Только так. И никак иначе Яна Перепечина
        В один миг жизнь рухнула. Всё, что строилось, лелеялось и оберегалось, оказалось пустышкой, пшиком, фантиком без конфетки. И остаётся только одно: спрятаться там, где тебя любят. Но вместо тишины и отдыха от прежних бед на Злату обрушиваются новые несчастья. Правда неожиданно рядом появляется тот, кто хочет помочь. Однако и в его жизни всё не так просто. Кому могли помешать обычная школьная учительница и начинающий бизнесмен? Или всё дело в старом доме? Им остаётся только попробовать вместе ответить на эти вопросы и преодолеть непонимание. Но как сделать это, если жизнь била уже не единожды и теперь никому не доверяешь?
        "Только так. И никак иначе" открывает цикл "Время сказок". Именно со Златы и Павла всё и начиналось. Но уж точно их историей ничего не заканчивается...
        Только так. И никак иначе
        Яна Перепечина
        Подмосковье. Декабрь 1998 года. Злата
        Моим подругам
        обеим Ольгам,
        Юлии и Ирине
        посвящается
        Электричка выехала за пределы Кольцевой и со свистом полетела в темноту. Злата стояла в ледяном прокуренном тамбуре, привалившись плечом к двери, и смотрела в проталинку, которую она только что продышала в обледенелом стекле, как уплывают в ночь огни Москвы. Казалось, что в груди нет сердца, а вместо него мрачно холодеет булыжник с острыми краями.
        И мыслей тоже не было. Вернее, была. Одна. Билась в голове и горле одновременно горячим невыносимо давящим комком: всё не так… всё не так… всё не так...
        Скорее к своим. Только бы добраться. А там всё будет хорошо, всё обязательно будет хорошо. Надо только успеть. Если бы её спросили сейчас до чего успеть, она бы не ответила. Просто успеть: доехать, доползти, забиться в тёплую спасительную нору, как умирающий зверь... И лежать в знакомой темноте, прислушиваясь к себе и тому, что творится там, наверху, за пределами норы с ужасом и одновременно облегчением: успела, доехала, доползла, забилась... А значит - спасена. Надо только зализать раны.
        Три станции от столицы до старого дачного посёлка улетели в ночь вслед за огнями большого холодного города. Электричка в очередной раз затормозила и со вздохом распахнула двери. Уставший за долгий зимний день народ вывалился из почти битком набитых вагонов на белый, яркий, немосковский снег. Злате подумалось: как ягоды черноплодки рассыпались. Она любила у бабушки зимой искать на кустах оставленные специально для птиц ягоды, срывать их по одной и засовывать в рот, чувствуя ледяной холод и почти забытую с лета терпкость. Птицы угощением не брезговали, налетали целыми стайками, и потом под кустом на снегу оставалось много осыпавшихся ягод. И пассажиры электрички были похожи на те самые ягоды.
        С тёмно-синего неба сыпал огромными хлопьями тихий снег, ветра не было, и снежинки невероятных размеров падали, покачиваясь из стороны в сторону. Совсем как в сказке… Настроение лучше не стало, но всегдашнее детское ожидание чуда всё равно робко копошилось в укутанной в блузку, тёплую вязаную кофту, а поверх ещё и в любимую дублёнку душе. Фонари горели через один, но было совсем не страшно, ведь небольшой подмосковный посёлок, в котором жили бабушка и дедушка, с детства - самое любимое место на свете. Самое уютное, самое спокойное, самое безопасное… Родное… Злата улыбнулась, сквозь длинные ресницы посмотрела вверх, на снежинки, медленно сыпавшиеся из темноты через яркий конус фонарного света вниз, на такие же снежинки. Зажмурилась, подняла плечи, вдыхая синий вкусный воздух, и резко выдохнула: «Хорошо!»
        Удивительно, стоит только сойти по ступенькам с перрона и услышать шум удаляющейся электрички, как сразу попадаешь в детство. И снег кажется белее, и небо глубже, и фонари горят тёплым жёлтым цветом… И тишина, только собаки лают и гудят невдалеке электрички, с грохотом пролетающие мимо маленькой станции, на которой останавливается далеко не каждая.
        Как хорошо, что в детство можно попасть так легко: тридцать минут по железной дороге от вокзала в центре города. Бабушка... Скорее к ней.
        Перейдя около переезда пути, Злата повернула налево и оказалась, наконец, в тихом переулке. Когда до поворота на родную улицу оставалось совсем немного, она уловила на отходящей вправо аллее движение и повернулась к нему всем корпусом: капюшон дублёнки, засыпанный снегом, успешно выполнял функцию шор, и приходилось вертеться на месте, чтобы увидеть то, что хочется.
        В глубине тихой улочки, перед невысоким забором, возились какой-то мужчина и пёс. Злата сначала не поняла, что они делают, и в удивлении остановилась, вглядываясь в происходящее. Губы непроизвольно растянулись в глупой улыбке. Парень, а, судя по ловким, быстрым движениям, лет ему было максимум тридцать, и основательно заросший ризеншнауцер лепили снеговика. Вернее, лепил, конечно, незнакомец, а пёс, радостно лая и забавно повиливая почти полностью лишённым хвоста чёрным задом, носился кругами.
        Его хозяин наклонился, руками без перчаток схватил горсть снега, споро вылепил снежок и сильным движением запустил его в дальний, совсем тёмный конец улицы. Крупный красивый ризеншнауцер, который весь процесс вылепливания снежного снаряда ожидал, сидя у ног парня, стремительно сорвался с места и мощными прыжками молодого, полного сил зверя понёсся в темноту, постепенно пропав из вида.
        Оставшись в одиночестве, его хозяин надел варежки, упёрся ладонями в приличных размеров шар, который, судя по всему, должен был стать головой снеговика-богатыря. Не успел он водрузить дело рук своих на два предыдущих гигантских снежных кома, как из темноты материализовался его пёс. Парень сел на корточки и обнял ризена за мощную шею. Собака изловчилась и лизнула хозяина в лицо. Он не удержался и с хохотом повалился на спину, увлекая за собой чёрного волосатого хулигана. Торжествующий пёс навис над ним и принялся усердно вылизывать лицо парня. А тот всё хохотал и отпихивал собаку, весело покрикивая: "Фред, ну хватит! Федюха! Перестань! Фредька, ты что творишь?» Злата смотрела на волосатую заснеженную морду, счастливо заглядывающую хозяину в лицо, на раскиданные по снегу варежки и шапку, слетевшую с головы парня, слышала весёлый смех, и улыбка исчезла с её лица.
        Гадкое чувство, которое она очень не любила в себе, шевельнулось где-то глубоко внутри. Злата, стараясь заткнуть мерзкий голос зависти и нереализованных надежд, молча повернулась и пошла дальше. Следующий поворот был её. Ещё чуть-чуть, и она дома.
        Кот завозился в переноске. Ему не нравилось, когда хозяйка забывала, что он предпочитает перемещаться в пространстве мордой вперёд. Злата бессильно улыбнулась, похлопала ладонью по переноске: ну-ну, не шали, скоро придём, - поудобнее перехватила её и заторопилась дальше.
        Поднявшись на цыпочки, Злата просунула руку сквозь просвет в калитке и дотянулась до щеколды. Калитка чуть скрипнула, из глубины сада раздалось шумное пыхтенье, и под ноги Злате бросилась крупная лохматая тень.
        Злата отставила в сторону переноску и наклонилась к бородатой морде. Собака извивалась из стороны в сторону, будучи не в силах выразить своё счастье только помахиванием короткого толстенького купированного хвоста. Зависть скукожилась и замолкла, уступая место детскому счастью:
        - Сладкая моя, девочка моя любимая, - Злата с трудом отбивалась от бурного проявления собачьей радости, - Гера, Герася! - она села прямо в сугроб, обхватила собаку руками за шею и выдохнула. Всё. Добралась.
        Вообще-то Геру завела себе Злата. Но в возрасте двух лет у собаки вдруг обнаружилась сильнейшая аллергия на жизнь в мегаполисе. Шерсть с кудрявых чёрных боков лезла клочьями, обнажая сухую тёмно-серую кожу на месте чепрака и нежную трогательную розовую на подпалинах. Долго не могли понять, в чём дело. А потом наступило лето, и студентка Злата уехала на все каникулы к бабушке с дедом, вместе с ней в Подмосковье переселилась и Гера. Вскоре на месте проплешин у собаки выросла новая густая шерсть. Через неделю после возвращения домой животное снова стало лысеть. Пришлось вернуть Геру для её же пользы в подмосковный собачий рай. С тех пор она жила здесь, дожидаясь хозяйкиного приезда, почти целыми днями просиживая на ступенях высокого крыльца дома.
        Мокрый тёплый язык старательно вылизал смуглые хозяйкины щёки, сразу стало холодно.
        - Я тебя тоже люблю, моя хорошая, но, позволь, облизывать тебя не буду, ограничусь объятьями, - Злата хмыкнула: странно, что хватило сил на подобие шутки. - Гера с готовностью отозвалась: нежно проворчала что-то и ухмыльнулась в лохматую рыжую бороду.
        Переноска опять затряслась: Банзай требовал свободы и еды. Он прекрасно знал, куда приехал, и жаждал снега, простора и бабушкиного печёночного пирога. А вместо этого его держали взаперти. Банзай интеллигентно, но настойчиво мявкнул и прижал морду – щёки разъехались в стороны, как у Чеширского кота - к сетчатой вставке: ну, где вы все, свободу мне, свободу!
        - Потерпи, страдалец! Сейчас выпущу.
        Боком прижимая извивающуюся от счастья собаку к забору, Злата дотянулась до переноски и открыла молнию. В образовавшуюся щель сразу высунулась любопытная крупная рыжая кошачья морда. Банзай любил Никольское, бабушкины печёночные котлетки и снег. Даже здоровущую шумную собаку он тоже любил. Ему здесь было хорошо. Здесь его любили, жалели, разрешали дрыхнуть на тёплом телевизоре, не ругали и не бегали за ним по дому с сумасшедшим лицом и пустым взглядом. Но самое главное, здесь никто не обижал его обожаемую хозяйку. Не то что там, в городе. Поэтому Банзай счастливо вздохнул и вылез прямо в снег.
        Снега оказалось много, кот сразу провалился до подмышек, рванулся сильным молодым телом и выскочил на дорожку, брезгливо отряхивая лапы. Сзади на него надвинулась улыбающаяся в рыжую бороду Гера и ласково лизнула, обдавая горячим дыханием. Оказавшись на тщательно чищенной, но уже чуть припорошенной снегом дорожке, кот недовольно потряс задними лапами, отряхивая с шерсти несколько прилипших снежинок, и вдруг с боевым кличем "мийау!" боком прыгнул в огромный сугроб и понёсся по участку гигантскими скачками, оглашая всё вокруг ликующими завываниями. Злата с Герой переглянулись и понимающе улыбнулись: засиделся, бедолага. Булыжник в груди вдруг стал нестерпимо горячим, сжался и почему-то переместился в горло. Сразу стало больно. До слёз. Злата села в тот же сугроб, куда минутой раньше скаканул кот, закрыла ладонями лицо и заплакала. Впервые с тех пор, как всё рухнуло. Гера сразу испугалась, засуетилась, стала беспомощно тыкать носом в ладони хозяйки и пытаться заглянуть в глаза.
        Прибежал встревоженный Банзай и начал тереться об сапоги и громко урчать. Гера возмущённо отпихнула его от хозяйки. Вообще-то они дружили, собака и кот. Он был моложе и появился у них, когда Гера уже переехала в профилактических целях из Москвы к бабушке. Но Гера, жизнерадостно гонявшая для галочки всех окрестных кошек, к своему, принесённому любимой хозяйкой, отнеслась с добродушной иронией: страшненький, пузатый, да ещё и блохастый.
        Злата подобрала его где-то в Москве на подступах к Курскому вокзалу, да так и привезла к бабушке. Котёнок был крошечный, недель трёх от роду, и ужасно, просто невероятно грязный. Злата с бабушкой вымыли его, накормили, и он улёгся спать прямо в любимом дедушкином кресле, разметав тоненькие лапки. Почти голое розовое отъевшееся пузичко сыто выпирало вверх, а среди редких белых шёлковых волосков нагло ходила блоха. Именно ходила, чувствуя себя абсолютной хозяйкой этого тёплого нежного животика. Злата с бабушкой, умилённо склонившиеся над сонным найдёнышем, дружно ахнули и принялись, сталкиваясь лбами, ловить наглую зарвавшуюся зверюгу. Потревоженная блоха ускорилась, и поймать её оказалось делом непростым.
        Через пять минут бесполезных попыток Злата вспомнила услышанный где-то совет по ловле блох, гласивший, что следует узурпатора намочить и тогда прыгучесть его, то есть узурпатора... или её, то есть блохи, уменьшится и поймать, якобы, станет не в пример легче. С криком: "Банзай!" Злата принялась поливать тёплой водой, срочно принесённой бабушкой, пузичко ничего не понимающего сонного котёнка и изловила-таки вражину, нахально решившую устроить себе резиденцию на её, Златином, коте! Блоха была выдворена за пределы дома и участка и милосердно отпущена на волю. Дедушка хохотал, бабушка умилялась, а Злата торжествовала.
        Гера же в это время воспользовалась переполохом, осторожно взяла найдёныша в зубастую пасть и утащила к себе на подстилку. С того исторического вечера котёнок, потом кот, а ещё позже здоровенный котище стал носить гордую кличку Банзай и считать Геру мамой номер два. Потому что мамой номер один он решил назначить Злату. И искренне недоумевал, почему мама номер один не такая ярко-рыжая и красиво мохнатая, как он, а мама номер два, хоть местами и рыжая, но какая-то уж очень крупная для порядочной кошки, да ещё и бородатая. Кроме гордого клича «Банзай», котище вполне откликался на мирные «Зай», «Зая», «Зайчатина», а так же «Кролик», чем повергал всех гостей в полное недоумение…
        Утирая слёзы, Злата встала, отряхнулась, подышала часто и коротко, как Гера в жару, и посмотрела на окна. Внизу горел свет, и на ярких весёлых шторах шустро мелькала невысокая бабушкина тень.
        Кот и собака дружно копошились неподалёку. Злата прошлась по дорожкам, ожидая, когда окончательно высохнут слёзы и спадут некрасивые красные пятна. Плакать красиво и незаметно Злата не умела, а бабушку с дедом тревожить раньше времени не хотела.
        Продышавшись, Злата закрыла калитку, подхватила переноску и увидела, как Гера и Банзай дружно направились к освещённому крыльцу.
        - Бабуля, дедуля! Мы приехали! – лицо пришло в норму, и Злата побежала по припорошенной снегом дорожке, размахивая сумкой. Надо, чтобы бабушка ни о чём не догадалась. – Бабуля, я на все праздники!..
        Потом был тихий вечер, непередаваемо мирный и тёплый. Как же она отвыкла от тишины, уюта и чувства защищённости. Таких, что окружали её в детстве!
        Объевшись тончайших бабушкиных блинов, ажурных и прозрачных, Злата лениво и благостно сквозь щёлочки глаз (она почти физически ощущала, как моментально налились от бабушкиных разносолов щёки) поглядывала по сторонам. Вот Гера потопталась около стола, выпросила свою порцию блинов и, довольная, покрутившись на месте, с грохотом улеглась на коврик около камина, с любовью сложенного дедушкой.
        - Герася, что ж ты, как неродная? Неужели своих костей не жалко? – это бабуля…
        Злата опять с усилием разлепила веки: вот Банзай, абсолютно счастливый, развалился на каминной полке, блаженствует, даже не умылся после ужина, на усах крошки от печёночных котлет – лентяй! На спинке кресла дремлет старая приблудная бело-серая пятнистая кошка с неоригинальным именем Мурка, давным-давно пришедшая неизвестно откуда и регулярно пропадающая, но всегда возвращающаяся обратно. Бабушкина любимица. Вот дедушка тащит плед, укрыть… Кого, собственно, укрыть? А-а-а…, её, Злату…
        - Тщщ, - снова бабуля, - не разбуди, пусть поспит… - про кого это они? – Заботливые руки, пахнущие ванилью, подсовывают под голову подушку, накидывают плед… Ммм, хорошо… Спасибо, бабуля. Сил, чтобы раскрыть рот уже нет, и Злата лишь благодарно улыбается, поудобнее обнимая подушку… Как хорошо… Как в детстве…
        Она проспала до ночи, потом, провожаемая бабушкой, полусонная и разнежившаяся, поднялась на второй этаж, в свою маленькую уютную комнатку и рухнула в заботливо подготовленную постель. На душе было ощущение бесконечного счастья и лёгкого удивления: как здесь здорово, и почему только она так давно не была у бабушки?
        - Бестолковая… - отругала себя Злата и моментально заснула.
        Гера разбудила Злату, лишь только забрезжил серый декабрьский свет.
        - Гера-а-а-ся, имей совесть! - простонала хозяйка. - У меня каникулы, дай хоть немного отоспаться.
        Гера задумчиво поцокала когтями по доскам пола, зевнула, состроила своё фирменное невинное выражение под кодовым названием "А я что?! А я ничего!", скучила мохнатые давно не стриженные брови умильным домиком, положила голову Злате на подушку и вздохнула. Злата тоже вздохнула, потянулась и замерла под одеялом, сладко пахнувшим детством, прислушиваясь к себе. Булыжник в груди никуда не делся, но, похоже, значительно уменьшился в размерах, уже не так мешая дышать.
        Злата оглянулась: почти рассвело, и в незашторенное окно был виден сад и угол заброшенного соседского дома. Соседи не жили здесь уже много лет, и одинокий дом, уставший бороться со своей ненужностью, давно уже сдался на произвол времени, ссутулился и смиренно ждал смерти. Дома, они ведь как люди, - думала Злата, с грустью глядя на старика. Пока есть ради чего жить – хорохорятся, бодрятся. А нет - и жизни нет. Вот и этот дом умирал.
        Ей дом было очень жалко. Когда бабушка с дедом купили участок, соседний «надел», примыкающий к их территории сзади, был уже заброшен. Злата не помнила, чтобы он был обитаем, но сам дом знала очень хорошо. Подростком она частенько забиралась в соседский сад и любовалась узорчатыми наличниками, резным балконом второго этажа и замысловатыми окнами мансарды.
        Соседний сад уже тогда почти утратил следы присутствия человека, зарос бурьяном и крапивой выше человеческого роста. Тем интереснее было бродить по выложенным булыжником дорожкам, вглядываться в пыльные окна Старика, как Злата называла его про себя, и мечтать. Ах, как он ей нравился, этот обломок старины. Он был очень красивым, очень большим и... породистым, если можно так, конечно, говорить о домах.
        Их собственный дом был гораздо скромнее, стоял на участке в несколько раз меньше и был похож на маленького симпатичного пони, милого, изящного, но не утончённого. А Старик был сродни орловскому рысаку. Злата его обожала и втайне мечтала, что когда-нибудь сможет его купить. Мечты пока оставались лишь мечтами. Дом чах. Злата страдала, видя его угасание.
        Но сегодня что-то в Старике ей показалось странным. Вроде бы те же посеревшие стены, ржавое железо крыши, замысловатый переплёт большого окна с потрескавшейся и свисавшей лохмотьями краской... Но... Не может быть!
        Злата одним движением вскочила на ноги и подбежала к окну. Она так хорошо знала Старика, что не могла ошибиться. Дом ожил. Злата непонимающе смотрела в сторону соседнего участка и вдруг увидела, что между кривыми ветвями спящих яблонь из кирпичной трубы её обожаемого Старика тонко и прозрачно поднимался дым: в доме впервые на её памяти топили печь. Булыжник в груди Златы опять вырос и перекрыл кислород. Верно, всё верно, беда не приходит одна. Вчера она потеряла одну свою мечту, а сегодня лишилась и другой, чистой и пронзительной до боли, мечты детства и юности. Теперь Старик для неё потерян...
        Бабушка с грохотом орудовала внизу, на кухне: варила холодец к Новому году и пекла свои знаменитые пироги. Невероятный запах ватрушек и фирменного бабулиного макового рулета преодолел лестничный пролёт, коридор, просочился под дверь златиной комнаты и выманил на первый этаж Геру, а следом за ней и совершенно убитую Злату. Но беда бедой, крушение мечты крушением, а молодой организм хотел не просто есть, а лопать, трескать, поглощать бабушкины сногсшибательные пирожки: тоненькая Злата обладала хорошим, здоровым, несказанно радующим заботливую Надежду Владимировну аппетитом. Никакие жизненные неурядицы не могли заставить её голодать.
        Услышав, что босые Златины пятки прошлёпали по лестнице, бабушка закричала:
        - Ну, что, внученька? Выспалась? Какие планы?
        - Бабуль, я уже здесь, не кричи так, - Злата подошла к бабушке со спины и чмокнула её в родной тёплый затылок. Бабушка повернулась, её светло-карие глаза весело блестели:
        - Помнишь, как я тебя на закорках таскала? А теперь ты на меня сверху вниз смотришь…
        - Конечно, помню, - Злата уселась на стул, подтянула колени к подбородку и поплотнее закуталась в тёплый платок. По детской привычке она следила глазами за хлопочущей бабушкой.
        Та была крохотная, курносая, с озорными ореховыми глазами и большими руками, сильная и ловкая, стремительная, несмотря на семьдесят шесть прожитых нелёгких лет. Злата её обожала.
        Вообще-то она обожала обеих своих бабушек, но бабушка Александра умерла пять лет назад. Бабушка Надежда тогда страшно затосковала: они дружили, эти две абсолютно разные женщины, свекровь и тёща. Злата не видела такого никогда и даже не слышала о подобном.
        Почти тридцать лет назад они скрепя сердце благословили своих двадцатилетних детей на ранний студенческий брак и стали дружно помогать им во всём. Дети доучились, встали на ноги, родили двух дочек. И молодые бабушки также дружно принялись нянчить девочек. Постепенно между сватьями, именно так, старинным тёплым словом называли они друг друга, сложились поразительные отношения. Их часто принимали за сестёр и очень сильно удивлялись, если узнавали, как обстоят дела на самом деле.
        Когда неожиданно умерла Александра Сергеевна - тромб оторвался - Надежда Владимировна горевала страшно, изо всех сил держалась, но однажды, когда они в очередной раз приехали на кладбище, всё же сказала внучке:
        - Как же мне её не хватает! Теперь мне приходится жить за себя и за неё, – и они тогда, обнявшись, долго плакали. А Злата думала о том, что надо бы постараться прожить жизнь так, чтобы и о ней кто-нибудь когда-нибудь сказал: как мне её не хватает…
        Бабушка ушла ненадолго и вернулась с яркими полосатыми носками, бросила их на колени внучке:
        - Надень-ка, я вчера довязала для тебя, как чувствовала, что приедешь, Златулькин-пикулькин.
        Злата засмеялась: бабушка любила образовывать непонятные формы от её имени
        - Ты надолго к нам?
        - На все каникулы, бабуля! – набитый уже напечёнными бабушкой пирогами рот, разъехался в довольной улыбке. Злата работала учителем в школе и обожала каникулы. – До десятого, буду прямо от вас на работу ездить, мне и надо теперь только пару раз там появиться: на педсовет и с документами поработать. Так что Новый год встречать будем вместе. Родители в Париже, Славянка в Праге с друзьями. А я с вами, мне у вас лучше, чем во всяких заграницах. Бабуль, можно я ещё пирожок стрескаю?
        Надежда Владимировна кивнула, удивлённо подняла брови, но промолчала: раз внучка не упоминает о муже, значит, не время для расспросов. Ну, ничего, впереди ещё почти две недели, они ещё успеют поговорить, и Злата всё расскажет. Ведь они дружат, бабушка и внучка…
        - Ты умойся сначала, учительница! – бабушка схватила внучку за хорошенький конопатый нос. – И садись нормально за стол, есть будем. Дедушка уже поел и ушёл к Трофимовне, ей помочь с чем-то нужно опять.
        Злата, кряхтя, поднялась и пошла приводить себя в порядок.
        Когда она, умытая, причёсанная и аккуратно одетая, вышла к завтраку, Надежда Владимировна довольно улыбнулась: она не терпела расхлябанности и неизменно требовала того же от внучек. Никаких халатов на ночную рубашку и растянутых линялых пижам. Умытые лица, причёсанные головки, брючки или юбочки с аккуратными кофточками, на столе всегда салфетки, на хозяйке разноцветные весёлые фартучки, а у порога ещё в прежние времена тотального дефицита симпатичный коврик с ярко-красными фетровыми ступнями и надписью «Добро пожаловать!»
        Злата и Славяна тогда дружно пыхтели, вырезая ножницами буквы, пока бабушка обводила мелом свои ноги, чтобы потом получившиеся ступни пришить на задуманный ею коврик. Ах, как он всем нравился, как весело было смотреть на оказавшиеся почему-то огромными, с признаками явного плоскостопия, ступни и как хотелось зайти в этот гостеприимный дом, в котором всегда пахло ванилью и корицей, а ещё чем-то неуловимым, но таким вкусным, таким манящим…
        Злата сидела, подперев подбородок рукой и задумчиво глядя в окно. Бабушка коротко глянула на неё и ещё усерднее захлопотала у стола:
        - Ну что, Златуля, давай-ка поешь. - Подвинула к внучке огромное блюдо с горкой ватрушек. Злата не удержалась и улыбнулась. Блюдо имело забавную историю: Надежда Владимировна купила его много лет назад по случаю во время их очередной с дедом поездки на рыбалку. Купила, полюбовалась, да и положила на переднее пассажирское сидение. Как-то получилось, что блюдо накрыли овечьей шкурой, приспособленной в качестве накидки на кресло, да и забыли. Вспомнили только через двести километров, когда бабушка, потягиваясь и разминая косточки встала со своего места уже у дома. Ахнув, Надежда Владимировна откинула шкуру и облегчённо увидела целое и невредимое блюдо, на котором умудрилась преодолеть весь путь домой.
        - М-да, не принцесса на горошине ты, бабка! Ты - старуха на блюде, - шутил не страдавший избытком деликатности дед. А бабушка хохотала и отмахивалась.
        Злата эту историю любила. Как, впрочем, и многие другие, постоянно случавшиеся и продолжавшие происходить и по сей день с её непоседливой бабулей. Эту неистребимую тягу к "попаданию в истории", как называла её сама бабуля, Злата унаследовала от неё. Как и абсолютно непобедимое жизнелюбие, безграничный оптимизм и любовь к своему дому.
        Сказать, что Злата с бабушкой дружили - значит, не сказать ничего. У них были те редкие отношения, которые так любят показывать в латиноамериканских сериалах и которые порой встретишь в жизни, во всяком случае, у нас в стране. Бабушка была Злате подругой, советчицей и верной помощницей во всех начинаниях. Жизнерадостная, постоянно фонтанирующая идеями бабушка-авантюристка внучку-искательницу приключений обожала, внучка бабушку тоже. И понимали они друг друга без слов.
        - Златик, ты о чём-то спросить хочешь? – бабушка, как всегда, уловила колебания внучки.
        - Да, бабуль, - голосок грустный, карие глаза печальные, ох, что же ещё её девочку беспокоит? – А что, дом генеральский продали?
        - А, да! Я тебе рассказать забыла совсем. Ещё осенью. Да неожиданно так. Ведь стоял сколько лет. Его внуки генеральские ещё в восемьдесят пятом продали. Они ж тогда их огромный участок разделили на части. Две доли мы купили. Ещё по участку тогда же приобрели Вечкановы да Кузнецовы. А вот ещё четыре части, которые они одним целым участком продавали, тоже купил, по слухам, какой-то местный бандит. Да так и не жил в нём ни дня. Мы думали, что он старый дом снесёт да дворец себе на тридцати сотках отгрохает, а у него то ли руки не дошли, то ли денег не хватило. Ну, он дом на продажу и выставил. Да давно уж, год-то назад точно. Только никто не покупал почему-то. То ли дорого, то ли мороки со старым домом много. Но всё же ещё осенью новый хозяин объявился. Мы заволновались, конечно. Всё же задние соседи, что ни говори. Но парень на редкость хороший, новый хозяин-то…
        Пёстрый комок с глухим стуком появился вдруг на подоконнике со стороны улицы, это нагулявшаяся Мурка решительно требовала впустить её в дом. Злата от неожиданности вздрогнула и, потянувшись, открыла форточку. Кошка ловко запрыгнула в неё и, упираясь передними лапами в стекло, а задними в раму, длинно вытянулась и аккуратно спустилась внутрь. Злата взяла гулёну и посадила к себе на колени. Кошка немедленно заурчала, потом резко замолчала и стала судорожно кашлять.
        - Что это с ней, бабуль? – внучка озабоченно посмотрела на маленькую пёструю кошечку.
        - Не знаю, первый раз слышу, – бабушка обернулась.
        - Не нравится мне это. Давай понаблюдаем за ней денёк, и, если лучше не станет, отвезу-ка я Мурёну к ветеринару, а то разболеется ещё.
        В старом «Форде Скорпио» сидели двое. Гудела печка, за окном роились снежинки, улица, на которой стоял интересующий их дом, была бела и благостна, этакая рождественская открытка – тишь да гладь да Божья благодать.
        Водитель раздражённо сплюнул, приоткрыв дверцу.
        - И ты до сих пор считаешь, что овчинка стоит выделки?
        - Конечно, стоит. Думаю, всё выгорит, надо только постараться.
        - Тащились из благословенных мест в эту дыру. Я отсюда выбраться мечтал, думал, никогда не вернусь. Ан нет, принесла нелёгкая, - он раздосадованно стукнул по рулю - ладонь соскользнула, возмущённо хрюкнул сигнал.
        - Не заводись, даже если не выгорит дельце…
        - Что?!
        - Не заводись. Я же говорю, даже если не выгорит, погостим на родине. Такой зимы давно не видели: снежно, бело, морозно – красота.
        - Вот уж меньше всего я по зиме скучал… - он был сердит, и ничто его не радовало.
        Всё оказалось не так просто, как они планировали. Дом много лет стоял без хозяев, не продавался. Надеялись приехать и просто поискать в почти заброшенном доме. Но выяснилось, что недавно старую развалину купил какой-то молодой выскочка, который умудрялся жить в не отремонтированном старье, да ещё и не один, а вместе со здоровенной свирепой псиной. И как теперь внутрь пробраться?
        – Давай договоримся на берегу, так сказать. Если не найдём до конца января, всё бросаем без ссоры, без спору и возвращаемся домой. Будем считать, что провели зимние каникулы в экзотических условиях, чтоб их нелёгкая разодрала.
        - Найдём, точно найдём. У нас все карты на руках!
        - Да какие там карты! Фантазии одни… И что я тебе потакаю?
        - Ты не мне, ты жадности своей потакаешь. Дело-то не на грош. Если выгорит, мы разбогатеем.
        - Твоими бы устами да мёд пить… - он мрачно повернул ключ в замке зажигания, и машина медленно проехала мимо старого дома. Две головы дружно повернулись в сторону серого со следами старой краски здания. Водитель пробурчал:
        - Да-а, искать не переискать, начать и кончить… - он посмотрел в окно, по улице шла довольно быстрым шагом странного вида девица в телогрейке и огромных валенках, рядом семенила лохматая, рыжая с чёрным, собака. Водитель поморщился:
        - Вот чучело! Надо ж так вырядиться!
        - И ничего не чучело, вполне симпатичная. Просто она или не в курсе, что красива, или наоборот знает, поэтому и не заморачивается.
        - Да ну! Слишком сложно это, – водитель сразу же завёлся, – Чучело – оно чучело и есть!
        Плотно позавтракав, Злата сунула ноги в любимые свои валенки, повязала платок, накинула маленькую, по размеру, телогреечку, где-то раздобытую дедом, и пошла гулять с Герой.
        На улице сонно падали снежинки, Злата брела, загребая носками валенок пушистый покров. Гера радостно носилась вокруг, периодически оглядываясь на хозяйку, куда, мол, дальше? Ноги сами понесли на параллельную улицу, захотелось глянуть на соседский дом.
        - Мазохистка бестолковая! - вслух ругмя ругала себя Злата, поворачивая тем не менее за угол. Видеть дом её мечты навсегда потерянным было мучительно, но и не взглянуть на него, не поздороваться она не могла.
        Забор был тот, который она так хорошо помнила. Серые покосившиеся штакетины почти начисто утратили следы весёлой зелёной краски, покрывавшей их когда-то, и плясали во все стороны. Калитка и вовсе оказалась распахнута настежь. Злата не удержалась и заглянула. В глубине, прямо под окнами Старика, её обожаемого дома вчерашний парень и его ризеншнауцер наряжали невысокую ёлочку. Так вот кто купил её Дом! А она накануне в потёмках и не поняла, что они как раз около него и резвятся.
        Ёлочку Злата не помнила. Не иначе новый хозяин посадил. Ризен радостно носился кругами вокруг деревца, изредка приостанавливаясь рядом с хозяином и тыкая ему бородатой, покрытой ледышками мордой то в руку, то в карман. Парень совал собаке в дышащую паром пасть, как Злата поняла, сухарики. Даже от калитки был слышен жизнерадостный хруст. Она грустно улыбнулась, глядя, как новый хозяин дома, легко нагибаясь, достаёт из ящика яркие-яркие мандарины – Злате показалось, что даже запах можно услышать – быстро обвязывает их верёвкой и вешает на тоненькие веточки. Ёлочка на глазах приобретала кокетливый новогодний вид. И Злата поймала себя на мысли, что ей приятно и весело смотреть на парня, его пса и их ёлочку.
        «Гарри никогда бы не стал наряжать ёлку,» - неожиданно для себя подумала она. Подумала и удивилась: камень в груди, снова ставший большим после известия о продаже Старика, перестал давить, мучить... Тихонько свистнув шумно фыркающей где-то в придорожных кустах Гере, Злата повернулась и пошла домой. К Старику и его молодому хозяину она подойти не решилась.
        Подмосковье. Декабрь 1998 года. Павел
        Павел Рябинин удивлённо смотрел вслед невысокой девице в телогрейке и валенках сорок второго примерно размера. Они с Федюхой наряжали ёлку. На улице раздался тихий свист и, обернувшись, Павел увидел, как из кустов с треском выбирается соседская эрделька Гера. Он купил дом недавно, осенью, до начала декабря не жил здесь, поэтому довольно тесно познакомиться успел лишь с соседями сзади: милейшей крохотной дамой Надеждой Владимировной, шумным и весёлым здоровяком, её мужем Александром Фёдоровичем, которого все в округе звали почему-то Батяней, и их собакой Герой. А теперь вот с симпатичной эрделькой гуляла девушка.
        Павел удивился. Никаких девиц раньше на участке у соседей не наблюдалось. Тем более таких колоритных, в телогрейке, платке и валенках сорок второго примерно размера. Хороша пейзанка! К такому костюму полагаются стёганые штаны на вате. Штаны он разглядеть не успел. Интересно, у неё конечности огромные, как у любимой актрисы чокнутого гения Тарантино Умы Турман или всё-таки в старых дедовских валенках болтается крошечная ножка Золушки? Павел хмыкнул, посмеялся негромко, оглядел со всех сторон ёлочку и, довольный, отправился домой, попытавшись водворить в тепло и Фреда. Фред водворяться решительно отказался и продолжил радостно носиться по сугробам.
        Дом Павел купил случайно. Ехал себе в сентябре к отцу Петру. Привычную дорогу к нему перекопали, пришлось пробираться чуть ли не садами-огородами, как говорила его мама. Поминая дорожников и работников местного водоканала тихим добрым словом, Павел Рябинин вертел головой из стороны в сторону, опасаясь пропустить спрятанный среди буйной ещё осенней растительности поворот. Вертел, вертел и увидел на заборе объявление: продаётся дом.
        Почему он остановился и вышел из машины, Павел и сам толком не понял. За полинявшим серым с остатками былой радостной зеленой краски штакетником из бурьяна вырастал дом. У Павла от увиденного дух захватило: высокий особнячок с резным крыльцом, огромными окнами и игривым балкончиком, примостившимся над крыльцом. Большущий участок, заросший деревьями и сентябрьское солнце, запутавшееся в цветных витражах высокого окна, расположенного, по всей видимости, у лестницы на второй этаж, добили его окончательно.
        Почему-то подумалось вдруг, что в такой дом хорошо привести молодую жену, гордо обнимая её за худенькие плечи. У порога подхватить на руки и бегом, непременно бегом, влететь на широкое крыльцо по игриво скрипящим ступеням. А потом жить в этом доме с ней долго и счастливо, растить детей и, позже, внуков, любить её верно и восторженно всю жизнь и умереть с нежной улыбкой, обращённой к своей единственной, в один день. Потому что в таком доме можно было жить только так. И никак иначе.
        - Хочу! - Павел не был сумасбродом и никакой жены и даже претендентки на это гордое звание у него не было, но тут аж сердце защемило от совершенно детского восторга.
        - Хочу! - повторил он решительно, и дом купил. И с тех пор каждое утро просыпался с ощущением счастья и нетерпеливо ждал весны, чтобы взяться за дом и полностью его отремонтировать. Нет, зря мама ахала и охала. Узнав о его приобретении, она причитала, что дом почти труп и что его, раз уж сын сошёл с ума и вместо новой квартиры в Москве, на которую копил и которую, по счастью, сейчас можно купить так недорого, вгрохал все отложенные деньги в развалюху в Подмосковье, требуется снести и построить "нормальный коттедж". Она так и сказала "нормальный". А Павел вытаращил на неё глаза и аж задохнулся от таких кощунственных слов, хотя обычно они с мамой друг друга прекрасно понимали. Никакой коттедж, «нормальный» или нет, он не хотел. А хотел вот этот Дом, живой, тёплый, непонятно как сохранившийся. Он, Павел, сразу понял, что Дом, его Дом ещё всем фору даст и не подведёт своего хозяина.
        Так и вышло, Дом словно ожил, за те неполные три месяца, что они были вместе. Куда делись прежняя усталость, тоска и неприкаянность умирающего существа? Теперь на него весело смотрел огромными окнами красивый крепкий Дом. В окнах голубело небо, и казалось, что с загорелого, задублённого ветрами дальних странствий лица глядят на мир широко распахнутые яркие глаза.
        Павел влюбился в свой Дом с такой неистовой силой, что не мог уже и представить себя без него. А ведь на следующий день после их исторической встречи с Домом у него была назначена сделка по покупке квартиры в Москве. Как хорошо, что он поехал тогда к отцу Петру! Как хорошо, что ехать пришлось кружными путями! Слава местному водоканалу и дорожникам! А то как бы он без Дома? И как Дом без него?
        Дел было ещё невпроворот. До снега Павел успел частично в порядок участок, вывезти весь хлам, начать и выиграть войну с бурьяном, вспахал специально купленным мотокультиватором половину из прилагающихся к дому соток и завёз материалы для внутренних работ. С этими внутренними работами тоже вышла накладочка. Ни один из четырёх бригадиров строителей, которых он приглашал по очереди, постепенно теряя надежду на понимание, не мог взять в толк, почему нельзя сорвать и выкинуть старый паркет, посносить на… (далее непременно звучало ругательство) ветхие стены и заменить их на... (и снова непечатное выражение) универсальным гипсокартоном и с какой стати следует церемониться с оконными рамами, сделанными, кажется, ещё при царе Горохе.
        Наконец, отец Пётр не выдержал страданий друга и духовного чада и нашёл где-то фантастических дедков, бывших реставраторов, работавших прежде в разных усадьбах. И те весело и дружно взялись за работу именно так, как хотелось это Павлу: бережно и с пониманием необыкновенной ценности Дома. Павел с дедками на почве полного взаимопонимания подружился, все свои выходные помогал им в работе, с удовольствием слушал их реставраторские байки и не уставал благодарить их и отца Петра за помощь.
        К двадцатым числам декабря первый этаж был частично сделан, дедки разъехались на каникулы с клятвенным обещанием вернуться после Рождества и всё закончить к весне. А Павел решил встречать Новый год и Рождество в своём Доме. Он и подумать не мог оставить Дом без праздника. Родители обещали приехать и отец Пётр с матушкой Ольгой и шестью детьми Вот будет веселье! Шум, гам, тарарам! И Дом окончательно оживёт…
        Павел улыбнулся своим мыслям и поднялся на второй этаж. У соседей сзади смешная девица в телогрейке и валенках, похоже, всё-таки сорок второго размера, тащила из дома к ёлочке, росшей у беседки, огромную корбку, из которой торчала разноцветная мишура. Эрделька Гера носилась кругами за крупным рыжим котом, который, казалось, ничуть не боялся грозной собачищи, догнала его и повалила в снег. Девица бросила коробку, плюхнулась рядом со зверями, откинулась в сугроб и захохотала. Собака с котом тут же перестали возиться и дружно кинулись на хозяйку. Она смеялась и кидала в зверьё снегом, эрделька звонко лаяла, а кот носился вокруг них, подняв рыжый хвост, отчего-то сильно смахивающий на ёршик для бутылок.
        Павел засмеялся было тоже, но тут же устыдился того, что так радостно и увлечённо наблюдает за соседской кучей малой, обозвал себя тайным вуайеристом и занялся делами, от которых его оторвал истошный женский визг. Павел кинулся к окну, выходившему в его двор: визжала какая-то женщина, прижавшаяся спиной к калитке. Фред, стоя на задних лапах, передние поставил незваной гостье на плечи и громко дышал в лицо.
        - Это ещё что за дела?! - рявкнул Павел и рванул вниз. Пока он бежал, женщина визжала на одной ноте и как-то удивительно противно.
        Павел вылетел во двор, как был, в джинсах и свитере, и заорал:
        - Фред! Нельзя! - дрессурой он собаку не изводил, но Федя был псом на редкость сообразительным, речь хозяйскую понимал великолепно и слушался неплохо. Ризеншнауцер выразил крайнее неудовольствие, но всё же подчинился и с явной неохотой встал на четыре лапы. На его бородатой морде застыла обида. Как так, он проявляет чудеса расторопности и служебной выучки, на входе ловит подозрительную тётку, так противно пахнущую такой смесью химических запахов, потом и, как ни странно, мужчиной, что у него, Фреда, аж дыхание спёрло, пока он, дыша в сторону, выполнял свои обязанности, а ему приказано отпустить добычу! Нет, они так не договаривались! У них с хозяином любовь и взаимоуважение. Наверное, он что-то не понял, хозяин. Или наоборот не понял Фред. Может, хозяин сейчас сам запах почует и тётку выгонит взашей?
        - Простите, пожалуйста! - тем временем говорил хозяин совершенно невозможные слова. - Он у меня добрый вообще-то, но сегодня не с той ноги встал, похоже. - Фред оскорблённо заворчал, скинул хозяйскую руку с головы и отвернулся. Раз так - пусть хозяин сам с незваной гостьей разбирается. Ишь ты, не с той ноги встал! Хамство какое!
        - Здравствуйте, - запела низким голосом тётка, и Фреду стало противно, - вы уж меня простите, пожалуйста. Собачка-то ваша какая сердитая, хотя я сама виновата, зашла без спросу. Увидела, что в доме кто-то есть, и решила зайти спросить, не нужна ли прислуга. Вы ведь один здесь живёте?
        - Один, - согласился растерянный Павел, - спасибо, конечно, но я как-то сам справляюсь...
        Вот-вот, - подумал Фред, - сами справимся, идите себе, куда шли, и запах свой противный с собой забирайте
        - Дом-то у вас какой огромный, как же можно такому молодому человеку да одному? Может, надумаете, я недорого возьму! - не дала Павлу закончить женщина. - Вы же здесь наверняка не целыми днями сидите: работа, дела, любовь, - она заговорщицки подмигнула, и Павлу почему-то стало неприятно. - А я и за домом пригляжу, и поесть приготовлю. Меня, кстати, Алёной Михайловной зовут. Вы не думайте, что я деревня глухая. Я ведь из интеллигенции местной, на телефонной станции работала всю жизнь. Так что вам за меня стыдно перед гостями не будет, не сомневайтесь!
        - Не сомневаюсь, Алёна Михайловна! Не сомневаюсь. Спасибо огромное, но я сейчас в отпуске, за домом сам пригляжу. До свидания, спасибо, что зашли! - совершенно обескураженный таким напором Павел попытался потихоньку оттеснить женщину к калитке, но не преуспел в этом. Дамочка уходить не желала. Он ещё несколько раз проникновенно поблагодарил, пару раз пожал крепкую руку, четыре раза извинился и только после этого с трудом выдворил работницу телефонной станции на улицу. Но и тут она буквально повисла на его руке, расписывая свои достоинства.
        Может, и неплохо было бы пригласить какую-нибудь милую женщину пенсионного возраста помогать по дому. Но беда в том, что данная особа с его обожаемым Домом никак не монтировалась. Ну, как банка колы с дореволюционным кузнецовским сервизом его бабушки, или сани-розвальни с изящной арабской лошадкой, или бультерьер с летящей русской псовой борзой... Странно, бультерьер какой-то в голову пришёл, глупость, нелепица, - сам себя обругал Павел. После этого он решительно ухватил не подходящую Дому дамочку под кокетливо отставленный локоток и, ласково приговаривая про дела, приближающийся Новый год и прочая, прочая, умудрился-таки её от себя отцепить и оставить одну на улице. И даже мук совести при этом не испытал, так надоела ему за несколько минут женщина.
        - Надо и вправду кого-нибудь нанять, - подумал вслух Павел, - а то я тут пейзан против себя настрою, если буду всех желающих поработать, заявляющихся сюда, спасать от Фреда и выставлять на улицу. А так пусть с потенциальными конкурентами борьбу ведёт помощник или помощница.
        В этими непривычными, но, пожалуй, приятными и ужасно хозяйственными мыслями он потопал ботинками по ступеням крыльца и плотно закрыл за собой дверь. Ему и в голову не пришло выглянуть за калитку и посмотреть, куда направилась выдворенная за пределы участка дамочка.
        Подмосковье. Декабрь 1998 года. Злата
        - А у нас-то, слыхали, земля дорожает! Да-а… Кто бы мог подумать! На деньгах сидим, по деньгам ходим, в деньгах копаемся! – соседка Трофимовна, имени которой никто, казалось, и не знал, дородная тётка с острым носиком и высоким до невероятности при таких габаритах голосом, держалась руками за штакетник и заглядывала сквозь него. То одним глазом посмотрит, то другим, обоими никак не получалось: мешали штакетины. – Эх! Продать бы кому мой участок!
        - Ты что, Трофимовна! А сама-то куда?! – дед с бабушкой удивлённо переглянулись. – У тебя же Виктор скоро вернётся, Бог даст. И куда вы с ним?!
        - Для него и стараюсь. Купим две квартирки в Балашихе иль хоть в Железке. А может, и на третью хватит… - соседка мечтательно зажмурилась. – Или на комнату хотя бы… Будем её сдавать. Витенька заживёт хорошо, а я стану к нему в гости ходить, пирожки ему печь, под ногами путаться не буду…
        Злата в валенках на босу ногу, бабушкиной душегрейке и дедовой клочкастой ушанке приоткрыла дверь, хотела позвать деда и бабушку завтракать. Тут же в образовавшуюся щель проник, ввинтился визгливый голос соседки, Злата поморщилась и тихонько притворила дверь, по-детски надеясь, что её никто не заметил.
        Трофимовна с сыном много лет жили по соседству с ними. Сказать, что были совсем уж плохими соседями, не скажешь, но и радости от такой близости немного. Склочная Трофимовна была искренне и непоколебимо уверена, что все вокруг ей должны. Должны всё. Помочь, если требуется срочно перетащить из такси купленный мешок сахара для «крохотного бизнеса бедной женщины» самогоноварения. Продать (а на деле угостить, кто ж продаёт соседям?) огурцы и помидоры нового урожая – сама Трофимовна была абсолютно бездарна в деле посадки-прополки-уборки-засолки. Подобрать где-нибудь в канаве горького пьяницу и дебошира Витечку и притащить его домой, к Трофимовне, с заботливыми причитаниями о «слабом здоровье несчастного мальчика, бедной сиротки»… И горе тому, кто рисковал выказать неодобрение.
        Мальчик был на десять лет старше Златы, давно с шумом и треском справил тридцатилетие и умудрился на следующий же день поучаствовать в разбое. Он и его приятели решили поиграть в Робин Гудов, залезли в новый особнячок на соседней улице. Хозяева оказались дома. К счастью, «благородные мстители», вооружённые громким девизом «если от много взять немножко, это не воровство, а просто делёжка» и небольшой, но увесистой фомкой серьёзно никого не изувечили, а только заперли в подвале. Взяли их в тот же вечер. И теперь вся дружная компания отбывала наказание где-то в северных широтах.
        После этого случая Трофимовна считала своим долгом при каждом удобном и не слишком случае костерить почём зря «продажную милицию», которая вместо того, чтобы «бандюганов искать» отыгрывается на «несчастных мальчиках, слегка перебравших и неудачно пошутивших».
        Злата не любила и всячески избегала соседа Витечку ещё и по причине глубоко личной, о которой, впрочем, знала вся улица, если не весь посёлок. Когда ей исполнилось шестнадцать, великовозрастный сосед неожиданно воспылал к ней страстью. Проявления его глубокого и всепоглощающего чувства были своеобразны и как-то уж слишком смешны для человека, прожившего на свете четверть века. Рассекая по улицам посёлка на дышащем на ладан и страшно орущем и источающем миазмы «ИЖе Юпитере» - 2, он, если видел Злату, пролетал в сантиметре от неё, стараясь дёрнуть за волосы, ущипнуть или обрызгать грязью. Злата в ужасе отскакивала, не глядя под ноги. И уже откуда-нибудь из крапивы или кювета, заполненного грязной водой, высказывала всё, что думает о своем затейливом поклоннике.
        Пару раз Витька устраивал серенады и ночью пел под старой липой за их забором громко и мимо нот. Припевы он грохал с особым энтузиазмом:
        - Казач-ка! Хоспади пра-а-сти! Казач-ка! Хлас ни-и-и атвис-ти!
        Злата хохотала в своей комнате, ей было немного жаль пьяненького поклонника, но так смешно он пел и завывал за забором! А уж надоел-то ей как! Маленькая тогда Славянка, не привыкшая к такому проявлению чувств в их чопорной Англии, пугалась воплей поселкового Ромео и поскуливала, забравшись с головой под клетчатое ватное одеяло, сшитое собственноручно бабушкой из ярких лоскутков. Сейчас бы сказали «в технике пэчворк». Рукодельная их бабушка крестилась, набрасывала на плечи павловопосадский платок и с крыльца ласково (в этом была вся бабушка!) кричала:
        - Витенька, ты бы шёл спать, касатик! Что ж ты горло-то своё не побережёшь! Смотри, ночь-то какая холодная! Застудишься!
        Дедушка мрачно переворачивался на другой бок и авторитетно заявлял:
        - Он уже застудился! Отмороженный наш! Надежда, закрывай дверь и ложись спать!
        Потом алкогольные страсти чуть поутихли, но вплоть до самого ареста Витька любил на досуге со своего крыльца покричать:
        - Не-вес-та-а-а! Когда свадьбу-то играть будем?! – повергая Злату в уныние.
        И сейчас, через много лет Трофимовна её иначе, как «сношенькой» не называла. Злата каждый раз скрипела зубами, стоически сдерживала язвительные замечания, рвущиеся наружу, и молчала.
        - Да-а! Хорошие у тебя планы, Трофимовна! Неплохо было бы так переехать! Ну, удачи тебе. Смотри, не обманись только, говорят, сейчас продажей земли одни жулики занимаются! – дедушка хотел было развернуться и уйти, но соседка радостно воскликнула:
        - Конечно, хорошее! Отличное дело! А вы свой участок продать не хотите?!
        Дед с бабушкой недоуменно переглянулись, бабушка покачала головой:
        - Да нет, соседка, ты что? Куда нам? Да и зачем? Нам здесь хорошо: огород, хозяйство, дом только тем летом отремонтировали, все удобства теперь есть, воздух опять же! Зачем нам, старикам, в город возвращаться? Пожили мы там и хватит. Теперь уж поближе к земле хочется. Здесь и будем век доживать.
        - Да вы подумайте! Мне уже и покупателя обещали найти! Надёжного. Я бы вас ему сосватала. Глядишь, всё устроилось бы!
        - Спасибо, Трофимовна, да не надо нам. Мы отсюда только если на погост или если уж беда какая вынудит, не дай Бог!
        - А… ну да, ну да… - Трофимовна задумчиво покивала. – Ну, заболталась я с вами. Пойду я. Дело полно… А надумаете чего – обращайтесь!
        - Не надумаем, но спасибо за заботу, – бабушка с облегчением махнула рукой и поспешила домой.
        - Ой, ну Трофимовна! Ну, авантюристка! – смеясь, рассказывала она на тёплой кухне через пять минут. – Не облапошили бы её! А то ведь останется на бобах!
        - Да ладно, Надежда, - отмахнулся дед, - не волнуйся! Нашу соседушку просто так не проведёшь. Она сама, кого хочешь объегорит. Помнишь, как у Шварца в «Золушке» что-то вроде «её тётушку съел людоед, отравился и умер»? Это про нашу Трофимовну!
        Бабушка хлопнула его по шее белоснежным вафельным полотенцем и засмеялась:
        - Будет тебе на человека наговаривать!
        Злата уплетала пшённую кашу, в которой жёлтыми ручейками растекалось растаявшее сливочное масло, и тихонько посмеивалась.
        - А что, бабуль? Здесь и правда земля дорожает? У нас же не престижное направление. Не Рублёвка и не Новая Рига же.
        Бабушка пожала плечами:
        - Говорят, что да. Может, олигархи здесь и не поселятся, но состоятельные люди – вполне. А что? У нас и лес, и река, и озеро. А родник какой! Станция железнодорожная поблизости. До Москвы рукой подать. Газ проведён, водопровод есть, телефон городской. Что ещё надо?
        - Эх! – дед недовольно крякнул. – Распродадут всё скоро. Будем среди чужих людей жить!
        - Да ладно тебе, Сашок! Вон посмотри, наш новый сосед сзади! Парень какой приятный. Спокойный. Вежливый, всегда поздоровается, помощь свою предложит, если сумки тяжёлые несёшь. Замечательный парень!
        Злата с удивлением поняла, что, услышав о соседе, навострила уши. Всё, что говорили про него, ей было очень интересно.
        - Приятный-то приятный, соглашусь. Но ты ведь не знаешь, чем он на жизнь зарабатывает, на участок здесь, на дом, который, между прочим, взялся реставрировать. Представь, сколько это денег стоит! Может, он бандит, сосед твой? – дедушка не привык раздавать авансы, к малознакомым людям относился с осторожностью, которая, впрочем, потом могла перерасти в искреннюю симпатию. При условии, что люди окажутся достойными.
        - Ой! – замахала руками бабушка. – Ой! Не могу! Бандит! Не смеши. Где ты таких бандитов видел? Никаких у него пьянок, гулянок, девиц! Приедет тихонько, собачку свою покормит… Ты же видел: и гуляет с ней, и чешет её, и когти на крыльце подстригает щипчиками специальными! Тебе кажется, что бандиты на такое способны? И дом не снёс, а ремонтирует. Бандит бы уже давно замок отгрохал…
        Дедушка покачал головой:
        - Бандиты тоже разные бывают, Надежда…
        Новый год встретили весело. Сначала дружно наряжали маленькую голубую ёлочку, несколько лет назад посаженную дедом во дворе, у беседки. Гера всё время вертелась рядом и то и дело норовила стянуть старые игрушки, найденные на чердаке и принесённые для украшения ёлки. Банзай и вернувшаяся Мурка на улицу не пошли, сидели рядком на подоконнике и следили за происходящим в окно, сквозь резные бумажные снежинки, которыми неугомонная и любящая праздники бабушка ещё за пару недель до Нового года украсила все стёкла.
        Ровно в полночь выпили шампанского, наелись до отвала салатиков и холодца, а потом сидели у камина, разговаривали о школе и учениках Златы и вспоминали её же детство. Эти воспоминания Злата нескромно любила, потому что по рассказам бабули и дедули выходило, что была она ребёнком необыкновенно щедро наделённым умом, обаянием, чувством юмора, симпатичной и прочими достоинствами, список которых был поистине безграничным. Злата слушала и немного стыдилась чувства гордости за себя, всю такую замечательную. Но было так приятно, что наконец-то она там, где её любят, ею гордятся и бережно хранят её рисунки, школьные тетради с пятёрками и корявые поделки, которые она самозабвенно лепила, вышивала, выжигала, плела из бисера, вырезала из дерева и расписывала гуашью на все мало-мальски важные праздники от Нового года до Дня лёгкой промышленности, поскольку именно этой отрасли отдала значительную часть своей жизни бабушка. А ещё здесь она была в полной безопасности.
        Москва - Подмосковье. 1988 год - 2 января 1999 года. Гарри
        Кроя почём зря жену и отца, Гарри Долин ехал в электричке в область. В вагоне было малолюдно. Гарри даже хотел полне подремать, но от злости и обиды сон не шёл. Тошнило после вчерашнего, страшно хотелось в душ и в тёплую постель. Но отец, неожиданно нагрянувший с подарками накануне вечером и обнаруживший отсутствие любимой невестки, был категоричен: или Гарри живёт с женой отдельно от родителей, или без жены, но с родителями.
        Квартира, в которой он обитал со Златой, принадлежала предкам, Гарри не имел на неё никаких прав. А предки, особенно отец, прекрасно знали цену единственному отпрыску, а сноху – вот ведь бывает же такое! – обожали. Поэтому, как ни ломало, пришлось ехать мириться. Гарри, которого родители нарекли вовсе не этим оригинальным именем, а простецким Егор - в честь деда, видите ли! – тоскливо застонал и ткнулся лбом в холодное стекло.
        Что такое не везёт и как с этим бороться? У других и предки – люди как люди, и жёны нормальные, а у него… Он опять застонал, уже громче. Бабка, сидевшая через проход, участливо посмотрела на него и не выдержала:
        - Что, мила-а-й, перебрал? От мужики! Ну чего ж пить-то, если организьма не терпит?! Теперь вот маешься, сердешный.
        Гарри сглотнул и пробормотал:
        - Помолчала бы ты, бабка, голова раскалывается, говорить совсем не могу.
        - Ага, ага, - удовлетворённо закивала та, - ну, тады сиди, молчи, и я помолчу.
