На руинах «Колдовства» Вирджиния Нильсен Вирджиния Нильсен

        До гражданской войны в Южных Штатах существовал варварский обычай: белые рабовладельцы нагло совращали своих черных невольниц и открыто сожительствовали с ними, а их жены вынуждены были терпеливо смотреть на это сквозь пальцы.
        Креольская красавица Симона Арчер, дабы не делить своего мужчину со служанками, выбирает единственный, как ей кажется, способ протеста — решает вообще не выходить замуж и стоически соблюдает данный обет. Она уверенно отражает навязчивые притязания привлекательного Ариста Бруно, преуспевающего судовладельца и богатого хозяина огромной плантации.
        Но возможно ли постичь природу тонкой женской натуры?! Неожиданно для себя Симона пылко влюбляется в упрямца Бруно, галантного почитателя ее добродетелей. Их романтическому сближению мешает только боязнь разочарования: вдруг Арист такой же жестокий и беспринципный последователь первобытных традиций, как и многие ее распутные соседи-плантаторы…
        Вирджиния Нильсен
        На руинах «Колдовства»
        1
        ЛУИЗИАНА, 1857 ГОД.
        Белохвостый олень пугливо скрылся в густых зарослях под платанами и амбровыми деревьями на дальнем краю поля. Арист Бруно краем глаза заметил это место, но его взгляд был прикован к всаднице, безрассудно скачущей впереди него. Господи! Она уже догнала отставших собак.
        Симона Арчер сидела на своей великолепной лошади с легкостью перышка, влекомого ветром, прижав локти к телу и слегка наклонившись вперед, и этот стремительный галоп предвещал неминуемую катастрофу. Сам Арист взмок от скачки, к тому же утреннее луизианское солнце уже сильно припекало ему спину. Он был сильно раздражен тем, что его обошла женщина.
        Всадница уже достигла зарослей, и Арист снова выругался, когда она неожиданно так резко повернула лошадь, что сбившиеся собаки превратились в визжащий клубок. От дикого страстного крика женщины, перекрывающего собачий лай, у него мурашки побежали по коже.
        Симона резко осадила возбужденную лошадь у границы леса.
        Пришпоривая и ободряя криками своего коня, Арист промчался мимо нее. Жеребец протестующе заржал, пробиваясь сквозь колючие заросли, и в считанные мгновения преодолел их, но под копытами вдруг заплескала вода, и он погрузился в грязь так глубоко, что неожиданный толчок чуть не выбросил Ариста из седла в болото.
        Впереди него собаки смело, но беспорядочно шлепали по мелководью, пахнувшему гниющими листьями и земноводными. Этот терпкий дух заглушал запах преследуемой дичи. Когда его глаза привыкли к глубокой тени болота, Арист увидел легконогого оленя, проворно перепрыгивающего с кочки на кочку.
        — Ату!
        Громкий приказ Ариста усилил бешеный лай собак, но олень исчез среди кипарисов, чьи стволы были почти одного цвета с его рыжевато-коричневой шкурой, и стало ясно, что гончие потеряли след.
        Сзывая их, Арист зло повернул храпящего коня и шагом вывел его из грязно-коричневой воды болота на яркий солнечный свет. Симона Арчер была еще там. Она наклонилась в седле, с ласковым шепотом похлопывая шею своей лошади. Ее лицо светилось любовью, глаза сверкали от возбуждения, и ни одна блестящая прядь иссиня-черных волос не выбилась из под крошечной шляпки с пером.
        — Черт побери,  — крикнул Арист,  — еще минута, и собаки нагнали бы оленя!
        Девушка подняла голову, и ее потемневший взгляд остановился на забрызганных грязью и исцарапанных боках его коня.
        — Вы могли переломать ему ноги, месье…  — холодно заметила она,  — и свою шею также.
        Его гнев вскипел с новой силой. Мало того, что дамочка погубила его охоту, так она еще указывает ему, как обращаться с собственным конем! Неудивительно, что она до сих пор не нашла себе мужа!
        — У нас бы была оленина на обед, мадемуазель, если бы вы не спугнули собак.
        Улыбка, как факел осветившая ее красоту, вдруг поразила Ариста. Он изумился, почему раньше почти не обращал на нее внимания…
        Когда Арист, вернувшись из Парижа, увидел Симону в первый раз, он удивился, что младшая Арчер, превратившись в такую красотку, до сих пор не вышла замуж. Но он не был готов выбрать жену, и, кроме того, нашлось много развлечений, отвлекших его мысли о возможной семье.
        «Симона унаследовала красоту матери»,  — подумал он, внимательно оглядывая аристократическое лицо, выдававшее ее французское происхождение. Прямота взгляда ясных глаз восхитила его. Какое расточительство!
        — Я сожалею об оленине,  — ответила она.  — Но главное — сама охота, не так ли?
        — Для вас, возможно, мадемуазель,  — хмуро возразил Арист.  — Я же, как большинство мужчин, предпочитаю охоту, заканчивающуюся успехом.
        Легкий румянец на ее прелестных щеках показал ему, что она поняла смысл его слов.
        — Может быть, я предпочитаю лошадей мужчинам,  — сухо ответила она.
        — Очевидно, поскольку вы проводите с ними все свое время. Но, вероятно, вы еще не встретили настоящего мужчину?
        Арист отвернулся от вспышки гнева в ее изменчивых глазах и легким галопом направил своего коня к остальным охотникам. С его стороны было неблагородно намекать на сплетни креольского общества о том, что Симона остается незамужней в течение восьми сезонов, но ее совершенство раздражало его, и он злился из-за потери оленя.
        Она — красавица и законченная кокетка, избалованная снисходительными родителями и многочисленными поклонниками. И она приводит его в бешенство, так успешно присвоив мужские привилегии и бросая поклонников к своим ногам, при этом смеясь над ними!
        Но постепенно гнев Ариста остывал, и воспоминания об этом инциденте начинали веселить его. Она встретила насмешку прямо, не притворяясь, что не поняла его. Ее спокойная самоуверенность бросала вызов его мужскому самолюбию, и Арист не сожалел, что подколол ее. Однако какая превосходная наездница!
        Но все же Арист испытывал непривычную неловкость. Она не заслуживала обвинения в потере оленя. Они оба знали, что охота закончилась, как только животное достигло укрытия. В конце концов он решил, что вел себя недостойно хозяина плантации, и решил искупить свою грубость.

        Симона помедлила, успокаиваясь. Отвратительная насмешка наглеца вызвала резкую жгучую обиду. Хотя она не страдала от недостатка обожателей, жестокая правда заключалась в том, что через год ей будет двадцать пять,  — возраст, в котором большинство женщин оставляют надежды на мужа, семью и становятся «тетушками» для юных племянниц и племянников.
        Все же Симона напомнила себе, что, пока он распутничал в Париже, она, если бы захотела, могла выйти замуж за любого из самых завидных женихов в приходе, и сразу почувствовала себя лучше. Однако, ведя свою лошадь шагом среди остальных гостей, направлявшихся к конюшням Бельфлера, она не могла оторвать взгляда от фигуры их хозяина, возвышавшейся впереди процессии.
        Арист Бруно был огромным мужчиной лет тридцати с необычайно широкими плечами. Все в нем было крупным: от головы с непослушными черными кудрями до крепких ног, сжимающих бока лошади. В его размерах и уверенности было что-то вызывающе мужественное, что-то очень чувственное. Она вспомнила сплетни, приписывающие ему любовную связь с некой мадам де Ларж, и подумала о том, что чувствует женщина в объятиях этих сильных рук.
        «Женщина чувствует себя побежденной»,  — решила она, вздрогнув от отвращения несколько нарушающего покой удовольствия. Мужское начало месье Бруно, как сильный аромат, проступало из всех пор его кожи. Он знал, что привлекает женщин, и открыто щеголял этим знанием. Ну а она из тех, кто может признать его обаяние и остаться к нему невосприимчивой!
        Как и многие креольские наследники, он был послан в Париж учиться, но вместо того, чтобы вернуться домой, оставался во Франции до самой кончины своего отца. Все думали, что он выберет жену, когда закончится обязательный год траура, но он опять не оправдал ожиданий. Арист прославился в Новом Орлеане как обаятельный и распутный холостяк, «дьявол с женщинами», устраивающий первоклассные приемы на плантации за озером и в своем временном пристанище в городе. Его приглашали на большинство званых обедов.
        Слухи связывали его то с одной, то с другой из самых прекрасных женщин Нового Орлеана. «Он коллекционирует женщин, как охотничьи трофеи»,  — говорила себе Симона. В последнее время в обществе без всякого удивления сплетничали о его любовной связи с нескромной мадам де Ларж, выданной замуж в пятнадцать лет за человека в три раза старше ее и теперь в тридцать с лишком в расцвете своей красоты открыто изменявшей стареющему мужу.
        Симона давно решила, что уж она-то никогда не станет одним из трофеев Ариста Бруно, и до сих пор старательно избегала его… Но это не всегда удавалось, поскольку они вращались в одном и том же креольском обществе.
        Охота в Бельфлере была ежегодным событием при жизни отца Ариста. Впервые Симона скакала за гончими, когда ей было двенадцать лет, и с тех пор каждый год ее семья и все их друзья приглашались на охотничий прием в Бельфлер.
        По своей натуре Симона не была охотником, всегда жалея преследуемых. Но верховая езда была ее страстью, а бешеные скачки по пастбищам и лежащим под парами полям Бельфлера под лай собак в прекрасный ясный сезон между дождями были лучшими в приходе. Все общество одобрило решение Ариста продолжать традицию охоты после смерти его отца. Симона не хотела пропускать развлечение, но теперь сожалела, что приехала. Арист сумел все же испортить ей настроение.
        Кавалькада достигла большого дома. Чернокожие грумы выбежали, чтобы помочь гостям спешиться и затем отвести запыхавшихся лошадей в конюшни и вычистить их. Слуги в ливреях засуетились между охотниками, разнося теплые пончики и черный кофе с бренди на серебряных подносах. Симона увидела, что ее родители разговаривают с хозяином.
        — Иди сюда, Симона!  — позвала Мелодия Арчер, и девушка не могла не подойти.
        В юности ее мать покорила Новый Орлеан своей красотой, и многие из ее друзей отмечали, что Симона очень похожа на нее. Симона любила мать, и ей льстило это сравнение, но она знала, что они совершенно разные. Мать была кроткой, иногда шаловливой и очень женственной, без тени той упрямой страстности, которая заставляла Симону рисковать и временами удивляться. «Почему не родилась мужчиной?» — размышляла она, когда скакала на лошади.
        Симона подошла к маленькой группе, с трудом скрывая свое раздражение.
        — Арист только что говорил, что ты скачешь на лошади, как ветер,  — сказала мать и повернулась к Аристу.  — Она всегда первая появляется по утрам в конюшне и опаздывает к ужину, потому что любит скакать верхом в сумерках. У нее это просто наваждение.
        Искрящиеся глаза Ариста оценивающе оглядели Симону.
        — У меня есть несколько лошадей, которым необходима тренировка,  — спокойно объяснила она.  — Я предпочитаю при любой возможности объезжать их сама.
        Ее родители отвернулись к старшей дочери Антуанетте, подошедшей к ним со своим мужем.
        — Кто сопровождает вас?  — спросил Арист.
        — Я езжу одна.
        — И что эта верховая езда дает вам?
        — Помогает заснуть,  — неосторожно ответила Симона.
        Яркий блеск в глазах Ариста затянулся томной дымкой.
        — Возможно, вам просто нужен любовник, мадемуазель Симона?
        Она подарила ему свою самую обезоруживающую улыбку.
        — Когда он мне понадобится, месье, я найду его сама,  — гордо отрезала Симона и повернулась к нему спиной, чтобы поздороваться с сестрой и ее мужем. Но она повернулась недостаточно быстро и успела заметить вспышку веселого интереса в его глазах, повлиявшую на ее дыхание самым пугающим образом.
        Усилием воли она отогнала мысли о нем. Антуанетта была на восемь лет старше ее. Она выглядела несколько полноватой, и Симона удивилась, не беременна ли сестра снова. В общем беременность шла Тони. Ее пламенеющие рыжие волосы, заплетенные в тугую косу и короной уложенные вокруг головы, подчеркивали классические линии ее лица и чистоту светлой кожи, тщательно охраняемой от солнца.
        Рядом с нею Робер Робишо выглядел тем, кем он и был,  — заурядным плантатором, и Симона считала его ужасным занудой. Но Тони его любила, и они уже произвели на свет двух прелестных детей.
        — Как поживают мои ангелочки?  — с любовью спросила Симона.
        — Бесенята, ты хочешь сказать,  — возразила Антуанетта.  — Ты не слышала, что они сделали с бедняжкой Сьель на прошлой неделе? Попросили разрешения собрать яйца и заперли ее в курятнике!
        — Моя племянница и племянник никогда бы не сделали ничего подобного,  — со смехом запротестовала Симона.  — Почему они решили избавиться от нее?
        — Чтобы искупаться в лошадином корыте, что было им строжайше запрещено,  — сказал Робер так мрачно, что Симона вопросительно взглянула на сестру, но та лишь скорчила недовольную гримаску и пожала плечами.
        Интересно, наказали детей или их няню? Но она не стала уточнять, так как явно Робер еще сердился. Ее отвлекло ясное ощущение, что месье Бруно не стоит больше там, где она его оставила.
        «Как будто,  — пронзила ее мысль,  — унесли масляную лампу, стоявшую за спиной: исчез не только свет, но и тепло».
        Может быть, жар его гнева? Оставалось надеяться, что она не разозлила его еще больше.
        Теперь все гости направлялись к большому дому, где в обшитой деревянными панелями столовой был накрыт роскошный завтрак. Бельфлер не принадлежал к числу исторических усадеб. Дом был построен отцом Ариста во время экономического расцвета его плантаций сахарного тростника. Под широкой крышей, отбрасывающей тень на двойные веранды, насчитывалось около тридцати комнат. Массивные белые колонны, окружавшие дом, поддерживали и крышу, и вторую галерею с кружевными железными перилами.
        Сегодня вечером двери гостиной и столовой в высоком первом этаже распахнутся настежь для посвященного охоте бала, на который съедется еще больше гостей, чтобы вкусно поесть, выпить и потанцевать. Симона решила, что утром в одиночестве отправится на верховую прогулку пораньше, пока все еще будут спать.
        Она поспешила вверх по лестнице в отведенную ей комнату, надеясь найти там свою горничную, которая должна была помочь ей быстро вымыться и переодеться к завтраку.
        Но чернокожей девушки, привезенной ею в Бельфлер, не было в комнате. Услышав возгласы на смеси из слов французского, английского и испанского языков, используемой рабами, Симона повысила голос:
        — Ханна!
        Никакого ответа. Только продолжающийся шепот, почти тонущий в сдавленных рыданиях.
        Симона снова вышла в коридор и остановилась в открытых дверях соседней комнаты для гостей. Две горничные стелили постель. Одна была очень молоденькой и хорошенькой. По ее коричневым щекам текли слезы. Она подняла и встряхнула чистую полотняную простыню.
        Старшая женщина, стоявшая спиной к двери, подхватила углы простыни и сказала:
        — Слезы не помогут, Милу. Хозяин никогда не продаст тебя из-за твоего молодого тела.
        Плачущая девушка увидела Симону и, запинаясь, произнесла:
        — М-мамзель?
        — Вы не видели мою Ханну?
        — Видели, мамзель, она пошла за водой для ванны.
        — Глупая девчонка! У меня нет времени на ванну,  — сердито сказала Симона.  — Почему ты плачешь?
        Черные женщины переглянулись. Затем молодая сказала:
        — Потому что я прищемила палец, мадам.
        — Дай взглянуть.
        — Уже не больно.
        Она взяла другую простыню, и обе горничные, неожиданно став очень деловитыми, наклонились, опустив головы и расправляя тяжелые простыни.
        Как раз в этот момент по черной лестнице поднялась Ханна с чайником горячей воды, и Симона пошла за ней в свою комнату. Ханна была ее личной служанкой с тех пор, как они обе были детьми. Ханна налила воду в таз, стоявший на умывальнике с мраморной крышкой, сказав с оттенком удовлетворения в низком гортанном голосе:
        — Я слышала, олень сбежал.
        — Да.
        Симона взяла у нее мокрую махровую салфетку, служившую мочалкой, и быстро вымыла лицо и руки. Слова рабыни Ариста «твое молодое тело» эхом звенели в ее ушах.
        — Ты не знаешь, почему плачет та девушка?
        — Знаю, мамзель. Она плачет потому, что господин Бруно не хочет продавать ее.
        — А она хочет, чтобы ее продали?  — удивленно воскликнула Симона.
        — Она говорит, что должна покинуть Бельфлер,  — многозначительно сказала Ханна,  — но господин не отпускает ее.
        Симона прекрасно поняла ее и почувствовала тошнотворный гнев. Значит, Аристу Бруно не достаточно быть любовником красавицы мадам де Ларж — если верить сплетням,  — ему нужна еще и черная плоть.
        «Я ненавижу его!  — с жаром подумала Симона.  — Зачем только я приехала на его глупую охоту?»
        Она села, и Ханна взяла щетку для волос.
        — Времени на новую прическу нет,  — предупредила ее Симона.
        — Да,  — согласилась Ханна, ловко расчесывая выбившиеся завитки и возвращая их на место, где им предстояло продержаться следующие несколько часов.
        Когда Симона снова вышла в коридор, все было тихо, слуг не было видно. Спускаясь по лестнице, она, к своему удивлению, увидела внизу месье Бруно, поднявшего на нее глаза и явно ожидавшего именно ее.
        Она вспомнила, что не видела на утренней охоте мадам де Ларж. Тогда Симона не удивилась, так как мадам де Ларж не увлекалась верховой ездой, но подумала, что она, очевидно, появится на домашнем приеме своего любовника.
        Взгляд Симоны против ее желания встретился со сверкающим взглядом Ариста.
        — Я прошу прощения за свой дурной характер, мадемуазель Симона. Боюсь, вы решили, что я не умею проигрывать. Вы простите меня и позвольте отвести вас к завтраку.
        Он обаятельно улыбался, и он был хозяином. Как она могла отказаться?
        — Спасибо, месье,  — сдержанно сказала она и оперлась на его руку.
        Арист возвышался над нею. Его мускулы под алой охотничьей курткой казались стальными. Симона думала о рыдающей чернокожей девушке наверху — он не отпускает ее!  — и испытывала головокружение от чувства, более сильного, чем гнев. Ей пришло в голову, что именно по этой причине она до сих пор не замужем. Она чувствовала, что женщина не должна делить своего мужчину ни с подругами, ни со слугами.
        Он посмотрел на нее сверху вниз и приподнял брови:
        — Вы могли бы сказать, что сожалеете об оленине, мадемуазель.
        — Но я не сожалею,  — вспыхнула Симона.
        — Тогда сменим тему. Ваша охотничья лошадь — великолепное животное. Это продукция вашей конюшни?
        — О да. Третье поколение беллемонтских жеребцов от настоящих арабских скакунов.
        — А он красавец,  — сказал Арист. В его голосе прозвучала такая высокая оценка, что Симона невольно слегка оттаяла.
        Но она подавила признательность и резко ответила:
        — Если вы действительно цените хороших лошадей, почему вы обращаетесь со своей так жестоко, как сегодня утром?
        — Я не балую себя, почему же я должен баловать своего коня?
        — «Баловать»!  — повторила она в бешенстве.
        — Я считаю, что вызовы надо принимать. Я думаю, что вы того же мнения, мадемуазель, даже несмотря на то что не рискнули проскакать по болоту сегодня утром.
        — Когда дело идет о дорогостоящем капризе…  — начала Симона.
        — Но как вы узнаете, на что способны, если не осмелитесь попробовать?
        — Я люблю своих лошадей,  — пылко ответила Симона.  — Когда я скачу на лошади, я использую все ее возможности, так же как и свои, но я никогда не рискну ею ради такой глупости, как скачка по болоту! Вы заслужили того, чтобы сломать себе шею.
        Арист рассмеялся, его глаза заискрились.
        — В вас больше огня, чем я представлял себе, мадемуазель Симона. Я начинаю задумываться, не проглядел ли что-то.
        Она свирепо посмотрела на него. Неужели этот самодовольный индюк посмел подумать, что смог бы сделать ее своей любовницей, если бы захотел? Он слишком высокого мнения о себе!
        Арист не обратил внимания на ее сердитый взгляд, поскольку они уже подошли к накрытому столу, стонущему под тяжестью традиционных блюд: устриц, креветок, лангустов под пряными соусами, сочной дичи — фазанов и куропаток в вине. Слуги стояли наготове рядом с дымящимися блюдами, вооруженные вилками и ложками. Гости указывали им, что положить на их тарелки, затем следовали за другими слугами, которые несли их еду к столам в западной галерее.
        Арист сделал знак, чтобы Симоне принесли тарелку. Еще кипя от возмущения, девушка показала, что предпочитает, затем последовала в галерею за слугой, который поставил ее тарелку на стол хозяина справа от него.
        Несколько уже усевшихся гостей с интересом посмотрели на Симону. С большинством из них она встречалась раньше. Заблестевшие от любопытства глаза женщин язвительно напомнили ей, что ее провели к месту, которое заняла бы мадам де Ларж, если бы приехала на охоту.
        Озорные искры разогнали ее с трудом подавленный гнев. Раз уж ей не отвязаться от этого самонадеянного мужчины до конца традиционного охотничьего завтрака, она постарается не терять самообладания и скроет свое отвращение. Ей не хотелось компрометировать свою семью.
        Однако Симона поклялась себе, что открыто лопавшимся от любопытства друзьям мадам де Ларж будет что рассказать ей. Почему нет? Симона улыбнулась и опустила ресницы в так хорошо известной всем женщинам и освященной веками манере.
        «Возможно, ты играешь с огнем»,  — предупредил ее внутренний голос.
        Ее улыбка слегка скривилась, когда она заметила легкий налет удовлетворения в его глазах. Ох как же ее раздражает его уверенность в собственной неотразимости!
        Но он прав — она любит вызов.


        2
        — Я вижу, что еда улучшила ваше настроение,  — заметил он, делая слуге знак наполнить вином бокалы.
        — Как всегда,  — сказала Симона,  — когда речь идет о кухне Бельфлера. Чистая правда. Охотничьи завтраки Бельфлера были легендой в Новом Орлеане.
        — Я запомню,  — пообещал Арист.
        Мягкий свет его глаз давал и другие обещания, и она с неприятным удивлением почувствовала ответный трепет. Это было совершенно неожиданно. Она собиралась только развлечься.
        Ей было пятнадцать лет, самый порог женственности, когда Арист Бруно уехал в Париж. Она смутно помнила его как высокого юношу с плечами, слишком широкими для его еще неуклюжего тела. Теперь рядом с ней сидел огромный внушительный мужчина, обладавший изяществом парижанина и репутацией распутника, и его близость волновала ее.
        Арист поднял свой бокал и обвел взглядом гостей, притихших в ожидании. Его размеры, его длинные волосы с непослушным локоном на лбу производили сильное впечатление.
        — За великолепную наездницу, сидящую справа от меня,  — провозгласил он,  — чуть не обогнавшую оленя. Под смех гостей Арист неожиданно резко повернулся к ней и чуть слышно добавил: — И за вашу красоту, мадемуазель.
        Симона подняла свой бокал и сказала:
        — За оленя!
        И Арист присоединился к общему смеху.
        — За оленя!  — закричали мужчины.
        — …который подарит нам еще одну прекрасную охоту, не так ли?
        — Мы поймаем его в следующем году. Вы согласны, мадемуазель?  — воскликнул джентльмен, сидящий напротив Симоны.
        Она улыбнулась ему, затем поймала взгляд женщины, сидящей рядом с ним, близкой подруги Элен де Ларж, насколько она знала. Глаза этой женщины алчно следили за Аристом, и Симона повернулась к нему.
        Он глядел на нее сверху вниз сонным томным взглядом, вызвавшим странную дрожь в ее животе.
        — Вы знаете, что очень привлекательны, не правда ли?  — тихо спросил Арист.  — Вы принимаете комплименты, мадемуазель, как будто слышите их каждый день.
        Она недоуменно пожала плечами:
        — В конце концов, я некоторое время выезжаю в свет, как вы любезно напомнили сегодня утром.
        Он вздрогнул — или притворился, что вздрогнул,  — и с обаятельной улыбкой сказал:
        — Я извинился, не так ли?
        — И я приняла ваши извинения, месье.
        Теперь она видела, что его глаза не такие уж карие, как ей показалось вначале, а с более темными коричневыми искорками вокруг черных зрачков. Ей представились прекрасные скалы, омываемые кристально чистой водой, отражающей солнечный свет.
        Его густые темные ресницы опустились, он давал ей понять, что она смотрит на него слишком пристально. И как будто намек на улыбку показался на его лице.
        Раздосадованная, Симона опустила глаза на свой бокал и мысленно встряхнула себя. Она невосприимчива к его обаянию, не так ли?
        Случайно подслушанный разговор двух горничных снова вспомнился ей, и она с трудом подавила сильнейшее желание выпалить, что хотела бы купить одну из его горничных. Что бы он ответил на это?
        — Знаете, цвет вашей кожи очень похож на розу, цветущую в моем саду? Я привез ее из Парижа, просто сухие корни. К несчастью, розы плохо приживаются в этом климате, не то что вы, мадемуазель.
        — Я родилась здесь. И это безумие выращивать розы, когда у нас столько пышных цветов.
        — У моего отца была страсть к розам. Я привез ее для него, хотя понимал, что он никогда ее не увидит. Она из садов Версаля.
        Симона неожиданно почувствовала, что тронута. Она помнила старого месье Бруно с кустистыми белыми бровями как пугающего своей строгостью ревнителя дисциплины, но он сделал сады Бельфлера знаменитыми.
        — Я надеюсь, эта роза ему бы понравилась,  — тихо добавил Арист.  — Я покажу вам ее после завтрака. Вы танцуете так же хорошо, как скачете на лошади, мадемуазель? Если да, то предупреждаю: я хочу, чтобы вы танцевали только со мной сегодня вечером.
        Симона снова ощетинилась. Какое высокомерие! Какая самонадеянность!
        — Я танцую божественно,  — сказала она, обворожительно вскинув голову,  — но боюсь, что уже обещала большинство своих танцев.  — Затем она ехидно улыбнулась, подумав, как бы развеселилась Антуанетта, если бы слышала этот разговор, и спросила: — Почему вы так долго оставались в Париже, месье? Из-за женщины?
        — Нет.
        — Тогда из-за чего же?
        — Из-за женщин,  — сказал он таким громким самодовольным шепотом, что все за их столом захихикали.
        Ух, ну и мошенник! Симона захлопала ресницами с притворной обидой.
        — Вы поддразниваете меня, месье!
        — Ну конечно. Вы очаровательны,  — добавил он и слегка коснулся ее руки, державшей вилку.
        Ее легкий вздох был подхвачен сидевшими за столом женщинами. Арист нежно улыбнулся Симоне, как будто прекрасно понимал, какие чувства вызвало в ней его мимолетное прикосновение.
        «Я не желаю близко знакомиться с ним»,  — напомнила она себе… однако… однако… этот веселый флирт становился опасным, так как что-то в ней властно отвечало на чувственные сигналы, которые он вольно или невольно посылал ей.
        — И все-таки, почему вы так долго не возвращались, Бруно?  — спросил один из мужчин.
        — Правда в том,  — со смехом признался он,  — что мой отец и я не сходились во взглядах. Он не давал мне возможности участвовать в его делах.
        — Почему?  — спросила Симона.  — Вы были так неспособны?
        — «Неспособен»? Я?  — удивленно прорычал Арист, когда остальные мужчины рассмеялись. (Оказывается, у этой розы есть шипы!) Затем он сухо признал: — Мой отец так думал. Я никогда по-настоящему не интересовался сахарным тростником. Я доверил управление плантацией умелому надсмотрщику, оставшемуся от отца.
        — Неужели?  — спросил кто-то.  — Вы можете пожалеть об этом, месье.
        — Я так не думаю,  — любезно ответил Арист.
        Симона поняла, что ее колкость причинила ему настоящую боль, и эта мысль почему-то вызвала в ней странное чувство сожаления. Она напряженно слушала, как он продолжал:
        — Еще юношей я был зачарован речными судами моего отца. Теперь я развиваю это дело. Почему мы должны зависеть от Севера, когда нам требуется транспорт?
        — Правильно, правильно!  — сказал плантатор, сидевший напротив него. Он встал и громко провозгласил тост за хозяина. По всей галерее мужчины встали с одобрительными криками, а женщины подняли бокалы. После тоста разговор за столом Ариста стал общим, вернувшись к утренней скачке и к охотам прошлых лет.
        Джентльмен справа от Симоны пустился в восторженные воспоминания. Симона слушала его, обратив внимание, что женщины напротив обмениваются замечаниями, разобрать которые она не могла, но прекрасно представляла, что говорят подруги отсутствующей мадам де Ларж: «Посмотрите, как она строит ему глазки! Так явно!» — «Должно быть, она в отчаянии. В конце концов, ей уже все двадцать четыре года!» — «Но у него совсем нет стыда! Так интимно трогать ее прямо перед нашими глазами!»
        Был почти полдень, и утренние усилия возбудили аппетиты. Слуги сновали между столами с блюдами дичи и морских даров под французскими соусами, наполняя тарелки гостей. После всех деликатесов подали землянику, «только что собранную под ореховыми деревьями Бельфлера» (как сказал ей Арист), с густыми сливками, затем крошечные чашечки крепкого кофе. После кофе мужчины извинились и отправились с сигарами за угол передней галереи, где они могли покурить и поговорить на мужские темы, не оскорбляя деликатных женских ушек.
        Арист повернулся к Симоне, повторив свое предложение показать ей сад. Она согласилась, наслаждаясь легким смятением среди подруг мадам де Ларж.
        Кое-кто из них заворковал о том, что тоже хочет посмотреть цветы.
        «Несомненно, мадам де Ларж получит полный отчет об утренних событиях. И так же несомненно, что это доставит подружкам несколько неприятных часов»,  — подумала Симона и не испытала никакого сожаления.
        — Вам понадобятся зонтики,  — предупредил Арист, щелкнув пальцами, чтобы привлечь внимание одного из слуг, и приказал ему принести зонты.
        Он не стал дожидаться, когда принесут их, и, предложив Симоне руку, повел ее по лестнице, спускающейся в сад. Три дамы поспешили за ними и оказались достаточно близко, чтобы услышать, как он сказал:
        — Эту розу следовало бы назвать вашим именем, мадемуазель Симона. Она похожа на вас.
        Они стояли у довольно сухого растения, на котором цвела изумительная роза с кремовыми лепестками, слегка окрашенными по краям нежно-розовым цветом. Арист вынул из кармана маленький инкрустированный серебром складной нож, раскрыл лезвие и срезал распустившийся цветок.
        — Его кремовый цвет точно как ваша кожа, а розовый оттенок напоминает румянец на ваших щеках.
        К своей досаде, Симона чувствовала, как краснеет под его внимательным взглядом.
        Арист срезал шипы со стебля и подал ей цветок как драгоценность. Его сильные пальцы сомкнулись на ее пальцах, когда Симона взяла подарок. Ее рука задрожала, и один лепесток упал на землю. Их глаза встретились, и она, не выдержав, первая отвела взгляд.
        Темнокожий юноша выбежал из дома с несколькими зонтами, и гостьи Ариста раскрыли их над головами, обеспечив себя маленькими кругами тени на время прогулки среди цветов.
        Затем все вернулись в галерею, где со столов уже были убраны остатки трапезы и стояли запотевшие серебряные кувшины с лимонадом для женщин и пуншем для мужчин.
        По мере того как солнце поднималось все выше в ясном небе, летаргия полуденной жары овладевала гостями. Мужчины — среди них отец Симоны и Робер Робишо — собрались в маленькие группки и начали обсуждать урожай, рабов и политику.
        Женщины сидели, обмахиваясь веерами, лениво разговаривая о своих детях и сплетничая. Маленькие чернокожие мальчики дергали веревки, заставляя качаться опахала из пальмовых листьев, свисавшие с потолка галереи, которыми пытались разгонять неподвижный воздух.
        Симона обнаружила, что прислушивается к низким голосам мужчин за соседним столом. Арист сидел к ней лицом, и иногда девушке казалось, что его взгляд останавливается на ней, усугубляя неудобства, причиняемые жарой.
        Мужчины обсуждали недавние законы, принятые властями Луизианы в столице штата Батон-Руже, запрещавшие освобождение рабов. Казалось, что все одобряли эти меры, кроме одного худого плантатора, кротко жаловавшегося:
        — Хозяин должен иметь право освобождать преданных рабов, если захочет.
        — Если они хорошие работники, любой хозяин будет хорошо обращаться с ними,  — уверил его кто-то.
        — В Новом Орлеане появилось чертовски много свободных цветных,  — протянул еще один.
        — Я сторонник того, чтобы отправить их обратно в Африку,  — сказал Арист, и Симона насторожилась. Неужели она сейчас выяснит, почему он отказался продать свою горничную?  — Я бы пожертвовал деньги, чтобы нанять корабль, который отвезет их в Либерию.
        — Согласен. Уж слишком они дружат с аболиционистами [1 - Аболиционист — сторонник движения за отмену рабства негров в США.], — сказал Робер, деверь Симоны. (Аболиционисты были навязчивой идеей Роба. Он никогда не упускал возможности проклинать их. И Симона часто слушала разговоры на эту тему за столом своего отца.)  — Они выступают в конгрессе, заявляя, что мы плохо обращаемся с нашими рабами, но что они знают о системе, которую атакуют? Африканцев надо держать в руках, иначе они не будут работать, но ни один деловой человек не будет плохо обращаться со своими животными или рабами. Просто возмутительно, что этим радикалам дозволено являться на Юг и подстрекать наших рабов к бегству.
        Симона уже много раз слышала все это, но почувствовала, что напряглась, когда Арист сказал:
        — Я могу уверить вас в одном, джентльмены, и я знаю это из первоисточника, работая с северными транспортными фирмами: нашим рабам живется гораздо лучше, чем наемным рабочим в промышленных штатах, таких, как Массачусетс или Нью-Йорк. Когда там наступают тяжелые времена, людей просто выбрасывают на улицу, а они не более способны заботиться о себе, чем наши рабы.
        Робер пылко подхватил:
        — Вы правы, Бруно. Мы кормим их, одеваем, даем работу, а когда они заболевают, лечим. Если нас заставят освободить их, многие окажутся на шее государства. Верховный суд признал это, приняв решение, что Дред Скотт не является свободным человеком только потому, что живет в свободном штате. Но аболиционистов ничем не остановишь. И это они отвечают за ужасное увеличение числа побегов.
        — Проклятые лицемеры!  — пробормотал один из мужчин, до сих пор молчавший.  — Знаете, что заедает этих «освободителей» [2 - «Освободитель» — член партии или сочувствующий партии «Свободная Земля», борющейся против принятия рабовладельческих штатов в Союз (США).]? Они завидуют нашему образу жизни. Слово джентльмена!
        Антуанетта подошла и встала между Симоной и мужчинами.
        — Ты собираешься весь остаток дня подслушивать эту разгоряченную политическую болтовню или пойдешь наверх отдохнуть, чтобы хорошо выглядеть на балу?
        Симона извинилась перед своими соседками и присоединилась к сестре и женщинам, собиравшимся вздремнуть днем, чтобы выглядеть свежими перед праздничным вечером. Когда они вошли в дом, Антуанетта поддразнила:
        — Ты хочешь занять место мадам де Ларж?
        — Она так подумает, когда услышит все, что доложат ее друзья,  — сказала Симона с проказливой усмешкой.
        Тони хихикнула:
        — Ты без памяти влюбилась в нашего красивого хозяина, дорогая?
        — Не будь смешной! Я просто хочу доставить ему немного хлопот с его любовницей.
        Но она отвернулась, чтобы сестра не видела ее лица.
        Когда они дошли до комнаты Симоны, Тони не осталась поболтать.
        — Я пойду в детскую проведать своих бесенят. И тебе необходим отдых, если ты собираешься одержать победу сегодня вечером.
        — О, перестань! Я развлекаюсь, вот и все.
        Симона устроилась под москитной сеткой, защищающей ее кровать. Жалюзи в комнате были слегка приоткрыты, чтобы впустить легкий ветерок, но девушка была слишком полна свежих впечатлений об Аристе Бруно, чтобы забыться сном. Арист уже не тот неуклюжий юноша, который уехал в Париж восемь или девять лет назад, но и не такой, каким она мысленно представляла его после возвращения из Франции.
        Девушка вспомнила ощущение колоссальной энергии, когда он промчался мимо нее в зарослях на своем горячем жеребце. Это рассердило ее, но и взволновало, что признала она теперь. Только мужчина с такой необычайной энергией и силой воли мог заинтересовать ее.
        И Симоне явно понравилось, что он привез розу в память о своем покойном отце. Она не могла забыть оттенок ласкового сожаления в его голосе, когда он говорил об этом. И об ее арабских скакунах он говорил с редкой теплотой. Ах, но они действительно красавцы!
        Однако воспоминания о несчастной плачущей рабыне вернулись к ней, насмехаясь над ее попытками найти причину своей удивительной симпатии к Аристу Бруно. Почему он отказался продать свою горничную? Неужели правда, что Арист держит ее для… для того, чтобы пользоваться ее «молодым телом»? Означает ли это, что он один из тех креольских мужчин, которые одновременно владеют двумя женщинами: одна — для дневного света общества (и при этом замужняя дама!) и другая — для тайных ночных утех?
        Она перебрала в памяти несколько замечаний, которые Арист сделал во время обсуждения мужчинами закона, запрещающего освобождение рабов. Позиция Ариста была такой же, как любого ее знакомого плантатора, и более разумной, чем Робера.
        Ее отец владел множеством рабов и был добр с ними. И он не «использовал» невольниц таким предосудительным образом, как некоторые вполне порядочные плантаторы. Симона поморщилась от этой мысли. Их действия и поступки не были похожи на соглашения некоторых белых мужчин с прекрасными свободными квартеронками, соглашения, почти как тайные браки, а больше походили на… ну, на нечто неприличное.
        Симона с тревогой осознала, что смотрит на рабство, которое спокойно принимала все свои двадцать четыре года, в ином свете, подвергая сомнению его воздействие на общество, в котором родилась, и особенно на близких ей людей.
        Ее отец, например. Он разумен и человечен. Она уважает его трудолюбие и в юридической практике и на плантации. «Как возможно отказаться от рабства, уже оказавшись в его паутине?  — спрашивал он однажды во время разгоряченного спора и утверждал: — Рабство жизненно необходимо для сельскохозяйственного Юга! Как плантатор может выращивать хлопок или сахарный тростник без рабов?!»
        Симона беспокойно металась в постели. «Северяне, не выросшие среди всего этого, крайне невежественны в вопросах рабства»,  — говорила она себе.
        И в том, что сказал Арист, не было ничего, отличного от позиции ее отца. Но она не переставала взволнованно размышлять, почему горничная Ариста считала, что ей необходимо выбраться из Бельфлера. Она очень хорошенькая, вот в чем ее проблема. Но как она может быть так уверена, что новый хозяин будет вести себя иначе?
        Симона села и взбила подушку, напомнив себе, что, если бы здесь была мадам де Ларж, она бы перекинулась с Аристом Бруно лишь парой слов. Так почему же она не может выбросить его из головы и заснуть?
        Комната была жаркой, воздух — неподвижным, и когда Симона увидела остановившуюся на галерее за окном фигуру, то была не уверена, не во сне ли. Она почувствовала, что это Арист Бруно, хотя могла видеть лишь туманный силуэт через тонкую ткань, окружавшую ее кровать, и жалюзи, но невозможно было ни с кем спутать его широкие плечи и голову, как у льва.
        Симона лежала поверх простыней в легкой сорочке, и ее охватило жаркое смущение, несмотря на уверенность, что ее нельзя увидеть с галереи. Какое-то насекомое с отчаянным жужжанием билось о москитную сетку, пытаясь добраться до нее. Силуэт исчез.
        Потом она не могла вспомнить, слышала ли шаги. Приснилось ли ей это?
        Но когда Ханна пришла помочь ей одеться и открыла жалюзи, она наклонилась с тихим вскриком и подобрала розу, упавшую на пол. Это была версальская роза, подаренная Аристом Симоне и небрежно оставленная ею на столе рядом с бокалом лимонада.
        И теперь роза лежала, как упрек, в ее руках.

        Сотни свечей в хрустальных люстрах подмигивали в ветерке, доносившемся с озера, и искрились в брильянтах и рубинах жен процветающих плантаторов, а их пышные на кринолинах юбки добавляли богатства буйству цвета. Окна в полную высоту от пола до потолка были открыты на западную и южную галереи, делая их частью бального зала.
        Бал был таким же, как многие, на которых присутствовала Симона, и однако она чувствовала неуловимое отличие, какое-то пульсирующее волнение в этом зале. Она была очарована веселой музыкой чернокожих скрипачей и гитаристов и опьяняющей смесью духов и естественных ароматов ночи.
        Она танцевала с Аристом, удивительно изящным и ловким. Его энергия и сила заставляли ее чувствовать себя так, будто она парит с ним над отполированным до блеска полом. Может быть, именно поэтому она танцевала с ним так часто, несмотря на свое решение пренебрегать им. Нелегко было относиться к нему с пренебрежением. Его внушительность и положение хозяина отпугнули некоторых из ее обожателей.
        Аристу же казалось, что он держит в руках перышко, но перышко с очень крепким стержнем. Когда музыка останавливалась и кто-то другой приглашал ее, Арист следил за нею взглядом, восхищаясь ее прекрасной спиной в тугом лифе платья, обнаженными кремовыми плечами. Симона держалась очень прямо, и, несмотря на хрупкость ее фигуры, он чувствовал силу в ее грациозных движениях.
        Танцуя, он восхищался изяществом ее порозовевших ушек, невероятно длинными ресницами. Когда она взмахивала ими, он видел в ее глазах свет ума и легкую насмешку.
        — Я должен получше узнать вас,  — прошептал он, когда его ладонь встретила пальцы Симоны в вихре вальса.
        — Во мне не так уж много скрыто, месье. Я — то, что вы видите…
        — Мечта?!
        — Незамужняя дама, которая проводит дни с лошадьми, а вечера в таких светских развлечениях, как этот прекрасный бал…
        — Нет, вы пытаетесь уйти от ответа,  — сказал он почти грубо,  — но я узнаю. Как-нибудь приеду в Беллемонт и отправлюсь с вами на верховую прогулку.
        — Как я уже говорила вам, месье, я предпочитаю прогулки в одиночестве.
        — Что вы имеете против мужчин?  — спросил Арист с добродушным подшучиванием, вальсируя с ней по залу.
        Она склонила голову и посмотрела на него из-под опущенных ресниц:
        — Почему вы думаете, что я имею что-то против мужчин?  — Она чувствовала себя томной и удивительно счастливой.
        — Разве это не очевидно? Вы до сих пор — мадемуазель Арчер.
        — Ответ прост, месье. Я не встретила мужчину, которым дорожила бы больше, чем своей независимостью.
        — Неужели? Держу пари, вы все еще ищете его.
        — О да!
        — Каким он должен быть?
        — Его преданность должна равняться моей,  — без колебания ответила Симона.  — Я отдам свою жизнь единственному мужчине. Тот, которого я выберу, должен сделать для меня не меньше.
        — И как вы найдете такого мужчину?
        — Я почувствую, когда найду его,  — ответила она, улыбаясь.
        — Легче обещать верность возлюбленному, чем хранить ее.
        — Вам, возможно, месье.  — Она подумала об Элен де Ларж, сидящей дома возле больного мужа.
        Но когда танец закончился, Симона без протестов позволила Аристу увести себя на галерею, где гуляли, ища прохлады, другие пары. Сильная воля Симоны таинственно смягчилась.
        У ночи была своя собственная музыка. В нежных ароматных сумерках бесконечное жужжание сверчков и пронзительный хор древесных лягушек, прыгающих по лужайкам, не скрежетали по нервам, как в жаркий неподвижный полдень, а манили, соблазняя, в гостеприимную темноту.
        Симона не возразила, когда он повел ее по галерее подальше от других пар. Она обмахивалась веером, разгоряченная не только танцами, но и близостью Ариста.
        Девушка вдыхала пряный аромат жасмина с нежной примесью цветущих лимонных деревьев. Тысячи светлячков подмигивали ей из-под ветвей дубов и ореховых деревьев, окружающих сад. Арист стоял очень близко, не касаясь, но все ее тело покалывало от воспоминаний о его пальцах, сжимавших ее кисть, и руке, обнимавшей ее талию в вихре вальса.
        Свет лился из окон на галерею. Музыканты снова заиграли вальс, и ее тело затрепетало в ритме приглушенной музыки. Когда Арист протянул руки, она коснулась его плеча, и они закружились, как и другие пары, мелькавшие в освещенных окнах бального зала.
        Весь день она представляла себе прикосновение этих прекрасных губ, казалось высеченных скульптором из мрамора. Когда он легко прижался ими к ее виску, они оказались удивительно мягкими и теплыми, нежными и уговаривающими. Сравнение с греческим мрамором вылетело у нее из головы, когда ее захватили реакции собственного тела.
        Трепет, начавшийся с танцем, сфокусировался где-то глубоко в ее теле, и у нее перехватило дыхание, как будто она парила над преградой на своей любимой лошади. Симона закрыла глаза, но вдруг услышала шаги на дорожке рядом с галереей. Открыв глаза, она увидела темную фигуру, пристально глядящую на них через железную ограду.
        Арист тоже увидел эту фигуру. Они отпрянули друг от друга.
        — Кто там?  — резко спросил он.
        — Прошу прощения, мистер Бруно, я пришел за вами…  — ответил грубый голос.
        Симона затаила дыхание, когда мужчина подошел и свет из окна упал на его лицо. Он был небрежно одет, и длинный шрам шел через всю щеку от поврежденного глаза до подбородка, превращая его лицо в зловещую маску.
        Арист оставил ее и подошел к перилам.
        — В чем дело, Пикенз?
        Симона мгновенно пришла в себя. Она вдруг осознала, что остальные гости на галерее наблюдают за ними и что она оказалась опасно близка к тому, чтобы позволить Аристу поцеловать себя. Как это могло случиться? Должно быть, выпитое вино ударило ей в голову.
        Пикенз говорил тихим голосом:
        — Мартин сбежал. Воспользовался балом, хитрый ублюдок. Я добился правды от Сола. Он сказал, что Мартин взял свой недельный рацион и мясной нож из кухни, так что он вооружен. Я отправлюсь за ним в погоню.
        К ним подошел мужчина, куривший на галерее сигару и услышавший разговор.
        — Мы можем помочь вам, Бруно.
        — И пропустить мой охотничий бал? Спасибо, не надо. Мой надсмотрщик проследит за этим. Ты собираешься один, Пикенз?
        — Нет,  — ответил человек со шрамом.  — Я послал за охотниками за беглыми рабами. Собаки найдут след, и я не думаю, что он заведет нас в болото. Беглец будет искать лодку, так что мы проверим берег озера. Возможно, я вернусь с ним еще до восхода солнца.
        Арист кивнул.
        — Зайди ко мне, когда разъедутся гости,  — сказал он, мужчина отвернулся и пошел по тропинке, ведущей к жилищам рабов.
        — Этот человек — ваш надсмотрщик?  — недоверчиво воскликнула Симона. Не могло быть большего отличия от управляющего плантацией ее отца.
        Образ испуганного оленя, отчаянно пытавшегося убежать от гончих, возник в ее мозгу, и она представила на его месте охваченного паникой чернокожего, возбужденных собак и таких же всадников, преследующих его… Симона содрогнулась. Такое случалось сплошь и рядом, но она никогда так ясно не представляла себе эту картину.
        Арист подошел к ней, сожалея о вторжении, укравшем у него сладостный вкус ее губ. Он чувствовал, как сильно возбужден, и проклинал Пикенза, понимая, что тот заметил это в свете, струящемся из окон.
        Симона стояла, сложив руки на груди.
        — Я надеюсь, что ваш раб убежит,  — пылко сказала она.
        — Почему?  — удивился Арист.
        Она затрясла головой. Ей было трудно говорить.
        — Преследуемый собаками… и этим ужасным человеком… я…  — Она потрясенно осознала, что говорит, и взяла себя в руки.  — Извините, месье. Я люблю верховую езду, но не могу наслаждаться погоней за любым живым существом.
        — Как наша оленина сегодня утром?  — спросил он, явно забавляясь. Он несколько секунд рассматривал ее.  — Скажите мне, мадемуазель, если сбежит одна из ваших прекрасных лошадей, неужели вы никого не пошлете, чтобы найти ее? Видите ли, мой раб — ценное имущество.
        — Я понимаю.
        Она вспомнила горничную, которую он отказался продать, и отодвинулась от него подальше. Та рабыня — тоже его собственность. Так что же она делает тут рядом с ним? Что случилось с ее рассудком?
        — Ну хватит, женщинам не следует думать о таких вещах,  — сказал он тихим голосом, который успел убаюкать ее сомнения.  — Они должны заботиться только о том, как быть прекрасными и очаровательными…
        «… и уметь обольщать мужчин»,  — добавила она про себя, а вслух сказала:
        — И я достаточно долго была очаровательной с вами, месье. А теперь, боюсь, я забыла, что обещала танец своему деверю.
        Она отвернулась от него и неспешно пошла в бальный зал.
        — Колдунья!  — прошептал он, следуя за ней.
        Лежа в ту ночь без сна, Симона слышала завывания возбужденных собак и прислушивалась, дрожа, как лай то замирал, то становился отчетливее, сопровождаемый топотом копыт нескольких лошадей.
        «Раб не так быстр, как легконогий олень,  — думала она и не могла заснуть из-за образов, возникающих в ее мозгу.  — Он охвачен страхом… где он мог прятаться? Озеро велико, и мало кто из рабов умеет плавать… „Мы найдем его к утру!“ Спасения нет. И его высекут за попытку побега. Какое же отчаяние заставило его сбежать?»
        Почему ей в голову приходят эти мысли? Почему она так беспокоится из-за раба, которого никогда не видела?
        «Это, наверное, связано с той рабыней Ариста Бруно,  — думала она,  — и теми странными чувствами, которые Арист пробудил во мне накануне».
        Как это могло случиться? И почему? Все началось с отчаяния прекрасного оленя, преследуемого гончими, и затем плачущая служанка наверху…
        Симона пыталась отогнать воспоминания об этом дне. Она напоминала себе, что он любовник Элен де Ларж… Но каждый раз, когда закрывала глаза, она видела странный искрящийся взгляд и чувствовала нежное тепло прекрасных губ у своего виска.


        3
        Утром после завтрака багаж гостей из Нового Орлеана и их лошадей погрузили на экскурсионный корабль, который месье Бруно нанял для этого случая. Гости должны были отправиться через озеро Понтчартрейн к пристани около ручья Святого Иоанна.
        Арист ходил по берегу среди гостей, прощаясь с ними и принимая выражения благодарности за приятную, хоть и безуспешную охоту.
        — Я думал, вы поедете с нами в Новый Орлеан, месье,  — услышала Симона голос одного из гостей.
        — Я вернусь в город через несколько дней,  — ответил ему Арист.  — У меня здесь остались кое-какие дела.
        Высечь сбежавшего раба? Лечь в постель с чернокожей девушкой? Связаны ли те двое? Симона плохо спала, и ей не нравились ее мысли, от них болела голова. Она ничего не слышала утром о пропавшем рабе или его поимке. Очевидно, никто из гостей не слышал лай собак ночью. Она удивлялась, не заболевает ли. Почему она так несчастна от того, что никогда не беспокоило ее раньше?
        В Беллемонте надсмотрщиком был Оюма, свободный окторон, большой ласковый человек, которого уважали все работники и которому никогда не приходилось повышать голос, чтобы его слушались. Оюма столько знал о выращивании сахарного тростника, что белые плантаторы приезжали к нему за советом. Седовласый, с чувством собственного достоинства! Не могло быть большего различия между ним и тем злобным человеком, который пришел к Аристу сообщить, что отправляется с собаками в погоню за беглецом.
        Симона знала, что не все плантаторы так человечны, как ее отец и Оюма. Неужели она расстроилась из-за надсмотрщика потому, что его хозяин был красивым и сильным человеком, заставлявшим ее дрожать от непрошеных желаний?
        Когда Арист поднес к губам ее руку, она исчезла под его сильными загорелыми пальцами.
        «Подавляющий мужчина,  — снова подумала она.  — Какой же он на самом деле?»
        — Мы скоро встретимся, мадемуазель.
        Его ясные глаза выражали только вежливый интерес.
        Она уклончиво кивнула.
        Высокие дымчатые облака клубились в синем небе над блестящим белым кораблем. Вода в озере слегка рябилась от свежего ветра, отражая солнечные блики. Симона стояла у поручней, глядя на ряд белых колонн Бельфлера, на его хозяина, стоящего на поросшем травой берегу без шляпы.
        С высоты верхней палубы вся плантация была видна как на ладони. Помещения для холостяков по обе стороны главного дома, контора слева и позади с четырьмя небольшими колоннами вдоль узкого фасада, голубятня. И за всем этим ряд побеленных хижин, протянувшийся до высокого каменного помещения для варки сахара с торчащей в небо трубой.
        На парадной галерее для прощания с гостями выстроились слуги. На таком расстоянии Симона не смогла различить девушку, удивившую ее своим плачем. Она чувствовала облегчение от расставания с хозяином Бельфлера, но не могла освободиться от своих мыслей.
        Когда Бельфлер превратился в отдаленную белую крапинку на зеленом берегу, она присоединилась к своей семье. Ее мать и отец, Тони и Робер сидели в салоне за столом с кофе и более крепкими напитками, увлеченные обсуждением недавнего приема с группой друзей. Они все еще были заняты своей беседой, когда корабль подошел к пристани, вспенивая воду. Рядом с новой железнодорожной станцией ожидали экипажи. Пока кучера и грумы Арчеров и Робишо привязывали сундуки с одеждой на крышах экипажей, семья прощалась.
        — Вы заедете в Беллемонт на обед?  — спросила Мелодия старшую дочь.
        Робер ответил за жену:
        — Тони не терпится отвезти детей домой. Мы увидимся в следующее воскресенье, как обычно, маман.
        Симона обняла детей сестры и села в свой экипаж. За нею последовали родители, а Робишо устроились в своем экипаже. С горничными, сидящими рядом с кучерами, и грумами, и слугами, скачущими на лошадях позади, они присоединились к цепочке экипажей, тянувшихся вдоль ручья Святого Иоанна.
        Мелодия повернулась к дочери и пошутила:
        — Месье Бруно теперь будет приезжать с визитами, дорогая?
        — Этот отвратительный человек?  — резко ответила Симона, раздраженная еще больше, потому что именно в этот момент сама раздумывала, будет ли он искать ее, или его обещание увидеться снова — простая вежливость. Было ли его внимание на охоте всего лишь результатом отсутствия мадам де Ларж?
        — Могло быть и хуже,  — кротко заметил отец.
        — Вы забыли, что он не свободен?
        — Здоровый мужчина ищет развлечений, дорогая, но брак с жизнерадостной молодой женщиной обычно успокаивает его.
        Симона раздраженно фыркнула. Почему всем так досаждает то, что она не замужем? Она отвернулась к окну, и ее родители больше не разговаривали.
        Когда экипаж остановился у порога Беллемонта, Симона выскочила первая. Она взбежала по ступенькам к парадным дверям, тут же открытым слугой, с веселым «Доброе утро» пролетела мимо него и поднялась в свою комнату. Симона не стала дожидаться Ханну, появившуюся, когда она уже сняла платье.
        — Костюм для верховой езды,  — приказала она.
        Быстро переодевшись, Симона спустилась по черной лестнице и пошла к конюшне.
        В следующие полчаса она счастливо следила, как чистят, кормят и поят ее коня, здоровалась с лошадьми и обещала им всем хорошую пробежку.

        Когда корабль, увозивший его гостей, превратился в белое пятнышко на озере, Арист вернулся в дом и взмахом руки отпустил слуг, еще стоявших на галерее. К нему подбежал подросток и передал, что Пикенз ждет его в конторе. Пикенз сидел на углу стола во внешнем кабинете. Он выпрямился, когда вошел Арист. Сапоги надсмотрщика были заляпаны грязью, рубашка покрыта пятнами пота. Он явно не спал в эту ночь.
        Арист кивнул Пикензу, чтобы он последовал за ним во внутренний кабинет. Надсмотрщик вошел и закрыл за собой дверь.
        — Ну?  — спросил Арист.
        — Он удрал,  — горько ответил Пикенз.  — Мы выследили его до берега озера и потеряли след.
        — Какая-нибудь из лодок пропала?
        — Нет, кто-то приплыл за ним,  — Пикенз добавил несколько цветистых ругательств.  — Мы проскакали несколько миль вокруг озера в поисках места, где могла причалить лодка, и ничего не нашли.
        — Он, вероятно, уже в Новом Орлеане. Я извещу судебного исполнителя и дам объявление в газете, когда буду в городе.
        Арист позвонил в колокольчик и, когда вошел бухгалтер, попросил у него книгу регистрации рабов.
        — Мартин, не так ли?  — Арист просмотрел записи и обнаружил, что отец заплатил за этого африканца полторы тысячи долларов.
        — Каким он был работником?  — спросил Арист Пикенза.
        — Хороший работник, сильный и здоровый. Умный. Слишком умный. Он где-то научился читать. Мне всегда казалось, что он знает грамоту.
        — Почему он сбежал?
        — Такие всегда бегут. Не стоит учить их, это ни к чему хорошему не приводит.
        — С ним раньше были трудности?
        — Вините того северного сукина сына, которого вы привезли сюда чинить сахарную мельницу,  — с ненавистью сказал надсмотрщик.  — Он говорил с ниггерами о свободе. Взбудоражил их всех.
        Арист задумчиво смотрел на своего надсмотрщика. Его повар докладывал, что Резаный запирал на засов дверь своей хижины по ночам. Если так, то это единственная запертая дверь на плантации. В прошлом году, после убийства семьи одного рабовладельца в северном приходе, в штате циркулировали слухи о восстаниях рабов. Пикенз тогда говорил, что их всех надо повесить, но более трезвые мнения в органах власти одержали победу.
        Совершенно очевидно, что надсмотрщик с тех пор жил в страхе. Шрам придавал ему мрачный вид, явно внушавший рабам дьявольский страх, но отец Ариста считал его ценным работником. И он действительно был хорошим надсмотрщиком. Оставив его на этой должности, Арист смог сосредоточиться на своих усилиях конкурировать с северными транспортными фирмами.
        Несмотря на разногласия, Арист уважал отца. Старший Бруно сражался на мексиканской войне. Он был прирожденным командиром. Бессознательно Арист, тоже привыкший с детства командовать слугами, перенял манеры человека, привыкшего ко всеобщему подчинению.
        — Это все, Пикенз. Я напишу объявление для новоорлеанских газет.
        Когда Пикенз ушел, Арист посидел минуту, думая о квалифицированном механике, которого привез из Цинциннати, чтобы починить сахарную мельницу. Очень плохо, что на Юге так мало опытных механиков, но это объяснимо. Вся промышленность — на Севере. На сельскохозяйственном Юге в основном применяется труд рабов.
        Странный парень тот механик. Он недавно эмигрировал из Германии, говорил по-английски с сильным акцентом, временами делавшим его речь совершенно неразборчивой. Арист не удивился, узнав, что парень — аболиционист. Он проявил к рабам необычный интерес, а перед тем, как покинуть Бельфлер, пролепетал безумное предложение купить Милу, юную горничную. «Купить, чтобы освободить ее»,  — сказал он. Он хотел — Арист думал, что правильно понял его,  — жениться на ней! Господи!
        Арист пытался заставить его понять, что такой брак — между белым мужчиной и черной женщиной — незаконен. Немец спорил, эмоционально и, в основном, неразборчиво, и Аристу в конце концов пришлось выбросить его с плантации.
        Совершенно непонятно в какой связи, но в его мозгу промелькнул образ Симоны Арчер, сидящей на лошади, как юная богиня охоты, и воспоминание о ее трепетном теле в его руках, когда они вальсировали по сумеречной галерее. И эти воспоминания были такими яркими, что он почувствовал сильное возбуждение. Она необыкновенно отличается от большинства креольских женщин.
        Конечно! В ее отце течет английская кровь, он — американец из первых колоний. Но ее мать — из аристократической семьи, бежавшей от французской революции, и Симона — настоящая француженка. Она обладает язвительной независимостью, которую он видел в знатных парижских дамах, менявших любовников с такой же свободой и без всякого сожаления, как их мужья брали новую любовницу. И эти дамы с удовольствием принимали юного креольского студента в своих будуарах.
        Симона Арчер с самым невинным видом разрывала его на части, восхищая и возбуждая его. Элен де Ларж становилась проблемой, начиная заявлять на него права. И поскольку ее муж мог угодить в могилу в любой момент, ее собственничество тревожило Ариста.
        Он решил снова увидеться с Симоной, когда приедет в город, и постарается, чтобы об этом узнала Элен. Нельзя позволять ей быть слишком уверенной в нем.
        Он провел некоторое время, просматривая приглашения и раздумывая, где сможет встретить Симону, и наконец решил, что лучше всего зайти в ложу ее семьи в опере. Его визит будет случайным. Он проявит лишь столько интереса, сколько нужно, чтобы заинтриговать такую самоуверенную и независимую женщину и не внушить ее отцу мысль о возможном предложении. Он определенно еще не собирается жениться, даже на богатой наследнице. А когда решит, то последует совету отца и выберет женщину тихую и послушную, возможно юную девицу, получившую образование в монастыре.
        Симона Арчер слишком волевая для женщины… однако какая женственная! Странно, как живо он может вспомнить ее длинные ресницы на изящных щеках и трепет ее губ под его слишком пристальным взглядом. Он почти ощущал аромат ее волос.
        Вероятно, он поедет в Новый Орлеан завтра. И следует позаботиться об объявлении о сбежавшем рабе.

        Симона увидела это объявление в газете, которую ее отец и старший брат Алекс привезли домой из своей юридической конторы в городе:

        «Три дня назад пропал Мартин, полевой работник, тридцати четырех лет, очень черный, около шести футов ростом, здоровый. Говорит по-английски и по-французски. Одет в полосатые хлопчатобумажные брюки и синюю хлопчатобумажную рубашку, кожаные туфли и фетровую шляпу с узкими полями. Возможно, находится в окрестностях Нового Орлеана. Сто долларов награды за информацию, ведущую к поимке, двести долларов, если будет приведен к нижеподписавшемуся на плантацию Бельфлер.
    Арист Бруно»
        Значит, раб убежал от собак.
        К несчастью, имя владельца, напечатанное типографским шрифтом, вызвало очень интимные и яркие воспоминания. Смутная фигура, оставившая версальскую розу в ее окне, пока она спала. Вальс на галерее в лунном свете. Царапанье ткани его костюма по голой коже ее рук и запах табака и лавровишневой воды. Невероятная мягкость его губ на ее виске, поразившая и смутившая ее, оставившая ее почти безвольной… пока движущаяся тень не превратилась в то ужасное, со шрамом, лицо надсмотрщика, приведя ее в чувство.
        Отец Симоны упомянул объявление месье Бруно за обедом:
        — Должно быть, этот раб бежал, когда мы гостили в Бельфлере, воспользовался суматохой. Арист говорил о нем, Симона?
        — Вы не слышали лай собак ночью, папа?
        — Я думала, что он мне приснился,  — ответила мать.  — Я как будто снова скакала за гончими.
        Все засмеялись, и разговор на эту тему закончился. Симона обвела взглядом свою семью: отец во главе стола, мать напротив, Алекс и его молодая жена, не ездившие на охоту. Никто из них не нашел ничего необычного в том, что свору гончих пустили по следу сбежавшего раба. В конце концов, это обычное явление. Так почему же ей так ненавистна мысль о том, что это сделал Арист?
        В конце недели Симона поехала в город с Алексом и Орелией на концерт в опере. Джеф Арчер держал ложу в театре для своей семьи. Известная певица из Нью-Йорка, под впечатлением сообщений из Европы о недавней смерти Шумана в больнице для душевнобольных, исполняла его романсы. Мелодия не любила ее пение и убедила Джефа провести тихий вечер дома.
        Симона заметила Ариста Бруно, как только вошла в ложу. Он сидел с мадам де Ларж и ее старым мужем. Седой и дородный месье де Ларж казался угрюмым и довольно сонным, но его молодая красавица жена, царственная, в атласном платье изумрудного цвета и знаменитых драгоценностях де Ларжей, весело болтала с месье Бруно.
        «Ну, а что я ожидала?  — подумала Симона.  — Этот плантатор просто развлекался со мной на охоте, пытаясь избежать скуки в отсутствие своей любовницы».
        Робишо также были в театре, но сидели с родителями Робера, так что, когда во время антракта Алекс отправился с обязательными визитами к некоторым своим клиентам, Симона и Орелия остались одни. Но ненадолго. Много молодых людей, их знакомых, подошли поздороваться с ней и прелестной женой Алекса.
        Увидев, что Арист покинул мадам де Ларж, Симона украдкой следила за его продвижением от ложи к ложе, осознав наконец, что он направляется к ней. Она окаменела. Она была как тонко настроенная скрипка, ждущая смычка, и, когда услышала: «Мадам, мадемуазель», задрожала, как струна.
        Но, подняв глаза на Ариста, увидела вежливое равнодушие на его лице, а затем они обменялись несколькими ничего не значащими любезностями.
        — Вы наслаждаетесь концертом?
        — Очень, месье,  — вежливо сказала Орелия.
        — Да,  — ответила Симона, чувствуя непреодолимое желание бросить ему вызов,  — хотя иногда ее голос звучит напряженно, вы не согласны?
        — Возможно, вы правы, мадемуазель. Мадам и месье Арчер не сопровождают вас?
        — С нами мой брат, месье.  — «Возможно, вы правы, мадемуазель». Какая снисходительность!  — А мадам де Ларж наслаждается немецкими романсами?
        Искры понимания сверкнули в его глазах, и она их тщательно проигнорировала.
        — Мне кажется, это ее муж любит Шумана. Вы передадите привет от меня вашим родителям?
        — Спасибо, месье. Им очень понравилась охота.
        — А вам, мадемуазель?
        — Приятный уик-энд.
        — Я рад,  — спокойно сказал он и ушел.
        Симона вздохнула, когда он снова появился через некоторое время уже рядом с мадам де Ларж. Его снисходительность бесила ее. Почему она никак не может перестать думать о нем?
        Симона много бы отдала, чтобы услышать разговор между месье Бруно и мадам де Ларж, потому что Элен тут же подняла бинокль, и по покалыванию кожи Симона поняла, что разглядывают ее.
        В эту ночь Симона спала плохо.

