КУПЛЕННАЯ НЕВСТА (дореволюционная орфоргафия) Алексей Михайлович Пазухин

        В один московский день 1822 года появилась в лавке купца Ивана Анемподистовича Латухина красавица-девица, пришедшая купить отрез полотна. И увидав ту девицу, влюбился купец до беспамятства. Да вот беда — девица-то оказалась крепостной. Прежде чем жениться на ней, надо бы ее выкупить, а то и сам крепостным окажешься... Но вот кто ж продаст такую-то красавицу?..
        КУПЛЕННАЯ НЕВСТА.
        ПОВСТЬ
        А. ПАЗУХИНА.

        Изданіе Е. А. Губанова.
        МОСКВА.
        Типографія Вильде, Верхняя Кисловка, собственный домъ.
        1895.
        ПОЗВОЛЕНО ЦЕНЗУРОЮ, МОСКВА, 30 НОЯБРЯ 1894 Г.



        АННОТАЦИЯ
        В один московский день 1822 года появилась в лавке купца Ивана Анемподистовича Латухина красавица-девица, пришедшая купить отрез полотна. И увидав ту девицу, влюбился купец до беспамятства. Да вот беда — девица-то оказалась крепостной. Прежде чем жениться на ней, надо бы ее выкупить, а то и сам крепостным окажешься... Но вот кто ж продаст такую-то красавицу?..


        I.
        Дло было давно.
        Москва только что шумно и весело отпраздновала святки и встртила новый 1822 годъ. Стояло морозное и ясное утро январьскаго дня. „Отставной гвардіи поручикъ“ и богатый помщикъ Павелъ Борисовичъ Скосыревъ только что проснулся и кушалъ чай, лежа въ постели, въ московскомъ дом своемъ на Большой Никитской. Хорошенькій мальчикъ, „казачекъ“, стоялъ передъ бариномъ съ подносомъ, другой казачекъ держалъ трубку, а рослый лакей съ громадными усищами, одтый въ срую куртку и широкіе шаравары съ красными лампасами, готовилъ на туалетномъ столик бритвенный приборъ.
        — Халатъ! — крикнулъ Павелъ Борисовичъ и поднялся съ кровати, поставивъ на подносъ допитый стаканъ чаю. Лакей быстро подалъ голубой бархатный халатъ, помогъ барину надть сафьянные татарскіе сапоги съ золотымъ шитьемъ, и баринъ всталъ съ постели.
        Ему было лтъ сорокъ пять, но красивое, съ большими черными глазами, съ такъ называемымъ орлинымъ носомъ и широкимъ открытымъ лбомъ лицо его носило слды очень бурно проведенной молодости. Морщины избороздили лобъ Павла Борисовича, легли на щекахъ, около глазъ, сморщили кожу подъ энергичною нижнею губой, которая выдавалась съ челюстью впередъ, обнаруживая твердый характеръ и крутой нравъ Павла Борисовича. Когда-то огненные глаза гвардіи поручика смотрли теперь тускло и лишь порою загорались былымъ огонькомъ и сверкали то грозно, то любовно изъ-подъ густыхъ черныхъ бровей. Въ черныхъ, какъ смоль, и курчавыхъ волосахъ Павла Борисовича серебрилась сдина особенно теперь, утромъ, когда крпостной парикмахеръ не отдлалъ ее краскою и не сдлалъ еще прически барину. Надъ верхнею губой, на подбородк и на щекахъ показалась изсиня-черная щетина небритыхъ усовъ и бороды. Павелъ Борисовичъ встртилъ новый годъ очень бурно, весело, простудился и хворалъ три дня, не брясь и не вставая съ постели. Сегодня онъ почувствовалъ себя лучше и всталъ. Не любилъ хворать Павелъ Борисовичъ, да и рдко хворалъ, обладая желзнымъ
здоровьемъ, которое не могли сокрушить ни безсонныя ночи, ни кутежи, ни военная служба съ походами, ни охота съ борзыми, въ которой проходили иногда цлыя сутки то подъ проливнымъ дождемъ, то въ осеннюю стужу.
        Рослый съ могучими плечами и грудью, какъ изъ стали слитый, Скосыревъ могъ похвалиться и несокрушимымъ здоровьемъ, и силой, и небывалою выносливостью. Если онъ ложился въ постель, то, значитъ, причина была очень ужъ уважительная.
        Потянувишсь и расправивъ усталые лежаньемъ члены, Павелъ Борисовичъ взялъ у казачка трубку, закурилъ ее отъ поданной тмъ же казачкомъ длинною свернутою палочкой бумажку и слъ въ кресло передъ туалетнымъ столикомъ.
        — Гд же Сашка? — спросилъ онъ у лакея.
        — Ждетъ въ билліардной.
        — Такъ зови же его, болванъ! Мн его ждать, что ли, теперь прикажешь!
        — Сами приказывали пускать, пока не позовете, — грубовато отвтилъ лакей, видимо избалованный фаворитъ барина.
        — Ну, ну, безъ разговоровъ! Позвать Сашку готовить платъе и Шушерина ко мн.
        — Какое платье подавать?
        Баринъ оглянулся на лакея и улыбнулся.
        — Вы, кажется, не въ дух сегодня Порфирій Петровичъ? А? — спросилъ онъ. — Чмъ изволили васъ прогнвать и кто?
        Лакей угрюмо смотрлъ въ уголъ и пичего не отвчалъ.
        — Васъ я спрашиваю, Порфирій Петровичъ, — продолжалъ баринъ.
        — Извольте отвтить, какое подавать платье...
        — Не желаете отвчать, стало быть? Извините, что побезпокоилъ. Коричневый фракъ подать мн, голубой бархатный жилетъ и срые брюки.
        Лакей пошелъ.
        — Порфимка! — крикнулъ баринъ.
        — Чего изволите?
        — Чтобы я не видалъ больше постной рожи твоей. Слышишь? Я не люблю этого, пора теб знать. Ты это о Лизк все скучаешь, я знаю, такъ брось, будетъ. Увижу еще разъ кислую мину и отдую. Ступай!
        Лакей вышелъ. Черезъ минуту въ опочивальню Павла Борисовича вошелъ крпостной парикмахеръ его Сашка, получившій куаферное образованіе въ Париж, а слдомъ за нимъ не вошелъ, а вкатился шарикомъ, маленькій кругленькій человчекъ, съ краснымъ, какъ у новорожденнаго младенца личикомъ, съ мягкими блыми волосами на голов, чисто выбритый, опрятно одтый. Это былъ главный управляющій Павла Борисовича и повренный по всмъ дламъ его Ефимъ Михайловичъ Шушеринъ, бывшій крпостной господъ Скосыревыхъ, но отпущенный на волю еще отцомъ Павла Борисовича. Шушерину было лтъ пятьдесятъ, но казалось гораздо мене, а маленькіе, быстрые и хитрые глазки его смотрли совсмъ по юношески; онъ видлъ ими очень далеко, хоть и заплыли они жиркомъ. Шушеринъ любилъ покушать, понжиться, но крпких напитковъ никогда не употреблялъ, образъ жизни велъ правильный и удивительно сохранился.
        Быстро сменя толстыми короткими ножками, подошелъ Шушеринъ къ Павлу Борисовичу и поцловалъ его въ руку.
        — Съ добрымъ утречкомъ, батюшка Павелъ Борисовичъ, съ новымъ годикомъ васъ, съ новымъ счастьицемъ. Еще не видалъ васъ въ новомъ-то году, не удостоился. Какъ здоровьице-то ваше, сударь?
        — Да вотъ всталъ сегодня, хать хочу, Христіанъ Богданычъ разршилъ. Ну, отойди подальше, я бриться буду.
        Парикмахеръ намылилъ щеки барина душистымъ мыломъ и принялся его брить, пользуясь привилегіей брать барина и за носъ, и за подбородокъ, и поворачивать его голову во вс стороны. Процессъ бритья происходилъ въ полнйшемъ молчаніи; казачки даже дышать громко боялись, но когда парикмахеръ умылъ выбритое лицо барина теплою водой съ душистымъ амбре и приступилъ къ дланію шевелюры, баринъ спросилъ трубку и заговорил съ Шушеринымъ.
        — Ну, что новаго? — сиросилъ онъ.
        — Особеннаго ничего нтъ, батюшка Павелъ Борисовичъ. Пріхалъ изъ Чистополья Герасимъ, оброкъ генварьскій привезъ, гусей тамъ, утокъ, полотковъ для вашей милости и всего подобнаго прочаго. Ждетъ, дабы на поклонъ вашей милости явиться. Въ Чистопольи все благополучно, слава Теб, Господи Христе. Вчерашняго числа и изъ Лавриконъ Парменъ пріхалъ, тоже все благополучно. Деньги я въ ломбардъ свезъ, на расходы для вашей милости есть въ наличности, а мн ничего не требуется. Вотъ и все, батюшка сударь, и весь мой докладъ. Дворня маленечко погуляла на праздникахъ, но особенной дурости не было. Гришка было задурилъ, но я взыскалъ да Онисью поучилъ маленько въ части за злонравіе.
        — Кучера не пьянствовали? Лошади вс въ порядк?
        — Лошади, какъ огурчики, батюшка сударь, самъ ежечасно наблюдаю, а кучера, сами изволите знать, у насъ непьющіе, акромя, конечно, Скворчика.
        — Эта скотина все пьетъ?
        — Пьетъ, батюшка сударь.
        — Сказать ему, чтобъ бросилъ: онъ мн нуженъ будетъ завтра.
        — Слушаю-съ. Стало быть, въ Лаврики хать изволите, батюшка?
        — Нтъ, въ другое мсто.
        — Слушаю-съ.
        — Ступай, Шушеринъ, спасибо. Скажи, чтобы мн срыхъ орловскихъ въ возокъ запрягли.
        — Слушаю-съ. Насчетъ Надежды сегодня прикажете доложить?
        — Что?
        — Насчетъ, говорю Надежды чистопольской, которую купецъ Латухинъ выкупаетъ, прикажете сегодня доложить? Отпускную ей надо выдать, какь изволили приказать.
        — Ахъ да, я и забылъ.
        Баринъ, выбритый, причесанный и надушенный, всталъ изъ-за стола, и лакей подалъ ему денную, согртую и надушенную сорочку.
        — Хорошо, пусть выкупаетъ, — продолжалъ Скосыревъ, длая туалетъ. — Сколько онъ даетъ-то за нее?
        — Тысячу двсти ассигнаціями, батюшка, какъ вы изволили приказать.
        — Она вдь швея, кажется, или модистка?
        — Никакъ нтъ-съ. У покойной тетеньки вашей Прасковьи Васильевны въ камеристкахъ была-съ, мастерству никакому не обучена.
        — Хорошенькая?
        Управитель выставилъ нижнюю губу и неопредленно отвчалъ.
        — Нельзя сказать, чтобы благолпна очень-съ, такъ себ.
        — Врешь, Шушеринъ! — засмялся баринъ.
        — Осмлюсь ли, батюшка сударь, врать! Свое холопское сужденіе высказываю, и оное можетъ быть ошибочнымъ.
        — Ой, хитришь! Купецъ Латухинъ жениться хочетъ на двк, стало быть хороша. Дастъ онъ за хлопоты теб столько же, сколько и за двку, вотъ ты и стараешься. Врно?
        — Помилуйте, батюшка сударь!..
        — Да ужь знаю я тебя. Не тмъ я занятъ теперь, а то бы посмотрлъ я, что это за Надежда такая, которую купецъ замужъ беретъ. Можетъ, и двухъ бы, и трехъ бы тысячъ не взялъ , ну, да ужь быть по-твоему, отпущу. Заготовить бумагу, я подпишу ужо. Надежда-то эта гд?
        — Она-то-съ?.. Она въ Чистопольи, у тетки. Птишница тетка-то ея, Варварой зовуть.
        Баринъ надлъ фракъ, повернулся передъ зеркаломъ и пошелъ изъ опочивальни, приказавъ подать въ столовую водки.
        — Показать мн эту Надежду, — сказалъ онъ на ходу. — Я пробуду въ Москв еще недли дв, а зды въ Чистополье взадъ-впередъ дней пять.
        Онъ вышелъ.
        Шушеринъ посмотрлъ ему вслдъ, понюхалъ табаку изъ серебряной табакерки и прислъ на кресло около туалетнаго столика. Парикмахеръ убралъ принадлежности своего мастерства и удалился, казачки пошли за бариномъ, неся одинъ трубку, другой — свчу и бумажки для закуриванія, и въ спальной, кром Шушерина, остался только лакей Порфирій, убиравшій принадлежности барскаго туалета.
        — Что, Ефимъ Михайлычъ, не выгорло ваше дло? — спросилъ онъ, ехидно смясь.
        — То есть какое дло?
        — Да насчетъ Надежды-то. Теперича ау, прощай! Увидитъ ее, такъ ужь видимое дло не отпуститъ на волю.
        — А почему?
        — Потому — красавица.
        — Ты видалъ ее, Порфирьюшка?
        — Сколько разъ. Первая красавица во всей дворн у Прасковьи-то Васильевны была, господа многіе съ ума сходили по ней.
        Шушеринъ опять понюхалъ табаку, всталъ, притворилъ двери и подошелъ къ Порфирію.
        — О Лизавет тоскуешь, Порфирьюшка? Жаль теб ее? — съ ласковым участіемъ спросилъ онъ у лакея.
        Тотъ мрачно насупился.
        — Извстно, зря двушку загубили, — отвтилъ онъ и швырнулъ барскій халатъ на постель. — Какъ служу, какъ стараюсь, жисти своей, можно сказать, не жалю для своего господина, голову свою подъ обухъ изъ-за него подвожу, а гд награда-то отъ него? Ежели онъ золотой мн швырнетъ, такъ мн этого не надо, я и сытъ, и одтъ. Нтъ, онъ награди какъ слдуетъ, оцни Порфирія за его службу, вотъ что!.. Прихожу намедни и докладываю: такъ молъ, и такъ, сударь, дозвольте на Лизавет жениться, потому какъ мы слюбились съ ней. И, батюшки мои! Закричалъ, затопалъ, арапельникъ схватилъ. „Нтъ, — говоритъ, — моего на это разршенія, потому, женатый ты мн не слуга. Женатый, — говоритъ, — о жен, о дтяхъ думаетъ, а не о барин. Знак, — говоритъ, — что ты меня не продашь, не выдашь, пока холостъ, а ежели женишься — на бабу всякомъ раз промняешь. Я, — говоритъ, — холостъ, будь и ты холостъ“. Я докладываю, что не извольте, молъ, Павелъ Борисовичъ, безпокоиться: васъ-де я ни на кого не промняю, скажите слово, такъ я и жену и все брош, а онъ махнулъ рукой и вонъ выслалъ, ну, а посл того приказалъ вамъ Лизавету въ чистопольскую вотчину
сослать и за Архипку конюха замужъ выдать. За Архипку! Лизавета-то, сказываютъ, руки на себя наложить хочетъ.
        — И наложитъ, — замтилъ управляющій. — Парень Архипка буйный, пьяный, мать у него вдьма сущая, замучаютъ Лизу.
        Порфирій поблднлъ и злобно сверкнулъ глазами в сторону той двери, въ которую ушелъ баринъ.
        — Пусть и меня губитъ, а я ему теперича не слуга, — угрюмо проговорилъ онъ.
        — Э, полно Порфиша! — весело произнесъ Шушеринъ и хлопнулъ Порфирія по плечу, приподнявшись для этого на цыпочки. — Можно дло поправить.
        — Поправить?
        — Конечно. Все въ нашихъ рукахъ, Порфиша. Сдлаемъ сичасъ Архипку больнымъ, либо мсто ему дадимъ въ Москв, либо подобное что нибудь, и свадьбу отложимъ въ долгій ящикъ, а Лизу твою въ Лаврики переведемъ, уютно и укромно поселимъ ее на сел, ну, и твоя она, наслаждайся да удачливаго часа жди, когда баринъ въ дух будетъ и согласіе на вашъ бракъ дастъ...
        Порфирій упалъ на колни и поклонился управляющему въ ноги.
        — Батюшка, Ефимъ Михайловичъ, отецъ родной! — говорилъ онъ, ловя полы сюртука Шушерина и цлуя ихъ. — Сдлайте такъ, заставьте Бога молить за васъ вчно!
        — И сдлаю, Порфиша, право, сдлаю. А ты встань, не пристало теб, барскому первому камердинеру, у такого же холопа въ ногахъ валяться. Встань, Порфиша.
        Лакей всталъ.
        — Всю жизнь вамъ слуга буду, Ефимъ Михайловичъ, — съ чувством проговорилъ онъ. — Есть у меня сичасъ сбереженыхъ пять золотыхъ, часы барскаго подаренія есть, — все вамъ отдамъ.
        Управляющій махнулъ рукою.
        — И, что ты! Стану я отъ своего брата слуги деньги брать! Нтъ, нтъ, ты мн не этимъ услужи!
        — Чмъ прикажете, Ефимъ Михайловичъ?
        — А вотъ чмъ...
        Управляющій опять оглянулся, еще плотне притворилъ дверь заглянулъ въ другую дверь, подошелъ къ Порфирію и усадилъ его на стулъ, присвъ рядомъ.
        — Вотъ чмъ, Порфиша: не выдавай моего обмана. Прислушай, что я скажу теб. Полюбилъ купецъ Латухинъ нашу Надежду чистопольскую и желаетъ ее выкупить на волю, чтобы жениться на ней, благодарность мн, конечно, общаетъ, племянниковъ моихъ въ люди вывести хочетъ, и я все дло сіе устроилъ, осталось только барину вольную подписать, ну, а тамъ и женится Латухинъ на Над, и длу конецъ... Все улажоно, все устроено, да слышалъ ты, что приказалъ Павелъ Борисовичъ Надежду ему показать, ну, а ты правду молвилъ, что какъ увидитъ онъ ее, такъ и пропало все дло, потому Надя дйствительно красавица писанная, и баринъ ее никому не уступитъ, хоть ты за нее двадцать, тридцать тысячъ давай. Врно?
        — Это точно что, Ефимъ Михайловичъ.
        — Такъ вотъ и хочу я, голубчикъ, замсто Надежды, другую двицу барину показать.
        — А, вотъ оно что! — невольно воскликнулъ Порфирій.
        — Да. Баринъ Надежду никогда не видалъ, во всей дворн только ты и знаешь ее, и мой подлогъ сойдетъ съ рукъ, какъ по маслу, а двица ужь у меня на сей предметъ приспособлена.
        — Не страшно вамъ, Ефимъ Михайловичъ, на такое дло идти? Храни Богъ, узнаетъ потомъ.
        — Э, Порфиша, волка бояться — въ лсъ не ходить. Обдлывали и не такія дла. Узнаетъ, да ужь ноздно будетъ, я вдь, человкъ вольный, Порфиша, я вдь, ежели что, такъ и со двора долой.
        — А меня не выдадите?
        — Зачмъ же я тебя выдавать буду, ежели ты мн доброе дло сдлаешь? Жаль, голубчикъ, Латухина-то очень: весьма сильно влюбленъ онъ въ Надежду, и доведись дло до того что не отдастъ ему баринъ Надежду, такъ и до грха не долго, руки на себя человкъ наложитъ; любовь-то, Порфиша, зла, сказываютъ.
        — Зла, Ефимъ Михайловичъ.
        — Ага, по себ знаешь? Вотъ и молчи, помогай мн, а я твое счастье улажу. Въ тотъ день, когда я вольную Надежды въ карманъ положу, Лиза твоя въ Лаврикахъ будетъ.
        — Не обманите?
        — Эвона что сказалъ! Ты вдь во всякое время барину про мой обманъ сказать можешь, а мн, голубчикъ, мсто здшнее терять не сладко.
        Шушеринъ хлопнулъ Порфирія по плечу, понюхалъ табаку и отправился по своимъ дламъ.
        II.
        Въ Садовникахъ, неподалеку отъ берега Москвы-рки, стоялъ красивый, лтъ пять тому назадъ построенный домъ купца Ивана Анемподистовича Латухина, торгующаго въ Гостинномъ двор краснымъ и панскимъ товаромъ. Домъ семью окнами глядлъ на широкую улицу, имлъ мезонинъ съ итальянскимъ окномъ; крытая тесомъ крыша его, — желзомъ тогда крыли еще мало, — была выкрашена красною краской, а самый домъ былъ окрашенъ въ ярко-желтую, съ блыми отводами вокругъ оконъ и по карнизу. Отъ дома по об его стороны шелъ высокій тесовый заборъ съ массивными воротами, запертыми на замокъ. И заборъ, и ворота съ рзными верхами, коньками и навсами были выкрашены во ту же желтую краску. Длинная скамья, занесенная теперь снгомъ, стояла у воротъ для лтнихъ вечернихъ бесдъ съ сосдями и близкими людьми. Изъ-за забора смотрли на улицу тнистыя лтомъ березы, липы, рябины и тополи, посеребренные теперь инеемъ, печальные и задумчивые. Только что выстроилъ Анемподистъ[1 - Анемподист — а, муж. Отч.: Анемподистович, Анемподистовна.Производные: Адя; Диса. Происхождение: (Греч. anempodistos беспрепятственный.) Именины: 15 нояб. (Словарь
иностранных слов, вошедших в состав русского языка.- Чудинов А.Н., 1910.)] Калистратовичъ Латухинъ этотъ домъ, только что перешелъ въ него и справилъ новоселье, какъ вскор и умеръ, оставивъ домъ двадцатипятилтнему, не женатому еще сыну Ивану и старух жен. Иванъ Анемподистовичъ наслдовалъ и все состояніе отца, довольно крупное, заключающееся въ капитал, двухъ лавкахъ, въ подгородной земл съ огородами, и въ этомъ новомъ, очень хорошемъ по тогдашнему купеческомъ дом, не говоря уже о „заведеніи“, въ вид множества серебра, мдной посуды, одежи, въ вид „Божьяго благословенія“ — иконъ въ дорогихъ окладахъ. Умирая, старикъ былъ покоенъ за сына, человка умнаго, торговаго, непьющаго и почтительнаго къ старух матери. Одно лишь безпокоило немного старика, — нежеланіе сына жениться.
        — Успю, батюшка, — отвчалъ сынъ на просьбы отца „вступить въ законъ“. — Время не ушло.
        — Избалуешься, Иванъ, вотъ чего я боюсь, — говорилъ на это отецъ. — Человку едину быти не подобаетъ.
        — Я и не закаиваюсь, батюшка, жениться, а только подождать хочу, ну, а на счетъ баловства вы не извольте безпокоиться; кажись, я на такого не похожъ.
        Отецъ особенно не настаивалъ, да такъ и умеръ, не дождавшись женитьбы сына. Годъ посл смерти отца надо было выждать, потомъ невсты подходящей какъ-то не было и Иванъ Анемподистовичъ остался холостымъ до двадцати пяти лтъ, что въ тогдашнемъ купеческомъ быту было рдкостью.
        Годъ тому назадъ онъ совсмъ было ршилъ „принять законъ“ и старушка мать засылала уже сваху въ одно семейство, гд была подходящая невста, какъ вдругъ Иванъ Анемподистовичъ уперся и объявилъ, что жениться пока не желаетъ. Причиной такого измненія ршенія была любовь.
        Какъ-то по весн сидлъ Иванъ Анемподистовичъ въ своей лавк и почитывалъ отъ нечего длать академическій календарь, — время было глухое, дворянство все разъхалось по вотчинамъ, а купечество отпировало свадьбы и готовилось понемногу въ Макарьевскую ярмарку. Старикъ-прикащикъ дремалъ въ глубин лавки за кипами товара, а мальчикъ-подростокъ, больше по привычк, чмъ по необходимости, „зазывалъ“, стоя у лавки, рдкихъ прохожихъ, выкликивая звонкимъ голосомъ товары и ихъ достоинства.
        — Драдедамъ[2 - Драдедам — один из легких видов сукна, шерстяная ткань полотняного переплетения с ворсом. (Здесь и далее примечания вычитывающего электронный текст).] у васъ есть? — прозвенлъ серебрянымъ колокольчикомъ свжій, молодой женскій голосъ у лавки.
        — Есть-съ, мадамъ, есть-съ, пожалуйте въ лавку-съ, первый сортъ отпустимъ, у насъ покупали.
        Иванъ Анемподистовичъ замтилъ пальцемъ читаемое мсто и поднялъ голову. Передъ нимъ стояла двушка лтъ девятнадцти въ розовомъ холстинковомъ плать, въ сромъ бурнусик[3 - Бурнус (уменьш. — бурнусик) (устар.) — просторное женское пальто с широкими рукавами. ] и съ блымъ шелковымъ платочкомъ на голов, изъ подъ котораго такъ и рвались, такъ и бжали черные, какъ смоль, вьющіеся и мягкіе, какъ шелкъ, волосы. Смуглое личико двушки было нжно, какъ персикъ, яркій румянецъ горлъ на щекахъ, изъ подъ длинныхъ черныхъ рсницъ смотрли глаза черные, ласковые, мягкіе, какъ бархатъ; румяныя губки чуть-чуть улыбались.
        — Есть у васъ драдедамъ? — спросила двушка у Латухина, подходя къ прилавку.
        Молодой купецъ уперся руками въ прилавокъ, наклонился немного впередъ, да такъ и замеръ. Никогда еще не видалъ онъ личика боле милаго, очей боле ласковыхъ, стана боле стройнаго и гибкаго. Бывали у него въ лавк и барышни, и купеческія дочери, видалъ онъ въ Москв много хорошенькихъ, но такой не видалъ. Передъ важными барынями и барышнями, которыя едва удостоивали своимъ вниманіемъ низко кланяющагося купца, онъ роблъ, конфузился; купчихи большею частію были очень грузны, неповоротливы и тоже или важничали, или робли, а эта такъ просто говорила, такъ ласково и привтливо смотрла, такъ непринужденно облокотилась одною рукою на прилавокъ, а другою играла кончиками платка. Ручки у нея были хорошенькія, бленькія; на мизинц лвой она носила серебряное колечко съ бирюзой.
        — Есть драдедамъ? — повторила она.
        Латухинъ очнулся наконецъ. Онъ быстро приподнялъ пуховую шляпу „французскаго фасона“, взмахнулъ ею по воздуху, поклонился и отвтилъ:
        — Есть-съ лучшій-съ... Антипычъ, покажи драдедамъ... Первыхъ сортовъ...
        Задремавшій отъ бездлья прикащихъ Антипычъ не вдругъ пошевелился, тогда Иванъ Анемподистовичъ самъ схватилъ „штуку“ модной тогда матеріи драдедама и развернулъ на прилавк.
        — Вотъ-съ. Французскій товаръ, во всей Москв другого куска изъ такихъ сортовъ не найде-съ.
        — Да, этотъ очень хорошъ, но мн немного нужно, всего три аршина, — проговорила двушка. — Барын на оборку не хватило.
        — Три вершка отржемъ, а не то что-съ. Прикажете?
        — А цна какая?
        — Цна-съ?
        Латухинъ быстро отмрилъ три аршина „съ походомъ“ и отрзалъ.
        — Ахъ, что вы это сдлали? — воскликнула двушка.
        — А что-съ?
        — Да какъ же это? Вы отрзали ужъ, а цны я не знаю. Мн барыня дороже трехъ рублей ассигнаціями давать не приказала.
        — Трехъ-съ? А этотъ я вамъ отдамъ по два съ полтиной. По полтинничку отъ аршина на оршки останется.
        — Иванъ Анемподистовичъ, вы, знать ошиблись. Этотъ драдедамъ по четыре съ гривной, вонъ мтка-то, — замтилъ очнувшійся уже отъ дремоты прикащикъ.
        Густая краска выступила на лиц молодого купца. Онъ сконфузился, смшался, но, однако совладалъ съ собою и бросилъ на прикащика гнвный взглядъ.
        — Не ваше дло, Антипычъ, ступайте на галдарею.
        Старикъ понялъ въ чемъ дло, чуть-чуть усмхнулся и вышелъ.
        Поняла и двушка, что это былъ ей подарокъ, уступка, быть можетъ, подкупъ. Она тоже покраснла и потупила глаза; губки ея перестали улыбаться.
        — Получите, — тихо сказала она, подавая „бленькую“.
        — Сударыня, вы обидлись, кажется? — робко заговорилъ Латухинъ. — Я не ради чего-нибудь, а ради только уваженія-съ. Отъ чистаго, можно сказать, сердца и ото всей души моей.
        Красивый Латухинъ былъ такъ деликатенъ, такъ робко и нжно смотрль, такъ не похожъ былъ на прочихъ торговцевъ, которые ухаживали за простыми двушками безцеремонно и дерзко, что двушка ободрилась, перестала и бояться, и сердиться. Она взглянула на купца и снова улыбнулась.
        — Да зачмъ же это? Не надо совсмъ, — проговорила она.
        — Дозвольте уступить для почину! — съ мольбою въ голос попросилъ Латухинъ. — Намъ это ничего не составляетъ, а для васъ...
        — А для меня?
        — А вамъ на оршки-съ. Въ услуженіи находитесь?
        — Да, я горничная генеральши Прасковьи Васильевны Трескотьевой.
        — Крпостныя-съ?
        — Крпостная.
        — Стало быть, капиталовъ вамъ взять негд-съ, а по младости лтъ вашихъ вамъ и оршковъ, и конфетиковъ, и ленточку имть желательно, вотъ и пригодится-съ. Обидите, ежели не возьмете-съ. Мы продавать вольны по цн, какую обозначимъ сами, намъ никто не указъ.
        Двушка подумала и согласилась. Латухинъ медлилъ давать ей сдачу, заговорилъ съ нею, просилъ не забывать его лавку и почувствовалъ себя влюбленнымъ, когда красавица ушла. Скоро онъ опять увидалъ двушку въ своей лавк, потомъ за всенощной въ приход Николы Явленнаго, гд былъ домъ генеральши Трескотьевой, потомъ на гулянь въ Подновинскомъ. Онъ узналъ, что она любимая камеристка генеральши, что генеральша очень строга, но Надю, — такъ звали двушку, — не обижаетъ, холитъ, хотя и держитъ въ ежевыхъ рукавицахъ. Узналъ Латухинъ и то, что генеральша крпостныхъ двушекъ замужъ не выдаетъ, а за Надю не возьметъ никакого выкупа. Это повергло влюбленнаго купца въ отчаяніе, — онъ хотлъ жениться на Над и она любила уже его. Влюбленные не знали, что длать, плакали; Латухинъ собирался уже идти къ генеральш и молить ее отдать ему Надю, какъ старая болзненная генеральша умерла, а домъ ея, вотчина и все состояніе перешло къ племяннику, отставному гвардіи поручику Павлу Борисовичу Скосыреву.
        Всю дворню генеральши отправили въ имніе ея, сельцо Чистополье, Владимірской губерніи, но теперь надежда обладать любимою двушкою у Латухина воскресла. Онъ разузналъ все про новаго владльца любимой двушки, познакомился съ его управляющимъ Шушеринымъ и устроилъ дло. Шушеринъ общалъ ему вольную Нади за тысячу двсти рублей на ассигнаціи, но за хлопоты выговорилъ себ три тысячи, получивъ половину въ задатокъ. Кром того Латухинъ общалъ покровительство племянникамъ Шушерина и далъ слово „вывести ихъ въ люди“, приспособивъ къ торговому длу.
        Такимъ образомъ, все было готово. Мать Латухина, первое время воспротивившаяся было женитьбе сына на крпостной двк, на „купленной невст“, полюбила потомъ Надежду всею душой и охотно благословила сына. Очень ужъ ласкова, привтлива, хороша была Надежда, очень ужъ любила она Ивана Анемподистовича, давая всмъ этимъ залогъ для полнаго семейнаго счастія.
        Довольный успхомъ дла не мене влюбленнаго Латухина, Шушеринъ очень обезпокоился, услыхавъ приказаніе барина показать Надю. Это могло все испортить и испортило бы наврное. Шушеринъ быстро обдумалъ, что надо длать въ такомъ случа, и очень выгодно купилъ молчаніе барскаго камердинера; оставалось теперь только показать барину мнимую Наджду. Это было нелегко. Шушеринъ, говоря Порфирію, что онъ не боится барскаго гнва въ случа обнаруженнаго обмана, былъ не искрененъ: онъ очень боялся. Баринъ могъ не только прогнать его и лишить теплаго, насиженнаго и очень выгоднаго мста, но могъ еще и отправить на конюшню, не взирая на вольность Ефима Михайловича; у Павла Борисовича были очень большія связи, ему сходили съ рукъ и не такія дла. Наконецъ, искусившійся во всякихъ тяжебныхъ длахъ, Шушеринъ хорошо понималъ, что это подлог, уголовщина и что за это достанется очень сильно. Несмотря на все это, Шушеринъ ршился дйствовать по разъ намченной программ — очень ужъ пріятно было получитъ ему три тысячи рублей и устроить племянниковъ.
        Проводивъ барина и еще разъ потолковавъ съ Порфиріемъ, Шушеринъ отправился къ Латухину. Это было воскресенье, и Латухинъ въ лавку не выходилъ.
        Съ поклонами встртилъ молодой купецъ своего „благодтеля“ и повелъ въ горницы. Привтливо смотрли чистыя горницы новаго дома; до бла вымытый сосновый полъ блестлъ и лоснился; цвтные ковры-дорожки шли изъ комнаты въ комнату; чинно стояли по стнамъ стулья краснаго дерева, обитые краснымъ штофомъ; звонко пли на окнахъ канарейки. Самымъ дорогимъ и цннымъ украшеніемъ чистыхъ, свтлыхъ комнатъ были старинныя иконы въ золотыхъ и серебряныхъ съ каменьями окладахъ; иконы были расположены и по угламъ, въ кіотахъ краснаго дерева, и по стнамъ, идущимъ отъ переднихъ угловъ; серебряныя, бронзовыя, фарфоровыя и хрустальныя лампады горли передъ иконами. Одтый по праздничному въ нмецкій сюртукъ тонкаго синяго сукна, въ жилетъ изъ пестраго неразрзнаго бархата и въ козловые сапоги съ золотыми кисточками, съ блою батистовою косынкой на ше, Иванъ Анемподистовичъ низко кланялся Шушерину и велъ его въ гостинную горницу, приказывая на ходу баб служанк подавать самоваръ и закуски. Старушка, мать Латухина, въ шелковой косынк на голов, въ пестрой турецкой шали и въ плать изъ тяжелой шелковой матеріи темнаго цвта, тоже съ
поклонами встртила дорогаго гостя и пошла хлопотать объ угощеніи.
        Шушеринъ съ достоинствомъ вошелъ въ гостинную горницу и слъ на узкомъ жесткомъ диван съ прямою и высокою спинкой полированнаго краснаго дерева. Понюхавъ табаку, онъ глубоко вздохнулъ и значительно взглянулъ на Латухина.
        — Дло наше, любезный Иванъ Анемподистовичъ, приняло оборотъ не весьма благопріятный, — проговорилъ онъ.
        Красивое румяное лицо молодаго купца, опушенное темнорусою бородкой и вьющимися усиками, покрылось мертвенною блдностью.
        — А... а что такое случилось, Ефимъ Михайловичъ? — прерывающимся голосомъ спросилъ онъ и стиснулъ положенныя на колняхъ руки.
        — А случилось, любезный мой, то, что я предугадывалъ: баринъ приказалъ показать ему Надюшу.
        — Господи!...
        — Да, препона большая. Надюша столь прекрасна, что непремнно прельститъ Павла Борисовича.
        Латухинъ поднялъ руки, схватилъ себя за курчавые напомаженные душистою розовою помадой волосы и застоналъ.
        — Эхъ, не сносить мн тогда головы, Ефимъ Михайловичъ! — воскликнулъ онъ. — Пропадомъ я пропаду, сгину, какъ пылинка, какъ синь-порохъ!
        — А ты въ преждевременное отчаяніе не приходи, Анемподистычъ, вотъ что, — солидно и внушительно замтилъ Шушеринъ. — Ежели я за твое дло взялся, такъ я его обдлаю.
        — Батюшка, Ефимъ Михайловичъ, благодтелъ!..
        Латухинъ, какъ и Порфирій, бросился къ ногамъ Шушерина.
        — Будь ты мн отцомъ роднымъ, спаси ты меня отъ погибели! Не жить мн безъ Надюши!
        Шушеринъ поднялъ молодого купца и усадилъ его.
        — Сиди и слушай, — сказалъ онъ. — Я твою Надю барину не покажу.
        — Какъ?
        — Слушай. Показать ему — значитъ наврное отнять у тебя, объ этомъ и толковать нечего. Но нельзя и не показать, ибо барской воли моего господина я ослушаться не могу. Что же сдлаетъ Шушеринъ? А Шушеринъ сдлаетъ вотъ что: онъ покажетъ барину другую двушку. Понялъ?
        — Понялъ, батюшка, понялъ благодтель! — радостно воскликнулъ Латухинъ. — Некрасивую, старую покажете вы ему?
        — Нтъ. Баринъ наслышанъ, что Надежда красива, да и понимаетъ онъ, что купецъ на безобразной не женится и тысячу двсти за нее не дастъ. Требуется показать ему пригожую и я такую нашелъ.
        — Въ дворн?
        — Нтъ. Въ нашей Лавриковской дворн баринъ всхъ знаетъ, а въ Чистополь подходящихъ нтъ. Покажу я ему ту сиротку Машу, твою сродственницу, которая у тебя въ дом живетъ. Надо ее, Ванюша, уговорить, этимъ ужъ ты со своею матушкой займись.
        — Благодтель вы мой, опасно вдь это, — проговорилъ озабоченный Латухинъ. — Маша согласится, она добрая, она любитъ и меня, и Надю, ну, а если барину-то она приглянется да онъ ее у себя оставить?
        — Предвидлъ я все сіе и на все отводы знаю. Первое дло, Маша барину не понравится: его образованный вкусъ требуетъ особъ французскаго жандрія, — воздушныхъ и нжных, деликатнаго тлосложенія, а Маша хотя и благолпна, но весьма увсиста и кругла; онъ такихъ не обожаетъ. Это первое дло; второе дло, можно Машу послать домой и объявить, что такая-то двица скрылась, объявить ее въ бгахъ.
        — Это можно сдлать и теперь съ Надей.
        — Никоимъ образомъ нельзя: увидавъ Надежду, баринъ отыщетъ ее на дн моря, а не показавъ ему, объявитъ ее въ бгахъ, значитъ не получить вольной, между тмъ, какъ отъ Маши, ежели она и приглянется ему, онъ отступится и, поломавшись, дастъ вольную. Да не понравится ему твоя Маша, это я ужъ знаю, ибо хорошо знаю аматёрство[4 - В русских толковых словарях есть аматёр:АМАТЕРА, м. (фр. amateur) (разг. устар.). Любитель, охотник до чего-н. Я большой аматер со стороны женской полноты. Гоголь.(Словарь Ушакова).АМАТЁР — а) дилетант. Александр Пушкин: “На днях виделся я у Пещурова с каким-то доктором аматёром.“ В.А. Жуковскому, 17 августа 1825 ) б) Любитель, охотник до чего-либо. Николай Гоголь: “ А сказать правду, мне понравилась она потому, что полная женщина. Я большой аматёр со стороны женской полноты“. (Женитьба)Фр.amateur, от лат. amator — любитель.(В.П. Сомов “Словарь редких и забытых слов“)] барина. Положись, Иванъ Анемподистовичъ, на меня, я все сдлаю, только не будь ты скупъ и не обижай Шушерина.
        — По вкъ твой слуга, Ефимъ Михайловичъ! — воскликнулъ Латухинъ.
        III.

        Мать Латухина, степенная, сановитая и важеватая Лукерья Герасимовна, явилась въ гостиную съ угощеніемъ, сопровождаемая дородною бабой служанкой. На кругломъ „вощаном“ стол покрытомъ блою, какъ снгъ, камчатскою скатертью, появился пузатый, ярко вычищенный самоваръ, окруженный аттрибутами чаепитія; тутъ же были поставлены тарелки съ калеными орхами, съ орхами кедровыми и грецкими, съ мятными и сусальными пряниками, съ моченою брусникой въ меду, съ вареньями, съ закусками, а вокругъ чинно выстроились граненые графинчики съ наливками, съ французскою водкой, съ душистою „запеканкой“. Громадный румяный пирогъ съ яйцами занималъ чуть не половину стола.
        — Просимъ милости хлба-соли откушать, батюшка, — съ низкимъ поклономъ обратилась Лукерья Герасимовна къ гостю.
        — Былое дло, сударыня, былое дло, не извольте утруждаться, — отвтилъ Шушеринъ.
        — Какое ужъ утружденіе, батюшка, чмъ богаты, тмъ и рады. Пожалуйте. Проси, Ванюша, гостя дорогого не побрезговать.
        — Ефимъ Михайловичъ, просимъ, сударь покорно, отвдайте, закусите, чмъ БогЪ послалъ, — тоже кланяясь, просилъ Латухинъ.
        Посл необходимыхъ для поддержанія этикета отговорокъ Щушеринъ подошелъ къ столу. Хозяева угощали изо всхъ силъ, гость церемонился и отказывался, и въ этомъ занятіи прошло около часу, но когда крпкая душистая „запеканка“ — простаго Шушеринъ не пилъ, — зашумла у гостя въ голов, онъ забылъ этикетъ и принялся и за пирогъ и за закуски. Насытившись, онъ съ аппетитомъ сталъ пить чай. Дловой разговоръ, прерванный угощеніемъ, возобновился. Лукерью Герасимовну посвятили въ тайну придуманнаго Шушеринымъ „подвоха“. Она испугалась было, но Щушеринъ совершенно успокоилъ ее.
        — Увидитъ вашу Машеньку, — говорилъ онъ, — и отпуститъ съ миромъ и вольную подпишетъ, ну, и за свадебку тогда, а ежели бы, паче всякого чаянія, онъ, баринъ мой, Павелъ Борисовичъ, господинъ Скосыревъ, облюбовалъ мнимую Надежду, сирчь Машу вашу, такъ все въ нашихъ рукахъ, досточтимая Лукерья Герасимовна. Баринъ-то, гвардіи то поручикъ Павелъ Борисовичъ Скосыревъ, у меня вотъ гд.
        Шушеринъ сжалъ кулаки и вытянулъ руки, какъ кучеръ.
        — Вотъ онъ гд у меня. Хочу, такъ поверну, хочу, такъ, хочу, назадъ попячу. У Шушерина въ голов кое-что есть, Шушеринъ на три аршина въ землю видитъ, такъ не съ нимъ барину воевать. Онъ и покричитъ, онъ и ногами потопаетъ, онъ и нагайку со стны сниметъ, а сдлается-то по моему!
        — Врю, батюшка, врю, — заговорила Лукерья Герасимовна, — наслышаны про то, что господинъ вашъ превелико васъ уважаетъ, такъ вотъ вы и уговорили бы его Надюшку то отпустить безъ обмана. И грха не было бы, и не столь опасливо.
        — Не въ силахъ моихъ сіе, матушка.
        — Почему, благодтель?
        — А потому, что, увидамши Надюшу, баринъ воззрится на нее и воспылаетъ превеликой любовью, а ужъ ежели человкъ въ любовный жаръ вдарится, такъ съ нимъ никто сладить не можетъ, ибо сіе блажь и великое уму помраченіе. Нельзя ему Надежду показать, никоимъ образомъ нельзя.
        — О томъ и моя нижайшая просьба Ефиму Михайловичу, матушка, — проговорилъ Латухинъ. — Ужь ежели лицо Нади столь привлекательно, что на нее среди улицы заглядывались и въ нкоторое изумленіе отъ красоты ея приходили, такъ столь падкій на красоту господинъ, какимъ есть ихній баринъ, отъ себя ее не отпуститъ, и тогда мое дло...
        Молодой купецъ не договорилъ и поникъ головой.
        — Надо будетъ сдлать такъ, какъ Ефимъ Михайловичъ приказываютъ, — докончилъ онъ, спустя немного. — Полагаю, что Марьюшка согласится на такую машкараду изъ-за любви ко мн и къ Надюш, которую она пуще сестры своей любитъ.
        — А если баринъ то прельстится Марьюшкой? — спросила Лукерья Герасимовна.
        — Опять вы, голубушка, за это? — досадливо произнесъ Шушеринъ и зарядилъ носъ усиленною понюшкой табаку. — Сказываю вамъ, что вниманія даже не обратитъ. У насъ такихъ, какъ Маша то, хоть прудъ пруди. У ткача Ермила дочка Глаша красавица, у птишницы дв красотки писаныя, Сонька старшаго егеря — прямо таки краля писаная, Врунька, Фелицата, Груша швея... Да мало ли ихъ! Такой, какъ Надя, нтъ, а средственныхъ-то, смазливенькихъ-то — хоть отбавляй! Ему обыкновенное-то все надоло, онъ подъ облака взвивается.
        — Такъ, батюшка, такъ, — сказала старуха. — Нукъ что-жъ, поговорю я ужо съ Машей.
        — Да, поговорите. Черезъ пять-шесть дней я долженъ барскій приказъ исполнить, и Надежду ему предоставить, а то вдь онъ и самъ махнетъ въ Чистополье, ему дорога туда не заказана, а Москва-то понадола ужь. Вы съ Машей поговорите, а я завтра за Надюшей подводу пошлю.
        При послднихъ словахъ мать съ сыномъ переглянулись.
        — Что-жь, Ванюша, надо доложить Ефимъ Михайловичу правду, — сказала старуха.
        — Говорите, матушка, а я... я не смю, боюсь. Я выйду матушка.
        — То-то „выйду!“ Баловница я, потакаю теб, а ты и тово...
        Старушка проводила глазами уходившаго сына и обратилась къ Шушерину:
        — Здсь вдь Надюша то, Ефимъ Михайловичъ...
        — Какъ здсь?
        — Такъ. Ужь вы простите ее и на насъ, не гнвайтесь. Тоскуетъ, вижу, мой Ваня, самъ не свой ходитъ, отъ хлба отбился. Я то къ нему съ распросами, — не вытрпело материнское-то сердце, — а онъ и говоритъ: „Не могу, говорить, я, матушка, жить безъ Надюши, извела меня кручина, особливо потому, что не вижу ее. Может, говоритъ ее тиранять тамъ всячески безъ барскаго призора холопки разныя. Привыкла де она у старой барыни своей къ жизни хорошей, какъ барышня жила, а теперь де въ деревн живетъ, всякую страду терпитъ“. Ну, и тоскуетъ, вижу, мой Ваня, съ тла спалъ, задумывается, а потомъ вдругъ пропалъ неизвстно куда, прикащику дло сдалъ: „Я, говоритъ, въ отъздъ долженъ отлучиться“. Отлучился да черезъ пять денъ съ Надюшей и пріхалъ...
        — Сбжала, стало быть, она изъ вотчины-то? — спросилъ Шушеринъ, съ очень значительнымъ и важнымъ видомъ нюхая табакъ. — Неодобрительно, сударыня. За это вдь ихнюю сестру жестоко и основательно наказываютъ...
        — Нтъ, батюшка, нтъ, не сбжала! — поспшно перебила Лукерья Герасимовна. — На это Ванюша не ршился бы. Ее бурмистръ отпустилъ, яко бы погостить къ родн. Ванюша бурмистру то подарокъ отвезъ и деньгами тоже ублаготворилъ.
        — Такъ-съ.
        Шушеринъ наморщилъ брови.
        — За сіе съ бурмистра будетъ взыскано, недосчитаться ему очень многихъ волосъ въ рыжей бород его!
        Старушка встала и поклонилась Шушерину низко, низко, коснувшись рукою до полу.
        — Ужь простите вы его, Ефимъ Михайловичъ, за нашу вину, а я васъ всячески ублаготворю. Не стерплъ, вишь, Ваня-то, ну, и похалъ и умаслилъ бурмистра.
        Общаніе „ублаготворить“ моментально смягчило Шушерина. Онъ ласково взглянулъ на старуху и погрозилъ ей пальцемъ.
        — Охъ, старица, какъ за подобное дяніе можетъ попасть и теб съ сыномъ, и Надежд! Почему же вы ко мн не обратились? Скажи мн Иванъ Анемподистовичъ, и я живо выписалъ бы сюда Надю.
        — Боялся, что вы откажете, пока вольную баринъ не написалъ. „Не согласится, говоритъ, Ефимъ Михайлович, а ужъ посл того и я не посмлъ бы Надю увозить“.
        — Такъ, такъ. Она гд же?
        — Въ мизининчик живетъ, хорошій покойчикъ занимаетъ, а съ нею для компаніи Маша. Ожилъ съ той поры Ваня, другимъ человкомъ сталъ. Можетъ, это и послабленіе съ моей стороны, батюшка, да вдь одинъ онъ у меня, вся радость, вся жизнь въ немъ. Ну, и Надюша то двица столь прекрасная, что я ее, какъ дочку, полюбила.
        — То-то „полюбила!“ замтилъ Шушеринъ. — Вы вотъ полюбили, а мы возьмемъ, колодки на ноги набьемъ, какъ бглымъ полагается, да въ часть, да и того, чики-чики кузнечики!
        — Ужъ простите, батюшка, не гнвайтесь, — опять поклонилась старуха. — Ублаготворимъ за все.
        — То-то „ублаготворимъ!“.. Позовите сюда красавицу вашу.
        — Сейчасъ приведу, батюшка, а только вы не пужайте ее очень то: больно ужъ робка она, нжна.
        Старушка вышла и черезъ нсколько минутъ вернулась съ Надей. Позади ихъ, виновато опустивъ голову, шелъ Латухинъ. Двушка была одта въ такое же простенькое платье изъ клтчатой холстинки, какъ бывало она одвалась у своей генеральши, но она пополнла немного, разцвла еще пышне и блистала красотою поразительной; черная тяжелая коса ея массивнымъ кольцомъ лежала на затылк, спускаясь на шею, и словно оттягивала назадъ красивую голову; маленькими и блыми, какъ у барышни, руками она перебирала шерстяной передникъ, стыдливо и робко опустивъ глаза. Взойдя въ горницу, она шагнула было впередъ, видимо желая подойти „къ ручк“ барскаго управителя, — городская и Лавриковская дворня всегда „подходила къ ручк“ Шушерина, — но остановилась и издали поклонилась.
        — А, Надежда Игнатьевна, наше вамъ почтеніе! — насмшливо обратился къ ней Шушеринъ. — Давно ли удостоили градъ Москву своимъ посщеніемъ и по какому виду проживать изволите? Изъ какой конторы и за подписью какого управляющаго отпускъ имете?.. Что же вы молчите, Надежда Игнатьевна?
        — Ефимъ Михайловичъ, — дрогнувшимъ голосомъ заговорилъ Латухинъ, — не безпокойте Надежду Игнатьевну: не у нея отвта спрашивайте, а у меня. Силой я, безъ ея вдома и согласія, увезъ ее изъ вотчины и я одинъ виноватъ.
        — То-то! — усмхнулся Шушеринъ. — Садитесь ужъ, женихъ съ невстой, значитъ, такъ тому быть должно. Будете, Надежда Игнатьевна, купчихой, такъ насъ, маленькихъ людишекъ, не оставьте. Садитесь. Угощай, Лукерья Герасимовна, будущую невстку.
        Латухинъ и Надя сли.
        — Шушеринъ — тиранъ, Шушеринъ — кровопійца, — заговорилъ управитель, гордый ролью благодтеля, — Шушеринъ — палачъ, а вотъ Шушеринъ то и пригодился. Шушеринъ строгъ съ негодяями и негодяйками, кои барской вол ослушники, барскаго добра не рачители, Шушеринъ баловства, шалости, тунеядства не любитъ и за оныя каверзы шкуру спущаетъ, а къ хорошимъ Шушеринъ хорошъ. Вотъ хоша бы взять ваше дло — кто такъ поступитъ? Своей шкурой не дорожу! Положимъ, вознагражденіе получаю, а все же великую послугу вамъ длаю. Отпускаетъ баринъ Надежду за тысячу двсти рублей, а разв ей такая цна? Да показать ее сичасъ Отрыганьеву барину, который за красоту никакихъ денегъ не жалетъ и по всей округ у господъ помщиковъ хорошенькихъ двушекъ для своего театра скупилъ, разв онъ такую цну за нее дастъ? Пять тысячъ, какъ единую копечку выложитъ! Вотъ вы и понимайте Шушерина, и цните его!
        Латухинъ могъ бы на это сказать, что Отрыганьевскія деньги цликомъ пошли бы въ барскій карманъ, а въ данномъ случа Шушерину шли три тысячи, не считая подарковъ и посуловъ, но только низко поклонился и поблагодарилъ Шушерина.
        — Спасибо, что цнишь мою послугу и понимаешь ее, а вотъ Надежда Игнатьевна сіе считаетъ излишнимъ, — замтилъ Шушеринъ.
        Старуха Латухина приказала Над поклониться „благодтелю“ и сказала:
        — Робка она очень, Ефимъ Михайловичъ, не смла.
        — Вс он робки, а вотъ какъ изъ вотчины бжать, такъ это ничего! Ну, да ладно, что было, то быльемъ поросло. Мн къ домамъ пора, я пойду, а вы Машу приготовьте, дней черезъ пять я долженъ буду ее барину показать.
        * * *
        Барину, Павлу Борисовичу Скосыреву, было не до этого. Павелъ Борисовичъ былъ влюбленъ.
        Холостой, не смотря на свои сорокъ съ порядочнымъ хвостикомъ лтъ, Павелъ Борисовичъ любилъ женщинъ и имлъ у нихъ успхъ, какъ красивый рчистый, остроумный и лихой кавалеръ, какъ очень богатый, съ громадными связями помщикъ. Ему сватали невстъ съ двумя, тремя тысячами душъ приданаго, но онъ жениться не желалъ и заводилъ романы и интрижки на каждомъ шагу. Бывали у него эти романы и съ барышнями, и съ замужними; четыре раза стрлялся онъ съ оскорбленными мужьями, а одинъ старый маіоръ чуть не убилъ его палашомъ за дочку; десятками считалъ онъ свои побды надъ актрисами и пвицами, изъ-за любовной исторіи принужденъ былъ покинуть гвардію, гд пошелъ было очень ходко, а любовнымъ похожденіямъ съ крпостными двушками и городскими мщаночками не было и счету, но никогда еще такъ не любилъ Павелъ Борисовичъ, какъ теперь. На закат бурно и весело, пьяно и безумно проведенной молодости своей полюбилъ онъ пылко, страстно и безповоротно. Полюбилъ замужнюю женщину, супругу своего брата дворянина и помщика, Луки Осиповича Коровайцева, Катерину Андреевну. Пріхавъ во второй день Рождества на балъ къ предводителю, увидалъ
Павелъ Борисовичъ Коровайцеву и ахнулъ. Въ темно-зеленомъ бархатномъ плать съ открытымъ воротомъ, съ пышными рукавами изъ розоваго атласа и съ уборомъ изъ розовыхъ же перьевъ на русой головк, чудная, стройная, граціозная, съ глазами, отъ которыхъ лучи шли, танцовала она съ какимъ то блестящимъ гвардейцемъ, затмвая всхъ красавицъ, а ихъ было великое множество на блестящемъ бал, на которомъ собралось лучшее общество Москвы, сливки ея, цвтъ и надежды.
        — Кто такая? — спросилъ Скосыревъ у своего пріятеля, гусара Черемисова.
        — Хороша? — засмялся тотъ, крутя усы.
        — Чудо, братецъ, восторгъ! Кто такая?
        — Катерина Андреевна Коровайцева, жена отставнаго ротмистра Луки Коровайцева, рузскаго помщика.
        — Богатъ этотъ Коровайцевъ?
        — Мелкопомстный. Усадьбишка гд то подъ Рузой, двадцать пять душъ мужиковъ, пашетъ землю и служитъ по выборамъ, кажись, судьей.
        — Гд же онъ добылъ такое сокровище?
        — Служилъ въ уланахъ онъ года три тому назадъ и стоялъ съ полкомъ гд то въ Польш, въ глухомъ городишк, такъ тамъ и женился. Дочь какого то дворянчика изъ обруслыхъ поляковъ, сирота.
        — Красивъ этотъ Коровайцевъ?
        — Да вотъ онъ сидитъ въ углу съ засдателемъ вашимъ.
        Коровайцевъ былъ мужчина лтъ тридцати трехъ, рослый, широко-сложенный, съ умнымъ, но не красивым лицомъ, тронутымъ оспой. Военная выправка лихого улана въ немъ осталась, но усы, состоя на служб, онъ брилъ по тогдашнему правилу для всхъ статскихъ; волосы чесалъ ,,кокомъ“, носилъ высокій галстукъ; фракъ у него былъ потертъ и сидлъ на немъ мшковато: въ петлиц бллъ георгіевскій крестъ и висла бронзовая медаль на владимірской лент за отечественную войну.
        — Медвдь какой то! — съ пренебреженіемъ замтилъ Скосыревъ.
        — Да, не казистъ, но мужчина, сказываютъ, не глупый, лихой и на ногу себ наступить не позволитъ, ты это помни па всякій случай. Ха, ха, ха!
        — Нашелъ кого пугать!
        — Положимъ, тебя не напугаешь, но онъ можетъ быть тмъ камнемъ, на который нашла коса. Онъ, говорятъ, въ двадцати пяти шагахъ пулю за пулей въ туза лпитъ и въ Варшав ухлопалъ ужъ какого то пана за жену.
        — А, чортъ съ нимъ!.. Ты съ нею то знакомъ?
        — Знакомъ, сейчасъ вотъ вальсъ танцовалъ.
        — Познакомь меня съ нею.
        — Танцовать хочешь?
        — Тряхну стариной, авось не хуже другихъ. Въ полку первымъ мазуристомъ считался.
        Скосыревъ протанцовалъ съ Коровайцевой мазурку. Ухалъ онъ съ балу влюбленнымъ. Катерина Андреевна представила его мужу, и Скосыревъ получилъ приглашеніе бывать у нихъ въ дом, но не въ Москв, куда они пріхали на святки и остановились у родныхъ, а въ деревн. Гордый, надменный Павелъ Борисовичъ и не подумалъ бы хать къ какому то „мелкопомстному“ съ визитомъ, пожалуй и не отдалъ бы ему таковаго, если-бъ тотъ сдлалъ первый, но въ данномъ случа онъ похалъ къ Коровайцевымъ лишь только они покинули Москву, — за день до новаго года — провелъ у нихъ сутки и ухалъ съ гнетущею тоской, съ разбитымъ сердцемъ. Онъ видлъ, что Катерина Андреевна лишь мила съ нимъ, любезна, какъ радушная хозяйка, но что любитъ она мужа.
        Любовь охватила Скосырева могучею волной, закружила, завертла, и онъ потерялъ, что называется, голову.
        IV.
        Пока уговаривали Машу, родственницу Латухина, взять на себя роль Надежды и представиться барину, пока Шушеринъ хлопоталъ о скорйшемъ окончаніи этого дла, Павелъ Борисовичъ весь былъ занятъ своею любовью къ Коровайцевой. Она не выходила у него изъ головы, грезилась ему во сн и на яву. Буйнымъ разгуломъ, виномъ хотлъ онъ затушить свою страсть, но эти средства оказались недйствительными, напротивъ: посл разгула, во время кутежа, воспаленный виномъ, возбужденный дикими пснями цыганъ, Павелъ Борисовичъ еще боле загорался неудержимою страстью и не зналъ, куда дваться отъ нея. Крпостныя красавицы, ласки которыхъ можно было купить, были противны теперь влюбленному помщику, онъ не глядлъ на нихъ, не пускалъ ихъ на глаза, а если он попадались, горе имъ было!
        Онъ ночь кутилъ, а утромъ халъ въ Рузу къ Коровайцеву. Хлбосольный, гостепріимный Лука Осиповичъ охотно принималъ почетнаго гостя, и не ради того, что онъ былъ „почетный“, богатый н знатный, а ради того, что онъ былъ свой братъ, дворянинъ, старый кавалеристъ, лихой собутыльникъ. Скоро, впрочемъ, Лука Осиповичъ сдлался съ новымъ пріятелемъ сухъ и холоденъ. Онъ понялъ, что Павелъ Борисовичъ здитъ къ нему совсмъ не ради его чудныхъ наливокъ, „водянокъ“ и „запеканокъ“. Понялъ и нересталъ считать его другомъ, сразу перемнилъ фронтъ... Сперва Лука Осиповичъ замтилъ пламенные взоры влюбленнаго, которые тотъ бросалъ на Катерину Андреевну, потомъ прочелъ стихи въ ея альбом, написанные Скосыревымъ, а затмъ и сама Катерина Андреевна подтвердила догадку мужа. Вышло это такъ: Лука Осиповичъ посл отъзда Скосырева увидалъ на стол въ гостинной альбомъ жены, купленный въ то время, когда она была еще невстой и обыкновенно сохраняемый Катериной Андреевной въ ларчик.
        — Скосыреву, что ли, показывала альбомъ свой, Катя? — спросилъ Лука Осиповичъ.
        — Да.
        — Что-жь, написалъ онъ теб какой-нибудь стишок?
        — Да, написалъ, — неохотно отвчала Катерина Андреевна, взявъ альбомъ со стола и уходя съ нимъ.
        — А ну, покажи. Я когда то самъ стишки писывалъ, поэтомъ въ полку считался. „Прощаніе съ конемъ“ написалъ, и вс офицеры у насъ наизусть знали эти стихи:

        „Прощай, мой милый конь хорошій, —
        Ты боленъ, бдный, вижу я!
        Ты былъ мн краше всхъ, пригожій,
        Теперь не носишть ужъ меня!
        Ты „Милымъ“, конь мой, назывался,
        И милымъ былъ ты для меня,
        Но ахъ, съ тобою я разстался,
        То льзя ли не жалть тебя?“