        «Ну, наконец-то, старая карга». Гарри и откинулся на спинку, вытянув ноги и закрыв глаза. Пусть бабка думает, что заснул, а то ведь опять её поболтать потянет. А ему поразмыслить надо.
        Как же он до такого докатился? Едет в электричке с похмелья мириться с ненавистной женой, подгоняемый грозным напутствием отца. Ведь как всё хорошо начиналось…
        В старших классах в их обычную школу неожиданно пришёл новый директор, молодой, энергичный и решительный, привёл за собой целую команду учителей. И началась совершенно другая жизнь. Из обычной школа превратилась вдруг в весьма престижную, попасть туда было нелёгким делом, а вот Гарик и его одноклассники оказались в привилегированном положении уже по праву прописки: их дома стояли рядом со школой.
        И началась интересная жизнь. У новых учителей Гарик научился играть на гитаре, узнал много песен. У него неожиданно оказался неплохой голос, поэтому старые и новые одноклассники и особенно одноклассницы гитариста и певца полюбили и всячески ему свою приязнь выказывали.
        C именем, правда, вышла незадача. Ненавистное Егор почему-то всем нравилось, а попытки изменить его сначала не удавались. Первым вариантом стало Гор, которое мигом превратилось в Горку. Какая горка? Почему горка? И Гарри попытался переименовать себя на польский лад в Ежи. После чего вмиг стал Ёжиком, а иногда – учитывая его длинные волосы – и Дикообразом. И только вариант Гарри с грехом пополам прижился, хотя всё же чаще называли Гариком. Но и то хорошо. А то ведь могли Гаражом обозвать или ещё как - в фантазии его одноклассникам было не отказать.
        Дальше пошло легче. Память у новоиспечённого Гарри оказалась неплохая, мозги тоже варили, а уж учителя у них были один другого лучше, так что после школы Гарик довольно легко поступил в не самый престижный, но вполне посильный для него педагогический институт на химический факультет.
        Однако на этом полоса везения закончилась. Нет, Гарика, одного из немногих юношей в девчачьем коллективе, да ещё и такого творческого, любили и здесь, буквально на руках носили. Но Гарику это сыграло плохую службу. Он – противно самому себе признаваться – оборзел. Учиться ему стало откровенно лень, честолюбивые мечты стать настоящим учёным и получить Нобелевскую премию как-то подзабылись, и в конце первого курса Гарик неожиданно для себя узнал, что его отчисляют за неуспеваемость. Декан испуганного Гарика принял сочувственно, но помочь ничем то ли и правда не смог, то ли не захотел. Любимец однокурсниц Гарик был унижен и растоптан.
        Осенний призыв его как-то миновал, но весной всё же пришлось идти отдавать долг Родине. Сам Гарик надеялся армии избежать, даже обдумывал варианты уклонения от почётного долга, но родители, уставшие от сына-лоботряса, неожиданно ультимативно заявили, что, если он не пойдёт сам, то они сдадут его, не задумываясь. Пришлось согласиться. По счастью, служить выдалось полтора года против прежних двух.
        Гитара помогла и в армии, дедовщина Гарика, которого сослуживцы звали Музыкантом, почти не коснулась. Родители его не оставляли, дважды приезжали к нему в Карелию, и к концу службы отношения, подорванные было в результате отчисления из института и добровольно-принудительной мобилизации, казались опять вполне тёплыми.
        Вернувшись на гражданку, он помыкался, по настоянию матери попытался поступать в МГУ на геологический, но провалился. Идти куда-нибудь на завод не хотелось. Зато хотелось красивой жизни. Гарик мечтал о собственной группе, славе, деньгах, гастролях и записях в студии. Иногда даже пытался что-то делать. Но хватало его ненадолго. Работать он не любил, и искренне не понимал, почему он, такой настоящий талантище, такой замечательный и одарённый, должен вставать раньше комфортных и приятных ему двух часов пополудни, почему он не может прославиться вот так сразу, в один миг, отчего не попадается на его пути человек, готовый помогать пробиться талантищу, и с какой стати талантище прозябает в неизвестности и нищете.
        А тут ещё и отец с матерью спокойно жить не давали и постоянно устраивали беспутного сына на работу то в одно место, то в другое. Гарри нигде долго не задерживался, родителей замучил окончательно и сам от их опеки подустал. Больше всего на свете он хотел жить отдельно от них. Тем более и возможность имелась: была у них однокомнатная квартирка в Кунцеве. Устроил бы он там себе замечательную нору настоящего рокера, давал бы квартирные концерты и непременно прославился бы. Но упрямые родители ни в какую отселять его не хотели, и ситуация окончательно зашла в тупик. Но тут вдруг Гарику подвалила удача. Во всяком случае, так тогда показалось.
        Два года назад его позвали в школу на встречу выпускников. Там он и познакомился со своей будущей женой. Она тоже училась в этой школе, только на три класса младше, поэтому раньше он её не видел или просто внимания не обращал. А тут, неожиданно для себя влюбился. Его родители были потрясены, когда оболтус сын привёл знакомиться скромную тоненькую, почти прозрачную девочку-студентку, разительно отличающуюся от всех его предыдущих подружек. Им даже показалось, что Гарри начал взрослеть.
        Через год сыграли свадьбу, и молодые уехали жить в вожделенную однушку в Кунцеве. Гарри чувствовал себя счастливым, взрослым и свободным. Жене, в отличие от родителей, врать было легко и приятно. Сейчас он с удивлением вспоминал ту густую паутину лжи, которая окутывала их семейную жизнь, и не переставал удивляться. Она ведь никогда не была дурой, его юная жена, но верила ему безоговорочно. Что это было: невероятная наивность, любовь или такая душевная чистота, когда человек не видит грязи в других, потому что его самого эта грязь никогда не касалась? А может, это равнодушие? Ну, нет, - Гарри даже потряс тяжёлой головой и тут же застонал, так стало больно, - равнодушной её назвать никак нельзя.
        Но она Злата так доверяла, что Гарик окончательно обнаглел и распустился. Никакую группу он так и не собрал, конечно. О квартирниках даже уже и не заикался, хотя жена бы поняла и постаралась бы помочь талантищу. Зато страстям и дурным привычкам придавался с утра до вечера с полной самоотверженностью.
        Злата же упорно продолжала учиться, да ещё и работала одновременно. Несмотря на регулярный недосып (Гарри был совой и ночами сам не спал часов до трёх-четырёх и Злате мешал, а в их маленькой квартирке ей деться было некуда, разве что уйти на крохотную кухоньку, что она регулярно и делала вместе с котом Банзаем) она всё-таки умудрилась прекрасно защититься и сдать госы. Чем вызвала бурю восторгов у свёкров, которые могли наконец-то гордиться если не сыном, то хотя бы снохой, и просто неконтролируемый приступ ненависти у «любящего» мужа.
        Очень скоро жена стала Гарри раздражать постоянно. Чем больше он её гнобил и доставал, тем растеряннее она улыбалась, но тем несгибаемее становилась. Он пытался пробить брешь в этой её броне хотя бы и запрещёнными приёмами, но ничего не получалось. Оскорбления, конечно, обижали её, но она старалась не поддаваться на провокации. Пьянки расстраивали, но пить с ним вместе (ах, как ему хотелось напоить её хоть раз!) она категорически отказалась раз и навсегда. Она вообще не пила, цаца такая! Он стал позволять себе не ночевать дома. Злата волновалась, искала его, но никогда не унижалась до слежки, расспросов и скандалов. Просто окончательно переехала жить на кухню.
        Устав от приставаний родителей, Гарри устроился-таки на работу и вскоре растратил доверенную ему довольно крупную сумму. Злата безропотно заняла у знакомых, чтобы он смог расплатиться, а сама нашла подработку: долги нужно было возвращать. Он бросил работу и начал таскать деньги у жены из кошелька. Тогда она, получив зарплату, сразу же покупала проездной, чтобы даже в самые безденежные дни иметь возможность ездить в институт и школу, где работала, и еду коту в таком количестве, чтобы её хватило до следующей получки и Банзай не умер с голоду, если Гарри в очередной раз стащит последние деньги. А сама она частенько обходилось яблоками да сухарями, которые ей перепадали от бабушки (яблоки с дачи, а сухари бабуля делала сама), отчего стала совсем уж прозрачной. При этом никому ничего не говорила, замазывала синяки, молчала о полуголодном существовании, только худела и бледнела.
        Гарри страшно бесило то, что Злату любили все вокруг: и его родители, и друзья, и просто приятели, а уж про учеников и говорить нечего. Её обожал рыжий кот Банзай, которого она подобрала где-то ещё котёнком. С ней пространно и доброжелательно беседовала даже их подъездная сумасшедшая Раиса, которая, как Гарри казалось, ненавидела всех и вся.
        Однажды они вместе с женой возвращались откуда-то, и Злата увидела, как полоумная соседка пытается затащить по подъездной лестнице тяжеленную тележку, которую она увезла от соседнего супермаркета и приспособила для перевозки своих трофеев, собранных по всем окрестным помойкам. Злата дёрнула Гарика за рукав и еле слышно шепнула:
        - Надо помочь.
        Гарик в полный голос ответил:
        - Вот ещё, не буду я этой психопатке помогать.
        Злата мучительно, до слёз, покраснела и кинулась к Раисе. Вдвоём они с трудом доволокли тележку до лифта и запихнули в кабину, Гарри раздражённо шёл за ними. Толстая, неопрятно одетая Раиса, отдуваясь, посмотрела сначала на Гарри, - он поёжился под её неожиданно испытующим, пронзительным взглядом – потом добро и жалеющее на Злату и тихо сказала:
        - Зря ты с ним живёшь, плохой он, злой, а ты хорошая.
        Когда двери лифта захлопнулись за ней и кабина загрохотал вверх, Злата повернулась и тихо пошла по лестнице на их восьмой этаж. Гарри так растерялся, что пошёл за ней. В тот вечер в его душе впервые шевельнулось что-то, похожее на стыд. Правда, утром ничто неприятное его снова не тревожило.
        Страшно раздражали и всем скопом обожающие Злату его друзья. Один приятель, сын состоятельных родителей, из интереса работающий видеомонтажёром на самых популярных телепрограммах, вообще дошёл до того, что во время дружеской вечеринки признался равно пораженным Гарику и Злате:
        - Гарик, ты не бесись, но я в твою жену влюблён. Злат, если ты от него уйдёшь, - знай, что я рядом.
        Гарри так изумился, что даже не нашёл, что ответить. Через пару недель Сашка заявился к ним в гости с девушкой очень похожей на Злату. Они мило провели вечер, и Гарри даже успокоился: потенциальный соперник нашёл себе другой объект любви. Но уже назавтра Сашка позвонил в дверь один и с порога заявил:
        - Специально Олю привозил, чтобы с тобой, Злата, сравнить. Не похожа. – он мрачно вздохнул, сунул ей в руки огромный букет ирисов, которые она очень любила, повернулся и ушёл, оставив хозяев совершенно растерянными.
        Гарик от такого зверел, а Злата была всё так же доверчива и наивна, что его всё больше и больше бесило. Она продолжала учиться и работать одновременно, не ропща и никому не жалуясь на то, что он работает лишь эпизодически, покрывала его перед родителями и старалась вести хозяйство на свою крошечную зарплату так, чтобы хватало на еду Гарику и Банзаю. Так бы они и жили, если бы он был чуть осторожнее. В конце концов, такую удобную жену стоило поискать. И пусть надоела она уже давно, зато с ней гораздо меньше проблем, чем с теми же родителями...
        Всё стало совсем плохо перед праздниками. Злата как обычно рано уехала на работу, а к Гарику пришёл сосед Славка, с которым они любили выпить при случае. Славка, единственный из всех их знакомых, Злату терпеть не мог. И это очень нравилось Гарику, потому что давало возможность обсудить все действительные и кажущиеся недостатки жены с человеком, сочувствующим ему, Гарику, а не Злате. Он разомлел, разговорился и пустился в такие разговоры, которые никогда, ни при каких условиях Злата не должна была слышать. Но случилось так, что услышала.
        Когда именно жена вернулась домой, Гарри не понял, но, судя по последовавшей реакции, она узнала слишком многое. А это плохо. Совсем плохо. Златаа молча вошла на кухню прямо в сапогах, с которых растекались грязные лужи, и изумлённо посмотрела на него, не замечая засуетившегося и сразу собравшегося уходить Славика. И нетрезвый Гарри, понял, что это всё. Такого Златка не простит. Никогда.
        Она отрешённо сняла обручальное кольцо и аккуратно, очень аккуратно, пугающе аккуратно положила его на музыкальный центр, а потом решительно засунула в переноску Банзая и ушла, даже не оставив ему, законному мужу, денег на жизнь. А она ведь в этот день (Гарри знал точно) получила зарплату, которую он так ждал. И премию наверняка дали к праздникам: Злата же у начальства на хорошем счету. И он надеялся поживиться. А Златка взяла – и ушла. Вместе с деньгами! Вот ведь зараза!
        Сначала ему даже было хорошо. На радостях он три дня беспробудно пил в компании всё того же Славки. Потом заскучал и неожиданно для себя понял, что развода совсем не хочет. А потом вдруг нелёгкая отца принесла. И теперь несчастный похмельный непризнанный гений Гарри Долин ехал «валяться в ногах» у жены. Это отец так сказал. Мол, не знаю, как ты у неё прощение вымолишь, хоть в ногах валяйся, но один даже на глаза мне не показывайся! Гарик опять застонал. Вот ведь какое свинство: сноха им дороже родного единственного сына. Что ж ты будешь делать?! Нет в жизни справедливости.
        Конечно, Злата с ним даже разговаривать не стала. Когда он подошёл к калитке, она складывала дрова в поленницу. Небось, дед нарубил, а она прибирает, - раздражённо подумал Гарри, - и постоял немного, глядя на тоненькую фигурку, казавшуюся почти эфемерной даже в телогрейке и валенках. Удобно ей, видишь ли! Надо же таким пугалом вырядиться да ещё и рассекать в таком виде перед всеми. Тьфу! Позорище! Гарри возмущённо фыркнул. А зря. Злата бросила подбирать дрова и резко обернулась. Увидела его, насмешливо подняла правую бровь, посмотрела долгим испытующим взглядом и молча ушла в дом.
        Гарик было крикнул ей вслед, чтобы открыла, но сразу же понял, что бесполезно. Не откроет. Можно, конечно, и через забор перелезть, не крепостная стена ведь. Но уже ясно, что незачем. Даже если он окно высадит или свалится в камин из печной трубы, она с ним говорить не будет ни о чём и никогда. Долин раздражённо повернулся спиной к калитке и услышал приторно-ласковый окрик:
        - Гарричка! Деточка! Ты ли это?!
        Трофимовна. Гарри скривился. Тётку он не любил, хотя с её сидельцем-сыном неоднократно выпивал раньше, когда сюда ездил почаще, а Виктор ещё не загремел на зону. Вот ведь зараза, углядела, теперь будет глумливо всему посёлку рассказывать в цветах и красках о его позоре. Он потоптался на месте и медленно обернулся. Трофимовна радостно махала ему рукой от своей калитки:
        - Что? Не пускают? Так ты ко мне заходи. Погреешься, поешь перед обратной дорогой, праздник отметим. Я новый самогончик сварила, нектар просто! Для себя делала, такого в магазине не сыщешь!
        Гарри недолго поколебался и пошёл на зов, как заворожённый: самогонный талант Трофимовны он ценил.
        Подмосковье. Январь 1999 года. Павел
        - Доброе утро! – у калитки стояла милая женщина неопределённого возраста в старомодных нелепых очках. – Вы не знаете, здесь никто домработницу не ищет?
        Фред, болтавшийся до этого по кустам в поисках развлечений, тут же очутился рядом и заворчал недовольно. Павел воткнул лопату, которой чистил дорожки, в сугроб и распрямился. Улыбнулся незнакомке:
        - Увы, не в курсе, простите, – и развёл руками.
        Женщина явно погрустнела и собралась уходить. Глядя на её худенькую спину в старомодном пальто и понурившуюся головку, Павел вдруг решился:
        - Подождите!
        Она с надеждой обернулась.
        - Я ищу. Кажется. Вы здесь, в посёлке живёте?
        - Да, - женщина неуверенно улыбнулась и уже веселее добавила:
        - Конечно! Я тут недавно, и мне очень нужна работа. Я хорошо готовлю, могу дом вести, я сильная и быстрая. Я вам пригожусь, вот увидите!
        Павел неловко усмехнулся:
        - Чувствую себя Емелей из сказки. Отпусти меня, добрый молодец, я тебе пригожусь! Вас там печка за углом случайно не дожидается?
        У гостьи нервно дрогнул уголок рта, и Павлу стало неловко: он глупо и несмешно пошутил, а бедная женщина смутилась. кашлянул и доброжелательно спросил:
        - Вас как зовут?
        - Наташей…
        - А меня Павлом. Ну, вот и познакомились. Когда можете выйти на работу, Наташа?
        Она всполошилась, радостно закивала:
        - Да когда скажете!
        - Тогда давайте завтра. А вы условия не хотите обговорить?
        Наташа явно растерялась, но быстро опомнилась:
        - Да мне очень работа нужна, а в Москву ездить не хотелось бы, вот я и не спрашиваю о зарплате. Лишь бы взяли.
        Павел недоуменно пожал плечами:
        - Ну, тогда спасибо за доверие, не волнуйтесь, я вас не обижу.
        - Спасибо, - снова заулыбалась Наташа. – Тогда до завтра? Мне к девяти приходить? Или вы хотите, чтобы я в доме жила постоянно?
        - Нет-нет, постоянно не надо! Давайте к девяти. До свидания.
        Когда калитка за Натальей захлопнулась, Павел передёрнул плечами: и не думал, что нанимать прислугу будет так неприятно. Может, надо было всё-таки самому справляться? Ну, да ладно. Не поладим – всегда можно будет опять перейти из категории хозяина поместья в категорию скромного самостоятельного домохозяина. А так вполне симпатичная женщина, интеллигентная, гораздо приятнее той, первой, глядишь, всё хорошо выйдет. Тогда можно будет спокойно дом на неё оставлять.
        На следующее утро ровно в девять Наталья постучала в дверь. Павел провёл её по дому, всё показал. Фред ворчал не переставая и таскался за ними по пятам. Павел сначала молча удивлялся такому явному неудовольствию, потом начал сердиться, цыкнул на пса. Тот обиженно вздохнул, ворчать перестал, но по-прежнему маячил рядом чёрной укоризненной тенью. Дом был непривычно тих. Павлу даже показалось, что Старик чем-то недоволен. «С ума схожу я что ли, жду реакции дома на каждого, кто переступит порог?» - он поёжился и обратился к Наталье:
        - Вас я попрошу готовить, следить за домом и при необходимости помогать мне с ремонтом. Ну, не совсем с ремонтом, а помыть, убрать, подготовить к работам - ничего чрезмерного или слишком сложного.
        Она молча кивнула.
        – Как вам дом? – спросил он из вежливости, не очень понимая, о чём говорить с малознакомой довольно молодой особой, которая с этого утра стала его… кем? Он растерялся даже. Прислугой, что ли? Домоправительницей? Сразу вспомнилась незабвенная домомучительница фрекен Бок. Горничной? Он тут же почувствовал себя крепостником и рабовладельцем. А также сатрапом, деспотом и тираном. В одном лице.
        Так. Ладно. Остановимся на помощнице по хозяйству. Самый нейтральный, пожалуй, вариант.
        Новоиспечённая помощница молчала. Он повторил:
        - Так как вам дом?
        - Ну… Большой… - энтузиазма в голосе не было. Павлу стало неприятно. Подумал даже, что ненадолго задержится у него фрекен Наталья. Ладно, поживём – увидим.
        Но фрекен Наталья оказалась довольно ловкой, быстрой и незаметной. Она неплохо готовила и уже на обед порадовала Морозова постными щами и свекольными котлетками – он предупредил о том, что до Рождества постится. Перебивашийся в последнее время всухомятку Павел ел, жмурился от удовольствия и думал, что быть крепостником и рабовладельцем, пожалуй, неожиданно приятно.
        После обеда Наталья помогала ему разбирать старый хлам на чердаке и за работой заинтересованно расспрашивала о доме, его истории. Павел и сам знал немного, но такое внимание его тронуло, он оттаял, позабыв про утреннее разочарование, и охотно отвечал. Фред лежал в дверях и больше не ворчал. Все понемногу привыкали к изменениям.
        Вечером они расстались чрезвычайно довольные друг другом. Павел даже вышел проводить фрекен Наталью на крыльцо, Фред тут же ускакал куда-то за дом. Наталья, закрывая за собой калитку, обернулась и помахала Павлу. Он тоже махнул ей в ответ и вернулся в дом.
        Вскоре примчался с «охоты» возбуждённый Фред. Павел услышал, как он, радостно перескакивая через ступени, взлетел к самой двери и лапой поскрёб: открывай. Павел широко распахнул дверь и повёл рукой:
        - Прошу вас, сэр!
        Мохнатый сэр потряс обледеневшей бородой, но не вошёл, а наклонился носом подпихнул что-то к ногам хозяина. Павел вытаращил глаза: на чищенных от снега досках лежала крупная, порядком потрёпанная крыса.
        - Да, Фред, на тебя сельская жизнь оказывает непредсказуемое воздействие. Где ж ты её поймал? Пошли, будем пасть мыть. Хорошо хоть прививки тебе сделали, а то подцепил бы сейчас какую-нибудь заразу. – Не одобрил трофей хозяин. Оскорблённый в лучших чувствах, Фред поплёлся в ванную.
        Помыв морду пса и, на всякий случай, даже пополоскав её при помощи клизмы слабым раствором марганцовки, Павел влез в валенки, совком подобрал тушку крысы и выкинул в бочку, где жёг разные отходы. Уже на крыльце он остановился, оглянулся на двор, на ёлочку, которую посадил осенью прямо под окнами и украсил незадолго до Нового года мандаринами и мишурой и испытал острый приступ такого безудержного счастья, что даже засмеялся в голос, порадовавшись про себя, что участок огромный, а дом стоит в глубине, и вряд ли кто-то мог услышать этот смех.
        и в голову не могло прийти, что потом он будет ещё долго вспоминать этот вечер.
        Подмосковье. Январь 1989 года. Паша
        Паша Рябинин припарковал свою любимую шестёрку немодного цвета «зелёный сад» у подъезда, вытащил из неё вафельный тортик и бегом взлетел на четвёртый этаж. Родители были на работе и он, пританцовывая от бившей через край энергии, наспех наделал себе гигантских бутербродов, одновременно с блаженным урчанием жуя кусок колбасы и пытаясь написать записку родителям, чтобы они не волновались.
        Паша любил своих предков, поэтому боялся их расстраивать и бывал очень доволен, когда мог порадовать. Сегодня именно такой случай, и записка получилась жизнерадостная. Пашка представлял, как мама будет читать её и улыбаться, и улыбался сам, мелким твёрдым мужским почерком выводя: «Мамулечка-папулечка, папулечка-мамулечка, сдал последний экзамен, вся сессия на «отлично». Буду получать повышенную стипендию. Уехал к Ясеню в Железку праздновать окончание семестра, буду поздно или вообще завтра. Ешьте тортик и не волнуйтесь. Целую. Паша».
        Несмотря на свои почти двадцать лет (день рождения послезавтра), полную финансовую самостоятельность, 187 см роста и проникновенный баритон, он совершенно не стеснялся своей детской привязанности к родителям, с удовольствием о них заботился и каждое послание к ним начинал с трогательного обращения, изобретённого им когда-то лет 12 назад в пионерском лагере. Чтобы не ранить чувства ни одного из родителей он тогда придумал писать именно так, через дефис и с повтором в обратном порядке, ставя на первое место то «мамулечка», то «папулечка».
        День потихоньку начал удлиняться, всё-таки уже вторая половина января, но сегодня было пасмурно, по дороге юркими белыми змеями завивалась позёмка и явно холодало. Пашка выехал на Носовихинское шоссе и направился в сторону области. Резина была летней, изрядно полысевшей, поэтому он не торопился, поглядывал по сторонам и покачивал русой головой в такт мелодичным песням «Арабесок».
        Чёрную высокую фигуру, быстрым уверенным шагом идущую по обочине, он увидел издалека. Приглядевшись, понял: священник. Сильный ветер закручивал вокруг ног батюшки простую чёрную рясу, на спине у него был огромный рюкзак, да ещё и в каждой руке по туго набитой сумке. Пашка пожалел: бедный, холодно, тяжело, и неизвестно, как далеко идти, а скоро стемнеет… Подумал, поравнялся с батюшкой и затормозил. Перегнувшись через сиденье, приоткрыл дверь и весело предложил:
        - Батюшка, садитесь, я подвезу, куда вам нужно.
        Из-под чёрной вязаной шапочки, примерно такой же, как и у самого Пашки, на него глянули яркие синие глаза. Батюшка был молод, по виду лишь на несколько лет старше Рябинина.
        - Вот спасибо, вы меня, пожалуйста, высадите через три квартала на перекрёстке, а там уж совсем близко, я дойду. – Священник ловко скинул рюкзак, запихнул его на заднее сиденье, а сам, подобрав рясу, устроился рядом с водителем, обняв руками свои огромные сумки. Паша искоса глянул на пассажира: красные замёрзшие щёки, русая бородка, лицо довольное, открытое. Рябинин не выдержал и спросил:
        - Батюшка, откуда же вы такой гружёный? Издалека?
        - Да вот, везу облачение, иконы, утварь церковную, свечи да много чего ещё в нашу лавку, меня до Кольца довезли добрые люди, а дальше нам уж не по пути было, ну, да я сильный, нёс потихоньку. А теперь вот вы, спасибо большое, везёте. Совсем хорошо, слава Богу. А от поворота и до церкви рукой подать.
        Ничего себе рукой подать, церковь прямо у станции, а до неё от шоссе ещё прилично идти. И Паша решил, что непременно довезёт этого славного, неунывающего батюшку прямо до церковной ограды, чтобы не шёл он один в сумерках с тяжеленными сумками, рискуя поскользнуться и упасть.
        Когда до перекрёстка оставалось совсем чуть-чуть, батюшка завозился, собираясь быстренько выскочить из машины, а увидев, что Паша поворачивает налево, смущённо и протестующее забормотал:
        - Ну, что вы?! Ну, зачем вы?! Да я бы дошёл с Божьей помощью, а вам время тратить.
        Они уже остановились у церковной ограды, когда из ворот выскочила немолодая женщина в платке, накинутом на плечи, и, увидев батюшку, закричала:
        - Слава Богу, ты приехал! Началось! Мы думали тебя не дождёмся. «Скорую» вызвать никак не можем: линия, похоже, не работает!
        Батюшка подхватил свои здоровенные сумки и, на ходу пытаясь одновременно и попрощаться с Пашей и разобраться в том, что продолжала быстро-быстро говорить женщина, растерянно закрутил головой. Наконец, бросив сумки на стоящую у ограды лавочку, он крикнул своему добровольному помощнику:
        - Спаси вас Господи! Спасибо вам большое! Простите меня, но я сейчас очень тороплюсь! Будет время – заезжайте! – и бегом кинулся внутрь ограды. Сгущались сумерки, и очень скоро батюшка пропал из виду. Пашка недоуменно пожал плечами и негромко прокричал вдогонку странному парню в чёрной рясе:
        - Эй! А сумки?
        Тишина была полная. Даже электрички не пробегали по недалёким путям.
        – Эй! Батюшка! А сумки-то! – Паша стал неторопливо выбираться из тёплого салона на улицу: сумки следовало унести, вдруг украдут, - и тут увидел на заднем сиденье огромный рюкзак, про который и он, и чумовой батюшка просто забыли.
        - Эй! Простите! А рюкзак? – попытался он ещё раз докричаться до обитателей прихода. Но ему никто не ответил. Паша вздохнул, достал рюкзачище, закрыл машину и, подхватив сумки, несмело двинулся к церкви.
        Казалось, за оградой, под деревьями, занесёнными снегом, было ещё тише и сумеречнее. В глубине тёплым жёлтым светом горели окна небольшого домика, там хлопали двери и о чём-то говорило несколько голосов. Паша пошёл туда. Перед дверью он громко покашлял, покряхтел, с топотом пообивал снег с ботинок, хотел ещё как-нибудь обозначить своё присутствие, но не придумал как: руки-то были заняты. Он локтем приоткрыл неплотно притворённую дверь и бочком протиснулся в тепло дома.
        Внутри чистенького домика, деловито и быстро передвигаясь по комнате, молодая симпатичная женщина в платочке распоряжалась:
        - Мама, не волнуйся, выпей пустырничка! Не мы первые, не мы и последние. Всё будет хорошо. Ты лучше за нас помолись, это нужнее будет… Милый мой, а ты, пожалуйста, попробуй машину поймать, пора уже ехать, а «скорую» никак не вызовем. Ты иди, мой хороший, а я пока тебе поесть соберу, а то весь день голодный! Разве это дело?
        - Да не хочу я есть, Оленька! – батюшка нежно попытался усадить женщину на простую лавку под образами. – Ты, моя родная, посиди или лучше…
        - Простите… вы там сумочки забыли… И рюкзак… - Пашка не был слишком стеснительным, но как вести себя в священническом доме решительно не знал, не понимал, как ему быть. И поэтому мучительно краснел и мямлил. – А там, вы же сами говорили, облачение, иконы, утварь церковная, свечи да много чего ещё в вашу лавку… А вдруг украдут?
        Все присутствующие резко обернулись. Хозяйка просияла нежной и ласковой улыбкой:
        - Здравствуйте!
        - Здравствуйте… - Пашка совсем было растерялся и вдруг неожиданно для самого себя выпалил: - Если вам куда-то ехать надо, то я же на машине, пожалуйста, я подвезу, куда надо! Вы только не стесняйтесь!
        Батюшка, наконец, отмер, взял у Паши из рук сумки и рюкзак и благодарно сказал:
        - Спаси вас Господи! Вас нам просто сам Господь послал! Мы заплатим, обязательно. Если можно, отвезите нас в роддом поскорее… - тут только Паша заметил, что девушка, которую батюшка называл Ольгой, прикрывает рукой большой живот, и испугался ещё больше. Когда-то он мечтал быть врачом, даже ходил в школу юного медика при одном из московских мединститутов, но родители, бывшие для него большим авторитетом, отговорили. Пашка страдал, медицина звала его. Но сейчас, понимая, что придётся везти в больницу женщину, судя по всему жену молодого славного батюшки, у которой уже начались роды, он думал только об одном: а вдруг не успеем.
        Как в тумане он добежал до машины, помог устроиться с максимальным удобством роженице и её взволнованному мужу, сел за руль и всю дорого неумело, но очень искренне шептал: «Господи, помоги! Господи, не оставь! Спаси нас, Пресвятая Богородице!» Слова сами появлялись в голове, опускались куда-то в область сердца, да там и оставались, мешая дышать. Поэтому, когда они, наконец, подъехали к роддому, грудная клетка Паши, как ему казалось, раздулась, и сердце в ней глухо и больно стучало о рёбра. Ольге во время пути становилось хуже и хуже, она сдавленно охала, не отрываясь смотрела на мужа и старалась ласково ему улыбаться. В зеркало Паша видел её бледное милое лицо, нежную мученическую улыбку, обращённую к мужу, судорожно закушенную губку и всей душой сочувствовал этой славной отважной матушке. К концу пути Пашка клятвенно пообещал себе никогда не жениться, а уж если случится такой конфуз, то точно не заводить детей. Это ж надо так мучиться! Нет! Решено, никаких детей!
        Как оказалось, Ольгу они доставили в роддом очень вовремя. Симпатичная пожилая врач сказала им, когда жену священника увезли из приёмного покоя:
        - Очень быстрые роды, нетипично для первородящей. Ещё бы немного, и вам бы пришлось принимать ребёнка самостоятельно… - при мысли об этом Паша похолодел и взглянул на батюшку, тому было, судя по всему, совсем плохо.
        – А вообще она у вас молодец, смелая и сильная! – врач, улыбаясь, посмотрела на них. – Кто из вас отец?
        - Я, - батюшка слабо улыбнулся.
        - Держитесь, отец, - врач устало засмеялась, - очень скоро ваша жена родит вам ребёнка…
        В тот вечер Пашка так и не доехал до Ясеня, за что потом по полной программе получил от друзей, которые, конечно, волновались. Ну, не смог он оставить взволнованного батюшку одного в роддоме. Через пару часов, когда оба они, и священник, и студент, тревожно дремали в ледяном, промёрзшем насквозь (бензин почти закончился, и двигатель было решено не заводить) салоне «жигулёнка», симпатичная добросердечная медсестричка, выбежав из роддома в тапочках и накинутом на халатик пальто, постучала кулачком в стекло Пашкиной машины:
        - Папаша… то есть, батюшка! Сын у вас родился! Три девятьсот и пятьдесят три сантиметра! Чудесный малыш, мамочка в порядке!
        Батюшка и Паша выскочили из шестёрки и кинулись в объятья друг другу, и радостно скакали, и издавали странные вопли, долженствующие выражать ликование и безудержную радость. И батюшка плакал крупными слезами и всё приговаривал: слава Тебе, Боже наш! А Пашка и медсестричка, которая тут же зябко подпрыгивала и пристукивала ножкой о ножку, весело кричали ему:
        - Ну, вот, всё хорошо! Всё слава Богу!
        И было у Пашки в тот момент ярчайшее ощущение, что, действительно, всё хорошо только потому, что есть на свете Господь, который очень любит своих непутёвых детей и который готов помогать и поддерживать всегда, только услышь Его призыв, только поверь и обратись к Нему с Верой и Надеждой…
        Уже под утро Пашка остановил машину у церковной ограды. Батюшка повернулся к своему случайному помощнику и благодарно улыбнулся:
        - Спасибо Вам за всё… За всё…
        Паша хотел сказать привычное «не за что», но почему-то произнёс:
        - Пожалуйста, батюшка…
        Помолчали. Наконец, молодой священник снял рукавицу с правой руки и протянул ладонь:
        - Давай на «ты»? Как-то это теплее, чем на «вы». Меня Петром зовут…
        - С удовольствием, - Пашка даже удивился про себя, когда понял, что они до сих пор не знали имён друг друга и не перешли ещё на «ты», - а меня – Павлом.
        - Здорово… Знаешь, были апостолы Пётр и Павел… Паш, ты в следующее воскресенье приезжай к нам, Бог даст, крестить сына будем. Ты обязательно должен быть, а уж как Оля обрадуется…
        Пашка приехал и в следующее воскресенье, на крестины, и ещё через неделю, и ещё. Сам не заметил, как стал потихоньку бывать на воскресных службах, как укрепилось в его душе чувство, возникшее той холодной январской ночью, на ступенях роддома. Чувство, которого раньше он не знал, но которое объясняло теперь всё до этого непонятое, неизведанное, странное. Чувство абсолютной свободы и защищённости. Чувство любящего сына рядом с сильным и добрым отцом. Вернее, так: рядом с Отцом. А молодой чудаковатый батюшка Пётр стал ему лучшим и ближайшим другом.
        Подмосковье. Январь 1999 года. Злата
        Утром четвёртого января Злата всё-таки решила показать опять явившуюся погостить-погреться-постоловаться Мурку ветеринарам. Кашель у неё так и не прекращался, после каждого приступа несчастное животное сжималось в комок и страдальчески поглядывало по сторонам. Поэтому Злата посадила даже не сопротивляющуюся кошечку в переноску Банзая и отправилась в ветеринарку.
        Клиника располагалась в старом одноэтажном доме, почти не видном за сугробами и ёлками. Народу было немного. Немолодой ветеринар, очень похожий на доктора из старого советского фильма, внимательно осмотрел Мурку и сказал, что ничего особенно страшного нет, но животное явно нездорово и необходимо несколько дней поделать капельницы.
        Для мохнатых пациентов, которым требовались подобные процедуры, в клинике выделили целый кабинет. Он был раазделён ширмочками на закутки, в каждом из которых стояли стол для животного, стул для хозяина и кронштейн для капельницы. Злата поставила переноску на стол, вынула одеяльце и с удобством устроила на нём кошку. Молоденькая ассистент ветеринара Леночка ловко выбрила шерсть на левой передней лапе Мурки, установила катетер и, велев, когда закончится раствор, позвонить в колокольчик, висевший рядом, ушла.
        Злата поудобнее устроилась, выпрямила, чтобы лучше по венам шло лекарство, лапу Мурке и приготовилась к полуторачасовому дремотному ожиданию.
        В клинике было очень тихо. Лишь иногда в регистратуре раздавались телефонные звонки и голоса редких посетителей.
        Неожиданно резко распахнулась входная дверь, по коридору прозвучали широкие уверенные шаги и раздался взволнованный мужской голос:
        - Ольга Владимировна, здравствуйте! Сергей Иванович свободен?!
        - О, господи, Павел! Что случилось? Что с Фредом? Клади его скорее сюда! Сергей Иванович! Сергей Иванович! Скорее!
        - Что случилось? – старый ветеринар судя по всему тоже заволновался, но старался говорить спокойно и уверенно. – Что произошло? А-а-а, Пашенька! Что-то с Федей?
        Злата невольно прислушалась, стало очень жалко неведомого Фреда и его хозяина.
        - Сергей Иваныч, - молодой голос срывался, было ясно, что его обладатель невероятно напуган, - он… он сегодня с утра абсолютно счастливый был, довольный, мы с ним погуляли, потом я его покормил, ушёл в дом, через полчаса выглянул, а он… а Федька по дорожке на брюхе ползёт и встать не может. Я его ощупал, повреждений, вроде, никаких… Что с ним, я не знаю…
        - Федюшка, малыш, ты что? – ветеринар явно ожидал самого худшего. – Паш, давай-ка его скорее в кабинет. Валюша, сейчас мы кровь возьмём и на анализ срочно. Леночку предупреди, попроси остальные пробы пока отложить, заняться Фединой кровью…
        - Хорошо, сейчас сделаю, берите скорее – я отнесу.
        Голоса затихли. Злате стало очень грустно. Она погладила Мурку по незамысловато окрашенной шкурке:
        - Ой, Мурён, хорошо, что с тобой ничего серьёзного. Боюсь, что у этой собаки всё гораздо хуже. Слышала, как Сергей Иванович занервничал?
        Буквально через пятнадцать минут за соседней ширмой завозилась ассистент, и в кабинет стремительным шагом вошёл парень, на руках он нёс обмякшего крупного чёрного пса.
        - Вот сюда, пожалуйста, сейчас мы ему капельницу поставим… Потерпи, малыш, тебе должно будет полегчать. – Девушка-ассистент ласково потрепала бесчувственную голову с острыми ушами. Собака никак не отреагировала. Капельницу установили быстро, парень нежно опустил своего питомца на одеяло за ширмой, расположенной по диагонали от Златы, присел на стул и обнял бровастую голову обеими руками. Ассистентка вышла, тогда молодой человек с силой прижался лбом к боку пса. Злате стало неловко, и хотя было понятно, что он никого не видит, она отвела взгляд.
        Сначала всё было тихо, Мурка размеренно и сонно урчала, пёс и хозяин за ширмой молчали. Вдруг собака задышала быстрее и громче, её хозяин вскочил и бросился в коридор:
        - Скорее! Помогите ему! Сергей Иваныч! Плохо Феде, совсем плохо! Захлопали двери, в кабинет вбежал доктор. Он чем-то гремел, его ассистенты ловко готовили шприцы и ампулы, Злате стало казаться, что несчастному псу непременно помогут. Но очень скоро доктор замолчал, махнул рукой ассистентам, те беззвучно выскользнули в коридор.
        - Паш, прости меня. Я не смог… - повисла тишина. Злате было невыносимо жалко парня и его бедного пса. Она украдкой глянула назад и замерла: с абсолютно белым лицом мимо доктора, прямо, как ей показалось, на неё смотрел их сосед, которого она видела на улице, когда только приехала к бабушке. А его весёлый, шустрый и озорной ризеншнауцер лежал чёрной неживой грудой на столе…
        Примерно через полчаса Злата вышла, наконец, на крыльцо клиники с переноской в руках. Сквозь ветви деревьев сыпался тихий снег. На скамейке за ёлками прямо на снежной подушке сидел, сгорбившись, человек. Злата сразу же узнала его и испугалась: как будто воздух выпустили из жизнерадостного, полного сил молодого мужчины.
        Неловко ступая по заснеженной боковой дорожке, Злата, сама не понимая себя, тихонько подошла к скамье и села рядом с парнем. Он, казалось, не обратил на неё внимания, так и продолжал сидеть молча и недвижимо. Ноги слегка расставлены, локти опираются на колени, кисти рук сжаты и совсем побелели от мороза - сидит уже давно. Куртка нараспашку и русые волосы, густо занесённые снегом. Горе…
        Оба они молчали. Злата даже не поняла, замечает ли он её. Но встать и уйти не могла. Ну, вот не могла - и всё.
        Через несколько минут парень выдохнул, выпрямил спину, запрокинул лицо к небу и энергично потёр его ладонями.
        - Спасибо… - голос его звучал глухо и совсем не походил на тот, что она слышала несколько дней назад на тёмной улице или даже час назад в клинике. Злате показалось, что он не в себе. Парень прокашлялся и ещё раз повторил:
        - Спасибо вам… Вы меня очень поддержали… Вы сейчас домой? Пойдёмте, я отвезу вас… Да не удивляйтесь вы. Я знаю, что вы моя соседка сзади. Видел вас на улице в эти дни неоднократно. Поехали?
        Злата встала, протянула было руку за переноской, но сосед опередил, сам подхватил её и решительно зашагал к машине. Открывая переднюю дверцу, спросил:
        - Вы ведь не боитесь мёртвых собак? – Злата грустно покачала головой. – Садитесь вперёд, сзади Федя лежит…
        До дома они доехали молча. Уже поворачивая с шоссе в посёлок, сосед спросил:
        - Не согласитесь ли вы через полчаса съездить со мной в одно место. Я хочу похоронить Фреда там, где он любил гулять.
        Злата почему-то не удивилась странному приглашению. Только ком в горле, появившийся ещё у клиники, стал ещё больше и горячее. Голос дрогнул:
        - Коне… - она судорожно сглотнула, - конечно. Если вы хотите, то конечно. Я отнесу Мурку домой и сразу же выйду. Вы подождёте?
        Уехали они недалеко. В ближайшем лесу, на пригорке под маленькой сосенкой её сосед на удивление быстро выкопал в промёрзшей земле яму и аккуратно перенёс в неё Фреда, завёрнутого в клетчатый плед. Засыпал землёй. Положил сверху яркий мячик.
        - Ну, вот и всё…
        Всю ночь Злата ворочалась с бока на бок. Ни считанные-пересчитанные толпы овец, ни стакан тёплого молока, ни испытанное многократно в качестве снотворного сонное мурлыканье Банзая и Мурки не помогали. Из головы не шёл сосед. Жалко его было до слёз. Почему-то казалось, что теперь в пустом доме (Злата отчего-то решила, что он очень одинок) ему мерещится стук когтей по доскам пола, тёплое дыхание ризена и его весёлое поскуливание. Злата ставила себя на место парня, и ей становилось жутко. Она слышала сонное дыхание Геры, спящей на своём любимом коврике, и с трудом сдерживалась, чтобы не заплакать. Не отпускало, возникало перед глазами вновь и вновь его бледное сосредоточенное лицо, серые глаза и очень красивые руки…
        Был у Златы такой пунктик: красивые мужские руки. Ни мужественное лицо с волевым подбородком, ни лихая прядь волос, ни накачанный торс не производили на неё никакого, ну, или почти никакого, впечатления. Но вот руки… У её мужа руки были не слишком красивые. Нет, ничего уродливого в них не было, но вот то, как он ел, облизывая после сытной трапезы покрасневшие пальцы, вызывало у его жены тошноту.
        Господи, куда она смотрела?! Говорят же, что если тебе не нравится, как человек ест и как смеётся, то ничего у тебя с ним не выйдет. Злате не нравилось в муже ни то, ни другое. До свадьбы и по первости она старалась этого не замечать, гнала омерзение прочь: жить-то с мужем собиралась до конца. Мало кто идёт под венец с мыслями о том, что в случае необходимости разведётся. И она выходила замуж раз и навсегда… Но в последнее время всё чаще становилось невозможно перебарывать себя, убеждая, что смех и манера есть совсем не главное в человеке… Конечно, не главное! Но если это главное: зависть, лень, неудержимая злоба, направленная против всех, кто хоть немного успешнее, - то терпеть и вовсе нет никакой мочи…
        А у соседа руки были очень красивые. Красивые в её, Златином, понимании. Всю дорогу из клиники, в лес и обратно она украдкой смотрела на то, как спокойно и уверенно лежат они на руле «Ауди». Длинные сильные пальцы, слегка загорелая кожа, не холёные, видно, что никакие маникюры их не касались. Но такие надёжные… На тыльной стороне правой белый S-образный шрам, от указательного пальца до большого. Почему-то этот старый шрам показался ей очень трогательным… Когда он копал могилу Фреду, руки так привычно держали лопату, что Злата даже удивилась: и на руле неплохой иномарки и на деревянном черенке они смотрелись одинаково органично…
        Злата опять заворочалась, мученически закусила губу и накрылась одеялом с головой: что же такое с ней творится? Глупость какая-то лезет в голову. Его, бедного, пожалеть надо, а она про руки его вспоминает… Так и заснула всё-таки… С мыслями о потрясающих руках несчастного соседа…
        Вечером шестого января Злата собралась на Рождественскую службу. Ночь выдалась чудесная: ясное небо с не по-зимнему ярким, жёлтым блином луны, морозец, почти полное отсутствие ветра и тишина. Никольская церковь светилась в ночи жёлтыми уютными огнями. Злата с радостным детским предвкушением Чуда влилась в тоненький людской ручеёк, тянувшийся к украшенному ёлками храму. В основном на праздничное богослужение направлялись старушки, но были и целые семьи и много молодёжи Злата невольно залюбовалась лицами некоторых из них.
        Злату и других прихожан тихонько обогнала машина и начала парковаться у храма. Она с удивлением узнала «Ауди» соседа. Вот его Злата меньше всего ожидала увидеть здесь. Она с изумлением и страхом почувствовала, как ухнуло вниз, в кровь обдираясь по пути, её глупое сердце. Этого ещё не хватало. Мало того, что все дни, прошедшие с их последней встречи (долгих четыре дня), да что там греха таить, и значительную часть ночей (тоже четырёх) она постоянно думала о нём, так ещё и впадает в подозрительный восторг, накрепко смешанный со страхом, при одном только его появлении…
        Скверно. Очень скверно. Просто отвратительно. Никуда не годится Вам, девушка, так себя вести. Вы дама замужняя, уважаемая, со сложившейся безупречной репутацией (ах, ты Господи!), а ведёте себя просто неподобающе… Позволяете себе думать о соседе едва ли сутки напролёт... Как, кстати, его зовут-то хоть? Надо будет у бабушки поинтересоваться… Ах, да! Она же в ветеринарке слышала! Павел! Как красиво… Так. Всё. Хватит. Никаких вопросов бабушке. Через три дня в Москву. Надо эти дни продержаться и уехать со спокойной совестью. Всё. Баста. Финита ля комедиа. Финиш. Аста ла виста, бэби. Окстись. Что там ещё можно к случаю прибавить?..
        В храме было неожиданно много народу. Злата втиснулась бочком, потом потихоньку продвинулась к солее, поближе к певчим, и там и отстояла всю долгую праздничную службу. Соседа она, к счастью, не видела и даже смогла через какое-то время сосредоточиться на происходящем в храме, предварительно решив для себя, что Павел, очевидно, в храме человек случайный. Наверняка пришёл ненадолго, как и многие здесь, и уйдёт сразу же по окончании повечерия и утрени, если не ещё раньше. С этой мыслью Злата начала вслушиваться в радостные, ликующие звуки рождественских песнопений и постепенно забыла обо всём, что не было связано с происходящем в храме.
        Под утро людей в церкви значительно поубавилось. Долгая праздничная служба подходила к концу. Пахло еловыми ветками, украшавшими образа, воском горевших свечей и сказкой. Злата завороженно стояла в уголке. На её глазах только что на протяжении нескольких часов свершалось Чудо. Стены храма то растворялись, открывая взору происходившее две тысячи лет назад в Вифлееме, то вновь возвращались на место. И Злате неожиданно стало радостно и немного страшно. Никогда прежде не посещавшая её мысль заставила вздрогнуть и счастливо поёжиться. Ей представилось, что в эту ночь вот так же, как и она, как все, пришедшие сюда люди, стоят другие православные в других храмах по всей земле; так же возносят горячие искренние слова благодарности только что родившемуся Младенцу Христу и Пресвятой Богородице… А потом пришла следующая, тоже очень-очень радостная, мысль, что точно так стояли верующие и много-много лет назад, в совсем другие, почти сказочные времена, так стояли её прабабушки и прапрабабушки, и те, кто были до них…
        Но эту мысль Злата уже не успела додумать, потому что, глядя на молодого, светящегося счастьем и верой батюшку, трепетно и радостно заканчивающего службу, неожиданно заметила неподалёку от него, в хоре, среди других певчих своего таинственного соседа. Заметила и не смогла больше отвести от него глаз.
        Стоял он в тени, но Злата увидела и красивый костюм, который был на нём сегодня вместо джинсов и пуловера с закатанными рукавами, заметила и спокойное, торжественное выражение лица, прикрытые глаза, лёгкую улыбку, игравшую на губах. И с удивлением поняла, что он сильным красивым баритоном уверенно выводит слова рождественских песнопений, не глядя в разложенные перед певчими ноты. Надо же, как ошиблась! Не случайно он здесь, не мимоходом. До конца службы Злата так и стояла, не сводя глаз с соседа и думая о нём. Очнулась она, только когда всё тот же молодой симпатичный батюшка радостно сказал:
        - Дорогие братья и сестры! С Праздником! С Рождеством Христовым! Мира всем вам, счастья и, конечно, любви… - помедлил немного, ласково улыбнулся и закончил, - потому что Бог есть Любовь. И мы в этом мире должны любить и дарить любовь. А без этого всё бессмысленно… А теперь приглашаю вас всех в нашу трапезную!
        Прихожане негромко загудели, кто-то подходил к батюшке, кто-то переговаривался со знакомыми. Отовсюду доносились радостные поздравления. Люди обнимались, дарили друг другу подарки, было видно, что приход живёт единой, общей жизнью. Очнувшаяся от оцепенения Злата перевела взгляд с батюшки на певчих. Соседа среди них уже не было. Она тихонько перекрестилась и направилась к выходу. Ей стало грустно. И она, увы, понимала в чём, вернее, в ком, причина.
        Уже у дверей кто-то взял её за локоть, настойчиво и твёрдо повернул от двери:
        - Куда же вы? – на неё, немного печально улыбаясь, смотрел сосед. – Пойдёмте с нами в трапезную. Праздник ведь такой…
        Видя колебания Златы, добавил:
        - А потом вместе поедем, я вас прямо до калитки довезу.
        Злате было неудобно. Она поняла, что сейчас в трапезной останутся хорошо знакомые, объединённые общей верой и приходом люди, и что она среди них будет белой вороной. Сосед будто понял причину её колебаний, нагнулся к уху Златы и заговорщицки прошептал:
        - Не стесняйтесь. Вам обязательно понравится. Я вас с отцом Петром познакомлю и с матушкой его, Ольгой. Обещаю – не пожалеете.
        И Злата решилась. Ей вдруг очень захотелось присоединиться к этим радостным людям, для которых Рождество Христово наполнено глубочайшим смыслом и которые сейчас собираются его отпраздновать.
        Сзади раздались мягкие шаги:
        - Павлунь, ты куда пропал? – весёлый батюшка смеялся и поглаживал бороду. – Познакомь меня с твоей очаровательной собеседницей.
        Как сквозь сон Злата поняла, что «Павлунь» - это её сосед, которого, правильно она вспомнила, зовут Павлом, а «очаровательная собеседница» - это она сама. Улыбка непроизвольно тронула губы: так забавно называет батюшка Павла, они, видимо, давно знакомы. Павел (очень шло ему это простое хорошее имя) ободряюще подмигнул Злате:
        - Батюшка, это моя соседка, Злата. Случайно здесь встретились. Вот, уговариваю теперь пойти с нами в трапезную…
        - Непременно, непременно, Златочка! – батюшка смешно, по-птичьи, склонил голову набок и тоже подмигнул. Злата даже головой слегка потрясла от неожиданности: очень похожими показались ей эти молодые мужчины. Оба высокие, широкоплечие, худощавые. Батюшка шатен, а Павел русоволосый, но глаза одинаковые – серо-голубые, и выражение этих самых серо-голубых глаз похожее: внимательное и озорное. Только в глазах Павла есть что-то ещё…
        - Злата, а это отец Пётр, протоиерей, настоятель этого чудесного храма, - Павел, как показалось ошеломлённой девушке, с большой нежностью посмотрел на священника.
        - Паш, да ладно тебе! Злата, не слушай его. Я, конечно, настоятель и протоиерей. Но для него я, в первую очередь, друг и кум. Он крестил моего среднего сына. Родня он мне, можно сказать, брат любимый, младший. – Батюшка ласково похлопал соседа по плечу. – Паш, идите в трапезную, там Оленька уже хлопочет, помогите ей, пожалуйста, а я скоро подойду.
        Позже, вспоминая об этом дне, вернее, ночи, плавно переходящей в раннее утро, Злата не переставала удивляться. Как же хорошо, радостно и тепло ей было тогда!
        В трапезной было весело и многолюдно, женщины всех возрастов накрывали на длинные столы, мужчины расставляли простые лавки и стулья. Мягким нежным голосом командовала всеми красивая молодая женщина лет тридцати с небольшим.
        «Ольга», - подумала Злата.
        - Ольга! - радостно позвал Павел и потащил Злату за руку, ловко огибая хлопочущих женщин.
        - Ой, Павлунь, как хорошо, что и ты здесь! – нежно обняв Павла свободной рукой, – другой она держала огромное блюдо с пирогами – Ольга весело улыбнулась Злате.
        - Он у нас такой удивительный: всегда появляется, когда очень нужно. Чутьё у него, что ли, какое? – они с соседом заговорщицки переглянулись и засмеялись. Было ясно, что этих двоих связывают нежные и очень близкие отношения.
        - Злата, я вам когда-нибудь расскажу, при каких обстоятельствах мы познакомились, - пообещал Павел.
        - Расскажи-расскажи! Но потом, а пока поставь-ка на стол эти пироги, а то у меня сейчас рука отвалится! – сунула ему в руки блюдо матушка Ольга.
        Павел мягко пожал Злате руку, как бы извиняясь за то, что оставляет её одну среди незнакомых людей. Но она совсем не чувствовала себя неловко, необыкновенная радость и лёгкость переполняли её. От недосыпа, что ли?
        - Злат, давай на «ты»? Не против? – тут же подхватила её под локоть матушка. – Меня Оля зовут, я кума твоего Павла! Тебе у нас понравится. Пойдём на кухню, там надо ещё салатики разложить. Поможешь?
        - Конечно! Трижды «конечно»! – Злата засмеялась. – Конечно, давай на «ты». Конечно, понравится! Уже понравилось! И конечно, пойдём раскладывать салатики!
        Злате было так приятно и странно слышать от жены священника «твоего Павла». Моего? Моего. Моего…
        Пока ждали батюшку, пока до конца накрывали на стол, Павла постоянно теребили, казалось, его знают и любят абсолютно все присутствующие. До тех пор, пока не сели за стол, они со Златой никак не могли опять соединится. Соседа непрестанно звали то из одного, то из другого угла трапезной, а Злату ни на минуту не отпускала от себя хозяйка. Глядя, как Павел ловко открывает банки с соленьями, режет хлеб, перетаскивает и расставляет длинные скамьи, Ольга улыбнулась и доверительно произнесла:
        - Он у нас незаменимый. Господь ему дал и светлую голову, и руки золотые, характер у него лёгкий, добрый он необыкновенно. Таких, как наш Павел, больше нет… Да ты и сама, наверное, знаешь…
        Злата в задумчивости смотрела на соседа:
        - Что?.. Нет, я не знаю. Мы только несколько дней знакомы. Первый раз поговорили, когда у Павла Фред умер.
        - Д-а-а… - Ольга погрустнела. – Он так, бедный, переживает. Ведь Паша Фредьку на улице подобрал, у Кольцевой дороги кто-то выкинул коробку со щенками. Павел ехал уже ночью. Осень поздняя, дождь, слякоть, мерзость полная, но он как-то разглядел в темноте шевелящуюся коробку и остановился. А в ней шестеро щенков.
        Паша наш, конечно, не cмог их бросить. Забрал, привёз домой, вымыл, накормил, а наутро начал пристраивать. Одного нам привёз, ещё четверых друзья разобрали. А последнего, самого маленького и слабого, себе оставил. Фредька крошечный был, больной весь, Павел тогда неделю на работу не ходил, сидел возле него. Выходил всё-таки. А потом оказалось, что щенки-то породистые. Непонятно, почему их выкинули. Может, какая случайная вязка? Ну, вот так и вышло, что Фредька Павлуню просто обожал. Совершенно не мог без него… У кого только рука поднялась?
        - Что ты имеешь ввиду?
        - А ты что, не знаешь, что Фреда отравили?
        - Не-е-е-т… - Злата оторопела. – Как? Кто? Может, сам съел какую гадость?
        - Может, и сам. Только он умный был очень: у чужих крошки бы не взял, с земли ничего никогда не подбирал. Да и яд ещё какой-то мудрёный, не просто отрава для крыс какая-нибудь. Паша экспертизу заказывал.
        - Ничего себе. Как же так?
        - А вот так. Ну, ладно. Давай не будем больше о грустном. Пойдём, пора за стол уже. Видишь – Петя пришёл, детей привёл. Мы им в честь Рождества разрешили со всеми потрапезничать.
        Вместе с отцом Петром в трапезную восторженной гурьбой зашли дети. Один, два, три, четыре… - считала про себя Злата. Ольга перехватила её взгляд и засмеялась:
        - Шестеро их пока. Старшему десять на Крещение будет, второму восемь, следом у нас три дочки: семь, шесть и четыре года, младшенькому сыну два. Видишь, он за батюшкой прячется? А летом, Бог даст, седьмой или седьмая родится. – Ольга заговорщицки указала глазами на абсолютно плоский живот.
