказала она себе, она оседлает свою любимую кобылу и отправится на экспериментальную делянку со своим надсмотрщиком, там они с ним обсудят планы закладки новой плантации. Охватившее ее кратковременное безумие станет чем-то незначительным, ну а того, что произошло сегодня ночью, по сути дела, никогда и не было. Она подавит в себе эту не признаваемую ею сущность, эту странную, чуждую ей сущность, овладевшую ее телом и позволившую Филиппу поцеловать ее.
        Она напомнила себе, что у нее в "Колдовстве" есть все, чего только можно желать, кроме семьи. Каким-то образом ее рабы, ее знакомые, с которыми она виделась ежедневно, заполняли эту брешь. И в Беллемонте у нее был этот скупец, дядюшка Этьен, который поддразнивал ее и давал мудрые советы, и еще тетушка Астрид, чья искренняя, такая приятная для нее привязанность постоянно поддерживала ее со времени смерти матери.
        Она никогда не навязывала своего мнения волевой и решительной племяннице. А еще была Клотильда, которая заменила ей родную сестру, любовь которой Анжела так высоко ценила.
        "Неужели ты на самом деле хочешь отречься от любви к мужчине и к детям, которых он может тебе подарить?"  — подумала она, и тут же отбрасывала эту непрошеную мысль. В любом случае только не Филипп де ля Эглиз, твердо решила она.
        Анжела с облегчением вздохнула, когда к дому подали первую карету для отъезжающих гостей. Целый час она стояла у входа, прощаясь с ними, а их экипажи один за другим чередой подкатывали к подъезду. Последними уехали чета Роже и их гость. После процедуры сердечного прощания Анжела поднялась к себе в комнату, чувствуя себя совершенно разбитой. Когда она легла в кровать под балдахином с натянутой над ней марлевой сеткой от москитов, она не смогла сразу заснуть. По сути дела, она еще никогда не испытывала такого приступа бессонницы. Нервы у нее были натянуты как струны. Подобное она пережила когда-то в ожидании своего первого бала. Сколько же ей тогда было лет? Шестнадцать? Ей казалось, что с той поры прошла целая жизнь.
        Чтобы как-то отвлечься, она заставила себя заняться вычислениями, сколько еще дополнительных акров плантаций можно будет засеять тростником после того, как будут завершены все дренажные работы. Но грудь, которую так страстно сжимал в руке Филипп, была тяжелой, вероятно, она распухла, может, даже на ней есть кровоподтеки,  — так резко освободилась она от жесткой хватки Филиппа.
        Теперь она ощущала свое тело так, как никогда,  — и это ощущение было для нее новым и раздражающим; она чувствовала какую-то таинственную теплоту в самой сокровенной части своего естества. В темных складках противомоскитной сетки в ногах постели вдруг ей померещился Филипп,  — он выглядел точно так же, как и вчера вечером,  — его темные курчавые волосы резко контрастировали с элегантным белым камзолом и белыми бриджами; и то, и другое, плотно облегая его, еще больше удлиняли и без того его высокую фигуру. Он смотрел на нее с легкой меланхоличностью, со своей всепонимающей интимной полуулыбкой, и тут же по всему ее телу разбежались волны приятной теплоты. Она снова почувствовала, как плотно прижимается к ней его твердое мускулистое тело, и в памяти вновь возникло ощущение охватившей ее восхитительной слабости. Она просто таяла, все сильнее прижимаясь к нему.
        Она вдруг осознала, что означала такая физическая реакция с ее стороны, но отказывалась объяснить причины своей собственной чувственности. Она начинала завидовать Клотильде, которая с таким нетерпением, с такой невинной уверенностью ожидала любви и дружеского общения, которые она хотела обрести в браке. За те несколько волнующих, усиливающих сердцебиение мгновений, когда ее поцеловал Филипп, ей показалось, что она заглянула в рай! Но это было обманчивое ощущение.
        Пытаясь размышлять трезво, она представила себе длинную вереницу годов, которые ей предстояло прожить в одиночестве как хозяйке и единственной обитательнице ее любимого поместья "Колдовство", мечтая при этом о муже Клотильды, и тогда она дала себе два зарока: она непременно расстроит этот предполагаемый брак любыми доступными ей средствами, и она подавит в себе невыносимое влечение, которое она испытывала к Филиппу де ля Эглизу.
        Наконец к утру она впала в изнурительный сон.
        Солнце уже было высоко, когда в спальню вошла дочь Мими. Балансируя с большим подносом на руке, на котором стояла чашка кофе с молоком и лежали булочки, она наконец-то поставила его на столик возле кровати. Минетт отбросила противомоскитную сетку.
        — Солнце уже встало, мамзель,  — пропела она и пошла открывать ставни на окнах, выходящих на галерею.
        — Разве Мими не научила тебя, как следует будить свою госпожу?  — сердито спросила Анжела.
        — Ах, мамзель, но моя госпожа не любит долго спать,  — дерзко ответила девочка.  — Ей нравится выезжать на лошади ранним утром по холодку.
        Девочка взрослела прямо на глазах. Грудки по-прежнему у нее напоминали нераскрывшиеся бутоны, а в маленьких выступающих ягодицах было что-то бесстыдное. Сколько же ей было лет? Тринадцать или четырнадцать?
        Глядя на нее, Анжела вспомнила о беге времени и о своих годах. Она помнила, когда Минетт родилась — сразу же после их приезда в Луизиану после всех страшных, выпавших на их долю испытаний в Санто-Доминго. На руках Мими уже держала своего младенца Оюму. Теперь ей вдруг пришло в голову, что, когда они совершали это опасное путешествие из Вест-Индии, в своем чреве она уже носила будущую Минетт.
        Как обычно, она гнала от себя мысли о Минетт, чье появление на этом свете стало ее первым опытом деторождения. Ей было десять лет, когда ее мать лежала при смерти. Оставленная на некоторое время всеми без присмотра, она отправилась в невольничий квартал, чтобы разыскать там Мими, но неожиданно стала свидетельницей чудовищной картины рождения ребенка в освещенной свечами комнате, откуда она выбежала в беспамятстве. Потом она помнила только одну стену в своей спальне, где ей пришлось перенести ужасную болезнь. С тех пор в ее сознании постоянно давала о себе знать неуловимая неприязнь, которую она испытывала к дочери Мими.
        Ее отец, который был очарован кошачьими повадками Минетт, испортил маленькую рабыню, с горечью подумала Анжела. Минетт не была такой послушной, как ее брат Оюма. В ней было много озорства, у нее было чувство независимости, но с такими качествами могли мириться далеко не все рабовладельцы. Она, конечно, будет невыносимой, когда вырастет.
        — Мама говорит, чтобы я помогла вам одеться,  — сказала Минетт робким голоском, в котором чувствовалась нотка детской гордости.
        — Ты мне не нужна, Минетт,  — резко бросила Анжела, отвернувшись от мгновенно расстроившейся девочки.
        Надев свою самую легкую амазонку[6 - Амазонка — дамский костюм для верховой езды.  — Прим. перев.], она спустилась по лестнице в холл, где Мими с целой армией чернокожих женщин занимались уборкой после бала. Анжела приказала оседлать ее кобылу и, надев соломенную шляпку, спасающую от палящего солнца, отправилась верхом на канал, чтобы проследить, как там идут ирригационные работы.
        Утро выдалось сырым, каким-то ленивым, но все рабочие были в веселом настроении. Вчерашний бал в ее доме коснулся и их. Музыка звучала и в невольничьих кварталах, там тоже танцевали, к тому же рабам отдали остатки изысканной еды с господского стола, так как она все равно быстро испортилась бы при таком жарком климате. Бодрые песнопения помогали работе, копка шла активно, все улыбались, раздавались добродушные колкие шутки в адрес Жана-Баптиста, ее сурового надсмотрщика — мулата-полукровки.
        Обсудив с ним ход работ, Анжела направила свою кобылу Жоли назад, к дому. Было около десяти, и в это время она обычно пила кофе на галерее.
        По дороге Анжела разглядывала высокую, колышущуюся в лучах раннего солнца стену сахарного тростника, уже слегка запорошенного пыльцой из только что раскрывшихся султанчиков лаванды. На душе у нее потеплело. Скоро большое каменное колесо начнет вертеться, измельчать тростник, а пока оно лежало без движения на своем широком круге на земле и его накаляло солнце. Из невольничьего квартала в тени деревьев, высаженных ее отцом, до нее донеслись приглушенное кудахтание кур, визги и смех гонявших их детишек. За хижинами уже показались белые колонны галереи второго этажа, величественные и прекрасные. Прохладное убежище манило ее чашечкой утреннего кофе, который она спокойно выпьет, может быть, в компании какого-нибудь посетителя, явившегося к ней по делу.
        Проехав жернов, она вдруг увидела одинокого всадника, показавшегося из-за хижин. Он явно направлялся ей навстречу. Она узнала жеребца своего дяди, но в седле был не он. Кровь прилила ей в голову. Она чуть не задохнулась от возмущения,  — еще бы!  — этот маркиз имеет наглость явиться к ней сам, и так скоро!
        Но тут же она благословила предоставившуюся ей возможность сейчас же сделать то, что она намеревалась предпринять. Пришпорив свою лошадь, она помчалась навстречу маркизу. Увидев ее, он лишь улыбнулся, приветственно подняв руку.
        — Доброе утро, мадемуазель.
        Анжела бросила на него холодный взгляд, не отвечая на приветствие.
        — Я не ожидала встретить вас, месье, в такой ранний час после вчерашнего бала, ведь он завершился за полночь. Но я рада нашей утренней встрече, так как мне нужно сообщить вам кое-что весьма важное.
        — Мне тоже, мадемуазель.
        Он без какого-либо напряжения элегантно держался в седле. У него была чистая, розоватого оттенка кожа, в глазах пропала волнующая сердца женщин меланхолия, и они уязвительно ярко сияли на утреннем солнце. Его жеребец проявлял беспокойство, а Жоли нервно кружилась на узкой дорожке. Одарив ее загадочной улыбкой, Филипп подвел своего жеребца поближе, потом еще ближе, пока лошади не коснулись боками друг друга. Жоли вздрогнула и замотала головой, а Анжела вся вспыхнула от раздражения.
        — Вот что я хотела вам сказать,  — холодно начала она.  — Вы не сделаете предложения моей кузине Клотильде. Должна предупредить вас, что если вы будете упорствовать и продолжать ухаживать за ней, мне придется рассказать дяде подробно обо всем, что между нами произошло сегодня ночью.
        У него забегали глаза.
        — Обо всем?  — спросил он.
        Она вдруг почувствовала укол сладостной боли в своей помятой груди, а щеки ее зарделись.
        Блеск его глаз теперь говорил ей о едва сдерживаемом желании рассмеяться.
        — Этого делать совершенно необязательно, моя дорогая мадемуазель Анжела, если только вы не желаете заручиться еще большим доверием своего дядюшки. Я не намерен делать предложения вашей кузине.
        — Вы… вы… вы не на…мерены…  — заикаясь от неожиданности, спросила она. Она ему не верила.
        — Абсолютно нет.
        После недолгого колебания она сказала:
        — Вы мудро поступили.
        Она была ошарашена той легкостью, с которой ей досталась победа, но она не получила от этого удовлетворения, напротив, она была возмущена тем, как легко он мог расстаться со своим страстным увлечением Клотильдой, даже если она, Анжела, считала, что такой выход из положения — наилучший.
        Маркиз без всякого беспокойства в упор разглядывал ее.
        — По сути дела, я приехал сюда сегодня так рано утром, чтобы предупредить вас о том, что я намерен просить у вашего дяди вашей руки, мадемуазель Анжела.
        Его слова повергли ее в шок. Она, не отрываясь, смотрела на него.
        — Моей руки? Месье маркиз, ваша наглость, несомненно, соответствует вашему титулу, и поэтому вас можно простить,  — сказала она ледяным тоном.  — Но вы должны отдавать себе отчет в том, что французская знать ныне обладает невысоким авторитетом даже здесь, в колониальных владениях.
        — На самом деле?  — кисло осведомился он.  — У меня не сложилось такого впечатления. Но он покраснел, и она почувствовала радость от одержанной победы.
        Она пожала плечами, давая тем самым ему понять, что о вкусах не спорят.
        — Не теряйте даром времени, месье. Мой дядя не является моим опекуном. Никто не может отдать вам мою руку.
        Он сощурился.
        — В таком случае, мадемуазель, я хочу задать вам один вопрос. Не могу ли я получить от вас разрешения ухаживать за вами?
        Вне себя от гнева она заорала.
        — Да как вы смеете поступать таким образом с Клотильдой? Вам должно быть известно, что она ждет от вас предложения. И вы предоставили ей для этого все основания. К тому же она любит вас!
        — Выходит, моего мнения в этом деле не нужно, вы, сердитая женщина? Я не могу больше ни о ком думать после того, как увидел вас в этой маленькой двухколесной штуковине, когда вы галопом неслись на закрытые чугунные ворота. Я решил жениться на вас, чтобы предотвратить в будущем несчастный случай, и чтобы сохранить в неприкосновенности вашу прекрасную шейку.
        — Вы издеваетесь надо мной, месье! Я не желаю больше… выслушивать такой вздор…
        — Напротив, я говорю совершенно серьезно. Да поможет мне Бог! Вы — самая безрассудная наездница, Анжела, и если не во Франции, то наверняка в Англии, вас подвергли бы остракизму за то, что вы по-мужски сидите на лошади, но вы — удивительно красивая женщина и я безумно вас люблю.
        Несмотря на охвативший ее гнев, сердце у нее подпрыгнуло. Она ответила ему еще более ледяным тоном.
        — Какое, однако, несчастье! Я вас не люблю.
        — Значит, у меня есть соперник?  — спросил он мягко. Его тон говорил о том, что он сводил "на нет" вероятность существования какого-либо претендента на союз с Анжелой.
        Она нетерпеливо махнула рукой.
        — Мой дядя при нашей встрече сообщил вам о моем решительном намерении никогда не выходить замуж.
        — Но я отказываюсь этому верить, мадемуазель. Вы — женщина взбалмошная, как и ваша кобылка, но вчера вы предстали передо мной страстной женщиной, женщиной, созданной для любви. И вам об этом хорошо известно.
        Солнце пригревало ее плечи. Его лучи отражались от его сияющих сапог и от его кустистых бровей; на глаза ему упали тени. Она даже никак не могла осознать своего положения,  — вот они в это яркое солнечное утро сидят в седлах на беспокойных лошадях и разговаривают о любовных отношениях.
        — Месье, я — леди. Не думайте, что из-за того, что я по-мужски сижу в седле или самостоятельно управляю своим имением, вы можете отпускать в мой адрес непотребные замечания!
        Неужели он на самом деле считал, что она в ее двадцать три года была опытной женщиной,  — давно уже не девственницей?
        — Не отрицайте ваших чувств, Анжела,  — мягко сказал он.
        Он протянул руку, чтобы коснуться ее, удерживающей поводья, но Анжела в эту минуту пришпорила Жоли, и кобыла отпрянула в сторону, ударив копытами о землю.
        Анжела не смогла бы вынести его прикосновения. Ее гнев перешел в давящую на грудь панику. Заплетающимся языком она произнесла:
        — Я прошу вас немедленно покинуть пределы моего поместья, месье.
        Мышцы у него на лице напряглись. Вдруг она осознала, что любому маркизу, возможно, не приходилось сталкиваться со столь оскорбительным ультиматумом. Он в упор смотрел на нее несколько секунд. Молчание продолжалось, а выражение его глаз постепенно начало разоружать ее: оно менялось от леденяще холодного от нанесенного ему оскорбления к более нежному и забавному. В хитросплетение ее сдерживаемых эмоций вдруг проникло раскаяние, но она тут же свирепо подавила его.
        — Само собой разумеется, мадемуазель. Но предупреждаю, я вернусь.  — Приподняв шляпу, он вдруг перешел на шепот.  — Я буду возвращаться снова и снова до тех пор, покуда вы мне не ответите на мою любовь…
        — Вы никогда не увидите благосклонного приема в моем поместье!
        Демонстрируя свою гордость, она прикусила губу. Но он мягко продолжал.
        — Неужели вы, Анжела, настолько жестоки?
        Хотя она и не доверяла его горестному упреку, все же он подействовал на нее.
        Почувствовав, как на глазах у нее наворачиваются слезы, Анжела отвернулась, чтобы он не заметил ее слабости. Некоторое время она, напрягшись и выпрямившись, неподвижно сидела в седле. Через минуту она услыхала стук копыт жеребца, набирающих ритм. Филипп удалялся на легком галопе.
        Когда лошадь с наездником скрылись за домом, она отвела Жоли в конюшню. Слезы струились у нее по щекам.
        Каждое утро, когда Анжела выходила на галерею, чтобы спуститься по внешней лестнице к ожидавшему ее внизу Жюлю, который помогал ей взобраться в седло для проведения очередной инспекции, на дороге возле ручья, в конце окруженной дубами тропинки, ведущей к дому, возникала фигура наездника. Когда Анжела приближалась к нему, Филипп, а это всегда был он, натянув поводья своего черного жеребца, снимал шляпу и, поклонившись в ее сторону, скакал прочь по направлению к Новому Орлеану.
        Она обычно делала вид, что его не замечает, но на четвертое утро почему-то не приказала оседлать Жоли и провела весь день в самом разнесчастном расположении духа, постоянно досаждая Мими.
        Обычно Мими заправляла всеми делами в доме и молодая хозяйка в ее действия не вмешивалась, отдавая предпочтение заботам о плантациях и обработке тростника.
        На пятое утро Анжела встала раньше чем обычно, и хотя накануне не делала никаких распоряжений Жюлю, стала одеваться, готовясь к выезду.
        Выехав на тропинку и бросив взгляд в сторону ручья, она убедилась, что там никого нет. Тут она внезапно опечалилась, словно понесла тяжелую утрату. Завернув за угол дома по пути в конюшню, она вдруг увидала Филиппа. Он, стоя возле черного жеребца, о чем-то разговаривал с ее грумом Жюлем. Анжела некоторое время колебалась, не зная, как поступить. Они молча смотрели друг на друга. В этом молчании было столько напряжения, что Жюль, попятившись, скрылся за воротами конюшни.
        — Месье, я ведь вам сказала, что ваше ко мне внимание не найдет ответа,  — начала она заплетающимся языком.  — Должна ли я…
        Он прервал ее, сказав сдавленным голосом:
        — Но я не мог долго оставаться вдали от вас…
        Потом она очутилась в его объятиях, сердце громко стучало у нее в груди, у нее кружилась голова, когда он осыпал ее поцелуями, а сладость от прикосновения его губ, проникая в нее, растекалась по жилам вместе с кровью, губы же его нежно продолжали утолять свой голод.
        Резкий цокот копыт скачущей галопом лошади заставил ее очнуться и отрешиться от этого фантастического состояния, в которое она было погрузилась, и она яростно освободилась от его объятий.

        В то утро Клотильда стояла возле окна в спальне и наблюдала, как Филипп отъезжал от Беллемонта. Вот уже пятый день подряд он не просил ее составлять ему компанию во время утренних прогулок верхом, уезжая из дома раньше, чем она обычно просыпалась. Ей показалось это настолько обидным после приятной установившейся привычки прогуливаться вместе. Поэтому в это утро она уже была полностью одета, отдав накануне вечером приказание разбудить ее пораньше.
        Она тихонько свистнула, и грум тотчас же подвел к крыльцу ее кобылу. Закрыв ставни, она направилась в холл. Проходя мимо закрытой двери комнаты матери, она остановилась, столкнувшись с ее горничной, которая несла поднос с кофе и булочками.
        — Скажите маме, что я отправилась на утреннюю прогулку,  — попросила она.
        — Слушаюсь, мамзель,  — ответила чернокожая женщина.
        Сев в седло, Клотильда жестом руки показала груму, чтобы он оставался дома и не сопровождал ее. Затем Клотильда выехала мелкой трусцой на дорожку. Она подождала немного, покуда резвившиеся на лужайке чернокожие ребятишки не открыли ей ворота. Она точно не знала, куда поедет, но охватившее ее отчаяние заставляло ее в это утро проследить за Филиппом. Его пребывание в Беллемонте подходило к концу, и он, вероятно, утратил к ней всякий интерес и, по-видимому, не намеревался делать ей предложение.

        Он посещал кого-то еще, она была в этом уверена. И в такой ранний час, пришла она к выводу, он мог только совершать утреннюю прогулку верхом в компании кого-то другого. Какие еще были у него причины, чтобы нарушить установившуюся традицию выезжать по утрам вместе? Ей было стыдно за свой поступок, но безумно хотелось узнать, кто это до такой степени заинтриговал Филиппа на балу у Анжелы, потому что это могло произойти только там.
        Одно обстоятельство было для нее необъяснимым и даже непростительным,  — за все время своего пребывания в Беллемонте Филипп оставался по отношению к ней таким же внимательным и вежливым как всегда. Она сейчас любила его еще больше, но не была уже столь счастливой,  — ее любовь теперь была отравлена недоверием. Это начала замечать и ее мать.
        Черный жеребец уже скрылся из вида, когда она свернула с дорожки.
        — Поезжайте туда,  — кричали ей дети, указывая направление.
        "Рабы всегда отлично знают, что происходит в господском доме"  — в отчаянии подумала Клотильда, свернув туда, куда указывали дети.
        Филипп мог остановиться возле любой из плантаций, расположенных вдоль ручья. Он мог даже поехать в Новый Орлеан. Она тут же ухватилась за эту слабую надежду, убеждая себя в том, что он мог поехать в город, чтобы подыскать там себе квартиру. Но почему в таком случае он не поделился с ней своими планами… выходит, он ей не доверяет, но если он ее любит?
        И что она делает здесь, на этой дороге возле ручья,  — шпионит, надеется выследить его? Клотильда чувствовала полную безысходность.
        Ее чувствительная лошадь постепенно сбавила шаг, отвечая тем самым на отчаянную нерешительность Клотильды. Она заставила перейти ее на легкую рысцу и поскакала по дорожке. Слева впереди нее медленно поднималось солнце, отражаясь, словно в алмазах, в мириадах капель росы на высокой траве, буйно разросшейся вдоль ручья. Клотильда уже больше не рассчитывала нагнать Филиппа. Куда бы он ни поехал, он очень быстро скрылся. Может, это вызвано тем, что у него возникли неотложные дела в Новом Орлеане и это не угрожало разрушить все ее мечты?
        "О, пусть всемилостивый Бог все сделает именно так!"  — искренне пожелала она.
        Клотильда ехала по направлению к поместью "Колдовство", и вдруг ей в голову пришла мысль поговорить с кузиной Анжелой, чтобы успокоиться. Она, конечно, никогда не расскажет ей о своем унижении, нет, никогда,  — даже своей любимой кузине. "Да это и не нужно",  — подумала она, и слезы выступили у нее на глазах. Анжела и так понимала все ее чувства. Через зелень деревьев она увидала изящные белые колонны "Колдовства" и, немного успокоившись, направила свою кобылу по дорожке, ведущей к величественному и красивому особняку. Подъехав к крыльцу, она заметила Оюму, который бежал навстречу к ней и кричал:
        — Добро пожаловать, мамзель! Добро пожаловать!
        — Где твоя госпожа, Оюма?  — спросила Клотильда.  — Она уже выехала на плантации?
        Мальчик отрицательно покачал головой и рассеянным жестом указал ей в сторону конюшни.
        Клотильда выпрыгнула из седла, бросив ему поводья и, завернув за угол дома, в смятении остановилась. Перед конюшней стоял черный жеребец ее отца, поводья свисали до земли. В нескольких шагах от лошади находились Филипп с ее кузиной и смотрели на нее.
        Клотильда сразу все поняла.
        Они стояли на таком расстоянии друг от друга, словно только что высвободились из объятий друг друга. Узкое пространство между ними, казалось, было наполнено электричеством, а губы у Анжелы припухли, как будто их только что страстно целовали. Эта немая сцена длилась всего несколько секунд. Потом Анжела с распростертыми руками подбежала к ней.
        — Клотильда, дорогая!  — воскликнула она, делая над собой усилие, чтобы скрыть от нее свое огорчение.  — Не доверяй свою любовь этому человеку. Хочу предупредить тебя, ему нельзя доверять. Он этого недостоин.
        Клотильда даже не удостоила взглядом Филиппа. Она не отрывала своих расширившихся от ужаса глаз от Анжелы.
        — Ты считаешь, что он хранит тебе верность?  — спросила Анжела.  — Должна сказать тебе…  — Она невзначай хихикнула…  — Подумай только, он даже осмелился заговорить о женитьбе на мне.
        Он женится на Анжеле? Клотильда зашаталась, вдруг ощутив невыносимую дурноту от утренней жары.
        — И ты ответила согласием?  — чуть слышно спросила она.
        — Нет. Клотильда!  — крикнула Анжела.  — Я не о том хочу тебе сказать! Я сказала ему, что вообще никогда не выйду замуж!
        Клотильда постаралась взять себя в руки, чтобы не упасть в обморок. Почувствовав, что снова владеет даром речи, она сказала:
        — Но ты ведь все равно согласишься, дорогая Анжела. Разве ты способна оказывать ему сопротивление?  — И она послала Филиппу такую ослепительную улыбку, от которой у него на лице проступила чуть заметная краска.
        — Ваша кузина весьма ловко оказывает сопротивление, мадемуазель Клотильда,  — кисло бросил он.
        — Но только не вам, месье.  — Она произнесла эти слова таким нарочито вежливым тоном, что фраза прозвучала фальшиво даже у нее в ушах.
        — Мне пора идти,  — сказала она.  — Я просто проезжала мимо и хотела сообщить тебе, Анжела, что все вокруг только и говорят о том, насколько тебе удался твой бал.  — Повернувшись, она быстро пошла в сторону Оюмы, который держал на поводу ее лошадь.
        — Клотильда!  — умоляюще крикнула Анжела.  — Не обращай внимания на мои слова. Ты же понимаешь, как я расстроена. Прошу тебя, останься. Месье маркиз сейчас уедет.  — Она бросила на него свирепый взгляд, но Клотильда не повернулась и этого не увидела.
        — Благодарю тебя, но мне нужно поехать и навестить Адель Дюпре,  — в отчаянии солгала она.  — Я хотела предложить тебе составить мне компанию.  — Теперь она почти бежала.
        — Я поеду с тобой,  — крикнула Анжела.  — Прошу тебя, подожди, пожалуйста, пожалуйста! Клотильда!
        Оюме, который стоял, широко раскрыв глаза, она процедила сквозь зубы:
        — Ну-ка помоги мне забраться в седло. Да поживее!
        Оюма сложил свои маленькие ладошки, чтобы она поставила на них свою ступню,  — он видел, как это делает Жюль, грум Анжелы. Когда она перенесла на его руки вес своего тела, он зашатался.
        — Пока!  — крикнула Клотильда, вонзив что было сил пятки в бока лошади, от чего она с места пошла галопом. Анжела все еще бежала следом.
        Анжела вернулась к Филиппу, слезы текли у нее по щекам.
        Он протянул навстречу ей руки, на лице у него отражалось охватившее ее отчаяние.
        — Уезжайте!  — закричала она.  — Прошу вас, уезжайте! Разве вы не видите, что натворили?
        — Дорогая…
        — Ваше присутствие здесь нежелательно. Вы больше не должны сюда возвращаться.  — Рыдание перехватило ее дыхание, и она, резко повернувшись, побежала к дому.
        У входа со свисающими пальмовыми занавесками она увидела Мими, протягивающую к ней руки. Она упала в ее объятия.
        — Ах, Мими, какая же я дура!
        — Нет, вы не дура,  — прошептала в ответ Мими.  — Просто влюбленная женщина.
        Анжела, поворачиваясь то одной, то другой щекой на уютном плече Мими бормотала:
        — Нет, нет, нет…
        Мими молча ее обнимала, покуда вдали не затих топот копыт черного жеребца.

        Клотильда даже не стала притворяться, что едет по направлению к плантациям Дюпре, а сразу же поскакала домой, в Беллемонт, одним духом на крутом галопе преодолев все три мили.
        Заметив впереди чугунные ворота отцовского поместья и чернокожих детишек, преодолевших только половину пути от дома до ворот, чтобы открыть их, она подумала о том, с какой резвостью обычно неслись они навстречу своей любимой мамзель Анжеле, и в это мгновение дикое безрассудство овладело ею. Она заставляла свою кобылу нестись все быстрее и быстрее к закрытым воротам, ощущая оказываемое этим понятливым животным сопротивление. Лошадь опасалась такой страшной преграды.
        "Я сейчас умру",  — подумала Клотильда, закрыв глаза.
        Но отважная кобыла, поджав под себя ноги, взмыла вверх, преодолев препятствие и распутав маленьких рабов. Потом на полном галопе поскакала по дорожке к дому. Клотильда только плотнее прижималась к ней всем телом. Она бросила поводья груму, поблагодарив Бога за то, что ее отец не видел этой выходки. Когда она поднялась на галерею, к ней вышла мать, но Клотильда торопливо прошмыгнула мимо, вверх по лестнице, прямо в свою комнату.
        Сняв с себя амазонку, она позволила своей горничной растереть свое тело пропитанной холодной водой губкой. После этого легла на кровать, показав рукой, чтобы задернули противомоскитную сетку. Она ответила резким отказом на предложение что-нибудь съесть. Нет, она не будет завтракать сегодня утром и просит больше ее не беспокоить.
        В десять тридцать в ее комнату вошла мать и поинтересовалась, уж не заболела ли она. Клотильда даже не двинулась. "Нет, температуры, по-видимому, у нее нет,  — решила мать.  — Несмотря на теплоту в комнате, лицо у нее оставалось бледным".
        — Месье маркиз только что вернулся и спрашивал о тебе. Я приказала принести кофе, как обычно, на галерею.
        — Прошу тебя, мама, извинись перед ним за меня, пожалуйста,  — сказала Клотильда каким-то отстраненным голосом.  — Сегодня утром я выпью кофе в своей комнате.
        Мадам Роже уже несколько дней подозревала, что между возлюбленными произошла крупная ссора.
        — Хорошо, дитя мое,  — ответила она ровным тоном.
        Через несколько минут она вернулась.
        — Приехала Анжела. Спрашивает, можно ли ей вместе с тобой выпить по чашке кофе наверху.
        — Передай ей, что я сегодня не гожусь в компаньоны, я хочу поспать.
        Брови мадам Роже поползли вверх, но она, сдержавшись, снова сказала:
        — Хорошо, хорошо,  — и спустилась по лестнице в холл, чтобы заняться своими двумя молодыми гостями, которые в это утро обращались друг к другу излишне формально.
        Когда Клотильда услыхала цокот копыт кобылы Анжелы, возвращающейся домой, она все еще пребывала в каком-то навязанном самой себе сумеречном состоянии — "на грани между сном и бодрствованием". Ей хотелось умереть. Она почти все время лежала с открытыми глазами, уставившись в потолок, потому что, стоило ей их закрыть, как она вновь видела перед собой эту немую сцену, из которой она все поняла. Потом в ее воображении начинали возникать яркие детали того страстного, продолжительного поцелуя, прерванного ее неожиданным появлением. В этом она была уверена. Дальше этой точки отсчета ее воображение отказываюсь работать.

        Летом обычно все домочадцы отдыхали, пережидая самую жаркую часть дня. Очнувшись от легкой дремы, освежившись в холодной ванне, поговорив с поварихой о меню для обеда, мадам Роже вновь поднялась по лестнице и, легко постучав в дверь комнаты, отворила ее. Дочь ее все еще лежала в постели под противомоскитной сеткой, ее влажные кудри разметались по подушке, обрамляя ее испещренное капельками пота несчастное лицо.
        — К тебе явился посетитель, моя дорогая.
        Клотильда молча отвернулась.
        — Я сказала ему, что ты плохо себя чувствуешь, но он проделал такой длинный путь, что я пригласила его остаться обедать.
        Клотильда повернулась к ней, выражая слабый интерес к ее словам.
        — Это он, мама?
        — Друг Генри, американец.
        Глаза Клотильды раскрылись пошире.
        — Месье Возлюбленный здесь?
        — Да, здесь. Он прискакал в эту ужасную жару из Нового Орлеана сюда, а ведь это не под силу ни одному мужчине креолу, и у меня нет никаких сомнений, что целью его изнурительного путешествия являешься только ты. Так как он побудет немного с нами, у тебя есть время, чтобы вновь восстановить свой прежний обворожительный вид.
        Клотильда даже не улыбнулась. Лицо ее вдруг приобрело удивительно твердое, жесткое выражение, а у напуганной мадам Роже промелькнула мысль,  — какой же изумительной женщиной в один прекрасный день станет ее семнадцатилетняя дочь.
        — Благодарю тебя, мама. Мне наверняка станет лучше, если я оденусь. Головная боль почти прошла.


        4
        Анжела не видела черного жеребца целых две недели, поэтому, когда это великолепное животное вновь появилось на дороге возле ручья, она вся затрепетала от ожидания. Но увы, в это утро к дому легкой рысцой на своей любимой лошади приближался дядя Этьен.
        — Доброе утро, Анжела,  — весело крикнул он ей, стоявшей на галерее, бросив поводья Оюме, который, срезав угол, подскочил и опередил грума.  — Не найдется ли у тебя чашечки кофе для странствующего всадника?
        — Для вас всегда найдется, дядюшка.  — Она кивнула молодому лакею, который тут же появился, широко улыбаясь, в углу галереи, чтобы осведомиться, чего желает господин Этьен.
        Этьен нарочито медленно поднялся по лестнице.
        — Я приехал сюда, чтобы сообщить тебе одну новость, так как ты нас больше не навещаешь,  — съязвил он.
        Анжела не посещала Беллемонт с той поры, когда Клотильда отказалась выпить с ней чашку кофе — в тот день, когда она хотела объяснить ей все по поводу компрометирующего ее присутствия Филиппа ее поместье. "Может, со временем душевная рана Клотильды заживет",  — думала она, но сейчас она не могла объяснить даже самой себе, почему она потеряла голову во второй раз, как не могла она отрешиться от грызущего ее сердце ощущения вины. Отчаянное положение Клотильды сильно ее расстраивало.
        — Я так занята. Пытаюсь определить лучшее время для рубки тростника,  — защищалась она, как могла.  — Теперь я должна ежедневно уделять этому вопросу все свое внимание.
        — Все это отговорки,  — недовольно пробурчал он.  — Женщина всегда отыщет благовидный предлог. Но стоит ей только определить, что ей действительно нужно, она стремится заполучить это даже не сегодня, а еще позавчера.
        — На самом деле? Какая же новость вас так беспокоит?  — осторожно поинтересовалась Анжела.
        — Разве я сказал, что я чем-то недоволен? Просто я поражен женским непостоянством.
        Он устроился поудобнее на стуле возле маленького столика на галерее Анжелы.
        — Речь идет, само собой разумеется, о свадьбе Клотильды.
        Удивительно болезненное беспокойство охватило Анжелу, но она молчала, ожидая, что он скажет ей дальше.
        — Мы с Астрид считали, что маркиз вот-вот сделает ей предложение, Клотильда очень им увлеклась. Но теперь, судя по всему, она без ума от месье Беллами. Астрид утверждает, что между ней и Филиппом произошла обычная для возлюбленных ссора.
        Осекшись, он вопросительно поглядел на нее. Его лукавые глаза сверлили ее из-под седых бровей.
        Она отвела взгляд в сторону, чтобы скрыть от него свое просто шокирующее облегчение.
        — Клотильда ничего не говорила мне о… ссоре с месье маркизом, дядюшка.
        — Не говорила? Может, тебе известно, что он уехал из Беллемонта?
        Она отрицательно покачала головой.
        — Он вернулся в дом своего родственника, месье Графу, мэра Нового Орлеана…  — Помолчав, он бросил на нее испытующий взгляд и, не дождавшись ответа, продолжал: — Несколько дней назад произошло одно весьма любопытное событие. Филипп приехал из Нового Орлеана, не для того, чтобы навестить Клотильду, а чтобы обсудить сложившуюся ситуацию со мной. По его словам, он прибыл для того, чтобы добиваться твоей руки.
        Анжела, глубоко вздохнув, процедила сквозь зубы:
        — Невероятно!
        Стоило ли ей рассказать дяде Этьену о том, почему, по ее мнению, Клотильде не следовало выходить замуж за Филиппа де ля Эглиза? Кровь прилила к ее лицу при мысли о том, какими словами могла бы она воспользоваться, чтобы описать дяде тот немыслимый инцидент, произошедший на галерее ее дома в ту ночь, когда состоялся бал? Теперь ее беспокоило только одно,  — каким образом объяснить ему, что она позволила Филиппу поцеловать себя еще раз, и ее постыдный поступок заметила Клотильда!
        — Я с удовольствием выпью кофе,  — сказал дядя Этьен, словно напоминая ей о ее обязанностях хозяйки,  — а ты тем временем скажешь мне, возобладал ли у тебя в голове здравый смысл и не собираешься ли ты вступить в брак, как это делают все нормальные люди.
        Склонившись над столиком, она налила ему полчашки густой темной жидкости, мысленно рассуждая о том, во что можно посвятить своего дядюшку.
        — Принеси-ка мне немного брэнди,  — сказал он приказным тоном.  — Хочется отведать этого напитка в твоем доме.
        — Вам не нравится мой кофе, дядя?
        — Не увиливай от ответа, дорогая. Так намерена ли ты выйти за маркиза или нет?  — Затем задумчиво добавил: — Неплохо иметь такого родственника в семье.
        — Я думала, что вы меня лучше знаете!
        — Не уверен,  — ответил дядя.  — Я был готов побиться об заклад на своего черного жеребца, что наша Клотильда влюбилась в Филиппа де ля Эглиза. Так нет! Теперь она должна остановить свой выбор на этом американском купце.  — Он вздохнул.  — Очень жаль. Мне доставляли большое удовольствие беседы с маркизом.
        Анжела все еще колебалась, "прокручивая" полученную информацию в своем мозгу. Разве могла Клотильда так быстро влюбиться в месье Беллами? Может, она была только ослеплена блеском титула Филиппа и его манерами, так ценимыми в Старом Свете? Нет, не может быть, подумала она. Она не могла в ней так ошибаться.
        — Месье Беллами — очень воспитанный, светский человек, и, мне кажется, ему очень нравится Клотильда,  — весьма осторожно заметила она.  — Вы, вероятно, поняли, почему они не разлучались у меня на балу?
        — Разве это достаточная причина, чтобы выходить за него замуж?  — резко возразил дядя.
        — Он превосходно говорит по-французски.
        — Да, это его козырь,  — согласился дядя Этьен.
        Взяв в руки хрустальный графин для брэнди, он налил себе в чашку солидную порцию.
        Анжела хранила молчание. Она опасалась, что принятое Клотильдой решение выйти замуж за месье Беллами означаю ее полное отчаяние и что ее кузине предстояло жить в браке без любви. Но она не хотела открывать дяде глаза на свои личные дурные предчувствия по поводу предстоящего бракосочетания.
        — В настоящий момент я занимаюсь проверкой прошлого месье Беллами,  — наконец вымолвил дядя.  — Он предоставил мне необходимое свидетельство о крещении от Балтиморской епархии.  — Он снова вздохнул.  — Я дал обещание Астрид, что не стану силой навязывать Клотильде брак не по ее выбору, но я никогда не предполагал, что у меня будет зять — американец.
        Анжелу покоробил его презрительный тон.
        — Месье Беллами — представитель совершенно иной категории в сравнении с теми переселенцами, которые гоняют плоскодонки вниз по реке,  — напомнила она своему дяде.
        Проигнорировав эту неубедительную рекомендацию, Этьен опорожнил чашку и встал.
        — Ну, мне казалось, я должен был тебе сообщить об этом перед тем, как к тебе приедет Клотильда. Она наверняка попросит тебя быть свидетельницей.
        Вспоминая их последнюю встречу, Анжела не была в этом уверена. Тем не менее она сказала:
        — Я буду очень рада.  — Менее искренним тоном Анжела добавила: — Может, она просветит меня в отношении резкой перемены в своих сантиментах.
        — Будем надеяться,  — ответил дядя и, дав знак груму привести своего жеребца, стал тяжело спускаться по ступеням вниз.

        Но случилось так, что Анжела встретилась с Филиппом еще до визита Клотильды. Это произошло через несколько дней после посещения ее дядюшкой. Непроницаемая пелена насыщенных влагой облаков создавали эффект парилки, атмосфера как бы спрессовалась и, в свою очередь, начала давить на ручей и на болото, а также на расположенные между ними участки обрабатываемой земли. Ни один порыв даже слабого ветерка не шевелил свисавшие с деревьев бороды мха, птицы умолкли. С трудом дышалось, и все в доме передвигались неуверенно, словно вязли в густой тростниковой патоке.
        Из-за такой погоды Анжела чувствовала себя отяжелевшей, какой-то раздутой, словно внутри нее скопились силы, которые готовы были вот-вот вырваться наружу, вылиться из нее, как проливаются ливнем облака, в которых скопилось слишком много влаги.
        Один из слуг предупредил ее о приближении к дому посетителя — какой-то джентльмен подъезжал в карете. Она вышла из кабинета отца, где мирно дремала над статьей о руководстве по выращиванию сахарного тростника, на галерею, чтобы посмотреть, кто это собрался нанести ей визит в такой день, который, по сути, был предназначен только для дрёмы. Это была карета, взятая на прокат. Возницей был пожилой чернокожий человек, лысая голова которого была покрыта седоватым пушком.

        Оглушающий грохот дождя у нее над головой на нависающей над галереей крыше не мог отвлечь ее внимания от кучера, который, резко повернув упряжку из пары лошадей, подкатил к лестнице.
        Темные тучи, которые угрожающе надвигались со стороны Мексиканского залива весь день, наконец разверзлись и пролились ливнем со свойственной тропикам неожиданностью. Не веря собственным глазам, Анжела из своего укрытия наблюдала за этой \ сценой. Из коляски выпрыгнул Филипп де ля Эглиз и помчался через непроницаемую стену дождя вверх по лестнице прямо к ней.
        Он снял свою мокрую шляпу. Струйки воды катились по его гладким щекам, но через его мокрые ресницы она разглядела, что глаза Филиппа светятся от обожания, и это избавило ее от оцепенения, заставило ощутить себя, помимо своей воли, красивой, желанной женщиной, хотя его злоупотребление ее гостеприимством раздражало и бесило Анжелу. Охвативший ее в эту минуту гнев на непрошеное вторжение вызвал новый бурный приток энергии.
        Она холодно с ним поздоровалась.
        — Очевидно, месье, вы запамятовали, что двери "Колдовства" для вас навсегда закрыты?
        — Даже в такой ливень, мадемуазель?  — спросил он с улыбкой.
        — Очень удобный предлог, чтобы достигнуть своей цели, не так ли?  — усмехнулась Анжела.
        Филиппу очень нравились ее раскрасневшиеся щеки, ее воодушевленный ответ.
        — Значит, вам известна цель моего визита?
        — Я знаю, что вы говорили обо мне с месье Роже, и считаю такое поведение грубым и непристойным, так как я не поощряю ваших ухаживаний.
        — Я не совершил грубой ошибки и не просил у него вашей руки,  — заверил он ее.  — Просто я хотел проинформировать вашего дядю о своих намерениях.
        В его глазах мерцали веселые огоньки. Заметив в ее облике отблески предстоящей эмоциональной грозы, Филипп поспешил добавить:
        — Я считал своей обязанностью поступить подобным образом, так как вы сообщили мне о том, что его дочь связывает с моим именем определенные надежды.
        — О, какой же вы бесстыдник!  — воскликнула она.  — Клотильда вовремя избавилась от вас!
        — Вы очень плохого мнения обо мне, мадемуазель. Защищая себя, должен признаться, что, как я ни старался, но все же не мог долго находиться вдалеке от вашего поместья. И вы настолько гостеприимны, что не осмелитесь выставить меня на улицу в такую бурю.
        Он явно бросал ей вызов, и его слова вновь привлекли ее внимание к грохоту дождя по крыше галереи. Вода стекала с карниза, и через ее прозрачную пелену она различала размытое изображение кареты. Ее грум, опасливо пристроившись на ее подножке, быстро направил экипаж за угол дома к конюшне. Кипя негодованием, испытывая смешанное чувство гнева и дошедшее до предельной черты возбуждение, Анжела, пожав плечами, повела его в гостиную.
        — Что вам подать, месье, кофе или брэнди?
        Она, конечно, получила бы огромное удовольствие, позволив себе взорваться, но она не осмеливалась продемонстрировать ему, что даже простое появление Филиппа де ля Эглиз у нее на глазах могло нарушить ее духовное равновесие.
        Он передал свою мокрую шляпу слуге, который подал ему полотенце. Взяв его, Филипп прошел мимо нее в гостиную. Он вытирал лицо, не спуская своих хорошо разбирающихся в красоте глаз с ее хрупкой фигурки,  — от его внимания не ускользнул ни румянец на ее щеках, ни слабая дрожь руки, когда она подняла ее, чтобы потянуть за ленту звонка.
        Филипп анализировал все эти признаки как настоящий эксперт. У него перехватило дыхание, когда он увидел прекрасный изгиб ее грудей, открывшийся взору, когда она подняла руку. Он восхищался ее гордым притворством, ее старанием сохранять контроль над собой, хотя про себя уже вынашивал замыслы, каким образом лишить ее защиты.
        Под этой маской гордыни Анжела оставалась легко ранимой, тем более что она даже не осознавала, насколько уязвимой она была на самом деле. Филипп заметил ее бешеный гнев при его предположении, что она не девственница, и это его предположение она приняла как вызов, но он ощущал, что, несмотря на всю свою зрелость и свой практичный ум, она не догадывалась о своей незаурядной чувственности.
        "Я должен овладеть ею",  — подумал он.
        Он вернул полотенце слуге, который, опустившись на колени, тщательно вытер лужицы на полу, оставшиеся от его размокших на дожде сапог. Вернулся лакей с подносом, на котором стоял кофейный сервиз. Анжела, сидя на спаренном стуле, обитом камчатной тканью, разливала кофе. Филипп поставил свою чашку на мраморную каминную плиту.
        "Что-то сердце у нее слишком сильно бьется",  — подумала Анжела.
        Стоя там, возле камина, он казался весьма привлекательным. Из-за своего высокого роста он выглядит обманчиво хрупким. Появившееся вновь в его глазах и на продолговатом овальном лице меланхолическое выражение говорило о романтической иллюзии любви, которая, как потом выяснила ее кузина, могло оказаться абсолютно ложным. Она пыталась собраться с силами, чтобы заставить свое сердце не поддаваться его соблазнительным чарам.
        — Не нанесет ли вред этот ливень вашим экспериментальным полям?
        Она была удивлена его вопросом:
        — С ними ничего не случится, только если он не будет очень затяжным.
        Несмотря на вызываемое общением с Филиппом раздражение, черты ее сосредоточенного, напряженного лица, вдруг расправились от удовольствия, и она добавила:
        — Мне даже кажется, что тростник будет быстрее расти в такую погоду.
        — У вас, вероятно, есть природная тяга к земле, да?
        — Разве вас это удивляет, месье?
        Он не сразу ей ответил, размышляя о своей земле, которая принадлежала ему по праву рождения.
        — Поместье моего отца, которое перешло бы ко мне по наследству, если бы только не революция, сильно отличается от вашей земли, мадемуазель Анжела, но я люблю его точно так же, как вы любите свое "Колдовство".
        Сердце у нее дрогнуло в ответ на проявление столь очевидной искренности. Ее собственные родители, которых революция заставила бежать с земель своих предков, земель, сильно отличающихся от тех, что они кашли в Новом Свете, в результате получили такую глубокую душевную рану, которую она в то время не могла по достоинству оценить, так как была совсем еще ребенком. Маркиза тоже увезли в чужую страну, но он был достаточно взрослым, чтобы до конца осознать всю горечь постигшей его утраты.
        — Весьма печально потерять дом, если земля, на которой он стоит, составляет вашу плоть и кровь, месье.
        Он бросил на нее теплый, понимающий взгляд.
        — Боль от этой незаживающей раны свела в могилу моего отца. Всю оставшуюся жизнь он мечтал о том, как вернуть свои поместья. Теперь в память о нем я мечтаю сделать то же самое.
        Анжела покачала головой, выражая этим жестом смешанное чувство жалости и пренебрежения.
        — Тысячи эмигрантов мечтают о том же, что и вы, месье, но разве революционное правительство не распродало все принадлежавшие роялистам, а потом конфискованные земли?
        — Только некоторые, далеко не все. Многие дома и поместья, включая и мои собственные, стоят до сих пор пустыми, а их окна и двери забиты досками, и на них красуется надпись "Государственная собственность".
        — Откуда вам знать, что вы один из таких?
        — Эмигрантам в Лондоне удавалось получать нужную информацию из Парижа даже во время войны между Англией и Францией. Теперь, конечно, здесь, в Луизиане, это гораздо сложнее.  — Взгляд у него посветлел.  — "Сан-Суси" находится к юго-востоку от Парижа и окружено садами и виноградниками. Если бы оно было поближе к Парижу, его давно бы продали. Мой отец считал, что до тех пор, пока не явился новый владелец, для старого еще не умерла надежда.
        Лицо его еще больше обмякло, в глазах, казалось, промелькнули воспоминания о детстве.
        — Вам бы очень понравился мой шато, уверяю вас. Он просто очарователен.
        Анжела все больше ощущала, что ее влечет к Филиппу, несмотря на подозрительность и недоверие.
        — Если я потеряю "Колдовство", я просто умру,  — сказала она.
        В его глазах отразилось понимание, и он сказал:
        — Вот почему вы решили никогда не выходить замуж.
        Анжела снова напряглась. Как ловко он подвел беседу к вопросу о женитьбе!
        — Хорошо, я скажу вам, месье, чтобы вы впредь не задавали мне подобных вопросов. Выйдя замуж, я становлюсь бессильной перед законом и не смогу воспрепятствовать своему супругу либо продать "Колдовство", либо даже проиграть его в карты, как это сделал один из приятелей отца. Такого я не в силах перенести.
        — Человек, любящий свой дом, не может поступить таким образом. В равной степени так не может поступить и человек, который любит вас. Но я понимаю ваше беспокойство.
        — На самом деле? Да разве может мужчина это на самом деле понять?
        — Наши принятые при старом режиме законы не отличались справедливостью по отношению к женщинам,  — признался он.  — Но революция, разрушив монархию Бурбонов, принесла равенство женщинам Франции. Француз отныне не имеет права распоряжаться собственностью своей жены или ребенка под страхом наказания. Не имеет он больше неограниченных прав и не может распоряжаться жизнью ни одной, ни другого.
        — Ваша революция, месье, не получила особого резонанса здесь. Не забывайте, что этими территориями управляла Испания, которая не поощряет особую самостоятельность женщины. Не знаю, как изменится наше положение в обществе при Наполеоне Бонапарте. К сожалению, теперь, когда мы снова стали французской колонией, любой принятый Наполеоном закон автоматически будет распространяться и на Новый Орлеан.
        Он вопросительно поднял густые брови:
        — Судя по всему, вы неплохо обо всем информированы, мадемуазель. Вы с вашим дядей, выходит, сторонники революции?
        — А вы, месье,  — резко парировала она,  — были бы рады вновь вернуть на трон Бурбонов, не так ли? Между прочим, вы случайно не их близкий родственник?
        Его лицо помрачнело:
        — Вы делаете поспешные выводы, мой ангел.
        Ее сердце встрепенулось от неожиданно овладевшего ею приступа гнева из-за того, что он превратил в ласковое прозвище ее имя, но он притворился, что не заметил ее враждебной реакции[7 - Анжела — ангел (фр.).  — Прим. перев.].
        — В настоящий момент я поддерживаю Наполеона,  — сказал Филипп, потягивая кофе.  — Он был нужен Франции, чтобы покончить с выкрутасами позорной революционной Директории, чтобы стабилизировать обстановку в государстве. И он достаточно умный человек, чтобы понять, что для этого необходимо вернуть на родину эмигрантов. Само собой, я считаю его лишь временной панацеей для Франции. После того, как он восстановит порядок, может возникнуть, например, конституционная монархия, на манер той, которая существует в Англии…
        — Мой дядя говорит, что Бонапарт — человек с большими амбициями,  — осторожно возразила Анжела.
        Филипп рассмеялся.
        — Я бы помог ему добиться осуществления его амбиций, чтобы тем самым реализовать свои.
        — Это замечание оппортуниста.
        Он снова засмеялся.
        Она внимательно его разглядывала. Дядюшка Этьен с яростью прореагировал на избрание Наполеона Первым консулом и на войны экспансионистского характера, которые под его командованием начала Франция.
        Филипп подошел к ней и поставил свою чашку на поднос.
        — Довольно! Давайте поговорим о нашем будущем, а не о грядущем для Бонапарта.
        Она снова вся напряглась.
        — У нас с вами, месье, нет никакого будущего.
        — Нет?  — Он сел рядом с ней на спаренный стул, взял у нее из обмякших пальцев чашечку и поставил ее на поднос рядом со своей.
        — Позвольте мне рассказать, каким я его себе представляю.
        Ее пальцы задрожали при этих словах. Он сидел так близко от нее, что она ощущала его чары, словно какую-то давящую на нее мощную силу.
        — Мы поженимся…
        Она попыталась отодвинуться от него, но он крепко держал ее за руку. Его темные глаза светились нежностью.
        — И я буду любить вас и ласкать вас так, как вы о том мечтаете,  — мягко сказал он.  — Я буду любить вас при солнечном и при лунном свете, даже под звездным безлунным небом. Я буду обожать, как божество, ваши прекрасные груди, ласкать их руками и губами…
        — Боже, что вы говорите, месье! Как можно соблазнить меня одними словами!
        Она, вырвав с силой руку, так стремительно встала, что чуть не уронила на пол поднос. Сердце у нее билось в бешеном ритме.
        — Слишком много на себя берете! Я вынуждена попросить вас покинуть меня, независимо от того, какая погода на дворе,  — буря или даже ураган!
        Он тоже поднялся.
        — Постарайтесь быть со мной честной, Анжела. Я почувствовал снедающую вас страсть, и я знаю, что вас влечет ко мне. Весь этот маскарад, все ваши старания занять место отца — лишь игра, в которую вам нравится играть.
        — Нет, это не игра!  — резко бросила она.  — Вы считаете, что если я занимаюсь своими плантациями, то я пытаюсь выдавать себя за мужчину? Если вы так думаете, то у вас просто гипертрофировано самомнение!
        Протянув руки, он обнял ее и крепко прижал к груди. Когда ей в нос ударил терпкий аромат его белья, когда она почувствовала, как сильно бьется у него сердце, выдавая охватившее его возбуждение, она вдруг почувствовала, как тают все ее враждебные чувства к нему. Плавая в сладостном экстазе от поцелуя к поцелую, она лишь дивилась, как тепло, как надежно быть в его объятиях, и как ей будет холодно и одиноко, если эта мягкая цепь его рук разорвется. Могла ли Клотильда вообразить себе такую богатую гамму ощущений любви и тревоги, когда ожидала от него предложения, подумала Анжела. Но какими хрупкими оказались мечты Клотильды!
        Почувствовав ее податливость, Филипп оторвал от нее губы и прошептал:
        — Даже если мы поженимся, мы все равно останемся страстными любовниками, Анжела, и ты всегда будешь в моих объятиях вот как сейчас.
        Он снова поцеловал ее и сказал:
        — Я буду тебя ценить и лелеять…
        — Вы мечтатель, месье,  — резко возразила она,  — если все еще думаете, что я передам свою жизнь и свою собственность в ваши руки.
        Филипп оттолкнул ее от себя, и она тут же ощутила силу его внезапного гнева. Все было точно так, как и в то утро, когда дядюшка Этьен хотел наказать ее за безрассудную гонку.
        — Мадемуазель, я далеко не дурак!  — На его лице у нее над головой появилось безумное выражение,  — Неужели вы считаете, что я хочу на вас жениться, только для того чтобы завладеть вашими плантациями? Для чего мне нужны ваши болота, ваш захудалый индиго и сахарный тростник? Я хочу только одного — вернуть свои поместья, свои виноградники, свои сады! Вот моя цель, и я этого обязательно добьюсь.
        — Тогда нам нечего предложить друг другу…
        — Кроме любви, Анжела, но я начинаю понимать, что ты неспособна любить.
        — Как вы смеете говорить мне такое?  — закричала она.  — Вы, который сначала занимался любовью с моей кузиной, а теперь вот пытается разбить и мое сердце?  — Вырвавшись из его жестких объятий, она сказала: — Дождь почти перестал, месье. Я прикажу подать вашу карету.
        С природным высокомерием человека королевских кровей, он ответил:
        — Но я еще не готов к отъезду, мадемуазель.
        — Должна ли я позвать своих слуг и попросить их выставить вас отсюда?
        Он гордо вскинул голову и абсолютно спокойным тоном сказал:
        — Если только ваш дворецкий осмелится дотронуться до меня, я его убью.
        — Если вы только прикоснетесь ко мне, маркиз,  — отпарировала Анжела,  — то вам придется либо убить его, либо он убьет вас.
        Они довольно долго стояли, бросая друг на друга гневные взоры. Затем Филипп грубо схватил Анжелу за руки снова и, не давая ей возможности закричать, наградил ее таким поцелуем, которого ей прежде никогда не приходилось испытывать,  — его язык проник ей глубоко в рот с шокирующей интимностью, вызвав у нее такое возбуждение, которое она хотя и порицала в душе, но никак не могла скрыть.
        Испытывая сладостное чувство триумфа, Филипп так же резко, как привлек ее к себе, оттолкнул ее от себя, мягко приговаривая:
        — Вы вовсе не желаете меня убивать, мой ангел. Вспомните обо мне сегодня ночью.
        Она была не в силах даже дотянуться до ленты звонка. Она стояла как вкопанная на том месте, где он ее оставил, возле столика с кофейным прибором, а Филипп размашистым шагом вышел на галерею, повелительным тоном крикнул, чтобы ему подавали экипаж. Молодой лакей появился в проеме двери с вопросительным выражением на лице.
        — Отнеси месье маркизу его шляпу, затем приди и унеси поднос.
        — Слушаюсь, мамзель.  — Чернокожий слуга минуту поколебался.  — Вода в ручье сильно поднялась, мамзель, она заливает дорогу.
        — Месье хочет немедленно уехать,  — повторила она равнодушно и отправилась в кабинет отца.
        Анжела пыталась сосредоточиться на раскрытой книге, но ее глаза ничего не видели перед собой, все ее тело, казалось, задрожало еще больше, когда она услышала топот копыт и скрип колес кареты, остановившейся возле лестницы. Потом она услышала, как под колесами на дорожке заскрипел песок. Филипп уезжал.
        Часа через полтора она услыхала удивленные, отчаянные крики и вышла из кабинета, чтобы посмотреть, что происходит. Какой-то по уши забрызганный грязью человек шел по дорожке между двумя рядами дубов по направлению к дому, ведя за собой лошадь. Через несколько минут, когда он подошел поближе, Анжела узнала в нем кучера Филиппа.
        Двое слуг побежали ему навстречу. Когда он подошел к дому, Анжела, перегнувшись через перила, крикнула ему:
        — А где ваш господин?
        — Он мне не господин, мамзель. Я один из свободных цветных людей. Сегодня утром месье нанял мою карету, которая в данный момент увязла в грязи на дороге, скрывшейся под двумя футами воды.
        — А где сам месье?  — спросила она.
        — Ну, я посоветовал ему оставаться в карете, а сам решил вернуться назад, чтобы попросить помощи. Нужны сильные люди.
        Она чуть было не задохнулась от возмущения.
        — И вы оставили его там, на дороге, а вода тем временем заливает карету?
        — Если вода поднимется еще выше, он может переждать и на крыше, разве не так? Мои лошади не привыкли к верховой езде. Как-никак они только приучены ходить в упряжке,  — сказал кучер с чувством собственного достоинства.  — Как видите, мамзель, меня выбросило с козел, но все же я сумел выбраться. Я прошел по этой ужасной грязи на своих двоих, а месье сидит там и ждет.
        Позвав Дюваля, Анжела распорядилась послать Жюля к увязшей в грязи карете с лошадью, чтобы доставить месье маркиза в "Колдовство".
        — Вероятно, месье захочет провести здесь ночь,  — сказала она,  — но я не намерена его принимать. Приготовьте для него ванну и смену белья, можете подыскать что-нибудь подходящее для него в шкафу отца. Там наверняка что-то есть. Поместите его в спальне отца и найдите место для ночлега в невольничьем квартале для кучера. После того как кончится ливень, отправьте к карете нескольких рабов.
        — Слушаюсь, мамзель.
        Потом она позвонила Мими, приказав ей приготовить обед для месье и накрыть стол в столовой. Свой обед она велела ей принести в ее комнату на подносе. Уладив все дела, она вернулась к себе, убеждая себя в том, что этот удивительно дождливый день и жара стали причиной такой сильной головной боли.
        Когда Анжела поднималась по лестнице, ее охватило какое-то паническое чувство; ей казалось, что она похожа на листок, несущийся по поверхности разбушевавшейся реки. Его бешено влекло течение все время до тех пор, пока он не канул в водовороте.
        Судьба была настроена против нее. Филипп возвращался в "Колдовство", и на сей раз она уже не могла его выставить.


        5
        К вечеру буря улеглась, унеслась к северу. Стало прохладнее, но все равно воздух был тяжелый от излишней влаги. Анжела оставалась у себя в комнате, но ее головная боль, которая оказалась далеко не воображаемой, не утихла. Она слышала, как приехал Филипп, слышала, как они перешептывались с Дювалем,  — их негромкие голоса доносились из просторного холла напротив ее комнаты,  — она прислушивалась к плеску воды в ванне Филиппа, слушала, как подбирали ему в отцовском гардеробе сухое белье и платье. Она не знала, как относиться к своему буйно разыгравшемуся воображению. С чувством гнева или стыда она рисовала перед собой живые картинки, как он ведет себя в интимной обстановке наедине с собой.
        Она слышала, как он спустился в столовую, чтобы пообедать, слышала его шаги, когда он возвращался к себе. Он встретил в холле Мими и осведомился, как чувствует себя ее госпожа. Тон его голоса был теплым и заботливым. Наряду с удивлением она испытала краткое удовольствие, которое тут же постаралась подавить в себе. Само собой разумеется, он все понял, так как она не появилась в столовой,  — она отказывалась его принимать!
        Когда все звуки внизу замерли, а голоса слуг, отправляющихся на ночлег в невольничий квартал, проникли в ее комнату, Анжела почувствовала, в каком лихорадочном состоянии находятся ее нервы. Она, правда, была не одинокой в большом доме,  — у Дюваля была небольшая комнатка рядом с буфетной, она по необходимости могла позвонить ему или же поварихе и ее помощнику, которые спали в своих комнатках возле кухни, но она знала, что сегодня ни за что не заснет, чувствуя, что Филипп лежит в постели ее отца.
        Стараясь лежать как можно тише, она прислушивалась к тому, как Филипп готовится ко сну в комнате напротив. При этом Анжела испытывала смешанное с чувством вины удовольствие от возможности представлять себе сейчас каждый сделанный им шаг. Позже когда в доме все стихло, она по-прежнему не могла найти себе места, и сон не шел. Глупо было притворяться, что она спит. Убедив себя в том, что ее никто не заметит, если она зажжет свечу, Анжела, набросив на себя легкий халатик, осторожно подошла к высокому окну со ставнями, открыла их, позволив бледному свету от ущербной луны заполнить все пространство в комнате.
        Чудесный воздух после чрезвычайно влажного дня был напоен ароматами цветов, и она вышла на боковую галерею, чтобы там, стоя на сквозняке, глубоко подышать. Слева от нее, там, за кухонными пристройками, она разглядела скрытые темнотой двойные ряды хижин рабов. Буря оставила после себя низко висящий туман, и под серпом луны знакомые тени от деревьев со свисающими бородами мха справа от нее и отблески от поверхности воды в ручье, проникающие через листву, стали частью смутного, таинственного пейзажа.
        Постоянная какофония звуков, доносившаяся со стороны болота, была уже неотличимой от привычной тишины, казалась ей знакомой колыбельной. Но когда ее ритм нарушался криком аллигатора или всплеском весел пристававшей к причалу лодки, воображение Анжелы населяло ночь обитателями иной, невидимой нам жизни.
        Она не видела амфибий, с их длинными отвратительными мордами, поднятыми над поверхностью темной воды,  — только пузыри указывали на их местопребывание.
        Она не слышала пения птиц, но могла легко вообразить их прячущихся в темноте в ветвях деревьев, вертящих своими головами с немигающими глазами. Она видела злобно скалящих зубы смертоносных водяных змей и их мокассиновых сородичей, как они сворачивались в клубки возле корней деревьев в болотной воде или же в мокрой траве на берегах ручья… А в комнате напротив Филипп спал в кровати ее отца.
        Анжела дрожала.
        Вдруг до нее донесся слабый звук,  — очевидно, не все еще твари уснули. Повернув голову в направлении невольничьего квартала, Анжела вздрогнула и у нее перехватило дыхание, когда она заметила чью-то почти неразличимую фигуру в дальнем конце галереи.
        — Ба,  — прошептала она, на мгновение уносясь в царство нереального. Но она тут же осознала, что видит перед собой не призрак своего умершего родителя, а Филиппа, на котором был надет летний халат ее отца. Это был его любимый халат, он носил его в жаркую погоду, и его мягкая, пористая хлопковая ткань пережила не одну стирку. Она сразу заметила, что под ним на Филиппе ничего не было. Даже при рассеянном свете луны это было вполне очевидно — халат плотно облегал его мускулистое тело.
        Когда она поняла, кто стоит перед ней, ей, вероятно, нужно было бы сломя голову бежать к себе, захлопнуть окно, закрыть на щеколду ставни, но она продолжала неподвижно стоять на месте, словно пригвожденная к полу признанием неизбежности этого рокового момента. Вся дрожа, Анжела ожидала его.
        — Я вас не напугал?  — спросил он нежным голосом.
        — Нет, не вы, а этот халат,  — прошептала она.  — Я вдруг подумала…  — на глазах у нее навернулись слезы. Он тут же понял, что она имеет в виду.
        — Это был халат вашего отца. Прошу меня простить.
        Анжела порывисто вздохнула. Он остановился так близко от нее, что она ощущала его присутствие даже сквозь поры кожи, как животные, которые таким образом чуют грозящую им опасность. Она все еще была потрясена мелькнувшим перед ней образом отца и своей эмоциональной реакцией.
        — Боже мой,  — прошептал Филипп,  — как же вы красивы при лунном свете!  — Подняв руки, он мягко провел пальцами по изгибу грудей под тонкой тканью.
        — Ах, какой вы бесстыдник!  — в отчаянии прошептала она, проскальзывая в его объятия.
        — У вас тоже нет стыда, моя безрассудная красавица,  — сказал он, и в тональности его низкого насмешливого голоса вдруг прозвучала уверенность.  — Вы также страстно желаете меня, как и я вас.
        Это было правдой, но она не желала ее признавать. И когда Филипп плотно прижал ее к своей твердой мускулистой груди, она не протестовала, так как каждое его прикосновение к любой части тела будоражило всю ее плоть.
        Медленно руки его заскользили вверх по ее телу и сомкнулись у нее на шее в возбуждающем месте; губы его перемещались от ее висков до щек, а между поцелуями он нашептывал: "Ты хочешь вот это… ты хочешь это… вот это…"
        Сделав паузу, он стал нежно покусывать ей мочку уха, затем покрыл страстными поцелуями изящный изгиб ее шеи.
        Она неподвижно, не оказывая ни малейшего сопротивления, оставалась в его объятиях. Она не проявляла при этом никакой ответной реакции, разве только содрогалась всем своим телом, но только до того момента, покуда он не прикоснулся к ее губам. Когда его губы накрыли ее губы, когда она почувствовала, как глубоко в ее рот проникает его язык, когда, сильно прижавшись к нему, она ощутила его восставшее естество, все это время собиравшаяся внутри нее гроза наконец разразилась, заливая все ее тело безумным, горячим желанием, которое мгновенно вытеснило все прочие мысли у нее из головы.
        Он так же страстно желал ее, как и она его, и остальное в данный момент не имело никакого значения. Она, обвив его руками за шею, прижалась к нему грудями с таким напором страсти, что у него перехватило дыхание.

