Потерянные страницы Мераб Георгиевич Ратишвили
        Эка Ратишвили
        Судьба книги чем-то схожа с судьбой человека. Роман «Потерянные страницы» принадлежит к такой категории книг, которые с первых же страниц занимают важное место в твоей жизни. Опытный читатель вновь встретится с героями романа великого грузинского писателя Чабуа Амиреджиби «Дата Туташхия», где рассказывается об участи героев в трагических событиях Российской империи всего XX века.
        Эта книга - участник литературной премии в области электронных и аудиокниг «Электронная буква - 2019». Если вам понравилось произведение, вы можете проголосовать за него на сайте LiveLib.ru до 15 ноября 2019 года.
        От Автора
        Дорогой мой читатель! Этот роман написан в тюремной камере с одной единственной целью - связать между собой две эпохи, чтобы увидеть, как похожи друг на друга по жестокости и ненависти XX и XXI века. Я хотел показать, насколько изменился человек и его внутренний мир на протяжении последнего столетия, смогли бы или нет герои и благородные люди начала XX века и в нынешнем столетии остаться на своей высоте. Я стремился определить те человеческие ценности, которые неподвластны неумолимому течению времени, которые не блекнут и не тлеют под его воздействием. Наконец, я хотел определить то человеческое богатство, которое так высоко ценится во все времена.
        Этот роман я посвящаю истинному рыцарю XX века, нравственному примеру суровой эпохи, моему любимому писателю и дорогому мне человеку - Чабуа Амиреджиби, блаженному мученику - монаху Давиду.
        Лично я не встречался с господином Чабуа Амиреджиби. Мне не выпало это счастье. Но хорошо знаю его заочно, так как герои его произведений мне все рассказали о нем. Надеюсь, что, когда распрощаюсь с тюремной камерой, я смогу познакомиться с ним лично.
        Дорогие мои, я не соперничаю с вами в любви к вашему любимому писателю. Моей единственной целью является лишь то, чтобы жизнь одного из наилучших писателей и выдающегося человека надолго осталась в памяти наших современников, и будущих поколений. У меня есть лишь одно желание, чтобы герои его неповторимых романов вновь ожили в нашем воображении, чтобы мы смогли уже с высоты новой эпохи взглянуть и оценить насколько они актуальны и сегодня, насколько их жизненная философия актуальна для современников.
        Я провел большую часть своей жизни вдали от Родины. Так случилось, так произошло, можно сказать, так потребовала жизнь. В разных уголках мира я встречался со многими моими соотечественниками - интересными личностями, которые, в силу разных причин, прожили свою жизнь на чужбине, вдали от Родины. Однако, всеми своими мыслями и своей деятельностью они как-то, все же, были связаны с моей Родиной. Не многим, но некоторым из них повезло, и они смогли вернуться домой, так же, как и я - пусть даже в тюремную камеру, но все же на Родину. Немногим выпало на долю это счастье. Жизнь всех грузин за пределами Родины чем-то похожа одна на другую, независимо от того, с какой миссией каждый из них явился на этот свет, по какой причине оказался на чужбине и чем занимался. Не имеет значения ни эпоха, ни та страна, которая похитила или приютила их, и где они обосновались окончательно. Во все времена, и в прошлом и в настоящем, все они жили только одним - мыслями о своей родине.
        Вы только представьте себе, сколько больших патриотов своей страны, мечтали о возвращении на Родину. Большинство из них не пожалело бы ничего, чтобы осуществить эту мечту. Сегодня мы видим все это именно так. Да в большинстве случаев так оно и было. Но было что-то сокровенное, и в тоже время непреодолимое, которое тяжким грузом лежало на сердце и преграждало путь к родине. В мыслях каждого человека на чужбине постоянно борются между собой два чувства: страстная тяга к Родине и страх. Да, именно страх, возможно возникший по разным причинам, но все же страх. Вдруг я не такой увижу свою долгожданную родину? А вдруг меня там не примут? Ведь таких примеров тоже много. Со временем такое настроение усугубляется все больше и делает этот страх непреодолимым, что становится новым препятствием на пути к Родине.
        Мой друг, профессор Давид Цагарели всю жизнь мечтал вернуться на Родину. Он часто говорил мне, что при одной мысли об этом его охватывает жуткий страх и переживания. Когда он вышел на пенсию, он все же решил вернуться домой. Ожидание встречи с Родиной оказалось настолько эмоциональным, что сердце его не выдержало, и он скончался в самолете. К сожалению, я не смог проводить его в последний путь. К тому времени я был уже в тюрьме.
        Весной 1987 года я ездил в командировку на север, в город Бодайбо. Город этот находится на расстоянии тысячи километров к северу от Иркутска. Когда-то там добывали 25 % советского золота. Там я случайно познакомился с одним грузином, звали его Серго, к сожалению, фамилии его я не помню. Он был уже в годах, работал в тресте «Витимзолото». Он был очень рад нашему знакомству. Двадцать лет он провел в тюрьмах и колониях, а потом находился на свободном поселении в Сибири. Сначала он был политическим заключенным, потом к этому обвинению добавились и другие статьи. В Бодайбо он жил уже пятнадцать лет. Во время наших бесед он все время говорил о Грузии. Как-то я спросил его, почему он не возвращается в Грузию. Он смутился, и спустя некоторое время ответил:
        «Я боюсь потерять ту Грузию, которая сохранилась в моем воображении. Если я вернусь на Родину и не почувствую от нее того ожидаемого тепла, то сердце мое может не выдержать и разорвется на части.»
        Ведь и наш любимый писатель балансировал на такой грани, когда большую часть своей жизни он провел за пределами Родины и, к тому же, его жизнь всегда висела на волоске. По сравнению с теми трагическими приключениями, через которые ему пришлось пройти, даже мельничный жернов покажется слишком легким, но… Но, он все же вернулся на родину. Этим он всё сказал, да и другим подал пример того, что должно быть целью человека, сына такой маленькой и столь дорогой страны каковой является Грузия. После возвращения на родину, господин Чабуа Амиреджиби еще громче высказал все обдуманное и пережитое им, и эхо сказанного им слова и сегодня, в новую эпоху, леденит кровь его читателей, и кто знает, через сколько еще эпох проникнет в сердца людей. Его жизнь и творчество являются зеркалом нашего народа, да и всего человечества в целом. Кто бы не посмотрел в зеркало, он сам сможет увидеть в нем то, что заслужил от своего народа - похвалу или недовольство. Поэтому не надо винить Творца за то, что ты увидишь в этом зеркале.
        Сам по себе великолепен и неповторим тот жизненный путь, который прошел господин Чабуа Амиреджиби. Поэтому ни хула, ни похвала, не прибавят ему ничего, да и не убавят тоже. А вот поблагодарить его действительно нужно, ибо многим он помог познать самих себя. И сегодня, если кто-нибудь вздремнул невзначай и забыл, что такое свобода, он поможет ему открыть глаза и укажет правильную дорогу.
        В тюремной камере я совсем подругому увидел его как писателя и личность, его биографию, семью и, если хотите, его род. Да, именно род, поскольку здесь не может быть случайности, так как лишь на могучих корнях может выстоять то плодоносящее древо, которое питает и оберегает целые поколения.
        Я даже представил себе, какой была бы его жизнь за пределами Родины, если бы, по каким-то причинам - а их было много - ему бы не повезло и он не смог бы вернуться домой. Смог ли бы он там написать свои шедевры, которые подарил нам? Сколько бы потеряла наша страна в том случае, если бы Чабуа Амиреджиби не вернулся на Родину… Одна эта мысль бросает в дрожь. Читателю хорошо известно, что для писателя герои его произведений являются частью его жизни, характера и души, И это несмотря на то, по каким критериям мы их оцениваем. Его герои не убегают от трудностей и опасностей, наоборот, ищут их, чтобы избежать несправедливости, рабства и компромиссов с безнравственностью. Для писателя их жизнь никогда не заканчивается, несмотря на то, какая судьба постигла их в его произведении. Но со своей стороны, и писатель является частью жизни своих героев. Он приходится им самым близким родственником по духу и плоти, в независимости от того, является ли его герой реальным или лишь плодом его фантазии. Ведь можно себе представить, что кто-нибудь из героев его романа продолжил свою жизнь, и теперь уже сам писатель
станет персонажем его произведения? Почему бы и нет?! Кто может отнять у него это право? Никто! Именно по этой причине литературное творчество стоит выше всех остальных. У него нет границ, так как оно - продолжение космоса, его суть, поэтому оно безгранично в пространстве и бесконечно во времени. Даже сам писатель не знает, где ставится заключительная точка в жизни его героев и когда. Не известно и то, кто может это сделать. Так что в моей власти лишь помочь некоторым персонажам, а все остальное они скажут и сделают сами.
        Я буду очень рад, мой дорогой читатель, если, прежде чем Вы приступите к чтению этого романа, Вы еще раз перечитаете романы Чабуа Амиреджиби, и, вместе с полученным удовольствием, в Вашем воображении вновь возродятся герои его произведений.
        А если вы прочитали их недавно и не жалуетесь на своё воображение, то - Avanti!
        Бжа дида ре чкими
        Тута мума чкими
        Хвича хвича мурицхепи
        Да ди джима чкими.
        Солнце матушка моя
        Луна мой отец
        Эти мелкие звездочки
        Братья и сестры мои.

    Древнейший гимн колхов
        Раздел I
        Муза
        Сандро Амиреджиби
        То, что тогда произошло, и сегодня стоит у меня перед газами. Этого я не забуду никогда. Я абсолютно уверен, что эту ночь я буду помнить до конца своих дней. Что произошло потом, как завертелось колесо моей судьбы - все это я помню во всех подробностях. Содеянное мною разбудило во мне все чувственные органы. Тогда, наверное, многих обрадовала эта новость Кто-то вздохнул с облегчением, большинство же наверняка прокляло меня, что и не удивительно.
        Когда-то моего отца знала вся Грузия. Люди знали его по имени и много слышали о нем, но не знали его в лицо. Мало, кто встречался с ним лично, да и где же могли с ним встречаться, когда он всю жизнь преследовался, и он вынужденно скрывался. Много было у него и врагов, и сочувствующих. В то время, когда большая часть людей считали его своим спасителем или героем, я не знал, что он мой отец. Так сложилось мое детство, что у меня никогда не возникало сомнений по поводу того, что человек, которого я всегда считал своим отцом, таковым не являлся. И откуда я мог все это знать, когда все от меня скрывали правду, будто сговорились. Обо всем этом я узнал лишь после того, как, по чужому наущению, я сзади выстрелил из нагана в затылок ночного гостя. Этот один выстрел полностью изменил всю мою жизнь. Наверное, это сказано очень мягко: не то что изменил, а поставил ее с ног на голову, и в нашей с мамой жизни все закружилось, как юла. Этот выстрел поставил мою будущую жизнь на такой путь, о котором я и представления не имел.
        К тому времени, меня ужедопросили и через несколько недель оставили в покое. Бедная моя мама уже выплакала все слезы, но и потом глаза ее всегда были влажными от слез. И вот, однажды ночью, не дожидаясь рассвета, мы собрались и покинули деревню. После этого мы так и не возвращались туда. Мы ушли из деревни тайком, не попрощавшись ни с кем. Накануне я встретился лишь с Нуцой, моей соседкой, нравилась она мне тогда, но и ей я ничего не сказал. Это та самая Нуца, которая в ту злополучную ночь услышала выстрел, а наутро пришла ко мне, ибо ночью она побоялась прийти. Но когда она увидела в каком я был состоянии, не стала меня расспрашивать и в одиночестве отбивалась от любопытных соседей, которые столпились у ворот нашего дома. Помню, как она тогда сказала: «Здесь никто не стрелял, да и в кого можно было стрелять, здесь никого не было, наверное на улице стрелял кто-то.» Ей не поверили. Не хотели, или их так не устраивало. Но никто из соседей не сдвинулся с места, пока к полудню моя мама не вернулась из города вместе с матерью Нуцы. А уж после того, как услышали плач моей матери, как же они могли уйти.
А плакала она так, будто перед ней лежал покойник, хотя в доме кроме нас никого не было. В комнате перед камином она увидела следы крови и догадалась, что произошло. А потом она призналась мне во всем и сказала: «Я виновата в том, что ты ничего не знал и выстрелил в человека». Но это произошло лишь после того, как полиция и жандармы уже ушли.
        С тяжелым камнем на сердце мы шли в темноте по деревенской дороге. Пораженные горем, мы не произносили ни одного слова. И врагу не пожелаешь такого пути, какой прошли мы. У меня было такое чувство, будто, подобно дереву, меня выкорчевали из земли и оторвали от своих корней. Вдоль дороги тени оголенных январских деревьев со скорбью провожали нас. Свисающие мокрые ветви издавали полные сочувствия печальные звуки. Казалось, только они и понимали наши страдания. Сколько деревьев было на нашем пути днем или ночью, кто сосчитает их? Но я всегда думал о том, что они намного чувствительнее людей. После той ночи я часто думал именно так. И даже после того, как рассвело, мы не проронили ни единого слова. Нам тяжело было смотреть друг на друга и разговаривать. Вы не представляете себе, как тяжело покидать родимый дом, да к тому же, когда знаешь, что ты туда никогда больше не вернешься, как трудно оставлять его безмолвно и навсегда. В течение всего нашего пути, мы лишь изредка перебрасывались словами. Я и раньше-то был не очень разговорчив, а после этого, так вообще… Да и мать моя не отличалась особой
разговорчивостью и, в отличие от соседок, никогда не позволяла себе сплетничать. Но сейчас, во время скорби, вот уже несколько недель, как от нее нельзя было добиться ни одного слова, она полностью замкнулась в себе. После того, что я натворил той ночью, я тоже не мог смотреть ей в глаза. А ведь когда я доставал наган из тайника, то думал, что лишь одно нажатие на курок отделяет меня от того, чтобы стать героем и знаменитостью. И все же какова психология юноши, как можно легко ввести его в заблуждение. И тут же на сердце легла такая тяжесть, что я обязательно убежал бы, если бы было куда бежать, но оставить мать я тоже не мог. И как только она сказала, что нам надо уходить, я без слов повиновался. С той минуты моя любовь к матери, уважение и благодарность к ней возросли в десятки раз.
        Я никогда не бывал в тех местах, куда мы направились. Я знал лишь то, что много лет тому назад туда переселился дядя моей матери, и что мы должны были разыскать его. Мы не знали, найдем мы его или нет, но главное было уйти подальше от нашей деревни. То, что наши желания совпали, вселяло в меня некоторую надежду. Если бы мы даже и не нашли дядю, то все равно нашли бы какое-нибудь убежище, хотя бы на время. По правде говоря, находиться рядом с мамой мне тоже было нелегко. Это чувство еще больше обострилось, когда я услышал разговор жандарма со своим подчиненным: «Что, что говорит этот ублюдок? Говорит, что выстрелил всего один раз?!» Я сразу и не понял, что речь шла обо мне. Откуда я мог знать, что так меня называли за моей спиной. То, что так говорили не только жандармы, я вник позже… Раз-другой эти слова произнес и соседский мальчик. Впрочем, так обращались и к другим мальчишкам, когда хотели разозлить их. Поэтому я не обратил на это особого внимания и даже простил его, когда он попросил прощения. Но уже другие обстоятельства и намеки заставили меня кое о чем догадаться. Тогда мне не было еще и
пятнадцати, но глупцом я точно не был.
        С большим трудом нам удалось добраться до деревни Пластунка, поблизости от Сочи. Оказалось, что мама верно помнила место проживания дяди, и после долгого пути, добравшись до них, мы впервые вздохнули с облегчением. Дядя моей мамы оказался человеком состоятельным и с большим потомством. Мне же он приходился дедушкой. Приняли нас хорошо, и мы поселились у них.
        Спустя несколько месяцев, а было это теплым летним утром, я помню, как, во дворе возникла какая-то суматоха. К воротам подъехали два жандарма на лошадяхи один фаэтон. Онипозвали мою мать и всех успокоили: не волнуйтесь, надо разобраться лишь с формальностями, мы заберем ее в город, а вечером она вернется домой. Потом усадили ее в фаэтон и увезли. В тот день в голове у меня все закружилось снова, весь день я провел в растерянности, кусок хлеба не шел в горло, любопытство и ожидание убивало меня, пока мама не вернулась. Вечером ее, действительно, привезли обратно, она не сказала, почему ее забирали. Лишь посовещавшись с дядей, они позвали меня для разговора с ними.
        Я уже знал все о том, кто был мой отец, и почему было подстроено так, чтобы я возненавидел и убил его. Да и убил ли я его? Кто знает? Никто его не видел мертвым. После этого случая мы столько раз слышали, что его видели то там то здесь, что почти поверили, что он, действительно, жив. Наверное, я хотел, чтобы это было именно так. А ведь как много людей мечтали увидеть его мертвым! Да он не дал им испытать такого счастья. С каждым днем становилось все тяжелее, и чем больше я набирался ума, тем больше я становился угрюмей. Детская вольность и радость ушли куда-то далеко от меня. Мне казалось, что все смотрели на меня искоса и с ненавистью, как на убийцу, хотя мои тамошние родственники ничего не знали об этом. А казалось мне все это потому, что я сам смотрел на них как волк, будто они были виновны в том, что случилось, и этим вызывал их тревогу и беспокойство. Когда моя мама и ее дядя позвали меня, они мне сказали, что двоюродный брат моего отца хочет забрать меня на учебу в Петербург. Мол, выучишься и вернешься образованным человеком. «Это пойдет тебе на пользу, развеет твои переживания и все твои
мысли будут направлены только на учебу»,  - это говорил мне мой дедушка,  - дядя моей мамы. Моя мама плакала, но убеждала меня, что так будет лучше, и что это поможет мне побыстрее забыть обо всем произошедшем. Учиться я действительно любил, но упоминание о Петербурге немного удивило и даже напугало меня. Поначалу я было отказался, но потом я даже с радостью смирился с волей старших, так как давно мечтал сбежать куда-нибудь. Я посчитал, что все это было очень кстати. В душе я радовался, хотя и не показывал этого: еще с детства я мог не выдавать своих чувств и переживаний, а также того, что таилось в моем сердце.
        В ту же ночь меня начали готовить к дороге. До Сочи мама много говорила со мной о моем отце, каким он был человеком, и что это была за личность. До отъезда мы обошли магазины, купили новую одежду и форму гимназиста. В тот же день мы на маленьком судне добрались до Туапсе. У поезда я впервые встретился с двоюродным братом моего отца. Когда я увидел его, мне стало дурно. Еще немного, и я был бы готов убежать. Как две капли водыбыл похож на моего отца, разве что немного моложе. На меня он был похож тоже, да и чему тут удивляться. Я стоял перед ним с опущенной головой и не осмеливался смотреть ему в глаза. Он тоже долго смотрел на меня молча. Потом сказал ободряюще: «Ты хорошо одет, как раз для столицы». А маме сказал: «Оказывается, он нашей породы, похож на нас, он в нас пойдет и телом и умом.» Вместе с моим дядей был и адъютант, капитан жандармерии Тонконогов. Трудно было угадать, был ли он русским или грузином, но говорил он по-грузински не хуже меня. Мы поехали втроем. Я впервые ехал в поезде. Мы с дядей расположились в одном купе, аадъютант - в соседнем. Всю дорогу, пока мы ехали до Краснодара,
мой дядя говорил о том, как я должен был вести себя, как должен был отвечать на вопросы, кто я такой и чей сын, что у меня было общего с ним, если бы, конечно, кто-нибудь заинтересовался этим вопросом. С сегодняшнего дня - сказал он - у тебя будет другое имя и фамилия. Я слушал его с большим вниманием, он рассказывал о таких вещах, да к тому же с такой уверенностью говорил о том, для чего все это было нужно, что я не мог пропустить ни одного слова. Возьми да не выслушай такого человека! Мне не нравилось, что я должен был назваться другим именем, я почувствовал какую-то фальшь во всем этом, но потом, после того, как осмыслил происходящее, мне показалось, что так было нужно. Говорил он со мной на русском языке и попросил меня тоже говорить по русский. Для своего возраста я довольно хорошо говорил по-русски, во всяком случае, мне так казалось, но кое-что я все же не понимал, и тогда он повторял мне сказанное по-грузински. А когда мы приехали в город, то оказалось, что здесь я уже не понимал больше половины слов, пока немного не привык, но вскоре я осилил и это, так как у меня была прекрасная память, да и
большое желание тоже.
        Оказалось, что мой дядя был человеком влиятельным - он был тайным советником министра. Об этом я узнал позже. Я и до этого чувствовал, что он - человек необычный, я раньше таких не видел нигде и никогда. Да и где я мог бы их увидеть? К нему я испытывал двойное чувство - я и гордился тем, что у меня такой дядя, и одновременно чувствовал какую-то неловкость, ведь я убил его двоюродного брата. Но оказалось, что в отношении меня у него были совсем иные замыслы. Он сказал мне: «Ты пойдешь учиться в школу кадетов и там ты будешь князем Александром Георгиевичем Амиреджиби.» После этого, чтобы приучить меня к моемуновому имени, он меня называл просто Сандро. «Будь внимательнее, чтобы случайно не выдать себя, присматривайся к людям и усваивай манеры людей высшего сословия».
        До Ростова мы обедали в вагоне-ресторане, и там он учил меня, как за столом пользоваться ножом и вилкой. Было трудновато, но я очень старался. Я чувствовал, что он меня к чему-то готовил, правда, не знал к чему, но у меня появился какой-то интерес. Да разве я мог себе представить, что уже через несколько часов мне придется сдавать экзамен. Я тут же догадался, что нашу родственную связь он не хотел выставлять напоказ и понял, что эта тайна для чего-то была необходима.
        Поезд прибыл в Ростов. Я стоял в коридоре у окна и рассматривал стоящих на перроне пассажиров и их провожающих. Здание вокзала было очень красивым. Наш вагон остановился прямо перед ним У дверей вагона стояли две дамы в сопровождении двух высоких военных чинов. Одна из них была очень красивой, модно одетой, и я почему-то сразу же догадался, что провожали именно ее. Они попрощались с ней так же, на перроне, в вагон она вошла в сопровождении полковника и проводника вагона. Ее место оказалось в купе капитана по соседству с нами. Узнав, что рядом с ней в купе будет находиться капитан, и посовещавшись на месте, они попросили меня поменяться с капитаном местами и перейти в ее купе. Видимо, все это было мотивировано тем, что для дамы путешествие в одном купе со мнойсоздавало бы ей меньше неудобств, нежели путешествие с капитаном. Мой дядя согласился, и полковник с благодарностью попрощался с нами. Что мне оставалось делать, да и кто меня спрашивал? Я очень волновался, но больше всего я боялся выдать свое некняжеское происхождение. Я чувствовал себя так неловко, что я даже не мог спокойно смотреть ей в
лицо. Но то, что успел увидеть, когда она давала распоряжения проводнику, поразило меня, она показалась мне еще более прекрасной, нежели раньше. Было видно, что бог не обделил ее ничем. Она выглядела лет на девять-десять старше меня. У нее было два кожаных чемодана и одна коричневая красивая сумка, которую называют саквояжем. Такого красивого багажа я никогда раньше не видел, все это вместе с ее нарядом вконец очаровало меня. И голос у неё был очень приятным! А манеры,  - о них и говорить нечего, они были изящными и необычными. Одним словом, от нее невозможно было отвести глаз. Наверное, все это необычным было для меня именно тогда, так как потом, в Петербурге, я встречал немало женщин, которые были похожи на нее и манерами и речью. Вечером мы вместе поужинали в вагоне-ресторане. Она представилась княжной Лидией Новгородцевой. Она изящно пользовалась ножом и вилкой, и плавно вела беседу. Она не произносила слова прежде, чем не разжует и не проглотит пищу. Мне так нравилось смотреть на нее, что я даже забыл о еде. И к тому же я очень волновался: вдруг я что-нибудь сделаю не так, как учил меня дядя. Во
время разговора с ней я еще раз убедился, что мой словарный запас в русском языкебыл весьма скудным, что тоже создавало определенные неудобства. Я боялся не понять ее и дать ей неправильные ответы на ее вопросы.
        То, что я вырос не в княжеской семье, стало очевидным очень скоро. Меня выдали незнания правил поведения за столом, мое неумение пользоваться вилкой и ножом, да и кое-что еще. Лидия видела, мои мучения, но не подала виду, будто и не заметила ничего. За разговором капитан, как бы между прочим, стал рассказывать о том, что по традиции грузинские князья отдавали своих детей на воспитание в семьи своих крестьян, чтобы они чувствовали единство с народом, а манерам поведения они обучались уже позже, в зрелом возрасте. Есть в этом что-то глубинное и человечное, все их древние традиции являются олицетворением человечности и доброты,  - сказал он. Мне было приятно слышать, как капитан оправдывал мое нынешнее положение, и тут же он добавил: все грузинские цари росли и воспитывались в крестьянских семьях.
        Лидия с улыбкой, и к тому же с терпением, слушала рассказ капитана. Потом она в свою очередь рассказала о сыне какого-то дворянина и под конец выразила свое желание принять участие в формировании и отшлифовке манер юного князя. Мой дядя был доволен. Раза два я заметил, как странно Лидия смотрела на моего дядю, а потом переводила взгляд на меня. Она будто хотела спросить о чем-то, но сдерживалась. Дядя почему-то представился ей Музой Музаловым и добавил, что они с капитаном выполняли лишь просьбу друга - князя Гоги Амиреджиби, который попросил их отвезти его сына в Петербург на учебу в школу кадетов. Лидия вновь воспользовалась моментом и, когда все замолчали, спросила у дяди: Какая странная фамилия Амиреджиби, никогда раньше не слышала.
        - Амиреджиби - это название должности одного из больших чиновников при царском дворе, помощника главного распорядителя по части наблюдения за правопорядком во время пиршеств и застолий, а так же больших советов, которое позднее превратилосьв фамилию - разъяснил ей дядя.
        Я навострил уши. Лидия внимательно посмотрела на меня и чуть заметно улыбнулась.
        - По нынешним понятиям эта должность соответствует должности заместителя министра внутренних дел,  - продолжил мой дядя,  - такому чиновнику непосредственно было поручено руководство разведкой и контрразведкой. В течение веков эта должность являлась родовой и передавалась по наследству самому достойному и подготовленному для этого дела представителю рода.
        От удивления у меня отвисла челюсть: откуда мне было знать обо всем этом.
        - Наверное, Сандро тоже придется продолжить семейную традицию,  - с улыбкой сказала Лидия и, когда увидела мое удивленное лицо, красиво засмеялась, наверное, догадавшись, что я впервые об этом слышал.
        Мой дядя, скорее всего, рассказал о происхождении фамилии Амиреджиби именно для меня, чтобы я знал, каким именем он меня нарек. Он будто намекал, с чем было связано наше совместное тайное путешествие. Не успел я сесть в поезд, как он превратил меня в другого человека. Купили мне форму гимназиста и вырядили в нее, хотя я никогда не учился в гимназии. Я погрузился в какой-то странный туман и чувствовал себя совсем другим человеком. Подобно кукле, мне сменили одежду и имя, а я не мог даже произнести ни единого слова. Но все это я оправдывал тем, что надо было скрыть ото всех то, что я натворил. Мне было неловко от такой роли, и я чувствовал себя неподготовленным актером. Я с детства ненавидел всякую фальшь и ложь и тут же догадывался, когда кто-нибудь смеялся или плакал напоказ. С малых лет я был степенным и наблюдательным мальчиком и не делал ничего неосмысленное, об этом знали все деревенские мальчики и девочки. Любил я и учиться, и читать книги, и ездить верхом на лошади. Конечно же, как и все дети, я шалил тоже, а как же иначе, но лишнего я не позволял себе никогда. Любил я и потрудиться. Маме я
помогал всегда, будучи совсем маленьким, я помогал и папе, тому папе, которого прежде считал своим настоящим отцом. Никогда не отказывал в помощи и своим соседям.
        Когда мы приехали в Пластунку, мне уже исполнилосьпятнадцать лет. Деревня была большой, и там было много моих сверстников, в том числе и моих родственников. Я знал больше всех их и побороть мог каждого. Не только их, но и ребят постарше я мог положить на лопатки. Но никто не обижался на меня за то, что я был более бойким и проворным и в работе, и в борьбе, нежели они. Да, это было именно так, как я говорю. Я со всеми мог найти общий язык, никогда не спешил и во время беседы, я выслушивал всех и многому от них научился. Но сейчас, в новых обстоятельствах, мне было трудно сохранять уверенность в себе, и это волновало меня. Я очень хотел, с одной стороны, оправдать доверие и надежды моего дяди, а с другой,  - не потерять ту перспективу, которая появилась у меня - получить образование в Петербурге и начать новую жизнь.
        В купе Лидия попросила меня снять с полки саквояж, и я догадался, что она собиралась переодеться. Я снял саквояж и вышел, в коридор. Было уже поздно, но еще не стемнело, наступала светлая летняя ночь. Погруженные в светлых сумерках полятерялись где-то вдали за горизонтом. Смотрел я в эту необъятную даль и думал: как необъятна эта страна и как она разнообразна!
        Сравнивал, какая из них красивее - моя деревня, мои горы и равнины или та страна, что расстилалась передо мной. Но не мог найти ответа, ибо, обе они были неповторимо красивы, и не стоило сравнивать их между собой.
        Из соседнего купе вышел мой дядя. Видимо, он сразу догадался, почему я стоял в коридоре и чуть улыбнулся. Мы долго беседовали. Он старался объяснить мне, почему мне необходимо было уехать и назваться по-новому. Я все понимал, не существовало такого аргумента, в котором я мог бы засомневаться или с которым я мог бы не согласиться, хотя самого болезненного он не коснулся, будто его и не существовало. Наверное, он хотел, чтобы я забыл об этом. Потом он сказал: «Встречаться часто мы не сможем, моя служба не дает мне такой возможности. Но я постараюсь не оставлять тебя без внимания и, как только появится возможность, навещу тебя. Конечно же, я помогу тебе, но ты и сам должен постараться найти своё место под солнцем. Подготовься к тому, что тебе придется жить самостоятельно.» Чувствовалось, что он все знал обо мне, как я учился или как себя вел. «Парень ты умный, тебе нетрудно будет учиться и общаться с курсантами. Возможно, тебе будет немного трудно, пока ты лучше освоишь язык и привыкнешь к новым правилам. Но когда ты освоишься, станет намного легче. Мне тоже было нелегко в первые месяцы после моего
перевода в Петербург. Очень сложно разобраться на новом месте, кто тебе друг, кто - враг, поэтому надо быть крайне осторожным».
        Вернулся я в купе поздно. Свет был погашен. Из окна в купе проникал слабый свет. Из чуть открытого окна веяло приятной ночной прохладой. Я почувствовал запах духов, все это было настолько непривычным для меня, что я стоял растерянный в темноте, и не знал что делать, раздеваться или ложиться спать в одежде. Я был скован этими мыслями. Потом я присел на постель и снова стал смотреть в окно между занавесками, будто я мог что-нибудь там увидеть. Я немного привык к темноте в купе и невольно взглянул на постель Лидии. Хотя в купе было жарко, она была до подбородка укрыта белой простыней, но контуры ее тела вырисовывались отчетливо. Я думал, что она спит, но невольно встретился с ее взглядом и немного смутился. Она спросила, почему я не ложусь. Сказала, что уже поздно и посоветовала раздеться и лечь, и тут же добавила, что постель застлана, и надо лишь откинуть простыню и, что если мне неудобно, то она отвернется к стене.
        Эти слова заставили меня прийти в себя. Сама же она действительно повернулась лицом к стене. Я воспользовался этим моментом и быстро разделся. Как только я оказался под простыней, она сказала: «Очень жарко, может еще немного приоткрыть окно?». Я растерялся и не знал что делать, а она, заметив, что я медлю, продолжила: «Я не смотрю на тебя». Я встал, немного опустил окно, и тут она мне говорит: «Я хочу пить, может быть, ты нальешь мне немного лимонада?» Что мне оставалось делать? Я страшно волновался из-за такого необычного положения, думаю, что на моем месте и истинный князь пришел бы в волнение. Я хорошо видел бутылку на столе, дрожащей рукой я открыл ее и наполнил стакан. Никогда в жизни со мной такого еще не происходило. Когда я повернулся к ней, мне показалось, что она смотрела на меня с улыбкой. Я подал ей стакан, она немного приподнялась, будто смерила меня взглядом с ног до головы, взяла стакан и отпила немного, как мне показалось, она даже и не выпила и не отводила от меня взгляда. Я стоял остолбеневший и ждал, когда она вернет стакан обратно. У меня было единственно желание, поскорее
залезть под простыню. Наконец она произнесла: «Спасибо, ты настоящий рыцарь, князь, но твои манеры рядом с дамой оставляют желать лучшего. Я научу тебя и помогу тебе стать настоящим рыцарем, чтобы все петербургские девушки мечтали только о тебе. Твои данные способствуют этому.» Вот так в трусах я стоял оцепеневший и завороженный слушал ее. Вдруг я пришел в себя, прыгнул в сторону моей койки и укрылся простыней. Она красиво рассмеялась, пожелав мне спокойной ночи. Я уж точно не помню, но, кажется, я тоже ответил ей.
        Столько эмоций и впечатлений меня очень утомили, но от волнения ядолго не смог уснуть. Утром, когда я проснулся, княжна уже оделась. Она, улыбаясь, поздоровалась со мной и вышла из купе.
        И еще кое-что важное случилось во время моего путешествия, возможно для истории незначительное, но для меня лично весьма значимое. Мы миновали Воронеж и приближались к какой-то реке. После завтрака каждый из нас находился в своем купе. Я сидел на своей постели и рассматривал журнал, предложенный Лидией. До того я никогда не видел такого иллюстрированного иностранного журнала. Лидия дала мне его и сказала: посмотри как живут и одеваются люди в других странах. Наверно это было частицей ее желания научить меня манерам поведения и развить во мне вкус. Она вошла в купе, закрыла за собой двери и стала смотреться в зеркало. В зеркало она смотрелась часто. Тогда я еще не знал, что у женщин есть такая привычка - часто поглядывать в зеркало. Она взяла свою сумку, которая лежала на маленькой полке над ее постелью, я посмотрел на нее именно тогда, когда она поднялась на цыпочки. Как раз в этот момент вагон сильно покачнулся и с ужасным скрежетом и шумом резко затормозил. Я ударился спиной о стенку, а Лидия с криком упала на мои колени. Чтобы помочь ей, я обхватил ее и мои руки оказались на ее груди.
Торможение сопровождалось страшным скрежетом и паровозным гудком. Мы не могли сдвинуться с места. Она полностью лежала на меня, я же крепко вцепился в ее груди. Если бы она не упала на меня, то могла бы удариться головой. Изумленные, мы довольно долго находились в таком положения. Когда поезд остановился, крики и возгласы пассажиров все еще слышались в коридоре. Люди суетились: «Что случилось, что случилось? Какая-то авария, черт их побери!»  - слышались голоса в коридоре. Мы даже не слышали, как кто-то постучал в дверь. В купе вошел встревоженный капитан Тонконогов и увидев нас в таком положении, с улыбкой спросил: Вы не ушиблись?  - и протянул ей руку помощи. Лидия приподнялась и лишь тогда я отпустил ее.
        - Благодаря Сандро я не ушиблась, а то могла бы и голову разбить!  - Она встала, поправила платье и повернулась ко мне.  - Спасибо, мой мальчик! Ты не ушибся?  - Я покачал головой и привстал.  - С тобой можно в разведку идти! Ты настоящий рыцарь!  - Я покраснел от смущения. Всю жизнь помню этот безобидный эпизод. Сколько раз я вспоминал его в минуты невзгод и печали, и на душе сразу становилось легко и весело.
        Как оказалось, рельсы были завалены бревнами и, во избежание возможной катастрофы, машинисту пришлось резко затормозить. Так и осталось неизвестным, во всяком случае для меня, каким образом бревна оказались на рельсах, но этот инцидент почти на целый день задержал наше путешествие.
        Как только мы въехали в Петербург, мною овладело такое чувство, будто я попал в совсем иной мир. Мое спокойствие и самоуверенность сразу куда-то исчезли. Такое изобилие величественных и прекрасных зданий, столько людей и карет на мощеных улицах казались мне каким-то чудом. Мне нелегко будет описать все то, что я пережил тогда. Я чувствовал себя ничтожеством, маленьким муравьем, и утешало меня лишь то, что я находился рядом с такими важными людьми, и, к тому же, самым важным из них был мой дядя. В тот момент у меня появилось к нему огромное чувство благодарности и уважения, хотя до того я никогда его не видел и даже не слышал о нем ничего. Конечно же влияние тех четырех дней, которые мы провели вместе в дружеских беседах во время путешествия, были очевидными.
        В экипаже моего дяди мы проводили княжну до ее дома в Фурштатском районе. О том, что это был за район я, конечно, узнал позже. В этом районе были построены очень красивые и богатые дома и, как я узнал позже, вся петербургская знать проживала именно там. Дядя с капитаном попрощались с Лидией и остались в карете, я же проводил ее до подъезда красивого дома. На лифте мы поднялись на третий этаж, и там, у дверей ее квартиры, я поставил чемоданы. Не скрою, мне было очень интересно узнать, как она живет. Она долго искала ключи в сумке, потом открыла два замка, отворила двери и я увидел большую приемную, а дальше - большую столовую комнату, отсюда больше ничего не было видно. Мы тут же попрощались, и, прежде чем уйти, она сказала мне: «Ты ведь не забудешь меня? А если позволишь, то и я как-нибудь навещу тебя в училище. Когда сможешь, приходи ко мне сам, чтобы продолжить начатое обучение. Потом она поцеловала меня в щеку, погладила по голове и отпустила.
        Мы не поехали к дяде. Остановился я у капитана, не знаю почему, но без всяких объяснений дядя оставил меня у него. По нашим с ним беседам я сам должен был догадаться - почему. Я понял лишь одно - он не хотел показывать меня никому, так как он что-то задумал, но что именно - этого я не знал.
        На третий день после приезда Тонконогов отвез меня в подготовительную группу кадетов Николаевского кавалерийского училища, расположенного на проспекте Лермонтова, где после короткого собеседования меня оставили в подготовительном пансионе. Уже через несколько минут после того, как я устроился, меня вывели на манеж, так как во время собеседования я заявил, что хорошо умею ездить на лошади, и там решили, не откладывая, устроить мне экзамен. Летом в училище было мало народу, так как пока еще продолжались летние каникулы. На манеже тренировались всего несколько офицеров и юнкеров.
        Какой-то пожилой человек без мундира подвел ко мне кобылу. Я и сейчас помню, её кличку - «Коца». Красивая была кобыла. Я подошел к ней, погладил ее по шее и после того, как понял ее характер, спокойно и уверенно вскочил на нее. Мы сделали несколько кругов и сразу привыкли друг к другу. Капитан и старший адъютант начальника училища стояли у нижней трибуны, и я подъехал к ним. Я скромно спросил: Что я должен сделать? Поручик сказал мне «А ну-ка, скачи галопом.» Я поскакал, Коца повиновалась мне. Потом с круга я перешел в центр и перескочил через низкое препятствие. Прямо передо мной, я увидел валяющуюся на опилках плеть. Я высвободил одну ногу из стремени и, ухватившись за седло одной рукой, второй рукой поднял плеть. Затем выпрямился в седле и снова подъехал к ним. Оба они были довольны и улыбались. Да и другие смотрели на меня с удивлением. Плеть я подал капитану Тонконогову, я постеснялся передать ее поручику. Что мне еще сделать?  - спросил я. Поручик засмеялся:  - Все понятно, этот парень родился в седле. Пройди шагомнесколько кругов и достаточно. Я был доволен и воодушевлен, мне хотелось
сделать еще что-нибудь, но я тут же сдержал себя, так как не хотел злоупотреблять их вниманием. Я уже думал о том, как капитан расскажет моему дяде о выдержанном мною экзамене, и от этой мысли мне стало очень приятно на душе.
        В течение месяца два учителя занимались со мной по русскому языку и естественным наукам, и уже осенью меня зачислили в класс, где учились курсанты на год старше меня, так как для мальчиков моего возраста в училище класса не было. Таких маленьких по возрасту мальчиков как я, было всего несколько человек, и их тем летомтоже зачислили в класс.
        Лидия Новгородцева
        Мне было двадцать лет, когда наша группа провалилась. По роду своей деятельности я заранее свыклась с мыслью о том, что, если меня поймают, то мне не избежать серьезного наказания, что меня посадят в тюрьму на несколько лет, а потом отправят в ссылку. Женщин на каторгу не ссылали, такое случалось крайне редко, поэтому такого опасения у меня не было.
        Первая революция уже входила в активную фазу, поэтому жандармерия безжалостно боролась с нами. Вот уже два года я активно была включена в организационную группу регионального комитета партии социалистов-революционеров - эсеров. Выполняла я много рискованных поручений: перевозила деньги и запрещенную литературу, распространяла революционный агитационный материал, а если было нужно, то расклеивала листовки в местах скопления людей и на улицах. Пришлось мне несколько раз перевозить и динамит. Я пользовалась большим доверием и среди друзей, и в региональном комитете.
        В одесский порт вошел французский корабль. На нем прибыл курьер которыйпривез нам целый чемодан с деньгами и запрещенной литературой. Мне было поручено встретить его. В зале ожидания мужчина передал мне красивую сумку, в которой лежали деньгами триста тысяч рублей и запрещенная литература. В тот же день через несколько часов я отправилась на пароходев Батуми, Так как этот рейс считался местным, проходить через таможню было не обязательно. Я впервые ехала в Батуми, но совсем не волновалась. В течение этих двух лет я побывала в стольких городах, что уже привыкла к перевозу запрещенной литературы. В Батуми я должна была передать сумку другому курьеру и вернуться обратно. Я уже научилась различать среди людей подозрительных лиц, и это мне помогало быстро почуять возможную опасность. В порту я заметила женщину, ее провожал полковник, Я старалась держаться, зная, что таких дам меньше всего тревожат проверками. Все шло благополучно, никто не обращал на меня внимания, да и я не заметила ничего подозрительного. В Батуми мы прибыли без всяких приключений. Здесь же в порту я передала сумку по назначениюи
направилась в город в гостиницу. Мне было очень интересно осмотреть город. Пароход возвращался обратно в Одессу на второй день, так что времени у меня было более, чем достаточно. Я уже давно мечтала побывать в Грузии, именно поэтому я и вызвалась доставить багажв Батуми.
        Из города я вернулась уставшей. Я отдыхала в своем номере, когда за мной пришли и арестовали меня. Я поняла, что провалилась, но держалась хорошо и виду не подавала. После первого допроса, увидев, что от меня ничего не добьешься, они заперли меняв одиночную камеру, мол подумай до завтра. Ни крики, ни угрозы о том, что я буду жаловатьсяне дали никаких результатов. Лишь наутро вывели из камеры и повели к следователю. Я оказалась в просторной комнате, где стояли два стола, а перед ними по два стула. После того, как меня усадили, в комнату вошел следователь и стал меня снова допрашивать, будто вчера он не задавал мне этих вопросов, и я не отвечала на них. Сердце мое сжалось, когда в комнату ввели мужчину, которому я передала сумку. Они посадили его передо мной и уже в его присутствии стали задавать мне те же вопросы. Потом они спросили меня, знаю ли я этого человека, я, конечно же, все отрицала. После моего ответа они обратились с вопросами уже к нему: знает ли он меня, и кто передал ему сумку. Он долго сидел, опустив голову, у меня уже появилось плохое предчувствие. Я догадалась, что он выдаст меня,
но сохраняла спокойствие. И когда следователь зарычал на него: мол, чего ты молчишь. Тот ответил, что он знаком со мной, и что именно я передала ему сумку.
        Сейчас-то я знаю, кто из комитета выдал нас, но я и представить себе не могла, что этот рьяный революционер мог быть агентом жандармерии. Но честно говоря, мы тоже совершали много ошибок. Мы так были одержимы азартом революционной деятельности и своей значимостью в этом деле, что часто оценивали своих соратников лишь по тому, кто из них предлагал комитету более рискованное дело или подготовленную операцию, или кто из них был более пламенным оратором и мог лучше других хвастаться. Тех же, кто призывал нас к бдительности и рассудительности, из-за излишней, как нам казалось, их осторожности, мы считали если не трусами, то Фомой неверующим а уж тормозом революции - это уж точно. Сегодня я абсолютно уверена, что те террористические акты, которые провалились или были осуществлены, но безуспешно, были подброшены нам именно внедренными агентами. Но что поделаешь, если опыт революционера проходит через тюрьмы и Сибирь, а не через университетские и гимназические парты.
        Оказывается, про всех нас, кто осуществлял самые рискованные операции, жандармерия знала все до мелочей. Мы же, чем легче справлялись с заданиями, тем больше наглели. В комитете меня все знали как Валентину Костину, но я вам еще не сказала, что на самом деле я не была ни Валентиной Костиной, ни Лидией Новгородцевой, этот псевдоним по моему же предложению мне подарил «Муза Сатаны», именно так называли моего шефа его коллеги, но и об этом я узнала намного позже.
        Мой отец - Григорий Наумович Танеев был доктором, маму звали Ксенией Николаевной Кутаисской. Ее мать была по фамилии Джавахишвили. От своих предков она унаследовала грузинские корни, но была уже обрусевшей, а потом в их роду появилась примесь украинской и польской кровей.
        От мамы я очень много знала о ее предках, особенно она любила рассказывать о них, когда мы приезжали из Полтавы в Миргород.
        Оказывается, в первой половине XVIII века, императрица Анна Иоанновна поселила в Малороссии тех грузинских князей, которые получили подданство Российской Империи. За их заслуги на военной службе, она пожаловала им земли вместе с крепостными. Кому-то досталось тридцать, а кому-то и сорок дворов. В Полтаве и Миргороде находились имения Гурамишвили, Гуриели, Андроникашвили, Бараташвили, Ратишвили, Джавахишвили, Джапаридзе, Орбелиани, Церетели, Шаликашвили, и многих других, Всех их, я конечно, не помню. Эти фамилии мне были знакомы с детства, а их портреты украшали стены гостиной в доме моего деда.
        Прадедом отца моей мамы был грузинский поэт Давид Гурамишвили. На одной из его дочерей женился грузинский генерал Каихосро Ратишвили, имения которого также находились в Миргороде. Нашему предку - Давиду Гурамишвили достались имения в Миргороде и деревне Зубовке, всего сорок три двора, но земли здесь были скудными и неплодородными. Как иногда говорила моя мама, «Он был поэтом и весьма нерасторопным человеком, поэтому и достались ему такие земли, да и эти землив Зубовке он раздал тем, кто состоял в его свите. По причине своей неловкости и нерасторопности он всю жизнь провел в нужде». И все же поэт прожил дольше всех, он пережил даже своих детей и сам похоронил их.
        Со временем, все эти дворяне настолько породнились между собой, что уже трудно было разобрать кто кому приходился родственником. Я только помню, что нам родственниками приходились Ратишвили, Джавахишвили и Шаликашвили. У нас дома были даже их портреты. Вот откуда идут наши корни. Может быть именно оттуда и берет начало моя любовь к искусству и театру, любовь ко всему эстетическому, включая предметы, и человеческие отношения. Я с детства писала стихи и мечтала стать поэтом. Во мне всегда кипела грузинская кровь, она всегда звала меня на юг. К сожалению, в отличие от мамы, я плохо знала грузинский язык. Почему-то с самого детства я была уверена, что моим мужем должен был быть грузинский князь. Но это была лишь детская мечта, когда я еще играла в куклы. Как показала жизнь, порой даже такое невинное детское воображение оказывает свое воздействие на судьбу человека. Мы жили в Полтаве, а в Миргороде у нас был старый дом, да еще и земли в Зубовке, но туда мы приезжали крайне редко. Присматривать за всем этим хозяйством было некому, так все и было брошено на произвол судьбы. Позднее, когда мне пришлось
скрываться от жандармов в течение нескольких месяцев, именно в этом доме я и провела все это время. Я была Тамарой Танеевой, но с годами я так привыкла к своему псевдониму, что Тамара Танеева мне напоминала лишь какую-то знакомую девочку.
        Да, так вот о чем я говорила: у моего отца был один пациент. Это был мужчина в возрасте, дворянин, генерал Николай Николаевич Новгородцев. Он даже подписывался тремя «Н». Впоследствии я тоже подписывалась также. У этого генерала от второго брака была дочь Лидия Новгородцева, которая была моего возраста, может быть года на два старше, Я с детства хорошо была знакома с ней и часто бывала у них в доме. В один прекрасный день Лидия сбежала за границу с каким-то торговцем, кажется, он был греком и после этого не появлялась. Поэтому, когда у меня возникла необходимость взять себе новый псевдоним, я сказала о своем соображении Музе. Он долго смеялся, но согласился. Он даже принес откуда-то документы Лидии и передал их мне. Да, я забыла сказать, что произошло до того. Когда в присутствии следователятот человек указал на меня и сказал, что я передала ему сумку, а потом он передал ее тому-то и тому-то, я посмотрела ему прямо в глаза. Он не выдержал моего взгляда и опустил голову. Я воспользовалась этим моментом, схватила со стола тяжелый бронзовый бювар и изо всех сил ударила его по голове. Он без сознания
упал со стула. С разбитой головой он лежал на полу. Когда я увидела кровь, мне стало дурно, но сознания я не потеряла. Все бросились ко мне и тут же связали. От того, что руки мои были связаны, мне стало еще хуже. Когда его вынесли из комнаты, следователь сказал: «Что ты наделала, ты убила человека!» «К сожалению ваши агенты так легко не умирают, а клеветать не позволю никому»  - был мой ответ. И лишь после этого я увидела человека, который с большим вниманием спокойно смотрел на меня. У него было приятное лицо, голубые глаза, и я тут же догадалась, что он должен был быть грузином. Он попросил всех выйти из комнаты, сам развязал мне руки, налил воды и протянул белоснежный платок. Какое-то время он ходил по комнате взад-вперед, не издавая ни единого звука. Я, было, уже растерялась, так как в течение пятнадцати минут назло ему я тоже молчала, но иногда я исподтишка поглядывала на него, и нравился он мне все больше и больше. «Какой хороший тип, как бы было хорошо, если бы он не оказался полицейским»  - думала я про себя. Я вам еще не сказала, что с детства я ненавидела полицейских. Это была заслуга моего
отца. «Дармоеды,  - слышала я от него с детства,  - постоянно роются в чужих карманах. Своего ничего создать не могут, и никогда не создадут, так как они рождены только для того, чтобы смотреть в чужие руки. Они всегда находятся в ожидании, что им кто-то подбросит что-нибудь, а если не так, то вымогают любыми вероломными путями. Если они что и делают для страны, то в десять раз больше - для своего кармана. Они ненавидят всех умных и деловых людей, так как завидуют им, и только и думают как бы навредить им. Если бы не врачебная клятва, я бы даже лечить их отказался». И мой отец был прав. За что их любить-то. Они чаще других совершают преступления, да и первыми взяточниками являются именно они. Нет, когда я смотрела на этого мужчину, он оставлял совсем другое впечатление и по-особому располагал к себе. Наконец я не выдержала долгого молчания, он уже двадцать минут ходил взад-вперед и не говорил ничего.
        - Спросите, если вас что-нибудь интересует,  - обратилась я к нему дружеским тоном.
        Он улыбнулся. Нет, не то чтобы улыбнулся, сначала он бросил на меня взгляд своих голубых очей, и лишь потом его лицо озарилось улыбкой. Такая улыбка - особенная и отличается от обычной. Он рукой показал мне, чтобы я следовала за ним. Потом он открыл двери и вышел, я последовала за ним. Как только мы вошли в другую комнату, все кто там находился, увидев его, вскочили со своих мест. Я осмелела. «Если его все так боятся, а он ко мне так благосклонен, то какое дело этим пигмеям до меня? Что они сделают со мной? Сажать или отпускать не их ума дело.»  - так думала я и еще смелее последовала за ним. У дверей я повернулась и бросила на них такой взгляд, будто они были измазаны чем-то.
        Мы поднялись на второй этаж, из приемной мы вошли в кабинет, где за большим столом сидел мужчина, кажется, начальник полиции. Он попросил этого начальника уступить ему кабинет на некоторое время и тот тут же встал и вышел. Он указал мне на диван, куда я должна была сесть. Потом спросил: Вы наверно сегодня не завтракали, не так ли?  - в знак согласия, немного стесняясь, я кивнула ему головой. Он вышел в приемную, поговорилс кем-то и снова вошел. Он сел в глубокое кресло, вновь улыбнулся своей очаровательной мужественной улыбкой и спросил: Ну, что будем делать? Я беспомощно приподняла плечи, ну что я могла сказать? Мы долго беседовали, потом позавтракали, хотя уже было время обедать, потом продолжили беседу. Оказалось, что про меня он все знал, да и не только про меня, а обо всем нашем комитете. Что я могу вам сказать? С таким мужчиной я раньше не беседовала и не то, что не разговаривала, даже не встречалась никогда. Я влюбилась. «К черту всю эту революцию, ради чего я всем жертвую?! Как можно достичь чего-нибудь, когда вокруг столько замаскированных предателей и агентов?»  - думала я.
        Мы, наверное, говорили бы еще долго, если бы в комнату не заглянул хозяин кабинета и не сообщил, что моего собеседника кто-то ожидает. Он попрощался со мной: «Иди в гостиницу,  - сказал он,  - а завтра в одиннадцать мы снова встретимся.» Я даже не удивилась его предложению и была очень рада, что завтра вновь встречусь с ним. В гостиницу он меня отправил своим экипажем. Представьте себе мое состояние. Я не спала всю ночь, вспоминала наш разговор и прокручивала в голове те фразы из нашей беседы, которые касались моего будущего. О побеге я и не думала. Если бы меня даже насильно заставил кто-нибудь покинуть город я бы ни в коем случае не сделала этого, не повидавшись с ним еще раз. Кое-как я уснула. Наутро я так волновалась, будто опаздывала на свидание к любимому. Я вам еще не сказала, что до этого я никогда никого не любила. В гимназии я любила одного мальчика еврея, но это было совсем не то. Мне было уже двадцать лет, а из-за этой революции у меня не оставалось времени на любовь и мужчин. Да и, честно говоря, из тех, кто меня окружали, мне никто и не нравился. Правда, были и такие, которые вроде
бы, и привлекали меня характером и смелостью, но, раз я стала революционеркой, то я идумать перестала о любви и замужестве. У всех наших девушек был такой настрой, будто все они готовились к тюрьмам и ссылкам, а если и встретили бы свою судьбу, то это должно было случиться именно в ссылке. Короче говоря, революционный романтизм был спутником нашей жизни. А как иначе можно назвать это.
        На следующий день, в половине одиннадцатого, когда я вышла из гостиницы, меня ждал все тот же экипаж. Про себя я подумала: оказывается, уменя действительно свидание. Но вы и представить себе не сможете, да, действительно, не сможете, что в экипаже сидел он сам. Представляете, он столько времени сидел и ждал меня. Его лучезарная улыбка вновь поразила меня. Он подал мне руку и помог подняться в экипаж Если бы в эту минуту он сказал, что отправляет меня в каторгу в Сибирь или на Сахалин, я бы ни за что не воспротивилась, и была бы даже благодарна ему. Какая же женщина, если она в своем уме, смогла бы отказать такому мужчине! Через два дня мы поехали в Тифлис Я не знаю как он уладил мои дела и какими аргументами он воспользовался при этом. Но когда он сообщил мне о предстоящей поездке в Тифлис, я была на седьмом небе от радости. Ведь я и до того всегда мечтала попасть в Тифлис, и надеялась, что благодаря моей революционной деятельности, эта мечта когда-нибудь осуществиться, и вот она сбылась. Я не знала, что он собирается делать со мной или какие у него были намерения в отношении меня, но по правде
говоря, я и не утруждала себя мыслями об этом. Я полностью доверилась ему и судьбе. Было бесспорно, что это было намного лучше Сибири или ссылки, да и стоило ли сравнивать их.
        В Тифлисе я жила на конспиративной квартире. Он выделил мне фаэтон, чтобы я могла хорошо осмотреть и изучить город. Он приходил почти каждый день, много говорил со мной, давал наставления и выслушивал мои соображения. Но я все время ждала, когда же наконец он прикоснется ко мне. Я томилась от ожидания, но мне приходилось довольствоваться его прекрасной улыбкой или каким-нибудь комплиментом, все остальное время мы проводили в беседах. Он так красиво говорил, что от него невозможно было оторвать слух, его речь была аргументированной и убедительной что словами, что интонацией. Он серьезно готовил меня к новой жизни. Как-то он сказал: «Если ты будешь пригодна к работе со мной, то я оставлю тебя у себя, и ты будешь работать на меня, в противном случае я отправлю тебя домой.» Как я могла упустить такой шанс - быть рядом с ним и стать нужным ему человеком! Тогда и было решено взять псевдоним Новгородцевой.
        Однажды он отправил меня, вместе с одной знакомой женщиной, во французский салон подобрать и купить там все, что мне было необходимо, Перед этим он сказал мне: «Постарайся поближе познакомиться с хозяйкой салона и войти к ней в доверие.» Он дал мне несколько нужных советов о том, в каком направлении мне вести разговор, если мне вдруг представится такая возможность. Хозяйкой французского салона женского белья была некая мадмуазель Жанет де Ламье. Она была женщиной красивой, намного старше меня, по меньшей мере лет на пятнадцать, и, к тому же, мудрая, как змея. Разговаривала она завораживающе, даже нежелающий что-нибудь купить у нее клиент не мог уйти от нее с пустыми руками. Когда она узнала, что я из дворянской семьи, дочь генерала, и что наша семья имела большие знакомства в военных кругах, а мой отец имел большие заслуги перед Императорской семьей, то после всего этого она сама стала всячески стараться наладить близкие отношения со мной. Мне даже не пришлось проявлять активность: главное было не мешать ей в ее попытках. Я купила один комплект женского белья, а она мне подарила ещё три, да таких
дорогих, что я была крайне удивлена. Конечно же, мы подружились. Она была умна, но и я не была дурочкой. В салоне у нее было много гостей, а она долго не отпускала меня. Создавалось такое впечатление, будто все женщины знатных семей собирались у нее в салоне. За лавкой у нее была расположена большая и красиво обставленная гостиная. Сюда приходили не столько за покупками, сколько поговорить, посплетничать и убить время. Прислуга не успевала приносить и уносить кофейные чашки. За полдня я услышала столько всякой информации, то ли правды, то ли вымысла, что, если бы я могла воспользоваться всем этим, то могла бы завладеть всем городом. Она попросила меня зайти к ней и на второй день, даи мне делать было нечего, поэтому я приняла ее приглашение и сказала, что завтра я должна навестить родственников, а во второй половине дня я обязательно зайду к ней.
        Когда я рассказала моему шефу о тех новостях, которые я там услышала, он долго смеялся. Смеялся он от всего сердца, и смех его был по-настоящему мужским и красивым. Нет, я очень любила его, поэтому мне все нравилось в нем. Он остался так доволен моим первым днем на новом поприще, что впервые поцеловал меня в щеку. Да, всего лишь в щеку, но главным было начало. Я знала и была уверена, что это был не последний его поцелуй.
        Я пробыла в Тифлисе больше месяца и почти каждый день встречалась с Жанет де Ламье, а потом подробно записывала все, о чем мы с ней говорили. Часто это выходило немного путано, как сейчас, но что поделаешь, так уж у меня получается. Зато в деле я последовательна, и к тому же исполняла все в точности так, как учил меня мой наставник. За несколько дней я познакомилась со многими людьми, с некоторыми настолько близко, что побывала у них в гостях и то, что я слышала там, также подробно записывала, да еще и с большим удовольствием. И, когда мой наставник на несколько дней пропадал неизвестно куда, я не теряла времени даром.
        Из того, что я рассказала Жанет де Ламье, ее заинтересовали два факта. Первое - это то, что сын заместителя военного министра был в меня влюблен и хотел жениться на мне. Узнав об этом, мадмуазель Жанет де Ламье чуть не сошла с ума: «Не упускай из рук эту партию»  - советовала она. И чем больше я притворялась, что не люблю его, тем больше она теряла терпение: «Нив коем случае! Тот, кого ты по-настоящему полюбишь, будет твоим любовником, а замуж выходи только за него.»  - говорила онас азартом. Мы подружились настолько, что могли говорить обовсем и на любую тему. Во второй раз она выразила свою особуюзаинтересованность, когда я, как бымежду прочим, сказала, чтобыло бы неплохо открыть такой же салон в Петербурге и собратьтам своих друзей. Она настолько увлеклась этой идеей, что пообещала мне помочь с этим делом. Она уже составляла планы о том, как она отвезет меня в Париж, как познакомит меня со своей фирмой, и как они помогут мне со всем справиться. Мы даже договорились, когда поедем вместе в Париж. Ей надо было обновить товар к новому сезону и заодно мы смогли бы прояснить вопросс моим салоном.
        Однажды вечером комне пришел мой шеф, его не было ужецелую неделю, и я ему рассказала обо всех новостях за все времяего отсутствия. Он перечитал все, что у меня было записано, сложил листы, положил в карман и спросил:
        - Как, по-твоему, кто такая мадмуазель Жанет де Ламье, когоона из себя представляет?
        У меня к тому времени уже создалосьсвое мнение о ней, и я прямо ответила:
        - Она должна быть шпионкой Франции.
        Он засмеялся.
        - На каком основании ты делаешь такое заключение?
        - Исходя из того, какие она задает вопросы и что ее интересуетбольше всего. Какую тему или какие сплетни, переделанные еюже самой она подбрасываетво время всеобщих бесед или беседс каждой из нас, или что еще хуже, она сама распространяетсредиженщин ею же выдуманные и красиво упакованные новые сплетни, чтобы потом они были подхвачены и распространены повсюду. Она может несколько раз завести разговор на одну и ту жетему с совершенно разными людьми. Если бы это не входило в ееинтересы, что заставило бы ее говорить об одном и том же целыйдень? И все это лишь потому, чтобы кто-то невзначай сказал что-нибудь новое. Ведь никто не знает, что она о том же самом говорила и с другими, а возможно и несколько иначе. Я несколько разбыла свидетелем такого разговора. И еще…  - я немного помедлила, думала, стоило ли приводить эти аргументы.  - Темы, которыея ей подбрасывала во время наших разговоров, она заглатывалацеликом, так сильно это ее интересовало.
        Мой наставник с удовольствием смеялся.
        - Тогда скажи мне вот что, если она действительно шпионка, топротив кого работает мадмуазель Жанет де Ламье?
        - Понятно против кого, против Российской Империи. Хотя я иреволюционерка, но…  - тут я немного запнулась, то есть, была, ноя патриот своей страны,  - сказала я с гордостью.
        И тут он во второй раз обнял и поцеловал меня. Вы и представить себе не можете, какое тепло я почувствовала от него тогда.
        Я бы и глазом не моргнув, без слов выполнила бы все о чем он попросил, даже если бы он приказал мне подложить бомбу в салон мадмуазель Жанет де Ламье или выстрелить ей прямо в голову. Вот так я и начала работать с ним, в качестве его специального агента по личным поручениям.
        Из дневников Юрия Тонконогова
        Конечно же, своего начальника следует уважать. К этому тебя обязывает и служебный устав, и субординация. Также тебя обязывает к этому семейное воспитание и традиции уважения к старшим по возрасту, но одно дело, когда тебя обязывают, и совсем другое,  - когда чувство уважения в отношении своего руководителя возникает у тебя самого - чувство уважения не к его должности, а почтительное отношение к самой личности, занимающей эту должность. Если все сложится именно так, то человек будет служить не с тем почтением, к которому обязывает его служба, а постарается, чтобы его труд был увиден и оценен почитаемым им человеком и личностью. И все это не для того, чтобы ему повысили зарплату, выписали премию или продвинули вперед по службе на целую или полступени! Нет, это не самое главное, здесь главное то, что каждый человек стремится к тому, чтобы его труд был оценен по достоинству. Чтобы дома его труд ценили члены его семьи, а на работе - его сотрудники, в особенности же его начальник, поручения которого ему надлежит исполнять. Что же определяет твое уважительное отношение к начальнику? Надо суметь
признаться себе, да еще так, чтобы не стыдиться и суметь отмежевать его должность и личность. Если ты его уважаешь из-за занимаемой им должности, тогда рассуждать о чем-либо не имеет смысла. Не имеет значения и то, купил он эту должность или она была ему дарована из-за его родовитости, заслуг его родителей или предков. Возможно еще, что он проявил такое раболепствов отношении своего руководителя, что не оставил ему иного пути. И вот еще одно, никто не сможет сосчитать причин, благодарякоторым твой начальник занял свое начальственное место. Считай, что тебе повезло, если тебе не приходится притворяться, что уважаешь своего начальника, как это часто повсюду бывает на службе. Если ты и вправду, от чистого сердца можешь совместить выполнение служебных дел с уважением к своему начальнику, это действительно большое везение, и в этом я не раз убеждался. Я назвал это везением. Почему?  - спросите вы. Да потому, что всякое уважение к коллегам, в том числе и преимущественно к начальнику, обусловлено его профессионализмом. А потом уже и его личными качествами, искусством общения с людьми, и конечно же, такими
отношениями со своими подчиненными, благодаря которым у остальных возникает искреннее желаниеслужить добросовестно. (Юра, какое у тебя получилось большое вступление, как видно, у тебя много свободного времени…)
        О моем новом начальнике я могу сказать именно то, что желание добросовестно служить, которого у меня и без того было в избытке, усилилось еще больше и, кроме того, приобрело истинные элементы творчества. Да, оно разбудило во мне именно стремление к творчеству и заставило меня взглянуть на свои служебные обязанности совсем по-другому. (Юра, давай покороче.  - Хорошо, постараюсь…) На меня, да и не только на меня подействовало и то, что его назначение начальником нашего управления, произошло не из-за его благородного происхождения или в результате каких-то происков, а в результате его борьбы с безнравственностью и невежеством вышестоящего лица. Его перевод с одного поста на другой больше походил на компромисс, поэтому это назначение было встречено его подчиненными даже с радостью, так как о нем мы и без того уже хорошо знали. (Это уже ничего!)
        На первом же совещании он признался, что был мало знаком со спецификой дел нашего управления, но обещал, что с нашей помощью он постарается поскорее разобраться и усвоить все. Между его бывшей работой и нашей службой была та разница, что его предыдущая работа была ориентирована на безопасность и стабильность внутриполитических процессов. В его обязанности входило выявление и пресечение действий против Империи со стороны политических партий, тайных сил и террористических организаций, внедрение агентуры, проведение превентивных мери многое другое. Наша же служба занималась тем же самым, но с резидентами других стран и их агентурой.
        (А разве оправдано писать такие дневники?  - А почему бы и нет, ведь я пишу их для себя, чтобы в будущем вспомнить о многом).
        Я очень скоро заметил и удивился тому, что все, за что бы ни брался мой начальник, он делал это с большим удовольствием. И в нас он создавал такое же настроение, чтобы и мы с удовольствием и радостью, почти играючи, делали свои дела, чтобы именно в это время включались в дело наши творческие способности. Такое настроение он сохранял до окончания любого дела, и нас тоже подталкивал к этому. Уже тогда у меня создалось впечатление о нем, как об умном и даже мудром человеке. Такой подход к делу был неопровержимым показателем его ума и мудрости, что и подтвердилось со временем. От моего отца я когда-то слышал, что китайские философы, когда рассуждали о сложнейших вопросах, действовали именно так, и в приятной игре находили истину. (Юра, вот посмотри, как много ты написал и ни одним словом не назвал того, о ком говоришь.  - Называть его по имени совсем не обязательно, ведь я пишу не для кого-нибудь. И к тому же, исходя из рода моего занятия, лишняя осторожность не помешает. Железный аргумент, не так ли? Что скажешь?!)
        Когда его назначили начальником нашего Управления (да, я забыл сказать, что до этого времени, начальником контрразведки никогда не назначали грузина. Поэтому его назначение, само по себе неординарным явлением в истории нашей службы. Спустя несколько месяцев я заметил, что он скрытно соперничал с графом - его начальником и наставником. Своим разговором или действиями, он конечно же, не проявлял этого, но я чувствовал это и даже нашел тому оправдание, так как каждый ученик должен пытаться достичь высот своего учителя, а уже потом подумать и о своих собственных достижениях. Это чувство соперничества передалось и мне. Казалось, что он даже подстрекал меня, чтобы я со своей стороны тоже соперничал с ним. Конечно же, речь идет об интеллектуальном поединке, а не о чем-нибудь другом. Именно это я и ценю в этом человеке, так как он вселялв меня веру в собственные силы. Вот и у меня, как это происходитс большинством из нас, создалось очень высокое мнение о себе. И раз уж он меня подстрекал к этому, то я действительно поверил, что могу соперничать с ним. Его же собственными стараниями я стал настолько
уверенным в своих возможностях что после нескольких успешных операций, которые я спланировал и осуществил по его поручению, я счел их шедеврами нашей деятельности. Он даже похвалил меня и дал мне новое задание, которое я должен был осуществить самостоятельно. Это послужило еще большим стимулом для меня. Но спустя некоторое время, я отчетливее увидел, насколько тривиальны были мои действия. Они и в подметки не годились тем, что называли шедеврами контрразведки. Когда мне была дана возможность сравнить то, что я самостоятельно подготовил и осуществил с тем, что было сделанов тот же период моим начальником, моя работа показалась мне совершенно безликим ремеслом. Но я сказал себе, что не махну на все рукой и оправдаю его доверие.(Юра, самокритика способствует лишь творческому росту!)
        Как только он перешел работать в наше Управление, в отличиеот старого начальника, он ввел следующее правило: отнынеон обязательно приглашал кого-нибудь из сотрудников присутствовать при допросе, который он вел. Этим он хотел показать, как надлежит в дальнейшем вести работу с этим подозреваемым. Много раз я присутствовал при допросе задержанного, подозреваемого или заключенного. Бывало и так, что я начинал допрос, а потом на каком-то этапе он подключался к нему. Во время допроса он бывал и жестким, и мягким, и гибким, и равным, и дружным, и циничным, бывал он и строгим, но непристойным - никогда, он никогда, независимо от его статуса, он не оскорбил ниодного подозреваемого, не припоминаю я и случая, когда он унизил кого-нибудь, ибо таких следователей он считал людьми низкого уровня, и невежественными сотрудниками. У него я действительно многому научился. Для осуществления сложных дел он разработал главный принцип.  - Если хочешь не провалить операцию, она должна бытьочень простой, максимально простой по своей сути, плану и исполнению. И самое главное, чтобы тебя никто не подвел в деле, ты должен
быть единоличным исполнителем всего, то есть ответственным за все на всех участках дела, от начала до конца. Чужой не выдаст, не подведет и не испортит дело, это может сделать лишь свой.
        Я часто думал об этом человеке, еще с тех времен, как он стал моим начальником в Тифлисе. Именно поэтому и сложилось у меня четкое представление о нем. Если он был благосклонен к кому-либо, то всегда от всего сердца выражал это. С первых же дней нашего знакомства я почувствовал от него именно такое отношение ко мне. Это расположение чувствовалось во всем, и в наших беседах, и в тех делах, которые он мне доверял. Он открыто высказывал свое мнение о некоторых личностях, часто и такое, которым можно делиться лишь с очень близким тебе человеком или доверенным лицом. Именно благодаря таким беседам он давал мне понять, что доверяет мне и это наполняло меня новыми силами и намного повышало мою работоспособность. В свою очередь, я отвечал ему тем же. Именно такие наши отношения определили и то, что, когда в управлении распространились слухи о том, что его переводят в Петербург, то это настолько сильно подействовало на меня, что я позволил себе спросить его: «Насколько верны слухи, которые ходят по поводу Вашего перевода?» Он рассмеялся и сказал: «Вы опередили меня, я сам должен был вам об этом сказать.
Если этот вопрос будет действительно решен, то я бы хотел предложить вам работать со мной в Петербурге.» Я был удивлен и польщен этим предложением, но в первую очередь я был рад тому, что не лишался такого начальника. В силу очень многих причин подобная потеря была бы для меня действительно очень болезненна. Я ведь многому научился у него, и к тому же за такой короткий срок, да и ни с кем из моих прежних начальников у меня не было таких отношений, построенных на взаимоуважении. (Здесь я действительно согласен с тобой, тебе правда повезло, но было бы хорошо, если бы этот дневник случайно не попал в его руки, в противном случае в ваших отношениях все может измениться).
        Нам много раз приходилось вместе бывать в командировках, но часто случалось и так, что мы не видели друг друга по нескольку недель подряд. В таком режиме нам приходилось работатьв Тифлисе. Поэтому свободного времени для доверительных бесед у нас было немного. В основном мы были заняты рассмотрением служебных дел. Как-то однажды во время беседы, так уж получилось, он мне рассказал вот что:
        «В нижнее звено партии социал-революционеров Тифлиса, которое активно работало с рабочими нескольких заводов, надо было внедрить человека, который должен был стать особо доверенным лицом, а потом с его помощью мы должны были выйти на террористические группировки. Для этого на одном из митингов, который устраивали рабочие заводов под руководством эсеров, надо было взять под стражу одного из эсеровских координаторов и поместить его в одну камеру с моим агентом. По всей вероятности, в такой обстановке их отношения должны были стать более тесными и доверительными.
        Был у меня один смышленый агент. Таким, как правило, везет больше, чем другим. Они всегда оказываются в нужное время, и как раз в том месте, где может произойти что-нибудь интересное или полезное для нас. Он и раньше принимал участие в митингах и уже имел опыт, как надо было работать с массами во время митингов, или подобного рода собраниях. Когда я ему поручил выполнить это задание, вот что он мне сказал: «Мой господин, людская масса обладает странным свойством, если хотите, даже прозорливостью. Она тут же узнает, как своего хозяина, или предводителя, так и просто свояка. Редко можно встретить внедренного агента, который надолго сохранил бы свое положение так, чтобы не выдать себя. Своими флюидами, если хотите, инстинктом, масса чувствует кто есть кто. Полным людям масса не доверяет и, как правило считает их лентяями и обманщиками. Да к тому же, упитанный человек вызывает раздражение голодной массы и разжигает ее страсти. Не доверяют массы и очкарикам, они им кажутся или очень умными, или умнее, чем они сами, разделенными от них невидимой стеной. Если масса по какой-либо причине вскипела, и эта
причина вывела ее на улицу, тогда она ищет лишь сочувствующих и поддерживающую силу, и инстинкты ее обострены до предела. Если с трибуны пытаются довести массу до кипения, то тогда она становится скептичной и циничной в отношении трибуны. Поэтому, если она не почувствует, что тот, кто старается заручиться ее поддержкой, является действительно своим, и что он может стать ее реальным предводителем, то она начинает пренебрегать им. Когда же кипящая масса остывает, она превращается в бездейственный сброд. После этого сколько ни долби ее с трибуны, на нее уже ничего не подействует.