        Злата совершенно неприлично вытаращила глаза. Нет, она, конечно, знала, что семьи священников часто многодетные, но в жизни такого не видела никогда. Посмотрела ещё раз на счастливое лицо Оли, на батюшку, нежно подталкивающего вперёд мальчугана, прятавшегося в складках его праздничного облачения, на Павла, на шее которого висел второй по возрасту мальчишка (поняла: а вот и крестник!), и что-то похожее на восхищение и понимание затрепетало в груди.
        - Как же мне понравилось у ваших друзей. – сказала Злата, уютно устроившись на пассажирском сиденье «Ауди» Павла. – Такие чудесные люди. Ольга просто необыкновенная, а батюшка…
        - Правда? – Павел заулыбался. – Я тоже так считаю, таких людей очень мало, а они редкие. Я их обожаю, всех.
        Злата тихонько засмеялась:
        - А Ольга примерно так же говорила про вас, представляете? Вы давно их знаете? Вы обещали рассказать!
        - Обязательно. Но при одном условии…
        - При каком?
        - Давайте, наконец, перейдём на «ты». Да и познакомимся толком. Меня Павел зовут. – Он склонил голову и слегка щёлкнул каблуками ботинок.
        - Ой-ой! Мы так улетим с вами... то есть с тобой в ближайший кювет! Осторожнее с политесом, мы всё-таки не на балу, а в машине! – Злата снова рассмеялась и тоже представилась:
        – А меня – Злата.
        Подмосковье, январь 1999 года. Павел
        Дом сочувствовал своему новому хозяину, как только мог. Павлу казалось, что его любимый Старик словно затаил дыхание и боится неосторожным стуком, неуместным скрипом или дуновением сквозняка потревожить его. Что бы Павел ни делал, чем бы ни занимался – перед глазами постоянно маячил тот чёрный трогательный комок, которым был когда-то Фред. Фред, тогда ещё безымянный испуганный щен, щурившийся на свет, проникший в картонную коробку, которую открыл Паша Рябинин. Павел, который был тогда тоже щенком, двадцатилетним наивным студентом, ровным счётом ничего не знавшим о жизни. Той жизни, в которой ни за что, просто так убивают добрых, ласковых, преданнейших собак. Или не просто так, или с какой-то подлой затаённой целью. Но от этого убийство не делалось менее страшным, менее подлым. Павел никогда не был согласен с известным "цель оправдывает средства". И никак не мог понять, кто и за что посмел убить его собаку, доверчивого, ласкового и озорного чёрного щенка, пусть и выросшего в здоровенную псину.
        А ещё Павлу постоянно мерещился лай, он радостно оглядывался и... вспоминал, что лаять некому. Потому что Фреда больше нет.
        Через несколько часов он понял, что на самом деле собаки лают только в отдалении, а вот соседской Геры совсем не слышно. Вспомнил и ужаснулся: всё ли в порядке, неужели и её отравили?!
        Он тут же взлетел на второй этаж и увидел в окно, как смешная соседская внучка за ошейник тащит Геру к калитке, а та радостно гарцует рядом. Гулять, - понял Павел, - значит, всё хорошо. А потом удивился, заметив, что Злата одной рукой зажимает собаке пасть. Удивился на миг и сразу же догадался: чтобы не лаяла, не тревожила его, потому Злата и ведёт так странно, не даёт собаке от себя отойти. Жалеет его.
        Горячая благодарность нахлынула так неожиданно, что даже дышать стало больно. Он тяжело сглотнул и горько улыбнулся: какая славная девочка. Ему всегда нравились такие, как будто не из нынешнего времени. Какими глазами она на него смотрела у ветеринарки, как сочувствовала. Он физически чувствовал её сострадание, чувствовал и даже через тугую волну боли поражался: какая редкая девочка.
        Собственно, конечно, не девочка. "Двадцать три уже", как сама ему и сообщила, учительница, председатель методобъединения. Он не знал, что такое «методобъединение», но слушал Злату, смотрел, и в голове билась одна мысль: какая чудная, редкая девочка.
        Она взахлёб рассказывала про своих детей. Так и говорила "мои дети". А когда он спросил, сколько лет детям - думал, что она в начальной школе работает, - улыбнулась и спокойно ответила: от 14 до 17. Павел после этого долго подбирал челюсть, представляя себе нынешних здоровенных переростков старшеклассников рядом с этой трогательной пигалицей, которая ему и до подбородка не доходила. И спросил сдуру:
        - Вы их не боитесь? - они уже перешли на ты, но всё время сбивались.
        А она лишь ресницами взмахнула:
        - Нет, конечно. Я их люблю! Разве можно бояться тех, кого любишь?
        А он уже и так знал, что любит, потому что только при большой любви можно так вдохновенно и взахлёб рассказывать, постоянно приговаривая "мои дети". Павел смотрел на неё - и насмотреться не мог на светлое от нежности лицо, слушал - и диву давался.
        Да неужели все наши учителя нас так же любили, так же про нас рассказывали знакомым и родным, называя "мои дети"? Потом по привычке насмешливо подумал, что она, наверное, только первый год работает после института, вот и не избавилась ещё от восторженности. Но оказалось, что уже шестой. Павлу стало стыдно за свой скепсис. Вот тебе и неопытная наивность! А всё "мои дети", да "мои дети", "мне с ними очень повезло", "они самые лучшие, самые чудесные", "мне вообще всегда на учеников везло". И всё это с такой горячей убеждённостью... Чудесная, редкая девочка...
        Его бывшая жена тоже была хорошей девочкой, умненькой и сметливой, сообразительной и прекрасно знающей, чего хочет от жизни. А он был наивным болваном и не видел ничего, кроме того, что она хорошая девочка.
        Гулю он встретил в длиннющем подземном переходе под Кольцевой дорогой. Он торопился домой из института, после долгих вечерних пар. Нестерпимо хотелось есть и спать. На следующий день опять нужно было сначала на завод, где они проходили последнюю, преддипломную, практику, а вечером на учёбу.
        Павел, поёживаясь, быстро шагал и уже мечтал о маминых вкусных котлетах. Но тут вдруг из темноты перехода навстречу ему вынырнула невысокая круглолицая девушка и попросила проводить до дома: а то страшно очень, в институте задержалась, и уже поздно, и свет в переходе не горит - ни одна захудалая лампочка - а переход длинный и ужасно, ужасно боязно. Всё это она выдала на одном дыхании, взволнованной скороговоркой. Павлу стало её жаль, и он проводил, конечно. И провожал так до самой весны, а весной они поженились. Это потом он понял, что умененькая Гуля просто очень хотела вырваться из семейного уюта на волю, а как - не знала. Вот и решила выйти замуж. А он, влюблённый и наивный, как лосёнок, показался подходящей кандидатурой.
        Нет, дома ей не было плохо, конечно. Отчим – золотой мужик, настоящий отец, её любил ничуть не меньше родной младшей дочки Вали, бабушка обожала. Мама, всю жизнь проработавшая со строителями, мягкой и нежной не была, но это и не страшно. Просто Гуле было уже восемнадцать, на дворе те самые девяностые, которые потом с чьей-то лёгкой руки все станут называть "лихими" и кажется, что можно всё, были бы чудесные билетики в счастливую жизнь, желательно побольше количеством и покрупнее номиналом. Почему Гуля решила, что он, наивный лосёнок Пашка, должен стать тем, кто сможет обеспечить ей яркую жизнь, Павел не понимал до сих пор. Наверное, ошиблась по молодости, обозналась, не разглядела, что он не тот, кто ей нужен, совсем не тот.
        Гуле хотелось веселья, развлечений, сериальных страстей и всего этого побольше, побольше. А ему – любви, дружбы, верности, тихих вечеров, и чтобы никаких скандалов. Он окончил институт и нашёл новую работу, уставал страшно, работа была нервной, требующей много времени и сил. Паша приходил после суток и подработки и падал без сил на кровать. И не хотел ни есть, ни пить. А Гуля теребила его и требовала везти её к подружкам. На его вялые отбрыкивания и призывы вспомнить, что подружки живут в пяти минутах неспешной ходьбы, а на улице белый день и она вполне могла бы прогуляться туда пешком, а обратно он её обязательно встретит, молодая жена отвечала гневными воплями. Тогда он научил Гулю водить машину, чтобы она могла ездить, куда захочет, сама. Это помогло, но ненадолго. Нашлись другие причины для недовольства.
        Новая работа не приносила больших денег, зато выматывала страшно. Однажды ему так захотелось, чтобы жена его пожалела, ну хоть чуть-чуть. И он в порыве откровенности рассказал ей всё: и о беспрерывной нервотрёпке, и о начальнике, который над новичками издевался от души, особенно ненавидя тех, у кого было, как он говорил нараспев "верхнее техничисска-а-а-е". Гуля, нетерпеливо вертевшаяся у зеркала в ожидании звонка от подружки, с которой они собирались в ночной клуб, громко вздохнула, подошла к нему - он, ожидая нежного сострадания, потянулся к ней - и, уперев руки в крутые красивые бёдра, изрекла:
        - Терпи, рейнджер! Шерифом станешь! - потом хмыкнула и добавила, - А что ты хотел? Такую женщину, как я, нужно достойно содержать.
        Глупый наивный лосёнок дрогнул и растерянно заморгал. Он и не против был содержать, и все силы прилагал, чтобы содержать достойно. Но было очень тяжело, очень напряжённо именно тогда, в самом начале, и так хотелось понимания и любви. Глупый, глупый наивный лосёнок...
        Разошлись они через два года после свадьбы. Его положили в госпиталь: требовалось сделать серьёзную операцию на позвоночнике, сказалась травма, которую он получил на своей работе. Гуля прилетела к нему, как только он позвонил и сказал, что друзья привезли зарплату и большую премию.
        Он тогда так обрадовался жене! Сразу отдал все деньги и попросил походить по магазинам, развеяться. Она удовлетворённо кивнула и аккуратно положила пачку купюр в изящный кошелёк, его подарок. Он почему-то крепко-накрепко запомнил, как она лаковым красным ноготком поддевала фирменную кнопочку на фирменном же кожаном боку изящного кошелька и складывала купюры в красивое фирменное нутро.. Пока они гуляли в старом парке госпиталя, Паша всё брал Гулю за руку и вглядывался в её сосредоточенное мрачное личико с упругими круглыми щёчками, гадая, что случилось, и пытаясь отвлечь разговорами. А потом она сказала:
        - Я ухожу от тебя.
        Он осёкся на полуслове и непонимающе посмотрел в лицо той, кого считал женой. Нет, он не был уж совсем дураком, лосёнок уже давно повзрослел. И он понимал, чувствовал, конечно, что всё идёт к финалу и ждал этого момента, потому что сам бросать Улю не хотел, боялся обидеть хорошую девочку, сделать ей больно. Но всё же не представял, не ожидал, что случится всё вот так, в госпитале, накануне серьёзной операции. И теперь смотрел на Гулю и не мог поверить, думал даже, что ослышался, недопонял. Но она, словно желая его добить, прибавила:
        - И вещи свои забери. Сегодня же.
        И он забрал: перелез после ужина через забор в дальнем углу больничного парка, приехал в их общую квартиру, которую им за бесценок сдавали Гулины родственники, и всё увёз. К родителям не понёс, не хотел огорчать. Свалил все вещи в машину, а машину загнал в гараж. Всё выплыло, конечно, как всегда бывает. Отец зачем-то отправился в гараж, где не был до этого полгода или около того, увидел в салоне машины одежду сына и всё сразу понял.
        Но это было уже потом, после. А тогда запыхавшийся Паша вернулся заполночь в госпиталь, потайными ходами, известными всем или почти всем пациентам, пробрался в своё отделение и на подступах к палате был остановлен соседом, добродушным весёлым лысым дядькой, который его, пацана, опекал и помог незаметно сбежать из режимного госпиталя, даром что был бывшим разведчиком.
        Сосед под локоток увёл его в дальний тихий холл и под сенью монстер и диффенбахий сообщил ему, что Гуля, оказывается, разговаривала с его лечащим врачом. Это слышал ещё один больной. И доктор подробно объяснял ей, какая серьёзная операция предстоит Паше, и как долго тому придётся восстанавливаться, и что велик риск остаться инвалидом. Врач говорил и говорил о том, что Паше будет очень нелегко, и о том, как нужна ему будет поддержка близких. А Гуля, оказывается, слушала его и думала, что пора бросать не оправдавшего возложенных на него надежд, так и не понявшего, какое редкое счастье выпало на его долю в её, Гулином, лице мужа, который вдобавок может в любой момент стать обузой. И бросила.
        Паша тогда долго привыкал к одиночеству, и никак не мог поверить, что хорошая девочка Гуля оказалась такой расчётливой и... и не другом оказалась, не тылом... А так... проходным вариантом... Операцию, кстати, ему так и не сделали – вмешался старенький доктор, светило, который начинал оперировать ещё на войне. Качая седой головой над рентгеновскими снимками Паши, он категорично заявил:
        - Резать не дам! Ему двадцать три года всего, он с этой болячкой сам справится. - И не дал, прописал гимнастику, силовые упражнения, массаж, плавание и много ещё чего. Паша тогда был бы счастлив, если б не Гуля. А так ему было почти всё равно, хотя доктору он был благодарен, конечно.
        Он ещё зачем-то пытался всё склеить, взял на работе путёвки в ведомственный дом отдыха на море и позвал с собой Гулю. Она легко согласилась, хотя они тогда уже не жили вместе больше трёх месяцев.
        Но из отдыха ничего не вышло. Вернулись домой они раньше срока уже окончательно чужими людьми. В его жизни бывшая жена ещё появлялась неоднократно. Иногда из этих встреч получались настоящие анекдоты, которые вполне можно рассказывать друзьям под шашлычок и хорошее вино и наслаждаться их дружным хохотом. Но почему-то не хотелось рассказывать, а хотелось забыть, как страшный сон.
        Отчего-то Гуля считала его непроходимым тупицей. «Было за что, наверное», - думал он в минуты самобичевания. Так это или нет, но Гуля то заявляла, что хочет шубу, а Паша обязан ей обновку предоставить, бывший муж, всё-таки. То звонила в пять утра, рыдала в трубку и требовала, чтобы он, Рябинин, срочно встал из своей тёплой постели и нашёл её загулявшего бойфренда. А кто должен искать, как не он?! Не чужой же человек!
        Но апофеозом Гулиной уверенности в его то ли безграничной тупости, то ли полной оторванности от жизни, стала их встреча через восемь месяцев после возвращения с юга. Тогда Гуля, вздыхая и напустив на себя загадочной грусти, вдруг заявила ему, что беременна и что отцом ребёнка является он, Паша.
        Тут Рябинин неожиданно понял, что устал позволять бесконечно делать из себя дурака, и решительно заявил, что их, конечно, связывали отношения, которые теоретически могли бы привести к беременности. Однако ввиду того, что вышеуказанные отношения благополучно завершились более восьми месяцев назад, а последствия этих отношений до сих пор не видны глазу даже под тесным платьицем Гули, он данному ребёнку, если тот вообще существует, конечно, явно никто. Гуля, привыкшая к бесконечному всепрощению и исполнению всех желаний, выслушав эту тираду, страшно разозлилась. Она долго пугала Пашу всеми карами небесными, кричала и бесновалась. Но ему было уже всё равно. Глупый наивный лосёнок исчез, Паши Рябинина не стало, зато на свет появился Павел, которого с тех пор никто почему-то Пашей и не звал, кроме мамы, конечно, несмотря на то, что сам он об этом никого не просил.
        Теперь он жил один. Хотя его, чему ж тут удивляться – молодой, да симпатичный, да деньги зарабатывать умеет, да умный, да руки золотые, да скромный (скромный, скромный, ведь это не он сам про себя такой список безусловных достоинств составил) – сватали все, кому не лень: и друзья, и коллеги, и мамины закадычные подружки Алла Андреевна и Татьяна Евгеньевна. Каждый считал своим долго найти "бедному, пострадавшему" Павлу "подругу жизни". И все удивлялись, почему Павел помощь решительно отвергает. В конце концов, нежелание жениться списали на "сердечную травму" и понемногу отстали, чему сам "сердечно травмированный" был несказанно рад. Хотя не покидала его тревожащая, ноющая мысль, что всё не так.
        После обеда Павел вспомнил:
        - Наташ, забыл вам сказать, завтра приезжают реставраторы дальше дом в порядок приводить. Их четверо, они чудесные дядечки, вам обязательно понравятся. Но хлопот, конечно, прибавится. Всё-таки кормить надо будет целую ораву мужиков, - он улыбнулся, глядя в её растерянное лицо. – Да не переживайте вы так! Нам разносолы не нужны. Продукты я могу покупать, чтобы вам тяжести таскать не приходилось, вы мне только списки составляйте.
        - Хорошо, - хрипло ответила Наталья, прокашлялась и повторила, славно улыбнувшись, - конечно, Павел Артемьевич. Не волнуйтесь. Мы поладим, я думаю.
        - Вот и отлично, - чрезвычайно довольный, Павел стащил со стола свежую котлетку, демонстративно покачав головой и поцокав языком – вкусна, мол, – и отправился наверх, дальше разбирать чердак.
        Наталья ушла сразу после ужина. Павел настоял, чтобы питалась она у него. По мере того, как он привыкал к фрёкен Наталье, ему стало казаться, что она живёт трудно. И теперь он пытался подкормить её и не отпускал до еды. Ели они почти вместе, прямо на кухне, за столом, стоявшим у большого окна.
        В этот вечер Наталья была задумчива, по большей части молчала, глядя в темноту за окном. Павел с разговорами не приставал: деликатничал. Понимал, что жизнь у его помощницы несладкая, но с расспросами не торопился. Ждал, когда сама захочет рассказать. Вместо разговоров, он уминал Натальины голубцы и грустил, думая о Фреде. Вечерами, за ужином, ему становилось особенно муторно.
        Фредька был деликатным попрошайкой. Когда Павел ел, он усаживался рядом, клал бородатую морду на колени хозяину и затихал. Со стороны картина могла показаться до крайности умилительной. Ну, как же, хозяин ест, а собака преданно сидит рядом, нежно пристроив голову. И только Павел знал, что в этот момент Фред сильно давит мордой ему на ноги, изо всех сил напоминая о себе. Подцепит Павел кусок вилкой, поднимет – давление ослабевает, Фред надеется, что кусок этот ему. Донесёт хозяин вилку до рта – сильнее давит собака. Как же ты, хозяин? Что же это ты так бессовестно обманул мои надежды? Ни ворчать, ни тем более лаять, выпрашивая кусочек, Фред себе не позволял. Так и сидел, то надавливая, то отпуская. Почему родилась такая привычка, Павел не понимал. Собаку со стола он никогда не кормил, но Фред, как только дорос до того, чтобы сидя класть голову на колени, стал попрошайничать, и отучить его от этой привычки Павел так и не смог. Да и не очень хотел, наверное. А теперь Фреда нет… Рука искала и не находила лобастую башку ризена. Так и зависала на секунду в пустоте…
        Доев, Павел вздохнул, поблагодарил свою помощницу за вкусный ужин, отнёс в раковину опустевшую тарелку и собрался было помыть её, но подскочила Наталья, оттеснила его от раковины:
        - Я сама, Павел Артемьевич! – Павел улыбнулся благодарно и в очередной раз подумал, что приятно, когда о тебе заботятся, пусть и не от души, а по служебной необходимости.
        - Павел Артемьевич! Вы свой термос с чаем забыли! – крикнула ему вслед Наталья.
        - Ах, да. Спасибо, - Павел вернулся, взял термос, в котором брал на ночь чай. Любил он, когда не спалось, читать или пролистывать рабочие документы, попивая горячий чай. – Спасибо вам, Наташа. Моя жизнь под вашим чутким руководством становится очень организованной и упорядоченной.
        - Пожалуйста, - кивнула Наталья. И Павлу показалось даже, что она зарделась. Он отвинтил крышку, отхлебнул из термоса и блаженно зажмурился:
        - М-м-м. Хорошо.
        Ему и вправду было хорошо с его расторопной помощницей.
        В эту ночь он впервые после гибели Фреда спал крепко и без долгих, муторных, тоскливых сновидений. Так крепко, что даже не слышал звонка будильника.
        Хлопнула калитка. Павел открыл глаза и посмотрел в темноту. Как рано ещё. Часов семь. Будильник не звонил ещё. Он глянул на часы и удивился: стрелки приближались к восьми. А он не проснулся по звонку. Вот разоспался! Павел усмехнулся и покачал головой: расслабился за праздники. Только вот кто ж к нему в такую рань? Недовольно закряхтев, он начал вставать.
        - Рождество Твое, Христе Боже наш, воссия мирови свет разума! – под окнами негромко ликующе запели. Павел подскочил, спросонья наткнулся на стул, но даже это не смогло приглушить его радость: приехали, приехали его дедки!
        У крыльца действительно стояли все четверо и, задрав головы, весело махали ему. С головы Эдуарда Арутюновича даже шапка упала назад, в снег. Павел тоже замахал, показывая знаками, что сейчас спустится. Его драгоценные специалисты вразнобой закивали, заулыбались. Прыгая, он натянул джинсы и гигантскими скачками скатился с лестницы, пытаясь на ходу сунуть руки в рукава рубашки и пригладить взлохмаченные волосы. Распахнув дверь, выскочил босой на крыльцо:
        - Доброе утро! Доброе утро, дорогие мои! Приехали!
        Они засмеялись, глядя на его заспанное, помятое лицо.
        - Здравствуй, Павел Артемьевич! С Рождеством Христовым!
        - С Рождеством!
        Все вместе ввалились в дом. Стали пожимать друг другу руки, хлопать по плечам, обниматься. Поздравленья чередовались с расспросами. Пар валил в не закрытую ещё дверь и от его дедков. Павел помог всем раздеться и потащил их на кухню – поить чаем и разговаривать. Соскучился он очень. Дядечки его, сосватанные отцом Петром, оказались совершенно потрясающими. Павел в них буквально влюбился, и теперь был рад, так рад их приезду. И чувствовал, что Дом, его ненаглядный Старик тоже рад.
        - Павел Артемьевич, а куда ж ты Фреда-то дел? Не иначе к невесте какой отвёз? Или он ещё спит сном младенца? – Анатолий Викентьевич, главный из мастеров, оглянулся, радостно хохотнул. Павел помрачнел, но ответить не успел.
        - Пришли мы, смотрим – дорожка свежим снегом заметена, следов собачьих нет, только человеческих цепочка. Думаем: разоспался наш пёс! И сейчас не выходит, соня!
        - Фред умер. Я потом расскажу, ладно? – Павел ответил хрипло, глухо и с трудом откашлялся. Дедки его растерянно замолчали.
        - Прости, - Эдуард Арутюнович, обожаемый Павлом седой армянин, весёлый и мудрый, положил руку Павлу на плечо. – Не горюй, Пашенька! Он любил тебя всей своей собачьей душой и знал, что ты любишь его. Для собаки счастье в хозяине. А ему достался самый лучший. Он был очень счастливой собакой.
        Павел горько улыбнулся и благодарно посмотрел на них:
        - Как хорошо, что вы вернулись.
        Вскоре пришла Наталья. Павел представил друг другу её и мужчин. Помощница кивнула, коротко поздоровалась с реставраторами и Павлом, перебравшимися уже в комнату, служившую ему кабинетом, и сгрудившимися над чертежами, схемами и таблицами, и ушла на кухню. Эдуард Арутюнович посмотрел ей вслед молча и покачал головой.
        - Что? – негромко спросил Павел.
        - Да нет, ничего. Серьёзная какая. Важная. Занятая. – Павлу стало неприятно. Поладят ли они? Его дедки были живыми, весёлыми, озорными. И одновременно интеллигентными, образованнейшими. А Наталья… А про Наталью он ещё ничего толком и сказать не мог.
        - Она неплохая… Готовит вкусно.
        - Да, да, - старый армянин покивал рассеянно, - конечно. Привыкнет она ещё к нам. А мы к ней. Не волнуйся, что мы с женщиной не поладим? Поезжай на работу и не переживай. Всё будет хорошо.
        В офисе, который Павел с Ясенем ласково называли своей «шарашкинокй конторой», работа кипела. После коротких каникул заказчики будто очнулись, и звонили и приходили постоянно. Со звонками ловко расправлялась сестра Ясеня Вера, переводя кого в аэрографический, кого в мотоциклетный, кого в ремонтный цеха. С пришедшими спускались вниз, в мастерские, или сам Павел, или Ясень. Этим могли заниматься и другие – фирма уже давно и крепко стояла на ногах, работников хватало. Но Павел за праздники так соскучился по своей работе, что спуститься с верхов на дно, или из князей в грязи, как шутили их мастера, было приятно и весело.
        К обеду стало чуть потише, и набегавшийся с утра Ясень просунул в дверь кабинета Павла свою крупную лохматую голову:
        - Лунь, я с голоду помру скоро. Пошли, поедим, что ли?
        - Голодный ты мой. Вечно голодный, - Павел отложил эскизы, потянулся с удовольствием, выпрямил длинные ноги, - может, здесь кофейку попьём? Я сейчас девочек попрошу сообразить. Или давай сам сделаю, как ты любишь.
        - Не хочу я кофе! – Ясень уже весь внедрился в кабинет, накрепко уселся в высокое кресло и гневно раздул щёки. – Я уже договорился, с февраля будут нас кормить прямо в офисе. Не могу больше кусочничать. Ладно раньше. Раньше мы были молодыми и бедными…
        - А сейчас мы старые и богатые, - Павел скомкал неудачный эскиз и метко кинул в Ясеня, тот хотел пригнуться, но не успел. Бумажный комок шваркнул его по коротким волосам и съехал за ворот щегольского свитера с лейблом известной фирмы.
        - Разжирел ты, брат, потерял сноровку. А всё «есть хочу, есть хочу», - Павел захохотал в голос, утирая выступившие слёзы.
        - Бяка ты, Рябина… Противная зазнавшаяся бяка… - Ясень сунул руку за голову, вытащил из ворота комок и метнул бумажный снаряд обратно. Павел оттолкнулся рукой от стола и отъехал в кресле в сторону, комок упал на клавиатуру.
        - Промазал, ты, мой старый и богатый!
        - Я молодой и состоятельный, умеренно. Богатым буду чуть позже. – Ясень встал. – Ладно, сиди тут, чахни, а я есть. Мне силы нужны. У меня невеста красавица и свадьба весной.
        - Мне тоже нужны, - Павел поднялся и направился с деланно безразличным видом к шкафу за курткой. Ясень в два гигантских прыжка подлетел к нему и заглянул через плечо, вытаращив глаза так, что стал похож на ленивца.
        - Я не пони-и-ил? – пропел он. – Тебе тоже силы нужны? Зачем это? То есть, на что это?!
        - Для работы. – Павел скроил одухотворённое лицо и потянулся за курткой. – Для ремонта…
        Ясень легонько прижал ему руку дверцей шкафа и возмущённо возопил:
        - Ну-ка колись!
        Павел отпихнул друга и вытащил-таки куртку:
        - Не буду. Ты болтун и всё сразу всем растреплешь.
        - Я?! – Ясень вытянул шею и стал похож уже не на ленивца, а на до крайности оскорблённого жирафа. – Я бол-тун?! Чё я когда кому разболтал? Хоть раз?!
        - У меня список дома остался. Завтра привезу и оглашу весь. Там пунктов сто.
        - Меня оговорили! Оклеветали! Опозорили! - Ясень вопил, прижимая Павла к шкафу и пытаясь защекотать. – Ну-ка колись, повторяю!
        Павел громко ржал, брыкался и отказывался колоться.
        - Ну и ладно! – обиделся Ясень. – Ну и сиди один со своей тайной! Тоже мне царь Кощей, который над тайной чахнет!
        - Тоже мне, соавтор Александра нашего Сергеича! Не уродуй классику! Ладно, Серёг, пошли в «Объедалочку», там расскажу.
        - Ну, так-то лучше! – Ясень сразу воспрял и быстро напялил на себя принесённое пальто. – Вот увидишь – поешь, да ещё с другом поделишься ужасной тайной – и сразу станет легче жить.
        - Мне и так неплохо, - Павел выскочил за дверь и подмигнул своей обожаемой секретарше. Она подмигнула в ответ, но при виде Ясеня снова нацепила на себя маску чопорной пристойности – вольности она допускала только со своим начальником. Второе лицо на фирме оскорблялось, обижалось и не переставало тешить себя надеждой на покорение неприступной крепости в лице секретаря фирмы Шуваловой Елизаветы Фёдоровны. Но пока безрезультатно. Крепость покоряться отказывалась. И искренней любовью отвечала только Рябинину.
        Вечером домой Павел возвращался на электричке: машину оставил своим слесарям, чтобы поменяли полетевший шрус. Надо бы было самому, конечно, да руки никак не доходили. Павел не любил доверять машину другим, даже проверенным-перепроверенным своим слесарям из своего же сервиса. Но оставлять шрус без внимания дальше было нельзя, вот и пришлось загнать машину в ремонт. Можно было бы пожалеть себя и переночевать у родителей, но в посёлок Павла в последнее время тянуло неудержимо. И дело было не только в Доме.
        Уже на вокзале, направляясь к электричке, он вдруг увидел чуть впереди причину своей невыносимой тяги. Эта самая причина шла в коротенькой рыжей дублёночке и коричневых замшевых сапожках такая непохожая на себя в своём, привычном Павлу наряде «пейзанки». Но это была она, точно она. Павел немного поколебался, но всё же ускорил шаг и мягко, чтобы не испугалась, придержал её за локоток:
        - Давненько я за девушками не бегал!
        Она слегка вздрогнула, обернулась, и чёрные бровки взметнулись вверх:
        - Павел! – лицо её вдруг просияло. – Вы?! Как вы здесь?
        - Мы же на ты перешли, забыла? – она смущённо улыбнулась и кивнула.
        - Так какими судьбами?
        - Да вот, машину на сервис отогнал. И решил так добираться. Я очень люблю электрички.
        - Правда? Я тоже. Никто не понимает этой моей любви. Говорят, и грязно, и холодно, и бомжей полно, и коробейники одолевают, а я люблю. И звуки железной дороги люблю. Мне так нравится, что у нас в посёлке слышно, как поезда проходят. Я вообще неправильная какая-то: мне ещё и трамваи до страсти нравятся. Мечтаю квартиру иметь, чтобы рядом были и железная дорога, и трамвайные пути. Нормальные люди от такого соседства шарахаются. А я о нём буквально грежу, - она засмеялась, и Павел вместе с ней:
        - Ты не поверишь, но я такой же страстный поклонник железки и трамваев! Впервые родственную душу встретил! А старьё ты случайно не любишь? В смысле антиквариат и околоантиквариат?
        - Ой, люблю – не то слово! Это моя слабость. Мимо пройти не могу! Барахольщица я знатная… Вы знаете, я в ваш дом с детства просто влюблена… То есть, ты знаешь и в твой дом, - поправилась Злата.
        - Он же давно заброшенным стоял, а я, честно говоря, - она скроила уморительную виноватую рожицу, - доску в заборе оторвала и пробиралась к дому. И в окна пыталась заглядывать, до того интересно было, что же внутри. Только они высоковато для меня были. Да и пыльные очень. Мало что я видела, но всё равно было ощущение, что… - она остановилась, подыскивая слова, - в сказку заглядываю, что ли. Я всё насмотреться на него не могла… Мы ведь с ним приятельствовали, с домом твоим, – она вдруг запнулась и быстро глянула на него. Павлу показалось, что испуганно.
        - Я тоже с ним дружу. Со своим Домом. – Он смотрел на неё, не отрываясь, поэтому увидел, как после этих его слов, её лицо озарилось такой нежной, такой благодарной улыбкой, что сердце вдруг будто решило вырваться на волю и гулко забухало в своей клетке. Да так громко, что он испугался, что Злата услышит. И заговорил поспешно:
        – Мы с ним подружились с первого взгляда. Я, когда его увидел, просто влюбился. Даже мечтать не смел о таком чуде. А тут вдруг продают, да цена не сумасшедшая.
        За разговором они зашли в вагон и встали в самом конце, у дверей. Рабочий люд уже валом валил с работы, и места все были заняты либо сидевшими пассажирами, либо вещами, вплоть до газет, сигаретных пачек и перчаток – для тех друзей, знакомых, родственников, которые должны были войти на следующих станциях. Так занимали места своим друзьям и знакомым жители дальних подмосковных городов. Павел устроил Злату в тамбуре, спиной к окну, а сам встал, уперев ладони в стекло около её рук, загораживая её от толпы, не давая прижать и сделать больно, и стал рассказывать про дом. Она слушала его так внимательно, с таким живым, неподдельным интересом, что он, будучи не слишком разговорчивым, вдруг увлёкся и рассказал ей и про покупку дома, и про эпопею с ремонтниками и удачу в лице дедков-реставраторов.
        - А я, признаться, мечтала купить этот дом. И когда увидела, что он уже обрёл хозяев, расстроилась ужасно, чуть не заплакала! – Злата негромко засмеялась. – Но теперь я так рада, что у дома есть хозяин, вот такой, настоящий, живой, неравнодушный… Ты знаешь, вы друг другу очень подходите с домом. Уверена, что он тебя уже полюбил!.. – она помолчала и спросила:
        - А какой он внутри, твой дом? Мне так интересно! – и Павел, воспринимавший дом как крепость и из близких до сих пор приглашавший в него лишь родителей да отца Петра с семьёй (даже верный Ясень ещё не был) выпалил:
        - А заходи к нам в гости! Мы будем очень рады, я и мой Старик. – Он осёкся и добавил, - я дом так называю.
        Злата засмеялась:
        - Представляешь, я тоже его именно так называла. Старик. С большой буквы. Как имя собственное.
        - Ты тоже? С ума сойти! Так тем более приходи, раз вы знакомы. Мы с ним будем ждать!
        И Злата, не переставая любоваться энтузиазмом своего соседа, легко согласилась:
        - Спасибо, я обязательно приду!
        Павлу показалось, что полчаса до их посёлка промчались в десять раз быстрее обычного. Они со Златой не спеша сошли с электрички и, болтая обо всём на свете, пошли по улице. Он рассказывал ей о Фреде, о Доме, о работе, о друзьях, об обожаемых мотоциклах и машинах. Она ему – о «детях», опять о «детях» и снова о «детях». А ещё о бабушке, деде, родителях и сестре. О подругах. О любимой музыке.
        Потом она спросила:
        - А чем ты занимаешься?
        - Кастомайзингом, тюнингом и аэрографией, - Павел улыбнулся.
        - Та-а-ак, - протянула Злата. – Из трёх слов я знаю только, что такое аэрография.
        - Кастомайзинг мотоциклов, а я именно этим в основном и занимаюсь – а машины мы гораздо реже делаем – это когда мотоцикл, ну или машину делают что называется «с нуля». Мы не собираем готовые модели из запчастей, а «строим» – так это называется – что-то новое, необычное, соответствующее мировосприятию заказчика. - Павел, видя искренний интерес Златы, всё больше увлекался и говорил горячо, взволнованно. – Мы подчёркиваем оригинальность, непохожесть, индивидуальные особенности человека. А он тем самым выделяет себя из толпы.
        В основном работаем, конечно, с байкерами, для которых мотоцикл – часть образа жизни. Делаем «чопперы». Ты их наверняка на дорогах видела – это такие мотоциклы с вынесенным далеко вперёд передним колесом, обилием хрома и кожи. Спортбайками только недавно стали заниматься. Они ведь у нас ещё довольно редки. Вообще-то спортбайкеров чопперисты не жалуют, называют «креветками».
        - Это за посадку, что ли?
        - Ну да. Как ты всё быстро понимаешь, - Павел впервые встретил девушку, которая не потеряла интерес, к тому, что он рассказывал про свою работу, уже через минуту, а то и раньше.
        - Ну, понимаю я не всё, но очень хочу понять, - она смеялась. - А спортбайкеры чопперистов как называют? Ведь у них обмен «нежностями» наверняка взаимный?
        - Несколько неприлично величают, «чопперастами».
        - М-да, оригинальное чувство юмора.
        - И не говори.
        - Ну, а тюнинг – это что за зверь такой?
        - Это когда не «с нуля» мотоцикл или машину делают, а доводят до ума уже готовое транспортное средство. Улучшают заводские характеристики: мощность увеличивают, повышают эффективность тормозов, дорабатывают подвеску. Или создают уникальный стиль, то есть меняют внешний вид, отделывают по-другому салон, устанавливают качественную музыку. Изменение внешнего вида или салона ещё называют стайлингом. Как правило, при стайлинге устанавливают другие бамперы или спойлеры, красят в необычный цвет или даже несколько, аэрографию используют, устанавливают подсветку днища, ну, и много чего ещё. Автомобиль сразу приобретает индивидуальный стиль, становится оригинальным и выделяется из тысяч подобных. Говорят, на машины с аэрографией даже угонщики реже клюют – очень уж приметные.
        Злата слушала затаив дыхание:
        - Вот это да! И ты это всё сам?
        Павел засмеялся:
        - Да нет, конечно! У меня целая команда работает. Правая рука – Серёга Ясенев, мой институтский друг. Я, когда только начинал, его привлёк, а теперь у нас большой коллектив. А раньше… Видела бы ты, как мы всё поднимали! – он покачал головой и улыбнулся, вспоминая. – Дневали и ночевали на работе. Тогда кастомайзингом и тюнингом у нас ещё мало кто занимался, вот мы сами велосипед и изобретали. Зато сейчас работаем в своё удовольствие. Заказчиков много, даже в очередь записываются. Команда потрясающая подобралась. Я тебя непременно зазову к нам, думаю, тебе понравится.
        - Обязательно! Я никогда про такое даже не слышала. А ты так рассказываешь, что теперь меня просто манит к вам, - она улыбнулась. – То есть ты у нас господин кастомайзер?
        - Что-то вроде.
        - Звучит, - преувеличенно восхищённо выдохнула Злата, и оба захохотали.
        Уже давно стемнело, с неба, медленно кружась, опускалась тончайшая снежная пелена. Как в первый день, вернее, вечер, когда впервые его увидела, - внезапно подумалось Злате. Прошло почти три недели, и вот они с Павлом уже знакомы, и даже перешли на «ты», и идут по улице рядом, и смеются, и говорят, говорят… И нет сил и желания прервать этот разговор.
        Подмосковье. Январь 1999 года. Павел
        Павлу больше всего на свете не хотелось сейчас прощаться со своей соседкой и одному возвращаться пусть и в очень любимый, но всё-таки пустой – реставраторы и помощница уже наверняка ушли – дом, и неожиданно для самого себя он предложил:
        - А давай не будем откладывать знакомство с Домом на потом! Пойдём сейчас! – сказал, и сердце будто замерло в ожидании ответа. Или отказа? Но Злата внезапно легко согласилась:
        - С удовольствием.
        И было видно, что это не просто формула вежливости, что она и вправду говорит то, что думает. Что пойти с ним в его старый дом для неё на самом деле удовольствие и радость.
        Он и забыл, как это бывает, когда с человеком, вернее, не просто с любым человеком, а с девушкой, которая так нравится, в которую почти влюблён (вот влип-то!), легко и просто, и не нужно ничего придумывать. Вернее, и не знал никогда. С Гулей ему не было легко. С ней приходилось постоянно думать над своими словами, прикидывать, что она поймёт, а над чем будет насмешничать, оценивать её реакцию, анализировать, просчитывать. Кажется, это называется «жить на вулкане».
        С отцом Петром, матушкой Ольгой, верными друзьями Володькой Лялиным и Ясенем, а ещё с мамой, конечно, ему было легко, но это были совсем другие отношения. А тут вдруг девушка, но какой-то удивительной, ранее неведомой, диковинной формации. С которой можно говорить обо всём на свете и не подбирать мучительно слова. Можно смеяться, когда смешно, и грустить, когда грустно. Можно молчать, когда слов нет или они не нужны. И молчать тоже легко и удобно. Именно такой девушке он мог и хотел показать свой Дом, своего драгоценного Старика.
        Когда он, поддерживая её под локоток на высоком крыльце, отпер дверь и сделал приглашающий жест, она осторожно шагнула вперёд и замерла. Лицо её, на которое он неотрывно смотрел, дрогнуло и на нём появилось такое восхищение, такой восторг, что Павлу захотелось сгрести её в охапку и расцеловать. За понимание, за умение видеть и чувствовать и за неумение или нежелание ничего скрывать под маской приличия. Но не сгрёб, конечно. Зато глаз отвести не мог, любуясь реакцией.
        Она смотрела по сторонам и молчала, не сумев подобрать слова. И он смотрел и смотрел. На неё. И чувствовал, что и его Старик смотрит на неё. Вернее, на них. Пару минут было тихо. Потом соседка длинно вздохнула, а Дом ответил ей гулом ветра в дымоходе. Она улыбнулась и тихо сказала:
        - Здравствуй, Дом! Вот и я!
        И Павел был готов поклясться, что Дом ей ответил:
        - Ну, здравствуй, девочка. Наконец-то!
        А потом они вдвоём обошли и облазили весь дом, все самые дальние и самые тёмные уголки и закоулки. Павел рассказывал взахлёб, объясняя, как было и как будет, что сделали, а что только планируют. Злата гладила рукой стены, перила кованой лестницы, выщербленные изразцы (с ума сойти, настоящие изразцы!) печи и тусклые кирпичи камина. Даже садилась на корточки и короткими, изучающими, ласкающими движениями трогала серые, вытертые дощечки паркета, которому ещё только предстояло обрести вторую жизнь под инструментами реставраторов. Трогала и шептала:
        - Так вот ты какой!
        А Дом щурился от удовольствия и подставлял ей под тоненькие загорелые пальцы то одну свою стену, то другую. Павел же не мог отказать себе в наслаждении поделиться с неравнодушным человеком историей ремонта и реставрации, и показывал ей всё новые и новые места. Наглядевшись, наизучавшись, они, довольные друг другом и Домом, долго пили у камина чай с мятой, припасённой матушкой Ольгой, и слушали треск поленьев.
        И Павел вдруг, совершенно неожиданно для себя тихо сказал:
        - Спасибо, Злата… У меня давно не было такого чудесного вечера. И давно не было такой собеседницы. А уж соседки такой не было никогда, - с улыбкой закончил он и поднял свою чашку, большую, кобальтовую с тончайшим золотым рисунком. – Может, это нагло и преждевременно, но давай дружить?
        - Я только за. – И она тоже подняла свою чашечку, точно такую же, сине-золотую, но поменьше. – За тебя, - немножко запнулась, стесняясь назвать его по имени, но продолжила, - за тебя, Павел, и за твой Дом. За то, чтобы всё у вас было хорошо.
        Проводив Злату, но отказавшись от приглашения поужинать у них, Павел долго стоял у её калитки, глядя, как она добежала до крыльца, остановилась, помахала ему и скрылась за дверью. Мелькнула и пропала яркая полоска света от двери. В доме приглушённо заговорили, засмеялись, и Павлу стало вдруг хорошо и спокойно. Как будто за этой дверью жили близкие ему люди. Его бабушка, его дед, его… Кто? Он и сам не знал ещё, кем Злата могла бы стать для него, но чувствовал странное, непривычное: вот эта девушка, почти девочка – совершенно его человек. Он сунул руки в карманы, потянулся и повернулся, чтобы идти домой. Но тут в спину ему ударило:
        - Напрасно вы к ней таскаетесь, Павел Артемьевич!
        Он постоял пару секунд спиной, потом медленно повернулся, уже понимая, кого сейчас увидит:
        – Добрый вечер, Римма Трофимовна! К кому же я, выражаясь вашими словами, таскаюсь? И почему напрасно?
        - Здравствуйте-здравствуйте, Павел Артемьевич! – пропела она. Павел смотрел на толстые красные лоснящиеся щёки, на крохотные глазки, посаженные так глубоко, будто кто-то слепил колобок из теста, приложил к нему две изюминки и вдавил их вглубь этого самого колобка пальцами, на мелкие завитки седоватых волос, неопрятно торчащие из-под свекольного цвета ангорского берета, и с трудом сдерживал омерзение. Но их общая со Златой соседка ничего не заметила и взахлёб, почти восторженно затараторила:
        - Да-да! Напрасно! Она ведь недостойная, падшая девица, распутница и куртизанка!
        Павел заледенел и, с трудом сдерживаясь, чтобы не послать явно насмотревшуюся сериалов тётку туда, куда следовало, медленно и насмешливо заговорил:
        - Да что вы говорите? Это правда? Она – куртизанка? Распутница? Падшая девица? – каждое слово он произносил раздельно, будто точки ставя, и чуть повышая голос.
        - Да-да-да-да-да! – словно пулемётную очередь выпустила Трофимовна, явно наслаждаясь своей ролью разоблачительницы. – Она такая. Она недостойна такого чудесного молодого человека как вы! Она же замужем! А уж поведения какого! Она моему сынуле сердце разбила, мерзавка! Бедный мальчик её любил, уж как любил! Песни ей пел… эти, как их? Серенады! Вот. А она?.. – Трофимовна захлебнулась желчью и на секунду замолчала.
        - А что она? – презрительно спросил Павел. – Воспользовалась его наивностью и невинностью? Скомпрометировала бедного юношу?! Поматросила и бросила?!! Оставила прямо у загса?!! Сделала ему ребёночка и ушла к другому?!!! И алименты не платит? А теперь собралась проделать то же самое и со мной? Какова распутница! – он с ледяным спокойствием посмотрел в растерянные глазки злобной сплетницы и тихо уточнил:
        – На сколько лет она младше вашего драгоценного сынули?
        Трофимовна моргнула и безропотно ответила:
        - Да лет на десять…
        Павел покачал головой:
        - Да-а, хороша растлительница малолетних отроков! – развернулся и пошёл, морщась, как от невыносимой гадости. А Трофимовна так и осталась стоять под фонарём.
        Через пару десятков метров крохотная женщина раннего пенсионного возраста боролась с огромной сумкой на колёсиках, застрявшей в сугробе. Павел подошёл, мягко отстранил её и рывком высвободил из снежного плена ярко-зелёный баул.
        - Спасибо, - с достоинством произнесла женщина, и добавила, - вы простите, что я лезу, но пока я тут с сумкой сражалась, невольно ваш разговор слышала. Так вот, не могу не сказать, потому что знаю, что такое быть оболганной. Вы очень правильно сделали, что не стали слушать Трофимовну. Она несчастный человек, жизнь не задалась, муж умер давно, сын в тюрьме по собственной дурости, внуков нет. Существование бессмысленное. Сериалов про красивую жизнь насмотрится, а у самой-то никакого просвета. Вот и исходит злобой, сама сплетни сочиняет и сама же распространяет, да ещё и верить в них начинает. Никто не верит, а она очень даже. Всё, что она про нашу Злату несла, и правда, и неправда одновременно.
        Они с Павлом медленно пошли по улице, и женщина продолжила:
        - Злата, действительно, замужем. Только это не муж, а одно название. Она по глупости да молодости за него выскочила, теперь мучается, а порядочность не позволяет его бросить. Хотя, сдаётся мне, дело до развода всё-таки дошло. Он тут сразу после Нового года приезжал, так она его даже во двор не пустила, и разговаривать не стала. Мне Надежда Владимировна рассказывала, мы с ней случайно в магазине встретились. Вот и поболтали: я ей о своих внуках, она мне о внучках... Да и живёт Злата здесь уже давно, в Москве не остаётся ночевать. Такого раньше не было никогда, она обычно сюда только на выходные и праздники приезжала. А тут уж и каникулы закончились, а она на работу отсюда ездит. Так что про мужа Трофимовна зря. Да потом Злата вам наверняка не врала ничего, ведь так?
        Павел медленно кивнул и почему-то ответил, а не отмолчался:
        - Так… Не врала… Про мужа не говорила ничего, ну, так у нас и отношения не те, чтобы о личном распространяться. Да я и сам догадался, что есть муж. Или был. След от кольца на безымянном пальчике заметен. У неё руки загорелые, а полоска белая видна.
        - Ну вот, видите! – отчего-то обрадовалась женщина, и продолжила объяснять ему, как маленькому. – А ведь если бы хотела скрыть, другое какое колечко надела бы – и всё. Не заметили бы вы ничего. А она не таится. Потому что ей стыдиться нечего. Если и разводятся они, то уж точно причина не в ней. Она хорошая девочка, умная, добрая, воспитанная. Да и порядочная, что не так часто встречается.
        Про Витьку Трофимовна тоже зря плела. Он вообще парень непростой. В школе плохо учился, в армию не ходил, потому что Трофимовна тогда уже на пенсии была, он у неё поздний. Так его как единственного сына матери, достигшей пенсионного возраста, не взяли. Отец умер давным-давно, а мать его баловала бесконечно. Вот он и распоясался.
        Злата в этой истории с тюрьмой совершенно ни при чём. У нас тут ведь ничего не скроешь, весь посёлок наблюдал за Витькиными выкрутасами. С чего ему это в башку втемяшилось, не знаю, но он и вправду девчонке проходу не давал лет с шестнадцати. Мне кажется, что сначала он вообще решил поразвлечься так, начал к ней приставать. Она от него аж шарахаться стала, не знала плакать ей или смеяться. Дед её хотел с Витькой поговорить по-мужски, но Злата не дала. Сказала, что ничего страшного, покуражится сосед, да уймётся.
        На слове «сосед» Павел поморщился. Кто сосед, какой сосед? И ревниво подумал: это я сосед. А этот так, шелупонь. Подумал и хмыкнул. Попал ты, друг, уже сцены ревности готов закатывать. Докатился. Женщина его усмешку поняла по-своему и продолжила, согласно покивав головой:
        - Ну да, конечно. Ничего он не успокоился, только хуже стало. Начал ей серенады петь под окнами. По-моему, не умеешь петь – так не берись, или пой, когда никто не слышит. Так нет, Виктор как выпьет, так его на подвиги тянет. Идёт к Лесновым, благо недалеко, соседний дом, и ну горланить. А у него ни слуха, ни голоса. – Она скорчила забавную рожицу и засмеялась. Павел улыбнулся. – Всех вокруг достал. Тут уж мужики наши не выдержали, поговорили с ним, он вроде попритих. Как раз и Злата замуж вышла.
        Мне вообще тогда показалось, что Витька стал одной из причин этого замужества. Может, и не права я, но вот почему-то возникла такая мысль: он так её измучил, что она, похоже, решила таким образом от его ухаживаний навязчивых избавиться. Кстати, для него-то белый свет клином не сошёлся на нашей Злате. Он с девицами встречался. То с одной, то с другой. А с Татьяной, продавщицей из продуктового, даже жил больше года. Как раз до ареста своего. Жить - жил, но Злате нервы всё равно трепал. Ну, вот характер у него такой. Пакостный характер. Весь в маменьку. Прости меня, Господи, за слова такие!
        - А в тюрьму он как попал? – они уже миновали поворот на его улицу, но Павел не распрощался с женщиной. Следовало разобраться в ситуации, да и помочь надо было, потому что непослушная тяжеленная сумка так и норовила застрять при малейшей возможности.
        - Ой, Злата здесь-то совершенно ни при чём! Она как раз замуж только вышла, а Витька тридцатилетие своё отмечал. Он не работал почти никогда, не перетруждался, дома сидел, да на Трофимовнины самогонные деньги ел, пил, гулял. Делать нечего, скучно ему, небось, при такой жизни было, вот за неделю до юбилея и начал праздновать, да так и гудел с дружками. А у нас места-то хорошие, красиво, удобно – до Москвы рукой подать. Сейчас стало модно тут селиться, люди не бедные появились.
        Вот дом одного из новых жителей и обворовали они с дружками. Да уж больно неудачно вышло. Хозяйку с детьми в подвале закрыли. Вещи и ценности в простыни увязали, сложили на выходе, а сами решили из бара бутылки собрать. Больно много уж там чего хорошего было. Сначала просто хотели с собой взять. Потом додумались из красивой посуды выпить, да разносолами хозяйскими закусить. Выпили, а выпивка на недельный запой хорошо легла. Они быстро разомлели, им уже трава не расти. Захотели красиво пожить хоть чуть-чуть. Вот и разбрелись по дому. Кто телевизор смотреть пристроился (их в доме несколько было, они один и пропустили, не увязали для выноса), кто на кухне у холодильника остался. А Витька прямо в одежде в джакузи забрался. Хозяин приехал, в дом зашёл, а у порога узлы с вещами навалены. Ну, он, не будь дураком, сразу милицию вызвал. Так их, балбесов, и повязали. Говорят, когда Витьку из джакузи доставали, он вопил и сопротивлялся: пустите, мол, хорошо лежу, никого не трогаю, дайте удовольствие получить. Вот, сидят теперь любители удовольствий за чужой счёт.
        А Трофимовна наша, эту дурь сынули своего объясняет страданиями «деточки» от того, что Злата замуж вышла, ему взаимностью не ответила. В общем, не знает уже в чём ещё девчонку обвинить. Совсем уж из ума выжила!..
        Ну, вот я и пришла, - женщина остановилась и взялась за ручку тележки. - Спасибо вам, молодой человек. Вы мне очень помогли, а то вот нагрузилась, да не учла, что снегу-то навалило столько, что тут на тракторе надо ездить, а не с этим недоразумением, - она весело махнула рукой на свой ярко-зелёный баул. – Меня, кстати, Ольгой Васильевной зовут. А вас, я слышала, Павлом? – Он кивнул, не скрывая лёгкого удивления. – Да вы не удивляйтесь, у нас же, как в деревне, все на виду. Если нужна буду – милости прошу. Рада буду такому гостю. А Трофимовну не слушайте. Поверьте мне. Я здесь всю жизнь живу, всех знаю. У нас народ неплохой, но она – это что-то невероятное. Понятно, что не от хорошей жизни злобствует, но всё равно иначе как невыносимой её и не назовёшь. Не повезло Лесновым с соседкой, – Ольга Васильевна положила ему на рукав свою маленькую ручку в пушистой белоснежной варежке. – До свидания! Заходите, Павел, когда будет время и желание. Она зашла во двор, и Павел, уже повернувшись спиной, услышал, как весёлые детские голоса закричали:
        - Баба! Бабуля! Ты где так долго была?!
        - Тише! Тише, мои хорошие! Где была, там нет меня уже, с вами я теперь…
        «Ну вот, я, кажется, начинаю обзаводиться знакомствами и получать приглашения», - Павел улыбнулся, покачал головой и пошёл к своему дому.
        Подмосковье. Январь 1999 года. Злата
        Гера пропала рано утром. Не успел Батяня встать, как она засуетилась, заскребла лапой по двери, всем видом показывая, что ей очень нужно на улицу по срочному и неотложному делу.
        - Батянь! – крикнула со второго этажа Злата, - ты её выпусти, пожалуста, пусть подождёт на улице, а я сейчас спущусь и схожу с ней. Ты сам не ходи, завтракай спокойно. А я как раз прогуляться хочу, погода больно уж хорошая.
        Погода и вправду была хороша. Солнце, которое не показывалось почти месяц, вдруг вспомнило о Москве и окрестностях и светило так ярко, что приходилось жмуриться даже дома.
        Когда Злата в своей любимой телогрейке вышла во двор, Геры уже не было. Сначала Злата не волновалась: покричала, позвала и пошла на улицу, удивившись только, что умная её собака почему-то вышла без неё. На свежем снегу, выпавшем ночью, среди нескольких цепочек людских следов, ясно виднелись крупные собачьи. Было похоже, что Гера, не дождавшись хозяйку, направилась к озеру, излюбленному месту их долгих прогулок. Почему-то стало не по себе при виде этой цепочки отпечатков, словно от лёгкого, но очень неприятного и досаждающего пореза тонким листом бумаги. Вроде и не сильно, но уж очень болезненно и мешает постоянно. Злата попыталась было понять, в чём дело, но Геры всё не было видно, и она ускорила шаг.
        Помахивая поводком и периодически посвистывая, надеясь, что собака услышит её и прибежит, Злата торопливо направилась по следам, уже начиная сердиться на озорницу эрдельку. Дойдя до перекрёстка, где следовало повернуть направо, она следы потеряла: в конце улицы грохотала снегоуборочная техника, которая прошла здесь буквально пару минут назад и смела весь снег до льда и асфальта, захватив даже обочины. Поколебавшись, и уже не отгоняя нахлынувшее беспокойство, Злата стала бегать, озираясь по сторонам, и громко свистеть, боясь, что Гера не услышит её. Напрасно. Собаки нигде не было видно.
        Подмосковье. Январь 1999 года. Павел
        Павел стоял у окна на лестнице, ставшего в последнее время любимым, и поглядывал на двор соседей. Златы нигде не было видно. Он уже собирался уходить, когда она появилась на дороге и бегом направилась к калитке, потом резко остановилась, растерянно посмотрела назад и что-то крикнула, подождала и закричала вновь. Потом безнадёжно махнула рукой и кинулась к дому. В её резких, рваных, таких не свойственных ей движениях было столько отчаянья, что Павел похолодел.
        Когда он, на ходу застёгивая свой старый любимый бушлат и натягивая перчатки, быстрым шагом подходил к их калитке, Злата выбежала ему навстречу и, увидев его, почти упала в объятья.
        - Гера пропала! – закричала она. – Я не понимаю, как она могла уйти одна! Я не понимаю, куда она делась! Да что ж такое-то?!
        Павел покрепче обхватил её за плечи и сильно прижал к себе:
        - Ну, всё-всё… Я здесь. Я рядом. Мы сейчас сядем в мою машину и объедем весь посёлок. Мы обязательно её найдём.
        Она дрожала в его руках так сильно, что он чувствовал эту дрожь даже через её нелепый ватник и свои толстые кожаные перчатки. Почему-то больше всего на свете ему хотелось сейчас так и стоять, прижав к себе тоненькую смешную девочку, с надеждой заглядывающую ему в глаза. Он немного отстранил её и посмотрел вниз, на её загорелое конопатое личико с полыхающими от мороза щеками. Подумалось: как яблочки щёчки светятся. Такие вот необыкновенной красоты яблоки росли в саду у его горьковской бабушки. Нежно-розовые, с тонкой светящейся кожей и яркими бочками. Вот и у неё щёчки такие же нежные, розово-смуглые, а на скулах ярче, гораздо ярче. Неуместная и странная ассоциация промелькнула вмиг и застряла почему-то острым горячим комом в горле. Он трудно сглотнул и, стянув зубами перчатку, коснулся ставшими вдруг непослушными пальцами чуть вьющихся, выбившихся из-под яркого малинового павлово-посадского платка тёмных прядей:
        - Пойдём ко мне, на машине мы её быстрей найдём. – Злата испуганно сжала губы, но закивала с готовностью и очень решительно:
        - Конечно. Спасибо. – Рукой она заправила под платок волосы, и лицо её стало совсем юным и чистым. Павел проглотил очередной ком и удивлённо подумал: да что ж такое-то?! Что за морок?! Стоит перед ним девчонка почти, испуганная, растерянная, а он при виде неё теряет волю, как мультяшный редкий полосатый слон при звуках флейты. Воспоминание о смешном мультике про колобков, ведущих следствие, немного помогло. И Павел, ухватив чаровницу в крайне соблазнительном комплекте из валенок, телогрейки и малинового цветастого платка за руку, торопливо зашагал к своей машине.