        Несколько дней спустя Симона, возвращаясь на молодой кобыле в конюшню за час до захода солнца, увидела чужака. Он растаял в глубине неухоженного сада, окружавшего заброшенный дом, наследство ее матери, но тихие шаги лошади по сырой земле позволили Симоне приблизиться к нему настолько, что смогла хорошо его разглядеть.
        Африканец с очень светлой кожей, как у Оюмы, и достаточно привлекательный. Так что если бы она видела его раньше, то вспомнила бы. Он явно не был рабом ее отца и не соответствовал описанию беглого раба Ариста Бруно.
        Должно быть, он явился на свидание с одной из рабынь. Кто из них встречается с любовником? Немедленно, но недоверчиво она подумала о Ханне. Горничная должна быть в Беллемонте, ожидая ее, чтобы помочь принять ванну и переодеться перед ужином.
        Симона придержала кобылу, прислушалась, но, кроме настойчивого хора сверчков и пронзительного сопрано лягушек, ничего не услышала. Только одинокий пересмешник вылетел из деревьев. Ни звука не доносилось с заболоченного рукава озера, но она напомнила себе, что пирогу можно оттолкнуть шестом от берега почти беззвучно.
        Таинственная мимолетность этой встречи насторожила ее. Угроза восстания рабов оставалась всегда. Хотя Оюма уверил их в преданности рабов под его управлением, какой-нибудь смутьян мог посеять семена мятежа. Этот раб явно не хотел, чтобы его видели.
        Серебристая колонна старого дома, почти полностью скрытая листвой, отражала свет предзакатного солнца. Дом выглядел заброшенным, безжизненным, ставни на его слепых окнах покосились. Но он мог скрывать тайны.
        Под влиянием порыва Симона соскользнула с седла и привязала поводья к нижней ветви амбрового дерева. Похлопав кобылу и прошептав ей ласковые слова, она оставила ее и тихо направилась по старой дороге, бегущей между обветшалыми хижинами рабов к разрушенному дому. Встав в тени отдельно стоящей кухни, она долго наблюдала, постепенно убеждаясь в том, что из старого особняка за ней следят.
        Более чем когда-либо она осознавала сейчас кишащую вокруг них черную жизнь, невидимую и неслышимую, кроме тех нескольких ночей, когда темнота наполнялась пением и стуком трещоток, давным-давно заменивших запрещенные барабаны.
        «Они знают о нас все,  — думала она,  — а мы не знаем о них ничего».
        Хотя Симона никого не видела, у нее было чувство, что кто-то стоит за одной из колонн, ожидая, когда она уйдет. Решившись, она дерзко вышла из тени кухни на приглушенный солнечный свет.
        — Добрый вечер, месье,  — крикнула Симона.  — Кто вы?
        Мужчина на галерее отодвинулся от колонны и вежливо произнес:
        — Добрый вечер, мадемуазель.
        «Если это любовник Ханны, моей горничной повезло»,  — подумала Симона. Окторон был одним из самых красивых мужчин, каких она когда-либо видела. Она не чувствовала опасности, идя к ступеням задней галереи, ей было очень любопытно узнать, кто с ним.
        Когда Симона поднималась по ступеням, в дверном проеме, ведущем в центральный вестибюль плантаторского дома, появилась темная фигура. Она услышала вздох и затем с удивлением узнала в черной девушке, в ужасе уставившейся на нее, горничную, плакавшую в Бельфлере.
        — Ты!  — воскликнула Симона.
        — Мамзель,  — сказала девушка дрожащим голосом.
        — Ты пришла так далеко, чтобы встретиться со своим любовником?  — спросила Симона.
        Казалось, это объясняло рыдания и желание быть проданной, возможно, чтобы соединиться с этим необыкновенным мужчиной. Но, увидев их мгновенно спрятанное удивление, она засомневалась в том, что они любовники.
        — Нет, вы сбежали!  — воскликнула она.  — Вы оба! В Бельфлере что, эпидемия?
        Мучительное разочарование, которое она испытала, сказало ей, что она просто отказывается смотреть правде в глаза.
        — Мадемуазель,  — быстро сказал мужчина.  — Послушайте, что я вам скажу, прежде чем поднимать тревогу. Я — свободный человек. Могу показать вам свои бумаги, которые, уверяю вас, всегда ношу при себе.
        Симона уставилась на него, потеряв на мгновение дар речи. Чистое парижское произношение его французского изумило ее. Было совершенно очевидно, что он не простой свободный цветной.
        Удивительно красивый, одетый в хлопчатобумажные брюки и рубашку с открытым воротом, он выглядел как культурный, небедный человек, вышедший на вечернюю прогулку. Он мог бы быть белым, загоревшим на солнце, если бы не его кудрявые коротко остриженные волосы и колоннообразная шея, так восхищавшая ее в Ханне и которую она считала типично африканской.
        — Кто вы, месье?
        — Меня зовут Чичеро Латур. Я учу детей свободных цветных в городе. Может быть, вы слышали обо мне.
        — Извините, нет. Так вы любовники, решившие соединиться?
        — Нет!  — выдохнула дрожавшая девушка. Хотя еще было не очень заметно, Симона не сомневалась, что девушка беременна.
        Мужчина с упреком взглянул на черную девушку, затем сказал:
        — Нет, мы не любовники. Я пытаюсь помочь этой молодой женщине спастись от жестокого хозяина.
        Симона почувствовала почти физическую боль.
        — То, что вы делаете,  — противозаконно,  — резко сказала она.
        Рабыня Ариста беспомощно покачала головой, прижав руку ко рту, чтобы подавить рыдание.
        Латур согласно кивнул:
        — Я рискую своей жизнью, мадемуазель. Милу предстоит, по меньшей мере, порка, а она беременна. Из-за ее простодушной честности мы теперь в вашей власти.
        Черная женщина приложила руки к животу удивительно трогательным жестом.
        — Мамзель, мой муж, он ушел на Север. Я тоже должна идти с нашим ребенком.
        — Идти на Север!  — воскликнула Симона.  — Как вы можете надеяться совершить это невозможное путешествие отсюда до свободных штатов? Вы не представляете, как это далеко и какую дикую местность вам придется пересечь!
        — Есть пути,  — сказал мужчина, назвавшийся Чичеро,  — и люди, которые помогут, но лучше вам не знать о них, мадемуазель. Это очень большое одолжение, я понимаю, но могу ли я попросить вас забыть, что вы нас видели? Вам нужно только промолчать, но для нас это сама жизнь.
        В груди Симоны боролись противоречивые чувства: гнев на Ариста, сочувствие к испуганной девушке, восхищение свободным красавцем, рискующим жизнью, чтобы помочь ей. Даже испуг и отвратительное дешевое платьице не могли скрыть ее красоту. Не поэтому ли Арист отказался продать ее? И чьего ребенка она носит?
        Симона сказала:
        — Полагаю, твой муж — тот раб, который сбежал из Бельфлера в ночь охоты месье Бруно? Откуда ты знаешь, что его не поймали?
        Снова черная девушка беспомощно затрясла головой. За нее ответил мужчина:
        — Ее муж и отец ее ребенка, мадемуазель,  — белый человек, но совсем не такой, как тот, что хочет использовать ее…
        Беспорядочные чувства Симоны объединились, когда она подумала, что ее подозрение подтвердилось, и от ярости у нее закружилась голова.
        — И у вас хватает наглости просить меня помочь ей сбежать от человека, которому она принадлежит по закону, чтобы стать любовницей другого белого человека? Почему я должна это делать? Конечно, она хочет улучшить свою жизнь! Почему бы и нет! Но почему я, белая женщина, должна подвергать себя риску попасть в тюрьму, чтобы помочь такой, как она? Они соблазняют наших мужчин своими темными телами и развратным поведением, превращают в насмешку наши браки…
        Чичеро поднял руку, как бы отгораживаясь от ее кипящей ярости, и спокойно сказал:
        — Мадемуазель! Как женщина, вы должны понять другую женщину. Белый человек, к которому она хочет уйти, любит ее и ее ребенка, хочет защищать их, а тот, от которого она хочет сбежать, унижает ее, использует ее…
        Мысль об Аристе, принуждающем к сожительству эту рыдающую горничную, так оскорбила чувства Симоны, что она больше не могла слушать. Она отвернулась, сбежала вниз по ступеням и, ничего не видя, пошла по грязной тропинке к своей лошади.
        Она слышала быстрые шаги за спиной и знала, что не сможет убежать. Ее сердце бешено заколотилось в груди. Латур поймал ее за руку и насильно повернул к себе лицом. Лошадь тревожно и протестующе заржала.
        Симона едва ли ее слышала. Никогда за все ее двадцать четыре года к ней не прикасался черный человек. Ее сердце почти остановилось от потрясения. Медленно, в ужасе она подняла глаза к его лицу.


        4
        — Вы должны выслушать, мадемуазель!  — Его голос был тихим и настойчивым.
        Дрожа от страха и бешенства, Симона попыталась выдернуть руку, но он крепко держал ее. Наказание за приставание к белой женщине — смерть. Понимал ли он это? Кожа его руки была гладкой и теплой, и почти такой же светлой, как ее собственная.
        Он как будто почувствовал ее растерянность и сказал:
        — Как сострадательная женщина, вы не можете отвернуться от женщины, с которой так жестоко обращались. Даже если ее кожа темнее вашей.
        Что-то новое примешалось к ее ярости и страху. Она увидела этого цветного с приятным голосом не как слугу, а как привлекательного мужчину, свободного, достойного вежливого, но не почтительного. Такого раньше никогда не случалось. Это было так удивительно, что она совершенно была сбита с толку.
        Он призывал ее помочь беглянке в ситуации, о которой креольские женщины по молчаливому соглашению никогда не упоминали, червоточине, разъедавшей сердце, ране, слишком болезненной, чтобы ее обсуждать. Он говорил с ней не как с рабовладелицей, а как с женщиной, которая, по его мнению, должна помочь менее удачливой женщине. Всего несколько дней назад она случайно услышала как кто-то — Роб?  — говорил: «Слишком много освобожденных рабов в Новом Орлеане. Они забыли свое место. Если бы моя воля, я бы всех их отослал обратно в Африку».
        К собственному удивлению, она ответила Чичеро Латуру, как белому мужчине, бросившему ей вызов:
        — Как вы можете просить помощи у меня, белой женщины?  — Она почувствовала, как он окаменел, но пылко продолжала: — Вы думаете, что если я не замужем, то не знаю об этих альянсах, о цветных любовницах наших креольских мужчин?!
        Его печальные глаза потемнели. Он тихо сказал:
        — Вы держите наши жизни в своих руках, мадемуазель. Милу пытается спасти своего ребенка для отца, который зачал его в любви. Все, что мы просим,  — не сообщайте, что видели нас.
        — Если вы помогаете сбежавшей рабыне, вы делаете это на свой страх и риск, месье Латур! Но я не могу поверить, что она рискует жизнью. Месье Бруно явно ценит ее,  — горько сказала она,  — а он не жестокий человек.
        — Вы знаете его надсмотрщика?
        — Откуда я могу знать его надсмотрщика?  — спросила Симона, гордо тряхнув головой, но задрожала, потому что образ сбежавшего раба, преследуемого собаками и этим ужасным человеком, снова вспыхнул в ее памяти. Однако любой плантатор из ее знакомых послал бы своего надсмотрщика с гончими и не отказался бы сам погнаться за беглецом в компании соседей.
        — Я вижу, что вы его знаете,  — сказал цветной с тихим удовлетворением.
        Он отпустил ее руку. Бессознательно Симона потерла ее об юбку, и он иронически улыбнулся.
        Девушка испытывала ужасную тревогу, ее мысли все возвращались на залитую лунным светом галерею, где при ней Арист разговаривал с надсмотрщиком. «Мы поймаем его к утру». Но раба не поймали, иначе Арист не дал бы объявление в новоорлеанские газеты.
        Беглец явно растворился в массе чернокожих, в тайной юдоли, куда не мог войти ни один белый. Она осознавала реальность этого мира так ясно, как никогда раньше. Как будто приоткрылась дверь и она в первый раз заглянула в общество рабов и свободных цветных, существующее параллельно с ее собственным миром. Это был теневой мир, который креолы и американцы ограничили комендантским часом и огромным количеством других запретов, однако знали о нем очень мало, хоть и пользовались его услугами.
        Конечно беглецов прятали среди свободных людей и других рабов! Куда еще могли они пойти? Болото большей частью было непроходимо и полно опасностей. Чтобы уйти куда-нибудь с плантации, если только они не сопровождали белого человека, рабам требовалось разрешение. Они не могли купить билет на корабль или поезд. Правила были очень строгими.
        Свободным цветным приходилось носить бумаги об освобождении или доказательства их рождения свободными. И беглецы, и помогавшие им люди рисковали так сильно, что Симона удивлялась, как вообще рабы осмеливаются бежать. Однако двое сбежали из Бельфлера.
        Девушка смотрела в понимающие темные глаза окторона, и у нее появилась неприятная мысль, что он точно знает, о чем она думает.
        — Я просто не могу представить. Мой отец великодушно обращается со слугами,  — неуверенно сказала она.  — Он освобождает некоторых. Наш надсмотрщик — свободный человек, работающий за плату.
        — Оюма? Он должен быть свободным. Он — Роже.
        Симона вскинула голову:
        — Это невозможно!
        — Вы не знали, что он сводный брат вашей двоюродной бабушки, тети вашей матери, вырастившей ее?
        — Я не верю этому!
        Ее сердце вдруг бешено заколотилось. В Оюме кровь семьи ее матери? Он — прямой потомок одного из двух аристократов братьев Роже, бежавших от французской революции в Санто-Доминго, а затем в Луизиану, когда раб Туссен Увертюр возглавил ужасное восстание рабов,  — восстание, о котором она слышала столько рассказов в детстве?
        Это не может быть правдой!
        — Кто вы?  — спросила она.  — Почему вы думаете, что хорошо знаете семью моей матери?
        — У Нового Орлеана нет секретов от своих слуг. Моя мать была служанкой.
        — Я не верю вам!  — снова сказала Симона, но вспомнила, как долго Тони разговаривала с матерью наедине накануне своей помолвки с Робером, ее потрясенное лицо, когда она вышла из комнаты.
        Когда Симона пошутила: «Тебя проинформировали о твоих „супружеских обязанностях“?» — Тони вспыхнула: «Вот подожди, пока сама захочешь выйти замуж!» — и отказалась разговаривать об этом.
        Симона всегда находила утешение в том, что ее отец не содержит то, что креолы испанского происхождения называли «маленьким домом». Он не был креолом и воспитывался в совершенно других традициях. Она верила, что он никогда бы не предал доверия ее матери.
        Но ее мать — из рода Роже. Симона подумала о необычайной преданности старого Оюмы семье, и у нее появилось тошнотворное ощущение, что Чичеро Латур действительно знает что-то, чего не знает она. Кожа Оюмы была такой же светлой, как у человека, стоявшего перед ней.
        Он смотрел на нее выразительными темными глазами. Удивительно привлекательный мужчина. Симона с тревогой поняла, что воспринимает его, как белого человека.
        — Насколько хорошо вы знаете эту плантацию,  — место, где выросла ваша мать? Вы много времени проводите здесь?
        — Нет.
        — Пойдемте со мной. Я кое-что покажу вам.
        Симона колебалась. Если и было что-то постыдное в истории ее семьи, она не хотела узнать это от него. Она заставит Тони рассказать то, что открыла ей маман.
        Но она обнаружила, что не может отказаться. Она должна была услышать то, что мог рассказать ой Чичеро Латур.
        — Это недалеко,  — говорил он.  — Дорожка заросла, но я помогу вам пройти. Только не отставайте от меня.
        Он протиснулся в густые заросли, и Симона последовала за ним.
        — Мой отец был белым,  — рассказывал он.  — Отец моей матери также был белым. Во мне только одна восьмая часть африканской крови, однако это делает меня «дикарем». Мой отец послал меня в Париж получить образование. Я мог остаться там совершенно свободным человеком. Но я вернулся, чтобы организовать школу для детей свободных цветных… и бороться с рабством.
        Он привел Симону к простой мраморной усыпальнице, покрытой стелющимися растениями, которую она помнила с детства.
        — Я знаю об этом,  — сказала Симона, пожимая плечами.  — Месье маркиз, муж моей двоюродной бабушки, похоронен здесь.
        Он не ответил, только вытащил из сапога страшного вида нож. Симона задохнулась… как она могла так рисковать! Но что-то в этом мужчине успокаивало страхи и внушало доверие. Она оставалась рядом с ним, пока он срезал растения, одолевшие мрамор. Постепенно появилась надпись:
        «Жан-Филипп, маркиз де ля Эглиз.
        1804-1824».
        — Посмотрите на даты,  — сказал он.  — Месье маркиз, его отец, похоронен во Франции. Мать Жана-Филиппа была рабыней-окторонкой, но ваша двоюродная бабушка, у которой не было своих детей, вырастила Жана-Филиппа как своего белого сына, и она также вырастила вашу осиротевшую мать, свою племянницу. Они росли, считая себя троюродными братом и сестрой, и влюбились друг в друга.
        Симона была в смятении. Ее рассудок говорил ей: «Нет! Нет! Нет!» Но она чувствовала вторжение злого рока, потому что уже слышала эту историю, правда не такую ужасающую версию.
        — Когда он решил жениться на вашей матери, ваша двоюродная бабушка сказала ему, что это невозможно, потому что он африканец. Он заявил, что женится на ком захочет, и она лишила его наследства, а потом и жизни.
        — Это был несчастный случай!  — запротестовала Симона.  — Тетя Анжела была убита горем. Вот почему она ушла в монастырь и оставалась там до самой смерти.
        — Это не был несчастный случай,  — сказал Чичеро Латур.  — Ваша двоюродная бабушка застрелила его, когда он пытался увести вашу мать силой. Чувство вины привело ее в монастырь.
        — Нет!
        — Настоящую правду никогда не говорили. Ваша двоюродная бабушка могла бы сказать, что стреляла в самообороне, но она не могла признать молодого человека, которого все считали ее сыном, незаконным ребенком своего мужа и горничной. Так что она заявила, что это трагическая случайность. Но каждый раб в Новом Орлеане знает правду.
        — Я не желаю слушать!  — рассвирепела Симона, поворачиваясь к нему спиной.  — Неужели вы думаете, что эта фантастическая история заставит меня молчать?
        — Спросите вашу мать. Или спросите Оюму.
        Симона быстро пошла по дорожке туда, где оставила свою лошадь.
        Чичеро Латур последовал за ней, тихо говоря:
        — Мне придется оставить Милу в этом старом доме на несколько дней, пока я договорюсь о ее переправке на Север. Мне слишком рискованно возвращаться, и все это время Милу будет без еды.
        — Почему вы говорите это мне?  — воскликнула Симона.  — Вы с ума сошли? Я не могу помочь ей!
        Кобыла заржала, услышав приближение хозяйки. Девушки не было на галерее. Симона подумала о пустом разрушенном доме и представила пауков, и летучих мышей, и пресмыкающихся, которые могли скрываться там.
        — Мы просим вас только об одном — молчать. Через несколько дней нас обоих здесь не будет,  — спокойно сказал Чичеро.  — Но если вдруг вы снова приедете сюда, вы могли бы принести Милу хлеба и сыра. Она должна есть ради своего ребенка.
        Симона села в седло, не отвечая ему, и услышала его шепот:
        — Да хранит вас Господь.
        Не оборачиваясь, Симона чувствовала, что он смотрит ей вслед.
        Почему он столько рассказал ей о себе? Неужели он не понимал, как рискует? Наказания были строгими, и не только за обращение к белой женщине, но и за помощь и укрывательство беглого раба. Вполне вероятно линчевание. Она должна была просто сказать отцу или Алексу, что он спрятал беглянку в старом доме. Если она этого не сделает, ей самой грозит тюремное заключение.
        «Зачем,  — сердито думала девушка,  — Чичеро Латур доверился мне?»
        Элен де Ларж налила чай Аристу Бруно на затененной бугенвилиями и выходящей во внутренний дворик галерее своего уютного каменного дома на улице Шартр. Передавая ему чашку, она спросила с очаровательным извинением:
        — Может быть, вы предпочитаете виски, дорогой?
        — Спасибо, не сегодня.
        Его аристократическое лицо было унылым, почти угрюмым, как будто что-то мучило его.
        Красавица Элен сосредоточила на любовнике напряженный взгляд сверкающих темных глаз. Небрежно развалясь в парчовом кресле, раскинув ноги, он сонно смотрел на нее, излучая такую мужскую силу, что у нее кровь разгоралась в жилах. Ей уже доложили с неприличным рвением о знаках внимания, которые он оказывал на охоте девице Арчер, и она не могла отбросить чувство тревоги.
        — Я видела ваше объявление о сбежавшем рабе,  — заметил она в надежде узнать причину его угрюмости.  — Он был ценным?
        — Довольно,  — ответил Арист, пожимая плечами.
        — Там было еще несколько подобных объявлений. Это становится эпидемией, не так ли?
        — Проклятые аболиционисты,  — мрачно сказал он.  — Им следует оставаться на Севере и заниматься своими делами. Пикенз говорит, что механик, который ремонтировал мою сахарную мельницу, болтал с рабами об освобождении и подстрекал их к бегству.
        — Но какая глупость! Немногие смогли бы пройти отсюда до свободных штатов!
        — Они не уплывают из Нового Орлеана на кораблях,  — сказал Арист.  — Законодательные власти ввели новые ограничения, такие суровые, что ни один раб не смог бы выбраться из порта.
        — Тогда беглеца найдут. Он несомненно воспользовался тем, что Бельфлер был полон гостей.
        — Да.
        — Мне так жаль, что мы пропустили охоту, Арист.
        — Вы ведь не любите скакать верхом за гончими, дорогая… Как здоровье месье Филиппа?
        — Не очень хорошо. Он почти не встает с постели.
        — Мне жаль.
        Она вздохнула, затем беспечно сказала:
        — Как я понимаю, мадемуазель Арчер утешала вас в наше отсутствие.
        — Мадемуазель Арчер — замечательная наездница.
        — Я это слышала.  — Элен была очень проницательна и сообразительна. Она произнесла эти слова, многозначительно скривив полные губы, давая ему понять, что слышала всю историю.
        Он не засмеялся.
        — Ваши информаторы не подвели вас,  — признал Арист.  — Симона сама руководит разведением своих великолепных арабских скакунов.
        — Но это не подобает женщине!
        — Очень необычно,  — согласился он.
        Но от взгляда его полуприкрытых глаз у нее холодок пробежал по коже. Его рассеянность исчезла, и, хотя он не шевельнулся, он казался более оживленным. Она немедленно насторожилась. Значит, эта Арчер — угроза. Элен слишком тщательно и слишком долго строила планы, чтобы потерять Ариста теперь, когда месье де Ларж с каждым днем становился все слабее.
        Она наклонилась вперед, привлекая внимание к своему декольте, почти обнажившему роскошные груди, и сказала:
        — Арист, вы не останетесь пообедать со мной?  — Прежде чем он успел ответить, она добавила: — Я буду одна, если вы не останетесь. Месье уже попросил снотворное.
        — Сожалею, мадам,  — беспечно сказал он.  — Сожалею, но у меня встреча с друзьями в клубе.
        Арист поставил на стол чашку и встал.
        Элен постаралась не показать, как унижена небрежным отказом, и протянула ему руку для поцелуя. С едва заметным раздражением в голосе она сказала:
        — Ну что же, я не должна мешать вашей карточной игре. До свидания, мой друг.
        Наблюдая за его уверенной походкой, она решила познакомиться с этой Арчер и выяснить о ней как можно больше. Она давно предвидела возможность того, что Арист заинтересуется более молодой женщиной, и выработала свою стратегию. Но Симона Арчер — не молоденькая девица. Она представляла совершенно иную проблему.
        Ее охватили дурные предчувствия. Месье де Ларж уже одной ногой в могиле, в любой момент он может оказаться там полностью.
        В ужасе от этой мысли, она пошла в спальню к своей скамеечке для молитв и попросила прощения у Девы Марии. Затем стала обдумывать, как очернить Симону Арчер в глазах Ариста. Она не собиралась терять его, когда брак с ним был так близко, что, казалось, до него можно дотянуться.

        Арист шел к клубу, поздравляя себя с избавлением. Мысль о том, чтобы лечь в постель с Элен, когда-то такая соблазнительная, была странно неприятной теперь, когда ее муж, этот великодушный старый джентльмен, возможно, умирал. Пришла пора порвать эту связь, и раньше представлявшую для Ариста не больше чем промежуточный эпизод, приносивший удовольствие и молчаливо одобренный его старым другом, любящим и заботливым мужем, который больше не мог удовлетворять свою молодую жену.
        Арист подумал, что, наверное, следует выполнить свое обещание прокатиться верхом с этой восхитительной искренней мадемуазель, так забавлявшей его и гостей во время охоты. Он представил, что бы подумал его отец, услышав, как она защищала оленя, и громко рассмеялся. Старик бы рассвирепел, если еще вспомнить, что она обогнала его сына на своем прекрасном арабском скакуне.
        Мысли об отце напомнили ему, что, если бы тот был жив сегодня, он бы сказал, что Аристу пора завести семью. Он попросит Элен начать подыскивать ту юную и послушную, воспитанную в монастыре жену, которую выбрал бы ему отец. Элен будет польщена и искусно предупреждена, что ей не стоит рассчитывать на слишком многое.
        Оставалась одна проблема. Послушные шестнадцатилетние девицы оставляли его холодным. Его привлекали непокорные. Такие, как сама Элен и жизнерадостная Симона Арчер.

        Симона вернулась на конюшенный двор и огорчилась, увидев чужой экипаж. Значит, в Беллемонте к обеду, как часто это случалось,  — гости. Ее мысли кружились, как мутная вода Миссисипи во время весеннего разлива, и ей не терпелось расспросить мать, но теперь все откладывалось. Симона вошла в дом через заднюю галерею и, услышав в салоне голоса, поднялась по черной лестнице. Она нашла Ханну в спальне. Служанка раскладывала на кровати ее темно-синее платье с кружевной черной верхней юбкой и черными кружевами на рукавах.
        — Я опаздываю, Ханна, но я должна вымыться.
        — Да, мамзель, вы пахнете лошадьми.
        — Побыстрее. Кто внизу?
        — Родители господина Робера. Они останутся на ночь и завтра поедут к господину Роберу, мадам и внукам.
        — Это хорошо,  — сказала Симона, но сама расстроилась.
        Сегодня вечером не будет возможности поговорить с матерью, зато и не придется рассказывать о присутствии на земле Беллемонта Чичеро Латура и сбежавшей горничной месье Бруно. Она решит, что делать с этим после того, как пообщается с матерью.
        Почему такой порядок вещей показался ей логичным, она не знала и не задумывалась. Ее первой задачей было пережить семейный обед с родителями мужа Тони и вести себя так, чтобы никто не догадался о том, какой шок она испытала…
        — Вот и она!  — воскликнула мать.
        — Я уже собирался послать грума, чтобы посмотреть, не сбросила ли тебя кобылка в канаву,  — пошутил отец.
        — Эта кобылка прыгает прекрасно, папа. Извините за опоздание. Я не сдерживала ее, и мы ускакали гораздо дальше, чем я представляла себе.  — Она присела в реверансе перед гостями.  — Месье. Мадам.
        Месье Робишо, представительный джентльмен с военной выправкой человека, проводящего большую часть своего досуга в добровольной луизианской полиции, подал ей руку и расцеловал в обе щеки, затем мадам Робишо также тепло приветствовала ее.
        — Обед готов,  — сказала Мелодия Арчер, взглянув на мужа.
        Тот предложил руку мадам Робишо. Мелодия последовала за ними через холл в столовую с месье Робишо. Алекс предложил одну руку своей юной жене, а другую сестре. Они разместились за длинным столом, и Мелодия позвонила в колокольчик, чтобы принесли еду.
        Симона изучала мать, мило болтавшую с мадам Робишо об их общих бесценных внуках, и старалась увидеть в любимой матери семейства, чью красоту до блеска отполировали годы, юную девушку, внушившую роковую любовь окторону, считавшему себя наследником французского титула и луизианского состояния.
        Увлеченная своими беспорядочными мыслями и воспоминаниями о странной встрече в старом особняке, она почти не уделяла внимания разговору за столом.
        Алекс и его молодая жена шептались и успешно находили предлоги, чтобы коснуться друг друга. Симона и Тони называли их «наши влюбленные».
        Жаль, что сестры не было. Было бы легче задать вопросы Тони, а не матери.
        Ароматный вечерний воздух вливался в комнату через высокие открытые окна, выходившие на галерею. Неожиданно раздались суматошные звуки: лай собак, крики мужчин и топот лошадиных копыт на подъездной аллее. Пламя свечей на столе заколыхалось. Все перестали есть и прислушались.
        Лошади не остановились у дома, а проскакали дальше по аллее к жилищам рабов. Собаки лаяли и выли, истерично визжа, когда пугающий свист хлыстов рассекал воздух.
        Джеф Арчер отложил вилку и посмотрел на сына. Алекс встал, бросив салфетку на стол, и последовал за отцом из комнаты.
        Минуту спустя со своего места в дальнем конце стола Симона увидела, как они остановились у парадной двери у стойки с оружием и взяли винтовки. Симона вопросительно посмотрела на мать и заметила в глазах Мелодии отражение собственной тревоги.
        Симона встала:
        — Оставайтесь с гостями, маман…
        — Ерунда, мадемуазель!  — вмешался свекор Тони, вытирая рот и приподнимаясь, но Симона сказала:
        — Пожалуйста, оставайтесь с дамами и заканчивайте обед, месье Робишо. Я выясню, что случилось.
        Не обращая внимания на неодобрительные взгляды, она быстро прошла через вестибюль на заднюю галерею, с которой только что сошли отец и брат. Повариха и ее помощники стояли во дворе, таращась вслед мчащимся галопом всадникам.
        — Возвращайтесь на кухню! Продолжайте обслуживать мадам и гостей,  — приказала Симона.
        — Да, мамзель,  — покорно ответили они, все еще глядя вслед незваным всадникам.
        Луна поднималась, отбрасывая длинную желтую дорожку на аллею, ведущую мимо молчаливой темной сахарной мельницы к хижинам рабов. Всадники остановились возле первой хижины, где жил Оюма. Пожилой надсмотрщик с достоинством стоял на их пути, его белые волосы сияли в лунном свете, рубашка была расстегнута. Джеф и Алекс виднелись двумя бегущими к этой группе тенями.
        Оюма что-то сказал. Симона была слишком далеко, чтобы расслышать, и ведущий всадник завопил:
        — Это нехорошо, старик.
        К своему ужасу, Симона узнала надсмотрщика месье Бруно.
        — Я не позволю обыскивать хижины моих рабочих, Пикенз,  — сказал Оюма.  — Если беглянка прячется здесь, я скоро узнаю. Я сообщу вам завтра.
        — Я посмотрю сам. Прочь с дороги!
        Пикенз послал лошадь вперед и поднял хлыст, но Оюма не шевельнулся. Джеф закричал:
        — Стойте! Что здесь происходит?
        Хлыст надсмотрщика просвистел в воздухе, ударив Оюму по лбу прямо под белыми волосами. Кровь полилась на глаза из открывшейся раны. Оюма медленно опустился на колени.
        — Ты, ублюдок,  — закричал отец Симоны. Он поднял ружье и выстрелил над головой Пикенза.
        Испуганные лошади встали на дыбы, и все три всадника, с трудом сдержав их, повернулись лицом к Джефу и Алексу.
        — Эй, не стреляйте, мистер Арчер!  — крикнул Пикенз.  — Мы ищем беглянку из Бельфлера, ее след привел сюда. Она пряталась в старом особняке.
        Она? Сердце Симоны как будто перестало биться. Они были в старом особняке! Что они нашли? Что случилось с девушкой и красавцем октороном, ее защитником?
        — Как вы смеете хлестать моего надсмотрщика? Убирайтесь с моей земли! Немедленно!
        Симона никогда не видела отца в таком бешенстве. Он широким шагом прошел мимо всадников и склонился над Оюмой. Лошадь Пикенза попятилась от его дымящегося ружья.
        Алекс нацелил свое заряженное ружье на незваных гостей и спросил:
        — Женщина-рабыня? Мне казалось, что месье Бруно потерял мужчину.
        — Сбежали двое. Мы взяли ее след у пристани с этой стороны озера.
        — Откуда вы знаете, что она была в старом доме?
        — Повсюду в пыли следы. Кто-то прятался там. Но собаки потеряли след, когда нашли остатки еды на передней галерее.
        Алекс коротко рассмеялся:
        — Очевидно, собаки нашли крошки, которые мы с женой оставили белкам.
        У Симоны закружилась голова. Когда Алекс и Орелия гуляли там?
        Ее отец все еще был в ярости.
        — Если вы сделаете что-нибудь подобное снова, я буду стрелять без предупреждения. Если вам что-то понадобится здесь, вы сначала придете ко мне. Ясно?
        — Да, сэр,  — сказал Пикенз со злобной гримасой.
        — Я сам объясню это вашему хозяину.
        Пикенз кивнул своим приятелям. Симона стояла в стороне, пока они не проскакали мимо, затем подбежала к Оюме, которого поддерживал отец. Старик все еще стоял на коленях, оглушенный и окровавленный. Кости черепа виднелись через глубокую рану.
        Алекс оттолкнул Симону и вместе с отцом дотащил Оюму до задней галереи. Они уложили его на длинный стол, обычно используемый для обедов на свежем воздухе.
        — Приведи маман,  — сказал Джеф Симоне,  — и принеси ткань для бинтов.


        5
        Месье и мадам Робишо тактично удалились в спальню после того, как их уверили, что незваные гости оставили усадьбу, а Оюма выздоровеет. Седовласый надсмотрщик, рану которого зашили и перевязали, получил дозу настойки опия и был отнесен в хижину. С ним оставили одного из молодых рабов, который должен бы поднять тревогу, если Оюме станет плохо.
        Симона отнесла свечу наверх и нашла в своей спальне Ханну, ожидавшую ее, чтобы расчесать ей волосы. Жалюзи были открыты, и ночной ветер вздымал прозрачные занавеси. Свежая ночная рубашка лежала на кровати.
        — Кто тот мужчина, который искал здесь беглую рабыню месье Бруно?  — спросила Ханна.
        — Его надсмотрщик.
        — Вероятно, сбежала девушка, которая плакала. Та, которую господин Бруно не хотел продать? Почему они искали ее здесь?
        — Я не знаю, Ханна. Он сказал, что собаки взяли ее след с пристани на ручье Святого Иоанна. Должно быть, он подумал, что она переплыла озеро в лодке.  — Симона чувствовала себя очень усталой.  — Расстегни мне платье, Ханна.
        — Но ведь это не значит, что она прибежала в Беллемонт?
        — Конечно нет. О, как хорошо,  — вздохнула Симона, когда Ханна ловко расшнуровала и сняла корсет.
        — Я бы ее узнала, если бы увидела. Но если она приплыла на лодке, кто-то привез ее, мамзель. Я не думаю, что она могла сама пересечь такое большое озеро и найти это место.
        — Оюма проведет поиск.
        — Э! Оюма еще поболеет! Тот надсмотрщик вернется?
        — Нет, если думает о себе.
        — В Бельфлере говорят, что он отвратителен.
        Симона вздохнула:
        — Все, хватит, Ханна, забудем об этом!  — Она произнесла эти слова более резко, чем намеревалась.
        — Да, мамзель,  — сказала горничная с ноткой упрека в голосе.
        Оставшись наконец одна, Симона поняла, что ее беспорядочные мысли не дадут ей заснуть. Все очень расстроились из-за беспричинного нападения на Оюму. Симона знала, что родители любят старого надсмотрщика, но мать была явно потрясена, она мертвенно побледнела. Возмущенный этим поступком отец сказал, что заявит протест месье Бруно из-за жестокой выходки Пикенза и нарушения границ Беллемонта. Реакция родителей взволновала Симону. Казалось, она подтверждала невероятную историю Чичеро Латура.
        Симона металась на постели под москитной сеткой, и события вечера проносились в ее памяти. Но больше всего волновал один и тот же вопрос: Пикенз сказал, что был в старом особняке, но почему он не нашел девушку? Алекс и Орелия, возможно, были там до ее появления, но как ей удалось ускользнуть от охотников за беглыми рабами? Как поняла Симона, учитель собирался оставить ее одну. Разве он не сказал, что ему слишком рискованно возвращаться до тех пор, пока он сможет забрать ее?
        И почему Алекс и Орелия выбрали старый особняк — из всех возможных мест!  — для пикника? Мать не поверила, когда услышала.
        — Почему именно там?  — спросила она.
        — Я хотел показать Орелии твой старый дом,  — сказал Алекс, пожав плечами.
        В глазах Мелодии сверкнул настоящий гнев. Она не разрешала им ходить туда, когда они были детьми. Она никогда не ходила туда сама.
        Симона перекатилась на постели. Какое-то насекомое назойливо жужжало за сеткой.
        «Он хотел жениться на вашей матери…» Бесстрастный голос Латура звучал раздражающе правдиво, но то, что он говорил, было просто невероятно. Еще в детстве она понимала, что за этой историей скрыто больше, чем случайный выстрел тети Анжелы. Симона чувствовала необычную реакцию матери при любом упоминании старой трагедии. Возможно, именно из-за странного отношения матери Симона никогда не подвергала сомнению то, что ей говорили.
        Сквозь непрекращающуюся мелодию древесных лягушек за окном Симона услышала басовитое кваканье лягушек-быков и крик испуганной птицы. Она снова беспокойно повернулась, затем отбросила простыню, раздвинула сетку и соскользнула с высокой кровати.
        Девушка схватила свой халат, завернулась в него и босиком спустилась по лестнице, освещаемой только яркой луной, заглянувшей в верхнее окно. В салоне горела свеча. Симона остановилась в дверях, увидев мать. Мелодия стояла к ней спиной, пристально глядя в одно из высоких окон на залитый лунным светом сад.
        — Вы тоже не можете заснуть, маман?
        — Да.
        — Вы не хотите выпить стакан шерри?
        Мелодия обернулась с улыбкой:
        — Почему бы и нет?
        Она села в свое любимое кресло с подушечкой для головы и ждала, пока Симона наполнила два изящных бокала и принесла один ей. Мелодия была в халате из темно-розового атласа. Она выглядела очень красивой в дрожащем свете единственной свечи. В ее еще блестящих волосах почти не было седины, только чуть-чуть на висках.
        Она отпила глоток шерри и вздохнула. Симона видела, что мать немного расслабилась.
        — Маман, можно спросить вас?
        — О чем, дорогая?
        — Я слышала странную историю. Примерно такую: сын тети Анжелы не был ее ребенком, его родителями были маркиз и служанка-окторонка. И…  — Голос Симоны задрожал. Она хотела, чтобы мать рассмеялась и пожала плечами, сказала что-то беспечное, вроде «Ты знаешь, дорогая, как слуги любят сплетничать», но выражение лица Мелодии не изменилось. Только показалось, что она окаменела.  — И… он был не случайно застрелен, а убит, потому что потребовал наследство… и…  — Симона не смогла выговорить «и вас».
        Мелодия закрыла глаза. Румянец совсем исчез с ее лица. В наступившей тишине тиканье высоких часов в салоне казалось громким, как стук сердца Симоны.
        Мелодия вспомнила прошлое, не Жана-Филиппа и то трагическое время, а Терезу, свою вторую дочь, двенадцатилетнюю маленькую чаровницу, ее копию в том возрасте. Если бы Тереза не умерла от желтой лихорадки, то стала бы необыкновенной красавицей. Все общество Нового Орлеана лежало бы у ее ног. Она смогла бы выбирать из самых подходящих юных креолов. Сейчас она уже была бы, наверное, матерью, еще прекрасной, с несколькими очаровательными детьми.
        Теперь ее второй дочерью была эта женщина, родившаяся через шесть лет после Алекса, не меньшая красавица. Она очаровательно флиртовала с многочисленными поклонниками, но отклоняла все предложения руки и сердца, предпочитая мужчинам лошадей. Она скакала верхом, как будто за нею гнались все дьяволы ада. Теперь она собиралась вынести приговор своей матери.
        Мелодия глубоко вздохнула:
        — Я знала, что ты когда-нибудь услышишь. Я бы рассказала тебе перед свадьбой, дорогая…  — Она увидела страх в лице Симоны.  — О нет, не смешанная кровь… не это. Но я знала, что слухи о другой ветви семьи Роже в конце концов достигнут твоих ушей, я просто откладывала правдивый рассказ о моем кузене,  — сказала мать, а про себя подумала: «Потому что я не понимаю тебя, дорогая Симона, дитя, подкинутое мне эльфами взамен похищенного».
        — Значит, это правда,  — еле смогла вымолвить Симона, благодарная хоть за то, что Мелодия не спросила, где она слышала эту историю. Ее голова как будто перестала соображать.  — Вы рассказали об этом Тони, не так ли?
        Ее рассудок не мог принять историю Чичеро. Она только поняла, что Антуанетте рассказали ужасную семейную тайну, а ей нет, и чувствовала себя обманутой, хоть и не хотела знать правду.
        — Да, дорогая. Тони должна была рассказать Роберу до объявления помолвки. И я бы рассказала тебе, если бы ты решила выйти замуж.  — Она сжала руки так, что суставы побелели.  — Жан-Филипп был моим троюродным братом, воспитанным как сын маркиза. Он думал, что тетя Анжела — его мать.
        Симона стояла неподвижно. Она с трудом расслабила пальцы, сжимавшие бокал с шерри, боясь раздавить его.
        — Я выросла с ним, Симона. Я любила его.
        Эти слова были произнесены сухо, однако в ушах Симоны они прозвучали как вопль из молодости матери, и ей стало больно. Она смущенно, с любовью смотрела на мать.
        — Не так, как я люблю твоего отца, но… я очень любила Жана-Филиппа.
        Мелодия сидела, глядя в свой бокал, затем поднесла его к губам и осушила. Когда она снова заговорила, то таким тоном, какого Симона никогда не слышала раньше. Ее голос звучал странно бесстрастно, как будто доносился издалека:
        — Жан-Филипп был гордым мужчиной. Тетя Анжела не должна была позволять ему считать себя белым, наследником титула, «Колдовства» — всего!  — а потом сказать, что все это ложь, что он сын служанки-окторонки.  — Ее голос задрожал. Симона стояла, едва смея дышать.
        Они долго молчали. Затем Мелодия тихо сказала:
        — И он мог бы иметь все… кроме меня. Я выбрала твоего отца… Но Жан-Филипп хотел меня так сильно, что… угрожал ей.
        Снова молчание заполнило комнату. Симона знала, что настойчивая песня древесных лягушек, смешанная с медленным тиканьем часов, всегда будет напоминать ей боль матери.
        — Тетя Анжела сказала, что застрелила его ради меня и ради детей, которых он дал бы мне, и я осталась жить с этим.  — Она подняла голову.  — Но я понимаю теперь, почему она это сделала. Она сделала это, чтобы покончить с грехами мужчин в этой семье — ее отца и ее мужа… грехами против женщин… и несправедливостью по отношению ко всем их детям, белым и цветным…  — Ее голос замер.
        — Оюма?  — выдохнула Симона.
        — Он сводный брат тети Анжелы, гораздо моложе, конечно. Ее горничная была ей сводной сестрой и матерью Жана-Филиппа. И ее муж, маркиз, был его отцом.
        «О Господи!» — думала Симона, но не могла вымолвить ни слова. У нее голова шла кругом.
        После долгой паузы Мелодия сказала:
        — Мать тети Анжелы умерла, когда она была еще ребенком, и мать Оюмы вырастила ее…  — еще одна долгая пауза…  — и меня.
        Вспышка памяти. Симона увидела темное сморщенное лицо и темные любящие руки.
        «Старая няня маман. И моя, когда я была совсем маленькая. Мать Оюмы. Невенчанная жена отца тети Анжелы. Латур сказал правду: Оюма — Роже. О Господи!»
        Мелодия взглянула на Симону:
        — Теперь ты знаешь, Симона. И больше мы не будем говорить об этом.
        — Если это ваше желание, дорогая маман.
        Мать встала и поставила пустой бокал на стол. Ничего больше не сказав, она вышла из салона.
        Несколько минут спустя Симона снова легла в кровать и задула свечу, но никак не могла заснуть, думая о могиле в зарослях «Колдовства» и о мучительном подтверждении матерью истории, которую она не хотела принимать от Чичеро Латура. Для ее матери трагедия, происшедшая в далеком прошлом, еще до рождения Симоны, оставалась свежей раной, и это и смущало и причиняло страдания.
        Симона почувствовала странную нелогичную связь с теми двумя, которых застала в старом особняке. Она подумала о белом мужчине, отце еще неродившегося ребенка Милу,  — мужчине, который, если верить Латуру, сделал невероятное предложение выкупить ее и жениться на ней, об отказе Ариста продать ее. И Симону охватил гнев.
        Впервые она попыталась представить себя на месте Милу и еще яснее увидела неупоминаемую язву, разъедающую креольское общество. «Маленький дом», которого боялась каждая женщина, был грехом не только против белой жены, но и против цветной любовницы. Это была истинная причина, почему Симона сопротивлялась браку. Она хотела, чтобы ее брак был скреплен взаимным обязательством. Но она принимала общество, в котором выросла, как само собой разумеющееся, думая, что восстает против него, избегая замужества.
        Способна ли она на такие же грехи похоти и эксплуатации? В конце концов, она — Роже.
        Нет, не похоть. Но она окружена рабами, которые подчиняются малейшему ее желанию. Ханна так предана ей. Первая прислуживает ей утром, последняя оставляет ее вечером, ближе к ней, чем любое другое человеческое существо. Симона вспомнила, как резко ответила ей сегодня, и пожалела о своем тоне. Эксплуатирует ли она Ханну?! «Я попрошу у нее прощения, подарю новое платье»,  — подумала Симона, чувствуя неловкость, потому что рядом с ней всегда будет кто-то вроде Ханны. Это часть плантаторской жизни.
        Симона подумала о рабыне Ариста. Как ей удалось укрыться от Пикенза и его охотников? Где она сейчас? Она почти ребенок и беременна. Может быть, ей холодно и голодно, и она боится всех существ, населяющих старый дом, реальных и воображаемых.
        Что случилось там? Как эта девочка спаслась? Симона не могла разрешить загадку и поняла, что не сможет заснуть, пока не узнает.
        Луна поднялась еще выше и светила в ее окно. Дом был очень тих. Симона надеялась, что мать заснула. Она осторожно встала, надела юбку и жакет для верховой езды, спустилась по черной лестнице, неся в руках сапоги, одеяло, полотенце и кусок мыла. Симона взяла в кладовке буханку хлеба и немного сыра, затем села на задней галерее и обулась. Потом тихо прошла по аллее, сойдя с дорожки на траву, когда огибала дом, где спали слуги, и тихонько поговорила с собакой, издавшей вопросительное «уф?». В конюшне она встала на низенькую табуретку и оседлала лошадь.
        Луна поднялась еще выше, белая и далекая. На ее фоне промелькнул силуэт совы. Симона осторожно вела лошадь по траве, избегая скрипучей дорожки. Лошадь как будто чувствовала настороженность Симоны и дергала ушами, вслушиваясь в произнесенные шепотом команды.
        Разрушенный дом стоял и явно необитаемый в заросшем саду, залитом лунным светом. Симона спешилась и бросила поводья на приземистый сладкий мирт, задушенный стелющимися растениями. Она отвязала одеяло и отнесла его на галерею, раскатала на истертом кипарисовом полу, достала еду и полотенце. Покалывание в шее подсказало ей, что за ней наблюдают.
        Симона тихо произнесла:
        — Милу? С тобой все в порядке?
        Она прислушалась, но услышала только тихий шелест, который могла произвести и крыса, привлеченная запахом сыра.
        — Я принесла тебе еду, Милу. Не бойся. Я пришла одна.
        Ответа не было, но впечатление Симоны, что она не одна, усилилось. Она не могла винить эту девушку за недоверие.
        — Месье Пикенз и его друзья покинули плантацию. Ты, наверное, замерзла и проголодалась. Я принесла одеяло, полотенце и мыло, чтобы ты смогла вымыться.
        Теперь она услышала почти молчаливое рыдание… как тогда на Бельфлере.
        — О, мамзель!
        Девушка, крадучись, вышла из тени, крошечная, промокшая насквозь фигурка, дрожащая от холода. С волос текла вода.
        — Милу!  — воскликнула Симона.  — Что с тобой случилось?
        — Я спряталась в бочке для дождевой воды,  — сказала рыдающая девушка.  — Я боялась вылезти. Собаки…
        — Так вот как ты их сбила со следа,  — тихо засмеялась Симона.  — Ты умная девушка.
        А крошки, которые Алекс и Орелия оставили белкам, без сомнения, помогли отвлечь собак.
        — Вот,  — сказала Симона, протягивая полотенце.  — Вытрись и завернись в одеяло, пока не простудилась.
        — Да, спасибо, мамзель.
        Симона следила, как рабыня выскользнула из мокрой одежды и яростно растерлась насухо. В лунном свете ее темно-коричневая кожа светилась здоровьем, груди были твердыми и полными, беременность почти не видна. «Она прекрасна»,  — подумала Симона и вспомнила об Аристе, смотревшем на то, что сейчас видит она. Ей стало трудно дышать, как будто тяжесть навалилась ей на сердце.
        Милу перестала тереть мокрые волосы — они встали вокруг ее лица черным ореолом — и нерешительно смотрела на Симону.
        — Мамзель?
        Симона осознала, что пристально разглядывает девушку.
        — Я пыталась представить, почему месье Бруно хочет сохранить тебя для себя.
        — О нет, мамзель!  — сказала удивленная Милу.  — Это господин Резаный хочет меня! Он настоящий дьявол, мамзель.
        — Но ты сказала, что месье Бруно отказался продать тебя.
        — Хозяин сказал, что не продаст меня северянину.
        Симона коротко рассмеялась.
        — Да, мамзель,  — настойчиво продолжала Милу.  — Хозяин ругает его, говорит, что не верит ему и не знает, что станет со мной, если он меня отпустит. Но мой мужчина — христианин, мамзель, хороший мужчина.  — Ее темное лицо неожиданно так засияло, что у Симоны перехватило дыхание.  — Он говорит, что никто: мужчина, женщина или ребенок — не должен быть рабом!
        — Но он предложил купить тебя!
        — Нет! Только мою свободу,  — с достоинством сказала Милу.  — Он говорил, что хочет жениться на мне по-настоящему и мечтает иметь нашего ребенка.
        Симона неожиданно растрогалась. Эта девушка явно глубоко любит отца своего ребенка. Но опасности, ожидающие ее и Чичеро Латура до того, как она обретет свою свободу и мужчину, которого любит, почти непреодолимы.
        Сердце Симоны как будто замерло, когда она услышала, что Милу бежала не от Ариста, а от Пикенза, и ее охватила паника. Если Арист не типичный плантатор, не такой человек, за какого она поклялась никогда не выходить замуж, она должна признать, что он заставляет ее пульс биться чаще, что ни один другой мужчина, которого она когда-либо встречала, не возбуждал в ней желания, и всего лишь прикосновением губ к виску во время танца.
        Она не сможет справиться с последствиями.
        Девушка говорила себе, что история Милу ничего не доказывает. И Арист мог бы избежать всей этой ситуации, если бы согласился взять деньги и вернуть девушке свободу. Он заслужил свою потерю.
        Что-то сильное и чувственное в Симоне, та же самая часть ее существа, которая любила верховую езду с бешеной скоростью, подстрекала ее присоединиться к крестовому походу свободного цветного и спасти эту девушку от надсмотрщика, несмотря на риск. Она понимала, что сделает то, что ее друзья и семья признают предательством. Но ее отношение к рабам и всему рабству немного изменилось.
        Не то чтобы она стала аболиционисткой, одной из тех, кого ненавидели, кто настаивал, чтобы Юг освободил всех рабов. Это чистое безумие. Просто, встретившись с Чичеро и испытав влияние его личности, увидев сияние любви Милу, она посмотрела на цветных людей другими глазами.
        — Я принесу еще хлеба и сыра,  — пообещала она.
        Это будет нетрудно. Она могла с одинаковым успехом тренировать лошадей в любом месте, а на кухне знали, что она часто берет с собой еду по утрам. Всего несколько дней, а потом Чичеро заберет Милу.
        Симона повернулась уходить, затем вдруг обернулась с вопросом, который не пришел бы ей в голову всего неделю назад:
        — Ты любишь сыр, Милу?
        Девушка застенчиво улыбнулась:
        — Спасибо, мамзель, да.
        — А пока смотри, чтобы тебя никто не заметил.
        — Да, мамзель.
        Симона поскакала в Беллемонт, думая, что если эта девушка сообразила забраться в бочку, чтобы спрятаться от Пикенза, то сможет остаться незамеченной, пока нелегальный школьный учитель — разве не противозаконно учить цветных детей читать?  — не заберет ее.
        Пикенз не вернется с собаками, и она сомневалась, что Оюма использует собак, если пойдет искать беглянку. Он никогда так не делал.
        Симона поставила лошадь в конюшню и украдкой вернулась в свою комнату, никого не разбудив. Теперь она знала, что заснет. И она никому ничего не скажет о сбежавшей девушке.


        6
        Ее дом не был таким большим и шикарным, как Беллемонт, но Тони Робишо любила его. «Замечательное место, чтобы растить детей»,  — думала Тони, сидя на галерее первого этажа с вышиванием и наблюдая за Джеффи и маленькой Элинор, играющими в таинственные «салки» с двумя маленькими негритятами и Сьель, их няней-подростком. Они пронзительно кричали друг на друга и без устали бегали по траве между домом и амбровым деревом, а также под домом вокруг каменных опор.
        Темно-розовый с белыми ставнями дом был реликвией ранних креольских дней в Луизиане. Он был построен предками Роба и подарен ему дедушкой на свадьбу вместе с приличной плантацией сахарного тростника. Как большинство ранних плантаторских домов, просторный и без излишеств, он стоял высоко на квадратных каменных столбах, его первый этаж служил погребом. Жилые помещения занимали два этажа с широкими галереями по фасаду. Остроконечная крыша поддерживалась толстыми белыми колоннами из кипарисов и далеко выступала над галереями. Наружная лестница, взбегавшая с правой стороны дома, вела на оба этажа.
        Изумительный аромат свежеиспеченного хлеба доносился из отдельно стоящей кухни, где готовили еду к приезду родителей Роба.
        — Беги, лентяйка! Беги!  — кричал Джеффи сестре.
        Он унаследовал смуглую красоту Роба, любовь отца к свежему воздуху и ненависть к учебе. У маленькой Элинор были рыжие волосы Тони, нежная веснушчатая кожа и золотисто-коричневые глаза. Иногда Тони казалось, что она смотрит на себя маленькую, пока не приходила в чувство от чего-то совершенно оригинального, на что способна была только Элинор. Обычно какое-нибудь озорство.
        Ее сердце сжималось от глубокой любви к дочке, такой веселой и независимой. Ей будет нелегко переносить ограничения, налагаемые на нее принадлежностью к женскому полу.
        «Как Симоне»,  — печально подумала Тони.
        Услышав топот лошади Робера, бегущей по дорожке от жилищ рабов, Тони отложила вышивание и встала. Подойдя к перилам, она крикнула няне:
        — Забери детей в детскую, Сьель, и приведи их в порядок. Они будут пить лимонад с отцом.
        Роб не выносил вида детей «во взмыленном», как он говорил, состоянии. Он хотел, чтобы они выглядели маленькими ангелочками. Он так и называл их любовно: «Мои ангелочки».
        Сьель кивнула и захлопала в черные ладоши:
        — Ну-ка, дети! Пора пить лимонад. Гэбби и Ада, бегите домой.
        Чернокожие детишки выглядели такими удрученными, что Тони сказала:
        — О, разреши им остаться, Сьель. Они могут подать детям лимонад. Это будет для них хорошей тренировкой. А потом пусть сами выпьют по чашке на кухне. Только умой их!
        — Да, мадам. Бегите на кухню и ждите меня,  — сказала Сьель двум широко заулыбавшимся маленьким рабам, и Тони заподозрила, что ее провели.
        Как раз в этот момент на дороге показался быстро приближающийся экипаж Робишо.
        — Поспешите!  — воскликнула Тони, забыв о своей досаде.  — Едут месье и мадам, а они не должны видеть детей в таком виде!
        Няня повела малышей наверх, а Тони вошла в дом. Внутри широкий коридор разделял дом пополам. На первом этаже во всю длину дома раскинулся большой бальный зал. Напротив — столовая и салон поменьше, который Роб называл своей библиотекой. Тони так пока и не поняла почему, поскольку он никогда не читал книг. Большая часть их жизни проходила на галерее, служившей неофициальной гостиной. Изящная внутренняя лестница вела наверх в коридор, куда выходили четыре огромные комнаты: спальня хозяев, детская и две спальни для гостей. В каждой комнате был свой очаг, достаточно вместительный для трехфутовых поленьев.
        — Мадам?  — спросила вызванная Антуанеттой служанка.
        Тони заказала виски для мужа и свекра, бокал шерри для маман Робишо и лимонад себе и детям. Затем она вошла в столовую проверить, как накрыт к обеду длинный стол из палисандрового дерева. Он был уставлен хрусталем и фарфором. Тони вернулась на галерею как раз в тот момент, когда Роб спешился, постоял с минуту, наблюдая, как экипаж отца приближается по подъездной аллее, и отдал лошадь груму, бежавшему за ним всю дорогу от конюшни.
        Экипаж остановился у парадного входа, где уже ждал Робер. Появился слуга, чтобы открыть дверцу экипажа. Мадам Робишо, величавая как всегда, в пышном миткалевом темном платье со сборчатыми рукавами, в шляпке и шали, сердечно улыбнулась сыну и сошла на землю. Роб протянул руки, чтобы поддержать ее, и поцеловал в обе щеки, затем обнял отца и повел их в дом. На галерее Тони в утреннем платье с глубоким вырезом и короткими рукавами присела в реверансе, затем слегка прижалась щекой к щеке пожилой женщины.
        — Где мои внуки?  — спросила мадам.
        — Сьель сейчас приведет их.
        Тони отвела свекровь в одну из спален для гостей, оставив Роба с отцом. Через полчаса все встретились снова, и старики поздоровались с детьми. «Вот истинная причина их визита»,  — подумала Тони, наблюдая за излучающими любовь лицами родителей Роба. Сьель хорошо потрудилась. Дети были похожи на разодетых кукол, и никто бы сейчас не узнал в них потных визжащих дикарей, носившихся по лужайке полчаса назад.
        — Дедушка, как вы думаете, я красивая?  — спросила Элинор.
        — Очень красивая, дорогая.
        — Это хорошо, потому что Сьель говорит, что я должна быть красивой для вас и папы.
        — И для меня,  — подсказала мадам Робишо.
        — Вы тоже красивая,  — великодушно признала Элинор, восхитив бабушку и рассмешив всех.
        Сьель поднялась по внешней лестнице с двумя маленькими рабами, осторожно несущими небольшие подносы. На каждом стоял стакан лимонада и лежало печенье.
        — Добрый вечер, мадам, господин,  — сказала Сьель, и дети, как эхо, повторили ее слова. Сьель следила, как дети подали подносы Элинор и Джеффи, затем быстро и неуклюже поклонились.
        Элинор царственно приняла свой лимонад, Джеффи — с небрежным безразличием, и их бывшие товарищи по играм повернулись и побежали, хихикая, вниз по лестнице в кухню.
        И только после того как дети были уложены в постели, Тони услышала за ужином о визите надсмотрщика месье Бруно в Беллемонт накануне вечером.
        — Такая суматоха!  — воскликнула мадам Робишо.  — Он высек вашего Оюму, когда тот отказался пустить его обыскать жилища рабов. Все очень расстроились, особенно ваша маман.
        — Надсмотрщик месье Бруно высек нашего Оюму?  — Тони быстро взглянула на мужа.
        Выражение его лица не изменилось, и она поняла, что отец уже успел рассказать ему о происшествии. Почему-то это усилило ее потрясение, так же как и выражение свекрови «вашего Оюму». Тони никак не могла решить, то ли мадам Робишо постоянно нарочито игнорирует тот факт, что Оюма не раб, а свободный человек, то ли она напоминает сыну о старом скандале в семье жены.
        — Она преувеличивает,  — сказал месье Робишо,  — как любая женщина. Надсмотрщик Бруно ударил только один раз, но его хлыст чуть не снял с Оюмы скальп.
        — Что? Какое оскорбление!  — воскликнула Тони, кровь прилила к ее щекам.
        — Тони!  — тихо предупредил Роб, но его глаза приказали: «Придержи язык!»
        Тони подчинилась, тихо спросив:
        — Как себя чувствовал Оюма, когда вы уезжали?
        — Он выживет, если рана не загноится.
        — Мы слышали, как ваш отец и Алекс стреляли из ружей,  — начала мадам Робишо,  — а ваша сестра побежала посмотреть, что происходит…
        — Как всегда,  — пробормотал Роб. Он не одобрял то, что называл «склонностью Симоны вмешиваться в дела, которые следует оставлять мужчинам».
        Месье Робишо очень убедительным тоном поправил жену:
        — Джеф выстрелил только один раз над их головами и приказал им убираться с плантации. Мы удостоверились, что Оюма ранен не слишком серьезно, и пошли спать. Вот и все. Но я не думаю, что кто-нибудь хорошо спал в эту ночь.
        — Вот что происходит, когда плантатор часто отсутствует,  — заметил Роб.  — Как я понял, Бруно проводит большую часть времени в городе.
        — Никуда не годится оставлять плантацию всецело в руках надсмотрщика,  — согласился отец.
        — Лично я никогда бы не взял надсмотрщика на свою плантацию,  — заявил Роб.  — Наемный надсмотрщик или слишком груб, или слишком слаб. Если он не может дисциплинировать рабов, я получу маленький урожай. Если он будет жестоко обращаться с рабами, они отомстят, притворившись больными. Надсмотрщики — обычно бедняки из белых, не способные найти золотую середину.
        — К тому же это одинокая и неблагодарная работа,  — сказал отец.  — Надсмотрщик — не ровня хозяину, так что его не приглашают в большой дом, и он не может общаться с рабами и одновременно обеспечивать дисциплину. Обычно эта дилемма решается пьянством. А отсюда и жестокость.
        — Я предпочитаю следить за работой сам. Я знаю, что полезнее всего моим полям и моим рабам. Я много требую от них, но я справедлив.
        — Роб скорее вызовет доктора к больному рабу, чем к себе,  — недовольно сказала Тони.
        — Немногие плантаторы так щепетильны, как ты, дорогой,  — нежно заметила мать.
        — Ерунда, маман. Таких, как я, много. Просто благоразумно заботиться о своей собственности. Это месье Бруно отличается от нас. Он живет как южный джентльмен, но совершенно ясно, что он не плантатор. Он слишком влюблен в свои пароходы и торговлю. Я этого не могу понять. Я отношусь к своим обязанностям серьезно.
        — Как часто ты объезжаешь дозором плантацию?  — спросил отец.
        — Несколько раз в месяц по вечерам, с группой соседей. Мы ищем нарушителей комендантского часа, рабов, покинувших плантацию без пропуска. Это отбивает у них охоту к побегу.
        — Побег стал бесполезным после недавнего решения Верховного суда по делу Дреда Скотта,  — сказал месье Робишо-старший.
        — Да,  — согласился Роб.  — Это решение фактически аннулировало миссурийский компромисс. Наши права собственности теперь защищаются законом во всех штатах: и свободных, и рабовладельческих. Месье Бруно может послать охотников за беглыми рабами в любой штат Союза, чтобы вернуть своих беглецов.
        — Он ухаживает за вашей сестрой, Антуанетта?
        — Я так не думаю, мадам.
        — На охоте в прошлый уик-энд…  — начала свекровь.
        — Симона — из тех женщин, которым необходима крепкая мужская рука,  — сказал Роб,  — и я не сомневаюсь, что Бруно смог бы приручить ее.
        Тони закусила губу, чтобы сдержать готовый сорваться с ее языка ответ. Приручить Симону? Ха! Арист Бруно? Она поддразнила Симону, не собирается ли та занять место мадам де Ларж, но это была дружеская насмешка. Выйти за него замуж?
        «Нет,  — подумала Тони.  — Симона никогда этого не сделает».

        Как только родители Робера оставили Беллемонт, Симона переоделась в костюм для верховой езды и отправилась в конюшню к своим лошадям. Она выбрала красивую темно-шоколадную кобылу с нежными глазами. Оказавшись вне видимости из дома и направив кобылу рысью, Симона задумалась о беглой рабыне.
        Симона не смогла сказать все, что знала, когда отец столкнулся с надсмотрщиком Ариста Бруно. Она поступила так, как просил ее тот свободный цветной мужчина. Сначала она говорила себе, что должна поговорить с матерью, прежде чем примет решение. Теперь она осознала, что решение было принято, когда она не смогла сразу рассказать о своем открытии. Узнав от Милу, что та сбежала от Пикенза, а не от хозяина, Симона не изменила своего намерения помочь ей, только стала чувствовать себя виноватой.
        Рабы Ариста были ценной собственностью. Поскольку импорт невольников из Африки был запрещен и правительство пресекло деятельность контрабандистов, рабов можно было достать только в Вирджинии. Это сильно увеличивало их стоимость. Роб недавно пожаловался, что заплатил две тысячи долларов за молодого работника.
        Сколько Арист отказался взять за Милу? Симона все еще сердилась. Он мог бы отпустить ее и, купив другую рабыню, избежать всей этой безобразной ситуации. Но он этого не сделал. Значит, у него все же были планы в отношении девушки!
        Симона подпитывала свое недоверие к Аристу, потому что иначе пришлось бы признать, что он ей небезразличен. Она подпадала под обаяние его подавляющей мужской силы и чувственной красоты, а Симона не могла себе этого позволить. Симона подняла пальцы к виску, еще помнившему прикосновение его губ, еще горевшему… Это позорно, позорно, столько думать о мужчине, который, как считал весь город, скоро станет вторым мужем прекрасной мадам де Ларж.
        Симона послала лошадь в безумный галоп и вскоре летела среди полей зеленого тростника, летела от своих мыслей. Неосознанно Симона направилась в сторону старого дома. Впереди показались заросшие старые сады. Она подумала, переправились ли надсмотрщик и его охотники через озеро прошлой ночью, после того как их прогнали с плантации. Ей пришло в голову, что, если они еще ищут девушку где-то здесь, она может привести их к цели. И тут сверхъестественная интуиция подсказала ей, что за нею наблюдают.
        Симона придержала лошадь. Если бы она этого не сделала, то упала бы, когда неожиданно из зарослей на тропинку вышел мужчина.
        Кобыла бросилась в сторону и встала на дыбы, заржав в ужасе, и Симона с трудом сдержала ее. К своему величайшему удивлению, она узнала Чичеро Латура. От испуга она дала волю своему раздражению и крикнула:
        — Какой идиотизм! Неужели вы не могли придумать ничего лучше, чем пугать мою кобылу?
        Он хлопнул себя по лбу:
        — Прошу прощения! Я не хотел этого делать.  — И хотя она еще боролась с высоко вскидывающей ноги лошадью, ее снова ошеломил его прекрасный французский.  — Вы всегда скачете с такой безрассудной скоростью, мадемуазель?
        Симона не ответила, крепко держа поводья и нежно поглаживая шею лошади. Чичеро стоял раскованно, и кобыла успокоилась, однако настороженно следила за ним. Он вынул из кармана кусок сахара и ласково предложил его лошади. Та колебалась, махнув головой и закатив глаза на Симону, затем осторожно подошла и взяла сахар.
        — Мне казалось, что вы не рискнете вернуться?  — набросилась на него Симона.
        — Да. Но прошлой ночью я встретил охотников за беглыми рабами на дороге к заливу.
        — Они не нашли ее.
        — Спасибо, мадемуазель.
        — Это не моя заслуга. Она спаслась сама.
        В его глазах было искреннее одобрение.
        — Но вы не выдали ее.
        Симона помолчала, затем глубоко вздохнула:
        — Да, я ее не выдала.
        — Почему?
        Симона не ответила.
        — Я вернулся поговорить с вами.
        Он подошел к ней и приглашающе протянул руки. Его ладони были такими же розовыми, как ее собственные. Симона перенесла колено через луку седла, затем взяла его за руки и соскользнула на землю. Она удивлялась себе, но этот человек интриговал ее… белый и, однако, не белый… и образованный.
        — Ну?  — спросила она.
        — Я хочу рассказать вам, что дальше будет с Милу.
        Он сел и похлопал по траве рядом с собой.
        — Я уже думала об этом.
        Симона села недалеко от него, держа в руке поводья. Вокруг них зеленые листья шелестели от движения насекомых и потревоженных птиц.
        — Что вы знаете о «подпольной дороге»?
        Ее пульс участился.
        — Вы имеете в виду тайную дорогу в Канаду для беглецов?
        — Да.
        — Я… я слышала о ней.
        «Точнее, подслушивала»,  — подумала она, так как в действительности знала очень мало. Это была одна из тех вещей, о которых в основном за портвейном и сигарами разговаривали мужчины.
        — Я слышала, что большинство беглецов с наших плантаций направляются в болота. Канада невероятно далеко отсюда, разве не так?
        — Тысяча миль. Но в болотах нет свободы. Только ядовитые змеи и крокодилы. Голод и страх победят беглеца, выбравшего болото. Милу будет путешествовать по «подпольной дороге», как только я обо всем договорюсь. Это будет тяжелое и опасное путешествие, но оно предпочтительнее ее жизни в Бельфлере.
        — Пройти пешком тысячу миль?!  — воскликнула Симона.  — Беременной женщине?! Через неизвестные дикие пространства?!
        — Ее будут тайно провожать от одной станции до другой и снабжать едой и одеждой на всем пути… Но в Луизиане и Миссисипи очень мало станций.
        — Я не хочу знать об этом!  — решительно сказала Симона.  — Зачем вы мне рассказываете ваши секреты?
        — Потому что вы можете помочь мне, и я думаю, что вы достаточно сильны и смелы, чтобы это сделать.
        Симона неожиданно подумала об Аристе Бруно. Он сказал ей почти то же самое: «Я люблю вызов и думаю, что вы такая же, мадемуазель!»
        Ее сердце заколотилось, но она сказала:
        — Я не аболиционистка!
        — Вы любите рабство?
        — Конечно нет, я его ненавижу!  — Это заявление удивило ее, но она вдруг поняла, что чувствует именно так. Она ненавидит рабство.  — Оно отвратительно, но мы пойманы в его ловушку так же, как и рабы.
        — Вы правы,  — согласился Чичеро с ноткой удовлетворения.
        — Но как мы можем освободить их?  — воскликнула она.  — Что случится с сотнями тысяч рабов Юга, если они неожиданно получат свободу? Они беспомощны без нас. Мы их кормим, и одеваем, и даем работу. Они — маленькие дети, хуже, так как они не только неграмотны, но и невежественны…
        — Как и дети, они могут учиться. Мадемуазель, тысячи тех неграмотных рабов попали в Канаду по «подпольной дороге». Там нет рабства, и они живут и работают как свободные мужчины и женщины.
        Симона подумала о собаках, лающих ночью в Бельфлере, и представила черного раба, убегающего от них, чтобы начать невероятно трудный тысячемильный путь. Странное возбуждение росло в ней, возбуждение с сильной долей восхищения. Но она упрямо сказала:
        — Мы не можем выращивать сахарный тростник без наших рабов, месье. Защита частной собственности гарантирована Конституцией. Эти невольники — наша частная собственность, которую украдут у хозяев похитители рабов!
        — Такие, как я,  — тихо сказал он.  — Я бросил спокойную жизнь в Париже именно с этой целью, и если мне суждено умереть, служа «подпольной дороге», то не буду сожалеть об этом. Мадемуазель, сколько бы я мог рассказать вам!
        Симона заткнула уши:
        — Я не хочу слушать ваши истории. Месье Латур, я восхищаюсь вашей глупой смелостью и вашей… вашей наглостью. Но я не могу помогать вам. Я постараюсь защитить Милу от этих отвратительных охотников за рабами, поскольку уже попалась в ловушку из-за своего молчания. Но, пожалуйста, не обременяйте меня вашими секретами.
        — Я не собирался обременять вас ими. Я оставляю Милу в вашей власти, потому что вынужден поступить так. Но я думаю, что она здесь в огромной опасности.  — Он вынул из кармана листок бумаги и дал Симоне.  — Это для Милу, но она не умеет читать. Прочитайте, пожалуйста, и передайте ей.
        Симона посмотрела на его прекрасный почерк, все еще удивляясь, как хорошо он образован. Там был адрес во Вье Каре, указания и пароль.
        — В этом доме она найдет друзей. Если вы предадите, я умру, и, возможно, не я один.
        Сердце Симоны забилось быстрее, как будто она бежала. Она не хотела смотреть на адрес и не хотела думать, знает ли она тех, кто там живет. Она не желала ничего знать!
        — Если у вас появятся подозрения, что охотники вернутся за Милу, вы должны отправить ее в этот дом.
        Симона застонала:
        — И как, вы думаете, я смогу это сделать?
        — У меня нет выбора. Только ваша инициатива, мадемуазель.
        Чичеро протянул руку за бумагой. Симона отдала. Он чиркнул спичкой и поджег листок, затем положил его на траву между ними. Симона смотрела с безумно бьющимся сердцем.
        — Я принесла ей еду,  — сказала она и услышала дрожь в своем голосе.
        Ее слова вызвали очаровательную улыбку, осветившую его лицо и согревшую глаза. Его взгляд, казалось, благословлял ее.
        — Если вам понадобится поговорить со мной, вы можете оставить устное сообщение свободному цветному в антикварной ювелирной лавке на Рой-ад-стрит. Больше ни с кем там не разговаривайте. Скажите ему, что вы ищете мухоловку из Прованса, но обязательно из травленого хрусталя.
        — А если у него есть такая?
        Чичеро снова улыбнулся ей:
        — Купите ее, мадемуазель. И на следующее утро будьте здесь.
        Он встал, отряхнулся и исчез в листве.
        Симона слышала предупреждающий щебет пернатого часового, но ничто не показало, в какую сторону он ушел. Она медленно встала, поставила ногу в стремя и взлетела в седло.
        «Симона, ты попала в неприятное положение»,  — сказала она себе. Что, если кто-нибудь… кто угодно… видел ее? Белая женщина, встречающаяся с таким мужчиной, как Чичеро Латур! Его линчуют. А она… что подумал бы Арист Бруно, узнав, чем она занимается? Но она дала обещание. Что же делать теперь?
        Опьяняющее возбуждение охватило ее, и она поняла, что не свернет с той опасной дороги, на которую так неохотно ступила. Чичеро Латур оказал ей огромное доверие, большее, чем любой из всех мужчин, которых она знала, включая ее отца и брата, и она не могла сопротивляться брошенному им вызову. Она не могла подвести его, цена провала была слишком высока.
        Как-нибудь она проследит, чтобы Милу добралась до отца своего будущего ребенка и до свободы.