        Отправил я его на это задание и, вместе с ним, и моего человека. У нас была информация, что организаторы этого митинга очень хотели, чтобы митинг был разгромлен, и как можно жестче, чтобы вызвать возмущение рабочих и сочувствия других заводчан, которые в знак солидарности выступили бы в их поддержку. С самого начала на митинг пришло много народу, где-то около тысячи человек. Пошумели, покричали, помитинговали и через два часа утихомирились, а полиции все еще не было видно. Да и с трибуны больше не о чем было говорить, К тому времени, и масса остыла. Она уже не бурлила и не протестовала. Она устала от выступающих ораторов. Ей надоело слушать одни и те же песнопения, поэтому она больше не обращала на них внимания. Люди галдели, переговаривались между собой, многие из них разошлись потихоньку. Срывались планы организаторов, а вместе с ними и мои тоже. А не расходились люди лишь потому, что стеснялись друг друга, и в них все еще сохранились какие-то блеклые признаки солидарности. К тому же, для того, чтобы разойтись, надо было кому-нибудь из активистов подать такой пример. И в этот момент, то ли в лоб
то ли в затылокэтого смышленого человека постучал именно инстинкт, и он почувствовал, что через несколько минут все разойдутся. Даже усилия ораторов уже не смогли бы их остановить, так как трибуна остыла тоже. И тут мой агент поднялся на трибуну и обратился именно к тому человеку, который нам был нужен, и сказал ему: Я должен обратиться к народу. Тот, в надежде на то, что может у нового выступающего что-нибудь и получится, дал свое согласие. Ведущий представил оратора, и он начал свое выступление:  - «Левый фланг!  - и он указал рукой в их сторону. Народ немного оживился.  - Центр!  - Тут он провел рукой над головами стоящих в центре.  - Правый фланг!»  - и обвел рукой их фланг. Люди почувствовали что-то новое и напрягли внимание.
        - Сейчас вы выберите по пять человек среди вас и, посовещавшись, представите нам ваши предложения и требования для последующих действий, чтобы подготовить петицию для правительства. Вот вы! в центре,  - он указал рукой на мужчину,  - Я думаю, что вы тоже должны быть включены в состав совета.
        Те, что стояли рядом, инстинктивно посмотрели на него. Это был мой второй человек, которого я отправил вместе с ним. На фланге началась суматоха, выбирали тех, кто должен был войтив совет по подготовке петиции. Активисты оживились, у них появилось дело, и кому же они уступили бы выполнение такого важного задания. Через несколько минут масса вновь забурлила и разожгла свои эмоции. И вот мой человек поднялся к нему на трибуну, подал выступающему какой-то лист бумаги, и прошептал:
        - Зачем тебе нужны их советы и предложения?
        - А кто говорит, что они мне нужны? Мне бы удержать этот народ всего на полчаса, пока появятся отряды полиции.
        Потом все пошло по плану, но здесь самым главным является творческий подход к делу.
        Именно такие люди ценятсявысоко. На сегодня они оба занимают важные позиции в рабочем движении и являются надежными людьми эсеров.»
        Мой начальникчасто говорил, что уважает способных людей, будь они даже его противниками. А таких людей мало и ихнадо беречь.
        Лидия Новгородцева
        Когда он привез меня в Петербург, то на некоторое время он оставил меня у своих знакомых. До того, как вернуться в Тифлис, он дал мне поручение изучить культурную жизнь города, побывать на театральных представлениях и обойти все художественные выставки. Это было самым приятным заданием из тех, что мне приходилось выполнять до сих пор. Я не упустила из рук такой возможности и в течение одного месяца почти не потеряла ни одного дня. И когда он вернулся через месяц, я без усталирассказывала ему обо всем, что видела, и что особенно впечатлило меня. Я даже предложила ему побывать на спектакле в Александринском театре. Постановка показалась мне слабой, но Муза дал спектаклю другую оценку:
        - Этот спектакль будет иметь успех.
        - Вы так думаете?  - спросила я несколько удивленно.
        - Да, я так думаю.
        - Я же думаю, что это слабое представление, а исполнительглавной роли на меня произвел такое впечатление, будто он совершенно случайно забрел из другого спектакля и по этой причине был вынужден включиться в это представление - У меняполучилась немного строгая оценка. Муза рассмеялся.
        - Ваша такая метафора является еще одним подтверждениемтого, что театральное искусство - это субъективное искусство.
        - Разве у вас не создалось такое же впечатление?
        - Такое нет, но…  - он не завершил эту фразу.
        - Тогда на каком основании вы предполагаете, что представление будет иметь успех?  - Не сдавалась я и продолжала спорить, чтобы услышать его мнение.
        - Постараюсь объяснить, Лидочка!  - он улыбнулся мне,  - театр - это такой вид искусства, которому, по сравнению с другими видами искусства, присуща ярко выраженная сила пропаганды. Выходит, что он влияет на доброжелательность людей в отношении Империи и трона. А расположениелюдей, во многом, влияет на состояние Империи. Естественно, что правительство и ответственные лица не оставят без вниманиятакое важное направление, которое может пошатнуть состояниеимперии и, если хотите, даже ее основы. Поэтому правительствозаинтересовано в формировании вкуса аристократии, элиты в целом, и вообще, населения. Главное в том, чтобы придать искусству и вообще культуре желаемую идеологическую окраску, с помощью которой в подсознании человека последовательно осядутим увиденное и даже рассказанное другими. В результате этогоон неосознанно станет носителем навязанного ему вкуса.
        - Как это?  - не стерпела я и постаралась копнуть поглубже.
        - Вы же видите как активничают «клакеры» во время пауз, реплик или антрактов, вот те, что после каждой интересной сцены или реплики начинают аплодировать и выражать свои эмоции, и тем самым заводят зрителя тоже. Их стараниями завтра весь Петербург будет знать, и не только через прессу, что это гениальный спектакль гениального режиссера. А какие актеры! не говорите, такого исполнения еще никто и нигде не видел. Приблизительно раз тридцать пять раздавались аплодисменты и овации, не так ли?
        - Как они умудряются делать это?  - я почти согласилась с его соображением или версией.
        - Если меня не подводит мое чутье, то в зале сейчас работают по меньшей мере четыре группы, которые вовсю стараются говорить громко между собой заранее подготовленным текстом, чтобы их могли услышать другие. Это происходит особенно в тех местах, где во время антрактов или после спектакля собирается больше всего народа: в фойе, буфете, у гардеробной и так далее. Кого-то обожествят, кого-то похвалят, а кого-то могут подвергнуть и критике. И все это делается ловко и профессионально, так как они каждый день исполняют эту роль не только в этом театре, но и везде, куда их откомандируют. Если в течение одного месяца внимательно присмотреться к ним, то обязательно можно встретиться с кем-нибудь из этих «клакеров».
        - Я, действительно, заметила несколько знакомых лиц,  - подтвердила я тут же,  - их я видела и в других местах и, действительно их нельзя опередить с аплодисментами. Я подумала, что это активный зритель, не более того.
        - Вот именно, благодаря этому активному зрителю, завтра этот спектакль станет модным, так что любой уважающий себя аристократ, чиновник или состоятельный человек обязательно сочтет необходимым побывать на этом спектакле. В противном случае, если он не побывает на представлении и не даст ему именно ту оценку, какую устанавливают уже с сегодняшнего дня, как в этом случае требует стандарт, это будет сочтено за признак дурного тона.
        - И кто же устанавливает эти стандарты?
        - Цензоры, специальные службы правительства, которые курируют эту область. Когда этого требует политическая ситуация, то меньше внимания уделяется тому, насколько ценной для искусства является та или иная работа. Они могут возвести до небес очень слабое произведение, представление или пьесу и назвать их гениальными. На какой-то период этот стереотип утвердится, сыграет свою роль в данный момент, но вскоре исчезнет как со сцены, так и из человеческой памяти. В то же время, действительно гениальное творение, будь то пьеса, постановщик или исполнитель, которые могут продержаться не один период и даже целую эпоху, могут быть подвергнуты такой хуле и критике, что любое доброе слово, сказанное в их адрес, будет считаться великим грехом, а их нечаянная хвала станет равносильной государственной измене. И все это лишь потому, что не вписывается в установленные властями стандарты. Если на представлении будет присутствовать император или члены его семьи, или какой-нибудь важный чиновник, то кто возьмет на себя право после этого не восхвалять это представление, его автора или исполнителя Эти «клакеры»  -
наемные люди, они и за пределами театра занимаются той же деятельностью. Иногда они занимаются более важными делами, когда распространяют нужные сплетни о театральном обществе и приближенных к ним лицах. Им подвластны и хвала, и хула. Они довольствуются малыми вознаграждениями, но выполняют дела такой важности, с которыми иногда не может справиться даже пресса. То есть, с их помощью правительство внедряет стандарты, и если ты не вписываешься в эти стандарты, кем бы ты ни был, то ты вылетаешь из игры. Многие даже не догадываются, почему они оказались за бортом. Люди помнят немало таких деятелей искусств, которые вроде, еще вчера хорошо были приспособлены ко времени и обстоятельствам. Но где же они сегодня? Эти стандарты касаются всех, а не только людей искусства. Поэтому надо быть внимательным: когда новоиспеченного кто-нибудь безгранично хвалит, он либо жертва стереотипа, либо агент.
        - Неужели и здесь необходима агентурная работа?
        - Конечно же, это такой же рабочий процесс, как и тот, что проверяет лояльность в отношении трона и Империи, и не менее отточенный, чем в других областях.
        - Почему Вы говорите со мной об этом?  - Муза улыбнулся.
        - Мой партнер должен быть осведомлен об этом, хотя через некоторое время с Вашей-то прозорливостью Вам не составило бытруда и самой разгадать эту игру.
        Довольная его комплиментом, я тоже улыбнулась ему в ответ, мне всегда нравилось, когда Муза хвалил меня.
        - Не очень-то осведомленный и лишенный тонкого вкуса зритель,  - продолжил он,  - часто становится жертвой такой, краем уха услышанной, оценки и навязанного ему эффекта. Согласитесь, что большинство находящихся в этом зале, такие, они завтра и послезавтра повторят то, что они «случайно» услышали в фойе илив буфете. Со временем Вы научитесь распознавать, кто из них жертва, а кто агент.
        - Вы думаете, что я смогу сделать это?  - я сказала это, скорее всего, в ожидании нового комплимента. Но он не подал виду и сказал:
        - Безусловно,  - ответил он коротко и продолжил,  - тот человек, который когда-то внедрил метод распространения слухов…
        - И кто это был?
        - Его имя неизвестно, но это искусство существует вот уже тысячелетия и с каждым веком становится все изощренной. Но, тот, первый, возможно, и не задумывался о том, что кто-нибудь смогбы воспользоваться этим методом против честных, достойных и, действительно, способных деятелей искусства. Например, бездарных конформистов от искусства так часто противопоставлятьталантливым людям. Или, более того, в определенный моментпревратить такого в противовес таланту. Пусть лишь на какой-томомент, ибо подлинное искусство и истинный художник, хотьи позже, но все же найдет свою дорогу, когда настанет время переоценки человеческих ценностей Тогда будет легче отличитьчерное от белого. У мыслящего человека всегда наступает периодпереоценки, несмотря на его социальный статус и роддеятельности.
        - Даже у деятелей искусства?  - вставила я.
        - Конечно, независимо от того, конформисты они или нет, этоособо чувствительные люди. Недооценка их способностей, или, что еще хуже - их игнорирование, сильнее пули бьет по их сердцуи разуму. Возможно, их и беспокоит возвеличение какой-то бездарности теми или инымиметодами, или разными уловками, ноэто ничто по сравнению с тем, что они испытывают, когда их трудобесценен - вот это для них действительно является тяжелейшейформой оскорбления. Как правило, возвеличиться у них меньше всего получается, тем более, если они не являются членами какого-либо клана, поэтому место действия остается за бездарными и наглыми людьми, которые нашли пристанище в стандартах, установленных правительством. Потому и получается, что с истинно талантливым художником, гениальным писателем, драматургом, режиссером или актером, свободным по характеру и сути своей, постоянно ведется борьба всеми возможными методами.
        Вот в таких беседах и лекциях проходило время наших встреч, которые, в действительности были моими подготовительными курсами. И мне это нравилось, тем более, что эти лекции читал любимый мною человек. Эта подготовка преследовала еще одну цель. Как его младший партнер, я готовилась открыть свой салон, точно такой же, как у мадмуазель Жанет де Ламье в Тифлисе, но лишь с той разницей, что он не предназначался для разведки, а наоборот, салон должен был служить контрразведке. Хотя, пока это случилось, понадобилось еще немало времени для завершения моей подготовки.
        Из дневников Юрия Тонконогова
        В октябре 1905 года Петр Николаевич Дурново был назначен министром внутренних дел. А в ноябре того же года моего начальника назначили тайным советником при министре, и одновременно, заместителем начальника департамента жандармерии.
        Все хорошо знали моего патрона, но я не могу сказать, что все были рады его назначению. Вообще-то, назначение инородца на такую высокую должность, да к тому же в министерство, можно сказать, было явлением неординарным. Несколько важных фигур министерства своей бестактностью или невежеством, а наверное, тем и другим вместе, проявили свое отношение к его назначению, но шеф не подал виду.
        Когда нам были переданы дела нашего предшественника, то в глаза бросились незаконченные дела, что для контрразведки являлось весьма непривычным. В нескольких делах фигурировали фамилии таких людей, что это не могло быть оставлено без нашего внимания. По документам было видно, что расследование всех этих дел было прекращено под чьим-то давлением. Но полностью изъять эти дела из производства всё же не удалось, и поэтому те были лишь приостановлены. Потом делопроизводителя сменили, а начатое дело так и повисло в воздухе. В нескольких делах фигурировала фамилия одного такого человека, который, можно сказать, присвоил себе роль исполнителя первой скрипки. Мы знали, что у него издавна были напряженные отношенияс Дурново, поэтому мы не могли оставить эти дела без внимания. Этим человеком был генерал Рачковский, заместитель начальника Департамента полиции, который фактически управлял департаментом. Шефу не понадобилось много времени, чтобы разобраться в деле, кто к какому клану принадлежал, какой он имел вес и какими умственными возможностями располагал.
        Когда Дурново ознакомился с докладом моего шефа, а это случилось, если не ошибаюсь, в январе, и потребовал изучить дела Рачковского, то он ему сказал:
        - Вам следует быть осторожней, это очень опасный человек. Никто не смог снять его. Со всеми кто с ним столкнулся, что-то произошло.
        - Спасибо за предупреждение,  - ответил мой шеф и с ещё большим азартом приступил к изучению его дела.
        В делах переданных нам, по русской традиции, было много мертвых душ, которые были связаны как с финансированием внутренней агентуры, так и с деятельностью нашей резидентуры, и ее агентурной сети в Европе. Особенно много таковых оказалось в заграничной резидентуре. На эти «мёртвые души» выделялись очень большие суммы денег, но реально этих лиц не существовало, а если они и существовали, то уже давно стали непригодны для наших дел. Это наследство переходило каждому из новых начальников и тяжелым грузом ложилось на их плечи. С каждым новым начальником оно увеличивалось еще больше, и так передавалось последующему. Некоторые оправдывали это тем, что скудные финансы не давали возможности широко развернуть агентурную работу, так как их постоянно ограничивали в деньгах, Поэтому этот метод оправдывал себя, так как фонд положеннойзарплаты был более стабильным финансовым источником, чем требование финансирования для отдельных операций. И такое оправдание действительно имело свои основания, так как русская волокита явно мешала решению оперативных вопросов, и что самое главное, сохранению конфиденциальности.
        Множество «мертвых душ» в заграничной агентуре числилось именно с того времени - вероятно, с 1885 года, когда заграничной агентурой в Париже руководил именно Петр Иванович Рачковский. Тогда ему была поручена слежка за русской эмиграцией. Шеф решил провести ревизию резидентов и агентурной сети во всей Европе, что было делом очень сложным, но чрезвычайно важным. Особое внимание он уделял Парижу. Этот вопрос он не доверял никому и сам вел расследование. Во время изучения парижских дел всплыли имена многих таких агентов, которым начислялась зарплата и премии в течение вот уже почти двадцати лет. В их числе были бывшие должностные лица французской полиции и иностранного ведомства, префекты парижской полиции и их заместители, а также и журналисты, с помощью которых Рачковский осуществлял дискредитацию русской политической эмиграции. Большинство из них уже давно не занимали своих должностей и не могли оказывать какие-либо услуги, было бы вернее сказать, что никто и не требовал от них делать это. Многие уже умерли, а выданные на их имя гонорары бесследно исчезали.
        Изучить семнадцатилетнюю деятельность Рачковского было не так-то легко, для этого требовалось много времени, людей и работа с конкретными людьми в Париже. Во время изучения материалов всплыли весьма важные вопросы, которые прямо указывали на авантюрную деятельность Рачковского. Среди этих вопросов были инсценированные террористические акты, раскрыть которые он «сумел» сам. Для изучения этого вопроса и доведения этого дела до его полного завершения шеф лично ездил в Париж. Потом и мне пришлось несколько раз побывать в командировке. Вот что выяснилось окончательно.
        Рачковский с помощью своего агента «Ландезен»  - того же А. Гекельмана в 1889 году подготовил группу народовольцев, бывших в эмиграции: неких В. Накашидзе, И. Кашинцева, Е. Степанова,А. Теплова, Б. Рейнштейна, А. Лаврениуса. Потом в группу был включен и местный, некий Анри Виктор. Эта группа должна была подготовить и осуществить террористический акт, в результате которого должен был быть убит Император Александр III. Как мы выяснили, о существовании этой группы и ее подготовке знали будущий президент Франции Любэ, министр внутренних дел Эрнест Констанс и министр иностранных дел Эжен Шпюлер. Информацию о том, что готовился террористический акт, Рачковский предусмотрительно передал Императору Александру III. Как выяснилось, этим замыслом французы хотели заслужить доверие и доброжелательность императора и утвердить позиции Рачковского при дворе. Зная страх императора в отношении ожидаемых терактов, Рачковский подготовил именно такой спектакль, который больше всего подействовал бы на императора и его окружение.
        Согласно плану, участвующие в этом теракте молодые люди должны были вернуться в Россию с уже готовой бомбой и дождаться подходящего момента для покушения. С самого начала этого спектакля они были обречены. Весной 1890 года их арестовала французская полиция, в тот момент, когда они ехалив Россию. Новость о том, что французская полиция раскрыла грандиозное дело и предотвратила покушение распространилась в прессе. Эта весть тут же достигла и Петербурга. Император остался очень доволен работой Рачковского, и помимо того, что наградил его орденом и большой денежной премией, он увеличил и финансирование его деятельности. И что самое главное, Рачковский завоевал большое доверие и влияние при императорском дворе. Любэ и его правительство записали себе политические очки, и даже оставили Императора в долгу. Рачковский за это дело и за лоббирование интересов Франции при Императорском дворе получил миллион франков в виде аванса, а потом столько же - за другие услуги. В конечном же итоге онполучил от правительства Франции ассигнациями пять миллионов франков и акции французских компаний, которые работалив
России под его патронажем. В ходе изучения этого дела фамилия Накашидзе с самого начала привлекла наше внимание, так как и у меня, и у моего шефа был в Грузии знакомый с такой фамилией. Мой патрон поручил мне разузнать, как сложилась его судьба, после того, как его сослали на три года на каторгу. Тогда он был двадцатитрехлетним юношей, студентом Сорбонны и не числился в народовольцах, хотя его связывали с ними дружеские отношения. Как мне удалось выяснить, он отбывал наказание в Анжерской тюрьме, потом его куда-то перевели, и затем его след терялся. Он не числился ни среди мертвых, ни среди живых. Нам стоило немалых усилий разыскать его с помощью нашего агента в Париже, которого, как французского резидента, мой шеф завербовал еще во время своей службы в Тифлисе. Он по нашемупоручению установил тесный контакт с женой тогдашнего министра внутренних дел мадам Клемансо. Именно с ее помощью мы смогли установить многое, в том числе, и местонахождение Накашидзе. Полностью был расшифрован этот инсценированный теракт. Этот, вроде бы, давно случившийся и уже забытый факт и явился ключом, который способствовал
раскрытию других больших авантюр и преступлений Рачковского. Министр внутренних дел Дмитрий Сипягин был первым, кто принялся изучать деятельность Рачковского сразу же после своего назначения наэтот пост в 1900 году. Пока он был товарищем министра, то ему не давал такой возможности министр Горемыкин. До Рачковского эта информация дошла летом следующего года. Именно французы передали ему свои агентурные данные о том, что на него было заведено дело. Французов, конечно же, не устраивало терять человека, который лоббировал их интересыв России. Более того, ему была выплачена огромная сумма денег. Поэтому они всеми возможными способами пытались упрочить его позиции.
        Рачковский тут же привел в действие свою агентуру в Петербурге, которая была внедрена в боевую группу эсеров. Член эсеровской боевой организации Степан Балмашов чисто выполнил задание, а потом и сам взошел на эшафот.
        Балмашов явился в здание государственного Совета в офицерском мундире, держа в руке пакет для Сипягина. Он встретил Дмитрия Сергеевича, когда последний вошел в здание, передал ему пакет и тут же выстрелил четыре раза. Два выстрела оказались смертельными. Через час, 2 апреля 1902 года Сипягин скончался. Балмашова тут же арестовали, засекретили его признание, все сведения о его связях и соучастниках, а потом и вовсе изъяли последние из дела.
        Когда после Сипягина министром внутренних дел стал Вячеслав Константинович Плеве, то уже он создал новую комиссию по изучению дел Рачковского, которая подтвердила то, что Рачковский играл двойную игру. Французы ему платили неимоверно большие деньги. Рачковский с помощью своих покровителей добился того, что по распоряжению Николая Второго дело его было прекращено. Плеве все же смог освободить его от должности, чем нажил себе кровного врага.
        Рачковский вызвал большого мастера провокаций Эвно Азефа к себе в Варшаву, так как в этот период ему было запрещено проживать в Петербурге. Азеф с самого сначала работал на Рачковского, за ним уже числилось множество подготовленных и осуществленных покушений на царских чиновников. Именно Азефу поручил Рачковский убить Плеве. Он вместе с боевой группой эсеров подготовил террористический акт. 15 июля 1904 года, когда Плеве направлялся в Царское Село к Императору, в его карету, которую сопровождала охрана на велосипедах, Сазонов бросил мощную бомбу. Вячеслав Плеве скончался на месте.
        После смерти Плеве из его личного сейфа исчезли материалы о деятельности Рачковского, изученные комиссией. Существовала и копия дела, но ее тоже нигде не было видно.
        Всех, кто воспрепятствовал темным и грязным делам Рачковского, уничтожили или отстранили от работы. Несмотря на то, что после своего освобождения с должности, Рачковский поселился в Варшаве, он не прекращал своих активных действий. Он все же сумел встретиться со своим близкимдругом и агентом, и в то же время, соучастником и соумышленником - Манасевичем-Мануиловым, который являлся близкимчеловеком генерала Трепова. Агенерал Трепов в свою очередьпользовался большим влиянием при Императорском дворе.
        Спустя шесть месяцев после убийства Плеве, именно с помощью Трепова Рачковский был лично принят Николаем Вторым. Послеэтой встречи Рачковский был назначен заместителем начальникадепартамента полиции, к тому же ему было доверено самое важное дело - политический сыск. Заручившись такой поддержкой императора, он практически распоряжался всем департаментом.
        Петр Иванович Дурново тогда был товарищем министра и препятствовал назначению Рачковского, но так ничего и не добился. Это было следствием их давнишней вражды. Когда Дурново был еще шефом департамента полиции, то решил вместо Рачковского назначить в Париже другого представителя, но он не только не смог сделать этого, наоборот, сам лишился должности. Рачковский подстроил ему серьезный скандал, который вызвал гнев императора, после чего он отстранил его от работы. А все произошло так. У Дурново была любовница, одна петербургская красавица, которую он очень любил и содержал. Эта женщина оказалась любовницей и бразильского посла, с которым у нее кроме интимных отношений была и любовная переписка. Когда Рачковский узнал, что его преследовал Дурново, то сумел сделать так, чтобы Дурново узнал о ее измене с бразильским послом. Дурново впал в бешенство. Он устроил тайный обыск на квартире посла и там обнаружил письма женщины. Разгневанный он ворвался в дом женщины, бросил ей в лицо письма и изрядно избил ее. После чего покинул дом, но письма забыл захватить с собой. Избитая женщина отправила письмо своему
второму любовнику. Оскорбленный посол написал письмо Императору. Люди Рачковского еще больше раздули эту историю, и разъяренный Александр III написал на письме посла: «Убрать эту свинью в 24 часа.» Но тогда по просьбе министра его оставили сенатором, Дурново чудомизбежал смерти.
        И вот сейчас уже во второй раз пересеклись их пути, но Дурново и на сей раз ничего не смог добиться. Наоборот, как товарища министра, его лишили обязанности куратора по некоторым вопросам и несколько стеснили его деятельность. Но прошло какое-то время и Дурново назначили министром внутренних дел, а вместе с тем и начальником департамента жандармерии. Наверное, Императору выгодно было сбалансировать ситуацию, чтобы не вызвать возвышения одного клана. Во всяком случае, со стороны это смотрелось именно так. В действительности же Дурново Дурново пошел на попятную в борьбес Рачковским. В тот момент это было тактически оправданным.
        Это случилось после того, как он через несколько недель после назначения его министром поставил перед императором вопрос об отставке Рачковского.
        Император намекнул Дурново на то, что в данный момент было бы лучше подумать о том как с балансировать влияние премьер-министра Витте. Дурново догадался, что не добьется ничего, поэтому он действительно включился в борьбу с Витте.
        Рачковский считал себя победителем, ведь он избавился от всех своих противников, нейтрализовал и угомонил их, поэтому у него появилось время воспользоваться этим моментом для упрочения своей позиции. И он вновь вернулся к своему старому методу. С помощью Азефа он сначала подготовил террористические акты против окружения Императора, а потомс большим успехом сам же и раскрыл их. Он «предотвратил» покушение на своего покровителя - генерала Трепова. Он также «спас» жизни великих князей, Владимира Александровичаи Николая Николаевича. За такую верность и успешную работу Рачковский получил большую денежную награду и ордена. Как показало наше следствие, в министерстве внутренних делне существовало человека, который получил бы столько высшихнаград и денежных премий за весь период своей службы. Общаясумма премий достигла миллиона рублей. Но сколько он укралили присвоил, этого установить было невозможно, по нашим подсчетам она превышала пять миллионов рублей. Сумма, полученная от французов, составляла столько же. Дурново и вправду втянул Витте в борьбу и, в конечном счете, сам стал жертвой этого дела. Они
оба потеряли свои посты. Дурново был отстранен в апреле, пробыв министром всего шестьмесяцев. Однако, мой шеф очень хорошо воспользовался этим периодом для подготовки будущих битв. Вместо Дурново министром был назначен Петр Аркадьевич Столыпин.3 июня Император распустил Думу, вскоре за этим последовала отставка правительства, и премьер-министром стал Петр Аркадьевич Столыпин, который в то же время сохранял и портфель министра внутренних дел. В это время мой начальник былназначен тайным советником при министре, а его служба былавыделена из департамента жандармерии в отдельный департамент, находящийся в непосредственном подчинении министра, в обход товарищей министра. Никто не мог и носа сунуть в нашу работу.
        Обстановка была очень сложной, как во внешней, так и во внутренней политике, ситуация в стране кипела, первая революция никак не стихала. Не менее тяжелая обстановка была и в самом министерстве. Группировки, представляющие разные интересы, пытались восстановить свое влияние и опять вернуть все в прежнее русло. Мутная вода была их стихией.
        Когда эти кланы осознали близость моего патрона к Столыпину и его влияние на него, кто-то явно (а кое-кто и тайно) объявил ему войну. Большой мастер авантюр Рачковский и его клан вступили в тайную борьбу с моим начальником. Они и во времена Дурновоне сидели сложа руки, но сейчас одна за другой последовали волны их действий. Но ведь они не знали, с кем имели дело. Их проблемы начались именно тогда, когда они сделали этот шаг. Если бы граф Сегеди видел, как действовал его ученик, я больше чем уверен, он преисполнился бы гордостью за него. Я тоже горд, что во время этой тяжелейшей битвы и в такой интересный периодя стоял рядом с ним.
        12 августа 1906 года была осуществлена террористическая атака на дом Столыпина. Жертвами взрыва стали несколько десятковчеловек. Сам Петр Аркадьевич не пострадал, но погибли 24 человека, еще 25 были ранены, среди них двух малолетних детей Петра Аркадьевича - Наталью и Аркадия. Во время взрыва онивместе с няней стояли на балконе, и волной взрыва были выброшены на улицу. Няня скончалась, а у Натальи были многочисленные переломы ног, из-за чего она несколько лет не моглаходить.
        К этому времени у нас было уже много материалов о деятельности Рачковского. Кроме них мы добыли и материалы, собранные комиссией, созданной Сипягиным и Плеве. В его делах частофигурировал провокатор Эвно Азеф. После этого акта, пока полиция преследовала эсеров, мы искали Азефа, пока не нашли его. Я присутствовал при беседе моего шефа с ним. Это не был официальный арест и допрос, но шеф с самого же начала поставил егов такое положение, что Азеф понял, что деваться ему было некуда, он должен был говорить, и к тому же чистосердечно. Мой патрон совершенно спокойно расположил его к откровенной беседе, и он признался, что за несколько недель до этого он сообщил Рачковскому об ожидаемом покушении на Столыпина. Эту информацию он получил от человека, внедренного в боевую группу эсеров. Азеф был уверен, что для предотвращения этого теракта Петр Иванович Рачковский предпримет все меры. За этой беседой, в обмен на гарантии, что жизни Азефа не будет угрожать опасность, последовали и другие его признания. В тот же день шеф положил на стол Петра Аркадьевича показания Азефа, а вместе с ним и расследование по
поводу деятельности Рачковского, проведенного нами в течение нескольких месяцев. Столыпин был ошеломлен, но, все же, колебался. Он знал, кто покровительствовал Рачковскому (среди них был и Распутин), поэтому в такой тяжелой обстановке он не хотел напрямую противостоять ближайшему окружению Императора. Мой шеф догадался, что Столыпин был стеснен в своих действиях. Поэтому Музе надо было действовать самому, так как останавливаться на полпути было равносильно самоубийству. Я не присутствовал во время их встречи, но, судя по последующим шагам, догадался, какой разговор должен был у них состояться.
        Спустя неделю мы тайно арестовали Рачковского у его собственного дома. Когда он увидел меня рядом со своим домом, то узнал и подождал, пока я не подошел к нему. В это время трое наших людей набросились на него и оторвали от земли. Он даже не успел пикнуть, как очутился в закрытой карете со связанными руками. Мыпривезли его на конспиративную квартиру. Он был оглушен и подавлен, долго не мог прийти в себя. Нас было всего четверо, кого шеф взял с собой из Грузии для особых поручений. Когда Рачковский увидел моего шефа, то открыл рот от удивления. При их беседе присутствовал только я один. Остальные контролировали ситуацию в доме и во дворе. Разговор длился долго. Ему были предъявлены обвинения по всем его авантюрам, начиная с террористических актов и заканчивая присвоением огромных денежных сумм. К этому были добавлены государственная измена и заказные убийства. Ко всем этим делам были приложены копии документов. Потом были предъявлены доказательства убийства Сипягина и Плеве. Практически, ему был зачитан приговор.
        Сначала Рачковский попытался окрестить все это творчеством политического противника и фальсификацией, но потом и сам признал, что проиграл.
        - Петр Иванович, проиграли не вы. Проиграли Россия и Император, что доверился такому человеку, как вы. Одарил вас деньгами и орденами. Ваше же зло окончательно потерпело фиаско. Ваши авантюры и злодеяния и так затянулись надолго.
        - И что вы мне предлагаете?
        - Признание и отставку по своей воле. Денег, украденных и полученных за измену Родине, у вас скопилось много, их вам хватитдо смерти. По всей вероятности, вам и пенсию назначат. Можетевыбрать и самоубийство, но только сначала собственноручно напишите признание.
        На какое-то время наступила тишина, он не отвечал.
        - Есть и другой вариант.
        Удивленный Рачковский поднял голову.
        - И что это за вариант?
        Шеф попросил меня на грузинском языке позвать Виктора.
        Я открыл двери и позвал. Вошел Виктор.
        - Вы знаете этого человека?
        - Нет,  - ответил Рачковский.
        - Тогда я Вам напомню. В Париже, при помощи вашего агента Ландэзьена, вы вовлекли в провокацию шестерых молодых людей. Потом одного из них вы убили, инсценировав, будто у неговзорвалась бомба, а остальных арестовали и отправили на каторгуумирать. Помните Виктора Накашидзе?
        Он кивнул головой и еще раз взглянул на него.
        - Это тот грузинский парень?
        - Тогда он был совсем молодым. Он находился еще в Анжерскойтюрьме, когда поклялся, что если выживет, то обязательно отыщет и продырявит вашу голову. Он и сегодня готов сделать это, он пока не передумал. (Виктор оказался племянником друга моего отца из Батуми Нико Накашидзе. Когда мы его отыскали, онотбывал уже второй срок в тюрьме.)
        В ту же ночь мы привезли Рачковского в Министерство внутренних дел. В кабинет министра мы вошли через потайную дверь. Петр Аркадьевич ждал нас. Я тоже присутствовал при этом. Доклад моего шефа длился полчаса, арестованный все подтвердил. Он тут же написал признание и рапорт об отставке, на которой Столыпин написал: «Уволить в отставку по болезни. Испросить Высочайшего повеления о назначении пенсии Рачковскому в размере 7000 рублей в год».
        Несколько дней Рачковского держали под домашним арестом. Виктор и другие наши люди были рядом с ним, и без их разрешения он не мог выйти даже по нужде. В течение этого времени Столыпин и мой шеф два раза встречались с Императором вместе, и один раз - каждый в отдельности. Под конец он согласился отправить Рачковского на пенсию, а не расстрелять или повесить. Но все же спросил Столыпина: «А мы не очень мягко относимся к нему, Петр Аркадьевич?»  - Столыпин ответил:  - Чтобы избежать скандала, это лучший выход, Ваше Величество. Смертная казнь после стольких орденов и денежных премий подорвет авторитет России. Через несколько дней Иван Федорович Манасевич Мануилов, прихвостень и соучастник многих дел Рачковского, чтобы избежать уголовного наказания за растрату большой суммы денег, был уволен с работы. Он вместе с Рачковским еще со времен их работы в Париже провернул немало авантюр и финансовых афер. Из министерства были уволены все, кого они привели вместе с собой. Тогда моего патрона и назвали «Музой Сатаны». Когда это прозвище дошло до Столыпина, он сказал: «Спасибо Господу за то, что он явил на
свет такого человека».
        (Юра, то что ты написал, не соответствует формату дневника. Это, скорее всего документальный рассказ.  - Ну и очень хорошо. Если мои дети найдут его когда-нибудь, они, возможно, и воспользуются им.)
        Более поздняя приписка: «Спустядесять лет, в 1916 году, во времена премьер-министра Штюмера, Манасевич-Мануилов вернулся на государственную службу. В том же году он был арестован за шантаж, жертвой которого стал банкир Хвостов. В 1917 году его освободило Временное правительство, а через несколько месяцев арестовали меня.»
        Сандро Амиреджиби
        Я уже и не помню сколько десятков лет прошло с тех пор, как я впервые задумался над этим вопросом. Я, вроде бы, и нашел путь его решения, но время и обстоятельства полностью разнеслив пух и прах найденный мною ответ. Наверное, потому, что воображение и мысли человека формируются обстоятельствами и внутренним духовным состоянием. А, в случае их изменения, ранее найденные, обдуманные и осмысленные ответы приходятв противоречие с новой действительностью. Вы, может быть, и удивитесь, но я часто думал о своем зачатии. Кто-то наверняка скажет, а если не скажет, то навернякаподумает: и как об этом можно думать, и что это может дать? Воля ваша, но я вовсе так не считаю. По-вашему, я думаю о биологическом процессе, какая клетка и когда оплодотворила другую. Нет, это действительно мне неинтересно. Как оказалось, мой отец был абреком и, естественно, он бы не стал посылать сватов замужней женщине. Но тогда, как это случилось, где они познакомились? А может быть, они и раньше были знакомы, или он ворвался к ней в дом и изнасиловал ее? Быть может, он ее где-то поджидал - в лесу или на кукурузном поле? Неужели
насиловал? А может, она сама отдалась? Возможно, вы спросите, какое это имеет значение. Я постараюсь объяснить. Если это происходит насильственно, без любви, то от этого часто на свет появляются не те люди, что нужны стране. Если это дело хоть с одной стороны подкреплено чувствами, то это еще ничего. Но если обе стороны связаны между собой пылкой любовью, то на свет явится именно такой человек, который будет полезен и стране, и человечеству. Ведь о таких вещах не спросишь у родителей, они тоже постесняются говорить с детьми об этом. Поэтому, если человек подумает об этом основательно, то по своему поведению, направлению мыслей, характеру и наблюдательности сможет догадаться, как это могло случиться - с любовью и нежностью или насильственно, и лишь с животной страстью. Где это случилось: в теплой постели, или где-то под деревом, в засыпанном листвой лесу, или может быть на пашне, под стогом сена, или на берегу реки, а, возможно, под журчание ручейка? Ненадо исключать и того, что, как рядовое событие, все это происходило в постели, что мужчины часто называют исполнением своего супружеского долга. Если
это так, то потому и ходит половина мира отупевшей массой,  - как расплата за долг.
        Почему я думаю обо всем этом Да потому, что хочу разгадать, что такого сделали мои родители тогда, что на мою долю выпала такая жизнь и такой странный характер. Хочу понять и то, чего во мне больше - отцовского или материнского. Подсознание всегда подскажет нужное, да так, что ты и не догадаешься, почему в тебе зародилась эта мысль, и почему ты действовал таким образом, а не иначе. Пройдет время и лишь потом станет ясным, что, оказывается, ты делал, думал, и даже действовал правильно. Это именно то подсознательное, что идет от родителей, и что заставляет нас повторять их мысли, а часто, и действия. Может быть поиному упакованное, но все же именно то, что идет от них. Всю жизнь за мной тянулись их мысли и действия, и почему должно быть удивительно, что это заставляет человека задуматься. Я хочу рассказать вам о том, как началась моя новая жизнь, как увлекли меня раздумья после встречи с Лидией. Возможно, именно эти мысли и спасли меня от тех мук и переживаний, которые сопровождали меня повсюду после того, как я убил своего отца. Я очень часто думал о ней. Но если подумать честно, где она, и где я.
Она ведь была на десять лет старше меня, но я думал о ней, и даже очень много. И что удивительного в том, что мужчина думает о такой женщине, а юноша тем более. Где я мог видеть такую женщину, да к тому же в такой обстановке и так близко. И вообще, до того я никогда никого не видел, кто бы так глубоко запал в мое сердце.
        Мечты, которые все еще были у деревенского мальчика, отошли куда-то на задний план, и их место заняли совсем другие. Мечты о Лидии были самыми цветными, нежными и благоухающими. Разве мечты о женщине позор для маленького мальчика? Именно такие мечты и формируют мужское мышление и свойства, его характер и действия. Мечты о женщине влекут за собой и другие мечты, которые освещают непроходимые, извилистые тропинки жизни. Со временем эта первая картинка теряет с свою яркость, и ее место занимает другая, вставленная в рамку с болеечеткими контурами, на которой видно все, о чем когда-либо думал или мечтал человек. Вот так отчетливо я видел картину моей мечты, на переднем плане которой были мы с Лидией. В моих мыслях слились воедино путь, пройденный от моей деревни додеревни Пластунки, а оттуда до Петербурга, и женщина, так эмоционально воспринятая мною. Я стал по новому воспринимать мир вокруг себя, во мне происходила переоценка и обновление. По новому увиденное и опознанное влекло за собой и новые фантазии и мечты. Если бы не так, то те удручающие черные и серые цвета, которые полностью завладели мной
и тяготили душу, повалили бы на землю и раздавили бы меня. Именноэто воображение и светлые мысли о ней спасли меня. Самым светлым и красивым из них была Лидия. Я должен быть благодарен встрече с ней за то, что не затерялся в самом себе, не утонул в омуте страданий и горя. Страшные воспоминания, словно сильный поток, иногда накрывали меня, и я даже не знал, почему так происходит, в чем была причина всего этого. Эта лавина целиком уносила меня и превращала в большой сгусток грусти. Неожиданно эти объятые мраком мысли прорезал слабый светлый луч, который постепенно нарастал и влек за собой, во всей ее красе, эту чудную женщину. Она полностью заполнила это темное пространство и осветила его своей нежной улыбкой. Когда все ребята в училище вспоминали девушек своей мечты, живущих по соседству, илис которыми они случайно были знакомы, я думал о Лидии. Вполне оправдано было и то, что они рассказывали о том, чего никогда не говорили и не делали, но с нетерпением делились с нами своими фантазиями: эти красивые и выдуманные истории нужны были для того, чтобы разбудить фантазии остальных ребят тоже. Я всегда был
сдержан, никогда не рассказывал о женщинах, да и о комя мог рассказать, разве я мог выдать свои мысли и мечты о женщине на десять лет старше меня? Когда перед сном в казарме гасили свет, в темноте все лежали с широко открытыми глазами, и как можно было заставить уснуть эти взволнованные души. Наверно на потолке они видели их изображения, плод своей фантазии, выдуманную, созданную в своем воображении картину. Я же в это время думал о Лидии, о конкретной женщине, но все же недосягаемой. Я думал и переживал при мысли о том, что вдругона от кого-нибудь узнает, что я убийца своего отца. Я боялся, что тогда эта женщина станет для меня еще более недоступной, и я потеряю ее навсегда. Через некоторое время эти мысли все же уходили куда-то, и я оставался с единственной надеждой, что ей неоткуда узнать об этом. Если она случайно и встретит моего дядю, то зачем ему говорить о совершенном мною преступлении. Выставлять напоказ наши семейные дела никак не входило в его интересы. После этого мне становилось спокойнее, и я уже думал о нашей следующей встрече, о том, как я коснусь ее руки и поцелую ее. Я знал, что она
похвалит меня: молодец, что ты учишься хорошим манерам общения с женщинами. Сколько раз я ласкал еев своих мечтах, сколько раз во мне закипало все, кто может сосчитать это. Наверно на моем лице были написаны все мои мысли и мечты. Тогда мы все находились в одинаковом состоянии. Мой переходный возраст прошел вместе с Лидией. Я столько думал о ней, что мои мысли дошли до неё и она почувствовала это.
        Стоял месяц ноябрь, двадцать девятого числа субботний день совпал с днем моего рождения. В этот день отмечали какой-то праздник, но нас не отпускали в «увольнение». Было обидно, что стояла хорошая погода, наконец-то с Балтийского моря подул ветер и разогнал тяжелые свинцовые тучи, после бессолнечной осени и продолжительных дождей небо прояснилось. Юноши, подобно встрепенувшимся птицам, не могли найти себе места. Мы заходили то в казармы, то в спортзал, потом заглядывали в манеж, но ничего нас не привлекало, а так хотелось занятьсячем-нибудь приятным. В тот день книгу никто и видеть не хотел. Я шел в столовую, когда меня вызвали и сказали, что до вечера меня отпускают в увольнение. Это очень удивило меня, и я подумал, что это, наверное, ошибка, но кроме меня с фамилией Амиреджиби там больше никого не было. Мне сказали, что на подготовку десять минут, и что меня ждут на вахте. Я так побежал, что моя тень осталось на месте. Собирался впопыхах и думал: кто же мог прийти за мной? Может, дядя пришел или капитан Тонконогов? В тот день никого не выпускали, мне позволили выходить, то я и подумал о дяде.
Про себя же я решил, что, раз меня отпускают всего лишь до вечера, значит, дяде не смогли отказать.
        Когда на вахте я увидел Лидию, то от волнения у меня огромный ком подкатил к горлу, в глазах потемнело, а сердце так и рвалось выскочить из груди. Я покраснел от радости и неожиданности, именно так, как краснеет благородный человек, когда его застанут за чем-то врасплох. Да, именно благородный, а то кто сегодня краснеет от чего-нибудь. Такой встречи, о которой я мечтал - с поцелуем ручки, у меня не получилось, так как сразу же после того, как я приблизился к ней, она обняла меня и прижалась ко мне. И без того взволнованный, я стоял со слезами радости на глазах и мне показалось, что она прослезилась тоже. Потом она посмотрела на меня своими очаровательными глазами, и мы некоторое время вот так и смотрели друг другу в глаза, потом я отвел взгляд, мне было стыдно, но не от слез, скорее всего, я стыдился своего взгляда. Мы сели в фаэтон, она прикрыла мои колени пледом, я сопротивлялся, мне было неудобно, но она даже слушать не хотела: мол, холодно, а дорога длинная. Обращалась она со мной как родная мать, и мне стало неловко еще больше от того, что у меня были совсем другиефантазии в отношении нее.
        Я уже сказал, что в тот день мне исполнилось семнадцать. Я заметно подрос со времени нашей первой встречи и был на голову выше нее. Хорошо, что за несколько дней до того мне выдали новый мундир, и он хорошо сидел на мне. Я думал о таком, о чем я раньше и не подумал бы. Я так хотел, чтобы я ей понравился как мужчина, а не как маленький мальчик, на которого смотрят как на сына или младшего брата.
        Весь мой опыт в женском вопросе ограничивался несколькими книгами, и к тому же очень пуританскими, а еще сказками, рассказанными ребятами или приукрашенной правдой, а то и вовсе фантазией. Лидия взяла мою руку, и она оказалась в ее ладонях. У нее были теплые и очень нежные руки. Я никогда в жизни не прикасался к таким рукам. Я был взволнован, она меня о чем-то спрашивала, но я не слышал ничего, я даже ответа нормального дать не мог. Она смеялась и переводила разговор на другие темы. Постепенно я успокоился, и она почувствовала это. Обо мне она уже ничего не спрашивала и лишь указывала на здания, объясняя, где что находится, ведь я не знал города, за эти два года я всего лишь несколько раз выходил за стены училища. Даже летние каникулы я провел в школе, помогал на манеже и в конюшне. И только на одну неделю забрал меня дядя, и то на дачу за Петербургом. Поэтому я с большим интересом слушал ее, когда она объясняла мне где находится театр, а где музей или салон известного художника. Я чувствовал, что искусство интересовало ее больше всего. Поэтому, когда мы выехали на Литейный, она мне пересказала
все спектакли того театра, на который она мне указала. Из тех фамилий, которые она мне перечислила, знакомыми были всего две, об остальных я даже и не слышал, еще две или три фамилии были похожими на те, о которых я слышал в училище краем уха.
        Мы приехали к ней домой. Когда я немного освоился, он еще больше мне понравился. Лидия сказала, что сегодня она испекла для меня пирог, но ни словом не сказала о том, что знает о моем дне рождения. Потом сказала: «Пока я накрою на стол, иди в ванную и искупайся хорошенько.». Видно от меня все же разило запахом конюшни. Она взяла меня за руку и отвела в ванную, которая была похожа на музей, положила передо мной новое белье и сказала, что это она приготовила для меня. Сначала я, было, отказался, но она настаивала: «Хоть на какое-то время почувствуй себя гражданским лицом. Если хочешь, я потру тебе спину.» От этого предложения у меня чуть сердце не остановилось, и я тут же отказался. Она долго смеялась, когда я закрылся в ванной. Потом мне все равно пришлось открыть дверь, так как она строго сказала:  - Не упрямься, дикаренок!  - Да, она так и сказала: «дикаренок…». Она налила мне воду, намылила голову французским мылом и сказала, что во всем училище такого хорошего запаха не будет даже у лошадей, не то что у кого-нибудь еще. Тогда я не смог понять этого юмора. Она вспенила мыло и потерла меня. Я
стоял к ней спиной и был в таком смятении, что вы и представить себе не можете. От стыда я никак не смог бы повернуться к ней лицом, да и срамник не давал мне такой возможности. Когда она еще раз попросила меня повернуться, я сел в воду и ответил, что остальное сделаю сам. Лидия со смехом вышла из ванной. Она смеялась очень красиво. Я уже не знал, кто я был для нее или кем она была для меня.
        Когда я вышел из ванной, в гостиной играл граммофон. На стене висело большое зеркало. Она вошла в комнату именно тогда, когда я посмотрел на себя в зеркало и увидел свое разрумяненное лицо, поставила что-то на стол и сказала: «Вот сейчас ты настоящий гусар, покоритель женских сердец.» Она погладила меня по голове и сказала: Совсем скоро ты станешь настоящим мужчиной.
        В тот день я впервые увидел торт с зажженными свечами, горели семнадцать свечей, и в моей жизни впервые случилосьто, что я задул их. Тогда я не догадался, откуда она могла знать, что у меня был день рождения, потом я долго думал об этом… Когда я погасил свечи, она сказала мне, что это и мой дом. Она взяла меня за руку и повела в маленькую комнату и сказала: Вот, это твоя кровать, когда тебе будет нужно, или когда ты сможешь, знай, что снаружи над дверью, между стеной и дверной рамой, имеется тайная ниша, и там всегда будет лежать твой ключ.
        Как мне сказать, как описать, передать или выразить все то, что я переживал тогда, на это у меня не хватит никаких слов. Я страстно любил Лидию, больше собственной жизни и больше всей вселенной, но я не знал, как я ее любил, как женщину или…
        Николай Шитовец
        Его Сиятельству
        Графу Игорю Дмитриевичу
        Ваше Сиятельство, приветствую Вас от всего сердца и надеюсь, что Вы простите меня за то, что я долгое время не мог проявить должного внимания к Вашему Сиятельству. Я не нахожу этому оправдания, несмотря на то, что создавшиеся обстоятельства, да и настроение не давали мне возможности изложить свои соображения на бумаге. Возможно, я вызвал Ваше справедливое негодование, которое я полностью приму и разделю, но Вы должны простить меня, так как перемены, осуществленные в нашемминистерстве и департаменте больше похожи на беспомощные попытки преодоления хаоса. Мой неустанный и бескорыстный труд и усилиямногих достойных коллег не дают даже малейших результатов в улучшении создавшегося в Империи положения. Такое начало моего скромного письма обусловлено лишь тем, что у меня давно возникло желание послать все к черту (извините за такое высказывание) и уйти со службы. Шаг, сделанный Вами восемь лет назад, навсегда останется для меня примером.
        На днях мне довелось ознакомиться со статистическими данными о кадровой политике министерства внутренних дел и, исходя из этого, с общей обстановкой в Империи. Признаюсь, что это подействовало на меня угнетающе. С 1900 года, в течение неполных двенадцати лет сменились восемь министров и двадцать шесть товарищей министров, Департаменте полиции - десять начальников и двадцать пять заместителей. Та же картина в Главном Управлении жандармерии, где сменились девять руководителей, и столько же начальников корпуса жандармерии. А заместителей и сотрудников столько, что не стану утомлять Вас их перечислением. Самыми стабильными оказались начальники Штаба жандармерии: до сегодняшнего дня сменился всего лишь третий начальник. Хочу доложить Вам, что у множества назначенных и освобожденных от должности лиц не было профессионального образования, соответствующего занимаемой должности, В лучшем случае у них было общее военное образование, никакого опыта службы в разведке и контрразведке. Чаще всего они имели лишь юридическое образование, чего явно не достаточно для такого дела.
        За это время сменились четыре Председателя Правительства, один был убит. Убиты три министра внутренних дел: Сипягин Дмитрий Сергеевич; Плеве Вячеслав Константинович; Столыпин Петр Аркадьевич, он же Председатель Правительства. Было убито девять тысяч жандармов, среди них 350 высокопоставленных чинов. Расстреляны, повешены или убиты при оказании сопротивления двадцать три тысячи революционеров и сочувствующих им лиц. Это скрытая гражданская война, и конца ей не видно.
        Ваше Сиятельство, я знаю, что пишу Вам неприятные вещи, но факт остается фактом. Если закрывать на это глаза, то ни к чему хорошему это не приведет. Самым же страшным является то, что никто не пытается сделать выводы из того, какой результат принесла Империи нынешняя внутренняя политика, а также кадровая политика, существующая в этой обстановке в министерстве Внутренних Дел. Все указывает на то, что эта печальная статистика еще больше ухудшится. Уже совершенно ясно, что джинна выпустили из бутылки, одели, накормили, обеспечили финансами, дали в руки оружие и даже не забыли дать права голосованияв Думе. Потом кое-кто спросит: А есть ли у нашей Империи полиция и профессиональные кадры, и они будут совершенно правы. Но за всем этим скрываются не только кадровые проблемы…
        «Что-то прогнило в этом королевстве». Должен доложить, что после смерти Петра Аркадьевича у меня возникло желание оставить службу, переехать жить в Грузию, и поселиться где-нибудь поблизости от Вас. Мое желание обусловлено еще и тем, что я уже не уверен, что кто-нибудь полноценно заменит Петра Аркадьевича, и сможет сохранить Империю единой. Страна осиротела, дорогой граф! Я чувствую запах катастрофы и очень прошу Ваше Сиятельство, не сочтите это за панику. В том, что катастрофа неминуема, я еще раз убедился несколько дней тому назад, когда Александра Александровича Макарова, действительно профессионала своего дела и верного Империи человека, освободили от должности министра. Вы его хорошо знали, с самого начала высоко ценили его. Прошу прощения за столь тяжелые умозаключения, но я постоянно думаю о том, почему мы до этого дошли.
        Хочу коротко рассказать о Вашем воспитаннике и протеже, и моем друге тоже.
        Дорогой граф! Вам хорошо известно, что Ваш ученик всегда держится далеко от интриг. Он не изменил своим принципам и после того, как переехал в Петербург. Но в нашем Департаменте это вызвало определенное волнение некоторых противоборствующих групп, так как и до этого им хорошо было известно, с кем они имели дело, и с кем им придется вступать в прения, поэтому, это волнение их объединило против одной цели. Вам хорошо известно, что человека, который, формально или нет, не входит ни в одну из групп, не любят, так как боятся его. И второе: человек, которого перевели с национальной периферии, каким бы верным слугой трона и Империи он ни был, все же он всегда остается инородцем.
        Удивительно, но я несколько раз был свидетелем таких ситуаций, когда объединенные в одну группу подхалимы и интриганы со стажем, которые в течение многих лет сохраняют свои должности в министерстве, при подстрекательстве конкретных людей, прямо на заседании коллегии попытались высказать претензиив его адрес. На этом заседании в полном составе присутствовали руководители министерства и департамента. Я уже знал от Вас, что ему не свойственно оправдываться, это я помнил и по нашей совместной работе. Вы всегда говорили: «Уж если это будет необходимо, то у него имеются несравненные способности сделать это.» В этом я с вами действительно согласен, так как я еще раз убедился в этом сам. Но то, свидетелем чего я стал, превзошло все мои ожидания. После его тонкого и аргументированного выступления, нападающие на него выглядели полными ничтожествами; они предстали как некомпетентные и совершенно невежественные лица, несоответствующие своим званиям, должностям и обязанностям. И сделал он это так умело, что в своем выступлении не промолвил ни одного слова против них. Министр остался доволен и смеялся…
(несколько страниц письма зачеркнуты).
        После этого случая все еще раз убедились, что прозвище «Муза Сатаны», которое давно уже закрепилось за ним, больше указывало на его достоинства и способности, чем на его недостатки, как это пытались представить его враги. Видимо, это прозвище было отчасти результатом его крещения Сахновым, который задолго до своей отставки упоминал его, как «Сатану». Потом и другие подхватили это прозвище. Новое же прозвище являлось производным старого, так как кто-то увидел в нём псевдоним его профессиональной деятельности, который читался как «Муза». Отсюда и пошло это прозвище. Сначала его за спиной в насмешку называли «Муза» (здесь это любят делать, Вам это хорошо известно), потом его назвали «Муза графа», в этом случае (прошу прощения), они затронули Вас, а сейчас его называют «Муза Сатаны». Он и сам знает об этом, и это даже несколько веселит его. Более того: в сознание тех, которые сговорились и называют его этим прозвищем, он своим прозорливым умом и действиями утверждает веру в то, что он вполне заслуженно носит это имя.
        Вам известно, что после того, как меня из управления перевели руководителем канцелярии министра, чем я обязан и моему другу, через мои руки проходила вся информация. Благодаря этому, от меня не ускользали ни беседы, ни те интриги, которые плелись в министерстве и департаменте. Создавалось такое впечатление, будто наш гроссмейстер попал на турнир перворазрядников, но, чтобы не сделать им больно, играет вдолгую и не заканчивает партию в три хода. Это касается почти всех, кто на сегодня остался в министерстве или департаменте. Я заметил, что он очень охладел и потерял интерес к этой работе после убийства Петра Аркадьевича. До меня дошли слухи о том, что у него состоялась тайная встреча с Его Величеством, и на этой встрече речь шла об этом убийстве. Насколько мне известно, он указал на конкретные лица, которые содействовали или были непосредственно замешаны в этом деле, но ответа он так и не получил. Я заметил, что именно после этого он и изменился очень, и его состояние все время ухудшается. Он стал очень замкнут.
        Дорогой граф, Вы знаете, что мы и здесь остаемся друзьями, нас многое связывает, в том числе и наша старая служба в Тифлисе, и Ваше имя. Мы оба считаем себя Вашими учениками, совершенно искренне и справедливо. Я сообщаю Вам, что, несмотря на такое настроение, он не спешит ни выносить каких-либо заключений, ни предпринимать каких-либо шагов. Вам известно, что Муза никогда не спешит, вот и сейчас он остается верным своим принципам, а может быть и намного больше, чем прежде. Я сказал, что он не спешит, но своё дело он всегда завершает в назначенное время. Создается такое впечатление, как будто именно тогда и осуществляется то, чего требует дело. Я часто думал и о том, что он либо связан с чем-то мистическим, или уж больно удачлив. Я вам не сказал, что вскоре после того, как его перевелив Департамент жандармерии (в Петербурге), распространилась информация об осуществленный им операции: как удалось нейтрализовать его брата - разбойника. Сразу же возникло неоднозначное отношение к этому делу и к нему лично. Его «доброжелатели», которые до того спекулировали именно этим вопросом, после этого стали
утверждать противоположное. Они распространили новую пакость, создавая отрицательное отношение к нему.  - Собственного брата убил руками племянника - говорят они. Ходят и болтают, что это высшее проявление безнравственности, что на службе Трона не должны находиться такие сотрудники, что подобные люди могут принести стране только зло. Эти разговоры подхватили даже такие люди, которые не имеют никакого представления о нравственности и морали, и ради достижения своих целей способны подписаться на все. О нарушении закона и правил игры уже и говорить не приходится, они и глазом не моргнут при этом. Вам хорошо известно, что эти люди все оправдывают верностью Трону и службе. Думаю, что их такая реакция была вызвана другим. Наверное, подсознание им подсказало, что на игровом поле появился более умный и намного более изощренный негодяй, чем они сами, и от этого их бросило в жар. Их попытки, скорее, похожи на писк испуганных крыс: помогите, гибнем.
        Вам хорошо известно, что в течение двадцати лет, с тех пор, как брат Музы стал разбойником, о нем много слышали в Москве и Петербурге. И тогда, да и сейчас существуют истинно профессиональные полицейские, которые не сомневаются в его способностях и несравненном чутье. У некоторых из них даже возникли к нему скрытые симпатии. Думаю, особенно после того, как они убедились, что, несмотря на совершенные им тяжкие преступления, этот разбойник никогда не выходил за рамки нравственности. Среди нас тоже есть немало таких, кто хорошо отличает нравственность от безнравственности. Да разве много мы знаем таких полицейских или жандармов, которым нравятся их агенты? Но в число таких не входят те, что борются с Музой.
        Муза считает себя творцом трагического конца своего брата, но при этом он не видит себя победителем. Случившееся он переживает до глубины души. В тоже время, трагический путь злополучной жизни своего брата он приписывает только Сахнову. Говоря по чести, это обстоятельство, действительно, было полностью виной его высокомерия и непрофессионализма. Об этом знаем мы все. Когда он это осознал, у него возникла реальная ненависть к Сахнову. Если раньше он считал его баловнем судьбы, высокомерным человеком с ограниченными умственными возможностями, то сейчас к нему и ко всему его роду у него появилась совершенно иная, и глубокая ненависть. Я уверен, что об их будущем «Муза Сатаны» позаботится с особой тщательностью. Я лично и ломаного гроша не дал бы за их благополучное будущее. Вам известно, дорогой граф, что прозвище часто определяет отношение к человеку, даже если в лицо его и не именуют этим прозвищем. Кроме того, само прозвище оказывает влияние на его владельца, на формирование философии его жизни, оно даже формирует вектор его действия. Если сегодня он даже и не пожелает быть «Музой Сатаны», то все
равно не сможет освободиться от этого, так как, кроме сознания, еще и подсознание определяет его мышление и вытекающие отсюда действия. Более того, он по своей собственной воле может устроить свою жизнь в соответствии со своим прозвищем. Именно поэтому я и уверен, что теперь его подсознание диктует ему действия против Сахнова и его рода, и он действует так, как это диктует философия его прозвища. Бедняга Сахнов.
        Ваше Сиятельство, мое такое понимание и вывод, тоже являются своего рода пересказом Вашей теории, в основу которой легли неоднократные откровенные беседы с Музой. Это позволило мне ясно увидеть его сегодняшнее духовное состояние и причины потери интереса к службе.
        Когда-то им самим сформированное мировоззрение, которое полностью было приспособлено к добросовестному служению государству, в частности, было направлено на упрочение Трона и Империи, и которое должно было принести пользу его Родине, это его мировоззрение претерпевает крах. После того, как его перевели в Петербург, он отчетливее увидел, что представляют для режима самодержавия искусственно пришитые территории и их народы. Оценку того, что он видел во время службы в Грузии, он считал недостатком точки зрения периферийного мышления. Поэтому там, в Грузии, он старался преградить путь таким мыслям, чтобы они не мешали его честной службе. Однажды, в ходе нашего разговора он откровенно сказал мне: «Раньше я думал, чтосейчас для нашей страны настал такой этап, когда для ее физического спасения необходимо находиться под покровительством великой Российской Империи. Всякие искусственные попытки освободиться от этого покровительства принесут только вред. Я спокойно смотрел на такие характерные для империи проявления внутренней политики, как ущемление независимости национального языка, культуры и религии
колоний, отказ от традиций и так далее. Почему-то я был совершенно уверен, что империя не смогла бы достичь этого в Грузии.» В подтверждение сказанного он привел много аргументов.
        Граф, Ваше Сиятельство! Его беседы и настроение заставили меня сильно задуматься. Хочу признаться, что я поспешил отложить все дела и написать Вам это письмо, лишь потому, что виделся с ним на днях. Мне показалось, что он очень изменился, похудел, глаза запали, он стал очень угрюмым, таким я не видел его никогда. Мы долго беседовали, потом он откровенно сказал:
        «Я боролся со своим братом так же, как и с «чужими». Стереотип, существующий в нашей работе, как отражение общей государственной политики делящей всех на «своих» и «чужих», теперь коснулось уже моего народа и моей семьи лично. Еще до нашего примирения мой брат знал, что я ставил ему ловушки, но он не показывал этого, он не выразил этого ни словом, ни действием. И после того, как во второй раз стал абреком, он знал, что все пакости вокруг него были делом моих рук, я превратил его доброжелателей в его врагов, и та клевета, которая сопровождала его повсюду, тоже творилась мною. Он знал, что те, с одной извилинойв мозгу, были неспособны додуматься до этого. И здесь он не проявил своей обиды. И даже когда мы встретились в семье, то и там он не дал мне почувствовать ничего плохого, да и потом тоже. Возможно и перед смертью он не произнес ни одного слова против меня. Какие нервы, терпение и воля таились в этом человеке. И как я теперь выгляжу перед ним, или перед людьми… И был ли я достоин называться его братом? Нет, Святым нет, но одно время люди его называли Ангелом-Хранителем, пока наше вероломство не
перешло через все границы и пока мы не засеяли колючим кустарником все вокруг него. Меня же назвали «Апостолом Сатаны», «Дядей Сатаны», а сейчас за спиной меня называют уже и «Музой Сатаны». Его - Ангелом, а меня - Сатаной и еще хуже. Хотя, Сатана тоже ангел, но падший. И пострадавшим являюсь больше я, чем онтак какя испытал больше моральной, духовной и физической боли, рушится моя карьера и мои цели, ради достижения которых я пожертвовал всем и всеми. Я все время хотел понять, где проходит грань моих возможностей, но душа не дала мне возможности продолжить, и вот сейчас я стою на грани, дальше этого я не вижу ничего. Сейчас я мчусь лишь по инерции. Безнравственность, которая осуществлялась моими руками ради служебного положения и карьеры, является лишь проявлением моего духовного и нравственного падения. Это не произошло сразу и неожиданно, и проявилось лишь то, что в течение многолетней внутренней борьбы набирало во мне силы, и что окончательно подавило во мне всё нравственное, на чем построен внутренний мир человека. Я должен быть готов к тому, что судьба должным образом отплатит мне, и я уже готов
к этому. Если те же люди, кого я считаю «своими» лишь потому, что они самоотверженно служат Империи, считают мой народ «чужим», тогда кому и чему я отдаю себя и своё служение? Меня так увлекла преданность моему долгу, что не только преступники, но и мой народ оказался в рядах «чужих». Поэтому настало время принять решение и сделать ответственный шаг.  - Он долго молчал после этих слов, а потом добавил: Какое было бы счастье, если кто-нибудь из эсеров бросил бомбу в мой экипаж, и я погиб бы на службе.»
        Он так и сказал, Ваше сиятельство. Я думаю, что он сейчас находится на грани самоубийства. И он не переходит эту грань лишь потому, что хочет покончить с Сахновым, а потом, думаю, он не будет медлить. Я, конечно же, попытался развеять его такое настроение, но не знаю, насколько мне удалось сделать это. После того, как он переехал в Петербург, наши отношения стали более откровенными. Это вызвано еще и тем, что здесь мы стали тылом и надеждой друг другу, несмотря на то, что нам приходится встречаться не так часто, как в Тифлисе, ибо командировки не дают нам такой возможности. В Департаменте и министерстве он держится обособленно от всех, и со всеми сохраняет лишь деловые отношения, несмотря на лояльность того или иного сотрудника, или наоборот, несмотря его на принадлежность к стану противника. Он даже не может ни с кем поделиться своими переживаниями. Если бы Вы были рядом, то Вам бы он точно открылся, и возможно, Вы смогли бы изменить его расположение духа.
        Ваше Сиятельство, не могу не оповестить Вас о том вопиющем факте, который был бы совершенно оскорбительным и унижающим достоинство для любого человека, независимо от его чина или профессиональной деятельности. К сожалению, этот факт по сути своей и форме настолько оскорбителен, что является одновременно и требующим сокрытия, и предосудительным. Но, так как этот факт коснулся лично меня и унизил достоинство моей семьи и моего рода, а также, в общем, затронул нашу службу и мою профессиональную деятельность, я не могу позволить себе скрыть этот факт от Вас. Именно за ним и последовал целый ряд атак и выпадов против меня, которые сегодня возобновились. Принимая во внимание то, что обстановка настолько обострилась, я и принял решение уйти в отставку.
        В тот день, я имею в виду 10 сентября 1911 года, мой непосредственный руководитель, товарищ министра, господин X попросил меня зайти к нему. Когда я пришел, в его кабинете находился Нижегородский губернатор Алексей Николаевич Хвостов. То есть, как Вы видите, это случилось спустя несколько дней после убийства Петра Аркадьевича. Господин X попросил меня, да, именно попросил, а не поручил, как это ему подобало по должности, встретиться со «Святым монахом» у него на квартире по адресу: улица Горохова № 64. Об этом адресе и монахе я уже знал, так как пресса и общество имели неоднозначное, и в большинстве случаев отрицательное, мнение о нем. Он попросил передать запечатанный конверт с письмом, и лично поговоритьс адресатом. В итоге, я вместе с ним должен был поехать в Царское Село и лично проследить, чтобы срочно, в тот же день, Григорий Распутин передал это письмо Императору. А если бы он не смог передать письмо лично, то письмо надо было вручить хотя бы Александре Федоровне, чтобы она срочно отнесла послание Его Величеству.
        Мне сразу же не пришлась по душе эта просьба, так как у меня не было никакого желания встречаться с человеком такой сомнительной репутации, пусть даже и лицом, приближенным к Императорской семье. Тем более, поездка в Царское Село вместе с ним. Но я не посмел отказать в такой, казалось бы, незначительной просьбе. Я медлил, но мне ничего не оставалось делать, письмо его Сиятельства было уже у меня на руках.
        Я поехал. Секретарь Распутина - Арон Симанович - встретил меня, проводил в столовую комнату, где был накрыт стол, вокруг которого сидели несколько женщин. Оттуда мы перешли в приемную, где находились шесть или семь ожидающих женщин. Некоторых из них я узнал, они меня узнали тоже, но сделали вид, будто не замечают меня. Причина этого была понятна: я хорошо знал их мужей, поэтому они и не были рады видеть меня там. Конечно же, им было неприятно, что я увидел их в очереди пришедших к монаху на «лечение». Секретарь вышел из приемнойв соседнюю комнату,  - подождите меня,  - сказал он. Я принялся ждать, и чтобы хоть как-то скоротать время, и не встречаться взглядом с ожидающими женщинами я даже не сел на стул, а подошел к окну. Через некоторое время секретарь открыл двери и пригласил меня в комнату, в которой, кроме него, никого не было. Он указал на вторую дверь и сказал: у него сеанс лечения, и через несколько минут он встретится с Вами. Я снова подошел к окну. В это время из второй комнаты послышался голос: Где он, пусть заходит. Симанович как-то странно улыбнулся. Что означал этот процесс лечения, и
чего ждали эти женщины, я понял лишь после того, как своими глазами увидел это. Простите, граф, но более оскорбительного пережить невозможно: так называемый монах лежал на тахте в чем мать родила, а «больная», жена известного чиновника сидела на нем верхом. Они оба посмотрели на меня, будто я был их лакеем или секретарем, и мое присутствие там для них ничего не значило, так как они продолжали сеанс «лечения». Он же протянул мне руку и, отвратительно взглянув на меня горящими глазами, сказал: «Давай, что ты там принес передать! А ежели чего сказать надо, то скажи на ухо.» И вот так он ждал моих действий, протянув руку и сверля меня глазами. От такого оскорбления у меня чуть не разорвалось сердце. Мое терпение никогда не подводило меня, но шок, который я испытал, оказался сильнее меня. Через несколько секунд я смог совладатьс собой, плюнул в него (извините) и хорошо выматерил этого бугая, да так, чтобы все ожидающие слышали в приемной. Я хлопнул дверью и ушел. От злости я не мог видеть ничего, и еле дошел до экипажа. На работу я не поехал, надо было где-то отвести душу. Я вышел на набережную и сел на
скамью, и, когда немного успокоился, вскрыл конверт и прочитал письмо.
        Хочу доложить, что и до этого инцидента до меня доходила информация о том, что после смерти Столыпина на его пост Его Величество рассматривал кандидатуру Коковцова, а на пост министра Внутренних Дел - Хвостова, причем, как мне стало известно потом, именно по рекомендации императрицы и Распутина. Коковцов заявил Его Величеству, что категорически отказывается занять пост в том случае, если на пост министра внутренних дел будет назначен Хвостов, так как деятельность последнего оценивалась весьма отрицательно, и никто в России его не уважал. Мы знали, что он даже написал Императору письмо о нем. В окружении Императора вели борьбу разные группировки, и кто находил больше грязи, чтобы облить другого, тот и выходил победителем в этой борьбе. В то же время, и другие тоже не жалели грязи, чтобы облить ею возможного кандидата.
        В письме, которое я прочитал, грязью поливали именно Коковцова и клеветали на него. В том же письме восхваляли Хвостова: он, де, патриот и верный Трону человек, он скромен и амбициями не похож ни на Столыпина, ни на Коковцова, чтобы выпячивать свою персону и затенять значимость Императора. Автор письма специально бил по самому больному месту Императора, давя на его самолюбие - мол, только Хвостов сможет вывести Империю из кризиса. Было ужасно читать все это, так как я очень хорошо знал, что представлял собой Хвостов.
        Второе письмо предназначалось Григорию Распутину, где было написано: «Святой отец, верный нам человек передаст Вам письмо, о котором Вы просили. Там все сказано о нашем враге. Сегодня же, да, сегодня же Вы должны суметь встретиться с Его Величеством, передать ему это письмо и, со свойственной Вам мудростью и убедительностью, доложить о Ваших соображениях. Его Величество не имеют права допустить ошибку и назначить Коковцова, это будет неисправимой ошибкой, более того, трагедией для Империи и ее окончательной погибелью. Наш человек поедет с Вами в Царское Село, и если Его Величество потребуют тому подтверждений, то Вы скажете, что Жандармерия и министерство поддерживают, и те соображения, которые изложеныв письме и то, что Вы сами думаете, и что в подтверждение всего сказанного, даже прислали надежного человека.»
        Ваше Сиятельство, вот видите, в какое положение они меня поставили. Они хотели заставить меня подтвердить ими составленный пасквиль, да еще и так, что я даже и не знал бы ничего о том, что там написано. Я должен был стать слепым орудием в их руках. В том случае, если Император спросил бы меня о чем-нибудь, я лишь механически подтвердил бы, или в крайнем случае, указал бы на непосредственного моего начальника. То есть, на передний план они выставляли меня, а сами оставались в тени. Рано или поздно это дело обязательно бы всплыло, и творцом всей этой грязи оказался бы я. А Распутин остался бы лишь посредником, который только и сделал, что сопроводил меня до Царского Села. Я уверен, что Вы прекрасно представляете себе всю картину, какв дальнейшем должны были развиться события, и как все вышли бы сухими из воды. Представьте себе, что после смерти Петра Аркадьевича политическая обстановка в империи и без того была натянутой как струна, достаточно было малейшего усилия чтобы она лопнула. Не исключаю, что я мог бы оказаться стрелочником, на которого повесили бы все, так как намного выгоднее принести в
жертву одного человека. Таких примеров мы с вами знаем немало.
        Тогда я еще не знал, что в те же дни Муза встречалсяс Императором, я не мог знать и о последующем развитии событий. В тот день я не пошел домой. Я срочно отправился в госпиталь к моему другу, и меня поместили в больницу по причинесердечной недостаточности. Это решение мне вовремя подсказало мое подсознание. Я сразу же послал своего друга за Музой. К счастью, он оказался на месте и немедля приехал. Ознакомившисьс письмами, он тут же снял с них копии, и сказал: «Отсюда никудани шагу»,  - и ушел. Лишь на третий день авторы письма нашлименя в палате, но было уже поздно, да и мне прямо ничего несмогли предъявить, так как узнали причину моей болезни. Но…
        В те дни события развернулись изумительно быстро и интересно. «Муза Сатаны» и, если хотите, одновременно наш гроссмейстер разыграл великолепную партию, о которой я узнал лишь потом, когда все уже кончилось.