        Несколько часов они ездили по посёлку и окрестностям, Злата почти на ходу выпрыгивала из машины, кидаясь к каждому прохожему с расспросами. Всё напрасно, эрдельку никто не видел. Время от времени они возвращались к дому в надежде, что собака нашлась. Завидев их в окно, на крыльцо спешно выбегала бабушка и потерянно качала головой. Злата молча забиралась обратно, и они продолжали своё безрезультатное кружение по улицам.
        Стемнело по-январски рано, и они вынуждены были вернуться. Соседка его почти перестала говорить и как-то сжалась, как будто в панцирь спряталась. Павел сдал её совершенно расстроенным бабушке и Батяне и, отказавшись от позднего обеда, ушёл к себе.
        Было невероятно грустно, и снова всколыхнулись острые и больные воспоминания о Фреде. Он уселся перед камином и тяжело задумался. Странные дела творятся в Датском королевстве. Чем дальше – тем страньше и страньше. По извечной наивности оптимиста он думал, что всё самое плохое уже случилось. И, конечно, ошибался.
        Подмосковье. Январь 1999 года. Злата
        Злата, с трудом забывшаяся тяжёлым, душным, давящим сном, проснулась от яркого света, плясавшего за незанавешенным окном, и не сразу поняла, что происходит. Босая, она пробежала по холодным доскам пола к окну и ахнула: огонь увлечённо облизывал стены их летней кухни. Злата отчаянно зажмурилась и потрясла головой. Но ничего не изменилось. Кухня полыхала, потрескивала, а искры бешено плясали на фоне тёмного беззвёздного неба.
        - Бабуля-а-а! Дед! – дико завопила она, понимая, что их комната смотрит окнами в другую сторону и пожар им не виден.
        Когда все они, одетые наспех, ошалевшие и испуганные выскочили на улицу, пожар уже разгорелся с такой силой, что спасать крепкое деревянное строение было уже поздно. Но оставался ещё дом, стоявший неподалёку. Ветер, как назло, дул в его сторону. Дед метнулся на кухню, распахнул окно и выкинул на улицу шланг. Злата быстро размотала его и крикнула:
        - Давай! – дед открыл кран на кухне, и из шланга полилась вода. Злата сунула шланг бабушке, а сама побежала к колодцу. В сутолоке проскользнула мысль: надо бы пожарных вызвать. Но тут же забылась. Заниматься этим было некогда.
        Краем глаза видя, как бабушка, зажав для напора пальцами срез шланга, поливала тонкой тугой струёй стены дома, Злата торопливо вытащила из колодца привязанное верёвкой ведро и выплеснула воду в другое, следом набрала и второе ведро. Подхватив их, побежала, спотыкаясь в больших валенках, к дому и на бегу выплеснула воду на начинавшие уже нагреваться стены, сначала из одного ведра и следом, отбросив, не глядя, пустое первое, - из другого.
        За спиной уже полыхал сарай, лопались от сильного жара стёкла. У колодца возился, громыхая вёдрами, дед.
        - Только бы его сердце не подвело! Бедные мои старики! - Злата судорожно сглотнула, подхватила вёдра, повернулась на пятках, чтобы опять бежать к колодцу и отшатнулась, наткнувшись на чью-то грудь. Павел! Не столько увидела, сколько почувствовала она. И следом почему-то промелькнула, как молния другая мысль: теперь всё будет хорошо. Павел отнял у неё вёдра и легонько подтолкнул:
        - Беги бабушке помоги! – а сам рванул к колодцу.
        Вдалеке послышался звук пожарной сирены. Откуда они? Наверное, кто-то из соседей увидел и вызвал. Злата бегала со шлангом, который забрала у бабушки, вдоль стены дома и старалась полить как можно больше площади. Только бы не загорелся, только бы устоял! Рядом из вёдер то и дело плескал на сруб Павел. Бабушка с дедушкой подносили воду. Захлопали двери пожарной машины.
        Но даже среди общий шум было слышно, как на улице завыла-запричитала дурным голосом Трофимовна:
        - Ой ты, лишенько-о! Ой, щас все погорим, горемычные-е! Ой, вернётся Витюшенька, сынуля мой, роднуля мой, а вместо дома пепелище-е! А вместо мамули его косточки обгорелы-е! Да что ж это делается?! Кухня горит! А дом-то! Вот он – дом! Вот беда-а-а! Пришла беда-а – отворяй ворота-а!
        - Принесла нелёгкая, - почти застонала Злата, - ох, будет под руку рыдать!
        Приехавшие пожарные спешно разматывали рукава. Один из них обратился к Павлу:
        - Хозяин, не спасём сарай!
        - Да мы уж поняли. Нам бы дом уберечь.
        - Это сделаем!
        Когда всё было кончено и пожарные уехали, он вчетвером обессиленно сели на крыльцо. Дедушка, посидев недолго, крякнул и сказал:
        - Ну, пошёл я в милицию звонить.
        - Зачем? - всполошилась бабушка.
        - Так подожгли нас, Надежда, скорее всего. Сама кухня загореться не могла. Старую проводку я ещё по осени отключил, а новую проводку не подвёл. Собирался весной доделать. Зимой-то мы этой кухней не пользуемся. То есть короткого замыкания быть не могло. Утечки газа тоже – я его на зиму перекрыл. У нас никто не курит. Печки там нет. Так с чего бы вдруг пожар-то случился?
        - Что ж это делается? – всплеснула руками бабушка.
        - Не надо, не звонит, - сказал Павел и встал, - я сам вызову. У меня там друг, Володя Лялин.
        Злата смотрела в его спину и вспыхнула, когда бабушка негромко произнесла:
        - Замечательный парень. Повезло нам с соседом.
        - Это да, - согласился дед, - пожалуй, ты права.
        Вскоре приехал наряд. Опросили ничего не понимающих деда и бабушку, затем Злату и Павла. Злата рассказала, как проснулась среди ночи и увидела пожар, как будила стариков, как все вместе тушили. Павел добавил лишь, что услышал крики, выглянул в окно и всё понял, позвонил пожарным и бросился помогать. Больше никто ничего пояснить не мог.
        Всех отпустили, настоятельно посоветовав пойти спать, на кухне остались только старший из милиционеров, представившийся Владимиром Лялиным, и сосед. Злата уже в дверях обернулась и удивлённо посмотрела на Павла, тот лишь ободряюще улыбнулся и кивнул: всё в порядке, не волнуйся. Она ушла. Бабушка порывалась остаться подождать, вдруг милиционерам ещё чайку захочется или пирожков, но Злата отправила её и деда спать, а сама села у камина ждать развития событий. Страшно хотелось подслушать, но воспитание не позволило. Поворчав про себя на неумолимую во всём, что касается порядочности, бабушку и строгих родителей, воспитывавших её слишком уж правильно, а заодно и на деда, установившего в доме крепкие толстые межкомнатные двери, через которые ничего не было слышно, Злата взяла давнишнее вышивание, которое всё никак не могла закончить, поудобнее устроилась в кресле и постаралась отвлечься. В сложившейся ситуации ей оставалось только ждать.
        Подмосковье. Январь 1999 года. Павел
        Вскоре приехал наряд. Опросили ничего не понимающих деда и бабушку, затем Злату и Павла. Злата рассказала, как проснулась среди ночи и увидела пожар, как будила стариков, как все вместе тушили. Павел добавил лишь, что услышал крики, выглянул в окно и всё понял, позвонил пожарным и бросился помогать. Больше никто ничего пояснить не мог.
        Всех отпустили, настоятельно посоветовав пойти спать, на кухне остались только старший из милиционеров, представившийся Владимиром Лялиным, и сосед. Злата уже в дверях обернулась и удивлённо посмотрела на Павла, тот лишь ободряюще улыбнулся и кивнул: всё в порядке, не волнуйся. Она ушла. Бабушка порывалась остаться подождать, вдруг милиционерам ещё чайку захочется или пирожков, но Злата отправила её и деда спать, а сама села у камина ждать развития событий. Страшно хотелось подслушать, но воспитание не позволило. Поворчав про себя на неумолимую во всём, что касается порядочности, бабушку и строгих родителей, воспитывавших её слишком уж правильно, а заодно и на деда, установившего в доме крепкие толстые межкомнатные двери, через которые ничего не было слышно, Злата взяла давнишнее вышивание, которое всё никак не могла закончить, поудобнее устроилась в кресле и постаралась отвлечься. В сложившейся ситуации ей оставалось только ждать.
        На кухне невысокий крепкий парень, основательно заросший щетиной, потёр красные усталые глаза, отложил бумаги, потянулся и спросил:
        - Павел, ну ладно они. Но ты-то что, тоже ничего не видел и не слышал? Ну, сам подумай, как-то картина не складывается. Живут себе два чудесных старика, дед с бабкой, никого не трогают, ведут хозяйство, с соседями дружат. Все их любят, все уважают. Дочка с зятем работают в Англии, с ними же живёт младшая внучка. Старшая в школе трудится обычным учителем, ни в чём криминальном не замечена. А тут вдруг пожар. Да не простой, а, натурально, поджог. Поджигали, полив какой-то горючей дрянью, да и огонь распространялся из нескольких очагов. Внучка их, кстати, как её…
        - Злата, - подсказал Павел.
        - Да, Злата… Уж больно интересная девчонка, не находишь?
        - Чем это?
        - Да я про внешность всего лишь. Красавицей не назовёшь, максимум симпатичной, но ведь глаз отвести невозможно. Просто иконописный лик какой-то. Удивительно, - он покачал головой.
        Павел задумчиво пробормотал:
        - По чести, от тебя не можно глаз отвесть; но что к тебе влечёт?.. загадка непонятна! Ты не красавица, я вижу… а приятна! Ты б лучше быть могла; но лучше так, как есть…
        - Ты что? Ты стихи, что ли, сочинять начал? – Лялин встревожено потрогал лоб Павла. Тот отмахнулся:
        - Не я это. В смысле, не мои это. Не говори глупостей. Это Иван Дмитриев аж в тысяча семьсот девяносто пятом году написал… Лучше скажи, ты Злату зачем спрашивал, где школа находится? Думал, если рядом, не ученики ли пошалили? – Павел задумчиво крутил в пальцах большую чашку, в которую ему налила чай соседка.
        - Ну да… Так и думал. Всё-то ты у нас понимаешь. Полагал, грешным делом, может, двоек понаставила во второй четверти каким обормотам. Но это вряд ли. Кому захочется из Марьина сюда тащиться, чтобы училке подгадить?
        - Володь, ты пока их допрашивал, я в гостиной альбомы её школьные смотрел. Знаешь, такие на выпускной иногда учителям дарят? Там одни восторги, охи и ахи. «Ах, Злата Андреевна! Ох, любим, не можем. Как жить после школы без Вас будем, даже не представляем!» Ну, альбомы – это понятно. В них по законам жанра положено в восторгах и благодарностях рассыпаться. Но там ещё полно всяких открыток, записок и даже писем от уже выпускников. Из армии ей пишут, обо всём рассказывают, как служится, с какими девушками встречаются. Создаётся впечатление, что у них полная любовь и взаимопонимание были в школе и есть сейчас. Всё про неё в превосходной степени: самая умная, самая добрая, самая понимающая, весёлая, сердечная, деликатная, смелая и так далее, и тому подобное. Я, когда читал, комплекс неполноценности себе нажил, про меня вряд ли так кто скажет и напишет.
        - Ты что, в её бумагах без разрешения рылся?! Вот уж от тебя не ожидал! – грозно спросил Владимир и в демонстративном возмущении воззрился на Павла. Тот усмехнулся:
        - Да нет, я у деда разрешения попросил. Старики Златой гордятся до ужаса. Она для них свет в окошке. Родители лет десять назад как уехали работать в Лондон, так только наездами и бывают. Младшая внучка с ними отправилась. Ей сейчас семнадцать, значит, аж с семи лет примерно её и не видят почти старики. А Злата с ними осталась, отказалась уезжать. Они её растили. Она для них главная радость, гордость и утешение. Вот дед и обрадовался возможности своей любимицей похвастаться. Так что всё прилично и пристойно. Не волнуйся... Ты начал размышлять, да прервался. Какие ещё мысли есть?
        - Не знаю, что и думать. Старики тоже, вроде, никому настолько насолить не могли, чтобы их спалить решили. Повторюсь: эксперт мой однозначно говорит, что поджог. Там и следы какого-то горючего вещества остались на снегу, и несколько очагов возгорания, что подтверждает бабулька из дома напротив. Ей не спалось и она видела, как загорелось сразу по всем углам. Что, как сам понимаешь, трактуется однозначно.
        - А эта бабуля никого не видела у кухни?
        - Да нет, не видела. Она полуслепая, но огонь-то сложно не разглядеть, а человека в темноте пойди увидь… Ну, давай, думай, думай! Это ж твои соседи, а не мои! Кому могли помешать? Кого достали?
        - Да не понимаю я! - Павел был растерян. - Старики милейшие. Я их знаю без году неделю, но уже влюблён в них обоих. А остальные соседи их и уважают, и обожают. Отправь своих гавриков опросить. Услышишь одно и то же: золотые люди, тем помогли, тех поддержали.
        - Да отправил уж, - устало вздохнул Владимир, - Прав ты абсолютно. Вся улица после пожара на ушах, помогали-то всем миром, никто ещё спать обратно не залёг. Поэтому опросили многих. Ни один слова плохого про них не говорит. Но ведь почему-то их подпалили! – он в раздражении коротко стукнул обеими ладонями по столешнице. – Ладно. Сейчас домой. И спать, спать, спать. А потом думать, думать, думать.
        Павел только забрался под одеяло, улёгшись на диван, стоявший прямо перед камином, когда раздался звонок. Владимир недовольно пробурчал в трубку:
        - Спать не получается. Думы одолевают. А скажи-ка мне, друг ты мой сердешный, где их собака (а она у них имеется, и не маленькая - я в доме миски видел) нынче ночью была, и почему она лай не подняла, когда поджигатель по участку с канистрой шастал? Или она у них диванная и бестолковая?
        Павел сразу подобрался и в тон другу ответил:
        - А скажу я тебе, дорогой ты мой, что собака вчера утром бесследно исчезла, и мы со Златой её дотемна искали, но безрезультатно.
        - Опаньки! – удовлетворённо пропел Лялин. – А вот это интересно-о. Пропала, говоришь? Или ей помогли пропасть, чтобы ночью лай не подняла?
        Москва. Январь 1999 года. Злата
        Их парни проигрывали. Злата с девчонками прыгали на морозе, сгрудившись вдоль бортика катка, горячо болея за своих. Пока не помогало. Одиннадцатый класс соседней гимназии выигрывал у них всухую. Злата чуть не плакала, видя расстроенные глаза своих девочек и слыша ликующие вопли соперников.
        Каток находился примерно посередине между двумя школами. И вот уже третью зиму на нём проводились соревнования. Два года после серии матчей побеждали её обожаемые «ашки». А в этом году всё шло как-то не так. Наперекосяк шло. Не помогали ни дружные кричалки многочисленных болельщиков, ни уговоры Златы, ни взгляды её девочек, полные надежды, а некоторые даже и любви.
        Сама Злата была не в лучшем состоянии, никак не могла избавиться от мыслей о сгоревшей кухне и бедной пропавшей Гере. Вчера они с Павлом развесили по посёлку уйму объявлений, но пока, а она звонила бабушке на каждой перемене, новостей не было. Никто их собаку не видел.
        Невесело было и ребятам. За их соперников играл сегодня взрослый брат одного из гимназистов, играл здорово, сильно, и вся команда будто подобралась, сжалась в кулак и начала громить её мальчишек. А их собственная звезда, лучший игрок, умница и красавец Миша Хабаров, впервые поссорился со своей любимой Настей из 10 «Б». Настя, разобидевшись, болеть за них не пришла, и расстроенный Мишка еле-еле возил коньками по льду и вяло таскал за собой клюшку. А замены ему не было. Разгулялся очередной экзотический грипп, и скамейка запасных была пуста, даже их физрук заболел, и некому было подсказать что-то дельное.
        Дело медленно, но неуклонно шло к проигрышу. Напрасно Злата отзывала грустного Ромео в сторону и пыталась привести его в чувство. Убедившись, что всё бесполезно, она окликнула одного из своих активно болеющих «маленьких», девятиклассника Серёжку Иванова, и, когда тот подбежал к ней, что-то горячо зашептала ему на ухо. Серёжа сначала непонимающе хмурился, а потом засмеялся, энергично закивал головой в завбавной полосатой вязаной кепке:
        - Понял, Злата Андревна! Клёво вы придумали!
        - Вот и умничка, держи, - Злата сунула ему в варежку деньги и слегка подтолкнула, - беги, Серёжик! Только поторопись! Да будь осторожен.
        - Буду! – Серёжка на бегу обернулся и помахал рукой. – Я быстро! Одна нога здесь – другая там, а первая уже опять здесь!
        Злата засмеялась и опять с тревогой прильнула к бортику.
        - Что? Не играется сегодня вашим богатырям? – участливо шепнул кто-то в самое ухо, так близко, что даже тёплое дыхание коснулось замёрзшей щеки и растрепавшиеся волосы затрепетали. Злата вздрогнула и обернулась. Сразу же стало очень жарко и ужасно неловко: очень близко к ней стоял и понимающе улыбался сосед.
        - Как вы здесь?! Почему вы здесь?! – от неожиданности Злата опять сбилась с «ты» на «вы» и сказала гораздо громче, чем следовало. Тут же все головы повернулись ото льда к ним. Злата опомнилась, схватила Павла за рукав, оттащила в сторону, за ближайшие голые кусты, понимая, что мера эта запоздалая и бессмысленная. Сейчас все её многочисленные «дети», и другие школьники, наплевав на происходящее на катке, наверняка таращатся на них со свалившимся как снег на голову соседом, старательно делая вид, что им совершенно неинтересно. Злата мучительно покраснела, быстро глянула по сторонам, потом на соседа и, натолкнувшись на чуть насмешливый взгляд, откровенно веселящегося Павла, моментально, горячо и очень несвойственно ей озверела:
        - Как ты меня нашёл?! Что ты здесь делаешь?!! Ты зачем меня в неловкое положение ставишь?!!! Дети же всё видят, они же всё понимают! – скандальным шёпотом выпалила она, сразу позабыв о вежливом «вы». Смотреть в его весёлые серые глаза было невозможно. И поэтому она старательно глядела куда угодно, но только не на Павла. А когда всё-таки возмущённо вздёрнула подбородок и трусливо зыркнула на него, надеясь, что он вежливо смотрит на снег или в сторону, то увидела такую ласковую улыбку, такую неожиданную нежность, что осеклась на полуслове и стала уж откровенно малиновой, и даже слёзы от неловкости на глазах выступили.
        Москва. Январь 1999 года. Павел
        Павел глядел на неё сверху вниз, и ему было странно весело и хорошо смотреть на свою маленькую смешную застеснявшуюся соседку с яркими горячими карими глазами. Он и сам не знал, что делал в этом новом, дальнем квартале и без того не ближнего Марьина и как занесло его туда. Говорить себе и ей, что ехал по делам и случайно заехал, было бессмысленно и смешно: дел у него в этой Тьмутаракани не было и не могло быть. Но, промаявшись на работе с утра и так и не сумев вникнуть в дела, он вдруг понял, что ему просто необходимо съездить к Злате. Понял, и сразу полегчало, и чумная гол, в мыслях прояснилось и на душе стало весело-весело.
        Школу он нашёл легко, а вот свою заводную соседку не сразу. В здании олным ходом шёл ремонт, о котором вчера ему рассказывала Злата. Всюду лежали, стояли, валялись рулоны то ли рубероида, то ли пергамина – Павел не разглядел, вёдра с краской, какие-то доски, плёнка и много чего ещё. Охранника на посту не оказалось, и, никем не замеченный, Павел побродил по коридорам и довольно быстро нашёл Златин кабинет, номер которого тоже знал из её рассказов.
        Дверь оказалась заперта, и он было расстроился. Но потом отловил пробегавшего мимо пацана лет двенадцати, который, с любопытством уставившись на него, живо ответил, что Злата Андревна, конечно, не ушла домой, она вообще так рано никогда не уходит. На справедливый вопрос, тогда где же она, раз дверь заперта, абориген нагло поинтересовался:
        - А вы к ней по какому вопросу? – и получив ответ:
        - По личному, – окончательно обнаглел, расплылся в понимающей ехидной улыбке и заявил:
        - Имейте в виду, она лучше всех, наша Злата! Мы её абы кому не отдадим. Мы ещё посмотрим, подходите вы ей или нет. А то у неё муж бывший - натуральный козлина. Она сглупила по молодости, замуж за него выскочила, но больше мы ей так лажануться не дадим! – и он задиристо уставился прямо Павлу в глаза, хотя для этого ему и пришлось задрать остренький подбородок довольно высоко.
        Павлу страшно от такого взгляда не стало. Зато стало очень весело и легко. Он привалился плечом к стене, преградив путь мальчишке, и уточнил:
        - Почему «бывший»?
        - Муж-то? Конечно, бывший! Она во второй четверти ещё с обручальным кольцом ходила, а в третьей, после каникул, вышла уже без него, и больше не надевала. Мы сразу всё поняли! А ещё она какая-то задумчивая стала… Но не грустная. Нет. Даже повеселела как будто. А тут вообще выдала: у меня весна настала. Нормально?! Третья четверть только началась, январь на дворе, а у неё весна. Не иначе влюбилась она у нас… - тут пацан прервался, испытующе посмотрел на Павла и уточнил, - в тебя, что ль?
        - Что в меня? – оторопел Павел.
        - Не, ну ты тупой! – схамил пацан, но всё же пояснил:
        - В тебя, что ль, влюбилась-то?
        Павел посмотрел на него и вдруг ещё больше развеселился, а развеселившись, захохотал, сгрёб аборигена за шиворот, слегка тряхнул и грозно спросил:
        - Так где она, ваша самая лучшая Злата Андревна?
        Конопатый абориген пристально посмотрел на развесёлого чужака, тоже засмеялся и выдал:
        - А ты ничего. Может, и сойдёшь! Она на улице. Там за школой коробка, ну, каток, в смысле. Так её парни в хоккей с гимназией играют, а она с остальными болеет за них. Иди на вопли – не ошибёшься.
        Павел аборигена отпустил и поинтересовался:
        - А ты чего за них не болеешь?
        - А я туда и собирался. Да тут ты меня того… задержал, короче. Хочешь, пойдём со мной, я провожу. Только мне одеться надо… - но Павел уже не слушал, а махнув рукой, бежал вниз через три ступени.
        Выйдя на крыльцо, он тут же услышал дружные вопли за углом и пошёл на них. Злату увидел не сразу, в толпе учеников она была совсем не заметна. И только когда услышал её звонкий голос, уговаривавший какого-то неведомого Мишаню собраться, разглядел её среди детей. Хотел уже подойти, но почему-то остановился в стороне и стал свидетелем драматических событий на льду и в стане болельщиков.
        Капитан команды, красивый высокий парень, тот самый, как он понял, Мишаня, явно был не в форме. Остальные Златины мальчишки, абсолютно деморализованные сухим счётом 0 : 4 тоже уже почти сдались. С совершенно несчастным видом его соседка подозвала какого-то паренька, пошепталась с ним, и тот убежал. На льду тем временем пропустили пятую шайбу, болельщики почти стонали, и Павел неожиданно для себя решил, что пора вмешаться. Он протиснулся к ней и шепнул:
        - Что? Не играется сегодня вашим богатырям?
        Она вздрогнула и резко повернулась. И вместо радости от встречи Павел получил натуральную отповедь. Но совершенно не обиделся, а наоборот развеселился. Раздражение и испуг Златы, уставшей, вздрюченной и выбитой из колеи событиями последних дней, были ему абсолютно понятны. Но, он взбудораженный и счастливый таким пронзительным, совершенно студенческим и весенним, уже давно забытым счастьем, не хотел и не мог ничего скрывать. Ему было совершенно наплевать на то, что подумают её дети или коллеги. Он просто знал: то, что он испытывает, таить было совершенно бесполезно. А потому и не пытался таить.
        А она… Ну, что ж? Павел был уверен, что и она успокоится и тоже непременно всё поймёт. Ведь и у неё тоже весна. Не зря же ему проболтался об это смешной абориген, который прибежал к катку следом за ним и теперь толкался у бортика вместе с другими и тянул в их со Златой сторону тощенькую подростковую шейку, стараясь при этом казаться уж не слишком беспардонно заинтересованным – деликатничал.
        И Павел сделал то, что хотел сделать уже три недели, с первой их встречи: сгрёб Злату за воротник рыженькой дублёнки, наклонился и быстро и жарко поцеловал. Она слабо дёрнулась, вздрогнула и вдруг… с мученическим видом прикрыла глаза и нежно, застенчиво ответила ему и только потом отшатнулась испуганно и принялась воровато озираться. Павел отпустил её, подмигнул, шепнул:
        - Я сейчас! - и побежал к машине.
        В багажнике его «Ауди» валялись без дела с начала зимы коньки, клюшка и остальные хоккейные причиндалы, упакованные в огромную сумищу. Как только похолодало, он положил их туда, надеясь поиграть при случае, но случай этот всё никак не хотел выдаваться. Надо же, когда пригодились! Павел, сам огорошенный внезапным решением, переоделся прямо в машине, туго зашнуровал коньки, подхватил клюшку и направился к коробке.
        В это время заканчивался перерыв. Павел выехал на лёд, привычным движением притормозил - от лезвий коньков полетели в разные стороны ледяные брызги - махнул рукой команде Златиных учеников. Как-то они поняли его, подъехали, сгрудились вокруг. Он перехватил изумлённый и восторженный взгляд Златы и улыбнулся ей. И она тут же просияла в ответ. И правда - весна, - согласился он с ней в мыслях и тут же ответил скептически настроенному аборигену:
        - Хотя и январь.
        Москва. Январь 1999 года. Злата
        Когда он отпустил её и побежал куда-то за школу, Злата ничего не поняла. Начался перерыв, обе команды разъехались в стороны своих болельщиков. Это отвлекло детей от неё и убегающего Павла и позволило Злате перевести дух и сделать вид, что ничего не происходит.
        Ребята её были невеселы. Смотреть в глаза болельщикам им было неловко, и они сбились в кучу, что-то негромко обсуждая. До Златы долетело раздражённое:
        - Да всё уже! Ничего не выйдет! Можно даже и не дёргаться…
        Сердце её сжалось от жалости.
        В этот момент среди болельщиков пробежал негромкий ропот, они расступились, пропуская кого-то, и на лёд выехал незнакомых игрок.
        - Злата Андреевна, кто это? - потянула её за рукав Катя Барышева. - Вы его знаете?
        - Нет, - Злата растерялась, - впервые вижу.
        - А это наш или из гимназии?
        - Я не знаю, Катюша...
        Гул удивления раздался среди болельщиков обеих команд. Игроки тоже растерялись. В этот момент неизвестный подъехал к Злате и поднял пластиковое «забрало», которое - она знала - правильнее называть визором. Злата так удивилась, что успела только сдавленно вдохнуть холодный воздух, а Павел улыбнулся подбадривающе и покатил в сторону её детей.
        Злата, кашляла, подавившись ледяной струёй, которая обожгла горло, и сквозь выступившие на глазах слёзы смотрела на него, не отрываясь. Сосед был высоким, но не массивным, а стройным. Да и её одиннадцатиклашки уже почти мужчины, так что в форме не сразу и поймёшь, где Павел, а где пацаны. И разница в возрасте не видна. Но они сразу потянулись к нему, почувствовав уверенность и силу, и, пока он что-то говорил им, в их взглядах мрачная досада и безнадёжность уступали место заинтересованности.
        Болельщики притихли. Злата стояла среди них, у самого бортика, молча следя глазами за Павлом и мальчишками, и ничегошеньки не понимала. Когда неожиданно стянул с себя футболку с эмблемой их команды, отдал её Павлу и направился к ней Мишка Хабаров, все едва не застонали. Катя Барышева тихонько ахнула и просунула руку Злате под локоть. Та прижала её ободряюще, хотя сама замерла в недоумении.
        Миша подъехал, вымученно улыбнулся и сказал:
        - Я к вам, пока за меня ваш друг поиграет.
        - Иди сюда, мой хороший, - Злата отмерла, ласково потрепала его по плечу и протянула Мише припасённое полотенце. Он благодарно кивнул, снял шлем, вытер мокрый лоб, перевалился через бортик и встал с ней рядом.
        А в это время Павел подъехал к гимназистам и о чём-то с ними переговорил . Они согласно закивали. Павел благодарно махнул рукой, и вернулся на свою половину льда. Перерыв закончился. Пора было начинать.
        А дальше пошла игра. Златины мальчишки удивительно быстро воспряли, почувствовав рядом с собой энергию, решимость и задор сильного лидера, и включились в бой. Даже Миша загорелся, смотрел на поле с интересом и довольно громко покрикивал в ухо своей уже изрядно оглохшей учительнице:
        - А он молодец, ваш Павел, Злата Андревна! Здорово играет! Он что, спортсмен?! – Злата, не отрывая глаз ото льда, неопределённо повела плечами: да не знаю я! Я почти ничего про него не знаю! Просто он самый лучший. Самый! Вот это я уже знаю точно. Но что мне теперь делать? Как мне быть? Как мне быть с тем, что он приехал? Что выручил моих несчастных детей и меня, конечно… И с тем, что… поцеловал… Вот так, собственнически, на глазах у всех, не собираясь таиться и скрываться… Что мне делать?!
        Миша, на её неопределённый жест и молчание не обиделся и продолжил хвалить Павла. Злата напряжённо всматривалась в происходящее на льду . С другой стороны от неё, оттеснив Катю Барышеву, топтался её Коля Толюшкин и комментировал едва ли ни каждое движение хоккеистов. Злата слушала его вполуха.
        Павел летал между мальчишками, иногда что-то показывая им клюшкой или рукой, и те понимали его, выполняли указания и громили соперников. Как раз когда счёт сравнялся и импровизированные трибуны взорвались криком, одна сторона – их – ликующим, другая – страдающим, она почувствовала, как напрягся Мишка, стоявший вплотную к ней. Проследила за его взглядом и радостно заулыбалась. К коробке, бежала Настя, которую за руку тащил её Серёжка Иванов.
        - Умница, - шепнула она, и, поймав взгляд Серёжки, повторила, чётко артикулируя, - умница ты мой! – «Умница» всё понял даже на расстоянии, засмеялся счастливо и замахал ей руками, показывая то на Настю, то на Мишу. Настя подбежала к Хабарову и остановилась, не дойдя нескольких шагов. Он резко выдохнул:
        - Пришла! – и одним огромным скачком оказался рядом с ней, подхватил, закружил и замер, держа в руках своё обидчивое сокровище. Злата деликатно отвернулась и принялась смотреть на лёд. Кто-то тихонько взял её за рукав. Она оглянулась. Сбоку радостно закивал ей Серёжа Иванов. Ей захотелось расцеловать этого смешного черноволосого мальчика, самого маленького из девятиклашек, такого беспокойного, обормотистого – вечно он что-то придумывал и попадал в истории - но такого надёжного и сметливого. Она притянула его к себе, приобняв за плечи:
        - Ты у меня молодец! Сложно было?
        Серёжка засмеялся и довольно затараторил:
        - Да нет! Я сбегал, купил цветы, как вы и велели, кстати, вот сдача, и побежал к ней. А она сама уже себе места не находила. Дверь открыла, вижу: красная вся, глаза мокрые и нос вытирает. А тут я с цветами и с жалостливым рассказом о страданиях влюблённого Михаила! Ну, Настя и не выдержала, побежала практически в чём была. Еле я её уговорил одеться и тапочки на сапоги сменить. Так и нёсся за ней с шапкой. Нацепил на неё уже на улице. А то не хватало, чтобы она заболела. Тогда наш Мишаня вообще учиться перестанет, будет у её подъезда страдать.
        - Та-а-ак! Чувствую живописал ты его переживания в трагическом ключе… Приврал, небось? – Злата уже смеялась в голос.
        - Ну-у… Есть чуть-чуть… но не приврал, а художественно приукрасил! – Серёжка важно поднял палец. – Для пользы дела. Ну, что, разве я не молодец?! – он картинно насупился и нижняя губа его задрожала.
        - Да молодец! Молодец! – Злата махнула варежкой и повернула его ко льду. – Давай смотреть!
        - Да уж! Давайте! А то я вообще ничего понять не могу! Почему Мишка здесь, а не на льду? И кто это за него играет? Вы Павла Буре из НХЛ выписали в качестве гуманитарной помощи?!
        - Ох, болтун ты у меня! Ох, болтун! Павла, но не Буре. Это мой… - Злата запнулась, - это мой друг.
        Балагур Серёжка неожиданно внимательно и по-взрослому посмотрел на неё и кивнул:
        - Понятно. Хороший у вас друг, похоже.
        - Самый лучший, - опять прошептала Злата.
        - Кто это у нас тут самый лучший?
        Серёжа вмиг испарился, Злата вздрогнула и уставилась на подъехавшего Павла. Он уже снял шлем и теперь очень довольно смотрел на неё. Раскраснелся, глаза сияют, волосы мокрыми прядями прилипли ко лбу. Павел протянул руку, и она непонимающе замерла, глядя на его раскрытую ладонь и не зная, чего он ждёт от неё. Павел негромко попросил:
        - А можно мне тоже полотенце? Как Мише? – Злата отмерла, суетливо заозиралась, не помня, куда дела его. Павел мягко взял её за руку и шепнул:
        - Ты его под дублёнку убирала, наверное, чтобы тёплым было.
        Злата мучительно покраснела и резко дёрнула дублёнку. Полотенце она достала, но услышала характерный треск и скорее поняла, чем увидела, как пуговицы полетели в снег. Вот только этого ещё не хватало. Она затравленно глянула на Павла, но он тщательно вытирал лоб и волосы, будто и не видел ничего. Закончив, протянул ей полотенце. Густые волосы встопорщены, стоят ёжиком, мокрая чёлка торчит в разные стороны клочьями – мальчишка, да и только. Злата застенчиво улыбнулась, он тоже.
        - Я смотрю, ваш влюблённый оклемался? Тогда, наверное, он сам захочет доиграть?
        Мишка захотел, и остаток матча Павел стоял рядом со Златой, прямо так, в коньках и с клюшкой. Как продолжалась игра, Злата почти не понимала. Видела только сияющие лица своих детей, слышала одобрительные комментарии Павла, сама же могла думать только о нём. О том, что рядом с ней стоит лучший на свете мужчина, который поминутно смотрит на неё, весело объясняет происходящее и улыбается такой улыбкой, что можно всё отдать за неё.
        Злата снизу вверх вглядывалась в его лицо, как смотрят неслышащие люди, неотрывно, внимательно, напряжённо и ощущала всем своим сущестовом, что вот она – настоящая жизнь. Та самая, которая почему-то целых два года проходила мимо неё. Что вот только так и можно жить. Когда рядом любимый человек, которому интересно всё, что связано с тобой, который готов любить и ценить то, что любишь ты, и помогать, если нужно. И которого даже не требуется просить о помощи. Вот такой: живой, настоящий, весёлый. Сильный. И добрый. Потому что по-настоящему сильные всегда добры. И великодушны. И щедры. И никогда мелочны, склочны, мстительны и завистливы. И она поняла, что прежняя, проходящая мимо жизнь уже ушла, окончательно и бесповоротно. Потому что только так она хочет и может жить. Только так. И никак иначе.
        Матч закончился с разгромным счётом. Её «ашки», и старшие, и младшие, ликовали, прыгали вокруг, обнимали саму Злату, Павла, Мишку и Настю. Хотели качать Серёжку Иванова, но скромный Серёжка не дался, спрятался за Павла и оттуда хохотал и дразнился:
        - Тили-тили-тесто! Жених и невеста!
        Мишка и Настя безмятежно улыбались и стояли, прижавшись друг к другу, держась за руки. В этот момент Злата почувствовала, как её собственные замёрзшие пальцы осторожно взял в руку Павел. Она дрогнула, отдёрнула было свою и попыталась отодвинуться от него, стыдливо поглядывая на учеников, но Павел не позволил ей этого, а лишь сильнее сжал её кисть и притянул Злату ближе к себе:
        - Не пущу. Никуда не пущу. Никогда.
        Злата горько прошептала:
        - Ты ничего не знаешь… Я не такая, как ты, наверное, думаешь… Я должна тебе всё сама рассказать… Пока другие не рассказали…
        - Я всё знаю. Ну, во всяком случае, многое. И мне наплевать. И тебе должно быть наплевать. – И в ответ на её поражённый взгляд он скорчил грозную рожу и прижал её к себе, обхватив за плечи.
        По закону подлости именно в этот момент дети переключились с Миши и Насти на них. Мишка громко крикнул:
        - Ура нашей Злате Андревне и её Павлу! Если бы не они, то мы бы позорно продули!
        Все обернулись к ним, Злата слабо пискнула, дёрнулась, чтобы отскочить от Павла. Но напрасно. Он и не собирался опускать руку, лишь повернул её лицом к ученикам. И ей ничего не оставалось делать, как улыбаться детям и ему, в ужасе думая о том, какие слухи теперь пойдут по школе и окрестностям.
        Вне пространства. Вне времени. Вместе
        Они медленно ехали по заснеженным улицам. В «Ауди» было тепло, Злата расстегнула оставшиеся пуговицы на дублёнке и подумала, что надо бы завтра попробовать поискать у катка оторванные. Хотя безнадёжно, наверное, - скорее всего их благополучно втоптали в снег, и теперь ничего не найдёшь. Обидно. Пуговки были красивые, их бабушка сделала их сама и украсила вышитыми узорами. Они получились необыкновенными и оригинальными. И бабушка радовалась, что таких больше нет. А Злата частенько любовалась ими.
        Она расстроено поёжилась и сунула руки в карманы – уж больно замёрзла. И тут же изумлённо замерла, энергично порылась и вынула руку. На раскрытой ладони лежали обе потерянные пуговицы. Она воззрилась на них, как на какое-то невероятное чудо. Посмотрела пару секунд и потрясённо взглянула на Павла, тот, сдержанно улыбаясь, кивнул:
        - Хорошие пуговки, жалко было бросать.
        - Но как? Но когда? Ты же не видел! – Злата перевела взгляд с него на ладонь и обратно и прыснула. Она смеялась долго, до слёз. Вместе с ней смеялся и до крайности довольный Павел. Наконец, Злата смогла остановиться и, отдышавшись, выдавила:
        - Спасибо! Ты просто какой-то волшебник! Возник ниоткуда, спас моих детей, выручил меня, а теперь ещё и потерянное вернул. Спасибо тебе…
        Он кивнул, а она тише продолжила:
        - Ты прости меня, пожалуйста. Я так безобразно себя вела. Это ужас какой-то. Просто понимаешь – дети у меня хорошие очень, но любопытные до ужаса. Они же знают, что я замужем, а тут вдруг ты. Я так растерялась… Мне так стыдно стало… Да я тебе ещё и ни о чём не рассказывала! – она заговорила громче, с таким отчаяньем в голосе, что Павел накрыл её ледяную, ещё не согревшуюся ладонь своей, да так и не убрал руку.
        - Я подумала, что своим молчанием ввела тебя в заблуждение, что ты, возможно, решил… ну… - запнулась, помолчала и с трудом выдавила, - поухаживать за мной.
        Господи, ну, какая же смешная! Павел подавил улыбку:
        - Ты всё правильно сказала. Да. Решил. И буду ухаживать.
        Она откинулась в кресле и застонала.
        - Что я наделала! Прости! Прости меня, если сможешь! Я же тебе не сказала ещё, что замужем, хотя должна была, конечно. А сегодня говорю, но это уже поздно. Как некрасиво, как ужасно стыдно!
        - Да не переживай ты так! Я тоже в разводе. При случае расскажу, как всё было. И про твоего мужа мне уже сообщили. Но мне это абсолютно неважно. Ты же ведь была за мужем? – он голосом выделил «была». Она уставилась на него испуганно и изумлённо:
        - Была… Всё закончено… Но официально-то я ещё замужем! Гарри отказывается дать развод! – я ему звонила, просила подъехать в загс, чтобы развестись, а он ни в какую… Теперь придётся через суд. Я уже ездила, заявление подала. Заседание назначили через месяц. Но он наверняка не придёт. А значит, всё перенесут, потом ещё раз. И только в случае, если он три раза не явится, нас разведут. А я не хочу, я не могу больше быть его женой и жить с его фамилией! – Она в отчаянии ткнулась лбом в торпеду и замерла так, зажав ладони между коленями. Павел протянул руку и коснулся её волос:
        - Но всё равно же разведут. Не получится у Гарри испортить тебе жизнь. А мы подождём.
        Злата снизу глухо ответила:
        - Да. Подождём. Но жить с ним я никогда больше не буду... Теперь надо вещи забрать, а я даже не знаю, как это сделать. Не могу себя заставить поехать туда. Так противно! Так противно! Сил нет. Ведь такая гадость, мерзость. А я в этой гадости и мерзости больше двух лет прожила. Куда я смотрела?! – и она снова застонала, как от зубной боли.
        - Может быть, ты вылезешь оттуда, и мы поговорим в более комфортных условиях? Я тебя и так слышу, конечно. Но мне ужасно жаль твой лоб, которым ты на каждой кочке долбишься в пластик. А вдруг на нём образуется синяк? Что все подумают после сегодняшнего моего появления? Ты видела, ведь все твои дети глазели, как я тебя увозил. А завтра ты явишься с огромным синяком. Что решат? Что я тебе дал в лоб? – Павел наклонился вбок и потянул Злату на себя. Она медленно, очень медленно села, повернулась к нему всем корпусом и слабо улыбнулась:
        - Вот. Я вылезла.
        Павел ласково глянул на неё:
        - Ну что? Полегчало?
        - Да. Спасибо тебе. Как-то опять жить захотелось.
        - Ну, вот и хорошо. Давай теперь думать, что делать дальше. Вещи надо забирать, конечно. Когда ты можешь?
        - У меня в четверг методический день, я вполне могу. Или в выходные.
        - В четверг, значит, в четверг.
        - А как же твоя работа?
        - Ну, моя работа и без меня обходится иногда. У меня друг есть и компаньон, который вполне справляется и со своими и с моими обязанностями. Так что давай договоримся на четверг. У тебя свои ключи? Или Гарри, - он поморщился, - дома будет?
        - И ключи есть, и дома, скорее всего, он будет... Он не работает. Если не устроился, конечно, но это вряд ли.
        - Понятно. А что он делает? Как живёт?
        - Спит. Ест. Пьёт. Не воду и не чай. Дышит. Поёт. И строит наполеоновские планы. А ещё ненавидит меня.
        - Так, с первыми тремя пунктами всё понятно. А вот со следующими тремя не очень. Как, впрочем, и с последним.
        - Ну, поёт в буквальном смысле. Он считает, что очень талантлив и грезит о славе Юрия Шевчука и «ДДТ». С этим, кстати, связаны частично и его наполеоновские планы. Потому что кроме сцены он ещё мечтает и о Нобелевской премии по химии. Иногда он проводит какие-то опыты. Я всегда боялась, что он квартиру спалит, или взорвёт. Или отравит соседей результатами своих опытов.
        - Ага. И с этим разобрались. А что такое «дышит»? В смысле, живёт, дышит, небо коптит?
        Злата горько усмехнулась:
        - Нет. В смысле – токсикоманит.
        - Что-о?! – Павел отвлёкся от дороги и так изумлённо уставился на неё, что она закивала.
        - Да, да! Ты всё правильно понял. Он токсикоман.
        - Приплыли. А ты когда узнала об этом? До свадьбы или после?
        - После. Я, конечно, глупая совсем, но до свадьбы даже не догадывалась. Узнала на четвёртый день семейной, если это можно так назвать, жизни. Я потолок красила в его квартире, то есть в той квартире, которую нам для жизни отдали его родители. А он потом кисточку взял, сказал, что пошёл мыть, заперся на кухне и всё. Пятнадцать минут нет, полчаса. Я вещи раскладывала, увлеклась, поэтому сначала внимания не обратила. Через час я к нему ткнулась, а на кухне запах растворителя невозможный и Гарик с безумными глазами. Я думала, он случайно надышался. Надо ж быть такой наивной! – она горько усмехнулась.
        У Павла сжалось сердце. Да что ж такое-то? Что ж за напасть? Ну, не может он на неё смотреть спокойно.
        Злата помолчала и продолжила:
        - А он вскоре и стесняться перестал. Купил растворитель, краску масляную. Смешивал их в полиэтиленовом пакете – так, по его словам, забористее получалось – запирался в ванной и дышал. «Трезвел» или как это называется он очень быстро, не как после выпивки люди трезвеют. Буквально полчаса – и никто не догадается. Кроме тех, кто с этим сталкивался. Кто сталкивался, тот ни с чем не спутает. Потому что запах очень сильный. Он в такие дни выдыхал буквально пары растворителя и краски. А этот «аромат» жвачкой пытался заглушать. Но становилось ещё хуже – такое амбре. Кошмар... Я это сочетание теперь слышать не могу. И сразу понимаю, что передо мной токсикоман... Пару дней назад ехала в метро. Рядом дядька стоит, а от него этот запах! Токсикоман. А раньше бы подумала, что человек ремонт делал.
        Она помолчала, глядя в окно. Павел тоже ничего не говорил. Они ехали по кольцевой дороге, за окном по медленно проплывали другие машины и валил крупный неторопливый снег.
        - Он дышал нечасто. Не каждый день и даже не каждую неделю. Пил гораздо чаще. Я пыталась с этим бороться. Но бесполезно. Если я выбрасывала растворитель и краску, он зверел. Это очень страшно. Глаза стеклянные, ненавидящие. И готов убить. Я трусиха, наверное. Побоялась, что и правда убьёт и перестала прятать его заначки.
        А потом стало совсем плохо. Потому что у него, когда подышит, разные видения начались. Однажды вышел из ванной и заявил, что ему приказали Землю повернуть в другую сторону, и он должен об этом подумать и выполнить. Представляешь? А недавно спрашивает, с кем я в субботу ехала в автобусе. Что за блондин со мной был? А мы с ним в субботу к его родителям ездили. Я ему говорю об этом, а он не помнит и не верит! Мне так страшно стало. А что ему в следующий раз привидится?
        Но это не главное. То есть это всё ужасно, конечно. Но я замуж выходила навсегда. И была готова терпеть многое, очень многое. Зря, наверное… Но я по-другому не умею… А тут пришла я домой, а Гарри с соседом «культурно отдыхают». Сосед этот, Слава, меня терпеть не может… Хотя у нас это взаимно.
        И снова мимолётная улыбка, от которой у Павла голова кругом. С ума сойти, она ещё и шутит! Нет, она не хорошая, она потрясающая девочка! Добрая, весёлая, сильная…
        - И слышу, как Гарри рассуждает, что у бабушки с Батяней участок большой, дом хороший, который вполне можно было бы продать, да ещё и квартира в Реутове. Я замешкалась – мех у сапога в молнию попал, никак расстегнуть не могла. А они уже выпили, увлеклись «светской» беседой и не слышали ничего. Вот он и продолжал. – Она поморщилась. – Я знала, конечно, что он слабый, недобрый, что любит пыль в глаза пускать, а так ничего из себя не представляет. Но и подумать не могла, что он ещё и подлый. Господи, какой он подлый!
        - Если тяжело – не говори, не надо.
        - Я скажу… Не могу больше молчать… В общем, он рассуждал о том, что хорошо было бы, если бы бабушка и Батяня… умерли. – Голос её задрожал. Она сглотнула и продолжила, с трудом подбирая слова. – Понимаешь, они к нему хорошо относились. Не любили, конечно. Но очень старались быть с ним в добрых отношениях.
        Бабушка такой человек… неотмирный, что ли. Она всех жалеет всегда, всех любит, всем помочь стремится, хотя бы и в мелочах. И его она, я подозреваю, малость убогим считает. А поэтому тоже жалеет. Ну, и ради меня, разумеется. А он всерьёз размышлял о том, как сделать так, чтобы их скорее не стало. Весело так рассуждал, заводно. Можно, говорит, стариков – это он о них – в расход пустить. Представляешь, «в расход», слово-то какое выбрал! Есть, мол, разные способы. А Слава этот поддакивает: давно пора, зажились на свете. То есть такой разговор для него не новость, я так понимаю. Раз он не то что не возмутился, а даже не удивился… Ну, или долго уже они об этом беседовали, а я под конец пришла.
        Пока я в ступоре в коридоре стояла, Гарри налил им ещё. Не знаю чего. Просто слышала, как жидкость лилась. И тост произнёс: за скорейшее освобождение от родственников и вступление в права наследования. Такими вот словами. Он любит высокопарно выражаться. Как-то в порыве откровенности сказал мне, что специально запоминает красивые и умные фразы, чтобы потом при случае блеснуть и сойти за человека осведомлённого по многим вопросам. Удивительно, даже не стесняется этого! Говорит, что не обязательно быть человеком образованным, чтобы таким казаться. В общем, «не важно быть, а важно слыть».
        Ну, я не выдержала, собрала кое-какие вещи, Банзая в переноску сунула, зашла на кухню, кольцо обручальное на стол положила и ушла. К бабушке уехала. Я всё могу вытерпеть, если это только меня касается, но бабушка с дедом… Они самые родные, понимаешь. И Гарри об этом знал. Но не пожалел их, пусть даже и на словах.
        Помолчали. Потом Павел спросил:
        - Злат, ты меня прости, конечно, но зачем ты за него вообще вышла?
        Злата грустно усмехнулась:
        - Да из-за комплексов моих. Обычных комплексов некрасивого подростка.
        Павел непонимающе смотрел на неё. И она продолжила:
        - Ну, понимаешь, я была страшненькая в подростковом возрасте. Да и со школой мне не повезло очень. То есть сначала повезло. У меня был самый лучший детский сад. И группа чудесная. А потом фантастический класс в начальной школе, первые три года. Мы так дружили! У нас так весело всегда было. И во дворе ребята замечательные. Мы хоть и жили в спальном районе, но очень повезло с соседями. Тогда я этого не понимала, конечно, позже ясно стало. Когда в других местах пожили. А тогда… тогда мне просто было очень хорошо. Получилось так, что расселяли старые дома на Павелецкой, и всех выселили к нам в Бирюлёво. Старых москвичей, коренных. Такие люди… - она поискала слово, - редкие! Деды – фронтовики ещё живы были, бабули, их жёны, на которых в войну вся промышленность московская держалась, дети и внуки. Они привыкли жить одной семьёй в своих огромных коммуналках. Так и продолжали даже оказавшись в отдельных квартирах.
        Мы знаешь, как жили хорошо, дружно! Старшие братья моих подружек с нами запросто играли, в классики, в резиночку прыгали. Не дразнили никогда. Мы, мелюзга, первоклашки, а они на три-четыре-пять лет старше. Но вот не обижали, а наоборот помогали, поддерживали, учили всему.
        У нас под окнами два небольших пруда были. Так мы зимой на коньках там катались, ребята старшие чистили лёд, а мы, малышня, резвились. И с горки… А летом мы там тритончиков ловили, разглядывали, а потом отпускали… На великах все вместе гоняли… На станцию всей толпой ходили, за мороженым. А потом это мороженое все вместе лопали. Если у кого-то денег не было, то все делились. И это было нормально, так всегда делали… Голубей гоняли. У нас было много голубятен. И хозяева нам разрешали им помогать. Это в Москве-то, в середине восьмидесятых!.. Понимаешь, у меня было потрясающее детство… - Она посмотрела на Павла, тот не перебивал – слушал.
        - А потом мы переехали в другой район. Тоже новый. И в четвёртый класс я пошла там. А там всё по-другому почему-то было. В школе все друг друга по фамилиям, по кличкам даже. А я не привыкла, у нас такого не было, ни в садике, ни в первой школе. И дразнили все друг друга, обижали. Никто с малышами не играл. Да и друг с другом тоже. И не дружили почти. Мне было так странно, плохо. А тут ещё и подростковый возраст. Я страшненькая была, да ещё и стеснялась ужасно.
        - Не может быть! – не выдержал Павел.
        Злата засмеялась:
        - Правда! Я и сейчас не так чтобы красавица…
        Павел слушал и никак не мог понять, с чего вдруг такое самоуничижение, ведь не рисуется же, а правда верит. Глупенькая…
        Она не замечала его недоумения и продолжала:
        - А тогда совсем гадким утёнком себе казалась, да и была им, если уж откровенно говорить. Могу фотографии потом показать. Да ещё и училась хорошо, а у нас это было… немодно, что ли. В классе только четверо хорошо учились. Остальные или ни шатко ни валко, или совсем уж никак. Короче, была я среди белых ворон. Да ещё и времени участвовать хоть в каких-то школьных мероприятиях у меня почти не было: я в хореографическую школу ходила. Занятия сначала по четыре раза в неделю, а потом все шесть. Не меньше трёх часов в день, да ещё и дорога туда-обратно. Так что во дворе я не играла, на школьные мероприятия почти никогда не ходила. Ну, и застенчивая была патологически. Так что сама во многом виновата.
        А тут ещё родители уехали! Мне так с ними хотелось. Вернее, в Англию мне совершенно не хотелось, но и без родителей остаться… страшно в тринадцать лет. Только вот бабушку с дедом оставлять не решилась. Ну, я и не поехала никуда…
        Последние два класса я в хорошей школе училась, поступила туда специально. Вот с ней мне очень повезло: и учителя замечательные, и одноклассники. Только комплексы мои уже цвели буйным цветом. И никуда не делись. Да ещё и с мальчишками я всегда дружила – не более. Никто за мной не ухаживал. А мне так хотелось… В общем, обычные девчачьи желания.
        И институт выбрала девичий. У нас в группе двое парней всего было. – Она повеселела, стала заливисто смеяться, рассказывая. Павлу тоже было забавно слушать, но и жалко до ужаса маленькую занятую девчонку с комплексами.
        - А потом появился Гарри. И стал мне говорить, что я красивая, ухаживать за мной. Представляешь, никто и никогда так не делал, а он стал. Ну, я и поверила ему, влюбилась. Не замечала ничего. А ведь много было неправильного, такого, что любой другой сразу увидел бы. А я не увидела. Потом-то поняла, конечно. Да поздно было… Как бы я хотела, чтобы ничего этого не было и в помине…
        - Бедная моя, хорошая моя девочка. Самая красивая, самая лучшая. – Они уже выбрались с Кольца на Носовихинское шоссе, и Павел съехал на обочину и прижал Злату к себе. – Теперь всё будет хорошо. Вот увидишь. И ничего не поздно. Я так долго тебя искал, что вполне могу подождать, решим все дела с разводом, а потом и поговорим.
        Злата медленно поднялась и села очень прямо. Так же медленно повернулась к нему:
        - Что… - она сглотнула, - что ты хочешь сказать?
        - Я хочу сказать, что, дожив до тридцати почти лет, я понял, что впервые очень хочу жениться. На тебе. Можешь считать это заявлением о намерениях.
        Подмосковье. Январь 1999 года. Вместе
        Не успели они подъехать, как по дорожке от крыльца к калитке бросилась со всех ног бабушка, в руках она почему-то держала лампу «летучая мышь», за ней с громким мяуканьем устремился Банзай.
        - Как хорошо, что вы приехали! У нас что-то непонятное происходит. Сегодня с утра пропал Банзай, мы уж его искали-искали с Батьком, с ног сбились, боялись, что и с ним что-то случилось. А вот с час назад он вернулся, грязный какой-то, в паутине, пыли и, не переставая, мяукает, как будто зовёт куда-то. В дом зайти не даёт – начинает такие звуки издавать, просто кричать. Под ноги кидается и кричит. Аж жутко становится. Давайте попробуем за ним пойти, что-то ему от нас нужно!
        Павел взял бабушку под локоток и мягко повернул в сторону дома:
        - У меня в машине хороший мощный фонарь, Надежда Владимировна, оставьте ваш раритет дома, да и сами, может, нас подождёте, не стоит вам с нами ходить, мы вдвоём за Банзаем отправимся.
        - И правда, бабушка, - согласилась Злата, - ты оставайся, мы же пешком пойдём, как ты по снегу будешь пробираться, мало ли, куда нас Банзайка заведёт, кто его знает, что ему надо.
        - Ну, хорошо, попробуйте, - с сомнением протянула бабушка, в которой дух авантюризма был не менее силён, чем в её внучке. – Я подожду, только ты лампу возьми, а то вдруг у вашего новомодного фонаря батарейки сядут.
        - Хорошо, хорошо, - Злата с тревогой смотрела на начинающего проявлять явное нетерпение кота, - пошли, Павел!
        Банзай, будто поняв, что его, наконец, услышали, бросился направо от калитки. Павел взял из «Ауди» фонарь, и они оба устремились за своим проводником. Кот ходко рысил в сторону недалёкого леса, периодически поглядывая назад, словно проверяя, не отстала ли хозяйка. Злата подумала, что она так громко пыхтит, стараясь не поскользнуться на чищенной до льда дороге, что можно не сомневаться в том, что она неподалёку. Но Банзай всё равно оглядывался. Бедный мой, поддержки ищет, почему-то подумалось Злате. И она громко сказала коту:
        - Мы здесь, мой хороший! Не отстали. Веди нас.
        Кот ещё раз повернулся, и в тусклом свете фонаря его хозяйке показалось, что он улыбнулся.
        - Куда он может нас вести? – отдуваясь, спросил Павел.
        - Теряюсь в догадках, раньше он так никогда не делал. Но вообще-то он умный. – Злата на бегу пожала плечами и чуть не растянулась на льду. Павел успел подхватить её и подержал за локти, ожидая, когда она утвердится на ногах.
        - Давай руку, я тебе не дам упасть.