        7
        Арист стоял у трапа на палубе своего колесного парохода «Цыганская королева» вместе с капитаном, ожидая, пока маршаль закончит поиски безбилетных пассажиров.
        — Первый раз я надеюсь, что маршаль кого-нибудь найдет.  — Аристу пришлось повысить голос из-за портового шума: гудков и свистков движущихся по реке кораблей, криков матросов и грузчиков с парусных барков и шхун, выстроившихся вдоль берега.  — Я потерял хорошего работника, который теперь, вероятно, пытается пробраться на Север.
        Капитан Эдмондс, синеглазый англичанин с румяными щеками над седой бородой, затянулся своей трубкой:
        — Маршаль не найдет зайца на моем корабле.
        Перед тем как эмигрировать в Соединенные Штаты, он был капитаном баржи, перевозившей грузы и пассажиров по английским каналам. Арист обнаружил, что он прекрасно водит суда по реке и скуп на слова.
        «Цыганская королева» была загружена до планширов бочками с сахаром и тюками хлопка. Сладкий аромат черной патоки поднимался с палубы. На соседнем пирсе черные грузчики, блестящие от пота, уныло и монотонно пели, загружая большое судно, на котором развевался «Юнион Джек», государственный флаг Великобритании.
        — Англичанин идет в Ливерпуль,  — сказал капитан Эдмондс.  — Хотел бы и я добраться до этого порта.
        — Возможно, вам это удастся, если останетесь со мной,  — сказал Арист.  — Когда-нибудь у меня будут пароходы, способные пересечь Атлантику. Вы справились бы, Эдмондс?
        — Я бы чертовски постарался!
        Арист засмеялся и повернулся к маршалю и его помощникам, только что закончившим осмотр груза на борту.
        — Чистый корабль,  — сказал маршаль.
        Капитан Эдмондс кивнул, попыхивая трубкой. Арист пожал Эдмондсу руку и пожелал ему спокойного путешествия, затем сошел на берег вместе с портовыми чиновниками.
        Когда «Цыганская королева» выплыла на середину реки и направилась вверх по течению, Арист поднялся на набережную и пошел по Вье Каре к Торговой бирже, где значительная часть городского бизнеса еще велась за стаканом вина. Как обычно, он застал разгар шумного политического спора.
        — Я согласен с покойным сенатором Колхауном в одном,  — говорил пожилой плантатор,  — а именно в том, что Юг должен отделиться (это заявление Арист слышал почти ежедневно везде, где собирались мужчины) и образовать ограниченную монархию.
        — Монархию, здесь, месье,  — воскликнул торговец-креол,  — где полстолетия назад Франция помогала Америке сбросить это ярмо?
        — Томас Джефферсон был неправ, сэр. Люди не созданы равными! Провал французского эксперимента доказал, что правление немытого большинства может закончиться только анархией и террором. Ограниченная монархия прекрасно работает в Британии. Почему же не здесь, на Юге? Я думаю, сэр, что именно это планировал для нас Бог. Он наделил нас правом управлять и заботиться о менее способных, что мы на Юге и делаем.
        Вирджинец, которого Арист встречал раньше, слушал, не вступая в спор. Теперь он возразил:
        — Север никогда не согласится на отделение. Это будет означать войну, джентльмены.
        Заговорил Арист:
        — В таком случае мы должны найти компромисс, пока не поздно. Месье, я часто бываю на Севере по своим торговым делам и могу сказать вам, что, если мы вступим в войну, Север победит.
        — Ничего подобного!  — разгорячился вирджинец.  — Юг сможет победить проклятых янки в любой день.
        — Послушайте, месье,  — сказал Арист.  — Мы — аграрии, а не промышленники. Все наши механизмы и промышленные товары приходят с Севера, включая и наше оружие. У нас нет промышленности, способной поддержать ведение войны.
        — Англия — индустриальная страна, сэр, и она на нашей стороне. Нам не нужен Север!
        Арист не успел возразить. К нему подошел Джеф Арчер, выглядевший очень агрессивно.
        — Месье Бруно, могу ли я поговорить с вами наедине?
        — Конечно, месье,  — немедленно ответил Арист. Он заметил, что у Арчера такие же, как у дочери, глаза, и его пронзило воспоминание о ясном и слегка насмешливом взгляде Симоны.
        Арист прошел к другому столу и приказал официанту принести вино, но Арчер не сел.
        — Сегодня я не буду пить с вами, месье Бруно. Я только должен сказать: я проинформировал вашего надсмотрщика вчера вечером, что, если он снова появится в Беллемонте без моего разрешения, я буду стрелять без предупреждения.
        Бруно вздрогнул и повторил:
        — «Без предупреждения»? Пикенз был в Беллемонте вчера? Что случилось, черт побери?
        — Он хотел обыскать жилища моих рабов, но мой надсмотрщик отказался пропустить его, и у него было на это полное право, как вы прекрасно знаете. Закон позволяет вам преследовать беглеца на моей земле, но не дает права ни искать в запертых помещениях, ни хлестать моего надсмотрщика, когда он отказывает вам.
        — Боже мой! Пикенз сделал это? Месье, примите…
        — Скажите этому негодяю, что в следующий раз я прострелю его мерзкое сердце!
        — …мои искренние извинения.
        Но разгневанный отец Симоны уже развернулся на каблуках и открывал дверь на улицу, оставив Ариста в смущении и унижении. Черт побери Пикенза! Неужели он до сих пор выслеживает Мартина? И почему он пересек озеро и явился в Беллемонт? Где Пикенз сейчас? Вероятно, вернулся в Бельфлер. Но у Ариста еще оставались дела в городе и он не мог возвращаться на свою плантацию. Отец заявлял, что Пикенз — хороший надсмотрщик, но Арист знал, что отец всегда был джентльменом и сейчас был бы возмущен.
        Арист застонал вслух. И надо же, чтобы это случилось именно в Беллемонте!

        В тот вечер Симона со своей семьей отправилась на свадьбу одного из друзей Алекса. Торжество должно было состояться в отеле «Сен-Луис». Огромный зал, приготовленный для приема, был украшен белыми лентами и бумажными голубями. Танцевальная музыка, исполняемая оркестром, таинственно отражалась от высокого потолка.
        Невозможно было не заметить Ариста Бруно среди первых гостей, беседующих маленькими группками в ожидании появления новобрачных. Взгляд Симоны немедленно привлекла прекрасная голова с непокорными темными кудрями. Стоявший рядом с нею Алекс прошептал:
        — Если бы я был холост, я бы вызвал его на дуэль.
        — Алекс!  — тихо запротестовала его жена.
        — Не волнуйся, дорогая. Когда-то я бы это сделал, но теперь я не так безрассуден.
        Не в первый раз Симона подумала, не беременна ли ее прелестная, но довольно необщительная золовка.
        — Оставь месье Бруно мне,  — сказала Симона брату, чувствуя, как кровь бросается ей в голову.
        Арист поднял голову и увидел Арчеров. Джеф привел всю свою семью: мадам, Алекса с женой и, конечно, мадемуазель Симону, элегантную и сдержанную, в шелковом платье цвета нефрита с кремовыми кружевами, обнажающем ее прекрасные плечи и подчеркивающем восхитительную грудь.
        Когда Арист остановился перед ее родителями в нескольких метрах от нее, Симона услышала его слова:
        — Месье, мадам, позвольте мне снова принести извинения за поведение моего надсмотрщика!
        — Вы слишком много прав предоставляете вашим людям, месье Бруно,  — сказал Джеф. Он уже преодолел свою ярость, но говорил сурово.
        — Мне уже говорили об этом,  — сухо сказал Арист.  — Но хочу, чтобы вы знали: я не поощряю поведение этого человека и глубоко сожалею. Уверяю вас, что заставлю его раскаяться о происшедшем.
        После небольшой паузы Джеф сказал:
        — Мой человек выздоровеет, но я скорблю о его незаслуженных страданиях. Ваши извинения приняты, месье.  — Он протянул руку, и Арист пожал ее.
        — Благодарю вас, месье.
        Взглянув на Симону, Орелия потянула танцевать Алекса, чье лицо еще было хмурым, как дождевая туча, принесенная с севера. Симона осталась одна, и Арист повернулся к ней. Оркестр играл вальс, под который они танцевали на галерее в Бельфлере.
        — Помнится, наш последний танец был прерван. Окажите мне честь, мадемуазель!
        Его темные глаза были добрыми. Музыка стучала в ее крови, и таинственный и очень мужской аромат, исходивший от него,  — что-то слабо напоминавшее табак и лавровишневую воду,  — наполнил ее ноздри. Она не обратила внимания на протянутую руку.
        — У вас хватает дерзости, месье, приглашать меня на танец после того, что я видела в Беллемонте вчера вечером?
        Он улыбнулся ей:
        — Я наслаждаюсь риском, когда награда так приятна.  — Однако он не рискнул ждать ее согласия и, положив руку на ее талию, прошептал: — Но я сожалею, что вы стали свидетельницей этого печального инцидента.
        Одурманивающий огонь, казалось, разлился по ее венам от его прикосновения. Симона подняла руку к его плечу, и они закружились в вальсе.
        — Вы знаете, почему Пикенз появился в Беллемонте, мадемуазель?
        Она почувствовала тревогу, вспомнив Милу в старых руинах.
        — Почему вы спрашиваете?
        — Думал, вы могли бы просветить меня. Я давно не видел своего надсмотрщика и понял, что он решил обыскать озеро, чтобы узнать, не украл ли мой раб лодку.
        Она испытала облегчение.
        — Значит, вы не знаете…  — Симона замолчала.
        Не дождавшись продолжения, он спросил тихим, ласковым голосом:
        — Чего я не знаю, мадемуазель?
        Симона взяла себя в руки, борясь с его привлекательностью.
        — Вы не знаете, что ваша горничная тоже убежала?
        Он был явно удивлен.
        — Какая горничная?
        — Та, которую вы явно цените, месье, поскольку отказались продать ее.
        Она почувствовала его вспыхнувший гнев, но он не пропустил ни шага вальса.
        — Это Пикенз рассказал вам?  — спросил Арист, и его тихий голос показался ей более опасным, чем выстрел, и взволновал прозвучавшей в нем властностью.
        — О нет. Моя горничная слышала сплетни в Бельфлере. Почему вы не продали ее, месье?
        Арист прищурился:
        — Потому что предложение было неприемлемым.
        Он явно был еще сердит и суров.
        Околдованная его близостью и плавным ритмом их движения, Симона погружалась в состояние, похожее на транс, которое чуть не довело ее до поцелуя в Бельфлере. Она сердито стряхнула оцепенение, и сказала:
        — У вас проблемы с рабами, месье? Два беглеца из Бельфлера в течение недели!
        Он вскинул брови:
        — Вы всегда разговариваете так искренне, мадемуазель Симона?
        — Чаще искренне,  — признала она.
        — Вы раздражаете меня.
        Они медленно кружились в вальсе.
        — Я надеюсь.
        Ее рука лежала на могучем плече, и Симона почувствовала дрожь смеха, зародившегося в его груди.
        — Раздражаете, но освежаете.  — Он наклонился ближе к ее уху и прошептал: — И вы так обворожительны!
        Ее сердце затрепетало, и она предупредила себя: «Не будь дурой».
        — Я не видела месье и мадам де Ларж на свадьбе.  — Она посмотрела ему в глаза и увидела, как они понимающе вспыхнули. «Арист подумал, что я ревную, и это его развеселило. Как же он самонадеян!»
        — Месье нездоров, и мадам вне себя от беспокойства,  — ответил он.  — Видите ли, несмотря на разницу в возрасте, они очень любят друг друга.
        О, бессовестный! Она не удержалась:
        — И оба очень любят вас?!
        — Полагаю, да.
        Улыбка снова играла в его глазах гак призывно и изгибала рот с такой сердечностью, что у нее все таяло внутри.
        Симона раньше думала, что ее непреодолимое влечение к нему — иллюзия. Она ошибалась. Этот мужчина заставлял ее чувствовать неистовую женскую потребность ласкать и получать ласку, и ей пришлось неохотно признать это. Симона отчаянно искала причины для неприязни к нему. Она говорила себе, что он высокомерен и непостоянен в любви, что для него женщины — собственность, чье единственное назначение — любить и очаровывать мужчин, что он безжалостен со своими лошадьми и, возможно, рабами. Другими словами, он такой же, как три четверти плантаторов, которых она знала.
        «Я люблю вызов и думаю, что вы такая же, мадемуазель». Это правда, но как он узнал? Чичеро Латур также интуитивно почувствовал ее дерзость, но бросил ей вызов и вовлек в опасную затею против ее воли и здравого смысла.
        Симону сильно влекло к окторону, чья внешность едва выдавала его смешанную кровь. Ее уважение к нему было огромно, несмотря на его сражение в одиночку с укрепленной крепостью рабства, что она считала самоубийственным безрассудством. Но его привлекательность была огоньком спички рядом с пожаром страстей, которые вызывали в ней прикосновение Ариста Бруно и тепло его взгляда.
        Симона поймала хмурый взгляд брата и поняла, что слишком явно наслаждается танцами. Этот большой, очень мужественный человек явно представлял угрозу приятному, независимому и несколько эксцентричному образу жизни, который она вела на плантации своего отца.
        Музыканты резко перешли на свадебный марш Мендельсона, и танцующие остановились и повернулись к дверям, захлопав, когда появились новобрачные. Они успели переодеться, потому что сразу же после приема отправлялись на новом пароходе во Францию в свадебное путешествие.
        Из-за толкотни поздравляющих Симона оказалась отрезанной от своей семьи, и Арист остался рядом с ней. Официанты сновали мимо гостей с подносами с бокалами шампанского. Арист взял два бокала и один подал ей. Симона чувствовала возбуждение. Этот вечер заставлял ее испытывать то же пьянящее безрассудство, что и на балу после охоты. Неужели потому, что Арист Бруно стоял рядом с нею, положив ладонь на ее руку?
        Музыканты продолжали играть, и танцы возобновились. Симона кружилась в объятиях Ариста, сама того не желая, испытывая удовольствие от его силы и тепла.
        Когда Алекс подошел к ним позже, Арист тепло поздоровался с ним, снова объяснив, что ничего не знал о визите в Беллемонт своего надсмотрщика, и извинялся без конца.
        Алекс был непреклонен.
        — Ваш надсмотрщик превысил свою власть, месье!
        — Я тоже так считаю,  — сказал Арист.  — Боюсь, что я совершил ошибку, предоставив ему управление плантацией. Пока он преследовал беглецов, я находился здесь, занятый с поставщиками грузов для моего флота. Моя «Цыганская королева» отплыла в Огайо сегодня днем с полным грузом хлопка и сахара.
        — «Цыганская королева»?  — спросил Алекс.  — Капитан Эдмондс, не так ли?
        — Вы знаете Эдмондса?
        — Я как-то плыл на «Цыганской королеве» в Дональдсонвиль.
        — Прекрасный капитан, но каждое слово я вытягиваю из него, как будто больной зуб.
        Симона увидела, что Алекс не смог подавить ухмылку.
        — Он настоящий британец. Ваш речной флот процветает, Бруно,  — признал он.  — Но хороший плантатор уделяет своим посадкам больше внимания.
        — Тогда я плохой плантатор,  — сказал Арист с печальной улыбкой.  — Мой отец был бы разочарован. Он не одобрял моей одержимости коммерцией.
        Это неожиданное признание сделало его странно милым. Симона посмотрела на брата и увидела восхищение, которое он не смог побороть.
        — Жаль,  — сказал он,  — потому что Бельфлер — одна из наших южных драгоценностей.
        Обе пары еще стояли вместе, когда отец невесты объявил, что друзья молодых приглашаются проводить новобрачных на набережную к их кораблю. Молодые гости с энтузиазмом встретили это приглашение, среди них и Алекс с Орелией, и Арист предложил Симоне руку.
        Мелодия и Джеф отказались, сказав, что приедут за ними на набережную в экипаже.
        Ночь была ароматной, улицы — сухими, и, не дожидаясь транспорта, нарядные молодые люди отправились по улице вслед за оркестром.
        — Вдыхайте эти запахи, мадемуазель! Это аромат города. Это то, что встретило меня, когда я вернулся из Парижа, и сказало мне, что я дома.
        Арист глубоко вдохнул, задрав голову. Речной ветер ерошил его непослушные волосы. Он махнул рукой в сторону мачт и парусов:
        — Вонь дубленых шкур доносится с той плоскодонки, плывущей вниз по реке из Огайо. Пыль, которая щекочет вам нос,  — вероятно, частички пеньки, еще висящие в воздухе, от тюков хлопка, которые мы грузили сегодня на мой корабль. Я погрузил и сахар, но сладковатый запах патоки доносится вон с того парохода, отплывающего завтра в Англию.
        Симона рассмеялась:
        — Какое у вас тонкое чутье!
        — Я прибегал сюда в детстве, только чтобы вдохнуть этот воздух. Это запах торговли и дальних стран. Он всегда волновал меня.
        — И поэтому вас больше интересует перевозка сахара, чем выращивание сахарного тростника?
        — Возможно.
        — Мне больше нравится запах моей конюшни,  — сказала Симона,  — он чище.
        Образ Ариста-мальчика, очарованного запахами городских причалов, был новым и интригующим.
        Они догнали Алекса и Орелию и присоединились к гостям, и больше у нее не было возможности поговорить с ним наедине.
        Позже, по дороге домой в семейном экипаже, Симона перебирала в памяти запахи, висевшие над портом, добавляя к ним дуновение жареного кофе, и табака, и лавровишневой воды Ариста.
        — Ты сегодня вела себя отвратительно, Симона,  — вдруг сказал Алекс.  — Ты просто прилипла к месье Бруно, танцевала с ним весь вечер и позволила проводить на набережную.
        — Алекс!  — сонно запротестовала раскрасневшаяся Орелия, подняв голову с его плеча.
        — Вы двое сами достаточно противны,  — вспыхнула Симона, и все рассмеялись.
        «Я не танцевала с Аристом весь вечер»,  — подумала она, вспоминая, как пристально следила за Аристом, когда он выбирал другую партнершу. Но замечание Алекса попало в цель. Симона расстроилась, что так наслаждалась этим вечером. Когда она легла в постель, волнение еще бурлило в ней, как пузырьки шампанского.
        Однако последним видением Симоны перед сном была бронзовая фигура испуганной беременной рабыни в разрушенном доме, и девушка подумала, что у нее нет сухой одежды, ей необходимо еще одно платье.
        Почему она не подумала об этом раньше?


        8
        Симона проснулась рано и, послав служанку на кухню за обильным завтраком, взяла простое миткалевое платье, которое собиралась подарить Ханне, сложила его и сунула под свой жакет для верховой езды. «Я дам Ханне что-нибудь получше,» — подумала она.
        Ее грум оседлал Золотую Девочку, одну из самых больших кобыл в конюшне, и вывел ее из стойла.
        — Вы хотите, чтобы я сопровождал вас сегодня, мамзель?  — спросил грум.
        — Нет, Пен, я хочу, чтобы ты остался поближе к конюшне. Фламм вот-вот родит.
        — Да, мамзель,  — согласился грум, но расстроился.
        Вероятно, он знал так же хорошо, как и Симона, что Фламм не родит сегодня, но девушка напомнила:
        — Ты знаешь, что делать, если я не вернусь к этому времени?
        — Да, мамзель. Оставаться с ней и послать за ветеринаром.
        Повернув на дорогу к заливу, Симона подумала, кто мог видеть ее отъезд и заметить, куда она направилась. Поля «Колдовства» и Беллемонта, засаженные сахарным тростником, были соединены с того времени, как мать Симоны осиротела и приехала жить со своей тетей. Как единственный ребенок в своей семье и наследница тети Анжелы, Мелодия унаследовала обе плантации Роже, но «Колдовство» пустовало с тех пор, как Анжела ушла в монастырь после трагической смерти сына.
        Симона не сомневалась, что заброшенный особняк стал соблазнительным местом встреч для рабов ее отца и их друзей с других плантаций. Чем дольше беглянка оставалась там, тем больше риска, что кто-нибудь из работников обнаружит невольницу. Даже если ее не увидят, кто-нибудь в конце концов станет размышлять, почему мадемуазель так часто ездит к старому дому. Симона знала, что поступает безрассудно, помогая беглой невольнице, но глубоко сочувствовала девушке. Стала бы она рисковать из-за рабыни другого плантатора? Ее рассудок уклонялся от этого вопроса.
        Утро было великолепным! Солнечное, однако не слишком жаркое, с росой, лежащей жемчужинами на огромных цветах магнолий, посаженных ее дедушкой вдоль дороги. Золотая Девочка разогрелась, и Симона позволила ей бежать по своей воле.
        О, она сильная бегунья! Лошадь выгнула изящную шею, они как будто летели! Казалось, кобыла разделяет радость Симоны от безудержной скачки. Дубы, опустившие ветви в черные воды заболоченного залива, стремительно проносились мимо. Риск превращал возбуждение в удовольствие, испытываемое Симоной от головокружительного галопа.
        Ее шляпа упала, но Симона не стала останавливаться. Вылетела одна заколка из волос, затем другая, и скоро ее темные локоны развевались за спиной. Влажный воздух бил в лицо.
        Когда Симона повернула на длинную аллею, пригнувшись к шее лошади, чтобы не цепляться за нижние ветви, она заметила фигуру Чичеро Латура на полуразрушенной передней галерее. Он поднял руку, затем отступил за колонну, ожидая ее.
        — Вы приехали забрать Милу?  — спросила Симона, подходя к нему. Она взбежала по лестнице и сейчас задыхалась.  — Я принесла ей смену одежды.
        Не отвечая, он кивнул, чтобы она вошла в дом. Милу ждала в холле. Ее глаза засверкали, когда Симона вынула принесенное платье и встряхнула его. Оно было темно-горчичного цвета, с более темным узором по пышной юбке и рукавам. Когда Милу приложила его к себе, ее темная кожа засияла.
        — О, мамзель! Для меня?
        — Где она спрячет все, что вы принесли ей, если появятся охотники за рабами?  — многозначительно спросил Чичеро.  — Им уже есть что найти: еду, постель, полотенце и мыло…
        Симона была поражена.
        — Вы думаете, что они могут вернуться сюда?
        — Всегда есть такая возможность, не правда ли? Вы должны избавиться от всего. На карту поставлены наши жизни, мадемуазель.
        — Я… я… извините, месье.
        Чичеро улыбнулся ласковой прощающей улыбкой.
        — Я рад, что вы принесли платье. По крайней мере, когда я заберу ее отсюда, на ней не будет одежды, описание которой даст хозяин.
        — Значит, вы забираете ее?
        — Здесь теперь очень опасно. Ей будет лучше в городе, пока я найду пароход, чтобы отправить ее вверх по реке.
        Милу широко раскрыла глаза от удивления:
        — Пароход, господин?
        — Тебе больше нравится идти пешком через горы, глядя на звезды? Ты не сможешь угнаться за мужчинами, которых я посылаю той дорогой.  — Он повернулся к Симоне и сказал: — Проблема в том, что ее хозяин владеет многими из речных пароходов, плавающих между Новым Орлеаном и портами Огайо. Вы не знаете среди капитанов кораблей месье Бруно кого-нибудь?
        — Вы с ума сошли?  — воскликнула Симона, не понимая, почему вдруг так разволновалась.
        — У меня нет доступа к Бруно и его капитанам,  — сказал Чичеро.  — Бывая в городе, они ходят в такие места, как Торговая биржа, куда меня никто не пустит.
        — Как и женщину,  — решительно сказала Симона.
        Она не хотела подвергать риску и вовлекать его, как хозяина корабля, в «подпольную дорогу». Латур требовал от нее слишком много!
        — Господи! Симона!
        Она резко повернулась, услышав ошеломленный голос брата. Алекс стоял в дверях, как будто не веря своим глазам. Милу исчезла при звуке его шагов, оставив Симону наедине с Чичеро.
        — Ради Бога, Симона, что ты затеяла?  — спросил он, сжимая кулаки.
        Ее испугал смысл его слов и охватил жар. Она знала, что румянец заставляет ее выглядеть виноватой.
        — Алекс, это не то, что ты думаешь…
        — Мадемуазель виновата лишь в сострадании,  — спокойно сказал Чичеро.
        Лицо Алекса выражало удивление и подозрение. Как раз в этот момент в холл вернулась Милу.
        — Это правда, господин.
        Алекс взглянул на платье в руках Милу, явно узнал его и начал соображать. Наконец он спросил девушку:
        — Ты беглая рабыня месье Бруно?
        Милу потупила взгляд и покорно сказала.
        — Да, господин.
        Алекс повернулся к Чичеро:
        — А вы кто такой, черт побери?
        У Симоны кружилась голова. Она подозревала, что Алекс очень рассердится, когда оправится от шока. В конце концов, как наследник отца и плантатор, он не просто зависит от рабства, он еще и адвокат, и прекрасно понимает все последствия ее противозаконного поступка.
        Прежде чем она нашлась что сказать, Чичеро ответил на своем прекрасном французском:
        — Я свободный цветной, месье.
        — И где вы научились так разговаривать?
        Чичеро смело встретил его взгляд.
        — В колледже «Сен-Луи» в Париже.
        — Черт побери,  — сказал Алекс, на его лице отразились противоречивые эмоции, но через минуту он спросил: — Почему вы там не остались? Во Франции вы бы сошли за белого, вам никогда это не удастся в Луизиане.
        Чичеро пожал плечами, молчаливо соглашаясь:
        — Люди, которые интересуют меня больше всего, находятся здесь.
        Все замолчали, Алекс изучал окторона. Симона чувствовала его гнев и страх Милу. Ее сердце бешено колотилось. Только Чичеро казался спокойным. Чтобы нарушить гнетущее молчание, Симона спросила брата:
        — Как ты узнал, что я здесь?
        — Я подобрал это на дороге.
        Она настолько растерялась при его неожиданном появлении, что только сейчас увидела в его руках свою шляпу.
        — Я встревожился,  — сказал Алекс.  — А когда заметил Золотую Девочку и увидел, что она без всадницы, испугался, что ты упала. Так что я оставил экипаж на дороге и…
        — Извини, что заставила тебя беспокоиться, Алекс.  — Симона взяла у него шляпу онемевшими пальцами.  — Значит, папа с тобой?
        — Нет, он останется на плантации, пока Оюма не выздоровеет. Я займусь делами в конторе.
        Симона закусила губу. Папа более наблюдателен. Он заметит, куда она направляется во время верховых прогулок. Но теперь это не имеет значения, потому что ее секрет раскрыт. Алекс наверняка расскажет отцу о ее попытке помочь беглой рабыне Ариста.
        Алекс повернулся к Милу, и Симона вызывающе спросила:
        — Ты вернешь ее этому чудовищу Пикензу?
        — Господи, нет!  — воскликнул Алекс.
        Симона глубоко вздохнула. Потрясенная тем, какое огромное облегчение испытала, она готова была броситься брату на шею, если бы не знала, как ему это не понравится.
        — Спасибо, месье,  — сказал Чичеро.
        Алекс продолжал изучать всех троих.
        — И что дальше?
        Чичеро спокойно сказал:
        — Мы могли бы выяснить, кто из речных капитанов месье Бруно помог бы нам спрятать ее от маршаля и его инспекторов. Она хочет попасть в Сэндаски, где ее ждет муж. Оттуда они переберутся в Канаду.
        — Понимаю. Вы все продумали, не так ли? Хотите послать ее на Север на одном из кораблей ее хозяина?  — Он коротко рассмеялся.  — Так ему и надо, этому Бруно!
        Симона испытала острое чувство вины. Если Ариста обвинят в том, что он незаконно вывез из порта беглую рабыню…
        — Ты так сильно ненавидишь его, Алекс?  — спросила она.
        — А ты разве нет?
        Симоне не хотелось отвечать на этот вопрос.
        — Не месье Бруно напал на Оюму,  — возразила она.
        — Но он отвечает за это.
        А будет ли он отвечать за то, что сделает один из его капитанов? Но что с ней? Почему она хочет защитить Ариста Бруно?
        Алекс взглянул на Чичеро:
        — Как вы попали сюда? Я не видел ни лошади, ни коляски.
        — Я пришел из города пешком.
        — Я отвезу вас в своем экипаже, если хотите.
        — Мы можем взять Милу?
        Алекс перевел взгляд на девушку, задумался, и сердце Симоны ожило надеждой.
        — Почему нет?  — в конце концов сказал Алекс.  — Надень свое новое платье,  — обратился он к девушке.  — И пусть мадемуазель сделает что-нибудь с твоими волосами. Симона, ты можешь как-нибудь изменить ее внешность?
        — Я постараюсь.
        Полчаса спустя Симона направила кобылу рысью по аллее, а экипаж покатил к городу, унося Алекса, Чичеро и Милу. Симона думала о том, что упоминание о жестоком надсмотрщике подействовало на брата, как красная тряпка на быка. Симона вовлекла брата в эту опасную авантюру, как Чичеро вовлек ее. Алекса гораздо больше поразило беспричинное безжалостное нападение на Оюму, чем она предполагала. И ее мучила мысль, не поступают ли она и Алекс как опрометчивые дураки.
        Ну, хоть Милу увезли с земли ее отца. Симона не успокоится, пока девушка не исчезнет из Луизианы, но она верила, что Алекс достаточно хитер, чтобы расспросить о капитанах Ариста, не вызывая подозрений.
        Однако смутные угрызения совести не покидали ее. Воспоминания о том, как Арист признался ей в своих детских мечтах, делали невыносимым ее чувство вины перед ним. Их всех ожидают очень серьезные последствия, если попытка посадить Милу на пароход провалится, и Милу с Чичеро пострадают больше всех. Она надеялась, что этого не случится. Особенно теперь, когда она вовлекла в эту авантюру Алекса.
        Ей придется незаметно сжечь платье Милу, которое она везла домой вместе с одеялом и полотенцем.
        Но все мысли о Милу вылетели у нее из головы, когда она заметила у конюшни двуколку ветеринара.
        Господи! Фламм все-таки выбрала именно этот день, чтобы родить жеребенка.
        Симона проскакала мимо дома прямо к конюшням.


        9
        — Вы очень сильно рискуете,  — заметил Алекс, когда его гнедые резво неслись к городу.  — У вас есть безопасное место, чтобы спрятать девушку, пока мы найдем возможность отправить ее вверх по реке?
        — Ни одно место не может быть безопасным долго,  — сказал Чичеро.
        — Позвольте мне предложить дом, где она могла бы остаться.
        — Где?
        — У Клео, на берегу озера.
        Чичеро пристально посмотрел на Алекса:
        — Казино?
        — Да. Она могла бы работать там на кухне, например. Или наверху.
        — Мы можем довериться Клео?
        — Она сама полукровка, ее мать была «дикаркой». Она проявит сочувствие к беглянке, и среди ее завсегдатаев много влиятельных людей.
        Чичеро весело посмотрел на него:
        — Которые, вероятно, расплачиваются расписками вместо денег?
        — Возможно,  — усмехнулся Алекс.
        Чичеро молчал несколько минут. Утреннее солнце отражалось от блестящих боков гнедых и от спокойной воды заболоченного рукава озера.
        — Казино слишком близко от лодочной пристани,  — возразил он,  — а след Милу довел до нее охотников за беглыми рабами.
        — И до заброшенного дома. У Клео общественное заведение. Все в городе рано или поздно приходят туда, включая Бруно и его друзей. Это последнее место, где будут искать беглянку.
        Чичеро опять задумался.
        — Хорошо,  — наконец сказал он.
        Алекс остановил упряжку и повернул ее к Милнебергу на берегу озера.
        Когда они приблизились к казино, занимающему бывший плантаторский дом, в том месте, где заболоченный рукав встречается с озером, Алекс велел Милу лечь на пол экипажа. Он проехал мимо дома к заднему входу. Окна были закрыты ставнями, никого не было видно в окружающих казино садах.
        — Они бодрствуют всю ночь и поздно просыпаются,  — сказал Алекс.  — Возьмите вожжи, Чичеро.
        Он выпрыгнул из экипажа и направился к дому, где была кухня и спальни для слуг, и резко постучал в дверь.
        — Здравствуйте, господин,  — сказала черная женщина, открывшая дверь.  — Вы очень рано сегодня. Мадам еще спит.
        — Мне очень жаль, но я должен поговорить с ней. Скажи ей, что я здесь.
        Женщина пожала полными плечами и прошла к главному дому, оставив Алекса в тени выступающей крыши.
        Через несколько минут на задней галерее появилась Клео и кивнула ему. На ней было красное шелковое платье, очень узкое, один из тех китайских фасонов, которые подчеркивали ее экзотическую красоту. Она говорила Алексу, что один из ее дедушек был китайцем, но высокие скулы, делавшие ее прекрасное лицо незабываемым, она унаследовала от своей матери-индианки из племени хумас.
        — Алекс,  — сердечно сказала она.  — Как поживает Орелия? Ничего не случилось, я надеюсь?
        — С Орелией все прекрасно, и она передает вам привет. Я сегодня еду в контору один, без отца.
        Клео кивнула, улыбаясь. Алекс взглянул в сторону экипажа, где ждал Чичеро, и подумал, что окторон доверил ему свою безопасность, но он сам не посмел доверить Чичеро свою тайну: Клео, женщина-дикарка,  — его теща. Об этом знала даже не вся его семья.
        Белый отец Орелии похитил ее у Клео совсем маленькой и отдал в монастырь урсулинок, чтобы ее воспитали как белую сироту.
        Алекс должен был уважать желание Клео сохранить эту тайну, поскольку ее раскрытие лишило бы законной силы его брак. Кровь американских индейцев приравнивалась в луизианском «Черном кодексе» к африканской крови, а межрасовые браки были запрещены.
        Клео провела его в маленькую гостиную позади игорных залов, совсем тихих в этот час. Ее шелковое платье с боковым разрезом соблазнительно шептало при каждом шаге.
        Алекс не стал терять времени и торопливо произнес:
        — Клео, у меня в экипаже беглая рабыня. Ей помогает свободный цветной. Ее нужно спрятать, пока он не найдет способ отправить ее на Север. Симона прятала ее, но…
        — Симона?!  — восхищенно воскликнула Клео.
        — Рабыня беременна, она сбежала от жестокого надсмотрщика,  — Алекс коротко рассказал о нападении на Оюму.  — Я думал, может быть, вы дадите ей работу — не на глазах ваших клиентов, конечно,  — пока мы не найдем капитана, который согласится нарушить правила.
        — Я и тут могла бы помочь,  — сказала Клео с озорной улыбкой.
        Алекс взял ее руку и поднес к губам:
        — Вы просто замечательная! Неудивительно, что я обожаю вашу дочь.
        — Ей повезло с вами, Алекс. Пусть ваш грум приведет ко мне девушку.
        — Он — не мой грум. Он очень необычный человек, но вы сами увидите.
        Алекс оставил Клео и вернулся к экипажу. Взяв поводья, он подвел экипаж к самой галерее и остался ждать, пока Чичеро отвел Милу. Клео встретила их у двери, и Алекс наблюдал, как они тихо разговаривают по-французски. Затем Клео обняла Милу и ввела ее в дом. Чичеро вернулся, и они поехали в город.

        Симона Арчер почти не покидала мыслей Ариста со времени свадьбы Мариани. Когда он вынимал ее миниатюрный футляр с ароматическим шариком, душистый запах приносил аромат и удивительное ощущение ее тела в его руках. Танцуя с ней, он испытывал совершенно новые чувства. Она не была мягкой и податливой, а как будто сгустком энергии в его объятиях.
        Какая дразнящая женщина! Какая волнующая! Он с нетерпением ждал возможности увидеть ее снова. Арист закончил дела в Новом Орлеане и должен был вернуться в Бельфлер, чтобы свести счеты с этим идиотом Пикензом.
        Маршаль уверил его, что в городе были проведены тщательные поиски, но они не увенчались успехом, не нашли ни единого следа беглых рабов. Арист был разочарован, но ничего больше не мог сделать. Однако ему не хотелось возвращаться в Бельфлер, не попытавшись еще раз сгладить неприятные чувства, которые Пикенз возбудил в Арчерах. Кроме того, он все еще был полон решимости показать Симоне Арчер, что его конь не хуже ее арабских скакунов, и приказал, чтобы того оседлали. Планируя прибыть в Беллемонт достаточно рано, чтобы его пригласили к традиционному десятичасовому кофе, если Симона уже отправилась на утреннюю верховую прогулку, он легким галопом поскакал вдоль берега озера.
        Мадам Арчер угощала кофе подруг на передней галерее, когда Арист остановил коня у крыльца. Он сразу увидел, что Симоны нет среди собравшихся там женщин. Спешившись, он отдал поводья юному груму и поднялся по ступенькам навстречу Мелодии Арчер.
        — Доброе утро, месье Бруно.
        Он поклонился, поцеловал протянутую руку и поздоровался с ее подругами, выпрямившимися и чопорно поднявшими головы при его появлении. Арист всегда находил эту позу очаровательной, потому что при этом груди женщин приподнимались.
        — Позвольте спросить, как себя чувствует ваш надсмотрщик?
        — Оюма выздоравливает, месье,  — ответила Мелодия вежливо, но сдержанно.
        — Я надеюсь, вы передали ему, что я сожалею о случившемся.
        — Да, месье Бруно.
        — Я хотел прокатиться верхом с мадемуазель Симоной сегодня утром, но вижу, что опоздал.
        — К несчастью, да. Симона выезжает очень рано.
        Арист быстро импровизировал:
        — Мне жаль, что я не застал ее. Я хотел узнать, не продаст ли она мне одну из своих чистокровных? Я хотел бы купить еще одну охотничью лошадь.
        Веселые искры появились в глазах мадам Арчер.
        — Вам придется самому спросить у нее об этом. Я думаю, она сейчас в конюшне.
        «Она вспоминает неудачу моей охоты,  — раздраженно подумал Арист.  — Неудачу, спровоцированную ее эксцентричной дочерью».
        — Вы думаете, мадемуазель поговорит со мной, если я найду ее там?
        Мадам Арчер поколебалась, затем сказала:
        — Если она не очень занята. Мальчик отведет вас.
        — Спасибо, мадам.
        Арист попрощался с гостями. Раб, почти ребенок, кивнул ему и побежал за угол дома. Арист вскочил в седло и последовал за ним. Когда они приближались к конюшне, он услышал звук, от которого у него волосы встали дыбом: дикий крик кобылы, перекрывший ободряющие возгласы грумов. Какого черта? Что там происходит? И в присутствии мадемуазель?
        К тому времени как он спешился, в конюшне наступило напряженное молчание. Арист замер в открытых дверях, не в состоянии различить ничего внутри.
        Когда его глаза привыкли к слабому освещению, он увидел мужчину, сидящего на корточках рядом с потеющей кобылой, скорчившейся посреди конюшни на подстилке из мха, и осознал, что видит рождение жеребенка. С диким ржанием, от которого у него кровь застыла в жилах, кобыла выдавила жеребенка и стала лизать его окровавленную маленькую головку. Никто не издал ни звука. Все следили, как жеребенок протянул тоненькие, как палочки, ножки и засучил ими, пытаясь встать.
        — Аххх!  — раздался общий вздох, когда крошечное создание встало, дрожа всем тельцем. Ветеринар опустил руки в ведро воды.
        — Хорошо,  — сказал он,  — теперь вычистите ее. И грум начал ласково помогать матери отмывать жеребенка.
        Симона стояла на коленях рядом с дрожащим жеребенком, ее лицо светилось восторгом. На ее юбке была кровь, и щеки были запачканы, когда она вытирала слезы. Она была душераздирающе прекрасна.
        Симона подняла глаза, прищурилась и явно узнала силуэт Ариста на фоне льющегося за ним солнечного света.
        — О, месье!  — воскликнула она.  — Посмотрите на нее. Разве она не прелестна?
        Ее лицо сияло таким волнением, что Арист был поражен в самое сердце. Он задохнулся от незнакомого ответного чувства.
        — Она… в ней видна ее арабская кровь,  — наконец выдавил он.
        Симона ополоснула руки в ведре с водой и откинула волосы, оставив влажные пряди. Ее глаза сверкали.
        Арист опустился на колени на покрытый мхом пол рядом с ней и потянулся к ее мокрым ладоням. Затем, не обращая внимания на ветеринара и грума, занятых жеребенком, он наклонился и поцеловал ее в губы. Они были теплыми и солеными от слез и изумительно дрожали под давлением его губ.
        Она отпрянула с легким удивлением и заглянула ему в глаза. Что-то мелькнуло между ними, незнакомый невинный восторг. Ошеломленный, он осознал, что девушка так взволнована рождением жеребенка, что его поцелуй почти не тронул ее. Это было что-то новое в его опыте.
        Сияя, Симона сказала ему:
        — Ее жеребец — прямой потомок Мессенджера, вы слышали о Мессенджере, месье?
        Арист отрицательно покачал головой, еще держа ее руки, еще ошеломленный.
        — Не может быть, что вы не слышали. Он один из первых знаменитых чистокровных. Его привез в Вирджинию из Вест-Индии капитан, спасший его, привязав подпорки к его сломанным ногам. У этой маленькой лошадки великие предки.
        Она отдернула руки, вскочила на ноги и стала гладить голову кобылы и шептать ей ласковые слова.
        — Фламм, моя смелая милая девочка,  — нежно шептала Симона,  — посмотри, что ты создала! Какой бесценный дар!
        Кобыла гордо откинула гриву, как будто точно поняла слова Симоны.
        Арист наблюдал, зачарованный. Он чувствовал, как в его груди разбухает незнакомое волнение, влага затуманивает взгляд. Он встал, чувствуя себя совершенно сбитым с толку. Что с ним происходит?
        Симона посмотрела на черное лицо грума, как будто расколотое широкой белозубой улыбкой.
        — Разве она не красавица, Пен? Я назову ее Алуэтта.
        — Алу-эт-та,  — напевно произнес грум, отмывая жеребенка.
        Кобыла облизывала своего отпрыска, слепо ищущего сосок. Ветеринар помог ему.
        — Пен, не давай ей ничего, кроме материнского молока, целый месяц,  — инструктировала Симона.
        — Да, мамзель.
        — После этого мы дадим ей немного козьего молока.
        — Персы давали верблюжье молоко,  — улыбнулся ветеринар.
        Симона рассмеялась:
        — Я не думаю, что буду даже пытаться найти его!
        Доктор начал опускать закатанные рукава рубашки.
        — С ними обеими все будет прекрасно, мадемуазель.
        Симона откинула волосы с глаз и повернулась к кобыле.
        — Какая хорошая девочка! Я сведу тебя снова с тем же производителем!  — сказала она.
        Аристу кровь бросилась в голову, когда он представил себе эту сцену и подумал, что Симона будет ее свидетельницей.
        — Господи!  — воскликнул он.
        — Вы, конечно, знаете, месье, что у кобылы лучшее время для зачатия — сразу после того, как она ожеребилась? Через год у нас будет еще один чудный жеребенок.
        Арист подавил желание распустить галстук.
        — Мадемуазель, совершенно необычно слышать южную леди, говорящую как конюх.
        Глаза у Симоны удивленно распахнулись, затем в них появилось веселое понимание.
        — Почему вы приехали сегодня, месье Бруно?
        — Посмотреть на ваших лошадей… ваших чистокровных.
        — Вы приехали в нужное место,  — сказала она, поглаживая шею кобылы.  — Я не только «южная леди», месье, но и лучший коневод в Луизиане. Мне жаль, что это вас оскорбляет. Ни мой отец, ни мой брат не разделяют мою любовь к великолепным лошадям. Но мне хватает помощи Пена.
        — На самом деле,  — признался Арист,  — я приехал прокатиться с вами.
        Он увидел, как изменилось выражение ее лица, как будто она вспомнила о чем-то, и на ее щеках появился румянец. Неужели она только сейчас осознала тот поцелуй в присутствии ветеринара и конюха? Поцелуй, который она не провоцировала, но и не отвергла?
        Память о вкусе ее губ и их трепете возбудила его так сильно, что он испугался, не заметно ли это в его тесных брюках. Но Симона отвернулась.
        — Мы не отправимся сегодня на верховую прогулку, месье Бруно,  — сказала она.  — Но я угощу вас кофе с пирожными, как подобает «южной леди», каковой и являюсь. И если захотите, мы обсудим моих чистокровных.
        Он видел, что она покраснела. Эта запоздалая реакция после ее спокойного разговора о коневодстве очаровала его. По крайней мере, ее румянец показывал, что она к нему не безразлична.
        Он последовал за ней в дом в странном приподнятом настроении, едва знакомом ему. Он помнил, что испытывал нечто подобное в те первые безрассудные месяцы в Париже, и думал: «Господи! Неужели я влюбляюсь? Но ведь мне уже двадцать девять лет!»


        10
        Симону встревожила мысль о том, что по дороге из города Арист встретил экипаж Алекса, в котором была его беглая рабыня. Узнал ли он Алекса? Наверняка он узнал экипаж. Подозревал ли, что в нем находится Милу? Мог ли заметить ее? Не играл ли он с Симоной в кошки-мышки?
        Нет, нет, ее воображение разыгралось от чувства вины.
        Но он поцеловал ее, как будто имел на это право. И это случилось так естественно, что она не успела и не захотела возразить. Как он мог так загипнотизировать ее? Нет, это не Арист Бруно. Это чудо рождения жеребенка загипнотизировало ее… как всегда.
        — Пожалуйста, идите к маман и гостям, месье, а я пока переоденусь,  — сказала Симона и побежала по черной лестнице в свою комнату.
        То, что она увидела в зеркале, привело ее в ужас. Волосы растрепались, щека испачкана, на лбу выступил пот. Ее покрытый пятнами костюм красноречиво говорил, что она помогала ветеринару. Что думала мать, посылая месье Бруно в конюшню в такой момент? Огорченная, она вызвала Ханну, налила воды в таз и начала умываться.
        Снова взглянув на себя в зеркало, она живо вспомнила, как он взял ее за руки и наклонился поцеловать, и ее губы затрепетали, на щеках проступил румянец. Симона отчетливо почувствовала шелк его теплых губ, мужской аромат его кожи. Но в тот момент его прикосновение казалось таким естественным и невинным отражением ее чувств, что она не протестовала.
        Что он подумал о ней?
        — Я должна прилично выглядеть, Ханна,  — сказала она служанке.  — У маман гости.
        — Вы оставили только что родившегося жеребенка?  — удивилась Ханна.
        — Сейчас она наслаждается материнским молоком. Все прекрасно. Я должна спешить, Ханна. Месье Бруно ждет.
        — О!  — понимающе выдохнула служанка.
        Когда Симона спустилась на галерею в чистом миткалевом платье, она выглядела веселой и уверенной в себе, но внутренняя тревога не покидала ее. Она не сожалела о том, что рисковала, помогая побегу рабыни Ариста, но не могла побороть чувство вины от того, что обманывала его. Когда Орелия невинно спросила, не слышал ли он о своих беглецах, Симона внимательно посмотрела на золовку.
        Вскоре Орелия извинилась и ушла в свою комнату, а когда гости откланялись, мадам Арчер также покинула галерею. Симона и Арист остались совсем одни.
        Атмосфера между ними была напряженной, как сжатая пружина. Симона не могла сидеть спокойно, вскочила и отошла к перилам. Затем повернулась к нему лицом:
        — Так вы приехали посмотреть моих лошадей? Почему, месье?
        Он тоже встал и подошел к ней:
        — Мне нужен один из ваших арабских жеребцов.
        — Вы хотите купить производителя для своих кобыл?
        У него перехватило дыхание.
        — Нет,  — наконец сказал он, глядя на нее сверху вниз.  — Я хочу вас.
        Он хотел ее, но в его желании что-то изменилось, и эта перемена пугала его и приводила в замешательство. Он никогда не переживал ничего похожего на то ослепительное мгновение в конюшне и был сейчас необъяснимо неуверен в себе.
        Дрожь его низкого голоса казалась Симоне очень чувственной. Он стоял так близко от нее, что их тела почти касались. Ей казалось, что она вся горит, но руки ее заледенели.
        Симона облизала внезапно пересохшие губы. Арист взял ее лицо в ладони, нежно лаская бархатистую кожу большими пальцами. Ее сердце бешено забилось. И хотя она понимала, что сейчас может случиться, не могла отвести взгляд от его искрящихся глаз. Симона видела властность и честолюбие в сильной линии его подбородка, но изгиб рта был нежным.
        Они шли к этому моменту с той волшебной близости вальса на сумеречной галерее в Бельфлере, и она не попыталась уклониться, но предупредила:
        — Я не буду ничьей собственностью, месье Бруно!
        — Нет?
        Руки, обнимавшие ее, были властными, и его поцелуй — уверенным. Когда он прижал ее к себе и рука его оказалась на ее груди, будто огонь хлынул по ее венам, она невольно подалась вперед.
        — Ваши губы противоречат вам,  — прошептал он.  — Они говорят: «Возьми меня».
        Прежде чем она обрела дар речи, Арист поцеловал ее снова. На этот раз его язык проник в ее рот, и ее мгновенная ответная реакция была шокирующей. Она задохнулась и отпрянула от него.
        Господи! Она флиртует с катастрофой! Этот огромный властный мужчина угрожает самой основе ее независимости. Он не нужен ей, с его официальной любовницей и несчастными рабами! Ее тело действительно предает ее. Симона поднесла руки к дрожащему рту.
        Он отвел их и не отпустил.
        — Я знал, что под этой устрашающей независимостью скрывается страстная женщина,  — сказал он, его глаза сияли.
        Он поднес ее пальцы к своим губам. Сладкий огонь пронесся от них по всему ее телу, и она снова почувствовала пугающие искры в самой глубине своего существа.
        Как будто он тоже почувствовал это и ласково сказал:
        — Вы хотите меня, дорогая Симона. Признайте это.
        Она выдернула руки и холодно сказала:
        — Вы льстите себе, месье Бруно,  — но трепет ее голоса противоречил нарочитой холодности.
        — Вы не юная девочка, мадемуазель Симона,  — сказал он прямо, но совсем не грубо.  — Я знаю, сколько сезонов вы выезжаете в свет, и наслышан о блестящих предложениях, которые вы отвергли. Говорят, что у вас нет любовника. А вы можете столько дать мужчине! Вы растрачиваете свою страсть на лошадей, не так ли?
        Девушка вызывающе откинула голову:
        — Они стоят моей любви!
        — Вы пугаете меня, дорогая Симона. Вы — как снежный покров на дремлющем вулкане. Господи, что будет, когда вся эта страсть прорвется!
        В его голосе слышалось такое предвкушение, что она вдруг затряслась от ярости.
        — Месье!
        — Ваша мать признала, что боится, как бы вы не сломали себе шею. Это неудовлетворенная страсть подливает масла в огонь ваших безрассудных скачек? Позвольте мне удовлетворить ее!
        — Месье, не смейте так разговаривать со мной!
        Как он смеет! Ее ярость — или страх?  — привела ее в бешенство. Она отступила от него и сказала:
        — Извините, месье, но я не могу продать вам одну из своих лошадей. Я отдаю своих арабских скакунов только тем, кто знает, как обращаться с чистокровными животными, а я думаю, что вы этого не умеете.
        — Испытайте меня, мадемуазель,  — весело предложил Арист.
        — До свидания, месье Бруно.
        Его глаза были такими ласковыми, а его рот таким сладким, что она вот-вот готова была сдаться, но упрямо стояла, прижавшись спиной к перилам, свирепо глядя на него, пока он не поклонился ей, насмешливо подчиняясь.
        — До свидания, мадемуазель Арчер.
        Он спустился по ступеням к своей лошади, которую держал маленький грум.
        — Я вернусь,  — крикнул Арист, садясь в седло.  — Мой Сабр не хуже любого из ваших арабских скакунов.
        Он улыбался.

        На следующее утро Арист отправился из Нового Орлеана в Бельфлер на корабле, обслуживающем северное побережье озера Понтчартрейн. Образ Симоны Арчер не покидал его — ее чистые глаза, светящиеся слезами, и ее голос, дрожащий от любви, когда она ласкала и хвалила свою кобылу. Какой мужчина не отдал бы все на свете, чтобы стать тем, кому она подарит все богатство своей любви!
        А она изливала ее на своих арабских лошадей.
        Дремлющий вулкан, покрытый снегом!
        Его кровь кипела, когда он представлял взрыв так долго подавляемой страсти этой прелестной смелой женщины, привлекшей его внимание на охоте. Арист удивлялся, что раньше не заметил ее необыкновенных качеств. Он подчинился удобству отношений с Элен де Ларж — его дружба с Филиппом и его молчаливое поощрение сделали это чем-то вроде союза втроем,  — и его внимание не отвлекалось, пока Симона Арчер не унизила его публично своим искусством верховой езды. Но он еще заставит ее заплатить за это.
        Однако, вспоминая тот трогательный момент, когда чистокровная кобыла родила жеребенка, он чувствовал глубокую тревогу. Арист не привык к таким серьезным чувствам. Господи, он не мог позволить себе увязнуть так глубоко. Вдали от Симоны, вдали от магнетической силы ее прямого взгляда, ярко вспоминая, как неожиданно ее изящное неподатливое тело стало соблазнительно мягким под его возбуждающим поцелуем, он мог только трясти головой и удивляться, не сошел ли с ума, дразня ее в то утро в Беллемонте.
        Она наверняка подумала, что он сошел с ума!
        Приехав в Бельфлер, Арист сразу послал за Пикензом. Тот был в поле и только полчаса спустя постучал в дверь внутреннего кабинета и спросил:
        — Вы звали меня?
        — Да.
        Арист сам стоял и Пикенза не пригласил сесть. Надсмотрщик начал работать на плантации за несколько лет до того, как Ариста послали в Париж, и Арист воспринимал его как нечто само собой разумеющееся, зная, что отец всецело полагается на него в разрешении всех проблем, возникающих с рабами.
        Сегодня Арист смотрел на него свежим взглядом и видел упрямого, трудолюбивого, но безжалостного человека с отталкивающе изуродованным лицом.
        — Вы слышали что-нибудь о Мартине и девчонке, мистер Бруно?  — спросил Пикенз.
        — Я даже не знал, что девушка пропала, пока Арчер не рассказал мне о твоем вечернем визите на его плантацию. Какого дьявола ты бросил Бельфлер в мое отсутствие? И без моего разрешения!
        — Вас здесь не было, чтобы дать его. Работа не пострадала, мистер Бруно. Мои помощники вывели работников в поле как обычно.
        — Ты мог бы сообщить мне.
        — И потерять ее след? Я выследил ее до того места, где пристала лодка. Кто-то приехал за ней. Я послал за помощниками шерифа, и мы перевезли лошадей и собак на их лодке. Собаки взяли ее след на пристани Святого Иоанна. Не было времени скакать в город.
        — Ты должен был посоветоваться со мной, прежде чем отправляться в Беллемонт. Ты просчитался, Пикенз. Ты не только превысил свою власть, но и поступил чертовски глупо, ударив надсмотрщика Арчеров.
        Пикенз возмутился:
        — Мы выследили ее до старого дома Арчеров. Я знаю, что она пряталась там, но остатки еды заглушили ее запах и отвлекли собак. Мы не смогли найти ее, но она была там, клянусь.
        — Ты поставил меня в трудное положение, Пикенз. Мне пришлось извиняться перед друзьями за твою жестокость.
        — Ваши друзья нечисты на руку,  — возразил надсмотрщик с кислой гримасой.  — Мистер Алекс заявил, что гулял там с женой и оставил еду для белок. Вы можете этому поверить? Кто-то действительно устраивал там пикник, но только не мистер Алекс и его жена. Я видел красивого окторона на дороге у заболоченного рукава залива около того старого дома.
        — Ты думаешь, что беглянка встречалась там с любовником?
        — Кто-то встречался. У Арчера незамужняя дочь, не так ли? Этот окторон очень красив.
        Арист не смог сдержать вспышку гнева. Он потянулся через стол и схватил своими длинными руками воротник рубашки Пикенза, сдавив ему шею.
        — Придержи свой грязный язык, Пикенз! Предупреждаю, если я еще раз услышу что-нибудь подобное, я уволю тебя. Ясно?
        Он яростно встряхнул надсмотрщика и отпустил его.
        Безобразное лицо Пикенза стало багровым, он стиснул зубы.
        — Хорошо, вы считаете, что я перестарался,  — сказал он угрюмо.  — Но давайте проясним все до конца. Вы приказываете мне прекратить поиски Мартина и девушки? Возможно, они вместе. Кто еще мог приехать за ней или знать, что она собирается бежать?
        — Мне кажется, у тебя сильный личный интерес к этой рабыне, Пикенз. Ты знаешь, почему она сбежала?
        Пикенз покраснел еще гуще:
        — Я думаю, что тот северный ублюдок, инженер, убедил бежать Мартина. И он же хотел купить шлюху. Он, очевидно, и подобрал их обоих.
        Значит, Пикенз знал о предложении немца? Обо всем на плантации становится известно.
        Арист холодно сказал:
        — Я хочу, чтобы ты оставил беглецов мне, слышишь? Твое дело — следить, чтобы не останавливалась работа на тростниковых полях.
        — Конечно, мистер Бруно,  — язвительно согласился Пикенз.
        — Тогда все.  — Арист вернулся к бумагам, накопившимся на его столе, и Пикенз ушел, не позаботившись даже закрыть дверь.
        Проходя мимо стола бухгалтера во внешнем кабинете, он пробормотал:
        — Я был надсмотрщиком в Бельфлере двенадцать лет, и восемь из них этот юнец распутничал в Париже. Теперь он думает, что знает, как управлять плантацией.
        Арист скрежетал зубами, стараясь не обращать внимания. Как ни жаль, возможно, придется избавиться от отцовского надсмотрщика несмотря на его хорошее знание Бельфлера.
        Хлопнула наружная дверь. Арист еле сдержал ярость. Язвительное предположение, что Симона тайно встречается с рабом, наполнило его тошнотворной яростью. У Пикенза — мерзкий ум и интуитивная способность говорить болезненные вещи. Он явно возмущен тем, что приходится служить более молодому человеку, которого он привык считать неоперившимся студентом.
        С глубоким вздохом Арист попытался забыть об этом разговоре. Но вся ситуация со сбежавшей служанкой тревожила его. Он был оскорблен возмутительным предложением северянина купить девушку и его невероятной болтовней о женитьбе на ней. Арист знал, что у некоторых его друзей-плантаторов есть любовницы — хорошенькие рабыни, но этот немецкий механик, молодой человек без земли, желавший купить черную женщину, чтобы жить с ней, пошел против природы.
        Арист просмотрел несколько писем, прибывших в его отсутствие. Одно имело знакомый мускусный запах. Он отложил его и просмотрел деловую корреспонденцию, сделав несколько заметок для бухгалтера, затем снова взял душистый конверт, сломал печать и прочитал:

        «Дорогой друг!
        Месье быстро угасает. Каждый день он теряет силы, а я теряю надежду. Мне необходима ваша поддержка в это трудное время, мой дорогой. Я знаю, как чудесно в Бельфлере весной, и знаю, что важные дела требуют вашего присутствия на плантации, но, пожалуйста, помните о ваших друзьях и не оставайтесь вдали слишком долго.
    Ваш друг Элен».
        Должно быть, она написала это, как только он сказал, что уезжает из города. Арист откинулся на спинку стула, еще держа в руке письмо, пристально глядя в окно на белок, бегающих вверх-вниз по ореховому дереву, озабоченно предупреждая соседок о своем праве на зеленые орехи. Мускусный запах духов Элен висел в воздухе его маленького кабинета, печаля его. Она стала именно этим: ностальгическим запахом, внушающим сожаление и печаль. Она бы пришла в бешенство, если бы узнала об этом.
        Месье де Ларж был хорошим другом, а Элен — и другом, и занимательной любовницей. Арист провел много приятных часов в их компании и немало пылких — с Элен. Почему только сейчас он ясно увидел, что задумал месье?
        Старый джентльмен выбрал его защитником Элен после собственной смерти. Ну, он с радостью сделает это для друга. Однако он не позволит заманить себя, как барана, в брак с Элен де Ларж.
        Память о приятных часах, проведенных в ее компании, уже побледнела рядом с ярким воспоминанием едкого запаха конюшни и удивительной бури эмоций, поразившей его при рождении жеребенка в Беллемонте.
        Но влюбиться в женщину, такую своевольную и откровенную, как Симона Арчер,  — женщину, разводившую лошадей,  — Господи!  — не будет ли это еще большей катастрофой, чем жениться на овдовевшей Элен де Ларж? У Симоны такая сильная воля, она так самобытна! Когда она действительно что-то хочет, никакие условности не могут помешать ей.
        Конечно, он ни на секунду не поверил клевете Пикенза. Как же Пикенз ненавидит его! Как он почувствовал, в какое место ударить наверняка? Но Арист знал ответ. Пикенз застал его в тот нежный момент с Симоной Арчер на галерее в ночь охотничьего бала.
        Вспышка желания в конюшне Симоны была мгновенной, но сопровождавшие ее чувства встревожили Ариста. Воспоминания о сияющем лице Симоны, нашептываемых ею ласковых словах снова почти невыносимо сжали его грудь.
        И эта сильная боль пугала. Он желал Симону Арчер с такой страстью, какой не испытывал уже много лет. Эта страсть погнала его в Беллемонт. И он знал, что вернется туда и что, когда он будет рядом с Симоной, не сможет не пытаться соблазнить ее так же, как не сможет перестать дышать.
        Ему необходима защита, которую до сих пор давала связь с Элен.
        Ему необходима жена.
        Он вспомнил совет отца: «Выбери девушку, наученную урсулинками управлять большим домом и достаточно молодую, чтобы ты смог воспитать ее для своего удовольствия. В этом случае ты всегда будешь контролировать ее».
        Однако проблема заключалась в том, что его привлекали такие женщины, как Элен де Ларж и Симона Арчер, которых невозможно контролировать. Но, видимо, пришло время последовать совету старика. Он уже подумывал о том, чтобы попросить помощи Элен в выборе невесты из выпускниц школы монастыря урсулинок. Так что Арист взял лист бумаги и открыл чернильницу.

        «Дорогая Элен!
        Я разделяю ваше горе, мой друг, и сожалею о необходимости оставаться вдали от вас в такое тяжелое время. Надеюсь, дело, которое я могу доверить только вам и никому другому, поможет пережить эти тревожные дни ожидания неизбежного.
        Вам известно желание моего отца видеть меня женатым на одной из уважаемых юных леди, подготовленных урсулинками для роли жены и хозяйки такой большой плантации, как Бельфлер. Если бы он был жив, он бы сказал, что давно пора мне выбрать одну из них, и представил бы моему вниманию несколько кандидаток.
        Я знаю, что могу всецело положиться на вашу осведомленность и дружеские отношения с лучшими креольскими семьями, а также на ваше зрелое суждение в выполнении этой задачи вместо него. Может быть, эта деятельность отвлечет вас от вашей грусти.
        И, пожалуйста, рассчитывайте на меня, в любое время, когда вам понадобится помощь.
    Ваш друг Бруно».
        Он опасливо перечитал письмо. Не жесток ли он? Но несомненно добрее быть честным с бывшей любовницей. Их чувство было не любовью, а увлечением, окрашенным уважением и дружбой. И теперь он предоставлял ей способ смягчить удар по самолюбию, позволяя говорить, что она выбирает свою преемницу.
        Пора жениться и завести семью. Вдвойне необходимо, поскольку он воочию видел водоворот, который поглотит его, если он не прекратит преследование Симоны Арчер. Он понимал, что качается на краю пропасти. Возможно, женитьба спасет его.
        Арист запечатал письмо и вызвал грума, который возил в город почту.

        В Новом Орлеане Элен де Ларж взяла у горничной послание Ариста, успокоенная скоростью его ответа.
        — Возможно, будет ответ для месье,  — сказала она девушке.  — Пошли грума в кухню, пусть подождет там.
        — Да, мадам.
        Оставшись одна, Элен села перед чайным столиком, на который только что поставили ее поднос, и приготовилась читать письмо, признающее вечную любовь Ариста.
        Жадно пробегая глазами знакомый почерк, она с удовлетворением увидела: «…дело, которое я могу доверить только вам и никому другому», но когда она достигла слов «юных леди, подготовленных урсулинками для роли жены и хозяйки такой большой плантации», ее глаза широко распахнулись, она была ошеломлена.
        Арист не помышлял о том, чтобы жениться на ней, он говорил о женитьбе на девочке, только что покинувшей школу! Просил ее выбрать кандидаток для него! Нет, это просто невероятно.
        Она знала, что Филипп рассчитывал на то, что после приличного интервала Арист сделает ей предложение. Это был их молчаливый договор. Женщина без защитника — беспомощна, если она не принадлежит влиятельной семье или не имеет собственного большого состояния. Филипп оставит ее обеспеченной, но не богатой, и у нее нет братьев. Мысль о вдовстве без перспективы нового защитника и источника власти была ужасающей, а то, что Арист отверг ее, приводило Элен в бешенство.
        Ярость от предательства распухала, угрожая задушить ее. Увидев слова «ваше зрелое суждение», она вскочила с кресла и смела поднос со стола. Ее дикий крик утонул в грохоте разбитого фарфора, горячий кофе брызнул на ковер. Как он смеет напоминать, что ей уже тридцать пять лет, а ему еще нет тридцати!
        Служанка вбежала в гостиную с криком:
        — Мадам! Что случилось?
        — Убери это,  — грубо сказала Элен и вышла из комнаты.
        Сильно возбужденная, она вошла в спальню месье, затемненную тяжелыми шторами. Бархатный балдахин еще больше защищал кровать от света. Элен встала рядом и посмотрела на неподвижно лежащего мужа, сморщенную фигуру под простыней. Ночной колпак скрывал его редкие белые волосы, только над ушами торчали жалкие пучки. Когда-то интересное лицо обострилось и стало серым. Он шумно дышал ртом.
        «Вероятно, еще несколько дней,  — сказал утром доктор.  — Хотя я видел пациентов, остававшихся в таком состоянии неделями».
        Элен стояла рядом с кроватью, глядя на мужа сухими глазами и сжав кулаки. Вдруг она опустилась на колени, взяла бескровную руку месье и разрыдалась.
        Но это были слезы ярости.