        Мими стояла в проеме открытой двери своей хижины, первой в ряду, выходивших на боковую сторону "большого" дома, так же пригвожденная к полу при виде высокого мужчины в знакомом летнем халате, как и ее госпожа.
        В темноте за ее спиной в их общей кровати спал Жан-Батист, а за ним, в занавешенном алькове на своих матрацах лежали, как говорится, без задних ног Оюма и Минетт. Невыносимо влажная атмосфера, предшествовавшая разразившейся буре, все еще ощущалась в воздухе, она утомила их всех, а в их маленькой тесной комнате, казалось, все еще господствовала вялая полуденная жара.
        Мими, которая целые дни проводила в относительно прохладных комнатах своей госпожи, возвратившись домой, не могла уснуть при такой жаре. Она, тяжело дыша, взирала на фигуру в белом халате и шептала: "Мики[8 - Мики — вежливое обращение к господину или госпоже у креолов.  — Прим. перев.]!"
        Сердце у нее учащенно забилось, а руки затряслись. "О, мики, мики, что же заставило тебя вернуться? Какая ужасная опасность нависла над тобой?"
        Может, какая-то злая сила вернула его против твоей воли? Несколько мгновений ее душа пребывала во власти воспоминаний.
        Потом она заметила в туманном лунном свете другую фигуру в чисто белом халате, которая кого-то ожидала, опершись о перила галереи, и она знала, кто был этот высокий человек. Словно пребывая в трансе, она наблюдала, как он подошел к ее госпоже, и когда она ожидала вместе с той женщиной на галерее, что же произойдет дальше, поток воспоминаний заставил ее замереть на месте… Широкие листья бананов и кокосовые пальмы… красные и желтые плоды тропических деревьев размером с голову человека… ее родина, Санто-Доминго, где ей довелось впервые узнать, что такое мужчина, что он может ей сделать и каковы будут последствия. Брошенные на нее косые взгляды, повернутые к ней спины других рабов, они отказались разговаривать с ней, когда она переступала порог хижины. Из-за своего незнания жизни она полагала, что все это происходит от того, что она в тот момент носила под сердцем…
        Теперь она знала, что все это происходило от того, что они больше не могли доверять ей.
        И они были правы. Она предупредила своего господина о планируемом рабами мятеже и бежала вместе с его семьей из страны. Она это сделала ради спасения своих детей — Оюмы и Минетт, которая в то время была еще у нее во чреве,  — и этой маленькой девочки, которую она обожала и которая теперь стала женщиной, и вот теперь ее гость уносил на руках в спальню эту женщину, к которой Мими относилась не как к своей госпоже, а скорее как к своей старшей дочери.
        Ставни были оставлены открытыми, но свеча не горела. На таком большом расстоянии до Мими не доносилось ни единого звука, но она отлично понимала, что происходило в освещенной лишь лунным светом комнате,  — теперь у "Колдовства" будет новый хозяин.
        Неподвижно стоя в отбрасываемой дверью тени, она размышляла о том, что этот новый оборот событий мог означать для нее лично и для ее семьи. Они с мамзель Анжелой были тесно и взаимно привязаны друг к другу. Цвет ее кожи и ей подобных не имели абсолютно никакого значения для этой маленькой бледной девочки, но это было тогда, когда они находились в открытом море на утлом суденышке, когда все остальное казалось просто нематериальным по сравнению с грозившей всем им опасностью, перед лицом которой только крепла их взаимная любовь. Она достигла уровня отношений между матерью и дочерью в годы после смерти мадам Роже. Но, поглядывая на темное окно комнаты Анжелы, Мими ощущала в сердце какой-то противный холодок. Речь, вероятно, шла о неравной любви, если человек, обладающий властью, может разрушить счастье другого или даже лишить его самой жизни. Разве это не так?
        Нельзя сказать, чтобы она подвергала сомнению безыскусную привязанность к ней со стороны Анжелы, к тому же она была уверена, что в ней она по-настоящему нуждалась. На протяжении стольких лет она слышала ее обращенный к ней детский голосок: "Ты мне нужна, Мими!"
        "Нет, "Колдовство"  — это мой дом,  — думала она,  — семья Роже — моя семья". Но у нового хозяина, как правило, не бывает особой любви к рабам, доставшимся от прежнего. Новый хозяин вправе продать, словно лошадь, Жана-Батиста или Оюму, или Минетт, и мамзель Анжела не смогла бы этого предотвратить. Эта мысль словно гадюка жалила ее в сердце.
        Она еще долго стояла в двери, поглядывая на большой темный дом. Наконец она вошла внутрь и, проскользнув под одеяло, прижалась к теплому крупному телу Жана-Батиста. Он сонно зашевелился и пробормотал:
        — Это ты, Мими?
        Она прижалась к нему еще сильнее, окунувшись в исходившую от него теплоту.
        — Я так боюсь,  — прошептала она.
        — Чего ты боишься?  — спросил, еще окончательно не проснувшись, ее муж.
        — Ах, Жан-Батист,  — вздохнула она.  — Я боюсь за всех нас.
        Он обнял своими большими руками ее нежное тело и долго не выпускал из своих объятий.

        В красивом доме поместья, которое французский эмигрант Анжел Роже назвал "Колдовство", его дочь лежала обнаженная в объятиях своего первого в жизни любовника,  — груди ее то вздымались, то опускались, в ритмическом соитии с Филиппом, который посвящал ее с изысканным искусством в тайны колдовства любви. Позже, еще не насытившись и лежа в его уютных расслабленных объятиях, удивляясь тому, что произошло, она шептала:
        — Ты можешь превратить любую женщину в рабыню.
        Он понимал, что она имела в виду, и от этого ощущал еще более сильный прилив эмоций.
        — Девственница,  — удивленно повторял он.  — Двадцатитрехлетняя девственница Анжела, нет, это ты сделала меня своим рабом!
        Она пробежала чувственными прикосновениями по темным шелковистым завиткам, клинышком расположенным у него на груди. Она была и напугана, и одновременно невыразимо счастлива. Как может такая независимая женщина, какой она себя всегда считала, приходить в восторг от того, что ее относят на руках в кровать, как ребенка. И потом, потом!.. Какое это невообразимое чудо — беспрепятственное соприкосновение одного человека с другим; одной мягкой, эластичной кожи с другой; неизведанные прежде ощущения от искусной ласки; возбуждение, вызывающее бурное сердцебиение, заглушающее даже физическую боль; предвкушение невероятного удовольствия, которое, однако, слишком быстро проходит. Боже мой, как же мало она об этом знала!
        Он взял ее руку в свою и начал целовать все ее пальцы по очереди, нежно нашептывая:
        — Твоя кожа — как атлас, а твое лицо, когда ты наслаждаешься мной, похоже на лицо святой.
        — Тихо!  — шепотом произнесла она, шокированная его словами.  — Это — святотатство!
        — Неужели? Ну, а что может быть ближе к божественному, кроме любви?
        Он снова начал целовать ее груди, ласкать рукой ее нежные, стройные бедра. Через несколько минут оба они вновь возбудились и снова предались любви, на сей раз Анжела получила больше удовольствия, чем прежде. После этого она заснула.
        Когда Анжела открыла глаза, то увидела, как через деревянные ставни просачивается слабый свет. Она была в кровати не одна, и она осознала этот факт с таким возбуждающим трепетом, который можно было назвать либо полуудовольствием, либо полупаникой.
        Вдруг ей показалось, что она услышала чьи-то шаги на нижней галерее, и она торопливо прошептала:
        — Филипп, проснись! Отправляйся через холл в свою комнату. Сейчас сюда явятся слуги с утренним кофе.
        Открыв глаза, он склонился над ней и поцеловал. Не давая возможности продлить горячий поцелуй, она выскользнула из его объятий, а затем и из кровати, оставив раскрытой противомоскитную сетку. Отыскав халат, она накинула его на плечи. Халат Филиппа лежал на полу, на том месте, где он его сбросил. Подняв его, она швырнула его Филиппу, но он не стал его ловить, и халат приземлился прямо ему на грудь. Взяв ее подушку и положив на свою, он, опершись на них спиной, принялся наблюдать за ней из-за сетки, как она подошла к окнам и стала закрывать ставни. Накануне их оставили открытыми, чтобы циркулировал свежий воздух.
        Вернувшись к Филиппу, она остановилась, чтобы полюбоваться им,  — ведь реальность, открывшаяся при свете дня, куда более важнее того, что она себе представляла в своих ночных фантазиях. Она провела взглядом по его густым волосам, которые казались такими черными на белой подушке, по его могучим плечам, по его атлетической грудной клетке, по его красивым рукам, лежащим на белой простыне, закрывавшей его по пояс. Анжелу всю трясло от нового чувства, которое частично отзывалось радостью, а частично и настороженностью.
        — Вставай же!  — вновь приказала она.  — Сюда сейчас кто-нибудь явится.
        — Разве так разговаривают со своим господином и хозяином?  — шутливо упрекнул он ее.
        — Ты на самом деле мой господин,  — ласково ответила она,  — но ты здесь никогда не будешь хозяином.
        — Не буду? Когда мы поженимся, я наверняка стану хозяином и здесь, и повсюду, где мы с тобой окажемся волею судеб.
        — В таком случае я не выйду за тебя замуж.
        Забавным тоном он сказал:
        — Слишком поздно, любовь моя. Я уже принял вашу столь приятную, изысканную капитуляцию.
        — Я ничего не сдавала, Филипп.
        — Так уж и ничего?  — бросил он ленивый вызов.
        — Если не считать моей невинности, но это тебе дар от меня.
        — На самом деле?  — В его глазах появилось треножное вопросительное выражение.
        — В любом случае это довольно редкий и весьма ценный дар, и его можно преподнести только один раз в жизни.
        Она заметила, как проступают у него на щеках признаки охватившего его гнева, и легкомысленно добавила:
        — Больше не требуй от меня никаких других подарков.
        — Боже праведный, какая же ты упрямая и расчетливая женщина!  — в сердцах воскликнул он.  — Мне нужна только ты, а не твои жертвы, черт бы их подрал!
        — Прошу тебя, потише,  — зашептала она,  — неужели ты хочешь, чтобы все слуги узнали о том, что ты провел ночь в моей спальне?
        — Пошли они все к черту!
        В дверь кто-то робко постучал, и она медленно открылась. На пороге стояла Минетт, с радостным выражением на лице, рядом с которым она держала непомерно большое серебряное блюдо.
        — Доброе утро, месье, доброе утро, мамзель. Ваш кофе!
        Филипп уставился на нее, словно пораженный громом.
        Анжела сердито спросила ее:
        — Почему ты принесла кофе месье в мою спальню?
        — Потому что он здесь,  — ответила Минетт с самым невинным видом, поглядывая то на нее, то на обнаженную грудь Филиппа, который еще не успел надеть лежавший у него на животе халат.
        Что это было, невинность или же дерзость? Анжела напомнила себе, что Минетт все же еще ребенок.
        — Откуда ты об этом узнала?
        — Мама сказала…
        — Мими сказала, чтобы ты принесла кофе сюда?
        — Да, мамзель.
        С улыбкой, которая продемонстрировала ее превосходные белоснежные зубы, она поставила поднос прямо на колени Филиппа. Он застонал от негодования, а она счастливо засмеялась. У нее была детская нежная кожа цвета слоновой кости, такой же прямой и узкий нос, как у Анжелы, но ее большие таинственные коричневые глаза явно ей достались от Мими.
        "Каким же образом Мими узнала, что он провел эту ночь с ней?"  — спрашивала себя Анжела. В общем, произошло то, о чем им всегда твердили с Клотильдой: рабам всегда известно гораздо больше о том, что они делают, чем им самим.
        — Никому не говори о том, что здесь видела. Понимаешь, Минетт? Никому.
        — Да, мамзель.
        — А теперь ступай, Минетт.
        — Слушаюсь, мамзель.  — С дерзкой улыбкой Минетт вышла из комнаты.
        Филипп не мог сдержать смеха.
        — Кто она такая?
        — Ребенок моей горничной,  — бесстрастно, без тени эмоций сказала Анжела.
        — Сестра Оюмы?
        Анжела бросила на него любопытный взгляд.
        — Ты запомнил его имя?
        — Конечно, этот мальчик слишком красив для раба, и его сестричка тоже.
        — Она знает об этом, поэтому дерзит,  — сказала Анжела, пожав плечами.
        Она не знала, что ей делать с этим ребенком. Она приняла решение поговорить с Мими и со своим дядей по поводу будущего Минетт.
        — Прошу тебя, Филипп, уходи. Ты ставишь меня в неловкое положение.
        — О какой неловкости может идти речь, если мы с тобой помолвлены, дорогая Анжела?
        — Мы не помолвлены! Сколько раз тебе следует повторять об одном и том же, чтобы ты наконец понял, что я не намерена выходить замуж?
        — Если ты не прекратишь так себя вести, то я действительно оставлю тебя гнить в этих отвратительных болотах, в которых полным-полно омерзительных рептилий,  — прибегнул он к угрозе.
        — Если вы будете плохо отзываться о моих плантациях, то вряд ли заставите меня любить вас, месье!
        — Ах, дорогая, если бы ты хотя бы разок увидела мои владения с их виноградниками, садами, величественными холмами, то никогда не захотела бы возвращаться сюда. Послушай, если ты поедешь со мной в Париж, чтобы вместе со мной добиться возвращения поместий, то я откажусь от своих супружеских прав на твою собственность.
        — Само собой,  — горячо отозвалась она.  — Но такое соглашение не узаконит ни один французский суд!
        — Черт подери! Разве ты не веришь мне на слово?
        — Я не доверяюсь ни одному человеку, если речь пойдет о "Колдовстве".
        — Нет, ты настоящий демон в женском обличье!  — воскликнул он, выскочив из кровати в чем мать родила. Она, взвизгнув, схватила с кровати отцовский халат, чтобы швырнуть в него, но, прежде чем она замахнулась, он заключил ее в свои объятия, крепко прижав ее нежное тело к своему.
        — Что, это твое последнее слово?  — спросил он.
        Жизненная энергия, казалось, играла у него на лице.
        — Да,  — тяжело дыша, ответила она.
        Он прильнул к ней таким долгим поцелуем, что она была вынуждена применить силу и оторваться от его губ, чтобы глотнуть воздуха.
        — Точно?  — бросил он ей вызов.
        — Точно так!  — с вызовом ответила она.
        Они весело смеялись, но постепенно приступы смеха перешли в приступы страсти, и теперь уже даже присутствие близости слуг, выполняющих свои повседневные обязанности, не могло предотвратить их возвращение в постель.

        После завтрака они сидели на галерее, а интимную обстановку вокруг них дополнял шелест проливного дождя. Филипп рассказывал ей о своей учебе в английской школе, делился пестрыми детскими воспоминаниями о Франции, а на конюшне рабы Анжелы чистили и ремонтировали карету вольноотпущенника, приводили в порядок его лошадей.
        Когда подошло время сиесты, они пошли наверх, в комнату Анжелы. Закрыв окна и ставни, они разделись. Она живо очутилась в его крепких объятиях.
        — Ну, куда же делась твоя тревога по поводу сохранения внешних приличий?  — спросил он, лаская ее пальцем под подбородком.  — Ты что, забыла о слугах?
        — Неужели ты считаешь, что Минетт не рассказала о том, что она видела сегодня утром? Теперь об этом известно всем в доме.  — Филипп рассмеялся.
        Об этом уже знала Мими, если только Минетт ей не солгала. Анжела, конечно, не подаст и виду, что ее беспокоит мнение Мими, хотя оно на самом деле имело для нее большое значение. Но стоило Филиппу поцеловать ее, как образ Мими тут же растворился словно в тумане. Она была опьянена страстью, все ее чувства теперь сосредоточились лишь на его теле, на его прикосновениях, на звучании его голоса.
        Его смех звучал в ее ушах словно музыка, чуть различимый запах его тела приятно щекотал ей ноздри, от прикосновения его шелковистых волос к ее грудям она почти теряла сознание. Вся сгорая от желания, она позволила ему довести себя до кровати. Опустив противомоскитную сетку над своей кроватью, они словно погрузились в тенистый интимный мир, а их ищущие друг друга губы сладостно слились.
        Поздно вечером на небе высыпали звезды, а мириады светлячков зажгли свои фонарики. Они наконец оторвались друг от друга, чтобы переодеться к обеду. Его им подали в освещенную свечами комнату, где они сидели за столом, уставленным тонким фарфором и шлем, которые ее отец выписал из Франции взамен когда-то утраченного.
        — Гость-мужчина в моем доме заставил повариху не ударить в грязь лицом,  — кисло заметила Анжела, разглядывая множество блюд с дичью и соусами.
        — Само собой разумеется,  — откликнулся Филипп,  — она знает, что истинными гурманами могут быть только мужчины.
        — Чепуха!
        — И все самые искусные повара — непременно мужчины.
        — Ты оскорбляешь мою повариху, Филипп!
        Он ей улыбнулся, хотя, вероятно, и был недоволен их пикировкой.
        — Более того, самые лучшие шеф-повара — это французы, причем только те, которые родом из Парижа. Английская кухня просто ужасна, за исключением, может, кухни того редкого герцога, которому удалось заполучить к себе на службу какого-нибудь парижского кудесника.
        — Ну а что ты скажешь о Луизиане?  — спросила она с нарочитой игривостью.
        — Луизианская пища вполне приемлема, вполне,  — согласился он, не скрывая, однако, своего раздражения.  — В любом случае местные повара получили соответствующую подготовку благодаря французскому тонкому вкусу.
        — Ах, вон оно что!  — сказала она, надув губки.  — Не хочешь ли ты сказать, что француженки тоже знают толк в кулинарии! Потому что именно они занимаются подготовкой наших поваров.
        Он пожал плечами.
        — Их мужья привередливы. К тому же кухня — это их единственный удел.
        Она начинала сердиться.
        — Ну а тростниковые плантации, выходит, нет? Где же здесь логика?
        По его глазам было видно, что ее поведение его забавляло.
        — Ну, если ты об этом заговорила…
        Заметив, что он ее поддразнивает, побуждая ее взорваться, она рассмеялась. Он сразу помрачнел, словно маленький мальчик, уловка которого не удалась. По неизвестным ей причинам, выражение его лица подействовало и смягчило ей сердце. Они обменялись понимающими взглядами, которые красноречиво говорили о том, что впереди у них еще целая ночь, обещающая новые радости.
        "Какая же я бесстыдница!  — с чувством вины подумала Анжела. Но от этого желание грядущих удовольствий не уменьшалось.
        Утром вышло солнце, уровень воды в ручье убавился, и дорога почти просохла,  — теперь по ней можно было проехать. Филипп с большой неохотой покинул "Колдовство". Он поехал в Новый Орлеан.
        Дом сразу опустел, в нем стало так одиноко, и Анжела от этого хандрила. Она послала слугу к груму с распоряжением приготовить для нее лошадь, чтобы объехать плантации, и уже хотела было подняться к себе, чтобы надеть амазонку, как вдруг увидела Клотильду. Она рысцой ехала на своей кобыле по дорожке между дубами, а за ней трусил на пони ее грум.
        Анжела, выйдя на галерею, ожидала кузину с беспокойством, становившемся все сильнее из-за испытываемой ею вины. Что могла она сказать Клотильде? Что ее кузина могла сказать ей? Все ее тело еще вибрировало при воспоминаниях о физической близости с Филиппом. Удастся ли ей все скрыть? Или, может, Клотильде тоже стало известно то, о чем теперь знали все в поместье,  — хозяйка завела себе любовника.
        Нервничая, Анжела распорядилась принести кофе и маленькие, похожие на шляпки грибов сандвичи, которые так любила Клотильда. Она вышла на верхнюю галерею, чтобы встретить гостью.
        Клотильда подошла к ней с обычным приветствием на устах и протянула руку. Хотя она ехала сюда неторопливо, она все равно немного запыхалась.
        — Я приехала, чтобы попросить тебя быть фрейлиной у меня на свадьбе, дорогая Анжела!
        Анжеле сразу же бросилось в глаза выражение зрелости на ее лице и во всем облике, словно в ожидании свадьбы ее кузина уже вступила в переходный процесс от молодой девушки до молодой замужней женщины.
        — В следующем месяце я стану мадам Беллами.
        — Дорогая Клотильда!  — Анжела, поздравляя ее, сильно пожала ее руки, потом расцеловала в обе щеки. Но в то же время ее не покидала мысль, что если бы эта сцена проходила бы несколько недель назад, то они непременно обнялись бы. Она себя чувствовала несчастной от того, что они как будто бы разыгрывали спои роли на сцене.
        — Дядюшка Этьен заставил меня призадуматься. Он здесь все удивлялся, как это так? У него будет зять-американец!
        — Ничего, он привыкнет,  — обворожительно улыбнулась Клотильда.
        — Ну, что скажешь о месье Беллами? Ведь ты его знаешь всего лишь со времени бала, не так ли?
        Клотильда отняла у нее руки.
        — Если ты хочешь спросить меня, соображаю ли я, что делаю, то я отвечу тебе утвердительно,  — спокойно ответила она.  — Да, я знаю, что делаю.
        Анжела ощущала, как витает, подобно ауре, вокруг ее любовь к Филиппу, и у нее возникло подозрение, что Клотильда все видит. Неужели она до сих пор не догадывается, что они — любовники? Ведь они с кузиной всегда были так близки. Разгадка секрета, казалось, висела в воздухе, прямо между ними.
        — Извини, пожалуйста,  — жалобно сказала она.  — Я не хотела тебя оскорбить своим вопросом.
        Клотильда только пожала плечами, демонстрируя необычайную зрелость.
        — Ты не откажешься быть моей свидетельницей?
        — Я бы очень обиделась на тебя, если бы ты меня не попросила об этом. Когда свадьба?
        — Сразу же после оглашения нашего намерения вступить в брак. Оно состоится в будущее воскресенье.
        Так скоро! Анжела хотела было отговорить ее, но, бросив взгляд на Клотильду, она сдержалась и промолчала. Кузина больше никогда не станет ей доверять. Она тоже не намеревалась рассказывать ей о своих любовных отношениях с Филиппом. Она тяжело вздохнула, сожалея об их утраченных невинно-сокровенных отношениях, которые разрушил Филипп. Она знала, что прошлого уже не вернуть.
        — Ты будешь венчаться в Беллемонте?
        — Да. Мама бьется в истерике, требуя, чтобы мы дали ей отсрочку хотя бы на два месяца. Но у Эктора срочные дела в столице Штатов, и он хочет взять меня с собой, чтобы познакомить со своей семьей. Корабль на Балтимор отправляется через несколько недель.
        На самом деле, о многом можно догадаться по тому, каким голосом что-либо сказано. Несмотря на свой бодрый вид, голос Клотильды не соответствовал счастливой невесте.
        — А успеет ли мадам Бре сшить тебе подвенечное платье за такой короткий срок?
        — Я буду в церкви в мамином платье. Я всегда об этом думала. Ты помнишь, как однажды мы примеряли ее платья и я тебе его показала? Ну то, все зашнурованное, с шелковой вышивкой?
        — Да, помню. Ты будешь обворожительной невестой в таком платье.
        — Оно на мне прекрасно сидит, нужно только кое-где немного убрать. А ты помнишь то миленькое голубое платье, которое ты показывала мне, то самое, которое тетя Лизетт привезла из Франции?  — В ее улыбке была лишь показная жизнерадостность, она совершенно не была похожа на улыбку, свойственную ее прежнему, почти детскому беззаботному веселью, улыбку, которая всегда, постоянно добавляла очарования Клотильде.
        Анжела кивнула. Она почувствовала комок в горле.
        — Я хочу, чтобы ты сопровождала меня во время брачной церемонии в платье тетушки Лизетт.
        — Непременно, дорогая.
        "Клотильда все еще меня любит,  — думала Анжела, учащенно моргая, чтобы стряхнуть внезапно навернувшуюся слезу,  — несмотря на то, что я не оправдала ее доверия".
        Сидя за кофе и сандвичами, они около получаса обсуждали предстоящую брачную церемонию. Анжела предложила ей свою помощь и своих слуг для подготовки предсвадебного бала, на котором семья Роже представит месье Беллами своим друзьям. Анжела знала, что после этого начнется целая череда званых обедов и вечеров, которые будут проходить каждый вечер до самого бракосочетания.
        — Где вы будете жить?  — спросила Анжела.
        — Эктор купил дом в Новом Орлеане. Это будет наш городской дом, но истинным домом для меня навсегда останется Беллемонт.
        Подходя к двери, она бросила через плечо:
        — Само собой разумеется, я пошлю приглашение и Филиппу.
        — Да, конечно,  — с трудом промолвила Анжела.
        Но это было еще не все. Клотильда, помедлив и явно делая над собой усилие, сказала:
        — Эктор настаивает, чтобы и Филипп, и Генри приняли участие в организации предсвадебного бала.
        У Анжелы перехватило дыхание. Клотильда живо сбежала по лестнице вниз, где ее терпеливо поджидал грум с кобылой. Таким образом, она будет постоянно видеться с Филиппом до празднеств, связанных с бракосочетанием кузины, и эта мысль наполнила ее радостью. Она, конечно, не сможет бесстрастно относиться к нему, бороться со своими чувствами, и все, конечно, обо всем догадаются.
        Все будут говорить, что вот, мол, наконец эта эксцентричная наследница Роже, которая стала притчей во языцех в округе из-за своего твердого решения никогда не выходить замуж, нашла достойного партнера.


        6
        Анжела, чтобы помочь тетушке Астрид получше приготовиться к свадьбе, хотела взять с собой в Беллемонт Мими и повариху, но Мими туда ехать не захотела. Надув свои розовые губки, она заметила, что такая спешка со стороны мамзель Клотильды просто неприлична.
        — Кроме того, как я оставлю Минетт в "Колдовстве", если Жан-Батист проводит целые дни на плантациях? Ведь это же сущий бесенок!
        Анжела не скрывала своего раздражения:
        — Неужели ты думаешь, что Жан-Батист найдет себе другую женщину, когда ты будешь в отъезде? Петра вполне в состоянии присмотреть за твоим ребенком.
        Петра была крупной чернокожей женщиной, которой было поручено быть поварихой на время их отсутствия.
        — Я не смогу там управиться без тебя, Мими,  — настаивала на своем Анжела.
        Она направила туда на повозке двух слуг и Жюля со своим небольшим дорожным сундучком, а сама отправилась в кабриолете.
        Наступило время лихорадочной активности, в Беллемонте убирали комнаты, готовя их для остающихся на ночь гостей; определяли на постой их лакеев и горничных; заготовляли и доставляли съестные припасы для приготовления такого изобилия блюд, которое не смог бы одолеть и Гаргантюа, а кроме того, выкраивали еще время, чтобы перешить и подогнать наряды участников брачной церемонии. Для того, чтобы не видеть суетящихся вокруг женщин, портных и множество слуг, дядя Этьен отправился поохотиться на дичь.
        Во всей этой суматохе Клотильда передвигалась словно заводная кукла, она была так далека от всего происходящего в доме, и, видя все это, Анжела плохо спала по ночам. Лежа с открытыми глазами под москитной сеткой на кровати в комнате, выделенной тетушкой Астрид для гостей, она переживала за Клотильду.
        Кроме того, ей не давали покоя воспоминания о тех двух проведенных, словно в трансе, ночах в объятиях Филиппа, а Анжела сильно страдала от укоров совести.
        Она с беспокойством думала о будущем. Все теперь менялось, и она, взваливая на себя ответственность за такие перемены, уже сожалела о последствиях своего, принятого во время вспышки эмоций, решения противостоять браку Клотильде с Филиппом де ля Эглизом. Вскоре самообладание окончательно оставило ее и ею овладел только ужас. "Что же теперь будет со всеми нами?  — думала Анжела.
        Она ничего не слышала о Филиппе с той поры, как он в буквальном смысле покинул ее постель. Его молчание лишь усиливало ее чувство вины и постепенно подрывало ее уважение к себе. Что же она натворила?

        В среду после того, как Анжела уехала из "Колдовства", Филипп появился в поместье, а Дюваль ему сообщил, что хозяйка отправилась в Беллемонт и намерена оставаться там до завершения брачной церемонии своей кузины.
        — Она оставила мне записку?  — поинтересовался Филипп.
        — Нет, месье.
        Филипп был озадачен. Анжела ему ничего не говорила о свадьбе. Какая кузина? Может, у нее была еще одна, кроме Клотильды Роже? Филипп был не только разочарован, он был зол. Он обдумал вариант — снова забраться в седло и проскакать три мили до Беллемонта,  — но, поразмыслив, отказался от этой затеи, и вместо этого потребовал принести ему чего-нибудь прохладительного. Перед возвращением в Новый Орлеан, сидя на передней галерее в ожидании чая, он вдруг осознал, как изменилась вся атмосфера здесь в "Колдовстве" в отсутствие Анжелы. Сам дом, конечно, не изменился, но все же он ощущал какую-то пустоту, жизненный ритм его обитателей, казалось, замедлился из-за ленивого затишья, царившего здесь, в этих стенах.
        Он не знал, что повариха и Мими, эти самые надежные и самые близкие помощницы Анжелы в управлении домом, тоже уехали. Он понимал, что неуемная энергия хозяйки "Колдовства" придавала этому поместью особое оживление, особое очарование, чем и объяснялась его притягательность. Без нее здесь было скучно, как на кладбище.
        "Какая досада, проделать такой дальний путь, и все напрасно",  — думал он, испытывая непреодолимую скуку.
        Когда дочь горничной Анжелы принесла ему чай на подносе, Филипп принялся с интересом разглядывать стройную фигурку Минетт. У нее была более светлая кожа, чем у брата, она отсвечивала бледно-золотистым блеском, но все же она была скорее кремового оттенка, как слоновая кость. Она заметно полнела. Он был готов поклясться, что и груди у нее стали больше по сравнению с тем, что он видел неделю назад.
        — Ваш чай, мики,  — сказала Минетт, стыдливо опуская длинные черные ресницы. Потом, подняв на него свои милые глазки, она одарила его лучезарной улыбкой.
        Филипп был очарован этой девочкой.
        — Это ты намедни приносила мне завтрак в постель?  — спросил он.
        — Да, мики.  — Ее ресницы снова затрепетали, но в невинных глазках он не заметил ни малейшего намека на то, что ее смутило его присутствие в кровати своей госпожи.
        — Только ты в этом доме разносишь завтраки, да?
        — Нет, мики, но многие из прислуги уехали в Беллемонт, и мама попросила меня помочь Петре. Петра — это помощница нашей поварихи,  — объяснила она.
        У нее был такой же звучный французский, как и у матери, но у нее в речи наблюдался определенный ритм. Что это, африканская особенность?
        — Понятно,  — сказал он и, кивком головы поблагодарив девочку, налил себе чашку.
        — Сахар, молоко, мики?
        — Ни того, ни другого.
        Она снова одарила его солнечной улыбкой, демонстрируя белоснежные зубки.
        Прекрасный ребенок, природная кокетка. Через несколько лет она станет такой красоткой, что только дух захватит. Он подумал о ее прошлом. Он был новичком здесь, в колониях, и мало знал об африканцах, но ему уже удалось подцепить в городе пару сплетен относительно "Колдовства". Он, например, узнал, что и Анжелу, и ее отца считали людьми эксцентричными.
        — Анжел Роже, ну тот, который умер, был совсем не строг со своими рабами,  — рассказала ему однажды одна креолка. Потом многозначительно посмотрев на него, добавила: — Вы, вероятно, слышали о мятеже рабов, когда плантатор там, за рекой, был убит вместе со всеми домочадцами прямо в постели? Он тоже был слишком мягким в обращении со своими рабами. Нельзя выпускать кнута из рук, не правда ли? Другой Роже, брат Анжела,  — это настоящий хозяин, помудрее.
        Глядя на тонкие черты лица Минетт, на ее кожу цвета слоновой кости, Филипп в деталях вспоминал содержание этой беседы.
        Сидя на галерее, попивая чай, глядя на мерцающую водную гладь ручья, Филипп вдруг заметил птицу с ярко-красным оперением, которая, словно молния, перелетела через лужайку. "Да, у этих тропических земель есть своя привлекательность",  — вынужден был признать он. Но тут же к нему возвратилось видение "Сан-Суси", которое всегда, с самого раннего детства, было сердцевиной иногда приходящего к нему ностальгического настроения, и под воздействием навязчивых воспоминаний он вдруг подумал, что же скажет Анжела, увидев его поместья?
        В Англии он узнал, что титул там не имеет большого значения, главное, чтобы ты был англичанином и был при деньгах. Англичане с одинаковым презрением относились как к иностранным титулам, так и вообще к иностранцам, особенно если такими титулами располагали несостоятельные эмигранты.
        Но здесь люди, с которыми он встречался, говорили на французском, и многие из них тоже были эмигрантами. Его титул маркиза открывал перед ним многие двери, как и его родственные связи с мэром города. Только на одну Анжелу это не производило никакого впечатления. Вспоминая об этом, он хмыкнул. Она покорила его сердце, бросив на него первый, холодный, оценивающий взгляд.
        В ней его привлекали ее духовная сила, независимость, ее чувство собственного индивидуального достоинства,  — те самые качества, которые многих колонистов заставляли считать ее эксцентричной. Но он терялся, никак не мог объяснить, почему такая женщина, бесспорно, красивая женщина, возымела над ним такую власть. Ее показное стремление к независимости мало его беспокоило, так как он сумел разгадать в ней страстную женскую натуру. Это была такая женщина, управлять которой можно было только любовью. Он с восторгом вспоминал мгновенье, пробудившее ее страсть. Как же она ухитрилась оставаться так долго девственницей? "Это тебе мой дар"  — сказала она. Вспоминая об этом, он почувствовал, как его заливает горячая волна любви. Он был убежден, что если он женится на Анжеле и отвезет ее во Францию, то она сама собственными глазами увидит, насколько богаче, бесконечно богаче, были поместья его предков, его семьи в сравнении с этими жалкими колониальными плантациями. "Франция тоже была родиной Анжелы",  — напомнил он себе. Теперь, когда Анжела будет рядом с ним, он с головой окунется во все парижские
цивилизованные и восторженные развлечения, о которых ему так часто рассказывал отец.
        Мысли о Париже тут же заставили его задуматься о своем финансовом положении. Его жизнь в Англии ничем не отличалась от существования прочих эмигрантов,  — это было время нужды и случайных мелких заработков. Уже после того, как он отправился в Новый Свет искать счастья в колониях, он узнал, что Бонапарт поощряет возвращение эмигрантов. Но у него не было денег на билет обратно, не говоря уже о средствах, необходимых для хлопот с целью возвращения своих земель.
        Его родственник, мэр Нового Орлеана, сказал ему, что самый надежный способ разбогатеть в Луизиане — это жениться на дочери какого-нибудь процветающего плантатора. Он посоветовал ему обратить свое внимание на Клотильду Роже, которая была единственным ребенком в семье. Вполне понятно, почему именно на ней он остановил свой выбор, тем более она оказалась очень привлекательна. Их, конечно, ожидал бы весьма счастливый брак, если бы он только не встретил ее кузину.
        Анжела продолжает делать вид, что противится браку, но он был решительно настроен добиться своего и никогда не сомневался в окончательном успехе. Но его инстинкт, который никогда не подводил его в том, что касалось женщин, явно подсказывал ему не совершать ошибки и не скакать сломя голову к ней в Беллемонт.
        Надо было немного потерпеть. Осушив чашку, он крикнул слугам, чтобы подвели к дому его лошадь.

        Когда он вошел в свою комнату в доме мэра, то увидел на столе приглашение от Клотильды Роже на ее бракосочетание с американцем Эктором Беллами. Кроме того там лежало еще несколько пригласительных билетов на несколько последующих вечеров и балов в честь новобрачных.
        "Да, браки заключаются на небесах",  — удовлетворенно подумал Филипп. После того как Клотильда обретет свое счастье в браке, Анжела, несомненно, тоже подумает об этом. Вероятно, ее привязанность к кузине стала основным препятствием, мешавшим ему ухаживать за ней. Перспектива успеха вызывала у него в голове вихрь чувственных воспоминаний, и он еще больше расстроился из-за того, что ее не оказалось дома в "Колдовстве".
        Перебирая лежавшие на столе записки, он нашел одну от американского жениха. В ней содержалась просьба к маркизу — оказать честь ему и принять участие в брачной церемонии в роли одного из кавалеров дам, сопровождающих брачующихся. От его мрачного настроения не осталось и следа. Теперь он отдавал себе отчет в том, что выработал верную стратегию. Анжела тоже наверняка будет в числе сопровождающих. Кроме того, у него появится куча возможностей находиться рядом с ней во время торжеств в честь новобрачных.
        Сняв с помощью своего лакея камзол, сапоги и галстук, он, усевшись поудобнее на стуле, с расстегнутым воротом рубашки, принялся обдумывать свои планы на будущее. Из высоких окон, выходивших на маленький балкон, был виден внутренний дворик. Запахи из конюшни мэра и от невидимой реки незримо проникали в его комнату. Скрип колес карет, звон отбиваемых на наковальне лошадиных подков приятно смешивались с выкриками торговца устрицами где-то на другом конце улицы.
        Над крышами, между домом мэра и рекой, он видел возвышающиеся мачты и сложенные паруса большого корабля. Он подумал, что на следующий год в это же время он будет на пути во Францию. Он искренне надеялся на это.
        Во время последней примерки Клотильда стояла посреди комнаты в материнском подвенечном платье. Мать с Анжелой бросали на наряд критические взгляды, а мадам Бре, портниха и почетная гостья на предстоящей свадьбе, в своем сером шелковом платье и шляпке, с полным ртом булавок, стоя на коленях, поправляла напуск на подоле.
        Внизу собирались гости, а музыканты настраивали инструменты. Все ожидали приезда преподобного отца Антония из Нового Орлеана, который должен был освятить церемонию бракосочетания.
        Жених с невестой намеревались провести свою первую брачную ночь на борту судна, стоявшего сейчас на якоре на реке в Новом Орлеане, которое с приливом на рассвете должно было взять курс на Балтимор. Через двадцать четыре часа, думала Анжела, Клотильда уже будет совершать свое свадебное путешествие и у нее не останется времени, чтобы загладить то отчуждение, которое, по ее мнению, все еще давало о себе знать в ее отношениях с кузиной.
        — Если бы только я могла справиться с приступами морской болезни,  — сокрушалась Клотильда, все время повторяя эту фразу.
        — Если не сможешь, не твоя вина,  — парировала мать. Лицо мадам Роже покраснело от напряжения и нервного возбуждения.
        — Тебе следовало дать самой себе и нам больше времени. Ежедневные званые вечера, наша подготовка к свадьбе не прекращаются ни днем, ни ночью. Ты уже так измучена, а день только начинается.
        — Я себя отлично чувствую, и мы превосходно повеселились,  — запротестовала Клотильда. Но от внимания Анжелы не ускользнули темные тени под глазами у кузины, и она задавалась вопросом, хорошо ли она спала сегодня ночью?
        — Почему так задерживается преподобный Антоний?  — беспокойно повторяла мадам Роже.
        — Вероятно, он добирается до нас на своем осле!
        — Не нужно сарказма, дорогая. Само собой разумеется, что твой отец послал за ним карету.
        В эту минуту появившийся в дверях слуга сообщил, что священник уже у ворот.
        — Нужно встретить его и предложить немного вина. Показать ему место, где он может подготовиться к церемонии.  — Поцеловав дочь, тетушка Астрид сказала ей: — Ты просто божественна, моя дорогая. Само совершенство!
        Мадам Бре, вынув изо рта булавки, перекусила нитку. Поднявшись на ноги, она сказала:
        — Просто загляденье!
        Но Клотильда все еще вертелась перед зеркалом, недовольно изучая отражение своего милого старинного платья.
        — Оставьте нас наедине, мадам, прошу вас,  — сказала Анжела, обращаясь к портнихе, когда из комнаты вышла тетушка Астрид.
        Оставшись наедине с Анжелой, Клотильда, стараясь избежать ее взглядов, делала вид, что занята вуалью.
        — Как ты красива!  — мягко сказала Анжела.  — Ах, Клотильда, ты на самом деле счастлива?
        Нетерпеливо одергивая вуаль, Клотильда воскликнула:
        — Когда ты перестанешь меня об этом спрашивать? Почему мне не быть счастливой в день свадьбы? Или ты считаешь, что Эктор мне не пара.  — В ее мягком голосе прозвучали язвительные нотки.
        — Нет, нет, дорогая. Мне очень нравится Эктор.
        Анжела колебалась, не зная, что ей делать. Целых три недели она пыталась остаться с Клотильдой наедине, и вот только теперь это ей удалось. Она решилась и пошла в наступление.
        — В таком случае почему я не могу избавиться от такого ощущения, что ты до сих пор не можешь забыть Филиппа?
        Кузина резко повернулась к ней.
        — Послушай, выходи за него замуж — и дело с концом!
        — Клотильда!  — выдохнула Анжела.
        — Думаешь, я не замечаю, как вы глядите друг на друга, или как он неотступно повсюду следует за тобой на каждой вечеринке? Он постоянно до тебя дотрагивается. Постоянно!
        Жаркая волна медленно прокатилась по всему телу Анжелы, когда она вдруг так живо вспомнила его руки, что, казалось, она их видела перед собой; она также ясно видела блеск его глаз из-под прямых темных бровей, по которым она так хотела провести пальцами.
        Клотильда следила за ней своими печальными, все понимающими глазами.
        — Ты не такая женщина, ты не можешь жить в грехе и наслаждаться.
        Щеки у Анжелы заалели. Клотильда, взяв с туалетного столика четки, сказала:
        — А теперь мне надо немного побыть одной, дорогая Анжела.
        Спотыкаясь, Анжела вышла из комнаты. Было унизительно и даже немного страшно услышать от Клотильды, что она заметила, как упорно, целеустремленно преследовал ее Филипп, и насколько неловко, неубедительно оказывала она ему сопротивление. "Неужели это было ясно и для всех остальных?"  — размышляла с горечью она.
        Спускаясь с лестницы, Анжела прошлась взглядом по головам гостей и натолкнулась на Филиппа. В ее глазах и его лицо, и его фигура являли собой само совершенство. Мысленно она разглаживала его брови, которые образовывали одну совершенную изогнутую линию над его длинным и тонким галльским носом; в своем воображении она пробегала пальцами по его твердой верхней губе, которая так трогательно контрастировала с чувственной полнотой нижней.
        Подняв голову, он улыбнулся ей, и сердце ее запрыгало от нечаянной смехотворной радости! Надо же так влюбиться в ее двадцать три года, словно она какая-то школьница.
        У подножия лестницы Анжелу встретила тетушка Астрид:
        — Пошли, уже пора! Подружки невесты готовы? Преподобный Антоний уже приступает к церемонии.
        — Все они одеты и ожидают ваших распоряжений, тетя Астрид.
        — Ну а невеста?
        — Все готовы.
        — Хорошо. Пойду собирать приятелей Эктора.
        Она подала знак музыкантам начинать, и гости сразу же приутихли, когда священник, жених и его друзья заняли свои места в гостиной.
        Через несколько минут, в окружении подруг, Клотильда начала спускаться по широкой лестнице. Дядюшка Этьен ожидал ее внизу, и когда он иногда поглядывал на дочь, то на лице у него попеременно появлялось то выражение любви, то сожаления.
        Когда гости увидели Клотильду в ее подвенечном платье цвета слоновой кости с длинным, стелющимся по полу шлейфом, раздались неподдельные "охи" и "ахи" восхищения. Опустив глаза, взгляд которых под прозрачной вуалью из старинных бельгийских кружев был каким-то таинственным, она положила свою маленькую ручку на руку отца и медленно прошествовала к алтарю, у которого ее ожидал преподобный Антоний.
        Эктор Беллами, необычно бледный и серьезный, чувствовал себя неловко из-за узкого воротничка белоснежной сорочки и высоко повязанного галстука. Он вышел вперед, когда дядюшка Этьен опустил руку дочери, и теперь они стояли рядом перед священником, готовые произнести клятву верности друг другу.
        Анжела стояла позади и чуть правее Клотильды. Она не ожидала, что эта брачная церемония вызовет у нее такую эмоциональную реакцию, но ненавязчивая красота ее кузины, ее беззащитный вид были такими трогательными, что у нее невольно навернулись слезы, к тому же она никак не могла отделаться от ощущения, что во всем здесь происходящем было что-то мистически трагическое. Ей хотелось знать, что чувствовал Филипп в эту минуту, но она не осмелилась обратить свой взгляд в его сторону, туда, где он стоял вместе с Генри Дево по левую сторону от жениха.
        Те бракосочетания, на которых ей доводилось когда-либо присутствовать, никогда не действовали на нее подобным образом. Анжела понимала, что как жизнь Клотильды, так и ее собственная, приближалась к чудовищному потрясению. Ничто больше не будет так же, как прежде, и это не только от того, что Клотильда покидала Луизиану на неопределенное время. Она сама изменилась.
        Через опущенную по-прежнему вуаль нельзя было разобрать выражения лица Клотильды. Наконец когда, став замужней женщиной, она подняла ее для поцелуя, все присутствующие бурно зааплодировали. Пока гости подходили, чтобы поздравить новобрачных, слуги быстро вынесли стулья. После того как все гости представились молодоженам и их родителям, после того как те поблагодарили гостей за участие в торжественной церемонии, музыканты заиграли вальс. Этот выбор был довольно смелым шагом со стороны Эктора. Все попятились к стенам, чтобы освободить пространство для первого танца молодоженов.
        Тетушка Астрид наблюдала за ними с щемящей сердце сентиментальностью и с увлажненными глазами. После того как они сделали первый круг, она с дядей Этьеном тоже к ним присоединилась. Филипп пригласил Анжелу, а после них к танцу присоединились и все желающие.
        Когда Анжела почувствовала, как руки Филиппа обняли ее стан, значимость всего того, что только что произошло здесь, отошла на задний план, побледнела по сравнению с удовольствием ощущать его нежные объятия. Бесконечное веселье полностью овладело ею, и она с невероятной живостью включилась в танец. Официанты в белых камзолах разносили в толпе гостей подносы с фужерами, наполненными вином. Когда молодожены завершили вальс, дядюшка Этьен предложил тост. Когда все выпили за здоровье счастливой четы, он дал знак музыкантам и пригласил дочь на следующий танец. Гости с энтузиазмом последовали их примеру. Все весело танцевали.
        Вино текло рекой до полуночи, после чего был устроен праздничный ужин. После этого большинство гостей расселись по своим каретам, выстроившимся кавалькадой вслед за каретой молодоженов. Клотильда пригласила с собой Анжелу, когда отправлялась к себе наверх, чтобы снять свое неудобное подвенечное платье и переодеться в дорожный костюм.
        — Поторапливайся,  — сказала Клотильда, обращаясь к горничной, которая расстегивала ей платье. Лицо у нее разгорячилось от вина и комплиментов гостей, а улыбка была просто ослепительной.
        — Я буду скучать по тебе, дорогая Анжела! Не беспокойся обо мне. Я буду очень, очень счастлива!

        Волнение мешало Анжеле говорить, она просто обняла ее, и они, тесно прижавшись друг к другу, молча постояли несколько секунд. Потом Анжела отошла в сторону, позволяя горничной, с навернувшимися на глаза слезами, помочь Клотильде раздеться. Когда Клотильда переменила платье, они вместе с Анжелой спустились по лестнице. Анжела не спускала глаз с Филиппа, ожидавшего их внизу. Он взял ее за руку, и они побежали к карете вслед за Эктором и Клотильдой. Дядюшка Этьен и тетушка Астрид уже сидели в карете вместе с преподобным Антонием.
        Филипп помог Анжеле сесть в маленькую, с единственным роскошным сиденьем, карету. Он тут же взял ее за руку.
        — Эта брачная церемония предоставила мне возможность видеть тебя, но ни разу наедине,  — сокрушался он.
        Темные воды ручья слабо поблескивали, а мертвенно-бледный свет ущербленной луны освещал космы мха, свисавшие с ветвей, стоявших на дороге вдоль ручья дубов. Снова они услышали ночной концерт лягушек, которые отчаянно квакали, исполняя свадебный марш глухими басами. Воздух был напоен тонкими, сладкими ароматами цветов сада тетушки Астрид, которые весной так сильно пахли, что даже заглушали вонь, доносившуюся с болот. Рука Анжелы дрожала в руке Филиппа.
        Наездники, прищелкивая кнутами, покрикивали на лошадей, и вот длинная череда карет выехала на дорогу вдоль ручья, направляясь к Новому Орлеану. Их пассажиры пели не переставая всю дорогу. В третьей карете стекло запотело, создав изголодавшимся влюбленным вполне интимную обстановку. Они таяли в объятиях друг друга, пытаясь компенсировать поцелуи, в которых им было отказано на весь долгий период с тех памятных двух дней во время бури.
        Когда наконец Филипп поднял голову, он при свете луны увидел на щеках Анжелы слезы.
        — Вот уж не думал, что такая женщина, как ты, способна плакать на свадьбе,  — сказал он ей с мягким упреком.
        — Какая же я, по-твоему, женщина? Почему она выходит за него замуж, если любит тебя?
        — Дорогая Анжела,  — сказал он,  — ей всего семнадцать лет. Нужно ли тебе рассказывать о том, сколько семнадцатилетних девушек воображали, что по уши влюблены в меня?
        — Да, несомненно,  — ответила она, высморкавшись в батистовый платочек.  — Ты, вероятно, собирал их как трофеи.
        — Любовь семнадцатилетней девушки — не бог весть какой трофей, ведь в таком возрасте они просто играют в любовь.
        "А она сама играла ли в любовь?"  — подумала Анжела. Все было так ново для нее. Она не могла не думать о своем возлюбленном. Его образ постоянно вставал между ней и всеми прочими вещами, которые были ей так дороги в жизни; утром она пробуждалась с мыслью о нем, с ней же и засыпала. Она негодовала на саму себя, но ничего не могла поделать.
        — Какой же ты по-житейски практичный человек,  — фыркнула она.
        — Это похоже на ревность. Ты что, ревнуешь, моя дорогая?
        — Безумно. Но Клотильда для меня была сестрой, которой у меня никогда не было, дочерью, которой у меня никогда…
        — Я знаю,  — лаская, перебил он ее.  — Я знаю дорогая. Но никогда не говори — "никогда".
        "Ни один мужчина в мире не сумеет вот так сказать: "Я знаю". Да, он действительно знает. Придется выйти за него замуж",  — подумала она.
        Он снова поцеловал ее долгим страстным поцелуем. Анжела, подняв руку, пальцами провела по линии его рта, потом прикоснулась к носу, к изгибу бровей, нашептывая при этом: "Я хотела это сделать весь вечер". Она поднесла пальцы к его волосам, провела по лбу, словно хотела с помощью осязания разглядеть его получше.
        Поймав ее руку, он поцеловал каждый ее пальчик в отдельности.
        — Если я дам тебе обещание никогда не вмешиваться в твои дела в "Колдовстве", ты выйдешь за меня замуж?
        — Мне нужны письменные обязательства, Филипп,  — ответила она глухим голосом.
        Его рука накрыла ее руку.
        — Но ты сама говорила, что такой документ не будет иметь абсолютно никакого значения во французском суде,  — напомнил он ей.
        Она молчала, а он, рассмеявшись, сказал:
        — Вот видишь, у тебя нет иного выхода. Ты должна доверять мне.
        Вздохнув, она привалилась к нему, подставляя губы для поцелуя. Больше они до самого Нового Орлеана ни о чем не разговаривали.
        Когда кареты выстроились на набережной возле стоявшего на якоре судна, из них высыпали все гости дядюшки Этьена. Анжела, освободившись от, объятий Филиппа, чувствовала себя опьяненной и окончательно дезориентированной. Чета молодых, багаж которой был погружен на борт слугами заблаговременно, медлила, стоя на набережной, словно не желая завершить празднества и приступить к окончательному прощанию.
        В городе царила славная ночь, луна парила над крышами домов. Та же кривобокая луна бросила дорожку света на судно с высокими мачтами, стоявшее на якоре возле пирса чуть ниже набережной. Жужжание насекомых и другие ночные звуки не были здесь так слышны из-за всплесков волн, бьющих о борта выстроившихся вдоль причала кораблей, и скрипа швартовых, когда более крупные суда проходили мимо, бороздя поверхность реки, поднимая большие волны.
        В воздухе ощущался тонкий аромат цветов, который, правда, иногда заглушали пряные, подчас неприятные, но возбуждающие запахи порта, так как они манили в экзотические страны, обещали показать что-то странное, неведомое. Уже давно действовал комендантский час, когда все рабы и моряки должны были очистить улицы, однако повсюду еще было полно горожан, и было ясно, что далеко не все моряки в этот час спокойно спят на своих койках.
        В привязанной к пирсу плоскодонке чуть выше по реке вдруг вскочило несколько американских моряков. Они начали с громкими возгласами бросать вверх свои фуражки, словно они тоже приветствовали свадебную процессию. Некоторые из них что-то похотливо запели на непонятном английском языке.
        Друзья Эктора и Клотильды, окружив их, начали прощаться, повторяя, что никогда прежде им не приходилось видеть такой свадьбы. Некоторые из них устремились вслед за новобрачными, когда они стали спускаться с поросшей травой набережной на пирс, где молодоженов ожидала лодка, которая должна была доставить их на судно. Филипп с Анжелой оказались в числе провожающих.
        На набережной началось небольшое смятение, привлекшее к себе еще больше зрителей. Один из них что-то им кричал, но на него никто не обращал внимания.
        Потом дядюшка Этьен, который вместе с тетушкой Астрид осторожно спускались по крутому склону, попросив ее подождать, помахал этому человеку. Тот скатился по склону прямо к его ногам,  — это был бородатый человек, на лице которого отражалось сильное душевное волнение.
        — Что вы сказали, месье?  — спросил Этьен.
        — Бонапарт продал нас американцам!
        — Что ты несешь? Ты случайно не пьян?
        — Это правда! Он продал Луизиану американцам за три миллиона американских долларов.
        — Не может быть!  — громко, убежденно возразил дядюшка Этьен.  — Нам только что сообщили, что он завершил переговоры с Испанией по поводу возвращения Луизианы Франции! Для чего ему идти на попятный и продавать такой превосходный порт британским бунтарям?
        — Чтобы получить деньги, необходимые ему для продолжения своих войн, само собой разумеется. Я говорю вам, что это правда. Известие доставлено вон на том корабле. Да помилуй нас Бог, теперь мы все американцы!
        — Предатель! Грязный, вонючий предатель!  — заорал, поддаваясь приступу гнева, дядюшка Этьен. Он был так же возбужден, как и его собеседник.
        Все креолы гневно закричали. Почему это их превращают в американцев против их воли? Именно в тот момент, когда они так радовались, снова став французскими подданными. Независимо от того, какого они были происхождения,  — испанского или французского,  — американского гражданства они желали меньше всего на свете. Если только ничего другого не светило. Это невыносимо! Но что делать? Только поносить этого выскочку, генерала корсиканца, Наполеона Бонапарта! Пусть у него вылезут волосы на голове, все до одного! Пусть у него сгниют все зубы во рту, а все его любовницы ему наставят рога!
        — От чего ты так расстраиваешься?  — спросила мадам Роже у своего мужа.  — Разве твой зять не американец?
        — Из него получился бы значительно лучший француз, чем из меня — янки!  — ответил дядюшка Этьен, чье рассуждение об этой новой нации основывалось почти целиком на его впечатлениях от грубых речников, которые гоняли по реке Миссисипи плоскодонки, груженные хлопком, выделанной кожей и бочками с жиром, а потом, напившись в стельку, бродили по улицам в поисках доступных женщин.
        Чуть выше на покрытом травой склоне Филипп, кровь которого взбудоражили поцелуи Анжелы, открыто обнял ее при всех.
        — Мы вернемся во Францию, любовь моя,  — воодушевленно прошептал он ей на ухо.  — В конце концов я ведь француз.
        "Мы?"  — подумала Анжела, почувствовав легкое головокружение. Но она не стала ему противоречить, хотя и услыхала за своей спиной шепоток какой-то женщины:
        — Скоро состоится еще одна свадьба, разве нет?


        7
        Клотильда не приехала на свадьбу Анжелы. Она сообщила ей в письме, что беременна, что семья Эктора настаивала на том, чтобы она оставалась рожать в Филадельфии. Этот американский город — очень большой, писала он, но в нем нет ни веселья, ни респектабельности, свойственных Новому Орлеану. Ей трудно давался английский. Она очень скучала по всему. Тем не менее она была ужасно счастливой, и все проявляли о ней точно такую же заботу, как и в родном доме в Беллемонте.
        Тетушка Астрид не находила себе места, она очень беспокоилась о Клотильде, которой приходилось рожать первого ребенка так далеко от родного дома, и, чтобы хоть чем-нибудь занять себя, с головой ушла в подготовку бракосочетания Анжелы.
        Эта свадьба обещала стать кульминационным пунктом в общественной жизни, и не только из-за высокого титула Филиппа или его родственных связей с самим мэром. Весь Новый Орлеан был крайне заинтригован предстоящим событием, так как своевольная наследница Роже наконец согласилась надеть на себя ярмо брачных уз. Мужчины сплетничали об этом за чашкой кофе на бирже, а женщины судачили, прикрываясь веерами, на званых вечерах, рассказывая занимательную историю, которую адвокат Анжелы, не сумев преодолеть соблазна, поведал своему другу месье Дюбонне, который в свою очередь сообщил об этом своему лучшему другу. Эта история, само собой разумеется, была из разряда таких, которые никак нельзя было бы утаить, и вскоре весь город очень этим развлекался.
        До оглашения намерения вступить в брак Анжела Роже настояла, чтобы Филипп де ля Эглиз в письменной форме отрекся от прав на ее собственность.
        — Не может быть!
        — Ее адвокат сообщил мадемуазель Роже, что этот документ превратится в пустую бумажку, если дело об этом будет передано в суд, на что она возразила, подчеркивая, что на карту поставлена честь маркиза.
        — Ну а маркиз? Что он думает по этому поводу? Ведь он эмигрант, далеко не богатый человек.
        — Говорят, он был взбешен, но бумагу все же подписал.
        — Вероятно, он просто опьянен от любви к этой женщине!
        — Он был не первым, кто постучал к ней в дверь, но он оказался первым, кому она ее открыла.
        — Но какой ценой!
        В конце концов эти сплетни достигли ушей его родственника мэра города. В это время уже начали появляться пасквили. Так как газеты эмигрантов из Вест-Индии печатали только новости, доставляемые на кораблях из Франции и Испании, эти забавные памфлеты расклеивались на уличных углах, на стенах торговых лавок или на столбах заборов, окружающих дома или сады. Когда мэр обратил внимание Филиппа на эти листовки, тот впал в ярость.
        — Какой негодяй этот адвокат! Я намерен вызвать его на дуэль.
        — На шпагах?  — мягко спросил мэр, пододвигая к себе нюхательный табак.
        — На пистолетах. На чем угодно, пусть выбирает сам. Вы согласитесь быть моим секундантом?
        Взяв, как обычно, щепотку табака, мэр сказал:
        — Обязательно. Но мне его жаль, так как он далеко не идеальный для вас противник, к тому же здесь не только его вина.
        — Чья же еще?
        Мэр не мог сдержать улыбки.
        — Ты можешь себе представить, чтобы кто-то промолчал, если разговор заходит о такой женщине, как Анжела Роже?  — Он, поцеловав свои пальцы, вытаращил глаза, имитируя якобы охвативший его любовный экстаз.
        Филипп весь побагровел, и на какое-то мгновение над его родственником нависла опасность физического воздействия. Но удара не последовало. Филипп, резко повернувшись, позвал слугу. Приказав оседлать лошадь, он вскоре выехал из дома, чтобы лично осмотреть эти гнусные листки. Но ему было вполне достаточно ознакомиться лишь с одним. Это был грубый сатирический рисунок, на котором была изображена Анжела в бриджах, сидящая по-мужски верхом на лошади!
        Через минуту он опрометью скакал по направлению к "Колдовству". Чем больше он думал об этих оскорбительных памфлетах, тем больше гневался. Когда он подъехал к поместью, то был просто вне себя. Соскочив с лошади — это был один из меринов мэра,  — он бросил поводья Жулю, проигнорировав его "доброе утро!".
        Взбегая по лестнице на галерею, Филипп чуть было не сбил с ног Минетт, эту милую девочку-рабыню, которая, неожиданно выскочив из-за угла, резко остановилась. Затаив дыхание она крикнула:
        — Доброе утро!  — Увидав злобное выражение у него на лице, она, широко раскрыв глаза, выпалила: — Вы чем-то рассержены, мики?
        — Но не на тебя, дитя,  — Филипп старался овладеть собой.
        Он, сделав глубокий вздох, втянул в легкие как можно больше воздуха, не обращая внимание на его сладковатый тростниковый привкус.
        — Где твоя госпожа?
        В эту минуту дверь открыл Дюваль, который, увидев Минетт, весь скривился и кивком головы отослал ее назад, на кухню. За спиной дворецкого появилась Анжела в костюме для верховой езды. Она бросила кнут слуге и сказала Дювалю, что он может идти. Потом она протянула руки к Филиппу, ее красивое лицо вспыхнуло от удовольствия.
        — Какой приятный сюрприз! Ты приехал, чтобы посмотреть, как измельчают тростник…  — начала было она.
        — Я только что столкнулся с неприятным сюрпризом!  — огрызнулся он, и только сейчас она заметила, что он весь побледнел от гнева.
        — Что случилось?
        — Я стал посмешищем для всего города. Ты этого хотела?
        — О чем ты говоришь, Филипп?
        — Мэру стало известно из нескольких источников о твоем требовании подписать бумагу о моем отказе от прав на твою собственность. Все это находят весьма забавным.
        — Мой адвокат никогда не сделает достоянием общественности мои частные дела, он этого не посмеет!  — задыхаясь от возмущения, сказала она.
        — Не посмеет? Если ты так думаешь, то ты просто дура!
        Она вся напряглась.
        — Или он рассказал об этом своей жене-сплетнице,  — разъяренно продолжал Филипп,  — либо об этом проболтался кому-то на бирже его стряпчий. Кто знает? В любом случае теперь из-за твоего упрямого стремления к независимости надо мной потешается весь город.
        — А я думала, что ты любишь меня как раз за мой независимый характер.  — У нее на лице выступили красные пятна.
        — Ты что, не понимаешь, о чем я говорю? На каждом фонарном столбе расклеены вульгарные памфлеты и все смеются,  — в глазах у него сейчас бушевала такая же гроза, как тогда, в первый день их встречи, когда он грубо схватил ее и тряс за то, что он назвал безрассудной гонкой.
        — Значит, тебя, "принца крови", напугал смех толпы?  — глядя ему прямо в глаза, с презрением отчетливо произнесла Анжела.
        — Я не напуган, я просто взбешен!  — заорал он, подойдя к ней так близко, что, казалось, она ощущала, как вибрируют от гнева его нервы.  — Что же прикажешь мне делать? Вызывать на дуэль весь город? Из-за тебя я оказался в таком позорном положении. И все это из-за твоего ко мне недоверия, а ты утверждаешь, что любишь меня!
        Сердце ее сильно стучало в груди, его ритм был похож на ритм отчаянного, дикого танца, но она продолжала упорно смотреть в глаза Филиппа.
        — Чего ты хочешь, Филипп? Расторгнуть нашу помолвку?  — Она побледнела, а все ее тело напряглось, словно в ожидании удара.
        Филипп с трудом расслышал ее слова, так как его сознание в это время затянуло красной пеленой дикого гнева, но когда он наконец осознал, что она ему предлагает, испытал настоящий шок. Она высказала ему свое предложение с гордо поднятой головой, несмотря на грозящее ей страшное бесчестье в случае, если бы он согласился сделать это. В одно мгновение его гнев смыло волной восхищения и любви.
        — Боже мой, Анжела, никогда не ссорься со мной, когда я бываю взбешен,  — умоляюще произнес он.  — Ведь все может произойти!
        Она затряслась всем телом от смеха, а он заключил ее в свои объятия, издав прочувствованный, словно из глубин сердца, стон. Ей казалось, что вначале она была исхлестана мощными волнами бушующего у него внутри эмоционального шторма, а теперь наконец в его объятиях достигла тихих, безмятежных вод.
        — Я люблю тебя,  — сказал он, прислонив свое лицо к ее волосам.  — А это самое главное. Но я хочу попросить тебя, дорогая Анжела, только лишь об одном…
        Ей нравилось, когда он так ласково произносил ее имя. Ее собственный голос тогда звучал более мелодично из-за охватившей ее в эту минуту любви.
        — В чем дело, Филипп?
        — Мы должны сразу же после свадьбы уехать во Францию. Как можно скорее.
        — Во Францию? Покинуть "Колдовство"? Ну а что будет со всеми людьми, жизнь которых зависит от меня? Так быстро?  — Она с изумлением и тревогой отстранилась от него.  — Я не могу никуда уехать, пока не будет срублен, измельчен и переработан весь тростник! Сколько времени я затратила на все это, сколько надежд у меня связано с моими экспериментальными полями!
        — Мы не можем зря терять время, если хотим добиться восстановления моего титула и прав на поместья.
        — Только это и имеет значение для тебя?  — Она подняла на него ясные, пытливые глаза.
        — Нет!  — страстно возразил он.  — Только ты самое дорогое для меня, и ты это прекрасно знаешь. Иногда мне от этого не по себе,  — уронив голову ей на плечо, добавил он.
        — Да,  — сказала она, уловив в его словах отражение своих собственных чувств.  — Я знаю. Да,  — повторила она уже более мягко.  — Судьба, Филипп, заставила нас полюбить друг друга, но, может, она не хочет, чтобы мы оба были счастливы в любви, как ты считаешь?
        Он поднял ее подбородок, приблизил свои губы к ее губам, и поцелуями, словно большими глотками, стал пить передавшуюся ему сладость, ощущая, как и она вся напряглась от охватившей ее страсти. Это напряжение передалось и ему, заставив восстать все его естество. Он просто упивался своей мужской силой.
        — Ну, а теперь ты счастлива?  — задыхаясь произнес он.
        — В высшей степени,  — ответила она тяжело дыша.
        — Ну, в таком случае что?  — Не отрывая от нее рук, он направился вместе с ней к лестнице.
        От его долгих и жарких поцелуев она почувствовала, как все ее тело словно бы пронзили сотни раскаленных игл. Она испытывала боль от невыносимого желания, она хотела его любви, после того как из-за нелепой ссоры они едва не оказались на краю разверзшейся перед ними пропасти.
        — Прошу тебя, не целуй меня так до той поры, пока мы не поженимся,  — умоляла Анжела.
        — Не могу тебе этого обещать,  — хрипло ответил Филипп.  — Ты и так уже вырвала у меня одну страшную клятву. Ты бы не приводила меня в такое бешенство, если бы я не любил тебя всем своим естеством. Я могу когда-нибудь просто задушить тебя, но я никогда не женюсь на другой.
        — А я больше никогда и ни за кого не выйду замуж,  — поклялась Анжела.

        Мими в этот вечер, расчесывая волосы Анжелы, была тише обычного,  — нет, она не была угрюмой, но и не проявляла обычного своего веселого нрава.
        — Что с тобой, Мими?  — спросила Анжела.  — У тебя такой вид, словно бы ты потеряла свою самую закадычную подругу.
        — Может, это и так,  — горько произнесла Мими.
        — Может, вы поссорились с Жаном-Батистом?  — безучастно поинтересовалась Анжела,  — ее мысли до сих пор витали в пространстве плотских наслаждений.
        — Жан-Батист никогда со мной не ссорится, мамзель. Когда у меня возникает такое настроение, он тут же направляется на плантации.
        — Что же в таком случае произошло?  — рассмеялась Анжела.
        Мими только молча покраснела, укладывая длинные, темные пряди ее волос в такую прическу, которая, она по собственному опыту знала, придает ее госпоже ухоженный и томный вид.
        — У нас будет новый господин,  — наконец вымолвила она.
        Анжела была раздосадована. Она с чувством вины осознавала, что Мими с самого начала было все известно о ее тайных встречах с Филиппом.
        — Ты знаешь, что я помолвлена с маркизом, Мими. Чего же ты хочешь?
        — А это действительно тот человек, который вам нужен?  — мягко спросила чернокожая женщина.
        Анжела закрыла глаза. Голова ее покачивалась, повинуясь движению щетки.
        — Да, именно он.  — В тоне сказанного отразилась ее расслабленность, желание все новых и новых чувственных удовольствий. Наконец до нее дошел смысл их беседы, и она с раздражением широко открыла глаза.
        — Это ничего не меняет. Я остаюсь полноправной и единственной хозяйкой "Колдовства". Правда, после уборки урожая мы с Филиппом отправимся во Францию,  — спохватившись, добавила она.
        Мими, дернув щетку, на мгновение замерла.
        — Ты поедешь со мной, разумеется.
        — Я?
        В зеркале Анжела увидела, как у Мими от страха расширились зрачки.
        — Ехать во Францию? О нет, мамзель, увольте!
        — Не поедешь?  — с удивлением воскликнула Анжела.  — Почему же?
        — Я не могу оставить детей! И Жана-Батиста. Ведь он мой муж. Я не хочу терять его.
        — Все они принадлежат мне, а не тебе,  — холодно напомнила ей Анжела.
        У Мими перехватило дыхание.
        — Да, мамзель.  — Плотно сжав губы и вытянув их в прямую линию, она снова активно заработала щеткой. Установилась продолжительная тишина.
        — Ты, конечно, поедешь со мной, Мими,  — наконец нарушила молчание Анжела.  — Ты же знаешь, что я без тебя как без рук.
        Мими молчала.
        — Мы вернемся.
        Мими тяжело вздохнула.
        — В любом случае,  — добавила Анжела,  — до этого еще далеко.
        Отпустив Мими, она легла на кровать. Там все еще ощущался слабый запах тела Филиппа, но радость Анжелы от воспоминаний о любовных утехах была испорчена словами Мими. Они вызвали у нее в воображении неприятную картину: Мими, лежащую в объятиях этого громадного мулата, которого она называла "собственным мужем". Его облик вызывал у Анжелы отвращение.