        Да, писывалъ и я стихи, одни даже въ „Сверныхъ Цвтахъ“ были напечатаны. Покажи, покажи, любопытно посмотрть, какъ гвардейцы пишутъ, это не то, что нашъ братъ армеецъ, который только и свта то видлъ, что въ своемъ эскадрон да въ какомъ нибудь захолустномъ городишк.
        Стихи Павла Борисовича были не важны, да и т онъ выучилъ изъ какого то „Альманаха“. Въ нихъ упоминались и амуры, и Хлои, и Дафны, безъ чего не обходилось почти ни одно стихотвореніе того времени, — и вс эти амуры и Хлои приравнивались къ Катерин Андреевн, которая была, по словамъ поэта, украшеніемъ природы и „зажгла священные огонь въ пылающей груди“.
        Лука Осиповичъ закрылъ альбомъ и насупился.
        — Это барышн, невст написать можно, ну, а дам такихъ стиховъ не пишутъ, за это немудрено и на дуэль нарваться, — промолвилъ онъ. — Ты, Катенька, тово, не выходи къ нему, я не желаю.
        — Хорошо, — вся вспыхнувъ, отвтила Катерина Андреевна.
        Мужъ замтилъ эту краску на лиц красавицы жены и еще боле насупился, точно туча темная легла на его лиц.
        — Да, ты не выходи, ежели онъ прідетъ. Зачастилъ что то... Не близкій свтъ Москва, а онъ чуть не каждый день!
        Лука Осиповичъ сердито запахнулъ халатъ, вымненный когда то у бухарца за старые эполеты и галуны, затянулся изъ длиннаго черешневаго чубука и прошелся по комнат.
        — Онъ тово... теб онъ ничего не говорилъ такого... особенааго? — спросилъ онъ у жены.
        Катерина Андреевна опустила руки съ альбомомъ, потупилась, помолчала нсколько секундъ и проговорила:
        — Говорилъ, что я очень хороша, что онъ такихъ, какъ я, ни въ Петербург, ни заграницей не видалъ и что...
        — Что?
        — Что онъ во сн меня все видитъ...
        — Ну, и пусть во сн видитъ, а наяву не видать ему тебя никогда! — вспылилъ Лука Осиповичъ.
        Въ первый же посл этой сцены пріздъ Скосырева Лука Осиповичъ былъ съ нимъ очень холоденъ, про жену сказалъ, что она нездорова и что частые гости утомляютъ ее, а затмъ, въ слдующій визитъ, не принялъ гостя, выславъ казачка сказать, что баринъ де очень боленъ, извиняется, а лошадей де покормить и чаю покушать не угодно ли у прикащика. Скосыревъ, не кормя лошадей и не кушая чаю, ухалъ въ Москву и боле къ Коровайцеву не здилъ. Мрачный и задумчивый сидлъ онъ въ своемъ кабинет на широкомъ диван, подогнувъ подъ себя ноги и выкуривая трубку за трубкой. Казачокъ едва успвалъ накладывать ему трубки и едва стоялъ на ногахъ, дежуря часовъ семь подъ рядъ. Клубы дыма ходили по кабинету и въ волнахъ его едва можно было разглядть обивку стнъ изъ синей шелковой матеріи, увшанныхъ дорогимъ оружіемъ, уздечками, сдлами, арапниками и нагайками, въ перемежку съ дорогими картинами исключительно эротическаго содержанія. Дв свчи въ высокихъ бронзовыхъ подсвчникахъ освщали кабинетъ, и углы его утопали во мрак. Нечесаный, дурно выбритый, въ халат поверхъ батистовой сорочки, изъ открытаго ворота которой виднлась мощная
волосатая грудь, сидлъ Павелъ Борисовичъ. Какъ изваяніе стоялъ хорошенькій казачокъ, одтый въ шелковую красную рубашку, въ казачій чекмень изъ синяго сукна съ серебрянымъ поясомъ, въ бархатныхъ панталонахъ, заправленныхъ за сапоги съ красными отворотами.
        Дверь отворилась и вошелъ Порфирій.
        — Скворчика приказывали позвать, такъ пришелъ онъ.
        — Зови.
        Черезъ минуту вошелъ въ кабинетъ любимый „загородный“ кучеръ барина, Скворчикъ, — другаго имени у него не было, врядъ ли онъ и самъ помнилъ, какъ его зовутъ по православиому. „Скворчикомъ“ онъ былъ въ форейторахъ у покойнаго барина Скворчикомъ выросъ, Скворчикомъ звали его вс отъ мала до велика, отъ барина до послдняго двороваго мальчишки. Скворчикъ былъ не высокаго роста коренастый мужикъ съ плечами и грудью Геркулеса. Онъ останавливалъ на всемъ скаку тройку лошадей за заднее колесо, ломалъ подковы, разскалъ обыкновеннымъ зжалымъ кнутомъ дюймовую доску, а выпить могъ полведра въ сутки и былъ пьянъ съ утра до ночи, за исключеніемъ тхъ дней, когда онъ былъ нуженъ.
        Троечнымъ кучеромъ онъ считался лучшимъ въ губерніи. Много барскихъ проказъ зналъ Скворчикъ, много было за нимъ темныхъ длъ, но какъ за каменною стной жилъ онъ за бариномъ и ничего не боялся. Преданъ онъ былъ барину, какъ собака, хотя и бивали его часто, тоже какъ собаку. Онъ за этимъ не гнался, а здоровенная спина его, дубленая шкура могла вынести хоть тысячу плетей.
        — Пьянъ? — спросилъ Павелъ Борисовичъ у Скворчика.
        — Никакъ нтъ.
        — Врешь!
        — Что-жъ мн врать-то, помилуйте! Приказали чтобы не пить, нуженъ де, ну, и не пилъ.
        — Казачокъ, освти ему рожу!
        Казачокъ взялъ со стола свчку и поднесъ къ лицу кучера. Широкоскулое, обросшее черною бородой лицо кучера было красно, сверкающіе черные глаза точно масломъ подернулись и немного затекли, но пьянъ онъ не былъ. Смло и дерзко глядлъ онъ на барина своими безстыжими, какъ зоветъ народъ, глазами и улыбался.
        — Не пьянъ, — замтилъ баринъ.
        — То-то!...
        — Ну, молчать! Забылся? Не битъ давно? Срыя плохи?
        — Плохи. Помилуйте, Павелъ Борисычъ, какое мсто намедни отпалили на нихъ, страхъ! Какъ же имъ плохими то не быть? Лвая совсмъ ослабла, гляди, обезножитъ.
        — Каурыя есть. Хороши вдь?
        — Худы ли лошади! Намедни генералъ Дельвиговъ говоритъ: трехъ бы, говоритъ, тысячъ за каурую тройку Скосыревскую я не пожаллъ, такая, говоритъ...
        — Ну, хорошо, знаю, — перебилъ баринъ. — Надо мн, Скворчикъ, одно дло обдлать, большое дло!
        — Слушаю.
        — Озолочу, ежели удачно будетъ, на волю отпущу.. .
        — Больно мн нужна воля ваша! Зачмъ мн она?
        — Ну, хорошо, хорошо, но перебивай!
        Павелъ Борисовичъ задумался, потянулъ изъ трубки, но она погасла уже. Онъ молча протянулъ ее казачку.
        — Спитъ Ванька-то, — засмялся кучеръ.
        Казачокъ прислъ на ручку дивана и крпко спалъ, свсивъ голову.
        Баринъ протяжно свистнулъ, и на зовъ этотъ вошелъ Порфирій, а казачокъ вздрогнулъ и проснулся.
        — Полсотни ему! — крикнулъ Павелъ Борисовичъ, указывая на казачка.
        Мальчикъ, взятый Порфиріемъ за руку, всхлипнулъ.
        — Сотню! — мрачно проговорилъ баринъ и закурилъ трубку при помощи Скворчика.
        Порфирій съ казачкомъ удалился.
        — Большое, важное дло, Скворчикъ, — продолжалъ Павелъ Борисовичъ. — Хочу я, Скворчикъ, барыню одну увезти...
        — Что-жь, сударь, можно. Дло бывалое.
        — Бывалое!.. Увозили съ согласія, по доброй вол, а тутъ не такъ. Тутъ выкрасть надо.
        — И крадывали. Изволите помнить огородникову то дочку?
        — Сравнилъ, дуракъ! То огородникова дочка, а то...
        Павелъ Борисовичъ не договорилъ.
        — А то супруга господина помщика Коровайцева, — смясь, договорилъ за него Скворчикъ.
        Павелъ Борисовичъ такъ и воспрянулъ.
        — А ты почемъ знаешъ? Теб кто сказалъ! — воскликнулъ онъ.
        — Самъ догадался, сударь, — продолжая смяться, отвтилъ Скворчикъ. — Нешто трудно и догадаться? Сразу было можно, потому такой красавицы барыни нтъ другой, да и не было.
        — Хороша? — восторженно улыбаясь, спросилъ Павелъ Борисовичъ и подошелъ къ Скворчику, положилъ ему об руки на плечи, швырнувъ трубку. —Хороша?
        Влюбленные любятъ говорить о предмет своей страсти съ кмъ бы то ни было и любятъ, когда другіе восторгаются ихъ красавицей.
        — Да ужь прямо надо говорить, что королева, врод Миликтрисы Кирибитьевны[5 - Героиня русской народной сказки “Ванюшка и Царевна“. (см. приложение к книге Пазухина “Самозванка“)], — отвтилъ Скворчикъ, закрылъ глаза, поднялъ плечи и развелъ руками. — Уму помраченіе!.. Вышла это какъ то ко мн въ людскую, стаканчикъ водки принесла. Держитъ это стаканчикъ въ блой рученьк своей, подаетъ мн, а я какъ глянулъ на нее, такъ ажъ холодокъ по спин пошелъ!.. „Выпей, говоритъ, любезный, озябъ, ты“. Рчь это у нея словно рченька льется, очи такъ и гладятъ тебя по душ... Ну, ужь и барыня, ужь и красавица!
        — Молчи ты, чортъ, не дразни меня! — крикнулъ Павелъ Борисовичъ, хватаясь за голову. — Увеземъ ее, Скворчикъ, а?
        — Что-жь, Павелъ Борисовичъ, можно.
        — Можно?
        — Дляче нельзя то? Дворня у нихъ малая, деревня далеко; ежели въ пятеромъ, либо въ шестеромъ нагрянуть, а сперва челядь ихнюю подпоить, такъ вотъ какъ умчимъ!
        Павелъ Борисовичъ большими шагами ходилъ по кабинету. Остановившись передъ Скворчикомъ, онъ долго смотрлъ на него, что то обдумывая, потомъ махнулъ рукою и ршительно проговорилъ:
        — Увезу!... Тамъ что будетъ, а безъ нея я жить не могу. Слушай, Скворчикъ: сейчасъ прідетъ сюда Аркадій Николаевичъ Черемисовъ; онъ согласился помогать мн, чтобы самого меня въ этомъ дл не было, чтобы слды запутать, и ты будешь дло длать съ нимъ, его и слушайся. Отбери изъ ребятъ кого теб надо, и чтобы Коровайцева барыня была черезъ недлю у меня въ Лаврикахъ. Понялъ? Добудешь — проси чего надо, все сдлаю. Сплошаешь, либо продашь — запорю на смерть. Пить все это время не смй...
        — Стаканчикъ другой, чай, можно? — фамильярно спросилъ Скворчикъ, подмигивая.
        — Пьянымъ чтобы не быть, а то хоть ведро пей. Лошади, люди — все въ твоемъ распоряженіи, а ты въ распоряженіи Аркадія Николаевича. Помни, Скворчикъ, что всмъ награжу, первымъ человкомъ у меня будешь, а пожелаешь на волю, хоть въ тотъ-же часъ.
        — На што мн воля ваша, сударь? Въ первую же недлю сопьюсь я и гд-нибудь подъ заборомъ издохну. Мн вольнй вашей воли не нажить, а пороть-то меня и на вол будутъ, еще, пожалуй, и къ палачу на кобылу съ этою волей попадешь при моемъ то карактер.
        — Ну, это какъ знаешь, я только говорю теб.
        По комнатамъ раздались звуки звенящихъ шпоръ и сабли, и въ кабинетъ вошелъ гусаръ Черемисовъ, первый другъ и пріятель Скосырева. Лихой гусаръ былъ немного пьянъ; не снимая заломленнаго на бокъ кивера, разпространяя вокругъ запахъ вина и табачнаго дыма, звеня и гремя, вошелъ онъ и бросился на диванъ.
        — Ну, братъ Скосыревъ, пьемъ мы здсь славно, а все же скучно у васъ, въ Москв, чортъ ее возьми! То-ли дло у насъ въ Польш — восторгъ! Какія попойки бывали, какія красавицы есть... Ахъ, Скосыревъ, Скосыревъ, какія тамъ есть красавицы!... Есть и здсь да чортъ ли въ нихъ толку? Чопорныя, холодныя, маменекъ боятся, а тамъ, братъ, любая хоть въ огонь, хоть въ воду, коли полюбитъ! Да и безъ своихъ скучно стало, по эскадрону тоскую.

        „Ради Бога, трубку дай,
        Ставь бутылки передъ нами,
        Всхъ наздниковъ сзывай
        Съ закручеными усами,
        Чтобы хоромъ здсь ремлъ
        Эскадронъ гусаръ летучихъ,
        Чтобъ до неба возлеталъ
        Я на ихъ рукахъ могучихъ..,[6 - Стихи Дениса Давыдова.http://www.youtube.com/watch?v=Ci6zOJc-PgIhttp://www.youtube.com/watch?v=Ci6zOJc-PgI(http://www.youtube.com/watch?v=Ci6zOJc-PgI)
]

        А и вправду, Скосыревъ, прикажи подать хоть вина да трубку, ежели ужь эскадроннаго хора здсь нтъ.
        — И хоръ найдемъ, Черемисовъ, — улыбнулся Павелъ Борисовичъ. — Гусаровъ нтъ, да за то есть такія у меня пвицы, что пальчики оближешь!
        Онъ приказалъ подать вина, трубки и принялся разсказывать Черемисову о своемъ желаніи похитить Катерину Андреевну Коровайцеву, прося гусара помочь.
        — Да вдь сказалъ, что увезу, ну, и увезу, — отвтилъ Черемисовъ. — Ты меня отъ смерти спасъ... Лучше чмъ отъ смерти, — отъ позора. Какъ проигралъ я тогда въ Варшав и вс мои деньги, и казенныхъ сорокъ тысячъ, такъ мн никто не хотлъ помочь, одинъ ты протянулъ руку, и зная то меня въ ту пору очень мало. Я этого никогда не забуду, Скосыревъ, никогда! Не будь тебя, лежалъ бы я гд нибудь въ лсу, зарытый, какъ собака, самоубійца, казнокрадъ.
        — Э, что объ этихъ пустякахъ говорить! — перебилъ Скосыревъ. — Это сдлалъ бы любой изъ товарищей, будь у него деньги. Это не услуга, ты вотъ мн окажешь услугу. Теб не страшно?
        Черемисовъ откинулся на спину кресла.
        — Мн страшно? Что-жь я, трусъ, что ли, по твоему? Коровайцева я, что ли, твоего испугаюсь?
        — Да не Коровайцева, милый, а вдь это уголовщина.
        — Э, пустяки! Увезу, представлю предъ твои очи ясныя и уду въ полкъ. Вдь теб нужно, чтобъ не подумали на тебя, чтобы у тебя не нашли, да не отняли, ну, и не подумаютъ. Поищутъ у меня, не найдутъ, а съ господиномъ Коровайцевым я хоть сто разъ и рубиться, и стрляться буду, это я съ удовольствіемъ.
        Скосыревъ обнялъ Черемисова, и оба они, въ ирисутствіи Скворчика, выработали планъ похищенія Катерины Андреевны. Черемисовъ долженъ былъ пріхать къ Коровайцеву на незнакомыхъ „каурыхъ“ лошадяхъ Скосырева, занять хозяина разговорами, а въ это время Скворчикъ, съ обритою бородой, въ костюм гусара, какъ бы деньщикъ Черемисова, вломится въ домъ съ товарищами и схватитъ Катерину Андреевну, а слдомъ за нимъ бросится и Черемисовъ къ готовымъ тройкамъ.
        На этомъ поршили пріятели и не откладывали въ долгій ящикъ: завтра же Черемисовъ долженъ былъ увезти Катерину Андреевну.
        V.
        Очень довольный ршеніемъ увести Коровайцеву, Павелъ Борисовичъ приказалъ подать вина, выпилъ и развесилился. Пріятели собрались было похать къ цыганамъ въ славныя тогда Грузины, но въ это время пріхало еще нсколько пріятелей Павла Борисовича, и попойка продолжалась дома, поздку отложили.
        Проходя по комнатамъ, Павелъ Борисовичъ замтилъ въ зал Шушерииа, который обыкновенно являлся къ нему по вечерамъ съ докладомъ, но сегодня не ршался войти, зная, что у барина гости.
        — А, это ты, старый грховодникъ! — проговорилъ Павелъ Борисовичъ, замтивъ управителя. — Ты что же это, каналья, не исполняешь моего приказа, а?
        — Какого, батюшка сударь, приказа? — Храни меня Господи, чтобы я вашего приказа не иснолнялъ! Денно и нощно только о семъ и думаю.
        — Ну, ты у меня не разводи тутъ розсказней, не пой соловьемъ! — перебилъ Павелъ Борисовичъ. Почему не привозятъ изъ Чистополья ту двку, о которой я приказывалъ? Эту, какъ ее тамъ? Невсту-то купеческую...
        — Привезена, батюшка сударь, привезена. Какъ изволили приказать, такъ мною въ ту же минуту и исполнено. О семъ и пришелъ докладывать вашей милости, да вижу, что гости, ну и не смлъ доложиться.
        Павелъ Борисовичъ поигралъ золотыми кистями своего шлафора.
        — То-то, а ужь я думалъ, что ты отвильнуть хочешь. Показать мн ее сію-же минуту!
        Шушеринъ низко покланился.
        — Слушаю, батюшка сударь.
        Павелъ Борисовичъ вошелъ въ кабинетъ.
        — Господа, я вамъ сейчасъ красавицу покажу, — обратился онъ къ гостямъ. — Любопытную въ нкоторомъ род красавицу. Надо вамъ сказать, что мн посл тетки Прасковьи Васильевны досталась двка, камеристкой была у тетки и очень, говорятъ, хорошенькая, такъ вотъ въ эту самую двку влюбился купецъ одинъ, жениться на ней хочетъ и даетъ мн за нее тысячу двсти рублей. Воть эту самую купеческую невсту и прислали мн изъ моего Чистополья вмст съ разными соленьями и вареньями. Любопытно взглянуть, господа?
        — На соленья и варенья нтъ, а на купеческую невсту, да, — отвтилъ кто то изъ гостей.
        — Ты не продалъ еще ее? — спросилъ другой.
        — Нтъ. Зачмъ же я буду продавать, если я ее не видалъ? Можетъ, она дйствительно хороша.
        — Врядъ ли, — презрителыю замтилъ пожилой помщикъ изъ отставныхъ военныхъ, крашеный франтъ со вставными зубами, сдланными въ Париж, но не совсмъ по мрк, почему баринъ напоминалъ нсколько оскалившуюся лошадь. — Врядъ ли: какой же можетъ быть вкусъ у купца? Что нибудь жирное, толстое и блое. Фи!
        — Шушеринъ пришелъ, — доложилъ лакей.
        — Пусть войдетъ. Это, господа, „красавицу“ привели, — проговорилъ Павелъ Борисовичъ.
        Гости перестали шумть, пить и съ любопытствомъ устремили взгляды на дверь. Нкоторые перемстились поближе, оправляя височки и хохлы.
        Шушеринъ вошелъ, широко растворивъ дверь и впустилъ остановившуюся было Машу.
        — Входи же, голубушка, входи, авось господа тебя не укусятъ, — говорнлъ онъ. — Одичала въ деревн то, отвыкла отъ господъ.
        Маша вошла, глянула кругомъ и опустила глаза подъ пристальными, любопытными взглядами гостей Павла Борисовича. Въ облакахъ табачнаго дыма передъ нею на секунду мелькнули красныя физіономіи, молодыя и не молодыя, красивыя и не красивыя, усы, бакенбарды, венгерки, эполеты, дымящіяся трубки. Двушка задрожала всмъ тломъ и остановилась въ притвор дверсй. Родственница Латухина, Маша, не была красавицей, съ Надеждой ее и сравнить было нельзя: въ ней недоставало граціи, которою обладала Надежда, изящества, воздушности, да и черты лица ея были не такъ правильны, глаза не сверкали тмъ огнемъ скрытой страсти и большой внутренней силы; она была просто миловидная хорошенькая двушка мщаночка, вскормленная домашними булочками, вспоенная молокомъ въ зажиточномъ тихомъ дом, какъ въ теплиц. Она нсколько подходила къ нарисованному крашенымъ бариномъ портрету, но уродливой полноты въ ней не было, хотя она общала сильно располнть въ свое время. „Политика“ Шушерина, слезы горячо любимой Нади и просьбы Латухина, въ дом котораго сирота Маша нашла второй родительскій домъ, заставили ее идти къ барину, и она не
раскаивалась, она была совершенно убждена словами Шушерина, что „смотръ“ кончится ничмъ, но она испугалась теперь и дрожала всмъ тломъ. Она никогда не думала, что предстанетъ передъ цлымъ обществомъ господъ, ожидая встртить одного только Скосырева, „господина важнаго и строгаго, но предобрйшей и благороднйшей души“, какъ выражался Шушеринъ.
        Господа разглядывали ее.
        — Близко къ тому, что я говорилъ, но ничего, — замтилъ крашеный баринъ. — Холодна, конечно, какъ рыба, треска, братецъ ты мой, семга двинская, но если ее этакъ вспрыснуть хорошенько, такъ ничего.

        „Береза тшитъ глазъ, съ зефирами играя,
        Прохладу, тнь даетъ, приноситъ нгу рая,
        Но гибками втвями сей березы
        Возможно, другъ Кронидъ, и огнь возжечь, и вызвать слезы!“

        Хе, хе, хе... Преполезное древо..,
        — Она мила, оченя мила! — сказалъ кто то другой.
        — Мила, а барину поклониться не уметъ, — сказалъ Скосыревъ. — Или не знаешь меня?
        — Не знаетъ, батюшка сударь, не знаетъ, — поспшно отвтилъ Шушеринъ.
        — Молчать! Не тебя спрашиваютъ! Какъ тебя зовутъ, милая?
        — Надеждой, — едва слышно отвтила Маша.
        — Чтожь, очень ты влюблена въ своего купца этого?
        Маша молчала.
        — Да говори же, глупая! — тихонько толкнулъ ее Шушеринъ. — Очень, скажи, желаю, сударь, замужъ за него идти и прошу милости вашей... Въ ноги, дурочка, господину, въ ножки поклонись!
        — Молчи, Шушеринъ! Вотъ ходатай то, господа, сватъ. Хорошо ты, должно быть сцапнулъ съ купца этого, а?
        — Помилуйте, сударь, смю ли я? Ншто я не сытъ, не доволенъ вашими милостями?
        — Такъ ничего не получишь?
        — Ни, ни, ни синь пороха!
        — Ну, тмъ лучше, потому что я двку эту не продамъ.
        Шушеринъ широко раскрылъ глаза и онмлъ. Маша дрогнула всмъ тломъ.
        — Я тебя на волю не выпущу, Надежда, — продолжалъ Скосыревъ. — Если ты очень ужь влюблена въ своего купца, такъ это ничего, это пройдетъ, какъ вотъ зубная боль проходитъ. Вини вотъ его, Шушерина: онъ солгалъ мн, что ничего за это не взялъ, а я лжи отъ своихъ слугъ не люблю, не выношу. Ступай, я найду теб дло, а женихъ не уйдетъ. Уведи ее, Шушеринъ, и сдай Аксинь клюшниц.
        Шушеринъ топтался на мст, совершенно растерявшись. Маша облокотилась о притолку. Какъ ни была она испугана, сконфужена, но она хорошо поняла весь ужасъ своего положенія и чуть-чуть не падала, блдная, какъ полотно.
        — Ступай! — крикнулъ Скосыревъ Шушерину. — Говорено было много разъ, чтобы не лгать, ослушался, — ну, и пняй на себя. Убирайся!
        Шушеринъ поклонился барину и вышелъ, дернувъ слегка Машу за рукавъ. Она пошатнулась, вскрикнула и безъ чувствъ повалилась на полъ. Лакеи вынесли ее.
        — Словно барышня, въ обморокъ падаетъ! — замтилъ крашеный баринъ.
        — У барыни жила, избалована, любимою камеристкой была, — объяснилъ Скосыревъ и подошелъ къ Черемисову, который хлопоталъ насчетъ настоящей гусарской жженки.
        — Какой то тамъ купецъ Латухинъ, влюбленъ и получитъ свой „предметъ“, а я, Павелъ Скосыревъ, страдаю тутъ, видть даже моей Кати не имю возможности, несправедливо! — сказалъ онъ, смясь.
        — Резонъ. А все же ты отпусти ее: жаль двочку, — отвтилъ Черемисовъ.
        — Конечно, отпущу, только вотъ Шушерина проманежу. Какъ Катерина Николаевна будетъ моею, такъ и Надьку на волю. Даромъ отпущу, на приданое подарю ей тысячу двсти рублей, которыя даетъ за нее купецъ. Эхъ, Черемисовъ, если-бъ намъ удалось наше дло, если-бъ удалось!
        — Сказалъ теб, что увезу и увезу и думать теб объ этомъ нечего! — весело отвтилъ Черемисовъ.
        Когда жженка была готова и вс гости услись вокругъ пылающей чаши, ароматъ которой наполнилъ вс комнаты, Павелъ Борисовичъ приказалъ позвать хоръ своихъ крпостныхъ пвицъ и пвцовъ. Мы имемъ понятіе о какомъ нибудь яровскомъ или стрльнинскомъ хор, который состоитъ изъ двухъ дюжинъ важничающихъ „барышень“, играющихъ роль неприступныхъ и „весьма образованныхъ“ двицъ, благосклонныхъ лишь къ нкоторымъ избраннымъ, гордыхъ и расфуфыренныхъ, поющихъ модные романсы подъ акомпаниментъ піанино, манерничающихъ, важныхъ, а въ то время хоръ, подобный хору Скосырева, состоялъ изъ десятка хорошенькихъ веселыхъ двушекъ, поющихъ разгульныя веселыя псни подъ звукп гитары, бубна, подъ лихое треньканье балалайки и знающихъ, что не придись он по душ барину, не угоди ему или его гостямъ, такъ сейчасъ же послдуетъ возмездіе въ вид боле или мене серъезной „припарки“, на которую въ то время были щедры ршительно вс, отъ важнаго барина и до богатаго купца по отношенію къ своимъ дтямъ, и отъ главы семейства до любаго воспитательнаго учрежденія. Разгула, дикой удали, воселья въ тогдашнемъ хор было несравненно больше, а на
упомянутыя „припарки“ вниманія не обращалось, къ нимъ въ то время привыкли и говорили: „баринъ обидитъ, баринъ и помилуетъ“. Хоръ барина жилъ сыто, весело, имлъ деньги, а пвицы его обыкновенно выдавались за „хорошихъ людей“, снабженныя приличнымъ приданымъ, часто награжденныя землей съ лсомъ и угодьями, скотиной. Теперь какой-нибудь пвецъ изъ жидковъ корчитъ изъ себя барина и, потшая въ загородномъ кабачк подгулявшаго купчика, важничаетъ, ломается, ходитъ накрахмаленный и раздутый, противный и скучный, а тогда такой пвецъ ходилъ волчкомъ, взвивался голосомъ подъ небеса, отдавалъ все, что имлъ, и ужь если веселилъ, такъ веселилъ, памятуя, что за удовольствіе онъ получитъ и золотыхъ въ шапку, и напьется „барскимъ пойломъ“, и во всю жизнь сытъ будетъ.
        Однимъ словомъ, веселье тогда было полное, широкое, и мы, слушатели ныншнихъ хоровъ, можемъ имть о хор того времени самое смутное представленіе. Древніе старики и старухи помнятъ, разсказываютъ. Остались, конечно, и записки того времени, памятники. Съ разсказовъ такихъ стариковъ и старухъ да по запискамъ того времени и пишемъ мы свою повсть.
        У Павла Борисовича хоръ состоялъ изъ двнадцати очень хорошенькихъ и большею частію молоденькихъ крпостныхъ двушекъ и семи пвцовъ, изъ которыхъ шесть были тоже крпостными, а седьмой, ужасающій басъ, былъ нанятъ и получалъ двадцать рублей въ мсяцъ жалованья, „мсячину“, то есть паекъ, отпускаемый разъ въ мсяцъ, и платье, не считая подарковъ отъ барина и его гостей. Зуботычины, „звонкое прикосновеніе арапника“ и затрещины — въ счетъ не шли. Въ числ хора была одна старуха, когда-то знаменитая пвица и плясунья; она состояла чмъ-то врод хормейстерши, надзирала за двушками пвицами, блюла чистоту ихъ нравовъ и имла довольно широкія полномочія, до права „вспрыснуть“ включительно. Старуху эту звали Матреной Карповной; она носила шелковыя платья и имла право садиться передъ бариномъ, конечно, во время пнія только. Два взрослые сына Матрены Карповны были на вол и служили въ Петербург, а дочь была замужемъ за чиновникомъ межевой канцеляріи.
        Хоръ вошелъ и занялъ мсто въ углу большой съ хорами и колоннами залы. Одты пвицы были въ разноцвтные шелковые и бархатные сарафаны, въ кисейныя рубашки съ прошвами, а мужчины — въ синіе чекмени и казацкіе шаровары съ красными лампасами. Матрена Карповна подошла къ барской ручк, поклонилась гостямъ и вернулась къ хору.
        — Мою любимую, — „Красотку!“ — громко приказалъ Скосыревъ, выходя въ залу со стаканомъ пунша. Гости слдовали за нимъ, звеня стаканами, шпорами и громко переговариваясь.
        — Вниманіе, господа: сейчасъ чудную псню пропоютъ мои двки, — проговорилъ Скосыревъ.
        Впереди хора помстился гитаристъ Тишка, взялъ аккордъ, топнулъ ногой, и Матрена нсколько хриплымъ, но все еще сильнымъ контральто запла только что вошедшую тогда въ моду псню.
        Хоръ подхватилъ, и заунывная мелодичная псня полилась по комнатамъ.

        „Что красотка молодая,
        Что ты, свтикъ, плачешь?
        Что головушку, вздыхая,
        Къ блой ручк клонишь?
        Или словомъ, или взоромъ
        Я тебя обидлъ?
        Иль нескромнымъ разговоромъ
        Ввелъ при людяхъ въ краску?...“[7 - А. А. Дельвиг, “Русская песня“, 1823 (потому у автора ошибка: не могла эта песня быть модной в 1822 году).http://www.youtube.com/watch?v=vYXpiV4S-7ohttp://www.youtube.com/watch?v=vYXpiV4S-7o(http://www.youtube.com/watch?v=vYXpiV4S-7o)
]