        11
        Маленькая Алуэтта жадно сосала материнское молоко и комично гарцевала вокруг Фламм на тонких, как палочки, ножках. Симона проводила много времени, наблюдая за жеребенком и следя за кормлениями. Это помогало отвлекаться от мыслей об Аристе Бруно и его невыносимом поведении. Но она стала раздражительной, и у нее пропал аппетит, а утренние скачки стали еще более безрассудными.
        Как-то вечером Симона спустилась к ужину и нашла в салоне одного Алекса. Он тут же сказал шепотом:
        — У Чичеро новости.
        — Какие?
        — Они достигли земли обетованной,  — радостно сообщил он, в его глазах плясали веселые искорки.
        — Канады?  — выдохнула Симона.
        Алекс утвердительно кивнул.
        — Как Чичеро удалось это?  — благоговейно прошептала Симона.
        — Он сказал, что нам лучше не знать.
        В комнату вошла Орелия, и Симона не посмела сказать: «Я рада». Но она была рада. Она помнила тихий плач Милу в Бельфлере и сияние любви в ее глазах, когда она говорила о своем муже, Симона чувствовала вызывающую радость от того, что рискнула помочь им. И она была благодарна, что все закончилось и больше не надо беспокоиться, что раскроется ее противозаконная деятельность. Но она понимала, что Чичеро обязательно появится в «Колдовстве» снова, хотя бы для того, чтобы лично рассказать ей о спасении Милу.
        В комнату вошел отец и налил себе виски. Со стаканом в руке он испытующе посмотрел на Симону и сказал:
        — Алекс говорил тебе, что месье де Ларж умер прошлой ночью?
        — Нет, папа.
        — Это благо. Он уже неделю находился в коме.
        — Я… я не слышала.
        И никаких вестей не было от Ариста Бруно. Она почувствовала вспышку вины, подумав, что Чичеро, должно быть, отправил Милу на Север на одном из его пароходов.
        За ужином говорили только о месье де Ларже и его вдове, интересовавшей весь город.
        — Говорят, что месье Бруно занимается похоронами,  — сказал Джеф.  — Совершенно очевидно, что мадам всецело полагается на него.
        — Это понятно,  — сказал Алекс.  — Месье де Ларж назначил месье Бруно своим душеприказчиком.
        Он посмотрел на Симону, она безразлично пожала плечами, но ее смутное чувство вины исчезло. Она теперь просто радовалась, что Милу вне его досягаемости. Арист может жениться на своей мадам де Ларж.
        — Безусловно, бедный старик знал об этой связи,  — заметила Мелодия.
        — И закрывал на нее глаза,  — ответил Джеф.
        Мелодия посмотрела на дочь:
        — Месье Бруно так и не вернулся купить лошадь?
        — Я отказалась продать ему.
        Алекс удивленно поднял брови, и Симоне пришлось пояснить:
        — Ну, вы же видели, как он обращался со своим конем! Я никогда бы не продала одну из своих арабских лошадей такому наезднику!
        Отец рассмеялся:
        — Так ты не разбогатеешь, дорогая.
        Симона слушала дальнейшие разговоры, кипя от противоречивых чувств. Она не видела Ариста и не получала от него известий после того, как приказала ему покинуть Беллемонт, возмутившись его интимными замечаниями. Но как она ни старалась забыть, память о его сладостном поцелуе оставалась свежей, вызывая фантастические сны, а его высокомерное обещание вернуться заставляло ее нервничать в нетерпеливом ожидании.
        Теперь Симона знала, где Арист пропадал все время. «Так было с самого начала, и мне следовало помнить об этом»,  — сердито говорила она себе, испытывая глубокое удовлетворение от мысли, что его бывшая рабыня бежала на одном из его кораблей. Поделом ему!
        Два дня спустя она отправилась с Алексом и Орелией на бал, посвященный дню рождения ее школьной подруги из монастыря. Делиб теперь была женой дерзкого янки, называвшего ее «конфетка», матерью троих детей и хозяйкой прекрасного дома. Обняв подругу и пожелав ей счастья и здоровья в следующем двадцать третьем году ее жизни, Симона повернулась и увидела улыбающегося ей Ариста Бруно.
        К ее неудовольствию, у нее перехватило дыхание, а пульс участился. Как всегда, он казался больше чем сама жизнь излучающим мужскую силу и пьяняще самоуверенным. Но сегодня она знала что-то, о чем не подозревал он, и это наполняло ее пьянящим чувством победы.
        — Добрый вечер, мадемуазель Симона.  — Блеск его глаз подзадоривал ее вспомнить их последнюю встречу.  — Вы восхитительны сегодня.
        На Симоне было платье сливового цвета со сборчатыми лентами, украшающими декольте, кружевная оборка на плечах служила короткими рукавами. Ханна разделила ее черные волосы прямым пробором и уложила локонами над ушами.
        — Вы льстец.
        У нее голова кружилась от торжества. Беглая рабыня, которую он не хотел продавать,  — в Канаде, возможно, уже замужем за отцом своего ребенка. Это стоило отпраздновать! Ночь звенела обещаниями.
        — Вы окажете мне честь?  — Его глаза сверкали вызовом. Она знала, что он подстрекает ее, явно ожидая ледяного отказа.
        — Почему нет?  — сказала Симона и маняще улыбнулась, наслаждаясь его изумлением.
        Веранда, на которой они стояли, освещалась декоративными бумажными фонариками со свечами и неровной луной, поблескивавшей сквозь верхушки деревьев сада. Еще больше света струилось из открытых высоких окон бального зала. Музыка смешивалась с хором древесных лягушек, обычным музыкальным сопровождением теплой луизианской ночи.
        Симона приблизилась к нему, и они закружились в вальсе по веранде. Волшебный танец! Их ноги двигались синхронно, и сила его рук, ведущих ее в танце, доставляла наслаждение.
        Симона невинно спросила:
        — Вы так и не нашли свою сбежавшую горничную?
        — Нет,  — ответил он с легким удивлением.  — Почему вы спрашиваете?
        — Это странно, не правда ли?  — Она взглянула на него снизу вверх, пробежала языком по верхней губе и увидела моментальную чувственную реакцию в его глазах. Он явно был заинтригован ее поведением, и ее это восхищало.  — Я с сожалением услышала о смерти вашего друга месье де Ларжа. Как поживает мадам де Ларж?
        — Она хорошо держится,  — ответил Арист.  — Месье назначил меня своим душеприказчиком, и это занимает очень много времени.
        — Так поэтому вы не вернулись на состязание со мной?  — прошептала Симона, опуская ресницы.
        Она почувствовала, как его рука чуть крепче сжала ее талию.
        — Я вернусь,  — пообещал он, кружа ее.  — Я собираюсь доказать вам, что мой конь быстрее любого из ваших арабских скакунов и ни одна женщина не может сравниться со мной в искусстве верховой езды.
        — Неужели?  — поддразнила Симона.  — Потеря оленя все еще мучает вас? Я не знала, что ваше самолюбие так уязвимо, месье.
        — Это дело мужской чести, мадемуазель,  — сказал Арист с улыбкой.  — Я не думаю, что женщина может это понять.
        Но когда она посмотрела ему в глаза, их выражение ошеломило ее. В них было что-то, вызвавшее воспоминание о том мгновении в конюшне, когда они испытали общее чувство, соединившее их в странно невинном поцелуе. Симона задрожала и подумала: «я играю с огнем, флиртуя с этим человеком. Я могу влюбиться…»
        Музыка прекратилась, Симона подняла взгляд на его лицо. Увидела нежную улыбку и живо вспомнила его дразнящий поцелуй. «Наверное, уже слишком поздно»,  — подумала она, вспоминая, как ее тело как будто таяло в его объятиях и как дрожали ее губы под его губами.
        «Это неудовлетворенная страсть подгоняет ваши безрассудные гонки?» Он читал ее, как открытую книгу. И она так страстно желала его, что ее неожиданно охватила паника. Он был единственным мужчиной на земле, которому она бы позволила завоевать ее. Он — владелец множества рабов и оставил управление плантацией жестокому надсмотрщику. Его связь с мадам де Ларж общеизвестна. Как она могла влюбиться именно в него? Но ни один другой мужчина не смог так глубоко затронуть ее чувства.
        Она выскользнула из его рук, поспешно присела в реверансе и убежала.

        На следующее утро, вернувшись домой после утренней прогулки, она нашла в гостиной Орелию и Тони. Сестра приехала с детьми провести день в Беллемонте. Они обнялись, и Тони сказала:
        — Джеффи и Элинор помчались наверх поздороваться с бабушкой. Они скоро спустятся.
        — Где Роб?
        — Он уехал с соседями искать беглого раба.
        Что-то в выражении ее лица заставило Симону спросить:
        — Одного из ваших?
        — Да. Восемнадцатилетнего мужчину.
        Орелия воскликнула:
        — Но зачем молодому рабу оставлять такого хорошего хозяина, как Роб, чтобы жить беглецом на болоте?
        Румянец вспыхнул на нежных щеках Тони, и лицо стало замкнутым.
        — Роб винит северных аболиционистов, которые являются сюда и говорят с рабами о свободе. Он ужасно злится. Говорит, что наказание за подстрекательство к побегу — смерть, и, если они поймают аболициониста, который разговаривал с рабами, они его повесят.
        Симона задрожала от страха. Но она ведь и раньше знала, как Роб одержим ненавистью к аболиционистам! «Радикальные революционеры»,  — называл он их. Слава Богу, ее безрассудный порыв помочь рабыне Ариста Бруно закончился благополучно и Роб не узнал о нем.
        Молодой раб деверя исчез с плантации накануне незадолго до наступления темноты.
        — Они найдут его,  — неохотно продолжала Тони,  — и, я боюсь, ему несладко придется, когда они приведут его обратно. Роб говорит, что закон устанавливает тридцать пять плетей в наказание за побег.
        — Неужели Роб сам будет пороть его?
        — Он говорит, что у него нет выбора.
        Мелодия ввела детей поздороваться с тетушками, и больше о рабах не говорили. Освежившись лимонадом, Тони попросила Симону и Орелию занять детей, чтобы она могла спокойно пообщаться с матерью. Элинор и Джеффи пришли в восторг, когда Симона предложила им навестить новорожденного жеребенка.
        — А можно покормить ее сахаром?  — умоляюще спросила Элинор.
        — Она совсем маленькая,  — объяснила Симона.  — Она не ест ничего, кроме материнского молока.
        — А мы увидим, как мама будет кормить ее?
        — Возможно.
        Дети стояли у ограды маленького затененного дубами лужка, где Фламм и Алуэтта проводили дни, и зачарованно наблюдали, как крошечный жеребенок скачет вокруг матери и жадно просит молока.
        — А у меня будет маленькая лошадка, тетя Симона?  — задумчиво спросила Элинор.
        — Тебе придется спросить у папы.
        По лицу девочки пробежала тень.
        — Папа сердится на нас.
        — Он не на нас сердится, дурочка,  — поправил ее Джеффи.  — Он сердится на Ноэля.
        — Но Ноэль не виноват,  — возразила Элинор.  — Это Солли сбил меня с ног.
        — Ни один черномазый мальчик не имеет права дотрагиваться до белой девочки,  — сообщил Джеффи Симоне своим писклявым голоском.  — И никто не смеет дерзить господину.
        Симона услышала в его ответе слова Сьель. Она и Орелия переглянулись.
        — Они узнают от слуг столько же, сколько от нас,  — прошептала Орелия.
        Симона снова привлекла внимание детей к Алуэтте, уже сосущей молоко.
        «Так вот почему Тони хотела поговорить с матерью наедине,  — подумала она.  — Побег раба был вызван чем-то касающимся детей, и это сильно тревожило сестру».
        Она теперь ясно видела, как увековечивается рабовладельческое общество. Сын Роба воспитывается так же, как его отец: ожидает, что каждая дверь открывается ему слугами, каждое желание мгновенно исполняется.
        «Я не смогла бы принимать все это, как Тони»,  — подумала Симона, зная, что правильно решила не выходить замуж, хотя сейчас эта мысль вызвала новую и неожиданную боль.
        Когда они вернулись в дом, их встретила Мелодия и сказала, что Тони отдыхает и детям тоже надо лечь спать. Позже, когда подали экипаж Тони, Мелодия и Симона сошли с галереи проводить их. Симона стояла в стороне, когда Мелодия целовала внуков и давала им пирожные на дорогу. Грум Тони также стоял поодаль, наблюдая эту милую сцену.
        — У меня для вас вести, мадемуазель,  — прошептал он Симоне.
        Она в замешательстве взглянула на него. Вести? От кого?
        Его губы едва шевелились. Ей показалось, что она услышала: «Он в старом доме».
        Симона пристально посмотрела на грума. Но он быстро отошел, чтобы поднять маленькую Элинор в экипаж. Джеффи запрыгнул сам, а грум предложил руку Тони, затем вскарабкался на высокое сиденье и взял вожжи. Тони высунула голову из окна, посылая воздушные поцелуи, дети тут же стали подражать ей. Не оглядываясь, грум щелкнул вожжами, и экипаж покатился по аллее.
        «Стойте! Подождите!» — хотела крикнуть Симона. Она была в смятении. От кого послание? От Чичеро Латура? Нет, как это возможно? Должно быть, от кого-то из рабов ее семьи.
        Неужели беглец Роба прячется в старом доме? О нет! Только не это! Помощь в побеге Милу была результатом мгновенного порыва. Сим на не хотела повторения.
        Кто знал о Милу? Только Алекс, а ему она доверяла. Но кто-то на плантации узнал, что она помогла беглянке месье Бруно, и кто-то передал эту информацию рабам Роба. Просто удивительно, сколько рабы знают о них, и уму непостижимо, как они передают то, что знают.
        Симона остро ощутила опасность. Роб относился к ней с насмешливой братской привязанностью, но не делал секрета из того, что не одобряет ее образ жизни. И она не верила, что эта привязанность достаточно сильна, чтобы защитить, если ее уличат в помощи аболиционисту.
        «Это может быть ловушкой»,  — подумала она, и несколько секунд ей казалось, что от паники она теряет сознание.
        Она ничего не будет делать. Она не может снова рисковать, помогая сбежать рабу деверя. Но после минутного раздумья Симона решила, что необходимо самой выяснить, действительно ли там прячется беглец Роба. Возможно, ей удастся убедить его вернуться на плантацию и, таким образом, покончить с этой взрывной ситуацией.
        Симона переоделась в костюм для верховой езды и пошла к конюшне, отказавшись от предложения грума сопровождать ее.
        — Я не далеко,  — сказала она и тут же послала лошадь в быстрый галоп прочь от дома.
        «Колдовство» выглядело таким же заброшенным и запущенным, как всегда. Симона спешилась, привязала поводья к маленькому боярышнику и поднялась по ступеням на галерею. Черный юноша сидел на полу главной гостиной, сложив руки на коленях и опустив голову. Он без удивления взглянул на нее.
        — Я знал, что вы придете, мамзель.
        — Ты не знал ничего подобного!  — выпалила Симона.  — Ты сошел с ума, если явился сюда. Любой мог бы найти тебя здесь.
        Он был молод и очень черен и излучал здоровье и силу. Но его глаза, светящиеся природным умом, были мрачными.
        — Ты Ноэль, не так ли?
        — Да, мамзель. Я — Ноэль.
        — Почему ты пришел сюда?
        — Говорят, что вы помогаете рабам уйти на Север, к свободе.
        — Кто говорит?
        Он пожал плечами и скривился, как будто от боли.
        — Это неправда! Ты думаешь, что хочешь идти на Север потому, что все говорят об этом, но знаешь ли ты, что это тысячемильная дорога через дикую страну?
        Он посмотрел на нее с отчаянной решимостью:
        — Я могу это сделать. Если вы поможете.
        — Я не могу помочь тебе.
        — Говорят, что вы знаете людей, помогающих рабам бежать,  — упрямо сказал он.
        — Я не могу помочь тебе! Ты должен вернуться домой, Ноэль. Сейчас, пока еще не слишком поздно.
        — Я не могу вернуться,  — просто, но решительно сказал он.
        — Почему нет? Если ты вернешься домой сейчас, до темноты, тебя не накажут за побег.
        Он выразительно посмотрел на нее, потянулся и поднял над головой рубашку. Симона задохнулась, увидев глубокие раны, оставленные хлыстом. Мгновение она не хотела верить своим глазам. Роб хвастался тем, что без надсмотрщика сам следит за своими рабами. Она знала ответ еще до того, как спросила:
        — Твой хозяин?..
        — Да, мамзель?
        — Почему?
        — Солли налетел на маленькую Элинор и сбил ее с ног. Как раз в этот момент хозяин обогнул дом и увидел, как он лежит на ней и оба хихикают. У него лицо стало красным, и он схватил Солли. Я говорю: «Солли не хотел ничего плохого, это просто детская игра». Но масса Роб, он пришел в бешенство и высек меня.  — Ноэль гордо поднял голову.  — Я никогда не вернусь! Я буду свободным или умру!
        Теперь Симона поняла, что часто видела его у Тони. Он следил за играми детей. Наверное, это была его обязанность, и, значит, ему доверяли. Она чувствовала, как порка оскорбила его гордость. Еще больше, чем физическая боль.
        — Ты подвергаешь меня большой опасности.
        — Я спрячусь,  — пообещал Ноэль.  — Я залезу в дымоход, если придется.
        — Собаки найдут тебя там.  — Симона вздохнула.  — Я принесу мазь утром. И немного еды. Но я не знаю, что может случиться с тобой, и я бы хотела, чтобы ты как следует подумал насчет возвращения.
        — Я пойду на Север, мамзель. С вашей помощью или без нее.
        Симона печально покачала головой и оставила его. Она вернулась в Беллемонт и провела бессонную ночь.
        Рабство! Рак, разъедающий жизни их всех, рабов и свободных. Оно не только разделило Союз на свободные и рабовладельческие штаты, оно разделяло и семьи. Она с горечью понимала, что рабство всегда будет стоять между ней и Робом.
        А Тони? А родители? Они все рабовладельцы. Симона знала, что ее отец против отделения и против войны, хотя поддерживает благотворительное рабство. Для Роба отделение — необходимость, даже если оно означает войну. Как он все время напоминает им, их жизнь зависит от владения рабами, и Север — враг.
        Она металась на постели не в состоянии расслабиться. Она знала, что поможет Ноэлю, даже если придется лицемерить, рисковать и открыто порвать с Робом и Тони, когда ее разоблачат. Она знала, что должна помочь.


        12
        Симона встала на рассвете, оделась, не разбудив Ханну, и прокралась в кладовку, чтобы взять холодной еды и мазь из медицинских запасов матери. Несколько минут спустя она скакала рысью на Золотой Девочке по травянистому краю дороги.
        — Здравствуйте, мадемуазель!
        Она, не веря, подняла глаза и увидела Ариста Бруно, приближающегося к ней на огромном коне. Солнце поднялось над деревьями за его спиной, окружая его золотистым ореолом. Он был без шляпы и одет неофициально: белая рубашка, незастегнутая у горла, желтовато-коричневый сюртук. Более светлые брюки обтягивали сильные ноги. Он сидел небрежно, но прямо на лоснящемся гнедом жеребце, который был на ладонь выше ее арабской кобылы.
        — Я приехал, как и обещал, показать вам, что мой Сабр может обогнать любую из ваших чистокровных,  — сказал он.
        От сердечности его улыбки у нее перехватило дыхание. Господи! Что же ей теперь делать?
        Она не могла приблизиться к старой плантации в его компании. И не могла легко отказаться от его вызова. Она неохотно признала, что самый быстрый способ избавиться от него — принять его вызов. Ноэлю придется подождать еды и лекарства.
        Симона вскинула голову и сказала:
        — Моя Золотая Девочка выиграет. Следуйте за мной, месье.
        Она развернула кобылу и поскакала по дороге между хижинами рабов. Копыта его лошади загрохотали за ее спиной. Когда они завернули на длинный прямой участок дороги между двумя полями шестифутового сахарного тростника, она остановилась, и Арист поравнялся с ней.
        Его кудри сверкали на солнце, как черный атлас. Глаза с теплыми крапинками весело смотрели на нее — аккуратную фигурку в зеленом костюме с узлом черных волос под маленькой шляпкой.
        Он усмехнулся:
        — Считайте до трех, мадемуазель.
        Сердце Симоны заколотилось сильнее. Она положила руку на шею Золотой Девочки, кобыла откинула голову и быстро сделала шаг в сторону, взволнованная близостью незнакомой лошади и возбуждением, переданным дрожащей рукой Симоны.
        — Раз, два, три!
        По их сигналу животные рванули вперед, голова в голову.
        Наклонившись над лукой седла, Симона прошептала:
        — Давай, девочка!
        Она радовалась, что выбрала сегодня Золотую Девочку. Ее самая большая арабская кобыла, хотя и была значительно меньше коня Ариста, любила безрассудную скачку так же, как хозяйка, и как будто летела над землей.
        — Быстрей! Быстрей!  — закричала Симона.  — Давай, девочка!
        Ее голос поднялся в диком первобытном крике, том самом страстном языческом крике, который привлек и взволновал Ариста, когда он впервые услышал его на охоте. Ее кобыла отозвалась долгим пронзительным радостным ржанием. Рабы, работавшие в полях, поднимали головы и смотрели друг на друга. Те, кто мог видеть дорогу, таращились на двух мчащихся лошадей.
        Они скакали рядом по сырой дороге. Симона вскинула голову, чтобы посмотреть на Ариста, и ее волосы, поспешно заколотые ею самой, расплелись и разлетелись под шляпкой. Ее лошадь стала чуть-чуть обгонять.
        — Быстрей!  — крикнул Арист, наклонившись вперед.  — Неужели ты позволишь женщине опозорить тебя, Сабр?
        Постепенно, дюйм за дюймом, его Сабр стал выдвигаться вперед. Затем, так неожиданно, что у Симоны чуть не остановилось сердце, Сабр бросился в сторону и, дико вскрикнув, встал на дыбы. Золотая Девочка бросилась с дороги в другую сторону и ворвалась в тростник. Несколько секунд Симона была слишком занята, пытаясь остановить ее и удержаться в седле, чтобы посмотреть, что происходит с Аристом.
        Когда она смогла оглянуться, то увидела, что он чудом удержался на поднявшемся на задних ногах коне, и ее уважение к его ловкости возросло. Мало кто смог бы не перелететь через голову коня в такой ситуации.
        Выведя Золотую Девочку на дорогу, Симона увидела, что напугало лошадей. Огромная тростниковая гремучая змея толщиной в мужскую руку свернулась кольцами посреди дороги, подняв злобную ядовитую голову.
        Золотая Девочка всхрапнула и снова попятилась. Симона крепко натянула поводья и выхватила маленький серебряный пистолет из специальной кобуры около луки седла. Она прицелилась и выстрелила, аккуратно снеся змеиную голову.
        — Господи!  — сказал Арист, борясь с еще более напугавшимся конем, беспомощно барахтающимся в изломанных стеблях тростника.  — Вы всегда носите пистолет, мадемуазель?
        — Мой отец настоял на этом, потому что я езжу одна.
        — Какая же вы волнующая женщина!
        Она рассмеялась, заговорив с лошадью:
        — Полегче, девочка. Все теперь в порядке.
        — Я уже говорил вам, не так ли, что вы не перестаете удивлять меня.
        Едва они успели успокоить лошадей, как из тростника прямо за мертвой змеей на дорогу вышли двое мужчин. Один — Чичеро Латур с ружьем за плечом. Другой — стройный мужчина средних лет, с маленькой острой черной бородкой и вьющимися усами. Он был аккуратно одет, а его черная шляпа с широкими полями ассоциировалась с художниками.
        — С вами все в порядке, мадемуазель?  — спросил незнакомец с безошибочно «северным» выговором.
        — Абсолютно,  — ответила Симона, убирая пистолет. У мужчины за плечом висел рюкзак. У Чичеро также была сумка, похожая на ягдташ.
        Северянин посмотрел на пятнистую змею, лежавшую на дороге, и сказал:
        — Отвратительное создание, не правда ли? Мне кажется, я никогда не видел такого огромного образца.
        — Здесь это обычное явление,  — заметил Арист.  — Наши тростниковые гремучие змеи достигают значительных размеров.
        — Надеюсь, я не нарушаю границы, сэр. Меня зовут Джон Уоррен Отис. Я орнитолог и в настоящее время являюсь гостем на плантации Магнолиевая Аллея. Я работаю над альбомом южных птиц.
        Симона посмотрела на Чичеро, старательно избегающего ее взгляда.
        — Вы в Беллемонте, на плантации моего отца, месье,  — ответила она незнакомцу,  — где всегда рады гостю Магнолиевой Аллеи. А это месье Бруно из Бельфлера.
        — Благодарю за гостеприимство, мадемуазель.
        Он поздоровался с Аристом и сказал:
        — Чичеро, мой проводник, показывает мне места, где я могу найти птиц. И он подстрелил несколько, чтобы отнести их в студию, предоставленную мне в Магнолиевой Аллее. Ваш выстрел испугал нас, и мы подумали, что следует известить о нашем присутствии.
        Встревоженная Симона удивлялась, почему Чичеро привел сюда этого человека. Именно сейчас, когда в старом доме прячется раб. И почему он стал проводником художника-северянина? Она пристально смотрела на Чичеро, надеясь как-то предупредить его, но он все не желал встретить ее взгляд.
        — Рабочие моего отца с наслаждением съедят свежее змеиное мясо,  — сказала она.
        — Неужели?  — с сомнением спросил мистер Отис.
        Симона рассмеялась:
        — Оно действительно достаточно вкусное.
        Поведет ли Чичеро этого северянина к разрушенному дому? У нее все внутри сжалось от тревоги, когда она представила себе их встречу с Ноэлем. Поймет ли мистер Отис, что перед ним — беглец? Если художник расскажет что-нибудь своим хозяевам и на нее падет подозрение, это не только вызовет проблемы в семье, но и подвергнет ее серьезному риску…
        — У вас есть с собой наброски, мистер Отис?  — спросил Арист.  — Я бы с удовольствием взглянул на вашу работу.
        — Да, сэр.
        Отис снял рюкзак и достал альбом. Открыв его, протянул Аристу. Лошади еще нервничали, переступая взад-вперед, но Арист держал альбом так, что Симона могла видеть наброски. Птицы на рисунках, как бы остановленные в полете, были такими живыми, что, казалось, вот-вот слетят со страниц.
        Симона тихо вскрикнула от восторга, и Арист сказал:
        — Они превосходны, сэр.
        — Благодарю вас,  — сказал художник, явно довольный похвалой.  — Я закончу рисунки в студии. Надеюсь, альбом будет издан в Бостоне в следующем году.
        — Вы окажете мне честь, посетив Бельфлер,  — сказал Арист.  — Моя плантация находится в конце озера в менее болотистом месте. Вы несомненно найдете там различные виды птиц.
        — Благодарю вас, сэр. Я воспользуюсь вашей любезностью до отъезда из Луизианы. Несколько плантаторов предложили мне посетить их земли, и это очень большая помощь.
        — Вы могли бы поехать со мной, когда я вернусь в Бельфлер. Я знаю, где найти вас. А пока — счастливой охоты.
        — Большое спасибо.
        Симона в последний раз отчаянно взглянула на Чичеро, но он ни разу не посмотрел на нее, исчезая в зарослях тростника. Повернувшись к Аристу, она увидела, что по дороге к ним бежит кто-то. Как оказалось, один из помощников Оюмы.
        — С вами все в порядке, мамзель Симона?  — крикнул он.  — Мы слышали выстрел.
        — Я убила для вас змею, Вилли.
        Он широко улыбнулся, увидев огромную змею:
        — Да, мамзель! Это будет настоящий пир!
        Он подбежал, подобрал змею, забросил ее на свои широкие плечи и, помахав рукой, побежал дальше по дороге. Симона сказала Аристу:
        — Я думаю, вы победили на этот раз, месье.
        — С трудом,  — сказал он, улыбаясь. Нежность его голоса вызвала румянец на щеках Симоны.  — Ради справедливости я дам вам возможность реванша, но не сегодня.
        — Тогда не могу ли я пригласить вас на чашку кофе?
        Она надеялась, что он откажется. Ей не терпелось вернуться к Ноэлю. Но Арист сказал:
        — С удовольствием.
        Они повернули к Беллемонту, ведя лошадей шагом по дороге между полями сахарного тростника. Симона нервничала, думая о том, что происходит в старом особняке. Джунгли, когда-то бывшие садами «Колдовства», полны птиц. Вполне вероятно, что Чичеро повел туда художника. Если бы она смогла предупредить его о Ноэле!
        Ноэль обещал ей спрятаться в дымоходе. Конечно, он спрячется, если услышит кого-то. Он понимал, что Роб с друзьями может появиться у старого дома. Симона молилась, чтобы Ноэль последовал ее совету и прокрался в свою хижину прошлой ночью. Однако в душе она знала, что он этого не сделал, и знала почему. Она бы реагировала точно так же, как молодой раб.
        Сама эта мысль изумила и испугала ее. Месяц назад ей бы и в голову не пришло поставить себя на место Ноэля. С тех пор ее взгляды на болезненный вопрос рабства поколебались. Никогда больше она не сможет принимать услуги рабов отца как должное.
        Вероятно, подвергать сомнению особенности южного общества, которые так яростно атаковали Север и конгресс и так гневно обсуждали на Юге, становилось неизбежным. Однако большинство знакомых ей мужчин, Роб и соседи упорствовали в сохранении своего образа жизни любой ценой.
        Он осознала, что, помогая побегу Милу и теперь пытаясь защитить Ноэля, сделала первый шаг по дороге, ведущей в ужасающую неизвестность.
        Симона поклялась, что не вовлечет Алекса в свои новые проблемы. Ради Тони, Алекс и Роб не должны стать врагами.
        Арист потянулся и схватил уздечку ее кобылы, остановив ее.
        Симона подняла на него глаза, резко отвлеченная от своих мрачных мыслей.
        — Вы чем-то озабочены, мадемуазель Симона? Вы не могли бы поделиться со мной?
        Ему снова удалось заставить ее очень живо осознать его близость.
        — Почему вы спрашиваете?
        — Не я ли причина свирепой хмурости на вашем прелестном личике?
        — Нет, месье. Я думала об одном своем поступке. Я… я боюсь, что намеренно ввела вас в заблуждение на балу у Делиб. Я сердилась и думала… думала…
        — Не поддаваться моему запугиванию?  — засмеялся он.
        Он подвел своего коня к ее кобыле, и лошади коснулись боками. Золотая Девочка фыркнула и отшатнулась. Так легко, что Симона задохнулась, Арист поднял ее из седла и посадил себе на колени.
        Его конь шагнул вперед, а Золотая Девочка вскинула голову и попыталась ускакать. Симона была вынуждена вцепиться в Ариста чтобы удержаться. Он потянулся, схватил поводья Золотой Девочки и остановил обеих лошадей.
        Симона чувствовала себя окруженной им, укутанной в кокон его желания. Его размеры и сила заставляли ее чувствовать себя маленькой и защищенной. Лошади успокоились. Арист обнял Симону и нашел ее губы своим теплым нежным ртом.
        — Такая сладкая,  — выдохнул он.
        Ее руки сами по себе коснулись его гладко выбритой щеки и мягких непослушных волос. Их аромат наполнил ее дыхание. Он ласкал ее губы, и они открылись его желанному поцелую.
        Одной рукой он расстегнул ее тугой жакет и нежно сжал упругую грудь. Она застонала и ближе прижалась к нему.
        — Ты хочешь меня, Симона? Ты желаешь меня так же, как я жажду тебя?
        — Да… Нет!
        — Нет?  — весело спросил он, гладя пальцем прикрытый блузкой сосок, затвердевший под его прикосновением.
        Волны удовольствия охватили ее, она задрожала. С трудом беря себя в руки, она оттолкнула его и выпрямилась. Симона не могла позволить своему желанию ослабить волю. Нет причин предполагать, что Арист Бруно отличается от Роба и других плантаторов. И если бы он знал, что она делает, они бы стали врагами. Она не может любить его.
        — Почему вы преследуете меня? У вас есть любовница. Вы женитесь на Элен де Ларж, когда закончится год ее траура.
        — Нет, несносная женщина, у меня нет любовницы.
        Он ослабил слегка свою хватку, и она, взяв за луку седла, чтобы замедлить падение, соскользнула на землю.
        Арист спешился и повернулся к ней. Он поднял ее подбородок, заставляя взглянуть на себя. Его лицо было напряженным от чувств.
        — Я присмотрю за Элен, как просил ее муж, но я не женюсь на ней. Когда я женюсь, это будет брак по расчету. Я сделаю так, как хотел мой отец: выберу здоровую юную выпускницу монастыря, которая признает во мне своего господина и подчинится моим желаниям…
        — Ох!  — возмущенно выдохнула Симона. Она схватила поводья своей лошади и отступила от него подальше.
        — …и которая умеет управлять большим домом и слугами. Именно этого, мне кажется, вы не хотите делать. Я прав?
        Монахини именно так воспитали ее, но она сказала с холодным гневом:
        — Вы правы. Но вашей любовницей я не буду. Я не хочу иметь ничего общего с человеком, владеющим рабами.
        На его лице появилось выражение крайнего удивления.
        — Мы говорили о рабстве?
        — Вы — плантатор, а я ненавижу всех плантаторов в этом проклятом мире, в котором мы живем! Я ненавижу их, потому что они используют женщин, как они используют своих рабов, для собственного удобства.
        — Минуточку,  — сказал он.  — Вы ненавидите меня, потому что я владею рабами? А кто не владеет в вашем мире? Ваш отец? Ваш брат?
        — Они другие,  — воскликнула Симона.
        Он не обратил внимания на ее слова.
        — Вы сами? Все, что вы имеете в «этом проклятом мире», включая ваших арабских лошадей, зависит от наших способностей сохранить рабство на Юге.
        — Я знаю,  — сердито ответила Симона.
        Он молча разглядывал ее минуту, затем спросил:
        — И как давно вы испытываете эти чувства?
        Симона расплакалась. Разозлившись на себя, она резко отвернулась от него и схватилась за стремя. Арист молча подставил руки под ее сапог и помог сесть в седло. Она избегала его взгляда, застегивая жакет дрожащими пальцами. Ее грудь болела от желания, и она не могла остановить слезы…
        Когда она отвела Золотую Девочку в конюшню и передала ее груму, слезы высохли, но глубокая боль в груди, на которую она старалась не обращать внимания, осталась. В ее жизни нет места для любовника, и особенно для Ариста Бруно.
        Вскоре она снова выехала на Пусси, на этот раз к разрушенному дому. Однако, когда она достигла «Колдовства», Ноэля там не было, как и следов его пребывания. Старый дом был пуст и выглядел заброшенным, только крысы шуршали по полу где-то на втором этаже. Последовал ли Ноэль, в конце концов, ее совету и вернулся домой? Почему-то она не могла поверить в это, хотя искренне желала.
        Не было видно ни Чичеро, ни художника-северянина. Если они и забредали сюда в поисках птиц, то не оставили следов. Но ее тревога не утихла. Что же здесь произошло?
        Они должны были заметить Ноэля. Или, испугавшись, он покинул дом.
        Куда он мог уйти?
        Она продолжала молиться, чтобы он вернулся домой.


        13
        Арист поскакал в Новый Орлеан, сердитый и совершенно несчастный. Как раздражала его эта Симона Арчер! Она жаждала его, она дрожала от его малейшего прикосновения. Однако была полна решимости не признаваться. Это неестественно!
        И вся эта антирабовладельческая риторика! Так говорила иногда его мать, мучаясь от того, что у отца была любовница-квартеронка. Он предполагал, что большинство женщин испытывают те же чувства. Но теперь, когда рабство подвергалось атакам северных аболиционистов в конгрессе, все стало гораздо серьезнее. Ссоры иногда перерастали в жестокие действия то одной, то другой политической фракции. Действительно ли Симона чувствовала то, что говорила, или она пыталась расхолодить его?
        Почему он не может забыть ее?
        Арист мог поклясться, что она была абсолютно естественна, когда так волнующе флиртовала с ним на балу в день рождения Делиб. Но потом она испугалась, отступила. Он знал, что она намерена избегать замужества. Разве она не говорила, что не будет собственностью ни одного мужчины? Это он понимал. Ее главной чертой была ее яростная независимость.
        Ему казалось, что он успокоил ее на этот счет. Он сам не собирался жениться на женщине, которая разводила лошадей и была известна всему приходу своим безрассудством. Но он хотел Симону Арчер, и его желание перерастало в одержимость, подавляя все остальные мысли…
        Арист оставил Сабра в наемной конюшне и пошел к своему городскому дому. Слуга встретил его с запиской от Элен, в которой она приглашала его на утренний кофе. Еще не было десяти часов, и он переоделся и пошел пешком к ее дому.
        Траур не шел Элен де Ларж. Она была бледна, и не украшенная драгоценностями черная одежда привлекала внимание к почти невидимым морщинкам. Но темные глаза оживленно сверкали. Она все еще была красивой женщиной.
        — Ах, дорогой друг!  — встретила она его, и он официально поцеловал ее в щеки. Ее запах, после природной свежести Симоны, казался ему тяжелым.
        — У меня хорошие новости,  — сказала она, вызывая колокольчиком горничную и приглашая его присесть.  — Я нашла вам прекрасную жену.
        Он немедленно испытал взрыв противоречивых чувств. Облегчение от надежды, что сможет охладить свое наваждение упрямой мадемуазель Симоной. Но почти такое же сильное чувство отрицания, невольного мятежа против необходимости жениться.
        Он опустился в кресло напротив Элен и спросил:
        — Кто она?
        Элен ответила не сразу, потому что в дверях появилась горничная.
        — Принесите кофе. И любимые пирожные месье.
        Когда девушка вышла, Элен повернулась к нему:
        — Вы, конечно, знаете Милхауда? Он партнер в фирме Милхауд и Бержерон, торговля хлопком. Мне говорили, что он очень богат.
        — Я перевожу его хлопок,  — сказал Арист, с подозрением глядя на нее.
        — Тогда вы понимаете перспективы его дочери: единственный обожаемый ребенок. Она покинет монастырь в следующем сезоне и будет представлена обществу. Вы поступите благоразумно, если договоритесь о помолвке сейчас. Она воспитывается в монастыре с восьми лет, и монахини хвалят ее прилежание и веселый нрав. Она — предмет желаний, Арист.
        — С пастью, полной зубов.
        Элен выпрямилась в кресле:
        — Вы ее видели?
        — В конторе ее отца. У нее во рту больше зубов, чем у моей лошади. Вы могли бы найти кое-что получше, Элен.
        — Вы не говорили, чтобы я нашла вам красотку!
        Спина оскорбленной Элен стала такой прямой, как будто она проглотила шомпол.
        — Простите меня, Элен, но вы обещали мне букет, из которого я мог бы выбрать единственную розу.
        — Мужчины!  — сказала она с чувством.
        Ее чашка задребезжала, когда она поставила ее на стол. Арист рассмеялся:
        — Я сегодня в критическом настроении, дорогая. Пожалуйста, забудьте мою колкость,  — попросил он задабривающе,  — и продолжайте поиски.
        Элен молча и недобро смотрела на него, он поспешил добавить:
        — Обещаю, я обдумаю то, что вы сказали.
        — Очень хорошо,  — холодно ответила она, наливая себе кофе, и начала обсуждать планы своих друзей, собиравшихся днем в Жокейский клуб на скачки и затем на обед в Будро, ее любимый ресторан.
        — Вы не хотели бы присоединиться?  — спросила она.  — Из-за траура я не могу посещать балы, но тихий обед с друзьями…
        Арист посмотрел на бледное лицо, обрамленное еще блестящими черными волосами, и вспомнил, как оно вызывало в нем страсть. Строгие ограничения вдовства тяжело переносятся такими созданиями, как Элен, любящими музыку и все светские удовольствия.
        — Почему бы и нет?  — ласково сказал он.

        Симона отправилась на скачки в Жокейский клуб, потому что Проказник, арабский трехлетка, родившийся в ее конюшне, участвовал в четвертом заезде. Симона продала Проказника однолеткой местному торговцу, содержавшему знаменитую скаковую конюшню. Она любила всех жеребят, начавших жизнь в ее загонах, и с нетерпением ожидала заезда с Проказником.
        Она с интересом следила за тем, что происходит вокруг. Ипподром — модное место встреч и также сцена пылкой азартной игры — всегда был полон спортсменов, игроков, их дам. Мужчины в светлых брюках, темных сюртуках и блестящих черных цилиндрах, женщины в платьях светлых пастельных тонов и маленьких шляпах на локонах, с зонтиками прохаживались туда-сюда между огромной трибуной и паддоками или стояли, облокотясь о перила, отделявшие их от скаковой дорожки. Продавцы предлагали холодные напитки, имбирные пирожные и другое угощение, букмекеры сновали в публике, принимая ставки.
        Симона навестила Проказника в паддоке, чтобы удостовериться в его здоровье и хорошем настроении. Она вспомнила его любовь к диким яблокам, росшим на плантации, и принесла ему одно, но тренер сказал:
        — Нет, мадемуазель! Запрещено давать лошадям что-либо перед скачкой. Наши соперники, как вы знаете, очень подозрительны.
        — Он победит?
        — У него хорошие шансы, мадемуазель,  — сказал тренер, веселый кайюн, обладавший сверхъестественной способностью общаться с лошадьми.  — Он не фаворит, но и не из последних.
        Симона направилась к зданию клуба, чтобы найти место у перил, откуда бы она могла наблюдать скачки, когда ее догнал какой-то мужчина и воскликнул:
        — Мадемуазель! Мадемуазель Арчер из Беллемонта?
        Она почувствовала холодок дурных предчувствий, узнав лицо под высокой шляпой. Это был художник — гость Магнолиевой Аллеи.
        — Месье Отис?  — Симона протянула руку, и он официально склонился над ней. Хотя он был одет модно, как и остальные зрители, к его поясу был прикреплен маленький рюкзак.
        — Даже здесь вы носите свой альбом?
        — Скаковые лошади — огромный соблазн для художника, и я не могу ему сопротивляться,  — с улыбкой ответил он.  — Я наблюдал, как тренеры выгуливают их.
        Он вынул маленький альбом и показал ей несколько рисунков.
        Симона вскрикнула от восторга, узнав Проказника.
        — Ваша лошадь, мадемуазель?
        — Нет, но он родился в моей конюшне.
        — Неужели? Прекрасное животное. Я поставлю на него.
        — Он участвует в четвертом заезде.
        Художник подписал рисунок «Джон Уоррен Отис» и добавил число. Вырвав листок из блокнота, он вручил его Симоне. Она улыбнулась ему с искренним удовольствием и поблагодарила.
        Она не заметила Ариста и Элен де Ларж, прошедших мимо недалеко от них как раз в этот момент, но Арист увидел ее дивную улыбку художнику, встреченному несколько дней назад на дороге Беллемонта, и почувствовал укол ревности.
        Он вспомнил, как держал ее в объятиях, мягкую и ароматную, однако такую сильную и непредсказуемую. Чем художник заслужил улыбку, какой он сам никогда от нее не получал?
        — Позвольте я сделаю и вашу ставку?  — услышал он голос художника.
        — Я на это надеялась, месье,  — ответила Симона,  — и буду рада вашей помощи.
        Они прошли мимо. Арист безуспешно старался побороть гнев.
        Элен, идущая позади со своей подругой и ее мужем, видела, как Арист повернул голову вслед Симоне Арчер. Она вспомнила, что Арист остыл к ней как раз после той знаменитой охоты, когда ее друзья доложили о его особом внимании к ловкой молодой наезднице.
        «Ну, эта возмутительная маленькая конезаводчица более уязвима, чем кто-либо из креольского общества. Будет даже слишком легко,  — с презрением думала Элен,  — сделать из нее посмешище».
        Ее мозг принялся за работу.
        — Кто этот мужчина с Симоной Арчер?  — спросила она подругу.
        — Я слышала, что он рисует луизианских птиц для книги, которую собирается издать. Мне кажется, он из Бостона.
        Северянин! Пульс Элен участился. Тут скрывались большие возможности. Вероятно, она сможет сделать из своей соперницы нечто большее, чем просто посмешище. Все северяне под подозрением. Она решила выяснить все о художнике, с которым Симона Арчер, казалось, была в таких дружеских отношениях.

        Симона еле сдерживала свое любопытство. Что же случилось после того, как мистер Отис покинул ее и Ариста на тростниковом поле с мертвой гремучей змеей? Когда они нашли место у перил, откуда можно было следить за скачками, она размышляла, что бы сказать ему, не выдавая своего знания о присутствии Ноэля в разрушенном особняке.
        Наконец она спросила:
        — Ваш проводник водил вас в сады старого дома на нашей земле? За ним не ухаживают уже много лет, и, я думаю, там огромное количество птиц.
        — Я не очень представляю, куда меня водили,  — признался он с милой улыбкой,  — но это было похоже на джунгли, и мы поймали там несколько прекрасных образцов.
        «Вы видели старый дом?» — мысленно крикнула Симона, но не посмела спросить, потому что за этим вопросом следовали слова: «И был ли там кто-нибудь?», а она боялась, что он услышит их, даже если она их не выпалит.
        Вместо этого она спросила:
        — Где вы нашли своего проводника?
        — Чичеро? Мне его рекомендовали.
        Вот и все. Ни кто рекомендовал, ни почему. Ничего о прекрасном французском Чичеро и его явном и поразительном образовании. Она подумала, что в этом упущении было что-то многозначительное, но прекратила на этом свои недоуменные размышления, потому что началась первая скачка и ее захватили и волнение и азарт, вибрирующие вокруг них.
        Солнце сверкало на блестящих попонах прекрасно ухоженных лошадей и ярких костюмах жокеев. Зрители заключали пари друг с другом, выкрикивая имена своих фаворитов.
        Стартовый выстрел слился с криками возбужденной толпы, и лошади устремились вперед, вытянув шеи. Они промчались мимо зрителей стремительным облаком и вскоре исчезли за поворотом дорожки. Дикий рев поднялся над толпой, когда они появились снова и стали приближаться к финишу.
        Все закончилось в считанные минуты, и толпа снова беспорядочно задвигалась. Появились новые всадники.
        Возбуждение Симоны росло с каждой скачкой. И когда наконец объявили четвертый заезд и Проказник рысью выбежал из паддока с хрупким юным жокеем на спине, она была почти как в лихорадке. Она не делала ставок в предыдущих заездах, но дала своему спутнику значительную сумму денег, чтобы он поставил на Проказника у одного из снующих букмекеров. Ее сердце быстро билось.
        Проказнику очень подходило его имя. Он мотал головой и отпихивал соперников. Жокей сдерживал его и терпеливо возвращал на линию старта.
        — Похоже, он нервничает,  — сказал месье Отис, вернувшись с их билетами.
        — Да. Боюсь, он непредсказуем. Возможно, он опозорит меня.
        — Я думаю, ему просто не терпится бежать.
        Симона согласилась. Проказник был сгустком энергии.
        Раздался выстрел, и лошади помчались. Проказник ушел со старта третьим. Симона успела бросить лишь один взгляд на его прекрасные формы, и лошади промчались мимо. Преодолев поворот, они вытянулись длинной цепочкой на противоположной стороне овального поля. У некоторых мужчин были бинокли, и они опознавая лидера, выкрикивали:
        — Королева Викки!
        Мужчины и женщины шумно подбадривали своих фаворитов. Симона вдруг обнаружила, что тоже подает голос:
        — Давай, Проказник!  — задыхалась она, когда лошади появились снова, мчась к финишу.  — Ты это можешь!
        Проказник промчался мимо ближайшего соперника. Сердце Симоны как будто прыгнуло к горлу и сдавило его так, что она больше не могла кричать, но все ее существо подгоняло великолепное животное, которое — это чувствовалось даже с большого расстояния — боролось изо всех своих сил.
        Проказник обгоняет… Проказник впереди!
        Она с недоверчивым восторгом следила, как Проказник первым пересек финишную линию. Когда он изящно выступил вперед, чтобы принять венок из роз, который один из судей надел ему на шею, слезы гордости наполнили глаза Симоны.
        Но в этот момент она увидела Ариста, стоящего рядом с Элен де Ларж и еще одной парой у перил слева от нее, и все удовольствие тут же покинуло ее, и все солнечное тепло, казалось, иссякло.
        Месье Отис оставил ее, чтобы получить деньги, но даже пачка банкнот, которую он сунул ей в руки, не рассеяла мрачных теней, опустившихся на нее.

        В тот вечер, вернувшись из юридической конторы, Алекс и отец сказали, что Роб был в городе и сообщил, что его раба Ноэля все еще не нашли.
        Что же случилось с ним?
        Симона просто должна была узнать об этом.
        На следующее утро она приказала подать маленькую двуколку и поехала в город, взяв с собой Ханну. Она без проблем нашла антикварную лавку на Ройал-стрит, о которой говорил Чичеро. Колокольчик звякнул, когда Симона распахнула дверь. Ханна последовала за ней, держась в нескольких шагах позади.
        В маленькой лавке пахло стариной, кожей и заплесневелыми тканями и пергаментом. Осколки прошлого окружили их.
        Симона окинула взглядом экраны для каминов, предназначенные защищать легко плавящуюся косметику на воске, которой пользовались дамы раньше, большие жардиньерки из китайского фарфора, ленты звонков ручной работы и множество подносов со старинными украшениями. Пожилой бородатый мужчина сидел на табурете за высоким письменным столом, прислонившись спиной к стене.
        — Здравствуйте, месье,  — сказала Симона.
        — Здравствуйте, мадемуазель.  — Его голос был чистым и решительным и звучал моложе, чем выглядел мужчина.
        «Неужели так очевидно, что я еще мадемуазель?  — удивилась Симона.  — Но он мог заметить, что я не ношу кольца». Неожиданно образ Ариста, стоящего рядом со смеющейся Элен де Ларж у скакового круга, мелькнул перед ее мысленным взором, и она услышала его слова: «Я женюсь на здоровой выпускнице монастыря…» Типичный креольский щеголь!
        — Я ищу мухоловку из травленого хрусталя,  — сказала она.
        Бородатый мужчина оглядел ее удивительно проницательными глазами, и она вдруг почувствовала себя шпионкой.
        — Я бы хотела очень красивую,  — добавила она и вдруг осознала, что начинает болтать и не в состоянии остановиться.  — Такую, как я недавно видела у подруги. С очаровательным узором… Цветы, кажется.
        — Извините, мадемуазель. Возможно, такая будет в следующем грузе из Франции, но я не могу обещать именно травленый хрусталь. Она может быть из простого стекла, из Прованса. Вы не оставите ваше имя?
        — Нет,  — быстро сказала она.  — Я хотела купить ее в подарок. Теперь мне придется поискать что-нибудь еще. Спасибо, месье.
        Симона повернулась и вышла прежде, чем он смог предложить другой подарок, и, возможно, совершила ошибку, как подумала она потом. Но дело было сделано.
        — Зачем вам нужна хрустальная мухоловка, мамзель?  — Ханна была явно заинтригована.
        — Я хотела купить подарок маман,  — вдохновенно добавила Симона и предупредила: — Это секрет, Ханна.
        — Что мы теперь поищем?
        — О, сегодня больше ничего. Мне надоело. Я посмотрю что-нибудь в другой раз.
        Теперь ей оставалось только ждать появления Чичеро.
        В тот вечер все Арчеры сидели за длинным столом в Беллемонте. Все, кроме детей. Джеффи и Элинор уже уложили спать в старой детской наверху. Кроме семьи, были гости, соседи Тони и Роба.
        Роб был все еще расстроен из-за потери раба и злобно ругал фанатиков-аболиционистов, разрывающих Союз на части.
        — Мы уже в состоянии войны,  — заявил он.  — Это революция, неужели вы не понимаете? Члены партии «Свободная Земля» завидуют нам, потому что большая часть богатства страны сосредоточена здесь, на Юге, и мы контролируем конгресс. И не недооценивайте их зависть к нашему образу жизни. Они собираются уничтожить нас: не только наши устои, но и нас самих.
        — Да, тот радикал Джон Браун высказал их намерения,  — согласился его сосед.  — Он воодушевляет беглых рабов собираться в банды и совершать набеги, вроде индейских, на своих белых хозяев.
        — Неужели?  — тревожно спросила Мелодия.
        — Да, дорогая маман,  — сказал Роб.  — В Вирджинии и Миссури плантаторы живут в страхе перед беглыми неграми и их смертоносными рейдами.
        За столом наступила тишина, никто не спорил, но никто и не присоединился к его скучному перечислению преступлений аболиционистов. Взгляд Мелодии смягчал обличительные речи, глаза Тони молили. Никто не должен подкармливать гнев Роба и еще больше воспламенять его. Хотя он выступал за благотворительное рабство, он становился очень резким в своей ненависти к аболиционистам в частности и ко всем северянам в общем.
        Симона водила вилкой по тарелке, вспоминая раны от хлыста Роба на спине Ноэля и чувствуя тошноту. Она оглядела богато украшенный стол, пламя свечей в серебряных канделябрах, отражавшееся в хрустальных бокалах с красным вином, своих еще красивых родителей, Алекса и его прелестную Орелию, и подумала, что бы они сказали, если бы она рассказала им то, что поведал ей Ноэль.
        Они все южане и рабовладельцы, но Алекс и ее отец терпимы во взглядах и считают, что каждый человек имеет право на свое мнение. Они также адвокаты и склонны к компромиссам и договорам. Они пришли в бешенство от жестокого нападения на Оюму, но все-таки Оюма — семья.
        Она представления не имела, как они отреагируют, если безобразные ссоры из-за рабства перейдут здесь в открытые военные действия, как недавно в Канзасе и Миссури с пресловутым Джоном Брауном. Только в одном она была уверена: они не одобрили бы ее поступков. И не смогли бы спасти ее или мир в семье в случае разоблачения.


        14
        Симона не удивилась, когда на следующее утро встретила Чичеро у заросших садов старого дома. На нем были брюки и рубашка, какие мог бы надеть плантатор, отправившийся инспектировать свои поля, и он выглядел совершенно не так, как тогда, когда сопровождал художника и играл роль раба.
        Он улыбнулся ей:
        — У вас есть для меня еще один беглец, мадемуазель?
        Она раздраженно взглянула на него:
        — Вы привели сюда месье Отиса, не так ли?
        — Да, ему очень понравились образцы, которые мы здесь нашли.
        — Образцы! Я говорю о рабе моего деверя. Месье Отис видел его?
        — Да.
        — Он понял, что Ноэль — беглец?
        — Да. Он дал Ноэлю список станций «подпольной дороги» и рассказал, как найти их.
        — Месье Отис?
        — Он также дал ему компас и немного денег.
        — О нет!  — простонала Симона.
        — Не волнуйтесь, мадемуазель. Ноэль молод и силен, и он умный парень. Он дойдет.
        — Но месье Отис! Я… я поражена.
        — Это истинная цель приезда месье на Юг,  — сказал Чичеро.  — Помогать рабам, желающим обрести свободу. Он помогает сам, и у него много друзей, к которым он может послать тех, кто готов совершить трудное путешествие к свободе.
        Чичеро с сочувствием смотрел на ее бледное лицо.
        — Вы видели его на днях, не так ли? Он говорил мне.
        — Я… да.
        Симона была оглушена. Художник — один из тех «грабителей рабов», которых всегда проклинает Роб?
        — Вы его снова увидите, потому что его везде приглашают. Его профессия открывает ему много дверей. К тому же он очень привлекателен, не так ли? Как и я, он не любит видеть ни одно живое существо — человека или животное — под принуждением.
        — Вы оба — непрактичные идеалисты!  — взволнованно воскликнула Симона.
        — А вы, мадемуазель?
        — Я сделала это для Милу,  — возразила она.
        — Да, но вам было не все равно,  — сказал он. Затем, немного помолчав, продолжил: — Месье Отис и многие его друзья уверены, что рабство должно быть уничтожено, но он сильно рискует из-за своих убеждений, мадемуазель. Я говорил ему, что, если он попадет в беду и сможет поговорить с вами, он может попросить вас связаться со мной. Я попробую помочь.
        — Он вовлечет меня?..  — начала она, ее голос дрожал от гнева и страха. Она не хотела увязнуть в этом!
        — Нет! Я уверен, что он попросит, если только это будет безопасно для вас.
        — А как я свяжусь с вами?  — раздраженно спросила она.  — Я должна вечно искать старинную мухоловку?
        Он тихо рассмеялся:
        — Только в случае крайней необходимости.
        — Пожалуйста, я прошу вас, Чичеро, не используйте «Колдовство», как убежище для беглецов.
        — Я обещаю, что не подвергну вас опасности, моя невольная сообщница.
        — И…  — она закусила нижнюю губу,  — и, если вы послали Ноэля на Север на одном из кораблей месье Бруно, я не хочу об этом знать.
        — Понимаю, дорогая мадемуазель. Я гарантирую: ваш месье Бруно не будет опорочен. Ноэль достаточно силен, чтобы путешествовать пешком, но он не пойдет на Север. Он пойдет на Восток, вероятно во Флориду, а это всего в пятистах милях. Оттуда он сможет сесть на корабль в…  — Он пожал плечами.
        — Флорида!  — воскликнула Симона. Это значило, что южане тоже участвуют в «подпольной дороге»!  — Лучше бы вы мне этого не говорили, Чичеро. Зачем вы рассказываете мне ваши секреты?
        Он улыбнулся, но не ответил, только похлопал шею кобылы, а затем потянулся к руке Симоны и ласково пожал ее. Потом тихо скользнул в заросли старого сада и скоро исчез из вида.
        Несмотря на свой выпад против рабства перед Аристом, Симона была слишком предана отцу и Алексу, чтобы считать себя аболиционисткой. И она соглашалась с Робом в одном: отпустить сразу тысячи рабов Юга было бы ужасной катастрофой для них самих. Куда бы они пошли? Как бы жили?
        Она была сбита с толку, разрывалась между преданностью и растущим разочарованием в удобном мире, к которому привыкла. И страстное влечение к Аристу Бруно усиливало ее замешательство. Влечение к человеку, олицетворявшему все, что она ненавидела в Юге. Ее сжигало совершенно неразумное, нелогичное желание почувствовать снова объятие его сильных властных рук, прижимающих ее к его бьющемуся сердцу, и снова испытать сладкий плавящий огонь его поцелуев.

        — Это будет очень маленький прием,  — сказала Софи Дюваль, сидя рядом с Элен в ее внутреннем дворике под цветущей магнолией,  — и я пригласила вашего доброго друга месье Бруно.
        — Я не смогу принять приглашение, дорогая Софи,  — ответила Элен, наполняя кофе чашечку подруги.
        — Арист придет,  — продолжала уговаривать Софи, обмахиваясь веером.  — Я, конечно, посажу вас рядом с ним за столом.
        — Вы очень добры, но…
        — Это не праздник, дорогая. Я просто даю обед, чтобы мои друзья могли познакомиться с художником, который рисует птиц на плантации на реке, неким месье Отисом из Бостона. Он очаровательный человек — такой талантливый и такой скромный! Все дамы обожают его. Вы бы не хотели с ним познакомиться, Элен?
        — Софи…
        — Ну, если хотите, я посажу вас рядом с моим почетным гостем,  — лукаво предложила мадам Дюваль.  — Он не так красив, как ваш Арист, но его глаза заставляют женщину чувствовать себя так, как будто он пишет ее портрет невидимой кистью. И наслаждается этим! И у него самая очаровательная маленькая бородка.
        — Не искушайте меня,  — весело взмолилась Элен.  — Софи, всего три недели прошло после похорон, и я в глубоком трауре. Но вы могли бы оказать мне любезность.
        — И какую же?
        С крыши слетел кардинал и осторожно пошел по свежевымытому каменному полу дворика к крошке пирожного, которую уронила Софи.
        — Пригласите Симону Арчер для месье Отиса.
        Софи поджала губы и смахнула на пол крошку побольше, но этим только спугнула птичку, и та улетела.
        — А она придет?
        — Чтобы встретиться с вашим почетным гостем? Конечно. Я видела их вместе на скачках, разве я вам не говорила?
        — Она уже знакома с ним?
        — О да, и наслаждается его компанией. Она ему прекрасно подошла бы. И потом вы должны рассказать мне все, что они скажут друг другу, каждое самое крохотное замечание, самое банальное. И, конечно, каждое слово, которым обменяется с ней Арист.
        — В самом деле?
        — Это меня развлечет и возместит мой отказ на ваше любезное приглашение.
        — Прекрасно,  — сказала немало заинтригованная мадам Дюваль.  — Я это сделаю, но только если вы расскажете, что замышляете, моя умница.
        Элен засмеялась:
        — Ничего, моя подозрительная подруга. Совсем ничего. Не хотите ли еще кофе?

        Тони открыла глаза, потревоженная каким-то звуком. В спальне было темно и, как она чувствовала, очень поздно. Она была одна в большой кровати с пологом. Роб уехал дозором с группой соседних плантаторов. Он должен бы уже вернуться, но то, что она услышала, не было стуком копыт его лошади. Может быть, разбудивший ее звук донесся из детской?
        Она нащупала свечу на ночном столике и нашла спички. Тени отступили в углы большой спальни. Камин был холодным и темным, и перед ним пусто зияли кресла. Ее свеча слабо осветила обитые бледной тканью стены и темный квадрат орехового дерева — закрытую дверь.
        Дом был очень тихим. Тони встала, надела легкий хлопчатобумажный халат и, взяв свечу, пошла босиком по ковровой дорожке коридора в детскую.
        Высоко подняв свечу, она увидела, что Сьель лежит на своем месте между двумя детскими кроватками и все трое спокойно спят. В слабом мерцании Джеффи и Элинор походили на маленьких ангелочков, за которых почитал их отец.
        Сьель подняла голову и сонно сказала:
        — Мадам?
        — Спи, спи, Сьель. Все в порядке.
        Тони наклонилась над спящим сыном, ее сердце закололо от его невинной уязвимости, прислушалась к ровному дыханию Элинор, удивляясь, что за звук разбудил ее.
        Ночь была тихой, кроме приглушенного пения древесных лягушек и случайного скрипа ставен, потревоженных легким ветерком. Тони коснулась щеки Элинор, оценивая прохладу атласной детской кожи, и нежно откинула с глаз светлые пряди. Она расправила смятую простыню Джеффи, покрывавшую его крепкие ножки, затем вернулась в спальню, легла в кровать и задула свечу.
        Несколько минут спустя она села в постели, потому что дверь тихо открылась. Измученный Роб стоял на пороге, держа зажженный трехсвечной канделябр, который он взял в вестибюле.
        — Я не сплю, Роб. Ты можешь зажечь масляную лампу.
        Он что-то проворчал, но не пошел к цветному шару на столе у камина. Вместо этого он тяжело опустился на пол, осторожно поставив канделябр рядом с собой, и начал устало стягивать сапоги.
        — Тони, ты мне не поможешь? Слишком рано будить Джипа.
        — Который час?
        — Около четырех.
        — Так поздно?  — она соскользнула с высокой кровати и встала на колени на турецком ковре перед ним.
        Как похоже на него заботиться о своем слуге. И поэтому так трудно понять, почему он был жесток с Ноэлем. Его сапоги и брюки над ними были забрызганы грязью. Грязные следы на полу спальни… «И, вероятно, по всей лестнице»,  — подумала она.
        — Ты был на болоте?
        — Да. Мы гнались за беглецом.
        — Ноэлем?  — выдохнула Тони со страхом.
        — Одним из рабов Патрика.
        — Вы поймали его?
        — Да. И заставили говорить, клянусь Богом.
        Тони охватила грязный каблук его левого сапога и потянула изо всех сил. Когда наконец сапог слетел с ноги, она опрокинулась, неуклюже задрав колени.
        — Господи!  — с отвращением сказал Роб, и бледная кожа Тони вспыхнула от смущения. Он потянулся и стал стаскивать правый сапог. Тот снялся более легко, и Роб удовлетворенно сказал: — Наконец-то мы получили представление о том, что происходит.
        — Что ты имеешь в виду?
        Он встал и ногой отпихнул сапоги, затем, вытерев руки о рубашку, начал срывать одежду, бросая ее на пол. Оставшись нагишом, он заполз в чистые простыни с глубоким вздохом облегчения.
        Его прекрасное тело все еще заставляло Тони дрожать от удовольствия. Она налила в таз воды и смыла болотную грязь его сапог со своих рук, затем задула свечи и на ощупь добралась до кровати. Она легла рядом с ним и осторожно придвинулась к его худому длинному телу.
        От него пахло сырым болотом и конским потом.
        — Что происходит?  — спросила она.
        — Тони, я смертельно устал,  — пробормотал он и через секунду уже тяжело дышал в глубоком сне.
        Тони отвернулась от него, но не смогла сразу заснуть. «Мы заставили его заговорить». Наказание за побег — тридцать пять плетей, не меньше. Она содрогнулась, представив эту сцену в мелкой воде болота: темный круг всадников, раба с руками, привязанными к дереву, свист хлыста… Тридцать пять плетей заставили раба заговорить? Или потребовались более жестокие средства? Как могли Роб и его друзья безнаказанно совершать такое? Она никогда не видела даже лошадь, не протестующую под ударом хлыста.
        Она подумала о том дне, когда Роб вышел из себя и поднял хлыст на Ноэля. Его внезапная ярость и этот поступок застали ее врасплох. Эту сторону характера Роба она никогда не видела раньше. Интуиция говорила ей, что он все вообразил. Ничего сексуального не было в невинной игре детей. От ненависти к внезапно охватившей ее тошноте она отбросила это воспоминание… Она была рада, что Ноэля не поймали.