        День ее свадьбы начался с ясного рассвета после недели проливных дождей, которые вызывали у всех беспокойство. Свадебная церемония должна была состояться в церкви Святого Луи в Новом Орлеане. Свадебные подарки от Филиппа были ей доставлены в имение его родственником, мэром города, который прибыл в "Колдовство" довольно рано.
        — Филипп просил вас непременно надеть это сегодня,  — сказал он, передавая ей оклеенную шелком коробочку.
        Открыв ее, она не смогла сдержать крика восторга. Она извлекла оттуда изысканное ожерелье, унизанное сапфирами и бриллиантами. Она тут же показала его дядюшке Этьену и тетушке Астрид, которые только что приехали, чтобы сопроводить ее в церковь в Новый Орлеан.
        — Это — фамильная драгоценность,  — объяснил мэр.  — Он рассказал мне, что его отец трижды закладывал его в Англии, чтобы прокормить семью, но всякий раз отказывался продавать. Это — последняя оставшаяся у Филиппа драгоценность.
        — Великолепно!  — выдохнула тетушка Астрид.
        — Ему просто цены нет!  — пробормотал дядюшка Этьен, а Анжела, глядя на ожерелье, печально размышляла о том, что, вероятно, он примерял эту вещицу на шею Клотильды.
        — Мой свадебный подарок Филиппу носит более практический характер,  — уныло сказала Анжела.  — Я передам его ему после бракосочетания.
        — Надеюсь, он его оценит по достоинству,  — сказал мэр с кислой улыбкой, давая ей понять, что знает, о чем идет речь.
        Когда Анжела оделась с помощью Мими и Астрид, которым еще помогала и Минетт, тетушка надела невесте на шею бесценное ожерелье, закрывшее небольшое декольте ее подвенечного платья, затем поцеловала ее. У нее на глаза навернулись слезы.
        — Ах, если бы твоя мать могла сейчас тебя видеть!
        Они доехали до города в карете дядюшки Этьена. Лошади с трудом тащились по раскисшей от грязи дороге. Немощеные улицы Нового Орлеана были почти непроходимы, хотя в распоряжение пешеходов были предоставлены узкие дощатые тротуары. Тетушка Астрид с дядюшкой Этьеном нервничали куда больше, чем на свадьбе собственной дочери.
        — На месте мэра я бы замостил эти улицы,  — недовольно ворчала тетушка Астрид.
        — Ну, а где месье мэр для этого достанет булыжник?  — спросил ее дядюшка.  — В наших краях кроме неоглядных прерий с колышущейся от ветра травой да целой армии мускусных крыс ничего нет.
        — Его можно достать на судах, которые используют камень в качестве балласта,  — торжественно заявила тетушка Астрид.
        — Выходит, ты все уже продумала?  — сухо отозвался дядюшка.
        — По крайней мере, сейчас нет пыли,  — сказала Анжела, которая нервничала так же, как и они.
        Тем временем карета приблизилась к боковому входу в церковь.
        Мими, сидя на козлах рядом с кучером, держала в руках небольшую сумочку, в которой лежали расческа и щетка Анжелы, а также другие необходимые ей предметы туалета. Жан-Батист сопровождал их верхом на лошади. Ему была предоставлена честь перенести госпожу на руках через грязь в раздевалку, где Мими и тетушка Астрид помогли ей привести себя в порядок и расправить вуаль.
        Церковь была битком набита народом. Мэра не только все хорошо знали, но и в равной мере уважали, а его родственник — маркиз в городе считался пикантной, привлекающей всеобщее внимание фигурой. Его свадьба с этой эксцентричной мадемуазель Роже заинтриговала многих в городе, а некоторых даже просто разочаровала; в результате появились эти забавные памфлеты. Все хотели поглазеть на это бракосочетание, ведь присутствие на нем придавало этому событию большое общественное значение.
        Когда Анжела появилась в церкви под руку со своим дядюшкой, со всех сторон раздались возгласы восхищения. "Скорее всего, это из-за ожерелья",  — подумала Анжела. Но нужно признать, что мадам Бре превзошла саму себя, сшив просто великолепное свадебное платье из мягкого белого шелка. Оно соответствовало строгому классическому стилю, введенному революцией, и высокой, стройной фигуре Анжелы. Декольте благоразумно подчеркивало ее полные груди, поддерживаемые с помощью перекрестных штрипок, шитых мелким неровным жемчугом. Ниже них мягкими складками, почти до пят, ниспадала узкая юбка, которая завершалась небольшим шлейфом. На ее волнистых темных волосах красовалась жемчужная диадема, с которой свисала полукруглая прозрачная вуаль, подчеркивающая красоту ее выразительного лица.
        Нет, она не обладала классической красотой, отметил про себя родственник Филиппа, не могла она и вдохновить мечтательную иллюзию о невероятной красоте ее младшей кузины, которая, словно мух, притягивала к себе мужчин. Лицо невесты представляло собой уникальное сочетание гордо смотрящих прямо перед собой голубых глаз, рта, который обладал не только благородными очертаниями, но мог в любое мгновение переходить от нарочитой, неприступной твердости к улыбчивости, сдобренной чувством юмора. У нее было такое милое необычное лицо. Оно, конечно, запомнится надолго, ведь классическая красота быстро забывается.
        Когда его молодой родственник, высокий и красивый приверженец стиля, в котором все узнавали потомка аристократов старого режима, оказывался рядом с ней, то получалась поразительная пара. "Они всегда будут вызывать к себе уважение",  — с удовлетворением думал про себя мэр. В церкви не было слышно никаких посторонних звуков, кроме шелеста одежды, когда, по требованию канона, члены конгрегации опускались на колени и вставали снова на ноги. В благоговейной тишине, когда молодая пара опустилась на колени перед алтарем, чтобы получить благословение их супружеского союза, величественное песнопение устремилось вверх к высоким сводам.
        После торжественного шествия по проходу между скамьями они вышли на площадь, где их ожидал свадебный подарок Анжелы Филиппу,  — красивая четырехместная карета, покрытая блестящим черным лаком, украшенная золоченым гербом Филиппа, запряженная двумя лоснящимися гнедыми лошадьми с белыми копытами. На лице жениха отразилась бесхитростная радость, и он посмотрел Анжеле прямо в глаза с такой любовью, что она тут же почувствовала слабость от нахлынувших на нее чувств.
        Он помог ей сесть в карету. Они откинули назад ее верх, а Анжела с удовольствием разглядывала Пляс де арм, где солнце играло на блестящих мушкетах и начищенных сапогах городской гвардии в мундирах небесно-голубого цвета, выстроившейся шеренгой по просьбе мэра, чтобы отдать тем самым честь новобрачным. Когда она повернулась к гвардейцам, они вскинули вверх мушкеты, ловко перенесли их на другое плечо, снова подняли вверх, и потом вернули в первоначальное положение. Она помахала им рукой в белой перчатке, а они шумно ее поприветствовали. Там, за плацом для парадов и бараками, над набережной, они видели высокие мачты стоявших в порту кораблей, прибывших сюда из Соединенных Штатов, Европы, Вест-Индии.
        Эта картина вызвала у нее воспоминания о свадьбе Клотильды, о той ночи, когда они узнали о том, что стали гражданами другого государства. С тех пор не прекращался поток американцев, прибывающих в Новый Орлеан, шокирующих всех своим высокомерным видом собственников и грубым, нахрапистым способом ведения своих дел. Но куда же от них теперь деваться? Некоторые из них даже проникли сегодня в церковь на их бракосочетание!
        "Дорогая Клотильда,  — думала она.  — Если бы ты была только рядом со мной сегодня!" Но она была далеко, среди вот таких бесцеремонных людей с дурными манерами, к тому же она была беременна…
        Повернувшись к Филиппу, Анжела заглянула ему в глаза и сразу почувствовала, как окунулась в омут любви, который таился в их глубине. Он поднял ее руку, на которой был надет массивный золотой браслет, принадлежавший когда-то ее матери, а до этого ее бабушке, и поднес ее к губам.
        Прихожане высыпали на площадь и последовали вслед за каретой, которая довезла молодоженов до зала для балов и общественных приемов, расположенного почти рядом с церковью. Там, блистая своим брачным великолепием, они принимали поздравления от городских жителей, включая и тех, как шепнула она на ухо Филиппу, которые потешались над глупыми памфлетами.
        Музыканты заиграли, и Филипп, пригласив ее на вальс, сделал с ней круг по залу. Все гости дружно зааплодировали. Потом мэр с супругой, тетушка Астрид с дядюшкой Этьеном присоединились к ним во втором туре вальса, и вскоре вся городская элита закружилась в увлекательном танце.
        Все еще танцевали, когда Анжела с Филиппом, шепотом попрощавшись с тетушкой и дядюшкой, выскользнули на улицу, туда, где возле новой кареты их ожидали Жюль, Мими и Жан-Батист. Они поехали обратно в "Колдовство", где было приготовлено пиршество для всех работавших на плантациях рабов, чтобы отметить бракосочетание своей госпожи. Она воспользовалась случаем, чтобы представить им их нового хозяина.
        Она все еще была в своем подвенечном платье, в ожерелье с сапфирами, а ее вуаль по-прежнему была прикреплена к жемчужной диадеме. Анжела стояла рядом с Филиппом, который тоже был просто великолепен в своем свадебном костюме — в серых, голубиного цвета бриджах, кремовом жилете и в камзоле бледно-золотистого оттенка, с богатой золотой вышивкой. Они принимали поздравления от домашней прислуги и работников. После первого же тоста молодожены удалились в покои хозяина, которые прежде принадлежали ее родителям. Позже они вышли на галерею, чтобы полюбоваться африканскими танцами вокруг огромного костра, который разожгли рабы между большим домом и невольничьим кварталом.
        Зажигательный ритм африканских барабанов гулко пульсировал у них в крови. Они видели, как силуэты танцующих вытягивались, становились угловатыми, какими-то необычными, экзотическими. Дети тоже самозабвенно танцевали. Наблюдая за ними, Анжела думала: "У "Колдовства" тоже будет наследник, а может, и наследница, девочка такая же красивая, как и Клотильда",  — и теперь она только удивлялась, как это она могла думать о том, чтобы коротать всю свою жизнь в одиночестве.
        Рабы были поглощены танцем. Филипп протолкнул ее через широко открытую дверь в комнату, которую когда-то занимала ее мать и где ее ожидала Мими, чтобы помочь ей раздеться. Филипп отправился к своему лакею.
        — Поосторожнее с платьем, Мими,  — предупредила Анжела служанку,  — когда-нибудь его наденет на свадьбу моя дочь.
        Мими, бережно разглаживая рукой его шелковые складки, бросила на нее быстрый, невыразимо тоскливый взгляд.
        — Да, мадам,  — сказала она, делая едва заметное ударение на ее новом статусе, и они улыбнулись друг другу.
        Когда все было готово, она отпустила Мими и прошла через дверь в соседнюю комнату к Филиппу. Он тоже отпустил своего лакея и стоял посередине комнаты в своем шелковом халате. Она, сделав два шага ему навстречу, остановилась. Он смотрел на нее с нескрываемым выражением глубокой любви.
        — Сбрось халатик,  — хрипло произнес он.
        Развязав ленточки на груди, она освободилась от халата, который плавно опустился на пол возле ее ног. Филипп сбросил свой и мгновенно предстал перед ней во всей своей мужской красоте в полной готовности для излияния своей страсти, а в его горящих, подернутых дымкой глазах она разглядела свое отражение. Она никогда и не понимала, насколько красива. Он подошел к ней поближе, опустился перед ней на колени и, обняв руками за талию, принялся осыпать поцелуями нежную кожу ее живота, ее стройных бедер, он своими поцелуями просто боготворил ее тело.
        Анжела погрузила пальцы в его мягкую шевелюру. Услышав ее страстные стоны, Филипп встал, поднял ее на руки и понес к постели. Там при свете единственной свечи они слились друг с другом под далекие звуки африканских барабанов, ритм которых словно бы подстегивал ток их кипящей страстью крови.


        8
        Присутствие мужчины все радикальным образом изменило в привычной обстановке дома. Уже прошло три года с тех пор, когда в "Колдовстве" под высокими потолками его комнат в последний раз раздавался мужской смех или когда какой-нибудь гость, не догадываясь потянуть за ленту звонка, чтобы вызвать слугу, кричал с галереи, чтобы ему принесли эля. Как было теперь восторженно ново для Анжелы просыпаться по утрам в постели, чувствуя приятную, сладкую тяжесть мужской руки, лежащей у нее на груди, вдыхать запах его теплого тела, а лишь потом открывать глаза.
        Все вскоре подчинилось обычной рутине. Несколько недель после свадьбы Филипп выезжал вместе с ней для утреннего объезда плантаций, но так как он не разделял ее всепоглощающего интереса к возделыванию сахарного тростника, вскоре у него появились причины для того, чтобы время от времени отправляться в своей новой карете, запряженной двойкой лошадей, в Новый Орлеан, где он встречался за кофе с друзьями на бирже, выслушивал уже устаревшие новости, доставленные сюда из Лондона или Парижа на кораблях, швартующихся у пристани под набережной.
        Но все же он выезжал в поля с Анжелой, по крайней мере, два раза в неделю, а остальную часть утра посвящал составлению писем друзьям и родственникам за границей, которые могли бы помочь ему убедить Наполеона вернуть ему поместья и земли его предков.
        После нескольких дней, проведенных в Новом Орлеане, он привозил ей новости, рассказывая о том, что волновало других плантаторов, занимавшихся сбытом сахара, и купцов, его покупающих. По вечерам, когда они сидели вдвоем на галерее, темнокожие дети постарше, размахивая пальмовыми веерами, отгоняли насекомых, а те, кто помладше, гонялись за светлячками. Он излагал ей все, что слышал, задавал множество вопросов по поводу ее планов реализации сахара, что интересовало его гораздо больше, чем выращивание тростника.
        Магия того удовольствия, которое они получали друг от друга, не блекла. Они поднимались наверх, в свои комнаты, где занимались любовью. После этого Филипп ласково споласкивал ее тело в холодной ванне, которую они приказывали приготовить слугам до ухода домой, а она оказывала ему столь же любвеобильную услугу. Потом они всю прохладную ночь до рассвета вместе спали в большой кровати отца. Это было идиллическое время, и Анжела была несказанно счастлива.
        Через два месяца после их свадьбы созрел тростник на другом экспериментальном поле, и работы по его сбору и измельчению возобновились. Стояла очень жаркая погода, воздух отяжелел от сладковатого дыма горевших под большими чанами костров. Там кипела сахарная патока. Несмотря на жару, Анжела вставала рано и внимательно следила за всеми стадиями этой операции, начиная от рубки созревшего тростника до отправки его на запряженных волами повозках на мельницу, где его промывали, измельчали и выдавливали из него сок, который подвергался продолжительной варке.
        Весь день и всю ночь сладкий пар поднимался облаками над головами покрытых потом рабов, которые подкладывали дрова в огонь и помешивали кипящую патоку Тяжелая, тошнотворная марь тянулась вверх по реке, подгоняемая легким бризом, дующим с Мексиканского залива.
        Филиппу удалось убедить нескольких купцов с биржи приехать в имение, чтобы понаблюдать за переработкой тростника. Его интересовало их мнение относительно качества кристаллизации сахара. Он оптимистически разглагольствовал о возвращении во Францию, где весь собранный урожай сахарной свеклы обычно находил сбыт, но Анжела не обращала никакого внимания на его слова, так как была ужасно занята.
        Она в этот сезон оказалась куда более чувствительной к жаре и влажности. Второй этап сборки урожая занял часть ноября, но все равно еще было жарко. Слишком жарко. Измельченный тростник очень быстро начинал бродить, и этот вездесущий отвратительный запах вызывал у нее приступы тошноты.
        Однажды утром она возвратилась в имение вся бледная, ее сильно тошнило. Мими тут же уложила Анжелу в постель, накрыв всю ее влажными холодными полотенцами.
        — О чем думает господин, позволяя вам оставаться так долго на солнцепеке?  — цедила она сквозь зубы.
        — Он не смеет указывать мне, что нужно делать, а чего нельзя!  — резко возразила Анжела.  — Я всегда сама следила за сбором урожая.
        — Но теперь вы — замужняя женщина, мадам,  — прошептала Мими, сменяя влажное полотенце у нее на лбу.  — Может, вы беременны?
        Глаза у Анжелы расширились от удивления, и она машинально начата считать дни, которые с таким для нее счастьем и с такой стремительностью пронеслись со времени ее свадьбы.
        — Ну что, такое возможно?  — улыбаясь, спросила Мими.
        — Да, Мими, вполне,  — ответила она, ошеломленная, а согревающая ее сердце мысль теперь уже не покидала ее.  — Очень даже возможно.
        Она подумала о Клотильде, которая выносила под сердцем ребенка, находясь так далеко от родного дома, и ей так захотелось, чтобы она сейчас была бы рядом, чтобы обсудить с ней ее опыт, внушающий ей благоговейный страх. Хотя она в принципе это уже ожидала, теперь, когда все стало явью, она испытала настоящий шок.
        Она подождала, покуда окончательно во всем не убедилась перед тем, как сообщить обо всем Филиппу. Он провел целый день в Новом Орлеане и подкатил к дому в своей карете, когда Анжела уже очнулась от короткого дневного сна, приняла ванну и надела на себя легкое хлопчатобумажное платье. Когда она услыхала, как он с криком "Анжела!" бегом поднимается по лестнице, она жестом дала понять Мими, что та свободна, и решила подождать его в своей комнате.
        Он был весьма элегантен в своем отлично сидевшем на нем костюме, который совсем не помялся в дороге. Ей нравилось наблюдать за тем, как оживлялось его лицо, когда он ее видел. Мысль о том, что она была главной причиной его счастья, доставляла ей огромное удовольствие. Вытянув руки, она пошла ему навстречу.
        — У меня новость, Филипп.
        — Надеюсь, хорошая?  — По его лицу пробежала легкая тень.
        — Думаю, тебе она понравится. Я… у нас…
        К своему удивлению, она почувствовала, как у нее неожиданно начал заплетаться язык, но она, собравшись с силами, выпалила:
        — У нас будет ребенок.
        Радость, вдруг залившая лицо Филиппа, проникла в самое его сердце. Это был один из тех моментов, когда их брачный союз соединял их жизни, точно так же, как стечение двух ручейков образует новый широкий поток. Такие моменты Анжела старалась удержать в своей памяти.
        — Сын! Ты мне подаришь сына!  — обняв ее, он ласково покачал Анжелу на руках.
        — Надеюсь, ты не испытаешь разочарования, если…  — Смех застрял у нее в горле.
        — Наследник!  — ликовал он.  — И он родится на земле Франции!  — Он даже не слушал ее.
        — Филипп!  — Отстранившись, она с удивлением посмотрела на него.
        — У меня есть тоже новость, дорогая. Сегодня я договорился с капитаном, и он зарезервировал для нас места на американской шхуне, которая отправляется во Францию в следующем месяце,  — сказал он улыбаясь.
        — Во Францию!  — Анжела освободилась от его объятий.  — Ты, конечно, откажешься от этой идеи.
        — Почему? К тому времени весь урожай тростника будет собран. Для чего нам здесь торчать?  — спросил он нахмурившись.
        — Только в силу весьма основательной причины, ведь я беременна!  — воскликнула она.  — Мой сын должен родиться здесь, в "Колдовстве". В его родном поместье.
        — Ваш сын, мадам, унаследует мой титул, и в один прекрасный день, как я надеюсь, станет хозяином "Сан-Суси". Само собой разумеется, он появится на свет на французской земле! Он должен стать гражданином Франции.  — Лицо Филиппа покраснело от гнева.
        Она понимала, что оговорилась, назвав сына "моим", но она уже не могла ничего исправить, тем более, когда она уже не контролировала охвативший ее приступ гнева, возникший в ответ на его бешенство. Таксе часто с ними случалось. Она беспомощно реагировала на каждую смену его настроения. Кроме того, она была убеждена, что его предложение — это чистой воды безумие и что это должно быть очевидно даже ему. Так Анжела совершила еще одну ошибку.
        — Твой титул ничего не значит при правительстве Директории, Филипп. Хотим мы того или не хотим, судьба нашего будущего сына связана с этим поместьем. Французское гражданство ему только помешает. Здесь же он будет настоящим хозяином, а сахар только обогатит его!
        Филипп смотрел на оживленное лицо Анжелы со смешанным чувством гнева и сожаления. Он сам во всем виноват. Вдруг на мгновение он вспомнил о Клотильде Роже, которая никогда бы не посмела подвергать сомнению правоту его решения по такому вопросу.
        — С Бурбонами пока не покончено, мадам, как бы ты ни недооценивала мой титул. Будучи американкой, тебе трудно понять всю важность его для нашего сына.
        Анжела побледнела от нанесенного ей Филиппом оскорбления. Она всю жизнь считала себя француженкой и была разгневана и шокирована, как и любая другая креолка, когда Бонапарт одним росчерком пера лишил ее французского гражданства. И вот теперь ее упрекали в том, что она не ценит должным образом знатное происхождение собственного мужа! Она до сих пор считала себя в большей степени француженкой, чем американкой, но она еще была дочерью Роже, а ее отец, как и дядюшка Этьен, был очень практичным человеком, который понимал необходимость приспособиться к любой ситуации.
        Но ее обидели не только слова Филиппа. Она не переносила его гнева. Испугавшись, она обняла его за шею, пытаясь, правда, слишком поздно, смягчить оскорбление, нанесенное ему ее острым язычком.
        — Ты прислушайся к нам двоим,  — воскликнула она, неуверенно рассмеявшись,  — мы здесь ссоримся из-за ничего. Ведь может родиться и дочь.
        Он не реагировал на ее поддразнивание.
        — Мне безразлично,  — холодно сказал он,  — в любом случае мы уезжаем в Париж.
        — Филипп, прошу тебя, образумься! Я не отказываюсь ехать с тобой во Францию. Но нельзя предпринимать столь длительного и опасного путешествия в моем положении. Давай поедем туда в следующем году.
        Он резким рывком отбросил ее руки.
        — Ты все еще притворяешься, что ничего не понимаешь. Именно твое положение требует скорейшего отъезда. Наши места уже зарезервированы. Мы отправляемся через четыре недели.
        — Я не могу переносить вспышек твоего гнева!  — крикнула Анжела.  — Еще минуту назад мы были с тобой так близки, словно наши души слились воедино. Мне казалось…  — Она осеклась… Ах, Филипп, мне казалось, что ты счастлив…
        Филипп отлично понимал ее чувства и, обладая особым даром, видел гораздо больше того, что она могла заметить. Он вдруг вспомнил, как в конце концов пресытился сладким очарованием Клотильды, как он скучал с ней. Личность же Анжелы, напротив, действовала на него, как возбуждающий терпкий аперитив перед роскошным обедом. Его гнев обернулся раскаянием. Он снова обнял ее, нежно прижал к себе.
        — Дорогая Анжела, прости меня. Ты на самом деле сделала меня счастливым, и я, конечно, скотина, если позволяю себе орать на тебя.  — Он поцеловал ее руки.  — Я буду любить нашего ребенка. Только из-за своей огромной любви я поступаю таким образом.  — Филипп крепко поцеловал ее, и она, как всегда поддавшись резкой перемене в его настроении, почувствовала, как внутри у нее все тает, что она вот-вот готова сдаться на его милость.
        Он уже ласкал ее своими нетерпеливыми губами, искал ее руки, а она, проскользнув пальцами под его камзол, все сильнее прижимала его к себе, открывая перед ним всю себя без остатка. Эта ссора настолько обострила их чувства, довела их до такого накала, что когда они приникли друг к другу, то этот акт был похож на завершение какого-то чудовищного катаклизма.
        После, лежа, утомленная, но счастливая в его объятиях, Анжела нежно нашептывала ему:
        — На следующий год мы обязательно поедем во Францию, обещаю тебе.
        Филипп долго молчал. Потом, повернув ей голову, чтобы ей было удобнее смотреть ему в лицо, он сказал:
        — Мне очень жаль, Анжела. Наполеон замирился с Англией, но это всего лишь передышка. Мы должны ехать сейчас же, до того, как следующая блокада не даст нам возможности добраться ни до одного из французских портов.
        Выходит, ничего не изменилось.
        Сердце у Анжелы упало, словно камень пошел на дно, но у нее больше не было сил, чтобы продолжать борьбу. Вероятно, Филипп ожидал новой вспышки в войне между Англией и Францией. Если она, не дай Бог, разразится, то они окажутся в ловушке на территории Франции. Сколько же времени пройдет, прежде чем они опять вернутся сюда в "Колдовство"?  — с беспокойством размышляла она.
        И все же теперь она знала, что поедет. Если она откажется, то наступит конец всему. Поедет ли без нее Филипп, вернется ли?
        Она не могла пойти на такой риск.
        Но покинуть "Колдовство"! Что же она наделала!
        Мими по-прежнему не хотела ехать во Францию, а Анжела все время убежденно повторяла, что она ей просто необходима.
        Но Анжела побуждала ее к этому с неумолимо разделившимся на две части сознанием. Как могла она отправиться в столь опасное путешествие без этой женщины, которая для нее была всем — нянькой, доверенным лицом, ее ходячей "совестью", которая в детстве после отца была самым близким человеком для нее? С другой стороны, как могла она покинуть "Колдовство", не оставив свое имение на попечение Мими и Жан-Батиста под присмотром, само собой разумеется, дядюшки Этьена?
        Когда она доверила терзавшую ее дилемму Филиппу, он принял скорое и ясное решение. Не поднимая глаз от письменного стола, он бросил:
        — Оставь ее здесь. В любом случае после нашего приезда нам понадобится какая-нибудь парижская прислуга. Тебе нужно будет иметь рядом человека знающего, понимающего толк в высокой моде, в вопросах соблюдения протокола и т. д. Говорят, что у Первого консула целый двор таких людей в Тюильри.
        — Ну, а что я буду делать без горничной на борту судна?  — спросила Анжела.
        — Обойдемся. Я буду постоянно рядом с тобой.
        — Ты можешь уложить мою прическу?  — фыркнула она с презрением.
        — Пусть волосы располагаются на голове своим естественным образом, в таком случае ты станешь еще более обворожительной.
        Тайно испытывая удовольствие от его слов, Анжела деликатно хмыкнула:
        — Буду ли я обворожительной, если меня доконает морская болезнь, как ты думаешь?
        — Надеюсь, моя любовь, этого не произойдет,  — ответил он, вскинув на нее глаза.
        — Не забывай, ведь я беременна,  — предостерегла она его.
        Он скорчил кислую гримасу.
        — В таком случае возьми с собой девочку. Минетт.
        — Она ничего не умеет. Кроме того…  — "Я ее недолюбливаю",  — подумала Анжела, но промолчала.
        — Она в состоянии принести тебе еду в каюту, ухаживать за тобой, если ты разболеешься. Мими может научить ее укладывать твои волосы, разве это трудно сделать? Она уже взрослая девочка. Когда мы наймем парижанку, девочка будет ей помогать по дому.
        После слезного прощания с дядюшкой Этьеном и тетушкой Астрид, Анжела в декабре взошла на борт шхуны. Ее родственники не знали, когда вернется Клотильда, и пытались, правда, безуспешно убедить Филиппа повременить с отъездом до будущей весны. Слава Богу, сезон бурь и ураганов миновал, прекратились и злые штормовые ветры, задувавшие все осенние месяцы со стороны залива. Теперь они дули с севера, понижая температуру воздуха, но не причиняя большого вреда и разрушений.
        Их корабль представлял собой трехмачтовую шхуну со сложным переплетением снастей. В ее элегантном внешнем виде угадывалась способность развивать высокую скорость. Дядюшка Этьен с тетушкой Астрид и еще несколько друзей сопровождали их до самой набережной, но Мими было запрещено появляться у них на глазах. Она была в отчаянии от приказа послать на судно вместо себя свою дочь Минетт и постоянно требовала от Филиппа и Анжелы все новых и новых заверений в том, что они уберегут ребенка от "посягательств этих негодных моряков-янки". Она, конечно, будет ужасно скучать по Мими.
        По собственному опыту зная, на каком маленьком, скученном пространстве им придется пересекать Атлантику, Филипп заблаговременно снял для них и соседние каюты. У Минетт, настроение которой определялось забавным хитросплетением большого самомнения четырнадцатилетней девочки, лихорадочного возбуждения и обычного страха перед неизвестностью океана, будет свой соломенный тюфяк в крошечной каюте Анжелы.
        На борт поднялся лоцман, старпом своим грубым гортанным голосом прокричал приказы, и матросы бросились поднимать паруса и ставить их по ветру. Корабль, потрескивая своими "деревянными суставами", вышел на стремнину. Постепенно стоявшие на набережной и махавшие им на прощание провожающие становились все меньше, все неразличимее и, наконец, сама Плас де арм и окружавшие площадь здания, да и вскоре весь город, исчезали вдали, пока совсем не пропали за изгибом реки. Им предстояло в течение нескольких часов пробираться через извилистый лабиринт канала, через сильно разветвленное устье Миссисипи, до того как они выйдут в Мексиканский залив, а их лоцман покинет корабль. Анжела приготовила короткую записку для дядюшки Этьена, которую она намеревалась с ним передать. В ней она изложила последние указания Мими и Жану-Батисту — это были ее последние распоряжения перед долгой разлукой.
        Залив был относительно спокойным, и Анжела наслаждалась треском ветра в туго натянутых парусах, быстроходной, почти бесшумно бегущей по волнам шхуны, блестящей на солнце поверхностью вод, которые были такие голубые. Она испытывала наслаждение и облегчение после оставшихся на берегу изматывающей летней жары и тошнотворного сладковатого запаха перебродившего сахарного тростника. Дул свежий и прохладный бриз, и ей было так приятно по утрам перед завтраком прогуливаться по палубе под руку с Филиппом.
        Сколько захватывающих приключений принес ей этот брак с Филиппом! Если бы она не влюбилась, то продолжала бы свою прежнюю жизнь в "Колдовстве" по заведенному после смерти отца распорядку. Теперь она только удивлялась — зачем это она так противилась желанию Филиппа совершить путешествие во Францию, которое сейчас ей так нравилось. Жизнь вместе с любимым на этом ковчеге любви, бороздившем жемчужные и бирюзовые воды морей зачастую вблизи тропических островов,  — к одному из них шхуна приставала, чтобы пополнить запасы свежей воды и провизии,  — была похожа на какую-то забавную детскую игру в "дочки-матери", а любовные утехи на узкой койке, раскачивающейся, словно колыбель, а также осознание того, что они занимаются этим над невообразимой по глубине бездной, вносили в их существование неизведанные прежде ощущения.
        После недели плавания по относительно спокойному Карибскому морю шхуна наконец вышла в южную Атлантику, и здесь начались для Анжелы жестокие испытания.
        Все вокруг посерело, а волны угрожающе вздыбились. Иногда пенистые валы поднимались так высоко над шхуной, что Анжела лишь диву давалась,  — как это они еще не накрыли их судно, но каждый раз их гребень ломался и они падали вниз. "Джулия С."  — так называлась шхуна — отважно взмывала из бездны на следующую волну, превращая свое движение в особое сочетание рывков вперед и назад, с одновременным головокружительным переваливанием с одного борта на другой. Такого ее желудок, и без того склонный к тошноте по утрам, вынести не мог, и она сильно страдала.
        Всю остальную часть путешествия она провела в каюте на своей узкой койке, отказываясь от пищи, которую приносила ей Минетт с камбуза,  — в основном, это была птица, солонина и бисквиты. Филипп проверял ее состояние каждое утро, иногда в сопровождении капитана корабля, который, убеждая их, что это всего лишь обычная "морская болезнь", предложил им лимоны из личных запасов, которые были пополнены, когда они подошли к островам, расположенным неподалеку от побережья Португалии.
        Анжела едва реагировала на окружающее во время визитов Филиппа, почти не замечала опекавшую ее Минетт, хотя и принимала неопытную детскую помощь. Она ничего не видела вокруг себя, кроме мучений. Она напрягала всю свою волю, чтобы выжить и сохранить еще одну жизнь внутри себя.
        Когда наконец они достигли берегов Франции, Анжела была едва похожа на саму себя,  — она ужасно похудела и ослабла, так как на всем пути не могла долго удерживать пищу в желудке. Капитан намеревался подойти по Лауре к Нанту, откуда вела хорошая дорога для экипажей до Парижа, но сильный ветер с дождем помешал исполнению его плана, и он был вынужден, миновав устье реки, войти в залив Киберон.
        Ветер крепчал, не давая им возможности вернуться к устью Лауры, и Филипп, который хотел как можно скорее высадить Анжелу на твердую почву, договорился с капитаном выгрузить на берег их багаж, когда его судно войдет в порт, и позаботиться о его отправке из Нанта в Париж.
        — Превосходный план,  — согласился с ним капитан, который тоже хотел как можно скорее высадить пассажирку и не допустить, чтобы она умерла прямо на борту.
        — Мадам тут же придет в себя, как только ступит на твердую землю.
        Филипп кивнул. Когда они сойдут с корабля, "морская болезнь" наверняка прекратится. Обеспокоенный и встревоженный ее ужасной бледностью и каким-то полусонным состоянием, он попросил высадить их на берег в Кибероне. В прибрежной гостинице, в которой они остановились, жили сменявшие друг друга команды рыболовецких судов, которых было полно в этой небольшой бухточке; общие для посетителей комнаты в гостинице были темными и маленькими, их низкие потолки почернели от дыма камина, а воздух был настолько пропитан запахом кислого вина и вонючих рыбацких роб, что Филипп, вытащив из кармана платок, быстро поднес его к носу.
        Анжела была крайне удивлена, когда один из рыбаков, встав со своего места, подошел к Филиппу, словно старый знакомый. Он заговорил с ним по-английски, и Филипп ответил ему на том же языке. До Анжелы сквозь туманное сознание донеслось, что он говорил незнакомцу. Он говорил, что у него больна жена, и у него нет времени для разговоров с ним. Она была еще слишком слаба и больна, чтобы расспросить подробно Филиппа об этом инциденте, и вскоре вообще позабыла о нем.
        Филипп снял комнату для Анжелы и Минетт и приказал темнокожей девочке закрыть дверь на засов, пока он на короткое время отлучится, чтобы найти карету, которая немедленно доставит их в Нант.
        — Боже мой, но я не в силах сегодня путешествовать!  — запротестовала Анжела, лежа в кровати.
        — Тебе нельзя оставаться на ночь в таком ужасном месте,  — сказал он, раздувая ноздри.
        У нее возникло странное ощущение, что с неприязнью к этому месту смешивался еще и страх. Но даже эту зловонную гостиницу она предпочитала дорожной карете.
        — Филипп, я должна здесь остаться. Я сегодня не могу ехать. Это уже слишком!
        — Анжела, ты просто задохнешься в этой атмосфере, которая напрочь провоняла гнилой рыбой. Эта вонь похуже твоего тошнотворного тростника.
        Она мгновенно прореагировала на его слова, бросив на него прямой взгляд, в котором забушевало голубое пламя.
        — Этот тошнотворный тростник покрыл все расходы на твое тошнотворное путешествие, месье маркиз!
        Кровь бросилась ему в лицо, которое сильно загорело и задубело от солнца и соленого ветра во время его прогулок по палубе "Джулии С". Но он промолчал, старательно изучая ее. Из-за охватившего ее приступа гнева лицо Анжелы слегка разрумянилось.
        — Можешь оставаться здесь, а я пойду найму карету. Давай ей воды, но понемногу,  — приказал он Минетт,  — и постарайся уговорить ее немного поесть, если только тебе это удастся.
        — Слушаюсь, мики,  — ответила девочка, и в ее больших черных глазах он разглядел заботу и сострадание.
        Эти красноречивые глаза не выходили у него из головы, когда он, спустившись по узкой лестнице и не заходя в салон, отправился прямо на кухню, чтобы посмотреть, что там можно выбрать из напитков. Филипп все время думал об этом милом ребенке, который так его позабавил при первой встрече. Он предложил взять ее с собой только ради того, чтобы прекратить препирательства с Анжелой, а теперь был удивлен ее неожиданно зрелым, уравновешенным поведением.
        Филипп был полон решимости немедленно покинуть этот мрачный порт. Его встреча с роялистом Вери переодетым в простого рыбака, указывала на какую-то важную затею, к которой Вери наверняка хотел привлечь и его, что, конечно, могло нарушить все его планы и лишить его всяких надежд.
        На кухне оказалось значительно чище, чем он себе это представлял, а от ухи, которую варила полногрудая жена хозяина в большом закопченном чугуне, подвешенном на очаге, исходил соблазнительный запах. Он вопросил у нее разрешения отведать ее блюда и нашел его хотя и грубоватым, но вполне приемлемым,  — в ухе было много рыбы, различных мелких морских обитателей и овощей, которых им так недоставало во время путешествия.
        Когда он вернулся в номер в сопровождении девочки-служанки с подносом в руках, на котором стояли две миски с рыбой, тушенной в белом вине, и хлебом, Анжела отвернулась к стене. Он, положив руку на плечо Минетт, сказал:
        — Просто не знаю, что бы мы без тебя здесь делали.
        Она зарделась от удовольствия, лицо ее осветилось от поразительного блеска ее глаз, и он был ошеломлен, осознав, что она сама начинала понимать, каков потенциал ее удивительной, необычайно зрелой, почти женской красоты. Он вспомнил, как однажды видел ее, когда она вошла в комнату Анжелы с подносом в руках, из-за которого ее почти не было видно. Он резко отвернулся, сказав напоследок:
        — Ухаживай как следует за своей хозяйкой. Я постараюсь вывезти вас отсюда как можно скорее.  — Бросив монетку на поднос девочки-служанки, он вышел.
        Находясь в такой обстановке, которую она прежде и представить бы не смогла, общаясь только с девочкой, которая всегда внушала ей чувство неловкости и неприязни, Анжела, лежа на своей грязной постели, уставилась на задымленный потолок, размышляя о своей упорядоченной жизни там, дома. Ей хотелось знать, регулярно ли выводит Жюль ее кобылу "Жоли" на прогулку, посадил ли Жан-Батист тростник. Она думала о Мими и очень скучала по ее легко возбудимой жалости к себе. Но больше всего ее удивляло, что здесь делает Анжела Роже, хозяйка поместья "Колдовство".
        — Знаешь, что меня заставило сняться с насиженного места, Минетт?
        — Что же, мадам?  — спросила с беспокойством в голосе девочка.
        — Любовь.  — Анжела рассмеялась, широко разведя руки.
        Этим жестом она словно пыталась обнять небольшой прокопченный камин, пылавшие в нем дрова, маленькое оконце в стене, с его гнилыми деревянными ставнями, хлопающими под порывами ветра о каменную стену, грязную кровать, на которой она лежала.
        — Любовь заставила меня поменять "Колдовство" вот на это убожество.
        Она перевела свои покрасневшие глаза на маленькую служанку, кожа у которой была почти такой же светлой, как и у нее самой, а ее глаза напоминали ей глаза Клотильды. От этого ей всегда было не по себе.
        — И ты вот тоже со мной здесь, папин "маленький котенок"!
        Пережив несколько мгновений страха, Минетт заулыбалась, потом захихикала. Анжела смеялась, пока на глазах у нее не выступили слезы, потом сказала:
        — Вымой мне лицо и руки, Минетт, и принеси немного супа. Мне нужно не забывать о ребенке внутри меня.
        Когда спустя два часа вернулся Филипп, весь промокший и уставший, но с нанятой каретой, он заметил, что Анжеле стало значительно легче. Она заявила ему о своей готовности немедленно покинуть эту зловонную гостиницу.
        Они вышли из гостиницы через час под холодным моросящим дождем, натянув на себя в несколько слоев всю имевшуюся у них в запасе одежду. Когда Анжела увидела ожидавшую их во дворе карету, ноги у нее подкосились. Это был ветхий экипаж, в который были впряжены лошади, которые, вероятно, никак не могли бы дотянуть до следующего постоялого двора. Кучер положил ей под ноги нагретые кирпичи и сообщил Филиппу с невообразимым акцентом, который Анжела так и не разобрала, что они смогут поменять эту "грелку" по дороге в Нант.
        Филипп не только промок до нитки и чертовски устал, но еще был и унижен тем, что не смог достать более приличный экипаж. Он знал, что Анжела придет от этой кареты в ужас, и, конечно, понимал ее отвращение. Путешественники устроились на двух сиденьях, покрытых алым атласом, отороченным по краям редкой шелковой бахромой, вытертым телами пассажиров. Минетт села рядом с госпожой, а Филипп напротив. С крыши экипажа на них падали капли воды, а из щелей в окнах и дверцах в салон проникал холодный, пронизывающий ветер.
        Все это, конечно, Анжела могла стерпеть, но как только они выехали на дорогу, та оказалась вся покрытой большими, наполненными грязью ямами, в которые постоянно проваливались колеса. Их бросало из стороны в сторону, словно тряпичных кукол.
        Разъяренный, Филипп, выглянув из окна, крикнул кучеру:
        — Послушай, парень, нельзя ли помедленнее, ради Бога! У меня больная жена.
        Этот грубиян ответил, что если он послушает джентльмена, то колеса провалятся в яму и уже надолго застрянут там, и тогда им уже никогда не добраться до Нанта.
        — Ты, самонадеянный молокосос!  — заорал на него Филипп.  — Ты был бы рад добраться до Нанта за один прыжок, тебе на все наплевать.
        — Мы никогда не доедем до Нанта, если будем здесь прохлаждаться, месье,  — предостерег его кучер. Ветер донес его слова до Филиппа.  — Именно на этом месте на один дилижанс напали разбойники, которые обитают вон в том лесу. Шестнадцать пассажиров были ограблены, а с полдюжины они отправили на тот свет.
        — Боже мой!  — вскрикнула Анжела, крепче прижимаясь к мужу, чтобы хоть как-то смягчить получаемые удары, когда они на полном галопе неслись через мрачный лес. Глаза у Минетт еще больше расширились от страха.
        Когда стемнело и они въехали на постоялый двор придорожной гостиницы, расположенной всего в нескольких лье от Нанта, все тело Анжелы покрылось синяками и ныло от боли. Дождь лил как из ведра, и она совсем окоченела от холода. Маленькая гостиница оказалась довольно чистой и опрятной, и в ней было так удобно, словно они внезапно оказались в раю. Проснувшись ночью, Анжела обнаружила, что у нее началось кровотечение.
        Расстроенный, Филипп разбудил хозяина с женой, но они сообщили ему, что ближайший доктор живет в Нанте. Несмотря на предлагаемое Филиппом золото, он отказался в такую бурю до утра посылать кого-либо туда. В такое время добрый хозяин и собаку не выгонит за ворота. Но еще задолго до наступления утра, когда свирепый ветер со всех сторон штурмовал маленькую гостиницу, почти вдвое сгибая стволы деревьев на дороге, Анжела с Филиппом потеряли наследника, рождение которого они с такой любовью и с таким восторгом ожидали.
        Жена хозяина гостиницы, мадам Питу, хотя и не была повитухой, оказалась сострадательной женщиной, достаточно поднаторевшей в подобных женских делах. Она постаралась как могла облегчить состояние Анжелы, а когда ей стало лучше, открыла дверь спальни перед Филиппом, оставив их наедине.
        Филипп подошел к ее кровати с изможденным, посеревшим лицом. Дрожащим от горя голосом он произнес:
        — Мой сын… мой сын…
        Анжела закрыла от изнеможения глаза.
        — Нам нужно было остаться на этом зловонном болоте,  — мне следовало прислушаться к твоим словам,  — опустившись перед нею на колени, он положил ей на грудь свою голову.  — Прости меня, моя дорогая, прошу тебя.
        Не открывая глаз, Анжела ответила почти безжизненным тоном:
        — Не знаю, смогу ли я, Филипп.


        9
        Париж, 1804 год

        Дом на улице Невер был небольшим и высоким, как и все остальные по всей округе. Сад, расположенный за домом и окруженный высокой стеной, был не больше ее клумбы для камелий в "Колдовстве". От мартовских холодов листья деревьев порыжели и почти все облетели. Каким контрастным выглядел здешний пейзаж в сравнении с облитым весь год солнцем хитросплетением зеленых, цветущих кустов, с увитыми вьющимися растениями деревьями в "Колдовстве", с их длинными свисающими бородами мха и гирляндами белой омелы. Трудно было это сейчас все представить.
        Просыпаясь в своей спальне, расположенной над двумя лестничными пролетами, возле теплого, спящего Филиппа, Анжела уже не слышала криков пересмешников, мягкого ржания, доносящегося с конюшни, где Жюль задавал корм лошадям, а внимала лишь монотонному чириканию воробьев, подающих сигнал о приближении уличных торговцев, или крикам с причаленных поблизости к берегу Сены лодок. Призывные возгласы, приглушенные утренним туманом, распластавшимся вдоль реки, раздавались все громче и громче, покуда не превращались прямо под окнами в громкие завывания:
        — Ус-три-ца!.. Све-жая ску-…м…брия… Жи… вая… селе-д-ка…!
        Потом, через несколько секунд, эти возгласы перекрывал густой бас:
        — Све… жие… толь…ко что из… печи… булочки. Пе…че…ные ябло-ки… Бу-…лоч… ки…
        Она лежала с закрытыми глазами, прислушиваясь к приглушенному топоту слуг по лестницам, которые торопились вниз, чтобы перехватить странствующих торговцев, обменяться сплетнями со слугами из других домов во время покупки провизии для своих "месье и мадам".
        "Здесь даже городские запахи совсем иные",  — подумала она, вспоминая, как пахло от горящих на кухне дров в "Колдовстве" и этот запах был сдобрен мускусным ароматом гниющих листьев на болоте. Раннее утро в Париже пахло рыбой, свежевыпеченным хлебом и лепешками свежего лошадиного навоза, от которого еще шел пар.
        В это мартовское утро она услыхала новый голос, на сей раз баритон, который напевал на улице у них под окнами:
        — Португалия! Португалия!
        — Что он продает?  — поинтересовалась она у Филиппа, который еще не открывал глаза. Но она знала, что он не спит. Она играла с его волосами на груди, наматывая их себе на палец.
        — Апельсины,  — прошептал он.  — Их доставляют сюда из Португалии,  — перехватив ее руку, он поднес ее пальчики к губам.
        Сбросив одеяло, он поднялся с кровати, заставив ее завопить от охватившего ее холодного сквозняка. В доме номер десять по улице Невер всегда было темно и холодно, и это все больше удручало ее. Как все это было не похоже на тропическую жару, не прекращавшуюся почти весь год; на яркий свет, пробивающийся через ставни во все просторные с избытком свежего воздуха комнаты у нее в "Колдовстве".
        Филипп рассмеялся из-за ее воплей, но, живо повернувшись, склонился над ней и заботливо подоткнул под нее одеяло, прикрыв Анжеле плечи и нежно ее поцеловав. Потом через смежную дверь он пошел к себе в комнату, где его уже ожидал лакей с чашечкой кофе.
        Его не будет дома почти весь день, об этом знала Анжела, он все время встречался с влиятельными людьми, которые могли бы ему помочь заручиться благосклонностью Наполеона. Она оставалась здесь, чтобы заниматься только ничегонеделанием и только беспокоиться по поводу нового урожая сахарного тростника там, в "Колдовстве",  — постоянно напоминала она себе.
        С того времени, как она окончательно пришла в себя после этого страшного путешествия от морского побережья до Парижа, они вместе не завтракали. Они снова начали испытывать друг к другу нежную страсть, но хотя Анжела знала, как Филипп горевал об утрате наследника, которого он с таким нетерпением ждал, она оказалась неспособной разделить с ним свои глубокие страдания. Никто из них никогда не говорил о той беде, которую пришлось испытать в ту ночь, когда произошел выкидыш.
        Через несколько минут после ухода Филиппа в дверь тихо постучали:
        — Войдите!  — сказала Анжела.
        Вошла Минетт с кофе и булочками на подносе, который она молча поставила на круглый, накрытый скатертью столик возле ее кровати под балдахином.
        — Доброе утро, Минетт,  — сказала Анжела, устраиваясь поудобнее на подушках.
        — Оно совсем не доброе, а дождливое и холодное,  — ответила девочка.
        Дочь Мими заметно выросла за те месяцы, которые они провели за границей, и маленькие бутоны ее грудей распустились, превратившись в нечто круглое, полное, подобное португальским апельсинам. Но у нее в глазах уже не мелькали веселые, озорные искорки, а красоту ее лица портило кислое выражение. Как всегда, Анжела чувствовала себя неловко в присутствии этой девочки.
        Она знала, что в таком выражении ее лица виновата не только парижская зима, хотя она знала, что Минетт также люто ненавидит холод, как и она сама. "Маленький котенок" был недоволен тем, что ее отослали вниз, на кухню, где неуклюжий, как медведь, шеф-повар Филиппа, месье Брева, который пребывал безработным после того, как его бывшего хозяина спешно увезли куда-то на закрытой двуколке, вел себя как самодержавец.
        На улице у них под окнами начинали сновать кареты, их колеса и копыта лошадей скользили по мокрым булыжникам, с привычным для слуха Анжелы визжащим звуком, который всегда сообщал ей о мокрой погоде на дворе. Она вздохнула.
        — Мне сказали, что весна в Париже — самое лучшее, самое счастливое время года. Так что нужно набраться терпения.
        Грустные глаза Минетт с такой прямотой смотрели на Анжелу, что она испытала от этого взгляда легкое замешательство, так как поняла, как несчастна здесь Минетт.
        — Минетт, ты наберешься в Париже опыта,  — строго сказала она.  — Когда мы вернемся в мое поместье "Колдовство", ты будешь так умело справляться с уходом за домом, что даже твоя мать тебе позавидует.
        На какое-то мгновение глазки Минетт заблестели, но нервы Анжелы напряглись в ожидании очередного возражения со стороны этой девочки. Но она, опустив ресницы, только тихо с полным самоотречением сказала:
        — Да, мадам.
        В комнату вошла мадемуазель Оре, и, когда Минетт вышла, она скорчила недовольную мину. Ей было около сорока, у нее были заостренные черты лица, блестящие черные глаза,  — это была та самая "парижанка", которую, по настоянию Филиппа, Анжела взяла к себе на службу в качестве репетитора перед ее будущим появлением при дворе Первого консула. Ее отыскала мадам Ремюза, жена одного родственника Филиппа, Огюста де Ремюза, который служил офицером при протокольной службе Наполеона.
        — Это было знамением времени,  — отметил как-то Филипп.  — Неспроста Первый консул назначил аристократа лицом, ответственным за соблюдение дворцового этикета, а его жене — мадам де Ремюза — поручил присматривать за четырьмя дамами, которые прислуживали его супруге Жозефине.
        Клэр де Ремюза тоже осуществляла контроль за подготовкой Анжелы к выходу в высший свет, но она это делала с помощью мадемуазель Орэ, которая занималась прическами, а также гардеробом одной модной аристократки, которая сложила свою голову на гильотине во время революции. Филипп сразу же по приезде в Париж отправился навестить своего родственника, а Анжеле только еще предстояло встретиться с четой Ремюза впервые за обедом вечером в следующий вторник.
        Мадемуазель Оре, открыв створки огромного платяного шкафа, выбрала одно из новых платьев Анжелы, сшитых уже здесь, в Париже.
        — Мне кажется, мадам, вам следует надеть вот это платье для визита к вашей портнихе сегодня утром.
        Она собиралась отвезти Анжелу к портнихе и заказать у нее платье для званого обеда с одним влиятельным родственником Филиппа и его дамой.
        Анжела замотала головой:
        — Нельзя ли что-нибудь потеплее?
        — В таком случае, мадам, вот это.  — Мадемуазель Оре держала в руках роскошное бургундское платье с глубоким вырезом, отороченное черной тесьмой,  — самый подходящий для блестящих темных волос Анжелы цвет. У него был грациозный лиф, пышные рукава, шарообразно расширявшиеся возле плеч, прямая юбка, начинающаяся прямо от груди,  — все было выдержано в классическом стиле, столь популярном после революции.
        Анжела одобрительно кивнула. Пока она пила кофе с молоком, мадемуазель все время была рядом. Вдруг она предложила:
        — Может, заодно закажете, мадам, у портнихи и платье для вашего выхода в свет?
        Анжела колебалась, боясь поступить слишком опрометчиво.
        — Ну только если мадам Ремюза захочет обратить на меня свое внимание…
        — Она теперь слишком занята дамами мадам Бонапарт, отвечающими за ее гардероб,  — твердо стояла на своем мадемуазель Оре.  — Кроме того, мадам де Ремюза целиком доверяет моему вкусу.  — Она понизила голос.  — Бонапарты — простые люди, понимаете? Жозефине де Богарнэ, первый муж которой тоже был генералом, нравятся все аксессуары аристократической жизни, ну а Первый консул, который в нее безумно влюблен, во всем ей потакает. Говорят, что он мнит себя самым счастливым человеком на свете, и все потому, что он простой солдат, но он не отказывает никогда своей мадам, если речь идет о роскошной карете или о умопомрачительных туалетах для выезда в оперу и для балов, которые она просто обожает устраивать.
        Заметив, что она окончательно овладела вниманием Анжелы, глаза у мадемуазель заблестели.
        — Бархат и атлас в последнее время вошли в большую моду. И драгоценные украшения! Как приятно видеть, что эти скучные монотонные наряды "гражданок" выходят из моды. Не позвонить ли, мадам, чтобы приготовили для вас ванну?  — сказала в заключение она.
        В десять мадемуазель Оре отправила слугу нанять карету, на которой они выехали из дома.
        — Париж, вероятно, на самом деле самый большой и самый красивый город в мире,  — вынуждена была признать Анжела сквозь зубы, выглядывая из кареты, которая свернула с узких улочек старых кварталов на набережную напротив старого Луврского дворца.
        Первые впечатления об этом городе у нее сложились тогда, когда она оставалась в полном одиночестве в холодной комнате на втором этаже, постоянно прислушиваясь к шуму дождя и завываниям холодного ветра, проникавшего в узкие пространства между почти прижавшимися друг к другу домами. Март подходил к концу, а апрель наверняка принесет первые признаки наступающей весны. Теперь, когда они ехали в карете, перед ней предстал совершенно иной город. Его красивые каменные мосты, переброшенные через Сену; его просторные, величественные площади и уютные парки, окружавшие внушительные пятиэтажные здания; оживленное движение на недавно вымощенных булыжниками бульварах — все это придавало городу привкус особого процветания. По сравнению с ним Новый Орлеан казался захудалой деревней. Только сейчас Анжела начала понимать всепоглощающую привязанность Филиппа к родной земле.
        Ей приходилось также признать, что высокая сухопарая портниха, к которой ее привезла мадемуазель Оре, показала ей, что знаменитая в Луизиане мадам Бре — простая любительница шитья с иглой в руках. Анжела в течение двух часов выбирала фасон и заказывала для себя платья, в которых намеревалась завоевать этот замечательный город.
        Когда она вернулась домой, а слуга внес на второй этаж коробки со шляпами, перчатками и прочими аксессуарами для заказанных платьев, Анжела увидела ожидавшее ее на столе первое письмо из Беллемонта. Адрес был написан мелким почерком рукой дядюшки Этьена, и в нем она обнаружила подробный рассказ о тех сделках, которые он заключил в Новом Орлеане от ее имени и о полученной по чеку суммы в местном банке.
        "Теперь ты не узнаешь Нового Орлеана,  — читала она.  — В нем полно янки. Они являются на наши балы и требуют, чтобы музыканты играли для них "джигу", этот ужасно смешной и неприличный танец. Месье де Боре, наш мэр, был вынужден отдать распоряжение об исполнении альтернативных французских и американских танцев, чтобы не допустить кулачных боев на площадках!"
        К этому тетушка Астрид собственноручно добавила несколько страничек, исписанных по-детски округлым почерком. Она сообщила Анжеле, что Клотильда разрешилась от бремени прекрасной здоровой девочкой и что они были намерены все вместе вернуться в Беллемонт. Тетушка Астрид была просто вне себя от радости.
        Анжела вдруг почувствовала острую боль под диафрагмой. Успешные роды Клотильды неизбежно заставили ее снова задуматься о своей горькой утрате. Она уронила письмо на колени.
        Мадемуазель Оре, открыв все картонки, уже разложила по местам новые шляпки.
        — Прошу вас, мадемуазель, позвоните и прикажите принести кофе до вашего отъезда,  — сказала Анжела.  — Пусть пришлют ко мне Минетт.
        Мадемуазель Оре неодобрительно надула губки, услыхав последнюю просьбу.
        — Пусть меня мадам простит, но не следует допускать кухонную девушку наверх. Было бы куда более приятней, если бы я…
        — Мне не требуется помощь в ведении моего хозяйства, мадемуазель,  — сказала Анжела, бросив на нее холодный взгляд.
        Мадемуазель Оре, вспыхнув, задрала вверх подбородок, но все же вышла из комнаты, прошептав чуть слышно:
        — Извините, мадам.
        Через несколько минут через дверь проскользнула Минетт с подносом, который она молча поставила на столик рядом со стулом, на котором сидела Анжела, и повернулась, чтобы уйти.
        — Погоди, Минетт,  — сказала Анжела.  — Я вот получила письмо из Беллемонта.
        Остановившись, Минетт посмотрела на нее своими большими глазами, в которых погас прежний блеск. Но в их темных глубинах что-то тревожило, надрывало сердце Анжелы. Она громко зачитала отрывок из письма дядюшки Этьена, в котором он говорил о процветании "Колдовства" под управлением Жана-Батиста, который трудился на полях, а Мими — в доме; затем прочла ей описание первого ребенка Клотильды, которую нарекли Мелодией.
        Минетт слушала, крепко сцепив руки.
        — Какое мелодичное имя, как будто само поет,  — мягко заметила она, и глаза у нее снова заблестели.
        Обхватив руками свои наливающиеся груди, покачиваясь взад и вперед, она задыхаясь запричитала:
        — О мадам, как я скучаю по дому, как я скучаю!
        — Я тоже,  — прошептала Анжела, и ее глаза наполнились слезами.

        Выйдя из покоев своей хозяйки, Минетт отправилась вверх по лестнице в свою маленькую комнатку на антресолях. Слезы, которые скапливались все это время у нее в груди, словно снег, который она впервые в жизни увидела в этом странном, подавляющем ее городе, теперь пролились, а снег растаял от полученного доброго известия из "Колдовства". Это было надежным доказательством, что ее дом все еще существовал, что другие дети все еще играли на кучах сена в конюшне, куда из сада доносились африканские гортанные голоса женщин, пропалывающих грядки; что, когда наступали сумерки, они по-прежнему гонялись за светлячками под вековыми дубами, а с наступлением ночи, они, лежа на своих соломенных тюфяках, прислушивались к печальным африканским песням, которые пели их родители, сидя на низеньких крылечках в жаркой темноте. В последние месяцы ей все чаще приходила в голову мысль: "А не приснились ли ей все эти плантации, вся эта удивительная свобода, которой она пользовалась там и которая канула в небытие, как только ее забрали оттуда".
        Она на самом деле верила, что больше никогда не увидит ни Мими, ни Оюму, ни Жана-Батиста. Как долго она сюда ехала. От мысли, что все они еще были там, в том месте, которое уже больше не было ее родным домом, ей стало и грустно и тепло. Ей так захотелось укрыться с головой под вытертым, потрепанным одеялом на своей кровати и выплакать слезы, все до последней слезинки.
        Но в эту минуту экономка мадам Арке, выйдя из своей уютной комнаты на верхней лестничной площадке, начала спускаться вниз.
        — Куда это ты направляешься, юная леди? Ты должна сейчас быть на кухне и помогать месье Брево готовить овощи к обеду.
        — Слушаюсь, мадам Арке,  — послушно произнесла Минетт, не поднимая головы, чтобы она не заметила слез.  — Я сейчас спущусь.
        — Я прослежу за этим,  — пригрозила экономка.
        Когда через несколько минут Минетт вошла на кухню, месье Брево, глядя на нее, состроил свирепую рожу, нервно покручивая кончик уса, подчеркивая тем самым свою значимость, но это вызвало у Минетт только острое желание похихикать. Но он не улыбался, это был не такой человек. Он всегда пугал ее своими криками, требованиями и проклятиями. Но больше всего она боялась его неуклюжих попыток приласкать ее, как только мадам Арке поворачивалась к ним спиной.
        Он кипел от негодования.
        — Давно пора. Где ты пропадала, мадемуазель Ленивица? Спала?
        — Я носила наверх для мадам поднос с кофе.
        — Судомойки не носят господам подносы,  — рявкнул он.
        — Это моя обязанность, судомойка,  — съязвила горничная Жанна.
        — Но она сама попросила,  — возразила Минетт, полная решимости ничего им не сообщать о полученном письме, которое окончательно ее расстроило.
        — Кто сказал?  — продолжал бушевать шеф-повар Брево.  — Ты настолько же лжива, насколько и хороша, не так ли?
        Услышав это, Жанна подскочила к ним.
        — Мадемуазель Оре сказала, что мадам поручила это мне.
        — Это правда?  — строго спросила мадам Арке.
        — Да,  — не моргнув глазом, подтвердила Жанна.
        Мадам Арке плотно сжала губы. Она знала, что мадемуазель Оре — человек ненадежный.
        — Хорошо, я сама поговорю с мадам,  — сказала она им.  — Она еще не до конца усвоила парижские обычаи.
        Минетт была в отчаянье от того, что вот эти люди запросто могли лишить ее последнего звена, соединяющего ее с родным домом.
        — Но я всегда ношу наверх для мамзель подносы с кофе!
        — Она уже не мамзель,  — твердо поправила ее мадам Арке.  — Она теперь — мадам маркиза де ля Эглиз. А ты теперь живешь в Париже! Вбей это в свою пустую голову.
        Минетт села на табуретку и склонилась над овощами, которые шеф-повар высыпал ей в подол. Она сумела овладеть собой, но только до того момента, когда нужно было выбросить очистки. Выбросив их на помойку, она забилась в далекий, тенистый уголок сада и там дала волю давно уже просящимся на волю слезам. Она вздрогнула, когда знакомый голос насмешливо сказал:
        — Неужели наш игривый маленький котеночек плачет? Что случилось, Минетт?
        — Они меня не любят,  — пожаловалась она сдавленным голосом.  — Они все время потешаются над тем, как я говорю, и все ненавидят меня из-за того, что мадам просит меня принести ей поднос с кофе. Мики, не скажете ли вы им, что я всегда этим занимаюсь?
        Филипп зашел в сад, чтобы проверить розовый куст, который Клэр де Ремюза послала ему из оранжереи Жозефины. Там, в дальнем углу сада, он увидел скорчившуюся детскую фигурку в бесформенном черном платьице. Он вспомнил вдруг, что Анжела сетовала на то, что ее отец портит маленькую рабыню, и что мать Минетт, Мими, была не только привилегированной домашней прислугой, но еще и относилась к разряду таких матерей, которые, казалось, ощущали любовь к детям даже порами своей кожи. Он вдруг осознал, что впервые в жизни Минетт поняла, что такое нелюбовь.
        Склонившись над ней, он нежно сказал:
        — Разве не знаешь, почему они так жестоки с тобой, малышка?
        Она покачала головой.
        — Потому что ты очень красивая. Они знают, что с твоей красотой ты не будешь долго посудомойкой, и поэтому завидуют.
        Она уставилась на него.
        — Неужели вы считаете, что я красивая, мики?
        Стараясь взять с ней как можно более ровный тон, он сказал:
        — Я знаю это, Минетт, и они тоже. Ты очень красивая.
        — Может…  — задумчиво начала было она, но покатившиеся по щекам слезы не дали ей возможности закончить фразу. Она замолчала.
        — Что такое?  — спросил Филипп.
        — Может, поэтому мики Брево всегда меня бранит и… постоянно прикасается ко мне.
        Филипп сразу посерьезнел.
        — Где он прикасается?
        — Вот здесь,  — искренне призналась она, поднимая рукой грудь.  — Возбужденный маленький сосок был ясно виден через прозрачную ткань.
        У Филиппа перехватило дыхание.
        — Мы должны с этим покончить.  — Он протянул было руку, чтобы накрыть ею руку ребенка, но, передумав, отдернул ее.  — Не плачь, Минетт. Я поговорю об этом с мадам.
        Она подняла на него свои прекрасные глаза, в которых сквозило только обожание.