        Оказалось, что на второй день после того, как меня поместили в больницу на «лечение», жена Государственного советника Ольга Лохтина гостила во французском салоне, где очень красивая и молодая княжна, хозяйка салона, принимала жен многих известных лиц Петербурга. Наверное, Вы спросите, граф, какое имеет отношение женский салон к этому делу, и Вы будете правы, но…
        Эта госпожа Лохтина является большой поклонницей Григория Распутина, и боготворит его. Она считает, что тот, кто переспит с этим живым «богом» и прикоснется к его телу, тот и сам тоже превратится в божественного человека. Богохульство, конечно же, да еще какое! Оказывается, эта Лохтина и раньше предлагала молодой хозяйке салона познакомить ее с Распутиным, а через него сблизиться с Императорской семьей для установления деловых и дружеских отношений. Со слов Анны Вырубовой, Императрица уже была в курсе дела, знала о ней и сказала, что если «Святой старец» даст ей рекомендацию, то ее примут в свой круг. Тем самым Лохтина намекнула, что путь в семью императора проходит через квартиру Распутина. Молодая княжна несколько раз отказывалась от визита к Распутину, но сейчас она без колебаний согласилась и пошла к нему. Кажется, в тот день она сама позвала к себе Лохтину. Когда утомленный лечебными процедурами, проводимыми с немолодыми дамами, «Святой старец» увидел молодую и красивую княжну, тут же принял ее без очереди. Сначала он исполнил ритуальный танец перед оцепеневшей девушкой. Оказывается, он был
одет в белую рубашку до колен, босой. Когда этот разгорячившийся бугай с искаженным от танца лицом, почувствовал экстаз, то поднял рубашку и показал ей «свое богатство», подготовленное «для лечения больной».  - «Подойди, поцелуй и покайся в грехе»  - сказал он. Когда юная девица увидела его горящие глаза, а потом и символ его могущества, то с такой силой ударила его между ног, что несчастный старец заревел и упал со словами «Сатана, Сатана». На этот крик в комнату вбежали «Распутинки», так называют его «больных». И когда ониувидели лежавшего на полу обессиленного, скорченного и мычащего от боли своего целителя, да еще и с ядрами в руках, то напали на княжну и начали таскать ее за волосы. Не знаю, как ей удалось бежать, но, вся окровавленная, она как-то ускользнула от них. Как потом стало известно, она тоже не осталась в долгу, захватив с собой пряди женских волос жен нескольких известных депутатов и Государственных советников. Когда она выскочила на улицу, то села в экипаж той Лохтиной уехала.
        Смех и грех, Ваше Сиятельство!
        Гришка Распутин был в таком состоянии, что недели две немог прийти в себя, и его самого лечили его «Распутинки». Он невыходил из дома. Говорили, что он лишился мужской силы. Эта, радостная для многих, весть быстро распространилась повсюду, но как потом оказалось, преждевременно, этот бугай опять продолжает «лечение», хотя говорят и о том, что чаще всего он имитирует экстаз.
        Пока скрюченный Распутин валялся на полу, председателемправительства был назначен Коковцов, а министром внутреннихдел - Александр Александрович Макаров. Если бы не распоряжение Императора от 14 сентября о назначении Макарова, меня бы, наверное, заживо похоронили люди Хвостова. На третий день министр назначил меня начальником своей канцелярии. Ведь я работал с ним с 1906 года, когда он был назначен товарищем министра. Коковцов и Макаров тот час же узнали о том, что случилосьи встретились со мной лично. Не знаю, как действовал наш гроссмейстер, он и мне не поведал об этом до конца, но в течение нескольких месяцев Распутина не пускали в Царское Село, Емудаже запретили посылать депеши. Макаров сразу же назначил постоянную слежку за ним и готовил его арест. Когда это дело утихло, и состояние княжны несколько улучшилось, к ней в салонпришел какой-то полковник. Поблагодарил ее и сказал, что онамногим должностным лицам сохранила честь. Княжна же проводила его такими словами: Уже пора самим мужчинам позаботиться о своей чести. После этого к ней пришли еще несколько мужчин, среди них были члены Думы и
Государственного Совета, некоторые из них не скрывали своих имен и предлагали свои услуги и помощь. Героический поступок этой женщины во многихмужчинах разбудил чувство собственного достоинства. Такие частые визиты мужчин в женский салон даже привлекли к себе внимание. Весть об этой женщине и Распутине достигла и Царского Села. Сейчас я уже доподлинно знаю, что кольцос Императорской эмблемой, которое ей принес незнакомец, преподнести не мог никто, кроме Его Величества. Видимо, как мужчина, он этим был доволен и душу отвел. Наверное, Вы удивлены, откуда мне все так подробно известно об этой женщине. Я признался Музе: слух об этой хозяйке салона заинтересовал и меня и пробудил во мне желание познакомиться с ней. Она заслужила подарок от меня. Ведь она вместо меня отомстила этому бугаю. Муза рассмеялся от всего сердца, и лишь потом признался:  - Она моя хорошая знакомая, и пришла она к Распутину по моему поручению. Дорогой граф, я чуть не потерял равновесие, когда узнал об этом. А наш гроссмейстер смеется и говорит: В женском клубе число женщин уменьшилось, зато мужчин стало больше. Но если и от них я
получу информацию, то не откажусь и от нее. Потом добавил: «Будь спокоен, княжна получила такое количество подарков и такую компенсацию от этих «Распутинок», точнее, от их мужей, что может открыть и второй салон.»
        Какое это счастье, дорогой граф, что Муза мой друг, а не враг. Несколько дней назад Макаров оставил пост, и новые группировки подняли головы. Я знаю, что они сделают все, чтобы скомпрометировать меня. Я даже не пытался хоть как-нибудь вмешаться и помочь кому-нибудь из соискателей на этот пост, так как все равно не вижу в новой обстановке своего места на этой службе. Я однозначно настроен на отставку, но почему-то не спешу.
        По мере возможности, я обязательно буду держать Вас в курсе дела о том, какое я приму решение, и как развернутся события.
        Это письмо я высылаю Вам с совершенно надежным человеком, он лично передаст Вам этот конверт, проверка неприкосновенности которого не составит Вам труда.
        Надеюсь на Вашу благосклонность.
        Навечно Ваш верный друг, Николай Шитовец.
        P.S. Это письмо уже было написано и подготовлено к отправке, когда неожиданно ко мне пришел Муза. Во время разговора он, между прочим, сказал, что князь Феликс Юсупов, женой которого является дочь великого князя Александра Михайловича, и в то же время известен как гомосексуалист, некоторое время назад вошел в тесную связь со своим старым знакомым - Сахновым. Их отношения зашли настолько далеко, что о них говорят не только в Петербурге, но и в Царском Селе. Это действительно скандал, дорогой Граф! Муза же с ироничной улыбкой оценил эту новость: Никак не мог бы подумать и представить себе подобного. Про себя же я подумал: Это дело рук «Музы Сатаны». Я не мог не сообщить Вам эту ужасающую информацию. Знаю, дорогой граф, что Вам будет обидна его такая деградация, но…
        Лидия Новгородцева
        В то время я была двадцати пяти летней девственницей, влюбленной до беспамятства. Он меня любил тоже, я знаю, очень любил. Он делал для меня все, и я не жалела для него ничего. Но наши отношения никогда не выходили за рамки деловых. Я жила им, его поручениями и делами. Не могу сказать, что он давал мне прямые задания или приказы, как это обычно бывает между начальником и подчиненным. Вы не можете себе представить, как он разговаривал со мной, как он растолковывал все нюансы, чтобы я могла видеть свою роль и место в деле, с которым он знакомил меня. Я ловила каждое его слово, старалась вникнуть в суть вопроса. Если он видел, что мне было трудно, или я не сразу могла воспринять сказанное, он очень спокойно приводил какой-нибудь такой пример, что у меня сразу же прояснялся разум.
        Когда я уже многому научилась у него, а обучение продолжалось весь первый год нашего знакомства, он лишь тогда признался мне, что готовил меня к роли своей помощницы для деятельности в разведке и контрразведке. Тогда я не видела особой разницымежду ними, это и не удивительно. Когда он сообщил мне об этом, то тут же и успокоил.
        - Ты будешь получать задания ограниченного риска, поэтому тебе не придется совершать покушения, убивать или заниматься диверсионной деятельностью.
        Сказанное мною в ответ прозвучало слишком категорично:
        - Если я работаю с Вами, то вы должны доверять мне во всем, я хочу, чтобы вы давали мне даже самые сложные и рискованныезадания.  - Видно, у меня было такое выражение лица, словноя уже была на передовой линии фронта.
        Сначала он хохотал от всего сердца, потом с улыбкой сказал:
        - Я совсем не хочу, чтобы ты думала, будто задания, связанныес большим риском более важны, чем всесторонняя наблюдательность и запоминание именно того, что для нас может быть чрезвычайно важным. Я же, все равно, проявила свою категоричность и потребовала, чтобы в отношении меня не было никаких ограничений. Он долго молчал после этого, я с нетерпением ждала. И когда я уже устала от ожидания, он сказал мне:
        - Тыхотьпредставляешьсебе, чемтебепридетсяпожертвовать?
        - Я готова отдать все, даже свою жизнь!  - ответила я с пафосом.
        - Этого недостаточно…  - коротко ответил он. Я смотрела нанего с удивлением и не могла понять, чего не было достаточно? У него было очень серьезное лицо.
        - Я знаю, что ты настоящий патриот, несмотря на то, что тебе ненравится режим Самодержавия. Ты готова пожертвовать собойради своей Родины и в военное, и в мирное время. А ценю я этонамного больше, чем ты себе это представляешь. Но дело совершенно в другом. Я не перебивала его, только горела желаниемдо конца понять, что он подразумевал под этими словами.
        - В экстремальных условиях или условиях крайней необходимости женщинам трудно принести в жертву и кое-что другое.
        - А что именно?  - не смогла сдержаться я и настойчивопереспросила.
        - Пожертвовать своим достоинством, женской невинностью, и, в конце-то концов, своей честной жизнью.
        Я не могла скрыть своего негодования. Муза очень спокойно сказал:
        - Для меня никакое дело и, тем более, информация не стоят того, чтобы ты пожертвовала своей честью и достоинством. Я не могу позволить себе воспользоваться твоим доверием и любовью.  - Он остановился и такими глазами посмотрел на меня, что я еще раз убедилась, что он любит меня, возможно больше и более нежно, чем я чувствовала прежде. Когда я почувствовала это, глаза мои наполнились слезами, но я взяла себя в руки и не заплакала. Какое-то время он молчал, было видно, что он волновался тоже, потом спокойно продолжил.
        - Женщина привлекает к себе намного больше внимания, чем мужчина, а красивая женщина тем более, и это в своем роде является и недостатком в этом деле. Поэтому и ограничивает для женщины широкую арену действия в службе разведки. Многое из того, что мужчина может сделать незаметно, женщина сделать не сможет. Соответственно, женщине с самого же начала нельзя давать поручение, которое превосходит ее физические и психические возможности.  - Он чуть заметно улыбнулся,  - не все женщины смогут выполнить задание так, чтобы в целях разведки и добычи информации влюбить в себя кого-нибудь, и потом самой не влюбиться и, из-за этого, не испортить все. Если дело разведки потребует того, чтобы женщина-агент влюбила в себя нужного человека с целью последующего его шантажа, то сделать это сможет не каждая женщина. Не так ли?
        Я лишь кивнула головой в ответ.
        - Для честной женщины это непреодолимое препятствие. А женщина, которая может ради чего-нибудь: денег, имущества, должности или даже для получения разведывательной информации переспать с незнакомым и противным мужчиной, у такой женщины должна быть душа проститутки, иначе, онане сможет это сделать. А проститутки, моя дорогая, самые ненадежные люди. Это касается и женщин и мужчин, но в первуюочередь - женщин.
        Когда он завершил беседу на эту тему, слезы непроизвольноградом покатились с моих глаз, я всхлипнула и заплакала от всейдуши. Он подошел ко мне, обеими руками обнял меня, прижалк груди, и поцеловал в лоб. Я понемножку успокоилась и долго стояла так, прижавшись к его груди, боясь шевельнуться, чтобы не отпустить его.
        Я его считала своим. Мужем, другом, начальником или болельщиком и он на меня смотрел также. Но он никогда не переступил той грани, за которой наша любовь дошла бы до сексуальной связи. Часто, когда он бывал у меня, я одевалась вызывающе, но этим я ничего не добилась. Если ему было трудно, то он тут же уходил из дома, но замечаний мне он никогда не делал. Я себя считала уже чуть ли не монашкой, и с годами я привыкла к этой реальности и не создавала себе иллюзий. Мне снился лишь один мужчина, лишь он был моей фантазией, только ему одному я принадлежала. За те годы, которые я провела на этой квартире, он всего один раз остался со мной, и то потому, что была такая надобность. Но и тогда он не лежал со мной, он спал на диване. Всю ночь до рассвета я провела в трепете и ожидании, в какой-то момент нервы подвели меня. Охваченная страстью, в легком пеньюаре, я вся дрожа от чувств подошла к нему. Он приласкал меня, успокоил, и какой же он обладал силой, что я, вся взволнованная, смогла уснуть на его груди. Сейчас я вспоминаю лишь эту реальность, его единственное, неповторимое прикосновение, когда я, почти
голая, спала рядом с ним. Он был женат, любовницы у него не было, это был честнейший человек, по-моему таких сегодня уже не существует.
        В 1910 году, после возвращения из Грузии, он очень изменился, таким удрученным и замкнутым я никогда раньше его не видела. В какой-то период, у него проходило такое состояние, особенно когда он занимался какими-то сложными делами, но потом к нему вновь возвращалась тоска и уныние. Все это было похоже на депрессию, но чем она была вызвана, я никак не могла объяснить. У меня стоял его шкаф с сейфом, если надо было сохранить что-нибудь важное, то он оставлял его в нем. Он очень доверял мне, это еще больше разжигало мои чувства к нему. У меня никогда не было желания, даже и в мыслях такого не было, чтобы изменить ему в чем-нибудь, ни душой, ни физически или делом.
        Когда я впервые увидела Сандро в поезде, я тут же догадалась, что это был не сын его друга. Он настолько был похож на Музу, что вряд ли кто поверил бы, что он не его сын, если не сын, то племянник точно. У них даже улыбка была одинаковая. Сандро улыбался редко, он тоже всю дорогу сидел унылый, но он был вылитый Муза, но только - в детстве. Постепенно я все больше убеждалась, что не ошиблась. Более того, я догадывалась, что их связывала общая боль, но какая, мне трудно было понять. Спустя некоторое время у меня возникла мысль, она неожиданно пришла сама собой, но зерно этой мысли было посажено еще тогда, в поезде. Однажды утром я проснулась, но все еще находилась в дремотном состоянии. Во сне я видела Сандро, сначала я подумала, что это был Муза, потом я постепенно догадалась, что это был Сандро. После этого я решила, что это моя судьба, и, раз Муза недоступен для меня, то его плоть и кровь, его маленькая копия станет моим мужем. Все это я увидела настолько ясно, что расписанный последовательный план предстал перед моими глазами. Воспитаю, выучу, природные мужские качества у него в избытке, мне
надо лишь постараться дать направление его чувствам, и он станет моим мужчиной. Ну и что ж, если я старше него, разве мало мужчин, влюбленных в женщин, которые старше них? Это не было чувство мести в отношении Музы, наоборот, это было мое внутреннее подтверждение и верность в отношении его рода. Это мне диктовал лишь инстинкт зрелой женщины. Я решила не спешить, подождать, пока он возмужает, почувствует собственную силу, а если будет нужно, то я научу его всему. Кто у него здесь? Никого. Я стану всем для него. А если что-нибудь случитсяс Музой или его переведут… нет, я не хочу оставаться без их генов!  - вот так странно я размышляла. Когда я его впервые увидела в поезде, то подобная мысль, очень смутная и далекая, промелькнула тогда у меня в голове ночью, но наутро она исчезла. Она напомнила мне о себе лишь через полтора года, и как четко!
        Никто не может осуждать меня и пусть даже не старается. В разговоре с Музой я несколько раз упомянула имя Сандро. Справилась о нем. Он очень хорошо охарактеризовал его, был доволен его успехами в учебе и стараниями. Но говорил он о немвесьма поверхностно, будто избегал разговора вокруг него. Тогдая еще раз почувствовала, что у них одна общая боль, об этом мнеподсказывала моя обостренная интуиция. Я не отставала от него, все выспрашивала, желая как можно больше узнать о Сандро. Потом он сказал мне: Он проявляет прекрасные способности, находится в числе лучших курсантов. Я не могу уделить ему много времени, не успеваю. Может быть, у тебя найдется время навестить его? Я уверен, что он хорошо помнит тебя, но о наших отношениях ему ничего не известно.
        - Вы думаете, что в поезде он не догадался ни о чем?
        - Не думаю. Тогда его мысли были заняты другим,  - ответил Муза.
        Раздел II
        Дуэль
        Сандро Амиреджиби
        Когда в училище я остался совсем один в окружении совершенно чужих для меня людей, у меня будто сердце оборвалось. Вот тогда я явно ощутил свое сиротство, и это чувство окончательно подавило меня. Оно всецело завладело мною, и я долго не мог освободиться от него. Каникулы еще продолжались, поэтому моих ровесников все еще не было в училище. Когда я вошел в казарму, то на первом этаже, в самом ее конце выбрал себе кровать у окна. На втором этаже были расположены казармы юнкеров - старших курсантов. Меня интересовало все, я обошел и рассмотрел все вокруг. Здесь все было чужим для меня. Ничто не могло улучшить моего настроения, уныние и тоска не покидали меня.
        Уединившись, я долго сидел на краю своей кровати и думал: куда меня перебросил один безрассудный шаг, и кто знает, куда еще перекинет отсюда. Привыкший к полной свободе, я вдруг очутился в училище с таким режимом, где каждая минута моей жизни должна была быть определена другими,  - что и когда я должен был делать. И, когда я осознал все это, то тогда, действительно, возненавидел своего учителя русского языка - Виктора Самушия, который не упускал момента, чтобы подстрекнуть меня, подобно заговорщику: он все время долбил меня, именно поэтому я и совершил преступление. Да еще какое! Да, он постоянно подговаривал меня, спустя годы я все отчетливее вижу это, его разговоры со мной носили целенаправленный характер. Да и какие усилия были необходимы для того, чтобы одурачить маленького, неопытного мальчика? Никакие. После того, как мы с мамой покинули деревню, эти мысли не раз приходили мне в голову. И в поезде они несколько раз напомнили мне о себе. В училище у меня были уже совсем другие заботы, я много думал: зачем я здесь, ведь я никогда не мечтал стать кавалеристом или военным офицером. Лошадей я
любил до самозабвения, так как с детства был сильно увлечен ими. Мне доверяли даже необъезженного жеребца, я не боялся, что он меня сбросит, так как я знал волшебные слова и ласку. Чужая лошадь-недотрога после нескольких моих слов и небольшой ласки сразу же становилась послушным другом. Если быу меня были какие-либо склонности к краже лошадей, то никто бы не смог украсть такой большой табун, как я. А таких случаев в Самегрело было немало.
        Я много тренировался. Не щадя себя, я с утра до ночи мог сидеть в седле и тренироваться без устали, но это вовсе не означало, что я хотел стать армейским кавалеристом. Это было совершенно чуждым мне занятием. Одно время я даже подумал о побеге. Я хорошо осмотрел забор во дворе, приметил одно место, откуда свободно можно было бы сбежать. Мне не составило бы труда перепрыгнуть через забор, даже на лошади никто не смог бы догнать меня. Я долго думал об этом. Вспомнил и то, что у меня были деньги, и что я на поезде свободно смог бы вернуться в Пластунку к маме. Но тут я подумал о дяде, и мне стало неловко перед ним. Стесняло меня еще и то, что, кроме мамы, в моей жизни появился еще один человек, с которым я должен был считаться. К тому же, я не хотел терять то чувство гордости за своего дядю и то уважение, которое я испытывал к нему. А еще я не хотел, чтобы он плохо думал обо мне, будто я оказался трусом или побоялся трудностей, поэтому я и передумал бежать. В казарму вошел мальчик и направился ко мне, в этот момент там кроме меня никого и не было. Он тоже был одет в гражданскую одежду. Свои вещи он
положил на кровать рядом и спросил меня:  - Эта кровать занята?
        Я приподнял плечи, я не знал, что ответить.
        - Раз покрывало сложено, значит не занято,  - ответил я несколько смущенно.
        Он встал передо мной. Я посмотрел на него снизу,  - чего это онвстал надо мной - подумал я.
        - Я Сергей Шихарев - сказал он и протянул мне руку.
        Я встал и тоже протянул ему руку. Он был моего роста.
        - Я Гу…  - и остановился, вдруг я вспомнил, что сейчас у менядругое имя, я чуть помедлил с ответом, но все же браво ответил - Я Сандро Амиреджиби. Он с удивлением смотрел на меня своими черными глазами и не отпускал моей руки. Он казался несколько смущенным таким именем и фамилией.
        - Имя Сандро я слышал, это Александр, но Амира…  - повторить мою фамилию он не смог.
        - Амиреджиби,  - повторил я по слогам,  - это фамилия грузинских князей,  - сказал я с улыбкой и, наверное, таким тоном, будто это меня совсем не касалось, но мне понравилось, что моя фамилия привела его в замешательство.
        Мы держались за руки и с улыбкой смотрели друг на друга.
        - Так, значит, ты - грузин?  - спросил он.
        - Да, грузин,  - ответил я и только после этого отпустил егоруку. Мы подружились сразу, с того дня мы стали неразлучны.
        В тот день мы познакомились и с другими мальчиками, но мы неотходили друг от друга. Нам вместе обрили головы, это тоже угнетающе подействовало на меня, но когда я увидел обритымии других, то мне стало как-то легче на сердце, потом мы уже шутили над всем этим, а вскоре и вообще позабыли обо всем. Потомнас направили на склад хозяйственной части к Марко Марковичу.
        Он встретил нас в своей кладовой. Примерил нам обоим ежедневные мундиры и расспросил, кто мы и откуда. Мы тоже отвечаливызубренным текстом. Он представил себя, сказал, что он Марко Маркович Бачевич из Метохии. Тогда я не знал, где это было. Потом он рассказал нам, как попал в Петербург: «Во время войныс Турцией у командира драгунского полка, некогда закончившегоэто училище, во время битвы совсем разодрался мундир, и я емусшил новый, он оставил меня у себя, и я все время был с ним. Когдаон вернулся в Петербург, то забрал и меня с собой, а потом оставил здесь. Сначала я хотел стать священником, потом офицеромкавалерии, но, по воле Божьей, стал портным. Никто и никогда незнает, что ему готовит Господь Бог, кем он станет, и где будетжить. Моя семья живет в Митохии, в самом красивом из всех мест, которые только существуют на Земле. Если кто-нибудь из вас хотькогда-нибудь попадет на мою Родину, обещайте, что обязательнонавестите мою семью.» Мы тут же пообещали, что непременновыполним его просьбу, как только нам будет дана такая возможность. Он был доволен нашими обещаниями. Потом он дружескипохлопал нас
по плечу и сказал: «Ну что ж, учитесь и служите честно.» Это было наше первое крещение в училище. Потом я часто вспоминал слова Марко Марковича: «Никто и никогда не знает, что ему готовит Господь Бог, кем он станет, и где будет жить». Эти слова были сказаны будто для меня. Потом мы узнали и то, что он у всех брал обещания навестить его семью в Метохии и каждый из курсантов обещал ему сделать это. С Марко Марковичем дружили все, нам постоянно была нужна его помощь. По тому, кто сколько раз оторвет пуговицы на мундире в течение года или распорет и разорвет свои брюки, он определял будущую карьеру курсантов, кто из них останется на военнойслужбе, а кто возьмется за другую профессию. Удивительно, но его предположения сбывались довольно часто.
        Большинству из нас нравилась форма курсантов, но меня она поначалу несколько угнетала, довольно долго я чувствовал себя неловко в ней, но потом я привык. Человек ко всему привыкает со временем. В училище все держалось на традициях. Так и называли «традиции прославленной школы», которая регулировалась исторически установленными правилами. Нас, курсантов подготовительной группы кадетов называли «зелеными», после прохождения первой половины курса мы уже назывались «карасями», и пока мы не достигли курса юнкеров, мы были бесправными среди курсантов. Но никто не имел права оскорбить нас, за это могли строго наказать, а комитет курсантов мог даже установить строгие санкции для оскорбителя. Наоборот, каждый из старших курсантов был обязан помогать «карасям», и даже опекать их. Юнкеров-первокурсников называли «звери», старшекурсников - «корнетами». Отношения между ними также регулировались традициями. После поступления в училище курсант имел право выбора учиться и служить по «традиции прославленной школы» или жить по «букве устава». Если юнкер для взаимоотношений и службы выбирал жить по уставу, его уже
не касался «ЦУК»  - так назывались традиции. Но в этом случае с ним никто не дружил. Таких называли «красными» и отношение к ним было отрицательным, с ним не разговаривали и поддерживали лишь служебные отношения, а во всем остальном им объявляли бойкот. После окончания училища у «красных» не было никакого шансапопасть в круг офицеров. Они были отвергнуты во всех гвардейских полках, так как выпускники училища служили повсюду и каких бы они не достигли высот в карьере, всегда поддерживали связь с училищем. Поэтому «красные» были неприемлемы для них. Хотя, в период моего обучения такого почти не было. «ЦУК» устанавливал многие ограничения для младших. Например, мы не имели права подниматься по лестнице корнетов, которая вела в их спальни; входить в предназначенную для них дверь; даже смотреться в их зеркало. Нас не пускали в курилку, у «зверей» не было права переступить разделительную линию на сторону «корнетов». Легенда гласила, что когда Михаил Лермонтов учился в этом училище, он сам лично, шпорой своего сапога провел по полу эту линию, и вот уже десятки лет, как всев училище руководствовались этим
правилом.
        «Корнет» мог задать младшему курсанту любой вопрос и в любое время. Ну, хотя бы такой: А ну-ка курсант, со скоростью пулиназови имя моей любимой женщины! Младший должен был вытянуться на месте и ответить безошибочно, так как «зверь» должен был знать все о его любви, пристрастиях и будущих планах, где он собирался продолжить учебу или в каком полку он собирался продолжить службу. Или вот такой приказ: «Младший курсант, а ну-ка, со скоростью пули скажи, чем моя лошадь лучшелошади турка?» Вытянутый в струнку младший курсант отвечал:
        «Тем, что Ваша лошадь сможет утопить в своем навозе и турка, и его лошадь.» Все хохотали, и чем оригинальным был ответ курсанта, тем больше внимания ему уделяли. Такие оригинальныевопросы и ответы распространялись тут же и часто выходили запределы училища. По этим же правилам, «корнет» не имел праваущемить самолюбие младшего, в этом случае его осудили бы своиже, так как униженный младший курсант в будущем повторил быто же самое в отношении младшего. В таком случае нарушиласьбы установленная десятилетиями славная традиция. Эта играсначала несколько подавляла каждого из нас, но потом даже веселила всех, что создавало особую обстановку среди курсантов. У каждого старшекурсника был им же выбранный младшийкурсант, которого он, как своего подопечного, тренировал, училжизни, общению с женщинами (да что он сам понимал в этом, но…) и даже опекал его. Они красовались и хвастались между собой тем, у кого из них был более ловкий, способный и лучший «зверь» или «карась». «Карасей» в основном опекали первокурсники «звери», но и «корнеты» не отказывались от них.
        Когда началась учеба, то первые месяцы ушли на знакомствос курсантами и запоминание их имен. Время и обстановка вместес традициями быстро уладили взаимоотношения между новымии старыми. Осенний период показал, кто среди младших и старших курсантов был сильнее в учебе, в верховой езде, в стрельбеи во всем другом. Среди «карасей» я выделялся, как лучший наездник, это заметили и старшие. Не существовало такого приема, который я не смог бы выполнить. У нас в деревне жил самый прославленный наездник, который готовил ребят для выступленияна цирковой арене и отправки за границу. Еще в двенадцать летя научился выполнять сложнейшие трюки, часто я сам придумывал их. Правда, наши лошади были несколько ниже, и на нихбыло легче выполнять разного рода трюки, но, когда я привыкк высоким лошадям, то мне уже не было трудно выполнять их. В стрельбе я тоже был первым, да и саблей я владел лучше всех. По остальным предметам я немного хромал, но оценки и здесьу меня были неплохие. Чем больше я привыкал к жизни и учебев условиях режима, тем лучше были мои результаты. Я намногоулучшил свой русский, и вскоре начал
понимать то, что раньшемне было трудно понять. В этом я благодарен Сергею, он оченьпомогал мне. Я тоже был очень внимательным (это качествоу меня было и раньше), поэтому проблему с языком я решил быстро. В Грузии я изучал и латинский, но в училище нас обучалифранцузскому и немецкому языкам, которые были мне совсем незнакомы. Вскоре мне стало легче и с французским, а к изучениюнемецкого языка я приступил на первом курсе. Мои успехи в училище не остались без внимания старшекурсников. Наверное, этоповлияло на то, что появились три конкурента, которые хотелипокровительствовать и опекать меня. Один из них был «зверь», а двое - «корнеты». Как я уже говорил, согласно правилам, покровителем «карася» должен был быть «зверь», но и «корнет» имел наэто право, и они не отказывались от такой возможности. Они, хотяи были старше меня на два-три года, но я так быстро вырос, что неотставал от них. И в езде на лошади, и в стрельбе я был лучше них. Из «корнетов» мне не нравился один, Дима Сахнов, так как он был очень высокомерным и надменным. Оказывается, он был из очень знатного рода и семьи, а я тогда не разбирался в
таких делах. Хотя все знали, что я был из княжеской семьи, у меня самого не было ни соответствующей подготовки для этого, ни внутренней уверенности. Да и откуда они могли быть у меня? Угнетало меня и то, что звали меня чужим именем и фамилией. Поэтому поводу я был недоволен моим дядей. Другие больше придавали значения моей фамилии, чем я сам. Я учился чтобы стать князем, и хоть как-то оправдать свое происхождение.
        Когда один «зверь» и два «корнета» не смогли поделить меня и договориться, кому из них быть моим опекуном, они предложили мне самому сделать этот выбор. Случилось так, что в это время к нам приблизились и другие. Рядом со мной стоял и Сергей вместе с Александром Каменским, который был его опекуном. Каменский был хорошим малым и не надоедал Сергею своим опекунством. К тому же он числился среди лучших курсантов. Я выбрал Александра. То, что я отказал сразу трем конкурентам, рассмешило всех вокруг. По их лицам было видно, что это обидело их. Каблуков сказал: нет, ты должен выбрать одного из нас. Я настаивал на своем - я выбрал Каменского. Тот с удовольствием кивнул мне головой. Озлобленные «корнеты» лишь процедили сквозь зубы: Ну что ж, карась, пеняй на себя! На эту угрозу я не обратил внимания. Ну вот, так я и нажил себе сразу трех врагов.
        Каменский дружил с нами, он действительно был хорошим парнем. Те три курсанта, которых я так грубо отшил, старались не смотреть мне в глаза. Но если подворачивалась такая возможность, они будто невзначай пытались задеть меня плечом, а потом сами делали замечание: «Карась», открой глаза, и ходи так.» Дальше этого никогда не заходило. Каменский попросил меня не обращать на это внимания, и я старался не подавать виду. Хотя я настолько был уверен в себе, что, если не всех троих, то двоих вместе я точно смог бы одолеть. Они это чувствовали тоже, я так думаю, поэтому и воздерживались от большего конфликта. К тому же, в училище существовало очень строгое правило, согласно которому, в случае драки или словесного оскорбления друг друга, все участники ссоры без всякого разбирательства отчислялись из училища. Это тоже было причиной того, что я избегал драки.
        В ходе одного урока, меня вывели из классной комнаты, потом вызвали и Шихарева, и старший курсант повел нас в казарму. Когда мы вошли, у моей кровати стояли заместитель начальника училища Станислав Захарович Козин, инспектор училища Николай Ильич Вялов и два «корнета» из комитета курсантов. Мной овладело какое-то неприятное чувство. Подойдя ближе, мы вытянулись перед ними в струнку. Вялов спросилменя: «Где твоя тумбочка для личных вещей?» Я указал рукой.
        - Нет ли там чьих-либо вещей?  - спросил он строго, будто был уверен, что так оно и должно было быть.
        Такая постановка вопроса удивила меня. Конечно же, я отказался. Потом он спросил Сергея, его ответ был таким же. Мы не знали, что днем раньше старший курсант потерял кляссер для марок. Его нигде не смогли найти, и на следующий день во время уроков члены комитета курсантов осмотрели все шкафы. Вялов приказал достать из тумбочки все наши вещи и положить их на кровать. Мы тут же приступили к делу. Когда я выложил с полки белье, на ней оказался альбом. От неожиданности я широко раскрыл глаза. Я привстал неловко и сказал, что это не моя вещь. Вялов грозно посмотрел на меня. Корнеты переглянулись между собой. Козин стоял спокойно и внимательно смотрел на меня.
        - Что это такое?  - спросил Вялов.
        - Не знаю, я вижу это впервые,  - ответил я растерянно.
        - И откуда он оказался в Вашей тумбочке?
        - Не знаю…
        - Что, он сам прилетел из нашей казармы?  - вмешался «корнет».
        - Замолчите!  - приказал Козин и обратился к Сергею,  - Шихарев, Вы видели этот предмет в его руках?
        - Никогда, господин полковник!  - ответил он браво.  - Его неинтересуют марки и, вообще, филателия. Могу сказать, что он неразбирается в этом.
        - Я не спрашивал Вас об этом,  - спокойно сказал Козин.
        - Они два сапога пара!  - вновь вмешался курсант.
        - Молчать!  - приказал Вялов «корнету».
        - А Вы разбираетесь?  - вновь спросил Козин.
        - Да, господин полковник!  - Вы видели этот альбом раньше?
        - Да, господин полковник, мне его показывал его владелец,  - он остановился на секунду и добавил,  - Моя коллекция лучше.
        - Я Вас об этом не спрашивал, курсант,  - он вновь спокойносделал замечание и посмотрел на меня.  - Как этот альбом мог попасть в тумбочку Амиреджиби?
        - Не могу сказать, господин полковник, также не могу сказать, кто и с какой целью мог сделать это,  - ответил он внятно безвсякого колебания. Я даже удивился, что во время ответа онничуть не растерялся.
        - Значит, Вы думаете, что кому-то понадобилось сделать это?
        - Точно не могу сказать. После вчерашних уроков я и курсант Амиреджиби не расставались ни на минуту, если бы он где-нибудь взял этот кляссер и спрятал у себя, тогда я должен былбыть рядом с ним. Если вчера и сегодня утром этого кляссера небыло в тумбочке, то тогда лишь в наше отсутствие кто-нибудь могположить его туда на время.
        - Хм, положилна время, да?  - сказал с сарказмом Козин, и что-то наподобие улыбки пробежало по его лицу.
        - Я же сказал, что они два сапога пара…
        - Молчать!  - На сей разего остановил Козин.  - Извольте извиниться перед курсантамии удалиться к себе!
        Наступила неловкая пауза.
        - Я жду!  - курсант неловко извинился, резко повернулся и ушел.
        - Вы тоже!  - сказал он второму и тот последовал за первым. Я стоял растерянный и оскорбленный этой неожиданностью. И по лицу моему было видно, что происходило со мной. Онуказал рукой на альбом. Я подал его, и он приказал следовать заним. Он развернулся и пошел, Вялов последовал за ним, а вслед заними и я.
        Козин привел меня в свой кабинет, я во второй раз оказалсяв его кабинете после того, как стал курсантом. Он задал мне несколько вопросов по поводу того, не подозреваю ли я кого-нибудь. Я был абсолютно уверен, что он с первой же минуты знал, что я был ни при чем, и я даже представления не имел об этомальбоме. Убедительные ответы Сергея лишь уверили его в этом.
        Он еще раз повторил мне вопрос, но я лишь приподнял плечи и с подкатившей к горлу обидой ответил, что не знаю, кто мог сделать это. Пока мы были в казарме, у меня сердце екнуло, и в голове промелькнула мысль о том, кто бы мог это сделать, но вслух, конечно же, я не мог этого сказать.
        Весть о случившемся дошла и до начальника училища. Благодаря Сергею, меня никто ни в чем не подозревал. Но сам факт был омерзительным, Кто-то по злому умыслу хотел бросить на меня тень, а за этим последовало бы мое отчисление из училища. Наоборот, после этого случая меня успокаивали учителя и курсанты, я по сей день благодарен им за это. Сергей же стал для меня самым близким человеком, мы и без того были друзьями, но после этого случая у меня появилось еще большее уважение и доверие к нему. Если задуматься, то почему? Да потому, что он не растерялся и сказал правду. Если кто-нибудь, хоть раз испытал на себе клевету, то он легко поймет и это, и цену настоящей дружбы.
        Вроде все прошло, но эта история сильно затронула мое сердце, и многое изменила во мне. Мои мысли приняли совсем другое направление. Я сам должен был защитить себя. Не саблей и не кулаками, а умом. Вот я и стал думать, кто из тех трех курсантов мог совершить такой бессовестный поступок. Я был уверен, что это был один из трех. Возможно, их было двое. Про себя я вычислил: «Корнеты» оканчивали училище, это должно было случиться через несколько месяцев летом, и после церемонии окончания они бы попрощались с училищем. Поэтому они и решили сделать это перед уходом. Первокурсник «зверь» не мог пойти на такую подлость, так как он должен был продолжить учебу, и он вряд ли подверг бы себя такой опасности. Потом я подумал и о том, что эти «корнеты» не дружили, а наоборот, даже как-то конкурировали между собой. Поэтому они не могли вместе сделать такую низость, так как не доверяли друг другу. Но неужели они сами проникли в нашу казарму, своими руками принесли альбом и положили его в тумбочку? А может они сделали это чужими руками. Но чьими? Я знал, что один из курсантов нашей группы был подопечным Сахнова. Он
так выдрессировал его, что тот выполнял все его поручения. Если это так, то исполнителем долженбыл быть кто-то из нашей казармы. Я остановился на этой мысли.
        Своими соображениями я поделился с Сергеем, и он согласился со мной. Он сказал, что если действительно исполнителем является он, то постарается избегать нас и этим подтвердит наши сомнения. Так и произошло, в столовой за нашим столиком было место, но он не сел рядом с нами, а предпочел тесниться с другими. Он не мог смотреть нам в глаза. В классе я сказал Сергею, чтобы он попросил у него книгу, чтобы понаблюдать, как он поведет себя. И действительно, он так подал ему книгу, что даже не взглянул на него, а ко мне он не подходил вообще. Все это давало нам повод думать о том, что Сахнов использовал Горшкова.
        Мы закрыли курс, у всех было приподнятое настроение. Через три дня на плаце должен был состояться выпускной парад старшего курса юнкеров, и все ждали Великого князя в гости. Репетиции старших и младших курсантов, а также эскадрона и Царской Казачьей Сотни, членом которой был и «мой доброжелатель» Сахнов, проводились вместе. Плац был расположен за главным корпусом, справа от него - манеж и конюшня, а на другой стороне - казармы и хозяйственные постройки. Я задумал не отпускать «моего доброжелателя» из училища без подарка.
        Я долго думал, как осуществить задуманное мною. Это было очень рискованно. В случае малейшего подозрения, меня непременно отчислили бы из училища. Я полностью переключился на отшлифовку моего плана. Даже Сергею я ничего не сказал. И не потому, что я не доверял ему, наоборот, более надежного и верного друга у меня никогда не было. Просто я не хотел, чтобы в случае моего провала и отчисления из училища, моя участь не постигла и его. Но я не собирался провалить задуманное мною дело, наоборот, я знал, что надо было так спланировать и осуществить его, чтобы ни малейшая тень подозрения не пала на меня. Когда мой план созрел до конца, для испытания я прошел все задуманное с начала до конца, я даже замерил время, которое потребовалось бы для его осуществления. Так я убедился, что все получится.
        За день перед парадом мы вернулись после репетиции в казармы. Было время ужинать, надо было умыться, отдохнуть и привести себя в порядок. Наутро все мы должны были быть в хорошей форме и в праздничном настроении. Я волновался тоже, это был мой первый парад и, к тому же, вместе с юнкерами-выпускниками. А волновало меня больше всего то, что осуществлению моего замысла уже ничего не могло помешать. Все, что язапланировал, я выполнил исключительно точно и волновал меня только ожидаемый результат. Мы уже заканчивали туалет и душ, когда послышались крики из казармы старших курсантов. Я понял, что началось. Я и Сергей из душевой вышли вместе, в казарме стоял шум и гам, кто-то кричал, а кто-то смеялся. Мы оделись и вместес другими вышли к лестнице, чтобы узнать, что там происходит. На их сторону перейти мы не могли. Я очень хотел увидеть, как развивались события. А развивались они так: когда курсанты выпускного курса вернулись в казармы, там стояла страшная вонь, будто они находились в конюшне. Стали искать, откуда идет этот запах, и обнаружили, что постель Сахнова заполнена навозом, а сверху прикрыта
одеялом. После этого все выскочили в коридор и стали кричать и шуметь. Остальные курсанты тоже выбежалив коридор узнать, что происходит, «корнеты» же не могли войти в свою казарму. Сначала пришел Вялов, через некоторое время появился и Козин. Все разом замолкли. Чтобы не попадаться на глаза, я решил отойти подальше.
        Попросили прийти дежурного и устроили ему допрос, заходил ли кто-нибудь чужой в казарму, но он ничего не смог ответить. Когда спросили Сахнова, кто мог сделать это, насколько мне известно, он тоже ничего не смог сказать. Я стоял вдали от них, но сердце мое колотилось в груди, хотя по моему лицу ничего не было заметно. Сергей тоже ничего не заметил. Когда мы возвращались в казарму, он лишь ударил меня по плечу и сказал:
        - Уважаю!
        Я не подал виду, и он тоже не стал продолжать разговор.
        После ужина всех курсантов вызывали к Козину и устраивалидопрос: не известно ли вам, кто это сделал? Я спокойно прошел этот допрос, так как я целый день провелвместе с другими и после репетиции вернулся в казарму вместе совсеми. Те пять или семь минут, в течение которых я отсутствовал, никто не заметил. В этом я был уверен. Если бы хоть один человекувидел меня, я бы не стал делать этого. Допрос закончился поздно. «Корнеты» были вынуждены вернуться в казарму. Несмотря на то, что окна были открыты, запах все же держался в помещении. «Корнеты» были недовольны именно Сахновым, так как, если бы не его невыносимый характер, этого не произошло бы.
        Но на этом все не закончилось. Поздно ночью почувствовали, что запах идет и из гардероба, где висели мундиры для парада. Когда поняли, что никак не удается избавиться от этого резкого запаха, стали искать, и наконец, обнаружили навоз и в кармане мундира Сахнова. За этим последовал новый всплеск негодования и потасовка. Кто-то сказал Сахнову: тебя именно тем и одарили, кто ты есть на самом деле. И снова пришло все начальство училища, все курсанты вышли в коридор. Уже надо было приложить немало усилий, чтобы вернуть нас на свои места. Все были настолько возбуждены, и всех настолько увлекло это зрелище что не подчинялись даже приказу. Горделивым корнетам, которые оканчивали училище, кто-то устроил «навозные» проводы, вернее, это сделал я.
        Сахнов остался без мундира. Кто мог ему принести новый мундир к параду? Единственной надеждой оставался Марко Маркович, который должен был хоть как-то помочь ему с мундиром.
        Наутро я приготовил ему новый подарок, но я не знал, как он оправдает себя. Во время дежурства в конюшне я видел, как ветеринар лечил лошадей. Он разбавлял две большие таблетки в воде и давал пить лошади, промывал ей желудок, потом два-три дня не выпускал лошадь из конюшни, чтобы она могла успокоиться. Когда я принял решение ответить своему «доброжелателю», я втихаря взял две такие таблетки, на всякий случай, тогда я и не знал, когда или для чего они мне понадобятся. Перед парадом, вечером, когда после репетиции мы привели лошадей в конюшню, я вышел оттуда позже всех. Перед каждой дверью стойла для лошадей обслуживающий персонал ставил ведро с водой. Лошадь Сахнова стояла в третьем ряду, параллельно нашему. В конюшне никого не было, вода же стояла перед дверью. Я подбежал, засыпал в воду заранее растертые в порошок таблетки и вернулся назад. Потомя догнал Сергея и остальных ребят и вместе с ними вернулся в казарму. Наутро его лошадь была не в настроении, она не подчинялась своему хозяину. Если бы сам хозяин был более внимательным, то он должен был заметить состояние лошади. Но как видно, ему было
не до этого, так как Марко Маркович подбирал ему какой-то мундир, который все же отличался от мундиров, в которые была одета Царская сотня. Лошадь нервничала. Кто-то предложил Сахнову сменить ее, но он отказался, сказав, что на нетренированной лошади он, мол, на парад не выйдет. Его же лошадь не могла соблюдать ряд, брыкалась. Когда мы выстроились, впереди всех стояла Царская сотня, потом эскадрон, а за ними следовали мы, кадеты. После торжественного круга перед трибуной в центре выстраивалась Царская сотня, по бокам от нее - эскадрон, мы же заполняли ряд за ними. Когда оркестр заиграл марш, лошадь Сахнова стала брыкаться, ударив копытом в морду стоящей за ней лошади, которая встала на дыбы и сбросила курсанта на землю. Лошадь Сахнова тоже встала на дыбы, Сахнов повис, но остался на лошади, одна его нога осталась в стремени, а одной рукой он держался за седло. Странно, что он не свалился тут же. Его лошадь, прорвав ряд, разбросала всех вокруг и с брыканием вырвалась на плац. Она беспорядочно скакала, пытаясь сбросить всадника, еще чуть-чуть и Сахнов оказался бы на брусчатке. Это брыкание
сопровождалось оркестровым маршем, криками, возгласами и смехом. На пустом плацу скакала лишь одна лошадь с повисшим на ней всадником. На трибуне для почётных гостей возникло замешательство: ведь такое невообразимое зрелище происходило на глазах Великого князя. В этом училище, такого наверно, никогда не случалось. После парада, когда все закончилось, в торжественной обстановке корнетам были переданы дипломы об окончании училища и нагрудные значки. Великий князь сам лично поздравил всех. После этого состоялся торжественный обед, на котором присутствовали и мы, кадеты. Я, конечно же, стоял с «карасями».
        Я увидел, что к нам приближался Сахнов, Сергей немного напрягся, увидев его разгневанное лицо. Он приблизился ко мне, несколько секунд мы смотрели друг другу в глаза, все смотрели на нас, вокруг воцарилась тишина. В руках он держал запачканную белую перчатку, и я тут же догадался, что он собирается провести ритуал. Он попытался ударить меня перчаткой по лицу, но я опередил его и удержал его руку.
        - Если хочешь что-нибудь сказать, можешь и без этого!  - я не отпускал его руки и не сводил с него глаз.
        Он растерялся. После того, как я отпустил его руку, он сказал:
        - Пока тебе шестнадцать, и я не имею права требовать немедленного удовлетворения. Поэтому, когда тебе исполнится восемнадцать, ты должен удовлетворить мое требование. Я вызываютебя на дуэль!
        - С удовольствием,  - ответил я спокойно. Я как будто даже обрадовался этому и с воодушевлением добавил:
        - Право выбора я оставляю за тобой.
        Вокруг нас все стояли побледневшие.
        - Добро!  - сказал он, развернулся и ушел.
        На второй день меня вызвал в свой кабинет Козин. По его глазам я понял, что он, что-то знает о случившемся. Он не произнесни одного слова, а только смотрел на меня. Сначала я не мог смотреть ему в глаза, с поникшей головой я стоял перед ним и ждал, пока он заговорит со мной. Через пять минут я поднял головуи посмотрел на него с удивлением, но он не изменился в лице. Некоторое время мы так и смотрели друг на друга, наверно онждал, что я сам заговорю с ним и признаюсь в чем-нибудь. Я чувствовал, что мне надо было выстоять, и я выстоял, лицо мое, наверно, выражало удивление и наивность. Никакого внутреннегожелания сдаваться в этой психологической борьбе у меня не было. Правда, тогда я ничего не понимал в психологии, скорее всего, моя внутренняя вера давала мне эту силу. С тех пор прошли годы, десятки лет, но эти десять минут и топочтение, которое у меня появилось к герою русско-турецкой войны, полковнику Козину, я не смогу забыть никогда. Он тожеуважал меня и считал своим лучшим курсантом. Я был ему признателен за то многое, что он сделал для меня. И сегодня я сохранил эту благодарность.
        Из дневников Юрия Тонконогова
        Когда я познакомился с Лидией, она мне сразу же очень понравилась. Сначала я даже не поверил, что она работала на моего шефа. Тогда он сказал о ней, что это редкий случай, что она самородный жемчуг для контрразведки. Эта действительно способная девушка наделена и другими достоинствами. Выражение её лица говорило о неземном послушании моему патрону. Было невозможно остаться к ней равнодушным. Присмотревшись к ней ближе, любой человек, проникался бы добрыми чувствами к ней. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что она влюблена. Я и мой шеф в документах упоминали ее под другим псевдонимом - Тата. Мне кажется, что он и сам был влюблен тогда, но думаю, что он не воспользовался бы своим положением. Он, все же, птица высокого полета. (Поздняя приписка другим карандашом). Время показало, что я был прав. В августе 1910 года я познакомился с Сандро. В тот день, его дядя назвал его именно этим именем. Из агентурных рапортов я многое знал о нем, он же обо мне, конечно, ничего. Он так удивился тому, что я говорил на грузинском языке, что я еле сдержался, чтобы не расхохотаться. Этот красивый парень -
настоящий дикарь, но его нельзя винить в этом. То ли он с подозрением смотрел на меня, то ли у него всегда такой взгляд - я сразу и не догадался. С дядей он был более почтительным, но он почти не смотрел ему в глаза.
        Когда я спросил Музу, почему парня назвали таким именем, он ответил: «Он сын человека такой высокой морали, что я не осмелился бы ему предложить другую фамилию. Я хорошо знаю Гиоргия Амиреджиби, всю его семью и род. Поэтому, давая парню такую фамилию, я был уверен, что душе его отца станет легче. Когда я говорил с господином Георгием Амиреджиби и поделился с ним моими планами насчет этого юноши, он спросил только об одном: «Каких нравственных принципов придерживался его отец?» Когда я назвал его отца, он был крайне удивлен. Он много слышал о нем от простых людей, и знал мнения авторитетных лиц о нем. Потом он сказал вот что: «Я буду счастлив, если душа его отца примет наше решение. Господь Бог простит меня, так какмы вершим это во имя добра.» Он без колебания согласился усыновить его.
        Господина Георгия я знал тоже, он дружил с братьями Вяловыми, поэтому я тоже слышал о нем только хорошее. Сандроне знал о моих близких отношениях с его учителем. Мы скрывалиэто от него. «Для него так будет лучше»  - сказал Николай Ильич. Сандро всегда удивлялся тому, что я многое знал из того, что происходило в училище. Парень менялся прямо на глазах, он оченьскоро возмужал. Он, как губка, впитал в себя все самое наилучшее, что только можно было получить в училище. Я очень гордилсятем, что опекаемый мной молодой человек проявлял такие способности. К тому же, это я подобрал для него это училище. Когдамы выбирали, куда его определить на учёбу, я предложил именноэто училище. Но туда не приняли бы грузина некняжеского происхождения. Потому и пришлось обратиться с просьбой к Георгию Амиреджиби. Время подтвердило, что нами был сделан правильный выбор. Козин был очень опытным человеком. Он сразу догадался, чтовсе, что произошло с Сахновым на выпускной церемонии, былоделом рук Сандро. Он рассказал мне обо всем в том числе и о том, что он думал по этому поводу. Но самым удивительным было то, что никаких
улик против Сандро не было ни у него, ни у кого-либо другого. Как он сказал, парень нигде не оставил ни единогоследа. Вызвав Сандро на дуэль, Сахнов показал лишь свою безнравственность да ещё и подтвердил, что история с альбомомбыло делом его рук, и что от Сандро он получил лишь ответ насвой поступок. Об этом стало известно и курсантам. Среди думающих ребят поступок Сандро вызвал чувство уважения к нему, у многих появилось, возможно, и чувство страха, так как такойпример часто является более эффективным, нежели угроза. Сандро считают справедливым и смелым парнем, к тому же, онусидчив и хорошо учится по всем предметам. Козин поделилсясо мной своими версиями и оценками, но я не сомневаюсь, что Сандро все это придумал сам и осуществил самостоятельно, я даже чувствовал его почерк. Это шло от отца. Во всяком случае, я так думал. Если мы правильно воспитаем этого парня, то из негоможет получиться мыслящийчеловек, который превзойдет всехв своем роду.
        Лидия Новгородцева
        Впервые я навестила его в ноябре 1911 года. Я поздравила его с днем рождения. Тогда ему исполнилось семнадцать лет. Я забрала его домой, искупала, потом мы пообедали, поговорили и пошутили. В чем я убедилась, и что меня обрадовало до глубины души, это было то, что он любил меня. Он, конечно же, не говорил об этом, да и как он мог это сказать, но разве от женщины ускользнет подобное? Я была женщиной его мечты, о которой он думал и днем, и ночью, и прежде чем уснуть, закрыв глаза, он видел меня перед собой. Он ушел от меня счастливым. Я проводила его до Николаевского училища на улице Лермонтова. Чтобы он не потерял интерес к учебе из-за чрезмерных любовных переживаний, я сказала ему: «Если ты закончишь этот курс с хорошими результатами и будешь зачислен на курс юнкеров, то летом ты останешься у меня на две недели, А если в первой половине курса юнкеров ты будешь наилучшим, то следующий день твоего рождения мы отметим по-особому». Как видно, сказанному было суждено сбыться. Он был доволен и абсолютно уверен в том, что ему будет легло выполнить моё условие. Я поцеловала его в фаэтоне и попрощалась.
Лишь потом я вспомнила и крикнула ему вслед: Я положила тебе деньги в карман, не потеряй. Он поменялся в лице, удивился, и мне показалось, что он оскорбился.
        К лету Сандро выполнил свое обещание, но я не смогла сдержать слова. Мы пробыли вместе всего три дня, потом я отправилась в Париж по своим делам и оставила Сандро дома одного. Но через два дня после моего отъездаон запер квартиру и вернулся обратно в училище. Когда я вернулась, на столе меня ожидало его письмо. Оказывается, это письмо, до моего возвращения, видел и Муза. Сандро писал:
        «Моя дорогая Лидия, без тебя в доме пусто и скучно, поэтому я предпочитаю вернуться в училище. Надеюсь, что нам удастся возместить эти потерянные дни.
        Ваш послушный курсант.»
        Когда я вернулась, Муза сказал, что прочитал письмо Сандро.  - Наверное, он тебя любит,  - сказал он с улыбкой,  - Да это и не удивительно.
        Я подтвердила, что думаю так же.
        - Ты тоже его любишь?
        - Я люблю весь ваш род, значит люблю и Сандро,  - ответила я, не таясь. Он рассмеялся от всего сердца, потом подошел, обнялменя и поцеловал.
        - Я знаю, ты догадалась, что он моих кровей. Это действительнотак, он мой племянник. И чем старше он становится, тем большестановится похожим на меня. Тогда и рассказал он мне все о своем двоюродном брате, кем онбыл, и что с ним случилось, и как Сандро оказался в Петербурге. После этой потрясающей истории я расплакалась, что было такнесвойственно мне, но, что поделаешь, ведь я женщина, а не камень. После этого я еще больше полюбила Сандро, и считала егоуже совсем моим.
        Муза сказал мне:
        «Повремени немного, дай ему повзрослеть, у меня есть определенные соображения в отношении его будущего, но одному Богуизвестно, что произойдет. Если со мной что-нибудь случиться, кроме тебя у него здесь нет никого, ты должна поставить его наноги. Ты знаешь к кому обратиться, если понадобится помощь.  - Он увидел мое смущенное лицо и добавил:  - Да ты не волнуйсятак, я не собираюсь кончать жизнь самоубийством, но посмотрим, как будут развиваться события. Сейчас вся Империя сидит на пороховой бочке.29 ноября 1912 года Сандро исполнилось восемнадцать лет. День его рождения выпал на воскресенье. Я приехала в училищеутром. За это время он так вырос и изменился, как будто послетого, как я его видела последний раз, прошло не несколько месяцев, а целые годы. Передо мной стоял настоящий мужчина. Онуже брил бороду и, чтобы казаться старше своего возраста, ондаже отрастил усы. Они ему очень шли, и он, действительно, казался на три-четыре года взрослее. Он значительно выделялсясреди своих сверстников. Своими манерами, поведением и разговором он оставлял впечатление уверенного в себе человека. Егодетский
взгляд куда-то пропал, и его сменил такой мужественный взор, что трудно было устоять перед ним. Меня он воспринимал как свою женщину и собственность. Куда-то исчез и тот взгляд робкого влюбленного. Когда в тот день он впервые посмотрел на меня, у меня по телу пробежали мурашки. Нет, у парняв этом возрасте не должен быть такой взгляд и подобные движения - очень серьезные и уверенные в себе. И ответы его были взвешенными, без лишних слов. Это был вылитый Муза, не только внешне, но и во всем остальном.
        Там же у выхода мы, два счастливых человека, обняли друг друга. Наверное, увидев нас, кто-нибудь подумал бы, что я его старшая сестра или тетя. Как только мы сели в фаэтон, он тут же без слов дал понять, что не желает, чтобы с ним обращались и игрались, как с ребенком, и что я должна была его принять, как настоящего мужчину. Я была удивлена его такому быстрому возмужанию и преображению. В нем совсем не чувствовался его возраст, и я должна была считаться с новой реальностью, и его личностью. Скажу искренне, мне нравилось это новое обстоятельство, а говорить о том, как я его любила, совершенно излишне.
        В ванную он меня не впустил. Он молча посмотрел на меня, и этого было достаточно, чтобы я повиновалась ему. Да, именно повиновалась, так как я чувствовала, что рядом с ним это было неизбежно.
        Когда он вышел из ванной, я накрывала на стол. Я взглянула на него, он стоял в коротких трусах, которые я приготовила ему. После горячей ванны литое, как скала лицо и тело пылали. Они излучали удивительную энергию и страсть. Он приблизился ко мне и посмотрел в глаза. Он волновался, я волновалась тоже. Потом он взял меня за руку, очень нежно притянул к себе и обнял. Я оказалась полностью в его власти. Он целовал меня, я отвечала тем же. Потом я будто пришла в себя и немного отступила назад. Неожиданно он поднял меня в воздух и унес в спальню. Я лишь шептала: не торопись. Но я не сопротивлялась, я и прежде в своих мечтах часто видела именно то, что сейчас происходило. Мы оба были неопытными в любви и вместе учились этому искусству. Я помогала ему. Он был настоящим мужчиной, и я быласчастлива, что именно ему я отдала свою девственность. С каждой минутой он становился все уверенней, и вскоре полностью овладел мною.
        Когда мы сели за стол, было уже время ужинать. Он первым поднялбокал и сказал: «Ты моя жена, и если кто осмелится соперничать со мной, то я убью его». Он сказал это спокойно и выпил. Я почувствовала, что он действительно был готов сдержать свое слово. Но кого он имел в виду, когда говорил о сопернике? Не дядю ли…
        Три дня он не выходил из дома. Я тревожилась и говорила, что у него могут возникнуть проблемы в училище, но он и слушать не хотел, говорил, что все уладит сам. Когда он вернулсяв училище, его посадили на «гауптвахту», и даже встал вопрос об его отчислении, но, так как он был одним из лучших курсантов, первым наездником и стрелком, и даже превосходил в этом старшекурсников, то ограничились тем, что вызвали адъютанта Музы, который уладил все проблемы.
        В апреле я забрала его на Пасху. За эти четыре месяца он еще больше вырос и возмужал. Он выглядел еще более уверенным в себе. Пасхальное воскресенье мы встретили в церкви. Тогда он и сказал мне: когда я окончу училище, мы обвенчаемся. Я и несомневалась, что все будет именно так. И на этот раз он опоздал в училище на два дня. Он не хотел возвращаться, но я обещала ему приехать за ним через две недели, и он согласился со мной. Я хотела забрать его и двадцать шестого апреля, в мой день рождения, чтобы вместе отметить этот день, но, как нарушитель режима, он был наказан, и ему не разрешили покидать училище.
        Когда он окончил курс, он не остался в училище на каникулы, а все лето провел у меня. Не пожелал он поехать и к дяде: почему-то мне кажется, что он не был благосклонен к его семье, хотя не знаю, почему. Возможно, он не чувствовал в ней должного тепла.
        Мы сшили для него два костюма. В них он выглядел настоящим князем. Возможность быть рядом с ним наполняла меня чувством гордости. Мы часто гуляли по улицам Петербурга. В том году стояло чудное лето. Почти каждый вечер мы ходили в театр. Пока я была в салоне, он ни разу не пришел туда, говорил, что мужчине нечего делать в женском салоне, до моего возвращения он оставался дома и читал.
        Муза обо всем догадался, но не подал виду и ничего не сказал. Пока Сандро был у меня, он даже не появлялся, лишь его адъютант несколько раз зашел ко мне в салон. Сам Муза очень переменился, похудел, глаза его запали. После каждой моей встречис ним состояние его все ухудшалось, он стал совсем другим человеком. Что с ним происходило, я не знала, он ничего не говорил мне. Когда я спрашивала его об этом, то не могла получить внятного ответа. Говорил, что у него много дел, и ему некогда следить за собой. Я все еще любила его, но уже совсем другой любовью. Как женщина я принадлежала Сандро, но его судьба, здоровье и дело были прямо связаны со мной, поэтому его такое состояние не было для меня безразличным. Я страшно переживала, его адъютант тоже ничего не говорил, видимо, он тоже не знал, что с ним происходит. Я не знала, как мне быть, если с ним что-нибудь случится, как одна я не могла справиться с таким большим делом. Летом, в конце июля, он вызвал меня. Я села к нему в экипаж, и в течение часа мы ездили по городу. После беседы он оставил мне деньги, сказал, что я несу расходы за Сандро. Я
отказывалась, у меня был хороший доход от салона, но он настоял на своем. Что мне оставалось делать? Этим он дал свое безмолвное согласие на наши отношения с Сандро. Он только сказал: Постарайся, чтобы он не охладел к учебе.
        Я забеременела. Возможно, кто-нибудь и подумает: чем женщине может быть интересен мужчина на десять лет младше нее, совсем неподготовленный к жизни юноша. Но не думайте так поверхностно. Ему было восемнадцать, но это был лишь его возраст, в остальном же он был мужчиной, настоящим, уверенным в себе мужчиной, с откуда-то взявшимся жизненным опытом и здравым мышлением, у которого можно было спросить о многом, и на которого могла полностью положиться любая женщина. Возраст указывает лишь на биологическое состояние человека во времени, а не на его способности, одаренность и черты. Он был настолько независимым в своем мышлении и действиях, что рядом с ним мне часто казалось, что он старше меня.
        Сандро Амиреджиби
        Накануне Сергей передал мне письмо и, в ожидании моей реакции, сел напротив меня на свою кровать.
        «Князь, Вам уже исполнилось восемнадцать лет, и вы можетедержать ответ за свой поступок. Завтра, двенадцатого октября, в шесть часов утра я жду вас в Лермонтовском сквере в сопровождении вашего секунданта. Надеюсь, Вы не проявите слабоволия, и те многие версты, пройденные мною для встречи с вами, непропадут даром. Д.С.» Я дважды перечитал письмо, неприятноечувство овладело мною сразу же. С этого дня для меня начиналасьновая жизнь. Но я не чувствовал страха, наоборот, я думал, хотьбы поскорее наступило утро, чтобы покончить со всем этим.
        Я вновь перечитал письмо, и та манера, в которой оно было написано, заставила меня подумать: Опять фанфаронится! Тогда такзвали его в училище. Я поднял голову и встретился взглядомс Сергеем, он спокойно ждал меня, он ничего не сказал и даже неспросил, что я собираюсь делать. Я знал, что дуэль состоится. Этобыло неизбежно с первых же секунд, как я прочитал письмо. Сергей должен был быть моим секундантом. Об этом мы договорились еще тогда, когда Сахнов бросил мне вызов.
        - Кто тебе дал это письмо?  - спросил я.
        - Гапо Датиев.
        - А кто дал его Гапо?
        - Дима (Дима - это герцог Лейхтенбергский). Я не знаю, ктоему передал это письмо, но, как видно, оно прошло через несколько рук.
        - Ты прочитал его?
        - Да, прочитал. Я уверен, что и все остальные тоже прочитали.
        - Надо разузнать, кто был первым, кому попало это письмо, и кто его передал этому первому от имени Сахнова. Если об этомписьме известно многим, то это плохо.
        - Постараюсь узнать,  - сказал Сергей и ушел. Мысли унеслименя куда-то вдаль, и я будто увидел, как изменится вся мояжизнь. Тогда я подумал и о дяде, о его категоричном требованиив любом случае отказаться от дуэли. Сейчас этот прикованныйк постели человек вряд ли мог помешать мне каким-нибудь образом, но я все же чувствовал некоторую неловкость перед ним. Не могу сказать, откуда во мне взялась внутренняя уверенность в том, что я не только не мог отказаться, а наоборот, я должен был обязательно принять эту дуэль и одержать в ней верх. Я не воспринимал Сахнова, как врага, но в душе, сам не знаю почему, я испытывал к нему какую-то ненависть. Кто не шалил в детстве или юношестве, или не совершал плохие поступки? Но за это их не могли ненавидеть.
        Потом я подумал о Лидии и нашем будущем ребенке. Больше всего я переживал за них. Меня успокаивала лишь уверенность в том, что Лидия с пониманием отнесется к моему решению. Ей тоже не нужен был трусливый муж. Я уже думал обо всем: и о тюрьме, и о тех проблемах, которые ожидали меня. Не знаю, почему человек надеется на чудо, когда по своей воле идет на эшафот, но я думал обо всем, кроме смерти. Не знаю, почему, но я был совершенно уверен, что он не сможет убить меня.
        Сергей вернулся только через полчаса.
        - Ты оказался прав. Прежде чем это письмо попало ко мне, онопрошло через руки четырех человек. От Сахнова письмо принес Кобылин и почему-то передал Воронцову-Дашкову. Тот признался, что прочитал письмо, и так как ему стало неловко передаватьего тебе, он попросил Лейхтенбергского отнести его тебе. Димаотдал письмо Манвелову, отговорившись тем, что ему некогда. Тот взял, потом, видимо, прочитал его и вернул обратно: мол, самотнеси. Потом Дима нашел Гапо и передал ему письмо.
        После того, как Сергей мне рассказал обо всем этом, я на некоторое время задумался. Я пытался угадать, почему Кобылин отдал письмо Воронцову-Дашкову, хотя он мог запросто сразу вызвать Сергея и передать письмо ему.  - Что ты думаешь, Сандро?
        - А то, что Кобылин не случайно передал письмо Воронцову-Дашкову. И к тому же в распечатанном виде. Разве он не мог найти конверт? Значит, Кобылин был уверен, что тот прочитает и донесет. Если эта информация дойдет до начальства, меня могутзапереть, или придумать еще что-нибудь, чтобы не выпуститьменя отсюда, дабы я не явился на место встречи в назначенноевремя. В результате дуэль не состоится. Выйдет так, что я испугался, а обо мне пойдут слухи, что я трус, и я испугался драться.
        - Я тоже думаю, что у них был такой замысел. И что же мы будем делать?
        - Надо предупредить каждого из них, чтобы они не проронилини слова. АГапо, и так ничего не скажет.
        - Я уже предупредил,  - сказал он с грустной улыбкой.  - Былобы лучше, если бы этого не произошло.
        - Истории с письмом или…
        - И того, и другого. Я все же надеялся, что эта дуэль несостоится.
        Еще два года назад в училище по этому поводу ходило многотолков. Никто не знал причины того, почему Сахнов вызвал меняна дуэль, но о том, что случилось с ним тем летом, знали все, а потому считали, что причина кроется именно в этом. Случившеесяс Сахновым приписывали мне. Осенью того же года стало очевидным, у кого какое сложилось отношение к этой истории и ко мнелично. Некоторые из старших курсантов открыто выразили своеотношение, одни считали, что, как бы ни обидел меня старшийкурсант, я все равно не должен был так поступать. Кроме того, что мое ответное действие было очень оскорбительным, я еще и подавал дурной пример младшим курсантам. Если всем вздумается мстить, то от «традиций прославленной школы» ничего не останется. Но были и такие, которые поддерживали меня. Двое из них даже предложили мне свою помощь и выразили свою готовность стать моими секундантами. Среди курсантов не раз возникали споры по этому поводу. Не знаю от кого, но весть о дуэли все же распространилась. После окончания кадетского корпуса я уже стал первокурсником. Я хорошо был знаком и с новыми, и со старыми курсантами. В тот
день большинство из них отводили взгляд от меня, будто не хотели ввязываться в эту неприятность. Может быть, была и другая причина, но тогда у меня не было ни времени, ни настроения думать об этом. Новые вообще не знали кто такой Сахнов, но считали, что раз он вызвал меня на дуэль, значит, у него и была на то своя причина, а я был в чем-то повинен. Была суббота, и занятия закончились рано. Целый день я провел в ожидании завтрашнего дня. Сергей принес мне маленькую книгу и, чтобы отвести душу, посоветовал почитать.
        - Это любовный роман?  - спросил я.
        - Нет, тебе сейчас не до этого. Эта книга об известных дуэлянтах. Ты должен знать, что дуэль - не всегда честная схватка. Когдаидешь на такое дело, ты должен быть готовым ко всему,  - сказалон и улыбнулся. Я улыбнулся тоже. Я чувствовал, что в ожидании завтрашнего дня он волновалсябольше меня. Но одно он все же сказал мне:  - Если ты откажешьсяот дуэли, то никто не осудит тебя. Все хорошо знают, что ты нетрус. Я лишь покачал головой в знак моего отказа. Некоторое время он смотрел на меня, а потом продолжил:  - Я знаю, что тебя непереубедить, но я, как твой друг и секундант, я был обязан предложить тебе отказаться от дуэли.
        Я ничего не ответил. Я взял книгу в руки, раскрыл ее и сталчитать. Книга была небольшой, и заняла она меня только до вечера. Я узнал много интересного и даже неожиданного. Вечеромя спросил его:  - Как ты думаешь, каким оружием нам придетсябиться?
        - Не знаю. Это будет зависеть от его личного воображенияи фантазии его секунданта. Если бы он хотел, чтобы мы знали, какое оружие будет в вашей дуэли, Кобылин передал бы письмомне, а не Воронцову-Дашкову. Он потому не сделал так, чтобыя не расспросил его обо всем. Но все складывается в нашу пользу, мы можем отложить или отказаться от дуэли, так как с самого начала они нарушили правила.
        Я покачал головой и перевел разговор на другую тему.
        - Я прочитал, что дуэль часто планировали вероломно, когдаодин из дуэлянтов был связан с посредником или арбитром, который подготавливал оружие для дуэли. В одно оружие закладывали порох либо некачественный, либо в меньшем количестве, даи пуля была меньше.
        Сергей улыбнулся.
        - Знаю, я все это читал. Потом секунданту противника так подают коробку с оружием, что он выбирает именно тот пистолет, который плохо заряжен.
        - Но как? Вот это я не понял.
        - А в зависимости от того, секундант левша или правша. Издвух пистолетов он выбирает тот, который более удобен для егоруки. Как правило, неопытный секундант берет рукоятку того пистолета, которая ему удобна. А опытный секундант никогда не спешит. Когда он выберет оружие, то берет его за ствол, хорошо осматривает и только затем подаёт своему дуэлянту рукояткой вперед.
        - Я вижу, ты хорошо изучил эти правила.
        - Да, и не только это. Право на первый выстрел зависит от того, как посредник подбросит монету, и как она упадет на землю. Еслион натренирован, то знает, с какой скоростью, и с каким вращением подбросить монету так, чтобы она упала желаемой стороной. Во всяком случае, ему везет в семи-восьми случаях из десяти. Это, действительно, трудно проконтролировать, ну, а в остальном - посмотрим. Но я не думаю, что у нас состоится дуэль как в девятнадцатом веке. Да и пистолеты того времени давно уже стали музейными экспонатами. Наверное, будут наганы с одной пулей.
        В конце да концов, уже XX век, какой смысл биться антикварныморужием?
        Я был согласен с ним в том, что так и должно быть.
        - Бывали дуэлянты, которые убили несколько человек на дуэли,  - продолжил Сергей,  - и молва приписывала это или их везению, или их ангелу-хранителю, а кто-то и черту, и Бог весть ещекому, Но, скорее всего, это было результатом мошенничества. Дуэль устраивали будто для сохранения чести, на самом же делетакие люди вели себя бесчестно и безнравственно, идя не на дуэль, а на настоящее убийство. Беседа с Сергеем убедила меня в том, что мой секундант быллучшим секундантом XX века. Утром меня разбудил Сергей. Былоеще темно, когда мы вышли из казармы. Мы перепрыгнули череззабор и, точно в назначенное время, были в сквере. Никого небыло видно. Брезжил рассвет, туман, покрывающий застланныйжелтыми листьями сквер, рассеивался. Прошло полчаса. Былодостаточно холодно. Сергей сказал: они опоздали в два раза больше дозволенного, если они не появятся через пять минут, то дуэльне состоится. Именно через пять минут мы увидели три силуэта, идущих в нашу сторону. Они увидели нас, только тогда, когда подошли ближе. У них были такие лица, будто они не ожидали встречи с нами. Кобылин и третий человек, который оказался
арбитром, извинились за опоздание.
        Сахнов стоял вдали. На его мундире были погоны подпоручика: я знал, что он служил в кирасирском полку. По его лицу быловидно, что он не выспался. Кобылин подозвал Сергея к себе и сказал: «Если Амиреджиби принесёт свои извинения, Сахнов простит его, и дуэль не состоится».
        - За что он должен принести свои извинения?  - спросил Сергей.
        - За оскорбление, которое он нанес ему два года назад.
        - Кто видел и кто знает, что это сделал он?
        - Сам Сахнов.
        - Раз он думает, что Сандро оскорбил его, и если это действительно так, то ему, наверное, известна и причина.
        - Нет, он оскорбил его безо всякой причины.
        Разговор затянулся, говорили уже на повышенных тонах, будто дуэль должна была состояться между ними, а не между мнойи Сахновым.
        Я стоял один и все хорошо слышал. Меня с Сахновым разделяли всего около десяти метров. Он избегал встречаться со мнойвзглядом. Я же пристально смотрел на него и ничуть не волновался. Сзади послышался шорох листвы, я повернулся и увидел Гапо Датиева, который быстрым шагом шел в моем направлении. Я былочень удивлён. Когда он приблизился, то сказал: «Я устал ждатьв прикрытии, хочу быть рядом с тобой. Их трое, поэтому будетлучше, если нас тоже будет трое». Гапо не знал, никого из моихпротивников, так как, те окончили училище ещё до его поступления. Поэтому он спросил меня, который из них Сахнов. Я показал.
        Он несколько секунд рассматривал его, потом шепотом сказалмне: У него такое лицо, будто он уже мертвец,  - и усмехнулся. И уменя в голове родилась такая же мысль, когда увидел, что тот невыспался. В споре секундантов время прошло так быстро, что мы и не заметили, как с назначенного времени прошло больше часа. Было воскресенье, но скоро улицы наполнились бы людьми. Улица Лермонтова соединяла Фонтанку и набережную обводногоканала, поэтому на ней не бывало недостатка ни людей, ни транспорта. И что это была бы за дуэль в сквере у обочины дороги? Онастала бы, скорее всего, представлением для прохожих, и то, в томслучае, если бы они дали нам возможность завершить начатое. Уже порядком рассвело. Я посмотрел на часы, подаренные мне дядей - было пятнадцать минут восьмого. Еще немного, и взойдет солнце. Я посмотрел на небо и тихо сказал:  - Сегодня будет хорошая погода.
        - Для тебя будет много хороших погод, а вот для него…  - подбодрил меня Гапо.
        Сергей и Кобылин спорили уже так громко, что я подумал, чтоих могут услышать в училище. Сергей посмотрел на меня и спросил взглядом, что делать. В знак отказа я покачал головой. По правде говоря, я не хотел, чтобы эта дуэль расстроилась, но убивать Сахнова тоже не хотел. Я считал, что мой ответ был совершеннодостаточным. С возрастом и временем все будто ушло в прошлое, но мне ничего не оставалось делать. Отступать я уже не мог.
        И тут вмешался арбитр, которого привел Сахнов. Я не знал его.
        Он тоже был одет в мундир подпоручика: видимо, он был из полка Сахнова. Сергей и Кобылин прекратили никчемный спор.
