Наследница трех клинков Дарья Плещеева
        XVIII век. Курляндия. В поместье Карла фон Гаккельна, недалеко от Митавы, обнаружен труп молодой девушки. Одновременно в поместье появляется племянница фон Гаккельна - Эрика. Она просит дядю помочь ей срочно добраться до российской столицы. Вдобавок неожиданно в дом врывается старый знакомый фон Гаккельна, Михаил Нечаев. Он ищет некую сумасшедшую девицу, которая была похищена при рождении у одной знатной петербуржской дамы. Местонахождение девицы недавно выяснилось за большие деньги, и дама требует доставить дочку к себе. Смекнув, что сумасшедшая - та самая утопленница и что разыскивающие не знают ее в лицо, фон Гаккельн предлагает Эрике притвориться «дурочкой», добраться до Петербурга и там уже решать свои дела. Однако его величество Случай распорядился по-своему!..
        Дарья Плещеева
        Наследница трех клинков[
        Глава 1
        Бешеная ночка
        - Черт знает что! - пробормотал Карл Фридрих Август фон Гаккельн, глядя на вытащенное из пруда мертвое тело. - Черт знает что! Ганс, дурак, поднеси факел поближе! Петер, вытри ей чем-нибудь лицо! Кто это?
        Утопленница в длинной рубахе, облепившей тело, на вид была девица лет семнадцати или восемнадцати, коротко стриженная, плотного сложения, уже теперь - грудастая и с мощными бедрами. Гаккельн, опираясь на трость, склонился над ней. У него в хозяйстве таких девок не было, все плели косы. И не столь велика усадьба отставного офицера, чтобы не знать в лицо все ее женское население: двух птичниц, трех скотниц, молочницу, экономку, стряпуху, четверку здоровых кухонных девок, что занимались также мытьем полов, стиркой, садом и огородом.
        Да и не усадьба даже, усадьба - у барона. Скорее - мыза, но мыза ухоженная, где хозяйство ведется разумно и каждый клочок земли приносит пользу. Когда человеку под шестьдесят, а жены и детей не нажил, то главной отрадой становится хозяйство. Можно позволить себе баловство - завести хороших лошадей, или пригласить из Митавы ученого сыровара, или даже послать баб на болото, чтобы искали кустики клюквы и черники с особо крупными ягодами. Потом эти кустики посадить вместе, устроив нечто вроде плантации, а урожай продавать по хорошей цене, потому что - диковинка.
        - Она не из наших, милостивый господин, - заговорили тихонько люди, - не из наших… не из наших…
        - Кто видел, как она шла к пруду? - спросил Гаккельн. - Не бойтесь, говорите прямо. Кто видел и скажет правду, тому дам пять фердингов.
        Это подействовало.
        - Она вот оттуда шла, милостивый господин, через луг, - сказал любимчик Гаккельна, конюх Герман.
        - По-твоему, она вышла из леса?
        - Получается так, милостивый господин.
        - Что она делала поздно вечером в лесу, да в одной рубахе? - Гаккельн задумался. - И какой черт занес ее в пруд?
        - Она шла по дорожке, милостивый господин, - Герман показал рукой направление, - а там как раз мостки, чтобы полоскать белье. Она, я думаю, вышла к мосткам и не заметила, что там-то дорожка кончается.
        - Похоже на правду… - Гаккельн почесал в затылке. - Завтра ее непременно будут искать. Ганс, Герман, отнесите-ка ее в маленький погреб на лед. Герман… нет, Петер! Беги на конюшню, принеси старую попону, ту, которой укрываем Фебу. Заверните бедную дурочку и несите на лед.
        И, оставив свою дворню у пруда, пошел в дом. Настроение было испорчено - а ведь он собирался провести остаток вечера самым приятным образом, с бутылкой вина и занятной французской книжкой. Французский он знал хуже, чем хотелось бы, а лексикон на что? И кто виноват, что немецкие книги скучны, а французские - задорны и причудливы? На столе ждал «Жиль Блаз из Сантильяны» - самое увлекательное чтение для человека в годах.
        Когда Гаккельн приобрел свою мызу, господский дом имел жалкий вид - как всякое здание, которое после пожара не на что было как следует отстроить. Но помог деньгами муж его родной и любимой племянницы Анне-Марии, барон фон Лейнарт. Помощь была не совсем бескорыстной - поселив поблизости от себя Гаккельна, барон знал, что отставной артиллерист уже не станет заводить семью и маленькое имение достанется по наследству баронессе фон Лейнарт. А коли так - отчего ж загодя не привести его в достойный вид? И Гаккельн, посовещавшись с присланными бароном архитектором и садовником, устроил все наилучшим образом - окна спальни и маленького кабинета смотрели в сад, к тому же из спальни имелся выход на террасу, а оттуда можно было спуститься в цветник и перейти в резную беседку, особенно это было приятно летом - что лучше завтрака на свежем воздухе?
        Гаккельн подумал-подумал - и решил, что скверное настроение лучше всего лечить жареными копчеными колбасками. В погребе висели целые гирлянды - и домашней работы, и присланные племянницей. Она знала дядюшкины вкусы - и кто же, как не Анне-Мария, доставляла породистых поросят, помогла завести коров, дающих столь жирное молоко, что слой сливок впору было ножом резать? А утренний кофе с горячими густыми сливками, с крендельками и пончиками, был одним из главных наслаждений Гаккельна. С этого маленького праздника начинался безмятежный день отставного офицера - и впереди было еще много таких дней, если только не лениться и почаще ездить в Добельн к доктору, поскольку боевые раны дают-таки о себе знать. Особенно мешает жить левый локоть, основательно поврежденный исторической пулей - полученной в славный день взятия генералом Чернышевым прусского города Берлина.
        Колбаски радости не принесли - он все никак не мог забыть утопленницу. Мужчины, заворачивая ее в старую попону, заметили, что руки у девки белые, чистые, с ровно подстриженными ногтями, как у барышни. А у кого из соседей могла бы жить барышня с волосами не длиннее, чем у крестьянского парнишки?
        Решив, что наутро обязательно что-то выяснится, Гаккельн взялся за «Жиль Блаза…» и даже успел прочитать несколько страниц, когда в окно кабинета постучали.
        Ничего удивительного в этом не было - экономка Минна уже несколько лет навещала в сумерках хозяина и приходила как раз через сад. Стук означал просьбу открыть дверь. Улыбнувшись, Гаккельн взял свечу, пошел в спальню, отворил ведущую в сад дверь и невольно попятился.
        На пороге стоял мальчик в надвинутой на брови треуголке.
        - Кто вы, молодой человек? - спросил Гаккельн. Любезное обращение было вполне оправданным - судя по одежде, мальчик был из дворян.
        - Дядюшка, миленький, помогите, я погибаю!
        - Это ты, Эрика? Что за глупый маскарад? Входи скорее! - велел Гаккельн. - Что еще случилось?
        - Дядюшка, я погибла!
        - Ты не похожа на покойницу, милая Эрика, - тут Гаккельн опять вспомнил про утопленницу. - Если ты добралась сюда из Лейнартхофа, а это по меньшей мере четверть немецкой мили…
        - Дядюшка, если ты мне не поможешь, мне остается лишь одно - застрелиться!
        - Сними шляпу, сядь, успокойся, - Гаккельн поставил свечу на прикроватный столик и указал Эрике на большое кресло. - И как ты додумалась перерядиться в мужское платье? Где ты взяла этот кафтан, эти штаны?
        - В сундуке, дядюшка!
        Эрика не села - а бросилась в кресло с видом совершенного отчаяния. Шляпу она сорвала с головы и кинула на пол. Гаккельн хмыкнул - недопустимо, чтобы девица из хорошей семьи нахваталась повадок у бродячих комедиантов. Или она вывезла эти манеры из Риги? То-то любимая племянница, вернувшись домой после Масленицы, два месяца только и толковала о бароне Фитингофе, его замечательном оркестре и прочих увеселениях, неизменно добавляя: куда Митаве до Риги, времена курляндской славы давно миновали!
        Анне-Мария родила двух дочек и сына. Старшую два года назад хорошо выдали замуж, сына отправили служить в Россию. Гаккельн сам писал рекомендательное письмо в Санкт-Петербург, и не кому-нибудь попроще, а самому графу Григорию Григорьевичу Орлову, с которым свел знакомство в Пруссии - оба воевали там, оба были ранены в Цорндорфском сражении, только Орлову было тогда двадцать четыре года и он даже в прекраснейшем сне бы не увидел своей будущей головокружительной карьеры, а Гаккельну - сорок пять, и курляндец понимал - карьеры уже не будет; Орлов, добрая душа, определил родственника своего боевого товарища в Измайловский полк, шефом коего была сама государыня.
        Младшая дочка Анне-Марии, Эрика-Вильгельмина, еще даже не была просватана. Хотя в восемнадцать лет пора бы…
        - Ну так что же случилось?
        - Ко мне посватался барон фон Опперман…
        - Теперь мне все ясно.
        Этот брак любимая племянница подготавливала уже давно. Сорокалетний барон по здешним меркам считался хорошим женихом; вот если бы только не загадочная смерть его первой жены и не странные порядки, заведенные в усадьбе, где трое детишек воспитывались, словно солдаты в казарме, и наказывались за малейшую провинность. Анне-Мария считала, что барон будет любить и баловать Эрику, а вот Гаккельн в этом вовсе не был уверен. Любезность фон Оппермана ему доверия не внушала.
        - Дядюшка, я не пойду за него, лучше утоплюсь! - выкрикнула Эрика и заплакала.
        - А что же делать? - Вдруг Гаккельна осенило: - У тебя есть на примете другой жених?
        - Есть! Есть!
        - И кто же это? - спросил Гаккельн.
        - Это Валентин фон Биппен!
        - Я такого человека не знаю.
        - Знаешь, дядюшка! Он прошлой осенью приезжал с Карлом, и мы обручились!
        - Прошлой осенью? С Карлом? - тут Гаккельн сообразил, о ком речь. - Этого только не хватало!
        Карл-Ульрих, старший брат Эрики, прибыл к родителям на побывку и привез с собой товарища-измайловца. Дело житейское - и неужто в усадьбе Лейнартов не прокормят лишнего гостя? Побывка длилась две недели, и за это время Валентин успел разозлить решительно всех. Он был из породы острословов, но не тех, что роняют тонкое словцо раз в день, не чаще. Это был острослов разговорчивый и способный слышать лишь самого себя. Только неопытная Эрика могла принять это словоизвержение за светский придворный лоск.
        Но Валентин - офицер, поручик, столичный житель, он молод, добродушен и подходит Эрике куда больше, чем барон фон Опперман.
        - Дядюшка, миленький, я дала ему слово! - рыдая, еле выговорила Эрика. - Или он - или я утоплюсь в твоем пруду!
        - И чего же ты хочешь?
        - Помоги мне уехать в Санкт-Петербург!
        - Ого! Это… это невозможно!..
        - Почему? Ты дашь мне в долг денег, дашь лошадь, и я прекрасно доеду…
        - Дурочка, ты не представляешь себе, как это далеко! Разве Карл не сказал тебе, сколько дней добирался до Лейнартхофа? По меньшей мере десять дней, ты уж мне поверь. И они ехали вдвоем, да с денщиками, и были вооружены…
        - Ты мне дашь свои пистолеты! - воскликнула Эрика. - И научишь стрелять!
        - Даже если я дам тебе мортиру, всякий сразу поймет, что ты - девочка, а не мальчик! - сердито сказал Гаккельн. - Я не могу отпустить тебя одну. Не могу - и точка!
        - Значит, мне остается только одно!
        - Да ты же не продержишься десять дней в мужском седле! Ты в лучшем случае доедешь до Митавы, а там свалишься с лошади и будешь три дня отлеживаться в каком-нибудь трактире. А за это время тебя найдут родители. Подумай сама… - пробовал образумить девицу Гаккельн. В ответ были только рыдания.
        Он отлично понимал, что жениха Эрике нашли самого неподходящего. Но чем он мог помочь? Пожалеть разве? Где бы ни попыталась Эрика скрыться - ее найдут, вернут домой, и лучше ее отношения с женихом от этого не станут. И все же, все же…
        Гаккельн глядел-глядел на плачущую девушку, которая годилась ему во внучки, и сам чуть не прослезился. От этакого смятения мыслей и чувств он, почитавший себя вольнодумцем, вдруг беззвучно произнес: «Господи!..»
        И в это единственное слово была вложена целая спрессованная речь:
        - Господи, дай способ помочь бедному дитяти, дай способ уберечь ее от жениха, чья жестокость известна всей Курляндии! Этот жених заморочил голову моей дурочке-племяннице и ее бестолковому супругу, но, Господи, Ты-то видишь правду!..
        Полет мысли к небесам совершается мгновенно, а ответ на нее может последовать через несколько минут, ибо движения земных и плотских тел медлительны. Вот Гаккельн и по плечу Эрику похлопал, и уже собрался звать экономку, чтобы приготовила какое-нибудь питье, помогла утешить, - и тут лишь в той части усадьбы, где маленький курдоннер и крыльцо для гостей, раздались голоса.
        Гаккельн никого не ждал в такое время и первым делом подумал о родителях Эрики.
        - Сиди тут и никуда не уходи! - велел он родственнице. - И сиди тихо, как мышка! А я попробую с ними разумно поговорить.
        Он вышел в кабинет и встал, приосанившись, напротив двери. Голоса приближались, дверь отворилась, вошел бывший денщик Гарлиб.
        - К вашей милости господа, имен не знаю - они не назвались…
        - Любопытно. Зови.
        Как у всякого отставного военного, у Гаккельна было в кабинете оружие, да и заряженное, конечно: это для сельского жителя вещь обязательная. Хотя Гаккельн и не был избыточно строг к своим землепашцам, но если по соседству вспыхнет бунт - то ведь и эти, казалось бы, сытые и надежные, опьянеют от собственной дури и пойдут крушить все вокруг, такие случаи бывали.
        Вошли двое, в длинных плащах, в нахлобученных чуть ли не ниже ушей шляпах, той особой походкой, которую усваивает всякий, к чьим сапогам обычно пристегнуты шпоры.
        - Простите, сударь, что мы врываемся, как разбойники, - сказал тот, что, верно, считал себя старшим, и сказал с заметным акцентом. - Поверьте, вам ничто не угрожает. Мы ищем несчастное беспомощное существо, сбежавшее от своих опекунов, и погоня завела нас сюда. Простите, что не знаем вашего почтенного имени и не можем обратиться к вам, как подобает благородным людям…
        - Я драгунский капитан в отставке, Карл Фридрих Август фон Гаккельн, - спокойно ответил хозяин дома, положив руку на край стола, где под нарочно раскрытым географическим атласом лежали пистолеты.
        - Гаккельн?! Не может быть! Чудо, истинное чудо! - И тут ночной гость перешел на русский язык: - Карл Федорович, ты не узнаешь меня?
        Русский был ему куда более привычен.
        - Покажись, открой лицо, - по-немецки велел Гаккельн.
        - Да, конечно!
        Гость сорвал треуголку - и Гаккельн ахнул.
        - Ах ты… ах ты, старый чертяка! - воскликнул он по-русски, а по-немецки продолжал: - Иди сюда, я обниму тебя! Ты жив, ты уцелел! Михаэль! Мишка! Черт бы тебя побрал!
        Михаэль-Мишка был молодым человеком лет двадцати восьми, ростом чуть выше среднего, худощавым и светловолосым. Эту внешность дамы назвали бы ангельской - невзирая, что нос длинноват и остер, рот тонкогуб и великоват, улыбка - от уха до уха. В полумраке кабинета черты лица от темных теней казались заточенными до бритвенной остроты, но днем, да на солнце, и волосы обрели бы золотистый блеск, и глаза явились синими, синее неба и моря, и всякий, глянув на это лицо, сказал бы: вот большой шутник, проказник, с которым лучше не ссориться…
        Боевые товарищи обнялись и принялись лупить друг друга ладонями по плечам, выкрикивая по-немецки и по-русски какие-то имена, какие-то названия сел и городов, ужасаясь и восторгаясь.
        - Карл Федорович, вели подать вина, - по-русски сказал наконец Михаэль-Мишка. - Ты ведь давно здесь живешь?
        - Семь лет, - по-немецки ответил Гаккельн.
        - И все окрестности знаешь? Всех соседей объездил?
        - Я полагаю, всех. Часто бываю в Добельне, а в западную сторону доезжал до Фрауэнбурга. А кто тебе надобен?
        - Мне надобна карта здешних мест. Я тебя знаю, ты немец хитрый и порядочный, не может быть, чтобы ты не вычертил хотя бы карты своих владений! - И тут Михаэль-Мишка перешел-таки на немецкий: - Товарищ мой знает лишь по-русски и немного по-французски, мы можем говорить при нем свободно. Вели же подать ему вина. Он немного выпьет и сядет дремать, мы оба устали, как будто неделю не сходили с седла… да так ведь оно и было… И я расскажу тебе, в чем дело, надеясь на твой добрый совет.
        - Помогу тебе всеми способами, если это в силах человеческих, - отвечал радостный Гаккельн. Мишка был однополчанин - не из тех, с кем вместе воевал Гаккельн, но ведь и совместная гарнизонная служба также сближает.
        Велев Гарлибу принести из погреба вино и копченую дичь, Гаккельн достал свернутую в трубку карту, которую действительно сам вычертил на досуге, раскрасив акварелью: леса сделал зелеными, озера синими, усадьбы соседей изобразил крошечными хорошенькими замками.
        - Славно! - сказал, разглядывая местность, Михаэль-Мишка. - Где же твой дом?
        - Вот тут. Это - Лейнартхоф, там живет моя племянница с мужем и дочкой. Это - лес возле Лейнартхофа, о котором рассказывают всякие чудеса. Когда я узнал, что там течет каменная река, то первым делом поехал проверить. И действительно, ощущение не из приятных - будто мелкие камни стекают с гор ручьем шириной в добрых четыре шага. Там, говорят, и привидения водятся. Но ты же не за признаком гонишься?
        - Ты попал в точку, любезный друг, я гонюсь за признаком, - совершенно серьезно отвечал Михаэль-Мишка. - Это что?
        - Это - усадьба приятеля моего, барона фон дер Стаффен. Мы вместе ездим охотиться на фазанов.
        - А эта дорога?
        - На Терветен.
        Вошел Гарлиб с подносом. Спутник Михаэля-Мишки выпил два бокала красного вина и вздохнул, всем видом являя полное блаженство. Затем он откинулся на спинку кресла и сдвинул тре уголку до кончика носа - как человек, который всем показывает, что хочет подремать.
        - А тут можно пройти лесом? - спросил Михаэль-Мишка, который, судя по всему, был неутомим.
        - Если не провалишься в болото.
        - Уж не забрела ли она в болото?..
        - Кто? Михаэль-Мишка покосился на своего товарища.
        - Карл Федорович, тут такое дело - поклянись, что никому не расскажешь!
        - Клянусь! - тут же ответил любознательный Гаккельн.
        - Тут дело такое - может, самые близкие к государыне лица в него замешались.
        - Да мне тут, милый Михаэль, и разболтать-то некому.
        - Это было еще при прежней государыне. В одном семействе дитя родилось, девочка. И ее выкрали. Кто выкрал - не скажу, это была месть, и месть не напрасная. Девочку вывезли к вам в Курляндию, тут она и росла. Знали про то немногие - почитай что никто не знал. А росла она убогонькой - от рождения такова была. Что лопочет - не разобрать, взрослой девкой стала, а разум - как у трехлетнего дитяти. И вот ее родители прознали, где ее прячут. И про то узнали, что дитя неудачное. Ну, мать решила так - нужно дочку тайно привезти в столицу, показать врачам. Глядишь, удастся помочь, тогда ее объявят - мол, нашлась. А не удастся - поместить в хороший дом, чтобы жила под присмотром. И нас с Воротынским, товарищем моим, за этой девицей послали. Мы ехали в дормезе, у самой государыни такого дормеза нет! Думали - заберем девицу, привезем в Санкт-Петербург… А она, дурочка, как на грех, из дому убежала, не устерегли…
        Тут-то Гаккельн и понял, кого его люди вытащили из пруда. Но сразу докладывать об утопленнице не стал.
        - Так вы объезжаете окрестности - вдруг ее кто-то видел или даже приютил? - спросил он.
        - Да, Карл Федорович, для того нам и карта потребовалась. Когда бы мы ее, бедняжку, поймали - то сразу бы и помчались с ней в Митаву, а из Митавы - в Ригу.
        - А заехать к тем добрым людям, что ее растили и кормили, не собираетесь?
        Тут Михаэль-Мишка немного смутился.
        - А что к ним заезжать? Они за нее немалые деньги получили, а не уследили! Нет, мы бы - сразу в Митаву, даже в Добельн не заезжая, и там бы взяли для нее девку, чтобы за ней ходила. Хорошо, мы с собой верховых лошадей вели, как знали, что пригодятся!
        - Так… Если вы сейчас поедете по лесным тропам, то непременно окажетесь в болоте. Этого я не хочу. Сейчас пойду, подыму своих людей, велю седлать коней и всех разошлю искать девицу. Какова она собой, знаете? - спросил Гаккельн.
        Михаэль-Мишка пожал плечами.
        - Портрета нам с собой никто не давал. Коли поможешь отыскать дуру-девку, я твой должник навеки, - сказал он. - И доверши благодеяние - позволь прилечь хоть на диван! Меня ноги не держат.
        - Изволь, любезный друг. Сейчас отправлю своих людей на поиски и вернусь.
        Гаккельн вышел из кабинета, прошел к парадному крыльцу, оказался во дворе, но не свернул к хозяйственным постройкам, за которыми жили работники, а прокрался вокруг дом к саду и поднялся по ступеням к той двери, что вела в спальню.
        На прикроватном столике осталась гореть свеча - и уже обратилась в маленький огарок. Эрики нигде не было. Гаккельн осторожно вошел, огляделся, - нагнулся - где ж ей быть, как не под кроватью? Прижав палец к губам, он беззвучно отступил назад, оказался на террасе. Эрика на четвереньках последовала за ним. Оба молчали и двигались совершенно бесшумно.
        Гаккельн отвел родственницу к беседке и там лишь заговорил.
        - Ты слышала? - спросил он.
        - Я по-русски не поняла…
        - Они ищут девицу, которая сбежала от своих опекунов. Девица тронулась рассудком, даже не умеет внятно говорить. Им велено найти ее и доставить в Санкт-Петербург. Это ты поняла?
        - Это поняла.
        - Они ее никогда не найдут.
        - Почему?
        - Потому что она забрела ко мне в сад и свалилась в пруд. Мои люди ее вытащили уже мертвую. Сейчас она в погребе. Эрика, они не знают, как выглядит эта сумасшедшая девица, они вообще о ней ничего не знают, только то, что ее нужно доставить в российскую столицу… ты понимаешь?..
        - Да!..
        - Тише, ради Бога. Сейчас я вынесу тебе ночную рубаху и чепец, возьму у фрау Минны. Ты переоденешься, свои вещи оставишь в беседке… На всякий случай я дам тебе нож и немного денег. Сделаем из веревки пояс, повесишь все это под рубахой. Потом ты выйдешь на дорогу, что ведет к Терветену, и будешь ждать, пока тебя найдет мой Герман. Он парень толковый, он тебя не выдаст. Скажет, что видит впервые в жизни. И ты уедешь.
        - Дядюшка!..
        - В Митаве тебе наймут служанку, купят платье. Главное - постарайся все время молчать. В Санкт-Петербурге ты найдешь способ убежать от них к жениху. Все. Больше я ничего для тебя сделать не могу.
        Гаккельн обнял Эрику и поцеловал в лоб.
        - Только сразу же, как найдешь своего Валентина, повенчайся с ним. В тот же день. Чтобы моя совесть была спокойна.
        - О, да, да! Дядюшка, я тебе обо всем напишу!
        - Молчи.
        Он вошел в дом с черного хода и отыскал комнатку экономки. Фрау Минна не очень удивилась ночному визиту, а вот просьбе удивилась - на что хозяину женская рубаха и чепец впридачу? Но Гаккельн обещал купить ей новые, велел не выходить из комнатки до утра, взял вещи и вернулся к беседке. Потом он поспешил будить конюхов. Объяснив Герману, что от него требуется, Гаккельн вернулся в кабинет и вздохнул с облегчением - Михаэль-Мишка спал на диване. Гаккельн сел за стол и принялся за «Жиль Блаза…». Он прочитал вставную историю дона Помпейо де Кастро вплоть до женитьбы на племяннице магната Радзивилла, которая его порядком развлекла - курляндцы знали, кто такие гордые паны Радзивиллы и как нелегко иностранцу проникнуть в их род путем брака. Потом он просто глядел в окно, примечая, как понемножку светлеет небо. Наконец был подан условный знак - Герман трижды ухнул по-совиному. Это означало, что он уже у пруда и через несколько минут въедет в ворота. Оставалось благополучно выпроводить гостей и убедиться, что они уехали прямиком в сторону Митавы.
        - Вставай, чертяка, - по-русски разбудил Михаэля-Мишку Гаккельн, тряся за плечо, и перешел на немецкий: - Мои люди нашли ее! Идем, идем!
        Давний приятель сел на диване, протирая кулаками глаза.
        - Господь надо мной сжалился! Вставай, Воротынский!
        Втроем они вышли к воротам, где стоял почтенный дормез, целая комната на колесах. Там же были привязаны два оседланных коня. Рядом сидел на чурбане старый сторож Ганс, держа на коленях старый мушкетон - орудие не столько огнестрельное, сколько схожее с дубиной: если взять за ствол, то прикладом можно отбиться от тройки грабителей.
        Увидев хозяина, Ганс встал и поклонился.
        - Что же ты не подпускаешь их к дому? - спросил Гаккельн, подняв повыше фонарь и осветив двух всадников справа от дормеза. Перед одним на конской холке сидела девица в длинной рубахе. Ее лицо было наполовину закрыто съехавшим и покосившимся чепцом.
        - Кто ее знает, что за девка, милостивый господин, - отвечал сторож. - Говорят, у болота поймали. А сами изволите знать, кто водится на болоте, особенно у нас…
        - Давай ее сюда, Герман! - приказал Гаккельн.
        Младший конюх Петер спешился и принял на руки девушку, сидевшую перед Германом. Ее бережно поставили на землю и подвели к Гаккельну.
        - Вот, милостивый господин, - сказал Герман. - Уж не знаю, та девица или не та. От нее слова не добиться, бормочет, как малое дитя. Взяли на опушке - сидела в траве.
        - Это она, - отвечал ему Гаккельн. - Молодцы, парни, вы заслужили награду.
        - Да, наградить их надо, - Михаэль-Мишка полез за кошельком. - Ливонезы тут у вас имеют хождение?
        - В корчме могут и не принять, но в Митаве их еще можно обменять на талеры и фердинги, - отвечал Гаккельн. - Хотя русских денег у нас не любят.
        - Это мы уже заметили. Но у нас остались именно ливонезы - не везти же их обратно! И это не русские деньги - чеканили-то их для Лифляндии.
        - Позволю напомнить, что мы сейчас - в Курляндии.
        Михаэль-Мишка достал большую серебряную монету с профилем покойной государыни Елизаветы Петровны, дал Герману с Петером - одну на двоих, они поклонились.
        - Ступайте, - велел им Гаккельн. - Ну, сажайте вашу добычу в дормез, и с Богом!
        Михаэль-Мишка подошел к Эрике, которая стояла все это время с опущенной головой, приподнял ей подбородок и заглянул в лицо.
        - Какая жалость, что девка убогая, - по-русски сказал он. - Ну да не наша печаль. Нам ее нужно доставить, куда приказано, - так, Карл Федорович? Ей-богу, жаль, ведь красотка…
        Гаккельн пожал плечами - мало ли красоток. Но в глубине души порадовался - он и сам считал родственницу прехорошенькой.
        - Ты, друг мой, непременно отпиши мне, как добрался до Санкт-Петербурга и довез девицу. Пиши в Добельн, я там часто бываю. И скажи - коли я соберусь в вашу столицу, можно ли пожить у тебя неделю-другую?
        - Обижаешь ты меня, Карл Федорович! - воскликнул Михаэль-Мишка. - Вовеки не прощу, когда приедешь к нам и поселишься в трактире! Мой дом - к твоим услугам! Живу я за Казанским собором, дом окнами глядит на Екатерининский канал. Спроси там любого - всякий покажет дом купца Матвеева, в нем и квартирую. И вот что… коли тебя о девке будут спрашивать… Ты как-нибудь похитрее отвечай… Опекуны-то ее отдавать не больно хотели. Мое счастье, что она сама от них сбежать умудрилась. Ну, пора нам! Воротынский, поведешь моего Адониса в поводу, а я с девицей в дормезе поеду. Дура ведь и на ходу выскочить может. Ну, обними меня, старый чертяка!
        Гаккельн и Михаэль-Мишка крепко обнялись. Затем Эрику подсадили в дормез, Михаэль-Мишка вскочил следом, дверца захлопнулась.
        Постояв на дороге, пока не стих стук копыт, Гаккельн вернулся в дом. Время было такое, что и спать уже расхотелось, и вставать рано. Он опять сел за стол, зажег и вставил в подсвечник новую свечу, но читать не стал, а некоторое время глядел на портрет, висевший на противоположной стенке, словно бы мысленно с ним беседовал.
        Сам Гаккельн уже утрачивал понемногу сходство с портретом - появились морщины и высокие залысины, соответствующие возрасту, да еще брови, волоски которых сделались толстыми и жесткими, поседели, пошли в рост и нависали бы над глазами, как бахрома, если бы не фрау Минна с маленькими ножницами. А вот в лице Эрики сходство виделось несомненное - те же волосы с легкой рыжинкой, те же широко расставленные темные глаза и вздернутый нос; настоящее фамильное сходство, с которым бессильно сладить время.
        Этот поясной портрет изображал молодого мужчину, одетого так, как одевались больше сотни лет назад при герцоге Якобе: в колет с пышными рукавами и роскошным кружевным воротником, под которым поблескивала вороненая кираса. Волосы его, мелко завитые, падали на плечи, а под локтем, словно для опоры, был небольшой щит - разумеется, с гербом. Герб был на удивление прост - три скрещенные сабли, не меча и не шпаги, а именно сабли, причем такой формы, что кавалерист был бы сильно озадачен: массивное лезвие короче обычного, зато гарда велика и прочна. Кавалерист решил бы, что мазила, которому велели нарисовать герб, совершенно не разбирается в оружии - и ошибся бы, потому что как раз сабли художник изобразил на удивление точно.
        Просто это были абордажные сабли. А курляндский дворянин на картине, Эбенгард фон Гаккельн, служил своему герцогу на море, капитаном небольшого, легкого и послушного рулю трехмачтового фрегата «Артемида», построенного на либавской верфи по образцу дюнкеркских. Над этим судном развевался особенный флаг - черный краб на красном поле. И от португальского побережья до мексиканского он был отлично известен мореходам. Под этим флагом рыскали в поисках хорошей добычи курляндские пираты.
        Глава 2
        Ночная дуэль
        Княгиню ждали. Стоило из-за угла появиться паре скороходов, как дежурившие у ворот парнишки засвистели в жестяную дудку, подняли переполох. Когда экипаж, покачиваясь на ухабах, подъехал, ворота были уже распахнуты, слуги с фонарями стояли во дворе.
        - Ваше сиятельство, извольте!
        Ее сиятельство оперлась о руку дворецкого и вышла на мощеный пятачок перед крыльцом.
        - Погоди, Семеныч, дай воздуху дыхнуть. Какая дура в карету с курильницей лазила? Вонищу развели! Дознаюсь - на хлеб с водой посажу.
        Дворецкий благоразумно промолчал. Сама же княгиня треть его дня жаловалась, что в экипаже неприятный запах откуда-то взялся, словно мышь подохла или, Боже упаси, крыса. И ничего удивительного - в таком сооружении много всяких щелей и закоулков, есть где крысам плодиться.
        - Тоска… - сказала, немного помолчав, княгиня. - В Москву хочу. Там хоть сады, сейчас травой скошенной пахнет… ей-богу, укачу в Москву…
        Летняя ночь в столице была далеко не столь ароматна. Сирень, высаженная во дворе, отцвела, а от Фонтанки тянуло какой-то сомнительной вонью.
        - Ваше сиятельство, госпожа Егунова дожидаться изволят.
        - Как? И ты молчишь, дурак? Кой час било?
        - Третий, ваше сиятельство.
        - Вот ведь реприманд… И что - где она? Как она?
        - В малой гостиной на диванчике прилечь изволили. С ними там Ирина Петровна, да они с собой особу дамского пола привезли, в карты играют.
        - В третьем часу? Пусти, что встал на дороге?
        Княгиня подхватила юбки и с девичьей прытью взбежала по ступенькам. Вдруг обернулась:
        - Коней не выпрягать! Я сейчас эту вертихвостку домой отправлю.
        Заспанные сенные девки, что вышли ей навстречу в ожидании приказаний, вразнобой кланялись; она, не обращая на них внимания, спешила к лестнице; ее пышные букли немного развились, растрепались, а наколка из кружев и лент, венчавшая высокую прическу, покосилась.
        - Ирина Петровна, ступай сюда, прими веер, прими серьги - все уши оттянули! - звала княгиня, и ее верная казначейша тут же выбежала навстречу из малой гостиной.
        - Каково играть изволили, матушка? - спросила она, низко присев.
        - Отменно! Государыня за свой стол усадила, я браслеты проиграла, те, что князь к именинам подарил, помнишь? А фаворит мне под честное слово китайские каминные вазы проиграл, завтра пришлет. Браслетов-то у меня - полные укладки. А вазы такие - одни на всю столицу! Где Авдотья?
        - Задремать изволили Авдотья Тимофеевна.
        - Как же быть? Может, не трогать ее, пусть уж до утра поспит?
        - И я, матушка-княгиня, того же мнения.
        Княгиня Темрюкова-Черкасская и ее казначейша были ровесницами, и это сильно Ирину Петровну беспокоило: непонятно, как себя вести и как одеваться. Наденешь темное, причешешься гладенько - княгиня расстроится: неужто и я такая ж старуха? Нацепишь кружева, подрумянишься - княгиня опять же расстроится: дура-Иринка моложе меня глядится!
        - Или разбудить, раздеть, уложить в кровать? Что ж спать-то одетой, нечесаной да и напудренной? Чай, не фрейлина на дежурстве.
        - И я, матушка-княгиня, того же мнения.
        - Зови девок, пусть меня разденут. И вот что… спустись-ка во двор да отвори калитку… поняла?
        - Как не понять, матушка-княгиня!
        - И сразу - ко мне. Книжку дай, пусть сидит, ждет…
        Отдав это, самое важное сейчас, распоряжение, княгиня поспешила в малую гостиную.
        Особу дамского пола она знала - это была дальняя родственница и воспитанница Авдотьи Тимофеевны Егуновой, Наталья, девица молчаливая, норовистая и при том богомольная, без всякой склонности к девичьим утехам - как запрется в своей комнате с душеполезными книжками, так не дозовешься, а как выпросится в храм Божий, так и выберет тот, где службы самые длинные, по пять, по шесть часов там пропадает. Сейчас она сидела за карточным столиком и глядела на разложенные карты с истинной ненавистью. Одевала ее Авдотья, впрочем, прекрасно - все надеялась, что сыщется жених. Но женихи этакое сокровище за семь верст обходили.
        Сама госпожа Егунова, дама лет тридцати семи, а на вид - чуть ли не сорока пяти, лежала на диванчике, но не спала - услышав стук княгининых каблучков, приподнялась на локте.
        - Лизетта, я уж не чаяла дождаться! - воскликнула она. - Присядь сюда, Лиза, послушай, я что выдумала - для Катеньки нужно взять женщину из воспитательного дома. Там надзирательницы опытные, а я приличное жалованье положу. Ты хороша с господином Бецким - пусть велит выбрать мне опрятную, добросердечную, и тогда мы поселим их вдвоем в Царском Селе, чтобы удобно было навещать…
        - Угомонись, Авдотья, - отвечала на это княгиня. - Тебе вредно беспокоиться, а ты все что-то выдумываешь. Пусть сперва ее привезут, тогда поглядим. Может, она и не безнадежна.
        - Она, голубка моя, и по-русски-то, я чай, ни словечка не знает…
        - Погоди, сейчас девки меня расшнуруют.
        Но гостья не унималась.
        - Дня три всего осталось, или четыре, если от дождя дорогу развезет. Я узнавала - до Митавы верст семьсот. А Бергман обещал поторопиться. Что, коли они быстро управятся? Что, коли уж завтра Катеньку привезут?
        Княгиня только вздохнула.
        Госпожа Егунова была отдана замуж шестнадцати лет за человека чуть не вчетверо ее старше. Казалось бы, молодая жена, проникнувшись отвращением к старому супругу, вскоре заведет себе амантов в должном количестве. Однако они подружились, Артемий Петрович баловал и ласкал свою Дунюшку, ни в чем ей не делая отказа, звал своей пышечкой и пампушечкой, своим жирненьким купидончиком, и страстно желал, чтобы она ему нарожала детей. Первая его супруга оказалась бездетной, вторая принесла в приданое какую-то загадочную хворь - младенцы рождались, да не заживались на свете. Артемий Петрович, глядя на кругленькую и румяную жену, надеялся, что эта родит здоровых малюток. Он не хотел оставлять свое огромное богатство зловредной родне.
        В девятнадцать лет Авдотья Тимофеевна родила дочку. Радость в доме была невозможная - все говорили втихомолку, что грешно так радоваться. И точно - не к добру вышло, годовалое дитя пропало. Несколько дней спустя в особняк Егуновых было доставлено гнусное письмо: коли не станете выдавать ежемесячно некоторую сумму, то дитя к вам вернется - мертвым. Артемия Петровича разбил удар. С большим трудом распорядился он исполнить просьбу похитителей.
        Полиция сбилась с ног, но выследить, куда переправляются деньги, сыщикам не удалось. Казалось бы, чего уж проще - сверток с монетами оставляется вечера на паперти известного храма, причем главное условие - что деньги должны быть замотаны в холстину. Вокруг храма спрятаны соглядатаи, они не спят до утра, а наутро свертка-то и нет! Или, ежели возле него ставится фонарь, сверток остается на месте, зато приходит гневное послание с угрозой, что дитя и трех дней не проживет, коли Егуновы вздумают устраивать ловушки.
        Впоследствии докопались до правды - деньги забирала ученая обезьяна, приходившая по верхушкам деревьев. Зимой злоумышленники ее наряжали в черный теплый кафтанчик и штаны.
        Авдотья Тимофеевна выхаживала больного мужа и страстно мечтала о другом ребенке, но это было невозможно. В свете она бывала редко, еще больше раздалась вширь, подурнела, да еще прицепилась к ней сердечная хворь - вдруг как забьется, как затрепещет, и вот уж дышать нечем. Так прошло около пятнадцати лет. Наконец Артемий Петрович умер. Когда прочитали завещание, оказалось, что большая часть его богатств оставлена дочери, буде дочь найдется - то опекуншей при ней быть Авдотье Тимофеевне и распоряжаться деньгами по своему усмотрению. А буде не найдется - то пусть уж имуществом распоряжается жена до самой своей смерти, как ей угодно. Родне же - шиш с маслом: которому - табакерка, которому - мебель с чердака.
        В сущности, госпожа Егунова осталась богатой вдовой и могла бы уже согласиться на второй брак. Но она отвыкла быть женой, а привыкла быть сиделкой. В этом нашла она свое призвание - и то, что для других матерей стало бы неизбывным горем, ей казалось радостью: она уже мечтала возиться с беспомощной дочерью, учить ее, праздновать крошечные успехи.
        А вот княгиня Темрюкова-Черкасская, три года назад овдовевшая, не представляла жизни своей без мужского внимания. Оба ее сына уже служили, делали карьеру, не требовали ежедневной заботы, и она полагала еще немного побыть красавицей на выданье, общей любимицей, а потом вступить в законный брак с достойным человеком. Ей уж и государыня изволила намекать, что сама посватает и на свадьбе у нее спляшет русскую, как же отказаться?
        С самого того дня, как за немалые деньги Авдотья Тимофеевна вызнала наконец, куда увезли ее единственную дочь, украденную из колыбели еще младенцем, от нее спасу не было - о том лишь и толковала. Помог в этом деле надежный человек, которого по просьбе княгини предоставил ей петербуржский генерал-полицмейстер Чичерин; это был именно тот, кто мог тайно побывать в Курляндии и собрать все сведения, потому что сам происходил из тех краев. Звали его Августом Бергманом, он служил в полиции со времен Девиера и уже тогда был далеко не юноша. Сейчас, выйдя в отставку, он брался выполнять всякие заковыристые поручения.
        Когда Бергман вернулся и доложил, что похищенное дитя живет под Добельном в небольшой усадьбе и содержится взаперти из-за помутненного сознания, так что даже соседи ничего о девице не знают, слез пролилось много. Княгиня насилу уговорила подругу не мчаться самой в Курляндию. Но Авдотья Тимофеевна твердо решила забрать к себе дочь и командировала в эту экспедицию Бергмана и еще четырех молодцов, которых он ей представил и за честность их поручился.
        Теперь она ждала их с огромным нетерпением и даже сама немного тронулась рассудком от этого ожидания. Княгиня, которую происхождение и положение обязывали постоянно бывать при дворе, уж не знала, как быть - она приезжала довольно поздно, на следующий день должна была появляться хотя бы к обеду, свежей и причесанной к лицу, да и на ночь у нее имелись свои планы. Однако оставалось всего несколько дней потерпеть - и она смирилась.
        - Что ты предпримешь, когда Катеньку привезут? - спросила княгиня. - Будешь ли преследовать своих злодеев? Ведь сколько денег они у тебя и у покойного Артемия Петровича вытянули!
        - Преследовать надо, - неуверенно ответила подруга и пожала полными плечиками. - Непременно надо, и я государыне в ноги брошусь… их надобно судить - и в Шлиссельбург!.. Вот погляди - не из-за них ли?
        Она приподняла кружевную наколку и показала княгине седину на виске.
        - Я знаю тебя, ты это дело не доведешь до конца.
        - Доведу.
        - Ты добьешься, что исполнителей покарают, мелкую сошку, а до главного затейника не доберешься.
        - Доберусь, мне бы лишь поскорее Катеньку вернуть и спрятать!
        Княгиня не поверила. Лишь головой покачала. Сама она, поместив найденное дитя в безопасное место, объявила бы злодеям войну и не угомонилась бы, пока не узнала, что они благополучно доставлены в Нерчинские рудники и добывают там свинец с серебром на пользу Российского государства.
        - Лизанька, - сказала Егунова. - Ты о чем задумалась?
        Княгиня стояла перед ней, как статуя, вокруг платья и прически хлопотали девки, отцепляли ленты, распускали шнуровку; наконец, они спустили платье к княгининым ногам, и она осталась в ослабленном лифе и фижмах поверх тонкой сорочки. Перешагнув через платье, она позволила надеть на себя шлафрок, села в кресло, и ловкие руки захлопотали над ее волосами, бережно вытягивая и расчесывая напудренные пряди, убирая их назад. Заспанная девчонка, стоя рядом, держала на вытянутых руках большой батистовый чепец с рюшами и лентами - Боже упаси помять!
        - Я думаю, что пора тебя уложить, голубчик мой. И Наташу также.
        Наталья все это время сидела за карточным столом, читая крошечную книжечку в черном переплете - надо полагать, молитвослов. Она лишь сделала реверанс, когда вошла княгиня и ни единого слова не произнесла.
        - Беда с Наташей, - ответила Авдотья Тимофеевна. - Белиться и румяниться не желает, а ты погляди - ведь черна, как арап! Может, и впрямь отпустить к матушкам в обитель?
        Воспитанница и впрямь была смугловата, да ведь белокожая брюнетка - большая редкость. А у нее ненапудренные волосы, судя по треугольничку надо лбом, видные из-под чепчика, были черны, как вороново крыло. Брови же наводили на воспоминания о давней моде - приклеивать над глазами кусочки мышиной шкурки, вымазанные сурьмой, так они были черны и густы. Глаза Наташе полагалось бы иметь темно-карие или черные, многие думали, будто так оно и есть. Только Авдотья Тимофеевна, растившая сиротку уже десять лет, знала, что эти глаза - темно-серые, удивительного свойства, они могли быть и бархатными, и стальными.
        - Я на нее, помнишь, карты раскидывала, так нет там обители, а есть трефовый король со своей любовью и семейный дом, - сказала княгиня. - Это кого еще черт несет?
        Уверенные шаги приближались - кто-то, обутый в сапоги, почти бежал по паркету; наконец ворвался, встал в дверях, быстро поклонился, выпрямился и громко вздохнул, переводя дух.
        - Ты, Громов? Что стряслось? Петруша?.. - княгиня вскочила.
        - Ничего, ваше сиятельство, ранен в руку, пустяки, только жилу повредили, крови много потерял, - ответил, чуть заикаясь, молодой офицер-преображенец. - Мы перевязали. Другая беда - он, кажись, риваля своего заколол. Я его сюда привез - что прикажете делать?
        - Ах, Боже мой! - воскликнула Авдотья Тимофеевна. - Велите его нести сюда, за доктором пошлите!..
        Наташа вытянулась в струнку, подалась вперед, словно боясь упустить хоть слово.
        - Не пори горячки! - прикрикнула на нее княгиня. - Кто риваль?
        - Измайловец, немчик, курляндец… Самый из всех злоязычный!.. Вот что плохо - его товарищ в казармы побежал… Дрались при свечах, он сдуру решил, что свет поделили не поровну, что удар был предательский, исподтишка, не следовало пользоваться преимуществом… а свет как раз поровну поделили!..
        - У девок были?
        Громов ничего не ответил.
        - Черт бы побрал этих курляндцев!
        Измайловский полк в российской гвардии был особенный.
        Еще когда сорок лет назад возвели на престол государыню Анну Иоанновну, гвардия этого события не поняла. Семеновцы и преображенцы были в недоумении, о любви и речи быть не могло, и царица это отлично знала. Ей даже приходило на ум, что неплохо бы эти два полка распустить, офицеров и солдат растолкать по гарнизонам, но умные люди внушили, что делать это не следует. Тогда Анна Иоанновна в противовес старой гвардии решила по совету мудрого Миниха создать новую - ровно в том же количестве, два полка, а назвать их - Измайловский и Конный. Измайловский был собран по образцу Семеновского, из одной гренадерской роты и двенадцати фузилерных, а офицеров набрали из остзейских немцев - лифляндцев и эстляндцев, но главным образом курляндцев - прожив в Курляндии чуть ли не двадцать лет, она тамошнее дворянство узнала и с ним поладила, она вслед за Анной Иоанновной и по ее призыву охотно поехала в Санкт-Петербург…
        Измайловский полк был неким гвардейским Вавилоном - туда и прочих иноземцев охотно брали, первым командиром стал сформировавший полк лифляндец Левенвольд, а его помощником государыня назначила шотландца Кейта. Немудрено, что измайловцы и много лет спустя считались не столько своими, сколько некими временными союзниками, а ссоры между гвардейцами приводили к дуэлям еще и по такой причине: среди офицеров, что приехали из маленьких немецких княжеств, было немало студентов-недоучек, а быт студента в германском университетском городке состоял не столько из лекций, сколько из пирушек и поединков. Эту славную традицию они привезли с собой, и она стала укореняться в гвардии, невзирая на недовольство сперва Анны Иоанновны, затем Елизаветы Петровны и, наконец, ныне царствующей Екатерины Алексеевны.
        Государыня понимала, что в деле защиты чести дамские понятия неуместны, однако в случае, когда один из противников бывал убит, наказывала второго строго. Отсюда и сильное беспокойство княгини Темрюковой-Черкасской.
        - Слушай, Громов, - сказала она. - Его тут оставлять нельзя. Ты ведь его в экипаже привез?
        - В экипаже, ваше сиятельство.
        - Поезжай с ним немедля в Царское Село. Авдотья, растолкуй, где там твой дом… или пошли с ними своего лакея проводником! Так оно умнее будет! В Царском Селе курляндцы его искать не догадаются, а я к государыне поеду, и если обошлось - сумею ее улестить! Два дня на меня дуться будет, потом, Бог даст, отойдет, она отходчива.
        - Как прикажете, ваше сиятельство. Но коли немчик не выживет…
        - Тогда и тебе достанется. Сиди в Царском Селе, носу оттуда не кажи! И дурня моего не выпускай. Я к твоему начальству сама поеду. Постой! Ты тоже дрался? Не смей врать!
        - Дрался, ваше сиятельство. Да я-то что? Я своего поцарапал лишь, а сам - цел.
        - Деньги есть? Да что это я! Какие деньги, если от девок приехал! Ирина Петровна, неси мою шкатулку, ту, черепаховую! - приказала княгиня. - И вели живо собрать чемодан - простыни, исподнее, мой несессер дорожный туда же! Где это было, что за девки?
        - За Исаакием, там, где новый собор возводят и уже яму вырыли, там в переулке сводня… - немного смутившись, ответил офицер.
        - Как ее сыскать? Я туда спозаранку своего человека пошлю, чтоб дуры лишнего не наболтали.
        - Ей уж уплачено! Да она сама курляндцев невзлюбила!
        - Тем лучше. По дороге заедешь к моему Францу Осиповичу… ты по-немецки знаешь?
        - Довольно, чтобы усадить его в экипаж.
        - Скажи ему - я за все заплачу. Лишь бы только проклятый курляндец остался жив!
        Авдотья Тимофеевна глядела на княгиню с ужасом - у женщины сын ранен, а она не в обмороке и слезами не изошла! И не мчится вниз, не припадает с рыданиями к коленям сына! Диво, диво!
        А вот Наташа глядела на Громова - да и немудрено, преображенец был очень хорош собой, высок и статен, несколько смахивал на многолетнего фаворита государыни, с которым теперь она пыталась окончательно порвать. Тот тоже с виду - Геркулес, лик - дивной красоты… впрочем, громовская физиономия была суше, строже и с некоторой неправильностью черт, придававшей особое очарование, - именно такова, чтобы влюбиться без памяти…
        - Вы, ваше сиятельство, разузнайте…
        - Не дура! Мог бы и не говорить! Петрушке скажи - его счастье, что ко мне сюда не поднялся, надавала бы оплеух! Невзирая что раненый! А ты… ты друг истинный, я знаю. И за твое добро к дураку Петрушке отплачу.
        - Не ради платы!..
        - Молчи. Я - мать, от меня принять не стыдно. Ты, я чай, последнее из карманов выгреб, чтобы девкам рты позатыкать. Да долго ли мне ждать?!
        Вбежала Ирина Петровна со шкатулкой, и княгиня высыпала три пригоршни золотых монет прямо в карман гвардейского мундира, приговаривая:
        - Молчи, молчи, перечить мне не смей!
        Чемодан был собран едва ли не мгновенно, егуновский лакей получил от изумленной хозяйки наставление, более медлить было незачем.
        - А теперь ступай… стой!.. - воскликнула княгиня, подошла вплотную и перекрестила преображенца.
        - Теперь - ступай.
        Выпроводив офицера, она подошла к диванчику и присела рядом с госпожой Егуновой. Та от волнения тихонько плакала.
        - Вот так-то, Авдотьюшка, с детьми… Ты не плачь, тебе вредно плакать. Поправится - женю дуралея! Пока по девкам не избегался да самого не закололи…
        - Хорошо, товарищ у него догадливый, - заметила, утирая глаза, Авдотья Тимофеевна.
        - Громов-то? А что, ведь и лицом хорош, а? Что скажешь? Только денег нет, одно жалование. А служить в преображенцах - дорого выходит… Ведь полюбился он тебе?
        - Полюбился, Лизанька. Сейчас видно человека доброго и порядочного.
        - Коли твоя Катя не совсем безнадежна… разумеешь?.. Лучше такое приданое отдать нищему, да честному. Ты ведь понимаешь, что к Кате всякая сволочь свататься понабежит?
        - Не захочет он взять мою Катеньку.
        - Погоди, погоди… мы ведь ее еще не видали… Может, все не так уж скверно. А я бы хотела ему помочь.
        - И тебе полюбился?
        Княгиня задумалась.
        - Знаешь, вокруг меня многие вьются, есть из кого выбирать. А на этого гляжу - просто сердце тихо радуется оттого, что так хорош душой и всей фигурой. Плоть молчит, а сердце радуется… как в раю, право!
        Наташа улыбнулась. Она прекрасно поняла княгиню - у самой то же чувство родилось.
        Но этой улыбки никто не заметил.
        - Время позднее, Авдотьюшка, я устала - сил нет, - несколько торопливо сказала княгиня. - Я распрягать не велела - коли хочешь, оставайся у меня с Наташей, уложу в парадной спальне, а нет - мой Андрюшка домой с ветерком доставит. Я же на ногах не держусь, того гляди, засну стоя, как кобыла. А утром к тебе приеду на пироги, вдругорядь все переговорим.
        Она обменялась взглядом с Наташей.
        - Поедем домой, матушка Авдотья Тимофеевна, - сказала девушка. - Поедем, право! Я бы с утра на службу побежала, а тут - я и не знаю, где храм Божий…
        Княгиня подумала, что после возвращения Катеньки Авдотье будет не до Наташи, и положила себе посоветоваться с Ириной Петровной - забрать ли девушку к себе, приискать ли ей жениха и поскорее отдать замуж. Наташа сообразительна - отчего бы и не держать такую в компаньонках? Лишь бы не чересчур сообразительна…
        Проводив любезную подругу до крыльца, она пошла к себе в спальню - не парадную, а другую, в которой все было устроено и красиво, и разумно, а главное - имелась потайная витая лесенка, очень полезная для некоторых дел. Там Ирина Петровна уже приготовила все необходимое - поднос с заедками, вино и бокалы на прикроватном столике, мужской шлафрок.
        Сердечный друг, с которым сегодня обменялись тайным знаком, сидел в кресле, читал книжку - Вольтерова «Кандида» в русском перекладе; читал и посмеивался. На то книга и была куплена, чтобы вволю повеселиться, - княгиня не верила, что русские борзописцы сумеют перевести французский роман складно и без глупостей. Сама она знала французский отменно, сердечный друг - не хуже, и амурные их свидания были совершенно парижские - русская речь звучала редко и более для смеха.
        Он повернулся, увидел любовницу и встал.
        Княгиня улыбалась - он нравился ей безумно. Десять лет разницы в возрасте ее не смущали - ей сорок два, и где сказано, что непременно нужно сходиться с ровесником? Ровесники, поди, уже маются подагрой и еле таскают толстое брюхо - как покойный супруг. А она стройна, легка, и грудь у нее совершенно девичья, хотя родила троих.
        - Дени, друг мой, - сказала она. - Прости, никак не могла отвязаться от госпожи Егуновой. Чем ближе час встречи с дочкой - тем она сумасброднее.
        - Лизетта, друг мой, - отвечал он, - ты платишь за свое доброе сердце. Ведь лишь с тобой она советуется об этом странном деле.
        - О да, другим она не доверяет. Когда живешь уединенно, поневоле становишься боязливой и недоверчивой…
        Больше княгиня не произнесла ни слова.
        Он совершенно не был похож на преображенца Громова - он вызывал совсем иные чувства, этот Дени (звать его по-русски Денисом она не желала). Он был воплощенным желанием тела - а Громов, высокий и статный, тела словно бы не имел вовсе, по крайней мере, для княгини. Если бы выбор сделала ее душа - то, несомненно, в пользу преображенца. Но выбор был доверен телу…
        Глава 3
        Путешествие обезьянки (часть первая)
        Эрика удобно устроилась в дормезе - Михаэль-Мишка, поместившись туда с ней, сразу же достал теплое меховое одеяло и по-немецки упросил ее лечь. Она, помня, чью роль играет, сперва не понимала, и лишь когда он догадался, уже в полном отчаянии, запеть по-русски «баю-баюшки-баю» и изобразить спящее дитя с ладошками под щекой, соблаговолила послушаться.
        Каждый удар конских копыт о сухую дорогу означал - ненавистный барон фон Опперман дальше еще на два шага… на четыре… на шесть…
        А церковь, в которой повенчают с Валентином, все ближе, ближе, ближе!
        Эрика невольно улыбнулась - все-таки она добилась своего, она едет к жениху! Пусть в одной рубахе с чужого плеча, пусть под чужим именем - но едет. Все это - мелочи по сравнению с ненавистным бароном. И вот сидит напротив, завернувшись в плащ, замечательный человек по имени Михаэль, который будет о ней заботиться до самой российской столицы. Замечательный - потому что и пальцем к ней не прикоснулся, хотя она далеко не уродина. Много ли найдется мужчин, которые наедине с прехорошенькой восемнадцатилетней девицей не совершат покушения, тем более что девица - малость не в своем рассудке и ничего не разболтает?
        Теперь главное было - молчать, молчать и еще раз молчать. Скрывать рассудок, показывать видимость бессловесного и безмозглого существа.
        Добельн проехали, не останавливаясь, а в Митаву прибыли утром.
        Эрика в конце концов задремала и даже видела какие-то невнятные сны. Проснулась она от прикосновения, открыла глаза - и едва не спросила:
        - О мой Бог, где это я?
        Ее разбудил Михаэль-Мишка. И сделал это очень разумно - прямо перед носом Эрика увидела большой пумперникель, чуть ли не на полфунта, и это был хороший пумперникель - ароматный и бугрящийся от замешанных в тесто лесных орехов.
        Она приподнялась на локте. Михаэль-Мишка сразу убрал гостинец подальше. Тогда Эрика села, кутаясь в одеяло. Михаэль-Мишка встал и отступил к дверце дормеза, держа пумперникель перед собой. Эрика догадалась - это он пытался выманить подопечную из кареты без лишнего шума.
        Балуясь, она попыталась выхватить из его руки лакомство, но Михаэль-Мишка был ловок. Дразня Эрику гостинчиком, он что-то крикнул по-русски, и дверца экипажа отворилась.
        Внизу стоял его молчаливый спутник, чьей фамилии Эрика еще не запомнила. Михаэль-Мишка соскочил к нему и опять помахал пумперникелем. Эрика, одной рукой придерживая на груди одеяло, другой ухватилась за стенку дормеза и поставила на ступеньку босую ногу. Тут же она взлетела в воздух и опустилась наземь, не успев даже вскрикнуть - это спутник Михаэля-Мишки легко извлек ее из кареты.
        Было теплое августовское утро, тем более радостное для Эрики, что она душой уже была со своим Валентином.
        Дормез, на котором ее привезли, был благоразумно остановлен не у главного входа корчмы, а возле ворот конюшни, которая составляла с корчмой одно здание - крыша у них была общая.
        Михаэль-Мишка дал наконец Эрике пумперникель и куда-то отправил своего спутника. Эрика грызла гостинец и оглядывалась по сторонам. Ей доводилось бывать в Митаве, но корчму она видела впервые. Нелепо останавливаться в корчме, имея богатую родню, да и сестра вышла замуж за господина, которому принадлежал хороший дом с садом на берегу Курляндской Аа.
        Молчаливый господин привел женщину средних лет, одетую на немецкий лад, и эта женщина ласково, как с ребенком, заговорила с Эрикой, предлагая ей пойти в комнату, где много лакомств. Она принесла новые пантуфли - женские, но немалого размера, - и сама надела их на босые ноги. Эрика вспомнила, что ей полагается невнятно бормотать, и произнесла несколько слов из французского учебника, но так, что их бы ни один француз не опознал.
        Комната, где ее кормили завтраком, была наверху. Женщина (Михаэль-Мишка звал ее фрау Гертой и разговаривал с ней на дурном немецком) пыталась кормить Эрику пшенной кашей с ложки, как дитя, но тут уж девушка не выдержала, ложку отняла и поела сама. Потом она бросила ложку на пол и засмеялась. Дядюшка фон Гаккельн одобрил бы это театральное зрелище.
        - Она не безнадежна, - сказал по-немецки Михаэль-Мишка. - И у нее веселый нрав. Сейчас, фрау, попытайтесь надеть на нее платье. Иначе придется везти в одной рубахе, а это вызовет лишние вопросы. Вы развеселите ее, поиграйте с лентами, наденьте ее чепец сперва на свою голову. Она же - как обезьянка, она захочет вас передразнить.
        Эрика едва сдержалась - обезьянка, надо же! Сам он, этот белобрысый наглец, - орангутан с острова Борнео!
        Как всякая образованная девица на выданье, Эрика хорошо знала географию и могла найти в атласе не только Борнео, но и Мадагаскар, и Камчатку. Более того - она знала, где расположены Тобаго, Тринидад и Гамбия. Да и как не знать, если остров Тобаго чуть ли не тридцать лет назывался Новой Курляндией. Как не знать, если твой родной прадед по материнской линии плавал в тех краях на своем фрегате «Артемида»…
        Историю Курляндии Эрика не по книжкам учила - эта история жила в семейных преданиях, о ней свидетельствовали портреты и фамильные драгоценности в ларцах с мудреными замками. Другое дело - что к одна тысяча семьсот семьдесят первому году от Рождества Христова Курляндия растеряла былое влияние и былую славу, стала странным государством, из коего умудрился сбежать его собственный законный герцог Петер Бирон и управлял им из-за границы.
        Платье, которое приготовили для Эрики, было довольно скромным, желудевого цвета и с розовой отделкой, всего лишь с двумя нижними юбками, но она и такому была рада - не ехать же до самого Санкт-Петербурга в ночной сорочке. Другое дело - переодеться так, чтобы добрая женщина, которую приставили к путешественнице, не заметила под сорочкой пояса с ножом и кошельком. Эрика не позволила к себе прикоснуться, замахала на фрау Герту руками, забормотала невнятное (это были французские неправильные глаголы), а потом подошла к стулу, на котором висело платье, села на пол и стала играть со складками.
        Михаэль-Мишка и фрау Герта переглянулись.
        - Ну, Бог с ней, пусть привыкнет… хотя нам надо спешить, - сказал Михаэль-Мишка. - Не было бы погони…
        Эрику это обстоятельство тоже беспокоило. Родители наверняка послали к старшей сестрице, послали к любезному дядюшке, к прочей родне. Пока вернутся гонцы, пока все окончательно поймут, что невеста сбежала, пожалуй, наступит полдень. Михаэль прав, надо поспешить.
        Эрика стала примерять новый чепчик, надевая его вкривь и вкось, потом изучила шнуровку платья. Ее возня была с виду нетороплива, но подгонять девицу с разумом грудного младенца - нелепость, и Михаэль-Мишка пошел прочь. Фрау Герта села к окну с рукоделием, изредка поглядывая на Эрику.
        Выждав немного, Эрика накинула на себя платье прямо поверх сорочки и наотрез отказалась снимать. Юбками она решила пренебречь. Когда фрау Герта попыталась стащить с нее платье, Эрика оскалилась и зарычала. Пришлось отступиться.
        - Едем, - сказал, войдя, Михаэль-Мишка и показал новый пумперникель, такой же большой и блестящий. - Иди сюда, обезьянка моя, иди сюда… будь умницей, обезьянка, и получишь много таких пряников…
        Эрика попыталась отнять лакомство, но Михаэль-Мишка поднял пумперникель над головой и отступал к дверям. Его надо было проучить - и Эрика, порядочная кокетка, сообразила, что тут нужно сделать. Без всякого смущения она подошла к своему похитителю, обняла его рукой за шею, а другой - ухватилась за крепкое запястье. Михаэль-Мишка от неожиданности опустил руку - и лишился пумперникеля. Эрика выхватила гостинец с настоящей обезьяньей ловкостью.
        - Ах ты чертовка! - воскликнул он. - Фрау Герта, она ведь не дура, совсем не дура!
        - Когда такие девицы приходит в возраст, они могут, не смущаясь, гоняться за мужчинами, - отвечала фрау. - Это они прекрасно понимают.
        Возмущенная Эрика запустила в нее пумперникелем.
        - Но нам именно это и требуется, - сказал Михаэль-Мишка. - Мало ее выдать замуж, нужно, чтобы она родила. Как же быть? Нужно ее усадить в экипаж…
        - А как с ней обращались в доме, где она выросла? - разум но спросила фрау Герта. - Может быть, она знает какие-то слова? Понимает, когда ей приказывают?
        Михаэль-Мишка пожал плечами - он, затевая похищение, меньше всего беспокоился, как будет разговаривать с пленницей. Фрау Герту он нанял, зная, что она вырастила собственную дочь, обделенную рассудком, и полагал, будто все несчастные, с кем стряслась эта беда, одинаковы.
        Сжалившись над Михаэлем-Мишкой, Эрика одернула на себе юбку и решительно пошла к двери. Догнали ее уже во дворе - она стояла под яблоней и пыталась достать краснобокое яблоко.
        - Нет, она не дура, - повторил Михаэль-Мишка. - Она… она - простодушная. А говорить выучится. Ее, наверно, плохо учили - а мы ей толковых учителей наймем! Держи, обезьянка!
        Он сорвал яблоко и отдал Эрике.
        - Дай, - сказала она очень разборчиво. - Дай-дай-дай…
        - Ну вот же - все понимает! Она еще какие-то слова знает, нужно все перепробовать!
        И тут Эрика посмотрела ему в глаза.
        Она совершенно не желала этого взгляда. Все получилось само - и она изумилась необычной синеве, той самой, которую до сих пор видела только в баночке с акварельной краской ультрамаринового цвета.
        Девицу из немецкого семейства, выросшую в Курляндии, не удивить светлыми, почти белыми волосами, в которых на солнце гуляют легкие золотинки, и синими глазами ее не удивить, и острой мордочкой хищного зверька в человеческом образе, мордочкой без возраста, вот разве что бледность Михаэля-Мишки показалась странной - блондину приличествует румянец. Но курляндскому блондину и округлые щеки приличествуют, и пухлые розовые губы. А у этого лицо было - как выточенное из полупрозрачного алебастра, едва ли не голубоватого. И рот - до ушей.
        Михаэль-Мишка что-то сказал по-русски, и вид у него был озадаченный. Тут, к счастью, появился его молчаливый спутник - и путешествие продолжилось, только в дормезе вместо Михаэля-Мишки с Эрикой сидела фрау Герта.
        Эрике случалось бывать в Риге, и она знала, как проезжают таможню. Чтобы облегчить Михаэлю-Мишке задачу, она притворилась спящей. Какие бумаги он показывал, приплатил ли что-то для сохранения тайны, или же подгадал так, чтобы попасть к знакомому таможенному досмотрщику, - Эрика не знала.
        Завернувшись в меховое одеяло, она въехала в Российскую империю, но менее всего думала о делах государственных - она представляла себе, как встретится с Валентином.
        Они были хорошей парой - оба живые, бойкие, норовистые, но друг с дружкой наедине готовые на уступки. Они и по возрасту подходили отменно - пять лет разницы. И по росту - Валентин был на полголовы повыше Эрики. И даже по цвету волос - у Валентина они были темные, немного вьющиеся, но не черные, а скорее - как соболиный мех. Эрика уже мысленно приглашала художника для первого семейного портрета - в Санкт-Петербурге должны быть хорошие художники, а не заезжие мазилы. Она видела у знакомых образцовый портрет - сад, кавалер сидит на низкой дерновой скамье, склоняясь к даме, а дама - на траве, роскошно раскинув шелковые юбки, и тянется к кавалеру - может, сказать что-то любезное, а может, для поцелуя, и лица их совсем близко.
        Дормез уже катил по дамбе, соединявшей Клюверсхольм с левым берегом Двины. Дальше был наплавной мост, а на том берегу - Рижская крепость. Эрика сделала вид, будто просыпается, и выглянула в окошко. Вся река кишмя кишела судами - от маленьких лодочек и низких стругов до трехмачтовых красавцев. Летом это было обычное зрелище. Дормез неторопливо выехал на правый берег, и Эрика улыбнулась - уж если между ней и проклятым бароном легла такая преграда, как широкая река, значит, не будет больше ни единой встречи!
        Дормез и всадники, его сопровождавшие, повернули направо, по маленькому мостику перебрались на ту сторону Карловской заводи и вскоре оказались напротив Карловского равелина, прикрывавшего городские ворота. Въехать в них можно было только через узкую зигзаговидную дорожку через ров и равелин.
        Оказавшись в крепости, Михаэль-Мишка первым делом велел ехать к почтамту, который был в двух шагах от Карловских ворот. Там дормез остановился, всадники спешились и пошли узнавать, нет ли на их имя писем. Говорили они между собой по-русски, и Эрика была бы сильно озадачена, услышав их речи.
        - Хорошо бы сухая погода продержалась еще недели полторы, - сказал обычно молчаливый спутник Михаэля-Мишки. - Как раз бы доехали до Москвы, а там уж пусть льет.
        - С Божьей помощью, Воротынский, - отвечал Михаэль-Мишка. - А что - ведь не оставляет нас Господь своей заботой! Все могло быть куда хуже! А вот управились - да и как ловко управились!
        - Типун те на язык, Нечаев. Вот как довезем и сдадим с рук на руки, тогда и скажем: управились! - одернул его Воротынский, который был и старше, и куда опытнее. - Бергман не дурак. Сегодня, я чай, еще будут обшаривать все окрестные кусты и овраги, а завтра догадаются, что дело неладно.
        - Но Божья помощь нам в этом деле была, сам знаешь. Как бы иначе мы разведали, что дура-девка сбежала из своей комнаты? А потом - кто, как не Господь, привел ее к мызе Гаккельна? Это не случайно совпало, Воротынский, это - знак!
        - Ты, Нечаев, на своих знаках совсем помешался… Гляди-ка!..
        - Ого! Вот кого не чаял тут видеть! - и Михаэль-Мишка побежал навстречу господину, вышедшему из дверей почтамта, с криком: - Эй, Пушкин, Пушкин!
        Господин, уже повернувший на Господскую улицу, Херрен-штрассе, остановился. Плечи его вздернулись, как будто он ожидал удара плетью по спине. И удар был, да только ладонью. Он обернулся.
        - Ну, не диво ли, что мы, расставшись в Москве, встретились здесь? - спросил Михаэль-Мишка. - Каким ветром тебя, сударь, сюда занесло?
        - А ты, Нечаев, что тут позабыл? - вопросом же отвечал Пушкин. - Ты и вообразить не можешь, как я тебе рад, просидевши в этой проклятой крепости два месяца! Колбасники мне осточертели, от немецкой речи у меня уж делаются ваперы в голове и несварение в желудке.
        - Так я буду говорить с тобой, пока ты сам не велишь замолчать! Со мной тут приятель мой, Воротынский, знаешь Воротынского?
        - Припоминаю, хотя с трудом. Но какого черта ты залетел в эту глушь?
        - А ты?
        Прохожие, которых на этой улице было немало (она вела от Карловских ворот к Ратушной площади, главному, с точки зрения рижан, месту в крепости), поглядывали на эту пару неодобрительно. Русской речи, по их разумению, место было в Цитадели и в Рижском замке, да и там все больше немецкая звучала.
        - Я никак не могу выехать за границу, - пожаловался Пушкин. - Неведомо отчего, мне никак не пришлют паспорта. Скоро два месяца, как я тут обретаюсь и хожу на почтамт так, как канцелярист на службу, - каждый день!
        - Позволь… - тут лишь Михаэль-Мишка обратил внимание, что приятель его одет в простой кафтан. - Ты же преображенец! В последний раз, как мы встречались, ты был чуть ли не капитан-поручиком! Какого черта подал ты в отставку?
        - Я болен, Нечаев, я не на шутку болен, - отвечал Пушкин. - Мне доктора велели ехать на воды в Спа. Сказывают, там чуть ли не мертвых из могилы поднимают.
        На больного, впрочем, этот господин совершенно не был похож. Он не отощал и не раздался вширь, а имел точно такое телосложение, какое приличествует гвардейцу, наезднику и фехтовальщику, возрастом чуть более тридцати лет. Цвет лица тоже был обыкновенный, взгляд темных глаз - живой и бойкий, улыбка - обаятельная.
        - Да что с тобой за хворь приключилась?
        - Ослабли желудочные фибры, - с неожиданной мрачностью и очень весомо произнес Пушкин. - И приключаются желчные колики. От всего сего даже ноги опухают, а это уж вовсе стыд и срам. Вообрази кавалера моих лет, у которого штиблеты на ногах не сходятся из-за опухоли! Доктора мои сказали: коли хочешь, сударь, еще послужить в гвардии, сейчас же просись либо в отпуск, либо вовсе в отставку и езжай лечиться, иначе доживешь до водянки!
        Михаэль-Мишка, услышав этакие страсти, даже рот приоткрыл. Он словно бы примерил водянку на себе со всеми ее прелестями - и ужаснулся.
        - Ничего, Пушкин, в Спа отопьешься водами, как покойный государь Петр Алексеевич, вернешься здоровый! - пообещал он. - Там, сказывают, разные источники, и каждый - от своей хвори.
        - Там, сказывают, жить негде. И лишь недавно хорошую дорогу от Льежа к Спа проложили. Городишко невелик, но!..
        - Но там лучшее общество собирается! - продолжил Михаэль-Мишка. - Ты ведь не женат? Гляди, подвернется французская графиня - так не зевай!
        Пушкин усмехнулся.
        - От графинь бегать не стану, тем более что доктора мне прописали вести там, на водах, светскую жизнь - конные прогулки, ходьбу и чуть ли не спать на открытом воздухе. Там и в карты, поди, не в гостиных играют, а на лужайках…
        - Зато отведаешь знаменитых бисквитов с корицей. Потом отпишешь, точно ли они так хороши.
        - Непременно отпишу. А ты-то как сюда попал?
        - Исполняю некоторую комиссию. Нужно кое-кого тут встретить и с тем человеком ехать в Москву, - туманно объяснил Михаэль-Мишка.
        - В Москву?
        - Да. А что ты так на меня глядишь?
        - Так ты совсем новостей не знаешь! - воскликнул Пушкин. - Давно ли ты из столицы?
        Михаэль-Мишка задумался, считая дни. Получалось около двух недель. И следовало учесть, что они с Воротынским по дороге в Добельн старались не заводить лишних знакомств, беседовали главным образом друг с другом да еще с тем таможенным чиновником, который за мзду устроил, чтобы они въехали в Курляндию и выехали из Курляндии без соблюдения всех формальностей.
        - И думать не смей ехать в Москву! Оттуда все бегут, кто только может вырваться, пока не понаставили кордонов.
        - Что ты несешь, какие кордоны?
        - В Москве чума!
        И это было чистой правдой.
        Чуму привезли раненые солдаты из Бессарабии - впервые она дала о себе знать в военном госпитале. Врачи подняли тревогу, но Медицинская коллегия им не поверила, да и неудивительно - в коллегии всем заправляли немецкие доктора, а в госпитале трудились русские, вот их грызня и дала себя знать. В итоге чума, дама легкая на подъем и подвижная, перескочила через госпитальные стены и для начала навела свои порядки на Большом суконном дворе, что в Замоскворечье у Каменного моста. Мастеровые, поняв, что дело неладно, разбежались и разнесли заразу по всему городу. Тогда только стали жечь костры в надежде отпугнуть чуму дымом и ударили в набат - с той же целью.
        - Черт знает что! - в расстройстве чувств брякнул Михаэль-Мишка, услышав такую гнусную новость. - Как же быть-то?
        - Там по тысяче в день мрет, - усугубил Пушкин. - А мне-то каково? Я ведь про брата не известен - выехал он, не выехал? Вот, опять письма не было. А ему и надо убираться прочь - с чумой шутить не след, и формально нельзя по должности - хотя, сдается мне, вся Мануфактур-коллегия давно разбежалась. Хоть бы жену с младенцем догадался отправить в подмосковную или в столицу! Так-то, Нечаев. Приходи ко мне в трактир, хоть за картишками развеемся…
        - Может статься, меня на почтамте письмо ждет, - отвечал Михаэль-Мишка, - и мне придется куда-то дальше ехать. А в каком трактире ты стоишь?
        - Я в предместье поселился. Как ехать от крепости по Большой Песочной, будет по левую руку деревянная церквушка. Ты, к ней поворотя, увидишь, где извозчики собираются, и там подальше будет трактир. Заходи, право, мы с моим мусью совсем истосковались.
        - А что за мусью? - полюбопытствовал Михаэль-Мишка.
        - Занятный мусью, к себе в отечество возвращается. Ты когда-либо видал французского попа-расстригу?
        Михаэль-Мишка рассмеялся.
        - Где ж ты его подобрал?
        - На почтамте. Он тоже паспорта ждет. Звать его - Бротар. Парижанин, умница, любезник и франт. Думал, в России молочные реки да кисельные берега. Приехал, лет пять прожил - и затосковал.
        - Да оно и понятно - как не тосковать по Парижу. Так ты приходи, Нечаев. Сыграем для развлечения.
        - Я, Пушкин, зарок дал - карт в руки не брать, - сообщил Михаэль-Мишка. - Они меня уж чуть до беды не довели, вдругорядь легко не отделаюсь.
        - Зарок, ишь ты! Ну, так заходи. Мне делать нечего - я днем по бастионам гуляю, а вечером с мусью Бротаром развлекаемся.
        - Зайду непременно.
        Они распрощались, и сильно огорченный Михаэль-Мишка отправился на почтамт. Как и следовало ожидать, единожды повернувшись к нему задом, Фортуна сей позитуры не изменила - письма из столицы не было. В тяжких размышлениях он вернулся к дормезу, где ждал его Воротынский.
        - Вот только чумы нам недоставало! - и товарищ покрыл хворобу в несколько слоев, да еще знатно отполировал. - Как же быть? Куда эту дуру теперь везти?
        - Не знаю! И тут с ней оставаться нельзя! Ну как погоня?
        - Но и далеко отсюда уезжать нельзя - должно же быть письмо с распоряжениями! Неужто там не понимают, во что мы вляпались?
        - Письмо-то быть должно… Может, в том трактире поселиться, где Пушкин стоит?
        - Эй, Нечаев, не пори горячки! - одернул товарища Воротынский. - С ним селиться не след, живо тебя втравит в новую пакость. Или ты не знаешь, кто он таков?
        - Знаю. Игрок первостатейный. Ты заметил - он уж не в мундире, а в кафтане?
        - Как не заметить! Долгонько его преображенцы терпели. Должно быть, последнюю совесть потерял. А что тебе сказал?
        - Что по болезни подал в отставку.
        - Да на нем пахать можно.
        - На воды в Спа собирается…
        - Врет.
        - Однако куда-то ж надо деваться?
        - В трактир, куда ж еще…
        - В Московском предместье поселимся, - решил Михаэль-Мишка. - Помнишь, купец сказывал - там-де русские трактиры, немецкого слова не услышишь? Вот туда нам. А я каждый день буду приезжать на почтамт - должно же быть письмо!
        - Там нас, пожалуй, искать не станут, - согласился Воротынский. - Но ежели Бергман сообразит, кто вмешался в игру…
        - Как ему сообразить? Ему для того надобно вернуться в столицу и расспросить всех, кто имел к этому делу отношение, хоть и малейшее. Нет, в Московском предместье мы будем безопасны. Фрау Герте все равно, где жить и ходить за девкой.
        А девке - там тем паче все равно! Будем ее кормить пряниками, куклу ей купим, лошадку деревянную, лент всяких - и будет сидеть тихо.
        Они сели на притомившихся коней, объяснили кучеру, что должен следовать за ними, и покинули крепость через Карловские ворота.
        И через четверть часа оказалось, что оба были правы, и Михаэль-Мишка, и Воротынский. Первый - утверждая, что сам Господь им помогает, а второй - беспокоясь, что Бергман, кинувшись в погоню, первым делом станет искать похитителей в Московском предместье.
        Здраво рассудив, что огромный дормез незачем таскать за собой по всему предместью, они оставили его на берегу, меж двумя недавно выстроенными амбарами, и поехали искать себе пристанища. В первом же трактире они и услышали от бабенки с метлой, наводившей порядок у крыльца:
        - Ой, а не вас ли, господа хорошие, тот немец домогался? Скачите по Московской, догоняйте своего приятеля!
        - С чего ты взяла? - спросил Воротынский.
        - А он говорил - двое, один молоденький, беловолосый, другому лет под пятьдесят, и по роже видать, что выпить не дурак! И оба - конные!
        - Взял след… - прошептал Михаэль-Мишка. - Надо было поскорее из Митавы убираться, подхватить там нашу фрау - и в Ригу, а не устраивать целую дневку!
        - Спасибо тебе, голубушка, - сказал бабенке Воротынский. - Коли вернется - передай ему, что мы будем искать себе приюта у Благовещенского храма.
        И, развернув коня, послал его вперед крупной рысью.
        - А что, тут есть Благовещенский храм? - спросил, догнав товарища, Михаэль-Мишка.
        - Должен быть. Или тут не русские живут?
        - Куда ж нам податься?
        - Одну ночь можно и в гостях у Пушкина провести, - решил Воротынский. - А завтра - будет день, будет и пища. Найдем убежище! Бергман ведь не знает, что нам тут ждать письма. Помечется, помечется - и поскачет в столицу с донесением.
        - Не только ждать, но и самим отправить… - начал было Михаэль-Мишка.
        - Нет. Мы и на почтамт будем кого-нибудь подсылать. Там не ангелы трудятся - за пятак твое письмо Бергману отдадут с превеликой радостью.
        - И то верно…
        Глава 4
        Путешествие обезьянки (часть вторая)
        Эрика порядком заскучала в дормезе. Развлекла ее уловка фрау Герты - добрая женщина изготовила из ленты петлю и надела на Эрикину руку, а конец привязала к своей руке, чтобы мирно подремать.
        В окошко видна была амбарная стена - и ничего более. Оставалось только придумывать наряд для будущей свадьбы. А это очень увлекательное занятие. Жаль, что драгоценности остались дома, к рыжеватым волосам очень идут старинные изумрудные серьги, подарок бабушки фон Гаккельн, а бабушка их унаследовала от «того самого» фон Гаккельна, который вряд ли купил их за деньги…
        Забавно иметь в роду настоящего корсара, подумала Эрика, или флибустьера, или как эти господа называются. На уроках географии, которые давала ей домашняя учительница, образцовая старая дева, таких слов не произносили. Но Эрика отлично знала, что на портретах прадеда - три абордажные сабли. Это не было его официальным гербом, скорее знаком, принятым среди своих. Была история рода, которая предназначалась для всего окружающего мира, и была своя история - в ней водились даже чернокнижники, искатели кладов, изобретатели философского камня. Мистика в Курляндии всегда была в большой моде - вот и в роду Медемов, из которого нынешняя герцогиня, она в большом почете…
        Пожалуй, прадед бы одобрил этот побег. Прадед, на портрете - молодой и красивый, причем красоте даже не повредила неопытная кисть бродячего мазилы, и он сам, говорят, по амурной части был не промах. И он бы не пожелал иметь в родне барона фон Оппермана. А Валентин бы ему понравился - Валентин пылок и отважен, чуть что - хватается за шпагу…
        Дверца дормеза отворилась, связка маковых баранок влетела и шлепнулась прямо на колени Эрике. Михаэль-Мишка улыбнулся во всю ширину своего лягушачьего рта. Вот уж редкий случай - лицо, которому не идет улыбка. Когда этот человек пребывает в задумчивости - черты просто мраморные, точеные, хотя нос тонковат и длинноват. Что-то в этом носу кроется античное, эллинское - историю Древней Греции и Рима Эрика тоже читала и смотрела картинки, срисованные со старинных ваз. Белобрысый эллин… хотя ведь греки, девять лет осаждавшие Трою, кажется, как раз были блондины, если верить Гомеру…
        Дормез колыхнулся и повез Эрику, вспоминающую Гомера, и спящую фрау Герту из Московского форштадта в Петербургский. Она поглядывала в окошко, видела деревянные дома, видела скромно одетых людей и недоумевала: это тоже Рига? Раньше она гостила в крепости, бывала на великолепных концертах в Доме Черноголовых, куда сходилась вся рижская знать, весь магистрат. О том, что к востоку и к северу от крепости тоже кто-то живет, она знала - но знала так же, как про африканских пигмеев: бегают по непроходимым лесам маленькие человечки, которые завелись там лишь затем, чтобы учительнице было о чем спрашивать.
        Можно было запросто добраться до Большой Песочной, едучи краем эспланады - немалого пространства между городским рвом и первыми домами предместий. Но Михаэль-Мишка с его молчаливым товарищем предпочли протащить дормез по узким и ухабистым улицам, по всем лужам от недавнего дождя.
        Потом экипаж несколько времени простоял в шумном месте - там у больших поилок собирались извозчики, немцы и русские, ругань стояла неимоверная. Эрика подумала - вот такое наверняка звучало на фрегате «Артемида», когда он сцеплялся с испанским судном и курляндские моряки пускали в ход те самые абордажные сабли. Ее путешествие нравилось ей все больше - когда бы еще девице, живущей в усадьбе, достались баранки с маком?
        Дормез тронулся с места, проехал с полсотни шагов, повернул, опасно накренился, протиснулся в какой-то двор, залаял пес, закричала женщина. Оказалось - задавили курицу.
        Фрау Герта проснулась, стала зачем-то успокаивать Эрику. Потом Михаэль-Мишка помог им обеим выйти, провел через грязный двор, доставил в комнатку с двумя кроватями. На своем дурном немецком он объяснил фрау Герте, что тут придется прожить по меньшей мере два дня. Женщина осведомилась насчет денег и провианта, Михаэль-Мишка обещал, что за все будет уплачено, а хорошую еду принесут в комнату из трактира. Тогда фрау Герта потребовала новые чулки и туфли для Эрики, умывальный кувшин с тазом, мыло, льняные полотенца и вообще все то, что необходимо опрятным женщинам.
        Эрика села на кровать, сбросила с ног пантуфли, рассмеялась. Нужно было проделывать что-то, не дающее усомниться в ее младенческом рассудке, - она выбрала смех.
        - Чего тебе принести, обезьянка? - спросил по-немецки Михаэль-Мишка. - Хочешь куклу?
        - Дай! - сказала Эрика и подумала, что следует понемногу умнеть. К слову «дай» можно бы добавить слова «нет» и «кушать»… то-то смешно будет рассказывать Валентину про эту комедию!..
        - Я должна ее покормить. Велите принести кашу… - начала было фрау Герта, но Эрика перебила ее криком:
        - Нет, нет!
        - Ты не хочешь каши? - Михаэль-Мишка присел рядом на кровать. - А чего ты хочешь, обезьянка? Пирогов хочешь?
        - Да!
        - Умница!
        - Она сама не понимает, что говорит, - вмешалась фрау Герта. - Ей просто нравится произносить некоторые слова. Моя покойная дочка говорила «маленькая рыбка», хотя никогда не видела ни одной рыбы. Кто-то при ней это произнес, а она повторила, как попугай…
        Прекрасно, подумала Эрика, если девица, почти лишенная рассудка, может по-птичьи повторять слова, это нужно как-то использовать. У нее еще оставалось три баранки на веревочке. Она протянула связку Михаэлю-Мишке и внятно сказала:
        - Пирогов!
        - Нет, фрау Герта, она понимает, о чем речь, но связи между понятиями у нее в голове - как у годовалого ребенка. Бедная моя обезьянка, - сказал Михаэль-Мишка. - Несправедливо это - ладно бы она была уродиной, а ведь красавица…
        - Тем хуже для нее, - хмуро предрекла фрау Герта.
        - Как вы полагаете, фрау, может она рожать детей?
        - Боюсь, что да. Столь же разумных, какова она сама! - сердито ответила фрау.
        Михаэль-Мишка пробормотал по-русски что-то столь же невнятное, как французские неправильные глаголы…
        К тому времени, как стемнело, все угомонились. Мужчины ушли в гости к Пушкину и его приятелю-французу, обитавшим тут же, но в другом флигеле. Фрау Герта, возомнив себя великой умницей, уложила Эрику в постель, привязав ее к спинке кровати за ногу. Незадолго до того Эрика ухитрилась снять свой пояс с ножом и кошельком, спрятала их под тюфяк и потому спокойно позволила стащить с себя желудевое платье.
        Когда фрау Герта уснула, Эрика выждала немного и тихонько засвистела. Надсмотрщица пошевелилась, но не проснулась. Тогда Эрика встала и подошла к окошку. Отчего-то фрау решила, будто бессмысленным девицам вредны сквозняки, и закрыла окно, а ночь была теплая, одна из последних теплых ночей августа. Девушке вспомнились маттиолы, которые в усадьбе высаживались именно для того, чтобы благоухать ночью. Убегая, она постояла, наслаждаясь ароматом - и скоро ли встретится с ним вновь? Сажают ли маттиолы в Санкт-Петербурге?
        Эрика медленно распахнула окошко и села на подоконник. Ароматы во дворе были обычные для трактира, при котором есть хлев, птичник и конюшня. Но это было лучше, чем духота маленькой комнаты. Да и спать не хотелось. Хотелось думать о Валентине…
        Трактир в предместье, где земля была не очень дорога, строился понемногу и в соответствии с обстоятельствами. Вот шесть лет назад собрался в Риге лифляндский ландтаг, на который съехались помещики всего края, а мудрый трактирщик, зная, что в крепости им всем не поместиться, тут же нанял каменщиков и плотников, воздвиг флигель на двенадцать комнат, шесть вверху и шесть внизу. Но, чтобы не пострадали конюшня с хлевом, флигель поставили не совсем удачно - из его окон были хорошо видны окна старого здания, да и голоса слышны лучше, чем хотелось бы.
        Сейчас постояльцев в трактире было немного. Свет горел всего в трех окнах. Вдруг одно распахнулось - и Эрика замерла. Она увидела Михаэля-Мишку. Похититель тоже присел на подоконник и что-то говорил по-русски. Эрика видела темный профиль, словно обведенный серебряным карандашом. Похититель был ей симпатичен - она улыбнулась…
        Потом Эрика сообразила, что во дворе должно быть совсем пусто. Имело смысл потихоньку выйти и спрятать нож с кошельком в дормезе - все равно ведь в нем ехать до самого Санкт-Петербурга. А дормез - вот он, стоит под навесом у конюшни.
        Ходить бесшумно в пантуфлях - непростая задача, но Эрика не торопилась, она могла ступать медленно и плавно, без стука. Взяв свое имущество, она вышла на лестницу и спустилась вниз. Во дворе действительно не было ни души. Вдоль стенки она проскользнула к дормезу и забралась вовнутрь. Там было множество мест, где спрятать пояс с ножом и кошельком - от мешков, что подвешивались к стенкам, до щелей за сиденьями. Она выбрала щель.
        Теперь нужно было вернуться в комнату. Эрика приоткрыла дверцу дормеза и замерла. Она услышала мужские голоса. И что занятно - они переговаривались по-французски.
        Французский Эрика знала сносно - в самой светской гостиной бы не опозорилась, письмо написала бы без ошибок, даже очень длинное, но читать романы могла лишь со словарем: в письме-то используешь только те слова, которые знаешь, а сочинитель-француз менее всего беспокоится, что его измышление будут читать в Курляндии, и вставляет самые диковинные словечки. С романом Руссо «Новая Элоиза» Эрика сражалась чуть ли не полгода, хотя роман был в большой моде и следовало бы справиться с ним поскорее.
        Но те двое, которые вышли во двор, чтобы в темноте без помех избавиться от лишней жидкости, говорили как раз на том французском, что был Эрике хорошо понятен. Один из них объяснялся не совсем грамотно и произношение у него было своеобразное, другой приспосабливался к своему товарищу.
        - Не делайте глупостей, - сказал природный француз. - Не хочет этот господин играть в карты - ну и черт с ним. Шум поднимать незачем. Чем меньше шуму - тем лучше.
        - Он врет, - отвечал малограмотный господин. - Он не давал слова, он может играть…
        - Что это за человек?
        - Черт знает что за человек… в хорошем обществе его не стали бы принимать! Но здесь, в захолустье, он должен быть мне благодарен, этот Нечаев, что я сажусь с ним за один карточный стол! Хотел бы я знать, отчего он вышел из полка! Ведь непременно какая-то скверная история!
        - Оставьте его в покое. Я знаю таких господ - они от вызова не откажутся, а этот должен быть хорошим фехтовальщиком. Вам недоставало только дуэли в рижском трактире. После нее можете тут хоть навеки поселиться - на границу вас не пустят.
        - Я уже схожу с ума, - пожаловался господин с плохим произношением. - Ни карт, ни приличного общества!