        Спускаясь по лестнице в салон, где ожидал ее Филипп перед выездом на званый вечер, устраиваемый его родственником, Анжела была уверена в своей красоте. Ей это еще раз подтвердило зеркало, еще до того, как она увидела, как заблестели от восхищения глаза Филиппа. Она была так возбуждена предстоящим важным событием, одним из тех, которые ей так нравились в Луизиане и которых она долгое время была лишена, что это состояние добавило румянца ее щекам и вызвало мириады веселых искорок в глазах. Ее темно-синее атласное платье еще больше оттеняло кремовый цвет кожи, особенно соблазнительной в глубоком вырезе декольте и которая резко контрастировала с ее темными волосами. Их мадемуазель Оре украсила ниткой жемчуга, а к платью добавила кое-какие детали, свидетельствовавшие о ее обширных познаниях в области моды.
        — Высокая прическа дозволяется, но нельзя держать птиц в метках!  — торжественно заявила она.  — Аристократия может вернуться, но никто не желает возвращения старого режима! Само собой разумеется, мадам Бонапарт определяет стиль моды, и у нее есть вкус к неброской элегантности,  — говорила мадемуазель Оре, спускаясь вслед за Анжелой по лестнице и держа в руках ее бархатную накидку.
        Филипп встретил их внизу. Поднеся руку Анжелы к губам, он прошептал:
        — Потрясающе! Мадемуазель Оре, примите мои комплименты!
        Как всегда, Анжела прореагировала на его одобрение подобно цветку, с благодарностью воспринимающему солнечные лучи, но все же она почувствовала легкое раздражение от того, что он приписывал все заслуги за ее очаровательный вид этой парижанке.
        Он, как всегда, выглядел великолепно и был абсолютно уверен в своей неотразимости. Под воздействием ласкового взора его увлажненных глаз охватившее ее на мгновение недовольство как будто бы испарилось.
        Взяв из рук мадемуазель накидку Анжелы, он укрыл ее плечи с такой любвеобильной нежностью, что его жест скорее был похож на интимную ласку. Они подошли к ожидавшей их карете. Была ясная сухая погода, а полоска вечернего неба, которую было видно с их узкой улочки, сияла во всей своей холодной красе. Из ноздрей терпеливо ожидавших лошадей вырывались на холодном воздухе струйки пара. Филипп помог ей подняться в карету, и кучер, звонко щелкнув пару по спинам, сразу же заставил ее перейти на бодрую рысь.
        Повернув с узенькой улочки на широкую набережную, они влились в сплошной поток экипажей. Он постоянно рос, когда они приближались к фешенебельной Пляс-де-Возг. Площадь представляла собой привлекательный квадрат парка, вокруг которого были возведены импозантные резиденции, отличавшиеся радующей глаз гармоничной архитектурой, представшей перед их глазами во всей своей красе из-за голых ветвей больших деревьев.
        Чета де Ремюза, которая недавно перебралась вместе с другими близкими друзьями Наполеона и Жозефины в квартал между Тюильри и Мальмэзоном, принимали своих гостей в доме своих друзей, полковника Сутарда и его супруги. Карета Филиппа остановилась возле дома номер двадцать четыре, и через несколько минут Анжела уже находилась в компании той женщины, о которой столько ей рассказывала мадемуазель Оре.
        Клэр де Ремюза была удивительно красивая женщина, с высоким лбом, правильным аристократическим носом и прекрасными серо-зелеными глазами, в которых светился зрелый ум. В них появились признаки одобрения, как только она бросила первый взгляд на Анжелу.
        — Я так ждала этой встречи.
        — Я тоже,  — тепло подхватил месье де Ремюза.
        — Я так рада быть здесь, я просто в восторге,  — просто, без кокетства, сказала Анжела.  — Филипп с такой любовью отзывается о вас обоих.
        Их проводили в салон, меблированный в элегантном стиле Людовика XV,  — пастельного цвета обивка стульев и диванов отлично гармонировала с мягкими тонами великолепного обюссонского ковра. По углам комнаты, прямо на полу, стояло несколько китайских ваз, в которых были помещены искусно подобранные букеты цветов, высотой не менее пяти футов — это были гладиолусы, сезон для которых еще явно не наступил, объединенные для остроты восприятия с громадными белыми и золотистыми хризантемами. Повсюду на столах и комодах были разложены забавные безделушки.
        Филиппа с Анжелой представили гостям: бледному молодому виконту Руладу, белокурой, с острыми глазками мадемуазель Берто, постоянно улыбающейся мадам Сутард и ее весьма воинственному мужу, месье Фуше и мадам Дидеро, которая была одной из фрейлин Жозефины. После взаимных представлений прерванная в связи с их приездом беседа снова возобновилась. Гости Огюста де Ремюза обсуждали циркулирующие при дворе Первого консула слухи, которые, спустя всего десять лет после революции, были страстно увлечены идеей восстановления во Франции монархии.
        — Вы прибыли домой в благоприятный момент,  — сказал месье де Ремюза Филиппу.  — Многие наши руководители считают, что сейчас, когда революция достигла поставленных перед собой целей, нам нужен сильный человек, способный навести в стране порядок, в котором нуждаемся мы все.
        — Вы имеете в виду Наполеона?  — воскликнула Анжела, вспомнив вдруг слова дядюшки Этьена, называвшего его "человеком с амбициями"
        На лице мадам де Ремюзо отразилось сомнение.
        — Простолюдина посадить на трон?
        — Конечно, Наполеона,  — подтвердил ее муж.  — Кто бы смог сделать то, что он уже сделал?
        — Совершенно верно,  — поддакнул полковник Сутард.
        — Ясно, о чем думает Наполеон,  — признала мадам де Ремюза.  — Не напрасно он окружил себя эмигрантами-аристократами. Когда я высказалась по поводу излишней роскоши последнего, данного Жозефиной бала, Наполеон объяснил мне, словно извиняя ее за это, что французам нравится монархия со всеми ее внешними проявлениями.
        Анжела рискнула обменяться взглядами с Филиппом, но потом поспешила, любуясь цветами, сказать комплимент мадам Сутард.
        — Как приятно видеть эти чудесные цветы в такое холодное время года!
        Улыбнувшись, мадам Сутард сказала:
        — Они, конечно, из оранжереи. Нужно поблагодарить за них Клэр.
        — Вы, несомненно, привыкли к теплому климату, не правда ли?  — заметила мадам де Ремюза.  — У вас даже зимой все цветет?
        — Да, мадам! Сейчас время азалий и рододендронов. Зацветает множество кустов и деревьев.  — Потом началась оживленная беседа о Луизиане, о том, насколько она отличается от южных департаментов Франции, которых Анжела еще не видела. За разговором они потягивали аперитив. Тем временем Анжела заметила, что Филипп со своим кузеном увлечены беседой.
        Через полчаса мадам де Ремюза, взяв Филиппа под руку, направилась вместе с ним в столовую. Ее муж предложил свою руку Анжеле. За ним последовали остальные гости. Шествие замыкали полковник Сутард с женой, так как они теперь переложили свои обязанности хозяина и хозяйки на плечи четы де Ремюза.
        Стол был накрыт с таким изобилием и элегантностью, который заставлял усомниться в том, была ли в этой стране революция. Вино наливали в хрупкие хрустальные кубки, а свет свечей в хрустальной люстре играл бликами на великолепных по красоте сервизах из фарфора и серебра. Вселяющий во всех страх месье Фуше, который, судя по всему, был связан с полицией, сидел справа от нее. Филипп занял место на другом конце стола, между хозяйкой и мадам Дидеро. Милейшая мадам Сутард сидела прямо перед ним.
        Когда месье Фуше ответил на какой-то вопрос Огюста де Ремюза, беседа за столом снова вернулась к политике.
        — Все из-за этих вызывающих беспокойство заговоров с целью покушения, мы уже, знаете ли, раскрыли несколько подобных. Это заставило нас подумать о том, что нам нужна корона, чтобы спасти жизнь Наполеону,  — объяснял он сложившуюся обстановку Филиппу. В конце концов убийца хорошенько подумает, прежде чем поднять руку на королевскую особу, освященную самим Богом.
        — А разве он не заигрывает с папой?  — спросила мадам Дидеро.
        — Меня забавляют его претензии,  — заметил виконт почти безжизненным тоном,  — после совершенного им чудовищного преступления, убийства принца королевской крови.
        — Это неудачно рассчитанное, несчастное дело заставляет меня подвергнуть сомнению истинность его благоволения к возвращающимся эмигрантам, как меня в этом убеждали здесь,  — печально сказал Филипп.
        — Герцога де Энгиенского казнили не по прямому приказу Бонапарта,  — резко вмешался месье де Ремюза, пытаясь внести коррективы в беседу.  — Напротив, несчастный герцог предстал перед расстрельным взводом за два часа до того, как от Бонапарта прискакал гонец с приказом генерала пощадить его жизнь.
        Слуга в ливрее стал подавать на закуску жирных, сдобренных чесноком виноградных улиток.
        — Ну, а разве он не наделил назначенную им комиссию по расследованию заговоров полномочиями жестоко наказывать всех преступников, покушавшихся на его жизнь?
        Анжеле показалось, что в голосе молодого виконта звучало озлобление.
        Их хозяин тут же раздраженно отреагировал на его слова.
        — Это никак нельзя назвать разрешением на казнь Бурбона! Генерал, в чьих руках он оказался, сам испытывал угрызения совести и послал записку Бонапарту, в которой просил разрешения на расстрел. Но Бонапарт ему в этом отказал.
        — Но свой отказ Бонапарт задержал и выслал его только тогда, когда уже было поздно,  — не унимался виконт.
        — Наполеон в это время был взбешен, поверьте мне!  — продолжал объяснять де Ремюза.  — Он заперся в своем кабинете и не велел никого впускать к себе, даже Жозефину. Поверьте, ему были нужны Бурбоны, чтобы укрепить свою власть.
        — Однако он не желает поставить Бурбона во главе монархии, которая, по его мнению, так необходима Франции.
        — Потому что наши граждане не готовы принять другого Бурбона, он в этом уверен,  — настаивал на своем Фуше.
        — Дело сделано, господа,  — с мягким упреком сказала мадам Ремюза.  — Хотел ли герцог захватить контроль над правительством, или не хотел, никакими разговорами об этом его уже не воскресить. Не лучше ли нам обсудить наше собственное будущее, чем гадать о том, что могло бы произойти.  — Она дала знать слугам, чтобы подавали следующее блюдо.
        — Как мудро вы рассудили, мадам.
        Анжела почувствовала в голосе молодого виконта издевку. Она восхищенно прислушивалась к спору, не до конца понимая его суть, и это ей нравилось. Ей показалось, что виконт не может ей понравиться, но когда он уделил ей несколько минут внимания, расспрашивая ее об условиях жизни "в бывшей их колонии", она начала живо отвечать на его вопросы, и вдруг, за великолепным палтусом и жареной куропаткой почувствовала, что увлеклась, подробно рассказывая ему о Новом Орлеане, о землях в Луизиане, о своем поместье "Колдовство" и даже о своих опытах по выращиванию сахарного тростника. Филипп в это время вел продолжительную получасовую беседу с женой своего родственника.
        — А Бонапарт взял и продал такую многообещающую колонию!  — горько прокомментировал виконт, и Анжела почувствовала, что в этом с ним солидарна.
        К тому времени, когда подали десерт со сладким вином, вся компания уже была значительно более мирно настроена.
        Филипп по дороге домой в карете в тот вечер был сильно возбужден и пребывал в какой-то эйфории. Он заручился поддержкой де Ремюза, который обещал ему организовать встречу с Наполеоном.
        — Ну кто же, кроме моего кузена, может это сделать?  — ликовал он.
        Его энтузиазм передался и Анжеле.
        — И его жены!  — воскликнула она.
        Ей понравилась Клэр де Ремюза своим живым умом и своей откровенностью. Ей также понравилась милая и подчас несдержанная мадам Сутард. Несколько раз ей казалось, что ее чопорный вояка-муж переживал душевные муки и чуть не стонал из-за ее сумасбродных замечаний. Сравнив все, что она слышала сегодня вечером, с теми сплетнями, которые ей передавала мадемуазель Оре, она пришла к выводу, что парижанки были женщинами весьма независимыми и самоуверенными. Эти пережившие революцию женщины были больше похожи на нее, чем чопорные дамы креолки Луизианы, которые считали ее весьма эксцентричной особой. Может, Филипп был прав, привезя ее в Париж.
        — Мадам де Ремюза находится в довольно близких отношениях с Жозефиной,  — добавила она.
        — Хотя Наполеон и души не чает в своей жене креолке, не думаю, что он придерживается ее советов в государственных делах,  — кисло возразил Филипп.
        Уязвленная его тоном, Анжела бросилась в атаку.
        — Но вопрос о твоем наследстве вряд ли входит в круг государственных дел, как ты думаешь?
        К ее удивлению, Филипп ответил на ее бездумный выпад с редким сарказмом.
        — Я отдаю полностью себе отчет в том, что это тебя меньше всего волнует, мой ангел!
        Все еще раздраженная из-за нервного перенапряжения после своего первого важного шага, открывшего ей с помощью родственника Филиппа доступ в высшее парижское общество, Анжела не сдавалась:
        — А я полностью отдаю себе отчет в том, что ты на этом свихнулся, как и твой отец!
        — Ты считаешь, что я свихнулся, мадам?  — резко возразил он.  — Ты, которая так хотела публично унизить меня только ради того, чтобы заставить меня приехать к тебе в "Колдовство"?
        — Неужели ты еще переживаешь из-за этого?  — Анжела с удовольствием посмотрела на него.
        Филипп не упоминал об этом деле с грязными памфлетами со дня их свадьбы. Анжелу просто убивало, когда он с таким ледяным тоном называл ее "мадам". Такое повторялось уже несколько раз со времени ее выкидыша и указывало на ее более внимательное отношение к проявлениям его настроения. Ей казалось, что и ее, и его настроение зависели друг от друга, словно были связаны лентой от звонка,  — когда он натягивал свою часть, ее настроение повышалось, и от эмоционального напряжения она не ощущала под собой ног. Таким образом, ее ответ на каждое его проявление чувств отличался прямолинейностью и спонтанностью, и ей казалось, что и с ним происходит то же самое.
        Карета, раскачиваясь, ехала по улицам, освещенным фонарями, которые горели даже в самое позднее время. Множество экипажей обгоняло их, двигалось им навстречу, и масса народа в этот час покидали рестораны и театры. Но Анжела не обращала никакого внимания на ночную жизнь, она была вся поглощена нарастающей напряженностью между ней и этим сидевшим рядом с ней человеком. Время от времени, когда они проезжали под фонарем, скрытое в тени лицо и его прекрасные глаза освещались на несколько мгновений, и она, раздираемая охватившим ее гневом и любовью к нему, не знала, что предпринять.
        Когда карета остановилась возле их дома, Филипп выпрыгнул из нее так стремительно, словно хотел тут же взбежать по лестнице к себе в комнату, оставляя все заботы о ней расторопному кучеру. Но он никогда не был с ней груб, и она застыдилась, когда он, повернувшись к ней, протянул ей руку. Когда они прикоснулись друг к другу, ее всю затрясло. Подняв на него удивленные глаза, она увидела глубоко затаившееся в них горе. Растроганная и растревоженная, она всхлипнула, и сразу же почувствовала, как его рука обвила ее за талию. Она у него была твердая, но в эту минуту она ей показалась мягкой и всепрощающей.
        — Филипп…
        — Помолчи,  — предостерег он, прильнув к ее волосам.  — У нас обоих нервы на взводе после этого слишком утомительного вечера.
        — Месье,  — вежливо покашлял кучер на козлах.
        Филипп протянул ему несколько монет. Он, приподняв свою шляпу в знак прощания, поехал прочь. Филипп, вытащив из кармана ключи, открыл дверь. В слабо освещенной прихожей он увидел Минетт, которая попятилась назад, уступая им дорогу.
        — Ты еще не спишь, Минетт?  — спросил с удивлением Филипп.
        Она глядела на них, не отрывая глаз, переводя их попеременно то на него, то на нее с таким выражением на лице, которое одновременно сбивало с толку Анжелу и раздражало ее, хотя в нем не было ничего, кроме восхищенного любования ими.
        — Я слышала, как подъехала карета…  — прошептала она чуть слышно.
        Анжела теперь поняла, что девочка никогда не видела их в роскошных нарядах, предназначенных для званого вечера, и все свои накопившиеся эмоции она обрушила на Минетт.
        — Тебе давно пора быть в постели, вовсе не требовалось нас ждать,  — упрекнула она Минетт в более резком тоне, чем предполагала.  — Надеюсь, мадемуазель у меня в комнате?
        — Я могу помочь, мадам…
        — Нет, ни в коем случае!  — неожиданно вырвалось у нее, и, хотя она этого не хотела, теперь уже было поздно смягчить отказ.
        — Прошу тебя, Минетт, не буди никого из слуг,  — сказал Филипп,  — нам не потребуется сегодня их помощь.  — В голосе у него звучала подавляемая горечь.
        Минетт с отсутствующим видом переводила взгляд с одного на другого. Закрыв входную дверь, она начала подниматься вслед за ними по лестнице к себе, в свою комнатушку на антресолях. Анжела тут же забыла о ней, так как мысли ее вновь обратились к Филиппу и ее взвинченным нервам, что привело в конце концов к новой ссоре. Она сильно возбудилась, и ей показалось, что Филипп тоже. Поднимаясь на второй этаж, она отдавалась фантазиям — как она расстегнет рубашку Филиппа, как просунет туда руку, обнимет его за талию, как прильнет к изгибу его плеча.
        Но закрыв дверь спальни Анжелы, он вдруг резко повернулся к ней с таким безумным выражением на лице, что она невольно отпрянула.
        — Что с тобой, Филипп?  — спросила она холодно, хотя сердце у нее билось, словно копыта скачущей лошади о булыжную мостовую. Выходит, он сдерживал гнев, а не страсть к ней! Она видела, что произвела хорошее впечатление на его родственников. Что же так разъярило его?
        — Я вынужден обратиться к мадемуазель Оре с просьбой, чтобы она научила тебя, как нужно обращаться со своими слугами,  — ледяным тоном сказал он.  — Мне казалось, что ты наконец поймешь, что Минетт — это не просто твоя собственность.
        Анжела, чувствуя, как на нее накатывает приступ гнева, с удивлением ответила:
        — Она — моя рабыня! К тому же я совсем не злая хозяйка.
        — Да ты лучше относилась к своей кобылке в "Колдовстве"!
        С холодным бешенством Анжела тут же ответила:
        — Да, Жоли значительно дороже стоит.
        Она почувствовала, как у нее застучала кровь в висках. Он вторгся в пределы ее собственности, и она не могла вынести его острой критики. Сегодня она была тем более незаслуженной. Разве она не поделилась с Минетт новостями о Мими и Жане-Батисте, разве она не разделяла с ней тоску по ее любимому "Колдовству"? Но ее гордыня и легкое чувство вины из-за инстинктивного недолюбливания Минетт вызвали у нее такой циничный ответ.
        — Тебе следует помнить, где ты находишься. Во Франции не потерпят никаких проявлений рабства.
        Когда она заметила промелькнувшее в глазах Филиппа презрение к ней, в тех глазах, которые всегда излучали только ласку, она почувствовала, как все внутри у нее перевернулось. С неестественным одушевлением она закричала:
        — Мне противно находиться здесь. Я все здесь ненавижу! Можешь ли ты себе представить, что такое не иметь рядом с собой конюшни, не выезжать верхом по утрам, что я делала постоянно с того времени, как мы бежали из Санто-Доминго. И ничем не заниматься, лишь постоянно ждать, когда ты вернешься. Я ведь прежде несла ответственность за жизнь пятидесяти рабов, мне нужно было их накормить, предоставить им кров, к тому же я на огромной территории выращивала сахарный тростник и продавала сахар на рынке…
        — На территории, большую часть которой занимает болото.
        Внутри она согласилась, что это частично было справедливо.
        — Ах!  — крикнула Анжела, не помня себя от ярости. Страшные рыдания сдавили ей горло, и, как она ни старалась сдержать их, они все же вырвались наружу через плотно сжатые холодные губы.
        Филипп никогда не мог оставаться равнодушным к слезам женщины. Он, притянув ее к себе, обнял ее, и в этом объятии смешались и его гнев, и его страсть. Он с трудом сдерживал желание как следует встряхнуть ее. Она терпела, опустив руки по швам.
        — Я должен был тебе высказать все о Минетт, и ты должна наконец понять, скучает девочка по дому или нет.
        — Да, я знаю, что она скучает. Но и я тоже!  — крикнула Анжела.
        Он не обратил никакого внимания на ее слова.
        — Ей очень плохо там, на кухне…
        — Но ведь ты настоял на том, чтобы нанять мадемуазель Оре!
        — Я был прав. Ты в ней нуждалась, и теперь это вполне очевидно! Но для чего отдавать Минетт на растерзание этим волкам? Она еще совсем маленькая, все слуги ей завидуют, а шеф-повар, скорее всего, намерен ее соблазнить…
        — Эти вопросы должна уладить мадам Арке. Филипп, я ведь справлялась с "Колдовством". Неужели ты считаешь, что управиться с таким маленьким хозяйством выше моих сил?
        — Извини меня, Анжела, но сейчас ты живешь в совершенно ином мире.
        Подняв руки, она порывисто прижалась к его груди.
        — Я хочу домой…  — сказала она, и вновь голос ее сорвался на рыдания.
        Вид его гордой жены в слезах, умоляющей его вернуться домой, надрывал ему душу, вызывал волну жалостливой любви, которая тут же взбодрила его естество.
        Она так плотно прижималась к нему, что сразу почувствовала движение чего-то твердого по ее бедру,  — она поняла и… тут же ослабела от нахлынувших на нее чувств.
        Он страстно поцеловал ее.
        — Дорогая Анжела, твой дом здесь, рядом со мной.
        У нее были соленые от слез губы, но она все еще сердилась, как на свою слабость, так и на него. Осознание всего этого еще больше трогало его душу.
        Иногда они ласкали друг друга, упивались друг другом так, что казалось, будто бы им никогда не достичь пресыщения. Стянув атласное платье с ее плеч, он нежно покусывал ее кремовое тело. Платье соскользнуло на пол и стало похоже на голубую лужицу возле ее ног. Он ожесточенно стал снимать свой элегантный наряд, бросая его элементы один за другим на спинку стула.
        Они, обнаженные, приблизились друг к другу, и она застонала от непреодолимого желания. На кровати он, весь дрожа от страсти, проник в нее, и испытываемое при этом ими удовольствие лишь становилось все острее от только что погасшей ссоры.


        10
        Несколько недель спустя Филипп, оставив Анжелу в Париже, совершил поездку в свое родовое поместье "Сан-Суси".
        — Понятия не имею, в каком состоянии сейчас находится шато,  — сказал он ей перед отъездом.  — Хочу надеяться, что в нем все еще можно жить и оно вполне обитаемо! Только убедившись в этом, я смогу показать тебе его.
        Он уезжал туда предположительно на несколько недель,  — все зависело от того, что он там обнаружит. Анжела с трудом позволила себя уговорить остаться в Париже, хотя чувствовала, что умрет от скуки и одиночества в этом холодном городе без Филиппа.
        Однажды, после полудня, вскоре после отъезда Филиппа, ей сообщили, что к ней пришли два джентльмена. У дверей стоял молодой виконт Рулад со своим приятелем. Она приказала слугам проводить гостей в салон на первом этаже и принести поднос с кофе и бутылкой хереса.
        Когда она вошла в салон, оба молодых человека встали. Виконт, прошептав: "Очаровательная!"  — не скрывая своего откровенного восхищения, поднес протянутую к нему руку Анжелы к губам. Он представил ей своего приятеля месье Дельруа. Оба они были моложе Филиппа и ниже его ростом. У виконта была стройная хрупкая фигура с узкими плечами и глаза, в которых, насколько она помнила, постоянно сквозили насмешка и озорство, но весь его внешний вид говорил о его слабом здоровье. Его спутник был значительно крепче сбит, а его молодость была более привлекательной.
        — Надеюсь, мы вам не навязываем насильно своего общества, мадам маркиза,  — сказал виконт Рулад.  — Мы явились сюда в качестве просителей, но не за себя, а за одного хорошего друга.
        — Вы меня заинтриговали.  — Весьма знаменательно, отметила она про себя, что он назвал ее титул. Анжела с достоинством, хладнокровно, указала им жестом на стулья, и села сама на стул напротив, подбирая пышные юбки.
        — Так кто же этот ваш хороший друг?
        Виконт, открыв дверь, прежде выглянул в холл, и только потом ответил:
        — Вы, несомненно, слышали о мадам де Сталь?
        — Нет, месье, не слышала.
        Молодые люди переглянулись, слегка подняв брови в забавном удивлении.
        — Да, это будет разочаровывающей новостью для этой дамы,  — сказал виконт в своей обычной насмешливой манере.  — Мадам де Сталь — жена шведского посла. Ее отец — знаменитый французский банкир, который повсеместно пользуется большим уважением, так как судьба правительства целиком зависит от тех займов, которых он сумел для него добиться.
        Месье Дельруа рассмеялся.
        — Ее салон привлекает самых влиятельных людей в Париже,  — продолжал виконт,  — и прежде был известен далеко за пределами Франции. Очень часто самые важные визитеры искали возможности посетить его.
        — Ну и что?  — осторожно спросила Анжела.
        — Она выразила желание познакомиться с вами.
        — Почему же у этой дамы возникло желание познакомиться с такой совсем малоизвестной в Париже персоной, как я?
        — Не малоизвестной, мадам? Должен признаться, что вы произвели на меня достаточно сильно впечатление, когда мы встретились за обедом у мадам де Ремюза, и я не мог не рассказать мадам де Сталь о прекрасной американской маркизе. Мадам испытывает живой интерес к Америке, которую она надеется когда-нибудь посетить, и очень заинтересовалась женщиной, которая сама управляется со своими плантациями и рабами. Она направила к вам нас с Дельруа, чтобы передать вам ее просьбу пожаловать к ней завтра вечером.
        — Очень любезно со стороны мадам де Сталь, но мой муж в настоящее время уехал в свое сельское поместье…
        — Мадам де Сталь не интересует месье маркиз, мадам,  — с очаровательной улыбкой заметил Дельруа.
        — С другой стороны, вы только возбудите у него еще более сильный интерес, если отправитесь к ней в нашем сопровождении,  — сказал виконт.
        — Мадам де Сталь испытывает большой интерес к Наполеону, и ее заинтриговали родственные связи вашего супруга с четой де Ремюза.
        — Вы уверены, что вам доподлинно известны "интересы" моего мужа?  — спросила Анжела, удачно маскируя свое все нарастающее возбуждение. Может, она могла бы помочь Филиппу вернуть свои поместья, которые были так для него дороги.
        — Вы знаете, я всегда держу ушки на макушке. Месье Талейран — приятель мадам де Сталь, мог бы во многом поспособствовать возвращению поместий вашего мужа, ну и прочей принадлежащей ему собственности.
        Ввиду того, что Анжела считала жизнь никому не известной леди, прибывшей в Париж из далекой колонии, не только ужасно одинокой, но и ужасно скучной, тем более, когда рядом не было Филиппа, это приглашение показалось ей просто даром неба.
        — Прошу вас передать мадам де Сталь, что она мне оказала большую честь.
        С молодыми людьми она договорилась, что они будут сопровождать ее в салон этой дамы вечером следующего дня, после чего оба джентльмена откланялись, рассыпая лестные комплименты. Анжела начала подниматься вверх по лестнице в свою комнату той размеренной, осмысленной походкой, к которой она привыкла там, в своем "Колдовстве". Наконец-то у нее появилось какое-то стоящее дело.
        В тот вечер она тщательно нарядилась в платье с глубоким декольте и небольшими стегаными рукавами. Оно было сшито из дорогого шелка мягкого розового цвета и сочеталось с красивой бархатной накидкой. С некоторым душевным трепетом она протянула руки виконту и Дельруа, которые помогли ей забраться в нанятую по этому случаю карету. К ее удивлению, дом мадам де Сталь, расположенный в глубине большого, уединенного сада, находился на значительном удалении от центра столицы, в пригороде.
        Мадам, которой представили Анжелу, была довольно крупной женщиной с внушительными формами и с поразительно уродливым лицом, если не считать ее великолепных глаз, которые обладали каким-то магнетическим притяжением. В этот вечер ее гостями были, в основном, мужчины, если не считать единственную женщину поразительной красоты.
        Сердце Анжелы слегка затрепетало, когда ее представляли Талейрану, но этот джентльмен говорил мало, однако его острые, прикрытые веками глаза сумели по достоинству оценить ее во всех деталях. Вскоре ей стало ясно, что главным развлечением этого вечера была не ограниченная по теме остроумная беседа, в чем, несомненно, хозяйка дома просто блистала. Другая ее гостья лишь томно позировала, словно главной ее целью пребывания здесь было являть собой некое украшение стола.
        Месье Талейран с каким-то забавным смаком живо обсуждал удовольствия, получаемые от хорошего стола. Однако большая часть разговоров касалась будущих планов Наполеона, политики Франции и ее европейских соседей, и Анжела очень скоро осознала, что она была очень плохо об этом информирована. Но среди ее знаменитых гостей она заметила неподдельный интерес к тому, что она рассказывала им о Луизиане, о выращивании местного сахарного тростника, который на рынке вступал в конкуренцию с продуктом, вырабатываемом в Вест-Индии.
        — Не думаю, чтобы здесь меня сочли эксцентричной женщиной,  — собравшись с духом, заметила Анжела.  — Мне кажется, что такие парижанки, как вы, мадам, пользуются здесь огромным влиянием.
        — Совершенно верно,  — откликнулся Талейран — Когда десять лет тому назад Бонапарт, будучи еще совсем молодым офицером, впервые приехал в Париж, он сказал, что женщине, чтобы понять, что она из себя представляет и какой властью она наделена, нужно всего шесть месяцев прожить в Париже!
        Мадам де Сталь с разочарованием узнала, что Анжеле ничего не известно о штате Нью-Йорк, и она предостерегла ее, чтобы она была поосторожнее, так как могла потерять там немало денег на инвестициях.
        В конце своего визита Анжела поняла, что со всем отлично справилась и что узнала много такого, что могло вызвать у Филиппа интерес.
        — Мы должны обязательно еще встретиться, дорогая Анжела,  — сказала мадам де Сталь с удивительной нежностью, когда они прощались.
        — Мне показалось, что месье Талейран испытывает к ней большую любовь,  — сказала Анжела в карете двум провожавшим ее домой молодым людям. Она ужасно смутилась, когда ее слова вызвали забавное оживление у ее провожатых.
        — Он — один из прежних любовников мадам,  — объяснил ей Дельруа.
        — Один из них?  — невольно переспросила Анжела, вызывая еще один приступ веселья у молодых людей.
        — Вы сейчас демонстрируете свой провинциализм, дорогая маркиза. Вы ведь теперь живете в Париже.
        — Я предпочла бы здесь не жить,  — возразила она, спровоцировав их на новый приступ смеха.
        Она с удовлетворением отметила, что сумела их всадить.
        — На всей земле нет другого более приятного места для жизни, чем Париж,  — старались переубедить ее они. Она была, конечно, готова признать, что здесь собралось блистательное общество. Но, с другой стороны, разве она не слышала о высказывании Жозефины Бонапарт, что новый моральный кодекс не касается высших классов?
        Они провели остаток пути до Парижа за милой и приятной беседой, и Анжела получала большое удовольствие от их озорного остроумия.
        Но все удовольствие от полученного вечера сразу же улетучилось, когда она увидела, что в доме номер десять еще никто не ложился спать. Когда она появилась на пороге дома, все слуги сновали взад и вперед с озабоченным видом. Они сообщили ей, что посудомойка Минетт исчезла.
        — Что значит исчезла? Ее куда-нибудь посылали с поручением?
        — Нет, мадам. Никто не видел, когда она ушла.
        Подбирая шелковые юбки, Анжела поднялась со второго этажа на антресоли, где находилась комнатушка Минетт. Впервые она поднялась туда, и эта темная комната с низеньким потолком вызвали у нее давно забытые воспоминания, которые она хотя и не могла никак ясно очертить, тем не менее, вызывали у нее отвращение. Горничная Жанна, проверив личные вещи Минетт, сообщила, что все было на месте.
        "Неужели Минетт была в таком отчаянье, что смогла уйти только в одном своем простом платьице?"  — с удивлением думала Анжела.
        — Покидала ли она прежде дом?  — спросила она у слуг.
        — Иногда по вечерам она выходила в сад.
        Холодный ужас сковал сердце Анжелы, когда она вспомнила, как убедительно заверяли они с Филиппом Мими, что с ее дочерью ничего не случится, что никто здесь не причинит ей никакого вреда. "Ушла ли Минетт по собственному желанию, или же ее кто-то похитил?"  — спрашивала она саму себя.
        — Ну, что же вы предприняли?  — спросила она прислугу.
        — Ничего, мадам,  — ответили слуги.  — У нас некому было приказывать. Что же мы могли сделать?
        Она отправила одного из них на улицу вызвать жандарма. Пришел неулыбчивый розовощекий молодой офицер, который начал в напористой упрямой манере задавать наводящие вопросы.
        — Вы говорите, что исчезла служанка. Кто-нибудь видел, как ее забирали отсюда?
        — Нет, месье, никто. Она даже не переодела платье.
        — В таком случае, в чем состоит ее преступление?
        Анжела тупо уставилась на него.
        — Но она ударившаяся в бега рабыня!
        Он вопросительно поднял брови.
        — Означает ли это, что она работала у вас по контракту?
        — Нет,  — она моя рабыня. Я привезла ее сюда из Луизианы.
        Лицо офицера сразу оживилось, и на нем появилось подобие улыбки.
        — Ах, значит, вы американка, мадам? Однажды я имел удовольствие поговорить с вашим очаровательным месье Франклином, мадам.
        — Кто это такой?  — тупо спросила Анжела.
        — Это старый джентльмен, который всегда носил меховую шапку и очки. Он прибыл сюда в качестве агента вашего правительства, да, я вспомнил его имя — "Бенжамен", как в Священном писании. Вы с ним не были знакомы?
        — Америка — большая страна,  — сухо ответила Анжела,  — а я стала американкой только после того, как Наполеон запродал нас в прошлом году Соединенным Штатам.
        — Но у французских женщин нет рабов.
        — Они у них есть там, в Луизиане.
        — Прошу меня простить, мадам, но рабство у нас было отменено при Директории в девяносто четвертом, как здесь в метрополии, так и в колониях.
        — Тогда Луизиана была испанской территорией. Прошу вас, месье офицер, я озабочена безопасностью моей рабыни, и это все. Она молода, привлекательна и не привыкла жить в таком большом городе.
        — Говорите, привлекательна? Но ведь она работала у вас на кухне, не так ли? Не могли бы вы описать мне ее внешность. Черные волосы, черные глаза, черная кожа…
        — Нет, кожа у нее довольно светлая.
        — На каком языке она говорит?
        — На французском, само собой разумеется.
        Его брови снова поползли вверх, а в глазах загорелись любопытные огоньки.
        — Вы говорите, что она привлекательна.  — Он отложил в сторону блокнот.  — Должен предупредить вас, мадам, что вы, вероятно, больше ее никогда не увидите.
        Сердце у Анжелы упало.
        — Значит, вы не станете ее искать?
        — Будем, конечно, мы опросим людей, у нас есть свои информаторы. Но слишком мало шансов отыскать маленькую девочку в таком большом городе лишь по описанию,  — с присущей ему грубой откровенностью сказал он.
        Его слова лишь обострили ее чувство вины. Неужели Минетт была настолько несчастна, что была готова вести любую жизнь, но только не ту, к которой ее принуждали?
        — Мне очень жаль,  — сказал, поклонившись, офицер.
        Анжела, поблагодарив его за визит, проводила до дверей.
        Она с беспокойством ожидала возвращения Филиппа и очень опасалась, как бы он не обвинил ее в жестоком отношении к Минетт; она приходила в ужас от мысли, что ей придется сообщить эту ужасную весть в Беллемонт Мими. Ей казалось, что она вся раздавлена чувством вины, но, несмотря на все свое беспокойство и тревогу, она все же испытывала некоторое облегчение из-за того, что наконец освободилась от этой Минетт. Это чувство вины и заставило ее обратиться за помощью к своим новым друзьям.
        Несмотря на утверждение мадемуазель Оре, что ни один революционно настроенный парижанин никому не окажет помощь в поимке беглого раба, понимая, что она никогда не обратится с такой просьбой к чете Ремюза, она послала записку мадам де Сталь, умоляя эту всесильную женщину посоветовать ей, что может предпринять такая иностранка, как она, во Франции, чтобы выпутаться из такого положения. Вскоре ее записка вернулась с сообщением о том, что мадам де Сталь можно застать в замке ее отца под Женевой, где она занимается подготовкой к путешествию по Италии.
        День проходил за днем, и из полиции не поступало никаких сообщений. Она отложила свое намерение написать письмо дядюшке, с ужасом и тоской ожидая возвращения Филиппа.
        Наконец в один из дней, в полдень, он вернулся и сразу же поднялся к себе. Она вскочила со своего стула с такой стремительностью, что выронила из рук шитье, которым занималась, чтобы избавиться от всепоглощающей, противной скуки. Филипп, нежно обняв ее, поцеловал.
        — Ах, Филипп, как я по тебе соскучилась!  — призналась она, с трудом переводя дыхание.
        — В следующий раз поедем вместе,  — пообещал он ей. Он выглядел превосходно. Солнце наложило свой золотистый отпечаток на его кожу, а сельский запах до сих пор не выветрился из его одежды.
        — К счастью, шато не сгорел. Правда, всю мебель унесли, но я другого не ожидал. Мне хотелось узнать, что я обнаружу в домах своих арендаторов, которые когда-то искренне заверяли меня, что будут счастливы работать у такого сеньора, как я,  — осторожно заметил он.  — Я объехал все свои земли и выяснил, что жизнь арендаторов нисколько не изменилась со времен революции, с тем лишь различием, что половина моих бывших арендаторов теперь являются владельцами той земли, которую сами и обрабатывают.
        — Не может быть!  — воскликнула Анжела.
        — Да, моя дорогая, так оно и есть. Талейран со своими людьми в правительстве добились того, что всем скопившим немного денег арендаторам позволили приобрести обрабатываемый ими участок земли. Думаю, что серебро де ля Эглизов и прочее их имущество помогли им это сделать. Теперь половина земель во Франции находится в собственности у крестьян! Все, что мне осталось,  — это шато с парком и небольшой виноградник. Но в замке, увы, в настоящее время жить нельзя.
        — Боже, Филипп! Как мне жаль!  — Она опасалась, как бы Филипп не заметил в ее выражении лица слабую надежду, которая вдруг снова затлела. Может, теперь Филипп захочет вернуться с ней в Луизиану?
        Но он, казалось, не был так сильно удручен такими известиями, как того следовало бы ожидать при подобных обстоятельствах. Казалось, он был сильно одушевлен, словно принимал чей-то брошенный ему вызов. Качая ее как ребенка в колыбели в своих объятиях, осыпая ее поцелуями, он спрашивал:
        — Ну что ты здесь поделывала, чтобы постараться забыть обо мне?
        — Как я могла позабыть о тебе, если мне было здесь так одиноко? Но у нас здесь произошло… чрезвычайное происшествие.
        Она, правда, не хотела употребить это слово, которое значительно снижало ее беспокойство за судьбу Минетт, но не знала, как отреагирует на это известие Филипп, и поэтому проявила неловкость. Сделав глубокий вздох, она выпалила:
        — От нас сбежала Минетт.
        Филипп бросил на нее гневный взгляд.
        — Что ты сказала? Убежала? Когда?
        Она была рада, что он не спросил: "Почему?"
        — Однажды вечером через несколько дней после твоего отъезда. Меня пригласила в гости мадам де Сталь, и, когда я вернулась домой, все слуги были ужасно взволнованы, так как больше некому было чистить кастрюли и сковороды. Я послала за жандармом…
        Он, нахмурившись, перебил ее.
        — Мадам де Сталь? Как ты с ней познакомилась?
        — Ты помнишь того молодого виконта Рулада, которого мы встретили на обеде у твоих родственников? Он и привез мне ее приглашение. Они вдвоем с приятелем проводили меня к ней,  — торопливо добавила она, чувствуя по некоторым признакам на лице Филиппа, что внутри у него собирается гроза.
        — Разве тебе в голову не приходило, что я могу приревновать тебя к этому щенку? Однако, как утверждают, он равнодушен к женщинам. Но мадам де Сталь! Что делает эта женщина в Париже?
        — Но она не была в Париже. Мы ездили в ее загородный дом…
        Он, отпустив ее из объятий, принялся расхаживать взад и вперед по гостиной.
        — И на это есть веские причины. Ее выслали из Парижа! Наполеон приказал ее не подпускать к столице ближе чем на сорок лье!
        Он бросил на нее полный обвинений взгляд, но она молчала, хотя была уверена, что она никак не могла проехать сорок лье от города.
        — Если Бонапарту станет известно, что мы с ней связаны, мне конец. А он обязательно узнает о твоем к ней визите,  — у него повсюду есть шпионы!
        Повернувшись к ней, он спросил:
        — Неужели ты намерена сделать все, чтобы мы не остались во Франции?
        Она была настолько потрясена известием об исчезновении Минетт, что на какое-то мгновение попала впросак из-за его неожиданного выпада. На помощь пришел охвативший ее гнев.
        — Ты себя ведешь отвратительно, Филипп. Я стараюсь помочь тебе. Если бы ты так не заботился о своей репутации, то ты бы сразу это понял. Я там встречалась с несколькими джентльменами, которые являются министрами в правительстве Наполеона.
        — Вполне естественно. Они хотят быть в курсе, что замышляет мадам де Сталь против него.
        — Один из них был месье Талейран!  — выпалила она.
        — Боже мой!  — Филипп, тяжело опустившись на стул, обхватил руками голову.  — Сколько раз ты посещала эту женщину?
        — Только один раз… Потом я обратилась к ней с просьбой помочь отыскать Минетт,  — призналась она.  — Но мне сообщили, что в данный момент она находится в Женеве.
        — Ей было приказано туда убраться! Кто знает о том, что ты с ней встречалась?
        — Только виконт и месье Дельруа. И те джентльмены, которые были у нее в гостях. И еще одна женщина, мадам Савара.
        Он застонал.
        Она стояла рядом с ним, закусив нижнюю губу, кипя от негодования и в то же время опасаясь, что совершила какой-то непростительно чудовищный промах. Но она невольно получала удовольствие, осознавая, что Наполеон опасается влияния ее новой подруги.
        — Ты вызвала жандармов?  — напомнил ей Филипп слабым голосом.  — В чем ты обвинила Минетт?
        — Ни в чем!  — огрызнулась она, словно впадая в бешенство.
        Подойдя к окну, она бросила взгляд вниз, на булыжную мостовую. Под ее окнами проходил трубочист, а за ним тащился с мрачным видом мальчишка с огромным мешком на спине.
        — Я просто попросила офицера помочь мне разыскать ее,  — сказала она, помолчав с минуту.
        — Что он тебе ответил?
        — Чтобы я не надеялась снова увидеть ее,  — неохотно призналась она.
        Филипп замолчал, а Анжеле стоило немало усилий оставаться спокойной. Наконец он встал.
        — Никому не говори о мадам де Сталь,  — холодно предупредил он ее.  — Не называй даже ее имени.
        С этими словами он вышел из комнаты.
        Анжела по-прежнему стояла у окна, закусив губу, чтобы не расплакаться. Наконец она села за письменный стол, чтобы написать это трудное письмо в Беллемонт и попросить своего дядю сообщить печальную новость Мими и Жану-Батисту.
        Осуждение Филиппа больно ударило по ее чувствам, но ночью он все же пришел к ней в спальню, и она с радостью встретила его с навернувшимися на глазах слезами счастья.
        В мае месяце Наполеон Бонапарт был провозглашен императором. Таким образом, он получил этот титул пожизненно, а на плебисците, состоявшемся два дня спустя после этого, он собрал более трех миллионов голосов. Весь Париж приступил к подготовке торжеств, связанных с его предстоящей коронацией, которая должна была произойти в декабре.
        В парках распускались розовые кусты, а деревья, которые лишь недавно были окружены легкой зеленоватой аурой, теперь украсились плотной изумрудной листвой. Анжела была представлена новому императору и его прекрасной, экстравагантной жене, и теперь на улицу Невер устремился поток приглашений. Она нашла Наполеона удивительно обаятельным и довольно высоким, хотя он, конечно, не был выше ее ростом. Во время церемонии представления он, бросив на нее острый взгляд, задал ей прямо в лоб щекотливый вопрос:
        — Мне сказали, что женщины находят вашего супруга неотразимым. Не скажете ли, почему они так считают?
        — Потому что он всегда внимательно выслушивает то, что они ему говорят,  — отважно ответила она.
        Император пристально посмотрел на ее рисковое декольте, слегка прикрывающее изгиб ее полных грудей.
        — А меня совершенно не интересует, что говорит женщина,  — многозначительно заметил он, настолько безразлично, что она почувствовала неуверенность, как ей следовало воспринимать это замечание,  — как оскорбление или же как комплимент.
        Жозефина ей показалась просто обворожительной.
        В течение нескольких следующих месяцев Анжела была настолько занята, что ей некогда было скучать по дому. Нужно было заказывать новые платья, так как теперь их с Филиппом постоянно куда-нибудь приглашали, благодаря его родственным связям с четой Ремюза.
        Все при дворе Наполеона были настолько поглощены подготовкой к коронации и приезду папы, который согласился освятить восшествие на престол нового императора, что Филипп все никак не мог решиться и потребовать возвращения ему того, что осталось от его поместья. Что касается титула, доставшегося ему от отца, то он продолжал им пользоваться, как это делал все время после его смерти. Наполеон оказался прав. Филипп пользовался огромным успехом среди дам, и Анжела хорошо знала почему. Она замечала, как он одаривал таким же внимательным взглядом как худенькую застенчивую молодую девушку, которая полностью осознавала степень своего уродства, так и любую самую блестящую красавицу, а потом делал вид, что не замечает благодарного обожания этой дурнушки. Анжела пыталась бороться с острыми приступами ревности. Филипп был таким заботливым, таким сострадательным, он мог запросто распознавать самые тайные страхи любой женщины, ее устремления и переживания,  — поэтому-то сама она и не смогла преодолеть соблазна и влюбилась в него.
        Анжела чувствовала себя значительно спокойнее, когда на балу его вниманием завладевала не одна светская львица, а сразу три или даже четыре. У нее была своя компания поклонников, включая и виконта Рулада, и его приятеля месье Дельруа. Постепенно они приучили ее к мысли, что в Париже весьма обычное дело для обоих партнеров по браку иметь еще любовника или любовницу, и несколько мужчин даже делали ей такие предложения, а женщины выставляли напоказ все свои прелести перед Филиппом.
        Анжела приобрела значительный искусный опыт дружеского флирта — несмотря на то, что в Новом Орлеане, когда она так старательно избегала своих ухажеров, которые ей не давали прохода и ей нравилась такая с ними игра. Но в Париже такие игры были далеко не невинные. Это был совершенно иной мир, как об этом неоднократно напоминал ей сам Филипп, но все же она не думала, что император смог бы с кем-то делить Жозефину, не могла и она с кем-то делить своего Филиппа.
        Что касается Жозефины, то здесь она не была столь уверенной. Приветствуя их на балу в Тюильри, та, бросив взгляд на Филиппа,  — элегантного, стройного, высокого, в мягком голубом камзоле, бриджах и в кремовом жилете,  — эти цвета были не такими броскими и вполне могли удовлетворить вкусы как революционеров, так и потомственных аристократов,  — прошептала:
        — От вас, месье маркиз, сегодня все женщины потеряют голову.
        Филипп, поклонившись, возвратил ей комплимент.
        — Мы все, мадам, у ваших ног.
        Жозефина оценила его похвалу грациозным жестом руки с зажатым в ней веером.
        — Вот идет одна из ваших первых поклонниц, месье.  — Она указала ему на мадам Шуинар, жену одного не столь важного министра, которая решительным шагом приближалась к ним, нарочито поддразнивая своим вызывающим поведением Анжелу.  — Она очень умна. За ней нужен глаз да глаз.
        — Ты меня, конечно, ревнуешь к мадам Шуинар, не так ли?  — спросил Анжелу Филипп с улыбкой, свидетельствовавшей о его неверии в такое предположение.  — Она просто несчастная женщина, с которой чудовищно обращается ее муж, и ей нравится выплакивать свое несчастье у меня на плече…
        — И она с удовольствием бы оставила там свою головку!  — бросила Анжела, не скрывая раздражительных ноток в голосе.
        Филипп с восхищением разглядывая ее, ласково сказал, обращаясь к императрице:
        — Моя супруга сегодня просто неотразима, не правда ли, мадам?
        Он перевел свой взгляд с блестящих темных волос Анжелы, которые мадемуазель Оре собрала в высокую прическу и перевязала ленточкой, из-под которой несколько вьющихся локонов ниспадали ей на лиф платья, на узкую юбку. Она заправила ее, как того требовала нынешняя мода, под свои пышные груди. Такой стиль очень шел ее высокой стройной фигуре.
        Жозефина с видимым удовольствием встретила рассерженный взгляд Анжелы.
        Заметив, что к нему приближается мадам Шуинар, Филипп вздохнул.
        — В мире осталось так мало любви, а сколько женщин страстно ее желают.
        — И ты считаешь, что тебе определено судьбой удовлетворить все их страстные желания?  — сухо сказала Анжела, бросая ему вызов.
        Филипп громко рассмеялся.
        — Нет, моя дорогая, но мне бы очень хотелось поменьше это замечать.  — Он, поцеловав ей руку, перед тем как повернуться к мадам Шуинар, шепнул: — Моя судьба — любить тебя.
        Сердце Анжелы подпрыгнуло от удовольствия.
        Жозефина с удовольствием наблюдала за этой незначительной пикировкой супругов, ее это явно развлекало.
        — Я теперь понимаю, почему все женщины только и твердят, что ваш супруг неотразим. Это такой человек, который любит женщин, и они это неизменно чувствуют.
        — Он на самом деле лучше понимает меня, чем я его,  — призналась Анжела.  — Иногда мне хочется стать для него загадкой посложнее.
        Жозефина рассмеялась.
        — Даже не пытайтесь этого делать,  — посоветовала она ей, переходя к другому гостю.  — Он просто очарователен, ваш супруг.
        Анжела направилась к виконту Руладу, который, широко улыбаясь, шел ей навстречу.
        Филипп не спускал с нее глаз. У него в голове эхом звучали собственные слова, хотя он и пытался прислушаться к тому, что нашептывала ему на ухо мадам Шуинар. Он не лгал, когда говорил, что ему хотелось бы меньше отдавать себе отчет о том ужасном положении, в котором, по его милости, оказывалось так много женщин.
        Теперь ему было известно о браке Шуинар значительно больше, чем ему хотелось бы знать. Он знал, что она просто оголодала, но искала не физической связи, а лишь всеобщего признания, и искренне желала возбуждать его эмоции от того, что он видит перед собой такую милую, но не оцененную по достоинству женщину.

        Анжела часто на протяжении многих месяцев рассуждала о замечании Филиппа, когда столица, сделав опасный крен, на всех парусах неслась к установлению в стране новой монархии. Наполеон, заключив с папой мелкую сделку, добился его согласия прибыть в Париж, чтобы благословить восхождение на престол нового императора. В начале декабря Анжела вместе с другими дамами двора стояла среди членов конгрегации в храме Нотр-Дам, наблюдая за тем, как папа осуществлял помазание Наполеона на престол. Затем он, наложив на голову венец, склонился перед опустившейся перед ним на колени Жозефиной, чтобы возложить на ее прекрасную головку бриллиантовую диадему.
        — Она сейчас похожа на крепостную!  — прошептала Анжела стоявшей рядом с ней Клэр де Ремюза. Как и мадам де Сталь, ее приводил в бешенство новый кодекс законов, который, несмотря на резкие возражения со стороны некоторых советников Наполеона, уничтожал большую часть свобод, дарованных революцией французским женщинам.
        — Тсс…  — одернула ее Клэр.
        Такому красочному зрелищу могли позавидовать самые великие, самые могущественные монархи. Таким теперь становился и он, Наполеон, отметила она про себя с негодованием. Некогда прославленный герой, теперь он превращался в деспота. Это, правда, было пока не ясно простому народу, но это не могло ускользнуть от любой более менее образованной женщины. "Новая форма управления страной могла помочь Филиппу почувствовать себя увереннее, но сможет ли он вернуть свое поместье",  — думала она.
        Значительно позже, когда ее светская жизнь немного поутихла, она подробно описала в письме к Клотильде то, что произошло в Париже одним декабрьским днем:
        "Кузены Филиппа принимали активное участие в подготовке коронации,  — они подробно изучали старинные дворцовые обычаи,  — как сообщила мне Клэр. Даже шествие от Тюильри до храма Парижской Богоматери было продумано в мельчайших деталях. Все генералы Наполеона были в парадной форме при всех регалиях, они ехали в королевских каретах, а за ними плотным строем шагали воинские подразделения в красочных мундирах.
        Парижские портнихи и модистки лихорадочно трудились несколько месяцев подряд, чтобы обеспечить Жозефину и ее придворных дам новыми роскошными туалетами. На Жозефине была корона, украшенная драгоценными камнями, и они с Бонапартом ехали в карете с королевской буквой "Н", начертанной на ее дверцах, которую тянули восемь лошадей. На Наполеоне была ярко-красная накидка, шитая золотом и усыпанная драгоценными камнями! Я, правда, не видела этого помпезного зрелища, так как мы уже были в храме, где уже более часа ожидали его, дрожа от холода.
        На Наполеоне и Жозефине были надеты отороченные мехом, богато украшенные мантии, сшитые специально для коронации. Он первым подошел к папе, который осуществил его помазание, а затем благословил. Наполеон сам надел себе на голову корону! Потом он очень нежно возложил на головку Жозефины драгоценную диадему, сделав ее своей императрицей. Она покорно стояла перед ним на коленях. Ее тонкая шейка казалась такой уязвимой, и все против своей воли думали о судьбе этой несчастной императрицы. Все это произвело на присутствующих сильное впечатление.
        Но эта церемония не завершила вереницу следовавших один за другим вечеров и балов, так как папе очень понравился Париж, и он хотел подольше оставаться в таком прекрасном городе! Это была такая восхитительная зима, поверь мне, Клотильда. Здесь требуется немало сил, большое нервное напряжение, чтобы пережить местную суровую зиму. Как я скучаю по таким прекрасным теплым денькам в своем "Колдовстве", где я каждое утро отправлялась верхом на плантации, а тихими, мирными вечерами прислушивалась к пению рабов в их невольничьем квартале. Как я хочу тебя увидеть, Клотильда, увидеть твою маленькую дочку Мелодию, а также тетушку Астрид и дядюшку Этьена. И Мими. Боже, как я без вас всех скучаю!"
        Отложив в сторону перо, Анжела посыпала листок мелким песком. Письма из Луизианы приходили очень редко, так как теперь Франция снова вступила в войну,  — на сей раз почти со всеми европейскими странами, так как большинство монархов, опасаясь далеко идущих амбиций Наполеона, вступили в военный союз с Англией. В последнем, полученном от Клотильды письме, было столько теплых слов о ее очаровательном ребенке, о ее милой детской красоте, что, прочитав его, Анжела вконец расстроилась.
        Она не сообщила Клотильде, что в течение долгих месяцев, выезжая из дома, постоянно искала глазами Минетт. Когда она ехала в карете по главным улицам Парижа, то непременно внимательно изучала всех попадавшихся ей навстречу женщин: чья-то голова с копной спутавшихся волос под дырявой шалью привлекала к себе ее внимание, но, разглядев лицо, она замечала, что оно слишком старое, слишком изнеможденное, и никак не могло быть личиком Минетт. Или она принималась, вся трясясь от отвращения, разглядывать миловидную, отчаянно накрашенную юную красотку, но когда ее карета подъехала поближе, она видела, что у нее либо слишком широкий нос, либо слишком толстые губы, либо слишком худосочная шея,  — нет, это никак не могла быть Минетт.
        Взяв снова в руки перо, она приписала постскриптум: "Мы так и не нашли Минетт".


        11
        Даже если бы Филипп и захотел вернуться в Луизиану, он этого не смог бы сделать,  — в это время Наполеон конфисковывал любое французское судно, направлявшееся через Ла-Манш в Англию. Страхи Филиппа оказались не напрасными,  — перемирие Наполеона с Англией длилось чуть больше года. После того как он был признан императором почти всеми европейскими правительствами, за исключением Англии, Швеции и России, Наполеон предложил королю Георгу III заключить с ним мир, но предложение было презрительно отвергнуто. Впав в ярость, новый император выработал сложный план с целью отвлечения британского флота в район Вест-Индии, что, несомненно, сделало бы Англию уязвимой для нападения его Великой армии. Было безрассудно гнать суда из испанских портов, так как британские рейдеры[9 - Рейдер — военный корабль, выполняющий самостоятельные боевые действия на морях и океанах с целью уничтожения военных и торговых судов неприятеля (англ.).  — Прим. перев.] сразу же нападали на корабли союзника Франции. При сложившихся обстоятельствах не вызывало удивления, что несколько писем от дядюшки Этьена с вложенными в них
банковскими чеками пересекли Атлантику. К счастью, благодаря тесным связям Филиппа с императорским двором, кредиты его не иссякали.
        Когда бушевала война, вопрос о будущем поместий Филиппа волновал только его одного. Кроме того, Наполеона не было в Париже, за Великой армией последовала и чета де Ремюза, которой было поручено заботиться о Жозефине. Филиппу ничего не оставалось делать, лишь как ждать окончания войны.
        Тем временем, как неоднократно Филипп напоминал Анжеле, они не могли сидеть дома сложа руки. Они очень скучали по супругам де Ремюза, этому единственному звену, связывавшему их с Тюильри, а отсутствие в городе Жозефины приглушило блеск у всей общественной жизни. Но жизнь в Париже все же была далека от скуки. Поток приглашений маркизу и молодой маркизе не прерывался. Высокая мода по-прежнему увлекала всех в опере, во Французском театре или в новых ресторанах Пале-Рояля, открытых после революции знаменитыми шеф-поварами для развлечения аристократов, многие из которых утратили свое положение после того, как их прежние работодатели сложили головы на плахе.
        "У Вери", в этом одном из четырех самых изысканных ресторанов в городе и самом модном, всегда можно было застать в то или иное время кого-нибудь из важных персон. Кроме того, в столице процветало пользовавшееся большой популярностью "Кафе-де-Миль колонн"[10 - "Кафе тысячи колонн" (фр.).], со своим роскошным Тронным залом, с зелеными мраморными колоннами; с бронзовыми, отражавшимися в зеркальных панелях украшениями и этим необыкновенно шумным весельем. Всем этим тонким разгулом руководила статная белокурая жена владельца. Ее называли "королевой продавщиц прохладительных напитков", так как она обычно восседала в старинном кресле за батареями бутылок с серебряными и хрустальными кубками, а на голове у нее сияла диадема из драгоценных камней.
        — Кто мог предположить, что Франция снова вступит в войну?  — вопрошал Филипп, любуясь роскошью зала.
        — И поразительно успешно проведет эту кампанию?  — подхватил виконт Рулад.
        В июне Наполеон присоединил к империи несколько итальянских государств, и это наделало такого переполоху в Австрии, что она тут же приняла решение присоединиться к Третьей коалиции союзников, направленной против Наполеона. Он тут же отказался от плана высадки в Англии и, поручив адмиралу Вильневу заняться поиском и уничтожением британских судов, направил свою Великую армию через всю территорию Франции. До Страсбурга его сопровождала Жозефина, где он передал ее заботам четы Ремюза, а сам стал готовиться к походу в Австрию.
        — Почему он постоянно ведет войны?  — раздраженно спросила Анжела.  — Они с небольшой компанией друзей перебрались пообедать в "Фрер Провансо", еще один популярный ресторан, славившийся своим коронным блюдом "брандаль де морю" из восхитительно приготовленной под соусом трески.

        Такое предложение сделал виконт Рулад, который сидел теперь слева от Анжелы.
        — Чтобы подтвердить свой титул,  — пояснил он с сардонической улыбкой. Ему мало быть только императором Франции, он хочет стать императором всей Европы.
        — Мой дядюшка отзывался о нем, как о человеке с большими амбициями уже тогда, когда он после революции еще начал приобретать популярность,  — сказала Анжела.
        — Ваш дядюшка, должно быть, весьма проницательный человек, если он смог так рано об этом догадаться, находясь от него на столь значительном расстоянии.
        — Может, именно это и позволяет ему быть проницательным,  — улыбаясь, заметила мадам Сутард.  — Наш император обладает неотразимым шармом.
        — Известно ли вам,  — пожал плечами Филипп,  — что в Англии, где его все ненавидят, его называют "глупцом".
        — Вы были воспитаны в Англии, не так ли?  — лениво сказал виконт, но от Анжелы не ускользнули вспыхнувшие в его глазах злобные искорки.
        — И во Франции. Мне было десять лет, когда мы с отцом бежали в Англию.
        — Ну, и каково ваше мнение о "глупце"?
        — Это — временщик, это именно тот сильный человек, лев, в котором нуждается Франция для восстановления порядка после десятилетия террора и разрухи. Я уже неоднократно высказывал на сей счет свое мнение.
        — Но это именно тот человек, который может вернуть вам ваши поместья, но ведь он до сих пор этого не сделал, разве не так?
        Глаза у Филиппа заблестели от внезапно охватившего его приступа гнева.
        — Не хотите ли вы сказать, что я симпатизирую англичанам?
        Виконт побледнел.
        — Нет, нет, месье, что вы!  — комично воскликнул он.  — Если я оскорбил вас, то вздуйте меня, только ради Бога не вызывайте на дуэль. У меня непреодолимое отвращение к пистолетам!
        Анжела поняла, что Рулад хотел вызвать у гостей смех. Это ему удалось. Рассмеялся и Филипп, но при этом проворчал:
        — В таком случае вам следовало бы попридержать язык.
        В карете по пути домой он сказал:
        — Не принимай больше никаких приглашений, если там будет фигурировать имя этого виконта… С меня достаточно этого хлыща и фигляра!
        Будучи раздраженным, он взял такой диктаторский тон, что Анжела сказала:
        — Но он меня развлекает. Ты ведь часто отъезжаешь в "Сан-Суси", но меня с собой не берешь.
        — Только потому, что замок непригоден для жилья,  — огрызнулся он. Я требую, чтобы ты прекратила встречаться с этим Руладом.
        — А я все же буду встречаться с тем, с кем захочу!
        Филипп, все еще гневаясь на нее, вдруг привлек ее к себе, крепко обнял и стал целовать. Они были настолько этим увлечены, что кучеру пришлось несколько раз кашлянуть, прежде чем до них дошло, что карета уже давно остановилась перед их домом. Анжела поспешно стала оправлять платье.
        Позже, когда они занялись любовью, их страсть была густо замешена на гневе. Хотя Анжела и получила физическое удовлетворение, она все еще испытывала острую тоску по тем сладостным, ненасытным дням их медового месяца в "Колдовстве". После приезда в Париж они спали врозь, и ее это очень расстраивало. И хотя Анжела чувствовала, что в этом случае была неправа, ведь она тоже недолюбливала молодого виконта точно так же, как и Филипп, она даже и не подумала перед ним извиниться.
        Однажды вскоре после их ссоры вечером Анжела, решив надеть элегантное ожерелье из бриллиантов и сапфиров,  — то самое, которое Филипп подарил ей на свадьбу,  — открыла атласную коробочку, но там его не обнаружила.
        В это время в комнату вошел Филипп. Он сразу увидел пустую коробочку в ее руках, и по выражению ого глаз она сразу же поняла, что ему было известно о пропаже.
        — Ты продал его?!  — воскликнула Анжела. Она вся побледнела.  — Как ты посмел продать мое ожерелье, даже не спросив у меня разрешения?
        — Ваше ожерелье, мадам?  — спросил Филипп ледяным тоном, который всегда выводил ее из себя.
        — Да, я знала, что окажусь в таком положении, когда выходила за тебя замуж!  — воскликнула она.  — Что, по-твоему, я должна испытывать, после того как ты, даже не спросив меня, продаешь мои драгоценности. Ведь и у меня нет никаких средств, чтобы воспрепятствовать тебе!
        Она быстро подошла к своей шкатулке с драгоценностями и открыла ее. В этот момент его глаза заблестели от гнева.
        — Успокойтесь, мадам, ваши драгоценности в полной сохранности. Что же касается ожерелья де ля Эглизов, то оно вскоре снова появится у вас на шее. Не впервые оно выручает меня из затруднительного положения.
        Она, не веря своим ушам, подняла на него глаза.
        — Ты его заложил?
        — Кажется, уже в одиннадцатый раз. Право, даже потерял счет.  — Он вздохнул.  — Оно мне принадлежит только при жизни, а после моей смерти перейдет к моему наследнику.
        Эта идея, которую он никогда раньше не высказывал, больно ранила ее. Она стала рассматривать свои гранаты, бриллианты и аквамарины,  — все, что ей досталось от отца, хотя часть фамильных драгоценностей он потратил на постройку поместья.
        — Я хотел поправить свои дела за игорным столом,  — сказал он упавшим голосом,  — но мне не повезло.
        — Филипп, я… прости меня. Если бы только ты мне сказал…
        Обняв Анжелу, он ее поцеловал.
        — Деньги, полученные под залог, помогут нам продержаться на плаву до твоего очередного банковского чека.
        Она склонила голову на его плечо, пытаясь скрыть тревогу на лице. К ее глубокому раскаянию за свою выходку примешивалось еще озлобление на закон, который принудил ее, совсем еще молодую женщину, сначала поклясться никогда не выходить замуж. Когда же она решила соединить себя брачными узами с Филиппом, то заставила его подписать унизительный документ, который сделал его целиком зависимым от ее воли. Это состояние угнетало их обоих…
        Филипп не рассчитывал, что ему придется жить за ее счет после приезда во Францию. Он ожидал, что к этому времени получит арендную плату за свои земли. "В каком унизительном положении он оказался!"  — размышляла она, дав себе твердое обещание больше никогда не подвергать сомнениям его поступки. Она крепче прижалась к нему. Он, застонав, начал снимать с нее лифчик.
        — Пардон!  — прерывисто дыша, сказала мадемуазель Оре. Она, вернувшись из гардеробной, стояла в дверях с нарядом для Анжелы.
        — Ступайте вниз и задержите для нас карету!  — резко приказал Филипп.
        Мадемуазель, на щеках которой вспыхнул румянец, повиновалась. Филипп прижал свои губы к устам Анжелы. Через несколько мгновений они окончательно освободились от одежды. Филипп откинул одеяло на кровати.
        Анжела лежала, глядя вверх, на длинный, прекрасный, сужающийся к бедрам торс Филиппа, который спустился на нее, весь дрожа от ее нетерпеливого желания поскорее принять его в свое лоно. Женщина, испытывающая любовь, не подчиняется никаким сдерживающим ее порыв законам. Сама любовь, с ее всепоглощающим желанием, сделала ее своей рабыней. Оказавшись перед выбором любви или свободы, какая из женщин не избрала бы то, что избрала она? Разве это не касается и мужчин, если только он по-настоящему любит женщину? Сделав глубокий, сладострастный вздох, она протянула руки, обхватила ладонями ягодицы Филиппа и принялась помогать ему глубже вгонять свое естество в свое тело.
        Когда они, сильно опоздав, все же появились на вечере у мадам Сутард, все гости говорили только о войне. Накануне было получено сообщение о том, что Наполеон одержал сокрушительную победу над австрийцами при Ульме и с триумфом въехал в Вену.
        — Он направил сюда двадцать тысяч военнопленных. Остальные бежали к русской границе.
        — Туда, где царь Александр уже выстроил свои полки, чтобы остановить Наполеона,  — уточнил один из молодых людей.
        Анжела в отдалении от гостей беседовала с мадам Сутард. Ее муж, полковник Сутард, в это время находился в армии Наполеона. Хотя они и разговаривали, но все же внимательно прислушивались к беседе мужчин.
        — Известия не столь уж и хороши, джентльмены,  — тихо сказал высокий, сгорбленный человек с ярко выраженным лицом бюрократа.  — Вскоре об этом узнают все, так что могу сообщить вам об этом сейчас. Когда я выезжал из Тюильри, туда из Испании прибыла депеша. Наш флот вступил в сражение с флотом адмирала Нельсона возле мыса Трафальгар.
        В салоне постепенно установилась тишина.
        Все присутствующие насторожились.
        — Наполеон преследует австрийцев по направлению к русской границе. Русская армия спешит ему навстречу. Мне пришлось исполнить печальную обязанность и сообщить ему депешей о поражении адмирала Вильнева. Мы потеряли двадцать кораблей.
        Послышались ахи и вздохи. Не может быть!
        — Лорд Нельсон ранен, а Вильнев покончил жизнь самоубийством.
        Опять наступила тишина. Все были поражены этим известием.
        — Это — конец французского флота,  — наконец проговорил седовласый человек.  — Больше мы не в состоянии противостоять британскому владычеству на морях.
        На следующий день давно ожидаемое письмо с вложенным в него банковским чеком было получено в доме по улице Невер. Его доставил корабль, которому удалось прорваться через установленную англичанами блокаду. Несколько недель спустя, к концу декабря в Париж было доставлено сообщение о победе, одержанной Наполеоном над русскими и австрийцами при Аустерлице, и эта весть сразу же заставила забыть о своем плохом настроении парижан, которые лихорадочно включились в торжества по этому поводу.
        — Бонапарт перекраивает карту Европы,  — горько заметил Филипп, обращаясь к Анжеле,  — а Англия тем временем контролирует все наши морские пути.

        Анжела какое-то время не думала о Минетт, но в эту зиму мысль о ней вернулась самым неожиданным образом.
        Однажды в серый, неприятный день после полудня она поехала в карете на Пале-Рояль, чтобы встретиться с мадам Сутард. Их свидание состоялось в славившемся своим чаем, кофе и шоколадом кафе "Вамблер". Мадам Сутард часто получала вести от своего мужа, и, так как у четы де Ремюза не было времени на письма, эта дама стала для нее первоисточником всех сообщений, получаемых с театра военных действий.
        Ее в Париже знали многие, и она была постоянно предметом всевозможных сплетен. От нее Анжела узнала еще кое-что о своей новой эксцентричной знакомой, мадам де Сталь. По словам мадам Сутард, она написала несколько книг. Она вызывала яростную ненависть Наполеона из-за своей политической активности и суровой критики в его адрес за его все крепнущий деспотизм. Он выслал ее из Парижа, заставив отправиться в родовое поместье ее отца под Женевой, которое он считал рассадником политических заговоров, направленных против его персоны.
        — Неудивительно, что Филипп пришел в ужас, когда я ему об этом сказала!
        — Вы на самом деле с ней встречались?  — сказала мадам Сутард.  — Здесь, в Париже? Когда это было?
        Анжела была встревожена напористостью своей приятельницы.
        — Может, мне не стоило говорить вам об этом. Она меня принимала не в Париже, а в доме, расположенном в нескольких лье от столицы. Она сказала мне, что приехала, чтобы уладить свои дела, имеющие какое-то отношение к инвестициям в Америке. Прошу вас, никому об этом не рассказывайте.
        Мадам Сутард, прищурив глаза, несколько мгновений ее внимательно изучала.
        — Вы видите вон ту женщину с длинными ресницами, в голубой бархатной шляпке?  — Она указала на красивую, изящно одетую женщину, которая пила кофе в компании двух джентльменов.  — Это знаменитая куртизанка. Тот джентльмен, слева, в настоящий момент является ее любовником.
        — Неужели они встречаются так открыто?  — спросила Анжела.
        — Боже, да ее принимают повсюду, даже при дворе. У нее есть свои апартаменты в Пале-Рояле.
        — Да?  — с тревогой в голосе спросила Анжела.
        — Разве вы этого не знали?  — рассмеялась ее приятельница.  — У многих куртизанок есть свои комнаты, расположенные наверху, над этими кафе и ресторанами.
        — Но разве Пале-Рояль не является самым респектабельным кварталом?
        — Конечно,  — согласилась мадам Сутард.  — Но ведь их ремесло приносит им большие доходы, а за деньги можно получить что угодно.
        Анжела рассмеялась вслед за своей приятельницей, почувствовав при этом слабую боль в сердце,  — это был червячок сомнения, присутствие которого она уже какое-то время ощущала, но старалась не обращать на него внимания.
        Может, из-за того, что слова мадам Сутард заставили ее задуматься по этому поводу, но по дороге домой Анжела думала о пользовавшихся дурной славой балов октарунок в Новом Орлеане, о которых никогда не упоминали в культурном обществе.
        Дурные мысли стали овладевать ею после встречи с красивым фаэтоном, в котором сидела единственная пассажирка. Когда Анжела ехала в карете на улицу Невер, она вновь и вновь вспоминала Минетт, хотя уже давно перестала надеяться увидеть на парижских улицах лицо Минетт.
        Но обычно такая молодая девушка,  — ей, казалось, было не больше шестнадцати или семнадцати лет,  — обладающая такой обворожительной красотой, не могла находиться одна в карете без сопровождающего. "Может, это куртизанка?"  — подумала Анжела.
        Под влиянием возникшего у нее подозрения Анжела начала размышлять, испытывая неловкость от охватившего ее чувства вины о том, что могла случиться с Минетт. Она вспоминала, как однажды хотела поговорить о судьбе девочки с дядюшкой Этьеном, так как была уверена, что Минетт никогда не смирится со своим положением прислуги.
        "Где же она сейчас?  — думала она.  — Может, она жила в одной из этих комнат, расположенных над фешенебельными кафе Пале-Рояля?"
        В декабре Наполеон с Жозефиной вернулись в Париж, чтобы триумфально отпраздновать одержанные им победы. Возвратилась в столицу и чета де Ремюза, и Анжела с Филиппом провели с ними великолепный вечер, слушая их истории о проведенных императором военных кампаниях.
        — Он, несомненно, факир на час,  — кисло заметил Филипп.  — Париж, кажется, сейчас отдал свое привередливое сердце Наполеону.
        — У какого человека, скажите на милость, не пойдет голова кругом от таких непомерных восхвалений?  — задумчиво произнесла мадам де Ремюза.
        — Но у него достаточно забот, которые должны отвлечь его от шумных восхвалений толпы,  — заметил ее муж.
        — Он получил от своего заклятого врага Вильяма Питта "дружеское предостережение". Был раскрыт еще один заговор с целью покушения на императора.
        — Боже мой!  — воскликнул Филипп.
        — Да,  — кивнула мадам де Ремюза.  — Какой подлинно христианский жест со стороны врага, вы не находите? Предполагаемый убийца арестован, но Питт предупредил Наполеона, что возможны и другие заговоры. Какую высокую оценку за все должен платить такой великий человек, как Бонапарт!
        Разговор перешел к плану Наполеона воздвигнуть триумфальную колонну на Вандомской площади, знаменитой в прошлом площади, где стояла гильотина, на которой расстались с жизнью несчастные король с королевой и множество королевских единомышленников. Огюст де Ремюза подчеркнул, что она будет украшена литьем, полученным из металла захваченных у противника пушек.
        Теперь, когда Наполеон постоянно пребывал либо в своей резиденции в Тюильри, либо в своем кабинете в Мальмезоне, Филипп возобновил свои усилия, чтобы добиться окончательного решения по поводу возврата своих земель и принадлежавшего ему шато. Но Анжела заметила, что он становится все более разочарованным из-за постоянно уменьшающихся шансов заполучить обратно собственность своего отца.
        Хотя Франция все еще находилась в состоянии войны с Англией, император продолжал оставаться в Париже, занимаясь государственными делами и рассаживая своих братьев на троны различных государств, отвоеванных на Аппенинском полуострове. Он планировал этой осенью провести во Франции первую промышленную выставку; он рассматривал проекты прокладки новой дороги через Альпы, мечтая о возведении Триумфальной арки на площади Этуаль на Елисейских полях.
        В августе месяце территория Франции еще расширилась за счет добровольного отделения от Священной Римской империи нескольких государств, которые образовали так называемую Рейнскую конфедерацию. Они приняли решение искать покровительства у Наполеона и после их присоединения размеры империи приблизительно стали соответствовать границам империи, установленным тысячу лет назад Карлом I, которого называли Карлом Великим. Но самым важным Анжеле показался тот факт, что правители Англии и России высказали желание приступить к мирным переговорам.
        В сентябре внутренний мир Анжелы превратился в какой-то кошмар. Вначале она получила письмо из Луизианы, которое с радостью вскрыла, не будучи готовой к той трагедии, о которой в нем сообщалось. Письмо было написано рваным почерком разбитого горем человека. Дядя сообщал о кончине Клотильды, последовавшей от лихорадки, и просил Бога радушно принять у себя душу его дочери. Тетушка Астрид находилась в полной прострации, она переживала такой глубокий кризис, что не смогла добавить в письме ни одной строчки от себя, как и сам Эктор, который так любил, так обожал Клотильду.
        "На то воля Божия,  — писал ей дядя, заканчивая свое душераздирающее послание,  — а необходимость заботиться о нашей внучке Мелодии, об этом ребенке, таком же чистом, таком же красивом, как и ее прекрасная мать, поможет перенести твоей тетке такое горе".
        Анжела добавила много своих слез к тем, которые уже были выплаканы на этом листке бумаги. И вот ребенок оказался без матери, и она никогда больше не увидит своей дорогой Клотильды.
        Филипп в этот вечер вернулся домой очень поздно. Обычно он в такой час не будил ее, но на сей раз, почувствовав, что она еще не спит, вошел к ней в комнату. Услыхав печальную новость, он сел к ней на кровать и нежно обнял. Анжела не могла сдержать слез. Потом он, раздевшись, лег рядом. Они не занимались любовью, но он не выпускал ее из своих объятий, пока она не уснула. Утром, проснувшись, Анжела увидала, что Филипп уже ушел, и вспомнила, каким немногословным он был накануне.
        Мадемуазель Оре принесла ей кофе. Поставив поднос на столике возле кровати, она, широко распахнув шторы на окнах, сказала:
        — Вас ждет ранняя посетительница, мадам. Она ужасно настойчива.
        Анжела услышала шум на лестнице, и через несколько секунд к ней в спальню ворвалась мадам Сутард. С диким выражением глаз она подбежала к ее кровати. У нее, вероятно, не было времени, чтобы причесаться, и она накинула на голову какую-то старушечью косынку, которая ей абсолютно не шла.
        — Нужно их остановить, Анжела!  — закричала она.  — Или один из них будет убит!
        — О чем вы говорите? Кто будет убит?  — спросила Анжела, поднявшись с кровати.
        — Сегодня утром у них дуэль. На пистолетах! Гюстав оставил мне записку. Он убьет Филиппа! Или Филипп его! Пойдемте поскорее со мной!  — Повернувшись к ошарашенной мадемуазель Оре, которая неподвижно стояла посредине комнаты, она бросила:
        — Боже мой, мадемуазель, да принесите же платье для своей госпожи! Меня внизу ждет карета.
        — Куда мы едем?  — спросила Анжела, чувствуя, как у нее похолодели губы.
        — В Сен-Клу.
        Анжела окаменела от охватившего ее страха. Мадемуазель Оре набросила на нее накидку, а мадам Сутард вытолкнула ее в дверь, бросив на ходу мадемуазель:
        — Принесите ей кофе туда!
        Когда она села в карету, мадам Сутард мигом устроилась возле нее. Взяв из рук мадемуазель чашку с кофе, она коротко приказала:
        — Вот, выпейте.
        — Мне не хочется,  — слабым голосом ответила Анжела.  — Значит, Филиппа могут убить?
        — В Сен-Клу, на площадку для дуэлей,  — задыхаясь приказала она кучеру.  — А теперь будем молить Бога, чтобы поспеть туда вовремя.
        Было еще темно, но уже забрезжил серый зимний рассвет; улицы были покрыты легким снежком, и холодный туман висел над Сеной. Карета все сильнее раскачивалась, так как кучер, по приказу мадам Сутард, все сильнее погонял лошадей.
        Только теперь она поняла, почему Филипп был так молчалив, когда накануне дуэли они лежали рядом в ее постели. Она считала, что это он переживает из-за смерти Клотильды. Вероятно, он тогда размышлял об этом гибельном свидании, но ничего ей не сказал. Он просто ее обнимал. И ушел, не сказав ей ни единого слова.
        — Нет, я этого не в силах перенести!  — громко произнесла она.
        — Молитесь, чтобы мы поспели вовремя,  — сказала Мария-Луиза.
        Но они не успели. Их кучер все погонял несущихся галопом лошадей к лесной чаще, когда они услышали выстрелы. Их было два, второй сразу последовал за первым, и это не могло быть эхом.