        Подпоручик открыл коробку с пистолетами. Они принесли с собой именно традиционное оружие для дуэли. Сергей непроизвольно взглянул на меня, и мгновение мы смотрели друг другув глаза.
        - Это наше родовое оружие, когда-то им уже пользовались вовремя дуэли,  - с пафосом сказал подпоручик.  - Я сам лично подготовил все, можете проверить. Если какой-нибудь курок подведет, я буду в ответе перед вами. По традиции ты, как секундант, имеешь право выбора.
        Сергей вновь посмотрел на меня, потом повернулся к оружиюи долго осматривал его. Подпоручик и Кобылин переглянулисьмежду собою, потом одновременно посмотрели на Сахнова.
        Сергей взялся за дуло верхнего пистолета и вытащил его. Пока Сергей осматривал оружие, Кобылин вновь посмотрел на Сахнова, и они некоторое время глядели друг на друга. И лишь после того, как подпоручик велел ему взять оружие, он отвел взгляд. Арбитрдостал монету из кармана и положил ее на ладонь,  - Выбери, какую хочешь сторону. Сергей выбрал орла. Тот подбросил монету, и она упала на решку. Первый выстрел был за Сахновым. Сергейподошел ко мне, и подал пистолет, держа его за дуло.
        - Ты когда-нибудь стрелял из такого?  - я покачал головой.  - Он очень тяжелый, долго целиться нельзя, надо быстро стрелять, не то рука устанет.
        Я осмотрел оружие. Стрельба из пистолета XIX века походила на спектакль. Гапо не произносил ни слова, я заметил, что он волнуется. Подпоручик отметил барьер и отсчитал от него почему-то двадцать пять шагов, тогда как в России было принято отмерять пятнадцать-двадцать шагов. Тут я еще яснее почувствовал, что выстрел стал неизбежной необходимостью. Мы встали по местам, секунданты стояли слева от меня, спиной к улице Лермонтова.
        Существовало множество вариантов дуэли, но секунданты сошлись на том, что каждый из нас произведет один выстрел, независимо от того, чем он закончится. Надо было удовлетвориться этим. Повторная дуэль не состоялась бы. Подпоручик, как арбитр и распорядитель, сделал последнее предложение - закончить конфликт мирно, попросив прощения. В знак отказа я первым покачал головой, Сахнову ничего не оставалось, как тоже заявить об отказе. Он впервые посмотрел мне в глаза, по его лицу струился холодный пот, который стекал ему в глаза, он несколько раз левой рукой вытер лоб и глаза, потом он опять посмотрел на меня. Мне показалось, что он спокоен, некоторое время мы смотрели друг на друга, я даже не моргнул глазом, он же отвел взгляд и опустил голову. Через несколько секунд он взял себя в руки, опять посмотрел на меня, правой ногой сделал шаг вперед и прицелился. Он долго целился, не мог решиться на выстрел, я заметил, что он устал. Я не отводил от него глаз и ничуть не волновался, и только какой-то нерв, словно желая выпрыгнуть, заиграл где-то в животе у диафрагмы. Невольно я положил левую руку на живот, и в
этот момент раздался выстрел. Сила удара отбросила меня, рука повисла. Но я не упал и не выронил пистолет из рук. Я почувствовал жуткую боль в левой руке. Но я выпрямился, вновь встал на свое место и лишь сейчас почувствовал сильное жжение в животе. Надо было спешить. Я поднял правую руку, прицелился, со стороны ограды кто-то закричал, и я выстрелил. Сахнов упал на землю. Было тяжело смотреть, как он дёргается лёжа на земле. Все бросились к нему и окружили его. Кобылин побежал куда-то.
        Оказывается, у них на улице, недалеко от сквера, был оставлен экипаж.
        После выстрела я ничего не слышал, из руки текла кровь. Гапо что-то говорил мне, я видел лишь движение его губ, но я не мог понять, о чем он говорит. Он попытался снять с меня китель и лишь сейчас я заметил, что кровь текла и из живота. Пуля прошла сквозь руку, попала в медную пуговицу кителя и проникла в живот, но неглубоко. Я очнулся лишь тогда, когда увидел, что из продырявленной рубашки сочится кровь. Пуля попала на три пальца выше пупка.
        Почему-то я посмотрел назад и увидел, что в нашу сторону бежит Вялов вместе с нашими однокурсниками. Они перепрыгнули через ограду.  - Что вы наделали?!  - закричал Вялов издалека. Я еле держался на ногах, но когда он подошел ко мне, я почему-то не обратил на него внимания, и направился к Сахнову. Взглянув на него, я увидел его побледневшее лицо, он стонал, дергая ногой. Пуля попала ему в грудь. Он смотрел на меня, но думаю, что не видел. Мне стало его жалко.
        Нас обоих одним экипажем отвезли в Троицкую больницу, там же рядом, на Фонтанке, в начале улицы Лермонтова. Лидия навестила меня в тот же вечер, когда уже стемнело. Она плакала. Не знаю: наверное, от радости, что я остался жив.
        Дима Сахнов скончался на третий день. Меня выписали из больницы через две недели. Я переехал в дом к Лидии. Из училища меня отчислили: другого пути у них и не было. К сожалению, отчислили также и Сергея, и Гапо. Лишь после того, как я написал письмо на имя начальника училища, в котором сообщил ему, что Гапо Датиев пришел на место дуэли уже после того, как дуэль состоялась, его вновь восстановили. 15 октября - в тот же день, когда умер и Сахнов - скончался мой дядя. На его похоронах меня не было: я лежал в больнице, и меня не отпустили.
        Шитовец и Тонконогов сделали все, чтобы на меня не было заведено уголовное дело, и на какое-то время его удалось приостановить, признав меня тоже пострадавшим. Но родственники Сахнова жаловались, у них были родственные связи с Великим князем, и под его давлением дело было возобновлено.
        В мои восемнадцать лет на моей совести было уже две жизни. С двойным бременем начинал я свою жизнь. После смерти моего дяди я еще больше почувствовал, что осиротел. Кто у меня был на свете?  - Мама, которая обрела приют у своего дяди в надежде, и в ожидании, что мой дядя поставит меня на ноги. Лидия, ждущая ребенка. Семья моего дяди, которую я видел всего два раза, и с которой у нас не сложись родственные отношения? Сами они не дали мне почувствовать эти родственные отношения, да и я со своей стороны не очень-то старался. Мой лучший друг после того, как его отчислили из училища, уехал во Францию к родителям, его отец был дипломатом и служил в Париже. Училище, которое стало моей семьей в течение трех лет, я потерял. Училище не было повинно в этом. У меня был еще Гапо, но пока он учился, за ним самим нужен был присмотр. Еще были Тонконогов и Шитовец, но у них обоих были свои дела и заботы о своих семьях. Да и не смогли бы они противостоять влиянию Великого князя. Не могли они сказать и того, кто я был на самом деле, чтобы были приняты во внимание заслуги моего дяди.
        В январе Лидия родила мальчика. К этому времени прошли уже три недели, как я сидел в «Крестах». Лидия назвала мальчика Давидом, как я ее и просил. А мне это имя посоветовал дядя. Лидии тоже понравилось это имя, у ее матери тоже был предок по имени Давид.
        Сейчас я хочу немного рассказать об этом несчастном Сахнове, который тогда меня погубил и покалечил всю мою жизнь, а себя самого отдал на съеденье червям.
        Я часто думал о нем и о том, что послужило основанием для конфликта между нами. Мой безобидный отказ и выбор другого,  - чтобы моим опекуном и старшим товарищем стал тот, которому я больше доверял. На моем месте более опытный, изворотливый, да, наверное, и умный, поступил бы иначе, я же по своей наивности подумал: чтобы не обидеть ни одного из этих троих, лучше я выберу четвертого. Это не понравилось им, а Сахнов и вовсе не простил меня.
        Я спрашивал себя: если он действительно хотел опекать и помогать мне и защищать меня, как младшего, разве стал бы он моим врагом? Увы! Большие часто относятся к маленьким именно таким образом, будь то человек или государство. В этом я не раз убеждался в течение всей своей жизни. Не покорился - значит, стал ненавистным.
        Если бы я поддался его настроению, то он удовлетворил бы свои амбиции, и показал бы остальным, что лучший всадник и стрелок среди курсантов является послушным исполнителем его воли, желаний и капризов. Я думал и о том, что, возможно, я бы оставил без ответа тот поступок, который был совершен в отношении меня, если бы на месте Сахнова оказался кто-нибудь другой. Мне не нравились манеры его поведения, но я не испытывал ненависти по отношению к нему. Я хотел лишь отплатить ему тем же, дальше этого я ничего не замышлял. И если бы не его последующие действия, то, наверное, ничего бы и не случилось. Он сам замыслил эту дуэль из-за своего самодурства, именно в тот день, когда был выставлен на посмешище. Он даже не думал о последствиях. Своим поступком он хотел заставить забыть то, что произошло с ним. Это он сделал из боязни, того что все запомнили бы, как курсанты его проводили с навозом из училища. Он хотел, чтобы его запомнили бесстрашным,  - таким, кто может и на дуэль вызвать. Но кого, шестнадцатилетнего мальчика? А может он думал, что я заплачу от страха, и он оставил бы сцену победителем? Почему
он ничего не сказал мне, когда мы один на один встретились в конюшне, почему отвел глаза? Именно потому, что он хотел сделать это в присутствии других, чтобы все увидели. Один он и не посмел бы. Фанфаронство было его главным способом удовлетворять свое честолюбие. Прошло время, и, возможно, кто-то напомнил ему о дуэли. Тогда напугало уже его то, что вдруг распространятся слухи о том, что он избегает назначенной дуэли, и что он вновь окажется в неловкой ситуации уже во второй раз. Поэтому, с замиранием сердца, но он, все-таки, назначил мне время дуэли, так как ему надо было реабилитироватьсяв чьих-то глазах. И опять он поддался страху и сделал этот шаг. Похоже, он, вообще, был заложником своих страхов. В конце же концов, он предстал и перед страхом самой смерти, который перекрыл все остальные страхи, и превратил его в ничтожество. Еще больший страх поселился в его душе, и его глаза выдавали это.
        Если надо убивать, то именно такого человека, иначе в течение всей его жизни его трусость погубила бы уйму людей.
        Трусливый человек это - гнездо зла. Боязнь смерти должна быть у любого живого и духовного существа, так явил нас всех на свет господь Бог, это было Его обязательным условием для нашего существования. Но разве может человек бояться потери золота, благополучия и им же выдуманного величия, а не господа Бога? И для этого оправдывать всякое безобразие? Разве такой человек заслуживает Божьей благодати и покровительства? Если явление человека на свет связано с искупительной миссией, то он не должен мечтать о золоте и благополучии, он должен всю жизнь страдать. Даже его желание смерти не будет исполнено, так как он покрыт невидимой броней, которая хранит его ото всех бед, до тех пор, пока он не исчерпает свою миссию на этом свете. После этого человек будто бы чувствует облегчение, но он остается без функции. Его жизнь теряет свою цену, даже если внешне он хорошо смотрится. Не имеет значения и то, когда и как он покинет этот мир. Его жизнь была истинной тогда, когда он мучился. Кто-то всегда является на свет для мучений, для уплаты дани вместо других. У всех народов всегда были и будут свои плательщики
налогов перед Богом. Счастлив тот мученик, который знает, зачем явился на свет, и который честно выполнил свою миссию перед Богом.
        Мне часто снился отец, он утешал и успокаивал меня, он являлся ко мне и во сне, и наяву. Во время видения, он часто говорил мне: ты сумел сделать то, с чем другие не смогли справиться. Уже было время мне уходить, так как я познал истину. Видно, отяжелевшей, но возвышенной душе было уже трудно жить в теле. Ты помог мне и освободил мою душу, но на тебя возложена и новая миссия. Для этого, в ответ на твое добро, я отдал тебе частицу своей души. На тебя потому и была возложена эта миссия, чтобы ты взял на себя свою долю страдания, так как это было определено тебе судьбой со дня твоего рождения. Сначала я думал, что он этим только успокаивает меня, но потом, когда я познал много чего еще, постепенно я глубже вник в его слова. Однажды, во время видения, он сказал мне: Дима Сахнов был не тем человеком, который мог убить тебя, точно так же, как и те, которые пыталисьубить меня. Это доля особенных людей, поэтому именно твоими руками мне было суждено освободится от мучений.
        Со временем я все больше убеждался, что мой отец был не просто абреком, он был необыкновенной личностью. Чем больше я слышал о его жизни, о том, какой он прошел путь, как боролсяс несправедливостью и бесчеловечностью, и наконец - с самой Империей, тем больше я ощущал в себе чувство любви и гордости за него. Он, ушедший из этой жизни моими руками, одержал победу надо мной, покорил мое сознание и душу. Он одарил меня честью, ободрил меня и указал путь, которому я должен был следовать. Его душа долго не оставляла меня.
        Николай Шитовец
        Его Сиятельству
        Графу Игорю Дмитриевичу
        Ваше Сиятельство, прошу Вашего позволения выразить Вам мои искренние приветствие и наилучшие пожелания. Надеюсь, что Вы пребываете в добром здравии. Также надеюсь, что письмо, высланное Вам мною несколько месяцев назад беспрепятственно дошло до Вас и пролило свет на некоторые интересующие Вас вопросы.
        Я опечален тем, что мне приходится оповестить Вас о весьма трагической кончине нашего общего друга. Господин М. З.  - Муза скончался пятнадцатого октября. Царство ему небесное! С заслуженным почетом мы предали его прах земле во дворе церкви Серафима Саровского. На похороны, почтить покойного пришли весьма важные персоны Империи: представители Императорского двора, Правительства и нашего министерства.
        Ввиду понятных причин мы не разглашали эту новость, так как Вам известно, что, исходя из рода его службы, до тех пор, пока его приемник полностью не примет лица, которые находились под его опекой, эта огласка сильно повредила бы делу. Хочу последовательно рассказать Вам о событиях, предшествовавших его смерти, так как они в какой-то степени связаны с ним и его семьей.
        В середине августа, когда я только что вернулся на службу из командировки, ко мне зашел обеспокоенный адъютант Музы Тонконогов и сказал: Моего начальника уложили в Николаевский военный госпиталь. Я тут же отложил все дела и пошел навестить его. Он был в очень плохом состоянии. В его глазах я увидел безнадежность, что было невообразимым для такого человека. У меня создалось впечатление, что он потерял интерес ко всему. Он был рад моему приходу и попросил не обращать внимания на его состояние. Он и сам не мог объяснить, что с ним происходит. Судя по его внешности, можно было думать что угодно. Будто он одновременно заболел крайней формой нескольких тяжелейших заболеваний. Во время нашего разговора на общие темы его настроение будто несколько улучшилось, он даже изменился в лице и продолжил разговор с радостью. Неожиданно мы перешли к тому вопросу, по которому он и хотел увидеться со мной.
        В первую очередь он сказал, что сожалеет, что перевелся в Петербург: «Я стремился сделать карьеру,  - сказал он,  - хотел, чтобы у меня было более широкое поприще и большие возможности. Я думал, что смогу сделать больше, и тем самым стать более полезным моему народу, но сейчас я вижу, что глубоко заблуждался. Нельзя в жизни все планировать только рационально, так как духовное состояние не подчиняется логике. Возможно, в тебе и есть физические силы, да и сознание твое способствует тому, чтобы достичь успехов, но если стремление человека не подкреплено подсознанием, и его духовным состоянием, то это может вызвать такую внутреннюю борьбу, котораяв конечном итоге разрушит духовное равновесие человека. Такой человек не сможет принести пользу ни своей стране и народу, ни себе самому. Если интересы народа и страны противоречат друг другу, что периодически происходит повсюду, тогда ты окажешься в беспомощном состоянии, так как рациональное мышление не всегда может дать правильное решение для выяснения вопроса, о правдеи лжи, о хорошем и плохом. Тогда ты не сможешь найти и своего места в этой борьбе».
        Муза хорошо знал мои настроения, и моё решение по поводу моего ухода со службы, но несмотря на это, он поведал мне несколько таких вещей, которыми можно поделиться только лишь с ближайшим и надежным другом. Он рассказал о сыне своего двоюродного брата, который вот уже третий год находилсяв Петербурге, и учился в Николаевском училище, в кадетском корпусе. Он дал ему другое имя - Сандро Амиреджиби. Характеризовал он юношу очень хорошо: один из лучших курсантов, он проявлял прекрасные способности, и Муза хотел подготовить его для разведки. Он рассказал и о том, что с женщиной, которая вывела из строя Распутина, у Сандро близкие отношения, и что в ближайшем будущем он женится на ней. Они любят друг друга, да и он сам не против этого. Я был удивлен, так как эта женщина была намного старше молодого человека, но я не стал задавать лишних вопросов. Я знал, что Муза просто так не дал бы своего согласия на этот брак. Потом он рассказал мне интересную историю про Сандро. Оказывается, вместе с ним в училище учился и сын Сахнова. Он был на три года старше, но по какой-то причине враждовал с младшим курсантом.
Возможно, он завидовал тому, что в училище Сандро считался лучшим наездником, да и в других дисциплинах он был лучшим, поэтому Сахнов и хотел взять младшего курсанта под свое покровительство. Это обычное явление среди юношей, но, видимо, он не смог добиться своего и обратился к чисто Сахновским методам. Вам известно, дорогой граф, что яблоко от яблони далеко не падает. Мальчику подложили альбом для марок, принадлежавший какому-то курсанту. Сахнов и его дружки хотели обвинить его в воровстве, но никтов это не поверил. Этот маленький мальчик сам вычислил, кто мог сделать эту подлость, а через несколько месяцев дал ему такой ответ, что оставил его в дураках, да к тому же сделал это совершенно самостоятельно. Сын Сахнова, наверное, догадался, кто мог отомстить ему, и на торжественном обеде в присутствии курсантов вызвал подростка на дуэль и сказал, что дуэль состоится, когда Сандро исполнится восемнадцать лет. Сандро принял этот вызов. Обо всем том, что сделал Сандро сыну Сахнова, Музе подробнорассказал полковник Козин. Он поведал и о том, как достойно он держался после всего этого.
        Представьте себе, дорогой граф! Сам факт того, что сын Сахнова и племянник Музы оказались в одном училище, уже ирония судьбы, если не больше. А тут еще - среди такого множества курсантов - конфликт произошел именно между ними. Да, эта история имеет продолжение о котором я расскажу ниже.
        Как мне сказал Муза, он старался замять эту историю, но сожалел, что в том положении, в каком он оказался, он не сможет проконтролировать сложившуюся ситуацию. Парню уже исполнилось восемнадцать. Если дуэль состоится, то Сандро убьет Сахнова: его способности не оставляют в том никаких сомнений. Хотя Муза с полной уверенностью говорил о том, что тот, несомненно, сможет это сделать, он, тем не менее, запретил ему драться на дуэли. Он считал, что Сандро уже воздал Сахнову по его заслугам, хотя сам и не ведал, с кем имел дело и не подозревал, что они могли бы быть как-то связаны с трагедией его семьи, и лично с его судьбой. Тем не мене, Муза не знал, как можно удержать человека с таким характером, как у его племянника. Сахнов был плохо воспитан сам, и его сын вышел таким же. Таких невозможно перевоспитать. Отец, во всяком случае, остался таким на всю свою жизнь, до самой своей смерти. Он ушел на тот свет при таких обстоятельствах, что, возможно, так и не понял, почему он был таким, и почему его все так ненавидели.
        По правде говоря, я сразу не догадался и удивленно спросил: О чем вы говорите? Он же ответил: «Я не успел вам сказать, что Сахнов умер.» Я не мог скрыть своего удивления.  - Как это произошло?  - спросил я. Он же ответил: «Две недели назад его отравила жена, а потом сама попыталась покончить с собой. Её удалось спасти и сейчас она лежит в госпитале», Когда я сказал, что то, что он рассказал, было чудом, он удивился: «Почему? Я не вижу ничего удивительного в этой истории, он получил то, что заслужил»  - ответил он спокойно и возможно, даже с каким-то хладнокровием, и я грешным делом, подумал, что и в этой истории он был замешан, хотя с уверенностью говорить об этом я не могу.
        - Такой человек, как Сахнов, не мог быть полезен ни своей семье, ни стране, поэтому его конец логичен.
        После такого заключения он долго молчал. Я тоже не вмешивался в его рассуждения и мысли, так как после такой неожиданной информации я тоже впал в раздумье.
        - Сейчас надо будет подумать о Сандро. Я не хочу, чтобы эта возможная дуэль испортила ему жизнь,  - продолжил он разговор, но уже печальным голосом.  - Если со мной что-нибудь случится, а думаю, что все идет к тому, парень останется один на попечение, и присмотром одной женщины. Учебу он заканчивает только через два года, и надо будет присмотреть за ним, чтобы он не свернул с верного пути. Несмотря на то, останетесь Вы на службе или нет, я попрошу Вас не оставлять его без внимания.
        Как я мог отказать ему в этом? Я сказал, что тоже хорошо знаком с начальником училища, и обещал постоянно присматривать за парнем и не оставлять его без внимания. Почему-то мой ответ получился таким, будто я согласился, что все случится именно так, как предполагал он. Мне самому стало неловко от моего такого невольного согласия. Некоторое время он молчал, а потом сказал:
        - Вы должны познакомиться с Лидией и действовать, исходя из того, кому передадут мое дело. Хочу, чтобы вы вместе с Лидией решили, обязательно с ее согласия, продолжит или нет она сотрудничать и помогать тому, кто меня сменит на посту. Лидия занимается очень важным делом, сейчас у нее семья и… О ней не знал никто, кроме нашего бывшего шефа, Петра Аркадьевича. Если она решит жить самостоятельно, то ее безопасность я поручаю вам. Она и сама знает, как вести себя, но после той историис Распутиным, можно ожидать всего. Несколько покушений на нее мне удалось нейтрализовать, но сейчас их кланы вновь подняли головы.
        Мы ещё беседовали, когда мой знакомый доктор вошел в палату и попросил меня выйти. Я знал, почему он позвал меня. Я попросил его не скрывать от меня диагноза странной болезни Музы. Сам он был кардиологом, Муза не был его пациентом, но он обещал разузнать обо всем и потом рассказать мне. Он повел меняв свой кабинет и вот что он мне сказал:
        - Муза болен тяжелейшей прогрессирующей формой меланхолии, которая отличается глубочайшей мучительной печалью.
        Пока что эти проявления болезни носят периодический характер, в малых дозах, но… Возможно это трудно будет понять, но в это время у больного пропадает всякий интерес к внешнему миру, снижается его влечение к жизни, он подвержен самобичеванию, самоуничижению, у него может возникнуть бредовая идея наказания через повешение или расстрел. Это тяжелейшая форма этого заболевания, и боюсь, что Ваш друг болен именно этой формой. К тому же она быстро прогрессирует. Скоро он откажется от еды, лекарств и, если мы будем настаивать, то он станет агрессивным. В его организме замедлится обмен веществ, на какое-то время мы сможем искусственно остановить этот процесс, но окончательно…
        Я не согласился с ним «Может быть, Вы ошибаетесь?  - настаивал я.  - Вот только что мы разговаривали с ним, как обычно. Правда, он мне показался несколько подавленным, но, может быть, Вы преувеличиваете? Все, что он сказал мне, было прекрасно продумано, он великолепно мыслит…
        - Это все потому, что его болезнь находится в начальной стадии, но я же сказал Вам, что она очень быстро прогрессирует. Если бы его поместили в больницу раньше, возможно, у нас было бы больше шансов спасти его. Мне кажется, что Ваш друг сам себя изжил. С мыслящими людьми такое происходит часто. Его подавленное состояние уже налицо, сейчас начнется цепная реакция, замедленные движения и речь могут развиться в течение нескольких недель, а потом он потеряет мотивацию для всего, в том числе и для контактов и самой жизни. Из Царского села к начальнику госпиталя поступил приказ Его Величества - чтобы из Европы были приглашены лучшие специалисты. Но не знаю, что из этого получиться. Приехать-то они приедут, и с большим удовольствием, загребут деньги, а дальше что? Это, скорее, похоже на самообман, я же не могу Вас обманывать. Если существует какая-то возможность улучшить его настроение, то только это и может положительно повлиять на его состояние, и то на некоторое время. Это именно то заболевание, когда сам пациент является противником лечащего врача. Мы пытаемся спасти его, но сам он уже не хочет жить.
Признаюсь, дорогой граф,  - у меня сильно испортилось настроение. Симптомы этого заболевания чуть было непроявились и у меня: я сам оказался подавлен после беседы с врачом. Мне не хотелось возвращаться в палату в таком настроении, и я принялся ходить взад-вперед по коридору. Когда я, в очередной раз, проходил мимо его палаты, мне послышался смех. Я удивился, и мне сразу очень захотелось увидеть, что там происходит. Смех продолжался. Когда я вошел в палату, я увидел Лидию и Сандро. Я впервые встретился с ними обоими. Мы познакомились, это была прекрасная красивая пара. Мне показалось, что Лидия была старше Сандро всего на четыре-пять лет. Было заметно, что она беременна, это больше было видно по ее лицу и рукам. У отца троих детей был такой опыт. Оказывается, Сандро рассказывал дяде о своём училище, это и рассмешило его. Потом он попросили Сандро рассказать и мне эту историю. Мне тоже стало весело, я совсем было забыл, о чем говорил с врачом. Муза смеялся от всего сердца, как всегда, будто он и не был болен. Тогдая подумал, вот оно, это лекарство, которое продлит ему жизнь. Было интересно смотреть, как
серьезно рассказывал парень смешные истории. В этом остроумном юноше действительно было что-то особенное, он был совершенно свободен от догм и стандартов, которые так характерны для людей его возраста. Внешне,  - скажу Вам, дорогой граф, он вылитый Муза,  - я более чем уверен, что Вы разделили бы моё мнение. Первого октября в училище должна была состояться церемония открытия памятника Михаилу Лермонтову, и Муза попросил меня пойти туда в том случае, если он не сможет это сделать. Я обещал, что буду обязательно. До намеченного дня я еще раз встретился с молодыми, они оба все больше нравились мне, состояние же Музы с каждой последующей встречей казалось мне все хуже и хуже. Посещения, как будто, заставляли его забыть о своей болезни, и потому я навещал его два-три раза в неделю.
        Насколько мне известно, его доверенное лицо, адъютант Тонконогов, и его заместитель X тоже периодически приходили к нему. Когда он чувствовал себя сравнительно лучше, все важные поручения они получали от него, в течение определенного времени он подписывал распоряжения в госпитале. Он практически передал дела своему заместителю и, насколько мне известно, рекомендовал назначить его на свое место.
        На торжественной церемонии открытия памятника Михаилу Лермонтову Лидию сопровождал я. Было очень много людей, среди них и бывшие курсанты училища - уже известные офицеры, генералы и государственные чиновники. Присутствовал и Великий князь. Я не смог пойти на церемонию с женой, рядом со мной стояла Лидия на шестом месяце беременности. Я чувствовал себя несколько неловко от того, что могло подумать общество, увидев рядом со мной незнакомую беременную женщину. Мы не могли сказать, что она жена Сандро. Вам известно, чтов Петербурге людям только дай посплетничать,  - и хоть хлебом не корми. Вот в каком я оказался положении, но что я мог поделать? Я очень уважаю Лидию, и не только потому, что она близкий Музе человек, но и из-за той истории с Распутиным, поэтому ради такого достойного человека я готов вынести и ожидаемые сплетни. После церемонии на манеже состоялись показательные скачки курсантов и тут я действительно убедился в том, что Муза рассказывал мне о Сандро. Его мастерство скорее походило на акробатику на коне, такое редко можно увидеть, тем более среди курсантов. Заместитель начальника
училища Козин сидел рядомс нами и с гордостью произнес: Это наш лучший курсант. У него такие же успехи и по другим дисциплинам, и что самое главное, его отличают прозорливость и ум. По всему было видно, что Козин был расположен к нему. Рядом с нами сидели и Дмитрий Сергеевич Шереметьев со своей супругой, графиней Ириной Илларионовной Воронцовой-Дашковой, дочерью наместника на Кавказе. Вместе с Сандро учился и их сын, и когда Козин похвалил Сандро, видимо, они почувствовали некоторую неловкость. Дмитрий Сергеевич сказал: «это и не удивительно, говорят, грузины растут на лошади», и не заострил внимания на том, что и по другим дисциплинам Сандро выделялся среди остальных. Его супруга оказалась более дипломатичной и сказала: «Действительно, хороший юноша, я рада, что они друзья с нашим сыном». Но, как выяснилось потом, было совсем не так. За нами сидел выпускник того же училища, генерал-майор Густав Карлович Маннергейм, командир Варшавского полка, известный ловелас, любитель карточных игр и скачек, сам великолепный наездник, заботам которого в недавнем прошлом была поручена Императорская конюшня. Услышав
этот разговор, он обратился к Козину: «Буду рад, если этого курсанта вы определите в мой полк.» Козин кивнул головой и сказал: «На Амиреджиби и претендуют другие полки, но для Вас, Густав Карлович, мне его не жалко, так как такой парень не пропадет с вами и устроит свою карьеру».
        Признаюсь, дорогой граф, я с радостью слушал этот разговор, будто речь шла о моем сыне. Я с удовольствием посмотрел на Лидию, ее глаза были полны слез. Когда мы вышли, вместе с другими курсантами к нам подошел и Сандро. Покрасневший от скачек, он приблизился к нам. Было видно, что он доволен собой и что, в первую очередь, он показывал себя любимой женщине. Тут же с ним познакомился и Маннергейм, который сказал: курсант, когда Вы закончите училище, я предлагаю Вам служить в моем полку.
        - Благодарю, господин генерал, готов к службе!  - ответил Сандро и посмотрел на Лидию.
        Густав Карлович уловил этот взгляд, и наверное, подумал, чтоэто его сестра.
        - Думаю, что Вы тоже не будете против, сударыня,  - сказалгенерал.
        - Я не против, но у нас в семье все решает Сандро.
        Такой ответ Лидии, для меня был несколько неожиданным, ноудивленный генерал не растерялся и добавил:  - Тогда всерешено.
        Надо было видеть, граф, какое лицо было у этого парня - полное достоинства. К сожалению, обстоятельства сложились не так, как нам представлялось. С того дня не прошло и двух недель, каку Сандро состоялась дуэль с Сахновым, в результате он был ранен, а его соперник скончался на третий день. Как говорится, беда неприходит одна. В тот же день, поздно ночью, в госпитале скончался Муза: возможно, что весть о состоявшейся дуэли ускорилаего кончину. На голову этого юноши одновременно свалилисьтрагедия и проблемы. Несмотря на то, что инициатива дуэли неисходила от Сандро, училище было вынуждено отчислить его.
        Я никогда не интересовался дуэлью, да и где у меня было на этовремя, но, на сей раз, я попытался ознакомиться с этим вопросом.
        По официальным данным за последние пятнадцать лет в русскойармии состоялось триста сорок дуэлей, а по неофициальным данным - более пятисот. Практически ни один из этих случаев не стал предметом судебного разбирательства, и в их отношении не было применено законом установленное наказание. Часто военное начальство скрывает подобные происшествия и, тем самым, способствует разрешению конфликтов таким путем. Дуэли проводились среди военных лиц разного звания, начиная с генералов и кончая курсантами. Погибли и были тяжело ранены тридцать семь дуэлянтов, еще больше стали инвалидами, в результате чего покинули военную службу. До сего дня суд закрывал на это глаза. А теперь, к сожалению, хотят примерно наказать именно Сандро Амиреджиби. Я обратился к министру и ознакомил его с обстоятельствами дела, но видимо, на него оказывают давление из императорской семьи. Сейчас со стороны родственников Сахнова осуществляются попытки до конца довести уголовное дело, возбужденное в отношении этого юноши, и все ждут, пока его выпишут из госпиталя. Я всеми возможными путями постараюсь, чтобы этот талантливый юноша не
попал в тюрьму. Но оказывают большое давление со стороны великого князя: «Семья Сахновых чуть ли не вымерла, и неужели никто не должен быть наказан за это?»  - вот так они рассуждают, но «За что боролись, на то и напоролись»,  - и кто виноват в их таком конце, если не их самодурство. Ваше Сиятельство, к сожалению, я не смог Вас ничем порадовать. Ничего обнадеживающего написать Вам я тоже не могу. Прошение об отставке я уже подал и жду ответа. Надеюсь, оно будет удовлетворено.
        Бог Вам в помощь, дорогой граф, и надеюсь, что в будущем году мы увидимся с Вами.
        Это письмо я передаю для доставки тому же человеку, и надеюсь, оно своевременно дойдет до Вас.
        Навечно Ваш верный друг
        Николай Шитовец
        30 октября 1913 года.
        Из дневников Юрия Тонконогова
        Когда заболел мой начальник, я почти каждый день навещал его в госпитале. Были дни, когда говорить с ним было невозможно, тогда я был вынужден дожидаться улучшения его состояния, чтобы можно было поговорить с ним. Я ходил по коридору, и все время думал о пройденном им жизненном пути. Почему, и что могло довести этого умного человека до такого состояния. За все годы работы с ним единственным, что смущало мое сердце, была трагическая кончина его брата, с которым он расправился недостойным образом. Я иногда представлял себя на его месте, но никак не мог найти ему оправдания. Нет, я никогда не смог бы сделать того, что сделал он. Да катись к черту такая служба, если из-за нее приходится жертвовать своей плотью и кровью, своей семьей… (здесь, Юра, ты не прав! Не суди, да не судим будешь!). Возможно так оно и есть, но… Несмотря на это, я никогда не выдавал своих мыслей по поводу того, что я думал в отношении этой трагедии.
        За несколько недель до смерти моего шефа мне пришлось ждать полдня во дворе госпиталя, пока меня пустили к нему. В тот день ему было очень плохо, я уже и не надеялся увидеть его. Когда я вошел в палату, он стоял на ногах и взволнованно ходил взад-вперед. Он пытался успокоиться, восстановить душевное равновесие. Я никак не смогу описать, как ему было плохо, он выглядел намного хуже предыдущей встречи. Он будто стеснялся такого состояния. Мне тоже было неудобно, что я своим приходом невольно доставил некоторое неудобство своему начальнику и наставнику. Но я ничего не мог поделать: несмотря на болезнь, официально он все еще оставался моим начальником, занимал должность, и я был обязан получать от него указания и поручения и докладывать ему о том, что происходило в департаменте. Его заместители и начальники отделений были в ожидании того, что я передам им от него.
        - Извините, что заставил вас долго ждать,  - сказал он мне.  - Ради Бога, сколько будет нужно, столько и подожду, лишь бы Вамбыло лучше,  - ответил я - Долго ждать не придется, я уже не принадлежу этому миру. Когда я услышал это, мне стало нехорошо.
        - Юра, ты мой друг, и я знаю, что мое состояние тебя очень беспокоит, но тебе неудобно спросить, что со мной происходит. Я нехуже докторов знаю, что со мной, уже с первых же дней, когда всеэто началось. Прогрессирование моей болезни началось после трагической смерти Петра Аркадьевича. В последнее времяя невольно каждый день погружаюсь в какую-то тьму. Я отключаюсь от активной жизни и восприятия реальности. Там таинственная тишина. Я чувствую, что моей мутной душе нужна этатишина, она как лекарство для моей души. Когда моей душой овладевает темнота, то лишь откуда-то прорвавшийся свет побеждает ее. Странный свет, который не похож ни на один из тех, который ты когда-нибудь видел. Если мне удается сохранить этот светнадолго, тогда он лечит меня, и на второй день я чувствую себяхорошо. Но в последнее время я все реже вижу этот свет, и то накороткий промежуток времени. Но я вижу и другое, что меняочень тревожит, поэтому…
        Он замолчал и молча продолжал ходить по комнате. Ему небыло свойственно говорить урывками, он никогда не высказывалнезаконченную мысль, поэтому для меня была непривычной егоподобная манера разговора. Непривычными были и его нервныедвижения, будто он отмахивался от мух, наверное, он отбивалсяот своих же мыслей.
        - Ты знаешь, Юра, скоро начнется война. Большая, бессмысленная война!  - неожиданно переключился он.
        - Когда?
        - Скоро, скоро,  - ответил он нервно.  - Возможно через год, а может быть и раньше, скорее всего она начнется следующим летом. Да и время подошло.
        Он остановился, посмотрел на меня мутными глазами, и когдаувидел мое смятение и вопросительный взгляд, сказал:
        - Садись, я постараюсь объяснить. Люди подсознательно любятвойну, но вслух признать это они не могут. Они находятся в постоянном ожидании и часто не могут справиться с этим ожиданием. Как только появится склонный к войне, кровожадный предводитель, у него тут же появится уйма сторонников. Ему невольновсе уступают дорогу, многие же подстрекают его и оправдывают множеством демагогических аргументов. Сейчас в Европе появились именно такие. У многих чешутся руки. Целью каждого из них является втянуть и нас в эту авантюру. Ведь и агентурные данные свидетельствуют об этом.
        Во время беседы постепенно поменялись и его лицо, и голос, и мне показалось, что к нему вернулось свойственное ему спокойствие.  - Здесь, в Империи, некоторые думают, что война, в первую очередь, нужна им, чтобы спасти страну от разрушения. В течение последнего десятилетия все попытки, направленные на замедление разрушительной волны революции, не смогли принести успеха. Империя настолько больна, что ни жандармерия, ни полиция, и ни армия не смогут спасти ее. Она уже по инерции мчится к катастрофе. Война в Европе неизбежна, и с нашим участием. Я вижу это, когда выхожу из мрака. Вижу ясно, очень ясно. Именно эта война покончит с Самодержавием, которому мы так честно служили. Революция неизбежна. Императора убьют, его семью тоже. Их уже ничего не сможет спасти, Юра, ничего.
        Именно этот разговор заставил меня поверить в то, что на этой земле ему осталось жить действительно немного. Этот прагматик, с поразительным аналитическим мышлением, говорил о каких-то мистических вещах. Наверное, он действительно видел все это. Эти его слова я счел последствием его болезни, но в том-то и беда, что все это оказалось правдой. От своего отца я знал, что перед смертью люди, в состоянии агонии, часто становятся ясновидящими. Наверное, тогда я имел дело именно с таким явлением.
        - Юра,  - он так назвал меня, будто хотел вывести из раздумий.  - Знай, ни одна империя не любит своих завоеванных подданных. Даже ненависть свою замаскировать ей часто бывает трудно. Они не могут скрывать этого, и во многом проявляют эту ненависть. Почему? Да потому, что страх не дает им эту возможность, ведь они и сами знают, что присвоили чужое. Грабитель всегда ненавидит того, кого ограбил, так как после содеянного его страх усиливается вдвое, он боится, чтобы у него не отняли награбленное, которое он уже считает своим. Зато империи не могут скрыть своего восторга от богатства порабощенного, независимо от того, что это за богатство, и есть ли оно у него самого, поэтому всеми способами пытаются сделать их похожими на себя, чтобы были стерты культурные различия. Вот поэтому я и не буду сожалеть о том, что Империя распадется.
        Я был страшно удивлен, услышав эти слова, этого я не ожидал от него.
        - Не удивляйся, Юра, у каждого человека наступает момент переоценки ценностей. В свое время это ждет и тебя. Это самый тяжелый период для всех. Некоторые не выдерживают этого, наверное, я тоже не выдержал и поэтому оказался в таком состоянии. Человек меняется вместе со временем. Нести на себе средний возраст вначале приятно, так как и сил пока достаточно, и уже владеешь умением осознавать все. Потом постепенно ноша становится все тяжелее, настолько, насколько тяжелеет душа человека. Со временем меняются и психика, и мораль. На это влияет и то, в каком физическом состоянии ты находишься. То есть физическое и духовное состояние человека, во многом определяют, насколько полноценными будут его нравственные нормы и на какой путь они наставят его.
        Он замолчал, встал и подошел к окну.
        - Я знаю, и тебе это хорошо известно, чем во мне вызвана этадуховная борьба, а точнее, кто победил меня.  - Он лишь сейчасповернулся ко мне.  - Я знаю, что тебе никогда не нравилось то, что делалось в отношении моего брата, не нравилось тебе и то, чтопроизошло потом, так как втайне ты с симпатией относилсяк нему. Я ценю это, но говорить об этом уже поздно. Я не отвечал, раз уж ему была дана возможность говорить, дак тому же так откровенно, я хотел, чтобы он выговорился, бытьможет, это положительно повлияло бы на него.  - Ты честный человек и мой настоящий друг. Постарайся правильно оценить, чтопроизошло, не суди поверхностно. Ты способен на это, и это имеет большое значение для меня. Невольно я кивнул ему головой.
        Он улыбнулся.
        - Спасибо, что выслушал. Сегодня иди и предупреди министра, я должен передать все дела вовремя. Я больше не смогу… Он замолчал на некоторое время.
        - Юра, если ты собираешься остаться в разведке, то я тебе кое-что скажу, потом у меня такой возможности может и не быть,  - онподошел к кровати и сел напротив меня.  - В профессии разведчика есть один недостаток. Каким бы умом, прозорливостью и волей ни обладал разведчик, какой бы сложности и важности задание он не выполнял, его риск и самоотверженность не всегда могут принести пользу его стране. На то есть ещё одна причина, добытая им информация, которая была доставлена по назначению, может оказаться в руках такого болвана, который не сможет оценить ее значения. Для того, чтобы скрыть свое невежество, он может поставить под сомнение или ее значение, или что еще хуже, само доверие к разведчику. Недостатком является именно то, что завтра разведчик может оказаться зависимым от такого невежественного чиновника, который вовремя не сможет осознать и доставить к месту назначения информацию, добытую ценой большого риска. Я говорю об этом тебе, как патриоту своей Родины, и если ты решишь остаться, то учти это, чтобы невольно не оказаться в роли бессмысленной жертвы. Мы ведь немало видели таких примеров.
        В знак согласия я кивнул ему головой именно потому, что, что тот пример, на который он мне указал, был действительно трагическим из-за небрежности невежественного чиновника из окружения Его Величества.
        После этой беседы он показался мне совершенно спокойным. Он дал мне несколько поручений и попрощался со мной. Я редко бывал таким удрученным, как в тот день. Я терял своего старшего друга и патрона, чрезвычайно дорогого мне человека. Я вместе с ним испытывал ту боль, которую он переживал во время своих страданий.
        Раздел III
        Царское
        Лидия Новгородцева
        Я была на седьмом месяце беременности и редко появлялась в салоне. Вместо меня в нем все делали мои девочки, и надо сказать, они прекрасно справлялись с делом. Меня они тоже не оставляли без внимания. Шла вторая неделя ноября, когда, спустя месяц после похорон Музы, ко мне от его имени явился незнакомый мужчина. Я удивилась, когда служанка доложила мне, что пришел гость, который назвался близким человеком Музы. Я приняла его в гостиной. Это был дюжий мужчина приблизительно сорока лет, среднего роста и крепкого телосложения. У него были черные прямые волосы, местами подернутые сединой и такие же черные глаза. Сразу нельзя было сказать, симпатичный он или нет. Он достал из бумажника запечатанный конверт. Сам этот факт тут же привлек мое внимание. Во время разговора он сказал, что в течение многих лет он был близким и доверенным лицом Музы. Сказал, что он был и на его похоронах и что в последний раз он видел меня именно там. Хотя я не видела его, а, может быть, просто не помнила, так как тогдая была в таком состоянии, что это было бы совсем неудивительно. Не знаю, существовал ли на земле другой такой
агент, который так скорбел бы и оплакивал своего шефа, как это делала я. О моем существовании посетитель знал от Музы, в прошлом он выполнил несколько заданий, которые были связаны и со мной. Если бы он действительно не был надежным человеком, то никак не мог бы знать об этих делах, это было бы просто невозможно. Поэтому я поверила, что он говорит правду и не является провокатором. Оказывается, после того, как у меня произошел инцидент с Распутиным, после чего я долго залечивала свои раны на дому, он несколько недель подряд дежурил у моегодома. Именно тогда ему и стало известно обо мне. Он сказал и то, что, во избежание возможной мести, и чтобы обеспечить мою безопасность, он в течение нескольких недель, незаметно провожал меня от дома до салона и обратно. Невообразимо, но он все это делал так, что я даже не заметила. У меня появилось чувство симпатии и благодарности к нему. Потом он сказал, что вырос на глазах у Музы, и если он чему-нибудь научился и что-нибудь знает или умеет, то все это благодаря именно Музе.  - А прийти к Вам меня заставила смерть Музы, так как я выполняю его последнее поручение.
За месяц до смерти он сказал мне: «Еслия умру, то корреспонденцию, которую до того, как выслать в Грузию, ты приносил ко мне на проверку, отнесешь к Лидии и передашь ей из рук в руки.» Невероятно, но этот человек и после смерти Музы выполнял его поручение.
        Запечатанный конверт оказался письмом Николая Шитовца, которое он сам передал ему, чтобы тот отвез его в Тифлис.
        - Он и раньше просил меня об этом, но я всегда приносил эти письма сначала к Музе, чтобы он мог ознакомиться с ними. И лишь в том случае, когда он считал нужным сделать это, я отвозил их в Тифлис. После этого конверта мне придется исчезнуть на некоторое время, так как вот уже второе письмо Шитовца я не доставляю адресату, и об этом скоро станет известно. Через несколько недель я отправлюсь в Европу, у меня есть кое-какие сбережения, и мне нетрудно будет прожить там некоторое время. Когда я устроюсь, то сообщу вам свой адрес, и при первой же надобности буду рад служить Вам.
        Оказалось, что этот человек раньше служил в Тифлисской полиции. По какой-то причине он то ли сам ушел с работы, то ли его уволили. Потом Муза перевел его в Петербург, и он стал выполнять его специальные поручения. Шитовца он знал еще с Тифлиса, знал, что он часто ездил в Грузию по своим коммерческим делам, поэтому он часто выполнял и его просьбы, если надо было отвезти какое-нибудь письмо или посылку. Шитовец не знал о том, что этот человек был агентом Музы. Насколько я смогла догадаться, Муза всячески старался заблокировать любые сведения, касающиеся его лично и его деятельности, чтобы они не попали на его Родину. Эта информация заставила меня задуматься. Получается, что Муза вроде и дружил с Шитовцом и доверял ему, но все же проверял и контролировал, чтобы какие-нибудь лишние сведения о нем не дошли до Грузии. Он делал это, скорее всего, с целью безопасности, исходя из рода своей службы. Хотя, кто знает? Как мне думается сейчас, возможно, он и специально подослал Шитовцуэтого человека. Нельзя исключить и такой возможности.
        Перед уходом визитер сказал мне: после смерти Музы у меня нет ни начальника, ни покровителя, так как после него я и не хочу, чтобы они у меня были. Мы тепло попрощались и, он ушел. Его слова запали мне прямо в сердце, так как я сама находилась в точно такой же ситуации и в таком же настроении. Лишь после его ухода я вскрыла конверт, это было письмо Шитовца на имя графа. Он довольно тепло писал и о нас тоже, он сердечно отзывался обо мне и Сандро и мне было приятно, что он и после смерти своего друга оставался так верен ему. И только сейчас я вспомнила сейф Музы, который я до того никогда не открывала. Я знала где он прятал ключи, взяла их и открыла сейф. В сейфе вместес другими документами оказались и такие, от которых мне стало страшно. За несколько недель до смерти он говорил мне об этом сейфе, и даже дал записать инструкцию, как вести себя в случае необходимости. В тот день он чувствовал себя сравнительно лучше, поэтому говорил со мной очень спокойно: «Если после моей смерти ты все же решишь продолжить дело с моим преемником, то передашь ему те документы, которые я дал тебе записать. Если же
нет, то уничтожь их. В том случае, если на мое место назначат моего заместителя, ты можешь полностью положиться на него, но если это будет кто-нибудь другой, то никаких гарантий я дать тебе не могу, поэтому тебе придется принимать решение исходя из того, как будет лучше для тебя, Сандро и вашей семьи, выбор за тобой. Я всё же думаю, что когда Сандро окончит училище, для вас обоих будет лучше на некоторое время покинуть Петербург, так как здесь у вас есть враги, и жить тут без покровителя будет для вас опасно. Тебе так же опасно оставаться под твоим псевдонимом, так как через некоторое время история с этим именем может всплыть на поверхность.»
        Когда я подумала над нашим разговором, то убедилась, что он был прав. После его смерти у нас сразу возникло столько проблем, что если бы вдруг еще и я оказалась замешанной во что-нибудь подобное, то не знаю, как бы нам пришлось выпутываться из этого положения. После разговора с Музой я уже решила продать салон, переоформить квартиру на мое настоящее имя и сдать ее, как только мы покинем Петербург, так как соображения Музы пришлись мне по сердцу. Да и родители мои были уже в возрасте, и у них никого, кроме меня, не было. Мне было бы лучше уехать в Полтаву, хотя бы на некоторое время. Главным было любыми путями вызволить Сандро из тюрьмы, так как семья Сахнова серьезно воевала против него.
        В документах я нашла еще одно письмо Шитовца на имя графа, отправленное им еще раньше. Оказалось, что Шитовцу было известно обо мне еще с тех пор, как я чуть было не отшибла «ядра» Распутину. Я ясно увидела и то, какой роковой была семья Сахновых для Сандро, и как Шитовец характеризовал отца и сына Сахновых. У меня появилось большое уважение и симпатии к этому человеку, но тут же я почувствовала и некоторую неловкость перед ним. Из этого письма я многое узнала о работе Музы, и о его переживаниях. В моем уме запечатлелся его разговор о «своих» и «чужих». Я тогда впервые узнала о том, что на службе за спиной его называли «Музой Сатаны». Оказывается, его так боялись! Я не хотела, чтобы Сандро когда-нибудь увидел это письмо. Я боялась, что он может возненавидеть своего дядю, поэтому я и решила сжечь его, но потом почему-то передумала. Это письмо Шитовца стало для меня очень дорогим, так как кроме него я не располагала ничем, где бы хоть что-нибудь было написано о Музе.
        К тому времени, как пришел этот мужчина, Сандро вот уже две недели официально числился в тюрьме училища, а в действительности находился в медицинской части. Для того, чтобы его не перевели в тюрьму, руководство училища и Шитовец старались прекратить уголовное дело против него. Это было видно и из письма Шитовца. Юрий Тонконогов сообщал мне обо всем, что там происходило. Прокурор в срочном порядке запросил из Грузии документы о семье Сандро. Если бы встал вопрос о возмещении морального и материального ущерба семье пострадавшего, то его родители должны были дать на это свое согласие. Но именно здесь и произошел казус, который очень встревожил меня. Полицмейстера, который пришел в семью Амиреджиби заверили в том, что они не знают никакого Сандро Амиреджиби. Не то чтов их семье, даже во всей их родне не было человека с таким именем. Во время прихода полицмейстера, главы семьи - Гиоргия Амиреджиби не было дома. Полицмейстер написал рапорт и передал его начальнику полиции. В начале декабря этот документ уже был в Петербурге у прокурора. Он же не стал долго раздумывать, и раз у Сандро не было
покровителя, и тем более не удалось связаться с его семьей, и возможно, его документы были вообще сфальсифицированы, его из гауптвахты училища перевелив «Кресты». Я об этом ничего не знала. Но, Муза не был бы Музой, если бы историю и легенду о Сандро он создал бы так поверхностно. Не прошло и недели после того, как его перевели в тюрьму, как еще один документ пришел на имя прокурора, а его копия - к Юрию Тонконогову, в котором говорилось о том, что Сандро Амиреджиби приходится внебрачным сыном князю Гиоргию Амиреджиби, который и дал ему свою фамилию. Семье об этом неизвестно, поэтому во избежание скандала и неприятностей не рекомендовалось придавать эту информацию огласке, так как князь может и пожаловаться Государю. После смерти матери Сандро Амиреджиби, отец отправил своего сына в Петербург на учебу в школу юнкеров. На допросе же Сандро прекрасно рассказал всю эту историю. Прокурор вроде бы удовлетворился этим ответом, но все же не спешил возвращать Сандро обратно в училище. Точно не знаю, но, наверное, кроме того, что он испытывал давление со стороны семьи Сахновых, он еще, видимо, ждал и какого-то
подношения от семьи Сандро. Тогда это было принятым и распространенным правилом во всей Империи.
        Обо всем этом я узнала позже, так как восьмого числа я родила мальчика. Прокурор не согласился вернуть Сандро на гауптвахту училища даже тогда, когда Тонконогов преподнес ему конверт, «высланный Георгием Амиреджиби». По странному совпадению, этого прокурора повысили по службе и перевели в другую губернию. Старания Шитовца тоже не принесли успеха, так как в середине ноября было удовлетворено его прошение об отставке, и он официально уже не мог вмешаться в это дело.
        После родов я не выходила из дома, так как не могла оставить ребенка, которого я кормила грудью десять-двенадцать раз в сутки. Моя помощница по салону навещала Сандро в тюрьме. Шел уже конец января, семья Сахновых требовала назначить судебное слушание. Я нервничала, и по этой причине у меня пропало молоко. Ребенку нужно было дополнительное питание, из-за этого я переживала вдвойне. Но я не сдавалась перед неприятностями и проблемами, которые волнами нахлынули на меня, я все время искала выход. Наверное, материнский инстинкт подсказывал мне действия, о которых я и думать не могла раньше.
        Ко мне часто приходили в гости женщины из салона. Во время одной из таких встреч разговор зашел об Анне Вырубовой, фрейлине императрицы Александры Федоровны. Я уже знала, что до замужества Анна была Танеевой и приходилась мне дальней родственницей, да к тому же и с обеих сторон - и с отцовской, и с материнской, так как моя мама была Кутаисовой, а Кутаисовы у нас у обоих были предками в четвертом поколении. Ее отец, Александр Сергеевич Танеев, приходился двоюродным братом моему отцу, оба они были правнуками Михаила Кутузова. Я никогда не встречалась с ней, так как Анна родилась в Финляндии, потом она воспитывалась в Московской области в родовом имении, я же родилась в Полтаве. О них я знала от наших общих родственников. Мы были почти ровесницами. Тогда у меня, впервые промелькнула мысль обратиться к ней за помощью, но потом я почему-то передумала. Анна была в близких отношенияхс Распутиным. Во время моего визита к ней, возможно, кто-нибудь мог узнать меня, и в этом случае я подвергла бы себя опасности. К тому же я знала, что Распутин часто гостил в Царском Селе. Ведь все петербургские сплетни
собирались в моем салоне, поэтому я много знала обо всем этом.
        Тонконогов принес мне весть о том, что мать Сахнова, урожденная княжна Шереметьева, принимая во внимание молодость и своего сына, и его убийцы, посчитала, что все произошедшее являлось не злым умыслом, а лишь результатом их вспыльчивости. Поэтому она и сама не желала большого наказания для Сандро, но она запросила компенсацию в размере двадцати тысяч червонцев золотом. Когда он рассказал об этом, мне стало дурно. Откуда я могла взять такие деньги, кто мне мог их дать? Если бы я даже и продала свой салон, то все равно не смогла бы собрать такую сумму сразу. От всех этих мыслей у меня кругом шла голова.
        После долгих раздумий о том, как выйти из создавшегося положения, на второй неделе марта, я решила испытать судьбу. Я оставила ребёнка с няней, и с первым же поездом отправилась в Царское Село навестить Вырубову. Я, конечно же, не знала, чего можно было ожидать от этой встречи, но я больше не могла сидеть, сложа руки. Выпало много снега, и дороги очищали с большим трудом, поэтому мы приехали в Царское с опозданием на целый час. В Александровском дворце я справилась об Анне Вырубовой, на всякий случай, от своего настоящего имени. Меня заставили ждать довольно долго, потом позвали. Когда ее служанка провожала меня в сторону флигеля фрейлины, я случайно увидела полковника, который приходил ко мне в салон. Он тоже посмотрел на меня и, несмотря на то, что я была одета в каракулевую шубу и шапку, он все же узнал меня, хотя в таком виде он никогда раньше меня не видел. Я точно не помнила его имени, но, когда он издалека поздоровался со мной, я остановилась. Он подошел ко мне, еще раз кивнул головой и поцеловал мне руку.
        - Чем обязан, Лидия Николаевна?  - я удивилась, что он помнил мое имя. Мне было неудобно говорить о моих проблемах в присутствии сопровождающей меня служанки. Мне стало неловко еще и от того, что он в ее присутствии обратился ко мне по псевдониму. Я лишь улыбнулась ему.
        - Вы к кому?
        - Я должна проводить ее к Анне Александровне,  - почему-товместо меня ответила сопровождающая меня служанка.
        - Я сам провожу даму через несколько минут,  - сказал он и показал рукой, чтобы она оставила нас. Она тут же ушла.
        - Может, у Вас какие-то неприятности, Лидия Николаевна?
        Я опять медлила с ответом, я не знала что делать, не могла жея так неожиданно рассказать ему обо всем в коридоре.
        - Говорите, не стесняйтесь.
        - Я хотела попросить аудиенцию у Его Величества.
        Эти слова вырвались у меня непроизвольно, до этого я ни о чем таком даже и не думала.
        - Это нелегкое дело, но…  - он помедлил,  - Случилось что-нибудь?  - Да, случилось! Мой муж, курсант Николаевского училища юнкеров, во время дуэли убил Дмитрия Сахнова, сам он тоже был тяжело ранен и лежал в госпитале. Сейчас, вот уже двас половиной месяца, он находится в тюрьме. Мать Сахнова, княгиня Шереметьева-Сахнова просит двадцать тысяч червонцев за то, чтобы его не стали строго наказывать.
        - Этот грузинский юноша Ваш муж?  - с удивлением спросил он, но я была удивлена тому, что он знал об этой истории.
        - Да, у нас уже есть двухмесячный сын. Сегодня я впервые оставила его с няней и очень волнуюсь по этому поводу.
        - Вы воистину героическая женщина, я уважаю Вас, но если Вы хотите, чтобы ваш муж скоро вышел из тюрьмы, то в первую очередь я бы посоветовал Вам не говорить об этом княгине Вырубовой, если она, конечно, уже обо всем не знает. Я подожду Вас, пока Вы будете у нее. А до того я постараюсь разузнать, что я могу сделать для Вас.
        Я будто ухватилась за нить надежды. Он проводил меня до лестницы флигеля и сказал у дверей:
        - Не оставайтесь у нее надолго: сегодня воскресенье, и Императрица вместе со своими фрейлинами ждут к обеду «святого черта». Жду Вас,  - сказал он и поклонился.
        От этих слов у меня по всему телу пробежала дрожь. Я поняла, что речь идет о Распутине. Мне сразу расхотелось идти к Вырубовой, но возвращаться назад я тоже не могла. Наверное, это было заметно по моему лицу.  - А может…  - начала было я, но не смогла закончить.
        Он будто понял, о чем я подумала и что хотела сказать.
        - Не оставайтесь там больше часа. Если Вы выйдете раньше, и не застанете меня или моего помощника здесь, то, в том флигеле, напротив, подойдите к такой же двери и попросите постовогона первом этаже позвать полковника Герарди.
        Анна Вырубова встретила меня приветливо. Это была красиваяженщина с миловидным лицом. Мы были одного возраста. Я справилась о ее здоровье, рассказала о себе и нашей семье и сказала, что выполняю просьбу моего отца, который очень хотел, чтобы мы встретились и познакомились. Речь зашла и о наших родственниках, о которых я помнила очень мало, да и то только то, что слышала в детстве, а что с ними стало потом, я не знала. Но о чем-то же надо было говорить. Она мне показалась очень изящной и довольно умной женщиной. В конце продолжительной беседы она сказала мне: «Мы ждем к обеду гостя, и я Вас обязательно познакомлю с ним» Когда она мне это сказала, у меня кровь застыла в жилах. Но я быстро пришла в себя и сказала, что очень спешу, и что если она не будет против, то я еще зайду к ней в другой раз. Тогда она спросила меня, откуда я знакома с начальником охраны дворца полковником Герарди. Я только тогда узнала, кем в действительности был полковник. Не знаю почему, ноя сказала то, что первым пришло мне в голову:  - Я познакомилась с ним в Николаевском училище, совершенно случайно, во время церемонии
открытия памятника Михаилу Лермонтову, где учится сын моей близкой знакомой. Я даже не знала, что он служит здесь.  - Я поняла, что о нашей случайной встрече с полковником она узнала от служанки. Потом я сказала, что полковник попросил меня зайти к нему, так как он должен был кое-что передать мне для моей знакомой. Не ручаюсь, что она поверила моим словам. Она лишь сказала мне:
        - Этот Герарди большой проходимец и ловелас, я обязана былапредупредить Вас. Я улыбнулась ей в ответ и встала. Наверное, я волновалась.
        - Не хочу опаздывать на поезд, я и к вам-то добралась с большим трудом, возможно следующего поезда уже не будет. По-моему, этот аргумент показался моей собеседнице болееубедительным. Она проводила меня и, пока я одевалась, сказала, что мне очень идет моя каракулевая шуба и шляпка. Мы поцеловались, и служанка проводила меня по лестнице. Как только я вышла из дверей в коридор, так прямо и наткнулась на этого окаянного. Он посмотрел на меня, но сразу не признал. Когда я увиделаего серые глаза, у меня чуть не остановилось сердце. Всего на двесекунды мы встретились взглядом, и я быстрым шагом направилось в том направлении, куда указал мне Герарди. Я шла не оглядываясь, почти бегом. Не знаю почему, но, на мгновенье, я остановилась и посмотрела назад. Распутин стоял, не двигаясь, и смотрел на меня. Я уверена, что он остановил меня своей энергией, и вспомнил меня именно в тот момент, когда я повернулась. За мной шел какой-то военный, он догнал меня прямо у двери, и сказал, что ждет меня. Потом он проводил меня к Герарди, того не оказалось в кабинете, и я стала дожидаться его в приемной.
        Я чувствовала, что от волнения у меня молоко стало течь из груди. Платье намокло, я не знала, что делать. Возвращаться назад я боялась. Тот проклятый обязательно спросил бы у Вырубовойобо мне, и я не знаю, какое несчастье могло бы тогда со мной случиться. Если бы она сказала кто я, то кто смог бы защитить меня? Почему-то я подумала, что у меня уже есть покровитель, сам начальник охраны дворца, а может быть и сам его господин. То кольцо, которое Герарди передал мне тогда, по словам Музы, прислано было мне самим Николаем Вторым: «Этим он подтвердил, что ненавидит Распутина, и доволен твоим героическим поступком». Тогда я никак не могла понять, почему он, ненавидя Распутина, позволял ему бывать при дворе. Даже за короткое время встречи с Герарди и Вырубовой я почувствовала, какие интриги плелись во дворце, и как там все ненавидели друг друга. Полковник с улыбкой на лице вошел в приемную и проводил меня в свой кабинет.
        - Не напугал ли Вас «святой черт»?  - Я не ответила. Он догадался, что у меня не было настроения шутить, и добавил:  - Не волнуйтесь, Вы так покинете дворец, что никто Вас больше не увидит.
        В знак благодарности я лишь кивнула головой.
        - Пока вы гостили у Анны Александровны, я поговорил по телефону с Козиным.  - Услышав это, я немного ожила.  - Он подробно рассказал мне о случившемся, очень хвалил молодого князя, и во всем произошедшем он обвинял погибшего.  - На некотороевремя он остановился.  - Откуда вы знакомы с Шитовцом?  - Я неожидала такого вопроса и ответила чистосердечно.
        - Через Музу. Он не мог скрыть своего удивления:
        - Вы и его знали?
        - Да.
        - Откуда? Что у Вас было общего? Если можете, то скажите, пожалуйста.
        Я догадалась, что он действительно был удивлен. Я подумала, что все уже в прошлом, Музы уже нет в живых, и если даже скажу, что я выполняла его поручения, то от этого не пострадает ни он, ни дело. Наоборот, у Герарди могло появиться больше доверия ко мне.
        - Если Вы не можете или не хотите говорить, то я не настаиваю, Вы можете не отвечать.
        - Я помогала Музе, мы были друзьями.
        Он долго ничего не говорил, потом встал и стал ходить по кабинету.
        - И как давно?
        - Да с тех пор, как он переехал в Петербург.
        Он посмотрел на меня с улыбкой.
        - Моё уважение к Вам еще больше возросло, можете считатьменя своим другом. Муза был моим другом еще с тех пор, когдамы служили в жандармерии. Одним из главных инициаторов егоперевода в Петербург был именно я,  - мне было приятно слышатьэто.  - Каковы Ваши планы?
        - Никаких планов у меня нет. Перед смертью Муза сказал мне, чтобы я продала салон и переехала к родителям,  - ответила я сбольшей уверенностью.
        - Он знал о вашем замужестве?
        - Да, все произошло с его согласия, Сандро родственник Музы.  - Я не стала уточнять насколько близкими были их родственныесвязи. Не знаю почему, но внутренний голос подсказывал мне, что надо было быть откровенной.
        - Почему он советовал вам уехать?
        - Он сказал, что после его смерти никто не сможет защититьменя и Сандро. Люди Распутина вновь набирают силы, и они могут нам отомстить.
        И вновь наступила тишина. Он продолжал ходить по кабинету.
        Было видно, что он думал о чем-то. Потом он сел напротив меня.
        - Лидия Николаевна, смерть Музы нанесла нам большой ущерб, лично Император очень сожалеет об этом. Если Вы решите остаться и продолжить Ваше дело, то я лично позабочусь о Вашей личной безопасности. Подумайте. Ваш опыт весьма важен для нас.
        Вашего мужа выпустят в ближайшие дни. Когда сочтете нужным,
        Вы сможете иметь непосредственный контакт со мной по телефону, телеграфу или лично. В случае необходимости мы позаботимся о Вашем обеспечении и защите. Давайте дружить, Лидия Николаевна,  - потом он остановился, будто принимал какое-то решение.  - Подождите меня еще немного,  - сказал он и вышел из кабинета.
        Мне долго пришлось сидеть одной, и мысли мои унесли меня куда-то далеко. Я, вроде бы, и была довольна обещаниями полковника, но одновременно я чувствовала и какую-то тяжесть от вновь навалившегося на меня груза. Я словно потеряла свободу, да еще и по своей воле. Но я понимала и то, что больше нас не защитит никто, нам с Сандро нужен был покровитель.
        Вошел ротмистр, тот, что дожидался меня в коридоре, сказал, что Борис Андреевич ждет меня в другом кабинете и велел следовать за ним. Мы прошли коридор, потом поднялись по лестнице и вновь пошли по широкому коридору. Когда мы подошли к двери, у которой стояла охрана, мне отворили, и я вошла в комнату, где меня встретил Герарди. Это был не кабинет, помещение больше походило на комнату отдыха с диванами и креслами; здесь же стояли шкафы со стеклянными витринами и множеством посуды и других предметов из фарфора. На стенах висели разного рода живописные полотна. Все вокруг свидетельствовало о большом богатстве.
        - Не волнуетесь ли Вы, княгиня?  - я покачала головой, но сердце, все-таки, екнуло.  - Он лично побеседует с Вами.
        Как только он произнес эти и слова, тут же отворилась втораядверь. Когда я увидела, кто вошел в комнату, мое сердце совсемсжалось от волнения, и я почувствовала, как из моих грудей хлынуло молоко. Я преклонила колено и склонила голову:
        - Ваше Величество!
        Он, улыбаясь, подошел ко мне, я тоже выпрямилась. Он былмоего роста. Какая-то энергия и тепло исходили от него.
        - Я рад, что Вы навестили Нас, княгиня. Примите Наши соболезнования по поводу смерти близкого Вам человека. На Нас тожесильно подействовала смерть Музы. Мы потеряли верного другаи по государственному мыслящего человека.
        Я покраснела от неожиданности и волнения, он же очень тепло сказал мне:  - Не волнуйтесь, княгиня, садитесь. Он указал рукой на диван и подождал, пока я села, и лишь после этого селв своё кресло. Он попросил присесть и Герарди.
        - Мы очень рады Вашему приходу и надеемся на Вашупомощь.
        В знак согласия я невольно кивнула головой.
        - Не оставил ли он что-нибудь важное для Нас?
        Сердце мое екнуло, когда он задал мне этот вопрос, но я ответила почему-то совершенно спокойно.
        - Ничего, Ваше Величество.
        - В каком направлении Вы сотрудничали с Нашим другом Музой? У меня не было другого выхода, я должна была ответитьна этот вопрос. Но про себя я подумала, что все же не стоит говорить обо всем, во всяком случае, сразу.
        - В вопросах, касающихся контрразведки и в связях с его резидентом во Франции.
        Они с удивлением посмотрели друг на друга. Несколько секунд они сидели молча.
        - А сохранилась ли эта связь после смерти Музы?
        - Да.
        - И Вы в курсе того, какого рода информацию он, в основном, передавал?
        - Да. Это были, в основном, политические вопросы и вопросы, касающиеся вооружений. И вновь они переглянулись между собой. Герарди чуть заметно кивнул ему головой.
        - А еще кто-нибудь знает об этом, не передали ли Вы кому-нибудь этот контакт?
        - Ваше Величество! Перед смертью Муза сказал мне, что, еслия решу прекратить работу, то я должна была передать эту информацию его преемнику. Я же должна была закрыть салон и переселиться в имение к родителям. Я была беременна, я родила всегодва месяца назад, поэтому я не могла оставить ребенка и выйти издома, чтобы передать кому-нибудь что-либо. Сегодня я впервыевышла из дома и приехала прямо к Вам.
        - Очень хорошо. И что же Вы решили?
        - После того, как мой муж покинет тюрьму, мы собирались уехать, но…
        - …Мы просим вас остаться и продолжить работу вместе с полковником Герарди. Вашего князя восстановят в училище, об этом не волнуйтесь. Вас никто не будет беспокоить. Мы очень нуждаемся в вашем опыте и преданности. Что вы на это скажите, княгиня?
        Я замешкалась на некоторое время, в голове промелькнула мысль о том, что все начинается сначала, но я ответила:  - Ваше Величество, я готова честно служить своей Родине.
        Он улыбнулся.
        - И Императору,  - добавил он сам.
        - Да, Ваше Величество!
        Он с удовольствием улыбнулся и встал. Я встала тоже.
        - Мы рады, что Вы навестили Нас, не буду Вас больше задерживать, дома ведь Вас ждет малыш, Как Вы его назвали?
        - Давид.
        - Да, грузины любят это имя. Господин полковник, проводите Нашу гостью, желаю удачи Вам и Вашему малышу.
        Прощаясь, в знак благодарности я преклонила колено. Он жечуть кивнул головой и вышел из кабинета. Мне пришлось еще задержаться в кабинете Герарди, и нам тудапринесли обед. Мы долго беседовали. Узнав о том, какую информацию я сообщала Музе, он не мог скрыть своего удивленияи восхищения. Он часто вскакивал с кресла и принимался ходитьвзад-вперед. Он казался умным человеком, но это был не Муза, они близко не мог с ним сравниться. Мы договорились и о том, какя должна была передавать ему информацию, все это я уже зналапревосходно. Он сам предложил мне выбрать псевдоним, под которым я передавала бы ему информацию. Мне не пришлось долгодумать.  - Пусть будет Муза, его душа поможет нам,  - сказала я. Он остался доволен и кивнул головой.
        В Петербург я возвращалась с двойственным чувством. Меняугнетало то, что я по своей же воле потеряла свободу. Мечтао том, что мы с Сандро будем свободно жить и растить детей, куда-то улетучилась, но ради моего Сандро, и маленького Давида я была готова взойти даже на эшафот. Разве это не ирония судьбы? С юных лет я боролась с Самодержавием, мечталастать героиней, и если бы кто-нибудь поручил мне бросить бомбу в Императора, я бы без колебания выполнила это задание. А сейчас я стала служить Ему лично.  - Ох, Сандро, Сандро!  - вздыхала я всю дорогу. Я как будто и его отчасти винила в этом повороте нашей судьбы. Вся наша жизнь, как я думала, пошла по совершенно иному пути. Я проклинала и семью Сахновых, ведь из писем Шитовца я знала, что такая судьба семьи Сандро была результатом их безнравственности и самодурства. Мне стало так тяжело на душе, что я заплакала, хотя и сдерживая себя. Вокруг было много народу, а мне так хотелось поплакать навзрыд, чтобы освободиться от всех эмоций, что охватили меня. Думала я и о том, кому больше повезло от этой встречи: Императору и Герарди или же мне. Они так легко
заполучили подготовленный и обученный Музой кадр. Можно сказать, я сама согласилась на эту работу. Однако посмотрим, как долго просуществует эта Империя.
        Приехав домой, я застала малыша больным, у него была температура. Он не перенес того, что я оставила его и не кормила целый день. Это тоже расстроило меня. Единственное, чем я утешалась, было то, что завтра или послезавтра Сандро должен был вернуться домой, и тогда все встало бы на свои места.
        Сандро Амиреджиби
        Через две недели меня из госпиталя отправили домой. Не прошло и недели, как к нам пришел Тонконогови сказал: «На тебя заведено уголовное дело, поэтому для тебя было бы разумно вернуться в училище и сесть на гауптвахту. Тебе лучше быть под покровительством и защитой твоего начальства. Мы договорились так для того, чтобы не дать основания для твоего переводав тюрьму, пока твоё дело не закрыто. Станислав Захарович Козин наказал тебе сегодня же вернуться в училище».
        Я удивился, так как знал, что официально я уже считался отчисленным. Однако то, что сказал мне Тонконогов, пришлось мне по душе, и даже обрадовало меня. У меня и самого не было никакого желания садиться в тюрьму. В любом случае, я предпочитал находиться на гауптвахте училища. Чувствовал я себя неплохо, раны мои почти зажили, боли меня больше не беспокоили. Правда, левая рука все еще не действовала. Мое состояние улучшалось с каждым днем. Я предупредил Лидию, чтобы она не плакала, потом поцеловал ее и ушел с Тонконоговым.
        Этот человек всегда удивлял меня своим спокойствием в любой ситуации. С того дня, как мы познакомились, он обращался со мной, как с себе равным, и как с другом. Он со всеми разговаривал изысканным, дружеским тоном, и тем самым положительно располагал к себе окружающих его людей. Только с моим дядей он разговаривал как со своим начальником, подчеркнуто почтительно, и с большим уважением. И даже после его смерти он сохранял ему верность. Среди прочего, это выражалось в его постоянном внимании ко мне и к Лидии. Он был настоящим русским патриотом и интеллигентом. Своей родиной он считал Грузию и любил ее безгранично. Со дня нашего знакомства я постоянно удивлялся тому, как его фамилия соответствовала форме его ног: у него, действительно, были весьма тонкие ноги. Наверное, их фамилия была обязана своим происхождением именно этой, родовойособенности. Это был высокий, худой мужчина, с очень умными глазами и благородным лицом. После смерти моего дяди его, оказывается, перевели в какой-то другой отдел того же министерства. Когда я познакомился с ним, он был капитаном, а всего несколько месяцев назад стал
подполковником.