        Псня эта понравилась гостямъ. Богатый, очень толстый, грузный помщикъ Злотницкій подошелъ къ Матрен, поцловалъ ее и обернулся къ Скосыреву.
        — Павелъ Борисовичъ, можно подарокъ сдлать твоей Матрен?
        — Сдлай одолженіе, это твое дло.
        Злотницкій досталъ изъ бумажника „бленькую“ и подалъ Матрен, а пачку мелкихъ депозитокъ бросилъ въ группу пвицъ и пвцовъ.
        — Веселую, живо! — крикнулъ Скосыревъ. — Наташка, впередъ плясать!
        Хорошенькая статная блондинка вышла впередъ, подбоченилась, дождалась псни и плавно, сперва лебедью, прошла вокругъ, потомъ изогнула станъ, притопнула ножкой въ красномъ сафьянномъ башмак и понеслась подъ звуки лихой псни, махая платочкомъ, свивая и развивая станъ, легко скользя по паркету. Толстый Золотницкій не вытерплъ, притопнулъ, выбжалъ на встрчу Наташ и пошелъ передъ нею, помахивая и присдая.
        Запыхавшаяся, красная, какъ алое сукно, остановилась Наташа и, улыбаясь, влажными глазами смотрла на барина, ожидая отъ него ласковаго слова, одобренія. Гости апплодировали ей и шумно выражали восторгъ.
        — Плохо, — недовольнымъ тономъ проговорилъ Павелъ Борисовичъ. — Вотъ Матрешка лтъ пятнадцать тому назадъ плясала, такъ плясала, это вотъ пляска была! Помнишь, Матрешка?
        — Что было, то прошло, батюшка баринъ, и быльемъ поросло, — со вздохомъ отвтила Матрена. — Ныншнимъ такъ не плясать, тяжелы стали, больше о мамон[8 - Здесь: утроба, желудок; грубые чувственные наслаждения (разг. устар.). “Была бы мамона сыта.“ Короленко. “Бесу служите, мамону свою тешите.“ Мамин-Сибиряк. (Толковый словарь Ушакова. Д.Н. Ушаков. 1935-1940.)] своемъ думаютъ, чмъ о барскомъ удовольствіи. Мы, бывало, батюшка баринъ, ночи не спали, учимшись, чтобы господамъ угодить, а что побоевъ, науки принимали, такъ и не выговоришь, а нон не то.
        — Учи и ты такъ, какъ тебя учивали.
        — Ахъ, батюшка баринъ, какъ я ее учить буду, ежели она сичаеъ мн слово за слово! „Я, говоритъ, при барин; ты, говоритъ, меня не смешь пальцемъ тронуть“.
        Скосыревъ погрозилъ Наташ пальцемъ.
        — Смотри у меня, быстроглазая! Выучить ее къ масляниц во что бы то ни стало, а пока пройдись ты, Матрешка, вспомни старину, покажи, какъ плясывали.
        — Охъ, не могу, батюшка баринъ, господъ только насмшу, — отвтила Матрена, однако встала, оправилась, махнула хору рукой и подъ звуки псни „Во лузяхъ“ плавно пошла по комнат. Гости одобрили старуху дружными апплодисментами, а Злотницкій расцловалъ ее и отдалъ ей все содержимое бумажника. Попойка приняла грандіозные размры. Мужчинамъ хора поднесли водки, а двушкамъ наливокъ, вина, сластей. Гуляла въ это время и дворня; попойка переходила изъ господскихъ аппартаментовъ въ лакейскую и двичью, оттуда въ застольную, въ людскія, въ конюшню. На разсвт уже стали разъзжаться гости и когда вс разъхались, къ Павлу Борисовичу подошелъ Порфирій съ очень значительнымъ видомъ.
        — У насъ не совсмъ благополучно, сударь, — доложилъ онъ.
        — Что такое?
        — Чистопольская Надежда бжала.
        Скосыревъ довольно равнодушно посмотрлъ на Порфирія, протягивая ему ногу, чтобы снять сапогъ, и укладываясь въ постель.
        — Это невста-то купеческая? — спросилъ онъ.
        — Такъ точно-съ.
        — Ну, это Шушерина штуки, я ему завтра зубы вышибу. Послать утромъ явку въ полицію... Пошелъ вонъ!
        Павелъ Борисовичъ повернулся къ стн и сейчасъ же захраплъ. Успокоилось и все въ дом, только ночной сторожъ не спалъ, постукивая въ доску, да дежурный казачокъ бодрствовалъ въ сосдней со спальней комнат.
        VI.
        Принявъ уже Черемисова, сидя съ нимъ въ гостинной и угощая его вареньемъ, Катерина Андреевна замтила, что гусаръ страшно пьянъ. Молодая женщина испугалась было, сдлавъ это открытіе, но скоро успокоилась, такъ какъ гость велъ себя совершенно прилично и въ совершенств владлъ собою. Лицо его было мертвенно блдно, глаза сверкали лихорадочнымъ блескомъ, языкъ заплетался, ноги плохо слушались, но онъ, какъ ни въ чемъ не бывало, занималъ хозяйку разговорами и пилъ воду со льдомъ.
        — Привезъ вамъ поклонъ отъ моего друга, — говорилъ онъ, спустя полчаса.
        — Отъ какого друга? — спросила Катерина Андревна.
        — Отъ Скосырева Паши.
        Катерина Андреевна слегка покраснла и поблагодарила гусара.
        — Онъ здоровъ? — спросила она.
        — Боленъ.
        — Боленъ?
        — Да. Ахъ, какъ онъ боленъ, мой бдный другъ!
        — Кутилъ, вроятно, и простудился, — замтила Катерина Андреевна.
        — О, нтъ, не то! Онъ влюбленъ мой бдный другъ.
        Катерина Андреевна опять покраснла.
        — Ну, что-жь, это болзнь не смертельная. Онъ богатъ, красивъ и ему нетрудно добиться взаимности. Эта болзнь излчивается бракомъ.
        — Увы, для него это лкарство невозможно.
        — Почему?
        — Его красавица замужемъ.
        Черемисовъ отпилъ глотокъ воды, проглотилъ кусочекъ льда, прошелся по гостинной, стараясь твердо ступать по ковровымъ дорожкамъ, и остановился передъ Катериной Андреевной. Храбрый въ аттак, не знающій страха нигд и не передъ кмъ, побдитель и на пол брани, и на зеленомъ пол карточнаго стола или билліарда и передъ батареей бутылокъ, смлый ухаживатель, одинаково увренный въ себ и въ гостинной, и въ двичьей, лихой гусаръ положительно роблъ теперь. Давши слово пріятелю, онъ считалъ священнымъ долгомъ своимъ исполнить это слово, да и не раскаивался въ немъ, но онъ не зналъ, какъ приступить къ исполненію плана. Вызжая изъ Москвы для отчаяннаго предпріятія своего, онъ обдумалъ все и ршилъ исполнить его очень просто: схватить Катерину Андреевну, вынести, закутать въ приготовленный салопъ, посадить въ сани и умчать, когда переодтый деньщикомъ Скворчикъ дастъ знать, что дворня напоена. Это казалось Черемисову очень легкимъ, простымъ, удобоисполнимымъ, и онъ больше по привычк, чмъ „для храбрости“ выпилъ у Скосырева бутылку рома. Сто съ небольшимъ верстъ, которыя отдляли имніе Коровайцева отъ Москвы, были
сдланы въ девять часовъ, съ одною кормежкой на половин дорог, но на послднемъ постояломъ двор Черемисовъ приказалъ остановиться и выпилъ стакановъ пять такъ называемаго „гусарскаго пунша“, который состоялъ изъ крпчайшаго рома съ небольшимъ количествомъ кипятку, а затмъ запилъ это, уже сидя въ саняхъ, прямо голымъ ромомъ безъ мры, изъ фляжки. Онъ хотлъ довести себя до состоянія полнаго охмлнія, въ которомъ легко было исполнить что угодно, въ которомъ Черемисовъ находилъ „море по колно“, но когда онъ увидалъ Катерину Андреевну, когда она, изящная, нжная, гостепріимная и радушная, встртила его съ пріемами свтской женщины, онъ положительно растерялся и не находилъ возможнымъ поступить такъ, какъ обдумалъ. Хмль соскочилъ съ него, какъ посл хорошаго холоднаго душа. Онъ завелъ разговоръ о Скосырев съ умысломъ узнать мнніе о немъ Катерины Андреевны, но и разговоръ у него не клеился.
        — Да-съ, его красавица замужемъ, — повторилъ онъ.
        — Въ такомъ случа, ему остается призвать на помощь благоразуміе и постараться забыть ее, — отвтила Катерина Андреевна.
        — Не можетъ! — воскликнулъ Черемисовъ. — Ужь онъ заливалъ свое горе виномъ, заливалъ, а оно, горе это проклятое, все сильнй да сильнй!
        — Вино — плохое лкарство отъ этой болзни, — замтила Катерина Андреевна.
        — Плохое, плохое, это врно, но что же ему длать остается? Пулю ежели въ лобъ, такъ жаль лба-то...
        — А вашъ другъ говорилъ о своей любви дам сердца своего?
        Черемисовъ отвчалъ не вдругъ: онъ не зналъ, говорилъ-ли что нибудь Скосыревъ про свою любовь Катерин Андреевн.
        — Нтъ-съ, не говорилъ-съ, — отвчалъ онъ наугадъ и прошелся по комнат, гремя шпорами.
        — Онъ мн поручилъ поговорить съ нею объ этомъ.
        — Вамъ?
        — Да.
        — Ну, и что же, говорили вы?
        Молодая женщина поняла, что гусаръ робетъ и начала играть съ нимъ: ей захотлось помучить его, поставить въ затруднительное положеніе. Женщины мастерицы на это, когда мужчина конфузится и робетъ.
        — Еще нтъ, — отвчалъ Черемисовъ, продолжая ходить.
        — Почему?
        — Да такъ-съ... Впрочемъ, я скажу!...
        Онъ ршительно слъ на кресло неподалеку отъ хозяйки, рванулъ правый усъ сперва внизъ, потомъ закрутилъ его къ самому глазу и проговорилъ.
        — Онъ любитъ васъ, Катерина Андреевна, въ васъ онъ влюбленъ.
        Молодая женщина съ достоинствомъ выпрямилась и гордо посмотрла на гостя.
        — Сударь, вы обижаете меня, — проговорила она. — Вы нарушаете право гостепріимства, сударь, говоря такія слова жен хозяина дома, въ которомъ вы гость.
        Темнокрасное, какъ вылитое изъ бронзы лицо гусара сдлалось какого-то кирпичнаго цвта. Онъ еще сильне рванулъ себя за усы и щелкнулъ шпорами.
        — Да, да, это врно, врно... Извините меня, сударыня!... Ахъ, чортъ меня возьми, какой я плохой дипломатъ! Еслибъ онъ послалъ меня врубиться въ каре непріятельской пхоты, аттаковать самого сатану въ его берлог, — я не задумался бы и маршъ, маршъ съ саблей на голо, а тутъ... Простите, я глупъ, я съ ума сошелъ!... Впрочемъ, я готовъ дать удовлетвореніе, готовъ...
        — Мн? — съ худо скрываемою улыбкой спросила Катерина Андреевна, забавляясь смущеніемъ удалого гусара.
        — Кому угодно-съ, кому вы прикажете.
        Черемисовъ всталъ и положительно не зналъ, что длать. „Напиться бы теперь въ лоскъ, до положенія ризъ!“ — съ тоскою подумалъ онъ и стоялъ, какъ школьникъ передъ учителемъ.
        Дверь изъ сосдней комнаты пріотворилась, и высунулась голова Скворчика, преобразившагося до полной неузнаваемости. Его борода, краса кучерскихъ бородъ, пала по непреклонной барской вол подъ бритвой цирульника и на красномъ широкоскуломъ лиц торчали лишь громадные щетинистые усы; курчавые волосы были острижены подъ гребенку; на богатырскія плечи съ трудомъ была натянута гусарская венгерка. Онъ былъ похожъ на избалованнаго, давно отвыкшаго отъ военной школы и выправки денщика, знающаго боле теплую постель, повозку, барскіе сапоги и походную кухню, чмъ строеваго коня и саблю.
        — Баринъ... ваше благородіе! — тихонько позвалъ онъ Черемисова.
        — Pardnso! — поклонился тотъ хозяйк и вышелъ къ Скворчику.
        — Пора, баринъ!
        — Пора?
        — Пора. Дворню я напоилъ, всю баклажку выпоилъ и бутылкой рому лакъ навелъ. Кто дрыхнетъ ужь, а кто лыка не вяжетъ. Сашка съ тройкой на двор, и ворота отворены, и тройка съ ребятами за околицей, ежели погоня будетъ. Людишки то сказываютъ, что баринъ ихній сейчасъ долженъ быть, съ охоты де прідетъ. Тогда, сударь, трудне будетъ.
        Черемисовъ, до боли теребилъ усы.
        — Борьба все же должна быть? — спросилъ онъ.
        — Никакъ нтъ, я такъ полагаю. Вс пьяны въ домишк то, не образумятся, а ежели на двор, такъ и некому остановить.
        — Тебя не признали?
        — Никакъ нтъ. Кто-жь теперича можетъ признать меня? Мать родная, и та не узнала бы. Тутъ, ваше благородіе, двка одна за нами увяжется, ее можно, чай, прихватить.
        — Какая двка?
        — Горничная барынина, Глашка. Старая такая вдьма, и умная шельма, ловкая. Какъ началъ я дворню спаивать, такъ двка эта сразу смекнула, что не спроста, да и меня она признала, проклятая, такая дотошная! По перстеньку на мизинц признала. „Вы, говоритъ, кучеръ барина Скосырева и не зря такую машкараду устроили. Я, говоритъ, пить дворн не позволю и сичасъ на деревню пошлю за народомъ, а вотъ ежели меня въ компанію возьмете — дйствуйте“. Ну, а я все ей и сказалъ.
        — Ну, и что же?
        — Обрадовалась. „Чудесно, говоритъ, нашей барын будетъ у Скосырева господина, а тутъ, говоритъ, ей не мсто“. Сказала это такъ и сама принялась моею водкой дворню угощать, а сама не пьетъ. Теперича сидитъ на рундучк въ лакейской и узелокъ держитъ, — барынины вещи кое какія захватила, надо, говоритъ, на первоо время.
        — Такъ, стало быть, все готово?
        — Все-съ. Надо торопиться, а то прідетъ баринъ, такъ пожалуй и безъ смертоубійства не обойдется.
        Черемисовъ подумалъ одну минуту.
        — Такъ ступай же, бери барыню, а я въ саняхъ буду, — ршительно сказалъ онъ, пристегнулъ саблю, которая стояла тутъ же въ углу, накинулъ свою дорожную медвжью шубу и быстро вышелъ черезъ темныя сни на дворъ. Лихая тройка, не знающая устали, стояла неподалеку отъ такъ называемаго „краснаго“ крыльца и погромыхивала бубенцами. Помощникъ Скворчика, молодой кучеръ Сашка, сидлъ на козлахъ широкихъ саней, готовый гакнуть на лошадей каждую минуту. У воротъ стояли въ тни запорошенныхъ снгомъ ракитъ еще два молодца, а издали, отъ барской риги, чуть слышно доносилось пофыркиванье другой тройки съ народомъ. Черемисовъ подошелъ къ санямъ и позвалъ стоявшихъ у воротъ ребятъ.
        — Какъ выдемъ со двора, такъ сію же секунду ворота на запоръ, а сами на ту вонъ тройку и за нами, приказалъ онъ. — Близко не позжайте, держитесь шаговъ на триста и, въ случа погони, нагайками бейте, кулаками, а чтобы смертнаго боя не было.
        — Да не догнать имъ, сударь, — отвтилъ одинъ. — Гд-жь нашихъ коней догнать? При томъ же пьяны вс, лыка не вяжутъ.
        — Ну, тмъ лучше. Ступайте.
        Катерина Андреевна, оставшись одна, сперва улыбнулась, потомъ задумалась. Ей забавнымъ казалось смущеніе гусара, взявшаго на себя роль повреннаго, но затмъ она поняла, что все это оскорбительно для нея, что къ замужнимъ женщинамъ съ такими порученіями не здятъ. Она подивилась на Скосырева, котораго знала за человка свтскаго, и удивлялась, что онъ выбралъ такой способъ для объясненія въ любви. Потомъ ей представился этотъ Скосыревъ, влюбленный въ нее. Она его пожалла и глубоко вздохнула. Вдь и онъ ей любъ, очень любъ, но... Надъ этимъ „но“ Катерина Андреевна думала и ране и пришла къ тому заключенію, что все это надо забыть, бросить. Въ ту пору Пушкинская Татьяна, сказавшая Онгину: „я другому отдана и буду вкъ ему врна“, не была еще знакома нашимъ узднымъ дамамъ, но принципы Татьяны были прочны среди этихъ дамъ, и он, за небольшими исключеніями, отвтили бы своимъ поклонникамъ такими же словами. Такими словами отвтила бы и Катерина Андреевна Скосыреву, объяснись онъ ей въ любви, но въ сердц ея билась любовь къ этому Скосыреву, а одинокое, скучное житье въ глухой деревушк, игра въ карты съ Глафирой,
надзоръ за двушками, плетущими никому не нужныя кружева, приготовленіе соленья и варенья, вызды къ такимъ же сренькимъ сосдямъ надоли ей и пылкая душа просила иной жизни.
        Она вздохнула нсколько разъ, и хорошенькое личико ея затуманилось.
        — Но что же это гость не возвращается? Это вдь невжливо съ его стороны, — вышелъ, вызванный денщикомъ, и не возвращается!...
        Дверь отворилась и на порог показалась могучая фигура Скворчика. Онъ какъ-то загадочно улыбался и держалъ на рук богатый салопъ собольяго мха, крытый малиновымъ бархатомъ. Что это значитъ?...
        — Пора, сударыня, пожалуйте, — проговорилъ Скворчикъ, распахивая салопъ.
        — Пора? — съ изумленіемъ переспросила Катерина Андреевна. — Пожаловать?... куда пожаловать? Что ты говоришь, любезный?
        — хать, стало быть, пора, баринъ ожидаетъ. Пожалуйте.
        Скворчикъ сдлалъ два шага впередъ.
        — Да что ты говоришь? Что такое?
        Катерина Андреевна поднялась съ мста, тревожно уже смотря на Скворчика.
        — Глафира, Глафира! — крикнула она. — Степанъ, Мишка!
        Гробовое молчаніе было ей отвтомъ.
        — Глафира!
        — Э, барыня, что тутъ съ тобой разговаривать! — крикнулъ Скворчикъ, быстро подошелъ къ Катерин Андреевн, запахнулъ ее салопомъ съ головою, такъ что она пискнуть не успла, подхватилъ какъ ребенка, какъ перышко, и выбжалъ сперва въ сосднюю комнату, потомъ въ лакейскую, а потомъ и въ сни. Одтая въ шубу, Глафира присоединилась къ нему и заботливо завертывала полами салопа ножки барыни въ блыхъ чулочкахъ и крохотныхъ туфелькахъ. Слабо билась въ желзныхъ объятіяхъ Скворчика Катерина Андреевна и глухо, почти неслышно звала на помощь, крпко закутанная салопомъ. Черемисовъ принялъ ее, положилъ въ сани, закинулъ медвжьей полостью, вскочилъ въ сани самъ и крикнулъ:
        — Пошелъ!
        Завизжали по снгу полозья, звякнули бубенцы, и тройка съ мста тронула рысью. На ходу уже швырнулъ Скворчикъ въ сани Глафиру и самъ вскочилъ на козлы.
        — Пусти! — крикнулъ онъ Сашк, взялъ возжи, тряхнулъ ими, отвелъ правую руку въ сторону и гаркнулъ на лошадей съ молодецкимъ посвистомъ. Тройка подхватила и понеслась по хорошо укатанной дорог, какъ вихорь. Позади загремла бубенцами другая тройка.
        — Встрча, Скворчикъ, — замтилъ Сашка, вглядываясь въ морозную туманную даль. Кто то одиночкой детъ:
        — Это здшній баринъ ползетъ съ охоты. Сичасъ сшибу его. Эхъ вы, варвары, поддай, голубчики!
        — Право! — крикнулъ тревожный голосъ изъ встрчныхъ саней, и одиночка быстро принялась сворачивать съ дороги.
        — Лво! — насмшливо отвчалъ Скворчикъ, забралъ лошадей въ сторону и со всего разлета бшено скачущей тройки хватилъ санями по оглоблямъ и по маленькимъ санкамъ встрчныхъ. Лошадка ихъ оступилась, метнулась и упала въ снгъ, а изъ перекувырнувшихся саней вылетли и кучеръ, и сдокъ.
        — Анаемы, чортъ васъ несетъ, разбойниковъ! — раздались сзади голоса, но Скворчикъ мчался ужь по дорог, съ хохотомъ оглядываясь назадъ.
        — Не остановили бы ту тройку, — замтилъ Черемисовъ.
        — Шутъ ее остановитъ, баринъ. Не такія лошади, да и парень не такой посаженъ на козлы.
        Вторая тройка дйствительно безпрепятственно пролетла мимо опрокинувшихся и завязшихъ въ снгу саней и только проклятія понеслись ей вслдъ, да кто то грозилъ ружьемъ.
        — Пропутаются тутъ съ часъ, потому и супонь, и тяжи лопнули, — замтилъ Скворчикъ.
        Усадьба Коровайцева пропала изъ вида, только лай сторожевыхъ собакъ доносился издалека, да кое-гд огоньки мелькали въ деревн.
        — Баринъ, — оглянулся на Черемисова Скворчикъ, — откройте головку то барын, не задохлась бы, храни Богъ.
        Черемисовъ приподнялъ съ подушекъ закутанную Катерину Андреевну, а Глафира быстро достала изъ-подъ полы большой ковровый платокъ и ловко, привычными руками накрыла имъ голову барыни, завязавъ концы на ше и запахнувъ пушистый салопъ.
        Катерина Андреевна жадно вдохнула въ себя свжій воздухъ и сла, съ ужасомъ озираясъ. Снжная равнина разстилалась кругомъ; рядомъ съ Катериной Андреевной торчало взволнованное, но радостное лицо Глафиры, напротивъ сидла мужская фигура, закрытая до самаго лба медвжьей шубой. Тройка мчалась во весь духъ, и широкія сани, доверху наполненныя сномъ, покрытымъ ковромъ и подушками, ныряли въ ухабахъ или скользили по ровному мсту.
        — Боже мой, что это такое? — проговорила Катерина Андреевна. — Гд я, что со мною?
        — У хорошихъ людей, матушка вы моя, радость вы наша свтлая, — отвчала Глафира, придерживая барыню за талію поверхъ салопа. — Я тутъ съ вами, Глашка ваша врная тутъ, копье ваше неизмнное, не бойтесь, солнышко вы наше красное!...
        — Да что же это такое? — повторила Катерина Андреевна, озираясь. — Меня похитили, увезли силой... Куда меня везутъ?
        — Къ хорошимъ людямъ, матушка, къ хорошимъ людямъ.
        — Не хочу я, пустите меня, пустите!
        Катерина Андреевна рванулась было, но Глафира крпко держала ее поперегъ туловища, а ноги молодой женщины были плотно закутаны полостью.
        — Пустите меня! — сильне крикнула Катерина Андреевна. — Спасите, помогите, разбой!...
        Скворчикъ сдержалъ лошадей и оглянулся.
        — Сичасъ деревня какая то, баринъ, — проговорилъ онъ. — Намъ ее не миновать, а ежели сударыня кричать будутъ, такъ бды бы не вышло. Прикройте ихъ. Ты, ворона, убаюкай барыню то!
        Глафира быстро приподняла воротникъ салопа и накрыла имъ голову Катерины Андреевны, а самое ее положила на подушки и ухватила обими руками. Чуть слышно продолжала вскрикивать Катерина Андреевна, а об тройки съ гикомъ, съ посвистомъ гагайкающихъ людей пронеслись деревней, выхали за околицу и понеслись дальше.
        Въ двадцати пяти верстахъ отъ имнія Коровайцева былъ постоялый дворъ, гд дожидалась подстава. Совсмъ готовыя тройки ждали уже тамъ и во двор постоялаго перешли вс въ другія сани, осторожно перенесли Катерину Андреевну и не боле, какъ черезъ пять минутъ, похали дальше.
        На разсвт похитители и похищенная были въ имніи Павла Борисовича „Лаврикахъ“.
        VII.
        Задумавъ въ состояніи непрерывнаго „угара“ отъ вина и страсти дерзкое и безумное похищеніе Катерины Андреевны, Скосыревъ даже и не врилъ въ возможность этого похищенія; не врилъ до такой степени, что и не похалъ въ „Лаврики“, а послалъ туда, „на всякій случай“, Матрену и Порфирія, давъ имъ приказаніе принять подневольную гостью, если она, паче чаянія, будетъ, беречь пуще глаза и сейчасъ же послать въ Москву „нарочнаго“ на самой рзвой лошади изо всей конюшни. Сдлавъ это распоряженіе раннимъ утромъ, лежа еще въ постели посл кутежа съ гостями, Павелъ Борисовичъ приказалъ позвать Шушерина.
        Долго крестился около двери барской опочивальни Шушеринъ, нсколько разъ повторилъ: „Господи, помяни царя Давида и всю кротость его“ и вошелъ, робко ступая и кланяясь особенно низко и приниженно.
        — Гд Надька? — крикнулъ Павелъ Борисовичъ, приподымаясь съ постели.
        — Батюшка, баринъ вы нашъ высокомилостивый, отецъ вы нашъ и благодтель...
        — Гд Надька? — опять крикнулъ Павелъ Борисовичъ, перебивая вступительную рчь своего управителя. — Ты у меня Лазаря тутъ не пой, каналья, а говори прямо, а то я теб задамъ, старой лисиц? Гд Надька?
        — Сбжала, батюшка, сбжала!..
        Шушеринъ опустился на колни.
        — Не казните вы раба вашего, простите вы меня, окаяннаго, нерадиваго, нерадтельнаго! Недосмотрлъ, падзора надлежащаго не сдлалъ и убгла проклятая!... Батюшка, я чмъ свтъ былъ нон у купца Латухина, тамъ ее думалъ найти, — нтути! Найдемъ, батюшка, сыщемъ, своими руками шкуру съ нея спущу!
        — Сперва я съ тебя шкуру спущу, старая лисица! — грозно заговорилъ Павелъ Борисовичъ и спустилъ съ кровати ноги, попавъ ими прямо въ приготовленныя на ковр туфли. — Съ тебя я шкуру спущу! Ты что же за дурака меня, что ли, считаешь? Ты думаешь, что я не догадался, въ чемъ дло?
        Павелъ Борисовичъ подошелъ къ Шушерину вплотную. Управитель дрожалъ всмъ тломъ и усиленно хлопалъ своими рысьми глазками.
        — Ты самъ, каналья старая, помогъ ей бжать, разсчитывая на то, что я охотно уступлю этому купцу твоему состоящую въ бгахъ двку и возьму тысячу двсти рублей, а ты получишь столько же или еще боле, ты такъ думалъ? Ты хотлъ обмануть и одурачить меня?
        — Батюшка...
        — Молчать! — на весь домъ крикнулъ Павелъ Борисовичъ, и звонкая пощечина огласила комнату. — Я тебя выучу, старый хрычъ, служить мн врой и правдой! Не выйдетъ по твоему, не выйдетъ! Со дна моря достану двку бглую, отдеру, какъ сидорову козу, и отдамъ за послдняго мужиченку! Обманывать меня? Обманывать?
        Шушеринъ повалился барину въ ноги и этимъ избжалъ второй пощечины.
        — Вонъ! — крикнулъ на него Павелъ Борисовичъ. — Не смть мн показываться на глаза, пока Надька не будетъ найдена! Вонъ!
        Шушеринъ поднялся, низко поклонился барину и вышелъ. Власть отъ него не была отнята, и онъ на подчиненныхъ сорвалъ свою обиду, горе, несчастіе. Горько было въ этотъ день дворн отъ расходившагося управителя!
        Павелъ Борисовичъ между тмь послалъ въ часть формальное заявленіе о бжавшей двк своей Надежд Игнатьевой Грядиной и указалъ въ бумаг на купца Латухина, который, по его, гвардіи поручика Павла Борисовича Скосырева предположенію, долженъ быть укрывателемъ бглой двки. Описавъ примты бглянки, Павелъ Борисовичъ сверхъ того командировалъ въ распоряженіе полиціи своего крпостнаго человка, лакея Петра, который долженъ признать бглянку, ежели она найдется у Латухина. Мстный приставъ, получивъ заявленіе отъ богатаго, съ громкими связями барина, не замедлилъ сдлать распоряженіе, не положилъ бумагу „подъ сукно“, какъ водилось тогда, а въ тотъ же часъ послалъ отношеніе къ приставу Пятницкой части, въ вдніи котораго находился домъ Латухина; посылая отношеніе, приставъ прибавилъ еще записочку, извщая коллегу, что гвардіи поручикъ Скосыревъ человкъ знатный, богатый. „У самого генералъ-губернатора бываетъ запросто и принимаетъ особъ большаго ранга, какъ равныхъ, о чемъ и считаю нужнымъ предувдомить васъ, товарищъ“, писалъ онъ, между прочимъ.
        Въ ту пору Пятницкою частью правилъ частный приставъ Аристархъ Венедиктовичъ Лихотинъ, гроза обывателей, громъ и молнія подчиненныхъ, образцовый служака. Громаднаго роста, рыжій и косой на одинъ глазъ, онъ былъ страшилищемъ для обывателей, имъ дтей пугали и звали его „Лихо одноглазое“. Разнаго рода темные люди, веселыя двицы, попавшіе въ немилость крпостные и тому подобный людъ дрожалъ при одномъ вид грознаго и всесильнаго пристава, да и очень богатые, но „не славные родомъ“ обыватели побаивались Лихотина, хотя и задобривали его частыми и обильными подарками. Власть пристава въ ту пору была очень велика, и съ ней приходилось считаться очень многимъ. Не надо забывать, что вс мелкія судебныя дла, вс взысканія, все то, что теперь вдается то мировыми судьями, то Окружнымъ Судомъ, то судебными приставами, въ ту пору вдались полиціей, а тлесныя наказанія практиковались очень широко, и приставъ могъ безъ всякого суда „всыпать“ сотню лозановъ совершенно почтенному обывателю, его жен, дочери, кому угодно, если только человкъ не былъ, по закону, избавленъ отъ тлеснаго наказанія, а такихъ было немного,
сравнительно. Мудрено было и жаловаться тогда на полицейскаго пристава человку несильному.
        Мирно бесдовалъ за чайкомъ со своею матерью, съ Надеждой и Машей Иванъ Анемподистовичъ Латухинъ, только что вернувшись изъ лавки, какъ къ нему прибжалъ Шушеринъ.
        — Прячь Машу! — крикнулъ управитель, вбгая въ горницу, запыхавшись и едва дыша. — Немедля ни мало прячь Машу, — сегодня же у васъ обыскъ будетъ!
        Латухинъ поблднлъ, какъ полотно, и уронилъ на полъ росписное съ золотомъ блюдечко, облившись горячимъ чаемъ. Женщины вскрикнули и заплакали.
        — Не до реву теперь, не до слезъ! — обратился къ нимъ Шушеринъ. — Не медля отправляйте куда-нибудь Машу, а то схватятъ ее...
        — Батюшки, да что же это такое? — воскликнула старуха Латухина, всплеснувъ руками. — За что же мы погибать то должны?... Что случилось то, батюшка вы мой?
        — Посл, посл узнаете, а теперь Машу спасайте. Одвайся, двица, не медля ни минуты и бги куда-нибудь къ знакомымъ, ночуй тамъ, живи, пока не извстимъ тебя...
        — И Надюш надо бжать? — дрожащимъ голосомъ спросилъ Латухинъ.
        — Не надо, она за племянницу вашу Марію сойдетъ, какъ Маша сошла за нее. Живо отправляйте Машу, живо!...
        Надя и старуха Латухина бросились снаряжать Машу, чтобы отправить ее въ Рогожскую къ родственникамъ, а Шушеринъ, въ изнеможеніи опустившись на стулъ и вытирая лобъ клтчатымъ фуляровымъ платкомъ, принялся разсказывать Ивану Анемподистовичу все дло.
        Все вышло совершенно неожиданно для Шушерина: „на каждаго мудреца довольно простоты“, — говорилъ теперь онъ. Онъ разсчитывалъ, что Маша не понравится Павлу Борисовичу, и, какъ мнимая Надежда, получитъ вольную немедленно. Вышло не такъ, но и тогда Шушеринъ не испугался и не струсилъ. Онъ устроилъ побгъ Маши и полагалъ, что дло о ней пойдетъ, какъ и въ бывавшихъ до сихъ поръ случаяхъ побга, обычнымъ порядкомъ, то есть черезъ него, Шушерина. Пока судъ да дло, пока переписки, отписки, донесенія и справки, Шушеринъ успетъ склонить барина дать вольную Надежд: все зависитъ отъ случая, отъ доброй минуты, отъ того, чтобы попасть къ барину, что называется, „въ часъ“, но Шушеринъ опустилъ изъ виду то обстоятельство, что горячій, вспыльчивый и своенравный Павелъ Борисовичъ терпть не могъ лжи, „подвоха“, игры въ темную. „Укради, возьми взятку, наживи, но скажи мн!“ — часто говаривалъ Павелъ Борисовичъ. Чистосердечно покаявшагося раба онъ прощалъ иногда и за очень большую вину, жестоко наказывая и за малую, если рабъ обманывалъ барина, продавалъ его или не умлъ цнить барской милости. Эти черты характера Павла
Борисовича были хорошо извстны Шушерину и случалось, что управитель выпрашивалъ вольную какому нибудь богатому мужику или разжившемуся на оброк дворовому, говоря, что отпускаемый на волю „благодаритъ“ его, Шушерина, золотыми часами, серебрянымъ сервизомъ, деньгами, дорогою шубой и тому подобное. Баринъ смотрлъ на подарокъ, полученный Шушеринымъ, шутя называлъ его „воромъ“ и длалъ по его. Въ данномъ случа Шушеринъ поступилъ бы такъ же, можетъ быть, но онъ боялся показать Павлу Борисовичу Надю и придумалъ „комедь“. „Комедь“ не удалась и надо было умло, ловко расхлебать заварившуюся кашу. Шушеринъ успокоилъ, какъ могъ, старуху Латухину и принялся развивать передъ нею и передъ Иваномъ Анемподистовичемъ планъ своихъ дйствій, когда Маша удалилась въ сопровожденіи стряпухи къ родственникамъ.
        Планъ былъ таковъ: двушку у Латухина не найдутъ, Надя будетъ выдана за родственницу Машу, и приставу въ голову не придетъ, что эта Надя, хладнокровно вышивающая въ пяльцахъ, есть та самая бглая крпостная двка, которую разыскиваютъ. Приставъ извститъ помщика бумагой, что въ указанномъ мст бглой нтъ, и розыски пойдутъ своимъ чередомъ, „долгимъ порядкомъ“, то есть начнется переписка съ исправниками, со становыми, пойдутъ „публики“ въ „Сенатскихъ Вдомостяхъ“ и такъ дале, а въ это время Шушеринъ успетъ склонить барина дать вольную, ибо все зависитъ отъ часа. На великое благо Латухина Павелъ Борисовичъ влюбился въ Коровайцеву и думаетъ увезти ее, — это Шушерину извстно, — если онъ увезетъ ее, будетъ обладать ею, такъ нечего и сомнваться, что Надя будетъ отпущена на волю: въ періодъ влюбленности Павелъ Борисовичъ вниманія не обращаетъ на своихъ крпостныхъ красавицъ, даже хоръ въ это время живетъ въ загон, даже красавица Наташа не видитъ ясныхъ очей своего барина и попадаетъ въ цпкія руки Матрены, находится въ опал и терпливо ждетъ перемны въ барин.
        Все это успокоило Латухиныхъ, и старушка плакала больше по бабьей привычк „повыть“, чмъ по необходимости. Надя, блдная, но покойная по наружному виду, сидла въ своей свтлиц за пяльцами. Одтая въ кисейное платье, выхоленная, „манерная“, она совсмъ не была похожа на дворовую двку и представляла собою образцовый типъ купеческой двицы изъ очень зажиточнаго дома. Паспортъ Маши, со стереотипными примтами, врод: носъ прямой, подбородокъ круглый, глаза обыкновенные, лицо чистое — совершенно подходилъ къ ней.
        — Не бойтесъ, говорю вамъ, не бойтесь! — повторялъ Шушеринъ. — Ежели мы промахнулись немного, такъ это бда поправимая, все въ нашихъ рукахъ.
        Съ мольбою смотрлъ на него Латухинъ, страдая невыносимо. Старуха мать рвала на части его сердце, говоря сквозь слезы:
        — Отъ какихъ невстъ отказывался, какими двушками брезговалъ, а теперь на вотъ поди, какое горе на домъ нашъ накачалъ! Отъ одного срама да отъ ужасти въ гробъ сляжешь.
        Полиція придетъ, обыскъ будутъ длать... Немудрено и до тюрьмы дойти съ такими длами... А найдутъ ежели Надежду, схватятъ? Что въ т поры будетъ съ тобой? Я, и то привыкла къ ней, полюбила ее, мн и то тяжко будетъ, какъ схватятъ ее, поведутъ, какъ узнаю я, что холопы барскіе на конюшн либо въ застольной терзать ее будутъ, тло блое рвать, а потомъ въ деревню, въ скотницы, на муку, на потху какой нибудь бабы пьяной отдадутъ!..
        — Маменька, не терзайте вы меня такими рчами! — вскрикивалъ Иванъ Анемподистовичъ, хватаясь за голову. — Легче мн побои тяжкіе перенести, чмъ рчи эти! Не терзайте вы и себя, на Господа Милосердаго надйтесь. Доведись до чего нибудь такого, такъ я самъ къ барину пойду, въ ноги ему упаду, вымолю Надюшу. Вдь человкъ же онъ, есть же у него сердце и душа! Господи!
        Успокоивъ кое какъ Латухиныхъ и увривъ ихъ, что все кончится благополучно, Шушеринъ удалился. Не прошло и получаса посл его ухода, какъ грозная всть — „полиція нагрянула!“ — пролетла по дому. Надо вообразить живущимъ себя въ ту пору, чтобы понять весь ужасъ обитателей мирнаго купеческаго дома, навщеннаго полиціей, да еще въ лиц такого грознаго представителя ея, какимъ былъ Лихотинъ. Все замерло отъ ужаса, все дрогнуло и попряталось по угламъ и щелямъ. Старуха Латухина пала передъ иконами въ своей горниц; Иванъ Анемподистовичъ стоялъ въ зал, дрожа всмъ тломъ; какъ мраморное изваяніе сидла красавица Надя въ своей свтлиц за пяльцами, схватившись руками за ихъ раму и не дыша, не двигаясь ни единымъ членомъ, близкая къ обмороку.
        Поставивъ у воротъ двухъ „хожалыхъ“, приставъ вошелъ во дворъ и поднялся по лстниц, сопровождаемый квартальнымъ, двумя „подчасками“ изъ евреевъ-кантонистовъ[9 - КАНТОНИСТЫ, в 1805 —56 гг. название в России несовершеннолетних солдатских сыновей, числившихся с рождения за военным ведомством, а также взятых принудительно в кантонисты малолетних бродяг, детей евреев, раскольников, польских повстанцев, цыган и прочих. Евреи, согласно указу императора Николая I о введении для них натуральной воинской повинности (26 августа 1827), принимались к призыву с 12 лет.] и лакеемъ Скосырева. Громыхая громадными тяжелыми ботфортами, въ шляп трехуголк, надтой „съ поля“, то есть поперегъ, какъ тогда носили, въ плащ, накинутомъ поверхъ мундира, вошелъ Лихотинъ въ залу, держась лвою рукой за эфесъ длинной шпаги, а правую засунувъ за бортъ мундира. Чуть не до низкаго потолка касался головою громадный Лихотинъ; рябоватое лицо его багроваго цвта было чисто выбрито и только на щекахъ, около ушей, торчали короткіе щетинистые бакенбарды рыжаго цвта; густыя брови были сдвинуты, и изъ-подъ нихъ грозно и пытливо смотрли косые
глаза, умющіе видть лучше любыхъ некосыхъ и приводившіе въ дрожь самыхъ смлыхъ людей.
        — Ты купецъ Иванъ Анемподистовъ Латухинъ? — грозно спросилъ приставъ хриплымъ басомъ, хотя зналъ Латухина хорошо, какъ своего обывателя, какъ усерднаго и хорошаго данника.
        — Такъ точно, ваше высокоблагородіе, я, — довольно покойно отвтилъ Латухинъ, совладвши съ собою.
        — По показанію дворянина, гвардіи поручика Павла Борисовича Скосырева, у тебя въ дом находится крпостная двка его, Скосырева, Надежда, гд она?
        — Таковой у меня въ дом, ваше высокоблагородіе, нтъ и не было.
        — Лжешь! — крикнулъ Лихотинъ. — По глазамъ вижу, что лжешь. Вдомо ли теб, что за укрывательство и пристанодержательство бглыхъ подвергаешься ты уголовной отвтственности по всей строгости законовъ и что отвтственность сія весьма тяжкая?
        — Сіе мн, сударь, вдомо.
        — Ну, ладно, помни это. Веди по всмъ горницамъ, по всмъ закуткамъ и уголкамъ.
        — Извольте жаловать за мною, сударь.
        Приставъ, сопровождаемый своею свитой, пошелъ по комнатамъ. Въ опочивальн старушки, гд его встртила съ низкими поклонами Латухина, онъ перерылъ все, даже въ платяной шкафъ заглянулъ. Поднялись и въ свтелку. Съ любопытствомъ и особымъ вниманіемъ посмотрлъ Лихотинъ на Надю, которая шила въ пяльцахъ, низко опустивъ голову.
        — Это кто? — спросилъ онъ Латухина.
        — Родственница наша, двица сиротка Марія, Маша, ваше высокоблагородіе.
        — Паспортъ оной двицы имешь?
        — Имемъ, сударь.
        — Покажи!
        Латухинъ сбгалъ внизъ и принесъ паспортъ Маши. Мелькомъ взглянулъ Лихотинъ на паспортъ и возвратилъ его Латухину.
        — Не она? — спросилъ онъ у человка Скосырева, показывая на Надю.
        — Никакъ нтъ, не эта, — отвтилъ тотъ.
        Въ той свтелк, гд теперь вышивала Надя, помщались об двушки и убрать кровать скрывшейся Маши не пришло никому въ голову. Такъ и стояли об двственныя чистыя кроватки съ горками подушекъ, со стеганными одялами, съ ситцевыми пологами. Отъ вниманія Лихотина не ускользнули эти дв кровати.
        — Ты гд почиваешь, двушка? — ласково спросилъ онъ у Нади, видимо пораженный ея красотой.
        — Вотъ здсь...
        — А эта кровать чья?
        — Бываютъ, сударь, гостьи у насъ, изъ родни, — заговорилъ было Латухинъ, но Лихотинъ прикрикнулъ на него.
        — Молчать, не у тебя спрашиваютъ!..
        — Чья это кроватка то, двушка?
        Над не трудно было уже подтвердить слова Латухина.
        — Такъ, такъ, — усмхнулся Лихотинъ. — А можетъ быть тутъ бглая то Надежда и почиваетъ именно, ась? Надежду то спровадили, а кровать то убрать не поспли? Вороваты, да не больно... Такъ, что ли, двица прекрасная?
        Надя молчала.
        — Ну, что съ тобой длать? Поврю пока. Сперва вотъ поищу, потомъ поспрашиваю у челяди, а ежели не скажутъ, такъ и у тебя спрошу и ужъ по другому. Тогда заговоришь, все скажешь, ибо у меня есть мры понудительныя.
        Приставъ обратился къ Латухину:
        — Веди въ кухню, въ подвалъ, въ чуланы и не думай, что Лихотинъ не найдетъ. Вы меня, аршинники, знаю я, „Лихомъ одноглазымъ“ прозвали, такъ „Лихо“ я и есть, охъ, „Лихо“ для васъ большое!..
        Вс отправились въ кухню тмъ же порядкомъ.
        VIII.
        Лихотинъ произвелъ самый тщательный обыскъ и перерылъ весь домъ, но бглой двки гвардіи поручика Павла Борисовича Скосырева нигд не нашелъ.
        — Успли скрыть куда-нибудь, мошенники, спроворили! — проговорилъ приставъ, выходя на дворъ изъ какого то чуланчика и оглядывая всхъ обитателей купеческаго дома, стоявшихъ вокругъ съ выраженіемъ испуга и подобострастія на лицахъ. — Спроворили, анафемы, да не таковъ Лихотинъ, чтобы его одурачить можно. Знаю, что двка была здсь, и найду!
        Грозный приставъ оглядлъ всю челядь Латухина и остановилъ взглядъ на молоденькой бабенк-стряпух, которая особенно тревожно смотрла на него и дрожала всмъ тломъ. Эта бабенка показалась опытному въ дл розысковъ приставу наиболе удобною, какъ боле другихъ трусливая и, очевидно, по молодости лтъ, не привыкшая еще къ посщенію нежданныхъ гостей.
        — У этихъ мордастыхъ разбойниковъ не скоро правды добьешся, — кивнулъ приставъ головою на „молодцовъ“, на работниковъ и на прочую челядь. — Подкуплены, задарены и шкура дубленая, а вотъ эта намъ скажетъ правду-матку.
        Онъ указалъ хожалымъ на бабенку.
        — Взять ее въ часть!
        Бабенка взвизгнула и бросилась-было въ сторону, но хожалые схватили ее и мигомъ скрутили руки назадъ.
        — Батюшка, кормилецъ, солнце красное, не погуби! — завизжала бабенка на весь дворъ. — Ой, не губи, кормилецъ, отпусти душеньку на покаяніе!
        — Вотъ я теб покажу „душеньку“! — проговорилъ приставъ. — Какъ начнутъ тебя строчить съ двухъ сторонъ, такъ скажешь мн все, скажешь, куда хозяева бглую спрятали! Ребята, ведите ее въ часть и приготовьте тамъ все, а я сейчасъ буду.
        Бабенка рванулась отъ хожалыхъ и упала приставу въ ноги.
        — Охъ, помилуй, кормилецъ, не погуби! Все теб разскажу, во всемъ покаюсь! Недавно я у нихъ, семой день только живу, и слышала я отъ ребятъ, что скрывается-де у хозяевъ какая то двица и будутъ-де ту двицу нон искать, а посл того и повезли ту двицу куда то со двора дюжо спшно, въ Роговскую, слышь, куда то, работникъ Акимъ возилъ ее... Ничевошиньки больше я не знаю, кормилецъ, и не губи ты меня, не вынимай душеньки моей изъ тла гршнаго!..
        Лицо пристава просвтлло.
        — Ага, напалъ на слдъ! — весело проговорилъ онъ и окинулъ взглядомъ народъ. Поблднвшаго Акима не трудно было узнать среди прочихъ молодцовъ.
        — Ты Акимъ? — грозно спросилъ у него приставъ.
        — Такъ точно.
        — Закладай лошадь сію минуту и вези меня въ Рогожскую, въ тотъ домъ, въ который ты двку возилъ.
        — Я, ваше благородіе...
        — Ну?
        — Я ничего не знаю, не вдаю...
        Не докончивъ начатой фразы, качнулся Акимъ всмъ корпусомъ отъ могучей руки Лихотина въ лосиной перчатк съ раструбомъ.
        — Лошадь закладай, шельма, а то я теб вс зубы повышибу, шкуру съ затылка до пятъ сдеру!
        Акимъ потупился, утеръ окрававленный носъ и пошелъ къ конюшн. Блдный, какъ полотно, стоялъ Иванъ Анемподистовичъ и курчавая голова его клонилась на грудь все боле и боле.
        — Что, братъ, попался? — обратился къ нему Лихотинъ, приказавъ хожалымъ отпустить бабенку. — Теперь ау, не вывернешься, строго взыщется за укрывательство бглой, того гляди, что всмъ достояніемъ поплатишься.
        — Ваше высокоблагородіе, не погубите, будьте отцомъ роднымъ, заставьте вчно Бога молить! — дрогнувшимъ голосомъ проговорилъ Латухинъ.
        — Поздно, братъ, теперь!
        Приставъ отвелъ Латухина въ сторону.
        — Что-жь, любовишка, что ли, у васъ съ двицей то? Сердце тронуло, знать?
        — Пуще жизни своей люблю я ее, ваше высокоблагородіе! Хотлъ жениться, тысячу двсти рублей господину помщику предлагалъ, да вышелъ капризъ, и все дло разладилось. Помогите, ваше высокоблагородіе, а я вашъ слуга по гробъ жизни моей!
        — Говорю — поздно! Помщикъ то вонъ, пИшутъ мн, у господина генералъ-губернатора свой человкъ, знатный баринъ, богачъ. Вотъ вы всегда такъ, аршинники: напроказятъ, насамовольничаютъ, а потомъ ужь и къ Аристарху Венедиктовичу: спаси, батюшка, помоги! Что бы теб сперва ко мн обратиться? Лихотинъ взялъ бы съ тебя, хорошо взялъ бы, ну, да и дло сдлалъ бы, а теперь что-жь я могу? Теперь твою невсту вспрыснутъ какъ слдуетъ, косу ей обстригутъ и въ деревню, свиней пасти.
        Латухинъ такъ стиснулъ руки, что он у него хрустнули.
        — Ваше высокоблагородіе, отъ васъ въ зависимости, чтобы Маш... то-есть Надю позадержать маленько, — заговорилъ онъ. — Ежели возможно, такъ опять въ домъ нашъ ее препроводите, а ежели нельзя, такъ въ часть, но только безъ срама, безъ обиды. Вы призадержите ее, а я тмъ временемъ къ барину пойду, ему буду челомъ бить, авось, онъ и сжалится надо мной...
        — Это можно, — отвтилъ Лихотинъ. — Въ домъ къ теб я отпустить не могу, а продержу ее у себя на квартир и три дня, и боле, а ты хлопочи. За квартиру да хлбъ заплатишь моей барын, а ужь обиды твоя зазноба не встртитъ. Вдь я могу ее связать, да въ такомъ вид по городу сперва въ часть, а потомъ къ помщику и направить. Могу я и „припарку“ ей сдлать, яко бы за ослушаніе, за сопротивленіе...
        — Нтъ, ужь вы, ваше высокоблагородіе, тихохонько и легохонько все, а я вашъ слуга.
        — Изволь. Ты вотъ что: ты създи за ней самъ и привези сюда, а меня твоя родительница пока водкой угоститъ, яишницу мн сдлаетъ. Только не вздумай куда нибудь спровадить двицу. Одну только бду себ надлаешь.
        — Помилуйте, ваше высокоблагородіе, разв я не понимаю?.. Пожалуйте въ домъ, а я мигомъ слетаю.
        Приставъ отпустилъ свою команду, оставивъ только одного подчаска встовымъ, и пошелъ въ домъ. Около воротъ Латухинскаго дома собрались сосди и съ любопытствомъ заглядывали въ заборныя щели и въ калитку, прознавъ, что у сосда обыскъ.
        — Вамъ чего надо? — крикнулъ на нихъ Лихотинъ. — Вотъ я васъ, подзаборниковъ! Прочь пошли сію минуту!
        Мигомъ разсыпались вс въ разныя стороны и улица опустла. Сосди только отчасти знали, что у Ивана Анемподистовича происходитъ нчто таинственное, что онъ задумалъ жениться на крпостной двушк и что двушка эта скрывается у него; подробностей они не знали, но и зная, не выдали бы „добродушнаго“ Ивана Анемподистовича, котораго вс очень любили, какъ любили и покойнаго отца его и мать. „Непріятность“, въ вид посщенія полиціи, очень огорчала теперь сосдей Ивана Анемподистовича и не простое любопытство только привело ихъ теперъ къ его дому.
        Лихотинъ прошелъ, между тмъ, въ горницы, гд ему готовили обильное и вкусное угощеніе, а Иванъ Анемподистовичъ похалъ къ той родственниц въ Рогожской, которая пріютила Машу. Одно уже появленіе встревожаннаго Ивана Анемподистовича заставило „екнутъ“ сердечко двушки, и она догадалась, что произошло нчто страшное. Блдная, но спокойная, выслушала она разсказъ родственника и съ безмолвною мольбой взглянула на святыя иконы въ переднемъ углу.
        Докончивъ свой разсказъ, Иванъ Анемподистовичъ повалился въ ноги двушки.
        — Маша, голубушка, спаси ты насъ, не дай намъ погибнуть съ Надюшей!
        Маша бросилась поднимать его.
        — Что вы, братецъ, что вы, Богъ съ вами! Встаньте, братецъ!
        — Не встану, Маша! Великую службу ты должна сослужить мн и нтъ платы за ту службу твою! Не выдавай насъ, иди къ барину... Маша, я слдомъ за тобой же пойду къ нему, вымолю у него вольную, выплачу слезами горькими, а теб за твою услугу рабъ или слуга по гробъ моей жизни! Хорошаго жениха найду теб, приданое дамъ, какъ родной сестр своей, будущимъ дткамъ твоимъ вторымъ отцомъ буду!
        Маша тяжело дышала, держась за грудь.
        — Спасибо, братецъ, — проговорила она. — Встаньте. Пойду я къ барину, все перенесу... Не за посулы ваши я длаю это, а для Бога. Хорошо, братецъ, пострадать за ближняго, нтъ, сказываютъ, подвига большаго, ну, вотъ и попробую я, пойду, только далъ бы Богъ силы перенести муки, срамъ, а васъ не выдамъ... Везите меня, братецъ!
        — Маша! — крикнулъ Латухинъ и упалъ головою къ ногамъ двушки, край одежды ея поцловалъ.
        Онъ зналъ, что смиренная, богомольная, кроткая Маша оченъ любитъ его, зналъ, что она всегда готова на жертву, на самопожертвованіе, но онъ не думалъ, что она согласится и второй разъ идти къ Скосыреву, рисковать такъ страшно, чуть не жизнью, а, между тмъ, кроткая, нжная сиротка эта, слабая на видъ, пухленькая двушка готова была на какую угодно жертву и пошла бы за доброе дло на муки, на смерть „Бога для“. Это „Бога для“ сильно и крпко держится въ душ простого русскаго человка, а особенно — въ душ русской женщины. Нть тхъ страданій и мукъ, которыхъ побоялась бы слабая, нжная женщина, если дло идетъ о жертв для Бога или для любимаго человка. Въ суровое время, которое я описываю, жертвъ требовалось, конечно, гораздо больше и въ то время особенно сильно, особенно часто проявлялись примры полнаго, глубочайшаго самоотверженія. О нихъ никто и не зналъ, он безслдно пропадали, повидимому, но он служили для порабощеннаго народа яркими свточами и красили жизнь, поддерживали надежду, укрпляли вру въ Провидніе...
        Тихо и покойно собралась Маша и похала съ Латухинымъ. Подивился на нее самъ Лихотинъ, когда увидалъ, что она безъ слезъ, безъ рыданій собралась къ барину, отъ котораго „за предерзостную продлку“ добра ждать было мудрено.
        — На юность и красоту свою, должно быть, надется, — замтилъ приставъ. — Ни слезинки, ничего такого, а вдь не въ гости детъ.
        Не на красоту надялась Маша, другая сила давала ей возможность быть покойной и твердой. Надя такъ и замерла у ней на груди, когда прощалась съ нею въ свтелк.
        — Родная, милая, что длаешь то для насъ! — говорила двушка, цлуя плечи, руки Маши. — Сколько во мн то зла да себялюбія, что я соглашаюсь на твою послугу! Но скажи ты мн единое словечко, единое только, и я откажусь отъ твоей послуги, сама пойду, всю правду открою.
        Маша этого „словечка“ не сказала. Насилу оттащили Надю отъ подруги и уложили въ постель, а Маша сбжала внизъ и тихо проговорила ожидавшему ее Лихотину.
        — Я готова.
        Желая показать свою исполнительность и подслужиться у „нужнаго человка“, Лихотинъ самъ повезъ Машу. Слдомъ за ними похалъ и Иванъ Анемподистовичъ, ршивъ во что бы то ни стало увидать барина.
        Было часовъ девять вечера, когда лихой приставъ подкатилъ на пар съ отлетомъ къ подъзду Скосыровскаго дома.
        — Доложи барину, — сказалъ онъ встртившему его лакею, — что приставъ Пятницкой части Аристархъ Венедиктовичъ Лихотинъ иривезъ сегодня найденную имъ бглую двку Надежду Грядину.
        Лакей доложилъ и, вернувшись, попросилъ пристава въ кабинетъ. Расчесавъ бакенбарды, взбивъ хохолъ и молодцевато выпятивъ грудь, пошелъ Лихотинъ за лакеемъ, приказавъ Маш ждать въ лакейской.
        Павелъ Борисовичъ, весь погруженный въ думы объ отчаянномъ порученіи своемъ, которое исполнялъ Черемисовъ, и съ минуты на минуту ожидающій встника, сидлъ въ кабинет, выкуривая трубку за трубкой и выпивая стаканъ за стаканомъ крпчайшаго пунша. При вид пристава онъ не всталъ съ кресла и лишь слегка наклонилъ голову. Принимая въ этомъ самомъ кабинет представителей высшей московской аристократіи, Павелъ Борисовичъ не считалъ нужнымъ чиниться съ приставомъ.
        — Приставъ Лихотинъ, — отрекомендовался тотъ, шаркнувъ ботфортами и сгибая послушную спину. — Получивъ сообщеніе отъ мстнаго пристава о побг вашей крпостной двки, коя должна была находиться во ввренной мн части, въ дом купца Латухина, въ ту же минуту сдлалъ обыскъ у указаннаго Латухина и, не взирая на его, Латухина, запирательство и на то, что означенная двка была уже препровождена въ укромное мсто, нашелъ ее и привезъ къ вамъ.
        — Очень вамъ благодаренъ, господинъ приставъ, — склоняя опять голову, проговорилъ Павелъ Борисовичъ. — Садитесь, пожалуйста. Человкъ, трубку господину офицеру! Я сообщу о вашей примрной распорядительности вашему начальству, которое, надюсь, дастъ моимъ словамъ значеніе и вы безъ награды не останетесь.
        Лихотинъ поклонился.
        — Не прикажете ли стаканъ пуншу? — спросилъ Павелъ Борисовичъ.
        — Почту за честь.
        — Пуншу! Гд же двка, которую вы нашли?
        — Оставлена мною въ лакейской вашего дома.
        — Сашка, позвать сюда бглянку да клюшницу Аксинью ко мн! Бгаютъ вотъ канальи, не цнятъ господскихъ заботъ о нихъ!
        — Да-съ, случаи побговъ не рдки. Мы стараемся всми силами ловить; у меня, напримръ, въ части боле сутокъ ни одна каналья такая не проживетъ, непремнно сцапаю и къ помщику, а дабы не повадно было, второй разъ попадется — деру.
        — И мою драли?
        — Никакъ нтъ, уважаемый Павелъ Борисовичъ. Не было на сей предметъ вашего полномочія, но если угодно, я съ особымъ удовольствіемъ, хотя жительство ваше и не во ввренной мн части.
        — Нтъ, спасибо, зачмъ же? У меня это домашнимъ образомъ длается и двушекъ своихъ я наказаніямъ чрезъ полицейскихъ солдатъ не срамлю, бабы этимъ завдуютъ.
        — Весьма, сударь, похвально и симъ вы обнаруживаете отеческое попеченіе о своихъ рабахъ. У меня вотъ въ части дама одна живетъ, вдова полковница Пронова, такъ та ежедневно своихъ горничныхъ къ намъ посылаетъ, такъ ужь и знаемъ. Одинажды даже такой случай былъ: присылаетъ оная Пронова горничную позвать меня на именинную къ себ кулебяку, ну и входитъ квартальный и говоритъ, что отъ полковницы де Проновой двка пришла къ вашему высокоблагородію. Я пишу какую то бумагу. „Дать, говорю, двк двадцать пять лозановъ немедленно и отпустить, ибо знаю ужь привычки госпожи Проновой“...
        Павелъ Борисовичъ захохоталъ.
        — И всыпали?
        — И всыпали-съ. Посл экзекуціи двка входитъ ко мн и говоритъ, что барыня ее послала не за симъ, а лишь звать на кулебяку. Посмялся и сказалъ посланной, что это-де зачтется на будущее время. Препотшный случай-съ!
        — Да!
        Лакей ввелъ Машу, слдомъ за которой шла клюшница Аксинья, вдающая господскіе ключи и состоящая въ качеств надзирательницы за женскою прислугой.
        Маша остановилась въ дверяхъ.
        — А, птичка пойманная! — обратился къ ней Павелъ Борисовичъ. — Невста купеческая! Много набгала? Ну, голубушка, теперь пеняй сама на себя. Я покапризничалъ бы немного, подержалъ бы тебя недльку, а потомъ и отдалъ бы тебя за купца за этого, а разъ ты бжала, осрамила меня, такъ не взыщи! Купца теб не видать, какъ ушей своихъ, а за побгъ я строго взыщу съ тебя, ибо ты меня осрамила и подала примръ дворн, которая побгами у меня не занимается. Прости я тебя, такъ побгутъ и другія. Врно, господинъ приставъ?
        — Всеконечно-съ...
        — Ну, вотъ. Подвела ты и другихъ подъ бду: управляющему я за тебя оплеухъ надавалъ, сторожа на конюшню водили, а теперь вотъ и тебя проучатъ.
        Грозный приказъ готовъ былъ сорваться съ устъ помщика и Аксинья подошла уже къ Маш, но, взглянувъ на Машу, Павелъ Борисовичъ увидалъ, что эта двушка совсмъ не то, что прочія его горничныя и даже пвицы. Не только красота Маши остановила его, нтъ, а что то другое. Красотой не уступали и другія, а пвица и фаворитка барина Наташа была много лучше Маши, что не спасало ее отъ посщенія „мизиминчика“, который служилъ чмъ то врод застнка. Не красота Маши остановила Павла Борисовича. Съ такимъ выраженіемъ глазъ и всего лица онъ не видалъ еще крпостныхъ ни у себя, ни у другихъ. Что то возвышенное и благородное было въ лиц этой блдной двушки, и это спасло ее.
        — Наказывать я тебя не буду, — проговорилъ Павелъ Борисовичъ, — не буду потому, что ты была любимицей моей покойной тетушки Прасковьи Васильевны, а вотъ запереть тебя прикажу. Аксинья, посадить ее въ двичью, дать работу и беречь пуще глаза, ты отвчаешь мн за нее, а ты, Надежда, помни, что за вторичную попытку убжать я поступлю съ тобой строго и ужь не помилую. Ступай!
        — Въ ножки барину поклонись, въ ножки! — обратилась къ Маш Аксинья.
        — Не нужно, — проговорилъ Павелъ Борисовичъ. — Уведи ее и помни, что я сказалъ.
        Аксинья поклонилась барину и вывела Машу за руку.
        — Тамъ купецъ Латухинъ пріхалъ, желаетъ васъ видть, — доложилъ лакей.
        Павелъ Борисовичъ сдвинулъ брови и подумалъ минутку.
        — Пусть войдетъ, — приказалъ онъ.
        IX.
        Блдный, шатаясь, какъ пьяный, вошелъ Иванъ Анемподистовичъ въ кабинетъ Скосырева и остановился въ дверяхъ. Много передумалъ онъ, дучи къ помщику, отъ котораго зависла вся его жизнь, все счастіе, равно какъ и жизнь любимой двушки. Онъ надялся на успхъ, сердце говорило ему, что помщикъ не откажетъ ему, видя слезы, видя истинное горе. Будучи самъ очень добрымъ и душевнымъ человкомъ, Иванъ Анемподистовичъ врилъ въ людей, не допускалъ мысли, что ему можно отказать, разъ онъ пришелъ самъ, разъ онъ будетъ просить на колняхъ и выскажетъ все, что чувствуетъ. Ршиться на это ему было не легко, какъ не легко вообще человку пускать въ сокровенные тайники души своей посторонняго, но разъ онъ ршился, — онъ врилъ въ успхъ. Онъ не зналъ только, слдуетъ ли ему продолжать обманъ и выдавать Машу за Надежду или же сказать помщику всю правду? Надъ этимъ вопросомъ и думалъ онъ, дучи къ Павлу Борисовичу. Ему не хотлось лгать въ такія минуты, но и боялся онъ сказать правду. Очень ужъ хороша Надя, а баринъ, по словамъ Шушерина, очень падокъ на красоту, — не отпуститъ онъ Надю, увидавъ ее, не отдастъ. Такъ и не ршилъ этого
вопроса Иванъ Анемподистовичъ, подъхавъ къ дому Скосырева. Теперь только, войдя въ кабинетъ, ршилъ онъ, что лучше продолжать обманъ. „Бда еще пущая выйдетъ!“ — подумалось ему.
        Нсколько секундъ Иванъ Анемподистовичъ не могъ придти въ себя и стоялъ, не кланяясь и не говоря ни слова. Павелъ Борисовичъ вопросительно и съ любопытствомъ глядлъ на него.
        — Что вамъ нужно отъ меня, любезный? — спросилъ, наконецъ, онъ. Лицо Латухина показалось Павлу Борисовичу очень симпатичнымъ.
        Иванъ Анемподистовичъ сдлалъ шагъ впередъ, помялъ въ рукахъ свою соболью шапку съ синимъ бархатнымъ верхомъ, хотлъ что то сказать, но поперхнулся, махнулъ рукой и зарыдалъ, закрывъ лицо шапкой.
        — Онъ пьянъ, кажется? — вполголоса спросилъ Павелъ Борисовичъ у Лихотина.
        — Не полагаю. Онъ, сколько мн извстно, ничего не пьетъ.
        Павелъ Борисовичъ подошелъ къ Латухину и тронулъ его за плечо.
        — Что съ вами, любезный мой? Перестаньте бабиться, стыдно! Садитесь, любезный, придите въ себя и разскажите, въ чемъ дло.
        — Въ цлой жизни моей дло, Павелъ Борисовичъ! — отвчалъ Латухинъ, отнимая отъ лица шапку и утирая слезы рукавомъ своего синяго, изъ тонкаго нмецкаго сукна, кафтана съ большими перламутровыми пуговицами. — Въ цлой жизни моей дло и вы можете или спасти эту жизнь, или погубить...
        — Да онъ романтикъ, этотъ длинополый купецъ! — обратился Павелъ Борисовичъ къ Лихотину. — Я даже не ожидалъ. Помилуйте, торгашъ, отъ волосъ деревяннымъ масломъ пахнетъ, а чувства, какъ у аркадскаго пастушка! Это любопытно! Дафнисъ и Хлоя, Психея и Амуръ! Ха, ха, ха!..
        — Вамъ удивительно, ваше благородіе, что простой человкъ такъ любитъ? — спросилъ Латухинъ, задтый за живое смхомъ барина. — Чувства одинаковы у всхъ, и человческое сердце бьется равно какъ у благороднаго, такъ и у самаго простаго человка, а любовь благородства не знаетъ...
        Павелъ Борисовичъ сдвинулъ брови.
        — Да? Ты полагаешь? Что же теб надо, неблагородный человкъ съ благородными чувствами?
        — Милости вашей, сударь. Отдайте мн въ жены вашу крпостную двушку Надежду, осчастливьте по гробъ и меня, и ее, возьмите за нее сколько угодно вашей милости, сколько есть у меня достоянія!
        — Во первыхъ, мой милый, я крпостными не торгую, а во вторыхъ — зачмъ же ты обращаешься ко мн, ежели ты самъ уже распорядился и укралъ мою крпостную? Умлъ красть, умлъ моихъ бглыхъ принимать, такъ умй и владть, а ежели проворонилъ, такъ не взыщи, на себя пняй.
        — Не было у меня, сударь, умысла красть ее. Законнымъ порядкомъ дйствовалъ я черезъ вашего управителя, и Надя убжала лишь посл того, какъ вамъ угодно было задержать ее. Испугалась, очертя голову поступила. Ваше благородіе, Павелъ Борисовичъ, отецъ родной, сжальтесь надъ нами, не погубите насъ!
        Иванъ Анемподистовичъ опустился на колни. Въ это самое время раздался какой то шумъ, послышались голоса, загремли гд то бубенцы, а затмъ послышался звонъ шпоръ и сабли, и въ кабинетъ вбжалъ Черемисовъ.
        — Аркадій! — крикнулъ Павелъ Борисовичъ, бросаясъ къ нему.
        — Здравствуй, Павелъ!
        Черемисовъ бросился въ кресло.
        — Чортъ меня знаетъ, какъ я живъ! Ночи не сплю, пью до полусмерти, скачу безъ отдыха, кажется, третьи сутки! сть мн, Павелъ, цлаго быка мн, водки, пунша и потомъ — постель!
        Павелъ Борисовичъ позвонилъ и отдалъ спшное приказаніе о закуск. Иванъ Анемподистовичъ поднялся и отошелъ въ уголокъ, твердо ршивъ не уходить безъ положительнаго отвта. „Политичный“ Лихотинъ счелъ нужнымъ откланяться и удалился.
        Черемисовъ, закуривъ трубку, кивнулъ ему въ слдъ головой.
        — Зачмъ этотъ сбиръ былъ у тебя?
        — Дло было.
        — А это кто?
        Черемисовъ указалъ чубукомъ на Латухина.
        — А, вы тутъ еще, любезный? — проговорилъ Павелъ Борисовичъ, теперь только замтивъ Ивана Анемподистовича. — Я думалъ, что вы ушли. Это проситель одинъ; это тотъ купецъ, который влюбленъ въ мою Надю.
        Скосыревъ не договорилъ и быстро подошелъ къ гусару.
        — Черемисовъ, отъ твоихъ встей зависитъ его судьба: удача — я отдаю ему Надежду, неудача — я выгоню его вонъ и сію же минуту отправлю двченку въ костромскую вотчину, да и отодрать еще велю. Ну, Черемисовъ, говори!
        Гусаръ улыбнулся.
        — Счастье господину купцу, въ часъ онъ попалъ.
        — Какъ? — крикнулъ Павелъ Борисовичъ, хватая Черемисова за руку.
        — Да такъ. Катерина Андреевна у тебя въ „Лаврикахъ“ подъ надзоромъ и на попеченіи Матрешки. Черемисовъ, голубчикъ, никогда не сплошаетъ.
        Павелъ Борисовичъ бросился къ гусару и схватилъ его въ объятія.
        — Аркаша, милый, родной, да неужели это правда? Да? Неужели? ты увезъ ее?
        — Еще какъ! Никто и не видалъ, никакой погони... Но посл объ этомъ, посл, а теперь сть и пить, я умираю отъ голода, отъ жажды, отъ усталости!
        Павелъ Борисовичъ обнялъ Черемисова, поцловалъ, крпко сжалъ ему руку и торжественно проговорилъ:
        — Вотъ теб моя рука, Черемисовъ, и вотъ теб моя клятва: даю честное слово дворянина, что я исполню для тебя все, что бы ты не пожелалъ, аминь!
        Павелъ Борисовичъ позвонилъ въ серебряный колокольчикъ.
        — Сказать, чтобы дюжину шампанскаго подали къ ужину, лошадей мн къ двумъ часамъ ночи, тройку и позвать Шушерина.
        Когда лакей вышелъ, Павелъ Борисовичъ подошелъ къ Латухину, безмолвно стоявшему въ углу и съ удивленіемъ прислушивавшемуся ко всему, что тутъ говорилось.
        — Латухинъ, вы попали именно въ часъ, — заговорилъ Павелъ Борисовичъ, весь сіяя, ликуя и словно выростая. — Мой другъ, Аркадій Николаевичъ Черемисовъ, привезъ мн радостную всть и ради этого я исполняю ваше желаніе, отпускаю Надю...
        — Павелъ Борисовичъ! — воскликнулъ Латухинъ, захлебываясь.
        — Постойте. Завтра же мой довренный сдлаетъ бумагу и Надя получитъ вольную, а деньги, которыя вы заплатите мн за нее, я подарю Над на приданое. Я не хочу, чтобы моя крпостная выходила безприданницей.
        Латухинъ бросился къ ногамъ Павла Борисовича, но тотъ поднялъ его.
        — Вотъ его благодарите, гусара этого лихого.
        Сіяющій Латухинъ подошелъ къ Черемисову.
        — Спасибо вамъ, господинъ офицеръ, русское спасибо, поклонъ до земли! Радостнымъ встникомъ явились вы и ангеломъ избавителемъ для меня!
        — Очень радъ, голубчикъ! — смясь, отвчалъ Черемисовъ. — Вотъ продуюсь въ карты, прокучусь до тла, такъ вы мн денегъ дадите подъ заемное письмо до оброка. А?
        — Сколько угодно, ваше благородіе!
        — Ты забылъ, Аркадій, что мой бумажникъ всегда къ твоимъ услугамъ, — сказалъ Скосыревъ.
        — Вотъ еще, стану я у своего деньги занимать, да особенно при такихъ обстоятельствахъ! Словно плату за услугу получу. Да мн и не надо пока, есть, а тамъ откуда нибудь съ неба упадутъ. У купца вотъ займу. А сегодня пить съ купцомъ будемъ, помолвку его отпразднуемъ. Хорошенькая у тебя женка будетъ, купчикъ, честное слово! Одть ее куколкой, такъ хоть на показъ!
        Иванъ Анемподистовичъ не зналъ, что длать отъ нахлынувшаго вдругъ счастія. Онъ то плакалъ, то смялся, каждую минуту подходилъ благодарить Скосырева и Черемисова. Когда первый приливъ радости немного прошелъ, Иванъ Анемподистовичъ сообразилъ, что господа пригласятъ его участвовать въ приготовляемомъ ужин и позовутъ пожалуй Машу, о чемъ и намекалъ уже Черемисовъ. Это было очень не желательно Ивану Анемподистовичу: онъ боялся, что Маша можетъ выдать себя и вотъ онъ попросилъ Павла Борисовича отпустить его и Машу, чтобы обрадовать старуху мать.
        — Хорошо, позжай себ, мн все равно, — охотно согласился Скосыревъ. Ему не до того было.
        Вошелъ Шушеринъ.
        — Прощаю я теб, лисица старая, твои проказы, — обратился къ нему Павелъ Борисовичъ. — День сегодня такой, случай такой. Надежду я отпускаю на волю и завтра же по имющейся у тебя довренности соверши въ палат вольную и выдай вотъ купцу, а деньги перодашь потомъ мн, — я ихъ подарю невст на приданое.
        Павелъ Борисовичъ, смясь, обратился къ Латухину:
        — Ты этому волку старому много не давай за его хлопоты, а то вдь онъ ограбитъ тебя. Ну, ступайте. Шушеринъ, отпустить съ нимъ Надежду!
        Низко кланяясь Павлу Борисовичу, вышелъ счастливый Латухинъ.
        — На свадьбу насъ позови! — крикнулъ ему въ догонку Черемисовъ.
        Только что затворилась за Латухинымъ дверь, какъ Павелъ Борисовичъ снова бросился обнимать Черемисова.
        — Никогда, Аркадій, я не забуду твоей услуги, никогда! — говорилъ онъ, цлуя пріятеля и пожимая ему руку. — Разскажи же какъ было все? Какъ чувствуетъ себя Катерина Андреевна? Что она говоритъ?
        Черемисовъ подробно разсказалъ о похищеніи Коровайцевой, восхваляя удаль и находчивость Скворчика.
        — Привезли мы ее въ Лаврики и сдали Матрон и ухавшей съ Катериной Андреевной добровольно двк. Ну, конечно, были слезы, угрозы, истерика, а въ конц концовъ красавица, думается мн, рада этому приключенію.
        — Рада?
        — Думаю. Во первыхъ, я убжденъ, что ты нравишься ей, а во вторыхъ, ей Богу, женщины любятъ такія приключенія, особенно женщины съ темпераментомъ Катерины Андреевны. У нея въ жилахъ польская кровь, она огневая, а жизнь въ хуторишк съ этимъ медвдемъ ей не понутру. Поврь, что кончится тмъ, что она полюбитъ тебя и будетъ твоею по доброй вол.
        Скосыревъ ходилъ по комнат большими шагами.
        — Мужъ не узнаетъ, что она у меня? — спросилъ онъ.
        — И въ голову ему не придетъ. Не сегодня, такъ завтра онъ прискачетъ въ Москву, будетъ искать меня, вызоветъ на дуэль...
        — Ты будешь подвергаться изъ за меня опасности, — замтилъ Павелъ Борисовичъ.
        — Удивительное дло! Не все ли мн равно, изъ за кого подвергаться опасности? Очень даже радъ. Во всякомъ случа веселе умереть на дуэли, чмъ отъ какой нибудь лихорадки или горячки. Ты пожалуйста не придавай значенія моему „подвигу“ — пустое дло, не боле.
        Посл ужина съ громаднымъ количествомъ вина, Черемисовъ бросился въ постель и сію же минуту заснулъ, какъ убитый, а Павелъ Борисовичъ, сдавъ управленіе домомъ Шушерину, поскакалъ въ „Лаврики“.