        Голос выдавал сильное раздражение и даже склонность к капризам. Эрика представила себе говорившего совсем еще молодым человеком, избалованным и взбалмошным.
        - Вы лучше как следует напейтесь, - посоветовал француз. - Думаете, мне тут нравится?
        А вот француз был мужчиной средних лет, тоже недовольным жизнью, но умеющим держать себя в руках. Он чем-то напомнил Эрике дядюшку фон Гаккельна с его критическим взглядом на мир, приступами брюзгливости и бесконечным терпением, когда любимая племянница, госпожа фон Лейнарт, затевала очередную хозяйственную авантюру или пыталась сосватать ему очередную вдову с полудюжиной детей и двумя дюжинами внуков.
        - Вы можете уехать в любую минуту!
        - Вы правы - я так и сделаю.
        - И оставите меня тут одного?!
        Эрика усмехнулась - так рассуждает малое дитя. Незримому кавалеру было не более двадцати лет - голос молодой, звонкий, страстный… почти как у Валентина, когда он, объяснившись в нежных чувствах и не получив немедленного «да», грозился выйти из гвардии в армию и умчаться на турецкую войну.
        - Коли вам угодно безобразничать, играть в карты по-крупному и поднимать шум - да, оставлю. Я и без вас выполню все то, о чем сговорено с вашим братом, только времени уйдет побольше.
        - Вы хотите от меня избавиться, Бротар? Не выйдет! - возразил малограмотный господин. - Нас всех троих связал черт… как же это сказать? Черт связал одной веревкой! Или мы получим эти триста тысяч, или поедем в сибирские рудники!
        - Тише, тише!
        Это относилось и к Эрике, которая ахнула довольно громко и тут же прикрыла рот ладошкой. О сибирских рудниках в Курляндии рассказывали ужасные вещи - туда ссылали не только злодеев, но и совершенно невинных людей, сперва наказав их кнутом, вырвав ноздри и поставив на лицо клеймо; кормили гнилым хлебом, поили болотной водой, и именно на страхе перед рудниками держалось могущество Российской империи…
        - Вам без меня не обойтись! Я все это выдумал, я узнал, где и как делают бумагу! Я слишком много знаю, чтобы от меня так просто избавиться! Вам придется заколоть меня - а вы знаете, шпагой я владею отменно! Еще неизвестно, кто кого заколет! Я - преображенец, а вы - аббат, да, аббат!
        Эрика поморщилась - мужчина, даже выпив лишнего, не должен так визжать.
        - И вы уже давно не преображенец, и я уже давно не аббат, сударь, - сердито отвечал француз. - Перестаньте вопить, как торговка рыбой, господин Пушкин. Вспомните лучше, как вышло, что вам пришла в голову удачная мысль… вспомните, кто рассказал вам, как научиться подделывать росчерки… вспомнили? А теперь слушайте. Если в ближайшие три дня вы не получите свой паспорт, нам все же придется расстаться. Я хочу побывать во Франции, объездить Голландию, а вам всего-то нужно поселиться в Амстердаме поблизости от мануфактуры Сиверса и там провести все переговоры о бумаге. Нам вовсе не обязательно надоедать друг другу целыми сутками, сидя в одном экипаже. Если мы проживем под одним кровом еще хоть неделю - то обязательно зарежем друг друга. Мы встретимся в Амстердаме.
        - Я не отпущу вас. Я вам не верю, господин Бротар, - хмуро сказал малограмотный господин.
        - И я вам не верю. Я могу биться об заклад - стоит мне покинуть Ригу, как вы ввяжетесь в какую-нибудь нелепую историю с картами или с женщинами…
        - Нет! Есть женщина, которую я люблю, которой предан…
        - Ваша крепостная. Можно ли об этом говорить серьезно?
        - Да.
        Тут оба замолчали. А Эрика вдруг поняла, что не так уж прост незримый юноша: в голосе звучала подлинная любовь. В восемнадцать лет, выслушав от соседей с три десятка любовных объяснений, уже начинаешь понимать, что к чему.
        - Послушайте, господин Пушкин, будьте благоразумны, - мягко сказал француз. - В России вы не можете жениться на любовнице вашей. А в Швейцарии - можете, там никому нет дела до российских нелепых законов и до петербуржского высшего света. Соберитесь с духом. Сделаем наше дело без ссор и упреков, уедем в Швейцарию - и я обещаю вам, что никогда более вы меня не увидите. А будем ссориться - не миновать нам Сибири…
        - Да, - повторил господин Пушкин.
        - Я знаю, что вас беспокоит. Не скука и не отсутствие карточных партнеров. Вы полагаете, что мы напрасно вовлекли в дело господина Сукина.
        - Да. Пока нас было трое, вы понимаете… я не предам брата, брат не предаст меня… Господи, знать бы, где он сейчас! Не может быть, чтобы у него не хватило ума выбраться из Москвы!
        - Не беспокойтесь. Вот хоть и брат ваш подтвердит - господин Сукин нам необходим. Он всем заправляет в коллегии, через него проходят все деньги. Я сам говорил с ним - он дурак, но такой дурак, что очень любит деньги, это - главное. Идем. Мы слишком долго стоим тут - ваши приятели подумают, будто мы о чем-то сговариваемся.
        - Не забудьте - я отсюда собираюсь в Льеж и потом - в Спа. И я болен, опасно болен, не смейте мне предлагать жареное мясо! - воскликнул господин Пушкин. - Нечаев с Воротынским едут в столицу - что они обо мне будут говорить?!
        - Неужели вас это беспокоит?
        - Воротынский - человек незначительный, а Нечаев… он способен на все, понимаете? Он способен проиграть нательный крест, способен первым выскочить на вражеское укрепление с одной лишь шпагой, способен пешком отправиться из Москвы в Санкт-Петербург… он может переночевать с нищими в сарае, а через неделю вы его встретите на приеме у госпожи Брюс!
        - Возможно, такой человек нам пригодится. Госпожа Брюс, говорите?
        - Говорят, Нечаев был ее любовником. У него остались какие-то таинственные связи при дворе, но сейчас он - исполнитель всяких сомнительных поручений, даю вам слово!
        - Сомнительные поручения знатных особ?
        - Да! Вот сейчас он везет какую-то девицу из Курляндии - хотел бы я знать, в чьей постели завершится это путешествие! И если он не живет на доходы от карточной колоды, то непременно выступает в Академии Фортуны, другого применения его талантам я просто не вижу. Он дойдет до того, что сделается наемным убийцей, вот увидите!
        - Тем более нужно с ним быть благоразумным, - заметил француз. - Возможно, он и нам пригодится. Вы ведь знаете, где его искать в столице?
        - Знаю. У него есть там постоянное логово. Он оказал услугу какому-то купчишке, и тот приютил его чуть ли не на чердаке. Это на набережной за Казанским собором.
        - Отлично. Идем, идем, не будем вызывать у него подозрений…
        Эрика уже догадалась, что прозвание Михаэля-Мишки - Нечаев. И ей, непонятно отчего, приятно было слышать, что он - человек незаурядный и даже загадочный. Разумеется, она любила своего Валентина и собиралась стать верной женой, и все же… белобрысый эллин… а руки у него - не узкие, аристократические, а большие, с широкими запястьями, руки простолюдина… кто их разберет, этих русских, вон говорят, покойная императрица Елизавета за простолюдина тайно замуж вышла, возвысила его, дала ему титул, богатство, и с ним повенчалась…
        Она выждала еще немного и прокралась обратно в комнатку. Там было темно, а в окне напротив, совсем близко, обозначился мужской силуэт и стал загадкой: чей? Господина Нечаева или господина Пушкина? Рассудительный француз ей отчего-то представлялся мужчиной плотным, с брюшком.
        Теперь бы можно было и лечь спать, но Эрика хотела переплести на ночь косы и думала: если это сделать, не заметит ли наутро фрау Герта? Она днем сама причесала Эрику и завязала ей косы дешевыми ленточками. Эрика была приучена вечером умываться и делать все то, что делает воспитанная девица; фрау Герда, напротив, была женщина простая и даже о собственной чистоте заботилась мало. Поразмыслив, Эрика решила, что ходить грязной из-за старой дуры не станет. Умывальный кувшин и тазик в комнате были. При желании на все процедуры хватит и одной кружки, а потом - потом можно включить в свой словарь еще одно слово и кричать при Михаэле-Мишке «мыться!», пока фрау Герта не поумнеет.
        Это она и проделала наутро, когда фрау попыталась накормить ее кашей. Эрика выбила из ее руки ложку и кричала до тех пор, пока ей не принесли таз с теплой водой. Она стала плескаться и брызгаться, приведя Михаэля-Мишку в совершеннейший восторг.
        - Ну разве не прелесть что за обезьянка? - спрашивал он. - Фрау Герта, ее и сравнивать нельзя с нашими придворными дамами - те спать ложатся, не смыв белил и румян. Что тебе принести, обезьянка? Хочешь яблок?
        - Яблок! - повторила Эрика.
        Солнце светило в маленькое окошко, глаза Михаэля-Мишки, стоявшего прямо в потоке света, сделались изумительной синевы, а кое-как причесанные волосы зазолотились. Эрика, глядя на него, улыбалась - и вдруг решилась на озорство.
        - Яблок! - сказала она. - Яблок дай-дай-дай!
        И, подойдя, поцеловала своего похитителя в щеку.
        От такой вольности Михаэль-Мишка остолбенел, а фрау Герта возмутилась.
        - Я не знаю, кто смотрел за девчонкой, но эта женщина зря получала свое жалование! - сказала фрау Герта. - Должны же быть приличия! От такого нужно отучать, и отучать сурово!
        - Фру Герта, у нашей обезьянки, видно, был брат или несколько братьев, вот ей и кажется, что каждого мужчину моих лет можно целовать, как брата, - сообразил Михаэль-Мишка. - И запомните - никаких строгостей! Если я догадаюсь, что вы наказываете бедную обезьянку, в тот же час вы отправитесь обратно в Митаву, не получив никакого жалованья!
        Он так это сказал, что у Эрики мурашки по спине пробежали. Человек, покупавший ей баранки, веселый и ласковый, вступивший за нее, обернулся бойцом, способным проложить себе дорогу сквозь пехотное каре с одной лишь шпагой в руке.
        Но это был лишь миг. Тут же брови, что сошлись было на переносице, расправились, хищная ухмылка растаяла.
        - Не бойся, обезьянка, - сказал Михаэль-Мишка. - Нам придется тут провести несколько дней, и я успею отыскать для тебя куклу. Фрау Герта, мы найдем место, куда ее можно будет выводить на прогулку. Но только в сумерках.
        Этим местом оказалось соседнее кладбище при гарнизонном госпитале.
        Михаэль-Мишка и Воротынский поочередно дежурили в комнатке, где сидела Эрика, поочередно сопровождали ее на прогулку, причем, к ее немалому удивлению, брали с собой пистолеты. Так прошло побольше недели, и наконец Михаэль-Мишка сказал, что пора в дорогу.
        Они выехали в ночь. Отдохнувшие кони бодро рысили сперва по Большой Песочной, потом по утыканной верстовыми столбами дороге. Дормез прокатил по перешейку меж озерами, миновал Берг, к утру прибыл в Вангаш. Там между Михаэлем-Мишкой и Воротынским случился спор - ехать ли прямиком на Лемзаль, или свернуть и пробираться на север проселочными дорогами. Сути спора Эрика не поняла, как ни прислушивалась. Ничего ей также не сказали слова «Псков» и «Новгород». Фрау Герта сидела рядом, злая и готовая всякий миг разразиться руганью. Ей новая должность, за исполнение которой обещали хорошо заплатить, уже более не нравилась. Да и неудивительно - везли вовсе не туда, куда обещали.
        Она потому и подрядилась смотреть за полоумной девчонкой, что собиралась в Москву, к сыну, который имел там свою пекарню. А в Москве оказалась чума, и за ту неделю, что провели в Риге, сидя в трактире, как узники в тюрьме, эта проклятая чума добилась-таки своего: страшные слухи о ней взбаламутили всю Лифляндию. С одной стороны, то, что не доехали до Москвы, было великим благом, с другой - фрау Герта не на шутку беспокоилась за сына и маленьких внуков, с третьей - ей решительно нечего было делать в Санкт-Петербурге.
        Поехали через Псков - и Эрика была немало удивлена и огромной городской стеной, и маленькими белыми церквушками, куда, казалось, и десять человек не поместятся. Спрашивать она не могла, хотя вопросов было множество.
        Она твердо решила вернуться сюда - уже замужней дамой, с Валентином, и все узнать, все осмотреть. Может, даже написать путевые заметки, как делают многие дамы: сперва посылают родным с дороги длинные и подробные письма, потом из этих писем составляют целые книжки. Издать можно в Митаве, в типографии Стеффенгагена, ведь к тому времени родители уже простят Эрику и Валентина. Жаль, что они не переписывались - переписку тоже теперь модно издавать, после великого успеха «Новой Элоизы» все взялись за перо. А такой роман, как у Эрики-Вильгельмины фон Лейнарт и Валентина фон Биппен, с тайным обручением и побегом, не каждый день в Митаве случается! То-то проклятый барон фон Опперман позлится!
        Эти мысли утешали Эрику все время пути. А ехали неторопливо - берегли лошадей.
        Наконец, помыкавшись по каким-то разбитым дорогам, дормез въехал в странный поселок. Готовых домов там, где проезжал дормез, было мало - зато строились целые улицы.
        Остановились у обычного дома, в каком могли бы поселиться зажиточные мещане. Михаэль-Мишка, соскочив с коня, отворил дверцу дормеза.
        - Приехали, обезьянка, - сказал он, и его лицо, обычно живое и веселое, словно бы посерело - похитителя придавила скопившаяся усталость. - Извольте осчастливить своим вниманием Царское Село. Фрау Герта, здесь мы пока будем жить. Нас ждут, сейчас истопят… как ее?.. Поведете нашу обезьянку мыться.
        - Я знаю, о чем вы говорите. Я туда не пойду! - гордо сказала фрау. - Приличной женщине там не место.
        - Это отчего же? - спросил Михаэль-Мишка.
        Ответ привел Эрику в полное изумление - она еле удержалась, чтобы не вскрикнуть.
        - Оттого, сударь, что там вместе моются голые мужчины и женщины!
        Михаэль-Мишка расхохотался.
        - Эй, Воротынский, Воротынский! - закричал он. - Ты слышал, что испугало нашу добрую фрау? Вылезай, обезьянка! Воротынский, стучи в двери крепче! Слава Богу, наконец-то мы дома!
        На стук вышли две женщины, обе статные, румяные и в русских нарядах. Михаэль-Мишка что-то им по-русски растолковал, они засмеялись, глядя на него с истинным обожанием. Это обожание Эрике не понравилось - она лишь теперь сообразила, что белобрысый эллин, не красавец и не аристократ, при всем при этом должен нравиться всем женщинам без разбору, притягивать их, как натертый сукном янтарь притягивает бумажки.
        Женщины заговорили, обращаясь к Эрике, и их певучие голоса внушали доверие. Эрика встала, стряхнула с себя руку фрау Герты и выскочила из дормеза прямо в объятия Михаэля-Мишки. Потом она ухватилась за руку своего похитителя и не отпускала, пока не оказалась в уютной комнате. Там лишь она вспомнила, что забыла в дормезе куклу, купленную ей во Пскове. Да и сварливую фрау Герту забыла.
        Две милые женщины, которые, как она поняла, были к ней приставлены вместо курляндки, помогли снять желудевое платье, которое в дороге помялось и испачкалось. Обращаясь к Эрике, они повторяли несколько ласковых слов, и одно ей понравилось.
        - Голубка, - очень отчетливо сказала по-русски Эрика.
        Если бы женщин предупредили, что они имеют дело с совершенно безмозглой девицей, то у них не хватило бы смелости приступить к самым простым урокам. Но они знали только то, что девица развита не более двухлетнего дитяти, а двухлетнее уже осваивает речь весьма бойко.
        - Маша, - сказала старшая, показав на себя, и Эрика повторила: «Маша». Вторую, совсем молоденькую, звали Федосьей. Такое причудливое слово сразу выговорить не удалось.
        Когда Михаэль-Мишка заглянул в комнату, Эрика приветствовала его русским словом «Михайла».
        - Чертовы немцы, - сказал Маше Михаэль-Мишка. - Они ее, поди, ничему не учили. А она не дура! Ее еще можно обтесать. Искупайте ее, попарьте хорошенько, а я в город поскачу, доложу, что привезли. С вами останется Воротынский. Если что - уводите ее в парк, туда, где строят павильон. Ну да Андреич знает, куда ее прятать, сами-то не зевайте…
        После чего он обратился к Эрике по-немецки:
        - Не скучай без меня, обезьянка! Приеду - сахарного петушка привезу!
        - Не скучай, - повторила Эрика.
        И ей даже сделалось немного жаль, что скоро она покинет этого человека. Нужно было только вызнать, в какой стороне Санкт-Петербург и далеко ли, а там уж всякий укажет казармы Измайловского полка.
        Глава 5
        Царскосельская идиллия
        Дорога к Царскому Селу была шумной и оживленной.
        Везли нужный для строительства лес, камень, кирпичи, туда же направлялись возы со скарбом новоселов. В этой веренице телег и повозок затерялась одна, довольно легко нагруженная. Впереди рядом с кучером сидел человек в армяке и нахлобученной на самые брови круглой русской шапке. Он тихонько напевал - но если бы кто грамотный услышал эту песню, то крепко бы зачесал в затылке.
        - Лицо свое скрывает день, поля покрыла мрачна ночь, - меланхолически пел человек в армяке. - Взошла на горы черна тень, лучи от нас склонились прочь. Открылась бездна звезд полна, звездам числа нет, бездне дна…
        Мелодия была самая что ни на есть похоронная. Она по-своему соответствовала словам - ведь не станешь же исполнять под трепака ломоносовское «Вечернее размышление о Божием величестве при случае великого северного сияния». Сие творение и впрямь будило мрачную задумчивость. Ведь если вообразить, как покойный Ломоносов, что в непостижимой вышине горят несчетные солнца, обогревая множество миров, и в тех мирах есть свои народы, и в обычный телескоп этого, как ни бейся, не углядеть, - поневоле впадешь в скорбь.
        Поблизости от великолепного Царскосельского дворца выросла слобода, где селились художники и каменотесы, кузнецы и резчики по дереву, подрядчики и архитекторы. Слобода строилась вкривь и вкось, народу в ней все прибывало, и все эти люди, занятые своими делами, не имели возможности толком познакомиться с соседями. Если бы кому взбрело на ум надежно спрятать полк эфиопов, то этот полк следовало вести в Царское Село - там бы в общей суете на него и внимания не обратили.
        На краю этой слободы, на пока безымянной улочке стоял дом с небольшим садом, приобретенный госпожой Егуновой для дочери. Там она хотела держать свое несчастное дитя, пока не станет ясно, что с девицей делать дальше, способна ли она хоть к какому-то обучению, или лучше всего поместить ее в обитель под присмотр опытных монахинь. Этот дом был убран с виду скромно, однако внутри все свидетельствовало о богатстве и хорошем вкусе хозяйки.
        Возле него-то и остановилась телега, а исполнитель ломоносовского творения соскочил наземь и побежал к калитке.
        Во дворе он отыскал сторожа, велел отворить ворота и с большим бережением втащить в дом ценный груз, ни в коем случае не разматывая окутавших его рогож. На вопрос, где именно установить груз, поклонник Ломоносова отвечал, чуть заикаясь:
        - Сперва - у лестницы, что ведет на чердак. Дальше - поглядим.
        Он вошел в дом, на ходу развязывая кушак, и тут же с превеликим облегчением скинул волочащийся по полу армяк. Под простой одеждой оказались темно-зеленый камзол преображенца, такие же штаны, полотняные черные штиблеты, застегнутые на мелкие пуговицы, и черные же башмаки на довольно высоких каблуках. Галстука, правда, на кавалере не было. Шнурок, стягивавший у горла рубашку, был по случаю жары распущен.
        - Эй, Черкасский! - закричал преображенец. - Я приехал, выходи!
        - Иду! - отозвался голос из каких-то дальних комнат. И появился молодой человек в богатом шлафроке, заспанный, нечесаный и с правой рукой на перевязи.
        Лет ему на вид было не более девятнадцати, и всякий, взглянув на круглую физиономию, на длинные светлые кудри, сейчас не убранные в положенную офицеру прическу с косой и буклями, на мягкие и по-детски неопределенные черты лица, на нежную шею и безволосую грудь, видные в вырезе рубахи, сразу сказал бы: балованное чадушко. И по-своему был бы прав - юный князь Темрюков-Черкасский еще не кончил расти, ему совсем недавно шили новый мундир, и портной удивлялся - за полгода прибавился целый вершок. Та же беда была и с обувью.
        - Царь небесный, ты сколько же часов сегодня проспал? - удивился преображенец.
        - Громов, ты не поверишь - я решил отоспаться за все те ночи, что провел в шалостях и проказах, - отвечал князь. - Да ведь и доктор говорит, что во сне человек выздоравливает. Тришка, накрывай на стол! Что матушка?
        - Матушка твоя - святой человек. Она дала еще денег, чтобы подкупить девок и сводню. Что будем делать с ними?
        - Отслужим молебен матушке во здравие, - решил князь. - Тут храм Божий уже поставили - вот и обновим.
        - Там на десяток молебнов станет.
        - Тогда… тогда, может, на девок?..
        Оба рассмеялись.
        В ту ночь, когда Петруша Черкасский был ранен в руку, а риваль его - в грудь, оба товарища вовсе не были в веселом доме, и случайной ссоры также не возникло - это была дуэль по всем правилам, с вызовом, посланным как полагается, с секундантами. Но противники заранее уговорились, что для света и особенно для государыни это будет случайная стычка двух подвыпивших буянов. Несколько соответствовало вранью лишь то, что дуэль приключилась из-за молодой и легкомысленной фрейлины.
        - Что матушка разведала?
        Вспомнив о неприятности, преображенец помрачнел.
        - Риваль твой, сказывают, никак на поправку не пойдет. Лежит в полковом госпитале - родни-то у него в столице нет.
        - Плохо. Я ему зла не хотел… хоть и немец…
        - Плохо, - согласился Громов. - Матушка твоя ездила к фавориту, упросила его шуму не поднимать. Она у него накануне вазы какие-то выиграла, вернуть хотела - ни в какую! Да они, сдается, в давнем приятельстве…
        Командиром преображенцев был сорвиголова и щедрейшая в мире душа - Алексей Орлов, он же - Алехан. Но Орлов в столице отсутствовал, и княгиня здраво рассудила, что нужно просить о помощи его всесильного брата Григория, которого весь свет называл одним кратким словом «фаворит» - никому и ничего разъяснять не приходилось.
        - И за тебя просила?
        - Статочно, и за меня. Она от него передала - надобно отсидеться, нигде носу не показывать. И Бога молить, чтобы твой риваль жив остался. Коли помрет - измайловцы тебе того вовек не простят. Там господа злопамятные…
        - Сам знаю. А как же быть, коли он язык распускает?!
        Громов только руками развел.
        - Что твоя рана? - спросил он. - Франц Осипович смотрел?
        - Смотрел, сказал - от гноя совсем очистилась, шрам останется порядочный. Ну да это - ерунда, я не щеголиха. Что ты привез? - князь подошел к окну и с любопытством смотрел, как разгружают телегу.
        - Привез вина, битой птицы, колбас, окорок привез - дай волю княгине, она бы и корову к телеге привязала. Хлеба хорошего… А вот что еще! Помнишь, княгиня поселила нас тут и уговорилась с Авдотьей Тимофеевной, что ненадолго, потом нам другое жилье сыщет?
        - Помню, ты сам сказывал. И что - съезжать велено?
        - То-то и плохо, что нет. Для кого Авдотья Тимофеевна дом купила - помнишь?
        - Для дочери украденной?
        Вошел денщик Тришка, оценил обстановку, подтащил к раскрытому окну овальный столик и накрыл его простой скатертью.
        - Да. Так вот - прискакал из Курляндии человек, которого она посылала дочь привезти. Оказалось, девица пропала. У того человека есть подозрение, кто ее выкрал. Но он потерял след.
        - Черт возьми! Кто ж польстился на дуру?
        - Дура не дура, а приданое царское. Госпожа Егунова на себя почти не тратит, все копит и копит. Она как-то пошутила - если сложить первые буквы тех деревень, что получит в приданое ее Катенька, то как раз и выйдет «Катерина Егунова».
        Тришка повез по полу разом два стула, обитых красной кожей. Если господам угодно глядеть в окошко - пусть глядят сидя.
        - Ума у ней от того не прибавится. Девица должна быть ловка, знать языки, музицировать, - уверенно заявил князь Черкасский, усаживаясь поудобнее. - В домашних спектаклях блистать, одеваться к лицу. И то еще неведомо, посватаются или нет. Хотя есть случаи, когда нужно о приданом подумать. Кабы она не была дура, я бы упросил матушку, чтобы тебя на ней женила - тебе ведь из чего-то нужно сестрам приданое дать!
        - Да Бог с ней! - Громов махнул рукой и сел напротив. - Там, Петруша, сразу женихи сыщутся. Жениться на дуре ради приданого - пошлость какая-то… да я лучше в Академию наймусь, оно как-то достойнее…
        - В которую? - живо спросил князь.
        - Фортуны.
        Академиями называли постоянные сборища картежников, и там можно было сорвать крупный куш, а можно было и проиграть последние штаны, это случалось куда чаще. Но кроме картежных академий в столице завелась еще одна, основал ее учитель фехтования, то ли англичанин, то ли шотландец. Дав своему заведению имя «Академия Фортуны», он сперва собрал там опытных бойцов, потом стал устраивать ассо - бой из трех схваток, до первого укола, для зрителей, которые бились об заклад, и особенно забавно выходило, когда хозяин выпускал бойца в маске. Эту-то Академию и имел в виду Громов - хороший фехтовальщик мог взять там отменный приз. Другое дело, что дворянину, гвардейцу, преображенцу недостойно брать деньги за поединок.
        - А отчего бы нет? Ты в полку первый боец! Мне бы так! - с совершенно детской завистью сказал князь. - Садись. Будем пить венгерское вино, глядеть на огород и воображать себя в Аркадии. Истинная идиллия! Покамест нас обоих не женили! После этой дуэли матушка непременно захочет мне на шею какую-нибудь дуру навязать, чтобы я угомонился! А тебе - за компанию! Чтобы больше ко мне в секунданты не шел! И ведь найдет двух дур с приданым, вроде этой Катьки Егуновой, из-за которой Авдотья чуть последнего ума не лишилась… Эх! Сколько нам еще той идиллии осталось!.. Тришка, дармоед! Тащи хоть что-нибудь! Знал бы ты, Громов, до чего мне не хочется жениться!
        Идиллия была самая достойная - комнату, которую Авдотья Тимофеевна обставила для девицы, велев повесить и зеркало в резной позолоченной раме, и крошечные полочки, поддерживаемые амурчиками, двое преображенцев обратили в мужской рай: тут висели на стульях их зеленые мундиры, стояли в углу два мушкета, над изящнейшим канапе вместо канделябров пристроены были пистолеты. Мраморная девка, державшая над головой корзинку для фруктов, увенчана была приметной треуголкой - по галуну на треуголках гвардейца могла признать даже дама, которая путалась в различиях меж мундирами: у семеновцев он был с мелкими зубчиками, у преображенцев - с крупными, у измайловцев - вовсе без зубчиков. А пустых бутылок, выстроившихся вдоль стены, за время идиллического изгнания из столицы набралось уже более полусотни. Выносить их князь не велел - это зрелище его веселило, всякому приятно осознавать грандиозность своего подвига.
        - Да и мне совсем не до женитьбы, - поддержал князя Громов. - Ох! Чуть не забыл! Я ведь телескоп привез! Ей-богу! Маленький, да отменный! Взял у господина Эйлера - сам-то он уже в небо не глядит.
        - Ты ездил на Васильевский? - удивился князь.
        - Далеко ли? По Исаакиевскому мосту за полтора часа обернулся - и то, пока телескоп в перину и в рогожи заворачивали… Идем! Потащим его на чердак.
        - Сам, что ли, потащишь? А люди на что? Вон Тришка?
        Тришка в этот миг как раз водружал на столик блюдо с холодными мясами всех сортов.
        - Сам и потащу. Людям столь хитрую механику доверять нельзя.
        И Громов, лишь малость перекусив, действительно чуть ли не на руках внес на чердак свою любимую игрушку.
        Дом был новый, на чердаке еще не набралось древнего хлама, и Громов установил трехногий телескоп у окошка без затруднений. Если бы князь Черкасский не залез туда и не давал советы, было бы куда легче.
        - Эх, жаль, до ночи далеко, - сказал Громов. - Я бы тебе показал лунные моря и все созвездия…
        - Постой! А днем в него смотреть никак невозможно? - спросил князь.
        - А чего днем смотреть - ничего же не видно…
        - Не в небо, дурень! На грешную землю! В окошки! Это ж мы и в дворцовые окошки сейчас заглянем! И по всей слободе прогуляемся! Узнаем, где у нас тут живут красоточки! Ну, давай, учи, как с ним управляться!
        - Не тронь! Убери немытые лапищи!
        Некоторое время спустя оба преображенца старательно изучали соседние окна и дворы. Увидели два грехопадения, задумались: это что же, и мы в столь важный момент являем собой такое нелепое зрелище? Громов уже решил гнать товарища с чердака, но Черкасский вдруг закричал:
        - Гляди, гляди! Нимфа!
        Во дворе (а в котором - не поймешь, потому что глядит телескоп далеко и окрестностей не показывает) прохаживалась девица в белой рубахе и с распущенными пышными волосами. Волосы были не совсем рыжие, а приятного рыжеватого цвета, достигали ягодиц. Лицо оказалось приятным, округлым, с мило вздернутым носиком.
        - Что это она? - удивился Громов.
        - Эх ты, астроном! Это она после бани волосы сушит, - догадался князь. - Видишь, на солнышке прохаживается… пусти… узнать надобно, чья такова…
        - На что тебе?
        - Сам знаешь, на что… она неспроста этак бродит, заманивает…
        - Ну да! Она знает, что на чердаке сидят два болвана с телескопом, и для них старается!
        - Нужно отыскать тот дом.
        - Не стану, и не надейся.
        Громов был старше князя года на четыре и потому принимал иногда отеческий тон. Зато князь был чиновнее - Елизавета Темрюкова-Черкасская знала, кому за карточным столом у важной персоны или даже у самой государыни проиграть дорогую безделушку, чтобы сын веселее поднимался по служебной лестнице. Так на так и выходило.
        Вниз они спустились вместе и доели мясо. Теперь нужно было придумать себе развлечение до ужина.
        - Вот что плохо в Аркадии - скука смертная! - догадался князь. - Видел на картинах - овечки пасутся, пастушок на камушке сидит - идиллия! А он там со скуки помирает. Разве что пастушка?.. Слушай, Громов, какая идиллия без пастушки?
        - И какая идиллия без французской хвори? - осадил его старший товарищ. - Нет уж, лучше скука!
        - Может, поупражняемся? - спросил князь, имея в виду шпажный бой.
        - Куда тебе! Рука еще не зажила.
        - А я - левой!
        - Ну, тогда и я левой, - решил Громов.
        Князь радостно скинул шлафрок, Громов снял камзол.
        Тришка принес рапиры с шариками на концах, кожаные нагрудники и перчатки. От масок преображенцы отказались. Биться условились не до синих пятен, а так - поучить свои левые руки уму-разуму. Авось когда пригодится.
        Они не первый раз скрещивали учебные рапиры и знали друг друга, так что не было нужды прощупывать слабые места. Но левая против левой - это им было в диковинку. Наконец они нашли чем заняться - стали поочередно отрабатывать сперва парирование терцией, потом парирование квартой с обезоруживанием противника. Бедный Тришка набегался, подбирая и поднося выбитые из рук рапиры, да и Громов с Черкасским взмокли.
        - Нет, тебе точно место в Академии! - воскликнул князь, глядя, как ловко орудует товарищ клинком. - Только ведь, сказывают, туда попасть непросто. Нужно, чтобы кто-то замолвил словечко. Это не гусиные бои - да и там, поди, есть своя компания, что бьется об заклад.
        - Там, я так полагаю, собираются фехтовальные учителя. Куда мне против них! - отвечал Громов. - Ты не забудь, нас благородному фехтованию обучают, красивому, а там в ходу, может статься, подлые приемы и ухватки. И первая моя схватка окажется последней.
        - Хоть раз бы туда попасть! Хоть поглядеть бы!
        - Вот вернемся в столицу - поспрашиваем умных людей, раз тебе невтерпеж, - пообещал Громов. - Но ты имей в виду - нельзя, чтобы тебя там видели. Уже и теперь измайловцы считают, что ты недостойную ухватку пустил в ход, к коей твой риваль не был готов. А коли узнают, что тебя видели в Академии, такие слухи пойдут! И до государыни дойдут, помяни мое слово.
        - Эх, вечно ты всю идиллию испоганишь…
        - Пошли ужинать. Ужин мы честно заслужили.
        - А знаешь ли, Саня, о чем я думал, когда с тобой бился?
        - Даже и вообразить невозможно.
        - Я думал о ней - о той рыженькой… Вот бы она видела, как я бьюсь!
        Громов только вздохнул - с ним в юности тоже такое бывало, но сейчас он считал себя человеком взрослым и переросшим пору нелепой мечтательности.
        - А разве тебе никогда не хотелось встретить даму - и сразу полюбить ее? И чтобы она тебя сразу полюбила? И знать - вот оно, вот! И чтобы без всяких выкрутас и записочек дурацких, без девизов в коробочках, без конфектных бумажек со стихами!
        - Да не влюбился ли ты посредством телескопа? Вот было бы беспримерное дурачество! - сказал на это Громов. - Совсем ты ошалел от здешней идиллии!
        За ужином князь строил домыслы - в какой семье могла бы жить красотка. Громов пытался отрезвить его новостями о московской чуме. Потом князь принял лекарство и лег спать, а Громов полез на чердак.
        Он был счастлив наедине с дорогой игрушкой. К тому же Эйлер дал ему как давнему приятелю переписанные страницы трактата, над коим трудился, невзирая на слепоту. Трактат был посвящен небесной механике, движению планет и комет, а именно эти страницы - движению Луны. Одна беда - мальчик, которому диктовал ученый, был невеликий знаток немецкой грамматики, а Громов - невеликий знаток немецкого языка. В разговоре с Эйлером оба старались понять друг друга, да немец и знал уже немало русских слов, а наедине со строчками Громов ощущал свою беспомощность.
        Глядя на Луну, он замечтался. Как хорошо было бы, если бы к сестрам посватались богатые женихи, готовые взять их без приданого… Тогда осталось бы только позаботиться о матери. Служба, полк, мушкетерская рота, которой отдано семь лет жизни, - это прекрасно, однако его опережают сынки из знатных семейств, и это неизбежное зло. Да и сам он не был ли записан в полк грудным младенцем? Был - в пору расцвета своей семьи. Теперь же для него самое разумное - выйти из гвардии в армию, где можно сделать настоящую карьеру.
        Странным образом он не придавал значения своим качествам, не замечал женских взглядов. А ведь не одна огорчалась, что эти карие глаза глядят столь отрешенно! Не одна замечала изящно вырезанные, как у статуи, губы, и подбородок с едва заметной ямкой тоже был отмечен придворными ценительницами прекрасного, и отменный для гвардейца рост, и широкие плечи. Не то чтобы преображенец был скромником и недотрогой - а просто голова вечно оказывалась занята вещами посторонними.
        В его жизни было несколько приключений, одно даже опасное, и он решил для себя, что романы с замужними дамами уж очень обременительны. Сейчас он находился словно бы в отпуску - и полагал, что в следующий раз подставит грудь купидоновой стреле не ранее осени, когда начнутся балы и маскарады.
        Вот тогда они с князем Черкасским непременно будут бывать в свете - а, может, этой осенью появится и молодая княгиня Черкасская - Елизавета Ивановна, передавая деньги для сына, говорила, что недолго соколу летать, найдется и на него управа. Вот бы еще только матушка присмотрела сыну невесту не хуже, чем та рыженькая, с распущенной косой…
        На следующий день они, разумеется, снова нацелились на двор, где видели красавицу, но она не появилась. Громов, сжалившись над другом, ходил даже искать тот дом и расспрашивал знакомого архитектора, поселившегося неподалеку. Архитектор обещал разузнать, обещал послать на поиски жену, но прошло еще два дня, и он доложил - нет, никакой курносой девицы с длинными рыжеватыми волосами в окрестностях нет. А живут в доме две русские женщины и старик. Недавно к ним приехали мужья - у старшей женщины муж уже в годах, угрюм и неразговорчив, у младшей - весьма подозрительный белобрысый молодчик, сдается, даже из тех портных, что шьют под мостом вязовой дубиной.
        Громов изложил все это Черкасскому, но того как заколодило: вынь да положь девицу. Сам он еще не мог вдеть забинтованную руку в рукав кафтана. Пришлось спустя еще два дня опять навестить архитектора. Тот снова попросил о помощи жену. Оказалось, дом не так-то прост - накануне поздно вечером подкатил богатый экипаж, вышел закутанный в епанчу кавалер, его лакей постучал в дверь, обоих с поспешностью приняли. Когда кавалер изволил уехать, архитекторская жена не знала, но наутро кареты возле дома уже не было.
        - Кончай ты валять дурака, Черкасский, - сказал Громов, пересказав эту сплетню. - Видать, тот господин прятал в Царском Селе любовницу, а теперь ее перевез в иное место. Это ты все от безделья…
        - Если бы точно знать, что там с курляндцем! - воскликнул князь. - Громов, ты мне друг - сегодня же поезжай к матушке! Она этого чертова курляндца из виду не упускает.
        - Опять маскарад? - обреченно спросил Громов.
        - Друг ли ты мне?
        - Друг…
        На сей раз, впрочем, преображенец обошелся без армяка.
        Он одолжил у знакомца верховую лошадь и первым делом поехал к казармам своего полка - сколько ж можно пропадать, надеясь на влияние княгини Темрюковой-Черкасской? Когда он ехал к Спасо-Преображенскому собору, у которого рассчитывал встретить сослуживцев, не заходя в офицерские казармы, не одна девица обернулась, не одна проводила взглядом статного всадника.
        Этот храм, первый в столице о пяти куполах, был знаменитый - его поставили по приказанию покойной государыня Елизаветы на том самом месте, где был полковой двор и казарма гренадерской Преображенской роты; там появилась императрица, призывая преображенцев помочь ей взойти на престол, принадлежащий дочери Петра Великого по праву рождения; там горячо молилась об успехе дела.
        Громову повезло - несколько человек из недавно учрежденной при полку егерской команды торопливо шли к полковому собору. Он узнал знакомцев и окликнул их.
        - Ты откуда взялся? Мы думали, лежишь раненый при последнем издыхании, - сказал подпоручик Прохоров. - Слыхал ли новость?
        - Нет, я за новостями и прибыл, - Громов соскочил с коня. - Мы с Черкасским после той дуэли боимся лишний раз на улицу нос показать. Ждем, пока княгиня все уладит.
        - Ну так самое время вам выбираться из убежища. В Москве бунт, толпа с кольями ворвалась в Кремль, разгромлены дома и чумные больницы!
        - Господи Иисусе… - только и мог произнести Громов.
        - Владыку Амвросия растерзали в Донском монастыре. Москва без начальства взбесилась.
        - Куда ж оно подевалось? - удивился Громов. - Неужто чума?..
        - Чума, да не та! - перебил его Прохоров. - Имя ей - трусость. Генерал-губернатор Салтыков из Москвы сбежал, отсиживается в деревне. Обер-полицмейстер Юшков сбежал! Один генерал Еропкин с бунтовщиками не побоялся схватиться и стрелял по ним картечью. Так что, собирайся, Громов, через день выступаем.
        - Куда?
        - Еще не понял? Да в Москву же. Армия на юге застряла, государыня посылает усмирять бунт гвардию. Поведет фаворит. Сказывали, сам вызвался. От каждого гвардейского полка - по большой бригаде, идем с припасами, с лекарями, чуть не всех из столицы забираем!
        - Черкасского княгиня не пустит, - сказал Громов. - Я ее знаю, всех переполошит…
        - А напрасно, - отвечал Прохоров. - Вам обоим умнее всего было бы спрятаться в Москве. Пока оттуда вернетесь - все про ту дурацкую дуэль позабудут! Так князю своему и передай. Если есть лучший способ получить прощение государыни - то я его не вижу, да и никто не видит.
        - Но ведь и измайловцы идут?
        - Как же без них! Но там будет не до дуэлей, ты уж поверь.
        Громов задумался.
        - Пожалуй, мы успеем собраться и к утру быть в казармах, - сказал он. - Не исполнить приказа - нет, такого позора мне не надобно…
        Глава 6
        Два жениха
        Эрика уже давно могла бы сбежать - ее стерегли не слишком строго. Но она понятия не имела, где находится, далеко ли Санкт-Петербург, да и в какой он стороне. Зато она понимала - как только обнаружится ее отсутствие, будет погоня, и Михаэль-Мишка окажется в более выгодном положении, чем она, - у него есть лошади и знание русского языка. Всякий охотно скажет, куда побежала придурковатая девица. Значит, нужно уходить в ночь и несколько верст идти в сомнительном направлении, не имея возможности спросить у прохожих дорогу. Да и хуже того - это должны быть прохожие, знающие немецкий или французский.
        При ней Маша с Федосьей говорили, разумеется, только по-русски, и некоторые слова Эрика уже стала понимать: «кашка», «ложка», «кружка». В надежде, что ее начнут учить, она старалась произносить эти слова, но результат был смешной - Михаэль-Мишка за каждое новое слово дарил ей конфект в пестрой бумажке. Ей же нужно было научиться говорить: «В которой стороне Санкт-Петербург» и «Где казармы Измайловского полка».
        Одно было хорошо - фрау Герта, не зная русского языка, ухитрилась насмерть переругаться с Машей, которая только русский и знала. Визг подняли на все Царское Село. Мирил их Воротынский - оплеухами.
        Такое неделикатное обращение принесло неожиданные плоды.
        Фрау Герта ухватила кочергу, замахнулась на Воротынского, он отскочил, удар пришелся по оконной раме, стекло вылетело. Фрау Герта поспешила в свою комнатку, собрала вещи и, когда приехал из Санкт-Петербурга Нечаев, объявила ему, что уходит навеки. Угомонить ее не удалось, и пришлось закладывать дормез, везти немку в Гатчину, пристраивать к каким-то знакомцам в дом.
        Маша же страшно обиделась на Воротынского, выбежала из комнаты и нашла приют у соседки. Михаэль-Мишка разбранил товарища за неуместную грубость (именно неуместную, оплеухи он считал подходящим средством, а вот поднимать шум, имея на руках выкраденную дуру-девку, нельзя), и Воротынский побежал мириться. Целый вечер продолжалась суета, к Маше подсылали Федосью, подсылали кучера Андреича, понесли ей подарок - дорогую шелковую материю, насилу выманили, и наконец Воротынский пустил в ход последнее средство. Наутро оказалось, что они ночевали в одной комнате.
        Неизвестно, на сколько дней Эрика застряла бы в Царском Селе, если бы не странный визит, одновременно испугавший ее и обрадовавший.
        Она сидела в своей комнате, а Федосья для ее развлечения принесла со двора котят и дразнила их веревочками. Время было позднее - то самое время после ужина, когда все, что положено сделать на сон грядущий, уже сделано, и осталось уловить в себе желание задремать. Вдруг без стука вошел Михаэль-Мишка и что-то приказал. Следом вбежала Маша - и запричитала, словно бы оправдываясь. Михаэль-Мишка был взволнован и сердит. И прямо при нем началась суета.
        Женщины достали из шкафа нижние юбки, несколько помятые, и шелковое платье - такие платья назывались «пукетовыми», потому что по светлому полю разбросаны были связки и гирлянды таких цветов, какие в природе друг с дружкой не встречаются.
        Эрика невольно улыбнулось - бирюзовое поле было ей к лицу. И банты спереди, более густого цвета, Маша вывязала очень ловко, и затянула талию не слишком, и расправила кружева на плечах и на груди. Если бы к такому платью еще высокую прическу с крупными буклями, подумала Эрика, с цветами и лентами! Маша, словно уловила мысль, взвесила на руке ее длинную рыжеватую косу, расплетать не стала, а уложила венцом, и это тоже было неплохо.
        Вдруг радость как рукой сняло - для чего бы впопыхах одевать неразумную девицу, словно на придворный бал? Что затеял Михаэль-Мишка?
        Маша взяла Эрику за руку и, ласково уговаривая, повела вниз.
        В большой комнате она увидела Михаэля-Мишку, господина Воротынского и еще одного господина, который ей очень не понравился. Одет он был нарядно, в пюсовый кафтан, под которым сверкал золотой вышивкой камзол из бледно-зеленого шелка, и ростом был высок, и станом - плотен, и ноги в узких пюсовых штанах - крепки и мускулисты, хотя самую малость кривоваты, а вот лицо кавалера было прикрыто шелковой маскарадной маской.
        Михаэль-Мишка стоял с ним рядом и что-то ему объяснял по-русски.
        Эрика выдернула руку и отступила назад. Михаэль-Мишка заметил это и достал из кармана завернутого в бумажку сахарного петушка. Господин в маске взял у него этого петушка и стал очень медленно подходить к Эрике, приговаривая по-немецки:
        - Хорошая девочка, милая девочка…
        Умнее всего было взять петушка и тут же начать его обсасывать - пусть видит, что из Курляндии привезли не какую-нибудь фальшивую, а самую настоящую, высшей пробы дуру. Для создания полной иллюзии не помешало бы еще вытереть руки о юбку…
        И тут замаскированный кавалер заговорил по-французски.
        - Я думал, она не так уж хороша собой, а она красавица. Тем лучше - не так уж страшно заполучить в постель такую прелесть.
        - Она добра и благонравна, - по-французски же ответил Михаэль-Мишка. - Я думаю, что сотню слов она сможет выучить. Но будет очень трудно объяснить ей, что такое церковь и венчание.
        - Нам нужен священник, который не станет задавать лишних вопросов.
        - Попробую найти такого священника… за разумное вознаграждение…
        Эрика так и окаменела с петушком во рту.
        Теперь история с похищением безмозглой девицы приобрела завершенность. Кавалер в шелковой маске замахнулся на немалое приданое.
        А сказать ему правду - страшновато. Потому что в нем чувствуется то же самое, что в Михаэле-Мишке, только в гораздо большем количестве: при внешнем благодушии скрытая холодность и жестокость. Люди, похитившие не ту курляндку и спрятавшие ее в деревне возле столицы, могут без особых угрызений совести отправить ее на тот свет, чтобы скрыть следы своей авантюры. Никто ее тут искать не станет, никто не опознает мертвое тело, найденное в кустах у большой дороги.
        - Вели женщинам научить ее говорить «да» - хотя бы за конфекты или за ленточки, - по-французски сказал кавалер. - Но не дай Бог, если они догадаются о венчании.
        - Это простые женщины, они из Царского Села никогда не выезжают и нашу дурочку никогда больше не увидят.
        Эрика отвернулась, делая вид, будто занята петушком.
        - Я постараюсь, чтобы ее больше из посторонних никто и никогда не увидел… - пробормотал кавалер. - Впрочем, я доволен. Главное - чтобы она родила ребенка.
        - И чтобы ребенок пошел в отца, а не в матушку, - заметил Михаэль-Мишка. - Я рад, что мы с господином Воротынским вам угодили.
        - Да и я также рад. Кто бы отказался от прелестной дурочки, которая не рвется на все балы и не просит подарков, кроме петушков? Нет, положительно в моей затее даже больше смысла, чем мне казалось! Нечаев, ты уверен, что женщины ни о чем не догадываются?
        - Я сказал им, что девица - незаконная дочка богатого человека, который скоро пришлет за ней своего родственника. Они пытались узнать его прозвание, но я держался стойко.
        Эрика, притворяясь, будто занята лишь сахарным петушком, внимательно слушала эту французскую беседу и осторожно поглядывала на кавалера в маске и Михаэля-Мишку.
        Похититель старался держаться независимо и по-светски, но Эрика ощущала фальшь - Михаэль-Мишка норовил угодить кавалеру и явно боялся, что не справится. Кавалер же был по-светски беззаботен - как будто не приехал впервые посмотреть на будущую жену, а стоял в зверинце у клетки с мартышкой.
        - Она умеет вести себя за столом? - спросил кавалер.
        - Она сама ест ложкой и очень старается.
        Тут Эрика еле удержала улыбку - она, наоборот, старалась есть, как малое дитя, вываливая кашу себе на подол.
        - Тогда мы ее не позовем. Вели женщинам накрыть на стол, я перекушу и поеду.
        - Дорога займет не больше двух часов…
        - Нет, побольше. Сейчас видно, что ты привык ездить верхом. А экипаж тащится, как, как…
        То, что кавалер сказал по-русски, очень развеселило Михаэля-Мишку.
        Эрика бросила петушка на пол и широко зевнула.
        Ей нужно было поскорее попасть наверх, в свою комнату. Окно глядело во двор, но она знала, откуда видна дорога. Увидеть только, в какую сторону двинется экипаж, - и по крайней мере одной заботой меньше!
        Кавалер подошел к ней, взял за плечи, посмотрел прямо в глаза - и Эрике показалось на миг, будто он все понял. Сильные пальцы сжимались, но ощущение было странное - Эрика не хотела вырвать и отскочить, наоборот, ей было необходимо, чтобы эти руки удерживали ее еще сильнее, так, что рывок на волю невозможен. И взгляд… этот взгляд был доподлинно магнетическим… что-то такое толковала матери незамужняя тетка Амалия, помешанная на магнетизме и месмерической гармонии…
        Тут голова у Эрики закружилась, и ее основательно качнуло. Кавалер удержал девушку и по-русски позвал Машу с Федосьей, смиренно стоявших в уголке.
        Они увели ее, до полусмерти перепуганную. До сих пор никто с ней таких штук не проделывал. И опомнилась она лишь у себя в комнатке, когда Маша стала распускать ей шнурованье. Оттолкнув Машу, Эрика забралась с ногами на кровать. Она решительно не хотела раздеваться, она вдруг поняла, что ее разденут - и тогда явится кавалер с черным шелковым лицом!
        Женщины зашептались - и вдруг разом перекрестились. Эрика поняла - кавалер их тоже чем-то напугал. И от этого вдруг полегчало - выходит, она еще в своем уме, и господин в маске оказывает магнетическое действие на всех! Вот ведь и Михаэль-Мишка, человек решительный и уверенный в себе, тоже при нем как-то утрачивает отвагу, делается отвратительно угодливым…
        Эрика прямо в платье легла и натянула на себя одеяло. Под прикрытием одеяла ей было удобно запустить руку под тюфяк, где лежали пояс, кошелек и нож. С ножом она ощущала себя как-то увереннее.
        Женщины бесшумно вышли - побежали докладывать, что безмозглая девица пожелала лечь спать. Вот и прелестно. Эрика встала и подкралась к двери, потом осторожно отворила ее. Нож был в левой руке - лезвием к себе. Откуда-то она знала, что так ей будет удобнее бить - повернувшись боком, снизу вверх, почти без замаха…
        В торце коридора было окошко - к нему-то и пошла Эрика. Это окошко глядело на улицу - по здешним понятиям, довольно широкую улицу, хотя грязную беспредельно, с большими мусорными кучами, сломанными заборами и прочими прелестями слободы, которая только строится, причем строится без всякого плана, а каждый ставит себе домишко, как в голову взбредет. В темноте светились окна - вблизи и вдали, без всякого порядка. Составить по ним представления об улицах было совершенно невозможно.
        Но окрестности Эрику не интересовали. Ей нужен был экипаж замаскированного кавалера, а еще точнее - те два фонаря, что висели спереди и хоть немного освещали дорогу.
        Нечаянный жених, видимо, был усажен за стол и угощался. Маша и Федосья хлопотали вокруг стола и печи. Никто Эрику не беспокоил. Она присела боком на подоконник и подняла голову - к черному небу, к луне, окруженной светлым кольцом. Кто-то в Митаве рассказывал, что на Луне тоже есть горы и моря, только разглядеть их непросто, есть и жители, о коих почему-то умалчивает Священное Писание. Должно быть, иные из лунных жителей глядят на Землю в большую подзорную трубу и тоже ломают голову: что за странные существа там обитают?
        Снизу донеслись голоса. Кто-то кричал по-русски, ему отвечал знакомый голос - Михаэля-Мишки. Эрика, не думая об опасности, отворила окошко и высунулась. Оказалось, экипаж был поставлен очень неудачно и теперь должен был хитроумно маневрировать, чтобы выбраться на дорогу. Незримый жених по-французски помянул тысячу чертей.
        Наконец он уселся в экипаж. Качающийся огонек тронулся и неторопливо поплыл сквозь тьму. Эрика следила за ним, соотнося его с окрестностями. Она уже знала некоторые дома, знала расположение ближайших улиц. Огонек в конце концов потерялся во мраке, но Эрика поняла, в каком направлении нужно уходить.
        Если экипажу на дорогу потребуется куда более двух часов, а всаднику, который бережет коня, - два часа, то дом жениха находится на расстоянии чуть более трех немецких миль. Так рассудила Эрика. Расстояние в милю было ей знакомо - оно требовало около двух часов, если идти неспешно, значит, до столицы можно дойти за шесть часов. Всего за шесть! И ранним утром ворваться в комнату к Валентину!
        Откладывать это путешествие нельзя - неизвестно, что еще придумает проклятый жених, о чем он уговорился и Михаэлем-Мишкой за столом. Стало быть, час пробил.
        Когда Маша с Федосьей пришли укладывать Эрику, она лежала под одеялом. Снять с себя платье она не позволила - била женщин по рукам. Они решили оставить дикую девку в покое, помогли ей справить малую нужду, протерли ей лицо мокрым полотенцем и ушли.
        Теперь оставалось только подождать, пока все в доме уснут, и пробраться в комнату, где жили мужчины. Эрика, гуляя днем по двору, заметила, что похолодало, и поняла - ночью ей не обойтись без теплой накидки. Где прячут одежду женщины, она не поняла, а вот две черные длинные епанчи, способные защитить всадника от ветра и дождя, приметила - их надевали Михаэль-Мишка и Воротынский.
        Ей повезло - оба похитителя выпили с нечаянным женихом за успех авантюры, потом еще добавили и спали, как невинные младенцы.
        Завернувшись в епанчу, Эрика немного постояла в дверях, глядя на Михаэля-Мишку. Она понимала - этот человек с лицом почти ангельским далеко не ангел, чем дальше от него - тем безопаснее, и все же возникла привязанность. Он искренне, насколько вообще был способен к искренности, заботился о ней - и побег навлек бы на него основательные неприятности. Но выбора не было - Эрика для того и поехала с ним, чтобы потом убежать.
        Она вышла во двор, потом - на улицу. Мир, куда она попала, не очень соответствовал тому, который был виден из окошка. Но она выбралась на дорогу, по которой укатила карета жениха. Дорога была прямая и накатанная. Эрика вздохнула с облегчением и пошла вперед.
        Довольно долго местность была пустынной. Это радовало - никто не видит беглянку, никто не донесет. Но вот другое обстоятельство совершенно не радовало - Эрика отвыкла от ходьбы, а туфли у нее были неудобные, неразношенные. Очень скоро она ощутила боль и поняла, что рискует сильно натереть ноги.
        Путешествие оказалось совсем не таким, как вызрело у нее в голове. Ей отчего-то представлялся полет, только без крыльев, полет в объятия к Валентину, и сразу - венчание, причем не скромное, какое только и можно устроить впопыхах, а настоящее, роскошное.
        Представив, что вот так придется брести всю ночь, ступая очень осторожно и всячески оберегая пятки, Эрика чуть не заплакала. Но мысль более страшная пришла ей в голову - так она за ночь не дойдет до окраин столицы.
        Вокруг были луга и поля - даже негде присесть, чтобы дать отдых ногам. И темнота, которая скорой ходьбе не способствует. Эрика прошла еще немного и додумалась - можно же сорвать с платья бирюзовые ленты и перебинтовать ноги. Она свернула на луг, подстелила епанчу и достала нож.
        Опыта по части перевязок у нее не было ни малейшего. Барышня знала французский, знала с полсотни латинских афоризмов, умела изобразить акварелью цветы и пейзажи, петь она тоже умела, отлично танцевала. Добрый дядюшка развлекался тем, что учил ее стрелять, - занятие самое благородное, от помнит, как отменно стреляла герцогиня Анна, которая потом стала русской царицей. Старший брат, пока не уехал в Санкт-Петербург, учил ее фехтованию - в разумных пределах и это полезно, вон ведь английским аристократкам нанимают фехтовальных учителей. К браку Эрику готовили не лучше и не хуже, чем прочих девиц из богатых семей - она знала все арифметические действия, знала цены на провиант и все, потребное для домашнего хозяйства, умела шить и вышивать, умела готовить - в разумных пределах. Но лечить натертые ноги она не умела - если с ней приключалась такая беда от новых туфель, она просто оставалась в своей комнате и ждала, пока нежные ножки сами заживут.
        Но останавливаться надолго она не имела права. К тому времени, как обнаружат ее отсутствие, она должна быть в Санкт-Петербурге! Должна! Значит, нужно затянуть на ногах ленты и идти, идти, идти.
        Но это уже не был полет влюбленной души - Эрика брела, стараясь забить боль беззвучным исполнением песенок. Наконец ее осенило - а нож на что? Можно разрезать туфли сзади, освободить пятки. Боль уйдет, походка станет легче!
        В изуродованных туфлях она шла по ночной дороге и уже стала напевать вслух. Но тут она заметила вдали огонь.
        В придорожном селении случился пожар. Подойдя ближе, Эрика увидела суету, услышала крики. Домишко стоял у самой дороги - как раз по дороге подносили воду, там крутилось и галдело десятка полтора соседей.
        Ей не пришло на ум, что незнакомый человек может сейчас быстро пройти мимо людей, которым не до блуждающих девиц, - на нее никто бы не обратил внимания. Напротив - она была уверена, что если покажется на свет, то все тут же разглядят ее, запомнят и все доложат пустившемуся в погоню Михаэлю-Мишке. Не зная, долго ли тушат пожары, она решила постоять и подождать. Часов у нее не было, и простояла она, прячась за деревом, довольно долго.
        Когда она отошла от селения на четверть мили, небо стало светлеть. Эрика обрадовалась, а напрасно - деревенские жители встают рано, и она догадалась о близости следующего селения по звуку пастушеского рожка и петушиным крикам. Пройдя еще немного, Эрика увидела на дороге телегу. Она кинулась прочь, спряталась в придорожных кустах, ее не заметили.
        Тогда Эрика поняла, что продолжать путь опасно. Нужно было переждать где-то день и двигаться вперед с наступлением темноты. Убежище она высмотрела быстро - на выкошенном лугу стояли большие копны сена. Плохо оказалось другое - в Курляндии такие копны стояли на стожарах, чтобы сено проветривалось и не прело, получался уютный маленький шалаш. Здесь, под Санкт-Петербургом, о стожарах и представления не имели. Она отошла к самой дальней копне, кое-как разгребла сено и соорудила себе пещерку.
        Усталость и волнение были таковы, что она сразу же уснула.
        Проснувшись к обеду, Эрика почувствовала голод - настоящий голод, какого она отродясь не знавала. Где взять еды - она понятия не имела. Выходить к придорожному селению - боялась. Впору было жевать слежавшееся сено. Она попыталась опять заснуть и до темноты лежала в каком-то смутном состоянии - то уплывая в мир искаженной логики и невесть откуда берущихся образов, то вдруг резко оттуда вываливаясь Насилу она дождалась темноты.
        Оказалось, что она пряталась недалеко от Московской заставы. Сказать, что за этой заставой начиналась столица, значило бы сильно погрешить против истины. Местность была плохо обжитая, с деревянными домами, огородами, хлевами и курятниками. Но там ей повезло - она услышала знакомую речь. Двое мужчин и женщина, едучи в повозке, говорили по-немецки. Эрика окликнула их, и ее подвезли, насколько могли, впридачу объяснив про казармы Измайловского полка.
        Попутчики обрадовали: ей не придется плутать по незнакомым улицам. Измайловская слобода располагалась не доходя речки Фонтанки.
        Каждый гвардейский полк имел свою слободу, в которой дома строились на один образец. Еще недавно эти слободы более всего были похожи на деревни в городской черте - вместе со служилыми людьми жили их домочадцы, включая самых дальних родственников и чуть ли не случайных знакомцев, вразброд стояли хлева и птичники. Только при ныне царствующей государыне Екатерине они стали приобретать городской вид - проложены были улицы, улицам даны названия по номерам рот, уничтожены здания, в коих не было прямой необходимости, а также посажены деревья. Посторонние персоны были безжалостно выставлены вон - включая избыточную прислугу господ офицеров. Офицеры строили себе дома за свои деньги, но обязаны были соблюдать архитектурное единообразие. Солдаты жили в казармах, поделенных на покои, причем один покой был рассчитан на двоих гренадеров или мушкетеров.
        Эрика кое-что знала от жениха и брата об устройстве гвардейских слобод и у первого же встречного в мундире спросила по-немецки, где находится полковой двор. Этот человек был русским, но по-немецки уже разумел - и поди не выучись, когда большая часть офицеров - немцы. Он проводил Эрику мимо казарм на небольшую площадь, окруженную домами. Там было все, необходимое полку, чтобы жить и действовать: канцелярия, деревянная полковая церковь, цейхгаузы, госпиталь, дома для докторов, полковые мастерские, кузница, пороховой погреб и при нем бомбардирская и гренадерская лаборатории - там мастерили боеприпасы для полковых нужд. Ближе к Фонтанке располагались водоемы, где брать воду в случае пожара, полковые конюшни и сенные сараи.
        Будь она столичной жительницей - ее смутила бы тишина в полковой слободе, показались странными пустые улицы. Но Эрика была курляндской барышней, да еще влюбленной, в голове жила одна мысль - вот сейчас распахнется какая-нибудь дверь и на пороге явится изумленный Валентин.
        Ее спутника окликнули по-русски, он ответил, подошел пожилой офицер с фонарем.
        - Добрый вечер, - сказала ему Эрика по-немецки. - Вы говорите по-немецки или по-французски?
        - Я эльзасец, фрейлен, - ответил офицер. - Что вы делаете в такое время у казарм?
        Вопрос был довольно строгий, но Эрике и в голову не пришла его подоплека. О некоторых сторонах полковой жизни она не имела понятия, а брат и жених ее не просвещали.
        - Я ищу своего жениха, - сказала она. - Я приехала к нему из Митавы. Он и мой брат служат в Измайловском полку. Брата зовут Карл-Ульрих фон Лейнерт, жениха - Валентин фон Биппен. Оба служат во второй мушкетерской роте…
        - Лейнерт? - переспросил офицер. - Фрейлен его сестра?
        И поднял фонарь повыше, чтобы осветить лицо Эрики.
        Сходство с братом имелось - она это прекрасно знала.
        - Да, только не зовите его сразу, - попросила она, поняв, что офицер ей поверил. - Сперва отведите меня к фон Биппену… вы понимаете…
        - К фон Биппену?.. - офицер явно растерялся. - Но, фрейлен, это невозможно, простите…
        - Отчего же? Он занят по службе? Тогда, сударь, проводите меня туда, где я могла бы подождать его.
        - Пойдемте, фрейлен.
        Офицер молча повел ее к ровному ряду казарменных зданий.
        - Я бы предложил вам свое гостеприимство, фрейлен, но я живу один, впрочем, сейчас в унтер-офицерской казарме есть пустые комнаты.
        - Зачем мне комната? Я дождусь фон Биппена…
        - Присядьте, фрейлен, - сказал офицер, указав на лавочку под липой. - Присядьте. Вот так, хорошо. Я должен сообщить вам скверное известие. Поверьте, я от души вам соболезную…
        - Что случилось? - спросила Эрика.
        - Валентин фон Биппен скончался. Он скончался сегодня утром. Рано утром…
        - Нет. Этого не могло быть, - произнесла Эрика совершенно не своим, изумительно спокойным голосом. - Отведите меня к нему сейчас же!
        Она захотела встать - и не смогла, ноги отказались служить.
        - Это случилось, фрейлен. Доктора оказались бессильны, а рана слишком опасна.
        - Рана?..
        - Он бился на дуэли и был тяжело ранен, фрейлен. Делали все, что в силах человеческих…
        - На дуэли?..
        Эрика задавала вопросы, но ответы ей не были нужны. Нужно было совсем иное - выкарабкаться из этого морока, стряхнуть этот бред, вынырнуть туда, где Валентин жив.
        - Да, фрейлен. Он поссорился с князем Черкасским, они бились на берегу, князь пустил в ход хитрую уловку…
        - С князем Черкасским, - повторила Эрика. - Нет, этого не могло быть, он ждал меня, я должна была приехать…
        Теперь ей казалось, что их тайное обручение подразумевало побег.
        - Он вас не дождался, фрейлен.
        И тут Эрика опомнилась.
        - Где мой брат?! - воскликнула она. - Отведите меня к брату! Он все объяснит! Он друг Валентина, он знает правду!
        - Брат ваш вместе с бригадой уехал утром в Москву. Граф Орлов повел туда четыре бригады, от всех гвардейских полков, усмирять чумной бунт. Молитесь Богу, фрейлен, чтобы он вернулся целым и невредимым.
        Глава 7
        Господин Поль
        Луи Барро Бротар замерз до такого состояния, что из всех умных мыслей в голове осталась лишь одна: домой, домой! Он не знал, что Голландия - страна ветров. То есть знал, что вся она утыкана ветряными мельницами, но мельницы до сих пор были в его понимании украшением пейзажа и опорой здешней промышленности. Они мололи зерно, жали масло, осушали реки и болота. Ему и на ум не приходило, что для их работы нужен столь ледяной, пронизывающий, мощный ветер.
        Бротар поселился посреди Амстердама, в гостинице «Семь мостов», и ему все казалось, что маленькая комнатка не просто стоит у воды, а даже стоит прямо на мосту над каналом, - и сырость врывается в щели пола при каждом порыве осточертевшего голландского ветра. И это всего лишь конец сентября - что же будет в ноябре, в декабре?
        Из носу текло, платок был уже мокрый, впору воспользоваться полой плаща. Бротар выругался - если так пойдет дальше, он сляжет на неделю. Хоть покупай меховую шапку…
        В гостинице он первым делом потребовал себе таз и кувшин с горячей водой. Пока неторопливая служанка принесла, он успел раздеться, стянул влажные чулки.
        - Кой черт занес меня сюда? - уныло спросил он и тут же пробормотал: - Domine Jesu, dimitte nobis debita nostra…
        Он смотрел на свои худые ноги, совершенно ледяные, и все яснее понимал, что нужно уезжать из Амстердама туда, где тепло. Там он оживет, его рассудок проснется, и новые мысли, одна другой соблазнительнее, полетят друг за дружкой, как кавалькада удачливых охотников вслед за дичью. Но сперва - отдохнуть в Швецарии. Там наверняка найдется маленькая долина среди гор, совсем безветренная, с крошечным городком на берегу озерца, там будет дом с террасой, где можно греться на солнце, пока колокол не позовет добрых прихожан в церковь. Пойти вместе со всеми и молиться, как в детстве…
        Швейцария представлялась ему сейчас райским уголком, где нет холода. Человек, имеющий деньги, может отлично там устроиться и отдохнуть - год, два… или больше?..
        Мысли, мысли, вы ведь проснетесь на той террасе, и вы будете опасными, дорогие мысли, но умными, дерзкими, но сулящими ценный приз. В сорок пять лет еще можно взять немало призов…
        Служанка принесла таз, установила его возле постели, чтобы, распарив ноги, почтенный господин тут же забрался под одеяло. Рядом она поставила белый кувшин с двумя пинтами кипятка. Этого хватит на полчаса блаженства.
        - И горячий кирпич, моя красавица, - сказал Бротар, пробуя ногой воду. Кирпич, завернутый в сукно, под одеялом - что может быть милее?
        Служанка кивнула и вышла. Здешние девицы были неразговорчивы - или хозяева запрещали им пускаться в кокетство с постояльцами? Впрочем, крутобедрая голландка не показалась ему соблазнительной. Тому, кто немало пошалил с парижанками, голландка не Венера.
        Немало - а могло быть больше. Сколько времени потрачено, бедный аббат, сколько золотых лет миновало зря, прежде чем ты додумался сбросить сутану и зарастить тонзуру?
        Ноги не сразу поняли, что их поместили в тепло. Две ледышки отказывались оттаивать - словно бы замкнули в себе холод и не желали с ним расставаться. Ну что же, понемногу, понемногу…
        В дверь постучали.
        - Заходи, моя красавица, - пригласил Бротар.
        Но вместо служанки с горячим кирпичом явился кавалер - прямо с улицы, если судить по надвинутой ниже бровей треуголке.
        - Какая ужасная погода, - сказал кавалер по-французски. - Я думал, меня унесет ветром и скинет в канал. Вижу, и вы от нее пострадали, господин Бротар.
        - Да, приходится лечиться, - согласился Бротар; что же еще скажешь, когда тебя застигли с ногами в лохани?
        - Я тоже не ложусь, не распарив хорошенько ноги.
        - С кем имею честь? - осведомился Бротар. - Простите, что не встаю.
        - Ничего, ничего, обойдемся без церемоний, - кавалер снял треуголку и приспособил на подоконнике, подвинул к постели табурет с сиденьем из переплетенных кожаных полосок, а плащ свой скидывать до поры не стал. - Я прислан, чтобы поговорить с вами о неком деле. Скорее всего, мы найдем общий язык.
        Он улыбнулся, и улыбка эта Брокару не понравилась - уж слишком была беззаботна и благодушна.
        Посетитель был примерно одних с ним лет, но если Брокар - худощав, узкоплеч, с тощими ногами (скоро придется засовывать в чулки накладные икры), не по годам морщинист, то этот - крепкого сложения, с очень приятными чертами гладкого лица, немного отяжелевшими от возраста, подпортившего безупречный овал и маленький изящный подбородок, и с неимоверной добротой в прищуре темных глаз. На вид - непременно любимец женщин и желанный гость во всяком приличном обществе.
        - Как прикажете к вам обращаться? - спросил Бротар, игнорируя обаятельную улыбку.
        - О Боже мой, да ведь вы меня совсем забыли. Вспомните - Монпелье, занятный диспут о благовещении, вы там весьма к месту привели две цитаты из святых отцов, тогда вы еще были служителем церкви, любезный господин Бротар, и даже ответили на мой вопрос относительно латинского глагола… кстати, как вышло, что вы отказались от служения?..
        Так, подумал Бротар, вот я и попался. Диспут в Монпелье был, а вот любезного господина там не было, и его вопрос - никакой не вопрос, ибо он отлично знает, почему аббат Бротар скинул сутану и скрылся бегством из прекрасной Франции. Ответ - в его взгляде, в некой особой незавершенности интонации…
        - На все воля Божья, - сказал Бротар и покачал головой. - Однако я не припоминаю вашего имени.
        - Да что вам в моем имени? Называйте меня «господин Поль», если так уж хочется соблюдать приличия.
        - Совершенно не хочется, - буркнул Бротар. - Что вам от меня нужно?
        - Отменный вопрос. Прямой и достойный. Но сразу ответить я не смогу. Позвольте, я начну, как опытный соблазнитель, с обещаний. Я много знаю о вас, аббат Бротар, и есть люди, которые вас охотно опознают. Бумаги по вашему делу еще можно найти в парижской полицейской канцелярии, хотя вы уже пять лет как не изволите жаловать в Париж. Так вот, если сведения, которые я сейчас от вас получу, окажутся мне нужны, то мы можем договориться о выкупе тех бумаг.
        - Вы не полицейский.
        - Верно, я не полицейский. Но я, изволите видеть, очень любознателен и памятлив. Друзья сообщают мне, что в Амстердаме встретили аббата Бротара. Я тут же вспоминаю диспут в Монпелье и радуюсь, что Господь посылает мне приятного собеседника. Вы и вообразить не можете, как трудно говорить с голландцами о вещах возвышенных - все вмиг на гульдены переводят! - пожаловался господин Поль. - Я приступаю к поискам, и что же? Господин аббат, к моему величайшему удивлению, не ищет общества людей образованных, не ходит к мессе, зато посещает типографии и бумажные мельницы! Я решил, что вы написали книгу и хотите сами, без посредников ее издать. Отлично, подумал я, это будет полезная и назидательная книга… позвольте, я помогу вам…
        Господин Поль взял кувшин и очень бережно подлил в таз горячей воды.
        - Меня просили собрать сведения, - сказал Бротар. - Я живу тем, что исполняю поручения.
        - Я так и понял, - усмехнулся господин Поль. - Хотя не сразу. Но когда оказалось, что вас видели в еврейском квартале, что вы вели переговоры с граверами и резчиками печатей, сами понимаете, я был озадачен. Я забеспокоился - неужели вы до такой степени отошли от богословия? Я решил встретиться с вами, но оказалось, что вы изволили отбыть в Виан - а Виан славится бумажными фабриками. Странно, подумал я, что же за особая бумага нужна аббату Бротару?
        - Повторяю, я тут ни при чем. Мне дали поручение, я старался исполнить его как можно точнее, - огрызнулся Бротар. - Это все, что я могу сказать.
        - Вы искали определенный сорт бумаги. А поскольку вы аббат, а не мануфактурщик, у вас должен быть при себе образец. Дайте-ка мне этот образец! - приказал господин Поль. - Дайте, говорю вам, если не хотите неприятностей!
        - Я не сделал ничего дурного!
        - Мне слишком известна ваша репутация, господин аббат. У вас есть художественные наклонности… деликатно выражаясь… Вот сейчас вы скажете мне, что не имеете никакого отношения к истории с подделанными документами, из-за которой оказались под следствием и вовремя ухитрились сбежать в Россию. Ведь скажете, друг мой аббат? Со слезой в голосе поклянетесь, что невинны? Растолкуете мне, как именно вас оклеветали?
        Бротар помолчал, обдумывая ответ.
        - Как вы полагаете, господин Поль, отчего я сбежал в Россию? - спросил он.
        - Оттого, что это страна невероятных возможностей для человека с художественными наклонностями, - тут же ответил гость и даже рассмеялся.
        Это был смех счастливого и беззаботного человека, смех неувядающей молодости. Легкая зависть тронула Бротарову душу.
        - Да. Я подумал - это государство не обеднеет, если один аббат найдет себе там средства к существованию. Допустим, если он станет выполнять поручения неких знатных особ. Что бы я ни делал, это не принесет Франции ни малейшего вреда. В этом могу дать клятву. Так и передайте, господин Поль, тем, кто вас прислал.
        Бротар постарался произнести это с достоинством и благородным волнением в голосе.
        - Так вы патриот? И слово «отечество» для вас кое-что значит? - господин Поль наклонился, прямо потянулся к Бротару, как будто собрался с ним целоваться.
        - Вообразите, да.
        - Я рад. Я искренне рад! - воскликнул господин Поль. - Тем более вы должны показать мне образцы бумаги. Да, да, я понял - от них не будет Франции вреда. Но вдруг от них предвидится для Франции какая-то польза?
        И тут-то Бротар понял наконец, кто этот человек.
        Менее всего он желал бы привлечь к себе внимание «королевского секрета». Однако это случилось - и бедный аббат оказался между молотом и наковальней.
        К тому времени французская дипломатия более всего напоминала спятившего осьминога, утратившего власть над своими щупальцами, так что каждое извивалось на свой лад, на свой страх и риск, и сцеплялось в смертельной схватке с соседним щупальцем, не подозревая, что оба они растут из одного и того же тела.
        До этого странного положения довел французских дипломатов не какой-нибудь хитроумный шеф британской или австрийской разведки, а их же собственный законный государь Луи Пятнадцатый.
        У него были две черты характера, доставлявшие окружению множество хлопот: вечная скука и непредсказуемая недоверчивость.
        Со скукой до поры справлялась маркиза де Помпадур, умевшая развлечь повелителя то оперой, то фарфором, то невинной девицей. С недоверчивостью поделать никто ничего не мог - да она, кстати, имела основания. Король был окружен сановниками из самых знатных родов, которые, скорее всего, доверия и не заслуживали.
        Он знал про себя, что с трудом может сопротивляться навязыванию чужой воли и аргументам, которые кажутся неоспоримыми. И он нашел средство держать в повиновении собственных министров. Король чуть ли не тридцать лет назад создал особый тайный кабинет под названием «королевский секрет». Он подчинялся непосредственно монарху и занимался плетением заговоров против министров. Сначала это имело какой-то смысл, но король заигрался. У него появились собственные тайные агенты во всех странах, где присутствовали французские послы. Посол - лицо чиновное, наилучшего происхождения, по его персоне судят о монархе, но герцогская корона - еще не патент на ум и изворотливость. Сперва агенты «королевского секрета» только доносили о посольских оплошностях, но потом именно через них монарх стал проводить свою политику в обход высокопоставленных дипломатов. Началась путаница. В инструкциях министра иностранных дел было одно, в королевских инструкциях - другое. И граф, чьи предки ходили в крестовые походы, вдруг, к ужасу своему, узнавал, что в некотором деле ему придется повиноваться истопнику посольства.
        «Королевский секрет» был отменным развлечением - тут тебе и переодевания, и похищения, и ловушки, и прекрасные соблазнительницы; но один романист не придумал бы таких великолепных сюжетов. В один прекрасный день король забеспокоился, что граф де Бролье, возглавлявший «королевский секрет», забрал себе уж слишком много власти. Тайно от главного «королевского секрета» его величество учредил второй, который следил за графом и частенько ему мешал.
        Путаница дошла до предела, хаос в государственных делах наконец испугал самого короля. Но он не стал ничего менять.
        Бротар кое-что знал об этих хитросплетениях. В Санкт-Петербурге, ища способа разбогатеть, он встречался с французами, которые пытались втянуть его в опасные затеи, но он хотел не игры в политику, а всего лишь умеренного мошенничества. И сейчас, когда ему предложили на выбор, оказывать содействие «королевскому секрету» или ехать под конвоем в Париж, он растерялся. Слишком легко было бедному аббату впутаться в игру, смысла которой он не понимал, чтобы потом стать козлом отпущения для более знающих и ловких людей.
        Кроме того, вмешательство «королевского секрета» могло загубить его собственную авантюру.
        - Господин Поль, тут речь о совершенно невинном мошенничестве, - сказал Бротар. - Задумана подделка некоторых частных документов, для чего нужна особая бумага и печати. Что-то вроде фальшивого завещания, вы понимаете…
        - Да, конечно. Те, кто отправил вас сюда с поручениями, люди аккуратные - им нужна не просто хорошая печать, но самая лучшая. Господин аббат, мне сегодня рассказали, что Иосиф Больвейрес, купец из Меца, свел вас с лучшим резчиком печатей во всем Амстердаме. К нему-то вы и ходили в еврейский квартал. Похоже, тут речь о пресловутом завещании Петра Великого!
        Господин Поль опять рассмеялся, а Бротар съежился.
        - Дайте образцы, - вдруг приказал господин Поль. - Вы еще не поняли, что дурачить меня опасно?
        Бротар молчал. Дело, на которое потрачено столько денег и времени, представилось ему кораблем, угодившим в шторм и идущим ко дну.
        Господин Поль огляделся и увидел кафтан Бротара, висевший на спинке стула. Недолго думая, королевский агент встал и запустил руку сперва в левый карман, потом в правый. Он достал кошелек, записную книжку, мешочек с игральными костями, еще какую-то мелочь, все это выложил на стол. Бротар вздохнул. Он смирился с поражением - пусть уж этот мерзавец поскорее найдет образцы…
        - Это они? - спросил господин Поль, доставая из записной книжки и разворачивая две сложенные вместе ассигнации, в которых были вырезаны серединки. - Что это за язык? Русский?
        - Да, - тихо сказал Бротар. Его бил озноб. Все рушилось, все рушилось…
        - Ни слова не понять, китайская грамота, - пожаловался господин Поль, глядя сквозь ассигнации на свет и поворачивая их то так, то этак. Водяной знак на бумаге представлял собой кайму из надписей «Государственная казна», «любовь к Отечеству» и «действует к пользе онаго». По углам помещены были четыре герба, которых агент не смог разобрать. Были также другие знаки - остатки их он видел по краям дырок, но восстановить даже не пытался.
        - Итак, вы искали мастера, который изготовит точно такую же бумагу, - сказал королевский агент. - Вам пришло на ум, что можно преспокойно подделать российские ассигнации, потому что голландские мастера сделают все необходимое даже лучше, чем российские. Это, пожалуй, разумно. Только как вы собирались провезти их в Россию и потом распорядиться большим количеством таких ассигнаций?
        - Я лишь выполнял поручение, - ответил Бротар. - Я не знаю, как особа, которая все это придумала, будет пускать в ход свои ассигнации. Я получу свои деньги и уеду из России.
        - Во Францию?
        - Нет. Мне на старости лет хочется хоть немного пожить в тепле. Я выбрал Италию.
        - Разумно. Мне кажется, господин аббат, мы с вами договоримся. Слушайте меня внимательно. О Господи, вода, наверно, совсем остыла!
        Господин Поль заботливо подлил в таз воды из кувшина, но Бротар не ощутил тепла.
        - Итак… Тот, кто задумал эту авантюру, уверен, что сможет подменить фальшивыми ассигнациями большую партию настоящих, так что ему достанутся настоящие, а фальшивые поедут куда-нибудь в Сибирь. Это - главное условие. Значит, упомянутая персона занимает немалый пост и близка ко двору. Сия персона менее, чем ради миллионов, позориться не станет. Вы уверены, что не знаете имени заказчика бумаги и печатей?
        - Уверен. Я имел дело с посредником…
        И тут Бротар понял, что не все еще потеряно.
        - Кто этот посредник?
        - Это армейский офицер в отставке, который не имеет других средств к существованию, кроме карточной игры и сомнительных поручений.
        - И вы поверили ему?
        - Да. Он дал порядочный аванс.
        - Имя.
        - Михаил Нечаев.
        - Как вы с ним уговорились?
        - Я встречусь с ним в Санкт-Петербурге и передам формы для бумаги, печати, шрифты и все прочее.
        - Формы?
        - Да. Не могу же я провезти через несколько границ целый воз бумаги с такими водяными знаками.
        - Хм… Отчего он выбрал вас?
        - Оттого что я француз и могу выехать из России без затруднений. На меня в Голландии не обратят внимания. Но тут он ошибся.
        - Вы уверены, господин аббат, что он единственный посредник?
        - Нет, не уверен. Но мне кажется, что в таком деле чем меньше людей замешано - тем лучше.
        - Вы с каждой минутой все более мне нравитесь, господин аббат, - сказал королевский агент. - Вы знаете, где по вашим формам могут изготовить бумагу для ассигнаций?
        - Настоящую бумагу еще со времен императора Петра делают на Красносельской фабрике, туда соваться опасно. Есть хорошие мануфактуры в Ярославле и Калуге - Полотняный завод Гончарова в Калуге и мануфактура Затрапезнова в Ярославле. Мастера могут тайно принять заказ. Я полагаю, они сделают бумагу нужной степени белизны. Но этим буду заниматься уже не я. К тому дню, как выпустят ассигнации, я уже буду в Италии. Господин Поль, подлейте еще воды, а лучше - кликните служанку, пусть принесет другой кувшин и горячий кирпич заодно.
        - С радостью услужу вам.
        Агент вышел в коридор и весело окликнул проходившую служанку. Он говорил по-голландски куда лучше, чем Бротар, из чего можно было понять: он тут не первый год. Трудно сказать, что именно творится в Амстердаме, но о том, что в Гааге - нечто вроде места сбора агентов и дипломатов всех стран, известно каждому.
        Кроме кувшина, господин Поль потребовал в комнату Бротара хороший ужин.
        - Нам следует отпраздновать такое удачное знакомство, - сказал он. - Я знал, что вы человек покладистый. Если бы вы еще вспомнили что-либо о Михаиле Нечаеве, цены бы вам не было. Может быть, вы его с кем-то встречали?
        - Я видел его как-то возле богатого экипажа, - делая вид, будто вспоминает, - ответил Бротар. - Герба я не разглядел. Помню, он был четверочастный и с очень мелким рисунком.
        Нечаев стоял у дверцы и выслушивал того, или ту, или тех, что сидели в экипаже. Потом он поклонился, а карета укатила. Это было возле дворца Куракиных… князья Куракины, древний род, но герб - не их, у них более яркий…
        - Где в столице проживает ваш Нечаев?
        - За Казанским собором, на самой набережной Екатерининского канала, - тут же ответил Бротар. - По крайней мере, мне он дал этот адрес. Надобно спросить дом купца Матвеева.
        - А где он бывает?
        - А черт его знает, - честно сказал Бротар. - Думаю, в самых неожиданных местах. Он из тех молодых людей, которые могут оказаться вдруг в весьма почтенных будуарах… Но я, кажется, знаю, где Нечаев может встречаться с людьми, не привлекая к себе внимания. Он отличный фехтовальщик и бывает в Академии Фортуны.
        - В Академии?..
        - Это большой фехтовальный зал, где составляются ассо и заключаются пари. Все молодые офицеры ходят туда. Этот зал тайно посещают самые высокопоставленные особы, а когда ожидаются любопытные поединки, приезжают даже дамы в масках. Я думаю, там можно встретить и господина фаворита.
        - Занятно…
        - Но сейчас Академия, скорее всего, закрыта. Я вчера узнал новость - вся гвардия отправлена в Москву. Там случился бунт…
        - Да, я знаю. Вы рассказываете очень полезные вещи, господин аббат. Считайте, что по крайней мере одну бумажку из своего пухлого дела вы уже выкупили. Сейчас мы вместе поужинаем и обсудим ваши дела.
        - От ужина не откажусь, - сказал Бротар. - Только, простите, буду есть лежа. Ведь принесут мне когда-нибудь мой кирпич.
        Он вывернулся, он направил агента по ложному пути. Судя по беспорядочной жизни Мишки Нечаева, петербуржским помощникам господина Поля придется немало побегать за авантюристом, прежде чем обнаружится его непричастность к фальшивым ассигнациям. А к тому времени братья Пушкины получат формы и печати со шрифтами, наштампуют те триста тысяч рублей, о коих был уговор, Михаин Пушкин вместе с Федором Сукиным подменят фальшивыми ассигнациями те, которые через Мануфактур-коллегию должны пойти на оплату сделок с заграничными купцами и использоваться при отпуске российских товаров за границу.
        Хорошее заведение Мануфактур-коллегия! Очень для такого рода приключений подходящее. Дивно, что его начальство само до сей комбинации не додумалось. Непременно этим русским нужен человек, который расшевелит, ткнет носом, растолкует выгоду. Бротар вспомнил свой долгий разговор с вице-президентом Мануфактур-коллегии Сукиным и невольно усмехнулся - вот ведь бестолковый трус…
        Бротар похвалил себя за ловкость: кто его знает, что задумал этот господин Поль. Может, при покупке сведений у кого-то из российских чиновников в уплату пойдет новость о фальшивых ассигнациях. Им надолго разбираться станет! Лишь бы не прозвучали настоящие имена.
        - Не нужна ли вам помощь? - спросил господин Поль в ожидании ужина.
        - Нет, я сам управлюсь с полотенцем, - ответил Бротар.
        - Я имею в виду - помощь по части вашей затеи. Вы ездили в Виан с Больвейресом, я знаю, и что тамошние фабриканты?
        - Посмотрели на ассигнации и сказали, что раньше бумагу такого сорта не производили. Но ежели я дам им рецепт - изготовят. И стали расспрашивать. А откуда я знаю, что за дрянь кидают в чаны в Красном Селе, чтобы вышла бумага именно этой плотности и этого оттенка? Ведь до сих пор, как ни бьются, не могут сделать бумагу безупречно белого цвета, такого, чтобы у всех был одинаков.
        - Да вы уж стали знатоком.
        - Но мне, как вы понимаете, не бумага нужна, а формы со знаками. Больвейрес два часа пропадал, я ждал в трактире. Потом возвращается - все деньги, говорит, пришлось отдать за одно-единственное имя. Возле Саардама есть деревня Зандик, а там - вообразите, в деревне! - живет некий Генрих Каак, который отменно делает формы. Так что мы едем в Сардам. Может, договоримся, а нет - буду продолжать поиски.
        Вошла служанка, молча накрыла стол белоснежной скатертью, положила салфетки, вышла.
        - Мой кирпич! - крикнул ей вслед Бротар.
        - Я могу прислать человека с хорошим экипажем, - сказал господин Поль. - По крайней мере, ноги ваши будут в тепле. Но запомните, господин аббат, если вы попытаетесь как-то предупредить своего Нечаева или кого-то еще - это для вас плохо кончится.
        И тут Бротар едва не ахнул вслух.
        Он совсем забыл, что вскоре в Амстердаме появится Сергей Пушкин. Может статься, он даже получил наконец паспорт и во весь конский мах мчится из Риги в Голландию.
        Тихо, сказал себе Бротар, тихо, прежде всего - вкусный ужин за счет «королевского секрета». Перевести дух, выпить хорошего вина. И потом уже, выпроводив проклятого агента, подумать - как сделать, чтобы он с Пушкиным не встретился. Умнее всего было бы, если бы чертов картежник так и остался в России. Но он приедет… он приедет, а название гостиницы ему уже известно… нужно съезжать во что бы то ни стало!..
        - Довершите благодеяние, господин Поль, посоветуйте мне более подходящую гостиницу, чем «Семь мостов», - сказал Бротар. - Тут дует изо всех щелей и место чересчур бойкое. А я нездоров…
        - Я найду вам хорошую комнату, - пообещал агент. - Это несложно. И пришлю вам доктора. Здешние ветры - не шутка. Я боюсь, как бы вам не заполучить грудную болезнь.
        Этот человек говорил так искренне, как если бы о лучшем друге беспокоился. Бротар содрогнулся - надо ж настолько быть преданным своему подлому ремеслу!
        Тем забавнее, сказал он себе, тем забавнее.
        Он уже совсем опомнился, собрался с силами, и задача переиграть «королевский секрет» показалась ему даже привлекательной. О том, для чего старому королю целый воз фальшивых российских ассигнаций, он даже не задумался.
        Глава 8
        Андрей Федорович
        - Князь Черкасский, - повторила Эрика. - Князь Черкасский…
        Главное было - помнить это имя, помнить всегда, во сне и наяву. Князь Черкасский, поручик Преображенского полка, он там такой один, ни с кем не спутаешь. Фамилия двойная, но первая часть чересчур мудрена для курляндской глотки.
        Этого человека она убьет.
        Ночная дуэль, подлый удар в грудь, потом - долгое умирание. Разве такое прощают?
        Добрый офицер-измайловец, Фридрих фон Герлах, оказалось, знавал дядюшку Карла Фридриха Августа фон Гаккельна. Где-то они вместе воевали, в какие-то походы ходили - Эрика не поняла, о чем речь. Но это выяснилось уже потом, когда фон Герлах отпоил Эрику мадерой, которую слегка разбавил колодезной водой. И правильно сделал - от хмельного напитка Эрика, весь день не евшая, немного отупела.
        Сперва в голове звучало лишь одно слово: «опоздала». Потом пришли и другие.
        Она просилась к телу Валентина - последний поцелуй в мертвые губы, в этом и враг бы не отказал! Фон Герлах объяснил - полк чуть ли не в полном составе уходил в Москву, товарищи хотели проститься с Валентином по всем правилам - не откладывать же похороны до их возвращения. Валентин был католик - при измайловцах кормился некий патер, его подняли спозаранку, он сделал все необходимое. Фон Герлах был лютеранин, как и родители Эрики, но на отпевание сходил, все было хотя и устроено поспешно, однако очень, очень достойно!
        Потом старый офицер предложил уложить Эрику в пустующем покое казармы, но она отказалась. Она хотела посидеть в одиночестве и хоть как-то собраться с мыслями, хотя после бурных рыданий это было мудрено. Измайловец вынес ей хлеб с солониной, и она, еще десять минут назад полагавшая, что должна усилием воли прекратить свою жизнь и соединиться с Валентином, принялась жевать, не чувствуя вкуса. Вкус, впрочем, был более или менее привычный - дома ей приходилось есть и ржаной хлеб, который пекли крестьянки, и настоящую солонину в гостях у дядюшки, который нарочно приказывал готовить на зиму бочонок так, как в армии, чтобы вспоминать молодость.