        Всю дорогу до училища мы провели в разговорах. Он рассказывал мне о похоронах дяди: о том, кто присутствовал на церемонии, с каким почетом его проводили. Потом неожиданно он сказал мне вот что: «Со стороны семьи Сахновых суд испытывает большое давление, в это дело замешан и Великий князь. Всем хорошо известно, да и ты сам хорошо знаешь, что ты совершенно прав в этой истории, поэтому, как бы ни развивались события, ты должен сохранять спокойствие. Кто бы не вмешался в это дело, мы тебя не оставим без внимания. Когда-нибудь ты продолжишь учебу и обязательно осуществишь замысел и желание своего дяди, но сейчас все будет зависеть от того, как ты выдержишь все это. Мы, насколько сможем, будем рядом с тобой». Вот так он утешал меня. В училище мне выдали новый мундир, без погон и знаков отличия курсанта, и посадили на гауптвахту. В помещении окно было расположено наверху, у самого потолка, и выходило оно во двор. Весть о моем прибытии тут же облетела все училище. Мои однокурсники и другие курсанты подходили к окну и подбадривали меня. Поддерживали меня все - и старшие, и младшие. У окна гауптвахты
собиралось столько народу, что пришлось поставить дежурного, чтобы никого не подпускать к окну. Сам дежурный говорил мне, кто приходил и что хотел передать. Поэтому у меня было приподнятое настроение: я не ожидал такой встречи и поддержки. На следующий день меня перевели в медицинскую часть. Там и навестил меня Козин. Он подробно расспросил меня обо всем, внимательно выслушал и ушел, так и не сказав мне ни одного дурного слова, даже не сделав замечания или упрека. Перед своим уходом он лишь покачал головой. Потом пришел Николай Ильич Вялов. Кроме того, что он был инспектором классов, он еще и обучал нас русскому языку. Он тепло побеседовал со мной. Вообще-то, он был очень строгим человеком, но мы уважали его. Он расспросил меня обо всем, а потом завел разговор о Сергее и Гапо. Я сказал, что хочу написать рапорт по поводу Гапо Датиева, так как он подбежал к нам лишь после того, как дуэль закончилась, и поэтому его отчисление из училища было несправедливым. Вялов задумался и сказал потом: Напиши, кажется, все было именно так. Он, конечно, прекрасно знал, что и как было на самом деле, но тут он нашел, за
что ухватиться, чтобы смогли восстановить хотя бы Гапо. Из его рассказа я впервые узнал, что его брат-близнец - Михаил Ильич - служил в Батуми. Он тоже был полковником в отставке, и после окончания службы остался там же на посту директора школы. «Раз в году я навещаю его, и он тоже приезжает ко мне один раз в год».  - Какой предмет он преподает?  - спросил я его.  - Русский язык,  - ответил он. Он рассказал мне смешные истории, которые произошли во время русско-турецкой войны, когда они с братом служили в одном полку. Ровно тридцать шесть лет назад, ночью девятого ноября 1877 года, оба брата принимали участье во взятии крепости Карс под предводительством генерала Лорис-Меликова. Это был второй классический пример ночного штурма после Суворова, когда 11 декабря 1790 года был взят Измаил. Именно после той войны Михаила Ильича оставили в Батуми, так он и остался там жить. Потом он остановился, будто хотел вспомнить что-то, осмотрелменя с ног до головы, и спросил:  - Знаешь ли ты, кто такой Михаил Кайхосроевич Амираджибов, он же Амиреджиби?  - и улыбнулся, что было для него крайней редкостью.
        Глазом не моргнув, я ему ответил:
        - Да, генерал-лейтенант, герой русско-турецкой войны. Онбрат моего дедушки.
        Я хорошо помнил рассказ моего дяди о моихновых родственниках, я все выучил наизусть. Вялов довольно засмеялся. Не знаю, почему он так отреагировал, но я заметил, что он был очень рад моему ответу. Потом онсказал:
        - Когда мы с моим братом познакомились с ним, мы были поручиками в кавалерийском полку, а Михаил Кайхосроевич былполковником, он командовал Елизаветпольским пехотным полком. В 1877 году наш эскадрон помогал им во взятии Гелявердинских высот, и после этой блестящей победы мы легкосмогли взять Ердоган. За этот успех ему тогда был вручен орден Святого Георгия. В октябре того же года он еще раз показал своиспособности и энергичность, когда у Девебониуса он с молниеносной скоростью прорвал сильно укрепленные позиции противника и занял их. После этого ему дали второго Святого Георгия. Такое случалось крайне редко, в армии о нем ходили легенды. Потом был ночной штурм у Эрзерума, он занял крепость Асизия, но тогда он, кажется, был контужен. По возвращению из госпиталя он получил погоны генерал-майора. Он был умной и сильнойличностью, его очень любили и офицеры, и солдаты. Мне так было приятно слышать все это, будто речь шла действительно о моем дедушке, но за эти три года я почти сроднилсяс образом члена рода Амиреджиби.
        - Однажды в его полку произошло вот что,  - продолжил Вяловсвой рассказ.  - Два офицера поссорились, и один вызвал другогона дуэль. Как только Михаил Кайхосроевич узнал об этом, он вызвал обоих к себе, и когда они явились, сказал им: «Если вы не откажетесь от дуэли, то тогда я вас обоих вызываю на дуэль.» Кто посмел бы в чем-нибудь воспротивиться ему, они оба отказались от своего замысла и помирились. Потом он объявил по своей дивизии, что если кто-нибудь посмеет вызвать на дуэль офицера его дивизии, то он вызывает на дуэль и его самого, и в таком случае, пусть присылает секундантов заодно и к нему. Ни в его полку, ни в его дивизии не состоялась ни одна дуэль. Вот таким он был человеком. До самой своей смерти он руководил Кавказским корпусом. Это редкость в сегодняшней русской армии. Он справил свой семидесятилетний юбилей и вскоре скончался. Царство ему небесное. Ты знал об этом?
        - Да, кое о чем мне было известно, мне тоже рассказывали. Вот насчет дуэлей я ничего не знал,  - солгал я отчасти, другого пути у меня просто не было.
        - Мой брат Михаил Ильич часто встречался с ним. Когда я приезжал к нему, то всегда навещал и его тоже. Я был знаком и с Дариспаном, твоим дедушкой, я даже бывал в его имении близ Сурами. Хорошее у него было вино. Достойная у тебя семья, Сандро. Надеюсь, ты не осрамишь своих предков.
        Я опустил голову. Не знаю, кого я стыдился, самого себя или незнакомых дедушек. Потом он сказал мне:
        - Когда ты вернешься в Грузию, обязательно навести моего брата,  - довольный этим заданием, я сразу же кивнул ему головой.
        Перед тем, как уйти он сказал: «Если следователь вызовет тебя, то скажи, что сидишь на гауптвахте». Я улыбнулся. Он строго посмотрел на меня, пригрозил пальцем и ушел.
        Я всегда думал, что этот человек строгих правил как-то по-особому внимательно обращался со мной, я постоянно чувствовал это, но он впервые за все годы сказал мне, что был знаком с семьей Амиреджиби. Наверное, если бы не эта дуэль, он никогда не сказал бы об этом. Как может забыть человек то родительское тепло или доброту, которые проявляли ко мне Козин и Вялов? В тот же день я написал рапорт на имя начальника училища с полным описанием дуэли, где я ни одним словом не упомянул Гапо. В конце я приписал, что Гапо Датиев не присутствовал на дуэли, так как днем раньше я обманул его, сказав, что отказываюсь от участия в дуэли. Он вместе с другими подбежал к нам после того, как все уже былокончено и т. д. Поэтому он был наказан несправедливо, только лишь из за того, что он оказался более проворным и раньше других прибежал к месту дуэли. К сожалению, я не мог написать то же самое о Сергее, так как это было бы очевидной ложью. Тем более, что у него уже был написан объяснительный рапорт.
        Из лазарета меня два раза переводили на гауптвахту. Когда пришел следователь, то он захотел лично удостовериться, действительно ли я нахожусь там, или нет. Было начало декабря, когда утром ко мне зашел взволнованный Вялов и сказал, чтобы я срочно собрал свои вещи и перешел в помещение гауптвахты. Я понял, в чем было дело, и пулей помчался туда, но до полудня никого не было видно. Оказалось, что события разворачивались в главном корпусе. Прокурор сам лично явился в училище и говорил с Козиным. Позже дипломатические переговоры по поводу моей передачи переросли в серьезный спор, и под конец Козин, громогласно, во всеуслышание, заявил, что не отдаст меня. Его крики услышали многие, и тут же принесли мне эту весть. Каждые пять минут до меня доходили все новые и новые фразы, которые я должен был сводить вместе, чтобы уловить суть происходящего.
        - Мы не воспитываем здесь трусов! Мы воспитываем героев и личностей!  - кричал Козин прокурору.
        - Ваши методы воспитания приводят к гибели молодых людей.  - был ответ прокурора.
        - На все божья воля! Она определяет, кому жить, а кому нет, кому быть героем, а кому червяком ползать.  - Парировал Козин.
        - Позвольте…
        - Не позволю! Если бы вы бывали на фронте, не рассуждали быкак кабинетный червь!
        - Позвольте…
        - Не позволю моих героев в тюрьме сгноить. У нас найдется достойный человек, и не один, который вызовет вас на дуэль.
        - Это невообразимо! Куда я попал?
        - Вообразимо, надо только хорошо постараться.
        Вот такие горячие речи доходили до меня. Короче говоря, всеучилище встало на мою защиту, даже те, кто не очень-то оправдывал причину моего конфликта со старшекурсником. Сам не знаюпочему. Возможно, подействовало то, что первым выстрелил Сахнов и ранил меня, а мой выстрел последовал за этим. Быть может, расположение курсантов не было бы таким, если бы я стрелял первым. Положа руку на сердце, скажу, что если бы я стрелял первым, то я бы ранил его в руку, чтобы у него не было шанса выстрелить в меня. Я часто думал и о том, почему пуля, нацеленная в грудь, попала мне в живот, ведь Сахнов был хорошим стрелком. Этот вопрос всю жизнь волнует меня, и я хочу им поделитьсяс вами. Первое, это то, что его пистолет был действительно заряжен некачественно, и по этой причине не достиг назначенной цели. Выстрел был нацелен в грудь, прямо в центр, но пуля попала ниже. Это сомнение таковым и осталось и мучает меня всю жизнь. Второе, это то, что когда я положил руку на живот, он невольно взглядом последовал за моим действием и выстрелил. Сахнов был хорошим стрелком, но я не знаю, стрелял ли он когда-нибудь из такого
оружия. Но факт остается фактом, у него сдали нервы. Его взгляд следовал за моей рукой, как за двигающейся мишенью. Так или иначе, раз я тоже оказался пострадавшим, то и отношение ко мне в училище сложилось несколько иное. В мое оправдание появились аргументы, в том числе, и у начальства. Но кому-то очень было нужно наказать меня, и чем больше меня защищали, тем с большим азартом и агрессивностью он пытался достичь желаемого. Наверное, он не был моим ровесником, в противном случае вызвал бы меня на дуэль. И раз я не был ему равным, он со своей высоты хотел уничтожить меня. Прокурору всё же удалось добиться своего: «Чтобы не случился скандал, и мне не пришлось вызвать полицейский отряд, отдайте мне его на две недели, поберегите и честь моего мундира,»  - заявил он. Все закончилось тем, что начальник училища заставил его написать расписку, о том, что в случае нарушения уговора, или если что-нибудь случится с Амиреджиби, вся ответственность за произошедшее возлагалась на прокурора.
        В тот день чуть было не сорвался учебный процесс, курсантов с трудом удерживали в классах. Те, кому удалось выйти во двор, с бранью провожали прокурора. Меня усадили в полицейскую карету, товарищи ободряющими возгласами проводили меня.
        Раздел IV
        Дата
        Сандро Амиреджиби
        Дело шло к вечеру, когда меня привезли в «Кресты». На мне была курсантская шинель без погон и знаков отличия, на плече висел военный вещмешок с личными вещами. Двое надзирателей завели в какую-то комнату и заставили долго ждать, пока решался вопрос, куда меня определить, в карантин или прямо в камеру. Я слышал, как они шептались. Один говорил, что меня нельзя было помещать в карантин, так как это может вызвать скандал. Другой отвечал, что если они не сделают так, то им не избежать наказания. Раз десять они выходили и возвращались в комнату обратно. Потом они привели меня к дверям карантина и обыскали. В карантине стоял такой шум и гам, можно было подумать, что здесь идет война. Конвой с иронией посмотрел на меня, открыл двери, крикнул, «принимай!» и втолкнул меня в общую камеру карантина. На какое-то мгновение стало тихо, все силуэты застыли в движении, я ничего не мог видеть. Как только дверь закрылась, все тут же продолжили крики и драку, а дрались они не жалея друг друга. Я никак не мог понять, кто кого и за что бьет. Дралась вся камера, и как только они различали, кого бить, ума не приложу.
Большую камеру еле-еле освещала одна лампочка. Я торчал у дверей на расстоянии всего одного метра от дерущихся, они размахивали кулаками почти перед моим носом. Двое дерущихся столкнулись со мной, я осторожно отодвинул их рукой, потом еще раз повторилось то же самое, сейчас мне уже пришлось более энергично противостоять их натиску. Вдруг несколько человек, стоявших позади, с криком навалились на них и все вместе прижали меня к двери. В это время дверь открылась, и мы все вывалились наружу. Я оказался подо всеми и почувствовал боль в раненой руке. Рядом стояли надзиратель и какой-то начальник, они закричали, и все тут же замерли, и замолкли. Я кое-как выкарабкался из этой свалки людей и встал там же у дверей. Надзиратель или начальник, точно не помню кто, крикнул: «Всем, кто стоит на ногах, выйти и встать у стены! Не сметь садиться на нары, а то все ребра переломаю и отправлю в карцер!»
        Около двадцати человек вышли из камеры и встали лицом к стене, вдвое больше их осталось в камере. «Ты что стоишь? Почему не идешь к стене?»  - обратился ко мне начальник. Я растерялся и ответил:  - «Меня только что привели, и я не смог попасть в камеру.» Офицер, который находился в камере, вывел оттуда десяток окровавленных типов и сказал мне: «Заходи». Я вошелв камеру, но никак не мог разглядеть лица людей. Как только заперли дверь, все вокруг опять зашумели. Уже никто не дрался, лишь гул и отдельные возгласы доносились отовсюду.
        - Ты военный?  - крикнул мне кто-то. Все одновременно замолчали, и я почувствовал, что все они смотрят на меня.
        - Нет, я курсант.
        - А почему тебя привели сюда?  - Я не видел того, кто спрашивал, я мог лишь определить направление, откуда доносился голос.
        - Не знаю,  - ответил я.
        - Нам только курсантов не хватало,  - сказал кто-то, и все опятьзашумели.
        - За что тебя взяли?  - вновь был задан вопрос.
        - За дуэль.
        - Что-о-о?  - И опять наступила тишина.
        - За дуэль.  - Ответил я отчетливее.
        Кто-то спросил писклявым голосом:
        - Ты убил или тебя убили?  - Эта шутка развеселила всех.
        - Во с жиру бесятся-то.  - Сказал кто-то вслух,  - Небось, изкнязей?
        Кто-то позвал меня: «Курсант, не слушай их, а ну-ка пробирайся к нам.»  - Голос доносился откуда-то из глубины камеры.
        «Пропустите его, он не тряпка, как вы, и кур тоже не ворует.  - Тыне трогай нас - зарычал кто-то, и тут же последовал ответ:  - Ой, ой, может, подрастешь на одну ступень и начнешь поросят воровать?» И вновь все расхохотались.
        По голосу я определил, откудаменя звали. Я с трудом пробрался сквозь людскую массу и оглянулся вокруг, я будто потерял того, к кому шел. Кто-то спрыгнулс верхних нар.
        - А ну-ка покажите этого героя,  - он осмотрел меня с ног до головы.  - И впрямь, настоящий мужчина, пока присядь здесь,  - сказал он мне и указал на нижние нары. Я немного привык к этойтемноте и только сейчас заметил, что на нарах, куда он мне указалсесть, сидели три человека, свободной оставалась всего одна пядь.
        Я не сел.
        - Сколько тебе лет?  - спросил тот же голос.
        - Восемнадцать.
        - Как тебя зовут?
        - Сандро Амиреджиби.
        - Грузин, что ли? «Хан»! Твоего привели!  - крикнул он кому-то.  - Когда дуэль-то была?  - не отставал он от меня, найдя себеразвлечение.
        - Оставьте его в покое, не морочьте ему голову своими вопросами!  - послышался бравый голос.
        - Эй, вы, пропустите его сюда! Чего это вы перекрыли проход? Отойдите в сторону, а то здесь совсем уже нет воздуха! Что это высобрались? Вам что, зрелище нужно? Я покажу вам зрелищетабуреткой!
        И, действительно, все отошли назад.
        На верхних нарах сидел молодой мужчина, поджав под себяноги.
        - Иди сюда, Сандро, тебя ведь Сандро зовут, не так ли?  - спросил он меня по-грузински.
        - Да!
        - А ну-ка поднимись ко мне.
        Я снял рюкзак и шинель, мне указали место, куда я долженбыл сложить их. Потом я поднялся наверх и тоже сел, поджавпод себя ноги. Все это было непривычно для меня, ведь столькопосторонних глаз смотрели одновременно в мою сторону. Он назвал себя. Сказал, что зовут его Сулхан, но здесь его кличут «Ханом» (потом я узнал, почему его прозвали «Ханом»). Оказалось, что он был уже на третьей «ходке» и был уркой, сейчасих называют «ворами в законе». Кто-то спросил его, как переводится имя «Сулхан». Ведь русские всегда интересуются, как переводятся нерусские имена. Вот он и ответил: «Сул» означает «вечно», а «хан» есть «Хан», то есть Сулхан означает «Вечный Хан», так и осталось за ним это прозвище «Вечный Хан».
        Он расспросил меня, кто я и откуда, и что произошло. Потом к нам подошел еще один человек и встал перед нами, оказалось, что он тоже был грузином.
        - «Это господин Мамия, политический, но не советую связываться с ним,»  - сказал Хан с иронией.
        Когда они выслушали мою историю дуэли, «Хан» сказал мне:  - «Ну и повезло же тебе, дружище.»
        - Не повезло, а просто он - настоящий мужчина, и смело взглянул смерти в глаза,  - похвалил меня Мамия.  - Но здесь еще естькое-что интересное.
        - Что?  - спросил «Хан».
        - Почему его привели сюда? Здесь не место военным и бывшимполицейским. Ты много видел таких рядом с нами?
        - Да, действительно, почему тебя привели сюда?  - сейчасуже «Хан» спросил меня. Потом онзадумался о чем-то, истал присматриваться к своим коленям.  - И какова перспектива у твоегодела, что тебе говорят?
        - Какая может быть перспектива? Дадут ему срок, вот и все. Я никогда не слышал, чтобы из-за дуэли сажали в тюрьму, кроме Сандро я больше и не припоминаю такого случая, а сколькоя повидал тюрем и ссылок. Если у того, кого убил Сандро, действительно такие влиятельные родственники, то ему ничего непоможет, но больше двух лет не дадут. Я знаю это,  - сказал онтоном опытного человека.  - У тебя большой враг, иначе бы тыне попал сюда. Но и долго тебя здесь держать не будут, переведут в новый корпус, там условия получше, и отопление хорошее, да и освещение там нормальное. Ничего страшного, посидишь немного, здесь ты выучишься не меньше, чем в твоемучилище. Возможно, полученные здесь знания тебе пригодятсянамного больше. Поэтому не огорчайся и не утруждай себя раздумьями. В конце концов, ты человека убил, а не курицузарезал.»
        Потом и другие разговорились со мной, и мне пришлось ещераз пересказать историю дуэли уже на русском языке. Кто-то подхватил эту тему и стал рассказывать, какие дуэли проводились раньше, и чем отличалась европейская дуэль от русской, которая не оставляла человеку никаких шансов на выживание, а иногда для обеих сторон заканчивалась смертью. Все это я уже читал, поэтому этот вопрос не очень-то интересовал меня.
        - У нас все доходит до крайностей,  - вмешался кто-то, за этим последовали и мнения других. В это время Хан и Мамия говорили между собой по-грузински, я сидел к ним вполоборота, но хорошо слышал о, чем они говорили. Мамия говорил: «Не ваш это парень, скорее, он наш.»  - «А ты откуда знаешь?»  - возразил ему «Хан.»  - Знаю, из него хороший революционер получится. По нему видно, что он порядочный парень.  - Ты что хочешь этим сказать,  - заспорилс ним «Хан»,  - мы что, непорядочные, что ли…  - Нет, вы тоже порядочные, но по-своему, по своим законам, я же говорю о другой порядочности.
        - Брось ты такие разговоры!
        - Чего ты хочешь? Записать этого человека в ряды паразитов, чтобы всю жизнь в чужой карман смотрел? Он рожден героем…  - Мамия не успел закончить фразу, как его остановила поднятая рука «Хана».
        - Хватит митинговать! Если нет склонности, то насильно никтоничего не добьется… Ты зря ораторствуешь.
        Я ясно слышал этот разговор. Позже я узнал, что они оба былигурийцами и к тому же односельчанами, из села Леса.
        На второй день, когда было время обедать, отворилась дверь, и вошел надзиратель, прочитал фамилии двенадцати человек навыход. Мою фамилию назвали последней, и я вышел. Когда я прощался с «Ханом», кто-то крикнул: «Я же сказал, что он из князей»  - Меньше болтай!  - сказал ему «Хан» и обратился ко мне:  - «Сообщи, где будешь.» Я кивнул головой и вышел.
        Мамия тоже попрощался со всеми и вышел последним. По камерам нас распределял дежурный помощник начальника караула (ДПНК - так его называли), Мамия стоял рядом со мной. Когданас осталось трое, он подошел к дежурному помощнику и сказал:
        «Этого парня отправишь со мной, да в такую камеру, чтобы понормальней была.» Я увидел, как он положил ему что-тов карман.
        - Может еще в Крым, на курорт?
        - Столько нет с собой, а то, пожалуйста,  - с улыбкой сказал Мамия. И действительно, нас всех троих вместе подняли на третийэтаж нового корпуса. Мамия сказал, что, по сравнению с другимикорпусами, это лучший, здесь все устроено: и вода, и отопление, и вентиляция. Сейчас самое главное в какую камеру нас поместят. Нас с Мамия привели в большую камеру, где стояло восемьдвухэтажных нар. Как только мы вошли, кто-то крикнул: «Мамия, это ты?» Он вскочил с койки и обнял Мамия. Он оказался революционером Петром Андращуком. Потом к нам подошли и другие. Меня они разглядывали с некоторым подозрением. Я был в шинели, и они никак не могли понять, кто я на самом деле. Мамияпредставил меня и сказал, что привел с собой курсанта-дуэлянта, после чего отношение ко мне несколько изменилось, они воспринимали меня уже по-другому. Их сомнения рассеялись. Мамия не отпускал меня ни на шаг. Он даже устроил так, чтобы моя койка оказалась над его и, к тому же, рядом с окном, и я мог смотреть как во двор, так и на улицу. Нары были расположены так, что политические жили вместе и, хотел я того или нет, мне все же приходилось
выслушивать их разговоры. Честно говоря, я много чего не понимал из того, чего они хотели. Например, чем им не угодил царь, и почему они хотели свергнуть его? Им ненравилось ничего из того, что он делал ни во внешней, ни во внутренней политике. Благодаря своей памяти я сопоставил все сказанное ими ранее и теперь, и постепенно стал понимать, почемуони были недовольны царем и его политикой.
        Те люди, которые встретили нас в камере, уже несколько месяцев сидели вместе в ожидании суда, и все хорошо знали друг друга. За все это время, в камере поменяли всего несколько заключенных. Такой состав камеры положительно оценивался всеми, так как по своему опыту все они хорошо знали, как трудно житьрядом с человеком с невыносимым характером. Они каким-то образом смогли добиться того, что те несколько человек, которыевызывали у них подозрение, были переведены из их камерыв другие места. Были и такие случаи, когда они сумели обеспечить перевод в другие камеры лиц, в отношении которых у нихвозникли подозрения по поводу того, что они были подсажены администрацией или полицией. Ни для кого не является секретом, что к политическим заключенным часто подсаживали таких людей. Их сразу можно было распознать: кто они, и на что способны в экстремальных ситуациях. Именно в тихих, спокойных условиях умные люди умеют выбирать и приближатьк себе такого человека, который в экстремальной ситуации поведет себя если не как герой, то хотя бы как мужчина. А человека, который мог бы стать их соратником, они вообще
считают божьим даром. Как правило, заключенные избегали бывших военных и полицейских, так как они все же считались людьми, живущими по закону, и по уставу. Даже попав в тюрьму, они не меняют своих убеждений. Бывшие сотрудники или полицейские часто отбывали свой штраф пребыванием в тюрьме и искупали свою служебную вину или раскрытием какого либо важного преступления, или устройством какой-нибудь «красивой» провокации. После этого штраф с них снимался, и они уже с чистого листа продолжали свою служебную деятельность. Поэтому заключенные всегда сторонились «бывших». Как правило, их держали в отдельной камере, и никаких отношений с остальными у них не было.
        После нескольких месяцев пребывания в камере, человеческиекачества каждого заключённого становились очевидными, таккак за такой срок невозможно хоть чем-то не выдать себя. Дажесамый порядочный человек, который попал в тюрьму чьими-либо стараниями или случайно, может проявить такие качества, о которых и сам никогда не подозревал. Здесь я имею в виду и положительные, и отрицательные качества. Сколько человек находится в камере - столько характеров. Особенно в большой камере, можно встретить людей всех типов, которые только существуютна свете. Часто случается, что, казалось бы, вполне нормальныйчеловек, с которым нетрудно было бы общаться за пределамитюрьмы, или даже дружить с ним, за долгое время совместногопребывания в камере настолько меняется, что жить вместе с нимстановится просто невозможно. Такая несовместимость можетпроявиться лишь в камере. Если человек не обладает большимтерпением, то ему будет трудно сохранить ровные отношенияс людьми разного характера, да еще и на долгое время. Некоторыеиз них, вместе со своим характером, могут проявить и такие личные качества, что общение с ними
становится невыносимым. Кто-то неряшлив, и от него постоянно исходит дурной запах. Другой настолько жаден, что не оставит и одной крупицы ни своего, ни чужого хлеба. Он думает только о себе, и если ему придется поделиться с другим, то он возненавидит этого другого, и сотворенное им «добро» встанет поперек горла последнему. Третьи ленивы и готовы всю жизнь прожить за чужой счет. Всю тюремную жизнь они проводят в болтовне и хвастовстве. Иногда у них это проходит, конечно, но как правило, это трусливые люди и они совершенно непригодны в экстремальной ситуации. Эти люди, как правило, считают себя очень умными. Остальных, конечно же, они считают дураками, так как они сами могут приспособиться к любой ситуации, и ради этого пойти на всё. Поэтому в камере все стараются избавиться от таких. Одни любят говорить много, да к тому же так не к месту, что вызывают одновременно всеобщее удивление и раздражение. Как правило, они не обладают способностью выслушивать других. Некоторые такие лгуны, что своими выдуманными историями всем надоедают. Даже Мюнхгаузен не выдержал бы конкуренцию с ними, и бедняга второй раз
умер бы от зависти, если бы их послушал. Вот ты попробуй и скажи такому, что он врет, тогда он пойдет на все, чтобы настоять на своем. Личное «Я» и эгоизм некоторых настолько велики, что их не интересует чужое мнение и, кроме своего личного интереса, они никого ни во что не ставят. Иные придирчивыс рождения, они часто играют роль похуже провокатора, когда на пустом месте могут создать такую проблему, которая навредит всем. Больше всех познают вкус тюрьмы и часто страдают от этого те люди, которые не умеют размеренно говорить. Рано или поздно их все же настигнет чей-либо гнев. К числу таких относятся «бакланы», они же «быки», которые пытаются установить свои силовые законы в камере, в которой живут. Минуя криминальный закон или трансформируя его, они пытаются с помощью физической силы приобрести такое положение, чтобы жить «на халяву». Обидев, напугав, унизив или избив кого-то у всех на глазах, они пытаются достичь особого положения. Какое-то время их терпят, и терпят их до тех пор, пока они не перейдут грань, и не коснуться порядочного человека, к которому большинство относится хорошо. В одно
пасмурное утро такого «баклана» можно обнаружитьс выколотыми глазами, или с перерезанными сухожилиями наконечностях, или, что еще интереснее,  - задушенным. Мне рассказывали, что бывали случаи, когда урка не пресекал такие действия «баклана» и закрывал глаза на происходящее. Это означало, что он не соблюдал воровского закона и тем самым потакал насилию. Такой урка был обречен, и, как правило, его портили, таккак если кто и должен требовать и поставить разнузданного человека в рамки тюремных законов, и добиться исполнения этого закона, так это урка, или пахан. В противном случае, они тоже переходят в категорию «бакланов», и их считают суками. В такомразнообразии нравов, обычаев и характеров всегда происходятмаленькие конфликты. Но некоторые из них сеют такое семя раздора, которое потом обязательно прорастает и взрывается своейнакопившейся отрицательной энергией. Администрация тюрьмывсегда старалась собрать вместе именно таких несовместимыхлюдей, чтобы в камере постоянно была напряженная обстановка. Особенно это хорошо получалось в больших камерах, чтобы заключенные создавали своего рода группировки,
тогда управлятьими было намного легче. От заключенных, находящихся постоянном в противостоянии, да еще и с истрепанными нервами, можно не опасаться. Если в камере уголовников было большеостальных то они жили по своим законам, и других тоже заставляли жить так же. В этом случае в камере царил порядок и некоторое взаимопонимание, потому что все должны были катитьсяпо уже проложенным рельсам. Если же публика была очень пестрой и изначально поделенной на категории и не подчиняласьиерархии, то именно в такой ситуации и появлялся кто-нибудь изподсадных уток, который начинал мутить воду, чтобы пойматьрыбку в мутной воде. В камере, куда я попал, уже был пройден этот процесс брожения, и отношения там были более или менее улаженными. «Лишних» людей они либо заставили убраться оттуда, либо теубрались сами, и их переводили куда-то. Интересным было то, что политические, а их было пятеро, и урка со своим окружениемиз четырех человек жили в совершенном согласии. Их общимврагом был царский режим, который упрятал их за решетку. А остальные - это были заключенные, которых называют порядочными «мужиками», и которые
попали сюда из-за своих бытовых или другого рода проблем, а некоторые по своей неосторожности. Такие люди, побывав в тюрьме, становятся даже еще лучше, чем были до заключения. В этом нет никакой заслуги их карателей, скорее это было обусловлено обстановкой, и их сокамерниками, рядом с которыми им пришлось пожить.
        Как я понял из разговора, Петр Андращук вот уже почти год, как сидел в «Крестах» в ожидании суда. Вообще-то, он уже четвертый или пятый раз сидел в тюрьме. К тому времени, видимо, ему уже надоело сидеть без дела, поэтому он искал выхода из такого положения. Своими беседами он будто хотел что-то подготовить, он постоянно подбрасывал такие слова, да к тому же так ловко, чтобы его все слышали, и чтобы сказанное прочно засело в голове каждого сокамерника, и уже независимо от источника, проросло в его сознании.
        - Разве можно было бы так долго сидеть здесь, если бы мы были нормальными людьми?  - ходил он по камере и повторял эти слова, будто рассуждал сам с собой вслух.  - Умныйчеловек, уже давно придумал бы что-нибудь, чтобы как-то выбраться из этой камеры, ониспарился бы спокойно, тихо и без всякого лишнего шума. Скажет он и продолжает ходить по камере, а сам то переглядывается со своими, то на меня посмотрит и подмигнет.
        У второго окна передо мной стояла шконка Габро, он был уркой. На нижней койке, подложив под голову руки, Габролежал на спине. Даже не смотря в сторону Петра Андращука, он слушал его мысли вслух, и чуть заметно улыбался.
        - Что ты имеешь в виду, господин Андращук?  - такой вопрос назывался «поднять подачу».
        - А вот что, мой Габро: плохо, когда человек поддается обстоятельствам и плывет по течению. Он думает, что переждет, и все само собой уладится. Такой человек никакого добра принести не сможет.
        Сказал - и вновь переглянулся со своими. Посмотрел он и на меня, подмигнул и продолжил ходить взад-вперед.
        - Я все время слышу о том, что революционеры устраивают побеги, и что они ни в ссылке, ни на каторге не задерживаются больше двух-трех лет, пока подлечат раны. Но я пока не видел, чтобы отсюда кто-нибудь сбежал. Либо это не те революционеры, какими они должны быть, либо дело в чем-то другом,  - сказал Габро и посмотрел на своих, чтобы они поддержали его.
        - Да, некоторые именно так и предпочитают,  - продолжил «Костлявый».  - Пока другие играют с огнем, некоторые даже набирают вес на царской «пайке», а потом будто хотят сбросить его.
        - Не разбрасывайся резкими словами, «Костлявый»! Если где-тонаши люди умудряются организовать что-то, то там же рядомс ними находятся и достойные люди, которые, если не разделяютих политику, то по крайней мере не мешают, а иногда даже помогают им.
        - На что ты намекаешь, говоря о достойных людях?  - опять ответил «Костлявый».
        - Зачем намекать, если и так все понятно. Если у тебя нет поддержки и каких-нибудь гарантий, то совершенно неоправданнопланировать в массе что-либо серьезное, так как никто не знает, где можешь оказаться. Когда человек один, то он отвечает толькоза себя. Все происходит очень просто, найдет где-нибудь дырку, шапку в руки, и айда!
        - Я понял тебя, ты хочешь сказать, что если в этом деле рядомс тобой нет надежного человека, то, считай, пропал.
        - «Костлявый», я тебе и раньше говорил, что язык у тебя злой, но человек ты умный.
        - Если вручить тебе и ключи от камеры, то тогда вообще станугением.  - Рассмеялся он.
        - Нет, этого недостаточно. Вот если бы ты вручил нам ключиот всех корпусов, то тогда ты будешь гением.
        - Такое невозможно…
        - Я ведь тоже говорю об этом. На такое способны толькогении.
        - Ну и где же найти такого гения?
        - Таких уже нет. Был один такой, да и тот погиб четыре годаназад, сын его убил.
        Я навострил уши, а сердце бешено заколотилось.
        - И кто это был?
        - Был один грузинский разбойник, абрек по-ихнему, которыйвручил нам все ключи от Тифлисской тюрьмы, и всего-то за несколько минут. После чего, мы всех, начиная с начальника тюрьмы и заканчивая последним надзирателем, взяли под арест и несколько месяцев держали тюрьму в своих руках.
        - Да, я слышал об этой истории,  - приподнялся Габро на койке,  - ты там был тогда?
        - Конечно же, был, и даже был членом организационногокомитета.
        От волнения у меня пересохло в горле, ведь я тоже знал об этойистории. Все бросили свои дела и с вниманием смотрели на Петра Андращука.
        - Очень интересно, расскажите, Петр Иваныч, как всеэто было,  - сказал Габро.
        - В первую очередь хочу сказать вам, чтодо того, как я впервые встретился с этим человеком, я знал о немтолько по легендам. Вся Грузия, и стар и млад, знала его таким жеобразом. Один из наших политических заключенных, находящихся в тюрьме, был лично знаком с ним. Поэтому он сблизилсяс нами, когда мы находились еще в карантине. Что там произошло, это длинная история и на это понадобиться достаточно много времени, а пока я вам расскажу о нем лично, чтобы вы имелипредставление, каких масштабов был этот человек.
        - У нас времени много, Петр Иваныч!  - подметил «Костлявый».
        - В камере нас было несколько опытных революционеров. Мысразу же создали организационный комитет подготовки бунта, и стали думать о том, как эту разношерстную людскую массу, которая тогда находилась в тюрьме, привести в движение, и чтобыэти люди тоже приняли участие в этом деле. Мы все хорошо понимали, что нужен был такой повод, который мог бы взорвать всюмассу. В то время в тюрьме находилось, по меньшей мере, четыретысячи пятьсот человек. Мы долго рассуждали, как организоватьэто дело, но ничего не могли придумать.
        Когда Петр Иванович рассказывал нам эту историю, раздалсяголос надзирателя: «Амиреджиби! На выход к адвокату!». Я настолько увлеченно слушал этот рассказ, что даже не обрадовалсяприходу моего адвоката. Андращук заметил, что я медлил с выходом и сказал: «Не волнуйся, сейчас нас все равно позовут напрогулку. Когда вернемся, тогда и продолжим рассказ». Я надеялся, что скоро вернусь и не пропущу многого из этой истории.
        Адвокат сообщил мне, что пять дней назад Лидия родила мальчика. Извинился, что не смог прийти раньше и объяснил это своей занятостью. В камеру я вернулся взволнованный и все сразузаметили это. Первым спросил Мамия: «Что, случилосьчто-нибудь хорошее?»
        - Да!  - ответил я,  - у меня родился сын!
        - Что-о-о?  - воскликнули одновременно несколько человек,  - У тебя?
        - С кем, когда?  - послышались голоса.
        - Моя жена родила пять дней назад,  - ответил я, сияяотрадости.
        Все в камере встали и окружили меня со всех сторон. Габроударил меня по плечу: «Ну ты даешь! Все успеваешь! Еще одногодуэлянта произвел на свет.»
        Я знал, что он имел в виду. Он тепло, от всего сердца поздравил меня. Петр Иванович спросил:
        - Уже дали имя? Адвокат не сказал тебе, как его назвали?
        - Давид…  - с гордостью ответил я.
        - Я так и знал!  - сказал он с улыбкой, но я уловил его странныйвзгляд, вот уже во второй раз взглянул он на меня так. Нет, не сразу, но позже я ощутил и какую-то подозрительную улыбку.
        - Раз Сандро вернулся, да еще и с такой хорошей вестью, тосейчас я с большей радостью продолжу Тифлисскую историю.
        Как я позже узнал, после возвращения с прогулки, он не продолжил начатый рассказ, то ли сознательно, то ли случайно. Онотговаривался то одной причиной, то другой. А сейчас он самобъявил всем, что продолжит рассказ. Я затрудняюсь сказать, но, мне кажется, что он ждал, когда я вернусь. Я ничего не могу сказать о той части рассказа, которую он рассказал раньше, но то, о чем он говорил в моем присутствии, серьезно подействовало наменя, эмоционально это была нагрузка не меньшей силы, нежелироды Лидии, а возможно и большей.
        - Как я вам уже сказал, мы создали комитет по организациибунта,  - продолжил прерванный рассказ Андращук.  - Если быбунт удался, мы бы предъявили несколько требований, главнымиз которых было - выполнение обещания манифеста от 17 октября. Все свое время мы проводили в спорах, почти по всем вопросам был составлен план, распределили мы и обязанности, написали призывы и листовки с изложенными на них целями бунта и т. д. Но, как я уже сказал раньше, того главного повода, который мог бы довести массу до кипения, у нас не было.  - По его лицу было видно, что он полностью погрузился в воспоминания.  - Однажды я с сожалением подумал вслух, что вот если бы все ключи от корпуса и камер попали в мои руки, я бы знал, что делать.  - «Ну и что бы ты сделал?  - спросили они меня,  - раньше вообще все камеры были открыты, ну и чего мы смогли добиться?» Один из членов нашего комитета, царство ему небесное, высказал такое предположение, которое могло стать поводом, но оно нам всем показалось невообразимой подлостью. Мы все отказались от этого предложения и даже пристыдили его автора. Это было настолько мерзко, что
мы даже сказали ему, что такая подлость даже администрации не могла прийти в голову. И не дай Бог, чтобы об этом стало ей известно, а то и впрямь сотворит нечто подобное. Он обиделся и отошел в сторону. Короче говоря, не знаю как, но наш разбойник подготовил нам и повод, который полностью оправдывал и возмущение заключенных, и бунт, и обещал, что у нас будут и ключи от всех корпусов.  - Только не спрашивайте меня, как я это сделаю,  - сказал он.  - Знаю я вас, начнете давать ваши советы, а я, возможно, разделю ваше мнение и тем самым провалю дело. Для этого дела нужны мозги одного человека.»  - Что нам ещё оставалось делать,? Вот мы и согласились с ним. На следующее утро мы получили сообщение, что начальник тюрьмы по фамилии Коц собирался сделать большую подлость нескольким заключенным. Наших двух соратников держали в отдельных карцерах и собирались запустить к ним мужеложцев. Как нам стало известно позже, в этом признались и сами гомосексуалисты. Такая практика существовала в отношении заключенных, которые писали жалобы: таким способом их вынуждали замолчать. Именно наш разбойник получил это
сообщение из тюремной больницы. Большего повода для начала бунта в тюрьме быть и не могло.» В камере раздались брань и ругань в адрес Коца.
        - Тогда он и сказал нам, что на второй день у нас будут ключи. Пока мы в комитете рассуждали, как организовать бунт, все мы без исключения распалялись своими соображениями и подстрекали друг друга, но когда нам стало известно, что на следующий день у нас будут ключи. Надо признаться, настроение у нас ухудшилось. Когда мы подошли вплотную к делу, у нас у всех начался мандраж. Кроме двух человек настроение испортилось у всех. В глубине души мы все же надеялись, что он не сможет сделать этого. Потом, подумав, мне даже стало стыдно за себя. Думаю, что я был не один, с которым произошло нечто подобное. В отличие от нас, этот разбойник так спокойно провел весь следующий день, что трудно было поверить, что он вообще собирается делать что-либо. Он оставался поразительно спокойным и безмятежным. Это вселяло в нас надежду, что ничего плохого не произойдет. Если этот человек планировал что-либо, то он сам руководил его осуществлением, он никому не позволил бы провалить обдуманное и подготовленное им дело. Так было и в этом случае. А спокойным он был, наверное, оттого, что он сам всё спланировал, сам же, с
помощью доверенных людей, до конца претворил в жизнь свой замысел, и сам же держал ответ за исход дела.»
        Петр Иванович остановился, отпил воды и обвел взглядом камеру, посмотрел он и на меня, я сидел на нарах, скрестив ноги и всем своим существом выражая ожидание. Все, молча, ждали продолжения.
        - Коллеги, друзья! Существуют люди, которые мыслят прямолинейно. Часто они легче достигают назначенной цели, так как для таких людей важнее скорейший результат, и им не грозит опасность стать жертвой духовной борьбы, так как перед ними не стоит проблема переоценки содеянного ими. Но этот человек принадлежал к другой категории людей. Во всех своих делах он должен был видеть нравственное начало. По своей природе это был совершенно другой человек. Я никогда не видел подобного ему человека, ни среди революционеров, и не в обиду скажу нашим братьям, ни среди них,  - он указал рукой на Габро,  - Я прошел через много тюрем, но нигде не встречал такого. Можно сказать, что ему было чуждо привычное для человека восхищение чем-либо. Любое дело, по-моему, он видел и оценивал одновременно со всех сторон. Если всесторонняя оценка была невозможной, то он и не брался за такое дело. Он был человеком особой глубины, человеком, одаренным самой природой. К врожденным природным данным он и сам добавил немало. Жизнь - это цепь парадоксов, вы знаете об этом,  - слушатели кивали головой.  - Если человек пытается
распознать каждый свой жизненный шаг, то это для него превращается в привычку, и он становится мыслителем. Поэтому ему становится намного легче делать правильные заключения. Часто этот ставший привычкой анализ, может выработать в человеке способность предвидеть. В свои девятнадцать лет он стал разбойником, по-ихнему абреком, и так закалилсяв этой борьбе, что смог избежать всех ловушек, расставленных ему полицией и жандармерией. За двадцать лет его ни разу не смогли поймать, никто не смог сделать этого.
        - Как это? Ты же сказал, что познакомился с ним в тюрьме?  - не вытерпел Габро и перебил рассказчика.
        - Да, я познакомился с ним именно в тюрьме, но потому, что он по своей воле пришел туда - по просьбе то ли своего брата, то ли своего двоюродного брата.
        При этих его словах, я почувствовал, как на мне волосы встали дыбом.
        - Его брат был там большим человеком в министерстве внутренних дел, и образ жизни разбойника, который избрал себе его собственный брат, конечно же, мешал его карьере. Этот образ превратился просто в больную мозоль для его продвижения по служебной лестнице.
        И до этих слов я уже кое-что заподозрил, носейчас я окончательно убедился, что речь шла именно о моем отце. Наверное, нетрудно себе представить, какие чувства я тогда испытывал.
        - Я часто беседовал с ним,  - опять продолжил он,  - и скажу вам, что он постоянно изумлял меня своей странной манерой рассуждать. Я много слышал о том, что он был необыкновенно смелым человеком, и когда я познакомился с ним, я убедился, что это не была необузданная смелость. Бесстрашие, как говорил он сам, стало чертой его характера, но он мог и сдерживать эти чувства, чтобы они не опережали разум и интуицию. Он говорил:  - «Совершенно бесстрашных людей не существует, таким можетбыть только больной человек. Что же касается героев, то если бы мы знали, как человеку было страшно до совершения своего героического поступка, то мы бы никогда не поверили, что этот героический поступок совершил именно он. Вы тоже станете свидетелями того, что если человек хоть раз осмелиться совершить что-то героическое, то во второй и третий раз это может войти в привычку, точно так же, как и не существует на свете более большего верующего, чем еретик, познавший Бога.
        - Петр Иваныч, вы так увлеклись характеристикой этого разбойника, что забыли сказать, как звали эго!  - Смеясьсказал Габро.
        - Давид, как и сына Сандро,  - он как-то искоса посмотрел наменя,  - звали его Дата, там это имя произносили по-разному, иногда и в сокращенной форме, как, например, и мое.
        - А как его фамилия?
        - Честно говоря, фамилии его я не помню, да и трудно было еёзапомнить. Что-то вроде Тута или Тота… так она начиналась, а вотдальше не помню. Как тогда мне сказал Тухарели, на древнегрузинском она означалато ли Луну, то ли бога Луны, а может бытьи Сына Луны. Точно не помню.
        Когда я услышал все это, по всему моему телу пробежала дрожь, и весь я покрылся потом. Меня очень интересовало все, о чем онговорил, но мне было очень тяжело слышать все это. У меня былотакое чувство, будто Андращук всей этой историей и своим странным взглядом делал мне какие-то намеки, он будто играл со мной.
        Я несколько раз замечал его этот взгляд и раньше, я был занятчем-то и почувствовал, что он смотрит на меня, и смотрит именнотак, как смотрят на человека, на лице которого хотят изучить каждую его морщинку.
        - А как он выглядел?  - опять спросил Габро.
        Я сразу почувствовал какую-то неловкость, и как только былзадан этот вопрос, странное чувство ожидания охватило меня.
        - Как?  - он обвел глазами камеру и когда повернулся ко мне, тоя инстинктивно опустил голову.  - Как выглядел? Вот, если бы Сандро был седым, он был бы вылитый Дата. И глазами, и чертами лица, и даже телосложением он был очень похож на Сандро, но только сорокалетнего. Вот если бы Сандро не был Амиреджиби, я бы обязательно сказал, что это, если не его сын, то уж точно егоблизкий родственник.
        Я поднял голову, все смотрели в мою сторону, они рассматривали меня так, словно впервые видели. Те, кто в нашем ряду плохо меня видели, встали и вышли в проход между нарами, чтобы лучше рассмотреть меня. Я сидел на своей верхней койке и весь пылал, не зная, куда девать свои глаза. Соскочив вниз, я пошел в сторону двери, чтобы выпить воды.
        - Он даже походкой похож на него,  - сказал Андращук, и на душе у меня стало еще тяжелее, он будто именно для того и рассказывал обо всем этом, чтобы окончательно сделать такое сравнение и вынести заключение.
        В камере стояла тишина, я чувствовал затылком, что они все еще смотрели на меня. Странно, но я тоже видел, как они на меня смотрят. Я пил медленно, глотками, мне действительно надо было охладиться. Но больше всего мне нужно было протянуть время, чтобы он продолжил рассказ, и отстал от меня. Но он не продолжал, остальные, будто сговорившись, тоже молчали, словно ждали, пока я повернусь, чтобы еще раз осмотреть меня. Ну сколько же я мог стоять, и я повернулся.
        - Вот таким же степенным был и он,  - поставил он окончательную точку.  - Но он был очень быстрым в стрельбе и проворнымв движениях. Как мне сказал каторжник Гогиа, он превращалв пыль подброшенную в воздух монету,  - по лицам слушателейбыло видно, что сказанное произвело должный эффект.
        - Да он, оказывается, настоящий Робин Гуд!  - громко сказал «Костлявый».
        Все вокруг засмеялись.
        - Вот дурак! Откуда у Робина Гуда наган и маузер?  - с хохотомсказал Габро.
        - Что было, то и было… но ведь он тоже был сильным, и к томуже разбойником?
        - Ха, ха, ха…  - Габро кувыркался на койке и хохотал. Вся камерасмеялась от души.
        - Что вы смеетесь? Ведь я не шучу, я читал об этом,  - смех ещебольше усилился.  - Да вы ничего не понимаете! Нашлись тут!  - обиженный, он бросил коробку из-под папирос в своего подельника.  - А ты чего смеешься, будто знаешь что!
        Я вздохнул с облегчением, от этого смеха как-то спокойнейстало на душе, таккак уже никто не смотрел на меня. Когда все несколько угомонились, кто-то спросил:
        - Ну и как пошли дела с вашим бунтом?
        - В тот день события развернулись следующим образом: наш Дата разбойник отправил несколько писем и, видимо, получили ответы на них. Его друг Гогиа сидел в камере вместе с каторжанами, и согласно инструкции, выданной Датой, они во время вечернего туалета завели этажного надзирателя в отхожее место, сняли с него одежду, и отняли ключи, после чего Дату вывели изнашей камеры. Он прихватил с собой нескольких человек, и закрыли за собой двери. Был у нас один писатель, Дембин, они одели его в форму надзирателя. Через некоторое время вернулсялишь Дата, после того, как дал всем точные указания и распоряжения. Вскоре взяли и коменданта Канарейку, фамилия у негобыла такая, его тоже заманили в туалет и в темноте приставилик горлусамодельный нож. Комендант ежедневно проводил ночной обход и только сам лично проверял этажи. В туалет он вошеллишь потому, что там был выключен свет, и он заподозрил, не выпустил ли надзиратель кого-нибудь за мелкую взятку, там такоебывало.
        - Здесь тоже бывает такое, и вы все об этом хорошо знаете.
        - Ты прав, Габро, здесь тоже бывает. Вот и отняли у него ключи, потом раздели и в его одежду одели Тухарели, художник приклеил ему усы и сделал его настолько похожим на коменданта, чтони один из этажных надзирателей не смог отличить его, когдаон заходил на корпус. После того, как комендант был взят, дверьнашей камеры вновь открылась, вышел Дата, а вместе с ним и весьсостав комитета, и еще несколько человек. Когда нам открылидверь камеры, мы все побледнели. Наше ожидание, что Дата несможет сделать этого, не оправдалось. Оставалось только действовать. Я перекрестился перед выходом - где тонко, пусть там и рвется,  - пробормотал я и переступил порог. Мне показалось, чтоя раньше других пересилил волнение. Спустя некоторое времямы взяли под свой контроль все этажи. Все это произошло абсолютно четко, без всякого шума, мы действовали очень чисто.
        Потом мы поместили начальника тюрьмы Коца и этажного надзирателя, бывшего палача, в полуподвал, где находились карцеры.
        Коца мы сначала бросили к мужеловам.
        - Ха-ха-ха!  - смеялись воры и все вслед за ними,  - вы его действительно бросили к ним?  - задыхаясь от смеха бросил Габро.
        - Да, бросили, но потом Дата и Фома перевели его в карцер, гденаходился надзиратель.
        - Э-э-э!  - зашумели все вместе,  - что вы наделали?!  - Не одобрили они наш поступок.
        - Ну, что поделаешь, так было нужно, не становиться же похожими на него.
        - Любите вы, политики, чистоплюйство.  - Помотал головой Габро.
        - Да, наверное, не без этого, но скажу вам одну вещь, надо быловидеть лица тех людей, которым мы открывали двери камер, и выводили их оттуда. Они стояли ошарашенные, смотрели на нас изумленными глазами и не могли понять, что происходит. На этостоило посмотреть.
        Андращук вошел в азарт, он видел, что полностью завладелвниманием слушателей, даже пить не просил никто, а я в это время лежал ничком на постели, слушал его, и все мои чувства, перемешавшись, бурлили во мне. Рождение сына будто придало мнесилы, я был окрылен, и чувствовал большую ответственность, ноистория об отце, услышанная здесь совершенно случайно, полностью перекрыла эту радость. Я представил себя на его месте и содрогнулся. Я закрыл глаза, его лицо предстало передо мной, ончто-то говорил мне, но я не мог расслышать его слов, так как, в камере стоял оглушительный шум. Потом на его месте появилосьлицо маленького Давида, которого я еще не видел, но я сразу нашел какое-то сходство между ними. Новая волна шума привеламеня в сознание, вся камера хохотала. Андращук рассказывал, какони отразили несколько атак казаков или жандармов: сначала онизаставили их бежать под струями горячей воды, потом они с головы до ног облили их фекальными массами. Какому-то полковникунадели на голову бочку с фекалиями и пинком по зад вытолкнулиза ворота тюрьмы. Все смеялись до слез, еле переводя дух. Заглянулнадзиратель,
но они так были увлечены, что даже не заметили егоприхода и не обратили внимания на него. Наверное, он не смогпонять, что произошло с этими серьезными людьми. Постоял некоторое время, посмотрел на нас, и оставил в покое. Андращуктак красочно рассказывал эту историю, что каждый из нас довольно четко представил себя участниками этого бунта. Было видно, что никто никогда раньше не слышал подобных историй, да и где они могли их услышать. Петр Иванович и сам волновался, он заново переживал всю эту историю. Иногда он вскакивал со своей койки, начинал ходить взад-вперед, и так продолжал рассказ. Слушатели не только схватывали каждое его слово, но и следили за каждым его жестом, боясь пропустить хоть одно движение.
        Много смеялись в камере и над тем, как во времена «ортачальской демократии 1[1 - Ортачала - старый район Тбилиси, где размещалась губернская тюрьма.]» совещательный орган бедолаг и быдла создал профсоюз работников питания, сан-гигиенистов и медработников. Оказывается, и мужеложцы потребовали создать свой профсоюз. Вот где было-то смеху! Смеялись все до упаду.
        - А не попросил ли кто-нибудь создать профсоюз неверных жен и мужей?  - с хохотом спросил Костлявый.
        - Нет, до этого дело не дошло.
        - Это потому, что нашего пострадавшего не было там,  - все посмотрели на Кулябко, и вновь раздался взрыв смеха.
        Про этого Кулябко я вамв двух словах, позже расскажу.
        Во время всеобщего гомона и веселья я почувствовал, что кто-то прикоснулся к моему плечу. Я даже не посмотрел кто это был, не отреагировал, но я все же догадался, что это был Андращук.
        Довольно долго продолжался рассказ об этой истории, прошели ужин, на него ушло всего пять минут, и вот уже все слушалиновую историю про совет то ли быдла, то ли швали. Все это времяя не поднимал головы с подушки, тоска и удручающие мыслибудто покинули меня в этом шуме, но я все равно лежал спинойк остальным. Я слышал все, смешного было действительно много, но мне было не до смеха. Потом Андращук сказал:
        - Сейчас, когда прошло столько лет, я могу многое оценить ужесовсем по-иному, рассказать обо всем этом шутя, в более легкойформе, и посмеяться над всем этим вместе с вами. Но тогда мыпрактически сунули голову в пасть льва. Потом этот лев полностью нас проглотил, через несколько месяцев изрыгнул нас обратно и снова бросил в камеры. Возможно, мы бы и не посмелисунуть руку в пасть льва, если бы не разбойник Дата. Ведь он первым сделал это и тем самым нам тоже подал пример, а пример, как вам хорошо известно, обладает большой силой. А что нам еще оставалось, да и какое мы имели право не делать этого. Комитет для организации бунта создали мы, а не он, но если бы не он, то наш комитет ничего бы не стоил. Комитетов создавалось множество, но ничего путного им так и не удавалось сделать. Ведь и повод для бунта подготовил он сам, да еще и так, что его в этом деле даже не было видно, да и никто, так и не смог вникнуть во все это. Он все подготовил благодаря своим способностям и уму, и ключи нам вручил. Вот настоящий мужчина! Зато мы оказались не на высоте, вернее, наша стратегия не оправдала себя, да и извне
нам не помогли. Мы быстро сообразили, что наше начинание не будет иметь продолжения, я имею в виду благоприятного для нас продолжения, так как никакой поддержки извне мы не получили, не захотел продолжить бунт и Тифлисский временный революционный комитет, так как счел его неперспективным. Да и Метехская тюрьма 2[2 - Метехская тюрьма - Метехский замок (крепость XVII век с церковью XIII век)которую превратили в тюрьму в XIX веке.1959 году замок снесли.] не поддержала нас.
        - Петр Иваныч, вместо того, чтобы выпустить из камер такое количество быдла и дать им право на управление тюрьмой, вы бы лучше выпустили политических и наших воров, и все вместе устроили бы побег.
        - Может быть ты и прав, Габро, так как впоследствии события развились так, что все это уже не имело смысла, да итакой возможности потом уже больше не было. В течение этих месяцев мы были окружены войсками. Если бы мы смогли устроить побегв ту же ночь, когда захватили тюрьму, то тогда это еще было возможным. Но на начальном этапе наш замысел был совсем другим.
        - Неужели никто не смог бежать?  - спросил удивленный Габро.
        - Сбежал, как же нет, но не тогда. Потом, когда все мы ужебыли взаперти. Если я правильно помню, это было в конце сентября 1907 года.
        - И кто сбежал?
        - А ты как думаешь, кто бы мог это сделать? Дата сбежалконечно.
        И только тогда я повернулся к ним.
        - Смотрел он на нас, ждал, а потом понял, что от нашей затеи ничего путного не получится. Надоело ему все это. Потом взял он Спарапета, тот урка был, вот как ты, и в один прекрасный день сбежал вместе с ним. Как они смогли это сделать, я и по сей день не могу понять. Спарапета поймали, он не успел переплыть Куру. В Дату стреляли тоже, когда он плыл по реке, да не попали в него. Да разве мог какой-то солдафон убить такого человека?  - он замолчал на некоторое время и стал ходить взад-вперед по камере. Все ждали что будет дальше. Потом он сел и продолжил свой рассказ.
        - Мы часто беседовали с ним, я все время пытался проникнуть в глубину его души, понять его, что называется, нравственные основы, так как я много слышал о нем и знал, что простой народ боготворил его, как справедливого человека. Люди надеялись на его покровительство, и, если хотели охарактеризовать кого-нибудь, то сравнивали его именно с Датой. Он стал своего рода эталоном мужества, храбрости и порядочности. Именно это и тревожило царский режим, так как они боялись его не как разбойника, а как национального героя. Как человека, являющегося примером нравственности, который никогда не склонялся перед царским режимом. Невозможно сразу узнать человека, ведь он не держит душу нараспашку, и на лбу у него не написано, кто он такой на самом деле. Проникнуть в душу такого человека дело нелегкое. Если ты не смог распознать его, то не стоит отчаиваться. Обойди его с другой стороны и постарайся взглянуть на него под другим углом. Не сравнивай его с самим собой, так как ты тоже не являешься мерилом. Сравни его мышление и поведение с каким-нибудь нравственным человеком, и, возможно, ты более ясно увидишь и
определишь, чего между ними больше - сходства, или различия. По сравнению с каким-нибудь разбойником он конечно покажется немного лучше, но всё же этого недостаточно для того, чтобы до конца распознать его, и чтобы потом требовать от него того, чего он не сможет сделать или доверить ему то, чего он не заслуживает. Я многих сравнивал с ним - и грузин, да и не только,  - чтобы определить, что за человек передо мной. Однажды он сказал мне: Часто, я и сам не могу заглянуть в свою душу, трудно мне сделать это, она будто не пускает меня к себе, возможно, это делается опять-таки для меня, чтобы она не осуждала меня часто и не заставила впадать в отчаяние. Поэтому не стоит другим ломать ставни для того, чтобы проникнуть в мою душу, это напрасная трата времени. Проникнуть в глубину души человека может лишь человек с чистым сердцем, душой и разумом, и то добровольно. Есть у меня один такой человек, она монахиня. Мне кажется, что кроме нее никто не смог проникнуть в глубины моей души. И второй есть, он недавно стал монахом. Именно он смог не только проникнуть в мою душу, но и сумел расшифровать непосредственные
связи, и противоречия между моей душой и разумом. А, исходя из этого,  - и моими поступками. Он лучше меня знает, кто я есть. Наверное, мне еще понадобится время, чтобы до конца познать самого себя, а потом Отец наш небесный вынесет мне свой приговор, и я уверен, что он не даст мне прожить ни днем больше. Я с изумлением слушал Петра Ивановича, его рассказ как будто совпадал с тем, о чем отец говорил со мной во время видений. Невозможно, чтобы это было лишь совпадением. Я чувствовал, что имел дело с чем-то неопознанным и недосягаемым, и что я еще не был готов к этому.
        - Ты прав, Дата,  - сказал я ему,  - Чтобы познать человека, нужны знания, а знания, подобно неоткрытой книге, могут покрыться пылью и будут предана забвению, если не применишь ихв жизни.
        Дата подтвердил:
        - Вся жизнь - это учеба, познание людей и самого себя. Если тыне смог познать самого себя, то напрасно будешь стараться познать другого. Из прочитанного можно почерпнуть лишь общиезнания, но они ничего не стоят до тех пор, пока ты не испытаешьэти знания на самом себе. Я так думаю. Часто эти знания не совпадают с жизнью.
        - А я так ответил: Потому и, так распущены люди, что ни во чтоуже не верят, ни в царя, ни в церковь.
        - Надолго оставлять людей без внимания все равно нельзя,  - вставил он своё слово,  - надо постоянно заботиться о них, чтобы обстоятельства и нищета не смогли их подтолкнуть к безнравственности. Не успеешь ты из одной деревни дойти до другой, и вернуться обратно, как обнаружишь, что что-то изменилось в их морали. И если вдруг хоть один из них остался благородным, то, возможно, его забросают камнями и распнут на кресте: мол, чем ты лучше нас. Если на селе нет наставника или он негодный, то люди всегда кидаются из одной крайности в другую, и обе эти крайности считают правильными. Спасение их душ и нравственности - это всегда тяжелый труд. Их мысли нуждаются в частой прополке, а если там вдруг разрастется сорняк, то тогда уже и сто наставников ничего не смогут сделать. Раньше я думал иначе. Человек, оказавшись в затруднительном положении для того, чтобы не обеднеть еще больше, и чтобы не расшаталась его нравственная основа, должен сразу же отправиться на Родину, к родному очагу. Лишь на родной земле человек может восстановить утраченную веру и вновь наполнить чашу духовности. К сожалению, я оторван
от нее, я не могу прийти спокойно ни в родной дом, ни к тем, кто вырастил меня,  - сказал он, потом встал и принялся взволновано ходить по комнате. Но через некоторое время опять сел и продолжил. Я догадался, что его растревожило.
        - До моего знакомства с ним, у меня сложилось представление о нем, со слов других, как о человеке, стоявшем на распутье, не знающем, чего он хочет от жизни. Такое иногда случается с каждым мыслящим человеком, который не ставит основной целью своей жизни материальное благополучие, и который постоянно находится в поисках, поисках самого себя. Я не постеснялся и рассказал ему о своих впечатлениях, которые сложились у меня, из взаимоисключающих рассказов о нем, услышанных от разных людей.
        - Ты прав,  - сказал он мне,  - Так оно и было. Я все время искал самого себя, никак не мог понять, кто я, зачем я пришел на эту землю, кто или что управляет моим поведением. Оставаясь один, я очень много думал об этом. Когда я упирался во что-то непознанное и необъяснимое, и долго ломал над этим голову, то потом ноги сами уносили меня куда-то, сам не знаю куда, но они приводили меня именно в то место, где я должен был найти такой пример, или со мной должно было случиться что-нибудь такое, что дало бы мне ответ на интересующий меня вопрос. Так научила меня жизнь отыскивать ответы на вопросы - ломая собственную шею.
        Петр Иванович на некоторое время замолчал, как будто ушел еще глубже в свои воспоминания.
        - Скажу вам, дорогие друзья,  - продолжил Петр Иванович,  - когда я многое узнал о его жизни, от него самого в ходе наших бесед, или уже после тюрьмы из рассказов других людей, я чётко увидел, какую эволюцию прошла его личность за двадцать лет, как изменились его действия и мышление. Я увидел, как, в личном плане, ониз обыкновенного абрекапревратился в национального героя, а затем - в революционера.»
        В ту ночь я почти не смог сомкнуть глаз, невозможно было успокоиться после стольких переживаний. Но к утру я все же уснул. Разбудили меня лишь к обеду. Петр Андращук, не поднимая головы, писал что-то. Мамия расспросил меня о жене и подбодрил: тебя скоро отпустят, да и дома все будет в порядке. Подбодрить-то подбодрил, нонадежды на то, что меня отпустят, было мало. Я знал, что меня накажут.
        Как только меня перевели в тюрьму, Козин в тот же день написал письмо начальнику тюрьмы, и прислал своего человека. Он категорически потребовал, чтобы я был помещен в наиболее безопасную камеру, с наилучшими условиями. Адвокат сказал мне, что, оказывается, Козин сам лично приходил сюда и был страшно зол на начальника тюрьмы, за то, что он держал меня в карантине, и к тому же в неподобающей камере. Потом адвокат спросил меня:  - Ты хочешь, чтобы тебя перевели в другую камеру?  - Я категорически отказался, но сам факт того, что столько людей заботилось обо мне, и никто из них не мог добиться ничего положительного, породил у меня сомнения в том, что дело разрешитсяв мою пользу. Начальник тюрьмы разводил руками: «Что я могу поделать? Я человек маленький, от меня ничего не зависит. Я исполняю то, что мне приказывают.»  - Тюрьмы и колонии находились в ведомстве министерства Внутренних Дел, но видимо, на них оказывалось такое давление, что они ничего не могли делать самостоятельно.
        О нашей дуэли написали и в газетах, и это еще больше обострило ситуацию. Там ничего не было сказано о том, что первым стрелял Сахнов, и ранил меня.
        Я лежал на своей койке, наверху, когда Петр Иванович встал, и бросил передо мной несколько сложенных листов бумаги.
        Ничего не сказав, он лишь подмигнул мне, тут же сел на свое место и начал что-то делать. Я удивился, но расправил листы и стал читать:
        «Сандро, я пишу тебе лишь потому, что наша личная беседа не может состояться так, чтобы она не была услышана другими. Поэтому я попытался письменно изложить все то, что хотел сказать тебе лично. Когда ты только вошел в камеру, мне показалось, что я тебя уже где-то видел, но несмотря на мои старания, я не смог вспомнить, где. Я подумал, что ты очень похож на одного человека, хотя я тогда не был уверен в этом. Но твоя вчерашняя реакция, меня окончательно убедила в моих догадках. Хочу извиниться за то, что я невольно поставил тебя в неловкое положение. Но будь уверен в том, что никто ни о чем не догадался. У них и не было на это никакого основания, так как никто из находящихся в камере не знал Дату, в противном случае это стало бы известно уже вчера. Когда я в последний раз виделся с Датой, а было это четыре с половиной года назад, летом, тогда тебе должно было быть четырнадцать лет, мы с Датой скрывались в горной деревне в Мингрелии. Да, прежде я должен сказать тебе, что именно Дата организовал наш побег, и помог убежать нам троим. Какой-то период мы занимались делами вместе, но потом мы вдвоем
перешли в западную Грузию. Одно время мы были вынуждены перебраться в горы, так как нас везде ждала засада. Однажды пришел посыльный и что-то сообщил Дате. Он сразу сказал мне, что должен был спуститься в низину. Я не отпустил его одного, а пошел вместе с ним. Мы остановились в деревне у одного знакомого. Оказалось, что Дата оставил у него нескольких своих лошадей. От одной из них невозможно было отвести глаз. И при встрече они говорили о какой-то лошади, которую надо было разыскать. Похоже, она была неповторимой красоты, и Дата попросил своего знакомого разослать людей повсюду и обязательно найти ее. Там мы остались недолго, потом пошли вверх, в сторону мельницы. Хозяином этой мельницы был его знакомый мельник. Мы хотели навестить его рано утром, а потом пуститься в путь. Мы обошли деревню со стороны и, когда уже чуть было не миновали ее, вдруг увидели, как ребята из соседней деревни мчались на лошадях именно в сторону мельницы. Мыспрятались, чтобы нас не заметили. Оказалось, что кто-то учил их верховой езде. Мы сидели в укромном месте, и пока мальчики находились там, мы не могли выйти из нашего
укрытия. Один из юношей так красиво держался на красной лошади, что нельзя было его не выделить среди остальных. Он выделывал какие-то странные трюки, за которыми следовали восторженные крики остальных. Когда же я сказал Дате: «Посмотри, посмотри, что вытворяет этот мальчик!», он даже не произнес ни слова. Я взглянул на него, он взволнованно смотрел на юношу, его покрасневшее лицо с влажными от слез глазами светились от счастья. Такого Дату я прежде никогда не видел. То, что я увидел, скорее всего, можно было бы назвать надеждой. Я почувствовал, как сильно он переживал.  - «Ты знаешь его?»  - спросил я. Он кивнул головой, и я понял, что он был не только знаком с ним, но и очень хорошо знал этого мальчика. Из мельницы вышла девочка, она была того же возраста, что и этот мальчик, в руках она держала маленький мешочек, но несла его с трудом, наверное, в нем была мука. Этот мальчик отделился от остальных и поскакал в ее сторону. Подъехав, он соскочил с лошади, взял у нее мешок, перекинул через спину лошади, а сам взял поводок, и они вместе с девочкой пошли вниз к деревне. Они прошли прямо перед нами,
совсем рядом, всего в нескольких метрах от нас, но видеть нас они не могли. Когда я увидел парня вблизи, то был поражен тому, насколько он был похож на Дату. Лишь когда они миновали нас, я осмелился спросить: «Дата, этот мальчик твой родственник?»  - Он улыбнулся: «Я знаю, что ты тактичный человек, и не задашь вопрос в лоб, но глаз у тебя намётанный. Странная штука эта жизнь, как ни старайся жить по своей воле и желанию, все равно она тебе не даст такой возможности».  - Он лишь это сказал мнев ответ. Я понял, что он не договаривал чего-то, понял и то, что этот юноша был его сыном, а вслух он не сказал об этом лишь потому, что был абреком, и оберегал сына. Поэтому и ходил он, так часто на эту мельницу, чтобы быть поближе к деревне и присматривать за ним. Возможно, он и в тот день знал, что мальчишки должны были выехать в поле на скачки, и именно потому он и решил пойти к мельнице в это время. Через некоторое время мальчик опять пронесся мимо нас, и я еще больше убедился, что этобыл его сын. Нам долго пришлось ждать, пока ребята покинули эти места. Не осуждай меня Сандро, за то, что вчера произошло. Я
знаю, что ты очень переживаешь. Было бы даже удивительно, если бы такой человек, как ты, чувствовал себя иначе. Я не знаю, как ты попал сюда под таким именем и фамилией, да и не желаю, чтобы ты считал себя обязанным объясняться, хотя я смутно понимаю, как это могло произойти. Считай меня своим другом, верным другом, и не переживай из-за того, что произошло в прошлом. На все воля Божья. В таком деле, очень легко ввести молодого человека в заблуждение, тем более создать у него отрицательное отношение к человеку, которого он не знает. Я никогда не задам тебе вопроса, который создаст тебе неудобство. На все должно быть твоё согласие. Скажу еще одно. Ты достойный мужчина, достойный сын, достойного отца. Это все, что я хотел тебе сказать. Куда бынас ни забросила жизнь, знай, что у тебя всегда будет преданный друг в моем лице. Какая разница - это верный друг твоего отца, или твой личный. Запомни мой адрес, это очень легко: город Полтава, улица Пушкина № 7. Мой дом - твой дом. Мою мать зовут Мария Михайловна. Отца у меня нет тоже, моя сестра замужем, живет в Киеве. А я живу там, где мне присудят жить. Хоть я
и старше тебя лет на пятнадцать, но мыслящим людям эта не помешает дружить. Ответа я не жду, а письмо это сожги.
        Да, чуть не забыл сказать, что с материнской стороны во мне тоже течет грузинская кровь».
        Я перечитал письмо два или три раза. Первое чувство, которое овладело мной было понимание того, что это был единственный документ, в котором можно было найти хоть какие-то сведения о моем отце, поэтому я тут же передумал сжигать его. Наоборот, мне надо было это письмо как-то передать адвокату, чтобы он отнес его Лидии на хранение. Я так и поступил. Вторым было то, что Петр Иванович действительно стал для меня дорогим человеком. Отныне я знал хотя бы одного человека, который был другом моего отца. У меня тут же возникло желание сказать ему, что я тоже хотел дружить с ним, но я сдержал себя и подумал, что все должно произойти само собой. В его воспоминаниях меня особенно затронул один эпизод, от которого на душе у меня стало тепло и приятно. Этот эпизод касалсяскаковой лошади, историю с которой связывали с именем моего отца, и о которой ходили легенды. Более всего, я был охвачен тем чувством, что если я действительно достойный сын достойного человека, то мне надо было сделать что-нибудь такое, чтобы это подтверждалось делом, а не оставалось простым пожеланием.
        Рассказ Петра Ивановича у многих разбудил воображение, а возможно и желание стать хотя бы чуточку похожими на разбойника Дату. Это касалось и политических, и всех остальных, так как эта историяна всех произвела впечатления, без исключения. Несколько раз, сами сокамерники как-то застенчиво начали пересказывать друг другу, эпизоды из рассказа Петра Андращука, и не только потому, что находились под его впечатлением. Они, скорее ждали, что кто-нибудь первым скажет: было бы неплохо повторить такое и в нашей тюрьме. Если бы они, и не смоглив точности повторить то, что произошло в Тифлисе, то, с учетом их опыта, смогли бы сделать хотя бы что-нибудь подобное, и вырваться из заключения. Я больше, чем уверен, что если и не все, то большая часть находящихся в камере думала именно так. Не существует такого заключенного, который хотя бы раз не подумал об этом, если, конечно же, он не при смерти, и не лишен сил. Хотя, возможно, что и такой должен был мечтать умереть на свободе. В этом меня убедили направленные в мою сторону какие-то потаенные взгляды. На меня и раньше все смотрели доброжелательно, относились
по-дружески, и всячески подбадривали меня. Но сейчас я ловил в их взглядах что-то такое, что заставило меня подумать о том, что в моем лице они видели разбойника Дату, что именно это и внушил им Андращук. Поэтому у них, наверное, и появилась надежда на то, что в один прекрасный день я скажу им, что я выдам им ключи. Не знаю, быть может, я ошибаюсь, но их пристальные взгляды постепенно убеждали меня именно в этом. Возможно, они уже и не верили, что я Сандро Амиреджиби, а, может быть, думали, что я ношу фамилию матери, хотя об этом меня никто не спрашивал: в тюрьме не принято задавать лишние вопросы.
        В камере нас было шестнадцать человек, каждый ждал своего приговора уже много месяцев: как правило, суд растягивался на целый год. Со слов заключенных, большинство из них были невиновны, и выражали надежду на то, что их оправдают, хотя почти никто в это не верил. Благодаря стараниям суда тюрьма была переполнена, всюду на одну койку приходилось чуть ли не по два человека, кое-где и по три. Лишь в нашу камеру уже не заселяли людей, и, как мне кажется, в этом тоже была заслуга моих покровителей. Я имел в виду в частности Козина, хотя и Тонконогов не оставлял меня без внимания, и к тому же, он имел влияние на начальника тюрьмы.