        Симона почувствовала присутствие Ариста, как только вошла в гостиную дома Дювалей. Должно быть, инстинкт предупредил ее, что он наблюдает за ней, так как, повернув голову, она встретила его напряженный взгляд. Сила его взгляда как будто прыжком преодолела комнату и ударила по ее обнаженным нервам. Ее сердце пропустило биение, затем забилось сильнее.
        Если быть честной, именно поэтому она приняла приглашение Софи Дюваль. Она знала, что мадам Дюваль — одна из подруг Элен де Ларж, и решила наказать себя, снова увидев Элен с ним,  — она не могла выгнать Ариста Бруно из своих грез.
        Он стоял у камина, подавляя своими размерами изящный резной белый мрамор с начищенным медным экраном, скрывающим пустоту очага в теплый вечер. Он выглядел уверенным, красивым, бесконечно желанным и в то же время таким несчастным, что она почувствовала легкое головокружение от фантазии, что именно она — причина его несчастья.
        Но это просто смешно. Она искала взглядом мадам де Ларж, но любовницы Ариста не было среди гостей. Вероятно, он действительно порвал эту связь, оставшись только душеприказчиком ее мужа, как и говорил. Но ее это не касается!
        — Мадемуазель Арчер! Как чудесно снова видеть вас.
        Она отвела взгляд от грустных глаз Ариста и обнаружила рядом с собой месье Отиса. Художник сиял, его глаза сверкали от удовольствия.
        — Добрый вечер, месье,  — она скрыла свое уныние.
        Ей было неловко от того, что она знала истинную причину его пребывания на Юге. И это знание заставило бы всех гостей в салоне мадам Дюваль презирать его, а многих — желать его смерти. Она выдавила улыбку.
        — Вы были на скачках после нашей встречи?
        — О да. Я снова рисовал и делал ставки,  — он рассмеялся.  — Не с такой прибылью, боюсь. Я не выиграл столько, сколько вы выиграли для меня с вашим арабским красавцем.
        — Вы знаете друг друга?  — Мадам Дюваль появилась рядом с Симоной.  — Я собиралась познакомить вас с моим особым гостем, Симона.
        — Да, мы встречались. Мы недавно провели день на скачках.
        — Неужели! Вы знаете, что он — знаменитый художник?
        — О да, месье Отис сделал прекрасный набросок моего Проказника… победившего в своем заезде, мадам.
        Улыбка мадам стала слегка вынужденной.
        — Вы теперь еще и в скачках участвуете?
        — Нет. Проказник был представлен своим хозяином, но он родился в моей конюшне, и я растила его до года и уже тогда знала, что он быстр и очень силен. Я просто хотела увидеть, как он бежит.
        — Прекрасное животное,  — подтвердил художник.
        — И пробежал великолепно.
        Глаза мадам Дюваль потускнели, как часто случалось, когда Симона начинала говорить о своих лошадях.
        Тони как-то спросила ее: «Почему ты говоришь „моя конюшня“? Почему не сказать просто „конюшня Беллемонта“?», когда Симона пожаловалась на реакцию женщин на ее страсть к выращиванию лошадей. Но Симона возразила, что гордится своими арабскими скакунами и не откажется от них — пусть даже и на словах — в обмен на одобрение общества.
        — Я так рада, что вы пришли,  — туманно сказала мадам Дюваль и, обращаясь куда-то в пространство между Симоной и художником, прошла дальше. Ее любопытство из-за удивительной просьбы Элен усилилось, но она считала, что должна просто держать Симону Арчер и месье Бруно подальше друг от друга, и, поздравляя себя с собственной ловкостью, решила подслушивать все разговоры этой троицы.
        Симона улыбнулась месье Отису и сказала:
        — Я закажу рамку для вашего рисунка и повешу его в своей комнате в Беллемонте.
        Она была рада, что может поговорить о его рисунках за аперитивом, потому что слова Чичеро о нем звенели в ее ушах, смешивая все мысли. И она все время чувствовала, что Арист следит за ними из другого конца комнаты.
        Когда объявили обед, месье предложил ей руку. В столовой свечи огромной люстры отбрасывали мягкий свет на длинный обеденный стол, китайский шкаф и буфет, около которого стояли слуги, готовые обслуживать их. Симону усадили между «особым гостем» мадам Дюваль и месье Клерио, неженатым другом Алекса, вежливо поздоровавшимся с нею и повернувшимся затем к женщине, сидевшей слева от него.
        Арист сидел справа от хозяйки, напротив и на некотором расстоянии от Симоны. Его часто останавливающийся на ней грустный взгляд заставлял ее нервничать. Желая оказаться в любом другом месте… нет, на Золотой Девочке в раннем утреннем сумраке пустынной дороги, Симона подняла свой бокал, чтобы выпить за тост, которого не слышала из-за непрестанного гула в голове.
        В дальнем конце столовой два высоких окна открывались во внутренний двор, где весело журчал маленький фонтан, и подвешенные корзины, полные цветов, наполняли ароматом все вокруг. Месье Отиса спросили о его работе, и Симона прислушалась.
        — Каких птиц вы нашли?  — спросила мадам Дюваль.
        — Вчера я рисовал араму в мелководье болота. Эта пленительная птица, как считают орнитологи, является потомком очень древнего вида журавлей.
        — Вы рисуете на болоте?  — спросила женщина справа от него.
        — Да, мадам. Я рисую на болотах, в полях и в лесах плантаций, которые посещаю. Я нахожу птиц в различных местах обитания.
        Кто-то спросил:
        — Но как вы узнаете, куда идти, чтобы найти нужных птиц?
        — Когда я прибываю на новую плантацию,  — объяснил он,  — я разговариваю с рабами и выбираю в проводники такого, который кажется более умным, чем остальные. Я обнаружил, что рабы очень наблюдательны по отношению к природе.
        — Ну конечно,  — сказала мадам Дюваль.  — Ведь это их среда обитания.
        Симоне стало интересно, как месье Отис ответит на это замечание, но он безразлично сказал:
        — Пока этот прием отлично срабатывал.
        «И сколько рабов, „более умных, чем остальные“, окажутся среди беглецов?  — подумала Симона.  — Наверняка этот привычный порядок скоро заметят. Неужели месье Отис этого не понимает? Знает ли он, что подвергает риску свою жизнь среди вспыльчивых плантаторов, уже приведенных в ярость нападками на их образ жизни?» Она испытывала непреодолимое желание предупредить его.
        После обеда некоторые мужчины удалились в библиотеку поиграть в вист, а дамы вернулись в гостиную поговорить о детях и проблемах с домашними рабами. Симона вышла во дворик, где маленькая группа мужчин и женщин собралась вокруг художника. Она не присоединилась к ним, а пошла посмотреть на фонтан, искрящийся в свете звезд и лунного полумесяца.
        — Кажется, вы подружились с нашим талантливым гостем с Севера?  — произнес Арист у ее уха.
        Испуганная, она повернулась к нему:
        — Он не только талантлив, но и очарователен.
        — Истинная правда! Я видел вас с ним на скачках.
        Его тон сбил ее с толку.
        — Вы были там с мадам де Ларж.
        — Да.
        Они молчали, глядя друг на друга. Под его глазами были темные круги, и ей показалось, что его рот напряжен. К ее крайнему изумлению, она услышала собственные слова:
        — Месье, вы нездоровы?
        — Я не могу спать,  — тихо сказал он.  — Я постоянно думаю о вас. Мне кажется, я в вас влюбляюсь.
        Она удивленно подняла глаза, и то, что увидела в его взгляде, вызвало в ней слабость. В его глазах была мольба и страстное желание. Она почувствовала, как рушатся ее укрепления, и знала, что должна немедленно расстаться с ним.
        — Пожалуйста, извините меня, месье,  — прошептала она и отступила от него, но Арист схватил ее за руку и потянул за фонтан.
        Все еще не отпуская ее, он пылко сказал:
        — Вы не сбежите, Симона. Я должен знать. Вы не сводите глаз с месье Отиса. Это он стоит между нами? Вы предпочитаете его, потому что он не владеет рабами?
        Плеск падающей воды в фонтане, обычно такой приятный фон, сейчас скрежетал по ее нервам. Она, должно быть, сошла с ума, когда позволила себе проявить свои истинные чувства к рабству в тот день.
        — Пожалуйста, забудьте то, что я говорила о рабстве, месье Бруно,  — в панике взмолилась она.
        — Почему я должен забыть это? Вы ведь не шутили, не так ли? Вы действительно недовольны рабством? Вы принадлежите к рабовладельческой семье. Вы сами владеете рабами, разве не так?
        Она спокойно ответила:
        — Пожалуйста. Я была расстроена в тот день из-за того, что мой деверь высек одного из домашних слуг. Это огорчило меня, потому что это был доверенный слуга… и я знаю, что Роб всегда гордится своим хорошим обращением с рабами.
        — Как и ваших лошадей, рабов требуется дисциплинировать, мадемуазель.
        — Но не хлыстом!
        — Иногда, к несчастью, хлыстом.
        — Никогда!  — возразила она и пылко добавила: — Ваши взгляды на дисциплину распространяются и на женщин?
        Он вздохнул:
        — Вы так раздражаете меня Симона. Почему вы так эмоционально сочувствуете рабам? Может, из-за старого скандала в семье Роже?  — При этих словах она вздрогнула. Арист продолжил: — О, я слышал об этом. Все слышали. Видите ли, дорогая Симона, ваша семья не единственная, которая смешала французскую кровь с черной или пыталась скрыть, что некоторые из ее рабов…
        Она задохнулась:
        — Как вы жестоки… говорить со мной о…
        — Правде?
        — Я хотела сказать о старой семейной трагедии, которую лучше забыть.
        — Я реалист, моя дорогая. Это случилось. Зачем притворяться, что этого не было?
        Симона выдернула свою руку и потерла то место, где его пальцы, казалось, прожгли ее кожу.
        — Вы… вы невыносимы!
        Его глаза вспыхнули.
        — Я мог бы поцеловать вас сейчас, и вы бы растаяли в моих руках. Потому что вы любите меня, Симона.
        Это было слишком близко к правде. Она мучительно хотела погрузить свои пальцы в эти мягкие черные кудри. Она смотрела на его нежно изогнутые губы и почти чувствовала их на своих губах, почти ощущала вкус его языка. Ее губы задрожали, и желание запульсировало в венах, охватывая тело, наливая грудь. Его взгляд приглашал насладиться любовью, которую он предлагал ей. Блеск его глаз и улыбка намекали на невыразимые восторги.
        Ее охватила паника. Она отвернулась и убежала искать хозяйку, чтобы попросить ее вызвать экипаж. Нет, она не может влюбиться в Ариста Бруно. Сама мысль об этом переворачивала ее мир вверх тормашками.


        15
        Симона проснулась от громкого выстрела и женского крика, прозвеневших в ее ушах. Она села в постели, дико дрожа, с сильно бьющимся сердцем. Кто кричал? Она сама?
        Когда туман глубокого сна рассеялся, оставив клочки фантастического видения, она поняла, что слышала выстрел и крик своей матери в ночном кошмаре. С ужасающей ясностью она видела свою молодую обезумевшую мать, ставшую свидетельницей убийства любимого кузена Жана-Филиппа.
        Так ли это случилось?
        Старый скандал Роже. «Все знают об этом». Арист говорил о давней трагедии с пугающей прямотой: вот почему ей это приснилось. Симона с болью в сердце подумала об увитой зеленью усыпальнице в заросшем саду. Жан-Филипп, наверное, был очень похож на Чичеро Латура. И ее мать любила его.
        Какой женщиной была тетя ее матери, вырастившая цветного сына своего мужа как собственного, воспитавшая его в богатстве и давшая образование… и лишившая жизни, когда он потребовал наследство и кузину?
        Странный рассеянный голос матери, когда она говорила об этом трагическом юноше, неотступно преследовал Симону. Он выражал неутихающую боль острее неистовых рыданий. Заснуть снова было невозможно. Симона лежала в постели до рассвета, затем встала, оделась и пошла к своим лошадям.
        Небо затянулось облаками, день был теплый и пасмурный, воздух — удушливый и влажный.
        — Дождь прольется до наступления сумерек,  — сказал она, выводя Золотую Девочку из стойла, и кобыла как будто прислушалась. Было еще очень рано, ни одного грума вокруг. Золотая Девочка нетерпеливо стояла, пока Симона боролась с седлом и наконец с третьей попытки забросила его на спину лошади.
        Когда она выводила кобылу из конюшни, ее грум появился из-за угла, протирая заспанные глаза, и поставил руки под ее сапог. Симона обвила ногой луку седла и поскакала легким шагом по дороге мимо хижин рабов.
        Она постепенно довела Золотую Девочку до галопа и носилась на ней по дорогам, пересекавшим поля. Она все еще испытывала беспокойство, вернувшись домой к завтраку. Ее отец и Алекс уже уехали в контору, а Орелия и мать еще спали. Симона позавтракала в одиночестве, затем приказала запрячь лошадь в свою двуколку и пошла наверх переодеться.
        — Темно-синее платье, Ханна. Я собираюсь в город.
        Платье было из миткаля, с пышными рукавами и сборчатой кокеткой с гагатовыми пуговками. Ханна расчесала волосы Симоны, заблестевшие так же ярко, как гагат, и уложила их кольцами перед ушами. Затем приколола маленькую соломенную шляпку и развязала свой фартук.
        — Я буду готова…
        — Я еду одна, Ханна. В собор.
        — Да, мамзель,  — сказала Ханна, снова завязывая фартук.  — Возьмите зонтик.
        Упрек в ее голосе напоминал, что дамам не пристало выезжать без служанок и мадам не одобрит поступка Симоны.
        Но внизу никого не было, и Симоне удалось сбежать до того, как мать или Орелия решили бы сопровождать ее в город.
        Симона ловко направляла двуколку вдоль ручья, мимо «Колдовства» и нескольких других плантаций, пока наконец поля сахарного тростника не исчезли и вдоль воды не выстроились резиденции, окруженные пышными садами. Достигнув города, она направилась к Джексон Сквер и остановилась около привязи.
        Напротив выстроились повозки и телеги в ожидании разгрузки фруктов и овощей, привезенных на рынок. Повсюду сновали слуги, пристально рассматривая продукты. Подбежал черный подросток, и Симона дала ему монетку, чтобы он привязал ее лошадь и проследил за двуколкой до ее возвращения.
        На углу сидела старуха с огромным количеством свежих цветов. Симона остановилась у ее прилавка и купила букет розовых камелий с ароматными зелеными веточками скручинника. Она вошла в собор. Сводчатый неф был пуст, только одна женщина чистила скамьи и молодой священник готовил алтарь к следующей службе. Симона встала на колени помолиться за душу бабушки Анжелы. Затем прошла через маленькую часовню и боковую дверь и вышла на кладбище за собором.
        Несмотря на убийство, которое тетя Анжела объявила несчастным случаем, годы ее покаяния и щедрые пожертвования собору обеспечили ей место на старом кладбище. Это была белая обитель мертвых. Никто не хотел лежать под землей города, где вода собиралась в малейшем углублении. Симона бродила среди мраморных надгробий, на многих из которых ангелы и херувимы как будто отдыхали, остановив полет, пока не нашла простой склеп с надписью по-французски:

        «Анжела, маркиза де ля Эглиз
        1785-1830
        Она искупила свои грехи трудами своими
        Вверяем ее Небесам».
        Маленькая плакучая ива лила зеленые слезы над ним. Симона положила цветы и отступила, перекрестившись. Она снова помолилась за несчастную женщину, воспитавшую ее мать, и добавила маленькую молитву за облегчение давней боли Мелодии.
        С другой стороны кладбища, за миниатюрным портиком над ангелом со сложенными руками, Арист Бруно следил, как рабочие ставят тяжелую каменную вазу перед новым склепом с именем Филиппа де Ларжа. Ваза была его памятником другу и должна была понравиться Элен. Он приказал добавить земли и посадить бледно-розовые вьюнки, любимые цветы Филиппа. Когда они вырастут, то оплетут новый склеп.
        Он дал рабочим по монете и отослал их, затем постоял несколько минут, восхищаясь работой каменотеса. Затянутое облаками небо потемнело, тучи опускались, тяжелым туманом повисая в воздухе. Влага закапала с деревьев, и запахло дождем. Арист повернулся к тропинке, ведущей к ожидавшему его на боковой улице экипажу, и, обогнув большой склеп, неожиданно столкнулся лицом к лицу с Симоной.
        Он остановился, его взгляд жадно вбирал ее испуганные темные глаза и прекрасное лицо. Как всегда, оно светилось энергией и независимостью, но тени бессонницы окружали глаза и выражение лица было настороженным. Он заметил трепещущую жилку на ее горле, кремово-белом над оборками, украшавшими темное платье, и понял, что она не так спокойна, как выглядит. И от этого понимания его охватило желание.
        Он старался говорить бесстрастно:
        — Добрый день, мадемуазель. Кого вы оплакиваете?
        — Добрый день,  — ответила она с легким вызовом.  — Я принесла цветы моей двоюродной бабушке — маркизе.
        Он снял цилиндр, и туман уронил капельки на непокрытые волосы.
        — Надеюсь, не мои небрежные замечания о «скандале Роже» на обеде мадам Дюваль явились причиной заботы через столько лет?
        Ей послышался сарказм в его тоне, и она огрызнулась:
        — Иногда мужское самомнение просто изумляет меня, месье!
        Неожиданно вспыхнувший на ее щеках румянец сделал ее еще прекраснее. Он испытал такое сильное влечение к ней, что все остальное в его жизни показалось пустячным.
        — Может быть, я пытаюсь сказать, что сожалею о своей прямоте в тот вечер.
        — Почему? Вы сказали правду, с вашей точки зрения. Но, несмотря на «старый скандал»,  — сказала она, защищаясь,  — моя бабушка похоронена в освященной земле.
        Туман превратился в моросящий дождь, но они не заметили. Он видел, что ее руки дрожат, и его потряс порыв яростного желания. Он хотел поцеловать ее, он хотел, чтобы она покорилась.
        — Вы приводите меня в бешенство, Симона,  — тихо сказал он.
        — Почему, месье?  — насмешливо спросила она.
        — Вы знаете почему. Я одержим вами, а вы не хотите признать, что чувствуете ко мне то же самое. Однако, когда я целую вас, ваши губы говорят мне, что вы также изголодались по моей любви, как я по вашей. Неужели вы можете отрицать это, моя страстная любительница лошадей и безрассудных скачек?
        Ее румянец разгорелся еще сильнее. Она гордо вскинула голову:
        — Я не безрассудна, я просто более искусна, чем…
        С неожиданностью тропических ливней свинцовые облака над ними разразились потоками воды, тяжелые капли застучали, как камни, по окружавшему их мрамору. Симона огорченно вскрикнула и, наклонив голову под бешеной атакой, попыталась открыть зонтик.
        Арист выхватил зонт:
        — Мой экипаж на улице.
        Он потащил ее сквозь водяные стены. Его кучер спрыгнул со своего сиденья и, раскрыв над ними большой зонт, открыл дверцу экипажа. Потоки воды текли с его соломенной шляпы. Арист обхватил Симону за талию и легко поднял на высокую ступеньку.
        Симона упала на сиденье и взглянула на себя. Намокшее платье облепило тело, обрисовав грудь со смущающей точностью.
        — Моя бедная шляпка! Она погибла!  — воскликнула Симона, откалывая шляпку и прижимая ее к груди.
        Арист коротко рассмеялся, сиденье прогнулось под его тяжестью рядом с ней.
        — Какая же вы смесь дерзости и чопорности!
        Он взял шляпку из ее рук и положил рядом с ее сложенным зонтиком, затем притянул ее в свои объятия. Мокрый локон попал между их губ, когда он поцеловал ее. Она убрала локон и вернулась к его жадному рту.
        Запах испарений их мокрой одежды наполнил экипаж. Симона так долго не позволяла себе отвечать на его страсть, что его объятия показались ей возвращением домой. Она закрыла глаза и сдалась его поцелую, утоляющему, как вода в пустыне.
        Он поднял голову и спросил:
        — Где ваш экипаж?
        — Я оставила его на Джексон Сквер.
        — Мы не можем ехать туда в таком неприлично мокром виде.
        Он постучал по крыше и крикнул:
        — Домой.
        Замечание о внешнем виде усилило ее румянец. И ярость ее мокрых щек, беспорядок густых волос только увеличили ее красоту. Он наклонился и поцеловал ее шею в том месте, где видел бьющуюся жилку. Грудь Симоны затрепетала от прикосновения его губ. Ее руки заскользили по его плечам, пока не встретились на его шее. Со страстью, не меньшей его собственной, она погрузила пальцы в его волосы, их губы не отрывались друг от друга в пылких поцелуях. Она не замечала ни мелькавших улиц, ни грохота тропического ливня, такого раскатистого, что в нем тонул стук лошадиных копыт.
        Они въехали во внутренний двор городского дома Ариста. Ошеломленная своими чувствами, Симона едва замечала окружающее, когда он помогал ей выйти из экипажа. Он обвил рукой ее талию, и они взбежали по лестнице в его комнаты. В сладостном трансе она оглядела его гостиную, обставленную в стиле Людовика XV, но больше замечала вкус дождя на его губах и капли воды, падавшие на ковер.
        От дождя температура воздуха резко упала. Симона дрожала от озноба, и он подхватил ее на руки и отнес в другую комнату, где стояла большая кровать.
        — Снимайте мокрую одежду,  — нежно сказал он,  — а я разожгу огонь.
        Он открыл гардероб и бросил ей парчовый халат, затем опустился на колени перед камином. Она мгновение подержала халат и решила сделать то, что он просил. Халат был так велик ей, что она смогла снять под ним платье и сорочку. «По крайней мере,  — подумала она,  — это не халат Элен де Ларж!»
        Он рассмеялся, увидев, как она заворачивает рукава, полностью скрывшие ее кисти. Он дернул ленту звонка, и через несколько мгновений в дверях появился слуга. Арист отдал ему груду мокрой одежды Симоны и велел привести ее в порядок.
        — И принеси нам очень горячий кофе. Мадемуазель замерзла.
        — Да, господин,  — сказал слуга, старательно отводя взгляд от Симоны, сидящей на краю кровати.
        Пылая от сознания своей наготы под его халатом, Симона спросила:
        — Так необходимо было вызывать слугу?
        — Он — воплощение благоразумия.
        Огонь запылал, разгоняя темноту, вызванную дождем, за единственным окном комнаты. Арист принес полотенце, сел рядом с ней и стал промокать воду с ее волос. Через минуту он печально сказал:
        — Я рассыпал шпильки. Но мне нравятся ваши волосы, когда они распущены.
        С удивительной нежностью он вытер насухо темные пряди и позволил им рассыпаться по ее плечам.
        — Идите, садитесь у огня.
        Он снова рассмеялся, когда она соскользнула с кровати, закутанная в его огромный халат, и обвил ее руками.
        — Такая изящная,  — прошептал он, и его рука скользнула под халат, охватив ее грудь. Она застонала от удовольствия и осознала, что почти теряет контроль над собой.  — Ты хочешь меня, моя любовь.
        — Да,  — сказала она.  — Я хочу тебя! Но этого никогда не будет!
        — Никогда? Ты не можешь так думать.
        Она отпрянула от него, туго обернув халат вокруг своего обнаженного тела и сложив руки — как двойную преграду между ними.
        — Почему ты так мучаешь меня?  — взорвался он.
        Она в отчаянии смотрела на него, про себя думая: «Потому что я предала тебя». Но она не могла сказать ему этого.
        — Почему?  — снова спросил он.
        — Потому, что я люблю тебя,  — прошептала она.
        — О, моя любимая!
        Это было безумием, но он желал ее так отчаянно, что в этот момент не видел ничего, что разделяло их. Он притянул ее к себе снова и целовал, пока она чуть не потеряла сознание от страсти.
        — Тогда решено,  — убедительно сказал он,  — потому что мне не нужна никакая другая женщина.
        Произнеся эти слова, он понял, что сказал правду. Все его традиционные возражения против ее упрямой независимости и одержимости лошадьми потеряли свою силу. Его решимость последовать желаниям отца и заключить брачный контракт была забыта. Симона Арчер — единственная женщина, которая нужна ему.
        Осторожный стук в дверь предшествовал появлению слуги с подносом, на котором стояли кофейник в чаше горячей воды, две маленькие чашечки и пирожные.
        Симона закуталась в халат и села в одно из кресел у камина.
        Слуга поставил поднос на столик и вышел. Арист последовал за ним из комнаты, и Симона услышала, как он дает ему какие-то инструкции. Вернувшись, он сказал:
        — Мой слуга отведет твой экипаж на платную конюшню.
        Он наполнил чашку и принес ей, опустившись на колени на ковер у ее кресла. Он положил руку на ее колено, большую красивую руку с длинными пальцами, золотистую от загара на фоне темно-красной парчи его халата. Он был тревожно близко. Она чувствовала, как тепло его тела медленно проникает в нее.
        — Я люблю тебя, Симона.
        Она заглянула в его глаза и увидела, что он верит этому. Она робко коснулась его непослушных волос.
        — Я люблю тебя,  — прошептала она.
        — Пей свой кофе,  — сказал он прерывистым голосом,  — потому что, когда ты выпьешь, я буду ласкать тебя. Часами. Может, весь день и всю ночь. Может, я никогда не отпущу тебя.

        Час спустя он откинул волосы с ее щеки и сказал:
        — Мы можем пожениться, если хочешь.
        Ее голова уютно устроилась в изгибе его плеча, ее ноги сплелись с его ногами. Ощущение его обнаженного тела было волшебным, и ее удовлетворенное тело пело от прекрасных воспоминаний их любви.
        Она лениво напомнила ему:
        — Ты хочешь взять в жены юную девочку из монастыря. Девочку, которой ты сможешь управлять. Разве не так?
        — Я хочу только тебя! Если не хочешь выходить замуж, можешь получить меня на любых твоих условиях, Симона. Тебе нужно только сказать. Только позволить мне любить тебя!
        Она спрятала лицо на его плече, вдыхая его запах.
        — Я люблю тебя.
        — И ты выйдешь за меня замуж?
        — Ах, не спрашивай об этом, дорогой Арист.
        — Господи!  — пылко сказал он, приподнимая голову, чтобы видеть ее.  — Как же ты раздражаешь меня, Симона Арчер! Ты представляешь, как сердишь меня? Или как я обожаю тебя?
        — Но я же сказала, я люблю тебя. Только я не подчинюсь ни тебе, ни любому другому мужчине.
        Он застонал, затем сжал ее в объятиях и поцеловал.
        — Но это не последнее твое слово.
        — Последнее!
        — Нет. Ты моя любовь, Симона. Я теперь знаю это, и ты это знаешь. Ты придешь ко мне. Женой или любовницей… мы будем вместе…
        Он наклонился над ней, целуя ее шею, грудь, пока страсть снова не воспламенила их и их тела не слились в экстазе.

        Арист проснулся первым. Голова Симоны лежала на его плече, ее ароматные черные волосы раскинулись по ее лицу, смешиваясь с волосами на его груди. Мягкость ее тела, шелковистость ее кожи на его крепких мускулах возбуждала, но не яростной страстью. Это было задумчивое созерцательное возбуждение, и он лежал неподвижно, наслаждаясь тем, что обнимает ее, спящую, вспоминая все восторги, дважды разделенные с нею.
        Она приняла его легко и глубоко, он не почувствовал никаких преград. Среди его распутных друзей было широко известно, что у женщин, скачущих на лошади так много, как Симона Арчер, и с самого детства, разрывается девственная плева. Симона во многом была невинна, но она неуловимо давала ему понять, что доставляет ей удовольствие, а чего она не хочет.
        Он не предохранил ее. Его реакция на вулканическую силу их страсти совершенно лишила его контроля над собой. Он не смог бы оторваться от нее, так же как не смог бы взлететь над кроватью. Но это не имело значения. Они поженятся. И у них будут дети. Он не отпустит ее.
        Симона открыла глаза, откинула волосы и улыбнулась ему. От ее взгляда его сердце тревожно забилось. Он вдруг сказал, совершенно не собираясь этого делать:
        — Я не лишил тебя невинности, дорогая.
        — В моем возрасте?  — поддразнила она, и он не понял, то ли она мстит за его замечание на охоте о ее девическом статусе, то ли говорит серьезно. Был ли он ее первым любовником?
        Он крепче сжал ее плечи:
        — Это не имеет значения, не правда ли, любимая? Бог знает, я не девственник. Но теперь, когда я нашел тебя, я мог бы пожелать этого.
        Он притянул ее к себе и поцеловал долгим нежным поцелуем, в котором было гораздо большее чувство, чем просто вожделение.
        Когда наконец он отпустил ее, она приподнялась на локте и посмотрела на него сверху вниз. В ее глазах была вся нежная радость, которой он завидовал, когда она ласкала милого маленького жеребенка в конюшне,  — все это и даже больше.
        — Я люблю тебя, Арист.
        — Я говорил раньше «Я люблю тебя», любимая, но никогда я не вкладывал в эти слова то значение, что сейчас.
        Он взглянул на задернутое шторами окно и увидел в щелочку, что дождь прекратился и алый свет низкого солнца проникает сквозь облака.
        — Посмотри, готова ли твоя одежда, и я пошлю слугу за твоим экипажем. По дороге в Беллемонт подумай о том, как сказать очаровательной Мелодии, что я хочу жениться на ее дочери.
        Она покачала головой, смеясь, и ответила ему поцелуем.


        16
        Джон Уоррен Отис поздоровался с новым хозяином и взял у слуги чашку кофе. Они сидели в галерее. День был ясным и уже теплым, приятным в тени, отбрасываемой крышей дома. Воздух был пронизан ароматом жимолости.
        — Я выбрал вам носильщика, месье Отис,  — сказал месье Виго. Владелец плантации был высоким худым французом, с римским носом и чувственными, удивительно красными губами.  — Леон хромает, но тем не менее достаточно проворен. Я думаю, он будет вам очень полезен, так как умеет подражать крику любой птицы.
        — Замечательно! Может быть, он продемонстрирует свои таланты прежде, чем мы отправимся?
        — Ну конечно. Только он плохо понимает по-английски. Если хотите, я предоставлю вам кого-нибудь другого, но все мои рабы говорят на отвратительном французском.
        — Это не важно, месье. Я тоже не очень бегло изъясняюсь по-французски, как вы уже заметили, но я могу общаться.
        — Тогда я пошлю за Леоном.
        Хозяин отдал приказ слуге, снова наполнявшему их кофейные чашки, и вскоре к галерее, хромая, подошел черный мужчина и остановился, покорно склонив голову. Он стоял на солнце, освещавшем его лоб и тугие кольца волос, и Отис увидел, что раб моложе, чем показался ему вначале. Его опущенные плечи, его осанка показывали, что его левая нога короче правой.
        — Леон, месье Отис хочет услышать твои птичьи крики.
        — Да, господин.  — Негр приложил руки к губам, пробормотал: «Пересмешник» — и издал быструю серию звуков: от хриплого карканья до мелодичного пения.
        Отис улыбнулся и медленно сказал:
        — Пересмешник крадет все песни, что слышит, не так ли? Ты можешь сказать мне, какой птице он сейчас подражает?
        Раб сказал:
        — Желтая славка.  — И издал музыкальную трель.  — Кардинал.  — И просвистел нисходящий тон.
        Отис оценивающе захихикал.
        — Канадский гусь.  — Раб так реалистично изобразил далекую стаю, летящую над головой, что Отис чуть не поднял глаза к небу. И все это было сделано с неизменным апатичным выражением лица.
        — Я потрясен,  — пылко сказал Отис.  — Скажи мне, ты видел танагру?
        Черный мужчина быстро взглянул на него, затем ответил отрывистым «Пик-пик? Пик-и-пик-и-пик».
        Отис громко рассмеялся:
        — Как думаешь, ты сможешь сегодня найти мне танагру?
        — Да, господин.
        — Хороший человек.
        — Иди скажи поварихе, чтобы приготовила ленч для месье Отиса,  — приказал плантатор.  — Ты отведешь его туда, где можно найти танагру.
        — Да, господин.
        Леон кивнул и захромал прочь, перед уходом взглянув через плечо на хозяйского гостя. Это был гордый взгляд, противоречивший его проявлению покорности и унижения, и неуловимо снисходительный.
        Отис был заинтригован. Плантатор явно ничего не заметил.
        — Он кажется умным парнем,  — сказал Отис.
        — Я не назвал бы это умом, месье. Как у пересмешника, у него дар подражания.
        — Действительно. Месье, прошу вашего разрешения стрелять, если мы найдем танагру. Я не люблю убивать певчих птиц, но необходимо принести образец в студию. Я хочу раскрасить каждое перышко. У меня хорошая память на детали, но не настолько.
        Плантатор пожал плечами:
        — У нас много певчих птиц, месье. Я уверен, что могу поделиться с вами.
        Час спустя они отправились в путь. Леон нес папку Отиса на одном плече и рюкзак с рисовальными принадлежностями, бутылкой вина и едой — на другом. Отис нес свое ружье, так как месье Виго предупредил не отдавать его Леону. Как и предсказывал хозяин, Леон, несмотря на хромоту, шел быстро.
        Когда они преодолели выгоны, где паслись лошади, и направились к лесу, Отис спросил:
        — Ты родился с короткой ногой, Леон?
        — Нет, господин.
        — Что случилось?
        — Когда я был маленьким, я очень рассердил отца господина и он сбросил меня с галереи.
        — Господи! С верхней галереи?
        — Да, господин. Я сломал ногу и никогда уже не мог ходить прямо.
        Отис поморщился и несколько минут старался скрыть жаркий гнев, который вызывало в нем рабство, всепоглощающую ярость, заставившую его бросить прибыльную портретную живопись и отправиться на Юг, чтобы освободить столько рабов, сколько он сможет.
        — А теперь с тобой хорошо обращаются?
        — Да, господин.
        — Ты когда-нибудь мечтаешь о свободе?
        Темнокожий мужчина повернул голову и презрительно взглянул на Отиса.
        — Ты никогда не думал о том, чтобы пойти на Север в один из свободных штатов?
        — «Свободных», господин? Мой хозяин может послать своих людей куда угодно, чтобы привести меня обратно.
        — Значит, ты знаешь о Законе о беглых рабах этого года?
        — Все знают,  — горько сказал раб.
        Отис в молчании следовал за ним несколько минут, удивляясь, как порабощенные африканцы, большинство которых не умеют ни читать, ни писать, умудряются быть в курсе всего, что южные политики делают в конгрессе.
        — Есть Канада, где все люди свободны. Ты мог бы дойти туда.
        — На этих ногах, господин?
        Они теперь углубились в лес, и Леон шел медленнее. Он сделал знак молчать, и Отис постарался идти так же беззвучно, как и его проводник.
        Помахав рукой, раб замер, и Отис тоже остановился.
        — Пик-пик?
        Отис едва верил тому, что отрывистые звуки издает мужчина, стоящий перед ним. Он задержал дыхание, прислушался.
        — Пик-пик?  — снова крикнул Леон.
        Донесся ответ, тихий, но отчетливый, от невидимого, но близкого источника:
        — Пик-и-пик-и-пик.
        — Папку!  — настойчиво прошептал Отис, прислоняя ружье к дереву. Он вынул бумагу и карандаш. Леон отодвинулся с беспредельной осторожностью, затем сделал знак Отису следовать за ним. Отис подчинился, вздрогнув, когда под сапогами треснул прутик.
        Леон протянул руку, и у Отиса перехватило дыхание от восторга. Танагра сидела на виду, на конце тонкой веточки ниссы. Птичка была меньше кардинала и без хохолка, но красавица, с гладко окрашенными густо-розовыми перьями от округленной головки до хвоста. Она сидела очень спокойно, как будто понимая, что любое движение привлечет к ней внимание. Отис быстро набрасывал контуры.
        Птичка была прекрасной целью, но Отис, незнакомый с этим видом, хотел увидеть ее в полете. Однако прежде всего — цвет. Он достал акварельные краски и налил немного воды в маленькую баночку, прикрепленную к палитре.
        Леон внимательно следил за ним. Птичка, казалось, тоже следила, но пока не поднимала тревогу. Отис смешал алый с чисто-красным. Как раз в тот момент, когда он провел кистью по рисунку, оставив прозрачный след, птичка взлетела. Отис быстро сделал два резких мазка, поймав динамику полета, и Леон, смотревший из-за его плеча, хрюкнул от изумления.
        Птица исчезла, и жалобные «пик-пики» Леона остались без ответа. Мужчины пошли дальше в дубовую рощу и кипарисы на краю болота и присели на сухой пригорок позавтракать холодной куропаткой и хлебом. Отпив из маленькой бутылки вина, Отис передал ее Леону.
        — У тебя есть семья, Леон?
        — Да, господин, но я теперь не вижусь с ними. Моего отца продали до того, как я родился. Моя мать — повариха на другой плантации, далеко отсюда. В прошлом году продали мою жену. Меня бы тоже продали, если бы не больная нога.
        — Но твой хозяин гордится твоими способностями подражать птицам.
        — Да.  — Леон захихикал.  — Он часто держит на меня пари.
        — Ты пошел бы на Север, если бы кто-нибудь помог тебе.
        Карие глаза вспыхнули, сначала с подозрением, затем, когда Отис добавил: «Друзья повели бы тебя от станции к станции?» — безумной надеждой, которую раб постарался скрыть.
        — Если бы мне представился шанс, я бы воспользовался им. Да!
        — Могу ли я доверять тебе, Леон? Я рискую своей жизнью и жизнями друзей, готовых помочь тебе избежать рабства.
        — Вы можете доверять мне, господин,  — гордо сказал Леон.
        Отис поверил ему. Верить было легко, так как любой человек с характером хотел избавиться от унижений и жестокостей рабства. И Леон точно был достаточно умен, чтобы понять, о чем с ним говорят.
        — Тогда слушай…
        Они говорили почти час, затем вернулись к охоте. Только в конце дня они нашли еще одну танагру. Отис вскинул к плечу ружье и выстрелил. Танагра красной дугой, не успев расправить крылья, трепеща, упала с ветки высокого дуба. Леон захромал к маленькому алому тельцу. Отис заметил, как он нежно взял его большой рукой, приглаживая розовые перышки одним пальцем, затем протянул художнику.
        Они пошли назад к плантаторскому дому. Там Отис поблагодарил раба за помощь и сунул золотую монету в его ладонь. Леон пробормотал благодарности и быстро спрятал ее. Монета очень поможет ему в пути. Привели лошадь художника, погрузили все принадлежности, Отис распрощался с хозяином и уехал.

        Через несколько дней Леон в полночь поднялся с койки и, следуя инструкциям нового друга, пошел в дубовую рощу, где они нашли первую танагру. Он ждал там, сидя на украденном пальто, с охотничьей сумкой, в которой была еда и смена белья. Его бесценная золотая монета висела в маленьком замшевом мешочке на шее с несколькими другими сэкономленными монетками.
        — Леон?  — он услышал произнесенное шепотом свое имя до того, как увидел незнакомца, высокого, почти белого, но Леон признал свою кровь. Окторон, говоривший как образованный господин.
        — Господин?
        — Я пришел, чтобы довести тебя до первой станции. Тебе не надо знать мое имя,  — сказал Чичеро.  — Бери свою сумку и следуй за мной.
        Леон поспешил повиноваться. Они направились в ту сторону, откуда пришел незнакомец, и почти сразу услышали глухой топот идущих шагом лошадей.
        Чичеро остановился и прислушался.
        — Господи! Меня преследовали!  — пробормотал он и снова прислушался.  — Собак нет. Они тихо следовали за мной всю дорогу из города, ублюдки.
        Кто-то заговорил, возможно под пытками. Этого они все боялись. Это должно было случиться рано или поздно.
        — Леон, ты можешь незаметно вернуться в свою хижину?
        — Нет, господин.
        Чичеро внутренне застонал. Конечно, не с такой неуклюжей походкой, когда преследователи — верхом.
        — Тогда мы должны затеряться в болоте. Теперь тихо! Ни звука!
        Волосы Чичеро встали дыбом, когда он услышал хриплое дыхание Леона, похожее на тихое причитание. Они повернули и пошли как можно быстрее к болоту, граничившему с полями. Место, куда они направлялись, было пугающим и днем. Его стоячей воды никогда не касался луч солнца. Под черной поверхностью прятались аллигаторы. Ядовитые змеи плавали или лежали на ветвях затонувших деревьев. В черноте ночи это было пристанище ужасов, реальных и вымышленных.
        Острые шипы какого-то растения вцепились в их одежду, когда они вошли в мелкую воду. Невозможно было двигаться быстро и беззвучно, мягкая грязь под черной водой издавала всасывающие звуки. Кипарисы вставали из грязи, заслоняя своими листьями свет далеких звезд, лишь иногда поблескивавших на поверхности воды.
        Вода становилась глубже, затрудняя шаги. Они спотыкались о невидимые корни кипарисов. Когда лошади неохотно вошли в болото, они услышали плеск, проклятия и свист хлыстов. Единственной надеждой Чичеро было достичь рощи, где деревья росли так близко друг к другу, что лошади не смогли бы пройти между ними, а беглецы спрятались бы от пуль.
        Он устал.
        — Они следуют за нами по звукам, но у них нет собак,  — хрипло прошептал он.  — У нас будет больше шансов, если мы разделимся. Оставь меня и найди место, где деревья растут гуще. Спрячься за стволом и опустись в воду. Если ты выберешься отсюда, иди в этот дом.  — Он прошептал адрес.  — Ты запомнишь?
        — Да, господин,  — едва слышно произнес Леон.  — Спасайтесь.
        — Молись, Леон,  — Чичеро отодвинулся от него так быстро, как позволила глубокая вода.  — Молись за нас обоих.
        Когда он оглянулся, Леон уже исчез в темноте.
        Чичеро двигался в глубину болота к темным зарослям деревьев, но ему пришлось пересекать пространство, в котором почти не было растительности. Оно было не только более открытым, но и глубоким и широким, достаточно, чтобы вместить крокодилов.
        — Помоги мне, Бог,  — взмолился он, остановившись в стоячей воде, издающей мускусные запахи животных и гниющих органических веществ.
        Он услышал за спиной крик, нырнул под воду и замер, задерживая дыхание, не позволяя вырваться ни единому пузырьку воздуха. Его глаза были закрыты, сердце бешено колотилось от страха. Он слышал, как кони плещут в воде вокруг, и, хотя чувствовал, что умирает без воздуха, отказывался дышать.
        Затем наступило зловещее молчание Чичеро больше не мог сдерживать дыхание. Осторожно он поднял лицо над поверхностью воды и втянул в легкие воздух. Его темные глаза чуть не выскочили из орбит. Он смотрел в кольцо ружейных стволов, направленных на него. Лица всех всадников были скрыты черными платками. Над платками сверкали ненавистью глаза.
        — Вставай, ты, проклятый аболиционист!  — крикнул вожак.
        Чичеро, дрожа, поднялся из вонючей болотной воды.
        «Так вот как это заканчивается! Белая кожа, блестевшая сквозь грязную воду, выдала меня»,  — с горечью подумал он.

        Было почти утро, когда Роб Робишо подскакал к своей конюшне и криком позвал грума. Он передал измученную грязную лошадь рабу, сонно выбравшемуся из своей хижины и подбежавшему к нему.
        — Проследи, чтобы ее вычистили и накормили,  — приказал Роб и пошел в дом.
        Он поднялся по задней лестнице в спальню, швырнул пустую фляжку из-под виски на комод и сбросил одежду на пол. В большой кровати с пологом Тони не пошевелилась. Наверное, она не спала, ожидая его, пока сон не сморил ее. И к лучшему. Он забрался в постель рядом с ней, и она повернулась.
        — Роб,  — сонно сказала она.  — Это ты?
        — А ты ждала кого-то другого?  — спросил он усталым шепотом.
        Тони не ответила, но он почувствовал, что она просыпается.
        — Мы поймали ублюдка на этот раз,  — пробормотал он, уже почти заснув.
        — Беглеца?
        — Нет, любителя ниггеров, вора. Мы вздернули его.
        — Господи, Роб!  — в отчаянии сказала Тони, теперь совершенно проснувшись.  — Что ты сделал?
        Она приподнялась на локте.
        — Что ты сделал?
        Но Роб уже храпел, распространяя вокруг запах виски.
        Она затрясла его, пытаясь разбудить, но он пробормотал:
        — Поймали его. Поймали ублюдка.
        — Кого? Кого?
        Он ответил громким пьяным храпом.
        Тони упала на подушку. Она сквозь слезы посмотрела на белых гипсовых херувимов на потолке вокруг люстры и снова прошептала:
        — О Господи!


        17
        Симона и Алекс кружились в вальсе в огромном зале отеля «Сен-Луис» на балу, устроенном одним из самых избранных городских клубов, членами которого была вся семья Арчеров еще с того времени, когда дети были совсем маленькими. Алекс показывал Симоне новые па, и они с наслаждением танцевали друг с другом.
        С момента приезда на бал Симона тщетно искала глазами Ариста. Но его внушительной фигуры и прекрасной головы не было видно среди гостей. Она была разочарована, но он говорил, что должен вскоре покинуть город, чтобы проверить урожай в Бельфлере. Память о том дождливом дне в его городском доме была теплой тайной, согревающей ее сердце и путавшей мысли. Куда заведет ее этот невероятный роман?
        Симона лениво осмотрела зал. Элен де Ларж не было.
        — Мадам де Ларж на удивление осмотрительно соблюдает траур,  — заметила она брату.
        — Мне кажется, я слышу кошачье мяуканье!  — поддразнил Алекс.
        — О-о, замолчи!  — сказала она и закружилась в руках следующего партнера.
        После танца, вернувшись к Алексу, Симона сказала:
        — Я надеялась увидеть Тони сегодня. Ты не знаешь, почему ее и Роба нет на балу?
        — Я знаю не больше твоего, Симона.  — Его взгляд следовал за каштановой головкой Орелии, наклонившейся к Клерио.  — Только то, что было в записке Тони.
        — Я сержусь на нее за то, что она не сказала, почему она и Роб изменили свои планы. Маман беспокоится, что один из ее бесценных внуков заболел.
        Симона увидела месье Отиса в кругу зрителей на краю танцевальной площадки. Многие держали в руках бокалы шампанского или рома. Художник не пил, и по его напряженному взгляду она поняла, что он подойдет к ней, как только закончится танец.
        — Проводи меня через зал, когда кончится музыка, Алекс. Я боюсь, что месье Отис собирается пригласить меня на вальс.
        — Почему ты избегаешь нашего знаменитого гостя? Он наступает тебе на ноги?
        Но было слишком поздно. Музыка закончилась громким аккордом, и художник направился к ним.
        — Извини,  — без нотки раскаяния прошептал Алекс, и, когда Отис сказал: «Окажите мне честь, мадемуазель Арчер», Алекс отпустил ее и пошел приглашать свою жену.
        — Добрый вечер, месье Отис.
        Он был очень серьезен и бледен.
        «Что-то случилось»,  — подумала она с дурными предчувствиями. Когда музыканты заиграли вальс, она положила руку на его плечо. Может быть, что-то заставило его осознать всю полноту его риска.
        — Пожалуйста, улыбайтесь, пока я буду говорить, мадемуазель,  — прошептал он, обнимая ее за талию.  — Боюсь, у меня плохие новости.
        Она заглянула в его мрачные глаза, так не соответствующие улыбке, и ее дурные предчувствия усилились.
        Он закружил ее подальше от других танцоров и сказал:
        — Очень печальные новости.
        У нее во рту неожиданно пересохло от страха.
        — Что случилось, месье? Вы?..  — Симона хотела сказать «в опасности», но вовремя вспомнила, что ей не полагается знать истинную цель его визитов на различные плантации.
        — Улыбайтесь, мадемуазель, прошу вас. Это…  — Отис огляделся, чтобы убедиться, не слышит ли кто, и прошептал: — Чичеро.
        Ее охватил озноб.
        — Да?
        — Он… прошлой ночью отряд вооруженных всадников…  — Отис запнулся.  — Они поймали его.
        — О Господи!  — воскликнула она почти беззвучно и почувствовала, как кровь отливает от ее лица и холод распространяется по щекам.  — Где… что… он?..
        — На болоте.
        Она едва понимала его слова, но услышала боль в его голосе. Ее сердце колотилось так сильно, что, казалось, вот-вот выскочит из груди.
        Месье Отис сделал глубокий вдох и с трудом произнес:
        — Раб, которому он помогал бежать, спрятался от них и все видел. Л… линчевание, мадемуазель.
        Свет сотен свечей замерцал и погас. От мелькавших ярких шелковых платьев и сверкающих драгоценностей у нее закружилась голова. Все слилось в бессмысленный рисунок.
        Голос месье Отиса, казалось, доносился издалека.
        — Боюсь, бедный раб теперь на моей ответственности. Он изувечен, ему необходимо найти помощь.
        Она чувствовала себя странно неустойчивой, как будто вся ее сила исчезла, ноги больше не желали слушаться ее.
        — Мадемуазель, пожалуйста,  — отчаянно сказал он.
        Она обмякла, и месье Отис пошатнулся, когда она навалилась на него. Ах, Господи, они сейчас оба упадут на глазах всего Нового Орлеана!
        Но она смутно почувствовала, как более сильные руки подхватывают ее. Она взглянула в глаза Ариста, увидела в них глубокую тревогу — и все стало серым.
        Арист стал искать ее, как только вошел в зал, и увидел, как она осела и северянин зашатался под неожиданной тяжестью. Господи, но она не упадет! Он пробился через переполненный зал и успел подхватить ее на руки, как ребенка. Он понес ее прочь от танцоров, потрясенный северянин поспешил за ним.
        Около двери они наткнулись на официанта с подносом шампанского.
        — Мадемуазель нехорошо,  — сказал Арист.  — Покажите мне комнату, где она могла бы отдохнуть.
        Алекс Арчер и его жена протиснулись сквозь танцующих и присоединились к ним. Официант повернулся и провел их в маленький салон, обставленный обитыми шелком диванами и креслами. Арист бережно положил Симону на диван. Орелия опустилась на колени рядом и начала растирать ей руки, говоря:
        — Симона, дорогая, ты слышишь меня?  — Орелия посмотрела ни них: — Она такая холодная.
        — Это шок,  — сказал художник.
        Арист испытующе взглянул на него. Что северянин делает здесь? А остальные…
        Симона открыла глаза и посмотрела на брата.
        — Они повесили его, Алекс,  — прошептала она.  — Они повесили этого прекрасного человека.
        Алекс побледнел и взглянул на художника, стоящего у дивана, тот утвердительно кивнул.
        У Ариста кровь застучала в ушах. Кто, черт побери, «этот прекрасный человек»? Никто не просветил его. Бледные веки Симоны снова упали, пряча боль, которую он видел в ее глазах. Арист мучился в догадках. «Раз его линчевали, это должен быть цветной»,  — подумал он.
        Она призналась ему, что не девственница. Но, Господи, нет! Не это. Симона независима и эксцентрична, но она не могла… Он пытался выбросить из головы невероятные мысли, но вспомнил оскорбительное замечание Пикенза: «У Арчера незамужняя дочь, не так ли?»,  — и та же ярость охватила его.
        «Прекрасный человек»? По этой причине она не вышла замуж? Он отчаянно пытался отогнать эту мысль.
        — Месье Арчер, в зале, возможно, нет врача!  — сердито сказал он.  — Почему, черт побери, вы не сказали официанту вызвать доктора?
        — Потому что я собираюсь отвезти ее домой,  — сказал Алекс.  — Останься с ней, Орелия. Я вызову наш экипаж.
        Он направился к двери, но Арист схватил его за руку.
        — Кто этот «прекрасный человек»?
        Алекс подчеркнуто снял ладонь Ариста со своей руки.
        — Дорогой друг,  — спокойно сказал он.  — Мой, так же как и Симоны.
        Арист вернулся к Симоне.
        Он опустился на колено рядом с ней, и Орелия отодвинулась, освободив ему место.
        — Симона.
        — Да, Арист?  — ее голос был слабым, несчастным.
        Она не открыла глаза. Ее ресницы лежали черными полукружьями на бледных щеках. Симона была такой прекрасной и такой неожиданно хрупкой, что у него как будто нож повернули в сердце. Мучительно было видеть, как иссякли ее вибрирующая энергия и гордая независимость.
        — Дорогая, что я могу сделать для тебя?
        — Ничего,  — прошептала она в отчаянии.  — Никто ничего не может сделать. Пожалуйста, оставь нас.
        Она на мгновение открыла глаза, и горе в них снова повернуло нож в его сердце. Она говорила ему, что никогда раньше не чувствовала такого экстаза, который они испытали вместе, но в ее глазах сейчас была настоящая боль, настоящее горе. Измученный подозрениями, Арист встал и вышел из комнаты.
        Месье Отис остался проводить их до экипажа, взяв под руку Орелию, пока Алекс поддерживал Симону. Орелия первая поднялась в экипаж и наклонилась, чтобы взять руку Симоны. Когда месье Отис и Алекс подняли Симону в экипаж, художник низко склонился к ней и серьезно прошептал:
        — Держитесь. Мы должны продолжать за Чичеро, вы и я.
        Симона взглянула на него и отвернулась. Слезы появились в ее глазах и покатились по щекам. Она не могла говорить.
        Она заговорила только один раз, когда экипаж выехал из города и покатился по дороге к Беллемонту.
        — Роб был среди тех всадников на болоте? Поэтому он и Тони не приехали на бал?
        Ни Алекс, ни Орелия не ответили ей.

        В своем розовом доме с белыми ставнями Тони в халате шагала по большой спальне, ероша рыжие волосы, вставшие облаком пламени вокруг бледного лица. Роб, одетый для бала, к которому они оба сшили новые наряды, кипел от ярости, потому что она отказывалась ехать. Спор продолжался весь день. Они почти не ели, и оба были измучены.
        — Они будут там, все твои ночные приятели. Как я смогу смотреть на них, зная, что вы сделали прошлой ночью… как мальчишки, играющие в смертоносные игры… Это невыносимо! Я не смогу скрыть своего отвращения.
        — Господи, Тони, ну неужели ты не понимаешь, что мы столкнулись с врагом, угрожавшим нашему образу жизни и будущему наших детей? Мы сделали необходимое.
        — Но как ты мог, Роб? Как мог ты принять участие в этом безобразном деле?
        Он побледнел от ярости. Он слышал сегодня эти слова уже раз тридцать.
        — Тони, люди, вроде тебя, беспокоятся, что из-за рабства может начаться война. Но послушай хорошенько: мы уже воюем. И война безобразна. Север хочет погубить нас. Вчера мы сделали мужское дело. Женщина не должна ни подвергать сомнению то, что делает ее муж, ни судить его. Особенно во времена большой опасности.
        — Не смотри на меня свысока, Роб! Неужели ты думаешь, что меня не волнует будущее наших детей? Только об этом я и думаю!
        — Другие жены будут на балу. Ты позовешь служанку и оденешься, или я уеду без тебя,  — раздраженно сказал он.
        — Роб, ты этого не сделаешь!
        — Еще как сделаю, если ты не оденешься через тридцать минут!
        Тони вспыхнула:
        — Ты не запугаешь меня, Робер! У меня нет настроения ехать, и болтать, и притворяться, что я ничего не знаю об ужасной игре, в которую ты сыграл с приятелями прошлой ночью. Я просто не могу этого сделать.
        — Тогда спокойной ночи, мадам!  — злобно сказал Роб и вышел из комнаты.
        Он приказал подать экипаж и налил себе виски, пока ждал. Он хотел выпить медленно и получить удовольствие, но ссора с Тони измучила его, и он выпил залпом. Он надел цилиндр и взглянул в зеркало на свой новый костюм. Это напомнило ему об атласном, бронзового цвета, платье Тони, сшитом специально к этому балу и висевшем в большом ореховом гардеробе наверху. Воспоминание о том, как этот цвет идет бледно-золотистым волосам Тони и ее бледной коже, только усилило его ярость.
        Виски не помогло, его ярость все росла, и жажда усиливалась. Бал в отеле «Сен-Луис» больше не привлекал его. Он приказал кучеру отвезти его к Клео, в казино на берегу ручья Святого Иоанна близ Милнеберга.
        Старый особняк сиял огнями. Маленькие огоньки на галереях отмечали мужчин, прогуливающихся с сигарами, отдыхающих от напряжения игры. Лакей Клео открыл дверцу экипажа. Роб прошел в вестибюль и поднялся по изящной лестнице в игорные залы.
        Не все из его ночных приятелей отправились на бал с женами. Сирил Артуа кивнул ему, и Роб пробился через толпу к рулетке, около которой тот сидел. По дороге он остановил официанта и заказал виски. Он подумал, что, вероятно, напьется еще до конца вечера.
        За другим столом Джон Отис обратился к Клео, весело болтавшей с одним из посетителей. Она улыбнулась ему:
        — Добрый вечер, месье Отис. Вам везет сегодня?
        — Нет, мадам Клео. Боюсь, мне больше везет на скачках, и хвастаться тут нечем.
        Клео засмеялась:
        — Мадам удача — капризная возлюбленная, месье.
        — Правильно,  — воскликнул печальный игрок, перед которым лежало всего три фишки.
        — Могу ли я поговорить с вами наедине, мадам?  — спросил Отис.
        — Ну конечно. Идемте.  — Клео повела его к двери в свой кабинет. Ее китайское платье шелестело по шелковым чулкам. Отис видел взгляд, которым обменялись двое мужчин за его столом. Они несомненно думали, что он собирается просить у хозяйки кредит.
        Клео закрыла дверь и повернулась к нему.
        — Я сказал ей. К несчастью, она потеряла сознание. Публично.
        Клео вскрикнула на языке, которого он не понял. «Возможно, индейском,  — подумал он.  — В ней есть что-то сверхъестественно чувствительное, она тут же почувствовала мое отчаяние».
        — Ее сестра была с ней?
        — Нет. Брат с женой отвезли ее домой.
        — Ее деверь только что вошел в игорный зал. Он точно был там ночью.
        — Господи,  — выдохнул Отис.
        — Не волнуйтесь. Раб будет здесь в безопасности несколько дней. Идите в зал и играйте, как обычно. Час или два.
        — Нам будет недоставать его,  — взволнованно сказал Отис.
        — Да. О да!.. Вы теперь вернетесь на Север, месье?
        — Пока нет. Я хотел бы продолжить его работу. Я… я ценю вашу помощь, мадам Клео.
        — Я могу надеяться, что вы будете так же осмотрительны, как Чичеро?
        — Я буду рисковать собственной шкурой, мадам, и я не стану подвергать ее опасности без необходимости, поверьте мне. Я хочу продолжать в память о нашем друге и таких, как он, и я знаю, что не смогу этого делать в одиночку.
        Она смотрела на него своими темными глазами, оценивая его без всяких иллюзий, и наконец сказала:
        — Я помогу вам. Но вы не должны никогда спрашивать меня как. Не должны спрашивать имена. Мои друзья должны всегда оставаться безымянными.
        — Я сделаю все, что вы пожелаете, и с благодарностью, мадам. Спасибо.
        Он поднес ее руку к своим губам и вышел из кабинета. Выбрав место за одним из игровых столов, он купил стопку фишек, затем устроился провести несколько часов, делая скромные ставки на красное и черное. Он собирался привыкать к этому ленивому досугу, потому что только любовь к азартной игре могла бы объяснить визиты в заведение мадам Клео.

        Арист плохо спал в ту ночь. Снова и снова он видел, как Симона совершенно необъяснимо падает на Отиса, как Отис шатается, а он мчится, чтобы успеть подхватить ее. Снова и снова он вспоминал короткие слова, которыми они обменялись, когда она пришла в себя. «Она не пользуется нюхательными солями,  — сказал Алекс.  — Она не из тех женщин, которые падают в обморок».
        Однако она потеряла сознание из-за линчевания… кого? Раба? Как только он задремал, ему тут же приснилась Симона. В одном из ужасных кошмаров он переживал их любовные ласки, и она превращалась в его объятиях в ведьму с безжизненными, как веревки, волосами и чешуйчатой кожей. Когда он проснулся, дрожа, то снова увидел скорбный взгляд ее прекрасных глаз и услышал отчаяние в ее голосе: «Никто ничего не может сделать».
        Кого-то повесили. Кого… и почему? Беглого раба бы выпороли, но не линчевали. Однако раба, осмелившегося посягнуть на белую женщину, вздернули бы без разговоров. Мысль, неизбежно следовавшая за этой, была невыносима.
        Он снова вспомнил, как легко, как страстно, она приняла его. Насколько он знал, это не доказательство того, что у нее был любовник. Не для женщины, которая скачет верхом так безрассудно, как она, и притом каждый день. Но она признала… забавляясь!.. что не девственница. Он уверил ее, что это не имеет значения. Однако теперь обнаружил, что имеет.
        Он рано встал и пошел на Торговую биржу, где стал расспрашивать знакомых, и вскоре ему рассказали, что вооруженный отряд плантаторов линчевал свободного цветного мужчину, помогавшего беглым рабам уходить на Север.
        Один торговец рассказал Аристу:
        — Он был учителем. Зарабатывал на жизнь незаконным обучением детей свободных цветных. Вероятно, и рабов учил читать, и писать. Ночной дозор последовал за ним на встречу с беглецом после того, как кто-то дал информацию.
        — Кто выдал его?  — спросил Арист.
        — Имен не называют. Раб, которому он помогал, сбежал.
        — Вы знали этого свободного цветного?
        — В лицо. Он вел себя более высокомерно, чем подобает его положению, как все цветные, получившие образование. Думаю, он был больше француз, чем африканец. У него была очень светлая кожа.
        — Его имя?
        — Чичеро Латур.
        Чичеро…
        Это имя вызвало воспоминания, и Арист почувствовал, как повернулся в груди знакомый нож. Он снова увидел светлого негра, спутника художника, услышал слова Отиса: «Чичеро, мой проводник».
        Так вот это кто. Его обвинили не в связи с белой женщиной, а в помощи беглым рабам. Но это не обеляло Симону, разбитую его смертью. Это доказывало, что, будучи виновной, она просто вела себя очень осторожно.
        Арист вспомнил нервозность Симоны при встрече с художником и проводником на плантации. Тогда он подумал, что это запоздалая реакция на убийство огромной гремучей змеи, необычайный подвиг для женщины. Теперь он иначе толковал ее поведение.
        Он не обратил особого внимания на проводника, но у него сложилось впечатление, что Симона неоднократно смотрела на окторона, избегавшего ее взгляд. Было ли что-то между ними? Он не мог в это поверить… и однако… Хотя общество и принимало Симону благодаря красоте и высокому положению семьи, ее считали эксцентричной. Но могла ли она зайти так далеко?
        Он не знал. Холодный гнев ревности камнем лежал на его сердце. Он покинул биржу, пошел в наемную конюшню и приказал оседлать Сабра.

        Симона провела бессонную ночь. Она смотрела в темный полог своей уютной постели и видела будущее. Ее хваленая независимость, казалось, испарилась от жара чувств, которые она испытала за прошлую неделю. Прежде всего она была смущена своей страстной любовью к Аристу. Она никогда раньше не чувствовала такой глубокой и непреодолимой связи ни с одним мужчиной, но божественные часы в его объятиях разрушили ее сопротивление. Она чувствовала себя физически соединенной с ним, так сильно было воспоминание о пережитом ими экстазе.
        Ее разрывало чувство вины от того, как она использовала его. Она предала его дружбу и подвергла его опасности, помогая Чичеро спасти Милу. То, что она стала любовницей Ариста, не примирило ее со своей совестью. Она жаждала признаться ему в том, что сделала и почему.
        Но линчевание Чичеро Латура еще больше сковало ее, осложняя отношения с Аристом. Чичеро круто изменил ее взгляды. Она больше не могла не видеть несправедливостей изнеженной жизни, своей и своих друзей. Она чувствовала, как, очевидно, и месье Отис, что сможет пережить ужасную смерть Чичеро, только попытавшись продолжить его работу по освобождению рабов.
        «Мне необходима ваша помощь»,  — сказал месье Отис.
        Это означает, что она должна отказаться от любви и семейных уз и отбросить все надежды на возвращение к веселой беззаботной жизни, посвященной лошадям и светским развлечениям.
        Как только она присоединится к работе месье Отиса, будет еще больше незаконных безбилетных пассажиров, отправляющихся на Север на пароходах Ариста. Луизиана находится так далеко от свободных штатов, что очень рискованно посылать рабов на Север пешком. Хотя так же ужасно рискованно пытаться обхитрить портовых инспекторов. Если беглого раба найдут на одном из кораблей Ариста и Ариста обвинят в помощи беглецам, она будет виновата в этом. И ему будет невероятно больно узнать, что его любовница обманывает его.
        Если бы только она смогла закрыть глаза на все болячки и несправедливости своего общества и просто повиноваться своему сердцу, не думая о последствиях… но она не такая. Она хотела бы быть такой.
        Как обычно, она ранним утром надела костюм для верховой езды и пошла к конюшне, надеясь найти отвлечение от своих мыслей в бешеном галопе. Но сегодня утром безрассудная скачка не облегчила ее яростной внутренней борьбы. Каждая дорога, по которой она мчалась, вызывала воспоминание о Чичеро и упрямой настойчивости, с которой он заставлял ее посмотреть в глаза безобразной действительности Юга. Он видел в ней самостоятельную личность, считал ее умной, а мало кто из южных женщин удостаивается такой чести.
        Она гнала свою лошадь, пока та не стала тяжело дышать. И когда наконец, приняв решение, повернула назад, обнаружила у конюшни Ариста. Ее сердце разрывалось от горя и любви. Он стоял рядом со своим конем, такой красивый и высокий, с бледным лицом, мрачными глазами, напряженным ртом. Она чувствовала колоссальное влечение, текущее, как поток, между ними, и удивлялась, как могла жить без него.
        Она спешилась, и ее грум взял поводья обеих лошадей. Как только они остались одни, Арист обнял Симону, и его объятия мгновенно воспламенили ее и разрушили с таким трудом обретенную решимость. Нет, она не сможет жить без него!
        Он поцеловал ее страстно, но не так, как раньше, не нежно, а как будто против своей воли и с такой силой, что ей стало больно. Она протестующе застонала.
        Он поднял голову и с презрением сказал:
        — Он так целовал тебя?
        — Кто?  — в недоумении спросила Симона.
        — Твой любовник. Чичеро. Он был твоим любовником, не так ли?
        Она пристально смотрела на него, испуганная яростью, которую видела в его глазах. Это было так неожиданно, что она пришла в полное замешательство.
        — Как ты можешь спрашивать после?..
        После того, как она открыла ему свое сердце и позволила овладеть им. Она не могла поверить в то, что услышала.
        — Если бы я знал, что он посмел приблизиться к тебе, я сам бы убил его!
        — «Убил»…  — Ее глаза наполнились слезами. Она, мигая, смахнула их. Затем, вспыхнув от неожиданной ярости, закричала на него: — Так, значит, что можно гусаку, то нельзя гусыне?
        — О чем ты говоришь?
        Она отшатнулась от его бешеного взгляда:
        — Я говорю обо всех светлокожих рабах, родившихся на плантациях. И обо всех милых домиках во Вье Каре, в которых господа посещают свои тайные семьи только после темноты. Я говорю о твоей Милу и о том, что она убежала от…  — Ее голос задрожал, и она замолчала.
        Арист ожидал, что она будет отрицать свою вину, но теперь ему казалось, что она ее подтверждает. Он пришел в бешенство от того, что Симона пытается оправдать себя предположением, что горничная сбежала от него, а он с трудом мог вспомнить, как она выглядит. Он чувствовал страшное желание ударить ее и боролся со своей яростью. Он хотел одного: бежать от нее, прежде чем потеряет контроль над собой. Но его охватило невыносимое чувство потери и разочарования.
        — Прощайте, мадемуазель!  — выпалил он.
        — Прощайте!  — крикнула Симона.
        Подбежал грум:
        — Вашу лошадь, господин?
        — Да,  — крикнула Симона.  — Приведи его безобразную лошадь! Месье уезжает!
        Она повернулась и быстро пошла к дому, промчалась мимо удивленной Орелии к лестнице. В своей комнате она бросилась на кровать, сжав кулаки, стиснув зубы, страстно борясь со слезами и прислушиваясь к стуку копыт коня, уносящего Ариста из ее жизни.
        Когда ее гнев ослаб, она спросила себя, можно ли было что-то сделать иначе. Но она не могла дать Аристу разумного объяснения, не предав месье Отиса и, возможно, кого-то еще из друзей Чичеро.
        «Я любила Чичеро,  — горестно подумала она,  — но не так. Нет, Господи, не так, как Ариста».
        Любовью, которая обречена, которая была обречена с самого начала.