        И вот она сидела на лавочке у казарменной стены, завернувшись в украденный плащ. У нее не было ничего своего - платье и туфли купил Михаэль-Мишка, нож и кошелек дал Гаккельн. Но она думала о мести - и эти мысли были сейчас ее главным богатством, они заставляли ее смотреть в будущее.
        - Князь Черкасский…
        Конечно, за Валентина может отомстить московская чума. Но нельзя во всем полагаться на чуму - вдруг эта дама проявит милосердие именно к князю Черкасскому?
        Эрика смутно представляла себе, где Москва и что такое бунт. Старый измайловец объяснил ей, что до Москвы шестьсот верст - он уже мерил расстояния русскими верстами. Через неделю экспедиция графа Орлова будет там. Вряд ли она управится с бунтовщиками менее, чем за месяц. Скорее уж на это потребуется месяца два - за два месяца к тому же похолодает и чума пойдет на спад. Полки нужно ждать в столице к Рождеству.
        Как дожить до Рождества?
        У Эрики был выход из положения - на самый крайний случай. Она могла взять деньги из дядюшкиного кошелька и вернуться домой, в Лейнартхоф. Гаккельн помог бы помириться с родителями. Мать глупа, но добра - узнав про обручение с Валентином и смерть жениха, она будет рыдать вместе с дочкой. А потом, поняв, что девственность Эрики в сумасбродном путешествии не пострадала, опять наладить сватовство барона фон Оппермана.
        Эрику приучили превыше всего на свете беречь, ценить и уважать собственную девственность, видеть в ней некий духовный капитал, не говоря уж о капитале телесном. Сейчас, думая обо всем сразу, одновременно вонзая нож в грудь князя Черкасского и въезжая в Митаву, она вдруг поняла: девственностью можно заплатить за месть! Вот для нее лучшее употребление!
        Все нравоучения, которыми девицу потчевали чуть ли не с двух лет, пошли прахом. Осталось одно: она всю жизнь не будет знать покоя, если не отомстит за смерть Валентина. И это - главное!
        Как же употребить внезапно пришедшее на ум богатство?
        И внутреннему взору Эрики представилась Сибирь.
        Нож в грудь - это слишком легко, слишком мало. Черкасский умрет, даже не осознав причины своей смерти. Он должен жить так, чтобы смерть казалась ему желанной! И каждую минуту помнить о Валентине. Он должен оказаться в той Сибири, которая живет в курляндском воображении, то есть - в краю невыносимого холода, диких зверей и пещер, в которых замерзающие истощенные узники с чугунными ядрами, прикованными к ногам, день и ночь катают тяжеленные тачки с рудой, там же и грызут сухие корки, и спят, пробуждаемые ударами девятихвостых плеток. В эту Сибирь следует поместить князя Черкасского - и пожелать ему долгих лет жизни!
        Это может сделать для Эрики только очень высокопоставленная особа. Может быть, жених в шелковой маске и есть такая особа?
        Этот брак для него - очень важная сделка. Речь о больших деньгах. Невесту-дуру выкрали, чтобы повести под венец и лишь после того предъявить родителям как законную супругу. Что там Михаэль-Мишка говорил милому дядюшке?
        Чем больше Эрика размышляла - тем яснее становилось, что придется возвращаться в Царское Село. Немного денег есть, добрый фон Герлах поможет нанять повозку. И кому придет в голову расспрашивать дуру, где она пропадала? Вернулась каким-то чудом - и пусть благодарят Господа, что вообще прибрела!
        А потом нужно сделать все возможное, чтобы найти мнимых родителей еще до свадьбы…
        Менее всего Эрика думала раньше о тех, на чьи деньги рассчитывал замаскированный жених. Сейчас ей стало жаль их - они ведь так никогда и не узнают, что их дитя погибло. Хитрый дядюшка похоронит утопленницу в лесу, тайно, чтобы вся интрига не раскрылась. Но, с другой стороны, что для этих людей приятнее: получить дочь-дуреху, не умеющую двух слов связать, или красавицу, которая за два-три месяца научится говорить и окажет какие-нибудь таланты?
        Решив не заглядывать чересчур вперед, Эрика встала с лавочки. Хорошо бы посетить место, где похоронен Валентин… выплакаться, все ему рассказать сквозь слезы, не может быть, чтобы не услышал! Сказать о своей любви, пообещать месть! Да, это необходимо.
        - Фрейлен плохо представляет себе этот город, - сказал фон Герлах. - Фрейлен сама до кладбища не дойдет, оно за Невой, за Васильевским островом, за речкой, как бишь ее… Это верст пять, не менее, если не шесть. Кабы не река, по прямой вышло бы версты четыре, но нужно идти к наплавному Исаакиевскому мосту.
        - Нет ли там перевозчиков? - спросила Эрика.
        - В такое время? Впрочем, там могут быть рыбаки. Они бы перевезли фрейлен, но как быть дальше?
        - Вы можете раздобыть лошадь с повозкой? Возьмите с собой вашего денщика! Мы доедем до берега, вы переправитесь со мной, он постережет повозку, все очень просто! - Эрика разволновалась. - Я должна там быть! Я умру, если не пойду туда!..
        И ей сейчас казалось, что она действительно умрет, если среди ночи не окажется на кладбище для иноверцев. Умрет… или раздобудет лошадь с бричкой, даже если придется заколоть извозчика…
        В каждом человеке есть некоторое количество запретов, и их можно представить себе в виде веника, состоящего из отдельных прутьев, связанных крепким мочалом. Нельзя воровать, нельзя гадить посреди улицы, нельзя подавать руку карточному шулеру, да мало ли? Главное в этом венике - мочало, удерживающее запреты вместе и не дающее им воли.
        У Эрики, когда она упрашивала старого измайловца отвезти ее на кладбище к Валентиновой могиле, мочало треснуло и прутья разлетелись. Это и должно было случиться - когда она представляла, как ловко вотрется в доверенность к людям, которые сочтут ее за свою дочь, оно уже держалось на волоске.
        Ей нужно было попрощаться с Валентином, все прочее не имело значения.
        Фон Герлах не выдержал страстных уговоров. Возле Измайловской слободы за тридцать лет поселилось немало народу, кормившегося от полковых щедрот. Офицер знал, где найти человека с телегой, чтобы не брать лошадь на полковой конюшне. Там их и осталось-то менее полудюжины - прочие ушли с обозом в Москву.
        Эрика пошла за ним, чтобы не терять времени напрасно. И без возражений села на край довольно грязной телеги, а офицер поместился спереди, рядом с возчиком.
        Им повезло - выехав к Неве и малость спустившись по течению, они, не доезжая устья Мойки, нашли рыбаков с лодками. Возчик согласился ждать.
        До сих пор самой широкой рекой, через которую переправлялась Эрика, была Двина. И ширина Двины казалась незначительной - не более десяти минут катил экипаж по наплавному мосту. Нева показалась бескрайней - особенно ночью, когда, сидя в лодке посреди реки, разве что далекие огни на ее берегах видишь, и то - не угадать расстояний.
        Плеск весел и далекие голоса, отрезвляющий речной холодок и негромкий разговор старого измайловца с перевозчиком - совершенно непонятный, потому что по-русски, и потому имеющий столько же смысла, сколько скрип уключин. Эрика, сидя на носу, куталась в ворованную епанчу и собиралась с духом. Она должна проститься с женихом, что бы ни случилось. Она это сделает, она обнимет хотя бы земляной холмик.
        На том берегу были устроены причалы. Фон Герлах выбрался первый, поставил на доски фонарь и протянул руку Эрике.
        - Куда теперь? - спросила она.
        - Тут где-то есть прямая и длинная улица. По ней версты полторы до русского кладбища, и потом с полверсты - до кладбища иноверцев, что за речкой, но я не представляю, как мы в потемках будем искать могилу…
        - Найдем.
        Но стоило им пройти два десятка шагов по берегу, как навстречу непонятно откуда выскочил человек и встал перед ними, загораживая путь.
        - О мой Бог, да это же та сумасшедшая, - с облегчением сказал измайловец, подняв повыше фонарь.
        - Это женщина?
        - Да, фрейлен. Бедная женщина, муж которой помер - и она помешалась. Она вообразила, будто душа мужа вселилась в ее тело, надела его мундир и ходит по городу, - и он обратился к безумной по-русски, видимо, уговаривая ее дать дорогу.
        Но та замахнулась на него клюкой и заговорила с Эрикой.
        - Дайте ей денег, и пусть она убирается, - сказала Эрика.
        - Она так просто не уйдет. Как бы не стала драться.
        - Чего ей от меня нужно?
        - Я только отдельные слова понимаю. Велит стоять, ждать…
        - Разве в столице нет ни одной богадельни для таких женщин?
        - Должны быть. Но эта уже по меньшей мере десять лет тут бродит. Говорят, она не ночует под крышей, а только под открытым небом, даже зимой.
        - И она жива… - пробормотала Эрика. Несправедливость жизни изумила ее - женщина, которой полагалось бы замерзнуть насмерть, жива, а молодой, веселый, отважный Валентин - мертв…
        - Она жива, - согласился измайловец. - В самом деле, дам-ка я ей копейку.
        Но женщина в зеленом мундире и красных штанах, в обвисшей треуголке на голове, отвела протянутую руку.
        - Но надо же что-то с ней сделать! - воскликнула Эрика. И тут издалека донеслись крики.
        - Что это?
        - Кому-то велят стоять, - перевел с русского фон Герлах. - Мужчина за кем-то гонится, кажется, за женщиной. Они бегут сюда. Подержите фонарь, фрейлен Эрика, мне это очень не нравится.
        Эрика взяла фонарь, а измайловец обнажил шпагу.
        Улица, действительно длинная и прямая, была освещена от берега вглубь, и на ней в сотне шагов от Эрики, измайловца и безумной появилась из-за угла женская фигурка, понеслась так, как может бежать только человек, который спасается от смерти.
        Из-за того же угла возникла и мужская фигура.
        Мужчина с криками гнался за женщиной, а та бежала на свет фонаря.
        Еще несколько мгновений - и Эрика увидела, что беглянка очень молода, почти девочка. И одета она не на простонародный лад - на ней платье побогаче, пожалуй, чем у самой Эрики, с дорогими и пышными кружевами.
        Девочка подбежала и выкрикнула что-то, непонятное Эрике, но, к счастью, понятное измайловцу.
        - Ведите ее к лодке, фрейлен, - приказал он. - Скорее, скорее! И отчаливайте! В реке ее не достанут!
        Сам он пошел навстречу мужчине, выставив перед собой шпагу. Рядом с ним, бок о бок, поспешила безумная со своей клюкой.
        Эрика догадалась поставить наземь фонарь, схватила девочку за руку и увлекла ее к причалу. Они так поспешно соскочили в лодку, что чуть ее не опрокинули. Рыбак-перевозчик сперва ничего не понял, но Эрика закричала на него и хотя кричала по-немецки, перевода не потребовалось. Он взялся за весла и отогнал лодку на два десятка шагов от причала.
        Девочка что-то сказала ему по-русски, он оставил весла и размашисто перекрестился.
        - Говорите вы по-немецки? - спросила Эрика. - Говорите вы по-французски?
        - Да, я говорю по-французски. Я безмерно вам благодарна, сударыня! Вас послал мне Господь! Боже, я успела, я успела…
        А я опоздала, подумала Эрика, я опоздала, и как же теперь попасть на кладбище?
        Фонарь на берегу, который она высматривала, исчез, загороженный чьим-то телом, опять появился, подскочил. Эрика увидела - он в руке у фон Герлаха.
        - Уплывайте, уплывайте! - по-немецки закричал измайловец. - Не смейте причаливать! Плывите на тот берег!
        - Что это значит? - спросила Эрика девочку. - Кто этот мужчина, который вас чуть не убил?
        - Это мой муж, которого я люблю более всего на свете…
        - Любите - после того, как чудом спаслись?
        - Да, он не виноват, я все расскажу вам, он не виноват!
        - Значит, виноваты вы? - сердито спросила Эрика.
        Девочка по-русски приказала грести к левому берегу Невы. На вопрос она ответила не сразу.
        В темноте Эрика едва разбирала черты ее лица, но догадалась - по щекам катятся слезы, и девочка молчит лишь затем, чтобы не разрыдаться.
        Эрику все это раздражало безумно.
        - Куда вас доставить, сударыня? - спросила она.
        - Я не знаю, - девочка всхлипнула. - Может быть, я могу хотя бы до утра побыть у вас? Я не стану мешать, я посижу в кресле… и мне нужно сменить сорочку… у меня нет при себе денег, я потом заплачу вам…
        - Сменить сорочку? Это обязательно? - Эрика готова была ответить криком на самую невинную просьбу.
        - Да, сударыня, моя сорочка в молоке…
        - В каком молоке?
        - В моем, я кормлю ребенка… Господи, господи!.. - и она запричитала по-русски, уже откровенно плача.
        - Где ваш ребенок? - спросила Эрика и, не дождавшись ответа, закричала: - Где ваш ребенок?!.
        - Я не знаю…
        Тут уж Эрика не нашлась, что сказать.
        Весла шлепали по черной воде, лодка неторопливо продвигалась к левому берегу - туда, где ждал человек с телегой. Загадочная беглянка тихо плакала. Все было не так…
        - Скажите ему - пусть возвращается на тот берег, заберет господина фон Герлаха, - велела Эрика своей нечаянной спутнице. - Мы подождем его тут, в повозке.
        - Да, сейчас.
        Девочка объяснила перевозчику по-русски, что он должен сделать. Между ними вышел спор, кончился он тем, что девочка сняла с руки браслет и отдала мужику.
        - Ваш браслет во сто раз дороже, чем перевоз через Неву, - сердито сказала Эрика.
        - У меня нет при себе денег. Когда вернется тот господин, он все устроит, даст перевозчику гривенник и вернет браслет. Потом я его продам и… и что-нибудь придумаю…
        Они отыскали телегу. Ее кучер спокойно спал, завернувшись в армяк. Эрика села на край и указала девочке на место рядом с собой.
        - Садитесь, сударыня. Нам тут ждать не меньше часа.
        - Да, благодарю…
        Они помолчали.
        - Как мне называть вас? - спросила девочка (Эрика не могла поверить, что дитя, на вид чуть старше четырнадцати, уже стало женой и матерью).
        Эрика задумалась. Свое привычное имя она не хотела даже упоминать, было еще второе - Вильгельмина. Но сокращенное от Вильгельмины - Минна, а его Эрика просто ненавидела.
        Впрочем, имелось еще и третье - то, под которым ей предстояло венчаться с замаскированным женихом и стать наследницей богатых родителей. И к нему уже следовало привыкать.
        - Меня зовут Екатерина.
        - Я - Анна, Анетта.
        Фамилии, похоже, были ни к чему.
        Будь она неладна, эта Анетта, думала Эрика, теперь придется придумывать какой-то иной способ добраться до кладбища. А все безумная старуха виновата - остановила, велела ждать, пока не прибежит Анетта… то есть безумная заставила фон Герлаха и Эрику спасти эту несчастную девочку?..
        - Вы петербурженка, сударыня? - спросила Эрика.
        - Я несколько лет жила в столице до замужества. Потом родители мои уехали жить в Москву, а я с мужем… впрочем, это неважно… Мой отец - известная в обществе персона, и если вам когда потребуется его помощь… Я вам навеки обязана! Для меня главное - найти мою семью, дождаться встречи, матушка найдет способ помирить меня с мужем, мне ведь даже не в чем просить у него прощения, я не виновата, клянусь вам, я не виновата!
        - В чем, сударыня? - рассеянно спросила Эрика. Приключения Анетты были ей в сущности безразличны, своего горя хватало.
        - В том, что родила такого ребенка…
        Эрика невольно покосилась на Анетту. Кого бы девочка ни родила, хоть безногое дитя (это весной случилось в Митаве, в знакомой семье), это не повод для мужа ночью гоняться за женой, пытаясь ее убить.
        - Но сейчас все устроится, все обязательно устроится, - продолжала Анетта. - Господь послал мне Андрея Федоровича и вас.
        - Кого? - переспросила Эрика, потому что имя «Андрей Федорович» Анетта произнесла по-русски.
        - Вы еще не поняли? Андрей Федорович спас меня от смерти, а вы увезли… вы не петербурженка? - догадалась Анетта. - Вы не знаете, кто таков Андрей Федорович?
        - Нет, не знаю.
        - Это, это… нет, во французском языке нет таких слов… Если Андрей Федорович кому-то дает деньги, хотя бы полушку, тому человеку будет счастье и удача.
        - Безумная дает деньги?
        - Да. Это уже все заметили. Послушайте, если мы встретились благодаря Андрею Федоровичу, это значит - мы должны подружиться, - как-то неуверенно сказала Анетта. - Я готова быть вам другом, навсегда, до самой смерти! И за ваше добро ко мне отплачу!
        Тут Эрику осенило.
        Для того, чтобы выполнить обещание и отомстить князю Черкасскому, ей действительно была необходима подруга - и такая, для которой русский язык родной. Подруга ни у кого не вызывает опасений, особенно если она почти дитя, подругу можно принимать у себя в любое время, с подругой можно выезжать, с ней можно меняться платьями, наконец!
        - Да, я тоже готова быть вам другом! - ответила Эрика. - Но объясните, ради Бога, отчего вы бегаете ночью по острову, отчего за вами гонится ваш муж?
        - Я попала в такую беду, что разум человеческий ее понять не в состоянии, - сказала Анетта. - Никто, никто не может объяснить, что со мной произошло!
        - Расскажите, - не столько попросила, сколько приказала Эрика. Она уже чувствовала, что эта девочка ей необходима, она внутренним слухом слышала финал странной истории: Анетте необходимо где-то спрятаться, пока не найдутся люди, умеющие ей помочь. И Эрика уже представляла себе, как это можно сделать…
        - Да, конечно! Вы должны знать это. Сперва хочу сказать, что я из очень хорошей семьи. Меня воспитали так, как в Екатерининском институте не воспитывают, я и рисую, и танцую отменно, и ко мне ничего гнусного, ничего дурного близко не подпускали, я плохих слов у батюшки с матушкой никогда не слышала. Меня растили, чтобы я была верная супруга и добродетельная мать! Потому я и обрадовалась, что могу уехать из столицы… там ведь одни соблазны… а я не такая! Я в пятнадцать лет впервые увидела моего мужа и сказала себе: это он, коли не он - другого мне не надобно. Я тут же матушке своей во всем призналась. И нас вскоре повенчали.
        Эрика подумала, что напрасно она не призналась матери в любви к Валентину. Шуму было бы много, а потом бы родители поняли, что другого выхода, кроме венчания, нет.
        - А через неделю после свадьбы мы с мужем поехали в Ярославль, он был назначен в ярославский гарнизон секунд-майором кирасирского полка. Мы приехали, поселились в прекрасном доме, и год спустя в этом же доме я сына родила… Като, я сейчас скажу что-то, чему вы не поверите. Дитя мое родилось чернокожим…
        Эрика, слушавшая вполуха, при последнем слове ощутила нечто вроде удара подушкой по голове.
        - Чернокожий?
        - Да, Като, да!
        - Но это может быть, только если вы позволили себе!..
        - Клянусь вам - нет! Я прожила год в Ярославле, там нет ни одного арапа! Ближайшее место, где можно отыскать арапов, - это Москва!
        - И что, вы все это время не наезжали в Москву?
        - Нет, один раз ездила - тогда я уже носила моего Валериана… он еще не окрещен, но мы с мужем решили дать ему имя Валериана, когда я была на сносях… И вдруг он рождается чернокожим! Я чудом спаслась - он стрелял в меня… Если бы не Марфа, я бы не уцелела, а дитя мое было бы подброшено в воспитательный дом!
        - Какая странная история! А кто это - Марфа?
        - Кормилица. Мне нашли хорошую кормилицу еще за две недели до родов. Ей не повезло, бедняжке, ее дитя сильно хворало. За два дня до моих родов она похоронила сыночка. Но молоко у нее не пропало. Она сразу догадалась, что делать, она сперва спрятала меня с ребенком у какой-то своей ярославской кумы, потом сказала: нужно ехать в Москву к родителям, родители в беде не бросят, а потом это дело как-нибудь объяснится. Она же наняла повозку, она выкрала из дома мои вещи и ценности. Мы пустились в дорогу - и на полпути узнали, что в Москве чума. Тогда мы решили ехать в подмосковную - у моих родителей есть деревня, небольшая, всего двести душ, - и приехали, но их там не оказалось. Нам следовало остаться в деревне, но я боялась, что муж приедет за мной туда. Мы с Марфой подумали, что матушка с сестрицами могла отправиться в Санкт-Петербург, там переждать заразу. Но и мой муж тоже так подумал. И вот оказалось, что моих здесь нет, они не смогли почему-то выехать из Москвы! А ни к кому из родни я обратиться не могу - как я приду к ним с чернокожим ребенком на руках?
        - Да, - сказала Эрика, - положение безвыходное. Вам, Анетта, нужно где-то переждать проклятую чуму. И лучше бы - не там, где ваше дитя. Если вы будете вместе с ребенком - мужу легче будет найти вас.
        - Он сошел с ума, он не верит ни единому моему слову, - пожаловалась Анетта.
        Эрика подумала, что на месте мужа и она бы не поверила. Но не все ли равно, кто отец младенца? Ей, Эрике, это совершенно безразлично. Главное - вот сидит особа, которая поможет добраться до князя Черкасского.
        - Если мы действительно друзья, то я могла бы вам помочь. Но и вы помогите мне. Так вышло, что мы друг другу необходимы…
        - Это Андрей Федорович так устроил! - воскликнула Анетта. - Я знала, что Господь пошлет мне избавление! Это через Андрея Федоровича оно пришло!
        Эрика возражать не стала.
        Глава 9
        Возвращение дурехи
        - Ни черта! - сказал Нечаев и соскочил с коня. - Всю задницу себе отбил. Никто ничего не видел! Как сквозь землю проклятая дура провалилась!
        - Чтоб я еще когда с тобой связался, - хмуро сказал Воротынский. - Ты неудачник, Мишутка. За что б ты ни взялся, итог один - пустые хлопоты. И что я, старый дурак, за тобой увязался?
        - Или на небо живьем вознеслась? - спросил Нечаев. - Как бы не свалилась в пруд и не утопла.
        - Помяни мое слово, она в парковых прудах. И плакали наши деньги. Да и не только деньги…
        Нечаев перекинул поводья через конскую голову, что было совсем просто - конь устал и морда у него только что в колени на ходу не утыкалась.
        - Сделаю проводку и пойду задам ему корму.
        - Он-то свой корм заработал!
        Воротынский был прав - да разве сейчас время для правоты?
        Уже не впервые с Нечаевым приключалась такая история: брался за дело, сперва все ладилось отменно, словно бы Фортуна несла его в ладонях, и любое безумство сходило с рук. Вот сейчас - дивно совпало, что в Курляндии случайно встретил старого боевого товарища, что люди этого товарища изловили на лесной дороге беглую дуру, что обвели вокруг пальца опытного сыщика Бергмана, посланного за дурой, чуть ли не из-под носа у него увезли девку. И далее везло - в Риге с ним не столкнулись, письма дождались, в Царском Селе дуру спрятали. Всего-то с гулькин нос дела осталось - в нужный час препроводить ее под венец. И - извольте радоваться! - тут-то голубушка Фортуна сказала: «А не жирно ли тебе, Мишка Нечаев, будет?», повернулась спиной, задрала юбки и показала в точности такой же огромный круглый зад, как на французской срамной гравюре.
        Самое печальное - он знал, когда и почему все это началось.
        Три года назад Фортуна сказала: «Нет у тебя, братец, совести вовсе…»
        В армейском драгунском полку вместе с Нечаевым служил пожилой офицер. Служил, служил - и стал заговариваться. Не сразу, но сообразили, что товарищ ослабел рассудком. Отцы-командиры решили - надо отправить в отставку, где-то у него ведь есть родня, пусть за ним присматривает. Написали письма, получили ответы, оказалось - родня живет совсем небогато.
        И тогда в полку объявили подписку. Собрали для бедняги немалую сумму серебром и ассигнациями. И поскольку поручик Нечаев как раз выпросился в отпуск в те края, навестить больную мать, то вручили ему деньги и обязали доставить к родне того офицера, деньги же передать его племяннику, с коим уже был уговор.
        Нечаев поехал, но ведь дорога - это такое дело, вечно что-то приключается. Заезжие шулера усадили его за карточный стол, и как-то само вышло, что в трое суток он проиграл и свое жалованье, и деньги, собранные для полкового товарища. Доставить его - доставил, сколько мог - из карманов выскреб и отдал. Что тут еще сделаешь?
        Эта история стала известна в полку. С офицерами, особенно с ремонтерами, всякое происходило - деньги, на которые полагалось приобрести новых лошадей, проигрывались и потом годами возмещались. Но именно то, что Нечаев поступил неблагородно по отношению к товарищу, всех возмутило безмерно. Пришлось выйти из полка и даже жить как попало.
        Он поклялся больше карт в руки не брать, а что толку? Фортуна сказала: «Мало тебя проучили, я вот добавлю…»
        И при всей его ловкости, при всей его отваге, при всем успехе у прекрасного пола, ни одно дело не мог он более довести до удачного конца.
        Однажды треклятая Фортуна вовсе лихо с ним обошлась. Его стройный стан, изумительно синие глаза и светлые волосы нравились дамам - и однажды невероятным образом Мишка оказался в постели у особы, на которую мог разве что снизу вверх глядеть, как на Луну. Дама эта была известная графиня Брюс. И Нечаев, даже не сильно стараясь, исхитрился очень ей угодить. Казалось - теперь-то все наладится, Прасковья Александровна, лучшая подруга государыни, сумеет позаботиться о любовнике. Всюду у нее приятели, довольно шепнуть словечко. Да что приятели, старший брат - сам граф Румянцев, полководец милостью Божьей, и коли возвращаться в армию - лучшего покровителя не придумаешь. И что? А то, что графиня обнаружила своего прекрасного любовника в амурной позитуре с собственной горничной. Как оно вышло, что за дивное затмение нашло на Мишку? На кой черт ему эта задастая девка, когда светские подруги графини на него уже с любопытством поглядывали?!.
        Графиня Брюс - не такая дама, чтобы приключения с горничными терпеть. Даже без особой злости назвала дураком и велела убираться. Убрался не сразу, рассчитывал - будет примирение, все ж дама в годах, должна удерживать молодого любовника! А она и не подумала…
        Нечаев ходил вокруг двора, конь понуро шел рядом. Мысли в голове были самые замогильные: ну вот, мало что сам опростоволосился, так еще подвел Воротынского. Про эту беду никто не узнает - да только сам ведь будешь знать и помнить, и знание встанет тебе поперек пути, когда за что-то новое возьмешься…
        И будешь опускаться все ниже и ниже… в один прекрасный день наймешься зазорных девок сводням поставлять, тоже ведь ремесло…
        Вообразив себя на дне жизни, в грязи неотмываемой, Нечаев содрогнулся. Это было - как будто он, тонучи в болоте, коснулся ногами твердой почвы и стоит на цыпочках, а на поверхности жижи - один лишь разинутый рот. И вдруг его осенило. Нужно вернуть деньги тому убогому, пусть даже про то никто и никогда не узнает. Вспомнить, сколько проиграно, и вернуть по частям, ибо все сразу - не получится.
        Господи, мысленно произнес Нечаев, знаю, что грешен, да только хочу выкарабкаться, помоги, Господи, может, и из меня еще что путное выйдет?.. Из тех денег, что мне следуют за эту затею с девкой, себе оставлю десять рублей, прочее - отдам в возмещение, и найду способ прокормиться честно! Неужто я Тебе уж совсем более не нужен, Господи?..
        Воззвав таким образом, он поравнялся с калиткой, и тут же калитка отворилась.
        - Бог в помощь, - сказала невысокая и скромно одетая на городской лад русоволосая девица. - Не было ли у вас на дворе пропажи?
        - Нет, голубушка, не было, ступай с Богом, - отвечал погруженный в задумчивость Нечаев и услышал в ответ знакомое и гневное:
        - Дай-дай-дай!
        Он ахнул, выпустил поводья, распахнул калитку и увидел свою ненаглядную дуру. Девица держала ее за руку.
        - Заходи, сударыня! Заходи! - воскликнул он. - Где ж ты нашу дуреху отыскала и как догадалась ее сюда привести? Воротынский! Воротынский!
        - Дай, сударь, присесть, с утра ее по дворам вожу, - жалобно сказала девица. - И деваться никуда от нее не могу, вцепилась в руку, как клещ, и бормочет. Мишка, говорит, Мишка, а что за Мишка - Бог весть.
        - Так это ж я! Марья, Федосья! Где вы там пропали?.. Ишь ты, и епанча моя тут, все сыскалось!..
        Нечаев устроил целый переполох. Прибежали женщины, хотели было увести дуру наверх, но она не отпускала руки своей спасительницы. Так их и усадили рядком за стол.
        - Я ее за лугом встретила, на тропке, я шла тропкой, - смущаясь, говорила девица. - Спросила ее, как Царское Село обойти и выйти на Московский тракт. А она - хвать меня, и бормочет, и бормочет! Я поняла, что она царскосельская, из-под надзора сбежала. Делать нечего - пошли ее дом искать. Слава те Господи, нашли. А теперь заберите ее, а мне водицы дайте - и пойду я.
        - Какой водицы? - возмутился Воротынский. - Ты, сударыня, с ней полдня мучаешься! Сейчас бабы накроют на стол, поешь с нами, сделай милость. Да что ты за узел свой держишься? Ей-богу, не украдем!
        Девица, потупив глаза, поставила на пол небольшой узелок с имуществом.
        - Мне б умыться, - тихо сказала она. - Думала, до тетушкиной деревеньки дойду, а не вышло…
        - Федосья! Возьми ее к себе, все устрой, воду согрей! - велел Воротынский. Был он не то чтобы доволен, а просто счастлив.
        Дура не желала отпускать свою спасительницу - держа ее за подол, потащилась следом, в комнату Маши и Федосьи. Нечаев и Воротынский остались за столом одни.
        - Надо узнать, что за девка, отчего по лесам с узелком бродит, - сказал Воротынский. - Мало ли чья. Не разболтала бы…
        - Пусть Марья ее расспросит, - придумал Нечаев. - Бабе-то она все разболтает.
        Призвали Машу, приказали ей выяснить все, что возможно. И чуть ли не через пять минут она пришла со сведениями.
        - Девка-то уж не девка, больше месяца как родила, сама кормила и грудь не засушила. Теперь вот не знает, как быть, чтобы молоко в груди перегорело, - сказала она. - Я чай, грех был. Где дитя - неизвестно, а саму из дому выгнали, она к тетке своей пробирается, у тетка где-то при Московском тракте деревенька. Тетка бездетная, примет, поди… и сидеть ей в той деревне со старухой, пока старуха не помрет, потому как больше податься некуда…
        - Ну, это еще полбеды, - философски заметил Воротынский. - В деревне дурочке самое место. Ей ведь, поди, и шестнадцати нет. Дурочка - одно слово.
        - Шестнадцать есть, она с виду дитя, а разделась грудь помыть - так уже спелая девка, - сообщила Маша. - Звать Анной. Что еще надобно?
        - Ничего, ступай.
        - Надо ей хоть немного заплатить, - сказал Нечаев, когда Маша ушла.
        - Ты дуру проворонил - ты и плати.
        - Оба проворонили.
        - Так твою ж епанчу стянула! Вот дура дурой, а так на носочках прошла - тише мышки!
        Аргумент Воротынского своей нелепостью смутил Нечаева. Но по-своему старый приятель был прав - тут подгадила не Фортуна Воротынского, а нечаевская Фортуна.
        Федосья привела Анну, усадила за стол, принялась потчевать. Дура была тут же, держалась за рукав своей спасительницы, заглядывала ей в рот, гладила ее по плечу.
        - Ишь ты, подружку себе нашла, - сказал Воротынский. - Послушай, брат Михайла, вели Андреичу заложить наш дормез. Доставим Анюту к тетушке как графиню. Что по дороге ноги бить.
        И дормез был заложен, и вознаграждение спасительнице вручено, невзирая на ее смущение, а с отъездом ничего не вышло - дура вцепилась в новоявленную подружку, охватила ее и принялась орать «дай-дай-дай», да так пронзительно - на все Царское Село.
        - Вот ведь незадача! - воскликнул Нечаев. - Не отпускает она тебя, сударыня, ты ей полюбилась.
        - Вы ее отвлеките, пряник ей дайте, а я выбегу за дверь, - посоветовала спасительница. Но и пряник не помог.
        - Вот сказывают, дураки хитры, я не верил, а они хитрее умного человека, - объявил Воротынский. - Как пакость учинить - в них прямо сатанинская хитрость пробуждается. Аннушка, голубушка наша, переночуй ты у нас, Христа ради. Авось завтра дуреха угомонится. Посиди с ней, песенку ей спой, она песни любит.
        - Да уж придется остаться, - гостья невольно улыбнулась.
        Постелили ей в комнате у дуры на полу - женщины притащили две перины, под них подостлали тюфяк, и ложе вышло той же высоты, что кровать.
        Поздно вечером Нечаев и Воротынский сидели в своей комнате, пили венгерское вино и рассуждали о будущей свадьбе.
        - Сбудем дуру с рук - пусть сам ее стережет, - говорил Нечаев. - Нам бы только до венца ее доставить и проследить, чтобы из храма Божия не сбежала. С нее станется.
        - Нам нужно убедиться, что Бергман, хитрый черт, до правды не докопался. Коли он так умен, как про него бают, ему надобно всех допросить, кто мог знать эту историю с украденным младенцем. А начнет допрашивать - ниточка и потянется.
        - Может, уже и начал…
        - Плохо, коли эту Анну с нашей дурой соседи видели - как она ее водила и во все дворы стучалась. Поезжай-ка ты завтра в Питер и попробуй нашему жениху хоть записочку передать. Может, умнее было бы отсюда съехать вместе с бабами. Питер велик - там бы так спрятались, ни одна собака бы не нашла. Твое здоровье, Михайла!
        - Твое здоровье, Глеб Фомич. А я знаю, где можно спрятать нашу дуру. Там ее точно искать не станут.
        - В петровской кунсткамере разве! Там она среди уродов затеряется!
        Нечаев рассмеялся. От чувства облегчения он ощутил нешуточную потребность в выпивке - и вот уж третью бутылку из-под крепкой мадеры приятели ставили на пол.
        - Нет, она не урод! Кабы у нее в голове не торричеллиева пустота - сам бы к ней посватался!
        - Не Торричеллий, а Трофоний, - поправил Воротынский. - У Трофония была пустая пещера. А в ней некая сила незримая - может, бесы. И кто туда к оракулу шел - выпихивали.
        - Нет, Торричеллий, он опыты ставил с ртутью и пустотой.
        - Как такое возможно? - удивился Воротынский.
        - Не знаю, - подумав, честно признался Нечаев. - Помню, а не знаю. Наливай!
        Потом они спели несколько песен, сходили на двор и насилу дотащились до постелей.
        Разумеется, им и в головы не пришло во время застолья встать и отворить дверь. А вот отворили бы - и обнаружили бы маленькую девичью фигурку.
        Поняв, что Нечаев с Воротынским собрались на двор, Анетта быстро и бесшумно отступила к лестнице. Там она подождала, пока оба вернутся, опять приникла к двери, но никаких внятных разговоров уже не было, одна пьяная ахинея.
        Анетта осторожно поднялась наверх. Та, кого она звала Като (мода называть так Екатерин пошла от самой государыни), лежала в постели и ждала. Комнатка была освещена одной лишь сальной свечкой, даже не теплилась лампадка в углу перед образом Николая-угодника. Анетта постояла у двери, решительно сделала три шага меж кроватью и своей постелью, опустилась на колени и стала тихонько молиться.
        Она просила Господа о своем сыночке Валериане. Като права - если Алеша и откроет, где прячется Марфа с дитятком, он младенца не тронет, он лишь смерти своей несчастной супруги добивается. Так что придется жить врозь - чтобы не бегать втроем по всей столице, ночуя где придется и рискуя здоровьем Валериана. А так - Марфа останется в той комнатке на Васильевском острове, а деньги у нее есть - все деньги у нее и остались, но это хорошо, ей нужно растить дитя… да пусть черненькое, все равно ведь родное!..
        Она просила Господа и об Алешеньке - чтобы просветил и умудрил ополоумевшего от беды мужа. Она простила Алешеньку - и хотела, чтобы Господь его так же простил. И, конечно, чтобы разъяснилось это странное дело с сыночком.
        О загадочной девице-иноземке, которая спасла ее от смерти и попросила о такой небывалой помощи, Анетта тоже просила Господа. Дело диковинное - да ведь другого способа спасти свою жизнь у Анетты нет, а при Като она будет иметь и пищу, и крышу над головой, пока не кончится чума и не удастся найти родителей. Подслушивать и пересказывать - нехорошо, но грех ли, если пересказываешь правду?
        Наконец и двух пьяных мужчин помянула в своей молитве Анетта - рабов Божиих Михаила и Глеба. Как не помянуть - они были к ней добры.
        После молитвы на душе немного полегчало. Анетта поднялась и повернулась спиной к подруге.
        - Расшнуруйте меня, Като, прошу вас, - сказала она по-французски.
        - Я вижу, вам не нравится выполнять мои поручения, - ответила Эрика и занялась шнурованьем.
        - Отчего вы так решили?
        - Оттого, что вы, придя, первым делом стали молиться. А вы знаете, как для меня важно понять, что затевают эти два человека.
        - Да, знаю. Но и не молиться я не могу. Я, сколько себя помню, утром и вечером молюсь. Так надо.
        - У вас такая строгая вера? - удивилась Эрика. За то время, что она провела в Царском Селе, ни Михаэль-Мишка, ни Воротынский в соблюдении обрядов замечены не было, а Маша с Федосьей главным образом крестились на каждом шагу и по всякому поводу да в понедельник и среду не подавали на стол мясное с молочным.
        - Я никогда не думала об этом, - помолчав, ответила Анетта. - Это моя вера, я с детства к ней привыкла. Я не думала, что она кому-то покажется строгой…
        - Она для вас важнее всего? - сердито спросила Эрика.
        - Я обещала, что буду вашим верным другом и все для вас сделаю. Я не переменчива, коли что сказала - так оно и будет! Но, но… но я никогда не подслушивала… и я чувствую себя страх как неловко…
        - Вас растили сущим ангелом, - сказала Эрика. - Меня тоже. Но отчего-то я, если бы нужно было помочь другу или подруге, сперва помогла бы, а потом молилась, да еще так долго…
        Анетта скинула расшнурованное платье и пошла в угол, где висел над тазом старинный медный кувшин-рукомой. Спустив с плеч сорочку, она стала обмывать грудь. Потом ополоснула лицо и вытерлась длинным льняным полотенцем с красными узорами по краям. Все это время она молчала, повернувшись спиной к Эрике. Наконец подошла и села на край постели.
        - Простите меня, Като, - сказала она.
        Эрике стало не по себе. Сама она, попав в такое положение, оправдывалась бы так, чтобы обвинителю больше и в голову не пришло говорить всякие глупости. Очевидно, в Курляндии и в Санкт-Петербурге ангелов растили по-разному.
        Курляндский ангел совершил сам с собой чудо - заставил сердце окаменеть. Лить слезы о погибшем женихе - оно, конечно, правильно, невесте и положено лить слезы. Если бы Эрика могла сейчас оказаться дома, в Лейнартхофе, она бы заперлась в своей комнате и рыдала месяц по меньшей мере, останавливаясь лишь для удовлетворения телесных нужд. Но комнатка с акварелями на стенках и вышитыми алфавитами в шкатулках была очень далеко. Так что нужно было искать другого выражения любви - рыдания не годились. Месть стала той формой, в которую отлилась минувшей ночью любовь, словно легкоплавкое олово. Все отныне было подчинено мести. Потом, когда князь Черкасский заплатит жизнью за подлый удар на дуэли, можно будет вздохнуть с облегчением и заплакать, - не раньше. Не раньше!
        - О чем они говорили? - спросила Эрика.
        - Они не называли имен. Разговор был о том, что здесь оставаться опасно. Они хотят спрятать вас в Санкт-Петербурге. Господин Нечаев даже знает подходящее место, где вас не найдут.
        - Как забавно - и вам, и мне нужно продержаться всего лишь до того времени, как кончится проклятая чума, - сказала Эрика. - Тогда в столицу вернется мой брат, а вы сможете найти в Москве родителей. До этого времени нужно прожить хоть где-нибудь, хоть на чердаке…
        - А вы не боитесь, что вас обвенчают насильно?
        - Нет, не боюсь. Это венчание… оно будет недействительно. Любой священник это легко докажет.
        - Как венчание может быть недействительным?!
        - Может, сударыня, - Эрика представила себе, как отряд офицеров-измайловцев во главе с братом Карлом-Ульрихом явится забирать ее от супруга. То-то будет радости замаскированному кавалеру, когда он узнает, что женщины, чье имя вместе с его именем вписано в церковную книгу, более нет на этом свете! Да и венчание православного с лютеранкой - дело сомнительное, наверняка для него нужны какие-то позволения свыше, от главного церковного начальства.
        - Но ведь стояли перед алтарем, в венцах! И кольцами обменялись! Как же тогда?
        - Не знаю, но только оно точно будет недействительным, - отрубила Эрика. - А теперь, сударыня, давайте вспоминать, что наговорил этот господин Нечаев. Не назвал ли он имени моего жениха?
        - Нет, а другое имя назвал. Некий Бергман может отыскать вас здесь - поэтому вас хотят увезти. И как-то это связано с неким украденным младенцем.
        - Я и есть этот украденный младенец, которого не хотят возвращать матушке.
        Эрика особо не объясняла Анетте всей интриги - новая подруга поклялась, что будет помогать во всем, а для помощи вся правда ей вовсе не нужна.
        - Но отчего бы вам не отыскать матушку вашу?
        - Я не знаю ее имени. Потому-то я и вернулась в Царское Село - я слишком многого не знаю. Когда-нибудь, сударыня, я все это вам объясню. А пока - ради Бога, делайте то, о чем я вас прошу!
        - Я делаю… Но и вы, Като, не мешайте мне молиться!
        На том и помирились.
        Но прожили в Царском Селе они недолго.
        Эрика проделала все так, как было задумало, - она не отпускала от себя Анетту, чуть что - устраивала крик, и Нечаев с Воротынским решили: да пусть уж эта спасительница поживет при дуре до венчания, лишь бы в доме было тихо! Анетта, наученная Эрикой, согласилась не сразу, а только после некоторого спора о плате. Вечером она усердно замаливала грех - врать ей в тот день пришлось немало.
        Неделю спустя Анетту и Эрику разбудили ночью.
        Что-то случилось, Нечаев куда-то ездил ночью и что-то натворил, а что - понять было невозможно. Воротынский - тот уже знал, был сердит, но приятеля своего то и дело похлопывал по плечу: мол, не горюй, ты верно поступил.
        Маша с Федосьей собрали имущество, все четыре женщины уселись в дормез и к утру были уже в столице. Там им пришлось впопыхах пересесть в другой экипаж, куда более тесный, и после двухчасовых разъездов по Санкт-Петербургу высадиться в грязном переулке. Оттуда их вели дворами и доставили наконец с черного хода в довольно большой дом. Там, чуть ли не на четвертом этаже, их впустили в жилье, которое привело Машу с Федосьей в ужас: им предстояло отмывать грязнейшие полы и окна, устраивать хоть какой-то уют в двух комнатах, где даже не было кроватей, а валялись на полу тюфяки и стояли вдоль стены древние стулья, обитые совершенно вытертой кожей.
        Воротынский был так зол - когда Маша спросила его о ведрах и метлах, изругал ее матерно. Нечаев хмурился и только отмахивался от вопросов. Наконец они ушли, вернулись, опять ушли, отправили куда-то Машу, потом Воротынский ушел один, а Нечаев остался охранять дуру и ее новоявленную компаньонку.
        Он сидел в первой из комнат, опершись локтем на колено. Светлые, почти белые волосы выбились из разлохматившейся косицы, на висках от буклей осталось одно воспоминание. Но таким он Эрике нравился куда больше - она то и дело поглядывала на своего похитителя. Это происходило само - нельзя же не глядеть на человека, когда находишься в одном с ним помещении. И конечно же ей не приходило в голову всерьез сравнивать этого человека с покойным Валентином. Она просто смотрела - и видела красоту лица, не более того, или же то его неуловимое свойство, которое казалось ей красотой.
        Чем-то он все же смахивал на Валентина, хотя жених был темноволос, с чертами лица не столь острыми. В обоих сидела внутри туго скрученная пружинка - словно в карманных часах. И удерживал эту пружинку волосок. Сорвется волосок - и пружинка стремительно выпрямляется, наносит точный удар своим острым стальным кончиком, почти как шпага. Или бьет мимо - но сила в удар вложена огромная. Потом только хозяин пружинки задумается: да что ж это было такое, отчего с уст сорвались резкие слова, отчего выскочил из ножен клинок, каким ветром подхватило и понесло душу?
        Эрика вспомнила, как вместе катили в дормезе и как Михаэль-Мишка укрывал ее меховым одеялом, как приносил ей лакомства, как шутил, как находил в ее повадках то разум, то доброту. Он был не таким уж плохим человеком, этот похититель. Просто он взялся выполнить задание за плату, вряд ли что огромную.
        Может быть, открыться ему? Пообещать больше? Он бы мог найти другое убежище, спрятать до возвращения гвардейцев из Москвы…
        Это была мысль хорошая, мысль сравнительно невинная. Потому что следующая за ней от невинности была весьма далека. А как же богатые родители, спросила себя Эрика, родители, чьи деньги и связи пригодятся, чтобы отомстить князю Черкасскому? Ведь уже решено: не надо вонзать ему в сердце нож, подаренный добрым дядюшкой Гаккельном, надо погубить его более изощрённо! И так, чтобы самой от этого не пострадать.
        О том, что будет с Михаэлем-Мишкой, когда обнаружится, что он привез не ту девицу, вместо дуры - очень даже умную, Эрика не думала совершенно. Тут она брала пример с Гаккельна - тот тоже без малейшего сомнения подсунул Нечаеву родственницу, потому что другого способа спасти ее от ненавистного жениха в ту ночь не было.
        Вернулся Воротынский, за ним два бородатых мужика втащили кровать. Маша закричала на них. Анетта потихоньку перевела - нельзя ставить кровать, если полы еще не вымыты.
        Эрика поняла, что прожить тут придется по крайней мере несколько дней. И забеспокоилась - неужели тайное венчание временно отменяется? Ведь после него должна быть встреча с родителями! Что могло случиться? Не рухнет ли так хорошо выстроенный план?
        Не должен рухнуть! Не должен!
        Глава 10
        Подозрение
        - «Приезжай, душа моя, для разговору», - прочитала княгиня вслух. Авдотья Тимофеевна была невеликая любительница писать записочки. Она и книг не любила - наняла лектрису, которая читала ей вслух занимательные истории. А если приходила охота послушать душеспасительное - просила Наташу, и та тихим ровным голосом читала «Четьи минеи» или «Пролог».
        - Она посадила себе в голову вздор, - сказала княгиня Ирине Петровне. - Ей чудится, что ежели она в сотый раз мне расскажет о пропавшем младенце, младенец найдется! Будет в корзинке подброшен к ее воротам! Воображаю себе эту корзинку!
        Ирина Петровна вежливо засмеялась.
        - Однако ехать придется, - сказала княгиня. - Зови волосочеса, матушка. Я прямо от нашей страдалицы - во дворец. Она увидит, что я в полном снаряжении, при цветах и перьях, долго меня держать не станет.
        Сборы занимали около двух часов, из них полтора уходило на прическу и белила с румянами. Прически понемногу делались все выше, и приходилось укреплять на макушке войлочный шлык, зачесывать на него волосы, завивать их и пудрить, выкладывать ровные длинные букли, закреплять шелковые цветы и ленты. Княгиня шутила, что знает, к чему эта мода приведет: дамы, желающие после бала ехать с любовником в укромное местечко, будут прятать под волосами ночные туфли и шлафрок. Эта выдумка вызвала улыбку у самой государыни, любившей и более соленые шутки.
        Наконец княгиня велела себя шнуровать. Талия у нее оставалась совсем девичья. Поверх нижних юбок ей надели особый поясок с двумя подвесными карманами, украшенными вышивкой, и она вошла в разложенное на полу платье великолепного темно-изумрудного цвета. Когда платье подняли, она совместила прорези в юбке с карманами и подобрала подол. Комнатная девка, встав на колени, обула ее в нарядные башмачки, Ирина Петровна поднесла на выбор расписные веера.
        - Епанечку изволите? - спросила она. - Октябрь месяц, холодно.
        - Вели положить в экипаж. Не хочу мять ленты, - был ответ.
        И то - на обратной дороге можно хоть в одеяло заворачиваться, а во дворец следует не войти - а впорхнуть свеженькой, безупречной, ароматной. В экипаже не то чтоб тепло, но и не холодно, ветер не задувает, до Авдотьи Тимофеевны ехать недалеко - тут же, на Миллионной, проживает, в полном соответствии со своим богатством. Если бы хотела бывать при дворе - пешком бы в Зимний ходила, но она отгородилась от мира болезнями и печалями. Да и не было в ней ничего светского - блистать не умела, острых словечек не запоминала, музицировать - так медведь на ухо наступил, в театре могла и задремать. Удивительно было, что при полном отсутствии вкуса к музыке и словесности она имела вкус к красивой обстановке, и ее комнаты были убраны с удивительным изяществом.
        Когда княгиня вошла в гостиную своей подруги, навстречу встал и поклонился сухонький человечек, более всего похожий на библиотекаря в почтенном доме, где хозяин берет за образец государыню и книги в особой комнате занимают целые стенки, от пола до потолка, поэтому нанят человек, который составляет каталог и уговаривает хозяина приобрести новые увражи. Еще княгине показалось, что перед ней - ручная птица, которую держат в высокой позолоченной клетке, но не попугай - попугайской пестроты в этой птице нет, скорее ворона или галка.
        Кроме него, в гостиной были две комнатные женщины госпожи Егуновой и Наташа - как всегда, в отдаленном уголке и с книжкой, одетая скромнее самой непритязательной приживалки. Увидев княгиню, она встала и сделала глубокий реверанс, глядя при этом в пол.
        - Вот, Лизетта, рекомендую тебе господина Бергмана, - сказала Авдотья Тимофеевна. - Он сделает тебе вопросы, это все очень важно! Ты ведь хочешь, чтобы Катенька нашлась?
        - Хочу, конечно, - княгиня села на канапе о восьми гнутых ножках, предназначенное либо для троих мужчин, либо для одной дамы в придворном платье. Бергман остался стоять.
        - Ваше сиятельство, - сказал он по-русски и далее говорил довольно грамотно, хотя медленно - видимо, переводил в голове с немецкого на русский. - Вы знаете о прискорбных обстоятельствах. Госпожа Егунова послала меня, чтобы забрать ее дочь из курляндской усадьбы, где ее прятали, и привезти в столицу. Только после того, как девица будет скрыта в надежном месте, можно будет посчитаться с ее похитителями.
        Тут немец замолчал и уставился на собеседницу вопросительно, словно бы желая убедиться, что она слушает его охотно и согласна слышать дальше.
        - Да, я понимаю, господин Бергман, - сказала княгиня, чтобы ободрить сыщика, и даже улыбнулась - не так уж часто ему, поди, улыбаются светские красавицы.
        - Зовется усадьба Випенхоф. Но когда я прибыл туда с тремя своими служащими и женщиной, которая обучена ходить за больными, оказалось, что девица исчезла. Мы узнали, что у нее с детства была склонность к побегам, и обшарили все окрестности. Но девица как в воду канула. Было подозрение, что она опять пойдет к Покайнскому лесу - это опасное место, куда без особой нужды никто не ходит. Нам рассказали, что в лесу текут каменные реки и есть бездонные маленькие озерца, что там одни камни зимой сохраняют тепло и снег на них не тает, а другие даже летом как ледяные. В простонародье лес считают колдовским и очень опасным. Дочь госпожи Егуновой уже как-то выводили оттуда старухи.
        - Слышишь, какие страсти! - воскликнула Авдотья Тимофеевна. - Свят-свят-свят!
        - Я был готов оставаться в тех краях столько, сколько потребуется, но один мой служащий, расспрашивая хозяев придорожной корчмы, узнал, что в тот же вечер, когда пропала девица, на дороге видели большой дормез, сопровождаемый двумя всадниками. Это был незнакомый дормез - вы понимаете, корчмарь знает все экипажи в округе. Позвали людей, которые видели экипаж, оказалось, что он был замечен в двух верстах от Випенхофа. Мы не были уверены, что девицу увезли в этом экипаже, но стали его искать. На след мы напали уже в Митаве. Оказалось, что на постоялом дворе видели, как из дормеза выводят девицу в одной рубахе, укутанную в одеяло. Для ухода за ней наняли женщину - мои служащие узнали, что у этой женщины была дочь с тем же несчастьем - простите, госпожа Егунова…
        Авдотья Тимофеевна открыто плакала и, кажется, более не слушала Бергмана.
        - Ваше сиятельство, у меня есть приметы тех двоих, что выкрали девицу. Относительно одного я почти уверен, что знаю его имя. В Риге я едва не изловил их, но они скрылись.
        Я поскакал в Санкт-Петербург, привлек других своих служащих, они объездили все окрестности столицы и, кажется, нашли место, где прячут девицу. Это был дом в Царском Селе. Но человек, которому было велено выследить ее, был найден на дороге между Гатчиной и Царским Селом лежащим без сознания. То есть, его самого выследили и тяжело ранили…
        - Я готова оплатить лечение вашего служащего, - сказала княгиня. - Госпожа Егунова моя родственница, более того - подруга, с которой мы вместе росли. Чем я могу помочь в вашем розыске?
        - Вот потому я нижайше просил госпожу Егунову устроить встречу с вашим сиятельством, - Бергман поклонился с почти придворной ловкостью. - Соблаговолите выслушать до конца, ваше сиятельство, и не гневаться.
        - На что же мне гневаться? - искренне удивилась княгиня.
        - Слушайте - и все поймете. Человек, который послал дормез и тех всадников за девицей, должен был знать название усадьбы и еще иные подробности. Он знал немало. Вопрос: откуда он знал? Госпожа Егунова не бывает в свете, о розыске знали ее домашние женщины, слуги, а также ваши домашние женщины и слуги, ваше сиятельство. Ведь госпожа Егунова бывает лишь у вас, лишь с вами делится своими горестями. Дело, сами видите, деликатное. Я бы предположил, что злодей подкупил кого-то из слуг или из женщин. Но откуда посторонний злодей мог знать, что пропавшее дитя почти найдено и что я сообщил госпоже Егуновой название усадьбы, где дитя столько лет скрывали? Какой вывод я должен сделать, ваше сиятельство?
        - Что интригу сплел кто-то из моих людей, или кто-то из людей госпожи Егуновой! - воскликнула княгиня. - Это так - да это ж ни в какие ворота не лезет! Они ведь не настолько умны!
        - Вы с госпожой Егуновой говорили об этом деле по-русски?
        - Да… Значит, у кого-то из наших людей было достаточно средств, чтобы снарядить целую экспедицию?
        - Кто-то из ваших людей мог найти покупателя на сей секрет или… - Бергман покосился на Авдотью Тимофеевну. - У некоторых дам слуги удивительно ловко умеют составить себе состояние…
        - Да, тут вы правы, - тоже покосившись на чересчур доверчивую подругу, ответила княгиня. - Но если Катенька в столице, отчего этот негодяй не шлет письма, не просит выкупа?
        - Я тоже думал было, что речь зайдет о выкупе. Но если такого письма нет - стало быть, злодей задумал кое-что похуже. Я боюсь, что он обвенчался с девицей и ждет лишь, пока она покажется с прибылью.
        - Царь небесный!
        - Теперь понимаете, как важно выявить всех, кто мог знать хотя бы название усадьбы?
        - Теперь понимаю.
        Княгиня стала перебирать в уме своих ближних женщин, начиная с Ирины Петровны. Все они были дуры! Это княгиня знала точно - порой самых простых вещей не умела им объяснить. Мужчины в доме тоже разумом не блистали - да и какого разума требовать от лакея? Его дело - иметь сытое и красивое рыло, стоять у стены на манер неподвижного каменного болвана, пододвигать кресла, отворять двери, носить на подносах угощение так, чтобы гостей не облить и не измазать.
        Вот разве что Наташа - молчаливая книжница-богомолка. Она не дура, нет! Она отлично понимает свое положение - сейчас Авдотья Тимофеевна ее балует и лелеет, а когда вернется родное дитя - Наташу забудут. Она вовсе не дура - неспроста же отказывается выезжать в свет и, кроме утренних богомольных походов, все время проводит дома с благодетельницей, это в ее-то годы. Она смогла подладиться к госпоже Егуновой - и постарается сохранить свое при ней положение любыми средствами…
        Бергман проследил взгляд княгини, направленный на воспитанницу. Потом их глаза встретились, и сыщик чуть заметно кивнул. Княгиня поняла - он сам подозревает Наташу, возможно, уже изучает ее приятельниц, с которыми она ездит по церквам и богадельням, да нянюшку, вместе с которой ее взяли в егуновский дом.
        Если это Наташиных рук дело - то бедную Катеньку, статочно, никто живой более не увидит. Непонятно только, для чего ее тогда везти из Курляндии в столицу… разве что хитрая скромница продала секрет за хорошие деньги, собирая таким образом себе на приданое…
        Вдруг княгиню осенило. Она поняла, что есть еще один человек, который знал все и мог сплести интригу. От ужасной мысли ее бросило в жар - кабы не румяна, обязательные для дамы в высшем свете, вся бы заполыхала от стыда и возмущения и тем сильно удивила Бергмана. Пожалуй, ловкий немец даже сообразил бы, в чем дело.
        - Агашка, подай мне воды, - сказала княгиня комнатной девке, смирно стоявшей у двери. - Господин Бергман, я сейчас еду во дворец, но постараюсь вернуться не слишком поздно, чтобы вы могли с самого утра навестить меня. Вам будут даны все полномочия, расспрашивайте всех моих людей так, как сочтете нужным. И я полагаю, что у меня найдется для вас одно приватное дельце.
        - В котором часу вам будет угодно меня принять? - спросил любезный немец.
        - Я бы хотела, чтобы вы пришли рано, очень рано, и непременно с кем-то из своих служащих. Я распоряжусь, чтобы вам подали завтрак. Вы будете ждать меня столько, сколько потребуется, это ведь входит в условия соглашения нашего, не так ли?
        И она улыбнулась так, как улыбалась за карточным столом кавалеру, которого жестоко обыграла, чтобы облегчить ему горечь утраты: ласково и в то же время победительно.
        По дороге во дворец она с трудом вернула себе то беззаботно-фривольное настроение, которое необходимо в светском обществе. Печальные мысли возникают в самую неподходящую минуту - и как бы Лизетта Темрюкова-Черкасская ни молодилась, как бы ловко ни управлялась с веером, заставляя трепетать кружева на белоснежной груди и привлекая взоры молодых вертопрахов, ей сорок два, да, сорок два, и старшая дочь ходит брюхатая.
        Женщина молода до той поры, как родится первый внук. Сколько сама княгиня в юности потешалась над молодящимися бабушками! А через четыре месяца сама окажется в том же сословии - и мужчины первые дадут это понять. Особливо один… тот, которого нужно сохранить, невзирая ни на что…
        Интрига, сперва имевшая в голове вид туманный и невнятный, обретала четкие очертания. Когда экипаж остановился и дверца распахнулась, княгиня уже представляла себе все свои действия по крайней мере на сутки вперед.
        Она не осталась в Зимнем и до полуночи - сослалась на нездоровье и уехала. Но нездоровье разом прошло в экипаже. Княгиня велела везти себя к Полянским - в дом не самого первого разбора, но славившийся развлечениями и карточной игрой, порой весьма рискованной. Именно там она рассчитывала застать любовника.
        Дени, служивший в Коллегии иностранных дел, был одним из тех столичных чиновников, что получают скромное жалование, однако знакомы всему свету и пользуются своими связями. Он был помощником управляющего архивом - должность, казалось бы, не Бог весть какая, но человек, умеющий отыскивать древние документы и сопоставлять их, готовить вразумительные выписки и делать толкования, оказался в большой моде - поскольку сама государыня увлекалась историей. Дени был ей даже представлен. Приглашений на балы, тем более интимные вечера в Эрмитаже, он не получал, но несколько раз бывал зван с утра в кабинет к ее величеству. На этом основании его хорошо принимали во многих столичных домах.
        Княгиня, все еще имевшая возможность находить любовников среди молодых гвардейских офицеров, несколько лет назад приблизила к себе этого человека чуть ли не из баловства - и не пожелала с ним расставаться. Но она знала: связь с красавцем-гвардейцем свет одобрит, аристократка и гвардеец - это достойный союз, а связь с чиновником ее в глазах света унизит. Поэтому она очень заботилась о всевозможной таинственности.
        Как всякая светская дама, она смолоду затвердила наизусть «Учебник четырех цветов» парижского издания, диктовавший правила, как составлять наряды, подбирать оттенки и вести себя в любом обществе. Оттуда русские красавицы взяли многие знаки веерного языка и добавили их к тем, что были унаследованы от матерей.
        Войдя в гостиную, княгиня прежде всего направилась к хозяину и хозяйке, которые разом пошли ей навстречу. По ее наряду они догадались, что дама прибыла из дворца, и тут же задали ей множество вопросов о государыне, о светских знакомцах, о депешах из Валахии и из Крыма от князя Долгорукого, о турках и татарах, о модных уборах знатной щеголихи княгини Куракиной, о новостях из чумной Москвы, и верно ли, что уже втихомолку готовятся служить панихиду по фавориту. Составился кружок, гостью усадили на канапе, лакеи придвинули стулья, и около получаса речь шла о делах придворных. Потом княгиня получила возможность осмотреть гостиную и увидеть наконец Дени, который, услышав о ее приезде, нарочно подошел и встал так, чтобы быть замеченным.
        Княгигин веер висел на правой руке. Она под прикрытием широкой юбки закрыла его, потом, положив руку на колени и глядя в лицо собеседницы, раскрыла наполовину и, словно помогая себе жестами выразить мысль, взмахнула правой рукой так, что край веерных планок коснулся лба. Потом, раскрыв веер, она несколько раз обмахнулась и, не прерывая беседы, не глядя в сторону Дени, медленно сложила планки и захватила их левой ладонью.
        Первый маневр означал «мои мысли с вами», второй - «приходите, я буду вам рада».
        Княгиня знала, что любовник заметил знаки и через несколько минут покинет гостиную. А если на них обратил внимание кто-то еще - пусть помучается, соображая, который из двух десятков кавалеров приглашен в спальню.
        Некоторое время спустя, сыграв несколько партий в нормандский пикет, княгиня ушла с хозяйкой дома в одну из малых гостиных, расположенных анфиладой, там им подали мороженое, и уже оттуда княгиня незаметно покинула дом.
        Она знала, что Дени из окна наемного экипажа следит за ее каретой. И в превосходном настроении, назвав кучера не Гришкой, а Григорием Фомичом, велела везти себя домой.
        Ирина Петровна дремала в кабинете, ожидая явления госпожи. Она получила обычное повеление насчет калитки и сама пошла впустить ночного гостя, а княгиня встала посреди уборной комнаты, позволяя девкам расшнуровать и спустить платье, отвязать и снять нижние юбки, отцепить поясок с карманами - в левом лежала гость выигранных червонцев. Потом она села, девки сняли с нее башмачки и стянули чулки, особая мастерица взялась распускать прическу. Когда волосы были убраны под ночной чепец, девки принесли в кувшинах воду, горячую и холодную, принесли баночки с притираниями, умыли и вытерли госпожу тонкими белоснежными полотенцами.
        Она улыбалась, думая о том, кто ждет ее в спальне. Из всех сердечных друзей этот был лучший - ему и подарки делать было приятно… а ведь одних подарков он за годы их связи получил на несколько тысяч рублей…
        Вспомнив об этом, княгиня нахмурилась. Никто не видел ничего противоестественного в том, что дама, будучи старше и богаче, дарит любовника табакерками, дорогими пряжками, перстнями и прочими необходимыми в свете вещицами. Даже коли он вдруг находит в кармане кафтана туго набитый кошелек - и это даме не укор, ибо так поступают многие.
        Но нахмуренный лоб разгладился - княгиня вспомнила свою затею. До правды она докопается - а пока что помышлять о правде? Есть и более приятные вещи на свете.
        Она вошла в спальню. Дени, как ему и полагалось, сидел с книжкой. Княгиня, не властная над причудами памяти, вспомнила - сколько же книг куплено для его увеселения? Целая библиотека набралась - и никто их во всем доме не читает!
        - Лизетта, друг мой, - сказал Дени, вставая. - Тебя огорчили?
        - Да, - ответила она. - Я была у Авдотьи - вообрази, девка-то так и не нашлась. До девки мне дела нет, пусть бы и вовсе пропала - не такое сокровище, чтобы о нем жалеть. А Авдотья убивается.
        - Никогда не понимал твоей привязанности к Егуновой, - сказал Дени.
        - Росли вместе, да и родня. А еще - я с ней, Дени, такой умницей сама себе кажусь! - княгиня рассмеялась. - Я за то ее люблю, что она меня любит, и ей все равно, какое на мне платье, какие ленты, даже если я к ней в рубище приползу - она мне будет рада, она привязчива. Не дай Бог, со мной что случится - она Петрушу не оставит, а про другую свою роденьку я бы сего не сказала.
        - Было ли что от Петруши?
        - Побойся Бога, легко ли посылать письма из зачумленного города? Курьеры возят ее величеству пакеты от фаворита, и то - я чай, их по три часа окуривают, чтобы заразы не разнести!
        Но вопрос любовника, обычный вопрос воспитанного человека, вызвал раздражение: уж не намекает ли Дени, что она мало беспокоится о сыне? Да, беспокоится менее, чем дамы, которые загодя облачаются в траур и разъезжают по гостиным с постными рожами! Петруша молод и горяч, да ведь при нем Громов, удержит от дурачеств…
        Если бы сейчас возле кровати стоял Громов!
        Неведомо, был бы он так же хорош, когда дошло бы до объятий. Но одно ясно: княгине и на ум бы не взбрело заподозрить преображенца в дурном поступке.
        А этот, с его особым прищуром, с его крупным продолговатым лицом, с полным отрицанием канонов придворной мужской красоты во всей фигуре, умел внушить доверие одним прикосновением, одним медленным прикосновением…
        - Я не отпущу тебя до самого утра, - сказала княгиня. В конце концов, мысли можно отложить и до более подходящего времени.
        Окна были еще темными, когда она проснулась. Дени спал рядом и даже не шелохнулся, когда она осторожно выбралась из-под одеяла. Чепец во время постельных проказ слетел, она не стала его искать, накинула шлафрок и босиком, на цыпочках, вышла из спальни.
        Девка, что дремала в кресле у дверей на случай, ежели понадобится, вскочила.
        - Зажги свечу, - сказала ей шепотом княгиня. - И принеси свежий чепец.
        В доме уже ходили слуги - истопники разносили охапки поленьев к печам, на поварне поспел завтрак для дворни. Выйдя на лестницу, княгиня окликнула дворецкого, который, кое-как одетый, отдавал распоряжения истопникам.
        - Должны были прийти два человека, - сказала она. - Старший - немец, мне по плечо. Я с вечера велела их принять.
        - Все сделано, матушка княгинюшка. Сидят в сенях, едят сладкие пироги, пьют кофей.
        - Вели и мне туда кофею подать.
        Бергман, увидев княгиню, встал, поднялся и его помощник - мужчина лет сорока, с такой корявой физиономией, что поневоле задумаешься: а не вытравлено ли с нее клеймо, что ставит палач?
        - Сядь, не прыгай, - велела княгиня Бергману. - Подвинься-ка, я с тобой на скамье сяду, говорить буду тихо. Есть некий кавалер, он сейчас в моей спальне спит. Надобно узнать, не собрался ли он жениться. Тебе это нетрудно, а я хорошо заплачу, коли сыщутся доказательства. Приставь к нему хоть роту своих людей, да докопайся до правды.
        - Благоволите назвать имя кавалера, - преспокойно сказал сыщик. Княгиня даже порадовалась - хорошо, что есть на свете люди, коих ничем не удивишь.
        - Имя ему господин Фомин. Он через полчаса выйдет из калитки… Ивашка! Стой тут. Когда господа прочь пойдут, укажи им нашу калитку, что в проулке.
        Лакей (непричесанный, в туфлях на босу ногу и в каком-то древнем кафтане вместо ливреи) низко поклонился и встал у стены, опустив руки и задрав подбородок. Другой, уже в чулках и в ливрее, принес поднос с серебряным кофейником, серебряной же чашкой и блюдцем, сливочником с горячими сливками и сухарницей, куда поместилось немало сухариков, печений и маленьких пирожков.
        - Рад служить вашему сиятельству. Позвольте… - Бергман ловко расчистил место на маленьком круглом столе, взял у лакея поднос и поставил перед княгиней. Ей это понравилось - сейчас видно человека с хорошими манерами, невзирая на ремесло.
        Княгиня отпила кофею с прекрасными сливками - найти в столице действительно хорошие сливки равноценно подвигу. Горячий напиток взбодрил ее и привел в прекрасное расположение духа. Она выполнила намеченное - теперь за Дени обеспечен надежный присмотр. И если он вздумал жениться на богатой дуре, чтобы больше не было нужды в подарках от старой любовницы, - тем хуже для него. Такое приключение вполне может завершиться в Сибири.
        Догадливый Бергман знал, когда пора откланяться. Наградой стала протянутая рука княгини - не всякому позволялось ее поцеловать. Она считала себя дамой без предрассудков - коли сыщик ведет себя лучше иного кавалера, то сыщик и заслужил награду. А Бергман отлично понял бессловесное сообщение: будь умен, старый хитрец, и я о тебе позабочусь.
        Когда сонный Ивашка увел сыщика с подручным, чтобы показать им калитку, княгиня встала и неторопливо пошла в спальню. Теперь можно было разбудить и выпроводить Дени.
        По дороге велела комнатной девке взять поднос и отнести его в уборную комнату.
        Что бы ни натворил милейший Дени, какие бы проказы ни затеял, а отпускать его без завтрака нехорошо.
        Он спал, вольготно раскинувшись на кровати, и княгине стало жаль его будить. Она присела рядом и бездумно смотрела на неподвижное лицо, на разметавшиеся черные волосы, прямые, густые и упругие, как конская грива. Парикмахеру приходилось немало потрудиться над этой шевелюрой, чтобы уложить ее достойным образом, загнув по две букли по бокам, заплетя толстую косу, подвязав ее и изведя на все это полфунта рисовой душистой пудры. Тяжелые волосы плохо поддавались горячим щипцам, и княгиня подумала: надо присоветовать Дени загибать букли на отваре льняного семени, будут как железные.
        - А никуда не денешься, жизненочек, - тихо сказала она. - А коли и женишься, то по моей воле. И не скоро!
        И вдруг ее разобрал смех: что, коли Дени в истории с Катенькой Егуновой невинен, как грудной младенец? Что, коли это и впрямь проказы Наташи? То-то будет конфузу, когда все это дело откроется!
        Но Авдотья сама виновата, подумала княгиня, Наташе уже двадцать второй год, коли не более, хватит ее держать при себе! Или замуж, или в девичью обитель, а в доме поселить ровесниц, немолодых вдов, с кем раскладывать пасьянсы и рукодельничать. Иначе это добром не кончится…
        Особливо же не кончится добром, когда в дом привезут бедную Катеньку. Наташа - девка с норовом, и суета вокруг дуры будет ей - как ножом по сердцу. Богомолка-то богомолка, а чтобы быть такой упрямой молитвенницей и смиренницей - тоже немалый норов нужен.
        Решив, что умозрительным путем до правды не докопаться, княгиня решила положиться в этом деле на волю Божью и не ломать голову, пока не явится Бергман с докладом. Она осторожно прилегла рядом с любовником и сама не заметила, как уснула.
        Глава 11
        Разведка
        - Нужно раздобыть снотворное, - сказала Эрика. - Скажите, что у вас от волнений сон пропал, придумайте что-нибудь, сударыня!
        - Я и так боюсь, что запутаюсь во лжи, сударыня, - возразила Анетта. - Я за всю жизнь свою столько не врала, сколько теперь вру!
        - Вам веселее было бы теперь на Васильевском острове, сударыня?
        - Я сознаю, чем обязана вам, сударыня! Но напоминать о своем благодеянии - признак дурного тона, сударыня!..
        Эрика собиралась ответить злобно и едко, но Анетта прижала палец к губам. Она первая расслышала шаги.
        Когда в комнату вошла Маша, Эрика уже сидела на полу, как дитя, и играла с веревочками, Анетта же мастерила из тряпочек куклу.
        - Маша! - сказала Эрика. - Дай-дай-дай!
        - Ты моя голубушка! - обрадовалась Маша. - И ведь как хорошо выговаривает!
        - Ее учить надобно. Она как дитя. Если с ней заниматься, она много слов выучит. Катенька! - позвала Анетта.
        Эрика подняла голову.
        - Где Катенька?
        Эрика показала пальцем на свою грудь.
        Они условились о том, что дуре надобно чуточку поумнеть, а после встречи с матушкой поумнеть еще больше.
        - Это все ваша заслуга, сударыня, - льстиво сказала Маша. - Вы не смущайтесь, прямо говорите господам, что только с вами Катенька слова учит. Глядишь, заплатят побольше.
        - Скажи-ка, Маша, вам с Федосьей уже позволяют на улицу выходить? Или весь провиант приносит господин Воротынский?
        - Во двор спускаемся, а по лавкам ходить не велят. Андреич там внизу засел в каморке, как сыч в дупле, все видит, старый черт! Тьфу! Прости, Господи, мою душу грешную, - Маша перекрестилась.
        - И с соседками дружиться не велят?
        - Да, так у нас все строго.
        - Скучно вам с Федосьей, поди?
        - Скучно, сударыня! В Царском Селе веселее живали! Как государыня со всем двором приедет во дворец, так народу-то! И кавалеры какие знатные - придворные лакеи, кучера, форейторы! Тут-то и начнутся по вечерам беседы! Я-то что, я вдова, а Федосьюшке замуж пора. На этом проклятом чердаке сидя, жениха не высидишь.
        - А знаешь ли что, Машенька? Ведь в этом доме, я чай, не одна черная лестница. Есть и лестница для господ, - сказала Анетта. - Вот кабы ее найти! Вы бы с Федосьей могли выходить так, что Воротынский с Нечаевым ввек бы не догадались!
        - Да мы уж искали. Нашли запертые двери, открыть не сумели.
        - А пробовали?
        - Да нечем же! Были бы ключи - можно было бы ключ подобрать. А у нас-то - ничего.
        Анетта задумалась. Эрика, совершенно не понимая, о чем речь, вязала из веревочек узелки. Это и навело Анетту на дельную мысль.
        - Глянь-ка, Машенька, как у нее ловко получается. Я вот подумала - что, коли попробовать учить ее вязать? Иголку-то ей давать опасно, а тамбурные или хоть обычные спицы - можно, я чай?
        - Нет, чулка она не свяжет, - уверенно сказала Маша. - Пятку вывязать - еще не всякая баба в своем уме хорошо сможет.
        - Да пусть хоть какой лоскуток свяжет. Может, рукоделие ей ум разбудит? Давай, Маша, господина Нечаева попросим - пусть сам с тобой сходит в лавку, а ты наберешь там шерстей, бумажных ниток, спиц! И нам веселее будет! Я тебе тамбурные узоры покажу - можешь кружевце сделать на сорочку или на рукавчики. А если тонкую спицу раздобудешь, я тебя быстрому тамбурному шву по ткани научу.
        - Бога за вас молить буду, сударыня! У нас, баб, одно богатство, - то, что в руках. Коли хорошо шьешь и вяжешь - ты нарасхват, в хорошие дома зовут готовить приданое. А когда выучишь такие швы и узоры, что другим невдомек, тогда любую цену заламывай! - обрадовалась Маша.
        - Ну так ты устрой это, Машенька.
        - Устрою! Я господина Воротынского попрошу, он мне не откажет. Дайте-ка, сударыня, Катенькино бельецо, мы с Федосьей воду греем, стирать будем. Да и свое тоже.
        Когда Маша с узелком белья ушла, Эрика, выждав немного, спросила по-французски:
        - О чем вы с ней говорили, сударыня?
        - О вязальных спицах, прямых и тамбурных, сударыня.
        - Единственное, чего мне тут недостает для полного блаженства, так это тамбурные спицы… А отчего вы не спросили о снотворном, сударыня?
        - Оттого, что в этом не было необходимости, сударыня. Нам незачем усыплять бедных девушек, чтобы исследовать этот странный дом. Они и сами пытались найти другой выход, но наткнулись на запертую зверь.
        - И что же?
        - Они не могут подобрать ключ, потому что у них нет ни одной связки старых ключей. Но я научу Машу, как открывать замок при помощи тамбурной спицы. И сама пойду вместе с ней. А вам, сударыня, придется на это время притвориться спящей.
        Эрика задумалась.
        - Вам пришла в голову эта затея оттого, что вы не хотели лгать, сударыня?
        - Видимо, да. Как-то вдруг пришла, и я была очень этому рада, сударыня, - холодно ответила Анетта. - Я ведь обещала, что буду вам верным другом и помогу в ваших обстоятельствах не хуже, чем вы помогли мне. И Господь послал мне удачную мысль.
        Эрика задумалась.
        Поведение Анетты казалось ей странным. В шестнадцать лет из любимой жены вдруг превратиться в ненавистную изменницу, родить чернокожее дитя, лишиться дома и семьи! Да в таком положении все, что помогает спасти жизнь, позволено! А она еще перебирает - ложь, не ложь… и молится по утрам и вечерам, выпросив у Федосьи образок…
        Сама Эрика была готова признать Землю плоской, как тарелка, и себя - эфиопской королевой, лишь бы отомстить за смерть жениха. Это стало смыслом ее существования, это удерживало ее чувства, как железный корсет. А еще в голове у нее был воображаемый камень.
        Недалеко от Лейнартхофа был странный болотистый лес с оврагами и каменными реками, стекающими со склонов. О нем говорили всякое - и что переходить через эти реки нельзя, лишишься памяти, и, наоборот, перепрыгнешь каменный ручей - память-то сохранишь, но навлечешь на себя множество бед. Старухи утверждали, что раньше в том лесу жили ведьмы и совершали какие-то немыслимые обряды у крошечных бездонных озер. Только старухи и осмеливались ходить в этот лес - они знали, как обращаться к покосившимся деревьям, к валунам, к родникам. Про деревья рассказывали, что растут они на одном холме, дружно наклонившись к востоку, про валуны - якобы они целебные. Эрика не так хорошо понимала по-латышски, чтобы разобраться во всех этих историях, а живущие в усадьбе женщины говорили по-немецки кое-как, и тем страшнее было слушать их рассказы.
        Одну версию происхождения каменных рек Покайнского леса Эрика запомнила. Вроде бы человек, у которого случалась беда и он места себе не находил от горя, должен был взять камень порядочного веса и прийти с ним в лес к ведьмам. А ведьмы умели избавить его от страданий - они прятали беду под камень, и камень после того уже нельзя было трогать, чтобы не выпустить на волю беду.
        Эрика создала в своем воображении огромный валун, вроде тех, что вылезают из земли и оттаскиваются крестьянами на край поля или луга. Она представила себе, как этот валун поднимается в воздух, представила себе черную яму, открывшуюся взору, вообразила и свое горе в виде неизвестной субстанции, сбитой руками в плотный ком наподобие снежка. Ком лег на дно ямы, сверху рухнул валун. И эту картину Эрика возрождала в памяти каждый день. Беда есть - но она под камнем и не мешает жить и действовать…
        Вязальные спицы раздобыть удалось, и, когда мужчин не было дома, Анетта с Машей пошли к загадочной двери, через которую можно было проникнуть в другую часть дома. Замок, как Анетта и предполагала, оказался несложен - не то что увиденное однажды в гостях хитроумное устройство английской работы, которое даже не нуждалось в ключе - там следовало поворачивать кольца с награвированными буквами, чтобы сложилось секретное слово. Всунув тамбурную спицу в скважину и пошевеливая ею на разные лады, Анетта что-то нужное зацепила, и дверь отворилась.
        - Слава Богу, - сказала Маша. - Ну что, сударыня? Пойдем, поглядим?
        За дверью оказалось помещение, уставленное старой мебелью, тяжелой, дубовой, с грубой резьбой, в складках которой пыли скопилось - хоть репу там сажай. Были там стулья на витых ножках, поставцы весом в десять пудов, совсем древние резные подстолья на крохотных колесиках - незаслуженно забытая мебель, которой самое место в маленькой комнате небогатого человека.
        Анетта осторожно подобралась к окну, выглянула и поняла - окно глядит во внутренний двор.
        - А дальше, сударыня? - спросила взволнованная Маша.
        - Иди за мной…
        Они вышли в коридор, который не выглядел запущенным - пол в нем был выметен, и действительно отыскали лестницу. Снизу доносились мужские голоса - там кричали и смеялись.
        - Нет, надобно возвращаться, - решила Анетта.
        - Уж не трактир ли там?
        - Статочно, трактир…
        Они притворили за собой дверь, придав ей такой вид, будто никто не ковырялся в замке. И той же ночью Анетта рассказала Эрике про вылазку.
        - Нет, трактир нам не нужен, - сказала Эрика. - Но неплохо бы убедиться… Давайте спустимся туда рано утром, сударыня, пока наши церберы спят. Может быть, найдем окошко, выходящее на улицу. Надо же понять, где нас прячут.
        - Попытаемся, сударыня, - ответила Анетта, которой тоже было любопытно, куда ее занесла судьба. И более того - ей все больше хотелось сбежать, а это был путь на волю. Она знала, что маленький Валериан будет и покормлен, и обихожен; знала, что появляться в доме, где он живет с кормилицей, опасно; но есть еще и всепоглощающая тоска… Она мечтала поднести к груди своего маленького и не решалась пока перебинтовать грудь, как учила Маша, чтобы молоко перегорело. Из-за этого у нее было множество хлопот, но она не сдавалась, она знала; главное - продержаться до холодов, в холода чума пойдет на убыль и можно будет отыскать родителей. А родители найдут выход из положения! Позовут врачей, позовут опытных людей, может статься, чернота кожи - это болезнь, от которой лечат.
        Им повезло - они проснулись ни свет ни заря. Одеваться не стали - только обулись и накинули на плечи одеяла. Теплой верхней одежды у них не было - Воротынский с Нечаевым рассудили, что она дуре ни к чему, а гувернантке купят что-нибудь, когда придет пора с ней расставаться.
        Первой пошла Анетта, за ней кралась Эрика.
        Они выбрались на лестницу, прислушались - вроде бы внизу было тихо. Спустившись на один пролет, выглянули в окошко и увидели какие-то крыши.
        Голоса зазвучали, когда Анетта уже почти спустилась в бель этаж. И это были русские голоса.
        - Что ты смотришь на мою ногу! Уводи глаза от ноги! И на живот мой таращиться нечего! Я ж вижу, куда ты глядишь! Выйти из меры и постой спокойно! - командовал мужчина, судя по голосу - немолодой и сварливый.
        Ответ разобрать не удалось.
        - Велика беда! Вот заодно и проснешься! - сказал мужчина. - Походи, попрыгай, да и за работу. Совсем, вижу, тебя избаловали. А у тебя дар Божий!
        Невнятный голос что-то возразил.
        - Голова твоя безмозглая! Выпороть тебя за такую дурь! - воскликнул мужчина и вдруг завопил: - Потише, потише! Так! Ремиз! Еще ремиз!
        И далее лишь стук со скрежетом раздавались, да еще топанье сильных быстрых ног.
        - Там дерутся на рапирах! - сказала Эрика. - Но что за поединок с самого утра?
        - Я, кажется, знаю, что это за поединок, - ответила Анетта. - У нас есть фехтовальные залы, куда господа офицеры ходят учиться у опытных фехтмейстеров, сударыня. Наверно, там как раз такой зал.
        - А вы учились фехтовать, сударыня?
        - Нет, для чего? Я же не придворная дама.
        Тут Эрика крепко удивилась.
        - Разве у вас придворные дамы обучаются фехтованию?
        - Иные умеют драться. Среди них и дуэли случаются. Говорят, сама государыня на некоторых дуэлях бывала секундантом. Я знавала госпожу Дашкову, так про нее рассказывали, что она училась.
        - Безумная страна…
        - Никто вас в этой стране насильно не удерживает, сударыня.
        Эрика не ответила - ей в голову пришла мысль. И эту мысль следовало обдумать во всех ее изгибах, поворотах и разветвлениях.
        Если Михаэль-Мишка поселил свою подопечную дуру над фехтовальным залом, значит, ему не только дуру хотелось спрятать, но и зал для чего-то был нужен. А для чего? Ответ может быть только один - господин Нечаев упражняется там с опытным учителем. И ничего удивительного - он и с виду очень похож на бретера. Он авантюрист, а какой же авантюрист не умеет биться на шпагах? Значит, еще один человек, который отомстит князю Черкасскому, кажется, найден. Если от замаскированного жениха не удастся добиться проку, то вот, на крайний случай, Михаэль-Мишка. Это не такая суровая кара, которой заслужил Черкасский, но тоже сгодится…
        Но если вовлечь в месть Нечаева, то неплохо бы раздобыть деньги. Без денег этот человек драться не станет. Также надо бы убедиться, что он хорошо владеет клинком - иначе на счету князя будет еще один покойник.
        Добрых четверть часа в зале то бились на рапирах, то о чем-то негромко совещались. Анетта хотела было спуститься ниже, чтобы прижаться ухом к дверной щели и услышать что-то кроме топанья и стука со скрежетом, да еще хриплых выкриков «Туше! Фланконад, черт побери! Выйти из меры!», но Эрика ухватила ее за руку и не пустила. Она, хоть и замечталась о мести, а услышала стук копыт.
        К дому подъехал экипаж, заскрипела входная дверь, вошли два кавалера со слугами и, громко переговариваясь по-французски о том, как забавно после бессонной ночи встречать рассвет с рапирой в руке, поднялись в бельэтаж. Тут-то и случилось удивительное - они вошли и сразу вышли, громко хохоча.
        - Придется подождать, сударь! - сказал один.
        - Голову дам на отсечение, это кто-то из фрейлин! Примчалась спозаранку, чтобы никто не догадался! Ты видел, какие у нее ноги? - спросил другой.
        - Отменные ноги! Кого опять не могут поделить наши красавицы?
        - Сейчас как будто незачем соперничать из-за фаворита… Хотел бы я знать, кто это показывает фехтмейстеру свои прелестные ножки!
        - Любопытно, что будет, ежели его привезут из Москвы в гробу. Кто-то ведь придет на смену.
        - Мне кажется, там уже известно, кто придет на смену… уже высмотрели…
        Эрика и Анетта бесшумно поднимались наверх, веселые мужские голоса гасли внизу…
        Надо бы узнать, что это за фрейлина, которая тайно занимается фехтованием, подумала Эрика, в деле мести все может пригодится. Но сперва - выяснить, ходит ли Михаэль-Мишка в этот зал и каков он боец.
        Наверху они пробрались в свою комнатку и легли. Говорить было не о чем, а вот думать было о чем. И думы очень скоро обратились в мечты. В мечтах Михаэль-Мишка вызывал князя Черкасского на поединок и был великолепен, его точеное сосредоточенное лицо казалось грезящей Эрике прекраснее любого мраморного идола. Белобрысый эллин… а как он будет хорош в одной рубахе и кюлотах, с развязанным воротом, с закатанными рукавами!..
        - Вставайте, голубушки мои, - сказала Маша. - Вот ужо кашки вам накладу в мисочки, сала в кашку натолку. Поднимайте ее, сударыня, будем ей личико мыть и косу чесать.
        Что было хорошо в тайном убежище - от скуки Маша с Федосьей плели друг другу и Эрике с Анеттой косы, и не простые, известные в Курляндии, а сложные, в пять и в семь прядей. А перед этим проводили гребнем по волосам до полусотни раз - чтобы волосики лучше росли.
        Когда уселись завтракать, вошли Нечаев с Воротынским.
        - Мишка, - сказала Эрика. - Дай-дай-дай!
        - Нет ничего, обезьянка! - он развел руками. - Потом принесу пряничка.
        - Мишка! Мишка!
        - Сядь рядом с ней, - посоветовал Воротынский. - Сдается, она за тебя замуж собралась.
        - Хотел бы я знать, куда наш жених подевался, - ответил Нечаев, подвигая стул к Эрике. - Ничего, обезьянка, скоро спровадим тебя под венец, и тогда уж не кашкой тебя станут кормить, а сладкими пирогами и фрикасеями. Учителей тебе наймут - и явишься ты уже не дурой, а умницей…
        Эрика взяла его за руку и стала перебирать пальцы.
        - Да она точно под венец просится! - развеселился Воротынский. - Глянь, Маша, что деется! А девка-то красавица. Ты подумай, Миша! Выспроси нашего жениха про ее родительницу - да и сам с ней в храм Божий! А я, так и быть, над тобой венец подержу.
        - Умаешься на носках стоять, - отрубил Нечаев. Он был на полголовы повыше товарища, и Маша с Федосьей, вообразив, как Воротынский чуть ли не два часа будет страдать с задранными вверх руками, подтолкнули друг дружку и засмеялись.
        Анетта смотрела на эту сценку с тревогой.
        Она отлично видела, что Эрика ей всей правды о себе не говорит, изворачивается и обманывает, но раньше ее нечаянная подруга никакой нежности к своему похитителю не испытывала и даже зло над ним шутила, когда они, оставшись наедине, шептались по-французски.
        - А ты бы послал Андреича на свою квартиру, - сказал Воротынский. - Может статься, там тебя ждет письмо от жениха.
        - Для чего бы ему оставлять там письмо? Я же писал ему, что мы перебрались в Академию. Сюда бы и прислал записку.
        - А вдруг он твоего послания не получил? И ломает голову, куда мы запропали? Иначе его молчания объяснить никак нельзя. Давай хоть для очистки совести отправим Андреича к тебе! - предложил Воротынский. - Он за час обернется, а твоя совесть будет чиста.
        - Ин ладно. Федосьюшка, спустись, кликни Андреича, - велел Нечаев. - Что, обезьянка, не наигралась?
        - Мишка, - ответила Эрика. - Илаль…
        - Играл? - уточнил он.
        - Ираль…
        - Воротынский, я понял! - воскликнул Нечаев. - Ей немецкая речь не давалась! А русская дается! Аннушка, вот хоть ты подтверди! Сколько она уж русских слов заучила?
        - Десятка полтора, и еще учить будет.
        - Я ж говорил, что она не дура!
        Эрика продолжала перебирать пальцы Михаэля-Мишки, вертеть недорогой перстень с тусклым камнем на левой руке. Она думала о том, что ведь не только за деньги согласился бы белобрысый эллин вызвать на поединок князя Черкасского. Он, кажется, любитель нежного пола - значит расплатиться можно и поцелуями…
        Она поймала неодобрительный взгляд Анетты и едва поборола искушение показать подружке язык. Есть вещи, которых Анетте не понять, уж слишком проста. И не красавица, не знает, на что способны мужчины ради красавиц. Обычная девочка из почтенной семьи, рано выданная замуж, и сама-то она мужа все еще обожает наперекор рассудку, а любил ли ее этот загадочный муж, гнавшийся за ней ночью по Васильевскому острову?
        Вошел Андреич и поклонился.
        - Ты сейчас поедешь к Казанскому, пойдешь ко мне на квартиру, узнаешь, не было ли на мое имя писем, - распорядился Нечаев. - И тотчас же назад.