        Рецидивисты и политические заключенные не надеялись, что их оправдают, поэтому если кто и подумал бы о побеге, то в первую очередь они. В тюрьме тех и других было практически поровну. Впрочем, были такие времена, когда политических было даже больше. В нашей камере было несколько человек, кто попали в тюрьму из-за бытовых проблем. Они как будто свыклись с мыслью о том, что должны были отбить свой срокнаказания. Например, был такой Михаил Кулябко, который обвинялсяв убийстве любовника своей жены. Он был состоятельным человеком, у него было свое дело, оказалось, что его наемный работник склонил к сожительству его жену. Как громогласно рассказывал Кулябко: «Ну ладно, склонил, так склонил, но эта дура платила этому бугаю заработанные моим трудом и потом деньги. Да где ж это видано?!»  - возмущался он. Эти слова вызывали смех сокамерников, и все смеялись от души.  - «Так почему же ты убил его, из-за денег или оттого, что он спал с твоей женой?»  - спрашивали его воры.  - «Я не убивал,  - отвечал он,  - он подрался с кем-то, вот тогда его и пришили.»  - «Выходит, ты нанял убийцу. И тебя, и его ждет
каторга. Ты лучше подумай, как сбежать из тюрьмы.» Кулябко же отвечал: «Если мне даже и удастся сбежать, то домой я все равно не смогу вернуться, и все мое богатство достанется этой сучке, а тогда она заведет себе нового любовника.» Все веселились по этому поводу. Разве такой человек мог убежать куда-нибудь? Было еще несколько таких же.
        Так или иначе, как я и ожидал, все стали говорить о том, как бы выбраться отсюда. Пользовались именно этим словом, а не словом «побег». Постепенно, эта тема стала самой обсуждаемой. Я не знаю, кто начал первым, но другие темы уже никто не обсуждал. Урка и его люди шептались отдельно, политические - отдельно.
        Такие разговоры шли достаточно долго. Ко мне в неделю раз, а то и два, приходила Катя Маслова, сотрудница Лидии по салону. Это была красивая рыжеволосая девушка. До того я ее видел раза два, не больше. Бедняжка, она часами стояла в очереди, чтобы передать мне посылку. В отличие от других, я не испытывал недостатка ни во внимании извне, ни в передачах. У большинства же не было никого, кто бы позаботился о них. Поэтому я по-братски делился со всеми, что приносили мне в тюрьму.
        Послерождественских праздников ко мне пришел Гапо. Но его ко мне не пустили по той причине, что я еще не был осужден. Через две недели меня навестил Тонконогов, ему, конечно же, никто не мог отказать, всего через месяц после того, как я попалв тюрьму, он стал начальником отдела в министерстве внутренних дел. Мы встретились в кабинете начальника тюрьмы, который уступил нам кабинет, и мы смогли поговорить с глазу на глаз. Он твердил мне одно: «Потерпи, и все будет хорошо.» Каково же мне было слышать это, когда я каждую ночь во сне видел Лидию и ребенка! Но другого выхода у меня не было. В кабинете мы сидели по обе стороны стола для совещаний, который был приставлен к столу начальника. Лишь позднее, во время разговора, я заметил, что на стене висит схема территории и расположения корпусов тюрьмы. На ней были изображены два одинаковых корпуса в форме креста, вместе с подсобными помещениями и больницей, которая была видна, из окна моей камеры. Эту тюрьму потому и прозвали «Крестами», что там стояли два идентичных здания, которые представлял собой скрещенные постройки с круглым зданием в центре. Между
двумя одинаковыми крестообразной формы зданиями стоял двухэтажный административный корпус, в который можно было попасть через тоннель. Я сразу же узнал на схеме наш новый корпус, так как прямо из окна я мог видеть крышу двухэтажного здания и церковь Святого Александра Невского. Наискось были видны Большая Нева и Арсенальская набережная, а на той стороне реки, вдали были видны - Литейная и Адмиралтейская. Именно на Литейной находился салон Лидии. В кабинете начальника, слева от входной двери, на стене был закреплен шкафчик для ключей. В кабинет несколько раз заходил заместитель начальника или комендант, точно не знаю, извинялся, открывал шкафчик, брал связку ключей, оставляя вместо нее свой жетон, и выходил. Пока мы беседовали, он два раза проделал это. Через некоторое время вошел кто-то другой, он повторил то же самое и, извинившись, вышел из кабинета. Когда он захлопнул дверь, дверца от шкафа открылась, видимо, в спешке он не успел плотно прикрыть шкафчик для ключей. Тонконогов что-то вспомнил. Он взял трубку телефона на столе начальника, и попросил соединить его с коммутатором министерства. Тем
временем, я встал со стула, подошел к шкафчику и стал рассматривать ключи и подписи над ними. Шкафчик был поделен на два отделения, в которых были обозначены новый и старый корпус, все этажи, тоннель, склад, кухня, подвал, карцеры, кладовая, корпуса А, Б, В, Г. И на каждом из них были отметки для этажей. Сбоку под большой связкой была надпись «Общий». Пока Тонконогов говорил по телефону, я все хорошо изучил и запомнил. И сделал я все это на всякий случай, так как ничего конкретного в голове у меня еще не было. Почему? Если кто-нибудь спросил бы, я не знал, пока не знал, почему. Я сам закрыл шкафчик и сел на стул. Когда вошел начальник тюрьмы, то спросил меня: «Не хочешь ли перейтив другую камеру?» Я отказался, ссылаясь на то, что я уже привык к своей камере. Когда Тонконогов закончил говорить, я попросил допустить ко мне моего друга, Гапо Датиева, которого отпускали из училища только по воскресеньям. Начальник согласился. Потом он обратился к Тонконогову: «Вы же знаете, я всячески помогу вам, сделаю всё, что в моих силах. А что выше моих возможностей, то извините.» Надзиратель отвел меня в мой корпус.
Из тоннеля мы вышли в центр корпуса, который выполнял соединительную функцию. Из этого здания мы поднимались на этажи своих корпусов. Тогда я впервые заметил, что у входной двери на этаж стояли пожарные ящики, наполненные песком, и висели красные ведра с заостренным дном. Такие же ведра были и у входа в комнату этажного надзирателя, из этой комнаты был виден весь коридор. Надзиратель заговорил со мной, потом отпустил моего конвоира, и сам отвел меня в камеру. В моей голове уже зрела какая-то неопределенная пока идея.
        Когда я вошел в камеру, там о чем-то громко спорили, они лишь на несколько секунд прекратили разговор, пока дверь открылась и закрылась. Я уловил несколько слов и понял, о чем они рассуждали. Габро и «Костлявый» сидели на нашей шпонке вместе с политическими. Лишь Мамия заговорил со мной, остальным было не до меня.
        Я отыскал листок бумаги, взял в руки карандаш и начертил на ней всё что помнил. Я долго все прокручивал в голове, отметил наблюдательные вышки, но не обнаружил ничего такого, что могло бы подкрепить мысль, возникшую у меня в голове. Реально я думал и о той схеме, благодаря которой мой отец смог завладеть корпусами. Ведь он создал лишь план действия, детально разработал его, и отдал правильные распоряжения. То есть, он чрезвычайно точно определил, какие действия выполняли надзиратели и комендант ежедневно. Повторить тот же план действия, оставаясь незамеченным, здесь было невозможно, так как нельзя было перейти с одного этажа на другой, не войдя в соединяющийкруг. Следовательно, невозможно было перейти и в другой корпус. Внутренние пожарные лестницы были закрыты, но в голове у меня почему-то застряло недостроенное здание рядом с больницей, которое я видел из окна: одной стеной оно упиралось в ограду набережной, а второй, торцовой - в церковный двор. Больница и незаконченное здание располагались во дворе между корпусами А и Г, но вот добраться туда…  - это было непростым делом. Вот, если спросит
кто, почему я думал об этом. Ведь меня не оставляли без внимания, положение мое было не совсем безнадежное, да и в камере я чувствовал себя неплохо. Вот и Тонконогов сказал при последней встрече, что надо подождать немного, и все уладится. Сиди себе и жди, пока все решится! Но нет, в моей голове засел какой-то червь и не давал мне покоя. А о желании поскорее увидеть ребенка и Лидию вообще… Я думаю, что именно рассказ Андращука оставил во мне неизгладимый след. Я был охвачен азартом. Смогу ли я придумать такой план, который, в случае надобности, даст мне возможность выбраться из тюрьмы? В голове у меня почему-то всплыл один учебник, который я только наполовину прочитал в библиотеке, так как он не был предназначен для нашего курса. «Тактические методы ведения борьбы и их значение при планировании и осуществлении военных действий». Целая глава этого учебника была посвящена тому, как отвлечь внимание противника до начала и во время сражения. Вспомнив об этом, я будто получил подсказку, в каком направлении думать. С этими мыслями я уснул, и решение проблемы я увидел во сне. Наутро я уже знал, как
преодолеть препятствия, и что я должен был делать. Надо было только отшлифовать детали.
        В последнее воскресенье февраля Тонконогов вновь навестил меня. И на сей раз конвоир подвел меня к двери начальника, постучался и открыл ее. Тонконогов и начальник беседовали стоя. Они оба вышли в приемную, начальник открыл кабинет напротив и сказал, чтобы я вошел туда. В это время надзиратель привел мужчину, похожего на иностранца, и внимание всех переключилось на него. Начальник велел отвести его в какой-то кабинет, а потом они и сами пошли за ними. Я все еще стоял у дверей кабинета его заместителя.  - Заходи,  - сказал Тонконогов,  - я сейчас же приду. Я вошел, оставив двери открытыми. В кабинете никого не было, в приемной тоже, так как был воскресный день, и сотрудники административного корпуса отдыхали. Я вышел, посмотрел в коридор и увидел, куда они вошли. Когда я вернулся, закрыл двери приемной и вошел прямо в кабинет начальника. Я открыл шкафчик, где висели ключи, еще раз осмотрел их, взял связку ключей с надписью «Общий» и положил их в карман шинели. Я еще раз обвел взглядом шкаф и в верхнем углу заметил ключ с надписью «Храм-калитка», его я тоже положил в карман. Вместо ключей я
перевесил жетоны с другого места, закрыл двери и вышел в противоположный кабинет. Я снял шинель лишь тогда, когда стало невыносимо жарко от волнения. Но до того, как вернулся Тонконогов, я уже успел успокоиться. Нового он мне ничего не сказал. Он лишь передал мне привет. Видимо в тот день он приходил по своим делам и заодно навестил меня. Когда мы закончили разговор, тут же вошел начальник, назвал Тонконогову немецкую фамилию и сказал: «Его уже привели». Он проводил меня в приемную, где я увидел мужчину средних лет, который, действительно, был очень похож на иностранца. Начальник сказал конвоиру: «Отведи Амиреджиби обратно, и этого тоже захвати с собой.» При этом, он указал на того заключенного, с которым они с Тонконоговым говорили до того. Конвоир повел нас вместе.
        Оказалось, что другой заключенный тоже был из моего корпуса, но из камеры на первом этаже. Мы вышли на соединительный круг, и подошли к первому этажу корпуса «Г». Мне приказали остановиться у дверей, а конвоир повел заключенного на первый этаж, где позвал его надзирателя. Я воспользовался этим временем и, пока он не видел меня, осмотрелся. Вокруг никого не было. Я открыл крышку пожарного ящика, закопал связку ключей в песок, разгладил его рукой и закрыл ящик. На это у меня ушло не более десяти секунд. По-прежнему никого не было видно. Как только я освободился от ключей, то почувствовал какое-то облегчение. Мне пришлось подождать еще минуты две, пока конвоир не вернулся.
        Только после того, как я вернулся в камеру, я стал думать, куда бы спрятать ключ от калитки. Я размял мякиш хлеба, вложил в него ключ и засунул его в щель между стеной и отопительнойтрубой. Его не было видно ни сверху, ни снизу. В камере тоже никто не заметил, что я сделал.
        На следующий день в тюрьме устроили общийшмон.
        Некоторые камеры шмонали по два-три раза, в том числе и нашудважды. Они вспороли все матрасы и подушки, облазили всеуглы и закутки. Каждую камеру шмонали по целому часу. Мыстояли в коридоре, прислонившись к стене, потом нас отвели водвор на прогулку, и там мы ждали, пока не закончился шмон. Было страшно смотреть на то, что натворили: все было вывернуто наизнанку, каждый из нас с трудом находил свои вещи, так всебыло перемешано. На второй день повторилось то же самое. Всятюрьма гудела, никто не мог понять, что происходит, почему администрация была такой агрессивной. Почему-то я был абсолютно уверен, что они не найдут ни связки ключей, ни маленького ключа. С самого же начала я сознавал, что сделал уже второйшаг, который вел меня по новому пути. Человек может думатьо чем угодно, но этим он ничего не испортит и не изменит. Ноесть такие мгновенные мысли, за которыми следуют действия: сделал шаг, и все,  - ты уже совсем другой человек, и идешьпо иному пути. Поэтому говорят: «Каждый человек сам распоряжается своей судьбой».
        После того прошло две недели, я дважды ходил к адвокату в административный корпус. Возвращаясь обратно, я каждый раз хотел проверить, находятся ли ключи на месте, но в последний моментне решался, так как обстановка была неподходящей.
        В воскресенье Гапо пустили ко мне, и мы встретились в комнате для свиданий. Он рассказал мне о том, что происходит в училище. Оказалось, что меня там часто вспоминают. Потом он сказал мне: «Я получил письмо от Сергея, он передает тебе привет.» Оказывается, Кобылин сказал ему, что Сахнов сожалел о том, что вызвал меня на дуэль. За день до дуэли он сказал ему: «В том, что мы стали врагами, виноват он. Если мы останемся живы, я предложу ему свою дружбу. Эти горцы народ гордый, горячий, но они беззаветно преданные друзья.»
        - Если бы Кобылин был честным человеком, то он должен был сказать об этом Сергею до того, как все случилось,  - ответил я.
        Гапо согласился со мной. Возможно, что Кобылин даже сам подстрекал того несчастного, вот и погубил его, а сейчас плачет крокодиловыми слезами. Я сказал Гапо, что мне нужна его помощь. Он сразу же согласился, хотя не знал, о чем я его попрошу.  - В следующее воскресенье мне понадобится крытый экипаж, который должен будет стоять около церкви с десяти часов вечера.  - Он с удивлением посмотрел на меня. Он хотел что-то сказать, но передумал.  - Если в течение одного часа никто к нему не подойдет, тогда пусть уезжает. Если тебе нужны будут деньги, то обратись к Лидии, но не говори, для чего они нужны тебе.  - Он ответил, что обойдется без Лидии.  - Есть у меня свой человек, с моей родины, у него большой фургон, он развозит продукты. Я попрошу его, он мне не откажет. Запомни, зовут его Хосро. Если считаешь нужным, то скажи мне, что ты собираешься делать.
        - Пока не знаю,  - ответил я.
        В тот день я написал обо всем, что задумал. «Хан» сидел в камере на первом этаже, под нами, но на несколько камер дальше.
        Осуществить мой план мог только он, так как ключи находилисьна его этаже в пожарном ящике. Первый этап плана фактическисовпадал с планом действий моего отца, все остальное должнобыло разворачиваться по-иному. Весь день я посвятил работенад уточнениемдеталей, и лишь на второй день ознакомил с моей задумкой Мамия. Сначала он потерял дар речи, я даже подумал, что он испугался. Но нет, наоборот, он просто вздрогнул от такой неожиданности. Он и сам долго думал, несколько раз перечитал мой план и пересмотрел схемы расположения корпусов. После этого, согласно моему плану, он написал письмо по-грузински и отправил его «Хану». По плану, действия должны были развернуться следующим образом: когда он завладел бы корпусами и выпустил бы людей из камер, он должен был открыть лишь ту дверь, которая выходила во двор между корпусами Б -В и В -Г. После того, как он выпустит людей, он сам должен незаметно перейти на противоположную сторону в больничный двор, закрыть за собой двери, и там дождаться нашего прихода. Двери он должен был открыть лишь после того, как по двери постучат три раза. Об остальном он узнает на
месте. Когда Мамия написал письмо, то передал его мне на верхнюю койку. Я счел, что кое-какие детали были упущены, и попросил его либо добавить, либо переписать письмо заново. Он ничего не сказал и молча согласился. Вечером мы переслали письмо. В большинстве случаев, именноя отправлял и получал почту. Я это делал при помощи ниток и перестукивания по трубе. Я легко научился этому делу, так как лежал у окна, да и по возрасту я был моложе всех. Мне даже нравилось, что я делал что-то полезное. Я уже знал и то, что в камерах, через которые должно было пройти письмо прежде чем дойти до Хана, сидели надежные люди, и поэтому не было никаких опасений по поводу того, что письмо дойдет до адресата благополучно. Но риск существовал всегда, так как в камерах так неожиданно и тихо могли поменять людей, что об этом не узнали бы даже в соседней камере. Поэтому все же существовал риск того, что письмо попадет в руки администрации. Риск есть риск, и от него никуда не денешься, если не везет, то и риск удваивается.
        Мамия спросил меня: «Ну что, как нам быть? Говорить Андращуку обо всем или нет? Должны же мы решить, кто будет участвовать в этом деле, и кто уходит с нами.»  - Я согласился лишь с тем условием, что только мы втроем будем знать об этом.
        Андращук остолбенел от изумления, видимо им овладело то же чувство, как и тогда в Тбилиси, но он быстро пришел в себя.
        Некоторое время он думал, а потом сказал: «Во-первых, много нас не может уйти. Во вторых, кроме нас никто не должен знать, что это придумал и сделал ты. Будет лучше, если все эти действия будут приписаны «Хану», так как если мы кого-нибудь не возьмем, а мы действительно не сможем взять многих, они плохо отнесутся к нам, и это может быть использовано против нас же самих. И наконец, сейчас нельзя говорить ни о чем. Я знаю, кто пойдет с нами, а кто нет. Взять с собой более двух человек - дело нелегкое, так как нас уже четверо. Наверное, и «Хан» возьмет кого-нибудь, а может даже и двоих. Когда много людей - это опасно. Если кто-нибудь из тех, кого выпустят из камер, сможет сбежать, это будет чудом, но в этом случае у нас больше шансов, так как по твоему плану на эту массу будет перенесено основное внимание. Мы скажем им об этом только тогда, когда откроются двери. Из политических мы возьмем лишь одного, Сашу Макеева, остальных мы не сможем переправить через стену, они могут упасть и увлечь нас за собой. Я сказал: «Может, мы возьмем с собой Габро?» Они задумались. «Габро один не пойдет без «Костлявого»
и «Интеллигента»  - сказал Андращук и был прав.
        На второй день мы ждали ответа от Хана, Мамия волновался, я волновался тоже. Он еще раз написал записку и убедил меня переслать ее. Лишь на следующий день мы получили короткий ответ: «Ждите.» На второй день после этого мы получили еще одно письмо. Он коротко писал: «Проверил, все на месте. Свяжусь с вами в воскресенье. Надеюсь, у вас все в порядке.» Мы вздохнули с облегчением, но нас волновало и кое-что другое. Был четверг, и надо было ждать еще целых три дня. Эти три дня казались вечностью, но надо было перетерпеть.
        В будние дни, на каждом этаже дежурили два надзирателя, в воскресенье - только один, так как в этот день не было свидании и посещения адвокатов… Но в следующее после шмона воскресенье надзирателей было уже двое. Наверное, и в намеченное планом воскресенье их опять будет двое, что, конечно же, осложняло дело.
        Настал воскресный день. Нам казалось, что он тянулся бесконечно. Во время разговоров мыслями я был в другом месте. Наверное, Мамия и Петр переживали то же самое. Наконец, вечером нас позвали на вечернюю оправку. Когда мы вернулись, было около половины десятого. Вскоре послышался шум. Я догадался, что сделать дело тихо, а это было крайне важным на первом этапе, не удалось. Чем больше открывали камер и выпускали людей, тем сильнее становился шум. Уже через пятнадцать минут сотрясалась вся тюрьма. Надзиратель заглянул к нам в камеру именнов тот момент, когда «Костлявый» через окно пытался переговорить с кем-то из другой камеры и не мог сделать этого из-за сильного шума. Мы почти все сидели спокойно. В это время мы услышали, как толпа ворвалась на наш этаж. Надзиратель закричал:
        «Не убивайте, ребята! Мужики…», вскоре послышалось и щелканье замка. Когда отворилась дверь, я уже стоял в шинели. Своих вещей я не взял. Кто-то крикнул: «Мужики! Кто не трус, выходи!
        «Хан» дарит вам свободу!» Я посмотрел на Габро, он изменился в лице. Несколько человек тут же вышли. Я, Мамия и Андращук не спешили, Мамия остановил и Сашу Макеева: мол, не торопись. Габро тоже не спешил, он ждал нас. Потом он пристально посмотрел на меня, наши глаза встретились, и он почему-то улыбнулся:
        «Ну, вы черти. Почему «Хан» не предупредил?» Ни одного из его людей в камере уже не было. Я посмотрел на него и не мог понять, оставили они его, или что. Он спокойно оделся, мы все еще не спешили, мы ждали, когда он возьмет свои вещи.  - Ну, говорите, чего надо делать?  - и подмигнул мне, я ответил тем же. Я пошел вперед, и все последовали за мной.
        В коридоре несколько человек подбежали к Габро,  - что происходит, Габро, чтонам делать?  - спрашивали они его в растерянности.
        Всегда уверенный в себе урка сказал им: «Следуйте за остальными, где будут наши, там и разберемся, что происходит, там же на месте выясним и решим, что делать.» Что еще он мог сказать? Им нужен был предводитель, вот и был он у них в лице урки, но в той ситуации они и сами не знали, что будет дальше, поэтому Габро временно отказался быть вожаком.
        Десятки заключенных на этажах сталкивались между собой, они не знали, что им делать, куда бежать. Под конец они последовали за общим потоком. Часть их оказалась во дворе хозяйственной части, а вторая их часть - во дворе для прогулок. Из четырехдворов, которые окружали крестовый корпус, они могли выйти лишь в эти два, все остальные двери были закрыты. Одна группа взломала дверь хозяйственной части. Они нашли там ящики, лопаты и рукоятки от них, для уборки снега. Кто-то нашел доски. Вооружившись всем этим, они стали штурмовать ограду. Часть из них поднялась на крышу здания хозяйственной части и оттуда старалась проложить доски до ограды, некоторые складывали ящики у забора, чтобы подняться по ним. Все сотрудники тюрьмы, которые оказались не запертыми, кинулись к этим двум дворам с другой стороны, чтобы поймать тех, кто собирался перепрыгнуть через ограду.
        Раздался предупредительный выстрел, но люди не собирались отступать. Они бросали камни - ведь до желанной свободы оставалось всего два шага, упускать такую возможность не хотел никто.
        Мы стояли в соединительном круге. На улицешел снег, едва дыша, ворвался Костлявый, его голова была покрыта снегом. «Чего вы стоите?  - крикнул он - В том дворе уже приставили ящики к стенам, вот оттуда и сможем удрать.»  - Мы все посмотрели в ту сторону, там было столько народу, что яблоку было негде упасть, и стоял страшный гул. Габро взял его за руку и велел успокоиться. Когда в круге стало меньше народа, я подошел к двери и постучал три раза. Дверь отворилась. Я тут же вышел, и все пятеро последовали за мной, как только вышли дверь тут же закрыли. Во дворе было темно, лишь несколько окон здания больницы были освещены. Наши глаза быстро привыкли к темноте, так как снег освещал двор. Но снег валил такими хлопьями, что ничего не было видно. «Хан» шепотом сказал нам, что с крыши строящегося дома можно было легко спуститься на Арсенальную набережную. «Там нас увидит часовой на вышке, будет лучше, если мы выйдемв церковный двор.»  - возразил ему Габро. Тут я вмешался: «У меня другой план.»
        - И какой же?  - спросили они в один голос.
        - Следуйте за мной до административного здания, надо будетпробраться незаметно,  - сказал я и пошел вперед вдоль корпуса «А» в сторону церкви. Я дошел до угла корпуса. В узком проходемежду стеной и церковной оградой было темно. Я двинулся дальше, все следовали за мной. Когда я подошел к углу, то увидел, что около пятидесяти человек в форме бежали к корпусу «Б». Наверное, был вызван вспомогательный отряд. В темноте я с трудом разглядел железную дверь, встроенную в кирпичную стену. Но до нее было около двадцати метров, а местность была совершенно открытой. Я сказал, чтобы меня подождали. Действовал я только по интуиции, возможно и наобум, так как если бы оказалось, что замок сменили, то нам пришлось бы возвращаться обратно. Я шел вдоль стены к калитке, там уже было светло, но, я еле нащупал замок. «Господи помоги мне! прошептал я и вставил ключ в замочную скважину. Как только я повернул ключ, замок поддался. Я тут же вернулся обратно, так как увидел, что кто-то быстрым шагом шел от корпуса «Б» в сторону администрации, и он мог заметить меня. «Ты что, с ума сошел, почему вернулся?»  - спросил Мамия.
Все они вжались в стену, их даже не было видно. «Я открыл дверь, надо подождать,»  - сказал я, и действительно, какой-то человек в форме прошел быстрым шагом в сторону административного корпуса. Как только он скрылся, я еще раз оглянулся по сторонам и позвал: «За мной, быстро!»  - Как только мы выбежали через калитку, я закрыл ее с обратной стороны. Все ждали меня. Я пошел обходить церковь с тыльной стороны. «Нет, надо идти прямо, так мы не выйдем отсюда»,  - сказал Хан.
        - Во дворе, на открытой местности нас увидит часовой на вышке,  - сказал я, и пошел позади церкви. Все последовали за мной. Мы обошли церковь сзади и через подсобные помещения или кельи пошли к набережной. Мы оказались между одноэтажным зданием и арочной стеной. Я перескочил ее первым, остальные - за мной. Вдали, со стороны Арсенальной в нашем направлении двигались несколько экипажей, возможно, на помощь вызвали охрану Арсенала. Выстрелы слышались все чаще. Справа стояла фура, я подбежал к ней и крикнул: «Хосро, это ты?» «Да! запрыгиваете скорее,»  - последовал ответ. Я посмотрел в сторону тюремной стены, и мне показалось, что кто-то спускается по веревке, у больничной ограды послышались крики и звуки выстрелов. Кто-то упал.
        В фуре нас было восемь человек. Лошади еле смогли тронуться с места, но потом они быстро набрали скорость на заснеженнойулице. На Нижегородской улице мы свернули направо, так как перейти через Александровский мост мы не могли: это показалось нам опасным. Потом мы выехали на Большой Самсоновский проспект, а оттуда свернули направо в выборгском направлении, а дальше на Батенинскую улицу, и через некоторое время - на Полюстровский проспект. Практически мы возвращались обратно в объезд. Это решение мы, а точнее Андращук, Хан и Габро, приняли уже на ходу. Никто лучше них не разбирался, куда надо было двигаться, и что надо было делать, поэтому было решено ехать в Рублевики к близкому человеку Хана. Лошади плелись уже с трудом, да к тому же лежал глубокий снег, и лишь центральные улицы и проспекты были частично очищены от снега. Мы вроде бы выбрались из опасной зоны, но нервы у всех были на пределе, что было не удивительно.
        Всю дорогу я думал, прокручивал в уме увиденнуюкартину в тюрьме, за несколько минут до нашего побега. Когда мы вышли из камеры в коридор, то увидели огромное количество людейнаходящихся в растерянности. По их лицам можно было заметить, что в них было больше страха, нежели желания быть свободными. И тут же я почувствовал огромную ответственность за их судьбы, и подумал о том, насколько верным был шаг, сделанный мною, когда я затеял и спланировал это дело. В глазах большинства из них я увидел, что они искали спасителя - предводителя, который указал бы им путь - куда идти, и что делать. В этой массе они искали именно такого человека. Уже потом, когда в своем воображении я все чаще и чаще вспоминал ту ночь, то все ярче видел их беспомощность и свою ответственность за них. И, несмотря на это, я все равно до конца не виню того девятнадцатилетнего неопытного юношу, пусть даже отважного и находчивого, так как вряд ли нашелся бы кто-нибудь такой, кто бы при составлении подобного плана, в первую очередь подумал бы о судьбах людей, а не об осуществлении самого замысла. Тогда ния не смог быть их
предводителем, ни остальные политические заключенные, не говоря уже о ворах, так как все они, вместе передали мне и ответственность, и предводительство. В них проявился такой же обыватель, как и во всех остальных. Я говорю об ответственности, которую я почувствовал перед ними, так какво мне они увидели ту силу и надежду, которую Андращук внушил им, когда рассказывал им о моем отце. Именно образ моего отца породил во мне чувство того, что достойный сын своего отца должен был действовать смело и находчиво. Он своей жизнью и делом показал мне пример, и практически создал идеал, к которому я уже подсознательно стремился.
        Я часто думал и о том, как сложилась бы моя жизнь после того, как я попал в тюрьму, если бы я не встретился с Петром Андращуком. Я не смог найти ответ на этот вопрос, но думаю, что все сложилось бы именно так, ибо, если не Андращук, то кто-нибудь другой неминуемо повстречался бы мне, и прямо или косвенно, я все равно, встал бы на этот путь. Ситуацию разрядил Габро:  - Ну, Сандро, ты гений преступного мира!  - Все засмеялись, а Андращук сказал:  - Нет, Сандро будет революционером!  - И опять все засмеялись.
        - Сандро сам знает, кем будет…  - добавил «Хан.»
        Тогда я и сам не знал, кем я был на самом деле, и кем бы я могстать в будущем.
        Раздел V
        Судьба
        Тамара Танеева
        О случившемся в тюрьме бунте я узнала позже других, но когда стало известно о побеге Сандро, все мои ожидания и надеждыв одно мгновение рухнули. Мне стало плохо, и это, конечно же, повлияло и на ребенка. К счастью, такое положение продолжалось недолго. Благодаря Юрию Тонконогову уже через четыредня он вернулся домой. Сколько неприятностей и волнений свалилось нам на головуза эти месяцы! Интуиция подсказывала мне, что в нашей с Сандрожизни начинался новый этап. Мне надо было освободитьсяот шлейфа прошлого, тем более что Музы уже не было в живых. К тому же, по его мнению, мое дальнейшее проживание под псевдонимом было небезопасным. Я полностью разделяла его соображениями. Но, кроме этого, со дня нашего знакомства с Сандро, а особенно после того, как мы полюбили друг друга, моя двуликость и чужое имя не давали мне покоя. Я уже не могла жить тайной жизнью, объятой туманом лжи, за спиной у моего Сандро так, чтобы он не знал об этом. Мне казалось, будто я предаю его. А ведья ненавидела предателей. Я все время думала, как мне быть дальше, как себя вести. Когда я с грустными мыслями возвращалась из
Царского Села, именно тогда я и решила рассказать ему обо всем, ничего не скрывая. Меня волновало лишь одно, как он восприметвсе это, не охладеет ли он ко мне, но утешало меня то, что я имеладело с разумным человеком. Когда он в первый раз увидел ребенка и почувствовал семейный уют, я сразу поняла, что он любитнас обоих, а еще я убедилась в том, что насильно его никто немог бы заставить покинуть тюрьму. Этот шаг он сделал из любвик нам. Тогда я и рассказала ему обо всем. Он принял все оченьспокойно, и оценил все удивительно правильно. Ему не нравилось лишь то, что мне некоторое время все же придется продолжить работу, к тому же я точно не знала, как долго все это продлится. Он поцеловал меня, приласкал и поблагодарил за все. Потом сказал: «Если бы ты не рассказала мне обо всем, я все равно любил бы тебя, даже узнав об этом от других.» Мне стало намного легче, и я почувствовала себя самой счастливой, ведь Сандро был мне не только мужем…
        Из моих писем родители уже знали о Сандро, а сейчас уже и о ребенке. Они горели желанием поскорее встретиться с нами. Мы запланировали поездку в Полтаву на лето, во время летних каникул Сандро.
        Разговор с Сандро убедил меня в том, что мне надо было вернуть мое настоящее имя, а потом обвенчаться с ним в Полтаве. Квартиру я оформила на мое настоящее имя, то же самое я сделала и с салоном. Мой салон я назвала «Салон Таты». «Тата» был мой новый псевдоним, и состоял он из инициалов Тамары Танеевой. Пока я сидела дома с ребенком, число постоянных посетителей салона уменьшилось, распространились слухи, что я продала его. Никто из нас не мог бы придумать лучше. Я немного передохнула и оставила среди постоянных посетителей и клиентов лишь нужных мне людей. Я немного сменила интерьер, чтобы была видна рука нового хозяина. Все знали, что я продала салон своей знакомой. Всю весну я занималась улаживанием этих дел.
        Я никогда не верила снам, но в конце марта мне приснился такой сон, будто все происходило наяву. Во сне я увидела обнажённую женщину, вызывающую страсть. Она была настолько красивой, что ни один мужчина не удержался бы от соблазна упасть к ней в постель… Она подробно расспросила меня обо всем - обо мне, о ребенке, о Сандро, о том, как мы познакомились, и о чём только она меня не спрашивала. Я отвечала на все её вопросы. Почему-то, я считала себя обязанной подробно рассказать ей обо всём. Потом она мне сказала, что будет война, большая война. «В результате этой войны, ты потеряешь своих новых патронов.  - сказала она мне.  - Раненый Сандро будет находиться у меня, но он выживет.» Она еще многое сказала мне. Это был сон, но в тоже время, всё походило на явь. В то время, разговоры о войне велись достаточно часто, и эта весна тоже не была исключением, но мывсё же, в это мало верили. После этого сна или видения я стала ревновать Сандро. Я подумала, что он действительномогполюбить такую женщину. Тем более, что я хорошо знала характер Сандро, его способность увлечься и его внутреннее мужское кипение…
Впервые я испытала ревность. Впрочем, к кому я могла ревновать его раньше, если до этого он, кроме мужчин и лошадей, и не видел никого? У меня, конечно же, не было никаких оснований на это, но исходя из того, что в моем салоне разбирались все сплетни Петербурга, было неудивительным, что все это психологически действовало на меня. Чувствительная женщина всегда думает о своей любви, ее всегда интересует, где находится ее муж, и чем он занимается. Подобного не испытывают те женщины, которые уже не способны реагировать даже на прикосновение своего мужчины, настолько они пресыщены мужским вниманием и лаской. Но это еще зависит и от стремлений самой женщины. Те женщины, которые с раннего возраста познали другого мужчину, у которых уже появилась аллергия к своим мужьям, и которые примеряются к другим мужчинам, тоже не адекватно реагируют на своих мужей. Их головы забиты любовными фантазиями, связанными с другими мужчинами. Отсюда и идут все сплетни и толки о том, что у кого-то столько мужчин, а у другой, столько-то, этот мужчина столько раз в неделю живет с женщиной, а другой - столько… У них уже заведена
целая бухгалтерия и статистика о мужской эрекции. Такая женщина при всем своем желании не сможет сказать, какой из этих мужчин является ее мечтой и настоящей любовью, так как все ее чувства смешались воедино. Начиная с Императора, мы знали все обо всех, о высокопоставленных чиновниках или известных персонах, кто что представлял собой в мужских делах. Вот и ходили разные толки, женщины обменивались разными интригами, плелись комбинации в отношении всех известных представителей мужского и женского пола. Ведь все узлы петербургских сплетен и интриг завязывались и развязывались именно в моем салоне. И все это продолжалось в течение многих лет. Все старания других салонов перенести к себе место собрания известных дам не дали никаких результатов. У конкурентов тоже ничего не вышло. Правда, ко мне поступал лучший товар из Европы, и этот факт сам по себе привлекалвнимание женщин. Было бы неправдой сказать, что я прилагала к этому какие-либо дополнительные усилия. Главным было сделать так, чтоб нескольких важных и видных красивых дам наведывались часто в мой салон. А уж вслед за ними, как пчелы за маткой,
последовали бы и остальные женщины. Почему?  - спросит кто-нибудь, ведь женщины ненавидят своих конкурентов! Да, действительно, в основном ненавидят, но умные женщины умело пользуются их избранностью, как приманкой во время охоты. Ведь за такими женщинами увиваются толпы мужчин точно так же, как мухи слетаются на мед, поэтому и выбор тоже остается за ними. При этом и другие женщины могут заполучить себе кого-нибудь из мужчин, когда разочарованный и, возможно, в своем роде оскорбленный мужчина, хоть с кем-то, но все же должен удовлетворить свою прихоть. Быть может оттого, что я относительно поздно стала женщиной, моя святая любовь к любимому мужчине ничуть не ослабла, и не атрофировалась. Я не то что не теряла чувствительности к нему, а даже, наоборот, рядом с ним я едва не лишалась чувств от любви к нему. Каждый раз, когда его отпускали из училища, его приход домой был настоящим праздником и счастьем для меня. Мы оба были счастливы, и наши чувства ничуть не ослабли. До появления Сандро в моей жизни, женщины в салоне называли меня монашкой. Они прибегали к тысячам уловок, чтобы хоть как-то переделать
меня на свой лад, но у них ничего не получалось. Я всегда придерживалась того мнения, что легкомыслие ничего хорошего не приносит ни женщине, ни ее семье. Тем более, когда я руководила столь ответственной работой.
        Когда собравшимся в салоне женщинам надоедало говорить о мужчинах с этой точки зрения, они тут же приступали к обсуждению их работы. Вот тут то как раз и появлялись такие новости, которые больше всего интересовали меня, И, хотела я того или нет, но мне приходилось их выслушивать, а потом надо было еще и записать, если вдруг что-нибудь из сказанного оказывалось важным для дела. А как же иначе, если мужчины порой болтливее женщин! Они могут говорить всю ночь напролет, лишь бы доказать женщине, что они особенные, показать ей свое всесилие и всезнание. Иногда их так увлекал разговор о своей работе, чтопри всем своем желании, не смогли бы вставить в разговор ни одного слова. А ночью, и не говорите! В постели они могут наговорить столько всего, что даже опытным женщинам запомнить было бы трудно. Но мне было достаточно и того, что они запоминали, а потом по секрету доверяли мне. Подобно раскаленным углям, они часто держали в голове эти горячие сведения, пытаясь поскорее освободиться от них, чтобы не обжечься. Они находили разные причины для того, чтобы как можно поскорее прибежать ко мне в салон, а реже
и домой. Да к тому же еще и рано утром, так, что я уже не знала, что и делать. Они не вспоминали ни о своих детях, ни о своих семьях, пока делились со мной своими эмоциями и впечатлениями. Особенно любили они делиться впечатлениями о том, насколько неповторимой и романтичной была проведенная ночь, как ихмужчинысходилипонимсума, а периодически говорили они и о том, что им поведал партнер во время ласки и любовной утехи. Напившись кофе, и получив полную разгрузку, они покидали салон такими довольными и опустошенными, будто провели еще одну неповторимую ночь. Девяносто девять процентов, а возможно - и больше, от полученной информации не стоили и ломаного гроша, но иногда среди этого сора можно было обнаружить такой жемчуг, что мне самой верилось с трудом. Сколько услышанного надо было переработать и очистить от шелухи! Добывать полезную информацию - все равно, что добывать золото, когда надо переработать целую тонну породы, чтобы извлечь два-три грамма чистого золота. К тому же, если не знаешь где и как искать, можно копать всю жизнь, и так ничего и не получить. Откуда мне все это известно, и кто меня
этому научил? Конечно же, Муза. Если бы не он, откуда бы мне было знать обо всем этом…
        Когда женщины сплетничали в моем салоне, а особо близкие иногда - и у меня дома, я держалась так, будто все их сплетни меня не интересовали. Многое меня действительно не интересовало, но когда они заводили разговор на интересующую меня тему, у меня в голове будто раздавался звоночек. Достаточно было одного умелого слова, чтобы направить их разговор в нужное мне русло. В мое ближайшее окружение входило несколько женщин, которые до того были моими постоянными клиентами. Этих женщин я так обучила тому, как выжать из мужчин нужную информацию, что они действительно стали опытными разведчицами. Сначала я застенчиво просила их узнать кое о чем, потом - добыть или перепроверить более конкретную информацию, а через некоторое время они вошли в такой азарт, что и сами не замечали, что работали на меня. Безусловно, я часто делала им подарки. Я создала вокруг себя маленький, но надежный круг женщин, которые с удовольствием выполняли мои просьбы. И не только это, я могла подослать их к конкретным мужчинам, и если это было нужно, то на некоторое время они становилась их любовницами. Бывало и так, что когда у
меня не было времени, или когда я ездила в Париж по делам, вместо меня в салоне оставался кто-нибудь из них, чтобы там всегда можно было поговорить на нужную тему. Да разве женщины могут исчерпать темы для разговоров?! Именно тех женщин, которые находились в моем близком окружении, я научила многому из того, чему научил меня Муза. Вам, конечно же, известно, что ночные разговоры всегда будоражат воображение. А бывают такие лунные ночи, когда у мужчин язык чешется поговорить. Они не могут удержаться от разговоров, так как в такие ночи у них ослабевают тормоза, и умные женщины, а тем более заинтересованные, заводят разговоры на такие темы, которые обязательно должны быть подхвачены и продолжены мужчинами. Когда же они входят в азарт, стимулируемые похвалами и ласками желанной женщины, то их уже невозможно остановить. Они расскажут именно то, что необходимо. Часто бывает и так, что им несколько неудобно прямо рассказывать о том, что их волнует и тревожит. Тогда они даже могут испечь новый сюжет с другими персонажами и именами, не называть прямо настоящих имен тех, о ком они рассказывают, или тех, кто
интересует желанную женщину. Но они обязательно нарисуют характер, действия и темы разговоров тех, чьи имена назвать им неудобно. Вот здесь умная женщина может много чего разгадать. Потом, когда они уже мне пересказывали ночные беседы, я должна была разобраться в том, что из рассказанного ими было реальностью, а что выдумкой, или угадать имя персонажа, которого подменили другим. После этого я начинала подытоживать все услышанное и записывать. В результате я получала приблизительную картину с точностью до семидесяти пяти процентов. Муза всегда был доволен моими стараниями и прозорливостью.
        Я поздно поняла значение его столь странного и приятного поручения - как можно чаще ходить по театрам и музеям. В результате у меня появились такие способности, которые давали мне возможность различить реальное от вымышленного. Мое воображение становилось более точным и всесторонним, я приобрела способность к тонкой дедукции, часто приближенной к предвидению.
        Однажды Муза сказал мне: «Большинство людей ищет там, где плохо видно, так как всё то, что ясно как божий день, их уже не интересует. Однако, часто именно там, где, казалось бы, всё ясно, внимание человека притупляется и именно тогда человек может просмотреть то, что ищет. Правду говорили древние мудрецы, что слишком яркий свет также притупляет зрение, как и темнота. Глаз человека не подготовлен для эффектов света и тьмы.» Тогда я думала, что это лишь метафора, но чем наблюдательней я становилась, тем больше убеждалась в правоте его слов.
        До того, как я познакомилась с Музой, никаких коммерческих способностей у меня не было. Да и откуда они могли быть у меня, наоборот, для меня и моей семьи все это было даже чуждым. Не могу сказать и того, чтобы я хорошо разбиралась в европейской моде и ее последователях. Я родилась и выросла на периферии, с присущими провинциалкам комплексами и консерватизмом. Я и сама удивлялась тому, что увлеклась революцией, так как моя семья и весь наш род уважал традиции. Если бы я родилась в Москве или Петербурге, то, наверное, не стала бы и мечтать о революционном и героическом романтизме. Я уверена, что у меня были бы совершенно другие интересы. Я о многом думала в девичестве, но о том, что у меня будет свой салон, и что я буду играть роль авторитетного эксперта европейской моды, я и представить себе никогда не могла.
        Мой салон находился на Литейном проспекте, там, где раньше находился магазин тканей и известная швейная мастерская. Хозяин салона умер, а его единственный наследник не смог справиться с делом. Любитель карточных игр, он вскоре разорился, и был вынужден продать предприятие. С помощью Музы я за хорошую цену приобрела его. Там, где находился магазин тканей, я открыла магазин женского белья, а на втором этаже, вместо швейной мастерской, я открыла женский клуб с красивой комнатой для гостей, где женщины могли и поговорить, и поиграть в карты, и насладиться пасьянсом. Рядом с нами был известный ресторан, который поставлял блюда для тех, кто желал пообедать в салоне. Вскоре мой салон стал самым престижным местомв Петербурге. Таких салонов я не видела ни в Париже, ни в Берлине. Магазин я поручила управляющей, и она прекрасно справлялась со своим делом. У нас была уйма заказов, даже курьерская служба разбогатела от сотрудничества с нами.
        Мы создали женщинам все условия для того, чтобы они чувствовали себя комфортно, как дома, чтобы они могли свободно общаться, говорить на разные темы без стеснения. Это настроение создавалось и соответствующим окружением.
        С 1912 года магазин стал завозить бюстгальтеры немецкого производства, которые совершили переворот в одежде и мышленииженщины. Уже не надо было носить корсеты, которые были оснащены множеством крючков и грубых деталей, к тому же, было неудобно и болезненноносить их целый день. Это новшество называлось женской фуфайкой на плечиках с уплотненными чашечками на груди, или фуфайкой Хардта. Мужчины были не менее довольны такой одеждой для женщин, а может быть и больше. Позже их стали выпускать и в Париже, и я получила исключительное право на поставку в Россию. Во время войныс Германией у салонов, которые зависели от немецкой и австрийской продукции, дела расстроились, так как поступление всякого товара из этих стран было прекращено. Именно по этой причине они не могли конкурировать со мной. Вместе с этим, важным было и то, что если не каждый месяц, то раз в квартал я получала товар из Парижа. Это было прекрасное женское белье, аксессуары, духи и множество другой продукции. Почти с каждой партией мы получали зашифрованное письмо от нашего агента, которое я должна была обработать и передать Музе. Это дело
было налажено безупречно. Гонорар или оплата услуг резидента осуществлялась вместе с банковскими переводами денег для оплаты затовар. Если что-нибудь было срочным и безотлагательным, то тогда мне сообщалось об этом зашифрованной депешей, и я незамедлительно выезжала в Париж, и привозила оттуда информацию, которая была замаскирована под выкройку или под инструкцию по применению чего-либо.
        В 1914 году я получила из Парижа сообщение военно-политического содержания, о том, что Германия и Австро-венгерская империя закупают по всей Европе большое количество лошадей по двойной - тройной цене, так что они опустошили все конюшни Европы. Сообщалось и о том, что эти страны в пять и более раз, увеличили производство и закупку других товаров военного назначения. Из окружения герцога Австрийского просочилась информация о том, что этим летом Вена начнет войну на Балканах, и для этой цели там готовят провокацию для начала войныс Сербией, и вот уже два месяца, как идёт тайная военная мобилизация. Наш резидент сообщал, что альянс центральных стран Европы намеревается втянуть в эту войну и Россию. Я тут же отправилась в Царское Село к полковнику Герарди, и передала ему эту информацию. Он перечитал ее несколько раз, попросил подождать и тут же вышел из кабинета. Спустя полчаса, в кабинет вошел ротмистр и сказал мне, что меня ждут, и попросил следовать за ним. Я сразу догадалась, кто хотел встретиться со мной лично. Я прошла по уже знакомому коридору, и на втором этаже меня впустили в уже знакомую
комнату. Там никого не было, через две минуты из кабинета вошли Николай Второй и Герарди. Император тепло поздоровался со мной и попросил присесть.
        - Княгиня, насколько надежным Вы считаете своего резидента?  - совершенно спокойным голосом спросил он меня.
        Этот вопрос не был для меня неожиданным, и ответ на негобыл готов.
        - Муза доверял ему, Ваше Величество.
        - А знает ли он о его смерти?  - бросил он пронзительный взглядна меня.
        - Нет, я ему не сообщала.  - Он ответил молчанием, и через несколько секунд я продолжила.  - После встречи с Вами я сообщила ему, что все вопросы, касающиеся контактов с ним, Муза передал мне, и что он будет иметь связь только со мной. Так былои раньше, но это на тот случай, если он по какой-либо причине попросил бы личную аудиенцию, или согласие по какому-нибудь вопросу. Это сообщение было оправдано еще и тем, чтобы у него не возникало лишних вопросов, если бы он вдруг от кого-то узнал о смерти Музы.
        Он слушал меня внимательно и спокойно.
        - А не возникало ли у него каких-либо вопросов, не требовалли он подтверждения?
        - Нет, но по личному шифру Музы я сама выслала емуподтверждение.
        Они переглянулись между собой, не спросив о том, откудау меня был этот шифр.
        - Резонно!  - согласился он и после паузы сказал,  - А можетбыть, будет лучше перепроверить эту информацию? Есть у Вас такая возможность?
        - Для этого мне надо лично встретиться с ним.
        - Когда Вы собираетесь ехать?
        - Постараюсь в ближайшие дни, я улажу вопрос с ребенком и…
        - …Понятно, а не послать ли кого-нибудь вместе с Вами?
        Я медлила с ответом.
        - Если Вы не видите такой надобности…,  - не закончил он фразу. Я подождала, но он не продолжил.
        - Ваше Величество, на этом этапе, появление кого-либо из посторонних рядом со мной может привлечь внимание. Я частоприезжаю, и там знают, что мы деловые партнеры.  - В знак согласия он кивнул головой.  - С собой я возьму лишь сотрудницупо салону.
        - Тогда не стоит откладывать.
        - Да, Ваше Величество.
        - Спасибо, что навестили, Мы очень надеемся на вас,  - и онвстал.
        Мы тоже встали.
        - Как чувствует себя ваш Давид?
        - Спасибо, Ваше Величество! Ему уже пять месяцев.
        - Наверное, Давид тоже пойдет по следам своего отца,  - сказалон с улыбкой,  - я имею в виду офицерскую карьеру.
        Я догадалась, почему он сказал это, и я тоже улыбнулась.  - Благодарю Вас за все, Ваше…
        - …Ваш князь молодец, прозорлив умом, его хвалят. Желаю Вам успехов.
        Он попрощался со мной.
        В салоне меня ждала телеграмма из Парижа, которой меняприглашали подобрать новый товар. Резидент будто почувствовал, что я потребую перепроверить информацию.
        Сандро Амиреджиби
        Оказывается, у судьбы есть своя определенная форма и лицо, и цвет, и даже запах. У судьбы женское лицо, в этом я не раз убеждался: она то улыбается тебе и ласкает, то злится на тебя и, если переборщишь, то может и отстегать хорошенько. Если ты отвергнешь свою судьбу, постараешься убежать от нее куда-нибудь, и думаешь, что сможешь это сделать, то не удивляйся, если получишь дубиной по голове. Если ты утомишь судьбу своей ленью, невежеством, неблагодарностью, тысячами других безобразий, тем, что ты считаешь добром, тогда не удивляйся, что получил этот удар и не жалуйся, что у тебя такая плохая судьба. Она смотрит на тебя и терпеливо ждет, Проходит время, и она видит, что из тебя ничего не получается, ты ни на что не годен, а ведь она могла не тратить столько времени на тебя, но она ждала, давала тебе шанс, потратила на тебя свою жизнь, разум, душу и даже тело ее иссохло рядом с тобой. Ну и что из этого? неблагодарный человек не увидел заботы и добра. Ну а потом, она или тебя выгонит из дома, или сама уйдет. Вот такая она, судьба. Судьбу надо любить и заботиться о ней, а не хулить и сетовать на неё.
С чем большим умом и уважением ты относишься к ней, тем больше она тебе возвращает и одаривает. Это и есть судьба. Они не любит ни трусов, ни сумасбродов, которые постоянно ломают себе шеи. Судьба любит умудренного человека, который благодарит Всевышнего за каждое испытание. Без этого человек так и не сможет понять, зачем он явился на этот свет, что принес с собой, и что унесет он отсюда, была ли у него вообще судьба, или заслуживал ли он иметь ее. Если ты не отвергнешь свою судьбу, то и удача побратается с тобой. А удача это то, что облагораживает судьбу. Она поможет тебе отыскать дорогу даже там, где не ступала нога человека. С ней ты сможешь одновременно ускользнуть от тысячи чертей, и с улыбкой помахать рукой даже смерти - мол, мне пока не до тебя. Кто-то рождается счастливчиком, кто-то становится им благодаря своему уму, но в том я убедился точно, что все это зависит от того, суеверно ли отнесется человек к сближениюс ней или откроет ей душу свою и покорит ее святой верой.
        Тогда я еще был совсем молодым, и конечно же, не думалоб этом. Но мой разум и подсознание подсказывали мне разныеварианты, чтобы я мог выбрать наиболее подходящий из нихдля принятия какого-либо решения. Шел четвертый день, как мыскрывались в доме близких Мамии и Хана. В голове вертелисьразные мысли о том, как после всего случившегося будут развиваться моя жизнь и жизнь моей семьи. Хозяин дома попросилменя пойти вместе с ним, что бызанести дрова. Когда он укладывал поленья мне на руки, он осторожно заговорил: Какой-тостранный человек приходил недавно к моему соседу. Он позвалменяи сказал: «Передайте гостящему у вас князю, чтобы он пришел ко мне. Князь поймет, кто я, и попросите его не задерживаться.» Эти слова попали мне прямо в сердце. Как только он описалего внешность, я тут же догадался, кто это мог быть: «Высокий, худой мужчина, симпатичный, красиво одетый, должно быть онвысокопоставленный чиновник. Он не назвал своего имени, носказал, что пришел с добром, а не со злым умыслом.» Это мог бытьтолько Тонконогов, но как он нашел меня? Впрочем, как бы то нибыло, вел он себя тактично. Я все отлично
понимал. Я не мог заподозрить никого, кто бы мог ему сообщить, о моем местонахождении. У меня не было другого выхода, я должен был покинутьэтот дом. Откуда мне было знать, что вся петербургская охранкаискала меня. И притом по чьему поручению! Для меня это былоневообразимо! Я думал, как мне быть. Наконец решил вернуться домой, лишьбы повидаться с сыном, даже ценой моего ареста. Я был готов пожертвовать своей жизнью ради моего сына, но разумно и сознательно. Особенно я хотел подарить ему столько любви, сколько не смог в течение своей жизни подарить мне мой отец. Мой сын никогда не должен был чувствовать безотцовщину. Он не должен был завидовать другим детям, что у них более заботливые и ласковые родители. Я хотел, чтобы он гордился мною так же, как я гордился в душе своим отцом сейчас, зная теперь, какой оказывается у меня был отец. Но, к сожалению, лишь биологический отец, ведь я ни разу в жизни не испытал ни его ласки, ни наказания, они оба были бы драгоценными для меня, маленького мальчика. Эти мысли и переживания заставили меня отказаться от других намерений. Рядом с теми, кого я вызволил из тюрьмы,
я уже не чувствовал себя маленьким мальчиком, которому, подобно конфетке, подбросят сладенькое словечко и этим удовлетворят его… Я чувствовал, что они ждали, какой путь я выберу в жизни. Раньше подсознание подсказало мне взять с собой Габро, чтобы у меня был выбор между ними. А так, если подумать, зачем мне надо было брать его? Что, недостаточно было «Хана»? После слов «Хана» уже никто не агитировал меня, все ждали, за кем я пойду, или чьим предводителем я стану. Правда, у меня было меньше знаний и опыта в их деле, но я не отказался бы и от учебы, если бы взялся за какое-нибудь дело. Ведь многие полководцы стали большими именно на поле боя.
        Человек за минуту, а может быть и за секунду делает свой выбор, на какой путь встать и какое избрать направление. Чем обусловлен первый шаг? Мгновенным эмоциональным порывом, который заставляет сделать этот шаг? Или заложенным в подсознание невидимым кодом, который активизируется в этот момент, и передает тебе свой импульс? Если это так, тогда и четко намеченная цель становится призрачной в эти несколько секунд, или в это мгновенье, когда все, о чем ты думал, становится с ног на голову, а ты уже стоишь на другом пути. И лишь после этого начинается осмысление следующих шагов.
        Но и здесь что-то подсознательно подсказывало мне не спешить. Если бы я тут же сделал выбор, то это было бы, скорее всего, принятое под давлением решение, так как я поддался бы чужой воле. Да я и не спешил, пока что у меня были другие заботы.
        Появление Тонконогова будто подсказывало мне, что надо было делать, и оно оказалось даже очень своевременным, так как то, на какой путь я встану после того, как покину этот дом, имело большой значение.
        Было еще утро. В тот день выглянуло солнце, и белый снег искрился от яркого света. Задумавшись, я стоял у кухонного окна и смотрел на сверкающий во дворе снег. В доме были Андращук, Мамия, «Хан» и Габро. Остальных с раннего утра отправили улаживать какие-то дела. Сашу Макеева Андращук послал к человеку, который должен был изготовить для нас новые документы: надо было узнать, сколько для этого потребуется времени.
        - Ты что задумался, Сандро? Решил что-нибудь?
        Я повернулся и с улыбкой посмотрел на них, видимо, эта улыбка осталась у меня на лице еще от снега на дворе. В то утро всевстали поздно и теперь готовились пить чай.
        - Не знаю…  - ответил я спокойно.
        Они с ожиданием смотрели на меня.
        - У меня пока другие дела, остальное придет само собой. Точнотак же, как я оказался в тюрьме, определится и то, по какому путия пойду дальше. Возможно, ни один из этих путей не являетсямоим, а существует какой-то третий или четвертый.  - Я замолчали поочередно посмотрел всем в глаза.  - Друзья у меня ужеестьвезде, и в случае выбора моего дальнейшего пути, я не теряю надежду на их помощь.
        - Ты прав, Сандро,  - «Хан» повернулсяк остальным,  - В этом человеке особенно ценны его чистое сердце и откровенность. Его сердце и разум выведут его на тот путь, которому он должен следовать. Видимо, это время ещё не пришло.  - Все молча согласились с ним.
        - Я должен уйти сегодня и хочу, чтобы мы все ушли отсюда.
        Все посмотрели друг на друга.
        - Ты чувствуешь какую-нибудь опасность?  - спросил Андращук.
        - Так будет лучше,  - они правильно восприняли мои словаи согласились со мной.
        В тот день один за другим мы все покинули этот дом.
        Вечером я вошел в подъезд нашего дома с черного хода, а дотого я проверил всю улицу. Лидия встретила меня со слезами наглазах. Она ждала меня. Ей было известно о моем побеге, и онаожидала прихода полиции, но никто не появлялся. Я хорошо знал, что мне нельзя было появляться домой, но я сознательно пришел. Меня толкнуло на это не только желание повидаться с семьей, я хотел убедиться в своей судьбе, возможно, даже испытывал ее. Если бы меня взяли, то это был бы один путь для меня, если же нет, то другой. Я будто играл с судьбой, зато я повидался бы с сыном. Да и сердце ничего плохого мне не подсказывало. В ту ночь Лидия не показала мне сына, сказала, что так будет лучше. Что мне оставалось делать, я согласился. Я догадался, почему она не хотела, чтобы я увидел его в ту ночь.
        Утром на груди я почувствовал какое-то тепло. Оказалась, что это Лидия уложила Дату на мою грудь. Он был совершенно голый, от него исходил удивительный запах. Когда я коснулся его тела, мною овладело какое-то неповторимое ощущение. Этот крошечный человечек был моей плотью и кровью. Что могло быть более дорогим в жизни? Тогда я почувствовал, что не хотел, чтобы это счастье закончилось. Я был ответственным за это. Почему-то я вспомнил письмо Андращука о том, как отец тайком следил за мной и наслаждался этим. И я подумал: испытал ли он хоть раз в жизни такое счастье? Я очень захотел, чтобы у него хоть раз такое бывало. Человек не должен прожить жизнь, так и не испытав этого чувства. Я бы очень хотел, чтоб он познал это чувство, но ведь у мамы был другой муж, сыном которого меня считаливсе. Этого человека я любил, как родного отца, он вырастил меня. Я многому у него научился. Это был трудолюбивый, замкнутый, больной человек. Спустя годы, когда я набрался ума, я с большим пониманием относился к этому. А разве маму не было жалко, всю жизнь она провела рядом с больным человеком? Наверно, это и была ее
судьба. И разве удивительно, что молодая, здоровая и красивая женщина пожелала иметь рядом с собой подходящего себе мужчину и полюбить его. Если бы не эта любовь, то и меня не было бы на свете, так как мне не суждено было родиться в законном браке. Поэтому сетовать на судьбу большая неблагодарность.
        Меня не оставляли мысли о случившемся в тюрьме. Было интересно, как развивались там события после того, как мы оставили ее стены. Спустя три для к нам в дом пришел Тонконогов.
        Наверное, он дал мне время насладиться семейной идиллией, и не стал нам мешать. Мы долго беседовали. Он рассказал мне о том, что произошло в тюрьме за эти дни, так как с первого же дня после нашего побега, он был включен в процесс улаживания этой проблемы. Оказалось, что он был обеспокоен еще и тем, что в тюрьме держали и нескольких иностранцев, которых он опекал(наверное, их обрабатывали для сотрудничества с разведкой), поэтому он был заинтересован в их судьбе - чтобы с ними ненароком что-нибудь не случилось.
        «Интеллигент», который сидел в нашей камере, был мужчиной лет за тридцать. Всего один шаг, и он стал бы признанным уркой. А назвали его так потому, что, в отличие от людей этого круга, он окончил гимназию и происходил из зажиточной и образованной семьи. Он говорил изысканно, да и много говорить он не любил. Он уже несколько раз сидел в тюрьме, был очень начитан, да и сидя в «Крестах», он много читал. Если он не видел особой надобности, то не любил вмешиваться в чужие дела и разговоры. Семья готовила ему совершенно другую жизнь, но юношеский романтизм повлек его по иному пути. В свои восемнадцать лет он сделал первый шаг и впервые попал в тюрьму, а потом пошло-поехало. В тот вечер вместе с Костлявым он первым выбежал из камеры. Лишь потом они вспомнили, что прежде, чем убежать, они должны были получить согласие Габро, или спросить у него, как будет лучше. Потом Костлявый затерялся среди людской массы и, лишь благодаря этому случаю выбрался, вместе с нами. Интеллигент же не смог добраться до ограды, но и вернуться обратно он тоже не мог. Он догадался, что дела были плохи. Интеллигента в тюрьме знали
все, знали и то, что он был подельником Габро, поэтому и уважали его. Когда справились о Габро, и ничего не смогли узнать о его местонахождении, то обратились к нему и сказали: «Сейчас ты возьмешься за это дело, иначе случится большое несчастье. Если мы не сможем бежать, надо будет придумать что-нибудь.» Тогда он под утро созвалшоблу и всех политических вместе, истал рассуждать с ними, что делать.
        «Интеллигент» уже слышал о мятеже в Тифлисской тюрьме. Как умный человек, он и этот опыт переварил в голове и, оказывается, так обратился к остальным: «Если мы не сможем выбраться сейчас, тогда нам придется как-то укрепиться на месте. Вокруг тюрьмы собрано большое количество солдат, она окружена, поэтому, чтобы с нами не разделались поодиночке, нам надо держаться вместе с революционерами, и действовать сообща. Потом мы успокоим этих бедолаг, чтобы они выполняли наши распоряжения.» В это время в тюрьме находилось более трехсот политзаключенных, что само собой представляло определенную силу. Несколько человек были из камеры «Хана»,  - это те, которые захватили корпуса. Они лишь потом догадались, что освобождение такого количества людей было лишь маневром, а те, кто должны были покинуть тюрьму, давно уже были на свободе. Именно сокамерники Хана сказали ему, где были заперты надзиратели. Интеллигент приказал, чтобыбез его воли ни один волос не упалс их головы, так как они являлись гарантами их безопасности. Несколько человек, которые сумели перелезть через стену, все, кроме четырех, были пойманы.
Только четверым удалось ускользнуть. К счастью жертв не было: всего несколько разбитых голов и поломанных ребер, что было неминуемо в такой обстановке. Лишь два двора из четырех были в распоряжении восставших, ключи от всех корпусов и этажей у них были, но они могли попасть лишь в эти два двора, Хан ведь забрал ключи с собой. Главным было заблокировать входы в соединяющий корпуса круг, чтобы солдаты не могли ворваться туда. И действительно, они приступили к делу, распределили людей, заблокировали двери и выход из тоннеля. Из найденных досок смастерили лестницы, чтобы можно было перебраться через стену, если, конечно, возникла бы такая надобность. Организацию всего и руководство этим Интеллигент взял на себя, и политические, и уголовники подчинялись ему, и выполняли его указания, не говоря уже о другом. В такой экстремальной ситуации сам собой родился предводитель, то есть ситуация создала и выявила его руководящие способности.
        Правительство приказало начальнику тюрьмы избежать жертв и кровопролития, поэтому он сам же предложил бунтарям переговоры. Первое же их требование - передать им, и вернуть в камеры всех задержанных во время бегства - было удовлетворено. Кроме того, вследствие этих событий никто не должен былбыть наказан или подвергнут преследованию. Все эти требования были удовлетворены. Через три дня все вернулись в свои камеры. Никто не был наказан. Недоставало всего двенадцати человек, восемь из них были мы, которые смогли вместе вырваться через церковный двор, и четверо - те, что первыми успели перелезть через стену, прежде чем солдаты окружили тюрьму. У одного было огнестрельное ранение. Это был тот беглец, который через больничную крышу выбрался на стену и спускался оттуда,  - именно тот, кого я видел. Из тех четырех бежавших двоих поймали: они не знали, каким путем выбираться из города, и спрятались в сарае у завода боеприпасов, там их и нашли, и задержали охранники.
        В понедельник, начальник тюрьмы получил приказ о моем освобождении. Как они могли представить себе, что меня там уже не было? В течение трех дней у них не было возможности разобраться в этом. Весь Петербург был охвачен волнениями, так как новость о бунте распространилась уже во второй половине понедельника, после того, как адвокатов и пришедших на свидание посетителей не пустили в тюрьму. Был прекращен и прием передач, поэтому дальше скрывать бунт было невозможно.
        Как я узнал от Тонконогова, когда пропали ключи, администрация сначала заподозрила меня. Тогда никто прямо не говорил, и даже не спрашивал об этом. Но когда беспорядки начались с первого этажа и организатором и исполнителем всего этого оказался «Хан», подозрения в мой адрес рассеялись. Все сочли, что я был принужден к побегу, так как они знали о моих близких отношениях с «Ханом» и Мамия, знали и то, что мы познакомились в карантине. На этом основании и было сделано заключение, что они принудили меня бежать вместе с ними. В том, что я не собирался бежать, их убедило и то, что мои личные вещи остались в камере, тогда как все бежавшие забрали свои вещи с собой. Так что в глазах всех я оказался своего рода жертвой.
        Я никак не мог понять одного: как Тонконогов, узнав о нашем побеге на третий день, то есть в среду, смог найти меня уже в четверг. Он никак не хотел признаваться в этом: сказал, что это служебная тайна, и все. Он не рассказал мне об этом и спустя годы, когда мы вместе сидели в тюрьме, во времена Временного правительства. Хотя не существовало уже Империи, которой он служил, да и он сам уже оставил службу.
        Когда мы закончили говорить о произошедшем в тюрьме, он сказал вот что: «У тебя есть два пути, Либо ты вернешься в тюрьму, либо продолжишь учиться.» Он сказал мне точно то же самое, что и Лидия до его прихода. Я ответил, что не могу вернутьсяв училище, что подготовлюсь и сдам выпускные экзамены экстерном. Мы долго рассуждали, он привел много основательных аргументов в пользу того, почему я должен был согласиться с ним, но мне казалось несправедливым, что меня восстановят в училище, а Сергей Шихарев нет. Он пообещал, что позаботится о том, чтобы того восстановили тоже, если он этого захочет. Я не мог отказать ни ему, ни Лидии с ребенком, и я согласился. Все вернулось в прежнее русло.
        Каждую субботу меня отпускали домой, но в понедельник утром я уже должен был быть в казарме. Летом началась война, поэтому все лето мы находились на казарменном положении, лишь два раза мне дали отпуск на неделю, так как мы проводили учения в полевых условиях. Все спешили окончить училище, чтобы пойти на войну. У меня же, честно говоря, не было такого желания. Я не боялся войны, но после того, как я побывал в тюрьме, и выслушал на этот счёт абсолютно другие соображения людей, то так же, как и они, я стал считать и самодержавие, и эту войну злом и бессмысленностью, амбициозными играми больших дядей ценой чужой крови. Офицерская карьера меня тоже не привлекала, но сказать, что я знал, чего хочу, также было бы неверно. И раньше мне не очень-то нравилась служба, но, тем не менее, мною двигала определенная цель - быть лучшим, оправдать доверие своего дяди. Сейчас этот настрой куда-то пропал, но, все равно, я хорошо учился.
        Оказывается, от семьи Великого князя скрывали, что я вновь учусь в училище. Семья же Сахновых думала, что я по-прежнему сидел в тюрьме. Об этом я узнал лишь после того, как после выпускных экзаменов мне присвоили чин корнета лейб-гвардии, и выдали диплом на имя князя Амиреджибова-Грузинского. Также звали меня и по журналу. Козин сказал, что так нужно, но я и представить себе не мог, что и диплом мне выдадут на эту фамилию. Практически без моей воли мне поменяли фамилию, хотя это было не очень-то большой новостью для меня.
        Козин вызвал меня в свой кабинет. Я явился, и тут же узнал Густава Маннергейма, который находился в его кабинете. Оказалось, что вот уже два дня, как он гостил в Петербурге.
        - Вы не передумали служить у меня?  - спросил генерал у меня. Я ответил с удовольствием:
        - Никак нет, господин генерал! Давно ждал этого дня.
        Козин довольно улыбнулся мне.
        - Тогда попрощайтесь с вашей семьей. Будете служить в моей дивизии на юго-западном фронте.
        Всего месяц назад Густав Маннергейм был назначен командиром двенадцатой дивизии, которая входила в состав второго корпуса девятой армии под командованием Хана-Нахичеваньского. Я знал, что Гапо Датиева распределили в состав Кавказского полка. Объединение этих полков называли «Дикой дивизией», и руководил им сам Великий князь, брат Императора, Михаил Александрович Романов. Я даже обрадовался, что мы с Гапо - будем служить по близости друг от друга.
        Маннергейм зачислил меня в штаб дивизии своим порученцем. Из своей конюшни он выдал мне ахалтекинского породистого жеребца, который отличался от других лошадей и цветом, и высокой голенью. Я сразу полюбил его. Осенью и зимой ничего особенного не происходило, мы совершали лишь позиционные маневры.
        Но вскоре я почувствовал запах и биение сердцавойны. Первые же месяцы стали для меня большой школой, и я почувствовал, какое большое значение имеет на фронте каждый человек, точное выполнение запланированного и отданного распоряжения. Даже малейшее отклонение заканчивалось крайне тяжелыми последствиями. Некоторые офицеры считали это неизбежными военными потерями. Здесь будто уже привыкли к бессмысленным жертвам, я же на все это смотрел совсем другими глазами, и поэтому страшно переживал любую такую бессмыслицу. Вскоре я почувствовал, в чем было дело. Будучи еще корнетом, я понял и свое значение в этой войне: у меня в высшей степени было развито чувство ответственности. Видимо, Маннергейм почувствовал этои однажды, не помню почему, но похвалил меня. Потом он сказал: «Если в Вашем возрасте у офицера нет именно такого чувства, то у него нет и будущего, а у его солдат - шансов на выживание.»
        Я смог дважды повидаться с Гапо. Я встретился и с несколькими другими выпускниками нашего училища. Той же осенью я познакомился с еще одним нашим выпускником, Владимиром Каппелем, он служил в штабе Четырнадцатой дивизии. Он был старше меня лет на двенадцать. В ходе нашего первого же разговора, он мне очень понравился. Я был удивлен, что он знал о моей дуэли. Выходит, что об этом знали и другие выпускники, так как каждый из них старался сохранить тесную связь с училищем и между собой тоже. В марте его перевели в штаб юго-западного фронта офицером по особым поручениям.
        Той же осенью я познакомился и с дядей Гапо Джамболатом Датиевым, полковником. В конце 1916 года он стал генералом. Именно благодаря ему Гапо и был зачислен в Николаевское училище. Он пользовался большим авторитетом, и его все очень уважали. В начале марта мы сменили первую дивизию донских казаков у Залецкого поселка, приблизительно в пятидесяти километрах от Черновцов, недалеко от Карпатских гор. Там мы должны были держать линию обороны. Как только мы заняли позиции, то узнали, что австрийцы нас обнаружили и из артиллерийского орудия обстреляли машину командующего Девятой армией генерала Лечинского и командующего Вторым корпусом генерала Хана Нихичеваньского, которые направлялись к нам. В результате артобстрела машина разбилась, и генерал Хан-Нахичеваньский был контужен. После этого случая командовавший нашей дивизией Маннергейм стал временно и командующим Вторым корпусом. Именно после этого активные военные действия возобновилисьс новой силой. 15 марта нашу дивизию сменила пехотная дивизия, а мы получили срочное задание - форсировать Днестр у деревни Устье и присоединиться к корпусу генерала
Келлера. Уже 22 марта мы преодолели Днестр и заняли деревни Шлос и Фольварк, но были вынуждены отступить из-за сильной контратаки, которой предшествовал массированный артиллерийский обстрел. Мы были вынуждены на какой-то период остановиться. Силы противника на этом участке фронта вдвое превышали наши, поэтомумы ждали поддержки от корпуса Келлера, но не смогли ее получить. Меня и старшего офицера срочно послали к Келлеру. Мы передали пакет, старший офицер лично доложил о создавшейся обстановке, и передал просьбу о срочной поддержке. Ответ был более чем странным: «Я хорошо помню, какое у нас поручение от главнокомандующего». Когда офицер попытался еще раз объяснить обстановку, он ответил: «Весьма сожалею, но сильное бездорожье создает препятствия для помощи вам». Что нам оставалось делать! Подобных казусов на этой войне было много, что тоже послужило причиной краха Империи. Как только мы вышли из штаба, старший офицер сказал мне: «Я срочно вернусь к Густаву Карловичу, а ты скачи к «дикарям» и сообщи, чтобы зря не губили себя. Подмоги не будет, пусть отступают, занимают старые позиции, и попытаются
закрепиться на местности». Я помчался к ним сломя голову. Если бы они не смогли вовремя отступить, то возникла бы опасность того, что они попадут в окружение. От тающего снега на дорогах было такая грязь, что лошадь еле двигалась. Отыскав начальника полка, я немедленно объяснил ему обстановку и передал приказ. Повсюду царили смятение и беспорядок. Несколько батальонов глубоко врезались в линию фронта. Гапо служил во втором батальоне. Я узнал, что его батальон занимал левый фланг у болот. Я не стал дожидаться, пока полковник объяснит задание своему офицеру, и помчался к ним. Я пересек проселок и направился прямо к линии фронта. Один корнет следовал за мной по пятам, мы буквально вязли в грязи. Перед нами стоял лес, за которым, до болот, простиралось поле. Артиллерийский обстрел возобновился, было видно, как вдалеке отступали несколько десятков всадников. Я бросился в лес, быстро преодолел его, вышел в маленькую долину между лесом и болотами и тут же увидел, как справа ко мне приближались несколько всадников, а еще около десятка скачут вдоль болота, чтобы как-нибудь добраться до леса. За мной слева
большой лесной массив примыкалк болотистой местности и продолжался до Днестра. Впрочем и он подвергался сильному обстрелу. Я остановился. Поодаль я увидел еще два десятка всадников. Сначала я принял их за австрийцев. В это время рядом с тем десятком всадников, которые приближались ко мне, упали несколько снарядов. Одну лошадьвместе с всадником подбросило в воздух, еще двое рухнули рядом.