        Злата сунула ему в ладонь свою, и они, поминутно поскальзываясь, вновь устремились за удаляющимся котом. Банзай тем временем повернул с дороги в сторону, влево, в мало хоженый запущенный парк заброшенного дома отдыха. Местные туда гулять не ходили, а случайные лыжники, рискнувшие направиться сквозь провалы в заборе, быстро выбирались обратно: слишком много бурелома и строительного мусора, слишком неудобно и неприглядно.
        - Я вообще ничего не понимаю, - Злата светила себе «мышью» и вглядывалась в темноту, стараясь не споткнуться о припорошенные снегом обломки плит, куски арматуры и прочие оставшиеся от некогда богатого дома отдыха следы жизнедеятельности человека. Всё мало-мальски приличное давно уже было растаскано, а не приглянувшееся дачниками и местным раскидано по большой территории. – Куда он нас ведёт?! Просто непонятное что-то!
        Они уже далеко отошли от дороги, быстро темнело, свет уличных фонарей совсем не проникал сюда и старые монументальные корпуса мрачно темнели вокруг. Злата поёжилась и покрепче ухватилась за руку Павла. Он пожал её ладошку:
        - Не бойся. Я с тобой.
        Злата приостановилась и прошептала:
        - Я всю жизнь мечтала услышать такие слова.
        - Теперь услышала, - Павел притянул её к себе, и Злата не увидела, но почувствовала, что он улыбается. – И всегда будешь слышать. Так и должно быть. Только так. И никак иначе.
        Злата на секунду прильнула к холодной дублёнке Павла и вдруг вздрогнула от надрывного кошачьего ора. Банзай вертелся у них между ног и возмущённо выговаривал им что-то. Увидев, что на него обратили, наконец, внимание, он опять устремился вглубь территории. Через пару сотен метров кот нырнул в чёрный провал, оставшийся вместо двери, которую прибрал к рукам какой-нибудь хозяйственный дачник, и призывно мявкнул.
        - Идём мы, идём! – Злата подняла «летучую мышь» и вдруг замерла, услышав, что не только она ответила коту. Из глубины корпуса раздалось мяуканье и, словно в ответ ему… слабое поскуливание.
        Павел среагировал быстрее и бросился на звук, Злата, оступаясь и цепляясь пальцами вытянутой руки за стены, – за ним. Мощный луч фонаря выхватил из темноты кота, сидящего на куче мусора и… Геру, измученную и замёрзшую, но живую. Она лежала на куче какого-то грязного тряпья. Однако, увидев Злату, сразу же попыталась встать. Злата, отбросила на ветошь «летучую мышь» и, чувствуя, как крик рвётся из горла и не может найти выход, кинулась к собаке и обхватила её руками. Пальцы наткнулись на толстую грубую верёвку, туго затянутую вокруг кудрявой шеи. Она вскрикнула - звук всё же вырвался из сжатого ужасом горла - и стала слепо перебирать пальцами по верёвке, ища конец. Павел прямо в своих чистых джинсах встал на колени рядом и отвёл её руки.
        - Она к батарее привязана, сейчас я развяжу, посвети мне. – Павел сунул ей свой фонарь, с трудом отвязал затянувшиеся узлы от железной трубы отопления и, ослабив, стянул петлю с шеи собаки. Гера лизала его лицо и руки, поворачивалась к Злате и лизала её тоже, а под лапами у неё крутился совершенно счастливый Банзай.
        - Банзайка! Банзаюшка! Как же ты нашёл её? Как же ты смог? – Злата плакала, схватив кота и прижав его к себе. – Мы ведь вчера по этой дороге всё избегали, а так глубоко не заходили, вот и не нашли. Герася, ведь следов твоих не было от дороги, как же ты сюда попала? Кто же с тобой так?
        Павел встал, потянул Злату за руку и, наклонившись, поднял собаку. Злата пошла за ним, из-за его плеча освещая ему путь, а у входа в комнату нагнулась, чтобы поднять бабушкину лампу. И снова какое-то неприятное чувство остро царапнуло сердце, но не задело мозг. Злата на секунду замерла, пытаясь всё-таки оформить чувство в мысль, но Банзай подбежал, ткнулся счастливой мордой в руку, и мысль ускользнула. Злата раздражённо потрясла головой, надеясь вернуть неясное ощущение, но напрасно.
        В ветеринарной клинике народу почти не было. Сергей Иванович внимательно осмотрел Геру, охал и ахал, слушая рассказ Павла:
        - Да что ж это такое происходит? Уму не постижимо! К счастью, с Герой, похоже, всё в порядке. Вы пару дней, конечно, повнимательнее к ней приглядывайтесь, чтобы не упустить симптомы возможной простуды. Но вообще всё неплохо. Да и простыть по идее она не должна: шерсти много, стригли давно, так что она хорошо обросла и вряд ли сильно мёрзла.
        Осмотрел он и Банзая. Но тот был в полном порядке, только сердито мылся, стряхивая с себя прилипшую паутину и пыль.
        - Да, ты, парень, герой, - удивлённо хвалил его Сергей Иванович. - Хотя… кошки и не на такое способны. Я, наверное, в это не поверил бы никогда, если б не был ветеринаром и не наслушался самых разных историй о них. Невероятные существа. И Банзай это в очередной раз доказал…
        Когда они вернулись домой вместе с найденной Герой, бабушка и дед чуть не плакали. Счастливая Гера лежала на своём полосатом цветном коврике, связанном бабушкой, а та подтаскивала и подтаскивала ей то мясо, то печёнку, то любимые блинчики, пока дед, сам не знавший, куда деться от радости, не остановил её:
        - Надежда, уймись, ей плохо станет!
        Бабушка всплеснула руками, кивнула, даже села ненадолго, но через минуту опять подхватилась и продолжила хлопотать. Теперь уже вокруг уминавших её коронный пирог с рыбой Павла и Златы.
        Когда Павел собрался уходить, Злата накинула дублёнку и вышла с ним на крыльцо. Было холодно, яркие ледяные звёзды остро, внимательно смотрели на них. Злата улыбнулась счастливо и безмятежно:
        - Спасибо тебе за всё… Обо мне никто и никогда так не заботился.
        Павел запахнул на ней дублёнку поплотнее и прижал Злату к себе:
        - Я всегда буду о тебе заботиться, я же обещал.
        Они долго стояли, обнявшись, на крыльце. Бабушка, не выдержав, выглянула было в окно, но дед тут же подошёл и решительно задёрнул шторы:
        - Не мешай! Не видишь, ей впервые в жизни настоящий мужик встретился, а не… - он усмехнулся, сдерживаясь, - не сопля в штанах.
        - Помнится, кто-то говорил, что Павел бандит, - коротко фыркнула бабушка.
        - Ну, чего не знаю, того не знаю, а мужик стоящий.
        Москва. Январь 1999 года. Вместе
        В четверг, как и планировали, поехали забирать вещи Златы из Кунцева. Ей было страшно. Она с трудом себе представляла, в каком состоянии будет Гарри и как их встретит. Звонить ему и предупреждать о приезде заренее Злата намеренно не стала: слишком хорошо она знала его и понимала, что он способен на многое, когда чувствует себя уязвлённым.
        Гарри открыл дверь в синем велюровом халате до пола, её давнишнем подарке (Злата сразу вспомнила, как старательно вышивала на воротнике, изнутри слова поздравления, и ей стало противно), и с рюмкой в руке. Судя по запаху – пил водку. «Ну, и то дело, подумал Павел. - Не шампанское же пить, с утра пораньше, право слово. У нас всей стране известно, кто пьёт шампанское по утрам».
        Увидев на пороге Злату, а за её спиной спокойного, как удав, Павла, Гарри вытаращил слегка осоловелые глаза и попытался закрыть перед ними дверь. Когда это не удалось, он прокашлялся и обратился к Злате, Павла демонстративно игнорируя:
        - Это кто?
        Ответил Павел:
        - Жених.
        Злата оторопела, и её вмиг накрыло такое огромное счастье, что страху места уже не оставалось. Она весело кивнула и подтвердила:
        - Всё верно.
        Гарри таращился на них, молча раскрывал и закрывал рот и, наконец, смог пролепетать:
        - Может, зайдёшь одна, поговорим?
        - Зайду, но не одна, - Злата решительно шагнула через порог, - мне нужно собрать вещи.
        Гарри ойкнул, метнулся к телефону, длинные полы синего халата взметнулись, обнажив белые ноги, покрытые чёрными волосами. Злате стало тошно, она отвернулась, как от созерцания какого-то непотребства, и пошла собирать одежду. Запихивая в пакеты свои немногочисленные пожитки: одежду, книги да институтские и рабочие тетради – она услышала, как Гарри истерично прокричал в телефон:
        - Папа! Это я! Злата приехала… Хорошо?! Что хорошо?! Она приехала за вещами! Не одна!.. Не одна, говорю!!!.. Ты скоро будешь?.. Давай поскорее!
        Злата расстроенно вздохнула. Так хотелось избежать сцен, но, видно, не получится. Свёкра и свекровь она очень любила, жалела, скрывала от них правду о поведении Гарри, но вот сейчас встречаться с ними у неё совсем не было сил. Она покачала головой и постаралась морально подготовиться.
        Павел стоял, привалившись к косяку, и смотрел на бывшего мужа лучшей девушки на свете. Ему все эти дни было интересно, какой же он, этот Гарри, который не смог оценить такого редкого чуда, как Злата. В воображении рисовался знойный красавец, играющий на гитаре. А тут… Павел стоял, смотрел и вообще ничего не мог понять. Нет, уродом Гарри не был, нормальная внешность. И гитара тоже имелась, валялась в углу без футляра или чехла. Но… был он каким-то… непромытым, что ли. Чёрные длинные волосы, забранные в хвост, сально блестели, многодневная неопрятная щетина, и запах… Невыносимый запах перегара, а ещё почему-то краски и жвачки. Ах да, Злата же об этом и говорила, токсикоманил, значит… Павлу стало противно и он отвернулся, посмотрел на Злату, ожидая её распоряжений.
        Она прошла по крохотной однокомнатной квартирке и вдруг испуганно замерла.
        - Что? – одними губами спросил Павел, увидев её остановившийся взгляд. Злата лишь немо покачала головой, но, как только Гарри после разговора с отцом вернулся в комнату, сразу спросила:
        - А где Кезик? – голос её дрогнул.
        Кезиком звали очаровательного лохматого ангорского морского свина, которого она уговорила Гарри взять сразу после свадьбы. Увидела таких у портнихи, которая шила ей платье, и влюбилась. У неё и купила за пятьдесят новых, деноминированных рублей крошечного поросёнка, выросшего в довольно крупную морскую хрюшку. Вообще-то Кезика нарекли гордым именем Ирокез: на головке у него воинственно торчала вверх шиншиллового окраса шёрстка. Но он и на домашнее имя Кезик отзывался без капризов.
        Он вообще оказался чудесным компанейским парнем. Когда Злата выпускала его из клетки, носился по всей квартире, смешно топая голыми чёрными пяточками, забирался с ногами в миску с едой Банзая и, доставая прямо из-под себя, лопал его сухой корм. Ещё он обожал сидеть мохнатой попкой вперёд на плече у хозяйки, когда она готовилась к экзаменам или урокам, прижиматься к её щеке шелковистым бочком и издавать звуки, больше всего похожие на курлыканье. Уезжая в тот злосчастный день к бабушке и деду, Злата побоялась брать Ирокеза с собой. Ей говорили, что морские свинки не любят холода и могут заболеть, а на улице в конце декабря было хоть и не очень морозно, но ветрено. Она собиралась взять его позже. И вот теперь Кезика в клетке не было.
        - А где Кезик? - испуганно повторила Злата.
        Гарри молчал. Она всё уже поняла и, боясь услышать ответ, тем не менее спросила ещё раз:
        - Где Кезик? Егор, где Кезик?!
        - Ушёл. – Гарри стоял, повернувшись к ней боком, и, скрестив руки на груди, задумчиво смотрел в окно на унылый серый пейзаж.
        Рисуется – неожиданно для себя понял молчавший Павел. Эк его разбирает лорда Байрона изображать. Павел покачал головой и подошёл поближе к поражённой новостью Злате.
        - Как?! Как ушёл?! Как это он ушёл, Егор?! Что, оделся, обулся, отпер дверь своим ключом и пошёл погулять?! - Злата шептала, но лучше бы она кричала.
        Гарри было неловко и обидно. Пришла с каким-то… Непонятно с кем. Вещи собирает, да ещё и вопросы неприятные задаёт.
        - Вот так и ушёл! Я дверь открыл, а он убежал!
        Она молчала, и Гарри заговорил громче, сам заводя себя, чтобы заглушить неожиданно поднявшее голову чувство вины:
        - Это гончая какая-то, а не морская свинья! Я догнать пытался, но разве ж успеешь?! Я не спринтер! Поназаводила тут зверья и уехала, а я за ними следи, ухаживай! Я не нанимался! Я не зоотехник! И не называй меня этим простецким именем! – вспомнил он некстати.
        - Хорошо, не буду. Я всё поняла. Ты чудовище, Гарри. Тебе совершенно наплевать на всё и на вся, кроме самого себя. – И чудесное имя Егор, действительно, не твоё. Всё правильно, какой ты Егор, ты – Гарри. – Злата отвернулась и, глотая слёзы, продолжила собирать книги. Было невыносимо жаль бедного Ирокеза.
        Павел подошёл, отобрал у неё увесистую стопку книг, вынул из кармана безупречного вида носовой платок, вытер ей слёзы и даже сделал попытку высморкать, но Злата не далась, забрала платок и с носом справилась сама, благодарно глядя на него. Следующие десять минут они дружно собирали вещи, а Гарри стоял у окна и неодобрительно косился на них.
        Свёкор приехал быстро: он работал неподалёку и сейчас сорвался по зову сына и примчался. Злата вышла ему навстречу:
        - Здравствуйте, дядя Олег! – она с тоской подумала, что так и не смогла назвать его «папа», хотя он заслуживал.
        - Ну, здравствуй, цыплёнок.
        Он так её звал: «цыплёнок мой маленький». Злата не обижалась. Ей даже нравилось. Она вообще любила своего доброго весёлого свёкра. А теперь он грустно посмотрел на неё и спросил:
        - Значит, всё?
        Она молча кивнула. И он в ответ тоже рассеянно покивал и ушёл на кухню, судя по звуку, сел там на табурет и затих. Гарри убежал туда же и что-то возмущённо забубнил трагическим шёпотом. Олег Олегович молча слушал, а потом довольно громко спросил:
        - А что ты хотел? За что боролся, на то и напоролся, сынок! Она и так тебя слишком долго терпела.
        Вскоре сборы подошли к концу. Павел заканчивал таскать в машину книги и немногочисленные сумки с одеждой.
        Злата уже обувалась, когда из комнаты вышел Гарри и швырнул ей под ноги забытую коробку с детскими поделками, подарками её учеников. Крышка открылась, и на пол полетели человечки из шишек, бархатные и сделанные из бисера сердечки, толстый снеговик, сшитый из носка, и многое другое. Злата бросилась на колени и дрожащими от обиды руками стала собирать свои сокровища.
        Гарри стоял, вальяжно привалившись спиной к косяку и глядя, как она ползает по полу. На грохот из кухни вышел свёкор, сразу всё понял и тоже стал собирать, ни слова не сказав сыну. Злата благодарно улыбнулась ему сквозь слёзы.
        Один из подарков, деревянный шарик, расписанный гуашью под хохлому, укатился в самый дальний угол, туда, где валялись на боку грязные ботинки Гарри. Злата присела, чтобы подобрать шарик, и замерла на секунду, потом наклонилась ниже и внимательно посмотрела на его подошву, взяла в руки другой, перевернула и изучила и его тоже. Гарри возмутился:
        - Что ты там около моих ботинок возишься?
        В это время вернулся за последними пакетами Павел. Он моментально оценил ситуацию и присел на корточки рядом со Златой, коротко бросив:
        - Что?
        Она протянула ему ботинок.
        – Это он. Он был там, оба раза: когда пропала Гера и когда случился пожар.
        Павел молча посмотрел на подошвы ботинок. На обоих красовалась криво и широко вырезанная буква «Г».
        - Ты видела эти следы там? – он поднялся и протянул руку Злате.
        - Да! Да! – она была в таком ужасе, что голос её срывался. – Мне ещё всё время казалось, что что-то не так, что я упускаю что-то важное, что-то улавливаю, но не понимаю. А сейчас увидела и сразу вспомнила. Там были его следы. Сначала я заметила их вдоль цепочки собачьих, Гериных следов, когда она пропала. Там были и другие, но и эти тоже.
        Понимаешь? Теперь всё сходится. Она ушла, потому что знала его, доверяла. Я ещё всё думала: ну, как же она могла уйти, она ведь не глупый щенок, взрослая, умная собака, послушная. Чужим не доверяла. И вдруг ушла! А она не с чужим, она с ним! А он её привязал! И бросил умирать. Потому что знал, что её там никто не найдёт, что дом отдыха заброшен давно. Да ещё и зима, холод.
        Я, когда мы уходили уже из того здания, где Герасю нашли, наклонилась, чтобы фонарь поднять, а там песок рассыпан. И вот на этом песке тоже след остался, едва видимый. Но я заметила. И опять ничего не поняла. Только вот сейчас осознала. – Она вскочила, перевела взгляд на Гарри и протянула ему ботинок. – Ты что? Ты с ума сошёл, что ли?! Или ты меня так сильно ненавидишь, что решил вот таким образом отмстить?
        Гарри затравленно глянул на неё, на Павла, сунувшего руки в карманы и спокойно, изучающее смотревшего на него, как на какое-то редкое, но ужасно неприятное насекомое. Потом перевёл взгляд на отца. Тот стоял как громом поражённый. Теперь Злата поняла это выражение. Она и сама была потрясена. Гарри молчал. И Злата продолжила, всё так же, не выпуская ботинок из рук и с омерзением глядя на него:
        - И ещё утром, после пожара, я ходила вокруг пепелища, и мне опять показалось… неладное что-то. Там тоже были его следы.
        - Точно его?
        Злата уверенно кивнула. Павел взял ботинок из рук Златы и внимательно разглядывал.
        - Зачем ты подошвы уродовал, чудик? Тебе что, заняться нечем?
        - Мои подошвы, что хочу, то и делаю, - с убеждённостью детсадовца буркнул из своего угла Гарри.
        - Это старые ботинки, - объяснила Злата, - одна подошва сама треснула в форме буквы «Г», Гарри заметил, восхитился, решил, что это какой-то знак. А потом взял да и расширил её, вырезал, углубил. После пошёл на улицу, потоптался по снегу – понравилось. Вернулся и на второй такую же вырезал. Если бы не это – я бы в жизни не подумала на него.
        - Олег Олегович, - обратился Павел к свёкру Златы, - вы меня простите, но мне нужно с вашим сыном поговорить. Серьёзно. Мне Злата о вас только хорошее рассказывала, но вы сами видите, что Гарри заигрался, и надо разбираться во всей этой ситуации.
        Ошарашенный отец Гарри кивнул:
        - Я понимаю. Только объясните и мне, что здесь происходит. Какой пожар? Что с Герой?
        Злата ответила:
        - У нас после Нового года стали твориться какие-то непонятные дела: сначала Гера пропала, а буквально следующей ночью кто-то поджёг летнюю кухню. И там, и там были следы Гарри, дядя Олег. Я не понимаю, что происходит, почему он это делал…
        - Да, Егор, ты, действительно,.. заигрался, - Олег Олегович отвернулся от сына, прошёл на кухню и снова тяжело опустился на табурет, жестом приглашая остальных присоединиться. Злата с Павлом тоже устроились за столом. Гарри топтался в коридоре. Павел позвал:
        - Иди сюда, болезный! – и, когда Гарри неловко, боком вошёл в маленькую кухню, спросил:
        - Ты что, и вправду с ума сошёл?
        - Не сошёл я ничего, - буркнул бывший Златин муж. Злата с отвращением смотрела на него. Где были её глаза? Это не он с ума сошёл, а она, когда с ним связалась. Но ей так нравились его родители, а её собственные были так далеко и так давно не приезжали надолго, что она не видела ничего, кроме хорошей семьи, весёлой матери и ласкового отца. А потом, когда разобралась и поняла, за кого умудрилась выйти замуж, было жалко всех: его родителей, своих, бабушку с дедом. Вот и терпела. Дотерпелась.
        - Я к тебе приезжал, а ты со мной даже разговаривать не стала! – Гарри обвиняющее ткнул пальцем в сторону Златы. – А ты, а вы с матерью, - он с ненавистью глянул на отца, - всё твердили, что без неё мне в этой квартире жить не разрешите, что я без неё пропаду, что должен или её вернуть или к вам вернуться! А я к вам не хотел! Хватит, нажился уже с вами. Мне деньги нужны были. Ты же уехала, ни копейки мне не оставив!
        Злата поморщилась, как от нестерпимой боли.
        - И ты, папа, - Гарри ёрничал и кривлялся, изображая в лицах то жену, то отца, - ты тоже даже не спросил, не нужно ли мне чего, не голодаю ли я. И что я должен был делать? Жить не на что. Квартиру снять не на что. А с вами, предки, я жить не хочу! Увольте!
        - И в этом всём виноваты мы. – Олег Олегович мрачно смотрел на сына. Злате было его невыносимо жалко.
        - Конечно, вы! – Гарри возмутился так искренне и убеждённо, что Павел даже негромко засмеялся. Такого махрового, яркого, типичного представителя эгоистов он ещё не встречал. А Злата подумала, что Гарри ей кого-то очень напоминает, только вот никак не могла понять кого.
        - И ты решил отмстить Злате? – отец был раздавлен.
        - Да не собирался я мстить. Но когда я к ней приезжал, а она даже говорить со мной не стала, я встретил там Трофимовну, эту вашу соседку, - он искоса глянул на Злату, - мамашу Витька. Она мне кое-что и предложила.
        Точно, Трофимовну он ей напоминает. Вот кого.
        Подмосковье. Январь 1999 года. Гарри
        Тогда он пошёл к самогонщице только от обиды на строптивую Злату и ради знаменитого Трофимовниного самогона. Раньше, до того как сел по дури Витька, они вдвоём частенько зависали у него за бутылочкой. А теперь пришлось без приятеля расслабляться. Но Гарри не слишком расстроился: самогон-то никуда не делся.
        Вот под выпивку и нехитрую закуску завела Трофимовна совершенно неожиданный разговор. Налив уже по второй и внимательно глядя на Гарика, она вдруг спросила:
        - Тебе деньги нужны?
        Гарри икнул и подумал, что ему везёт. Похоже, помощь придёт, откуда и не ждал, только вот что тётка захочет взамен? Может, по хозяйству помочь, или с ремонтом?
        - Мне нужно, чтобы Лесновы продали свой участок одному хорошему человеку.
        Гарик воззрился на Трофимовну с недоумением: он-то здесь при чём?
        - А ты мне в этом поможешь.
        - Ничего не понимаю.
        - Да что тут не понятного? – ласково запела Трофимовна. – У нас здесь земля подорожала, я решила участок и дом свой продать. Дала объявление в газету «Из рук в руки». Мне позвонил покупатель. Бога-а-атый… - она мечтательно закатила глаза. – И сказал, что готов купить, но что моих восьми соток ему мало. И если я договорюсь с соседями, то он купит оба участка, мой и их, и заплатит мне за помощь. Хорошо заплатит. Очень уж ему хочется себе дом в нашем посёлке отгрохать. Готов приплатить даже. А у меня с одной стороны магазин, с другой участок недавно Павел этот купил, а с третьей - Лесновы. Понимаешь теперь?
        Захмелевший Гарри, которого в тепле да на старые дрожжи быстро развезло, потряс головой:
        - Не очень.
        - Ну что ж тут не понять! – завелась самогонщица. – Мне нужно, чтобы Лесновы согласились продать свой участок.
        - Ну и что?
        - Ну и то! Они продавать не хотят! Я разговор завела, что, мол, земля дорожает, можно продать. А они сказали, что только если беда какая заставит… - Она выжидательно посмотрела на Гарри. Но он никак не мог взять в толк, что от него хочет Трофимовна. Выждав недолго, она не выдержала и сказала:
        - Мне нужно эту беду им организовать. И ты мне в этом поможешь. Помнится, ты говорил, что ты химик?
        - Ну… да… - неуверенно протянул Гарри и уточнил. – Учился на химфаке… недолго…
        - Яд какой-нибудь сможешь достать или сделать? – Гарри с ужасом посмотрел в крохотные глазки тётки и сдавленно уточнил:
        - Зачем?
        - Надо отравить их псину. Я хочу дом их поджечь, а она может лай поднять, да всё испортить. Так сможешь или нет? Мне обещали хорошо заплатить, если уговорю Лесновых. А с тобой поделюсь. Пойдёт? И ещё самогонку буду всегда давать, сколько хочешь, бесплатно.
        Гарри задумался. Как бы ни был он пьян в тот момент, но понимал, что дело-то нехорошее, подсудное дело. Зато и деньги должны быть неплохие. Да ещё и самогонка. А тётка искушающе шептала в ухо:
        - И Златке своей отомстишь, за то, что бросила тебя, такого парня гарного.
        Последний аргумент понравился хмельному Гарри чрезвычайно. Он вытер губы от следов застолья и молодецки хлопнул себя по колену, обтянутому уже давно вышедшими из моды бордовыми слаксами:
        - Лады! Сделаю!
        Сказать-то сказал, а вот сделать оказалось труднее, хотя поначалу проблем не возникло. Всё необходимое у него было. С ядами, как и наркотиками, он экспериментировать уже пробовал, поэтому уже на следующее утро шагал по заснеженной улице к дому Златы с куском отравленного мяса в кармане. Гера бегала во дворе и на его призывный шёпот откликнулась сразу: подскочила, завиляла хвостом – узнала. Гарри посмотрел на неё и не смог дать ей отраву.
        Только потом он понял, какую ошибку сделал. Нельзя было идти «на дело» как он сам про себя это не без гордости называл, трезвым. Потому что трезвым Гарри животных, можно сказать, любил. Во всяком случае, ненависти они у него не вызывали. А тут ведь даже не чужая какая псина, а почти своя, да ещё и такая развесёлая, доверчивая. И Гарри, кляня всё на свете, побрёл обратно к станции. Дойдя до следующей улицы, вспомнил, что мясо так и лежит в кармане, достал, и, гадливо морщась, выбросил на обочину. За спиной раздался какой-то писк. Гарри обернулся и увидел, что у пакета с мясом возятся две крупные крысы. Гарри злорадно ухмыльнулся и побежал к станции: вдалеке просигналила электричка.
        Москва. Январь 1999 года. Вместе
        Павел, слушавший рассказ Гарри стоя, привалившись к кухонному шкафу, так резко выдохнул, что Злата обернулась: что? Он молчал, но глаза его были тёмными и страшными. Испугавшись, Злата уже в голос спросила:
        - Что? – и умоляюще, ещё громче:
        - Павел, что?!!
        - Так это ты мою собаку убил... Это ты... – он почти стонал сквозь зубы, как от невыносимой боли. - А я всё думал, кто же мог Фреда отравить? И как? Он же не взял бы ничего у чужого, и с земли не поднял бы. Я его ещё щенком этому научил. А вечером третьего января, накануне… он крысу поймал, и, довольный, притащил. Горд собой был невероятно. Ну как же: добычу домой принёс! Охотник, охранник! А это, наверняка, одна из тех крыс была. И он… - Павел посмотрел вверх, сглотнул, но справился с собой и тихо, очень тихо спросил:
        - Что это был за яд? Медленного действия или быстрого? – Гарри, сидевший, испуганно вжав голову в плечи, совсем сгорбился и шёпотом ответил:
        - Медленного. Я другой не смог синтезировать, долго возиться пришлось бы...
        - Вот поэтому он и умер только на следующий день! – Павел рыкнул в голос и отвернулся к окну. – Он очень страдал, умирая. Я всё думал, кто, за что… А это просто одному лентяю и мерзавцу лёгких денег захотелось… - И, повернувшись к Злате, добавил:
        - Ты была права, что боялась, как бы он не занялся синтетической наркотой. Он бы занялся. Он ради денег на всё готов. Но способностей не хватило. И знаний. Маловато ему оказалось одного курса химфака.
        Все молчали. Олег Олегович сидел, опершись локтями на стол и обхватив голову руками. Злате было больно смотреть на него. Она отвела взгляд и глухо спросила:
        - А потом? Что ты делал потом?!
        - Потом Трофимовна закатила мне скандал и пригрозила не дать денег, если я не разберусь с собакой. Тогда я выпил для храбрости и увёл её. Она так радовалась! Думала, гулять идём. – Он вдруг оживился, потухшие было глаза загорелись. – Отпустите меня, и я скажу, где она! Может, она жива ещё! А не отпустите, так и подохнет от голода и холода!
        - Не отпустим. Нам твоя помощь не нужна. – В голосе Павла больше не было эмоций. Ни ненависти, ни страдания, ни презрения. – Мы её уже нашли. Живую.
        - Как?! – Гарри был поражён. – Не может быть! Вы блефуете!
        - Сейчас мы поедем к твоей подельнице, и ты сам увидишь на участке Лесновых живую и здоровую Геру. Она не умерла только потому, что у неё есть верный друг. И потому, что ты непредусмотрительно привязал её у разбитого окна, в которое попадал снег. Она ела его и не умерла от жажды… Собирайся. – Павел повернулся спиной к Гарри и вышел в прихожую. Злата направилась за ним. Он подал ей дублёнку и сказал в проём двери:
        - Олег Олегович, если хотите, можете поехать с нами. Бить вашего сына я не буду. Но в милицию сдам.
        - В милицию?! – взвизгнул Гарри, а его совершенно убитый отец с трудом вымолвил:
        - Я понимаю ваше желание наказать его, но, может быть, мы дадим ему шанс? Собаку вашу очень жаль, но вдруг это всё-таки не он?
        - Даже если Фреда, пусть и опосредованно, убил не он, в чём я очень сомневаюсь, то Геру украл и чуть не уморил именно он. Тому есть подтверждение в виде следов, которые видела Злата. Сейчас холодно, снег не таял, а в том доме отдыха никто не бывает, мы все следы уж точно не затоптали, отправим туда милицию, они снимут слепки с отпечатка. Будут доказательства. Опросят жителей посёлка. Наверняка кто-то что-то видел. Он же Геру утром уводил, уже светло было. Надо просто знать, о чём спрашивать. А мы теперь знаем, и милиция узнает.
        - Ой, да не будут они возиться! Из-за двух псин! Что им, делать нечего?! – воспрял Гарри.
        - Будут. У меня друг, почти брат, в областной милиции работает. Он мне поможет. Это, во-первых. А во-вторых, дело ведь не только в собаках. Здесь же ещё и поджог.
        Он подошёл к телефону, висевшему на стене, быстро покрутил диск и сказал в трубку:
        - Володь, дело есть. Приезжай к соседке Лесновых через пару часов. Ну к этой… фамилию не знаю… Трофимовне… Да, Римме Трофимовне…Мы тоже туда приедем… Да, я, Злата, и ещё сюрприз для тебя тоже приедет… Договорились. – Павел аккуратно положил трубку, встал, открыл дверь, пропустил перед собой Злату и небрежно бросил через плечо. – Одевайся, Гарри. Мы тебя у лифта подождём.
        В лифтовом холле Злата подошла к Павлу и уткнулась лицом ему в грудь. Он обеими руками прижал её к себе и зарылся лицом в рыжие волосы:
        - Что бы я без тебя делал?
        - Что бы я без тебя делала? – эхом откликнулась она. Ей было бесконечно грустно.
        У мусоропровода, находившегося между этажами, раздалась тихая возня, и Злата подняла голову, приглядываясь.
        - Не может быть, - голос её вдруг сорвался, и она кашлянула и заговорила низко, смешно, почти басом. Павел непонимающе посмотрел в неосвещённую нишу за трубой мусоропровода. Злата сняла руки с его груди и бросилась туда, взлетела по лестнице на один пролёт, упала на колени и схватила что-то с пола. Павел быстро последовал за ней, теряясь в догадках. Она стремительно поднялась и совершенно ошалевшим видом протянула к нему в ладонях какой-то грязный меховой комок. Комок вдруг зашевелился, и оказалось, что у него есть блестящие чёрные глазки и чёрные же кожаные лапки с изящными пальчиками. Злата прижимала комок к груди и плакала, а он громко курлыкал и тоже жался к ней.
        - Это Кезик? – уточнил Павел, хотя, конечно, уже всё понял. – Он что, здесь бомжевал?
        Злата сквозь слёзы засмеялась:
        - Похоже на то… Что же он ел? Ошмётки, которые нерадивые жильцы ленились поднимать с пола, если они падали из вёдер? А сейчас, наверное, нас услышал и вылез посмотреть. Как хорошо, что мы с тобой здесь стояли и разговаривали! Маленький… - она почесала Кезика за ушком, и он ликующе откликнулся длинной и какой-то особенно замысловатой руладой, - маленький мой, прости меня! Я так перед тобой виновата! Я должна была взять тебя с собой… Прости…
        Павел смотрел на неё и ловил себя на том, что улыбается. Впрочем, он улыбался теперь почти постоянно. Что было странно и непривычно. Да и не по статусу. Да и не по возрасту. Так мог улыбаться лет двенадцать назад наивный лосёнок Пашка, и никак не он, опытный, взрослый, основательно побитый жизнью Павел Артемьевич Рябинин. Но ведь улыбался же. И даже тяжесть, поселившаяся в груди после гибели Фреда, куда-то отступила, как тогда, на хоккее. И жить хотелось. И дышалось легко. Даже в скучной панельной девятиэтажке у мусоропровода.
        В машине ехали молча. Сзади сидели Долины, отец и сын. Злата устроилась с ним рядом, на переднем сидении, на коленях у у неё копошился благоухающий всеми ароматами грязного подъезда чумазый Кезик. Но она не замечала ни запахов, ни грязи и беспрерывно перебирала пальчиками его шёрстку, чесала за ушком и грела чёрные кожаные лапки. Павел поглядывал краем глаза и умилялся. Он никогда не был сентиментальным. Но маленькая соседка будила в нём какие-то непонятные и неведомые чувства. Ему хотелось вот так же взять её в руки, прижать к себе и долго-долго держать.
        Решив, что незачем тратить драгоценное время попусту, он протянул правую руку и сгрёб испачканную ладошку Златы. Она улыбнулась светло и счастливо. Сзади раздалось сердитое фырканье. Павел посмотрел в зеркало и, поймав злобный взгляд Гарри, вопросительно и насмешливо повёл бровью. Тот сразу отвёл глаза, затих, нахохлился и погрузился в думы.
        Правильно, подумай, парень. Тебе полезно. Тебе такую девушку Господь послал, а ты… Дурак ты недальновидный. Я буду умнее. И своё счастье не упущу, не надейся. Я за неё бороться буду. Всегда. И у нас будет любовь, и семья, и дети. А не вечный кайф у тебя и абсолютное одиночество у неё. И она не будет вздрагивать от резких звуков и неосторожных движений. Она не будет бояться. Она, может быть, даже будет иногда сердиться на меня и ругать за что-то. Но вот бояться меня она точно никогда не будет. У нас будет «мы». Уже есть. И я буду любить её всегда, а она будет любить меня. И когда у нас будут дети, много детей, нам, конечно, будет нелегко, но мы будем беречь друг друга и жалеть. И я буду вставать пораньше и гулять с собакой, и ходить по магазинам тоже буду я – ей и так будет нелегко. А она будет учить наших детей говорить «папа» и страшно радоваться, когда они скажут-таки это своё первое слово. Не «мама», не «дай», а «папа». Вот такая у неё будет прихоть, потому что она будет любить меня и желать, чтобы для детей я был главным человеком. Смешная моя… Неужели так и не поймёт, что мне наплевать на то,
что за слово наши дети скажут первым? Что мне ничего не нужно, кроме того, чтобы она и наши дети всегда были рядом?
        Я буду так гордиться, что я отец и муж… Муж и отец… И мне будет неважно, кто у нас – мальчики или девочки. Ведь это будут наши дети. И даже если у нас будут одни девицы, я буду счастлив. Потому что они будут похожи на маму. Я стану им верным другом, чтобы наши девочки никогда не выскочили замуж от недостатка любви и не были одиноки. И я буду ей всегда говорить, что она самая красивая, даже когда у неё будет токсикоз и отёки. Особенно тогда. И буду прощать ей все капризы. Ведь к женщине нужно относиться (он усмехнулся: хорошо, что Злата не феминистка), как к маленькому ребёнку: любить, жалеть и прощать. И тогда она будет счастлива. И будет радоваться тому, что она - женщина.
        И никогда ей в голову не придёт никакой феминистский бред о равноправии полов. Потому что это равноправие не нужно счастливым людям. Оно им в голову не приходит. Ведь Господь-то придумал по-другому. Что мужчина – любит, заботится, опекает, оберегает, направляет, помогает, утешает, растит в жене женщину. И если нужно – отдаёт за неё жизнь. За неё и их детей. Только тогда он мужчина. А она – любит, верит, ждёт, помогает, дарит ему детей и саму себя. Только тогда она – женщина. И оба они любят и жалеют друг друга. Потому что жалеть и значит – любить. А кто думает, что жалость – это стыдно, что она унижает, тот глупец, сухарь и несчастный человек. Жалость обязательно должна быть. Только так и должно быть. И никак иначе. Потому что всё, что иначе – морок, обман, эгоизм и себялюбие. Если иначе – значит, нет никакой семьи.
        А у нас эта самая семья будет. И когда мы станем стариками, то будем вспоминать о том, как я полюбил её сразу, тогда, у ветеринарки, и добивался, и забрал её у тебя, и вёз домой. А ты, глупый, жадный и жалкий сидел сзади и трясся за свою шкуру. И даже не понял, кого ты упустил и что ты упустил. Думай, думай, Гарри. Думай, как стать человеком. У тебя ещё есть время. Ты можешь успеть. Но вот такой жены у тебя уже не будет никогда. Опоздал ты. Упустил…
        Павел потянулся и включил магнитолу.
        - Поздно мы встретились с тобою, поздно, не те уже над нами звёзды,мы усталы и серьёзны, не скрываем грустных глаз, грустных глаз. И всё же хорошо, что поздно одна судьба связала нас, - сладко запел мужской голос. – Павел подавил улыбку и подумал:
        «Не поздно. Хотелось бы раньше, но, значит, так надо».
        Голос согласился и грянул:
        - А-а-а, лучше поздно, чем никогда! А-а-а, лучше поздно, чем никогда! Может, нам с тобой достались лучшие года, да-да, да-да… - Павел кивнул: а вот с этим соглашусь. Обязательно лучшие года. И я всё сделаю для этого. Только так. И никак иначе.
        Подмосковье. Январь 1999 года. Вместе
        Калитка у Трофимовны была открыта. Они целой делегацией прошли по узенькой тропке и затопали на крыльце, стряхивая снег. В окне дёрнулась цветастая занавеска и мелькнуло одутловатое испуганное лицо. Едва Павел отворил дверь и переступил через порог, хозяйка выскочила в маленькую тёмную прихожую и приторно запела:
        - Ой, какие ж гости у меня! Ну что ж за гости-то! Вот радость какая! Проходите-проходите. Чайку не желаете? Или самогоночки моей фирменной. – А глазки перебегали тревожно с одного лица на другое: что ж за нелёгкая принесла, что случилось?
        Гарри сглотнул было и уже приоткрыл рот, чтобы ответить согласием, но, наткнувшись на ледяной взгляд Павла, громко клацнул челюстями и промолчал.
        - Нам ничего не нужно, кроме вашего признания, Римма Трофимовна.
        - Да какого ж признания? – всплеснула она руками, голос стал ещё слаще, у Златы аж скулы свело. – Что ж вам надо-то от бедной и почти одинокой женщины?
        Павел, наступая, вдавил её в какую-то мрачную комнатёнку, видимо, гостиную, обставленную с наивным деревенским шиком: полированная стенка с имитацией кованых решёток по стёклам, кресло, покрытое ковровой дорожкой, диван, над которым висела скатерть с лебедем, призванная, видимо, заменить ковёр, телевизор, покрытый куском тюля, большой стол.
        У бабушки и дедушки Павла в рабочем посёлке под Горьким была почти такая же комната. Но в ней было светло и чисто, пахло пирогами, телевизор покрывала накрахмаленная кружевная салфетка, собственноручно связанная бабушкой, а не грязный, давно утративший белизну кусок тюля, на кресло и диван были накинуты клетчатые лоскутные покрывала, тоже бабушкино творчество. Маленький Пашка обожал гостить у родителей мамы, и их дом не казался ему ни безвкусным, ни мрачным.
        Но в этой комнате он испытывал желание раздвинуть давно не стиранные шторы, об которые, судя по их виду, кто-то имел привычку вытирать руки, и настежь распахнуть окна, чтобы не было этого отвратительного запаха грязного запущенного жилья, самогона и нечистого белья.
        Подавив в себе чувство брезгливости, он взял Трофимовну выше мягкого, рыхлого обнажённого локтя, провёл к столу и усадил на стул. Жестом пригласил сесть остальных. Самогонщица испуганно смотрела на него и вертела в руках грязную тряпку, висевшую у неё на необъятной талии, видимо, вместо фартука. Все молчали. Первой не выдержала хозяйка, переводя взгляд с одного незваного гостя на другого, она неожиданно громко взвизгнула:
        - Чё вам надо? Чё вы от меня хотите? Это мой дом! А вы вломились без приглашения, запугиваете меня! – и без того высокий неприятный голос её взвился ещё выше.
        Павел поморщился:
        - Вот только на ультразвук переходить не надо. И давайте без мелодраматизма. В нашей истории и так много чего есть, так что мелодрамы нам только и не хватало. – И без перехода сухо спросил:
        - Кто поджёг летнюю кухню Лесновых?
        Трофимовна сразу сдулась. Это было так явно, так заметно, что Злата поразилась изменениям, которые моментально, прямо у них на глазах произошли с ней. Перед ними сидела уже не молодящаяся тётка средних лет, а настоящая старуха, грязная, неопрятная и, казалось, смирившаяся со всем. Но, когда соседка заговорила, стало ясно, что до смирения там ещё далеко:
        - Он, - она обличающе ткнула красный сосискообразный палец почти в лицо Гарри. Тот засуетился, закрутился и выпалил:
        - Да это ты меня надоумила! – в этот момент Злата, сидевшая лицом к дверям, увидела, как в дом вошёл майор Лялин, глянул на честную компанию и замер, с интересом наблюдая за происходящим. Павел тоже его увидел, незаметно кивнул и уточнил:
        - То есть поджечь летнюю кухню Лесновых задумала Римма Трофимовна?
        Самогонщица затравленно молчала, Гарри исступлённо то кивал, то тряс головой из стороны в сторону. Злата вдруг вспомнила тот вечер и причитания прибежавшей соседки. Она кричала тогда громко, с надрывом:
        - Да что ж это делается?! Кухня горит! Не дом! Вот беда-а-а!
        Злата тронула Павла за рукав:
        - Я думаю, что Гарри должен был поджечь дом, а не летнюю кухню. Она коротко глянула на Долина. – А он не смог. Ведь так?
        Гарри опять закивал и затряс головой одновременно:
        - Да! То есть нет!.. То есть да, она велела поджечь дом, и нет, не сумел я! Я ей говорил, что в доме вы спите, а вдруг выскочить не успеете. А она мне: не страшно. Ну, я и пошёл. Но побоялся. Я на мокруху не подвязывался…
        Павел покосился в сторону до сих пор никем, кроме них со Златой не замеченного Лялина: слушай, мол. Потом перевёл взгляд на Злату. Она сидела прямо, очень прямо и с ужасом смотрела то на человека, женой которого была больше года, то на соседку, которую знала с детства. На пусть не слишком симпатичную, но свою, так хорошо знакомую Трофимовну, которая однажды просто решила убить их всех: бабушку, носившую ей собственноручно выращенные огурцы и помидоры, дедушку, чинившего ей водопровод и правившего покосившийся забор, Злату. И всё ради чего? Ради денег. Тех денег, которые ей ещё даже и не заплатили, а лишь пообещали.
        У Златы звенело в ушах, и было стойкое ощущение, что она попала в какой-то безумный мир. В место, где можно вести за ошейник собаку, которая знает тебя и рада тебя видеть. Вести, чтобы привязать к батарее в холодном корпусе заброшенного дома отдыха, развернуться и уйти, зная, что она будет мучительно умирать здесь несколько дней. Где можно днём забегать по-соседски поболтать, а ночью отправлять подельника поджигать дом, в котором спят трое невинных, частенько помогавших людей. Ну, ладно, пусть двое, раз уж она, Злата, так, по мнению Трофимовны, виновата перед её сыном. Но бабушка с дедом!… А потом, забывшись, голосить, поняв, что подельник дал слабину и поджёг всего лишь летнюю кухню...
        И снова Павел прервал затянувшуюся паузу:
        - Так зачем ты кухню-то поджёг, болезный?
        - Я думал, что это, да ещё и исчезновение собаки расстроит Лесновых, заставит их уехать отсюда и согласиться на продажу участка. И тогда нам с Трофимовной заплатили бы.
        - Бред какой, - протянула Злата.
        - Никакой не бред, - обиженно буркнул Гарри, - твои деды сами же Трофимовне сказали, что они могут уехать отсюда, если беда вынудит. Ну вот… Пришла беда…
        - Отворяй ворота? Что же вы планировали дальше делать, если не поможет и пожар? Ведь Лесновы могли и не уехать. - Павлу было тошно слушать Долина, но он честно старался разобраться во всём.
        - Ну, что, что? Дальше больше… - начал было Гарри, но забытая всеми Трофимовна вдруг взвизгнула:
        - Молчи, дурак! Ничего, ничего мы больше не планировали! Не получилось бы, значит, не судьба.
        Но Гарри отчего-то понесло, и он, заговорив громче, чтобы перекрыть голос своей подельницы, заявил:
        - А дальше умер бы кто-нибудь из Лесновых, чтобы остальные уехали.
        - Дур-р-рак! – простонала самогонщица и упала лицом в красные ладони.
        В комнате стало очень тихо. Только тикали часы с кукушкой. Злате казалось, что они повторяют: всё не так, всё не так. Она встала и, качаясь, будто ноги её не несли, вышла в прихожую, едва не задев плечом майора Лялина. Тот посторонился, пропуская её, посмотрел ей вслед сочувствующим взглядом, и вошёл в комнату:
        - Ну, здравствуйте, товарищи преступники! – насмешливо протянул он. – А теперь прошу для дачи показаний к нам в отделение!
        Вне пространства. Вне времени. Вместе
        Было уже поздно, когда Павел привёз Злату к себе домой, провёл, поддерживая, в гостиную, и усадил на старый диван. Она смотрела мимо него невидящими глазами и качалась, обхватив плечи руками. Наталья уже ушла, поэтому он сам пошёл на кухню, налил в рюмку кагору и принёс Злате. Она хрипло прошептала:
        - Я не пью, - но он сел рядом, обнял её за плечи и потихоньку, по глоточку заставил выпить всё. Потом достал весёлый клетчатый мохнатый плед, который купил буквально на второй день после того, как увидел Дом, чтобы сидеть перед камином, завернувшись в него, а на деле ни разу так и не использовал, но держал под рукой. Сел на корточки, снял со Златы ботинки на шнуровке. Она попыталась сопротивляться, но он поднял её ноги на диван, подсунул под голову подушку и укрыл до подбородка, как маленькую.
        - Полежи.
        Она дёрнулась:
        - Я домой.
        - Домой ты не пойдёшь. Твои же уехали к родственникам в Малоярославец. Ты же сама рассказывала. Да ещё и Геру с собой забрали. И что ты там одна будешь делать?.. Ну, хорошо, пусть не одна, пусть с Банзаем. Кезик здесь, у меня. Я его выпустил, вон, слышишь, топочет, как слон, дом изучает, осваивается. Банзай вполне ночь может один пережить. У него ведь еда с водой есть? – Она слабо кивнула. – Ну вот. А ты сегодня будешь ночевать здесь. А завтра встанем пораньше, заедем к тебе, ты переоденешься и Банзая покормишь. Вот и все проблемы. Договорились?
        Злата молча смотрела на него и медленно, очень медленно думала, как бы ему объяснить, что остаться у него она не может. Ну, вот просто не может и всё тут. Но мысли, как бы это объяснить, не ставя себя и его в неловкое положение, не было, поэтому она покраснела и натужным басом, очень смешным и ужасно нелепым, пробормотала:
        - Мне надо домой.
        Павел смотрел на её пылающие щёки и стремительно соображал, что же такое могло случиться, от чего его бледненькая интересной бледностью соседка вдруг собралась соревноваться интенсивностью окраски со свеклой.
        - Злата, ты не переживай, ты меня совершенно не стесняешь. Щётка зубная у меня есть. Халат тоже найдём. Тапочки… Ну, мои сорок пятого размера тебе будут велики, но походить-то можно, если постараться. У меня новые есть, мама на Новый год подарила, мохнатые такие, тебе понравятся, я думаю. Или я могу дать тебе шерстяные носки! Мне их ещё бабушка вязала. Они небольшие. Я тогда был значительно мельче. Так что тебе не так уж и велики будут! – он обрадовался такой идее и, довольный, схватил её руки и посмотрел на неё. Глаза Златы наливались слезами.
        «Не попал», - подумал Павел и растерялся.
        – Что? Что я не так говорю? Я тебя чем-то обидел? Ты прости меня, если так. Только объясни, что случилось. Я больше не могу гадать. Ну, не понимаю я!
        Она покраснела ещё больше, хотя минуту назад ему казалось, что больше уж точно некуда, и, неотрывно глядя на клетчатый плед, с трудом выдавила:
        - Я не могу у тебя остаться. Мы в доме одни. Это неприлично.
        Павел ждал чего угодно, но вот только не этого. Гуля запросто ночевала у него до свадьбы и никакой проблемы в этом не видела. Когда она осталась в первый раз, это ему, Павлу, было неудобно перед родителями, и он опасался, что юная его подружка будет стесняться, смущаться и страдать. Но утром она спокойно выплыла на их небольшую кухню в его полосатом халате и радостно сказала оторопевшему отцу, застывшему с джезвой в руках:
        - Доброе утро, мой дорогой будущий свёкор! А на мою долю кофейку не сварите?
        И лосёнок Пашка решил, что и вправду ничего страшного нет, раз даже девушка не чувствует себя неловко. Все последующие его увлечения тоже не видели в совместном времяпрепровождении ничего зазорного.
        Но его маленькая смешная соседка Злата, больше двух лет прожившая с токсикоманом и алкоголиком, потерявшая и нашедшая лохматого морского свина с гордым именем Ирокез, узнавшая сегодня, что её вместе с бабушкой и дедом запросто могли сжечь заживо в их доме, считала совсем по-другому. У неё были допотопные, старорежимные, консервативные, отсталые, несовременные представления о приличиях. И это вдруг ужасно понравилось Павлу. Или наивному лосёнку Пашке? Пашке, который, как неожиданно оказалось, не сгинул бесследно, а чудесным образом сохранился где-то в такой глубине, за такими завалами, что и не найдёшь никогда. Сохранился и стал временами выбираться наружу: воздуха глотнуть и заявить о своём присутствии. Павел подумал и раздельно, медленно произнёс:
        - Я буду спать на втором этаже, у себя. Ты – здесь. Или наоборот. А завтра ты пройдёшь к вам на участок задами, через дыру в заборе. Ну, через ту, что лазала раньше. Я её обнаружил. Так никто ничего не заметит. Ну, а себе-то ты можешь вполне доверять, ведь правда?
        Она кивнула затравленно и задумалась, а когда заговорила, голос звучал глухо, тоскливо:
        - Хорошо. Давай так. Я не хочу сейчас домой, ты прав в этом. Только я ведь не из-за того, что подумают окружающие, отказываюсь у тебя остаться. Мне и перед тобой стыдно. Понимаешь? Я очень не хочу, чтобы ты обо мне плохо думал!
        «Ну, что ему с ней делать?! Ну как тут быть?!» - вздохнул Павел. А вслух сказал:
        - Я не могу про тебя плохо думать. Просто не могу и всё. Я тебе обещаю, ты не пожалеешь о своём решении остаться.
        И она осталась. Павел был счастлив. И Дом, он был в этом уверен, тоже был счастлив. Приняв непростое для неё решение, Злата немного успокоилась, лицо её вернулось к природному окрасу, а слёзы высохли. Завернувшись в плед и поудобнее устроившись на диване, она неожиданно попросила у него альбом с его детскими фотографиями. Павел нашёл толстенный синий том в одной из коробок и, крайне удивлённый и заинтригованный, притащил своей гостье. Никогда ещё ни одна из его девушек, включая Гулю, не изъявляла желания посмотреть на чёрно-белые фотографии карапуза Павлуши.
        Злата приняла альбом чуть ли не с благоговением и принялась увлечённо переворачивать страницы. Листала медленно, подолгу вглядываясь в фотографии, нежно улыбаясь голому пузатенькому Пашке, вышагивающему по песчаной дороге посёлка Берёзовая Пойма, что под Горьким, теперь Нижним Новгородом, потом крошечному Пашке, важно восседающему в их первой, вишнёвой, «копейке», прямо за рулём, затем Пашке, тискающему огромного чёрного кота Уголька. И всем прочим Пашкам, маленьким и не очень, весёлым и грустным, чумазым и чисто вымытым. Всем.
        Смутившийся Павел ушёл на кухню. Измучившуюся за долгий день гостью следовало хорошенько покормить. Утром, перед уходом, он достал из морозилки несколько тушек форели и вот теперь радовался, такой своей предусмотрительности. Кума Ольга научила его потрясающе запекать рыбу. Поминая подругу добрым словом, Павел, про себя повторяя её наставления, чистил, солил и чуть-чуть перчил рыбу. Потом завернул каждую в кусок тонкого армянского лаваша и в фольгу. Получившиеся блестящие кулёчки выложил на решётку и включил духовку. Плита была старая, Павел ещё ничего не покупал из мебели и бытовой техники. Но духовка работала хорошо. И через полчаса Злата, так и сидевшая с альбомом в руках, была поражена ароматами, доносившимися из кухни.
        Потом они дружно ели, забравшись с ногами на диван, разворачивая листы лаваша, пропитавшиеся соком рыбы, и щурясь от удовольствия. И Павел смотрел и не мог наглядеться на вернувшее себе естественные смугло-розовые краски лицо. Злата ела с удовольствием, нахваливала и просила добавки. И он снова думал, что никто из его бывших девушек не ел так естественно и аппетитно, не думая о фигуре, производимом впечатлении и необходимости делать всё красиво. И Павел в очередной раз понял, как, оказывается, здорово жить просто, естественно, ничего не придумывая и не усложняя. Всё уже и так придумано до них. И нужно только найти то, что подходит именно тебе. И жить в соответствии с этим, тебе подходящим. А не ломать себя и не подстраиваться под то, что придумано для других.
        Вот ему подходил его Дом. Старый и потрёпанный жизнью. Не коттедж, не квартира в Москве, а Дом. И Злате, он уже понял, тоже подходил этот Дом. И Павел поймал себя на мысли, что очень бы хотел тоже подойти ей. Как она, совершенно точно, он в этом уже был уверен, подходит ему. И теперь он ломал голову, как объяснить этой настрадавшейся девчонке, что они должны быть вместе, потому что так задумал Очень Добрый и Очень Умный, Которому до них - вот удивительно! - есть дело.
        - Вы кто? – Злата подпрыгнула на диване и испуганно прикрылась одеялом.
        В изголовье стояла молодая красивая женщина и изумлённо смотрела на неё.
        - Это моя невеста, Наташ. – Свежий и бодрый Павел в голубых драных джинсах и клетчатой фланелевой рубахе спускался по лестнице. – Простите, что не предупредил, но Злата теперь живёт здесь. Познакомьтесь.
        - Наташа, домработница Павла, - кивнула одна.
        - Злата… - смущённо проговорила другая.
        - Хозяйка дома. – Категорично, с нажимом, завершил знакомство Павел. Злате показалось, что уголок безупречного рта Натальи нервно дрогнул, и она ободряюще улыбнулась ей:
        - Павел так торопится…
        Наталья неопределённо пожала плечами и кивнула в сторону кухни:
        - Я пойду? Что приготовить на завтрак?
        - А можно я помогу? – подскочила Злата.
        - Мы оба поможем. – Павел приобнял Злату за плечи. Наталья отвернулась. Злата была тронута такой деликатностью – сама она сделала бы так же – и сразу же решила, что они с Наташей непременно найдут общий язык.
        Москва. Январь 1999 года. Вместе
        Днём Павел встретил Злату у школы. С утра он же отвёз её на работу, сам поехал в офис, промаялся там полдня и под издевательские шутки страшно довольного происходящим Ясеня плюнул на всё и направился в Марьино.
        - Не забудь купить цветы! Настоятельно рекомендую ирисы: красиво и небанально! – громко напутствовал самовольно присвоивший себе роль советника генерального директора по сердечным делам и окончательно распоясавшийся Ясень.
        Павел, уже одетый и стоявший в дверях, резко повернулся на каблуках, стремительно подошёл к «советнику» - тот втянул голову в плечи и деланно затравленно похлопал длинными ресницами – и звучно чмокнул его в затылок.
        - Ты ж моя тётушка Заботушка!
        - Польщён, - стукнул каблуками сидевший в кресле «гусар» Серёга Ясенев и хамски пропел:
        - Оревуар!
        Шёл последний, восьмой урок. Златин одиннадцатый «А» писал сочинение. Она, тихо-тихо ступая, ходила между рядами, с трудом удерживая себя от желания погладить по склонённым головам своих девчонок и мальчишек. Трогательные они всё же, хотя и взрослые уже, конечно. Улыбнувшись этим мыслям, она подошла к окну. Во двор въезжала красная «Ауди» Павла. Злата наклонила голову и постаралась подавить счастливую улыбку. Сердце бухало в груди так громко, что она бросила быстрый вороватый взгляд на класс: не слышат ли. Нет, пишут, заняты.
        Словно почувствовав что-то, подняла голову Катя Барышева и вопросительно посмотрела поверх узеньких стильных очочков. Злата улыбнулась ей и отрицательно покачала головой: ничего, ничего, пиши, всё в порядке. Катя тоже улыбнулась. Они дружили, Злата и её взрослые дети. Без фамильярности и перехода границ, безо всяких «чересчур», но очень тепло и надёжно. И понимали друг друга без слов.