        12
        Впереди них, возле самой опушки леса, стояли рядом две кареты. Их возницы, которые, вероятно, только что вместе перекуривали, вглядывались в чашу туда, откуда до них доносились выстрелы. Когда кучер мадам Сутард сбавил скорость, оба они, переглянувшись, снова посмотрели в сторону леса. Мадам Сутард опустила окно.
        — Поезжайте за ними,  — приказала она своему кучеру. Он медлил, и ей пришлось повысить на него голос:
        — Поезжайте туда, на поляну!
        Когда карета, подпрыгивая на неровной дороге, выехала на поляну, они увидели, что полковник Сутард лежит на траве, а де Рулад, де Ремюза и еще какой-то третий мужчина склонились над ним. Вскрикнув, мадам Сутард, высунувшись из окна, пыталась сама открыть дверцу. Соскочив на землю, она упала на колени. Затем, быстро встав на ноги, побежала к своему мужу.
        Анжела смотрела на Филиппа, который стоял в десяти шагах от остальных, сжимая в руке дуэльный пистолет. У него было желтоватое, словно лист пергамента, лицо. Она вылезла из кареты и, спотыкаясь, быстро направилась к нему.
        Он стал медленно, словно парализованный, поворачивать голову и, заметив ее, заорал:
        — Что, черт подери, тебе здесь нужно?
        У нее за спиной вопила мадам Сутард:
        — Он убил его! Он убил моего мужа!
        Анжела видела, как сильно, всем телом дрожит Филипп. Она осторожно высвободила пистолет из его дрожавшей руки и бросила его на землю. Потом, обняв Филиппа, она крепко прижалась к его вздрагивающему телу.
        Он нежно прильнул к ней. Через его плечо она видела, как виконт махал обоим кучерам, видела, как они осторожно подняли с земли полковника Сутарда и понесли его к взятой на прокат карете. За ними шел какой-то незнакомый ей человек с медицинским саквояжем в руках. Огюст де Ремюза помог мадам Сутард сесть в карету. Доктор и виконт де Рулад уехали вместе с ней.
        Месье де Ремюза, оставшись в одиночестве, вернулся на лужайку к тому месту, где упал полковник. Нагнувшись, он подобрал оброненный им пистолет и положил его в ящик. Поговорив с кучерами, он подошел к Анжеле с Филиппом.
        — Как вы думаете, Огюст выживет?  — спросил Филипп.
        — Он умрет, не доехав до Парижа. Вы убили его, Филипп.
        — Что ты наделал?  — закричала Анжела.
        — Он первый вызвал меня на дуэль.
        — Почему это произошло, Филипп?  — спросила она.  — Я должна все знать.
        — Он сказал мне, что я волочусь за его женой.
        — Этого нельзя было допускать!  — сердито сказал де Ремюза.  — Только подумать! Если бы ваша честь при игре в карты была бы поставлена под сомнение, тогда другое дело. Но драться из-за женщины? Боже мой, да любой мужчина при дворе мог отыскать сколько угодно предлогов для подобной дуэли!
        — Ты действительно приставал к Марии-Луизе?  — спросила ошарашенная Анжела.
        — Анжела!  — резко сказал де Ремюза.  — Оставьте их в покое. Это чисто мужское дело.
        — Идите вы все к черту!  — заорала она, напугав своим криком обоих.  — Филипп, ты на самом деле позволял себе непристойности в отношении моей подруги?
        — Это ее муж считал, что мы ведем себя неподобающим образом. Ведь она так одинока,  — печально вздохнул он.  — Почему я не могу попытаться сделать несчастную женщину чуточку счастливее?
        — Боже, как же я тебя ненавижу!  — крикнула она.
        — Вы настоящий идиот, Филипп,  — с раздражением сказал его кузен.  — Сегодня вы обзавелись весьма опасным врагом.
        Анжела просунула замерзшие руки в муфту и вдруг вспомнила, что Филипп как-то сказал ей: "Ведь существует так мало любви вокруг, все просто оголодали, мечтая о ней". Она ощутила, как окаменело ее сердце, а вся ее плоть затрепетала от обиды.
        Они подошли вместе к ожидавшим их у опушки леса каретам. Месье де Ремюза, бросив вознице полковника Сутарда монетку, приказал ему ехать домой. Филипп и Анжела отправились домой в его роскошной карете.
        Дорогой они почти не разговаривали. Но, высаживая их из кареты, кузен Филиппа посоветовал ему покинуть на несколько недель город. Филипп приказал Жанне прислать к нему своего лакея, а Анжела распорядилась принести им завтрак в гостиную.
        — Значит, ты уедешь из Парижа?
        — Ты же слышала, что сказал Огюст. По-моему, это вполне разумно.
        — Мы можем вернуться в Луизиану,  — предложила она.
        — И таким образом признать свое поражение? Ни за что!
        — Куда же ты отправишься?
        — Не знаю.
        — Ты же поедешь в Сан-Суси, не правда ли?
        — Не думаю.
        — В таком случае — куда?  — спросила она.
        Он пожал плечами. Постучав, в комнату вошел лакей.
        — Упакуй мои вещи!  — приказал ему Филипп.
        — Как долго месье намерен отсутствовать?
        — Месяц, может, больше. Постарайся все уложить в два чемодана.
        Она хотела поговорить с ним, чтобы выяснить, насколько обоснованы подозрения полковника Сутарда. Может, Филипп на самом деле предал ее?
        — Ты позавтракаешь перед отъездом?  — Сев за стол, на который Жанна поставила поднос, она разлила кофе и сказала: — Филипп, возьми меня с собой.  — В голосе ее чувствовалась мольба.
        — Но я пока не знаю, где буду пребывать.
        Она знала, что он лжет. У него наверняка был свой план.
        — Куда же мне посылать тебе в таком случае деньги?
        — Я потом дам тебе знать. У меня есть немного денег, но я всегда могу выиграть столько, сколько мне потребуется, в карты, чтобы обеспечить себе пропитание и ночлег.  — Он глаза отвел в сторону. Перед ней был чужой для нее человек.  — Тебе лучше остаться здесь. Сообщить мне, когда, по мнению Огюста, я смогу вернуться.
        — Филипп, ты не можешь так просто уехать и бросить меня. Я никогда не прощу тебе этого!
        — Так как ты не простила мне утрату нашего ребенка, разве не так?
        Чувствуя себя одинокой, доведенная до бешенства, Анжела резко бросила:
        — Нет!
        — Я так и думал,  — ответил он.

        Через два часа Филипп собрался. Он захватил с собой все оставшиеся деньги, чтобы не заставлять Анжелу присылать ему их.
        — Никогда не сомневайся в том, что я любил тебя, Анжела,  — взволнованно сказал он.  — Что бы ни произошло, никогда не сомневайся в этом.
        — Но как мне развеять все свои сомнения?  — спросила она.  — Ах, Филипп…
        — Все в порядке, мой ангел. Я знаю, что ты любишь меня. Ты всегда это знала…
        "И ты знал это гораздо лучше меня",  — подумала она.
        Он еще раз ее торопливо поцеловал.
        Стоя возле окна на первом этаже, она наблюдала, как он вышел из подъезда, направился к карете и исчез за ее дверцей. Она не покидала своего поста, покуда слуги не уложили на крышу все его чемоданы.
        "Когда же я увижу его вновь?"  — думала Анжела.
        Карета плавно покатилась по мостовой в сторону реки.
        Остро переживая горечь своей утраты, разгневанная Анжела продолжала следить за экипажем, но вдруг ее внимание привлекла к себе другая карета, которая внезапно появилась и направилась вниз по улице. Она следовала за каретой Филиппа до пересечения улицы Невер с набережной. Когда она проезжала мимо дома, пассажир посмотрел прямо ей в глаза, словно ему было известно, кто она такая, и что она непременно в эту минуту окажется возле окна. Она никогда прежде не видела этого человека, но когда карета свернула на набережную и поехала в том же направлении, что и Филипп, в душе у нее возникло тяжкое предчувствие.
        "Это никак не может быть простым совпадением",  — подумала она.

        Супруги де Ремюза заехали за ней, чтобы отвезти на погребальную мессу в память о полковнике Сутарде в церковь Святой Великомученицы. Там собралось столько друзей полковника, что ей удалось избежать встречи с Марией-Луизой.
        — В любом случае это нежелательно,  — предупредила ее Клэр де Ремюза.  — Ей сообщат о том, что вы были на мессе,  — добавила она тихим голосом.  — Она сейчас очень враждебно настроена против Филиппа, и ее чувства можно понять.
        Да, теперь уже никогда не будет славных разговоров наедине с Марией-Луизой за чашечкой горячего шоколада, ведь теперь она носила траур по погибшему мужу. Посланная ей записка с выражением соболезнования осталась без ответа. Теперь на улице Невер в ее доме появлялись редкие гости. Не заезжал даже виконт де Рулад, ведь он был секундантом Сутарда. "Можно ли теперь и его относить к числу весьма опасных врагов Филиппа?"  — думала Анжела.
        От Филиппа не было никаких известий.
        Наполеон отправился в Польшу, где занимался подготовкой к походу на Россию. На этот раз он оставил дома Жозефину, и, по словам Клэр де Ремюза, при дворе все крепли слухи об отчаянном флирте Наполеона с прекрасной графиней Валевской. Анжеле очень хотелось знать, переживает ли Жозефина такое же одиночество, как и она сама.
        Однажды вечером мадемуазель Оре сообщила, что внизу ее дожидаются супруги де Ремюза. Это было странно, так как она никогда не принимала их без договоренности. Родственники Филиппа в такой час обычно должны были быть при дворе, а Клэр очень редко была свободна от своих постоянных обязанностей фрейлины, отвечающей за гардероб Жозефины.
        В гостиную вошли Клэр с Огюстом. Выражение на их лицах не оставляло у нее никаких сомнений в том, что произошло нечто весьма серьезное.
        — Что-то случилось с Филиппом?  — взволнованно спросила Анжела.
        Подойдя к ней, Клэр обняла ее.
        — Мужайся, дорогая.
        Анжела сразу же почувствовала, как у нее отлила от лица кровь, закружилась голова и по спине скользнул холодок.
        — Что случилось?
        Огюст тоже приблизился к ней.
        — Было ли известно вам, что Филипп поддерживал контакты с некоторыми своими друзьями-роялистами из Англии?
        Она отрицательно покачала головой.
        — Шпики Фуше обнаружили еще один заговор против императора, и некоторые из заговорщиков были недавно арестованы в Туре.
        — Филипп? Заговорщик?  — удивилась Анжела.  — Он тоже арестован?
        — Да, и он был среди них. Они организовали встречу в гостинице. Когда нагрянула полиция, Филипп пытался бежать, выпрыгнув из окна.
        — Он невредим? Я должна немедленно ехать к нему!
        — Он был ранен одним из полицейских, окруживших гостиницу,  — сказал Огюст.  — Его доставили вместе с другими в тюрьму и вызвали врача, но он скончался.
        Анжела, держась за Клэр, начала медленно оседать. Огюст, взяв ее за талию, усадил на стул. Клэр потребовала немедленно принести нюхательной соли, которую принесла мадемуазель Оре.
        — Вы ничего не знали об этом заговоре?  — снова спросил Огюст.
        Анжела опять отрицательно покачала головой. Ее мозг упрямо отрицал то, что она услышала от него. Филипп не мог умереть. Она живо вспомнила его последние объятия при прощании, его сильные руки, прикосновение его нежных пальцев…
        — Нет, я не могу в это поверить! Этого не может быть! Он так обожал Наполеона, для чего же ему было принимать участие в заговоре против него? Он так хотел служить ему, и таким образом вернуть себе свое состояние.
        — Мне кажется, что вы все ставите с головы на ноги,  — сухо сказал Огюст.  — Наполеон довольно проницательный человек, и от него не могло ускользнуть то, что Филипп больше желал поскорее вернуть свое наследство, чем сгорал от желания служить ему. Он мечтал о тех привилегиях, которыми пользовался до революции его отец, и совсем отчаялся, когда на все свои просьбы об аудиенции у императора постоянно получал отказ. Думаю, он был убежден в том, что император издевается над ним, и понял, что его надеждам не суждено сбыться.
        — Не забывайте, месье, что вы сами поощряли его просьбы и надежды.
        — Мне казалось, что существует какой-то шанс на возвращение его состояния, но после революции мир стал совершенно другим. Мне кажется, Филипп так до конца и не осознал этого.
        Ужасное отчаяние вдруг охватило Анжелу. Каким же теперь для нее будет этот мир без Филиппа?
        — Почему?  — спросила она.  — Почему это случилось? Вы что-то не договариваете!
        — Только то, что он был ранен в грудь, и не приходил в сознание.  — Переглянувшись с женой, он добавил:
        — Может, он даже был невиновен в заговоре, но, судя по тому, что он пытался бежать, отдавал себе отчет в том, что оказался не с теми людьми и не в том месте.  — В его глазах промелькнула жалость.  — Я приказал доставить его тело сюда для погребения.
        — Филипп должен быть похоронен в своем имении Сан-Суси!
        — Я могу это устроить.
        — Я думаю,  — сказала Клэр,  — что императрица позволит мне быть с тобой этой ночью.
        — Я поговорю с ней,  — сказал Огюст и удалился, чтобы отдать все необходимые распоряжения по поводу похорон Филиппа.

        Когда Анжела впервые увидела замок, в котором родился и жил до десятилетнего возраста Филипп, то просто онемела от удивления. Как же это он мог испытывать такие нежные, постоянно будоражащие его душу чувства вот к этой увенчанной башенками, почти лишенной окон груде серых камней, возвышающейся в запущенном саду?
        Насколько ее прошлое отличалось от всего увиденного! Вероятно, его имение в Сан-Суси выглядело куда более гостеприимным, когда здесь, до революции, жила семья Филиппа. Но теперь его холодный, отталкивающий вид полуразрушенного замка никак не позволял ей понять, почему он пользовался такой горячей любовью у ее мужа — этого она не могла объяснить. Анжела задумалась над тем, как, по существу, мало она его знала. Такой брак совершенно несовместимых друг с другом людей, вероятно, был обречен с самого начала, но все же как они любили друг друга! Тот факт, что он уже больше никогда не вернется, не притуплял страстного влечения к нему, и ее все еще посещали эротические сны, в которых они занимались любовью, но она по-прежнему вместе с тем и ненавидела его за супружескую неверность, пусть даже если она была вымышленной.
        Мессу по Филиппу отслужили в его замке, который каким-то неизъяснимым образом эти вандалы не сожгли, а лишь растащили из дома все ковры, картины и мебель, которые наверняка помогли бы ей многое понять. Не могла она и реально оценить чувства крестьян, которые пришли, чтобы проводить в последний путь своего бывшего хозяина.
        — Они знали его еще ребенком и очень любили. Он был очаровательным мальчиком,  — сказал ей седеющий священник после погребения.
        — Но они отобрали у него землю!  — горько возразила она.
        — Но, мадам, ведь они своими руками возделывают ее.
        Слова священника показались Анжеле просто оскорбительными. Не хотел ли он тем самым подчеркнуть, что и земля "Колдовства" принадлежит ее рабам только потому, что они возделывают ее своими руками. Какой вздор!
        У Анжелы в душе нарастало ощущение полного одиночества — ведь теперь она всеми покинута. С этой мыслью ей придется мириться еще долго. Она отказывалась воспринимать, как должное, смерть Филиппа или свое горе, как и все то в жизни, что ей было непонятно. Вместо этого, она просто кипела от дикой злобы к Наполеону, который отказался помочь ее мужу. Она ненавидела и жандармов, убивших ее Филиппа. Она была вне себя от ярости из-за того, что Филипп привез ее в это чуждое ей место, а затем навечно покинул ее.
        Иногда в ее рассудке, почти поврежденном из-за обрушившегося на нее горя, проносились странные видения. Сначала ей мерещилась Клотильда, о потере которой она все еще печалилась, а теперь и Филипп. Окажутся ли они, в конце концов, в раю вместе? Было ли это ей наказанием за то, что она растоптала любовь Клотильды? Теперь она не сомневалась, что ее кузина его по-настоящему любила.
        Иногда она так оплакивала Филиппа, что у нее случались истерики, и она заливалась горькими слезами, с ненавистью проклиная всех тех, кто погубил ее мужа. Будучи уверенной в его полной невиновности, она подозревала, что все дело в доносчике. Он наверняка существовал — Анжела в этом ни на минуту не сомневалась, хотя Огюст отказывался подтвердить ее подозрения. На протяжении многих часов она могла бесплодно рассуждать о том, было ли Марии-Луизе известно об этом заговоре. Она подозревала и виконта, вспоминая те едкие замечания, которые он порой отпускал в адрес Филиппа. Она инстинктивно ощущала, что этим провокатором могли быть либо он, либо она.
        Как только к Анжеле вернулась способность здраво мыслить, она начала строить планы своего отъезда в Луизиану. Она обратилась с просьбой к де Ремюза помочь отплыть на ближайшем корабле, отбывающим в Новый Орлеан.
        — Сейчас весьма опасно путешествовать морем,  — возразил он.  — Ведь мы находимся в состоянии войны с Англией.
        — Ну и что?  — воскликнула Анжела.  — Она твердо стояла на своем, и он в конце концов пообещал сделать все, что сможет.
        Огюст достал ей место на корабле, и она, занимаясь подготовкой к предстоящему путешествию, понемногу стала отвлекаться от обрушившегося на нее горя. Иногда мысленно она все чаще покидала Париж и переносилась в "Колдовство", возвращаясь к той жизни, которую она когда-то там вела. Ее воспоминания отходили на второй план, когда она наблюдала за упаковкой того, что намеревалась взять с собой домой,  — новые отрезы, кое-какую мебель, пару прекрасных хрустальных канделябров. Думала она и о том, какие подарки привезет тетушке Астрид и дядюшке Этьену; как ей будет приятно выплакать все свое горе на груди у Мими. "Нужно будет что-нибудь купить и для Жана-Батиста,  — подумала она,  — и для других слуг в доме, и для сына Мими Оюмы, который, вероятно, стал уже юношей. Как прекрасно будет снова увидеть их всех вместе!"
        Она, вынув из коробки свое ожерелье с бриллиантами и сапфирами, только что выкупленное у ростовщика, пыталась припомнить, что ей говорил Филипп по поводу того, что она должна передать его какому-то наследнику, но ее размышления прервала Жанна.
        — К вам, мадам, какая-то молодая женщина, но она отказывается назвать свое имя и говорит, что приготовила для вас сюрприз.
        Анжела была несколько озадачена.
        — Она здесь прежде бывала?
        — Нет, мадам, но, кажется, она мне знакома. Она пришла с ребенком. Я проводила ее в гостиную. Надеюсь, я правильно поступила?
        Может, это кто-нибудь из ее знакомых по Луизиане, но как она здесь оказалась в военное время? Как ей хотелось увидеть наконец знакомое лицо.
        Анжела сошла по лестнице и, открыв дверь в гостиную, пораженная, остановилась. Ее словно пронзила молния.
        — Это ты?  — прошептала она.
        Перед ней стояла Минетт, хотя Анжела все еще не верила собственным глазам.
        — Жанна меня так и не узнала.
        Не было ничего удивительного в том, что горничная не узнала в ней ту девушку, которую она называла посудомойкой. У Жанны никогда не было такого богато отделанного платья, как у Минетт, такого поразительного фасона. Не видела она и таких детей, как этот, в таком прекрасном камзольчике серо-голубого цвета, с маленькими медными пуговичками и в белых бриджах. Он не держался за юбку Минетт, а стоял с таким чувством собственного достоинства, которое не могло не внушать Анжеле уважения к нему.
        Хотя Минетт была еще очень молода, в ее фигуре явно просматривалась подлинно женская зрелость. У нее была золотисто-бледная кожа, классические черты лица, первые признаки которых Анжела стала замечать, когда та была ребенком. Теперь она не сомневалась, что видела ее тогда. Именно Минетт встретилась ей в карете на набережной однажды вечером, когда Анжела с удивлением заметила, как эта одинокая пассажирка напоминала ей ее беглую рабыню. Неприязнь, которую она всегда испытывала к дочери Мими, вновь давала о себе знать.
        — Я всегда была уверена, что ты станешь красоткой, Минетт,  — сказала она.
        — Благодарю вас, дорогая сестричка.
        Анжела застыла от неожиданности.
        — Как ты смеешь обращаться ко мне с такой фам… фам…  — но так и не смогла выговорить. Она вдруг мысленно вновь перенеслась в ту маленькую комнатку с низким потолком, где она случайно стала свидетелем появления на свет Минетт. Голова у нее кружилась, глаза ничего перед собой не видели, кроме этой варварской жестокой сцены, теперь отчетливо всплывшей у нее в памяти. Впервые с того времени, когда это произошло, она опять ясно увидела эту кровавую сцену в плохо освещенной хижине, которая вызвала такой глубокий шок у не подготовленной к этому одиннадцатилетней девочки.
        Она видела себя ребенком, чья мать умирала, когда она в беспамятстве бежала по тропинке к невольничьему кварталу, чтобы забыться в объятиях доброй Мими. Она вспомнила этот страшный вопль и Мими, лежащую на кровати, с высоко задранными ногами. Две женщины держали ее за согнутые колени, а она, хватаясь руками за спинку кровати, все время дергалась, а ее искаженное криками лицо покрылось потом. Она увидела, как у нее между ног появилась маленькая головка, как одна из женщин, протянув к ней руку, начала тащить ее на себя, как потом держала за маленькие ножки бледное окровавленное существо, которое должно было превратиться в Минетт.
        Когда ее отец вошел в комнату с ножом в руке, у Анжелы больше не было сил переносить эту сцену и она убежала прочь. Когда она в ту ночь добежала до своей комнаты, ее вырвало. Все эти годы ей казалось, что она уже давно позабыла обо всем пережитом, но оказалось, только вот до этого момента.
        — Да,  — произнесла Минетт. Она, казалось, по лицу Анжелы догадывалась о всех переживаемых ею чувствах, хотя, конечно, не могла понять их истинную причину.  — Да, — повторила она.  — Я вторая дочь вашего отца, ваша единокровная сестра, но вам ведь давно было об этом известно, не так ли?
        Все еще находясь под воздействием пережитого, Анжела ничего не могла возразить. Конечно, она и до этой неожиданной встречи все знала.
        О таком, вообще-то, стараются не думать, еще меньше говорить. Выходит, ее отец с Мими… Знала ли об этом ее умирающая мать? Знала ли она, что ее напуганная дочь бежала к Мими, как к своей любимой мачехе…
        Ей была невыносима сама мысль о страданиях матери, не осмеливалась она и спросить себя, на самом ли деле Мими любила их, ее и отца, или же она просто согласилась отдать то, что у нее потребовали.
        Как и все женщины креолки, Анжела старалась не вспоминать о балах для квадрунок в Новом Орлеане, где милые девушки с коричневой кожей проходили парадом перед юными породистыми креолами и в результате заключались внебрачные союзы, которые иногда существовали дольше, чем законные. Но на этом женщины креолки предпочитали не заострять внимание.
        — Филипп догадывался об этом,  — сказала Минетт…  — Вначале он жалел меня. А потом… полюбил.  — Бросив взгляд на темноволосого мальчика, стоявшего рядом, она сказала:
        — Это его сын, Жан-Филипп.
        Поглядев на мальчика, Анжела прошептала:
        — Боже мой!
        Она заметила, что он — вылитая копия Филиппа, и он был сыном этой незаконнорожденной девочки, этой бастардки, которую ее отец признал не только своим присутствием при родах,  — он даже собственноручно отрезал ей пуповину.
        Минетт продолжала мягким певучим голоском:
        — Он очень похож на Филиппа, вы не находите? И он похож на вас, Анжела. Во всяком случае в его жилах течет кровь и вашего рода.  — Потом она, как показалось Анжеле, безжалостно добавила: — Он мог бы быть вашим сыном.  — Потом она натужно засмеялась, и Анжела почувствовала в ее смехе отчаянную боль.
        — Ты тоже любила Филиппа?  — ощущая всю безысходность происходящего, спросила она.
        — Да.
        — И Филипп любил тебя.  — Анжела тихо опустилась на стул, вдруг почувствовав охватившую ее слабость.  — Мой отец тоже любил тебя. Это он назвал тебя Котенком. Он играл с тобой… А я к тебе его ревновала…
        — Он любил нас обеих,  — мягко сказала Минетт, и слезы неожиданно навернулись у нее на глаза.  — И Филипп любил нас обеих. Однажды он сказал, что я была для него ночью, а вы — днем.
        Анжелу разрывали охватившие ее чувства — яростное бешенство и странное сострадание ко всем ним: к Минетт, с ее прекрасным незаконнорожденным сыном, к самой себе, даже к Филиппу — к этому злому, любящему человеку, умершему столь трагически и в таком_ раннем возрасте. Она чувствовала себя полностью парализованной. Она была вне себя от гнева из-за того, что он говорил о ней с Минетт, но никогда не говорил с ней о Минетт. Как он ее одурачил!
        — Филипп увез тебя отсюда. Он мне лгал. Все это время он знал, где ты.
        — Я была беременна,  — с присущей ей простотой призналась Минетт.
        "А я потеряла его наследника". Ярость, бешенство, боль — Анжела не знала, какое чувство сейчас в ней преобладает, казалось, что все они сплелись воедино. Бросив взгляд на сына Филиппа и Минетт, она почувствовала, как у нее все горит внутри. Ему должно быть два годика, может, чуть больше…
        — Он приучил тебя,  — сказала она, оглядывая прекрасное платье на Минетт,  — к утонченному стилю.
        — Он купил мне это платье на свой карточный выигрыш. Когда Филипп садился за игорный стол, то брал меня с собой,  — сказала Минетт.  — Он утверждал, что я приношу ему удачу.
        Это откровение еще больнее укололо Анжелу. Значит, все друзья Филиппа знали, что у него прекрасная любовница, и, может, даже завидовали ему.
        Нет, нет, теперь уже никто ему не завидовал — ведь Филипп умер.
        — Что ты теперь намерена делать?  — спросила Анжела.
        — Постараюсь найти другого опекуна,  — спокойно ответила Минетт.
        В мягком, страдающем взгляде Минетт вдруг промелькнула такая твердая, хорошо знакомая ей решительность. В конце концов, ведь она тоже Роже. "Ну, а что мне делать?"  — подумала Анжела.
        — Конечно, тебе нетрудно найти другого мужчину, но я пока тебя не освободила. Я могу взять тебя с собой в Луизиану,  — стараясь быть жестокой, сказала Анжела.
        Минетт замотала головой.
        — Вы этого не сделаете, так как я привела вам Жана-Филиппа.
        Она слегка подтолкнула мальчика, и он сделал неуверенный шаг к Анжеле, глядя на нее блестящими темными глазами Филиппа.
        — Он — наследник Филиппа. Увезите его с собой в "Колдовство",  — сказала Минетт.
        Анжела поняла, что она предлагает ей это всерьез. Ею сразу овладело искушение. И Минетт знала, что это непременно произойдет. Как просто будет в Луизиане выдавать этого мальчика за их с Филиппом сына. Как он был похож на Филиппа, но его выдававшийся вперед подбородок, несомненно, принадлежал Роже.
        Как удивятся тетушка Астрид и дядюшка Этьен! Они будут с удивлением расспрашивать, почему они ничего прежде не слыхали об этом ребенке. Но умолчание о нем можно легко объяснить английской блокадой. Письма могли перехватывать и пираты.
        Анжела вопросительно посмотрела на Минетт.
        — Ты ведь его мать. Как же ты можешь с легким сердцем его отпустить?
        Минетт посмотрела на ребенка.
        — Зачем вы спрашиваете?  — прошептала она.  — Что я могу ему предложить, кроме его незаконного происхождения и дурного воспитания, которое ничего не даст ему в жизни.
        "Нет,  — подумала Анжела,  — не нужно было мне задавать такой вопрос". И Минетт, и она знали, что его настоящая мать может сделать для ребенка. Чувства Анжелы разрывались между неожиданной покорностью Минетт и своим страстным желанием иметь ребенка от Филиппа.
        Склонившись над мальчиком, Минетт обняла его.
        — Ну вот, я привела тебя к твоей маман, Жан-Филипп. Я тебе о ней рассказывала, ты помнишь?
        Он молча кивнул.
        С самым серьезным видом мальчик сделал несколько шагов и поднял вверх ручки. Анжела колебалась всего несколько секунд. Наклонившись, она обвила руки вокруг Его сына, ребенка, в котором ей было отказано. Она прижалась к его тонкой шее, а он засмеялся, как обычно смеются дети от щекотки. Теперь она уже знала, была уверена, что никогда его никому не отдаст. Судьба отняла у нее Филиппа, а теперь предлагала ей что-то взамен, чтобы утешить ее.
        Посмотрев на Минетт, Анжела увидела, как у той от набежавших слез увлажнились глаза. Впервые она ощутила родственную связь с этой единокровной сестрой, которую ей подарил отец.
        — Я верну, отдам тебе документы. Ты будешь свободна, Минетт.
        Минетт понимающе кивнула. Склонившись еще раз к мальчику, она спросила:
        — Ну, ты счастлив быть снова со своей маман?
        Мальчик с самым серьезным видом кивнул.
        — Я так рада за тебя, Жан-Филипп!  — сказала она.  — Ну а ты не забудешь свою Минетт?
        Он замотал головой.
        — Ну, и я тебя тоже никогда не забуду,  — прошептала она, прижавшись к нему. Она выпрямилась, бросив на Анжелу пронзительный взгляд.  — Заботьтесь о нем хорошенько.
        — Он ведь мой сын,  — ответила Анжела.
        Резко повернувшись, Минетт вышла из гостиной.
        Анжела старалась сдержать слезы. Какие же злые шутки разыгрывает с ней судьба!
        Жан-Филипп, казалось, даже не заметил ухода Минетт.
        — Минетт была твоей нянькой,  — сообщила ему Анжела.
        Он посмотрел на статуэтку очаровательной пастушки, а потом осторожно положил на нее руку.
        — Тебе нравится эта прекрасная дама?
        Он кивнул.
        Она протянула руку к его мягким шелковистым черным кудряшкам на голове, но вдруг задержала ее, так и не прикоснувшись к ним.
        — Она твоя.  — Ну, иди ко мне, Жан-Филипп.
        Он послушно подошел, все еще сжимая пастушку, и остановился перед ней.
        — Я твоя маман.
        — Да.  — Это было его первое слово, которое он сегодня произнес.
        Услыхав его детский голосок, она с трудом отделалась от инстинктивного желания обнять его.
        — Ты будешь называть меня маман.
        — Да.
        — Ну-ка, скажи.
        — Да, маман.
        Положив ему на плечи руки, Анжела заглянула ему в глаза.
        — И ты никогда не будешь мне лгать,  — строго сказала она.
        — Да, маман,  — ответил мальчик.


        Часть вторая
        13
        "Колдовство", 1816 год

        Когда Анжела впервые увидела Чарлза Аркера, он ехал верхом на гнедой, которую рысцой направлял по дорожке к ее дому; он ехал посредине между мальчиком, точной его, но более нежной, копией, восседающим на чалой кобылке, и дядюшкой Этьеном, который важно сидел на жеребце серой масти.
        — Добрый день, Анжела!  — поздоровался дядюшка.
        Анжела, встав со стула на галерее,  — она вынесла свою работу сюда, чтобы проследить за занятиями Жана-Филиппа и Мелодии, которые сидели рядом за небольшим столиком,  — и подошла к перилам.
        Визитеры привязали своих лошадей.
        — Месье, разрешите представить вам свою племянницу, маркизу де ля Эглиз.
        — Добро пожаловать в мое "Колдовство",  — с улыбкой ответила Анжела, подумав: "Что это еще за сосед? Откуда он взялся?" Ведь она знала всех своих соседей-плантаторов.
        — К вашим услугам, мадам,  — сказал Арчер на сносном французском. Приподняв над головой шляпу, он добавил: — Это мой сын Джеффри.
        Мелодия с Жаном-Филиппом при этих словах переглянулись и, отложив учебники в сторону, подбежали к перилам и свесились с них.
        — Добрый день, дети мои,  — поздоровался Этьен.
        — Позвольте вам представить сына мадам, Жана-Филиппа, и мою внучку Мелодию Беллами.
        — Дети!  — с упреком сквозь зубы пробормотала Мелодия, делая книксен. Двенадцатилетний Жан-Филипп, который был на год ее младше, хотя уже был высок ростом, выглядел гораздо моложе своих лет. Он широко улыбался ей, склонив голову в легком поклоне.
        По брошенному на нее взгляду месье Арчера Анжела сразу поняла, что он оценил ее по достоинству, хотя ей было абсолютно все равно после смерти Филиппа, что любой мужчина подумает о ее внешности.
        Он говорил на французском с заметным английским акцентом; по сути дела, он многим напоминал Анжеле вражеских офицеров, которые попали в плен во время британского вторжения во Францию; некоторые из них развлекались на соседних плантациях, находясь под домашним арестом. Он был одним из тех подтянутых американцев, которые теперь толпами прибывали в Новый Орлеан; они были совсем не похожи на тех американских речников, которые гоняли плоскодонки по Миссисипи и которые казались местным жителям-креолам такими неотесанными, но, тем не менее, они сумели завоевать их уважение во время защиты города от неприятеля.
        — Добро пожаловать, Джеффри,  — улыбнулась Анжела его сыну.  — Как приятно снова увидеть вас, дорогой дядюшка Этьен. Может, гости хотят выпить что-нибудь из прохладительного?
        Мелодия перехватила взгляд голубых глаз ярко-рыжего мальчика, который беззастенчиво, с большим интересом разглядывал ее, и с вызовом уставилась прямо на него своими темными блестящими глазами.
        Из-за угла дома выскочил Жюль с одним из помощников, чтобы отвести лошадей на конюшню. Когда гости поднялись к ней на галерею, она увидела, что американец был высоким мужчиной. Он держался весьма самоуверенно, что было, по ее мнению, типично для всех его дерзких соотечественников.
        — А вот и ты, Муха,  — обратился ее дядя к подходившему к ним лакею в ливрее.  — Ну-ка, принеси нам по бокалу доброго бренди.
        Они сели за стол, а Джеффри тут же подошел к своим сверстникам. Стоя рядом с Жаном-Филиппом, Мелодия отважно посмотрела на Джеффри Арчера, заглянув прямо в его бездонные голубые глаза. Ей захотелось сразу произвести на него должное впечатление.
        — Где ты живешь?
        Джеффри показалось, что он никогда прежде не видел ни таких темных кудрявых волос, которые так нежно оттеняли кожу ее лица, напоминающую ему лепесток розы кремового цвета, ни таких темных глаз, которые были похожи на две мерцающие звездочки и которые, казалось, смеялись над ним. "Мелодия,  — подумал он.  — Какое восхитительное имя!" Он отвернулся и обратился прямо к Жану-Филиппу, который хотя и был явно младше его, отличался таким же высоким ростом, как и он сам, да и глаза у него были очень похожи на глаза этой девочки.
        — В настоящий момент в гостинице в Новом Орлеане, но мы переезжаем в Беллемонт.
        — Как в Беллемонт?  — взвизгнули одновременно Мелодия и Жан-Филипп, перепутав юного гостя.
        — Это мой дом!  — воскликнула Мелодия, а Джеффри не отрывал от нее своих восторженных глаз.
        Они перепугали Анжелу.
        — Вы, дядюшка Этьен, берете квартирантов?  — полушутя, полусерьезно спросила Анжела.
        Месье Арчер рассмеялся, и ей понравился его смех.
        — Я сдаю дом мистеру Арчеру, Анжела, а сам переезжаю в небольшой дом в городском квартале.
        — Понятно,  — сказала как можно бесстрастней Анжела.
        Дядюшка, как и Мелодия, старался позабыть о своих бедах. Отец Мелодии, Эктор Беллами, пал на поле боя в битве при Шалметте, решившей судьбу Нового Орлеана полтора года назад. Это был тяжелый удар для девочки, но он оказался не единственной потерей, так как ее бабушка, тетушка Астрид, которая занималась ее воспитанием с двухлетнего возраста, заболела в эпидемию желтой лихорадкой и умерла сразу же после окончания войны.
        Мелодия осталась одна со своим горюющим дедушкой, а та тяжкая ответственность, которая ложилась на него в связи с девочкой, быстро подходившей к порогу юности, просто приводила Этьена в ужас. Он был так благодарен Анжеле, когда она пригласила Мелодию жить у нее в поместье "Колдовство", которое теперь стало ее вторым родным домом. Анжела испытывала большую привязанность к девочке, так напоминающей ей Клотильду. Она обладала таким же мягким шармом и красотой, как и ее мать. Анжела подозревала, что та обладает и точно таким же чувством собственного достоинства, как и она сама.
        — Мы все будем так скучать без вас, и Мелодия, и Жан-Филипп, и я,  — сказала она дядюшке.
        — Мне было там так одиноко, когда уехала Мелодия, а Астрид умерла,  — сказал дядюшка Этьен.  — Я передаю все свои плантации под опеку ради Мелодии и хочу, чтобы ты стала моей опекуншей, Анжела. Раз ты управляешь своим имением точно так же, как это делал твой отец, то мне, кажется, тебе можно доверить и Беллемонт.
        — Конечно, конечно.  — Месье Арчер, вероятно, понял, что дядя ей ничего раньше не говорил о принятом решении.
        Перегнувшись через перила галереи, Жан-Филипп окликнул помощника грума, который уводил под уздцы чалую кобылку Джеффри, и попросил его остановиться, чтобы полюбоваться грациозным животным.
        — У меня тоже есть молодая кобыла,  — сказал он Джеффри.  — Если хочешь, можем как-нибудь вместе покататься,  — предложил он.
        — С большим удовольствием,  — ответил Джеффри на своем неважном французском с явным английским акцентом.
        — У меня тоже есть лошадь,  — вмешалась в разговор Мелодия.
        Стараясь не обращать на нее внимания, Джеффри спросил Жана-Филиппа, ходит ли он в школу.
        — А я на следующий год пойду в монастырскую школу,  — торжественно объявила Мелодия.
        Они подошли к столу, словно позабыв о Мелодии. И Джеффри принялся разглядывать учебники Жана-Филиппа.
        Мелодия слышала, как ее дедушка сказал:
        — Как хорошо, что у Жана-Филиппа появился друг.
        Но Анжела нахмурилась. Разве он не знал, что они с Жаном-Филиппом неразлучны и все делают вместе?
        Когда же месье Арчер подхватил его мысль, что Джеффри тоже нуждается в друге, она вдруг почувствовала, что сразу же превратилась в ничто. Ведь они с Жаном-Филиппом всегда были неразлучны, и вот тебе на! Теперь он отказался от нее ради своего нового друга.
        — Не хочешь ли взглянуть на мою лошадь?  — спросил его Жан-Филипп.
        — С большим удовольствием,  — вежливо ответил Джеффри.
        — Тогда пошли на конюшню.  — Извинившись перед Анжелой, они пошли, а Мелодия, не дожидаясь приглашения, поспешила следом за ними.
        Муха вернулась с подносом, на котором стоял небольшой кофейник с очень крепким черным напитком и бренди для дядюшки Этьена. За столом Анжела узнала, что Чарлз Арчер — вдовец из Вашингтона, который недавно приехал в Новый Орлеан, чтобы заняться своим бизнесом по оптовой торговле. Он намеревался покупать и переправлять на судах партии сахара, а также меха, кожи, строевой лес, которые прибывали по Миссисипи в Новый Орлеан на плоскодонках.
        — В Новом Орлеане я обнаружил кучу возможностей,  — сказал Арчер.  — Он уже превратился в важный перевалочный пункт по пути к приграничным территориям, и его значение будет постоянно расти по мере дальнейшего продвижения переселенцев на Запад.
        Он уже нанял помещение для склада неподалеку от дамбы, а также офис на Бурбон-стрит. Вскоре ему должны были доставить мебель, вместе с которой должны были прибыть и несколько слуг.
        — Ну, а как быть с мебелью тетушки Астрид?  — спросила Анжела.  — Когда-нибудь она понадобится Мелодии.
        — Само собой разумеется,  — ответил дядюшка Этьен.  — Она тоже включена в опись на наследование имущества.
        — Но в Беллемонте с лихвой хватит места и для мебели, которую доставит грузовое судно,  — сказал месье Арчер.  — Прошу вас, приезжайте и забирайте все, что пригодится вашей племяннице до того, как мы туда переселимся. Я еще не приобрел ни кареты, ни лошадей, но…
        — В таком случае, может, взглянете на мою конюшню,  — предложил дядюшка Этьен.  — Я намерен продать нескольких лошадей.  — Мне придется сделать кое-какую перестановку в комнатах,  — сказал он.  — Мне бы пришелся весьма кстати ваш совет, когда я начну подбирать материал для обивки мебели,  — обратился он к Анжеле.
        — Отличная идея,  — согласился с ним дядюшка Этьен.  — То, что одобряет Анжела, всегда устраивает и меня.
        Когда они увлеченно беседовали о лошадях, Анжела внимательно изучала Чарлза. Вероятно, он был одним из тех процветающих американцев, которые все в большем числе оседали в городе. Хотя креольское общество все еще пребывало в самоизоляции, но со времен войны с Англией оно стало гораздо менее предосудительным по отношению к гражданам их новой страны.
        "Вероятно, когда-то родители Чарлза Арчера поменяли английское подданство на американское",  — подумала Анжела.
        У него была светлая кожа, на которой попадались бледные веснушки, волосы у него были песочного цвета и были довольно красивы. Его глаза, несомненно, могли привлечь к нему внимание в стране, где голубые глаза были скорее исключением, а карие обычным явлением.
        Не без чувства неловкости она поняла, что он заметил ее пристальный, изучающий взгляд.
        — Вы ездите верхом, мадам?
        — Ежедневно.
        — Я тоже. Джеффри ни за что не желал расставаться со своей чалой кобылкой, поэтому мы привезли сюда своих лошадей в загонах, сооруженных для этой цели прямо на палубе.
        Между ними возникло молчаливое согласие о том, что однажды они отправятся на прогулку верхом вместе, и это вызвало у Анжелы искреннее удивление и радость.
        Джеффри и Жан-Филипп, сидя верхом на своих кобылах, выехали из-за угла дома и, помахав им рукой, направили их по дорожке.
        — У нас нет времени для прогулок,  — напомнил ему Чарлз.
        — Мы лишь покатаемся по дорожке, папа!  — крикнул ему Джеффри.
        Перейдя на галоп, они помчались к большой дороге, пролегавшей вдоль ручья. Джеффри был соответственно одет — даже слишком основательно для такой погоды,  — и он был в сапогах. На Жане-Филиппе была расстегнутая на шее рубашка и простые брюки.
        Когда они начали свою гонку, Мелодия медленно выехала из-за угла дома на своей маленькой черной кобыле. Анжела, все понимая, испытывала к ней жалость.
        Она была наставницей и близким товарищем Жана-Филиппа с того времени, как Анжела привезла его из Парижа в трехлетнем возрасте. Мелодии тогда было четыре года, и, с тех пор, как она поселилась в поместье "Колдовство", они стали друзьями. И вот теперь ее покидал ее первый, самый близкий друг.
        Мелодия, спешившись, довела лошадь под уздцы до дорожки, стараясь удержать ее, когда мальчики шумно проносились мимо в оспариваемом друг у друга почти равном гите.
        — Ну, кто из нас выиграл, Мелодия?  — закричал Жан-Филипп.
        — Джеффри,  — вяло произнесла она.
        — Ну, давай повторим забег, Джеффри!  — предложил Жан-Филипп.
        Они вновь умчались прочь, оставив Мелодию в одиночестве. Но когда она, ослабив поводья, вывела свою лошадь на дорожку, чтобы принять участие в следующем забеге, они вернулись. Когда она во второй раз провозгласила Джеффри победителем, он сказал:
        — Теперь нужно немного поводить лошадей шагом.
        Вдруг Мелодия неожиданно спросила:
        — А сколько тебе лет, Джеффри?
        Он сразу покраснел, не ожидая такого прямого вопроса.
        — Четырнадцать.
        На два года старше Жана-Филиппа. И на год старше ее.
        — Но у меня такой же рост, как и у тебя,  — похвастал Жан-Филипп.  — Ну-ка посмотри, посмотри на меня, Джеффри.  — Освободившись от стремян, он, согнув длинные ноги, оперся на луку седла, и поставил босые ступни на задний край седла. Медленно, медленно, когда его уставшая кобыла шла шагом круг по лужайке, он выпрямился во весь рост.
        Наблюдая за ними с галереи, Анжела подумала, как это похоже на Жана-Филиппа. Подверженный инстинкту, внезапной перемене настроения, он был таким очаровательным, что требовал к себе повышенного внимания. Встав на седло, он без всякого напряжения ловко ехал вперед, удерживая абсолютное равновесие, сохраняя при этом грациозную осанку и явно наслаждаясь производимым им на зрителей эффектом.
        Заметив в глазах Джеффри Арчера выражение благоговейного страха и зависти, Мелодия, глубоко вздохнув, оторвала одно свое колено от седла и, освобождая ступню левой ноги из стремени, сбросила на землю туфли. Подтянув колени под платье и ухватившись руками за луку, она приподнялась, пытаясь нащупать голыми пятками упор на задней части седла. "Не дрейфь,  — успокаивала она себя,  — ведь ты способна удерживать равновесие даже в пироге". Протянув руки вперед, она, покачиваясь, поднялась и стала на седле во весь рост. Ее беспокойная кобыла хотя и не участвовала в гонке, как лошадь Жана-Филиппа, все же еще не могла преодолеть охватившего ее беспокойства от заездов и вдруг перешла на бег.
        — Мелодия!  — завопил Жан-Филипп.  — Боже мой, ты разобьешься!
        Взрослые на галерее повскакивали со стульев.
        Мелодия чуть наклонилась вперед, предвосхищая взлеты и падения из-за несущейся галопом Нолы и пытаясь удержать равновесие. Она переминалась с ноги на ногу. Ликуя, она поняла, что не упадет, и счастливая улыбка озарила ее лицо.
        — Боже праведный!  — воскликнул дядюшка Этьен.
        Анжела с упавшим сердцем подбежала к лестнице.
        — Не нужно на нее кричать,  — тихо посоветовал стоявший у нее за спиной Чарлз Арчер.  — Вы лишь еще больше напугаете лошадь.
        Мелодия стояла, широко расставив ноги, откинув голову назад, словно деревянная фигура на бушприте корабля. Волосы у нее развевались, юбки топорщились, надуваясь сзади, как пузыри, открывая взору ее стройные ноги. Но, несмотря на все ее усилия, ноги ее соскальзывали с седла. Она согнула большие пальцы, пытаясь притормозить таким образом скольжение, но не было никакой зацепки, и ничто не могло предотвратить ее постепенное сползание вниз. Она, туго натянув поводья, постепенно начала отпускать их, покуда Нола не замедлила ход и не перешла на резвую рысцу. Теперь уж было совсем трудно устоять, и она, больше не сопротивляясь, сползла на круп лошади. Но промахнулась и опустилась за седлом. Она крепко ухватилась за луку, чтобы не соскользнуть со своей кобылы Нолы.
        — Браво!  — закричали взрослые с галереи.
        Жан-Филипп с Джеффри подъехали к ней мелкой трусцой и стали по обе стороны ее кобылы. На лице Джеффри застыло недоверчивое обожание, а Мелодия тем временем спешила насладиться всеобщим вниманием.
        На лице Жана-Филиппа беспокойство сменилось чувством гордости.
        — Ну как тебе моя маленькая кузина?  — похвастал он перед новым товарищем.
        На галерее Анжела, улыбаясь, вздохнула с облегчением. Она была уверена, что мальчики теперь не станут исключать Мелодию из своих игр.
        Чуть позже гости попросили привести своих лошадей. На пути к Беллемонту Чарлз Арчер начал поддразнивать своего сына.
        — Ну, что ты скажешь по поводу искусства верховой езды дочери мадам маркизы, Джеффри? Ты когда-нибудь видел такую отчаянную девчонку?
        — Нет, папа,  — покраснев признался он.  — Она была…  — Он не мог найти нужное французское слово,  — просто потрясающа! Но это же очень опасно, ты не находишь? Мне казалось, что лошадь могла ее сбросить.
        — Это ребенок моей дочери,  — вмешался Этьен.  — Но сегодня она напомнила мне скорее мою племянницу. Раньше Анжела имела обыкновение гонять свою одноколку с такой скоростью, словно ее преследовал сам дьявол, причем она сломя голову неслась прямо на мои закрытые чугунные ворота, ожидая, что их отворят для нее как раз вовремя.
        Заинтригованный его рассказом, Чарлз спросил:
        — Ну, и их вовремя открывали?
        — Всегда. Чернокожие ребятишки знали иноходь ее лошади. Заслышав стук копыт, они сломя голову неслись к воротам и успевали открыть их за несколько мгновений до того, как она на бешеной скорости вырывалась на дорожку, и они всегда выигрывали это состязание. Нам всем нравилась эта игра.
        — Мадам — замечательная женщина,  — задумчиво сказал Чарлз.

        Десять дней спустя Анжела получила от Чарлза записку, в которой он приглашал ее к себе на чашечку кофе. "Джеффри жаждет увидеть снова мадемуазель Мелодию и месье Жана-Филиппа в своей компании, а мне необходим ваш совет в отношении выбора обивочных тканей",  — упоминалось в конце записки. Она была подписана: "Ваш Чарлз Арчер".
        Мелодия с Жаном-Филиппом пришли в восторг.
        Анжела приказала приготовить экипаж после обычного утреннего объезда своих плантаций. Она, сняв юбку и блузку для верховой езды, переоделась в муслиновое платье с вызывающе глубоким декольте. Она испытывала неподдельное удовольствие от того, что одевалась, чтобы понравиться мужчине, чего она не делала уже давным-давно.
        Если бы дети не были так сильно возбуждены, они наверняка бы заметили и ее волнение, которое заставляло ее сердце сильно биться.
        В Беллемонте Чарлз с Джеффри, стоя на галерее рядом, радостно приветствовали их. На обоих были костюмы, предназначенные для торжественных случаев: белые бриджи и темно-голубые камзолы. Беллемонт внешне ничуть не изменился, но внутри дома переезд дядюшки Этьена сразу бросался в глаза. Большой, висевший над камином портрет Клотильды исчез. Анжела помнила, когда он был заказан. Дядюшка Этьен также хотел, чтобы и тетушка Астрид попозировала художнику-портретисту, который должен был заменить тот, который они оставили во Франции, но она наотрез отказалась, оправдываясь тем, что уже давно утратила свою прежнюю красоту.
        Чарлз сделал комплимент Мелодии, отметив, как она похожа на мать.
        — Джеффри, будь любезен, покажи мадемуазель и ее кузену комнаты, чтобы они могли выбрать что им нужно из мебели, а мы тем временем обсудим с мадам образцы тканей.
        — Сейчас, папа.
        Когда троица удалилась, Чарлз с улыбкой повернулся к Анжеле.
        — Вам очень идет это платье, мадам.
        — Вы очень любезны, месье,  — улыбнулась Анжела.
        Она озиралась вокруг, останавливая свой взор на резных с мраморной крышкой столах, на сундучках, которые были добавлены к этой комнате к прежней мебели.
        — Ну, что скажете? Боюсь, что все это английская мебель, или же она сделана по английскому образцу. Может, она здесь не к месту? Вот эти маленькие столики вполне сочетаются, но некоторые предметы мне кажутся излишне тяжеловесными. Ну, например, сервант. Я бы его немедленно отправила на чердак.
        — Я знал, что вы будете со мной откровенны,  — улыбнулся он.
        — Конечно, можно иметь французскую комнату и английскую с отличающейся по стилю мебелью.
        — Нет,  — поспешил он возразить.  — Я предпочитаю слегка разбавить французское английским.
        Глаза их встретились, и она поняла смысл его дерзкого взгляда. Сердце у нее, к ее удивлению, сильно забилось.
        — Думаю, я совершенно с вами согласна,  — сказала она.
        Блеск его голубых глаз, казалось, обволакивал ее и как бы переносил в новый мир.
        — Прошу вас, сядьте вот здесь.  — Он указал на небольшой диван, а затем передал ей несколько кусков парчи и атласа различных цветов.
        — Я нанял маляров. Я попрошу их подобрать краску для стен под эти тона. Мне хотелось бы получить от вас совет, какую из этих тканей предпочесть для обивки дивана, на котором вы сидите, а также довольно потертых двух-трех стульев.
        — Знаете, я больше поднаторела в определении сроков рубки сахарного тростника,  — сказала она, но все же взяла образцы и, сравнивая их, отбросила несколько штук в сторону, а остальные, на расстоянии вытянутой руки, прикинула к выкрашенным стенам.
        Он не спускал с нее глаз, улыбаясь про себя, когда она, прищурив глаза, рассматривала образцы ткани. Приложив два куска к стене, она наконец сделала вывод:
        — Нужно выбирать между этими двумя. На каком же вы намерены остановить своей выбор?
        — Теперь я с большей уверенностью это сделаю. Разве можно ошибаться, получив совет от женщины, целиком несущей ответственность за такую пользующуюся заслуженной славой элегантность "Колдовства"?
        — Между прочим, среди ваших потомков случайно нет ирландца? Если такового не имеется, то я готова биться об заклад, что вы настоящий француз!  — Анжела все еще разглядывала образец ткани на фоне стены. Когда она, улыбаясь, повернулась к нему, то заметила, что он подошел к ней почти вплотную. Секунды, когда они пристально глядели в глаза друг другу, складывались в минуты, и Анжеле показалось, что она слышит, как бьются их сердца. Она перевела взгляд на его красивые губы, и вдруг ее губы полураскрылись в предвкушении того, что она ощутит, слившись с ним в сладостном поцелуе.
        Через несколько секунд, Чарлз, казалось, прочитал ее мысли. Он поднес свои губы к ее устам, и это прикосновение показалось ей удивительно сладким. Закрыв глаза, она обняла его за шею, отдаваясь удовольствию, которое испытывала только в своих снах. Он тоже обнял ее и стал пальцами ласкать ее нежные ушки, а потом жадно прильнул к ее губам. Он, казалось, выпивал из нее сладостный нектар. Наклонив голову, он поцеловал ее в шею, а она ласкала его прямые волосы на затылке. Просто удивительно, как приятно и уютно ей было с ним, словно она знала его всю жизнь. Руки его оказались у нее на лифчике, и она только чуть-чуть удивилась, когда он, расстегнув его, освободил ее грудь и поднес свои губы к соску, который начал страстно лизать. Теплые волны непередаваемого удовольствия разлились по всему ее телу.
        Из глубины дома до них донесся голос Мелодии, поздоровавшейся с одним из старых слуг своего дедушки. Она прошептала:
        — Чарлз, осторожнее, дети!
        — Понимаю,  — ответил он, неохотно отрываясь от нее.
        Она быстро застегнула лифчик и привела в порядок прическу.
        — Когда я снова могу вас увидеть?  — спросил он.
        — Я каждое утро на рассвете выезжаю на плантации,  — сказала она,  — в ее улыбающихся глазах сквозил вызов.  — Если вы способны так рано встать, то мы можем прогуляться верхом вместе.
        В комнату вошли дети. За ними один из слуг дядюшки Этьена катил тележку, на которой стоял чайный сервиз и блюдо с пирожными.
        — Это что, чай?  — Анжела с удивлением вскинула брови.
        — Нет, кофе. Слуга вашего дяди вовремя поправил меня.
        Рассмеявшись, она разлила кофе, добавив сливок в чашки детям. Попивая темный, тягучий напиток, они прислушивались к болтовне Мелодии и двух мальчиков, позволяя себе лишь украдкой обмениваться нежными взглядами.

        На следующее утро Чарлз уже поджидал ее, сидя на своей огромной гнедой возле ее конюшни. Анжела подошла к нему.
        Поздоровавшись, она вскочила в седло и поехала впереди него по тропинке между двумя рядами кирпичных домиков. Она с гордостью показала ему новую улицу, которую выстроила для своих рабов.
        — Мой отец перед самой смертью разработал этот проект застройки. Они сложены из кирпича, который мы изготавливаем из местной глины.
        Из полутемных комнат за открытыми настежь дверьми, из садиков возле кухонь, чернокожие женщины сопровождали их внимательными взглядами и судачили по поводу ехавшего с ней рядом мужчины. Они уже знали, что это новый хозяин Беллемонта. Даже самая мелкая деталь в его одежде не ускользнула от их любопытных глаз.
        За невольничьей улицей она указала ему кнутом на сарай для переработки тростника,  — в нем помещался большой жернов, а вместительные железные чаны для варки патоки стояли рядом.
        — Вот здесь мы измельчаем и отжимаем тростник, когда приходит сезон уборки урожая.
        — Когда же он наступает?
        — Обычно он длится с сентября по декабрь.
        — И вы кристаллизуете сахар здесь же, на плантации?
        — Частично, но большую часть отправляем на судах для переработки в Европу.
        — Может, мы с вами вместе займемся этим бизнесом,  — сказал он с улыбкой.
        — Возможно,  — ответила она.
        Они вели своих лошадей под уздцы, и Анжела рассказывала ему о своем тростнике.
        — Первая плантация, которую вы увидите, занята отрастающим тростником, то есть, мы даем ему возможность вегетировать естественным путем после прошлогодней рубки.
        Дальше они поехали верхом. Восходящее солнце пронизывало своими косыми лучами молодые, бледно-зеленые всходы.
        — Эта плантация лишь недавно была засажена черенками,  — объяснила ему Анжела.  — Это очень медленный, трудоемкий метод, но его чаще всего и применяют. Конечно, здесь ничего не вырастет без больших затрат труда.
        Кнутом она указала ему на редкую поросль тростника на огороженном участке.
        — Время от времени у тростника вызревают семена. В таком случае мы их собираем и высеваем, используя для проведения экспериментов по перекрестному опылению. Она подвела свою лошадь с белой звездой на лбу к самому забору. Повсюду вокруг них колыхалось целое море зеленого тростника, нежные стебли которого тянулись к солнцу и чуть заметно меняли окраску под долетавшими сюда порывами бриза, дувшего сюда со стороны залива.
        — Сладкая травка,  — мы так его называем,  — сказала она, указывая на тростник кнутом.  — А вон та темная линия — это граница болота.
        — Если вы хотели своим рассказом произвести на меня впечатление, то нужно признать, что вы в этом преуспели.
        — Да, это входило в мои планы,  — призналась она.
        Он рассмеялся.
        — Я захватил с собой бутылку вина, хлеб и сыр. Где можно остановиться и перекусить?
        — Следуйте за мной.
        Она поехала к болоту. Дом теперь был далеко от них, его скрывали высокие, как башни, дубы и магнолии. Между ними и домом протянулись сотни акров тростника, достающего взрослому человеку до плеча. Она ехала к одинокому кипарису, возвышающемуся на краю поля, где рядом с ручьем рабами была построена земляная дамба для осушения участка. Под ним, на покрытой травой дамбе они могли найти тенистое место.
        Прямо перед кипарисом она свернула с дороги на узкую тропинку, извивающуюся между двумя стенами плотного тростника.
        Ее кобыле не нравилось продираться сквозь стебли тростника, и когда она вдруг начинала упрямиться, отказываясь идти вперед, Анжела, теряя терпение, ее подгоняла. Потом она поняла, что так напугало лошадь. Большая тростниковая гремучая змея свернулась в клубок, изготовясь к атаке. За какое-то мгновенье она выхватила из кармана юбки пистолет и выстрелила в ее раскачивающуюся из стороны в сторону поднятую голову.
        Перепуганная насмерть, кобыла резко отскочила назад, столкнувшись с лошадью Чарлза. Несколько секунд было неясно, кто же из них наконец овладеет первым своей лошадью,  — она или Чарлз, а они все пятились и, стараясь избавиться от удерживающих их поводьев, колотили по земле копытами, приминая тростник.
        — Боже милостивый!  — воскликнул Чарлз, когда ему наконец удалось успокоить лошадь и он наконец увидел, что заставило Анжелу стрелять.
        — Никогда не видел такой большой змеи!  — В окружности она была толще ее руки, а о ее длине можно было только догадываться. Если ее развернуть, то в ней могло оказаться никак не менее пяти футов. Он был поражен меткостью ее стрельбы.
        — Вам удалось снести ей голову!
        — Я не промахиваюсь на таком близком расстоянии. Эта особь живет на тростниковых плантациях и иногда достигает внушительных размеров.
        По тропинке, навстречу им, галопом на лошади устремился внушительный испанец, вероятно, полукровка. Он закричал:
        — Вы не пострадали, мадам? А вы, месье?
        — Я убила змею, Жан-Батист. Вам она нужна?
        — Да, мадам. Проехав по тростниковому полю, он остановился рядом с ними.
        Она повернулась к Чарлзу. Ему показалось, что она немного побледнела.
        — Это мой десятник Жан-Батист, мистер Арчер, наш новый сосед.
        Десятник поприветствовал его, приложив пальцы к черной фетровой шляпе, а потом, бросив взгляд на убитую змею, широко улыбнулся.
        — Я приготовлю из нее отличные отбивные.
        — Хорошо. Чарлз, давайте сядем в тени.
        Жан-Батист пристально поглядел на Чарлза и повернул назад.
        Весь остальной путь до одиноко стоявшего кипариса они проехали в полном молчании. Чарлз, быстро выскочив из седла, протянул ей руку. Она вся дрожала.
        — Что с вами? Вам плохо?
        — Теперь, когда все позади, я начинаю нервничать,  — призналась она.
        — Никогда еще я не чувствовал себя таким беспомощным,  — сердито сказал он.  — Мой жеребец делал все, что было в его силах, чтобы сбросить меня, а ваша кобыла не отставала от него, намереваясь поступить с нами в любую минуту точно так же. Я даже не видел, по какой цели вы стреляли, покуда мы не успокоили лошадей.
        Притянув ее поближе к себе, он нежно поцеловал ее. Чувствуя, что дрожь ее еще не унялась, он выпустил ее из объятий, развернул привязанный к седлу узел из одеяла, в котором лежали бутылка вина, две кружки и пакеты с едой.
        Налив ей немного вина, он, когда она поднесла кружку к губам, обнял ее. Потом они отвели лошадей к небольшому дереву неподалеку, и там их привязали. Вернувшись к кипарису, он снял камзол, галстук и расстегнул ворот рубашки.
        Он был крепким, мускулистым и красивым, с широкими прямыми плечами, с конусообразно сужающимся к талии торсом. Губы у него еще были в вине, когда он еще раз поцеловал ее.
        — Я не могу заснуть с того момента вчера вечером, когда я обнимал тебя так, как сейчас.
        — Я тоже,  — призналась она.
        Он расстелил стеганое одеяло на траве и сел на него рядом с ней и снова крепко ее обнял, осыпая ее поцелуями, а она, расстегнув платье, обнажила груди. У него перехватило дыхание, и он, склонившись над ней, принялся нежно целовать то одну, то другую. Охватившее ее возбуждение от неожиданной встречи со змеей лишь распаляло ее желание после памятного поцелуя вчера вечером. Ибис с белой мордочкой выпорхнул из ветвей кипариса, захлопав своими сильными крыльями у них над головами. Он издал пронзительный звук, и этот вопль, казалось, выражал ее собственное, требующее удовлетворения желание.
        Ей казалось, что она больше никогда не сможет испытать нечто подобное.

        Жан-Батист, развернув громадную змею, шагами измерил ее длину, перед тем как сунуть ее в приготовленный для этого мешок. Боже мой, она была длиной почти шесть футов! Он крепко завязал мешок и приторочил его к седельной луке.
        Отец Батист, как называли его рабы, испытывавшие к нему уважение из-за его возраста и отеческой заботы о них, был крупным мужчиной, а загривок его кобылы в конюшне возвышался над всеми остальными лошадьми. Так как он стоял на дамбе, возвышавшейся над тростниковым полем, ему все было хорошо видно. Он не сразу понял, что увидел. Потом, выехав на дорогу, он галопом помчался к рабочим, которым поручил прополоть сорняки на поле.
        — Пошли со мной!  — закричал он им.  — Мадам убила шестифутовую змею.  — Он похлопал свисающий с седла мешок.
        — Я готов разделить ее со всеми!
        Его предложение встретили одобрительными возгласами. Круглые белесые отбивные из гремучей змеи считались деликатесом,  — и все мужчины бросились за ним, где змею освежевали и разрубили на части.
        Поздно ночью, когда лежавшая рядом Мими прижалась к нему, он хрипло сказал:
        — Мадам завела себе любовника.
        Она сказала:
        — Это все равно должно было рано или поздно случиться, как ты считаешь?
        После того как Жан-Батист заснул, она, как и тогда, несколько лет назад, долго лежала с открытыми глазами, глядя в потолок, пытаясь выяснить, чем им все это грозило. Если хозяин обращается с ними по-человечески, то он либо добрый человек, либо никудышный хозяин. В любом случае они знали, что можно было от него ожидать, но если их хозяином была женщина, то могло произойти все что угодно.
        Ей оставалось только надеяться, что эта связь сделает Анжелу счастливой.