        - Как вам будет угодно, - буркнул Андреич, и тут на него напустился Воротынский:
        - Нам будет угодно, чтобы ты не шатался полдня по Невскому, как петиметр, а тотчас же вернулся бы!
        - Напраслину возводите…
        - Пошел, пошел!
        Андреич молча вышел.
        - А может, там какие-то иные письма лежат, - сказал Нечаев. - Я всем ведь этот адрес даю. Матвеев человек добрый, комнатенку за мной держит. И с платой не пристает.
        - Скажи лучше - чулан, - поправил Воротынский. - А плату он с тебя еще стребует! Купчина хитер! Помяни мое слово - он через тебя свою Матрену выпихнет в дворянское сословие! Даст хорошее приданое - ты и не откажешься.
        - Приданое? Хм-м… - Нечаев задумался, перестав обращать внимание на игру с пальцами до такой степени, что и сам машинально стал поглаживать руку Эрики.
        Из приданого можно было бы заплатить тот давний долг - и умилостивить капризницу Фортуну, которой взбрело на ум стать поборницей добродетели. А Матрена… ну что Матрена?.. Так же устроена, как все девки, но при этом воспитана в смирении и покорности, муж для нее будет превыше царей земных.
        Если Фортуна все еще зла, то Матрена, воспитанная в строгости, сразу из-под венца встрепенется и выпустит острые коготки, и поди поспорь, когда за спиной у нее - купчина Матвеев. Так что женитьба - дело опасное. Может статься, из приданого мужу-дворянину достанется только пара кафтанов и пряжки к башмакам.
        Но ведь есть еще и другие способы заработать деньги. Взять ту же Академию Фортуны…
        Человек, отменно владеющий шпагой или рапирой, мог прийти туда и заявить о своем желании схватиться в ассо с кем-то из записных бойцов, которые были главным образом учителя фехтования, в том числе и русские. Наилучшими фехтмейстерами считались французы, потеснившие на сем поприще итальянцев, уважаемы были и немцы. В публичной фехтовальной схватке этот человек мог выступить хоть с открытым лицом, хоть в кожаной маске, а зрители, дилетанты и знатоки шпажного боя, бились об заклад и заключали пари. По договоренности с хозяевами зала оба бойца получали за ассо некоторые суммы - если это был поединок не на рапирах-флоретах с шариками, не дающими наносить колотые раны, а на шпагах.
        Клинком Нечаев владел отменно. У него была врожденная способность двигаться быстрее, чем большинство бойцов, а также отличный глазомер, сильная и гибкая кисть, стальные пальцы, а мышцы ног - как у породистого коня, на вид сухие, в деле - эластичные и сильные. Кроме того, он любил фехтовать и пользовался каждым случаем посостязаться с достойным партнером.
        Так отчего бы, сбыв с рук дуру и получив причитающееся за эту авантюру вознаграждение, не пойти с предложением своих услуг в Академию Фортуны, благо идти недалеко - спуститься по лестнице и, обойдя полквартала, войти в тот же дом со стороны Невского? Хозяин зала, ученик самого мэтра де Фревиля мэтр Фишер, позволивший занять на некоторое время комнаты четвертого этажа, охотно позволит давнему знакомцу показать себя в Академии. Плохо лишь, что сейчас неудачное время - почти вся гвардия в Москве. Без гвардейцев фехтовальный зал - сирота. Но потолковать, узнать всякие важные мелочи можно хоть сегодня.
        - Побудь тут, Воротынский, а я схожу на часок по одному дельцу, - сказал Нечаев и встал.
        Эрика, балуясь, не отпустила его руку и вышла за ним в небольшие сени. Это его развеселило, а отсутствие свидетелей навело на забавную мысль.
        - А ведь ты, обезьянка, поди, и не целовалась ни с кем, - сказал Михаэль-Мишка. - Так и ходишь нецелованная. Хочешь - научу?
        Он положил руку Эрике на шею, осторожно притянул к себе - между губами осталось с вершок воздуха. Намерения были ясны без переводчиков.
        Эрика невольно закрыла глаза - и губы коснулись губ.
        Нечаев не хотел зря волновать дуру-девку. Ему показалась занятной мысль кое-чему обучить ее, чтобы она могла удивить супруга. Однако, приступая к таким урокам, никогда не знаешь, где остановиться. И он никак не ожидал, что дура, казалось бы, радостно отдавшаяся неторопливому, деликатному и в то же время настойчивому поцелую, вдруг оттолкнет его обеими руками и выскочит из сеней, будто ошпаренная кошка.
        Он усмехнулся: надо же, дура испугалась! А ведь дело шло на лад… оказывается, и дуры к поцелуйному ремеслу способны…
        Посмеиваясь, Нечаев спускался по лестнице, а Эрика, ворвавшись в маленькую комнату, бросилась на постель и зарыдала. Ее сжигал яростный, отчаянный стыд. И месяца не прошло со дня смерти Валентина!.. Что ж это за наваждение? За какие грехи послано?
        Анетта вбежала следом, села рядом и стала ее гладить по плечу.
        - Прочь подите, сударыня, - кое-как выговорила по-французски Эрика. Вот только утешений от этой унылой праведницы сейчас недоставало!
        - Бог вам судья, сударыня, - прошептала Анетта.
        Глава 12
        Свадьба
        Эрика сидела на кровати, протягивая ногу Федосье, чтобы та расстегнула пряжку башмачка.
        - А вот снимем у Катеньки башмачок с ножки, - приговаривала Федосья.
        - Ножки, - повторила Эрика.
        - Ах ты, моя голубушка! Где у Катеньки ножки?
        Эрика показала на свое колено. Если так пойдет дальше, то русский язык до возвращения гвардии из Москвы весь понемногу уляжется в голове, подумала она. Скорее бы женщины уложили ее и оставили наедине с Анеттой. Есть о чем поговорить - и даже если бы не было повода, все равно охота вернуться в свое естественное состояние, положенное восемнадцатилетней девушке, а не корчить из себя годовалого младенца.
        - Катенька, скажи «ручка»! - не унималась Федосья.
        - Мишка, - ответила Эрика.
        Женщины расхохотались.
        - Что тут удивительного? Она брала господина Нечаева за руку, вот у нее два эти слова и связались меж собой, - объяснила Анетта.
        - Диво, как она быстро ума набирается, - заметила Маша. - Уже говорит «ложка», «играй», «роток», а как привезли - молчала, да и только! И тамбурной иглой цепочку сегодня плела. Те, у кого она раньше жила, совсем ею не занимались! А она, может, через год совсем хорошо заговорит!
        - Нужно ее учить петь! - воскликнула Анетта. - Как я раньше не догадалась! Поют же деткам про сороку-ворону!..
        И осеклась - вспомнила о своем младенчике.
        Эрика была порой недовольна Анеттой, но не настолько, чтобы делать ей гадости. Анетта обещала быть верным другом - и слово свое держала. Сейчас она, судя по лицу, нуждалась в помощи - только что слезы по щекам не текли.
        - Маша! - сказала Эрика. - Дай пирог!
        - Господи-Иисусе! - Маша перекрестилась. - Сейчас, голубушка моя, сейчас дам пирожка! И точно ведь заговорит! Да как внятно!
        Тут дверь распахнулась.
        На пороге стоял Нечаев.
        - Одевайте дуру скорее, - велел он. - Слава те, Господи, все устроилось! Снаряжайте под венец! Живей!
        - Так платья-то подвенечного нет! - закричала Маша. - И волосики ей пока всчешешь!
        - Косу наново переплетите, и ладно! Нарядов не надобно, и так сойдет. Эй, обезьянка, пряник хочешь? - Нечаев достал из кармана кафтана половинку печатного пряника. - Будь умна - получишь!
        - Мишка! - сказала Эрика. - Дай! Ручку!
        - Это что еще за новости? - удивился он.
        - Дура-то наша заговорила! - сообщила Федосья. - Пирожка просила.
        - Будет ей пирожок… одевайте скорее, чулки ей натягивайте…
        После того поцелуя в сенях Нечаев никаких фривольных попыток не совершал. Он полагал, что дуреха до смерти перепугана, - да так оно, в сущности, и было. Эрика только что на колени не опускалась да лбом в пол не колотилась, пытаясь на свой лад замолить грех страстного поцелуя. Как вышло, что она ответила на игру мужского языка?! Этого быть не могло даже в страшном сне - однако случился такой миг, когда рассудок словно бы умер, остались только руки и губы. Миг - и его хватило, чтобы изменить покойному жениху! Как же странно устроено женское сердце…
        Но Эрика знала, как сделать свой грех недействительным. Способ - месть. Она всю душу вложит в месть - и где-то там, наверху, Валентин скажет: моя возлюбленная споткнулась, но это не помешало ей доказать свою любовь, и я доволен!
        Когда Маша с Федосьей вдруг принялись ее заново одевать и обувать, Эрика удивилась несказанно и стала ловить Анеттин взгляд. Ей удалось - потому что сама Анетта очень хотела объяснить ей Машину и Федосьину суету с причитаниями: «Ах, белил на самом донышке! Ах, алых румян нет, остались одни брусничные!»
        - Свадьба… - чуть слышно по-французски шепнула Анетта в самое ухо.
        - Ах! - и Эрика, напрочь забыв о своих затеях, вскочила. Мало ей было проклятого поцелуя - так теперь еще и брак приблизился настолько, что душу охватил настоящий ужас. Приятно воображать, как заставишь влюбленного и богатого мужа совершить месть, но ведь прежде того надобно стать женой замаскированному кавалеру. Настоящей женой - тогда лишь станет слушаться… ох, вот это - самое страшное…
        - Голубушка, душенька, красавица! - заголосили, удерживая ее, Маша с Федосьей, а Нечаев тут же вжал ей в ладонь половину пряника. Но Эрика швырнула ненужное лакомство на пол. Все в ней - и душа, и плоть, - взбунтовалось при мысли о супружестве.
        - А ведь чует неладное! - сообразила Маша.
        И тут вмешалась Анетта.
        - Оставьте меня с ней, все уйдите! - потребовала она. - Я ее успокою!
        И действительно - выставила из маленькой комнаты и женщин, и Нечаева.
        Эрика подошла к окну - прямо хоть вниз бросайся…
        - Вы не хотите этой свадьбы, сударыня? - тихо спросила Анетта.
        Эрика только вздохнула. Она хотела власти над мужем, чтобы обратить эту власть на пользу своей мести, но быть при этом женой она совершенно не желала. Однако выбирать не приходилось - или муж, который будет о ней заботиться и познакомит наконец с богатыми родителями, или белобрысый эллин, у которого богатства никакого, кроме способности целоваться…
        - Вы можете предложить что-то иное, сударыня? - буркнула Эрика.
        - Да. Мы в удобное время ускользнем из кареты и доберемся до Васильевского острова, сударыня.
        - Но ведь муж убьет вас!
        - Я ему не покажусь. К Марфе пойдете вы. Я дам вам кольцо - покажете ей, и она поймет, что вы от меня. У нее остались все мои деньги, она может снять вам комнатку…
        Душа встрепенулась - и впрямь, ведь можно там дождаться возвращения брата из Москвы! И брат отомстит за Валентина! Брат вызовет князя Черкасского на поединок, все просто, никакой богатый муж не нужен!
        - А вы, сударыня? - уже почти решившись, спросила Эрика.
        - Когда вы найдете себе жилье, то сами, уже от себя, снимете комнатку и для меня, сударыня. Мы запутаем след, и мой бедный муж меня не найдет. Потом я найду родителей, и это дело как-нибудь разъяснится. Вы верите, что я невинна, сударыня?
        - Тише!
        Они уж слишком разговорились по-французски. То-то порадовался бы Мишка, услышав эту светскую беседу!
        - Пойдем, - немного помолчав, сказала Эрика. - Берите меня за руку и выводите…
        Она была в смятении, но старалась не показать этого Анетте.
        Нечаев вздохнул с облегчением, увидев, как Анетта выводит понурую дуреху.
        - Слава те, Господи, - произнес он. - Ну-ка, еще подрумяньте ее. Вот так… глядишь, и за умницу сойдет… Аннушка, сделай милость, поезжай с нами, сударыня, без тебя это горюшко под венец не загнать.
        - Да я замерзну, - возразила Анетта. - У меня-то ничего теплого нет, только турецкая шаль, а с нее сейчас какой прок?
        - Накинешь мою епанчу. А как сбудем дуру с рук - тут мы тебе целое приданое справим и к тетке с почетом отвезем, - пообещал Нечаев. - Ну-ка, обезьянка, покажись… ну, сгодится… Эй, Воротынский, Воротынский! Тащи сюда две епанчи! Мою и ту, синюю!
        В ожидании сигнала от жениха Нечаев припас для дурехи весьма полезную вещицу - синюю кадетскую епанчу, какие носили в Сухопутном шляхетском корпусе, воротник которой был сшит так, что в ненастную погоду поднимался вверх и совершенно закрывал голову.
        Маша принесла шаль, накинула ее Эрике на голову и, перекрестив концы, завязала их на спине.
        - Нехорошо с непокрытой головой в храм Божий, - сказала она. - И вам, сударыня, вот хоть косыночка.
        - Благодарствую, - ответила Анетта.
        Все четверо - Нечаев, Воротынский и Эрика за руку с Анеттой - спустились вниз. Там уж был подан экипаж - знакомый дормез. Воротынский сел с Андреичем на козлы, Нечаев - в экипаже, напротив Эрики.
        - Ну, поедем, благословясь, - сказал он. - Не бойся, обезьянка. Замужем неплохо.
        - Где будет венчание? - спросила Анетта. - В котором храме?
        - Не в храме, - кратко ответил Нечаев. - В собственном доме батюшки, там все устроено.
        Всем своим видом он показывал, что к беседам не расположен.
        Анетта выросла в Санкт-Петербурге и желала бы хоть из окна экипажа увидеть знакомые места. Но Нечаев, увидев, что она потихоньку дергает кожаную оконную занавеску, попросил ее этого не делать.
        Он желал благополучно сбыть с рук дурищу и вздохнуть с облегчением.
        Вдруг в переднюю стенку экипажа дважды стукнули. В ней было маленькое зарешеченное окошечко, Нечаев повернулся, увидел профиль изогнувшегося на козлах Воротынского. Товарищ что-то хотел ему растолковать, но ни звука не было слышно. Нечаев, недолго думая, отворил дверцу экипажа и, держась за стенку, высунулся.
        - Что еще стряслось? - спросил он.
        - Михайла, беда. За нами едут двое конных!
        - На кой мы им сдались?
        - Не знаю, то-то и скверно.
        - Вот черт… Давно?
        - Я на повороте приметил. Может статься, от самого Невского.
        - Вели Кузьмичу встать у перекрестка. Сам приготовь пистолеты.
        Отдав это приказание, Нечаев и сам вооружился - оказалось, два пистолета были пристроены за спинкой сиденья.
        - Ты, Аннушка, молчи, что бы ни случилось. Сама из дормеза не выскакивай и дуру не пускай. Коли что - вас Андреич увезет, - сказал он. - Вот ведь незадача! Хорошо, коли просто налетчики… с налетчиками-то управимся…
        Подумал он при этом о проклятой своей Фортуне. Ведь так все ладно шло! И дура сидит смирнехонько, и до условленного места - рукой подать, а вот в последнюю минуту - извольте радоваться, пакость! В последнюю минуту! Как и полагается!
        Экипаж встал. Нечаев выглянул в приоткрытую дверцу.
        - Ни черта не разобрать… Ага, вижу… Свернули! Леший с ними, Воротынский, едем скорее, нас заждались.
        - А коли нас выслеживают? - спросил Воротынский, пристроившийся со своими пистолетами очень удобно - использовав для упора край крыши дормеза.
        - Так… Они нас не видят… Андреич, проезжай перекресток и сворачивай налево. Аннушка, экипаж встанет - выводим дуру и тащим ее, куда я укажу.
        - А как не захочет идти? - спросила не на шутку испуганная Анетта.
        Эрика ничего не понимала - какая-то остановка в пути, для чего-то пистолеты… Сама она была вооружена охотничьим ножом дяди Гаккельна, основательным клинком из Золингена с двумя клеймами на лезвии - с одной стороны кабан в картуше, с другой олень в картуше. И Эрика знала, что при необходимости пустит этот нож в дело без душевных страданий и томлений.
        - Уговаривай ее, делай что хочешь! Тут немного осталось, шагов с полсотни.
        Анетта сжала руку Эрики.
        - Ступайте вперед, сударь. Я выведу ее следом за вами, только не мешайте, - сказала она.
        Дормез остановился, Нечаев выскочил в темноту.
        - Нужно идти за ним, сударыня, - шепнула Анетта по-французски и сразу добавила по-русски: - Идем, Катенька, идем, моя красавица!
        - Андреич, гони! - приказал из темноты Нечаев и взял Анетту за руку.
        Дормез, покачиваясь, словно баркас на волнах, укатил по корявой пустынной улице, кое-как освещенной несколькими тусклыми окнами одноэтажных домишек. Анетта поняла, что их завезли на какую-то окраину.
        - Идем, идем, совсем немного осталось! - торопил Нечаев, увлекая ее в переулок, а она тащила за собой Эрику.
        Залаял пес, ему откликнулся другой.
        - Чтоб вы сдохли! - сказал им Нечаев и вдруг зашептал: - Аннушка, стой… назад… тихо…
        Подпихивая ее локтем, он заставил Анетту с Эрикой пятиться.
        - Стойте тут. Аннушка, держи, - он заставил Анетту взять тяжелый пистолет. - Коли что - беги прочь и дуреху уводи. А я пойду погляжу, что там за беда…
        - Матушка Пресвятая Богородица… - прошептала Анетта вслед Нечаеву, который крался вдоль забора и вдруг исчез.
        - Что случилось, сударыня? Что он вам дал? - спросила Эрика.
        - Пистолет, сударыня…
        - Вам приходилось стрелять, сударыня?
        - Нет, никогда.
        - А мне приходилось. Дайте пистолет…
        - Держите… осторожнее…
        - Да кто ж так подает - дулом вперед?..
        - Тише, ради Бога…
        Затаившись, они прижались друг к дружке - обе в мужских епанчах до земли, черной и синей, так что наблюдатель увидел бы лишь два девичьих встревоженных личика, оба курносых, с круглыми щечками, одно, набеленное и нарумяненное, - повыше, другое, бледненькое, - пониже.
        - Вы твердо решились? - спросила Анетта. Эрика сперва даже не знала, что ответить. Судьба влекла ее к браку, посредством которого она сумеет отомстить за Валентина. Для этого все средства хороши - и брат, вернувшись из Москвы, поможет, и Михаэль-Мишка, с которым, пожалуй, следует продолжить поцелуйные упражнения. Валентин там, на небесах, должен понять…
        Когда у девушки отняли жениха, она вправе проучить обидчика! Вправе! И даже обязана! Став из курляндской дурочки богатой столичной дамой, Эрика быстро поумнеет. Она увидит женщину, которая считает ее своей дочерью, и поумнеет, это же совершенно естественно. А муж за свою гнусную интригу получит достойную награду - ему ни копейки из приданого не достанется! Как это сделать - пока непонятно, однако способ сыщется…
        - Да, я решилась, - сказала Эрика. - И вы останетесь при мне, сударыня. Я помогу вам отыскать родителей, только будьте со мной.
        - А я и не собиралась вас оставлять, сударыня, - возмущенная тем, что ее словно бы упрекнули в вероломстве, прошептала Анетта.
        - Аннушка? Веди ее сюда, направо, - позвал Нечаев. - Придерживай под локоток. Кажись, ложная тревога. Обезьянка, эй, обезьянка… Пряника хочешь?
        - Мишка, - тут же отозвалась Эрика. - Дай ручку!
        - Держи, моя умница! Гляди-ка, Аннушка, а ведь она день ото дня умнеет.
        Две руки встретились во мраке. Сильные пальцы опытного фехтовальщика легонько сжали тонкие девичьи пальцы. Так они, Нечаев и Эрика, и вошли в небогато убранную горницу - держась за руки.
        Там Эрика увидела бородатого человека в длинной странной одежде, на вид - из потертой парчи, и с непокрытой головой. На груди у него висел крест с цветными камушками.
        - Вот, батюшка, невеста, - сказал Нечаев. - А жених наш где?
        - У матушки сидит, ждет. Ну, приступим во имя Божие?
        - Воротынский куда-то запропал, подождем его малость.
        - Да что я, подрядился всю ночь ждать? - спросил недовольный батюшка. - И так, вишь, душа не на месте - не вышло бы беды…
        - Не выйдет, честный отче. Да и уплачено вам немало.
        - Задаток-то с гулькин хрен, прости, Господи…
        Эрика, не понимая этой беседы, с любопытством разглядывала горницу. Мебель была отодвинута к стенам, посреди стоял столик, на нем - свечи, чаша, огромная книга. Рядом, на другом столике, стояли рядышком два предмета, похожих на короны, рядом - сложенная белая ткань. За ними в углу виден был большой киот со многими образами и двумя горящими лампадками.
        Вошли три женщины, одетые очень просто, в платках, и мужчина.
        - Становись сюда, матушка, - велел священник. - Вот, все чин по чину, и хор у нас есть, чтобы пропеть «Исайе, ликуй» со всем прочим. Вишь, дочки мои тоже не доспят…
        - И дочкам уплатим, батюшка.
        Эрика, приоткрыв рот, глядела на мужчину. Был он в темном кафтане, то ли коричневом, то ли лиловом, держался позади женщин и явно пребывал в некотором смущении. Кажется, он и был жених - кто бы еще тут собрался венчаться, не Михаэль-Мишка же. Она вообразила себя рука об руку с Нечаевым и покраснела. Кабы Нечаев! Этого она не боялась, а вот жениха побаивалась…
        Анетта тоже сильно беспокоилась - это ночное венчание ей совершенно не нравилось. Однако, раз уж оно должно состояться, то нужно хоть, чтобы невеста имела соответствующий вид. Она оглядела подругу и ахнула - в опущенной руке Эрики был большой кавалерийский пистолет. Анетта попробовала забрать его - Эрика не отпускала рукоять и даже легонько отпихнула Анетту локтем. А потом преспокойно нашарила дулом прорезь в юбке, и пистолет исчез в подвесном кармане. Это было совсем уж несообразно - девице венчаться при оружии. Но, зная все обстоятельства, Анетта промолчала - не приведи, Господи, конечно, чтобы пистолет Эрике пригодился, а когда подруга вооружена - оно как-то надежнее.
        Нечаев завершил переговоры с батюшкой тем, что дал ему еще денег. Тут в оконный ставень постучали условным стуком, и попадья впустила Воротынского.
        - Знал, что без меня не приступите, - сказал тот, входя. - Дормез в переулке, в сотне шагов отсюда.
        - А те люди?
        - Черт их душу ведает, куда подевались… простите, батюшка…
        - Ну, становитесь, становитесь! - приказал священник и сам, взяв Эрику за руку, поставил ее перед столиком с книгой, дал ей в руку большую позолоченную свечу. Рядом оказался мужчина в темном кафтане, тоже со свечой. Эрика покосилась на него - профиль твердый, нос длинноватый и какой-то неправильный, подбородок округлый… лет этому жениху поболее тридцати…
        Попадья сняла с плеч Эрики синюю епанчу, одернула на ней платье, расправила кружево у выреза, назвала красавицей.
        За спиной у Эрики поместился Воротынский с металлической короной в руках, за спиной у жениха - Нечаев, тоже с короной. Эрика взглянула на него, он улыбнулся и прошептал:
        - Не унывай, обезьянка… обойдется!..
        - Начнем, благословясь, - сказал священник. - Матушка!..
        Попадья с дочками запела «Гряди, гряди!..» Обряд начался.
        Эрика не понимала ни единого слова - ей оставалась лишь думать о своей великой цели да вести беззвучную беседу с Валентином на тот случай, если он с небес неодобрительно глядит на это действо.
        - Вот, любимый, на что я иду, чтобы проучить твоего убийцу, - так говорила Эрика. - Это единственная возможность найти тех богатых людей, которые считают меня своей дочерью. Я найду их! Я сделаю так, что они меня полюбят! И князь Черкасский сто раз пожалеет, что вызвал тебя на поединок! Не клинок в сердце, нет - клинок я и сама могу вонзить, вот он, висит на моем поясе под юбками! Я накажу его по-настоящему, сурово и мучительно! Не забывай, Валентин, из какого я рода. Жалость не числится среди наших фамильных добродетелей…
        Много бы чего наобещала Эрика покойному жениху, нехорошо поглядывая при этом на жениха настоящего и уже почти не слыша голосов, то тут дверь распахнулась.
        - Добрый вечер всей честной компании! - провозгласил зычным голосом совершенно незнакомый мужчина с пистолетом. - Всем стоять смирно! У кого оружие - бросайте на пол!
        Батюшка ахнул - и более не сказал ни слова, его семейство сбилось, кто-то взвизгнул. Нечаев с Воротынским резко повернулись.
        - Сукин ты сын, Мишка! - яростно сказал Воротынский. - Твой недогляд!
        - Ну, живо, живо, живо! - потребовал незнакомец, а за его спиной протиснулся в горницу еще один, совсем махонького росточка.
        - Невесту выведите, - приказал он. - Во двор. Ты, сударыня, при ней? Выводи!
        Приказ относился к Анетте.
        Она с перепугу хотела было послушаться, но Эрика выдернула руку из ее руки. Происходило непонятное - в дверях встал еще мужчина, взял на мушку Нечаева, Нечаев схватился за свой пистолет, замер - и молча кинул оружие на пол. Вид у него был апокалиптический: мир рушится, конец света грянул!
        - Дурак! - рявкнул Воротынский, выхватил шпагу из ножен и попытался атаковать махонького господина, но тот ловко увернулся, а его плечистый товарищ подставил под шпагу какой-то удивительный клинок, широкий и с причудливым огромным эфесом. Этот эфес-корзинка для того и был придуман, чтобы улавливать вражеский клинок и выдергивать его из руки фехтовальщика. Шпага отлетела, ударилась об стенку, взвизгнула попадья, обнимавшая своих перепуганных дочек. Воротынский не растерялся - как-то проскочив мимо клинка, он ударил плечистого кулаком в челюсть и, видать, всю душу вложил в этот удар.
        - Мишка, болван! Беги! И с девками! - закричал он.
        - Стоять! - закричал и махонький господин. - Дом окружен! Ах ты, доннерветтер нох айн мал!..
        Эти слова Эрика поняла - и их причину тоже. Ее загадочный жених, опомнившись, схватил столик, стоявший посреди комнаты. Книга упала на пол, а тяжелый столик полетел к двери.
        Началась заваруха. Влез в нее и батюшка, размахивая невесть откуда взявшейся дубиной и крича на свое семейство, чтоб оно немедленно убиралось прочь.
        Эрика оттащила растерявшуюся Анетту к стенке, и они стояли, тесно обнявшись, вертели головами. Кто-то, подкравшись, схватил Эрику за руку и потащил прочь. Она забилась, вырывая руку, на помощь пришла Анетта - кинулась на злодея, норовя выцарапать ему глаза. Отбиваясь, он упустил Эрикину руку, а напрасно - девушка успела вытащить пистолет.
        Как-то диковинно совпало - пистолет в руке, а в распахнутой двери - никого, и до той двери - четыре шага. Эрика выстрелила и кинулась бежать, Анетта - следом.
        Из сеней они попали во двор, пронеслись, чудом не споткнувшись, до калитки.
        - Вы в него попали, сударыня? - спросила Анетта.
        - Кажется, да… сударыня… - Эрика перехватила пистолет так, как блаженной памяти прадедушка в своих морских сражениях: взяла за дуло, чтобы при нужде бить тяжелой рукоятью.
        - Боже мой, что нам делать, сударыня?
        - Помолчать, сударыня!
        Разговор этот они вели, разумеется, по-французски.
        - Давайте отойдем подальше, сударыня. Тут нас могут обнаружить эти страшные люди…
        - Да, пожалуй… это что, изгородь?..
        - Выйдем на улицу, тут в переулке должен стоять наш дормез, - сказала Анетта. - Может быть, мы найдем его и уедем домой. Андреич увезет нас…
        - Вы правы, сударыня. Мужчины и пешком найдут дорогу. Проклятая свадьба!..
        - Может быть, даже хорошо, что вас не успели повенчать? - спросила Анетта. - Господь бережет вас, и…
        Тут из дома во двор выскочили какие-то люди и в темноте начался шпажный бой с криками, топаньем, стуком, скрежетом и звяканьем клинков.
        Калитка, в которую собрались было выскакивать Эрика с Анеттой, вдруг сама отворилась и вбежали два человека в широких епанчах. Тяжелый суконный край задел по лицу Анетты, она вскрикнула.
        Эти двое устремились прямо к драчунам, а девушки выбежали на улицу.
        - Держитесь, Нечаев! - закричал кто-то незнакомый по-французски. - Пробивайтесь к нам!
        - Ах, - сказала Анетта, - Господь нас услышал и прислал подмогу!
        Глава 13
        Степан Иванович
        В небольшом кабинете сидел за столом мужчина лет сорока с небольшим и читал распечатанные письма - одно за другим.
        Это был довольно странный кабинет - скорее похожий на крестовую палату боярина былых времен. Целую стену в нем занимали образа в дорогих окладах, золотых и серебряных, отличной работы, развешенные с намерением составить иконостас: в четыре яруса, посередке, прямо над головой хозяина кабинета, «Благовещенье», справа от «Благовещенья» - «Спас нерукотворный», слева - «Казанская Богородица». Справа же от «Спаса», если хорошенько приглядеться или задать хозяину прямой вопрос, был образ святого Стефана-первомученика, в золотом окладе, позволявшем видеть только темное лицо с почти неразличимыми чертами и крошечные кисти рук. К окладу, без всякого помышления о хорошем вкусе, припаяны были большие драгоценные камни в оправах от перстней и подвесок, а то и от серег.
        Хозяина, стало быть, звали Степаном. А если уважительно - Степаном Ивановичем. У него и лицо к уважительности весьма располагало - высоченный лоб, довольно большие и выразительные черные глаза. Нос был длинный, острый, с какой-то злодейской горбинкой, а вот ниже все было не столь хорошо - рот маленький, имевший вид куриной гузки, и маленький же, почти женский, подбородок.
        Дверь кабинета приоткрылась, показалось лицо слуги.
        - Чего тебе, голубчик? - ласково спросил Степан Иванович.
        - К милости вашей некоторый человек, сказался бывшим подчиненным господина Чичерина, Бергманом.
        - А, Бергман, помню, проси.
        Полминуты спустя сыщик вошел в кабинет, поклонился, оглядел иконостас и перекрестился по-православному.
        - Это хорошо, - одобрил Степан Иванович. - Так, глядишь, понемногу и в истинную веру перейдешь. Здравствуй, сударь, я тебя хорошо помню. Садись. С чем пожаловал?
        - Я, господин обер-секретарь, не осмелился бы беспокоить вас по пустякам, - сказал Бергман. - Но дело такое… я полагаю, оно по вашему ведомству, то дело…
        Обер-секретарь Правительствующего Сената умел слышать то, чего словами не выразишь. Вот и сейчас он сразу понял, что маленький, похожий на галку сыщик, несколько оробевший в кабинете, принес прелюбопытные сведения.
        - Рассказывай, - приказал Степан Иванович, отложил недочитанное письмо и взял четки - перебирать во время рассказа.
        - История долгая, должен заранее испросить прощения.
        - Не трать времени, говори. Да сядь, в ногах правды нет.
        Вторично проигнорировать приглашение сыщик не посмел. Он присел на краешек стула, всем видом показывая: отлично понимает, в чей кабинет явился, и вольностей себе тут позволять не может.
        - Я, ваше превосходительство, уйдя из столичной полицейской конторы в отставку, стал браться за всевозможные комиссии, не часто, здоровье уже не прежнее, а иногда, понемногу, и имею свой штат служащих, небольшой, все люди добропорядочные, выполняют мои поручения отменно и не в ущерб своей прямой службе, - начал он. - Репутация моя привлекает весьма важных господ и дам…
        - Знаю, репутация славная. Дальше.
        - Я взялся за дело о поиске украденного младенца. Младенец законнорожденный, только был похищен злодеями с тем, чтобы обманом вытягивать деньги у родителей…
        - Ты не про чадо Авдотьи Егуновой ли толкуешь?
        - Про него. Мне удалось узнать, что бедное дитя скрывают на некой курляндской мызе. Я поехал туда со своими служащими, чтобы изъять дитя и тайно привезти к матери.
        - Отчего тайно?
        - Сделалось известно, что девица с рождения несколько не в своем рассудке, ведет себя, как малое дитя, почти не говорит, - объяснил Бергман. - Но, как это говорится по-русски, нет для вороны милей родного вороненочка. Мы приехали в Курляндию, но оказалось, что нас опередили. Девицу каким-то загадочным образом увезли в столицу два человека, чьи приметы я узнал. В Риге я едва не отыскал их. Из Риги они отправились в Царское Село и доставили девицу в некий дом, где она прожила довольно долго, пока моим людям не удалось выследить похитителей. Но эти похитители обнаружили слежку, у одного из них вышла драка с моим человеком, после чего они бежали из того дома, увозя с собой девицу, а мой человек был найден на дороге, без сознания и раненый.
        - Печально это. Ты, мой друг, помолись о нем, - посоветовал Степан Иванович. - Прочитай акафист святому великомученику и целителю Пантелеймону, сделай это для своего человека.
        - Непременно сделаю, ваше превосходительство, - пообещал Бергман. - Итак, я потерял было след похищенной девицы. Но я подумал - ведь двух мазуриков в Курляндию послал человек, близкий к госпоже Егуновой и знавший подробности моего розыска. Стало быть, нужно изучить ее окружение и таким образом опять напасть на след. И явилось, что подозрительны ее воспитанница Наталья Шильдер и княгиня Темрюкова-Черкасская. Ее сиятельство - лучшая подруга и родня Егуновой, интригу плести бы не стала, а проболтаться - любезное дело. Что касается девицы Шильдер - взята в дом из милости уже двенадцатилетней или чуть старее, ей совершенно ни к чему, чтобы ее покровительница отыскала свое родное дитя.
        - Ты только тогда, сударь, стал искать виновника в окружении Егуновой, когда совсем след девицы утратил? - строго спросил Степан Иванович. - Плохо. Я был о тебе лучшего мнения.
        - Сам понимаю и каюсь, - Бергман развел руками. - Но я у злодеев на хвосте сидел! На плечах висел! Немного оставалось, чтобы захватить их в Царском Селе вместе с девицей! Но, ваше превосходительство, по-русски говорится: не было бы счастья, да несчастье помогло. Если бы не оплошность моя, то я бы не стал свидетелем очень важной беседы, такой, что в прежние времена вошел бы к вам сюда с криком: «Слово и дело!»
        - Ого! Продолжай, друг мой, продолжай… да не велеть ли подать угощение? - не дожидаясь ответа, Степан Иванович позвонил в серебряный колокольчик и приказал отворившему дверь слуге: - Квасу и пирогов, голубчик, как всегда. У меня, сударь, отменный квас, даже перед Господом стыдно - в пост все скорбят, а я радуюсь и квасом утешаюсь. Итак, «Слово и дело»?
        - Да, - твердо сказал Бергман. - Я сам не знаю, что выйдет, коли потянуть за мою ниточку, однако чую - там пахнет государственной изменой. Потому-то я и здесь…
        - Продолжай.
        - Княгиня, которую я желал расспросить, кто из ее людей мог слышать разговоры с Егуновой о поисках девицы, позвала меня к себе домой спозаранку, чуть ли не в спальню.
        - Ах она проказница! - Степан Иванович рассмеялся.
        - И наняла меня, чтобы я выследил ее любовника, а тот любовник служит в Коллегии иностранных дел помощником управляющего архивом.
        - Фомин?
        - Он самый, ваше превосходительство. Она толковала, что будто бы он ей неверен, но, сдается, наводила на мысль, что он и мог польститься на дочку госпожи Егуновой. Он небогат, не чиновен, не знатен, а коли успел бы с девицей повенчаться, да она показалась бы с плодом, - хошь не хошь, терпи этакого зятя. Я подрядился. И вот минувшей ночью он совершил попытку тайно обвенчаться с указанной девицей.
        - Ловок! А чего ж выжидал?
        - Может статься, забеспокоился, что любовница подсылает людей следить за ним. Она порядком его постарше и дарит его дорогими безделушками - вот и привык осторожничать.
        - А не твоих ли служащих заметил?
        Бергман пожал плечами и развел руками: я-де за Фомина не ответчик, что у него в голове - знать не могу.
        - Мои люди выследили его, когда он близ полуночи выехал из своего дома и отправился в окрестности Смольного монастыря, - продолжал сыщик. - Он условился с неким заштатным иереем, чтобы обряд произвести скрытно у того в дому. За мной послали, я поехал туда сам и захватил эту пару в самом начале венчания. И тут-то, ваше превосходительство, начались чудеса. Мы попытались вызволить из их рук девицу, чтобы отвезти ее к матушке, они сопротивлялись, мы едва не разгромили дом, где следовало быть венчанию, и вдруг к ним пришла помощь. Два кавалера ворвались во двор, где было побоище, напали на моих людей и заставили их отступить, причем ранены оказались почти все мои служащие, да и я получил царапину. Затем они отступили и полагали, будто скрылись.
        Слуга явился с подносом. На подносе был большой глиняный кувшин, две кружки, блюдо с постными пирогами.
        - Среда, всякий русский человек не приемлет мясного и молочного. Угощайся, любезный Бергман, - сказал Степан Иванович. - От столь долгих речей, того гляди, глотка пересохнет. Я и соловейкам своим квас велю давать, чтобы пели бойчей.
        Иной собеседник бы не обратил внимания на странную методу поить птиц квасом, но Бергман знал, кого Степан Иванович в хорошую минуту зовет соловейками, и внутренне содрогнулся.
        - Есть у меня один служащий, рекомендую вашему превосходительству - ловок и скор, движется бесшумно, как кошка, и при том молод, не более двадцати лет, его можно выучить полезному для Отечества ремеслу, - Бергман подавил вздох, уж больно ему не хотелось расставаться с шустрым пареньком. Но когда Степан Иванович заведет речь о певчих пташках - последние штаны отдашь, лишь бы от него таких речей не слышать. Горе той пташке, что попалась ему в когти и вынуждена петь под розгами и плетьми…
        - Отменно, сударь, такие люди мне нужны, ох как нужны. Итак, что сотворил сей служащий? - Степан Иванович был само благодушие.
        - Когда злодеи наши вместе с девицей и с помощниками своими убрались, он неприметно последовал за ними и, поняв, где они, быстро вернулся за мной. Они ушли недалеко и остались там для беседы. Я уже имел честь доложить, что венчанию следовало быть неподалеку от Смольного монастыря, где ныне Екатерининский институт. Там много недостроенных строений, в том числе и огромный собор. И в него, оказывается, можно проникнуть…
        - В собор Воскресенья Христова? - удивился Степан Иванович. - И эти подлецы туда забрались? Впрочем, он ведь не освящен и не убран, так что, пожалуй, особого греха нет…
        - Они там даже свечу зажгли. Этот гнусный жених прихватил с собой позолоченную венчальную свечу, ваше превосходительство, я сам ее видел. Итак, в соборе сошлись два мазурика, которые выкрали девицу Егунову, сама безмозглая девица, приставленная к ней служанка, жених и два их товарища, которые охраняли дом, назначенный для венчания, и в нужную минуту пришли им на помощь. А теперь, ваше превосходительство, приготовьтесь - скажу нечто неожиданное.
        - Господи, помилуй нас, грешных… Говори, я ко всему готов!
        В голосе Степана Ивановича звучала насмешка, словно бы он потешался над паникой, в которую впал сыщик. Но лицо обер-секретаря Правительствующего Сената вмиг переменилось, когда он услышал:
        - Один из тех людей был Фрелон.
        - Кто?!
        Они смотрели друг на друга, а видели оба одно и то же: легчайшую тень, что переносится в немыслимом прыжке через забор, взмах епанчи, полет сбитой выстрелом с головы треуголки и, дивным образом, - лицо. Смеющееся лицо мужчины, знающего, что равных ему нет…
        - Фрелон, ваше превосходительство, я узнал его, да и мудрено бы не узнать…
        - Этого лишь недоставало…
        - Именно так, ваше превосходительство.
        Степан Иванович помолчал.
        - Ведь ты, сударь, из-за Фрелона должен был подать в отставку? - вдруг спросил он.
        - Это одна из причин…
        - Главная! Ты кому лгать собрался - мне?!
        Сыщик съежился и крепко пожалел о своем решении явиться в этот кабинет. Однако и не явиться - не мог.
        - Господи, прости мою душу грешную, - вдруг с чувством произнес Степан Иванович. - И ты меня прости, сударь, что осерчал… Фрелон, говоришь?
        - Он самый. Я узнал его. Венчальная свеча дала довольно света.
        - И что? Подслушать удалось?
        - Очень мало. Но видел я довольно. Он добрый приятель тому из мазуриков, что моложе. У того тоже примета - волосы такой белизны, что ни с какой пудрой не сравнится. Они стояли рядом, хохотали и хлопали друг дружку по плечам.
        - Фрелон и мазурик?
        - Именно так. Они веселились, что удалось спастись и никто не пострадал. А приятель Фрелонов толковал о чем-то со вторым мазуриком - второго я, сдается, встречал чуть не десять лет назад, тоже по какому-то сомнительному делу, но прозванье запамятовал.
        - Дальше!
        - Они расстались. Нас было двое - я пошел за Фрелоном, мой служащий - за мазуриками и девками. Но тут оплошность вышла - я не знал, что они верхами. Они вернулись к дому, где чуть не случилось венчанье, и оказалось, что их кони привязаны совсем близко. Они ускакали…
        - А вы?!
        - А наши кони были привязаны с другой стороны, ваше превосходительство. Мы опасались суетиться чересчур близко к тому дому. Зато мой служащий выследил наконец мазуриков и сегодня утром узнал все обстоятельства. Известен ли вам фехтовальный зал господина Фишера, что на Невском?
        - Известен.
        - Это основательное каменное здание, имеющее два входа. Если войти с черного и подняться наверх - там будет квартира, которую прежде занимал кто-то из фехтмейстеров. А теперь в ней поселили дочь госпожи Егуновой со служанками. То есть, я мог бы хоть сегодня вернуть дитя матери…
        - Нет. Подождет! Прежде всего - Фрелон. Слышишь, сударь?! Никаких матушек с младенцами, пока не изловим чертова Шершня!
        Степан Иванович стукнул кулаком об стол, пустая кружка подскочила, постные пироги выпрыгнули из блюда, кувшин чудом устоял.
        - А ты смел - не побоялся ко мне прийти… Меня - не побоялся! Ишь! Даром что немчик!
        Бергман понял - самая трудная часть беседы позади.
        - Я поставил своих людей у того дома. Вести ли им впредь наблюдение, или их сменят ваши люди, ваше превосходительство?
        Степан Иванович задумался.
        - Пока, денька два, ты сам мазуриков посторожи, потом я подберу подходящих людишек. Ишь ты, Фрелон! Слава те, Господи! Вот он и вылез!
        Этот человек был три года назад прислан в Санкт-Петербург французским «королевским секретом» в помощь консулу Росиньолю. А помощь могла быть самой непредсказуемой.
        Франция тогда объявила России негласную войну. Французский посол в Константинополе граф де Вержен по приказу герцога де Шуазеля, бывшего тогда министром морским и военным, подбивал султана начать войну с Россией. Когда война началась, в турецкой армии вдруг оказалось множество французских советников. Цель была простая - чтобы увязшая на юге Россия долго еще не имела возможности вмешиваться в европейские дела. Для этого же французский монарх помогал и польским бунтовщикам.
        Потом Росиньоля сменил посол Сабатье де Кабр, и человек, называемый в тайной переписке Шершнем, по-французски - Фрелоном, перешел к нему как бы по наследству. И как раз вокруг Коллегии иностранных дел вертелся этот Шершень, доставляя немало хлопот. После начала турецкой войны французский король и его морской министр додумались, что неплохо бы послать к греческим островам большой флот и потопить эскадру Алексея Орлова. Испанский король-союзник дал свое согласие, требовалось знать, как отнесется к этой затее Англия, кого предпочтет - европейскую приятельницу-врагиню Францию или азиатское безумное государство, опасное своими планами и внушающее ужас своими дикими просторами. Требовались копии важных бумаг.
        Фрелон был не просто смел - он был нагл, он умудрялся подкупать самых неожиданных людей, а несколько неподкупных отправил на тот свет - чье-то тело нашли в Фонтанке, чье-то - в заброшенном доме на Васильевском острове. Он, как истинный Шершень, наносил своим длинным острым жалом болезненные уколы. Наконец его выследили, едва не схватили - но он с двумя товарищами ушел загадочным образом, сильно озадачив столичную полицию и самого генерал-полицмейстера Чичерина. Люди не способны на такие прыжки, люди не уворачиваются от пуль! А Бергман своими глазами видел и бег по двору, простреливаемому целыми залпами, и прыжок. На ком-то начальству следовало сорвать злость - несколько полицейских чинов, проваливших ту облаву, были изгнаны с позором.
        А потом и замысел Шуазеля оказался пустым мечтанием, англичане весомо предупредили, что не потерпят франко-испанского нападения на русскую эскадру, и сам министр стал стремительно терять свое влияние. Наконец он год назад был выпровожен в отставку, и в Санкт-Петербурге вздохнули с облегчением. Оказалось, рано радовались - французские агенты никуда не делись и затаились, ожидая приказов.
        - Так-таки ничего не расслышал в соборе? - спросил Степан Иванович.
        - Они говорили по-французски. Кое-что разобрал.
        - А где при том был Фомин?
        - Рядом стоял, с венчальной свечой, а второй мазурик и Фрелонов приятель - чуть в отдалении, и при нем - обе девицы. До меня донеслись только возгласы - кто как и кого ударил в ухо или в брюхо. После того, как удалось благополучно убраться из священникова дома, они от души этому радовались и веселились. Но потом Фрелон строго говорил с женихом, что-то ему внушал, тот слушал и кивал. На мой взгляд, это была препорядочная головомойка.
        - А девки?
        - Стояли в обнимку, молчали. Да что с них взять - одна природная дура, вторая ей чулки стирает…
        - А скажи, сударь, как полагаешь, для чего теперь Фрелону свой человек в Коллегии иностранных дел? - спросил Степан Иванович. - Вроде их королишко попритих и все больше по амурной части промышляет, а не в гран-политике. Что бы он мог тайно поручить своему послу?
        - Я не дипломат, ваше превосходительство, не знаю, какова тайная связь между Коллегией иностранных дел и французским послом, - сказал Бергман, - да и не мое это дело. Но связь имеется, и осуществляет ее, судя по всему, главным образом один из двух мазуриков, тот, что помоложе. Его имени я пока не знаю, но людям вашего превосходительства сделать это проще, чем моим. Я же покорнейше жду ваших распоряжений.
        - Слава те, Господи! - вдруг, воздев руки, воскликнул Степан Иванович. - Молебен велю отслужить! Милостыньку раздам. А ты, Бергман, хитер! Испугался, что ненароком в мои делишки залезешь, и тут же прибежал, хвалю! Слушай же - ничего пока не делай, устрой наблюдение, два-три дня с того дома глаз не спускай. Теперь уж, как ты верно заметил, мои людишки возьмутся за дело и докопаются, что значит такая дружба меж Коллегией и послом. Ты же и поблизости от Фомина не появляйся. А княгине докладывай, что-де следишь, не покладая рук, ног и прочих членов!
        Степан Иванович тихонько засмеялся и вдруг замолчал.
        - Смехотворение - грех, - строго сказал он сам себе, потому что Бергман присоединиться не осмелился. - Не реготал? Молодец, немчик. Пошлю сегодня за Чичериным, пусть тебя обратно возьмет. Ведь ты своих людишек из кого навербовал? Из мещан, я чай? А будешь командовать опытными полицейскими. Этого ж ты желал, хитрый немец? Такую цену за свой товаришко запросил?
        - Как будет угодно вашему превосходительству, - смиренно отвечал Бергман.
        - Или - ну его, Чичерина? Ко мне пойдешь? Я своих людей милую и жалую. А коли православную веру примешь - высоко поднимешься.
        - Как будет угодно вашему превосходительству…
        - Радости в голосе не слышу!
        И доподлинно - какая уж тут радость. Страх, кое-как скрытый страх - а Степан Иванович на сей предмет имеет натасканное ухо. Понял! Показывает недовольство. Но, сдается, всего лишь показывает. Нарочно задавал вопросы, чтобы услышать желанный страх. Он это любит.
        Но и Бергман - не простачок. Простак бы после тех ночных приключений и не подумал идти к обер-секретарю Правительствующего Сената в надежде, что как-то оно все обойдется, останется скрыто. А коли допустить, что собственные сыщики Степана Ивановича уже висят на хвосте у Фрелона? Уже знают, какие петли он вьет вокруг Коллегии иностранных дел? Уже и имя того белобрысого черта выяснили? А через день-другой докопаются, что отставной полицейский служащий Бергман в эту историю замешался, нечто важное прознал, а не донес?
        Ибо не зря Степан Иванович поставлен возглавлять Тайную экспедицию, образованную взамен Тайной канцелярии. А фамилию его произносят с неподдельным трепетом, чуть ли не озираясь, - Шешковский. Что бы ни говорила государыня своим любезным иностранцам, своим драгоценным философам, а сведения Шешковский добывает в казематах Петропавловки, в своих пыточных камерах. И уже не стесняется вслух говорить, что страсть как любит созерцать добычу сведений и давать наставления своим катам.
        - Радость, не радость, а коли возвращаться на службу, то буду делать, что велят, ваше превосходительство, - ответил Бергман. - До того случая с Фрелоном нареканий на меня, кажись, не было.
        - Ты славный немчик, - согласился Шешковский. - Квас-то выпил?
        - Выпил, ваше превосходительство.
        - Ставь кружку на стол. И делай, как я. Я говорить буду, а ты знай крестись да повторяй!
        Степан Иванович вышел из-за стола и опустился на колени, лицом к своему иконостасу. Сыщик также опустился, но не вровень с ним, а чуть позади, ведь и перед Господом начальство должно быть на виду, а подчиненные - в тени.
        - Возбранный Воеводо и Господи, - запел негромко Степан Иванович, - ада победителю, яко избавлься от вечныя смерти, похвальная восписую Ти, создание и раб Твой; но, яко имеяй милосердие неизреченное, от всяких мя бед свободи, зовуща: Иисусе, Сыне Божий, помилуй мя!
        Бергман пытался шептать вслед за Шешковским, но получалось плохо - он к тому ж смущался, не желал портить такую складную молитву, и ограничился в конце концов тем, что повторял в нужных местах: Иисусе, Сыне Божий, помилуй мя!
        А Степан Иванович знал акафист наизусть, любил его, душу в него вкладывал - сказывали, что и в казематах Петропавловской крепости с особливым удовольствием его исполнял.
        - Ангелов Творче и Господи cил, отверзи ми недоуменный ум и язык на похвалу пречистаго Твоего имене, - радостно просил он, - якоже глухому и гугнивому древле слух и язык отверзл еси…
        Акафист изобиловал непонятными Бергману словами - но было не до того, чтобы пытаться уразуметь. И душа сыщика унеслась от образов прочь - туда, где возле фехтовального зала мусью Бальтазара Фишера бродил молодой глазастый разносчик с лотком галантерейного товара, бродил и бродил, почти не торгуя, зато внимательно поглядывая, какие люди входят в переулок и выходят из него, и нет ли среди тех людей одного мазурика белобрысого, на вид лет двадцати пяти, и другого - куда как постарше, темноволосого, кому бы не грех напудрить башку, чтобы хоть так скрыть густую седину.
        Петербуржская погода к таким прогулкам не слишком располагала, но разносчик не имел права уходить - хоть ливень, хоть потоп. Ливня не было, более того - к вечеру чуть-чуть подморозило, и на кусок серого сукна, прикрывавшего товар, упали первые в этом году крошечные хрупкие снежинки.
        Глава 14
        Бротар против «королевского секрета»
        Сергей Пушкин выполнил почти все распоряжения Бротара именно так, как они выглядели в письме, полученном еще в Риге, за два дня до отъезда.
        Письмо было странное, с какими-то намеками, с требованиями вести монашеский образ жизни и ни с кем - решительно ни с кем! - не знакомиться. А Пушкин и в Риге-то едва не помер от скуки; он надеялся, что в прекрасном Амстердаме повеселится вволю; ассигнации ассигнациями, а в свободное время можно наконец дать себе волю и затеять в хорошем обществе настоящую игру. Тем более что игры с большими ставками в его жизни давно уж не было.
        Приехав в Амстердам, Пушкин поселился в «Гостинице принца Хендрика» неподалеку от Площади Дам, выждал немного (при всей любви к оставленной дома крепостной подруге, почти супруге, он позволил хорошеньким девицам несколько себя развлечь) и, по Бротарову указанию, перебрался в «Семь мостов». Переезд этот совершился чуть ли не ночью, как рекомендовал Бротар, и хозяин поселил нового постояльца в ожидавшей его комнате, маленькой и неудобной, зато имевшей чуть ли не особый выход в переулок. Оказалось, за комнату и чуланчик для пушкинского крепостного человека уплачено на два месяца вперед. Бротар заранее позаботился о том, чтобы иметь возможность незаметно навестить сообщника.
        Появился он не сразу - Пушкин, не зная о существовании господина Поля, ворчал и негодовал, клял француза последними словами, но ничего предпринять не мог. Наконец Бротар явился - разумеется, без предупреждения, вспугнув хорошенькую горничную, уже стоявшую у постели в известной позитуре с задранной юбкой.
        - Дьявол бы вас побрал, любезный аббат! - сказал Пушкин, когда дверь за горничной захлопнулась. - Объясните, Христа ради, что произошло. Ваше письмо было похоже на приказ по армии - первая колонна марширует, вторая колонна марширует…
        - Дела наши плохи, - без оперных увертюр доложил Бротар. - Я скажу вам сразу правду, чтобы вы осознали опасность нашего положения, а не делали вид, будто поняли мои намеки. За нами следит «королевский секрет».
        Он кутался в широкий и плотный плащ, хотя маленькая комнатка была отлично натоплена и Пушкин сидел на кровати в одной распахнутой на груди рубахе. Бротару хотелось сперва согреться под плащом, а главное - поместить в тепло ноги в мокрых чулках. Ему слишком поздно пришло в голову, что можно было взять с собой запасные чулки - они бы отлично поместились в просторных карманах кафтана.
        - «Королевский секрет»? Это что за тварь?
        Бротар вздохнул - чего и ждать от бывшего гвардейца, озабоченного лишь карточной игрой и успехами у дам? О Франции сей кавалер знает лишь то, что ее столица - прекрасный Париж со множеством соблазнов. Который из Людовиков сидит на троне, по-прежнему ли у него в фаворе герцог де Шуазель, или спроважен в отставку, чем чреваты для Франции отношения между Англией и Россией, прелестному созданию знать как будто незачем. А ведь кавалеру уж тридцать, и ему принадлежит некоторая часть замысла о подделке ассигнаций. Занятно, что человек, бывавший во Франции, столь мало знает о ней… впрочем, съездил Пушкин в Париж лихо!
        Может ли молодость служить извинением? Для человека, не знающего Париж так, как аббат-расстрига Бротар, вряд ли. Но Бротар отлично знает, на что способны парижские шлюхи высшего разбора - те, которым платят золотом и бриллиантами. Сам он с ними дела не имел, а наблюдал за их проказами. Историю Сергея Пушкина он знал, поскольку жил тогда в Париже и сам игрывал в карты довольно удачно. Он только не мог предположить, что однажды судьба сведет его с русским молокососом, насмешившим парижский свет своими выходками.
        Еще при покойной государыне Елизавете Сергея Пушкина послали в Париж курьером - таким образом покровительство, которое оказывал князь Дашков его старшему братцу, и на него распространилось. Он должен был передать самому Вольтеру чуть не сундук с бумагами, необходимыми для затеянной философом истории Петра Великого, памятные медали, отчеканенные в честь этого государя, и, чтобы веселей работалось, две тысячи червонцев аванса. Шлюхи сразу сообразили, кого им бес послал. В одном из домов, куда привели молокососа, началась большая игра, деньги со свистом улетели, Пушкин сгоряча решился играть в долг. На следующий день он заложил в один из парижских ломбардов медали. Но все равно дело кончилось долговой тюрьмой, откуда его с немалым трудом вызволило российское посольство. Весь Париж потешался - особенно много смеха вызвало предположение о заложенном в ломбард сундуке с Вольтеровыми бумагами. Досталось бы и Вольтеру, связавшемуся с этими безумными русскими и подрядившемуся написать историю царя Петра словно бы в противовес им же написанной тридцать лет назад истории шведского короля Карла Двенадцатого,
если бы он был в Париже и имело хоть какой-то смысл язвить его эпиграммами. Но Вольтер ждал упомянутого сундука в своем имении - в Фернее, и менее всего беспокоился о злословии парижан - за долгие и бурные годы, полные вражды со всеми на свете, главным образом с власть имущими, старик отрастил себе весьма толстую шкуру.
        Молокососа отправили домой, и он ехал в весьма удрученном состоянии - полагал, что на военной службе после таковой эскапады поставлен крест. Гражданская его мало привлекала - чиновников он, как всякий, кому довелось хоть немного послужить в гвардии, несколько презирал. Оставалась одна карьера - картежная.
        Когда Бротар познакомился с красавчиком, тот уже успел опозориться в приличных гостиных, где игроки не лыком шиты - догадались, что у этого господина в рукаве всегда припрятал лишний туз. Единственной ценностью Сергея Пушкина в Бротаровых глазах было то, что он имел старшего брата, коллежского советника, а о том по-приятельски заботился сам фаворит государыни - по его протекции Михайла Пушкин получил должность опекуна Московского воспитательного дома, для разумного человека - весьма хлебную. А то, что старший братец еще служил в Мануфактур-коллегии, через которую проходили весьма крупные сделки, и навело Бротара на мысль о подмене правильных ассигнаций фальшивыми.
        - «Королевский секрет» - это тайная служба его христианнейшего величества, - кратко объяснил Бротар. - Когда-то я исполнял ее поручения, и вот человек, которому я подчинялся, как-то прознал о моих визитах на бумажные мельницы…
        Звучало в меру скорбно и весьма почтенно - пусть мальчишка знает, что у старшего товарища славное и опасное прошлое. Пусть уважает, черт бы его побрал… любопытно, способны ли эти русские уважать кого бы то ли было?.. Преклоняться - способны, быть друзьями - способны, а насчет уважения Бротар сильно сомневался.
        - Черт возьми! - сказал на это Пушкин. - Неприятно, однако что за дело христианнейшему королю до нашей проделки в России?
        Тут оставалось лишь развести руками.
        Бротар довольно скоро сообразил, для чего понадобилось господину Полю знать все о затее фальшивомонетчиков. Подделка ассигнаций, выполненная столь тщательно, чревата замысловатыми последствиями. Даже если сами затейники ограничатся разумной суммой, то «королевский секрет», завладев всем оборудованием, сможет наштамповать этих бумажек немыслимое количество. Запущенные в торговый оборот, они натворят немало бед, прежде чем изумленные мужи из Коммерц-коллегии сперва догадаются, а потом и в точности дознаются о причине.
        Он менее всего беспокоился о судьбе России и российской торговли. Но он понимал, что когда дело раскроется - сибирские рудники распахнут свои объятия всем троим затейникам, и по такому случаю их отыщут в прекрасной Швейцарии и даже выкрадут. Хотя можно сбежать и в Америку, там вряд ли найдут, но в Америке неспокойно, и англичане, которые там хозяйничают, люди суровые. К тому же Англия сейчас выступает на стороне России…
        «Королевский секрет» мог и другой план составить - если Бротара прислала в Амстердам некая очень важная персона, отыскать эту персону, застращать и принудить к исполнению своих поручений. Об этом даже думать не хотелось. Нетрудно догадаться, в какой восторг придет господин Поль, обнаружив, что такой персоны в природе не существует. Пожалуй, его месть будет ненамного приятнее сибирских рудников…
        - Христианнейшего короля радует все, что России во вред, - кратко объяснил Бротар Пушкину. Потом взял стул, установил его чуть ли не вплотную к печке и уселся так, чтобы тепло шло к ногам. Треклятые голландские ветры на пользу здоровью не шли - Бротар боялся, что эта зима совсем его доконает, и недоумевал - как же сами-то голландцы ее переносят?
        - Хотите горячего вина? - вдруг спросил Пушкин. Спросил с совершенно искренней заботой - иногда в нем просыпалась взамен светской любезности неподдельная доброта, и это смущало Бротара: он не знал, надолго ли доброты хватит. Характер Пушкина вообще поражал его причудливостью: то бывший гвардеец капризничал на манер больного дитяти, то пускался в рискованные карточные авантюры на грани обычного воровства, а то вдруг делался примерным семьянином и сожительствовал с крепостной девкой собственного братца Аграфеной как примерный супруг, играя с малыми своими детишками и наряжая подругу в шелка; и это также длилось недолго.
        - Хочу. Велите принести. Вы написали брату?
        - Да, - соврал Пушкин. Он собирался, но все никак не мог собраться. А послание требовалось страстное и вдохновенное, чтобы брат Михайла мог читать его в приличном обществе. Что-то вроде: «…здесь, в Спа, собирается отменное общество, на водах составились приятные кружки, в которых блистают дамы высшего парижского света. Мое лечение продвигается отменно, однако телесному здоровью сопутствует прекраснейшая болезнь сердца - я влюблен в лучшую из здешних дам и смею надеяться, что сам ей не противен…»
        Пушкин встал, потянулся, бездумно улыбнулся, глядя в потолок. Он был очень хорош собой - и он не мерз, ему не было зябко в натопленной комнатке под отсыревшим суконным плащом, который пора бы сбросить. Бротар поймал себя на остром чувстве тоски: отчего он не молод, не крепок, не беззаботен? И тоска потащила за собой другое чувство: Пушкин вдруг сделался ему неприятен. Необходим - и неприятен. Без этого игрока и щеголя невозможно было осуществить план, одно его глупое слово брату Михайле - и все впустую, деньги потрачены напрасно!
        Утешением служило то, что встреча с Пушкиным в Амстердаме по замыслу Бротара была первой и последней.
        Будить спавшего в чулане пушкинского человека, Антипку, чтобы отправить его за служанкой, не имело смысла - да и лучше бы ему не видеть Бротара, чтобы сдуру не проболтаться о визите. Накинув шлафрок и подпоясавшись, Пушкин вышел из комнатки и вскоре вернулся.
        - Нам принесут горячее вино и ужин, - сказал он. - Да снимите же наконец свой плащ, от него уже пар поднимается! Обещали подать горячую сельдь - они ее тут жарят в свином жире, едал я блюда и похуже, это вас по крайней мере согреет. И к вину - сыр двадцати сортов. Сыр и девчонки - единственное, что меня тут утешает. Сыр хорош, а девчонки толсты, глупы и на все готовы…
        - А толстые голландские отбивные? С перцем, с пряностями? - спросил Бротар. - Поселившись тут, я даже удивился, насколько здешние жители знают толк в пряностях и в соусах. Удивить парижанина соусом - это, знаете ли, нелегко… Но слушайте. Я пришел ненадолго, а рассказать нужно много. Вам придется жить тут тихо и обходиться без карт, чтобы не привлечь к себе лишнего внимания. Если на вас обратит внимание «королевский секрет» - считайте, мы погибли…
        Пушкин посмотрел на него очень недоверчиво.
        - Что вы успели сделать, господин Бротар? - спросил он.
        - Успел я очень много, прежде чем открылось, что за мной следят. Я нашел в еврейском квартале мастера-резчика, который делает отличные штампы для букв, цифр и виньеток. Его медные штампы сделаны изумительно - ими можно пользоваться так, как красавица пуховкой для пудры, - без стука и шума. А главное - этот человек не сует нос в чужие дела. Затем я нашел в Зандике мастера по фамилии Каак, который взялся сделать формы для бумаги, такие, что от российских не отличить. И он их сделал, но не отдает! Вот, полюбуйтесь!
        Бротар достал из кармана несколько листков, протянул Пушкину, тот посмотрел их на свет, присвистнул.
        - Надо сравнить! Подождите, друг мой…
        Российские ассигнации он держал в бауле, на самом дне.
        Откопав их, он стал придирчиво сравнивать водяные знаки.
        - Не трудитесь, я все проверял с лупой и с циркулем, - ворчливо сказал Бротар. - Не придраться! Обе формы Каак сделал за три недели и за десять червонцев. Он действительно отменный мастер - и редкая скотина! Знаете, что он мне преподнес? Он явился в гостиницу - вообразите, он нашел гостиницу, куда меня поселили господа из «королевского секрета», - и заявил, что догадался о моих намерениях. Он, видите ли, изготовив формы, наконец-то понял, для чего они нужны! Я посмеялся бы над тугодумом - это ведь и для голландца совершенно неслыханное тугомыслие, - но следующее его заявление ввергло меня в прострацию. Он потребовал свою долю в прибыли.
        - Черт бы его побрал! А вы полагали, человек, делающий формы для гербовой бумаги, болван? - в ярости спросил Пушкин. - Все кончено, он уже наверняка пишет донос!
        - Отчего бы ему писать донос? - спросил Бротар.
        - Оттого, что вы отказались делиться с ним прибылью. Вы же знаете, что сие невозможно!
        Пылкий нрав Пушкина проявлялся обычно некстати - вот и теперь он принялся вопить, не подумав, что за дверью может оказаться кто-то из гостиничных слуг. Они французский знают недостаточно, чтобы читать Вольтера, но слово «прибыль» наверняка опознают. А потом, если «королевский секрет» затеет розыск, за небольшое вознаграждение исправно доложат людям господина Поля о ссоре между двумя постояльцами из России, еще и приврут для важности.
        - Отчего же? Я согласился заплатить ему, - отвечал Бротар. - Иначе он передал бы образцы бумаги, которые у него оставались, в полицию. Он требует не просто денег - он честный человек, господин Пушкин, и от такой честности у меня волосы встали дыбом. Я бы назвал это истинно голландской честностью - он ни единого су не хочет взять просто так, в вознаграждение, он собирается навязать мне товара на восемьсот гульденов.
        - Какого товара? - спросил изумленный Пушкин.
        - Бумажного! Я должен расплатиться с ним заказом. Итак, я по его просьбе, весьма похожей на угрозу, заказал ему партию бумаги в восемь тысяч листов, по два голландских штивера за лист. И он теперь исправно с этой бумагой возится. Настанет день, когда он ее изготовит…
        - Восемь тысяч?! Да это же, это…
        - Не так уж много, даже ежели ассигнации сторублевые. Заплатит ему «королевский секрет» - эти господа очень хотят поскорее запустить в оборот фальшивые ассигнации. И тогда я, получив и бумагу, и формы, отправлюсь в Санкт-Петербург…
        - А я?!
        Тут дверь отворилась и вошла служанка с подносом.
        Там было все обещанное - и жареная сельдь, и сыр замечательной желтизны, и хлеб, и кувшин с горячим вином, и две фаянсовые кружки, белые с синим узором. Если бы этот поднос увидел художник - быть бы ему нарисованным и проданным за хорошие деньги под названием «Голландский натюрморт». Но его увидели только аббат-расстрига и бывший преображенец, выгнанный из полка за шулерскую игру. А им в тот вечер было не до возвышенных чувств и живописного искусства.
        - Слушайте внимательно, - сказал Бротар, когда служанка сделала неизменный книксен и вышла. - Вы живете здесь и ждете знака от меня. Я еще сам не ведаю, как извернусь, но я сумею совершить подмену. Формы плоские, их удобно прятать, и господа из «королевского секрета» даже придумали, в чем именно они могут быть скрыты, - в музыкальном инструменте. Путешественник везет с собой в Россию клавикорды - что может быть невиннее? Остается самое трудное - подменить формы и прочее, чтобы нафаршировать клавикорды чем-то иным. А формы, штемпеля и часть бумаги тайно передать вам, чтобы вы после моего отъезда привезли их в Россию и доставили вашему брату.
        Он налил в кружку горячего вина и медленными глотками выпил около половины. Подействовало все сразу - и жар, и пряный аромат, тоже имеющий, как видно, согревающие свойства. В горячее вино добавляли корицу, гвоздику, мускатный орех, но главное - крепчайший ямайский ром, и сам по себе обладающий причудливым вкусом. Впустив в себя этот жар и ощутив настоящее наслаждение, Бротар улыбнулся.
        - Я ничего не понял… - растерянно произнес Пушкин. - Вы повезете неведомо что вместо форм, но для чего?..
        - Для того, что вместе со мной поедет человек из «королевского секрета». Вы думаете, меня отпустят одного с этим клавесином, или виолончелью, или арфой? Они полагают, что я передам формы и бумагу некоему высокопоставленному лицу, после чего необходимости в моих услугах уже не будет. А какую интригу сплетет этот посланный со мной человек - мне и подумать страшно. Он не должен знать о вашем брате и о господине Сукине, понимаете? Он не должен знать, куда отправятся фальшивые ассигнации! Это не его дело! Я буду водить его за нос, пока не приедете вы с настоящими формами и бумагой. В Санкт-Петербурге вы с братом устроите все так, как мы задумали, и, когда у вас в руках будут деньги и вы направитесь прочь из России, я к вам где-то на пути присоединюсь.
        Пушкин задумался, осознавая замысел.
        - Вы, сударь, едете первым, я - недели две спустя, - сказал он. - Это мне понятно… Однако как вы растолкуете «королевскому секрету» свое поведение в столице? Ведь вы должны встретиться с тем, кто поручил вам заказать формы! Вы можете морочить этим господам голову несколько дней, но потом они начнут домогаться, где тот заказчик и отчего вы к нему не идете! Но вам нужно продержаться хотя бы месяц! И что вы им скажете?
        Бротар допил вино и взялся за жареную сельдь. Ему вдруг захотелось съесть хоть кусочек.
        - А я уже сказал, - сообщил он. - Я навел «королевский секрет» на ложный след. Помните, вы в Риге познакомили меня с молодым человеком, который вез в Санкт-Петербург девицу?
        - С Нечаевым?
        - Да. Господи, до чего же костлява эта сельдь… Так вот - я сказал господам из «королевского секрета», что Нечаев - посредник между мной и тем, кто заказал формы для бумаги.
        Тут Пушкин от изумления высказался совершенно по-русски, но Бротар его отлично понял.
        - Вам жаль его? - спросил бывший аббат. - Но вы поверьте, он из тех людей, которые долго не живут. Если Фортуна случайно уберегла его от какой-то неприятности, то лишь потому, что готовит ему неприятность вдесятеро худшую. Это у него на лице написано. Есть люди, обреченные в любом деле быть козлами отпущения. Он - козел. И к тому же он первый, о ком я вспомнил, когда «королевский секрет» загнал меня в угол…
        - И что же из этого выйдет? - спросил Пушкин, наливая и себе горячего вина.
        - Не знаю. Помните, там, в Риге, он возился с какой-то странной девицей, где-то ее похитил, к кому-то взялся доставить? Он промышляет всякими сомнительными поручениями, и человек, который возьмется за ним следить, окажется в самых неожиданных местах. Господин Нечаев окажет нам огромную услугу - отвлечет «королевский секрет», который будет распутывать его похождения, пока мы не сделаем то, ради чего объединились, и не покинем Россию. Так что, если нам вдруг не повезет и «королевский секрет» явится к вам спрашивать обо мне, то вы знаете одно: посредник в деле с формами и штемпелями - Нечаев, кто его нанял - вы понятия не имеете. Так выпьем же за здоровье нашего козла - оно в ближайшее время ему очень пригодится! - Бротар налил в кружку еще вина и поднял ее на манер бокала.
        - Что они могут с ним сделать? - Пушкин все же был обеспокоен судьбой знакомца. Это было совершенно некстати. Он согласился с Бротаром, что нужно подставить «королевскому секрету» Нечаева, но зачем-то еще беспокоился, и Бротар отнес это на счет непостижимого русского характера.
        - Сперва - ничего, - прямо сказал Бротар. - Он подумает, что господа, проявляющие к нему столь настойчивый интерес, явились из прошлого - у него же в прошлом наверняка есть авантюры, бумаги о которых лежат в столичной полицейской конторе. Потом «королевский секрет» попытается начать переговоры и получит решительный отказ. Объяснения Нечаева, будто он впервые слышит о бумажных формах и впервые видит мою скромную особу, вряд ли вызовут доверие - «королевский секрет» вообще недоверчив. Потом должно произойти нечто… я не знаю, что именно, только чутье подсказывает мне - ваш приятель Нечаев полезет в драку… и драка эта для него добром не кончится… Здоровье Нечаева, господин Пушкин!
        Они выпили, и Пушкин без спроса полез в тарелку Бротара за кусочком жирной сельди.
        - А вы? - спросил он, облизываясь.
        - А я ведь знаком с Нечаевым, вы сами нас знакомили, и это пригодится! Я встречусь с ним раз и другой там, где увидеть нас будет легко, а подслушать нас будет мудрено, - допустим, в церкви. Церковь - удобное место, куда можно приходить хоть полгода, и никто не заподозрит, будто назначена встреча. Полагаю, господа из «королевского секрета» тоже назначают подобные свидания в храмах Божьих. Я создам достовернейшую картину нашего тайного сговора - только вы, господин Пушкин, не тратьте в России время зря, я не могу морочить голову «королевскому секрету» до второго пришествия.
        - Пейте, господин аббат, пейте, - посоветовал Пушкин. - Вы, похоже, еще не согрелись…
        - Проклятая сырость! В Санкт-Петербурге - и то мне было уютнее. Слушайте - сейчас самое главное. Нам надо как-то уговориться о месте в столице, где мы могли бы оставлять друг другу записки.
        - Да, верно. Где вы собираетесь нанять квартиру? - спросил Пушкин.
        - Я еще не думал об этом…
        - А я подумал! Слушайте, у Александроневской лавры живет одна девица, я знаю ее, я ее когда-то навещал. Она и сейчас того ремесла не оставила… Там место тихое, живут гончары да тележники, и улица, поди, тоже Тележной именуется. Там можно недорого снять комнату или две с полным пансионом. Девица проживает… Господи, как же растолковать? Лавру и кладбище огибает речушка, звать ее Черной речкой, еще в простонародье зовут Монастыркой. Девку звать Матреной, там всяк ее двор укажет, коли спросить Матрену тверскую. Вы можете приходить к ней, как обыкновенно к женщинам ходят, и оставлять у нее для меня письма, и туда же я их буду посылать с мальчишкой из любой гостинодворской лавки.
        Бротар подумал - хоть это и нелепо, иностранцу селиться среди гончаров, но «королевский секрет» охотно поверит в такое причудливое условие интриги. Хождение к девице - дело житейское, а чтобы у господина Поля не возникло сомнений, то можно и осчастливить тверскую Матрену - знаний русского языка на это хватит.
        - Что мне сказать вашей прелестнице? - спросил Бротар.
        - А чего тут говорить - дайте ей рубль да скажите, что я рекомендовал. Она и угощенье выставит, и за вином сбегает.
        - Как же я ей растолкую насчет писем?
        - А она читать обучена, я сейчас записочку ей напишу.
        Готовую записочку нужно было где-то спрятать. Пушкин забрался в чулан и вынес Антипкин сундучок, в котором был, разумеется, весь швейный приклад. С немалыми муками, исколов пальцы, вшили записочку в изнанку кафтана, и Бротар стал собираться в путь. Ему нужно было добраться закоулками до своей гостиницы и попасть туда с заднего двора.
        Плащ, разумеется, не высох. Бротар накинул его и вздохнул - лишь бы только не схватить горячку…
        - Но чем же мне тут развлекаться? - спросил на прощание Пушкин.
        - У вас есть отличное занятие - учитесь копировать подпись для ассигнаций. Как я вас научил - со свечой и стеклом. Подпись должна быть неотличима.
        - Эх… - Пушкин вздохнул и вдруг, когда Бротар уже отворил дверь, перекрестил сообщника - видимо, даже неожиданно для себя самого.
        Бротар беззвучно дал себе слово в Швейцарии поселиться подальше от братьев. Он довольно нагляделся на российские характеры, добывая деньги для безбедной старости. Он заслужил немного покоя…
        Глава 15
        Фехтовальщики
        Воротынский был зол, как сам сатана. Кричал он редко, но тут случай был из ряда вон выходящий, и он орал на Мишку, орал, как до сих пор не доводилось. Это был крик бессилия - Нечаев и Воротынский потерпели такой крах, что и за год не опомниться.
        Они стояли на лестнице, в самом низу, чтобы Маша с Федосьей и Анетта не слышали. Один раз нужно было выкричаться, изругать друг друга в пух и прах, помянуть все грехи и, возможно, послать друг друга к черту, разорвав союз навеки. Разумеется, Воротынский нападал, а Нечаев отбивался, потому что именно Нечаев заварил всю эту кашу с похищением дуры, наобещав товарищу златые горы и реки, полные вина.
        - И что теперь делать прикажешь?! На какие шиши жить?! А, сукин ты сын?! - восклицал Воротынский. - Посадил нам на шею дуру с целой свитой! Иначе ей никак нельзя - две горничные да компаньонка! Лакея ей найми! Куафера! Придворных дам! Кофишенка! Пажей! Скороходов! Арапов!
        - Да кто ж знал?! - безнадежным вопросом отвечал ему Мишка. - Ты скажи - можно ли было знать?!
        И пожимал плечами, и разводил руками, и бледная его физиономия выражала ту крайнюю степень растерянности, от которой недалеко и до того, чтоб намыленную петлю к крюку прилаживать. Его обычную бойкость как корова языком слизнула.
        - Можно! Жених твой топтаный! Не мог додуматься?! Болван стоеросовый! А нам теперь куда с дурой деваться?! Все деньги на нее уходят!
        - А как тут додумаешься?..
        - Ты, Мишка, болван или притворяешься? Когда к старой бабе в любовники нанимаешься, нужно же понимать - у нее к тебе веры нет! Она за каждым твоим шагом следить станет! Недоглядишь - прихватит на горячем, объясняйся потом!
        - Ох… - только и мог сказать несчастный Мишка, потому как именно это с ним приключилось.
        Мишкина Фортуна, глядя с небес, откровенно потешалась.
        - Так тебе, голубчик, так тебе! - приговаривала она, хлопая в ладоши. - И под венец свою дуру доставил, и венчание началось, а тут и я ручку приложила! Не будет тебе пути, Нечаев, не будет - вот и весь сказ.
        - Мы с лета этим делом занимаемся - с лета! - продолжал Воротынский. - Кабы ты меня не сманил - я бы дворецким нанялся! Жалованье, стол! А я, дурак, за тобой увязался - девок воровать! Польстился на тысячи! А сколько получили? Шиш с маслом получили! Только чтоб с голоду не сдохнуть! Вот уж Рождество на носу - а мы когда дуру в столицу привезли? Мы ее должны были с рук на руки еще в сентябре сдать! Или в начале октября! А он нам ее посадил на шею и снимать не хочет!
        - Не может! - закричал, потеряв терпение, Нечаев. - Кабы повенчались - он бы ее тут же и забрал! И нам бы заплатил!..
        - За это время сто раз повенчаться можно было! А теперь по твоей милости сидим без денег, да зато с дурой! Хоть сам на ней женись… Мишка! Он что тебе про ее родителей толковал?
        - Что не знают, куда деньги девать.
        - Это я слышал! Прозвание поминал? Где живут?
        - Нет же! Не поминал! На кой нам ее прозвание?
        - А кто его любовница - знаешь?
        Мишка развел руками.
        - Ну, лопнуло мое терпение! Я к этому жениху в Коллегию пойду, такой шум подниму - и он мне рта не заткнет! Он из своей Коллегии вылетит со свистом! И чтоб я еще когда с тобой, с уродом, связался!
        - Да не вопи ты, Христа ради. Бабы услышат…
        - Пусть слышат! Пусть знают, с кем связались!
        Положение было незавидное. Жених, собираясь на ночное венчание, лишних денег с собой не взял. О том, что его щегольски выследили, он не догадывался. Подозревал, что любовница пытается узнать о нем побольше, кого-то подсылает, но никак не думал, что это - рота вооруженных сыщиков. Он бы и рад был заплатить Нечаеву с Воротынским, чтобы еще постерегли дуру-невесту, но имел при себе только табакерку и часы. Он отдал эти безделушки, чтобы можно было их заложить. Когда же на следующий день Воротынский понес их закладывать знакомому ростовщику, то и выяснилось, что вещицы недорогие.
        Кроме того, жених был несколько невменяем - и с полным основанием. Он надеялся из-под опеки немолодой любовницы перейти под опеку тещи - женщины, насколько он знал, доброй и щедрой. А в итоге прежние отношения с любовницей были разрушены, тещей же он так и не обзавелся.
        - Погоди ты бежать в Коллегию! - уговаривал товарища Нечаев. - Жениху нашему отступать некуда - не сегодня-завтра он за нами пришлет, и мы эту проклятую свадьбу наконец сыграем!
        - Пришлет! Ему теперь с любовницей мириться надобно! Пока она про невесту все не прознала и в полицейскую контору эту новость не понесла! Ты помяни мое слово, главный из тех сыщиков, что нам все загубили, в полиции служит. Я все вспоминал, где этого недомерка видел, - он полицейский!.. Он до правды докопается и родителей нашей дуры отыщет! Вот тогда мы рады будем, коли спины нам не кнутом, а лишь плетьми измочалят.
        - Надобно отсюда съезжать, - сказал Нечаев. - И с дурой вместе.
        - А куда? Есть у тебя деньги другую квартиру нанять? У меня таких денег нет! Что было - в твою дурную затею вложил!
        - Деньги будут.
        - По ночам прохожих грабить пойдешь?
        - Будут деньги. Сказал - добуду, значит - добуду, - Мишка уже собрался с духом, и весь его вид показывал готовность идти сквозь огонь и воду. Более того - явилась на устах злая улыбка.
        - Ишь, сказал! А сколько я от тебя вранья слышал?
        - Когда это ты от меня вранье слышал?
        - Да той же ночью! Теперь-то хоть скажи - где ты свел знакомство с теми молодцами, что прогнали сыщиков? Молчишь? То-то! Для чего-то они врут, а ты им врать пособляешь! Какого беса они за нами ехали? Какого беса возле того двора околачивались? Какая им прибыль в драку лезть и нас отбивать?
        Нечаев ничего не ответил. Ему и самому все это дело казалось немного странным - особливо же объяснения кавалера де Бурдона, младшего из пары иноземцев, но главного, и притом отменного фехтовальщика. Сей Бурдон клялся и божился, что с Мишкой знаком и даже назвал несколько имен - с этими-де господами вместе сиживали за карточным столом. Имена Мишка вспомнил, Бурдона - не вспомнил, хотя через четверть часа беседы с ним уже был убежден - знакомство, причем давнее, имело место.
        Объяснение своих действий Бурдон и его приятель Фурье предложили такое, что можно поверить, а можно и усомниться. Воротынский усомнился - он приметил двух всадников, сопровождавших дормез чуть ли не от Невского проспекта, и это ему сильно не понравилось. А Нечаеву хватило того, что сказал Бурдон: были у девок, поспорили, решили драться, но драться на Невском - нелепо, вспомнили про пустыри за монастырем; там мертвое тело, может, только через неделю обнаружат. Пока ехали - переругивались, но чем ближе монастырь, тем менее обоим хотелось закалывать друг друга из-за девки. Нужно было как-то мириться. Они пустили лошадей шагом, и каждый измышлял способ, как бы отделаться от дуэли, не уронив своего достоинства. Вдруг за невысоким забором закричали люди, раздался выстрел, замелькал в темноте фонарь. Бурдон и Фурье глядели сверху через забор на это неожиданное представление, и тут Бурдон в свете пляшущего фонаря признал старого своего знакомца Нечаева. Прочее естественно, как смена времен года: разве что негодяй какой-нибудь не выручит в беде знакомца! Оба француза каким-то особым чутьем поняли, что
совместное участие в драке их помирит, и, недолго думая, пришли на помощь месье Нечаеву. А потом помогли доставить девиц к огромному и пустому собору, в коем можно было укрыться чуть ли не с дормезом.
        Мишке такое объяснение, при всем его сходстве со страницей из плутовского романа, даже нравилось - оно было в его вкусе, а вот Воротынский подозревал вранье. И то, что французы (неплохо, кстати, говорившие по-русски) предложили отпраздновать встречу в трактире, его не обрадовало. Ему казалось подозрительным, что Фурье так откровенно желал с ним подружиться.
        - А кабы не они, мы бы уже в каземате сидели, - сказал Нечаев. - И все дело с дурой бы открылось. Они же нас спасли! А теперь все еще может к нашей пользе обернуться…
        - Сам ты-то веришь в то, что сказал? - спросил Воротынский. - Веришь, что твой Фомин нам заплатит? А коли веришь, объясни мне, убогому, отчего он так промедлил с этим венчанием?
        Объяснить Мишка, понятное дело, не мог.
        - А коли так, оставайся с дурой сам, а я пойду отселе прочь! Надоело! Можешь с ней хоть с голоду помирать! И знай, что уж теперь-то никаких денег от этого проклятого жениха не будет! Он ведь мог повенчаться в тот самый день, как мы дуру в столицу привезли. А он вместо того нас которую неделю за нос водит! Хватит с меня! Ищи себе другого товарища!
        И Воротынский решительно пошел наверх - собирать свое имущество. Нечаев поспешил следом.
        - Погоди, Глеб Фомич, погоди!
        - Чего годить?! Говорю же - лопнуло терпение!
        Мишка выругался.
        Опять все сложилось неправильно. И опять - в последнюю минуту…
        Нужны были деньги, немалые деньги. Во-первых, чтобы заплатить Воротынскому и удержать его. Во-вторых - продержаться, пока Денис Фомин не изыщет другой возможности тайно обвенчаться и не запустит руку в приданое, а кормить-то нужно семерых, включая в то число себя. В-третьих - покончить наконец с тем давним делом, после которого Нечаев не знал ни единой удачи. А способ разжиться деньгами был один. Опасный способ - а что в этой жизни безопасно?
        Безвыходное положение не может длиться вечно. Мишка помянул все непотребные части тела человеческого и побрел наверх. Нужно было наново причесаться и придать себе вид довольного и беспечного кавалера.
        Наверху было полное смятение. Воротынский и Маша бурно беседовали; увидев входящего Нечаева, замолчали, и это означало - речь шла именно о нем. Федосья была тут же, и по ее лицу Мишка ясно прочитал: услышала прегадкую новость…
        Дверь в комнатку, где жили дуреха с гувернанткой, была полуприкрыта. Анетта не показывалась - и хоть это было благом, общей атаки Нечаев бы не выдержал. У него была одна странная особенность - он, не трусивший на поле боя, смелый и злой в фехтовальной схватке, не выносил, когда на него налетали с громкой руганью и упреками, пусть даже заслуженными. Мог попросту разрыдаться, разреветься, как малое дитя. Случалось это редко, хотя недовольство у окружающих Мишка вызывал частенько, просто он научился заблаговременно исчезать. А вот от Воротынского бежать было некуда - пришлось все выслушать.
        Вдруг дверь отворилась и выбежала дуреха. Она чуть ли не в объятия к Нечаеву бросилась, прижалась к его плечу и заговорила сочувственно:
        - Мишка, Мишка! Голубчик!
        - Ишь ты! - невольно обрадовался Нечаев. - Новое слово! И ведь понимает, к чему применить!
        Следом вышла Анетта.
        - Она еще говорит: «чулочки», «пойдем», «там». За день - три новых слова, сударь. Теперь видите, что ее до сих пор не учили? - спросила Анетта. - Разве что ложку до рта донести. Катенька, дружочек мой, где чулочки?
        - Дружочек, - повторила дура, гладя Мишку по плечу. - Там чулочки.
        И, подобрав юбку, показала маленькую изящную ножку, проделав это весьма грациозно - словно собралась танцевать.
        - Славная моя обезьянка, - сказал на это Мишка и неожиданно для самого себя поцеловал дуру в щечку, как чмокнул бы малое дитя. - Вот все устроится, Аннушка, тебе Катины родители за науку хорошо заплатят. Ведь была - чурбан чурбаном, а теперь как речисто выговаривает. Может, при ней и останешься.
        Воротынский смотрел на эту идиллическую картинку очень неодобрительно. Возня с дурой, не приносящая дохода, ему уже осточертела. Мишка поймал этот взгляд - и решился.
        - Переплети мне косицу, Федосьюшка, да поставь щипцы на огонь, надобно букли загнуть, - попросил он.
        - Куда собрался? - с подозрением полюбопытствовал Воротынский. Поскольку сам он собрался уйти, то и полагал, что Мишка может опередить его и сбежать первым.
        - Дельце есть одно, - Мишка подошел к окну, чтобы понять, нужна ли ему плотная епанча, или на дворе сухо, и он может обогнуть здание быстрым шагом, не обременяя себя теплой одеждой. Погода не обрадовала - шел снег.
        Он вдруг понял, что Воротынский прав: три месяца жизни ушли неведомо на что - денег они не принесли, кроме аванса, выданного Фоминым, и нескольких его подачек в счет суммы, которую он собирался выплатить из приданого. А ощущать бесполезность потраченного времени - сомнительное удовольствие. Была суета, были пустые хлопоты, как говорят гадалки и кофейницы, умеющие прозревать будущее по оставшейся в чашке гуще. Не было главного - чувства, что все делается правильно, и проистекающей из этого чувства радости. А радость была Мишке необходима.
        Причесанный и опрятный, он накинул епанчу, надел треуголку - бережно, чтобы не сбить приглаженных волос.
        - Вернусь через полчаса, - сказал он и, разумеется, соврал. У него были сложные отношения с временем - иной раз ощущал постукиванье секунд, а иной - часы проскакивали мимо беззвучно и исчезали бесследно.
        - Мишка! - позвала дуреха.
        Нечаев подошел, приобнял ее и погладил по слабо заплетенной рыжеватой косе.
        - Я вернусь, обезьянка, - сказал он. - На кого ж я тебя, дурочку, брошу?
        И поспешил прочь.
        Обойдя дом, он вошел с Невского, поднялся в бельэтаж и отворил двери фехтовального зала.
        Хозяин сего заведения, мужчина неизвестной национальности по имени Бальтазар Фишер, занимался с приятелем-фехтмейстером. Это не было учебной схваткой - скорее, их передвижения на середине зала напоминали менуэт с неторопливыми поворотами, но менуэт со шпагами в руках. Нечаев глазам не поверил - шпаг было четыре.
        Фишер был человек в столице известный - ученик знаменитого мэтра де Фревиля. Сей господин, приехав из Франции, так хорошо себя зарекомендовал, что стал давать уроки придворным особам и был рекомендован государыне как учитель фехтования для наследника. Это была вершина его карьеры - мэтр де Фревиль стал своим человеком в высшем свете. Сейчас он обучал искусству шпажного боя кадет и готовил несколько учеников-фехтмейстеров, среди которых лучшим и самым способным был Фишер. По совету мэтра он открыл публичный фехтовальный зал на Невском - и сам де Фревиль иногда заглядывал в это почтенное заведение поучить уму-разуму гвардейскую молодежь.
        Второго фехтовальщика Нечаев не знал. Подозревал, что это приехавший из Англии мастер клинка, который, собственно, и учредил на Невском Академию Фортуны, но раньше встречаться не доводилось.
        - Добрый день, господин Фишер, - сказал Мишка по-французски. Слуга, подпиравший стенку возле стола, на котором были разложены клинки, подошел принять у него епанчу и треуголку.
        - Добрый день… вы, господин Нечаев? Выходим из меры!
        Противник Фишера сразу отступил на расстояние, при котором даже соприкосновение кончиков шпаг исключалось, и опустил оба клинка.
        - Что это? - спросил Мишка, подойдя поближе и с любопытством разглядывая мудреные эфесы. - Где вы раздобыли сей раритет?
        - Именно раритет - клинкам более века, я полагаю… Принесли на продажу, думаю - это было бы любопытно… Полюбуйтесь! Фокус!
        Фишер совместил две свои шпаги, клинок к клинку, эфес к эфесу, и они вдруг слились в одну.
        - И это носили в одних ножнах?