        Во второмъ этаж громаднаго барскаго дома въ сельц „Лаврики“, въ помщеніи, которое занимала когда то покойная мать Павла Борисовича, поселилась Катерина Андреевна. Глафира находилась при ней; Матрена, какъ сторожевой песъ, спала на полу у двери отведенной для подневольной гостьи комнаты; Порфирій былъ помщенъ въ передней, съ приказомъ никуда не отлучаться и никого въ верхній этажъ не пускать. Почтительная съ гостьей до раболпства, Матрена услуживала ей, глядла ей въ глаза, поминутно справлялась, не нужно ли ей чего, но смотрла такими глазами, что въ нихъ видна была ршимость каждую же минуту употребить насиліе и власть, еслибъ Катерина Андреевна задумала проявить желаніе уйти изъ дому или даже сойти внизъ. Молодая женщина понимала это и не пыталась показывать свою самостоятельность. Она поплакала, два раза упала въ обморокъ, потомъ крпко заснула на лебяжьемъ пуховик подъ бархатнымъ на пушистой лисиц одял, попросила, проснувшись, теплой воды, вымылась, надла свжее блье, захваченное предусмотрительною Глафирой, и спросила чаю и покушать.
        Какъ по щучьему велнью, какъ въ замк сказочнаго Черномора, въ нсколько минутъ появился въ сосдней съ опочивальной комнат столъ съ серебрянымъ самоваромъ и съ дорогимъ севрскимъ сервизомъ, яйца въ смятку, цыплята, пирожки, красное вино, сливки, варенье. Даже любимые Катериной Андреевной крендельки съ миндалемъ и изюмомъ были тутъ; это ужъ Глафира позаботилась и сама разсказала повару, какъ именно сдлать эти крендельки. Такихъ цыплятъ, пирожковъ, рыбы въ какомъ то душистомъ соус и такого вина Катерина Андреевна давно не кушала, вроятно, даже никогда. Свжая посл сна и ванны, отдохнувшая, немного озабоченная, но не печальная, вышла она къ чаю и сла за самоваръ. Глафира длала ей тартинки, Матрена, въ дорогомъ шерстяномъ плать, похожая на купчиху или на помщицу средней руки, стояла у дверей.
        Катерина Андреевна отвтила на поклонъ своей тюремницы и сказала ей:
        — Я хочу остаться съ моею двушкой.
        — Слушаю, матушка барыня, — низко поклонилась Матрена. — Если будетъ что нибудь угодно, такъ я тутъ вотъ буду, извольте только крикнуть.
        Матрена поклонилась еще разъ и вышла.
        Съ аппетитомъ покушавъ и выпивъ стаканъ душистаго вина, Катерина Андреевна принялась за чай.
        — Точно во сн все, Глафира, — обратилась она къ своей наперсниц, которая стояла около стола, поджавъ руки.
        — Именно словно во сн, золото вы наше! — запла Глафира. — Подхватили, посадили и увезли! Въ полонъ взяли, одно слово?
        — Вдь это насиліе, разбой.
        Глафира промолчала на это.
        — Разбой, говорю, это, — повторила Катерина Андреевна.
        — Да что же имъ длать то, барину здшнему, Скосыреву господину, ежели они столь сильно влюбимшись въ васъ, нашу красавицу? — проговорила Глафира. — Изъ-за любви то, солнце вы наше красное, и убійства бываютъ, и все. Любовь то, матушка, зла.
        — Да я то его не люблю, я то не желаю его любви!
        Глафира опять помолчала, подошла къ столу и тронула блую, какъ снгъ, тонкую камчатскую скатерть, съ вышитымъ на углу вензелемъ и гербомъ Скосырева.
        — Богатство то какое во всемъ, Господи! — проговорила она. — Блье-ли, посуда-ли, — серебро-ли — на отличку все! Перинка, на которой вы почивали, изъ лебяжьяго пуха вся, одяло заграничнаго бархата, а въ дом, въ дом что, такъ уму помраченіе! Пока вы почивали, мн Матренушка все показывала. Ума помраченіе!.. Показываетъ, да и говоритъ: и все то, — говоритъ, — это твоей барыни будетъ, ежели она полюбитъ нашего барина. Увезетъ, говоритъ, онъ ее въ заграницу и заживутъ они тамъ, какъ принцы...
        — Эта Матрена — клюшница, что ли? — спросила Катерина Андреевна.
        — Никакъ нтъ-съ. Клюшница у нихъ Аксинья, она теперича въ Москв при барин, а Матренушка эта пвица была при покойномъ еще барин и теперича управительницей хора. Хоръ есть у барина то, изъ крпостныхъ двушекъ весь и все, говорятъ, красавицы на подборъ.
        Катерина Андреевна наморщила бровки.
        — Гаремъ тутъ у него, врод какъ у султана турецкаго, — замтила она.
        — Отъ скуки, матушка. Баринъ одинокій, подружки-барыни нтъ, ну, и забавляются отъ скуки. Матреша то сказывала мн, что пять годковъ тому назадъ баринъ увезъ у какого то полковника жену и разводъ ей выхлопоталъ, жениться хотлъ, такъ въ т, говоритъ, поры никакихъ хоровъ не было, всхъ, говорятъ, пвицъ замужъ поотдавалъ, да умерла эта барыня то, съ лошади упала, катамшись, и умерла, ну, опять все по старому и пошло. Ахъ, матушка вы, наша, красавица вы писаная, слдуетъ вамъ...
        — Что?
        — Слдуетъ вамъ приласкать здшняго барина...
        Катерина Андреевна топнула ножкой и выгнала свою наперсницу.
        X.
        Наступилъ вечеръ. У окна своей „новой“ комнаты сидла Катерина Андреевна и смотрла на дворъ усадьбы. Направо ярко догоралъ день, и лучи зимняго заката окрашивали въ розовый цвтъ и снжныя равнины, и далекій лсъ, и блую церковь усадьбы, и вс постройки. Налво тянулся громадный садъ съ вковыми липами и тополями, тоже розовыми теперь отъ лучей заката. Прямо шла длинная аллея изъ березъ, соединяющая усадьбу съ большою дорогой. Весь обширный дворъ былъ застроенъ различными службами подъ желзными крышами, окрашенными въ красный цвтъ. Вдали виднлись длинныя зданія конюшенъ и каретныхъ сараевъ, оранжереи, домашній театръ, еще какія то постройки съ колоннами, съ бюстами и статуями въ нишахъ, съ гербами на фронтонахъ. Все кругомъ кипло жизнью, хотя главы, владыки этого богатаго, роскошнаго имнія и не было дома. Его не было дома, но его очевидно, ждали. Съ полчаса тому назадъ прискакалъ верховой, вроятно посланный передовымъ встникомъ съ ближайшей отъ имнія станціи. Не успли еще отвести усталаго, взмыленнаго коня въ конюшню, какъ началась суматоха по всему двору. Мужики мели дорожки и посыпали ихъ пескомъ,
разгребали снгъ съ аллеи, изъ одного флигеля до другаго то и дло бгали лакеи, горничныя, казачки; какой то толстякъ въ ватномъ сюртук гороховаго цвта, — очевидно, управляющій, — суетливо шнырялъ по двору, опираясь на палку и пуская ее иногда въ ходъ. Въ кухн ярко топилась плита, и въ окнахъ виднлись блыя фигуры поваровъ. Толстый человкъ въ гороховомъ сюртук чаще и чаще выбгалъ на дворъ и все посматривалъ на дорогу.
        Катерина Андреевна смотрла на все и думала свои думы.
        Точно во сн прошли цлыя сутки. Ее увезли. Богатый, избалованный и этимъ богатствомъ и лестью, и всею жизнью баринъ, не знающій границъ своихъ желаній, самовольно увезъ ее, и вотъ она въ его власти. Онъ ршился на поступокъ отчаянный, дерзкій, ршился на такой поступокъ, отвтственности за который онъ не избгнетъ, не смотря ни на богатство, ни на связи, не говоря уже о томъ, что мужъ похищенной жены явится грознымъ мстителемъ. Звачитъ, очень любитъ Катерину Андреевну Скосыревъ. Онъ страшно рискнулъ, ршившись на отчаянный поступокъ этотъ, а вдь онъ богатъ, передъ нимъ дорога, передъ нимъ жизнь, полная наслажденій, радостей, а такую жизнь есть основаніе поберечь. Да, значитъ, онъ очень любитъ. За него пошла бы первая красавица Москвы, богатая, родовитая; за нимъ ухаживали эту зиму маменьки первыхъ невстъ, а онъ взялъ, да и увезъ чужую жену, не спросивъ даже ея согласія. Онъ, говорятъ, все такъ, всю жизнь. Онъ и на войн не берегъ себя въ разгар счастливой молодости, и на многихъ дуэляхъ подставлялъ лобъ подъ пулю, шутя и играя; шутя онъ и убивалъ на дуэляхъ. Шутя онъ любилъ, шутя бросалъ, шутя легъ бы въ
гробъ. Такого полюбить весело, хорошо особенно, если онъ любитъ, а ужь, конечно, любитъ.
        Вотъ онъ прідетъ сейчасъ, войдетъ, конечно. Что ему сказать? Какъ его встртить?
        Катерина Андреевна поежила плечиками, словно ей холодно стало, и улыбнулась.
        Она сама любитъ его, очень любитъ, съ перваго раза произвелъ онъ на нее впечатлніе, но вдь она замужемъ. При мысл о муж Катерин Андреевн стало немножко грустно. Бдный онъ!... Что то онъ длаетъ теперь? Пріхалъ, узналъ страшную новость, да такъ, чай, брякнулся объ полъ. Ему и въ голову не придетъ, что жену увезли силой, онъ подумаетъ, что она убжала. Прислуга видла гусара Черемисова, и Лука Осиповичъ поскачетъ къ этому гусару, вызоветъ на дуэль, пожалуй, убьетъ и безъ всякой дуэли, — онъ человкъ добрый, душевный, но онъ вспыльчивъ, горячъ, ему удержу нтъ, когда онъ разсердится. Ну, а потомъ? Потомъ онъ узнаетъ правду и подетъ къ Скосыреву. Опять дуэль...
        Катерина Андреевна вообразила картину этой дуэли, и вздрогнула, когда въ воображеніи ея Скосыревъ представился окровавленнымъ, убитымъ. Увы, мужа такимъ она но представляла и не жалла его?. . Очень ужь онъ „сръ“, какъ выражалась нсколько разъ Глафира въ интимныхъ бесдахъ съ барыней. Именно сръ, простъ очень. Тяжелая армейская служба, походы, казармы, стоянки по деревнямъ, недостатокъ средствъ наложили на него печать угрюмости, дикости, неуклюжести, а потомъ, когда службу въ кавалеріи пришлось бросить за недостаткомъ средствъ, пошла суровая трудовая жизнь въ деревн, работа чуть не наравн съ мужикомъ, скопидомство, лишенія, а для увеличенія средствъ къ жизни приходилось служить по выборамъ, для чего необходимо было ухаживать за дворянами-избирателями, за вліятельными людьми въ узд; это клало отпечатокъ нкотораго приниженія, раболпства, чуждаго природ Луки Осиповича, то есть приходилось ломать себя, а это, конечно, раздражало и портило характеръ. Веселаго въ жизни съ мужемъ Катерина Андреевна не находила, а пламенная любовь его только тяготила ее. Ей было жаль своей „загубленной“ жизни, а о томъ, что
ея жизнь загублена, ей твердили и уздныя дамы, и франты, за нею ухаживающіе, и Глафира, особенно — Глафира. Такой ли жизни была она достойна по своей красот! Ей бы вотъ это имніе, этотъ вотъ домъ, тысячи душъ крестьянъ, блескъ, роскошь, наслажденія... Да, но она вдь не бросила мужа, ни разу не подавала даже повода быть недовольнымъ ею, ревновать ее, и если теперь она въ этомъ дом Павла Борисовича Скосырева, то не по своей вол. Что же ей длать? Кричать, бить стекла, звать на помощь? Изъ этого ровно ничего не выйдетъ, это будетъ только смшно. Ну, а если онъ войдетъ къ ней, что ему сказать? О, она встртитъ его ледянымъ холодомъ, она постоитъ за свою честь! Если онъ позволитъ какое нибудь насиліе, то она, какъ львица, будетъ защищать себя. Она задавитъ его, своею длинною косой, какъ это она читала въ какомъ то восточномъ роман. Тамъ красавица невольница такимъ образомъ задушила взявшаго ее въ плнъ пашу, любя какого то грузинскаго князя красавца. Въ роман съ плнницы содрали кожу и посл этой пытки убійцу паши зашили въ мшокъ и бросили въ море. Да, но вдь это гд то въ Турціи, а здсь кожу не сдерутъ и въ море
не бросятъ. Пожалуй, нтъ надобности и косой душить: во-первыхъ, Павелъ Борисовичъ не скверный старый паша, а вовторыхъ, нтъ никакого грузинскаго князя, ради котораго можно было бы такъ отчаянно защищать свою честь...
        — дутъ! — крикнула Глафира, вбгая въ комнату.
        Катерина Андреевна вздрогнула и очнулась отъ своихъ думъ.
        — Фу, какъ ты напугала меня, глупая! — проговорила она. — Кто детъ? Чего ты, какъ бшеная, вбжала и кричишь?
        — Баринъ здшній дутъ!
        Катерина Андреевна взглянула въ окно.
        Шестерикъ вороныхъ лошадей съ двумя форрейторами маршъ-маршемъ мчалъ тяжелый закрытый возокъ. На козлахъ съ кучеромъ сидль саженный гайдукъ въ синей черкеск, въ папах съ краснымъ верхомъ. Тройка срыхъ лошадей, запряженная въ сани, едва поспвала сзади, везя Скворчика, Порфирія и двухъ егерей, встртившихъ барина на ближайшей станціи.
        Возокъ описалъ полукругъ по широкому двору, мимо высыпавшей дворни, и остановился у параднаго крыльца, на нижней ступеньк котораго безъ шапокъ стояли управляющій, дворецкій и два лакея.
        Гайдукъ на ходу спрыгнулъ съ козелъ и отворилъ дверцу возка. Въ дорогой собольей шуб, въ какой то ушастой шапк изъ коричневаго трипа вышелъ Павелъ Борисовичъ, далъ поцловать руку управителю, кивнувъ головой на поклоны дворни и направился въ комнаты.
        — Непремнно сюда сейчасъ придутъ, — замтила Глафира.
        — Ты думаешь? — спросила Катерина Андреевна.
        — Непремнно войдутъ.
        Катерина Андреевна подошла къ зеркалу, поправила прическу, кружевной воротничекъ и постаралась придать своему лицу выраженіе строгости. Это выраженіе ей не удалось, и она попробовала сдлать его только печальнымъ. О, наука владть лицомъ далась Катерин Андреевн, не даромъ въ ней текла польская кровь. Впрочемъ, наука эта дается женщинамъ всхъ націй, особенно когда он любятъ и хотятъ, чтобы ихъ любили.
        — Подай мн мою накидку, свжо здсь, — приказала Катерина Андреевна, и Глафира подала барын ту самую накидку изъ синяго бархата на бличьемъ мху, опушенную горностаемъ, въ которой она приняла Черемисова и въ которой была увезена. Накидка эта очень шла къ ней, какъ вообще идетъ бархатъ и горностай къ блондинкамъ. Не успла еще Катерина Андреевна завязать на груди шелковые блые шнурки, которыми поддерживалась накидка, какъ въ комнату вошла Матрена. Поклонившись барын, она тономъ какой-нибудь плохой актрисы, изображающей придворную даму, проговорила:
        — Господинъ мой, Павелъ Борисовичъ приказали спросить васъ, сударыня, могутъ ли они войти къ вамъ засвидтельствовать почтеніе?
        Катерина Андреевна колебалась одну минуту и отвтила:
        — Проси.
        — Они при семъ извиняются, что войдутъ въ дорожномъ костюм.
        — Проси.
        Съ поклономъ той же „придворной дамы“ Матрена удалилась.
        — Мн уйти, матушка барыня? — спросила Глафира.
        — Оставайся тутъ.
        Дверь отворилась, невидимыми руками, на об половинки, и вошелъ Павелъ Борисовичъ, одтый въ венгерку изъ сраго бархата со шнурами, въ рейтузы и высокіе сапоги, отороченные мхомъ. Сдлавъ два шага отъ двери, онъ низко поклонился Катерин Андреевн.
        — Простите, что я, не умя преодолть желанія тотъ же часъ видть васъ, вхожу по дорожному, — проговорилъ онъ.
        — Вы здсь въ своемъ дом и вольны длать, что вамъ угодно, — отвтила Катерина Андреевна, опустивъ глаза и нервно перебирая пальцами кисти блыхъ шнурковъ накидки. — Я вдь не гостья здсь...
        Павелъ Борисовичъ взглянулъ на Глафиру.
        — Катерина Андреевна, вы позволите поговорить съ вами tte--tte?
        Катерина Андреевна пожала однимъ плечикомъ.
        — Зачмъ вы все это спрашиваете? Не вольны ли вы длать здсь все, что пожелаете? У плнницъ не спрашиваютъ, a повелваютъ ими.
        — Но я спрашиваю васъ... Я умоляю васъ позволить мн сказать вамъ два слова наедин.
        Катерина Андреевна опять пожала плечикомъ.
        — Извольте. Глафира, оставь насъ и побудь за дверью.
        Глафира поклонилась и вышла. Она притворила за собою дверь и присла на стулъ въ сосдней комнат, нчто въ род пріемной. Тотъ самый гайдукъ, который сидлъ на козлахъ, но уже одтый въ куртку и въ широкія казацкія шаровары съ красными лампасами, подошелъ къ ней.
        — Внизу подожди, — сказалъ онъ ей. — Баринъ скажетъ, когда теб войти.
        Глафира съ величіемъ истый фаворитики барыни взглянула на гайдука.
        — Уходи, голубчикъ, не твое дло, — проговорила она.
        — Вотъ сколь вы глупы! — покачалъ головою гайдукъ. — Вдь баринъ приказалъ такъ. Нешто я отъ себя это вамъ говорю?
        — Вамъ баринъ приказалъ, а мн моя барыня, ее я и слушаюсь.
        — И не пойдете?
        — И не пойду.
        Въ одинъ мигъ саженный гайдукъ зажалъ широчайшею ладонью своей ротъ Глафиры, какъ пластыремъ заклеилъ, а другою рукой подхватилъ ее, вскинулъ подъ мышку и вынесъ изъ комнаты, а потомъ по лстниц внизъ. Глафира даже и не пикнула, только раза два помахала руками.
        Павелъ Борисовичъ, когда дверь за Глафирой затворилась, сдлалъ нсколько шаговъ впередъ и приложилъ об руки къ груди.
        — Катерина Андреевна, — заговорилъ онъ, блеснувъ глазами, — страсть моя къ вамъ такъ велика, что я не умю, не могу владть собою, и вотъ я увезъ васъ, зная, что добровольно вы не захотите слдовать за мною. Я не выпущу васъ отсюда, или на вашихъ глазахъ всажу себ пулю въ лобъ!
        — Что же вамъ отъ меня угодно? Вы хотите, чтобы я была вашей любовницей?
        — Я хочу быть около васъ, хочу дышать однимъ воздухомъ съ вами... О, какъ я люблю васъ!... И знаете ли, что я скажу вамъ? Еслибъ я былъ увренъ, что я гадокъ вамъ, что я вамъ совершенно не нравлюсь, — я никогда не ршился бы на мой дерзкій поступокъ, я заглушилъ бы свою страсть, но я... я думаю, что я не противенъ вамъ...
        Лицо Катерины Андреевны зарумянилось.
        — Ого, вотъ какъ! — проговорила она.
        — Да, да!
        Павелъ Борисовичъ подошелъ къ ней и взялъ ее за руку.
        — Вдь я не ошибаюсь? — тихо, тихо спросилъ онъ. — Не ошибаюсь?
        Катерина Андреевна вспыхнула вся и затрепетала. Близко, близко видла она передъ собою красивое, энергичное лицо Скосырева, его черные сверкающіе глаза, его вьющіеся, тоже черные, какъ смоль, волосы, вдыхала ароматъ его духовъ, ощущала на лиц его горячее дыханіе. Стройный, величавый, энергичный и неотразимо красивый, стоялъ онъ передъ нею, нашептывая любовныя рчи. Передъ нею былъ онъ, этотъ аристократъ, этотъ баловень счастія, первый въ губерніи женихъ, первый и кутила, мотъ, бреттеръ, донъ-жуанъ. У нея голова закружилась, и она тихо потянула отъ него свою руку, а онъ и другую взялъ, цловалъ об, говорилъ про любовь, про счастіе, сулилъ много, много радостей. Она хотла оттолкнуть его, хотла сказать, чтобы онъ ушелъ, оставилъ ее, а изъ устъ невольно вырвалось:
        — Боже, что же мн длать? Вдь... вдь и я васъ люблю.
        Онъ обнялъ ее, закинулъ ей голову назадъ и цловалъ ея щеки, губы, волосы, шею. На двор между тмъ темнло все боле и боле. Совсмъ уже въ догорающихъ лучахъ заката виднлась даль съ лсами, полями, деревнями, съ дымкой вечерняго тумана на горизонт. Павелъ Борисовичъ подвелъ Катерину Андреевну къ окну и указалъ ей на эту даль.
        — Все вотъ это будетъ твое, моя радость, — сказалъ онъ, — а это лишь малая часть того, что я имю. Я богатъ, но меня не радовало мое богатство, и я расточалъ его. Зачмъ мн оно? Я умру, и все это пошло бы Богъ всть кому, а когда ты полюбишь меня, когда ты будешь моею, я буду знать, что у меня есть дорогое существо, которому я могу отдать все это. Я добуду теб разводъ, ты будешь моею законною женой, у насъ будутъ дти. Какъ я тебя люблю, еслибъ ты знала! Я вдь еще никогда не любилъ, я игралъ любовью и на женщинъ смотрлъ, какъ на игрушки, а нашихъ манерныхъ барышенъ, этихъ вышколенныхъ куколокъ, я только презиралъ, особенно когда видлъ, что он ловятъ меня, какъ богатаго жениха, быть можетъ, для того, чтобы измнить мн потомъ, и полюбить какого нибудь купидоноподобнаго мальчишку съ розовыми щечками и съ пустою головой, а тебя я полюбилъ съ перваго взгляда и поклялся, что ты будешь моею!
        Катерина Андреевна, положивъ ему головку на плечо, слушала его и смотрла въ темнющую даль.
        — А ты любишь меня? — тихо спросилъ Скосыревъ.
        — Да.
        — Милая!
        — Но я боюсь чего то. Вдь я не твоя, вдь меня отнять могутъ. Что, если меня отнимутъ? Я не боюсь уже того, что мужъ можетъ измучить, истерзать меня, убить, а боюсь, боюсь потерять тебя.
        Павелъ Борисовичъ крпко обнялъ ее.
        — Никогда! — съ силою проговорилъ онъ. — Пока ты здсь, тебя не вырвутъ у меня, а въ самомъ скоромъ времени я отвезу тебя въ свою костромскую вотчину, и тамъ ужь никто не найдетъ тебя, а въ то время я буду хлопотать о развод. Милая, у меня есть деньги, а съ деньгами многое можно сдлать!
        Въ это время на алле, идущей отъ большой дороги, показалась повозка, запряженная парою ямскихъ лошадей. Не важныя, но выносливыя и привычныя лошади бжали ходко, везя легкую повозку, и ямщикъ лихо помахивалъ кнутомъ, привставая на облучк.
        — Это сюда кто нибудь детъ? — спросила Катерина Андреевна.
        — Да. Но кто бы это могъ быть? Вроятно, гости къ управляющему или къ священнику.
        — А вдругъ это за мной? — спросила Катерина Андреевна и тревожно смотрла на приближающуюся повозку.
        — Вотъ вздоръ! — засмялся Павелъ Борисовичъ. — Твой мужъ увренъ, что тебя увезъ Черемисовъ, и долго еще не узнаетъ правды. Я сейчасъ прикажу узнать, кто это.
        Онъ подошелъ къ двери и дернулъ за вышитую шелками сонетку.
        Звонъ большаго серебрянаго колокольчика раздался по всему дому.
        XI.
        На звонокъ вошла Матрена и остановилась въ дверяхъ.
        — Тамъ кто-то пріхалъ, узнать и доложить мн, — приказалъ Павелъ Борисовичъ.
        — Слушаю-съ.
        Матрена вышла и вернулась минутъ черезъ пять. Хитрое и умное лицо ея выражало смущеніе, глазки бгали, какъ пойманные въ мышеловку мышенки.
        — Ну? — обратился къ ней Павелъ Борисовичъ.
        — Наташа это пріхала... изъ Москвы...
        — Кто-о?
        — Наташа-съ, то есть двушка наша Наталья Корицына.
        — Это еще что значитъ?
        — Не могу знать-съ.
        — Ты не спросила ее?
        Матрена потупилась.
        — Спрашивала-съ, но только она мн ничего не сказываетъ. Будь я въ Москв, такъ, конечно, этого не случилось бы, не отпустила бы... ну, а безъ меня не доглядли.
        Павелъ Борисовичъ наморщилъ брови и потеръ переносицу.
        — Я сію минуту, моя дорогая, — обратился онъ по-французски къ Катерин Андреевн. — Мы обдаемъ, конечно, вмст?
        — Хорошо. А что это за таинственная гостья, которая васъ такъ смутила?
        — Моя крпостная двка.
        — И фаворитка?
        Павелъ Борисовичъ пожалъ плечами.
        — Если хочешь, да, но фаворитка безъ привилегій.
        — Однако, вотъ, она осмлилась самовольно послдовать за вами.
        — И поплатится за это. Она у меня плясунья въ моемъ хор. Она пляшетъ все, а теперь вотъ она запоетъ у меня. Черезъ полчаса я жду тебя къ столу, мой ангелъ.
        Павелъ Борисовичъ поклонился Катерин Андреевн, приказалъ Матрен подать огня и позвать къ барын Глафиру, а самъ вышелъ.
        — Тамъ Наталья изъ Москвы пріхала такъ позвать ее ко мн въ кабинетъ, — приказалъ он на ходу лакею.
        Съ раскраснвшимся еще отъ мороза лицомъ, взволнованная, видимо испуганная, но желающая казаться покойною, вошла Наташа въ кабинетъ. На ней былъ малиновый бархатный сарафанъ, кисейная сорочка, но голову покрывалъ не кокошникъ, какъ обыкновенно у двушекъ изъ домашняго хора Скосырева, а блый шелковый платочекъ. Не было на ше и монистовъ, которые служили неизбжнымъ украшеніемъ пвицъ и были обязательны, какъ форма, — у Павла Борисовича форма соблюдалась строго и вся дворня, раздленная на группы по своимъ спеціальностямъ, неуклонно должна была носить разъ установленный костюмъ.
        Павелъ Борисовичъ, заложивъ руки въ карманы панталонъ, стоялъ у затопленнаго камина, когда вошла Наташа. На скрипъ двери онъ оглянулся, увидалъ двушку и смрилъ ее грознымъ взглядомъ.
        — Это что такое значитъ? — спросилъ онъ. — Зачмъ ты пріхала сюда?
        Наташа стиснула руки, хотла что-то сказать, но только глухо зарыдала и закрыла лицо руками.
        — Это что еще за трагедія? — строго продолжалъ Павелъ Борисовичъ. — Изволь перестать сію минуту! Зачмъ пріхала и кто теб позволилъ?
        — Сама, никто не позволялъ, — отвтила Наташа, вытирая слезы кончикомъ головнаго платка. — Длайте со миой, что угодно, есть на то воля ваша, а я не могу, не могу!
        — Что ты не можешь? Въ чемъ дло? Ты мн толкомъ отвчай!
        — Не могу. Конечно, я раба ваша, а только сердце у меня тоже есть и любить ему заказа нтъ, ну, я люблю, люблю! Узнала, что къ вамъ барыню Коровайцеву привезли, хотла на себя руки съ тоски да съ горюшка наложить, да сперва захотла васъ повидать, на... на эту барыню взглянуть...
        Наташа не договорила и опять заплакала.
        — Дура! — безъ гнва проговорилъ Павелъ Борисовичъ. — Ты что же вообразила? Жениться я, что-ли на теб долженъ?
        — Ничего я, сударь, не вообразила, знаю я, что есть я ваша раба и что, поиграмши со мною, вы бросите меня, а любить все же люблю. Если-бъ вы невсту себ избрали, барышню, такъ я только плакала бы, а вамъ да ей счастья желала бы, любви да согласія, а то... чужую жену вы взяли.
        — Ну, ну, молчать! — перебилъ Павелъ Борисовичъ. — Это еще что? Не выговоры ли ты мн читать будешь?
        — Горе только она принесетъ вамъ, несчастье, — продолжала Наташа. — Мужа бросила, домъ покинула, такъ какое ужь тутъ отъ нея счастье?
        — Я говорю теб, чтобы ты замолчала! По настоящему, слдовало бы тебя проучить за самовольщину, ну, да такъ и быть, прощаю. Изволь бросить эти глупости и помнить, кто ты. Скажите, какая еще Аркадія! Глупая ты двчонка! Неужели я долженъ каждой своей крпостной двк давать отчетъ? Ты съ ума сошла, я избаловалъ тебя, но помни, что я боле такихъ выходокъ не потерплю. Въ „Лаврикахъ“ найдутся и для тебя березы, ты меня знаешь.
        — Прикажите хоть сейчасъ на конюшню отвести, до смерти запорите, я и словечка не вымолвлю супротивъ васъ, подъ розгами умирая, а ее, бглую барыню эту, я изведу!
        — Молчать! — бшено крикнулъ Павелъ Борисовичъ. — Ты съ ума сошла, негодница! Вонъ сію минуту, а если я еще разъ услышу что нибудь подобное, такъ я тебя свиней пасти пошлю, въ посконный армякъ прикажу одть!
        Павелъ Борисовичъ позвонилъ.
        — Проводить Наташку въ людскую, — приказалъ онъ вошедшему лакею, а ко мн Матрену позвать! Столъ готовъ?
        — Накрытъ-съ.
        — Велть подавать!
        Пришедшей Матрен Павелъ Борисовичъ приказалъ выдать Наташ матеріи на два платья и деньгами двадцать пять рублей, поселить ее въ двичьей и пріискать жениха.
        — Спросишь ее, не правится ли ей кто нибудь изъ дворовыхъ, а то такъ вольнаго найти, — заключилъ онъ. — Сказать ей, что я награжу ее, а въ домъ теперь не пускать. Она, дура, скучать вздумала, слезы тутъ пустила, такъ не вздумала бы она барыню увидать да говорить ей что нибудь. Скажи, что за малйшую попытку я шкуру спущу. Избаловали двченку, Богъ знаетъ что вообразила!
        — Много разъ вамъ докладывала объ этомъ, батюшка баринъ, — замтила Матрена.
        — Дура ты, вотъ что! Стану я тамъ думать еще о твоихъ докладахъ! Теб дана воля надъ ними, ну, и должна наблюдать, взыскивать. Полагаю, что я не прогнвался бы, еслибъ ты ее проучила какъ слдуетъ да внушила, что она такое!
        Павелъ Борисовичъ переодлся и вышелъ къ столу. Пришла и Катерина Андреевна.
        — Я все въ томъ же туалет, — съ улыбкой обратилась она по-французски къ Скосыреву. — Хозяинъ долженъ извинить меня.
        — Вы прекрасны во всякомъ туалет, но вы, конечно, знаете, что сотни ихъ къ вашимъ услугамъ. Завтра прідетъ изъ Москвы портниха француженка и привезетъ журналы, вамъ останется только выбрать фасоны и матеріи. Надюсь, что вы не будете щепетильничать?
        — Я ваша теперь, приказывайте! — отвтила Катерина Андреевна.
        Ей было весело, хотя немного и жутко. Она съ улыбкой оглядывала столовую, сервизъ, лакеевъ въ срыхъ ливрейныхъ фракахъ и блыхъ перчаткахъ, дворецкаго, который безмолвно, но съ искусствомъ опытнаго дирижера распоряжался обдомъ. Обдъ былъ изысканный, тонкій, вино Павелъ Борисовичъ выписывалъ изъ-за границы, фрукты были изъ его собственной оранжереи и изъ его погребовъ. Весело сверкалъ хрусталь на стол, блестло серебро, восемь восковыхъ свчей въ тонкихъ серебряныхъ подсвчникахъ освщали столъ, а топящійся каминъ — всю столовую, большую комнату съ дорогими гобеленами и картинами на сюжеты „мертвой натуры“. За обдомъ, кром Павла Борисовича и Катерины Андреевны, присутствовалъ раззорившійся и немного „тронувшійся умомъ“ дворянинъ Чижовъ, исполняющій въ имніи Павла Борисовича роль и приживальщика, и шута, и отчасти домашняго секретаря. Послднія обязанности Чижовъ исполнялъ, впрочемъ, только тогда, когда не былъ пьянъ, а это случалось съ нимъ не часто. Онъ же былъ и чтецомъ Павла Борисовича, читая ему посл обда и на сонъ грядущій стихи. Писалъ онъ стихи и самъ на разные торжественные случаи и считалъ себя
поэтомъ.
        Чижову было лтъ пятьдесятъ, но онъ казался моложе, такъ какъ бороду и усы брилъ, а волосы на голов красилъ. Обыкновенно онъ одвался въ срую чемарку[10 - ЧЕМАРКА — Род мужской верхней одежды до колен, в талию, с длинным разрезом сзади.ЧЕМАРА, ЧЕМАРКА (польск.). Род однорядного, обшитого мехом сюртука у западных славян. (Словарь иностранных слов, вошедших в состав русского языка.- Чудинов А.Н., 1910.).ЧЕМАРКА (польск.). Род польского сюртука в виде кафтана. (Объяснение 25000 иностранных слов, вошедших в употребление в русский язык, с означением их корней.- Михельсон А.Д., 1865.).] съ плисовымъ[11 - Плисовый — изготовленный из плиса.Плис — разновидность хлопчатобумажного бархата с несколько большей, чем у последнего, длиной ворса. В XIX веке существовало несколько сортов плиса — вельвертин, бивер. Плис в России носили все, но богатые крестьяне и купцы шили из него нарядную одежду, а дворянство использовало плис в качестве ткани для домашнего костюма. Плис использовался не только для одежды, а позднее — мебельной обивки, но и для изготовления мягкой, спокойной обуви.] воротникомъ и въ гороховаго цвта
панталоны, но по торжественнымъ днямъ или когда были гости носилъ синій фракъ съ позолоченными пуговицами, жабо, блый жилетъ и атласные черные панталоны въ чулки. Трезвый Чижовъ былъ деликатенъ, застнчивъ, велерчивъ, но въ пьяномъ вид грубилъ, угрожалъ и лзъ въ драку. Тогда его запирали въ холодную комнату и выпускали только по вытрезвленіи. Звали его Капитонъ Ниловичъ, но это имя употреблялось только прислугой, — Павелъ Борисовичъ и вс его гости звали Чижова Купидономъ или Купидончикомъ.
        Теперь Чижовъ былъ совершенно трезвъ, блисталъ изысканнымъ туалетомъ и былъ галантенъ, какъ никогда. Расшаркался онъ съ Катериной Андреевной по всмъ правиламъ искусства, но былъ съ нею холоденъ: онъ немного ревновалъ Павла Борисовича къ этой гость, полагая, что при ней не будетъ уже той воли и того блага ему, Купидончику. Свое неудовольствіе онъ выражалъ меланхолическимъ видомъ, склоненіемъ головы на бокъ и глубокими вздохами.
        — Вы что то сегодня не веселы, Купидончикъ, — обратился къ нему Павелъ Борисовичъ за десертомъ. — Здоровы ли вы?
        — Здоровье мое въ вожделнномъ состояніи, благодарю васъ.
        — Но почему же вы такъ скучны?
        — Не могу же я, государь мой, бытъ постоянно порхающимъ, какъ птичка въ рощ.
        — Скажите! Ну, а если я вамъ прикажу подать вашъ любимый кубокъ венгерскаго, скука ваша пройдетъ?
        Чижовъ безмолвно пожалъ плечами.
        — Подать Капитону Ниловичу его кубокъ! — приказалъ Скосыревъ.
        Кубокъ вмщалъ въ себ три четверти бутылки, и, когда Чижовъ выпивалъ этотъ кубокъ, наполненный дорогимъ душистымъ виномъ, то длался необыкновенно разговорчивъ, веселъ, плъ, декламировалъ, смялся, но съ мста сойти не могъ: извстно, что старыя венгерскія вина дйствуютъ на ноги. Его заставляли тогда плясать, танцовать менуэтъ съ хорошенькою Дашей, танцовщицей, и онъ, путаясь ногами и спотыкаясь, падалъ каждую минуту. Пилъ онъ венгерское вино съ наслажденіемъ, дрожалъ даже и захлебывался. Иногда, по знаку Павла Борисовича, вмсто вина, въ кубокъ наливали уксусу, и тогда Чижовъ вскакивалъ, бросался на дворецкаго и гонялся за нимъ по комнатамъ, а кто нибудь изъ лакеевъ подставлялъ ему ноги, и онъ летлъ на полъ. Эти потхи бывали только въ дни большихъ попоекъ; тогда надъ Чижовымъ продлывали штуки и почище.
        Съ наслажденіемъ выпивъ кубокъ, Чижовъ сдлался веселъ, раскраснлся.
        — Хорошо! — проговорилъ онъ, помахивая рукою.

        „Весело, — хоть на мгновенье,
        Бахусомъ наполнивъ грудь,
        Обмануть воображенье —
        И въ былое заглянуть!“[12 - Дельвиг А.А. "К мальчику" (между 1814 и 1819).]

        — А какъ это „на смерть кучера Агаона“, какъ? — смясь, спросилъ Павелъ Борисовичъ.
        — Ну, что это-съ, это не возвышенное...
        — Прочитай, теб говорятъ!
        Чижовъ поднялъ глаза, приложилъ руку къ сердцу и продекламировалъ:

        „Умолкло все съ тобой! Кухарки слезы льютъ,
        Супруга, конюхи внки изъ сна вьютъ,
        Глася отшедшему къ покою:
        Когда ты умеръ, шутъ съ тобою!“[13 - Дельвиг А.А. "На смерть кучера Агафона" (между 1814 и 1817).]

        — Ха, ха, ха! — засмялся Скосыревъ. — Это стихотвореніе онъ, можете себ представить, прочиталъ на могил моего умершаго кучера. Когда онъ началъ, вдова кучера заплакала, но когда были произнесы послднія слова, вдова бросилась на Купидончика, схватила его за волосы, и бднаго декламатора насилу отняли у бабы.
        — Не возвышенно-съ, — проговорилъ Чижовъ. —Застольная бесда должна быть внчана розами, сопровождаема пніемъ и музыкою, особливо ежели предсдательствуетъ богиня красоты и граціи, вотъ какъ он.
        Чижовъ указалъ на Катерину Андреевну.
        — Ты ужь влюбился? — спросилъ Скосыревъ.
        — Что-жь, я красоты поклонникъ, но, взирая на нихъ, я ощущаю только хладъ въ моей душ.
        — Это почему?
        — Такъ-съ.
        Чижовъ уныло опустилъ голову.
        — Намъ на холостомъ положеніи веселе было, — продолжалъ онъ. — Пніе и танцы, розы и тимпаны, рой веселыхъ красавицъ и звонъ бокаловъ, а теперъ что-же-съ? Теперь пойдетъ не то...
        — Ну, безъ нытья! — перебилъ Скосыревъ. — Знаешь, я не люблю, когда ты брюзжать начнешь. Изволь что-нибудь веселое разсказывать.
        — Веселое-съ? Могу. Сударыня, вы въ качеств чего же вступили въ сей домъ? Ежели невстою, то вдь у васъ есть супругъ, который можетъ васъ по этапу вернуть, а ежели...
        — Вонъ! — крикнулъ Павелъ Борисовичъ, и голосъ его раскатился по всему дому.
        Чижовъ съ трудомъ поднялся, пробормоталъ что то и вышелъ изъ столовой при помощи дворецкаго.
        — Pardon, — обратился Скосыревъ къ Катерин Андреевн, подымаясь изъ-за стола. — Я сію минуту.
        — Вы, конечно, не тронете его? — спросила его молодая женщина. — Онъ такой жалкій, несчастный.
        — Конечно, нтъ; я только распоряжусь убрать его, а то начнется представленіе, я его знаю.
        Павелъ Борисовичъ догналъ Чижова черезъ три комнаты. Дворецкій велъ его, внушительно наставляя и читая ему нотацію.
        — Не пристойно, сударь, ведете себя и не умете цнить благодяній, кои вамъ Павелъ Борисовичъ оказываютъ. Есть вы все-таки дворянинъ, а, поведеніе ваше столь непристойно, что подлому человку сдлались вы подобны за господскимъ столомъ.
        — Ну, ну, молчать, хамъ, молчать! — бурлилъ Чижовъ. — Отъ чужихъ женъ не увози, не длай столь низкихъ пассажей...
        Скосыревъ схватилъ Чижова за воротникъ и такъ встряхнулъ, что фракъ затрещалъ но всмъ швамъ.
        — Ты что же это, гадина, вздумалъ? — обратился Павелъ Борисовичъ къ присвшему Чижову. — Дерзости дам говорить, гость моей? Ты что же, хамъ, лакей, который господскаго куска хлба жалетъ и завидуетъ? Запереть въ хлвъ прикажу на хлбъ и на воду, въ дерюгу одну!.. Не пускать его къ моему столу никогда, а теперь въ холодную на всю ночь!
        — Благодтель, Павелъ Борисовичъ, прости! — залепеталъ Чижовъ, распуская пьяныя слезы. — Холодно въ чулан то, знобитъ, жестко, а вдь я старый ужь человкъ, кости у меня ноютъ, мн бы на теплую постельку посл обда, поспать бы мн...
        — Такъ зачмъ же ведешь себя такъ? Какъ ты смлъ сказать дерзость Катерин Андреевн?
        — Съ тоски. Не будетъ намъ такого житья при ней, не будетъ...
        — Кому это вамъ?
        — Всмъ, родненькій, всмъ.
        — А, это тутъ толки пошли, пересуды, догадки? Всполошилось болото, заквакали вс?
        — Вс, благодтель, вс, Наташа вонъ плачетъ, рыдаетъ. Дашенька слезы льетъ изъ голубыхъ очей, клюшница мн на завтракъ ватрушечки не дала: не до тебя, говоритъ, горюнъ; теперь бглую, говоритъ, жену ублажать да откармливать будемъ...
        Павелъ Борисовичъ выпустилъ Чижова и обратился къ дворецкому:
        — Унять это болото! Слышишь? Чтобъ я больше подобнаго слова не слыхалъ, рожи постной не видалъ! Отъ клюшницы отобрать ключи и передать Матрен и пусть Матрена сію же минуту накажетъ Дашку какъ слдуетъ, да сказать и Наташк, что ей то же будетъ, а этого вотъ отправить во флигель и туда носить ему столъ и чай, не выпускать. Тутъ бунтъ какой-то, смотри у меня! Я шкуру со всхъ спущу, сошлю всхъ!
        Павелъ Борисовичъ повторилъ свои приказанія вытянувшемуся въ струнку дворецкому и пошелъ въ столовую.
        — Послать ко мн Порфишку, — приказалъ онъ уже на ходу. — Что я его не вижу?
        — Онъ запилъ, Павелъ Борисовичъ, и буянитъ. Я распорядился его въ чуланъ запереть.
        — Это еще что?
        — Да прибылъ мужикъ изъ Чистополья и сказалъ, что сосланную туда Лизавету за Архипку замужъ выдали-съ, а Порфирій располагалъ жениться на ней, давно у нихъ сватанье это шло.
        — Ну, ничего, пройдетъ. Не трогай его. Отпустить его въ людскую и присматривать, а пьянствовать можетъ три дня, больше не давать. Ко мн Скворчика послать.
        Катерина Андреевна задумчиво обрывала втку винограда и запивала венгерскимъ, когда вернулся Павелъ Борисовичъ. Онъ выслалъ лакеевъ и слъ у ногъ Катерины Андреевны на низенькой скамеечк.
        — Ты, конечно, не обидласъ на этого пьянаго дурака? — спросилъ онъ, цлуя руки молодой женщины. — Извини, что я напоилъ его.
        — Ничего, мой милый, мой хорошій. Я ни о чемъ не думаю, кром того, что я твоя, что для меня настало счастье, но я немного боюсь: тутъ у меня много враговъ, недоброжелателей, вс на меня, вс боятся меня и ненавидятъ.
        — Ахъ, какіе пустяки! — засмялся Павелъ Борисовичъ. — Да разв можно обращать вниманіе на это?
        — Очень ужь возненавидли меня вс, очень великъ у тебя штатъ. Моя Глафира сказывала мн, что вс эти твои фаворитки, пвицы, танцовщицы, прихлебатели, управители возстали на меня, видя пришлую хозяйку, опасаясь меня. Я, конечно, не боюсь ихъ съ тобою, но мн больно, что я внесла такую смуту въ твой домъ. Ты меня увези скорй куда нибудь.
        — Милая, я увезу тебя очень скоро, мы за границу подемъ, а объ этихъ пустякахъ ты пожалуйста не думай. Я зажму всмъ рты и уйму ихъ сразу. Теб надо заявить здсь себя хозяйкой, барыней, владтельницей всего, а потому покажи имъ себя какъ слдуетъ. Я къ теб приставлю горничными именно тхъ, которыя были тутъ „барскими барынями“, и он увидятъ, кто ты для меня, ну, отъ тебя будетъ зависить поставить ихъ какъ слдуетъ. У тебя маленькія туфельки, маленькія нжныя ручки, но и этими туфельками ты можешь внушить своему штату, что ты тутъ все. Пожалуйста не церемонься, не нжничай и все пойдетъ превосходно. Он у меня избаловались безъ хозяйки, пожалуйста прибери ихъ къ рукамъ, а свою Глафиру сдлай главною фрейлиной и домоправительницей; она умная у тебя и преданная. Но будетъ объ этомъ, будетъ! Я хочу ласкать тебя, любить, говорить теб о своей любви. Сядемъ къ камину, возьмемъ вина, фруктовъ, ты позволишь мн курить, и мы почувствуемъ себя какъ въ раю. Блаженство мое, радость моя!
        Скосыровъ обнялъ Катерину Андреевну.
        XII.
        Цлая буря поднялась на хутор и въ деревеньк Луки Осиповича Коровайцева, когда узналась страшная истина.
        Опрокинутый тройкой Скворчика и чуть не раздавленный бшено скачущими конями другой тройки, Лука Осиповичъ вскочилъ на ноги и выстрлилъ въ догонку бглецовъ, считая себя страшно обиженнымъ. Парень его, Яшка, служившій и кучеромъ, и лакеемъ, и дозжачимъ, поднялся изъ подъ саней съ окровавленнымъ во время паденія лицомъ и энергично выругался, не стсняясь присутствіемъ барина.
        — Ишь, проклятые разбойники, озарники, чуть не убили, анаемы! — говорилъ онъ подымая упавшую лошадь. — И супонь лопнула, и гужи оборвались!
        — Кто это такіе? — спросилъ Лука Осиповичъ, помогая Яшк. — Я закутавшись сидлъ, не видалъ.
        — Не знамо кто, сударь, а только не изъ сусдей, лошади незнакомыя, да и кучеромъ какой то усатый лшій сидлъ, нтъ тутъ такихъ. Смотри, что недобрые люди какіе нибудь. На передней то тройк мужчина сидлъ и женщина, а промежъ нихъ не то еще человкъ, не то узелъ какой то. Гляди, что грабители.
        — Вдь они отъ насъ скакали, — тревожно замтилъ Лука Осиповичъ.
        — Мало ли тутъ дорогъ и акромя насъ, баринъ.
        — Все же надо поспшить, у меня сердце не на мст.
        — Да вотъ и справились, и подемъ.
        Ужъ подъзжая къ усадьб, Лука Осиповичъ понялъ, что дома у него неблагополучно. Ворота были заперты снаружи, и отъ нихъ шли слды многихъ лошадиныхъ и человческихъ ногъ; собаки заливались отчаяннымъ, тревожнымъ лаемъ, и никто не выходилъ на этотъ лай. Лука Осиповичъ однимъ взмахомъ могучей руки сбилъ съ калитки замокъ и вбжалъ на дворъ, потомъ въ сни. Яшка, держа на-готов охотничій ножъ, слдовалъ за нимъ.
        Дверь въ комнаты оказалась отворенною.
        — Господи, что же это? — съ ужасомъ прошепталъ Лука Осиповичъ и бросился во внутреннія комнаты.
        Все цло, все стояло на своихъ мстахъ, но въ комнатахъ ни души, ни звука.
        — Катя, Катенька! — кричалъ Лука Осиповичъ, бгая по всмъ комнатамъ. — Катюша! Глашка!..
        — Убгла наша барыня, вотъ что, — мрачно сказалъ ему Яшка.
        — Что?!
        — Убгла барыня.
        — Какъ убгла? Что ты говоришь, разбойникъ? Убью я тебя за эти слова твои!
        — Есть воля ваша, а только я правильно говорю. Нтути ихъ, нигд нтути. И Глашка съ ними убгла, проклятая.
        — Такъ увезли ее, увезли! Украли мою Катеньку, похитили!
        — Убгла...
        — Молчи, холопъ! — бшено крикнулъ Лука Осиповичъ, хватаясь за ножъ, съ которымъ онъ на медвдя хаживалъ. — Душу вышибу за такое слово!
        — Не гнвайтесь, баринъ, извольте выслушать. Если бы украли, такъ Глашку бы не взяли, а то, вишъ, вмст пропали. А вонъ и коммодъ съ барыниными вещами открытый стоитъ, вещи изъ него брали, укладывались.
        — Гд же люди вс? Гд Прошка, Евстигнй, Машка?
        — Въ кухн вс дрыхнутъ, мертвецки пьяные.
        — Буди ихъ, на смерть ихъ бей и ко мн! Они должны знать, кто тутъ былъ, они видли!
        — А вотъ сичасъ допросимъ ихъ, лшихъ, я ихъ подыму, образумлю.
        Но это сдлать было не легко даже и такому дотошному, ловкому малому, какимъ былъ Яшка. Онъ будилъ дворню и пинками, и ударами доброй нагайки, и снгомъ, но они спали, какъ мертвые, и только мычали. Обливъ всхъ холодною водой, Яшка кое какъ привелъ ихъ въ себя. Долго люди ничего не понимали, таращили глаза, скребли затылки, но когда они догадались, что въ дом случилась бда, что пропала барыня, то съ воемъ повалились барину въ ноги. Изъ сбивчивыхъ разсказовъ можно было понять правду. Пріхалъ баринъ Черемисовъ, гусаръ, и гостилъ у барыни, кушалъ съ нею чай, а деньщикъ гостя угощалъ дворню водкой, ромомъ, напоилъ всхъ, и вс, мертвецки пьяные, заснули гд попало и дальше ничего не помнили, не видли. Староста Игнатъ приходилъ изъ деревни, посидлъ въ кухн, но часу въ восьмомъ ушелъ домой въ деревню. За нимъ сбгали теперь, разбудили, привели въ господскій домъ, а за нимъ пришло человкъ десять мужиковъ, но ни староста, ни мужики ничего не знали и не слыхали, да и не могли слышать.
        — Батюшка баринъ, чтожь это такое? — со слезами говорили дворовые. — Прости ты насъ, окаянныхъ, и прикажи намъ вернуть барыню, которую мы проворонили. По щепочк мы разнесемъ домъ твоего обидчика, самого его на веревк приведемъ къ теб, на осин повсимъ!
        — Всю его челядь перевшаемъ! — подхватили и мужики, во глав со старостой.
        Крпостные очень любили Луку Осиповича и звали его „отцомъ“ не для краснаго лишь словца, не для лести, а искренне, отъ души, считая его дйствительно благодтелемъ, другомъ, заступникомъ, почитая, какъ родного отца. Онъ входилъ во вс ихъ нужды, работалъ наравн съ ними и былъ старшимъ въ этой семь изъ тридцати мужчинъ съ ихъ женами и дтьми. Барщина у Луки Осиповича была легкая, не могущая обременить и самаго неисправнаго мужика, о какихъ либо наказаніяхъ никто и не слыхивалъ, разв ужъ очень разсердится Лука Осиповичъ на неисправимаго лнтяя или пьяницу и потреплетъ его за вихоръ, дастъ ему по затылку и прогонитъ съ глазъ долой. Самъ онъ лчилъ захворавшаго мужика, самъ ухаживалъ за нимъ, многихъ обучилъ грамот въ долгіе зимніе вечера. Мужики жили у него хорошо, безъ ужина спать не ложились, въ праздникъ пекли пироги, одвались исправно. Въ годъ падежа Лука Осиповичъ заложилъ свою деревеньку и купилъ всмъ мужикамъ, потерявшимъ скотину, и лошадей, и коровъ. Благодаря дружнымъ усиліямъ поднявшихся на ноги мужиковъ, Лука Осиповичъ имлъ возможность черезъ годъ же выкупить свою деревеньку. Мужики видли въ немъ
не только добраго, душевнаго барина, но и разумнаго хозяина, неутомимаго работника, сильнаго и тломъ, и духомъ человка. „Маниловщины“ не было въ отношеніяхъ Коровайцева къ мужикамъ, онъ не миндальничалъ съ ними, не былъ краснобаемъ, а тихо и прочно любилъ ихъ и уважалъ за выносливость, за трудолюбіе, за то, что они любили „матушку землицу“ такъ же, какъ и онъ любилъ ее. Онъ даже не вмшивался въ ихъ дла, предоставляя имъ самимъ судиться и разбираться въ своихъ длишкахъ, но всегда съ охотою приходилъ на помощь, когда его звали. Разные земскіе чины, подъячіе, крючкотворы не смли носа сунуть къ мужикамъ Луки Осиповича, а мужика, который задумалъ было торговать виномъ и давать крестьянамъ деньги въ ростъ, Лука Осиповичъ собственноручно поколотилъ и прогналъ въ городъ на оброкъ, а тягло его отдалъ обездоленной семь, вставшей въ затруднительное положеніе посл пожара. Появленіе въ дом красавицы жены не заставило перемниться Луку Осиповича, хотя расходы значительно увеличились. Онъ только „сократилъ“ самого себя. Продалъ дорогую верховую лошадь, на половину уменьшилъ охоту, пересталъ курить сигары,
останавливался, прізжая въ Москву, не въ гостинниц, а на постояломъ двор и тому подобное.
        Барыню мужики не долюбливали и порицали. Имъ не нравилось позднее вставаніе ея, полнйшее невниманіе къ хозяйству, роскошь, ничего недланіе, довріе къ Глафир, которая была имъ чужда и которой барыня дозволяла все. Не нравилось мужикамъ и дворовымъ и то, что съ появленіемъ Катерины Андреевны начали посвистывать на конюшн и въ двичьей розги. О нихъ прежде и не слыхалъ никто, разв подростка какого-нибудь вспрыснустъ за баловство. Розги въ ту пору никого не удивляли, не возмущали и не оскорбляли. Он свистали и въ семьяхъ, и въ школ, и въ двичьихъ, и на конюшн, какъ свистали кнуты и плети на торговыхъ площадяхъ, но всегда и везд человка возмущала и будетъ возмущать несправедливость, безпричинная жестокость.
        — Ты накажи виноватую рабу свою, — говорили мужики и дворня Коровайцевыхъ про Катерину Андреевну, — но ты накажи сама, по своему барскому приказу, за дло, а то она Глашк волю дала, и Глашка у насъ барыня, Глашка нашимъ бабамъ и двкамъ шкуру деретъ, косы треплетъ, а она такая же холопка.
        Лука Осиповичъ вступился было и разъ, и два, но изъ этого ничего не выходило, тогда онъ одинъ разъ зыкнулъ на Глафиру, пообщалъ и ее отодрать за тиранство, а Катерин Андреевн сдлалъ выговоръ. Сдлалъ выговоръ и закаялся. Съ молодою женой посл этого выговора была истерика, пришлось послать въ уздъ за докторомъ.
        — Ты меня уморишь, въ гробъ уложишь, — рыдая, говорила Катерина Андреевна и каталась на кровати. — Ты способенъ меня зврски наказать за то, что моя Глафира поучила какую то скверную двку, грубіянку, лнтяйку. Скоро эти двки бить меня будутъ; он меня и за барыню не считаютъ.
        Лука Осиповичъ махнулъ рукой и боле уже не вмшивался въ „бабьи дла“. Очень ужъ любилъ онъ жену.
        Слыша теперь стованія мужиковъ и дворни, Лука Осиповичъ былъ глубоко тронутъ, но его оскорбляло то, что вс эти люди видимо винили его Катеньку, — то и дло прорывалось словечко неодобренія по адресу Катерины Андреевны. Это убивало Луку Осиповича: ему не хотлось врить, что его Катенька убжала; нть, нтъ, ее увезли, украли, и онъ вернетъ ее!..
        Не переодвшись, не сдлавъ никакихъ распоряженій, Лука Осиповичъ поскакалъ въ Москву.
        — Побереги ты себя, батюшка баринъ, не загуби сгоряча, — говорили ему мужики, провожая его. — Послалъ бы лучше насъ, мы-бъ теб добыли и женушку твою, и обидчика, на арканахъ бы привели обоихъ да тутъ бы вотъ и казнили.
        — Пошелъ! — крикнулъ Лука Осиповичъ Яшк, вскакивая въ сани и не слушая мужиковъ. — Гони до узда во весь духъ, а тамъ я ямскихъ возьму, курьерскихъ.
        Мужики постояли, погоревали и разошлись, заперевъ господскій домъ и оставивъ старосту Игната домовничать и хозяйничать. Два мужика и дворовый парень Ефимъ, чувствовавшій себя очень виноватымъ, самовольно отлучились и похали слдомъ за бариномъ.
        — Можетъ, мы понадобимся ему тамъ, голубчику, — говорили они.
        Пріхавъ въ Москву и остановившись на постояломъ двор, Лука Осиповичъ, не попивъ даже чаю, похалъ разыскивать Черемисова. Въ ту пору сдлать это было не такъ легко, какъ теперь, — адресныхъ столовъ тогда не было, — но кое какъ Лука Осиповичъ нашелъ квартиру гусара и явился туда грозный, готовый на все.
        Черемисова въ Москв не оказалось.
        — Гд же онъ? — спросилъ Лука Осиповичъ у двороваго человка Черемисова, заспаннаго и полупьянаго парня.
        — Ухамши.
        — Куда, лшій ты этакій, „ухамши“?
        — Къ господамъ какимъ то, къ помщикамъ. Нахали нон поутру какіе то господа, подняли барина съ постели и увезли.
        Лука Осиповичъ сдержалъ свое бшенство, досталъ изъ кошелька серебряный рубль и подалъ парню.
        — Вотъ теб на водку, любезный, — ласково сказалъ онъ, потрепавъ парня по плечу. — Вижу я, что ты хорошій малый, еще теб на водку золотой дамъ, а ты мн поразскажи кое что о барин своемъ. Ты у него одинъ слуга?
        — Никакъ нтъ, сударь. Я ихній крпостной, изъ вотчины папепька ихній меня отпустили, когда баринъ въ полкъ похалъ, ну, и состою, а главнымъ при нихъ — деньщикъ ихній, Бондаренко.
        — Онъ гд же теперь?
        — Съ бариномъ ухамши. Онъ завсегда съ бариномъ.
        — Мордастый этакій, съ большими усами?
        — Такъ точно, съ усами.
        — Ну, скажи же мн, любезный, вотъ что: твой баринъ привезъ сюда какую нибудь барыню изъ узда?
        — Барыню?
        Парень почесалъ затылокъ.
        — Много къ нимъ ходитъ и здитъ всякихъ мадамовъ, сударь. Есть изъ простого званія, мщаночки тутошнія, швейки, а то вотъ актерки тоже здятъ, но бываютъ и благородныя, а только словно бы не изъ узда, а тутошнія.
        — Онъ узжалъ куда нибудь на дняхъ?
        — Да онъ и дома то, почитай, не бываетъ, сударь. Завернетъ иногда, переоднется и опять его нтъ день, два, недлю. Какъ вотъ пріхали изъ полка въ отпускъ, такъ все и живетъ.
        — Можно мн взглянуть на его комнаты, любезный?
        — Почему же не взглянуть? Пожалуйте. Хоромы у насъ не ахти какія, сударь, по холостому живемъ.
        Лук Осиповичу захотлось взглянуть на комнаты Черемисова, чтобы найти какую нибудь улику, какое нибудь доказательство, — носовой платокъ Катерины Андреевны, принадлежность туалета, вещицу какую нибудь. Если пропавшая жена была здсь, то очень вроятно найти какой пибудь слдъ. Увы, ничего подобнаго не было. Три комнаты, занимаемыя гусаромъ, представляли изъ себя не то казарму, не то покинутое какимъ нибудь лихимъ малымъ жилище. Тамъ и сямъ стояли раскрытые ломберные столы со слдами мла на сукн, всюду валялись порожнія бутылки, по угламъ стояли трубки съ длинными чубуками, сабли, нагайки, кивера, фуражки; въ зал стояло на козлахъ сдло, другое сдло валялось на диван въ гостинной; пепелъ изъ трубокъ былъ на столахъ, и на окнахъ, и на полу. Въ спальной, съ широкою кроватью, покрытой персидскимъ ковромъ, были разбросаны по стульямъ венгерки, доломаны, чикчиры, ташки, блье, на стн висло оружіе; въ прочихъ комнатахъ стны были голы, и только чернли на нихъ ямки отъ пуль: жилецъ, вроятно, упражнялся отъ нечего длать стрльбою въ цль изъ пистолета. Никакихъ „слдовъ“ Лука Осиповичъ не нашелъ. Что оставалось ему
длать? Онъ халъ сюда съ твердымъ намреніемъ сейчасъ, сію же минуту вызвать Черемисова на дуэль, но теперь это намреніе казалось ему страннымъ, нецлесообразнымъ. За что онъ подставитъ лобъ подъ пулю своего обидчика? Для того разв, чтобы тотъ убилъ его и безпрепятственно владлъ его женою? Нтъ, онъ сперва узнаетъ: силой увезъ Катерину Андреевну Черемисовъ или по ея согласію? Если она убжала съ гусаромъ, такъ онъ ее убьетъ, да, ее, — змю, согртую на груди, а потомъ ужъ сведетъ счеты и съ нимъ, съ обидчикомъ, а если онъ увезъ ее силой, укралъ, разбоемъ отнялъ, такъ онъ недостоинъ того, чтобы съ нимъ стрляться дворянину и офицеру. Разбойника надо или просто убить, какъ бшеную собаку, или предать въ руки правосудія и отнять у него его жертву, спасти ее.
        — Не могла моя Катенька убжать, не могла, — вслухъ подумалъ Лука Осиповичъ.
        — Какъ изволите говорить? — спросилъ парень.
        Лука Осиповичъ не отвчалъ ему, вышелъ на улицу, слъ въ извощичьи сани и веллъ везти себя къ коменданту. Тамъ найдетъ онъ защиту, тамъ скажутъ ему, что длать, тамъ помогутъ отнять жену у похитителя. Забывъ, что онъ въ дорожномъ костюм, въ медвжьихъ сапогахъ, немытый, небритый, Лука Осиповичъ похалъ къ коменданту съ твердымъ намреніемъ добиться аудіенціи во что бы то ни стало. Прохавъ улицу, онъ увидлъ дущаго на пар съ отлетомъ Черемисова. Живописно драпируясь плащемъ, заломивъ на бекрень киверъ, халъ гусаръ, гордо посматривая на идущахъ мимо прохожихъ и улыбаясь хорошенькимъ женщинамъ.
        — Стой, стой! — закричалъ своимъ зычнымъ голосомъ Лука Осиповичъ и на ходу выскочилъ изъ саней.
        Черемисовъ замтилъ его, двинулъ бровями, подумалъ одну секунду и приказалъ кучеру, остановиться. Лука Осиповичъ подбжалъ къ нему и схватилъ могучею рукой возжи у кучера.
        — Что сіе значитъ, государь мой? — гордо спросилъ Черемисовъ.
        — Это значитъ то, что я убью тебя сію минуту!.. Ты укралъ мою жену?
        Черемисовъ безпокойно оглянулся кругомъ. Народъ на панеляхъ остановился и съ удивленіемъ глядлъ на происходившее.
        — Ты укралъ мою жену? — повторилъ Лука Осиповичъ, задыхаясь.
        — Государь мой, добропорядочные люди не длаютъ такъ, какъ длаете вы, — отвтилъ Черемисовъ. — Пришлите ко мн секундатовъ, и я дамъ вамъ сатисфакцію...
        — Какъ собаку убью я тебя безъ всякой сатисфакціи! — бшено крикнулъ Лука Осиповичъ. — Гд моя жена? Гд она?
        Черемисовъ опять оглянулся кругомъ. Толпа уже двинулась съ панелей и окружила сани. Отъ сосдней будки бжалъ буточникъ, какой то офицеръ въ треугольной шляп съ плюмажемъ звалъ рукою идущихъ мимо солдатъ.
        — Жена ваша ухала къ моему полку въ Польшу, — проговорилъ Черемисовъ. — Извольте отойти и ищете удовлетворенія, а это не боле, какъ пассажъ, который обоихъ насъ конфузитъ.
        — Воръ ты, воръ, разбойникъ! — не помня себя, крикнулъ Лука Осиповичъ и бросился на Черемисова съ кулаками. Тотъ вскочилъ въ саняхъ, выхватилъ саблю и ударилъ ею Коровайцева по голов. Помщикъ вскрикнулъ, схватился за голову, зашатался и упалъ на снгъ, обливаясь кровью. Толпа ахнула, какъ одинъ человкъ, отшатнулась, потомъ глухо и громко зароптала и двинулась впередъ съ угрожающими криками и жестами. Сабля лихого гусара готова была уже засверкать въ воздух, но въ этотъ моментъ подоспли солдаты, прикладами оттснили толпу и кольцомъ окружили сани Черемисова и лежащаго на снгу Луку Осиповича. Черемисовъ вложилъ саблю въ ножны и выскочилъ изъ саней. Черезъ пять минутъ онъ былъ уже на гауптвахт, давая показаніе караульному офицеру, а съ раненымъ Коровайцевымъ возились докторъ и фельдшеръ. Ударъ сабли пробилъ мховую шапку и раскроилъ голову до лваго уха. Изъ зіяющей раны текла кровь, и Лука Осиповичъ былъ въ безсознательномъ положеніи, но дышалъ еще. Докторъ призналъ его рану опасной жизни и объявилъ, что надежды на выздоровленіе почти нтъ.
        XIII.
        Мечта Ивана Анемподистовича Латухина сбылась. Надя сдлалась его невстой, невстой полноправною, свободною. Дней пять тому назадъ, Шушеринъ принесъ ему и торжественно вручилъ „вольную“, совершонную въ палат гражданскаго суда, отъ гвардіи поручика Павла Борисовича Скосырева на имя крпостной его, Скосырева, двки Надежды Игнатьевной Грядиной. Въ ноги поклонился Иванъ Анемподистовичъ Шушерину, принимая эту бумагу, тотчасъ же заплатилъ ему условленную сумму денегъ и передъ образами побожился, что устроитъ и выведетъ въ люди его племянниковъ.
        Запировали и загуляли вс въ дом Ивана Анемподистовича. Прислуг и прикащикамъ были выданы подарки, харчи во вс эти дни отпускались по-праздничному, стряпуха, съ приглашенною помощницей, съ утра до ночи пекла, варила и жарила, а Маша и созванныя гостить подруги ея шили невст приданое. Въ горницахъ Ивана Анемподистовича сидли, чинно бесдуя, старушки, родственницы и знакомыя его матери; въ свтелкахъ пли съ утра до ночи двушки, подруги невсты и Маши, а вечеромъ каждый день собирались гости, то на „сговоры“, то на „помолвку“, то просто на „двичьи вечера“ невсты. Надя разцвла и еще больше похорошла. Стыдливо держась съ подругами при гостяхъ, она бросалась на шею желанному жениху, когда оставалась съ нимъ вдвоемъ, а то плакала, то смялась отъ радости.
        — Милый ты мой, желанный, хорошій, да неужели вс горя наши кончились, и я свободная, вольная? — говорила она.
        — Вольная, Надюша, какъ птичка вольная! — весело отвчалъ Иванъ Анемподистовичъ. — Вотъ она, бумага-то, въ ларц у меня лежитъ.
        — Покажи мн ее, покажи, Ваня, я еще разокъ хочу взглянуть на нее.
        — Гляди, Надюша. Вотъ она. Вотъ гербъ государственный, вотъ печать, номеръ, а вотъ подписи господъ начальниковъ и судей. Въ книги казенныя записана эта бумага, а книги прошнурованы, печатью скрплены.
        — Голубчикъ, стою-ли я того, что ты за меня перенесъ, что денегъ переплатилъ? — спрашивала Надя, ласкаясь къ жениху.
        — Ужели не стоишь? Кабы не стоила, не платилъ бы.
        — Бдный ты мой! Другіе берутъ невстъ съ приданымъ, на возахъ за невстами то добра привозятъ, а ты безприданницу берешь, да еще и деньги за меня платишь!
        — Приданое теб господинъ Скосыревъ дастъ...
        — Твоими то деньгами?
        — А, что толковать объ этомъ! Не приданое мн нужно, Надежда, а человкъ, другъ на всю жизнь, а ты ли мн не другъ? Не видалъ я краше тебя человка на свт, да и душа у тебя свтлая, сердце золотое. Охъ, ты, ласточка моя, голубка блая! Купилъ я тебя и ужь никому не отдамъ, попала изъ неволи въ неволю, изъ огня въ полымя. Увидишь, какой я есть человкъ!
        Порой темная думка налетала на счастливаго жениха и туманила его свтлую радость, подумывалъ онъ о подлог, который они совершили, помщика обманули, но онъ гналъ эти думы и вспоминалъ успокоительныя рчи Шушерина.
        — И не думай объ этомъ! — говорилъ Шушеринъ. — Благо дло сдлано, вольная выдана, а тамъ и думать нечего. Обвнчаешься — и длу конецъ. Надо теб было бы посл внца къ Павлу Борисовичу на поклонъ създить, съ визитаціей, какъ промежду господъ говорятъ, ну, да мы этого не сдлаемъ ужь, скажемъ, что молодая де захворала, а тамъ, сейчасъ же посл Пасхи, баринъ заграницу удетъ, да и забудетъ тебя съ твоей Надей. Благо, что тайну нашу знаютъ только люди близкіе, не выдадутъ, а какъ обвнчаешься, такъ и длу конецъ, не развнчаютъ, а обманъ Павелъ Борисовичъ проститъ, коли и узнаетъ. Да и не узнаетъ, вотъ что главное. Нешто ему до насъ! У него и самого зазноба теперь на ум, а въ мысляхъ — уголовщина.
        Шушеринъ пріятельски повдалъ Латухину все, что длалось у Павла Борисовича. А длалось тамъ вотъ что: раненый Черемисовымъ помщикъ Коровайцевъ скончался и передъ смертью принесъ на гусара жалобу не за нанесеніе раны, которая была вызвана насиліемъ его, Коровайцева, и оскорбленіемъ офицерской чести, а за то, что гусаръ похитилъ у него жену, увезъ ее силою, укралъ. Не дождавшись ршенія на принесенную жалобу, Коровайцевъ умеръ, но дло пошло своимъ путемъ, и Черемисовъ былъ арестованъ, сидлъ на гауптвахт и отписывался на запросы и справки. Онъ и не подумалъ даже вмшивать въ дло Павла Борисовича, а отвчалъ, что жену дворянина Коровайцева увезъ самъ, полюбивъ ее, а о настоящемъ ея мстопребываніи ничего не знаетъ. Самъ Павелъ Борисовичъ увдомилъ тогда слдственную по этому длу коммиссію о томъ, что вдова убитаго Коровайцева находится у него, что въ похищеніи ея онъ принималъ дятельное участіе и что Катерина Андреевна Коровайцева желаетъ вступить съ нимъ въ бракъ. Получивъ это увдомленіе, коммиссія по длу о корнет Ахтырскаго гусарскаго полка Черемисов списалась съ палатой уголовнаго суда, и палата предала
суду отставного гвардіи поручика Павла Борисовича Скосырева и вдову дворянина Коровайцева, — перваго за насиліе, учиненное надъ замужнею женщиной, а вторую — за побгъ отъ мужа. Вмшалась консисторія, и дло заварилось и затянулось на долгіе года, какъ водилось тогда; цлыя стопы, цлые воза бумаги должны быть исписанными по этому длу.
        Павелъ Борисовичъ нанялъ ходатая изъ отставныхъ чиновниковъ палаты уголовнаго суда и поручилъ ему дло, нисколько не смущаясь, но жениться на Катерин Андреевн ему было пока нельзя, и вотъ это то обстоятельство смущало и безпокоило его. Такимъ образомъ и было Павлу Борисовичу не до подлога, совершеннаго Латухинымъ. Онъ весь отдался любви и заботамъ о новой жизни, весь отдался Катерин Андреевн, которая внушила ему страсть пылкую, неудержимую, — страсть, охватывающую человка лишь на склон лтъ послднимъ, „девятымъ валомъ“, способнымъ и выкинуть на берегъ къ тихой пристани, и разбить о скалу.
        Латухину и Над можно было быть покойнымъ и не думать о Павл Борисович, но тмъ не мене, Шушеринъ, заходя иногда попировать къ счастливому жениху, совтовалъ ему дла въ долгій ящикъ не откладывать.
        — Обвнчайтесь и длу конецъ, — говорилъ управляющій, — не зачмъ вамъ тянуть да откладывать.
        Одинъ разъ вечеркомъ Шушеринъ пришелъ чмъ то озабоченный и особенно настаивалъ на скорйшей свадьб.
        — До масляницы еще время достаточно, Ефимъ Михайловичъ, успемъ обвнчаться, — отвтилъ Латухинъ. — Надо приданое приготовить, батюшка, то, се; хлопотъ не мало, сами изволите знать.
        — А ты, голубчикъ, не дремли, — возразилъ на это Шушеринъ. — Приданое можно и посл свадьбы нашить, дло домашнее. Смотри, чтобы препоны какой не вышло.
        — Какая же можетъ препона быть?
        — Мало ли какая. Купилъ невсту, да вдь не безъ грха, самъ знаешь. Ежели обвнчаетесь, такъ отнять мудрено, а пока еще невстой состоитъ — возможно, имя въ виду, что куплена то Надя при помощи подлога. Мн тебя жаль, а я то ужь выкарабкаюсь какъ нибудь. Есть тутъ заковыка одна, человчекъ одинъ намъ помшать можетъ.
        „Заковыка“ эта состояла вотъ въ чемъ: одинъ разъ вечеркомъ Ефимъ Михайловичъ кушалъ у себя въ горниц чай и читалъ какую то душеспасительную книгу, какъ въ комнату къ нему вошелъ любимый барскій камердинеръ Порфишка. Съ трудомъ узналъ Шушеринъ барскаго любимца. Давно небритый, съ опухшимъ отъ сильнаго пьянства лицомъ, съ налитыми кровью глазами, Порфирій самъ на себя не былъ похожъ. Одтъ онъ былъ въ дубленый полушубокъ и въ валеные сапоги, въ рукахъ держалъ палку и барашковую шапку.
        — Порфирій! — съ удивленіемъ воскликнулъ Шушеринъ, поднимая на лобъ очки въ серебряной оправ. — Какими ты судьбами попалъ сюда изъ Лавриковъ? Отъ барина?
        Порфирій поставилъ палку въ уголъ, бросилъ шапку и слъ на стулъ, не дожидаясь приглашенія. До сей поры онъ при управител садиться не смлъ.
        — Самъ ушелъ, — угрюмо отвтилъ онъ. — Бжалъ.
        — Какъ бжалъ? — воскликнулъ Шушеринъ и притворилъ дверь въ сосднюю комнату.
        — А какъ вотъ бглые бгаютъ.
        — Да что же случилось, Порфиша? — тревожно спросилъ Шушеринъ. — Я что то въ толкъ не возьму.
        — А то и случилось, что вы, Ефимъ Михайловичъ, обманщикъ и жизни моей погубитель...
        — Какъ?!
        — Небось не знаешь? — насмшливо спросилъ Порфирій. — Прикрылъ я твой обманъ воровской, дозволилъ вамъ съ купцомъ Латухинымъ Надьку обманомъ купить, а ты мн за это что общалъ?
        — Общалъ, Порфиша, Лизавету изъ Чистополья въ Лаврики переслать и устроить ее за тебя. Я помню это, знаю и устрою.
        Порфирій злобно взглянулъ на Шушерина и покачалъ головой.
        — Ахъ, ты, Іуда, Іуда! — проговорилъ онъ. — Отдали Лизу за Архипку, сгубили ее...
        — Какъ?
        Шушеринъ даже вскочилъ съ мста.
        — Какъ отдали?... Порфиша, родной, Богомъ теб клянусь, что я этого не зналъ. Гршенъ я тмъ, что позамедлилъ маленько, а баринъ, стало быть, помимо меня бурмистру отписалъ объ этомъ. Порфиша, голубчикъ, прости ты меня Христа ради! Я теб, Порфиша, заплачу, денегъ теб дамъ, а Лизу твою отниму отъ Архипки, отдамъ ее теб.
        — Поздно, сударь Ефимъ Михайловичъ! Лиза сбжала, поймана и въ город Владимір въ острог сидитъ.
        — Ахъ, горе какое! — съ непритворною тоской воскликнулъ Шушеринъ.
        — Горе теб? Боишься что я про твой обманъ насчетъ Надьки барину донесу? А мн то какое горе, а Лиз то? Сколько тиранства перенесла она, побоевъ! Сказываютъ чистопольевскіе мужики, что и до весны не доживетъ, помретъ въ острог.
        Порфирій тряхнулъ головой.
        — На тебя я барину донесу, это ты знай! — со злобой сказалъ онъ. — Не видать твоему долгополому купцу Надьки, какъ мн Лизы не видать, а пока я гулять хочу въ Москв, денегъ мн давай.
        — Порфиша, родной, я тебя угощу, я теб денегъ дамъ, судьбу твою устрою, ты ужь меня прости, Порфиша, земно теб кланяюсь.
        Шушеринъ поклонился, коснувшись рукою пола.
        — Ладно, увидимъ тамъ, а пока денегъ мн дай, гулять хочу.
        — Да какъ же такъ, Порфиша? — замялся Шушеринъ. — Ушелъ ты въ Москву самовольно, баринъ явку подастъ.
        — А ты укрывай меня, — съ дерзкимъ смхомъ перебилъ Порфирій. — А то не хочешь ли задержать? Кликни людей, вели связать да въ вотчину отправить. Ха, ха, ха... Не отправишь, Ефимъ Михайловичъ, шкуру свою оберегаючи.
        — Порфиша, — ласково и вкрадчиво заговорилъ Шушеринъ, присвъ рядомъ съ лакеемъ, — Порфиша, а ты, голубчикъ, вернись лучше въ Лаврики, будь другъ! Я теб денегъ дамъ, подводу снаряжу...
        — Пой Лазаря то! — со смхомъ перебилъ Порфирій. — Какого бса я въ Лаврикахъ постылыхъ длать буду? Я хоть погуляю тутъ, душу отведу, изъ трактира въ погребокъ перепархивать буду, съ пріятелями горе свое забуду. Мн и ты денегъ дашь и купецъ Латухинъ дастъ, потому какъ я васъ обоихъ погубить могу. Не желаю и въ Лаврики, провались они въ таръ-тарары!
        — Порфиша, да вдь тебя схватятъ здсь, какъ бглаго...
        — А я скажу, что живу-де я въ Москв по приказу господина моего, Павла Борисовича Скосырева, и порукой-де въ томъ управитель его Ефимъ Михайловъ Шушеринъ. Откажешься, что ли? Ха-ха-ха! Я надъ тобой потшусь, Шушеринъ, ты мн теперь не страшенъ, нтъ!
        Шушеринъ принужденъ былъ дать Порфирію денегъ и отпустить его „гулять“. Всю ночь думалъ объ этомъ неожиданномъ случа Шушеринъ и на утро особенно настаивалъ у Латухина на скорйшей свадьб, но настоящей причины своей настойчивости не сказалъ.
        Порфирій, между тмъ, пилъ, гулялъ, бражничалъ и буянилъ. Оставшаяся въ Москв дворня понять не могла послабленій, которыя оказывалъ строгій и безпощадный Шушеринъ Порфирію, тмъ боле, что дворн извстно было о приказ барскомъ: поймать скрывшагося изъ Лавриковъ Порфирія и прислать въ имніе.
        — Ужь не ладитъ ли Шушеринъ поставить Порфишку „охотникомъ“ за племянника? — догадывалась дворня. Порфирій именно походилъ теперъ на нанятаго „охотника“, идущаго добровольно въ солдаты за какого-нибудь зажиточнаго парня, попавшаго въ рекрутскую очередь. Въ ту пору, да и потомъ, гораздо поздне, такихъ „охотниковъ“ было не мало, и они именно такъ бражничали и ломались надъ нанимателемъ, какъ „ломался“ Порфирій надъ Шушеринымъ.
        — Гляди, что „охотникомъ“ его ставитъ за старшаго племянника, который въ купеческой контор служитъ, — говорили дворовые.
        — А баринъ то нешто отпуститъ Порфишку! — возражали другіе.
        — Шушеринъ обойдетъ барина, какъ ему надо, особливо когда Порфиша запилъ да забаловалъ. На кой онъ шутъ барину такой то? Одно дло — подъ красную шапку.
        А Порфирій посмивался только и продолжалъ гулять. Въ расшитомъ шелками романовскомъ полушубк, въ красной рубах и плисовыхъ шароварахъ, заломивъ шапку на затылокъ, съ череповскою гармоникой ходилъ онъ изъ трактира въ трактиръ, изъ погребка въ погребокъ и кутилъ. Являясь домой пьянымъ, онъ буянилъ, дрался и грубилъ Шушерину. За одну десятую такихъ поступковъ другого, будь это самый почетный членъ дворни, — Шушеринъ отодралъ бы до полусмерти и дома, и въ части, а Порфирія онъ только уговаривалъ да ласкалъ, да угощалъ настойками.
        Какъ то разъ вечеркомъ Иванъ Анемподистовичъ, заперевъ лавку, возвращался домой съ гостинцами для невсты. Подходя къ дому, онъ увидалъ, что работникъ его отгонялъ отъ воротъ рослаго парня въ дубленомъ полушубк съ гармоникой въ рукахъ. Парень былъ пьянъ, кричалъ, размахивалъ руками и лзъ въ калитку, отталкивая работника.
        — Это что такое? — спросилъ Иванъ Анемподистовичъ, подходя. — Что это за человкъ?
        — Да вотъ лзетъ до твоей милости, — отвчалъ работникъ. — Сказываетъ, что дворовый-де человкъ помщика Скосырева и хочетъ поздравить тебя съ запорученною невстой.
        Иванъ Анемподистовичъ окинулъ парня взглядомъ и узналъ въ немъ камердинера Павла Борисовича Порфирія.
        — Я, голубчикъ, пожертвовалъ на всю дворню двадцать пять рублей, чтобы поздравить меня и Надежду Игнатьевну, — кротко отвтилъ Иванъ Анемподистовичъ, — ну, да ладно, поздравь ты само собой, вотъ теб полтина.
        Порфирій подкинулъ на ладони пожалованный купцомъ полтинникъ.
        — Это ты мн на водку, купецъ, жалуешь? Спасибо, а только мн твоего полтинника не надо, свои есть, желательно, чтобы меня Надя твоя изъ своихъ рукъ поподчивала, угостила, какъ есть она такая же холопка господина моего, какъ и я.
        Иванъ Анемподистовичъ нахмурился.
        — Тутъ нтъ никакой Нади, — сурово отвтилъ онъ. — Тутъ есть „вольная“ Надежда Игнатьевна, моя невста, будущая купчиха и теб тутъ длать нечего. Ступай себ съ Богомъ, проспись!
        — Ой-ли?
        Порфирій подперъ бока руками и нагло засмялся.
        — А ежели я не пойду?
        — А не пойдешь, такъ я велю молодцамъ шею теб намять и въ часть отправить, а въ части теб баня будетъ, хоть сегодня и не суббота.
        — Это мн то? Ну, а ежели баня то будетъ не мн, а Надьк?
        Иванъ Анемподистовичъ вспыхнулъ.
        — Прочь, холуй! — крикрулъ онъ. — Кнутьями велю отодрать, коли не сгинешь съ глазъ въ ту же минуту!
        — Потише, купецъ, не пыли!
        Порфирій наклонился къ самому уху Ивана Анемподистовича и, понизивъ голосъ, проговорилъ:
        — Обманомъ невсту то купилъ, знаю вдь я. Барину показали не ее, не ее, стало быть, онъ и на волю отпускалъ, подлогъ вы съ Ефимкой сдлали!
        Иванъ Анемподистовичъ поблднлъ.
        — Ага, пересыпало лицо то снгомъ! — продолжалъ Порфирій. — Хочешь, сейчасъ я заявлю объ этомъ? Уголовщина вдь это, купецъ, и тебя, и Шушерина и Надю въ мшокъ за это каменный!.. Хе, хе, хе... А ты не фордыбачь, будь ласковъ. Ты угости меня, попотчуй, пусть и Надя угоститъ. Когда она при генеральш Прасковь Васильевн состояла, я зналъ ее, не плоше тебя влюбимшись былъ и даже хотлъ у барина въ жены ее просить...
        — Войди во дворъ, — дрогнувшимъ гОЛОСОМЪ перебилъ пьяную рчь Иванъ Анемподистовичъ. — Что ты городишь такое? Какой подлогъ?.. Выпущена Надя на волю господиномъ, у меня бумага есть...
        — Есть, да не на ту выправлена. Какъ показывали барину Надю, такъ подмнили ее. Одинъ въ дворн то нашей знаю я ее, одинъ и могъ бы барину глаза открыть, да Шушериаъ упросилъ, посулами склонилъ.
        Порфирій махнулъ рукою.
        — Не исполнилъ онъ, проклятый, посуловъ своихъ, не отдали мн Лизу мою, сгубили!... Ну, да ты, купецъ, тутъ не виноватъ, я на тебя зла не имю, а только ты угости меня, попотчуй, желаю я твоимъ гостемъ быть...
        — Пойдемъ, — торопливо отвтилъ Иванъ Анемподистовичъ и повелъ незваннаго гостя въ горницы.
        Снова забило сердце молодого купца тревогу, снова облилось оно кровью... Еще новый свидтель обмана, подлога, еще новая бда!.. Пьяный холуй этотъ будетъ теперь таскаться сюда, будетъ буянить, требовать почестей, грозить... Скорй, скорй надо обвнчаться, да и пойти къ барину съ повинной, разсказать ему все; онъ извинитъ невольный подлогъ, особенно теперь, когда онъ самъ любитъ и счастливъ любовью...
        ХІV.