        18
        Арист случайно встретился на Торговой бирже с владельцем маленькой плантации, испытывавшим, как он слышал, денежные затруднения. Месье Годе спросил его:
        — Вы, кажется, давали объявление о побеге горничной, месье Бруно? Вы нашли ее?
        — Нет — раздраженно ответил Арист. Он не хотел вспоминать об этом эпизоде, связанном с Симоной. Он не хотел думать о ней, хотя не думал ни о чем другом с того момента, как они расстались.
        — У меня есть хорошо обученная служанка, которую я мог бы продать вам,  — сказал Годе.  — Она выросла в Вирджинии, здоровая и хорошая работница, но у меня плохой урожай и я кормлю слишком много рабов.
        — Сколько?  — спросил Арист.
        Его экономка недавно жаловалась, что никто на плантации не может заменить Милу. Он мог бы купить хорошую служанку.
        — Двенадцать сотен.
        Арист был не в настроении совершать подобную покупку, тем более торговаться, но это была хорошая сделка. Либо Годе действительно в тяжелом положении, либо что-то не в порядке с рабыней.
        — Сколько ей лет?
        — Восемнадцать, и она послушная. Не крупная, но жилистая, и сильная.  — Поскольку Арист еще колебался, месье Годе добавил: — Хорошая вирджинская рабыня. Я заплатил за нее пятнадцать сотен, месье.
        Арист почувствовал вспышку симпатии к нему, но сказал:
        — Вы заплатили слишком много, месье.
        Плантатор пожал плечами:
        — Так двенадцать сотен?
        — Договорились. Пришлите ее в Бельфлер, и мой бухгалтер даст вашему слуге чек.
        — Да, конечно… моему слуге,  — неловко сказал Годе. Они пожали друг другу руки.
        «Вероятно, он привезет девушку сам»,  — думал Арист, направляясь по низкой мощеной улице к дому де Ларжей, и отогнал мысли о плантаторе и его денежных затруднениях. Элен просила прийти к утреннему кофе, чтобы спросить совета по некоторым документам, которые она должна подписать. Он не получит удовольствия от этого визита. Все, что он делал в эти дни, не приносило ему радости.
        Он нашел Элен во внутреннем садике под большим зонтом. Перед нею лежали документы. Она сердечно встретила Ариста и вызвала горничную.
        — Вы выглядите угрюмым, мой друг. Может, я могла бы улучшить ваше настроение хорошими новостями.
        — А есть хорошие новости?  — спросил Арист так горько, что она насторожилась.
        — Мне так кажется. Я нашла прелестный новый бутон для вашего букета.
        Арист мгновенно пожалел, что пришел.
        — Семнадцатилетняя девушка, оставляющая монастырь, чтобы подготовиться к осеннему сезону,  — с энтузиазмом продолжала Элен.  — Она застенчива и мила, и у нее изумительные глаза. Она так понравится вам, что скоро мы будем планировать свадьбу.
        Ариста пронзила резкая боль.
        — Забудьте о свадьбе.
        — Забыть?  — отозвалась она.  — А теперь почему?
        — Я больше не думаю о браке.
        — Больше не думаете!  — повторила она с гневной иронией.  — И почему же!
        — Я передумал.
        — Господи!  — воскликнула Элен.  — Вы невыносимы!
        — Совсем нет. Я просто не готов жениться.
        — Если бы мой муж не назначил вас своим душеприказчиком, я бы умыла руки.
        — И правильно бы поступили, Элен.  — Он взял документы.  — Так что тут у нас?
        Она раздраженно кусала губы.
        — Я хочу продать собственность на Фолс-Ривер арендатору, который хочет купить ее.
        — Тогда вы больше не будете получать доход от этой собственности, если только не вложите полученные от продажи деньги во что-то другое. Вы думали об этом?
        — Именно этого я и хочу от вас,  — мрачно сказала она.
        Он сложил документы в аккуратную стопку.
        — Через несколько недель я уезжаю на Север. Я подумаю и дам вам совет, когда вернусь в Новый Орлеан. А пока ничего не подписывайте.
        Вошла горничная, и они молчали, пока Элен, хмурясь, разливала кофе. Она мысленно искала возможную причину его странного настроения. Арист взял чашку кофе и отказался от пирожного.
        — А как поживает мадемуазель Арчер?  — спросила Элен неестественно пронзительным голосом.  — Я слышала, что ей стало плохо на балу в «Сен-Луисе»?
        — Неужели?
        — Не лгите мне, Арист! Я могу стать опасным врагом. Я знаю, что именно вы унесли Симону из бального зала.
        Арист почувствовал такую дикую вспышку ярости, что сам удивился. Он покраснел, но заставил себя заговорить с ледяным спокойствием:
        — Я не буду вашим врагом, дорогая Элен, но не заблуждайтесь. Наша дружба — это еще не повод контролировать мои мысли и поступки.
        Элен уставилась на него, и он осознал, что никогда раньше не говорил с ней таким тоном. Собственные слова вызвали странное эхо в его памяти: «Я не буду ничьей собственностью…» Он с острым беспокойством осознал, как похожи его слова на заявление Симоны. Взволнованный, он поставил на столик кофейную чашку и встал.
        — Вы уже уходите?  — спросила Элен со свирепой вежливостью.
        Он стиснул зубы:
        — Вы сердитесь на меня, дорогая. Вы не хотите, чтобы я остался. Увидимся, когда я вернусь в Новый Орлеан, и обсудим тогда ваши дела.
        Сердится! Элен с яростью следила, как он уходит, но ее ярость была направлена на женщину, укравшую у нее Ариста. Ее сводило с ума то, что траур не позволял ей выполнять светские обязанности и собственными глазами видеть, что происходит. «Еще десять месяцев»,  — раздраженно напомнила она себе.
        Арист не рассказал ей, что произошло на балу и почему он так разгневан, но у нее есть друзья, которые охотно принесут ей все сплетни. И она найдет способ использовать их!

        Следующие несколько дней, улаживая свои дела, чтобы безболезненно покинуть Новый Орлеан до конца месяца, Арист был колюч, как дикообраз. Он мрачно размышлял о Симоне и ее любовнике, и его ночи стали пыткой, так как он вновь и вновь переживал те часы, когда держал ее в своих объятиях и был так счастлив, как никогда в жизни. Ее страсть оказалась именно такой, как он предвкушал: Симона была искренней и отзывчивой, чувствительной к каждому его прикосновению и желанию. Неужели он ошибался, думая, что она подавляла свою страстную натуру до встречи с ним?
        Он поверил ей, когда она сказала, что любит его. Он съеживался, вспоминая, как полностью капитулировал перед ней, предложив жениться, если она захочет, умоляя только позволить ему любить ее. Как он мог так обмануться?
        Все это время она дарила любовь не только своим драгоценным лошадям, но и цветному красавцу! Она, без сомнения, встречалась с ним во время своих одиноких прогулок. Запретная связь, совершенно неприемлемая для женщины, продолжалась, пока она публично флиртовала с ним. Разве она не призналась, что не была девственницей?
        Она дразнила его: «В моем возрасте, дорогой?» Она одурачила его.
        Арист был рад, что покидает Новый Орлеан на несколько недель. Может быть, новая обстановка поможет ему забыть это слепое увлечение. «Цыганская Королева» должна вернуться в порт в конце недели, и он с нетерпением ожидал путешествия со своим молчаливым капитаном-англичанином вверх по реке. Но необходимо проведать плантацию до отъезда, убедиться, что там все будет в порядке до его возвращения.
        Он заказал места на корабле для себя и своего коня, намереваясь оставить Сабра в собственной конюшне с собственным грумом.
        Он всегда испытывал удовольствие, возвращаясь в Бельфлер. Его детство там было счастливым, и остались нежные юношеские воспоминания о матери и отце, пока он не обманул отцовских надежд. Но на этот раз Бельфлер не принес Аристу успокоения, которого он жаждал. Он оставался раздраженным и вспыльчивым.
        Уже привезли рабыню-служанку, которую он купил у Годе. В ответ на его вопрос экономка сказала:
        — Она добрая и старательная, но не понимает по-французски.
        — Она родилась в Вирджинии.
        — Разве в Вирджинии не говорят по-французски?
        — Не часто. Там живут в основном американцы английского происхождения. Как ты общаешься с ней, Марта?
        — О, мы понимаем друг друга, господин. Она знает, что надо делать.
        Старая Марта была добрым домашним деспотом, сколько он себя помнил. Если она довольна новой работницей, значит, и он доволен. Но он попросил прислать девушку в контору, чтобы поговорить с ней, затем уселся за письменный стол с бумагами, представленными бухгалтером, и забыл о ней, пока полчаса спустя не раздался осторожный стук в дверь.
        — Войдите.
        Рабыня, застенчиво вошедшая в кабинет, была хрупкой, кофейно-коричневой, с очень темными глазами. Ее волосы, заплетенные в крошечные косички, открывали маленькие, красивой формы уши. На лбу — странный маленький шрам в форме буквы «s».
        — Ты новая горничная,  — сказал Арист по-английски, отложив ручку.
        — Да, сэр,  — еле слышно ответила она. На вид ей было меньше восемнадцати, и она была настороженной и испуганной, как дикарка.
        — Как тебя зовут?
        — Салли, сэр.
        — Добро пожаловать в Бельфлер, Салли.  — Неожиданно он представил себе, что могла чувствовать очень молоденькая девушка, вырванная из дома и отправленная на Юг, чтобы быть проданной в совершенно новое окружение.  — Ты счастлива здесь?
        — Да, сэр,  — ее тихий ответ был автоматическим, ничего не сказав ему о том, что она чувствует в действительности, но глаза вспыхнули. От страха?
        — Тебе нравится Луизиана?
        — Да, сэр.
        — Должно быть, она сильно отличается от твоего дома в Вирджинии?
        — Да, сэр.
        Она что, больше ничего не умеет говорить? Ему послышался насмешливый голос Симоны: «А что вы ожидали от нее услышать?»
        Арист сдался:
        — Марта говорит, что ты хорошая работница. Если ты будешь и дальше хорошо работать и ладить с Мартой, ты будешь счастлива здесь.
        — Да, сэр.
        — Если тебе что-то понадобится: одежда, личные вещи… ты должна сказать Марте. Она позаботится об этом. Понимаешь?
        — Да, сэр,  — снова прошептала она, потупившись.
        — Теперь можешь идти, Салли.
        Она ушла так же тихо, как и вошла.
        Он посидел минуту, раздумывая, что ее опыт «быть проданной на Юг» должен был быть пугающим. Эта мысль была необычной для него, он раньше не тратил время, думая, что чувствуют рабы. Со жгучим раздражением он понял, что в этом виновата Симона Арчер, считавшая, что Милу сбежала из-за его жестокости.
        Он никогда не думал о своем отношении к рабам, с которыми вырос, никогда не спрашивал себя, добр он или жесток. Конечно, он никогда не обращался с ними плохо. Он следил, чтобы у них была еда, чтобы они могли готовить ее по своему усмотрению. Он возмущался, когда был вынужден проверять действия, которые должны быть автоматическими.
        Каким же клубком противоречий была Симона! Он проклинал тот день, когда она привлекла его внимание на охоте своей дерзостью, не желая признать, что она завоевала его сердце.

        Семья Робишо обедала в Беллемонте, но рана Симоны была еще слишком свежа, чтобы вынести встречу с Робом. Она была убеждена в том, что муж Тони — один из убийц Чичеро, и знала, что никогда не сможет простить его. Однако она поклялась, что избежит открытой ссоры с деверем ради матери, ради Тони. Она пожаловалась на головную боль и попросила, чтобы поднос с едой принесли в ее комнату.
        Там Тони и нашла ее позже.
        — Почему ты не спустилась к обеду?
        — Я неважно себя чувствую.
        — Извини, дорогая.  — Тони подошла и присела на край кровати.  — Я хотела, чтобы ты познакомилась с нашими друзьями, новобрачными из Лафайетта. И дети скучали без тебя.
        — Ничего страшного, просто что-то с пищеварением. Слишком много вина на пустой желудок,  — объяснила Симона.
        Тони покачала головой:
        — Бесполезно, ты никогда не умела лгать мне, Симона. Ты всегда слишком много говоришь. Что на самом деле беспокоит тебя?
        Симона посмотрела на свой поднос, на еду, до которой едва дотронулась.
        — Ну же, Симона. Ты все равно расскажешь мне рано или поздно.
        — Не сейчас, Тони… Как мои ангелочки?
        — Они ужасно вели себя за обедом, но маман настояла, чтобы они обедали со взрослыми. Я отослала их в детскую и велела Сьель уложить их в постель. Они не ангелы, хоть Робу и нравится обманываться.  — Тони начала смеяться, как она всегда делала, чтобы скрыть свою беспредельную любовь к детям, но увидела неуловимую перемену в лице Симоны и тихо сказала: — Это Роб, не так ли? Ты слышала…
        Ее слова подтвердили то, что до этого было лишь подозрением. Роб был одним из той своры убийц. Симону затошнило. Она не могла обсуждать это с Тони, просто не могла. Она знала, что скажет то, о чем потом будет сожалеть, что оскорбит сестру, возможно, навсегда.
        — Пожалуйста, прости меня Тони,  — поспешно сказала она,  — но я действительно очень плохо себя чувствую.
        — Ты не выглядишь больной. У тебя нет лихорадки.
        — Хорошо. Я осталась в своей комнате, потому что хотела быть одна. И нет, это не Роб,  — солгала Симона.  — Если тебе так необходимо знать правду, я ужасно поссорилась с Аристом Бруно и не хочу говорить об этом.
        Белая кожа Тони вспыхнула румянцем.
        — Хорошо,  — натянуто и обиженно сказала она и вышла из комнаты.
        Тони была права наполовину. Она всегда могла различить ложь, но не всегда верила правде. Симона отставила поднос и уткнулась лицом в подушку. Как вынести эту боль?
        Она всю жизнь была уверена, что не поддастся любви. Однако Арист взял в плен ее сердце и душу и всю ее решимость. Она была потрясена тем, что, увидев ее горе, он решил, что она и Чичеро были любовниками. Как он мог вообразить это? После того, как она открыла ему всю глубину своей любви самым убедительным образом? Или ее влечение значило для него только это — капитуляцию?!
        Она никогда не поймет мужчин.
        Мысли Симоны вернулись к Чичеро и его огромному влиянию на нее. Возможно, ревность Ариста была оправданной. Чичеро изменил ее, открыл ей глаза на то, чего она никогда раньше не видела. Он заставил ее увидеть свою жизнь изнутри, и вряд ли это принесет ей счастье. Это встало между ней и сестрой и вызвало подозрения у Ариста. Но она не могла снова стать такой, как прежде. Она изменилась навсегда.
        Она услышала легкий стук в дверь, и вошла Ханна.
        — Вы почти ничего не ели,  — сказала служанка, убирая поднос.
        Даже ее отношение к Ханне изменилось. Ханна всегда была рядом с ней, ее услуги воспринимались как само собой разумеющееся. Теперь Ханна стала для нее личностью, далекой и загадочной.
        — Ханна,  — сказала Симона, приподнимая голову от подушки.  — Если бы вышел закон, освобождающий всех рабов, что бы ты сделала? Ты бы оставила меня?
        Лицо Ханны окаменело.
        — Ты можешь сказать мне правду, Ханна. Это просто «если»? Предположим, что ты свободна. Ты бы покинула Беллемонт?
        Ханна явно испытывала неловкость.
        — Это зависит от обстоятельств, мамзель,  — настороженно сказала она.
        — От каких?
        Уклончивый ответ Ханны подтверждал догадки Симоны. Рабы прекрасно знали о спорах насчет освобождения, бушевавших между Севером и Югом.
        — От того, куда пойдет мой муж.
        — О!  — Симона была сконфужена. Она доверяла Ханне свои секреты еще с тех пор, как ей было двенадцать лет. Ханна знала о ней все, а она не знала, кто был «мужем» Ханны. Именно это Чичеро так терпеливо пытался объяснить ей.  — Ты… ты любишь его?
        Голос Ханны смягчился:
        — Да, мамзель.
        — Тогда куда бы он пошел?
        — Думаю туда, где найдет работу.
        Симона села в постели.
        — Но, Ханна, послушай меня! Если все рабы будут свободны, прекратится работа на плантациях, остановятся сахарные мельницы и хлопкоуборочные машины… вся экономика…  — Она замолчала, подумав, понимает ли Ханна ее слова, и закончила: — Не будет работы! Как вы будете жить?
        — Я думаю, надо подождать и посмотреть.  — Ханна до этого настойчиво отводила взгляд. Теперь она прямо посмотрела на Симону: — А это будет, мамзель?
        — Нет, конечно нет.  — Как это может случиться, если рабовладельческий Юг так силен? Симона не могла представить себе такую крутую перемену.  — Нет, на самом деле нет.
        — Тогда почему вы спрашиваете меня?
        Действительно, почему? У нее болела голова. Она искала какой-нибудь разумный ответ.
        — Много лет назад появились законы, запрещавшие кораблям привозить сюда новых африканцев. В Англии отменили рабство. Никто и не думал, что это возможно. Просто я размышляю… если бы это случилось здесь, Ханна, неужели бы все ушли?
        — Мамзель, я не могу ответить на этот вопрос,  — с упреком сказала Ханна,  — но я слышу много разговоров о свободе. Некоторые копят деньги, чтобы купит свободу, а другие надеются, что, может, господин оставит освобождение в своем завещании.
        Значит, рабы слышали о тех случаях, когда плантатор освобождал всех невольников или только любимцев после своей смерти. Когда-то это было обычным явлением, но недавно луизианские власти признали это незаконным.
        — Оюма свободен, но он остался,  — в раздумье произнесла Симона.
        — У Оюмы есть причины остаться. Это его дом.
        Симона мучительно молчала. Да, Беллемонт — дом Оюмы, по праву крови Роже. Так рабы и об этом говорят! Раньше рабы общались с помощью барабанов. У них давно нет барабанов, но каким-то таинственным образом они узнают все.
        — Ханна, будешь ты свободна или нет, это твой дом, пока ты хочешь этого.
        — Спасибо, мамзель.
        Ханна занялась уборкой. Приведя в порядок постель Симоны, она взяла поднос и тихо сказала:
        — Отдохните, мамзель.

        Симона не удивилась, увидев на следующий день Джона Отиса. Она угостила его кофе на галерее, где к ним присоединились мать и Орелия. Он вежливо спросил ее, как она себя чувствует.
        — Я приехал удостовериться, что вы оправились после недавнего обморока на балу, мадемуазель, и я нахожу вас еще прекраснее, чем всегда.
        — Надеюсь, вы не подумали, что я потеряла сознание, чтобы избежать танца с вами.
        Месье Отис рассмеялся, Орелия тоже развеселилась, а Мелодия запротестовала:
        — Так нельзя говорить, дорогая. Даже в шутку.
        Но и она засмеялась.
        После того как кофе был выпит, Симона предложила показать Отису своих арабских лошадей.
        — Я мечтал о них с того момента, как увидел Проказника. Вы позволите мне иногда приезжать и рисовать их?
        — Я буду в восторге.
        Мелодия подтвердила приглашение:
        — Да, пожалуйста, приезжайте, месье Отис.
        Симона и Джон пошли к конюшням. И как только они отошли от дома, он немедленно заговорил о рабе, которому помогал бежать Чичеро:
        — Я отвез его в дом, где он может прятаться, пока я не найду способ отправить его на Север. Я думаю, что Чичеро собирался спрятать его на пароходе, поскольку у него больная нога… Вы не знаете, кто бы мог помочь нам там?
        — Забудьте о месье Бруно,  — горько сказала Симона.  — Он сам плантатор и не поможет беглецу.
        — Жаль.
        — Я подозреваю, что один из его капитанов помогал Чичеро… но я не знаю кто.
        Знает ли Алекс? Посмеет ли она спросить его? Она поклялась больше не вовлекать его ни во что противозаконное. Это слишком опасно. И Орелия призналась, что после Рождества у них родится ребенок.
        — Ну, мне придется помучиться с этим парнем,  — сказал Джон.  — Мадемуазель, могу ли я просить у вас разрешения иногда навещать вас?
        Симона испытующе посмотрела на него.
        — Прежде чем вы ответите, я должен сказать, что помолвлен с очаровательной леди в Бостоне, разделяющей мои взгляды на рабство, но выражающей свое неодобрение работой в церкви. Не осложнит ли вашу жизнь, если я… ах… создам впечатление, что я… ах… преследую вас с целью жениться?
        Симона все еще была в нерешительности.
        — Это необходимо, месье Отис?
        — Это позволило бы нам чаще встречаться, мадемуазель. Я воспользуюсь приглашением на любой прием, где смогу увидеться с вами, но бывают случаи, когда необходимо срочно обменяться информацией. То есть, если вы действительно решили продолжать работу Чичеро.
        — Я хочу… помочь,  — сказала Симона. Ее голос задрожал при мысли о Чичеро.
        — Спасибо. Я восхищаюсь вашей смелостью больше, чем могу выразить словами. Может, вас успокоит, если я скажу, что многие люди на Севере, преданные этому делу, подвергают себя опасности преследования и ареста, предлагая свои дома как станции «подпольной дороги» и провожая беглецов на следующие станции. Некоторые из них сделали тайные комнаты в своих домах и сараях и даже выкопали туннели, чтобы обеспечить беглецам безопасный выход.
        — Чичеро рассказывал мне об этой… «подпольной дороге».
        — У нас есть друзья и в Новом Орлеане, мадемуазель, но безопаснее не знать их имена. Вы понимаете?
        — Конечно. Я объявлю вас своим поклонником, но не таким, о котором я серьезно думаю.
        Месье Отис рассмеялся:
        — Достаточно справедливо!
        И они отправились к конюшням, где грумы тренировали ее арабских скакунов.


        19
        Приближались самые жаркие и влажные августовские дни. Элен де Ларж страдала от жары, не облегчаемой ни малейшим дуновением ветерка, и от невыносимой вони летнего города. Большинство ее друзей уехали в загородные поместья.
        Никто не пригласил ее, вероятно, потому, что она была в трауре, или все привыкли, что она проводила это время года в Бельфлере. Она с тоской думала об изумительной плантации на восточном берегу озера и о прохладных бризах в те чудесные недели, которые она с мужем проводила у Ариста.
        Понадобился еще один только день сокрушающей жары, чтобы Элен убедила себя в том, что Арист собирался пригласить ее на время своего отсутствия в Бельфлере, но просто забыл послать приглашение. В конце концов, не может быть никакого скандала, раз его самого нет на плантации. Это просто любезность друга, которую одобрил бы ее муж. Она будет ждать его возвращения с решением о продаже собственности на Фолс-Ривер, и ему не придется ехать в извергающий пар город, чтобы совещаться с ней.
        Элен приказала запаковать сундук. Ранним утром на следующий день она отправилась в экипаже в Бельфлер со своей служанкой и грумом. Это была долгая дорога в изнурительной жаре, и она прибыла в Бельфлер во второй половине дня. Она измучилась, но уже начинала чувствовать облегчение: вместо вони болот, окружающих Новый Орлеан, воздух был насыщен сосновым ароматом. Ее встретили молодой бухгалтер Ариста и экономка. Первый — с очаровательным радушием, вторая — удивленными вскриками, поскольку ее никто не предупредил о визите.
        Удобно устроившись в комнате для гостей, выходящей окнами на розовый сад, Элен послала свою служанку за горячей водой для ванны и приказала выгладить легкое платье.
        Позже, обедая в одиночестве за длинным столом из палисандрового дерева, со слугой за спиной, предупреждающим каждое ее желание, и дворецким, предлагающим на выбор вина, она представила себя хозяйкой Бельфлера. Почему она так легко сдалась? Арист «больше не думает» о браке с выпускницей монастырской школы. Она подозревала, что ответственна за это Симона Арчер, но не мог же он всерьез рассматривать эту упрямую и эксцентричную женщину как кандидатку в жены?
        Вполне вероятно, он понял свою ошибку, но, как все мужчины, не желал признавать ее. Во всяком случае, он дал ей возможность показать, что ему необходима именно зрелая женщина, искушенная в любви так же, как и в управлении его домом.
        После обеда Элен вышла на галерею и спустилась в розовый сад. В эти жаркие месяцы там было мало цветов, но с озера дул прохладный предзакатный ветерок. Она вспомнила другие визиты и другие прогулки, и эти воспоминания убедили ее, что счастливые дни вернутся. Без Филиппа, конечно. С Аристом, и одним только Аристом рядом с ней.
        Хотя сумерки сгущались, она продолжала прогулку, направившись к берегу озера, серые воды которого отливали оранжевым светом заходящего солнца. Элен так погрузилась в воспоминания о прошлом и мечты о будущем, что испуганно вскрикнула, когда перед нею неожиданно поднялась с земли темная мужская фигура.
        — Прошу прощения, мадам, я не хотел пугать вас,  — сказал мужчина, и Элен узнала безобразное лицо надсмотрщика Ариста.
        — О, это вы, Пикенз.
        — Да, мадам. Я не знал, что вы приехали.  — Ему явно было неловко.  — Я вышел покурить и посмотреть уровень воды в озере.
        — Ничего, Пикенз. Все в порядке в отсутствие месье?
        — Да, мэм.
        Он стоял в нерешительности, как будто ожидая позволения уйти, но Элен наслаждалась фантазией, что она его хозяйка, и хотела продлить этот момент.
        — Не вы ли, Пикенз, искали беглых рабов месье?
        — Да,  — сказал он, и в его хриплом голосе появились едва заметные гневные нотки.  — То есть, да, мэм.
        — Но безуспешно.
        Он ощетинился:
        — Я нашел место, где пряталась девчонка, но никто не поверил мне.
        Она почувствовала затаенную против Ариста злобу и решила узнать причину. Филипп часто говорил, что Арист слишком доверяет своему надсмотрщику.
        — И где же, Пикенз?
        — В старом доме Роже. Я знаю, что она была там.
        — Месье Бруно не мог не поверить. Я знаю, что он всецело полагается на вас, мистер Пикенз.
        Он распрямился, услышав «мистер», и ответил:
        — Ха! Я вернулся, но они увели ее.
        — Кто увел ее, мистер Пикенз?
        Он пожал плечами:
        — Один из них. Я думаю, это та лошадница ведь…  — прошу прощения, мадам,  — леди, которая все время скачет верхом, прятала ее.
        Симона! Элен почувствовала легкий победный трепет. Она правильно сделала, что приехала в Бельфлер. Этот человек мог бы дать ей оружие против соперницы.
        — Пикенз,  — строго сказала она, возвращаясь в своей вымышленной роли хозяйки Бельфлера,  — не намекаете же вы, что мадемуазель Арчер противозаконно защищала сбежавшую рабыню?
        — Ну, видите ли, мадам…
        Его маленькие бегающие хитрые глазки изучали ее. Элен проглотила презрение. Ее горничная назвала бы его «белыми отбросами», но он не дурак. Он, должно быть, размышляет, знает ли она о его недозволенном визите в Беллемонт, так взбесившем Ариста.
        Пикенз осторожно спросил:
        — Вы знаете ее, мадам де Ларж. Что вы думаете?
        Элен не спешила с ответом, наконец сказала дружеским тоном:
        — Я не знаю, Пикенз, но она довольно странная, не так ли?
        — О да, точно странная.  — Он неприятно засмеялся, и они понимающе посмотрели друг на друга.
        «Белые отбросы»,  — подумала Элен,  — «очень точная характеристика Пикенза». Но его враждебность к Симоне Арчер могла стать тем оружием, которое она искала. Он хорошо послужил ей и несомненно послужит снова. Элен наградила его сияющей улыбкой.
        — Спокойной ночи, Пикенз,  — сказала она, и на этот раз упущение слова «мистер» показалось проявлением лестной дружбы.
        — Спокойной ночи, мадам.
        Солнце садилось в озеро, и темнота наступала быстро. Элен повернулась и увидела последний блеск заката, отразившийся огнем во всех окнах Бельфлера.
        «Мой,  — подумала она, направляясь к большому дому.  — В один прекрасный день он будет моим».
        Пикенз вынул окурок сигары из кармана рубашки и, разжигая его, смотрел ей вслед. У него создалось четкое впечатление, что он и вдова де Ларж только что заключили нечто вроде соглашения.

        Симона следовала обычному распорядку, тренируя своих лошадей и следя за их здоровьем во влажной жаре луизианского лета. Ее семья заметила, что, хотя практически вся светская жизнь в Новом Орлеане замерла в эти жаркие месяцы между июлем и октябрем, художник с Севера продолжал навещать Симону.
        Она была благодарна ему за внимание, поскольку это остановило расспросы о причине отсутствия Ариста. Только Ханна знала, как Симона страдает из-за окончания своего короткого романа, знала интуитивно. Симона продолжала скакать верхом по утрам и однажды, возвращаясь мимо «Колдовства» в Беллемонт, увидела отцовский экипаж рядом со старым домом.
        Она знала, что отец на плантации проверяет с Оюмой урожай, так что только Алекс мог оставить здесь экипаж и кучера. Ее любопытство разгорелось. Подозрение, что брат с кем-то встречается, заставило ее спешиться и войти в дом.
        В главном зале никого не было, и ее шаги эхом отдавались в пустом доме. Брат вышел из бывшей гостиной и замер, увидев ее.
        — Алекс! Что ты делаешь здесь?
        — Мечтаю, наверное,  — он выглядел смущенным.  — Ты когда-нибудь замечала, какие чудесные пропорции у этих старых комнат? Как бы я хотел, чтобы маман смягчилась и позволила мне восстановить дом.
        — Это будет стоить целое состояние.
        — Я знаю.
        — Вы с Орелией действительно гуляете здесь? Я думала, что ты сочинил ту историю для ужасного надсмотрщика Ариста.
        — Я не лгал. Мы часто бываем здесь. Орелия влюбилась в этот старый дом, но маман не хочет и слышать о нем.
        — И никогда не продаст его,  — сказала Симона. Она теперь знала почему. Из-за увитой плющом усыпальницы в заросшем саду.  — А дом тем временем разрушается. Печально, не правда ли?
        — Дом выживет,  — сказал Алекс.  — Кипарисовые стропила еще крепкие, а эти полы будут ослепительны, если их покрыть мраморными плитами…
        Алекс умолк, и Симоне показалось, что он видит вестибюль и прекрасную лестницу такими, какими они были в лучшую пору, до того как…
        — Он, наверное, был похож на Чичеро,  — горестные слова сами сорвались с ее губ.
        Она увидела, как лицо Алекса озаряется пониманием.
        — Да… да… Я думаю, ты права. Бедная маман! Услышать, что возлюбленный не просто запретный плод, а сводный брат…
        — Нет!  — воскликнула Симона.  — Жан-Филипп был ее троюродным братом! Маман так сказала!
        — Маман не желает признаться даже самой себе, что ее настоящим отцом был маркиз.  — Алекс увидел выражение лица Симоны.  — Ты не знала, не так ли? Это самая тщательно скрываемая семейная тайна.
        Симона нащупала обитую вылинявшим шелком стену, ища поддержки. Она могла лишь трясти головой и шептать:
        — О, Алекс, нет…
        — Отец рассказал мне… И я нарушил обещание, сказав тебе. Он считает, что эту тайну необходимо очень бережно охранять. Похоже, старый маркиз был большим проказником. Прежде чем жениться на двоюродной бабушке Анжеле, он сделал беременной ее кузину — нашу бабушку. А после их свадьбы служанка Анжелы родила ему ребенка.
        — Алекс…
        — К счастью, дедушка Беллан настойчиво уговаривал бабушку выйти за него замуж, так что никто не узнал о ее промахе. И тетя Анжела не оставила осиротевшую маман. Так что, в конце концов, любящая жена маркиза вырастила обоих его незаконных детей.
        Симона глубоко вздохнула:
        — Бедная тетя Анжела! Интересно, почему она сделала это?
        — Папа говорит, что она любила маман и, возможно, чувствовала вину, украв жениха кузины. А Жана-Филиппа она взяла, потому что потеряла своего сына,  — это случилось во Франции,  — и она выдала очень белого мальчика служанки за своего собственного.
        — Но маркиз должен был знать…
        — Он был убит во время роялистского заговора против Наполеона.
        К своему смущению, Симона почувствовала, что у нее вот-вот хлынут слезы из глаз.
        — Жизнь бывает такой безобразно… жестокой,  — прошептала она.
        — Мне жаль, Симона,  — нежно сказал Алекс.
        Она не совсем поняла, о чем он сожалеет: возможно, он думал о смерти Чичеро или понял, что она влюбилась в Ариста, который сам был «проказником». Но ее чувства были слишком обнажены, чтобы рисковать спрашивать его. Еще капля сочувствия — и она превратится в размазню.
        — Увидимся вечером,  — резко сказала она и спустилась по истертым ступенькам. Алекс молча последовал за ней и помог сесть в седло.
        Возвращаясь домой по созревающим тростниковым полям, она с глубоким пониманием думала об Анжеле, и эти мысли вызвали яркие воспоминания о посещении ее могилы в то дождливое утро и о душераздирающих последствиях.
        Погруженная в воспоминания, она медленно скакала мимо хижин рабов и вдруг очнулась от транса, увидев пару глаз, мелькнувшую в отверстии высоко под одной из крыш. Глаза тут же исчезли, озадачив Симону. Сова?
        Но у нее осталось тревожное впечатление, что это было не животное и не птица, а человеческое лицо. Отверстие, предназначенное для выхода дыма, на случай, если засорится дымоход, вело в пространство между потолком и крышей хижины — кладовку. Симона оглядела дорожку, считая двери. Да, это хижина Ханны. Почему незнакомый мужчина или женщина лежит, распластавшись, на полке под крышей Ханны?
        Как всегда, когда случалось увидеть что-то тайное, Симона вспомнила рассказы о восстаниях рабов. Восстание Ната Тернера в Вирджинии, когда еще она была ребенком, стало легендой. Историю убийства шестидесяти белых мужчин, женщин и детей восставшими пересказывали в ее присутствии, и она пропитывалась страхом, слышавшимся в голосах взрослых. Эти события привели во многих случаях к более грубому обращению с рабами.
        То случилось в Вирджинии, но всего год назад жестокий надсмотрщик был убит на плантации недалеко от Батон-Ружа. «Это не может произойти в Беллемонте»,  — уверяла себя Симона. Однако… политические дебаты в конгрессе по вопросу освобождения вызвали беспокойство среди рабов даже здесь, далеко на Юге, из-за таких людей, как Чичеро и месье Отис.
        Прятала ли Ханна решившегося на бегство раба? Это более вероятно.
        Симона вернулась в конюшню и передала кобылу груму. Придя в свою комнату, она вызвала Ханну.
        Ханна появилась с подростком, несущим два ведра горячей воды. Опустившись в металлическую ванну, Симона спросила:
        — Почему твой любовник прячется в хижине?
        Ханна, мылившая ей спину, уронила мочалку и сказала, заикаясь:
        — М-мамзель?
        — Я видела, что кто-то выглядывает из дыры под крышей.
        — Это не мой муж!  — воскликнула Ханна.
        — Тогда кто?
        Ханна подняла мочалку и снова намылила ее. Более ровным голосом она сказала:
        — Девочка, мамзель. Просто девочка. Из Магнолиевой Аллеи. Молодой господин бьет ее.
        — Почему? Что она сделала?
        — Она ничего не сделать!  — воскликнула Ханна, слишком возмущенная, чтобы правильно говорить.  — Ничего. Только старалась не попадаться ему на глаза, когда он пьян. Она прибежала из болота, прося помощи, и я спрятала ее.
        — Ханна! Ты знаешь, что укрывательство беглеца — противозаконно. Тебя могут приговорить к пятидесяти плетям! Зачем ты это сделала?
        — Чтобы спасти ее жизнь!  — огрызнулась Ханна.  — Она совсем ребенок.
        — Сколько времени ты уже прячешь ее?
        — Около недели. Мы не знаем, что с ней делать.
        — Господи! Она лежит в этой жаре под крышей целую неделю? Это убьет ее, Ханна! Почему ты не сказала мне?  — взволнованно воскликнула Симона, прижимая мокрые пальцы к пульсирующим вискам.
        — Потому что не хотела доставлять вам новые заботы, мамзель.
        Смысл ее слов ошеломил Симону. Ханна, должно быть, знала о Ноэле… может быть даже о Милу. И если знала она, то кто еще мог знать? Симоне казалось, что стены наступают на нее. Но ее собственный страх заставил ее осознать, какой ужас испытывает маленькая рабыня. Напуганная, в поту, с сердцем, бьющимся так неистово, как сердце Симоны сейчас.
        Духота под крышей, должно быть, невыносима. А если девочка умрет там от теплового удара? Что тогда? О Господи!
        Симона давно приняла решение: она не будет подстрекать рабов к поискам свободы, как месье Отис, но она поможет любому рабу, бегущему от жестокости. Она должна это делать, несмотря на глубокую преданность семье. Но неужели ее убеждения должны подвергнуться испытанию так быстро?
        — Я выпускаю ее по ночам,  — сказала Ханна.  — Она спит со мной… Она избита… Вымыть вам волосы, мамзель?
        — Пожалуйста, Ханна.
        Симона оперлась на высокую спинку маленькой ванны и попыталась успокоить сердцебиение, пока Ханна лила теплую воду на ее длинные волосы и мылила их.
        «Она избита», «совсем ребенок». Вероятность того, что девочка бежала от сексуального насилия, привела Симону в ярость.
        — Я хочу увидеть эту девочку, Ханна. Дай подумать… Когда стемнеет, ты можешь привести ее сюда. Я дам тебе мазь для ее ран.
        — Сюда, мамзель?  — Голос Ханны задрожал от страха.
        — Да, когда все заснут. Я выйду на галерею. Около полуночи.
        — Мамзель, я не могу вывести ее из хижины. Даже у ночи есть глаза.
        Симона встала. Она увидела отражение своего обнаженного тела в высоком зеркале напротив, и ее обожгло воспоминание об объятиях Ариста. Пронзившее ее желание было похоже на боль. Она знала, что должна делать, и знала, что это лишит ее любви, счастья, возможно даже самой жизни.
        Ханна взяла большое полотенце, завернула в него Симону и стала вытирать ее волосы. Снова как будто Арист нежно вытирал пропитанные дождем пряди, бросал ей свой халат. «Снимите мокрую одежду, пока я разожгу огонь».
        Симона с трудом отогнала память о его соблазняющем голосе.
        — Я должна поговорить с этой девочкой.
        — Мамзель, она испугается вас.
        Симона вышла из ванны.
        — Помоги мне одеться. Простое белое платье, я думаю. Такое жгучее солнце, а я должна идти в конюшню. Я хочу, чтобы ты пошла со мной, Ханна. И возьми графин с вином.
        Симона удивилась, что ее голос звучит так спокойно, хотя внутри она вся дрожит. Если она сделает этот шаг, ничего уже нельзя будет изменить.
        В конюшне Симона деловито говорила с грумами, моющими кобыл прохладной водой. Время от времени она отпивала вино из бокала, поданного Ханной. Через некоторое время, раскрасневшись, она сказала:
        — Ханна, у тебя есть в хижине чистая вода?
        — Да, мамзель, я сейчас принесу.
        — Нет, я пойду с тобой. Я хочу посмотреть, насколько жарко в твоей хижине летом.
        — Жарче, чем в конюшне, мамзель. Вам лучше остаться здесь.
        — Нет. Возьми вино,  — не уступила Симона и обратилась к вытаращившим глаза грумам: — Продолжайте работу.  — И она вышла из конюшни во влажную утреннюю жару.
        Ханна неохотно последовала за ней, затем заспешила вперед открыть ей дверь хижины. Внутри было сумеречно и сильно пахло древесным дымом и тушеным мясом, кипящим в черном железном котелке, усугубляя удушающую жару. Маленький мальчик подкладывал в огонь прутики.
        — Иди в конюшню и помоги грумам мыть лошадей,  — приказала Симона, и его лицо облегченно просияло. Он весело выбежал из хижины.
        Симона посмотрела вверх на узкую длинную полку:
        — Сними ее, Ханна.
        Горничная закрыла на засов дверь и тихо позвала:
        — Спускайся, Долл.
        Никто не появился.
        — Долл? Ты должна спуститься.
        Над краем полки показался полный ужаса глаз, обведенный багровым кровоподтеком. Ханна подошла, и беглянка скатилась с полки в ее поднятые руки. Ханна поставила девочку на ноги, но поддерживала несколько минут, пока Симона в ужасе смотрела на нее.
        Совсем ребенок, как и сказала Ханна, но реальность шокировала.
        «Женщина-ребенок»!  — с дрожью подумала Симона. Синяк вокруг глаза был не единственным. Синеватое пятно на щеке и багровый след вокруг тонкой шеи.
        — Это Долл, мамзель. Так они ее называют.
        «Долл — кукла. Что ж, имя подходит,  — подумала Симона.  — Она хорошенькая».
        — Сколько тебе лет, Долл?
        — Двенадцать, мамзель.
        Голос Симоны задрожал от ярости, когда она спросила:
        — Кто это сделал с тобой?
        — Молодой господин.
        — Месье Оноре?
        Девочка утвердительно кивнула.
        — Я не верю, что месье Оноре мог сделать такое!  — воскликнула Симона. Она знала наследника Магнолиевой Аллеи, очаровывавшего пожилых дам прекрасными манерами.
        — Это правда, мамзель,  — подтвердила Ханна.
        — Да, мамзель,  — сказала Долл, ее глаза наполнились слезами.  — Мне пришлось убежать, чтобы он не убил меня.  — Ее хриплый голос снова привлек внимание Симоны к рубцу на шее.  — Когда молодой господин пьян, он становится плохим и всегда ищет меня.
        Смысл ее слов ужаснул Симону. Девочка была маленькая, только расцветающая, привлекательная в своей невинности. Симоне стало плохо от ярости. Она не могла отвернуться от несчастного ребенка, несмотря на опасность.
        — Я постараюсь найти в доме место, где мы сможем надежно спрятать ее. В Беллемонте есть комнаты, которыми никогда не пользуются. Нельзя допустить, чтобы ее нашли и отправили обратно в Магнолиевую Аллею, где ее высекут.
        — О, мамзель!  — голос Ханны прервался, лицо исказилось от страха. Она заслонила девочку, когда Симона стала открывать дверь.

        Пока маман и беременная золовка спали в самые жаркие часы дня, Симона отправилась обследовать пустые комнаты: старую детскую на третьем этаже, где Тони и умершая сестра Тереза провели детство, и другую, ближе к спальне родителей, в которой выросли она и Алекс.
        Еще не решили, какую из них подновить для будущего ребенка Орелии, но времени оставалось достаточно. Рядом со старой детской была комната портнихи. Ее тоже редко использовали, потому что модистка больше не приезжала на плантацию. Женщины Беллемонта ездили в ее модную лавку в город.
        Симона выбрала детскую из-за обитых сундуков под небольшими окнами, служивших диванчиками. В сундуках было достаточно места, чтобы Долл могла спрятаться в случае необходимости, по крайней мере на короткое время.
        Симона рассказала Ханне об этой комнате, когда служанка причесывала ее и помогала одеваться к обеду. В полночь Симона зажгла свечу и тихо сошла по черной лестнице впустить Ханну и Долл.
        Они прокрались на третий этаж в старую детскую. Там Симона снова осмотрела Долл при свете свечи. На светло-желтой коже девочки пугающе выступали кровоподтеки, и она и Ханна дрожали от страха. Снова Симону охватила тошнотворная ярость. Этого ребенка необходимо защитить, несмотря на риск.
        — Здесь ты будешь в безопасности,  — не очень убедительно прошептала Ханна.  — Раз в день я буду приносить тебе еду и выносить ночной горшок. Только держись подальше от окон!
        Симона оставила их и вернулась в свою комнату, но не могла заснуть. Она знала, что не может долго держать Долл в доме. Что же делать с ней? Сколько слуг уже знает, что Ханна прячет девочку? Ханна никогда не даст ей прямого ответа, так что можно не спрашивать. Но каждый день увеличивает опасность.
        Надо посоветоваться с месье Отисом. Но он не может послать Долл в долгое путешествие на Север одну. Симона сомневалась, что девочка достаточно сильна и умна, чтобы найти дорогу, не говоря уж о том, чтобы защитить себя. Но, может, кто-то из других рабов, бегущих с Юга, согласится взять ее с собой.
        Месье Отис должен знать, что делать.
        Симона осознала, что сделала безвозвратный шаг в опасный и тайный мир, который стоил жизни Чичеро, и подумала, хватит ли ей храбрости.
        Рано утром до завтрака она написала записку художнику, гостившему в Магнолиевой Аллее, приглашая его на десятичасовой кофе.
        Вернувшись с прогулки и поднявшись к себе в комнату, чтобы освежиться и одеться до приезда гостя, она нашла там обезумевшую от страха Ханну.
        — Мамзель, это не господин Отис на галерее с мадам. Здесь отец господина Оноре.
        — Месье Аргонн?  — Сердце Симоны бешено заколотилось. Владелец Магнолиевой Аллеи здесь? Почему?
        — Он прислал записку, что господин Отис уехал на Север и он примет приглашение сам. Теперь он здесь с мадам ждет вас.
        — Господи!  — сказала Симона, Месье Отис уехал? Что же ей теперь делать?  — Я надеюсь у Долл хватило ума спрятаться.
        — Она так испугана, что на это у нее ума хватает.  — Руки Ханны тряслись, когда она помогала Симоне переодеваться.
        Симона, улыбаясь, не спеша вышла на переднюю галерею, но внутренне она вся дрожала от дурных предчувствий. Розовощекий плантатор с редеющими темными волосами, плотный и симпатичный, встал поздороваться с нею. Он был старым другом ее родителей.
        — Мадемуазель Симона,  — сказал владелец Магнолиевой Аллеи и поцеловал ее в обе щеки.  — С каждым годом вы становитесь все прелестнее. Я принял приглашение вместо отсутствующего месье Отиса.
        — Как мило, что вы приехали, месье Аргонн,  — сказала Симона заледеневшими губами.  — Месье Отис не говорил мне, что уезжает.
        — Это меня очень удивляет,  — заметила мать,  — потому что он довольно регулярно навещал тебя в последнее время.
        Симона пожала плечами.
        — Месье любил рисовать моих лошадей так же, как и птиц,  — объяснила она, надеясь, что они не заметят, как дрожит ее голос.  — Он очень серьезно относится к своему искусству, не так ли?
        — Неужели?  — отозвался месье Аргонн.  — У меня возникли сомнения, не является ли его интерес к птицам прикрытием для менее дружественного интереса.
        — Почему вы так говорите, месье?  — спросила Мелодия.
        Симона думала, угадала ли мать, как сильно бьется ее сердце в ожидании ответа.
        — У нескольких плантаторов, открывших ему двери, случилось одно и то же: сбежали один или несколько рабов!
        — У кого не было беглецов в этом году?  — спросила Мелодия.  — Столько волнений. Объявления в каждой газете.
        — Да. Ну а теперь исчезла и моя рабыня,  — сказал месье Аргонн.  — Я не обвиняю месье Отиса в том, что он крадет рабов. Однако я думаю, что он слишком ярко расписывал свой свободный штат, придавая ему незаслуженную привлекательность. И именно тогда, когда я стал расспрашивать подробнее о его разговорах с рабами, месье Отис сообщил, что закончил свои рисунки и должен проконсультироваться с издателем.
        — Я уверена, что так и есть,  — сказала Симона, сцепив руки, чтобы скрыть их дрожь.  — Он был совершенно очарован моими лошадьми, но сказал, что это каприз, потому что задерживает выход его альбома птиц Луизианы и Миссисипи. Он сделал чудесный набросок моего жеребенка, которого я продала в скаковую конюшню. Хотите посмотреть, месье?
        — Да,  — сказал плантатор.  — Смею сказать, что я больший ценитель хороших коней, чем наших птиц.
        Симона засмеялась:
        — Я принесу. Он в моей комнате наверху.
        Она вбежала в свою комнату, довольная, что избавилась от проницательных глаз месье Аргонна.
        Ханна ждала ее, бледная и испуганная.
        — Господи, Ханна,  — сказала Симона,  — твое вытянутое лицо кого угодно заставит подозревать тебя! Улыбнись! И сними со стены рисунок с Проказником.
        Вернувшись в галерею, она взяла чашку кофе, пока месье Аргонн восхищался рисунком.
        — Он превосходный художник,  — наконец сказал плантатор.  — Возможно, я был несправедлив, когда подвергал сомнению его мотивы. Я чрезвычайно восхищен его работой.
        — Как и мы,  — отозвалась Мелодия.
        Месье Аргонн повернулся к Симоне с вопросом о ее лошадях, не вспоминая больше о сбежавшей рабыне. Симона оживленно заговорила о своих арабских скакунах, размышляя, знает ли он, что сделал его сын с одной из рабынь. Он должен знать! Вскоре она пригласила его посмотреть лошадей, и они отправились в конюшню, оставив мать на галерее.
        Симона надеялась, что ей удалось убедить его в том, что ее не интересует ничего, кроме лошадей. Однако, когда он уехал и она, успокоив страхи Ханны, осталась одна, ее уверенность ослабла. Она не сомневалась, что месье Аргонн был одним из группы ночных всадников, накинувших петлю на шею Чичеро.
        Какой же хитрой она должна быть!
        Месье Отис уехал, спасая свою жизнь, веря, что больше не может быть полезным в Луизиане. Ей придется продолжать в одиночку, несмотря на то что месье Аргонн, возможно, считает ее дружбу с художником подозрительной.
        Она должна увезти Долл из Беллемонта. Немедленно. Но куда?
        Делая подробные записи в журнале по уходу за чистокровными, она обдумывала ситуацию, но так нервничала, что не могла прийти ни к какому решению. Она уже собиралась спуститься к ленчу, когда раздался стук в дверь и вошла Ханна с пухлым конвертом. Симона открыла его, на стол выпала пачка банкнот.
        Симона удивленно смотрела на них.
        — Ханна, где ты это взяла?
        — Принесли на кухню, мамзель. Он сказал передать в руки вам — и никому другому, и никто не должен знать.
        Симона вынула записку. Как она и надеялась, писал месье Отис:

        «Дорогой друг!
        Сожалею, что должен вернуться в Бостон, не попрощавшись с вами. Я прошу вас об огромном одолжении и надеюсь, что вы сможете помочь мне. Я не вернул долг мадам Клео. Не вручите ли вы ей лично эти деньги? Я буду вечно благодарен вам за эту любезность и позволение рисовать ваших замечательных лошадей.
    Ваш друг Джон Уоррен Отис».
        Симона сунула записку и деньги в карман. Господи! Неужели он не понимает, о чем просит ее? Лично вручить деньги мадам Клео? Неужели он не знает?..
        Конечно знает! Как джентльмен, месье Отис прекрасно понимает, что женщины ее класса никогда не посещают казино и она произведет сенсацию, если нанесет мадам Клео визит, особенно без сопровождающего. Это секретное послание. Должно быть, мадам Клео — одна из тех друзей, которых он не мог назвать,  — друзей, помогавших посылать беглецов на Север. Он просто сообщает ей, что королева казино может помочь ей.
        Но она сама должна найти способ передать Долл мадам Клео. И как же это сделать?


        20
        Симона провела два самых жарких часа дня в своей кровати с пологом, но, хотя дом был тих, заснуть не смогла. Ни пения птиц, ни смеха маленьких рабов, ни лая собак, ни скрипа экипажей на подъездной аллее. Сердитое жужжание москитов, пытающихся добраться до нее через сетку, ужасно раздражало в полной тишине.
        Но мысли как будто грохотали в голове.
        Они были хаотичны, хоть она и пыталась привести их в порядок. Симона не позволяла себе думать об Аристе и разрушительном эффекте их ссоры, иначе отчаяние и холодный страх поглотят ее. Ее растущая убежденность в том, что рабство — страшное зло, стоила ей любви, а теперь еще и двух друзей. Она чувствовала себя отчужденной от своей семьи, потому что ее поступки угрожали их безопасности, она предавала их. И как она сможет обеспечить безопасность несчастного ребенка, спрятанного в старой детской, без помощи месье Отиса? Сможет ли она продолжать это дело совершенно одна?
        Месье Отис просил ее навестить мадам Клео. Но как увидеть знаменитую хозяйку казино, не вызвав сплетен и опасных размышлений? Пойти к пожилому антиквару и спросить о хрустальной мухоловке? Но раньше Латуру передавали, что она хочет увидеть его. Кто получит известие сейчас? Тот, кто предал его? И та же судьба постигнет антиквара. Это может погубить и ее.
        Она помнила адрес, который дал ей Чичеро, когда Милу пряталась в «Колдовстве», но не смела отправить туда Долл по тем же причинам. Она не знала, кто предал Чичеро.
        Симона тщетно искала решение этой проблемы, пока не пришла Ханна помочь ей одеться к обеду.
        — Как Долл?  — спросила Симона.
        — Она отдыхает, но слишком нервничает, чтобы есть.
        — Надеюсь, никто не видел, как ты поднимаешься на третий этаж?
        — Нет, мамзель, я осторожна.
        Надев синее шелковое платье с бархатными лентами, Симона села за туалетный столик, и Ханна начала причесывать ее, ловко заплетая и укладывая волосы в кольца.
        Симона посмотрела в зеркало на энергичное лицо служанки и решила послать ее к мадам Клео с деньгами месье Отиса и просьбой помочь Долл. Но тогда придется дать Ханне сведения, которые подвергнут опасности не только ее, но и их всех.
        По той же причине она не хотела вовлекать Алекса. Он быстро помог ей в неразрешимой ситуации с Милу, хотя никогда не рассказывал, куда увез ее. Но не пойдет ли он прямо к отцу, если она скажет ему, что прячет беглянку здесь, в Беллемонте?
        Симона задрожала от этой мысли. Если об этом узнает ее деверь, яростный сторонник рабства, расколется их семейная солидарность, которая во многих креольских семьях — фактически во всех пыла главной силой. Бедную Долл отправят в Магнолиевую Аллею и накажут.
        И кто может предвидеть, что случится, если за пределами семьи станет известно, что беглянку из Магнолиевой Аллеи прятали в Беллемонте? У ее отца есть влиятельные друзья в городе, но в эти непредсказуемые времена страсти кипят слишком бурно.
        Нет, она должна справиться сама. Она должна найти способ встретиться с мадам Клео и поговорить с ней наедине.
        Когда Ханна заколола последнюю шпильку в ее прическу, они услышали скрип колес на подъездной аллее.
        — Гости вашей маман,  — сказала Ханна.
        — Я надеюсь, Долл не будет подглядывать за ними.
        — Думаю, она понимает, мамзель.
        Когда Симона спустилась в гостиную, ее родители уже разговаривали с двумя парами, старыми друзьями, и мужчиной, которого отец представил как своего клиента. Симона поздоровалась с каждым в отдельности, не переставая обдумывать свою проблему.
        Алекс небрежно оперся о камин с бокалом в руке. Поскольку деликатное состояние Орелии стало заметным, она предпочитала обедать в своей комнате, когда приезжали гости.
        «Ей одиноко,  — подумала Симона,  — может, я смогу пораньше оставить маминых гостей и посидеть с ней немного».
        Она взяла свой бокал с аперитивом у Ричарда, величавого раба, папиного лакея и, когда необходимо, дворецкого, выполнявшего эти обязанности сколько она себя помнила, и села в кресло рядом с папиным клиентом. Его имя — Соренсен: белокурые волосы и синие глаза предполагали скандинавское происхождение.
        — Вы гостите в Новом Орлеане, месье… мистер Соренсен?
        — Нет, я здесь по делу, мадемуазель Арчер. Но я должен признать, что не знаком с вашими обычаями. Ваш отец защищает меня в гражданском деле, возбужденном против меня… э… одним провинциалом по причинам, остающимся для меня загадкой.
        — Кайюном,  — сказал Алекс с довольной улыбкой,  — оскорбленным невинным вопросом мистера Соренсена о его наследстве.
        Симона засмеялась:
        — Вас должны были предупредить, мистер Соренсен, о том, что наши озерные кузены очень любят судебные разбирательства. Я знавала человека, преследовавшего в судебном порядке жену своего соседа, потому что она стирала во дворе в одной рубашке.
        — За что же он подал на нее в суд?  — Соренсен, видимо, решил, что упустил что-то в ее быстром французском.
        — Ну, за то, что она позволила ему увидеть свое нижнее белье.
        — Но разве это не личное дело?  — озадаченно спросил Соренсен.
        — Не для кайюна,  — сказал Алекс, посмеиваясь.
        — Особенно, если он подозревает, что женщина обманывает своего мужа,  — добавила Симона, и все рассмеялись.
        — Но ведь это не должно волновать ее соседа, не так ли?  — сказал мистер Соренсен совершенно серьезно.  — Или этот мужчина был — как вы это называете?  — предмет насмешек?
        — Просто сутяга,  — сказала Симона.
        Мелодия не согласилась.
        — Было попрано его чувство справедливости. Вот что заставило его возбудить уголовное дело.
        — Или он был добрым другом обманутого мужа,  — предположил кто-то из гостей, вызвав новую вспышку смеха.
        Оживленное обсуждение обычаев и предрассудков их аккадийских соседей заняло время аперитива. За обеденным столом Симона небрежно спросила мистера Соренсена, разделяет ли он любовь креолов к азартным играм. Это перевело разговор на один из любимейших городских видов спорта и, к восторгу Симоны, совершенно естественно заговорили о знаменитом заведении Клео.
        — Разве это не необычное положение для женщины?  — спросил Соренсен.  — Или это также… э…
        — Публичный дом? Вовсе нет,  — сказал Алекс.
        — Она унаследовала казино у своего пожилого китайского покровителя,  — объяснил Джеф своему клиенту,  — и ей удалось сохранить его прибыльным и свободным от нарушений закона. Она очень необычная женщина.
        — Она зачаровывает меня,  — воскликнула Симона.  — Я бы хотела познакомиться с ней.
        — Почему? Потому что азартные игры — табу для женщин?  — спросил кто-то из друзей Мелодии, знавших Симону с детства.
        — Совершенно верно,  — сказала мать.  — Точно, как…
        Симона поняла, что она хочет упомянуть ее занятие разведением чистокровных, и прервала:
        — Табу для всех, кроме проституток. Разве не так, Алекс?
        — Симона!  — упрекнула мать, но Алекс усмехнулся и сказал:
        — Примерно так.
        — Но вы безусловно можете посетить ее ресторан на первом этаже, не подвергая опасности свою репутацию,  — заметил Соренсен.  — Игорные залы находятся наверху, а еда изумительная. Я уверен, что видел там несколько обедающих супружеских пар.
        Симона просияла:
        — Что ты скажешь, Алекс? Ты отвезешь Орелию и меня пообедать в заведение мадам Клео?
        — Орелию нет, но о тебе я подумаю,  — поддразнил ее брат.
        — Я не знаю, чувствовать мне себя польщенной или возбудить против него уголовное дело,  — обратилась Симона к Соренсену, и снова все рассмеялись.
        — Если он откажется,  — любезно сказал Соренсен,  — пожалуйста, попросите меня, мисс Арчер.
        — Я запомню, месье.
        Когда Мелодия предложила дамам вернуться в салон, а джентльменам выкурить сигары и выпить бренди в библиотеке, Алексу удалось на минутку задержать Симону в холле.
        — Что это за разговоры о мадам Клео?  — тихо спросил он.  — Почему ты хочешь познакомиться с ней?
        — Это каприз, Алекс. Почему я должна иметь причину?
        — Потому что, я думаю, она у тебя есть.
        Алекс говорил серьезно. Симона задумчиво посмотрела на него. Знает ли он?
        Алекс, в свою очередь, смотрел на нее и думал: «Что она знает? Сказать ли ей?» И решил, что, если говорить ей о связи Клео с Арчерами, это должна сделать сама Орелия.
        — Ладно, я отвезу тебя,  — неожиданно сказал он.  — Но только если Орелия согласится поехать.
        — Но она беременна!  — тихо возразила Симона.
        — Именно поэтому,  — сказал Алекс с вызывающей усмешкой.
        Они расстались, и Симона присоединилась к дамам.
        Час спустя, уезжая, Соренсен поцеловал руку Симоны и сказал:
        — Мисс Арчер, надеюсь, я могу иногда видеться с вами?
        — Я уверена, что мы встретимся снова, мистер Соренсен, поскольку Новый Орлеан одержим балами и празднествами.
        — Если бы я мог наве…
        — Я обещаю оставить для вас танец на следующем балу.
        Он поблагодарил ее с печальной улыбкой. После его отъезда она поднималась по лестнице, испытывая пронзительную тоску по Аристу. Легко постучав в дверь Орелии, она решила, что никогда больше не откроет сердце ни одному мужчине. Только своим легко возбудимым, но более предсказуемым лошадям!

        Арист стоял на мостике «Цыганской Королевы» с капитаном Эдмондсом, наблюдая за появлением зданий и причалов Сен-Луиса. Порт был забит речными судами всех типов: от старинных плоскодонок до колесных пароходов. Набережную заполняла пестрая толпа портовых рабочих, индейцев, охотников и скотоводов, приехавших продать свою продукцию и купить провиант у мужчин в темных сюртуках и цилиндрах. На высоких берегах реки сквозь деревья виднелись белые дома богачей. Оживленно гудящий Сен-Луис был воротами быстро расширяющегося Запада.
        Они пристанут здесь на ночь и после разгрузки и приема нового груза отправятся дальше, к Натчезу и Новому Орлеану. Впервые Арист не ожидал с нетерпением возвращения в Бельфлер и родной город. Казалось, вся энергия и радость покинули его жизнь.
        В этом путешествии, встречаясь в северных городах с грузоотправителями, принимая заказы и ведя переговоры о тарифах, он чаще, чем раньше, сталкивался с антиюжными настроениями.
        — Антирабовладельческие фракции агрессивнее и шумнее, чем в мои первые посещения Севера,  — сказал он капитану Эдмондсу.  — Многие северяне возмущаются властью, которой обладают в конгрессе наши южные депутаты. Я слышал гневные обсуждения решения Верховного суда по делу Дреда Скотта и Закона о беглых рабах, практически аннулирующего Миссурийский компромисс, разделивший штаты на свободные и рабовладельческие.
        — Неужели?  — сказал капитан Эдмондс, выбивая пепел из трубки.
        — Им не нравятся охотники за рабами, наводнившие свободные штаты в поисках беглецов. И меня неоднократно спрашивали, почему так много беглых рабов, если, как мы утверждаем, рабовладельцы — благотворители.
        — Хороший вопрос,  — сказал англичанин.
        — И мне рассказали о случае в Вашингтоне, когда охотники за рабами похитили свободного цветного и отправили его на Юг, как раба. Столько возмущения… Их горячие головы настаивают на отделении от Союза. Однако я не могу поверить, что найдется достаточно радикалов, чтобы спровоцировать нас на войну из-за рабства.
        — Надеюсь, этого не случится,  — сказал капитан Эдмондс, снова разжигая трубку.
        — Север нуждается в рабстве так же, как и мы, капитан. Аболиционисты забывают об этом. Наши рабы выращивают сырье для их фабрик и производят сахар для их пищевой промышленности.
        Капитан Эдмондс мудро кивнул.
        Арист воодушевился, чувствуя необходимость выразить свою все растушую тревогу из-за расширяющейся трещины в Союзе. Разделение Союза, этого замечательного эксперимента в самоуправлении народа, было бы трагедией.
        — Что такое их заводские рабочие, если не белые рабы? Север эксплуатирует свой рабочий класс, не заботясь о его здоровье и благосостоянии. Какое они имеют право критиковать нашу более благотворительную систему?
        — Возможно, вы правы,  — сказал капитан Эдмондс, безмятежно куря трубку.
        Арист почувствовал мимолетную зависть к миру и довольству, которые Эдмондс, казалось, находил в своей трубке.
        — Почему вы не женаты, Эдмондс?
        Капитан не обиделся и не проявил нежелания отвечать на резкий и необычно личный вопрос Ариста.
        — Ну,  — задумчиво сказал он,  — наверное, это не очень подходящая жизнь для женщины, когда муж все время на реке?
        — Наверное,  — согласился Арист и подумал, не было ли у капитана одной особой женщины, которая отказалась жить с ним на корабле. Но он не был расположен продолжать такую личную тему.
        Арист чувствовал себя раздраженным и взвинченным. Он хотел, чтобы путешествие закончилось, однако не испытывал особой радости от того, что ждало его в конце. Когда болезненные воспоминания о Симоне Арчер вспыхивали в его мозгу, он старательно отгонял их.
        «Цыганская Королева» подошла к своему причалу, проскользнув между груженой баржей и другим пароходом. Арист оставил капитана и пошел готовиться к встрече с одним из грузоотправителей.

        Когда несколько дней спустя Арист вернулся в Новый Орлеан, то не стал никого навещать в городе и сразу отправился в Бельфлер, поручив своему агенту следить за разгрузкой «Цыганской Королевы». Он надеялся обрести в Бельфлере душевный покой. Но этому не суждено было случиться.
        Когда плоскодонка, которую он нанял, чтобы перебраться через озеро, подошла к пирсу Бельфлера, стройная темноволосая женщина на галерее приветственно подняла руку и быстро сбежала по отлогой лужайке ему навстречу.
        У Ариста перехватило дыхание, болезненно забилось сердце. Какого дьявола?.. Затем он узнал Элен де Ларж и испытал острое разочарование, такое же удивительное, как и неожиданное.
        Черные волосы Элен сияли на солнце, она широко улыбалась.
        — Добро пожаловать домой, дорогой.
        Он поцеловал ее руку, помедлив, чтобы успокоиться.
        — Спасибо, Элен. Но вы — сюрприз. Я ожидал, что вы проведете лето с одной из ваших подруг.
        — Я еще в трауре, Арист, а поэтому не очень удобная гостья для тех, кто собирается веселиться. Я вспомнила о восхитительном ветре с озера в Бельфлере и как мы с Филиппом наслаждались вашим гостеприимством и убедила себя, что слуги радушно встретят меня в ваше отсутствие.
        — И они не разочаровали вас?
        — О нет.
        Она стояла близко к нему, и в жаркий день запах ее духов казался слишком резким.
        — Тогда позвольте мне присоединиться к ним,  — сказал он как можно вежливее.
        — Я была уверена в этом,  — сказала она, улыбаясь.  — Здесь просто божественно. Я наслаждалась уединением, но еще больше буду счастлива в вашей компании. Однако я не собираюсь компрометировать вас, мой дорогой. Как только мы обсудим мою собственность в Фолс-Ривер, я вернусь в город.
        — Зачем вам возвращаться в такую жару?
        — Я не хочу, чтобы наши друзья сплетничали из-за того, что я ваша единственная гостья.
        — Я приглашу других гостей,  — сказал он с поспешностью, которая ему самому показалась не очень лестной.  — И приличия будут соблюдены.
        Элен нежно пожала его руку и прошептала: «Спасибо, дорогой друг», явно предпочитая поверить, что он хочет, чтобы она осталась.
        Лакей, путешествовавший с ним, выгрузил на берег багаж. К нему на помощь прибежал слуга из дома.
        — Повариха начала готовить ваши любимые блюда, как только мы заметили лодку и решили, что вы на борту. Мы с ней прекрасно поладили. Она — сокровище, Арист.
        «Она не могла высказаться яснее,  — подумал Арист. Элен все еще тешит себя надеждой, что теперь, после похорон Филиппа, я сделаю ей предложение».
        Сокрушающая тяжесть усталости навалилась на его плечи, когда они рука об руку поднимались на галерею Бельфлера, где выстроились для приветствия домашние слуги.