        Стекло было ледяным, и Злата прижала к нему горячие ладони, остудив, приложила к пылающим щекам. Павел вышел из машины, задрал голову, поискал глазами окна кабинета, нашёл почти сразу и широко улыбнулся, увидев её. Злата не стала делать вид, что её в окне нет, подняла руку и тихонько помахала: ну, здравствуй, как хорошо, что ты приехал. Он сунул руки в карманы, склонил коротко стриженную русую голову и молча улыбался ей исподлобья. Я приехал, да… Я сошёл с ума, конечно. Диагноз понятен, даже к врачу не ходи. Но я приехал опять, как и позавчера. И приеду завтра… Хотя нет. Завтра не приеду. Ведь завтра суббота, а сейчас по субботам не учатся, не то что в нашем детстве. Значит, завтра я целый день буду с тобой. Потому что тебе сейчас совсем нельзя оставаться одной. И мне никак нельзя одному. Без тебя. Ты, может быть, этого ещё не поняла, но обязательно поймёшь.
        Грянул во всю силу звонок. Злата от неожиданности подпрыгнула. Павел на улице тоже его услышал и рассмеялся, увидев ошарашенные глаза соседки. Она захохотала тоже. Опомнившись, оглянулась и увидела, как её «ашки» заинтересованно смотрят на неё, совсем по-детски раскрыв рты. Первым сообразил посмотреть в окно Лёшка Годунов. Увидел Павла и понимающе улыбнулся Злате. Она смущённо развела руками. Тут и остальные сидящие у окон, вытянув худые подростковые шеи, уставились на приметную ярко-красную машину и её хозяина. Мишка Хабаров радостно подскочил и замахал над головой длинными руками, то разводя их широко в стороны, то скрещивая – семафорил Павлу на правах знакомца. Тот увидел и весело помахал в ответ. Тут уж все не выдержали и, наплевав на дисциплину (урок-то ведь уже закончился), сгрудились у окон. До ужаса простой и абсолютно не знакомый с правилами приличия Лёшка Годунов поверх голов одноклассников прокричал:
        - Злата Андревна! Он приехал! Вы видите? Классный мужик! Во какой! – он оттопырил большой палец правой руки и потыкал им то в окно, то в сторону слегка ошалевшей от такого напора классной руководительницы. - Выходите за него замуж!
        - Лёш, ты что, белены объелся? Ничего не перепутал, друг мой сердешный?
        Эмоциональный и несдержанный Годунов жизнерадостно подтянул плечи к самым ушам и скорчил виноватую рожу:
        - А я чо? Я ничо! Но ведь правда классный мужик! Что надо! И в вас влюблён по уши! Мы уж все это поняли. Правда, народ?
        Народ усиленно закивал. Злата смотрела на них и видела восторженные лица девочек и довольные пацанов. Как же – такой сериал, такие перипетии и страсти без отрыва от учёбы. Простонав:
        - Господи Боже милосердный, дай мне сил и терпения! Да побольше! – она плюхнулась на свой учительский стол и захохотала, закрыв красное лицо руками. Через несколько секунд отняла их и снова оглядела своих детей:
        - Да-а-а, дети мои любимые, с вами не соскучишься.
        - Ага. – Заявил окончательно распоясавшийся Годунов. – Но мы ж любя. Вы не сердитесь только. Но если мы вам правду не скажем, то кто скажет? А мы вот скажем! Я скажу, а народ не даст соврать. Мы ж вас пристроить хотим, чтобы вам хорошо было, чтобы любили вас, заботились о вас. Вам хорошо – и нам хорошо. Вы заслуживаете лучшего мужа. А тут такой перспективный претендент объявился!.. Короче, Злата Андревна, вы, конечно, сразу ему «да» не говорите, поломайтесь немного, - на этих словах Злата окончательно потеряла дар речи и только нервно смеялась, прижав ладонь к щеке, - ну, пару деньков его помурыжьте, вы ж у нас красавица и человек хороший. Так что скажите ему, что вам подумать надо, мол, то да сё... Ну, не буду я вас учить, вы ж классическую литературу читали, знаете, как это делается. Вот. А потом соглашайтесь. Непременно. Хорошая партия ваш Павел. – Лёшка победно посмотрел на неё, остальные согласно кивали.
        - Ладно, - придушенно пробормотала Злата, - тогда я пойду… поломаюсь, то да сё… я ж у вас красавица… и человек хороший… До свидания! До понедельника!
        Она схватила сумку, дублёнку, на бегу крикнула:
        - Оля, Ира, вы сегодня дежурные! – и вылетела из кабинета, за дверью согнувшись пополам и нервно прыснув. – О Боже! Вот и дети выросли! Учат, как надо предложение принимать!
        Ничего не подозревающий Павел с улицы с интересом и всё возрастающим недоумением наблюдал за происходящим на третьем этаже. Когда он приехал, в окне было видно лишь Злату, потом появилась одна мальчишечья голова, затем число наблюдателей резко так возросло, что он сбился со счёта. Сначала давешний герой-любовник и звезда хоккейной команды в одном лице Мишка, кажется, Хабаров, а потом и все остальные радостно махали ему руками, прыгали и что-то кричали. Злату он среди них не видел. Затем все головы дружно повернулись к нему затылками и так, то кивая, то качая, то отчаянно жестикулируя, немаленькие дети его соседки простояли какое-то время. Кроме затылков в низких больших окнах были видны ещё и спины, а так же филейные части разной степени упитанности. Затем загадочного поведения юноши и девушки снова обернулись и дружно прижались носами к стеклу, делая какие-то непонятные движения руками и старательно скашивая глаза направо. Павел растерянно поглядел туда и увидел, как с крыльца к нему стремительно спускается в распахнутой дублёнке Злата. Павел вопросительно посмотрел на Златиных учеников, те
восторженно закивали. Он подошёл к остановившейся было Злате и взял её под локоть, другой рукой подхватив тяжеленную сумку с тетрадями. Наклонившись к самому смуглому ушку, шепнул голосом бесподобного Пирса Броснана в роли бесподобного же Джеймса Бонда:
        - Не хочу вас пугать, Злата Андревна, но за нами наблюдают.
        Она быстро глянула на него и в тон ему ответила:
        - Догадываюсь. Но мы можем уйти садами-огородами. Я знаю тайный путь.
        Не выдержав, они оба рассмеялись. Злата подняла глаза и погрозила своим ученикам пальцем. В ответ они, состроив самые невинные рожицы, стали махать им руками. И махали, не переставая, пока Павел сажал Злату в машину, пока они выезжали со двора, и до тех пор, пока не скрылись за углом дома.
        - Да-а-а, - поражённо протянул Павел, - вот это работа у тебя. Никакой личной жизни. Одна общественная.
        - Это точно. – Злата еле отдышалась от смеха. – Ты знаешь, в конце девятнадцатого – начале двадцатого века в Петербурге, если я не ошибаюсь, учителям было запрещено заводить семьи. И в Австро-Венгрии так же. Я раньше удивлялась. А когда пошла работать, поняла. Учитель редко когда может совмещать работу и семью не в ущерб ни той, ни другой. Или он настоящий учитель, и тогда страдает семья. Или он семьянин. Но тогда не учитель. Говорят же, что учительство – это не работа, а служение. Вот так и получается. Что или ты живёшь детьми, либо нет. Но тогда в первом случае они считают тебя немного своей собственностью. Или ты их не любишь. И тогда надо увольняться. – Она хмыкнула. Павел задумчиво покачал головой.
        - А что же мы будем с этим делать, когда ты выйдешь за меня замуж?
        Злата вытаращила глаза и уставилась, хлопая ресницами, как Мальвина, на Павла.
        - Не так я собирался сделать тебе предложение, но раз уж такой разговор зашёл, не могу молчать. Выходи за меня замуж. Не буду врать, что лучше меня нет. Это вряд ли. Наверняка есть. Но зато я тебя люблю. И это совершенно точно.
        Он приткнул машину у обочины и, обхватив рукой за плечи, притянул Злату к себе. Она с совершенно потрясённым видом поддалась и уткнулась холодным носом ему в шею. Сразу стало щекотно и сладко, Павел исхитрился, изогнулся и всё ж таки зарылся в её волосы лицом. Злата пискнула и горячо и совсем неромантично, неподходяще героине сериала про любовь, запыхтела, судорожно сглатывая.
        - Ты что? – глухо пробормотал Павел в её волосы. – Плачешь, что ли?
        - Ага. Я думала тогда, у Гарри, что ты про жениха просто так сказал, чтобы Гарри на место поставить и меня поддержать, - прошептала одними губами счастливая невеста, и хлюпнула конопатым носом.
        - Ты зачем это? От горя, что ли? – он не мог, не хотел от неё оторваться и прижимался всё сильнее, то губами, то щекой, тоже с трудом сглатывая и резко вдыхая вкусный запах её волос, смешанный с автомобильным.
        - Уку, – она покачала головой.
        - Уку – это да или нет? Мне идти стреляться из табельного оружия Лялина или всё же выбраться из машины, орать от счастья дурниной, ликовать, скакать влюблённым сайгаком и целовать всех попавшихся под руку прохожих?
        Злата хрюкнула, повозилась, достала своё лицо откуда-то у него из подмышки, и, часто хлюпая носом, пояснила:
        - Уку – это нет. Нет, не от горя. Плачу, в смысле. А от счастья.
        Подмосковье. Январь 1999 года. Вместе
        - Эгей! Есть кто дома?! – зычно крикнул Павел, открыв дверь спиной и топая ногами в прихожей. Уставшая удивляться переменам, стремительно происходящим в её жизни, Злата, уцепившись ему за шею, сидела у него на руках. Павел, как вытащил её, упиравшуюся и отбрыкивающуюся, из машины, так и понёс через двор, взлетел на высокое крыльцо и вот теперь топтался у входа. – Ау! Лю-ди!
        - Молчат. Но ведь если дверь открыта, значит, точно кто-то есть. Сейчас я вас познакомлю, - он подмигнул Злате, набрал в лёгкие воздуха и собирался завопить ещё раз, когда сверху раздались шаги и, свесившись через перила, голова в зелёном докторском чепчике, спросила:
        - Здесь мы, чего бузишь, мальчик?
        - Эдуард Арутюныч, голубчик, - Павел понабрался у своих стариков разных словечек и любил ими пользоваться, - а я вам сюрприз принёс!
        Старик покопался в карманах, старательно нацепил очки и посмотрел вниз, – Павел был уверен, что проницательный армянин всё увидел и всё понял слёту, но раз тому захотелось устроить маленький спектакль, стоило подыграть. Поэтому Павел поднял Злату повыше на вытянутых руках и покачал из стороны в сторону:
        - Вот сюрприз!
        - Здравствуйте! – пискнула смущённая Злата.
        - Кхе-кхе… Вижу, вижу… Хороший сюрприз… Девушка… Красавица… Здравствуйте, милое дитя! – Эдуард Арутюнович соблаговолил улыбнуться. - Где же такие сюрпризы водятся? Я бы для младшего сына тоже взял. А то он у меня в девках засиделся.
        - Э нет! Где водятся, там уже нет!
        - Почему нет? – Злата подпрыгнула в руках Павла. – У меня три подруги незамужние. Могу познакомить!
        Павел захохотал:
        - Нет, вы только посмотрите на неё! Только что слова не могла сказать, а как только появилась возможность подруг пристроить, сразу голос прорезался. Умница ты моя! Настоящий друг!
        «Умница» подала голос:
        - Не мог бы ты меня поставить? А то как-то неудобно…
        - Не мог бы. Пока. Эдуард Арутюнович, зовите остальных – будем знакомиться.
        Знакомство происходило там же, в дверях. Павел так и не спустил с рук свою ношу, пока его старики гурьбой не собрались внизу. Когда, наконец, все были на месте, он торжественно произнёс:
        - Прошу любить и жаловать! – поставил, наконец, до нельзя смущённую Злату на пол и слегка подтолкнул вперёд. – Злата. Моя невеста. Хозяйка дома. И почувствовал, как удовлетворённо вздохнул его Дом: вот и правильно, вот и хорошо, только так, и никак иначе.
        «Невеста и хозяйка» вспыхнула, смущённо заулыбалась, шепча «здравствуйте, здравствуйте» и разве что не приседая в подобии книксена. Павел с гордой усмешкой смотрел на неё, он и сам при виде своих дедков впадал в дореволюционный экстаз и с трудом сдерживал себя, чтобы не начинать сыпать «милостивыми государями» и «вашими превосходительствами». Мастера - как один в белых, голубых, зелёных докторских чепчиках, как будто хирургическая бригада в полном составе - переглянувшись, радостно заулыбались. Первым не выдержал Эдуард Арутюнович:
        - Деточка, этот сатрап, ваш будущий муж и наш нынешний хозяин, похоже, так и собирается держать нас всех в дверях. Ну, мы-то не дадим вас в обиду. Лично я, на правах самого старого, мудрого и беспардонного приглашаю вас на кухню выпить чаю и отпраздновать помолвку.
        Павел прыснул, оттёр старого армянина от Златы плечом и демонстративно проворчал:
        - Нет уж. Знаем мы вас, горячих кавказских мужчин. Сейчас вы мою невесту уболтаете и уговорите выйти замуж не за меня, а за вашего младшего сына. А мне самому Злата как воздух нужна. Так что позвольте уж мне выступить в роли хозяина.
        Помолвку праздновали, уминая фантастически вкусные хачапури – дело рук жены Эдуарда Арутюновича, принесённые им с собой, – и запивая их армянским же коньяком.
        - Девочка моя, ты почему не пьёшь? Нельзя? – с подозрением спросил старый армянин.
        Злата улыбнулась:
        - Я вообще не пью, простите…
        - Какая хорошая девочка! Настоящая армянская жена! – старик восторженно зацокал языком. – И кому достанется? Русскому!
        - Ой, Эдик-джан, что ты несёшь? Какая армянская жена, когда у неё глаза еврейской женщины?! – возмущению худенького маленького Марка Семёновича, оплота русского реставраторского цеха, по словам его коллег, не было предела. – Посмотри в эти глаза! В них же можно утонуть! – Злата стала пунцовой и уткнулась носом в плечо Павла. – Деточка, в вас есть благословенная еврейская кровь?
        Злате было жаль разочаровывать доброго старика, но она покачала головой:
        - Увы…
        - Действительно, увы… - Марк Семёнович с грустью уткнулся выдающимся носом в чашку. – Хотя… может, вы и не знаете… Видите ли, жизнь сложная штука. Вполне может быть, что какая-нибудь из ваших прабабушек…
        - Марик, прошу тебя, не начинай! – Анатолий Викентьевич дёрнул друга за нос и погрозил ему пальцем. – Какая разница, кто она? Армянка, еврейка, русская? Лишь бы любовь у них была. Так что будем пить за любовь!
        - За любовь – так за любовь! – покладисто кивнул Эдуард Арутюнович и поднял бокал. Наклонившись к Злате, заговорщицки шепнул:
        - Я сам женат на русской! И армянского языка не знаю! Вообще! Ни слова! Я родился в Москве, мои братья Эрнест, Эльмир, Эраст и Эдвин родились в Москве, и даже наша младшая сестра Люся родилась в Москве! – Злата хлопала глазами, не понимая, верить ли ей этому смешному старику. Анатолий Викентьевич весело кивнул ей:
        - Это правда. Они все родились в Москве, говорят только по-русски, крещены в православии. И сестру родители назвали Люсей. А вот Эдика и всех его братьев почему-то на «Э».
        - Да, если бы Люся оказалась мальчиком, была бы Эммануилом. Не сложилось. Так и живёт Люсей.
        - Хорошее имя, по-моему, - не удержавшись, вступилась за неведомую младшую сестру пяти братьев Злата.
        - Конечно, хорошее! Я разве против? У меня самого жена Люба, Любовь, кстати. А дети Юлик, Юрик и Юнна. Гены взыграли, решил всех назвать на следующую букву после «Э». Жена не хотела. Пригрозил твёрдым и мягким знаками – тогда согласилась. Я тиран и деспот. Но ласковый и верный. Поэтому жена и терпит. Да и люблю я её… Ах, да! За любовь!
        Когда старики, по очереди расцеловав Злату, ушли, знаками и мимикой показывая жениху свой восторг, Павел закрыл за ними дверь и привалился к ней спиной.
        - Не напугали тебя мои мастера?
        - Нет. Они потрясающие. Я понимаю тебе. Сама в них с первого взгляда влюбилась.
        Павел стоял и молча смотрел на неё: бледненькая, конопушки выступили ярче, глаза усталые. Но улыбается светло. Моя. Совсем моя. Такая нежная, такая родная. Как про неё Володька сказал? Иконописный лик? Как точно. Он бы не додумался. А ведь правда.
        - Что ты?
        - Ничего. Я очень хочу на тебе жениться. Я с ума сошёл?
        - Я тоже сошла… Я очень хочу за тебя замуж.
        - Так да?
        - Да. Да. Да… Я же уже говорила…
        - Я буду спрашивать тебя об этом каждый день до свадьбы, а потом всю жизнь.
        - Тогда я всё время буду говорить тебе да. Да. Да. Да.
        Потом они, давясь смехом пробирались сугробами к дому Лесновых, чтобы покормить сидевшего второй день в одиночестве Банзая. Кот выскочил им навстречу с негодующим воплем. Он терпеть не мог оставаться один и теперь горел желанием высказать загулявшей хозяйке всё, что думал. Увидев Павла, остановился в раздумье. Чужак этот заявлялся в их дом уже несколько раз, и Банзаю пришло в голову, что это неспроста. Геры не было, поэтому пришлось обойтись своим нюхом. Пах чужак вкусно. Гера бы точно сказала, чем именно, он же идентифицировал только запах собаки и его Златы. Собак Банзай не боялся, хозяйку любил, потому запах гостя его вполне устроил, и кот благодушно потёрся о его джинсы. Пришелец сел на корточки и деликатно почесал коту волевой подбородок. Знает подход к кошачьему сердцу, - подумал Банзай и удовлетворённо заурчал.
        Злата покормила его, собрала в небольшую сумку самое необходимое и встала на пороге. Банзай задохнулся от возмущения: что? куда? опять? Ты меня бросить, что ли решила? Но тут сильная рука подхватила его под мягкое белое пузо и пристроила на груди, Банзай испуганно заозирался.
        - Давай-ка возьмём его с собой. Ну что он тут один сидит?
        - Правда? – Злата так обрадовалась, что Павел ощутил ставший уже привычным острый укол жалости. Господи, что этот жалкий Гарри с ней сделал? Почему малейшее проявление заботы, понимания, элементарного участия её так откровенно поражают? Бедная девочка! Он поудобнее перехватил ошалевшего от радости кота и выключил свет.
        - Пошли?
        Всю ночь Злата спала в обнимку с Банзаем. Кезик, изучивший весь первый этаж, залез в стоявшую у камина клетку и закрыл за собой дверцу: не беспокоить. Эта его привычка до слёз смешила всех вокруг. Даже старики ходили смотреть на свинку, умеющую чёрной кожаной лапкой закрывать, желая уединиться, дверцу клетки. Павел на цыпочках спустился со второго этажа и уселся в кресло. Банзай приоткрыл медовые глаза и недовольно покосился на него – толстая бело-рыжая щека наползла на левый глаз и почти полностью закрыла его.
        - Спи, спи, - шепнул Павел. – Твоё сокровище в безопасности. Теперь её буду защищать я. И её, и тебя, и Геру с Ирокезом. Так что спи спокойно, смелый кот. Банзай вздохнул и удовлетворённо закрыл глаза. Павел услышал, как он заурчал. Спала самая лучшая девушка в мире, дремал её кот и беззастенчиво дрых, завернувшись в старый мохеровый шарф, морской свин с гордым именем Ирокез. А хозяин дома сидел у догорающего камина и глупо улыбался. Забытое уже ощущение юношеского восторга, полноты жизни и весны было мучительно приятно. Теперь так будет всегда, - подумал Павел. – Только так.
        Подмосковье. Январь 1999 года. Вместе
        В субботу рано утром Павел и Злата поехали на блошиный рынок в Салтыковку. По выходным там между рынком и путями возникало стихийное торжище. Привозили продавать буквально всё, кто что мог. И там Павел нашёл многое, что было нужно для реставрации Дома: старые дверные ручки, точно такие же, как сохранились в некоторых комнатах, кусок гобелена советских времён - один в один как тот, которым были обтянуты кресла в гостиной, кольца для карниза взамен сломанных. Но было нужно ещё много чего, и он с удовольствием ездил в Салтыковку почти каждые выходные - искал.
        Злата ходила, держась за руку Павла, дивилась. Вот крынки старые, расписные. Как сохранились? Почему сейчас продают их? От бедности, или умерли прежние хозяева, а их «богатство» теперь никому не нужно?
        Вот длиннющие столы, плотно уставленные самым разным товаром: ступки латунные и керамические, часы, посуда, дверные ручки самых разных видов и размеров, утюги от полых угольных до цельнометаллических, подзывные колокольчики с длинными ручками и настоящие колокола небольших размеров… Злата ахала, восторгалась. Павел шепнул ей:
        - Красиво, конечно, но этих здесь называют «мафией». Они занимаются скупкой и перепродажей. Видишь, какой выбор огромный. У них дорого. Да и не очень интересно. А вот найти у хозяев или их наследников гораздо интересней. Иногда таких историй наслушаешься!
        Злата только улыбалась восторженно: ей всё очень нравилось. Вот на скатерти, постеленной прямо на снег, они увидели расставленые фарфоровые фигурки: зайчики, медведи, белки, девочки, мальчики, хозяйка Медной горы, маленький Пушкин, собачки самых разнообразных пород и беспородные, птички - красота необыкновенная, руки так и тянутся. Павел со Златой купили смешного кругленького птенца неизвестной им птицы. Счастливая хозяйка приобретённую фигурку грела в руках и умилялась:
        - До чего же хорошенький! Как живой!
        - И не говори. Сам всегда удивляюсь, как можно такие вещи делать из холодного фарфора. – Павел взял птенчика, перевернул. – Смотри, видишь буквы «ЛФЗ»?
        - Это Ленинградский фарфоровый завод?
        - Или Ломоносовский. По-разному называют. Сейчас на их изделия, особенно старые, опять мода пошла. То мещанством клеймили, а теперь у старушек скупают за бесценок, а здесь и по антикварным магазинам продают.
        Злата засмеялась:
        - Тогда я тоже мещанка! Мне это всё так нравится.
        Рядом с фарфоровым царством был развал книжный. Павел потянул Злату за руку:
        - Давай поищем Лялину подарок.
        - А что ты хочешь найти?
        - Да ты знаешь, он подростком брал у друзей книгу Льва Шейнина «Записки следователя», зачитал чуть не до дыр. И даже сам в милицию пошёл работать. Теперь вот мечтает такую же найти… Простите! – продавец, завёрнутый в тулуп и крест-накрест перевязанный пуховым платком, с трудом разлепил сонные глаза – вставали-то в рань несусветную, такие рынки открываются затемно.
        - Я вас слушаю.
        - Нам бы Шейнина…
        - Не знаю, был вроде… Поищите.
        Павел усмехнулся:
        - Ладно, поищем.
        Они медленно пошли вдоль клеёнки, на которой были разложены книги, множество книг. Старые, потрёпанные, и почти новые. И даже совсем не читанные, ни разу. Со склеенными ещё страницами. Для красоты и солидности покупались, похоже. Так и простояли в шкафу, бедолаги, подтверждением образованности хозяев.
        «Ну, ничего, - думала Злата, - теперь-то мода на книжное собирательство прошла, и купят вас те, кому вы действительно нужны»
        - Ой, Паша! Смотри, вот же Шейнин! Такой? – Злата чуть не прыгала от радости.
        - Точно! Похоже, такой. Майор наш так и говорил: бежевая, тканевая обложка. Вот он удивится!.. Дайте, пожалуйста, Шейнина и ещё вот эту, бордовую, «Педагогическую поэму»!
        Когда отошли от книг, Злата спросила:
        - Ты тоже Макаренко любишь?
        - Очень. У меня уже десять изданий «Педагогической поэмы», вот нашёл, какого раньше не было. Думаю собрать все, если получится. И «Флаги на башнях».
        - У меня «Педагогическая поэма» в двух вариантах, давай я тебе покажу, вдруг у тебя таких нет?
        И снова Павел смотрел, удивлялся. Стоит рядом маленькая девчонка, волосы из-под платка выбились, кудрявятся, щёки розовые, глаза горят, фарфорового птенчика никак из рук не выпустит. И так ей всё нравится, и понятна ей его слабость к старым вещам и книгам, и интересно их разглядывать, трогать, покупать. Гуля бы его на порог не пустила с книгами или другими покупками с барахолки. И не скажешь, плохо это или хорошо. Каждому своё. Для кого-то всё это: и книги, и прялки, и утюги, и иконы – барахло. Для кого-то – отзвуки старой жизни, далёкой и интересной, которую так хочется сохранить и удержать. И Гуля не плохая, а просто чужая, не его. А Злата – его...
        Купив книги, пошли дальше, у знакомого лоточника Павел увидел полукилограммовую гирьку. Сразу взял в руки, повертел:
        - Ну надо же, тридцать третьего года, как раз в год рождения моего отца сделали. Семён, я возьму?
        Знакомый лоточник, притоптывая ногами в валенках, кивнул:
        - Бери, конечно. У меня одноклассник бывший в сельце под Нижним батюшкой служит, вот и нашёл в храме своём да мне отдал. Я продаю то, что он мне даёт, а я часть вырученных денег ему привожу. На храм. Он разорённый до ужаса, там чего только не было, много лет весовой служил, там зерно вешали, вот гирька и оттуда. Она каменная, кстати, а не металлическая.
        Взяли и гирю. Народу на рыночке становилось больше, появлялись те, кто по выходным любит подольше поспать.
        - Павел, Златочка, добрый день!
        Они дружно обернулись и заулыбались. Позади стояла Ольга Васильевна, та самая Ольга Васильевна, которая заступилась перед Павлом за Злату, когда Трофимовна наговаривала на неё. Злата не знала об этом, а вот Павел за это заступничество был ей очень благодарен.
        - Вы знакомы? – Злата удивилась.
        - Имела удовольствие, - глаза Ольги Васильевны смеялись. Павел с улыбкой кивнул.
        - Вы домой сейчас?
        - Да, ребята, домой.
        - Так давайте мы вас подвезём, мы на машине и тоже собирались уже.
        Она обрадовалась:
        - Вот спасибо! Повезло старухе.
        - Какая ж вы старуха, тётя Оля?! Вы же молодая!
        Устроилась Ольга Васильевна в машине с удовольствием, весело приговаривая:
        - Вот хорошо! Доедем в красоте да с удобствами.
        Поворочавшись ещё, Ольга Васильевна, устроилась с комфортом и, довольная, поглядывала по сторонам.
        - Павел, а вы-то у нас ведь недавно. Дом купили или снимаете?
        - Ой, тётя Оля, Павел же ещё осенью генеральский дом купил! Вы не знали?
        - Да что ты? Генеральский?! Не знала. Давно я по той улице не ходила, к дочке в Геленджик уезжала в сентябре-октябре с внуками, детьми сына, а сплетни, видно, до меня не дошли.
        - Ну, вы же сплетниц не жалуете, - Злата рассмеялась. – А к бабуле редко заходите, да она у нас и не болтушка.
        - Это точно. – Ольга Васильевна задумчиво посмотрела в зеркало на Павла. Потом попросила:
        - Павел, а можно ваш дом посмотреть? Простите меня, если просьба моя некстати… - голос её заметно изменился, и Павел тоже глянул в зеркало, перехватив внимательный взгляд бледно-голубых глаз.
        - Конечно, – удивился он, но промолчал, ожидая продолжения. Оно не последовало – уже сворачивали к Дому.
        Павел помог Злате выйти, вместе они подали руки Ольге Васильевне. Та выбралась, оправила пальто, неторопливо обернулась. Заинтригованный, Павел смотрел на неё, а она, ничего не замечая, – на Дом. Лицо её будто помолодело, глаза улыбались, правый уголок рта, окружённого немногочисленными ещё весёлыми морщинками, подрагивал. Она молча пошла к калитке. Злата с Павлом немного приотстали, недоуменно переглянувшись. И Ольга Васильевна сама, привычным движением пошарив за столбом, державшим калитку, отодвинула щеколду и пошла по тропинке.
        - Ничего себе, калитка-то мудрёно открывается, я все руки посбивал, пока приноровился, а она играючи – раз и всё, - шепнул Павел на ухо не менее удивлённой Злате. Женщина тем временем медленно шла по дорожке, не отводя взгляда от Дома. Тихо было невероятно: ни машины не ездили, ни электрички не пролетали с грохотом. Ольга Васильевна дошла до крыльца, смахнула варежкой со ступеней нападавший с утра снег и села, похлопав рядом: присаживайтесь. Павел сел сам, Злате положил рядом сумку, чтобы, сидя на холодных ступенях, не замёрзла. Она нежно улыбнулась: никак не могла привыкнуть к такой заботе.
        Гостья посидела немного и заговорила:
        - В этом доме прошла моя молодость.
        - То есть как это? – не понял Павел. – Вы из семьи генерала?
        - То есть здесь я много лет работала домработницей, – женщина грустно улыбалась.
        - Да что вы? Так вы можете мне про Дом рассказать? А то я ничего не знаю о нём почти. Я его купил не у хозяев, а у перекупщиков. Они его приобрели по случаю у какого-то бандюгана, надеясь хорошо продать. Но Дом почему-то долго не продавался. Они уж цену снизили, готовы были едва ли не в убыток себе отдать. Да и то он всё стоял непроданным, будто меня дожидался. А потом я его увидел и купил.
        - Просто он вас, Павел, ждал. – Ольга Васильевна улыбнулась. – Вам как новому хозяину я всё расскажу, конечно. Думаю, кое-какие сведения вам очень даже пригодятся.
        - Ну, тогда, может, чайку? А то, что ж мы здесь сидим? – подскочила Злата.
        - И правда, проходите, Ольга Васильевна, если не торопитесь никуда, конечно.
        - Да нет не тороплюсь. Мои уехали в гости. До завтрашнего вечера пробудут у друзей. Так что до пятницы я совершенно свободна, – очень похоже изобразила она Пятачка из знаменитого мультика.
        Чаёвничали они до вечера. Ольга Васильевна оказалась прекрасной рассказчицей: Павел со Златой слушали, затаив дыхание.
        - Тётя Оля, я Павлу рассказывала, что Дом его раньше генералу Федотову принадлежал. А больше и сказать ничего не могу. Мы-то сами сюда приехали, когда генерал уже умер, а генеральша, не помню, как её звали, парализована была. И внуки почти не ездили.
        - Да-а, вы ж не так давно здесь поселились. Как раз когда стали добро генеральское распродавать. Ваш участок ведь тоже раньше Федотовым принадлежал.
        - Как это?
        - Ну-у, - Ольга Ивановна рассмеялась, - генерал-то наш был человеком очень известным, уважаемым, семья у него была большая, вот и дали ему от государства дачу огромную. Нынешний участок сколько соток?
        - Тридцать, - ответил Павел.
        - А раньше был в два с лишним раза больше и выходил на две улицы. А потом генерал умер, наследники стали добро делить, распродавать, да и размежевали участок. Отрезали половину, разделили на части, да продали. Это когда уже можно стало. Так и получилось, что твои дедушка с бабушкой, Златочка, купили пятнадцать соток, да ещё Вечкановы и Захаровы по столько же. У вас ведь на участке и флигель остался от генерала ещё, тот, где вы летнюю кухню сделали. Они его голубым домиком звали, а жёлтый ближе к большому дому стоял, а теперь вам, Павел, достался. У них было так: хозяйский дом, да два домика: один для прислуги, второй для гостей. Домики летними были. В жёлтом потом, когда я там жила, печурку сложили, утеплили его. Они добрыми были, генерал с женой, человечными. – Она снова как будто задумалась.
        - Тётя Оля, а как вы домработницей-то стали? Времена-то ведь были другие.
        - Ну, и тогда прислуга была, просто далеко не у всех. А я как стала? Да как, не от хорошей жизни, конечно. Жених у меня был, собирались свадьбу играть. Да получилось так, что я забеременела, а он жениться передумал. Родители меня из дому выгнали, позора не хотели, а Елена Павловна, генеральша, золотая душа, услышала от соседей, да позвала к ним домработницей.
        Поселили меня в этом жёлтом домике, я и стала у них работать. Они меня сильно не утруждали: жалели. Потом сын родился, так я даже какое-то время и не работала почти, а они меня кормили-поили. Елена Павловна с чердака детские вещи, от внуков оставшиеся достала, перестирали мы их вместе, высушили, перегладили. Да и стал Глебушка их носить. Он у меня мальчиком спокойным был, я могла и обед приготовить для всей семьи, и за детьми приглядывать, когда они на выходные-каникулы приезжали, да и дом убирать успевала. Елена Павловна и сама белоручкой не была никогда, с ней легко было, сама почти всё переделает, а я уж на подхвате. Редкая была хозяйка, я про таких больше и не слышала. Даже учиться меня отправила в библиотечный. Так, заочно, при помощи своей хозяйки я умудрилась выучиться на библиотекаря, как и мечтала.
        - Вот это да-а… – Павел удивлённо покачал головой. – Приятно жить в доме таких достойных людей. А сам генерал был каков?
        - Ой, - Ольга Васильевна засмеялась и махнула рукой. – Каким? Да чудесным он был, весёлым, работящим, не жадным. Детей и внуков своих любил невозможно. А жену просто обожал! Дом этот для неё специально переделывал, всё с ней советовался. Это она хотела, чтобы генерал дом - он уже на участке стоял, когда они сюда приехали - сохранил в прежнем виде, не снёс, а только чуть улучшил. Елена Павловна сама рассказывала мне.
        Вот я поражалась, какие мужья бывают! Думала: что ж мне так не повезло? А потом и на моей улице праздник случился, ну, это уж когда я от них ушла, в библиотеку устроилась. Тогда и с мужем своим познакомилась, с Фёдором. Он здешний, поселковый. Так и живём уж много лет у него в доме. Он и Глебушку моего воспитал, как родного, и Настеньку мы ещё родили. А генеральша моя дорогая мне на свадьбу ещё и подарок дорогущий сделала: машинку стиральную. Это по тем-то временам. Я ж говорю: необыкновенные люди были.
        Один раз только у меня с генералом неприятности вышли… Да такие серьёзные, что я боялась как бы в тюрьму не угодить. А потом, когда всё разрешилось, к счастью, даже думала уволиться, да Елена Павловна не пустила, уговорила. – Ольга Васильевна вдруг отвернулась, быстро утёрла глаза.
        - Тётя Оля, - Злата погладила её по руке, - не расстраивайтесь вы так, если тяжело, то лучше не рассказывайте.
        - Да нет, нет, я расскажу. Про таких людей хочется говорить. Тем более они Павлу, вроде как, и не совсем чужие.
        - Это точно, - Павел поднялся, налил ещё чаю и уселся, подперев подбородок: приготовился слушать. Злата прижалась к нему, он подвинулся, чтобы ей было удобнее. Ольга Васильевна посмотрела на них и улыбнулась:
        - Голубки.
        Злата вспыхнула, а Павел просиял.
        - Не тушуйся, Златочка, ты заслужила счастье, как и я когда-то… А история… История была очень странная и некрасивая. Если коротко, то пропали в семье столовое серебро и украшения моей генеральши, а дома никого из чужих. Только хозяева, внуки да мы с садовником. Генерал, хотя и добрый был, тут не выдержал, куролесить начал. Ругался, кричал, милицией грозил. Меня позвал и ну пугать, да только Елена Павловна ему:
        - Тише, тише. Не шуми. Олю не трогай, потом сам стыдиться будешь, что на девочку напраслину возводишь. Она целый день со мной была, мы варенье царское варили.
        Ольга Ивановна помолчала немного и, вздохнув, продолжила:
        - Вот какая была… Да и генерал наш пошумел, побуянил, а потом утих, подошёл к мне и говорит:
        - Олечка, прости меня, дурака старого. Не прав я был, обидел тебя. Это ж надо, из-за цацек голову потерял! – очень сокрушался, бедный. Я его уж и так успокаивала, и этак, а он всё одно твердил, - прости, Олечка.
        Я же говорю: душевный, редкий был человек. А уж выдумщик какой! Дом-то ведь по его чертежам перестраивали, мне генеральша моя рассказывала. Участок-то им достался вместе с домом чуть ли не дореволюционной постройки. А генерал его перестроил, воду провёл, газ. Да он сущий ребёнок, в детстве, видать, не наигрался! Напридумывал в доме столько уголков и закоулочков, секретные комнаты, чуланчики, потайные двери. Елене Павловне к спальне будуар задумал, как знатной даме какой. Она ж у нас из дворян была, только об этом не говорили, конечно, но все откуда-то знали.
        Даже во флигельках были свои секреты. В моём – лестница потайная на крошечный чердачок. Очень моему Глебушке нравилось там играть. Дёрнет за верёвочку и забирается наверх. Надо вам задумки генеральские показать, а то и нескольких месяцев не хватит, чтобы самим всё обнаружить.
        Павел, поражённо кивал:
        - Вот спасибо, Ольга Васильевна! Как нам с вами повезло! А я ведь и не предполагал такого.
        Злата тоже слушала, затаив дыхание:
        - Ну, надо же! Чтобы в советские времена да такое! Удивительно! А во втором флигеле что было? – Вы ведь знаете, что он сгорел у нас?
        - Слышала. Но, скорее всего, генеральская задумка не пострадала при пожаре. Потому что был там погребок с секретом.
        - С каким секретом? – глаза у Златы загорелись.
        - Да я толком не знаю. Там погребок-то крошечный. И не нужен он был, прямо скажем. Но хозяйственный наш генерал где-то раздобыл новый мусорный бак, да и приспособил под погреб. Это уж при мне было. Елена Пална его уговаривала, уговаривала не ломать пол из-за этого бака, да он ни в какую: нужен погреб и всё тут! У него ведь не только голова хорошо работала, но и руки на месте были. Сам с погребком своим возился. Обмазал бак снаружи битумом, от влаги, высушил, да в землю и врыл. А перед этим с дном бака что-то колдовал, колдовал. Опять, наверное, мудрил, что-нибудь интересное придумывал...
        Уже вечером, проводив Ольгу Васильевну домой, Павел, с нежностью глядя на свой Дом, покачал головой:
        - Знал, что покупаю настоящее сокровище, но чтобы настолько! Бывают же такие люди, как генерал, увлечённые, словно дети…
        - Бывают же такие добрые, как генеральша, - эхом отозвалась Злата.
        Павел молча притянул её к себе, уткнулся носом в затылок:
        - Как хорошо, что у нас есть такой Дом, правда?
        Злата постояла секунду, тихонько высвободилась и серьёзно посмотрела на него.
        Он кивнул: у нас, ты не ослышалась и поняла правильно. Она и поняла.
        Заснули они счастливые. Она в гостиной, он у себя в спальне – Павел решил Злату своим напором не пугать. Но со свадьбой собирался не затягивать.
        Подмосковье. Январь 1999 года. Вместе
        Утро началось с громких воплей под окнами. Злата испуганно подскочила – Банзай не удержался на диване, сонно рухнул на пол с недовольным мяуканьем – и осторожно выглянула в окошко из-за старой линялой, ещё генеральской шторы. За забором стоял и вопил какой-то парень. По лестнице торопливо прошлёпал босой заспанный Павел. Злата услышала, как он отворил дверь и зычно рявкнул:
        - Ну и кто тут пол-улицы разбудил? Ну, ясен пень, - Ясень! – Павел хлопнул дверью, постучался к Злате и, услышав её приглашение войти, сунул внутрь лохматую со сна голову.
        - Доброе утро, моя хорошая! У меня сюрприз, и лично для меня не так чтобы приятный. Явился мой друг Серёга Ясенев, для своих Ясень. На редкость беспардонный и неделикатный тип… Но добрый и весёлый, а ещё мой бывший однокашник и нынешний компаньон. И вообще, я вру - это отличный сюрприз. Он потрясающий человек, я его обожаю. Думаю, ты его тоже полюбишь. Сейчас я его поведу кормить, потому как он, подобно Винни-Пуху, ходит в гости по утрам в том числе и с целью подкрепиться, а ты, когда сможешь, присоединяйся к нам. Только не отсиживайся здесь, ладно? Я буду тебя ждать!
        Когда за Павлом закрылась дверь, Злата испуганно заметалась по гостиной. Только этого не хватало! О Господи! Друг, однокашник, зам! Наверняка приехал по делам, а тут нате вам, выплывает заспанная девица. Что он подумает?
        - Как спалось, радость моя? – грохотал тем временем в прихожей Ясень. И сам себе отвечал, – Ясен пень, сладко-пресладко!
        - Лучше молчи, пока я тебя не придушил, - Павел затолкал друга на кухню и внедрился в холодильник почти по пояс, - у нас есть сырники, мясо тушёное и позавчерашние макароны – Наталья наша оставила. Или могу сейчас чего-нибудь свеженького сообразить. Хочешь?
        - У нас? - разулыбался Ясень.
        - У нас. - Кивнул Павел. - Так что? Выберешь из имеющегося в наличии или сообразить чего-нибудь?
        - Не надо ничего соображать, сейчас я блинов напеку! Или давайте пельменей сварим, мы же вчера налепили! – выспавшаяся, сияющая Злата возникла на кухне в заношенных джинсиках и футболке в мелкий цветочек. Галантный дамский угодник Ясень, который уже запихнул в рот вчерашний сырник, запивая его ледяным молоком, вскочил, шаркнул ножкой, попытался быстро всё проглотить, чтобы поприветствовать неожиданно возникшую Злату, как полагается, и судорожно закашлялся – подавился. Злата подскочила к нему со стаканом воды – запить и чистым вафельным полотенчиком – вытереть лицо. Ясень прокашлялся, промокнул румяные с мороза небритые щёки белоснежным полотенцем и склонился в полупоклоне:
        - Чаровница, вы спасли мне жизнь!
        - Которую чуть было не отнял сырник, - Павел подошёл к Злате, приобнял её и поцеловал. – Можешь не выпендриваться, я Злате уже рассказал, что ты беспардонный и неделикатный тип.
        - Фу! Какой же ты не романтичный, какой ты злой и язвительный, Лунь! Лунь – это от Павлуни и потому что волосы у него отливают серебром, как в лунном свете, - пояснил оскорблённый в лучших чувствах Ясень Злате. – Тебе должно быть стыдно, что вот так оговорил друга, преданнейшего тебе, между прочим, до мозга костей. Златочка, я открою вам секрет. В наших отношениях вот так всегда: всё лучшее достаётся этому длинному сероглазому оболтусу. Вот ведь не выдержу – отобью у тебя это прелестное дитя!
        Злата улыбнулась и покачала головой:
        - Мне жаль вас разочаровывать, Серёжа, но не получится! – Павел захохотал, а Ясень неожиданно выпал из образа бесцеремонного незваного гостя и тихо сказал:
        - Какая умница! Рябина, впервые за много лет я за тебя спокоен и безгранично рад. – Он вдруг низко наклонился и поцеловал Злате руку. – Спасибо вам, Златочка! Вы сделали моего друга счастливым… И нечего краснеть! – снова завопил он. – А то, ишь ты! Оба полыхают как маков цвет! Дети мои! Я рад! Я счастлив! Я практически бьюсь в экстазе! Благословляю! Дай вам Бог!.. Вот прямо сейчас поеду к отцу Петру и попрошу отслужить благодарственный молебен… Нет, два молебна! Один благодарственный, а второй о вашей скорейшей свадьбе!.. А то начнёте тянуть с этим! Так вот пусть там, - он ткнул пальцем вверх, - позаботятся о вашем будущем.
        Он повернулся, сгрёб со стола пластиковый контейнер с сырниками вместе с упаковкой сметаны и прыгнул влево, стукнув ножкой об ножку, затем повторил то же движение, но уже вправо, оглянулся, прокомментировал:
        - Для несведущих поясняю: движение это называется «голубец». Украинский народный «голубец», - и вывалился в прихожую. Там шустренько обулся, сунув ноги в настоящие оленьи унты, и раскинул руки:
        - Ну, обними же меня на прощанье, Златочка!
        Злата озорно улыбнулась, упёрла одну ручку в бок, другую подняла вверх и изобразила целую серию «украинских народных «голубцов». Гораздо более быстрых, изящных и красивых. За несколько секунд она так ловко подпорхнула к Ясеню, что тот обомлел. Павел, глядя на ошалевшее лицо друга, с трудом подавил смех и пояснил:
        - Восемь лет в хореографической школе.
        - И я тут позорился! – возопил посрамлённый Ясень, прижимая к груди сырники и сметану. – И перед кем!
        Злата легко поцеловала его в небритую щёку и ласково погладила по руке:
        - До свидания, Серёжа! Приезжайте ещё.
        - Непременно! – Ясень сиял и лучился такой симпатией, что Павлу было смешно.
        - Ой, подождите! – Злата вдруг метнулась в кухню и через минуту вернулась с пакетом в руках. В нём лежали маленькие, аккуратные, будто калиброванные, замороженные пельмешки. Сибарит Ясень, обожающий вкусно поесть, благодарно принял пакет и громким шёпотом заявил Павлу:
        - Я же говорил, что всё лучшее тебе!
        Рябинин не менее драматично пообещал:
        - Ещё один наезд в мой адрес, и я настучу Лене.
        - Лучше попроси Злату научить её лепить пельмешки!
        Потом Ясень долго прощался со Златой, шептал ей что-то на ушко и внимательно и неожиданно серьёзно смотрел в глаза.
        - Что он от тебя хотел? – спросил, проводив друга Павел.
        - Просил, чтобы я тебя берегла, потому что ты, по его выражению, редкий, краснокнижный, экземпляр.
        - Не слушай его. Он замечательный, но уж слишком любит мелодрамы.
        - А я ему сказала, - Злата отошла от окна, в которое наблюдала за отъездом Ясеня, - что полностью согласна и буду беречь. Потому что уже поняла, что ты и правда необыкновенный.
        Павел обхватил её руками и потёрся щекой о волосы:
        - Знаешь, зачем он приезжал? На тебя посмотреть.
        - Да что ты? – глаза её смеялись. - А я и не догадалась.
        - Представь себе. И на улице шепнул мне, что восторгу его нет предела. Ты ему и вправду понравилась. Впервые на моей памяти. Раньше он просто терпеть не мог моих девушек.
        - Я польщена. – Злата прижалась к нему и замолчала. На кухне тикали допотопные ходики: тик-так, только так, только так…
        Подмосковье. Январь 1999 года. Вместе?
        Ели, как повелось, все вместе. Анатолий Викентьевич отложил салфетку и прокашлялся:
        - Павел Артемьевич, пора бригаду нанимать, нам в помощь. Мы процессом руководить будем, а они на подхвате, как договаривались.
        - Конечно, - Павел кивнул, - нанимайте.
        - Проблема в том, что те, кто работал осенью, ещё не освободились, там у их предыдущего заказчика какая-то задержка. Ориентировочно смогут не раньше марта.
        - Плохо. Полтора месяца отсрочки как минимум. Что делать будем?
        Павел покрутил в руках очки, оставленные Натальей на столе, задумчиво посмотрел сквозь стёкла на клетчатую клеёнку.
        - Давайте других искать. Хотелось бы проверенных. Можно даже не других, а другого. Одного. Для чёрной работы, так сказать. С остальным мы и сами справимся.
        - Уф-ф… Где ж искать-то? Не на Каширском же дворе или Владимирском тракте…
        Тут Наталья, тихонько сидевшая над своей тарелкой, встрепенулась, кашлянула:
        - Павел Артемьевич… У меня родной брат без работы сидит. Хороший парень. Непьющий. Сильный. Тридцать семь лет ему. Он не строитель, конечно. Но для чёрной работы сгодится. И много не запросит.
        Павел вопросительно посмотрел на мастеров.
        - А что? – Анатолий Викентьевич пожал. – Не чужой человек. Не со стороны. Можно попробовать. Наташенька, сможет ваш брат завтра с утра выйти?
        - Конечно! Конечно, сможет! Прямо со мной и придёт! - Наталья так откровенно обрадовалась, что Павел расстрогался. Он глянул на Злату, и увидел, что и ей тоже жаль неведомого ещё безработного родственника домоправительницы (Павел иногда шутя называл так Наталью и в глаза и не при ней) и что она рада такому удачному для всех решению вопроса. Он подмигнул ей ободряюще.
        - А как его зовут, брата вашего?
        - Лёня. Леонид.
        - Ну что, тогда завтра ждём, Наташ.
        - Хорошо, – она радостно улыбнулась и поднялась с термосом в руках. – Так я пойду, Павел Артемьевич? Мне ж к зубному. Не забудьте свой чай взять с собой наверх. – Павел, который любил ночью хлебнуть чайку, благодарно улыбнулся и кивнул, приняв металлический цилиндр из её рук. Наталья, попрощавшись со всеми, тихо скользнула в прихожую. Она вообще была тихой, домоправительница фрекен Наталья. Тихой, исполнительной и неконфликтной, что вполне устраивало её работодателя. Он уже совершенно не жалел, что нанял её. Хорошо бы и с её братом его дедки сработались. Тогда не придётся в Дом чужих людей звать. Павел не любил этого и знал, что и Дом не любит тоже. А брат Натальи не чужой.
        Вскоре хлопнула входная дверь. Это ушла Наталья. А остальные ещё посидели с полчаса, болтая обо всём на свете. Злата смотрела на Павла, на его… нет, их общих стариков и тихо улыбалась. Жизнь казалась ей удивительно правильной и прекрасной.
        - Ничего не пойму…
        - Эдик, ты что? – Марк Семёнович наткнулся на поднимавшегося на чердак по неширокой лестнице прямо перед ним армянина и шутя пихнул его в упитанную спину, обтянутую серой жилеткой со множеством карманов. Несколько карманов были даже на этой самой спине. Что очень нравилось Марку Семёновичу. Во время совместной работы он любил запихивать в них свои инструменты. За это Эдуард Арутюнович называл его эксплуататором и нахлебником.
        - Маркуш, ну посмотри! Мы вчера с тобой последними отсюда уходили?
        - Ну да… - Маркуша ещё не понял, в чём дело.
        - Толик с Борисом больше сюда не поднимались?
        - Нет. Они уже закончили и ждали нас, чтобы вместе поехать.
        - Дверь мы с тобой закрывали?
        - Конечно. А то вдруг Банзайчик Златочкин влезет и попортит нам работу да и сам испачкается…
        - Вот-вот. А теперь посмотри. – Марк Семёнович вытянул тощенькую морщинистую шейку, подвинул сухой ручкой своего крепкого друга в сторону и в недоумении воззрился на верхнюю лестничную площадку. На ней было довольно светло – неверный зимний утренний свет из окна проникал через распахнутую настежь дверь.
        - Ничего не пойму… - теперь уже удивился и Марк Семёнович.
        - Вот и я про то же.
        Целый день вместе со стариками работал и Леонид, брат Натальи. Оказался он высоким рыжеватым парнем, довольно расторопным и сообразительным. Старикам помогал охотно, слушал их прибаутки внимательно и с интересом, был тих и неприметен, как и его сестра.
        - Ну что наш новенький? – спросил позвонивший днём узнать новости Павел у Анатолия Викентьевича.
        - Чудный, чудный юноша, не слишком умелый, но зато старательный и исполнительный, - заверил его бригадир реставраторов, - и Павел успокоился: ну вот и славно, сработаются. Значит, можно никого больше не искать.
        За ужином Марк Семёнович в шутку проворчал:
        - Павел, голубчик, мы вас хотели попросить быть повнимательнее. Только что приехавший с работы Павел недоумённо посмотрел на него, не донеся до рта ложку с борщом.
        - Что случилось? Вы про что?
        - Ну как же… Вы мальчик очень умный, деликатный, с уважением и пониманием относитесь к нашему труду, а тут вдруг такое удивительное небрежение…
        - Так…
        Павел тихо положил ложку с борщом, так и не донесённую до цели, в тарелку, выпрямился и серьёзно, без тени иронии произнёс:
        - Марк Семёнович, дорогой вы мой, чем же я, несчастный, так расстроил вашу тонкую творческую натуру?
        - Марик, и вправду не тяни кота за хвост! – не выдержал Борис Иванович. – Говори, как есть. Павел всё поймёт.
        - Павел, мы хотели бы вас попросить быть постараться ничего не менять в тех помещениях, где идёт работа. – деликатнейший Марк Семёнович мученически воззрился на Рябинина. Тот ответил ему таким искренне недоумевающим взглядом, что фразу за окончательно растерявшегося друга решительно закончил Эдуард Арутюнович:
        - Павел, вы зачем дверь на чердак открытой оставили вчера?
        - Я не оставлял. Вы вчера ушли, так мы со Златой туда даже не поднимались, внизу сидели, в каталогах стройматериалы смотрели. Да и легли вскоре. – Он посмотрел на невесту, она растерянно покачала головой из стороны в сторону: я туда не ходила и дверь открытой не оставляла.
        - Так, может, тогда Наталья? – Анатолий Викентьевич вопросительно глянул на помощницу. Она испуганно взмахнула руками.
        - Я? Я нет! Что вы? Я же раньше вчера ушла! Меня же Павел Артемьевич к зубному отпустил.
        Павел кивнул: отпустил, правда.
        - А если её сквозняком открыло? – примирительно улыбаясь, спросила Злата. Старики, испытывающие к ней самые тёплые чувства, согласно закивали головами. Павел удовлетворённо взялся за ложку, вечер пошёл своим чередом, с обычными шутками, обсуждением планов назавтра и весёлой болтовнёй. Один только Эдуард Арутюнович всё больше задумчиво молчал, а когда к нему кто-нибудь обращался, отвечал невпопад.
        Когда Павел, провожая их, вышел на крыльцо, старый армянин отозвал его в сторону и тихо сказал:
        - Павел, я шёл вчера последним и дверь на чердак на шпингалет запер. Это совершенно точно. Так что никаким сквозняком её открыть не могло…
        Злата тихо спала в гостиной, откуда она не захотела переезжать ни в одну из спален. Павел спустился вниз и по сложившейся уже привычке сел в кресло у догорающего камина и смотрел на нежное лицо, освещённое оранжевыми бликами огня. На душе было тревожно и муторно. Впервые с того дня, когда он увидел за своим забором смешную пейзанку в телогрейке и валенках сорок второго размера. Ему было больно, когда умер Фред. Он хотел придушить собственными руками его убийцу, а найдя его, с трудом сдерживался от нахлынувшего омерзения. Но так плохо ему не было.
        Он сам только что поднимался на чердак и убедился, что шпингалет полностью исправен и крепко держится. Дверь, если он защёлкнут, открыться сама не может.
        Так что же произошло? Эдуард ошибается и на самом деле он забыл запереть дверь? Или кто-то ходил на чердак прошлой ночью? Кто? Злата? Вчера он очень устал, и пошёл спать вскоре после ухода засидевшихся стариков. Выпил чаю из термоса, почитал на ночь обожаемую «Педагогическую поэму» - была у него такая слабость – да и задрых вскоре. Да так крепко, что проспал до самого утра и даже не услышал включившийся музыкальный центр. Разбудила его Злата, испугавшаяся, что они опоздают на работу. Он проснулся резко, в том странном состоянии, когда в первые секунды бодрствования не понимаешь, где ты находишься. Из колонок доносились раздражающе сладкие напевы про упоительные российские вечера, вальсы Шуберта и хруст французской булки, а на краешке его кровати сидела встревоженная Злата и трясла его за плечо. Он тогда был растроган и сонно пробормотал:
        - Хочу так просыпаться всю жизнь.
        Злата сразу вспыхнула – его страшно умиляла эта её наивная девичья особенность – но моментально нашлась и отшутилась:
        - Под дивную песню «Белого орла»?
        Он фыркнул и проснулся окончательно. На работу они успели. И Павел был так доволен, так счастлив весь долгий день. До того момента, когда старый армянин не сказал ему тихо на крыльце:
        - Павел, я шёл вчера последним и дверь на чердак на шпингалет запер…
        Кто мог ходить на чердак? Неужели Злата? А если она, то почему молчит? Пошла полюбопытствовать, а теперь стыдно признаться? Или искала что-то? Что её могло интересовать в старом почти пустом доме, да ещё и на чердаке? Или всё же побоялась признаться во вполне извинительном любопытстве? Ерунда какая.
        Он уже убедился, что невеста ему досталась решительная и честная. Для неё умолчать из страха – немыслимо. Да и какой страх? Что за бред? Его боится? Нет, конечно. Да и вообще она по натуре вечный борец за правду и права угнетённых. Надежда Владимировна со смехом и гордостью рассказывала, что её внучку хлебом не корми, а дай какого-нибудь сирого да убогого отстоять. За себя никогда не пойдёт просить, а за других – вперёд с шашкой наголо. Её даже начальство зовёт «наша вечная оппозиционерка». Но любит за бескорыстность, честность, неравнодушие и абсолютную надёжность. Поэтому враньё, да ещё вот такое глупое, по мелочам не для неё. А уж если могли подумать на кого-нибудь другого, то она точно не смолчала бы. А тут сразу подумали на Наталью. Нет. Не могла его Злата соврать.
        Он сидел и смотрел на неё, ресницы чуть трепещут, губы подрагивают. Что ей снится? Рябинин улыбнулся: невеста… моя невеста. Все друзья дар речи потеряют, когда получат приглашения на свадьбу. Ещё недавно всем говорил, что больше никогда не женится. А тут раз – и всё! Влюбился, как мальчишка, как наивный лосёнок Пашка десятилетней давности. И жениться готов хоть завтра.
        Злата заворочалась, смуглая тонкая рука выпросталась из-под ватного одеяла. Павел не удержался, встал и подошёл, чтобы укрыть. На её руке между локтем и запястьем виднелось пятно. Павел присмотрелся - монтажная пена. Такой вчера заделывали дыры под подоконником, чтобы не дуло и вода внутрь не попадала. И не где-нибудь, а на том самом чердаке. Больше в доме испачкаться монтажной пеной было негде.
        Откуда она на руке Златы? Павлу показалось, что он как-то разом оглох. Такая абсолютная, беспощадная, бессмысленная тишина разлилась вокруг. Только сердце стучало в горле. Неужели врёт? И она тоже врёт, как Гуля. Та обманывала его часто и по таким пустяка, что он не уставал поражаться: зачем, для чего? И вот опять наступил на те же грабли… Во второй раз он этого допустить не мог.