        Въ ненастный февральскій вечеръ къ постоялому двору, расположенному верстахъ въ двадцати отъ города Рузы, подходили три человка. Въ поляхъ завывала мятель, съ темнаго облачнаго неба валилъ снгъ густыми хлопьями, сердитый втеръ крутилъ его въ воздух и словно злился на кого-то, яростными порывами налетая на ветхія постройки постоялаго двора, на лохматыхъ лошаденокъ, стоящихъ подъ навсомъ двора, и на подходящихъ путниковъ.
        Двое изъ этихъ путниковъ были одты въ рваные полушубки и въ лапти; на головахъ у нихъ были мховыя шапки. Третій путникъ, невысокаго роста, коренастый мужчина лтъ тридцати, былъ одтъ въ однобортный казакинъ изъ толстаго сраго сукна, подпоясанный ремнемъ съ бляхами и въ валеные сапоги. Кудластую голову его покрывала барашковая шапка съ краснымъ верхомъ. Этотъ, очевидно, былъ дворовымъ, какимъ-нибудь псаремъ или дозжачимъ. Ни у него, ни у его товарищей не было за плечами котомокъ или мшковъ; шли они, значитъ, налегк, не изъ далека, а между тмъ вс они очень устали и едва тащились по снжной дорог, опираясь на толстыя, суковатыя палки, выдернутыя изъ какой-нибудь изгороди.
        — Надо зайти на постоялый, братцы, — сказалъ дворовый товарищамъ. — Силушки больше нтъ, ноги отказываются, да и жрать хочется.
        — Прямо издыхать надо, ежели не отдохнуть да не перекусить, — отвтилъ одинъ изъ лапотниковъ. — А какъ ты зайдешь?
        — А что?
        — А то, что люди то мы, Ефимушка, темные, бглые люди.
        — Написано, что ли, у насъ на лбу, что мы бглые? Скажемъ, что домой де идемъ, вотъ и вся недолга.
        — А ежели изъ Москвы то дано знать, что мы убжали изъ кутузки?
        — Тамъ дано знать исправнику, а не Акимычу дворнику, а откуда тутъ исправникъ возьмется въ такую погоду? Зайдемъ, поспимъ до разсвта, отогремся, а можетъ Акимычъ то и покормитъ. Хорошо бы теперича щецъ похлебать горяченькихъ, зелена вина стаканчикъ хватить!
        — Ишь, губу то теб разъло! Хоть бы хлбушка пожевать, и то хорошо, да глядишь и ночевать то Акимычъ не пуститъ безъ пятака, а у насъ хоть бы полушка.
        — Попытаемся; авось, благодтеля барина покойнаго вспомнимши, Акимычъ пригретъ насъ, накормитъ.
        Вс трое пріободрились, почуявъ тепло постоялаго двора, и пошли ходко. Постучавшись у воротъ и назвавшись прохожими, путники вошли черезъ крытый дворъ въ избу. На широкихъ палатяхъ спали извощики, везущіе въ Москву кладь, только-что поужинавшіе; на жаркой печи тоже спали какіе то прозжіе: за столомъ, при свт самодльной сальной свчи въ желзномъ подсвчник, три мужика ли кашу, запивая квасомъ. Въ изб было жарко, пахло щами и дымомъ. Хозяинъ постоялаго двора, толстый рыжебородый мужикъ, недружелюбно встртилъ путниковъ.
        — Я пшихъ не пущаю, — сурово обратился онъ къ нимъ. — Никакой корысти нтъ безъ лошадей то пущать. Ну, ладно, ежели ужинать будете — оставайтесь, а коли ночевать только, такъ не пущу: тсно и безъ васъ.
        — А ты будь поласкове, Акимычъ, — обратился къ нему дворовый. — Мы знакомые твои. Али не призналъ? Коровайцевскіе мы, Луки Осиповича Коровайцева.
        При послднихъ словахъ сидвшіе за столомъ разомъ поднялись.
        — Батюшки, да вдь это наши! — воскликнули они въ одинъ голосъ. — Ефимъ Борзятникъ это, Тихонъ Обручевъ, Яшка Косарь!
        Вошедшіе такъ и бросились къ признавшимъ ихъ мужикамъ.
        — Родимые, да вдь это наши, коровайцевскіе! Васюкъ Трошинъ, Михайло, Герасимъ!
        Знакомые обнялись и расцловались. Нкоторыхъ даже слеза прошибла.
        — Акимычъ, подавай намъ щей, каши, солонины и сулею вина! — скомандовалъ высокій чернобурый мужикъ дворнику.
        Дворникъ разбудилъ бабу-стряпуху и приказалъ ей подать требуемое, а самъ, кряхтя и охая, влзъ на печь и сію же минуту захраплъ. Легла спать и баба, подавъ на столъ корчагу съ горячими щами, горшокъ пшенной каши, блюдо съ холодною солониной, ковригу Хлба и баклагу вина. Прохожіе молча и жадно накинулись на ду, выпивъ по стакану водки. Уже за кашей, обильно сдобренной льнянымъ масломъ, разговорились они. На разспросы чернобородаго мужика началъ длинный разсказъ дворовый въ казакин.
        — Осиротли мы, Василій Панкратычъ, — началъ онъ, — схоронили нашего барина Луку Осиповича, царство ему небесное.
        — Да, знаемъ мы, Ефимушка, получили объ этомъ всточку, поплакали вдосталь. Такое у насъ теперича гореванье идетъ, что...
        — А ты постой, Васюкъ, — остановилъ его другой мужикъ. — Пусть Ефимъ намъ разскажетъ про барина, про московское житье свое, а тамъ и мы повдаемъ о себ. Говори, Ефимушка, сказывай намъ все, коли угостился до сытъ.
        — Спасибо, насытились теперь, отошли, а то хоть помирай въ чистомъ пол. Не веселъ нашъ разсказъ будетъ, ребятушки, горе одно.
        Онъ закурилъ трубку на коротенькомъ чубук, затянулся и началъ:
        — Пошли мы въ Москву за бариномъ, чтобы не покидать его, сердечнаго, при случа помочь, да опоздали, зря сходили. Онъ, вишь ты, нашелъ свово обидчика, поймалъ злодя свово, который у него жену увезъ, и орломъ налетлъ на него, а тотъ выхватилъ саблю, да и полыснулъ нашего барина. Прямо по голов угодилъ, разскъ до мозга самаго, и скончался нашъ Лука Осиповичъ въ больниц, схоронили его. Поревли мы, попечалились и поршили такъ, чтобы обидчику его, нашему лиходю, за все отплатить, да кстати ужъ и ее, барыню бглую, поршить, и Глашку тоже смутьянщину. За одно, думаемъ, пропадать сиротами, такъ по крайности отплатимъ. Очень ужъ горько да больно намъ было, очень голубчика барина жаль, жену котораго мы проворонили, въ домъ котораго ворога пустили!
        — Такъ, такъ, — проговорилъ чернобородый, жадно слушая разсказъ Ефима.
        Такъ же жадно и съ напряженнымъ вниманіемъ слушали и его товарищи. Что касается товарищей Ефима, то они, утомленные дорогой и согртые виномъ, свалились на лавки и крпко спали.
        — Ну, и пошли мы по Москв барина этого Черемисова искать, — продолжалъ Ефимъ. — Ходимъ, это, спрашиваемъ, а на харчи себ добываемъ чмъ попадя, работаемъ, что приведется. У того спросимъ, у другаго и указали намъ фатеру этого барина, нашли мы ее. Нагрянули мы, робятушки, ночью къ нему, прознавъ, что дворни у него только и есть, что парень дворовый да деньщикъ. Парадную дверь коломъ приперли, заднюю высадили и входимъ. Дворовый его, плюгавенькій такой, замореный, спитъ на коник въ прихожей, а деньщикъ съ какою то бабочкой въ карты играетъ. Пикнуть они не успли, какъ мы связали ихъ, словно волковъ сострунили. Спрашиваемъ, гд, молъ, вашъ баринъ и наша барыня, которую онъ увезъ? Деньщикъ, видимъ, не тотъ, который къ намъ въ т поры прізжалъ, барыню то красть, другой. „Я, говоритъ, ребята, ничего не знаю. Барыни, говоритъ, у насъ никакой нтъ, а баринъ нашъ на обвахт сидитъ за убійство“. Видимъ мы, что толку тутъ не будетъ, бросили эту челядь и пошли, да, перелзая черезъ заборъ, на казаковъ объздныхъ и наткнулись. Взяли насъ, скрутили и въ кутузку до утра, да на счастье наше кутузка то была плохонькая, на
съзжемъ двор для пьянчужекъ приспособлена, ну, мы и убжали; убжали, да вотъ на родину и пришли, а тамъ что Богъ дастъ. У васъ то что, Вася, длается? Вы какъ поживаете?
        Чернобородый махнулъ рукой и повсилъ кудрявую голову.
        — Плохо у насъ, Ефимушка! — отвтилъ за него другой.
        — А что?
        — А то, что въ раззоръ насъ раззорили и вся почитай вотчина въ бгахъ состоитъ. Остался дома старый да малый. Бабы, двки, и т разбжались, кто куда. Аксена Рыжаго семья на Донъ, слышно, сошла, Микшка съ бабой и ребятами на Волгу ушелъ, — родня у него тамъ гд то въ судовщикахъ — а то на заводы ушло мпого ребятъ; тамъ, сказываютъ, бглыхъ то охотно принимаютъ.
        — Ну, а что же въ усадьб то длается, въ деревн то?
        — А то и длается, что чиновники, подъячіе понахали и живутъ вотъ третью ужъ недлю. Наслдниковъ у барина не осталось, такъ вотчину въ казну переписываютъ, а какой то господинъ впутался тутъ и на себя хочетъ все перевести, родственникъ де я Луки Осиповича, внучатный племянникъ. Понахали исправникъ, становой, подъячіе изъ суда и встали у насъ станомъ, что твой Мамай нечестивый. Принялись оброкъ выколачивать, недоимки, слышь ты, какія то; пошли со дворовъ и телятъ, и куръ, и барановъ тащить, и всякую живность, а какъ не стали мы давать было, такъ потащили насъ на конюшню и ну полосовать! Егора да Пармена Черновыхъ заковали въ кандалы и въ острогъ отправили, Василису птичницу до полусмерти задрали и тоже увезли въ городъ. Восемь подъячихъ въ господскомъ дом живетъ, пишетъ да списываетъ, а на деревн пятнадцать инвалидовъ гарнизонныхъ поставлено, — бунтъ де мужики завели. Исправникъ чуть не каждый день назжаетъ, становой съ письмоводителемъ живмя живетъ, а письмоводитель то у него столь вороватый парень, что съ господъ, и то деретъ. Прямо раззорили насъ и барское гнздышко на втеръ пустили...
        Мужикъ замолчалъ и повсилъ голову. Пригорюнились и вс остальные.
        — Какъ же теперь, братцы, быть то, а? — спросилъ Ефимъ.
        — А такъ и быть...
        Чернобородый оглянулся кругомъ, наклонился къ дворовому и, понизивъ голосъ, проговорилъ:
        — Думаемъ къ шайк воровъ пристать, что въ Хватовскомъ лсу у Введенья поселилась.
        Ефимъ такъ и отпрянулъ.
        — Да неужто? — воскликнулъ онъ.
        — А что же длать то? Раззорили, да и еще раззорятъ. Когда то еще отпишутъ вотчину, когда то еще длу конецъ будетъ, а до тхъ поръ кровь всю выпьютъ. А потомъ чего ждать, Ефимушка? Достанемся племянничку этому внучатному, такъ сладости не будетъ. Одно дло, что на вол погулять, а тамъ что будетъ. Не мы, Ефимушка, первые, не мы послдніе.
        Ефимъ пригорюнился.
        — И все это изъ-за барыни этой вышло, изъ-за зми подколодной, которую батюшка нашъ на груди своей отогрлъ! — проговорилъ онъ.
        — Да. Попалась бы она намъ въ лапы часомъ, такъ мы-бъ на ней все выместили.
        — Гд же она теперь? Невдомо вамъ?
        — Разно болтаютъ. Сказываютъ наши, кои въ Руз бродятъ, что она гд то въ вотчин живетъ того барина, съ коимъ убжала, а гд эта вотчина, того не вдаютъ.
        Мужики молчали.
        — Что-жъ теперь длать думаешь, Ефимушка? — спросилъ у двороваго чернобородый мужикъ. — Домой пойдешь, такъ въ тотъ же часъ въ кутузку попадешь.
        — Непошто мн домой идти, — угрюмо отвтилъ Ефимъ. — Шелъ за тмъ, чтобы поклониться могилкамъ родительскимъ, да и уйти на вки вчные. Бродячаго люда по матушк Рассе много бродитъ, найдется и намъ мсто.
        — То-то, молъ, — ободрительно отозвался чернобородый. — Староста Игнатъ на што ужъ степенный мужикъ, а и тотъ ушелъ.
        — Ушелъ и Игнатъ?
        — Ушелъ. Этотъ къ староврамъ ушелъ со всею семьей и въ какомъ то скиту живетъ, ну, а мы вотъ погуливаемъ.
        — Грабежомъ промышляете? — съ укоромъ спросилъ Ефимъ.
        — Лишнее у толстосумовъ беремъ, — засмялся чернобородый. — Бдныхъ да убогихъ не трогаемъ, убійства не чинимъ, а такъ себ пошаливаемъ.
        Онъ опять наклонился къ Ефиму и едва слышнымъ шепотомъ заговорилъ ему:
        — Нон вотъ здшняго Акимыча пощупаемъ, очинно обросъ мужикъ, очинно награбилъ много, всю округу споилъ да раззорилъ и деньжищъ, сказываютъ, множество, а мужикъ воръ, злодй, ни жалости, ни стыда, хуже татарина лютаго, вотъ мы его и обмишуримъ. На разсвт извощики удутъ, мужики вонъ т тоже съдутъ, на базаръ въ Рузу поспшаючи, ну, мы и насядемъ на Акимыча. За рчкой нашихъ то еще семь человкъ, да вотъ васъ трое прибыло.
        — И насъ считаешь? — усмхнулся Ефимъ.
        — А почему и нтъ?
        Ефимъ тряхнулъ головой.
        — Ладно, считай и насъ, дядька! — съ глубокимъ вздохомъ воскликнулъ онъ. — Семь бдъ — одинъ отвтъ, а ужъ мы все равно и бглые, и раззоренные... Поднеси-ка еще стаканчикъ, землякъ любезный.
        — Пей, Ефимушка, на здоровье, вотъ она, баклажка то!
        Раннимъ утромъ дворникъ, его семья и работники были перевязаны, и вся полная „кубышка“ дворника, сохраняемая въ кованомъ сундук, была въ рукахъ крпостныхъ Луки Осиповича Коровайцева. Захватили они и много разной рухляди: тулуповъ, женскихъ шубокъ и душегрекъ, плотныхъ шелковыхъ платьевъ дворничихъ, бухарскихъ шалей, полотна и т. д. На двухъ парныхъ подводахъ ускакали грабители съ постоялаго двора, и когда какіе то прозжіе нашли дворника со всми его домочадцами въ изб еле живыми отъ страха и связанными, грабители были далеко.
        * * *
        Виновница всхъ этихъ событій, „воликолпная“, какъ прозвали ее сосди, Катерина Андреевна Коровайцева весело, широко и пышно жила въ Лаврикахъ, наслаждаясь полнымъ счастіемъ и любовью. Когда Павелъ Борисовичъ, смущенный и обезпокоенный, сообщилъ ей о несчастіи, постигшемъ ея мужа, она дрогнула вся, встрепенулась и яркая краска залила ея прекрасное лицо, а лучистые глаза такъ и засверкали.
        — Убили? — воскликнула она, подымаясь съ мста.
        — Да, Катенька...
        — Такъ чего же ты пасмурный такой, орликъ ты мой? — весело спросила она. — Вдь теперь я свободна, вдь теперь я безъ всякой помхи твоя!
        — А теб разв не жаль его?
        Катерина Андреевна слегка поморщила свои соболиныя брови.
        — Жаль, конечно, онъ добрый былъ, смирный, а все же лучше, что онъ умеръ. Правда? И намъ лучше, да и ему: чтобы онъ мучился?.. Мн вотъ Черемисова жаль; онъ пострадаетъ за то, что наше счастіе устроилъ.
        — Онъ выпутается, Катя: вдь онъ честь свою, личность свою защищалъ. Покойникъ Лука Осиповичъ твой бросился на него, пытаясь тяжко оскорбить его.
        — Ну, а если выпутается нашъ милый удалой гусаръ, такъ и горя нтъ никакого. Все длается такъ, какъ тому быть должно, мой милый Поль. Безъ смерти Луки не было бы ни моего, и твоего счастія, значитъ, и говорить нечего. Онъ пожилъ, онъ взялъ свое, такъ я тоже пожить хочу. Посуди самъ: разв я для того создана, чтобы въ деревеньк Луки Осиповича грибы солить? Разв я пара ему?
        Катерина Андреевна взглянула въ зеркало, обняла Скосырева и, склонивъ ему головку на плечо, проговорила:
        — Онъ оттуда проститъ и благословитъ меня. Я ни разу не обманула его, была ему врною женой, да и никогда не обманула бы, еслибъ ты силой не взялъ меня. Онъ долженъ простить меня, долженъ, а я... я помолюсь за него...
        Катерина Андреевна заказала по муж сорокоусты въ десяти окрестныхъ церквахъ и послала въ Москву прикащика съ приказаніемъ отыскать могилу Луки Осиповича и поставить надъ его прахомъ дорогой памятникъ. Памятникъ этотъ и до сей поры стоитъ по окраин Лазаревскаго кладбища, и любопытный можетъ, хотя съ трудомъ, прочесть на немъ надпись и стихотвореніе.
        Павелъ Борисовичъ только подивился характеру своей обожаемой красавицы и еще больше сталъ любить ее, высоко цня то, что она вся отдалась ему и вмст съ мужемъ похоронила все старое. Она же дала ему и мысль блестяще покончить все дло.
        — Чего ты волнуешься, мой милый? — говорила она Скосыреву, когда того засыпали бумагами изъ различныхъ учрежденій „по длу объ убійств помщика Коровайцева и бжавшой жен его“. — Все это пустяки! Ты пошли меня къ этимъ скучнымъ судьямъ, а я скажу вотъ что: скучала я дома, покинутая мужемъ, который то по служб, то на охоту отлучался, и похала съ знакомымъ корнетомъ Черемисовымъ, другомъ моего мужа, въ гости къ помщику Скосыреву, который тоже знакомъ съ нами и въ дом у насъ бывалъ, а въ это время мужъ вернулся, послушалъ болтовни пьяной дворни и поскакалъ искать меня въ Москву, набросился на корнета Черемисова и за это поплатился. Вотъ и все. Какая же это вина съ моей стороны? Пусть они дворню спросятъ, какая я была мужу жена. Разв преступленіе въ гости къ теб пріхать? Нтъ, милый, ты не бойся, не смущайся! Не то, что теб, у котораго и богатство, и связи, а послднему мелкопомстному помщику, однодворцу какому нибудь, и то нечего бояться.
        Павелъ Борисовичъ въ восторгъ пришелъ отъ ума и находчивости Катерины Андреевны и ожилъ, помолодлъ. Широко и пышно развернулась жизнь въ Лаврикахъ и лишь одно обстоятельство печалило Павла Борисовича и до бшенства доводило Катерину Андреевну. Обстоятельство это состояло въ томъ, что вс лучшія дамы узда не приняли Катерину Андреевну, а т, которыя приняли, не отдали ей визита.
        Свадьба должна была уладить это послднее недоразумніе, и вс помыслы Катерины Андреевны направлены были теперь къ тому, чтобы какъ можно скоре обвнчаться съ Павломъ Борисовичемъ и поставить свой домъ первымъ въ округ, а Павла Борисовича провести въ предводители.
        XV.
        Слдствіе по длу Черемисова было окончено и арестованнаго гусара выпустили на свободу, обязавъ подпискою о невызд изъ Москвы впредь до особаго распоряженія. Изъ полка Черемисовъ принужденъ былъ выйти, такъ какъ дло о похищеніи имъ жены дворянина Коровайцева дошло до высшаго начальства и скомпрометировало Черемисова.
        Безъ гроша денегъ, похудвшій и обросшій бородой, явился Черемисовъ на свою покинутую квартиру. Отпустивъ деньщика въ полкъ, Черемисовъ остался съ однимъ дворовымъ человкомъ Сашкой, не покидавшимъ барскаго дома и имущества и готовымъ скорй умереть съ голоду, чмъ уйти куда нибудь. Все, до послдней брошенной пуговицы, нашелъ Черемисовъ въ цлости и подивился на то, чмъ былъ живъ его врный Сашка, оставленный безъ гроша.
        — Жилъ хорошо, — отвтилъ барину Сашка, и улыбка играла на его румяномъ полномъ лиц. — Рази въ Москв пропадешь, сударь? Въ Москв только дуракъ пропадетъ.
        — Да чмъ же ты жилъ? — спросилъ Черемисовъ.
        — Около пріятелей кормился. Дворни вокругъ сколько угодно, только гуляй съ ней. Вотъ четыре рубля мн подарили, жилетку шелковую, а сытъ и пьянъ кажинный день былъ. Сичасъ у генерала Пронина экономка Лукерья Даниловна, какая ласковая баба — страхъ! Какъ утро, такъ и несетъ мн фриштикъ[14 - ФРИШТИК и фриштык или фрыштик [нем. Frhstck] (разг. устар.) — Завтрак.А вот, посмотрим, как пойдет дело после фриштыка, да бутылки-толстобрюшки. Гоголь. Петербургский русский никогда не употребляет слово: "завтрак", а всегда говорит "фрыштик", особенно напирая на звук фры. Достоевский. (Толковый словарь Ушакова, 1935-1940).].
        Сашка засмялся, оскаливъ блые крпкіе зубы.
        — Каклеты лъ, четыре раза щиколадъ пилъ! — хвастливо заявилъ онъ.
        — Ахъ ты, рожа, рожа! — смясь проговорилъ Черемисовъ. — И изъ моихъ вещей ничего не продалъ?
        — Нешто я смю барское добро трогать? Я его берегъ, не отходилъ отъ него, и какъ пришли сюда бродяги коровайцевскіе васъ искать да связали насъ, такъ я всего больше опасался за имніе ваше. Одначе ничего не тронули, ушли. Храни Богъ, на васъ бы не наткнулись теперича. Очинно они за барина своего озлоблены.
        Черемисовъ, извщенный о покушеніи на его жизнь людьми Коровайцева, нисколько не встревожился этимъ и не думалъ бояться. Другія у него были теперь заботы — достать денегъ. Изъ раззореннаго, давнымъ давно заложеннаго и перезаложеннаго имнія ждать было нечего; нечего было и заложить, за исключеніемъ разв носильнаго платья и пары ковровъ, а у всхъ московскихъ заимодавцевъ было занято и подъ векселя, и подъ заемныя письма, и подъ сохранныя росписки. У пріятелей, у людей своего круга, Черемисовъ никогда не занималъ.
        Собравъ все то, что можно было продать, Черемисовъ позвалъ жида фактора[15 - Факторъ — исполнитель разныхъ порученій, сводчикъ, мелкій длецъ.«Что жидъ — то факторъ» (Западн. губ.). (Сборник образных слов и иносказаний, 1904).] и сбылъ чрезъ его посредство все это, выручивъ съ большимъ трудомъ сто рублей ассигнаціями. Черезъ этого же жида онъ отыскалъ портнаго и сшилъ себ въ кредитъ статское платье, навки и чуть не со слезами сбросилъ венгерку, ментикъ и шашку. Обновивъ штатское платье и вспрыснувъ его поражающимъ количествомъ рома и шампанскаго въ кругу пріятелей, Черемисовъ озаботился насчетъ денегъ. Он были очень нужны эксъ-гусару. Необходимо было създить въ Петербургъ и похлопотать о дл, необходимо было внести проценты въ Опекунскій совтъ за заложенное имніе и спасти хотя часть его, чтобы имть уголокъ подъ старость.
        Отыскавъ денегъ, Черемисовъ не пропалъ бы: за лихаго гусара, да еще съ имніемъ, въ Москв выдали бы и богатую, и хорошенькую невсту, а ему стала надодать холостая безпутная жизнь и поманило его къ тихой пристани, къ ласк врной супруги, къ чистымъ объятіямъ жены. Крпко задумался Черемисовъ и вспомнилъ о купц Латухин, которому онъ случайно оказалъ услугу. Тогда же онъ, шутя, намекнулъ купцу, что займетъ у него при случа денегъ, и купецъ изъявилъ полнйшую готовность дать сколько угодно. Теперь въ самую пору обратить эту шутку въ дло. Купецъ дастъ подъ заемное письмо. Онъ богатъ, тысяча, дв ассигнаціями — не ахти какая сумма, тмъ боле, что Черемисовъ покажетъ ему документы на имнье, и купецъ будетъ видть, что у гусара еще есть кое что. Весело засвиталъ Черемисовъ, закурилъ трубку и позвалъ Сашку.
        — Одваться мн, умываться, бриться! — приказалъ онъ. — Живо чтобы, въ одну минуту. Да найми мн парныя сани на весь день.
        Въ венгерк изъ синяго сукна съ черными шелковыми шнурками и кистями, въ срыхъ панталонахъ съ широчайшими раструбами, выбритый, надушеный и завитой, отправился Черемисовъ къ Латухину, узнавъ его адресъ чрезъ всевдущаго Сашку.
        Было часовъ двнадцать утра, когда Черемисовъ подъхалъ къ дому Ивана Анемподистовича. Оставивъ сани у воротъ, онъ вошелъ во дворъ и поднялся по чистой, крашеной лстниц наверхъ. Служанка двушка встртила его еще въ сняхъ и пвучимъ голосомъ спросила:
        — Вамъ кого это надыть?
        — Мн, голубушка, надо видть Ивана Анемподистовича Латухина. Дома онъ?
        — Нтути его, онъ въ город.
        — А когда онъ будетъ?
        — Не знаю когда. Поди, скоро придетъ обдать. Да ты подожди, я у самой спрошу.
        — Это у жены, что ли, его?
        — Нтути у его маменьки спрошу. Онъ еще не женимшись. Подожди тутъ, я спрошу. А какъ о теб сказать то?
        — Скажи, что помщикъ Черемисовъ, Аркадій Николаевичъ. По длу, молъ.
        Служанка пошла и вернувшись пригласила Черемисова въ горницы. Въ чистомъ, очень богато по тогдашнему времени убранномъ зал встртила Черемисова мать Ивана Анемподистовича и попросила его приссть.
        — Скоро, чай, будетъ Ваня то, батюшка, подождите, — сказала она. — Не прикажите ли попотчивать чмъ нибудь вашу милость! Не побрезгуйте, сударь, выкушайте чего нибудь. Сынокъ то мой женихомъ состоитъ, такъ въ самую пору теперича всякаго гостя угостить.
        — Очень радъ, матушка, благодарю васъ, — поклонился Черемисовъ. — Я человкъ военный и всякому угощенію предпочитаю водку.
        Старушка ушла и сейчасъ же вернулась со служанкой, которая несла большой подносъ съ графиномъ водки, съ балыкомъ, икрой, грибками и всякаго рода закусками на маленькихъ фарфоровыхъ тарелочкахъ съ золотыми „пукетами“. Другая служанка внесла такія же тарелочки съ пряниками, съ калеными орхами, съ изюмомъ и пастилой.
        — Кушайте, батюшка, не побрезгуйте, — поклонилась старушка. — Займитесь тутъ чмъ угодно, на что глаза глядятъ, а я сичасъ пирогъ вынимать пойду, пирожкомъ горячимъ васъ попотчую.
        — Весьма пріятно, матушка, благодарю васъ, а чтобы мн одному не скучно было, такъ вы покажите мн невсту вашего сына, я съ ней пока побесдую.
        — Сейчасъ придетъ, сударь. Я ужь говорила ей, и она маленько снаряжается. Нельзя же невст къ дорогому хорошему гостю по домашнему выйти. Кушайте, батюшка, прошу покорно.
        Старушка удалилась, а Черемисовъ безъ церемоній и съ большимъ аппетитомъ выпилъ водки и закусилъ янтарнымъ балыкомъ. Наливая вторую рюмку, чтобы выпить и закусить чудною осетриной съ жирными золотистыми пророслями, Черемисовъ услышалъ сзади легкіе шаги и шуршанье шелковаго платья. Онъ поставилъ графинъ и оглянулся.
        Чудной красоты молодая двушка, одтая со вкусомъ и по мод, входила въ залу, неся подносикъ съ бутылкой сладкой малаги. Стройная брюнетка съ темно-синими глазами, гибкая, граціозная, съ цлою массой темныхъ волосъ, красиво причесанныхъ на античной головк, съ нжнымъ румянцемъ на щекахъ, не смуглыхъ, какъ у большинства брюнетокъ, а блыхъ, какъ фарфоръ, двушка эта была поразительно хороша въ своемъ нарядномъ туалет изъ свтло-синяго шелка съ кружевами и лентами, сшитаго, очевидно, лучшей портнихой. Узкая юбка, съ оборками изъ черныхъ кружевъ, облегала ея круглый станъ, высокую талію стягивалъ кушакъ изъ широкой пестрой ленты, пышныя рукава изъ темно-синяго бархата поддерживались на плечахъ бантами изъ лентъ, на груди, выступающей изъ-подъ глубокаго вырза лифа, сверкалъ алмазный медальонъ на нитк крупнаго жемчуга; жемчужныя же серьги низко спускались отъ красиваго розоваго ушка чуть не до самыхъ плечъ.
        Черемисовъ ахнулъ, что называется, и совсмъ растерялся. Онъ никогда не ожидалъ встртить въ купеческомъ дом такую красавицу. Были, конечно, красавицы и въ тогдашнихъ купеческихъ домахъ, но тогда очень еще немногія изъ купеческихъ женъ и дочерей одвались со вкусомъ и по мод, тяготя еще къ тяжелымъ штофнымъ юбкамъ, къ стеганымъ душегрейкамъ и шелковымъ шугаямъ на ват, а голову покрывая платочками въ двицахъ и шелковыми косыночками-головками — посл замужества. По мод, „по-господски“, одвались очень немногія, и это считалось новшествомъ, не всегда одобряемымъ. Вошедшая въ залу двушка была совершенная „барышня“ и не только по костюму, но и по манерамъ, по умнью держать себя.
        Черемисовъ щелкнулъ каблуками, пожалвъ въ эту минуту своихъ шпоръ съ „малиновымъ звономъ“, — поклонился и отрекомондовался, закрутивъ усъ.
        Двушка поклонилась ему тоже, поставила подносъ на столъ и безъ жеманства, безъ ужимокъ, которыя тогда были въ большой мод среди купечества, предложила гостю откушать сладкаго вина.
        — Благодарю васъ, — поклонился Черемисовъ. — Я съ кмъ же имю удовольствіе говорить? Вы, вроятно, родственница Ивана Анемподистовича?
        — Я его невста, — отвтила двушка.
        — Невста?
        — Да.
        — Вы... вы та крпостная двушка, которую выкупилъ Иванъ Анемподистовичъ у Скосырева!
        — Да.
        Двушка слегка покраснла и потупилась, едва сдерживая улыбку, польщенная тмъ, что произвела такое впечатлніе на помщика, видавшаго, конечно, виды.
        Черемисовъ забралъ черный усъ свой въ руку и закусилъ его, понявъ все. Да, онъ понялъ все. Онъ понялъ, что Скосыреву, зная его любовь къ хорошенькимъ женщинамъ, показали другую двушку, показали не настоящую Надю, обманули, а онъ, конечно, настоящую не зналъ, не видалъ никогда, этимъ и воспользовался хитрый Шушеринъ, хорошо закупленный купцомъ. Ту „поддльную“ Надю Черемисовъ видлъ, когда ее приводили къ Скосыреву въ день попойки. Куда же той равняться съ этой! О, Павелъ Борисовичъ эту не отпустилъ бы, нтъ, хоть давай за нее горы золота. Не даромъ купецъ съ Шушеринымъ прибгли къ обману и подлогу, хорошо они, стало быть, знали и вкусы Павла Борисовича, и цну этой красавицы. Вотъ у него, у Черемисова, скверныя теперь дла, гроша нтъ за душой, долговъ по горло, а будь эта красавица его крпостная, такъ онъ и за двадцать тысячъ не продалъ бы ее!..
        Черемисовъ крутилъ усы и не спускалъ глазъ съ Нади, а она стояла нсколько сконфуженная, покраснвшая и еще боле прекрасная въ своемъ смущеніи.
        — Выкушайте вина, — предложила, наконецъ, невста.
        — Благодарю васъ. Съ вами, если позволите, я выпью, а одинъ не стану, — отвчалъ Черемисовъ.
        — Извольте, я выпью немного.
        Надя налила въ рюмки малаги и взяла одну рюмку.
        — Ну, поздравляю васъ, желаю вамъ счастія, — сказалъ Черемисовъ, чокнувшись съ Надей. — Что-жь, очень вы любите вашего жениха?
        — Да.
        — Вы гд же съ нимъ познакомились?
        Надя разсказала исторію своего знакомства съ Иваномъ Анемподистовичемъ, извстную уже читателямъ.
        — И Скосыревъ отпустилъ васъ на волю? — спросилъ Черемисовъ, въ разсянности и волненіи выпивая рюмку за рюмкой то водки, то вина.
        — Отпустилъ. Иванъ Анемподистовичъ получилъ уже изъ палаты вольную, и я теперь московская мщанка, а скоро вотъ и купчихой буду.
        Надя улыбнулась.
        — Да, вотъ оно что! — задумчиво проговорилъ Черемисовъ. — А видлъ васъ когда-нибудь Скосыревъ?
        Надя подумала минутку.
        — Нтъ, никогда не видалъ. Я вдь была не его, а его покойной тетушки, ему я по наслдству досталась. У тетки онъ не бывалъ, она сердилась на него за его кутежи, за слишкомъ веселую жизнь.
        — Увидалъ, такъ не отпустилъ бы, — замтилъ Черемисовъ.
        — Почему? — съ лукавою усмшкой спросила Надя.
        — Да разв такую красавицу отдастъ кто нибудь добровольно? Доведись до меня, такъ я не отпустилъ бы за вс сокровища міра.
        — Вы очень милостивы, сударь, благодарю васъ за похвалу.
        Надя улыбнулась.
        — Отпустили бы и вы, если-бъ узнали, что ваша крпостная любитъ не васъ, а другаго. Зачмъ она вамъ, ежели сердцемъ то своимъ она вамъ не принадлежитъ уже? Для тиранства, для муки не оставили бы, если душа есть.
        — О, тутъ все забудешь! Я вымолилъ бы у нея любовь или силой взялъ бы, а ужь другому не уступилъ бы ни за что. Я такихъ, какъ вы, не видывалъ и среди барышень.
        — Благодарю васъ, но признаю сіи слова за комплиментъ.
        — Клянусь вамъ, что я говорю правду! Вы поразительно хороши!.. Скажите, вы учились гд нибудь, воспитывались? Кто былъ вашъ отецъ?
        — Отецъ мой былъ дворовый человкъ, а матушка жила при господахъ въ ключницахъ. Наша барыня очень любила насъ всхъ, хотя и была строга. Меня она особенно любила, учила грамот, заставляла читать книжки, обучила вышиванью, вязанью, и даже компаніонка ея, француженка мадамъ Биго, обучила меня играть на клавикордахъ и немного говорить по-французски. Генеральша не имла дтей и насъ любила, какъ родныхъ.
        Въ эту минуту дверь въ залу отворилась и вошла Маша съ блюдомъ, на которомъ дымился горячій ароматный пирогъ. Подойдя къ столу, Маша бросила бглый взглядъ на Черемисова и слабо вскрикнула, чуть не уронивъ блюдо. Не смотря на штатское платье, она узнала Черемисова, — хорошо врзалось ей въ память его красивое характерное лицо въ тотъ вечеръ, когда ее приводили къ Скосыреву.
        — Что съ тобою, Маша? — спросила Надя. — Ты поблднла, дрожишь... Маша, не угорла-ли ты, милая, въ кухн?
        — Нтъ, она не угорла, — отвтилъ за двушку Черемисовъ. — Она узнала меня, какъ узналъ ее я, но... но только я знаю ее за крпостную Павла Борисовича Скосырева, Надю, которую выкупилъ на волю купецъ Латухинъ. Ее приводили къ помщику Скосыреву въ то время, когда я былъ у него.
        Надя поблднла, какъ полотно, и безсильно опустила руки.
        — Не бойтесь! — подошелъ къ ней Черемисовъ. — Я васъ не выдамъ. Я сразу понялъ, въ чемъ тутъ дло, лишь только вы назвались мн невстой Ивана Анемподистовича. Не бойтесь!
        — Вы... вы знакомый Скосырева? — чуть слышно спросила Надя.
        — Я его другъ, у него и познакомился съ вашимъ женихомъ. Не разсказывалъ ли вамъ вашъ женихъ о гусарскомъ офицер, который способствовалъ тому, чтобъ васъ отпустили на волю?
        — Да, да, говорилъ. Офицеръ привезъ Павлу Борисовичу какую то радостную всть, и Павелъ Борисовичъ немедленно приказалъ выдать мн вольную.
        — Офицеръ этотъ былъ я, — сказалъ Черемисовъ.
        Надя съ мольбой протянула къ нему руки.
        — Такъ не выдавайте же меня, не погубите! Боже мой, я ничего не знала, я вышла къ вамъ, какъ къ постороннему, намъ сказали, что пріхалъ какой то помщикъ изъ узда.
        — Не бойтесь, — повторилъ Черемисовъ. — Вы почему же медлите свадьбой и не внчаетесь? Обвнчанную васъ не отнимутъ, а вдь теперь можно еще.
        — Да. Иванъ Анемподистовичъ отложилъ свадьбу до „красной горки“ потому, что у него умеръ родной дядя, и до масляницы не выйдетъ еще шести недль посл смерти дяди этого.
        Черемисовъ налилъ рюмку водки и залпомъ выпилъ ее.
        — До „красной горки“ вы свободны, — проговорилъ онъ и прошелся по комнат. — До „красной горки“, то есть мсяца два еще. Ахъ, Надя, Надя, какая у меня мысль мельнукнула сейчасъ въ голов?
        — Какая? — встрепенувшись, спросила Надя. Ей подумалось, что этотъ хорошо выпивающій баринъ, подъхавшій на извощичьихъ лошадяхъ, не прочь взять денегъ за свое молчаніе.
        — Какая вамъ мысль пришла въ голову? — повторила она. — Можетъ, вамъ деньги нужны?
        Черемисовъ нахмурился
        — Вы глупости говорите! — рзко отвтилъ онъ. — Гусаръ Черемисовъ за деньги не покупается и не продается. Я вотъ пріхалъ къ вашему жениху денегъ занять подъ вексель, онъ даже общалъ мн, но я теперь, посл того, что узналъ тутъ, и не стану просить и не возьму... Не это пришло мн въ голову, совсмъ не это.
        — А что же?
        — А вотъ что: если я сейчасъ поду къ Скосыреву и разскажу ему про обманъ, про подлогъ, то вольную вашу уничтожатъ, и я, оказавшій услугу Скосыреву, могу сказать: „Павелъ Борисовичъ, ты далъ мн честное слово дворянина сдлать для меня все, чтобы я ни попросилъ, такъ отдай мн твою крпостную Надю!“ И онъ отдалъ бы, и вы были бы моею, вы, которая такъ поразила меня своей красотой!..
        Надя снова поблднла, ноги у нея подкосились, и она почти упала на стулъ.
        Черемисовъ подошелъ къ ней, взялъ ее за руку и сказалъ:
        — Не бойтесь, я не сдлаю этого. Любите вашего купца, вашего купидона въ длиннополомъ сюртук, плодитесь и размножайтесь!
        XVI.
        Черемисовъ дйствительно не попросилъ у Ивана Анемподистовича денегъ, хотя и видлъ, что встревоженный напуганный купецъ охотно дастъ ему сколько угодно и на какихъ угодно условіяхъ. А напуганъ былъ Иванъ Анемподистовичъ страшно и чуть не со слезами упрекалъ мать за оплошность.
        — Вдь теперь нашъ обманъ то, подлогъ то нашъ узналъ первый другъ и пріятель барина Скосырева, — говорилъ онъ. — Ну, какъ онъ скажетъ ему? Мы не обвнчаны, очень легко могутъ Надю отнять, а ужь объ отвтственности, о суд я и не говорю.
        — Не скажетъ, Иванушка, — говорила старушка. — Баринъ, кажись, хорошій, важеватый[16 - Важеватый — разговорчивый, приветливый, обходительный. По другому источнику — внушительной, солидной внешности. (Похоже, верно то и другое значения, в зависимости от употребления). Может встречаться и в отрицательных значениях — ловкий, хитроватый, проворный; тихий, нерасторопный, бесхарактерный; напыщенный, надменный.].
        — Вс они хороши, знаемъ! Не скажетъ со злымъ умысломъ, такъ съ пьяныхъ глазъ сболтнетъ зря, а намъ горе и бда.
        — А ты попроси его хорошенько, Иванушка, покланяйся. Предложи ему денегъ; все равно ужь тратиться то намъ, коли такую свадьбу заварили. А меня ты прости, старуху глупую, не сообразила я, по оплошности Наденьку ему показала.
        Цлую батарею бутылокъ съ различными винами выставилъ Иванъ Анемподистовичъ передъ опаснымъ гостемъ и униженно подчивалъ его, кланяясь въ поясъ, и все упрашивая помолчать передъ Скосыревымъ и не губить Надю.
        — Да перестань, братецъ! — разсердился, наконецъ, Черемисовъ. — Сказалъ, что не скажу, ну, и не скажу. Владй своей красавицей, твое счастье.
        Надя не уходила изъ комнаты и угощала Черемисова, а онъ пилъ изъ ея рукъ рюмку за рюмкой, стаканъ за стаканомъ и пожиралъ ее глазами. Около уже вечеренъ простился Черемисовъ съ гостепріимными хозяевами. Провожая его, Иванъ Анемподистовичъ сказалъ:
        — Ваше благородіе, вамъ не нужны ли деньги? Помните, вы изволили говорить у Павла Борисовича, что прідете занять у меня? Такъ если вамъ угодно, я съ большимъ даже удовольствіемъ...
        — Эхъ, ты, торгашъ! — презрительно отвчалъ Черемисовъ. — Это ты молчаніе мое купить хочешь? Ступай къ бсу, не надо мн твоихъ денегъ!
        И Черемисовъ ухалъ.
        Красота Нади произвела на него сильное, неотразимое впечатлніе. Онъ гналъ мысль о ней, а мысль эта не выходила у него изъ головы, и передъ глазами гусара вставала, какъ живая, красавица Надя, чаруя и маня его.
        Черемисовъ попробовалъ напиться, но это средство не помогло. Онъ принялся ухаживать за доступными и недоступными красавицами общества и тогдашняго „полусвта“, но вс эти красавицы были въ его глазахъ неизмримо хуже Нади и не нравились ему. Онъ ихъ бросилъ и закутилъ во всю, благо еще подошла масляница, и нашлись деньги. Отчаянно прокутивъ до самаго чистаго понедльника. Черемисовъ забастовалъ и похалъ гостить къ Скосыреву. Надя не выходила у него изъ головы, а онъ по опыту зналъ, что перемна мста, дорога, новыя лица и впечатлнія — самое лучшее лкарство отъ безнадежной любви. Кром того, онъ хорошо зналъ и то, что у Скосырева не соскучишься, что тамъ къ его услугамъ множество развлеченій, да и Катерина Андреевна была въ его глазахъ такою женщиной, въ присутствіи которой мудрено думать о другой. По письмамъ Скосырева Черемисовъ зналъ, что Катерина Андреевна ничего противъ него не иметъ и имть не можетъ.
        И вотъ, устроивъ себ проводы съ шумомъ и трескомъ, Черемисовъ похалъ къ Павлу Борисовичу. Очнулся онъ посл проводовъ на послдней кормежк, умылся, выпилъ рому и свжій, надушеный, выбритый, съ грохотомъ бубенцовъ и колокольчика, влетлъ на ямской тройк въ усадьбу Скосырева.
        Бывало, Черемисова встрчали во двор псари въ фантастическихъ костюмахъ, охотники, различные приживальщики, а въ комнатахъ то и дло показывались снныя двушки, пвицы хора, одна лучше другой, опять — охотники и приживальщики, казачки. Ничего подобнаго не было теперь. На чисто выметенномъ и посыпанномъ по снгу пескомъ двор Черемисовъ не встртилъ никого, только у воротъ стоялъ, какъ часовой, благообразный дворовый въ сромъ армяк съ зеленымъ воротникомъ и въ какой-то полуформенной шапк. Ворота были заперты, и человкъ этотъ, отворяя ихъ, спросилъ у Черемисова:
        — Къ барину изволили пожаловать?
        — Да. А что?
        — Звонкомъ доложить надо, сударь, а вы пожалуйте налво къ крыльцу. Если-бъ пожаловали къ управителю, такъ надо направо къ контор, и я позвонилъ бы вотъ въ этотъ колокольчикъ.
        — Шутъ знаетъ, что такое! — проговорилъ Черемисовъ. — Шлагбаумъ какой-то!
        — У насъ, сударь, порядки строгіе.
        Человкъ дернулъ за ручку, прикрпленную къ длинной проволок, и гд то вдали прозвенлъ колокольчикъ.
        Вроятно, на звонъ этого колокольчика и вышелъ на подъздъ ливрейный лакей. Онъ помогъ выйти Черемисову изъ саней и провелъ его въ большія, свтлыя сни съ полированною дубовою мебелью, съ ковромъ, идущимъ широкою дорожкой на лстницу, съ двумя кафельными печами. Ввелъ и дернулъ за красный съ нитью шнурокъ. Опять раздался звонокъ, и съ лстницы сбжалъ другой лакей, во фрак уже и чулкахъ. Этотъ повелъ Черемисова въ верхъ и, доведя до пріемной, большой комнаты съ зеленою кожаною мебелью и со множествомъ зеркалъ, сказалъ:
        — Я сейчасъ доложу Павлу Борисовичу. Дозвольте узнать вашу фамилію?
        — Убирайся ты ко всмъ чертямъ! — крикнулъ ему Черемисовъ и пошелъ въ хорошо знакомый кабинетъ хозяина. — Что это у васъ тутъ за замокъ такой? Давно ли все это?
        — Приказано такъ, сударь, мы должны повиноваться.
        Лакей слегка пожалъ плечами и вздохнулъ.
        Вздыхали очень многіе въ этомъ дом посл того, какъ въ немъ появилась Катерина Андреевна. Прошло вольное безмятежное житье, сытое и пьяное, кончился безпрерывный пиръ. Не такъ часто водили, положимъ, на конюшню, не каждый день свистали розги въ двичьей и въ мезонинахъ, не травили различныхъ дурачковъ и шутовъ собаками, не обливали никого въ трескучій морозъ холодною водой на двор, какъ это, бывало, водилось, но не было уже и безпросыпнаго пьянства, гульбы, сытой ды, псенъ и музыки. Не существовало ужь и знаменитаго хора. Матрена завдывала погребами и кладовыми, а вс пвицы были посажены за работу. Одн плели кружева, другія шили барын блье, третьи вязали, четвертыя вышивали, одтыя уже не въ бархатные сарафаны, а въ однообразныя холстинковыя платья. Кормили двушекъ попрежнему хорошо, но вина, фруктовъ, разносоловъ съ барскаго стола, какъ бывало, имъ не попадало. Наказывали ихъ рдко, но вс он получали съ утра уроки до обда и не выполнившая этого урока не получала обда, какъ лнивая и недостойная. Не выполняла она урока, заданнаго на ужинъ, не получала и ужина. За упорную лнь, за неповиновеніе, за
грубость старшей мастериц, сажали въ холодную и темную комнату на хлбъ и на воду, а если неповиновеніе повторялось — наказывали жестоко, безъ пощады и ссылали въ дальнюю вотчину. Глафира была теперь полномочнымъ министромъ въ этомъ дом и ходила въ шумящихъ „матерчатыхъ“ платьяхъ, гордая и величавая. Ее звали Глафирой Авдевной и кланялись ей въ поясъ. Даже всесильный Шушеринъ, прізжая изъ Москвы, здоровался съ ней „за ручку,“ называлъ по имени и отчеству и считалъ за честь кушать съ нею чай, привозя изъ Москвы гостинцы.
        Краса и гордость хора, Наташа, была сдлана камеристкой Катерины Андреевны и не спускалась съ глазъ. Долго и упорно воевала съ ней Катерина Андреевна и, наконецъ, побдила. Война началась съ того почти дня, какъ Наташа пріхала изъ Москвы, стосковавшись по барину и встревожившись извстіемъ о прізд „новой барыни“. Тогда же позвала ее Катерина Андреевна, узнавъ, что Павелъ Борисовичъ ухалъ къ предводителю. Наташа вошла въ своемъ малиновомъ бархатномъ сарафан, въ кисейной рубашк, съ дорогими бусами на ше, съ бирюзовыми серьгами въ ушахъ и кольцами на блыхъ холеныхъ, какъ у барышни, рукахъ. Вошла и остановилась около дверей, скрестивъ на груди руки и устремивъ на Катерину Андреевну сверкающій ненавистью и любопытствомъ взглядъ.
        — Ты крпостная Павла Борисовича? — спросила Катерина Андреевна.
        — Крпостная.
        — Что же это на теб за нарядъ? Горничныя такъ не ходятъ.
        — Стало быть, нужно такъ, — дерзко отвтила Наташа.
        — Ну, хорошо, допустимъ. А почему же ты вошла и не поклонилась мн?
        — А вы кто такая будете? — еще боле дерзко спросила Наташа.
        — Да вроятно ужь повыше тебя. Я, видишь, одта барыней, съ господиномъ твоимъ кушаю за однимъ столомъ, такъ, стало быть, и гостья тутъ, а двки должны, я думаю, кланяться гостямъ ихъ господъ.
        — Прикажутъ, такъ покланюсь, а пока не слыхивала еще. Я не почитала вашу милость за гостью потому, что допрежь того къ барину, если и зжали госпожи, такъ съ мужьями, съ родителями. Думалось мн, что барыни одн къ холостымъ господамъ не здятъ.
        Катерина Андреевна сверкнула глазами и скрестила на груди руки. Она знала, что эта хорошенькая двушка очень близка къ Павлу Борисовичу и чувство ревности, обиды, зависти до боли охватило Катерину Андреевну, но она сдержалась и покойно проговорила:
        — Ну, ты хоть и пвица, и франтиха, а очень глупа. Впрочемъ, это ничего, — тебя научатъ быть поумне, а пока я теб вотъ что скажу: я невста Павла Борисовича и скоро наша свадьба, такъ мн нужны ловкія и расторопныя горничныя, вотъ я тебя и сдлаю своей горничной, а ты ужь постарайся угодить мн и заслужить мою милость.
        Наташа улыбнулась.
        — Сперва, чай, похороны будутъ, а потомъ ужь и свадьба? — спросила она.
        — Что?
        — Сперва, молъ, надо мужа вашей милости уморить да похоронить...
        — Вонъ! — рзкимъ крикомъ перебила Катерина Андреевна. — Ты будешь наказана за твои дерзости, скверная двка, а если не уймешься, такъ я уйму тебя, слышишь? Я уйму! ступай вонъ!
        Наташа повернулась и вышла.
        Когда Павелъ Борисовичъ вернулся отъ предводителя, то засталъ Катерину Андреевну въ слезахъ, лежащую на постели. Долго цловалъ Павелъ Борисовичъ руки Катерины Андреевны, долго разспрашивалъ ее о причин слезъ, но она только всхлипывала, дрожа всмъ тломъ, и зарывала лицо въ подушки.
        — Голубушка, радость дней моихъ, да что же съ тобою? О чемъ ты плачешь? — съ тоской спрашивалъ въ сотый разъ Павелъ Борисовичъ.
        — Отпусти меня домой, домой я хочу, домой! — отвчала Катерина Андреевна. — У меня тамъ маленькія комнатки, нтъ роскоши, но тамъ меня любили, тамъ меня никто не смлъ обижать, а здсь... здсь меня скоро бить будутъ твои метрессы, твои фаворитки!
        — Что такое ты говоришь, Катринъ? — изумился Павелъ Борисовичъ. — Про моихъ метрессъ и фаворитокъ ты говоришь? Что случилось?
        — Случилось то, чего я ожидала. Безъ тебя пришла сюда эта любимица твоя, Наташа, наговорила мн дерзостей, нагрубила мн, назвала меня твоею любовницей, сбжавшей отъ мужа!...
        Павелъ Борисовичъ скрипнулъ зубами и вскочилъ на ноги.
        — А, такъ вотъ въ чемъ дло!... Ты можешь быть покойна, — этого боле не повторится, я уйму эту подлую челядь, избалованную безъ хорошей умной хозяйки. Клянусь теб, Катринъ, что у меня нтъ и не будетъ, и не можетъ быть какихъ либо привязанностей помимо тебя! Ты мое божество, моя владычица, мое все и домъ этотъ со всмъ, что въ немъ есть, твой домъ, да и я твой! Прости меня, что я недостаточно оградилъ тебя отъ этой злой распущенной челяди, отъ этого быдла, потерявшаго порядокъ. Я сію минуту вернусь къ теб.
        Павелъ Борисовичъ большими шагами вошелъ въ свой кабинетъ и приказалъ позвать дворецкаго. Черезъ минуту загремлъ и затрещалъ голосъ барина по всему дому, и все притихло и затаило дыханіе. Павелъ Борисовичъ кричалъ на поблднвшаго и трясущагося всмъ тломъ дворецкаго.
        — Я теб говорилъ, негодяй, чтобы унялъ это болото, чтобы ты смотрлъ за всмъ и за всми, а тутъ безъ меня бунты у тебя, тутъ мои холопки приходятъ къ моей невст и грубятъ ей, доводятъ ее до слезъ! Тутъ бунтъ какой-то, безначаліе! Я тебя въ солдаты сдамъ, негодяй, а твою семью на поселеніе сошлю, если ты мры не примешь и не научишь дворню почитать Катерину Андреевну за вашу госпожу, за полную хозяйку моего дома! Сію же секунду наказать Наташку безъ пощады и жалости въ людской, а завтра чмъ свтъ отправить въ Чистополье! Ступай, скотъ, да не вздумай мирволить, а то я тебя самого прикажу на конюшню отправить! Вонъ!
        Наташа была наказана жестоко, какъ наказывали только сильно провинившихся и навсегда лишившихся барской милости. Въ Чистополье ее не отправили, такъ какъ Катерина Андреевна пожелала оставить ее въ горничныхъ.
        — Я не врю теб, боюсь, что ты меня обманешь, — говорила она Павлу Борисовичу, ласкаясь къ нему. — Ты любилъ эту двчонку, она нравилась теб, и я думаю, что ты оставилъ ее гд нибудь въ Москв, а тутъ она будетъ у меня на глазахъ, и я уйму ее.
        И Наташа была оставлена. Это желаніе своенравной красавицы мотивировалось вовсе не тмъ, что Катерина Андреевна „боялась“ Наташи, нтъ, Катерина Андреевна знала, что Павелъ Борисовичъ долго, долго никого не полюбитъ кром нея, но ей хотлось видть униженіе своей „соперницы,“ хотлось показать ей каждую минуту свое неизмримое превосходство надъ нею. Увы, подобная жестокость свойственна очень многимъ женщинамъ! Павелъ Борисовичъ ровно ничего не имлъ противъ этого желанія Катерины Андреевны, но онъ видлъ въ глазахъ поруганной двушки неукротимую злобу и ненависть къ Катерин Андреевн и немного побаивался какой нибудь выходки со стороны Наташи, хотя она и смирилась, сдлалась „шелковою“, какъ говорили въ дворн Онъ намекнулъ какъ то объ этомъ Катерин Андреевн.
        — Полпо, мой милый, — съ улыбкой отвтила Катерина Андреевна, — не бойся! Разв у этой породы могутъ быть какія нибудь чувства? Никогда!
        — Однако, случаи страшной мести за измну или изъ за ревности не рдкость среди простого народа.
        — Да, но они грызутся между собой, какъ и волки, и собаки, и прочія животныя. Вотъ еслибъ ты бросилъ Наташку и подарилъ свое расположеніе Дашк или какой нибудь другой двушк изъ дворни, покинутая могла бы выцарапать соперниц глаза, ударить ее ножомъ даже, но о барын она и подумать дурно не сметъ, особенно, если барыня съуметъ поставить себя. Он, мой милый, хамки, рабы, у нихъ нтъ чувствъ. О, я усмирила эту красавицу! Ты посмотри, какъ она проворна, какъ хорошо служитъ и какъ дрожитъ за свою шкуру. Когда надъ ними плеть и палка, он смирны, ты не бойся. Мой папаша управлялъ въ Польш имньемъ графа Потоцкаго и держалъ четыре тысячи душъ въ такомъ повиновеніи, что его боялись до обморока.
        И дйствительно, Наташа смирилась и служила „новой барын“ съ замчательнымъ стараніемъ. Только очень наблюдательный человкъ замтилъ бы въ укрощенной двушк скрытую ненависть и затаенное чувство мести. Такимъ наблюдательнымъ человкомъ была Глафира. Эта хитрая баба видла все и все замчала. Она знала, что Катерину Андреевну не переупрямишь и не настаивала на удаленіи Наташи, разъ получивъ уже отпоръ, но она не спускала глазъ съ Наташи и оберегала барыню, какъ врный песъ, хотя и изъ личныхъ выгодъ. Глафира знала, что Наташа никогда но проститъ Катерин Андреевн тяжкой обиды, муки и униженія и ждетъ только случая. Вотъ этого случая то и выжидала Глафира, чтобы во-время спасти барыню и погубить Наташу. Жилось усмиренной двушк хорошо, говоря сравнительно. Одта она была щеголовато, какъ приближенная горничная барыни, спала мягко, ла сладко и почти не подвергалась взысканіямъ. Раза два только щелкнула ее туфелькой Катерина Андреевна да разъ поставила на колни за измятую шемизетку, между тмъ какъ прочихъ двушекъ и голодомъ наказывали, и водили „въ мизининчикъ“ довольно часто, не считая уже пощечинъ, которыми
щедро надляла ихъ Глафира. Наташа безропотно снесла удары маленькой, но съ большимъ каблукомъ туфельки, молча и покорно простояла два часа на колняхъ и, прощенная, поцловала у барыни ручку, но Глафира видла, что творится въ душ этой двушки, и не спускала съ нея глазъ. Другая фаворитка Павла Борисовича, танцовщица Даша, усмирилась совершенно и была самою кроткою, пугливой овечкой, дрожа всмъ тломъ отъ малйшаго гнва барыни и угождая ей изо всхъ силъ. Въ конц-концовъ она добилась полнаго расположенія барыни и сдлалась ея любимицей, баловницей, а сдлавшись любимицей, успокоилась и начала толстть отъ покойной жизни и сладкаго куска, безъ малйшаго упорства уступивъ прерогативы фаворитки.
        Не то было съ Наташей.
        XVII.
        Хозяева встртили Черемисова въ большомъ двухсвтномъ зал, — лакей усплъ таки забжать впередъ и доложить о немъ и барину, и Катерин Андреевн.
        — Черемисовъ, голубчикъ, какъ я радъ тебя видть! — воскликнулъ Павелъ Борисовичъ и горячо обнялъ пріятеля.
        Разцловавъ хозяина трижды, Черемисовъ подошелъ къ ручк Катерины Андреевны.
        — Здравствуйте, Аркадій Николаевичъ, — радушно привтствовала его красавица. — Я тоже рада васъ видть.
        — Вы простили мн все? — спросилъ Черемисовъ.
        Катерина Андреевна глубоко вздохнула и потупила глаза.
        — Стараюсь. Вы были причиною гибели моего бднаго мужа, моего добраго Луки Осиповича, но вдь вы только защищали свою честь. Да, я простила вамъ все. Вы помогли найти мн мое теперешнее счастіе.
        Катерина Андреевна улыбнулась, взглянула на Скосырева и прижалась къ нему, обвивъ его руку своими блыми, какъ изъ слоновой кости выточенными руками, которыя были видны изъ-подъ широкихъ разрзныхъ рукавовъ капота до плечъ.
        Черемисовъ нашелъ, что Катерина Андреевна очень похорошла, и это была правда. Она точно разцвла еще пышне, какъ разцвтаетъ роза, перенесенная въ самую благопріятную для нея атмосферу теплицы. Выигрывала Катерина Андреевна и отъ наряднаго туалета, сдланнаго лучшею портнихой, и отъ обстановки. Извстно, что красавицы всегда выигрываютъ отъ обстановки, какъ картина отъ рамы.
        Гостя увели въ столовую, куда подали чай и кофе и завтракъ. Все было изящно, на всемъ лежалъ отпечатокъ руки женщины и женскаго вкуса. Черемисовъ не узналъ даже лакеевъ, которые были все т же, но вс преобразились не только по костюмамъ, но и во всемъ. Было немножко монотонно и черезъ-чуръ ужъ чинно, но за то и самый взыскательный человкъ не могъ бы найти недостатковъ въ прислуг, въ обстановк, въ сервизахъ, въ качеств поданнаго на столъ.
        Черемисовъ въ тайн жаллъ прежняго Скосыревскаго житья, когда столъ ломился отъ бутылокъ съ винами, отъ тяжелыхъ пуншевыхъ чашъ, когда служили бравые ребята въ чекменяхъ и хорошенькія служанки во всевозможныхъ костюмахъ, а около стола плъ, заливаясь, хоръ красавицъ, но теперь за то была очаровательная хозяйка, изящная дама, а Черемисовъ любилъ не только попойки, но и общество дамъ. Онъ пилъ не много, надясь потомъ со Скосыревымъ наверстать потерянное, и весело болталъ, разсказывалъ о московскихъ новостяхъ, о своихъ планахъ.
        — Коня и сабли не жалешь? — спросилъ Скосыревъ.
        Черемисовъ вздохнулъ.
        — Жаль, конечно, да что же длать? Если будетъ война, такъ пойду опять, а если нтъ, такъ женюсь, уду въ деревню и заживу помщикомъ, буду по полямъ съ борзыми рыскать, на ярмаркахъ въ карты играть и жидовъ бить.
        — А жениться вы не прочь? — спросила Катерина Андреевна. — Если хотите, я вамъ невсту найду, у насъ есть премиленькія сосдки.
        — Благодарю васъ, но я уже влюбленъ.
        — Да?
        — По горло!
        — Въ кого же это?
        — О, если-бъ вы знали, въ кого!
        — А что? Разв это моя знакомая?
        — Нтъ-съ, не то... Я не скажу, это тайна.
        — Даже тайна?
        — Да.
        — Ого, это интересно! Я женщина, мосье Черемисовъ, и любопытна, какъ вс женщины, а потому вы напрасно сказали мн про тайну: я ее выпытаю отъ васъ.
        Черемисовъ ничего не отвтилъ и покрутилъ усы. Образъ чудной двушки всталъ передъ нимъ, какъ живой, и гусаръ почувствовалъ такую страсть къ этой двушк, что забылъ все на свт. Глубоко задумавшись, онъ молча просидлъ минутъ пять, не замчая, что хозяева съ улыбкой переглядывались, а Катерина Андреевна насмшливо взглядывала на него.
        — Вы, должно быть, очень влюблены, Аркадій Николаевичъ, — спросила она.
        Черемисовъ очнулся.
        — Очень, Катерина Андреевна!
        — И безнадежно?
        — Почти. Моя красавица принадлежитъ другому.
        — Она замужемъ?
        — Она невста.
        — Такъ отбей ее у жениха, — сказалъ Скосыревъ. — Ты любилъ когда то скачки съ препятствіями.
        — На этомъ препятствіи, пожалуй, голову сломишь. Э, будетъ объ этомъ! Я пріхалъ къ вамъ развлечься, и вы ужъ постарайтесь меня утшить.
        — Это нашъ долгъ, — отвтила Катерина Андреевна. — Я васъ повезу къ нкоторымъ изъ сосдей, и вы найдете тамъ, въ кого влюбиться со взаимностью.
        Посл очень поздняго обда Черемисовъ лежалъ на кровати въ отведенной ему комнат и курилъ трубку, прихлебывая старое венгерское. Скосыревъ тоже прилегъ на диванъ и курилъ сигару.
        — Я очень счастливъ, мой милый другъ, — говорилъ онъ, — и глубоко признателенъ теб: ты вдь способствовалъ этому счастію, не щадя себя. Я твой вчный должникъ и слуга. Катерина Андреевна чудная женщина, она очаровательна, прелестна! Да, я очень счастливъ, Аркадій, и даже не замчаю тхъ цпей, которыя на меня наложила моя Катенька.
        — А наложила таки цпи?
        — Да. О, она съ характеромъ и даромъ своей любви она не отдаетъ, она знаетъ себ цну! Она потребовала отъ меня не то чтобы жертвъ, а нкоторыхъ лишеній. Напримръ, она не любитъ, когда я много пью, вывела изъ употребленія много такого, къ чему я привыкъ, подтянула домъ, завела во всемъ порядки, вывела моихъ бдныхъ шутовъ и приживальщиковъ, уничтожила хоръ. Ну, ревнива она, о, какъ ревнива, бда! Боже сохрани хоть слегка поухаживать за кмъ нибудь, о шалости же, объ интрижк и не думай!
        — Однако, вокругъ тебя множество хорошенькихъ горничныхъ, а ревнивыя дамы обыкновенно окружаютъ себя рожами.
        — Нтъ, Катенька любитъ хорошенькихъ, но поставила ихъ такъ, что вс он духа ея боятся и какъ монашенки вс. Она, братъ, вонъ какая у меня, — великосвтская дама по манерамъ, нигд въ грязь лицомъ не ударитъ, а въ то же время вотъ какъ всю челядь мою держитъ!
        Скосыревъ сжалъ кулаки.
        — Ее боятся вс, какъ огня, а ея бархатныя ручки умютъ давать наичувствительныя пощечины и превосходно держатъ пучекъ розогъ. Она дама въ гостинной и хозяйка у себя.
        — Теб не скучно безъ стариннаго то? — спросилъ Черемисовъ. — Не манитъ этакъ кутнуть по старому, окружить себя женщинами?
        — Никогда! Да вдь это же блаженство быть съ Катею, вдь это земной рай!
        — Ну, и слава Богу, если такъ, живи себ, только очень то замундштучивать[17 - Взнуздать мундштуком (лошадь). Мундштук — твердая, обычно металлическая, часть уздечки, вставляемая в рот животного, обычно лошади.] себя не давай, а то, братъ, эти барыни любятъ нашего брата на корду[18 - Корда или лонжа — прочная тесьма, предназначенная для прогонки или работы лошади по кругу.] взять и засдлать полнымъ вьюкомъ. Смотри, какъ бы бархатныя то ручки и на тебя когти не выпустили.
        — Ну, ты знаешь, что я неспособенъ быть „колпакомъ“, и меня не легко подъ башмачекъ запрятать! — сказалъ Скосыревъ и нсколько тревожно посмотрлъ на дверь, за которой какъ будто засмялся кто то.
        — Ты слышалъ? — спросилъ Скосыровъ.
        — Что?
        — Какъ будто засмялся кто то.
        — Нтъ, это твое напуганное воображеніе! — со смхомъ отвчалъ Черемисовъ. — Предсказываю, братъ, теб полное рабство! Да это ничего: такія цпи не тяжелы, а теб пора и остепениться, слава Богу — пожито, погулено, попито, пора и здоровье поберечь да о потомств подумать, а то вдь все на втеръ пойдетъ и самой фамиліи Скосыревыхъ не будетъ. Это хорошо, голубчикъ, что Катерина Андреевна ревнива, — пора теб перестатъ порхать то. Да и стыдно ухаживать за другими, если такая красавица тебя любитъ.
        — Врно, Аркадій. Да и ревнива очень Катя, страдаетъ отъ ревности до болзни. Тутъ у насъ поселилась было одна бдная дворяночка, сирота, Чекунина Врочка, очень хорошенькая двушка. Мы взяли было ее, какъ компаніонку Кат, и я за нею поухаживалъ немного, такъ, шутя, такъ что же ты думаешь вышло? Просто бда, братецъ!.. Сидимъ мы этакъ одинъ разъ въ гостинной вечеромъ, Катя съ Врой на диван, а я напротивъ, разговариваемъ. Катя обняла Вру, прижалась къ ней, какъ вдругъ Врочка пронзительно вскрикнула, метнулась и вырвалась отъ Кати: Катя воткнула ей булавку по самую головку вотъ въ это мсто плеча!.. Подошла потомъ къ Вр, блдная вся, глаза сверкаютъ. „Вамъ, говоритъ, больно, Врочка? Знаю, что больно, но мн во сто разъ больне то, что вы кокетничаете съ Павломъ Борисовичемъ, вотъ вы и посудите, каково мн!“ Проговорила так и ушла, а потомъ истерика, обморокъ, насилу въ чувство привели! Конечно, Врочка на другой же день ухала.
        — Ого, вонъ она какая! — проговорилъ Черемисовъ. — Я и не подозрвалъ.
        Онъ всталъ, взялъ бутылку и выпилъ все содержимое черезъ горлышко.
        — И вс, братъ, барыни таковы, ну ихъ! — проговорилъ онъ. — Угождай имъ, ухаживай за ними, а он ревнуютъ, да въ обмороки падаютъ, да капризничаютъ. Что до меня, такъ я выбралъ бы подругу изъ простыхъ.
        — Фи! — брезгливо произнесъ Скосыревъ.
        — Врно теб говорю. А какія есть красавицы, ахъ, какія красавицы!.. Моя вотъ тоже не барыня, не барышня, а сто барышень отборныхъ я отдалъ бы за нее!
        — Да кто она такая? Что за секретъ?
        Черемисовъ слъ на кровать.
        — Сказать? — спросилъ онъ.
        — Сдлай милость.
        — Изволь, но сперва дай мн честное слово, что ты исполнишь мою просьбу, которая будетъ касаться этого предмета.
        — Даю честное слово.
        Черемисовъ провелъ по лицу рукою, откинулъ волосы и разсказалъ Скосыреву про свое знакомство съ Надей, про подлогъ, который совершили Латухинъ и Шушеринъ.
        — Ахъ, они мерзавцы! — воскликнулъ Павелъ Борисовичъ. — Такъ вдь я имю полное право уничтожить вольную, тутъ и толковать не о чемъ! Завтра же посылаю въ Москву заявленіе, и Надежда...
        — Она будетъ женою купца, — перебилъ Черемисовъ. — Я далъ и ей, и ему честное слово, что не помшаю имъ и не разскажу теб про ихъ обманъ. Я нарушилъ отчасти это слово, но вдь я имю твое. Ты долженъ оставить все такъ, какъ есть, это моя просьба къ теб, а исполнить мою просьбу ты далъ слово.
        — Но вдь это же глупо, дружище! Зачмъ ты будешь уступать какому то тамъ купчишк, котораго за подлогъ въ острогъ слдуетъ упрятать?
        — Я такъ хочу.
        Скосыревъ пожалъ плечами.
        — Твоя воля, я оставлю, разъ я далъ теб слово, но эту старую лисицу Шушерина...
        — Ты не долженъ трогать и его, — перебилъ Черемисовъ. — Ты ничего не слыхалъ отъ меня, ты долженъ все забыть, тогда только я остаюсь врнымъ своему слову, а безъ этого я и не разсказалъ бы теб.
        — Хороша она, эта Надежда? — спросилъ Скосыревъ.
        — Чудо, какъ хороша! Ты повришь, Павелъ, что я съ ума схожу по ней! Я ужъ и не понимаю, что это такое, право! Это, должно быть, напущено на меня, какъ вотъ „порчу“ въ народ напускаютъ, право!
        — И ты уступаешь?
        — Да, конечно, конечно!
        Черемисовъ разгорячился, покраснлъ даже и подошелъ къ Скосыреву.
        — Ну, зачмь она мн, если она любитъ другого?
        — Полюбитъ тебя. Всыпать раза три по полусотн горячихъ, такъ всякая любовь соскочитъ! Что она, барышня, что ли? Хамка, такъ хамка и есть.
        — Нтъ, нтъ, не говори о ней такъ! — замахалъ руками Черемисовъ. — Вообще будетъ объ этомъ, ни слова больше, прошу тебя. Оставь меня, голубчикъ: я усну.
        Скосыревъ пожалъ руку гусара и пошелъ.
        Въ самыхъ дверяхъ онъ столкнулся съ Катериной Андреевной.
        — А я къ вамъ шла, — съ ласковою улыбкой проговорила она. — Хотла васъ звать чай пить и взглянуть, хорошо ли будетъ нашему милому гостю. Можно?
        — Онъ спать хочетъ, Катенька.
        — Ну, что за сонъ, на это ночь будетъ! Черемисовъ, — позвала Катерина Андреевна черезъ дверь, — идите чай пить.
        — Съ ромомъ? — отозвался Черемисовъ.
        — Съ чмъ вы хотите.
        — Я рому хочу безъ всякаго чаю, — отвтилъ Черемисовъ, смясь, и вышелъ. — Спать было легъ, но слово „ромъ“ живо подняло меня, какъ поднимаетъ тревога боеваго коня.
        — А ужъ будто бы мой голосъ не могъ васъ поднять и не произнося слово „ромъ?“ — кокетливо спросила Катерина Андреевна.
        — Вашъ голосъ мертваго разбудитъ, очаровательная Катерина Андреевна!
        За чаемъ говорили опять о московскихъ новостяхъ, строили планы. Скосыревъ надялся скоро покончить вс дла и устроить свадьбу сейчасъ же посл Пасхи, до которой оставалось уже немного времени.
        Посл свадьбы молодые подутъ заграницу и пробудутъ тамъ до зимы, а на зиму вернутся въ Москву, и сейчасъ же дадутъ большой балъ въ отдланномъ заново къ тому времени дом. Говоря обо всемъ этомъ, Катерина Андреевна оживилась, рисовала смлыя картины, мечтала, надялась пожить въ Петербург и собиралась просить Павла Борисовича снова начать службу въ гвардіи, если только онъ не сдлается предводителемъ. Черемисовъ больше слушалъ, чмъ говорилъ, и пилъ стаканъ за стаканомъ пуншъ. Часу въ одиннадцатомъ онъ откланялся, отказавшись отъ ужина, и ушелъ спать. Катерина Андреевна скушала рябчика, запила согртымъ краснымъ виномъ и ушла въ свою уборную сдлать ночной туалетъ. Наташа и еще другая двушка служили ей, а Глафира собственноручно приготовляла душистую ванну для своей „матушки красавицы барыни“, засучивъ рукава и пробуя локтемъ температуру воды.
        Сидя передъ большимъ зеркаломъ, въ бломъ кружевномъ пеньюар, Катерина Андреевна любовалась собою и смотрла, какъ Наташа собирала ей волосы подъ гребень, расчесывая и помадя ихъ. Порою глаза барыни и горничной встрчались въ зеркал, и тогда Наташа вспыхивала чуть замтнымъ румянцемъ и потуплялась, а Катерина Андреевна складывала губы въ улыбку и щурила глаза. Ей нравилось дразнить укрощенную фаворитку барина и она часто съ особеннымъ наслажденіемъ мучила Наташу, щеголяя своею красотой, обращая на нее вниманіе горничной.
        — Посмотри, какіе у меня длинные волосы, Наталья, — говорила Катерина Андреевна, взмахнувъ головой и разсыпая до самаго пола роскошныя кудри свои.
        — Да-съ, — глухо отвчала Наташа.
        — У тебя тоже длинные и хорошіе, но свтлые, точно рыжіе. Тло вотъ у тебя очень блое, ты, должно быть, „зарей“ умываешься. Правда?
        — Нтъ, не умываюсь.
        — Очень многія въ деревн и среди простыхъ „зарей“ моются. Это трава такая есть — заря. Знаешь?
        — Знаю-съ!
        — А говоришь, что не моешься! Ха, ха, ха... Я ужъ вижу, что ты кокетка. Надваешь ты когда нибудь свой сарафанъ?
        — Никакъ нтъ-съ. Теперь ужъ прошло время его надвать, не зачмъ.
        — Почему же? Вотъ я какъ нибудь прикажу теб надть и спть заставлю.
        — Не пою ужъ я, голоса нтъ.
        — Запоешь! Я попрошу тебя хорошенько, на колни передъ тобой встану. Споешь, если встану?
        Наташа молчала.
        — Глафира, — обращалась тогда Катерина Андреевна къ своей наперсниц, — Наталья Семеновна не отвчаютъ мн, капризничаютъ, глаза страшные длаютъ!
        — Избаловали вы ее, матушка барыня, красавица наша, — отвчала Глафира. — Волю дали.
        — А я могу и отнять. Какъ вы думаете, Наталья Семеновна, могу я отнять у васъ волю? Вы смотрите у меня, я не люблю, когда мои двки очень носъ подымаютъ!..
        Наташа закусывала до крови губы и съ трудомъ сдерживала рыданія. Если она начинала порывисто длать свое дло, разбивала что нибудь или дергала волосы барыни, то Катерина Андреевна вспыхивала и кричала на нее, грозя наказаніемъ. Наташа блднла и молча выслушивала барыню.
        — Уберите вы эту змю, матушка барыня, — часто говаривала Глафира. — Согрли вы ее, подлую, на грудочк своей, а она васъ ужалитъ, охъ, ужалитъ она васъ когда-нибудь!..
        — Она то?
        Катерина Андреевна презрительно смялась.
        — Я ее, Глафирушка, ножкой раздавлю... Врно, что она змя, но у нея жало вырвано, и она только шипитъ да извивается. Я ее совсмъ ручной сдлаю, она у меня такая же овца будетъ, какъ Дашка. Тоже вдь любимица барская была, на одной линіи стояли и об мечтали барынями быть. Я ихъ, Глафирушка, шелковыми сдлаю.
        Сегодня Катерина Андреевна не шутила съ Наташей и не кричала на нее, длая туалетъ. Она въ раздумьи смотрлась въ зеркало, соображая что то.
        — Наталья! — окликнула вдругъ она свою горничную-соперницу, — ты знаешь ту двку, Надежду, которую у Павла Борисовича купецъ для себя въ невсты выкупилъ?
        — Видла разъ, какъ ее къ барину приводили.
        — А, это тогда, какъ она убжала то потомъ?
        — Такъ точно-съ.
        — Ну, это не та. У покойной тетки Павла Борисовича, отъ которой ему перешла Надежда, ты не бывала на дворн?
        — Никакъ нтъ-съ.
        Катерина Андреевна кончила прическу и выслала двушекъ, усвшись въ ванну.
        — Глафира, — обратилась она къ своей любимиц, нжась въ теплой, душистой вод, — скажи сегодня же управляющему, чтобы онъ чмъ свтъ послалъ нарочнаго въ Москву съ приказаніемъ немедленно пріхать сюда управителю и довренному барина Шушерину, да пусть нарочный привезетъ съ собой приказнаго, который бариновы бумаги тамъ пишетъ. Сейчасъ же скажи и чтобъ утромъ было исполнено.
        — Слушаю-съ, матушка барыня. Отъ имени Павла Борисовича приказать?
        — Отъ моего имени.
        — А если управляющій то безъ барскаго приказа не пошлетъ?
        — Дура! Какая ты у меня дура, Глафира! Ты скажи ужъ только, а тамъ не твое дло. Если на разсвт нарочный не выдетъ, сказать мн.
        — Слушаю-съ.
        Катерина Андреевна знала, что друзья, каковыми были Павелъ Борисовичъ и Черемисовъ, будутъ говорить очень много и, конечно, объ очень интересныхъ вещахъ, а потому, отпустивъ ихъ посл обда курить и кейфовать, неслышно поднялась наверхъ, до комнаты Черемисова, и выслушала все, что они говорили. Чувствуя признательность къ Черемисову, она ршила услужить ему во что бы то ни стало и сюрпризомъ показать здсь въ „Лаврикахъ“ ту двушку, которая произвела на него такое впечатлніе. Хорошо понявъ, что купленную обманомъ двушку можно отобрать у купца, Катерина Андреевна ршила сдлать это, но безъ согласія Павла Борисовича пока не смла и, отдавъ приказаніе послать за Шушеринымъ, отправилась выпросить на это согласіе Павла Борисовича, получить каковое надялась вполн.
        XVIII.
        Катерина Андреевна безъ всякаго труда уговорила Павла Борисовича начать противъ Латухина, обманомъ купившаго у него крпостную двку, дло.
        — Нельзя позволить, дорогой мой, чтобы тебя такъ нагло одурачили, — говорила Катерина Андреевна. — Вдь посл эти хамы надъ тобой же смяться будутъ. Наконецъ, Черемисовъ такъ много сдлалъ для тебя, что стыдно не отблагодарить его, а чмъ же его лучше отблагодарить, какъ не тмъ, что подарить ему двушку, очень ему полюбившуюся? Она, конечно, очень скоро забудетъ своего купчика и будетъ счастлива съ Черемисовымъ. Жениться онъ, конечно, не женится на ней, но устроитъ ее отлично.
        Павелъ Борисовичъ хотлъ и Черемисову угодить да и досадно было ему, что Латухинъ и Шушеринъ такъ ловко его обманули. Онъ согласился съ доводами Катерины Андреевны и одобрилъ ея распоряженіе о вызов Шушерина.
        Черемисову ршили пока ничего не говорить.
        Посланный въ Москву вернулся и привезъ съ собою ходатая по дламъ, отставнаго чиновника земскаго суда Акима Дементьевича Барашкина, а про Шушерина сообщилъ, что онъ очень боленъ.
        Хитрый управитель догадался, зачмъ его вызываютъ, страшно струсилъ и, притворившись больнымъ, принялся обдумывать планъ защиты.
        Пріхавшій ходатай былъ немедленно позванъ къ Павлу Борисовичу. Тутъ же ожидала его и Катерина Андреевна, желающая „набраться ума-разума“, какъ она объяснила Павлу Борисовичу.
        Барашкинъ былъ мужчина лтъ сорока пяти, маленькій, худощавый человчекъ, съ совершенно лысымъ черепомъ, на которомъ только сзади торчали косички рыжеватыхъ волосъ, плохо выбритый, дурно одтый, съ манерами и пріемами попавшейся въ западню лисицы. Онъ былъ замчательный законникъ, крючкотворъ и славился умньемъ составлять дловыя бумаги, но былъ всегда нищъ и убогъ, ибо пилъ мертвую, за что его и со службы прогнали.
        Униженно кланяясь и ступая на цыпочки, вошелъ онъ въ кабинетъ и остановился въ дверяхъ.
        — Посадить его надо? — спросила Катерина Андреевна у Скосырева по-французски. — Онъ вдь чиновникъ, иметъ какой то чинъ.
        — Ничего, постоитъ. Посади его, такъ онъ и зазнается, возмечтаетъ о себ, — отвчалъ Павелъ Борисовичъ и обратился къ Барашкину, кивнувъ ему головой на униженные поклоны:
        — Твоя фамилія Барашкинъ?
        — Такъ точно, ваше сіятельство; Акимъ Дементьевъ сынъ, Барашкинъ.
        Скосыревъ улыбнулся на это „ваше сіятельство“.
        — За что же это ты меня въ сіятельство то произвелъ? Я не князь и не графъ.
        — А я полагалъ, что вы сіятельный. Очень ужь благолпно кругомъ и блистательно, сіе и побудило меня предполагать, что вы титулованная особа. Молю простить за ошибку мою дерзновенную, милостивецъ мой.
        — Угостили ли тебя съ дороги?
        Барашкинъ зажмурилъ глаза, поднялъ голову и приложилъ руку къ сердцу.
        — Сугубо угостили, благодтельный боляринъ. Ахъ, сколь прещедро и милостиво угостили! Не вкушалъ даже такихъ яствъ отъ рожденія и не пилъ такого нектара. Премилостиво угостили отъ щедротъ вашихъ.
        — Ну, такъ теб тяжело стоять, сядь.
        — Премного благодаренъ, сударь мой, симъ вниманіемъ и дерзаю приссть.
        Приказный помстился на кончик стула, подобравъ подъ себя ноги и вставая, лишь только подымался Павелъ Борисовичъ. Павелъ Борисовичъ объяснилъ ему въ короткихъ словахъ дло, для котораго былъ призванъ, и заключилъ вопросомъ: — можетъ ли онъ, Скосыревъ, вернуть обманомъ купленную двку?
        — Безпрепятственно, государь мой, ежели повести дло по закону и по форм. Двка будетъ водворена въ вашей вотчин, а управитель вашъ и купецъ Латухинъ отвтятъ по всей строгости законовъ, ибо они оба совершили уголовное преступленіе, именуемое подлогомъ.
        — Ну, управителя я просто на просто отдеру на конюшн, хоть онъ и вольный, а купца я хотлъ бы оставить въ поко. Могу я это сдлать?
        — Увы, сударь, нтъ! Коль скоро человкъ совершилъ беззаконный поступокъ, онъ подлежитъ суду уголовной палаты и частное лицо простить его не можетъ, за исключеніемъ лишь тхъ случаевъ, въ коихъ страдаетъ только имущественное право потерпвшаго.
        — Это жаль: я не хочу губить этого Латухина.
        — О, сколь похвальная и премилостивая черта истаго болярина! — восторженно замтилъ приказный. — Тогда, сударь мой, можно предложить ему добровольно возвратить обманомъ полученную вольную двицы.
        — Да, такъ мы и сдлаемъ. Ты позжай къ нему и скажи ему объ этомъ. Я прощаю его за обманъ, не отдаю его подъ судъ, но ни за что и никогда не отдамъ уже ему мою двку, разъ пошелъ на обманъ. Такъ ему и скажи. Скажи также, что я готовъ замсто Надежды отдать ему любую изъ моихъ крпостныхъ, а у меня есть красавицы не хуже ея. Предупреди его, что я немедленно начну дло, если онъ заупрямится, и что онъ погубитъ себя. Отдохни тутъ до завтра, а завтра и позжай, я распоряжусь. Кстати, надо уничтожить довренность, выданную Шушерину, и немедленно выгнать его изъ моего дома. Насчетъ этого ты зайди ко мн вечеромъ, а теперь можешь идти.
        Приказный всталъ, отвсилъ по поклону Павлу Борисовичу и Катерин Андреевн и вышелъ.
        Слухъ о сдланномъ Шушеринымъ подлог и о томъ, что купленную купцомъ невсту ршено возвратить, очень быстро распространился среди дворни. Сперва объ этомъ узнала, конечно, Глафира, потомъ дворецкій и его жена, у которыхъ остановился Барашкинъ, а затмъ и вся дворня. Случай этотъ сдлался „злобою дня“ среди дворни и о немъ толковали на вс лады и въ двичьихъ, и въ лакейской, и въ застольной, и въ „черной людской“. Вс прочили гибель Шушерину и радовались этому, но „купленную невсту“, какъ звали теперь вс Надю, и купца очень жалли.
        — Каково ей теперь будетъ, бдной, посл хорошей то жизни! — говорили вс. — Купеческою невстой была, свадьбы, сердечная, дожидалась, а попадетъ на нашу каторгу, въ горничныя къ „бглой барын“.
        Это названіе укрпилось за Катериной Андреевной, и уже дв двушки мастерицы жестоко поплатились за это названіе, подслушанное Глафирой.
        — Да, пропала Надежда! — соглашались кругомъ.
        Особенно жалли ее и сочувствовали ей двушки, а среди двушекъ особенно Наташа; она такъ и закипала, говоря о Над.
        — Все змя наша, все она умудрилась, — говорила она про Катерину Андреевну среди подругъ. — Высосала кровь изъ насъ, такъ теперь Надю эту хочетъ замучить. Мы то вынесемъ, мы, хоть и хорошо жили при одномъ барин, все же видали, какова она есть жизнь подневольная, пробовали всего, а вдь Надежда то ничего этого не видала, а теперича купчихой уже стала, не хуже любой барышни живетъ, такъ каково ей будетъ тиранство переносить? Сгибнетъ бдная, руки на себя наложитъ.
        — Зачмъ она „бглой“ то барын понадобилась.
        — Поди спроси ее.
        — Удивительно даже. Ну, Наташу вотъ, Дашку она изъ-за того донимала, что он къ барину близко стояли, ревновала она къ нимъ барина то, боялась, какъ бы онъ не турнулъ ее да къ нимъ опятъ не вернулся, а Надежда то эта зачмъ ей?
        — У ней, у ехиды, норовъ такой, чтобы мучить, — со злобой говорила Наташа. — Ова изъ каждаго бы человка кровь пила, а особенно красивыхъ не любитъ она, зависть ее грызетъ. Охъ, двки, глупы вы вс да робки, а если-бъ вс такія, какъ я, были бы, такъ мы-бъ ей показали!...
        — Что мы то съ ней сдлаемъ!
        У Наташи сверкнули глаза и раздулись ноздри.
        — А то бы и сдлали, чтобъ ее въ усадьб не было. Собрались бы вс, вытащили бы ночью изъ опочивальни да въ прорубь ее, окаянную, съ камнемъ на ше!..
        Двушки такъ и ахнули.
        — Охъ, чтой то ты говоришь, Наташа! — воскликнули нкоторыя.
        — А что? — продолжала Наташа. — Нешто она не стоитъ этого? Пришла невдомо откуда, отъ мужа убжала, его погубила, дворнишку свою всю, сказываютъ, раззорила и здсь кровь пьетъ!.. Одна ей дорога въ прорубь и грха за нее не будетъ; семь пятницъ молока не пить только за такую то. Я-бъ ее, голубку, доканала одна, да откроютъ одну то, заскутъ на площади кнутомъ, а пожить еще хочется, погулять на волюшк, прежняго житья веселаго испытать. Сдлали бы вс, такъ и не открылъ бы никто. Пропала, да и все тутъ, а мы ничего не знаемъ. Можетъ, опять къ кому убжала.
        — Ты не болтай такихъ страстей, Наталья, ну, тебя! — строго остановила Наташу одна изъ двушекъ. — Изъ за тебя въ бду попадешь.
        — Врно, — согласились остальныя.
        — Зря болтаешь не гожее. За эти слова хорошенько бы отодрать слдовало, вотъ что! — внушительно замтила пожилая степенная мастерица вдова.
        Наташа метнула на нее огненный взглядъ.
        — Поди, да и скажи зм-то, — усмхнулась она.
        — Сказывать я не пойду, а ты больше такихъ словъ не говори. Ты тутъ зря болтаешь, а за твои негожія слова другимъ попадетъ. Не хуже тебя, да терпятъ.
        — Хуже, хуже! — крикнула Наташа, вскакивая съ мста. — Нтъ среди васъ такой, какъ я, нтъ! У кого косы такія длинныя да шелковыя?
        Наташа тряхнула головой и растрепала свои косы. Чуть не до полу повисли густые русые волосы и закрыли весь стройный станъ двушки.
        — У кого грудь такая лебединая, поступь у кого такая, тло блое? Лучше я васъ, всхъ лучше, не даромъ баринъ нашъ любилъ меня, ближе ему я всхъ была, ласкалъ онъ меня, соколъ нашъ, какъ полюбовницу завтную, какъ подругу. И терпите вы не то, что я вытерпла. Она изводила меня, она мн завидовала, проклятая, надругалась надо мной! Вы хамки были, хамки и есть, а я... я бариновой подругой была, можетъ быть и онъ ото всхъ отличалъ бы меня, еслибъ не змя эта, будь она проклята, сгинь она!
        Наташа упала на лавку и залилась слезами.
        Одна изъ двушекъ, желая, быть можетъ, выслужиться, а, можетъ быть, напуганная рчами Наташи, все доложила барын въ этотъ же день. Катерина Андреевна со слезами разсказала „исторію“ Павлу Борисовичу, прося отправить ее въ Москву и высказывая опасенія за свою жизнь. И вотъ Павелъ Борисовичъ уполномочилъ свою подругу „сократить“ Наташу навсегда.
        — Я самъ вижу, дорогая моя, что эта двка зазналась и избалована мною въ конецъ, — сказалъ онъ. — Длай съ нею что хочешь, а я посовтывалъ бы теб немедленно сослать ее въ мою костромскую вотчину.
        — Благодарю тебя, Поль, я вижу, что ты меня любишь и что я дорога теб!
        Катерина Андреевна нжно приласкалась къ Павлу Борисовичу.
        — Завтра же я сошлю эту негодяйку.
        Вечеромъ, Наташа была позвана къ барын.
        Катерина Андреевна сидла на кресл, скрестивъ руки, и насмшливо взглянула на Наташу, когда она вошла и остановилась около дверей. Глафира и дв бабы стояли тутъ же. Наташа покосилась на нихъ и сердце ея усиленно забилось, чуя какую то бду.
        — Наташа. — обратилась къ ней Катерина Андреевна, — говорятъ, ты сегодня своими косами хвалилась очень и хаяла мои косы. Покажи-ка мн, что у тебя за косы такія рдкостныя? Ну, покажи же, говорятъ теб! Глафира, распусти у нея косы!
        Глафира исполнила приказаніе.
        — Хороши! — съ усмшкой проговорила Катерина Андреевна. — Ну, а какъ ты похвалялась меня извести?
        Наташа поблднла.
        — Говори, говори, — продолжала Катерина Андреевна. — Двокъ подговаривала? Бунтъ затвала? За это тебя слдовало бы отослать къ исправнику, да въ кандалы, да въ острогъ, но я прощаю теб. Слышишь? Я милую тебя, негодница, и только съ глазъ моихъ прогоняю. Глафира, отржь ей косы!
        Наташа схватилась за голову руками и глухо застонала.
        — Глафира, что же ты? — строго спросила Катерина Андреевна.
        Наташа упала на колни и зарыдала.
        — Отведите меня въ острогъ, на конюшню отправьте, длайте со мной, что хотите, но не позорьте меня, не срамите, не снимайте съ меня косынекъ моихъ! — закричала она.
        — Глафира! — крикнула Катерина Андреевна и сдлала знакъ бабамъ, Т схватили Наташу за руки, а Глафира достала изъ кармана ножницы и въ одинъ мигъ обрзала длинныя косы двушки. Наташа вскрикнула и лишилась чувствъ. Бабы вынесли ее на рукахъ, а на утро она была отправлена на одноконной подвод въ костромскую вотчину Павла Борисовича съ письмомъ на имя бурмистра найти ей работу и „нарочито присматривать за ней“.
        Черезъ три дня мужикъ, который повезъ ее, вернулся и, бросившись въ ноги барину, сообщилъ, что Наташа сбжала на первомъ же ночлег.
        — Не говорить объ этомъ барын, — приказалъ Павелъ Борисовичъ и проворонившаго ссыльную мужика великодушно простилъ.
        Сославъ Наташу, которая не на шутку тревожила ее, Катерина Андреевна стала гораздо лучше съ двушками и дала имъ много льготъ. Кто знаетъ, быть можетъ, она боялась мести этой громадной дворни, которая упорно не хотла признать ее „настоящею барыней“ и не могла ей простить побга отъ мужа?
        Открытые бунты въ то время были большою рдкостью и даже самый жестокій помщикъ не подвергался почти никакой опасности, ибо народъ признавалъ его власть и считалъ ее посланной отъ Бога, мирился съ тяжелою долей и терпливо переносилъ все, но если баринъ дйствовалъ не только жестоко, но и безсмысленно, попирая самыя священныя права своихъ рабовъ, то рабы возмущались и бывали случаи нападенія на барина, явные и тайные. Чего же особенно не переносилъ народъ, такъ это жестокости и притсненій нанятыхъ управителей и деспотизма такъ называемыхъ „барскихъ барынь“, каковымъ названіемъ окрестилъ тогда народъ незаконныхъ подругъ своихъ помщиковъ. И надо правду сказать, что тирановъ помщиковъ, помщиковъ злодевъ, было очень не много, они составляли печальное исключеніе и преслдовались не только правительствомъ, но и своимъ братомъ дворяниномъ помщикомъ, въ лиц, напримръ, предводителя. За то управители разные, особенно изъ нмцевъ, и „барскія барыни“ крпко донимали народъ. Отъ первыхъ доставалось крестьянамъ, отъ вторыхъ — дворн и особенно женской половин ея. Съ этими то управителями и „барскими барынями“ народъ
сводилъ иногда счеты и не зналъ уже съ ними пощады.
        Катерина Андреевна чувствовала это, понимала свое фальшивое положеніе и торопила Павла Борисовича хлопотами о брак, а пока старалась „подтянуть“ дворню и наружнымъ, такъ сказать, великолпіемъ поднять себя въ глазахъ и окружающихъ, и сосдей. Дворня была „подтянута“ и Наташа да бжавшій Порфирій были исключительными экземплярами, не желавшими подчиняться новому режиму, а заведенные порядки въ дом поражали и удивляли сосдей, но Катерина Андреевна не была признана ими за свою и ея чуждались, особенно аристократія узда, боле щепетильная. Бракъ, конечно, положилъ бы этому конецъ, и вс помыслы Катерины Андреевны были сосредоточены на этомъ пункт и она лихорадочно, энергично забирала въ свои руки Павла Борисовича, чтобы поработить его и чтобы онъ не охладлъ къ ней до брака. Поэтому она сжала и придавила его прежнихъ красавицъ, удалила его друзей и особенно преданныхъ ему людей, — въ томъ числ Скворчика, котораго отпустили „на оброкъ“, придравшись къ его пьянству. Однимъ изъ самыхъ близкихъ друзей Павла Борисовича былъ Черемисовъ и его Катерина Андреевна удалить не могла, а потому надо было расположить его
въ свою пользу, заслужить у него, и вотъ Катерина Андреевна ршила добыть полюбившуюся ему двушку. Черемисовъ оцнитъ, конечно, эту услугу; онъ любитъ сильно, его охватила неудержимая страсть и онъ въ восторгъ придетъ, когда узнаетъ, что полюбившаяся ему двушка свободна, что онъ можетъ владть ею. Усмирить Надю Катерина Андреевна надялась вполн. Эта „купеческая невста“ скоро забудетъ своего купца и полюбитъ красавца гусара, барина помщика. Катерина Андреевна доведетъ ее до этого и ласками и уговорами, и угрозами, если это понадобится. Одно только пугало немного Катерину Андреевну: вдругъ эта Надежда такъ хороша, что понравится самому Павлу Борисовичу, падкому на красоту? Вдь можетъ же это быть, бывали же такіе случаи. Катерина Андреевна не жена, ее очень легко сбыть съ рукъ и выбросить изъ этого дома, гд она царитъ топерь. Куда она днется тогда? Эти мысли приводили Катерину Андреевну въ содроганіе и, накопецъ, она ршила, что ей нужно сдлать: она уговоритъ Павла Борисовича похать на это время въ Петербургъ, чтобы хлопотать объ окончаніи дла ея побга изъ дома мужа и о полученіи ею права выдти замужъ.
Такимъ образомъ, однимъ зарядомъ будетъ убито два зайца: и Павелъ Борисовичъ будетъ удаленъ на все время пребыванія тутъ красавицы Нади, и дло съ замужествомъ подвинется впередъ, такъ какъ у Павла Борисовича большія связи въ Петербург.