        Алекс и Орелия отправились в казино, в ресторан мадам Клео, в таком веселом настроении, что Симона была заинтригована. Она вообще удивилась, что Орелия согласилась пообедать в общественном месте. Оставалось только предположить, что краткое затворничество, вызванное ставшей заметной беременностью, угнетало Орелию, и она была рада возможности развлечься.
        Как бы то ни было, очаровательная Орелия была искренне счастлива, и это радовало Симону. Сама она очень сильно нервничала, не зная, сможет ли вручить деньги месье Отиса, не привлекая нежелательного внимания, и удастся ли ей поговорить с Клео наедине.
        Экипаж катился вдоль озера в ранних сумерках. Под дубами и амбровыми деревьями, выстроившимися у дороги, мерцали светлячки. Кучер пел густым басом, перекрывая хор древесных лягушек. Алекс взглянул на Орелию и стал подпевать кучеру приятным тенором. Взгляд, которым обменялись брат и его жена, полный любви и смеха, вызвал у Симоны острую зависть.
        И она знала любовь, но какую короткую!
        Казино, как драгоценность, сверкало в темноте. Вдоль длинной аллеи до входа горели факелы, и все окна были ярко освещены. Симона жадно вглядывалась в старый особняк.
        — Я увижу мадам Клео?  — спросила она Алекса.  — Или она проводит все время с игроками?
        — Мне говорили, что она обычно появляется в ресторане поздороваться с важными гостями,  — сказал Алекс.
        — Я надеюсь, она сочтет нас важными гостями,  — легкомысленно сказала Симона и удивилась, перехватив странно довольный взгляд, которым обменялись ее спутники.
        Чернокожий метрдотель встретил их в вестибюле и проводил к столику у дальней стены прекрасно обставленного зала. Стены были обиты темно-красным шелком, на них висело много картин в изысканных золоченых рамах. На покрытых льняными скатертями столиках горели свечи, по одной на каждом столике. Большинство из них были заняты, но Симона не заметила никого из знакомых.
        Алексу подали меню и, после консультации с дамами, он заказал первое блюдо. Еда была вкусной, приготовленной по французским обычаям с травами и винными соусами. Они беспечно разговаривали, но Симона чувствовала атмосферу ожидания и поняла, что брат и золовка так же пылко ждут встречи с мадам Клео, как и она. Они часто смотрели в сторону широкого входа из вестибюля.
        Наконец появилась владелица казино, стройная женщина, с темными волосами, собранными в узел и заколотыми двумя алыми палочками. На ней был узкий бирюзовый шелковый костюм в китайском стиле — экзотический контраст с пышными юбками на кринолинах модных посетительниц.
        Когда она вошла в зал, Симона увидела шокирующий разрез до колена с одной стороны ее юбки. Все взгляды устремились на Клео, подходящую к столикам и непринужденно беседующую с гостями.
        Симона расстроилась. В этой комнате ей вряд ли удастся поговорить с хозяйкой наедине.
        Она посмотрела на золовку и удивилась, заметив ее пылкий взгляд.
        — Ты знаешь мадам Клео, Орелия, не так ли?  — воскликнула Симона.
        Орелия с вызовом встретила ее взгляд и тихо сказала:
        — Она — моя мать.
        — Что?
        — Потише, Симона,  — предупредил Алекс.
        — Алекс, ты говорил нам, что Орелия — сирота из монастыря!
        — О, Симона, я хотела сказать тебе. Меня действительно воспитывали в монастыре как сироту…
        — Не сейчас,  — сказал Алекс.
        Симона молча смотрела на Алекса, ошеломленная откровением Орелии.
        Орелия положила вилку и, несмотря на недовольство Алекса, начала объяснять Симоне:
        — Мой отец забрал меня у матери и поместил в монастырь. Он сделал это, чтобы я смогла получить образование…
        — Не сейчас, Орелия,  — снова предупредил Алекс, но она не повиновалась и продолжала говорить едва слышно. Ее щеки слегка раскраснелись, и она выглядела чрезвычайно прелестной.
        — Видишь ли, в моей матери есть индейская кровь, так же как и французская, и немного китайской.  — Она нервно рассмеялась.  — Ты понимаешь, что это значит?
        — Это значит, дорогая,  — сказал Алекс,  — что, если ты не закроешь свой хорошенький ротик, кто-нибудь услышит то, что может сделать недействительным один очень важный для меня контракт.
        Он больше ничего не сказал, так как к их столу подошла мадам Клео.
        Симона подняла глаза на еще прекрасное лицо с высокими скулами и интригующим разрезом глаз, открыто бросающих вызов разрушительному временя. Эти глаза быстро и с любовью оглядели Орелию, но, если бы не признание золовки, Симона бы ничего не заметила.
        — Добрый вечер, дамы, добрый вечер, месье,  — сказала Клео и тихо добавила: — Надеюсь, поздравления уместны, месье?
        Орелия вспыхнула счастливым румянцем.
        — Спасибо, мадам,  — просиял Алекс.  — Мадам Клео, моя сестра Симона.
        — Мадемуазель,  — сказала Клео. Ее умные глаза смотрели так испытующе, что Симона поняла: Клео знает все о том, что она делает и почему она здесь. И она не удивилась, когда Клео понизила голос так, что его не могли услышать за другими столиками: — Когда будете уходить, пройдите по галерее. Я пошлю слугу проводить вас на черную лестницу,  — и чуть громче: — Я так рада, что вам понравилось говяжье филе, месье.  — И Клео отошла к соседнему столику.
        — Она поняла, что ты сказала Симоне,  — тихо сказал Алекс Орелии.  — Я рад. Теперь, дамы, позвольте мне выбрать вам десерт.
        Немного погодя их провели в гостиную в личных апартаментах мадам Клео. Орелия с влажными от переполнявших ее чувств глазами сидела рядом с матерью на маленьком диване.
        Теперь, когда мать с дочерью сидели рядом, Симона узнавала в Орелии черты Клео — роскошные каштановые волосы, загадочный разрез глаз с чуть приподнятыми уголками, высокие скулы, нарушающие округлость лиц. Но она все еще была ошеломлена открытием происхождения Орелии.
        — Ты выглядишь здоровой, дорогая. Все в порядке, Алекс?
        — С нею все прекрасно, Клео.
        — Вы не были на свадьбе, мадам Клео,  — упрекнула Симона.
        — Я не могла.
        — Папа знает, больше я никому не говорил,  — сказал Алекс.
        — Ее украли у меня, и я безумно хотела найти ее,  — сказала мадам Клео красивым хрипловатым голосом.  — Но когда нашла, то поняла, что не могу лишить ее возможности, которую предоставил ей отец: он не признал ее, но поклялся, что она сирота. «Черный кодекс» — жестокий бесчеловечный закон, и я не чувствую угрызения совести, нарушая его.
        Она нежно посмотрела на Орелию и сказала:
        — Спасибо. Ты дала мне возможность увидеть собственными глазами, что счастлива в беременности, но ты больше не должна сюда приезжать, дорогая.
        Клео обняла дочь с такой любовью, что у Симоны перехватило дыхание.
        — Алекс, спасибо, что ты привез ее. Теперь идите, мне пора возвращаться к посетителям. Идите и подождите Симону, я не задержу ее надолго.
        Алекс вопросительно взглянул на Симону, и она едва кивнула, удивляясь проницательности мадам Клео.
        Когда они остались одни, Клео посмотрела на Симону и сказала:
        — Вы пришли за моей помощью, не так ли?
        — Да, мадам. Месье Отис послал меня… с этим.  — Симона достала банкноты.  — Заплатить игорный долг, как он сказал. Он… он вернулся в Бостон.
        Мадам Клео молча смотрела на деньги, и Симона видела, что она понимает полное значение отъезда месье Отиса.
        Это была возможность, которую Симона искала и нашла, но теперь, когда наступил решающий момент, она обдумывала всю серьезность предстоящего шага и колебалась. Однако пути назад не было.
        — Мадам Клео, я прячу молодую рабыню, которую жестоко использовал сын хозяина, и теперь, когда месье уехал, я… я не знаю, что делать.
        — Пошлите ее ко мне.
        Симона почувствовала огромное облегчение.
        — Ночью?
        — Нет, мои посетители остаются очень поздно. Пришлите ее ранним утром, перед рассветом. Это самый безопасный час. Как ее зовут?
        — Долл.
        — У вас есть доверенный слуга?
        Симона колебалась. Только Ханна. Она закрыла глаза и сказала с угрызениями совести:
        — Да, моя служанка.
        — Пошлите ее с Долл. Вы больше не должны приходить сюда. Если в будущем у вас еще появятся беглецы, пришлите служанку ко мне. Я смогу договориться. Вы не должны знать имен. И никогда не упоминайте мое имя.
        — Мне придется дать Ханне пропуск.
        — Никаких имен,  — предупредила Клео.  — Никакого пропуска. Никогда ничего не подписывайте.
        — Как я могу просить мою горничную рисковать без пропуска?  — воскликнула Симона.
        — Я думаю не только о вашей безопасности, но и о продолжении существования самой «подпольной дороги». Это опасно для вашей служанки, да. Но когда-нибудь она, возможно, сама захочет пойти на Север, и тогда вы поможете ей. Это будет ее вознаграждением. Обдумывайте тщательно каждый шаг. И никогда не забывайте об опасности.
        Она вложила деньги месье Отиса в руку Симоны, и выражение ее лица смягчилось.
        — Купите что-нибудь для малыша Орелии. Это объяснит, почему я вас задержала.
        Симона кивнула, ее переполняли чувства, к глазам подступили слезы.
        — Спасибо, мадам… за все.
        — Мы спустимся по черной лестнице. Алекс ждет вас. Я восхищаюсь вашей смелостью, мадемуазель. Да поможет вам Бог.
        Мадам Клео прошла вперед и сделала Симоне знак следовать за нею. Через несколько минут Симона сидела в закрытом экипаже с Алексом и Орелией. Когда они выезжали из казино на дорогу, Алекс подозрительно спросил:
        — Ну, какие же у тебя секреты с мадам Клео?
        Симона разжала кулак, и банкноты рассыпались по ее коленям. Она сама удивилась, как спокойно прозвучал ее голос:
        — Меня инструктировали заказать что-нибудь прелестное для внука. Рубашку для крещения, например.
        — Ох!  — простонала Орелия и разрыдалась. Алекс наклонился успокоить ее ласковым поцелуем, и Симона отвернулась к темному окну.
        Ее дорога определилась. Отныне она должна стереть все воспоминания об Аристе Бруно. «Это возможно,  — уверяла она себя,  — это необходимо». История Орелии укрепила ее решимость. Невыносимо было сознавать, что примесь индейской крови прелестной Орелии могла аннулировать ее брак с Алексом. Она подумала о Ханне и бедной маленькой рабыне, которую они должны перевести из старой детской.
        На другую станцию…


        21
        Арист проснулся от сильного запаха жасмина и почувствовал, что в его спальне кто-то есть. Он перекатился и приподнял голову.
        — Кто здесь?  — он ничего не видел, но слышал тихие шаги.
        — Тише,  — прошептал знакомый голос, и Элен тут же скользнула в его кровать.
        Ее обнаженная грудь прижалась к его груди и холодная рука спустилась между его ног.
        — Господи!  — выдохнул он, чувствуя, что каменеет.
        Она нежно засмеялась, нашла его рот своими губами.
        Минут пять спустя Элен натянуто спросила:
        — Что случилось, дорогой?
        — Не знаю,  — солгал он. Его тошнило от подавляющего запаха жасмина.
        Он откатился от нее так, чтобы их тела больше не соприкасались и запах духов не подавлял дыхание.
        — Ты простишь меня? Вероятно, усталость. От путешествия. Я только что с корабля.
        — Извини,  — сказала она после неловкого молчания, пристально глядя в полог.  — Я не подумала.
        Она села и спустила ноги с кровати.
        В темноте он скорее чувствовал, чем видел, как она обмякла от поражения. Испытывая смутную печаль, он протянул руку и коснулся волос, рассыпавшихся темными волнами по ее плечам.
        Она сказала с бодростью, скрежещущей по нервам:
        — Пусть тебя это не беспокоит, Арист. Просто я так рада была видеть тебя… Спокойной ночи, дорогой.
        Он лежал, слабый и подавленный, закрыв глаза, ожидая, когда щелкнет замок двери его спальни. Ах, Симона, Симона! Сможет ли он снова когда-нибудь почувствовать то, что испытал, держа ее в объятиях? Когда думал, что вся ее жизненная сила, непосредственность и независимость духа принадлежат ему? Была ли та Симона плодом его воображения? Созданием его жаждущей души?
        Арист встал рано утром, собираясь объехать плантацию и осмотреть урожай. Он не ожидал увидеть Элен так рано, но она уже сидела за столом в маленькой солнечной комнате, где подавались неофициальные завтраки. На ней было желтое утреннее платье с белыми кружевами у шеи и на запястьях. Руки, украшенные драгоценностями, выглядели хрупкими.
        Элен была бледна, но на щеках горел лихорадочный румянец, и тонкие морщинки усталости собрались вокруг глаз, как будто она не спала всю ночь. Она любезно поздоровалась с ним и спросила:
        — Ваша новая горничная, откуда она?
        — Я думаю, из Вирджинии.
        — Должно быть, поэтому мне иногда кажется, что она меня не понимает. И у нее отвратительный акцент.
        — Марта говорит, что она понемногу учит французский.
        — Она очень старательна.
        Арист был благодарен ей за обычный тон, в котором не было упрека.
        Элен взглянула на его брюки для верховой езды и сапоги.
        — Вы уезжаете верхом сегодня утром? Я надеялась, что мы сможем поговорить о моих делах.
        — Я решил сначала встретиться с вашим арендатором, а потом дать совет, Элен. Я хочу удостовериться, что он достаточно заработает на своем урожае, чтобы заплатить за вашу землю. Думаю, мне следует съездить в Фолс-Ривер и посмотреть самому, какой он плантатор.
        — Я бы хотела поехать с вами. Я хочу снова увидеть свой дом, прежде чем решу продать его.
        — Прекрасно,  — сказал он, осознав свою ошибку. Надо было съездить к ее арендатору, не сообщая ей об этом. Теперь придется путешествовать с ней в интимной тесноте экипажа и провести, по меньшей мере, ночь в ее доме.
        — Когда мы сможем поехать?  — нетерпеливо спросила она, и глаза ее засверкали радостным предвкушением.
        — Возможно, на следующей неделе. У меня здесь работы примерно на это время.
        — Тогда я вернусь в город, дорогой, и подготовлюсь к путешествию в Фолс-Ривер.
        Арист понадеялся, что его облегчение незаметно, но у него было неловкое ощущение, что Элен точно знает, что он чувствует. Именно поэтому она уезжает, понимая, что дела скоро снова сведут их вместе. Она слишком явно наслаждалась накануне, сидя напротив него за огромным столом, и выдала себя. Пожалуй, она не остановится и перед убийством, лишь бы стать хозяйкой Бельфлера.
        «Теперь я знаю, как чувствует себя олень, когда его неотступно преследует охотник»,  — подумал он, тихо подсмеиваясь над собой. В попытках Элен де Ларж не было настоящей опасности, хотя он был бы в более уязвимом положении, если бы попался в ее ловушку прошлой ночью.
        Он вышел из-за стола и отправился в конюшню. Вскоре вместе с Пикензом он поскакал в поля, где работники уже обрабатывали ряды высокого сахарного тростника. В южной Луизиане небо редко бывает безоблачным, и сегодня по огромным синим пространствам величественно проплывали белые, похожие на парусники облака. Солнце светило на розоватые кисточки побегов, нежно качающиеся на ветру с залива.
        Они обсуждали созревающий урожай и новый ирригационный канал, который начали копать еще до отъезда Ариста.
        — Когда вы думаете начать уборку?  — спросил Арист.
        — Через четыре-шесть недель. Тростник должен налиться сахаром.
        — Я осмотрю мельницу завтра,  — сказал Арист.  — Надо выяснить, требуется ли ремонт, прежде чем мы начнем обработку.
        — Конечно,  — сказал Пикенз.  — Каждый год приходится что-то ремонтировать.
        С того момента как они выехали на плантацию, у Ариста было чувство, что отец находится рядом с ним. Он как будто видел созревающий урожай отцовскими глазами. Субтропический влажный климат идеален для выращивания сахарного тростника, но необходимо дыхание северного ветра, чтобы он стал слаще. Слабый аромат лаванды указывал на то, что процесс созревания начался. Теперь они должны рассчитать, сколько можно тянуть со сбором урожая, чтобы заморозки не погубили его.
        Сезон обработки тростника обычно начинался в октябре и продолжался от трех до четырех месяцев, так что мельница простаивала восемь месяцев в году. Детали ржавели, заводились пауки и грызуны.
        Всю свою жизнь Арист слышал разговоры отца о выращивании тростника и о заботе об оборудовании. Все считали, что он не слушает, но, очевидно, кое-что въелось в его память, потому что начинало приносить плоды. Он в конце концов становился плантатором.
        Арист размышлял, как бы отец реагировал на усиливающиеся атаки Севера на рабство. Что бы он сказал об Антирабовладельческом обществе Массачусетса? Или воспламеняющей газете Уильяма Гаррисона? И образованном бывшем рабе из Мэриленда Фредерике Дугласе, который ездил с лекциями по северо-восточному побережью? Он почти слышал отцовский громыхающий голос: «Хмпф! Чистая ревность. Они хотят быть такими же богатыми, какими сделал нас наш сахар».
        Бруно-отец не принял бы никакой критики своего привилегированного образа жизни. Но он бы не одобрил и разразившегося насилия — того кровавого убийства в Огайо в прошлом году, когда разгневанные северяне убили полдюжины южных охотников за рабами, или позорного избиения выступившего против рабства сенатора Самнера представителем Южной Каролины прямо в его кабинете в сенате.
        Арист надеялся, что отец, с присущим ему здравым смыслом, выступил бы против отделения и угрозы войны, как и он сам. Но он не был убежден до конца.
        Пикенз завел разговор о состоянии дорог, по которым фургоны повезут урожай, о необходимости их ремонта, прервав его мысли.
        Возвращаясь в полдень к конюшне, они увидели Салли, новую горничную, идущую босиком по дороге между рядами хижин. Она оглянулась, ее глаза сверкнули красноречивым ужасом. Она отскочила к краю дороги и поспешила дальше.
        — Интересно, почему эта новая девушка так пуглива?  — сказал Арист.  — Марта говорит, что она учит французский и с ней нет никаких забот.
        — О, она успокоится,  — сказал Пикенз.
        — Так вы говорили с ней?  — спросил Арист, так как обычно домашними слугами управляла Марта. Пикенз не имел к ним никакого отношения.  — Она не рассказывала, почему у нее этот шрам на лбу?
        — Рассказывала,  — ответил Пикенз.  — Это клеймо ее старого хозяина.
        — Что?
        Они уже были у конюшни. Арист спешился и недоверчиво смотрел на надсмотрщика. Он знал, что некоторые плантаторы наказывают беглецов, клеймя их буквой «б», и считал это варварством, но у девушки клеймо было другим.
        — Да,  — сказал Пикенз, вручая поводья груму.  — Ее бывший владелец растит рабов для продажи на Юг. Этот шрам — его инициал. Ее клеймили, когда ей исполнилось пять лет.
        — Господи милосердный!  — Ариста затошнило. Каким же чудовищем должен быть человек, сделавший это с ребенком, неважно какого цвета!
        Пикенз ухмылялся. Когда грум с лошадьми исчез в конюшне, он понизил голос и сказал:
        — У нее есть еще один шрам, между ног.
        Арист замер. Он снова увидел вспышку страха в глазах Салли при виде их, снова услышал ее непроницаемые «Да, сэр», которыми она уклонялась от его вопросов.
        — И как вы это узнали?  — спросил он так тихо, что Пикенз не заметил гнева в его голосе.
        Надсмотрщик пожал плечами и засмеялся. На его лице появилось похотливое выражение, и он произнес с намеком, как «мужчина-мужчине».
        — Вы понимаете, не так ли?
        Арист пришел в ярость, его рука сжалась на рукоятке хлыста. Частички мозаики встали на место. Он понял, почему Пикенз нарушил границы Беллемонта в поисках сбежавшей Милу, когда решил, что она прячется в старом доме Роже. У него был личный интерес.
        Не повышая голоса, Арист сказал:
        — Иди к себе и собери свои вещи.
        На безобразном лице Пикенза появилось искреннее удивление.
        — Что?
        — Не удивительно, что Салли онемела от страха. Ты использовал ее, не так ли?
        Арист не мог сдерживать ярость. Он снова вспомнил обвинения Симоны, уверенной, что Милу убежала от его жестокости. А это был Пикенз. Все это время Пикенз пользовался молодыми рабынями, которые не осмеливались сопротивляться ему.
        — Ты использовал и Милу? Неудивительно, что она сбежала.
        — Минуточку, мистер Бруно! Ее ублюдок — не мой. Это тот бледный трусливый механик бросил свое семя. Она убежала с ним. Я уверен в этом!
        Рука Ариста еще крепче сжала хлыст.
        — И ты погнался за ней не ради меня, а потому, что она сбежала от тебя? Собирайся, Пикенз. Ты уволен.
        — Вы увольняете меня?  — Неверие надсмотрщика было почти комичным.
        — Да.
        — Вы не можете меня уволить,  — злобно сказал Пикенз,  — потому что вы ни черта не знаете о своей плантации. Я управлял ею после смерти вашего отца. Вы не сможете обойтись без меня.
        — Еще как смогу!
        Пикенз приблизился:
        — И кто выведет ваших рабов по утрам, а? Кто не даст им валяться под деревом целый день, пока вы гоняетесь за хорошенькими щеголихами в городе? И кто присмотрит за мельницей? Я делал это десять лет для вашего отца, и я делал это для вас. Вы не можете себе позволить уволить меня, мистер Бруно.
        Арист дерзко задрал подбородок, чуть не коснувшись лица Пикенза:
        — Я здесь решаю, что могу себе позволить. Чтобы к вечеру тебя не было на плантации.
        Он отвернулся и пошел прочь, рассекая хлыстом воздух. Ему пришлось использовать всю свою силу воли, чтобы не ударить Пикенза.
        Но его не оставляла мысль о собственной роли в исчезновении Милу. Он вспомнил серьезного молодого немца, который пришел к нему с предложением купить рабыню, чтобы освободить ее. Когда Арист спросил почему, тот сказал на своем ломаном английском, что хочет жениться на ней. Арист решил, что он лжет, что он просто ублюдок, которому черная женщина в новинку.
        — Вы не сможете этого сделать,  — объяснял он механику.  — Даже на Севере вы не сможете жениться на ней.
        — Тогда я увезу ее в Германию.
        Предложение было настолько возмутительным, что Арист не задумался над ним серьезно, а просто обругал немца и сказал, что рабыня не продается. Теперь, узнав от Пикенза, что девушка беременна, он подумал, что, возможно, механик действительно хотел узаконить своего ребенка, какого бы цвета он ни был.
        Что случилось с Милу? Почему Симона решила, что это он досаждал девушке? Она что-то говорила о сплетнях среди слуг. Знала ли она, что Милу беременна? Поэтому ли она бросила ему в лицо эти слова о гусаке и гусыне? Он опять вспомнил о Чичеро, и бешенство стерло все его вопросы.
        Он шел, заставляя себя думать о крепкой выпивке, о ленче, о том, что надо переодеться. Вернувшись в дом, он узнал, что Элен уехала в Новый Орлеан.


        22


1858 ГОД.
        — Теперь можешь войти,  — сказала Мелодия, открывая Симоне дверь.
        Симона увидела Орелию, сидевшую, опершись о подушки, с будущим наследником Беллемонта в руках, и Алекса рядом с кроватью, с любовью глядящего на них. Орелия родила Алексу сына в ранние утренние часы второго дня Нового года.
        Симона с Алексом нервно ходили по вестибюлю, поглощая крепкий черный кофе, пока акушерка не сообщила, что родился чудесный здоровый мальчик и роды прошли сравнительно легко. Вид Орелии подтверждал это: она выглядела восхитительно счастливой и только чуть-чуть усталой.
        — Симона, это твой племянник — Жан-Луи Наполеон Роже Арчер,  — гордо сказала Орелия.
        — Такое тяжелое имя для такого крошки?  — поддразнила Симона.
        — Он не крошка,  — запротестовал Алекс.  — Посмотри на него. У него больше волос, чем у меня.
        Орелия откинула край легкого одеяльца, показав удивительно густые черные волосы над маленьким красным личиком с плотно сжатыми веками. У Симоны сжалось сердце от бури эмоций, которую она попыталась скрыть.
        Ее всегда ошеломляло чудо рождения, которое она видела в своей конюшне, но это был ее племянник, ребенок ее обожаемого старшего брата, крошечный человечек, в котором текла кровь Роже и который носил ее имя. Это было чудом, превзойти которое могло бы лишь рождение ее собственного ребенка, а это вряд ли когда-нибудь произойдет.
        Ничего не должно случиться с Алексом, отцом этого малыша, мужем этой радостной женщины. И Симона должна сделать для этого все, что от нее зависит.
        Алекс быстро догадался, что Клео помогает ей, или, может, сама Клео рассказала ему? Во всяком случае, он потребовал от Симоны правды, затем стал настаивать, чтобы ему дали возможность помогать им.
        — Ханне слишком опасно выходить во время комендантского часа,  — спорил он.  — Я могу ходить в казино, не вызывая подозрений. Я играю иногда, потому что это позволяет мне носить записки Орелии и матери. Доверься мне, Симона.
        Рабам уже стало известно, что «наездница» помогает тем, кто решился бежать. С тех пор как Ханна отвела Долл в казино, трое мужчин-рабов обратились к Симоне во время ее утренних прогулок и с помощью Алекса были отправлены в рискованный путь на Север. И Алекс и Клео непреклонно скрывали происходящее от Орелии. Это было нетрудно, потому что Орелия была всецело поглощена приключением создания и рождения ребенка Алекса.
        Симона лишь в общих чертах представляла, как помогали рабам отправиться на Север. Луизиана издала закон, еще больше затруднявший речной путь, а пешее путешествие было длинным и полным стольких опасностей, что Симона сомневалась, достиг ли кто-то из беглецов свободы. Она знала, что есть люди дальше к северу, помогающие им: ведущие их от станции к станции. Мелкие фермеры, или священники, или сочувствующие женщины прятали их днем и отправляли в путь ночью, иногда даже подвозили их, пряча в своих фургонах среди грузов.
        Глядя с завистью на счастливую троицу в изголовье постели: отца, мать и новорожденного,  — Симона говорила себе, что ей никогда не испытать такого счастья. Некоторое время она с испугом и желанием ждала, не будет ли у нее ребенка от Ариста, хотя понимала, что вряд ли с такой частой и безрассудной верховой ездой смогла бы забеременеть.
        Она ничего не слышала об Аристе, и он не появлялся на традиционных праздничных балах. Он, видимо, все еще верил, что Чичеро Латур был ее любовником. Симона не могла простить его за то, что он сделал такой вывод, даже не спросив, почему смерть Чичеро так глубоко потрясла ее.
        Но как бы она объяснила, не раскрыв то, что должно было оставаться тайной? Нет, все кончено. Она не должна мечтать об Аристе Бруно.
        Ее жизнь сосредоточилась теперь на ненависти к рабству и его влиянии на мужчин Юга, этих высокомерных хозяев женщин и рабов, принимающих как должное то, что слуги бегут перед ними, открывая двери и выполняя любой каприз.
        Алекс не такой, и отец тоже. Симона была полна решимости не позволять Алексу рисковать. И она была уверена, что Клео поддержит ее.
        — Необходимо договориться с отцом Франсуа о крещении,  — услышала она голос матери.
        — В соборе?  — предложила Орелия.
        — Конечно.
        — Я могу встретиться с отцом Франсуа завтра, если хочешь,  — сказал Алекс.
        Орелия посмотрела на сына, машущего невероятно маленькими ручками, пытаясь ухватить что-то, чего он не мог видеть.
        — Он такой маленький!  — Она посмотрела на повитуху, стоявшую в дверях в пальто и шляпе, ожидавшую, когда ей подадут экипаж.  — Через месяц, может быть, мадам Пуаре?
        — Возможно,  — сказала женщина.  — Я не советую спешить, когда ребенок слаб, но ваш сын здоровенький.
        Решили, что сын и наследник Алекса получит свое прославленное имя в феврале, когда зацветает боярышник во влажных лесах.

        День крещения выдался ярким и сухим, виденье весны между зимними дождями. Когда Арчеры прибыли в собор, двойными шпилями пронзающий небо над Джексон Сквер, Тони и Роб с детьми уже ждали их. Орелия развернула одеяльце Жана-Луи и расправила складки длинной изящной вышитой рубашки для крещения, подарок бабушки, хотя он и не знал этого. Тони бурно восхищалась, считая, как и Мелодия, что это подарок Симоны.
        Ребенок Орелии мирно спал во время высокопарной латыни мессы отца Франсуа и красивого пения хористов. Когда подали сигнал, Алекс взял мальчика из рук Орелии и они подошли к священнику. Красивая рубашка свисала почти до пола, и по собору пронеслись восхищенные «ахи» прихожан, сменившиеся на тихое хихиканье, когда брызги священной воды вызвали яростный вопль из крошечного тельца.
        — Нарекаю тебя Жан-Луи Наполеон Роже Арчер,  — нараспев сказал священник,  — во имя Отца и Сына и Святого Духа.
        После этого они принимали поздравления и пожелания друзей и знакомых. Подошла Элен де Ларж, одетая в черное и с вуалью. Поговорив с гордыми родителями, она повернулась к Симоне:
        — Теперь у вас есть еще один интерес в жизни, который отвлечет вас от ваших лошадей.
        «Еще один?» Симона удивленно приподняла брови. Но Элен улыбнулась и прошла, уступив место следующему поздравителю.
        — О чем она говорила?  — тихо спросила Тони.
        — Понятия не имею,  — сказала Симона, но маленький червячок страха закрался в ее сердце. Знала ли Элен, что она занималась с Аристом любовью? Или намекала на что-то другое?
        Когда они вышли из широких двойных дверей собора на солнечный свет, Симона увидела безобразного надсмотрщика Ариста и содрогнулась. Он не подал вида, что узнал ее, но остановил Роба:
        — Позвольте поговорить с вами, мистер?
        — Что этот человек делает здесь?  — шепотом спросила Симона у Тони.
        — Разве ты не знаешь?
        — Что?
        — Месье Бруно уволил Пикенза. Он теперь наемный охотник за беглыми рабами.
        Симона почувствовала сильную тревогу. Джеф обратился к Тони:
        — Поезжай с матерью. Я подожду Роба.
        — Постарайтесь не опаздывать,  — сказала Мелодия. На завтрак в честь крещения новорожденного были приглашены близкие друзья.
        Женщины прошли к экипажу.
        — Так вы потеряли еще одного раба?  — спросила Симона. Иначе как она могла объяснить разговор Роба с этим ужасным человеком?
        — Нет,  — ответила Тони.  — Но, может быть, он найдет Ноэля.
        Если они поймают Ноэля, если Ноэль не перешел канадскую границу, если они привезут его обратно… Симона задрожала. Заговорит ли он?
        Элинор пронзительно закричала, привлекая внимание Симоны.
        — Тетя Симона! Отгадайте, что мне подарили на День рождения. Тетя Симона! У меня теперь будет собственная детка-лошадка!
        — Она не детка,  — презрительно сказал Джеффи.  — Это пони. А я буду учиться ездить верхом на настоящей лошади. Папа так сказал.
        — Бутс тоже настоящая лошадь! Правда, маман?  — Они громко спорили, пока Тони не пригрозила отвезти их домой.
        — Ты не помирилась с Аристом?  — спросила она Симону, угомонив детей.
        Мелодия проницательно взглянула на младшую дочь.
        — Ты отказала месье Аристу, Симона?  — спросила она.  — Вероятно, поэтому он перестал показываться на балах? Раньше он ни одного не пропускал.
        Симона не могла понять особого отношения матери к Аристу. Может, та поняла, что он первый серьезно привлек внимание ее незамужней дочери?! Симона с упреком посмотрела на Тони, но сестра лишь пожала плечами.
        — Вероятно, его нет в городе, маман. Вы ведь знаете, что он часто уезжает по делам,  — ответила Симона.

        В Беллемонте уже съезжались гости. Отовсюду раздавался гул голосов, слуги сновали по комнатам, разнося шампанское. Вскоре комнаты наполнились дразнящими запахами жареной дичи и даров моря под пряными соусами.
        Джеф провел юную гордую мать Жана-Луи Наполеона к длинному столу и усадил справа от себя. За стулом Орелии улыбающаяся темнокожая женщина, выбранная в няни новорожденному, держала Жана-Луи в его длинной изысканно вышитой рубашке.
        Когда Мелодия села на свое место с Алексом по правую руку, расселись семья и гости. Джеф взял хрустальный бокал с рубиново-красным вином и произнес тост:
        — За будущего наследника Беллемонта! За его здоровье!
        Все подняли бокалы, и мужчины закричали:
        — За будущего наследника.
        Орелия покраснела от удовольствия. Она сделала знак няне, и та обошла стол, давая возможность каждому гостю увидеть дымчатые синие глазки и очаровательные крошечные ручки и разглядеть изящную вышивку сорочки, а затем унесла мальчика в детскую. Слуги начали подавать мясо.
        Симона сидела в центре длинного стола как раз напротив Тони и ее мужа. После линчевания ей было невыносимо находиться в обществе деверя, от одного его вида она чувствовала тошноту.
        А сегодня еще добавилась тревога от встречи Роба с Пикензом. Как ей хотелось знать, о чем они говорили!
        Один из слуг, прислуживающих за обедом, наклонился к Симоне и прошептал, что Ханна хочет ей что-то передать. Понимая, что Роб может услышать, она тихо сказала:
        — Пусть передаст, что я приду сразу после обеда.
        Роб ухмыльнулся.
        — Моя золовка получила послание от своих лошадей,  — громко объявил он.  — Арабские лошадки заскучали, а, Симона?
        Симона, сделав над собой усилие, спокойно ответила:
        — Там проблемы. Пока не знаю, что случилось. Надеюсь, что ничего страшного.
        — Похоже, что конюшни для Симоны крестин племянника,  — продолжал забавляться Роб.
        — Ерунда! И Орелия знает, что это не так,  — сказала Симона, улыбнувшись юной матери Жана-Луи.
        — Неприятности, Симона?  — спросил Джеф.
        — Ничего такого, что не могло бы подождать, пока мы закончим обед,  — сказала Симона, но у нее все сжалось внутри, и она не могла больше есть. Видимо, пришло какое-то послание… И наверняка — от мадам Клео, а это был так необычно, что Симона забеспокоилась.
        Что-то действительно случилось.
        — Она балует их,  — не унимался Роб.  — Наследнику Алекса не достанется столько забот, сколько лошадям Симоны и их грумам. Они даже позволили себе прервать обед, посвященный крестинам, чтобы спросить, сколько килограммов овса насыпать лошадям.
        Кое-кто из гостей захихикал, предпочитая принять нападение на Симону за шутку.
        Симона больше не могла сдерживать гнев.
        — Этот охотник за рабами принес новости о твоем беглеце, Роб?  — резко спросила она и осознала, насколько ухудшились ее отношения с деверем, когда Роб возразил:
        — А почему ты решила, что должны быть новости?
        — Зачем же еще тебе вступать в беседу с человеком, который явился к нам без приглашения и поднял хлыст на папиного надсмотрщика? Тони сказала мне, что он профессиональный охотник за рабами. Ты нанял его?
        — Если бы и нанял, это мое личное дело, дорогая сестрица,  — сказал Роб. Он повернулся к женщине, сидящей справа от него, и сказал: — Наша Симона такая добренькая, что считает меня жестоким, но ни один из моих рабов не ходит необутым, а лошадь — неподкованной. И те и другие получают полноценную пищу и врачебную помощь…
        Симона вспомнила безобразные рубцы на спине Ноэля.
        — Если ты так о них заботишься, почему же твои рабы убегают?  — спросила она с очаровательной улыбкой.
        Под загаром Роба вспыхнул румянец.
        — Один раб убежал,  — поправил он.  — Я говорю, что забочусь о них, а не балую их. И рабы и лошади нуждаются в справедливом наказании.
        — В справедливом хлысте, ты хочешь сказать.
        — Если необходимо,  — сурово сказал Роб.
        Симона чуть не задохнулась от ярости. Арист сказал точно так же: «Иногда хлыст необходим», а она возразила: «Никогда!»
        Она вдруг поняла, что разговор за столом затих и гости прислушиваются к их перебранке. Теперь все смотрели на Симону. Глаза матери упрекали ее за устроенную сцену.
        С усилием Симона подавила ярость и спросила спокойнее:
        — Так этот человек нашел Ноэля?
        — Нет,  — сказал Роб, пожимая плечами,  — но у него появились кое-какие нити.
        Его ответ не успокоил тревогу Симоны. Она посмотрела на Тони, но Тони не отрывала глаз от своих коленей, очевидно крепко сцепив руки от смущения. Симона ощутила сожаление, понимая, как некрасиво выглядела ее ссора с Робом. Но по мере того, как остывал ее гнев, росли возбуждение и страх. Она водила вилкой по тарелке, заставляя себя участвовать в разговоре, охваченная нетерпением поговорить с Ханной.
        Когда, гораздо позже, все вышли из столовой, Симона нашла свою служанку в вестибюле.
        — Я послала его в конюшню подождать,  — прошептала она.
        — Господи! Почему он пришел сегодня, когда здесь полприхода?
        Должно быть, что-то срочное. Иначе Клео не послала бы вестника в день крестин. Симона не присоединилась к дамам, а вышла на заднюю галерею. К ее ужасу, к ней подошел пожилой джентльмен:
        — Не могу ли я помочь вам, мадемуазель? Я неплохо разбираюсь в лошадях.
        — Спасибо, месье, но мои грумы способны…
        Слава Богу, к ним быстро подошел Алекс.
        — Отец просит вас присоединиться к нему в библиотеке, месье. Ему будет приятно узнать, что вы предложили свою помощь,  — сказал Алекс и решительно взял Симону за руку,  — но я сам прослежу за лошадьми.
        Смягчившись, джентльмен оставил их, и они поспешили к конюшне, желая побыстрее избавиться от посыльного, пока кто-либо еще не проявил интереса к знаменитым лошадям Симоны.
        Их ждал один из пожилых слуг Клео, величавый чернокожий, которого звали Алекс.
        — В чем дело,  — спросил Алекс.  — Мадам больна?
        — Нет, господин, но мадам хочет поговорить с мамзель как можно скорее. Она просила мамзель прийти завтра утром в собор около девяти. Мадам будет молиться, и мамзель должна встать на колени рядом с нею, чтобы они могли поговорить. Мне передать, что вы придете, мамзель?
        — Да.
        — Тогда я пойду.
        — У нас много гостей сегодня,  — сказал Алекс.  — Постарайся, чтобы тебя не заметили.
        — Я приплыл на пироге, господин. Она на берегу недалеко отсюда.
        — У тебя есть пропуск?
        — Да, господин, я выполняю поручение мадам.
        Он тихонько скользнул в листву позади конюшни и исчез из вида.

        Точно в девять часов на следующее утро Симона накинула на голову шарф и вошла в собор. Сначала она подошла к каменной раковине у дверей, опустила пальцы в святую воду и перекрестилась, преклонив колена. Затем осмотрела почти пустой неф.
        Сумрачное помещение пахло влажным камнем, воском и ладаном. Здесь находились несколько коленопреклоненных молящихся с четками и молитвенниками: мужчина, девушка рядом с пухлой матроной. Слышалось тихое монотонное бормотание. Ее взгляд остановился на склонившейся фигуре слева у бокового окна. Фигура была укутана в черное, но падавший через цветное стекло свет богато окрашивал черное одеяние. Симона медленно подошла и встала на колени рядом с молившейся женщиной.
        Молчание в соборе таинственно усиливалось приглушенными криками чаек над соборной площадью. Птицы напомнили Симоне о месье Отисе, и она снова перекрестилась, молясь за его безопасность. Девушка ничего не слышала о нем с тех пор, как он уехал в Бостон.
        Симона стала перебирать четки и тихо молиться. Клео прошептала:
        — Мне передали, что вас подозревают, дорогая. Наверное, вам лучше уехать из Нового Орлеана на некоторое время. У вас есть друзья в Батон-Руже, у которых вы могли бы погостить?
        — Да, женщина, с которой я дружила в монастыре. Но кто сообщил…
        — Хорошо. Скажите вашей семье, что собираетесь посетить ее. На самом деле вы отправитесь на Север пароходом и возьмете с собой беглянку под видом служанки.
        Симона открыла рот, но не смогла вымолвить ни слова. На Север? Одна? Сопровождать беглянку? Она забормотала еще одну молитву.
        — За поимку этой рабыни предложено щедрое вознаграждение. У нее грудной ребенок, которого вы объявите своим, а ее — кормилицей.
        — Господи,  — сказала Симона.
        — Это будет опасно, да, но, возможно, не так опасно, как оставаться здесь,  — сказала Клео, не поднимая головы.  — Вы будете путешествовать под вуалью. Когда вы можете уехать?
        — Я напишу подруге и спрошу, удобно ли приехать.
        — В этом нет нужды. Вы не увидите вашу подругу. Встретимся здесь послезавтра, и я все подготовлю.
        — Но кто подозревает…
        — Подготовьтесь к тому, что не вернетесь, пока я не удостоверюсь, что это безопасно.
        — Но…
        — Вы поедете?
        Симона подумала о Мелодии, Джефе и остальных с болью и печалью. Она исчезнет, и они будут горевать. А ее любимые кобылы?
        — Да, конечно,  — грустно сказала она. Она давно сделала свой выбор.
        — Слава Богу!  — прошептала Клео.
        Она неуклюже встала, перекрестилась и пошла, согнувшись как старуха. Симона осталась молиться.
        Кто разгадал ее секрет?
        Клео не захотела сказать. Но как избежать опасности, если не знаешь, откуда она исходит?
        Мадам де Ларж? Это имела в виду Элен, когда говорила о «новом интересе»?
        Сколько угадал Роб? Связал ли он Беллемонт с таинственным и полным исчезновением Ноэля? В этом ли причина его нападения за обедом?
        Или месье Аргонн угрожал ей разоблачением? Он ясно дал понять, что подозревает об антирабовладельческих настроениях месье Отиса. Разве не из-за этого уехал художник? И месье Аргонн знал, что художник — ее друг.
        От кого из них придет опасность? И успеет ли она уехать из города?


        23
        Арист сидел на лошади, оглядывая поля нежно-зеленых побегов. Тут и там он видел склоненные фигуры рабов, занимающихся прополкой. Они как будто не обращали внимания на молчаливого хозяина, но иногда кто-нибудь заводил песню, другой подхватывал, и Арист подозревал, что таким образом они передают друг другу информацию, не предназначенную для его понимания.
        Он не покидал плантацию с тех пор, как уволил Пикенза, и начинал чувствовать себя отшельником. Приближался сезон сбора и обработки урожая, грозивший стать утомительным без опытного надсмотрщика. За ним последует традиционный праздник урожая, который в детстве Арист ждал с нетерпением: с лакомствами из мякоти орехов, сваренной в патоке, с танцами, пением и смехом. И потом начнется подготовка к выращиванию нового урожая.
        Для посадки тростника Арист назначил надсмотрщиком одного из бывших помощников Пикенза — сильного чернокожего, пользовавшегося популярностью среди рабов. Но он слишком баловал своих приятелей: рабочие расслабились, и работа заметно замедлилась. Они пользовались тем, что новый надсмотрщик был не очень требователен. Естественно, Ариста это не радовало.
        Месяцы, которые Арист провел, управляя плантацией, дали ему возможность лучше понять не только отца, но и самого себя, и то, чем он отличался от родителя. Годы, проведенные в Париже, изменили его восприятие рабства.
        Во Франции, впервые в жизни, его слуги были свободными мужчинами и женщинами, получавшими жалованье. У них был выбор, небольшой, из-за их бедности,  — но они могли, если хотели, оставить хозяина и пойти работать в лавку или уехать домой в провинцию.
        В Луизиане его рабы зависели от него во всем, и он находил эту ответственность обременительной. Горькая цена рабства: не только рабы были совершенно беспомощны управлять своими жизнями, но и хозяева всецело зависели от рабов. Преднамеренно оставляемый в невежестве, раб не мог выжить без хозяина, но и хозяин не мог жить без рабов.
        Раньше Арист не представлял себе, как много доверял Пикензу. Теперь он по-новому оценил обособленность надсмотрщика. Пикенз не был одним из рабов, но его и не включали в жизнь большого дома, и тот должен был все время проводить на плантации. После месяцев работы Арист сам начинал чувствовать недостаток общения.
        Отношение Ариста к похотливости Пикенза не изменилось, но он понял, что поступил слишком опрометчиво, избавившись от него. Он собирался нанять нового белого надсмотрщика, который будет хорошо обращаться с рабами, но не позволит им бездельничать. К сожалению, и этот человек будет одинок.
        Кроме того, Арист забросил свои речные дела. Он заказал в доках в верховье Огайо новый пароход, и подходило время его спуска на воду. Необходимо было встретиться с агентом, которому он доверил управление своим флотом на месяцы выращивания и сбора урожая и варки сахара. Он думал, что сможет управляться и с плантацией и с флотом, но, казалось, контроль над ситуацией ускользает из его рук.
        Это все случилось, когда он безумно влюбился в Симону Арчер. Страсть к ней сожгла что-то в его душе. Он потерял свой энтузиазм, потерял уверенность.
        Он не смог забыть ее. Симона вторгалась в его сны по ночам, и он просыпался, чувствуя вкус слез ее экстаза на своих губах, его тело пульсировало от желания. Он начинал понимать, что его ярость из-за ее «прекрасного человека» — ревность, а он никогда раньше не считал себя ревнивцем.
        Арист отказался принимать участие в празднествах в этом году и теперь понял, что совершил ошибку. Он не видел Элен со времени их путешествия на Фолс-Ривер, когда он одобрил продажу, но отказался от ее инвестиций в свою фирму. Их дружба стала напряженной, и он был слишком занят, чтобы заниматься еще и этой проблемой.
        Ему необходимо восстановить отношения с друзьями. Ему необходимо найти надсмотрщика. Он должен встретиться со своими клиентами, особенно в портах Огайо, где конкуренция особенно сильна, и он должен ввести в действие новый пароход.
        Арист пришпорил коня и направился к дому. Новые побеги тростника поднимутся без него. Дождей всегда бывает достаточно, и маловероятно, что ударят заморозки. Он вернется в город на несколько дней, проверит финансовое положение Элен, затем отправится на Север на одном из своих пароходов, оставив бухгалтеру управление плантацией. Он вернется с надсмотрщиком, которому сможет доверять. И он удушит наконец остатки чувств к Симоне Арчер!
        В своем доме в Новом Орлеане он нашел несколько ожидающих его приглашений. Одно было на весенний бал в отеле «Сен-Луис» в конце недели. Там будут все его друзья. Возможно, там будет Симона. Мысль о встрече с ней тревожила его, но Арист не собирался позволить ей нарушить свои планы. Арист послал слугу сообщить, что принимает приглашение, и отправился к портному.

        Пикенз сидел за столом ресторана Торговой биржи с экземпляром последней газеты и чашкой черного кофе, сосредоточившись на объявлениях о сбежавших рабах. У него неплохо шли дела после того, как пришлось покинуть Бельфлер.
        С его опытом по производству сахара, он мог бы найти работу надсмотрщика на другой плантации, но он стал профессиональным охотником за беглыми рабами. В буре текущих политических споров из-за рабства многие плантаторы столкнулись с волнениями среди своих рабов. И новое поле деятельности оказалось плодородным: оно позволяло ему быть самому себе хозяином, оставляло досуг на чтение газет. Он купил приличный костюм и цилиндр, что позволило ему без вопросов посещать Торговую биржу.
        Его взгляд привлекли большие черные буквы: «Вознаграждение — 200 долларов!» Это была значительная сумма. Он внимательно прочитал объявление и почувствовал легкое волнение.
        Владелец предлагал двести долларов за поимку и еще столько же за доставку на плантацию. Рабыня, женщина, сбежала со здоровым новорожденным, также принадлежащим ее хозяину. Такие деньги для Пикенза — целое состояние. Не трудно было выследить беглянку с ребенком на руках. Она не сможет уйти далеко, не оставив следов.
        Пикенз запомнил адрес владельца, бросил на стол монету за кофе и ушел. Он был всего в нескольких кварталах от дома мадам де Ларж и решил заглянуть к ней по пути в наемную конюшню. Не спеша, насвистывая, он прошел пешком это небольшое расстояние.
        Слуга задержал его у входа. Вернувшись через некоторое время, он провел Пикенза во внутренний двор, ароматный от цветущих растений.
        Элен внимательно осмотрела Пикенза, оценивая новую одежду, и на ее губах заиграла легкая улыбка.
        — Вы выглядите процветающим, Пикенз.
        Она не пригласила его сесть, и он стоял, держа в руках свой блестящий цилиндр.
        — У меня все в порядке, мадам,  — похвастался он, уязвленный ее снисходительностью.  — Я еду договориться с плантатором, который заплатит мне четыреста долларов за поимку сбежавшей горничной.
        — Я тоже видела это объявление. Она сбежала с новорожденным, не так ли? Желаю удачи.
        — Спасибо, мадам.
        Элен задумчиво разглядывала его.
        — Я слышала интересные новости о нашей подруге мадемуазель Арчер. Она собирается на продолжительный визит в Батон-Руж.
        — Неужели?  — озадаченно спросил Пикенз, удивляясь, что задумала мадам де Ларж на сей раз.
        — Вы не находите странным, что она покидает своих бесценных лошадей на такой долгий срок?  — спросила Элен.  — Я удивлена.
        Он молчал, обдумывая ее слова.
        — Да, мэм,  — наконец сказал он.  — Она странная, это точно.
        Элен улыбнулась:
        — До свидания, Пикенз.
        Она что-то ждала от него, но он не понял, что именно. Не надеется ли она, что он свяжет эту Арчер с беглянкой? Он попрощался и ушел.

        — Маман говорит, что ты едешь в Батон-Руж,  — сказала Тони, обмахиваясь прелестным веером, в тон золотисто-кремовому платью. Цвет очень льстил ее рыжим волосам и нежному светлому лицу. Даже родив двух детей, Тони сохранила стройную талию.
        — Да,  — ответила Симона.  — Я хочу навестить старую подругу по монастырской школе.
        — Кого?
        Они болтали в бальном зале «Сен-Луиса». Рядом тихо разговаривали Роб и Алекс.
        — Думаю, ты не знаешь ее, Тони, но мы с Натали были очень близкими подругами. Я с нетерпением жду встречи с ней.
        — Ты вернешься через неделю,  — предсказала Тони.  — Как ты сможешь надолго покинуть своих арабских любимцев?
        Симона рассмеялась:
        — Ни одна из кобыл не собирается родить в ближайшем будущем. Мои грумы вполне с ними справятся.
        — Я просто удивлена, что ты оставляешь их.
        — Я хочу сменить обстановку.
        — Арист?  — проницательно сказала Тони.
        Симона почувствовала, как вспыхивают ее щеки.
        — О чем ты говоришь?
        — По словам Роба, он стал настоящим плантатором в последнее время, похоронил себя в своем сахарном тростнике. Кто бы подумал, что такое случится с обожающим развлечения Аристом Бруно?
        — Ко мне это не имеет никакого отношения,  — солгала Симона.
        Боясь, что Роб решит потанцевать с ней, она с улыбкой повернулась к другу Алекса месье Клерио, который немедленно подошел и пригласил ее. Она ответила ему великодушным «Спасибо» и взяла его руку.
        Симона тщательно готовилась к отъезду, и частью ее плана было появление на этом балу, как будто у нее не было никаких других забот в мире, кроме наслаждения жизнью. Она никому, кроме родителей, не сказала, что собирается погостить у Натали Фруазин, даже самой Натали.
        Она не позволяла себе думать о том, как будут страдать мать и отец, когда она не вернется и они обнаружат, что дочь не появилась на плантации Фруазин. Это жестоко, но неизбежно. Может быть, так они не узнают, что она в союзе с врагом.
        С другой стороны, это может привести их именно к такому заключению, и мысль об этом разрывала ей сердце. Но она ничего не могла поделать.
        Симона прилежно старалась казаться веселой, когда увидела в другом конце зала внушительную фигуру Ариста, как всегда возвышающуюся над всеми присутствующими мужчинами. Она видела его профиль и не могла оторвать взгляд от сильной линии носа и подбородка, от непослушных кудрей, так усиливающих его обаяние. Он повернулся, и Симона увидела, с какой нежной улыбкой он смотрел в обращенное к нему лицо партнерши.
        Эти губы касались каждой частички ее тела, и ее тело ничего не забыло. Она слышала его голос, моливший ее с таким смирением, какого она не ожидала от него: «Мы можем пожениться, если ты хочешь». Ее ноги ослабли, она споткнулась, и месье Клерио извинился за свою неуклюжесть.
        — Это моя вина, месье,  — сказала Симона, с трудом отводя взгляд от Ариста.
        Он принял ее любовь, не поняв, что она отдала ему, и счел это жалким подарком. Как она могла до сих пор любить его? Она сделала глубокий вдох и сказала себе, что любит прошлое, оказавшееся чистой фантазией. Теперь у нее не осталось ничего важнее помощи несчастным рабам, бегущим от невыносимой жизни.
        Когда музыка закончилась, Арист поднял голову и их глаза встретились. Она потеряла присутствие духа от его голодного взгляда. Ей захотелось сбежать, но она как будто приросла к полу, пока он благодарил свою партнершу и покидал ее. Как Симона и подумала, он приблизился к ней и сказал напряженным голосом:
        — Не окажете ли мне честь?..
        Месье Клерио поклонился. Симона подняла руки, и Арист ловко закружил ее в веселом вальсе. Божественно было снова оказаться в его объятиях, но у нее так сжалось горло, что она не могла говорить. Она вдыхала еле уловимый аромат его тела и лавровишневой воды. В этом запахе была болезненная интимность, так как он оживил воспоминание о ее обнаженном теле, закутанном в его парчовый халат.
        Симона хотела, чтобы он заговорил, но он танцевал в молчании, держа ее легко и нежно, доставляя ей и наслаждение, и острую боль. Она поняла, что он не хотел танцевать с ней, но не смог пройти мимо, как и она не смогла отказать ему. Она больше не увидит его до отъезда в свое опасное путешествие. Кто знает, когда они встретятся, если она вообще сможет вернуться? Возможно, она никогда больше не увидит его.
        Они кружились, и кланялись, и покачивались в соблазнительном ритме среди других танцующих пар. Музыка пульсировала почти человеческими голосами скрипок, и виолончелей, и сладкой нежной флейты. Над головой мерцали тысячи свечей. В их свете сверкала радуга причудливого узора ярких платьев и драгоценностей. Веселость музыки подчеркивала болезненность конца любви. Сердце Симоны шептало: «Последний вальс».
        Когда музыка остановилась, Арист отпустил ее и мгновение напряженно смотрел в ее глаза. Затем поклонился и покинул ее. Они не обменялись ни одним словом.

        Два дня спустя, после новой встречи с мадам Клео перед ранней мессой, Симона пошла в свою конюшню попрощаться с арабскими лошадьми. Главный грум ухмыльнулся:
        — Вы выбрали жеребца для Пусси, мамзель? Ее пора спаривать.
        — Уже?
        — Вы сказали, что сегодня,  — сказал грум, с любопытством глядя на нее.
        Как она могла забыть свое расписание? Она не могла в этом признаться.
        — Мы снова спарим ее с Альгамброй Третьим. Может, она подарит нам еще одного Проказника.
        — Хорошо, мамзель. Я отведу их в загон под дубами.
        Это был самый дальний загон от дома, но слухи распространились быстро, и скоро помощник конюха, пара садовников, трое домашних слуг, опершись о забор в тени огромного дуба, наблюдали, как грум ведет возбужденного жеребца к кобыле.
        Жеребец гарцевал, откинув прекрасную голову с летящей гривой. Его гнедая шкура блестела на солнце. Он заявил о своем присутствии вызывающим ржанием и галопом подбежал к подруге. Пусси махнула головой, испуганно вскрикнула и побежала прочь. Жеребец помчался за ней. Они кругами грациозно носились по загону, два прекрасных живых существа с горящими глазами, явно взволнованные близостью друг друга.
        Жеребец поравнялся с Пусси и слегка ущипнул ее. Пусси, как истинная женщина, повернулась, куснув его за шею, затем снова убежала. Он легко догнал и попытался взобраться на нее, но она увильнула и отбежала. Он опять заржал, качая головой, забил копытом по траве и снова побежал за ней. Она повернулась к нему, и они покусывали друг друга, пока Пусси опять не умчалась, разгоряченный жеребец за ней. Солнце блестело на их шкурах, подчеркивая плавно переливающиеся мускулы.
        Впервые Симона почувствовала возбуждение от их ухаживания. Она оглянулась и увидела возбужденные лица слуг, наблюдающих эту сцену. Никогда раньше она так не чувствовала сексуальности своих лошадей. Но теперь, видя, как жеребец приближается к кобыле, а та приглашающе трясет головой и убегает, затем жеребец возобновляет преследование с еще большей решимостью, Симона вспоминала то дождливое утро, когда страсть к Аристу разрушила ее оборону.
        Воспоминание о нем, стоящем рядом с кроватью во всей обнаженной красоте, ослепило Симону и она поняла, что не сможет смотреть дальше, хотя раньше наблюдала подобные сцены, думая только о прелестном жеребенке, которого произведут эти животные.
        Симона отвернулась и, незамеченная увлеченными слугами, пошла к дому. Она провела большую часть дня в своей комнате, откладывая наряды, которые понадобились бы ей, если бы она действительно собиралась провести несколько недель на плантации Фруазин.
        В тот вечер после семейного ужина она пригласила Алекса прогуляться с ней в саду и рассказала, что на самом деле собирается делать, попросив помочь родителям пережить тот момент, когда выяснится, что она не вернется из Батон-Ружа.
        Алекс пришел в ужас:
        — Симона, если необходимо сопровождать рабыню, то это должен делать я, а не ты.
        — Именно этого ты не можешь, Алекс. У нее грудной ребенок. Я притворюсь, что это мое дитя, а она кормилица, нанятая, потому что у меня нет молока.
        — А разве я не могу быть скорбящим отцом, нанявшим кормилицу по той же причине?
        — Ты должен защищать Орелию и сына,  — напомнила Симона,  — а у меня нет никого…  — у тебя есть любящая семья…
        — Я уже — «Тетя Симона, наездница», и мадам Клео говорит, что мне грозит опасность, если я останусь.
        — От кого?
        — Кто-то подозревает меня. Мадам Клео не говорит кто, но она кое-что слышала в казино. Ты тоже рискуешь, Алекс. Тебя могут предать, как предали Чичеро. Ради Орелии и сына ты должен быть очень осмотрительным. Если тебя будут допрашивать, свали все на меня.
        — Ты что, с ума сошла?  — возмутился он.
        — Берегись Роба,  — сказал она, сама в ужасе от своих слов.  — Он, вероятно, подозревает, чем мы занимаемся.
        — Роб!  — простонал Алекс.
        — Я думаю, что он до сих пор пытается понять, как сбежал Ноэль.
        — Симона, я не могу позволить тебе сделать этого!
        — Поговори с мадам Клео. Я напишу ей, когда буду в безопасности, а она передаст тебе. И, Алекс, пожалуйста, проследи, чтобы за моими лошадьми как следует ухаживали. Хорошо?
        — Симона, я умоляю тебя. Беги, если надо, но не бери с собой эту рабыню. Она увеличит опасность твоего ареста.
        — Алекс, мы все тщательно спланировали, и у меня будет много помощников. Кроме того, у меня есть пистолет, подаренный папой.
        — Ради Бога, не пользуйся им! Я должен сказать отцу. У него есть власть запретить тебе это делать.
        — И ты расскажешь ему о Милу? И Ноэле? И других рабах, которых мы послали на Север по «подпольной дороге»?
        Алекс снова застонал:
        — Сколько ты будешь в Батон-Руже?
        — Недолго.  — Это было лишь частью правды.
        Он был расстроен, но согласился позаботиться о лошадях, дав им еще одного конюха, и заказать ей каюту на «Цыганской Королеве».
        Симона не рассказала Алексу, что мадам Клео заказала на том же пароходе каюту для мадам Риго и ее новорожденной дочери, а также для кормилицы, направляющихся в один из портов Огайо.
        Когда Алекс зашел на следующий день в контору фирмы Бруно, Арист как раз выходил. Он нес саквояж.
        — Добрый день,  — сказал Алекс.
        Ему в голову пришла мысль, не имел ли Арист какого-то отношения к растущей одержимости Симоны вопросами освобождения рабов. Алекс слышал, что Бруно не приветствовал отделение и предупреждал, что война из-за рабства станет катастрофой, но в остальном он как будто придерживался обычных плантаторских взглядов.
        — Как ваш урожай, месье Бруно?
        — Прекрасно, месье Арчер,  — ответил Арист так же формально, как Алекс спросил, затем, поколебавшись, добавил: — Я сам везу часть его на Север. Надеюсь привлечь покупателей и вернуться с грузом текстильной продукции и оборудования. Вы собираетесь путешествовать с вами в этом году?
        — Я приехал заказать билет для моей сестры. Она едет погостить в Батон-Руж на пару недель.
        Он заметил, как Бруно стиснул зубы, и опять удивился, что произошло между ним и Симоной.
        — Мой пароход загружен и готов к отплытию,  — сказал Арист.  — Следующий, отправляющийся вверх по реке,  — «Цыганская Королева». Ваша сестра найдет его удобным, я думаю.
        Он приподнял шляпу в знак прощания и отправился к своему пароходу.
        «Клео выбрала „Цыганскую Королеву“, хотя был пароход, уходящий раньше. Должно быть, она познакомилась со списком пассажиров»,  — подумал Алекс. Симона не ошибалась, говоря, что Клео все тщательно спланировала. Он очень на это надеялся. Но ему было плохо от дурных предчувствий о будущем сестры. Он решил отправиться в казино и выяснить, что это за планы.


        24
        На следующее утро Орелия пришла в комнату Симоны в бледно-розовом шелковом халате, ее каштановые волосы струились по плечам. Симона была еще в кровати и пила кофе с молоком, принесенный Ханной. Без вступлений Орелия спросила:
        — Дорогая, из-за чего так волнуется Алекс?
        Симона насторожилась:
        — Что ты имеешь в виду, Орелия?
        — Он почти не спал всю ночь, а когда заснул, то разговаривал во сне. Я услышала: «Симона, ради Бога!»
        Симона смотрела на нее, лишившись дара речи.
        — Что происходит, дорогая? Он не говорит мне, но я знаю, что это связано с твоей поездкой в Батон-Руж.
        — Орелия, я собираюсь погостить у школьной подруги.
        — Если это все, то почему Алекс так волнуется?
        Симона изучающе смотрела на золовку, на ее прекрасное умное и любящее лицо, полное искренней заботы. Мадам Клео настояла, чтобы Орелию не посвящали в их незаконную деятельность, пока она была беременна, но, глядя на нее сейчас, Симона понимала, что Орелия будет обижена тем, что с ней обращались как с ребенком.
        Орелия достаточно зрелый человек, чтобы хранить опасные тайны, кроме того, она единственная могла удержать Алекса от рискованных поступков, угрожающих его молодой семье.
        Симона старалась найти слова, чтобы сказать Орелии то, что ей следует знать, но не слишком много, когда золовка спросила:
        — Ты не собираешься сбежать на Север к месье Отису?
        — Дорогая! Месье Отис был другом. Он приезжал сюда рисовать моих лошадей и не скрывал, что помолвлен с прелестной девушкой в Бостоне.
        Орелия кивнула:
        — Я так и думала.  — Она села на край кровати Симоны и тихо сказала: — Видишь ли, я знаю, чем вы с Алексом занимаетесь.
        Симона замерла.
        — Что ты знаешь, Орелия?
        — Я знаю, что вы три дня прятали беглого раба в сене в конюшне. Потом Алекс увел его. По крайней мере, я думаю, что так случилось.
        Симона в ужасе смотрела на нее.
        — Господи! Кто еще знает об этом?
        — Никто. Ну, я так думаю… Я сгорала от любопытства и последовала за Алексом к конюшне в ту ночь, когда ты сказала ему, что там раб. Это, конечно, нехорошо, но я знала, что у тебя и Алекса какой-то секрет, и я…  — Она виновато подняла глаза на Симону: — С тобой все в порядке, Симона? Ты так бледна.
        Симоне казалось, что у нее заледенели губы, они двигались с трудом.
        — Я уезжаю, потому что… Меня предупредили, что я под подозрением… Кто-то догадался, что я помогаю рабам бежать.
        — Я знала, я чувствовала с того вечера, когда ты потеряла сознание…
        Не желая больше говорить на эту тему, Симона сказала:
        — Я хотела поговорить с тобой, потому что ты и Алекс… и Тони должны помочь маман и папе пережить то время, когда я не вернусь из Батон-Ружа. Но Роб…
        Она не хотела думать о реакции Роба. Или Ариста… Что подумает Арист, когда услышит, что она исчезла в коротком путешествии до Батон-Ружа? Подумает ли он, что она уехала к месье Отису?
        Орелия еще больше испугалась:
        — Где ты будешь?
        — Я попытаюсь сообщить Алексу. И мы придумаем какую-нибудь историю, чтобы ты рассказала остальным.
        — Но, если Алекс замешан?..  — Орелия побледнела.
        — Алекс сможет защитить себя гораздо легче, чем я. Он настаивал на том, чтобы помогать мне. Но ради вашего ребенка ты должна не допустить дальнейшего риска.
        — Симона!  — Орелия неуверенно рассмеялась.  — Как можно запретить мужчине, любому мужчине делать то, что он хочет?
        Ханна легко постучала в дверь и вошла с двумя ведрами горячей воды.
        — Добрый день, мадам,  — поздоровалась она с Орелией и обратилась к Симоне: — Вы готовы вымыться и одеться, мамзель?
        — Я ухожу, Ханна,  — сказала Орелия.  — Можешь помогать ей.
        Она обняла Симону и прошептала:
        — Я буду молиться.
        Когда они остались одни, Ханна спросила Симону:
        — Вы берете меня в Батон-Руж?
        — Нет, Ханна.
        — Что скажут ваши друзья, когда вы приедете без горничной?
        — Ты мне не будешь нужна там, куда я еду.
        Ханна занялась приготовлением ванны, достала мыло, мочалку и полотенца.
        — Я думаю, что вы снова рискуете, помогая кому-то, мамзель. Я думаю, что буду нужна вам.
        — Тише, Ханна. Ты слишком много знаешь. Я не могу больше позволить тебе рисковать так, как с маленькой Долл.
        Темное лицо Ханны было упрямым. Она налила ванну и наклонилась проверить температуру воды, выразительным молчанием подчеркивая свою обиду и огорчение.
        Симона встала с постели, стянула ночную рубашку и бросила ее на кровать. Опустившись в ванну, она сказала:
        — Ханна, я хотела бы взять тебя с собой, но сейчас это просто невозможно. И я не могу сказать почему. Просто… молись за меня.
        — Да, мамзель,  — сказала Ханна со слезами на глазах.
        Алекс объявил, что «Цыганская Королева» уходит из порта очень рано и что он и Орелия проводят Симону.
        Отец согласился, и Мелодию убедили не ехать с ними на пристань.
        — Это короткое путешествие. Ты будешь в Батон-Руже к вечеру,  — сказал Джеф.
        Алекс и Орелия подарили Симоне объемный саквояж, который она должна была взять с собой в каюту.
        Мелодия пригласила Тони и Роба с внуками на обед в последний вечер.
        — Беллемонт будет одиноким без тебя, дорогая,  — сказала Мелодия.  — Ты почти не уезжала из дома после монастыря. Наверное, мы должны благодарить за это твоих лошадей.
        — На сколько ты уезжаешь, Симона?  — спросила Тони.
        Детей накормили в детской вместе с Жаном-Луи и уложили спать.
        — Около месяца.
        — Так долго?  — спросил Роб.  — В Батон-Руже есть жених, дорогая сестрица?
        Симона рассмеялась:
        — Нет, насколько я знаю.
        — Может быть, у Натали есть кто-то на примете для тебя,  — предположила Тони.  — Какой-нибудь вдовец с детьми.
        — Упаси Бог,  — сказала Симона.
        — Ну, я надеюсь, она подумала о ком-нибудь,  — не унималась Тони.  — С новым урожаем юных выпускниц из монастыря каждую весну у тебя не так уж много шансов. Я хочу сказать, что у тебя день рождения каждый год, как и у всех нас.
        — Натали, это кто?  — спросил Роб.
        — Она школьная подруга Симоны, вышедшая замуж за наследника плантации Фруазин недалеко от Батон-Ружа,  — сказала Мелодия.  — У нее кажется, уже несколько детей, Симона?
        — Трое маман.
        — И она ищет пару нашей Симоне?  — спросил Джеф.
        — Я надеюсь,  — ответила Тони.
        — Твою сестру испортил избыток внимания,  — неодобрительно и раздраженно сказал Роб.  — Она никогда не могла оценить предложение хорошего жениха, потому что рядом всегда находился кто-то еще, готовый плясать под ее дудку. Что ты хочешь от мужчины, Симона?
        Симона пожала плечами:
        — Я ничего особого не ожидаю.
        — Она просто загадочна,  — пожаловалась Мелодия.  — Она так удивила меня своим решением нанести этот визит!
        Мать повернулась к Орелии:
        — Она делилась с тобой своими планами?
        Орелия взглянула на Алекса, затем отрицательно покачала головой:
        — Нет, мадам.
        — Почему такое неожиданное решение. И к чему все эти тайны?  — спросил Роб.
        Симона засмеялась, чтобы скрыть свою нервозность.
        — Я думаю, она хочет мужа,  — сказала наконец мать,  — но она теперь не знает, как его заполучить. И она позволила ускользнуть месье Бруно.
        У Симоны заныло сердце.
        — Вы прекратите говорить обо мне, как об одной из моих лошадей?
        Ей было неловко из-за такого количества лжи.
        Алекс рассмеялся:
        — Вам не надо беспокоиться о Симоне, маман. Когда ей понадобится муж, он у нее будет.

        В тот вечер, когда экипаж подкатил к ступенькам дома и Роб помогал няням вынести спящих детей, одетый в темное мужчина подошел к нему, ведя своего коня.
        — Месье Робишо, позвольте поговорить с вами.
        Роб узнал Пикенза.
        — Минуточку,  — сказал он и отвернулся, помогая Тони выйти из экипажа.
        Тони с отвращением посмотрела на безобразное лицо охотника за рабами и последовала за нянями с детьми в дом, но Роб отпустил экипаж и остался.
        — Да, Пикенз?
        — Я собираюсь на Север, в Натчез, искать беглеца,  — сказал Резаный.  — Не хотите, чтобы я поискал след вашего Ноэля?
        — Его след давно поостыл.
        — Ноэль мог затаиться где-нибудь по дороге.
        — Да,  — сказал Роб и задумался. По дороге домой из Беллемонта у него появились смутные подозрения.  — Ты говоришь, что отправляешься за беглецом? Мужчиной или женщиной?
        — Женщиной, с новорожденным. Найти их будет нетрудно, и предложено большое вознаграждение.
        — Ты едешь через Батон-Руж? Как ты едешь?
        — Верхом.
        — Ты можешь кое-что сделать для меня в этом городе. Выясни, прибудет ли моя золовка, мадемуазель Арчер, на плантацию Фруазин в целости и сохранности. Она отплывает утром на «Цыганской Королеве».
        — Фруазин. И вы хотите, чтобы я поспрашивал насчет вашего раба?
        — Да, и вознаграждение остается. Что касается моей золовки, ты можешь отправить мне письмо. Я возмещу твои расходы.
        — Да, сэр.  — Резаный приподнял шляпу, вскочил на лошадь и ускакал.