        14
        "Колдовство", 1820 год

        Июньская жара тяжело, гнетуще давила на влажную землю. Голубая стрекоза парила над водяными жучками, летавшими в разные стороны, едва касаясь поверхности черной воды, где отходящий от ручья рукав, извиваясь за конюшней, расширялся и наконец впадал в небольшое внутреннее озерцо. Там образовался небольшой, довольно глубокий пруд, и в нем запросто могли купаться взрослые; сюда часто приходили полевые рабочие после душного, проведенного на тростниковых плантациях дня, а днем здесь резвились их детишки.
        Жан-Филипп стоял голый на берегу, там, где начиналась вереница кипарисов. Он внимательно всматривался в водную гладь, пытаясь сразу засечь пузырьки, которые говорили о присутствии в этом месте аллигатора. Большинство их в этом ручье были маленьких размеров, и однажды Жан-Филипп оторвал у одного из них хвост, который повар, разрезав на куски, изжарил для него. Если он заметит хотя бы одного, то Джеффри немедленно схватит его и выбросит на берег к его ногам.
        Джеффри вынырнул из воды. У него была такая светлая кожа, что даже если он проводил почти все лето на открытом воздухе, у него на плечах появлялись только золотистые веснушки загара.
        — Что-нибудь заметил?  — спросил он у Жана-Филиппа.
        — Нет, ничего.
        Джеффри, кивнув в сторону маленьких чернокожих детишек, которые, поспешно выскочив из воды при их с Жаном-Филиппом приближении, внимательно следили за ними из окружавших пруд кустов, спросил:
        — Может, поймать им рыбку?
        — Конечно, если сможешь.  — Все тело Жана-Филиппа покрывал ровный загар.
        — Ну, не спускай с меня глаз,  — предостерег его Джеффри и, войдя в воду, медленно поплыл.
        В пруду кроме полосатой зубатки с белым мясом водились и другие водные обитатели, да и у самой этой крупной рыбины росла острая колючая бородка, о которую можно было поранить руки.
        Он вдруг увидел, как что-то в воде блеснуло, и он погрузился в воду. Рука его нащупала что-то холодное и мускулистое и слишком нежное для рыбы. Из-за внезапно охватившего его страха он что было силы сжал змею. Она не могла его ужалить, покуда он сжимал ее в руке. Это было небезопасно. Подняв руку вверх, он вынырнул и закричал:
        — Жан! Держи змею!
        Он швырнул ее что было сил на берег. Детишки с дикими воплями разбежались врассыпную. Жан-Филипп быстро среагировал. Не давая ей свернуться для атаки, он схватил смертоносную моккасиновую змею за хвост и начал сильно вращать ее в воздухе, покуда не сломал ей шею.
        Джеффри выбрался на берег и распластался, широко раскинув руки.
        — Да, быстро ты с ней управился,  — сказал он, тяжело дыша.
        Моккасиновые змеи в воде представляли смертельную опасность. Неоднократно Джеффри видел, как лихо мальчишки обращались с ними, но все же он всякий раз опасался такой встречи, так как не был уверен, что его не скует страх и он ничего не сможет сделать.
        — Ты тоже оказался не промах,  — сказал Жан-Филипп, а Джеффри зарделся от удовольствия.
        Они услыхали, как по тропинке к ним, что-то напевая, между дубами и кустами, из-за которых их не было видно со стороны конюшни, шла Мелодия. Они живо натянули брюки.
        — Ах вы, негодяи!  — воскликнула она, увидев пятнистую жирную змею, безжизненно растянувшуюся на, траве рядом с Жаном-Филиппом. Дождетесь, что вас укусит змея, а мне придется сделать разрез у вас на коже и высосать весь яд. В результате я тоже умру вместе с вами.
        — В ваших благодарных объятиях, несомненно,  — широко улыбнулся ей Джеффри.  — Мелодия, монахини сделали из тебя романтика.
        — В благодарных объятиях? Это в ваших-то?
        Джеффри, подняв мертвую змею, бросил ее в ручей с напускным безразличием.
        Тот факт, что Беллемонт, его нынешний дом, когда-то был домом Мелодии, всегда имел для него особое значение. Он сразу понял, как она красива, когда впервые увидел ее. Она была смелой наездницей и легко управляла плоскодонным каноэ, которое креолы называли пирогой. Мелодия стала их товарищем, членом их троицы. Мать Жана-Филиппа, ее опекунша, настояла на том, чтобы она отправилась в монастырь Святой Урсулы, и хотела, чтобы ее воспитали как настоящую леди, но Мелодия постоянно возвращалась к своим мальчишеским манерам, когда приезжала домой либо на каникулы, либо на уик-энд. Она по-прежнему предпочитала Джеффри с Жаном-Филиппом компании своих школьных подруг.
        По какому-то волшебству, она в это лето превратилась в очаровательное существо, которое было даже трудно себе представить,  — мягкая, цвета магнолии кожа, которая заставляла его всего трястись, стоило ему даже нечаянно к ней прикоснуться; ее озорные глаза, обрамленные темными ресницами, ее нежная грудь, одна только мысль о которой наполняла его всего восторгом, ее нежный голос…
        Вероятно, половина парней с креольской кровью не спускали с нее глаз, но Джеффри уже твердо решил, что только она, и никто другой, не станет его невестой, но он никому не говорил о принятом решении, даже Жану-Филиппу.
        Она смотрела на их обнаженные торсы.
        — Давайте надевайте рубашки. Кузина Анжела послала меня сюда, чтобы пригласить вас выпить с нами кофе на галерее.
        — Разве мы осмелимся присоединиться к ним?  — игриво спросил Джеффри у Жана-Филиппа, который, обменявшись взглядами с Мелодией, сказал:
        — Раз мать просит, то отказывать нельзя.
        Джеффри засмеялся. Они вместе пошли по дорожке к дому, на ходу застегивая и заправляя в штаны рубашки, но когда они заметили изящные колонны колониального дома, когда он увидел женщину, сидевшую перед кофейным подносом на нижней галерее, то смотрел на нее не как на мать Жана-Филиппа, а как на женщину, державшую в своих руках его судьбу. Она была просто потрясающей, эта Анжела Роже де ля Эглиз, которой придется дать свое согласие на его женитьбу с Мелодией.
        Ей, как он полагал, было около сорока, но у нее была стройная фигура женщины, которая, несмотря на свой высокий титул, ежедневно выезжала верхом, чтобы проследить за полевыми работами. В ее темных волосах при солнечном свете проскальзывали серебристые нити, говорящие о проходящих годах, но в ее голубых глазах чувствовался постоянно бросаемый ею вызов, как и у молодой женщины, только взгляд был у нее теперь холоднее. Он подозревал, что Жан-Филипп ее побаивается.
        Сидя на галерее в ожидании молодых людей, Анжела думала о тростниковых плантациях, которые она только что объехала. Тростник был крепким. В этом году снова будет хороший урожай, если только не подуют суховеи или не пронесутся ураганы, и она вновь получит большую прибыль, даже если и придется посылать в бочках коричневую патоку для рафинирования в Европу. Та рассада, которую она получила от Этьена де Боре, которую ее рабочие выращивали и улучшали на протяжении нескольких лет, произвела такой сорт сахарного тростника, который оказался весьма стойким по отношению к вредным насекомым и различным распространенным болезням в Луизиане.
        Сегодня утром она испытала особую гордость от своих успехов по разведению сахарного тростника. На протяжении многих лет она постоянно увеличивала площади этой культуры благодаря проводимым ею ирригационным работам и рытью каналов. Ее плантации были самыми процветающими во всем районе. Еще "Колдовство" славилось элегантной, доставленной из Франции мебелью, а также множеством отлично вышколенных домашних слуг. Ее знали купцы в Новом Орлеане, как ловкого и хитроумного торговца. Им была известна ее некоторая эксцентричность, так как очень немногие женщины занимались тростником, но все они с радостью стремились заполучить от нее приглашение на организуемые ею вечера и балы, в которых принимали участие все самые богатые семьи.
        Увидев, как троица молодых людей, вышла из леса, она сказала себе, что все сделала для Жан-Филиппа и Мелодии, которых она одинаково любила. Но, хотя такая мысль и крепла, она знала, что все это неправда; только одна ее гордость заставила бы ее добиться успеха и без этой любящей, но иногда раздражающей ее парочки. Она сделала для них только одно,  — сохраняла для них места в новоорлеанском обществе, чтобы они, достигнув зрелого возраста, смогли без всяких затруднений в него вступить.
        Они вприпрыжку приблизились к дому, весело о чем-то беседуя и смеясь, а сознание Анжелы наполнялось знакомыми образами, эта неразлучная троица, которая всегда была вместе с того времени, когда дядюшка Этьен привез Джеффри в "Колдовство" вместе с его отцом Чарлзом Арчером. У обоих юношей были широкие плечи, отличные торсы, свойственные молодости плоские, подобранные животы, но Жан-Филипп в свои пятнадцать лет был более компактным, чем его семнадцатилетний американский друг, у него отмечалась мягкая координация всех мышц, чему Джеффри Арчер очень завидовал. Несмотря на разницу в возрасте, они были неразлучны, дополняя друг друга во многом. Джеффри был задумчив, проявлял медлительность,  — какой контраст по сравнению со взрывчатой натурой Жана-Филиппа и его нетерпеливостью.
        Что касается Мелодии, то она обещала стать настоящей красавицей, такой очаровательной, что замаячила вполне реальная угроза ее испорченности в будущем, тем более что она привыкла принимать как само собой разумеющееся постоянное внимание к себе со стороны как ее кузена, так и Джеффри Арчера.
        Анжела поприветствовала обоих молодых людей, как и всех своих гостей. В конце лета оба они отправятся в школу, и эта триада, как друзья называли их в шутку, распадется. Когда Жан-Филипп вернется из Парижа, то будет жить в восьмиугольном доме для холостяков, который она намеревалась построить для него за время его отсутствия. Это соответствовало французскому обычаю признания совершеннолетия сыновей, а необходимость создания условий для его личной жизни, для небольших приключений молча признавалась всеми как неотъемлемая часть жизни зрелого мужчины. Восьмиугольной конфигурации дома будет соответствовать и небольшая голубятня, воркование обитателей которой, несомненно, позабавит детишек и доставит ей большое удовольствие.
        Они поднялись по лестнице на галерею, а Мелодия с Джеффри сели за стол рядом с ней. Жан-Филипп, взяв из ее рук чашку с кофе, подошел к перилам. Прислонившись с небрежной грациозностью спиной к колонне, он глядел на них, и в это мгновение он вдруг так напомнил ей отца. Он все больше становился похожим на Филиппа, и иногда Анжела просто не могла смотреть на него из-за испытываемой глубокой боли,  — его темные волосы, в выразительных глазах появился оттенок меланхолии, а в движениях неуловимая, тонкая грация.
        — Сегодня нам прислали приглашения на бал, который дают де Мартины,  — сказала она Мелодии.  — Твое, вероятно, дожидается тебя дома, Джеффри.
        Она часто задумывалась над тем, почему дружба между двумя молодыми людьми оказалась такой долгой,  — она, казалось, все крепла изо дня в день. У них была только единственная общая черта — высокомерие, но даже у каждого из них она проявлялась по-разному. Ему сопутствовала и свойственная юности самоуверенность, но у Жана-Филиппа этому способствовало еще и имя, наследный титул его отца и его роялистское прошлое. Джеффри обладал наивным высокомерием, характерным для американской нации, это была невольная нахальная дерзость, которая как раздражала, так и забавляла давнишних жителей-креолов нового американского штата Луизиана, это название вот уже целое столетие фигурировало в истории Франции и Испании.
        Глаза у Мелодии заблестели.
        — Значит, я смогу надеть то платье, которое вы заказали для меня. Можно, кузина Анжела?
        — Почему же нет?  — ответила, улыбаясь, Анжела.  — Могу предсказать, что ты будешь первой красавицей на балу. Перехватив беспокойный взгляд на лице Джеффри Арчера, она подумала: "Этот молодой человек уже предъявляет на нее свои права".
        Ну и что, что он американец? Мелодия тоже наполовину американка. Никого это не будет волновать, кроме, может, дядюшки Этьена, который все еще ворчал по поводу непредсказуемых бесшабашных манер американских бизнесменов.
        — Никогда не предлагай мужчине стакан вина,  — настойчиво поучал он ее.  — Никогда не проводи попусту время, исключая Чарли. Тебе следовало бы выйти за него замуж, Анжела.
        — Может быть, дядюшка Этьен,  — покорно согласилась она.
        Глядя на Мелодию в расцвете своей красоты в шестнадцать лет она чувствовала, как у нее теплеет сердце. Ей передалась красота ее матери, "но мой дух", подумала Анжела, видя себя в ребенке Клотильды. Она не была взбалмошной и она всегда упрямо добивалась своего, но делала это всегда разумно, зачастую бросая вызов условностям.
        — И… Жене Бурдо, которая так прекрасно поет, и Кармен Эррера, волосы которой вызывают у меня такую зависть,  — ну, чистое золото…  — Мелодия рассказывала о своих подругах в монастырской школе, которые тоже придут на бал. Наблюдая за Джеффри, Анжела думала: "Он не скоро раскроется, для этого он слишком сложен". В любом случае этой осенью он уедет в школу. Мелодия была весьма состоятельной девушкой по своему законному праву,  — она была единственной наследницей как ее отца, так и деда. У нее могло появиться немало шансов выйти замуж до возвращения Джеффри.
        И она непременно выйдет замуж. У нее не было ни малейшего желания управлять собственным состоянием, как у Анжелы, которая просто была одержима таким стремлением в ее возрасте, и эта одержимость все еще определяла всю ее жизнь. К несчастью, точно таким был и Жан-Филипп. Его неспособность разделить с ней почти мистическое чувство обожания поместья "Колдовство" напомнило ей о его отце и вызвало в ней знакомый приступ гнева.
        — Можно в таком случае нам поехать одним в карете?  — спросила Мелодия.
        — Одним? Но ведь я тоже приглашена,  — резко возразила Анжела,  — и не только в качестве вашего чичерона, чтобы вы знали. Но Жан-Филипп может, если ты хочешь, стать твоим сопровождающим.
        Троица переглянулась, разговаривая, как всегда, только глазами.
        — И Джеффри тоже! Они оба будут моими сопровождающими,  — сказала, смеясь, дерзкая девчонка.
        Анжела с удивлением отметила, что Джеффри слегка покраснел,  — теперь она была права в отношении своих догадок.
        — Мне всегда очень хотелось увидеть такую картину,  — сухо заметила она.  — Как будут управляться три человека, танцуя вместе.
        Выпив кофе, она встала.
        — Жан-Филипп, твое образование начнется немедленно. Есть вещи, которые даже в Париже тебя не смогут научить. С завтрашнего утра ты каждое утро будешь выезжать верхом вместе со мной для объезда плантаций.  — Она вышла из комнаты, не дожидаясь его ответа.
        — Какое дерьмо!  — тихо, чтобы она не услышала, сказал он.
        Мелодия с Джеффри рассмеялись, но он, посмотрев на кузину, заметил, что она чем-то обеспокоена.
        "От пребывания этих молодых людей летом здесь,  — думала Мими,  — в "Колдовстве" сразу повеселело". Она напевала за работой, а с красивого лица Оюмы никогда не сбегала милая улыбка. После смерти Дюваля Анжела сделала Оюму своим дворецким, и, так как он помогал ей составлять счета — Анжела сама научила его писать буквы и цифры,  — она прикрепила к нему двух смышленых юных африканцев, чтобы он сделал из них хороших лакеев. Мими по-прежнему управляла домом, но теперь ей приходилось следить за гораздо большим числом домашних слуг,  — в ее подчинении находились повариха, ее помощники, несколько горничных, а также персональная прислуга мадам и мадемуазель.
        Ее муж, Жан-Батист, по-прежнему был надсмотрщиком на полях и командовал двадцатью тремя полевыми рабочими и пятнадцатью еще, занятыми в сарае приготовлением патоки. Ему не подчинялись только помощники конюха и грумы, за которых отвечал Жюль, а также садовники и уборщики, у которых был свой надсмотрщик. У них в "Колдовстве" была хорошая жизнь, признавала Мими, и все они пользовались полным доверием Анжелы. Хотя она была на десять лет старше своей хозяйки, у нее было значительно меньше седых волос на голове, да и те появились из-за переживаний по поводу ее несчастной дочери Минетт.
        Не проходило и дня, чтобы она не вспомнила озорное поведение котенка и ее солнечную улыбку. Ей часто казалось, что она уголком глаза видит ее, эту оживленную, шаловливую девчонку, которая носилась в доме по всем комнатам. Но по ночам, когда она видела во сне Минетт, ее появление сопровождалось ужасными кошмарами. Она уже стала взрослой, она испытывала сильную нужду, находилась в каком-то жутком месте. Не проходило ни одной ночи, чтобы Мими не молила Бога сохранить ее Минетт.
        С той минуты, когда она услыхала разговор о предстоящей поездке Жан-Филиппа в парижскую школу, она намеревалась попросить его поискать Минетт. Для этого она выбрала утренние часы, когда они с Анжелой подсчитывали съестные припасы и обсуждали меню.
        — А Париж большой город, да?
        — Да, конечно.  — Анжела, сидя за конторкой, бросила на нее настороженный взгляд. Что-то в непривычной для Мими робости подсказало ей, что она замышляла.  — Больше, чем ты думаешь, Мими.
        — Но ведь можно кого-нибудь найти даже в таком громадном городе? Ну, как в Новом Орлеане, можно, например, обратиться в городскую управу…
        — Если ты имеешь в виду Минетт…
        — Нет, я думаю о вашем Жане-Филиппе, который этой осенью отправляется в Париж,  — сказала Мими.  — Может, он выяснит, жива ли она еще?
        Тяжкие предчувствия сдавили Анжеле горло. Не в первый раз она волновалась по поводу того, что сохранилось в памяти Жана-Филиппа о его первых двух годах жизни. Она очень сомневалась, прежде чем принять окончательное решение и позволить ему поехать в Париж. Ему еще оставалось два года. Она рассчитывала, что он добьется прочного положения в жизни.
        Вряд ли он встретится с кем-нибудь из ее друзей, которые могли бы выразить недоумение по поводу того, что она никогда не упоминала о сыне, которому должно было исполниться уже два года с тех пор, когда старший Филипп был убит при попытке к бегству. Двора Наполеона уже не существовало. К власти снова вернулись Бурбоны в лице Людовика XVIII, брата погибшего на гильотине короля.
        Наполеон находился на острове Святой Елены, а известие о смерти Жозефины от простуды Анжела получила пять лет назад. Чета де Ремюза бежала от развязанного роялистами Белого террора и теперь находилась в ссылке, скорее всего, в Швейцарии.
        — Неужели ты не понимаешь, что я разыскала бы Минетт, как и любой другой человек на моем месте, если бы только это было возможно?  — спросила она Мими.  — Я даже просила полицию ее разыскать!  — Ей было тяжело смотреть в умоляющие глаза этой женщины.  — Все это безнадежно, Мими.
        — Мне хотелось бы только узнать, жива ли она…  — Ее откровенные, такие же, как у Минетт, глаза наполнились слезами, и Анжеле пришлось перебороть возникший у нее инстинкт рассказать ей всю правду, как она это делала, когда была еще ребенком.
        — Если Минетт жива, она могла бы прислать письмо. А не приходит ли тебе в голову, что она не желает сообщать, чем она занимается.  — Только это и могла сказать ей Анжела, будучи уверенной, что сказала правду.  — От Минетт не было никаких известий, и не будет. Она не пойдет на риск и не станет афишировать свой образ жизни, чтобы вызвать у них у всех разочарования.
        Посмотрев снова на Мими, она увидела, как в глазах у нее вспыхнули искорки гнева.
        — Мне очень жаль,  — поторопилась добавить она,  — но такое предположили в полиции. Чем же еще может заниматься такая девушка, как она, чтобы выжить. Прошу тебя, не обращайся к Жану-Филиппу за помощью. В результате у него появится прекрасный предлог, чтобы манкировать своими занятиями. Понимаешь?
        Мими сжала губы.
        Она ожидала лишь благоприятного момента, и он наконец выдался за несколько недель до отъезда на корабле Жана-Филиппа. Его друг Джеффри уже уехал в школу на западном побережье, и в то утро его мать с мадемуазель Мелодией наносили кому-то утренний визит. Жан-Филипп проснулся поздно и, выйдя на галерею, попросил себе кофе и булочку, объяснив, что из-за жары больше ничего не желает.
        Мими, взяв поднос у девушки, сама отнесла его на галерею.
        — Доброе утро,  — сказала она, наливая ему кофе.
        Он взял чашку.
        — Благодарю тебя, Мими.
        — Скоро вы уедете. Франция — большая страна, правда?
        — Да, так говорят.  — Отхлебнув кофе, он начал намазывать маслом булочку.
        — Вам будет трудно там прижиться?
        — Думаю, что мне это удастся, во всяком случае, я готов к этому,  — сказал он, зевнув.  — Боже, какая жара! Как мне хочется поскорее очутиться на палубе корабля.
        — А трудно найти какого-нибудь человека, который там живет?
        Заморгав, он непонимающе уставился на нее.
        — Где?
        — В Париже.
        — Куда ты клонишь, Мими?
        — Я имею в виду свою дочь, Жан-Филипп. Я, конечно, не должна была вам об этом говорить, но сердце мое обливается кровью. Не могли бы вы, по приезде в Париж, навести справки о женщине по имени Минетт, которая убежала из дома вашей матери и с тех пор исчезла…
        Ничего не понимая, он продолжал глупо глядеть на нее.
        — В Париже? А когда маман была в Париже?
        — Когда был жив ваш отец.
        — Боже мой, Мими! Когда это было! Я был совсем маленьким, когда он умер.
        — Да.
        Он перевел задумчивый взгляд на ручей, но не видел там утреннего тумана, приглушающего блеск водной глади, окутывающего тайной серебряные бороды свисающего с ветвей старых дубов мха, бросающих плотную тень на его берег. У него в памяти очень мало что сохранилось о первых проведенных в Париже годах. Но и эти воспоминания не были зрительными. Он не мог вспомнить очертаний отцовского лица, а только чувствовал его присутствие, которое было таким всеохватывающим, таким любвеобильным, но имя Минетт, казалось, отозвалось эхом в его сознании.
        Помолчав с минуту, он сказал:
        — Кажется, так звали мою няньку — Минетт.
        Мими в замешательстве вздрогнула. Но она быстро подавила в себе волнение, как это обычно делают все хорошие слуги, когда нечаянно услышат то, что не предназначалось для их ушей.
        "Что за чертовщина?"  — подумал Жан-Филипп.
        — Прошу простить меня, все это было так давно. Прошу вас, забудьте о том, что я вас побеспокоила.  — И она ушла.
        Жан-Филипп, продолжая не спеша пить кофе, вновь и вновь прокручивал в сознании это имя — Минетт. "Не забывай свою Минетт". Это предостережение вдруг всплыло у него в голове неизвестно откуда. У него наверняка была нянька, которую так звали. Выходит, она была дочерью старой Мими? Но почему же она не вернулась с ними домой? Что же могло с ней случиться?

        — Я буду чертовски скучать по тебе, Мелодия,  — сказал ей Жан-Филипп. До его отъезда оставалось двадцать четыре часа. Вчера ночью они устроили с несколькими друзьями прощальный пикник при лунном свете, точно такой же, как и за две недели до этого, когда они попрощались, пожелав доброго пути, с Джеффри, после чего его судно подняло якорь и по реке через залив взяло курс на Бостон. Завтра другой корабль повезет Жана-Филиппа в Англию, а потом во Францию.
        Сегодня Мелодия и Жан-Филипп остались одни. После обеда Анжела заперлась в своем кабинете, чтобы составить счета.
        — Да, осталась одна ночь,  — с горечью в голосе сказал Жан-Филипп,  — а она занимается своими счетами.  — Видно, рада, что я наконец уезжаю.
        — Жан-Филипп! Она просто думать не может о твоем отъезде. Поэтому и пытается занять себя работой.
        — Она меня ненавидит.
        — Нет, Жан-Филипп! Она любит тебя! Разве можно в этом сомневаться?
        — Даже очень,  — мрачно заметил он.  — Но такое происходит, правда, не всегда. Иногда, наступают такие моменты, когда я это чувствую достаточно…
        — Не выдумывай,  — сказала Мелодия.  — Она и на меня сердится, когда я ее раздражаю. Пошли на галерею, понаблюдаем за игрой светлячков, как когда-то в детстве.  — Теперь целых два года им больше не быть вместе.
        — Теперь я уже никогда не буду такой, как прежде!  — грустно сказала Мелодия.  — Ни я, ни ты, ни Джеффри. У меня ничего не изменилось, когда я пошла в монастырскую школу Святой Урсулы. Но теперь все изменится. Я буду скучать по тебе, по Джеффри! У вас будут новые приключения, вы встретитесь с новыми людьми, а я все время буду только ждать…
        Она думала о Джеффри, о его последнем проведенном здесь вечере, когда они с ним отошли далеко от костра, на котором жарилась рыба, и он обнял ее. Ей показалось вполне естественным, что он крепко прижимал ее к своему сердцу; она посмотрела на него, ожидая как вполне естественного его поцелуя. Луна освещала лицо Джеффри, и она заметила, как плотно у него был сжат рот, какая страсть была в его глазах, и тогда впервые она поняла, какие глубокие чувства он испытывает к ней. Когда он поцеловал ее, этот нежный поцелуй открыл перед ней совершенно новый неизведанный мир чувств, у них появилось новое ощущение своего "я", и все это случилось, когда он уезжал.
        Стоя рядом с ней на галерее, Жан-Филипп глядел на нее по-иному, печальными от неминуемой разлуки глазами. Он вдруг увидел то, что прежде не замечал, считая чем-то само собой разумеющимся,  — богатство, прямо-таки изобилие ее волос, оттеняющие ее щеки цвета магнолии, темные ресницы, похожие на бабочки, вот-вот готовые вспорхнуть, яркость ее освещенного луной взгляда, когда ресницы ее взмывали вверх. Он также чувствовал, как ей не по себе.
        — Мелодия, тебе не дадут прохода местные щеголи. Может, я вернусь домой, а ты уже выйдешь замуж,  — печально сказал он.
        — До тех пор, покуда ты не сможешь приехать на мою свадьбу, я ни за кого не выйду! Обещаю тебе, Жан-Филипп!
        — Просил ли тебя Джеффри ждать его?
        Даже в темноте Мелодия почувствовала, как покраснели ее щеки.
        — Он сказал, что не станет обращаться ко мне с такой просьбой, но… "Он любит меня!"  — Она не могла повторить его слова. Они для нее еще были совсем неясными, слишком интимными. Да, она будет его ждать. Она была уверена, что Жан-Филипп знает об этом и без нее.
        — Если бы мы не были родственниками,  — порывисто сказал он,  — я тоже попросил бы тебя ждать меня, но если ты захочешь выйти замуж за другого, то я предпочел бы, чтобы твоим избранником стал Джеффри.
        Она заплакала.
        — Ах, Жан-Филипп, я вас так сильно люблю обоих, так сильно…


        15
        Париж, 1821 год

        В кафе в Пате-Рояле было много посетителей, которые пришли сюда после театра,  — все возбужденно обсуждали сообщение о смерти Наполеона Бонапарта на острове Святой Елены. Во Франции воцарился мир, власть вновь оказалась в руках Бурбонов, а на троне сидел тучный Людовик XVIII. Париж снова стал центром удовольствий.
        В Тронном зале кафе "Тысяча колонн" раздавался шепот приглушенных голосов и сдержанные смешки. Свет сотен свечей в хрустальных канделябрах заставлял сверкать, играть всеми цветами радуги изумруды, рубины и золото на ценных украшениях женщин. При их движениях атлас поскрипывал, а бархат шуршал, вино искрилось в красных или золотых изящных бокалах.
        Вдруг раздался чей-то юношеский сердитый голос, неуверенный и невнятный от выпитого:
        — Черт вас подери, месье! Я всегда плачу свои долги!
        — Но тебя никто не просит ставить аперитив моей даме, ты, пьяный сосунок!
        Все посетители, в том числе и Минетт, как по команде, повернулись в сторону ссорящихся. Взгляд ее остановился на молодом человеке, который заговорил первым. Она никак не могла отвести от него глаз. Минетт видела перед собой воскресшего Филиппа, Филиппа в молодости, когда она впервые увидела его… Неужели это… Нет, не может быть!
        Мой сын. Сердце у нее, казалось остановилось, и слабость разлилась по всему телу. Она жадно глядела на Жана-Филиппа, стараясь получше рассмотреть его.
        Боже мой, он рылся в кармане, пытаясь выудить оттуда свою визитку. Неужели он был таким сорвиголовой, что не побоялся бросить вызов такому человеку, как месье Доде?
        Охваченная паникой, она встала и через зал направилась к группе гостей, стоявших возле "трона" Лимонадной Королевы, которая, сидя за стойкой, уставленной бутылками, стаканами и фужерами, уже лихорадочно махала рукой своему мужу, хозяину заведения.
        Грациозно споткнувшись, она сделала вид, что падает между двумя стоявшими друг напротив друга джентльменами прямо на Жана-Филиппа. Он инстинктивно поднял руки, чтобы удержать ее, но, ощутив ее вес, неожиданно зашатался. Она покорилась непреодолимому желанию обнять его.
        — Ах, месье,  — прошептала она.  — Вы спасли меня от позора, от неминуемого падения. Я вам так благодарна.
        Она выпустила его из объятий, стоя по-прежнему между ним и разгневанным месье Доде, улыбаясь Жану-Филиппу. Он улыбнулся и покорно поплелся за ней, когда она его оттащила от стоявших вокруг лимонадной стойки мужчин. Он сразу же забыл о своей ссоре с Доде и, когда она ему предложила выйти, чтобы подышать свежим воздухом, охотно согласился, выйдя вместе с ней на улицу.
        Минетт окликнула карету, и Жан-Филипп сел в нее без посторонней помощи. Но как только карету начало раскачивать от неторопливой рысцы лошадей, его охватил хмельной сон, и он уронил голову ей на плечо.
        "Он все еще мальчик",  — думала она, уступая своему непреодолимому желанию прикоснуться к нему. Она стала нежно ворошить его мягкие волосы. Только сегодня ночью Минетт может проявить к нему свою материнскую заботу. Назвав кучеру адрес своих апартаментов, она, на протяжении этой короткой поездки с Жаном-Филиппом, голова которого по-прежнему покоилась у нее на плече, просто купалась в невыразимом удовольствии, не думая ни о прошлом, ни о будущем, а лишь наслаждаясь настоящим. Она молча выражала свою любовь к нему, а карета громыхала по мостовой мимо окутанных туманом нимбов вокруг светильников уличных фонарей.
        Возле дома он попросила кучера помочь консьержке довести его по лестнице.
        — Проводи его в комнату для гостей,  — приказала она горничной.
        — Слушаюсь, мадам.  — Пожилая женщина подозрительно разглядывала Жана-Филиппа.
        — Это просто глупый мальчишка, который сегодня немного перебрал,  — не подавая виду, бесстрастно объяснила она.  — Он хотел было вызвать на дуэль месье Доде. Я спасла его от катастрофы.
        — Боже мой, на самом деле?  — Ее горничная с сожалением смотрела на молодого человека, лежавшего в своем лучшем костюме на кровати; он был таким уязвимым, таким несчастным в своем вызванном алкоголем сне, что она, наклонившись, начала медленно стаскивать с него башмаки.
        — Я оставлю его на ваше попечение,  — сказала Минетт.
        Утром Жан-Филипп проснулся с такой головной болью, что с трудом открыл глаза. Когда ему это наконец удалось, он увидел над собой балдахин над какой-то странной кроватью. Сделав над собой усилие и повернув голову, он увидел прекрасную, стоявшую возле кровати женщину, которая протягивала ему чашку кофе. Он пытался припомнить — что же с ним произошло накануне и как он оказался в чужой спальне.
        Может, он поехал с этой женщиной к ней домой? Он не помнил, но, судя по кровати, рядом с ним никто не спал. Кроме того, она, вероятно, была дамой высшего света. Судя по коже цвета кофе с молоком, он предположил, что она — полукровка, но никак не мог догадаться, к какой расе она принадлежала. У нее были типичные французские черты лица.
        Немного приподнявшись, сжимая руками болевшую голову, он, чуть слышно ругаясь, спросил:
        — Вчера вечером я, наверное, здорово валял дурака?
        — В некоторой степени,  — улыбнулась Минетт.  — Я уберегла вас от серьезной глупости.
        — В таком случае я благодарю вас, мадам.
        — Выпейте кофе, месье, а то остынет.
        "Какой у нее приятный голос",  — отметил он про себя.
        — После того как вы завершите свой туалет, мы поговорим.
        Взяв чашку, он начал маленькими глотками пить кофе.
        Покончив с кофе, он встал с кровати и пошел в туалет. Когда он вернулся в спальню, там его уже ждал слуга. Его костюм был вычищен и отглажен. Он последовал за слугой, который привел его в красивую комнату, окна которой выходили в маленький сад. Хозяйка сидела за столом, на котором стоял дымящийся кофейник, тарелки с булочками и свежими грушами, что было редкостью в зимний сезон.
        Она показалась ему сейчас старше, но все равно была настоящей красавицей.
        Он поклонился.
        — Меня зовут Жан-Филипп, маркиз де ля Эглиз, мадам. Так как вполне очевидно, что мы с вами не любовники, то могу ли я предположить, что мне скоро удастся узнать причину, в силу которой вы меня доставили к себе.
        Она рассмеялась. У нее был контральто, и в нем слышались озорные нотки.
        — Вы намеревались вызвать на дуэль месье Доде, который без всяких сомнений наверняка бы всадил вам пулю в лоб.
        — Боже мой! Была ли у меня для этого достаточно веская причина?
        — Никакой, кроме излишне выпитого вина.
        — В таком случае, я вам весьма благодарен, мадам.
        На лице у нее блуждало загадочное выражение.
        — Вы помните Минетт?
        Услыхав ее имя, он сразу вспомнил, что ее смех был ему знаком. Он часто заморгал от удивления, не веря собственным глазам.
        — Это вы? Моя няня?
        Она, таинственно улыбаясь, кивнула.
        — Значит, вы дочь Мими?  — Все это было просто невероятно!
        Она снова кивнула, глаза у нее заблестели от выступивших слез.
        — Ну, как она поживает?
        — Очень хорошо, но она никак не может понять, почему от вас нет никаких вестей? Она попросила меня даже найти вас в Париже.
        — Ну, а Жан-Батист? Оюма?
        — И с тем, и с другим все в порядке!
        Она была просто потрясающей! Само собой, она знала, как нужно пользоваться женскими чарами. К тому же, она говорила на хорошем французском языке. Вдруг его удивление сменилось нетерпением.
        — Вы знали моего отца,  — сказал он.  — Расскажите мне о нем. Я ничего не помню.
        — Вы очень на него похожи.
        Ему показалось, что никогда прежде он не видел подобной милой улыбки, и спрашивал себя, уж не ошибся ли он, принимая ее за дорогую куртизанку. Да нет, для дочери рабыни ее матери, это был единственный путь.
        — А вы, месье Жан-Филипп, учитесь в коллеже Святого Луи?
        — Во Французском коллеже.
        — Ба! Это почтенное старинное учебное заведение, не правда ли?
        — Оно было основано в 1530 году Франциском Первым как гуманитарный коллеж.
        — Вам нравится в нем учиться?
        — Мне больше нравятся мои увлечения вне учебной программы,  — засмеялся он.  — Мы пользуемся полной свободой.
        — Вы говорите, как подлинный аристократ,  — сказала она, несколько удивившись.  — Она знала, что во Французском коллеже не взимали плату за обучение, и любой человек мог посещать занятия без зачисления в списки студентов.
        — Мне казалось, что ваша маман могла бы зачислить будущего хозяина "Колдовства" в какую-нибудь католическую школу, которая отличается строгой дисциплиной.
        — Она так и сделала,  — признался Жан-Филипп.  — Она до сих пор не знает, что я перешел в другое учебное заведение.
        — Значит, вы в душе анархист.  — От ее милой улыбки он сразу почувствовал себя в своей тарелке.  — Ну, а ваша маман вышла еще раз замуж?
        — Нет. Она проводит все свои дни, надзирая за плантациями,  — рубкой, измельчением тростника, приготовлением сахарной патоки, продажей сахара. В этом вся ее жизнь. Она зарабатывает кучу денег.
        — И в один прекрасный день эти деньги станут вашими, и такая жизнь станет вашей жизнью, как вы считаете?
        — Надеюсь. Она рассчитывает, что я так же, как и она, полюблю процесс выращивания сахарного тростника, но мне это кажется ужасно скучным занятием. Между прочим, вы, Минетт, говорите на очень хорошем французском.
        — Почему бы и нет? Я живу в Париже вот уже шестнадцать лет.
        — И вы не послали ни одной весточки своей семье за все это время?
        — Кем я была? Беглой рабыней, а сейчас я французская подданная.
        Он озирался в ее апартаментах, и по выражению его глаз было ясно, что он все понял. Он пристально разглядывал резные, обитые парчой стулья, красивые ковры на стенах и коврики на полу.
        — У меня есть опекун,  — объяснила она с печальной улыбкой.  — Думаю, что матери лучше не знать, как я здесь живу.
        Допив кофе, он откинулся на спинку стула. Ему было так приятно.
        — Вам, Минетт, известно гораздо больше о моих первых годах, проведенных в Париже. Я ведь ничего не помню, расскажите мне о них.
        — Ну что об этом рассказывать?  — сказал она.  — Вы родились…
        — Где?
        — На улице Невер.
        — Вы были моей нянькой с самого рождения?
        — Да, до того момента, когда вам исполнилось два с половиной годика.
        — Вы были и моей кормилицей?
        — Да.
        — И что же произошло?
        Она колебалась, не зная, что сказать.
        — Ваш отец был убит,  — вам, конечно, об этом рассказывали?
        Он кивнул.
        — Ваша мать вернулась в Луизиану и забрала вас с собой, а я… осталась здесь.
        Он внимательно изучал ее. У него было сильное подозрение, что она могла ему рассказать больше, сообщить что-то весьма важное для него.
        — Кто же ваш опекун, Минетт?
        Она отрицательно покачала головой. Глаза у нее смеялись, но губы были плотно сжаты.
        — Что мне сказать, когда Мими спросит, почему вы не вернулись домой с моей матерью и со мной?
        Минетт снова заколебалась.
        — Скажите ей,  — сказала она мягко,  — что я… влюбилась.
        Жану-Филиппу стало не по себе. Между ними теперь чувствовалась какая-то натянутость. Он понял, что ему пора идти. Встав со стула, он спросил:
        — Вы мне позволите вас еще раз навестить?
        В ее глазах появилось странное, печальное выражение.
        — Вряд ли это будет здраво с вашей стороны, месье.
        Значит, она хранила верность своему опекуну. Ему вновь захотелось узнать, кто же этот человек, и он решил навести соответствующие справки. Жан-Филипп чувствовал, как к ней его влекла какая-то мощная, таинственная сила. Выйдя на узкую улицу, он, озираясь, постарался определить, где находится, и запомнил номер на воротах ее дома.
        Он делил две комнаты и общего слугу с Жаком Готилем, высоким, узкоплечим молодым денди, который приучил его к карточной игре. Их квартирка находилась рядом с коллежем. Он застал там Жака, который хотел выяснить, пойдет ли он на утреннюю лекцию.
        — Надеюсь, ты переспал с очаровательной крошкой?
        — Тебя это не касается, Жак. Зачем ты ждал меня?
        — Ну, как тебе понравилось?  — Жан-Филипп притворно вытаращил глаза.  — Где мне можно ее повидать?
        — Находи сам себе крошек, Жак.
        — Эгоистичный пес!
        — А ты чем занимался сегодня ночью?
        — Я обнаружил одно маленькое казино, где к учащимся относятся довольно сносно. Кроме того, оно весьма прибыльно. Могу отвести тебя туда в обмен на адресок и имя твоей подружки.
        — Ничего не выйдет.
        Не доверяя Жаку, Жан-Филипп попытался сам навести нужные справки, но обнаружил, что никто не знал Минетт. Он наконец был вынужден признать, что ее, вероятно, знати под другим именем, но даже располагая номером ее дома, ему так и не удалось выяснить ни ее имени, ни имени человека, который ее содержал. Через несколько дней эта случайная встреча начала постепенно выветриваться из его памяти. В конце концов, кем ему приходится эта нянька? Она сама захотела, чтобы Мими ничего не узнала о той жизни, которую она здесь ведет.
        Жак все же отвел его в новое казино, где они познакомились с девушками, которые с радостью помогли им избавиться от выигрыша. Жану-Филиппу так понравилось это заведение, что его последние месяцы в Париже прошли как сладкий сон.
        Приобретя билет на корабль перед возвращением в Луизиану, он вновь вспомнил о Минетт. Подчиняясь собственному капризу, он снова пришел к ней, чтобы осведомиться, не желает ли она передать письма членам своей семьи, но слуга сообщил ему, что мадам в данный момент находится на юге Франции.


        16
        "Колдовство", 1822 год

        В столовой горели все свечи,  — их свет отражался от изысканного фарфора и хрусталя, которые кузина Анжела привезла на пароходе из Франции, он, пронизывая рубиновые бокалы для вина, отбрасывал легкие тени на камчатную скатерть.
        Из Бостона домой вернулся Джеффри Арчер,  — и Анжела пригласила их с отцом к себе в "Колдовство" на обед. Мелодия сидела напротив Джеффри и все больше сердилась на себя за то, что чувствовала себя в его компании ужасно робко.
        Чарлз Арчер, оптовая торговля которого в Новом Орлеане процветала, рассказывал хозяйке о резком повышении цен на сахар, возникшем в результате ажиотажа среди плантаторов, желающих заняться возделыванием этой культуры.
        — Это очень выгодное дело,  — согласилась с ним Анжела,  — но я не в состоянии постоянно увеличивать площади посевов, не приобретая при этом дополнительного контингента рабов. Сейчас не так просто найти плантатора, готового продать хорошего и добросовестного работника.
        — Но ведь на болотах до сих пор проходят аукционы, на которых можно приобрести рабов у контрабандистов, как, например, поступают Лафитты,  — сказал месье Арчер.
        Глаза у Анжелы вспыхнули:
        — Вы имеете в виду незаконные аукционы.
        — Если хотите, я мог бы купить их вместо вас…
        — Благодарю вас, не нужно.
        Он бросил на нее испытующий взгляд.
        — Вы, Анжела, деловая женщина, вы также упрямы и целеустремленны в своих делах, как и мужчина. И ваши эти сантименты вызывают у меня удивление.
        Она посмотрела на него, размышляя над его словами. Чарлз был смекалистым, проницательным бизнесменом и не обладал теми вызывающими американскими манерами, оскорбляющими креольскую общину бизнеса. Он ей ужасно нравился, но, в конечном счете, этого влечения оказалось недостаточно, чтобы вытолкнуть из памяти тот экстаз и ту боль, которые ей пришлось пережить в браке. Тем не менее их азартная, но короткая любовь переросла в прочную дружбу.
        — Я сама выросла среди рабов, но никогда ни одного не купила.
        Заметив его вопросительный взгляд, она добавила:
        — Они сами размножаются. Дети, вырастая, постепенно обучаются трудовым навыкам. Рабочая сила в "Колдовстве" только за одно поколение больше чем удвоилась. В настоящий момент, Чарлз, я возделываю всю пригодную для этой цели землю между болотом и ручьем. Если я приобрету новую мельницу для измельчения сахарного тростника, то смогу обрабатывать его для моих соседей и таким образом еще больше увеличить доход.
        Мелодия лишь в полуха прислушивалась к их беседе, то и дело бросая взгляды на Джеффри, удивляясь, каким он стал красивым. Он был похож на зрелого мужчину в своем выходном костюме, а не на того рыжеволосого парнишку, которого все поддразнивали, этого равноправного члена их триады. Но она и не рассчитывала увидеть его таким, как прежде. По крайней мере, волосы у него были такими же рыжими, хотя они чуточку потемнели.
        Глаза его, казались, излучали тепло, когда он с улыбкой смотрел на нее, а она думала о тех девушках, которых он встречал в Бостоне и которые тоже видели его улыбку и чувствовали себя от нее в замешательстве точно так же, как и она сама.
        — Сколько же женских сердец ты разбил, Джеффри?  — поддразнивая его, спросила она, а отец Джеффри с улыбкой ждал, что он скажет.
        — Не считаете ли вы, что она ревнует?  — спросил Джеффри у Анжелы.  — Нужно признать, что девушки в Бостоне больше похожи на леди, чем Мелодия…
        — Ты лжешь, Джеффри!  — воскликнула Мелодия.
        — Они никогда не перебивают собеседника,  — резко бросил Джеффри.  — Я хотел сказать, что они ей и в подметки не годятся, если говорить о ее красоте.
        — А теперь ты преувеличиваешь,  — сказала Мелодия, пытаясь скрыть свое удовольствие от комплимента. Он все ее еще поддразнивал.  — Месье, вы отправили в Гарвард Джеффри, чтобы он там приобрел ораторские способности?
        — А что может быть лучше для адвоката, моя дорогая?
        — Джеффри, а чему еще тебя учат?
        — Мне придется затратить немало времени, чтобы объяснить это,  — сказал Джеффри, широко улыбаясь.  — Поэтому предлагаю начать немедленно.
        Анжела с удовольствием слушала, следя за сменой блюд, которые повариха Петра приготовила, превзойдя самое себя, чтобы угостить на славу креольской кухней Джеффри, которых в Бостоне не найдешь: креветки и крабы под бамией,  — как называла Петра окру, которой она сдабривала крепкий рассыпчатый рис и суп из морских обитателей, за которым последовала тушеная куропатка и грудинка дикой утки под грибами.
        Позже, когда Анжела пила маленькими глотками бренди в компании месье Арчера в гостиной, Мелодия с Джеффри вышли на галерею и смотрела вниз на сад: ухоженные лужайки протянулись до самого ручья вместе с красивыми цветочными клумбами.
        — Как я скучал вот по этим светлячкам, там, на севере,  — прошептал он.
        — Наверное, не меньше, чем по мне, я уверена,  — поддразнила она его. Она знала, что он непременно вспоминал их троицу, которые ловили этих таинственных маленьких насекомых и отправляли их в заточение в бутылку, из которой хотели сделать "фонарь".
        — Но по мне тоже не скучали, могу побиться об заклад,  — отпарировал он. Он почувствовал тонкий запах, исходивший от нее. Ему захотелось вдруг узнать, сколько мужчин флиртовали с ней?
        Они беззаботно болтали, чувствуя, как между ними устанавливается немая связь, как они подвергали тщательному испытанию свои прежние отношения.
        — Я стояла на этом месте с Жаном-Филиппом в ту ночь, когда он уезжал,  — призналась ему Мелодия.  — Мы наблюдали за светлячками и думали о тебе. Мы гадали, вернешься ли ты когда-нибудь снова в Новый Орлеан.
        — Я же сказал тебе, Мелодия, что вернусь.
        При бледном лунном свете черты его проступили еще резче, они утратили свойственную юности мягкость.
        — Я хотела в это верить, но ты так много писал о своем пребывании в Бостоне, о том, какой это великолепный город…  — Она замолчала.
        — Да,  — это великолепный город. Ты сама в этом убедишься… в один прекрасный день.
        — Я ведь родилась янки, разве тебе об этом неизвестно, Джеффри?
        Он рассмеялся:
        — Ты могла появиться на свет и в Филадельфии, но ты никогда не будешь янки, Мелодия!
        Склонив на плечо голову, он прислушивался к пению пересмешника. Над вершинами дубов луна смотрелась в собственное изображение водной глади ручья.
        — Жан-Филипп написал мне, что соловей поет куда приятнее, чем пересмешник. Как ты думаешь, это на самом деле так, или же он меня, как обычно, разыгрывает? Как будет здорово, когда он на следующей неделе вернется домой!  — воскликнула Мелодия.  — И снова соберется вместе наша троица! Просто не могу дождаться! Как ты думаешь, Джеффри, он сильно изменился?
        — Мне так хочется увидеть снова Жана-Филиппа,  — сказал Джеффри,  — но мне кажется, что мы уже переросли нашу бывшую троицу, Мелодия. А тебе?
        Он нежно обнял ее, и она протянула к нему жаждущие губы. Поцелуй его был сладким, пытливым, словно он хотел что-то у нее выведать.
        — Боже, как я мечтал вот так обнять тебя!
        Ей было так приятно снова очутиться в его объятиях, но и одновременно несколько непривычно. Его одежда теперь пахла иначе, и чей-то неслышный голос все время повторял ей на ухо: "Бостон, Бостон". Захочет ли он вернуться туда? Ведь он довольно прозрачно намекнул ей, что она там не приживется.
        Обхватив ее лицо ладонями, он поднял его кверху, пытливо всматриваясь в ее глаза. Тепло от его прикосновения растекалось по всему ее телу.
        — Ты ждала меня, Мелодия? У тебя больше никого нет?
        — Я ничуть не изменилась.  — Никогда я никого так не любила, как тебя и Жана-Филиппа.
        — Хочется надеяться, что ты испытываешь ко мне несколько иные чувства, чем к своему кузену,  — сказал он сухо.
        — Само собой разумеется, что с тобой все по-другому. Джеффри! Ведь мы с Жаном-Филиппом вместе росли. Ты же знаешь, что мы всегда были близки друг к другу. А ты… ты так изменился, Джеффри.
        — Я? Это как же?
        — Не знаю…
        — Я всегда любил тебя, Мелодия, и был уверен, что непременно женюсь на тебе,  — или я, или никто. Уезжая, я считал, что мы испытываем друг к другу одинаковые чувства.
        После тягостной для нее паузы она сказала:
        — Твои письма говорили о другом.
        — Мои письма?  — удивленно переспросил он.
        — Они были такие серьезные, в них ты излагал такие глубокие мысли… В них ты рассказывал о том, о чем прежде не говорил до отъезда. Ты задавался вопросом, почему мы живем на земле, что такое федерализм, что такое денежная политика и… и часто говорил мне о том, о чем я не имела никакого понятия. Мне казалось, что я получаю письма от какого-то незнакомца.
        Он был поражен сказанным ею.
        — Мелодия, эти письма отражали меня, мое реальное существо, я вкладывал в них всего себя.
        — Прежде ты был более беспечным,  — упрекнула она его.
        — Потому что мы всегда держались втроем. В Новой Англии я изучал кое-что весьма важное, и мне хотелось поделиться с тобой возникшими у меня мыслями.
        Она окинула его испытующим взором.
        — А теперь ты даже внешне похож на чужака.
        — Ты считаешь, что я превратился в мужчину?  — спросил он улыбаясь. Не дождавшись от нее ответа, он добавил: — Мелодия, как ты считаешь, для чего мы живем на этой земле?
        — Бог послал нас сюда. Почему бы тебе не задать Ему этот вопрос?
        — Человек должен задавать себе вопросы, это вполне естественно. Все, что мы узнали в этой жизни, начиналось с вопроса.
        Она задумчиво глядела на него.
        — Ну что, придется мне получше познакомиться с твоей новой "реальной" сущностью.
        — Ты понимала меня, когда я писал тебе, что люблю тебя?  — нежно спросил он.
        — Да, понимала.  — Но ей не хотелось повторяться, чтобы не обидеть его, но слова как-то утратили свое значение, словно они доносились до нее издалека от незнакомца. Ей так хотелось встретить своего приятеля, который вклинился между ней и Жаном-Филиппом, а потом стал частью ее жизни здесь, в "Колдовстве".
        — Мелодия!
        — Что, Джеффри?
        — Поцелуй меня.
        Она обняла его. Губы у нее были теплые и мягкие, и они жадно раскрылись перед ним. Он проникновенно ее поцеловал, вложив в поцелуй всю свою страсть, все свое долгое ожидание, скопившееся в его сердце.
        Наконец она от него отстранилась. Его отец и мадам Анжела в этот момент вышли на галерею. Они услыхали, как Мелодия спросила:
        — Джеффри Арчер, кажется, вы здорово напрактиковались, не так ли?

        Джеффри отправился с ними встречать корабль, на котором должен прибыть Жан-Филипп. Захватили они с собой и дедушку Мелодии, который ожидал их в своих апартаментах в Понталбе, окнами выходящего на бывшую Пляс д'Арм, которая была переименована в площадь Джексона — в честь американского генерала, отстоявшего Новый Орлеан в войне с англичанами. В карете Анжелы они поехали на набережную. Река ощетинилась острыми мачтами шхун, плавающих под самыми разными флагами многих стран, корабли, стоявшие на якоре, убрали паруса, а матросы сновали по палубам, приводя в порядок оснастку. У пристани стояло британское торговое судно с большими квадратными парусами под разгрузкой. Заметив Жана-Филиппа, Мелодия затаив дыхание проговорила:
        — Как он вырос!  — Он казался таким высоким, но, может, все объяснялось цилиндром, лихо сидевшим на его черноволосой голове.
        Фасон его желтовато-коричневого костюма, казалось, кричал: "Париж! Париж!"
        — Настоящий парижский денди,  — с улыбкой сказал Джеффри.  — Креолки будут кружиться вокруг него хороводом.
        Мелодия побежала по набережной навстречу ему, и они крепко обнялись. Его темные глаза светились удовольствием.
        — Ты, моя маленькая кузина, превратилась в писаную красавицу,  — сказал Жан-Филипп. Удивление чувствовалось даже в его голосе, который, казалось, стал мягче от испытываемого им удовольствия. Они вместе поднялись по косогору на набережную, где их ожидали остальные. Джеффри сделал шаг назад, когда дедушка Роже неуклюже, как медведь, обнимал Жана-Филиппа, а от этого тучного старого джентльмена отчаянно разило вином. Заметив его искривившуюся физиономию, старик широко улыбнулся. Волосы на голове Этьена Роже до сих пор были серо-стального цвета, но было видно, что он не в меру увлекается спиртным.
        Когда наконец он выпустил из своих объятий Жана-Филиппа, Джеффри, выступив вперед, пожал ему руку.
        — Добро пожаловать домой, индеец племени шони!  — воскликнул он.
        Мелодия заметила озорные искорки в глазах Жана-Филиппа. Вместе с ним они немного посмеялись над произношением Джеффри. "Нет, мой кузен совсем не изменился",  — подумала она, и от этой мысли ей стало приятно.
        Ожидая своей очереди, Анжела чувствовала, как сильно бьется у нее сердце. Не веря собственным глазам, она вглядывалась в него. Да, это был вылитый, воскресший Филипп! Их сходство было таким поразительным, что ей было больно смотреть на него. Чувства у Анжелы раздвоились.
        Когда он был еще на судне, пересекая океан, она получила из Католической школы, куда она его устроила, длинное послание, в котором дирекция хотела выяснить, знает ли она о том, что ее сын прекратил посещать занятия, представив им письмо, в котором содержалось требование немедленно возвратиться домой из-за плохого состояния здоровья его матери, но через несколько дней выяснилось, что он посещает вольнодумный и либеральный Французский коллеж. Кроме того, она получила второе уведомление о необходимости заплатить его карточные долги, которые он, несомненно, до сих пор не погасил, но его беззаботный вид и одновременно его внешность изысканного денди приятно щекотали ее нервы и сильнее разжигали гнев.
        Жан-Филипп сразу по ее объятиям почувствовал, что она им недовольна, и вся прелесть возвращения домой могла быстро улетучиться из-за наплывающих на него воспоминаний о его юношеском отчаянии, заставлявшем иногда его думать, что она его ненавидит. Ведь, в конце концов, в Париже он стал настоящим мужчиной. Для чего же она в таком случае его туда послала? Боже, ведь у матери больше никого нет! Кроме Мелодии, само собой разумеется!
        Вся компания, перейдя через площадь, вошла в ресторан пообедать. По дороге им навстречу попадались знакомые, которые любезно поздравляли Жана-Филиппа и Джеффри с возвращением домой.
        В ресторане они встретились со старым другом Анжелы Анри Дюво. Это был привлекательный мужчина с серебристой густой шевелюрой, который, как рассказала однажды бабушка Роже Мелодии, был ухажером кузины Анжелы и даже просил у нее руки до того, как она вышла замуж за отца Жана-Филиппа.
        — Ну вот, вся триада снова в сборе,  — поприветствовал он троицу молодых людей.  — Какими приятными теперь снова станут наши балы!  — Он бросил поддразнивающий взгляд на Мелодию.  — Вам теперь придется выдерживать конкуренцию среди других девушек-креолок за внимание вот этих высокоученых молодых джентльменов,  — предостерег он ее.
        — Мелодия своего никогда не уступит, я в этом лично убедился,  — сказал, улыбаясь ей, Джеффри.
        — Моя кузина могла бы блистать и в Париже,  — сказал Жан-Филипп, посмотрев на месье Дюво.
        Мелодия, взяв каждого из них под руку, рассмеялась.
        — Вот мои кавалеры!  — сказала она.
        Анжела пригласила месье Дюво отобедать с ними. Посоветовавшись между собой, они с дядюшкой Роже заказали вина с креветками под острым соусом, а также слегка обжаренных устриц из Баратарии,  — они были такими нежными, что просто таяли во рту. Жан-Филипп истосковался по такому изысканному блюду. Постепенно за столом все повеселели.
        Возвратившись в "Колдовство", Джеффри хотел было распорядиться, чтобы ему привели лошадь, но Жан-Филипп упросил его остаться, чтобы полюбоваться привезенными им подарками. Вся домашняя прислуга выстроилась в линию на передней галерее, чтобы официально его поприветствовать, и когда они закончили отвешивать ему поклоны, их место заняли чернокожие детишки,  — на их тщательно вымытых личиках сияла широкая белозубая улыбка.
        После завершения этого ритуала они с Джеффри выпили в гостиной бренди, а Мелодия с Анжелой — кофе. Жан-Филипп подарил Джеффри красивую саблю для дуэлей,  — лезвие ее было сделано из самой лучшей толедской стали, и оно было таким эластичным, что его можно было сгибать чуть ли не пополам. Он был в восторге, глядя на своего друга.
        Для Мелодии он привез небольшую, украшенную драгоценностями шкатулку, которая наигрывала звонкий минуэт, стоило только откинуть ее крышку. Она не могла скрыть своего восхищения. Он также привез прекрасную коллекцию вееров для нее и для матери, а Мелодия всех позабавила, когда, взяв по вееру в каждую руку, сделала несколько кругов в вальсе, шаловливо имитируя манеру некоторых важных дам Нового Орлеана.
        — А это я привез для тебя, маман,  — сказал Жан-Филипп, вынимая фарфоровую пастушку. Он протянул ее ей.
        Анжела, испытав глубокое волнение при виде этой фигурки, застыла на месте.
        — Почему ты выбрал для меня такой подарок?
        "Какая изящная пастушка",  — подумала Мелодия. В одной руке пастушка держала кривую пастушью палку, увитую голубой ленточкой, а другой поднимала ниспадающие красивыми складками юбки. Где-то на ее затылке примостилась широкополая шляпа. В воцарившейся тишине Мелодия видела, как возбуждение от приготовленного сюрприза исчезало с лица Жана-Филиппа, она видела, насколько он этим удивлен.
        — Тебе не нравится?
        Анжела, чувствуя, что она вот-вот сорвется, убеждала себя в том, что это не может быть простым совпадением. Что же он помнил? Может, он умышленно выбрал этот подарок, чтобы напоминать ей о том дне в Париже, когда она подарила ему точно такую же фигурку, эту игрушку, которую он сохранил. Встречался ли он там, в Париже, с Минетт?
        — Почему?  — снова спросила она.
        Жан-Филипп недоуменно пожал плечами.
        — Мне показалось, что тебе понравится что-то в этом духе. Она напомнила мне о тебе.
        — Тебе напомнила обо мне пастушка?  — спросила она насмешливо.  — Мне казалось, что она должна была тебе напомнить о том, как ты однажды разбил точно такую фигурку.
        В ее тоне звучал вызов, который Жан-Филипп принял за вспышку гнева. Он покраснел:
        — В таком случае считай, что я ее заменил, согласна?
        Он сказал это таким ледяным тоном, что Мелодия поспешила открыть крышку своей шкатулки, но мелодия менуэта еще больше оттенила грубость его голоса.
        — Она такая миленькая, Жан-Филипп! Спасибо за восхитительный подарок!
        — А какая превосходная сабля!  — воскликнул Джеффри.
        Анжела, бросив взгляд на саблю, жестко сказала:
        — Надеюсь, тебе не придется испытывать ее в деле?!  — Поставив фигурку пастушки на маленький столик, она вышла.
        — Черт бы ее побрал!  — процедил сквозь зубы Жан-Филипп.  — Ей никогда не угодишь.
        — Но ты его доставил двум из трех, это совсем неплохо,  — ободрил его Джеффри, рассмеявшись. Они договорились снова встретиться на следующий день. Джеффри, распорядившись, чтобы привели ему лошадь, вышел.
        Когда Мелодия с Жаном-Филиппом остались наедине, она спросила его:
        — Почему вы с кузиной Анжелой постоянно ссоритесь, словно встали не с той ноги?
        — Да разрази меня гром, если я что-нибудь здесь понимаю!  — раздраженно ответил он. Он был явно в подавленном состоянии духа. Она остро чувствовала его глубокое разочарование и очень жалела его. Для чего понадобилось кузине Анжеле портить ему прекрасное настроение от возвращения домой?
        — Ты помнишь, как ты разбил ее фигурку?
        — Да, конечно. Вероятно, именно поэтому эта пастушка мне напомнила о ней, когда я ее увидел в лавке. Но я ее не помню, это точно. Боже, ну для чего было нужно ей затевать этот разговор? Какое это имеет сейчас значение после стольких лет?
        Мелодия взяла его за руку.
        — Абсолютно никакого. Вероятно, кузина Анжела расстроилась из-за чего-то другого. Ей приходится много работать, ты ведь знаешь.
        Улыбнувшись, Жан-Филипп в знак благодарности сжал ей руку.
        Поздно ночью Мелодия проснулась от чьих-то громких голосов. Она ушла к себе после того, как кузина Анжела попросила Жана-Филиппа зайти к ней в кабинет, чтобы обсудить с ним его будущее. Теперь она узнала их голоса, которые доносились до нее через открытые окна и ставни прямо из комнаты под ней. Она слышала, как кричал Жан-Филипп:
        — Для чего ты отправила меня в Париж, чтобы я жил там как сын простого работяги? Мой отец играл в карты, ты сама мне об этом говорила.
        — Но твой отец выигрывал!
        "Ах, кузина Анжела,  — думала Мелодия.  — Она всегда была справедливой в обращении со своими слугами, полевыми рабочими, любила своих прекрасных лошадей,  — но почему же она так строга с Жаном-Филиппом?" Повернувшись лицом к стене, она заткнула пальцами уши. Ссора все еще продолжалась, но вот дверь сильно хлопнула и все стихло. Никто из них долго не поднимался по лестнице, и Мелодия наконец заснула.

        В первом и самом большом доме, построенном из кирпича ее обитателями, Мими услыхала крики. Жан-Батист, который обычно вставал с восходом солнца и ложился в кровать незадолго до его захода, безмятежно спал. Мими решила его не будить. Встав с кровати, она зашлепала голыми ногами к двери. Открыв ее, она села на крыльце.
        В кабинете Анжелы горел свет. Мими, не испытывая чувства стыда, прислушивалась к ссоре, происходящей между ее хозяйкой и Жаном-Филиппом. Она подозревала еще до его отъезда в Париж, что он сын Минетт. Она помнила, как Анжела пыталась скрыть от нее охватившую ее панику, когда она хотела попросить Жана-Филиппа поискать ее пропавшую дочь, но об этом она не осмеливалась рассказать даже Жану-Батисту. Могло ли быть на самом деле, что будущий хозяин "Колдовства" и всего этого богатства был ее внуком, сыном ее дочери. Она не находила себе места от снедавшего ее любопытства, но, по ее мнению, только два человека знали правду,  — ее дочь и ее хозяйка.
        Ну, а что сказать о Минетт? Мими помнила, как мадам Астрид сообщила ей, получив печальное послание от Анжелы, что Минетт сбежала. Может, она покинула этот дом, чтобы тайно родить ребенка? Мими не могла дать точного ответа на этот вопрос.
        Если Минетт была его матерью, то он явно об этом ничего не знал. Он отличался своим бессознательным высокомерием человека, выросшего в доме, где не было недостатка в рабах, готовых выполнить его малейший каприз.
        Прислушиваясь к голосам, доносившимся до нее из-за прикрытых ставней, она услыхала, как назвали ее имя. Теперь голоса стихли, но она чувствовала, что оба они все еще рассержены.
        —… Еще одно! Ты искал в Париже дочь Мими. Не пытайся мне лгать, Жан-Филипп! Я знаю, она обращалась к тебе с такой просьбой!
        — Да, дорогая маман, она говорила мне об этом. Я ее не искал, она сама меня нашла.
        — Что-что?
        — Минетт — куртизанка, пользующаяся дурной славой, маман.
        Мими застонала:
        — "Ах, мое дитя!"
        Жан-Филипп нарочно поддразнивал свою собеседницу.
        — Она нашла меня в кафе "Тысяча колонн", я был сильно пьян, и она отвезла меня к себе домой.
        Мими вздрогнула. В освещенной комнате в конце дорожки наступила такая гробовая тишина, что она почувствовала легкое головокружение. Она знала, что в эту минуту у Анжелы перехватило дыхание, и не ошиблась. Казалось, ее подозрения оправдывались.
        Ее охватило тягостное предзнаменование, очень похожее на ужас.
        — Должен сказать, она прекрасно поживает, ни в чем себе не отказывая,  — услыхала она.
        Обхватив себя руками, Мими зашаталась от боли. Она вспомнила, как любил Роже дочь квадрунки, которая завладела его сердцем, в чем он никак не желал признаваться.
        Она еще долго сидела на прохладном крыльце после того, как все свечи в доме были задуты, а масляные лампы погашены. Она постепенно приходила в себя после испытанного от их слов нервного потрясения. В тоне разгневанного Жана-Филиппа она чувствовала затаенную юношескую браваду. Он, несомненно, выпендривается перед мадам Анжелой.
        Когда она снова легла под бок к Жану-Батисту, то была убеждена, что теперь ей известна истина. Она считала, что Минетт была матерью Жана-Филиппа, теперь у нее не оставалось сомнений.
        Она поклялась про себя, что никто никогда не узнает от нее этой тайны.
        Утром, когда Мелодия вышла к завтраку, в столовой никого еще не было.
        — А где остальные?  — поинтересовалась она у горничной, принесшей ей кофе и булочки.
        — Мадам еще не спускалась, а Жан-Филипп потребовал принести ему завтрак в холостяцкий дом.
        Значит, Жан-Филипп уже перебрался в холостяцкие покои, которые были построены специально для него. Вспоминая о том, какое удовольствие получала кузина Анжела от придуманного ею восьмиугольного холостяцкого дома, как ей нравилось обставлять его мебелью, как она поручала Жану-Филиппу купить еще чего-нибудь из обстановки, Мелодия еще больше досадовала на то, что они поссорились из-за такого пустяка,  — подарка, сделанного Анжеле Жаном-Филиппом.
        Съев булочку, она вышла на галерею, потом спустилась по лестнице вниз и прошла через лужайку, чтобы отыскать его.
        Холостяцкий дом представлял собой двухэтажную копию голубятни с крышей в виде купола. Первый, нижний этаж был выделен для Жана-Филиппа, а комнаты второго предназначались для остающихся на ночь родственников и гостей.
        Воробьи-кардиналы с ярко-красным оперением, клевавшие крошки на крыльце, вспорхнули вместе со своими не столь пригожими подружками. Дверь в гостиную была открыта. Негромко постучав, Мелодия вошла. Жан-Филипп был уже одет и завтракал. Перед ним стоял большой серебряный поднос. Он тотчас же вскочил и, подойдя к ней, обнял и торопливо поцеловал.
        — Доброе утро, прелестная кузина. Ты пришла, чтобы залечить мои раны?
        — Я вчера все слышала. Вы с кузиной Анжелой так кричали.
        — Ты завтракала?
        — Да, только что, спасибо.
        Подойдя к небольшому шкафу, он вынул из него чашку с блюдцем. Налив в нее кофе, он протянул ее ей. Потом сел рядом.
        — Почему же кузина Анжела так разгневалась?  — спросила она.  — Только не говори мне того, что мне знать не следует.
        Он рассмеялся.
        — Да ничего особенного,  — уверяю тебя. Она рассвирепела из-за того, что ей пришлось уплатить в Париже кое-какие мои карточные долги. Боже мой, что это для нее? Ерунда! Мне рассказали на корабле, что сахарные плантаторы просто купаются в деньгах.
        Мелодия, опершись на спинку стула, любовалась им.
        — Прошу тебя, перестань ссориться с кузиной Анжелой,  — умоляла она его.  — Если бы ты только знал, с каким нетерпением она ждала твоего возвращения, как она суетилась с твоими комнатами, как заказывала для тебя Петре меню. Она так тебя любит.
        — Но она как-то странно выражает ко мне свою любовь.
        Мелодии показалось, что пора сменить тему разговора.
        — Мими просто умирает от любопытства — ей очень хочется знать, нашел ли ты в Париже ее дочь? Она буквально не находит себе места после того, как кузина Анжела сообщила ей о твоем скором приезде.
        — Да, я нашел ее. Скорее, она меня нашла.  — Он рассказал ей, как привел в ярость свою мать накануне ночью, когда признался, что в апартаментах с Минетт у него ничего с ней не было.
        — Ах, Жан-Филипп,  — засмеялась она,  — какой стыд!
        — По сути дела Минетт спасла меня. Иначе я мог стать полным кретином, или даже вообще трупом. Я захотел драться на дуэли!  — признался он.  — Я расскажу об этом матери, когда перестану на нее сердиться.
        — А Минетт на самом деле куртизанка?
        — Несомненно, причем высокого класса.
        — Я хочу, чтобы ты мне подробно рассказал, как она одевается, какая у нее квартира. Все!  — потребовала Мелодия.
        — Ну что в ней такого особенного? В Новом Орлеане полно куртизанок. Мне очень хотелось вспомнить Минетт, и, кажется, мне это удалось. Хотя, конечно, все это довольно туманно. Мне кажется, что она была моей кормилицей.
        — Куртизанка и кормилица?  — воскликнула, откровенно хихикнув Мелодия.  — Неудивительно, что ты мучаешь своими догадками мать!
        — Она все еще дуется?
        — Она завтракала в своей комнате, и сегодня не поехала объезжать, как обычно, поля.
        — Это что-то новенькое,  — кисло заметил Жан-Филипп.  — Она хочет, чтобы я каждое утро выезжал на плантации либо с ней, либо с Жаном-Батистом. Сегодня мы должны осмотреть новую сахарную мельницу, которую она сейчас строит. Мне кажется, что подобные обязанности не дадут мне возможности свободно вести светскую жизнь. Я ведь обычно отправляюсь в постель в то время, когда они утром выезжают в поля.
        — В таком случае, я буду делать это вместе с Джеффри, так как мне нравится ездить на лошади на рассвете.
        Он застонал, а Мелодия засмеялась.
        — Тебе нечего беспокоиться по поводу своей светской жизни. В твоем списке десятки балов и званых вечеров,  — заверила она его.  — Кузина Анжела собирается дать большой бал в честь твоего возвращения, но я тебе ничего ни об одном из них не сообщу, покуда не приедет Джеффри. Мне так не терпится похвастаться на них вами обоими.
        Они улыбнулись друг другу. "Нет, ничего не изменилось",  — подумала, довольная, Мелодия. Та близость, которой они всегда наслаждались, не исчезла. Физическая зрелость мужчины, которую она в нем чувствовала, лишь усиливала ее. В ней появлялось тайное очарование. Она скучала без него, и как было все же приятно снова читать мысли друг друга. Но на сей раз Жан-Филипп не разделял ее мысли. Он напряженно думал о том, что сказал прежде.
        Неужели Минетт на самом деле была его кормилицей? Он просто это чувствовал интуитивно, но не помнил об этом. Но такое впечатление вносило в его сознание новую, диссонансную нотку.
        Почему его мать прибегла к услугам кормилицы? Означает ли это, что он был усыновлен? Но как часто ему напоминали, что он так разительно похож на своего отца? Боже мой! Может, он был внебрачным ребенком?! Может, он был ребенком его любовницы, и она, Анжела, по настоянию отца, была вынуждена принять его? Может, именно поэтому они с матерью часто бывали на ножах, как выразилась Мелодия?
        Он постарался отогнать от себя такую неприятную мысль. Многие состоятельные женщины для своих детей брали кормилицу,  — разве это не так?!