        - Вот именно! Разнимали перед схваткой. Хотите попробовать?
        Мишка вздохнул с облегчением - все дрязги и пакости остались за дверью фехтовального зала. Здесь же душа радовалась - вот, раздобыл Фишер занятное оружие, и как же хорошо будет попробовать его, поглядеть, на что оно способно!
        Он скинул кафтан и расстегнул камзол, размял кисти. Незнакомый фехтмейстер подошел и протянул ему клинки - эфесами вперед. Тут обнаружилась первая неурядица - браться за этакие гарды было непривычно, рукоять в сечении оказалась овальной, да и овал-то был кривоват.
        - Ничего, стерпится - слюбится, - сказал фехтмейстер по-русски. - Честь имею представиться - Арист.
        Имя зачинщика Академии было знакомо Мишке из французских комедий. Господин Арист - прекрасное прозвание для фехтмейстера, дающего уроки. Вот только французом этот человек не был и, кажется, даже не желал притворяться.
        На вид ему было от сорока пяти до пятидесяти, сложение он имел плотное, а лицо - как у гостинодворского купчины, сытое. Давая уроки, он, скорее всего, надевал парик, сейчас же стоял с непокрытой головой, являя взорам преогромную плешь, от лба почти до затылка. Волосы остались лишь с боков и на висках. Смолоду они были темно-русы, сейчас почти седы. Седина прошила и кустистые брови. Черты лица обрели мясистость. А вот глаза Аристовы оказались ясны, веселы и ярки, как у юноши. Должно быть, двадцать лет назад не у одной красавицы закружилась головка от настойчивого взгляда этих карих глаз.
        - Арист - «аристос», - сказал, вспомнив греческое слово, Мишка. - То бишь наилучший.
        - Без этого никак нельзя. Сам себя не похвалишь - и никто похвалить не догадается, - весело ответил Арист. - Ну что, померимся силенками?
        - Я целую вечность в зале не был. Мне бы сперва размяться. А потом - эта диковинка.
        - Извольте, сударь.
        Мишка вернул шпаги-близнецы Фишеру и подошел к столу - выбрать себе рапиру и нагрудник из плотной кожи.
        - Я уж думал - никто сегодня не придет, - сказал Арист. - Ничего, через неделю тут будет не протолкнуться.
        - А что такое?
        - Сказывали, гвардия возвращается. Все сюда прибегут! В Москве-то кто им Академию Фортуны устроит?
        Мишка улыбнулся - этого-то он и ждал.
        - Я хочу записаться на ассо с хорошим противником, на которого ставят большие деньги.
        Фишер, услышав слово «ассо», подошел к нему.
        - Господин Нечаев, у нас есть для вашей милости отменный противник. Ассо ваше соберет полный зал зрителей, деньги на кон лягут огромные, но и биться придется в полную силу.
        - Кто ж таков? - полюбопытствовал Мишка.
        - Дама.
        - Кто?
        - Дама, - повторил Фишер. - Выступать будет в маске и в платье с большим декольте, чтобы не было сомнений.
        - Поединок с дамой?
        - А что ж тут такого? В Англии есть девицы, которые себе фехтованием на жизнь зарабатывают. Там и знатных девиц фехтмейстеры обучают, - сказал Арист.
        - Откуда вам сие известно?
        - Своими глазами видел. И сам немало уроков дал.
        - Дивны дела Твои, Господи, - только и смог произнести Нечаев. А ведь ничего удивительного в том, что русский фехтовальщик отправился за море добывать славу и деньги, не было.
        В столице, да и в прочих городах также, имелось разделение ремесел соответственно народности. Лучшие гробовщики, к примеру, считались немцы - они и царили в этом ремесле. Лучшие повара были французы - иметь на кухне француза считалось в приличном доме необходимым. Породистых лошадей можно было доверить лишь англичанам. Певцы и танцовщики, желающие получать хорошие ангажементы, должны были извертеться на все лады, но сделаться итальянцами. Что касается фехтмейстерского ремесла, то как со времен царя Петра повелось учиться шпажному бою у французов, так до сих пор обычай сей был неистребим.
        Мишка надел нагрудник и перчатку на правую руку, выбрал себе рапиру-флорет, с пуговкой-бутончиком на конце, Арист нашел такую же, одинаковой длины, и оба, отсалютовав, встали в правильную позитуру.
        - Ан гард! - скомандовал Фишер. - Ну, приходите в меру…
        И более не произнес ни слова, только любовался тем, как наносят и отбивают удары оба противника.
        Они были совершенно разные - Мишка, тонкий и гибкий, играл всем телом; Арист лишь отклонял корпус, зато его кисть творила чудеса. Он с годами отяжелел, утратил гибкость и скорость, зато выработал себе особую стойку - с виду открытую, на деле неуязвимую, особенно для человека, с ней незнакомого.
        По меньшей мере четверть часа длилась схватка, в которой Аристу и Фишеру важна была отнюдь не победа - они пробовали Нечаева то так, то этак, предлагая ему кварты всех видов, терцы и фланконады. Он, невзирая на большой перерыв в занятиях, успешно справлялся и был счастлив - знал, что достоин похвалы. Это за пределами фехтовального зала случалось с ним редко.
        - Выйти из меры, - сказал Фишер. - Вам придется ходить сюда каждый день, господин Нечаев, и заниматься по часу. Иначе это ассо станет избиением младенцев.
        - Дама так хорошо фехтует? - удивился Мишка.
        - Дама фехтует замечательно. Вы понимаете, ассо должно быть долгим и увлекательным…
        - Понимаю, господин Фишер.
        - Угодно и вам выступить под маской?
        - Пожалуй, - подумав, сказал Мишка.
        Среди зрителей мог оказаться человек, которому он задолжал деньги, и дураком будет тот человек, если не воспользуется случаем и не отнимет у Нечаева его гонорар за поединок.
        - Ему не помешало бы встретиться с нашей дамой перед ассо, провести пробные схватки, - вдруг предложил Арист. - Они должны знать манеру каждого, чтобы растянуть ассо подольше.
        - Как вам угодно. Это ваша дама, вы и устраивайте встречу, - ответил Фишер. - Ну, вы размялись, а теперь попробуем близнецов. Вам ведь приходилось биться со шпагой и кинжалом?
        - Это все пробовали, - усмехнулся Мишка. - Но в таких ассо я не участвовал.
        - Хорошо. Не забывайте, что ваша шпага в левой руке длиннее и тяжелее кинжала. Не забывайте также, что вы, поменяв стойку, можете работать только левой рукой, изготовясь обороняться правой. Это хорошее упражнение. И для вас тоже, господин Арист. Поработайте, а я погляжу, какая от этих шпаг возможна польза. Ан гард, вступайте в меру.
        Схватка не заладилась - оба бойца слишком торопились. Но Фишер был доволен.
        - Можно устроить примерный поединок для развлечения публики - и этого пока будет достаточно. Для того чтобы таким манером биться в ассо, нужно хотя бы месяц упражняться. Кладите шпаги, господа.
        Мишка опустил оба клинка и смотрел на Фишера с нежностью. Этот человек не задал ни одного глупейшего вопроса, а ведь мог бы осведомиться насчет обитательниц квартирки на четвертом этаже. Тем более что скоро пора платить за месяц вперед.
        Ассо с дамой, подумал Мишка, затея презанятная, можно сказать - амурная затея. И очень удачно все совпало - склока с Воротынским и возвращение гвардии. Теперь можно будет разжиться деньгами самым что ни на есть честным путем и ждать, пока Фомин повторит попытку тайного венчания.
        - Когда мне прийти, чтобы встретиться с дамой?
        - Она приезжает обычно ранним утром. Там, где она живет и служит, за ней строгий присмотр. Она дама весьма знатная, запомните это. Если вдруг вы узнаете ее - никому ни слова!
        - Но отчего знатная дама вздумала участвовать в ассо? - удивился Мишка.
        - Она не объяснила, а сам я могу лишь строить предположения, - сказал Фишер. - По-моему, она хочет бывать в зале, чтобы встретить тут любовника и проучить его.
        - Но если она его заколет, у вас будут неприятности! - воскликнул Мишка.
        - Говорю же вам, она отменная фехтовальщица. Уж не ведаю, кто ее учил, но она может попасть кончиком шпаги в прорезь маски и оставить этого вертопраха без глаза. Она при мне возилась с маской - боюсь, именно это она и затеяла.
        - Спаси и помилуй нас Господь от подобных дам, - пробормотал Мишка.
        Укладывая на стол клинок и нагрудник, он не видел, что Фишер и Арист переглянулись с той особой усмешкой, которая свойственна умным людям, объединившимся против дурака.
        Глава 16
        Встреча на лестнице
        - Сын за отца не ответчик! - твердо сказал Громов.
        - А коли он уповает на отцовскую помощь, то как раз ответчик! - возражал князь Черкасский. - Я из таких рук помощи не приму!
        - Так я и не говорю, что непременно нужно сию минуту принять помощь. Но ежели измайловцы в столице попытаются нам пакостить, а твоя матушка окажется бессильна…
        - Нет, сему не бывать!
        - Да пойми же ты, чудак, что даже просить не потребуется! - не выдержал Громов. - Одно известие о том, что в это дело может вмешаться батюшка нашего сослуживца…
        - Такое известие погубит меня навеки!
        - Пойми ты, мудрая твоя башка, что имя твоей матушки для измайловцев мало значит, а пронять их можно лишь страхом!
        - Я такого страха не желаю! Коли понадобится - всех поочередно буду звать на поле!
        Этот спор начался в Москве, где гвардейская экспедиция усмиряла чумной бунт, продолжался всю дорогу из Москвы в Санкт-Петербург и достиг наивысшей степени накала в самой столице, в казармах Преображенского полка. Теперь, когда гвардия вернулась, у Громова была возможность побеседовать о дуэли Черкасского и Валентина фон Биппена с человеком, который нес службу довольно своеобразно - почти не общаясь с офицерами. Он попал в полк по весьма высокой протекции, выпроводить его из полка не было способа, но и дружить с ним никто не собирался - разве что государыня издаст на сей предмет особый указ.
        Звали этого офицера Иван Шешковский.
        Степану Ивановичу непременно хотелось, чтобы сын послужил в гвардии. Он это устроил, добился для своего Ванюши чина поручика - и мало беспокоился о том, как примут молодого человека офицеры Преображенского полка.
        Юный поручик был нрава тихого, добропорядочного, обращения кроткого, отличался немалыми познаниями - Степан Иванович сам смолоду много читал, в том числе и вольнодумные книжки, писал стихи, брал уроки живописи, соответственно позаботился и о воспитании сына. Кабы Иван имел другого родителя, он стал бы любимцем Преображенского полка. Но Господь послал ему в родители человека, одно имя коего вызывало трепет.
        Шешковскому предстояло еще пристроить дочку Марью. От такого тестя женихи шарахались, но в конце концов нашелся добрый человек - Петр Петрович Митусов, посватался - и не прогадал. Степан Иванович помог ему взобраться по карьерной лестнице на весьма высокие ступеньки - зять со временем стал и генерал-майором, и новгородским губернатором, и тайным советником, и сенатором.
        Поручика Шешковского не внесли в списки преображенцев, отправлявшихся под водительством фаворита в Москву, и забыли о нем отнюдь не по просьбе папеньки: во-первых, дожидаться такой просьбы - значит навлекать на свою голову неприятности, а во-вторых, случись что в Москве с Иваном Степановичем - вовеки бы не расхлебали. Вот он и остался в столице - читать умные книжки и рисовать акварели.
        Измайловцы, надо отдать им должное, в Москве себя вели безупречно.
        Город встретил орловскую экспедицию камнями и палками, но это бы еще полбеды - хорошо что не картечью. Отваги бунтовщиков хватило на три дня уличных боев, после чего пришлось наводить порядок иными мерами. Выяснилось, что Москва оказалась без начальства, и это было хуже стычек со стрельбой. Чиновники, включая обер-полицмейстера, все разбежались. И приказывать-то было некому! Пришлось фавориту браться за дело, в коем он, как все сильно беспокоились, ничего не смыслил.
        Но умные люди, снаряжавшие экспедицию, дали ему толковые инструкции. Орлов распорядился разбить Москву на санитарные участки, в каждом был свой врач. Он открывал больницы и карантины, строго расправлялся с мародерами и грабителями, которых развелось великое множество. Кроме того, он нашел чем занять оголодавших москвичей: устроил работы по укреплению застав и объявил, что мужчинам в день будут платить по пятнадцать копеек, женщинам - по десять. Денег у него было достаточно. Чуму остановили в сроки, даже для Европы невиданные.
        И вот гвардия вернулась в столицу. Возрождалась привычная жизнь со всеми ее радостями - и следовало ждать последних всплесков негодования по поводу поединка князя Темрюкова-Черкасского с Валентином фон Биппеном. Это могло привести к новым дуэлям, к новой крови и, следственно, к новым неприятностям. Государыня добра и милосердна, но ведь терпение у нее не железное.
        Именно поэтому Громов желал всеми средствами поставить точку в этой истории. Припугнуть измайловцев именем Степана Ивановича Шешковского - средство надежное, даже ежели князь Петруша вопит, буянит и грозится назло другу ввязаться в новые дуэли. А кончилось это такой ссорой, что хоть шли другу наутро вызов.
        С горя Громов решил, что надо бы съездить в фехтовальный зал и поупражняться вволю, под присмотром хорошего фехтмейстера. От казармы, где он жил, до заведения Бальтазара Фишера было чуть поболее полутора верст, летом пройтись - одно удовольствие, а зимой… кто знает гнилую столичную зиму, тот поймет…
        Положив себе рано утром съездить в зал и уговориться о занятиях, Громов остаток дня провел в заботах - убедился, что приведенные из Москвы солдаты разместились в казармах, получили дрова, застелили постели свежим бельем, накормлены. Денщик к ужину приготовил постное - сварил малосъедобную пшенную кашу, испек какие-то подозрительные лепешки. Ни капустки, ни огурчиков, ни грибов он еще не успел раздобыть. Громов изругал его и с горя пораньше лег спать.
        Как раз когда он, засыпая, вспомнил почему-то княгиню Темрюкову-Черкасскую, на четвертом этаже дома, в котором разместился фехтовальный зал, шел военный совет.
        Маша с Федосьей уже улеглись, Воротынский как ушел после ссоры, так и не возвращался, Нечаев где-то пропадал, и в маленькой комнатке можно было свободно говорить по-французски.
        - Коли гвардия возвращается из Москвы, значит, кордоны сняты и можно оттуда выехать, - сказала Анетта. - Теперь-то я узнаю, что с родителями! Может статься, они уж в столице! Я должна побывать у Ворониных, они что-то могут знать, - говорила возбужденная Анетта. - Бредихины также могут знать! Я должна съездить на Васильевский к Марфе…
        - Ни в коем случае, сударыня! - возразила Эрика. - Вас там караулит ваш любезный супруг! Он знает, что вы обязательно вернетесь к ребенку!
        - Но он не менее моего жаждет увидеть моих родителей и рассказать им про Валериана! Может быть, он их уже отыскал… может, и Марфу они уже забрали вместе с Валерианом?.. Я должна знать, что происходит, сударыня!
        - Но вы не можете ехать туда одна, без защитника, сударыня!
        - Но я должна туда поехать! Марфа может знать что-то очень важное, сударыня!
        - Я не пущу вас, сударыня!
        Не то чтобы Эрика сильно привязалась к Анетте - как прикажете привязываться к особе, которая в день по два часа молится Богу и изрекает прописные истины? Но она не могла обойтись без Анетты и не хотела, чтобы компаньонка рисковала жизнью.
        В конце концов они сошлись на том, что стоит поехать вместе, а что касается провожатого, то можно отыскать в измайловских казармах доброго Фридриха фон Герлаха (показываться на глаза брату Карлу-Ульриху Эрика теперь боялась; одно дело - примчаться к нему с рыданиями сразу после побега, другое - более трех месяцев спустя, и поди растолкуй, что ты все это время изображала дуру!).
        Оставалось придумать, как выбраться из дома незаметно.
        Им были известны две лестницы - черная, которую охранял кучер Андреич, и парадная, которую, скорее всего, на ночь запирали. Расположение комнат внизу было им неизвестно совершенно. Может быть, имелся еще какой-то выход - дверь, окно? И мог ли этот выход служить входом? И можно ли было воспользоваться им поздно вечером? Вопросов набралось множество - и как-то нужно было на них отвечать.
        Наутро Анетта и Эрика сумели ловко отвлечь Машу с Федосьей. Женщины думали, что дура спит в комнатушке, и Анетта, рукодельничая вместе с ними, время от времени заходила туда и возвращалась с докладом: спит без задних ног! Эрика в это время, выйдя через дверь, которая теперь только прикидывалась запертой, отправилась в разведку.
        Она была одета в скромное темно-синее платье, отделанное узкой полоской кружева, поверх него - накидка-«адриенна», зато причесана на славу - Анетта исхитрилась приподнять ей волосы на два вершка надо лбом. Рыжеватый ореол вокруг хорошенького курносого личика получился отменный. Кроме того, удалось стянуть у Федосьи румяна и мазь для губ. Если бы Эрика с кем-то столкнулась во время вылазки, то произвела бы наилучшее впечатление.
        Они с Анеттой выбрали утро оттого, что слоняться ночью по незнакомому дому опасно: если вдруг какая-то дверь окажется не заперта, то за ней могут обнаружиться спящие люди; проснутся, поднимут переполох, и чем это кончится - даже подумать страшно. А утром всегда можно что-то соврать. Анетта, при всей своей ненависти к вранью, придумала хороший предлог и сама огрызком карандаша, найденным в щели подоконника, написала записочку на листе бумаги, которым была заложена принесенная Нечаевым французская книжка. Что может быть невиннее поисков несуществующего господина, которому некая госпожа велела передать послание? А в том, что в фехтовальный зал сейчас хлынет толпа гвардейской молодежи, Эрика не сомневалась. Заморочить голову юному кавалеру она умела - он бы через пять минут верил каждому ее слову.
        Быстро спустившись на второй этаж, она остановилась в размышлении. На лестничную площадку выходили три двери - с одной следовало начать. Эрика выбрала правую, нажала на дверную ручку - заперто. Средняя была открыта, Эрика переступила было порог, но шарахнулась - раздалась невероятная по силе страсти русская ругань. Как ругаются Нечаев с Воротынским, она слышала - и по одному тому, что Анетта, покраснев до ушей, отказалась перевести хоть слово, поняла, что слова неприличные и злодейские.
        Оставалась третья дверь, и Эрика уже замерла перед ней, уже протянула руку, но тут на лестнице послышались шаги.
        Она была взволнована - однако взволнована в меру и готова к приключениям. Но быстрые легкие шаги вызвали сильное сердцебиение - как будто она пробежала с полверсты, затянутая в тугое шнурованье. В душе родилось тревожное предчувствие - что-то должно было случиться…
        Из-за поворота лестницы показался статный и высокий молодой офицер. Увидев Эрику, он остановился на мгновение - и взошел наверх уже спокойнее. Взойдя, он снял треуголку и поклонился.
        Она увидела лицо красивое, с прямым носом, с большими выразительными глазами, но с какой-то неуловимой неправильностью, той самой, в которой кроется всесильное обаяние подобных лиц.
        Этот офицер был причесан просто, не напудрен, более того - темные волосы немного разлохматились, и стало ясно - если их остричь, тут же завьются.
        А взгляд был - чудо, а не взгляд, глаза доверчиво улыбались, улыбались раньше сочных, красиво вырезанных губ.
        Эрика уставилась в эти глаза - и пропала…
        - Могу я чем-то служить вам, сударыня? - по-французски спросил офицер.
        - О нет… о… да… - ответила, неимоверно смутившись, Эрика и достала из кармана сложенную бумажку. На ней было написано по-русски: «Г-ну Соломатову, в собственные руки».
        - Я не знаю тут такого господина, - сказал офицер, - но от души хочу помочь вам. Постойте тут, я зайду в зал и расспрошу фехтмейстеров.
        Он на некоторых словах слегка заикался, и это выходило на изумление трогательно - Эрике захотелось погладить его по руке, чтобы ободрить. Это было совершенно недопустимо!
        - Нет, нет, я не могу… не могу воспользоваться вашей добротой, - Эрика чувствовала жар, обдавший лицо, щеки прямо пылали. - Я буду ждать его здесь…
        - Вы знакомы с этим господином?
        - Я узнаю его, когда увижу.
        - Я придумал! - воскликнул офицер. - Идем, я кое-что покажу вам.
        Эрике и в голову не пришло сказать «нет». Хуже того - она пошла бы вслед за офицером хоть в подвал, хоть на улицу.
        Он же открыл третью дверь и жестом предложил Эрике войти первой.
        Она вошла, оказалась в коридоре, коридор сделал поворот, офицер распахнул перед Эрикой еще одну дверь - совсем низенькую.
        - Прошу вас!
        Она вошла в помещение, которое не имело одной стены, вместо стены был барьерчик. Там стояли разномастные стулья и нотные пюпитры, на полу валялись разрозненные нотные листы.
        - Не бойтесь, подойдите сюда, - тихо позвал офицер, стоя у барьера. Она подошла и поняла наконец, куда попала. Это были хоры, как в бальном зале, обычные узкие хоры для музыкантов, только внизу не дамы с кавалерами исполняли контрданс и менуэт, а мужчины в фехтовальных нагрудниках готовились к схваткам.
        - Есть там ваш знакомец? - спросил офицер.
        - Нет, - ответила Эрика. - Но он должен там появиться.
        Она впервые видела фехтовальный зал, да еще сверху, и ей было любопытно.
        - Сейчас там немного любителей, ближе к вечеру соберется отличное общество, - сказал офицер. - Позвольте представиться - Преображенского полка пятой мушкетерской роты подпоручик Громов.
        Эрика улыбнулась. Она радовалась тому, что нравится этому офицеру. Это была ни с чем не сравнимая радость - в тот миг Эрика не имела ни прошлого, ни будущего, одно лишь настоящее. А в настоящем, как это ни прискорбно, уже не было ни вершка пространства и ни секунды времени для Валентина фон Биппена.
        Офицер, видимо, ждал, что она скажет хоть слово о себе. Но она молчала. Она только отвела глаза от его лица - потому что так таращиться на мужчину неприлично, и то, что вдруг пришли на ум приличия, вдруг насмешило ее.
        Внизу сходились и расходились фехтовальщики, что-то обсуждали, брали с длинного стола и сравнивали клинки. Их было четверо - да еще двое слуг, стоявших у стены. Двое встали в позитуры, один, в белой маске и в белых же перчатках, что-то им объяснил, они очень быстро проделали движения, раздался вскрик сильнейшего огорчения - нанесенный сверху хитрый удар парировать было невозможно.
        Сверху Эрика видела дверь в торцовой стене зала. Вдруг эта дверь отворилась, быстро вошел человек в епанче, скинул епанчу на руки слуге, приветствовал приятелей широким жестом - раскинув руки, вздернул подбородок, - и Эрика отшатнулась.
        Это был Нечаев.
        Эрике почудилось, будто их глаза встретились. Нужно было спрятаться, немедленно спрятаться, - и она бездумно и стремительно нашла идеальное убежище - широкое плечо офицера. Их разделало всего-то три вершка, на узких хорах, среди старой мебели, вдоль всей стенки нельзя было встать, соблюдая достойное расстояние. И она, резко шарахнувшись от барьера и отвернувшись, оказалась в объятиях у офицера.
        Он невольно обнял девушку - не страстно, а скорее как младшую неразумную сестрицу.
        - Вас испугал тот господин?
        - Нет… просто я не ждала увидеть его тут… пустите меня…
        Эрика поспешно вышла в коридор, офицер - следом.
        На лестнице им полагалось бы расстаться, но расставаться Эрика не желала - и видела, что этот преображенец хочет задержать ее подольше, да не знает как.
        - Нас не должны видеть тут вместе, - сказала она. - Это очень важно. Мне нужно уходить.
        - Но вы не отдали записку.
        - Сегодня этот господин, наверно, уже не появится. Я… я буду искать его завтра!.. В это же время!..
        И Эрика, подхватив юбки, устремилась вверх по лестнице. Она была в восторге и в ужасе одновременно - назначить свидание, когда тебя о том не умоляют?!.
        Навстречу по лестнице вприпрыжку спускался кавалер в черном камзоле поверх розовой рубахи и в черных же штанах. Его лицо прикрывала рыжеватая кожаная маска. Собственно, так и должен выглядеть молодой человек, имеющий похвальное намерение час-другой поупражняться на рапирах-флоретах или даже на шпагах, именно так - если бы не тюрбан. Голова его была обмотала алым фуляром, как у мавра на картинке.
        Увидев Эрику, этот кавалер остановился и пропустил ее.
        Лестница сделала поворот, Эрика увидела офицера, глядящего ей вслед, встретила его взгляд - и поспешила исчезнуть. А вот кавалер в алом тюрбане дальше спускался без суеты и, пройдя мимо офицера, обернулся.
        Но подпоручик Преображенского полка смотрел вслед Эрике.
        Ей было уже не до разведки.
        Единственное путное, что удалось узнать, - это местоположение хоров. Вряд ли они кому-то нужны ночью - значит при необходимости там можно прятаться. Зачем и от кого? Таких вопросов она себе не задавала. Взбежав наверх, она прислонилась к косяку и тихо засмеялась, потом словно окаменела - и слезы потекли по нарумяненным щекам.
        Все смешалось в голове - взгляд красавца-преображенца, образ загадочного жениха, давние поцелуи Валентина и даже прикосновения Мишкиных рук. Четверо мужчин в голове одновременно - это и для опытной кокетки многовато, а Эрика, полагавшая себя верной невестой, готовящей месть, и вовсе от неожиданной цифры ошалела.
        Этого быть не могло!
        Девица, которая гордилась своей непоколебимой добродетелью, имела право ответить на мужской поцелуй только в том случае, если это поцелуй жениха после обручения. Тут совесть Эрики была чиста - более или менее чиста, потому что не обошлось без шалостей. Что касается Михаэля-Мишки - оправдание имелось, Эрике нужен был мужчина, способный на поединке заколоть князя Черкасского. Ради такой цели стоило позволить себе немного лишнего… совсем чуточку!.. Это же не измена погибшему жениху, это - необходимое условие вербовки бойца, и пусть будет стыдно тому, кто дурно об этом подумает! (Знаменитый девиз ордена Подвязки дамы применяют ко всему на свете в качестве самого весомого аргумента оскорбленной добродетели, и что любопытно - у них это получается.)
        Примерно так же Эрика могла объяснить себе и волнение от встречи с загадочным женихом. Он ее как-то причудливо и даже жутковато волновал - должно быть, предчувствием мести, для которой он должен был послужить орудием. Да и, пожалуй, иным предчувствием - ему предстояло осуществить пресловутое мужнее право, пугало для всех благовоспитанных девиц, и Эрика не могла понять - что в ней откликается на мысль о близости, откуда происходит волнение?
        Но необъяснимая радость от встречи с преображенцем Громовым никаких объяснений и оправданий не имела. Она родилась сама, нежданно-негаданно, овладела душой - и не желала отступать! Вот она-то и была подлинной изменой Валентину!
        Смятение чувств погнало Эрику в самую глубину комнаты, заставленной старой мебелью, и приказало отворить окно. Ворвалась влажная метелица, ударила в лицо и в грудь крылом, утыканным крошечными иголками, потребовала: «Впусти!»
        Эрика глубоко вдохнула - и вдруг осознала, что счастлива. И что угрызения совести не имеют ровно никакого значения. Это было ужасно - и не просто ужасно, а непоправимо. В ней гуляла белоснежная радостная метель.
        А Саня Громов, отыскав господина Фишера в его жилище и уговорившись о занятиях, помчался в слободу Преображенского полка.
        Ему сказали, что князь Черкасский учит солдатиков на плацу. Он изумился - какая еще учеба в метель? Оказалось - князь выясняет отношения с троицей записных бездельников и дармоедов, которые во время обратного марша из Москвы в Санкт-Петербург немало набезобразничали. Они в мундирах, под которые были поддеты безрукавки из овчины, уже второй час проделывали под команду все уставные ружейные приемы, а князь наблюдал и чуть что - замахивался тростью.
        - Черкасский! Вот ты где! - Громов выбежал на плац. - Иди сюда, чего скажу!
        - Чего тебе? - недовольно спросил князь. - Видишь - подлецов школю! Потом - ты знаешь, беда у нас, две лошади пали, - живодеров вызвать надобно, коновала изувечить, мерзавца!
        Он потряс тростью и всячески показывал, насколько грозен в гневе - не хуже матерого сорокалетнего вояки.
        - Да выкинь ты из головы палых лошадей, ступай сюда!
        Громов отвел друга подальше и прошептал прямо в ухо:
        - Я ее видел!..
        - Кого - ее?
        - Рыженькую! Помнишь - из Царского Села?
        - Рыженькую?
        - Которой ты мне в Москве все уши прожужжал!
        - Не может быть!
        - Может! А угадай, где я ее встретил!
        - Санька! - вдруг восторженно завопил юный князь, обхватил друга и давай его тискать.
        - Да ну тебя! Что я тебе - девка? - отбивался Громов. - Да слушай же, чучела беспокойная… Я встретил ее в зале Фишера! Ее прислали туда отдать записочку…
        - Ты с ней разговаривал?!
        - Да, да!
        Князь отпустил друга, дважды подпрыгнул и закружился в немыслимом пируэте. Громов расхохотался - пируэты под снегом, на плацу!
        - Идем в казармы!
        Хотя сын княгини Темрюковой-Черкасской мог приезжать в полк на отличных санях с дорогой запряжкой, кутаясь в соболью шубу, матушка решила: пусть служит, как все, авось правильная служба выбьет дурь из головы. И сынок был ей за это весьма благодарен. Он, как прочие офицеры, жил в собственном доме, на улице под номером пятым, что соответствовало номеру роты. Дом был куплен у офицера, решившего перейти в армию из гвардии, и обставлен без лишней роскоши. Петруше Темрюкову-Черкасскому такая спартанская жизнь казалась даже забавной.
        Они ворвались в дом, переполошили денщика, сели за стол и приказали никого не пускать.
        - Так как же ее звать? - домогался князь.
        - Понятия не имею! Но завтра она в это же время будет у дверей зала! Ее кто-то подослал с запиской! А ты же знаешь - сейчас в Академии начнется самая суета! - весело рассказывал Громов. - Фишер уже составляет славные ассо! Веришь ли - какая-то фрейлина будет биться в маске!
        - Да ну ее, ты мне лучше про рыженькую! Как ты, вертопрах, мог не узнать имени?
        - Да я спрашивал - молчит и смеется! Так вот, завтра ты пойдешь со мной. Я тебя ей представлю. Кто бы она ни была - а имя Черкасских знать должна!
        - Того-то и боюсь, - признался князь. - Я ведь знатный жених, это всем известно. А она - авантюристка…
        - С чего ты взял?
        - Ежели девица тайно проживает в Царском Селе, потом исчезает, а потом в Академию с записочками бегает, то уж никак не инокиня!
        - Полагаешь скрыть свое прозвание?
        - Ей-богу, не знаю… - князь призадумался. - А что она еще сказала? Как себя вела? Бойкая ли? И вблизи-то какова?
        - Вблизи - хороша, - честно сказал Громов. - Лет ей около восемнадцати, в самом соку. По-французски говорит отменно, с прекрасным прононсом. Руки белые, нежные, холеные - не модистка из лавки.
        - Ты и на руки поглядеть успел?
        - Так о тебе, дураке, беспокоился! Завтра вели заложить своего Персея, поедем как приличные кавалеры, не на извозчике. Потом я останусь на урок, а ты - как знаешь. К Фишеру вернулся отменный фехтмейстер, звать господин Арист, Фишер его премного хвалил. Он пробовал наниматься в хорошие дома, да что-то не сложилось. И, знаешь, вернулся капитан Спавенто!
        - Все в той же маске? Хотел бы я знать, что за рожа под ней! - воскликнул князь. - Фехтмейстер он отменный, и все эти итальянские штуки умеет преподнести, как Тимошка Бубликов - свои антраша. Он, я чай, и есть итальянец, только что безносый!
        - Может статься, - согласился Громов. - В том же Гейдельберге или в Иене студиозусы, как сцепятся драться, друг другу именно рожи калечат. Может, он в Германии носа лишился. Или же у него какая-то кожная хвороба. Иначе с чего бы ему постоянно носить перчатки?
        - Я даже знаю, что за хвороба. К кузине как-то бородавки пристали. Так, пока бабка-ворожейка не заговорила и не отчитала, бедная кузина боялась на люди показаться - руки были страшные, как две жабы.
        - Бр-р-р! - поежился Громов. - А знаешь, что я как-то о нем слышал? Будто он из знатного рода, но опозорился и перед ним все двери закрыты. И маску он носит, потому что у Фишера собирается приличное общество, даже, может, его родня бывает. Вот и не желает, чтобы признали.
        - А перчатки зачем?
        - А Бог его ведает! Может, на руке особая примета. Пятно родимое - помнишь, как у Свиридова? Там на лице и на правой руке вроде как таракан в вершок длиной. Сказывали, мать, когда брюхатая ходила, таракана испугалась…
        - Слушай, Громов! - перебил князь. - А не велеть ли нам истопить баньку?!
        Громов рассмеялся.
        - Ты уж все средства готов в ход пустить, чтобы своей рыженькой добиться!
        - А что - и готов! - и князь Черкасский не то что запел, а заголосил модную песенку, песенку удалых кавалеров, которую нарочно разучивал в надежде, что пригодится:
        Если девушки - мэтрессы,
        Кинем мудрости умы!
        Если девушки - тигрессы,
        Станем тигры так и мы!..
        - Переборщил господин Сумароков, - смеясь, сказал Громов. - Есть русское слово «тигрица», а он…
        - Ну что - «тигрица»? Тигрица - пошлая девка! А вот тигресса!
        И князь, припевая, пустился в пляс, высоко вскидывая ноги и громко топая. Ни один народ в мире не признал бы этого пляса своим - а разве что молодой козел, резвящийся весной на лужайке.
        Князь был совершенно счастлив.
        Глава 17
        Ее сиятельство Фортуна
        У Мишки Нечаева были сложные отношения с арифметикой. Он приблизительно представлял себе, сколько денег в кошельке и сколько можно потратить, - но уж очень приблизительно. После ссоры с Воротынским, который руководил расходами и вел строгий счет деньгам, Мишка растерялся. Положение воистину было скверное.
        Фомин обещал расплатиться с исполнителями своей затеи уже после вхождения в новую семью. Пока что он выдал аванс на похищение дуры и несколько раз подкидывал деньжат на ее содержание. Воротынский вложил в затею свои деньги - оттого и злобствовал. А Нечаев, поняв, что ближайших денег от Фомина ждать теперь придется долго, не менее недели, сильно затосковал.
        Он уже был не рад, что связался с незадачливым женихом. За это время он мог исполнить более выгодные поручения - хоть бы попроситься к Фишеру помощником фехтмейстера. Деньги небольшие - да занятие красивое. И все время на виду, в прекрасном обществе, среди гвардейцев и придворных. Кто-то взял бы в дом, чтобы учить шпажному бою младших братцев. Что может быть милее - служить фехтмейстером у какого-нибудь князя или графа? На всем готовом?
        А вместо того он посадил себе на шею диковинную компанию - четырех женщин, одна из которых - изумительная дура, да еще кучера Андреича вместе с лошадьми и дормезом. И самому ведь тоже нужно трижды в день что-то съесть.
        Так что оставался лишь один способ выжить - несколько побед в ассо.
        После ссоры с Воротынским Нечаев провел ночь с обаятельными французами. Они угощали, уговаривали сыграть хотя бы в ломбер или макао. Но он твердо помнил свою клятву не брать в руки карт. Это был единственный настоящий запрет в его жизни - как будто можно было, лишив себя карточного удовольствия, искупить дурной поступок.
        Бурдон и Фурье были редкими собеседниками - любезными и образованными. Они делали остроумные примечания о российской жизни, задавали вопросы, для русского человека смешные: верно ли, что к покойнику в могилу кладут купленный в лавке пропуск на тот свет? Мишка даже не сразу догадался, о чем речь.
        - Нет, это лишь записка, в которой обозначены имя, возраст, звание, когда помер и отпустил ли ему батюшка грехи, - сказал он. - Кабы по такой бумажке можно было в рай попасть! Ей бы цены не было. А нужна она на тот случай, что много лет спустя откопают неистлевшее тело - так чтобы знали, кто таков. Может статься, это окажутся святые мощи.
        - Это разумнее, чем нам казалось, - заметил Бурдон. - Вообще чем более живу в России, тем более смысла нахожу в ее обычаях. И российские вельможи внушают уважение - хотя на европейский взгляд они весьма причудливы. Взять того же господина Орлова - казалось бы, сей кавалер ни на что более не способен, кроме как служить государыне на свой лад. А как вызвался усмирить московский бунт - так вмиг явил неслыханные способности! Вы, господин Нечаев, с ним знакомы?
        И далее Мишке пришлось перебрать весь двор, всех знакомцев и незнакомцев, всех дам строгого и не слишком строгого поведения. Этой темы хватило чуть ли не до утра.
        Он постеснялся говорить французам, что должен заработать хоть немного денег в фехтовальном зале. Человек, близко знакомый с графиней Брюс (кто бы тут удержался от хвастовства?), не должен промышлять подобным ремеслом. Нечаев небрежно сообщил, что в Академии Фортуны у него назначено свидание - да заодно хорошо бы поупражняться.
        Когда он приехал и вошел в зал, там были Арист и еще один знакомый фехтмейстер - его все называли капитаном Спавенто, отчего капитаном - Мишка не знал. И заморское имя, по всей видимости итальянское, тоже явно было взято для пущей важности - этот господин объяснялся главным образом по-русски. Спавенто являлся обыкновенно в зал, имея на лице белую кожаную маску, на руках - белые перчатки, при этом одевался не хуже придворного щеголя - в пуговицы его кафтана были вставлены небольшие бриллианты. Кроме фехтмейстеров, присутствовали два молодых человека, оба - лет пятнадцати-шестнадцати, и Спавенто чуть ли не по-отечески их школил.
        Мишка приветствовал всех сразу, широко раскинув руки. Он действительно был рад оказаться в зале, среди приятных и ловких людей.
        - Добро пожаловать, - сказал ему Арист. - Дама, с которой вам предстоит драться, уже приехала. Она скоро спустится к нам. Сейчас она будет в мужском наряде, во время ассо - в робе со шнурованьем. Потом, когда она уедет, явится некий господин, с которым вам следует сразиться в полную силу. Покажите, на что вы способны. Ко времени ассо у вас должна быть репутация непобедимого бойца. Вы ведь, как сказал господин Фишер, уже давно не бывали в зале.
        - Сделаю все, что могу, - ответил Нечаев и подошел к столу с разложенным фехтовальным прикладом. - А как эта дама наденет нагрудник? Они же не рассчитаны на женскую грудь.
        Арист рассмеялся.
        - Эта дама - не девочка, которую старшие братья научили держаться за рукоять и размахивать шпагой с трагическим видом. Капитан знает ее не первый день… Капитан!
        - У нее есть свой нагрудник из очень плотной кожи, вот он, - сказал Спавенто, кончиком рапиры указывая на дальний край стола. - Я не знаю, для чего ей фехтование при ее положении при дворе…
        - Тс-с-с! - предостерег Арист.
        - …но для женщины она фехтует превосходно. Слышите, господа? - обратился Спавенто к юношам. - Женщина, да еще изнеженная женщина! А какие у нее финты? Какие вольты?
        - Господин Спавенто, позвольте нам остаться, - взмолился старший. - Мы никому ничего не расскажем, мы постоим в сторонке!
        - Что, Арист, позволим господам полюбоваться дамой? - спросил Спавенто.
        - Это уж как решил господин Фишер. Вот он сейчас спустится и скажет свое слово, - отвечал Арист. - Господин Нечаев, разомнись-ка пока.
        Мишка скинул кафтан, положил на стол свою шпагу и взял легкие кожаные туфли без каблука и с завязками. Биться в зимней тяжелой обуви было просто неприлично. Переобувшись, он стал выбирать себе клинок по руке и сразу обратил внимание на отличную шпагу, именуемую колишемард. Она считалась серьезным оружием, и Мишка сразу понял - побаловаться с занятным клинком, у эфеса - широким, через четыре вершка резко сужавшимся и трехгранным, ему сегодня не дадут. Пришлось выбрать длинный и тонкий фламберж.
        - Нет, не это, - сказал Арист. - Возьми, сударь, обычный флорет. Будем считаться с желаниями и возможностями дамы.
        Разминку Мишка проделал на манер танцовщика - с малыми батманами, плие и рон-де-жамбами, стараясь, чтобы колени глядели в разные стороны. Ступня в мягких туфлях натягивалась и изгибалась, так что даже самому было приятно. Арист, усмехаясь, глядел на него.
        - Тебе только Оспу в балете танцевать, - съязвил фехтмейстер.
        - Нет там никакой Оспы, - отвечал Мишка, сообразив, что речь о модном спектакле «Побежденный предрассудок».
        - Как же нет, когда балет - про то, как государыне и наследнику оспу прививали? Непременно должна быть!
        Спавенто рассмеялся.
        - Доподлинно нет! Я видел - там пляшут Суеверие и Невежество, а заместо злой Оспы - страшная Химера, - сказал он. - А Альцинда представляет сам Бубликов. Вот кого бы к нам сюда зазвать. Ноги у него - золотые.
        Мишка взглянул на собственные ноги - тоже ничего, дамам нравятся…
        - Забыли главное! - воскликнул Арист. - Хочешь ли ты, сударь, выступить под собственным именем? Или придумаем тебе новое?
        - Хотел бы под собственным, - продолжая разминать ноги, ответил Мишка. - Оно многим известно. Как я бьюсь - тоже известно. Это привлекло бы публику…
        Тут он себе льстил - за пределами полка его таланты оценили пока немногие. Для гвардейцев отставной армеец - тоже не Бог весть какое сокровище, чтобы ради него бросать все дела и бежать в фехтовальный зал. Арист, понимая это, хмыкнул, но спорить не стал. До поры…
        - Но лучше вы придумайте мне прозвище, - завершил Мишка. - Пусть думают, что кто-то из придворных господ развлекается. Это для дела полезнее, я считаю.
        Фехтмейстеры переглянулись - Мишкина мысль их почему-то развеселила.
        - Тогда уж и маску придется надеть, - сказал капитан Спавенто. - У меня есть красивая бархатная, для такого случая дам.
        Дверь отворилась, бесшумно вошел кавалер в кожаной маске, в черном камзоле и штанах, с алым фуляром, намотанным на голову в виде тюрбана. Мишка посмотрел на него в недоумении - это еще что за диво? А вот Арист и Спавенто склонились в почтительнейшем поклоне. Тут до Нечаева и дошло, что перед ним - та самая дама.
        Он стоял к загадочной даме ближе всех и поклонился самым изящным образом - это он умел. Глядя снизу вверх на рыжеватую маску, он подумал, что такого поклона дама, может, и при дворе не видывала. Пусть же знает, что и бойцы из фехтовального зала умеют блеснуть галантностью.
        - Добрый день, ваше сиятельство, - тихо и как-то чересчур по-светски сказал Арист.
        Дама кивнула.
        Ого, подумал Мишка, ваше сиятельство! Какого черта нужно этой особе в Академии Фортуны? А юноши, стоявшие у стола, переглянулись и для верности еще друг дружку локтями подпихнули.
        - Как прикажете обращаться к вам при посторонних? - спросил Арист.
        - Мы ведь уговорились - мадемуазель Фортуна. Именно так и на листках пишите. Приступим? - спросила дама и, подойдя к столу, взяла свой нагрудник.
        - Позвольте, ваше сиятельство, - шепнул Арист и завязал у нее на спине тесемки.
        - Ваше сиятельство, позвольте представить вам господина Нечаева, - так же негромко сказал Спавенто. Мишке опять пришлось кланяться, а дама кивнула - может быть, милостиво, черта с два разберешь под кожаной маской.
        Она была хорошего роста, со стройными ногами в серых чулках и легких фехтовальных туфлях, а каков стан - под широкой розоватой рубахой и камзолом понять было невозможно. Может быть, даже полноват.
        - Угодно вам поупражняться на флоретах? - спросил Арист.
        - Да, сударь.
        Голос был негромкий, приятный, и Мишка мог биться об заклад - под маской дама улыбнулась немолодому фехтмейстеру.
        Сколько же ей лет, подумал он, ведь голос молодой, ей никак не более тридцати. Она стройна и подвижна, она из высшего общества - как было бы любезно, если бы эта дама обратила внимание на своего партнера… и вон какой у нее перстень на левой руке, модный перстень с розовым бриллиантом. Даже если это не природный цвет камня, а всего лишь отблеск подложенной под него фольги, все равно - размер изрядный. Молодая, богатая и явно не имеющая сейчас любовника дама… уж не сжалилась ли Фортуна? Не послала ли после крупнейшей неприятности ценный приз? Вот ведь и прозвание дамы - не знак ли?
        В тот миг Мишка напрочь забыл о благом намерении из первых же денег возместить ущерб, причиненный однополчанину и начать новую жизнь. О приключении с графиней Брюс он тоже забыл - даже не напомнил себе о бдительности.
        Нужно было показать себя наилучшим образом и понравиться.
        - Начнем с комбинаций д'Анжело, - сказал Спавенто. - Господин Нечаев, вы ведь занимались по трактату «Учение о фехтовании»?
        В вопросе была насмешка. Знаменитый фехтмейстер разработал такие последовательности движений, про которых можно было обезоружить противника, но не убить его. Эти изобретения очень хорошо подходили для сцены - актеры, разучив их, не могли бы покалечить друг друга.
        - Да, и по нему тоже, - ответил Мишка. - Извольте командовать.
        Арист посмотрел на капитана Спавенто.
        - Не будем дожидаться господина Фишера, - сказал тот. - Начнем без него.
        Нечаев и мадемуазель Фортуна встали на должном расстоянии и отсалютовали друг другу флоретами.
        - Ан гард, господа! - сказал Арист.
        Первые же движения дамы сказали Мишке так ясно, как если б кто вслух произнес: она занималась фехтованием не для баловства, а у хороших учителей. Одним из них наверняка был сам Арист.
        Они провели несколько схваток на флоретах, изучая друг дружку, и обнаружили, что у них много общего, и в первую очередь - врожденное изящество. Их поединком можно было любоваться, как танцем.
        Нечаев сомневался сперва, что дама сможет устоять перед его стремительным натиском, и проявил галантность. А напрасно - с ней нельзя было медлить и давать поблажки. Последнюю схватку они провели в полную силу и по приказу «Выйти из меры!» разошлись очень довольные. При этом каждый пропустил всего по два укола, что и было вслух отмечено капитаном Спавенто.
        Потом они взялись за шпаги - за небольшие шпаги с посеребренными эфесами, оружие настоящих дуэлянтов. Но Арист беспокоился за свою знатную ученицу - не было бы порезов. Наконец он предложил сделать перерыв.
        Тут-то Мишка и двинулся в атаку.
        Он подошел к даме и встал, как танцор, разведя носки и колени. Он заговорил, помогая себе правой рукой, придавая пальцам изящнейшие положения. Он сказал комплименты: сравнил мадемуазель Фортуну с Дианой-охотницей и с блистательной танцовщицей Сантини-Убри.
        - Вы любитель балета? - спросила мадемуазель Фортуна.
        - Да, ваше сиятельство. Полагаю, что и вы отменно танцуете. Жаль, что теперь дамы не участвуют в балетах, - сказал Нечаев. - Вы были бы отменной Флорой или лучше Рутенией.
        - А вам пристала бы роль Альцинда.
        Это был укол, попавший в цель. Альцинд, юное и нежное создание, едва не пал в балете жертвой Суеверия и Невежества. Если бы не вмешались Рутения с Гением науки - судьба героя могла быть печальна. Мадемуазель Фортуна единым словом показала, насколько она выше своего товарища по ассо.
        - Я уж примерял на него роль Оспы, да оказалось, что ее в балете нет, - вмешался Арист.
        - При чем же тут Оспа? - удивилась мадемуазель Фортуна, и Мишка всей кожей ощутил ее взгляд: она изучала его лицо, словно выточенное из алебастра, лицо с точными и острыми чертами и, кстати сказать, с безупречной кожей. Как у многих блондинов, у Мишки плохо росла борода, а перед приходом в зал он еще и побывал в цирюльне.
        Тут ему повезло - выглянуло наконец солнце. Лучи проникли в зал, упали на Мишкино лицо, и аквамариновая синева глаз вдруг стала явной - словно бы на черно-белой гравюре явились вдруг два драгоценных камня такого цвета, как вода в Средиземном море. Сам он, понятное дело, не знал о проказах солнечного луча, потому что не изучал свою физиономию в зеркале при разном освещении. Но ощутил радость: солнце было для него добрым знаком.
        Нечаев уже готов был к новым комплиментам, но тут вошел молодой преображенец и сразу направился к Аристу.
        - Добрый день, господин Арист, я говорил сейчас с господином Фишером, - чуть заикаясь, сказал офицер. - Он сказал, чтобы я условился с вами о времени для занятий. И еще - сказывали, вы подбираете пары для ассо. Надо бы об этом потолковать.
        Мадемуазель Фортуна, чтобы не мешать, отошла к столу с оружием и фехтовальными причиндалами. Нечаев, смекнув, последовал за ней.
        - Я, ваше сиятельство, диву даюсь - как вы не боитесь биться на шпагах, ладно бы на рапирах. Давно ли изволите заниматься этим благородным искусством? - спросил он.
        - И да и нет. Меня начали учить еще младенцем, и лет до десяти я занималась вместе с мальчиками и не хуже, чем они. Потом пришлось сделать перерыв, и я снова начала упражняться уже в шестнадцать лет. К счастью, я легко вспомнила науку.
        - Верно ли, что дамы при дворе устраивают дуэли?
        - Верно. Только если кавалеры, когда просят поля, идут биться под открытым небом, то дамы запираются в покоях. И все это сохраняется в тайне, господин Нечаев.
        - А как бьются дамы, ваше сиятельство? Переодеваются в мужское платье или в юбках?
        - Называйте меня мадемуазель Фортуна, - с неудовольствием сказала дама. - Здесь я - Фортуна, и никому дела нет до моих титулов.
        - Простите, Христа ради!
        - Будьте умны, господин кавалер, и станем добрыми товарищами.
        - Я готов служить вам!..
        - А как вы собираетесь служить мне? Вам будет трудно удивить меня подарками, - насмешливо сказала она.
        - Это я понимаю, мадемуазель Фортуна. Но то, что я подарю, не всякий придворный кавалер сможет повторить.
        - И что же?
        - Я научу вас щегольски проделывать обратную кварту и обратную терцию с малой шпагой. Вы ведь знаете, оружие это лишь недавно обрело свой окончательный вид. И еще не все фехтмейстеры поняли, на что оно способно. Угодно вам?
        Мадемуазель Фортуна задумалась.
        - Вы фехтмейстер, господин Нечаев? - спросила она.
        - Нет, сударыня, я простой дилетант. Но я люблю это занятие, оно для меня… - Мишка задумался. - Оно составляет мою радость и мою гордость…
        - А также дает возможность заработать немного денег?
        - Я до сих пор не участвовал в таких ассо, за которые платят. Обстоятельства вынудили меня. Обстоятельства, с которыми я ничего не могу поделать, вы понимаете…
        - Да, понимаю, потому что и у меня обстоятельства, с которыми я ничего не могу поделать, - сказала мадемуазель Фортуна с явным вызовом.
        - Позвольте мне быть вашим другом, - помолчав, произнес Мишка. - Я знаю, вы у себя дома и во дворце окружены друзьями знатными и богатыми, а я… я не знатен, не чиновен и не богат… Но и я могу… то есть, я счастлив буду…
        Нечаев знал, когда нужно говорить с дамами связно, а когда - спотыкаться и с трудом подбирать подходящие слова. В некоторых случаях мужская растерянность - лучший комплимент, и ему случалось добиваться успеха именно таким образом, являя полнейшую свою беззащитность перед внезапно нахлынувшим чувством к женщине.
        - Да, разумеется, я готова видеть в вас друга, - ответила дама, тоже с волнением. - По крайней мере, здесь, в зале… то есть могут возникнуть обстоятельства…
        Мишка улыбнулся, всем видом показывая - готов к пониманию и даже к нежности.
        - Но мы будем биться честно! - предупредила мадемуазель Фортуна.
        - Да, в последней части ассо, сударыня, - согласился Нечаев. - Однако я в невыгодном положении. Мы ведь оба будем без нагрудников. Я не смогу вас ранить, как ранил бы мужчину.
        - Это у вас и не получится.
        - Отчего же?
        - Оттого, что меня слишком хорошо учили, господин кавалер. Я сумею защититься. Если мои учителя позволяют мне выйти в ассо - значит они во мне уверены.
        Заносчивость и задиристый нрав мадемуазель Фортуны явились тут во всей красе - и Мишка не обрадовался. Но эта дама ему нравилась - он охотно поучил бы ее не только фехтовальному искусству, но и искусству поцелуя.
        В таких случаях следует идти вперед без колебаний. Мишка очень деликатно взял левую руку мадемуазель Фортуны, как бы для того, чтобы рассмотреть толстую кожаную перчатку, приподнял - и, склонившись, сдвинул раструб и поцеловал узкую полоску кожи, почти на внутренней стороне запястья.
        Мадемуазель Фортуна отступила назад, Мишка отпустил поцелованную руку.
        Ее молчание немного его встревожило - придворные дамы получают таких поцелуев ежедневно десятки, а то и сотни, и даже если публичный поцелуй приятен - обязательно скажут что-нибудь забавное или колкое. А мадемуазель Фортуна смотрела на него озадаченно.
        - Продолжим, господа, - сказал Арист. - Бьетесь флоретами. Встать в меру.
        Нечаев и мадемуазель Фортуна повиновались, но бой разладился вконец. Ни терции, ни секунды, ни кварты не получались так, как следует - с правильным положением пальцев и локтей, с учетом движений противника. Арист морщился, но не позволил себе выругаться. Наконец капитан Спавенто, видя, что товарищ недоволен, скомандовал «выйти из меры», и Мишка с дамой разошлись смущенные.
        - Господин Нечаев, ты свою ошибку знаешь? - спросил капитан Спавенто.
        - Рассеянность, - сразу ответил Мишка.
        - Хуже. Ты на сей раз видел перед собой особу нежного полу. Начали вы отменно, а сейчас друг к дружке пригляделись, и тебе, сударь, вздор в голову вошел, - упрекнул Спавенто, как будто один Мишка был виновен в неудачной схватке. Но мадемуазель Фортуна поняла - это и к ней относится.
        - Мы еще раз сойдемся, - сказала она. - Тут и моя вина есть. Приказывай, сударь.
        Третья схватка была более удачна.
        - Ваше сиятельство, - напомнил Арист. - Вам пора.
        - Благодарю. Помогите мне, - сказала дама капитану Спавенто, и он распустил узлы, принял нагрудник и рапиру.
        - До встречи, господа! - молвила она высокомерно и, не глядя, как все пятеро кланяются, устремилась к двери. Мишка забежал вперед, открыл дверь, и мадемуазель Фортуна, не одарив его прощальным взглядом, взбежала по лестнице.
        Она смущена, сказал себе Мишка, это прекрасно, она смущена! Есть отменный шанс! Только надо бы приодеться. С первых же денег накупить чулок, исподнего, кружев, галунов! Чтобы даме не было стыдно за поклонника.
        О том, что с первых же больших денег следует вернуть старый должок, он в тот миг не помнил.
        - Завтра в то же время, - буркнул недовольный Арист и повернулся к юношам. - Господа, помогите друг дружке приготовиться, выберите большие фламбержи.
        - И никаких шалостей, - добавил капитан Спавенто, подходя поближе. - Думаешь, я твоих амурных резвостей не видел? Еще раз увижу - сам с тобой биться буду и оставлю без носа, помяни мое слово.
        - Да что же вы оба, сторожами к ней нанялись, ее добродетель стеречь? - спросил огорченный Мишка.
        - Считай, сударь, что нанялись. Не вздумай ее выслеживать. Это добром не кончится. И возьми-ка фламберж, будешь вместе со мной школить недорослей.
        Это Мишке понравилось, и он пробыл в зале по меньшей мере два часа - сперва развлекался учебными поединками с молодежью, потом пришел обещанный серьезный соперник, и там уж пришлось потрудиться до пота. Наконец Мишка снял нагрудник и перчатки, раскланялся и пошел домой - домом он звал квартирку на четвертом этаже, где сейчас держал почти все свое имущество.
        Там был новый сюрприз - дура впала в меланхолию, ревела и никого видеть не желала.
        - Ты что это, обезьянка? - спросил Мишка, присаживаясь рядом с ней на кровать и гладя по плечу. - Какая муха тебя укусила?
        В ответ дуреха отпихнула его, да так, что он едва не слетел на пол.
        - Дура! - сказал он. - Вот она, дурь, и вылезла! А думали - на поправку пошло! Аннушка, что это с ней?
        - Не ведаю, сударь, - сказала Анетта. - Ни с того ни с сего.
        Она прекрасно знала, что настроение у Эрики испортилось после разведки, но что случилось внизу - подопечная еще не рассказала, такой возможности не представилось. Она и в комнатку-то вернулась с немалым трудом, а Анетта переволновалась, пока удалось осуществить эту военную операцию.
        - Ты уж ее как-нибудь угомони.
        - Постараюсь, сударь.
        Эрика дулась до вечера. А после ужина, оставшись наедине с Анеттой, сказала:
        - Мне нужно завтра принарядиться и спуститься вниз, сударыня.
        - Да как же? Ведь и сегодня еле удалось…
        - Анетта, моя милая, это очень важно!
        - Вы поняли, где в доме еще один выход, Като?
        - Да, я, кажется, догадалась. Но я завтра должна быть хорошо причесана… и надо где-то раздобыть душистую воду, хоть фиалковую… У этой дуры Федосьи только розовое масло, а у него тошнотворный запах!
        Анетта согласилась - запах не для утонченной девицы.
        - Ногти! Мне нужно постричь ногти… какая я бестолковая, отчего раньше не догадалась раздобыть кусочек замши?.. Я могла их за это время изумительно отполировать! И мушки! Где взять мушки?
        Тут Анетта забеспокоилась. Это было поведение девицы, которая хочет нравиться не всем мужчинам, которые попадутся по дороге, а кому-то одному.
        Она не очень понимала, какую игру ведет Эрика. Несостоявшееся венчание Эрику расстроило - и Анетта ее тихонько утешала. Но, похоже, отчаянная девица, сбежав из-под надзора на полчаса, приглядела себе другого богатого жениха. Такое отношение к сокровеннейшему таинству Анетте не нравилось, но она ничего тут поделать не могла. Эрика спасла ее от смерти, она обещала Эрике свою вечную дружбу, а слово надобно держать.
        И, в конце концов, пора уже попытаться найти родителей. Чума идет на спад, и те, кто застрял в Москве, понемногу едут в столицу. Не может быть, чтобы родители не догадались, что пропавшая дочь ждет их в столице!
        И Валериан…
        Как там Марфа с ним справляется? И где Алеша? Не мог он столько времени сидеть на Васильевском, дожидаясь, пока там опять появится ненавистная жена! Не мог - но нанять людей, которые станут стеречь Марфу, мог, денег у него на это хватит.
        Нужно вырваться отсюда и найти родню, Ворониных. Хотя бы тетушку Прасковью Ивановну. И как было бы прекрасно, если б застать у нее матушку, отца, братцев!
        - Анетта, ради Бога, придумайте, где взять замшу.
        - Хорошо, Като, я что-нибудь придумаю.
        Тут подопечная неожиданно обняла Анетту и поцеловала в щеку.
        - Мы справимся, - сказала она пылко. - Все по-нашему будет!
        Глава 18
        Подарок судьбы
        Вот уж что Эрика умела делать замечательно - так это подводить каменный фундамент под свои отчаянные поступки.
        Красивый преображенец явился к Фишеру, чтобы после перерыва возобновить свои фехтовальные занятия. Значит, он мастер клинка. Значит, он может пригодиться - и он непременно пригодится! Ибо князь Черкасский, наверно, забыл о той дуэли и о вероломно заколотом противнике.
        Встреча с богатыми родителями откладывается - но когда-нибудь она ведь состоится! И, возможно, удастся обойтись без венчания. Если в зал придут кавалеры, столько времени лишенные любимого развлечения, то преображенец поможет свести знакомство с нужными людьми - а он поможет! Эрика видела, что понравилась, этого ни с чем не спутаешь. Он будет искать случая услужить, он исполнит все просьбы. И, может быть, удастся вызнать, в каком знатном семействе семнадцать лет назад выкрали младенца женского пола.
        Так что без преображенца не обойтись.
        А то, что и он понравился, не нужно принимать во внимание. Красивое лицо, выразительные глаза, стройный стан - что ж тут удивительного? Это естественно, что девицам нравятся такие кавалеры, и это еще ровно ни о чем не говорит…
        Утром была большая морока - привести себя в порядок и ускользнуть от Маши с Федосьей. Пришлось выскочить из квартиры и сбежать через мнимо запертую дверь ранее, чем предполагалось, а потом мерзнуть на лестнице. Часов у Эрики не было - часы имелись напольные, а их с собой не потащишь, и потому она понятия не имела, когда появится преображенец. Наконец она пробралась на хоры, откуда виден был весь зал, и, присев на корточки, смотрела сверху, как бьются на рапирах Нечаев и кавалер в маске, чья голова была обмотана красным фуляром. Переговаривались бойцы и фехтмейстеры по-русски, по-французски выкликались лишь особые слова: темпе, аттаке, купе, ремиз, вольт…
        - Кроазе! - воскликнул Мишка, молниеносным ударом выбив рапиру из руки у противника.
        - Блестяще! - подтвердил его успех фехтмейстер в белой маске и белых перчатках.
        Дверь отворилась, вошли подпоручик Громов и с ним - кавалер чуть пониже ростом. Они о чем-то спросили по-русски того из фехтмейстеров, что был без маски, он ответил.
        Эрика, заволновавшись, поползла вдоль барьера к двери. Преображенец не нашел ее на лестнице - как бы он, решив, что обманут, не пошел прочь! Но такой беды не случилось - они сошлись на лестничной площадке, и Эрика лучезарно улыбнулась обоим кавалерам, а они почтительно поклонились. Ритуал был соблюден - теперь можно и пококетничать.
        Анетта отыскала черную тафтяную ленточку, которой Нечаев подвязывал свою косицу, и вырезала из нее несколько крошечных кружочков. Клейстер, на который их посадить, сварили ночью, тайно, в ложке на свечке, из обычной муки. И теперь Эрика являла красавцу-преображенцу мушку на щеке и другую - над губой. Первая говорила о готовности выслушать признание, вторая - кокетство, страстность и некоторое легкомыслие, все вместе.
        Раз уж у Эрики не было возможности пленить молодца по всем правилам искусства, начав с холодности и преувеличенной скромности, проведя его через огненные взоры и случайно вырвавшиеся пылкие слова, через мнимое равнодушие и несколько сценок ревности, через ссоры из-за пустяков и погони, завершающиеся украденным поцелуем, то она постановила действовать решительно. Этот человек был ей нужен не менее Нечаева. Но с Нечаевым приходилось изображать дуру, и это лишало Эрику пространства для маневра. А тут она могла блеснуть отличным французским и отменными манерами, поиграть глазками и плечиками, представить тот вечный девичий спектакль, который идет на сцене рода человеческого со времен допотопных.
        - Сударыня, - сказал по-французски подпоручик Громов, - я счастлив видеть вас. Позвольте представить вам лучшего моего друга, князя Темрюкова-Черкасского! Оба мы - ваши покорные слуги!
        Эрика окаменела.
        Думать приходилось быстро. Громов - преображенец, друг его, очевидно, тоже, и вряд ли в столице два человека носят такую заковыристую фамилию и служат в одном и том же полку. Он, он!
        Убийца Валентина был юноша, на вид ровесник Эрики, светлоглазый и, сдается, светловолосый - его прическа была напудрена. Лицо он имел по-детски округлое, с нежными, вряд ли познавшими бритву щечками. Так и хотелось назвать его «прелестное дитя». Но это был убийца.
        И убийца смотрел на нее с невыразимым восторгом.
        А вот подпоручик Громов улыбался, как человек, который сделал доброе дело и наслаждается своим успехом.
        - Я рада, - с трудом произнесла Эрика.
        Будь у нее под рукой нож - князю Черкасскому бы не жить. Однако ножа не было, он остался наверху, под периной, - зато прямо за стеной был длинный стол, на котором лежали клинки, не только легкие флореты с пуговкой на кончике, но и смертельно опасные колишемарды.
        - Отыскали ли вы того господина? - спросил Громов.
        - Да, я позже встретила его и отдала записку, - тут Эрика поняла, что придется как-то объяснить свое сегодняшнее присутствие на лестнице. Но она была в смятении. Ее хватило на простейшую ложь, но ничего более придумать она не могла.
        А за стеной шел поединок между Нечаевым и кавалером в маске. Если бы там бились другие люди! Она вбежала бы и схватила бы первый попавшийся клинок!
        Ей же на роду написаны три клинка, три абордажные сабли, и их-то теперь до боли недостает!
        Нет, нет, зачем же, сказал чей-то спокойный и презрительный голос, зачем же самой?..
        Эрика резко повернулась - она не поняла, что это был за голос, откуда взялся - мужской, властный и высокомерный, да еще задавший свой вопрос на чистейшем немецком языке?
        Зачем же самой? Верно…
        Эрика вдохнула и выдохнула. Верно. Не женское это дело - размахивать саблями, рапирами и прочими орудиями смертоубийства. На это мужчины есть. Пусть они друг друга рубят и протыкают. Как же все, оказывается, просто!
        Перед ней стояли два кавалера, два гвардейца. Один смотрел на нее с неприкрытым восхищением, другой просто улыбался. Два друга… ну что ж…
        - Вам удивительно к лицу эти ленты, - сказал подпоручик Громов. - Цвет, несомненно, самый модный. Как он называется?
        - Яблочный, - ответила она. Собственно, от настоящего спелого яблока в нем было мало - скорее уж от неспелого, и то - такого, которого нет в природе. Ленты ей напоминали серьги в материнской шкатулке, которые всегда считались изумрудными, пока кто-то умный не определил, что они из хризолита, камня не столь дорогого и знатного. Этот радостный, солнечно-зеленый цвет Эрике очень нравился и действительно шел к ее глазам и рыжеватым пышным волосам. Будь она действительно рыжей - получилось бы слишком ярко, не изысканно, а теперь ленты, удачно купленные Федосьей и завязанные Анеттой в красивые банты, укрепленные на корсаже модной «лесенкой», и впрямь были очень хороши.
        - Как только дамы запоминают все эти мудреные названия? - спросил Громов. - И как они их только различают? По мне что цвет блошиной головки, что цвет блошиной спинки, что цвет блошиного брюшка - все одинаковы. А ты, Пьер, как полагаешь?
        - Есть еще цвет мечтательной блохи, - неуверенно сказал князь Черкасский.
        Эрика смотрела только на Громова - любоваться пухлыми щеками юного князя она не желала. И ответила она именно Громову:
        - Есть еще цвет блошиных ножек, сударь. Вот он каков…
        Улыбнувшись, Эрика проделала самое кокетливое в мире ретруссе - чуть приподняла край юбки, показала носок башмачка, этот тупенький носок показался, как зверек из норки, и тут же скрылся. Гувернантка-француженка была бы довольна - она полагала ретруссе одним из сильнейших соблазнов. И то, всю ногу показать - невелика наука, задери юбку и стой, как дура. А туфельку с пряжкой и заодно стройную щиколотку - это уже искусство.
        - Изумительный цвет, - согласился Громов. - А ты, Пьер, как полагаешь?
        План окончательно сложился у Эрики в голове. Отменный план - только бы обстоятельства позволили его исполнить.
        И она заговорила.
        Она говорила о цветах и их оттенках не хуже, чем хозяйка модной лавки, от цветов она перешла к акварелям, натюрмортам, к пейзажам. Но это не было монологом - она все время обращалась к Громову, чтобы он отвечал на ее вопросы и соглашался с ее выводами.
        Громов все пытался втащить в разговор князя Черкасского, но Эрика делала вид, будто не замечает его неловких маневров.
        В конце концов Громов вспомнил, что до сих пор не знает имени собеседницы. Но имя у нее уже имелось наготове - Екатерина. И, как государыню близкие люди называли Като, так и Эрика просила себя называть.
        Когда опять вернулись к пейзажам (Эрика похвалилась своими акварельными успехами, особенно по части рисования букетов, и всячески наводила гвардейцев на мысль, что ей необходима натура; пусть побегают по зимней столице в поисках розочек, а заодно будет повод для новой встречи), дверь фехтовального зала распахнулась.
        На пороге стоял кавалер в рыжеватой маске и с красным тюрбаном, совершенно закрывавшим волосы.
        Этот кавалер обвел взглядом всех троих - Эрику и кавалеров, - после чего отступил. Дверь захлопнулась.
        Очень Эрике не понравилось это молчаливое явление. Она вспомнила, что и вчера встретилась с фехтовальщиком. Но вчера он, кажется, просто пробежал мимо.
        - Вам знаком этот господин? - спросила она кавалеров.
        - Нет, сударыня, - чуть ли не хором ответили оба.
        Эрике сделалось как-то беспокойно. Преображенцы не обратили внимания на то, что по ним-то кавалер в красном тюрбане лишь скользнул взором, а на Эрику чуть ли не уставился. Неужто узнал? А если узнал - кто бы это мог быть? Эрика в Санкт-Петербурге нигде не бывала. Нечаев да Воротынский, Маша да Федосья, еще Андреич и, конечно же, Анетта, - вот и вся ее компания. Ну, если брать всех, с кем сводила судьба, то нужно прибавить пожилого измайловца фон Герлаха, безумного Андрея Федоровича, мужика-перевозчика, загадочного жениха… нет, это не был жених, того она бы признала…
        Но ведь в столицу уже вернулся брат Карл-Ульрих! Вернулись и остальные измайловцы! Что, если замаскированный кавалер - кто-то из тех курляндцев, что служат в Измайловском полку? Отчего он ходит в маске - это его забота, но вот если он доложит брату, что видел пропавшую сестру… ох, вот это будет некстати!..
        Карл-Ульрих наверняка знал, что Эрика-Вильгельмина скрывается в столице. Ему сказал об этом фон Герлах и показал узел, оставленный ему на хранение. В узле было дорогое платье Анетты, взамен которого она купила простенькое. Но разве Карл-Ульрих разбирается в платьях? Он решит, что это наряд сестры, а сама сестра попала в крупные неприятности.
        Видимо, нехорошие мысли отразились на лице Эрики. Она не замолчала, но стала отвечать кратко, и подпоручик Громов чувствовал себя очень неловко - ему одному пришлось вести беседу, старательно сводя друга и его загадочную возлюбленную.
        Наконец Эрика решила, что лучше бы поскорее убраться с лестницы.
        - Я, господа мои, сейчас нахожусь в сложном положении, - прямо сказала она, - и еще некоторое время не смогу жить так, как мне нравится. Сейчас я должна расстаться с вами. Вы оба уйдете и вернетесь через полчаса. Меня уже тут не будет. Дайте слово, что не станете подсматривать за дверьми и преследовать экипаж, в котором я уеду.
        - Слово чести, - ответил Громов.
        - Клянусь, не стану, - добавил Черкасский.
        - Можете ли вы приходить в этот дом поздно вечером? Я не знаю, когда запирают двери и есть ли тут швейцар…
        - Я договорюсь с господином Фишером, - пообещал Громов. - Может быть, он даже даст мне ключ от зала.
        - Буду очень рада видеть вас, господа. Завтра после десяти часов вечера, коли угодно, - и она протянула руку для поцелуя подпоручику Громову, а насмешливый и соблазнительный взгляд метнула прямо в очи князю Черкасскому. И, не дожидаясь, пока преображенцы опомнятся, побежала вверх по лестнице.
        Она отлично знала, что за разговор произойдет между ними. Князь будет недоволен собой, а вину попытается свалить на Громова. Якобы Громов полностью завладел вниманием красавицы и даже был допущен к ручке. А тот, вины за собой не зная, станет возражать, что-де старался для друга изо всех сил. И вот между ними будет вбит клинышек. Замечательный маленький клинышек, который (Эрика недаром выросла в усадьбе и видела вблизи многие работы, в том числе и плотницкие), будучи поливаем водицей, скоро разбухнет и разорвет волоконца дружбы, которая на первый взгляд крепче колоды из мореного дуба.
        И она оказалась права.
        Громов искренне привязался к младшему товарищу, и не из-за княжеского титула. Он по натуре был любознателен и заботлив, а Петруша Черкасский делал презабавные вопросы об астрономии и даже пытался читать недавно вышедшую ученую книжку - «Рассуждение о строении мира», ужасаясь на каждой странице. Автор-аноним (впоследствии Громов выяснил, что это был знаменитый академик Франц Эпинус, который в ту пору служил в Коллегии иностранных дел и заведовал там изобретением новых шифров и разгадыванием шифров вражеских) додумался, что хвостатые кометы имеют ледяное ядро, а если бы не имели оного - плохо бы пришлось Солнцу, поскольку кометы, притягиваясь светилом, падают на него и служат топливом его пламени. Князь никак не мог взять в толк, как изо льда получается топливо, и сильно из-за того расстраивался. Громов тоже был от этого открытия в недоумении.
        Эрика, взбегая наверх, уже составила план - оставалось только раздобыть бумагу, перо и чернила. Она подала Анетте условный знак, мяукнув определенным образом, Анетта отвлекла Машу с Федосьей, и Эрика проскользнула в маленькую комнатку.
        - Все идет отменно, милая Анетта, - сказала она подружке, когда они остались вдвоем. - Судьба на нашей стороне! Я получила сегодня прекрасный подарок судьбы!
        Анетта посмотрела на нее с тревогой.
        - Не судьба, а Господь, милая Като.
        - Как вы скучны со своей религией, сударыня!
        Но восторг Эрики несколько затуманился - и впрямь, Господь бы такой встречи не послал. Так чья же это работа, кто позаботился?
        Кто бы ни позаботился, а это ответ на беззвучные мольбы, решила она, и получено именно то, что необходимо. Теперь она знает убийцу в лицо, может с ним встречаться. И, кажется, нашла даже шпагу, что пронзит его сердце.
        Глядя на преображенцев, Эрика явственно видела: оба они простодушны, честны и доверчивы. И в ловушку пойдут охотно, не сомневаясь ни в едином слове красивой девушки. Черкасский - тот, сдается, просто глуп! Бывают же убийцы-дураки? А Громов… Громов не способен кого-то заподозрить во лжи, это у него на лбу написано…
        Не такой смерти Эрика желала князю Черкасскому, не мгновенной - в том, что Громов попадет прямо в сердце, она не сомневалась, красавец-преображенец казался ей человеком, который за что ни возьмется - все сделает безупречно. Ей бы хотелось, чтобы он умирал долго и от заражения крови, от антонова огня, как бедный Валентин.
        А потом… потом можно вознаградить гвардейца за услугу…
        Она не собиралась с Громовым под венец! Если бы ей сказали, что она в глубине души желает этого, она бы возмутилась: а как же верность убитому жениху, обязательная для благородной девицы верность хотя бы в течение года? Нарушать срок траура она не собиралась, ибо сама установила этот траур для души. Венчание с загадочным женихом - дело иное, оно часть интриги, оно фундамент для мести, и тут уж пришлось бы делать все необходимое, замкнув на запор душу вместе с заключенным в ней трауром (так Эрика это себе представляла).
        Но и того жениха она со счетов не списывала. Только с его помощью она могла стать богатой наследницей - а деньги понадобятся! Хотя бы для того, чтобы помочь подпоручику Громову в случае, если он тяжело ранит князя Темрюкова-Черкасского. А если ранит легко - деньги дадут возможность завершить месть. И вообще нищенское житье чуть ли не на чердаке научило Эрику уму-разуму. Она хотела вернуться к прежней своей жизни, к роскоши не вызывающей, но необходимой. Она не могла более обходиться двумя платьями!
        Услышав, что нужно раздобыть письменные принадлежности, Анетта растерялась. Она не видела предлога, чтобы попросить их у Нечаева. Несколько книжек для себя, в том числе молитвослов, она получила, приклад для рукоделия - тоже. А просьба о пере, чернилах и бумаге могла вызвать у Нечаева всякие странные подозрения.
        У Эрики опять испортилось настроение. Ей было просто необходимо написать несколько записок! Без них план мести летел в тартарары. Она срывала злость на Маше и Федосье - кидалась в них туфлями. И странная радость владела ею - хорошо все-таки, когда тебя считают безнадежной дурой! Можно хоть котелок с кашей прислуге на голову надеть - и это будет принято с покорностью, наказания не воспоследует.
        Когда Мишка после фехтовальных экзерсисов явился наконец, очень довольный учебными схватками, ему пожаловались на дуру.
        - Что ж ты, обезьянка? - спросил он участливо. - Тебя обидели? Ну-ка, пойдем, посидим, и ты мне пожалишься…
        Анетта осталась с ними - и правильно сделала. Потому что Мишка, попытавшись обнять дуру, получил удар по руке, но сразу придумал другой способ утешить ее.
        - Ну-ка, Аннушка, принеси уголек из печи!
        Этим угольком он нарисовал на стене лошадку.
        Эрика невольно улыбнулась - если бы не хвост, ввек бы не узнала животное. Тут ее осенило, она забрала у Мишки уголек и дала Анетте. Анеттина лошадка была уже более похожа на копытное животное. А главное - Эрике удалось передать подружке свою мысль.
        - Вы бы, сударь, принесли нам бумаги, карандашей, красок, перьев с чернилами, - сказала Анетта. - Видите, ей это нравится. Я бы рисовала и тем ее утешала. Катенька, голубушка, вот лошадка!
        - Лошадка, - повторила Эрика.
        - С картинками она, может, скорее заговорит.
        - Хорошо, на это баловство у меня денег хватит… - и Мишка насупился.
        Господин Фишер и Арист уже заказали в типографии сотню листков с объявлением будущих ассо. На видном месте была картинка, скопированная с английской афишки: кавалер и дама наставили клинки друг на дружку. И внизу большими буквами по-французски - о поединке с мадемуазель Фортуной, господ зрителей просят записываться и делать ставки. Но ассо - через три дня, а в кармане - блоха на аркане да вошь на веревочке. Надобно же и в цирюльню сходить, загнуть букли, и свежую рубаху раздобыть, и купить наконец свои собственные фехтовальные туфли из мягкой кожи. А сукин сын Фомин не дает о себе знать! С перепугу, должно быть…
        Анетта подмигнула Эрике - сладилось! И обе одновременно посмотрели на Мишку: Анетта - испуганно, не заметил ли тайного знака, а Эрика - с тревогой, не понимая, отчего он вдруг загрустил.
        Нечаев ей нравился своим легким и незлобивым нравом. Да и лицом был хорош. Именно что нравился - любить этого человека она бы не могла… впрочем, если бы представить себе сон, в котором они наедине и нет никаких воспоминаний, то она, пожалуй, позволила бы поцеловать себя в губы… Его улыбка, которая сперва казалась ей лягушачьей, уже стала привычной, отчего бы и не позволить этим мужским губам кое-что лишнее? Во сне, во сне!
        Получив письменные принадлежности, Эрика стала сочинять первое послание князю Черкасскому, и это был тяжкий труд: она хотела встретиться с князем наедине, но так, чтобы он ничего не заподозрил и не позволил себе лишнего. Само приглашение к такой встрече - уже чересчур увесистый намек. А Эрике требовалось несколько таких свиданий для того, чтобы потом нанести решающий удар.
        Она уже не хотела сама тыкать в князя охотничьим ножом. Собственная безопасность стоила того, чтобы на несколько дней отсрочить наказание.
        Наконец две записки были изготовлены. Осталось дождаться того вечера, в который Эрика собиралась увидеться с гвардейцами.
        Сделав вид, будто хочет спать, она улеглась в постель. Анетта пошла заниматься хозяйством с Машей и Федосьей, Нечаев где-то пропадал. Потом Анетта вернулась, помогла затянуть тугое шнурованье и привести в порядок прическу. Наконец Эрике удалось через заветную дверь выбраться на лестницу.
        На сей раз она прихватила шаль Федосьи - не новую и не дорогую, как хотелось бы, но во мраке сгодится. Был у нее и огарок свечи, а огниво она рассчитывала взять у гвардейцев. Хотя нужен ли свет для свидания, которое должно взволновать обоих преображенцев до полной потери рассудка?
        Эрика стояла на лестнице, прислушивалась к шагам внизу и улыбалась. Это была настоящая жизнь - с тайными свиданиями и безумной интригой, не то что в усадьбе Лейнартхоф. И мужчины, которые явятся на встречу, достаточно глупы, чтобы поверить в любую ахинею. Нужно намекнуть, что приходится скрываться от недоброжелателей, что есть преследователь, который может причинить немало бед. И не мудрить, объяснить все очень просто - преследователь домогается ее любви. Это всякому дураку понятно. Затем намекнуть, что есть и покровители, которые спрятали ее тут, а сами… сами уехали… куда бы их отправить подальше?..
        Эрика и не подозревала в себе способностей к такому отчаянному сочинительству.
        Когда она услышала голос Громова, история была сплетена не хуже, чем в дядюшкиных французских романах.
        - Вы, должно быть, удивляетесь, для чего я позвала вас, господа, - сказала Эрика по-французски. - А меж тем мне более не к кому обратиться. Я - узница, бедная узница, я даже не знаю, где нахожусь…
        - Как это возможно? - спросил Громов.
        - Нас с сестрой привезли из Ревеля, - и тут Эрика поведала очень связную историю, в которой были и доверчивые опекуны, и сладострастный старый злодей. Громов с Черкасским попеременно ужасались.
        - И вот я живу - сама не ведаю где, не имея теплой одежды, чтобы выйти из дома. Моя несчастная сестра прикована к постели, и положение ее с каждым днем все хуже. А самое ужасное - мне кажется, будто господин Менцендорф узнал, где мы прячемся. Я со дня на день жду появления госпожи фон Беллингсхаузен, которая должна забрать нас отсюда, а от нее нет даже записки. Когда я сказала сестре, что внизу фехтовальный зал, она вспомнила, что у госпожи фон Беллингсхаузен есть знакомый офицер в столице, отменный фехтовальщик. Сестра знает его, я - нет. Она написала ему и просила меня отыскать его. Но случилось что-то непонятное - я боюсь, что меня обманули! Человек, которому я показала записку, сказал, будто он и есть господин Соломатов, записку забрал и более не появлялся. Я боюсь, что он был подослан!
        - Так чего же проще? Мы увезем вас с сестрой отсюда! - воскликнул князь, схватив Эрику за руку и пылко пожимая тонкие пальчики. - Мы поднимемся наверх…
        - Нет, о нет! Это невозможно! Тогда вы все узнаете… а этого знать никто не должен… Господа, ради Бога, не спрашивайте, почему я вынуждена остаться тут с сестрой! О, это ужасно… это ужасная история… я не могу говорить об этом…
        Эрика очень удачно изобразила готовность разрыдаться. Ужасная история была наготове - придуманной сестре следовало с минуты на минуту разродиться незаконным младенцем. Но история не понадобилась - преображенцы наперебой принялись убеждать ее, что говорить не надо.
        Впервые в жизни с Эрикой было такое - она от души наслаждалась собственной игрой. Играть ей нравилось, но дома, в Курляндии, возможностей почти не было - разве что кокетство с молодыми соседями; потом пришлось изображать дуру, и это порядком надоело; лишь теперь Эрика ощутила себя в своей родной стихии!
        Она стояла на темной лестнице, ступенькой выше гвардейцев, слушала их взволнованные голоса - и мысль ее летела ввысь, туда, где эти способности получили бы настоящее развитие, где умение сплести интригу решает вопросы государственные, где изумительные тайны придворной жизни и мужчины, в чьих руках судьбы европейских держав. Вот где место курляндской аристократке, а не провонявшая кошками лестница.
        И это никуда не денется, сказала себе Эрика, и это предстоит испытать. Будет все - бриллианты, слава, титулы! Все будет, если сейчас набраться мужества и совершить все задуманное. Месть за Валентина - первая ступенька в великолепной судьбе… и кому ж взобраться по лестнице, если не той, кого природа одарила красотой, острым умом, стальным характером?..
        Эбенгард фон Гаккельн мог бы гордиться!..
        - Так чем же мы можем помочь вам? - спросил князь Черкасский.
        - Только одним - бывать здесь каждый день, - ответила Эрика, - чтобы убедиться, что мы с сестрой целы и невредимы. Госпожа фон Беллингсхаузен обязательно скоро появится и заберет нас. Но если вдруг этот злобный старик… нет, нет, и думать не хочу, это было бы слишком ужасно…
        - И вы каждый день будете к нам спускаться?
        - Я не знаю, за мной ведь следят, это небезопасно. Но… но я могу, когда ускользну, сделать углем знак на стене, вот тут, - Эрика показала. - Я нарисую цветок, на следующий день - другой цветок. Это значит, что беды не случилось. Вам останется только проверять. И если вдруг цветка не будет - тогда…
        - Бежать в полицейскую контору? - предложил Громов.
        - Сперва - наверх. Может быть, я смогу оставить там знак для вас. Господа, вы единственные, на кого я могу положиться, вы русские офицеры, дворяне… мне послал вас сам Господь…
        - Мы сделаем для вас все, сударыня! - пообещал князь Черкасский и в потемках нашел руку Эрики. Она позволила сжать себе пальцы и втиснула князю в ладонь одну из двух записок.
        Вторую записку Эрика, прощаясь, передала Громову.
        Они были почти одинаковы:
        «Сударь, я хочу встретиться с вами - только с вами. Приходите завтра в это же время» - такую просьбу получил князь Черкасский.
        «Сударь, я хочу встретиться с вами - только с вами. Приходите через день в это же время» - такую просьбу получил подпоручик Громов.
        Теперь оставалось молить Бога, чтобы эти два дурака не рассказали друг другу о записках.
        Выпроводив их, Эрика медленно пошла наверх. Странные мысли рождались в голове - только что она ощущала себя победительницей, и вдруг праздник кончился, началось почему-то осмысление своей судьбы.
        С того самого дня, когда она тайно обручилась с Валентином. С высоты сегодняшнего вечера, когда перед ней обозначился прекрасный путь ввысь, соответствующий ее способностям, нраву и красоте, желание стать всего лишь супругой молодого гвардейского офицера показалось каким-то детским, даже глуповатым.
        Тогда я еще не знала, на что способна, говорила себе Эрика, тогда я была другой. Меня не закалила жажда мести, говорила она, я была глупой девицей из богатой усадьбы, которую научили рисовать и бренчать на клавесине. Первый же заезжий кавалер вызвал восторг, а восторг сельской красавицы непременно включает в себя мечту о свадьбе, иначе нельзя. А теперь… теперь…
        Ей страшно было додумать до конца крамольную мысль: теперь, если бы Валентин воскрес, она отменила бы помолвку. Валентин был необходимой ступенькой на ее пути - и ступенькой, более не нужной. Впереди были другие - ведущие вверх, а эта осталась внизу.
        Глава 19
        Материнская забота
        - Я должна побывать у родни, сударыня, - сказала Анетта. - Во что бы то ни стало! Он этого зависит вся жизнь моя!
        Эрика посмотрела на худенькое личико, на сдвинутые бровки - и поняла, что затеяла гувернантка и компаньонка. С Анетты вполне бы сталось, накинув на плечи одеяло, растолкать Машу с Федосьей и выбежать на улицу - без теплой обуви, без денег. Она держалась из последних сил.
        О материнстве у Эрики было смутное понятие. Она знала, что мать ее по-своему любит - любовь проявлялась в заботе. Кого еще так наряжали, кому еще дали такое светское воспитание? Выдать Эрику замуж мать хотела из тех же соображений - позаботиться, чтобы дочка стала хозяйкой богатого имения.
        Любви, при которой один человек просто не может жить без другого человека, Эрика еще не знала. Разве что допускала любовь к мужчине - и то не к всякому, а к тому, кто мог стать женихом и мужем. Любовь к тому, кого можно гордо назвать своим - и едва не сойти с ума, если этого человека жестоко отнимут.
        А маленькая Анетта любила мужа, который чуть не отправил ее на тот свет. Она утверждала, что муж не виноват, и к тому ж «у меня такого в заводе нет, чтоб сегодня любила одного, а завтра другого!». Она безмерно тосковала по своему малышу. Она обожала родителей, скучала по своим теткам и кузинам, словом, была бы идеальной женой-домоседкой, если бы не черномазый младенец.
        Эрика подозревала, что Анетта и ее как-то умудрилась полюбить, хотя они ссорились. Сама Эрика, если бы ее кто спас от смерти, относилась бы к тому человеку с благодарностью, но отнюдь не с пылкими страстями. А Анетта время от времени клялась ей в дружбе и преданности, что для Эрики было сперва очень странно.
        Неизвестно, что бы предприняла Анетта, если бы компанию не покинул сердитый Воротынский. Он загадочным образом сманил с собой кучера Андреича. И оказалось, что некому ходить в лавки за съестным.
        Нечаев куда-то съездил и раздобыл шубу - Маша, увидев эту шубу, сказала, что ее сняли ночью под мостом с пьяной купчихи. Размера она была нечеловеческого, а возраста - Мафусаилова, крыта сукном допотопного цвета, над которым потрудилась моль. Но делать нечего - Маше пришлось в этой шубе и в валенках, принадлежавших, видать, той же купчихе, ходить по лавкам с корзиной.
        - Я должна побывать у родни и найти мою мать. Она уже знает, что случилось, Алеша рассказал ей. Конечно, она вступилась за меня, сказала, что я не могла ему изменить! Но этого мало - нужно что-то придумать, нужно показать Валериана докторам! - твердила Анетта.
        - Но я еще не нашла такого выхода из этого проклятого дома, чтобы вы могли незаметно выйти и вернуться, сударыня, - сказала Эрика. Честно говоря, и не искала - она больше была озабочена интригой с преображенцами.
        - Я знаю, сударыня.
        После того как Нечаев понял, что Воротынский не вернется, он приказал Маше с Федосьей строже смотреть за дурой и ее гувернанткой. А Маша - баба здоровенная, лучше ее не злить. Они временно прекратили вылазки вниз - на целых три дня. Эрику огорчало, что она не может видеться с Громовым и Черкасским, но выручали уроки кокетства, преподанные гувернанткой-француженкой: иногда полезно исчезнуть, чтобы страсти вскипели. Она успела один раз встретиться с князем и один раз - с Громовым, и этого хватило, чтобы совсем заморочить им головы. Потом Эрика по ночам исправно рисовала углем цветочки на обшарпанной стене и развела целую клумбу.
        Анеттино сердце все же не выдержало. И случилось это именно так, как боялась Эрика: вдруг оказалось, что Федосья возится в маленькой комнатке, Маша занимается стряпней, а шуба с валенками - на видном месте, и дорога открыта!
        Совершенно без всякого рассуждения Анетта, не снимая домашних туфель, сунула ноги в валенки, схватила тяжеленную шубу - и на лестницу! Она даже не думала о том, как будет возвращаться. Господь непременно послал бы ей такую возможность - ведь бросать Эрику она не собиралась, не по-божески было бросать заносчивую и причудливую немку, которая спасла тебе жизнь…
        Шубу она надела в рукава уже в переулке. Ходить с непокрытой головой замужней женщине стыдно, да и холодно, поэтому Анетта подняла стоймя воротник и поспешила на Невский.
        Ее тетка, на которую она возлагала большие надежды, Прасковья Воронина жила на Аглицкой перспективе, которую только начали застраивать. Там тетка с мужем отгрохали такой особняк, что всю родню могли принять, ни в чем себя не стесняя. Мать Анетты, перебравшаяся с мужем в Москву, всегда там останавливалась, наезжая в северную столицу.
        Анетта добежала до Гостиного двора, повернула на Садовую - и все прямо, прямо, только Сенную площадь пришлось обойти. Там такая суета царила, что Анетта попросту испугалась.