        Павелъ Борисовичъ охотно поддался на уговоры Катерины Андреевны и началъ собираться въ Петербургъ, хотя и скучалъ, оставляя Катерину Андреевну. хать съ нимъ она наотрзъ отказалась, не желая до брака показываться въ Петербург его родн и знакомымъ и не желая бросать дома. Она тутъ не будетъ скучать, а Черемисовъ останется на правахъ хозяина. Къ нему Павелъ Борисовичъ не можетъ ревновать, ибо у Черемисова сердце занято, да и правила его не позволяютъ ему ухаживать за невстой лучшаго друга.
        Павелъ Борисовичъ собрался и ухалъ.
        Въ ту пору похать въ Петербургъ, да еще богатому барину, составляло цлое событіе.
        XIX.
        Ударомъ грома разразилась надъ Иваномъ Анемподистовичомъ Латухинымъ страшная всть, привезенная приказнымъ Барашкинымъ. Такъ и повалился головою на столъ счастливый женихъ „купленной невсты,“ когда приказный пришелъ къ нему въ „конторку“ и сообщилъ распоряженіе помщика Скосырева, „весьма лукаво обманутаго и въ заблужденіе введеннаго происками управителя Шушерина и купца Латухина,“ какъ выразился Барашкинъ. Заплакалъ молодой купецъ, какъ женщина, какъ ребенокъ, схватилъ себя за русыя напомаженныя кудри и вырвалъ цлый клокъ волосъ.
        Привычный къ слезамъ, приказный пригладилъ свои височки и усмхнулся, чуя добычу.
        — Знать, очень люба двица то, почтенный? — спросилъ онъ.
        — Пуще жизни! Коли придется потерять ее, мн не жить.
        — Ишь ты! Да, сказываютъ люди, что любовь весьма жестока. „Что на свт прежестоко? Прежестока есть любовь.“
        — Я не отдамъ ее! — вдругъ воскликнулъ Латухинъ, выпрямляясь, и глаза его засверкали.
        — Это кого же? — съ усмшкой спросилъ Барашкинъ.
        — Надю не отдамъ. Длайте со мной, что хотите, судите меня, но я ее не отдамъ!
        — Гмъ! Умудренный опытомъ въ длахъ торговли, вы, почтенный, несвдующи въ длахъ судебныхъ. Ежели вы окажете упорство и двицу помщика Скосырева не отдадите, то ее отъ васъ отберутъ силою, а вы отвтите сугубо. И выходитъ, государь мой, что суда то вы не минуете, да и двицу то не удержите.
        — Господи, такъ что же мн длать? — съ тоскою воскликнулъ Латухинъ. —Я поду къ нему, паду ему опять въ ноги, вымолю у него прощенье за невольный обманъ...
        — Это вы про барина, про господина Скосырева?
        — Да. Онъ окажетъ мн милость, онъ не захочетъ погубить двухъ невинныхъ людей, да еще и матушку мою, которая не переживетъ нашей гибели.
        — Во первыхъ, государь мой милостивый, помщикъ врядъ ли проститъ васъ, ибо онъ весьма совершеннымъ беззаконіемъ огорченъ и обозленъ, а во вторыхъ, онъ отбылъ въ городъ С.-Петербургъ, гд и пробудетъ долго.
        О томъ, что въ дом Скосырева царитъ теперь Катерина Андреевна и что это она распорядилась отобрать у Латухина невсту, Барашкинъ ничего не сказалъ.
        — Такъ что же мн длать, что длать? — воскликнулъ Иванъ Анемподистовичъ. — Господи, за что Ты наказуешь меня, несчастнаго?
        — Наказуется человкъ за грхи, — внушительно проговорилъ Барашкинъ, — а ежели вы желаете знать, что вамъ наджежитъ длать, такъ я могу научить.
        — Отецъ родной, научи, — бросился Латухинъ къ приказному.
        — Хе, хе, хе... Ежели къ теб въ лавку приходитъ покупатель и говоритъ: „дай мн, купецъ, такое то количество сукна“, то ты что отвтствуешь? Ты требуешь за сіе потребное количество денегъ. Врно? Потребую денегъ и я за свой товаръ, а товаръ мой вотъ! — Приказный ткнулъ себя перстомъ въ лобъ.
        — Умъ мой товаръ, — добавилъ онъ.
        — Да заплачу, сколько желаешь, столько и заплачу, — поспшно отвтилъ Латухинъ.
        — Ну, пожелать я могу и очень много, ибо нтъ предловъ человческому желанію; это ты, почтенный, необдуманно глаголешь, а вотъ я оформлю дло и теб пріятно все будетъ. Я теб дамъ совтъ, а ты мн за оный совтъ триста рублей ассигнаціями пожалуешь.
        — Ахъ, изволь, родной, изволь!
        Иванъ Анемподистовичъ подошелъ къ большому кованому сундуку, стоящему въ углу „конторки", отперъ замокъ съ музыкою, досталъ пачку ассигнацій и отсчиталъ триста рублей.
        — Вотъ изволь, получи и наставь меня на разумъ, — обратился онъ къ приказному, подавая ему деньги.
        Барашкинъ, не считая, сунулъ деньги въ карманъ.
        — Вотъ мой совтъ: тяни дло до „красной горки“, чему я буду по мр силъ способствовать, женись въ первый же дозволенный для сего закономъ день и тогда... тогда ужъ жену у тебя не отнимутъ, хотя отвтственности ты подвергнуться можешь, но дло то въ томъ, что у помщика цли не будетъ преслдовать тебя, разъ двицу отнять нельзя. Вообще, мой любезный Иванъ Анемподистовичъ, я даю теб время и такъ, и сякъ устроить дло, а это главное. Я посланъ господиномъ помщикомъ предложить теб добровольно отдать незаконно пріобртенную двицу, а на случай упорства уполномоченъ дйствовать по закону и по форм, но, видя твое благожелательство ко мн, я готовъ мирволить. Отпишу помщику, что ты выбылъ изъ столицы вмст съ купленною невстой невдомо куда, а ты пока такъ-ли, сякъ-ли дло свое обдлывай и даннымъ временемъ пользуйся.
        — Боже, сколько горя! — проговорилъ Иванъ Анемподистовичъ, склоняя на грудь свою кудрявую голову.
        — Стало быть, очень теб люба сія двица? — полюбопытствовалъ приказный.
        — Да если-бъ ты видлъ ее, любезный! Въ ней не одна красота тлесная, а и душа у ней хорошая и сердце золотое. Каждый человкъ, который увидитъ ее разъ, привяжется уже къ ней и полюбитъ ее. А какъ хороша, какъ пригожа собой то! Теперь покойно жила моя голубушка, разцвла какъ маковъ цвтъ, на всю округу нтъ подобной красавицы. Такъ скажу теб, добрый человкъ, что мн разлуки съ ней не перенести, и коли отнимутъ ее у меня, я либо жизни себя лишу, либо уйду въ лса темные, дремучіе, пристану къ какой ни на есть шайк бродягъ лсныхъ, воровъ да разбойниковъ и подговорю ихъ пойти въ домъ къ моему недругу, къ разлучнику, да самъ его, своими руками и задушу!
        — Страсти говоришь, любезный, угрозы произносишь, а это нехорошо, — строго замтилъ приказный. — Надо законными мрами побждать, а не о столь беззаконномъ дяніи думать. Кистенемъ да топоромъ не многаго добьешься и заслужишь кнута на торговой площади, а вотъ ежели другимъ орудіемъ войну поведешь, такъ можешь и побду одержать, и незапятнаннымъ остаться.
        — Какое же это орудіе, почтенный?
        — Гусиное перо. Хе, хе, хе... Хорошо очиненное и въ рукахъ человка, законами умудреннаго, оно великія дла надлать можетъ, мой почтенный!
        Приказный поднялъ руку съ отдленнымъ указательнымъ перстомъ, и на лиц его засіяла самодовольная улыбка; онъ коснулся любимаго предмета, осдлалъ своего конька.
        — Великая вещь гусиное перо и листъ бумаги въ рукахъ законника! Я могу такую изобразить на ономъ лист бумаги заковыку, что цлая палата умнйшихъ, посдвшихъ надъ бумагами и законами чиновниковъ въ тупикъ встанутъ и руками разведутъ. Пока они тамъ будутъ статьи отыскивать, законы подводить, я имъ еще бумажку! Хе, хе, хе... Они найдутъ выходъ, возразятъ, отпишутъ, а я имъ такую придумаю цыдулку[19 - ЦЫДУЛКА, цыдулки, жен. (польск. cedulka с лат.) (разг. фам.). Маленькое письмо, записка (первонач. любовная).«К любовнику цыдулку написать». Ростопчина. Толковый словарь Ушакова. Д.Н. Ушаков. 1935-1940.«Но ведь не свалится же (ревизор) ко мне как камень на голову. Все же предупредят как-нибудь; цидулочку, по секрету, добрый человек напишет: едет, мол». Салтыков. Помпадуры.], что имъ и отвчать нечего, прямо тьмы египетской напущу имъ, и пресвтлый разумъ ихъ затуманю, а отвтить то они мн обязаны по закону, ибо не единая бумага безъ отвта и безъ узаконеннаго порядка пройти не можетъ, нтъ! Въ регистратур ее запишутъ во входящій журналъ, отмтятъ номеромъ и передадутъ въ подлежащій столъ, а тамъ отвтъ надо дать
по форм и за надлежащимъ номеромъ въ исходящій журналъ записать. Пока они отписываются, я имъ запросъ да въ то же время въ другое учрежденіе по этому самому длу бумагу, а то учрежденіе имъ тоже запросъ, отношеніе, рапортъ, предписаніе, указъ... И заварится каша великая изъ смени крапивнаго на густомъ масл чернильномъ. Хе, хе, хе... Нижній земскій судъ въ верхній таковой же войдетъ съ запросомъ, а верхній снесется съ палатой гражданскаго суда, коя будетъ ужо знать, что дло ей не подсудно, и передаетъ его въ палату уголовнаго суда, да вдь когда это? Это вдь посл горы бумагъ, посл того, какъ писцы испишутъ море чернилъ. Все зависитъ, почтенный, отъ того, какъ написать, какъ крючекъ зацпить. Ежели умно дло вести, такъ хватитъ переписки то на сорокъ лтъ, да. Пройдутъ года и выйдетъ резолюція: „крпостную двку помщика Скосырева признать за принадлежащую ему, Скосыреву, и водворить ее по мсту жительства, о чемъ и дать ей, двк, знать чрезъ полицейское управленіе“, а двка то эта, лтъ десять тому назадъ, волею Божіею помре, вотъ ты и водворяй ее по мсту жительства! Хе, хе, хе... Придетъ эта резолюція тогда,
когда ужъ у тебя дти женатыми будутъ, такъ и тогда можно отписываться бумагами. Все дло, родной, въ томъ, чтобы имть для тяжбы деньги и надежнаго человка, вотъ что!...
        Латухинъ слушалъ приказнаго съ напряженнымъ вниманіемъ, и когда онъ кончилъ, съ превеликимъ удовольствіемъ понюхавъ табачку изъ берестяной тавлинки, съ жаромъ пожалъ ему руку.
        — Такъ ты ужъ помоги мн, добрый человкъ! — проговорилъ онъ. — Я твой слуга и плательщикъ.
        — Непремнно помогу.
        Барашкинъ оживился, выросъ. Пресмыкаясь по трактирамъ и кабакамъ и строча жалобы и разныя кляузы за полтинникъ и полштофъ водки, онъ былъ пьяницей, жалкимъ пропойцемъ и сгибъ бы гд нибудь подъ заборомъ или отъ руки запутаннаго кляузами обывателя, но почувствовавъ въ своихъ рукахъ дло „хлбное“, хорошее дло, за которое можно было взяться какъ слдуетъ и приложить вс свои способности и знаніе сложной махинаціи тогдашняго судопроизводства, Барашкинъ почувствовалъ себя нужнымъ, способнымъ и, какъ воинъ, облнившійся въ мирное время, разомъ выростаетъ и хватаетъ оружіе, заслышавъ призывъ къ славной битв, воспрянулъ и сбросилъ съ себя лнь, пьянство, апатію. Онъ даже наружно преобразился и сшилъ себ фракъ, надлъ высокое жабо, чисто выбрился и зачесалъ внушительный „кокъ“, на сдющей голов. Дло было именно „хлбное: “ можно было брать и со Скосырева, и съ Латухина, что въ ту темную, подъяческую пору практиковалось очень часто.
        Латухинъ, видя увренность своего довреннаго, повеселлъ и ждалъ лишь „Красной горки“, что-бы обвнчаться съ Надей. Ей онъ ничего не говорилъ на этотъ разъ, чтобы не терзать молодую счастливую невсту, и только съ невыразимою тоской взглядывалъ иногда на нее украдкой, когда она, сіяющая, счастливая, похорошвшая еще боле, готовилась къ свадьб. Онъ все таки боялся, все таки ждалъ бды, если и не теперь, то посл свадьбы.
        Одинъ разъ зашелъ къ нему Шушеринъ и окончательно напугалъ его. Самый видъ уже изгнаннаго управителя не предвщалъ ничего добраго. Розовый сіяющій всегда, благоухающій помадой и амбре, Шушеринъ былъ теперь угрюмъ, плохо выбритъ, небрежно одтъ и похудлъ, былъ именно похожъ на человка, надъ головою котораго виситъ бда, на человка, который состоитъ подъ судомъ.
        — Плохо наше дло, Иванъ Анемподистовичъ! — съ тоскою проговорилъ Шушеринъ.
        Они взаимно корили другъ друга, и когда Латухинъ говорилъ Шушерину, что вся бда изъ за него, что онъ виновникъ несчастія, Шушеринъ только рукой махалъ и возражалъ такъ:
        — Полно не дло то говорить! Вся твоя бда только въ томъ и состоитъ, что сотую долю твоего имущества ты потерялъ, да двицу отдашь, которыхъ при твоемъ капитал можно десятокъ купить, а я раззоренъ и погубленъ въ конецъ, того гляди, въ Сибирь угожу!
        Онъ искренне считалъ себя невиноватымъ и сравнивать даже не хотлъ своего несчастія съ „пустяшнымъ“, какъ онъ говорилъ, несчастіемъ Латухина. Понять и оцнить любовь Шушерину было мудрено.
        — Плохо наше дло! — повторилъ онъ теперь, придя къ Латухину.
        — Что такое? — спросилъ тотъ, блдня.
        — А то, что невсту отъ тебя отберутъ, а меня засудятъ.
        — Да вдь отпишемся мы, затянемъ дло. И ты это говорилъ, и Барашкинъ говоритъ. Онъ законникъ, онъ...
        — Онъ ничто передъ силой Павла Борисовича! — перебилъ Шушеринъ. — Эти отписки то да крючки страшны маленькому человку, а господину Скосыреву они тьфу! Онъ вернулся изъ Санктъ-Петербурга съ такими письмами и къ такимъ особамъ, которыя не токмо что твоего Барашкина, а и того, у кого Барашкинъ въ передней пресмыкается, въ бараній рогъ согнуть могутъ. Надоло Павлу Борисовичу ждать, смекнулъ онъ, что Барашкинъ тутъ мутитъ, и вашимъ, и нашимъ служитъ, ну, и пошелъ Павелъ Борисовичъ инымъ путемъ. Отъ высшей власти получено въ нашей части предписаніе: меня арестовать немедленно, ну, наврное и въ вашей части есть такое предписаніе о немедленномъ отобраніи у тебя Надежды. Тутъ, братъ, ничего не подлаешь и одна у насъ надежда на милость и великодушіе Павла Борисовича. Я къ нему нон же ду, несу повинную голову. Мню, что прикажетъ онъ меня прежестоко отодрать на конюшн и за симъ проститъ. Ахъ, тяжко!... Тяжко старую спину подъ палки подставлять, а еще боле тяжко лишиться столь сытаго и покойнаго мста! И будутъ же меня драть безъ милости, ибо самъ я, окаянный, дралъ весьма прежестоко, не различая ни пола, ни
возраста...
        Латухинъ не слушалъ уже Шушерина и сидлъ, опустивъ голову. На милость Скосырева онъ не надялся теперь: слишкомъ много оказано было упорства помщику, слишкомъ разсердили его. Глубоко задумался Иванъ Анемподистовичъ, потомъ всталъ и снялъ съ гвоздя свою бобровую шапку.
        — Куда ты, Иванъ Анемподистовичъ? — спросилъ Шушеринъ.
        — Такъ, куда глаза глядятъ. Тошно мн, душа вонъ изъ тла просится.
        Онъ, не простившись съ гостемъ, вышелъ и побрелъ именно „куда глаза глядятъ", безъ цли, безъ пути и дороги, изъ улицы въ улицу, изъ переулка въ переулокъ. До поздняго вечера пробродилъ онъ такъ по Москв и усталый, едва передвигая ноги, вернулся домой. На крыльц его встртила баба стряпуха.
        — Охъ, бда у насъ, Иванъ Анемподистовичъ, горе горькое, несчастье распронесчастное! — запричитала она, хватаясь за голову.
        Иванъ Анемподистовичъ тупо посмотрлъ на нее.
        — Пока ты отсутствовалъ, нахала сюда полиція и взяла нашу красавицу, невсту твою, Надежду свтъ Игнатьевну, и увезла ее!
        Иванъ Анемподистовичъ опустился на приступки лстницы.
        — Словно цвточекъ подкошенный, свсила головушку Надежда Игнатьевна, — продолжала со слезами стряпуха, — безъ словечушка опустилась, а они взяли ее, одли въ бархатный салопъ, твой подарочекъ, посадили въ сани безчувственную и увезли невдомо куда! Плачетъ, разливается Марьюшка наша, а родительница твоя лежитъ въ горенк своей, словно громомъ сраженная, ни единаго словечушка не выговоритъ!...
        Иванъ Анемподистовичъ поднялся, держась за точеныя балясины перилъ, и пошелъ внизъ.
        — Куда же ты, батюшка? — обратилась къ нему стряпуха. — Повидалъ бы ты родительницу, утшилъ бы ты ее.
        Не слушая бабы, вышелъ Иванъ Анемподистовичъ за ворота и снова побрелъ. Свжій мартовскій вечерній втерокъ распахивалъ его лисью шубу, трепалъ его шейную голубую косынку, кудрявые волосы, забирался ему подъ рубашку, а Иванъ Анемподистовичъ ничего не замчалъ, не чувствовалъ и шелъ, не разбирая дороги. Божій храмъ попался ему на пути. Снялъ Иванъ Анемподистовичъ шапку, подошелъ къ паперти, упалъ па колни и положилъ голову на холодныя каменныя плиты, занесенныя снгомъ. Безъ словъ, безъ рыданій молился онъ, недвижимо лежа на паперти. Церковный сторожъ, выйдя бить часы, замтилъ его и подошелъ.
        — Э, купецъ хорошій, нехорошо такъ-то у Божьяго храма валяться! Ежели загулялъ да выпилъ, такъ домой иди, а то тутъ и замерзнуть не долго, храни Богъ. Ступай, почтенный, ступай.
        Сторожъ поднялъ Ивана Анемподистовича и вывелъ за ограду.
        —Хорошій купецъ, шуба на теб лисья, шапка бобровая, и напился, какъ послдній сапожникъ! Дальній, должно быть, такихъ тутъ я не знаю въ округ то.
        Иванъ Анемподистовичъ побрелъ дальше. Гд то на окраин, чуть не подъ самымъ Симоновымъ монастыремъ, набрелъ онъ на кабакъ. Горли огнями два подслповатыя оконца кабака, качался отъ втра фонарь подъ зеленою елкой, а изъ полуотворенныхъ дверей несся паръ и слышались пьяные голоса, смхъ, псни. Вошелъ Иванъ Анемподистовичъ въ кабакъ и опустился на лавку. Боле трезвые гости гостепріимнаго кабака поглядли на него съ любопытствомъ, пьяные не обратили вниманія.
        — Чмъ угощать, купецъ? — подошелъ цловальникъ съ вопросомъ.
        — Водки, дай водки!
        — Шкаликъ прикажешь, али косушку можетъ?
        — Штофъ, дай мн штофъ!
        — Эге, купецъ то гуляетъ, такъ, стало быть, и насъ угоститъ! — замтилъ какой то оборванецъ и подошелъ къ Ивану Анемподистовичу.
        — Угостишь, что ли, купецъ?
        — Пей, сударикъ, на здоровье, размыкай со мной горе, — отвтилъ Иванъ Анемподистовичъ. — Благо, что наткнулся на живыхъ людей, а то Богъ всть куда зашелъ бы. Можетъ, и въ прорубь угодилъ бы, и петлю бы на шею надлъ.
        Парень подслъ къ столику, около котораго примостился купецъ, и спросилъ съ неподдльнымъ участіемъ:
        — Аль горе какое, любезный человкъ?
        — Горе, лютое горе!
        Иванъ Анемподистовичъ положилъ голову на столъ и зарыдалъ.
        — Э, полно, купецъ! — хлопнулъ его парень по плечу. — Нтъ того горя, кое не проходитъ. А ты выкушай на доброе здоровье чарочку, такъ увидишь, какъ оживешь. Насъ угости, голь кабацкую, безпріютныхъ, шалыхъ людей, такъ мы теб псню споемъ, потшимъ. Митричъ, чего зваешь, ежели господинъ купецъ приказалъ теб штофъ подавать? Раскупоривай, да стаканчики подавай. Молодцы, эй, вы, наши, подходи сюда!
        Къ столу подошло человкъ пять такихъ же оборванцевъ.
        — Напалъ Прошка на купца и его деньгами распоряжается! — засмялся какой то мужикъ, покуривая въ уголк трубку.
        — Я вижу купца хорошаго, — отвчалъ Прошка, — онъ не пожалетъ рубля на нашу артель, а мы его псней потшимъ. Полно, купецъ, плакать, выкушай!
        Парень налилъ стаканъ водки и поднесъ Ивану Анемподистовичу.
        Тотъ взялъ стаканъ и разомъ опрокинулъ его въ ротъ. Огнемъ прошло по жиламъ крпкое кабацкое зелье и ударило въ голову.
        — Люблю молодца за обычай! — весело крикнулъ парень и наполнилъ стаканъ виномъ.
        XX.
        Иванъ Анемподистовичъ пилъ вообще очень мало и два, три стакана кабацкаго вина повлiяли на него. Онъ замтно охмллъ, а такъ какъ это состояніе у добродушныхъ, слабохарактерныхъ людей выражается обыкновенно слезами и жалобами, то Иванъ Анемподистовичъ заплакалъ, тмъ боле, что нервы его были измучены и потрясены. Опустивъ голову на грудь, онъ тихо плакалъ. Новый пріятель его Прошка и еще четыре оборванца, присосдившіеся къ даровому угощенію, съ участіемъ смотрли на него, понимая, что это не просто загулявшій купецъ, то плачущій, то буянъ, а настоящій „горюнъ“, надъ которымъ стряслась какая-нибудь бда. И Прошка, и его товарищи, несмотря на то, что были кабацкими гуляками, принадлежали къ той безпардонной „голи“, „голытьб“, которой и теперь много, были не чужды къ горю ближняго, особенно если этотъ ближній умлъ расположить къ себ ласковымъ словомъ, участливымъ отношеніемъ. Понимала чужое горе и сочувствовала ему эта „голытьба“ и потому еще, что сама то она видала очень много горя.
        — Полно плакать, купецъ, полно горевать! — обратился къ Латухину Прошка.
        — Какъ же мн не плакать то, милый человкъ? — проговорилъ Латухинъ, вытирая слезы рукавомъ. — Горе у меня великое, сведетъ меня то горе въ сырую землю!
        — Что же за горе такое, купецъ? Ты разскажи, такъ теб легче будетъ. Выпей вотъ еще стаканчикъ и разскажи, подлись своимъ горемъ то съ нами безпардонными, коли ужъ ты не погнушался нами. Выпей, купецъ. Извини ужъ, что мы „твоимъ же добромъ теб же челомъ“, своего то нтъ.
        — Пить я больше не буду, нехорошо, голова болитъ съ вина то, — отвтилъ Иванъ Анемподистовичъ. — Мн и такъ тяжело да нудно.
        Онъ облокотился о столъ и, не переставая плакать, началъ говорить о своемъ гор. Не только Прошка и его товарищи, а и прочіе „гости“ и самъ цловальникъ Митричъ съ любопытствомъ слушали его. Какой то мужикъ, громаднаго роста, богатырски сложенный и одтый лучше другихъ, слушалъ издали, сидя за столикомъ и покуривая трубку. Когда разсказъ выпившаго Ивана Анемподистовича подходилъ уже къ концу, великанъ поднялся со своего мста, подошелъ поближе и слушалъ стоя.
        Иванъ Анемподистовичъ кончилъ и зарыдалъ, схвативъ себя за волосы.
        — Погибъ я, братцы, пропалъ! — воскликнулъ онъ. — Не жить мн безъ голубки моей! Одно теперь осталось мн — надть камень на шею, выбрать омутъ въ Москва-рк поглубже, да и бултыхнуться туда, погубить свою душу гршную... Не выдержать мн горюшка моего, не перенести!
        — Чмъ самому въ омутъ лзть, такъ лучше свово ворога туда ссунуть, — густымъ басомъ проговорилъ великанъ, не произносившій до сихъ поръ ни слова.
        Вс оглянулись на него.
        — Ишь, даже дядя Игнатъ заговорилъ! — замтилъ кто-то.
        — Да какъ же не заговорить, коли человка такъ обидли? — отозвался великанъ. — Раззорили, душу вынули. Мы, срые люди, ломаные, съ колыбели къ горю то привычны, корой словно ель столтняя сердце то наше обросло, а и то больно, ежели жену, невсту отымутъ, близкаго человка оторвутъ, а онъ, вишь, какой, онъ человкъ хлибкій, балованный, ему тяжелй нашего. Эхъ, не плачь, купецъ, а лучше дло длай!
        Великанъ подошелъ къ столу, смахнулъ рукой со скамьи какого то парня, какъ кошку смахиваютъ, и слъ напротивъ Ивана Анемнодистовича.
        — Хочешь, помогу теб, купецъ?
        Иванъ Анемподистовичъ съ удивленіемъ взглянулъ на великана.
        — Ты?
        — Да, я.
        — Какимъ же манеромъ?
        Великанъ оглянулся кругомъ.
        — Лишнія бревна тутъ есть, — замтилъ онъ, — не все говорить можно. Погоди малость, купецъ. Скоро чужаки то уйдутъ отсюда, такъ я съ тобой побесдую, а пока выпей, а ребята теб псню споютъ. И я псню то послушаю; люблю я псни хорошія.
        — Знать, cталоврскія то въ скиту надоли, дядя Игнатъ? — со смхомъ спросилъ Прошка.
        — Надоли и то, — добродушно усмхнулся дядя Игнатъ. — Хорошіе люди сталовры, душевные, угостительные, богомольцы, а вотъ на счетъ псенъ строги, не любятъ, пуще же всего табаку не любятъ, страсть! А мн безъ трубки прямо не жить. Ты, купецъ, не по старой вр?
        — Батюшка покойный былъ по Рогожскому кладбищу , а мы, почтенный, со всячиной, обмірщились почти.
        — А все же, стало быть, есть старинка то: отъ табачку мово рыло воротишь.
        — У тебя и табакъ больно дкій, дядя Игнатъ, — замтилъ Прошка.
        Игнатъ вмсто отвта крпко затянулся и выпустилъ клубъ дыма, отвернувшись отъ Ивана Анемнодистовича.
        Посредин кабака собирался между тмъ и импровизированный хоръ. Появились откуда то дв балалайки, бубенъ. Прошка всталъ впереди расположившихся полукругомъ псенниковъ и заплъ хоровую „протяжную“ псню. Это была тоскливая, за душу хватающая псня, сложенная горе-горькимъ обездоленнымъ людомъ. Иванъ Анемподистовичъ, заслышавъ ее, снова заплакалъ.
        — Потшь, Прошка, купца веселой! — крикнулъ Игнатъ. — Вишь, у него и безъ этой псни душа болитъ.
        Прошка лихо оглянулся на хоръ, тряхнулъ головой, притопнулъ ногой, обутой въ истрепанный лапоть, и заплъ „веселую“. Затренькали балалайки, зазвенлъ бубенъ. Молодой малый въ изорванномъ армячишк, въ шапк, изъ которой торчали клочья кудели, выскочилъ на средину и пустился въ плясъ.
        — Никашу бы позвать, вотъ бы сплясалъ то да сплъ для купца! — съ улыбкой обратился дядя Игнатъ къ Прошк.
        — Что-жь, я добгу, приведу, — вызвался тотъ.
        — А вотъ погоди. Уйдутъ „чужаки“ то, такъ мы и сбгаемъ, теперь не рука.
        Игнатъ подошелъ къ цловальнику и что то шепнулъ ему.
        — Ладно, сейчасъ прогоню, — вполголоса отвчалъ тотъ и минутъ черезъ пять обратился къ постителямъ съ предложеніемъ оставить гостепріимное заведеніе.
        — Запираться пора, ребята, спать время, ступайте съ Богомъ, ступайте! — говорилъ онъ, убирая со стойки посуду...
        Часть „гостей“ поднялась, позвывая и почесываясь, и кабакъ началъ пустть; остались только Иванъ Анемподистовичъ, дядя Игнатъ, Прошка и еще пять человкъ, не считая самого цловальника и мальчика „подносчика“.
        Въ начал двадцатыхъ годовъ „Митричевъ кабакъ“, расположенный подъ Симоновымъ монастыремъ за огородами, на самомъ почти берегу Москвы-рки, былъ извстенъ, какъ сборище разнаго темнаго люда, что не мшало хозяину кабачка, цловальнику Митричу, быть сыщикомъ. Онъ зналъ всхъ московскихъ воровъ, и если полиціи приходилось, во что бы то ни стало, розыскать краденое, то она обращалась къ этому Митричу, и краденое находилось немедленно, поэтому Митричъ и пользовался особыми льготами. Къ нему же обращались т изъ московскихъ и подгороднихъ жителей, которыхъ посщали конокрады. У кого бы и кмъ бы ни была уведена лошадь, она находилась, если потерпвшій обращался къ Митричу и приносилъ условный выкупъ. Вс конокрады верстъ на сто въ округ были „свои люди“ у Митрича, и любили его, уважали и боялись. Хаживали къ Митричу и раскольники разныхъ толковъ, какъ въ пунктъ, гд можно было получить вс новости по дламъ раскола. Поздне, съ воцареніемъ Государя Николая Павловича, при знаменитомъ граф Закревскомъ , Митричъ былъ посаженъ въ острогъ, судимъ и сосланъ въ Сибирь, но кнута онъ миновалъ, ловко отвертвшись отъ
большинства возведенныхъ на него преступленій и уликъ. Въ Сибири онъ началъ крупное торговое дло, сильно разбогатлъ, и сынъ его, Павелъ Дмитріевичъ, вернулся въ Москву богатымъ купцомъ, построилъ громадный домъ на Берсеневк, но прожилъ въ Москв не долго: въ конц тридцатыхъ годовъ онъ попался „по раскольничьему длу“ и тоже былъ сосланъ въ Сибирь, гд и умеръ раззорившимся еще во время суда и не оставилъ потомства. Домъ его цлъ до сихъ поръ.
        Проводивъ „чужаковъ“, то есть случайныхъ постителей, не посвященныхъ въ тайны кабачка, Митричъ закрылъ окно ставнями, заперъ дверь и предоставилъ кабачокъ въ распоряженіе гостямъ, оставивъ „подносчика“, а самъ ушелъ спать въ пристройку позади кабачка.
        — Вотъ теперь можно и за Никашей сбгать, — обратился дядя Игнатъ къ Прошк. — Слетай-ка, Проша, позови его.
        — А придетъ?
        — Эва хватилъ! Весело, что ли, одному то сидть? Поди, слезы горькія льетъ, сидючи, пригорюнимшись.
        Прошка отправился черезъ задній ходъ и вернулся черезъ полчаса, сопровождаемый юношей лтъ семнадцати, восемнадцати. Какъ взглянулъ Иванъ Анемподистовичъ на этого юношу, такъ сразу и призналъ въ немъ двушку, не смотря на полумракъ, освщеннаго одною сальною свчкой кабака. И волосы у двушки были подстрижены въ скобку и держалась она лихо, размашисто, и сронмецкаго сукна казакинъ плотно стягивалъ ей грудь, а все же видно было, что это не юноша, а двица, да еще и очень хорошенькая двица, красавица. Даже лицо ея показалось Ивану Анемподистовичу знакомымъ. Изъ подъ вырза на ворот казакина виднлась красная кумачная рубашка, плотно облегающая блую нжную шею, ремень съ наборомъ стягивалъ станъ, на козловые съ красными отворотами сапоги складками спускались бархатные шаровары; въ рукахъ двушка-мальчикъ держала барашковую шапку, а на плечи, поверхъ казакина, была накинута синяя суконная чуйка, которую носятъ зажиточные крестьяне и мщане.
        — Вотъ и Никаша нашъ, — обратился къ Ивану Анемподистовичу дядя Игнатъ. — Хорошій паренекъ, важеватый.
        — Да это двушка, а не парень, — простодушно замтилъ Иванъ Анемподистовичъ.
        Вс громко захохотали, а двушка сконфузилась немного и оглядла себя съ ногъ до головы.
        — Ай, Никаша, ай, парень, за двку приняли! — проговорилъ, смясь, дядя Игнатъ.
        — А пусть купецъ тронетъ меня, пусть заднетъ, такъ я и покажу ему, какой я есть парень! — задорно проговорила двушка. — Кулака онъ моего не пробовалъ, потому такъ и говоритъ.
        — Ха, ха, ха! — захохотали кругомъ. — Ай, парень, молодца!
        Дядя Игнатъ съ улыбкой смотрлъ на двушку и потомъ сказалъ ей:
        — А вдь тебя, двица, всякій признаетъ такъ то, прямо. Въ чуйк ежели, такъ не такъ примтно. Нутка, наднь чуйку то.
        Двушка повиновалась. Въ чуйк съ поднятымъ воротникомъ и въ шапк, надвинутой на уши, сходство съ мальчикомъ лтъ семнадцати было полное; на самомъ дл двушк было боле.
        — Вотъ, такъ хорошо, — одобрилъ дядя Игнатъ. — Ты, двушка, такъ и ходи, ежели придется на народъ показаться. Врно, господинъ купецъ, что такъ она похожа на мальчика?
        — Да, — отвтилъ Иванъ Анемподистовичъ. — Но зачмъ эта машкарада понадобилась?
        — Да ужъ такъ, нужно. Подсаживайся къ намъ, двонька, дло у насъ съ купцомъ то выйдетъ, глядишь — у васъ одинъ и тотъ же ворогъ, по однимъ слдамъ идти вамъ придется.
        — Какъ? — съ удивленіемъ перебила двушка и, сбросивъ чуйку, сла за столъ.
        — А вотъ такъ.
        Дядя Игнатъ, въ которомъ читатели, быть можетъ, узнали бжавшаго въ раскольничьи скиты старосту покойнаго Луки Ивановича Коровайцева, обратился къ Латухину и разсказалъ ему, кто онъ и кто эта двушка.
        Двушка эта была Наташа, краса Скосыревскаго хора и его подруга. Скрывшись отъ конвоирующаго ее мужика, Наташа пробралась въ Москву безъ опредленной цли, безъ гроша денегъ, безъ всякаго вида, остриженная по вол Катерины Андреевны, что длало ее опозоренной, клеймило, какъ виноватую, ибо въ то время двушекъ и женщинъ стригли только именно за вину. Ночью пробралась она во дворъ Скосыревскаго дома, чтобы взглянуть на свое старое пепелище, гд прошло столько веселыхъ безпечныхъ дней, гд она видла счастье, хотя видла и неволю со всми ея тяжелыми особенностями. Во двор она наткнулась на Порфирія, который состоялъ снова въ бгахъ, но заходилъ къ дворн, зная, что его не выдадутъ. Со слезами разсказала Наташа барскому камердинеру свое горе и высказала свою неукротимую злобу къ новой барын.
        - — Не знаю, что со мной будетъ, Порфиша, — заключила она разсказъ, — а только мн не жить! Погибну я, какъ ни на есть, да только хотлось бы мн сперва мучительницу мою извести, ворога моего лютаго доконать и ужъ доконаю я ее, достану!...
        Тогда Порфирій разсказалъ Наташ, что въ Москв бродятъ и скрываются раззоренные дворовые и мужики Коровайцева, у которыхъ одна цль съ Наташей, которые считаютъ Катерину Андреевну виновницей ихъ несчастія, раззоренія, которую клянутъ за гибель барина и которой хотятъ отомстить во что бы то ни стало. Порфирій, скрываясь въ качеств бглаго, познакомился въ разныхъ притонахъ съ этими мужиками и дворовыми и отвелъ къ нимъ Наташу. Великанъ Игнатъ сразу принялъ ее подъ свое покровительство и объявилъ, что ненавистницу ея онъ ей добудетъ, что онъ самъ и его товарищи точатъ на нее зубы и собираются навстить ее на новомъ гнзд. Для этой цли дядя Игнатъ покинулъ на время раскольничій скитъ, гд онъ нашелъ пріютъ съ семьею, и для этой цли сплотились раззоренные мужики покойнаго Луки Ивановича Коровайцева. Наташа являлась кладомъ для Игната и его товарищей: она знала образъ жизни барыни, она знала порядки въ дом Скосырева и отлично могла „подвести“ мужиковъ.
        — Будь ты нашей атаманшей, двонька, — говорилъ Наташ Игнатъ, — а какъ у тебя коса твоя русая обрзана нашею ненавистницей, такъ теб складне за парня слыть, да и намъ удобне. Будь ты Никашей, а не Наташей, такъ мы тебя и прославимъ.
        Наташа охотно преобразилась и вся отдалась завтной цли — отомстить Катерин Андреевн.
        Умный, хитрый, подъ лаской простодушія и неуклюжести дядя Игнатъ понялъ, что ставшая во глав шайки удалыхъ добрыхъ молодцевъ красавица двушка вдохновитъ эту шайку, подыметъ ея духъ, тмъ боле, что какъ разъ в это время на юг Россіи, въ Черниговской губерніи, гремла подвигами извстная авантюристка „атаманъ Груня“ , поднявшая до этого цлыхъ три станицы на Дону. Слава объ „атаман Грун“ дошла до Москвы и о храброй, безпощадной съ врагами атаманш ходили легенды въ народ. Какъ разъ во время было появленіе двушки во глав шайки и здсь, въ Московской губерніи, а у дяди Игната были широкіе и опредленные планы. Онъ не ошибся въ разсчетахъ и вокругъ Наташи группировалась уже значительная толпа смлыхъ авантюристовъ, разбитыхъ на небольшія партіи.
        Все это, за исключеніемъ своихъ плановъ, и разсказалъ дядя Игнатъ Ивану Анемподистовичу.
        — И выходитъ, купецъ, что горевать теб не пошто, а надо дло длать, — заключилъ онъ.
        — Какое?
        — А такое, чтобы невсту твою у „бглой барыни“ выкрасть. И ежели ты не хочешь, чтобы невсту твою барыня лихая замучила, такъ медлить теб нечего. Самъ ты не ходи, намъ ты не требуешься, а ежели хочешь, такъ деньгами намъ помоги. Не жаль?
        — Все отдалъ бы, братцы, да что выйдетъ изъ того, что я украду мою Наденьку? Опять отнимутъ и еще пуще ей горя прибавится.
        — А мы не дадимъ, — усмхнулся Игнатъ. — О скитахъ на Волг слыхалъ?
        — Слыхалъ, приводилось.
        — Ну, такъ вотъ туда мы твою невсту и отправимъ, тамъ и живи съ ней. Есть, дружокъ, и въ Москв углы, куда твою невсту убрать можно, и никто въ тхъ углахъ ее не найдетъ, а захочешь обвнчаться, такъ и это можно.
        Иванъ Анемподистовичъ крпко задумался.
        XXI.