        Я не видел ни их лиц, ни их чинов, я даже ни о чем не думал. Инстинктивно я сорвался с места и бросился к всаднику, которого волна взрыва подбросила в воздух. От канонады гудела голова, и почему-то я повторял про себя: Гапо, Гапо, Гапо, мой Гапо! Это имя звенело у меня в голове. Я соскочил с лошади, перевернул раненого всадника. Это действительно был Гапо. Его шея и голова сплошь были покрыты кровью и грязью, весь его мундир был запачкан грязью. Я никак не мог определить, откуда шла кровь. Его лошадь наполовину завязла в болоте и дергала ногами, а за моей спиной образовалась десятиметровая воронка от взрыва снаряда. Кое-как я взвалил его на моего жеребца, сам тоже вскочил на него и помчался вдоль болот, чтобы как-нибудь успеть попасть в лес. Мы не могли скакать в полную силу. Несколько снарядов взорвались поблизости. Вокруг стоял зловонный болотный запах. Нас настигли несколько всадников и крикнули: «Поспешите укрыться в лесу!» Они тоже мчались к лесу, но снаряды падали и там. Я уже добрался было до леса, как за мной упал снаряд, взрывная волна подбросила нас в воздух, мой жеребец перевернулся, мы
оба оказались на земле. На какое-то время я потерял сознание, я ничего не слышал, и помню лишь то, что деревья косило, как траву. Вокруг все так обстреливали, будто хотели стереть насс лица этой грешной земли. Когда я немного пришел в себя, то попытался встать, но мое тело не подчинялось мне. Я провел рукой по лицу: оно было в крови, я почувствовал тепло в ушах и ничего не слышал, из ушей шла кровь. Я увидел, как мой жеребец пытался встать на ноги, он чуть приподнимался, затем опять падал на землю, и лишь дергал ногами, а потом и вовсе перестал пытаться встать. Гапо лежал в нескольких метрах. С большим трудом мне удалось доползти до него. У меня болела левая нога, и я не мог ею пошевелить. Я схватил Гапо за ворот шинели и потащил его вглубь леса. Какая-то напуганная лошадь бегала по лесу. Я попытался доползти до нее, подумал - может, поймаю, тогда у нас появился бы хоть какой-то шанс на спасение. И вот рядом опять взорвался снаряд, огромное дерево упало у наших ног, еще чуть-чуть, и нас раздавило бы. Сколько я полз, не знаю. Я плохо соображал, по-моему, я бредил. Голова сильно болела, из левой ноги
текла кровь, и я чувствовал страшное жжение. Что было потом, я уже не помню, так как я потерял сознание. Когда я открыл глаза, то лежал на спине и плыл посреди деревьев. Я долго не мог прийти в себя. Вершины деревьев достигали облачного неба и сменяли друг друга, то ли они плыли, то ли я, этого я никак не мог понять. Под спиной я почувствовал боль и немного пришел в себя. Что-то тащило меня куда-то. Я посмотрел по сторонам, рядом лежал Гапо. Что было потом, не помню, а этот момент я запомнил лишь потому, что он мне часто снился.
        Я открыл глаза, но долго не мог прийти в себя. Надо мной, на потолке, висели нанизанные на нитки пучки высушенных трав, чеснока, лука и грибов. Это была бревенчатая изба. Я почувствовал, что меня раздели до нага, а сверху укрылиовечьей шкурой. Я повернул голову, Гапо был рядом. В голове промелькнула мысль: ведь Гапо был у болот, так как же он оказался здесь, или как я сюда попал? Топилась печь, было тепло, я попытался привстать, но не смог. У дверей избы я заметил силуэты мужчины и женщины и опять погрузился в сон.
        Я часто видел во сне, как маленький Дата, голенький, лежит на моей груди и спит спокойным сном: именно так, как тогда, когда Лидия впервые уложила его на меня, после побега из тюрьмы. После этого, если он начинал плакать, то я тут же укладывал его на мою грудь, и он мгновенно успокаивался. Именно тогда, я почувствовал, какую силу имеет любовь к своему ребенку. Мне постоянно снился маленький Дата на груди, а рядом, держа меня за руку, лежала Тамара. Вот так мне представлялось идиллия моей жизни. И сейчас, я видел то же самое, Дата был со мной, но почему-то он был тяжелым, и каждую секунду становился все тяжелее. Я открыл глаза. Надо мной стояла женщина, ее ладонь лежала на моей груди, второй рукой она помогала и надавливала. Когда я открыл глаза и посмотрел на нее, она очень красиво улыбнулась, я увидел свет в ее голубых глазах. Она что-то сказала мне, но я не понял, потому что я ничего не слышал. Она провела рукой по моему лбу, и я опять закрыл глаза, и уснул.
        Я не знаю, сколько прошло времени, но когда я открыл глаза, стояло солнечное утро, наверное, это было утро второго или третьего дня. Она вошла в дверь в тот самый момент, когда я открыл глаза, и сразу же спросила: «Ну, как себя чувствуешь, Александр?» Я хорошо услышал, что она мне сказала. Когда она произнесла мое имя, я подумал, что мне это послышалось. Она встала на колени рядом со мной. «Ты слышишь меня?»  - спросила она еще раз. Я показал глазами, что слышу.
        - Меня зовут Анастасия Серафимовна, можешь называть меня Настей.  - Я попытался улыбнуться и пробормотал что-то невнятно. Я думал, что говорил вслух, на самом же деле я чуть шептал. Она улыбалась мне, и в этой улыбке я увидел удивительную красоту и надежду.
        - Александр, все будет хорошо,  - я был взволнован, когда услышал эти слова. Она погладила меня по лбу.  - Не волнуйся, совсем скоро и ты, и твой друг, встанете на ноги.
        - Гааапо-о-о,  - произнес я, и мне показалось, что я закричал, но это был лишь шепот.
        - Да, Александр, и твой друг тоже.
        Она принесла мне попить что-то теплое, я не мог понять вкуса.
        Потом она встала на колени между мной и Гапо, ложкой дала емувыпить что-то, он зашевелился, вернее, зашевелил губами и отвернул голову. Мной овладела радость: живой! На второй денья смог встать. Она подала мне палку, чтобы легче было ходить.
        Оказалось, что меня ранило в ногу осколком снаряда, разорвавмне голень, а осколок, наверное, вошел в тело лошади как раз возле сердца. Нога моя была зашита и плотно перевязана. От взрываснаряда у меня была контузия. Чем, или как она меня лечила, я незнаю, но потихоньку ко мне возвращался слух. Во время разговорая уже не слышал своего голоса, уже и голова не так гудела, уменьшились головные боли и все это - всего за несколько дней. Когдая лежал, Настя водила руками над моей головой, и головные болистихали.
        У избы было одно маленькое окно, но его вполне хватало, чтобы в избе целый день было светло. На земляном полу на двухбревнах были уложены доски. На них были разостланы овечьишкуры. Я и Гапо лежали на этой, наспех собранной кровати, и сверху мы тоже были укрыты овечьими шкурами. Гапо тоже открыл глаза в тот день, когда я встал на ноги, но говорить он еще немог. Он тоже был контужен. Главное, что он узнал меня. Его кормила то Настя, то я. Сама Настя спала на кушетке. Она укрывалась очень легко, и одевалась также в легком платье. Я удивлялся, что ей не было холодно. Ее возраста я так и не смог определить: иногда я думал, что она моя ровесница, иногда она казалась постарше, как Тамара, а иногда я думал, что ей сорок, а может быть и больше. Но была она очень красивой, с прекрасной фигурой. Она совсем не стеснялась своей легкой одежды, наоборот, мне было неловко, когда она меня, совершенно голого, с ног до головы натирала маслом. Она также натирала и Гапо. Каждый вечер, при свете коптилки, я видел, как она натирала свое тело тем же маслом. Мне было неловко смотреть на ее голое тело, я пытался отвести
взгляд, но мои глаза сами устремлялись в ее сторону. Она заметила, что я смотрел на нее, мой взор прямо встретился с ее улыбающимся взглядом. Мне стало неловко, и я повернул голову. Она засмеялась: «Не стесняйся! Если хочешь, смотри на меня, это поможет тебе быстрее выздороветь.» Я был удивлен. «Смотри на меня!»  - повторила она, потом демонстративно повернулась ко мне и стала намазывать свою грудь маслом. У нее была красивая грудь. «Так к тебе вернется жизненная энергия, и ты скоро выздоровеешь.» Она закончила смазывать тело, подошла ко мне и попросила помочь ей намазать плечи. Она подала мне маленькую бутылку, повернулась ко мне спиной и села на корточки. Я чуть приподнялся и смущенно коснулся ее спины, она была совершенно голой, и это волновало меня, а тело ее было очень теплым. Она попросила натирать ее смелее, точно так же, как если бы я делал это со своей Тамарой. Когда она сказала это, то у меня застыла рука. Я никак не мог понять, откуда она могла знать мое имя или имя моей жены. Она будто угадала мои мысли и сказала:
        «Не волнуйся, все объясню, когда поправишься. А ну-ка, потри меня смелее, а то ничего тебе не скажу!»  - сказала она и захихикала. Потом поблагодарила меня, потушила коптилку и легла спать. На второй день я действительно чувствовал себя намного лучше, в ушах не гудело, я почувствовал прилив энергии.
        Утром я накормил Гапо, он все еще не мог говорить, но уже мог шептать и на все реагировал. В тот день произошел невероятный случай, который я никак не могу объяснить и по сей день. В полдень я вышел в уборную, в десяти метрах от дома. Через щель в двери я увидел двух австрийских солдат с винтовками «Манлихер». Настя сидела перед избой и что-то толкла в ступке. Увидев их, она встала, они ее о чем-то спросили по-венгерски. Я уже мог определять их язык, так как мы несколько раз брали их «языка», и когда их допрашивали, я запомнил несколько слов по-венгерски. Один из них захотел войти в избу, Настя перекрыла вход, но тот оттолкнул ее. Я все это видел и не знал, что мне делать, безоружному, в избе лежал беспомощный Гапо, как Настя могла справиться одна? Настя все же остановила его, сказав что-то на их языке, но тот все еще настаивал на своем. Он вошел в избу, там же, у порога застыл на несколько секунд, потом стал пятиться назад. Второй солдат тоже стоял в оцепенении, не двигался вообще. Неожиданно тот, кто заглянул в избу, схватился за пах брюк и побежал к туалету. Он потянул двери на себя, затвор не
выдержал и дверь отворилась. Увидев меня, он остолбенел, стоя обмочился, и, бросив винтовку, с криком убежал. Второй тоже бросил винтовку и побежал за ним. Я стоял в изумлении. Увидев меня, Настя рассмеялась и показала рукой, чтобы я выходил. Я вышел, взял винтовку и осмотрелся по сторонам. «Иди ко мне, они сюда больше не придут»  - сказала она смеясь. Я хотел занести винтовкив избу, но Настя не разрешила: «В дом не надо, они там не нужны, спрячь их где-нибудь.» Тогда она впервые сказала мне:
        - Ты заметил, что ни один снаряд не упал на моей территории?
        И, действительно, вокруг этой избы нигде не было видно ни одной воронки, ни одно дерево не было сломано - и это лишь в двух километрах от линии фронта. В маленьком лесу посреди болот возвышалось это место, на котором стояла изба, при том прямо на линии огня с обеих сторон. А в радиусе ближайших двухсот-трехсот метров, ни один снаряд не упал здесь, никто не пострадал. Там был оазис каких-то мистических, непознанных сил. Лишь позже, в нескольких метрах от этого оазиса, я нашел огромную воронку в земле, приблизительно три метра глубиной и скошенные, как трава, деревья.
        Тогда Настя сказала мне:
        - Здесь оружие не понадобится, никто даже не приблизится к нам. Это были заблудившиеся люди, они случайно попали сюда. Здесь не упадет ни один снаряд.
        Я никак не мог объяснить, как это могло случиться.
        Ближайшая деревушка находилась, наверное, в двух километрах, тоже на линии фронта. Рядом с ней упало несколько снарядов. Как потом оказалось, мужчина, которого я видел около избы, когда впервые открыл глаза, был именно из той деревни. Настяпостоянно варила какие-то травы и готовила лекарства. Часть лекарств она готовила для жителей той деревушки, а остальное отправляла на базар. Взамен, люди снабжали ее крупами, керосином и другими мелкими предметами домашнего обихода.
        - А как они узнают, когда вам что-нибудь нужно?  - спросил я судивлением.
        - Я подсказываю им, и они понимают,  - с улыбкой ответилаона. Она часто улыбалась и напевала какие-то песенки, что оченькрасило ее. Иногда же она сидела совсем одна и что-то шепталапро себя, как старушка. Ее ответы совсем заморочили мне голову. Чуть поправившись, я стал помогать ей. Колол дрова, носил воду из совершенно прозрачного родника, а точнее, из ручья, который протекал в ста метрах от избы. Его длина, наверное, была не более двух километров, потом он терялся в болотах. Вокруг всюду были леса и болота, но и ранней весной здесь было такое разнообразие растений, которое редко можно встретить в таком месте. Это был воистину оазис, и было просто невообразимо, как она нашла такое местодля поселения. Было удивительно и то, что здесь жила русскаяженщина. Она и говорила как-то странно: «Я и здесь живу, и вомногих других местах тоже. Ты не удивляйся, если встретишьменя на Урале, в Сибири, в Крыму и даже у вас - на Кавказе.»
        Я был поражен и про себя думал: либо она меня дурачит, либостранно шутит со мной.
        - Не волнуйся, Александр,  - сказала она, увидев выражение моего лица.  - Когда ты потерял сознание, мне явился твой отец и попросил позаботиться о тебе. Ближе всех к вам была я. Там, где безсознания лежал ты со своим другом, я нашла коня, который, обезумевши от взрывов, носился взад-вперед, не находя себе места.
        Я успокоила его, уложила вас на ветки деревьев, привязала их к коню и привезла вас обоих сюда. От твоего отца я и узнала все о тебе.
        О моем маленьком Давиде она сказала, что он уже бегает и скоро начнет говорить. Рассказала она мне и о моей дуэли, и даже о побеге из тюрьмы, и о том, как я попал на фронт. Это было чем-то невероятным. Если бы кто-нибудь рассказал мне о подобном, я бы ни за что не поверил.  - Тот, кто взял тебя на фронт, станет большим и знаменитым человеком, но он будет бороться против тех, вместе с кем он воюет сейчас, и это случится тогда, когда погибнет это государство. Много еще интересного и неожиданного напророчила она мне тогда. Почти все из того, что я помню, сбылось.
        Я спросил ее, почему мой отец приснился именно ей.
        - Твой отец был высоко духовным человеком. Он один из нас, поэтому и существует постоянная связь между подобными намлюдьми, в том числе, и после смерти. Наши души поддерживаютпостоянную связь между собой. Если бы не ты, твой друг погиббы, твой отец же спас вас обоих.
        При виде моего изумленного лица она от души хохотала, нобыло странным то, что, когда она рассказывала о таких вещах, еевозраст как будто менялся. Она как будто казалась старше, нотолько лицом, тело же ее по-прежнему оставалось молодым. Незнаю, может быть, мне просто казалось, что так происходит, таккак через несколько минут она вновь была молода и красива. Про Гапо она сказала, что у него и его семьи будет тяжелое будущее:
        «Сейчас он выйдет из этого состояния, и у него все будет хорошо, но…» Как я ни старался, но больше она ничего не сказала о нем. Она также ничего не сказала мне и о моем будущем, и будущеммоей семьи: «Не нужно много знать наперед. А жить ты будешьдолго, пройдешь сквозь многие испытания, но все же будешьсчастливым человеком, так как полностью выполнишь ту миссию, для которой ты и явился на этот свет.»
        Тамара Танеева
        Смерть Музы многое изменила в моем образе мыслей. Его слова о том, что мы с Сандро должны были покинуть Петербург, постоянно крутились у меня в голове. Но нужно было переждать: Сандро должен был закончить училище. Получалось так, что почти три года нам еще угрожала опасность, а у нас не было реального защитника. Кто мог противостоять влиянию этого проклятого старца? От женщин в салон поступала информация о том, какие люди окружали его. С ним имели связь не только официальные лица, его покровительством пользовались и преступники, и он не раз обращался в Министерство Внутренних Дел с просьбой вызволить их из тюрьмы. Меня волновало еще и то, что, хотя после нашей встречи прошло столько времени, он все еще не мог забыть моего имени, да и не только это. Он не разрешал членам своего эротического клуба появляться у меня, а если кто-нибудь и осмелился бы сделать это, или даже заговорить обо мне или о моем салоне, то считал его предателем, и мог даже изгнать его из своего окружения. Сейчас у меня был сын, и я не могла, да и не хотела жить в постоянном ожидании того, удастся нам спастись или нет. Именно эти
мысли привели меня к тому решению, что мне надо было последовать совету Музы, и при первой же возможности переоформить квартиру и салон, и вернуть моё настоящее имя. Но это было лишь частью моего плана, который я наметила для себя, еще до встречи с Герарди и Императором.
        Письмо, написанное Шитовцом на имя графа, сильно подействовало на меня. До того, как Сандро окончил бы училище, я должна была сама позаботиться о защите моей семьи. Я не могла надеяться лишь на покровителя, тем более что, несмотря на обещания Шитовца, после его отставки он и сам становился беззащитным перед кланом Распутина.
        От многих из «Распутинок», что окружали «святого дьявола», я знала, кто что представляла из себя. После того случая Лохтина даже близко не подходила ко мне, но некоторые из них, хоть и редко, но осмеливались тайком зайти в салон и навестить меня. Не знаю почему, и с какой целью они это делали. Возможно, онидаже выполняли задание узнать, что происходило у меня в салоне, и кто у меня бывал. А может быть, они не могли отказаться от старой привычки, и просто хотели где-нибудь скоротать время.
        Остальное мое близкое окружение избегало «Распутинок», так как считало их женщинами с испорченной репутацией. Мы знали, что те сильно конкурировали между собой, и неоднократно дело доходило до драки и потасовок между ними. А этот якобы монах, и его охрана хорошо развлекались таким зрелищем, и лишь после такого наслаждения пытались разнять их. Я приняла решение получать известия прямо из его же логова. В первую очередь меня интересовало, что они говорили обо мне, и не намеревались ли они что-нибудь затеять против меня. Я сочла нужным внедрить в окружение Распутина одну из моих женщин. Насколько мне было известно, его безопасность контролировали два человека: Комиссаров, начальник охраны, и секретарь - Арон Симанович, еврей, торговавший когда-то бриллиантами. Я уже многое знала о них и об их семьях. Мне нужно было подобрать кого-нибудь из тех женщин, у которой и голова была на плечах, и которая, в условиях конкуренции с «Распутинками» смогла бы достойно занять свое место.
        В мой салон приходило много клиенток, у которых не было женских комплексов, и которых нельзя было назвать ангелами. Но, несмотря на это, мне все равно трудно было подобрать среди них такую кандидатуру, которая погрузилась бы в тот разврат, который царил у Распутина. О хлыстах и их нравах, а точнее об их аморальности и безнравственной жизни мы знали все. Оказывается, во время попойки там случались такие оргии, что когда мне рассказывали о них, я закрывала глаза и затыкала уши, хотя женщины умирали от смеха, наблюдая за мной. Эти оргии начинал всегда Распутин, а уж потом невозможно было разобрать кто с кем сношался. Когда все сидели за столом и попивали чай, он прямо здесь же приказывал кому-нибудь из женщин раздеться, и это происходило у всех на глазах. Особенно он любил делать это тогда, когда к ним в логово заходил кто-нибудь из новых просителей, будь то женщина или мужчина. Тем самым он вызывал шок у новенького, чтобы показать свою власть и лишить его комплексов.
        К тому же, все это сопровождалось, якобы, какими-то религиозными внушениями. Все это было омерзительно, и больше ничего.
        Свой план я задумала еще в феврале, но понадобилось много времени для того, чтобы подобрать подходящую кандидатуру для этого дела. Я хорошо осознавала, что с моей стороны это был не совсем правильный шаг. Меня даже мучила совесть, но я ничего не могла сделать. Я считала это борьбой, в которой я могла потерять все, возможно и свою голову, не будь я достаточно хорошо подготовлена. Если бы Муза был жив, я бы и не подумала об этом, да и надобности такой не было бы. Но теперь мне надо было как-нибудь продержаться эти три года. Я не отказалась от осуществления своего плана даже после того, как Герарди, и даже сам Император пообещали мне свое покровительство. Наоборот, я сочла еще более нужным иметь в окружении Распутина свои глаза и уши. Как только я обновила салон, и собрался прежний круг женщин, новая информация, скопившаяся за месяцы бездействия, потекла лавиной. Ох, как хотелось им посплетничать, как они соскучились за это время по своим визитам в бюро сплетен.
        Уже шла война. Вместе с другими новостями все чаще можно было услышать сплетни о войне, и о военных. Разговоры шли именно о таких вещах, которые вроде бы и не должны были интересовать женщин, но мы не хуже Ставки знали о том, что происходило на фронте. Удивительно, откуда женщинам поступали такие сведения о военных действиях. Я и раньше говорила, что мужчины намного болтливее женщин. Теперь же я боялась того, что кто-либо посторонний мог воспользоваться подобной информацией. Ведь нельзя же было распознать всех и понять, кто какими интересами руководствуется. С помощью жены Симановича мне удалось ввести в круг Распутина жену известного депутата - Ольгу П. Ее знали и до того, но она держалась подальше от них. Ольга была намного моложе своего мужа, к тому же он настолько был увлечен своей политической деятельностью, что даже не помнил о существовании своей жены. Оказывается, он раньше и сам пытался сблизиться с Распутиным, поэтому был даже очень рад, узнав о том, что его жена вошла в его круг. Доверие к Ольге было большим, так как она находилась под покровительством Симановича, да и сама она была
очень общительной и весьма приметной женщиной. В отличие от других, у нее была конкретная цель, поэтому она прекрасно справлялась со своим делом. Поток информации возрос настолько, что стало трудно справляться с ним. Я хорошо знала, что интересовало Герарди, поэтому я подбирала сведения соответствующим образом. Но Борис Андреевич не знал, что я приставила своего информатора к «святому дьяволу». У него самого был свой человек, внедренныйв окружение Распутина. Поэтому была возможность перепроверить кое-какую информацию. Как выяснилось позже, и Комиссаров был внедрен в круг «святого дьявола» именно с этой целью.
        Однажды ко мне в салон пришла незнакомая женщина. Она выглядела старше меня, ей можно было дать приблизительно тридцать пять лет. Она пожелала поговорить со мной наедине. Я пригласила ее в кабинет. Она сказала мне: «Я знаю, кто вы. Но я пришла к вам как друг, а не как враг.  - Я была удивлена такому началу разговора.  - Я, Екатерина Александровна Попова, жена Алексея Николаевича Хвостова. Можете звать меня Катей.» Несмотря на то, что я очень хорошо знала и помнила, кто такой был Хвостов, я спокойно восприняла эту новость. Она продолжила: «Я знаю, что произошло тогда у Распутина, но мой муж расположен к вам не враждебно, наоборот, он будет сторонником нашей дружбы.» Не могла же я оттолкнуть человека, который пришел ко мне с такими намерениями. К тому же, ведь у него не было конфликта лично со мной. Он боролся за свою карьеру, а наши пути пересеклись совершенно случайно. Меня тоже не устраивало находиться в конфликтной ситуации с ним: кто знает, возможно, в будущем, вновь встал бы вопрос о его назначении?
        Я сказала, что не имею ничего против и что, наоборот, буду рада нашей дружбе. Мы долго беседовали, я угостила ее должным образом и подарила ей хорошие духи. Какими бы богатыми не были люди, все они любят получать подарки. Не прошло и недели, как мне в салон принесли подарок от Хвостова - настольные бронзовые часы с позолотой, на оригинальной красивой подставке. К подарку была приложена открытка с приветствием и всемиреверансами. Я была удивлена. Этот подарок заставил меня серьезно задуматься о том, какую цель всем этим преследовал Хвостов. Я встретилась с Шитовцом и рассказала ему о визите жены Хвостова и о подарке, который они мне преподнесли. Он оценил услышанное так: «Хотя Хвостов и порядочный проныра, но с ним лучше если и не дружить, то хотя бы поддерживать хорошие отношения.  - Я думала также.  - «Его связь с Распутиным, и их совместная попытка добитьсяпортфеля Министра Внутренних Дел и сегодня мешают его карьере. Император старается держаться подальше от его покровителя. Сейчас именно это и препятствует Хвостову в том, чтобы его кандидатура на пост министра вновь была рассмотрена Его
Величеством. Он, наверное, видит, что с твоей помощью он может рассеять сплетни о его близости с Распутиным. Видимо, он владеет какой-то информацией и ищет всевозможные пути для того, чтобы избавиться от шлейфа, имеющего оттенки «святого дьявола». Я знаю, что сейчас вновь рассматривается его кандидатура, но у него мало шансов. Хотя среди остальных кандидатов Хвостов лучше всех. Вот такое несчастье творится в стране,  - когда Хвостов лучше других.»  - С досадой сказал Шитовец.
        Я прекрасно догадывалась обо всем этом, в том числе и о том, какую помощь ждал от меня Хвостов. Но я думала о том, почему у него возникло такое мнение обо мне. Неужели у него была какая-то информация о моей деятельности? Я долго думала об этом, но ничего такого, за что можно было бы ухватиться, не нашла. Шел второй день, как я проводила Сандро на войну. Сам генерал Маннергейм взял его к себе. Я была в плохом настроении, и еле пережила ту ночь. Наутро Ольга пришла ко мне домой. Она была взволнована. Немного успокоившись, она сказала: «Кажется, мы впутались в большую неприятность. По всей видимости, «святой дьявол»  - немецкий агент».
        Я подумала, что она разозлилась на него по какой-то причине, и ее фантазия несколько разыгралась.
        - Ольга, ты можешь мне спокойно рассказать, почему ты так думаешь?
        По ее лицу было видно, что ей было действительно плохо, я сварила ей кофе что бы немножко пришла в себя.
        - Вчера я пришла к нему во второй половине дня. Оказалось, что в полдень он прогнал всех женщин, сказав, что ему некогда, и чтобы они пришли завтра. На квартире были лишь Комиссаров, Симанович и прислуга. Я же ничего не знала. Но, раз уж я пришла, Комиссаров сказал мне: «Оставайся, я не отпущу тебя. Он занят, у него гости, но он скоро освободится, пойди пока отдохнив столовой.» Комиссаров работает в жандармерии, в окружении Распутина он появился всего несколько месяцев назад, но пользуется большим влиянием, поэтому я не отказала ему.
        Распутин и его гости находились в кабинете, Симанович был вместе с ними. Я сидела за столом в столовойпила чай, когда прислуга стала накрывать на стол для гостей, я стала помогать. После этого я хотела уйти, женщин не было, других дел тоже, но Комиссаров опять остановил меня: «Если ты уйдешь, он обидится.» Я вернулась в большую комнату, и только тогда услышала, как гости вышли из кабинета, потом из приемной в прихожую, и я услышала их разговор. Они говорили по-шведски. Я ведь хорошо знаю шведский язык. Их лиц я не видела, я лишь по голосу запомнила, кто кем был. У обоих были низкие голоса, но у одного из них - слегка надтреснутый голос, именно он и спросил: «Как ты думаешь, он действительно сможет сделать то, что обещает?» Первый ответил ему: «Его влияние на Императорскую семью огромно, с каждым днем это влияние возрастает. Такими возможностями сегодня не обладает никто другой. Второй добавил:
        «Бадмаев тоже твердит об этом.»  - «Правильно,  - подтвердил первый.  - Вы же знаете, что он самый авторитетный среди «Зеленых», и его слово ценится очень высоко. Ведь он сказал и то, что новый министр внутренних дел Щербатов был назначен по его рекомендации.» Потом второй вновь спросил: «Почему, по-твоему, он переносит вопрос о приостановлении войны на следующий год?» Первый ответил: «Сейчас все равно все идет по инерции, скоро всем надоест то, что происходит, и настроения резко изменятся, а потом, наверное, станет легче повлиять на ход событий. Причина должна быть в этом. Ведь он сказал и то, что если у этой войны не будет экономической основы, то тогда возрастет и возможность приостановить ее, и что они позаботятся и об этом. На это дело нужно время, он не может обещать необдуманно. Да, он эксцентричный тип, и для него характерны определенные выходки, но лучше него это дело в семье Николя никто провести не сможет.» Нужно постоянно присматривать за ним, что бы его не переманили британцы,»  - отреагировал басистый и добавил: «Как ты думаешь, не показался ли ему гонорар слишком маленьким? Ты же
видел, какими глазами он посмотрел на нас?»  - «У него просто такой взгляд, подождем пока результата. Если он добьется назначения нужных людей, то тогда можно будет и увеличить гонорар»,  - ответил первый. Они прекратили разговор, так как Распутин и Симанович вышли из кабинета.
        - Нет, так мы вас не отпустим, пока не выпьем за наших гостей.
        Распутин очень обрадовался, увидев меня в столовой, и сказал гостям:  - «Вот и Ольга моя здесь. Среди моих женщин, у Ольги самая легкая нога.»  - Они вежливо поздоровались со мной, кивая головой. Говорили они на русском довольно хорошо, и если бы я не знала, кто они, я бы приняла их за наших латышей.
        Слуга накрыл на стол, поставил вино и водку. Во время ужина хорошо было видно, в какую сторону клонили разговор эти иностранцы. Пили все, кроме одного. Не пил только тот низкий, рыжеволосый мужчина, с надтреснутым голосом. Его несколько раз спросили, почему он не пьет. Он называл то одну причину, то другую. Когда Распутин хорошо подвыпил, то налил водку в бокал из-под вина и сказал: «Если ты не выпьешь, то я не буду доверять тебе, а если между нами не будет доверия, то и дела не получится.» Тот отказывался, оправдываясь тем, что не может пить. Распутин сверкнул глазами: «Как ты смеешь перечить мне! Вот, даже Ольга может выпить этот один бокал.» У меня сердце екнуло, в бокале было около двухсот граммов водки. Он посмотрел на меня: «А ну-ка, Ольга, выпей по-нашему, покажи этомучервяку, как надо пить за меня!» Я обомлела. Как я могла выпить столько, да к тому же я вообще никогда не пила водку. Я встретилась с его ужасными глазами и тут же потеряла волю. Рядомс ним я и так не принадлежала себе, а сейчас от его взгляда я вообще потеряла способность сопротивляться. Он подал мне бокал, глядя прямо в
глаза. Я отпила немного и с огромным трудом сделала глоток. «До дна!»  - пробормотал он гневно. Все сиделимолча и глядели на меня, никто не ожидал такого насилия, лишь тот червяк опустил голову от неудобства за то, что мне приходилось пить вместо него. Что за черт притащил меня вчера в это логово!  - прослезившись сказала Ольга.  - Я выпила этот бокал, но чего мне это стоило! Мне тут же стало плохо, голова пошла кругом, я ничего не видела. Этот зверь захлопал в ладоши: «Вот, смотрите, как она любит своего святого отца. Он тоже выпил бокал водки, потом запил красным вином и приказал подойти к нему поближе. Я с трудом обошла стол и встала рядом с ним, другого выхода у меня просто не было. Я подумала, что он лишь похвалит меня, погладит по голове, как он это часто делал. Он приподнял мое платье: «Вот, посмотрите, я же сказал вам, что у Ольги самая легкая нога.  - Я ничего не могла сказать, у меня совсем отнялся язык, я потеряла силу воли. У всех на глазах он раздел меня и посадил себе на колени.  - «Вы знаете, кто эта женщина?»  - спросил он своих гостей. Никто не ответил, все старались отвести от нас
глаза. И тут он заревел: «Кто эта женщина?» «Ольга, Ольга!»  - ответили они в один голос.  - «Нет, это не Ольга, это наша Императрица. Вы же не видели, как я успокаиваю взволнованную Императрицу?» Я вся дрожала, со мной случился нервный срыв. Он изнасиловал меня у всех на глазах, прямо на стуле, и кричал: «Смотрите, вы больше никогда не увидите, как лечат Императрицу, вот так я лечу ее, и отпускаю ей грехи!» Он совсем озверел и с ума сошел. Я чуть не потеряла сознание, меня тошнило от этих скачек. Он закончил свое дело и отстал.  -
        «Я отпустил тебе грехи!»  - сказал он. Я еле стояла на ногах. Подняв с пола свое платье, я поплелась в соседнюю комнату, и упала на тахту. Потом, он крикнул рыжеволосому шведу:
        «Может хоть это ты можешь делать, раз ты пить не способен? Если кто из мужчин, прикоснется к женщине после меня и совокупится с ней, он тоже излечится. Пойди к ней! Ты же сказал, что не пьешь, потому что болен. Она вылечилась, а сейчас вылечишься и ты.» Никто не промолвил и слова.  - «Давай быстрей!»  - заорал он. Этот низкорослый рыжий, еле дыша, подошел ко мне. Я же уже ни на что не реагировала. Он долго ходил вокруг меня, извинялся шепотом. Распутинопять заорал на него: «Хватитболтать! А то вижу, и тебя придется лечить самому. И немцы на тебя возлагают надежды?»  - и он сплюнул.
        Когда все ушли, этот проклятый подошел ко мне, погладил по голове и будто успокоил: «Тебя Бог любит, и ты вылечишься.» Разве может женщина испытать большую насмешку и унижение? Я всю ночь провела там, на тахте, до утра я не смогла уйти оттуда.»
        Она завершила свой рассказ и бурно разрыдалась. Сын проснулся, мне с трудом удалось его успокоить, потом я вновь пошла к Ольге, дала ей выпить успокоительную травяную настойку. Я старалась ее утешить, как только могла. Она сказала, что расскажет мужу обо всем, что он сделал с ней. Я посоветовала ей не делать этого. Потом она сказала, что раньше он никогда не делалс ней такого, два раза ей удавалось как-то ускользнуть, когда он устраивал оргии. Два раза он раздел ее, но дальше этого дело не зашло, он лишь касался ее руками и читал какие-то молитвы. Она говорила, что тогда она была под гипнозом. Что случилось с ним вчера, она никак не могла понять.  - Мне кажется, что он был зол на них и отыгрался на мне,  - сказала она.  - Так оно и есть,  - согласилась я.  - Наверное, ему подношение за измену Родине показалось маленьким.
        Кажется, мне удалось немного успокоить ее. Она ушла, но я осталась униженной и оскорбленной. Я и раньше ненавидела этого проклятого, но после этого случая жажда мести чуть не задушила меня. Я была готова убить его. Я не знала, что делать, передать или нет эту информацию Герарди. Возможно, это вызвало бы обратную реакцию, если я не назвала бы источник информации. Учитывая то, что они знали мое отношение к Распутину, это могло быть сочтено за личную месть, а сама эта история могла быть воспринята как моя выдумка. Но оставить случившееся без ответа я тоже не хотела. Я все же записала эту историю, исключив пикантные моменты и, когда еще раз осмыслила рассказанное Ольгой, ясно увидела, что платный немецкий шпион, и к тому жес таким влиянием и способностями воздействия, проник в Императорскую семью. Но что-то все же удерживало меня от встречи с Герарди.
        В начале сентября я вернулась из Полтавы. Я пробыла там всего две недели, так как больше времени у меня не было. Как же мне хотелось побыть в полном спокойствии, вместе с ребенком и родителями! Но дело требовало своего. По просьбе матери, сына с няней я оставила у нее, чтобы забрать их через два месяца. Я едва вошла в салон, как приехал курьер и передал мне приглашение от жены Хвостова. Супруги просили прийти к ним вечером на ужин. У меня не было никакого желания идти к ним в гости, но любопытство взяло верх. Интуиция подсказывала мне кое-что в связи с этой встречей, и, наконец, я решилась. Меня приняли хорошо, ужин был прекрасным, но я никогда не была большой любительницей поесть. Во время ужина несколько раз прозвучало, что министр Внутренних Дел - бездеятельный человек, что у него ничего не получается, и ничего хорошего это Империи не сулит. Потом глава семьи заговорил о Распутине и начал поносить его. «Этот негодяй позорит всю Россию. Помимо всего, его вмешательство в государственные дела ведет страну к погибели.»
        Мне было приятно слышать, как он говорил о «святом дьяволе», но его такое отношение к нему несколько насторожило меня. Вскоре хозяин сам ответил на этот вопрос.
        - Всего одна встреча с ним так заклеймила меня, что после нее
        Император всячески избегает встречи со мной.
        Полностью подтверждалось сказанное Шитовцом. До того, какбыл подан чай, он попросил меня пройти с ним в кабинет. Онпротянул мне лист бумаги и попросил прочитать. Я прочла. Этобыло агентурное донесение, очень профессионально составленное, где подтверждалась связь немецкой и шведской агентурыс Распутиным, с помощью которого эти разведки пытались склонить Императора к принятию решения о выходе России из войны.
        Многое совпадало с теми данными, которые у меня уже были. Я подумала, что это сообщение должно было быть получено из-заграницы. Но откуда оно попало в его руки, и почему он показалего мне?
        Я не стала задавать вопросов, но на моем лице он, наверное, прочитал: «При чем тут я?»
        - Я вам прямо скажу, княгиня: это сообщение должен передать Императору человек, которому он доверяет, и которого считает беспристрастным. К тому же, этот человек не должен являться защитником интересов какой-либо группы. Буду вам очень обязан, если вы что-нибудь придумаете…  - он спокойно смотрел на меня. Мне все стало ясно. Но я по-прежнему не могла понять, что именно он знал обо мне, и почему он обратился с такой просьбой именно ко мне. Значит, у него откуда-то были сведения о моих визитах в Царское Село. Отрицать что-либо не имело смысла.
        - Алексей Николаевич, я постараюсь придумать что-нибудь,  - только и сказала я.
        - Буду очень обязан, княгиня, очень! У меня к вам вот еще однапросьба,  - он с улыбкой посмотрел на меня,  - передайте Шитовцу, что я ему не враг.
        Это действительно удивило меня. Его улыбка стала шире.
        - Что было, то было, я на него не в обиде, и пусть он тоже недержит на меня зла. Передайте ему, пожалуйста, если у него будет желание, пусть навестит меня, сегодня у нас общий враг. И вотеще что я хочу вам сказать, княгиня: человеку не всегда везетс друзьями, наверное, я один из таких. Я могу быть верным другом, но, к сожалению, многие этого не могут. Если бы Муза былмоим другом, то сегодня Россия не была бы втянута в войну. Я удивилась, когда он сказал это, наверное, на моем лице отразилось это удивление.  - Да, княгиня, возможно, этой войны небыло бы вообще. Но раз уж мы ввязались в эту войну, мы должныдостойно завершить ее - нашей полной победой. Я ушла от них ошалевшая. Когда мы прощались, они сунулимне в руки какую-то коробочку. Я только дома открыла ее, и былакрайне изумлена: в коробке лежали брильянтовое кольцо и серьги из «Аквамарина», очень дорогие, наверное, в общей весомдо пяти карат. Это уже походило на взятку. Я подумала: неужелитакой влиятельный человек, как Хвостов, который в течениемногих лет был прокурором, потом губернатором Вологды и Нижнего Новгорода, а ныне председатель
фракции правыхв Государственном Думе, лишь во мне увидел руку помощи? «Вот, оказывается, какая я влиятельная!»  - с иронией сказала себе. Ноя сразу подумала и о том, что с моей стороны, подключениек игре таких беспринципных людей было бы совсем небезопасно для меня.
        На второй день я отправилась к Шитовцу, и рассказала ему все о моем визите к Хвостовым. Сначала он удивился, потом долго думал и сказал:
        - Хвостов играет двойную игру. Он хочет потопить Щербатова, чтобы самому занять его место. Но он хочет сделать это так, чтобы быть как можно меньше зависимым от Распутина и Императрицы. Больше всего он хочет, чтобы Император принял такое решение по рекомендации других лиц. В таком случае будет меньше просьб, да и зависимости от них. Щербатов, действительно ни на что не годится, Хвостов же пройдоха и взяточник, но работать он умеет, хотя умным его все равно не назовешь. В большой игре он может просчитать три хода вперед, но не более, на большее он просто не способен. Я и тогда тебе говорил, что из всех рассматриваемых на сегодня кандидатур он лучше всех. Но сейчас меня волнует не Хвостов, а ты. Почему он обратился именноктебе? Неужелиты имеешьдоступк Императорскому окружению?
        - Я не знаю, почему он решил обратиться именно ко мне с такой просьбой. Если я что и смогу, то только через моих знакомыхженщин, но никак не прямо. Он посмотрел на меня с какой-то подозрительной улыбкой.  - Над этим надо бы подумать,  - сказал он, и я действительнозадумалась.
        Через два дня я получила из Парижа шифрованное письмо, в котором было написано: «Немецкая разведка активизировалась, чтобы вынудить Императора и правительство России прекратитьвоенные действия против Германии и склонить их к расторжению договора со странами Антанты. Их действия направлены наподкуп нескольких влиятельных лиц. В это дело включено европейское бюро «Зеленого ордена», которое сегодня располагаетсяв Швеции. Министр Внутренних Дел России получил информацию о том, с кем ведет работу немецкая агентура, но он нереагирует». Вся ночь ушла на расшифровку письма. Поспав немного, я отправилась к Герарди. У меня уже были все основания для того, чтобы предоставить полученную информацию полностью. Три документа, подкрепляя друг друга, выглядели основательно и убедительно. Он впервые заинтересовался моим мнением по этому вопросу. До сих пор я лишь доставляла информацию. Иногда он мог и задать вопрос для перепроверки, но сейчас его интересовало именно мое личное мнение. Это даже несколько удивило меня.  - Два документа Вы получили несколько раньше, но по какой-то причине Вы не стали спешить
передавать их мне. А вот этот третий, как видно, Вы получили вчера. Я уверен, что Вы думали об этом деле, поэтому меня и интересует Ваше мнение.
        То, что он говорил мне, было логичным, и я не имела никакой возможности уклониться от ответа. Я объяснила, почему не спешила и высказала свое мнение по этому поводу, а в конце добавила:
        - Несмотря на такие неопровержимые материалы, не думаю, что «святому дьяволу» может что-нибудь угрожать. Хотя все это выходит за рамки моей компетенции.
        Когда я закончила, он с улыбкой посмотрел на меня.
        - Вы умная женщина, княгиня. Я горжусь тем, что мы с Вамидрузья. Наверное, Император примет решение по этому вопросу.
        Я вернулась в Петербург, через курьера отправила жене Хвостова духи и белье наилучшего качества, и приложилак ним весточку, в которой было написано: «Я выполнила Вашупросьбу. Им очень понравился запах новых духов. Думаю, чтов будущем они воспользуются ими».26 сентября Николая Щербатова освободили от должностиминистра Внутренних Дел, который он занимал всего три с половиной месяца. В тот же день на его место был назначен Хвостов. Его назначение все восприняли как еще одно проявление безграничного влияния Распутина. Между прочим, он и не отказывался приписать себе эту перестановку. Как я и думала, Распутинаникто не тронул, наоборот, судя по распространившимся слухам, его позиции и влияние еще больше упрочились. Но я несдавалась. Хвостов знал, как произошло его назначение. Поэтому хвастовство Распутина, его действия и распространяемые слухи ещебольше подрывали и без того незавидную его репутацию, поэтому они вскоре переросли в открытое противостояние между ними.
        Накануне Нового года я получила записку от Анны Вырубовой. Она писала:
        «Дорогая сестричка,
        Я очень тебя прошу, не воюй с моим другом - святым старцем. Даю тебе слово, что он больше никогда не вспомнит о тебе.
        Целую. Твоя сестра Анна».
        Сандро Амиреджиби
        «До встречи!  - этими словами проводила нас Настя. Я подумал, что это лишь форма прощания. К Днестру мы шли по лесу вдоль болот. В конце леса, как нам было известно, мы должны были обойти деревню, потом, на открытой местности, их огороды, и вновь войти в лес. Днестр протекал за редким лесом. У нас была всего одна лошадь, на которой Настя довезла нас до избы. На лошади мы сидели попеременно и старались не переутомлять ее: кто знает, может быть, нам пришлось бы спасаться бегством. У нас обоих были австрийские винтовки с тремя патронами на каждую, и мой «маузер». Настя дала нам еще и топор на тот случай, если бы пришлось мастерить плот. Чем дальше мы уходили от избы, тем больше невероятным мне казалось ее существование. Я никак не мог понять, в реальном ли мире я находился в течение одного месяца, или это было какое-то сновидение. Такое состояние некоторые приписывают болотным газам, которые вроде бы вызываюту людей галлюцинации. Но зашитая рана на ноге, это тоже галлюцинация? Или это масло и топор, которые Настя дала намв дорогу? Или хотя бы эта лошадь… А может, кто-нибудь скажет, что два солдата с
поля боя в бессознательном состоянии сами перелетели в ту избу? А как быть с этими винтовками, откуда они оказались у нас… Все факты подтверждали реальность событий, но все же казались нереальными. И как могут не возникнуть сомнения после того, что я услышал из уст этой красивой женщины. Я был уверен, что у Гапо не было этих переживаний, так как Настя не вела с ним подобных разговоров. Поэтому он считал, что спасли нас жители деревни, расположенной поблизости от линии фронта, и никаких сомнений по этому, или другому поводу у него не было.
        Мы вовремя заметили караул у деревни, там у них был расположен лагерь, и нам пришлось обойти ее с северной стороны. Мы оба вскочили на лошадь и быстро пересекли открытое поле. Нам опять пришлось пройти около пяти верст на север. Эти места были нам уже знакомы. До нашего отступления где-то поблизости стоял батальон Гапо, а сейчас там расположился лагерь австрийцев. Мы заметили караул. До того, как стемнело, мы осмотрели окрестность. За лесом вдоль реки в карауле патрулировали по два всадника. Ночью мы не смогли бы срубить деревья, потому, что до австрийцы услышали бы шум. Поэтому для того, чтобы смастерить плот, надо было найти поваленные деревья. Был пасмурный день, и ночь выдалась темная. Мы долго бродили в темноте и, действительно, нашли несколько поваленных деревьев. Без всякого шума мы отделили их от пней и дотащили до опушки леса, поближе к реке. Лошадь мы привязали в глубине леса, чтобы ее фырканье не услышал патруль. Все найденные нами деревья мы очистили от лишних веток и почти связали плот, когда Гапо признался, что не умеет плавать. «Тебе не придется плавать.»
        - Стоило мне только произнести эти слова, как мы услышали фырканьелошадей идущих в нашу сторону патруля. У реки было светлее, и мы хорошо увидели силуэты всадников. Гапо предложил взять их. «Если мы возьмем их, то нам придется плыть сейчас же, а наш плот еще не готов.»  - сказал я ему. Какое-то время мы молчали. У нас было мало времени на обдумывание.  - «Если ты сможешь поплыть на лошади, тогда имеет смысл взять их,  - сказал я в надежде на то, что он откажется, но он ответил: «Смогу, ты только будь рядом,»  - я усмехнулся.  - «Я и без этого не собирался оставить тебя.» Мы подошли к берегу реки, и заняли позиции. Гапо должен был пропустить их и ударить с тыла. Мы оба хорошо понимали, что стрелять можно было лишь в крайнем случае. Два всадника следовали друг за другом и переговаривались тихим голосом. Их винтовки лежали поперек седел, прикладами в нашу сторону. Это тоже было выгодно для нас, в таком деле каждая секунда важна. Когда они поравнялись с нами, Гапо пропустил их, подкрался сзади и сильно потянул за узел хвоста лошади. Лошадь испугалась, заржала и стала брыкаться. Всадник потерял
равновесие, тогда он и крикнул по-немецки: «Стой! Бросай оружие, буду стрелять без предупреждения!» Пока всадник приходилв себя, Гапо выхватил у него оружие. Впереди идущий всадник оглянулся на этот крик, и я сбросил его с лошади, приставил к его голове «маузер» и приказал не шуметь. Я осмотрел его и убедился, что у него нет другого оружия. Я связал ему руки за спиной его же ремнем. Второй, видимо, и без оружия оказал сопротивление Гапо, а он был вынужден ударить его прикладом и так сбросить с лошади. От злости, что тот не сдавался, он и второй раз ударил его. Бедняга выл от боли, скорчившись, на земле. У нас не было времени, нам надо было срочно переплыть реку. Мы сняли с себя шинели, раздели и одного австрийца и завязали ему руки уже спереди. Тот, что пострадал от ударов Гапо, не мог встать, да это и ненужно было, мы все равно не смогли бы взять его с собой. Мы все трое вскочили на лошадей, оставив связанного австрийцав лесу. Я удлинил поводья лошади австрийца, и сам держал их в руках. Никогда я не переплывал такую широкую реку, но я знал, как надо было действовать. Я объяснил Гапо и этому
австрийцу, как надо было управлять лошадью в воде, и пошел первым. Гапо попросил пустить его вперед. Я знаю, почему он так хотел. Он был прав, и я согласился. Вода в реке была настолько холодной, что от нее коченело все тело. Мы потихоньку продвигались вперед. Было половодье, русло реки стало значительно шире. Как только мы достигли глубины, скорость течения резко увеличилась и оно стало сносить вниз. Я крикнул Гапо, чтобы он ориентировался на берег и повернул голову лошади в том же направлении, в противном случае она поплыла бы по течению. Хорошо, что я был сзади. Мы с трудом продвигались вперед, скорее насуносило течением. С берега раздались крики и несколько выстрелов. Это как будто удвоило наши силы, лошади тоже почувствовали это и поплыли энергичнее. Видимо, обнаружилась потеря патруля, но я был уверен, что они не будут стрелять. Ведь не могли же они пожертвовать своим солдатом. Если они даже и видели нас на поверхности воды, то уж точно не смогли бы различить в темноте, кто есть кто. Река даже на свет облаков темно блестела. Вдалеке виднелись темные тени, по ним мы определяли, что там, у леса,
была береговая линия. Мы почти преодолели середину реки, течение будто усилилось и волны стали выше. Лошади Гапо и австрийца плыли рядом, они уже мешали друг другу. Я крикнул Гапо, чтобы он отпустил поводок лошади австрийца. «Он все равно уже никуда не денется.» Меня волновал Гапо. Если бы лошадь его не удержаламне бы пришлось взять его на себя, или сбросить пленника, а такого желания у меня совсем не было, но мне больше ничего не оставалось бы делать. На середине реки, течение снесло меня немного правее. Три винтовки и две шинели, в том числе и шинель Гапо были прикреплены к моей лошади и поэтому я был тяжелее по сравнению с ними. Мы плыли долго, от холода почти не чувствовали тела, Гапо хорошо продвигался вперед, австриец немного отстал и мне показалось, что он был глубже погружен в воду. Я почти поравнялся с Гапо справой стороны. Черные тени видны были уже недалеко, значит и берег был где-то близко. И вдруг мы услышали голос:
        - Кто такие?
        Гапо ответил тут же:
        - Свои, ребята!  - крикнул он сведенными от холода губами.
        - Свои дома!  - последовал ответ.  - Кто ты такой?
        - Не дури! Я Гапо, из второго батальона
        - Мать честная! Датиев что ли? Живой?
        - Если вытащишь, буду живой.  - ответил Гапо стуча зубами,  - он весь дрожал от холода.
        Вдоль берега, пошли за нами наши солдаты. Течение снеслонас достаточно далеко, пока лошади не нащупали дно. И толькосейчас я оглянулся назад: лошади австрийца не было видно. Я струдом закричал,  - зажгите факелы, мы потеряли человека. Моялошадь уже шагала к берегу. Я еще раз осмотрелся и увидел наповерхности воды связанные руки. Я соскочил с лошади и кинулся за ним. Окоченевший, я еле двигал руками и ногами, но я все же смог догнать его. Я схватил его за ворот кителя и потащил к берегу. Течение было уже не таким быстрым, но мои силы иссякли окончательно. Я с трудом крикнул: «Мы здесь, помогите!» Я вдоволь наглотался днестровской воды. Кто-то вошел в реку и потянул меня к себе. Мы были спасены. Вночьсветлой Пасхи мы заново родились.
        Нас троих уложили в лазарет. Сообщение о нас тут же было передано в штаб. На второй день нас расспросили обо всем, интересовались где мы были целый месяц. Австрийца забрали на допрос. Через два дня дядя Гапо, Джамболат Датиев, взволнованный примчался в лазарет. Оказывается, когда он узнал о том, что его племянник вернулся живым, он забросил все и помчался к нему. Он хвалил нас и, еле дыша от радости, не знал, что делать.
        Мне и Гапо досрочно присвоили чин поручика, и наградили золотыми крестами Святого Георгия. На третий день нас перевели во фронтовой госпиталь, на двухнедельную реабилитацию, после чего нам дали отпуск на месяц. К весне активность на фронте как будто ослабла. Наша армия готовилась к большому летнему наступлению, подготовка к которому уже началась. В госпитале меня навестил Владимир Каппель. В марте, пока мы были у Насти, он был переведен в Брусиловский штаб офицером по особым поручениям. Из-за телосложения, его уже тогда называли «Наполеоном». В госпитале мы также встретились с несколькими выпускниками нашего училища. Я отправил телеграмму Тамаре, и, чтобы выиграть время, мы попросили выписать нас из госпиталя на пять дней раньше. Сначала я приехал в Полтаву и познакомился с родителями Тамары. Она приехала туда вместе с ребенком. Когда все собрались вместе, я почувствовал семейное тепло. Тамара мне часто рассказывала о своих грузинских предках, но то, что я увидел здесь, действительно поразило меня. В этой русской семье чувствовался грузинский дух, в этом доме я ощутил запах Родины, и моё чувство
тепла и любви к ним усилилось еще больше. Все это было заслугой моей тещи. Гапо был со мной, он тоже был рад и доволен. Он также хотел попасть на родину как можно быстрее. «Пока буду в отпуске, я должен жениться. Это наказ моего дяди, который я должен выполнить.»  - сказал Гапо. Спустя две недели, мы с Гапо на поезде уехали во Владикавказ. Владикавказ оказался наполовину грузинским городом, что меня очень удивило. Там мы остановились ненадолго и поехали в деревню Гапо - Горная Карца. Это была маленькая деревня, в которой проживало около ста человек. Нас приняли как героев, стар и млад собрались повидаться с нами. На помолвку, вместе с его матерью и родственником, отправили и меня. Согласно осетинской традиции, невеста и жених не должны были видеть друг друга до свадьбы. Спустя пять дней мы справили большую и красивую свадьбу. Мне, как шаферу Гапо, его дядя Сослан Басиев где-то достал и подарил грузинскую чоху. Я впервые был одет в национальную грузинскую одежду, и мне это очень нравилось. Несколько свах тут же пришли к матери Гапо, предлагая невест для новоприобретенного сына. Короче говоря, не будь я
женатым, не отпустили бы меня оттуда без жены.
        Там, в Осетии, я почувствовал, как интересна и прекрасна эта страна, её традиции и народ, где все скреплено любовью, где забывают обиды, боль и трудности. Ведь тогда я только начинал жить, в свои двадцать один я ничего не видел кроме училища, тюрьмы и войны. Мне нравилось все, что происходило в деревне Гапо. Свадьба произвела на меня неизгладимое впечатление. Гапо и красивая, как фея, Мариам, очень подходили друг другу. Я жалел, что не взял с собой Тамару, ведь у нас с ней не было ни венчания, ни свадьбы. В нашей жизни всегда были какие-то препятствия, мы всегда зависели от обстоятельств. Именно тамя почувствовал, что Родина зовет меня, такая же прекрасная Родина. Внутренний голос говорил мне, чтобы я бросил все, перемахнул через эти заснеженные горы, последовал за ревущим, бурлящим Тереком,  - и вот я уже дома. Но больше всего меня поражало то, что и здесь я чувствовал себя как дома, и к тому же более защищенным и уважаемым. Наверное, не только природа давала мне возможность почувствовать это, но и доброжелательность окружающего меня народа. Что-то удерживало меня от того, чтобы последовать моему
внутреннему голосу, и вернуться на Родину. Однажды утром мне явился отец и сказал лишь одно:
        «Ты не забыл, что я сказал тебе?»  - Я понял, что он имел в виду, ноодно дело - помнить, а другое - суметь сделать это. Отец не раз говорил мне: «Никогда не избегай разговора с самим собой. Всегда говори себе правду. Безнравственность человека начинается там, где он не осмеливается сказать себе правду.» Эти слова вели меня всю жизнь, как мой нравственный компас. Но лишь в то утро я признался себе, что меня удерживало последовать зову сердца: это был страх вернуться на Родину, потому что я уже был совсем не тем, кем был раньше. Ведь там, у себя на родине, я был «ублюдком Даты» и «убийцей собственного отца». Именно это чувство я должен был пересилить, тогда и страх исчез бы сам по себе. Наступит время, и я обязательно вернусь. Тогда ноги, даже не спрашивая меня, сами понесут домой. Я выкроил время и сумел на несколько дней съездить к маме в Пластунку. Конечно же, никто не ожидал моего появления, и мои родственники даже не узнали меня. Прошло шесть лет с тех пор, как я покинул деревню. Мама приболела. Из моего письма она знала о моей жене и ребенке, не знала она лишь о том, что я был на фронте. Она
попросила меня не дать ей умереть не увидев внука. И я конечно обещал, что, как только закончится война, я обязательно приеду к ней вместе со своей семьей. Возвращаясь обратно на фронт, на сочинском вокзале я случайно встретился с «Ханом». Мы оба были очень рады, и удивлены этой встречей. Я должен был сойти в Ростове, для пересадки, что бы продолжить путь на Полтаву, он же ехалв Петербург. Мы вместе доехали до Ростова. Он поинтересовался, как сложилась моя жизнь после тюрьмы. Я рассказал все, как было. Он потрогал крест святого Георгия на моем мундире, и с улыбкой сказал: «За какое бы дело ты не взялся, ты везде сможешь заслужить крест, и может быть не только георгиевский…» Он многозначительно произнес эти слова, но не договорил. Потом дал мне адрес в Петербурге и сказал:  - Если буду нужен, то обратись по этому адресу, и оставь для меня весточку. В Полтаве я задержался всего на день. Еще раз повидался с ребенком, Тамара уже уехала в Петербург. На третий день я уже был в штабе нашей дивизии. Этот месяц для меня был неповторимым и незабываемым, такого в жизни у меня больше и не было. В августе того же
года Владимир Каппель перевел меня в штаб фронта, куда он сам был назначен начальником оперативного отдела в службе генерал-квартирмейстера. После февральской революции 1917 года ситуация в армии изменилась к худшему. Армия будто разделилась надвое, непреодолимые разногласия возникли не только между солдатами, но и начались конфликты между офицерами, монархистами и реакционерами. Эти разногласия углублялись с каждым днем, ипроявлялось во всем. В начале августа, Владимир Каппель был назначен начальником разведки штаба командующего армией Юго-западного фронта, и в тот же день он забрал меня к себе. Готовилось наступление Корнилова, и мы активно включились в эту работу. Совет солдат, который был назначенв штабе армии Временным правительством, практически выполнял роль контролера. Вместо помощи, в действительности он только мешал нам. Совершенно некомпетентные люди вмешивались в дела штаба. Члены этого Совета не доверяли царским офицерам, перед Временным правительством они поставили вопрос об отставке командующего фронтом, Деникина, и нескольких генералов и офицеров, в том числе и Каппеля, но не смогли
добиться своего. В такой обстановке ни у кого не было желания продолжать службу. К этому времени Россия уже потеряла Польшу, Белоруссию и западную часть Украины. В армии создалась ситуация, не исключавшая и худшие результаты. Деморализация армии происходила у нас на глазах, но командование было бессильно что-либо исправить в такой обстановке. Случаи неповиновения солдат настолько увеличились, что рассматривать их по отдельности не имело смысла, так как Совет солдат обвинял всегда только офицеров.
        Каппель сказал мне: Наверное, я оставлю службу, и подожду, пока они сами образумятся. Я тоже поделился с ним желанием оставить службу. В начале сентября я получил депешу: скончалась мама. Каппель ходатайствовал перед начальником штаба, чтобы мне дали отпуск. Перед отъездом он сказал: «Когда ты вернешься, меня здесь уже может не быть. Если и ты решил оставить службу, тогда напиши рапорт об отставке, и оставь его мне. Если ты не вернешься через две недели, я удовлетворю твою просьбу, а потом уйду и сам.» Мы обменялись адресами, договорились, как найти друг друга, и на второй день я уехал с фронта. После этогоя не возвращался туда. В начале октября он и сам ушел в отставку.
        Из Пластунки я вернулся в Петроград. Дома все было хорошо. Тамара работала, но ситуация в городе была настолько напряженной, что оставаться здесь было невозможно. Она сказала мне, что собирается продать салон, и что может быть, будет лучше для нас на некоторое времяпереехатьв Полтаву, или в какое-нибудь другое место. Большая часть высокопоставленных царских чиновников были арестованы, почему-то среди них оказался и Юрий Тонконогов. Вот уже три месяца, как он сидел в Крестах. Я решил навестить его. Гражданских документов и одежды у меня не было, не было у меня и документа об отставке с военной службы, при мне был лишь просроченное свидетельство об отпуске. Я пошелв «Кресты», но, так как Тонконогов еще не был осужден, мне не позволили встретиться с ним, я смог лишь передать ему гостинцы. Я возвращался домой и был уже на Фурштатской улице, когда меня остановил патруль солдатских советов. Я предъявил им только просроченное отпускное свидетельство. Патруль хотел арестовать меня, как дезертира. Я оказал сопротивление, но я был без оружия. Меня отвели в здание штаба корпуса бывшей жандармерии, на
Фурштатской № 40, поблизости моего дома. Патруль доложил о попытке сопротивления. Меня допросили. Я не указал места жительства, но доложил, что официальное прошение об отставке я уже написал. «Пока разберемся, вы арестованы»,  - сказали мне и посадили там же в камеру. В ней было столько высокопоставленных чиновников, что для поручика не оставалось места, и на второй день меня отправили в «Кресты».
        Я мог представить себе все, что угодно, но то, что я окажусь в камере вместе с Юрием Юрьевичем, представить было не возможно. Как удивительна эта жизнь, она так полна неожиданностей! Я никогда не забуду выражения всегда спокойного Тонконогова, когда меня привели в его камеру в новом корпусе «А». На его лице я увидел, одновременно, и удивление, и катастрофу. А потом он смеялся от всей души по поводу того, что, желая навестить его, я тоже оказался арестован. Вот уже два года мы не видели друг друга, а тут наговорились вдоволь. Много интересного рассказал он мне о том, что происходило в Петрограде.
        Тонконогов был оскорблен арестом и отказался сотрудничать с Временным правительством, поэтому его положение было неопределенным. Тамара нашла меня на третий день. Бедная моя жена, у нее всегда были неприятности из-за моих приключений. Потом меня навестил мой старый адвокат, и уладил вопрос о нашем свидании с Тамарой. До того, как состоялось наше свидание, я подумал о том, как бы нам выбраться из тюрьмы. Главным было вызволить оттуда Тонконогова, а в том, что я скоро покину тюрьму, у меня никаких сомнений не было. Когда мы встретились с женой, я попросил ее при помощи адвоката передать мне старые ключи от калитки церковного двора, и указал ей место, где они должны были быть. Я хранил их дома, как реликвию. Она с сомнением посмотрела на меня и лишь сказала: «Опять?»
        - Я должен попытаться, не для себя, для Юрия. И вот еще что, в моих вещах найди адрес Хана. Отправишь туда кого-нибудь от моего имени, и пусть он передаст ему, где я нахожусь. Мне нужен будет экипаж или закрытый автомобиль на том же месте у церкви, он сам догадается, где и для чего. Насчет даты я сообщу дополнительно. И еще, мы с Юрием Юрьевичем как-нибудь должны перейти в больницу. Его беспокоит сердце, я же перенес контузию и был ранен, так что причина у нас есть.
        Она с улыбкой кивнула мне головой.  - Будь я мужчиной, была бы точно такой же, как ты,  - сказала она.
        Ну, как можно не любить такую женщину! И действительно, я любил ее до самозабвения, это чувство к ней я сохранил на всю жизнь. Я не был уверен в том, что с тех пор не сменили замок, но кто не знает русское «авось» и «беспечность», тот не поймет, на что я надеялся. Адвокату не составило труда пронести ключи: в тюрьме работало много старых сотрудников, которые его хорошо знали. Я спросил у Юрия Юрьевича: «Сколько нам еще сидеть здесь?» Он засмеялся.  - Ты скоро выйдешь, в конце концов придет из штаба документ о твоем увольнении, и ты уже дома. А вот что касается меня, то не знаю.  - сказал он.
        Я предложил ему бежать. Сузив глаза, он посмотрел на меня.
        «И как же?» спросил он. Я рассказал ему о своем замысле. «Еслимы перейдем в больницу, то оттуда на прогулку выводят во дворв присутствии одного надзирателя, там нет отдельных камер для прогулок. Надо найти момент, я подумаю и о том, как притупить его внимание. Если удастся, надо попытаться открыть калитку во двор, и к тому же днем.» Положение в стране было тяжелым. Напряжение между Временным правительством и большевиками достигло пика. Все были в ожидании катастрофы. Тонконогов говорил, что все они одна зараза, и следовать их пути мы не будем.
        Я с самого начала был настроен оптимистично. Оптимизм - это такое чувство, без которогоне стоит браться ни за одно дело. Оптимизм активизирует подсознание, переключает настроение на веселый лад, а если дело делается с таким настроем, то ему гарантирован успех. В цепи успеха каждое звено выполняет свое назначение, и именно оптимизмом начинается все. Если думать, как пессимист, то не стоит покидать даже материнское чрево, не то, что устраивать побег из тюрьмы.
        25 октября 1917 года, во второй половине дня, мы бежали. Все устроилось именно так, как я и задумал. Трудно себе представить, что я пережил, когда без всяких проблем удалось открыть замок в калитке. Как только мы вышли, я закрыл его с обратной стороны, как и прежде. До того, как я сделал это, я просто верил, что это удастся. Может быть, я просто убеждал самого себя и вселялв себя надежду. Но, когда дверь была открыта, и мы оказались во дворе церкви, тогда даже мне было трудно поверить в случившееся. Не зависимо от того, какаявластьбудет в стране, этот «авось» во все временабудет работает безотказно.
        Закрытая грузовая машина ждала нас в назначенном месте, именно там, где четыре года назад стоял фургон Хосро. Приблизительно по тому же маршруту что и тогда, машина отвезла нас в тот же дом, где нас встретили хозяин дома и Хан. Он столько смеялся, что ему чуть плохо не стало. Тонконогов сиделв изумлении. Во-первых, оттого, что мы приехали в тот же дом, и его узнал хозяин, во-вторых, наверное, потому, что он никак не мог понять, отчего Хан так много смеялся. А так если хорошо подумать, неужели не смешно? Ведь говорят, что история повторяется, а вот когда дважды убежишь из тюрьмы, через одни и те же двери, разве этоне смешно?
        Тамара Танеева
        Прошло несколько месяцев после того, как «Святой дьявол» изнасиловал Ольгу. Она какое-то время не появлялась у него. Этот случай как будто был предан забвению, но я не забыла его. Конечно же, не забыла и Ольга, да и как она могла забыть такое. Кого только не присылал к ней Распутин. Он послал к мужу Ольги своего близкого человека, лютеранина еврейского происхождения Ивана Манасевича-Мануилова, который передал ему, что святой старец очень соскучился по Ольге, и интересуется, не запрещает ли он Ольге дружить с ним. Ее муж развел руками и сказал, что он тут ни при чем, наоборот, ему очень нравится, что они дружат. Ольга сказала мне:
        - Муж говорит, что Распутин спрашивает обо мне. Он передал мужу через посредника, что его жена великолепна, умна и благородна, и чтобы он не гневил Бога, и не мешал нашей дружбе. Ты представляешь себе этот бред? А мой дурак говорит мне, чтобы я обязательно пошла к нему, и не обижала святого человека. Он хотя бы представляет себе, почему этот проклятый держит рядомс собой стольких женщин, или почему он зовет меня к себе? От этой его политики у моего мужа ничего мужского уже не осталось. Я знаю по меньшей мере троих женщин, которых тот вернул своим мужьям беременными. Чтобы сохранить свое положение, эти крысы молчат, будто ничего и не произошло. Разве такой человек достоин иметь нормальную жену?  - бушевала Ольга.
        Распутин все так и не оставлял Ольгу в покое. Через своих «Распутинок» он передал ей, что если он ее обидел, то проситу нее прощения, и обещал, что обязательно покается. Одним словом, посредники не давали ей покоя. Меня тоже устраивало, что бы Ольга вернулась туда, так как в этом случае нам было бы легчесправиться с ним, а проучить его надо было обязательно. Но Ольгея ничего не говорила на этот счет. В конце года разразился большой скандал. Хвостов был настолько оскорблен тем, что его назначение и деятельность связывали с Распутиным, что, в итоге, решил открыто противостоятьему, чтобы рассеять эти разговоры и сомнения. Хвостов открытообъявил Распутина немецким шпионом и представил факты, но из этого ничего не вышло.
        Это произошло именно в то время, когда я получила письмо от Вырубовой. У меня в гостях была Екатерина, жена Хвостова. Во время разговора со мной она очень убедительно сказала: «Скоро будет покончено с этим вождем хлыстов, и тогда успокоится вся Россия. Я, конечно же, обо всем догадалась, но нигде ни словом не обмолвилась об этом. Не написала я об этом и Герарди. А почему я должна была сделать это? Я женщина, и, возможно, не должна была думать так, но наглость Распутина и его вмешательство в государственные дела перешли все границы. То, что самодержавие сгнило, и его надо было разрушить, мне и без того было ясно, но этот проклятый стал врагом самой России и ее народа. Поэтому, если бы его убили, то Россия, действительно, вздохнула бы. И я бы вздохнула с облегчением, и забот стало бы меньше. Хотя Вырубова и обещала мне в письме, что он никогда обо мне не вспомнит, если я оставлю его в покое, и не буду вести борьбус ним, но дела обстояли совсем не так. Вовремя пьянки он все же вспоминал обо мне. Я уже не говорю о проклятиях, которые он посылал в мой адрес. Я все думала о том, что этот проклятый в
таком состоянии мог поручить кому-нибудь из своих должников чтобы причинить мне кучу неприятностей, или что-нибудь еще хуже. А если бы в это время Сандро оказался рядом, что тогда могло было случится, чем бы все закончилось?
        Оказывается, Хвостов подослал Комиссарова к Распутину еще до того, как стал министром. А когда он занял пост, то назначил Комиссарова помощником начальника Петроградской охранки и официально поручил ему охранять Распутина. Как он, наверное, думал, в логово к Распутину он внедрил такого человека, который не только доставлял бы ему информацию, но в нужный момент смог бы и ликвидировать его. Но он ошибся. Он не выдержал психологического напряжения в борьбе с Распутиным и преждевременно уличил его в шпионаже в пользу Германии. И лишь после этого он поручил именно Комиссарову и начальнику департамента полиции Белецкому убить Распутина. Они же оба предали Хвостова, и это дело получило огласку. Комиссаров признался Распутину, что получил задание убить его. Распутинтут же сообщил об этом Вырубовой и Императрице. Разразился страшный скандал, который с каждым днем нарастал, как снежный ком. Хвостов, конечно же, все отрицал. Вся вина ложилась как бы на Белецкого. Оказалось, что Хвостов поручил убийство «святого дьявола» также и некоему Ржевскому, которого до того он принял на службу в департамент Белецкого, 
- на тот случай, если бы Комиссаров и Белецкий подвели его. Белецкий догадался, что стараниями Хвостова во всем обвинят его, поэтому он арестовал Ржевского. Угрозами, а может быть и пытками, он вынудил того дать письменные показания, в которых он признавался, что задание ликвидировать Распутина он получил лично от министра. Все закончилось тем, что в середине марта Император отстранил Хвостова от должности, а Распутин остался цел и невредим. Комиссарова перевели в Ростов-на-Дону, на должность начальника полиции, и дали ему чин генерала, а спустя шесть месяцев уволили. Белецкого тоже перевели куда-то подальше от Петрограда.
        Недаром Шитовец когда-то говорил мне, что Хвостов может рассчитать только на три хода вперед. Когда случился этот скандал, я встретилась с Шитовцом и спросила его о Комиссарове.  - В одно время он работал у нас в управлении жандармерии. Комиссаров увел жену у своего начальника, шефа Петербургской охранки, генерала Герасимова, чьим доверенным лицом он являлся. Она и сейчас за ним замужем. Вот такой он человек,  - сказал он с иронией.  - Разве Хвостов не должен был знать об этом, когда делал ставку на него? Комиссаров беспринципный человек, лжец и провокатор, но не дурак. Он авантюрист, но не трус. Он часто пьет, не сторонится развратной жизни, и часто сам является организатором таких собраний. Как мне сказали, с Распутиным он подружился именно благодаря таким делам. Я рассказал тебе все, что мне о нем было известно. Думаю, что Хвостов подослал его именно с той целью, в которой он потом и признался, из-за чего и возник скандал. А вот сейчас Вы мне скажите, почему Вы заинтересовались этим субъектом?  - спросил он и заулыбался.
        - А вот почему: он просит одну мою знакомую женщину оставить мужа и выйти за него замуж,  - я постаралась сказатьэто как можно убедительнее.
        - И это все?  - спросил Шитовец с улыбкой сомнения. Этим он дал мне понять, что у моего любопытства должна была быть другая причина. Я не растерялась и ответила:  - Знакомство Распутинас Комиссаровым состоялось до того, как Хвостов стал министром. Думаю, если правда то, что Хвостов поручил убить этого окаянного, тогда выходит, что его ликвидацию он задумал еще до того, как был назначен министром.  - Интересно!
        - Думаю я и о том, что возможно именно это послужило своего рода предпосылкой для его назначения.
        Шитовец изменился в лице.
        - Что Вы имеете в виду?  - Несмотря на то, что о связях Хвостовас Распутиным ходят разного рода толки, и как вы уже сказали, этострашно его раздражает, Хвостов все же не тот человек, которыйможет действовать самостоятельно, по своему желанию.
        Он ничего не ответил, задумался, а потом спросил изменившимся голосом:  - Вы имеете в виду кого-нибудь конкретно?
        - Да. Вы тоже подумали о нем.
        Он долго не отвечал, лишь несколько раз покачал головой.
        - Вы умная женщина, княгиня, в Ваших рассуждениях виднашкола Музы.
        Мне было приятно услышать этот комплемент. Что поделаешь, я женщина, и мне нравится, когда меня хвалят.
        Я возвращалась домой и думала: неужели еще долго будетдлиться безнаказанное деяние этого необузданного бугая, да ещеи с такими уликами? Неужели никто не сможет остановитьего? Эти мысли долго не давали мне покоя.
        Стоял май месяц. Я недавно вернулась из Полтавы, где мывстретились с Сандро после того, как он покинул госпиталь.
        Моим родителям очень понравился мой Сандро. Ребенка я оставила там с моими родителями и собиралась позднее вернуться заним. Явернулась в Петербург в приподнятом настроении. В салонпришла Ольга вместе с молодой женщиной двадцати-двадцатиодного года. Она оказалась племянницей Императора, Ириной Александровной Романовой-Юсуповой, женой Феликса Юсупова. Их дочери Ирине уже исполнилось один год. Я многое зналао них, но никогда не видела ее. Я хорошо помнила и то, кем являлся ее муж. В моей голове тут же всплыло письмо Шитовца, гдеон писал о его близости с Сахновым, и о том, как закончилась для Сахнова близость с ним. В уме у меня будто блеснул какой-то луч, но тут же погас.
        Я хорошо приняла гостей. В салоне, кроме нас, никого не было, и наша беседа затянулась. Ирина оказалась очень хорошей женщиной, она мне очень понравилась. Несмотря на свое происхождение, она оказалась очень непосредственной и теплой в общение. Мне нравятся такие люди, рядом с ними я чувствую себя комфортно, поэтому я отложила все свои дела, и уделила им много времени и внимания. Потом я сделала им подарки и проводила их. Ольга рассказала мне следующую историю. Оказывается, Ирина очень подружилась с ней и призналась, что после родов, вот уже целый год, она не живет с мужем. «Да и до родов, с тех пор как мы поженились, он всего несколько раз делил со мной постель, у него оказались другие наклонности. Оказывается, и до нашего бракосочетания было то же самое, мне говорили об этом, но я не верила. Не знаю, что делать, если ничего не изменится, я должна буду развестись с ним.» Рассказав эту историю, Ольга добавила: «Бедная девочка, такая молодая и очаровательная, а мучается с таким мужем. И всю жизнь будет так мучиться, если не разведется, такой мужчина не исправится.»