        17
        "Колдовство" в летних сумерках было похоже на переливающийся драгоценный камень,  — яркий свет лился из всех высоких открытых французских окон, в теплом вечернем воздухе плыла приятная музыка, а от сада снизу доносились смешанные запахи жасмина и жимолости.
        Дорожка между высоких дубов была уставлена бумажными фонарями, освещающими дорогу для подъезжающих карет. С крыльца энергично сбегали молодые чернокожие люди в белых костюмах, чтобы, когда подъезжали кареты, схватить под уздцы лошадей. Из них выходили гости. Потом слуги провожали кучеров на конюшню. Стоя возле широких, открытых настежь дверей с полным достоинства важным видом гостей приветствовал Оюма, и затем провожал их к хозяйке дома. В прихожей их ожидали Анжела со стоявшим рядом Жаном-Филиппом.
        Мелодия стояла по другую от него сторону, рядом с Джеффри,  — теперь вновь образовалась знаменитая триада. Они прекрасно понимали, что этот вечер надолго останется у них в памяти, так как все было сделано в наилучшем виде. Запахи цветов и духов экзотически смешивались в теплом вечернем воздухе. Два лакея кузины Анжелы Лоти и Муха,  — в импозантных желтовато-коричневых ливреях ходили с торжественным видом среди гостей с большими серебряными подносами, на которых стояли бокалы с пуншем.
        Стоявшая между Жаном-Филиппом и Джеффри Мелодия была очень женственной, в своем простеньком белом платье с лифом "ампир" и юбкой, собранной в множество мелких складок. Они были восхитительны в своих плотно облегающих ноги белых бриджах и жилетах кремового цвета. На Жане-Филиппе был серо-голубой камзол, а на Джеффри — королевско-голубой, который еще больше оттенял голубизну его живых глаз. Она беспечно смеялась, заигрывая с проходившими мимо гостями,  — ей сейчас было весело и легко на сердце, так как она чувствовала любовь к себе этих двух молодых людей, и они радовались тому, что снова втроем, снова вместе.
        Анжела дала знак музыкантам начинать.
        Джеффри, протянув руку к Жану-Филиппу, сказал:
        — Ты, конечно, исполнишь первый танец со своей матерью, не так ли?
        Он так и сделал:
        — Разрешите, маман?  — Гости зааплодировали, освободив для пары место. Подождав, когда Анжела с сыном сделают круг, Джеффри вышел с Мелодией. Она все удивлялась, какой он высокий, и чувствовала охватившее ее возбуждение, когда он обнял ее за талию. Она, улыбаясь, глядела ему в глаза.
        Анжела, которая вдруг поняла, какой отличный танцор Жан-Филипп, вдруг вспомнила тот бал, который она дала, чтобы познакомить его отца со своими друзьями, когда он ухаживал за матерью Мелодии: как повернулся он к ней с просьбой открыть танцы, а она отказала, настояв, что первый танец он обязан был станцевать с Клотильдой.
        Она думала о том, что сказал бы о своем сыне Филипп, если бы сейчас видел их. Как же он был похож на него — высокий, с таким же прекрасным, как у отца, лицом и с аристократическими манерами. К несчастью он, как и его отец, не проявлял никакого интереса к возделыванию сахарного тростника. "А ему нужно позаботиться об этом!"  — подумала Анжела. Он должен быть готов вступить во владение поместьем "Колдовство", когда она примет решение передать его ему в собственность.
        После откровенных расспросов Мелодии о таких вещах, о которых он никогда бы ей не рассказал, беспокойство Анжелы по поводу встречи его с Минетт немного улеглось. В любом случае, Минетт не нарушит своего договора, как и она, Анжела. Но ее раздражали права Минетт на Жана-Филиппа. Уже долгие годы она постоянно убеждала себя в том, что он ее сын. Она даже была готова поверить, что Минетт никогда не была его настоящей матерью, что она была лишь чуть больше, чем простая кормилица для ее сына.
        "А что бы сказала Клотильда,  — подумала она,  — когда в вихре танца мимо нее проносились Джеффри с Мелодией,  — как бы она отнеслась к своему ребенку, превратившемуся в прелестную взрослую женщину. Понравился бы ей Джеффри? Он был явно страстно в нее влюблен. Какая очаровательная пара!"
        Анжела получала большое удовольствие, видя, что девушки заглядываются на Жана-Филиппа. Несомненно, кто-нибудь из них однажды заберет его у нее. Но которая из них? Он сам должен был сделать выбор, твердо решила она, а сама тем временем разглядывала подходящие кандидатуры среди приглашенных сегодня девушек. Она должна быть тонкой и чувственной. Нельзя забывать, что Жан-Филипп унаследовал от фамилии Роже гордость и упрямое своеволие.
        — Благодарю тебя, маман.  — Жан-Филипп, улыбаясь, смотрел на нее.  — Какой прекрасный бал!
        Наклонившись, она поцеловала его в щеку.
        — Добро пожаловать домой, мой дорогой.
        А Джеффри все еще не выпускал Мелодию из объятий.
        — Ты выйдешь за меня замуж, не правда ли, Мелодия?
        — Надеюсь, выйду,  — мило ответила она.
        Он еще крепче обнял ее, и глаза у него вспыхнули от радости.
        — Джеффри!  — прошептала она.
        — Можно мне сообщить об этом мадам маркизе? Может, мы назначим дату.
        Она колебалась:
        — А разве это не разобьет нашу триаду? Мне кажется, что Жан-Филипп не будет больше чувствовать себя в своей тарелке в нашей компании.
        — Не хочется тебя разочаровывать, но в брак вступают два человека, а не три.
        — Знаю, но разве это не ужасно?
        — Прекрати, кокетка!
        — Джеффри, Жан-Филипп только что приехал домой. Не могли бы мы еще… немного поразвлечься?
        Посмотрев на ее оживленное лицо, заметив любовь в ее сияющих глазах, он печально вздохнул от радости и легкого разочарования.
        — Кажется, мне придется подыскать девушку для Жана-Филиппа.

        Все единодушно считали, что это была самая веселая весна — сменяющие друг друга балы, охота и верховая езда по утрам до завтрака, и все это устраивали друзья как Жана-Филиппа, так и Джеффри. Теплыми темными ночами раздавался смех, звучала музыка, возбужденные крики, топот переходящих на галоп лошадей. Дни становились все длиннее, все теплее. Мелодия спала весь день и приходила в себя только после того, как солнце опускалось низко-низко и на полянке возле дома появлялись длинные, прохладные тени.
        Только тогда она поднималась и отправлялась, чтобы принять холодную ванну и одеться к обеду и к очередному вечеру.
        За последние несколько недель установилась сильная жара. Череда балов и званых вечеров, к большому удивлению Джеффри, пошла на спад, так как американские бизнесмены не переняли креольскую привычку продолжительного сонливого обеда с вином и обязательной "сиестой". Иногда ему удавалось вздремнуть лишь в карете, возвращаясь с отцом в Новый Орлеан.
        Жизнь замирала для всех, кроме плантаторов, которым приходилось постоянно все с большей бдительностью следить за своим медленно вызревающим урожаем.
        — Здесь сахарный тростник никогда до конца не вызревает, как, например, в Вест-Индии,  — объясняла Анжела Жану-Филиппу.
        Теперь полевые рабочие уничтожали сорняки, которые росли на плантациях прямо-таки с неумолимой, свойственной джунглям свирепостью. В июле его "отставят", и тогда занятые на выращивании сахарного тростника люди смогут перейти на строительство новой каменной мельницы до уборки нового урожая.
        — Нам нужно постоянно, ежедневно следить за посевами,  — сказала Анжела, так как нужно уметь правильно выбрать время для рубки, когда содержание сахара в тростнике наивысшее, а возможность ущерба от урагана минимальная. Когда тростник начинает зацветать, над полями появляется лавандовый туман. Тогда… приходится начинать азартные игры с погодой!
        Жану-Филиппу с трудом подчас удавалось не заснуть в седле. Из-за жары сахарный тростник стоял будто посыпанный белым золотом, ослепляя его словно засыпанные песком глаза. До него с трудом долетал монотонный голос матери.
        — Видишь вон то поле, мы его будем рубить первым.
        — Прекрасно,  — прошептал он. Но когда он бросил на него взгляд, качающиеся зеленые и белесые стебли тростника танцевали у него перед глазами, рождая удивительные картины. Вот ему предлагают холодный напиток, к которому он жадно прильнул… вот он, обнаженный, ступает в холодную ванну… В ней лежит Мелодия, протягивая к нему свои белые с кремовым оттенком руки, а груди у нее словно два прекрасных, совершенных холмика.
        — Тростник — дожделюбивая культура,  — говорила ему мать,  — ей постоянно требуется дождевая влага. Если дождя не выпадает, то нам приходится черпать воду из ручья.
        "Да, да, все верно,  — думал он,  — но как мне хочется поскорее добраться до своей комнаты и рухнуть на кровать". Две холодные, проведенные в Париже зимы сделали его особенно уязвимым к тропическому солнцу, и провести на солнцепеке всего час для него было почти невыносимо.
        Последний бал сезона давал отец Джеффри в Беллемонте, чтобы выполнить свои светские обязательства, связанные с возвращением сына. Мелодия с большим интересом разгуливала по комнате ее старинного дома, чувствуя себя там хозяйкой, перебирая в уме мебель своей матери и бабушки, которую она непременно водворит на свое место после того, как они с Джеффри поженятся.
        Ночь была очень теплой. Только самые молодые гости танцевали. Те, кто постарше, сидели на галерее, попивали пунш и лениво беседовали о петушиных боях, жеребцах, парижской моде, о новой сахарной мельнице мадам маркизы, о цене на сахар. Чернокожие детишки старательно их обмахивали большими веерами.
        В главной зале для бала не царило обычного веселья и повышенного настроения; атмосфера, казалось, была пропитана ленивой чувственностью.
        — Нет, слишком жарко, трудно танцевать,  — прошептала она, не оставляя своего желания сладостно млеть от приятных ощущений.
        Вдруг ее кто-то грубо выхватил из объятий Жана-Филиппа. Она увидела разгневанное лицо Джеффри.  — Черт бы тебя побрал, индеец из племени шони!  — крикнул он сначала по-английски, потом повторил по-французски.  — Не желаешь ли выйти, мне нужно с тобой поговорить!  — Они отошли от нее.
        От такой резкости у нее немного кружилась голова. Она пошла за ними к длинным открытым окнам и услыхала, как они обменялись колкими замечаниями. Потом, перемахнув через перила, они спрыгнули на траву. Она не смогла точно разобрать, что сказал Джеффри, так как его произнесенные тихим голосом слова растаяли где-то внизу. Но она видела, как Жан-Филипп замахнулся на него.
        — Остановите их!  — крикнула она. К перилам подскочило несколько человек. Один из слуг побежал вниз на лужайку. Из-за угла передней галереи появился Чарлз Арчер.
        — Джентльмены!  — строго сказал он.
        Мелодия прокладывала себе локтями путь между подбежавшими к перилам гостями. С передней галереи она спустилась по лестнице на лужайку. Когда она подошла к ним, с ними рядом уже стоял слуга Арчера вместе с немногочисленными зрителями. Жан-Филипп с мрачным видом сказал:
        — Мне кажется, тебе понадобится острая дамасская сабля гораздо раньше, чем я предполагал!
        — Прекратите!  — закричала Мелодия, встав между ними.
        Джеффри побледнел. Посмотрев на взволнованное лицо Мелодии, он сказал:
        — Нет, индеец. Я не стану вызывать тебя на дуэль. Мы слишком долго были друзьями.
        Жан-Филипп бросил сначала взгляд на Мелодию, потом на Джеффри. Пережив несколько напряженных моментов, он расслабился.
        — Да, ты прав. Сейчас слишком жарко, чтобы драться.
        Засмеявшись, Джеффри протянул ему руку. Жан-Филипп ее пожал, а Мелодия рассмеялась вместе с окружившими двух молодых людей зрителями.
        Вернувшись на галерею, они узнали, что кузина Анжела велела подать их карету. Она не смогла поговорить с Джеффри наедине,  — она могла только ответить на тревогу и боль в его взгляде мягким пожатием своих пальцев, когда он взял ее за руку.
        По дороге кузина Анжела спросила Жана-Филиппа:
        — Почему вы подняли такой неприличный шум, можешь мне объяснить?
        — Обычное недопонимание, маман.
        Анжела больше ничего не сказала, но когда Жан-Филипп, оставив их, направился в свой холостяцкий дом, она поинтересовалась у Мелодии:
        — Почему эта парочка поссорилась?
        — Не знаю, кузина Анжела,  — ответила она, но ей было не по себе.
        — Ты кое-что должна знать, моя дорогая. Ваша троица — закадычные друзья, которых не разлить водой. Из-за чего же, по-твоему, они поссорились?
        Мелодия печально покачала головой. Она знала только одно — та прекрасная близость, которая всех их связывала — нарушена, и теперь начиналось что-то совершенно другое для нее.
        — Боже, вы с Жаном-Филиппом теперь взрослые люди. Тебе больше незачем чувствовать ответственность старшей сестры за его поступки. И еще одно! Ты зря настаиваешь на сохранении прежней детской, эгоистичной троицы. Это глупо.
        Мелодия с изумлением взирала на нее. У нее покраснели щеки.
        — Ответь мне, пожалуйста, на один-единственный вопрос. Ты на самом деле влюблена в Джеффри Арчера, Мелодия? Ты ведь так долго ждала его.
        — Да, кузина Анжела.
        — Ты в этом ему призналась?
        — Да, призналась.
        — Неудивительно, что он чувствует себя таким несчастным,  — раздраженно сказала Анжела.  — Может, ему надоело, что твой кузен постоянно волочится за вами, куда бы вы ни пошли. Хочу предложить тебе принять решение о дате вашей свадьбы и объявить о своей помолвке. Это не только дает Джеффри возможность проводить с тобой наедине столько времени, сколько ему нужно, но к тому же облегчит страдания нескольких девиц, ищущих неразделенного ни с кем внимания со стороны Жана-Филиппа. Разве я не права?
        — Да, кузина Анжела,  — согласилась с ней Мелодия, опустив глаза.
        — Попроси Джеффри заглянуть ко мне.
        В ту ночь Мелодия долго лежала с открытыми глазами под противомоскитной сеткой и наблюдала, как на стене играли причудливые блики от луны. Она не могла себе даже представить, что ревность сможет разрушить триаду. Мелодия отдавала себе отчет в том, что ей очень дорог Жан-Филипп, и Джеффри об этом было известно. "Кровь взывает к такой же крови",  — поддразнивал он ее, когда заходил разговор об их способности общаться друг с другом, не прибегая к словам. Может, на самом деле все в позыве крови? В конце концов, их матери были двоюродными сестрами.
        Но ревновал не только Джеффри. Она почувствовала странный укол, когда кузина Анжела упомянула о нескольких девицах, ищущих расположения Жана-Филиппа. "Беда в том,  — думала она, ворочаясь в кровати на влажной простыне,  — что я люблю и того, и другого". Естественное ли это явление — так глубоко любить своего кузена?
        Она вспомнила, как Джеффри сказал ей, когда она призналась ему в том, что любит их обоих. "Надеюсь, что вторая любовь к кузену — это что-то совсем другое". Она помнила, как согласилась с ним. Но сегодня ночью, танцуя с Жаном-Филиппом, она чувствовала внутри такое же возбуждение, которое охватило ее, когда Джеффри нежно ее целовал.
        Может, кузина Анжела права — ей пора выходить замуж.

        Утро выдалось жарким и туманным, серые облака скапливались в небе со стороны Мексиканского залива, предвещая летнюю грозу. Анжела нервничала из-за погоды, опасаясь, как бы сильный ливень не повредил нежные ростки сахарного тростника.

        Жан-Филипп проснулся с головной болью. Он также испытывал угрызения совести из-за того, что замахнулся на Джеффри накануне. Головная боль не унималась, а влажная жара еще больше давила на него. Он сожалел о ссоре, и ему было не по себе из-за того, что своей выходкой он расстроил Мелодию. Только они вдвоем во всем мире по-настоящему заботились о нем. Он также чувствовал себя виновным за эротический сон, в котором появилась Мелодия. Такое с ним случалось уже не впервые, и теперь, вспоминая последний вальс, который он танцевал с ней и который, вероятно, стал причиной его фантазии, Жан-Филипп подозревал, что Мелодии было известно, как действовали на него запах ее духов и тела, как будоражили охватившие его чувства.
        Действительно ли он почувствовал ее взаимность? Скорее всего, да, так как даже Джеффри это понял. Дерьмо, как это он ухитрился так поступить по отношению к ней! Да и к Джеффри. Как он мог утратить самообладание? В ту ночь он решил один поехать в Новый Орлеан. Он слышал, что там можно найти вполне приличные казино. Может, ему повезет и он очутится на балу окторонок, представительниц смешанной расы, которые будут демонстрировать свои прелести в сопровождении своих мамаш. Мог ли он позволить себе обзавестись окторонкой-любовницей на те деньги, которые ему выдавала мать? Но потом он с сожалением вспомнил, что им, с Джеффри предстояло сопровождать мать с Мелодией в Орлеанский театр, где в тот вечер гастролировала заезжая певица.
        Он почти не слышал разглагольствований Анжелы о сахарном тростнике, но когда она упомянула о вчерашней его ссоре, он сразу встрепенулся.
        — Может, ты допускаешь ошибку, пытаясь оживить ваш тройственный союз,  — упрекала его она.  — Я знаю, что Мелодия в этом отношении весьма сентиментальна, но теперь это выглядит по-детски глупо. Джеффри не нуждается в твоей помощи, ухаживая за ней. Я уверена.
        Во внезапно охватившей его ярости Жан-Филипп, стараясь сдержаться, пристально разглядывал султаны сахарного тростника, осыпающие пыльцой зеленые и золотистые побеги.
        — Ты совершенно права, маман,  — резко бросил он.
        Она почувствовала его гнев, от чего ей стало неловко.
        — Я возвращаюсь домой,  — сказала она, резко повернув лошадь назад.  — Может, ты доедешь до мельницы и посмотришь, как там идут дела? Там должен быть отец Батист со своей командой.
        Молча пришпорив лошадь, он отъехал от нее.
        Когда он жил во Франции, Жан-Батист стал патриархом невольничьего квартала, а его мать позаимствовала тот титул либо от старушки Мими, либо от Оюмы. Теперь, когда Оюма стал домашним секретарем и счетоводом поместья, он все больше раздражал Жана-Филиппа своей молчаливой уверенностью в себе. Через несколько минут он подъезжал к площадке, на которой после рубки тростника мулы вращали большой жернов. Совершая бесконечные круги, они разрубали на мелкие куски подаваемые к нему сахарные стебли. Из деревянных измельчителей сок направлялся в несколько железных чанов, висевших над пылающими кострами. Вскоре в них получалась сахарная патока, которая постепенно будет выкристаллизовываться в коричневый сахар. Отец Батист наблюдал за работой с полдюжины рабов, которые, обнаженные по пояс, возводили мельницу. Кирпичи изготовлялись на небольшом кирпичном заводике, расположенном неподалеку.
        — Доброе утро, мики,  — поздоровался отец Батист, дотрагиваясь рукой до своей фетровой шляпы, которую он не снимал ни при дожде, ни при ясной погоде.
        Этот надсмотрщик, наполовину испанец, постепенно начинал походить на быка со своей седоватой головой, с небольшим горбом на спине от тяжелой работы. Оюма стоял рядом с ним.
        Жан-Филипп кивнул, но заметил, что Оюма точно также безразлично ему кивнул. "Он считает себя белым",  — сердито подумал про себя Жан-Филипп. В голове у него шумело. Жан-Филипп уже давно забыл, как сладковатый запах тростниковой патоки пропитывает всю эту местность из года в год.
        Оюма знал Жана-Филиппа с детства и, конечно, знал его взрывной характер. Он равнодушно глядел на высокомерного и враждебно настроенного молодого человека, восседающего на своей откормленной лошади, сразу поняв, что тот взбешен. Оюма вспоминал о той беседе, которая состоялась у него с матерью сегодня утром на кухне. Мими уже знала во всех подробностях о произошедшей вчера ночью ссоре между двумя молодыми людьми. Ей об этом рассказала одна горничная, которая приехала в Беллемонт с мадам и мамзель. Ссору засвидетельствовали и музыканты, они еще долго ее обсуждали, когда закончили играть. Его мать была страшно расстроена этой неприятной историей.
        Дурное настроение Жана-Филиппа передалось его лошади. Встав на задние ноги, она попятилась вбок. Отец Батист, испугавшись, отпрянул назад. У него с головы слетела шляпа. Оюма, выскочив вперед, схватил лошадь под уздцы.
        — Ну-ка, поосторожней!  — резко крикнул он. Остальные чернокожие рабы, побросав работу, дружно бросились назад.
        — Ну-ка, осадите!  — бросил Оюма Жану-Филиппу.  — Вы слишком близко подъехали к рабочим.
        — Я не привык исполнять приказы,  — покраснел он от гнева.  — Я сам приказываю!
        — Да, мики, но если вы не можете сдержать лошадь, то не стоит опасно приближаться к месту работы,  — мягко упрекнул его Оюма.
        Его отеческий тон поразил Жана-Филиппа. Теряя самообладание, он в бешенстве заорал:
        — Ну-ка отпусти узду, ты, чернокожий бастард!  — Взмахнув кнутом, он хлестнул им по лицу Оюмы.
        — Не сметь!  — завопил, бросившись к ним, отец Батист. Жан-Филипп, увидев в красноватом тумане старика, бегущего ему навстречу, как разъяренный бык, подняв снова свой хлыст, сильно ударил старика по спине. Перепуганные рабочие громко и недовольно закричали. Вытянув руки и прикрывая ими лицо, Оюма прыгнул вперед, оттолкнув в сторону отца Батиста, встал между лошадью и стариком. Он попятился назад, когда Жан-Филипп, вне себя от гнева, обрушил ему на голову и на плечи град ударов. Напуганная лошадь гарцевала на месте. Он порвал ему рубашку на плечах и рассек во многих местах кожу.
        Надсмотрщик, впав теперь в такой же гнев, как и Жан-Филипп, ревя, как бык, кинулся к голове лошади. Животное, издав дикий вопль, снова взмыло на дыбы, и Жану-Филиппу пришлось ухватиться двумя руками за поводья, чтобы она его не сбросила на землю. От неожиданности он выронил кнут, а лошадь что было мочи галопом понеслась к конюшне.
        Оюма зашатался. Отец Батист попытался его поддержать… Потом он послал одного из рабочих за куском брезента, который можно было использовать в качестве носилок.
        Когда Жан-Филипп наконец спрыгнул возле конюшни, то был уже спокоен, но весь дрожал. Он приказал грумам отвести в донник лошадь и насухо ее вытереть. Потом незаметно прокрался в свой холостяцкий дом. Там он налил себе вина и, быстро осушив стакан, упал на кровать. Он весь взмок от пота. "Мелодия… Мелодия…"  — повторял он про себя.


        18
        Мелодии приснилось, что она слышит вопли Мими, и она проснулась. Был уже день. Но вопли раздались наяву, выражая испуг и горе. До нее доносились и другие голоса, и она услыхала быстрые шаги кузины Анжелы, когда Она вышла из своего кабинета. Выскользнув из кровати, Мелодия набросила на себя халат и босая выбежала на лестницу.
        Вопли, которые теперь превратились в пронзительные горькие рыдания, раздавались в глубине дома. Она ясно слышала изумленный голос кузины Анжелы и глухое ворчание отца Батиста.
        Мелодия выбежала на заднюю галерею. В комнату Оюмы, расположенной в кухонной пристройке, вошли двое полевых рабочих. Один из них нес окровавленную парусину. Они косо посмотрели на нее. Лица у них были мрачные и злые. В маленькой комнатке было полно народу. Мелодия заметила лежавшего на кровати Оюму. На лбу у него была глубокая рана. Мими вытирала текущую по лбу кровь, заливавшую ему глаза. Рубашка у него была вся изодрана, и на его плечах были видны кровоточащие раны.
        — Кто это его так?  — спросила кузина Анжела.
        — Мики Жан-Филипп,  — неохотно ответил отец Батист.
        Мелодия раскрыла рот от удивления.
        — Я пытался утихомирить его, мадам, но он замахнулся хлыстом и на меня. Тогда Оюма заступился за меня.
        Мелодия не верила своим ушам. Неужели Жан-Филипп был способен на такой гнусный поступок? Как он мог отхлестать Оюму?
        Губы у кузины Анжелы плотно сжались, но она, обращаясь к отцу Батисту, тихо сказала:
        — Пошлите за Эме. Пусть принесет иголку — нужно наложить несколько швов.
        — Слушаюсь, мадам.  — Отец Батист вышел из комнаты, чтобы позвать жену одного из рабочих.
        — Ну, а где же доктор Будэн?  — инстинктивно вырвалось у Мелодии.
        Анжела ответила:
        — Доктор Бедэн не станет лечить ни одного из моих рабов. Мелодия, принеси сюда мою аптечку. Передай также Петре, что нам понадобится горячая вода и чистые тряпки.
        На кухне Мелодия увидела всю покрытую потом Петру, которая уже нагревала воду. В кабинете Анжелы она взяла аптечку и со всех ног снова бросилась к кухонной пристройке.
        — Спасибо,  — сказала кузина Анжела.  — Мелодия, пойди найди Жана-Филиппа и скажи ему, что я его жду в своем кабинете через полчаса.
        Мелодия вышла и, сверкая голыми пятками, побежала по колкой траве к холостяцкому дому. На ее стук в дверь никто не ответил, и Мелодия сама открыла ее. В гостиной не было ни души.
        — Жан-Филипп, ты где?  — позвала она.
        В комнате стояла мертвая тишина. Подойдя к двери его спальни, она толкнула ее. Он лежал ничком на кровати.
        — Как ты посмел так поступить с Оюмой?  — закричала она.  — Ах, Жан-Филипп, как же ты мог?
        Когда он сел на кровать, то она, увидев его грустное лицо, почувствовала, что ей жаль его. Было видно, что он явно недоволен своим поступком. Она подошла поближе к кровати, села рядом с ним. Обняв его, она принялась его успокаивать, как это она делала всегда, когда они были детьми.
        Обвив ее руками за талию, положив голову ей на грудь, он жалостно застонал.
        Так они сидели до того момента, когда она вдруг осознала, что у нее под халатиком фактически ничего нет. От теплоты его рук и крепкого прикосновения его щеки к ее груди она внутри почувствовала сильное желание…
        Он резко убрал руки и, подняв голову, сказал:
        — Боже мой, Мелодия, отправляйся в дом и надень что-нибудь на себя! Ты что, только встала с постели?
        — Меня разбудили вопли Мими,  — уже спокойно ответила она.  — Меня за тобой послала кузина Анжела. Она требует, чтобы ты явился к ней в кабинет через полчаса.
        — Боже мой!  — произнес он.
        Мелодия встала.
        — Так ты пойдешь?  — с тревогой в голосе спросила она.
        — Чтобы устроить еще один скандал? Ладно, я пойду.
        Она побежала через лужайку к дому, а из глаз ее лились слезы.
        Полежав еще минут пятнадцать, Жан-Филипп встал и налил себе еще вина. Умывшись, он причесался. Он вошел к матери в кабинет и стал ее ждать. Вскоре она вошла с суровым выражением на лице. Казалось, вся она излучает энергию, но это была энергия охватившего ее гнева. "Ей сорок два года, но она еще сохранила следы былой красоты",  — подумал рассеянно Жан-Филипп. Он знал, что весь приход считал ее женщиной эксцентричной и принимал ее на различных светских мероприятиях только потому, что она была богата. А сейчас она была вне себя.
        Она глядела на него в упор.
        — В "Колдовстве" рабов никто никогда не сек,  — сказала она.  — Мой отец этого не позволял, и я с этим никогда не смирюсь. Я хочу, чтобы ты это зарубил себе на носу, Жан-Филипп.
        — Прости меня, маман, я вспылил.
        Она несколько секунд не сводила с него глаз.
        — Почему ты набросился на Оюму?
        — Я на него не набрасывался. Он вызывающе вел себя!
        — Известно ли тебе, что ему придется носить полученные шрамы до конца жизни при условии, если нам удастся избежать заражения крови, а если нет, то он может умереть. Разве ты забыл, что он, когда ты еще был ребенком, повсюду ходил за тобой, всячески оберегал тебя. Он просто обожал тебя! Боже мой, когда же ты наконец станешь настоящим мужчиной, способным сдерживать свои эмоции, будешь думать и о других людях, а не только о себе.
        — А что ты скажешь о себе?  — спросил он.  — Отдаешь ли ты себе отчет в том, что такое для меня жить здесь, в поместье, на плантациях, которые по закону должны принадлежать мне, но всем по-прежнему заправляет моя мать, которая взяла все в свои руки, да еще и держит меня на коротком поводке! Как в таком случае ты рассчитываешь воспитать во мне настоящего мужчину?
        Она посмотрела на него ничего не понимающим взглядом.
        — Не хочешь ли ты сказать, что готов управлять "Колдовством", если ты даже не желаешь по утрам ехать со мной верхом для осмотра урожая на полях.
        — Нет, маман, я не это хотел сказать. Я всегда ненавидел сахарный тростник, этих покрытых потом рабов, я ненавижу мух, которые роятся над измельченными стеблями, а запах патоки вызывает у меня приступы тошноты!
        Его выпад был до жути похож на стычки ее с Филиппом, и она от неожиданности не знала, что ему возразить.
        — Что же ты хочешь?
        — Я хочу только сказать, маман, что мне надоело постоянно чувствовать себя под твоей пятой. Ты, конечно, меня не притесняешь, не стремишься раздавить, но ты меня держишь в таких ежовых рукавицах, что я не могу сделать лишнего шага! Нет, больше этого не будет!
        Анжела с побледневшим лицом медленно опустилась на стул.
        — Тебе лучше послать записку в Беллемонт, чтобы месье Арчер сопровождал тебя в театр сегодня вечером. Там будет и Джеффри, не так ли? А я уезжаю в Новый Орлеан,  — подчеркнуто добавил он,  — и не знаю, когда вернусь.
        Он вышел из кабинета, оставив ее одну. Она, почти в шоке, смотрела ему в спину. Через несколько секунд ее сознание снова включилось в работу. Известие об избиении Оюмы очень быстро распространилось, как вниз, так и вверх по реке,  — она это твердо знала.
        Если она сегодня вечером не появится в театре с Мелодией, то эта история будет наверняка раздута до неузнаваемости. Оюму могли обвинить в том, что он вынашивал планы всех убить их или изнасиловать Мелодию, или что-либо подобное. Взяв лист бумаги, она написала на нем: "Дорогой Чарлз, мне нужна твоя помощь!"
        Сделав паузу, она удивилась, как непосредственно она обращается за помощью к Чарлзу Арчеру. Теперь она уже не была столь уверена в своей правоте, когда отказала ему выйти за него замуж. Может, это было бы лучше для Жана-Филиппа? В то же время она чувствовала, что не может открыть тайну Жана-Филиппа, и не могла, не раскрыв ее, выйти за Чарлза. Если бы он стал отчимом Жана-Филиппа… Но теперь уже было поздно идти на попятный.
        Цокот копыт за окном отвлек ее от действующих ей на нервы воспоминаний. Она увидела, как Жан-Филипп, проскакав перед фасадом дома на новой гнедой кобыле, направил лошадь на дорожку, ведущую к дороге вдоль ручья. Она все еще была полна воспоминаний о его отце,  — это была одна из главных причин, почему она не вышла замуж за Чарлза. К Жану-Филиппу она испытывала двойственное чувство — иногда это была не любовь, не ненависть, но какая-то взрывчатая смесь из того и другого.
        Снова взяв перо, она приписала:
        "Прежде всего мне необходим сопровождающий для посещения сегодня вечером театра. Я была бы так благодарна вам с Джеффри, если бы вы сегодня заехали за мной".
        Такие слова наверняка могли заинтриговать Чарлза, возбудить его любопытство и, если у него не назначено на сегодня другое свидание, он непременно приедет. Она позвонила Мухе и передала ему записочку в Беллемонт, а потом вернулась к Оюме.
        Мими дала ему настойки опиума, и он крепко спал.
        — У него нет температуры?  — спросила Анжела.
        — Еще пока рано говорить об этом.  — Мими уже немного успокоилась, но слезы все еще стояли в ее глазах. Разные мысли все еще донимали ее:
        "Минетт убежала — и вот теперь еще это. И это сотворил мой собственный внук и ваш мики — это сделал! Ах, мики, мики, разве вы никогда не вспоминали тех долгих ночей там, между голубоватыми горами и жемчужного цвета морем, когда вы тихо-тихо укладывали меня к себе в кровать, а я была так напугана, слушая музыку дождевых капель, весело падающих на листья бананового дерева, росшего за окном. Вам никогда не приходилось думать, к чему это приведет? Моего красавца-первенца избил хлыстом сидящий на лошади человек, словно безголовый возница, погоняющий кнутом свою лошадь?"
        Она подняла печальные глаза на Анжелу, когда та, склонившись над ней, обняла ее за широкие плечи, плечи, на которых она так часто, приклонив голову, искала успокоения. Она вдыхала ностальгический запах накрахмаленного чистого хлопка и влажной темной кожи.
        — Как мне жаль, что все так вышло, Мими!  — прошептала Анжела.  — Как мне жаль!
        Когда Анжела выпустила ее из объятий, Мими носовым платком стала вытирать пот со лба Оюмы.

        В Орлеанском театре в ложе Анжелы стояли черные кресла,  — так чтобы можно было и себя показать, и на других поглядеть. Мелодия с Анжелой заняли два в первом ряду, чтобы получше видели их наряды. Джеффри с отцом расположились сзади них.
        — Ничего не говори о том, что сегодня случилось,  — проинструктировала Мелодию Анжела.  — Нам нужно соблюсти внешние приличия, чтобы избежать сплетен.
        Но Джеффри им провести не удалось.
        — А где Жан-Филипп?  — сразу поинтересовался он.
        Мелодия колебалась, не зная, что ответить, и Анжела взяла инициативу на себя:
        — Он уехал сегодня в Новый Орлеан.
        — Значит, мы увидимся с ним в театре?!  — Это было скорее утверждение, чем вопрос.
        — Вероятно,  — сказала Анжела. Больше об отсутствии Жана-Филиппа они не говорили.
        Джеффри, внимательно рассматривая партер, прошептал ей на ухо:
        — А вот явился и Жан-Филипп!
        Мелодия тоже увидела его. Жан-Филипп был с каким-то мужчиной, и оба они оказывали знаки внимания девушке-креолке, которую Мелодия знала по монастырю,  — тогда это был еще совсем ребенок! Она чинно сидела рядом со своей дуэньей. Мелодия заметила, как девушка покраснела, когда Жан-Филипп поцеловал ей руку.
        Несколько знакомых месье Арчера, остановившись возле их ложи, непринужденно болтали с ней и Анжелой. Вдруг Джеффри прошептал ей:
        — Что с тобой, Мелодия? За все это время, когда я появился в театре, ты не спускаешь глаз с Жана-Филиппа.
        — Ах, Джеффри, он такой несчастный!  — вздохнула она.
        — Отчего же? Он снова поссорился с матерью?
        — Т-ц…  — шикнула она.
        Занавес раздвинулся, и они увидели на сцене весьма пухленькую американку с белокурыми волосами. Позади нее за фортепиано сел бледный молодой человек. Концерт начался.
        Во время антракта Мелодия вновь увидела Жана-Филиппа, но он не подошел к их ложе. На это, конечно, прежде никто не обратил бы особого внимания, но теперь ведь произошла ссора на балу у Арчеров, которую видели многие и, несомненно, еще продолжали живо обсуждать ее. Когда концерт закончился, Мелодия не могла вспоминать ни одну из исполненных песен. Она знала, что ее рассеянность весьма беспокоит Джеффри. Выйдя из театра, они долго стояли на ступеньках подъезда, так как кареты слишком медленно подкатывали одна за другой за своими хозяевами.
        — Намерен ли Жан-Филипп возвращаться в "Колдовство" вместе с нами?  — словно невзначай спросил месье Арчер.
        — Он взял мою гнедую кобылу и поедет верхом,  — ответила Анжела,  — и больше к этой теме они не возвращались.
        Когда подъехала их карета, месье Арчер помог взойти в салон Анжеле и Мелодии. Они с Джеффри устроились на сиденье напротив. Всю долгую дорогу домой Анжела обсуждала с месье Арчером певицу — ее репертуар и ее голос, который им показался весьма слабым. Мелодия хранила молчание. Джеффри всю дорогу не спускал с нее глаз, а на душе у него было неспокойно.
        По приезде Джеффри первым вышел из кареты и проводил их по ступенькам крыльца к двери, которую тут же открыл Муха. Мелодия заметила, какими взглядами обменялись Анжела с лакеем,  — ему явно был задан молчаливый вопрос о состоянии Оюмы, и она, несомненно, получила от него скорее всего удовлетворительный ответ.
        Мелодия мучилась. Он, конечно, обнял бы ее, но Муха упорно держал перед ней открытой дверь, делая вид, что не следит за парочкой.
        Мелодия видела любовь и беспокойство в его голубых глазах, когда он взял ее руку и поднес к губам.
        — Да, Джеффри, дорогой. Я назначу дату нашей свадьбы,  — тихо сказала она ему.  — Я бы это сделала уже сегодня, но у нас сегодня несчастливый вечер…
        — Можно мне прийти завтра вечером?  — спросил он ее.
        Мелодия кивнула, прошептав:
        — Я пошлю тебе записочку.
        Он, улыбнувшись, поклонился, потом быстро сбежал по ступенькам к карете, где его терпеливо ожидал отец.
        Мелодия не спала до рассвета, прислушиваясь к топоту копыт гнедой кобылы по дорожке к дому, но… было тихо. Жан-Филипп не вернулся.
        После своей обычной утренней прогулки верхом Анжела зашла в кухонную пристройку и увидела, что Мими по-прежнему сидит у кровати Оюмы. Когда Мими, заметив у нее в руке хлыст, бросила на нее выразительный взгляд, Анжела, вспыхнув от гнева, сразу же заложила его за спину.
        Оюма спал.
        — У него температура?
        — Нет, по-моему, он выздоравливает.  — Под глазами Мими появились темные круги, а ее обычно темно-красные губы стали серыми.
        — Ты так и не спала, Мими? Тебе нужно отдохнуть. Я пошлю за Эме. Она посидит с ним несколько часов, а ты в это время поспишь.
        — Да, пошлите за Эме,  — согласилась с ней Мими, вставая на ноги как глубокая старушка.  — Но мне все равно не уснуть, пока мы не поговорим.
        Анжела только удивилась,  — ну какой толк сейчас в разговорах?
        — Мими, ведь я тебе говорила, что мне жаль, очень жаль…
        Бросив взгляд на дверь, Мими сказала:
        — С глазу на глаз.
        — Хорошо, у меня в кабинете.
        Выйдя из комнаты, она распорядилась послать кого-нибудь из детишек за Эме, чтобы она пришла и посидела несколько часиков с Оюмой и дала бы возможность Мими немного отдохнуть и отвлечься от своего горя. Войдя в дом, Анжела сразу же пошла в кабинет. Через несколько минут туда вошла Мими, плотно прикрыв за собой дверь. Еще раз удивившись ее вытянутому, изможденному лицу, она предложила ей сесть.
        Мими прижала руки к груди, словно обращаясь к ней с мольбой. Ее карие глаза прямо смотрели в глаза Анжелы, в них чувствовалось неизбывное желание знать всю правду.
        Анжела отлично поняла, что лгать бесполезно.
        — Скажите, Жан-Филипп — это мой внук? Да или нет? Его родила Минетт?
        — Как и когда ты об этом узнала, Мими?
        — Кажется, тогда, когда вы отправили Жана-Филиппа в Париж. Вы так нервничали, когда я обратилась к вам с просьбой помочь мне отыскать Минетт. Да, думаю, что в тот момент мне стало все ясно.
        — Мне нужно было доказать себе, что ты рано или поздно об этом узнаешь.  — Анжела, словно фаталист, ожидала, что ей скажет после этого Мими, отлично понимая, что события выходят из-под ее контроля, но была уверена, что Мими ради будущего Жана-Филиппа станет заговорщицей, ее соучастницей.
        Но ответ Мими весьма ее удивил:
        — Выходит, ваш муж соблазнил мою Минетт?  — тяжело вздыхая, сказала она.  — В ту ночь, когда ливень помешал мики уехать и он оказался в ловушке, я видела, как маркиз отнес вас на руках в спальню. А мамзель Клотильда все еще думала, что он на ней женится. Мы все так считали — мики Этьен и мадам тоже. Она была беременна, несчастный ребенок.
        Анжеле вдруг показалось, что кто-то в это мгновение нанес ей сильнейший удар в солнечное сплетение. Когда она вновь обрела дар речи, то гневно воскликнула:
        — Нет, ты лжешь!
        — Нет, девочка моя,  — печально настаивала на своем Мими.  — Я никогда вам не лгала.
        "Выходит, она уже была беременна Мелодией, когда встретилась с Эктором?"
        — О, Боже праведный, такое просто невозможно! Но если это было на самом деле так… как же, вероятно, она страдала в ту роковую весну! Воспоминания нахлынули на нее, а их воспоминания она ох как хотела забыть навсегда: Клотильду, когда она, завернув за угол дома, увидела, как Филипп целовал ее возле конюшни, визит к ней дядюшки Этьена, который, сообщив ей о матримониальных планах Клотильды, неожиданно задал ей вопрос: "Ну, а ты решила наконец выйти замуж, как все остальные?" И она вспомнила, как отказалась это сделать.
        — Не хочешь ли ты сказать, что об этом знали все вокруг, кроме меня? Знали ли об этом мои дядюшка и тетушка?
        — Не думаю,  — ответила Мими. Но мики Эктор знал. Почему в таком случае они так торопились со свадьбой? Чтобы она поскорее могла уехать с ним. Для чего увозить ребенка в такую даль?
        — Нет, Мими, это лишь твои догадки!
        — Кроме того, об этом, конечно, знала ее горничная.
        — Насколько я понимаю, она тебе об этом сказала?  — саркастически заметила Анжела.
        — У меня глаза не на лбу,  — уклончиво ответила Мими, и Анжела сразу поняла, что через возникшую преграду на пути к полной истине ей не перейти.
        Она собрала все свое мужество перед этой чернокожей женщиной, которой она доверяла на протяжении стольких лет.
        — Значит, ты хочешь уверить меня, что мамзель Мелодия — ребенок моего мужа?
        — Точно так же, как и Жан-Филипп мой внук,  — горько сказала Мими.  — Разве вы, внимательно посмотрев на них, не замечаете, как они оба разительно похожи на него? Вы только взгляните на их глаза! И когда я поняла, что здесь происходит, я решила, что должна с вами поговорить.
        — Ну, и что же здесь происходит,  — холодно осведомилась Анжела.  — О чем ты говоришь?
        — Все происходит у вас под самым носом, и вы все же ничего не замечаете? Получается, что он не ваш сын. Я вижу, как он несчастен. Вы хотите узнать, почему он избил Оюму? Потому что он настолько несчастен, что способен поступить так с кем угодно. Хочу вам сказать еще одно. Если мамзель намеревается выйти замуж за мики Джеффри, то она должна это сделать немедленно.
        — Не суй нос не в свои дела,  — сердито оборвала ее Анжела.
        — Я говорю только тогда, когда в этом возникает необходимость.
        — Мне кажется, у тебя кружится голова от недосыпания. Ступай. Ложись в кровать и немного отдохни.
        — Да, я иду,  — с чувством собственного достоинства произнесла Мими.
        Встав со стула, Анжела принялась ходить взад и вперед по кабинету, пытаясь унять волнение. Ей казалось, что где-то внутри нее прорвало плотину, и все события прошлого, которые скрывались до поры до времени в темных уголках ее сознания, вдруг вырвались наружу. Пытаясь что-то им противопоставить, оказать им сопротивление, она мысленно переносилась свою молодость, видела себя своевольной женщиной, которая упорно противилась браку, так как не выносила даже и мысли о подчинении кому бы то ни было, как это произошло с ее больной матерью; и все это продолжалось до тех пор, пока она сама не угодила в тенета страсти, из которых не могла выбраться, даже ради Клотильды, которую так любила, даже призывая на выручку здравый смысл… После того, как Филипп сумел заставить полюбить его, все остальное для нее утратило всякое значение.
        Почему же он соблазнил ее? Если верить его словам, то он сделал это потому, что был не в силах оказывать сопротивление женщине, которая была так несчастна из-за того, что никто ее не любил. Он по сути дела никогда не был верным, ни Клотильде, которая ему так верила, ни ей самой, ни даже императору, которого он забрасывал просьбами о возвращении утраченных земель. "Но он любил меня. Он искренне меня любил" Только одних воспоминаний о нем было достаточно, чтобы снова ее соблазнить.
        Ну, а Минетт… Выходит, она была его ночью, а она — днем?!
        Анжела остановилась из-за охватившего ее приступа бешенства. Но за этой мыслью следовала другая, более рациональная, хотя и более угнетающая. Если Мими сообщила ей правду, то Мелодия с Жаном-Филиппом находятся в таких родственных отношениях, как и она с Мими. Даже еще более тесных, так как они родились от одного отца! Она ни на минуту не верила домыслам Мими, но и он, и она имели право обо всем знать.
        Существовал только один человек, которому она могла рассказать об этом,  — дядюшка Этьен. Она, конечно, идет на риск и может своими признаниями причинить ему боль, если только он уже не знал об этом раньше. Только ради ребенка Клотильды и этого мальчика, которого она называет своим сыном, она должна выведать всю правду. Дернув за ленту звонка, она вышла в холл. Когда на ее зов явился Лоти, она приказала ему приготовить экипаж.
        — Я еду в город. Передай Петре, что я вернусь к обеду.

        Мелодия проснулась поздно. Ей хотелось знать, вернулся ли Жан-Филипп в "Колдовство". Надев халат и бегом спустившись по лестнице, она направилась к комнате Оюмы. Дверь была открыта, и Мими сидела рядом с ним. Он сидел на своем тюфяке и выглядел вполне здоровым, если не считать множества повязок из бинтов. Увидев ее, они оба улыбнулись.
        — Мне очень приятно, что тебе лучше, Оюма.
        — Я не так уж сильно пострадал. Завтра я снова начну работать с расчетными книгами, мадам.
        — Ничего подобного!  — фыркнула Мими, но Оюма только рассмеялся, а Мелодия была уверена, что он так и поступит.
        Выйдя из пристройки, она на галерее встретила Муху и спросила, встал ли месье.
        — Он пока меня не вызывал, мамзель.
        — Отнесите ему завтрак, я сейчас приду туда вслед за вами,  — приказала она.  — Мне нужно с ним поговорить.
        Муха колебался, не зная, что предпринять.
        — Он очень рассердится, мамзель. Мики вернулся домой очень поздно.
        — Не боишься ли ты, что он и тебя изобьет?  — сердито бросила она.  — Ступай и делай, что тебе валят. Немедленно!
        — Слушаюсь, мамзель.
        В ожидании она сидела на галерее, потягивая из чашечки кофе. Заметив, что слуга возвращается с пустым подносом, она спустилась по лестнице и пошла через лужайку к холостяцкому дому. Дверь была заперта. Когда она постучала, Жан-Филипп хмуро отозвался:
        — Ну, чего еще?
        Мелодия вошла. Он сидел в халате за маленьким столиком, за которым, вероятно, всегда пил утренний кофе.
        — Ты рано встала сегодня, дорогая кузина. Маман снова послала тебя ко мне?
        — Нет.
        Он как-то загадочно, прищурив глаза, разглядывал ее.
        — Ты пришла, чтобы ругать меня или утешить?
        — Жан-Филипп, не пытайся издеваться надо мной, я все равно не уйду отсюда,  — умоляюще потребовала она.
        — Я не намерен больше об этом разговаривать, Мелодия.
        — А я просто не могу ничего понять! Разве ты забыл, что Оюма всегда сопровождал тебя на рыбалку, что он однажды спас мне жизнь, когда я нечаянно наступила на змею у ручья, что он делал нам из камыша свистульки, учил нас, как нужно удерживать ровно весло в пироге. Ах, Жан-Филипп, ну как ты мог?
        — Мне очень жаль,  — процедил он сквозь зубы.
        — Разве хорошо бить раба, будучи уверенным, что он тебе ответит не той же монетой? Избить хлыстом Оюму, этого самого доброго и милого человека у нас в поместье, того, кого ценит больше других твоя мать. Ведь он со своей матерью почти члены нашей семьи! Мими так страдает. Она вчера весь вечер просидела у его кровати, возможно, даже и ночь. Мими и сейчас не отходит от него.
        — Прекрати, Мелодия!
        — Я еще не кончила! Жан-Филипп, ты должен извиниться перед Оюмой и Мими. Ведь ты вчера извинился перед своей матерью?  — спросила она.
        — Я сделал гораздо больше — объявил о своей независимости.
        — Что ты сделал?
        — Я намерен выползти из-под ее пяты, дорогая Мелодия. Я объяснил ей, что больше не намерен быть ее оловянным солдатиком.
        — Ты даже не навестил Оюму.
        — Мелодия, не кажется ли тебе, что ты слишком много болтаешь?  — с раздражением сказал он.
        — А эта ужасная открытая рана у него на лбу! Теперь у него будет большой шрам.
        — Мелодия, я еще раз предупреждаю тебя,  — угрожающе сказал он.
        — Но у него может быть заражение. Кузина Анжела утверждает, что существует опасность…
        — Да прекратишь ты тарахтеть!..
        — Он может умереть, Жан-Филипп.
        — Нет, это уже невыносимо…
        Она говорила еще быстрее:
        — Почему ты так быстро уехал вчера вечером?
        — Я хочу поцеловать тебя…
        Она прижалась спиной к закрытой двери, а он стоял совсем рядом, его блестящие темные глаза горели от охватившей его страсти; его тело, приятный запах кожи и дорогого мыла привел ее в состояние сладостного томления. У нее в ушах вновь зазвучал тот вальс на балу в Беллемонте. Она не могла оторвать глаз от его красивых губ.
        — Это скверно, скверно… Жан-Филипп, если можешь, то не целуй меня…  — Но, несмотря на это, она чувствовала, как горит у нее лицо от желания прикоснуться к его губам.


        19
        Карета Анжелы въехала на узкие, мощенные булыжником улицы города в самый жаркий час самого жаркого месяца в году. Лишь в середине октября прохладные ветры остудят теплые воды Мексиканского залива.
        На балконах, на которых обычно после заката солнца сидели и обменивались сплетнями креолы, никого не было. На скамеечках, возле домов, сидели в основном слуги.
        Вытерев со лба пот носовым платком, Анжела принялась размышлять, где же ей отыскать дядюшку Этьена. Конечно, его сейчас не было в его маленьком душном домике. На перекрестке узкой улочки возвышалось трехэтажное здание с двумя рядами галерей. Анжела опять села в карету и указала Жюлю на украшенную гербом дверь с вывеской: "Торговая биржа".
        — Пойди туда и сообщи месье Этьену, что мне нужно с ним поговорить.
        Через несколько минут из дверей выплыл дядюшка Этьен. Он еще больше раздобрел после отъезда из Беллемонта, но все еще оставался импозантным мужчиной.
        Перейдя через тротуар, он, забравшись к ней в карету, уселся рядом.
        — Ах, моя дорогая Анжела,  — сказал он, и от него потянуло резким запахом спиртного.  — Как тебе удается так хорошо выглядеть в такую жару?
        — Я не употребляю виски, дорогой дядюшка.
        — Но только с его помощью я и способен выносить такую жару. Что привело тебя сюда?
        — Я приехала, чтобы пригласить вас пообедать вместе со мной. Вы сейчас свободны?
        — Моя дорогая, для тебя я всегда свободен.
        — Вот и хорошо.  — Не закрывая дверцы, она крикнула Жюлю: — Отвези нас в "Ласковый теленок",  — приказала она ему.
        "Ласковый теленок" был рестораном с номерами для путешественников на углу улицы Святого Петра и Шартр, прямо напротив старой городской управы, бывшей когда-то резиденцией покойного барона Понтальба. Они поднялись по лестнице в зал ресторана. Метрдотель, который был знаком с ними обоими, проводил их к накрытому свежей скатертью столику и, щелкнув пальцами, позвал официанта. Дядюшка заказал две куропатки и вина к ним. Осведомившись, как поживают Мелодия и Жан-Филипп, он сказал:
        — Тебя привело ко мне в такой жаркий день какое-то весьма важное дело, не так ли?
        — Дело касается одной старинной сплетни, которую постоянно повторяет Мими. Но прежде я должна вам рассказать о том, что произошло вчера в "Колдовстве".  — Она рассказала все, что ей было известно об избиении Оюмы Жаном-Филиппом, и поняла, что он очень удивился.
        — У этого Жана-Филиппа не такой уж уживчивый характер, не правда ли? Оюма сильно пострадал?
        — На лице у него останутся шрамы, но, кажется, все обошлось. Он крепкий парнишка, и Мими делает все возможное, чтобы не допустить заражения. Однажды она явилась ко мне с этой басней по поводу Мелодии…
        — Какой басней?  — спросил дядюшка Этьен.
        Анжела старалась выбирать более подходящие слова, но это у нее плохо получалось. В конце концов она решительно выпалила:
        — Дядюшка, у вас никогда не вызывало подозрения… что Мелодия родилась слишком рано?
        К ее великому огорчению, он отвел от нее взгляд. Подозвав официанта, он раздраженно проговорил:
        — Где наше вино? Прошу вас немедленно его принести!
        — Сию минуту, месье.
        Когда официант удалился, он сказал:
        — Почему я должен об этом думать? Когда родилась Мелодия, Клотильда жила в Филадельфии.  — Он все еще отводил глаза от Анжелы, и сердце у нее оборвалось.  — Когда ее привезли к нам, она была ребенок как ребенок. Твоя тетка Астрид, она…  — Он осекся, но потом возмущенно спросил: — Почему ты меня об этом спрашиваешь?
        Официант вернулся с бутылкой вина и двумя фужерами. Они молча разлили вино. Когда он отошел от стола, она сказала:
        — Мими утверждает, что Филипп был отцом Мелодии.
        Дядюшка поднял свой фужер и поднес его к губам:
        — Мими за это нужно выпороть,  — угрожающе зашипел он.  — Я никогда не хотел, чтобы ты узнала об этой сплетне.
        — Какой?
        — Ну, слушай. Клотильда ничего нам не сказала ну… знаешь, Астрид всегда пыталась сложить два и два, и иногда в результате у нее выходило пять.
        Официант принес им куропатки, прекрасно зажаренные с овощами.
        — Рекомендую, месье, вот эту приправу,  — сказал он, ставя на стол соусницу.
        Этьен кивнул, и они продолжали сидеть молча. Наконец он сказал:
        — Ты ведь не была с ним счастлива, а?
        — Какое-то время я была не небесах.  — Анжела, взяв вилку, начала чертить ею круги на скатерти.  — Но потом… я вам кое-что еще не сказала, Жан-Филипп — не мой сын. Его мать…  — Она сглотнула слюну, пытаясь не говорить того, чего она поклялась никогда не произносить вслух. Но соблазн рассказать обо всем был слишком велик.  — Его мать — Минетт,  — прошептала она.  — Вы помните…
        — Мин…  — Заставив себя не выкрикнуть громко это имя, он торопливо схватил фужер и, поднеся его ко рту, большими глотками жадно осушил его. Дядюшка Этьен удивленно уставился на Анжелу и ядовито прошипел.
        — Если бы я смог выкопать маркиза из могилы и убить его, я бы, не задумываясь, это сделал! Каналья!
        — Значит, то, что сказала Мими, правда?
        Он посмотрел на нее и только повторил:
        — Каналья!
        Анжеле теперь казалось, что нужно было настоять на встрече с дядюшкой в его небольшой конторке в "Понтальба билдинг". Она покачивала головой, пытаясь перебороть слезы.
        — Вы способны убить Филиппа, вы говорите, что Мими нужно выпороть за ее сплетни, но что вы скажете по поводу моей собственной семьи? Что, например, вы можете сказать о моем отце? Ведь он был вашим братом, дядюшка Этьен, но вы никогда не угрожали отхлестать его кнутом и никогда не обзывали мерзкими словами. А что по поводу моей матери…  — Она осеклась.  — На протяжении долгих лет я притворялась, что мне неизвестно, что даже до смерти моей матери Мими значила для него куда больше. Или что у меня есть единокровные брат и сестра… Я всегда любила Мими. Она для меня была кем-то гораздо большим, чем собственная мать… но что мой отец отдавал предпочтение ее детям, а не мне, его законному ребенку,  — это уж слишком!
        — Что ты выдумываешь?  — спросил дядя. Ему стало явно не по себе от сказанного Анжелой.  — Все это лишь игра твоего воображения!  — Разве не тебе оставил твой отец поместье "Колдовство"? Разве не он научил тебя работать на плантации? Само собой разумеется, он любил тебя! Как любил он и твою мать…
        Анжеле стоило большого труда сохранять самообладание.
        "В таком случае — почему, почему?"

        Дядюшка Этьен выглядел ужасно несчастным. Подняв фужер, он пристально изучал рубиновый цвет вина и наконец сказал:
        — Ты была тогда слишком юной, чтобы понять тот ужас, который нам пришлось пережить, дорогая Анжела. Нам с твоим отцом удалось избежать гильотины во Франции, но лишь для того, чтобы столкнуться с тем же в Санто-Доминго. Во Франции у нас было все, но нам пришлось все бросить, захватив с собой лишь драгоценности наших жен,  — кроме того, нам постоянно угрожали эти дикари. Ты, вероятно, мало помнишь об этом времени, но, скорее всего постоянная напряженность и страхи, пережитые в том доме, сказались и на тебе… Мими спасла нас, в противном случае, нас либо прикончили бы, либо сожгли бы заживо…
        Анжела мгновенно вспомнила: низко кланяющиеся кокосовые пальмы на фоне оранжевого неба, невероятную красоту уходящего в даль пейзажа, их суденышко, бесшумно преодолевавшее рифы… Она держала на руках Клотильду, прижавшись к Мими, которая качала маленького Оюму. Все они дрожали от обволокшей все судно ауры и неизбежного, рокового фатума.
        — У твоей матери не хватило сил, чтобы выдержать такое жестокое испытание. Что касается твоего отца, то он был не первым мужчиной, получившим сладкое забвение в объятиях запретной для него женщины, сильной, волевой женщины, которая его очень любила. А я не первый, который ищет этого в бутылке,  — Сказав это, он опорожнил фужер.  — Может, пойдем?  — предложил он.
        Когда они шли к выходу мимо метрдотеля, тот рассыпался в любезностях и несколько раз поклонился им. Потом торопливо зашагал к столику, на котором они оставили нетронутую еду. Покачав головой, он тяжело вздохнул. Каких чудесных куропаток придется выбросить в мусорное ведро.

        Поцелуй Жана-Филиппа все изменил. Мелодия влюбленно смотрела в его темные глаза, безрассудно позволяя сладкому возбуждению охватить все ее существо. Оно уже было ей знакомо. Жан-Филипп всегда был отчаянным парнишкой, он был заводилой всех их отчаянных подвигов, и ей с Джеффри приходилось постоянно удерживать его от безумных фантазий, вовремя его останавливать. Вчера весь вечер он был один, с ним не было ни ее, ни Джеффри, и поэтому, проявив свой необузданный нрав, он перешел границы пристойного, по ее мнению, поведения. Джеффри и сейчас не было рядом, когда она, прислонившись спиной к двери, чувствуя, как горят у нее губы от внезапного долгого поцелуя Жана-Филиппа, никак не могла прийти в себя.
        Когда он заговорил с ней, его губы были так близко от ее лица, что она чувствовала его дыхание:
        — Ты просила меня дать ответы на твои вопросы, Мелодия. Могу дать только один — я люблю тебя. Мне кажется, что я всегда тебя любил. Я знаю, что не смогу прожить больше ни дня без тебя. Мелодия, дорогая, дорогая…
        Она не знала, как ей реагировать на его признание в любви, но Мелодия вдруг подумала о том, что их любовь может стать лишь плотской. Она знала, что это невозможно, но так хотела все время быть рядом, прижиматься к нему, и ее желание было непреодолимым.
        Губы его вновь прикоснулись к ее губам,  — искушающе, дразняще. Его поцелуй был таким страстным, что она совсем потеряла голову.
        Внезапно ее охватила паника, и она пыталась произнести слово "нет!", но было уже поздно. Этот "запрет" превратился в страстный стон, а ее губы еще сильнее прижались к его губам в ответном поцелуе. Он обнял ее стройную фигуру и так крепко прижал к себе, что сладостная судорога пронзила ее трепетные груди. Оки мучительно хотели его прикосновений. Мелодия все крепче прижимала его к себе. Их жадные поцелуи становились все лихорадочнее, тела их, казалось, вот-вот растворятся друг в друге, и каждый из них стремился освободиться от стесняющей их движения одежды.
        Через несколько минут, сбросив их, они уже лежали на кровати, и Мелодия испытывала потрясающе восхитительное удовольствие от его объятий. Лаская друг друга, они сладко постанывали. Теперь она поняла, что такое физическая близость, о которой она мечтала.
        Когда соитие наконец произошло, то ничего невообразимого в этом не было, а было то, к чему она так страстно стремилась, и испытанная ею при этом боль не шла ни в какое сравнение с невыразимым удовольствием, которое Мелодия получала от ощущения его внутри себя, от добровольного физического соединения с ним,  — символа их близости. Потом он еще долго пребывал внутри нее. Когда наконец их тела разомкнулись, он, наклонившись над ней, нежно откидывал пряди волос с ее влажного лба.
        — Теперь ты моя, Мелодия. Я никогда не отпущу тебя,  — сказал он, отчетливо произнося каждое слово.  — Мы поженимся…
        Но в эту минуту они вернулись к реальности. Вместе с ней пришло и отчаяние.
        — Поженимся, Жан-Филипп? Да мы ведь троюродные брат и сестра. Кто же это позволит?
        — Неужели?  — спросил он.  — Может быть, но я этому не верю.
        Она уставилась на него, не в силах сдержать своего изумления.
        — О чем ты говоришь? Так оно и есть!
        — Если это так, то мы с тобой убежим, отправимся на Барбадос и примкнем к пиратам.
        — Жан-Филипп, будь благоразумным!
        Он рассмеялся.
        — Нет, любовь моя, все будет по-другому. Я давно уже подозревал, что меня усыновили. Теперь я намерен пойти к матери и заставить ее рассказать мне всю правду.
        — Усыновили? Жан-Филипп, какой же ты мечтатель! Все в один голос говорят, как ты похож на своего отца.
        — Я, конечно, его сын. Но, может, не ее. Поняла, в чем тут дело? Только этим можно объяснить перемены в ее поведении по отношению ко мне,  — то изнуряющая жара, то ледяной холод. Вероятно, я — незаконнорожденный сын, которого отец привез в ее дом и заставил принять меня как своего родного ребенка. И теперь она притворяется, что это так и есть на самом деле. Ты знаешь, Мелодия, как часто мне приходилось чувствовать изнанку такой материнской любви,  — она же меня ненавидит!
        — Нет, в этом ты ошибаешься, Жан-Филипп. Она любит тебя, я знаю.
        — Мне нужна от нее только правда. Если я не член семьи Роже, то ничто не в силах разъединить нас. Но если мои подозрения оправдаются, то я не смогу унаследовать "Колдовство". Мне нужно знать, смогу ли содержать свою будущую жену.
        Она хотела сказать: "Мы можем постоянно жить в Беллемонте",  — но сразу же передумала. Тогда придется выдворить оттуда Джеффри с отцом? Неожиданно она пришла в ужас, осознав, какие будут последствия того, что произошло.
        — Но мне казалось, что ты не хочешь быть плантатором.
        — Дорогая, если я на тебе женюсь, то стану самым лучшим плантатором, возделывающим сахарный тростник в штате Луизиана.
        Она неуверенно рассмеялась.
        — Когда ты поговоришь с ней?
        — Как только проснется — у нее краткий послеобеденный сон. Это наилучшее время для важного разговора. Тогда ты ко мне придешь?
        Она кивнула, но он, не удовлетворенный таким ответом, потребовал, чтобы она сказала — "обещаю".
        Закрыв за собой дверь холостяцких покоев, она наконец по дороге к большому дому подумала о Джеффри. Мелодия вспомнила, что сегодня она должна была сказать ему о своем согласии выйти за него замуж, и ее вновь обретенное счастье сразу же испарилось…
        "Джеффри, Джеффри, дорогой, что же я наделала?" Ей казалось, что тело ее разрывается на две части. "Теперь я никогда не буду снова счастливой",  — подумала она, и эта мысль угнетала ее. Как она может быть счастливой без Джеффри? Но как она представляет себе счастье с Джеффри, если ее чувства настолько раздвоены. Все сделано и ничего нельзя изменить?
        На дороге вдоль ручья послышался скрип колес. Как только Мелодия подошла к дому, в конце дорожки появился экипаж кузины Анжелы.
        Она торопливо проскользнула к себе в комнату.
        Анжела устала от поездки в город по такой жаре. Немного поспав, а потом приняв холодную ванну, она почувствовала себя лучше, но на душе было неспокойно. Зачем Мими ей все рассказала? Лучше бы ей не знать, что Филипп занимался любовью с Клотильдой до того, как переметнулся к ней. Ей было не по себе от мысли, что и она принимала участие в том, что, вероятно, стало такой трагедией для Клотильды. Если бы она только знала, что между ними существовала любовная связь, а не просто влечение друг к другу… Но могло ли это предотвратить то, что произошло? Отказалась бы она от любви к Филиппу даже в таком случае? "Скорее всего, нет",  — в отчаянии подумала она.
        Анжела отправилась к Оюме, чтобы разузнать, как он себя чувствует. Сидя на своем тюфяке, он пытался убедить Мими, что уже может заняться своими расчетными книгами в ее конторе. Анжела, запретив ему это делать, отправилась к себе в кабинет, но никак не могла собраться с мыслями. Она постоянно думала о Филиппе, который предал Клотильду, а потом и ее: Какая ирония судьбы! Это сделал человек, который любил женщин, постоянно повторяя, что выше его сил видеть, как они несчастны! Филипп ворвался в их жизнь как ветер, принявшийся раскачивать их, словно белье на веревке.
        Он уже шестнадцать лет лежал в могиле, но до сих пор причинял ей боль.
        В дверь кто-то резко постучал,  — открыв ее, Жан-Филипп подошел к Анжеле. У нее глаза полезли на лоб. Из-за его поразительной схожести с отцом ей показалось, что перед ней стоит воскресший Филипп. Жан-Филипп по ее глазам догадался, о чем она думает в эту минуту, и сардонически ухмыльнулся.
        — Что случилось, Жан-Филипп?
        — Я хочу, чтобы ты рассказала мне всю правду.  — Он сразу заметил, как она побледнела, и это лишь подтвердило его подозрения о том, что он был не ее ребенком. Душа его ликовала — ему хотелось закричать: "Мелодия!", но он жестко произнес: — Я знаю, что я незаконнорожденный.
        — Значит, Мими все же тебе рассказала?  — Ее охватила паника. "Кому же она еще рассказала? Жану-Батисту? Боже мой! Разве она не знает, как быстро распространяются сплетни от одной плантации к другой. Может, это была с ее стороны месть за избиение Оюмы?"
        Жан-Филипп понимал, что Мими скорее всего известны подробности его усыновления, но он пропустил мимо ушей слова Анжелы.
        — Так как я намерен в скором времени жениться, мне хотелось бы знать, какие у меня перспективы на будущее,  — официальным тоном заявил он.  — Итак, наследую ли я "Колдовство" или нет?
        "Значит, вот чего хотят Мими с Оюмой? "Колдовство!"
        — Нет!  — закричала она в гневе.
        Тут же она напомнила себе, что имение принадлежало бы Жану-Филиппу, если бы Мими держала язык за зубами.
        Она поняла, что сейчас все изменилось в худшую сторону. Она потеряла самообладание.
        Поспешность, с которой был сделан этот резкий отказ, поразила Жана-Филиппа. Его воспитывали как сына знатной дамы-креолки, и он не испытывал нужды, а иногда даже чувствовал, что его глубоко любят. Жан-Филипп считал, что, несмотря на то, что он знает правду, она скажет, что он является наследником "Колдовства", хотя он и не ее родной сын. Со свойственной ему наивностью, он все еще убеждал себя в том, что она его любит и "Колдовство" перейдет к Мелодии.
        Он сразу повеселел.
        — Тогда все в порядке, маман,  — сказал он со свойственной ему самоуверенностью,  — так как я собираюсь жениться на Мелодии.
        Анжела побледнела, как полотно. Казалось, она вот-вот упадет в обморок. Встревоженный Жан-Филипп подошел к ней поближе, чтобы она не упала со стула. Но она, собрав всю силу воли, выпрямилась и нарочито, с вызовом, сказала:
        — Так ты хотел узнать правду, Жан-Филипп? Хорошо, я все тебе расскажу. Вчера ты отхлестал кнутом человека, от которого ты мог ожидать только добра. Ты его искалечил, и шрамы останутся у него на всю жизнь. Так вот, этот человек является братом твоей матери.
        Он так растерялся, что Анжела засомневалась в том, что Жан-Филипп знал все до конца, но теперь ее понесло:
        — Разве твоя бабушка ничего об этом не сказала?
        — Моя… бабушка?..
        — Разве она не сказал тебе, что Минетт не была твоей кормилицей, она — твоя мать.
        У Жана-Филиппа отвисла челюсть, и он явно был в шоке.
        — Разве тебе об этом не сказала Минетт, когда ты был в Париже у нее?  — Как часто она задавала себе этот вопрос, а он доводил ее чуть ли не до потери чувств.
        Он отрицательно покачал головой.
        — Кроме того, она — моя единокровная сестра,  — добавила Анжела.
        — Кровь Роже… Значит, в моих жилах течет кровь Роже?
        Она заметила, как он побледнел еще больше, и ей стало жалко его.
        — Да, мой отец был тебе дедушкой.  — Она протянула к нему руки.  — Ты можешь жить здесь, сколько тебе угодно, Жан-Филипп, можешь управлять "Колдовством", если только проявишь свои способности, но ты не можешь его унаследовать,  — если Мими, Оюме и Жан-Батисту обо всем известно, а может, еще и другим рабам. Я об этом ничего не знаю. Понимаешь?
        — Мелодия…  — вырвался у него из груди стон.
        — О, Боже! Она же твоя единокровная сестра,  — прошептала Анжела.  — Филипп зачал ее тоже.
        В глазах его отразился ужас.
        — Да покарает тебя Бог!  — вскричал он.  — Для чего ты так со мной поступила? Зачем воспитывала как своего сына и законного наследника, если…
        — Твоя мать привела тебя ко мне, Жан-Филипп. Она поступила так, отдавая себе отчет в том, что я могу сделать для тебя. А что она могла?
        — Будь ты проклята! Ты меня купила — разве не так?
        В глазах ее появились слезы.
        — Ты был так похож на своего отца, а я потеряла своего ребенка. Я отчаянно хотела заполучить тебя.
        — Но не ради меня самого.  — Его глаза налились кровью от ненависти к ней.  — Для чего ты воспитала меня как аристократа, а потом так со мной поступила. Ты караешь меня за его грехи, не так ли?
        — Нет! Нет, Жан-Филипп. Все было не так… Я не знала…
        — Да отправит тебя Господь в ад вместе с моей настоящей матерью!  — Резко повернувшись, он вышел из кабинета, сильно хлопнув дверью.
        С грохотом раскрывшаяся дверь заставила Мелодию вскочить. По его глазам она сразу догадалась, что произошло что-то ужасное. Он прошел, не глядя, мимо нее.
        Она вбежала вслед за ним в спальню, где он, вне себя от гнева, выдвигал ящики, хлопал дверцами шкафа, разбрасывая вокруг себя одежду.
        — Жан-Филипп, что же она сказала? Что она тебе сделала?
        Он не отвечал. Наконец он нашел, что искал. Это был ящик с двумя дуэльными пистолетами, принадлежавшие его отцу. Когда Анжела подарила их ему, они с Джеффри сразу же отправились на болото, где в течение нескольких дней упражнялись в стрельбе по сучкам на стволах кипарисов, расположенных на уровне сердца человека.
        Сунув ящик под мышку, он схватил хлыст для верховой езды.
        — Жан-Филипп!  — взвизгнула она.  — Что ты собираешься делать?
        Он быстро прошел мимо нее к двери. Она поспешила за ним. Большими шагами он решительно направился к конюшне, его длинные ноги так быстро несли его вперед, что она никак не успевала за ним. Сердце у нее билось от ужаса, она задыхалась. Жюль был на месте, он смазывал жиром седла.
        — Запряги мне Большого Рыжего, Жюль!
        Взглянув на Жана-Филиппа, он бросился выполнять приказание. Мелодия, схватив Жана-Филиппа за рукав, закричала:
        — Жан-Филипп! Не оставляй меня одну! Что ты задумал?
        Он, не обращая на нее внимания, подбежал к Жюлю, чтобы помочь ему подтянуть подпруги седла и испытать его на прочность.
        — Мамзель,  — предостерег ее тихо Жюль, когда она вцепилась в ногу вскакивающего в седло Жана-Филиппа. Он вовремя оттащил ее от лошади. В это мгновение он изо всех сил вонзил острые шпоры в бока мерина. Громко заржав, выпучив глаза от боли, Рыжий резким прыжком рванул с места.
        Вопли Мелодии неслись наезднику вслед.
        Она взбежала по лестнице на галерею, ища кузину. Дверь кабинета Анжелы была закрыта. Изо всех сил забарабанив по двери, она закричала:
        — Впустите меня! Кузина Анжела, отворите дверь!
        Она барабанила все сильнее и сильнее, истерично крича:
        — Жан-Филипп куда-то ускакал. Что вы ему сделали? Но из-за двери не доносилось ни звука.
        Наконец к ней подошла Мими и, обняв ее за плечи, постаралась утешить ее, а потом увела ее прочь.