        Город вообще казался ей тревожным - она уже которую неделю не появлялась днем на улице. Да и раньше пешком в этих краях не ходила - пешком разве что по Невскому или по набережным. Садовая была бесконечна, но в конце концов Анетта дошла до особняка неподалеку от Фонтанки и остановилась, чтобы справиться с волнением.
        Тетку Прасковью она любила, как и всех материнских кузин; знала, что тетка охотно приютит ее и поможет; но это было старое знание, возможно, уже недействительное. Если тетке известно, что племянница родила черного младенца, то неизвестно, как она к этому отнесется. Тем более, если она это узнала от Алеши, а мать…
        Тут Анетта даже остановилась - такой страх одолел. Все это время она отчаянно молилась за родителей и братцев, которые остались в чумной Москве. Они должны были уцелеть! Но чума пошла на убыль, вот уже и карантины сняты, гвардия вернулась, и страх, невзирая на молитвы, воскрес в душе. Что, если тетка Прасковья сейчас скажет страшное?
        Анетта отвернулась к стене, чтобы прохожие не видели ее лица и беззвучно шевелящихся губ. Подняв руку в длинном тяжелом рукаве, она крестилась быстро и мелко - неправильно, не так, как учили. Одно дело - рот, зевнувши, закрестить, другое - когда вдруг родилась горячая мольба…
        И вдруг она сорвалась, побежала к воротам. Невозможно же стоять, когда все можно узнать через минуту!
        Швейцар, пожилой и осанистый, выросший при родителях Прасковьи Ивановны и считавший себя чуть ли не ее родственником, удержал Анетту. Она прикрикнула на него - тут, в особняке Ворониных, она была чуть ли не у себя дома и могла распоряжаться слугами. Тогда швейцар узнал ее - и всю его вальяжность как рукой сняло.
        - Да как же все обрадуются! Да вас же, голубушку нашу, чуть не хоронить собрались!
        На громкие его восклицания прибежали люди, Анетту с торжеством повели в господские покои.
        - Что матушка, что батюшка? - спрашивала она взволнованно. - Николенька, Федя?..
        Имя мужа назвать она не решалась.
        Кто-то из девок побежал предупредить Прасковью Ивановну и Варвару Дмитриевну, Анеттину мать. И, войдя в малую гостиную, она сразу попала в теплые душистые объятия.
        - Матушка, матушка!.. - повторяла Анетта, и уверенность, что все дурное закончилось, охватила ее душу облаком искрящегося света. Слезы текли по щекам, а она улыбалась. Вернулось давнее ощущение всеобщей любви и привязанности, вернулось счастье.
        - Анюточка, душенька моя, жизненочек! - твердила Варвара Дмитриевна. - Нашлась, нашлась! Сегодня же молебен велю отслужить! Где ты была, отчего не показывалась?
        Прасковья Ивановна меж тем строго наказывала домашним женщинам молчать и не бегать по особняку с новостью, а наипаче смотреть, чтобы господа, супруги Прасковьи Ивановны и Варвары Дмитриевны до поры ничего не узнали: надо будет - жены им сами все скажут, что сочтут нужным.
        - Я боялась, - честно сказала Анетта. - Ведь Алеша меня убить хотел, ты знаешь? Он гнался за мной, меня спас Андрей Федорович - Алешу удержал! А добрые люди меня увезли.
        - Я Алешу еще не видела, - сказала Варвара Дмитриевна. - Он к Пашотт прибегал, такое сказал - у меня, как узнала, волосья дыбом встали! Поверить невозможно! Пашотт, повтори, сделай милость! А мы ведь только третьего дня приехали, я с дороги никак не опомнюсь. Скинь ты эту страшную шубу на пол!
        - Ох, нет, он правду говорил! - ответила Прасковья Дмитриевна. - Это ты мне все не веришь! А поедем на Васильевский - и убедишься.
        - Вы про Валериана? - догадалась Анетта. - Так это правда - дитя родилось чернокожее. Матушка, миленькая, как это могло быть? Я же арапа живого в последний раз еще до свадьбы видела! Помнишь дворцовых арапов? И более - ни одного, вот те крест! Матушка, нужно искать докторов, наверное, есть такая болезнь - помнишь, у Зайцевых родилось белое дитя с красными глазами? Пусть доктора Алеше скажут - он же мне не верит! Матушка, мы сегодня же поедем на Васильевский к Марфе! Ты увидишь Валериана и поймешь - это болезнь, это нам за что-то наказание…
        - Анетта, я узнавала. Ты думаешь, я первым делом не заподозрила болезнь? - спросила Прасковья Ивановна. - Тут же докторов и повивальных бабок отыскала. Хоть фаворит и утащил все врачебное сословие в Москву чуму воевать, а старики остались, они-то мне и были надобны.
        - И что же?..
        Прасковья Ивановна вздохнула.
        Они были совсем разные - стройная изящная Варвара Дмитриевна, из той породы, которая и на фунт не потолстеет, сколько ни ешь, и Прасковья Ивановна, высокая и мощная, на которую глянешь и скажешь: мать! И точно - четырнадцать человек детей родила, а сейчас беспокоилась, не зачал ли зреть в утробе пятнадцатый. Неудивительно, что Варвара Дмитриевна - в модном, изумрудного цвета, к зелено-карим глазам, платье с тугим шнурованьем, талия в тридцать шесть лет - двенадцать вершков, а на Прасковье Ивановне платьице не столь модное, на спине разошлось чуть не на три вершка, поэтому необходима накидка. Ежели приедут гости - хозяйка кликнет девок, и ее разом засупонят.
        - Да говори уж! Мне сказала - и ей скажи! - прикрикнула Варвара Дмитриевна.
        - Да что тут говорить… белые дети бывают, от обычных родителей, долго не живут. Такого, чтобы от белых родителей черное дитя, - еще не случалось. Разве что - одна повитуха додумалась - подменили!
        - Как - подменили?
        - Очень просто - кто-то по соседству носил дитя от арапа, рожала та распутница чуть поранее, заплатила твоим, Анюточка, домашним женщинам, и подменили. Ей - беленького, тебе - черненького. Это, стало быть, нужно ехать в Ярославль, вести розыск, да теперь уж надежды мало…
        Анетта задумалась, припоминая обстоятельства.
        - Анюточка, доченька, так ведь оно и было, - сказала Варвара Дмитриевна. - Ты у меня душой проста, зла от людей не чаешь, не догадалась сразу шум поднять. Коли не это - так мне и подумать страшно…
        - Нет, матушка… Я легко рожала, перед родами по саду гуляла… я все помню… и Марфа уже тогда при мне была! - воскликнула Анетта. - Она подтвердит! Мне сразу дитя поднесли, как закричало!
        - А Марфа откуда взялась? Кто ее к тебе привел? - прозорливо полюбопытствовала Прасковья Ивановна. - Марфу-то и подкупили! Тебя, дурочку, вокруг пальца обвели, помяни мое слово!
        - Так и было! - согласилась Варвара Дмитриевна. - Уж коли про наследника говорят, будто его подменили! А во дворец-то дитя сложнее пронести, чем в твой ярославский домишко. Помолчи, сделай милость!
        Анетта, открывшая было рот, испугалась окрика.
        - Пашотт, что этот дурак тебе сказал? Где он поселился? - спросила Варвара Дмитриевна. - Надобно его сыскать и втолковать, что Марфа подменила дитя. Он и сам, поди, не рад, что такая каша заварилась.
        - Поселился на Васильевском, держит под присмотром тот дом, где младенец. Так он мне тогда сказал, а где теперь - одному Богу ведомо, - ответила Прасковья Ивановна. - Я чай, плюнул на все и в Ярославль ускакал. Он-то человек служивый, не может месяцами без службы неведомо где шляться.
        - Хорошо бы, коли так… Тогда можно бы с Марфой и сговориться… ты понимаешь?..
        - Как не понять!
        - О чем вы, матушка? - удивленно спросила Анетта. - Марфа меня от смерти спасла, честно мне служила, она моего Валериана кормит…
        - О том, что либо твоя преподобная Марфа и впрямь дитя подменила, либо…
        - Матушка, на весь Ярославль ни одного арапа нет! Она узнавала!
        - Соврала! - крикнула Варвара Дмитриевна. - А коли не соврала - ты понимаешь, что сие для тебя значит? Или я такую дуру родила, что простых вещей никак не поймет? Коли не подменила, то заплатить ей надобно, сколько попросит, чтобы сказала: простите меня, дуру, православные, мой грех, подменила дитя!
        - Анюточка, иного способа нет! - Прасковья Ивановна дернула Анетту за руку, отцепила от матери и прижала к своей широкой груди. - Ведь когда дитя не хворое и не подмененное, значит, ты спуталась с арапом! Молчи, молчи, светик, я знаю - во всем Ярославле арапов нет! Арапов-то нет, а дитя - вот оно! Черномазенькое! Подменили, понимаешь? Подменили! Так и запомни, светик! Я четырнадцать душ родила, я знаю - как опростаешься, ничего не видишь и не разумеешь, тебе дитя поднесут, спросят - мальчик или девочка? А ты глядишь и не видишь! Весь свет должен знать, что тебе дитя подменили, а наипаче - Алешенька! Тогда только ты с ним помиришься. Поняла?
        - Ты тетку слушайся, - добавила мать. - Вон как умно растолковала. А потом я уж дознаюсь…
        Анетта повесила голову.
        Она видела, что мать с теткой хотят помочь, хотят помирить с мужем. Другого способа доказать ее невинность, очевидно, в природе нет. Может, потом когда-нибудь явится врач и скажет, что есть-таки болезнь чернокожести, раз в сто лет случается. Пока же такого врача нет - и, значит, свет заклеймит Анетту именем неверной жены. Как будто при дворе все дамы так уж безупречно верны мужьям! Оттого ж и хотели Анетта с Алешей уехать из столицы - чтобы оказаться подальше от всяческого разврата…
        - Кажись, уразумела, - и Прасковья Ивановна погладила племянницу по худенькому плечику. - Завтра же едем к этой твоей Марфе и берем ее в оборот. Иначе, Анюточка, тебе уж ничем не помочь. Ничем! И без мужа останешься, и свет от тебя отвернется. Что б вы, дурочки молодые, без нас делали?..
        - Тетенька Прасковья Ивановна… - прошептала Анетта, пытаясь выбраться из медвежьего объятия. - Вы же думаете, будто это я от кого-то, не от Алеши, родила…
        - А чего тут думать? Есть черномазое дитя - не могло ж так быть, чтобы ты его родила! - ответила тетка. - Не могло - и все тут. Прижмем твою Марфу к стенке - уж что-нибудь да расскажет. Не бойся, дурочка, управимся.
        - Я еще до правды доберусь… - негромко, но очень весомо сказала Варвара Дмитриевна. - Анюта, друг мой, сейчас тебя поселят на антресолях, чтобы ты батюшке на глаза не попалась. Ему-то каково было слышать про Алешкины бредни? Да и с дядюшкой Львом Никитичем лучше бы тебе не встречаться пока, у него одна пошлость на уме. И надобно будет объяснить всей родне, где ты пряталась, пока мы в Москве всякий час от страха помирали.
        - Меня добрые люди приютили. Жила тут же, на Невском, - ответила Анетта. - Но я должна буду туда вернуться, все им объяснить.
        - Потом поедем вместе и объясним. Да не задолжала ли ты им? Столько времени тебя кормили-поили - ведь не Христа ради? - спросила мать. - Надобно рассчитаться. Пашотт, вели воды нагреть, Анюточке вымыться нужно. Потом, попозже, пусть ей баню истопят.
        - Танюшины сорочки ей будут впору, - оглядев племянницу, решила тетка. - Сегодня с нее и сорочек со шлафроком хватит, завтра уж придумаем, как принарядить. А тоща-то! Это, Варенька, даже не в тебя - незнамо в кого уродилась. Твой-то, слава Богу, не тощ! Ничего, отъестся, разрумянится, с Алешкой своим помирится…
        - Матушка, голубушка! - вдруг воскликнула Анетта. - Но если Марфа скажет, что черный младенчик - подмененный, что же с ним будет?
        - А что с ним может быть? Не дома ж его держать - тут не царицыны хоромы, арапы-лакеи не надобны. Отправим в воспитательный дом, - сказала Варвара Дмитриевна. - Денег немного на его имя положим. И пусть себе живет.
        - Валериана - в воспитательный дом?
        - Куда ж еще девать арапчонка?
        Анетта переводила взгляд с матери на тетку и с тетки на мать. Тетка улыбалась, мать была строга. И тут Анетта осознала: они не верят в подмену ребенка, если бы верили - первым делом стали бы соображать, как найти и вернуть в семью рожденное Анеттой белое дитя. А сейчас они на то дитя рукой махнули и беспокоятся, как вся эта история будет выглядеть в глазах света.
        Стало быть, они считают, что племянница и дочь изменила мужу? С кем - неважно, и арап может быть не глупее гвардейца, важно, что две женщины обвиняют третью в измене супругу. Любимому супругу! Да коли и нелюбимому - раз встала с мужчиной под венец, изволь быть верна, иначе, иначе… иначе ведь никак нельзя…
        И не было никакой подмены, подмену Анетта бы заметила. Она рожала легко - на изумление легко для первородки, как сказала повивальная бабушка. И чернокожий младенец был ее младенец!
        Этого младенца ее мать, ее родная мать, собиралась спровадить в воспитательный дом, где такие крошки мрут, как мухи. Своего же внука, Господи! Не сомневаясь, что это ее внук…
        - Тебе же, дурочке, хотим помочь, - Прасковья Ивановна притянула племянницу к себе и поцеловала. - Всяко случается, всяко… а ты у меня на руках росла, Анюточка…
        Мать смотрела строго.
        Мать была для Анетты образцом замужней женщины - стройна, легка, сказочно хороша собой, предана мужу и детям, образованна - отменно рисовала, и в альбомах у нее сохраняются портреты маленькой дочки, и карандашом, и акварелью. Рядом с матерью Анетта, щупленькая и с внешностью самой скромной, всегда себя чувствовала неоперившимся птенцом, даже когда вышла замуж за любимого Алешу. Матерью можно было лишь восхищаться…
        Господи, что же такое творится?..
        Все смешалось в Анеттиной голове. Лицо матери сделалось вдруг плоским, металлическим, лицо тетки - желтым, тестяным, как раскатанный пласт для круглого пирога. Тонко вырезанные губы шевелились с лязганьем, пухлые - с пришлепываньем. Только это пробивалось сквозь гул в ушах - лязганье и пришлепыванье. Они испугалась, что вот сейчас лишится чувств и грохнется на пол.
        И мысль родилась, нелепая и страстная: спасать, спасать Валериана! Нельзя его в воспитательный дом, нельзя! Быть с ним, не отдавать его!.. Бежать с ним! Если Алеша в Ярославле, то ведь можно помчаться на Васильевский, забрать дитя, забрать Марфу, она же не все деньги потратила, и бежать, бежать!..
        Шуба лежала на полу - мать и тетка не желали к ней прикасаться даже носками туфель. Анетта наклонилась, подхватила ее за рукав, потащила прочь из комнаты.
        - Стой, ты куда? - крикнула мать.
        Под ноги подвернулись ступеньки, Анетта чуть не полетела вниз. Но с лестницы легче было подхватить тяжелую шубу и накинуть на плечи.
        Зажимая уши руками, едва не теряя шубу, она кинулась бежать.
        Как ей удалось выскочить из особняка, неведомо. Тетка кричала людям, чтобы хватали, держали, но ангел-хранитель отвел протянутые руки.
        Она опомнилась, пробежав уже порядочно по Аглицкой перспективе. И мысль в голове была одна: как хорошо, что не успела снять валенки…
        Впереди была затянутая тонким неровным льдом Фонтанка. И Анетта подумала, что попасть сейчас на Васильевский остров к Марфе и Валериану будет непросто. Петербуржская гнилая зима - это совершенно невразумительный ледостав. Не то что московская.
        За ней бежали воронинские люди, крича прохожим, чтобы помогли удержать беглянку. Анетта перекрестилась - и сбежала на лед. Шуба наконец слетела с плеч, но оно и к лучшему - Анетта потащила ее за собой за длинный рукав. Сама она была настолько легка, что лед не треснул, а когда бы шла в шубе - то неизвестно…
        Господь уберег - она миновала те опасные места, где в речку спускали сточные воды, и выбралась на берег, не успев замерзнуть. Погоня осталась на том берегу - никто не решался повторить этого подвига.
        К Анетте подбежала шустрая старуха, замотанная в платки, три по меньшей мере, и закричала срывающимся голосом:
        - Дура! Дура ты бестолковая! Провалилась бы - кто бы вытаскивать стал?!
        Анетта оттолкнула ее и быстрыми шагами, таща шубу, ушла в переулок. Она все еще не ощущала холода. Было кое-что поважнее холода: ее будущее с Алешей и без Алеши.
        Если послушать мать и рассказать ей, где живут Марфа с Валерианом, то старшие все сделают разумно: Марфа всенародно покается в преступлении, дитя поедет в воспитательный дом, а Алеша прискачет в столицу просить прощения. Через девять месяцев родится другое дитя, не Валериан, совсем другое…
        А Валериана не будет.
        Мать и тетка для приличия предпримут розыски якобы похищенного младенца, куда-то пошлют людей, люди вернутся и доложат то, что им заранее велят доложить: был-де и увезен на юг, или в Малороссию, или за рубеж. Алеша погрустит и успокоится… а Валериана не будет…
        В шубу набился снег, вытряхнуть ее слабыми руками Анетта не могла, кое-как очистила испод, надела, запахнулась. Оставалось молить Господа, чтобы не допустил горячки, и бежать, бежать на Невский, туда, где убежище. Спрятаться, скрыться - и жить как-нибудь… и молить Бога, чтобы это загадочное дело как-то разъяснилось…
        И рассказать все Като! Она не дура, нет, не дура! Она - ловкая актерка, ловкая и бесстрашная, она что-нибудь придумает. Хотя - что уж тут придумаешь…
        Анетта шла быстро, чтобы не замерзнуть. Под шубой образовалось тепло, но голова была непокрыта. И все яснее становилось, что Алеши в ее жизни не будет. И любви не будет. А кончится все это, скорее всего, девичьей обителью. Рановато в шестнадцать лет, но ежели сам Господь ведет, посылая столь необычные и тяжкие испытания?
        Анетта вошла в переулок, во двор, поднялась на один пролет черной лестницы. Оставалось одолеть еще полсотни ступенек - и оказаться среди своих. Начнутся укоры, расспросы, придется что-то лгать… о Боже, сколько же скопилось вранья, вовеки не отмолить!
        И Анетта наконец-то разрыдалась.
        Она плакала не о смутном своем будущем и даже не о судьбе сына, любовь свою она оплакивала, любовь обреченную, и надежды несбыточные, и то, что поддерживало ее в последние месяцы, - преданность Алеше…
        Черная дверь скрипнула и отворилась. На пороге встал худощавый мужчина в синем шлафроке, прекрасно сложенный, широкоплечий, в перехвате - как самая утянутая фрейлина, на голове у него был ночной колпак, лицо прикрыто белой кожаной маской, руки - в белых перчатках.
        - Сударыня? - спросил он по-русски. - Вас кто-то обидел?
        Голос был молодой, сочувственный, даже ласковый.
        Анетта не ответила - ей было стыдно, что ее застали в таком состоянии.
        - Погодите, не убегайте, - сказал замаскированный мужчина. - Одно мгновение… Никишка! Принеси воды с лимоном! Да на подносе, дурак! Как тебя учили!
        В глубине жилища раздались быстрые шаги, вышел мальчик лет тринадцати, в кафтане с барского плеча, и встал перед Анеттой с подносом. Она сделала отстраняющий жест.
        - Это вы, сударыня, напрасно, - мужчина в шлафроке вышел на лестницу, взял стакан, приобнял Анетту и заставил ее выпить немного кисловатой холодной воды. - Мы тут нюхательных солей не держим, но могу предложить немного хорошего вина. Оно подкрепит вас…
        - Благодарю… я не нуждаюсь…
        - Что с вами стряслось?
        - Я все на свете потеряла! - вдруг выпалила Анетта. - Все! Господь наказал меня! За что - не ведаю!
        Непонятным образом она оказалась в объятиях чужого мужчины, он ее похлопывал по плечу и шептал:
        - Ничего, ничего… Бог милостив, обойдется…
        - Не обойдется, - отвечала она, плача. - Я не знаю, как дальше жить, куда идти… я не могу позволить, чтобы моего сына отдали в воспитательный дом… он там умрет!..
        - Вы родили незаконное дитя? Ну так это можно устроить - есть бездетные люди, которые с радостью возьмут дитя на воспитание, - возразил мужчина. - Я знаю такую пару. Хотите?..
        - Нет, сударь… вы ничего не знаете, ничего не поняли… моего ребенка никто в дом не возьмет…
        - Отчего же?
        - Оттого, что он чернокожий!
        - Чернокожий? - переспросил мужчина. - То есть ваш любовник - арап?
        - У меня нет любовников! Я замужем! Никто не понимает, отчего родился черный ребенок! И в роду у нас арапов не было, ни у мужа моего, ни у меня! Я думала, это болезнь, мне все говорят - нет, такой болезни нет! - заговорила взволнованная Анетта. - Это позор для семьи! Они придумали - сказать мужу, будто дитя подменили, и устроить фальшивые розыски, а моего Валериана сдать в воспитательный дом! Но я им его не отдам! Это мой ребенок, я не хочу, чтобы он умер!
        Непостижимым образом белая маска способствовала откровенности - перед Анеттой был не просто незнакомый человек, необходимый, чтобы выговориться, перед ней был человек без лица, как бы несуществующий; тот перед которым, встретив его потом случайно, не покраснеешь.
        - Так вы из хорошей семьи?
        - Да, сударь, из очень хорошей! Матушка моя в прошлое царствование была при дворе, батюшка мой - отставной полковник! Сама покойная государыня матушку под венец снаряжала!
        По простоте душевной Анетта назвала прошлым царствованием правление государыни Елизаветы Петровны, словно между двумя императрицами, былой и нынешней, не было чудаковатого и недолговечного императора Петра Федоровича.
        - Это большая честь, - согласился замаскированный мужчина. - Должно быть, ее величество и подарок сделала отменный.
        - Да, ее величество пристегнула к матушкиному корсажу букет из разных камней, там было пять цветков из топазов и альмандинов, листочки из хризолитов, и еще среди цветов бабочка из полосатого агата. Такого красивого букета она никому более не дарила! И он хранится у нас в семье и будет храниться вечно!.. - тут Анетта замолчала, удивившись тому, как легко перескочила со своего горя на материнскую драгоценную брошь.
        Будь она постарше - знала бы, что так душа спасается от непосильных бед, и эта избавительная забывчивость воистину дар Божий, без него душе пришлось бы изнемочь. Но она была неопытна - и устыдилась своего легкомыслия.
        Рука замаскированного мужчины все еще лежала у нее на плече, она высвободилась и отступила назад.
        - Сударыня, я хочу стать вашим другом, - сказал мужчина. - Бояться меня не надо. Я хочу стать именно другом, не любовником. Вы были правы - есть такая болезнь, при которой от белокожих родителей появляется на свет черный отпрыск. Я найду доктора, который может это подтвердить. И вы помиритесь со своей родней.
        - Неужто?..
        - Я думаю, мне это удастся. Позвольте мне позаботиться о вас.
        - Как вы собираетесь заботиться обо мне? - с тревогой спросила Анетта.
        - Так, как вам будет угодно. Клянусь, я ничего дурного не замышляю, Господь свидетель, - замаскированный мужчина перекрестился. - Похожая история с младенцем была много лет назад, я знаю, о чем говорю. Тогда ребенка увезли из России. Я узнаю подробности. Но вы должны мне сказать, где вас искать.
        - В этом же доме. Меня добрые люди приютили, я стала гувернанткой, - не выдавая лишних подробностей, сказала Анетта. - Мы наверху, в четвертом жилье.
        - Перст Господень… - пробормотал мужчина. - И давно вы там живете?
        - С октября, поди…
        - Перст Господень. Могу я вас там навестить?
        - Нет, нет! Я лучше… я сама к вам приду… вы ведь тут квартируете?
        Она не могла бы объяснить, как вдруг родилось доверие.
        - Да. Я служу фехтмейстером в зале господина Фишера. Прозвище мое - капитан Спавенто. Вы можете искать меня в любое время. Что бы ни случалось - я сумею вас защитить.
        - Вы чересчур скоры, - ответила смущенная Анетта. Ей сейчас недоставало лишь пылкого поклонника.
        - Возможно, сударыня. Но делать добро можно только так - без промедления. Господь послал мне возможность сделать доброе дело - именно мне, ведь во всей столице лишь два или три человека знают ту историю с чернокожим младенцем и могут найти доктора, который тайно к нему приезжал. Видите, как все совпало?
        - Если нам удастся доказать, что это болезнь, я отблагодарю вас! Мой муж ничего для вас не пожалеет! - воскликнула Анетта. - Вы станете и мне, и ему братом!
        Таким образом она попыталась выстроить стенку между собой и этим нечаянным замаскированным поклонником - а в том, что капитан Спавенто чуть ли не с первого взгляда стал ее поклонником, она не сомневалась, она узнала эту страстность в голосе, которой покорил ее Алеша.
        - Да, разумеется! А теперь ступайте. Вам нужно умыться, привести себя в порядок, - строго сказал новоявленный братец. - И приходите в любое время. Никишка - дуралей, но несложное поручение выполнит отменно.
        Анетта поспешила вверх по лестнице, радуясь, что поклонник не стал ее задерживать обычными кавалерскими ухватками. А он глядел ей вслед, задрав голову, и никак не мог уйти обратно в свое жилище.
        Глава 20
        Французское ремесло
        Фрелон устал от России.
        Он хотел вернуться наконец домой и заняться чем угодно - только не своим ремеслом. Он мог бы на досуге писать для газет и журналов, мог бы давать уроки танцев или фехтования. Что может быть лучше - поселиться где-нибудь в Орлеане или Шартре, стать почтенным рантье, отлично себя зарекомендовать, войти в высший свет небольшого городка и жить, жить, не обременяя памяти всякой дрянью, не строя планов и не выполняя странных поручений; жить так, чтобы каждый день повторял предыдущий и приносил множество маленьких радостей; жить в собственном доме, обстановку в который заботливо подбирали бы с хорошенькой молоденькой женой, жить среди своих вещей и наслаждаться отдыхом от двадцати лет суеты среди своих детей… и не слышать более русской речи, ни за какие деньги!..
        Своего дома у него не было никогда. То есть имелось какое-то жилище у родителей, где они обитали изредка, в перерывах между странствиями, но каким оно было, Фрелон вспомнить не мог - слишком много похожих хибар и хижин повидал в детстве. Он привык спать в кибитке, а обедать на обочине.
        Хотелось отсчитать при свидетелях нужное количество денег, взять в руки связку ключей и поверить в то, что на свете есть наконец свой дом!
        Но он сильно беспокоился, что «королевский секрет», считая его знатоком России и русских, оставит его тут на неопределенное время - пока французский монарх не переменит своего отношения к этой огромной и опасной стране.
        Отношение было прескверное.
        - Все, что может ввергнуть ее в хаос и заставить вновь погрузиться во тьму, отвечает моим интересам, - диктовал монарх инструкции для нового посла в России господина Сабатье де Кабра. - Более и речи не должно идти об установлении прочных связей с этой империей.
        Тут король Луи был заодно с герцогом де Шуазелем, своим первым министром. Огромное варварское государство представляло опасность для Европы - оно обзавелось отличной армией и могло силой навязать свою власть кому угодно. Европе помнила, как досталось Пруссии всего лет десять назад. И Европа была убеждена: если до сих пор России не удавалось осуществить тайный план императора Петра Великого и подмять под себя Европу, то сие не значит, будто она о нем позабыла. На троне - умная и решительная государыня, готовая и способная выполнить завещание царя. Недаром же на подножии памятника варварскому императору, модель которого год назад предъявил русскому двору нарочно для этой работы выписанный в Санкт-Петербург скульптор Этьен Фальконе, будет написано: «Петру Первому - Екатерина Вторая». Эти слова имеют особый смысл!
        Всякая неурядица, всякий заговор, всякий бунт в России были для французского монарха праздником и могли рассчитывать на его покровительство. А уж авантюра с фальшивыми ассигнациями - тем паче. От нее предвиделось много суматохи и бед, ссор и склок в области коммерческой, а оттуда недалеко и до области политической.
        Фрелон получил шифрованное письмо очень некстати - он после отставки Шуазеля полагал, будто сможет вернуться во Францию, и уже вместе со своими товарищами Жаном Лагардером, который в России предъявлял паспорт на имя господина Леона-Франсуа де Фурье, и Жаком Демонжо, он же булочник Фридрих Крюгер, готовился к путешествию. Они обсудили положение - король стар, король устал, Шуазель более не подталкивает его к опасным затеям, а новая фаворитка, девка веселая и простодушная, даже не найдет на карте эту самую Россию. И оба ошиблись: в шифрованном письме им предписывалось отыскать некоего Михаила Нечаева по указанному адресу и собрать о нем все возможные и невозможные сведения, особо интересуясь его связями в высшем свете. Следовало среди этих знакомств выявить господ, через чьи руки проходили сделки на большие суммы в ассигнациях.
        Нечаева отыскали чудом - он, выехав в начале августа из столицы, был потом замечен в Риге (по сведениям из Парижа) и далее пропал в неизвестном направлении. По адресу в шифрованном письма его не нашли, и никто в том доме не знал, когда его ждать, хотя комнатушка за ним числилась и вещи его сохранялись. Фрелон побывал в той комнатушке и обыскал ее - Нечаев жил небогато, имел несколько книг, теплую зимнюю одежду, а нательного белья не обнаружилось - видимо, все, что было, он увез с собой.
        За купеческим домом установили наблюдение - на случай, если Нечаев появится или придет на его имя письмо. Дом принадлежал купцу, а семейство у купца немалое, в таком семействе всегда есть человек, живущий из милости, и он за небольшие деньги на многое готов. Этот человек и доложил: приходил-де нечаевский посланец, пожилой мужчина с простецкими ухватками, вызнавать, не было ли на имя жильца каких писем. Пойдя за этим посланцем, соглядатай оказался неподалеку от Знаменской площади, возле дома, где Бальтазар Фишер открыл фехтовальный зал, и заметил дверь, в которую вошел гонец. Так и выяснилось, что Нечаев живет под самой крышей в весьма занятной компании - четыре женщины и некто Воротынский, личность подозрительная.
        Наладили наблюдение за фехтовальным залом, и вскоре, одну прекрасную ночь, когда в дозор вышел сам Фрелон с Фурье, угодили ни более ни менее как на русское венчание. Грешно было бы упускать такую возможность познакомиться с Нечаевым. А заморочить человеку голову Фрелон умел - и не такую безалаберную, как у Нечаева. Это искусство он еще в детстве освоил. Ибо его отец и мать состояли в труппе бродячих акробатов и канатоходцев, слонявшейся по Турени и Бургундии.
        Если бы судьба распорядилась иначе - он бы до старости выбегал в круг, одетый в пестрое тряпье, и громко зазывал публику посмотреть на неслыханные чудеса. Нужно было обратиться едва ли не к каждому из пришедших на визг трубы и барабанный бой крестьян-тугодумов, сильно боящихся, что за кровные су они получат сплошное надувательство. Победить их веками взлелеянную подозрительность - это было подлинное искусство, и голосистому мальчишке удавалось быстрой, веселой и проникновенной речью увлечь этих зрителей и хотя бы на полчаса лишить их памяти и соображения.
        Потом труппа распалась, и четырнадцатилетний артист стал искать других заработков. Его подобрал, чумазого и голодного, бродячий фехтмейстер, чтобы сделать своим подручным. Фехтмейстеру нужен был лакей, повар, партнер в несложных учебных схватках, да еще и шорник, умеющий изготовить кожаный нагрудник или маску, в одном лице. Полгода спустя, в Орлеане, Фрелона заметил другой фехтмейстер, оценил его задатки, переманил - и началась совсем иная жизнь. Пришлось учиться чтению и письму (арифметику он, как всякий артист, получающий долю от общей прибыли, знал отлично). Много чему пришлось учиться, прежде чем юноша понял, с кем связался.
        Его благодетеля, а затем и его самого, завербовал «королевский секрет». Это было очень удобно - в любом государстве и в любом городе можно открыть фехтовальный зал, куда соберется множество народа, главным образом молодых офицеров и придворных. Остается лишь слушать и записывать, принимать курьеров «королевского секрета» и отправлять донесения.
        Прозвище Фрелон получил за свою ловкость в обращении с оружием и безжалостность. Шершень с длинным, острым и ядовитым жалом - вот кем он был, но не только умением сражаться и отлично написанными донесениями нравился своему тайному начальству. Он имел природную способность к высоким прыжкам, что позволяло ему забираться в места, для прочих агентов недоступные, и скрываться таким образом, что преследователи поминали черта и крестились. Это была способность тем более удивительная, что его телосложение к прыжкам не располагало. Выросший среди акробатов Фрелон знал: лучшие мастера этого ремесла ростом невысоки и малость кривоноги, с мышцами округлыми и бугристыми, он же был строен, как мраморный Аполлон, с безупречной лепки ногами - разве что ему стоило бы пополнеть фунтов на пятнадцать, чтобы тело стало совсем аполлоновским.
        Тело - да. А лицо было плохое. Приплюснутое какое-то лицо - словно в раннем детстве стукнули по макушке чем-то тяжелым. Глаза ушли куда-то вглубь, ноздри разъехались в стороны, расстояние между носом и ртом стало ничтожным. Плохое и приметное лицо - хоть отращивай русскую бороду лопатой. Для этой физиономии имеется в хозяйстве несколько масок - шелковых, бархатных и кожаных. Имеется и несессер с притираниями - темная и светлая пудра, жженая пробка и прочие дамские сокровища творят порой чудеса. Скорее бы распрощаться с «королевским секретом» и зашвырнуть этот несессер в Луару!
        Глядя в список имен, образовавшийся после ночного кутежа с Мишкой Нечаевым, Фрелон и понял, насколько же он устал от этой безумной России.
        - Здесь весь царский двор, - безнадежно сказал он Фурье. - Наш болтун исправно перечислил все знатные роды, ни одного не упустил. По меньшей мере три четверти вранья - но знать бы, где четверть правды?
        - Мой друг, как бы я хотел пожить в иных краях - там, где тебе безразлично, врут окружающие или говорят правду, - ответил Фурье.
        - Тогда тебе нужно поселиться со шлюхами в борделе. Не все ли равно, что они говорят, лишь бы оказывали свои услуги умело и трудолюбиво.
        - Или среди дураков. Анри, ты бы хотел жить среди честных дураков?
        - Да.
        Комната, где они на сон грядущий занимались делами, была мала и сыра. Они сняли ее недавно неподалеку от Александро-Невской обители - по указаниям, полученным из Амстердама. Где-то здесь собирался поселиться некто Бротар, чтобы удобнее встретиться с посредником в деле о фальшивых ассигнациях. Это была ремесленная окраина столицы - тут больших домов с просторными комнатами не ставили. Хозяйка обещалась кормить утром и вечером, но Фрелон и Фурье, попробовав ее стряпню, наотрез отказались. С ними был русский слуга Мирон, хромой, но очень проворный, прозванный Асмодеем. Ему была поручена кормежка.
        Эта кормежка стояла сейчас на табурете - стол был занят бумагами. Хлеб, сыр, жареная курица и две бутылки вина - совершенно французский ужин, а главное - безопасный: жирная местная кухня пришлась не по нраву желудку Фурье. А то, что вытворяли русские с капустой, привело Фрелона в недоумение, а Фурье в ужас.
        Фрелон сидел на жестковатой кровати, вытянув длинные ноги, откинувшись назад, упираясь затылком в стену.
        - Берегись тараканов, - сказал ему Фурье.
        Фрелон провел рукой по стриженой голове и ничего зловредного не обнаружил. Он уже давно привык ходить стриженым - когда ночуешь на чердаках и сеновалах, а то и проводишь ночь в приключениях, не до того, чтобы гнуть букли и переплетать косицу, да еще прятать ее в замшевый кошелек. А парик натянул - и пошел; к тому же париков можно иметь множество, и темных, и светлых.
        - Итак, что мы имеем? - спросил Фрелон. - Мы имеем дурацкий список, который годен лишь на то, чтобы им подтереться. Выбрасывать его мы пока не станем, а займемся тем несчастным женихом, господином Фоминым. Может быть, в этом деле не один посредник, а два. Некто высокопоставленный дает поручение Фомину, Фомин - Нечаеву, а Нечаев находит Бротара и поддерживает связь с ним. Причем не обязательно, чтобы наниматель Фомина состоял в Коллегии иностранных дел.
        - Или же Бротара находит Фомин и нанимает Нечаева, чтобы тот был связующим звеном, - поправил Фурье. - Но я поражаюсь наглости Фомина - две такие интриги разом.
        - Надо покопаться в его прошлом, нет ли там какой-нибудь многообещающей грязи. Может быть, у него крупные долги, - сказал Фрелон. - Может, его ощипала театральная девка. У него на лбу написано, что он любитель красоток, причем возраст и лицо роли не играют - была бы анатомия… Кто у нас остался в Коллегии иностранных дел?
        Фурье пожал плечами - он уже по меньшей мере год опасался показываться поблизости от этого учреждения. Фрелон тоже отступил в тень, хотя одно время крутился вокруг чиновников с поразительной наглостью и добывал отменные сведения.
        Они оба приехали в Россию накануне войны с Турцией: нанялись домашними учителями, обязавшись преподавать воспитанникам французскую грамматику, светские манеры, танцы и даже изящную словесность. Оба какое-то время честно исполняли свои обязанности, одновременно осваивая русский язык, а потом приступили к поручениям «королевского секрета» и поступили в распоряжение французского консула Росиньоля.
        Потом консула сменил посол Сабатье де Кабр, и оба агента перешли к нему словно бы по наследству. Чиновники Коллегии иностранных дел нужны были для получения важных сведений - особенно требовались копии деловой переписки с Англией. У французского короля была надежда, почти несбыточная, на то, что Англия сохранит хладнокровный британский нейтралитет и позволит совместному французско-испанскому флоту отыскать у греческих островов и потопить эскадру Алексея Орлова. Если погибнет российский флот, то варварская страна, увязнув по уши в турецкой войне, долго еще не будет совать нос в европейские дела и угрожать интересам Франции, политическим, а наипаче торговым, во всех граничащих с нею странах: в Швеции, Курляндии, Польше и Турции. Курляндия вообще была старой занозой «королевского секрета» - когда создавалась эта служба, одной из главных задач было возвести принца де Конти на курляндский трон, и ничего из этой затеи не получилось.
        Но с хладнокровным британским нейтралитетом вышла неувязка.
        Британский кабинет министров в то время был попросту обречен любить и беречь Россию. Если Франция собралась отвоевывать утраченную Канаду и снова плести козни в Индии, подговаривая раджей и князьков против английской короны, то всякий враг этой жаждущей громкого реванша страны должен быть поддержан. Особенно ежели поддержка не требует средств, военных и финансовых, а достаточно грамоты с надлежащими печатями и решительным предупреждением: Англия испанско-французской попытки погубить орловскую эскадру не потерпит.
        В конце концов так оно и получилось. Лорды во главе с премьер-министром, он же министр иностранных дел, Уильямом Питтом Старшим, графом Четемским, здраво рассудили: русские английской торговле в Турции, да и в Европе, не конкуренты, в отличие от французов, а если с ними ссориться, то где брать отменный корабельный лес, пеньку, лен и смолу? Когда Британии, согласно гимну, угодно править морями, то следует заботиться о превосходстве своего флота, а не французского.
        Но решение было принято не сразу, Коллегией иностранных дел велась переписка, приходили донесения. Тогда-то Фрелон, потратив сперва на подкуп немалые деньги, и обнажил свой длинный клинок, чтобы окончательно оправдать прозвище Шершня.
        Столичная полиция, подняв несколько трупов и обнаружив кое-что общее меж ними - причастность к Коллегии иностранных дел, засучила рукава, привлекла самых разумных своих служащих, и от одной облавы французы ушли с большим трудом. У Фрелона хватило наглости привлечь к себе внимание и показать полицейским совершенно акробатический трюк с перелетом через забор. Агенты «королевского секрета» потеряли всего одного человека - будь он ранен, унесли бы с собой, а с покойником что возиться? Оставив генерал-полицмейстеру Чичерину и Тайной экспедиции совершенно им не нужного покойника, Фрелон, Фурье и Жак Демонжо скрылись и затаились.
        - Мы можем дождаться его на Исакиевской улице, у куракинского особняка, - сказал Фурье. - Возьмем экипаж и посмотрим, где этот господин собрался ужинать. Он уже три или четыре дня ужинает дома - это подозрительно. Сегодня наверняка выберется в свет.
        Куракинским особняком он, как многие петербуржцы, по привычке называл здание Коллегии, не так уж давно взятое в казну.
        - Если это открытый дом, мы могли бы туда пойти за ним следом, - сразу сообразил Фрелон. - Надо велеть Асмодею проветрить наши кафтаны. Если они тут отсыреют и наберутся тухлого запаха, это будет ужасно.
        Открытых домов в столице имелось немало - чтобы заявиться на ужин, довольно было носить шпагу на боку в подтверждение своего дворянского звания. Никто из слуг не посмел бы спросить имя у гостя со шпагой - эта блажь русских вельмож, возможно, не одного отставного инвалида и не одного нищего стихоплета спасла от голодной смерти.
        - Будем уезжать - выбросим их ко всем чертям, - хмуро сказал Фурье. - Я, кажется, вернувшись, год пролежу голый на набережной Марселя, чтобы наконец-то согреться.
        - Говорят, их императрица сказала замечательную остроту: в России две зимы, девять месяцев белая и три месяца зеленая, - усмехнулся Фрелон.
        Он был в том смутном состоянии, когда ремесло, доставлявшее радость много лет, надоело безмерно и возникает вопрос: а не прожита ли жизнь напрасно? И как распорядиться оставшимися годами, чтобы утешиться?
        Ему нравилось ремесло агента «королевского секрета», его развлекало положение человека, стоящего за кулисами событий и дергающего за ниточки, чтобы марионетки шевелились, танцевали и дрались. Но все чаще приходило на ум, что он сам-то - именно ниточка, незримая связь между рукой парижского кукловода и российскими делами. Он, умный и ловкий, отличный исполнитель поручений, не знающий страха, считающий себя лучшей шпагой Санкт-Петербурга, - незримая ниточка… а ради чего, позвольте спросить?.. ради того, чтобы путаница во французской иностранной политике, путаница, которую он отлично видел, к которой сам руку приложил, еще более усугубилась?
        Мужчина должен видеть результат своего труда и радоваться ему. Фрелон перестал понимать, в чем результат его бессонных ночей, безупречных ударов его клинка и тех донесений, которые он слал в Париж. Радость, приносимая удачами, каждой по отдельности, осталась в прошлом - ушла вместе с молодостью.
        - Асмодей! - крикнул Фурье. - Ступай сюда, забери курицу! И неси еще вина! Господи, в этой сырости одно утешение - вино…
        Фрелон молча согласился.
        На следующий день они, пристойно одетые, сели в экипаж, с хозяином которого у них был уговор, и поехали выслеживать господина Фомина; без особой надежды на успех, но иного занятия они пока себе придумать не могли. Те знатные господа, дружбой с которыми хвалился подвыпивший Мишка Нечаев, были пока недосягаемы - разве что Фомин выведет на кого-то из бесконечного Мишкиного списка?
        При себе у французов были шпаги с дорогими эфесами, модные табакерки, пальцы усажены были перстнями, пряжки башмаков - превосходной работы. Фрелон был в лиловом бархатном кафтане, на котором сверкали широкие полосы галуна, Фурье - в темно-голубом. Оба кавалера не посрамили бы самую богатую гостиную.
        - Забавно будет, если мы наряжались и причесывались понапрасну, - сказал Фурье.
        - Не забавно, а отвратительно, - поправил Фрелон.
        - У тебя опять желудок недоволен?
        - И желудок тоже… - Фрелон достал из кармана небольшую зрительную трубку, с какой обыкновенно старики ходят в театр, и стал ее регулировать, чтобы на расстоянии в полсотни сажен опознать Фомина. Солнце в России имело прескверные повадки - день в начале зимы был, пожалуй, часа на два короче такого же дня в Париже. Да еще столичная мгла не позволяла разглядеть человеческое лицо в десяти шагах.
        Фрелон из-за кожаной оконной занавески обводил окуляром трубки окрестности. Вдруг он протянул ее Фурье:
        - Погляди-ка, товарищ. Тебе это рыло не знакомо?
        - Знакомо, - отвечал Фурье, приникнув к трубке. - Это наш приятель Воротынский. Его Нечаев к Фомину прислал. Не иначе, с запиской.
        - Хорошо бы эту записку у него взять…
        - Погоди, - удержал Фрелона Фурье. - Полно прохожих. Лучше мы ее заберем у Фомина, когда он ее получит.
        - А если он с ней опять потащится домой?
        - Не должен. Он слишком засиделся дома. И я даже подозреваю, в чем дело.
        - Я тоже.
        Оба разом тихо засмеялись.
        Они имели в виду: Фомин после неудачного венчания сообразил, кто прислал выследивших его сыщиков, и просто боится показаться на глаза своей немолодой любовнице.
        Следить из экипажа им было удобно - сухо, сырой ветер не портит настроение, ноги укрыты овчиной. А вот Воротынскому было тяжко. Он не знал, когда Фомин выйдет из Коллегии иностранных дел, слишком близко к ней подходить боялся, а следить издали в потемках, в тусклом свете от плохо освещенных окон и фонарей, уж такое сомнительное удовольствие!
        Под шубой у Воротынского был нож - почтенный немецкий охотничий нож, такой самое толстое брюхо прошибет и, если рука крепка, выйдет, пожалуй, со спины.
        Этот нож был уже немолод, порядком сточен, и его кончик сделался как шило. Именно это шило и навело Воротынского на мудрую мысль.
        Фомин вышел из присутственного места, имея похвальное намерение наконец-то провести вечер в хорошем обществе. Он выбрал дом, где не опасался встретить княгиню Темрюкову-Черкасскую, и поделил вечер надвое: сперва вкусно поесть в Гейденрейхском трактире, потом взять извозчика и поехать к Соболевским, там три девицы на выданье, там женихов привечают и после домашнего концерта оставляют ужинать.
        Он постоял немного, пропуская цепочку экипажей, и именно это оказалось на руку Воротынскому - тот подбежал и встал вплотную, словно собрался целоваться с Фоминым.
        - Здорово, приятель, - сказал ему удивленный Фомин. - Что стряслось?
        - То стряслось, что ты меня обманул, - ответил Воротынский. - Мы твою девку и всю ее свиту кормим-поим, и все за свой счет. Надоело. Коли не можешь заплатить, то скажи, кто ее родители, мы с них деньги возьмем.
        - Так ты ж сам видел, как оно все обернулось, - еще не чуя беды, сердито брякнул Фомин. - Кабы не те сукины дети, я б уже с дурой повенчался и младенца ей смастерил.
        - И с дурой да всем ее семейством в Москву укатил рожать! А нам тут - лапу сосать! - Воротынский ловким движением заправил нож под полу фоминской шубы. - Чуешь? Кто ее родители?
        - Ты спятил! Посреди Исакиевской?..
        - Да хоть посреди Невского. Родители - кто?
        - Да ты послушай, дурья твоя голова…
        - До смерти не убью и на ногах устоишь. Да только ни один доктор тебя не вылечит, понял, мазурик? А соврешь - все равно отыщу, и тут уж пойдешь червей кормить.
        - Караул! - закричал Фомин, двумя руками отпихивая Воротынского.
        Фрелон с Фурье наблюдали эту картину: Фрелон в зрительную трубку, Фурье - так.
        - Мне это не нравится, - сказал Фрелон. - Похоже, у них там нешуточная ссора. Знаешь, когда мужчины так прижимаются друг к дружке?
        - Когда у одного в руке стилет, - сразу ответил Фурье. - Вот такой…
        И дважды хлопнул себя по бедру - там, под длинной полой камзола, был пристегнут именно стилет, без злодейских намерений, а на всякий случай. Точно так же, не собираясь никого убивать, прицепил свой стилет и Фрелон.
        - Не может быть, чтобы его прислал Нечаев…
        - Если бы Нечаев захотел убрать из дела лишнего посредника - то ведь не посреди улицы…
        - Нет, это было бы слишком глупо… если Нечаев - посредник между Бротаром и Фоминым…
        - Это из-за девицы, - догадался Фурье. - Если мы хотим уследить за этой интригой, нужно выручить Фомина. Даже если этот пьяный дурак его надолго уложит в постель - веревочка оборвется…
        Фрелон трижды стукнул в переднюю стенку экипажа, что означало: вперед!
        Но на крик Фомина уже выскочили невесть откуда люди, уже оказались рядом, уже схватили сзади Воротынского. Один, командовавший ими, стоял на свету, у фонаря, и Фрелон из окна экипажа увидел его лицо.
        Фурье потянулся, чтобы двумя ударами велеть кучеру натянуть поводья, но Фрелон ударил его по руке.
        Им следовало проехать мимо и исчезнуть за каким-нибудь поворотом. Ибо в командире тех людей, что пришли на помощь Фомину, Фрелон узнал маленького и шустрого человечка, того самого, что руководил сыщиками, испортившими Фомину всю свадьбу.
        Это было не просто странно, а очень подозрительно. Выходит, не ревнивая дама послала целую команду выслеживать неверного любовника? Но кто же тогда?
        Неизвестно, до чего бы додумался Фрелон, если бы дверца экипажа вдруг не отворилась. Фурье, уже не наблюдавший за дракой, шарахнулся.
        Воротынский сумел-таки вырваться и единственное свое спасение чаял в проезжающем экипаже. Ему чудом удалось вскочить на подножку, он рухнул вовнутрь - одни ноги остались торчать снаружи. Изумленный Фрелон трижды стукнул кучеру, а Фурье, опомнившись, втащил Воротынского.
        - Пропал я… - по-русски сказал Воротынский.
        Эти два слова французам были известны.
        - Придите в себя, - ответил ему по-русски же Фрелон. - Мы друзья. Я Бурдон.
        - Бурдон?
        - Мы с товарищем моим спасли вас во время неудачного венчания, - уже по-французски продолжал Фрелон. - Какой дьявол погнал вас драться с господином Фоминым?
        - Господин Фомин сущая каналья! - по-французски воскликнул Воротынский. - Он не платит денег! Мы извели на его девку все, что у нас было! Он врет нам…
        - Вы хотели кулаками выбить из него деньги? Возле самой Коллегии? - удивился Фурье.
        - Я хотел узнать у него, кто родители девицы. Тогда бы я сам отвел ее к родителям и получил награждение.
        - Как причудливо перепутались две интриги, - пробормотал Фрелон. - Я буду говорить медленно, чтобы вы все поняли. Итак - единственные деньги, на которые мог бы рассчитывать Фомин, - это деньги родителей его невесты?
        - Да, сударь.
        - Больше ему негде взять? У него нет богатых друзей, которые могли бы ссудить ему сколько потребно?
        Воротынский задумался.
        - Богатые друзья у него есть, - не очень уверенно сказал он. - Это даже непонятно - отчего он не хочет одолжить денег, чтобы дать мне и Нечаеву.
        - Может быть, он уже получал от этих господ какие-то суммы? - предположил Фрелон.
        - Может, и получил. Нечаев вечно затевает черт знает что, связывается черт знает с кем, - пожаловался Воротынский. - И как я, старый дурак?.. Как позволил уговорить себя?.. Дурак, да и только!
        - У кого господин Фомин мог взять деньги - столько денег, что брать еще просто неприлично?
        - Да у господина Панина - у кого ж еще! Панин ему протежирует.
        Фрелон и Фурье в сумраке кареты переглянулись и разом присвистнули.
        Графа Панина и Нечаев поминал, да еще как - словно лучшего приятеля. Оказывается, нужно было придать его хвастливым словам значение…
        Выйти на этого человека, доказать его участие в афере с фальшивыми ассигнациями - о, после такого подвига Фрелон и Фурье могли рассчитывать на блистательные награды!
        Граф Никита Иванович Панин был «первоприсутствующим» в Коллегии иностранных дел, попросту говоря - возглавлял ее. Это был неудобный для государыни человек - она постоянно помнила, что он желал видеть ее разве что опекуншей при малолетнем наследнике, пока Павел Петрович не вырастет настолько, чтобы короноваться. Удалить его от двора государыня опасалась - его влияние было слишком велико. Видимо, она была бы рада узнать, что сей царедворец блистательно опозорился.
        А уж как бы этому обрадовался христианнейший король французский и вместе с ним весь «королевский секрет»! Именно Панин по приказу императрицы Екатерины и следуя ее указаниям, подготовил план «Северного аккорда». Этот аккорд из шести нот составляли Россия, Пруссия, Польша, Англия, Швеция и Дания. Он замышлялся в противовес союзу Франции, Австрии, Испании и Турции.
        Такой поворот дела о фальшивых ассигнациях был бы для Франции сущим праздником.
        - А откуда вы знаете про Панина, господин Воротынский? - спросил Фурье, который в прошлые свои приключения с Коллегией иностранных дел про такую дружбу не слыхал.
        - Сам Фомин, черт бы его побрал, рассказывал, что искал для господина Панина важные бумаги касательно каких-то дел с Данией и очень ему угодил. С того и пошло.
        Это примерно соответствовало сведениям о Панине.
        - А рассказал он вам об этом, когда вы с господином Нечаевым встретились с ним, чтобы сговориться о похищении курляндской дурочки?
        - Да, именно так… - тут Воротынский насторожился. - А теперь позвольте и мне спросить, господа французы, какое вам дело до Фомина?
        - Мы друзья господина Нечаева, и мы видим, в каком он положении оказался из-за Фомина, - ответил Фрелон.
        - Господин Нечаев - разгильдяй высшей пробы! - буркнул по-русски Воротынский, не зная, как передать Мишкину безалаберность по-французски. - Любой турок из Стамбула через пять минут станет его лучшим другом.
        - Как же вышло, что вы с ним сошлись? - спросил Фурье.
        - Бог наказал!
        Некоторое время все трое молчали. Фрелон думал: единожды или четырежды постучать кучеру. Единожды означало - стой. Четырежды - домой.
        Выпускать ли Воротынского? Где этот чудак окажется, если сейчас выпустить его? Не попытается ли он еще раз напасть на Фомина? И что он скажет людям, которые, охраняя незадачливого жениха, все-таки его схватят?
        Кто бы могли быть эти люди? Не Панин ли приставил к посреднику охрану? Не Панин ли приказал не допускать никаких сомнительных венчаний с богатыми и безмозглыми невестами?
        За несколько лет Фрелон и Фурье наловчились понимать друг друга почти без слов. Фрелон думал - а Фурье сказал:
        - Вы узнали тех людей, которые пытались захватить вас возле Коллегии?
        - Один точно был тогда ночью - маленький. Я, сдается, его уже встречал. Если ничего не путаю - он полицейский служащий.
        - А прочие? Те самые, что были той ночью?
        - А вам что до того, господа французы? - опять взъерепенился Воротынский. - Что вам до этого дела? Я не дуралей Нечаев - я вижу, что вы оказались здесь очень кстати, и вовек не поверю, что вы тогда случайно оказались у забора! Чего вы изволите добиваться?
        Фрелону и Фурье не пришлось даже переглядываться. Мысль была одна на двоих.
        Если Воротынский попадет в когти к полицейским, или к людям Панина, или даже в Тайную экспедицию, что вернее всего, он, отводя от себя беду, все свалит на Нечаева; доложит о каждом шаге и о подозрительных французах, старательно описав оба их появления, а также внешность и повадки.
        Фрелон поплотнее запахнулся в шубу.
        - Мы ничего не добиваемся, - сказал он. - Это просто цепочка совпадений. Подтвердите, друг мой…
        - Я же имел честь рассказать вам глупейшую историю о том, как мы чуть не схватились на шпагах из-за продажной девки, - заговорил Фурье недовольным голосом, как если бы к взрослому человеку пристало с глупостями дитя. И он начал тот рассказ заново, и довел его до пикантного положения, когда Воротынский, недоверчиво слушавший его, вскрикнул и стал заваливаться набок.
        - Вот и все, - произнес Фрелон. - Все, что он мог сообщить, он уже сообщил. Теперь от него было бы больше вреда, чем пользы.
        - У тебя не рука, а змея, товарищ, - одобрительно сказал Фурье, имея в виду то движение, которым Фрелонова рука проскользнула за борт шубы, за полу кафтана, за полу камзола и вытянула пятивершковый стилет.
        Фрелон усмехнулся. Ему самому понравилось, как он это сделал. Рука приобрела особое чутье - сама понимала, где пространство меж ребрами, за которым сердце.
        - Главное - хорошо знать свое ремесло, - сказал он.
        Глава 21
        Ассо
        О предстоящем занятном ассо проведали все любители шпажного боя. И то, что было напечатано на листочках, не шло ни в какое сравнение со слухами. О том, что молодые дамы и девицы при дворе развлекаются фехтованием, в столице знали, хотя знали умозрительно: никто и никогда не видел ни одного поединка, а сами участницы о своих победах и поражениях молчали.
        Но чтобы явиться в фехтовальный зал и выйти в ассо с известным мастером, надобно иметь и смелость, и умение, то бишь несколько лет жизни посвятить клинку.
        На гравюре посреди листка дама в модной робе, при высокой прическе, изящно атаковала ошарашенного кавалера левой квартой. Маленькая шпага в ее руке выглядела дамской игрушкой. Кавалер же стоял, раскорячась, и словно забыл, что у него в руке тоже есть клинок. Видимо, он уставился на немалое и едва прикрытое косынкой декольте фехтовальщицы.
        - Отменно! - сказал Арист, когда впервые увидел гравюру. - На это пойдут! И будут биться об заклад. Сколько станем брать за вход?
        - Смешно брать менее двух рублей за такое зрелище, в котором участвует придворная дама, - отвечал капитан Спавенто. - А если мы поставим кресла, то кресло пойдет по пяти рублей.
        - Побойтесь Бога! - воскликнул Нечаев. - Кто же станет платить такие деньги?
        - Тот, кому охота признать нашу даму и первому разнести слух.
        Дама стояла тут же, как всегда, в мужском наряде и красном тюрбане. Только маска на ней была иная - черная шелковая, очень изящная, как на придворном маскараде.
        - Как не хочется надевать юбки, - тихонько сказала она Мишке. - Они мешают страшно. В юбках нельзя проделать кое-какие приемы…
        - Какие, сударыня? - шепотом спросил Мишка.
        - Вот увидите. Я покажу, чтобы вы знали. Этот прием очень хорош в уличной драке, когда не до правил…
        - Вы бывали в уличных драках?
        Она рассмеялась.
        - Нет, мой учитель преподал мне эти ухватки на всякий случай.
        Мишка добился своего - они подружились. В какую-то минуту он понял, что дама в амурных шалостях отчего-то не нуждается, и более всего надежды на ее благосклонность будет у того, кто сумеет представиться добрым приятелем. Поэтому он пошел на попятный - отказался от целования ручек и комплиментов. Подействовало - мадемуазель Фортуна стала обращаться с ним более ласково, и тогда-то началась занятная игра, поединок двух подростков, которые представляют себе любовную связь разве что в очень отдаленном будущем.
        Будь Мишка постарше и поопытнее - задумался бы, отчего особа, блистающая при дворе, до такой степени лишена кокетства. Причин могло быть две: или ей надоели кавалеры, так что она только в фехтовальном зале и отдыхает душой, или в ее жизни была неудачная любовь, после которой необходим длительный отдых.
        Но Мишка привык к более простым отношениям с женщинами, к игре, которая разворачивается вокруг постели. Он только видел, что складываются отношения, не замутненные суетой страсти, и полагал, будто они могут стать первой ступенькой в любовном приключении. И некому было сказать ему, что такое приятельство или со временем помирает естественной смертью, или навеки остается платоническим.
        - Примерь, сударь, - сказал Арист, протягивая Мишке две перчатки для левой руки из толстой кожи, на ладони - многослойной. Они служили для выполнения особого приема, очень полезного при настоящей схватке, если владелец перчатки хотел завершить ее без кровопролития. Мишку тоже научили в свое время, как, захватив клинок левой рукой, вырвать его у противника.
        - Полагаешь, сударь, это понадобится?
        - Полагаю, публика будет рада, если ты это проделаешь. Тогда я разведу вас, через минуту вы опять сойдетесь, а за эту минуту будут заключены новые пари. Публике нельзя давать остывать, ее нужно разогревать все больше и больше. А ты, сударыня?
        - Сейчас, - сказала мадемуазель Фортуна и надела такую же перчатку.
        - Отдохнули, ваше сиятельство? Можно продолжать? - спросил капитан Спавенто. Она кивнула.
        Мишка выбрал ту перчатку, которая более была по руке, и, отойдя, отсалютовал даме небольшой шпагой (они уже бились на шпагах и иногда - на фламбержах, хотя фламберж неудобен для женской руки).
        - Ан гард, господа. Приходим в меру!
        Мишка и мадемуазель Фортуна сошлись и схватились биться так, как им предстояло сразиться в ассо. Обоим поединок нравился, оба уже хорошо чувствовали друг друга, оба немного рисковали, и риск их радовал. Мишка при выпаде чересчур подался вперед, и дама сразу воспользовалась промашкой. Она с силой парировала удар, шагнула вперед и ухватилась за клинок Мишкиной шпаги у самого эфеса.
        Он и не подозревал, что мадемуазель Фортуна так легко лишит его оружия. И ведь не по сговору - поединок был, в сущности, настоящим ассо, с азартом, с наглостью. А она, вырвав у него шпагу и отбросив к стене, сделала шажок левой ногой влево, а правой нанесла удар по Мишкиной голени. Не сильный, но вразумительный.
        - Туше, туше! - закричал капитан Спавенто. - Выйти из меры!
        - Я этого не знал! - воскликнул Мишка.
        - Ну так будете знать! - задорно отвечала она. - Этим ударом сбивают с ног. Он не для ассо, но может выручить, если приходится драться с двумя или с тремя. Подберите шпагу, сударь!
        И тут-то Мишка уловил в ее голосе то, чего добивался: началась игра мужчины и женщины. Женщин у него было немало, и уж что-что, а отличить природную сварливость или приятельскую насмешку от той задиристости, которая служит первым приглашением к амурной схватке, он мог.
        Очень вовремя, подумал он, как раз накануне ассо. Может, это уловка, чтобы заморочить голову противнику и одержать победу?
        Он нагнулся, взялся за посеребренный эфес, выпрямился. К счастью, в зале не было зеркал, иначе он бы, может, сам собой залюбовался - своей грациозной позой, разворотом плеч, ногами прирожденного танцора, алебастровой кожей. К тому же он скинул камзол и мог похвалиться стройным станом, в поясе тонким, как у первой придворной красавицы. Но он знал, что эта поза должна нравиться, и точеное лицо, и волосы, почти белые, и левая рука, отведенная назад так красиво, что лишь первому столичному танцору Тимоше Бубликову впору.
        - Царь небесный! - воскликнул Арист, откинув крышку карманный часов. - Вам пора, ваше сиятельство. А ты, сударь, отдохни и опять готовься к бою.
        Мишка наблюдал за мадемуазель Фортуной очень внимательно и видел, что уходит она неохотно. Более того - уже стоя в дверях, она обернулась.
        Понравился, понравился, тайно ликовал Мишка, наконец-то понравился! И пребывал в восторге, покамест не явилась компания господ, желающих поглядеть на кавалера, с кем будет биться загадочная дама.
        На тот вечер было намечено несколько ассо, но всех заинтриговал именно поединок с дамой. В зал приходили гвардейцы всех полков, чтобы схватиться с Нечаевым и убедиться: он мастер своего дела. Вот и сейчас явились четверо, с кем было сговорено заранее, один разделся, переобулся в мягкие туфли и скрестил с Мишкой не шпаги, но длинные фламбержи.
        Мишка и пересчитал ему острием все пуговицы на камзоле, сверху вниз, из баловства.
        - Теперь видите, господа, что противник у дамы нешуточный? - спросил Арист. - Поверьте мне, противница - не хуже.
        Мишка стоял посреди зала, улыбаясь и пробуя фламберж на гибкость. Он был почти счастлив - пари заключались основательные, ставки записывал капитан Спавенто, и Мишка мог получить неплохие деньги. Единственное, что ему не нравилось, - Воротынский как скрылся, так больше и не появлялся. Воротынского можно было понять - он вложил в авантюру с похищением свои деньги и злился. Но Фомин же прямо сказал: при ближайшей возможности обвенчается на дуре, вот только найдет другого священника, готового за деньги совершить обряд.
        Потом Мишка провел еще два боя в присутствии самого Бальтазара Фишера, и хозяин зала, одобрив бойца, отправил его отдыхать, а сам пошел домой - он с семейством занимал квартиру в этом же здании.
        - Главное - укрепи свой дух, сударь, - сказал Арист, - и не заглядывай даме в декольте. Да и вообще - поменьше бы ты о ней думал. Она не твоего поля ягода. Пойдем-ка, пообедаем, чтобы ты потом до вечера уж ничего не ел. Да и не пил, кстати!
        - Она точно будет с открытой грудью? - спросил Мишка, испытывая странное неудовольствие, как будто никто, кроме него, не имел права видеть прелести мадемуазель Фортуны.
        - Это необходимо - а то подумают, будто к нам второй кавалер д’Эон пожаловал.
        Про эту персону Нечаев слыхал краем уха, и капитан Спавенто объяснил: есть некий кавалер, о коем доподлинно неизвестно, которого он пола. Прибыв в Санкт-Петербург пятнадцать лет назад, он носил женское платье и звался Лией де Бомон, под этим именем был представлен покойной императрице Елизавете Петровне и завоевал ее благосклонность - в невиннейшем смысле слова. Потом, приехав в Париж, явился там мужчиной, прославился как отменный фехтовальщик, а ныне поселился в Лондоне и появляется там как в мужском платье, так и в дамском, - поди разбери! Там уж об заклад бьются, кто он таков. Но пока не догадались.
        - Ты ведь встречал его, капитан? - спросил Арист. - Ты был тогда при дворе.
        - Да, я видел это хрупкое создание в кабинете ее величества, - отвечал капитан Спавенто, - и могу поклясться, под кружевами была настоящая грудь, с ложбинкой. Настоящая - я сверху заглядывал! Но год назад в Лондоне у меня было ассо с шевалье, он бился в одной рубашке, и я нарочно присматривался - грудь у него была плоская, как у нас с тобой. А бьется он отменно - он же учился у Теллагори и у Анджело.
        - Что за чертовщина! - воскликнул Мишка.
        - Чертовщина, - подтвердил Арист. - Только его, этого кавалера, до сих пор помнят. Поэтому нашу даму в мужском наряде выпускать нельзя - чего доброго, раздеться заставят. А в робе со шнурованьем, и чтобы грудь до сосков видна, - тут уж сомнений не будет.
        Тут Мишка с опозданием осознал слова капитана Спавенто о придворной жизни. Фехтмейстер бахвалился, будто бывал в кабинете у покойной государыни. А товарищ его Арист принял сие как должное - неужто правда? Кто ж он тогда?..
        И сразу мысль перескочила на грудь мадемуазель Фортуны.
        - Да уж, - пробормотал Мишка, - не будет…
        - А все же ты на красавицу заглядываешься, - сказал капитан Спавенто. - Гарем, что ли, вздумал завести?
        - Какой гарем?
        - Фишер сказывал, у тебя наверху четыре особы дамского пола обитают, и ты при них ночуешь. Как же не гарем?
        - Гарем, а ты - турок, - подтвердил Арист. - А с турками мы сейчас воюем! Ан гард, Абдулла Мустафа Нечай-бей!
        - Моя твоя не понимай! - отскочив от Ариста, явно изготовившегося к драке, крикнул Мишка. - А гарема никакого нет, судите сами: из четырех баб одной сорок, другая - просто сенная девка и на рожу страшна, как смертный грех, третья - заморыш, ни у нее спереди, ни сзади, а четвертая - дура!
        - И что? - удивился Арист. - Тебе академик в юбке нужен? Спереди-сзади все, что потребно, есть?
        - Есть-то есть, и красавица, но, господа мои, дура натуральная! Она слов знает с сотню, и все! Совсем убогая, - объяснил Мишка.
        - Что ж ты с ней связался?
        - Велено ее стеречь. Так, право, на нее глядеть жалко! У нее коса чуть ли не золотая, и с мою руку толщиной. А ума - как у годовалого дитяти. Теперь лишь выучилась сама ложкой есть и на юбку кашу не ронять.
        - Вон оно что, - сказал Арист и переглянулся с капитаном Спавенто. - А заморыш что же? Совсем ни на что не годится?
        - Заморыша трогать нельзя, девку и так Бог наказал. Она дитя родила, я думаю, от заезжего молодца, и ее родители со двора согнали. Я ее взял за дурищей смотреть, дура ее полюбила. Нравом она тихая, ласковая и, видать, из благородных. Ей бы найти жениха под стать, канцеляриста какого-нибудь или писца, и отдать замуж. Я бы и на приданое денег раздобыл, хоть малость.
        Мысль о приданом возникла в Мишкиной шальной голове внезапно, он сам от себя такого прекрасного намерения не ожидал и даже обрадовался. Потому и не заметил, что фехтмейстеры опять переглянулись.
        - Так что нет у меня никакого гарема и могу свататься к мадемуазель Фортуне, - сказал Мишка. - Хотя неизвестно, какова она с лица. И уж больно ловко она управляется что с флоретом, что со шпагой. Диво какое-то - чтобы девицу из хорошей семьи выучили быть фехтмейстером.
        - Диво, - согласился Арист. - Но она ведь не напрасно Фортуной велела себя звать. И оружие ей нужно не для баловства, а для святого дела. Хочешь, сказочку расскажу?
        - Сказывай.
        - Жили три отменных фехтовальщика, - начал Арист, - жили, жили, глядь - старость подступает, а детей они не нажили. И вот шли они втроем, а им навстречу - колдунья. И говорит: вы все трое были славными молодцами, хочу я вас наградить, просите, чего душеньке угодно, разве что молодость вернуть не могу. Подумали они и говорят: золота не надобно, в могилу его с собой не потащишь, а надо вот что - мастерство свое передать, чтобы не так обидно было помирать. На старости лет - одного ученика на троих, но такого, чтобы все три души в него вложить. Ну и отвечает им колдунья: это я могу, это я сделаю, да только на свой лад. Будет вашим трем непобедимым клинкам не наследник, а наследница…
        - То-то три старичка расстроились, - сказал Мишка. - Учить девицу - то-то каторга… удружила им колдунья!..
        - Колдунья была не дура. У этой наследницы от рождения оказался такой талант к шпажному бою, что никакому пареньку не угнаться, - возразил Арист. - Вот примерно такую сказочку мы и разыграли. А для чего - только она сама и может рассказать, нам - нельзя.
        - Фишер же сказал - хочет заманить в зал неверного любовника и при всех проучить его, - напомнил Мишка.
        - Фишер так полагает. А что на самом деле - нам, может, лучше вовсе не знать, - строго сказал капитан Спавенто.
        И более о загадочной фехтовальщице они не говорили.
        После обеда Мишка поднялся наверх, чтобы отдохнуть и переодеться. Он заставил Машу с Федосьей отутюжить лучшую рубаху, не беспокоясь, что она окажется изодранной в клочья. Мишка здраво рассудил, что победит он мадемуазель Фортуну или окажется побежденным, какие-то деньги ему заплатят, и на новую рубаху их хватит, а выглядеть среди богатых господ нищим он не желал.
        Эрика подглядывала в щелку, как Мишка переодевается. Делала она это назло Анетте, которая, вернувшись после побега, была совершенно невменяема и впала в неумеренную богобоязненность - всякую свободную минуту читала молитвослов или Псалтирь или же молилась перед образами. Вид у нее был самый тоскливый, и Эрика сперва пыталась как-то утешить, потом стала злиться. Потому она и развлекалась зрелищем голого по пояс Нечаева. При этом Эрика задавала себе такие вопросы: можно ли любить столь худощавое и на вид хрупкое мужское тело, каково его обнимать и что обнаружится, если стянуть рубаху с красавца-преображенца.
        Если бы ей в эту минуту напомнили про Валентина, она бы себя почувствовала очень неловко. Валентина в ее мире больше не было - лишь висел портрет, в очень дорогой позолоченной раме и с расплывшимися чертами. Прадедушка фон Гаккельн в соседней раме виделся куда отчетливее.
        Эрике и в голову бы не пришло называть Мишкино тело алебастровым. Она просто подивилась белизне кожи и вздернула собственный рукав - не может быть, чтобы мужская кожа была белее! Сравнение оказалось не в пользу Эрики - и сразу на ум пришел подпоручик Громов, который был, как положено брюнету, смугловат. Вот его рука служила бы отличным фоном для нежных пальчиков курляндки - если бы чудесным образом месть убийце осталась в прошлом, а из громовской головы какой-нибудь добрый ангел убрал воспоминания о князе Темрюкове-Черкасском.
        Пока Анетта читала Псалтирь, а Эрика подглядывала, Мишка понемногу оделся. Маша причесала его и горячими щипцами загнула букли. Тогда только он понял, что сделал глупость, - нужно было сперва немного полежать, а потом лишь приводить себя в парадный вид.
        Сидеть без дела в обществе баб ему не хотелось - он сунул в карман бархатную маску, которую ему дал капитан Спавенто, и решил спуститься в зал. Шел он по черной лестнице и у самого выхода столкнулся с дамой. Эта дама была одета очень просто и, увидев Мишку, закрыла лицо краем платка. Он понял - мадемуазель Фортуна! За ней шла пожилая женщина, поглядевшая на Нечаева весьма неодобрительно.
        А потом случилось крошечное чудо.
        Пропуская мимо себя даму, Мишка ухитрился незаметно взять ее за руку. Старуха этого не видела - пожатие длилось миг. Но оно было взаимным!
        В беспутной Мишкиной жизни проказливых рукопожатий набралось - на гвардейскую роту с избытком стало бы. А вот именно это вознесло душу в небеса. Это было как будто самая первая в его жизни женская рука возникла из небытия вместе с тем первым волнением, восторгом и победным торжеством, вместе с первым обещанием и первой лаской.
        А по тому, как на этот изумительный миг замерла мадемуазель Фортуна, Мишка понял - и она ощутила что-то подобное, пронзительно-сладостное, как страшноватое и головокружительное предчувствие первого поцелуя.
        Мишка уже шагнул вниз, дама поднялась на следующую ступеньку, но пальцы не могли расслабиться и расстаться. Еще миг - и пришлось…
        Мишка медленно спустился вниз, а дама постучала в двери жилища капитана Спавенто, где ее уже ждали. Оттуда был еще и другой выход - на парадную лестницу.
        До начала сбора публики было больше часа - как раз столько, чтобы мадемуазель Фортуне успеть привести себя в порядок и приготовиться к ассо. Мишка надел маску и вошел в пустой зал. Там все было готово - стояли кресла, оружие с длинного стола убрали. Слуга зажигал свечи в спущенных вниз люстрах и в канделябрах. На небольшом столике у окна был приготовлен поднос с прохладительными напитками - господин Фишер желал, чтобы увеселение имело совершенно светский вид.
        Минуту спустя вошел знакомец, отменный фехтовальщик Польди, чьим главным ремеслом была медицина. Сегодня и у него было назначено ассо с кем-то из офицеров Семеновского полка. Насколько Нечаев знал, это был давний спор о превосходстве, и они встречались в поединках постоянно, даже несколько раз нешуточно ранили друг друга.
        Мишка и Польди по-немецки разговорились о важном для обоих деле - стали сравнивать известных столичных фехтмейстеров. И Мишка с печалью отметил, что русских среди них почти нет.
        - А тут - как в моем ремесле, - сказал Польди. - Российскому жителю в столичные доктора выбиться трудно, Медицинская коллегия - это же теснейший союз иностранцев против русских. Вот Густав Ореус - когда подал прошение о получении диплома? Бог весть когда! Вся его вина - в том, что он учился в России, в адмиралтейском госпитале. Пока государыня, пошли ей Бог здоровья, самолично не вмешалась и не велела признать Ореуса доктором медицины, диплома ему не давали. То же и в фехтовании. Только тут государыня вмешиваться не станет.
        - Но ведь господин Арист и капитан Спавенто уже известны в обществе? - спросил Нечаев.
        - Их слава ненадолго. Фишер довольно умен, чтобы открыто с ними не ссориться и даже позволить им давать уроки в своем зале. Но обратите внимание - придворные к ним не ходят. Казалось бы, Фишер сделал все, чтобы их привлечь - одно занятие в зале стоит два рубля, вдумайтесь - два рубля! Лучшая гарантия, что не понабегут армейцы и сомнительные личности. А когда стало ясно, что Арист и капитан Спавенто - русские, тут-то любопытство к ним и угасло. Господам придворным хоть пьяного конюха в фехтмейстеры поставь - лишь бы француз! Поэтому оба они вскоре вернутся в Англию, где их отлично знают и принимают в лучших домах. Там даже хорошо, что они русские, - англичане это забавляет…
        Мишка затосковал - фехтмейстеры ему нравились. И родилась отчаянная мысль - не податься ли и самому в Англию? Из полученных за ассо денег часть употребить в домашнее хозяйство, а остальные приберечь до весны, когда начнется навигация.
        О своем долге он в тот миг совершенно не помнил. А Фортуна, глядя с небес, только вздохнула - неисправим…
        Стало быть, нуждается в поучении…
        Понемногу в зале стала собираться публика. Мишка и Польди ушли в соседнее помещение, где им подали для бодрости по стопочке янтарного напитка - это был настоящий коньяк из Коньяка. Мишка выглядывал в приоткрытую дверь - господа, оставив шубы в гардеробной, прохаживались, смеялись, читали раздаваемые лакеем листки и спорили о мадемуазель Фортуне. Было в зале и несколько замаскированных дам - судя по их манерам, вряд ли из высшего общества. Сам Бальтазар Фишер стоял у входа и приветствовал знакомцев. Судя по довольной физиономии, финансовая сторона дела казалась ему успешной.
        Когда прибыл самый уважаемый гость, лучший столичный фехтмейстер мэтр де Фревиль, и был усажен в особое кресло, Фишер решил, что пора начинать, вышел на середину и обратился к почтеннейшей публике по-французски. Он наобещал приятнейших и полезнейших в свете увеселений, пошутил насчет того, что Академию Фортуны почтила своим присутствием сама мадемуазель Фортуна, после чего объявил зрелище открытым.
        Сперва для развлечения публики Арист и капитан Спавенто вышли показать бой на рапирах-близнецах. Две рапиры, которые в сложенном виде казались одной, были в диковинку - старики, имевшие с ними дело, давно померли, молодежь о них и не слыхивала. Пока они удивляли публику, подошли запоздавшие зрители.
        Потом было ассо, как положено, из трех схваток, бились Польди и его вечный соперник. Этих все знали и заключали пари на небольшие суммы. В двух схватках одолел Польди - ему и досталась слава, денег он не искал.
        Наконец в зал были приглашены господин Нечаев и мадемуазель Фортуна.
        Мишка вышел уже без кафтана, в расстегнутом камзоле и с закатанными по локоть рукавами. Его приветствовали криками. Потом появилась соперница под руку с Аристом.
        На ней было простое светлое платье какого-то беспредельно изысканного и модного оттенка, с бантами на груди и на рукавах. Банты были из переливчатой тафты и казались то красноватыми, то синеватыми. Публика первым делом уставилась в вырез платья. Да, грудь имелась - и довольно пышная для высокой и стройной молодой дамы грудь, обрамленная пестроватым кружевом с крошечными красными розанами и бирюзовыми листками. Туго стянутая талия казалась столь тонка, что впору охватить ладонями. На голове был небольшой чепец с бирюзовыми лентами, на шее - бант из такой же ленты. Волосы, видневшиеся из-под чепца, казались золотистыми. Мадемуазель Фортуна имела вид молодой дамы из лучшего общества, не принарядившейся для бала, а принимающей у себя в малой гостиной таких же, как сама, аристократов. Вот разве что отороченная кружевом черная маска, из-под которой были видны губы, к гостиной не подходила.
        Эти губы и вызвали громкий шорох в публике - кавалеры перешептывались, стараясь по очертаниям рта и подбородка угадать, которая из фрейлин выступает в ассо.
        Нечаев низко поклонился даме, она присела в реверансе. Затем они отсалютовали друг дружке флоретами. Тут нужно было блеснуть четкостью движений и задором. Салют хорошие фехтмейстеры ставили ученикам на манер танцевального выхода - в нем было более десятка движений.
        Капитан Спавенто с рапирой в руке велел сходиться. Они пришли в меру - и началось!
        Беседа двух флоретов была продолжением встречи на лестнице. Мишка всем сердцем ощущал это - и видел, что мадемуазель Фортуна точно так же воспринимает поединок. Она сперва словно бы выманивала противника, предлагая ему напасть, потом сама устремилась в атаки и наслаждалась собственной ловкостью. Нечаев позволял ей это, искусно и без вреда для нее обороняясь. Фишер и Арист одобрительно кивали - дама блистала, дама показывала свою дерзость и азарт, ставки росли.
        Мишка любовался дамой, и его душа ликовала - в симфонию счастья влил свою радостную ноту и знаменитый коньяк из города Коньяк.
        Затем они обменялись любезностями - сперва мадемуазель Фортуна попыталась, близко сойдясь с Нечаевым, парировать его удар и выхватить у него рапиру левой рукой, потом он проделал то же самое - чуть ли не в зеркальном отображении, и ему повезло больше. Рапира полетела в угол, Мишка же, выйдя из меры, галантно поклонился. Наградой ему были крики и аплодисменты публики, а также улыбка дамы - она оценила его ловкость.
        Но не только это - на пол, к ногам бойцов полетели монеты и даже кошельки. Этого Мишка не ожидал. Капитан Спавенто послал слугу собрать подношения.
        - Откуда такой обычай? - тихо спросил Нечаев фехтмейстера.
        - Старый английский. Я нарочно подсказал - думаю, приживется. Сейчас в Англии много любопытного для нас - я вывез оттуда прекрасную книгу Макбейна «Спутник мастера по фехтованию», как-нибудь покажу…
        После перерыва Арист пригласил Мишку и мадемуазель Фортуну к следующей схватке. На сей раз им дали знакомые небольшие шпаги с посеребренными эфесами.
        - Войти в меру, - сказал Арист, и они сошлись.
        На сей раз их схватка была немного иной - и мадемуазель Фортуна не рвалась вперед напролом, и Мишка не галантонничал, а показывал все свои сокровища - отменные ремизы, вольты и рипосты. Все складывалось, как в любовном поединке - сперва помериться силами, потом явить изощренность и ею покорить душу. Когда он ловко срезал бант с рукава дамы, зрители завопили от восторга. Даже мэтр де Фревиль и Фишер, сидевшие рядышком в креслах, одобрительно улыбнулись.
        Мадемуазель Фортуна рассердилась - да и какая дама позволит безнаказанно портить свой туалет? Она рассекла рубаху на Мишкиной груди, не коснувшись кожи, называется - обменялись любезностями. И по команде Ариста они вновь сходились и расходились, не причиняя друг другу особого вреда, пока публике это не приелось. Капитан Спавенто подал знак - и тогда они схватились всерьез, стремительно и яростно.
        - Срежь с нее маску! - закричали зрители. Мишка отвлекся всего лишь на миг - и эфес, словно живой, вырвался из его руки. В этой схватке победила дама. К ее ногам полетели монеты.
        Они разошлись и смотрели друг на друга, словно говоря: «Это было славно, и как хорошо, что все эти крикуны не понимают подлинного смысла нашего ассо…» Мишку обступили господа, говорили что-то не совсем пристойное, хлопали по плечам и давали советы, а он вытягивал шею, чтобы видеть мадемуазель Фортуну.
        Третья схватка в ассо оказалась самой глупой. Только было Мишка настроился на увлекательный бой, а зрители пришли в тот градус азарта, когда в голове - восторг и крики сами из глотки вырываются, как подошва мягкого башмака с завязками, что был на Мишкиной ноге, угодила на что-то скользкое. Как оказалось позднее, это была апельсинная долька. Кто ее бросил на середину зала и что тот злодей ожидал увидеть - так никогда досконально и не узнали. Видимо, ловушку ставили на мадемуазель Фортуну, а угодил Мишка.
        Он поскользнулся, взмахнул руками, а в тот миг, как приземлился на правое колено, острие шпаги уже уткнулось ему в шею и даже прокололо кожу. Струйка крови потекла под рубаху.
        Победу, разумеется, присудили мадемуазель Фортуне, и Мишка, поднявшись, поцеловал ей руку - как тогда, ткнувшись губами не в ладонь, а выше запястья.
        Жесткие кожаные пальцы ответили на его пожатие. Дама благодарила и, может статься, что-то обещала.
        Публика разошлась не сразу - потребовали учебных рапир и шпаг, составились пары противников, галдеж подняли изрядный. Мадемуазель Фортуна с помощью Ариста и капитана Спавенто улизнула. Но Мишка знал, где ее подкараулить.
        Накинув кафтан, он вышел на Невский - и попал в метель. Это была светлая, радостная метель - праздник души, и он засмеялся, подставляя лицо ветру и снегу. Потом он побежал - было-таки холодно, и он, разгоряченный (Фишер распорядился как следует натопить печки в зале), не хотел наутро проснуться с больным горлом.
        Мишка занял наблюдательный пост на черной лестнице - напротив двери жилища капитана Спавенто. Он полагал, что дама долго там не останется - если она из хорошей семьи или действительно живет во дворце при особе государыни, то на целый вечер исчезать не может. На лестнице метели не было, но и тепла не наблюдалось. Нечаев решил рискнуть - пташкой взлетел наверх, схватил епанчу и убежал, хотя дура кричала вслед: «Мишка, Мишка, пряничка!»
        Он расположился ниже капитановой квартиры, прислонился к стене и стал ждать. Поединок требовал продолжения - и поцелуй уже родился на Мишкиных губах; этот птенчик расправлял крылышки и требовал полета. Мишка по тому взаимопониманию тел, что сложилось в ассо, знал - на других губах, под черным кружевом, зреет подобное; может статься, уже созрело…
        Наконец дверь заскрипела и отворилась. Но вышла отнюдь не дама - появился сам капитан Спавенто. Он был закутан в черную епанчу, и его белая маска словно сама, без тела, плыла во мраке.
        Фехтмейстер, не заметив Мишку, поднялся на два лестничных пролета и остановился. Он чего-то ждал - но чего? Мишка понять не мог.
        Так они проторчали на лестнице не менее часа.
        Мишку более всего удивляло не отсутствие дамы, а то, что Спавенто безропотно охраняет ту же лестницу. Тут была какая-то интрига, но смысл ее ускользал. Наконец дверь опять скрипнула, выскочил слуга фехтмейстера, Никишка, побежал наверх, что-то доложил, и вниз эти двое спустились вместе. Дверь за ними захлопнулась.
        Еще несколько минут - и Спавенто вышел с фонарем. Тут-то он и увидел Мишкин силуэт.
        - Ступай отсюда, сударь, - сказал он. - Тут тебе делать нечего.
        - Это я, Нечаев, - открылся Мишка.
        - Тем более ступай. Такие дамы не про нас с тобой.
        И Мишка покорно поплелся наверх.
        Глава 22
        Креслице
        Бергман вернулся в полицейскую контору победителем. Но победа была такая, что немногим лучше поражения: генерал-полицмейстер Чичерин просьбу Шешковского выполнил, но молчать о том не стал, и сослуживцы сторонились маленького сыщика. Тем более что он, формально состоя на полицейской службе, выполнял распоряжения обер-секретаря Правительствующего сената, разве что привлекал не только своих собственных агентов, но и полицейских.
        Он обеспечил присмотр за Денисом Фоминым (княгине солгал, что будто бы ее любовник ни в каких амурных подвигах не замечен, а все время проводит на службе; о том, что в Коллегии иностранных дел при нужде работают и по ночам, она знала). И он сам, своими глазами, видел стычку между Фоминым и Воротынским.
        То, что они после неудачного венчания могли поссориться, Бергмана не удивило. Ему показалось очень странным, что Воротынского ждала карета и очень вовремя его подобрала. Первым делом он подумал о Фрелоне.
        К счастью, именно тогда, когда карета заворачивала за угол, из Коллегии вышел быстроногий мальчишка-курьер. Ему было удобно выйти на Исаакиевскую - куракинский особняк, занимавший целый квартал, имел не одни двери. Тут-то парень и попался Бергману, знавшему его по каким-то давним делам. Курьер был снабжен гривенником и послан вдогонку за каретой. Вернувшись через полчаса на извозчике, он доложил, что экипаж, выехав на Невский, устремился к Знаменской площади во весь конский мах. Курьер, запыхавшись, остановил извозчика и почти нагнал экипаж у Александро-Невской лавры. Там карета с сомнительными седоками свернула в переулки, произвела загадочные маневры, выехала на берег Черной речки, потом - на Тележную. За это время она несколько раз пропадала у курьера из виду.
        Бергман был умен и знал, что могут означать такие блуждания экипажа по окраинам и закоулкам. Он отправился в ближайшую полицейскую часть, прихватив с собой негодующего Фомина. Там он попросил приютить Фомина в арестантской, а сам поехал к Шешковскому. Степан Иванович его не принял, был занят, и Бергман написал записку. В записке он пророчески сообщал, где именно утром следует произвести розыск, чтобы поднять тело Воротынского. Он оказался прав - на задворках обители, у речки, труп и нашли. Тогда Шешковский, получив донесение, распорядился доставить к себе Фомина.
        Бергман, съездив в несколько мест, что заняло не более полутора часов, взял узника и к назначенному часу отправился к Шешковскому.
        Когда казенные сани, в коих везли жениха-неудачника, остановились на углу Садовой и Итальянской, Фомин от ужаса впал в безумие. Он ухватился за сани и не желал вылезать. Бергман, ехавший с ним, выскочил, забежал в особнячок Шешковского, вернулся с опытными служителями, и они отцепили Фомина моментально, а в двери внесли еще быстрее. Там он понял, что сопротивляться бесполезно, и в кабинет к Шешковскому вошел сам, повесив голову.
        - Ну, здравствуй, голубчик, - ласково обратился к нему Степан Иванович. - Садись-ка в креслице. А ты, Август Иванович, вон туда, на табуреточку.
        Про креслице Шешковского рассказывали страшные истории. Зародились они недавно - когда государыня своей благосклонностью ввела в моду нижегородского мещанина тридцати с чем-то лет по фамилии Кулибин. Сей чудак являлся при дворе в длинном кафтане, сапогах и с окладистой бородой - делать из себя щеголя и вертопраха решительно не желал, а государыню это забавляло. Он был одаренным механиком и уже более двух лет заведовал механической мастерской столичной Академии наук. Любопытствующие навещали его там и видели чертежи самых удивительных устройств. Ходили слухи, что он выдумал самодвижущееся кресло, способное ездить с этажа на этаж.
        Заинтересовался ли этим изобретением сам Шешковский, подсказал ли ему затею кто-то из придворных сплетников, разошелся слух сам по себе или кто-то его старательно распускал, имелись ли у слуха иные основания, кроме личности Кулибина и репутации Шешковского, - понять было невозможно. Говорили, что в кабинете обер-секретаря Правительствующего Сената стоит особое кресло с подлокотниками. Приглашенных, которых следовало вразумить, а были это господа, позволявшие себе в обществе распускать языки и молоть вздор о государыне, Степан Иванович ласково усаживал в это кресло. Срабатывал механизм, гость оказывался в стальных объятиях и кресло, стоявшее на люке, медленно ползло вниз. Там его нижняя часть куда-то девалась, с гостя стягивали штаны и производили вразумление. При этом его голова и плечи торчали из пола кабинета, чтобы Степану Ивановичу сподручнее было вести со страдальцем поучительную беседу. Сказывали, Шешковский в таких случаях внушал гостю правила поведения в обществе. Но поскольку никто не сознавался в подобном приключении, то доподлинно этого не знали.