        Какъ не любилъ Иванъ Анемподистовичъ Надю, но торговая жилка его забилась сильно, когда пришлось ставить на карту любовь и благополучіе Нади съ одной стороны и торговлю съ собственнымъ благосостояніемъ — съ другой. Слишкомъ торговецъ былъ Иванъ Анемподистовичъ, слишкомъ сжился онъ съ наживой, чтобы не задуматься о своей торговл, о „дл“ въ такую трудную минуту. Согласиться съ предложеніемъ дяди Игната и взять любимую двушку силой, значило разорвать связь съ Москвой, бросить торговлю, бросить все, а это было не легко. Но когда Иванъ Анемподистовичъ вернулся позднею ночью домой, покинувъ „Митричевъ кабакъ“ съ общаніемъ завтра же снова придти, его охватила такая тоска по Над, что онъ понялъ всю невозможность жить безъ этой страстно любимой двушки. Въ кабак, „на народ“, посл выпитаго вина тоска „отвалила“, Иванъ Анемподистовичъ забылся немного, но когда онъ вернулся домой, гд все напоминало ему Надю, тоска съ новою и удвоенною силой охватила его.
        Нтъ, онъ не можетъ жить безъ Нади, онъ не перенесетъ разлуки съ нею и все равно пропадетъ, сопьется съ круга или руки на себя наложитъ. Мысли о торговл даже нтъ. Вотъ завтра товаръ придетъ заграничный, надо за нимъ хать, завтра же надо видться съ богатымъ владимірскимъ торговцемъ, который товаръ у него беретъ, а Иванъ Анемподистовичъ и не думаетъ объ этомъ, онъ весь погруженъ въ мысли о Над, плачетъ о ней, всю подушку слезами смочилъ. Нтъ, надо выручить невсту, во что бы то ни стало, самому погибнуть, а выручить. И средство для этого одно — дядя Игнатъ съ своимъ предложеніемъ. До свиданія съ Наташей была еще надежда на милость барина, а теперь эта надежда пропала совсмъ: если баринъ и согласился бы, такъ не согласится барыня, „варварка“, „тиранка“, по словамъ Наташи. Можетъ, она, эта барыня, и Надю тиранить будетъ. Положимъ, Наташу она тиранила изъ-за ревности, да еще за грубость, за строптивость, но вдь и Надя можетъ разозлить ее слезами, упорствомъ, а баринъ можетъ полюбить ее и навлечь на нее гнвъ барыни. Какъ бы тамъ ни было, а Иванъ Анемподистовичъ не можетъ жить безъ Нади, онъ чувствуетъ это
всмъ существомъ своимъ. И онъ ршился прибгнуть къ помощи дяди Игната, дать ему денегъ. Съ разбойникомъ пришлось знаться, съ темнымъ бглымъ людомъ!.. Что же длать? Они добрые, отзывчивые, душевные, а до разбоевъ ихъ какое же ему дло? Въ разбояхъ онъ не участникъ, онъ только свою „любимую“ выручаетъ, жизнь свою спасаетъ этимъ: и не пропадетъ онъ изъ-за этого. Прикончитъ онъ только дло въ Москв, продастъ домъ и удетъ къ раскольникамъ на Волгу. Это хорошій, зажиточный народъ, торговый. Онъ знаетъ многихъ раскольниковъ из волжскихъ скитовъ, иметъ дло съ ними. Они ведутъ обширную торговлю, обладаютъ огромными капиталами и отличаются честностью, платятъ хорошо. Знаетъ онъ раскольниковъ и изъ Киржача, Владимірской губерніи, знаетъ и московскихъ, рогожскихъ и преображенскихъ. Эти имютъ общеніе съ волжскими, со скитскими и тоже хвалятъ тхъ, значитъ, жить тамъ можно не хуже, чмъ въ Москв, а то можно и на Уралъ ухать, тамъ дло завести, съ деньгами, да съ торговою сметкой везд хорошо, особливо когда рядомъ любимая и любящая жена, согласіе въ дом да любовь.
        Совсмъ уже разсвтало, когда уснулъ Иванъ Анемподистовичъ съ твердымъ намреніемъ прибгнуть къ помощи дяди Игната, чтобы выручить Надю. Слдующій день молодой купецъ кое-какъ промаялся: побывалъ въ лавк, повидался даже съ иногороднимъ покупателемъ и дло съ нимъ сдлалъ, но заперъ лавку ране обыкновеннаго и, пославъ домой ключи съ старшимъ прикащикомъ, пшкомъ отправился въ „Митричевъ кабакъ“.
        Смеркалось, когда онъ пришелъ туда. Дяди Игната не было, но Прошка сидлъ уже тамъ со своими товарищами и встртилъ Латухина, какъ знакомаго. Цловальникъ Митричъ тоже поглядлъ на него, какъ на своего, и обратился къ какому то рыжему здоровенному парню въ нарядномъ синмъ кафтан съ такими словами:
        — Летлъ грачъ блоносый въ шелковыхъ перьяхъ, на вороновъ налетлъ, вороны клевать его хотли, кругомъ налетли, а грачъ щегольный моргачъ, клювъ имъ свой показалъ. Клювъ то у него блъ, да въ крови зааллъ, воронамъ, стало быть, свой. Братъ не братъ, а дружбу водить радъ.
        Рыжій парень взглянулъ на Ивана Анемподистовича и отвчалъ цловальнику:
        — Ходитъ, значитъ, тонко, а поетъ звонко: леталъ по садамъ, залетлъ къ лсу?
        — Изъ нашей верши, — отвтилъ цловальникъ.
        Этотъ обычай излагать свои мысли такъ называемымъ „говоркомъ“ былъ въ большомъ ходу у старинныхъ молодцовъ большой дороги, у разнаго темнаго люда, а также у многихъ фабричныхъ во всей промышленной Россіи. „Говоркомъ“ объяснялись еще очень многіе въ начал этого столтія, но и до сихъ поръ можно слышать подобное объясненіе среди фабричныхъ. Это не былъ жаргонъ, это была своего рода поэзія, импровизація, манера говорить иносказательно и способность понимать эту иносказательность. Впрочемъ, извстное количество условныхъ словъ, вроятно, существовало для обихода, или же былъ какой-нибудь „ключъ“ для взаимнаго пониманія, а иначе трудно бы было понимать „темнымъ людямъ“ другъ друга.
        Рыжій парень былъ, очевидно, удовлетворенъ и боле не обращалъ уже вниманія на купца. Прошка взялся занимать дорогаго гостя. Водки Ивану Анемподистовичу не хотлось, такъ Прошка спросилъ меду, крпкаго и сладкаго меду, который „билъ въ носъ“ и слегка туманилъ голову. Нын такихъ медовъ не варятъ уже. Скоро пришелъ и дядя Игнатъ.
        — Ну, какъ надумалъ, купецъ? — обратился онъ къ Ивану Анемподистовичу.
        — Да, буду бить теб челомъ, добрый человкъ, — помоги невсту изъ горькой неволи высвободить.
        Дядя Игнатъ протянулъ свою громадную, похожую на лопату, мозолистую руку.
        — По рукамъ, стало быть! — весело сказалъ онъ. — Денегъ принесъ?
        — Деньги у меня есть. А сколько вамъ надо, добрый человкъ?
        Дядя Игнатъ задумался.
        — Надо сичасъ кое-кого изъ барской дворни споить, а кое-кого и подкупить потребуется, — заговорилъ онъ. — Ну, надо сичасъ хоть три подводы, чтобы ребятъ къ мсту отправить, а потомъ на оныхъ же подводахъ двицу твою увести, ежели Богъ сподобитъ вызволить ее. Надо еще, милый человкъ, кое чего изъ гостинцевъ для ребятъ купить, врод, скажемъ, оршковъ да маку...
        — Орховъ да маку? — удивился Иванъ Анемподистовичъ.
        — Свинцовыхъ орховъ то, а макомъ у насъ порохъ зовется, — съ добродушною улыбкой отвчалъ дядя Игнатъ.
        — Какъ, разв вы полагаете, что и бой будетъ? Смертоубійство замышляете?
        — Храни Богъ отъ смертоубійства, купецъ, а все же опаска нужна, да и для пристрастія этотъ товаръ требуется. Приди, скажемъ, къ теб съ пустыми руками да молви: „давай, купецъ, деньги“, ты, пожалуй, и за воротъ схватишь и въ ухо задешь, а покажи теб пистолетъ, либо ножъ, либо кистень, такъ ты отдашь все. Мало ли что случится, милый. Не въ гости идемъ, не званые на пиръ жалуемъ. Такъ то-съ. Дв сотни ассигнаціей надо, купецъ, а посл что пожалуешь на ребятъ за услугу, это ужъ твое дло.
        Иванъ Анемподистовичъ молча досталъ бумажникъ краснаго сафьяна[20 - Сафьян — кожа козы, продубленная и выкрашенная в какой-нибудь из ярких цветов.], отсчиталъ восемь „бленькихъ со столбиками“[21 - Государственная ассигнация 1843 года (в 1818 году выпускались такие же):