        20
        Мими проводила плачущую девушку по лестнице до ее спальни, где они сели рядышком на кровати. Мими нежно ласкала Мелодию, пока она не перестала рыдать, а потом осторожно уложила ее на кровать.
        Мелодия дергала головой из стороны в сторону:
        — Почему кузина Анжела отказывается встретиться со мной, Мими? Что она сделала Жану-Филиппу? Почему он так быстро ускакал, даже не переговорив со мной? Вероятно, случилось что-то ужасное! О, сколько же в ней ненависти, сколько злобы!
        — Тише, дочь моя, успокойся. Мики уехал из "Колдовства", потому что любит тебя.
        — Нет, нет, он бы никогда меня не оставил.
        — Это, конечно, для него ужасно, мамзель, но и мадам тоже не легче. Тише… Я расскажу тебе, что она сказала ему. Мики, Жан-Филипп — твой брат.
        Мелодия онемела, а глаза округлились от ужаса.
        — Нет,  — возразила он шепотом,  — такое невозможно.
        Увидев, как побледнела Мелодия, и, почувствовав, как вся она дрожит, Мими подумала про себя: "Боже мой! Жан-Филипп уже овладел ею".
        — У вас был один и тот же отец…
        — Не может быть!  — еще громче крикнула Мелодия.  — Моего отца убили британцы!
        Мими печально покачала головой.
        — Отец Жана-Филиппа соблазнил твою мать до того, как она вышла замуж за мики Эктора.
        "Все в жизни повторяется",  — размышляла Мими. Сейчас она думала о том, забеременеет ли Мелодия. Если Жан-Филипп не унаследует "Колдовство", то, может, это сделает его сын, который станет его хозяином. "Моя африканская кровь в жилах этого другого мики Роже уже окончательно растворится".
        Эта мысль ее вполне устраивала.
        Но что будет с Жаном-Филиппом? С болью в сердце она смотрела на эту бледную, страдающую девушку, которую он любви.

        Когда Джеффри с отцом возвращались в карете из своей конторы домой, его охватило беспокойство. Он так и не получил обещанной ему Мелодией записочки. И о Жане-Филиппе не было ни слуху ни духу.
        Он очень жалел о ссоре с ним. Может, брошенное им обвинение в ревности все еще действовало на него, так как Жан-Филипп отказался ехать вместе с ними из театра. Он решил снова поговорить с Жаном-Филиппом. Они слишком долго были закадычными друзьями и не могли вот так просто расстаться.
        Впереди показалась лодочная пристань мадам Анжелы. Подъезжая к дорожке, Джеффри посмотрел налево. Уже показалось поместье "Колдовство",  — этот поистине драгоценный камень на фоне великолепного пейзажа. Лучи заходящего солнца заполняли фиолетовыми тенями пространство на галереях, из-за чего казалось, что белые стены нервно дрожат. От колонн, силуэты которых в золотистом свете становились все четче, падали угловатые тени.
        В Бостоне он, описывая царившую в "Колдовстве" атмосферу, называл ее лучезарной красотой. В этот час дня его красота становилась пугающе навязчивой и какой-то странно тревожной…
        — Какое-то колдовство, не правда ли?
        Джеффри посмотрел на отца, удивляясь, как близки были их восприятия. Отец тоже был заворожен этим прекрасным пейзажем.
        — Беллемонт тоже старинный колониальный дом, и похож на "Колдовство", но в нем нет того очарования…
        — Конечно нет,  — согласился с отцом Джеффри. Но кто же придавал этому дому царящую там волшебную ауру,  — сам дом, или же те люди, которые в нем жили?
        В доме почему-то не было никаких признаков жизни, не видно садовников, никакого движения возле конюшни — все это казалось Джеффри странным.
        Когда они приехали домой, то он не обнаружил записки от Мелодии. Они молча сидели за ужином за длинным столом, Джеффри с одного его конца, а отец с другого, а над ними свешивался серебряный канделябр и травленая хрустальная мухоловка — дар мадам маркизы. Когда отец закурил сигару, Джеффри, извинившись, вышел из-за стола. Приказав оседлать ему лошадь, он вскочил в седло и поскакал в "Колдовство".
        — Добрый вечер, Муха,  — поздоровался он, когда слуга распахнул перед ним дверь.  — Не передашь ли мадам, что я приехал с визитом?
        В прошлые времена до его отъезда в Бостон Жан-Филипп, заслышав его голос, радостно откликался из любой части дома, а Мелодия быстро спускалась вниз по лестнице навстречу ему. Сегодня здесь царила мертвая тишина.
        — Мамзель у себя в комнате, мики Джеффри.
        Он заметил, что слуга чем-то взволнован.
        Из кабинета вышла Анжела, которая радушно с ним поздоровалась. Джеффри заметил, что у Оюмы, сидевшем тут же, в кабинете, за конторскими книгами, забинтована голова, а на столе лежал пистолет мадам.
        — Добрый вечер, мадам.  — Джеффри поинтересовался: — А что случилось с Оюмой?
        — Несчастный случай на мельнице. Мелодия ждала вашего приезда? Мне очень жаль, но она себя плохо чувствует.
        Что-то здесь наверняка произошло. Он интуитивно чувствовал это.
        — Мне очень жаль,  — сказал он, всем своим видом давая понять, что, вероятно, произошло нечто посерьезнее несчастного случая на мельнице.
        Анжела взяла его за руку.
        — Жан-Филипп уехал сегодня из "Колдовства".
        "Ах, вот в чем дело. К чему бы это?"  — подумал Джеффри.
        — Между нами произошла ссора!  — К его удивлению, в глазах Анжелы проступили слезы.  — Мы понятия не имеем, куда он отправился. Мелодия так расстроена.  — Она умоляюще посмотрела на него.  — Джеффри, если вам удастся увидать его…
        "Почему она положила пистолет рядом с собой и Оюмой? Было ли это простым совпадением?"
        — Само собой разумеется, я сообщу вам сразу же, если что-нибудь разузнаю о нем,  — ответил он.
        — Благодарю вас. Ну, я пойду, посмотрю, сможет ли Мелодия спуститься,  — сказала ему Анжела.  — Не хотите ли передать ей записку, если она не сможет принять вас?
        — Передайте ей, что я люблю ее… очень люблю,  — взволнованно сказал он.
        Она ослепительно улыбнулась ему. И все же, когда он ждал в холле, он чувствовал себя чужаком, хотя был своим в этом доме. Через несколько минут она вернулась.
        — Мелодия просит вас извинить ее,  — сказала она.  — Она вам пошлет записку, как только ей станет лучше.  — Потом добавила: — Передайте мой привет вашему отцу, Джеффри.
        — Спасибо, мадам.  — Он подчеркнуто холодно поцеловал ей руку и вышел. Джеффри чувствовал, что его обошли вниманием, и понял, что он, как американец, не мог себя считать своим среди них. Ему стало не по себе от этого. Теперь он был убежден, что в доме произошло что-то весьма серьезное, и от этого ему стало еще хуже.

        Целую неделю после отъезда Жана-Филиппа Мелодия провела в своей комнате, отказываясь спуститься к Джеффри каждый раз, когда он приезжал. И все остальные ее друзья тоже получали отказ. На седьмой день в комнату вошла Мими с подносом, покрытым белой салфеткой.
        — Вам надо съесть до последней ложки специально приготовленный для вас Петрой суп, мамзель,  — твердым, не допускающим возражений тоном сказала она.  — Потом ваша горничная помоет вам голову и поможет одеться, чтобы принять мики Джеффри, который нанесет вам визит сегодня вечером.
        — Не хочешь ли ты, Мими, сказать мне, что можешь указывать, как мне поступать?
        — Приходится время от времени,  — огрызнулась Мими.  — Вам также хорошо известно, как и мне, что вы должны объясниться с этим молодым человеком. Чем он заслужил к себе такое отношение с вашей стороны, скажите на милость. Ну а теперь садитесь и съешьте, да побыстрее, тарелку супа.
        В тот вечер Джеффри, подъехав по дорожке к дому на лошади, как всегда, бросил поводья подбежавшему Жюлю,  — он совершал такие поездки каждый день. Прошла ровно неделя. Он был уверен, что сегодня Мелодия соблаговолит принять его и позволит ему ее утешить. Не в характере Мелодии приходить в такое расстройство, как это случается с дамами в Бостоне.
        Может, она винила его в исчезновении Жана-Филиппа, сокрушался он. В таком случае, она должна знать, что он страдал от этого не меньше ее. Он должен убедить ее в том, как сожалел о столь глупой ссоре, возникшей так неожиданно неизвестно почему, когда увидел, как прижимал ее к себе Жан-Филипп, танцуя с ней вальс. Он сделает все, что в его силах, чтобы помочь отыскать Жана-Филиппа и доставить его домой.
        Он поднялся на первую галерею, и Муха открыл перед ним дверь. Как обычно, ему навстречу из кабинета вышла мадам Анжела, и он спросил:
        — Ну, как она сегодня? Это превратилось в ежевечерний ритуал — те же вопросы и те же ответы.
        Но сегодня мадам Анжела сказала:
        — Она желает вас видеть.  — У него сильно забилось сердце.
        — Прошу вас подождать в гостиной, а я схожу и посмотрю, готова ли она спуститься к вам.
        Джеффри вошел. Раздвигающиеся двери в столовую, которые увеличивали пространство во время блестящих балов в "Колдовстве", были закрыты. Он посмотрел на белый мраморный камин с его элегантной резной доской, потом бросил взгляд на вырезанный в потолке медальон из цветов, из центра которого свешивалась хрустальная люстра. Джеффри не обращал никакого внимания на изящные диванчики и стулья, продолжая стоять в центре зала на ковре пастельного цвета, прислушиваясь к звукам шагов Мелодии на лестнице. Ему очень хотелось знать, сможет ли он сдержать себя, если вдруг окажется в ее объятиях.
        Но вместо шагов он услыхал нежную мелодию. После мгновенного замешательства он вспомнил, что это была музыкальная шкатулка, которую Жан-Филипп привез ей в подарок из Парижа. Неужели всю неделю она только этим и занималась,  — сидела безвыходно в своей комнате, слушая музыкальную шкатулку? Или это только потому, что это был подарок Жана-Филиппа?
        Он чувствовал, что кровь стучит у него в ушах, как закачалось у него все перед глазами.
        Наконец он услышал, как она спускается по лестнице, но это не была решительная торопливая походка, которую он запомнил, а какая-то крадущаяся, почти робкая. Она остановилась в дверном проеме. Бросив взгляд на ее бледное лицо, он понял, что интуиция его не подвела. Теперь он знал, почему Жан-Филипп уехал из "Колдовства". Он покинул его потому, что между ним и ею возник обреченный на неудачу любовный роман.
        Джеффри, испытывая острую боль, на несколько секунд закрыл глаза. Потом, взяв себя в руки, решил послушать, что она ему скажет.
        Мелодия была очень слаба. Когда она увидела стоявшего в центре турецкого ковра Джеффри, с его огненно-рыжими, слегка ниспадавшими на уши и на лоб волосами, последние силы покинули ее. Она не отрывала пристального взора от дорогого для нее лица,  — его невероятно голубых глаз.
        В эту минуту она поняла, что ему все известно. Она старалась что было сил преодолеть в себе страстное желание броситься ему в объятия, рассказать ему обо все и вымолить у него прощение.
        — Ну…  — сказал он охрипшим голосом.  — Прокашлявшись, он начал снова: — Тебе сейчас лучше, Мелодия?
        — Немного. Прошу тебя, сядь.
        Казалось, он не слышал ее слов, так как сконцентрировал все свое внимание на том, что он говорит.
        — Тебе что-нибудь известно о?..  — Она понимала, что Джеффри никак не может заставить себя произнести имя Жана-Филиппа, и ей хотелось расплакаться, так как она поняла, какую боль ему причинила.
        Отрицательно покачав головой, она облизнула сухие губы.
        — Я плохо себя чувствую, Джеффри, но я спустилась к тебе, чтобы сказать, что… ну, что все теперь изменилось.  — Потом задумчиво и отстраненно добавила: — Как мы были когда-то счастливы — все трое…  — Заметив, как он вздрогнул, она решила не упускать инициативы.
        — Я должна сказать тебе, что никогда не выйду за тебя замуж. Мне очень жаль. Я… я на самом деле тебя люблю, Джеффри.
        Она выглядела ужасно — округлившиеся глаза на фоне побледневшего лица. Он видел, что Мелодия страдает, но она причинила ему слишком острую боль, и Джеффри не мог в эту минуту думать о ее чувствах. Он думал только об одном — она исключила его из своей жизни на целую неделю, а сама все это время слушала музыкальную шкатулку. Потом он опять вспомнил, как прижимал ее к себе Жан-Филипп, когда они танцевали вальс. Джеффри хотел поскорее убраться из "Колдовства", пока не потерял самообладания.
        — До свидания,  — прошептала она.
        Он, резко поклонившись, стремглав выбежал из дома. Он крикнул Жюлю, чтобы тот поскорее привел ему его лошадь, но ему пришлось немного подождать. Джеффри помчался галопом, но не домой. Он гонял лошадь по дороге вдоль ручья туда и обратно, покуда она не выбилась из сил, и только после этого направил ее домой.
        В "Колдовстве" Мелодия рассеянно поднялась по лестнице и быстро легла. Потом взяла в руки музыкальную шкатулку и начала ее заводить.

        Дни, сменяя друг друга, растягивались в недели, и вот настало время уборки урожая.
        Анжела каждое утро отправлялась объезжать тростниковые поля, и каждое утро она мучительно переживала отсутствие Жана-Филиппа. К тому же в ней постоянно рос страх, превратившийся почти в уверенность, что больше его никогда не увидит. Анжела с болью в сердце ожидала его возвращения, раскаиваясь в своей грубой прямоте. Ей, конечно, нужно было вести себя помягче с ним. Конечно, этого бы не случилось, если бы он не явился со своей просьбой в тот момент, когда она была расстроена не только его нападением на Оюму, но и уязвлена до глубины души откровениями Мими и дядюшки Этьена.
        Оюма настоял на том, чтобы она проверила свой пистолет, который всегда возила с собой с того момента, когда она с ним начала выезжать по утрам для осмотра тростниковых полей. В поместье никогда не боялись рабов, но Оюма предостерег ее, сообщив, что его избиение озлобило некоторых из них.
        Ей шли на пользу неотложные заботы, связанные с уборкой урожая. Мельница была уже почти закончена, и рубка тростника началась. В этот год она уже не находила никакого удовольствия в любовании нежными стебельками, не искала в бледно-зеленых посевах ростки лаванды. В первом, выбранном для рубки поле, весь день взлетали и опускались острые длинные ножи, отделяя листья от стеблей, которые затем рубили на части уже на земле, отсекая недозревшую макушку. Каждое утро она наблюдала за тем, как срубленные стебли доставлялись на телегах во двор сарая для измельчения.
        Они с Мелодией никогда не обсуждали ту ночь, когда уехал Жан-Филипп. На следующее утро Анжела вошла к ней в комнату, но Мелодия, отвернувшись в сторону, отказалась с ней разговаривать. Она хранила гробовое молчание, когда Анжела сказала:
        — Не хочешь ли ты о чем-нибудь меня спросить?  — Анжела не совсем понимала, в чем она ее обвиняет и почему. Мими объяснила, что Мелодия рассердилась на нее из-за того, что не впустила ее в кабинет в ту ночь, когда ускакал Жан-Филипп. Она поклялась, что не сказала Мелодии, кто является его матерью.
        — У тебя для этого есть время. Хватит ей пока и этого.

        Дым от печей под выстроившимися в линию чанами для варки сахара и запах кипящей сахарной массы, казалось, стоял над всей плантацией. Он проникал через жалюзи выходящих на галерею больших окон комнаты Мелодии. Постоянно присутствующая густая вонь вызывала у нее головокружение, и она отправляла еду на кухню, едва дотронувшись до нее.
        Однажды она спросила у Мими:
        — Моя мать раскаялась в совершенном грехе?
        — Откуда мне знать. Скорее всего, что да.
        — Не думаю.
        — Почему?
        — Стал бы священник проводить брачную церемонию, если бы ему было известно, что невеста беременна от другого мужчины? Как ты считаешь, мой отец знал об этом до моего рождения? То, что я была чужим ребенком.
        — Похоже, что знал.
        — А если нет, то, выходит, что мать его надула?!
        — Зачем гадать о том, чего вы не знаете. Может, священник освятил бы их брак, если твоя мать призналась бы во всем твоему отцу. Мики Эктор любил ее. И это никак не отразилось на его любви к тебе, разве не так? Если они поступили дурно, то только потому, что защищали вас, мамзель Мелодия, давая вам имя, которое можно будет с полным правом внести в родословную семьи.
        — Все равно, она надула отца.
        Мими внимательно посмотрела на Мелодию.
        — Они сделали это ради вас,  — повторила она.  — Потом решившись, добавила: — Вы тоже захотели бы предоставить вашему ребенку равные шансы в жизни, давая ему законное имя. Разве я не права?
        Мелодия отвернулась.
        — Я не беременна, Мими,  — холодно сказала она.
        — Само собой разумеется,  — прошептала Мими, стараясь не выдавать своего разочарования.
        Когда осенью в Новом Орлеане начался сезон светских балов и званых вечеров, отсутствие на них Мелодии Беллами и Джеффри Арчера было замечено всеми, как, впрочем, и Жана-Филиппа, маркиза де ля Эгиз. История его ссоры с матерью и его неожиданный отъезд из поместья передавалась из уст в уста и о них много говорили. Вспоминали заодно и о его ссоре с Джеффри на балу у Арчеров, и всем им снова и снова перемывали косточки.
        Проходили недели, и до ушей Этьена Роже начали доноситься слухи о том, что некоторым людям удалось видеть молодого наследника. Его видели у Лафиттов сразу же после его исчезновения из "Колдовства". Позже один человек клятвенно утверждал, что видел его на плоскодонке на ручье, неподалеку от Пост де Аттакана. Один путешественник рассказал, что видел, как один смазливый юноша покупал себе аперитив в сомнительном салуне в прерии неподалеку от луизианской границы. По утверждению некоторых людей, он являлся членом одной банды, которая выискивала своих жертв среди невезучих путешественников на границе, но у него были манеры настоящего аристократа. Когда Этьен услыхал последнюю историю, он велел заложить ему карету и в субботу утром отправился с визитом к своей племяннице в "Колдовство".
        Он нашел Анжелу возле жернова для измельчения сахарного тростника. Она сидела на своей кобыле в широкополой шляпе, перевязанной шарфом, защищавшей ее от палящего солнца, и внимательно наблюдала за работой.
        — Черт подери!  — воскликнул он.  — Разве у тебя нет надсмотрщика, который присматривал бы за всем этим?!
        Его цепкий взгляд сразу заметил небольшую кобуру, болтавшуюся у нее на поясе. Значит, теперь она открыто носит с собой пистолет…
        — Да, дорогой дядюшка, он у меня есть, но я хочу доказать своим рабочим, что сахарный плантатор-женщина может быть таким же зорким, как и мужчина.
        Спешившись, она подошла к нему, подставив щеку для поцелуя. Лихо сидевшая у нее на затылке шляпа делала ее удивительно моложе своих лет.
        — Вероятно, кожа у тебя задубела, как шкура, но ты такая же милая, как всегда,  — преподнес он ей комплимент.
        — Вы, дядюшка, приехали посмотреть на мою новую мельницу?
        — Конечно, но только после того, как ты предложишь мне чего-нибудь освежающего.
        Они пошли к дому. Анжела вела кобылу под уздцы.
        — У тебя есть новости о твоем маленьком негодяе?  — спросил ее Этьен.
        — Нет. По ночам я лежу подолгу в постели с открытыми глазами, пытаясь представить себе, где он есть, где он спит. Насколько мне известно, он не взял с собой денег.
        — Он приехал ко мне,  — признался дядя,  — и я дал ему небольшой заем.
        Она благодарно улыбнулась.
        — Спасибо. Он не сказал вам, куда едет?
        — Нет, он только поведал мне, что хочет выбрать такое место, где его никто не знает.
        — Я так скучаю по нему. Жан-Филипп бросил Мелодию, даже не поговорив с ней. Она знает, почему он уехал, но во всем винит меня. Я даже не знаю, почему…
        — Она знает?
        — Нет,  — торопливо ответила Анжела.  — Мими клянется, что сказала ей только о ее отце.
        — Но она все равно узнает рано или поздно, не так ли?
        — Надеюсь, что нет.
        — Сколько ей сейчас? Двадцать? По-моему, ей пора выходить замуж.
        Анжела печально покачала головой.
        — Джеффри последнее время к ней не приезжает, а ведь они были так близки.
        Он презрительно фыркнул.
        — В ее возрасте ты уже сама управляла своим имением "Колдовство"!
        — Она больше похожа на Клотильду, ведь так?
        — Да, это так,  — вздохнул он.
        Подбежавший к ним Жюль взял у хозяйки из рук поводья.
        Мелодия, стоя на галерее, ожидала их.
        — Дедушка!  — воскликнула она.
        Она бросилась с разбегу в его крепкие объятия, подставив ему одну за другой щеку для поцелуя.
        — Услыхав, как подъезжает ваша карета, я быстро спустилась вниз, но вы куда-то исчезли.
        — Я хотел сунуть нос в последний прожект кузины Анжелы. Боже мой! Я могу пересчитать все твои косточки!  — грозно выпалил он.  — Разве в "Колдовстве" больше нет толковой поварихи?
        Мелодия улыбнулась. Она очень скучала по дедушке.
        — Нет, Петра все еще здесь, и она ежедневно соблазняет меня такими блюдами, которые умеет готовить только она,  — заверила она его.
        — В таком случае, почему ты не ешь? Может, ты превратилась в птичку, которая не клюет зернышки?
        — Я просто объемся за столом, если только вы согласитесь остаться и пообедать с нами.
        — Предлагаю сделку. Поехали вместе со мной верхом в Беллемонт, и я обязательно вернусь сюда к обеду. Мне нужно увидеть своего арендатора, и мы нанесем ему милый визит частного характера. Идет?
        Вся радость ее от встречи с ним мгновенно улетучилась.
        — Прошу вас извинить меня, дедушка.
        — Я не принимаю никаких извинений,  — твердо сказал он.  — Мы с тобой так долго не разговаривали с глазу на глаз.
        — Умоляю вас, дедушка. Мне очень больно быть опять в Белле… мой старый дом.
        — Мы пробудем там не больше пятнадцати минут. Согласна?
        Как же она побледнела! Но у нее не было сил, чтобы противостоять его настойчивости.
        — Согласна,  — чуть слышно проговорила она,  — но мне нужно переодеться.
        "Ага,  — подумал Этьен.  — Ей все еще небезразличен этот молодой Арчер".


        21
        Дни стали короче, солнце уже зашло, лишь его последние неяркие лучи набрасывали свой золотистый покров на туман, который поднимался над все еще теплой водой ручья, подгоняемый первыми зимними легкими заморозками. Под ритмичный стук лошадиных копыт они прислушивались к пронзительному, нестройному хору древесных лягушек и хрипло вторившему ему кваканию их сородичей — лягушек-волов. Запах горящих деревьев забивал терпкую вонь сахарной патоки.
        Этьен взял Мелодию за руку:
        — У меня сердце надрывается, когда я вижу тебя такой несчастной, моя дорогая. Позабудь о своем горе, последуй примеру Жана-Филиппа. Не беспокойся о нем. Я дал ему достаточно денег, чтобы какое-то время продержаться. Может, когда они у него кончатся, он вернется. Ты не должна ему позволить разрушить твою жизнь. Ведь ничего особенного не произошло, не правда ли?
        — Да, дедушка, вы правы,  — ответила Мелодия. Просто был совершен чудовищный грех, и в результате вся ее жизнь разрушена.  — Дедушка, могу ли я покаяться в том, что…  — Нет, она не могла поведать даже этому близкому ей человеку, что на самом деле произошло…Что теперь ей стало известно о ее появлении на свет?
        — То есть ты хочешь покаяться за грех, совершенный твоей матерью?
        Мелодия испуганно посмотрела на него:
        — Нет, я не это хотела сказать.
        Этьен попытался скрыть свою тревогу. Признание своих дурных поступков — исповедь священная, и ее тайны никто не имеет права разглашать. Но это было идеалом, а его, как это ни печально, не достичь. Кроме того, если возникнет вопрос о чистоте крови,  — а такое было вполне возможно в результате малейшего просачивания информации о той беде, которая свалилась на "Колдовство", да и его братец, вызвавший своим поведением столько сплетен, вполне это гарантировал!  — то не будет ли все это записано в приходские книги демографической статистики, что окажет неблагоприятное воздействие на все грядущие поколения их рода? Проповедуемая Этьеном личная философия заключалась в том, что, если умело скрыть, то… в результате пострадает меньше людей.
        — Если ты согрешила,  — сказал он, тщательно подбирая слова,  — то совесть твоя, которая есть глас Божий, должна стать твоим проводником. Тебя учили, как нужно раскаиваться в своих грехах, поэтому ты знаешь, что потребует от тебя при раскаянии исповедник, чтобы получить прощение. Но покаяться в грехе, совершенном другим человеком? Я бы не взял на себя такую ответственность.
        Мелодия закусила нижнюю губу.
        Ворота в усадьбу Беллемонт были открыты. Когда они въехали, Этьен бросил мрачный взгляд на сад, который стал гораздо более ухоженным после того, как Чарлз Арчер стал его арендатором. Садами у них в семье обычно занималась Астрид. После ее смерти он не обращал никакого внимания ни на клумбы, ни на лужайки, и очень скоро они пришли в такое запустение, что на них было больно смотреть. Это была одна из причин, заставивших его перебраться в Новый Орлеан.
        Кучер подогнал лошадей к ступенькам лестницы, ведущей на галерею.
        — Если ты там пробудешь недолго,  — прошептала Мелодия,  — то я могу подождать тебя здесь…
        — Вздор!  — резко оборвал он ее, и она сразу поняла что возражать бесполезно.
        Лакей в ливрее, которого Этьен сдал в аренду вместе с домом, уже открывал дверцу кареты.
        — Добрый вечер, мики и мамзель,  — сказал он, протягивая руку с такой солнечной улыбкой, что она тут же оперлась на нее и вышла из кареты.
        — Это вы, Этьен?  — Чарлз Арчер стоял в дверном проеме.  — Добро пожаловать! Входите, входите. Добрый вечер, Мелодия!
        И тут она увидела Джеффри, который легко сбегал по лестнице навстречу гостю. Заметив ее внизу, он остановился как вкопанный.
        — Как приятно видеть вас обоих,  — сказал его отец.  — Могу ли я передать на кухню, что вы останетесь обедать с нами?
        — Нет, мерси,  — ответил Этьен.  — У меня к вам всего лишь небольшое дело. Чарлз, к тому же я дал обещание сегодня пообедать со своей племянницей. Не могли бы вы уделить мне несколько минут?
        — Ну конечно! Пройдемте в мой кабинет.
        Джеффри медленно сходил по ступеням лестницы. Его приближение разрушило чары, которые заставили Мелодию стоять, не шелохнувшись, не спуская с него глаз.
        За те несколько недель, что она его не видела, Джеффри явно изменился. У него обострились скулы, а верхняя губа стала тверже, что несколько умаляло мягкость очертаний его рта.
        Он не взял ее руку и не поднес к губам для обычного светского приветствия,  — она была ему благодарна, что он пощадил ее чувства и не дотронулся до нее, а просто, кивнув ей головой, пошел впереди нее в гостиную.
        Она старалась на него не смотреть. Ее взгляд блуждал по такой знакомой ей гостиной, которая, как она надеялась, станет ее собственной, после того как она выйдет замуж за Джеффри, по мебели, которая представляла собой сочетание обстановки ее бабушки Астрид с некоторыми предметами, принадлежавшими матери Джеффри.
        Он не стал терять времени на дежурные светские шутки. Беря быка за рога, он спросил:
        — Ты что-нибудь слышала о Жане-Филиппе?
        — Нет,  — ответила она и после небольшой паузы добавила: — Я и не ожидаю от него каких-либо вестей…
        Она украдкой бросила на него взгляд. В его голубых глазах сквозило недоумение и что-то еще, чего ей никак не удавалось понять. Когда он сделал несколько стремительных шагов к ней, это было для нее так неожиданно, что Мелодия оказалась совершенно неготовой к его выходке. Обняв ее, он грубо и сильно прижал ее к себе. Он удерживал ее в объятиях в более интимной манере, чем прежде, и поцеловал в губы с такой жадностью и с такой страстностью, которые он прежде никогда ей не демонстрировал.
        Ей казалось, что он пытается сокрушить ее, но губы ее под его напором испытывали сладостную дрожь, и она почувствовала, как у нее самой пробуждается в ответ жадная нежность, несмотря на ее сердитое, но пассивное сопротивление.
        Подняв голову, она увидела, как бешено сверкали его глаза.
        — Так он тебя целовал?  — спросил он, все еще крепко, до неприличия прижимая ее к себе.  — Значит, ты хотела только этого, а не любви, нежности и благоразумия, которые я тебе предлагал? Боже, только подумать, как это я позволил тебе соблазнить меня?!
        Его руки сдавили ее, как клещи, но на сей раз она оказала активное сопротивление. Он оказался сильнее, чем тогда, когда они втроем боролись друг с другом, как мальчишки. Она вертелась, извивалась в его цепких объятиях, и ей наконец удалось освободить одну руку. Он был слишком близко, и она запросто могла дать ему пощечину, но не хотела этого, а только хотела избежать его поцелуя.
        Он легко справился с ее рукой, но, когда резко приблизил к ней свое лицо, она нечаянно локтем сильно ударила его по носу. К ее ужасу, у него из носу потекла кровь.
        — Ах, Джеффри!  — начала было она, испытывая угрызения совести.
        Но он, бросив на нее озлобленный взгляд, приложил носовой платок к носу и стремительно выбежал из гостиной.
        Когда ее дедушка с месье Арчером, выйдя из кабинета, подошли к гостиной, то увидели, что Мелодия сидела спокойно на стуле, сложив руки на коленях. Она ждала их.
        — А где Джеффри?  — спросил его отец.
        — У него пошла носом кровь,  — ответила она.  — Он… попросил меня попрощаться за него с вами, дедушка.
        Этьен бросил на нее подозрительный взгляд, но ему не приходило ничего другого в голову, и он просто сказал:
        — Очень жаль, что я с ним не поговорил.
        У себя наверху Джеффри склонился над бадьей холодной воды, которую ему принес слуга. Он слышал, как отъезжала от дома карета Мелодии, и у него в глазах выступили слезы гнева и отчаяния.

        Приближалось Рождество, и подготовка к празднествам в "Колдовстве" шла своим чередом. В поместье существовала давняя традиция преподносить в этот день подарки всем рабам,  — это, главным образом, были деньги, вложенные в красивые пергаментные пакеты. Только Мими, Оюма и еще несколько домашних слуг получали особые дары. Вся прислуга была занята на кухне приготовлением блюд для праздничного стола. После завершения праздника будет раздача подарков.
        В этом году список гостей был небольшим. Дядюшка Этьен обычно всегда приезжал из города и оставался в поместье, чтобы отпраздновать с ними Рождество и Новый год, и, к великому отчаянию Мелодии, в этом году, как обычно, кузина Анжела пригласила месье Арчера и Джеффри.
        — Они всегда отмечают Рождество вместе с нами,  — твердо сказала она в ответ на протесты Мелодии.  — Твоему дедушке покажется очень странным, если мы их не пригласим, а тем более Чарлзу.
        — Но Джеффри может отказаться от приглашения,  — сказала Мелодия.
        — Он может и отказаться,  — мягко согласилась с ней Анжела,  — если родители Эдме Жиро пригласят его к себе. Если он не примет приглашения, то в этом случае тебе не о чем беспокоиться, разве не так?
        Мелодия, покусывая ногти, молчала.
        Нужно разложить деньги по пакетам и перевязать каждый красивой тесемкой. Подарки готовились для ста рабов. В отсутствие Жана-Филиппа и Джеффри, которые всегда помогали им в прежние годы, теперь они могли рассчитывать только на Мими и Оюму, которые должны были посвятить этому немало времени. Они тоже были по горло заняты. Оюма, взяв с собой несколько рабочих, отправился на северный берег озера, где росли сосны, чтобы выбрать там дерево покрасивее, а Мими должна была организовать всю подготовку к празднику на первом его этапе.
        Рождественскую сосну установят не передней галерее и нарядят ее. Оттуда она будет хорошо видна любому путнику, проходящему по дороге вдоль ручья. Стоя возле сосны, кузина Анжела с Жаном-Филиппом и Мелодией обычно традиционно принимали каждого полевого рабочего с членами его семьи на галерее, желали им веселого Рождества и вручали им, как подарок, пакеты с деньгами. Когда чернокожие угощались за столами под галереей, вся семья удалялась в столовую, где проходила их собственная трапеза, сопровождаемая также раздачей подарков.
        После этой церемонии все выходили снова на галерею, чтобы полюбоваться африканскими танцами и послушать музыку.
        Но в этом году только кузина и она, Мелодия, будут раздавать подарки, а Мими с Оюмой будут им помогать. Закрытые и перевязанные тесемкой пакеты были сложены в корзине, которая находилась в кабинете Анжелы.
        С каждым днем Мелодию охватывал все больший ужас от приближающегося Рождества. Отец Джеффри принял приглашение. Боже, как теперь все будет иначе, совсем не так, как бывало в те счастливые дни, когда члены троицы были так близки друг к другу, когда они беззаботно отдавались бесшабашному веселью. В процессе приготовления сахара в это время вываренную патоку заливали в бочки для охлаждения, и, по программе рождественских празднеств, гостям разрешалось завязанными узлом на конце веточками ореха-пекана вылавливать в них комочки выкристаллизованного сахара. Как будет печально и ей, и Джеффри вспоминать о тех далеких счастливых временах…
        Но и чернокожие рабы в этом году встречали праздник не так, как всегда. Мими, которая часто, как и Мелодия, впадала в хандру, сказала, что среди них до сих пор чувствуется острое недовольство по поводу избиения Оюмы Жаном-Филиппом. Этот инцидент подорвал их и без того слабую веру в собственную безопасность здесь, на плантациях.
        — Они гадают, приедет ли мики на Рождество домой,  — сказала Мими Анжеле.
        — О нем до сих пор ни слуху ни духу,  — успокоила ее Анжела.
        Это случилось в ночь накануне Рождества, в сочельник. Мелодия, почувствовав невероятную усталость и испытывая душевное беспокойство, рано отправилась спать. Ей казалось, что кузина Анжела выглядела прекрасно, как всегда, но в ней уже не было прежнего веселого задора. Размышляя о приезде Джеффри после замечания кузины Анжелы по поводу его и Эдме Жиро, она просто не знала, как переживет сочельник и следующий за ним день.
        Она, вероятно, проспала всего час в эту ночь, двадцать третьего декабря, когда ее разбудил цокот несущихся галопом лошадей прямо под ее окнами. Она тут же подумала, что это вернулся Жан-Филипп, почувствовав при этом какое-то непонятное отчаяние, смешанное, правда, с приятной радостью. Потом до нее донеслись хриплые крики, и по ржанию лошадей, стуку копыт она поняла, что внизу гарцевало множество всадников. Это сбило ее с толку. Из комнаты кузины до нее донесся шум. Мелодия слышала, как Анжела вышла в холл, видела свет от ее свечи через щель под дверью.
        В сумраке она нащупала халат и, выскользнув из кровати, набросила его себе на плечи. Вдруг она услышала треск, словно кто-то грубым ударом ноги широко распахнул дверь, а потом увидела в щели под дверью яркую полосу света от пылающих факелов. Крики этих людей эхом разносились по всему дому. Среди них она явственно услышала голос Жана-Филиппа и мгновенно задрожала.
        — Деньги вон за той дверью,  — крикнул Жан-Филипп.  — Забирайте их, а я займусь своей женщиной.
        Паника охватила ее, мысли ее путались. Значит, Жан-Филипп приехал за ней! Куда же он ее повезет? Кто были эти грубияны, прибывшие сюда вместе с ним? Она боялась неизвестности…
        — Ни с места!  — приказала кузина Анжела властным голосом.
        До смерти испуганная, Мелодия все же вышла через дверь в холл. Ее кузина, в своем шелковом халате, стояла во весь свой рост на верхней площадке с решительным выражением на лице, держа одной рукой канделябр со свечами перед головой, а другой сжимая направленный на Жана-Филиппа свой пистолет. Он замер у подножия лестницы и впился в нее глазами.
        У него в руке был револьвер, который по виду, конечно, был куда более опасным и смертоносным оружием, чем миниатюрный пистолетик кузины Анжелы.
        Через открытую дверь кабинета было видно, что там горел факел. В его сумрачном свете Жан-Филипп казался чужаком. На нем была рубашка из грубой плотной ткани и брюки, которые носят колонисты, гоняющие плоскодонки по Миссисипи. Его темные волосы отросли и спадали ему на лицо, как у индейца, но глаза, которые он не спускал с маленького пистолета Анжелы, были по-прежнему прекрасными карими глазами.
        — Я приехал за своим наследством, дорогая маман,  — сказал он с нажимом по-французски,  — и за Мелодией.
        Она, собравшись с духом, произнесла его имя. Только тогда он заметил ее.
        — Мелодия!  — Это был крик его сердца, и он всю ее пронзил, словно острая шпага.
        Он устремился вверх по лестнице, и в этот миг Анжела нажала на спусковой крючок. Послышался удивительно слабенький хлопок, за ним воцарилась мертвая тишина. Темное, разливающееся пятно появилось на рубашке Жана-Филиппа. Пошатавшись, он рухнул лицом вниз на лестницу, а потом медленно-медленно, ступенька за ступенькой, начал сползать вниз.
        Какой-то мужлан с неопрятной бородой вынырнул из кабинета Анжелы и, увидев распростертого на полу Жана-Филиппа, в испуге широко раскрыл глаза. Потом он перевел ошарашенный взгляд на Анжелу и на пистолет, который теперь она направила прямо на него. Бросив оружие, он безропотно поднял вверх руки. Один из них держал над головой в дрожащей руке пылающий факел, и свет от него ярко освещал эту трагическую сцену.
        За его спиной появились другие бандиты, у них в руках были пергаментные конверты с деньгами. Один из них завопил на английском:
        — Они укокошили француза!  — И все они дружно побежали к выходу, толкнув по пути того, кто держал факел, и он от неожиданности выпустил его из рук.
        В этот момент снаружи до них донесся чей-то пронзительный вопль, потом послышались крики чернокожих и ржание лошадей.
        — Африканцы угоняют наших лошадей!
        Бандиты еще быстрее побежали к выходу, некоторые из них в спешке роняли на пол пакеты с деньгами, пытаясь поскорее добраться до единственного выхода, чтобы сбежать. В холл вбежал Оюма. Схватив лежавшие на полу пистолет и факел, он начал приплясывать на охваченных огнем досках.
        Мелодия подбежала к лестнице, опустилась на колени перед телом Жана-Филиппа, ощупывая его и стараясь найти у него пульс, который так и не обнаружила. Она нашептывала его имя, и слезы с ее щек лились так обильно, что она ничего перед собой не видела.
        Мими с Оюмой, подняв ее на ноги, обняли ее за талию, приговаривая, как ей казалось, без конца:
        — Его больше нет, мамзель. Мики умер. Теперь ему уже ничем не поможешь. Пойдемте отсюда.
        Она подняла голову. Кузина Анжела с посеревшим лицом сидела на верхней ступеньке, а пистолет все еще был у нее в руке. Чувствовался запах пороха и обуглившейся древесины.
        — Пошли за месье Арчером,  — сказала Мими Оюме.
        — Я уже отправил ему записку, маман. Он скоро будет здесь.
        Мелодия, вырвавшись из их рук, вновь склонилась, безутешно рыдая, над телом Жана-Филиппа. На этот раз ее поднял Джеффри, и она, не переставая плакать, упала на него.
        — Ах, Джеффри, она убила его!
        Чарлз Арчер быстро поднялся вверх по лестнице к Анжеле.
        — Вы застрелили своего сына?
        Она посмотрела на него и зарыдала.
        — Сына Филиппа,  — ответила она.  — Он не был моим сыном… но я его любила.
        — Мамзель Анжела!  — донесся снизу голос Мими.
        Чарлз Арчер почуял в нем предостережение. Взглянув вниз на седовласую чернокожую женщину, он, подняв Анжелу, тихо сказал:
        — Прошу вас всех, ступайте в гостиную, и ты тоже, Мими.
        Он поддерживал Анжелу, когда они спускались по лестнице и проходили мимо белой простыни, которой Мими накрыла тело Жана-Филиппа. Из ее кабинета вышел Оюма с двумя пистолетами из дуэльного ящика мики Роже и передал их Мухе и Лотти, прошептав им на ухо какие-то распоряжения.
        Анжела, оглянувшись у дверей гостиной, сказала:
        — Позовите Оюму тоже.
        Чарлз заметил, как обменялись взглядами Мими со своим сыном, и в них он прочитал желание получить ответы на неясные пока вопросы. Его, конечно, подталкивало любопытство, но в то же время он страшился получить те ответы, которые он ожидал услышать. Подождав, пока все вошли, он, закрыв двери, жестом показал Мими и Оюме на стулья. Оюма сел на стул возле двери, а Мими, пройдя через всю комнату, устроилась на диване рядом с Анжелой.
        Обращаясь к Анжеле, Чарлз сказал:
        — Не угодно ли вам сказать нам, кем же был Жан-Филипп?  — Он заметил, как Мими взяла Анжелу за руку.
        — Он был незаконнорожденным сыном моего мужа от дочери Мими — Минетт.
        Ее тяжелые, словно свинцовые, слова упали в скорбной тишине, как с треском падает в лесу подрубленное большое дерево. Анжела следила, не отрывая глаз, за удивленным, ошарашенным выражением на лицах трех человек, которые об этом ничего не знали: Мелодии, Джеффри и Чарлза. Потом она продолжила:
        — Минетт — сестра Оюмы… и моя единокровная сестра.
        На лице Мелодии проступила мертвенная бледность, и, когда она почувствовала, как крепко Джеффри держит ее руку, она так крепко сжала ее, словно шла ко дну.
        — У семьи Роже были свои… тайны,  — сказала Анжела,  — но все же это была относительно счастливая семья до того момента, как в нее вошел Филипп де ля Эглиз. Мы с Клотильдой обе любили его. Он отказался от любви к моей кузине и от ее ребенка, плода этой любви…  — Ее безжизненные глаза несколько мгновений в упор смотрели прямо в лицо Мелодии, но она скорчила болезненную гримасу.  — Наш сын родился мертвым… и тогда он овладел Минетт. Но она… привела ко мне Жана-Филиппа.  — Она, на мгновение закрыв глаза, прошептала: — Он был вылитый отец. Я не знала, что и он, и Мелодия были детьми моего мужа, пока мне об этом не сообщила Мими… когда я об этом рассказала Жану-Филиппу, он тут же уехал из "Колдовства".
        — Мамзель Клотильда умела хранить секрет,  — вставила Мими.  — Ради будущего своего ребенка.
        Анжела в упор посмотрела на Чарлза.
        — Я застрелила Жана-Филиппа потому, что не могла допустить, чтобы грехи его отца разрушили бы и жизнь Мелодии.
        Джеффри было не по себе, но он старался не обращать на это внимания. Но даже в таком состоянии он не мог не прийти в ужас от мысли, что же в эту минуту испытывала Мелодия,  — как бедняжка страдала. Он заметил, как побледнел его отец. Требовалось трезво поразмыслить. Джеффри пытался унять бушующие внутри него чувства: жалость к Жану-Филиппу и мадам Анжеле, щемящую тоску по обреченной на неудачу любви Мелодии к своему брату, собственные страдания из-за невозвратной утраты.
        Хриплым голосом он заговорил:
        — Вы застрелили его, мадам, самообороняясь. Ведь у него в руках был револьвер, так?
        Отец бросил на него благодарный взгляд. Это его ободрило. В конце концов, он готовился стать адвокатом, а сейчас мадам Анжела очень нуждалась в его помощи.
        — Мне кажется, отец, нужно послать нарочного в Новый Орлеан, чтобы вызвать представителей власти, и сделать это сразу после того, как мы убедимся, что бандиты покинули наш район. Тем временем, мне хотелось услышать от каждого из вас то, что каждый из вас сегодня видел и слышал, да поточнее.
        Первым он допросил Оюму, и этот добродушный парень рассказал ему, как он, заслышав, как к дому подъезжали бандиты, выскользнул из своей комнаты в кухонной пристройке и помчался за помощью в невольничий квартал.
        — Я понял, что они явились сюда за рождественскими деньгами.
        — Известно ли тебе, что среди них был Жан-Филипп?  — спросил Джеффри.
        — Полагаю, что да, месье. Кому же еще было известно местонахождение денег, как не Жану-Филиппу. Это не люди с ручья. Они говорили так, как говорят в мексиканских прериях по ту сторону границы.
        Оюма разбудил Мими и отца Батиста, и они, перебегая от двери одной хижины к другой, поднимали рабов, а потом послали одного молодого рабочего через поля в Беллемонт за подмогой. После этого они разработали план, как убрать часового, охранявшего лошадей, и угнать их.
        Джеффри больше не задавал вопросов Оюме и повернулся к Мелодии:
        — Что разбудило вас, Мелодия?
        Для нее этот беспристрастный голос Джеффри стал еще одним тягостным испытанием. Она сбивчиво рассказала ему о том, как услыхала цокот копыт лошадей бандитов, как она услышала голос Жана-Филиппа, рассказала ему о том, как она оказалась рядом с Анжелой на верхней площадке лестницы.
        — Он сказал, что приехал, чтобы забрать меня. У него в руке был револьвер. Увидев меня, он побежал вверх по лестнице. Это произошло тогда, когда… когда…
        —…Мадам выстрелила?  — завершил Джеффри за нее фразу.
        Вся дрожа, Мелодия кивнула.
        Джеффри посмотрел на отца.
        — Полиции здесь не к чему придраться, так как речь идет лишь о самообороне. Я в этом уверен. Больше им знать ничего не нужно.  — Он посмотрел на Оюму.  — Намерен ли ты открыто рассказать полиции о родственных связях с мадам Анжелой?
        — Неужели вы считаете, что они могут оставаться тайной для креольского населения Нового Орлеана?  — цинично и с утомленным видом ответила за него Анжела.  — Это — один из тех секретов полишинеля, который мы никогда не обсуждаем. Но Жан-Филипп — это совсем другое дело.
        — Мадам права,  — медленно сказал Оюма.  — Мы сидим на пороховой бочке, месье. Это опасно не только для мадам и ее близкого окружения, но и для нас.
        Мими с гордостью посмотрела на своего сына, который был таким красивым, таким преданным своей сводной сестре, но острая боль в сердце от того, что его здесь так недооценивали, стала особенно непереносимой в эту ночь, когда она потеряла своего красавчика внука. Она, выпрямившись, резко бросила:
        — Мы, конечно, хотим защитить мадам и мадемуазель, но мы также желаем обрести свою свободу, Оюма и я.
        — Ах; Мими!  — Чарлзу показалось, что Анжела впервые с той минуты, когда он с сыном вошли в дом, ожила.  — Чем я могу вознаградить тебя за все то, что ты постоянно делала для меня. Ты была для меня, как мать, ты и бранила меня, и утешала меня!  — Впервые за вечер у нее из глаз полились слезы. Конечно, ты получишь свободу! Я давно об этом думала, предоставить в один прекрасный день тебе и Оюме свободу, но я эгоистично удерживала вас при себе, так как очень нуждалась в вас обоих. Как бы вы ни поступили, я уеду из "Колдовства" в любом случае, я не смогла бы жить здесь после… Ни ты, ни Оюма не можете защитить нас от того, что я совершила,  — ни вы, ни Джеффри, ни Чарлз. Мне нужно во всем покаяться. Разве смогу я обрести душевный покой без покаяния?
        После продолжительного молчания Чарлз сказал:
        — Вы лишили жизни любимого вами человека, и смею вас заверить, что понимаю, что вы в данный момент испытываете. Но вы должны очень тщательно обдумать, что вы будете говорить в течение нескольких ближайших часов, так как это может повлиять на судьбу Мелодии и на судьбы многих других. По моему мнению, по отношению к Мелодии был совершен грех, как и по отношению вас, моя дорогая. Мне совсем не хочется видеть вас у позорного столба после пережитой вами этой страшной трагедии. Само собой разумеется, вы можете исповедоваться перед своим духовным наставником, но, прошу вас, пусть сейчас решает Джеффри, что он сообщит представителям власти, когда они будут здесь, а что утаит.
        — Вас никто не просит лгать,  — вмешался Джеффри,  — но если вы им расскажете, что здесь произошло точно так, как рассказали мне и не более того, то это пойдет на пользу как вам, мадам, так и мадемуазель.
        — Ну а если они спросят меня, почему он внезапно покинул "Колдовство"?  — спросила его Анжела.
        — Он хотел жениться на Мелодии,  — устало сказал Джеффри,  — а, насколько известно, они являются единокровными братом и сестрой.
        Ровный, жесткий тон его голоса показался Мелодии отречением от нее, и она больше не могла этого выносить. Да, она теперь потеряла их обоих — и Джеффри, и Жана-Филиппа, и больше не видела смысла в своей жизни.
        — Не могли бы вы меня извинить? Я хочу снова лечь в постель.
        — Я провожу вас наверх,  — предложила свои услуги Мими.
        — Проводите тоже и мадам,  — сказал Чарлз.  — А мы с Джеффри останемся здесь, так, на всякий случай.
        Когда женщины вышли, Оюма сказал:
        — Я попрошу приготовить для вас комнаты. Нельзя же всю ночь не спать. Я выставлю часовых возле конюшни, парадного и черного входов в дом.
        — Пойди немного поспи, отец,  — сказал Джеффри.  — Я могу тоже пободрствовать. Все равно мне в эту ночь не заснуть.
        Некоторое время спустя Чарлз прошел через верхний холл в свою комнату, решив перед сном зайти к Анжеле. Она не спала и лежала на кровати с открытыми глазами.
        — Это ты, Чарлз?  — спросила она.
        Сев к ней на кровать, он взял ее за руку.
        — Если ты не хочешь быть сегодня ночью одна, то я могу остаться.
        Она слабо пожала его руку и прошептала:
        — Да, обними меня.
        Он проскользнул к ней в постель, и она тут же, словно уставший ребенок, обняла его. Они не спали, а он так и не выпускал ее из своих объятий до самого утра. Для него это была беспокойная ночь, но он заботился только о ее удобстве, и он ощутил большую радость, когда она наконец заснула у него на груди. Она вскоре проснулась. Он нежно ее поцеловал.
        — Ах, Чарлз,  — вздохнула она,  — если бы я тебя встретила первого!..
        — Не думай о прошлом, думай только о будущем. Мне бы хотелось просыпаться вот так с тобой в объятиях каждое утро до конца жизни.
        Она быстро отодвинулась от него.
        — Ты просто меня жалеешь, Чарлз?!
        — Вовсе нет. Мне кажется, что теперь я понял, почему ты отказалась выйти за меня. Мне кажется, что ты до сих пор меня любишь. Подумай о браке со мной, Анжела.
        — Попробую, но только после того, как все это кончится…  — В ее голосе чувствовалась неуверенность, но ему приходилось довольствоваться и этим.

        Бандиты так и не вернулись. Поздним утром приехали представители власти и до своего отъезда уладили несколько дел. Мадам маркиза была обвинена в убийстве своего сына-бандита при самообороне. Ее отвезли в Новый Орлеан, где посадили под домашний арест до слушания ее дела в суде. Тело Жана-Филиппа было доставлено в Новый Орлеан, где оно было положено в свинцовый гроб. В нем ему предстояло находиться до сооружения мраморной усыпальницы на месте, выделенном ему для погребения, так как в этой болотистой местности вырытые в земле могилы мгновенно заполнялись водой.
        Этьен увез Мелодию с собой в Новый Орлеан, где устроил ее в семье своих друзей, дочери которых учились вместе с ней в монастырской школе. Они обе теперь вышли замуж и имели свои семьи. Мелодии редко удавалось поговорить с Джеффри, который по утрам был занят на допросах в полиции, и она была от этого в отчаянии. Ей казалось правильным, что она обратилась к нему, когда случилась беда,  — это было так естественно.
        В тот момент, когда она переживала глубокий душевный кризис, когда, казалось, весь мир раскололся на части, она постепенно узнавала, как много значили для нее его глубокая, безграничная любовь к ней, осознавала, как сильно она зависела от него. Она отбросила его в тот безумный час, когда ответила взаимностью Жану-Филиппу, который обучил ее восторгам собственной страсти. Теперь она, пусть и поздно, но поняла, какую сильную и прочную любовь она испытывала к Джеффри, как высоко она его ценила.
        Единственное утешение в этот памятный сочельник доставил ей дедушка. Когда они ехали с ним в коляске в Новый Орлеан, он сказал:
        — Все это объясняет троицу, не так ли? Я всегда раздумывал над этим своеобразным союзом троих. Теперь я все понимаю.
        — Что же именно, дедушка? Лично я ничего не понимаю.
        Он положил свою руку с проступившими синими венами на ее.
        — Никогда не забывай, что Жан-Филипп любил тебя, и не держи на него зла. Между вами существовала естественная близость, которую вы никогда бы неверно не истолковали, если бы знали о своих родственных отношениях.  — Он вздохнул.  — Да, на всех нас лежит доля вины.

        Слушание дела было назначено на один из дней после рождественских праздников. В знак уважения к ним Этьену и Мелодии было разрешено нанести Анжеле короткий визит. Она пользовалась статусом гостя мэра города и жила у него в доме, который ей было запрещено покидать до вынесения судебного приговора по ее делу. Когда десять дней спустя началось слушание, зал заседания суда в здании городской управы был битком набит любопытными, которым не терпелось увидеть маркизу, застрелившую своего сына. Кроме тягостного испытания от направленных на нее сотен жадных до сенсаций глаз, из-за раздающегося вокруг многозначительного шепота слушание дела прошло сносно. Маркиза де ля Эглиз была оправдана, так как действовала, не превышая дозволенного самообороной.
        Зрители неодобрительно загалдели. Судья стукнул молотком по столу. Потом сразу же поползли всякие слухи. Мелодия терпеть их не могла и с ужасом думала, что про нее говорили. "Они были единокровными братом и сестрой,  — разве это не трагедия? Любовная интрижка между родственниками…"
        Мелодия, встав со своего места, оглядывалась, как бы ей лучше пройти через роптавшую толпу к выходу. К ней подошел Джеффри и протянул ей руку. Улыбнувшись ему сквозь слезы, она с благодарностью пожала ее.
        Чарлз Арчер ждал, когда Анжела покинет скамью подсудимых. Они вместе вышли из здания городской управы, отвечая на поклоны и поздравления в их адрес. Чарлз, подняв руку, хотел остановить экипаж, но Анжела запротестовала:
        — Нет, нет, я иду в храм. Ты пойдешь со мной?
        Он согласно кивнул. Они шли, держа друг друга за руку, и так дошли до храма. Чарлз вошел вместе с ней, но она сказала:
        — Возвращайся сюда через час, дорогой Чарлз.
        — Хорошо.
        Он задержался в дверях, наблюдая за тем, как она прошла к расположенной на противоположной стороне исповедальне. В храме было пусто. Он не слышал, как в нее вошел священник, но отчетливо слышал шепот Анжелы, когда она наклонила голову к разделяющему их экрану: "Отец, я согрешила". Он начал ревностно молиться про себя, чтобы этот священнослужитель не оказался любителем посплетничать. Эту леденящую душу историю с большой охотой растрезвонят далеко окрест. Он не был ревностным верующим, но теперь он молился. "За Мелодию, за Джеффри,  — пусть грехи ее отца не перейдут на нее".
        Потом он около часа прогуливался по набережной, пытаясь еще раз понять, как же все это могло произойти. Когда он вернулся на площадь, Анжела шла через нее к монастырю Святой Урсулы.
        — Куда же ты теперь?  — спросил он.  — Позволь, я возьму карету, не то ты простудишься.
        — Я хочу зайти к настоятельнице монастыря и попросить у нее разрешения пойти к ней в монастырь.
        Чарлз побледнел:
        — Надеюсь, не как послушница?
        — Нет, я предложу ей мои услуги как обычная монахиня, если только она их примет.
        — Что же ты собираешься там делать, скажи мне, ради Христа. Она не разрешит тебе обучать юных послушниц.
        — Там нужно ухаживать за садом, составлять счета… Думаю, там всегда для меня найдется работа.
        — Ты делаешь это только для того, чтобы не выходить за меня замуж?!
        — Знаешь, Чарлз, о чем я себя спрашиваю? Для чего я взяла Жана-Филиппа, если не могла отдать ему все свое сердце? Я воспитывала его в тех условиях, к которым он привык, и поощряла его надежды, а потом все разбила.
        — Но что ты еще могла для него сделать? Не могла же ты отдать ему его сестру!
        — Я убила его задолго до того, как прозвучал этот фатальный выстрел. Мне казалось, что я сделала его одним из нас, но все это время, может, даже в моем сознании, он оставался одним из них. Мы, женщины-креолки, всегда считали, что нет ни нас, ни их, а есть только мы, но это было для всех такой глубокой обидой, что мы никогда не решались говорить об этом, это был открытый секрет, которого мы не признавали…
        — Но что бы с ним произошло, если бы ты не привезла его в "Колдовство"? Кем бы он стал? Парижским карманным воришкой? Сыном пользующейся дурной славой куртизанки?
        — Прошу тебя, Чарлз, постарайся понять — для меня этот секрет не остался в маленьком доме на углу улицы Дофин. В "Колдовстве" мне все время приходилось жить с ним… Разве ты не понимаешь этого?
        — Пытаюсь, но мне все равно от этого горько. Анжела, прошу тебя, измени свое решение…
        — Чарлз, я не могу жить с тобой, пока не научусь жить сама с собой. Может, когда я обрету душевное спокойствие, умиротворение…  — мягко сказала она.  — Я люблю тебя, Чарлз.
        — Я тоже, Анжела, и буду любить тебя всегда.
        Ворота были закрыты. Они были постоянно открыты во время битвы за Новый Орлеан, когда она примкнула к креолкам-добровольцам, которые на своих каретах, погоняя лошадей, отправлялись на поле боя, чтобы помочь вывезти оттуда раненых во временный госпиталь, который организовали в монастыре сестры. Другие креолки-добровольцы помогали им выхаживать несчастных.
        Дернув за веревку, она услыхала где-то в глубине здания звонок. Вскоре вышла монашка, чтобы открыть им. Чарлз остался стоять у ворот. Он наблюдал, как Анжела в сопровождении монахини шла по дорожке к зданию. На его крыльце она оглянулась, а потом скрылась за дверью.


        Эпилог
        1830 год

        Глаза мои застилали слезы, слезы, которых я не лила тогда, когда кузина Анжела обрела вечный покой рядом со своими родителями позади храма. Она умерла от апоплексического удара в монастыре, который стал ее последним пристанищем. Гордая, страстная женщина… она отказалась и от гордыни, и от снедавшей ее страсти ради служения другим людям.
        Мне предстояло сделать еще одну остановку перед тем, как закончить этот день отзывающихся болью в сердце воспоминаний. Повернувшись спиной к "Колдовству", я направила свою кобылу по заросшей сорняками тропинке мимо развалившейся голубятни, но потом была вынуждена пойти пешком, так как лошадь отказалась идти по темным джунглям разросшихся деревьев, бросавших прохладную тень на другую усыпальницу.
        Ее построила кузина Анжела. На ее крыше никакого ангела не было. Она была сооружена из не очень белого мрамора, который из-за постоянного пребывания в сумерках приобрел лавандовый оттенок. Над ее закрытыми дверями на камне было высечено: Жан-Филипп, маркиз де ля Эглиз, 1804-1824.
        И ничего больше.
        Двадцать лет. В таком молодом возрасте он был обречен на смерть. Но мой единокровный брат был обречен с рождения. Какое расточительство ума, духа, очарования и чисто мужской красоты!
        Перед этой мраморной усыпальницей все было ухожено: трава была скошена, все ползучие растения уничтожены, на земле стоял глиняный горшок с водой, в котором был букетик магнолий. Скорее всего это дело рук Мими с Оюмой.
        Стоя возле этого букетика магнолий, я сказала свое последнее "прощай!" своему отцу, которого я никогда не видела, но чье ожерелье с сапфирами и бриллиантами, последнюю семейную драгоценность, кузина Анжела подарила мне. Мне следует навестить Жана-Филиппа. Я не знаю, где похоронен мой отец, но, может, когда-нибудь я постараюсь это разузнать. Но кто я такая, чтобы осуждать его? Прощай, моя кузина, маркиз, прощай ее приемный сын, мой единокровный брат, которого я так сильно любила.
        Потом я направила свою кобылу к Беллемонту, чувствуя в себе умиротворенность. Позвякивание колокольчиков говорило о том, что коров загоняли для дойки. В Беллемонте горели свечи. Поместье было куда импозантнее, чем "Колдовство". Конечно, дом не шел ни в какое сравнение с ним, но и он обладал каким-то загадочным очарованием.
        Мы добавили к нему два одноэтажных крыла по обе стороны дома, чтобы разместить в них отца Арчера и дедушку Роже, который стал слишком стар и больше не мог жить в одиночестве в Понтальба. В прошлом году мы привезли из Италии мрамор, чтобы покрыть им в доме полы вместо кипарисовых досок.
        Большая часть наших денег поступала от возделывания объединенных тростниковых плантаций в "Колдовстве" и в Беллемонте, что стало возможным благодаря умелому управлению ими кузиной Анжелой. Получающий твердое жалованье Оюма, которого многие плантаторы пытались переманить от нас, теперь управляет ими. Он получил у кузины Анжелы хорошую подготовку.
        Я объехала сверкающую чистотой новую конюшню и препоручила свою лошадь конюху. Потом, войдя в дом через черный вход, я поднялась по лестнице в детскую, где под руководством Мими ужинали дети. Мими, хотя и стала свободной цветной женщиной, все же решила связать свою судьбу с нашим домом. У нее теперь совершенно седые волосы, но кожа по-прежнему гладкая, а губы так никогда и не утратили своего ярко-красного цвета.
        — Маман!  — крикнула Тереза, а Антуанетта, которой уже исполнилось шесть и которая изучала уже два языка, позвала меня: "Мумма". Малышка Александр кричал, стучал ложкой по подносу: "Мум, мум, мум, мум!"
        Рассмеявшись, я взъерошила темные волосы Терезы, убрала ярко-рыжие пряди со лба Антуанетты и крепко-крепко обняла Александра, который не преминул, воспользовавшись случаем, испачкать мое платье кашей.
        — Т-ц… т-ц!  — сказала Мими, схватив салфетку.
        — Мне все равно нужно переодеться к обеду.  — Возле двери я повернулась: — Магнолии все еще свежи.
        Она одарила меня быстрым, оценивающим все по достоинству взглядом.
        — Какие магнолии?  — услышала я требовательные слова Антуанетты.  — Мими, что за магнолии?
        — Не обращай внимания. Лучше ешь.
        Она была такой остроглазой, моя старшая дочь.
        — Почему ты такая печальная?  — спросил меня Джеффри, когда я открыла дверь в нашу спальню. Я с удовольствием его разглядывала. Он все еще был строен, держался прямо, у него было всего несколько морщинок около голубых глаз, а те, что оттеняли его улыбку возле рта, лишь говорили о его зрелости. Мне он казался таким же красивым, как и тогда, когда вернулся из колледжа. Он пошел ко мне навстречу, протянув руки. Очутившись в его объятиях, я положила ему голову на плечо.
        — Как ты себя чувствуешь? Все хорошо?
        — Да, дорогой… Я больше никогда не поеду в "Колдовство".
        — Знаешь, а его можно восстановить.
        — Я не хочу его восстанавливать, Джеффри… Может, лет через сто, когда буду лежать в могиле… если, конечно, к тому времени от него что-нибудь останется. Пусть это поместье тихо умирает. Я зашла в детскую. Знаешь, как Антуанетта назвала меня? Мумма!
        — Мелодия, мы уже двадцать семь лет не французская колония. Кроме того, она не может правильно произнести по-английски "мазер". У нее получается "муттер".
        — Я не буду спорить с тобой по поводу необходимости изучения английского языка. У меня нет времени. Мне еще нужно переодеться к обеду.
        — Может, тебе помочь?  — Он покусывал мне нежно мочку уха, нащупывая на спине пуговицы платья. Я повернулась к нему спиной, чтобы ему было лучше видно, а он принялся посасывать вторую мочку.
        — У-м-м…  — промурлыкала я.  — Как я рада, что у Антуанетты твои ярко-рыжие волосы.
        Платье, соскользнув, упало на пол, а Джеффри начал поочередно целовать и ласкать губами мои груди.
        — Дорогой, дорогой,  — шептала я.  — Может, все же ты запрешь дверь на ключ?!
        notes

        Примечания
        1
        Мертвый гит — забег, в котором участники состязаний приходят к финишу одновременно.


        2
        Квартерон — в Америке человек, один из предков которого в третьем поколении был негром (исп.).  — Прим. перев.


        3
        Октарун — человек, имеющий 1/8 часть негритянской крови.  — Прим. перев.


        4
        Бель Эме — возлюбленный (фр.)  — Прим. перев.


        5
        Креолы — потомки европейских переселенцев в Латинской Америке испанского или французского происхождения.


        6
        Амазонка — дамский костюм для верховой езды.  — Прим. перев.


        7
        Анжела — ангел (фр.).  — Прим. перев.


        8
        Мики — вежливое обращение к господину или госпоже у креолов.  — Прим. перев.


        9
        Рейдер — военный корабль, выполняющий самостоятельные боевые действия на морях и океанах с целью уничтожения военных и торговых судов неприятеля (англ.).  — Прим. перев.


        10
        "Кафе тысячи колонн" (фр.).