        Немудрено, что Фомин от любезности Шешковского окаменел и с ужасом глядел на предмет мебели с подозрительными подлокотниками.
        - Садитесь, сударь, - тихо сказал Бергман. - Сейчас одна кротость ваша и чистосердечие сумеют вас выручить из беды.
        - Верно, верно молвил, Август Иванович, - согласился Шешковский. - Побудь тут с нами, во избежание врак.
        Фомин с надеждой посмотрел на сыщика: в сплетнях и слухах ничего не говорилось о том, что при наказаниях были свидетели.
        Он сел прямо напротив Шешковского и опустил голову, боясь глядеть в улыбчивое лицо обер-секретаря.
        - Вчера ты, сударь, выйдя из Коллегии, был встречен неким человеком по прозванию Воротынский, - начал Шешковский. - О чем у вас посреди улицы вышел спор?
        - Я должен был Воротынскому денег, - честно признался Фомин. - Сразу отдать не мог, он стал мне угрожать. И тут на нас наскочили люди - как я потом понял, это были полицейские служители. Меня схватили, он убежал и прыгнул в карету.
        - Что это была за карета?
        - Не знаю, ваше превосходительство. На вид - обычный наемный экипаж.
        - Именно так, ваше превосходительство, - подтвердил Бергман.
        - А о каких деньгах речь?
        - Воротынский оказал мне услугу, я с ним не расплатился еще… Я дал ему слово расплатиться, да и сумма невелика…
        - Невелика? Позвольте узнать, сколько именно.
        Не ответить Шешковскому было смерти подобно.
        - Пятьдесят рублей, - соврал Фомин. - У меня эти деньги были, но я их проиграл…
        - Пятьдесят рублей, - повторил Степан Иванович. - И из-за такой мелочи Воротынский порывался вас убить?
        - Убить, меня? - Фомин вспомнил острие ножа, уткнувшееся ему в бок, как раз в области печени. - Помилуйте, ваше превосходительство, с чего бы ему меня убивать? Он напомнил мне о долге, да, сделал это не в меру шумно! Со стороны могло показаться, будто он мне угрожает!..
        Шешковский глянул на Бергмана.
        - Денис Федорович, на месте вашей светской беседы был найден нож с отменно заточенным острием, - сказал сыщик. - Он при мне, извольте взглянуть.
        Нож лег на стол.
        - Или вы желали убить Воротынского, или он желал убить вас. Чей это нож? - резко спросил Шешковский. - Ваш? Его?
        - Это не мой нож, ваше превосходительство!
        - О каких деньгах шла речь?
        - О пятидесяти рублях!
        - Господин Фомин, тут неподходящее место для вранья, - напомнил Бергман. - И Воротынский - известный мазурик. Пятьдесят рублей - немалые деньги, но я сегодня говорил с сожительницей Воротынского. Он ей похвалялся, будто затеял дело на несколько тысяч. Дело это, как она поняла, еще не состоялось, и Воротынский был очень зол на человека, который его обманул, потому что он вложил в аферу своих не менее пятисот. Расскажите лучше открыто про похищение девицы Егуновой, а там явятся и другие вопросы.
        - Ты его слушай, сударь, он тебе добра желает, - добавил Шешковский. - А я врак, голубчик мой, не терплю. Стало быть, вздумал ты жениться…
        - Да, ваше превосходительство.
        - А невесту себе, сама о том не зная, присоветовала твоя любовница, княгиня Темрюкова-Черкасская? И докладывала тебе все новости, а ты мотал на ус?
        - Да, ваше превосходительство.
        - И та невеста жила скрытно в какой-то курляндской усадьбе?
        - Да, ваше превосходительство.
        - И господин Бергман все разведал, а ты послал своих клевретов, и они девицу у него из-под носа увели?
        Фомину было все тошнее и тошнее. Он был не дурак - понимал, что история с венчанием Шешковскому не нужна, разве что повеселить государыню: сказывали, она от него все слухи узнает, и слухи проверенные, за то и оказывает покровительство. Значит, к этому делу еще что-то припутано - а что?..
        - Ваше превосходительство, я вижу теперь ясно, какого дурака свалял, - жалобно сказал Фомин. - Хотел в люди выйти, богатое приданое взять, не вышло.
        - Приданое - и все? - спросил Степан Иванович.
        - Мне деньги были нужны. Жалованье невелико, а тут такая невеста… я бы ее не обижал, заботился бы о ней… все равно же ее бы за кого-то отдали, а я умею ценить благорасположение…
        - То-то ты благорасположением княгини воспользовался! - напомнил Шешковский. - Ладно, Бог с ней, с девицей. Расскажи-ка, любезный, о французах.
        - О каких французах, ваше превосходительство?
        - О тех французах, которые помогли отбиться от людей господина Бергмана в ту ночь, когда тебя чуть было на дуре не повенчали! И смотри мне, голубчик, соврешь - только в Сибири и опомнишься, - негромко, но очень весомо сказал Шешковский.
        - Я до того их ни разу не встречал, ваше превосходительство! Это приятели Нечаева и Воротынского! - воскликнул Фомин, уже радуясь, что Шешковскому нужен не он со своей брачной авантюрой, а совсем иные люди.
        - Приятели… А как вышло, что они охраняли венчание? А, сударь? - полюбопытствовал Шешковский.
        - Они говорили, что случайно ехали следом… увидели, что во дворе переполох, признали Нечаева и кинулись на помощь.
        - А переполох был ночью? И один фонарь на весь двор? И так-таки сразу признали? Ну-ка, голубчик, говори, как все было! Не то - не обессудь, сердить меня не надобно, - ласково посоветовал Степан Иванович.
        - Как Бог свят! - Фомин перекрестился. - Все, что знаю! Сам их впервые увидел! А с Нечаевым и с Воротынским они вели себя приятельски! Хохотали, веселились! Мне-то было не до смеха, ваше превосходительство!
        - Тебе и сейчас будет не до смеха. Август Иванович, ты свое дело сделал, ступай, голубчик, - распорядился Шешковский. - Далеко не уходи, в сенях побудь, вели, чтобы тебе квасу подали…
        Степан Иванович и Бергман разом поднялись. Вскочил и Фомин - пока железные клыки, выскочив из недр кресла, не пленили его.
        - Как будет угодно вашему сиятельству, - хладнокровно ответил Бергман, поклонился и сделал шаг к двери.
        Легчайшей пташкой Фомин кинулся к его ногам, обнял, прижался.
        - Господин Бергман, Христа ради! Вы же знаете, в чем я виновен! Какие французы?! Знать не знаю никаких французов! Вы же следили за мной, вам все про меня известно! Скажите господину Шешковскому, все ему скажите! Не было французов! Тогда лишь ночью появились, отбили нас - и более не появлялись! Это у них с Нечаевым и Воротынским какие-то дела, я-то при чем?!
        - Не вопи, сударь, не вопи, - прервал его Степан Иванович. - Ты в этом деле так увяз - хуже, чем в болоте. И то, что ты сейчас врешь, тебе не поможет. Встань, вернись в креслице… вернись, говорю… А ты, голубчик, ступай до поры…
        Фомин встал и, с ужасом глядя на страшное кресло, сделал к нему шажок, совсем крошечный шажок. Шешковский улыбнулся.
        - Где тут у меня месяцеслов? - спросил он. - Ты, сударь, в память какого Дионисия крещен?
        Фомин от такого вопроса лишился дара речи. Да и Бергман, уже стоя у двери, задержался, хотя кабинет Степана Ивановича - не лучшее место для любопытства.
        - Родился когда, спрашиваю? - Шешковский взял с этажерки месяцеслов.
        - В де… декабре…
        - Декабрь, так… святой Дионосий, епископ Эгинский, семнадцатое… грех не поздравить, грех не поздравить!.. Что ж ты стал в пень, голубчик? Садись уж, принимай поздравления…
        - За что, ваше превосходительство?.. - Фомина прошиб холодный пот. Вразумление, которое ему предстояло, называлось иносказательно «поздравить задницу с праздником».
        - За то, что с врагами Отечества нашего и государыни якшался, а не донес.
        - Да как я мог знать, ваше превосходительство?..
        - Вот тебе последний шанс, - помолчав, сказал Шешковский. - О чем ты говорил с Воротынским, когда он тебя чуть не заколол? Чего он от тебя домогался?
        - Денег, ваше превосходительство!
        - Ну, сам виноват. Садись и прими вразумление с надлежащей кротостью… Ступай, Бергман, голубчик. Незачем тебе на это глядеть.
        Сыщик прошел суровую жизненную школу. Он зря свою жалость не расходовал. И Фомин в нем сперва жалости не вызвал - Бергман не уважал господ, которые обзаводятся немолодыми любовницами и богатством своим обязаны исключительно мужским достоинствам. Сыщик всякого люду навидался - он знал, что такие, как Денис Фомин, не красавцы, коренастого сложения, среди дам ценятся как мощные жеребцы со всеми жеребячьими статями; что опытные дамы по глазам видят, на что они способны. Однако сейчас Фомин был воистину жалок - как всякий, чье мужество заключается лишь в известных телесных частях.
        Он захотел было как-то подсказать Фомину, что после разговора с ним Воротынский был убит - и есть подозрение, что именно из-за этого разговора. А как это сделать - не знал.
        И он попросту вышел. И дверь за собой притворил. И вторую притворил. А двери дубовые, тяжелые - за ними ничего не слышно.
        У Бергмана и без Фомина забот хватало. Одна из них называлась «Бротар».
        Когда сыщик, выдержав нелегкий разговор с Шешковским, был возвращен в полицию, одной из главнейших его задач было расследование: кто из подозрительных иностранцев мог бы быть в сношениях с неуловимым Фрелоном или его людьми. Были опрошены все осведомители, были взяты под присмотр чуть ли не все шулера и жулики, чуть ли не все домашние наставники, бывшие в своем отечестве конюхами и лакеями. Это была работа изматывающая, но необходимая. К счастью, Шешковский имел немало осведомителей, которые его не подводили, Бергман восстановил старые связи, и несколько раз уж мерещилось, что вот-вот удастся схватить Шершня за хвост. Но это были ошибочные домыслы.
        Поблизости от фехтовального зала Бальтазара Фишера он не появлялся, а Нечаева два раза блистательно проворонили, и это даже вызвало у Бергмана нечто вроде уважения - ишь как ловко сей господин уходит от присмотра. На деле же Мишка и не подозревал, что за ним следят. Это Фортуна его берегла, посмеиваясь, ибо готовила довольно крупную пакость. И Бергман был прав - Нечаев действительно встречался с французами.
        С утра, перед визитом к Шешковскому сыщик встретился с некой особой веселого поведения, которая иногда поставляла ценные сведения. Это была хорошенькая немочка из Лифляндии, получившая неплохое воспитание и принимавшая главным образом иностранцев. Немочке было уже под тридцать, и она видела в Бергмане человека без пошлых предрассудков, которого могло бы привлечь заботливо скопленное ею приданое. Что он в годах и ростом не вышел, ее мало беспокоило, от мужа ведь требуется не юность и не гренадерский рост, а доходная должность и желание пойти под венец.
        Эта девица и доложила, что встретила на Итальянской Бротара и даже обменялась с ним парой фраз.
        - Давно не видела любезного господина в столице, - сказала она. - Господин изволил уезжать?
        - Да, сударыня, я был за границей, - ответил он.
        - Надолго ли вернулись? - продолжала расспросы немочка, так, на всякий случай; при ее ремесле хорошо знать господ с сомнительной репутацией, потому что от них бывает польза - могут привести богатого искателя ласки и нежности.
        - Сам не ведаю. Я ныне состою в секретарях у знатной особы, и куда эта особа направится, туда и я, - сообщил Бротар. Затем он спросил, там ли еще живет собеседница, где прежде, на тот случай, если знатная особа захочет развлечься без лишней суеты.
        Явление в столице Луи Барро Бротара сразу насторожило Бергмана. Приезд француза, имевшего неважную репутацию, мог быть связан с загадочными делами Фрелона и с очередным актом его комедии, главное действующее лицо в коей - Коллегия иностранных дел. Девица клялась, что пыталась вызнать, где остановился аббат-расстрига со своим покровителем, но он уходил от прямого ответа, и это тоже было подозрительно.
        Сидя в сенях и отхлебывая понемногу ненавистный квас (ослушаться Шешковского не посмел), Бергман думал о том, как изловить Бротара и узнать, кого этот мазурик притащил в столицу. Очень уж было сомнительно, чтобы он нанялся на службу к порядочному человеку. А если взять под присмотр Бротара, то будет одна польза: или приведет к Фрелону, или наведет на какое-нибудь безобразие, им задуманное. Ибо - можно ли ждать чего доброго от аббата-расстриги?
        Если бы Бергман знал, чем занят Бротар, то немало бы повеселился.
        Француз каждый день исправно ходил на православное богослужение в Благовещенский храм Александро-Невской лавры и выстаивал там по два, по три часа, крестясь и кланяясь. Местечко для своих богоугодных упражнений он присмотрел в темном уголке, являлся же в храм по четным числам - в нижний ярус, где располагался Благовещенский придел, а по нечетным - в верхний, в придел Александра Невского.
        Он не солгал девице - он действительно прибыл вместе с почтенным господином, но этот господин, видимо, был болен и целыми днями обретался в снятой ими на двоих квартире. Однако по вечерам, когда делалось совсем темно, он из дома уходил - за ту неделю, что они прожили в столице, уходил дважды.
        Никакими другими делами они не занимались, а на досуге, которого у них было изрядно, развлекались картами и только картами. И это было странно - ведь они привезли с собой из Голландии клавикорды, поместили инструмент в спальне и вели себя, как любители музыки, однако ни разу не сыграли на нем и простой гаммы.
        Бергман сидел с кружкой кваса в руке и считал в уме деньги: сколько можно пообещать той милой девице, чтобы при появлении Бротара тут же сообщила и помогла выследить, где его логово. Если мазурик действительно облапошил богатого иностранца и затащил его в столицу, то живут они в приличном месте. Итальянская - улица почтенная, стоит, пожалуй, заглянуть к сапожнику Шульцу, который имеет в тех краях богатых заказчиков. Шульц был прихвачен на употреблении контрабандного товара и уже который год время от времени отвечает на несложные вопросы, а однажды презентовал Бергману очень хорошие туфли, которые не приглянулись заказчику. Фрау Шульц знает, кто сдает комнаты с полным пансионом, кто - квартиры, потому что и сама держит нахлебников, совсем юных канцеляристов.
        Из кабинета Степана Ивановича была протянута веревочка, чтобы колокольчиком вызывать к себе слуг. Где-то за стеной задребезжал колокольчик, пронеслись быстрые шаги. Через несколько минут в сенях появился прислужник.
        - Вашу милость к барину просят.
        Бергман встал и посмотрел на кружку с недопитым квасом. Оставить - лакеи донесут, мало ли что. Решил взять с собой, хоть оно и смешно - входить в кабинет обер-секретаря Правительствующего Сената с квасом. Но лучше насмешка, чем драная задница.
        В кабинете он обнаружил такую картину: Шешковский сидел за столом, Фомин стоял на коленях, затылком к двери, лицом к иконостасу. В руках он держал молитвослов.
        - Ты молись, молись! - прикрикнул на него Степан Иванович. - Замаливай грехи-то! А ты, друг мой, садись. Я тобой весьма доволен. Соловейка-то наш отменную песенку спел. Воротынский любопытствовал насчет коллежских служащих. Для чего-то ему нужно было с высокопоставленными особами - имен называть не стану - сойтись. Господин Фомин клянется, что отказал ему наотрез. За что и назван дураком - соглашаться надо было, а потом донести. Но он не догадался. Так что вот он, Фрелонов след.
        Бергман посмотрел на затылок с косицей, уложенной в замшевый кошелек и подвязанной щегольской бархатной ленточкой. По затылку не догадаешься, что в голове. А сдается, Фомин с перепугу нагромоздил вздора - лишь бы уберечься от плетки. Именно такого вздора, какого ждал от него Шешковский. Или уже под плеткой врал?
        - Если Фрелону опять Коллегия зачем-то понадобилась, то он так просто не угомонится. Я полагаю, он к господину Фомину Нечаева подошлет, - сказал Бергман.
        - Разумно. И я уж думал было отпустить господина Фомина восвояси… а отчего раздумал?..
        - Оттого, что ему веры нет. Он один раз от Воротынского отмахался, но сие лишь видимость. Воротынский и Нечаев держали его в руках из-за истории с девицей. Опять же, господину Фомину помогли отмахаться. И неведомо, как он поведет себя с Нечаевым. Может, у того хватит ума его уговорить.
        - Не уговорить, нет - он меня боится и на уговоры не клюнет. А может предупредить Нечаева, друг мой немчик! Предупредить! Но ты точно подметил - веры ему нет. Кто красавицу нашу, Лизаньку Черкасскую обманывал, тот человек злоумный и пакостный, - Шешковский тихонько рассмеялся. - Жил бы под крылышком у княгини, служил бы в Коллегии, горя бы не ведал! Так нет же - хитрецом себя вообразил! А Нечаев с Воротынским для того и нанялись к нему, чтобы потом через него до высокопоставленных особ в Коллегии добраться. Да и сам он может при нужде листок в кармане вынести, а на листке - шифр… Теперь скажи мне, Бергман, что нам с ним делать?
        - Я полагаю, ваше превосходительство, пока Фрелона не изловим - держать в надежном месте, как фамильные драгоценности.
        - Верно. Выгляни-ка в коридор, вели Андрюшке приготовить возок и все потребное, он поймет.
        Фомин обернулся - взгляд был измученный.
        - Ты молись, молись, - напомнил Степан Иванович. - Я по доброте своей дам тебе с собой в казематку и образок, и молитвослов, чтобы зря времени не терял. А ты, немчик хитромудрый, скажи - сколько у нас есть времени?
        - Я чай, дня два или три, - подумав, отвечал Бергман. - Мы не знаем, из-за чего закололи Воротынского, чего он со злодеями своими не поделил…
        - Господи Иисусе… - пробормотал потрясенный новостью Фомин. И вдруг улыбнулся - до него дошло, что Воротынский, им оклеветанный, никогда уже не возразит, не назовет Фомина лжецом, и все, что было только что с перепугу поведано Шешковскому, отныне единственная правда.
        - Да, именно столько. Фрелон, сукин сын, даст то же поручение подлецу Нечаеву, а Нечаев потащится искать нашего соловейку. И главное - чтобы он не проведал, что соловейка-то уже в клеточке. То есть - в тот промежуток между Фрелоновыми наставлениями и задуманным визитом к господину Фомину… молись, молись, Бога благодари, что дешево отделался! Ничего, в казематке хоть и сыро, зато душеполезно.
        - Я не успел доложить вашему превосходительству насчет розыска подозрительных французов, - сказал Бергман и вышел звать Андрюшку.
        На душе было легко и привольно - он угодил начальству.
        Глава 23
        Тигресса
        Эрика сердилась до того, что сопела и топала ножкой. Внизу, в зале, был какой-то шумный переполох, господа из душного помещения выскакивали на лестницу освежиться, и это мешало ей встретиться с князем Черкасским, который, она точно знала, где-то поблизости. Надзор был ослаблен, этим следовало воспользоваться.
        Она хотела заглянуть в зал, прокравшись на хоры, но подошла к двери - и тут же убежала: там тоже были люди.
        О том, что в фехтовальных залах устраиваются ассо, она не знала и о Мишкином участии даже не подозревала. Сколько продлится это действо - понятия не имела. Она уж собралась возвращаться в свое скучное жилище, под присмотр совсем затосковавшей Анетты, но услышала сверху крики. Это веселая толпа зрителей, человек тридцать, вывалилась из зала, чтобы дружно продолжить хорошо начавшийся вечер в ином месте.
        Они с хохотом вырвались на Невский, двери за ними захлопнулись, и стало тихо. Эрика, подождала, опять спустилась и опять беззвучно взбежала наверх - из зала вышел почтенный господин, сопровождаемый фехтмейстерами. О том, что это мэтр де Фревиль, Эрика, разумеется, не ведала.
        Появилась надежда, что вечер закончится удачно.
        Эрика подождала еще немного - и услышала шаги. Кто-то взбегал по ступенькам - и мгновение спустя позвал по-французски. Это был князь Темрюков-Черкасский.
        - Я тут, сударь, - шепотом откликнулась она.
        Сейчас ей предстояло тяжкое испытание.
        Эрика ненавидела этого щекастого мальчишку, до такой степени ненавидела, что перед свиданием мучительно думала: а не взять ли с собой охотничий нож?
        Если бы все это было в сентябре и ей предстояла встреча с убийцей Валентина - и вопроса бы не было, она бы так и поспешила на свидание с ножом в руке. И ударила бы недрогнувшей рукой, и засмеялась бы, глядя, как умирающий князь падает к ее ногам. А что будет потом, неважно. Хоть тюрьма, хоть плаха!
        В восемнадцать лет даже тюрьма и плаха представляются возвышенными и прекрасными, ибо главное - месть за жениха, а прочее - вроде как последнее испытание перед встречей с ним на небесах.
        Но сейчас Эрика уже не желала слишком рано встречаться с Валентином. Валентин никуда не денется - он в раю… Валентин подождет…
        Перед ней после убийства должен был открыться изумительный мир. Рано или поздно попытка венчания повторится, потом мнимые родители откроют ей свои объятия. Придется понемногу умнеть, и это несложно - Эрика, осваивая русские слова, уже поняла: разум будет возвращаться одновременно с постижением русского языка, и это всем очень понравится. А потом - роскошь, победы в гостиных, может быть, даже балы в Зимнем дворце. Можно ли жертвовать всем этим? Нельзя. Потому-то князя Черкасского убьет другой человек. Громова жалко, Громов хорош собой и при других обстоятельствах был бы достоин любви. Но где же взять иного убийцу? Негде!
        - Сударыня, - прошептал юный князь. - Я заставил вас ждать…
        Эрика знала, как себя вести в таком случае: сперва сердиться, потом сменить гнев на милость и, как бы нечаянно, позволить более, чем обычно: хотя бы поцелуй в щеку. И после поцелуя уже чего-то просить, что-то внушать. Эту нехитрую политику она еще в Курляндии изучила - там в нее половина молодых соседей была влюблена и домогалась благосклонности, пусть без мыслей о браке, а так - ради общей радости.
        Но кокетство богатой наследницы тут не годилось - Эрика, ожидая князя, уже несколько раз сыграла в голове сцену недовольства и примирения, одна была хуже другой, и к цели эти сценки ее не приближали. Нужно было нечто, подобное фейерверку, внезапное, исполненное страсти! Чтобы вывести игру с высокородным мальчишкой из области кокетства в область трагедии…
        Все произошло само - Эрика зарыдала и бросилась князю на шею.
        Как ей это удалось, она не могла бы объяснить. Видимо, те слова о вероломном друге, которые она повторяла многократно, чтобы найти самые верные интонации, сделались от повторения правдой у нее в голове, правдой страшной до дрожи.
        - Спасите меня, спасите меня! - твердила Эрика.
        - Но как, как? Что я должен сделать? - спрашивал перепуганный князь, прижимая к груди девушку. - Увезти вас? Спрятать?
        - Ах, нет, он найдет меня! Я не знаю!.. Не знаю, что мне поможет… только не покидайте меня!..
        Князь растерялся, но не настолько, чтобы не понимать, что в объятиях у него - желанное сокровище.
        - Я все для вас сделаю, все, только прикажите! - говорил он и целовал висок Эрики, целовал щеку, зарывался носом в высоко поднятые рыжеватые волосы.
        - Ах, нет, нет, - повторяла она, ощущая на своей талии мужские руки. И чем смелее они делались - тем яснее становилось, что Эрика на верном пути и правильно ведет игру. Наконец руки уж вовсе обнаглели - и чутье подсказало девушке, что пора производить правильное отступление.
        - Не слушайте меня, ради Бога, - сказала она. - Все это - не для вас… это мои глупые страхи и расстройства… мне померещилось, а я и плачу…
        - Что вам померещилось, любовь моя? - прошептал прямо в ухо князь, не выпуская добычу из объятий.
        - Так, неважно… я от всех жду для себя беды… пришли вы, мне показалось, что вы можете спасти меня, и я не выдержала… да пустите же!..
        Затем князь Темрюков-Черкасский долго домогался, что за беда в придачу к тем, которые уже имеются, а Эрика твердила, что ему того знать не надобно.
        - Есть человек, который грозится выдать меня господину Менцендорфу, - сказала она наконец, - и я вынуждена его выслушивать. Он требует невозможного… да, невозможного! Я скорее умру, чем соглашусь на это!
        - Но я же предлагал вам бежать! В доме матушки моей вы будете в безопасности!
        - Да говорю же вам, что я не могу оставить тут сестру!
        - Мы и сестру заберем!
        - Она лежит в постели, не вставая! Всякое движение ей опасно! - воскликнула Эрика. - Еще две недели - и болезнь ее пройдет! Но за эти две недели он нас погубит!
        Болезнь у нее была наготове - тяжелейшая беременность. Князь, которому на вид было лет восемнадцать, вряд ли в этих делах разбирался - Эрика могла наплести любую чушь и ахинею.
        - Кто этот человек? - сурово спросил князь. - Назовите мне его - я найду подлеца, и если он благородного звания, вызову на поединок и убью. А если подлого - мои лакеи спустят его под лед.
        - Молчите, ради Бога, молчите! - и Эрика закрыла рукой рот, произносящий такие милые ей угрозы. Князь стал целовать ее ладонь - и она не отнимала руки. Эта игра даже стала ей нравиться - Эрика наслаждалась своим могуществом.
        В конце концов князь поклялся, что убьет мерзавца, если только Эрике это будет угодно, и с тем был выпровожен. Последним призом ему было назначенное новое свидание, очень позднее, так что ему пришлось задуматься над тем, как подкупить швейцара. Эрика сказала, что уж это самое простое.
        Она медленно пошла наверх. Сердце ликовало. Князь близился к своей погибели. Оставалось, правда, самое трудное, но Эрика не сомневалась, что справится.
        Одним из условий замысла была открытая дверь в фехтовальный зал. Нужно было выследить, кто и как ее запирает. Поэтому Эрика подождала еще немного - в зале кто-то оставался допоздна, она слышала из-за двери голоса, и вряд ли те люди собирались фехтовать всю ночь.
        Наконец мужчина в белой маске выпроводил двух подвыпивших офицеров и сам поднялся наверх, в свое жилище. Дверь осталась открытой!
        От изумительного ощущения, что все складывается великолепно, Эрика едва не запрыгала. Ее восторг уже бил через край, ощущение собственной силы и ловкости пьянило. Сейчас она была неумолимой и мстительной хищницей из той породы, которой несвойственна жалость.
        Однако хищникам легче - они могут безмятежно спать, просыпаясь в нужный час и выходя на охоту без лишнего волнения. А Эрика вся извелась, пока наступила желанная ночь.
        - Помолитесь за меня, сударыня, - сказала она Анетте.
        - Конечно, сударыня. Сядьте, я вам волосы поправлю.
        Эрика посмотрела на нее пристально.
        - Анетта, вас обидели. У вас такой вид, будто вы все в жизни утратили и осталось только умереть.
        Ответа не было - да и что тут скажешь, если угадано верно?
        - Если Господь пошлет мне сегодня удачу, я помогу вам, я найду способ! - пообещала Эрика. - Я сделаю все, чтобы вы могли спокойно жить… все, что только в силах человеческих!
        Они обнялись.
        Это правильно, говорила себе Эрика, я совершу сейчас поступок, который не очень соответствует евангельскому закону прощения, но я искуплю грех добрым делом, а какое дело лучше, чем помощь бедной Анетте?
        Потом Анетта, как обычно, усадила Машу с Федосьей за рукоделие, стала показывать им красивейшую полоску модного кружева фриволите - челноки в ее руках так и мелькали. Эти двухвершковые челноки она смастерила сама, остругав кухонным ножом дощечки и вызвав немалое удивление у Мишки, заставшего ее за странным занятием.
        Эрика выскользнула из квартиры.
        Пока спускалась, собиралась с духом. Усмехалась, скалилась, тихо смеялась. Ее ждало торжество. И она совершенно не беспокоилась о том, что будет после смерти князя. Что-нибудь да будет. Беспокоится ли дикий зверь, что будет, когда он перегрызет глотку добыче?
        Князь ждал, князь без всякого смущения принял ее в объятия.
        - Ваше сиятельство, это наша последняя встреча, - сразу сказала она.
        - Отчего? Вас увозят?
        - Нет… да! Увозят! Не приходите сюда более!
        - Отчего вы гоните меня?
        - Оттого что я вас… я вас люблю…
        - Ради Бога, что случилось? - спросил едва обретший дар речи князь.
        - Я не могу вам объяснить, это невозможно!
        Князь ставил вопросы и так, и этак - Эрика уворачивалась и твердила одно: она не хочет нарушать покой князя, не хочет ни с кем его ссорить, и лучше ей удалиться навеки, пусть даже в обитель, чем лишить любимого его давних привязанностей.
        Меж тем она поднималась по ступенькам все выше и выше, а князь - за ней, уверенный, что где-то там, наверху, найдется каморка, подходящая для объятий.
        Эрика прислушивалась - вот-вот должны были прозвучать шаги. И они прозвучали.
        Незримый гость уверенно поднимался по лестнице.
        - Это он… - прошептала Эрика. - О Боже, это он… Стойте тут, не двигайтесь с места, я его встречу…
        Ужас в ее голосе был таким натуральным, что князь сразу догадался:
        - Тот мерзавец, сударыня?
        - Да, он, но вы не смейте спускаться! Я вам запрещаю! Я сама дам ему ответ и выпровожу его, только не вмешивайтесь!..
        - Но почему? Ведь я справлюсь с ним лучше вас, я вооружен!.. И на улице ждут мои люди!..
        Последним его аргументом был пылкий поцелуй.
        Этот человек сейчас умрет, думала Эрика, еще пять минут - и он растянется на полу фехтовального зала с острием шпаги в сердце! Всего пять минут - и отчего бы, зная будущее, не позволить ему крошечную вольность, за которую он жестоко заплатит?
        Князь был неопытен. Эрика - тоже, иначе сообразила бы, что ему никогда не приходилось уговаривать девушку из хорошей семьи, а только сговариваться с девицами особого разбора, когда веселый натиск заменяет и деликатность, и нежность. Примерно так вел себя и покойный Валентин - это сходство вдруг изумило ее. Если бы на лестнице было по-настоящему темно, если бы не пробивался в окошко свет, который и светом-то не был, являл себя лишь полосами на ступенях, то иллюзия могла бы даже испугать Эрику.
        Но страха не было, а было изумительное возбуждение. Возможно, Эбенгард фон Гаккельн, стоя с абордажной саблей в руке у фальшборта «Артемиды», испытывал нечто подобное, и тем острее, чем более он был горд своей молодостью, красотой и отвагой…
        - Потому, потому… потому что вы не должны видеть его, а он не должен видеть вас! - еле сдерживая торжествующий смех, шепотом выкрикнула Эрика и поспешила вниз.
        Между вторым и третьим этажом она встретила того, кого позвала сюда этой ночью, - подпоручика Громова.
        - Сударыня? - тихо спросил Громов.
        - Да, сударь, это я.
        - Вы звали меня?
        - Да. Случилось то, чего я боялась, ваш друг обезумел. Он уговаривает меня бежать с ним, но это еще полбеды - он хочет вместе со своими людьми подняться наверх, где лежит при смерти моя несчастная сестра! Для нее всякое волнение губительно.
        - Вы не можете бросить сестру, но и остаться вы не можете. Третьего выхода нет? - спросил Громов, убежденный, что из всякого безвыходного положения имеются и первый, и второй, и третий выходы.
        - Я не знаю…
        - Подумайте хорошенько. Мой друг, возможно, прав…
        - Ваш друг - дитя, и он не может быть опорой для женщины. Вот вы - могли бы, и как я жалею, что вы мне не брат… от брата можно принять любую помощь…
        - Ну так считайте меня братом, - предложил Громов, и как-то само вышло, что они обнялись.
        Князь наверху, в полном соответствии с планом, потихоньку стал спускаться. Эрика услышала скрип хорошо ей известной ненадежной ступеньки и усмехнулась.
        - Подумайте, - шепотом настаивал Громов. - Наверняка есть еще какая-то возможность. Мы можем отыскать и сдать в полицию вашего злодея…
        - Нет, нет, это невозможно! - воскликнула Эрика чуть громче необходимого. - Не смейте и думать об этом! Я не хочу, не могу пойти на это!
        - Но почему?
        - Вам непонятно? Пустите же!..
        Ничего не понимающий Громов пытался удержать девушку, а сверху уже сбегал князь Темрюков-Черкасский.
        - Вот оно что! Вот кто этот подлец! - голос князя звенел негодованием.
        - Князь, ты в своем уме? - узнав его, спросил удивленный Громов.
        - Нет, это ты ума лишился! Когда девица знать тебя не желает, домогаться ее подлыми средствами - низость! Теперь я знаю, ты и третьего дня тут побывал!
        - Я же внятно тебе сказал - ездил в Царское Село за телескопом, потому что господин Эйлер…
        - Ты сюда своего слепого астронома не приплетай! Царское Село близко, дорога отменная, а ты весь вечер пропадал!
        Эрика бросилась к князю на шею с криком:
        - Ради Бога, ваше сиятельство, ради Бога! Я же просила, я умоляла!..
        - Вот теперь я вас понял, - ответил ей князь. - Так вы любите меня?
        - Да, люблю, я с первой встречи вас полюбила!
        - А этот господин пытался вас склонить к непотребству, угрожая, что выдаст вашему злодею Менцендорфу?
        Громов онемел.
        - Вы не должны были спускаться! Я сама бы все уладила, - отвечала Эрика. - Вам это ни к чему, я не могла допустить!.. Все бы уладилось!..
        При этом она прямо-таки повисла на князе.
        - Тут недоразумение, - едва выговорил Громов. - Не думаешь же ты, что я, бывши столько времени твоим другом…
        - Другом? - князь от близости любимой женщины утратил всякое соображение и понимал одно: нужно явить себя неслыханным героем, прямо-таки фаворитом Орловым, одолевшим бунт и чуму. - Не друг ты мне! Все говорили, один я, дурак, не верил! Что ты ко мне липнешь из-за титула и денег!
        - Что?.. - спросил Громов.
        - Из-за денег! Что ты - подлипала, за мой счет нажиться хочешь! Весь полк смеется! С чего бы такая дружба?! А ты - подлипала! - князь, распалившись, отстранил Эрику, и она не возражала.
        - За это зовут к полю! - перебил Громов.
        - Так я того и добиваюсь! Биться не на жизнь а на смерть! Чтобы ты полк своей подлостью позорил? Да я своей рукой тебя заколю!
        Князь выкрикивал обидные слова, а Эрика стояла, прислонясь к стене, и улыбалась. Она добилась своего - и лучше бы эти двое закололи друг друга, а она скрылась, зная, что уже никто ее не выдаст.
        Ссорились гвардейцы по-русски, и Эрика слов не поняла, а если бы поняла, еще более бы порадовалась: за «подлипалу» благородный человек мог и на тот свет отправить без угрызений совести.
        - Если зал открыт, можно драться там, - сказал Громов, повернулся и сбежал с лестницы.
        - Ваша любовь будет мне наградой! - воскликнул князь, еще раз поцеловал Эрику и впрыприжку понесся следом.
        Она побежала за дуэлянтами, очень беспокоясь, что они не захотят биться в потемках и отложат это дело до утра, у нее же как раз был припасен свечной огарок.
        Когда она вошла в зал, они уже стояли с обнаженными шпагами. Тьма им не была помехой, к тому же, окна глядели на Невский, а там еще горели фонари.
        - Князь, скажите, что это было неудачной шуткой, - потребовал Громов. Но повадка и интонация старшего только разозлили юного дуэлянта.
        - Из-за меньших оскорблений убивали! - отвечал он. - Ан гард, господин подлипала!
        Шпаги скрестились.
        Громов бился, разумеется, лучше князя и до поры отбивал наскоки. Князь выкрикивал слова, которых Эрика не понимала - и хорошо, что не понимала.
        - Ну, с меня довольно! - крикнул Громов и, видимо, перешел бы к красивой и смертельной атаке, но тут зал осветился сверху.
        - Выйти из меры! - раздался властный приказ.
        На хорах стоял капитан Спавенто с фонарем.
        И в эту же минуту в зал вошел Арист с обнаженной рапирой - длинным фламбержем, которым можно не только заколоть, но и наставить порядочных синяков.
        - Давно мы за вами наблюдаем, господа, - сказал Арист, разумеется, по-русски. - И имеем полное право знать, что за интриги плетутся на лестнице возле жилья капитана Спавенто! Видно было, к чему дело идет! Хотите знать, кто вас столкнул лбами, как двух молодых козлов?
        - Но оскорбление… - начал Громов.
        - Молчите! Я думал, вы умнее! - Арист встал так, чтобы при необходимости разнять бойцов.
        Эрика огляделась - она стояла в темном углу, почти незаметная, а вот капитан Спавенто наверху был отлично виден. Он кому-то передал фонарь, перелез через балюстраду, повис на руках и ловко соскочил. Тут же у него в руках оказался фламберж, подхваченный со стола.
        Стало ясно, что сейчас дуэлянтов начнут мирить - и, чего доброго, помирят. А в разговоре они много чего могут сообщить…
        Эрика выскользнула из зала, единым духом взбежала наверх и спряталась за дверь. Сердце колотилось, а в голове было одно - злость. Все шло как по маслу! Все было прекрасно! Они схватились драться! Громов был оскорблен до глубины души! Громов просто обязан был убить князя и убил бы, непременно убил бы! Если бы не эти подлые фехтмейстеры со своими длинными рапирами! Какой дьявол их принес?!?
        И тот, третий, разглядеть которого в темноте было невозможно…
        Эрика еще несколько раз помянула всех чертей, которых для таких случаев приберегал покойный Эбенгард фон Гаккельн, и ей немного полегчало. Она прокралась вдоль стены, прислушалась, приоткрыла заветную дверь - и через минуту была уже в квартире.
        Сейчас нужно было пробраться в маленькую комнатку, где ей полагалось спать сном невинного младенца. Время позднее - все, пожалуй, уже в постелях…
        Оказалось - один человек не спит. Это был Нечаев. Он сидел за столом и молча пил. Что-то, видать, стряслось.
        Эрика вспомнила, что ведь и в нем, отменном фехтовальщике, видела мстителя. Так, может, еще не все потеряно?
        Она тихонько подкралась и обняла его за плечи - дуре все позволено.
        - Плохи мои дела, обезьянка, - сказал Мишка, сажая Эрику к себе на колени. - Совсем плохи. Ее увезли - и теперь она уж никогда тут не появится. Все я, дурак, проворонил… а ведь я люблю ее, обезьянка…
        - Мишка, ты хороший, - не поняв ни единого слова, ответила Эрика и погладила взъерошенные белокурые волосы.
        - Хороший-то хороший… Наваждение, обезьянка, сущее наваждение! Ведь сколько у меня бабьего сословия перебывало! Только что с арапкой не спал! А турчанка пленная была… Ни с кем так не получалось, чтобы два сердца в лад бились… а с ней… хоть бы поцелуй один, обезьянка…
        Эрика обняла его и прижалась - точно от этого могло стать легче.
        На столе горела сальная свеча и отражалась в темном стекле бутылки. Казалось, будто ничего хорошего в мире больше не осталось - один мрак да этот жалкий огонек.
        - Ничего, Мишка, - сказала Эрика. - С Божьей помощью… - Этим словам ее научила Анетта.
        - Ишь ты, обезьянка… Умнеешь с каждым днем… А как же молиться, чтобы опять Господь привел встретиться? Я ведь и имени-то не знаю… знаю, что волосики золотые, не как твои, светлее… Я, обезьянка, сперва думал - хорошо бы такую любовницу завести. Молодая, богатая, стан - как у богини Дианы. А потом… потом понял, что другой мне не надо…
        Эрика видела, что Мишка пьян. Но это ей было безразлично - хотелось хоть к кому-то прижаться, хотелось хоть чьей-то ласки. Она знала, что Мишка лишнего себе не позволит, а сама вот позволяла себе лишнее - гладила его и даже положила его бедовую голову себе на грудь. Обоим не повезло - могли же они хоть так утешить друг друга?
        Но Мишка всего лишь тосковал о несбыточном, а Эрика понемногу собиралась с силами. Положение скверное - как бы фехтмейстеры не сообразили, кто устроил этот поединок, и не отправились бы прямо сейчас наверх - разбираться. Догадаться нетрудно - как бы они прямо сейчас не вломились. Значит, нужно при первой возможности запереть дверь… как только Мишка с горя ляжет спать…
        Потом - могли ли они в потемках разглядеть женщину, что мелькнула и пропала?
        Эрика решила, что вряд ли, но на всякий случай нужно переодеться в другое платье и опять заплести косу. Маша с Федосьей не понимали, для чего Анетта делает дуре прически, смеялись - ну пусть порадуются…
        Тут дверь с лестницы все же отворилась. На пороге стоял человек с фонарем. За ним - еще какие-то люди, но не фехтмейстеры и не Громов с князем.
        - Вы кто, господа? - спихивая с колен Эрику, спросил Мишка и встал. - Чего вам тут нужно в такое время?
        - Мы за тобой, Нечаев, и за дурой, - отвечал человек. - Лучше не брыкайся.
        Мишка схватился за шпажный эфес. Эрика, поняв, что стряслась беда, закричала. Ей ответили Маша и Федосья, отозвалась и Анетта.
        Но что могли поделать Мишка и четыре женщины против команды полицейских?
        Анетта не сразу выскочила из маленькой комнатки - сама не поняла, что удержало. Закричала Эрика, рухнул стул, кто-то хриплым голосом выкрикивал команды: не выпускай, тащи, вяжи!
        И Анетта от страха едва не лишилась рассудка. Ее поймают, свезут в полицейскую часть, заставят назвать имя… а что, если родня уже ищет ее по всей столице и во всех частях оставляет явочные: пропала-де особа шестнадцати лет, приметы такие-то?..
        Менее всего она хотела попасть в дом к Ворониным. Если раньше ей казалось, что там приют всеобщей любви и доверия, то теперь особняк на Аглицкой перспективе представлялся ей местом отсутствия любви, и как иначе назвать дом, жители которого хотят лишить жизни грудное дитя?
        Она забилась в угол за кроватью, опустилась на корточки, съежилась и закрыла глаза - так казалось надежнее и безопаснее. В комнатку заскочила Маша, за ней - огромный мужчина в черном кафтане, схватил ее за руку и поволок вон. Маша, рухнув на колени, вцепилась зубами в его кисть, он закричал, дал ей оплеуху.
        Мирок, бывший Анеттиным пристанищем, рушился на глазах. Больше в мире не оставалось ничего, ничего…
        Губы сами шептали беззвучную молитву, звали на помощь Богородицу.
        Машу выволокли. В распахнутую дверь Анетта увидела, как вяжут Нечаева, как выносят завернутую в ту самую огромную шубу Эрику. А ее - не замечали!
        Точно ли? Может быть, оставляли напоследок, когда всех прочих уведут и унесут?
        - Беги, - шепнула Богородица. - Туфли скинь и беги…
        Чудом, истинным чудом Анетта бесшумно проскользнула к заветной двери. Страха в тот миг не было - ведь в ней звучал спасительный голос: «Беги!..»
        Она отворила дверь - чуть-чуть, на два вершка! - и этого хватило, она попала в комнату со старинной мебелью. Беззвучно пробежав, она выскочила в коридор, оттуда - на лестницу… и куда же теперь?..
        И снова прозвучала подсказка: «Вниз беги, туда, где твой друг в белой маске - капитан Спавенто…»
        Иного друга у нее в этот миг не было.
        Анетта поспешила вниз, пока наверху ее не хватились, и на третьем этаже принялась стучать в дверь. Она знала - друг где-то там, за стеной, должен услышать и помочь!
        Хотя дверь была совсем не та, на черной лестнице, из которой он вышел впервые, чтобы утешить ее, плачущую. Этаж тот, а дверь не та, и все же!..
        - Кого там несет? - спросил сонный голос.
        - Спасите, Христа ради! - только и могла сказать Анетта. Наверху уже слышался шум - не иначе, налетчики и похитители обнаружили, что казавшаяся запертой дверь открыта.
        Лязгнул засов, проскрипел замок. В дверном проеме явился Никишка - с огарком в руке, в одной рубахе, без порток и босой..
        - Впусти… - не дожидаясь вопросов, потребовала Анетта и ворвалась в чужое жилище.
        Никишка тут же затворил за ней дверь и стал звать:
        - Сударь, сударь, по вашу душу!..
        - Кто там? - спросили из темноты.
        - Девица! Та, что вы велели, коли что, к вам вести!
        - Погоди, я оденусь…
        Капитан Спавенто вышел через минуту, не более, в шлафроке, туго перепоясанный, и в своей белой маске. Эта минута показалась Анетте длиной в год. Но когда он появился в сенях, она вздохнула с облегчением - он поможет, непременно поможет!
        - Что случилось, сударыня? - спросил он.
        - Мне нужно скрыться. На жилище наше напали злодеи, господина Нечаева связали и увели, всех женщин увели, мне чудом удалось бежать… они сейчас будут тут!..
        - Им так просто сюда не попасть. Никишка, одеваться! - приказал капитан Спавенто. - Я проведу вас в квартиру господина Фишера, и оттуда мы незаметно выйдем на улицу…
        - Я не могу… я почти босиком… в одних чулках…
        - Эко дело! Я понесу вас на руках.
        - Но это невозможно…
        - Возможно и даже необходимо. Вы боитесь меня? - вдруг спросил он.
        - Да, - сразу ответила Анетта. - Я верю вам, как никому другому, но этот страх - я ничего не могу с ним поделать… простите меня… до сих пор меня обнимали только родные люди и муж, которому я буду верна до смерти…
        - Ясно… Хорошо, что вы признались в этом, очень хорошо… да… и именно сейчас… Перст Господень… Сударыня, я должен открыть вам одну тайну, - сказал капитан Спавенто, и голос его выдавал нешуточное волнение. - Я прошу вас, примите это… примите как перст Господень… иначе объяснить нельзя… и времени у нас мало…
        - Да, я вас слушаю, - ответила Анетта. - Вы назвались моим другом… я чувствую, что вы мне друг…
        - Да, и даже более… погодите…
        Капитан Спавенто распустил шнурки своей белой кожаной маски. Маска упала, открыв лицо.
        Анетта увидела это лицо и ахнула.
        Глава 24
        Возвращение дитяти
        Княгиня Черкасская была разом и довольна и недовольна. От Бергмана принесли почтительное письмо - он докладывал, что комиссию ее сиятельства исполнил, но указанная особа в предполагаемых действиях не замешана и ведет благопристойный образ жизни, каждый шаг - на виду. Что означало - любовник не впутался в странную историю с похищением Катеньки Егуновой. Это радовало, а не радовало другое: он куда-то пропал и в обществе не показывался. Не могла же княгиня просить графа Панина, чтобы в приказном порядке командировал к ней Фомина.
        Княгиня даже послала к нему на дом записочку, но ответа не получила.
        Но если не любезный Дени заварил эту кашу, то кто из домочадцев госпожи Егуновой мог бы затеять интригу? Ответ у княгини был один - смиренница Наташа.
        В егуновском доме княгиню Темрюкову-Черкасскую знали и понимали, что ее мнением хозяйка дорожит. Кое-кто даже подозревал, что многое в хозяйстве делается по советам княгини. Так что, когда она потихоньку велела няне Василисе, состоявшей при Авдотье Тимофеевне с самого рождения, прийти к себе в дом с утра, приказ был исполнен безукоризненно.
        Няня Василиса, собственно, даже не главной мамкой при дитяте была, а помощницей: кто бы ей, пятнадцатилетней, барское дитя доверил? Сейчас это была здоровенная и сообразительная баба чуть за пятьдесят, продолжавшая нянчить свою толстенькую малютку Дунюшку и люто ненавидящая всех ученых докторов, которые постоянно призывались к госпоже Егуновой.
        Княгиня приняла няню в своей спальне.
        - Мне с тобой, голубушка, долгих подходов не надобно, - сказала она. - Сама знаешь, что у вас в доме творится. И вот как я все это понимаю - не обошлось без вашей богомольной Натальи. Ты уж разберись, где эта Наталья грехи замаливает и с кем встречается, а потом мне все доложи. А я уж придумаю, как беду избыть.
        Василиса приложилась к милостиво пожалованной княгининой ручке и поспешила домой радостная: нашлось занятие! И не по хозяйству, а подымай выше - по спасению всего дома от злодейки.
        Княгиня знала, что няня возьмется за это дело с азартом и нагородит половину чуши. Но надеялась, что сумеет отделить зерно от плевел.
        Насчет незаконного ребенка, которого Наташа выносила и родила под носом у легковерной Авдотьи Тимофеевны, княгиня сразу сказала: не поверит, пока не увидит дитя. А вот тайные встречи с мужчиной ее заинтересовали. Мужчине было поболее сорока, сложения плотного, и при разговоре с ним Наташа радостно улыбалась, даже смеялась - это и явилось главной уликой ее преступного романа. Тут княгиня поверила - она что-то не могла припомнить Наташиного смеха, воспитанница все время сидела в уголке тихохонько и таращилась то в пяльца, то в книжки без единой улыбочки.
        Кроме того, осиротевшую Наташу лет десять назад взяли не одну, а с пожилой женщиной, которая ходила за ее умирающей матерью. В егуновском доме всего вдоволь - неужто еще одну старуху не прокормить, тем более что воспитанница к ней очень привязалась? Вот эта старуха-то тайные Наташины делишки и покрывала.
        - Хорошо послужила, ступай, - сказала княгиня. - Я сегодня попозже приеду, буду с твоей барыней говорить, и ты при том будь. Доведем это дело до конца - награжу.
        Княгиня неясно представляла себе дальнейший розыск: в Наташе она чувствовала стойкий нрав, и если даже воспитанница повинится в амурных шалостях, то от истории с похищением Катеньки отопрется, и доказательств нет. Потому следовало бы ее чем-то запугать, а чем? Тем, что выкинут из дома, как нашкодившую кошку? Ну так она к любовнику пойдет…
        Весь вечер княгиня обдумывала разговор с Авдотьей Тимофеевной, решила было перенести его на другой день, но случилось непредвиденное: она проигралась в карты по-крупному, и это ее разозлило. Грех не использовать такую злость на доброе дело - и она велела везти себя на Миллионную к Егуновой. При этом княгине и в голову не пришло взглянуть на часы. Такими мелочами княгиня Темрюкова-Черкасская и госпожа Егунова себя обыкновенно не обременяли.
        Авдотья Тимофеевна уже была в спальне. Наташа читала ей вслух что-то душеспасительное, а горничная расчесывала длинные волосы. Спальню хорошо натопили, и госпожа Егунова сидела в одной ночной сорочке.
        - Здравствуй, друг мой, - сказала она радостно. - Хорошо, что приехала. А я в печали - вот уж мне и книжку читают, и голову чешут, а сон нейдет. Сядь, я велю угощение подать!
        - Не до угощений, матушка, - отвечала княгиня. - Вели позвать свою Василису да ту старую чертовку, что ты вместе с Наташей в дом взяла. И пусть лакеи у двери встанут, чтобы никого не выпускать!
        - Что стряслось? - переполошилась Авдотья Тимофеевна. - Никак у меня воровство открылось?
        - Еще того хуже!
        - Ахти мне!..
        Видя, что подруга и родственница вот-вот без чувств шлепнется со стула, княгиня взяла власть в свои руки и через пять минут с удовлетворением обвела взором спальню: все, кого она потребовала, стояли у печки, а за дверьми были крепкие лакеи.
        - Ну, Наташенька, смиренница наша, готовься держать ответ, - сказала княгиня, усевшись в широкое, как раз по ее пышным юбкам, кресло. - Значит, в храмы Божьи бегаешь? Ни одной ранней обедни не пропускаешь? Того гляди, в девичью обитель попросишься?
        Наташа стояла, опустив голову, и перебирала кончик черной косы. Вид у нее был покорный, но не испуганный.
        - Что это ты затеяла, Лизанька? - спросила госпожа Егунова. - Ведь в доме ничего не пропало…
        - А кабы и пропало, ты бы не заметила, матушка! Тебя грудное дитя вокруг пальца обведет! - огрызнулась сердитая княгиня. - Отвечай, сударыня, кто твой любовник и что ты ему рассказывала о домашних делах!
        - У меня нет любовника, - тихо сказала Наташа. - Вот как Бог свят…
        И перекрестилась.
        - Ты Божье имя к своим вракам не приплетай! Тебя с твоим любовником видели на Знаменской, у церкви! Кто таков? Отвечай, не то!.. Василиса!
        - Точно, любовник! И трещала с ним по-французски! - доложила радостная лазутчица.
        Почему-то этот аргумент показался Авдотье Тимофеевне весомым - она всплеснула полными руками:
        - Наташенька! Да как же ты додумалась-то?.. Да что ж не сказала мне? Я бы тебе жениха нашла! Кто ж знал, что ты замуж хочешь?
        Княгиня так взглянула на подругу - только что насквозь не прожгла. А Наташа невольно усмехнулась.
        Княгине даже показалось, что это судилище девушку забавляет.
        - Ты у меня пойдешь замуж! - грозно сказала она. - В одной юбке и без башмаков! Как тебя взяли сюда голую и босую, так отсюда и выставят! Но сперва ты скажешь, кто был тот француз!
        - Не было никакого француза, - ответила Наташа.
        - А встречалась с кем?
        - С покойного отца знакомцем. Он спрашивал, как живу. Я ответила - живу хорошо, грех жаловаться.
        Спокойствие Наташи было подозрительным.
        - Врешь. Кабы один раз ты с тем французом встретилась, куды ни шло! А тебя с ним дважды видели. И не в храм Божий ты по утрам ходишь! Говори прямо, что у тебя с тем французом! Не то я скажу!
        Тут Наташа уже немного смутилась.
        - Ничего, ваше сиятельство, он мне не любовник.
        - А коли не любовник, значит, ты ему пересказывала все, что в доме делается, чтобы он мог из Курляндии Катеньку забрать! Ты понимаешь, Дуня, какую ты змеищу на груди пригрела?
        - Наташенька, - жалобно сказала госпожа Егунова, - того ж не может быть!
        - Может, может! - княгиня была неумолима. - Кайся, не то в одной рубахе из дому выкинем, и няньку твою следом! За то, что покрывала!
        Девушка и маленькая старушка у печи переглянулись. С разъяренной княгини сталось бы приказать лакеям - и выкинуть раздетых женщин на мороз.
        - Господь свидетель, никого я на Катеньку не наводила! - воскликнула Наташа и перекрестилась.
        - А кто ж, коли не ты?! Только тебе ее возвращение было во вред!
        - Лизанька, Лизанька! - закричала Авдотья Тимофеевна. - Не смей так говорить!
        - Как же не во вред?! Ты родную дочку будешь баловать, а про нее забудешь! Это ж и дитяти понятно!
        - Молчи, молчи! - госпожа Егунова повернулась к Наташе и задала совершенно нелепый с точки зрения княгини вопрос: - Наташа, ты меня хоть немножечко любишь?
        Ответ был неожиданный - Наташа кинулась к ее ногам. Стоя на коленках, она обнимала Авдотью Тимофеевну, а та гладила ее по голове.
        - Видишь, Лиза, видишь? - твердила госпожа Егунова.
        - Да врет же она, врет и не краснеет! Тебя разжалобить - много ума не надо! - крикнула княгиня. - Василиса, зови слуг! Если ее сейчас из дому не вышвырнуть, змею эту, то и никогда не соберемся!
        Василиса распахнула двери спальни.
        - Ванюшка, Тришка, Юшка! - позвала она. - Барыня велит Наташку с Семеновной выставить из дому в тычки!
        - В последний раз спрашиваю - что за француз? И о чем ты ему докладывала? Не скажешь - беги к своему любовнику по снегу босиком! - по лицу княгини было видно, что тем и кончится.
        Наташа вскочила с колен.
        - Нет у меня любовника, ваше сиятельство! И никому я ничего про Катеньку не говорила! А кто ко мне сунется, рад не будет!
        - Вот она, твоя молитвенница, какова!
        Лакей Ванюшка протянул было руку к Наташиной нянюшке, но Наташа тут же оказалась рядом с тростью, которой часто пользовалась отяжелевшая госпожа Егунова.
        - Пошел вон, дурак, - сказала она. - Не то зубов не досчитаешься.
        - Вот она, твоя смиренница! - княгиня прямо-таки ликовала. - Теперь видишь?! Василиса, всех сюда зови!
        Неизвестно, до чего бы додумалась княгиня, но в дверях спальни появился привратник, взволнованный чрезвычайно. Обычно ему в господские покои ходу не было, но сейчас он счел, что не до приличий.
        - Матушка барыня! - крикнул он. - Чудо, чудо Божие! Господин Бергман Катеньку привез!
        - Как?! Что ты несешь?! - крикнула госпожа Егунова, еще не осознав толком значения этих слов.
        - Катенька в сенях, в шубе, в платке! Красавица-то какая! С ней господин Бергман и еще люди! Прикажете впустить?
        - Лизанька, этого не может быть… - прошептала Авдотья Тимофеевна. - Лизанька, я встать не могу, помоги мне, Лизанька…
        - Все вон пошли! Все убирайтесь! Николка, веди сюда Бергмана, - распорядилась княгиня. - Дуры, шлафрок барыне подайте, оденьте ее! Чепец принесите!
        - Лизанька, меня ноги не держат! Поднимите меня, девки! К Катеньке меня отнесите! - требовала Авдотья Тимофеевна, и по ее пухлому лицу текли большие слезы.
        Тут случилось дивное - заплакала и княгиня.
        Она смотрела на свою давнюю и преданную подружку, смотрела и плакала точно так же - огромными слезами, текущими по улыбающемуся лицу. Это было счастье - редкое, неповторимое счастье. И ей самой было странно, что она так любит эту смешную наивную женщину, эту глуповатую домоседку, бестолковость которой в житейских вопросах могла довести рассудительную княгиню чуть ли не до бешенства.
        - Сюда, сюда! - издалека кричала дворня, от души наслаждаясь событием.
        Авдотье Тимофеевне подали шлафрок, кое-как надели большой чепец, и тут в дверях появился Бергман. Он улыбался, как человек, сотворивший великое дело, и совершенно не удивился, увидев в спальне княгиню.
        - Ваше сиятельство, сударыня… Вот, извольте получить… расписаться в получении…
        И эта немудреная шутка как-то удивительно пришлась к месту - словно солнечный лучик в утреннем окошке, который всюду кстати, хоть в хоромах, хоть в избе. Бергман отступил и, приобняв за плечи, ввел закутанную девицу. Тут-то все на миг и растерялись - как быть, что делать?
        Бергман, понимая общее смятение, сам снял с девицы шубу и платок. Взорам явились хорошенькое курносое личико в ореоле растрепавшихся рыжеватых волос, стройный стан, опущенные белые руки.
        - Катенька? - неуверенно произнесла Авдотья Тимофеевна. - Господи, Катенька… моя красавица… Катенька!..
        Княгиня опомнилась первой. Она быстро подошла к девице и заговорила:
        - Катенька, светик, погляди - вон твоя матушка! Матушка, слышишь?
        - Матушка, - повторила девица, глядя на госпожу Егунову. Та ахнула и завалилась набок. Ее подхватили, засуетились, сунули ей под нос флакончик с ароматными солями, стали похлопывать по щекам.
        Княгиня за руку подвела к ней девицу. Девица шла покорно, с любопытством озираясь.
        - Девки, скамеечку дайте, - велела княгиня и усадила возвращенное дитя у ног Авдотьи Тимофеевны. - Катенька, ты меня понимаешь? Скажи еще хоть слово, Катенька!
        - Ручка, - подумав, сказала девица и показала одной рукой на другую. - Обезьянка. Катенька!
        И ткнула себя пальцем в грудь.
        - Мы тебя вылечим, бедняжка ты наша, мы лучших докторов наймем, лучших гувернанток, - пообещала княгиня. - Дуня, приди ты в себя наконец! Все дурное кончилось!
        - Да, Лизанька, - ответила госпожа Егунова. - Молебен сейчас же велю отслужить! Милостыню по церквам раздам! Катенька моя!
        И она обняла девушку, стала целовать в румяные щеки.
        - Матушка, матушка! - повторяла та, тоже явно взволнованная.
        Дальше началось сущее безумие. Авдотья Тимофеевна, несколько помешавшись от радости, велела тащить в свою спальню все сразу - угощение, вино, дорогие меха, шкатулки с драгоценностями. Она сама вдела Катеньке в уши алмазные серьги, такие, что на придворный бал впору, сама окутала ее соболями.
        Новообретенная дочка время от времени повторяла слова и гладила Авдотью Тимофеевну по руке. Потом, когда принесли накрытый столик, оказалось, что она знает по-русски многие названия. И, наконец, всех потрясло, что бедная дурочка, выросшая в Курляндии, перед тем, как взять сладкий пирожок, перекрестилась на православный лад.
        - Вот что кровь-то значит! - повторяла госпожа Егунова. - В крови это у нее! Ах, жалость какая, что батюшка наш не дожил!..
        Про Бергмана и его людей, разумеется, забыли. Они и не обижались, а, постояв немного, собрались уходить. В конце концов, завтра тоже день, и вознаграждение будет щедрым.
        Княгиня заметила, что их нет, первая, и послала за ними девку. Бергман вернулся один и был изумлен превыше всякой меры, когда госпожа Егунова, подозвав его, захватила в шкатулке пригоршню колечек и сережек и вжала ему в ладонь.
        - Опомнись, Дуня! - прикрикнула на нее княгиня, но Авдотья Тимофеевна ничего и слышать не желала.
        - А где те злодеи, что увезли Катеньку из Курляндии? - наконец спросила она.
        - Один из них мертв, убит из-за других своих дел. Второй - уже в каземате Петропавловской крепости.
        - Туда и дорога! - госпожу Егунову совершенно не удивило, что похищение девицы карается так жестоко, ведь девица была ее дочь, и каре следовало быть наистрожайшей.
        Потом она потребовала свежих простыней, прочего постельного белья, непременно хотела спать с дочерью в одной постели.
        Про Наташу и ее пособницу, разумеется, напрочь забыли. Они стояли в дальнем уголке и наблюдали за суматохой. Старушка хотела увести свою воспитанницу - делать ей тут сейчас нечего, а утром Авдотья Тимофеевна, сменив гнев на милость, предложит что-нибудь, пусть не слишком разумное, но и не страшное: пожить еще у себя, или пожить где-то поблизости, или хоть заведет речь о замужестве с любовником и о маленьком приданом. Говоря это, старушка улыбалась, да и Наташа немного развеселилась.
        - Нет, Семеновна, я хочу еще тут побыть и на эту доченьку поглядеть.
        - Да что глядеть на дуру? Опять юбку задерет и скажет: «Ножка!»
        - А, статочно, и чего поумнее от нее дождемся…
        При этом Наташа не выпускала из руки трость - мало ли что опять взбредет в голову княгине Темрюковой-Черкасской.
        Суета продлилась еще часа два, потом мать с дочерью уложили в одну постель и княгиня выгнала всех из спальни. Она сама задула свечи и вышла последней. Наташа с ее тайным любовником попросту вылетела из княгининой головы.
        Дома ее ждал сюрприз - в будуаре сидел сынок Петруша, очень взволнованный.
        - Что еще стряслось? - спросила княгиня. - С кем подрался? Опять мне весь двор уговаривать, что ты-де еще дитя несмышленое?!
        - Матушка, беда, - сказал сынок. - Такая беда, что хуже некуда… Я последний мерзавец в свете…
        - Ну что за ночь!.. - княгиня бросилась на канапе. - Девки, кто-нибудь! Ты знаешь, у Авдотьи дочка нашлась! Сегодня привезли. Красавица замечательная, да и не такая дура, как Бергман врал, многие слова по-русски чисто выговаривает.
        - Матушка, голубушка, сделайте так, чтобы ее отдали за Громова! - воскликнул Петруша.
        - Ты Громова сперва спроси, хочет ли он на ней жениться, - сердито посоветовала княгиня.
        - Так красавица же! Матушка, я не знаю, как это сделалось, я Саньку чуть не убил…
        - Саню Громова?!
        - Да, да! Матушка, миленькая, я запутался! Я никому в свете более верить не могу! - чуть не плача, запричитал сынок. - Я с Санькой ночью из-за интриганки дрался! С Санькой - с лучшим другом!
        - О Господи… Ирина Петровна! Где ты, мать моя, пропадаешь?! Вели, чтобы подали лучшего венгерского, какое только есть в подвале! Три… четыре бутылки!
        Княгиня была опытна в обхождении с мужчинами и знала: когда молодой человек от собственных дурачеств невменяем, то умнее всего напоить его до положения риз и уложить спать, пока не понаделал новых глупостей. Да ей и самой хотелось выпить, чтобы скорее заснуть - все ж волнение было нешуточным.
        - А что за интриганка, чья такова? - спросила она сына, когда оба выпили по бокалу едва ли не залпом. - Уж не та ли, из-за которой ты бился с фон Биппеном?
        - Нет, та просто дура.
        Княгиня усмехнулась.
        - Эта, стало быть, не дура?
        - Нет! Эта, эта… - юный князь никак не мог найти подходящее слово. - Сказать мне, будто Громов хочет мне с ней рога наставить! Будто он ее пытался заманить и силой взять! А не то он предаст ее в руки ее врагов!..
        - Кто, Громов?! И ты поверил? Вот дурень!
        - Матушка, я влюблен в нее страстно, отчаянно! Отчего я такой? Отчего я всем им верю?..
        - Влюблен - и она вздумала тебя с Громовым рассорить? А для чего? Какая ей с того польза?
        - Ей-богу, не знаю! Мы о том говорили, но ничего понять не можем. Уж на что господин Арист умен - и он руками разводит… он-то нас и спас, двух обалдуев… Матушка, ты должна меня с Санькой помирить! Я последняя скотина, я его такими словами обзывал… Матушка, что хочешь делай, а жени его на Катьке Егуновой! Пусть он это приданое получит!
        - Деньгами хочешь откупиться? Плохо же ты его знаешь… - тихо ответила княгиня.
        - Матушка!
        - А покажи-ка ты мне ту интриганку. Где вы ее на свою голову отыскали?
        - В фехтовальном зале Фишера, что на Невском. Мы там же и бились, при свечах…
        - Она что же, в зале живет? Кто она - девка, замужняя, вдова?
        - Матушка, я не знаю!
        - Где ты ее подцепил?
        - В Царском Селе… Матушка! Никого красивее я в жизни не встречал! Матушка, поезжай с утра к госпоже Егуновой, прошу тебя, умоляю! Сговори Катеньку за Саньку! Ты ж сама хотела - чтобы богатство в хорошие руки попало!
        - Ты, Петрушка, хитер, да глуп, - ответила княгиня сыну. - Думаешь, я твои козни насквозь не вижу? Ты хочешь своего друга на дуре женить, чтобы твоя интриганка тебе одному досталась.
        - Нет же, нет! Я хочу, чтобы он достойное место в свете занял! Чтобы сестер хорошо выдал замуж! Чтобы стал поручиком!..
        - Езжай спать, - усталым голосом сказала княгиня. - Утро вечера мудренее.
        - Куда?
        - В казармы. И так уж тебя матушкиным сынком величают. Чуть что - ты ко мне бежишь…
        - Я не могу, - сказал матушкин сынок. - Там Санька. И я… как я ему в глаза погляжу?..
        - Но вы же помирились?
        - Нас добрые люди помирили и втолковали нам, двум обалдуям, что нас эта мерзавка лбами столкнула. Но они, матушка, нам не все сказали. Они сами не все поняли. Санька на меня глядеть не желает. Ни единого слова мне не сказал!
        - Езжай в казармы, - приказала мать. - Ты князь Темрюков-Черкасский, тебе стыдно за бабьими юбками прятаться! Умел дурить - умей и прощения просить, гвардейский поручик! Господи, был бы жив отец, он бы тебя уму-разуму научил!
        Князь уныло побрел к дверям. Мать смотрела ему вслед и качала головой.
        Потом она кликнула девок и велела раздевать себя. На душе было смутно. Сын схватился драться с Громовым, какая ахинея… Громов не создан для того, чтобы убивать… его рука Божья изваяла для того, чтобы люди знали, каким надлежит быть образцовому офицеру, и душа ему дадена также образцовая: умен, добр, благороден…
        Разминулись, подумала княгиня, разминулись - родиться бы ему хоть лет на пять поранее… или ей быть хоть лет на пять помоложе! И чтобы он вошел в ее дом не старшим другом почти взрослого сына, а влюбленным кавалером, знать не знающим о ее детях…
        Государыня уж говорила, что сама найдет жениха для княгини Темрюковой-Черкасской, вот и пусть ищет. А княгиня спорить не станет - что предложат, то и возьмет. И будет веселое сватовство, предсвадебные хлопоты, венчание, пиры, подарки. И пропавший невесть куда Дени забудется, и Громов останется воспоминанием наподобие засушенного цветочка в песеннике. И будет совсем иная жизнь - сообразно возрасту…
        Княгиня утерла слезы, вздохнула, принялась читать молитвы - и вскоре уснула.
        Глава 25
        Военный совет
        Два дня спустя княгиня проснулась ближе к полудню. День предстоял шумный и веселый, домой она собиралась вернуться заполночь, и потому безмятежно улыбалась, предвкушая все развлечения и дурачества. Унылые мысли о замужестве как-то выветрились из головы.
        Она потребовала кофею, сухарей, девок с притираниями, и после очень легкого завтрака три часа занималась своей внешностью. Пока осталась довольна - стало темнеть. В это время принесли записку от госпожи Егуновой. «Мой друг, - писала Авдотья Тимофеевна, - мы все без ума от Катеньки…» - и далее перечислялись подвиги дитяти: запомнила имена горничных, маменьке говорит «драгая маменька» и целует ручку, отыскала образа и пытается расспросить, что это такое.
        - Этак и впрямь из нее невеста получится, - сказала княгиня. - Агашка, затягивай, но понемногу. Дай выдохну… тяни!.. Помнится, покойный государь Петр указ написал, чтоб дураков не женить… подпадает она под сей указ? Что скажешь, матушка?
        - Может, и не подпадает, - ответила Ирина Петровна, оправляя на княгине домашнее платье. - Ваше сиятельство, надобно льдом личико протереть. Будете как девица пятнадцатилетняя.
        - Потом. Что там на дворе? Снег идет? Подморозило?
        - Ваше сиятельство, Петруша приехали, - глядя в окно, доложила Ирина Петровна. - С ними господин Громов.
        - Слава те, Господи, помирились! Как войдут - сразу же проси!
        Княгиня взяла пуховку, прошлась по шее и груди, чуть-чуть по носу. Поглядела в трельяж - чего-то недостает. Модного банта на шее? Нет, она не девчонка.
        Она взяла купленную недавно вещицу - дорогую золотую подвеску, продолговатую, с рубинами и гелиотропами, с россыпью мелких бриллиантов. Подвеска была с хитростью - если нажать сбоку на кнопку, нижняя часть отделялась и оказывалась крошечной готовальней с набором миниатюрных инструментов для поправки красоты - ножинками и щипчиками. Очень удобно при выезде в свет… и, пожалуй, достаточно красиво, чтобы прямо сейчас приколоть к плечу…
        В трельяже отражалась красавица - а кто не красавица под пудрой и при свечах? Княгиня приказала себе держаться бодро и вышла в гостиную.
        Одновременно вошли Петруша и Громов. Оба держались плечом к плечу, глядя прямо перед собой и словно бы друг дружку не замечая, оба были настолько серьезны, что княгиня забеспокоилась. Громов поклонился, сынок-баламут - нет.
        - Матушка, - сказал он. - Едем к госпоже Егуновой!
        - С чего вдруг? Сперва пообедаем. Сейчас кушанье поспеет.
        - Я хочу видеть Катеньку. И Громов также хочет.
        - Рано еще на нее глядеть, - возразила княгиня. - Дура дурой. Но говорить учится. Авдотью матушкой зовет и в куклы с ней играет.
        - Ваше сиятельство, нам действительно очень нужно увидеть эту особу, - сказал Громов. - Мы подозреваем, что госпожа Егунова жестоко обманута, и Катенька - вовсе не Катенька, а какая-то авантюристка.
        - Да и не только мы подозреваем! - подтвердил князь. - А люди, в чьем доме она всю осень жила.
        - С чего вдруг? - видя, что сынок, склонный к бурным чувствам, удивительно угрюм, княгиня забеспокоилась.
        - Есть основания, ваше сиятельство. Мы хотим убедиться, что эта Катенька и та особа, которая с нами обоими очень бойко беседовала по-французски, - одно и то же лицо.
        - О Господи! Как это могло быть?
        - Мы в доме Фишера, где фехтовальный зал, случайно свели знакомство с девицей. Она не русская, ваше сиятельство, и хорошо воспитана. А потом… потом нам стало известно, что именно в доме Фишера нашли пропавшую дочку госпожи Егуновой… нам только надобно ее увидеть, ваше сиятельство!
        И Громов, довольный, что так ловко и почти правдиво изложил ход событий, улыбнулся.
        - Знала же я, что эту дуру вокруг пальца обведут! - воскликнула княгиня. - Я еду с вами. Без меня вас к девице и близко не подпустят. Но надобно условиться. Вы увидите ее, и если она - ваша приятельница, дайте мне знак. Знак, Петрушка! И только! Далее я возьмусь за дело сама.
        - Как будет угодно вашему сиятельству, - сказал Громов с видом полной покорности.
        Когда нужно, он умел напускать на себя удивительное благообразие.
        Собиралась княгиня недолго - к подруге можно ехать и в домашнем платье. В экипаж она взяла сына и Громова, а сани, на которых они приехали, покатили следом. Это были замечательные сани молодого князя - княгиня сама их выбирала, подарила сыну отличного упряжного серого мерина по кличке Персей. Когда князь Темрюков-Черкасский выезжал на Невский в этих санках, все прохожие оборачивались.
        Княгиня и не заметила, что составился целый поезд: за ее экипажем катили санки, а за санками - совсем простой возок с крошечными окошечками; в таких хорошо ехать за тридевять земель простому человеку, а на Невском он имеет жалкий вид.
        В доме госпожи Егуновой княгиню встретили отменно, и тут же явилась Василиса. Сопровождая ее сиятельство к госпоже, она успела нашептать: зловредная Наташка сидит у себя в комнате, носу не кажет и явно что-то замышляет.
        - Бог с ней, - беззаботно сказала княгиня.
        Госпожа Егунова, узнав, что прибыли два молодых человека, сама вышла навстречу.
        - Лизанька, я, право, не знаю… не повредит ли Катеньке новое знакомство?..
        - Как оно ей может повредить?
        - Чужие люди, а дитятко уже натерпелось от чужих. Давай не станем с этим знакомством спешить! Петрушенька, ей-богу, не надо! - взмолилась Авдотья Тимофеевна. - Потом, через недельку-другую, она ума наберется, с ней можно будет и потолковать…
        - Но мне-то ты на нее взглянуть позволишь? - спросила княгиня.
        - Пойдем, Лизанька. А ты, Петруша, с товарищем своим ступай в малую гостиную, я прикажу вам угощенье подать.
        Княгиня сделала преображенцам знак: ждите, авось уговорю! Они все так же, плечом к плечу, пошли в гостиную, а княгиня вместе с подругой - в покои Авдотьи Тимофеевны, куда чужим ходу не было.
        Молча вошли они, молча уселись в соседние кресла и, глядя в разные стороны, стали ждать. Ночной поединок стал основательной трещиной в их дружбе, и хотя князь просил прощения, а Громов отвечал, что зла не держит, осталось напряжение: оба помнили слово «подлипала».
        Маленькая обтянутая ткаными обоями дверца в углу, которой обыкновенно пользовалась прислуга, приоткрылась. Наташа, показавшись, поманила гвардейцев. Первым пошел князь - он был знаком с девушкой, хотя совершенно не обращал на нее внимания. Вторым - Громов.
        Парадные помещения в доме госпожи Егуновой опоясывались узкими коридорами, чтобы слугам было удобно выполнять обязанности, не путаясь у господ под ногами. Наташа эти коридоры знала и быстро провела преображенцев к витой лестнице, затем указала им другую дверцу.
        - Сейчас я приоткрою, а вы глядите, - сказала она.
        В щель шириной с вершок уставились три пары глаз, причем встать ради этого пришлось чуть ли не в обнимку.
        Новоявленная дочка госпожи Егуновой стояла на небольшом возвышении, растопырив руки, в наскоро сметанном богатом платье. Модистка-француженка распоряжалась девками-швеями. Авдотья Тимофеевна, не зная, как еще проявить свою любовь, приказала нашить дочке платьев - таких, что хоть на придворный бал.
        - Она? - спросила Наташа.
        - Она.
        - Ну как? Рискнем?
        - Иного выхода нет, - прошептал князь. - Громов, не показывайся. Мне старая дура все простит…
        Предполагая, что могут возникнуть трудности, преображенцы взяли с собой пистолеты. Наташа вышла первая, и на нее никто не обратил внимания - модистка ее знала, девки также. Она обошла комнату, словно бы что-то ища, и вышла. Еще некоторое время девки накладывали на платье ленты, прикалывали их по приказу модистки булавками, собирали ткань в складки на разные лады. Одна, самая веселая, при этом пела и приплясывала, чтобы развлечь дурочку. Дурочка поневоле улыбалась.
        И тут дверца отворилась, в комнату шагнул князь и выстрелил в потолок.
        Девки с визгом бросились прочь, модистка - за ними. Мнимая Катенька соскочила со своего пьедестала, но дорогу ей заступила Наташа.
        - Туда, живо! - сказала она по-французски. - Если вы закричите - я тут же иду к княгине Черкасской и рассказываю правду о ваших способностях!
        Эрика замотала головой и засмеялась. Она бы и ручки-ножки показала в надежде, что удастся обмануть своей дуростью незнакомую девицу. Не тут-то было.
        - Ее сиятельство - не госпожа Егунова! Когда княгиня узнает, как вы пытались погубить ее сына, пощады не ждите! Ступайте! Или вас ножом подгонять?
        Нож у Наташи был - очень похожий на тот немецкий охотничий, который дал Эрике с собой дядюшка фон Гаккельн. И по ее лицу было ясно - убить не убьет, но кровь пустит без рассуждений.
        Эрика закричала, но тут же у нее во рту оказался комок лент, хорошо еще что без булавок. И крепкие руки втащили ее в дверцу.
        Все это занято не более полуминуты.
        - За мной, господа, - сказала Наташа.
        Они выскочили из боковых дверей во двор егуновского особняка. Эрика отбивалась, Громов без лишних церемоний перекинул ее через плечо и побежал, князь и Наташа - следом. Возок ждал на улице, туда все четверо кое-как поместились, и кучер хлестнул лошадь.
        - Ох, замерзнем! - весело сказал князь. - Мадемуазель, придите в мои объятия!
        - До казарм недалеко, - строптиво ответила Наташа. - Замерзнуть не успеем!
        - Не было бы погони, - озабоченно заметил Громов. - Наталья Николаевна, придержите ей ноги.
        - Погони не будет, - сказал князь. - Матушка моя умна, сообразит, что к чему, и со старой дурой управится. Другое дело - не хватил бы Егунову родимчик.
        - Ее хватит родимчик, когда она узнает, кого ей подсунули вместо Кати, - Наташа была неумолима.
        Чтобы не мыкаться по переулкам и не тратить зря время, кучер прогнал возок чуть ли не вдоль всей Миллионной и повернул лишь у Летнего сада. Там ездоки уже ощутили холод и, смеясь, прижались друг к дружке. На поворотах возок заносило, общее объятие делалось крепче, смех звучал все громче. Похищение было удачным, удача - это радость, а князь все бы отдал, лишь бы Саня Громов по-прежнему был с ним доброжелателен и весел.
        Возок вкатил на территорию Преображенских казарм и поворотил на нужную улицу - улицы тут назывались по порядковым номерам рот, и требовалась пятая. Возле собственного дома поручика Темрюкова-Черкасского возок встал.
        - Скорее, скорее, господа! - закричал князь, и Эрику, вытащив, на руках внесли в теплые сени. Там лишь ее освободили от кляпа.
        Вид у нее был прежалкий - куски платья, державшиеся на булавках, расползлись, ленты волочились, она стояла в нижних юбках и в шнурованье, затянутом не слишком туго, волосы растрепались. Лица князя и Громова ничего хорошего не сулили.
        - Проходите, сударыня, - холодно сказал Громов. - Не бойтесь.
        - Пока вам бояться нечего, - добавила Наташа.
        Эрика вошла и увидела сидящую за столом Анетту. Рядом с Анеттой был пожилой мужчина крепкого сложения, без парика, почти совершенно плешивый, а у печи стоял арап - высокий и статный, в богатом кафтане, но с темным лицом и руками. На нем также не было парика, а черные волосы, коротко остриженные, мелко вились.
        Эрика невольно усмехнулась - что-то этакое она подозревала. Особа, что каждый день по часу молится, явно имеет загадочное прошлое, и вот оно, это прошлое - плечистый арап в расцвете сил. Так что с чернокожим ребенком все понятно.
        - Как вам это удалось? - спросил арап.
        - И не спрашивай, капитан, - ответила Наташа. - Когда-нибудь я напишу отменные мемуары.
        - Садитесь, фрейлен фон Лейнарт, - по-немецки сказал Арист.
        Эрика не удивилась - ясно же, что Анетта все рассказала об их знакомстве, после чего несложно было отыскать фон Герлаха и брата Карла-Ульриха. Анетта предала ее, а ведь она искренне хотела помочь этой хитрой и распутной девке. Связаться с чернокожим - какой ужас…
        - Благодарю, - холодно ответила Эрика и села.
        Громов сел в отдалении, а князь пошел к печке - греться.
        Наташа в ее темном, невнятного цвета, закрытом платье замерзла менее всех. Она подтянула табурет и уселась рядом с Аристом.
        - Начинай, Петрович, - по-русски сказала она фехтмейстеру. - Ты тут старший, тебе и карты в руки.
        - Фрейлен фон Лейнарт, мы бы очень хотели знать, для чего вы стравили двух офицеров Преображенского полка и заставили их драться, - скучным голосом и явно без большой надежды на ответ произнес Арист.
        Эрика и не ответила - хотя разум подсказывал, что лучше эту компанию не злить.
        - У женщин случаются всплески злобы, но вы это преступление задумали давно. Я не знаю, когда вы начали назначать этим господам свидания, но когда мы заметили ваши встречи на лестнице, вы уже порядком вскружили голову князю, - продолжал Арист.
        - На том ассо вообще было прелестное зрелище, - добавила Наташа по-французски. - Все зрители смотрят на схватки, а один, пришедший позже других, то и дело глядит на часы.
        - Да, как раз тогда мы решили разобраться, что за купидон поселился у нас на лестницах. Нам дела не было до странного семейства господина Нечаева, он снял квартиру, он заплатил господину Фишеру - остальное нас не касается. Единственное, что было сделано, - заперли дверь, по которой из квартиры можно попасть на парадную лестницу. И вообразите, сударыня, как мы удивились, обнаружив, что дверь открыта… - Арист улыбнулся. - Чтобы убедиться в своих подозрениях, мы в ночь после ассо отправились в разведку и поняли, что вы морочите голову его сиятельству.
        Эрика молчала - не отвечать же, в самом деле, этим людям, хоть и говорящим по-французски и по-немецки, однако стоящим по своему положению куда ниже, чем она.
        - Мы не стали бы докапываться до правды, если бы Нечаев не рассказал, что в квартире содержится девица, не умеющая толком назвать своего имени, с разумом годовалого младенца, - сказал арап. - Нетрудно было сообразить, что дурочка и интриганка - одно и то же лицо. Но Нечаев - добрый наш приятель, и нам очень не понравилось, что тут морочат голову не только его сиятельству, а человеку, который для нас свой. Тогда мы стали следить за вами и успели вовремя вмешаться. Перст Господень, сударыня… После поединка мы хотели подняться наверх и во всем разобраться, но полиция нас опередила, если только это была полиция.
        - После того, как вас увезли к госпоже Егуновой, госпожа Порошина, - Арист взглядом указал на понурую Анетту, - рассказала нам о вашем совместном житье.
        Эрика посмотрела на Анетту именно так, как госпоже следует глядеть на провинившуюся служанку, - с гневом и презрением.
        - Ого, какой огненный взор! - воскликнул Арист.
        - Я не сказала ничего лишнего, сударыня, - произнесла Анетта с достоинством, - но и лгать не стала. Вы же знаете, я ненавижу ложь, хотя ради вас…
        - А вы бы уж молчали, сударыня, - огрызнулась Эрика. - Ваша хваленая добродетель - вот она!
        Эрика ткнула пальцем в арапа.
        - Вот она и заговорила, - отрешенно сказал Громов.
        - Вы имеете в виду дитя госпожи Порошиной? - спросил Арист. - Обижаться на вас грешно…
        - И смешно, - добавил арап. - Более умные люди, чем эта особа, были бы обмануты. Но правда явилась на свет - хотя это была не совсем удобная правда, и она стоила многих слез.
        - Давайте скажем прямо! - воскликнула Анетта. - С меня хватит вранья! И с меня хватит предательства!..
        - Сказать? - спросил арап.
        Анетта посмотрела на него, на Эрику, закрыла лицо руками и быстро вышла из комнаты.
        - Если вы, сударыня, посмеете хоть в чем-то упрекнуть госпожу Порошину, я с вами долго церемониться не стану, - сказал Арист, - а попросту отлуплю учебной рапирой. Неделю сидеть не сможете.
        Это так прозвучало, что Эрика поверила.
        - Но я ее не предавала! - испуганно выкрикнула она. - Я никому о ней не рассказывала!..
        - Ее другая женщина предала, родная матушка, - сказал арап. - Слава Богу, что мы встретились, это перст Господень. И Бог послал мне все сразу - и дитя, и способ его спасти…
        - Дитя? - Эрика все еще не понимала.
        - Ему было шестнадцать лет, и он, дурья башка, влюбился, - вмешался Арист. - Слышите, ваше сиятельство? Для таких дурацких страстей голова не требуется. А ей было девятнадцать, она была замужем и муж ей уже наскучил. Дамы шептались о том, что чернокожие мужчины оснащены лучше и страсть у них горячее, она этих бредней наслушалась. И немудрено поверить - при дворе столько арапов, берут их за статность и ловкость, разве что клички дают собачьи, хотя почти все они крещены в православии. Наш капитан имя-то имел христианское, а звался тогда Замор. Он служил при дворе, при особе ее покойного величества. А дама бывала на всех придворных балах, государыня ее из своих покоев под венец провожала. И диво, что подарила той особе приметный букет на пояс, с агатовым мотыльком. Вот эта парочка и сошлась. По молодости и глупости они допустили, чтобы дама оказалась с плодом. Но дитя родилось белокожим, и дама успокоилась. Она не знала, что во втором поколении черная кожа может появиться… Это в Англии знают, во Франции - там, где люди постоянно уезжают в колонии, живут за морем по нескольку лет и возвращаются с
детишками от черных женщин.
        Эрика слушала, в ужасе глядя на арапа: так это что же, родной отец Анетты?
        - Теперь вы поняли, сударыня, в каком положении оказалась моя дочь? - спросил арап. - Она знала, что невиновна в измене, а родная матушка хотела отдать ее дитя в воспитательный дом на верную погибель, отлично понимая, что это дитя - ее собственная плоть и кровь… а ведь можно было найти выход из положения!.. Но она спасала свою безупречную репутацию! Родную дочь - в жертву репутации - вот этого я никогда не пойму! Слава Богу, что все это разъяснилось!
        - Успокойся, капитан, не кипятись, - сказал ему Арист. - Ты все объяснил. И выход из положения найден - нужно только дождаться письма из Ярославля.
        - Если мы его дождемся.
        - Ну… - Арист развел руками.
        Эрика поняла - они написали письмо Анеттиному супругу, сообщили всю правду о блудливой теще, и от этого зависят счастье и судьба Анетты.
        - Вернемся к нашему делу, - напомнил из угла Громов.
        - Да, сударь. Итак, чего мы хотим? Мы хотим понять, что совершил Нечаев. Отчего его и двух несчастных женщин повезли в Петропавловскую крепость.
        - Куда? - спросила Эрика.
        - В Петропавловской крепости расположены казематы для государственных преступников, сударыня. Я сам поехал следом за возками, в которых туда доставили Нечаева и женщин. Петропавловскую крепость ни с чем не перепутаешь… Капитан остался дома на случай, если эти господа вернутся, чтобы произвести обыск. Так оно и было, он поднялся наверх и подслушал разговор. Искали бумаги, письма, записки на французском языке, поминали словечко «шифр». И еще поминали господина Шешковского - боюсь, что не всуе…
        - Кто такой господин Шешковский?
        Эрике не отвечали долго. Арист опустил голову, капитан Спавенто отвернулся, Наташа насупилась, а гвардейцы разом вздохнули.
        - Как бы вам объяснить, что такое Тайная экспедиция? - пробормотал Арист.
        - Для человека нет ничего хуже, чем попасть в Тайную экспедицию к Шешковскому, - кратко растолковал Громов. - И я понимаю тревогу друзей наших…
        - Он не мог совершить ничего плохого, - сказала Наташа. - Он безобиден, как дитя, он даже в ассо не смог проявить жестокость…
        - Наташенька, это дитя имеет репутацию авантюриста. Оно похитило курляндскую девицу и очень ловко довезло до столицы, а в столице весьма удачно спрятало, - напомнил Арист.
        - И это все, на что он способен! Он не злоумышленник, не враг Отечества! Он просто, просто… он не для того создан!..
        - Он по дурости мог вляпаться в скверную историю, - по-русски сказал капитан Спавенто. - Да, он отменный фехтовальщик, он приятный кавалер, но это ума не заменит!
        - Я должна ему помочь, - объявила Наташа. - Знать, что он сейчас в Петропавловке, что страдает безвинно, - невыносимо!
        - Это ассо тебе на пользу не пошло, - такой вывод сделал капитан Спавенто. - И я боюсь, что мы ничем не поможем Нечаеву.
        - Я собрала нас всех, чтобы найти способ ему помочь! - строптиво ответила Наташа. - Прежде всего мы должны знать правду. Анюта рассказала все, что знала, но она его побаивалась и старалась держаться от него подальше. Хотя я не понимаю - как можно бояться Нечаева?
        - А как ей следовало относиться к человеку, который затеял интригу с похищением девицы? - спросил Арист. - Не все же такие отчаянные как ты, матушка. Я даже вообразить боюсь, что такое должно выкарабкаться на землю из преисподней, чтобы ты испугалась. Вся в батюшку, царствие ему небесное…
        Тихонько вошла Анетта. По лицу видно было - плакала. Капитан Спавенто тут же оказался рядом, достал из кармана чистый платок и вытер ей глаза и нос.
        - Вот оно и выкарабкалось. Называется - Степан Иванович Шешковский. Но, Господи Боже мой, что мог натворить этот дурак? Что? Шешковскому нет дела до похищенных девиц! - воскликнула Наташа. - И госпожа Егунова - не та особа, чтобы из-за ее дочки сажать в каземат Петропавловки! Давайте подумаем хорошенько! Что он мог натворить? С кем связался? Анюточка, друг мой, неужто ты ничего не можешь вспомнить?
        - Я очень мало с ним видалась, я все время старалась проводить в маленькой комнатке, где мы спали с… с Катенькой… - неуверенно сказала Анетта.
        - С фрейлен фон Лейнарт, - поправил Арист. - А она с ним ладила?
        - Да, он очень заботился о Катеньке, пряниками ее дарил, хвалил, звал обезьянкой…
        Эрика не поняла, что произошло, - только что Анетта говорила по-русски проникновенно, указывая на нее рукой, и вдруг все расхохотались. Князь - тот в неуемный восторг пришел и повторял, заикаясь «обезьянка, обезьянка», и даже Наташа невольно развеселилась.
        - Кыш, кыш! - закричал на молодежь Арист. - Уймитесь, господа! Не то всех отсюда выпровожу!