], — таковы тогда были двадцатипятирублевки, — и молча подалъ дяд Игнату.
        — Ну, теперь вотъ и шабашъ! — проговорилъ тотъ. — Помолимся Богу, да и могарычъ разопьемъ. Ужотко, попозднй Наташу позовемъ. То-то двка рада будетъ!
        — А что?
        — Очинно ей хочется до своей лиходйки барыни добраться. „Ужъ, потшусь, — говоритъ, — я надъ ней“. Мы ее тшимъ, ладно, молъ, а до бды не допустимъ, убить барыню не дадимъ, только вотъ ребята наши дюжо злы на барыню-то; наши то-ись, коровайцевскіе. Пропали они изъ-за барыни-то, раззорены до тла!..
        * * *
        Мартъ миновалъ. Апрльское солнце согнало снгъ, но кое-гд, а особенно въ лсахъ и по оврагамъ, онъ лежалъ еще. Былъ вечеръ. Солнце закатилось уже, но западъ пылалъ еще и отблескъ этого пожара освщалъ стволы гигантскихъ сосенъ дремучаго заповднаго бора, принадлежащаго графу Тучкову и расположеннаго верстахъ въ полутораста отъ Москвы. Боръ этотъ тянулся верстъ на пятнадцать и подходилъ къ столбовой дорог, идущей отъ города Рузы въ Москву. Отъ дороги этой боръ отдлялся глубокимъ оврагомъ, который имлъ очень дурную репутацію: около оврага сильно „пошаливали“, и не проходило года, чтобы тутъ не нашли убитаго и ограбленнаго. Тутъ стоялъ когда-то кабакъ, извстный подъ названіемъ „Грабиловки“. Кабакъ этотъ уничтожили въ начал ныншняго столтія, но удалыхъ добрыхъ молодцовъ, ютившихся въ Тучковскомъ лсу, уничтожить было не легко, и подвиги ихъ продолжали пугать не только прозжихъ и прохожихъ, но и окрестныхъ жителей. Въ эпоху нашего разсказа, то-есть въ начал 1822 года, мсто это прослыло особенно опаснымъ и встревожило всю земскую полицію, всхъ окрестныхъ помщиковъ. Дло въ томъ, что раннею весной, дня за два
до Благовщенія, въ одну ночь были ограблены помщикъ Чубаровъ и богатый купецъ Крюковъ, имвшій въ той мстности салотопенный заводъ. И къ тому, и къ другому явилась ночью цлая шайка грабителей, человкъ въ двадцать, хорошо вооруженная и, какъ утверждали очевидцы, предводительствуемая молодою двушкой, одтою въ мужское платье. Это подтвердили и помщикъ Чубаровъ, и купецъ Крюковъ, и очень многіе изъ прислуги того и другаго. Чубарова ограбить было еще не трудно сравнительно, такъ какъ усадьба его отъ деревни отстояла довольно далеко, а дворню перевязать или запереть въ людской и кухн было легко, но у купца при завод находилось до ста пятидесяти рабочихъ, и домъ занимаемый купцомъ, былъ при самомъ завод. Ршили, что рабочіе были въ стачк съ грабителями, но достаточныхъ уликъ для этого не нашли. И помщикъ Чубаровъ и купецъ Крюковъ славились дурнымъ обращеніемъ съ народомъ, скупостью и богатствомъ. Разбойники, однако, ихъ не тронули, только связали. Впрочемъ Чубаровъ утверждалъ, что двица-атаманъ пригрозила ему и общалась снова навстить.
        Фактъ грабежа былъ на лицо, но показанія потерпвшихъ о двиц-атаман вызвали недовріе.
        — Просто имъ показалось это со страху, — говорили вс. — Теперь вотъ идутъ толки о разбойниц Грун гд то на юг, ну, и этимъ представилась разбойница, а былъ, вроятно, просто безусый парень какой-нибудь.
        Были, однако, и такіе, которые охотно врили показаніямъ потерпвшихъ и уже толковали о разбойниц-двушк, приписывая ей много небывалаго, прибавляя къ былямъ небылицы. Это было тмъ боле понятно, что атаманъ-двица Груня гремла на юг и вызвала уже серьезныя мры со стороны правительства, такъ какъ дянія ея принимали угрожающій характеръ, а жертвы ея безпощадной жестокости все росли и росли. На святкахъ 1821 года, въ одной изъ станицъ Войска Донскаго Груней былъ убитъ станичный начальникъ съ цлымъ семействомъ, причемъ убійство его жены сопровождалось особенною жестокостью. Рузскому исправнику было предписано тщательно заняться дломъ о нападеніи на помщика Чубарова и купца Крюкова, а шайку грабителей — переловить. Исправникъ предписаніе получилъ, приказалъ снять съ него копіи и послать становымъ, а самъ посмялся только съ женою.
        — Переловить! Словно я Илья Муромецъ какой. Съ кмъ я переловлю то?
        — Такъ бы и написалъ, — замтила супруга. — Попросилъ бы команду.
        — Ой-ли? А знаешь ли ты, что за безпокойство начальства нашего брата, служащаго, бунтовщиками зовутъ?
        Становые тоже прочитали предписаніе и тоже посмялись.
        Слава о появившейся шайк пошла гулять, а Тучковскій лсъ пріобрлъ еще худшую репутацію. Отдленный съ одной стороны оврагомъ, а другой, — примыкающій къ болотамъ, онъ могъ служить надежнымъ убжищемъ для всякаго темнаго люда и пожалуй, дйствительно, надо было быть Ильей Муромцемъ, чтобы пойти въ этотъ лсъ отыскивать разбойниковъ, а если-бъ такой богатырь и нашелся, то онъ потребовалъ бы помощи нсколько понадежне той, которую ему могла оказать уздная инвалидная команда, состоящая изъ древнихъ стариковъ, вооруженныхъ нестрляющими ружьями и тупыми тесаками.
        Въ описываемый вечеръ, въ самой средин Тучковскаго лса, въ давно покинутой лсной сторожк собралось человкъ семнадцать какихъ-то мужиковъ. Полуразрушенная печка сторожки топилась и наполняла низенькую съ бревенчатыми стнами избу густымъ дымомъ, не смотря на то, что дверь была отворена, и свжій апрльскій втеръ свободно гулялъ по всей сторожк. Мужики сидли на земляномъ полу, лежали на лавкахъ, на полатяхъ; двое забрались на печь. Все это были не старые еще люди, одтые въ нагольные[22 - Нагольный — сшитый из шкур кожей наружу и не покрытый тканью (о шубе, тулупе и т. п.).] полушубки, въ сермяжные[23 - Сермяжный — сшитый, изготовленный из сермяги.Сермяга — грубое, обычно домотканое, неокрашенное сукно. Получила распространение с XVI в. Из нее шили верхнюю крестьянскую одежду, которую также иногда называли С. Отсюда выражение — «сермяжная правда», т. е. грубая, неприкрашенная правда.] армяки[24 - Армяк — крестьянская верхняя мужская одежда из грубого сукна в виде халата или прямого долгополого кафтана.] и кафтаны[25 - Кафтан — верхняя мужская и женская двубортная одежда с глубоким запахом.], въ
изношенные лапти. Одинъ былъ въ солдатской шинели, и гладко выстриженная голова его, и бритая борода обличали въ немъ солдата. Былъ одинъ одтымъ и не помужицки, а въ сромъ казакин[26 - Казакин — мужская верхняя одежда в виде застегивающегося на крючки короткого кафтана со стоячим воротником и сборками сзади.] съ голубыми прошвами, въ синихъ шароварахъ съ лампасами, какъ одвались тогда дворовые люди богатыхъ помщиковъ. Нкоторые курили трубки, другіе спали, третьи пли или разговаривали; двое варили въ печк кашицу, и аппетитный паръ ея смшивался съ дымомъ и наполнялъ избу. За кушаками у всхъ почти торчали топоры; у нкоторыхъ висли ножи, а въ углу стояли три охотничьихъ ружья.
        — Кашица, братцы, готова, — весело объявилъ одинъ изъ кашеваровъ. — Эхъ, хорошая кашица! Крупъ мы положили съ Яшкой много, четырехъ тетерекъ ввалили, солью приправили, шь — не хочу!
        — А чмъ сть то? — спросилъ одинъ. — На всю артель дв ложки.
        — По двое и будемъ сть, — отозвался кашеваръ. — Ты благодари Бога, что хлбъ есть, соль, а ложка — пустое дло.
        — Такъ то такъ, а все пріятне бы артелью жрать.
        — Будемъ и артелью. Вотъ дядя Игнатъ придетъ изъ села, такъ и ложекъ принесетъ, и вина, и всего такого.
        — А когда онъ придетъ?
        — Надо полагать, что къ ночи будетъ. Я ему съ ребятами да съ атаманшей кашицы заварю, похлебать съ дороги то.
        — И то съ „атаманшей“! — засмялся одинъ изъ лежащихъ на печи. — Какъ есть, атаманша.
        — А что ты думаешь? Атаманша и то. Ходитъ это гоголемъ, шапку на ухо сдвинула, кистенемъ помахиваетъ...
        — Ха, ха, ха! — засмялись кругомъ. — Жаль, что руки изъ рпы кроены[27 - Вся поговорка: „У бабы руки из репы кроены, да капустой подстёганы“.], да въ пояс пальцами обхватить можно, а то богатырь какъ есть!
        — Богатырь и то. Какъ пошли это мы изъ покоевъ у Чубарова то барина, а она подошла къ барину, подставила ему къ носу пистолетъ, да и говоритъ: „Будешь опять народъ обижать, такъ снова придемъ и на воротахъ тебя повсимъ; помни, что это теб атаманъ-двица Наташа сказала“.
        — Ха, ха, ха! — загремлъ кругомъ дружный хохотъ.
        — Хорошая двка, жаль только, что не дюжо матера, хлибка больно, — раздалось замчаніе, когда смхъ утихъ.
        — Погоди, раздобретъ.
        — Нагуляетъ тла для палача, будетъ по чему кнутомъ поработать! — мрачно замтилъ солдатъ.
        Напоминаніе о палач произвело непріятное впечатлніе. Нкоторые вздохнули, другiе молча свсили головы на груди.
        — Ступай самъ къ нему въ лапы! — крикнулъ солдату черноволосый кудрявый парень. — Ишь, онъ съ ума у тебя не идетъ, любъ больно. Али боишься очинно?
        — Угощеніе не сладкое.
        — А не сладкое, такъ и не шелъ бы за нимъ. Люби кататься, люби и саночки возить, вотъ что. До палача еще далеко авось, а пока мы погуляемъ на свобод, потшимъ душеньку свою. Эй, вы, кашевары, выбирай, что-ли, очередныхъ, да корми, а остальные пока хлбушка пожуютъ. Эхъ, братцы, „хлба край, такъ и подъ елью рай“, а у насъ еще и избушка своя, какъ есть помщики!
        Вс засмялись и окружили котелъ съ дымящеюся горячею кашицей.
        XXII.
        Въ свтлой, ярко освщенной свчами въ канделябрахъ и подсвчникахъ, столовой Скосыревскаго деревенскаго дома собралось довольно порядочное общество за вечернимъ чаемъ. Большой серебряный самоваръ привтливо пыхтлъ и шумлъ, пуская струи пара; ярко и весело сверкалъ хрусталь на стол, покрытомъ ослпительно блою скатертью, дымились ароматнымъ паромъ чашки; затопленный каминъ пылалъ яркимъ пламенемъ, распространяя тепло по громадной комнат, не лишнее въ пасмурный и холодный вечеръ ненастнаго апрля. На двор завывалъ втеръ, дождь, пополамъ со снгомъ, хлесталъ въ окна, голыя еще деревья въ саду уныло шумли и словно грозили кому то пучками своихъ гибкихъ втвей, похожихъ на розги. Но непогоды не замчалъ никто въ свтлой теплой комнат, наполненной ароматомъ дорогихъ куреній и духовъ. Вс кушали чай съ превосходными сливками, съ печеньями, съ вареньемъ или съ ароматнымъ ромомъ, смотря по привычк и наклонностямъ, и весело разговаривали.
        Чай разливала недавно взятая для Катерины Андреевны компаньонка, бойкая, рчистая француженка, не первой молодости и некрасивая, — Катерина Андреевна не хотла брать хорошенькую, зная эротическія наклонности Павла Борисовича. Рядомъ съ француженкою сидлъ сосдъ-помщикъ Батулинъ, крашеный господинъ лтъ пятидесяти пяти, вольтеріанецъ[28 - (устар.) Произносится [вольтэрьянец]. Последователь или поклонник французского философа Вольтера; вольнодумец, атеист.], большой поклонникъ женщинъ, а особенно француженокъ, и деспотъ до жестокости съ домашними и крпостными. Онъ любезничалъ съ mademoiselle Элизой и ухаживалъ за нею, не забывая ухаживать и за Катериной Андреевной.
        Катерина Андреевна, въ узкомъ черномъ бархатномъ плать съ высокимъ лифомъ и глубокимъ вырзомъ, позволяющимъ видть большую часть груди и спины, съ высокою прической, перевитою нитками жемчуга, сидла на низенькомъ кресл, уютно углубясь въ мягкую спинку его, и кушала конфекты, запивая чаемъ. Черемисовъ въ свтло-коричневомъ фрак, въ высокомъ жабо и въ сапогахъ съ кисточками, сидлъ рядомъ съ нею и разсянно слушалъ ея веселыя игривыя рчи, пощипывая усы и закусывая ихъ по старинной привычк. По другую сторону стола сидли еще два сосда, молчаливые и застнчивые помщики, чувствующiе себя чужими въ этомъ обществ, а рядомъ съ ними Скосыревъ, свже выбритый, надушенный, одтый щеголемъ. Онъ влюбленными глазами смотрлъ на Катерину Андреевну и посылалъ ей воздушный поцлуй, когда она взглядывала на него и когда гости не замчали этого. Любовь Павла Борисовича дошла до кульминаціонной точки, и онъ никогда еще не былъ такъ влюбленъ въ Катерину Андреевну, какъ теперь, а она никогда еще такъ не кокетничала и такъ далеко не держала себя съ нимъ.
        — Милый, я твоя невста, только невста, — говорила она, когда онъ хотлъ ласкать ее. — Я боюсь наскучить теб до нашей свадьбы и потому не хочу, чтобы ты ласкалъ меня теперь. Скоро я буду твоею женой и тогда я твоя, но теперь не ласкай, не цлуй меня, — это меня обижаетъ: я не хочу быть и слыть твоею любовницей.
        А между тмъ она кокетничала съ нимъ, какъ никогда, одвалась въ его любимыя платья, чесала волосы именно такъ, какъ онъ любилъ, пла за клавикордами его любимые романсы и псни.
        — Сядь со мною, Поль, — обратилась она теперь къ нему, нжно взглядывая на него и томно потягиваясь пышнымъ станомъ своимъ. — Черемисовъ скученъ невообразимо, да и боюсь я чего-то, жутко какъ то.
        — Боишься? — спросилъ Павелъ Борисовичъ, переходя къ Катерин Андреевн и садясь рядомъ съ нею на поданное въ одинъ мигъ лакеемъ кресло. — Боишься? Чего?
        — Да такъ страшно воетъ втеръ, такъ хлещутъ въ окно эти скучныя березы, а на двор такъ мрачно и темно. Вдругъ на насъ нападутъ разбойники, какъ напали на Чубарова или на этого купца.
        Павелъ Борисовичъ засмялся.
        — Ну, это довольно мудрено, моя милая, — проговорилъ онъ.
        — Почему?
        — Да потому, что мы живемъ совсмъ не при такихъ условіяхъ. Скряга Чубаровъ имлъ крошечную дворню, состоящую изъ дряхлыхъ стариковъ и старухъ, а у насъ тутъ цлая армія. Сколько же нужно разбойниковъ, чтобы напасть на мой домъ! Вдь времена Разиныхъ и Пугачовыхъ миновали и теперь бродитъ какая нибудь дюжина голодныхъ оборванцевъ, вооруженныхъ дубинами. Такую „шайку“ мы вотъ съ Черемисовымъ саблями разгонимъ, а если взять пару пистолетовъ, такъ она разбжится при первомъ выстрл.
        — Однако, осмлюсь замтить, государь мой, что, по словамъ Чубарова, разбойниковъ было человкъ сорокъ, хорошо вооруженныхъ, — замтилъ одинъ изъ застнчивыхъ помщиковъ.
        — Ну, это, по пословиц, „у страха глаза велики“, — возразилъ Скосыревъ. — Я этому не врю.
        — Но какъ же они напали на домъ купца, у котораго была масса рабочихъ, осмлюсь вопросить?
        — Да вдь извстно уже, что рабочіе были съ ними за одно и бездйствовали въ то время, когда грабили ихъ хозяина.
        — Сіе можетъ случиться и у васъ, Павелъ Борисовичъ, — съ усмшкой проговорилъ помщикъ Батулинъ.
        Павелъ Борисовичъ нахмурился.
        — Вы полагаете?
        — Осмливаюсь. Что такое эти хамы? Неблагодарные скоты, кои въ каждую минуту могутъ броситься на господина, ихъ кормящаго, и растерзать его.
        Павелъ Борисовичъ оглянулся на стоявшаго у дверей лакея и выслалъ его изъ комнаты.
        — Увряю васъ, что сіе врно, — продолжалъ Батулинъ.
        — Ну, у меня не таковы, — съ увренностью перебилъ его Павелъ Борисовичъ. — У меня преданный мн народъ, ибо онъ любитъ меня и поставленъ прекрасно.
        — То есть вы балуете его? — спросилъ Батулинъ. — Это то вотъ и нехорошо, ибо зври требуютъ хорошей палки.
        — Вы пугаете меня, мосье Батулинъ, — обратилась къ помщику Катерина Андреевна. — Знаешь, Поль, можетъ быть, мосье Батулинъ и правъ. Избалованная неблагодарная дворня легко можетъ измнить.
        — Никогда! Вдь она знаетъ же, что посл этого ее привлекутъ къ отвту, затаскаютъ по судамъ. Наконецъ, я увряю тебя, что насъ любятъ и горой встанутъ за насъ, а главное — это то, что никакого нападенія не можетъ быть: мы не Чубаровы и не этотъ купецъ.
        — Хорошъ нашъ исправникъ! — съ негодованіемъ заговорилъ Батулинъ. — Дворянство удостоиваетъ его чести избраніемъ на четвертое трехлтіе, а онъ разбойиковъ въ узд расплодилъ! Что же онъ длаетъ, спрашивается? здитъ на охоту и миндальничаетъ со своею Агаьей Никоновной?
        — Да, но вдь мудрено что нибудь и сдлать, — возразилъ Скосыревъ. — У него нтъ въ распоряженіи команды.
        — Ахъ, не говорите! Онъ всегда можетъ устроить облаву, мы охотно дадимъ ему людей; наконецъ, въ его распоряженіи казенные крестьяне. Не заступайтесь, Павелъ Борисовичъ, за этого стараго лнтяя, не заступайтесь! Будь я исправникомъ, такъ я въ недлю переловилъ бы всю эту шайку во глав съ какою то миическою атаманшей.
        — А врно, что у нихъ атаманша? — спросила Катерина Андреевна.
        — По показанію Чубарова — да.
        — Помилуйте, про эту атаманшу цлыя легенды ходятъ! — заговорилъ Батулинъ. — Говорятъ, она красавица, безумно храбра, ходитъ въ мужскомъ плать, вооруженная съ головы до ногъ, и однимъ видомъ своимъ наводитъ ужасъ. И это подъ самою почти Москвой! Гд же у насъ земская полиція? Что длаетъ капитанъ-исправникъ?
        — Но наша ли это Наташа? — съ улыбкой обратилась Катерина Андреевна къ Скосыреву. — Вдь, говорятъ, что эту двицу-атамана зовутъ Наташей.
        Скосыревъ пожалъ плечами.
        — Я, милая, вообще не врю въ эту двицу-атамана, — сказалъ онъ. — Это просто фантазія, сказки, навянныя слухами о какой то атаманш Грун въ Черниговской или Полтавской губерніяхъ.
        — Но почему же тамъ можетъ быть такая атаманша, а у насъ нтъ?
        — Да потому, что тамъ совсмъ иные нравы, оставшіеся отъ казачества, а у насъ откуда такія героическія двы?
        — Однако, прошлаго года въ Звенигородскомъ узд была конокрадка Лизавета. Она также ходила въ мужскомъ плать и сводила лошадей и у помщиковъ, и у крестьянъ.
        — И ее поймали бабы, которыя своимъ судомъ и расправились съ нею. Хороша героиня, которую изловили и заскли бабы! Нтъ, милая, это не похоже на наши нравы, — это сказки! Поврь мн, не пройдетъ мсяца, какъ всю эту легендарную шайку переловятъ.
        Разговоръ о разбойникахъ тянулся до самаго ужина. Француженка ахала, взвизгивала, когда втеръ особенно сильно хлесталъ въ окна деревьями, а Катерина Андреевна нервно вздрагивала и косилась на эти темныя окна. Трусили и господа кавалеры, за исключеніемъ Скосырева и Черемисова. Батулинъ ни за что не хотлъ хать домой, хотя у него было дома какое-то важное дло, а застнчивые помщики съ особенной радостью приняли приглашеніе ночевать, хотя пріхали съ короткимъ визитомъ. Не задолго до ужина вошелъ лакей и доложилъ Павлу Борисовичу, что его желаетъ видть по очень важному длу дворецкій.
        — Зови его сюда, — приказалъ Павелъ Борисовичъ. — Вы позволите, господа?
        Гости молча поклонились, и дворецкій вошелъ.
        — Непріятное извстіе, батюшка Павелъ Борисовичъ, — заговорилъ онъ озабоченнымъ тономъ.
        — Что такое?
        — Присталъ тутъ на дворн дня три тому назадъ какой-то невдомый прохожій, молодой парень. Попросилъ онъ ночлега, съ дороги де сбился, и его безъ моего вдома пустили и держали три дня. Сейчасъ приходитъ ко мн Прошка псарь и говоритъ, что человкъ тотъ подозрительный... Угощалъ де дворню виномъ, звалъ гулять на село, говорилъ, что вы де дураки, ежели барина слушаетесь, а лучше де вамъ рукой на него махнуть, ежели придутъ т, которые у Чубарова были. Барина де вашего...
        Дворецкій запнулся.
        — Ну, говори! — крикнулъ на него Павелъ Борисовичъ.
        — Осмлюсь доложить, что негожія рчи онъ произносилъ...
        — Говори!
        — Барина де вашего покончатъ т люди, и вамъ житье будетъ привольное, особливо съ барскими деньгами... Дворня слушала его, развся уши, а Прошка пришелъ и доложилъ обо всемъ мн.
        — Гд же этотъ человкъ?
        — Приказалъ я его связать, сударь, и посадить въ темную до вашего распоряженія.
        Павелъ Борисовичъ всталъ съ потемнвшимъ лицомъ. Катерина Андреевна поблднла, какъ полотно, вс три помщика дрожали словно въ лихорадк.
        — Я тебя, старый дуракъ, въ пастухи отдамъ! — загремлъ Павелъ Борисовичъ на дворецкаго. — У тебя тамъ бродяги какіе то на двор проживаютъ, народъ мутятъ, а ты ничего не знаешь, скотъ!.. Переписать всхъ тхъ, которые его слушали, и списокъ подать мн, а Прошк выдать десять рублей. Ступай вонъ, болванъ, и жди меня!
        Все общество заволновалось и заговорило разомъ, когда ушелъ дворецкій. Француженк, которой перевели слова дворецкаго, Батулинъ подавалъ воды и спирта; помщики пожимали плечами и подавали совты, одинъ другаго нелпе.
        — Надо допросить этого парня и отправить его въ городъ подъ строгимъ карауломъ, — сказалъ Черемисовъ. — Это превосходно, что онъ пойманъ: теперь переловятъ и всхъ остальныхъ по его указанію.
        — Допросить его подъ розгами? — спросилъ Скосыревъ.
        — Предоставь это судьямъ.
        — А, вздоръ! Я безъ всякаго суда допрошу его и самъ переловлю эту шайку. Хочешь взглянуть на него?
        Посмотрть задержаннаго захотли вс, и Павелъ Борисовичъ приказалъ ввести его въ пріемную комнату, куда и вышло все общество. Два охотника ввели бродягу. Это былъ молодой еще черноволосый парень съ дерзкимъ взглядомъ бойкихъ черныхъ глазъ, чисто одтый, похожій на зажиточнаго торговаго крестьянина или прасола[29 - (устар.) оптовый скупщик скота и разных припасов (обычно мяса, рыбы) для перепродажи.]. Съ завязанными назадъ руками, немного помятый во время ареста, онъ смло вошелъ въ барскіе покои и остановился въ дверяхъ, дерзко окинувъ всхъ взглядомъ.
        — Кто ты такой? — обратился къ нему Павелъ Борисовичъ.
        — Человкъ.
        — Какъ зовутъ тебя, спрашиваю я?
        — Зовутъ зовуткой, а величаютъ уткой. Сегодня зовутъ и завтра зовутъ.
        — А, ты не хочешь отвчать? Ну, братъ, у меня заговоришь! Приготовить тамъ розогъ!
        Парень тряхнулъ головой.
        — Смотри, баринъ, худа бы не было, — проговорилъ онъ. — Теб допрашивать не положено, на это судъ есть. Сказать я ничего не скажу, хоть до смерти задери, а теб хлопоты.
        — Не заботься обо мн, а вотъ посмотримъ, что ты заговоришь сейчасъ у меня. Уведите его, я сейчасъ приду.
        Парня допросили, но онъ не произнесъ ни единаго слова, не издалъ ни звука. Его связаннаго посадили въ амбаръ и поставили двухъ караульныхъ.
        Долго еще сидли вс посл поздняго ужина въ столовой и разговаривали о происшедшемъ. Катерина Андреевна ршила немедленно перехать на жительство въ Москву и оставаться тамъ до тхъ поръ, пока не переловятъ всю шайку. На двор оставили усиленную стражу, всхъ тхъ, которые слушали неизвстнаго парня и не донесли о немъ барину, строго допросили и тоже заперли, кого въ амбары, кого въ чуланахъ и флигеляхъ. Въ числ такихъ „совращенныхъ“, какъ назвалъ ихъ Батулинъ, были дв горничныя Катерины Андреевны. Он показали на строгомъ допрос „съ пристрастіемъ“, что неизвстный бродяга говорилъ имъ о разныхъ льготахъ и наградахъ, ежели он въ назначенный день тихонько отопрутъ двери въ барскія комнаты и подсыплютъ въ кушанье ужинающихъ въ людской даннаго имъ порошка. Порошокъ этотъ, бураго цвта съ сильнымъ прянымъ запахомъ, былъ спрятанъ горничными за чулки. Обо всемъ случившемся Павелъ Борисовичъ написалъ донесеніе исправнику и немедленно послалъ съ этимъ донесеніемъ верховаго.
        — Не бойся, моя милая, все это пустяки, — успокоивалъ Павелъ Борисовичъ Катерину Андреевну, когда гости разошлись по своимъ комнатамъ. — Моихъ людишекъ я завтра же отправлю въ городъ и прикажу сослать, а всю эту сволочь, конечно, переловятъ теперь. Если пойманный бродяга ничего не сказалъ мн, такъ на допрос то въ суд онъ все скажетъ: пытки вдь только на бумаг запрещены, а съ такими господами на самомъ дл не церемонятся и узнаютъ все. Наконецъ, мы немедленно удемъ въ Москву, если ты боишься.
        — Ахъ, очень боюсь! — проговорила Катерина Андреевна, прижимаясь къ Скосыреву. — Это такъ страшно, такъ страшно!.. Я уврена, что эта атаманша наша бглая Наташка, и она мн хочетъ мстить. Я боюсь, мой милый, спать боюсь, довряться двкамъ, он вс противъ меня, я имъ поперекъ горла встала!...
        — Ну, такъ успокойся же: я завтра отвезу тебя въ Москву и перемню весь твой штатъ. Смшно, мой другъ, бояться какой-то дурацкой шайки пьяныхъ бродягъ, когда у насъ кругомъ такая дворня!
        — Готовая продать насъ за грошъ! — добавила Катерина Андреевна.
        „Этого не было прежде“, — подумалъ Павелъ Борисовичъ и вздохнулъ. Какъ онъ ни любилъ Катерину Андреевну, но онъ долженъ былъ сознаться, что она слишкомъ безчеловчно и круто обошлась съ его прежними фаворитами и особенно фаворитками. Онъ понималъ, что это длалось Катериной Андреевной для собственнаго огражденія съ одной стороны, и для того, чтобы заявить себя полновластною хозяйкой — съ другой, но онъ не могъ одобрить теперь этого. Онъ не былъ „сантиментальнымъ бариномъ“, какъ нкоторые изъ его сосдей, онъ былъ строгъ и иногда даже жестокъ, но въ немъ люди его видли барина, „отца-кормильца“, и, не замчая его жестокости, любили въ немъ справедливость, широкій барскій размахъ, щедрость, между тмъ какъ въ Катерин Андреевн они видли чужую, видли „бглую жену“, погубившую своего мужа и раззорившую вотчину для того, чтобы придти въ богатый, привольный домъ ихъ барина и заводить тутъ свои порядки. Не могла простить дворня Катерин Андреевн и ея презрительное отношеніе, брезгливость ко всмъ лучшимъ людямъ Павла Борисовича, какъ не могла простить, напримръ, неограниченной власти Глафиры, бабы злой, сварливой,
властолюбивой и жестокой. Все это отлично видлъ и понималъ Павелъ Борисовичъ, но ничего не могъ сдлать, сильно любя Катерину Андреевну, готовый для нея на все. Онъ откладывалъ проявленіе своей власти до того времени, когда Катерина Андреевна будетъ его женою. Тогда она уже не уйдетъ отъ него, не броситъ его, и тогда онъ понемногу затянетъ поводья, а пока онъ все прощаетъ ей.
        Вотъ и невсту у Латухина онъ отнялъ по настоянію Катерины Андреевны, а ему жаль и Латухина, и эту красавицу Надю, которая плачетъ, не осушая глазъ. Ее не обижаетъ Катерина Андреевна; „купленная невста“ живетъ въ дом барина какъ гостья, даже двочка къ ней приставлена для услугъ, но это длается ради Черемисова, который влюбленъ въ Надю. Онъ, положимъ, не требуетъ у Катерины, чтобы она „склоняла“ Надю полюбить его, но Катерина Андреевна добровольно длаетъ это, а откажись Черемисовъ отъ Нади окончательно, узжай, такъ Над будетъ то же, что и Наташ, хотя бы потому, что она очень хороша собою. Не любитъ Катерина Андреевна хорошенькихъ, ахъ, какъ не любитъ!.. Да и любитъ ли она вообще кого нибудь? Надъ этимъ вопросомъ Павелъ Борисовичъ задумался теперь, лаская свою „богиню“.
        XXIII.
        Катерина Андреевна, увидавъ, что Павелъ Борисовичъ задумался, встала со своего мста и сла на ручку его кресла.
        — О чемъ ты задумался? — спросила она, обвивая шею Павла Борисовича рукою и заглядывая ему въ лицо.
        Онъ очнулся.
        — Такъ, милая, ни о чемъ. Ты очень меня любишь?
        — Разв объ этомъ надо спрашивать? — съ ласковымъ укоромъ проговорила Катерина Андреевна. — Зачмъ ты говоришь это?
        — Да такъ. Я вдь не первой молодости, мн до пятидесяти годковъ недалеко, а ты только что распустилась, какъ пышная роза…
        — А мой Лука Осиповичъ разв молоденькій былъ? И не молодъ, и не уменъ, и бденъ.
        — Такъ вдь ты и не любила его.
        — Разв его можно равнять съ тобою? Да и почему это ты завелъ этотъ разговоръ?
        — Такъ... Я вотъ сидлъ тутъ и думалъ...
        — О чемъ?
        — О теб все. Ты меня прости, если я скажу теб что нибудь непріятное, но мн хочется поговорить съ тобою по душ наканун, такъ сказать, нашей свадьбы, когда мы свяжемъ уже себя крпкими узами.
        — Ну, ну, поговори, поговори, это очень любопытно.
        Катерина Андреевна, видимо, оживилась очень; глаза у нея такъ и засверкали.
        — Мн думается, Катринъ, что... что ты немного черства, что ты принадлежишь къ такимъ натурамъ, которыя крпко и сильно любить не могутъ.
        — Почему же это теб кажется? — перебила Катерина Андреевна, и голосъ у нея дрогнулъ.
        — Да такъ вотъ раздумался. Ты прости меня, если я обижаю тебя. Я говорю это потому, что очень люблю тебя, а любя, боюсь: вдругъ ты разлюбишь меня или я узнаю, что ты и не любила меня?.. О, я не знаю, что тогда будетъ со мною!.. Прости меня, Катя, повторяю я въ сотый разъ, но я буду съ тобой откровененъ. Я вотъ думалъ тутъ о теб, и мн пришло въ голову, что у женщины съ нжнымъ сердцемъ не можетъ быть такой жестокости, которую ты проявила, напримръ, къ этой несчастной Наташ...
        У Катерины Андреевны сверкнули глаза.
        — Ты находишь? — перебила она Скосырева съ раздраженіемъ. — Я, по твоему, должна была мирволить этой двк, которая чуть ли не покушалась на мою жизнь?
        — Милая, да вдь это было уже посл того, какъ ты извела ее.
        — А вамъ ее жаль? — снова перебила Катерина Андреевна. — Еще бы, вы были такъ близки къ ней!.. Вы жестоки, несправедливы, говоря мн объ этомъ! Я не могла терпть рядомъ съ собою эту... эту любовницу вашу!
        — Ее легко было удалить безъ всего того, что ты продлала съ нею. Потомъ вотъ эта Надежда, — зачмъ ты отняла ее у жениха?
        Катерина Андреевна вскочила.
        — А ты не понимаешь? — крикнула она… — Ты не можешь оцнить той заслуги, которую сдлалъ намъ Черемисовъ? Вдь ему ты обязанъ, что я здсь, вдь благодаря ему я вдова, такъ чмъ же бы ты наградилъ его? далъ бы денегъ, что ли?
        — О, для него я готовъ на все, ты это знаешь, но дло-то въ томъ, что вдь онъ не требовалъ этого, онъ и не думалъ отнимать эту понравившуюся ему двушку у ея жениха, это ужъ ты захотла, твое я желаніе это исполнилъ. И мн думается, красавица ты моя, богиня моя, что у тебя сердце недоброе, и я боюсь. Ты прости меня!
        Павелъ Борисовичъ потянулся къ Катерин Андреевн, но она отодвинулась отъ него.
        — О, не ласкайте меня, если я такая злая, такая змя!
        — Катя, да вдь я просилъ у тебя позволенія поговорить откровенно, чтобы все разъяснить, чтобы уничтожить вс т „перегородки“, которые могли быть между нами! вотъ съ какою цлью я говорилъ все это, я хотлъ разъяснить все это, успокоить самого себя.
        — И обвинили меня въ безсердечности, въ жестокости? Я должна была позволить вамъ имть тутъ цлый гаремъ, въ которомъ я была бы старшей, до поры, до времени, конечно? Вы ошиблись! Да, я ненавидла вашихъ фаворитокъ, ненавидла, боялась ихъ и хотла всхъ ихъ удалить, перевести, чтобы быть вашею женою, подругой вашей жизни и хозяйкой этого дома, а эту... какъ ее тамъ? Надю эту, какъ вы ее называете, я хотла отдать человку, который для меня и для васъ не пощадилъ себя, который полюбилъ ее и ужъ конечно, получше какого то тамъ торгаша. И вотъ вы заподозрили меня въ жестокости, вы наканун почти нашей свадьбы выговариваете себ этимъ объясненіемъ право имть и потомъ фаворитокъ! О, быть можетъ, вы и Наташку куда нибудь спрятали для того, чтобы потомъ снова водворить ее у себя! Такъ знайте же, сударь, что этому не бывать! Я завтра оставляю васъ и узжаю. Поврьте, что я составлю себ партію, я хороша и знаю это и умю свою красоту промнять на счастіе, на золото. Я теперь не двочка, какою меня взялъ покойный Коровайцевъ, я знаю себ цну!
        — Катя, дорогая, что ты говоришь? — бросился къ ней Скосыревъ. — Я повторяю теб, что безумно люблю тебя и говорилъ для того, чтобы выяснить наши отношенія, чтобы выслушать твое объясненіе, а ты... ты грозишь разрывомъ! Ты мало любишь меня, Катя! Иди ко мн и все кончено. Клянусь теб, что никогда ничего подобнаго ты не услышишь отъ меня. Иди же ко мн, обойми и прости.
        Павелъ Борисовичъ пошелъ къ Катерин Андреевн, но она слегка отстранила его рукою и проговорила:
        — Если миръ, то вотъ на какихъ условіяхъ: чтобы быть огражденной отъ вашего произвола, отъ всхъ вашихъ затй, которыя могутъ вернуться къ вамъ, я должна имть ваше заемное письмо на триста тысячъ рублей. Я хочу быть покойною, хочу оградить себя или... или прощайте навсегда! Завтра меня не будетъ уже въ вашемъ дом.
        — Катя, я дамъ теб заемное письмо на все мое состояніе! — съ жаромъ проговорилъ Павелъ Борисовичъ. — Мн пріятно быть твоимъ рабомъ, пріятно лечь у твоихъ ножекъ, я до безумія люблю тебя! Катя, дорогая, милая!
        Катерина Андреевна опять отстранила его.
        — Когда письмо будетъ у меня, — я ваша, а пока прощайте, пора спать.
        — Катя!
        — Ни слова боле, это мое условіе. До свиданія, покойной ночи.
        Катерина Андреевна позвонила, дернувъ сонетку, и въ ту же минуту изъ однхъ дверей вошла Глафира, и изъ другихъ дежурная горничная, одна изъ тхъ, которыя остались вн подозрнія.
        — Ванну мн, и постель, — приказала Катерина Андреевна и ласково и нжно обратилась къ Павлу Борисовичу со словами: — Покойной ночи, сладкихъ сновидній!
        Павелъ Борисовичъ низко поклонился и пошелъ. Въ эту минуту за шумомъ втра послышался рзкій и продолжительный свистъ. Такой же свистъ раздался съ другаго конца усадьбы.
        — Что это? — вздрогнувъ всмъ тломъ, спросила Катерина Андреевпа.
        — Вроятно, ночныя сторожа, — отвтилъ Павелъ Борисовичъ и прислушался.
        Сейчасъ же за свистомъ раздались усиленные и тревожные звуки трещетокъ, съ которыми ходили по усадьб сторожа, а три громадныя овчарки, спускаемые съ цпей только на ночь, съ яростнымъ лаемъ бросились къ той сторон, гд господскій садъ соединялся съ лсомъ и былъ отдленъ отъ него каменною оградой. Чрезъ минуту лай превратился въ какой то ревъ, затмъ раздался визгъ одной собаки, другой, третьей и все смолкло, только трещетки сторожей еще чаще и усиленне загремли.
        Вс въ комнат стояли какъ окаменлые.
        — Но что же это, однако? — тревожно проговорилъ Павелъ Борисовичъ.
        Въ эту минуту раздался еще свистъ, еще, и вотъ кто-то пронзительно закричалъ въ глубин двора, а во мрак ночи за садомъ вспыхнулъ огонь, другой, третій.
        Павелъ Борисовичъ бросился къ сонетк.
        — Поль, не покидай меня, не покидай, это они, это разбойники! — съ воплемъ бросилась къ нему Катерина Андреевна. Пронзительно завизжали Глафира и горничная.
        — Смирно! — крикнулъ на нихъ Скосыревъ. — Запереть комнату и ни съ мста! Не бойся, Катя, это вздоръ, этого быть не можетъ! Я подыму сейчасъ людей, я переловлю этихъ мерзавцевъ, если это они. Пусти меня, дорогая, не бойся!
        Онъ почти на рукахъ донесъ Катерину Андреевну до кушетки и бросился изъ комнаты, крикнувъ Глафир приказаніе запереть дверь и заставить ее мебелью.
        Въ дом поднялась уже суматоха. Вс слышали происходившее въ усадьб и всполошились. Ревомъ ревли двушки и казачки, бгали изъ комнаты въ комнату помщики, натягивая на себя одежду и безцльно толкаясь; мрачно и какъ то зловще стояли тамъ и сямъ лакеи, переглядываясь другъ съ другомъ.
        — Что это? — крикнулъ Павелъ Борисович, подбгая къ одному изъ лакеевъ.
        Тотъ вытянулся и поблднлъ.
        — Что это, спрашиваю я?
        — Н-не могу знать.
        — Разбойники, сударь, — угрюмо отвтилъ другой. — Собакъ перебили, сторожей тоже, кажись. Изъ окна изъ этого видно вотъ... Человкъ десять перелзло черезъ заборъ, а теперь ворота отпираютъ...
        — А что же дворня? Что челядь вся длаетъ? Охотники гд, конюхи?
        — Что-жъ конюхи? Конюхи, чай, заперты, какъ въ западн.
        — Запирай двери, живо! Оружіе берите изъ кабинета и боскетной[30 - Комната (обычно в усадебном доме), стены которой расписаны под парковые пейзажи.], заряжайте вс ружья, пистолеты!
        — Что-жь, сударь, заряжать? Теперь, стало быть, шабашъ, теперь...
        Лакей не договорилъ и покачнулся отъ здоровенной затрещины Павла Борисовича.
        — Молчать, собака, и слушаться! — крикнулъ Павелъ Борисовичъ, какъ кричалъ, бывало, эскадрону. — Перваго убью изъ своихъ рукъ, который ослушается! Запирай вс двери, заставляй мебелью, сундуками, бери оружіе!
        Онъ бросился въ кабинетъ и въ потьмахъ нащупалъ стну съ развшаннымъ оружіемъ. Схвативъ, что попало, онъ вернулся въ угольную комнату и крикнулъ, чтобы зажигали свчи во всхъ комнатахъ. Съ умысломъ или отъ страху его не слушали, и онъ принялся наносить удары ножнами тяжелой кавалерійской сабли направо и налво. Тамъ и тутъ вспыхнули свчи. На двор между тмъ по всмъ направленіямъ сверкали фонари, раздавались голоса, со скрипомъ и грохотомъ отворялись ворота и гд то яростно и пронзительно кричалъ человкъ, котораго, вроятно, били. Вс эти звуки покрылъ выстрлъ, потомъ другой, третій, а затмъ раздались крики, брань, вопли.
        — Псари вырвались и стрляютъ, — шепнулъ одинъ лакей, дрожа всмъ тломъ, неуклюже и нехотя подвигая столъ къ запертой двери.
        — Переколотятъ всхъ, ежели такъ, — отвчалъ другой.
        — Толкуй! — угрюмо отвтилъ третій, утирая кровь изъ разбитаго ножнами сабли носа. — Для очищенія совсти стрляютъ, чтобы посл отвта не давать. Кому охота взаправду то стрлять? Вс подготовлены, вс перемны, какой ни на есть, ждутъ.
        — Такъ, можетъ, отпереть двери то, Тихонъ Андронычъ? — шепотомъ спросилъ молодой лакей.
        — Дуракъ! Ты запирай, ружье вонъ возьми, чтобы посл въ отвт не быть, а они попадутъ и въ окно, не бойся!
        Павелъ Борисовичъ разбудилъ крпко спавшаго Черемисова, и они теперь вдвоемъ бгали по комнатамъ и отдавали приказанія. Въ одной сорочк, въ сапогахъ со шпорами, всклокоченный и полупьяный посл ужина, Черемисовъ грозно и властно командовалъ, бгая по комнатамъ съ саблей наголо въ одной рук и съ пистолетомъ въ другой.
        — Защищать каждую дверь грудью! — кричалъ онъ. — Руби мошенниковъ, бей, чмъ попало, стрляй!
        — Ловокъ больно! — насмшливо и почти громко проговорилъ одинъ изъ лакеевъ, жена котораго недавно была жестоко наказана по приказанію Катерины Андреевны и сослана въ костромскую вотчину за сожженную утюгомъ юбку и за грубость.
        — Что? — грозно обратился къ нему Черемисовъ.
        — Ничего, прохало.
        Черемисовъ размахнулся и ударилъ лакея по лицу.
        — Эхъ, баринъ, неладно гостю поступать такъ, чужой ты намъ! — крикнулъ лакей и схватилъ гусара за об руки. Другой лакей подбжалъ къ нимъ, за плечи повалилъ Черемисова на полъ и скрутилъ ему локти шнуркомъ отъ портьеры. Въ ту же минуту дверь, выходящая въ сни, затрещала отъ сильныхъ ударовъ дубинами или бревномъ, а рама въ одномъ изъ оконъ со звономъ стеколъ влетла въ комнату и въ амбразур окна показались головы въ шапкахъ, бороды, колья.
        — Погибли мы! — крикнулъ одинъ изъ лакеевъ.
        — Небось, не тронутъ, — отвтилъ ему шепотомъ другой.
        Въ комнату вбжалъ старый дворецкій со свчей въ одной рук и съ топоромъ въ другой.
        — Что вы длаете, разбойники? — кричалъ онъ. — Куда вы идти осмливаетесь? Назадъ, смерды проклятые, вонъ!.. Люди, голубчики, бейте ихъ, колите, рубите, спасайте господина вашего!
        Онъ кинулся къ окну, размахивая топоромъ, но одинъ изъ нападающихъ вскочилъ уже на подоконникъ и ударилъ старика дубиной по голов, со словами:
        — Ложись, старый песъ, дрыхнуть, вс ужъ зубы сълъ на барскихъ-то хлбахъ, пора!
        Старикъ съ глухимъ стономъ повалился на полъ. Въ то же самое время крпкая дубовая дверь не выдержала натиска и полетла, роняя нагроможденную мебель. Человкъ десять мужиковъ съ топорами, съ рогатинами и ножами ворвались въ комнату и въ одинъ мигъ перевязали не сопротивлявшихся лакеевъ.
        Съ пистолетами въ обихъ рукахъ въ комнату вбжалъ Павелъ Борисовичъ и разомъ выстрлилъ изъ обоихъ пистолетовъ въ толпу. Кто то застоналъ, яростно закричалъ, а одинъ изъ мужиковъ бросился на Павла Борисовича и свалилъ его ударомъ дубины по ногамъ, а затмъ связалъ кушакомъ. Еще человкъ десять ворвались въ дверь и влзли въ окно.
        — Никого не убивать безъ нужды! — раздался зычный голосъ, и на порог появилась колоссальная фигура дяди Игната, а рядомъ съ нимъ Наташа, одтая мальчикомъ, съ шапкой набекрень, съ длиннымъ ножомъ въ рукахъ, взволнованная, съ блистающими глазами.
        — Пуще всего барыню не смть трогать! — звонко крикнула она. — Все берите себ, а ее мн, моя она!
        Павелъ Борисовичъ, легко раненый, узналъ Наташу. Онъ приподнялся съ полу, на сколько позволяли ему связанныя руки и ноги и крикнулъ:
        — Наташа!
        Двушка дрогнула вся отъ этого голоса и бросилась впередъ.
        — Баринъ, голубчикъ, солнышко ты мое! — проговорила она. — Эй, ребята, развязать барина сію минуту!
        — Прытка больно, — усмхнулся на это дядя Игнатъ. — Хоть ты и атаманша, а бабьяго твоего разума не послушаемся. Развязать его, такъ онъ въ капусту изрубитъ половину нашихъ. Ничего, полежитъ и такъ, а вреда ему не смть длать...
        — Наташа, не трогай барыню! — умоляющимъ голосомъ заговорилъ Павелъ Борисовичъ. — Все прощу, никто не узнаетъ про вашъ грабежъ, бери все добро мое, но не трогай барыню...
        — Прости, голубчикъ мой, солнце мое красное, баринъ мой ласковый, а не могу я исполнить воли твоей! — сказала Наташа. — Сердце она изъ меня вынула, сгубила, на каторг мн быть, такъ не простить мн ее! Сама судьямъ отдамся, сама свою голову понесу, а ее... ее изведу!..
        — Наташа, вспомни, какъ я любилъ тебя! — со слезами проговорилъ Павелъ Борисовичъ. — Ради любви моей не трогай ее!
        — Не могу, баринъ, силушки нтъ!
        Наташа махнула рукой и бросилась въ хорошо знакомыя комнаты Катерины Андреевны, мимо грабившихъ домъ разбойниковъ. Не обращая вниманія на Батулина, который сидлъ въ гостиной связаннымъ и охрипшимъ голосомъ кричалъ что-то дикое, безсмысленное, не обращая вниманія на двухъ гостей Павла Борисовича, которые отбивались отъ полдюжины разбойниковъ старыми, ржавыми шпагами, не видя ничего, устремилась Наташа къ комнат Катерины Андреевны. Тутъ былъ уже дядя Игнатъ и колотилъ своимъ пудовымъ кулакомъ въ запертую дверь.
        — Отпирай, Глаша! — кричалъ онъ, слыша за дверями голосъ рыдающей Глафиры. — Отопрешь добромъ, такъ только башку сверну, а то такъ жилы вытяну!
        Рыданія трехъ женщинъ были отвтомъ на эти слова. Дядя Игнатъ навалился плечомъ на рзную фанерную дверь, и она съ трескомъ вылетла.
        Черезъ нагроможденную около двери мебель бросилась Наташа въ комнату и увидала Катерину Андреевну, которая стояла около пышной кровати своей, схватившись руками за рзной столбикъ, поддерживающей штофный пологъ кровати.
        — Наташка! — съ неописаннымъ ужасомъ крикнула Катерина Андреевна, и ноги у нея подкосились.
        — Я, матушка барыня, я, на поклонъ къ теб пришла!
        Наташа схватила Катерину Андреевну за руки.
        — Моя теперь, моя, никто не смй трогать ее, я потшусь надъ ней! — закричала она.
        На колокольн господской церкви ударили въ это время въ набатъ.
        ХХІV.
        Среди гомона, среди криковъ и псенъ пьяныхъ разбойниковъ, успвшихъ еще до нападенія на домъ заглянуть въ господскіе погреба, и среди плача женской прислуги, никто не слыхалъ звуковъ набата. Особенно не могла ничего слышать Наташа, вся охваченная жаждою мести. Она держала Катерину Андреевну за руки, смотрла ей въ лицо сверкающими глазами и злобно смялась. Катерина Андреевна не билась, не рвалась и только дрожала всмъ тломъ и тихо, едва слышно твердила:
        — Спасите, спасите меня!
        — Проси, моли, плачь, голубушка! — говорила ей Наташа. — Любо мн будетъ, когда ты заплачешь, закричишь, застонешь! Помнишь, какъ я плакивала? Заплачешь и ты, охъ, горько заплачешь!.. Что я съ тобой сдлаю, какъ я потшусь надъ тобой!
        Наташа обернулась къ мужикамъ, которые топорами ломали шифоньерки краснаго дерева, ларчики слоновой кости и вынимали жемчуга, золото и серебро.
        — Ребятки, свяжите-ка мн ее, закрутите ей ручки назадъ!
        — Аль сама не сладишь, атаманша? — со смхомъ отозвался одинъ.
        — Боюсь, что выскользнетъ да полыснетъ себя чмъ нибудь или голову объ стну разобьетъ, — отвтила Наташа.
        Парень снялъ съ себя кушакъ и завязалъ руки Катерины Андреевны назадъ. Она узнала въ немъ крпостнаго Луки Осиповича.
        — Боже, вдь ты нашъ! — проговорила она.
        — Теперь, барыня, вольный, что твой втерокъ въ пол. Былъ твоимъ да, вишь, не умла владть нами, ушла. Баринъ изъ-за тебя погибъ, насъ раззорили, мы не людьми стали, такъ одно дло — не поминать теб про старое. Теперь ты сама въ крпостныя попала. Куда ее двать то, атаманша?
        — Въ кресло посади. Пусть посидитъ, повеличается, а я передъ ней постою, какъ бывало, стаивала. Что-жъ ничего не говорите, сударыня, что-жъ не командуете? Позовите дворню да прикажите Наташку въ людскую вести на истязаніе. Иль не послушается нешто? Эка жалость то какая!.. За то меня теперь послушаются вотъ эти молодцы. Ась? Что скажу имъ, то и сдлаютъ. И скажу я имъ, чтобъ тебя они теперь взяли за блы руки да потащили въ людскую, куда меня, бывало, таскивали.
        Катерина Андреевна рванулась въ кресл.
        — Сиди! — грозно крикнула Наташа и толкнула барыню. — Это еще не сейчасъ, на все время, а пока вотъ теб отъ меня что. Эй, вы, смотрите!
        Наташа размахнулась и ударила Катерину Андреевну по лицу... Пронзительно вскрикнула Катерина Андреевна, метнулась и упала на колни съ глухими рыданіями. Наташа подняла ее за волосы и снова бросила въ кресло.
        Въ эту минуту въ комнату вбжалъ одинъ изъ грабителей, проворно засовывая въ карманы штановъ пачки ассигнаций.
        — Наутекъ вс, живо наутекъ! — крикнулъ онъ. — Дядя Игнатъ, Наташа, гд вы? Живо ноги уносите! Кто то изъ дворни забрался на колокольню и ударилъ сполохъ, мигомъ изъ села народъ подоспетъ!..
        Дядя Игнатъ, который вязалъ руки ревущей Глафир, бросилъ ее и вышибъ раму. Звонъ набата ясно и рзко полился теперь въ комнаты, заглушая вс звуки.
        — Анаемы! — бшено крикнулъ дядя Игнатъ. — Живо на колокольню кто нибудь и снять звонаря, головой его внизъ съ колокольни!.. Утекай, ребята, пока время есть! Тяжелаго не брать съ собой ничего, на телги таскай все и со двора, да лошадей бери съ конюшни, верхомъ утекай. Эхъ, пропадемъ мы, перехватятъ мужики, подоспютъ!.. На смерть бей тхъ, которые караулить были поставлены и на колокольню ворога допустили!
        Суматоха поднялась невообразимая. Быстро хватали грабители что попадало подъ руки и бжали во дворъ. О главной цли нападенія забыли, и никому не пришло въ голову найти Надю и взять ее съ собою. Тутъ была теперь цль „свести счеты“ — у однихъ и награбить какъ можно больше — у другихъ.
        — Хотлъ было я тебя, змя подколодная, за ноги на осин повсить, да, знать, умолилъ кто нибудь за тебя Бога, — обратился дядя Игнатъ къ Глафир. — Вотъ теб разомъ конецъ, безъ муки, получай и за меня и за дворню раззоренную...
        Онъ взмахнулъ топоромъ, и Глафира даже не пикнула подъ страшнымъ ударомъ.
        — Наташа, бросай свою барыню, не рука теб потшаться надъ нею, — крикнулъ Игнатъ. — Живо, двка, а то въ западн будешь: отъ села огни показались, съ фонарями народъ бжитъ.
        Поспшно бросились отступать нападающіе. Нкоторые хватали лошадей изъ конюшни и скакали верхомъ, захвативъ съ собою что успли; другіе, особенно алчные, запрягали лошадей въ телги и укладывали награбленное; третьи просто бжали въ лсъ черезъ ршотку сада. Дворня, какъ были уврены разбойники, была на ихъ сторон, подготовленная лазутчикомъ, но изъ пятидесяти дворовъ села, конечно, нашлось бы много такихъ, которые готовы за барина въ огонь и въ воду, а кром того набатъ могъ всполошить и ближайшія деревни.
        Грозно командовалъ дядя Игнатъ, таща Наташу и размахивая топоромъ. Онъ рубилъ тяжи у запряженныхъ въ телги коней и приказывалъ бросить награбленное имущество, билъ обухомъ по спинамъ ослушниковъ, стукнулъ раза три и Наташу, продолжавшую рваться отъ него.
        — Ой, брошу, двка, коли не уймешься, и попадешь ты въ лапы палача! — говорилъ онъ.
        — Пусть попаду, а только отпусти ты меня, хочу я ненавистницу мою извести! — молила обезумвшая отъ ненависти и злобы двушка.
        — Ой, пришибу, коли не уймешься! — возразилъ ей полюбившій ее, какъ дочь, мужикъ.
        Онъ неуклюже взобрался верхомъ на первую попавшуюся лошадь, взвалилъ поперекъ Наташу и выхалъ изъ конюшни на дворъ, подпрыгивая на кон и работая локтями.
        — Ну, живо утекай! — крикнулъ онъ послдній разъ. — Ребята, брось кто нибудь огня въ солому да въ сно: мужики прибгутъ и начнутъ пожаръ тушить, а мы межъ тмъ до крутаго оврага доспемъ, а тамъ ужъ уйдемъ, тамъ не поймаютъ.
        Онъ обхватилъ правою рукой Наташу, дернулъ лвою поводъ, толкнулъ ногами коня и маршъ-маршемъ выскакалъ на дорогу.
        На счастье разбойниковъ, ближайшая, съ поля на поле, дорога отъ села была понята разливомъ, и мужикамъ пришлось длать „крюкъ“, бжать въ обходъ, что составляло версты три.
        Слыша набатъ и увидавъ потомъ пламя быстро занявшихся снныхъ сараевъ, мужики бжали изо всхъ силъ, утопая въ грязи, попадая въ промоины и лужи, спотыкаясь и падая. Заслышавъ выстрлы, мужики догадались, что тутъ не просто пожаръ, а повтореніе „Чубаровской исторіи“, поэтому они бросились къ господскимъ огородамъ и, разобравъ тынъ, вооружились кольями. Вроятно, разбойники не успли уйти и версты, какъ цлая армія мужиковъ была во двор. Не скоро поняли, въ чемъ дло, не скоро освоились. Кому то изъ „врныхъ“ дворовыхъ пришла мысль немедленно освободить связанныхъ Павла Борисовича и Черемисова. Павелъ Борисовичъ былъ раненъ, но Черемисовъ оказался живъ и невредимъ. Мигомъ сообразилъ онъ, что надо длать. Саблю на голо, и онъ былъ лихимъ гусаромъ, умющимъ не только командовать, но и воодушевить своею командой. Живо отперъ онъ псарей, въ одинъ мигъ были они верхами, вооружившись, чмъ попало; сли на коней и вс т, кому достало лошадей, а ихъ было много. Привычные псари построились по два въ рядъ и „справа по два“ рысью выхали на дорогу, предводительствуемые Черемисовымъ. Сзади тронулись различными аллюрами
дворовые, а мужики, съ кольями и топорами, подъ предводительствомъ старосты, двинулись бглымъ шагомъ въ лсъ. Часть тхъ и другихъ была оставлена тушить пожаръ и оберегать домъ. Не забылъ Черемисовъ перевязать и запереть тхъ изъ дворовыхъ людей, которые оказали явную измну во время нападенія. Верховые были посланы въ городъ за докторомъ и къ исправнику. Въ набатъ Черемисовъ приказалъ звонить все время, чтобы сбить какъ можно больше народу.
        — Нкоторые изъ васъ поступили, какъ подлые измнники и негодяи, — говорилъ онъ дворовымъ, собирая ихъ въ походъ, — а вс вы вели себя, какъ трусы, какъ бабы, и позволили перевязать себя шайк бродягъ, отдавъ ей въ руки вашего господина и его добро, которымъ и вы живы съ вашими дтьми, такъ покажите же себя хоть теперь, искупите вашу вину передъ Богомъ и вашимъ господиномъ, который поставленъ надъ вами Божіимъ соизволеніемъ, который вмсто отца для васъ. Впередъ, рябята, и переловимъ разбойниковъ всхъ до одного, защитимъ округу отъ ихъ насилія, заслужимъ и Богу, и Царю!
        Народъ воодушевился. Гулъ набата подымалъ его чувства, пламя пожара, которымъ могло быть истреблено не только господское имущество, но и имущество дворни, подогрло эти чувства, и вс до одного готовы были идти куда угодно. Освщая дорогу фонарями и зажигаемыми сухими втвями смолистой сосны, то крупной рысью, то въ карьеръ подвигалась дружина Черомисова впередъ. Бгомъ шелъ пшій отрядъ лсомъ, тоже освщая дорогу фонарями. Очень скоро и конные, и пшіе начали догонять разбойниковъ. Иные обезсилли отъ взятой не въ мру добычи, другіе сбивались съ дороги и попадали въ зажоры[31 - Зажор — затор льда во время ледохода.], въ промоины; третьихъ, какъ непривычныхъ къ верховой зд, сбрасывали горячіе кони. Къ числу такихъ принадлежалъ и дядя Игнатъ со своей драгоцнной ношей. Лихой аргамакъ, который попался на его долю, понесъ его вихремъ, но не дяд Игнату, неуклюжему громадному мужику, было сидть на этомъ аргамак, особенно обремененному Наташей. На первой же канав, черезъ которую конь перелетлъ вихремъ, дядя Игнатъ свалился, крпко ударившись тыломъ о твердые корни придорожныхъ сосенъ. Наташа упала на него и не
получила ушиба. Вскочилъ было дядя Игнатъ сгоряча, но сейчасъ же и опустился: у него была переломлена нога.
        — Эхъ, двка, пропалъ я! — съ тоскою воскликнулъ онъ. — Утекай какъ хочешь, одна, ногу я переломилъ...
        Наташа склонилась къ нему.
        — Можетъ, я поведу тебя, дядя? — сказала она.
        — Какъ разъ теб подъ силу это, — усмхнулся Игнатъ. — Нтъ, двушка, бги, куда глаза глядятъ, а мой, стало быть, часъ пришелъ.
        Наташа заплакала.
        — Эхъ, братъ, заныла, а еще атаманша! — съ грустною и добродушною ироніей проговорилъ дядя Игнатъ. — Атаманъ Груня не плачетъ, сказываютъ.
        — Да что же мн длать, дядя? Ненавистницу я упустила изъ рукъ, не потшилась надъ ней, нашихъ всхъ, гляди, переловятъ, тебя тоже схватятъ, куда-жь мн бжать то теперь? Пущай берутъ и меня.
        — Да вдь нудно больно придется теб, болзная ты моя двонька! Коли-бъ тебя попороли только да въ дальную вотчину услали, а то вдь палачу попадешь въ лапы, вдь въ разбо ты была... На смерть вдь забьютъ на площади на торговой.
        Наташа заплакала сильне.
        — А ты бги скорй, авось укроешься еще, — сказалъ дядя Игнатъ. — Всхъ не переловятъ, такъ авось до становища нашего доберешься и Богъ помилуетъ. Въ скиты уйдешь, на Волгу, тамъ и проживешь. Бги, двица, не теряй время!
        — Я тебя, дядя, не оставлю одного.
        — Ишь, ты, шустрая! Что-жъ, изъ бды меня ты вызволишь, что ли? Меня не спасешь, а себя погубишь... Т-съ!
        Дядя Игнатъ остановилъ Наташу рукой и прислушался. Въ тишин ночи ясно послышался топотъ многихъ лошадей.
        — Погоня, близко погоня! — крикнулъ дядя Игнатъ. — Бги, Наташа, пока есть время, бги, Господь съ тобой!
        Наташа инстинктивно вскочила на ноги и бросилась по дорог; чувство самосохраненія взяло верхъ надъ всми прочими чувствами.
        Дядя Игнатъ перекрестился и досталъ изъ-за кушака топоръ. Почти вплотную наскакалъ на него Черемисовъ впереди своего отряда и круто осадилъ шарахнувшуюся въ сторону лошадь. Прочіе всадники тоже осадили лошадей и окружили дядю Игната.
        — Бери его! — крикнулъ Черемисовъ. — Это коноводъ ихній!
        — Не обожгись, баринъ! — проговорилъ дядя Игнатъ, приподнялся и ударилъ топоромъ по ногамъ лошади. Она взвилась на дыбы и упала, придавивъ всадника. Въ туже минуту одинъ изъ людей Черемисова почти въ упоръ выстрлилъ въ дядю Игната и положилъ его на мст. Нсколько человкъ, спшившись, бросились за Наташей и схватили ее. Она отдалась безъ сопротивленія.
        — Батюшки, да вдь это двка! — вскрикнулъ кто то.
        — Наташка это наша, милые! — проговорилъ другой.
        — Такъ вотъ кто атаманша то была!
        Дворовые окружили Наташу, связавъ ей руки.
        Подошелъ Черемисовъ, слегка прихрамывая.
        — На коней, ребята, и впередъ! — сказалъ онъ.
        — А эту куда двать? — спросили у него.
        Любвеобильное сердце гусара сжалось при вид красавицы Наташи, связанной кушаками. Онъ вздохнулъ и задумался на минуту. Увы, спасти эту двушку было нельзя, и ее, отданную въ руки правосудія, ожидала страшная участь. Черемисовъ зналъ это.
        — Ее то куда двать, сударь? — повторилъ дворовый вопросъ.
        — Отвести въ усадьбу, — отрывисто приказалъ Черемисовъ. — Возьми ее кто нибудь и веди, а мн лошадь отдай. Живо! У кого тутъ изъ васъ конь получше?
        — У Митки вотъ барскій карабахъ.
        Молодой парень охотникъ подвелъ Черемисову золотистаго Карабаха, и гусаръ вскочилъ на сдло.
        — Впередъ, ребята! — крикнулъ онъ. — А ты веди двку и сдай тамъ барину, что-ли... Маршъ!
        Отрядъ двинулся впередъ.
        — Пойдемъ! — угрюмо проговорилъ молодой охотникъ.
        Они медленно двинулись къ усадьб, надъ которой стояло яркое зарево пожара.
        — Ишь, на какое дло пошла! — замтилъ парень, поглядывая на Наташу. — Что теперь будетъ то теб, подумать страхъ!
        — Отпусти меня, — тихо выговорила Наташа.
        — Въ ум ли ты? Что-жъ у меня спина то купленная, что ли? Тебя жаль, а своя рубашка ближе къ тлу. Пошла на такую дорогу, такъ ужъ неча разговаривать.
        Они молча двигались по дорог и только изрдка парень вздыхалъ и покачивалъ головой. Онъ привелъ Наташу въ домъ и ее окружили лакеи, казачки, горничныя. Наташа опустила голову на грудь и упорно молчала. Ее одни кляли и бранили, другія жалли, но она не слыхала, кажется, ни тхъ, ни другихъ.
        — Гд баринъ-то? — спросилъ приведшій Наташу парень.
        — Съ барыней. Насилу въ чувство привели барыню-то; теперича лежитъ и плачетъ, а въ зал на полу покойники...
        — Покойники?
        — Да. Дворецкаго убили разбойники, Глафиру барынину, Ивана буфетчика...
        — Господи!.. Ступайте, доложите барину, что Наташу, молъ, привели.
        — Гд-жъ ему докладывать теперича? Онъ тоже раненъ, въ крови весь.
        — Такъ что же мн съ ней длать?
        — Въ огонь ее, въ пожарище! — крикнула одна изъ дворовыхъ женщинъ, сестра убитаго дворецкаго. — Она это, проклятая, разбойниковъ привела къ намъ!
        — Извстно, она и прямая ей дорога въ огонь, въ полымя! — раздались еще голоса.
        — Въ клочья ее, проклятую, своимъ судомъ!
        — Смирно! — остановилъ старый лакей. — Нешто мы можемъ безъ суда орудовать? Можетъ, она укажетъ, гд вся шайка пребываетъ.
        — Такъ что же съ ней длать?
        — Запереть пока начальство не прибыло.
        Лакей осмотрлъ, хорошо ли завязаны руки у Наташи, приказалъ связать ей ноги, и собственноручно заперъ въ буфетной комнат, приставивъ караулъ.
        XXV.

        Катерина Андреевна перенесла сильнйшую горячку и пролежала въ постели очень долго. Боле недли она была въ безпамятств и бредила, и металась, видя разбойниковъ, Наташу, представляя себя въ ея рукахъ всячески терзаемую. Лучшіе доктора тогдашней Москвы лчили ее и боролись съ тяжелымъ недугомъ, опасаясь за умственныя способности сильно потрясенной больной. Легко раненый Павелъ Борисовичъ не отходилъ отъ постели Катерина Андреевны и спалъ кое-какъ, прикурнувшись на диван, не боле трехъ четырехъ часовъ въ сутки. Наука съ одной стороны и здоровая молодая натура съ другой сдлали свое дло, и Катерина Андреевна выздоровла. Первымъ ея вопросомъ былъ вопросъ о Над.
        — Что эта двушка, эта „купеческая невста“ у насъ? — спросила она.
        — У насъ, мой ангелъ, — отвтилъ Павелъ Борисовичъ.
        — Отпусти ее къ жениху...
        — Да? — слегка удивился Павелъ Борисовичъ.
        Онъ думалъ, что у Катерины Андреевны, какъ и у него, явится особенно сильная ненависть къ „хамамъ“ посл всего случившагося. Что до него, то онъ видть не могъ теперь своей дворни, сдлался съ нею строгимъ до жестокости и какъ бы мстилъ имъ за болзнь, за страданіе Катерины Андреевны. Онъ жестоко наказалъ всхъ тхъ, которые оказались освобожденными отъ суда, какъ не принимавшіе участія въ разбо; помилованы имъ были лишь т, которые прямо заявили себя преданными барину, а надъ могилою погибшаго геройской смертью дворецкаго онъ поставилъ богатый памятникъ съ подобающей надписью и всю семью дворецкаго отпустилъ на волю, щедро наградивъ. Особенно сурово и круто обошелся онъ съ бывшими фаворитками, какъ бы мстя имъ за вину Наташи. Они были поголовно обвинены въ пособничеств, въ бездйствіи, въ соучастіи — не судомъ уголовной палаты, а Павломъ Борисовичемъ и понесли наказаніе въ вотчин, вынесли по сту и боле ударовъ, а затмъ разосланы по дальнимъ имніямъ. Весь штатъ прислуги, за очень немногими исключеніями, Павелъ Борисовичъ перемнилъ и боле чмъ на половину взялъ нанятыхъ. Онъ прямо возненавидлъ свою дворню,
не понимая того, что она была обижена вопіющей несправедливостью, деспотизмомъ „бглой барыни“ и ея наперстницы Глафиры. Питая теперь такія чувства ко всмъ дворовымъ и крпостнымъ, отрицая въ нихъ вс человческія чувства, онъ былъ удивленъ желаніемъ Катерины Андреевны отпустить Надю.
        — Ты хочешь, чтобы ее отпустили къ этому купцу ея! — спросилъ онъ, нжно лаская Катерину Андреевну.
        — Да. Она мн все во сн снилась, и мн жаль ее. Она не виновата ни въ чемъ. Отпусти ее, мой милый.
        — Да все, что теб угодно, будетъ сдлано, моя радость, а только я думалъ, что ты особенно должна ненавидть теперь всю эту породу. Ты ангелъ, ты святая у меня!..
        Но Павелъ Борисовичъ ошибался.
        Не чувство доброты заставляло Катерину Андреевну отпустить Надю, не смягчилось сердце красавицы во время болзни, нтъ.
        Она, придя въ себя, только и думала о томъ, взята ли Наташа, арестована ли она, будетъ ли она наказана по заслугамъ? Эти недобрыя мысли волновали ее, и если она желала отпустить Надю, то по чувству какого-то суеврнаго страха. Ей казалось, что именно эта двушка принесла имъ несчастіе и что если она не будетъ отпущена, то послдуютъ еще новыя несчастія. Павлу Борисовичу она ничего про это не сказала и похвалы его приняла, какъ заслуженную дань, нжно ласкаясь къ нему и представляясь растроганной.
        Когда Катерина Андреевна настолько окрпла, что ей было разршено покидать не надолго постель, она разспросила обо всемъ.
        Разбойники были переловлены почти вс, бжать удалось очень немногимъ. Вс повинились и ждутъ по острогамъ своей участи. Въ острог сидитъ заключенная въ одиночную камеру и Наташка. Она обличена, какъ руководительница шайки, вс улики противъ нея, да она и не отпирается, она созналась во всемъ.
        Павелъ Борисовичъ не сказалъ Катерин Андреевн о томъ, что Наташа на допрос разсказала о своемъ намреніи замучить барыню до смерти, что и было главной цлью нападенія на усадьбу.
        Въ свою очередь не разсказала ему Катерина Андреевна о пощечин. Эта пощечина все еще словно горла у ней на лиц и жгла ея щеку.
        — Что же будетъ съ Наташкой? — спросила она у Павла Борисовича, не смотря на него.
        — Ее накажутъ кнутомъ на площади и, если она переживетъ наказаніе, сошлютъ на каторгу. Она вдь обвиняется въ разбо, въ покушеніи на жизнь и какъ участница убійцъ поджигателей. Неужели теб и ея жаль, Катя?
        Катерина Андреевна вздохнула.
        — Да, Поль. Это вроятно ужасно переносить такое наказаніе!
        — Она заслужила его!
        Чтобы перемнить этотъ разговоръ, Павелъ Борисовичъ разсказалъ обо всемъ томъ, что произошло во время болзни Катерины Андреевны. Дло о смерти Луки Осиповича Коровайцева кончено, и Катерина Андреевна иметъ полное право выходить замужъ. Освобожденъ отъ суда и Черемисовъ, который представленъ теперь къ наград за геройскую защиту Скосыревскаго дома и за поимку шайки разбойниковъ. Черемисовъ согласился взять у Павла Борисовича денегъ подъ заемное письмо, покупаетъ имнье у нихъ въ узд и на первыхъ же дворянскихъ выборахъ будетъ избранъ дворянствомъ единогласно исправникомъ. Мимолетная, хотя и сильная страсть къ Над у него прошла, и онъ увивается уже за хорошенькой дочерью помщика Полтева и пользуется взаимностью. По всему вроятію дочка Полтева будетъ исправничихой; ее ужъ такъ и зовутъ родные и подруги.
        Переговоривъ обо всемъ этомъ, Павелъ Борисовичъ и Катерина Андреевна ршили немедленно перехать въ Москву, — усадьба опротивла Катерин Андреевн, — обвнчаться безъ особой торжественности и сейчасъ же посл свадьбы ухать за границу.
        Вскор посл этого готовился къ свадьб Иванъ Анемподистовичъ Латухинъ. Совсмъ было пропалъ и погибъ молодой купецъ посл горя, которое обрушилось на него, но его спасла религія, которая спасаетъ всегда врующаго русскаго человка.
        Поручивъ дяд Игнату увезти Надю и узнавъ о пораженіи разбойниковъ, Иванъ Анемподистовичъ окончательно упалъ духомъ и запилъ „мертвую“. Онъ погибъ, думалось ему. Разбойники, конечно, покажутъ на допрос о его соучастіи съ ними и ему грозятъ судъ, позоръ, ссылка, можетъ быть, и плети. Напиваясь съ утра, Иванъ Анемподистовичъ каждую секунду ждалъ полиціи, ареста, страдалъ и мучился, какъ человкъ приговоренный къ смерти. Вино мало помогало ему. Напившись до полнаго забвенія, онъ засыпалъ тяжелымъ тревожнымъ сномъ и его душилъ кошмаръ, а когда хмль проходилъ, — наступало невыносимо тяжелое состояніе, и бдный Латухинъ думалъ о самоубійств. Мысль эта все чаще и чаще являлась у него, и вотъ въ одну непогожую, дождливую ночь онъ, напившись въ какомъ то кабак, пошелъ по Москв-рк съ ясно опредленною цлью покончить съ собою. Онъ выбралъ крутой берегъ за Симоновымъ монастыремъ и побрелъ туда. Дождь промочилъ его до костей, втеръ сорвалъ съ него шляпу и унесъ куда то въ поле, а онъ все шелъ и шелъ. Вотъ и облюбованное мсто. Иванъ Анемподистовичъ подошелъ къ самому краю крутаго и глинистаго берега и глянулъ на
рку. Глухо шумла она и плескалась; уныло завывалъ втеръ.
        — Господи, пріими духъ мой! — проговорилъ Иванъ Анемподистовичъ. — Прости мн, Господи, прегршенія мои! Великъ грхъ самоубійства, но нтъ мн спасенія, нтъ и надо покончить съ собою!
        Въ эту самую минуту на колокольн Симонова монастыря ударили къ заутрен.
        Дрогнулъ весь самоубійца и отпрянулъ отъ берега.
        Торжественно и величаво гудлъ колоколъ среди втра, и звонъ разносился далеко, далеко, разглашая всть о молитв, о спасеніи, будя надежду и радость.
        Иванъ Анемподистовичъ упалъ на колни и склонился головою до холодной сырой земли.
        — Прости меня, Господи, прости окаяннаго и прими мою покаянную молитву! — съ рыданіями молился купецъ. — Дай мн силы понести крестъ, посланный Тобою, а я не посягну боле на жизнь свою, которую Ты даровалъ мн, и безропотно приму мой жребій!
        Иванъ Анемподистовичъ всталъ и быстро пошелъ къ монастырю. Онъ отстоялъ тамъ заутреню, раннюю обдню. Вернулся домой Иванъ Анемподистовичъ блдный, измученный, но покойный.
        Онъ поклонился матери въ ноги, попросилъ у нея прощенія за свое „безпутство“ и объявилъ, что пить боле не будетъ никогда. Съ этого же дня онъ принялся за дло и началъ приводить въ порядокъ пошатнувшуюся было торговлю, чтобы оставить ее въ полномъ порядк, если придется идти въ Сибирь за соучастіе съ грабителями, но опасеніе это пало на другой же день. Къ Ивану Анемнодистовичу явился чиновникъ отъ губернскаго прокурора съ приглашеніемъ къ послднему для дачи показаній по поводу оговора одного изъ пойманныхъ на грабеж помщика Скосырева разбойниковъ. Парень этотъ, единственный изъ всхъ, показалъ между прочимъ, что Латухинымъ были выданы деньги убитому предводителю шайки Игнату, для успшной организаціи шайки.
        Объявивъ объ этомъ, чиновникъ сообщилъ, что онъ можетъ дать Ивану Анемподистовичу очень полезный совтъ, чтобы выпутаться изъ непріятной исторіи.
        — Ради Христа помогите, — земно поклонился Иванъ Анемподистовичъ.
        Чиновникъ засмялся.
        — Ради Христа нищимъ помогаютъ, купецъ, а вы не нищій, — сказалъ онъ.
        — Батюшка, бери, сколько хочешь!
        — Ну, на всякое хотніе есть терпніе, господинъ купецъ. Захочу-то я, можетъ, и очень много, да ты не дашь, а вотъ триста рублей ассигнаціями пожалуй.
        Иванъ Анемподистовичъ немедленно вручилъ просимую сумму, и чиновникъ научилъ его.
        — Скажите вы, государь мой, — говорилъ онъ, — что пришли къ вамъ невдомые люди, и, назвавшись посланными отъ помщика Скосырева крестьянами, просили у васъ отъ имени того помщика еще денегъ за купленную вами крпостную двицу, а вы, по легковрію, деньги т выдали. Вотъ вамъ и все.
        Иванъ Анемподистовичъ такъ и показалъ. Такъ какъ репутація его была совершенно безупречна и въ прошлой жизни его не встрчалось и малйшаго пятнышка, могущаго его компрометировать, то онъ отъ всякаго слдствія былъ освобожденъ, тмъ боле, что въ палату уголовнаго суда была получена отъ гвардіи поручика Скосырева бумага, въ которой помщикъ этотъ отказывался отъ всякаго преслдованія купца Латухина и бывшаго своего управляющаго Бушерина за купленную обманомъ крпостную двку Надежду, „каковая двица Надежда“, — такъ заключалась бумага, — „препровождается къ купцу Латухину, какъ вольная и пожелавшая вступить съ тмъ купцомъ въ бракъ“.
        Для объявленія этой бумаги Иванъ Анемподистовичъ былъ вызванъ въ палату.
        Онъ не врилъ ушамъ своимъ, когда секретарь читалъ ему эту бумагу.
        — Что, купецъ, рехнулся отъ радости? — засмялся секретарь. — Поздравляю тебя, братъ, поздравляю, и „на сухую“ не отдлаешься, — обдъ за тобой въ рестораціи.
        — Батюшка, ваше благородіе, да что же это такое? — говорилъ Иванъ Анемподистовичъ. — Да какъ же это?
        — А вотъ такъ. Знать, помщикъ то струхнулъ отъ нападенія порядкомъ и хочетъ теперь за спасеніе своей жизни отъ грозящей смерти добрыя дла длать.
        — А гд же... гд же Надя то?
        — Ну, ужъ этого я не знаю. Да не бойся, получишь теперь свою Надю. Ступай домой и жди, а на счетъ обда помни. Мы прямо въ ресторацію придемъ, обдъ закажемъ, цымлянскаго[32 - Станицы Раздорская и Цымлянская являются важнейшими винодельческими районами Донской Области, причем наилучшие белые вина получаются в первом районе, а наилучшие красные — во втором. Ц. вино изготовляется почти исключительно из винограда, носящего название "черный цымлянский" или "рейнский". Лучшие сорта Ц. вина, если они не проданы до или сейчас после брожения, многие хозяева разливают в бутылки и, залив головки смолой, хранят в погребе зарытыми в песок. Вина эти отличаются густотою окраски, превосходным букетом и известною сладостью; однако при выдержке они теряют цвет, который становится янтарным или светло-гранатовым, и изменяются во вкусе, что, впрочем, весьма естественно. В продаже эти вина являются обычно в подслащенном и спиртованном виде и даже, по уверению г. Клаусена (см. "1884 г. в сельскохозяйственном отношении", вып. III, ч. 2), с примесью розового масла. (Энциклопедический словарь Ф.А. Брокгауза и И.А. Ефрона)]
спросимъ, а платить за тобой пошлемъ.
        — Господи, да я бочку вамъ цлую какого хошь вина поставлю!
        Иванъ Анемподистовичъ бросился домой, чтобы подлиться радостью съ матерью. Когда онъ вошелъ во дворъ, то увидалъ крытую рогожей кибитку, у которой кормилась пара лошадей. Мужикъ въ синемъ армяк и въ шляп гречневикомъ[33 - На Руси крестьяне издавна носили треугольные колпаки, которые, как и валенки, валяли из овечьей шерсти. Этот головной убор назывался гречневик, так как формовали его на горшке, в котором варилась гречневая каша.] возился около повозки.
        — Это кто пріхалъ? — дрогнувшимъ голосомъ спросилъ Иванъ Анемподистовичъ.
        Мужикъ снялъ шляпу.
        — А ты никакъ хозяинъ тутошній, купецъ Латухинъ? — спросилъ онъ.
        — Да.
        — Такъ, батюшка, такъ... А я выходитъ хрестьянинъ господина Скосырева, Палъ Борисыча, и пріхалъ изъ его вотчины, двицу Надежду къ теб привезъ, кою ты, стало быть, выкупилъ.
        Иванъ Анемподистовичъ бросился къ мужику и повисъ у него на ше, какъ у лучшаго друга, какъ у роднаго брата. Слезы такъ и брызнули изъ глазъ молодого купца. Прослезился и мужикъ.
        — Гд... гд же она? — задыхаясь спросилъ Иванъ Анемподистовичъ.
        — А въ горницахъ стало быть... Да вотъ и она съ матушкой твоей жалуетъ.
        Иванъ Анемподистовичъ оглянулся и увидалъ Надю. Онъ бросился къ ней, вскрикнулъ и безъ чувствъ упалъ на землю.
        Отъ радости не умираютъ. Иванъ Анемподистовичъ очнулся очень скоро. Черезъ дв недли была его свадьба, отпразднованная пышно, богато и весело. Чуть ли не полъ-Москвы было въ церкви желающихъ взглянуть на „купленную невсту“.
        * * *
        Было раннее утро осенняго дня.
        День выдался ясный, но свжій. Холодное солнце заискрилось на золоченыхъ главахъ московскихъ церквей, засверкало въ свжихъ струяхъ Москвы-рки и ярко освтило громадную толпу народа, собравшуюся на Болотной площади, посредин которой мрачно и грозно возвышался черный высокій помостъ-эшафотъ, со столбомъ на одномъ конц и со ступеньками на другомъ. Толпа глухо волновалась и гудла. Около самаго эшафота стояли мужики, торговцы, мастеровые, мальчишки; дале толпились и визжали, толкались со всхъ сторонъ бабы; за ними въ нсколько рядовъ стояли купеческія дрожки съ осанистыми купцами въ пуховыхъ шляпахъ, въ синихъ сибиркахъ, чуйкахъ и кафтанахъ, съ полными купчихами въ яркихъ салопахъ, бархатныхъ и атласныхъ. Увы, тутъ были и дамы высшаго общества!.. Недавно было еще это время, какихъ-нибудь семьдесятъ пять лтъ тому назадъ, а между тмъ теперешніе люди съ трудомъ врятъ тому, что было тогда, и готовы съ негодованіемъ отвернуться отъ картинъ того минувшаго времени, которое помнятъ еще старики, благополучно живущіе до сихъ поръ.
        Толпу эту на Болотную площадь привела назначенная на этотъ день „торговая казнь“ двицы Натальи Савельевой, обвиненной въ разбо, убійствахъ и поджог совершенныхъ шайкою разбойниковъ подъ ея, Натальи Савельевой, атаманствомъ. Толпа все росла и росла, такъ что буточники[34 - Будочник (или Буточник) — нижний полицейский чин, городовой сторож (в Москве наз. еще «хожалым»), живший в «будке», окрашенной в белый и желтый цвета.] со своими алебардами ничего не могли подлать и тщетно упрашивали и уговаривали толпу, готовую сломать своимъ натискомъ самый эшафотъ. Только прибывшіе казаки водворили порядокъ.
        Толпа терпливо ждала и толковала.
        — Говорятъ, красавица атаманша-то эта, — слышались голоса.
        — Да, сказываютъ.
        — Чего тамъ „сказываютъ“, ежели мы сами видли ее! — произнесъ чисто одтый парень.
        — А вы кто?
        — Прикащика купца Латухина. Нашъ хозяинъ то кажинный день калачей въ острогъ посылалъ и деньгами арестантовъ одлялъ, мы и носили, такъ видли атаманшу.
        — Хороша?
        — Больно пригожа, братцы! Таскали ее не мало, мытарили всячески, а все таки пригожа. Жаль.
        — Не разбойничай.
        — Это то врно, а все же жаль.
        — Сколько ей предназначено?
        — Сорокъ одинъ ударъ, больше этого и не бываетъ, ежели кнутомъ. Плетей, тхъ и по сту даютъ.
        — Не вынесетъ, чай.
        — Гд, голова, вынести!
        — Говорятъ, изъ за барыни это она въ разбой то пошла. Она сперва у барина то в милости была, а потомъ баринъ тотъ жену себ взялъ, ну, жена, конешно, и начала ее, двицу эту, тснить, а она, стало быть...
        — Везутъ, везутъ! — раздались голоса, и вся толпа взволновалась и хлынула. Медленно двигались черныя дроги, запряженныя парою лошадей. Спиною къ лошадямъ, на высокой скамь, привязанная къ столбу, сидла молодая преступница въ арестантскомъ халат и въ бломъ платк. Рядомъ съ нею стоялъ палачъ, громадный мужикъ со зврскимъ лицомъ, въ красной рубах, въ накинутомъ на плечи арестантскомъ же халат. Солдаты съ ружьями и конные жандармы окружали позорную телгу. Сзади на дрожкахъ сидли прокуроръ, секретарь уголовной палаты, докторъ и два офицера. Барабанщики, идя около телги, выбивали частую дробь...
        Когда преступницу ввели на эшафотъ, и секретарь среди гробовой тишины прочиталъ приговоръ, когда палачъ привязалъ преступницу къ „кобыл“ и отошелъ немного въ сторону, гаркнувъ на всю площадь свое страшное „берегись, ожгу!“ въ коляск, стоявшей неподалеку отъ помоста, поднялась дама и навела на эшафотъ лорнетъ. Дама эта была Катерина Андреевна...
        КОНЕЦЪ.

        notes

        Примечания

        1
        Анемподист — а, муж. Отч.: Анемподистович, Анемподистовна.Производные: Адя; Диса. Происхождение: (Греч. anempodistos беспрепятственный.) Именины: 15 нояб. (Словарь иностранных слов, вошедших в состав русского языка.- Чудинов А.Н., 1910.)
        2
        Драдедам — один из легких видов сукна, шерстяная ткань полотняного переплетения с ворсом. (Здесь и далее примечания вычитывающего электронный текст).
        3
        Бурнус (уменьш. — бурнусик) (устар.) — просторное женское пальто с широкими рукавами.
        4
        В русских толковых словарях есть аматёр:
        АМАТЕРА, м. (фр. amateur) (разг. устар.). Любитель, охотник до чего-н. Я большой аматер со стороны женской полноты. Гоголь.
        (Словарь Ушакова).
        АМАТЁР — а) дилетант. Александр Пушкин: “На днях виделся я у Пещурова с каким-то доктором аматёром.“ В.А. Жуковскому, 17 августа 1825 ) б) Любитель, охотник до чего-либо. Николай Гоголь: “ А сказать правду, мне понравилась она потому, что полная женщина. Я большой аматёр со стороны женской полноты“. (Женитьба)
        Фр.amateur, от лат. amator — любитель.
        (В.П. Сомов “Словарь редких и забытых слов“)
        5
        Героиня русской народной сказки “Ванюшка и Царевна“. (см. приложение к книге Пазухина “Самозванка“)
        6
        Стихи Дениса Давыдова.
        http://www.youtube.com/watch?v=Ci6zOJc-PgIhttp://www.youtube.com/watch?v=Ci6zOJc-PgI(http://www.youtube.com/watch?v=Ci6zOJc-PgI)

        7
        А. А. Дельвиг, “Русская песня“, 1823 (потому у автора ошибка: не могла эта песня быть модной в 1822 году).
        http://www.youtube.com/watch?v=vYXpiV4S-7ohttp://www.youtube.com/watch?v=vYXpiV4S-7o(http://www.youtube.com/watch?v=vYXpiV4S-7o)

        8
        Здесь: утроба, желудок; грубые чувственные наслаждения (разг. устар.). “Была бы мамона сыта.“ Короленко. “Бесу служите, мамону свою тешите.“ Мамин-Сибиряк. (Толковый словарь Ушакова. Д.Н. Ушаков. 1935-1940.)
        9
        КАНТОНИСТЫ, в 1805 —56 гг. название в России несовершеннолетних солдатских сыновей, числившихся с рождения за военным ведомством, а также взятых принудительно в кантонисты малолетних бродяг, детей евреев, раскольников, польских повстанцев, цыган и прочих. Евреи, согласно указу императора Николая I о введении для них натуральной воинской повинности (26 августа 1827), принимались к призыву с 12 лет.
        10
        ЧЕМАРКА — Род мужской верхней одежды до колен, в талию, с длинным разрезом сзади.
        ЧЕМАРА, ЧЕМАРКА (польск.). Род однорядного, обшитого мехом сюртука у западных славян. (Словарь иностранных слов, вошедших в состав русского языка.- Чудинов А.Н., 1910.).
        ЧЕМАРКА (польск.). Род польского сюртука в виде кафтана. (Объяснение 25000 иностранных слов, вошедших в употребление в русский язык, с означением их корней.- Михельсон А.Д., 1865.).
        11
        Плисовый — изготовленный из плиса.
        Плис — разновидность хлопчатобумажного бархата с несколько большей, чем у последнего, длиной ворса. В XIX веке существовало несколько сортов плиса — вельвертин, бивер. Плис в России носили все, но богатые крестьяне и купцы шили из него нарядную одежду, а дворянство использовало плис в качестве ткани для домашнего костюма. Плис использовался не только для одежды, а позднее — мебельной обивки, но и для изготовления мягкой, спокойной обуви.
        12
        Дельвиг А.А. "К мальчику" (между 1814 и 1819).
        13
        Дельвиг А.А. "На смерть кучера Агафона" (между 1814 и 1817).
        14
        ФРИШТИК и фриштык или фрыштик [нем. Frhstck] (разг. устар.) — Завтрак.
        А вот, посмотрим, как пойдет дело после фриштыка, да бутылки-толстобрюшки. Гоголь. Петербургский русский никогда не употребляет слово: "завтрак", а всегда говорит "фрыштик", особенно напирая на звук фры. Достоевский. (Толковый словарь Ушакова, 1935-1940).
        15
        Факторъ — исполнитель разныхъ порученій, сводчикъ, мелкій длецъ.
        «Что жидъ — то факторъ» (Западн. губ.). (Сборник образных слов и иносказаний, 1904).
        16
        Важеватый — разговорчивый, приветливый, обходительный. По другому источнику — внушительной, солидной внешности. (Похоже, верно то и другое значения, в зависимости от употребления). Может встречаться и в отрицательных значениях — ловкий, хитроватый, проворный; тихий, нерасторопный, бесхарактерный; напыщенный, надменный.
        17
        Взнуздать мундштуком (лошадь). Мундштук — твердая, обычно металлическая, часть уздечки, вставляемая в рот животного, обычно лошади.
        18
        Корда или лонжа — прочная тесьма, предназначенная для прогонки или работы лошади по кругу.
        19
        ЦЫДУЛКА, цыдулки, жен. (польск. cedulka с лат.) (разг. фам.). Маленькое письмо, записка (первонач. любовная).
        «К любовнику цыдулку написать». Ростопчина. Толковый словарь Ушакова. Д.Н. Ушаков. 1935-1940.
        «Но ведь не свалится же (ревизор) ко мне как камень на голову. Все же предупредят как-нибудь; цидулочку, по секрету, добрый человек напишет: едет, мол». Салтыков. Помпадуры.
        20
        Сафьян — кожа козы, продубленная и выкрашенная в какой-нибудь из ярких цветов.
        21
        Государственная ассигнация 1843 года (в 1818 году выпускались такие же):
        

        22
        Нагольный — сшитый из шкур кожей наружу и не покрытый тканью (о шубе, тулупе и т. п.).
        23
        Сермяжный — сшитый, изготовленный из сермяги.
        Сермяга — грубое, обычно домотканое, неокрашенное сукно. Получила распространение с XVI в. Из нее шили верхнюю крестьянскую одежду, которую также иногда называли С. Отсюда выражение — «сермяжная правда», т. е. грубая, неприкрашенная правда.
        24
        Армяк — крестьянская верхняя мужская одежда из грубого сукна в виде халата или прямого долгополого кафтана.
        25
        Кафтан — верхняя мужская и женская двубортная одежда с глубоким запахом.
        26
        Казакин — мужская верхняя одежда в виде застегивающегося на крючки короткого кафтана со стоячим воротником и сборками сзади.
        27
        Вся поговорка: „У бабы руки из репы кроены, да капустой подстёганы“.
        28
        (устар.) Произносится [вольтэрьянец]. Последователь или поклонник французского философа Вольтера; вольнодумец, атеист.
        29
        (устар.) оптовый скупщик скота и разных припасов (обычно мяса, рыбы) для перепродажи.
        30
        Комната (обычно в усадебном доме), стены которой расписаны под парковые пейзажи.
        31
        Зажор — затор льда во время ледохода.
        32
        Станицы Раздорская и Цымлянская являются важнейшими винодельческими районами Донской Области, причем наилучшие белые вина получаются в первом районе, а наилучшие красные — во втором. Ц. вино изготовляется почти исключительно из винограда, носящего название "черный цымлянский" или "рейнский". Лучшие сорта Ц. вина, если они не проданы до или сейчас после брожения, многие хозяева разливают в бутылки и, залив головки смолой, хранят в погребе зарытыми в песок. Вина эти отличаются густотою окраски, превосходным букетом и известною сладостью; однако при выдержке они теряют цвет, который становится янтарным или светло-гранатовым, и изменяются во вкусе, что, впрочем, весьма естественно. В продаже эти вина являются обычно в подслащенном и спиртованном виде и даже, по уверению г. Клаусена (см. "1884 г. в сельскохозяйственном отношении", вып. III, ч. 2), с примесью розового масла. (Энциклопедический словарь Ф.А. Брокгауза и И.А. Ефрона)
        33
        На Руси крестьяне издавна носили треугольные колпаки, которые, как и валенки, валяли из овечьей шерсти. Этот головной убор назывался гречневик, так как формовали его на горшке, в котором варилась гречневая каша.
        34
        Будочник (или Буточник) — нижний полицейский чин, городовой сторож (в Москве наз. еще «хожалым»), живший в «будке», окрашенной в белый и желтый цвета.