        Подмосковье - Москва. Январь 1999 года. Порознь
        Утром Злата, весёлая и позабывшая, казалось, о вчерашнем недоразумении с дверью на чердак, весело напевала на кухне, собираясь на работу. Павел с трудом заставил себя подойти к ней, когда она, уже одетая, с порога закричала:
        - Я побежала! Буду поздно, не волнуйся. Да! Совсем забыла! Завтра бабуля с Батяней возвращаются из Малоярославца, так что я перебираюсь к себе. Вместе с Банзаем и Кезиком. И так мы твоим гостеприимством неприлично долго пользовались. Спасибо тебе!
        Павел молча вышел в прихожую и посмотрел на неё. Вот и всё. Что-то ей было нужно, и она приняла его приглашение пожить у него. А теперь возвращается домой. Значит, получила, что хотела? Что же ей было нужно? Павел едва не застонал. Жить ему не хотелось.
        Злата растерянно осеклась на полуслове – заметила. Наблюдательная. В глазах тревога, даже испуг. Правильно, пугайся. Павел был противен самому себе, но разочарование его было столь велико, что сдержаться не получалось. Размечтался. Идиот, наивный идиот. Каким был – таким остался. Хорошая девочка! Ха! Как можно быть таким дураком в тридцать лет?! Столько времени после развода держался, никто не смог пробить его оборону. А тут увидел нежное создание в валенках и поплыл. Фредькина смерть, что ли, так подействовала? И ведь всем раззвонил уже: невеста моя. И мастера, и Наталья знают. И Ясень! Как противно. Как невыносимо противно. Он глухо сказал:
        - Иди, а то опоздаешь. – И распахнул дверь.
        Она боком, с выражением такого отчаянья и непонимания на лице, что ему захотелось схватить её в охапку и никуда не пускать, протиснулась мимо него.
        Вот сейчас она уйдёт, и ты её потеряешь. Останови. Пока она ещё смотрит на тебя, ожидая объяснений. Она поверит всему, потому что хочет поверить. Ну, соври что-нибудь про мигрень и проблемы на работе. Давай! Но Павел вспомнил про проклятую дверь на чердак и пятно на смуглой коже её левой руки, и молча кивнул: иди. Она тоже молча улыбнулась, губы страдальчески кривились, ходуном ходило нежное горло – шарф она ещё не завязала, и шея была видна. Павел смотрел на это горло, не отрываясь. Потом перевёл взгляд выше. Лучше бы он этого не делал!
        Злата продолжала мужественно улыбаться, но смотрела в сторону. В глазах слёзы. Так много, что совершенно непонятно, как они ещё не пролились. Повернулась аккуратно – чтобы слёзы не расплескать – и пошла по дорожке. Как по раскалённым углям, - подумалось Павлу. Она ничего не понимала. Но и он тоже ничего не понимал. Кроме того, что происходит в его Доме и в его жизни что-то нехорошее. Что-то непонятное. Что-то, что сейчас сломало ему жизнь.
        Когда он расстался с Глей, ему было плохо, больно, но вот пустоты он не чувствовал. Даже, как ни дико звучит, облегчение какое-то. А сейчас пустота, мёртвая, злая, пугающая, враждебная. Абсолютная пустота.
        Он простоял на крыльце минут десять. Прямо так, в джинсах и тонкой фланелевой рубахе. И ушёл только тогда, когда просвистела за домами электричка, увозящая из его жизни лучшую девушку, которую он встречал. Девушку, оказавшуюся обычной обманщицей.
        Его хватило ровно до шести вечера. До восемнадцати ноль-ноль, как любил выражаться Ясень, который был сейчас далеко, в командировке, и не мог помочь.
        Весь день был непрекращающимся кошмаром. В офисе от него шарахались все, даже старая опытная секретарь Елизавета Фёдоровна, которую он переманил с ЗИЛа, где она проработала сто лет, а он проходил практику на третьем курсе института.
        Тогда он вернулся из Чечни, придумал себе дело, а ЗИЛ как раз почти скончался. Павел нашёл королеву Елизавету и позвал к себе. Она помнила его ещё с тех, студенческих, времён. Потому что он один догадывался перед походом в магазин заскочить к ней и спросить, не надо ли чего купить. Все остальные боялись строгую секретаршу, как огня, и не думали, что она тоже может хотеть есть. А он совсем не боялся. Шутил с ней, что сначала повергало её в глубокий шок, а потом стало даже нравиться. Покупал ей булочки и даже пару раз подвозил на вишнёвой «копейке» отца до самого дома.
        Поэтому, когда уже взрослый, прошедший войну Павел появился на пороге и сразу заявил, что пришёл забрать её к себе, она его тут же вспомнила и поверила ему. Павел был готов уговаривать и упрашивать её, ведь ему нужна была именно она. Но долго уговаривать не пришлось. В том сумасшедшем, тревожном, пьянящем девяносто пятом году, когда он только демобилизовался, она даже не поинтересовалась ни зарплатой, ни графиком, ни перспективами, а просто спросила:
        - Я тебе очень нужна?
        Он убеждённо кивнул:
        - Очень, - и улыбнулся.
        Она тоже улыбнулась в ответ, неожиданно молодо, озорно и залихватски, и упитанная сверх меры бухгалтерша Пивоварова, которая присутствовала при разговоре, потом долго бегала по коридору и рассказывала всем, кто пожелал её слушать, что Елизавета, оказывается, умеет улыбаться. Но ей никто не верил.
        Королева перешла в его зарождавшуюся только тогда фирмочку и с головой окунулась в дела. Они с Ясенем дневали и ночевали почти весь тот год в их первом крошечном офисе в Свиблове. А Елизавета Фёдоровна пошла ещё и на курсы бухгалтеров, и в первое время лихо справлялась не только с делопроизводством, но и с бухгалтерией. И Павлу было тогда спокойно, очень спокойно от того, что их дела в таких надёжных руках.
        А вот теперь даже королева Елизавета, его верная, надёжная, как автомат Калашникова, проверенная бедами и победами, шарахается от него и старается не попадаться на глаза.
        Нет, он, конечно, не кричал, не топал ногами, не кидался кофейными чашками и документами. Это было не в его стиле. Но в глазах его была пустыня. И все, кто хоть немного знал его, пугались сразу же, стоило ему поднять на них больные мёртвые глаза.
        В мастерских у лучшего специалиста по аэрографии Вадика Зимина впервые за годы работы дрогнула рука, когда за его спиной стоял Павел. Вадик молча отложил аэрограф, повернулся к начальнику и сказал:
        - Павел, я тебя прошу, уйди. Ты знаешь, я люблю, когда ты рядом, потому что ты сам суперпрофи. Но сейчас с тобой что-то не то.
        Павел холодно вскинул бровь.
        - Не то. – Твёрдо кивнул Зимин. – Ты похож на Кая из сказки, которого поцеловала Снежная Королева.
        «Как поэтично», - мрачно думал Павел, поднимаясь в офис.
        Снежная Королева. Не было никакой Снежной Королевы. Была лучшая девушка на свете, оказавшаяся обманщицей и трусихой.
        Без десяти шесть в его кабинет влетел в распахнутом длиннополом пальто Ясень, вернувшийся из командировки и собиравшийся прийти на работу лишь завтра, но срочно вызванный Елизаветой Фёдоровной спасать шефа. С грохотом отодвинул стул, плюхнулся на него и помахал на себя здоровенной лапищей – устал, упарился. Павел мрачно смотрел на него.
        - Так. Всё ясно. Не зря меня наша королева Елизавета вызвала. Что стряслось, грозный ты мой?
        Павел скривился и отвернулся к окну.
        - Что? Со Златой своей поссорился? Она что? Отказалась за тебя замуж выйти? И правильно сделала, пойду-ка, позвоню ей, предложу свою кандидатуру.
        Павел так посмотрел на него, что Ясень со стуком захлопнул рот и несколько секунд молча смотрел на друга. Потом сказал:
        - У, как всё запущенно! Слушай, Рябина стоеросовая, ну ты ж никогда страусом не был, съездил бы ты к ней, что ли, поговорил. Может, фигня на постном масле, а не ссора у вас?
        - Мы не ссорились.
        - Ну, тем более! – обрадовался Ясень. – Тем более съезди. Даже если виновата женщина, прощения должен просить мужчина. Это ж аксиома! Вот увидишь, как она рада будет. Ну, купи цветочки, конфетки…
        - Ясень, заткнись.
        - Ой, какие мы грозные сегодня! Паш, не дури! – Ясень вскочил, забегал, топоча, по кабинету. Заглянул в шкаф, порылся в нём – в шкафу что-то падало и шуршало – извлёк куртку Рябинина, потряс и полез по карманам.
        - Так, права на месте… Ключи от «Ауди» тоже… А это что за верёвка? Вешаться собрался?! Ах, нет! Пардон! Это шнурки. Шнурки я изымаю до лучших времён… Ключи от дома… Где ключи от дома?
        - В машине. В бардачке, – в голосе Павла впервые за этот длинный день мелькнуло что-то, похожее на эмоцию.
        - Ага. Вот и хорошо. – Ясень, конечно, уловил «положительную динамику» и забегал ещё резвее. Подскочил к Павлу, выдвинул кресло прямо с седоком из-за стола и вытряхнул друга на пол. Павел с трудом удержался на ногах и рявкнул:
        - Ты что, ополоумел?!
        - Я – нет. А вот ты, ясен пень, – да. Ты впервые за столько лет… Да что я говорю?! За какие «столько лет»? Ты впервые в жизни по-настоящему влюбился! И так всё хорошо шло! А тут взял и всё собрался порушить!.. Ой, вот только не надо мне, что она сама виновата! Я уже сказал, что на то ты и мужик, чтобы свои амбиции засунуть… ну, куда-нибудь подальше! Ты давай сам придумывай, куда ты свои амбиции в придачу с гордыней засовывать будешь! Что она такого натворить могла, чтобы ты вот таким стал?! И ведь не поговорил, небось, с ней даже? Ты хоть разберись сначала, Рябина! Поговори со Златой! А потом уже помирать собирайся! Понял меня?
        Павел мрачно кивнул.
        - Ну и молодца! – обрадовался верный друг. – Так что надевай свою передергайку… - Ясень силой напялил на Павла куртку, похлопал, потряс, ловко застегнул, как маленькому, молнию, чуть не прищемив кожу на шее, сунул в руки борсетку и выпихал в коридор.
        - Иди, иди! Иди, я сказал! – одной рукой он подталкивал друга в спину, другой послал воздушный поцелуй королеве Елизавете, ставшей похожей на каменное изваяние с острова Пасхи, ногой захлопнул дверь. – Ну! Шевели поршнями, мон ами! Едем мириться!
        И Павел поехал. Ясеня,с собой, разумеется, не взял. Хотя тот и порывался. Но Павел вероломно заблокировал двери, пока друг обегал «Ауди», собираясь плюхнуться на переднее пассажирское сидение, и злорадно показал язык потрясающему кулаками миротворцу.
        Он страшно торопился. Ему казалось, что, если он не застанет Злату в школе и не поговорит с ней, всё станет совсем плохо. И он нёсся вперёд, ныряя в малейшие просветы между другими машинами, проскакивая на мигающий жёлтый, разгоняя слякоть по обочинам. И успел.
        В окнах Златиного кабинета на третьем этаже горел тёплый жёлтый свет. Павел выскочил из машины и бегом взлетел по ступеням. За столом у входа сидел худой охранник с неподобающе интеллигентным лицом. Павел знал о нём из рассказов Златы. Она этого Василия Сергеевича очень любила, жалела и отзывалась только в восторженных выражениях.
        Раньше работал Василий Сергеевич технологом на химическом заводе в маленьком городе километрах в двухстах от Москвы. И всё ему нравилось, всё его устраивало. Но потом завод закрыли. И пришлось, чтобы прокормить жену и двух обожаемых дочек, химику с высшим образованием устраиваться работать вахтовым методом в Москву. Как ни странно, оказался добрейший Василий Сергеевич в школе совершенно на своём месте. Все его любили за интеллигентность, заинтересованность в людях и неравнодушие. А со Златой они так просто стали друзьями, пятидесятилетний охранник и двадцатитрёхлетняя учительница.
        - Вы к кому? – смело преградил путь высокому крепкому Павлу субтильный Василий Сергеевич.
        - Я к Злате Андреевне, она здесь?
        - Здесь-здесь. Где ж ей ещё быть-то? Третий этаж, направо.
        - Спасибо. Я знаю.
        - Только осторожно там!
        Но Павел уже не слушал, он нёсся вверх по лестнице, перепрыгивая через ступени, и не сразу сообразил, что в школе что-то изменилось. А сообразив, остановился на минуту. Он тяжело дышал, всё внутри почему-то дрожало, а мозг лихорадочно работал. В школе шёл ремонт. И он знал об этом. Но, когда он был здесь в прошлый раз, ремонт только начинался. Сейчас же отчётливо пахло краской, ступени были покрыты замытыми белыми разводами, и вдоль стен на втором этаже стояли упакованные в плёнку новые окна. Павел пошёл выше уже медленнее.
        В кабинете Златы играла музыка и раздавались голоса, дверь была приоткрыта. Павел заглянул внутрь. Злата и несколько её учеников, сидя кто на корточках, а кто прямо на полу, оттирали лезвиями от пола пятна краски и какой-то бежевой грязи. Кабинет смотрел на Павла новыми стеклопакетами, обильно залитыми по периметру монтажной пеной.
        У Павла в голове стучало: вот дурак, вот дурак, вот дурак. Так вот где она испачкалась! Так вот откуда у неё на руке пятно от пены. А он! Как он её обидел! И не объяснил ровным счётом ничего. И отпустил на работу одну, растерянную и потрясённую. Правильно сказал Ясень – ополоумел он. С ума сошёл. И сволочь он порядочная.
        Он стоял в дверях, никем не замеченный и смотрел внутрь. Ученики, среди которых Павел узнал уже знакомых ему Мишу Хабарова, Катю Барышева, Серёжу Иванова и Колю Толюшкина, болтали, смеялись. А его Злата, его бедная, обиженная им девочка, сидела в старых джинсиках среди них на полу и старательно тёрла линолеум обломком лезвия. Рукава её синего в белую полоску узенького свитера были поддёрнуты до локтя. Павел уже знал эту её привычку. Она не любила длинных рукавов, они всё время мешали ей – тёрлись манжетами о доску, когда она писала, лезли в воду, если мыла руки. И поэтому, наплевав на задуманную первоначально длину, Злата их всегда немилосердно подворачивала или подтягивала. Поэтому и пятно от монтажной пены было у неё на коже. Был бы длинный рукав – испачканным оказался бы он.
        Ребята то и дело обращались к ней, она рассеянно кивала, иногда отвечала: а… да, да… - и сосредоточенно тёрла дальше. Дети встревожено переглядывались, растерянно смотрели то на Злату, то друг на друга и теребили её опять. Павлу стало ещё горше: он, взрослый мужик, ничего не понял, обидел её, даже не разобравшись, перестал доверять после первого же недоразумения. А эти подростки так всё понимали, так старались помочь, отвлечь.
        Он шагнул вперёд, будучи абсолютно готовым к самому холодному приёму. Дети оглянулись, Злата подняла на него карие совершенно замученные глаза и несколько секунд сидела, не произнося ни слова, будто не узнавая. Потом вдруг точно какая-то пружина подкинула её, и она вскочила одним стремительным движением. Он снова шагнул навстречу, ожидая получить звонкую оплеуху и ощущая себя последним негодяем. Но она с каким-то глухим не то хрипом, не то стоном бросилась к нему, вцепилась в его свитер и прильнула всем телом, уткнувшись носом чуть выше солнечного сплетения. Он закрыл на секунду глаза, а когда открыл, то увидел, что Златины дети сосредоточенно скоблят заляпанный нерадивыми строителями пол, не глядя на них. В этот момент Павел вдруг отчётливо понял, за что Злата так любит этих смешных нескладных подростков. И ему страшно захотелось тоже иметь к ним хоть какое-то отношение.
        Потом они дружно чистили пол. И Павел сидел вместе со всеми на новом линолеуме, который какие-то специалисты умудрились положить раньше, чем поменяли рамы и покрасили стены, и не догадались закрыть при этом, и скоблил упорно сопротивляющуюся высохшую краску и пятна монтажной пены. Им всем: и Злате, и её детям, и ему – было весело, несмотря на то, что теперь из-за этих горе-специалистов они проводили вечер за невыносимо творческим делом – оттиранием пятен.
        Домой они ехали долго, Павел, говорил и говорил о словах Эдуарда Арутюновича, о своих ужасных подозрениях, периодически останавливался на обочинах и утыкался лицом в колени Златы. Ему было больно от собственного тупого свинства. Она робко касалась его волос пальцами и тихо шептала:
        - Ничего. Ничего. Конечно, ты подумал на меня. Тут любой бы подумал. Ты просто в следующий раз не молчи. Ты говори. Мы поговорим – и всё решим. Вот увидишь. А так смотри до чего плохо вышло. Ведь день потеряли. Целый день.
        - Целый день, - шептал он. – Да, моя хорошая. Да, моя маленькая мудрая девочка. Да.
        Подмосковье. Январь 1999 года. Вместе
        В Никольское приехали около девяти и ещё с полчаса они с Павлом сидели, обнявшись, и разговаривали.
        - Ты понимаешь, я не могу разобраться, что происходит. Что-то непонятное в Доме творится. Во-первых, я стал очень крепко спать… - заметив удивление Златы, подумал и уточнил, - нет, не так. Я не только стал крепко спать. Я никогда так быстро не засыпал и очень редко не слышал будильника. А теперь почти каждое утро с трудом глаза разлепляю.
        - Может быть, ты просто переутомился? Да и на свежем воздухе как никак. Я здесь тоже крепче сплю.
        - Да нет, бывало, я и больше работал. Гораздо. А тут, как будущую мамочку, так и тянет в сон.
        - Давай я тебя с доктором познакомлю, очень хорошим. Она мама моего ученика. Такая чудесная, приятная женщина. И доктор, говорят, редкий. Она поможет понять, в чём причина.
        - Стыдно как-то: здоровый тридцатилетний мужик – и тут такая ерунда.
        - Да ну, ты что? Обязательно надо проконсультироваться. Я договорюсь… Давай к тебе подъедем, я Банзая с Кезиком заберу, - Злата подняла голову с его плеча.
        - Всё-таки решила переселиться обратно? И у меня нет шансов отговорить тебя?
        - Так будет правильно, - она потёрлась носом о его щёку, - не сердись… Бабушка с Батей не поймут. А я не хочу их расстраивать.
        - Я не сержусь, я грущу. Мне без вас будет плохо. Имей в виду, я настроен решительно, и собираюсь в самое ближайшее время водворить вас на место! – вид грозный, а глаза смеются.
        - Интересно узнать каким же образом? Групповое похищение? Так сказать, соседенэппинг? Шантаж? Мошенничество?
        - Сватовство. Свадьба. Долгая и счастливая семейная жизнь.
        Хохоча, они доехали до соседней улицы и вошли в дом. Павел направился в гостиную за клеткой с Кезиком, а Злата ходила по дому в поисках Банзая. Кота нигде не было. Обыскав весь первый этаж, поднялась на второй. Дверь в спальню Павла была приоткрыта.
        - Ах, вот где ты спрятался! – Она протиснулась в дверь – что-то мешало распахнуть её полностью – пошарила рукой по стене в поисках выключателя, нашла, зажмурившись от яркого света, шагнула вглубь комнаты и испуганно отдёрнула ногу.
        Он ещё никогда не слышал у неё такого голоса и сразу понял, что стряслось что-то ужасное. Она не кричала, но голос, когда она позвала его, звенел на такой высокой ноте, что было непонятно, как ещё не прервался:
        - Паша, Пашенька! Подойди, пожалуйста! - Павел побежал, перепрыгивая через три ступени, и нашё её у двери в свою спальню. Всё происходящее потом он видел фрагментарно, будто смотрел слайды на старом проекторе. Огромные глаза. Губы дрожат. Рука, вытянутая вперёд, в крови. И почти спокойный голос. Только этот предательский звон от сжимающегося в ужасе горла:
        - Паш, вызывай милицию. Нашего Эдуарда Арутюновича убили.
        Павел позже, вспоминая, поражался. Никакой истерики, криков, обмороков. Учительская выдержка. Заплакала она потом, когда всё закончилось. Когда судмедэксперт вдруг громко закричал:
        - «Скорую» срочно! Он жив пока!
        После этого и до приезда скорой Злата сидела рядом со стариком, держала его за руку и тревожно вглядывалась в землистое, зеленеватого оттенка лицо. По лицу её катились слёзы. Она, казалось, не замечала этого. Лишь изредка поднимала руку и ладонью коротко утирала их. Когда приехавшая "скорая" забирала старика, Злата бежала, оступаясь, за носилками и также неотрывно смотрела на Эдуарда Арутюновича. Будто боялась, что, если она отведёт взгляд, он умрёт. Они с Павлом хотели поехать в больницу, но приехавший Лялин тронул друга за рукав и тихо сказал:
        - Надо остаться. – Павел кивнул, долго смотрел вслед «скорой», потом повернулся к майору:
        - Пошли в Дом.
        Как такое могло случиться? В Доме, его Доме, его крепости кто-то посмел поднять руку на лучшего деда на свете. Когда Павел услышал звенящий голос Златы, увидел лежащего на полу Эдуарда, большого, грузного и… мёртвого, в голове его что-то замкнуло. И теперь, что бы он ни говорил, что бы ни делал, в ушах стучало одно: я найду.
        - Я найду эту сволочь.
        Лялин, стоявший у окна, обернулся:
        - Мы найдём… - он тоже любил стариков-реставраторов. - Есть какие-нибудь мысли?
        - Пока вообще ничего не понимаю. Деды мои должны были уйти домой уже давно. Сейчас звонить им поздно, да и жаль: пусть поспят спокойно эту ночь. Я уже сообщил жене и детям Эдуарда, они встретят «скорую» в больнице.
        - Куда его повезли? Я не спросил даже.
        - В Склиф. Я денег дал. Это ж областные. Но ничего, понимающие оказались, согласились, что в Склиф лучше всего. Злата позвонила своему ученику бывшему, у него отец хирург там. Говорит, что постарается помочь «Скорая» обещала довезти. Говорят, что, на первый взгляд, есть шансы. – Павел мучительно поморщился. Невозможно тяжело было представлять славного доброго старого армянина с пробитой головой.
        - Чем его? Всё-таки этой гирькой?
        - Афанасьич говорит, что да. Откуда она у тебя?
        - Да ты ж знаешь, люблю я старьё. На барахолке в Салтыковке увидел. Посмотрел, а она сделана в год рождения моего отца, в тридцать третьем. Вот и купил. Она не чугунная, а каменная, необычная. Лежала у меня в спальне на подоконнике.
        - Похоже, гад этот что-то у тебя в комнате делал, а Эдуард твой драгоценный его застукал. Ну, тот схватил, что ближе лежало, да и двинул ему прямо в лоб.
        - Я не могу понять, как получилось, что Эдуард был один? Мои деды ведь всё время вместе ездят. Задержался? Вернулся? Но зачем? Забыл что-то?
        - Попробуем завтра у твоих стариков узнать.
        - Да… Что твой Афанасьич ещё говорит?
        - Ну что говорит?.. Били спереди и сверху. Так что нападавший, похоже, довольно высокий. Дед твой какого роста?
        - Невысокий. Метр семьдесят примерно.
        - Понятно… Бил, скорее всего, всё-таки мужчина…
        - Левша, правша?
        - Правша, ничего оригинального. Ты сейчас проверь, всё ли на месте. Может, украли у тебя всё же что-нибудь?
        - Да не похоже. Я ж сюда ещё ничего не перевозил. У меня тут минимальный набор для жизни. Без излишеств. Денег здесь не было. Я проверю, конечно. Только позволь, Злату домой отведу. Она замучилась совсем. День у нас тяжёлый был.
        - Давай. Я её тогда завтра опрошу ещё раз, если понадобится. С алиби у неё и у тебя, надеюсь, всё в порядке?
        - Я целый день на работе торчал, всех изводил, куча свидетелей имеется. В шесть примерно поехал Злату из школы забирать. Добрался быстро, просто удивительно. Из школы уехали около девяти. Там нас толпа детей видела и школьный охранник. Злата ещё в тетради приходов-уходов расписывалась, есть у них такая. Доехали хорошо, без задержек, не больше часа потратили. Потом у Златиного дома в машине сидели, болтали. Вспомнили о том, что кота с морским поросёнком забрать надо, поехали сюда. Злата наверх поднялась и сразу же позвала меня.
        - Нормально тогда всё. Вряд ли Злата твоя ему в лоб дала и сразу же кричать начала.
        Павел усмехнулся:
        - Да она не кричала, представляешь? У неё выдержка, как у оперирующего хирурга. Учительница.
        Лялин посмотрел на него и тихо засмеялся:
        - Да-а. Влип ты, брат. Ты бы сейчас своё лицо видел.
        - А что у меня с лицом?
        - Ну-у… На лице у тебя написано только одно и крупными буквами: Я ВЛЮБЛЁН! А ниже приписка: по уши. Счастливый. Рад я за тебя. Хорошая девчонка, нравится она мне. Вот, прям, отбил бы. Но у тебя не буду. Друг всё ж таки. Да и отец Пётр на меня потом епитимью наложит какую-нибудь ужасную. – Лялин потянулся сладко, с хрустом. – Но в грехе зависти придётся исповедоваться. Каюсь: обзавидовался я тебе.
        Павел потрепал сидящего друга по голове и дал подзатыльник:
        - Ничего. Я на тебя не обижаюсь. Кстати, Ясень тоже её отбить собирался, так что ты не первый претендент. Вставай в очередь.
        Лялин потёр место щелчка и заныл:
        - Не обижаешься, говоришь, а бить бьёшь. При исполнении, кстати.
        - Ну, привлеки меня, привлеки, - Павел хлопнул друга по спине и направился к двери. – Я быстро. Отведу Злату и вернусь.
        - Давай. Можешь не торопиться особо. Мы ещё здесь поколдуем. Кстати, ты у неё переночевать не можешь? Не нравится мне всё это. Ох, как не нравится. А то, неровен час, завтра тебя найдём с проломленной головой, а рядом какую-нибудь историческую кочергу. Или вот эту хреновину, - Лялин покрутил в руках крупный, с кулак взрослого мужчины шаровой кран, на котором стоял год изготовления 1915, ещё один трофей Павла. - Занятная вещица…
        - Не волнуйся. Всё нормально будет. Но для твоего спокойствия могу пообещать тебе спать в хоккейном шлеме, у меня валяется в багажнике. Хочешь?
        - Хочу. Вот в нём и спи. Ты мне пока не надоел, и потерять тебя не хочется.
        - Постараюсь тебя не огорчать.
        - Иди уже, пересмешник! И что я тебя люблю, гада такого? Не знаешь?
        - Ну да, ну да. И шо я в тебя такой влюблённый? Где-то это уже было. – Павел направился к двери. В спину ему полетел огрызок от яблока, только что сжёванного вечно голодным Лялиным. – Не мусори, Попандопуло!
        - Хочу и буду! – шутя рявкнул майор, но Павел уже скрылся в гостиной.
        Злата сидела у камина и гладила нашедшегося Банзая. Когда Павел подошёл, вопросительно посмотрела на него. Он сел рядом на корточки, взял её ладони в свои:
        - Пойдём, родная моя. Я вас домой провожу. – Она кивнула и спокойно встала. Даже попыталась улыбнуться. Гуля бы сейчас билась в истерике, подумалось Павлу, и судмедэксперт вместе с криминалистом отпаивали бы её успокоительными. А майор Лялин, позабыв про все дела, обмахивал вафельным полотенчиком, найденным на кухне. Не терпела Гуля, когда не она была звездой вечера. Ох, не терпела. И всячески внимание к себе привлекала. И Злату бы не поняла никогда.
        Вопреки всем событиям на Павла опять накатило счастье. Тихое-тихое. Такое, о каком мечтал. Настоящее. И он снова подумал: «Хочу только так. И никак иначе».
        Подмосковье. Январь 1999 года. Снова порознь
        Злата бродила по пепелищу. День был тёплым, серым, тихим. Отчётливо пахло дымом и немного весной. Хотя, конечно, какая весна в конце января? Ничего-то от голубого генеральского домика не осталось. И всё по глупости, по злобе… Было невыносимо горько.
        С утра они звонили жене несчастного Эдуарда Арутюновича. Ему стало лучше, но он всё ещё находился в реанимации и к нему не пускали. Павел страшно страдал от того, что его любимого старика чуть не убили. И где? В Доме! В чудесном старом Доме, который этот старик вместе со своими друзьями восстанавливал…
        Злата поёжилась и посмотрела на Дом. Павла не было видно. Стало ещё грустнее. Она вздохнула.
        - Не горюй. – Павел внезапно появился сзади близко-близко, так близко, что Злата чувствовала на щеке его тёплое дыхание. – Вот увидишь – отстроим всё. Будет лучше прежнего.
        - Как хорошо, что ты пришёл! Да я понимаю… Просто всё думаю о том, как глупо всё вышло… - она носком галоши, надетой на белые её валенки, ковыряла головёшки. Звякнул металл. Павел присел на корточки, разгрёб обгорелые останки пола.
        - А вот и знаменитый мусорный бак! – он откинул обугленные доски, внизу открылись внутренности подвала.
        - Пусто совсем!
        - Да мы там ничего не хранили никогда. У нас отдельно стоящий, вернее, вырытый погреб Батяня сделал. Да такой удачный: большой, вместительный, удобный. Бабушке он нравится.
        - Понятно, - Павел спрыгнул в бак, покрутился, потрогал стенки:
        - Ну, надо же такое придумать! Мусорный контейнер под погреб приспособить! И вправду выдумщик был наш генерал Федотов. Вот ведь голова! – он потопал ногами по дну и собрался выбираться, занёс ногу, чтобы выпрыгнуть, да вдруг так и замер с поднятой ногой.
        - Что за собачий аттитюд, как говорила моя учительница классического танца? – заинтересовалась Злата.
        - Послушай, звук какой-то странный! – Павел снова потопал. – Звуки были гулкими.
        Злата прислушалась:
        - Как будто пустота под ним. Странно, как это может быть? Он же в землю врыт…
        - Вот и мне кажется, что пустота… У вас фонарь есть?
        - Конечно! С десяток на выбор.
        - Принеси, пожалуйста, какой-нибудь небольшой. Но яркий.
        Злата быстро сбегала в дом, пока Павел, сидя на корточках, разглядывал что-то на дне, сунула в протянутую руку фонарик и легла животом прямо на пепелище, припорошенное снегом. Павел повозился, встал, широко расставив ноги и уперев их в стенки бака, что-то покрутил в углах:
        - Подержи винтики, пожалуйста, я тут открутил.
        Он ещё раз наклонился и поднял лист железа, вырезанный точно по размеру дна бака, а потому почти незаметный. Под ним показалась металлическая крышка. Злата лежала, свесив голову вниз, и от удивления забывала дышать. Павел приподнял и крышку тоже. Раздался протяжный вздох, и его невеста съехала вниз, уперевшись руками в стенки. Сам Павел, стоя, как цапля, на одной ноге, подхватил её, водворил обратно на снег и с интересом и изумлением уставился в темноту, освещаемую фонариком. Там, в небольшом, тоже металлическом, судя по звукам, подполе, стоял щедро изукрашенный сундучок. Оба они оторопело таращились вниз.
        - По законам жанра в комплекте должны быть побелевшие кости и карта, ведущая к другим, ещё более ценным сокровищам…
        Павел очнулся и хмыкнул:
        - Я знал, что не разочаруюсь в тебе. Ты настоящая кладоискательница! Сбегай, пожалуйста, пока за брезентом, он лежит под лестницей, мы на него сундучок поставим, чтобы рассмотреть получше. Не хочется его прямо на снег определять. А пока я попытаюсь достать его.
        Злата вскочила и со всех ног побежала к Дому. Павел посмотрел ей вслед и покачал головой: ну, сущее дитя.
        «Сущее дитя» с топотом и гиканьем подлетело к дому, споткнулось о сумки с продуктами, поставленные кем-то за углом, рухнуло, ойкнуло, вскочило на ноги и, теряя валенки, рвануло искать брезент. Наверху стучали, пилили и гремели чем-то мастера. Натальи не было видно. И Златиного странного поведения никто не заметил.
        Шкаф под лестницей открывался сложно: следовало сразу дёргать на себя обе створки, причём одну приподнимать, а вторую, напротив, опускать. В одиночку да ещё без тренировки это сделать было нелегко. Злата попыхтела, попыхтела и крикнула:
        - Наташа! Наташенька! Помогите, пожалуйста! – домработница не отозвалась. Злата в сердцах со всей силы разнонаправленно дёрнула створки, и они распахнулись.
        - Уф-ф! – брезент лежал на нижней полке, она подхватила его и опрометью бросилась на улицу.
        Она бежала, размахивая небольшим куском брезента, и оглашая участок радостными воплями:
        - Паша, Пашенька! Нашла! – запыхавшись, чуть не слетела в бак-погребок, затормозила и заглянула внутрь. Павел сидел, как-то странно привалившись к стенке бака. Длинные ноги его были неудобно согнуты. Злата осеклась на полуслове и хрипло и очень тихо позвала:
        - Паша! – Она не поняла, конечно, кто, как и за что это сделал, но осознала мгновенно и абсолютно ясно, отчётливо, что он её не слышит и не услышит уже никогда. Издав совершенно нечеловеческий короткий вой, Злата свесилась вниз, как и десять минут назад, и дрожащими руками, словно слепая, стала водить по волосам Павла. Руки вмиг окрасились багровым.
        - Нет. – Шёпот её был так страшен, что ворона, сидевшая на соседней, обгоревшей во время пожара берёзе, недоумённо покосилась одним глазом на этих странных людей внизу, каркнула и, лениво хлопая крыльями, улетела. Но ничего этого не видела и не слышала Злата.
        - Нет… Нет. Нет!
        Она свесилась ещё ниже, стараясь подхватить Павла под мышки и вытащить его. Но у неё не получилось – не хватило сил. Можно было бы спрыгнуть вниз и попытаться достать его, но бак был небольшим, Павел лежал так, что встать ей было некуда.
        - Я сейчас что-нибудь придумаю! – зашептала Злата быстро и горячо, так быстро, будто от этого могла зависеть жизнь или не жизнь Павла, и потянула за воротник бушлата, в котором Павел любил ходить в Никольском. – Я придумаю, вот увидишь! Я вытащу тебя!
        - Нет! – она в отчаянье крикнула громче, от бессилия хлопнула ладонями по краям бака, поднапряглась и потянула рывком. Павел – она старалась не думать, что это уже не Павел, а лишь тело его – чуть подался вверх. Руки дрожали от напряжения, и она зубами вцепилась в воротник бушлата и так, плача и воя от невыносимой боли и такой же невыносимой, невозможной тяжести, тянула и тянула его, пачкаясь в крови.
        Вдруг Павел дрогнул, пошатнулся и, тяжело опершись руками о края бака, попытался встать. Злата тут же вскочила на четвереньки, уперлась ногами в головёшки, а руками в края бака и всё так же, зубами, как кошка котёнка, потащила его вверх. Челюсти свело, она давилась слезами, в горле стало невыносимо больно, но отпустить она не могла – ей казалось, что тогда он упадёт обратно и больше уже не встанет. Никогда...
        Павел не понял ничего. Он посмотрел вслед убегающей к Дому Злате, наклонился, достал тяжёлый сундучок, чтобы разглядеть его получше, сел на корточки и пристроил находку на колени. День был пасмурным, солнце бродило где-то не в их краях. Но ему вдруг показалось, что стало темнее, будто туча закрыло свет. Он хотел обернуться, но в этот момент что-то твёрдое и тяжёлое, неимоверно твёрдое и неимоверно тяжёлое, обрушилось на его затылок. Последнее, о чём он подумал, было: жива ли Злата.
        А потом он услышал жаркий горячечный шёпот, и после этого стало неудобно, совсем неудобно дышать, потому что кто-то тянул его за воротник вверх, дёргал из стороны в сторону, и ворот давил на шею… В следующий момент он услышал сдавленные рыдания и стоны. Стонала женщина. Стонала так страшно, что Павел каким-то дальним, уже очнувшимся уголком своего сознания подумал: «Что ж у неё стряслось-то?! Плачет, будто с жизнью прощается… Надо спросить, может, помощь нужна?»
        Он попытался встать под аккомпанемент этого утробного, страшного не то воя, не то плача, но руки и ноги слушались плохо, словно он отлежал их и теперь они будто и не его вовсе. Наконец, почувствовал под ладонями твёрдое и холодное ребро какой-то опоры, Павел вцепился в него изо всех сил и начал подниматься. Он чувствовал, что его снова тянут за воротник, и теперь ему казалось, что только благодаря этой неудобной помощи он всё-таки сможет встать. Как котёнка тянут, подумалось ему почему-то.
        Наконец он смог привстать, упасть грудью на что-то надёжное и застонать. Тянуть его тут же перестали, зато рядом зашевелился кто-то пахнущий так знакомо и вкусно. Павел с трудом приоткрыл свои серые глаза, залитые чем-то липким и страшно мешающим, и увидел рядом огромные заплаканные карие. Холодные пальцы невесомо пробежали по его волосам, а родной голос страстно, умоляюще зашептал:
        - Ну вот… Вот и молодец… Ты только не теряй сознания! Сейчас я сбегаю за помощью и вернусь. Очень быстро… Ты только живи! Ты только не умирай! Ты не можешь умереть! Мы же ещё ничего не успели! Ты же мечтал о венчании, и чтобы отец Пётр венчал, а Ясень держал венец у тебя над головой. А дети?! Они же не родятся, если не будет тебя! Понимаешь?! Ты не обо мне, ты о них подумай! Они же просто не родятся! Совсем!... А я… Я не смогу всю жизнь каждый день по сто раз говорить, как я люблю тебя, и как я счастлива, что когда-то ты купил свой Дом, благодаря которому мы познакомились… Ты слышишь меня?
        Павел с трудом разомкнул сухие губы и довольно внятно сказал:
        - Да…
        Злата всё так же лёжа щекой на снегу, коротко всхлипнула и попросила:
        - Подожди чуть-чуть! Я сейчас! – она вскочила на колени и уже собралась убегать, когда Павел хрипло шепнул:
        - Дождусь только при одном условии…
        - При каком? – она снова испуганно рухнула плашмя почти вплотную к нему и тревожно заглянула ему в глаза.
        - Если ты скажешь, наконец, что любишь меня…
        Лицо её мучительно скривилась, губы задрожали, и Злата, болезненно морщась прошептала:
        - Я люблю тебя.
        - Дождался… - Павел с трудом улыбнулся и погладил Злату по щеке, - а вот теперь беги!
        Когда примчавшиеся после звонков Златы Лялин и Ясенев отбили раненого друга у врача «скорой помощи», не желающего отпускать свою добычу, Павлу было уже значительно лучше. Рана на голове от удара оказалась не очень серьёзной. Били, похоже, обгорелой доской, оставшейся от летней кухни. Крови было много, потому что из доски вкривь и вкось торчали погнутые гвозди, которые, к счастью, не пробили Рябинину череп, а только сильно расцарапали кожу под волосами. Злата ни на шаг не отходила от него. Павел завладел её рукой и держал её крепко-крепко. Она тревожно заглядывала ему в глаза и не желала отойти ни на миг.
        Приехавший Ясень, увидев друга с забинтованной головой, залитого не отмытой ещё кровью, огромные лихорадочные глаза его любимой, обведённые появившимися невесть откуда тёмными кругами, не спрашивая ни о чём, рванул на кухню и загрохотал там посудой. Потом помог Лялину выпроводить врача. Через несколько минут он приткнул перед Златой и Павлом на журнальный столик поднос, уставленный чашками с чаем, вазочками с конфетами и вареньем, тарелку с толстенными бутербродами с докторской колбасой. Почему-то ему казалось, что друзей обязательно нужно накормить. И тогда всё будет хорошо.
        Вскоре с улицы пришла Наталья, поставила сумки на пол в прихожей, заглянула на кухню:
        - Здравствуйте! У нас гости? Павел Артемьевич, может, на стол накрыть? Ой, - увидев Павла, она прижала ладонь ко рту, - что с вами? Что случилось?
        - Бандитская пуля, - неоригинально отшутился Павел.
        Злата, помогая заносить сумки с продуктами на кухню, шепнула:
        - Я вам потом расскажу, Наташа.
        Та кивнула и улыбнулась, губы её дрожали.
        - Не переживайте вы так, Наташенька, уже лучше, Павел не сильно пострадал.
        Подмосковье. Январь 1999 года. Полна горница людей
        Опросив Злату и Павла, а так же мастеров и Наталью, ходившую во время нападения по магазинам, Лялин недовольно пробурчал:
        - И опять никто ничего не видел и не слышал. Говорил я тебе – надень хоккейный шлем…
        - Я ж на ночь обещал, а тут среди бела дня, - Павел морщился, оттирая у зеркала кровь с лица. – Вот ведь я дурака свалял… Бдительность совсем потерял, не ожидал ничего подобного на участке…
        - Ты не бдительность потерял, ты от любви ошалел… Все вокруг у тебя хорошие, добрые, - Лялин был страшно зол. Когда позвонила испуганная Злата, и прокричала, что на Павла напали, он подумал самое плохое. Не дослушав её, бросил все дела и примчался. Увидев окровавленного, но вполне живого Павла, схватил его в охапку и, отпихивая возмущённого доктора, долго тряс и страшно ругался последними словами. Хотя ругать, конечно, следовало только самого себя, а никак не и без того пострадавшего друга. В доме явно происходило что-то не то. Вчера чуть не убили старика Эдуарда, а сегодня едва не отправили к праотцам и самого хозяина дома.
        - Скажи хоть, что вас туда понесло, в этот мусорный бак? Что вы там нашли?
        Павел потёр лоб, виновато улыбнулся и выдал:
        - Сокровища, похоже. Только у нас их уже украли.
        - Час от часу не легче…
        Злата положила руку на плечо Павла и попросила:
        - Ты посиди, отдохни, а я расскажу.
        - Да уж, давайте лучше вы, - Лялин кивнул, - а то когда наш пострадавший рассказывает, мне всё время кажется, что он бредит.
        - Понимаете, Володя, мы тут встретили одну местную жительницу, Ольгу Васильевну, библиотекаря, может, знаете её?
        - Это какую? Игнатову? Которая у почты живёт?
        - Да, точно, её самую… Оказалось, что она в этом доме раньше работала кем-то вроде прислуги. Вот она нам и рассказала о хозяевах, их жизни. Интересно очень… Вы же знаете, Павел стариной увлекается…
        Она оглянулась на Павла, который в это время встал и ушёл куда-то, на ходу кинув:
        - Продолжайте, я сейчас…
        Лялин страдальчески воздел очи к потолку, порассматривал его несколько секунд и снова перевёл глаза на Злату. Она пожала плечами и только раскрыла рот, как вошёл Павел и сунул что-то в руки другу:
        - Кстати о старине и старье, это тебе… Мы тут на днях купили, а в прошлый раз я и забыл совсем тебе отдать. Все мысли об Эдуарде были.
        Владимир хотел было начать ругаться, но, опустив глаза, вдруг улыбнулся совершенно мальчишеской улыбкой и, вскочив, стиснул Павла в объятьях:
        - Ах ты дубина моя! Чтоб я делал, если б тебя, гада такого, убили? Спасибо тебе, Паш! Где ж ты Шейнина нашёл? И ведь именно такого, как я в детстве читал!
        - Это не я, - Павел сиял, - это Злата увидела и мне показала.
        Лялин обернулся:
        - Злат, спасибо! Вот порадовали меня!
        - Ты ещё добавь «старика», - Павел сел рядом со Златой, - давай, мы дальше тебе расскажем.
        Изрядно повеселевший Лялин тоже уселся и с интересом воззрился на Злату:
        - А дальше?
        - Ну вот, встретили мы Ольгу Васильевну, она нам среди прочего рассказала и о любопытном пристрастии старого генерала Федотова, который этот дом, собственно, и строил, вернее, перестраивал, ко всяким интересным вещам. Потайным комнатам, лестницам, тайникам и прочему. Ну, не наигрался этот славный генерал в детстве…
        Павел, слушая Злату, поймал себя на мысли, что, наверное, вот так, как сказку, плавно и интересно рассказывает она своим ученикам и о каких-нибудь исканиях князя Андрея или о трагедии Обломова. Улыбнувшись, он откинулся на спинку дивана и закрыл глаза. Злата продолжала:
        - Она нам и показала, всё, что знала. Усовершенствовал по своему вкусу генерал и голубой домик, который после раздела большого генеральского участка на несколько меньших, достался моим бабушке и деду и стал летней кухней…
        - И который сгорел в пламени алчности Риммы Трофимовны Кузькиной… - Лялин усмехнулся.
        - Именно, - Злата тоже улыбнулась. – В субботу, когда Ольга Васильевна ушла, посмотреть генеральский чудо-погребок мы уже не смогли – стемнело. Вчера едва не убили нашего Эдуарда Арутюныча. А вот сегодня, наконец, решили сходить на пепелище.
        И вот на дне этого мусорного бака, работающего погребком, Павел обнаружил металлический лист, поднял его, а под ним оказался деревянный лючок… А в нём мы увидели ларец… Наверное, с сокровищами… Теперь только не узнаем, что там было, он ведь исчез… Хотя… - она на секунду замолчала, потом повернулась к Павлу и спросила:
        - Как ты думаешь, а не может быть, что именно из-за этого сундучка тогда чуть не обвинили в краже Ольгу Васильевну?
        Павел задумался:
        - А ведь похоже! Она нам сказала просто, что пропало что-то ценное, так, может, речь как раз о сундучке и шла?
        Лялин возмущённо рявкнул:
        - Эй вы, искатели сокровищ и приключений на свою ж… - Он осёкся и поправился, виновато глядя на Злату, - на свою ж…жизнь! Ну-ка говорите яснее!
        Злата снова пояснила:
        - Ольга Васильевна, рассказывая о генеральской семье, упомянула и о неприятном инциденте. Тогда в доме произошла кража, а генерал в сердцах обвинил её. Потом извинился, правда, но пропажа найдена так и не была. Только вот что исчезло, она не сказала…
        Павел встал и пошёл к телефону:
        - Ольга Васильевна мне свой номер дала. Вот сейчас и позвоним… - он посмотрел в записную книжку и покрутил диск старого чёрного аппарата, - Ольга Васильевна! Здравствуйте! Это Павел Рябинин, новый хозяин Дома… Да… Да… Злата хорошо, спасибо. Вот рядом сидит. Ольга Васильевна, а вы не могли бы сказать, что пропало тогда у генерала… Ну да, когда он на вас подумал… Так… Ничего себе… Ага, понятно… Спасибо, Ольга Васильевна, я вам попозже ещё позвоню, если позволите. – Он с грохотом положил трубку и обернулся к сидевшим, вытянув шеи, Злате и Лялину:
        - Тогда, летом семидесятого года, из дома генерала Федотова пропал сундучок с сокровищами.
        Лялин вытаращил глаза:
        - Что за бред?
        - Да никакой не бред. Внуки генерала играли в пиратов, собрали по всему дому столовое серебро, в том числе и старинное, и многочисленные очень дорогие украшения генеральши, чтобы реалистичнее было. Порезвились, устали, сундучок приволокли и взгромоздили на стол в гостиной, то есть вот здесь, и оставили. А потом он пропал. С концами. Так сундук никто и не нашёл. Вернее, похоже, мы нашли. Но неуловимые сокровища опять исчезли…
        - Они не исчезли, их украли, едва не зашибив тебя, мой друг, - Лялин устало потёр переносицу. – Сокровища… Вот, значит, как… И что мы с эти будем делать?
        Павел и Злата растерянно помотали головами.
        - Когда, говорите, вы узнали про «сокровища», будем уж их так называть для простоты, в субботу?
        - Да только что. Ты же слышал. В субботу Ольга Васильевна упомянула только про факт кражи, без подробностей.
        - Кому рассказывали?
        Павел и Злата переглянулись, пожали плечами.
        - Я никому.
        - Я тоже.
        - Да нам и в голову не пришло никому рассказывать. Кому интересна пропажа, случившаяся аж в семидесятом году? Не Янтарная комната и не библиотека Ивана Грозного, чай.
        - То есть получается, вы никому не говорили, под «никому» я имею ввиду абсолютно никому, а не то, как часто бывает: «никому, только папа с мамой слышали, а также дворник дядя Ованес».
        - Да точно никому.
        - И никто случайно не мог услышать?
        - Не мог. В субботу у Натальи был выходной, дедки мои тоже по выходным сейчас отдыхают. Так что в доме были только мы со Златой и Ольга Васильевна. Сейчас зима, окна закрыты, подслушать с улицы никто не мог.
        - Тем не менее, как только вы «сокровища» нашли, сразу же их и потеряли. Непонятно…
        - Да уж, это точно, - Павел потёр пострадавшую голову и поморщился, - надо ж было так лохануться. И зачем я, балбес, сундучок достал? Так бы треснули меня, я бы упал и всей массой находку придавил. Пришлось бы покусившимся остаться с носом – из-под меня они вряд ли бы смогли что достать.
        В коридоре раздалась возня, недовольное кряхтение и покашливание. В гостиную ввалился старик в тулупе и валенках. Лялин вскочил:
        - Иван Афанасьевич, дорогой вы мой, ну что? – дед молча прошёл к огню и устроился в кресле, вытянув ноги и закрыв глаза, Лялин с грохотом потащил из другого конца комнаты второе кресло, чтобы сесть рядом.
        - Это и есть легендарный Афанасьевич, - шепнул Павел Злате, - Володька с него готов пылинки сдувать. Гениальный дед, в милиции чуть ли не с войны, а может, и раньше даже, такие чудеса творит, что все ахают. В силу возраста и репутации капризничает частенько. Но Лялина любит, ценит и вредничает реже, чем с другими…
        Дед тем временем погрел руки над огнём, повозился, устраиваясь поудобнее и проворчал:
        - Ну, что-что? Да нет там ничего! Что за стадо слонов там успело попастись? Все следы затоптали.
        Злата пошла красными пятнами:
        - Это я на четвереньках вокруг топталась, когда пыталась Павла вытащить… И бегала туда-сюда тоже я, за брезентом, потом обратно… Простите меня, Иван Афанасьевич.
        Старик коротко посмотрел на неё, потом, смягчившись, добавил:
        - Да ладно, не страдай. Есть кое-что. Следы вокруг чудо погребка принадлежат троим. Один был в берцах сорок пятого размера и двое в валенках с галошами, обе пары валенок сорок второго размера. Берцы Павла. Одни валенки твои, - он ткнул кривым старческим пальцем в Злату, - а третьи – преступника. Так что засветился голубчик.
        - Мужчина, женщина? – Лялин потирал руки.
        - А кто ж его знает? Вон она, - он снова указал на Злату, - сама пигалица, ножка максимум тридцать шестого размера, а валенки носит что твои лыжи. Может, и тут так…
        - Ой, Иван Афанасьевич, ненаглядный вы мой, да что ж вы мне душу терзаете! А то вы не выяснили?!
        Афанасьевич побурчал что-то себе под нос, потом весело улыбнулся, сразу помолодев, и махнул рукой:
        - Судя по длине шага – мужик.
        - Ну вот!
        - Или баба-гренадёр.
        - Так… понятно, - Лялин помрачнел. – Опять двадцать пять.
        - Да не гони лошадей, Володенька! Там ещё следы женских сапог или ботинок, тридцать восьмого размера. Но они до голубого домика не доходят. Кто-то постоял за яблоней, потоптался и, судя по всему, к дому направился, рядом с этими следами обнаружились и отпечатки одной пары валенок того же сорок второго размера. Но это не точно, затоптаны эти следы основательно.
        Лялин застонал. Старик глянул на него весело:
        - Володь, не бузи. Всё я тебе скажу, дай только время. Вот поеду, поколдую и к вечеру для тебя уж расстараюсь. – Он тяжело поднялся, хлопнул Лялина по плечу, махнул рукой Павлу и Злате и вышел. Все растерянно смотрели ему вслед.
        С кухни бочком, стараясь не шуметь, что, впрочем, плохо у него получалось, протиснулся Ясень.
        - Ужин готов. Мы с Наташенькой уже на стол накрыли. Предлагаю перенести совет в Филях на нашу территорию. Вернее, на мою, Наташа уже ушла. Ты ж её отпустил, Володь?
        Лялин кивнул.
        - Ох, Серёг, ну что ж мы без тебя делали-то?
        - И без Наташи, - галантный Ясень не смог умалить заслуг женщины, - хорошая тебе, Лунь, идея пришла – нанять домработницу. А главное – своевременная.
        На кухне вкусно пахло голубцами. Сверху спустились трое стариков, без Эдуарда Арутюновича они были непривычно тихи и подавленны. Марк Семёнович молча снял очки, положил на скатерть, и, вздыхая, принялся за ужин. Павел, рассеянно помешивая ложечкой чай, другой рукой покрутил очки и подвинул на середину стола, чтобы не уронить случайно. Подвинув, вдруг замер, удивлённо глядя сквозь стёкла на сахарницу.
        - Марк Семёнович, а у вас очень плохое зрение?
        - А? – встрепенулся старик. – Да не очень, минус 3. Я их постоянно не ношу, только по необходимости. Просто я сейчас там наверху горизонталь простреливал, отходил от меток далеко, вот и нацепил, чтобы лучше видеть.
        - Понятно… - Павел задумчиво пожевал веточку петрушки и уставился в окно.
        - Ты что? – Лялин, с усердием уминавший голубцы, встревоженно уставился на него.
        - Да я тут вспомнил, как совсем недавно вот так же смотрел на скатерть и сахарницу сквозь стёкла очков. Только тогда они не увеличивали рисунок ни на том, ни на другом. А сегодня вот поглядел в очки Марка Семёныча и увидел, как меняется всё вокруг, если смотришь через стёкла с диоптриями… И понял, что те, первые, очки были с обычными стёклами, без диоптрий… Вопрос: зачем?
        - Ой, да ладно! Совсем ты меня запутал: с диоптриями, без диоптрий. Одни очки, другие, – Ясень отмахнулся и откусил половину следующего голубца. – Ешь лучше! Златочка, скажи ему!
        - Нет, Серёжа, подождите… - Злата внимательно посмотрела на Павла. Лялин тоже перестал жевать и настороженно посмотрел на Павла. – А у кого ты видел такие очки?
        - Да у Натальи.
        - Не, ну бред! – Ясень снова влез в разговор. – Наталья Геннадиевна твоя чудесная женщина, красивая, добрая, и готовит вкусно, я почти влюбился, пока мы тут кашеварили. Понимаю, если бы она была близорука, а очки не носила, женщины ради красоты готовы на всё, но наоборот! Ну, бред, я говорю! Вы тут с этими событиями скоро от подозрительности свихнётесь.
        - А вот и не бред. – Лялин отложил вилку. – Ты прав, Павел, для чего-то ей это понадобилось. Очки без диоптрий, но с такой вот массивной старой оправой как у неё здорово меняют внешность. Уж не это ли ей понадобилось? И тогда снова тот же вопрос: зачем?
        - Слушайте, - вдруг вспомнила Злата, - я, когда прибежала за брезентом, споткнулась за углом о сумки с продуктами, кто-то их там оставил. Только я в тот момент так торопилась, что не поняла даже, что сумкам там уж точно не место. Потом, уже в доме, позвала Наталью, чтобы помогла, а она не откликнулась. Зато пришла, когда Володя с Серёжей уже приехали, и принесла эти самые сумки. Спрашивается, а зачем она их на улице бросала, и где была всё это время? Или я слишком подозрительная стала?
        Повисла тишина.
        Прервал её, закончивший, наконец, работу и спустившийся к обеду Леонид. Злата встала, чтобы положить ему голубцов. Павел подвинулся, давая место, и мимоходом спросил:
        - Лёнь, а вы с Наташей родные брат и сестра или сводные?
        - Да нет, родные! Куда уж роднее. – Леонид с аппетитом принялся за еду.
        - А почему же тогда у вас отчества разные?
        Звякнула вилка об тарелку. И стало вдруг очень тихо.
        - То есть как? – Лялин попеременно смотрел то на друга, то на работника.
        - А вот так. Я, болван, ведь паспорта у них смотрел, но поскольку Наташа устроилась на две недели раньше, забыл её отчество к тому времени, как пришёл Леонид. А сейчас Ясень назвал её по имени-отчеству, я и вспомнил. У неё-то отчество довольно редкое, запоминающееся – Геннадиевна. А Леонид у нас, если верить паспорту, – Михайлович.
        Работник дёрнулся, но сидевший справа от него Лялин спокойно положил руку ему на плечо:
        - Да тихо вы, Леонид Михайлович! А не хотите ли вы нам рассказать, как это у вас с единокровной и единоутробной сестрицей отчества разные? Как такое может быть, любезный?..
        По просьбе Лялина Павел позвонил Наталье:
        - Наташ, Леониду тут стало плохо, вы не могли бы прийти?
        Она присоединилась к ним буквально через пять минут, Павел даже удивился. Вошла, взволнованно взглянула на понуро сидевшего за столом Леонида.
        - Садитесь, Наташа, - Злата подвинула ей табуретку.
        Домработница молча села.
        - Снимите очки, Наталья Геннадиевна, - Лялин холодно смотрел на неё.
        Наталья растерянно глянула на него, потом на Павла и послушно избавилась от очков. Злата не могла отвести глаз от её красивого, очень красивого и молодого без уродующей старомодной оправы лица. Совсем другого лица. Павел, глядя в окно, тихо сказал:
        - Наташ, а вы же хорошо видите. Вы же ведёте себя, не как близорукий человек, снявший очки. Марк Семёнович, - обратился он к старику, который, страшно заинтригованный, при виде пришедшей Натальи сразу нацепил свои очки, - снимите, пожалуйста, ваши окуляры.
        Реставратор удивлённо пожал плечами, но просьбу выполнил. Лицо его сразу стало растерянным, он несколько раз поморгал, привыкая смотреть на мир без помощи стёкол, потёр переносицу рукой.