        - А давай и впрямь их выставим. Может, наша гостья без них охотнее говорить станет, - додумался капитан Спавенто. - Ваше сиятельство, соблаговолите забрать всех в другую комнату, а мы, два старых чудака, останемся тут с фрейлен фон Лейнарт.
        - Господин капитан прав, - согласился Громов. - При нас она говорить не станет.
        Князь увел Громова, Наташу и Анетту в свою спальню.
        - Дай Бог, чтобы эта интриганка хоть что-то смогла объяснить, - сказала Наташа. - Тогда будет ясно, что мы можем предпринять.
        - Вам так дорог этот неудачник? - спросил Громов.
        - Отчего вы зовете его неудачником?
        - Оттого, что у него на лбу написано: за что ни возьмется, ни в чем проку нет.
        - Но он отменный фехтовальщик!
        - Ну, разве что на старости лет станет хорошим фехтмейстером, - пренебрежительно заметил князь, для которого единственным достойным мужчины занятием представлялась служба в гвардии.
        - Мой покойный отец был фехтмейстером, - вскинув голову, гордо сказала Наташа. - Но здесь своих мастеров не ценят, ему вместе с Иваном Петровичем пришлось уехать в Англию, там никто не спрашивает, какого рода-племени хороший учитель фехтования. Потом к ним и Павел Васильевич отправился… а мы с матушкой остались тут…
        - Павлом Васильевичем вы зовете капитана Спавенто? - догадался Громов.
        - Да, он же из крещеных арапов, иначе на службу во дворец бы не взяли. Они все трое меня учили фехтовать - батюшка, Петрович и Замор, то есть капитан… он тогда еще не звался капитаном…
        - Вы с детства этому учились? - спросил князь.
        - С семи лет и до двенадцати. Потом они уехали в Лондон, а мы с матушкой остались. Матушка заболела, много денег уходило на лечение, потом нас обокрали, а матушка померла, царствие ей небесное. Все это за полгода сделалось. И госпожа Егунова взяла меня в дом. Кто-то ей рассказал, что мне впору с голода помирать. Там я и жила, там обо мне заботились, а я решила, что подрасту - и пойду жить в девичью обитель. Быть такой, как обычные девицы, мне не хотелось, скучно это - быть девицей, вот Анетта подтвердит. От батюшки - ни одного письма, мы уж потом выяснили, что письма пропали. А потом приехал Петрович и отыскал меня. Он все про батюшку рассказал, про то, как его ночью на улице подлец заколол. А батюшка был такой фехтовальщик, что господину Фишеру до него далеко. Он ведь тоже у Фревиля учился.
        - Шильдер? - вдруг спросил князь.
        - Шильдер, ваше сиятельство.
        - Мне покойный батюшка про него говорил, их Фревиль в пару ставил. Эх, стоило из России уезжать…
        - Стоило, - строго сказала Наташа. - Здесь одни французы в цене. И я отсюда уеду с Петровичем и с капитаном Спавенто, мы уж сговорились. Только из-за Авдотьи Тимофеевны еще терпела, не могла ее бросить, тайком от нее с Петровичем встречалась и в зал ранним утром приезжала. А теперь все открылось - и я к ней уж не вернусь. Такая я ей не нужна. Она хотела бедной сиротке благодетельствовать - а что ж за беззащитная сиротка, когда она в ассо бьется?
        - В Англию? - догадался Громов.
        - Да. Я хочу отомстить за отца. Он убит бесчестно, и я не буду знать покоя, пока не расправлюсь с его убийцей. Убийца - аглицкий лорд, беспутный и жестокий, у них такие водятся. И когда он бился с моим отцом, на нем была кольчуга. Отец нанес ему удар, который должен был уложить его на месяц в постель, но он устоял на ногах и нанес ответный удар - смертельный. Петрович опоздал. Когда он прибежал, батюшка уж умирал и всего несколько слов успел сказать.
        Князь смотрел на Наташу, разинув рот. Такой истории и такого крутого нрава он от девицы в темном сиротском платье не ожидал. И он видел ее в ассо с Нечаевым - было на что поглядеть!
        Громов же смотрел уважительно. Да, пожалуй, не только уважение было в его внимательном взгляде.
        - Мы все рассчитали - я имею теперь и опыт, и репутацию отменной фехтовальщицы, для того и было придумано ассо с Нечаевым. В зале ведь и англичане были, истинные знатоки, а они - любители письма писать. Мы и рекомендательными письмами к хозяевам залов запасемся. В Лондоне я буду драться в ассо и тем подманю его, - продолжала Наташа. - Ему покажется забавным выйти против женщины и клинком расписать ей грудь, он такое однажды уже проделал.
        - Но отчего вы, а не Арист, не капитан Спавенто?
        - Оттого, что они - фехтмейстеры, учителя фехтования, и имеют право биться только с себе подобными - с учителями. Их в Лондоне уже знают и не допустят, чтобы они выступили в ассо. А я - авантюристка, ни в какой учительской гильдии не состояла. Я могу с ним биться, и если одолею - меня после ассо никто пальцем не тронет. У них там особое понятие о чести, и мы этим воспользуемся. К тому же, если он выйдет против меня в ассо, на нем не будет кольчуги…
        - А потом? - неуверенно спросил Громов.
        - Потом - не знаю. Может быть, там и останусь. Там фехтовальщикам - почет, там давно уже составилось общество магистров фехтования, и у них есть правила. Там знатные дамы берут уроки. Вон, года полтора назад герцогиня Фоксон билась с нашей княгиней Дашковой за несогласие в вопросах политических и ранила княгиню в плечо. А ведь госпожа Дашкова для дамы неплохо шпагой владеет.
        - Но если и господин Арист, и капитан Спавенто уедут, то в столице более не будет Академии Фортуны?
        - Не будет, - согласилась Наташа. - Не нужна ей наша Академия. Разве что картежные академии нужны. А мы поищем места, где наше мастерство в цене.
        Тут вошел капитан Спавенто.
        - Плохо дело, Наташа, - сказал он. - Похоже, нам твоего Нечаева из казематки не вытащить. Фрейлен фон Лейнарт не могла вспомнить ничего, что можно обратить к его пользе.
        - Она не хотела! - закричала Наташа. - Зачем ей выручать Нечаева? Она так зла на нас на всех, что даже коли знает, чем ему помочь, будет молчать.
        - Наташа!..
        Но мадемуазель Фортуна, оттолкнув капитана Спавенто, выскочила из князевой спальни.
        - Ах, она все испортит! - воскликнула Наташа и побежала следом. Мужчины остались одни.
        - Ваше счастье, господа, что она из ревности взялась следить за курляндкой и нас на это подбила, - сказал капитан Спавенто.
        Князь покосился на Громова, Громов опять придал физиономии каменный вид.
        - Пойдем, господа, - предложил арап-фехтмейстер. - Военный совет продолжается. Наташенька вся в отца - она не угомонится, пока своего не добьется.
        - Да, девица отчаянная, - согласился Громов. - Неужто она так влюбилась в этого Нечаева?
        - Не думаю, что наша красавица способна сейчас влюбиться. То ли переросла тот возраст, когда сие случается с девицами, то ли не доросла до лет, когда сие случается с дамами, - подумав, определил капитан Спавенто. - Я полагаю, Нечаев просто для нее свой.
        - Что значит свой? - полюбопытствовал князь.
        - Как для вас, ваше сиятельство, все преображенцы свои. Своего ведь в беде не бросишь. А Нечаев - тоже мастер клинка, тоже клинком кормится, если не затевает какой ерунды… и бились они на равных, а это много значит…
        Князь внимательно смотрел на Громова - и увидел, что товарищ выдохнул, словно бы с немалым облегчением. Самому ему Наташа не казалась соблазнительной красавицей, но то, что другу она понравилась, князя радовало: сколько ж можно обходиться без любовницы? Хотя с такой любовницей не соскучишься - одно то, как она примчалась в казармы Преображенского полка уговаривать поручика Темрюкова-Черкасского и подпоручика Громова похитить мнимую Катеньку, чего стоило!
        - Идем, - сказал Громов, - пока наши красавицы друг дружке в волосья не вцепились. С них станется.
        Глава 26
        В гости к Шешковскому
        Эрика, успокоившись, поняла, что ссориться с господином Аристом не следует. Он не просто старший, а старший, способный принимать жестокие решения. К тому же он знает, где искать брата Карла-Ульриха и преспокойно сдаст ему беглую сестрицу. А брат возьмет отпуск и повезет ее домой после чуть ли не полугодовой отлучки. То-то шуму будет в Курляндии!
        - Мне жаль господина Нечаева, - сказала она, - но я знаю о нем очень мало. Знаю, что он ссорился с Воротынским из-за денег, знаю, что у Воротынского есть какая-то родственница возле Гостиного двора, к которой он ходил. Не поможет ли хоть это?
        - А как ее звали? - спросил Арист.
        - Звали ее Екатериной, лет ей, мне кажется, как и ему. Лучше спросить госпожу Порошину, я ведь по-русски не понимаю, это она мне переводила. Поверьте, я очень хочу ему помочь…
        Тут в дверях появилась Наташа. Услышав эти слова, она оскалилась. Эрика же, видя, что ей не верят, стала сердиться. И их действительно пришлось разводить по углам. Разбирательство зашло в тупик.
        - Остается последнее средство, - сказал Громов. - Ваше сиятельство, нам придется идти к поручику Шешковскому. Он хоть скажет, в чем Нечаева обвиняют.
        - Тьфу ты… - только и мог ответить князь. Но желание помириться было чересчур велико, и он кивнул: да, коли так - пойдем.
        Арист и капитан Спавенто не поняли было, о чем речь, преображенцы объяснили: к ним в полк зачислен офицер, с которым все здороваются сквозь зубы, и, с одной стороны, Ивана Шешковского можно только пожалеть - подсунул же ему черт такого батюшку, а с другой - никто не может пересилить себя настолько, чтобы с ним сдружиться. А сам он, статочно, будет рад помочь однополчанам.
        - Господи, неужто это возможно? - спросила Наташа. - Господа, ради всего святого, идите к этому человеку, а я за вас молиться буду!
        - Ты, матушка, последнюю совесть потеряла, - сказал ей Арист. - Как ты можешь заставлять этих господ?..
        - Да разве я заставляю?! - она все же смутилась и опустила взгляд.
        - Я сейчас же иду к нему, он должен быть поблизости, - и Громов повернулся к двери.
        - Я пойду! - воскликнул князь. - Для этого дела мой титул требуется! Князю Темрюкову-Черкасскому он не откажет! Или… или пойдем вместе?..
        Громов посмотрел на товарища искоса. Он понимал - князь хочет загладить провинность, а оба они должны отплатить добром за добро и помочь фехтмейстерам, которые спасли их от немалой беды. Долг князя, сдается, был больше…
        - Ин ладно, пойдем вместе.
        Поручик Шешковский был удивлен и визитом, и просьбой. Никто в полку не обращался к нему до сих пор по такому поводу. Но, как Громов и полагал, поручик был человек порядочный и добрый. Он обещал задать вопрос своему страшноватому батюшке - и батюшка, зная его положение в полку, скорее всего, ответил бы охотно, чтобы наладилось наконец приятельство между сыном и прочими гвардейцами. На это и у Громова, и у Ивана Шешковского была вся надежда, но вслух они об этом ни слова не сказали.
        Ответ прибыл через два дня. Все это время Эрика жила в доме князя, а стерегли ее денщики. Фехтмейстеры и Наташа с Анеттой вернулись в дом Фишера, откуда Анетта отправила Эрике платья и все необходимое.
        Наконец поручик Шешковский прислал человека за Громовым, сообразив, что в этом дружеском дуэте он хоть по званию младший, но по прочим соображениям старший. Но князь, разумеется, увязался за товарищем. Он был готов и пить с Шешковским, и даже ехать с ним к веселым девицам, лишь бы Громов перестал выдерживать расстояние и забыл о гнусном слове «подлипала».
        - Это дело нешуточное, господа, - сказал поручик Шешковский. - Ваш приятель обвиняется в сношениях с французским агентом, за которым уж года три по всей столице охота идет. И при посредстве вашего приятеля и некого Фомина из Коллегии иностранных дел сей агент снова делает подкопы под Коллегию иностранных дел. Он может метить очень высоко - едва ли не в самого господина Панина…
        - Но что общего между Нечаевым и его сиятельством? - спросил крайне удивленный Громов.
        - Вот до этого и хотят дознаться… - поручик Шешковский повесил голову, всем видом показывая: не задавайте, господа, глупых вопросов…
        Да гвардейцы их и не задавали - и так известны способы, какими в Тайной канцелярии добиваются признаний.
        - Его уже допрашивали? - спросил князь.
        - Да. Отпирается. Признаваться не желает - да кто ж желает? - поручик Шешковский вздохнул, эта тема ему была неприятна.
        - Мы безмерно благодарны вам, сударь, - сказал Громов, - и вы также можете на нас рассчитывать.
        - Благодарю. Это дело о шпионах увязано каким-то образом с похищением богатой наследницы, которое совершил Нечаев. Для чего она французским агентам - неведомо, но какая-то связь есть. По крайней мере, пока так считают, - поручик Шешковский очень желал услужить однополчанам, и они это видели. - Дело серьезное, в него замешан французский «королевский секрет», и коли удастся доказать, что вашего приятеля завербовали, это кончится для него очень плохо.
        - Что бы вы посоветовали? - спросил Громов.
        - Искать знатных покровителей, - сразу ответил поручик Шешковский. - Искать таких, кто мог бы замолвить словечко самой государыне, а она прикажет батюшке быть подобрее.
        - Я тотчас же скачу к матушке! - закричал князь. - Громов, отправляйся ко мне, жди меня!
        Это было разумно - Громов послушался.
        В доме князя он обнаружил Наташу, Анетту и фехтмейстеров, которые приехали узнать новости. Анетта пыталась беседовать с Эрикой, но та была сердита на весь белый свет. Наконец приехал князь.
        По его огорченной физиономии сразу можно было прочитать: княгиня Темрюкова-Черкасская наотрез отказалась говорить с государыней о деле, в которое замешан Денис Фомин.
        - Он погиб, и мы уж ничем не поможем, - сказал Арист. - Обвинение чересчур серьезно.
        - Я пойду к Шешковскому, - решила Наташа. - Сперва к поручику, потом вместе с ним - к его батюшке. Я буду просить, умолять…
        - Я тебя не пущу. Я дал Шильдеру слово, что позабочусь о тебе. Поняла, матушка? - спросил Арист. - Или ты плохо меня знаешь? Не дури. Шешковскому нужен виновный. Случайно это оказался Нечаев. И довольно ли мы знаем его, чтобы сказать: нет, он ни с какими французами не якшается?
        - Но я знаю, я просто знаю, что он ни в чем не виновен, - закричала Наташа. - Как он может быть виновен? В нем же хитрости - ни на грош! Разве что финт блестяще проведет, и из него вместе левой кварты - укол терцией… Это все, на что он способен! Господин Громов, ваше сиятельство! Отведите меня к поручику! Надобно все средства испробовать!
        Анетта подошла к ней, обняла ее и стала тихонько успокаивать: нельзя же врываться к поручику с воплями, нужно прийти кротко, с упованием на Богородицу и просить тихо, смиренно…
        Глядя на эту пару, Эрика рассмеялась. Ей не нужен был переводчик, чтобы понять страстную решимость Наташи и уговоры Анетты.
        - Вам весело, сударыня? - спросила Наташа.
        - Изрядно, сударыня. Как приятно рваться в бой, зная, что добрые люди тебя удержат и никуда не пустят, - сказала Эрика.
        Ей было приятно уязвить Наташу, которая подбила фехтмейстеров выследить тайные свидания на лестнице и погубила такой изумительный план отмщения. Но не только это - Эрике не хотелось, чтобы Наташа что-то сделала для Мишки Нечаева. Ибо она не имела к этому человеку никакого отношения - разве что билась с ним в ассо. Она не путешествовала с ним, не слышала от него ласковых слов, не целовала его в щеку и не обнимала, не жила с ним рядом, не принимала из его рук лакомств - она не могла считать его своим!
        А Эрика могла - Мишка принадлежал ей в ту ночь, когда она сидела у него на коленях и слушала непонятную жалобную речь, а его волосы щекотали ей шею и грудь, волосы изумительного цвета, почти белые, даже с серебряным блеском… и если бы он вздумал ее целовать тогда, она бы, обиженная на весь белый свет, ответила на его поцелуи! А целоваться с этой воякой, с этим гренадером в юбке, он бы в здравом уме и твердой памяти не стал!
        - Как приятно говорить пакости, зная, что за это не накажут! - парировала Наташа. - Если вам известен способ помочь Нечаеву без визита к Шешковскому - скажите, сделайте милость, сударыня!
        - Сцепились прелестницы, - по-русски сказал Арист. - Покойника делят…
        - Если бы вы хотели пойти к Шешковскому просить за Нечаева, то сделали бы это без криков и театральных выходок, сударыня, а просто оделись бы и пошли, - ответила Эрика. - Кто кричит - ничего не делает.
        - Брехливая собака лает, да не кусает, - по-русски изложил ее мысль Арист. Капитан Спавенто засмеялся.
        - Анюточка, - сказал он дочери, - нужно увести отсюда Наташу. Утешь ее как-нибудь. Мало того, что мы потеряли Нечаева, так еще и эта мерзавка над нашей Натальей куражится…
        - Нет, батюшка! - воскликнула Анетта. - Она не мерзавка! В ней очень много доброты! Она от смерти меня спасла, она все это время была мне преданной подругой! Не надо оскорблять Като, право, не надо!
        - Она такая же Като, как ты - Семирамида Вавилонская. В самом деле, поедем отсюда прочь, - решил Арист. - Дело безнадежное. А если девицы подерутся - будет нам морока их разнимать…
        - Я готова сделать все, что потребуется, чтобы ему помочь! А вы способны лишь ехидничать, сударыня, - заявила Наташа. - Притворяться, ссорить людей и говорить всем гадости - вот вся радость вашей жизни. Только на это вы способны!
        Эрика долго смотрела на нее.
        Объяснять, что ради своей любви она убежала из дому, рисковала и репутацией, и, статочно, жизнью, терпела неведомо чье общество, рыдала о женихе, с которым даже не смогла проститься, - она не могла, это было выше ее сил. Да и кто такая эта девица Шильдер, чтобы перед ней оправдываться? Ее проучить надо!
        - Я сделаю то, чего вы никогда не сделаете! Я пойду к Шешковскому! - сказала Эрика. - Вы тут кричите, что Нечаева нужно спасать, а я его спасу!
        - Не делайте этой глупости, - вмешался Арист. - Вы и так в это дело впутались, если ваше похищение связано с проделками французских агентов. Вы окажетесь для Шешковского драгоценным подарком - и это может плохо кончиться.
        - Я не российская подданная, - ответила Эрика. - Я курляндская баронесса. Это все подтвердят. Мой брат служит в Измайловском полку.
        - Полагаете, для Шешковского это преграда?
        - Она сейчас пообещает, что государыне в ноги бросится, - вставила Наташа. - И все дружно кинутся ее отговаривать!
        - Будьте вы прокляты! - закричала Эрика. - Я пойду к Шешковскому! Господин Громов, господин князь, отведите меня к нему!
        Громов и князь все это время Эрику словно не замечали - ее еще и это раздражало. Если бы упрекали, дознавались до истины!.. А так - сочли ее случайной помехой, которую вовремя удалось устранить, так что дружба вскоре возродится. Громов не глядел в ее сторону и был спокоен, как каменный монумент, а юный князь старательно ему подражал. Но на прямое обращение они не могли не откликнуться.
        - Господин Арист, у нас есть еще способ помочь Нечаеву? - спросил Громов.
        - Нет, да и это не способ. Не знаю, подсылал ли кто к этому людоеду красивых девиц, - ответил фехтмейстер.
        - На все воля Божья, - напомнил капитан Спавенто. - Может, и тут - перст Господень.
        - Это уж не перст, - критически глядя на Эрику, заметил Арист. - Это некая иная часть тела… Впрочем, Шешковский еще не стар - может, девице удастся его взволновать, всякие чудеса случаются. Господин Громов, доставьте ее к вашему сослуживцу, сделайте милость.
        К дому Шешковского на Садовой Эрику привезли на другой день поздно вечером. Она уж сама была не рада, что затеяла это дело, ей уже было порядком страшно, однако она держалась стойко - отчаянный Эбенгард фон Гаккельн выглядел бы не хуже.
        - Изволят ждать, - сказал доверенный лакей, сопровождая гостей к двойным дверям опасного кабинета.
        Поручик Шешковский открыл дверь, пропуская перед собой Эрику.
        - Вот, батюшка, эта особа, - сказал он по-французски. - Она утверждает, будто Нечаев ни в чем не виновен. Прошу вас, сударыня.
        Эрика вошла. Степан Иванович встал и поклонился.
        - Добро пожаловать в мой уединенный приют, - сказал он. - Благоволите присесть.
        Этот человек был любезен - но и страшен, потому что фальшь его любезности была на виду; он, похоже, нарочно ее подчеркивал, словно бы говоря собеседнику: милейший, а ведь я над тобой издеваюсь!
        - Благодарю, - сказала Эрика и села на предложенный стул. Села прямо, даже прогнув спинку, готовая к схватке - сейчас прадедушка фон Гаккельн был бы ею весьма доволен!
        - Итак, вы утверждаете, будто происходите из старого курляндского рода.
        - Это проверить несложно, господин Шешковский. Мой старший брат, Карл-Ульрих фон Лейнарт, служат в Измайловском полку. Прикажите доставить его сюда - он меня узнает. Я знакома и с иными офицерами Измайловского полка.
        - Хорошо, сударыня. Я буду называть вас мадемуазель де Лейнарт. Садись, сынок, и ты. Я боюсь, разговор у нас выйдет долгий.
        Поручик сел поближе к Эрике, словно желая ее поддержать.
        - Итак, вы пришли ко мне, чтобы замолвить слово за государственного преступника Нечаева. Вы близки с ним? - прямо спросил Шешковский.
        - Нет. Он не был моим любовником. И никогда не будет.
        Обер-секретарь Правительствующего Синода усмехнулся - он не ждал на прямой вопрос столь же прямого ответа.
        - Отчего же вам угодно вступиться за него?
        - Оттого, что его обвиняют в преступлении, которого он не совершал!
        - Что вам известно об этом преступлении, мадемуазель?
        - Его обвиняют в преступном сговоре с французскими шпионами. Я понимаю, почему его обвиняют!
        - И почему же, мадемуазель?
        - Потому что он всю осень и всю зиму вел себя очень странно! Он куда-то уезжал, откуда-то возвращался, он был окружен всевозможной таинственностью, он ни с кем не сходился… но все это из-за меня!
        - И при этом господин Нечаев не был вашим любовником?
        - Не был, говорю вам! Хотя он увез меня из Курляндии, и потом мы жили сперва в одном доме, потом в одной квартире, он ко мне пальцем не прикоснулся! Если для того, чтобы вы мне поверили, нужна проверка, извольте вызвать повивальную бабку, пусть она осмотрит меня и доложит вам, что у меня еще не было любовников!
        - О-о…
        Не часто дамы так нахально говорили со Степаном Ивановичем, и желание осадить наглую девицу росло и крепло - да только девицу привел сын, и этот сын сидел тут же, рядом: любимчик, воспитанный на умных книгах, хорошей музыке, картинах и стихах. Степан Иванович знал, что отношение Ванюши к нему двойственное: отовсюду молодой Шешковский слышит всякие ужасы про отца и понимает, что по крайней мере половина слухов верна, но никак не совместит в голове своей образ палача с плетью и образ умного, тонкого собеседника, человека с акварельной кистью в руке. Для своего деликатного сына Степан Иванович хотел быть любимым отцом - и решил потерпеть.
        - Вам лучше бы рассказать батюшке всю правду, сударыня, о своем похищении. Может, найдется возможность не связывать его с французами, - сказал поручик Шешковский. После чего воцарилось молчание.
        - Хорошо, я сделаю это, - ответила наконец Эрика, - и совесть моя будет чиста…
        - Говорите, мадемуазель.
        Эрика вздохнула.
        - Меня хотели выдать замуж за плохого человека. Я была обручена с любимым… я решила бежать в Санкт-Петербург, где он служил в Измайловском полку… для меня все средства были хороши!..
        Шешковский подумал, что избраннику этой девицы завидовать не стоит.
        - Кто ваш жених? - спросил он строго. - Может ли он подтвердить ваши слова?
        - Моим женихом был Валентин фон Биппен. В тот самый день, когда мне удалось попасть в столицу, он умер!.. Я опоздала!..
        - Это та дуэль между Черкасским и фон Биппеном, о которой я говорил вам, батюшка, дуэль из-за легкомысленной особы, - напомнил поручик Шешковский.
        - Из-за какой особы? - не поверив ушам своим, спросила Эрика.
        Отец и сын переглянулись. Шешковский-старший чувства жалости не знал с детства и готов был даже насладиться душевной болью девушки, но Шешковский-младший к состраданию был способен. Отец знал это - и не дал себе воли.
        - Есть дамы, которым нравится стравливать между собой молодых людей, мадемуазель, - объяснил он. - Это не значит, что кто-то в кого-то влюблен, это просто злая игра.
        Сам того не подозревая, он нанес меткий удар. Все у Эрики в голове перевернулось, прошлое и настоящее поменялись местами. Могло ли быть так, что за дуэль между Громовым и Черкасским ей отомстила женщина, поссорившая Валентина и князя?…
        - Кто эта дама?!
        - Я потом скажу вам, если ваша история будет правдива.
        - Постарайтесь говорить только правду, - добавил поручик. - Помочь Нечаеву может лишь правда. И даже в том случае, если он в чем-то виновен… а он, сдается, много в чем виновен, даже ежели его связь с французскими агентами не подтвердится…
        - Кто эта дама?! - повторила Эрика. - Я должна знать!
        - Не все ли равно, мадемуазель? - спросил Шешковский. - Уж теперь-то вам знать это вовсе незачем. Для ссоры между двумя молодыми вертопрахами любой повод годится. Зацепили шпагой или шляпой при поклоне - вот и повод. Человек, хворающий зубами, ответил вполголоса - повод! Человек с заложенным носом ответил гнусаво - повод! Вертопрашка обещала танец одному, пошла плясать с другим - тем более повод! А теперь благоволите продолжать.
        Эрика опустила голову. Больше всего ей хотелось оказаться в доме дядюшки Гаккельна, запереться в спальне и выплакаться. Она понимала - Шешковский одновременно говорит правду и лжет. Правда - о нравах в российской столице, а ложь - в том, что Степан Иванович сводит разговор на безымянных молодых вертопрахов, а от подробностей Валентиновой дуэли увиливает. Стало быть, через месяц после обручения он увивался за другой женщиной… ну конечно, отчего бы не поразвлечься со столичной щеголихой, а доверчивая курляндка будет ждать в своей усадьбе хоть до второго пришествия!..
        Поручик Шешковский налил воды из хрустального графина, предложил Эрике, она оттолкнула руку.
        - Не надо, благодарю!
        Степан Иванович хмурился - не будь тут сына, он добился бы правды испытанными методами. А сейчас - изволь корчить из себя галантного маркиза. Однако, если девчонка знает нечто любопытное о французах, то придется…
        - Вы говорите, мадемуазель, - сказал он. - Молчать вредно, в молчании рождаются и крепнут дурные и обидные мысли. Наш высший свет спасается лишь болтовней. Если бы они задумались о себе в молчании, они бы все сошли с ума.
        - И совершенно бы этого не заметили, - добавил поручик Шешковский. - Мадемуазель, вы просили меня привести вас сюда, может быть, вы поспешили с этой просьбой?
        И тут Эрика вспомнила, для чего бесстрашно отправилась в самое логово Шешковского.
        - Нет. Я все расскажу. Пусть даже во вред себе. Нечаев вел себя так странно оттого, что ввязался в плохую историю, но французы тут ни при чем! Он уговорился похитить дочь госпожи Егуновой…
        - Ту, что скрывали в Курляндии? - вспомнив разговор с Бергманом, уточнил Шешковский.
        - Да. Но с ней случилась беда. Она убежала от своих опекунов и упала в пруд. Она утонула… и так вышло, что вместо нее в Санкт-Петербург увезли меня… А мне нужно было туда попасть во что бы то ни стало, и я притворилась, будто я - это она… Вот и все! Он был занят только мной, он скрывался, потому что должен был прятать меня! Я знаю, это дурно, это все очень дурно, но это все же лучше, чем служить врагам своего Отечества! Накажите его за то, что он увез из дому незамужнюю девицу!
        - То есть вас, мадемуазель? Но объясните мне, ради Бога, как вышло, что вы едва не обвенчались с Фоминым? Ведь вы оба уже стояли перед так называемым алтарем с венчальными свечами… кстати об алтаре… это дело тоже нельзя оставлять без последствий, тут налицо едва ли не богохульство… - пробормотал Шешковский.
        - Я ничего не понимала, ведь со священником все говорили по-русски, - вывернулась Эрика. - И только той ночью появились французы. А раньше он ни о чем французском даже не упоминал, кроме разве что пудры и ароматной воды. Той ночью нас спасли два кавалера, и оба они потом утверждали, будто давние знакомцы Нечаева, но он никак не мог их вспомнить. Одного звали Бурдон, другого - Фурье.
        - Бурдон? Именно так, мадемуазель? - Шешковский насторожился, уж больно занятным было сходство прозваний: Бурдон - шмель, Фрелон - шершень…
        - Да, господин Шешковский. Бурдон и Фурье. Мы с моей компаньонкой стояли рядом и все слышали. Ведь никто не подозревал, что я знаю французский язык. Нет, Нечаев ничего общего с французами не имел! Клянусь вам!.. Хотя нет - с одним французом он случайно познакомился в Риге, это было при мне. Вот единственный француз, с которым мы его видели, - и я, и женщина, которую ко мне приставили, и господин Воротынский. Только он, этот… этот господин… кажется, его звали Бротар… Клянусь вам, других французов за все это время не было ни в Царском Селе, ни в том доме на Невском проспекте.
        - Бротар?! Отлично, мадемуазель! - воскликнул Степан Иванович. - Вот это я и желал от вас слышать! Этого мне и недоставало! Когда вы видели в Риге Бротара?
        - Это был конец августа или самое начало сентября, - ответила, уже чуя неладное, Эрика. - Меня должны были везти в Москву, но открылось, что там чума.
        - Да, батюшка, - подтвердил поручик Шешковский. - Это точно был конец августа.
        - Итак, Нечаев встретился в Риге с Бротаром, который сейчас объявился в столице и ведет себя очень подозрительно? - Степан Иванович нехорошо усмехался. - И вы полагаете, будто это было случайно? Мадемуазель, я бы на вашем месте не впутывался в историю с французскими агентами. Сейчас вы сказали мне очень важную вещь - и моя уверенность в виновности Нечаева окрепла. Вы молоды, мадемуазель, вам нужно позаботиться о своем будущем, вам нужно беречь свою репутацию, а не поднимать шум в свете из-за ничтожного авантюриста.
        - Но он лишь в Риге познакомился с Бротаром! - возразила Эрика. - Ему незачем было передо мной притворяться, он же считал меня дурой!
        - Он мог притворяться перед товарищем своим, Воротынским.
        - Нет, ваше превосходительство, нет! - Эрика уже кричала. - Сейчас я все расскажу вам, вспомню все мелочи!
        - Ради Бога, тише, мадемуазель… - Шешковский поморщился. - Я вам сочувствую, вы по глупости связались с шайкой мерзавцев. Но своими показаниями вы эту оплошность искупили. Нечаев не стоит вашего беспокойства. Сынок, ты сейчас отвезешь мадемуазель, куда ей будет угодно…
        И, представив, как в каземате выложит Нечаеву о его рижской встрече с аббатом-расстригой, обер-секретарь Правительствующего Сената потер руки и тихонько засмеялся. Это был знатный подарок, за такой подарок девчонку даже можно было как-то наградить… отпустить восвояси - разве это в ее положении не награда?..
        Степан Иванович встал из-за стола, всем видом показывая: ты, беспутное дитя, можешь убираться, а мне время ехать в казематы, докапываться до глубины государственной измены.
        - Нет, нет, вы должны меня выслушать!
        - Увольте, мадемуазель. Вы уже все сказали.
        От этого ехидного голоса Эрика окаменела. Она поняла, что сама, своими руками, погубила Нечаева.
        Мишке грозило то, что хуже смерти: позор, бесчестие, плети, Сибирь, Нерчинские рудники. И это не было следствием его ошибки, недосмотра, даже разгильдяйства. Это был узор, старательно вышитый самой Фортуной, в нем сошлись концы с концами и все указующие персты следствия уткнулись в Мишку.
        - Ваше превосходительство! Выслушайте, я вас умоляю! - воскликнула Эрика, заступила дорогу Шешковскому, упала на колени и обхватила его за ноги, прижавшись лицом к атласным штанам.
        - Сынок, - сказал на это, не теряя хладнокровия, Степан Иванович, причем сказал по-русски. - Пособи-ка… За девку тебе премного благодарен, а теперь ее надобно выпроводить.
        - Ваше превосходительство! Спрашивайте меня - я все расскажу! Я все это время при нем была! И в Курляндии, и в Риге! Он не злоумышленник! И с проклятым Бротаром случайно повстречался!
        - Да, батюшка, - ответил отцу очень расстроенный всей этой сценой поручик Шешковский и нагнулся, чтобы отцепить Эрику от отцовских ног.
        - Нет, нет! - отбивалась она.
        - Да что ж мне, сударыня, лакеев позвать? - спросил Степан Иванович. - Встаньте, право, неловко. Да встаньте же! Или вам угодно со мной ссориться?
        Не было в столице человека, который, услышав эти слова, не пошел бы на попятный, да и не постарался бы улестить Степана Ивановича.
        - Нет, нет! - твердила Эрика. - Спрашивайте меня, я все расскажу! Он не виновен! Его с французом господин Пушкин познакомил! Клянусь вам! Мы приехали в трактир, сняли комнаты… там жили господин Пушкин и господин Бротар!.. Они ждали паспортов!..
        - Каких паспортов? - спросил поручик Шешковский.
        - Разве ты не видишь, сынок, что она врет? - по-русски осведомился Степан Иванович. - Вот она уже и какого-то Пушкина приплетает. Вот те крест, этот подлец Нечаев - любовник ей. Ты придержи ее, а я пойду. Увези ее отсюда, Бог с ней… Право, не до девичьих слез…
        - Я понимаю, батюшка…
        - Ваше превосходительство, я слышала разговор между Бротаром и господином Пушкиным!
        - Довольно, довольно! Ступайте прочь! - прикрикнул на Эрику Степан Иванович. - Да пустите же наконец!
        - Клянусь вам! Они спорили о бумаге! Из-за бумаги они могли попасть в Сибирь! Им нужно было ехать в Голландию заказать какую-то бумагу! Ее могли сделать только в Голландии! Бротар сказал: мы встретимся в Амстердаме!
        - В Амстердаме? - переспросил Степан Иванович. - Откуда вы знаете про Амстердам? Вам сказал об этом Нечаев?
        - Нет, я слышала в Риге! Они ссорились, этот Бротар и русский… Пушкин!.. Они сговаривались вместе уехать в Швейцарию! Но сперва - сделать какое-то совместное дело в Голландии! У господина Пушкина есть брат, он тоже как-то в этом деле замешан…
        - Братья Пушкины? - удивился поручик Шешковский. - Батюшка, а ведь Пушкин-младший точно еще до чумы выехал за границу. Ходили слухи, будто он тяжело болен. А потом - будто нашел себе там богатую невесту.
        - Какой еще Пушкин-младший?
        - Брат Михаила Пушкина, того, что в Мануфактур-коллегии, батюшка. Его еще за нечистую игру из нашего полка погнали.
        - Твой сослуживец, стало быть?
        - Да, батюшка! Он… он человек недостойный… Он как раз мог спутаться с французским авантюристом.
        Эрика по-русски знала с полсотни слов, и то благодаря Анетте. Но она поняла - удалось сказать что-то важное. И нужно продолжать.
        - Ваше превосходительство, я вспомню, я все вспомню! - заговорила она по-французски. - Они ссорились, Пушкин и Бротар. Они ссорились из-за какого-то человека. Пушкин говорил, что без этого человека можно обойтись, а Бротар - тот говорил, что человек им нужен, потому что он начальник брата господина Пушкина и связан с огромными деньгами! С его помощью можно совершить что-то важное! Я не знаю, кто эти люди! Спрашивайте, ради Бога, спрашивайте, я все вспомню!.. Умоляю вас - спрашивайте…
        И тут она не выдержала - слезы потекли по щекам.
        - Вы помните имя того начальника, мадемуазель? - спросил поручик Шешковский.
        - У него короткое имя… вроде французского слова… цветок… да…
        И она кое-как выговорила «souci», что означает «ноготок».
        Шешковские переглянулись - такого цветка они в столичном чиновничестве не знали.
        - Вы уверены?
        - Нет, как я могу быть уверена… это же русское прозвание… или скорее как «рынок»?..
        - «Souk», батюшка, - и тут поручика Шешковского осенило: - Да это же вице-президент Мануфактур-коллегии Сукин! Батюшка, она ведь не врет! Она доподлинно слышала какой-то разговор!
        - Это так, - согласился Степан Иванович. - Все это так… да только одно другому не помеха. И наш Нечаев мог быть посредником между господином Фрелоном, чтоб его разнесло, и Пушкиными, который также завербован. Одно другому не помеха, слышишь?!
        Он был сердит - дело оказалось сложнее, чем ему виделось на первый взгляд. То, что французский агент завербовал русского мошенника, это бы еще полбеды. А то, что все это связано с начальством Мануфактур-коллегии, - уже сущая беда. Не миновать доклада государыне…
        - Я, батюшка, будь моя воля, расспросил бы об этом деле господина Сукина, - тихо сказал поручик Шешковский. - Мне кажется, что если речь идет о бумаге, которую можно заказать только в Голландии, где наловчились делать отменную бумагу с водяными знаками, то готовится подделка неких важных документов.
        - Мне только этого недоставало… Господи Иисусе! - воскликнул вдруг обер-секретарь Правительствующего Сената. - Прости и помилуй мою душу грешную!..
        Поручик Шешковский батюшкины повадки знал. Степан Иванович приводил мысли в порядок пением акафиста Иисусу Сладчайшему. Для этого следовало оставить его наедине с образами. Поэтому поручик подхватил Эрику под локоток и быстро вывел ее из кабинета.
        - Вы сделали все что могли, сударыня, - сказал он. - Теперь можно только молить Бога, чтобы сведения ваши оказались полезны господину Нечаеву.
        - Они окажутся полезны, - уверенно сказала Эрика.
        Она ощущала какую-то мистическую радость - впрочем, где вы найдете курляндца, тем паче курляндку, что не были бы склонны к мистике? Она сделала для Нечаева все - пожертвовала репутацией и, возможно, свободой, а уж местью - наверняка. Сделала то, что не по плечу этой зловредной девице Шильдер. Да и вообще - никто в российской столице не совершил бы этого чуда, не переспорил бы Степана Ивановича Шешковского. Ради одной лишь этой победы стоило ехать сюда - и узнать себе цену.
        А что такое Нечаев? А Нечаев - ничто, не человек, а шанс сотворить неслыханное. Сотворила - и никакого белобрысого эллина более нет. Есть великолепная свобода - словно с плеч у Эрики свалился мешок с теми самыми камнями из Покайнского леса.
        Мог ли присутствовать хотя бы в воспоминаниях человек, которого избивали в казематах Петропавловской крепости? Память баронессы для таких низких людишек не предназначена.
        Теперь Эрика могла кинуться в погоню за Громовым! И проучить этого красавца, проучить жестоко! И проучить девицу Шильдер, которая, кажется, заглядывается на гвардейца! А потом… нет, Громов не жених… потом - подумать о себе…
        - Куда вас проводить, сударыня? - спросил поручик Шешковский.
        Эрика задумалась, но всего на мгновение. Не к брату, не к Анетте с фехтмейстерами, значит, к госпоже Егуновой, та добра и из дому не выгонит, а там будет видно…
        В сопровождении поручика Шешковского Эрика вошла в богатый дом на Миллионной. Дворня, увидев ее, только что не крестилась. Гостей провели в гостиную, и туда вскоре вышла Авдотья Тимофеевна, одетая на домашний лад, поддерживаемая под локотки сильными девками. Она встала в дверях и молча смотрела на Эрику.
        - Сударыня, я много виновата перед вами, - сказала по-французски Эрика. - Я позволила впутать себя в интригу, я была игрушкой в руках злодеев. Я обманывала вас, я пользовалась вашей добротой… но я в безвыходном положении… Если есть в вас хоть немного милосердия…
        - Молчи, молчи, - по-русски отвечала Авдотья Тимофеевна. - Иль я сама не вижу? Что ж ты там стоишь? Иди ко мне, Катенька моя, Катенька…
        Глава 27
        …
        - Черт бы побрал этого дурака! - ворчал Фурье. - Правильно русские говорят - не садись на два стула одним задом.
        Он имел в виду Нечаева.
        Когда человек одновременно служит посредником и в деле о похищении богатой наследницы, и в интриге государственной важности, это не к добру - и Мишкин арест был неминуем. Французы только не могли понять, где он содержится. Сперва они посмеивались над Бротаром, который, прибыв в Санкт-Петербург в сопровождении господина Поля (имевшего, впрочем, еще с полдюжины имен), каждый вечер посещал место, где у него было назначено свидание с посредником, - церковь. Отстоять православную службу - это казалось агентам «королевского секрета» немалым подвигом, а уж повторять сей подвиг ежевечерне - и вовсе немыслимо. Они поражались кротости Бротара, даже сочувствовали ему, но о том, что Нечаев арестован, не сообщили - зачем? Перепугается, невесть что вообразит - лови его потом по всей Российской империи, включая Камчатку.
        - Но если девицу вернули родителям, то какого черта держать в заточении нашего голубка? Если у него хватило ума назвать заказчика этого похищения, то его уж должны были бы выпроводить, - рассудил Фрелон. - Время идет, а что у нас в донесениях?
        Фурье развел руками.
        - У меня такое ощущение, будто суставы зарастают какой-то дрянью вроде ржавчины, - сказал Фурье. - Какого черта мы сидим в этой конуре, где не повернуться? Мне кажется, колишемард мой заржавел и прирос к ножнам. С моей комплекцией нужно хотя бы дважды в неделю фехтовать!
        - Проклятая зима, - ответил на это Фрелон.
        Летом они бы вышли ночью на пустырь, поставили в траву фонарь - и наигрались бы вволю. Но делать выпады по колено в снегу - увольте!
        Летом им казалось, что они к российской зиме привыкли и перенесут ее без особых страданий. И холод их не слишком пугал - они научились тепло одеваться. Но сырость, но дымящие печи, но день длиной в четыре часа, и те - без единого солнечного луча… Отсутствие солнца в последние недели осени и первые недели зимы раздражало их безмерно. Потом, уже в феврале, делалось полегче.
        Но до февраля было далековато. Еще только отпраздновали русское Рождество. И раздражение копилось, искало выхода.
        - Ты, Асмодей? - крикнул Фурье, услышав возню в сенях. Через минуту хромой слуга явился, уже без тулупа, поклонился и поставил на табурет корзину. Там был обед из трактира. Любопытно, что, выходя из дому, Асмодей с собой никаких корзин не брал.
        - Новость, господа мои, - сказал по-русски Асмодей. - Точней сказать, две новости, одна отменная, другая похуже.
        - Начни со скверной, - приказал Фрелон.
        - Нечаев был взят по приказу самого Шешковского, не к ночи будь помянут…
        Французы хором помянули дьявола со всеми его потрохами.
        - Откуда ты знаешь?
        - А есть добрые люди… - загадочно отвечал Асмодей, - и я с ними свел знакомство…
        Фрелон вздохнул - предстояло путаное разбирательство с моралью: добрым людям из своего кармана за сведения заплачено, так что извольте возместить слуге ущерб.
        На сей раз Асмодей разжился сведениями у квартального надзирателя, и дело было не столько в деньгах, сколько в нелюбви здоровенного русского мужика по прозванию Петухов к маленькому и зловредному немцу по прозванию Бергман.
        Бергман, устраивая налет на тайную квартиру Нечаева, использовал низшие полицейские чины и из-за них едва не разругался с Петуховым. Но сказанное вовремя слово «Шешковский» квартального надзирателя усмирило. На следующий день после налета он расспросил товарищей и узнал, что одни сани, с девкой, покатили на Миллионную, а другие и третьи - прямиком к Петропавловке, и кто-то из людей Бергмана грозил пленнику и пленницам, что-де насидятся за свои проказы в казематках.
        Петухов понятия не имел, что на этот товар есть купец. Асмодей в поисках Нечаева догадался расспросить соседей с Невского, ту неприметную прислугу в домах с малым достатком, которая, кажется, и неведомо зачем на свете живет. Его свели с Петуховым, а тот и выложил новость всего лишь за две чарки водки, не сообразив, что стоит она поболее.
        Но господам французам Асмодей про это докладывать не стал.
        - Кажется, мы с Шешковским идем по одному следу, - сказал Фрелон. - А хорошая новость где?
        - Шешковский Нечаева отпустил!
        - Как - отпустил? - Фурье подумал, что неверно понял русское слово.
        - Отпустил, да еще велел доставить на квартиру в богатых санях! И его привез какой-то чин в шляпе с галуном, и был с ним любезен, будто он гвардейский генерал!
        Очевидно, в тот день дьявол оглох напрочь, иначе не устоял бы против столь частых поминаний и явился наконец к Фурье и Фрелону.
        - Ты перепутал, Асмодей. Это как раз плохая новость, - сказал Фрелон.
        - Что ж плохого? И женщин, которых вместе с ним взяли, тоже отпустили. Правда, там сани были попроще.
        - Значит, теперь он будет жить в том же доме, над фехтовальным залом? - уточнил Фурье.
        - Это я проверю. Проверить несложно!
        - Хорошо, ступай.
        Когда Асмодей вышел, французы заговорили не сразу.
        Милосердие Шешковского могло иметь лишь одно объяснение - Нечаев рассказал все, что знал и чего не знал. То есть выдал всех, замешанных в деле об изготовлении фальшивых ассигнаций.
        - Сколько он просидел в крепости? - спросил Фрелон.
        - Поболее двух недель, - ответил Фурье.
        - Ждали, пока у него спина заживет.
        - Да…
        На самом деле Шешковский дожидался вестей из Москвы. Там по его приказу допрашивали вице-президента Мануфактур-коллегии Федора Сукина.
        Сукин клялся и божился, что к затее братьев Пушкиных отношения не имеет - выслушал-де их бредни и посмеялся. А меж тем с перепугу рассказал решительно все об афере и назвал имя Бротара. Донесение было доставлено Шешковскому, Степан Иванович сверил его с донесениями Бергмана о сомнительных французах, обретавшихся в столице, и дал распоряжение отыскать аббата-расстригу.
        Нечаев все это время сидел в казематке.
        Шешковский решил его обработать грамотно. Мишку два дня подряд водили на допросы каких-то злоумышленников - со всеми положенными обстоятельствами: дыбой, плетьми, криками, стонами, кровью. Самого не трогали - аккуратно готовили к встрече с Шешковским.
        Он понимал, что это означает, он только не понимал, каких сведений от него желают. И когда конвоир, доставлявший его, безмерно перепуганного, в сырое помещение без окон, шепотом посоветовал ему припомнить всех знакомых французов, Мишка впал в тяжкое недоумение. Были среди них танцмейстеры, цирюльники, домашние учителя, музыканты… человек с полсотни было, пожалуй, да и у кого из столичных жителей менее наберется?..
        Наконец он сообразил: речь о Бурдоне и Фурье.
        Первый допрос был формальным, прямо в крепости. Приехал скучный чиновник, вместо воспоминаний о французах стребовал все жизнеописание Глеба Воротынского. Тут Мишке скрывать было нечего - что знал, то и рассказал. Но вот на вопрос, для чего Воротынскому знакомство с начальством Коллегии иностранных дел, ответить не смог. Сам он знал там только Фомина, в чем честно признался. Его попросили не врать. Он поклялся, что не врет, и понял, что не поверили. Ему посоветовали рассказать прямо, кто нанял его и Воротынского. Он назвал Фомина - и опять ему приказали не валять дурака и прекратить враки.
        Нечаев ничего не понимал. Его отпустили, пообещав, что утром он жестоко пожалеет о своем запирательстве. И в беспросветном мраке казематки он сидел сгорбившись и плакал. Очень уж ему было тошно. Потом он мучительно вспоминал, кому хвастался своими светскими знакомствами - в том числе и приятельством с графом Паниным. Потом думал о Воротынском - куда ж тот запропал и что натворил? Ночь получилась гадкая и бессонная.
        Однако наутро за Нечаевым не пришли. Только принесли миску с классической тюремной баландой, чуть тепловатой.
        Ему не пришло в голову делать хоть какие отметки на стенке, и он потерял счет дням. Ощущение было, будто его законопатили в каземат навеки, сунули сюда - и забыли о нем, и нет более в мире Михайлы Нечаева со всеми его грехами и крошечными добродетелями.
        Он пытался развлечь себя пением - ибо чем другим займешься в потемках? И как раз затянул прежалостные сумароковские куплеты «Смертельного наполнен яда, в бедах младой мой век течёт…», когда в замке его казематки со скрежетом заворочался ключ.
        - Выходите, сударь, - хмуро сказал незнакомый офицер. - Благоволите следовать за мной.
        Это было и странно, и страшно.
        Мишка выпрямился, вздернул подбородок, накинул на плечи отсыревшую епанчу и легким шагом бойца и танцора пошел по узкому мрачному коридору Трубецкого бастиона.
        Он приготовился к худшему - и вот это худшее ждало за поворотом стены. Но с каждым шагом он все выше устремлял взгляд. Идущий впереди тюремщик с фонарем горбился, едва волочил ноги, и Мишка едва не наступал ему на пятки.
        Но его не в пыточное помещение привели, а во двор крепости, где ждали великолепные сани.
        - Садитесь, сударь, - велел офицер, сам сел рядом и поморщился - Мишка был грязен и вонюч.
        Когда сани покатили по Невскому, Мишка съежился - не к Шешковскому ли повезли? Но опасный поворот остался позади, а остановились сани возле фехтовального зала Бальтазара Фишера.
        - Сказывали, в вашу квартиру можно попасть с черного хода, где он? - спросил офицер. Мишка показал и через пять минут был уже в своем жилище - разоренном, выстуженном.
        - Надеюсь, вам на первое время хватит, - сказал офицер, выкладывая на стол червонцы. - Тут полсотни. Приведите себя в божеский вид, навестите знакомых. Успокойте их - виновных наше ведомство жестоко карает, а невинному человеку возмещает ущерб от беспокойства.
        Тут-то Мишка и разинул рот. Не было еще случая, чтобы Шешковский кого-то награждал за беспокойство.
        - Вы хотели знать про женщин, - уверенно сказал офицер. - Их сегодня привезут. Есть ли у вас еще вопросы?
        - Да. Что с Воротынским? - прямо спросил Мишка.
        - Упокоен на кладбище при Александро-Невской лавре, - был ответ. - Неподалеку от того места, где было найдено его тело.
        - Глеб?.. Глеб Фомич?.. - Мишка даже растерялся. Такого исхода он не ожидал.
        - Да.
        - Но кто?
        - Я полагаю, убийца вам известен. Честь имею, сударь, - с тем офицер покинул квартиру.
        Мишка сбросил епанчу - в ней было едва ли не холоднее, чем без нее. На кухне он нашел у печи вязанку дров, затопил, сел поближе к огню и пригорюнился. Воротынский был давний приятель. Хоть и ссорились, а все же приятель… и кто убийца, черт побери?!.
        Видимо, некоторым две недели в каземате Петропавловской крепости идут лишь на пользу. Мишка немало там передумал и сейчас, пытаясь согреться у печки, сводил мысли воедино. Его арестовали из-за каких-то французов - и он уже был уверен, что это подозрительные Бурдон и Фурье. Воротынский в последнее время ни в какие авантюры не встревал, ждал обещанных Фоминым денег, отчего и злился. Фомин убить его не мог - кишка тонка… и Воротынскому сильно не понравились оба француза…
        Мишка обошел кухню, нашел ведро с водой, перелил в котелок, поставил греться. Он не мог больше жить грязным!
        Трудно было догадаться, как встретились и чего не поделили французы и Воротынский. Оставалось ждать их появления - если они отправили на тот свет Воротынского из-за того, что он узнал что-то для них опасное, значит, следующим должен стать Нечаев…
        Тут забрезжило понимание, отчего его вдруг выпустили из крепости и вернули в прежнее жилище. Ведь именно тут его станут искать Бурдон и Фурье…
        Но чем он им сперва понравился и чем впоследствии не угодил? Эту загадку он разгадать никак не мог.
        Раздевшись догола, Мишка кое-как помылся, надел чистое исподнее и вздохнул с немалым облегчением. Ему доводилось и по две недели не бывать в бане, не менять рубашку, но это не была отсидка в казематке!
        Когда он натянул чулки, замысел уже приобрел словесный вид: не просто ждать явления французов или их посланца, а ждать во всеоружии и даже нарочно являться всюду, где это может случиться.
        Ему доводилось идти навстречу опасности и действовать решительно, только нелепое житье-бытье в ожидании фоминских денег его избаловало, азарт уснул. А вот каземат и известие о смерти Воротынского стали той необходимой встряской, которая пробудила к жизни иного Мишку Нечаева… впрочем, только ли это?..
        Лихое ассо с мадемуазель Фортуной тоже что-то значило…
        Ждать, пока тебя найдут и что-то с тобой проделают - этим Нечаев всю осень занимался. И такое времяпрепровождение ему осточертело. Он встряхнулся, он уже хотел сам идти навстречу опасности.
        Не загибая буклей, а лишь собрав влажные волосы в косицу, Мишка оделся и поспешил вниз, в зал - авось там будут новости. И новости были!
        Арист, почти не удивившись Мишкиному явлению, рассказал диковинное: дура оказалась отнюдь не дурой, а очень даже сообразительной курляндской баронессой, и она не побоялась отправиться к самому Шешковскому, чтобы просить за Нечаева. Что она говорила - неизвестно, а после беседы ее отвезли обратно к госпоже Егуновой, которая, оказывается, была единственной родительницей дуры, и та приняла девицу как родную дочь, клянясь, что безмерно к ней привязалась и жить без нее не в силах.
        - Ох, ни хрена себе! - воскликнул Мишка. Надежда получить деньги от Фомина с треском рухнула в тартарары.
        - Весьма тонко подмечено, - согласился Арист.
        - Но ежели мы каким-то бесовским образом притащили в столицу баронессу, то где же дура?!
        Арист развел руками.
        Мишка понял, что прямо сейчас в этой интриге все равно не разберется, и вообще нужно оставить ее в прошлом, и перешел к делу.
        - А не хочешь ли ты, сударь, объявить еще одно ассо - мое с госпожой Фортуной? - спросил он. - Только на сей раз я буду биться без маски, и пусть в листках напечатают мое имя.
        Арист, которого вообще было трудно смутить, посмотрел на Мишку очень озадаченно.
        Он увидел не прежнего Нечаева с неизменной приветливой улыбкой, а человека, принявшего какое-то подозрительное решение. Улыбка обернулась оскалом, и Арист, впервые за все время знакомства, понял, что Мишка может быть опасен. Не только искусством фехтовальщика, но и чем-то иным, упрятанным в душе; возможно, сочетанием ласкового нрава, непременной принадлежности дамского угодника, и отсутствием жалости.
        - Пожалуй, можно. Сейчас в столицу приехали из Ревеля англичане, уже навестили меня. Они бы охотно поглядели на такое ассо - ведь у них есть девицы-гладиаторы, и им любопытно знать, на что способна русская фехтовальщица.
        - Поскольку мы с мадемуазель Фортуной уже знакомы, то тянуть с этим ассо не стоит, - сказал Нечаев. - Пусть она выберет удобный для себя день. А что, господа придворные еще не разгадали, кто под маской?
        - Весь женский штат государыни перебрали. Подозревают, а доказательств нет. - Арист усмехнулся. - И не будет. Хорошо, сударь, я составлю еще пару ассо, а ты не теряй время зря, занимайся. Я к тебе капитана пришлю.
        - Это верно, - согласился Нечаев.
        И два последующих дня только фехтованием и занимался, препоручив хозяйство вернувшимся Маше и Федосье. Женщины были настолько перепуганы, что Нечаев насилу уговорил их остаться в столице еще на несколько дней, а не убегать в Царское Село пешком, с узлами за плечами.
        Меж тем Фрелон и Фурье встретились с Бротаром. Это было несложно - уж они-то, в отличие от Бергмана, знали, где он поселился вместе со знатной особой, которая на сей раз взяла имя не господина Поля, а господина Жоржа Декриера. Пришлось принять меры предосторожности, обставить свидание как случайную встречу в Гостином дворе, в задней комнате меховой лавки, и не слишком увлекаться философией и риторикой.
        - Странно было бы, если бы этот Нечаев не выдал всех участников дела, - сказал господин Поль. - Жаль, такая блестящая затея провалилась… а как бы порадовался христианнейший король!.. Самое скверное - что ему уже доложено об ассигнациях. Придется огорчить его величество…
        - Ничего не потеряно, - возразил Бротар. - Ведь у нас остались формы, есть и бумага, а научиться подделывать росчерк несложно - были бы стекло и свеча. Значит, нужно обрезать все ниточки, что ведут к нам.
        - И первейшая из них - Нечаев.
        - Да.
        - И, выждав время, найти другую особу, через чьи руки проходят мешки ассигнаций… - задумчиво сказал Фурье. - Но Нечаева сейчас лучше не трогать. Я могу биться об заклад - Шешковский ждет, кто нанесет визит этому бездельнику. Возле его дома наверняка бродят подозрительные люди…
        - Да, - согласился Фрелон, - но Нечаев глуп. Он воображает себя столичным вертопрахом. Он наверняка захочет бывать в обществе. А там, где толпа вертопрахов, очень удобно до него дотянуться. Даже если к нему приставлены переодетые полицейские.
        - Удобно, - сказал Фурье и похлопал себя по боку - по тому самому месту, где к поясу был подвешен стилет в ножнах. - Нас трое, да Асмодей, который показал себя отличным слугой.
        Бротар вздохнул с облегчением - его не посчитали.
        Его интрига усложнилась, но, статочно, это было к лучшему. Если французы вздумают устроить покушение на Нечаева, то, может статься, столичная полиция их схватит. И тогда затея с фальшивыми ассигнациями будет очищена от всего лишнего и сомнительного. Да и не придется беспокоиться, что французы вскроют клавикорды, в которых хранятся пустые коробочки и обычные дощечки.
        Приедет Пушкин-младший с формами, штемпелями и запасом бумаги, и очень, очень скоро бывший аббат помчится в благословенную Швейцарию!
        Выходя из Гостиного двора, Бротар и господин Поль встретили мужчину крепкого сложения, за которым мальчик лет тринадцати тащил мешок с покупками. Они столкнулись в неподходящем месте, на скользком пятачке, едва не опрокинули друг друга, выругались и разошлись. Мужчина этот был господин Арист - побывав в казармах Преображенского полка и уговорившись с подпоручиком Громовым насчет ассо, он по просьбе Наташи пошел за тонким полотном и швейным прикладом. Покинув госпожу Егунову и наотрез отказавшись появляться в ее доме, раз уж там воцарилась курляндка, Наташа осталась без нижних юбок и сорочек. На всю столицу вряд ли можно было бы найти десяток девиц и женщин, не умеющих шить, и Наташа тоже знала это ремесло.
        Вернувшись в свое жалкое жилище, французы снарядили Асмодея в разведку. Пять дней он являлся со сведениями бесполезными: Нечаев занимается в зале с фехтмейстерами и почти не выходит из дома. На шестой день Асмодей принес листок: посередке гравюра, изображающая шпажный бой между дамой и кавалером, внизу - список из трех ассо, причем Нечаев уже выступает под своим именем, без всякой маски, а мадемуазель Фортуна - по-прежнему в маске.
        - Отлично, Асмодей! - сказал Фрелон. - Большинство публики явится к последнему ассо. И затем в зале начнется суматоха, она-то нам и нужна.
        - Это слишком дерзко, - заметил Фурье. - Как будем уходить?
        - Очень просто - мы его выманим в соседнее помещение, а оттуда выпрыгнем в окошко.
        - Напрасный риск.
        - Он слишком долго ходит по земле, друг мой, пора бы ему прилечь…
        Фурье вздохнул - Фрелон давно не откалывал своих знаменитых штук с прыжками. А ведь публично исполнить такое - значит расписаться мелом на стене: «Здесь был агент «королевского секрета» господин Фрелон».
        Нечаев при этом военном совете не присутствовал, но о том, что этакое совещание состоится или уже состоялось, догадывался. До вечера, на который было назначено ассо, он нигде не показывался, только спускался в зал для занятий и дважды бился на флоретах с мадемуазель Фортуной, чьей тайны ему никто не раскрыл. Сама она приходила в мужском костюме, с красным тюрбаном на голове, чтобы скрыть черную косу, а для ассо у нее был припасен дорогой чепец с подшитыми светлыми волосами, которых и требовалось-то немного - закрыть треугольничек надо лбом.
        Наташу несколько смущало, что Мишка перестал за ней увиваться. Его прежние нежности тоже, разумеется, смущали, но они были понятны - кавалер развлекался. Теперь же она чувствовала, что в Нечаеве что-то переменилось - он и в бою стал иным, схватка с ним перестала походить на танец.
        - С ним что-то происходит, - сказала Наташа Анетте, с которой жила в одной комнате, а комната эта была в жилище капитана Спавенто. Это была временная мера - капитан хотел снять до весны более достойную квартиру, чтобы перевезти туда Марфу и маленького Валериана, а пока что Анетта чуть ли не каждый день ездила на Васильевский остров.
        - Мне от души его жаль, - ответила Анетта. - Он как укладка с сокровищами, в которую какой-то злой шутник добавил придорожных камней и грязи. Он добр беспредельно, но и доброта в грязи замарана… я молюсь за него и за Като одинаково… Знаешь ли, что я поняла? Его никто и никогда не любил. Вот он и не знает, что это такое.
        - Отчего ты заговорила о любви? - забеспокоилась Наташа.
        - Оттого, что читаю сейчас Послание к коринфянам, а там как раз про любовь сказано: если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я - медь звенящая или кимвал звучащий.
        - Оба мы с ним - медь звенящая… - пробормотала Наташа.
        Она невольно сравнивала Нечаева с Громовым. Громов нравился ей безмерно, она даже его астрономические рассказы готова была слушать часами. Но она (не сговариваясь с княгиней Темрюковой-Черкасской!) видела в нем дивную, благородную душу, наслаждалась его обществом и искренне желала ему счастья, не испытывая при этом ни малейшего сердечного трепета.
        В комнату заглянул Никишка, спросил: угодно ли принять господина Громова?
        - Угодно, угодно! - закричала Анетта и кинулась прихорашивать Наташу, поправлять на ней рукавчики и ленты, приглаживать волосы.
        Громов вошел, поклонился, сел и завел разговор об ассо. Ему пришла в голову занятная мысль тройного соперничества - в первом ассо он и Нечаев могут сразиться за право стать противником мадемуазель Фортуны во втором ассо. Прежде, чем предлагать Аристу, он хотел узнать у Наташи, согласна ли она.
        - Да, я согласна, - несколько смутившись, ответила девушка. Она поняла, что означает замысел: Громов видел в Нечаеве своего соперника, риваля, и хотел биться с ним за благосклонность дамы. Именно это он имел в виду, хотя способ объясниться в нежных чувствах выбрал странный. Видимо, Громов сообразил, что с Наташей нужно говорить на ее языке.
        Они спустились в зал, и гвардеец объяснил свой план Аристу.
        - Отлично! - обрадовался Арист. - Листки сделаем новые!
        И тут же стал перекраивать уже сложившиеся пары на иной лад. Потом Громов и Наташа провели пробную схватку на флоретах и получили от Ариста нагоняй за медлительность. Нагоняй их насмешил - и Арист долго взывал к их благоразумию. Сверху, с хоров, на все это глядел ничего не понимавший Нечаев.
        Та, кого он считал блондинкой, оказалась брюнеткой, но это еще полбеды. Брюнетка проявляла явную благосклонность к преображенцу.
        Он сбежал вниз и узнал новость.
        Это была странная беседа - мадемуазель Фортуна даже не желала встречаться с Нечаевым глазами и явно ощущала неловкость. Если бы Мишка знал причину, то возгордился бы неимоверно, - Наташа невольно вспоминала, как отчаянно пыталась спасти его из лап Шешковского, и сейчас ей было стыдно за свои крики и бурные страсти. Ведь Громов мог, чего доброго, подумать, будто она спасала любовника.
        Арист наблюдал за ученицей и посмеивался.
        Мишка надулся и дал себе слово одолеть Громова. Тот - не в силу светской выучки, а в силу природной деликатности, - вел себя безупречно и Наташу словесными нежностями не допекал. Нечаев подумал - и решил, что сейчас не время заниматься амурными выкрутасами и загогулинами. Следить за окрестностями надо, высматривать признаки появления загадочных французов, а не дурью маяться.
        В таком бдительном настроении он пребывал до самого вечера, на который назначили ассо. Французы так и не появились. Более того - разглядывая толпу зрителей с хоров, Мишка их не заметил. А меж тем и Фрелон, и Фурье в зале были, да еще привели с собой Жака Демонжо, который в столице был добропорядочным немцем-булочником Фридрихом Крюгером.
        Человек, который вырос среди бродячих акробатов и даже участвовал в театральных спектаклях, пусть в провинции, знает, как можно гримом изменить физиономию. Фрелон при помощи темной пудры и жженой пробки сделал себя прежалостным старцем, ссутулился - и стал неузнаваем. Фурье, напротив, превратился в толстяка-весельчака. Если бы они в такой раскраске явились среди бела дня, прохожие, возможно, отвели бы их в часть. Но на темных столичных улицах и в зале, освещенном не Бог весть как роскошно, грим был незаметен.
        Мишка сильно беспокоился: если французы еще не появились и ничего не предприняли, то что значит его освобождение из Петропавловской крепости? Может статься, люди Шешковского уже изловили авантюристов? А про Нечаева забыли? Ему что-то не верилось в душевное благородство обер-секретаря Правительствующего Сената.
        В таком тревожном состоянии души вышел он биться с Громовым - и проиграл две схватки, выиграл лишь одну. Преображенец был отличным противником.
        Затем Громов бился с замаскированной дамой и позволил ей себя одолеть, к великой радости публики. После чего все смешалось - и участники самого первого ассо, совсем еще юные фехтовальщики, и Громов, и Нечаев вышли к зрителям. Составились учебные схватки, для которых капитан Спавенто принес флореты - более опасное оружие они с Аристом заблаговременно унесли и заперли в шкафу.
        Мишка сцепился спорить с молодыми офицерами-преображенцами и доспорился до того, что пообещал одолеть противника, проводя атаки лишь с внутренней стороны - и ни одной с внешней. Против него вышел князь Темрюков-Черкасский, и схватка на флоретах вышла изумительная - Нечаев, видя, что князь ему не соперник, впридачу блеснул каскадом коротких атак на низких линиях и, надо думать, понаставил противнику синяков на ляжках.
        Когда его дружным ревом и мощным хлопаньем по плечам поздравляли с победой, Мишка заметил возле себя господина, одетого скромно и не в тех годах, чтобы вопить и восторгаться. Этот господин присутствовал рядом - и выглядел как-то подозрительно. Нечаев отошел от него подальше и при первой возможности скрылся из зала.
        Тревога и любопытство погнали его на хоры. Он высматривал сверху странного господина.
        Там кипела светская жизнь - лакей разносил напитки, составлялись компании, Арист и капитан Спавенто в неизменной белой маске прохаживались, судили короткие схватки, вмешивались в споры, которые могли плохо кончиться. Скромно одетый господин не появлялся. Вдруг дверь у Мишки за спиной скрипнула, он резко повернулся, готовый не выдергивать шпагу из ножен - что за бой на узких хорах? - а хватать врага в охапку и кидать через балюстраду вниз.
        Но это была мадемуазель Фортуна, с маской в руке.
        Она не ожидала увидеть тут Нечаева и встала в дверях, словно не решаясь войти.
        - Сударыня, - сказал Мишка, протягивая руку. - Стулья тут не очень чисты…
        Он еще не надел кафтана и, нагнувшись, обмахнул сиденье рукавом рубашки.
        - Благодарю, - сказала она, опереться на руку отказалась, надела маску и уселась у балюстрады. Мишка понял - высматривает Громова.
        - Судьба сегодня надо мной посмеялась, - заметил он.
        - И надо мной, - ответила она. - Я хотела биться с вами и надеялась… мне ведь не нужно незаслуженных побед!.. А он уступил, и это многие поняли!
        - Не угодно ли скрестить клинки, когда все эти господа уйдут из зала?
        - Угодно!
        Они улыбнулись друг другу, как дети, затеявшие проказу.
        - А господ Громова и Черкасского попросим быть судьями, - добавила Наташа. - Пусть они увидят наконец, на что я способна.
        - Я найду их, пока они не ушли, - сказал Мишка, - и тут же вернусь к вам, сударыня.
        Наташа кивнула.
        Нечаев побежал вниз, радуясь тому, что поединок между ним и Громовым получил неожиданное продолжение. Незнакомого господина он не увидел, зато сразу нашел князя, уже в шубе, и передал ему просьбу мадемуазель Фортуны.
        - Вы могли нас не застать. Мы собирались уходить, и господин Громов, сдается, на улице с господами офицерами. Но ради такого поединка мы с ним откажется от трактира! - пообещал князь и помчался к товарищам.
        Зрители расходились, лакей уже гасил свечи, наконец, осталась лишь одна. Нечаев и Наташа смотрели сверху на опустевший зал.
        - Пора? - спросил Мишка.
        - Пора! - весело ответила Наташа. - Если б вы знали, господин кавалер, как я сегодня недовольна собой! Я-то думала показать все, на что способна! Ей-богу, жаль, что нашей схватки никто не увидит!
        Они спустились вниз и вошли в зал.
        - Вот флореты, - сказал Мишка, указав на угол, где стояла, прислоненная к стене, чуть ли не охапка учебных рапир с шариками на концах. И пошел выбрать две одинаковые.
        В сажени от угла была дверь в комнату, прилегающую к залу. Там сейчас стоял длинный стол с фехтовальными доспехами, хранилось иное имущество. Мишка, повернувшись к этой двери спиной, держал в каждой руке по флорету, не за эфес, а за клинок, когда Наташа закричала: «Сзади!»
        Он резко обернулся и хлестнул эфесом по темному лицу. Потом отскочил, швырнул на пол флореты и выхватил шпагу.
        Вот оно, нападение, подумал Мишка, нас выследили! И ничего хорошего - три противника, два сразу кинулись в атаку, один выжидает…
        Мишка понимал, что судьба не на его стороне: он бился малой шпагой, а у французов были большие колишемарды, в добрую ладонь шириной у эфеса. Вообще-то Мишка знал, как обороняться малой шпагой от большой и широкой: ему нужно было так провести поединок, чтобы, применив нижнюю защиту, уйти от удара, вытолкнуть колишемард вверх и, не дожидаясь, пока противник выйдет из меры, нанести укол в его правую руку. Но и самый бешеный из противников, сдается, этот трюк знал…
        Наташа подбежала, схватила первый попавшийся флорет, вмешалась в схватку и забрала себе одного противника.
        - Уходите к чертям собачьим! - крикнул ей Мишка. Таланты мадемуазель Фортуны он знал, но тут шел бой не на жизнь, а на смерть.
        - Ни черта! - ответила она.
        Ее противником был Фурье - фехтовальщик опытный и хладнокровный, а главное - куда лучше вооруженный. Кроме колишемарда в правой, у него в левой был длинный стилет. У Мишки же опять оказалось два противника - к Фрелону, которого он наконец-то признал, присоединился третий боец, тоже с колишемардом.
        Фрелон явно поставил себе целью заколоть Нечаева. Ему не удалось это в зале - он заметил полицейского служащего, по меньшей мере одного, который присматривал за Мишкой, рисковать не стал, но очень разозлился. Ему в голову пришла уж вовсе отчаянная мысль - забраться ночью в нечаевское жилище, и французы спрятались, чтобы потом выйти и подняться наверх. Нападение на стоявшего спиной к двери Нечаева было гениальной импровизацией Фрелона - вот только стилет не попал в цель.
        Положение было скверное - Мишка даже закричал, призывая на помощь. Но молодые преображенцы подняли под окнами зала такой галдеж, что и пожарного набата не услыхали бы.
        Наташа билась уверенно, парируя все удары Фурье и ускользая от его ударов. Казалось, ее вовсе не смущало, что в руке у нее - простой флорет, да еще с шариком на конце, а у противника - довольно длинный колишемард и кинжал.
        И вдруг она, отбив прямой удар Фурье терцией, сделала выпад - на первый взгляд, безнадежный выпад, ибо что может пробковый шарик, кроме как оставить на груди противника синее пятно?
        Оказалось, может немало.
        Он влетел прямо в рот Фурье, вышибая зубы, и проник так глубоко, что француз невольно откинул голову назад и захрипел. Ему было уже не до боя.
        Наташа, не побоявшись двух клинков, кинулась вперед - и с силой ударила Фурье каблуком по лодыжке. Удар пришелся сзади и сбил врага с ног. Француз упал, и она сразу наступила на его колишемард. В следующую секунду она хлестнула противника флоретом по лицу. Больше о нем уже незачем было беспокоиться - человек, у которого из носа хлещет кровь, не боец.
        - Держись, Нечаев! - закричала Наташа. - На помощь! Преображенцы, ко мне!..
        Ее звонкий голос оказался сильнее Мишкиного, и Фрелон понял - пора завершать схватку самым разумным образом. Он отбросил стилет, сунул левую руку в карман и захватил горсть нарочно приготовленного для таких случаев нюхательного табака.
        Мелкая табачная пыль попала Мишке в глаза и в нос, он невольно зажмурился, отмахнулся шпагой наугад - и тонкое острие колишемарда вошло ему в грудь. Он покачнулся, сделал шаг вперед, острие выскочило, и он рухнул.
        Но в зал уже вбежал Саня Громов.
        Преображенец накинулся на французов, сразу на обоих, Фрелона и Демонжо, но настоящего боя не вышло - в воздухе витала табачная пыль.
        - Врешь, не уйдешь! - повторял Громов, нанося мощные удары - шпага у него была офицерская, боевая, кованная на Сестрорецком заводе. Табак раздражал его безмерно, однако он теснил противников от распростертого на полу Мишки.
        - Преображенцы, ко мне! - с этим криком в зал ворвался князь Черкасский. И в тот же миг Громов ранил Демонжо.
        Фрелон соображал быстро. Увидев офицеров, он кинулся к окну, ловко разбил стекло и выскочил с такой быстротой, что Громов только ахнул.
        Окно глядело на Невский.
        Оттуда послышались крики, ругань, вопли «Имай мазурика!». Наташе было не до них. Она опустилась на колени перед Мишкой. Князь Черкасский помог перевернуть его лицом вверх. Растолкав молодых офицеров, подошел Арист, Мишкиной же шпагой разрезал ему рубаху.
        - Плохо дело, - сказал фехтмейстер. - Кто поедет за доктором, господа?
        - Я, - сразу вызвался Громов. - Только сперва сдам этого мазурика полиции.
        Он указал на раненого в бедро Демонжо. Что касается Фурье - этого уже схватили офицеры.
        Полиция в лице Бергмана, как оно обычно и бывает, явилась последней.
        Но преображенцы, ругая сыщика, не знали, что несколько человек, его подчиненных, отправлены были преследовать Фрелона, чтобы захватить его в его жилище и арестовать бумаги, которые там наверняка найдутся. Они готовы были потратить на это несколько суток - лишь бы попасть в то самое логово, где, возможно, кроме секретной переписки хранятся формы и штемпели, необходимые для изготовления фальшивых ассигнаций.
        Шешковский рассчитал верно - не могла такая афера обойтись без «королевского секрета».
        Два дня спустя Фрелон навел сыщиков на жилище Бротара и господина Поля. По иронии судьбы Бротара дома не случилось, а господин Поль был захвачен вместе с клавикордами, которые при нем же и вскрывали.
        Когда француз понял, что аббат надул его, восклицаний и проклятий было много.
        - Стало быть, настоящие штемпели и формы привезет Сергей Пушкин, ваше превосходительство, - сказал Бергман.
        - Ты ловкий немчик, - ответил Шешковский. - Жди к Пасхе повышения в чине. А что этот Нечаев, жив ли? Может ли пойти свидетелем?
        - Свезли в Морской госпиталь, к хорошим врачам. Статочно, и выживет, ваше превосходительство.
        - Ты молись за него, немчик, - строго сказал Шешковский. - Давай-ка вместе акафист Иисусу Сладчайшему пропоем. От всех бед помогает.
        Бергман подавил вздох - у него были на уме не акафисты, а Фрелон.
        И не напрасно беспокоился сыщик - Фрелон-таки ушел. По донесениям, он умчался то ли в Дерпт, то ли в Ревель. И затерялся в просторах Российской империи. Надо думать, до поры…
        Эпилог
        Ледоход в Санкт-Петербурге долог и занятен, есть чем полюбоваться. Сперва Нева высвобождается из-под речного льда, и на это на нее уходит дней пять. Потом она столько же отдыхает, чтобы принять гонимый северным ветром толстый и чистый ладожский лед. Он движется долго - поболее недели, а меж тем набирает силу апрельское солнце. И весь город с нетерпением ждет начала навигации. Город готов встретить корабли из Англии, Дании, Голландии, даже из Испании и Португалии, даже из Америки. Их в навигацию приходит под тысячу, и они везут товары, необходимые для столицы: шпаги французские разных сортов, табакерки черепаховые, бумажные и даже сургучные, кружева, блонды, бахромки, манжеты, ленты, чулки, пряжки, шляпы, запонки и всякие так называемые галантерейные вещи. А из Петербургского порта на те корабли грузить будут иные безделушки, уже российского производства: пеньку, железо, юфть, сало, свечи, полотна…
        Путешественники, собравшись ехать за границу морем, сперва присылали узнать о кораблях в порт - на Стрелку Васильевского острова. И туда же приезжали к причалам на Малой Неве в назначенное время. У причалов всегда толпились обыватели - зрелище приходящего или же уходящего корабля под парусами их, кажется, завораживало.
        Солнечным майским утром к набережной подъехали верхом двое офицеров-преображенцев в сопровождении денщика и, неторопливо двигаясь вдоль причалов, сверху разглядывали толпу.
        - Вот она! - закричал тот, что помоложе. - Эй, расступись! Мадемуазель Шильдер!
        Наташа, стоявшая вместе с Аристом и Никишкой возле трех больших сундуков, повернулась и махнула рукой. Она для путешествия переоделась в мужской костюм, а длинную косу подобрала чуть ли не вчетверо и подвязала бантом. На боку была, разумеется, шпага - одна из тех, любимых, с посеребренным эфесом.
        Князь и Громов, подъехав, спешились, поклонились.
        - Ждете капитана Спавенто? - спросил Громов.
        - Да, будем карабкаться на эту посудину все вместе, - отвечал Арист. - Всякий раз, как пускаться в плаванье, завещание пишу.
        - А приплывши?
        - Рву в клочки.
        Князю показалось любопытным, что Арист везет завещание на том же судне, вместе с коим собирается сгинуть в пучине морской, и он стал делать вопросы, одновременно разворачивая фехтмейстера к себе. Арист видел, как князь старается облегчить другу свидание с Наташей, и усмехался.
        - Неужели это так необходимо? - спросил Громов.
        - Да.
        Спорить было невозможно.
        Наташа все ему уже объяснила.
        - Но вы ведь вернетесь?
        - Может быть… если пойму, что мы хоть кому-то тут нужны со своим искусством!
        - Какая дикость! - воскликнул, услышав ее слова, князь Черкасский. - Какое свинство! И это - цивилизованное государство на европейский лад!
        Он имел в виду, что хорошее государство не привечает иностранцев в ущерб собственным талантам.
        - Не расстраивайтесь, князь. В Британии я сделаю себе славное имя и вернусь. После того как… вы понимаете… после этого обо мне заговорят, я выступлю в нескольких ассо и покончу с этим… Там нужны учителя фехтования для знатных девиц, через несколько лет у меня будут прекрасные рекомендации, и я вернусь, - Наташа коснулась рукой его плеча. - Мы встретимся, мы еще сойдемся в зале господина Фишера, у нас еще будут славные ассо…
        Но звучало это так, будто терпеливая старшая сестра уговаривает капризного младшего братца.
        Громов вздохнул.
        - Неужто иного пути нет? - беззвучно вопрошал его неподвижный взгляд.
        - Иного пути нет, - так же беззвучно отвечала Наташа. - Три человека, три клинка соединились, чтобы воспитать меня. Я не могу отступить - они слишком много в меня вложили, я перед ними в ответе. И только я могу выступить против убийцы, только я… Может быть, когда верну этот долг…
        - Мы будем ждать вас, - говорили темные глаза.
        - Если и не дождетесь - я не в обиде…
        - Дождусь…
        - Будьте осторожны, - сказала вслух Наташа. - В столице остается фрейлен фон Лейнарт, а она злопамятна.
        - Сейчас она в Москве вместе с госпожой Егуновой, - ответил князь. - Старая дура не хочет с ней расставаться. И увезла эту чертовку подальше от всех, а главным образом - от моей матушки. Матушку лучше не злить - а Егуновой это удалось. Уж что она от матушки услышала - разве что в кабаке, где пьяные матросы гуляют, повторить впору. А в ответ одно - про милосердие… Выйдет ей боком это милосердие!
        Тут Наташа ощутила нечто вроде укола рапиры. Она обернулась.
        В десяти шагах от нее стоял Мишка Нечаев. Просто стоял и смотрел. Ему было страх как неловко - и хотелось подойти к мадемуазель Фортуне, и мешало чувство, очень похожее на стыд - слишком много странных дел он натворил, чтобы говорить с Наташей о высоких материях и чувствах.
        Мишку насилу выпустили из госпиталя, где с немалым трудом и со всякими медицинскими приключениями вытащили с того света. К нему приезжали фехтмейстеры, два раза с ними приезжала и Наташа, но Мишка был очень слаб и не годен для светских бесед. Он ощутил бодрость только в последнюю неделю, но именно эта неделя у Наташи была занята сборами: стало наконец известно, когда отплывает выбранное путешественниками английское судно.
        Мишка узнал об этом случайно - от громовского денщика, который был послан к нему с двумя бутылками хорошего, полезного для выздоравливающих, красного вина и с тремя рублями денег. Осознав, что расставание, в сущности, уже свершилось, а церемонии на причале не имеют особого смысла, Мишка затосковал. И вдруг сорвался, кинулся к фельдшеру, клялся и божился, что здоров как медведь. И по-своему он был прав - душа, кажется, исцелилась.
        Они издали глядели друг на дружку и понимали, что сходиться незачем - неизвестно, родятся ли вразумительные слова, а взгляд - вот он!
        Мишку заметил Арист и подозвал жестом.
        - А ты, сударь, образумься наконец. Иначе однажды покатишь вслед за господами Пушкиными!
        Он имел в виду все сразу - и казематы Петропавловской крепости, и Сибирь, и, скорее всего, эшафот.
        Судьба Михайлы и Сергея Пушкиных оказалась незавидна. Все подробности Громову сообщил поручик Шешковский, знавший их от своего страшного батюшки, а Громов рассказал фехтмейстерам.
        Когда Сергей, упрятав в клавикорды и в стены возка бумагу с водяными знаками, формы работы мастера Каака и штемпеля, отправился, выждав время, в Россию, оказалось, что в Риге его уже с нетерпением поджидает генерал-губернатор Броун.
        После того как вице-президент Мануфактур-коллегии Федор Сукин с перепугу раскрыл план братьев Пушкиных и бывшего аббата Бротара, о затее было доложено государыне Екатерине Алексеевне, и она, осознав опасность авантюры, сама занялась розыском, сама переписывалась с Броуном. Письма отправлялись с пометкой «секретнейше», и первое ушло в Ригу 8 февраля.
        По ее приказу Сергей Пушкин, прибыв в Ригу, тут же был взят под наблюдение, и таможенные чиновники занялись его багажом под предлогом окуривания - дым полагался вернейшим средством от прибывающих из-за границы повальных и моровых хвороб. Тогда-то опытный таможенный досмотрщик Петер Янсон и отыскал все имущество - бумагу, штемпеля и формы работы мастера Каака. Клавикорды после этого можно было выбрасывать на помойку. Отставного капитана тут же отправили на гауптвахту, а добычу послали в столицу. Она была получена 1 марта. Вскоре по приказу государыни обоих братьев доставили в Санкт-Петербург.
        Сергей Пушкин, поняв, чем может для него кончиться эта эскапада, тут же выдал всех соучастников, а Михаил упорствовал и не желал сознаваться. Куда подевался Бротар - так никогда и не узнали. Возможно, кое-что любопытное мог бы рассказать об этом Фрелон, так ведь поди его добудь!
        Столичные жители, каждый своими путями, узнавали о подробностях дела и с большим любопытством ждали, чем все кончится.
        Трудно сказать, когда государыня приняла необычное решение, может статься, и весной, но известно оно сделалось уже осенью.
        А в мае никто и знать не мог, что в октябре состоится суд и будет оглашен приговор: Сергею вместо положенной за такие проделки смертной казни - вечное заточение в тюрьме, а Михаилу - сибирская ссылка. Императрица собственноручно начертает на приговоре свою резолюцию: «публиковать во всей Империи, что обоих сих преступников нигде и ни в каких делах не называли Пушкиными, но бывшими Пушкиными». Видимо, сжалилась над древним и почтенным родом, изъяв из него фальшивомонетчиков раз и навсегда.
        Строгое напоминание Ариста совсем Мишку огорошило. Он еще плохо оправился от раны и хотя стоял прямо, расправив плечи, на самом деле едва доплелся до причала. Но не проститься с Наташей он не имел права. И так мало за что себя уважал, а если бы не сказал ей хоть одного напутственного слова - так и вовсе бы плохо было…
        Но признаваться в любви он не собирался. Даже не потому, что девушка оказалась всего лишь дочкой никому не известного фехтмейстера, а он попался на несложное вранье, придуманное Аристом и капитаном Спавенто для привлечения публики, и размечтался о фрейлине. Тут было другое - для знатной дамы он стал бы игрушкой на месяц или более и в такую авантюру полез бы без раздумий, а Наташа была ему ровней - и встал бы вопрос о венчании, а это не шутка. С одной стороны, Мишка побаивался женщины, которая так отменно владеет клинком; при такой жене уж не забалуешься. С другой стороны, понимал, что Наташа замуж за него не пойдет - вон как глядит на гвардейца Громова! На кой черт ей человек с Мишкиной репутацией?!
        Но Наташа на Громова-то глядела открыто, а на Мишку - тайком. Преображенец был хорош собой, умен, отважен, благороден - такому только и принести богатое приданое, а в том, что приданое в Англии будет заработано, Наташа не сомневалась. Нечаев же - непонятно кто, ни звания, ни денег, одна точеная физиономия да синие глаза.
        И шпага на боку.
        Она правильно определила его тогда, в казармах Преображенского полка: он был свой. Их соединило ассо - они оба были бойцами, как бывают поэтами, и могли вложить в схватку всю душу, и в соприкосновении клинков родилось взаимопонимание не менее страстное, чем в соприкосновении тел.
        Тогда, в ассо, они принадлежали друг другу. Забыть это она не могла. И догадывалась, что он тоже не может. Воспоминание беспокоило ее и раздражало. Она спорила с ним, гнала его прочь, а оно выныривало, из-за всех углов выглядывало. Арист единственный понимал, отчего Наташа недовольна, но не вмешивался, только в беседе с капитаном Спавенто сказал: «Ох, боюсь, замуж нашей девице пора…»
        Двое глядели на вдруг замолчавшую Наташу. Двое ждали, понимая важность этой минуты.
        Ей нужно было сейчас сказать: «Я вернусь!» - одному из двух - по крайней мере, ей так казалось, потому что кокетства в Наташе не было ни на грош.
        Но она не могла. Ей никогда в жизни еще не приходилось выбирать между двумя мужчинами - и эта обязанность казалась ей сейчас самым тяжким грузом в мире.
        Подъехал экипаж, слуга отворил дверцу, и на пристань вышли пятеро - крепкая красивая женщина в русском наряде, таком роскошном, словно она собиралась на дворцовый маскарад, и с младенцем на руках; капитан Спавенто, уже без маски; недавно нанятая для обеих девушек горничная Феклуша и грустная Анетта.
        Слуга и кучер стали отвязывать сундуки, притороченные к задку кареты. Наташа вздохнула с облегчением - как кстати прибыл экипаж! - улыбнулась и протянула к Анетте руки:
        - Решилась, Анюта? Вот и славно!
        - Он не ответил, - сказала Анетта. - Мы до последнего ждали письма. Он знать меня не желает. Репутация для него дороже моей любви…
        Она опустила голову. Тут ребенок проснулся, забормотал, загулил, и она подошла к кормилице.
        - Молчи, - приказал ей вслед капитан Спавенто. - Сын с тобой, а это главное. Через два года мы вернемся в Россию - и, может быть, твой Алексей к тому времени поумнеет.
        - Ты правильно делаешь, что забираешь ее. Но неужели вы написали в Ярославль всю правду? - спросила Наташа.
        - Всю правду. В этом деле накопилось слишком много врак. Наташенька…
        - Да, да! Я буду с ней неотлучно! Я рада, что она едет с нами, клянусь тебе, рада!
        - Тогда - прощайся со своими кавалерами и ступай с Аристом в каюты - надо же принимать сундуки и распоряжаться, как их уставить, - велел капитан Спавенто.
        Она повернулась - и увидела ту же картину: Громов стоял рядом, Нечаев - в отдалении. И оба глядели на нее, и оба словно спрашивали: «Кто?..»
        Но насмешливый голос капитана Спавенто вразумил ее. Ей предстоял не тот выбор, который так пугал ее, а совсем иной. Не выбирать между двумя мужчинами, как полагается обычной девице, а выбирать между нелепой необходимостью в последнюю секунду зачем-то назвать имя избранника и свободой отказаться от этой обременительной процедуры.
        Она засмеялась. Впереди были два года в Англии - по меньшей мере два года. И нужно ли было связывать себя какими-то неуклюжими словами?
        Наташа отступала, смеясь, потом помахала рукой - и взбежала по сходням. Арист поклонился гвардейцам и пошел следом. Капитан Спавенто обнял кормилицу Марфу, которой сходни казались уж очень ненадежными и повел ее на судно.
        На причале осталась одна Анетта.
        И она, как всегда, послушалась веления души. Она подбежала к Нечаеву, обняла его и поцеловала в щеку.
        - Аннушка, - сказал он, - что же это?.. И ты?.. Как же я без вас?
        - А что вас держит, сударь? - спросила она, легонько оттолкнула его и перекрестила. Потом, словно все дела на суше были выполнены, пошла к сходням. Капитан Спавенто, обходя носильщиков, уже спускался ей навстречу.
        Мишка стоял, повторяя в уме сказанные слова. Что держит, что держит… Ответ был.
        Где-то далеко, в Тамбове, жил у скуповатой родни пожилой отставной офицер, позабывший свое имя. Деньги, назначенные всем полком этому офицеру, держали Нечаева. Повисли на нем, как чугунные цепи, которыми, говорят, в Европе порты от морских разбойников запирают. Да и в ногах путались - спотыкался. Деньги немалые… Но всего лишь деньги!
        Он жил, как живет птица небесная, не задавая самому себе лишних вопросов и не давая обещаний. Но тут без обещания было не обойтись. Без последнего обещания, которое если не выполнить - то лучше и не жить.
        Отдать наконец старый долг - иначе пути не будет! Вообще никакого пути - статочно, и морского, в Лондон…
        - Ну, поглядим, - сказала с небес Мишкина Фортуна. - Может, ты, кавалер, и впрямь уму-разуму научился.
        Рига, 2009
        notes
        Примечания
        1