        Симона почти не спала всю ночь. Очень рано ее сундук и новый саквояж погрузили в экипаж, и она отправилась в город с Алексом и Орелией.
        Когда они выехали из Беллемонта, Алекс сказал:
        — Давай уточним снова все детали, Симона. По дороге в Батон-Руж, ты будешь занимать две каюты: одну — как Симона Арчер, а другую, рядом с ней…
        Симона удивленно взглянула на Орелию. Она увидела искры в ее глазах и осознала, что золовка вкралась в их заговор.
        — …как мадам Риго, вдова, путешествующая в Миссури с новорожденной дочерью и кормилицей. Орелия взойдет на борт «Цыганской Королевы» как мадам Риго, взяв кормилицу, потом приедем мы.
        — Орелия? Твоя мать знает об этом?
        — Мы это придумали с Клео,  — сказал Алекс,  — когда я обнаружил, что у нас больше нет секретов от Орелии. Она сядет на корабль в трауре и отведет рабыню в каюту. Затем она снимет черную одежду и присоединится к нам, чтобы сойти со мной с корабля.
        К ним подъехал еще один экипаж, и Алекс просигналил кучеру остановиться. Второй экипаж также остановился.
        — Мадам проедет остаток пути с друзьями,  — сказал Алекс кучеру. Он помог выйти и проводил ее во второй экипаж, неся саквояж.
        Когда он вернулся, они поехали дальше.
        — Как мадам Риго, ты не будешь есть в салоне, а закажешь еду в каюту для себя и няни. Однако ты, по меньшей мере раз в день, включая и сегодняшний, должна появляться на палубе с ребенком на руках, во вдовьем плаще и шляпе с длинной черной вуалью. Я положил немного муки, чтобы твое лицо выглядело не таким здоровым.
        — Огромное спасибо,  — сухо сказала Симона.
        — Твоя кормилица не будет покидать каюту. Только на этом условии ей позволено сопровождать тебя в каюте первого класса. Как мадемуазель Арчер, сегодня ты должна быть более общительной. Ты пообедаешь в салоне, но внимательно наблюдай за своими спутниками.
        — И меня встретят в Батон-Руже, или здесь тоже изменения?
        — Ты сойдешь с корабля с саквояжем, в который положишь плащ и шляпу с вуалью. Тебя встретит кучер с экипажем, как будто с плантации Фруазин. В экипаже ты наденешь черный плащ и шляпу и вернешься на пароход с подарками для ребенка в саквояже. Ты посещала подругу, пока корабль загружался. Поняла?
        — Да. Но… Мадам Риго увидят возвращающейся на корабль, но никто не увидит, как она сошла с него.
        — Сомневаюсь, что кто-нибудь обратит внимание. Ее просто могли не заметить в давке сходящих в Батон-Руже пассажиров. Но сделай так, чтобы тебя видели, потому что это твой порт назначения. С парохода снимут сундук, похожий на твой. Твой собственный перенесут в каюту мадам Риго.
        Симона была и удивлена и напугана этой информацией, так как поняла, что будет связана с людьми, чья жизнь зависит от ее успеха. У нее возникло множество вопросов.
        — Я надеюсь, никто из наших друзей не отправляется на Север.
        — Ты должна приготовиться и к такой возможности.
        — Как?  — простонала она.  — О, Алекс, я так боюсь!
        — Тогда я поеду вместо тебя.
        — И наденешь вуаль?
        Он улыбнулся и пожал плечами:
        — Ладно. Но ты не должна волноваться, что на пароходе будет Арист.
        Симоне удалось не вздрогнуть, когда она услышала это имя, оно пронзило ее сквозь страх и волнение, как нож.
        — Откуда ты знаешь?
        — Я встретил его, когда покупал тебе билет. Он садился на пароход. Должно быть, Клео знала, что он отправляется на Север и, вероятно, поэтому рискнула задержать тебя до отплытия «Цыганской Королевы».
        Симона сжала губы, чтобы остановить их дрожь.
        — Ты сможешь это сделать, Симона. Но не теряй головы.
        — Как только все начнется, я буду в порядке.
        Он сжал ее руку.
        Экипаж, следовавший за ними, исчез, когда они въехали в город, но, видимо, кучер выбрал короткий путь, потому что, подъехав к берегу реки, они увидели, что он обогнал их. Они не выходили из экипажа, наблюдая как Орелия, одетая вдовой, поднимается по трапу в сопровождении высокой рабыни с ребенком, завернутым в изящное шелковое одеяло.
        — Нам придется скрывать личико ребенка, чтобы никто не понял, что это ее ребенок?  — спросила Симона.
        — Да, но доктора говорят, что между новорожденными почти нет разницы.
        Орелия и ее горничная исчезли из вида. Алекс кивнул носильщику и заплатил ему, приказав взять вещи Симоны. Большой мужчина взвалил сундук на плечо и последовал за ними к пароходу.
        Приятный молодой помощник капитана нашел имя Симоны в списке и проводил их к каюте.
        — Капитан Эдмондс на борту?  — спросил Алекс.
        — Да, сэр.
        — Вы не передадите, что я провожаю сестру и был бы счастлив засвидетельствовать ему свое почтение?
        — Я скажу ему, сэр, но сейчас он очень занят.
        — Тогда передайте ему мой привет.
        — Да, сэр.
        Когда он ушел, Орелия, уже освободившаяся от вдовьего наряда, скользнула в каюту Симоны. Она явно была взволнована приключением, ее глаза сияли от возбуждения.
        — Эта женщина рядом, с той стороны…
        — Ближе к корме,  — подсказал Алекс.
        — …и ее ребенок просто восхитителен.
        Раздался стук в дверь, и Алекс крикнул:
        — Войдите.
        Вошел подтянутый седобородый мужчина в капитанской форме.
        — Месье Арчер. Добро пожаловать на борт «Цыганской Королевы».
        — Спасибо, капитан. Орелия и Симона, это капитан Эдмондс, с которым я часто путешествовал, когда работал в своей маленькой конторе.  — Алекс улыбнулся седобородому: — Капитан, позвольте представить вам мою жену, мадам Орелию, недавно подарившую мне прекрасного сына и наследника. И мою сестру Симону, которая путешествует с вами до Батон-Ружа. Не думай, что сможешь вовлечь капитана в оживленный разговор,  — с улыбкой предупредил он Симону.  — Капитан немногословен, но слушает хорошо.
        Однако очарование Орелии и новости об отцовстве Алекса явно вдохновили молчаливого англичанина:
        — Так вы теперь семейный человек. Как зовут паренька?
        — Жан-Луи Наполеон Роже,  — усмехнулся Алекс.
        Капитан Эдмондс вынул трубку изо рта и удивленно спросил:
        — Ах, вы назвали вашего сына в честь старины Бони, не так ли?
        Алекс громко рассмеялся.
        — Боюсь, что так, капитан.
        — Ну… будем надеяться, что он это переживет.  — Капитан снова зажал зубами трубку.  — Если будут проблемы, мадемуазель Арчер, обращайтесь ко мне.
        — Благодарю вас, капитан.
        Он покинул их. Пришло время прощаться. Симона обняла их по очереди, слишком взволнованная, чтобы говорить.
        — Да поможет тебе Бог,  — пробормотал Алекс.
        — Дорогая Симона!  — сказала Орелия.  — Возвращайся к нам.
        Симона кивнула, ее глаза наполнились слезами.
        — Пошли, Орелия,  — сказал Алекс, чувствуя, что Симона хочет поскорее закончить с прощанием.
        Дверь за ними закрылась, и Симона осталась одна. Она сглотнула подступивший к горлу комок, распрямилась и подняла голову, отказываясь плакать. Через несколько минут она вышла из своей каюты и тихо постучала в дверь соседней.


        25
        Дверь соседней каюты чуть приоткрылась, и появился один темный глаз и часть гладкого лица цвета кофе с молоком.
        — Десси?  — сказала Симона, оглядывая палубу. Она была пуста, двери кают закрыты.  — Я — сестра мадам Риго,  — назвала она пароль.
        Высокая худая рабыня, поднявшаяся на борт с Орелией, отступила, не улыбаясь. Симона быстро вошла и закрыла за собой дверь. Она с любопытством оглядела темное серьезное лицо, отмечая светящийся в нем ум и силу.
        Рабыня также оценивающе осмотрела ее, в ее взгляде был напряженный вопрос. Симона поняла, что ее безмолвно спрашивают, можно ли ей доверять. Она сразу почувствовала родство с этой женщиной, опасения помогли понять страх беглянки, наверняка более сильный, чем ее собственный.
        Обе каюты находились к корме от главного салона и были очень похожи. Дневной свет проникал сквозь матовое стекло в верхней половине двери. К полу были привинчены кровать, гардероб, стол и два стула. Симона узнала свой сундук у стены рядом с гардеробом, тут же стояла плетеная корзина.
        Симона посмотрела на постель, где на шелковом покрывальце лежал третий обитатель каюты, завернутый в прекрасного качества легкую шерстяную шаль.
        — Она спит,  — тихо сказала Десси.
        Симона наклонилась над ребенком. Крошечные пальчики были сжаты в кулачки, маленький пузырек появлялся на миниатюрных розовых губках с каждым вздохом. Симона с болью подумала о Жане-Луи. Она будет скучать по племяннику, который без нее вырастет из крошки в особенную личность, соединив черты своего отца и Орелии.
        — Она прекрасна,  — сказала Симона.  — Как ее зовут?
        — Жанна Мария. Жанна — в честь Орлеанской Девы, а Мария — в честь матери Господа нашего.
        — Прекрасное имя.
        — Ее жизнь будет лучше моей,  — сказала Десси, печально глядя на дочку.
        — Ты получила образование?  — спросила Симона.
        — Да. Моему отцу удалось это сделать. Но он не смог спасти меня, когда хозяин потребовал мое тело. Отец Жанны Марии продал бы ее… или даже использовал бы…  — Гневная боль в ее голосе заставила Симону вспомнить Чичеро и собственное горе.
        — Месье Латур учил тебя?
        — Да.
        Их глаза встретились, и Симона почувствовала еще более сильную связь с этой красивой темнокожей женщиной.
        — Ты и Жанна Мария будете свободны,  — пообещала она.
        Десси кивнула, но страх не покинул ее выразительных глаз.
        — Я должна побольше общаться с пассажирами до Батон-Ружа, но я приду, чтобы взять на прогулку Жанну Марию. Ты узнаешь мой стук, три медленных и два быстрых удара. Больше никого не впускай.
        Они вздрогнули, услышав шаги и громкий стук в дверь соседней каюты — каюты Симоны.
        — Мадемуазель? Мадемуазель Арчер?  — Это был голос капитана Эдмондса.  — Портовая инспекция, мадемуазель.
        Симона и Десси испуганно переглянулись. Стук повторился, затем послышался скрежет поворачиваемого в замке ключа, и соседняя дверь открылась. Десси бросилась к гардеробу и выхватила черный плащ и шляпу с вуалью, оставленные там Орелией. Симона быстро надела их.
        Они услышали шаги в соседней комнате, затем голос вышедшего на палубу капитана Эдмондса:
        — Вероятно, мадемуазель на главной палубе. Ее семья только что сошла на берег.
        Десси положила ребенка на руки Симоны, когда раздался стук в их дверь.
        — Мадам Риго! Портовая инспекция!
        Десси открыла дверь и отступила за нее.
        — Джентльмены,  — сказала Симона, прижимая к груди спящее дитя.
        Капитан Эдмондс отступил в сторону, пропуская инспектора, дородного мужчину в темно-синей форме. Не тратя времени, чиновник открыл гардероб, снова закрыл его, затем выдвинул ящик под койкой, обнаружив соломенный тюфяк.
        — Ваша горничная спит в каюте, мадам?  — спросил он.
        — Она — кормилица,  — объяснила Симона, нежно поглаживая ребенка,  — и понадобится мне ночью.
        Инспектор оценивающе оглядел Десси, и Симона затаила дыхание. Затем его взгляд остановился на изящном вышитом шелковом одеяле, в которое был завернут ребенок. Он что-то пробормотал и отвернулся.
        — Примите наши извинения, мадам Риго,  — сказал капитан, и мужчины вышли.
        Симона и Десси услышали стук в дверь следующей каюты и крик «Портовая инспекция!». Десси опустилась на стул и протянула руки к Жанне Марии.
        Симона сняла вдовью одежду.
        — Теперь я должна идти.
        Она не вернулась в свою каюту, а прошла по палубе и оперлась о поручни, наблюдая, как сходят на берег инспектора и поднимается трап. Команда вывела пароход на середину реки. Путешествие началось.
        Пассажиры стояли на палубе, следя за исчезающим позади городом, мачтами и трубами пришвартованных к пристани кораблей. Портовые рабочие сновали по причалам, в небо над дамбой поднимались шпили собора. Вскоре поворот реки все скрыл.
        Монотонный плеск гребных винтов, вспенивающих воду, был приятным звуком, приглушенным разговорами и смехом пассажиров. На берегах реки появились деревья и кустарники. Послышался крик вспугнутой птицы, затем возбужденные крики темнокожих ребятишек, бежавших по дамбе вслед за пароходом. Впереди уже показались роскошные дома и сады прибрежных плантаций.
        В главном салоне, сверкающем полированным красным деревом и медью, подавали кофе. Симона огляделась, но не увидела ни одного знакомого лица. Она выбрала место за столиком и, когда к ней подошел стюард, заказала кофе с пончиками. Она все еще ждала свой заказ, когда услышала мужской голос:
        — Мадемуазель Арчер, какой восхитительный сюрприз!
        С испуганно забившимся сердцем Симона подняла взгляд и увидела искренние синие глаза под копной белокурых волос.
        — Вы помните меня, мадемуазель? Олаф Соренсен к вашим услугам. Ваш отец любезно пригласил меня в Беллемонт, когда я был клиентом его юридической фирмы.
        — Конечно, я помню вас. Вы путешествуете ради удовольствия или по делу, месье?
        Она страстно надеялась, что он не сойдет с корабля в Батон-Руже, что он не знает мужа Натали, и отчаянно искала способ избежать его вопросов.
        — Я еду в Натчез по делу. А вы, мадемуазель?
        Ее облегчение было так велико, что она сердечно улыбнулась ему.
        — Я еду только до Батон-Ружа, к друзьям.
        Стюард принес кофе и пончики. Воодушевленный ее улыбкой, мистер Соренсен сказал:
        — Вы позволите присоединиться к вам?
        — Пожалуйста,  — сказала Симона, и он заказал себе кофе.
        После вежливых вопросов о семье он спросил с огоньком в глазах:
        — Вы осуществили свое желание встретиться с известной мадам Клео?
        — Да.  — И Симона стала забавлять его подробным отчетом о трапезе, которой она, Алекс и Орелия наслаждались в заведении мадам Клео.
        Он ответил веселыми рассказами о своих неудачных приключениях в ее игорных залах. После приятно проведенного часа Симона извинилась, сказав, что встала очень рано и хочет отдохнуть до обеда.
        «Может, и хорошо, что мы встретились,» — думала она, направляясь к своей каюте. Теперь, когда она сойдет с корабля в Батон-Руже, у нее будет свидетель. Но не узнает ли он ее, когда она вернется в костюме мадам Риго? Симона попыталась побороть беспокойство, с которым, очевидно, придется мириться до конца путешествия.

        Позже тем же утром она приготовилась к своему первому испытанию: надела черный плащ и бархатную шляпу с темной вуалью, спадавшей до плеч. Страх, что она снова встретится с мистером Соренсеном, заставил использовать муку, которую Алекс положил в саквояж, чтобы скрыть румянец. Десси дополнила грим, растерев пальцами фитиль свечи и нарисовав Симоне темные круги под глазами.
        — Теперь вы похожи на скорбящую вдову.
        Симона взяла Жанну Марию, вышла на палубу и замерла, увидев приближающегося стюарда. Затем напомнила себе, что она мадам Риго, и подняла голову.
        — Мадам,  — с улыбкой обратился к ней стюард.  — У вас есть все необходимое для ребенка?
        — Да, благодарю вас.
        — Помните, что я к вашим услугам,  — сказал он и отступил, пропуская ее.
        Симона кивнула.
        Она накинула конец шали на личико ребенка и медленно пошла по палубе, стараясь ни с кем не встречаться взглядом и создать убедительное впечатление, что она желает, чтобы ее не беспокоили. Пройдя половину палубы, она увидела мистера Соренсена. Он оживленно разговаривал с джентльменом в нарядном сюртуке и едва взглянул на нее.
        Успокоившись, Симона обогнула штормовой мостик и вздрогнула, услышав голос:
        — Мадам Риго?
        Она глубоко вздохнула и повернулась, прижимая Жанну Марию. Капитан Эдмондс улыбался ей с трапа, ведущего к рулевой рубке. Симона молча отругала себя за нервозность.
        — Добрый день, капитан.
        — Добрый день, мадам. Вы удобно устроились?
        — Да, спасибо, месье.
        — А вашей малышке нравится путешествие?
        — Она хорошо спит.
        Он хихикнул и спустился на палубу.
        — Хорошо.  — Он снова сунул трубку в рот.  — Я сделал исключение, позволив вашей кормилице остаться в каюте, мадам. Остальные слуги размещены на нижней палубе.
        — Я ценю вашу заботу, капитан.
        — Мне будет неловко, если она появится на палубе. Вы понимаете?
        — Конечно,  — сказала Симона.  — Ее не увидят.
        — Спасибо, мадам Риго. Обратитесь ко мне, если вам понадобится любая помощь.
        В его предложении слышалась подчеркнутая забота. Ему явно не нравилось, что пришлось предупредить ее о служанке.
        «Он добрый человек»,  — подумала Симона, и сказала:
        — Благодарю вас, капитан.
        Симона вернулась в каюту, где ждала Десси, и освободилась от вдовьего наряда.
        За обедом в салоне Симона снова встретилась с мистером Соренсеном и он познакомил ее еще с несколькими пассажирами. Позже, когда на пристани в Батон-Руже спустили трап, Соренсен простился с ней и пожелал приятно провести время.
        — Когда вы возвращаетесь в Новый Орлеан?
        — Через несколько недель.
        — Я буду с нетерпением ожидать встречи с вами,  — сказал он и поцеловал ей руку.
        Симона спустилась по трапу на берег, где собралась значительная толпа. Некоторые явно собирались подняться на борт, другие встречали пассажиров. Несколько минут она стояла в замешательстве, люди сновали вокруг нее. Она держала в руках новый саквояж, в который сунула черный плащ и шляпу с вуалью.
        Вдруг она почувствовала странное покалывание, как будто поднялись невидимые волоски на шее. Она была абсолютно уверена, что кто-то пристально смотрит на нее. Медленно обернувшись, Симона оглядела окружающие ее лица. Какой-то мужчина повернулся спиной, но она успела заметить безобразный шрам на его щеке.
        Не веря своим глазам, она постаралась проследить за ним, но он быстро потерялся в безостановочно движущейся толпе. Неужели бывший надсмотрщик Ариста здесь, в Батон-Руже? И встречает ее пароход?
        — Мадемуазель Арчер?
        Она бессмысленно посмотрела на низенького человечка, обратившегося к ней.
        — Вы мадемуазель Арчер? Не покажете ли мне свой сундук…
        Симона повиновалась, продолжая раздумывать, могла ли она действительно увидеть здесь человека, избившего Оюму и ставшего теперь охотником за беглыми рабами, которому Роб поручил найти Ноэля? Похолодев, она шла за мужчиной, нёсшим ее сундук к экипажу.
        Пикенз вернулся к своему коню. Теперь он мог сообщить месье Робишо, что его золовка благополучно прибыла в Батон-Руж.
        Его лошадь устала. Он выехал за пять часов до отплытия «Цыганской Королевы». Конечно, речной путь был длиннее, с заходом в Дональдсвиль по расписанию и, возможно, с непредвиденными остановками на плантациях, расположенных по берегам реки. Он прибыл в Батон-Руж раньше парохода, но ни он, ни его лошадь не могли двигаться дальше без дневного отдыха.
        Почему Робишо решил, что с сестрой его жены может что-то случиться за время короткого путешествия в столицу? Пикенз жевал сигару, размышляя. Ее встретил один человек, очевидно грум, хотя потертый темный сюртук делал его похожим на священника бедной баптистской церкви.
        Казалось, что вместе с грумом ее должен был бы встретить кто-то с плантации. Вспоминая свой разговор с Робишо, Пикенз удивлялся, не упустил ли он чего-то важного. Подозревал ли Робишо, что она сбежала с мужчиной?
        Он хлопнул себя рукой по лбу. Он слишком медленно соображает! Ему следовало проследить за девицей Арчер, несмотря на усталость лошади. Но ее экипаж уже отъехал от пристани.
        Ну что ж. Он все равно должен задержаться здесь. Ему придется теперь двигаться медленнее, задавая вопросы о беглой рабыне, очевидно направлявшейся на Север с ребенком на руках. Рабыне, которая умеет читать и писать. Такие всегда сбегают. И пока он здесь, он заглянет на плантацию, куда поехала мисс Арчер, убедит какого-нибудь слугу рассказать, действительно ли гостья прибыла на место.
        Робишо заплатит за информацию. Здесь явно скрывается что-то большее.
        Каюта была тесна для двух женщин и ребенка, не покидавших ее день и ночь, кроме прогулок Симоны с Жанной Марией по палубе. Им приносили еду на подносе, и они ели за столом, занимающим большую часть свободного пространства. По ночам Десси раскатывала тюфяк и спала с ребенком на полу. Она отказалась спать на кровати, как предлагала Симона.
        В Натчезе Симона, держа ребенка, следила, как сошли на берег мистер Соренсен и несколько других пассажиров. Она оставалась там, когда началась посадка, стараясь увидеть Пикенза, но не заметила никого, напоминающего человека из Батон-Ружа. Когда Жанна Мария захныкала, она вернулась к Десси.
        Речное путешествие было безмятежным и медленным. Симона и Десси проводили время в разговорах, лучше знакомясь друг с другом. Они говорили о Чичеро, и Симона узнала о его школе для свободных цветных и о том, как он вызывающе не повиновался закону, обучая и некоторых рабов. Десси рассказывала о большом доме в Новом Орлеане, в котором выросла. Ее мать была экономкой, а отец — дворецким у богатого плантатора, жившего в городе, но имевшего жену и детей на плантации. Родители Десси были доверенными слугами, квартеронами, и жили в городе. Поскольку владелец часто отсутствовал, Десси смогла посещать нелегальную школу.
        За ней ухаживал красивый свободный негр, с которым она познакомилась в школе Чичеро, но ее статус рабыни оказался преградой их браку. Несмотря ни на что, они надеялись на ее освобождение. Однако Десси привлекла хозяина, и он сделал ее своей наложницей.
        — Отец не смог спасти меня. Мы — собственность хозяина. Мой возлюбленный, потеряв надежду, уехал из Нового Орлеана. Когда я забеременела… хозяйка — жена моего владельца — обнаружила и… пыталась убить меня. Мне пришлось бежать.
        Симона вспомнила о доведенной до отчаяния Милу, страданиях Долл и поклялась себе, что Десси обретет свободу.
        Дни текли своим чередом. Десси боялась быть обнаруженной и радовалась возможности прятаться в каюте, но Симона задыхалась в замкнутом пространстве. Она привыкла к простору, и ей не хватало удобств, которые она раньше принимала как должное. Она стала все больше времени проводить на палубе, следя за постоянно меняющимся пейзажем.
        Речные берега все время были разными: нависающие деревья, отражавшиеся в спокойной воде, или песчаные отмели с набегающими крохотными волнами и крошечными птицами, бегающими взад-вперед на длинных ногах, или маленькие островки, кишащие пернатыми. Она проводила целые часы на задней палубе, наблюдая за кильватером гребных колес, завороженная сложными вихрями потоков, когда река сужалась и становилась глубже.
        За Натчезом берега стали более лесистыми, жилищ почти не было видно. Река извивалась, и местность была более холмистой, чем в Луизиане. Иногда сквозь деревья она замечала синеющие вдали горы. Они встречали другие пароходы, похожие на «Цыганскую Королеву», и старомодные плоскодонки и суденышки, обмениваясь приветственными гудками, свистками и криками.
        Мемфис оказался волнующим портом с экзотической смесью изящно одетых торговцев и плантаторов, переселенцев в меховых шапках, ярко одетых индейцев. Симона не сошла на берег, но с интересом следила, как огромные чернокожие портовые рабочие снуют по кораблю, добавляя тюки с хлопком к кучам на главной палубе.
        Когда новым пассажирам позволили подняться на борт, она осталась на палубе, украдкой наблюдая, не появится ли Пикенз. Симона держала Жанну Марию. Вдруг ее глаза удивленно расширились, и она почувствовала, что теряет сознание. По трапу поднимался Арист.
        Симона прижалась к стене, ища опоры и крепче сжимая Жанну Марию. Арист возвышался над пассажирами, высокий и широкоплечий. В ярком солнечном свете было заметно, что он похудел, его лицо обветрилось от жизни на открытом воздухе. «Он стал настоящим плантатором»,  — вспомнила она язвительный голос Роба. Плантатор… Враг! «Если вы за рабство, вы — против раба. Если вы за раба, вы — против рабства»,  — так говорил Чичеро, цитируя известного аболициониста-северянина.
        Симона собрала все свои силы, но не могла оторвать голодного взгляда от Ариста: высокомерного изгиба черных бровей, прекрасного прямого носа, улыбающихся губ. Когда он подошел к капитану Эдмондсу, воспоминания о трепете этих губ на ее шее вернулись к ней болезненной вспышкой желания. Только когда он прошел мимо, она смогла отвернуться и почти на ощупь найти дверь своей каюты.
        Господи! Что теперь делать? Арист на «Цыганской Королеве»! Нелегко не попадаться ему на глаза на маленьком пароходе. Она чуть не выдала себя своей слабостью, когда неожиданно увидела его. Дева Мария! Она чуть не уронила ребенка Десси.
        А она убеждала себя, что сможет забыть его!


        26
        Чем дальше на север двигался пароход, тем позднее наступала весна. На юге уже расцвели деревья и пчелы деловито разносили пыльцу, а когда они оставили Миссисипи и вошли в Огайо, деревья вдоль реки стояли голыми скелетами на фоне бледного неба с только начинающими набухать почками.
        Холодный воздух катился из Канады, принося густые туманы. Команды плоскодонок, спускавшихся по реке, звонили в колокола или стучали кусками железа, но звон был едва различим за ревом котлов и плеском гребных колес.
        Арист стоял с капитаном Эдмондсом в рулевой рубке рядом с рулевым. Все напряженно вглядывались в туман, вслушивались в приближающиеся звуки. Угроза столкновения в такую погоду оставалась все время. Арист взглянул на палубу внизу, куда выходили двери кают, и увидел одинокую темную фигурку у поручней, пристально вглядывавшуюся в туман.
        Это была женщина с тонкой талией, в темном плаще, в черной шляпе с вуалью. Даже глядя на нее со спины и сверху вниз, он почувствовал что-то странно знакомое в ее осанке.
        — Судно с правого борта!  — рявкнул рулевой, давая гудок.
        Лодочник, смутная фигура в тумане, отчаянно греб, пытаясь убраться с их дороги, его спутник колотил куском металла по перевернутой железной кастрюле. Когда Арист снова взглянул вниз, женщина исчезла.
        Тающий снег поднял уровень воды в реке, и ее течение стало более быстрым. Иногда хлопковое дерево или большая ива с погруженными в воду корнями угрожали зацепить «Цыганскую Королеву». Стараясь уклониться от одной из таких коряг, рулевой выбросил пароход на отмель и чуть не повредил гребные колеса.
        Пассажиры собрались у поручней, наблюдая, как команда прикрепляет буксир к носу и идет по старой пешеходной дороге, бечевнику, которой пользовались в старые времена, чтобы тащить суда вверх по реке. Команда «Цыганской Королевы» тащила ее в глубокую воду, оставшиеся на борту шестами не давали ей врезаться в берег.
        Арист ходил по палубе с капитаном Эдмондсом, наблюдая за операцией, и снова заметил пассажирку в черном. Она шла впереди них, молодая женщина в трауре с ребенком на руках. Он не мог увидеть ее лицо за вуалью. Женщина исчезла за углом. Его преследовала мысль, что он знает ее, и он терялся в догадках.
        — Кто эта женщина в черном?  — спросил он капитана Эдмондса.
        — Некая мадам Риго. Путешествует на Север навестить семью покойного мужа.
        — Я не видел ее в салоне.
        — Ей носят еду в каюту.
        — Она мне очень напоминает одну знакомую,  — сказал Арист,  — но не думаю, что встречался когда-либо с мадам Риго.
        — Хорошенькие женщины все похожи,  — сказал капитан, не выпуская изо рта трубки.
        — Возможно, вы правы,  — сказал Арист, развлеченный философским замечанием своего капитана.
        Вместе с пассажирами «Цыганской Королевы» они восторженно встретили освобождение парохода от плена отмели, и команда вернулась на борт.
        — Эти старые бечевники очень удобны,  — сказал Арист, поздравив капитана с удачным избавлением.
        — Говорят, что они удобны и беглым рабам,  — ответил капитан.  — По ним легче пробираться на Север, чем по главной дороге.
        Они обсудили недавнюю трагедию на Миссисипи: паровые котлы корабля взорвались во время гонки с другим пароходом. Корабль был уничтожен, и многие погибли.
        — Я рад, что вы не гонщик,  — заметил Арист.
        — Я не из тех, кто рискует своим кораблем в безрассудном соревновании,  — сказал Эдмондс.  — И теперь, когда на реке столько судов, пираты стали редким явлением. Коряги — моя главная головная боль, особенно в это время года.
        Симона, стоявшая за поворотом, услышала их. Ее самым главным страхом было то, что она может натолкнуться на Ариста. Она быстро вернулась в свою каюту и отдала Жанну Марию в руки Десси.

        «Управляющий пристанью» казался причудливым титулом Калебу Прайсу, занимающему этот пост на реке Огайо в местечке под названием Табачный Сарай, и, рассказывая о своей работе, Калеб произносил его с веселым огоньком в глазах. Табачный Сарай получил свое имя от склада табачной плантации, находящейся в пятнадцати милях от речного порта Падьюка. Калеб был долговязым выходцем из Кентукки двадцати восьми лет от роду, с некрасивым лицом, но прекрасной застенчивой улыбкой, и еще не заработал достаточно денег, чтобы позволить себе жениться.
        Несколько раз в год в Табачном Сарае останавливался пароход, чтобы отвезти табак к восточному побережью или Новому Орлеану. Чаще суда останавливались, чтобы запастись дровами для котлов или сгрузить товары и пополнить запасы провизии.
        Остальное время у Калеба было мало дел: иногда остановить корабль для жителей или организовать перевозку гостя на табачную плантацию. Он немедленно узнавал, когда на пристани появлялся чужак.
        Одинокий всадник оказался недружелюбным и не ответил на осторожные приветствия мужчин, слонявшихся вокруг пристани.
        «Возможно, он молчалив из-за безобразного шрама, уродовавшего его лицо. Или он просто таков от природы»,  — подумал Калеб.
        Незнакомец подошел к Калебу и спросил:
        — Здесь останавливаются речные пароходы?
        — Иногда. Вы хотите, чтобы я окликнул пароход для вас, мистер?
        — Да. «Цыганскую Королеву».
        — Она пройдет сегодня вечером. Вы хотите сесть на нее?
        — Нет. Мне нужно встретиться кое с кем, кто ждет меня выше по реке.
        Он взглянул на чернокожих подростков, удивших с пристани рыбу.
        — Это ваши рабы?
        — Это свободный штат, сэр.
        — Да,  — невозмутимо сказал незнакомец.  — У вас есть тут наемная конюшня?
        — Вам нужен транспорт?  — спросил Калеб.  — Я могу привести вам экипаж.
        — Хорошо.
        Мужчина увел свою лошадь. Калеб позвал одного из черных мальчишек, дал ему монетку и сказал:
        — Передай преподобному, что мы ожидаем пассажира, и попроси его прислать экипаж.
        Затем он снова вернулся к своему прерванному занятию: обмену шутками с горсткой мужчин, развалившихся у односкатной пристройки, служившей ему конторой.
        Но он приглядывал за мужчиной, усевшимся на корточках в тени ивы, с поводьями своей лошади в руках и тонкой вонючей сигарой в зубах.
        «Неприветливый человек»,  — подумал Калеб. Он встречал таких раньше.

        Арист, работавший с документами в своей каюте, почувствовал вибрации гребного винта, замершего у непредвиденной стоянки. В неожиданной тишине он решил выйти на палубу, чтобы выяснить, окликнул ли их кто-то, или они остановились набрать дров для котлов и провизии для кухни.
        Распахнув дверь, он оказался лицом к лицу с женщиной в трауре. Через вуаль он увидел расширившиеся в испуге глаза.
        — Симона?
        Она задохнулась от изумления и повернулась, чтобы сбежать, но он поймал ее за руку и развернул лицом к себе. То, что он увидел, привело его в ужас. Подняв вуаль, он провел пальцами по побеленной мукой и испачканной чем-то черным щеке.
        — Какого дьявола..? Что ты делаешь здесь в этом уродливом одеянии?
        — Пожалуйста,  — прошептала она, нервно оглядывая палубу,  — не здесь!
        Он втянул ее в каюту и ногой захлопнул дверь. Кровь стучала у него в висках. Не удивительно, что она показалась знакомой. Он знал это любимое тело, он узнал изящество, с которым она двигалась, независимую посадку ее головы. Ребенок, с которым он ее видел! Ребенок Чичеро?
        Его мысли бешено мчались, сталкиваясь друг с другом. Сколько ребенку? Несколько недель? Месяц?
        Он танцевал с ней на весеннем балу всего дней десять назад, тот мучительно молчаливый вальс. Но до того прошли месяцы, пока он следил, как срезали и перемалывали его тростник, сажали новый урожай. Месяцы, когда он пытался забыть ее. Могла ли она родить ребенка за это время?
        Но это означало, что она была по меньшей мере четыре месяца беременна, когда он привез ее в свой дом с кладбища под проливным дождем… и прямо в свою постель, где они провели восторженные часы, которые он никогда не сможет забыть. Секунду он готов был убить ее.
        Он держал ее за плечи и чувствовал, как она дрожит. Пытаясь привести в порядок свои хаотичные мысли, он сказал.
        — Ребенок.
        — Ч-что?
        — Где ребенок, с которым ты гуляла по палубе сегодня утром?
        — Я оставила ее с няней.
        И в этот момент он понял, что ребенок не ее. По ее тону? Да, но не только. Он знал бы, если бы в ней росло чужое семя, когда их любовь была так чудесна в тот дождливый день. Он теперь был уверен в этом, как ни в чем другом.
        — Это не твой ребенок.
        Он был в замешательстве. Так что она делает здесь, черт побери, в трауре и с чужим ребенком?
        — Нет.
        В ее глазах светился неподдельный страх. Почему она боятся его?
        Если цветной не был ее любовником, тогда что связывало их? Он начинал видеть то, что должен был увидеть раньше, если бы бешенство ревности не ослепило его. Он вспомнил ее удивительный взрыв против рабства и понял. Почему он не заподозрил раньше?
        Потому что это было невероятно!
        — Ты работала с ним! Помогала рабам бежать от хозяев? Это?
        Она не шевелилась в его руках и не отвечала, и он понял, что прав. Каким же ревнивым идиотом он был! Но, Господи, какое безрассудство! В какой безумный план она вовлечена сейчас!
        — И художник из Бостона,  — сказал он погрубевшим от охватившего его волнения голосом. Он мучился ревностью к талантливому северянину, который был так внимателен к ней.  — Так он тоже один из них?
        Снова она не ответила, и он спросил:
        — Почему ты не рассказала мне?
        — Я не могла…  — У нее задрожали губы, и она умолкла.
        — Ты не могла довериться мне?
        — Я хотела рассказать тебе… я бы рассказала тебе, если бы ты не обвинил меня в…
        Арист с болью вспомнил ее слова: «Как ты мог подумать после того…» — и осознал впервые, как обидел ее в тот день, обвинив в любовной связи с Чичеро.
        Он огорченно затряс головой:
        — Я не знал раньше, что могу обезуметь от ревности. О, Симона!
        Он потерял разум, потому что так полюбил ее. Полюбил, а он никогда раньше не любил ни одну женщину. Правда ошеломляла. Не важно, что она делает и что думает. Он знал, что она верит в то, что делает, и любил ее за это, хоть и не мог понять.
        Симона положила ладонь на его грудь.
        — Я хотела признаться, что помогла бежать твоей рабыне. Я случайно встретила Милу с Чичеро в «Колдовстве», и я… я не сообщила о них. Даже тогда, когда твой надсмотрщик искал ее.
        — Значит, Пикенз был прав,  — уныло сказал он.  — Она пряталась на вашей плантации.
        — Тогда я первый раз встретила Чичеро. Он… изменил меня. Он рассказал мне правду о тете Анжеле и брате… сводном брате моей матери. Он показал мне безобразную изнанку нашей жизни. Он говорил, что мы все паразиты, живущие за чужой счет. Он заставил меня увидеть рабство как варварский пережиток, которому не место в демократии. Я верю в это Арист. Это шокирует тебя?
        — Нет, любимая. Ничто меня не шокирует.
        Но он был потрясен. Он вспомнил Пикенза, плотоядно ухмыляющегося, говоря о девушке из Вирджинии и клейме у нее «между ногами», и снова почувствовал гнев отвращения, заставивший его уволить надсмотрщика. Вероятно, он мог понять чувства Симоны.
        Но он сказал:
        — А ты думала, что произойдет, если тебе и твоим друзьям удастся уничтожить варварский пережиток, который ты находишь таким отвратительным? Неужели ты считаешь, что я не думал об освобождении, как решении? Но нужна ли нам анархия? Вся страна погрузится в пучину варварства, если насилие, прорвавшееся в Канзасе и Огайо, перерастет в войну между штатами.
        Симона выглядела встревоженной. Даже с ее искусственной бледностью и пятнами сажи под глазами она была прелестной и желанной.
        — Я только знаю, что должна делать то, что я делаю, Арист. Я должна.
        Он нежно держал ее, он любил ее и удивлялся, что же ему с ней делать.
        — Значит, ты снова нарушаешь закон, помогаешь новому беглецу?
        Она молчала. Затем произнесла:
        — Ты предашь меня?
        Его руки сжались.
        — Как я могу это сделать? Господи, Симона, ну что ты за женщина! Что мне делать с тобой? Что мне делать без тебя?
        — Просто откажись от меня,  — прошептала она, но, когда он швырнул ее шляпу на койку и прижался губами к ее губам, она не могла сопротивляться.
        Они прижались друг к другу, целуясь, как изголодавшиеся едят. Ее руки скользнули вверх по его груди. Когда ее пальцы коснулись его горла, он задрожал.
        Симона ласкала его щеки, и он вдыхал аромат сирени ее мыла. Арист хотел бросить ее на кровать и овладеть ею, чтобы она полностью принадлежала ему. Он хотел ее, как никогда прежде не хотел ни одну женщину. Он сорвал черный плащ с ее плеч, обнажив нежную грудь над вырезом платья, пробежал руками по ее телу и любовно обнял грудь ладонями.
        Симона вздохнула и застонала от удовольствия.
        Она была такой, как он помнил ее.
        — Как я могу отказаться от тебя?  — спросил он между поцелуями.  — Твое место в моих объятиях. Я не отпущу тебя.
        — Ты должен,  — сказала она, погружая пальцы в его волосы.  — Я дала обещание, мой любимый, я должна его выполнить, от меня зависят другие жизни.
        — Твоя няня? Это ее ребенок?
        Она качала головой, отказываясь отвечать, ее глаза блестели непролитыми слезами.
        — Куда ты везешь ее? Куда ты пойдешь, когда она будет в безопасности? Где ты будешь в безопасности?
        — Пожалуйста, не задавай вопросов, на которые я не могу отвечать. Я должна идти.
        Но он не мог отпустить ее. Она обвила руками его шею. Он целовал ее долго и страстно, и она возвращала его поцелуи со страстью, потрясшей его до глубины души. Он знал, что не предаст ее. Но как он мог ее спасти?
        Они не обратили внимания на далекие удары опустившегося на берег трапа и на звук бегущих ног по главной палубе. Но когда хриплый голос крикнул: «Маршаль Соединенных Штатов! Никто не покинет корабль!» — оба задрожали.
        — Это голос Пикенза!  — воскликнул Арист. Какого черта?
        — Ах, Боже мой! Значит, он привел маршаля!
        — Постойте, сэр!  — закричал капитан Эдмондс во всю мочь своих легких. Обычно самый спокойный из всех капитанов Ариста, Эдмондс сейчас явно был в бешенстве.  — Я отдаю приказы на своем корабле!
        — Резаный блефует,  — сказал Арист.  — Только один человек поднялся на борт.
        Симона высвободилась из его объятий.
        — Я оставила Десси одну. Она, должно быть, в ужасе.
        Симона быстро натянула плащ, схватила шляпу и вышла на палубу. Каюта Ариста была перед главным салоном, ее — ближе к корме. Она подбежала к своей двери и постучала: три медленных удара, затем два быстрых. Никакого ответа. Она толкнула дверь, и та открылась, но каюта была пуста. Детская плетеная корзина еще стояла рядом со шкафом, ребенка не было.
        Арист последовал за Симоной. Она повернулась к нему, побледнев от тревоги.
        — Ее нет! Она испугалась. Должно быть, она ищет, где спрятаться. Куда она могла деваться?
        — На этой палубе спрятаться негде. Только каюты. На верхней палубе есть спасательная шлюпка, на корме за рулевой рубкой. На главной палубе — груз, штабеля дров прикроют ее, но она может спуститься вниз только по трапу на носу, в полной видимости со сходен.
        Симона не дослушала до конца. Она побежала к корме, где за последними каютами было большое открытое пространство палубы. С причала это место не было видно из-за боковых гребных колес и их чехлов.
        Десси стояла на корме лицом к Пикензу, прижав к груди Жанну Марию.
        Симона остановилась от страха при виде бывшего надсмотрщика Ариста. Торжествующая ухмылка скривила его безобразное лицо.
        — Ты — беглая рабыня,  — обратился он к Десси.  — Твой хозяин уполномочил меня арестовать тебя и ребенка и привезти вас в Новый Орлеан.
        — Нет!  — крикнула Симона, и объятая ужасом Десси стремительно повернулась к ней.
        Рубец на лице Пикенза побагровел.
        — Я арестую и вас, мисс Арчер,  — сказал он со зловещим удовольствием,  — по обвинению в краже раба.
        Десси бросилась к Симоне, и Пикенз последовал за ней. Симона сунула руку в карман платья, где пришила маленькую кобуру для своего пистолета. Она шагнула между Десси и Пикензом и направила на него пистолет:
        — Стойте, или я буду стрелять, мистер Пикенз!
        Пикенз продолжал наступать, его лицо перекосилось от ярости. Симона услышала за спиной вопль Ариста: «Нет, Симона!» Пикенз ударил ее в висок, сбив с ног. Она не успела спустить курок и, упав, выпустила пистолет.
        Ее голова ударилась о палубу, и звезды взорвались перед глазами. Она услышала стук, когда серебряный пистолет выпал из ее руки, и последнее, что она видела,  — большой сапог Пикенза, столкнувший пистолет за борт.

        Арист обогнул последнюю каюту и замер от представшей перед его глазами картины: рабыня с ребенком бежала к нему, Симона стояла перед Пикензом, подняв пистолет. Арист так испугался за Симону, что почувствовал внезапную слабость. Как он сможет спасти ее, если она добавит убийство к нарушенным законам? Он любил ее больше самой жизни и чувствовал себя беспомощным, страстно желая спасти ее.
        Когда Пикенз ударом сшиб ее на палубу, Арист потерял способность здраво мыслить в поглотившей его бешеной ярости.
        — Ты заплатишь за это, Пикенз!  — крикнул он, бросаясь на бывшего надсмотрщика.
        Его первый удар попал в левый глаз Резаного, и боль, которую он ощутил в руке от столкновения со скулой, принесла Аристу огромное удовлетворение. Но Резаный не собирался легко сдаваться: он вскинул голову и отступил. Арист бросился на него снова, Пикенз угрожающе пригнулся, убийственная ярость сверкала в здоровом глазу.
        Арист краем глаза заметил, что рабыня пробежала мимо, увидел капитана Эдмондса, склонившегося над Симоной, и сосредоточился на мужчине, приближавшемся к нему с желанием убить, горевшим на безобразном лице.

        Должно быть, Симона была без сознания несколько минут, потому что, открыв глаза, увидела дерущихся Ариста и Пикенза, в ее ушах звенел грохот их сапог по деревянной палубе. В углу рта Ариста была кровь, а один глаз Пикенза почернел и закрылся. Они топали взад-вперед по палубе с мрачной решимостью, хрюкая и ругаясь, обмениваясь ударами.
        Десси исчезла, так же как, постепенно осознала Симона, плащ и вдовья шляпа с вуалью, и это озадачило ее. Но пока она не могла раздумывать над этим. Лицо Пикенза было полно такой ярости и ненависти, что ее трясло от тревоги за Ариста. Она знала, что, если Резаный сможет убить его, он это сделает.
        Если бы только она не уронила пистолет! Все произошло так быстро. Как она могла позволить Пикензу так близко подойти к ней и не выстрелить? Вероятно, из-за крика Ариста, или она бессознательно оттягивала момент убийства живого существа, потому что выстрел с такого близкого расстояния был бы смертельным для Пикенза. Ее пуля попала бы ему в самое сердце.
        Но если Арист умрет сейчас, она будет винить себя в этом вечно.
        Мощные мышцы Ариста разрывали швы его сюртука. Пикенз был одет свободно, его движения не затруднялись хорошо сшитой одеждой. Симона содрогалась от каждого удара, который принимал Арист, и вкладывала силу в каждый удар, который наносил он. Следя за этой смертельной дракой, она знала, что любит Ариста всей душой. Даже если их противоречия так глубоки, что они никогда не смогут помириться, это не имеет никакого значения: он должен быть жив и здоров. Пикенз не должен убить его.
        Над ней склонился стюард, пытаясь не дать ей сесть, но она боролась с ним, хотя ее голова разрывалась от боли. Затем Арист нанес мощный удар в челюсть, Пикенз перелетел через кормовые поручни и исчез. Арист облокотился о перила, тяжело дыша.
        — Человек за бортом!  — крикнул рулевой из рубки над ними, и стюард оставил Симону и подбежал к перилам. Она с трудом встала на ноги.
        Арист пристально смотрел в воду. Симона, шатаясь, шла по палубе, но не успела дойти до него. Он вдруг крикнул:
        — Господи! Пикенз не умеет плавать! Он утонет!  — и бросился в реку.
        — Человек за бортом!  — заорал стюард.
        Симона облокотилась о поручни, ее голова кружилась от боли, и зарыдала:
        — Арист! Арист!
        Он вынырнул футах в двенадцати от парохода. Только его голова виднелась над водой, его быстро сносило вниз по течению. Пикенза вообще не было видно.


        27
        Симона вцепилась в поручни, стараясь не потерять сознание, не потерять из вида пятнышко — черные волосы Ариста в воде, несущееся по течению, но она почти ослепла от боли в голове. Стюард взял ее за плечи и попытался оттащить от поручней, но она сопротивлялась.
        — Вы ранены, мисс. Позвольте мне отвести вас в каюту.
        — Нет,  — рыдала она.  — Разве вы не видите, что он тонет? Сделайте что-нибудь!
        — Спускают лодку на воду. Видите? Там, с берега.
        Но поток уносил его все дальше и дальше, темное пятнышко в мутной воде. А ее голова раскалывалась. Она никогда не чувствовала такой беспомощности, такой безнадежности. Она боролась с удерживающими ее руками.
        — Его выловят,  — говорил стюард.  — Его немного снесло течением, но голова еще над водой. У вас распухло лицо, мисс. Я думаю, вам надо прилечь.
        — Нет,  — она боролась, как тигрица,  — как ей казалось,  — но, должно быть, просто, как раненая кошка. Так неэффективно, так бессильно, не в состоянии больше контролировать головокружение. Она почувствовала, что падает, и, когда он поймал ее, сдалась, проваливаясь в черноту…
        Симона очнулась на кровати в каюте. Ей казалось, в той же, которую она и занимала с Десси, пока не увидела, что плетеной корзины рядом со шкафом нет, только ее сундук.
        Рядом с кроватью сидел мужчина.
        — Арист?..
        — Вот вы и очнулись,  — сказал капитан Эдмондс.
        О Господи, неужели он погиб?
        — Где?..
        — Мадам Риго?  — сказал капитан прежде, чем она смогла сформулировать вопрос.  — Ее семья неожиданно встретила ее здесь. Она уже уехала с ними.
        Симона в замешательстве смотрела на ласковое лицо. Так это капитан снял шляпу с вуалью и черный плащ с ее бесчувственного тела? Он же высадил Десси как мадам Риго? Но тогда…
        — Вы,  — сказала она.  — Вы…
        Он остановил ее словами:
        — Я с удовольствием могу сообщить вам, что месье Бруно вытащили из реки. Рулевой поднял тревогу, и управляющий пристанью послал лодку, так что я смог проследить, чтобы мадам Риго воссоединилась со своей семьей.
        Но она знала, что никакой семьи нет. Кто-то, должно быть, помог капитану, но кто, она никогда не узнает. Она онемела от удивления, но огромная радость от того, что Арист спасен, смела все остальные чувства.
        — Слава Богу!  — прошептала она.
        Капитан улыбнулся ей:
        — Он переодевается, и стюард согревает его горячим кофе.  — Его обветренное лицо посуровело.  — К сожалению, он не нашел человека, из-за которого рисковал своей жизнью.
        Значит, Пикенз… мертв?
        — Теперь вы должны отдохнуть, мадемуазель. У вас разбита голова, и я настаиваю, чтобы вы остались в постели.
        Вошел стюард и поднес чашку к ее губам. Видимо, он дал ей настойку опия, так как скоро она заснула.
        Когда она проснулась, Арист сидел рядом с ней в расстегнутой у ворота рубашке, и первое, что она увидела, черные кудри на его груди, принесшие воспоминания об их шелковистых прикосновениях к ее обнаженной груди. Симона подняла взгляд к его лицу и огорченно вскрикнула.
        — Я не очень красив,  — сказал Арист, пытаясь улыбнуться, но улыбка превратилась в гримасу боли, и из рассеченной губы потекла свежая кровь.
        Он ласково приложил палец к ее щеке, и она поморщилась, с горечью понимая, что ее лицо тоже покрыто синяками. Симона чувствовала сильнейшую радость от того, что он жив, но и странный гнев.
        — Почему ты прыгнул за этим ужасным человеком? Ты мог утонуть!
        — Он не умел плавать. Я подумал, что смогу найти его, но…  — Его голос звучал подавленно.  — Сейчас его ищут.
        Он взял ее ладонь и приложил к своим губам, но она выдернула руку.
        — Ты мог утонуть!  — повторила она.
        — Я хотел убить Пикенза за то, что он сделал с тобой. Но он десять лет хорошо служил моему отцу. Я бы не смог жить с мыслью, что не пытался спасти его никчемную жизнь.
        — А если бы он был черный?  — спросила Симона, и Арист удивленно вскинул голову.
        «Он мог рисковать жизнью ради такого человека, как Пикенз,  — жарко убеждала себя Симона,  — но спокойно отнесся к тому, что случилось с Чичеро».
        — Если бы он был одним из преданных рабов твоего отца, ты прыгнул бы?
        — Конечно.
        Ее отвлек плеск гребных колес.
        — Мы плывем!
        — Да. Мы подойдем к порту Падьюка. Там есть маршаль.
        Симона задохнулась:
        — М-маршаль?
        — Пикенз, очевидно, утонул. Поскольку я сшиб его за борт, я должен сообщить об этом.
        Симона недоверчиво смотрела на него.
        — Но… но он бы убил тебя! Я видела это в его лице.
        — Я защищался,  — согласился Арист.  — Но мы должны сообщить о его смерти.
        Симона с трудом села в постели.
        — Честь джентльмена, несомненно! Полагаю, ты считаешь своим долгом сообщить маршалю о моем присутствии на борту?
        — Он захочет допросить всех свидетелей.
        — Я не свидетель. Мадам Риго была свидетелем!
        — Я хочу, чтобы маршаль увидел твои ушибы. А что касается твоей подруги, мадам Риго, то я с ней никогда не встречался.
        Симона возбуждалась все больше.
        — Разве ты не видишь, что впутываешься в это дело? А если Десси поймают?
        Он встал со стула и сел на кровать рядом с нею, обнял ее. Она чувствовала сильные мускулы его груди через тонкую ткань между ними и боролась с желанием расслабиться и приникнуть к нему.
        — Симона, спроси себя, как я могу обвинять любимую женщину и капитана своего лучшего парохода,  — нежно сказал он,  — когда они оба так искренне уверены в своей правоте? Зачем мне это? Вы оба — слишком много для меня.
        Он ласково прижался губами к ее волосам, и она поморщилась от боли.
        — Когда маршаль спросит меня, почему я дрался с бывшим надсмотрщиком,  — прошептал Арист,  — я скажу, что он хотел отомстить за то, что я уволил его, и он совершил непростительный поступок, ударив мою невесту, оказавшуюся на пути.
        Симона удивленно подняла голову:
        — Твою… но я не позволю тебе лгать ради меня.
        — Тише, любимая. Это не ложь. Рулевой видел почти все из рубки. Пикенз получил по заслугам. Господи, ну и довел же он меня.
        — Но я не твоя невеста!
        Он осторожно притянул ее к себе:
        — Невеста, любимая. Я объявлю маршалю, что мы поженимся в Джефферсонвилле. Я найду мирового судью. Затем мы заберем новый пароход, который ты наречешь «Симоной».
        Она пристально смотрела на него, открыв рот.
        Арист продолжал:
        — Ты тайно сопровождала меня, потому что твоя семья не одобрила наш план пожениться вдали от дома и провести медовый месяц в пробном плавании.
        Симона взорвалась:
        — Какая самонадеянность! Кто позволил тебе планировать свадьбу и медовый месяц, не спросив меня? Именно то, что следовало ожидать от креольского плантатора, за всю жизнь не ударившего пальцем о палец, чьи желания выполняются его рабами…
        — Да, возможно, ты права, но ты любишь меня, Симона. Ты будешь отрицать это? И похоже, ты не сможешь обойтись без меня.
        Она глубоко вздохнула, но он не стал дожидаться новых язвительных замечаний.
        — Я также расскажу ему, что мы обвенчаемся, когда вернемся домой. Нельзя лишать твою мать удовольствия увидеть, как твой отец вверяет свою дочь мне на глазах всего Нового Орлеана в соборе Святого Луи. Пусть все увидят, что мы обвенчаны по обряду.
        — Ах, дорогой,  — прошептала она с полными слез глазами,  — ты не можешь жениться на женщине, которую подозревают в том, что она предавала друзей и семью, помогая беглым рабам,  — женщине, которая может опозорить твое имя и репутацию Бельфлера.
        — Разве ты только что не смеялась над моей «честью джентльмена»?
        Она смахнула слезы:
        — Возвращайся в Новый Орлеан без меня! Найди себе юную, воспитанную в монастыре жену. Или… или женись на Элен де Ларж.
        Он заставил ее замолчать, нежно прижав распухшие губы к ее губам.
        — Ты услышишь, наконец, что я говорю, невозможная женщина? То, что было между мной и Элен, просто удовлетворяло наши нужды одно время, но это не было любовью. Я не знал, что любовь существует, пока не нашел тебя. Я выполню обещание, данное Филиппу, присмотрю за ней, она получит мою дружбу. Не больше.  — Его губы изогнулись в ухмылке.  — Ну, может быть, я позволю ей быть крестной матерью одного из наших детей.
        — О, ты — чудовище!
        Он обнял ее:
        — Моя дорогая Симона, послушай меня. Мы могли бы жить на Севере. Я могу вести свои дела из Огайо, где живут многие мои клиенты, а мой агент работал бы в Новом Орлеане. Но я этого не хочу.
        — И я тоже!
        — А что ты хочешь, любимая?
        — Чтобы ты оставил меня. Пожалуйста, уходи. Ты мог утонуть!
        Он снова поцеловал ее очень ласково, и понимающе сказал:
        — Отдохни пока. Мы поговорим позже.

        Когда она снова открыла глаза, в ее каюте было двое: мужчина в темном сюртуке и кожаных брюках и женщина в накрахмаленном белом чепце и длинном белом фартуке под темным плащом.
        — Я доктор Бартон, а это сестра Хобсон. Маршаль сейчас разговаривает с вашим женихом, а потом хотел бы увидеться с вами. Как вы себя чувствуете?
        «Он мне не жених!» — воскликнула мысленно Симона, а вслух сказала:
        — Вас прислал месье Бруно?
        — Капитан Эдмондс уполномочил меня обследовать ваши ушибы и посоветовал маршалю выяснить у вас, как вы их получили.
        Доктор ощупал шишку на ее голове.
        — Больно?
        — Очень.
        — Я советую вам не вставать с постели и не садиться, пока шишка не пройдет. Я договорился с капитаном Эдмондсом. Сестра Хобсон останется с вами на несколько дней, чтобы проследить, как вы выполните мои назначения. Вы сможете сейчас поговорить с маршалем?
        — Да.
        Симона решила не лгать маршалю.
        Маршаль вошел через несколько минут. Дородный мужчина в синей форме с золоченой звездой на груди. Доктор сказал:
        — Пожалуйста ограничьте свой визит несколькими минутами.
        Маршаль кивнул и подошел к Симоне. Он внимательно посмотрел на ее синяки, и она сжалась от мысли, как, должно быть, безобразно выглядит, но его лицо осталось невозмутимым.
        — Мисс Арчер, я должен задать вам несколько вопросов и надеюсь, что они не огорчат вас. Вы знаете человека, который ударил вас?
        — Я видела его раньше, месье.
        — Где?
        — Он приезжал на плантацию моего отца, когда искал беглую рабыню месье Бруно, и, когда ему не дали разрешения обыскать хижины рабов, он избил хлыстом нашего надсмотрщика, серьезно ранив его. Мой отец приказал ему покинуть нашу плантацию.
        — Он нашел рабыню?
        — Нет.
        — Как вы думаете, он затаил злобу? Не поэтому ли он напал на вас?
        — Я стояла между ним и месье Бруно. Я думаю, он сшиб меня с ног, чтобы добраться до месье.
        — Вы потеряли сознание?
        — Да.
        — Значит, вы не видели, что произошло потом?
        — Когда я пришла в себя, они дрались, и я думаю, что месье Бруно мог быть убит. Я видела, как он нанес удар, от которого надсмотрщик свалился за борт, и потом месье сказал, что этот человек не умеет плавать, и прыгнул за ним.
        — А что случилось потом?
        — Я позвала на помощь и… я думаю, что снова потеряла сознание. Я очнулась в своей каюте.
        — Благодарю вас, мисс Арчер. До свидания, доктор.
        Симону оставили с медсестрой.
        — У вас ужасно спутались волосы. Хотите, я расчешу их? Я постараюсь не причинить вам боль.
        — О, пожалуйста,  — благодарно сказала Симона. Она не солгала маршалю, но и не сказала ему всей правды. После того как сестра умыла ее поврежденное лицо, Симона снова заснула.
        Через три дня Симона встала, но ей все еще носили еду в каюту. Она не хотела показываться перед пассажирами. Вдруг на борту остались те, кто видел, как она сходила с парохода в Батон-Руже?
        Она не видела Ариста в эти дни, и у нее болела душа. Капитан Эдмондс несколько раз уверял ее, что Арист отдыхает и приходит в себя после тяжкого испытания, но Симона ужасно скучала по нему.
        Когда сестра Хобсон сошла с «Цыганской Королевы» в Уилинге, чтобы вернуться на другом пароходе в Падьюку, Арист пришел в ее каюту. Ранка на рту затянулась, синяки на подбородке и вокруг глаза пожелтели, и от его улыбки ее сердце забилось так же сильно, как когда она увидела его впервые. Казалось, он занял собой всю каюту.
        Его лицо было очень серьезным.
        — Симона, любовь моя. Я много думал в эти дни, пока ты выздоравливала. Я хочу рассказать тебе, почему я уволил Пикенза.
        — Да?
        — Сядь, пожалуйста.
        Сам он не сел и зашагал по каюте. Он рассказал ей о девушке из Вирджинии, которую заклеймил ее хозяин, и о том, как это разгневало его, и как он узнал, что на самом деле произошло с Милу.
        Симона молча слушала.
        — Кажется, что мы по разные стороны политического и общественного спора…
        — Я вижу это как нравственный спор!
        — Да,  — согласился он.  — Но, может быть, мы не так далеки друг от друга. Я не заинтересован в сохранении рабства. Ты была права, когда назвала его варварским пережитком, недостойным нашей страны. Но я бы хотел сохранить наше правительство. Я бы хотел предотвратить войну, которая разрушит все, что мы имеем и любим. Я не знаю, возможно ли это, но я хочу вернуться в Бельфлер и работать до последней возможности.  — Он раскрыл ей свои объятия.  — Я люблю тебя, Симона. Ты поедешь со мной?
        Симона бросилась к нему, и Арист обнял ее, прижимая к своей сильной груди. Она хотела слиться с ним, но обручи ее кринолина стояли между ними.
        Весь гнев, охвативший Симону, когда он прыгнул в реку, растворился в его объятиях. Она пришла в бешенство, потому что он рисковал своей жизнью, а она не смогла бы жить без него. В его руках Симона чувствовала радость, окрашенную печалью будущих испытаний.
        Арист на секунду оторвался от нее и взглянул в ее лицо:
        — Из тебя еще получится прекрасная новобрачная, а я все еще слегка желтоват. Может, мы будем выглядеть прилично на нашей свадьбе в конце концов?
        — Ты еще одержим этой иллюзией?  — спросила она, вспыхнув от удовольствия, что он не передумал.
        Он снова притянул ее к себе, и его губы нашли ее рот. Она положила ладонь на его грудь и почувствовала, как сильно бьется его сердце.
        — Ты не разделяешь мою иллюзию?  — прошептал он.  — Она такая чудесная.
        — А если меня арестуют, когда мы вернемся в Новый Орлеан?
        — Никто не посмеет арестовать мою жену.
        Симона неуверенно засмеялась:
        — Еще одна высокомерная иллюзия.
        — Вовсе нет. Какие у них доказательства? Только слухи, и те наверняка поддерживала Элен от ревности. Я думаю, что вести о нашей свадьбе покончат с ними.
        «Еще есть Роб»,  — напомнила себе Симона. Но вместо мыслей о Робе представила Элен там, где сейчас находилась сама.
        — Может быть, я тоже ревную,  — прошептала она.
        — Потому что ты меня любишь,  — уверенно сказал Арист.
        Что их разногласия по сравнению с восторгом его объятий? Как она могла жить без него? Почти потеряв его в мутной реке, она поняла, что не сможет отпустить его.
        — Я думала, что умру, если ты утонешь. О, как я люблю тебя,  — прошептала она.
        Арист целовал ее снова и снова, лаская грудь, пока она не смогла думать ни о чем, кроме того, как она хочет его и как любит.
        Как странно может повернуться жизнь! Как изменилась ее собственная жизнь: от приятного времяпровождения с лошадьми, бессмысленного флирта на бесконечных балах до этого мучительного желания, способного превратить ее в мегеру, если она немедленно не соединится со своим любимым.
        — Пожалуйста… мои пуговицы…  — сказала она и повернулась к нему спиной.
        Он дрожащими пальцами расстегнул ряд крошечных пуговиц, бегущий от ее шеи до талии, снял тугой лиф, пышную юбку, затем упали обручи ее кринолина. Он опустил сорочку, обнажив ее плечи, целуя их.
        Вскоре он уже срывал свою одежду и она погрузилась в радостный долгожданный мир любви…
        Много часов спустя они лежали, обнявшись, в ее кровати и разговаривали.
        — Если начнется война, Юг обречен,  — мрачно сказал Арист.  — Война разрушит все. Мы будем нужны нашим рабам, понимают они это или нет. Наши соседи и наши друзья — все!  — понесут невероятные потери. Будет столько тяжелой работы. Но мы будем вместе.
        Она гладила его грудь, слышала сильное биение его сердца, почти как свое собственное.
        — Да, любимый. Я хочу быть рядом с родителями, и с Алексом, и с Тони, и с их чудесными детьми.
        — И с нашими,  — прошептал он, и все ее существо радостно отозвалось на его слова.
        Она хотела, чтобы об Оюме — ее двоюродном дедушке!  — заботились до конца жизни. И хотела помочь Ханне уйти на Север, если так пожелает ее муж.
        А Роб? Ее охватило смятение. Муж Тони! И кому будет предана Тони, если начнется война? Тони любит Роба…
        Сколько грусти в мыслях о будущем, о том, что им придется, возможно, стать свидетелями разрушения их экзотического общества, образа жизни, который, как верила Симона, прогнил до самого основания.
        — Нас будут ненавидеть такие плантаторы, как Роб, живущие в своем придуманном мирке, убежденные, что рабство разумно и благотворительно…
        — Мы встретим эту ненависть — и опасности войны — вместе,  — сказал Арист и поцеловал ее снова.

        Две недели спустя Симона и Арист явились к мировому судье, который, после короткой церемонии с капитаном Эдмондсом, свидетелем со стороны Ариста, и почтенной женой судьи, свидетельницей Симоны, объявил их мужем и женой. Арист поцеловал ее, и они отправились с капитаном Эдмондсом на верфь, где стоял на стапелях новый пароход.
        Он был прекрасен, сверкая белой краской и полированной медью, с двумя гребными колесами, выкрашенными в алый цвет.
        Стоя на грубой платформе, Симона взяла у Ариста бутылку шампанского и разбила ее о нос корабля, сказав с неописуемым трепетом: «Нарекаю тебя „Симоной“!»
        Маленькая группа, включающая кораблестроителей и команду, зааплодировала, и пароход «Симона» с неукомплектованным экипажем скользнул со стапелей в реку. Симона, Арист, капитан и владелец верфи следили, как опустился трап и на борт стали вносить все необходимое для свадебного пира.
        Несколько часов в главном салоне гости произносили тосты за молодых и новый пароход. Месье и мадам Бруно были единственными пассажирами, которые отправятся с капитаном и командой в пробное плавание.
        Солнце склонялось к западу, окрашивая небо и реку в красный цвет, когда гости сошли на берег.
        — До свидания… до свидания… счастливого плавания.
        Птицы щебетали, устраиваясь на ночь в гнездах в прибрежных ивах. Из невидимых лугов доносился звон колокольчиков и мычание коров.
        Арист отвел Симону в роскошную каюту с большими окнами, открывавшими чудесные виды. Но в эту ночь, их первую свадебную ночь, тяжелые бархатные шторы были опущены и только масляные лампы мягко освещали полированные красного дерева стены и прекрасную бронзовую двухспальную кровать. Воздух был напоен ароматом огромного букета, преподнесенного капитаном Эдмондсом.
        Арист улыбнулся ей, и Симона заглянула в его глаза, прекрасные, с коричневыми веселыми крапинками, излучавшие свет любви глаза.
        — Я мог бы нанять тебе горничную, но решил предложить на этот пост себя.  — Он поклонился.  — Итак, мадам Бруно, что желаете?
        Она подняла руки к его щекам и встала на цыпочки, так, что ее губы почти дотянулись до его губ. Аромат цветов и масляных ламп смешивался с неуловимыми мужскими запахами его волос и кожи, пьянящим чувственным наслаждением,  — запахами, которые всегда будут говорить ей об Аристе, ее любви.
        — Я хочу, чтобы ты любил меня. И потом любил меня снова. И потом снова…
        — О, моя дорогая жена!
        И он выполнял ее просьбу долгими ленивыми днями и ароматными лунными ночами, весь извилистый путь по Огайо до слияния с Миссисипи и вниз по расширяющейся великой реке, пока не появились здания и деловитый порт Нового Орлеана, пока они наконец не вернулись домой.

        ВНИМАНИЕ!
        ТЕКСТ ПРЕДНАЗНАЧЕН ТОЛЬКО ДЛЯ ПРЕДВАРИТЕЛЬНОГО ОЗНАКОМИТЕЛЬНОГО ЧТЕНИЯ.
        ПОСЛЕ ОЗНАКОМЛЕНИЯ С СОДЕРЖАНИЕМ ДАННОЙ КНИГИ ВАМ СЛЕДУЕТ НЕЗАМЕДЛИТЕЛЬНО ЕЕ УДАЛИТЬ. СОХРАНЯЯ ДАННЫЙ ТЕКСТ ВЫ НЕСЕТЕ ОТВЕТСТВЕННОСТЬ В СООТВЕТСТВИИ С ЗАКОНОДАТЕЛЬСТВОМ. ЛЮБОЕ КОММЕРЧЕСКОЕ И ИНОЕ ИСПОЛЬЗОВАНИЕ КРОМЕ ПРЕДВАРИТЕЛЬНОГО ОЗНАКОМЛЕНИЯ ЗАПРЕЩЕНО. ПУБЛИКАЦИЯ ДАННЫХ МАТЕРИАЛОВ НЕ ПРЕСЛЕДУЕТ ЗА СОБОЙ НИКАКОЙ КОММЕРЧЕСКОЙ ВЫГОДЫ. ЭТА КНИГА СПОСОБСТВУЕТ ПРОФЕССИОНАЛЬНОМУ РОСТУ ЧИТАТЕЛЕЙ И ЯВЛЯЕТСЯ РЕКЛАМОЙ БУМАЖНЫХ ИЗДАНИЙ.
        ВСЕ ПРАВА НА ИСХОДНЫЕ МАТЕРИАЛЫ ПРИНАДЛЕЖАТ СООТВЕТСТВУЮЩИМ ОРГАНИЗАЦИЯМ И ЧАСТНЫМ ЛИЦАМ.
        notes

        Примечания
        1
        Аболиционист — сторонник движения за отмену рабства негров в США.


        2
        «Освободитель» — член партии или сочувствующий партии «Свободная Земля», борющейся против принятия рабовладельческих штатов в Союз (США).