        - Вот ваша ошибка номер раз, - громко сказал Лялин, обращаясь к Наталье. – Чтобы казаться старше и неприметнее вы носили очки без диоптрий, но не затруднили себя наблюдением за настоящими очкариками. И вот результат. Очки сняли, и стало сразу понятно, что они вам совсем не нужны, никакого дискомфорта без них вы не испытываете.
        Наталья спокойно посмотрела на него и пожала плечами:
        - Ну и что? Нравится мне носить очки, а зрение хорошее. Вот и заказала себе с простыми стёклами. Что? В России это запрещено законом?
        Лялин так же спокойно глянул на неё и тоже пожал плечами:
        - Вы правы, не запрещено… Но я не договорил. Ошибкой номер два было объявлять Леонида родным братом.
        - Да тут объявляй – не объявляй, - Наталья усмехнулась, - а от правды никуда не денешься. Родные мы.
        - Не сводные? – Лялин смотрел на неё с всё возрастающим интересом.
        - Да нет, родные…
        - Понятно… И папу вашего звали…
        - Геннадий, - привычно ответила Наталья, и вдруг осеклась, замолчала.
        - Вот-вот, Геннадий. Это ваш папа. А вот отца Леонида звали… - Лялин сделал паузу и вопросительно посмотрел на Наталью. Она заёрзала на стуле. – Молчите? И правильно делаете, что молчите. Проверить-то вашу версию проще простого, поэтому я вам от души советую не врать, а облегчить свою совесть чистосердечным признанием. А то «родные, родные»… Врать тоже надо умеючи. Вот подумали бы о несовпадении отчеств, сообразили бы назваться сводными или двоюродными и одной проблемой у вас сейчас было бы меньше. А у нас было бы меньше зацепок. Так кем вам приходится Леонид? Мужем? Любовником?..
        Майор Лялин устроился у камина и с удовольствием принял из рук Златы глиняную обливную чашечку с глинтвейном.
        - А не рассказать ли мне вам сказочку о жадности и глупости, друзья мои? – с интонациями профессионального сказочника начал он и насмешливо оглядел аудиторию.
        - Давай, не томи! – засмеялся Павел.
        А Ясень жизнерадостно добавил:
        - А то я тебя пытать щекоткой начну. Совершенно не выношу медлительных рассказчиков, понимаешь ли!
        Лялин погрозил ему пальцем:
        - Но-но! – и на всякий случай отодвинулся подальше. – Будешь торопить – вообще ничего не расскажу!
        Ясень примиряющее поднял руки:
        - Ладно, ладно…
        Лялин прокашлялся и начал:
        - История моя началась давно в городе Рязани. Жил там мальчик Лёнечка, единственный сын мамы учительницы и папы инженера. Папа с мамой сил и денег для своего сыночка не жалели, выучили в школе, а вот дальше решил Лёнечка ехать покорять столицу. Дело было ещё в конце семидесятых годов. Поскольку был Лёнечка не совсем уж глупеньким и учился неплохо, он неожиданно легко поступил на филфак, правда, не в МГУ, а в другой институт, рангом пониже…
        Злата усмехнулась:
        - Когда я сдавала вступительные экзамены, на парте в аудитории прочла изречение, из которого следовало, что женщина филолог – это не филолог, а мужчина филолог – это не мужчина. Чуть было не передумала на филфак поступать: так обидно было.
        Ясень громко захохотал, а Лялин кивнул:
        - Интересное наблюдение… Не думаю, что оно соответствует истине. Но вот в случае с Лёнечкой говорить о том, что он настоящий мужчина, затруднительно… На девичьем факультете был наш юный рязанский мачо необыкновенно популярен. А тут ещё стал он сначала корреспондентом, а потом и главным редактором институтской газеты. Некоторые его опусы даже печатали в «Комсомольской правде». И Лёнечка возгордился. А также вознесся мечтами к вершинам славы и богатства. После института решил он подвизаться на ниве журналистики, где с грехом пополам, правда, без славы и без денег, продержался довольно долго. Но при первой возможности бросил всё и рванул за тем же самым за океан.
        Советский союз - США - Россия. 1970 - 1999 годы. Леонид. Нина
        Дело, которое привело его из благословенной Америки обратно в Совдепию, как он сам называет родину, заварилось пару лет назад, вернее, для него пару лет назад, а так всё началось аж в семидесятом.
        В Америку с женой Ниной они уехали в начале девяностых. Она не хотела ужасно, плакала, уговаривала его остаться. Мол, всё успокоится, скоро покачнувшаяся было жизнь наладится, и они заживут по-прежнему хорошо. Молодой тогда Лёнчик сердито зыркал на неё и молча бесился. Ещё бы ему не беситься. Женился он в середине восьмидесятых, как тогда ему казалось, очень удачно. Юная студентка филфака МГУ Ниночка, с которой он познакомился в троллейбусе, оказалась внучкой прославленного генерала Федотова, прошедшего всю войну и встретившего великую Победу в самом Берлине. Семья умершего незадолго до их встречи генерала жила по советским меркам прекрасно, и Лёнчик не верил собственному счастью. Мало того, что катается теперь как сыр в масле, так ещё и хорошенькая, как актриса Елена Соловей, жена его обожает, в рот смотрит, во всём слушается.
        Перестройка разрушила всё: благополучие как-то незаметно перешло в весьма затруднительное положение. Работать Лёнчик не любил, бизнес, который пытался начать, как и многие тогда, прогорел. Оказались они с Ниночкой в долгах, продали большую квартиру, доставшуюся им стараниями генерала, переехали в крошечную, почти у Кольцевой дороги. Большой дом в ближнем Подмосковье перешёл в чужие руки ещё раньше, вскоре после смерти генеральши. Деньги, вырученные за него, поделили между многочисленными наследниками.
        Лёнчик опять пробовал было встать на ноги, но не вышло, влез в долги, расплатиться не получалось. Он почти физически ощущал, как «щёлкал» счётчик, гроза всех неудачливых должников. Пытался играть на оставшиеся деньги в казино, но ему, вопреки крылатому «новичкам везёт», даже в первый раз не подфартило. Когда вышибалы вывели его, помятого и несчастного, из дверей и, слегка подтолкнув в спину, оставили на высоком крыльце, он хотел завыть и повалиться на ступени прямо в белый-белый яркий снег, нападавший за ночь. Но вместо этого вдруг резко, почти болезненно, осознал, что пора из этой ненавистной страны бежать, спасаться от ореховских, включивших счётчик, от крошечной «двушки» у самых труб Капотни, от себя.
        Ниночку уговаривал долго. Мог бы, да и – чего греха таить – хотел уехать без неё. Но, к несчастью, нужны были деньги, а появиться они могли только от продажи кооперативной квартиры. Хозяйкой же её была надоевшая уже генеральская внучка. Вот и пришлось уговаривать, уламывать, запугивать и шантажировать, пока не согласилась. Как он её ненавидел в те дни!
        Ниночка собиралась долго, заворачивала в шуршащие газеты бесчисленные «семейные реликвии», складывала, упаковывала, утрамбовывала даже какие-то бессмысленные бумажки, тетрадки, обрывки фотографий. Над некоторыми надолго затихала, читая, разглядывая и просто держа в тонких пальцах. А ему хотелось заорать дурниной, по-бабьи завизжать и порвать все эти «реликвии» в мелкие клочья. Но он сдерживался из последних сил, понимая, что добрая, кроткая Нина не стерпит такого обращения с «памятью предков» и «голосом крови» и пошлёт его, куда подальше. Туда же в этом случае отправятся и далеко идущие эмигранские планы. Втайне он надеялся, что на границе все её бумаженции запретят к провозу, и, может, если очень повезёт, не выпустят и саму генеральскую внучку. А он, свободный и при деньгах (главное, суметь выманить деньги у тетёхи-жены перед вылетом), отправится в страну обетованную, подальше от земли «оттич и дедич».
        Не вышло. Ниночку вместе с её хламом почему-то выпустили беспрепятственно. Время, видимо, было такое, когда уже никому ни до чего дела не было. И архив умершего генерала никого не заинтересовал.
        В Америке вообще всё пошло наперекосяк. Леонид всё никак не мог найти работу, не помогал ни почти совершенный (спасибо мамочке, школьной англичанке) английский, ни мужское обаяние, всегда действовавшее на родине, ни второе счастье – наглость. Лёнчик метался из стороны в сторону и нигде не мог устроиться. Хотелось не столько работы, сколько денег, таких красивых, манящих, и таких далёких.
        А вот глупая филологиня Ниночка неожиданно попала в струю. Как-то, от нечего делать, написала рождественский рассказ на конкурс, объявленный крупным журналом, - и выиграла. Ей предложили написать ещё что-нибудь. И она снова накропала какое-то низкопробное сентиментальное чтиво. А потом ещё, и ещё, и ещё. И через пару лет из никому не нужной русской иммигрантки превратилась в звезду дамских журналов и каналов для домохозяек, где она вела шоу о кулинарии, пекла перед камерой ватрушки и расстегаи, ловко лепила пельмени и вареники и варила гороховый суп. И кому они только были нужны, эти традиционные славянские блюда? А вот на тебе - её передача пользовалась неизменным успехом.
        Лёнчика перекашивало, когда он, снова и снова, томясь от зависти и ненависти, смотрел её шоу и видел нежное фарфоровое личико, освещённое мягкой улыбкой, слышал шутки, приводившие в восторг её многочисленных поклонниц и (с ума сойти!) поклонников, и уютное мурлыканье под нос, которым она очаровала буквально всех. Ниночка всегда любила петь, и пела везде, от кухни до прихожей. Голосок у неё был камерный, но слух неплохой, и её напевы русских песен почему-то нравились американским зрителям. Вот Ниночка и пела, раскатывая на экране тесто для пельменей и нарезая его стаканом на кружки. Пела, подписывая свои книги во время раздачи автографов, пела дома, в их новой большой квартире, купленной с её гонораров. Она пела, а Лёнчик скрипел зубами и бесился.
        Однажды, он от нечего делать, когда жены не было дома, решил разобрать, стоявшие в кладовой коробки с Ниночкиными «семейными реликвиями», и в одной из них нашёл дневники генерала Федотова. Перелистал пожелтевшие листы, исписанные убористым, очень мужским почерком, и неожиданно для себя зачитался.
        Генерал оказался весёлым жизнерадостным мужиком с явным литературным талантом (не то что у его бездарной, по мнению Лёнечки, внучки!). Он с юмором и одинаково увлечённо писал и о службе в Генштабе, и о делах семейных. Причём, чем старше становился, тем больше внимания уделял в своих записях именно бытописанию своего большого клана. А поскольку чадолюбив Федотов был без меры, Лёнчик наряду с точными, умными и едкими замечаниями о политике, экономике и мироустройстве, читал о детских шалостях, болезнях и выкрутасах своей нелюбимой жены, её брата и их многочисленных кузенов и кузин, на всё лето присылаемых к деду, генералу Федотову, и его жене, Елене Павловне, на отдых. Эти истории Лёнчик старался перелистывать, не читая, но не всегда мог оторваться от весёлого повествования генерала-мемуариста.
        Если бы не этот пресловутый генеральский литературный талант, не прочёл бы Лёнчик одну занимательную историю, которая и привела его впоследствии обратно на родину. В толстой потрёпанной тетради под коричневой клеёнкой обложки Лёня Щенин читал, как однажды летом многочисленные юные потомки генерала посмотрели по телевизору фильм о смелых пиратах. Что это был за фильм, Федотов не написал, а вот о последствиях злосчастного просмотра поведал со всеми подробностями.
        Находясь под впечатлением от кино, милые детки решили играть в пиратов. А для реалистичности собрали все бабушкины драгоценности и немалое количество столового серебра и сложили в антикварную шкатулку. Драгоценностей оказалось много, большая шкатулка была набита доверху и вполне тянула на сундук корсаров.
        Генерал любил не только детей и внуков, но и свою подругу жизни, на все праздники покупал ей дорогие украшения, после ссор, а случались они по причине горячего характера любезной Елены Павловны нередко, - тоже. Но драгоценной изюминкой коллекции были трофейные, привезённые Федотовым из Германии, шедевры ювелирного дела.
        Генеральша была женщиной не жадной, легко делилась украшениями с дочерьми и снохами, давала внучкам покрасоваться перед приходящими в гости подружками и никуда их не прятала. Так и лежали никем не подсчитанные сокровища в шкатулочках, вазочках, коробочках на туалетном столике в «будуаре» Елены Павловны. Поэтому в тот день юным пиратам не стоило никакого труда сгрести все украшения в одну большую шкатулку, почти сундучок, и вынести во двор. Устав от игры, многочисленные отпрыски бравого генерала приволокли тяжеленную ношу в дом, взгромоздили на стол посреди огромной столовой, да там и оставили. Оттуда она и пропала.
        Обнаружили пропажу лишь на следующий вечер. Генерал с супругой собрались в театр и выяснилось, что в «будуаре» не осталось ни одного украшения: ни жемчужного ожерелья и кольца с серьгами, идущими в комплекте с ним, ни изумрудного гарнитура дивной красоты, ни рубинов, ни редких крупных бриллиантов, ни даже скромной золотой цепочки с кулончиком в виде ромашки, подаренной пылким влюблённым лейтенантом Федотовым своей суженой в день свадьбы.
        Генеральша схватилась за голову и за сердечные капли. Генерал рвал и метал. Сначала подозрения пали на их молоденькую домработницу Ольгу и шофёра, но и та, и другой клялись и божились, что они ни в чём не виноваты. Генерал, хоть и был взбешён, способности здраво размышлять не утратил. Сопоставил просмотр фильма про пиратов, крики «На абордаж!», весь день сотрясавшие накануне стены дома, и виноватые физиономии отпрысков и громогласно созвал молодое поколение на ковёр.
        Внуки и внучки и не думали запираться, сразу же признались в самовольстве (ну как же, взяли-то серебро и драгоценности без спроса) и разгильдяйстве (ведь, наигравшись, бросили-то, чего греха таить, без присмотра), но вот в воровстве признаваться решительно и бесповоротно отказались.
        Дом был обыскан вдоль и поперёк. Молодое поколение Федотовых, поняв, что гроза пока прошла мимо и восприняв поиски как новую увлекательную игру, с рвением перерывало и перетрясало всё вокруг. Старший из внуков решил проверить даже дымоход, где в самый разгар проверки умудрился застрять, и операция «Поиски сокровищ» была вынужденно прервана операцией «Спасение трубочиста».
        Всё было напрасно. Ни дома, ни в огромном саду никаких следов шкатулки и её содержимого обнаружено не было. Милицию было решено не вызывать, так как втайне генеральская чета опасалась, что в пропаже замешаны таки родственники. Дети виновато притихли, молоденькая домработница перемещалась по дому, стараясь поменьше попадаться на глаза хозяевам, генеральша загрустила, а Федотов направился в Москву и, пообщавшись с приятелем из Ювелирторга, привёз жене новый изумрудный гарнитур. Подарок и уверения, что он первый, но не последний, были приняты благосклонно, и в большом семействе вновь наступил прерванный было мир. Больше эта история в дневнике не упоминалась.
        Взбудораженный Лёнчик подступил с расспросами к жене. Оказалось, что и Ниночка была в числе «пиратов», поэтому всю историю помнила очень хорошо. Она поведала мужу свой вариант событий, который не слишком отличался от генеральского, разве что подробностями сбора сокровищ в сундучок, собственно игры и легкомысленного обращения со шкатулкой после. Исчезновение драгоценностей было для неё совершенным потрясением, никаких предположений Ниночка сделать не могла и постаралась разговор замять. Лёнчик, поняв, что жена ничего нового не сообщит, легко дал себя уболтать и постарался пораньше лечь спать, чтобы обдумать ситуацию.
        С утра он заявил:
        - Слушай, а ты не привираешь часом? У моей мамани тоже была коробка из-под обуви, в которой она хранила вилки-ложки для праздников. Не серебро, конечно, мельхиор. – Он криво усмехнулся. – А я к приходу гостей эту коробку из шкафа должен был доставать. Так могу сказать, что она тяжеленная была. А тут и столовое серебро, и драгоценности…
        Ниночка, вспоминая, засмеялась:
        - Так мы сундучок только до крыльца вытащили, все вместе несли за ручки, еле-еле справились, а дальше на тачку садовую, такую, с одним колесом, переложили и в ней таскали.
        Лёнчик хмыкнул:
        - Сообразительные!
        Больше к жене он не приставал.
        Умница генерал очень подробно перечислил всех, кто был в тот день в доме или приходил в гости. Более того, он попытался провести собственное расследование и через некоторое время написал о результатах, вернее, об их отсутствии. Никто ничем не скомпрометировал себя, не выдал. Спустя довольно длительное время генерал был вынужден констатировать: ни один из присутствующих внезапно не разбогател и не перестал посещать дом Федотовых, никто явно не пытался остаться в доме один, чтобы, возможно, забрать спрятанные где-то сокровища.
        США - Россия, 1998 - 1999 годы. Леонид. Наталья
        Когда Наталья услышала в пересказе Лёнчика детективную историю, случившуюся в доме генерала Федотова, была крайне заинтригована:
        - Это ж на какую сумму там добра было?
        - Ну-у, - протянул любовник, - я примерно прикинул и был поражён. Подумай сама: столовое серебро, не современное, а старинное. Вилки, ложки, ножи. Нинка говорит, минимум по две дюжины и того, и другого, и третьего. Ах, да, там же ещё и чайные ложечки, и десертные. Короче, немало. Как только в шкатулку поместились все? Хотя Нинка мне её размеры примерно показала. Немаленькая такая, и вправду на сундук похожа по габаритам… Ну вот. И драгоценностей много, даже очень. Генерал всё не перечислял, и Нинка не помнит, конечно. Но, скорее всего, пара-тройка кило там была. Генеральша кольца очень уважала, все пальцы унизывала…
        - Ого! – прервала Наталья. – Однако плебейский вкус у бабули был! Так и вижу толстые сосискообразные пальцы с облупившимся кровавым маникюром, и на каждом по пять колец.
        Лёнчик хмыкнул:
        - Да нет, я ж её застал. Она стройная до последнего была. Невысокая, спина прямая-прямая, хотя уже только в инвалидной коляске перемещалась и говорить после инсульта не могла. И пальцы тонкие, длинные. Она из дворян была, только это скрывали тщательно, я об этом из записей Федотова узнал. Нинка на неё очень похожа. Но вот кольца обожала, это да.
        Наталья досадливо поморщилась: ишь ты, туда же – дворянка!
        - Хватит экскурсов в историю! Давай ближе к делу.
        Лёнчик не стал связываться и напоминать, что это она прервала его размышления:
        - Ну вот, колец было не просто много, а очень много. Несколько ожерелий с драгоценными камнями и жемчугом. Пять гарнитуров: то есть или серьги и ожерелье, или кулон, серьги, кольцо и браслет. Нинка говорит, что точно были комплекты с изумрудами, рубинами, бриллиантами, жемчугом и, она точно не помнит, но, похоже, что с сапфирами. Брошей самых разных больше десятка. Ну и россыпью: цепочки, кулоны, браслеты, серьги. В общем, неплохо жила генеральша.
        - М-да-а… Неплохо… - эхом отозвалась притихшая Наталья. - Я тоже так хочу…
        Лёнчик напрягся, ожидая неприятного поворота разговора. Наталья работала певичкой в русском ресторанчике, денег вечно не хватало, а красивой жизни хотелось больше всего на свете. Почему она ответила на ухаживания Лёнчика, он и сам толком не знал. Но подозревал, что по причине имеющейся у него в наличии известной и неплохо зарабатывающей жены. Наверное, хотела поживиться.
        Но задумчивая Наталья скандалить не стала, хотя любила это дело самозабвенно и отдавалась ему со всей страстностью русско-еврейско-украинского характрера.
        О причине её задумчивости Лёнчик узнал назавтра, когда Наталья в перерыве между номерами подсела к нему за столик, стоявший в укромном полутёмном углу, и торжественно объявила:
        - А поехали-ка, любимый, в Россию!
        Лёнчик, услышав такое предложение, поперхнулся котлетой по-киевски, с трудом прокашлялся, выпучив налившиеся слезами глаза, опушённые длинными ресницами, которые сам втайне считал очень красивыми, и изумлённо воззрился на любовницу:
        - Ты в своём уме? Что я там забыл?
        - Сокровища, – лаконично сообщила Наталья, окончательно вогнав Лёнчика в ступор. – Я тебе точно говорю: их можно найти!
        Лёнчик долго возражал и сопротивлялся, но не зря любимой присказкой Натальи было: против лома нет приёма, окромя другого лома. Против её напора Щенин не устоял. Не переставая дивиться своей мягкотелости, Лёнчик направился вместе с любовницей, ставшей вдруг компаньонкой в авантюрном мероприятии, на нелюбимую и нежеланную родину.
        Все слушали затаив дыхание. Довольный Лялин вещал:
        - Так они и оказались в Москве. Остановились в небольшой гостинице. Сначала хотели сэкономить, собирались жить у тётки Натальи, но там полна коробочка – семья большая, и им места не нашлось. Да ещё и машину купить надо было… Пришлось раскошелиться, что, кстати, до крайности экономного Лёнчика приводило просто в бешенство. Минут пятнадцать мне на это жаловался, сердешный!
        Стараниями предприимчивой Натальи они раздобыли через её старых знакомых российские паспорта и отправились наводить справки. Сначала им крупно не повезло. Леонид знал через родственников, что дом давным-давно не могут продать, как-то не находится покупателей. Поэтому они рассчитывали просто тщательно обыскать почти заброшенное строение. Но оказалось, что буквально за пару месяцев до их приезда участок вместе со всеми постройками был продан. Понаблюдав за Павлом, криминальный гастролирующий дуэт решил заслать к новому хозяину дома с сокровищами домработницу. Первая попытка не увенчалась успехом…
        - Это когда? – удивился Павел. – Хотя… приходила тут ко мне одна тётечка средних лет. Незадолго до Натальи… Алёна Михайловна, кажется…
        - Ну… - протянул страшно довольный Лялин, - была это вовсе не Алёна Михайловна, а очень даже Леонид Михайлович, Лёня. В его изложении история устройства на работу выглядит весьма эксцентричной…
        Лёнечка, отдуваясь и прихрамывая в непривычной одежде и обуви, доковылял до скамеечки у почты, рухнул на неё и в изнеможении вытянул ноги. Голова под париком и дурацкой красной береткой нестерпимо чесалась. Он засунул палец под искусственные волосы и исступлённо, как замученная блохами дворняга, поскрёб взмокший затылок. Говорил же Наталье, что ничего не получится! Не взял его к себе на работу новый хозяин дома. Ну и отлично. А то б пришлось ему в дурацком бабском прикиде как минимум неделю мучиться. Ужас какой!
        А теперь - свобода! На нет и суда нет. Теперь Наташкина очередь поработать. Дёрнула же его нелёгкая семейную историю ей рассказать. А она, дура-баба, и загорелась: давай да давай попробуем, а вдруг выгорит дельце! Тьфу, идиотка! Но хороша зараза. У него, у Лёнечки аж слюнки текут, как её видит: белокожая такая, волосы длинные, кудрявые, сама розовенькая, глазки голубые... Пастила фабрики "Ударница", а не баба! Эх, за такую можно и пострадать. Вот он и страдает.
        Он снова заёрзал, пытаясь сесть поудобнее. И как только женщины в такой одежде ходят? Это ж кошмар какой-то! Здесь жмёт, там тянет, под юбку дует, сумка дурацкая мешает и найти в ней ничего невозможно, ангорская беретка, щедро линяя, на глаза лезет, устал уже отплёвываться и с накрашенных ресниц тончайшие шерстинки снимать. Кто придумал эти ангорские беретки, кофточки, перчатки и шарфики?! Едешь в метро, толчея, духота, а кругом сплошь ангорские кролики, а не люди. Одна рукой махнёт, а кофточка линять начинает, другая почешется - так шерсть по вагону летает, лезет в рот, ноздри, глаза. А теперь и он в это безобразие одет. Форменный кошмар.
        А косметика?! Когда Наташка его сегодня красила, он чуть не скончался: тональный крем "Балет", тени, тушь с дурацкой кисточкой, такую уже и не делают, ярко-розовая старческая помада, духи "Красная Москва" из стратегических запасов Наташкиной бабушки. Бабушка померла лет десять назад, а запасы, гляди-ка, целы и даже пригодились. Тётка Наташкина ничего не выбросила, они и нашли, применили, так сказать, по назначению.
        Наташка красила его и приговаривала:
        - Мы из тебя делаем деревенскую красотку, так что и косметику надо брать что попроще, подходящую для создаваемого образа, - с этими словами она поплевала в футлярчик с тушью и растёрла всё щёточкой, похожей на зубную, только крошечную. Лёнечку аж перекосило от отвращения, когда она ему стала этим ресницы красить. Бр-р-р. Но ничего не попишешь. Взялся за гуж - теперь терпи. Хорошо ноги не стала ему брить для полноты картины. А ведь хотела: а то, видите ли, волоски через колготки просвечивать будут. Еле отбился!
        Вот и терпел он с самого утра, пока в электричке ехал, за домом следил, с сопляком-хозяином разговаривал. Хотел было на машине поехать, да Наташка не дала: вживайся, мол, в образ. Пришлось в дурацкой юбке, пальто и сапогах-дутиках в вагоне трястись. Думал, не доедет никогда. Но ничего, доехал. Растянулся, правда, на платформе, когда из вагона выходил: юбка проклятая между ног запуталась. Грохнулся так, что чуть концы не отдал. Котомка в одну сторону, очки со стёклами без диоптрий в другую, сам Лёнечка в третью! Картина маслом! Пацан какой-то к нему кинулся: потерпите, подождите, сейчас помогу, тётенька!
        - Какая я тебе тётенька, сопляк! - рявкнул озверевший от боли и обиды Лёнечка и так отпихнул пацана, что тот отлетел и плюхнулся на скамейку.
        - Во тётка даёт! - восхищённо протянул какой-то бомжик. - Во темперамент!
        Польщённый и вмиг успокоившийся Лёнчик собрал свои манатки и кокетливо подмигнул бомжику. Тот вошёл в раж:
        - Красавица! Персик!
        Лёнечка, окончательно повеселевший, послал неожиданному поклоннику воздушный поцелуй и изящно, как ему казалось, направился наниматься на работу.
        С работой не выгорело. Он честно терпел и старался, но молодой оболтус прислугу нанять не захотел. Что ж, его право. Теперь Наташке придётся воплощать в жизнь план Б. По идее, ему положено было бы ревновать, больно уж план этот неоднозначный. Но почему-то не хочется.
        Лёнчик вздохнул, со вкусом, до хруста, потянулся и принялся искать в безразмерном бауле страшную роскошь по российским меркам - мобильник, купленный в Штатах и заботливо привезённый с собой. Ох, Наташка сейчас верещать будет! Ну, да пусть покричит - с него не убудет, а она пар выпустит и отойдёт. Горячая, но не злопамятная она.
        Как он и предполагал, Наташка рвала и метала:
        - Что ж ты за человек такой, Щенин! Никакой пользы от тебя в хозяйстве! На работу устроиться – и то не смог!
        Лёнчик поморщился:
        - Ой, Наташ, уймись! Я не смог – ты сделаешь. А без меня ты вообще ни о чём бы не знала, так что не кипятись, а давай – готовься. Теперь ты пойдёшь. Может, и выгорит дельце.
        Наташка хмыкнула:
        - Да ладно, бывает. Живи, Щенин! Не буду тебя сегодня убивать! Приезжай давай.
        - Вот уж осчастливила, - буркнул Лёнчик, - зараза ты, Наташка.
        - А я ещё удивлялся, почему это Фред на бедную женщину рычал… - Павел покачал головой. – А он, похоже, унюхал, что не женщина это никакая, а самый натуральный ряженый.
        - Похоже, что так… А потом пришла к тебе наниматься на работу милая молодая женщина…
        - И я её взял…
        - Грамотный, между прочим, ход. После явно чудноватой Алёны Михайловны Наталья показалась тебе вполне подходящим вариантом.
        - Я решил остановиться на меньшем зле…
        - Она, кстати, подумала было, что ты её как-то рассекретил. Что-то ты ей там про Емелю плёл и печку, которая её за поворотом ждёт. А за поворотом как раз сидел в их «Форде» Лёнчик, её поджидал. Так она чуть в обморок не упала, когда ты такое ляпнул. Потом, правда, поняла, что просто совпадение, и успокоилась.
        Наталья неспешно пошла вдоль забора, но, как только дом скрылся за деревьями, ускорила шаги, почти побежала, то и дело оступаясь на нечищеной обочине. Повернув за угол, увидела машину, в которой скучал за рулём Лёнчик, хмыкнула и покачала головой. Печка её, видите ли, ждёт. Гляди ж ты! Пальцем в небо попал. А она чуть дар речи не потеряла, испугалась, что он каким-то образом их вычислил. Но нет, просто совпадение. А так хозяин, похоже, натуральный телок, наивный и несообразительный. Оно и славно. Может, и выгорит дельце. Зря они, что ли, из Штатов сюда возвращались?
        - А что потом? – Злата сидела, вытянувшись в струнку. Павел устроился рядом, рукой всё время приобнимая невесту. Лялин смотрел на них и глупо улыбался:
        - Потом? Потом наших гастролёров стало всё больше и больше засасывать. Сначала ведь хотели просто «сокровища» найти и присвоить. А оказалось, что дом занят, хозяин молод и беспокоен, ремонт затеял, да ещё и бригаду реставраторов ждёт. Вот и пришлось события форсировать. Мало того, что Наталья днём пыталась искать, так ещё тебя, хозяин поместья, снотворным пичкала, чтобы ты ночью под ногами не путался. Они ведь и ночами искали. Ей, кстати, очень пригодилась твоя привычка термос наверх брать. Вот ты выпьешь такого чайку и дрыхнешь сном младенца, а они с Леонидом дом всю ночь обыскивают. А под утро уходят…
        - Точно! – Павел хлопнул себя ладонью по лбу. – То-то мне всё время казалось, что вещи как-то не так лежат, думал уже, что с ума схожу! А ещё меня фраза моих стариков насторожила, но потом я отвлёкся и забыл.
        - Что за фраза?
        - Да они, когда приехали только после каникул, удивились, что следов Фреда во дворе не увидели. И сказали что-то вроде «человеческие следы были, а собачьих не видно». А тогда всю ночь снег валил, то есть следы появились уже утром. А я-то ведь спал. И это не могли быть мои следы. Тогда чьи же? Но я тогда не задумался, про Фреда сразу вспомнил…
        - Вот-вот! Это как раз искатели приключений и уходили. Они чердак шерстили, ты Наталье рассказал, что работать дедки оттуда начнут, вот гастролёры наши и решили всё проверить, боялись, что старики клад найдут.
        Когда реставраторы приехали, дела кладоискателей совсем плохи стали. Днём особо не поищешь – одна надежда на ночь. Ночами так торопились, что забыли однажды чердак закрыть. А наблюдательный Эдуард Арутюнович заметил. Чуть всё прахом не пошло. Им повезло, что удалось Леонида к делу пристроить, появилась возможность днём за дедками приглядывать и искать потихонечку. Леонид следил, чтобы старики сверху пореже спускались, сам, если что надо было, бегал, а Наталья в это время внизу натуральные обыски устраивала. Стены, полы простукивала, все потайные, секретные места генерала умудрилась найти и обыскать – толковая женщина! Жаль, что толк весь вышел, а бестолочь осталась…
        Они, кстати, от креативного генерала пострадали, - Лялин фыркнул, - представляете, в одной из комнат второго этажа обнаружили они в стене пустоту, повозились, сообразили, как открыть. За потайной дверцей увидели большую шкатулку… Представляю, как обрадовались. А напрасно. Комната эта принадлежала раньше самой генеральше, знатной рукодельнице. Как вы думаете, что лежало в тайнике?
        - Письма?
        - Фотографии?
        А вот и нет! Спицы, подушечка с иголками и прочая дребедень. Наши гастролёры чуть не спятили, когда шкатулку открыли. Я, когда узнал, тоже малость подзавял. Хорошо, что мне Ольга Васильевна потом рассказала, а то б я всю голову сломал, думал бы для чего и почему. Оказывается, генеральша шкатулку с рукоделием в тайник убирала с двумя целями. Во-первых, боялась, что внуки найдут и изувечатся. А во-вторых, кот у них жил шаловливый. Очень любил у неё клубки воровать да играть с ними. Навострился их везде отыскивать. В шкаф уберут – он умудрялся дверцу открыть как-то. На шкаф - так он шкатулку скидывал, а раскатившиеся клубки гонял. Вот генеральша вместо того, чтобы использовать тайник по назначению и хранить в нём украшения или что секретное, приспособила его под своё рукоделие.
        Лялин победно посмотрел вокруг, будто это он так чудесно провёл незадачливых гастролёров.
        Злата с Павлом смеялись:
        - Вот не повезло ребятам, а?! Представляю, как они поминали генерала с генеральшей тихим добрым словом.
        - А с Эдуардом как вышло? – Павел задал самый главный для себя вопрос.
        - Эдуард Арутюнович рассказал, что он очень уж был поражён тем, что в доме происходит непонятно что. Вот и решил проследить. Вы со Златой ещё не вернулись с работы, реставраторы пошли домой, они в тот день работали почти до девяти, не хотели дела незаконченными оставлять. Он с ними ушёл. Но потом, от станции, сославшись на забытые ключи от дома, вернулся…
        Эдуард Арутюнович тихонько отпер калитку и быстро, с удивительной для его комплекции скоростью, преодолел двор. Окна спальни Павла светились. А ведь уходя, он сам, лично, обошёл весь дом, проверяя, не забыли ли они где выключить свет. Старик раздражённо покачал головой: вот ведь гад, совсем страх потерял, не боится, что увидят.
        Дверь была заперта, он достал ключ и тихо-тихо повернул его в замке. Стали слышны какие-то стуки. Внизу было темно, и он на цыпочках пошёл на свет. Лестница не скрипела даже под его нелёгкими шагами. Эдуард восхищённо улыбнулся – умели раньше строить. На площадке второго этажа старик остановился, отдышался и заглянул в приоткрытую дверь. В комнате орудовал их новенький помощник Леонид. Старый армянин на секунду замер и почти сразу шагнул в комнату:
        - Лёня, что вы здесь забыли? Ищите деньги? Так напрасно. Павел Артемьевич их здесь не держит. И вас, я уверен, тоже держать не будет. Завтра же я всё расскажу ему.
        Лицо Леонида исказила гримаса ненависти, он схватил с подоконника каменную гирьку и размахнулся. Старик не успел ничего сделать. Удар пришёлся в лоб, ближе к левому виску. Грузный Эдуард Арутюнович тяжело осел на пол. Озверев, Леонид бил и бил его, по голове, по рукам, по спине. Потом вытер гирьку рубашкой хозяина, висевшей на стуле, бросил её рядом с телом. Уходя, перешагнул через Эдуарда Арутюновича, отошёл было, но внезапно повернулся и несколько раз сильно пнул тело, прошипев:
        - Старая сволочь…
        Леонид, который сначала вообще ехать в Россию не хотел, был страшно раздражён тем, что поиски затягиваются. Он уже поверил, что удача близко, все эти многочисленные генеральские тайники и секреты почему-то убедили его в реальности клада. А тут какой-то старый армянин пытается его остановить, угрожает…
        Эдуарда Арутюновича спасло то, что он сразу потерял сознание и не стонал, пока Леонид добивал его. Поэтому тот довольно быстро решил, что старик мёртв. А ещё вы вернулись вовремя. И мы приехали быстро. И «скорая». Так что мастеру просто повезло…
        - Ну, а с погребком как вышло?
        - Ваши передвижения увидела Наталья, вернувшаяся из магазина. Это следы её сапог тридцать восьмого размера обнаружил Афанасьич. Он, кстати, со следами от и до разобрался, чудную доказательную базу собрал для нас... Наталья увидела как вы обнаружили погреб, бросила сумки и успела позвать Леонида. Он как раз мусор собирался выкидывать, поэтому был не наверху, а уже спустился в прихожую. Пока вы у тайника возились, они стояли за забором, на территории участка Павла, около яблони и кустов сирени. А когда ты в дом за брезентом побежала, Леонид «пошёл на дело». Он же потом спрятал трофей в кучу дров, которая лежит неподалёку от жёлтого домика. А Наталья взяла сумки и пошла погулять, вернулась через некоторое время и сделала вид, что только пришла из магазина. Но она не знала, что Злата споткнулась о сумки, когда в дом бегала. И это сыграло злую шутку с нашими гастролёрами. Как и ошибка с отчествами.
        Подмосковье. Январь 1999 года. Полна горница людей
        Постучали в дверь. Злата удивлённо глянула на Павла, тот пожал плечами и пошёл открывать. На крыльце стояла Ольга Васильевна.
        - Здравствуйте, это я. Как обещала.
        Павел посторонился, пропуская, помог снять пальто. Гостья устроилась на диване у камина. Ясень в это время заглянул в кухню, где было непривычно тихо и пусто, грустно вздохнул, открыл холодильник, вытащил кусок варёной колбасы, гордо именуемой докторской, откусил и заскучал. Злата вскочила:
        - Серёжа, я сейчас вас покормлю!
        - Да не надо, я не голодный, взгрустнулось просто что-то. А когда я грущу, я всегда ем…
        Павел не выдержал:
        - Ну, судя по твоей комплекции большую часть жизни ты настроен исключительно элегически.
        Лялин, сидевший в углу у камина, выглянул из-за высокой спинки кресла, оглядел Ясеня, хрюкнул, давясь смехом, и, перехватив злобный взгляд взгрустнувшего приятеля, спрятался снова. Ольга Васильевна подавила улыбку и тактично перевела разговор:
        - Пашенька, расскажите мне, пожалуйста, как ваш Эдуард Арутюнович.
        - Позвонили из Склифа, Эдуард Арутюнович наш в себя пришёл… Первое, что сказал, было: передайте Павлу, это Лёнечка.
        - Вот и всё… - Злата вошла с подносом, поставила его на небольшой столик перед гостями, Павел протянул руку, прижал её к себе.
        - Надо же, как жизнь складывается… Рос вроде нормальный пацан. Такой же как все. Не отморозок ведь… Ну, разве что деньги слишком любил… И дошёл до такого, - Злате было невозможно грустно. – Я теперь на своих детей смотрю, и боюсь увидеть в ком-нибудь Лёнечкины черты.
        - Да уж… Ведь жил, жену тиранил, желчью исходил, но откровенных пакостей вроде не замышлял, а потом встретил Наталью, нашёл дневник генерала – и готов преступник.
        Лялин, развалившись в кресле у камина, задумчиво протянул:
        - А меня вот живо интересует, кто ж тогда сундучок-то стащил? Теперь ведь спать не смогу, есть не смогу, буду мучиться.
        - Я думаю, что знаю, - Ольга Васильевна отставила чашку и посмотрела на них.
        - Интересно… - Лялин встал, развернул своё кресло, чтобы сидеть к дивану не вполоборота, а лицом, и всем видом продемонстрировал готовность слушать.
        - Да, история очень интересная.
        - Тётя Оля, расскажите, пожалуйста, - не выдержала Злата.
        - Да-да, пожалуйста! - судорожно проглотив последний кусок, восторженно подхватил воспитанный Ясень и сел, во все глаза уставившись на Ольгу Васильевну.
        - Ну, это только мои предположения…
        - А давайте вы нам всё расскажете, а потом все вместе подумаем, - Лялин так преданно заглядывал женщине в глаза, что все рассмеялись.
        - Ну, хорошо… Я об этом долго думала, но до сегодняшнего дня никому не рассказывала, даже Фёдору своему. Надеюсь, моя дорогая Елена Павловна меня простит…
        В тот день, когда пропали сокровища, Елена Павловна очень грустила. Дело в том, что накануне доброжелатели сообщили ей о том, что у генерала якобы появилась молоденькая любовница. Понимаете, они прожили вместе много лет, детей вырастили, но генерал наш жену не просто обожал – боготворил. Да и было за что, конечно. Они столько вместе пережили, зная её, могу с уверенностью сказать, что всегда она была ему поддержкой и опорой. Я любила рассматривать их фотоальбомы, особенно те, где они ещё молодые. И везде оба лучились таким счастьем, такой любовью... Идеальная пара.
        Часто бывает, конечно, что на людях всё идеально, а дома кошмар, но это не про них. Я же с ними несколько лет прожила, видела всё изнутри. Нет, там были удивительные отношения. Правда, мне казалось сначала, что больше любит генерал, а жена до него снисходит. Но потом я поняла, что просто в ней воспитание говорит, она не могла так явно свои чувства выражать. А он мог. Ох, иногда мы и веселились! Рассердится она на что-нибудь (а она горячая была), заворчит… Ну, как заворчит, это уж я так называю, а на самом деле тихо так, но в голосе металл, ему скажет:
        - Васенька, что ж это ты так? – а для генерала хуже не было слов. Так он её на руки подхватит и ну по дому бегать. А у него спина больная. Моя Елена Павловна сразу чуть не в слёзы:
        - Васенька, поставь! Васенька, спину сорвёшь!
        А ему нипочём, бегает и вопит:
        - Не поставлю! Пока не простишь – не поставлю! – а сам хохочет, заливается. Он вообще очень весёлый был. Ну, и она простит, конечно. Да и сама смеётся.
        Как-то раз мою я крыльцо и вдруг слышу крики из кухни. Елена Пална там варенье варила. Прибегаю и вижу, что генерал стоит посреди кухни, а жена у него на плече сидит. В белом крахмальном фартуке, с половником в руках – она им варенье в банки разливала. Хохочут оба! Вот так шутили, бывало… Да и пережили они столько вместе, столько всего прошли...
        А тут вдруг как гром среди ясного неба – любовница! Была у него массажистка – ему для спины массаж прописали. Как сейчас помню, звали Лидией Феофановной. Вот якобы с ней у него любовь и случилась.
        Елена Павловна никому ничего, конечно, не говорила, и генералу тоже, никогда ему истерик не устраивала, не скандалила, отпустила бы с миром, если бы он захотел.
        Я об этом узнала случайно. Убирала на втором этаже, да услышала рыдания. Испугалась! Не передать как. Елена Павловна была умной, сдержанной женщиной. Я никогда не видела, чтобы она плакала. А тут – навзрыд, с причитаниями, по-бабьи совершенно! Я и позабыла о приличиях, влетела к ней, а она лежит ничком на кровати и успокоиться не может. Что только я ни делала: и водой отпаивала, и обнимала, и качала. Она еле-еле немного утихла и всё мне рассказала…
        Дело в том, что были у них близкие друзья. Генерал наш с тем генералом, Яковлевым, сначала в училище учился вместе, потом помотало их, конечно, по всей стране, война опять же. Встретились снова в академии Генштаба, опять оба учились. Да так в Москве и осели. У Яковлева жена такая чудесная была, Матрёна Егоровна. Простая женщина, из крестьян, но добрая и сердечная. Моя Елена Павловна очень уж её любила и ценила. Говорила, что такая чистая душа одна на миллион встречается. Как и мои, они всю жизнь вместе прожили, сына вырастили. И вдруг новость! Генерал Яковлев бросил жену и ушёл к парикмахерше. Да так повёл себя, что мы только ужасались.
        Матрёна Егоровна много лет не работала, муж не велел, любил вкусно поесть да чтобы дома всё сияло. Поэтому она материально полностью зависела от мужа. А он, уйдя к этой парикмахерше, жене ни гроша не оставил. Ничегошеньки! Вернее, он и не уходил. Он Матрёну Егоровну выставил. У неё была однушка в Люберцах, от тётки осталась. Вот туда она, горемычная, и на правилась. Сын у них незадолго до этого погиб в автокатастрофе, поэтому помочь ей было некому. И жила она, подрабатывая гардеробщицей в детской поликлинике, бедствовала. Мои-то Федотовы ей помогали, конечно. Да она не жаловалась и старалась их не обременять.
        И вот Елене Павловне сообщают об измене мужа! Что уж она, бедненькая, передумала, я и представить боюсь. Наверняка вспомнила про Яковлевых.
        А тут вдруг эта пропажа! Тогда так ведь и не поняли, кто это сделал. А я думаю, что это Елена Павловна сама и взяла. В ту ночь, когда пропал сундучок, я никак уснуть не могла. В то время я уже не в жёлтом домике жила, а в большом доме. Нам с сыном комнату хорошую выделили на первом этаже. Ту, за кухней. Там удобнее было, места больше, теплее, для ребёнка лучше. А в жёлтом домике поселился садовник, он городской был, а сам здоровьем слаб, ему деревенский воздух нужен. Вот он к нам и устроился работать, а добрая душа Елена Павловна его и разместила там.
        Так вот, в тот день, когда всё случилось, мне не спалось, и я пошла на кухню попить воды. Да и услышала, что по дому кто-то ходит. Это Елена Павловна вечером пошла дом перед сном проверять – она всегда так делала – да и увидела сундучок, как я понимаю. Тут ей мысль спрятать его, наверное, и пришла. Не в её это духе, конечно. Она ведь кристальной души человек была, но, видно, в голове у неё от горя помутилось. Я ничего не видела, но слышала, как что-то проскрежетало по столу, а потом застучала по дорожкам тележка садовника. Я потом только поняла, что она доволокла сундучок до крыльца, сунула в тележку, отвезла к голубому домику и спрятала там…Чтобы будущее своё обеспечить, если и вправду генерал её решит бросить.
        Я помню, что в последние годы Елена Павловна особенно полюбила голубой домик. Гостей туда селить перестала, зато сама частенько наведывалась. Сидела, вязала там… А ещё я помню, как наш садовник ругался, что-то в тот день кто-то тележку садовую у голубого домика бросил. Он её еле нашёл. Никто так и не сознался. Дети-то ведь сундучок возили на тележке, слишком тяжёл он был для них. Поиграли, «сокровища» в столовую затащили, да тележку у крыльца и бросили. Но и для моей генеральши сундучок тоже тяжеловат оказался – она ведь маленькая да худенькая была. Вот тоже тележкой и воспользовалась.
        Сопоставила я всё довольно быстро и догадалась, что к чему. Но никому не сказала, конечно. Не могла я её подвести. Она мне столько добра сделала… А потом я доучилась, замуж вышла и стала работать в библиотеке. Но с Еленой Павловной мы частенько встречались, я к ним заходила, чтобы проведать… Вот такая история…
        В комнате было очень тихо, только прогудела вдалеке электричка. Злата грустно смотрела на огонь.
        - А что генерал? Бросил жену? Или так и жил на два дома?
        - Ой! – всплеснула руками Ольга Васильевна. – Да нет же! Обманули мою генеральшу. Он этой массажистке, оказывается, помогал. У неё там любовь какая-то неземная, но не к Федотову, а к ровеснику, а жених в тюрьме за драку оказался. Она генералу поплакалась, а тот, добрая душа, стал через друзей-знакомых искать способы его пораньше вытащить. Вот они с этой Лидией и встречались. То передачку она для своего милого внеочередную соберёт, то документы какие-то. А Елене Павловне «доброжелатели» всё так преподнесли, что она чуть не умерла от горя. Может, конечно, и вправду думали, что генерал на сторону похаживает, а может, и специально хотели насолить. Кто ж знает?
        Да только вышло-то как: сундучок пропал, генерал рвёт и мечет. Побушевал и утих. А потом вдруг ей очередное украшение приволок. Вот уж она удивилась! Наверное, решила, что задабривает напоследок. Но он про уход из семьи и речи не ведёт. Каждый вечер дома. И всё по-прежнему: и весёлый, и заботливый, и шумный, и непоседливый. Ну ничего не меняется! Разговоры завёл, про то, что осенью, в бархатный сезон, когда внуки по домам разъедутся, надо бы в Сочи съездить. Тут уж Елена Павловна моя совсем что-либо понимать перестала. Да решила делать вид, что ничего не происходит. Со мной только поговорит, поудивляется… А потом генерал сам вдруг за вечерним чаем всем историю этой Лидии Феофановны и рассказал. В качестве поучения внукам. Мол, как нельзя себя вести. Парень-то тот, жених массажистки, по пьяни в драку ввязался да уж больно сильно избили нескольких человек, те в больницу попали, а «победители» в тюрьму. Вот генерал всё в цветах и красках мальчишкам своим да моему Глебушке за столом рассказал.
        Представляю, что тогда Елена Павловна пережила! У неё вообще обострённое чувство справедливости было, а тут мало того, что поверила в оговор, так ещё и украла! Пусть у самой себя, но ведь генерал-то не знал этого!
        - Ой, да что было так переживать?! – жизнерадостный Ясень пожал плечами. – Вернула бы всё на место, да и дело с концом!
        - Как ты себе это представляешь? – поразился Павел. – Смотрите, что я тут обнаружила? Шла-шла, да сундук под кустиком нашла? Конечно, не могла она ничего уже сделать.
        - А может, решила оставить на всякий случай! Вдруг всё-таки опасалась, что может генерал изменить?
        - А я думаю, - вспомнила тут Ольга Васильевна, - что она мне на свадьбу стиральную машинку подарила как раз при помощи этих «сокровищ»: продала что-нибудь да и купила на вырученные деньги.
        - Вполне может быть, - согласилась Злата. – Тётя Оля, а кто раньше умер, она или генерал?
        - Генерал… В восьмидесятом году.
        - А почему же она после этого потихоньку всё не вернула? Вряд ли бы дети и внуки поняли, что это были именно те «сокровища»?
        - Так не успела! Она же, как мужа похоронила, сама чуть не умерла! Приехали все с поминок, Елена Павловна поднялась к себе наверх, да и затихла там. Ну, её никто до вечера не беспокоил, думали, может, уснула или просто отдохнуть хочет. А потом я поднялась – я тоже на похоронах была, поминки помогала готовить, и она попросила меня несколько дней с ней пожить, - уж перед сном, чаю ей принесла да поесть немножко. Стучу – какие-то звуки непонятные, я испугалась, дверь отворила, а она, голубушка, на кровати лежит и слёзы катятся. А ни слова сказать не может! Инсульт у неё случился, парализовало, она только в инвалидном кресле передвигаться потом могла, а речь к ней не вернулась, и писать она разучилась.
        - Чудны дела Твои, Господи, - расчувствовался Ясень. – Что ж теперь с этим сундучком делать?
        - Да я уже позвонил жене Лёнчика, Нине. - Сказал Павел. - Она же внучка Федотовых, так что это её наследство да остальных потомков. Объяснил ситуацию. Она поражена была, но обещала приехать в ближайшее время. А пока всё равно «сокровища» в милиции. В качестве вещдоков.
        - Это что ж, - возмутился Ясень, - получается, что ты как самый пострадавший ничегошеньки и не получишь?! Злат, и ты тоже?! А ведь на вашей земле клад нашли! И Эдуард Арутюнович зря, что ли, пострадал?! А как же компенсация? Нет в мире справедливости!
        Павел отвернулся к окну. Ясень сочувственно посмотрел на него и виновато пробормотал:
        - Рябина, ну ты что? Ты расстроился, да?! Прости меня, Рябинище! Я ж не хотел.
        Тут не выдержал и захохотал Лялин. Ясень грозно уставился на него:
        - Ты чего ржёшь?! Никакого понимания в человеке нет! Одним словом – мент.
        Павел галопом вылетел из комнаты, из прихожей раздался гомерический хохот. Ясень растерянно огляделся: рыдал от смеха в своём кресле Лялин, смеялась Злата, прятала улыбку деликатная Ольга Васильевна.
        - Не, ну вы что тут все? Что я такого сказал?!
        Шатаясь, ввалился в гостиную Павел, опёрся плечом о косяк и, вытирая слёзы, проникновенно произнёс:
        - Ясень ты мой дорогой! Что ж ты у меня такой дуб? Ведь золотой человек, умница, но при словах «еда» и «деньги» теряешь волю и разум.
        - Вот ещё, - обиделся Ясень, - я ж не из-за денег. А от несправедливости. Я ж знаю, как ты всякое старьё любишь. Вот бы тебе пару ложек тех отдали. Ты же рад был бы…
        Вне пространства. Вне времени. Вместе
        В озере вырубили иордань – прорубь в виде креста. Павел с Лялиным помогали. И теперь, ночью, у иордани собралось много народу. В баньке одного из прихожан, стоявшей прямо у воды, топилась жарко печь, кипел самовар, там по очереди раздевались и одевались, собравшиеся на крещенские купания. Распоряжалась всем матушка Ольга с помощницами. Весело было, празднично. Наверху ярко освещённый храм, внизу – озеро. Большое, почти круглое. Снег белый-белый, какого никогда не бывает в больших городах. Везде смех, поздравления с праздником. В толпе постоянно мелькали знакомые лица. Злата вдруг дёрнула Павла за руку: смотри, Виктор! Тот радостно улыбнулся: надо же.
        По деревянной лесенке с крепкими перилами, сколоченной Павлом ещё несколько лет назад и доставаемой с чердака только на Крещение, прихожане спускались в озеро. Кто-то молча, кто-то пел молитвы. Одна женщина, вынырнув первый раз, громко ахнула: Господи, помилуй! Опытные купальщики подбадривали, помогали, подавали руки тем, кто уже выбирался на берег. Женщина эта только пропела, увидев протянутую руку.
        - Спасибо! Да у меня ж теперь крылья выросли!
        Отец Пётр, стоявший у иордани, засмеялся:
        - Ох, Виринея, точно сказала! Крылья вырастают! Ну, молодец, с почином тебя! Теперь это состояние постарайся удержать.
        - Постараюсь, батюшка! Обязательно! – и бегом в баньку.
        Павел только что вылез из воды и подошёл к Злате, стоявшей с полотенцем. Она накинула его ему на голову и схватила за руку:
        - Побежали греться!
        В баньке вытерся, оделся. Матушка Ольга, смеясь, протянула пластиковый стаканчик с горячим чаем: хорошо! У дверей одевшегося Павла встречала Злата, внутрь не пошла, чтобы давку не создавать.
        - Теперь моя очередь.
        Когда она выбежала из дверей на снег в одной беленькой рубашке до пят, украшенной вышивкой – бабушкином подарке на Крещение, сердце забухало. Павел взял её за руку, побежали вместе к иордани. Пока Злата окуналась, он глаз не мог отвести. Тоненькая, лицо сосредоточенное, губы шепчут молитву. Перекрестилась – и с головой, одной рукой косу держит, чтобы не всплывала, не должен ни один волосок на поверхности остаться, другой – рубашку, которая так и норовит пузырём всплыть. Вынырнула – снова в воду, и опять. Троекратно. Павел сел на корточки, схватил Злату за руки и рывком вытянул на берег, прижал, мокрую, к себе, завернул в махровую простыню, которую специально купил для неё, и на руках бегом в баньку. Открыл дверь, в баньке тут же заклубился пар.
        - Оленька, принимай! – поставил Злату на тёплый дощатый пол и выскочил на улицу, чтобы холод не пускать.
        На берегу уже топтались майор Лялин и Ясень.
        - Тоже пришли? – отец Пётр, весёлый, с озорным блеском в глазах, похлопал по плечам обоих немаленьких своих чадушек. – Ну, молодцы! Наконец-то дозрели. Давайте! С Богом!
        Полезли оба одновременно – иордань большая, места хватит. Окунулись дружно. Так же дружно вынырнули после третьего раза. Глаза у обоих сияли.
        - Ох, хорошо! Да хорошо-то как! Что ж я, трус, раньше не собрался? – Ясень хохотал, страшно довольный, и лез обниматься к Павлу, отцу Петру. Те хлопали его по мокрой порозовевшей спине, обнимали, троекратно целовали в полыхающие щёки. Обнимали и Лялина, который тоже сиял красными щеками, будто из бани вышел, а не из ледяной воды выскочил.
        - Бегите к матушке Ольге, - Павлу было так радостно, так покойно. Хотелось всех приобщить к этой радости. И счастлив он был, что друзья рядом.
        Из бани вышла Злата в длинной дублёнке и оренбургском белоснежном платке на голове. Завитки высушенных волос, как всегда, выбивались, глаза лучистые, ясные. Помахала Павлу и батюшке рукой, хотела к ним идти, да отвлекли, поздравляя с праздником, другие прихожанки. Павел стоял – любовался.
        - Ну? Что скажешь? – батюшкины глаза смеялись.
        Павел сложил ладони для благословения, склонил низко голову:
        - Благословите, батюшка, жениться…
        Отец Пётр потрепал его склонённую голову, благословил, поднял и расцеловал:
        - Ну, слава Богу. Уж боялся не дождаться, Павлунь. Благословляю. Была Злата на днях у меня на исповеди. Женись. Твой человек она. Что жизнь у неё была такая нескладная – не бойся. Всё случается. Не её в том вина. Да ты, наверное, и сам уже понял.
        - Понял…
        - Вот давай до Великого поста и обвенчаем вас. Чего ждать-то?
        Павел глянул на своего духовного отца, потёр счастливое лицо ладонью:
        - Дождаться бы…
        - Ты, чадо моё, уж потерпи. Не греши.
        Павел вспыхнул, как какая-нибудь уездная барышня. Отец Пётр смотрел и смеялся.
        - Счастливейшее время – жениховство. Невероятные силы даёт, если любовь есть. У вас есть. Так что дождёшься, если постараешься. Ну-ка, пригнись, попросим у Господа благословения и на то, чтобы дождаться смогли… Готовьтесь к венчанию…
        Подошёл весёлый Ясень. Ткнул Павла в бок и буркнул:
        - Я тебе говорил, что девушка, которая лепит феноменально вкусные пельмени, а потом угощает им друзей жениха, по определению не может быть плохой! По определению! Слушай умных людей - я про нас с батюшкой - женись, пока никто не увёл Злату. А то прохлопаешь ведь счастье своё!
        - Ох, Ясень ты мой Ясень! Путь к сердцу мужчины, конечно, лежит через желудок, но ведь тебя-то одна умелая повариха буквально на днях, помнится, уже разочаровала. – Павел вздохнул. – Подскажу-ка я Лене, чтобы пошла на кулинарные курсы, а то ведь с твоим волчьим аппетитом пропадёшь ни за грош.
        Когда ехали домой, Злата задремала. Вот только что весело болтали, смеялись, и вдруг затихла. Павел посмотрел на неё, и увидел, что она спит, откинув голову на спинку кресла. Он тихонько взял её руку и поднёс к губам. Наконец-то его жизнь вывернула, на верную дорогу. И он будет всё делать для того, чтобы теперь всегда было так.
        Только так.
        И никак иначе.