        Я сказала ей, что кто-то из наших женщин говорил, что, якобы, таких мужчин лечат гипнозом.
        - А кто у нас такой?  - она улыбнулась.
        - А ну-ка, подумай хорошенько.
        Она с удивлением посмотрела на меня
        - Ты думаешь…
        - …Так говорят, я точно не знаю…
        - …Что ты задумала?
        - Ничего, я лишь понаслышке знаю, что он умеет лечить такуюпроблему.
        Она долго не отвечала, думала. Потом встала взволнованная, и вышла. Через некоторое время она вернулась.
        - Сначала я поговорю с Ириной, и если она согласится, то потом уговорит и своего мужа. После этого я пойду к этомусумасшедшему.
        - Ирина очень хорошая женщина, жалко что у не такой муж, может быть, правда поможет.
        После этого разговора прошло несколько месяцев. В конце августа Ольга сказала мне, что Ирина уговорила мужа пройти курс лечения у Распутина.
        - Я уже договорилась и, наверное, в ближайшие дни отведу его к нему,  - сказала она. Эта новость очень обрадовала меня.
        Осенью Ольга сама привела Феликса Юсупова к Распутину. Первый сеанс он провел в тот же день. Как оказалось, это был сеанс гипноза в сочетании с религиозными мантрами. Потом они пили, играли на гитаре, и пели. Этот «святой дьявол» сказал ему:
        «Ты мне очень нравишься, и поэтому я тебя обязательно вылечу». Ольга сама проводила пьяного Феликса домой и передала его Ирине из рук в руки. Этот аристократ с изысканными манерами всю дорогу говорил Ольге, что боится этого мужчины. «Этот грязный мужлан с засаленными волосами и бородой, прикасаясь своими грязными руками, вызывал во мне физиологическое отвращение. Мне становилось дурно, когда он трогал меня своими грязными пальцами». Феликс плакал и говорил, что больше не пойдет к нему. А выпил он потому, что боялся отказаться, к тому же он не хочет терять Ирину. Он плакал, как женщина, и обнимал Ольгу. Та успокаивала его и говорила: Феликс, дорогой, всего несколько сеансов, и все будет хорошо.» Ольга с Ириной еле уговорили его пойти на второй сеанс. Ольга пошла с ним. До того, как войти в кабинет на сеанс, он попросил ее:  - Не уходи, не оставляй меня одного, побудь здесь, ты же знаешь, что я боюсь его,  - сказал он.  - Он, действительно, очень волновался, весь дрожал от страха. Я успокаивала его и обещала, что подожду его в комнате для гостей. Что я могла сделать? Я действительно сидела там и
ждала его. Прошло больше часа, я несколько раз тихо заходила в приемную и прислушивалась. Из кабинета доносился лишь шепот. В квартире были только мы, Симонович, охрана и слуга. Я вышла к ним и выпила воды. Вдруг я услышала шум, и вернувшись назад, открыла двери в приемную. Они оба голыми лежали на полу, было видно, что Феликс попытался убежать, когда тот захотел изнасиловать его. Этот дьявол поймал несчастного на пороге двери в приемную, и тут же навалился на него. Бедный, он старался освободиться от него и кричал: У-у-х, ненавижу, какой же ты мерзкий и отвратительный, не люблю тебя, с тобой не хочу. Потом он застонал, и увидел меня, я стояла в дверях изумленная. Он смотрел на меня несчастными, полными слез глазами.
        «Помоги!»  - прошептал он и заплакал, он даже протянул рукив мою сторону, моля о помощи. Что я могла сделать? Я и представить себе не могла, что, вместо лечения, он сотворит с ним подобное. Я немного пришла в себя, вышла оттуда и прикрыла за собойдвери. В комнату ожидания вошел Симанович, и спросил: «Чтотам происходит? Он все еще продолжает сеанс?» Этот пройдохахорошо знал, что там происходило, так как пока дверь была открыта, он все слышал. Я лишь кивнула головой. Он засмеялсяи вышел. Я проводила Феликса домой. Всю дорогу, пока мы сидели в машине, он проклинал его, он даже не стыдился говорить сомной на эту тему и в деталях рассказывал, что с ним делал этотсумасшедший. Я подумала: Боже мой, ведь тот, конечно же - сатана, но этот еще хуже. Он говорил, что не любит таких, и что больше не придет к нему.
        Рассказ Ольги привел меня в оцепенение. Она и сама былав смятении и не знала, как смотреть Ирине в глаза. Она страшнопереживала. Но как мы узнали потом, на третий день Феликс сампришел к Распутину. Тот опять выгнал всех своих женщин издома, и долгое время не подпускал их к себе. Когда напивался, онкричал, что больше всех сейчас он любит своего Феликса. И тоткаждый день приходил к нему, он полностью покорился ему. Весть обо всем этом распространилась быстро, и дошладо Ирины. Она немедленно вызвала Ольгу, и упрекнула ее за то, что о позоре своей семьи ей стало известно от других. На второйдень они пришли ко мне вместе. Я успокоила ее, сказала, чтовсе будет хорошо, что все это быстро пройдет. Потом я почему-то вспомнила о Сахнове, и наверное, чтобы утешить ее рассказала о том, что княгиня Шереметьева тоже оказалась в таком жеположении из-за своего мужа. Ирина с удивлением посмотрелана меня.  - Ты что, не знала?  - спросила я.  - Это случилосьдо твоего замужества.  - Я слышала об этом, но не верила,  - ответила она.
        Я рассказала ей и о том, что тогда Сахнов был любовником Феликса, и когда весть об этом дошла до его жены, то она потребовала у мужа смыть позор с ее семьи. Но Сахнов был человеком самодовольным и безнравственным, и не послушался жены.
        - А потом?
        - Что случилось потом, знают все. Она отравила своего мужаи себя, но, по воле Божьей, она спаслась.
        Ирина смотрела на меня горящими глазами, она будто нашлакакой-то выход и ухватилась в эту на ниточку. Я поняла, что еенадо остановить, и сказала:
        - Ирина, ты молода, не смей даже думать, да к тому же твоймуж не виноват. Ольга, наверное, рассказала тебе, как все случилось, во всем виноват этот насильник, ведь Феликс пришел к немус совсем другой целью…  - …Я сама убью эту сатану…
        - Ирина, это не женское дело!  - сказала я, и она согласилась сомной.
        Мы продолжили разговор. Она немного успокоилась, не знаю, как подействовали мои слова на ее намерения, но перед уходомона точно не была в плохом настроении. Ольга проводила еедо дома. Через неделю ко мне пришла Ольга и сказала, что виделась с Ириной, которая рассказала ей следующее: «Я предъявиламужу ультиматум: либо он смоет позор с нашей семьи, либо я разведусь с ним. Сначала он заплакал, а потом сказал: «Только небросай меня, я сам убью его.»
        После этого прошло две недели. В ночь с шестнадцатого насемнадцатое декабря он действительно сдержал свое слово. Феликс Юсупов с помощью Великого князя Дмитрия Павловичаи Владимира Пуришкевича убили Распутина в доме Юсуповых. Сначала они отравили его цианистым калием, но, несмотря набольшую дозу, убить его не удалось. После этого испуганный Феликс выстрелил ему в спину, потом Пуришкевич выстрелилв него два раза. Уже мертвого, они вынесли и выбросилиего телов Неву с Петровского моста.
        Раздел VI
        Каппель
        Сандро Амиреджиби
        Куда нас мчал паровоз, мы не знали. Товарный вагон настолько был забит людьми, что даже яблоку негде было упасть. В этом вагоне находились только мужчины, почти половина из них были в военной форме без погон. Немного свободнее было лишь в тойчасти вагона, где мужчина средних лет потерял сознание, не выдержав августовской жары. Люди потеснились, чтобы освободить место и уложить его на пол. Все остальные были вынуждены встать плотнее. Мы догадывались лишь о том, что поезд шел на восток.
        Моя семья, мы с Тамарой и маленьким Давидом, и семья Тонконоговых, муж с женой и двумя детьми, девочкой и мальчиком двенадцати и десяти лет, вместе выехали из Петрограда. Мы направлялись на юг. Тамара была беременна, поэтому она и захотела поехать на юг, потом мы уже не смогли бы выбраться отсюда. На этот раз мы решили поехать в Грузию, к тому времени она была независимой страной и, по сравнению с Россией и, особенно, с Петроградом, там было намного спокойнее. Мы каждую неделю ожидали наступления на город, и конечно же, нам не хотелось оставлять детей в вакханалии войны. Французы и англичане заняли Мурманск и Архангельск, поэтому и военную операцию на Петроград мы считали неизбежной. Благодаря стараниям большевиков, армия практически развалилась. Отдельные командиры действовали самостоятельно, и по своему усмотрению занимали позиции. Не была исключением и армия белых. У них не было ни политического, ни другого руководства, ни провианта, ни резерва. Приходилось содержать себя лишь награбленным у местного населения провиантом. Кто их кормил, за того они и воевали. В этом плане лучше обстояли дела в
армии белых.
        Мы решили оставить Петроград еще раньше, но весной мы не смогли сделать этого. Семья Тонконоговых оказалась в очень тяжелом положении. У них уже не было ни денег, ни других каких-нибудь доходов, так как в семье никто не работал. Поэтому прожить в Петрограде им было бы трудно. Так же, как и ко всем бывшим царским чиновникам, отношение к Тонконогову было враждебным. Он отказался сотрудничать с Временным правительством, большевики его и без того не жаловали, да и его отношение к ним было таким же, поэтому у него было много шансов угодить снова в тюрьму, а то и хуже. Ведь большевики с первых же дней показали свою склонность к террору. После побега из тюрьмы мы практически находились на нелегальном положении. Единственное, что он сумел сделать с помощью своего старого знакомого, это новые документы. Все царские офицеры, которые не пришли к большевикам с повинной, сидели в тюрьмах или подвергались преследованиям. У Тонконогова не было возможности эмигрировать, да и желания такого у него тоже не было. До нашего отъезда мы уступили его семье большую комнату, и несколько месяцев они жили у нас.
        Тамара продала салон, но полностью получить деньги за него она не смогла, так как новый владелец пропал. За одну ночь полностью были разгромлены и ограблены весь салон и магазин, там не оставили даже стула. На Литейном проспекте, за ночь ограбили почти все магазины и салоны. Царил полный произвол. За короткий срок обесценился Николаевский рубль, в ходу были только золотые монеты. На периферии все еще были в обороте бумажные деньги, но их цена с каждым днем падала. У Тамары, так или иначе, сохранились средства, были у нее и кое-какие сбережения. Поэтому мы не испытывали нужды, но продержаться долго мы тоже не смогли бы. Еще во времена Временного правительства, когда ситуация в городе ухудшилась, все свои документы и дорогие вещи Тамара отвезла в Полтаву к родителям. Сначала мы думали ехать туда, но и на Украине ситуация изменилась. Там сначала власть захватили меньшевики, а уже потом, с помощью Германии - националисты. Поэтому ситуация и там уже была нестабильная, и по этой причине мы передумали ехать в Полтаву. После долгих рассуждений мы пришли к заключению, что единственным местом, куда мы могли
поехать и укрыться вместе с детьми, была Грузия. Мы решили сначала поехать к родственникам в Пластунку, а потом, исходя из ситуации, решить вопрос об переезде в Грузию. Женщины хотели ехать с детьми одни, но мы их не отпустили.
        Из Петрограда мы выехали шестого августа. Поезд остановился на маленькой станции недалеко от Москвы, стояли мы долго. На параллельном пути остановился товарняк. Неожиданно поезд окружили солдаты. Нас всех попросили выйти из вагонов, женщин и детей поставили отдельно от мужчин. Началось столпотворение, поднялся шум-гам, на платформе творилось что-то ужасное, кто-то плакал, кто-то стрелял, в этой суматохе ничего нельзя было разобрать. У нескольких мужчин нашли оружие, они оказали сопротивление вооруженным солдатам, началась стрельба, и двоих мужчин расстреляли прямо на глазах у их семей. Наступила полная тишина. У меня тоже было оружие, оно былов военном рюкзаке, и висел у меня на плече. Но здесь было столько вооруженных солдат, что доставать его не имело смысла. Могло быть еще хуже. Когда нас выводили из вагона Тамара и Юрий Юрьевич тут же попросили меня, ни в коем случае не пользоваться оружием. Я и без их просьбы не видел такой возможности. Это оружие я взял с собой, чтобы защитится от разного рода грабителей, так как нам было известно, что поезда грабили чуть ли не каждый день.
        Более двухсот человек с трудом запихнули в четыре маленьких товарных вагона. Потом мы увидели, как один вагон, полный солдат, прицепили к концу состава, и поезд тронулся. В объезд Москвы мы оказались на пути, идущем на восток. Седьмого августа мы все еще были в Московской губернии. Наш поезд остановился на станции, где на параллельном пути стоял бронепоезд. На платформе стояли солдаты и чего-то ждали. Через щели в вагоне мы видели все, что там происходило. Вдруг кто-то крикнул:
        «Это Троцкий.» Я тоже увидел его, вместе с ним были еще несколько мужчин и одна женщина. Я не знал, кто из них Троцкий, они всего на несколько секунд задержались у входной двери, но я догадался, кто это мог быть. Наш поезд тронулся, и лишь позже, на одном из участков, где путь делал дугообразный поворот, мыувидели, что за нами, на расстоянии около километра, следовал бронепоезд. Было легко догадаться, для чего предназначался наш состав. Если по пути следования поезда ожидался диверсионный акт, то мы выполнили бы функцию щита, именно мы первыми приняли бы удар на себя. Не стану рассказывать, что нам пришлось пережить на этом пути, это выходит за все рамки человеческого. Скажу лишь одно, что в такой обстановке тяжелее всего видеть слабость смертных, ибо, когда всем очень тяжело, и люди, ценой чрезвычайного нервного напряжения, и благодаря невообразимой силе воли стараются преодолеть все эти страдания, тов это время среди людей окажется и такой, который за счет других пытается облегчить свое положение. Но что поделаешь, ото всех нельзя требовать ни героизма, ни удержания в рамках нравственности, тем
более, если этой нравственности у него нет.
        В вагоне нас, бывших офицеров, было много, и именно мы, эта категория пассажиров или пленных, выделялась своей выносливостью и способностью не терять человеческого облика даже в такой обстановке.
        То, что Троцкий пользовался нами для обеспечения безопасности своего передвижения, это было понятно, но было неясно, что было бы потом, если бы мы даже и достигли того места, куда нас везли? Что собирались делать с нами? Рядом со мной и Юрием Юрьевичем, тесно прижавшись к нам, стоял пожилой бывший офицер, а, может быть, и генерал, кто знает. Он тоже был одетв мундир без погон, и каких-либо знаков различия.  - У большевиков тяжелое положение на Волге. Они потеряли Самару, Симбирск, Саратов и юг полностью, очень большую территорию контролирует армия КОМУЧА (комитет членов учредительного собрания). Большевиков оставили практически без хлеба, если удастся удержать эти территории, то большевики не смогут долго продержаться. Со дня на день, наверное, КОМУЧА возьмут Казань, возможно, они уже сделали это, раз Троцкий спешит туда. Если сейчас, нам даже и удастся спастись, то, когда они начнут наступление, и им придется переправляться через реку, они нас, безоружных людей, посадят на плоты и пустят вперед, чтобы пользоваться нами, как щитом, точно так же, как сейчас,  - спокойно сказал он.
        - Если им нужны люди, то почему бы им не воспользоваться местным населением?  - вмешался кто-то.
        - Не воспользуются. На местах им нужно создать хорошее отношение к себе. А тут, смотрите, кто в большинстве находитсяв этих вагонах? Представители неугодного им класса, или «контра», как они нас называют, которых надо уничтожить, раз мы непошли к ним на службу. Они могли взять и тех, кто находитсяв тюрьме, но в этом случае им была бы нужна большая организованность и средства. К тому же видно, что у них создалась какая-то экстремальная ситуация, несомненно, что-то произошло, поэтому, где еще можно было, так сразу, собрать столько неугодныхим людей, если не в петроградском поезде? Мы почти сами явились к ним в нужное место. Мне кажется, они потеряли Казань, вот они и решили отомстить этим спонтанным решением. К томуже, живой щит им нужен и в пути, и там, на месте. Если бы я дажеи испытывал какие-либо симпатии к большевикам, то после того, что они сделали, как можно доверять им. Все слушали его с большим вниманием. В правоте его слов уженикто не сомневался. Полностью подтвердилось сказанное этимчеловеком, как оказалось именно седьмого августа армия КОМУЧА заняла Казань.
        На второй день мы остановились на станции Свияжск, вблизиот Казани. Через несколько минут, у перрона показался бронепоезд. Его здесь ожидало огромное количество красных командиров.
        Мы вновь двинулись на восток и по запасному пути въехали натерриторию какого-то старого предприятия на окраине города, где стояли полуразвалившиеся цеха. Из нашего вагона всех завелив пустой цех. Послышались голоса женщин и детей, их тоже вывели из вагона и загнали в таком же здании рядом. Мы вздохнулис облегчением, здесь хотя бы можно было выпить воду и сходитьв туалет. Окна этих зданий были расположены вдоль стены навысоте четырех-пяти метров, стекла были выбиты, что даваловозможность свободно дышать. На бетонном полу валялись доски. Мы сложили их и присели, те же, кто чувствовал себя плохо, прилегли тут же рядом.
        Нашей главной заботой были наши семьи. Я страшно переживал, но не впадал в отчаяние. Все мои мысли были направлены напоиски выхода из этого положения. В моей голове крутились разные варианты, но все они прерывались на одном месте. Если бы я даже и сумел вывести наши семьи отсюда, то что делать потом?.. Как я смог бы выбраться из переполненного солдатами города, вместе с малолетними детьми и женщинами, да к тому же с беременной женой? Надо было придумать что-то неординарное.
        Вошли несколько солдат и два командира. Они встали у дверей, и стали по отдельности вызывать людей на допрос. Несколько человек не вернулись в цех после допроса. А один молодой человек, который вернулся обратно сказал: «Меня спросили, не готов ли я служить в Красной армии. Я отказался. И как я могу служить у них после того, что они с нами сделали?»  - Тонконогов, услышав это, посмотрел на меня, и шепотом сказал:
        - Может быть, нам согласиться, а потом уже действовать по обстоятельствам? Надо спасать детей. Если мы согласимся, то думаю, что они не причинят им вреда.
        Звучало прагматично, но я тогда ничего не ответил, мои мысли унесли меня совсем в другом направлении. Тонконогов, видимо, подумал, что я упрямо стою на своем, и опять прошептал:  - Сейчас настаивать на своих принципах равносильно смерти.
        В знак согласия я кивнул ему головой, и добавил:
        - Думаю, будет не оправданным говорить, что мы здесь не одни.
        Не стоит показывать и того, что мы знаем друг друга. Может хотьодному из нас удастся спастись, чтобы присмотреть за детьми.
        Он согласился со мной.
        Сначала позвали меня и допросили, я сказал, кем был. Когдаони узнали, что я поручик в отставке из-за контузии, командирс надеждой спросил меня, готов ли я служить в Красной Армии.
        Я подумал.
        - Ради справедливости буду служить.  - ответил я. Он осталсядоволен. Стоявший рядом с ним второй командир тоже услышалмой ответ.
        - Такой человек, как Вы, должны служить именно в Красной
        Армии,  - я заметил, что он был хорошо расположен ко мне. Я держался бодро и выражал то же самое.
        - Нет ли с вами кого-нибудь?  - с надеждой спросил он.
        - Нет, я один.
        - К какому классу вы принадлежите?  - спросил второй.
        - Не знаю.  - Они оба с удивлением посмотрели на меня.  - Моямама - крестьянка, а отец - князь.
        Они засмеялись.
        - Не огорчайся, четверть населения России находится в такомже положении.  - Почему-то попытался успокоить меня один изних.
        - А вы сами как чувствуете, кто больше?  - не отставал от менявторой.
        - Я воин.  - Был мой ответ. Они оба улыбнулись.
        - Очень хорошо, оставайся здесь рядом с нами,  - сказал он, ужекак своему близкому.
        Из ста человек им удалось набрать всего около тридцати, в ихчисле был и Тонконогов. Через полчаса мы уже были у командира полка. Нас допросили еще раз. Мы с Тонконоговым держалисьтак, будто не знали друг друга, но в то же время пытались сделатьтак, чтобы в случае распределения мы оба попали бы в один отряд. Поэтому мы старались держаться поближе друг к другу, насдаже допросили вместе, до этого двадцать человек были распределены в батальон, и командир тут же забрал их с собой. Потомпоговорили с нами и сказали начальнику батальона, чтобы онвзял нас к себе. Начальник батальона и комиссар сначала провелис нами агитацию, а потом ознакомили нас с обстановкой. «У насне хватает командного состава,  - сказал комиссар.  - Если в первомбою вы проявите себя, потом подумаем о том, чтобы дать вампод командование отряды.» Мы все кивали головой.
        - Я кавалерийский офицер, был контужен на фронте и получилранение ноги, поэтому мне будет трудно служить в пехоте,  - сказал я.
        - Придумаем что-нибудь. Главное честно служить Красной Армии.
        Через час мы уже находились в окопе на передней линии восточного фронта, далеко от города, у села Петропавловка, на берегу Волги. Чем дальше мы уходили от завода, с которого нас увели, тем больше сжималось мое сердце. Я страшно переживал, представляя себе, в каком состоянии могла быть Тамара. Но я знал, чтонадо было набраться терпения, в меня вселяли силу мысли о том, что все равно, настанет подходящий для меня момент. Я не терял надежды.
        Несколько раз прозвучала фамилия Каппель. Оказалось, что львиная доля заслуги в деле взятия Казани принадлежала именно ему. За одну неделю я получил уйму информации о нем. В Красной Армии так много не говорили бы о белогвардейском офицере, если бы он, действительно, не сделал чего-нибудь запоминающегося. Как оказалось, его штаб находился в Самаре, но он со своей бригадой постоянно появлялся именно там, где его не ждали, и где тяжелее всего обстояли дела у белых. О нем рассказывали легенды, и те из них, которые мне удалось услышать краем уха, не должны были быть совсем безосновательными. Оказывается, красные и сейчас ждали его атаки, так как последние дни усиленно готовились вернуть Казань. Командиры знали, что в Симбирске велись ожесточенные бои с корпусом Тухачевского, но все же думали, что если боевые действия начнутся здесь, то Капель тоже появится тут же. Среди красноармейцев это сеяло своего рода панику.
        Каждый день, с новобранцами батальона проводили агитацию по поводу того, какое счастье самоотверженно бороться и героически умереть за угнетенный народ. Комиссар столько говорил об этом, что всем изрядно надоел, и даже вызвал ненависть к себе. И без того насильно собранные добровольцы теряли всякий настрой после агитации человека, к которому не испытывали ни капли уважения. Не говоря уже о его ораторских способностях. Если их поменять местами, и вместо него, например, поставить агитатором Тонконогова, то этот сам повесился быс радостью дня через два. Несмотря на наше такое отношение, мы никак не проявляли нашего нежелания воевать. Наоборот, раз так было нужно, мы даже последовали его демагогии. И как это все называется?  - Конечно же, лицемерием. Никто этого не отрицает! Но кто может осудить человека за это, если ему надо спасать свою семью? На что только не пойдешь в такой ситуации. Ведь в данном случае это лицемерие можно считать элементом борьбы. Честно говоря, тогда я не воспринимал ни красных ни белых, не считал их ни врагами, ни друзьями. Но после того, что с нами сделал Троцкий, я был в
обиде на всю большевистскую партию и ее сторонников, в моем лице они обрели настоящего врага.
        Спустя десять дней после того, как нас зачислили в батальон, и отправили на передний край, нам зачитали приказ № 18 военного комиссара Троцкого: «Если какая-нибудь часть своевольно отступит назад, то в первую очередь будет расстрелян комиссар, во вторую - командир части, а отважные воины будут награждены и переведены на пост командира.» Объявили нам и о том, что отступление будет рассматриваться как дезертирство, поэтому заградительный отряд, стоявший за нами, откроет огонь без предупрежденияи расстреляет нас, как беглецов.
        Юрий Юрьевич посмотрел на меня. Нам стало ясно, что мы оказались в ловушке, и были обречены на смерть, Нам надо было что-то придумать до возобновления боевых действий, которого можно было ожидать каждый день.
        Революция и переворот сменяли одну тиранию другой, неопровержимым доказательством этого было положение, в котором мы оказались. Я не хотел стать жертвой какой бы то ни было тирании, ни белой, ни красной. Но все же надежду на то, что мы останемся в живых, я, почему-то, возлагал на белых, особенно после того, как услышал о Каппеле.
        Внизу, слева от нас, протекала Волга. Части пятой армии занимали несколько десятков верст по берегу реки и дугой охватывали Свияжск. Через неделю наш батальон двинули еще ближе к реке, так как призрак Каппеля не давал красным покоя. На днях они ожидали появления его флотилии и высадки десанта.
        На второй день, 26 августа, на нашей позиции вместе с начальником батальона появились командир полка и еще какой-то высокий чин, как мы потом узнали, из штаба Троцкого. Они изучали ситуацию, подошли они и к нам, кто были на передовой в траншеях, справились, как у нас дела, как себя чувствуем. Вроде бы, подбадривали нас.
        Я знал, что, несмотря на многократные попытки, им не удалось взять «языка». Два дня назад попались двое, один из них погиб.
        - Разрешите обратиться!  - обратился я к командиру полка.
        - Обращайтесь!  - был ответ.
        - Вот уже два дня, как наш противник осуществляет интенсивную артподготовку. Это должно означать, что в ближайшие дни, а возможно и завтра, он начнет массированное наступление. Мы же не имеем никаких сведений о том, какими силами они будут атаковать нас. Реальной картины и у них не должно быть, хотя…
        - Что Вы предлагаете?
        - Думаю, что, прежде чем атаковать, они попытаются взятького-нибудь из наших,  - я сознательно подчеркнул слово «наших».  - Мы должны опередить их и взять либо самих разведчиков, либо «языка» противника. Надо расставить засады.
        - У Вас имеется такой опыт?  - спросил меня представительштаба Троцкого.
        - Да, я служил в отделении разведки штаба Юго-западногофронта, а до того - в кавалерийской дивизии. Я знаком с этимделом.
        - Думаете, что сможете?
        - Надо попытаться!
        Они посмотрели друг на друга.
        - Где Вы посоветуете расставить засады?
        - Не думаю, что они попытаются пересечь линию фронта в лоб, они не пойдут на такой риск. Они постараются обойти линиюфронта с флангов, и углубиться подальше. Скорее всего, они попытаются переправиться через реку. В таком случае, рядовые имне нужны.
        - У Вас есть предложения?  - Опять спросил меня представитель штаба.
        - Да, мне понадобиться отряд из десяти человек. Они рассредоточатся в лесу южнее, чтобы контролировать реку. Два человеканам нужны для приманки. Надо будет подготовить и средстводля переправы. Если в Казани ждут подкрепления, то, скорее всего, оно подойдет с юга, и об этом мы тоже будем знатьзаблаговременно.
        Он посмотрел на командира полка, тот, почти незаметно, слегка кивнул ему головой, что было воспринято им как согласие.
        - Что Вам понадобится для этого?
        - Несколько опытных людей, лошади, веревки и топоры.
        Мне дали шесть человек, троих я подобрал сам, в том числе и Тонконогова. Зачем тебе он, возьми кого-нибудь помоложе, советовали мне. Я сказал, что мне нужен именно такой опытный человек. Ладно, как хочешь, сказал командир батальона. Командиром группы назначили меня, некоего Казаринова - моим заместителем: мол, он опытный разведчик. Наверное, его предупредили, чтобы он не спускал с меня глаз. Все, кого я подобрал, были из нашего вагона, я хорошо знал настроение каждого из них.
        Мы шли по лесу вдоль реки, отошли на двадцать верст от позиций нашего фланга. «Мы далеко ушли.»  - Сказал мне Казаринов. Если они думают высадить десант в обход, то они продвинутся именно на такое расстояние,  - ответил я.
        Из тех людей, которых мне дали, четверых я расставил на отрезке в четыре версты, двоих разместил на виду, чтобы привлечь внимание, а остальных - в укрытых местах. Мы с Тонконоговым пошли еще дальше вдоль реки и выбрали высокий холм, откуда на несколько километров вниз была видна река, а справа, у деревни Печище, просматривались позиции бойцов КОМУЧА. Я вернулся назад, сказал Казаринову, чтобы они сделали плот и ночью отнесли его к берегу реки. Вечером, до того, как стемнело, я заметил на противоположном берегу человека, который, по всей вероятности проводил наблюдение. Казаринов сказал, что наш замысел удался, и что, наверное, ночью они переправятся через реку. «Будьте внимательны.»  - сказал я и опять спустился вниз.
        Целый день 27 августа мы провели в ожидании, но никто не появлялся. Под конец дня я заметил длинное облако пара вдоль реки. Вот и флотилия! Тонконогова я оставил на том же месте и вернулся к Казаринову. Сделал я это по нескольким причинам. Во-первых, для того, чтобы ослабить внимание Казаринова ко мне, Во-вторых, мне надо было знать, видел он эти суда, или нет. И третье: я должен был сказать ему, что если он заметит огонь или какой-нибудь другой знак, то это будет означать, что они ждут корабли, поэтому они могут воспользоваться этим моментом и высадить десант. Если же знака не будет, тогда обязательно будут гости с левого берега. И действительно, это было самое подходящее место для переправы. Я сказал ему: «Если они не появятся, тогда ровно в час ночи четверо из наших должны переправиться на ту сторону.» Надо сказать, что Казаринов оказался полным дилетантом. Я не заметил в нем ничего, что свидетельствовало бы о его опыте в деле разведки.
        Я опять спустился вниз вдоль берега, след был виден еще более четко. Они приблизились бы к нам поздно ночью, примерно через два-три часа. У нас с Юрием Юрьевичем еще было время, поэтому до того, как стемнело, мы спустились еще ниже, и подобрали место, где должны были встретить их. Мы расположились у подножия холма в укрытом месте, точно по их курсу, разожгли костер так, чтобы нас было видно только со стороны реки. Когда флотилия подошла, я стал передавать сигнал при помощи огня.
        «Настя, болота! Командир, прими гостя!  - Дай знак! Амир». Этот пароль Каппель принял тогда, когда я рассказал ему, каким чудом спаслись я и Гапо. Наконец, я получил ответ - «Принимаю». Мы оставили лошадей и вышли на берег. Вскоре мы увидели подплывающую лодку, и я сказал, чтобы нас доставили к Каппелю. Сдав ружья и мой наган, мы поднялись на его корабль. Владимир Оскарович с удивлением смотрел на меня, в его глазах горел огонь войны. Наверное, так бывает всегда: когда на что-то долго смотришь, это отражается в твоих глазах. Вот и его глаза извергали пламя войны. Он был одет в гимнастерку защитного цвета с белой повязкой на руке и бриджи улана, на нем были кавалеристские сапоги, а на поясе висела кобура для револьвера. Мы обняли друг друга.
        Я познакомил его с Тонконоговым. Мы сразу же рассказали ему, как попали в Свияжск, рассказали и о том, как нас использовали в качестве живого щита. Когда он узнал о бронированном эшелоне Троцкого и его местонахождении, глаза его загорелись. На его губах заиграла легкая улыбка. Я сразу догадался, что он задумал. Я тоже улыбнулся, а он подмигнул мне.
        - Ну что, захватим его? А ну-ка, подойдите к карте.
        Я рассказал ему обо всем, что знал, и показал на карте все, в томчисле и тот завод, где находились наши жены и дети. Мы поделились с ним нашими соображениями по поводу того, где были самые слабые места на нашем фланге, и где было бы лучше осуществить прорыв к Свияжску: «Если станцию атаковать с двух сторон, то и штаб пятой армии может оказаться в наших руках.»  - сказал я. После моих слов, его настроение явно улучшилось.
        Его бригада состояла из двух стрелковых полков, конного эскадрона, трех артиллерийских батарей, общей численностью в две тысячи человек и двенадцать орудий. Эскадрон он высадил там же, поблизости. Мы сошли на берег вместе с эскадроном, сам же Каппель с флотилией поднялся выше по реке. Как только он открыл бы артиллерийский огонь и высадился на берег, мы должны были атаковать в направлении станции. Я провел их без всяких проблем тем путем, который мы прошли до того, как встретиться с ними. И неожиданно для красных, мы подошли к позициям бывшего нашего батальона. После незначительного сопротивления, рано утром, мы прорвали линию фронта и подошли к окрестностям города. Загрохотали и орудия. Переднюю линию обороны полка красных мы преодолели без труда, а двачехословацких полка подошли к окрестностям города с северной стороны. Неожиданная атака с трех сторон вызвала панику в рядах Красной Армии. Она отступила. До станции мы добрались с эскадроном, в то время как пехота не могла подоспеть так быстро. Ожесточенные бои велись в трех направлениях, еще бычуть-чуть, и бронепоезд был бы в наших руках, но он
чудом ускользнул. Мы не успели обойти его спереди, чтобы перекрыть путь, нам не хватило всего нескольких минут. Успели они эвакуировать и штаб пятой армии, но нам все же удалось захватить много чего. Оставшиеся части пятой армии отступили и закрепились на местности.
        Мы с несколькими бойцами вошли в здание завода, там не было ни души. В цехе, где мы находились, мы нашли на полу около сорока расстрелянных. Было видно, что это чудовищное злодеяние было совершено совсем недавно. В корпусе, где держали женщин и детей, было пусто, не нашли мы там и убитых. Мы не знали что делать, что думать. Там же рядом лежал раненый красноармеец, мы доспросили его. Он рассказал, что женщины взбунтовались, и что около десяти дней назад их всех погрузили в вагоны и отправили обратно на запад, больше он ничего не знал. Другие подтвердили его слова. Мы с Юрием Юрьевичем не знали, как быть дальше.
        Тамара Танеева
        Испокон веков, Русь держалась на женских плечах. Если эта страна и состоялась, то она должна благодарить за это именно женщину. Все беды и невзгоды, болезни, трагедии и волнения - все это прошло через нас. Именно благодаря нашим усилиям происходило становление России. Тот правитель, который знал цену женщины в развитии России, обладал более твердой властью и успел сделать для своей страны намного больше.
        Вы только посмотрите на них! Всего два дня, как они взяли власть в свои руки, и сразу же показали свою бесчеловечность. Тут же взялись за женщин и борются с нами. Чтобы обезопасить себя, они ставят перед собой матерей, беременных женщин и детей, и используют их в качестве живого щита. Разве такая страна, где не знают цену женщине, имеет право на существование?
        Столько людей они перегнали как скотину из Москвы в Свияжск! И только тогда, когда они бросили нас в развалившийся цех, мы почувствовали какое-то облегчение. Невозможно передать, что мы пережили в этих закрытых вагонах, да еще и в такую жару. Хочу с гордостью сказать, что ни одной испуганной женщины я в вагоне не видела. Да, им было очень тяжело, они даже плакали: каково смотреть на ребенка, умирающего у тебя на глазах? Они ругались и проклинали всех и вся, но страх - нет, я не видела страха в их глазах. Скорее всего, это был женский инстинкт, первое его проявление. С божьей помощью мы спаслись, все доехали живыми. Нас было более ста женщин и детей. Столько же было и мужчин.
        За два дня мы немного пришли в себя. Женщины, у кого были дети, расположились в одной части здания и как-то устроились там, если это можно так назвать. Мы настолько обессилили от жары, от этой дороги и переживаний, что ни у кого не было сил ссориться или сопротивляться.
        Мы знали, что в соседнем помещении находятся мужчины, это вселяло в нас хоть какую-то надежду. Именно тогда я больше всего почувствовала неугомонную душу моего Сандро. Я поняла, почему он не сдавался перед проблемами и создавшимися обстоятельствами. «Неужели он и отсюда сможет сбежать?»  - подумала я. Если бы он был без нас, он обязательно сбежал бы, в этом я была абсолютно уверена.
        В первый день нам не принесли даже поесть и дети остались почти голодными. У некоторых из нас кое-что оставалось из прежних запасов, и мы поделились ими друг с другом. Среди нас были женщины и высшего сословия, некоторых из них я узнала, они тоже узнали меня, и все собрались вокруг меня. Одна из них сказала: «Все мы хорошо увидели, как они поступили с нами, использовав нас в качестве живого щита для Троцкого. Точно так же они могут поступить и во время штурма Казани.» Это предположение вызвало новую волну возмущения среди женщин.
        Когда на второй день нам принесли солдатский паек лишь один раз, мы поняли, что они хотят уморить нас голодом и лишить нас последних сил, вот тут-то у женщин появились и другие мысли. Мужчины воздерживались от бунта из страха навредить нам. Поэтому мы сами должны были действовать. Но что я могла сделать, будучи на шестом месяце беременности? Мы с Верой уже на второй день стали думать о том, как нам быть: признаться или нет, что вместе с нами здесь находятся и наши мужья? Об этом мы стали думать после того, как сын Веры, Георгий, залез на окно и увидел, что двадцать или тридцать человек забрали куда-то, в сопровождении всего четырех солдат. Мальчик сказал, что папа и дядя Сандро тоже были среди них. По тому, как мальчик описал ситуацию, мы догадались, что их взяли не на плохое дело, а если они «принудительно-добровольно» согласились служить в Красной Армии, то только ради нас. Я тут же догадалась, что они что-то задумали. Я еще больше убедилась в этом, когда на второй день стали спрашивать и женщин, не желают ли они служить в Красной Армии. Возмущенные женщины выпроводили их руганью: «Если бы у нас
было такое желание, разве мы не смогли бы сделать это в Петрограде?»
        Вера рукой указала мне на одну женщину и сказала, что та передала какое-то письмо командиру красноармейцев. При этом она говорила с ним очень строго и настоятельно требовала чего-то. Мы видели, как эта женщина собрала вокруг себя нескольких молодых женщин и долго разговаривала с ними. После этого этиженщины постоянно находились рядом и не отходили от нее ни на шаг. Это была красивая женщина, с виду очень храбрая. Когда я присмотрелась к ней, мне показалось, что я ее знаю, но я никак не могла вспомнить, откуда. Ей было, наверное, столько же лет, сколько и мне. Глядя на ее лицо, нетрудно было догадаться, что это сильная, волевая женщина с характерными чертами лидера.
        В этом томительном ожидании прошла целая неделя. После того, как мы выразили свое недовольство и подняли крик, наш паек увеличили вдвое. Нам давали какую-то кашу на воде. Мужчин больше не было слышно. Несколько раз мы перекликнулись между собой, пытаясь в тот же день уточнить, куда их забрали. Нам сказали, что они согласились служить в Красной армии. После этого мы больше ничего о них не слышали.
        Однажды утром, когда двое солдат раздавали еду у входа, та молодая женщина попросила их позвать командира их отряда. Они почти закончили раздавать пайки, как он пришел. Это был молодой мужчина, говоривший явным провинциальным акцентом. Вместе с той женщиной вокруг командира собрались еще семь-восемь молодых женщин, любопытные детишки тоже окружили их, как же они могли упустить такой момент.
        - Куда вы дели письмо, которое я вам передала неделю назад?  - спросила эта женщина.
        - Я передал письмо начальству, и мне ответили, что его отнесутадресату. Я ничего не знаю о том, передали его или нет,  - ответилкрасноармеец.
        Женщины схватили солдат, повалили их на пол, отняли оружие, связали их и закрыли двери изнутри. У входа в корпус былатемная комната, наверное, ею пользовались, как кладовой, воттуда женщины и бросили этих солдат. На шум сбежались и столпились у входа другие бойцы. Та женщина крикнула им черездверь: «Вызовите командование вашей армии или штаба! Если выпопытаетесь взломать двери, мы расстреляем пленных.» Потомони притащили их командира и заставили его сказать то же самое:
        «Пусть придет кто-нибудь из командования пятой армии! Оружиеи силу не применять!» После этого его опять бросили в темнуюкладовку.
        Женщины волновались, никто не знал, что будет дальше. Та женщина всех успокаивала: «Если вы поддержите меня, они ничего с нами не сделают. Всю ответственность я беру на себя. Те, у кого дети, пусть держатся отдельно, а остальные пусть стоят рядом со мной.»
        Через полчаса у дверей цеха собралось много солдат и командиров. Снаружи кто-то крикнул: «Пусть Лидия Новгородцева подойдет к двери!» У меня замерло сердце, Вера тоже смотрела на меня испуганными глазами. Потом я подумала: ведь здесь я Танеева, кто меня может здесь знать, как Новгородцеву? Когда позвали второй раз, та женщина уже стояла у дверей. И лишь тогда я догадалась, кто она. Я не видела ее восемнадцать лет. Когда она убежала из дома, ей было всего шестнадцать, она очень выросла и изменилась, потому-то я и не узнала ее, но ведь и она меня не узнала. У меня не было времени напоминать о себе, да и необходимости в этом я не видела.
        Мы не слышали, о чем говорили за дверью, но голос Новгородцевой мы слышали:
        - Вы должны отпустить нас всех!  - говорила Лидия,  - Посадитенас в комфортабельные вагоны и отправьте обратно в Петроград.
        Вы должны возместить нам все вещи, которые мы потеряли. Есливы не в состоянии принять решение по этому вопросу, то устройте мне встречу с Троцким.
        Видимо, ее спросили: «А вы знаете его?» Вот тогда мы всеи узнали.
        - Я Лидия Новгородцева, сестра жены Свердлова, Клавдии Новгородцевой. Троцкий хорошо знает меня, я сотрудничалас ним еще тогда, когда он был меньшевиком.
        Видимо, оттуда ей еще что-то сказали, на что она ответила:
        - Если с женщинами и детьми, которые находятся здесь, что-нибудь случится, то Свердлов и Троцкий никогда не смоют с себяэту кровь. А сейчас идите и лично Троцкому доложите о том, чтоя вам сказала.
        Выходит, она была меньшевичкой и оказалась в разных лагерях с сестрой и зятем. Уже потом я вспомнила, что у нее не былосестры. Скорее всего, это была авантюра, но возможно она имелав виду двоюродную сестру.
        Через два часа они пришли снова и забрали Лидию. Никто не пытался ворваться в помещение, связанные солдаты все еще находились в кладовке. Лидия больше не появлялась. Всех нас на второй день посадили в нормальные вагоны и отправили, как мы думали, в Петроград, но через несколько часов мы обнаружили, что нас привезли в Нижний Новгород. Всех женщин с детьми и около двух десятков пожилых женщин, всего до семидесяти человек, на грузовых машинах отвезли в монастырь. Какая участь постигла остальных женщин, я не знаю. Все они были молоды, от восемнадцати до тридцати лет.
        Оказалось, что это был женский монастырь, но сейчас здесь находились всего несколько монашек и один старик, который был и сторожем, и помощником по хозяйству.
        Во дворе монастыря сбросили несколько мешков муки и какой-то крупы, оставили также десяток солдат и ушли.
        В монастыре мы оказались в условиях намного лучших, но было ясно, что нас не отпустили, и в ближайшем будущем не собираются этого делать. Требование Новгородцевой не было удовлетворено. Они поменяли лишь наше место пребывания, чтобы скрыть нас от чужих глаз. В начале сентября солдаты получили приказ переоборудовать этот монастырь в концентрационный лагерь, где они должны были установить соответствующий режим. Спасибо партии и лично Троцкому за то, что они удостоили нас такой чести. Это еще раз убедило нас в том, что отпускать нас никто не собирался, но как долго намеревались держать нас здесь, никто не мог сказать. Мы оказались в тяжелейшем положении, полуголодные. Того, что нам давали, хватало лишь на детей. Стало холодать, а у нас не было зимней одежды. После того, как мы подняли шум, нам выдали ватные телогрейки. Мы оказались в условиях полного произвола, никто не мог даже справиться о нас.
        В начале октября мне стало очень плохо, я была уже на восьмом месяце беременности. Женщины стали бунтовать и требовать, чтобы ко мне привели врача. Вера отчаянно боролась, она чуть ли не в рукопашный бой вступила с солдатами, и вместе с другими женщинами добилась того, что из города ко мне привезли старого доктора. По его настоятельному требованию, меня отвезли в городскую больницу на грузовой машине. По дорогеменя так трясло, что я уже потеряла надежду доехать живой до места. У меня начались преждевременные роды. Ребенок умер, это была девочка. Оглушенная такой трагедией и болью, я не могла даже плакать. В моей жизни бывало много проблем и препятствий, но такого мне никогда не приходилось переживать. Ни меня, ни моей семьи никогда не касалось такое горе. Если бы рядом со мной были Сандро и мои родители, наверное, было бы легче пережить все это. В чужом месте, в окружении незнакомых мне людей, которые, не знаю почему, пытались отводить от меня глаза, что еще более усугубляло мое состояние, я чувствовала себя ужасно. Наверное, их тоже напугали и предупредили держаться от меня подальше. Я не знала
что делать, Ребенок находилсяв концентрационном лагере, о судьбе Сандро я ничего не знала. В одно мгновение, вокруг меня рухнул весь мой мир, исчезли все мои надежды, которые я так лелеяла. Я была на грани отчаяния. Еще немного, и я бы сошла с ума. Но я не могла заплакать, чтобы хоть немного отвести душу, и почувствовать хоть какое-то облегчение!
        На этаже, где я лежала, оказались и такие сильные женщины, которые, несмотря на предупреждения, все же приходили ко мне, утешали меня и помогали, как могли. Медперсонал тоже пытался хоть чем-нибудь облегчить мое состояние. Говорили, чтобы я поплакала, но я не могла даже разжать зубы, я утратила все чувства, в том числе и способность плакать. Я не слышала даже половины того, что мне говорили.
        На четвертый день мне сказали, что через два дня меня выпишут из больницы и вновь отвезут в концентрационный лагерь. Я подумала, может быть, стоит бежать и отыскать в городе одну мою знакомую. Была у меня в городе хорошая знакомая, которая часто приезжала ко мне и покупала женское белье и аксессуары, у нее был широкий круг знакомых в своем городе. Но я не знала, что бы она смогла сделать в этой новой ситуации. Даже если бы мне удалось сбежать, что я могла поделать с ребенком, как я могла бы вызволить его из концлагеря? Не могла я оставить и Верус детьми. Я была заложницей этого положения, именно поэтому в больнице не приставилико мне надзирателя. Когда я думала обо всем этом, то сходила с ума. Почему я оказалась в таком положении? Я не могла понять, чего они хотели от меня и от всех остальных женщин, почему нас держали в концентрационном лагере? Ведь они и сами хорошо знали, что мы были мирными, ни в чем не повинными людьми. Но, раз они сами совершили преступление против нас, то и хотели скрыть все следы этого преступления. Была и вероятность того, что они вообще уничтожат нас. И кто тогда смог бы
найти наш след? Мы бы так и исчезли бесследно.
        Я написала два письма. Первое - в Полтаву родителям, на тот случай, если с нами что-нибудь случится, чтобы они знали, где мы были, и что с нами произошло. Второе письмо - в Петроград, Кате Масловой, моей бывшей работнице, которая собиралась выйти замуж за какого-то важного большевика. Может, она смогла бы как-нибудь помочь нам? Я просила ее и о том, чтобы она отыскала кое-кого и передала ему известие о нашем положении. Я толком и не знала, работала ли вообще почта, но я должна была попытаться что-нибудь сделать. В больнице работала одна молодая акушерка, которая оставляла впечатление хорошего человека. Она все время сочувствовала мне, поэтому я и попросила ее отослать эти письма. Она забрала их и пообещала сделать все, что надо. Утром я все же не вытерпела, и когда она закончила дежурство, я проводила ее на первый этаж и еще раз попросила принять близко к сердцу мою просьбу. На первом этаже было расположено мужское отделение, и занимали его в основном военные. Проводив акушерку, я опять повернулась к лестнице. Из дверей на первом этаже вышли двое мужчин. Оба они были одеты в военные кители без
погон, а в руках держали буденовки. Я не хотела даже смотреть в их сторону, но за ними вышел еще один мужчина, в больничной пижаме, и окликнул одного из них: «Мамия Апполонович! Если можно, подождите минуточку.» Это имя будто обухом ударило меня. От Сандро я слышала о некоем Мамия, революционере, вместе с которым он бежал из «Крестов». Но кто знает, сколько Мамия существует на этом свете! Я присмотрелась к нему, он действительно был похож на грузина. Красивый, светловолосый мужчина. Я все равно ничего не теряла, надо было обязательно попытаться, а вдруг это действительно был тот самый Мамия? Как только он развернулся и хотел уже уйти, я окликнула его.
        - Мамия!  - Он посмотрел снизу, но, конечно же, не узнал меня.  - Вы, Вы тот самый Мамия?  - спросила я так неловко.
        Он улыбнулся.
        - Да, я Мамия, но тот ли, не знаю. Кого Вы имеете в виду?  - ответил онвесело.
        Сопровождающий его тоже улыбнулся.
        - Друг Сандро.
        - Сандро?..  - сначала он не смог понять.  - Какого Сандро?
        - Амиреджиби.
        Вот тут-то на его лице отразилось удивление.
        - Да, сударыня, это я. А Вы?..
        - Я его жена.
        Он поднялся по лестнице и поцеловал мою руку.
        - Очень рад! Вы Лидия, да?
        Я кивнула головой.
        - Я очень хорошо помню Ваши передачи, Вы содержали всюнашу камеру. Пойдемте, поговорим.  - Сказал он мне, и мы спустились вниз.
        Мы зашли в кабинет на первом этаже, второй мужчина зашелвместе с нами. Я рассказала ему обо всем, что произошло с нами, рассказала я ему и о моих родах. Они обеспокоенно слушали мойрассказ, на их лицах была видна какая-то неловкость. В какой-томомент, когда я упомянула имя Троцкого, и рассказала о его бронированном поезде, они чуть не взбесились. По выражению ихлиц было видно, что они были готовы съесть Троцкого живем. Когда я закончила свой рассказ, Мамия обратился к своемуколлеге и сказал:
        - Видишь, Коля, до чего доходит его безумство? Он больнойпараноик. Не зря Коба говорит, что такие как он, доконают Россию.
        Он повернулся ко мне.
        - Вам больше не о чем беспокоиться. Вы уже сказали свое слово. А сейчас все остальное замной, я все улажу.  - Затем он обратился к своему коллеге:
        - В общем, так. Срочно бери взвод, и сюда, поедем в монастырь. Всю ответственность беру на себя.  - Он остановился, будтовспомнил что-то.
        - Нет, так можно опоздать. Вместе поедем, и оттуда - в монастырь. Так будет быстрее.
        Потом он обратился ко мне.
        - Сегодня мы едем в Царицын. Если хотите, можете поехатьс ребенком вместе с нами, а оттуда я могу отправить Вас, куда пожелаете. Ваших друзей мы тоже возьмем с собой. Потом отыщеми Сандро.
        Я вздохнула с облегчением, появилась какая-то надежда, слезысами потекли по щекам, мне было несколько неудобно, но я никак не могла взять себя в руки. Вся накопившаяся за эти дни больи трагедия разом хлынула наружу. Они оставили меня в кабинете, и вышли, видимо, не выдержали моих рыданий. Мамия оказался комиссаром армии. В военном эшелоне он направлялся на юг, и в Нижний заехал всего на несколько часов. Когда я немного успокоилась, он поднялся со мной на мой этаж, сказал доктору, что забирает меня, и пока я собиралась, он что-тонаписал доктору, и мы ушли. Мы подъехали к монастырю на одной легковой и двух грузовых машинах с солдатами. Меня не выпустили из машины. Вызвали начальника охраны и приказали собрать всех его бойцовв одном месте. Когда все были в сборе, их выстроили вдоль стеныу входа в один ряд, поставили перед каждым из них вооруженного солдата, а начальнику приказали привести Веру Тонконоговус детьми и их вещами. Через десять минут они уже были у ворот, мы усадили их в легковую машину. Увидев меня, Вера и дети расплакались от радости. Лишь Давид спросил:  - А где моя сестра, которую ты
обещала?
        Что я могла ему сказать?..
        Начальник охраны обратился к Мамия: «Товарищ комиссар!
        Не имею права отпускать их без документов, мне нужно распоряжение моего командования.» Это страшно разозлило Мамия.
        - Коля, арестуй их всех. Всех женщин и детей освободить. Пустьидут, куда хотят. А этих мерзавцев, если будут сопротивляться, расстрелять! Всех!  - и подмигнул ему. Мы сидели в машине молча и все видели и слышали. Нашисердца трепетали, и у нас былолишь одно желание,  - поскорее бы выбраться оттуда. Ведь Мамиясделал такой неожиданный шаг, решив освободить всех.
        Женщины и дети с криками бросились бежать. Я вышла из машины, просила их не спешить, чтобы в этой спешке не потерять своих вещей. Но никто меня не слушал. Всех, кто поместилсяв грузовики, мы взяли с собой, остальных же попросили подождать. Мамия обещал за ними прислать машины, и перевезти их следующим рейсом, а третьим рейсом забрали бы солдат. Мы приехали на центральный вокзал, а грузовики вернулись обратно в монастырь, чтобы забрать остальных.
        Мамия сам подошел к начальнику вокзала, и сказал: «Всем обеспечьте проезд до Петрограда или Москвы. В случае невыполнения этого приказа вывсе будете арестованы.» Начальник станции тут же засуетился, стал искать свободные вагоны и обещал уладить все сегодня же. Женщины благословляли Мамия, плакали, обнимали, целовали, от радости чуть не разорвали его на части. Он и сам был очень доволен, тем более, что он заслужил все это. Мы с Верой не могли смотреть без слез на эту полную трагизма и радости сцену. Дети прыгали от радости, они были в таком волнении, что их нельзя было успокоить, ведь они тоже почувствовали вкус свободы.
        Мамия отвез нас в Царицын в своем спецвагоне. После того, как мы помылись и привели себя в порядок, я бы, не будь моих трагических родов, могла считать себя счастливой. Всю дорогу дети не отходили от Мамия, все дни они проводили в его кабинете, он тоже был рад общению с ними. Сам он не был женат, всю свою жизнь он провел в тюрьмах и ссылках, так что ему некогда было обзавестись семьей. В окрестностях Царицына шли ожесточенные бои. Наш вагон стоял очень далеко от линии фронта, вместе с другими штабными вагонами.
        11 октября перед нашим вагоном остановился точно такой же вагон. Мамия и несколько военных поднялись в него. Они пробыли там долго, видимо, совещались. Потом, они вышли оттуда вместе с каким-то усатым человеком. Он был в коричневой гимнастерке без погон. Брюки-галифе были заправлены в сапоги. Когда он ступил на перрон, все вытянулись перед ним в струнку. Вместе с Мамией он поднялся в наш вагон. Дети играли в кабинете Мамии. Мы вышли из купе, чтобы забрать детей, именно в это время они и вошли.
        - О-о-о, какая у вас тут компания!  - воскликнул этот усатый мужчина. Он поздоровался со всеми, взял Дату на руки и поставил на стол.
        - Как тебя зовут?
        - Давид,  - ответил он скромно незнакомцу.
        - Значит, Дато?
        - Нет, Дата. А тебя как зовут, усатый?  - и своей ручкой взял егоза усы. Все рассмеялись. А сам он был просто в восторге от такоговопроса Даты.
        - Меня Коба зовут.  - Дата еще раз потрогал его усы и попытался спрыгнуть со стола, но тот поймал его.
        - Дата? Значит это ты сын того дуэлянта?
        - Да, я.  - И он снова попытался спрыгнуть.
        - А ты знаешь, что значит дуэль?
        - Знаю, это когда стреляют.
        Мы все смеялись от всего сердца.
        - А где твой папа?
        - Не знаю. Нет, знаю, на войне.  - И все же выскользнул из егорук.
        - Какой парень растет!
        Он раздал детям конфеты и ушел.
        Вечером мы ужинали в его вагоне. Ничего особенного, былиобычные блюда, зато было грузинское красное вино. Тогда я незнала кто он, да и Мамия ничего не говорил, сказал лишь, что эточлен военного совета новой власти. Позже я по фотографиям узнала его и еще того, кто был с нами на ужине. Этот усатый мужчина был Сталин, а второй - Клименти Ворошилов.
        Весь вечер они играли с детьми. А их разговор касался Троцкогои Ленина. Они подтрунивали над ними. Коба сказал: Что-тоу Троцкого испортилось настроение, когда меня назначили членом Реввоенсовета. Мы с Верой были довольны, что они так ругали Троцкого.
        - Вот наглядный пример того, что представляет собой Троцкий.
        За что они провели в плену два месяца?  - и он показал рукойв сторону Даты.  - Он трус, поэтому и прикрывается детьми и женщинами. Подонок!
        Дата уже устал. Сидя за столом, он играл в войну на своей тарелке, в качестве ружья он использовал вилку и издавал звуки выстрелов.
        - Дата, ты в нас не стреляй! Ты в Троцкого целься. Хорошо?
        Все засмеялись. Дата догадался, что это он рассмешил всехи сам тоже рассмеялся своим звонким голосом.
        Мы вернулись в свой вагон довольные, и уложили детей спать.
        Мамия позвал нас в кабинет, из штаба пятой армии он получилследующее сообщение:
        «Двадцать шестого августа Амиреджибов и Тонконогов в составе отряда из десяти человек были отправлены на задание с целью разведки. Через два дня, во время утренней атаки КОМУЧА, из десяти человек погибли шестеро, четверо пропали без вести, среди них числятся и запрошенные вами лица. Если у нас появятся какие-либо сведения, сообщим вам дополнительно.»
        У нас с Верой совсем испортилось настроение. Мамия тожебыл в недоумении. Тогда Казань находилась в руках большевиков. Среди погибших их не было. Значит, они попали в плен, или…Мамия сказал, что не стоит оплакивать их раньше времени. Потомдобавил: «Такие мужчины так легко не умирают. Я думаю, имудалось бежать, так как после того, что с вами сделал Троцкий, вряд ли он и его друг добровольно пожелали бы воевать на стороне большевиков. Тем более, что они, наверное, уже знали, что васувезли из Свияжска. Подозреваю, что они сражаются в рядах армии КОМУЧА. Там и надо искать их. И как это они потерялись обавместе, тем более, что у них обоих такой опыт работы в разведке? Если это так, как мы думаем, то приходится только сожалеть, чтоони воюют против нас, но зная его характер, и обвинять его я тожене могу. Я более чем уверен, если бы он встретился с Троцким, то, несомненно, вызвал бы его на дуэль, или убил бы без слов.» Потомс улыбкой добавил: «Не бойтесь, найдем и Сандро, и его друга.»
        Спустя четыре дня, армия Краснова атаковала Царицын, носильным артиллерийским ударом ее наступление было отражено. Потеряв, практически, половину личного состава, 17 октября Краснов отступил. Я знала все, что там происходило в те дни. Мамия доверял мне, и какое я имела право не оправдать его такоедоверие? Можно сказать, что в его штабном вагоне я выполняла обязанности его помощника.
        Восемнадцатого, как известно, Коба (Сталин) телеграфировал Ленину:
        «Разгром Красновских войск под Царицыном завершили сегодня. Сталин.» На второй день он попрощался со всеми и уехал. Мамия же искал пути, чтобы отправить нас в Полтаву.
        РАЗДЕЛ VII
        СЕРАФИМ
        Сандро Амиреджиби
        Пятая армия красных отступила к окрестностям Волжска. Мы заняли центр, станцию и все важные объекты. Именно в это время разрозненная Красная Армия получила большую помощь из резерва. Наступление остановилось, мы заняли позиции и укрепились, чтобы остальные части КОМУЧА смогли подтянуться к нам. Я удивился, когда во время боя увидел Каппеля в первых рядах. Наверное, это и было причиной того, что его так любили все солдаты и офицеры. Наступление не возобновилось и на второй день, так как в руководстве объединенных войск Поволжского фронта возникли разногласия. Каппель требовал повторно атаковать, а потом наступать на Нижний Новгород, но командир Чехословатского корпуса, и командование объединенных войск отказывались продолжать наступление, причиной чего они называли отсутствие резерва. Они твердо отстаивали свои соображения о том, что надо укреплять линию обороны.
        Каппель был разочарован, так как повторилось то же самое, что и после взятия Казани. Он и тогда требовал атаковать Нижний и взять в свои руки и вторую часть золотого запаса Российской Империи, как и в Казани, где захватили 650 миллионов золотых рублей, кредитный сертификат на 100 миллионов рублей, золотые и платиновые слитки, и много других ценностей, в общей сложности почти на один миллиард рублей. Эта операция прошла успешно именно благодаря Каппелю. Этот золотой трофей он тут же отправил в Самару.
        После взятия Казани Каппель требовал идти через Нижний на Москву, и приводил твердые аргументы в пользу этого решения. Тогда было очень благоприятное время, в руководстве большевиков царил такой хаос, что они сами готовились к эмиграции.
        Об этом знали и командиры Красной Армии, и это почти полностью расстроило их и без того несогласованное управление. У эсеров и их народной армии, действительно, были большие шансы взять власть в свои руки. Но, в решающий момент они проявили не только свою военную и политическую близорукость, но, и на почве ревности к Каппелю, и свое малодушие. Они испугались возвышения чрезвычайно талантливого военного командира, о котором говорили не только в рядах белых. В большевистской прессе тоже упоминали о нем, как о Наполеоне двадцатого века. Это после того, как он вместе со своими малочисленными отрядами сумел занять Самару, Симбирск, Казань, Саратов, Вольск и Хвалынск,  - тогда как силы противника в четыре-пять раз превосходили его собственные.
        Как и раньше, его и на этот раз не послушали, этим все его оппоненты оказались обречены, так же, как и вся Россия. Именно там, на Волге, решалась судьба России - какого цвета ей быть.
        Так как было упущено время, наступление стало невозможным. Этим воспользовались красные. Палубная артиллерия пятой армии атаковала левый фланг бригады Каппеля. Нам пришлось отступить к Казани, там мы и закрепились. Еще существовал шанс атаковать, но Каппеля срочно вызвали в Симбирск, так как, пока его бригада направлялась в сторону Казани, Тухачевский воспользовался временем, удвоил свои силы и провел сильную операцию в направлении на Симбирск. Создавалось впечатление, чтов политическом руководстве белых кто-то манипулировал обстановкой таким образом, чтобы ни одна операция не была доведена до конца. В армии КОМУЧА бригада Каппеля была самой боеспособной, поэтому на Поволжском фронте она играла роль своего рода пожарного.
        В этих обсуждениях и противоречиях было потеряно время. Пятая армия Красных, подкрепленная резервом, сама перешла в наступление. Капель не спешил оставлять Казань, так как ее потеря вызвала бы цепную реакцию в городах Поволжья. Но в ходеожесточенных боев его все же вынудили направиться со своей бригадой в Симбирск. Мы вместе с ним оставили Казань. Пока мы прибыли в Симбирск, Казань была потеряна. После падения Казани все успехи, достигнутые армией КОМУЧА на Волге, былисведены на ноль, и разразившаяся там катастрофа поставила все с ног на голову. Все успехи этих месяцев обернулись провалом.
        11 сентября, после того, как было отражено наступление в Буинском районе, Красная Армия перерезала железную дорогу Симбирск-Казань, и тракт Сызрань - Симбирск. Сызраньская дивизия была вынуждена оставить Вольск и Хвалынск.
        Вместе с Каппелем мы приехали в Симбирск лишь двенадцатого сентября. Шла эвакуация города, все попытки сохранить его оказались безуспешными.
        Двадцать первого сентября мы отбили сильнейшую атаку Красной Армии, на левом берегу Волги у Симбирска. Мы провели контратаку и сбросили противника в Волгу. В течение одной недели мы отбивали силы, превосходившее нас в несколько раз, в результате чего Народная армия получила возможность, отступить от Казани в направлении Уфы. После этого мы тоже отступили к Уфе. Практически весь удар пришелся на бригаду Каппеля, личный состав которой не превышал пять тысяч двести человек, тогда как противник насчитывал не менее двадцати семи тысяч солдат.
        После отступления к Уфе бригады Самары, Казани и Симбирска объединились в один корпус под командованием Каппеля, но было уже поздно. Если бы это было сделано месяцем раньше, я более чем уверен, что все сложилось бы по-другому. Я не раз обсуждал это с Владимиром Оскаровичем. Несмотря на то, что он очень хорошо видел глупость политического и военного руководства, он, как искренний патриот и воин, все же добросовестно продолжал свою службу.
        Я и Юрий Юрьевич служили в штабе корпуса, он - заместителем начальника штаба, а я начальником отдела разведки и специальных операций. В ноябре Каппель признал адмирала Колчака, как Верховного правителя. Не прошло и месяца, как Каппелю было присвоено звание генерал-майора. Я стал капитаном. В 1919 году заново началось формирование нашего Волжского корпуса, которое продлилось до весны. К нашему корпусу были присоединены и разрозненные отряды. По приказу Верховного главнокомандующего к нам присоединили уральскую дивизию, и еще несколько полков, а также бронированныеи авиационные дивизионы. Обновленный корпус вошел в состав волжской группировки Третьей армии. Но реально комплектация армии не была завершена, для ее штатного состава недоставало, по меньшей мере, тридцати процентов. В результате атак Красной Армии летом и осенью мы понесли большие потерив боях под Уралом. Но, несмотря на это, мы сумели задержать красных. Потом мы организованно отступили в направлении Омска. Наши основные силы следовали вдоль Транссибирской магистрали, кавалерия контролировала фланги. При отступлении из Омска надо было
подготовить несколько объектов для взрыва. Этот вопрос был настолько важным, что в случае его провала отступление без потерь было бы невозможным. Я, и без того не любил только кабинетную работу, поэтому я сам пошел во главе диверсионнойгруппы, чтобы все посмотреть на месте. В сентябре-октябре основные части начали отходить из Омска. Уже было достаточно холодно. Я со своим отрядом заминировал мост, два участка железной дороги и объездную дорогу. Пришлось немного задержаться. Пока все уладили, одна группа бойцов оставалась рассеянной по обе стороны железной дороги, по левому берегу Иртыша. Мы уже закончили дела, но оказались в окружении авангарда красных. Наш отряд, состоящий из шести человек, скрылся в лесу. Впереди мы наткнулись на эскадрон, который по объездной дороге приближался к железнодорожному мосту. Мы подождали, пока они прошли, и обошли их сзади. Видимо, они получили информацию о том, что часть диверсионной группы оказалась у них в тылу, и их взвод, вместе с другими преследующими, пошел в погоню за нами. Они оставили нам путь только на север. Погоня настигла нас, но мы оказали сопротивление,
и пока ониостановились на какое-то время, мы вновь смогли оторваться. Впереди к северу у Иртыша имелось ответвление и маленький приток, пересечь который мы вряд ли смогли бы. Между лесом и рекой на десять-пятнадцать верст простирались болота, поэтому мы могли оказаться в ловушке. Преследующие обошли нас с двух сторон, и возобновилась перестрелка. И мы, и они укрывались за деревьями, но потери были с обеих сторон. У нас было двое убитых и один раненый. Несколько человек противника тоже остались на поле боя. Однако, оказывать сопротивление с четырьмя солдатами было практически невозможно. Мы взяли курс на запад, другого пути у нас не было. Мы шли по лесу, уходя все дальше от Иртыша. Они вновь обошли нас и открыли огонь. Они гнались за нами целый день. День уже клонился к вечеру, и чтобы уйти от погони, надо было как-нибудь продержаться до наступления ночи. Они тоже знали, что ночью у нас было больше шансов спастись, поэтому и спешили. Еще двух моих бойцов убили в перестрелке, да и мой раненый боец дышал с трудом и еле держался в седле, я не мог его оставить. Оставались два пути: либо сдаться, что было
бы равносильно расстрелу, либо идтив болота, что с большой вероятностью означало идти на смерть. Погруженный в такие мысли, я верхом на лошади стоял за вековым деревом, как вдруг раздался выстрел. Я пошатнулся, но не упал с лошади. По всему телу пробежал холод, левое плечо поникло, потом я одновременно почувствовал тепло крови и боль в груди. Один за другим последовали выстрелы, мой раненный боец повис на лошади. Времени на раздумья не было, я рванул к болотам, звуки выстрелов остались где-то вдалеке. Еще немного, и я влетел в болота. Лес стал редким, почти стемнело. Я продвигался к реке, лошадь сама находила дорогу. Очень далеко раздались два взрыва. Эти звуки я встретил с радостью, так как понял, что взорвались две части моста, а это означало, что красные не смогут перейти Иртыш, и наши успеют отойти назад: по меньшей мере, у них на это был целый месяц. Моя лошадь уже с трудом продвигалась вперед, она медленно погружалась в воду. Немножко, совсем немножко и я уже буду у реки. А потом?.. Потом я спущусь по ответвлению к Иртышу, и может быть там… У меня кружилась голова, в глазах потемнело, река была
уже рядом, но я не выдержал и положил голову на холку лошади. В голове гудели слова: не останавливайся, не останавливайся, не останавливайся. Когда я открыл глаза, было уже утро. Надо мной суетился пожилой человек. Это был настолько красивый белобородый мужчина, что я подумал, не нахожусь ли я в раю.  - О-о-о, ты жив! Это хорошо, хорошо. А ну-ка, может, ты встанешь?  - я все отчетливо слышал,  - Ты можешь встать?  - я не мог даже сдвинуться с места.
        Он обошел меня со стороны головы и просунул руку под мое правое плечо. Я присел и застонал от страшной боли, слабость не давала мне возможности встать. Он помог мне, я встал на ноги, мою правую руку он положил на свое плечо: «Хорошо, хорошо, молодец,  - подбадривал старик.  - А ну-ка потихоньку следуй за мной.» Я пошел. И только сейчас я услышал фырканье лошади, вспомнил о ее существовании и попытался повернуться к ней.
        - Идет, идет, никуда она не уйдет, хорошая лошадь.
        Мы добрались до реки. Он уложил меня в лодку, и мы поплыли, лошадь плыла за нами. Мы скоро достигли другого берега, тамтоже были болота, я почувствовал это по запаху. Он помог мнесесть на лошадь, сам тоже сел на свою, которая была привязанав лесу к дереву. Мы углубились в лес, миновали болота, потоммаленький подъем и мы вошли в кедровый лес. После долгогопути мы вышли на поляну, здесь стояли две избы и конюшня. У меня опять потемнело в глазах, и я не помню, как очутилсяв избе. От странного запаха я пришел в себя. То мне казался знакомымэтот запах, то незнакомым. Но я чувствовал еще и другой, болеерезкий запах. Я лежал на топчане, укрытый медвежьей шкурой, моя грудь и плечо были перевязаны до шеи, а тот старик суетилсяв избе.
        - О-о-о, привет тебе и здоровье!  - весело обратился он ко мне.  - Сильный ты парень, сильный, молодец, молодец.
        Почему я был сильным, почему он хвалил меня, я не знаю. Наверное, он просто подбадривал меня. Я почувствовал сильнуюболь в груди, такую, что мне хотелось кричать и выть, но что-тозаставляло меня терпеть.
        - Твоя пуля скоро вылезет, она долго не сможет оставаться там. Немного поболит, потом перестанет,  - он так говорил со мной, будто напевал.  - Вот скоро и дочка моя придет, потом она присмотрит за тобой.
        Я все слышал, но никак не мог понять, что вылезет, откуда вылезет? Если пуля находится в груди, то как она может вылезтиоттуда?
        - Меня зовут Серафим. А тебя Сандро, да? Хорошее имя.
        - Я-а-а, да, я Сандро…
        - …Д-а-а, знаю, хорошо, что ты понял меня.
        - А вы откуда знаете?  - спросил я, едва шевеля языком.
        - О-о-о, я много чего знаю,  - захихикал он от удовольствия,  - а ну-ка давай выпей сейчас вот это… Немножко невкусно, затополезно.
        Он дал мне выпить что-то горькое, я еле смог проглотить.
        - Хорошо, сейчас немного присядь и покушай вот это.  - он положил мне на колени маленькую миску с кашей.
        - Кушай, кушай, это полезно, это придаст тебе силы, вот посмотришь! Тебе сейчас силы нужны, чтобы эту пулю выгнать оттуда.
        Странным и веселым был этот человек, еще более страннойбыла его манера разговаривать. Если такой человек скажет тебечто-нибудь плохое, то все равно не обидишься.
        - А ну-ка, выпей сейчас чай из шиповника, и тебе станет совсемхорошо, и цвет твой улучшится, да и дочке моей ты больше понравишься. Я с улыбкой посмотрел на него.
        - Не удивляйся, ей никто не нравится, а у тебя есть шанс ей понравиться, поэтому мы оба должны постараться.
        Я не знаю, сколько лет было этому старику, он так бодро разговаривал и передвигался, что если бы я не видел его лица, то далбы ему лет пятьдесят, никак не больше, но он был намного старше, быть может, лет семидесяти пяти-восьмидесяти, а то и больше. Чай действительно был превосходным, было очень приятнопить его, а в ушах звучали последние слова старика: «Мы должны оба постараться, чтобы ты понравился моей дочке». Что это значит? Думая об этом, я закрыл глаза и вскоре заснул.
        Я видел свой любимый сон. Мой сын лежал у меня на грудии разговаривал со мной. Я был удивлен, что он, такой маленький, мог говорить. «Ты же не бросишь нас, не оставишь и не забудешь?»  - спрашивал он. После каждого слова он становился всетяжелее. Вскоре я почувствовал тяжесть и боль, уже и на плечах, что и заставило меня проснуться. Открыв глаза, я встретилсяс озаренным лицом девушки. Она стояла надо мной, сверху смотрела на меня, и улыбалась, обе руки она держала на моейгруди.
        - Настя!  - воскликнул я в изумлении.
        Она рассмеялась, очень красиво рассмеялась.
        - Я Алена. Настя моя сестра, но если хочешь, я тоже буду Настей.
        «Господи, боже мой! Опять сон?!»  - не успел я подумать, какона ответила:
        - Нет, это вовсе не сон.
        Я как будто немногопривык к чудесам Алены, хотямногого изтого, что вокруг происходило я конечно же не понимал. Но то, что каждый день вокруг нее происходили какие-то чудные вещи, уже казалось мне привычным.
        - Когда ты поправишься, я тебе все объясню. Сейчас я дам тебевыпить кое-что хорошее, тебе понравится.  - Она говорила сомной, как с ребенком, а ведь она была младше меня, ей было, наверное, лет восемнадцать-девятнадцать, а может быть и меньше.
        - А где Серафим?  - Он в своей избе. Отец уже сделал главноедело, а сейчас я позабочусь о тебе.
        Она была очень похожа на Анастасию, мне трудно было найтиразличия между ними. Обе они были белокурые и голубоглазые, Алена моложе и нежнее, но я никак не мог поверить, что Анастасиябыла ее сестрой: где я встретился с той, а где с этой. Между нимибыло расстояние в несколько тысяч верст. Ведь это было невозможно, встретиться с двумя сестрами на таком расстоянии другот друга, да к тому же живущими рядом с болотами. Почему?
        Выходит, что Серафим отец Насти? Как только увижу, обязательно спрошу…
        - Не морочь себе голову, когда тебе станет лучше, он и сам тебевсе скажет.
        Я уже не успевал удивляться ее ответам.
        - Как может выйти пуля, если она застряла в моем теле?
        - Вылезет. Серафим большой мастер этого дела. Он смазал тебямедвежьим жиром, который не только пулю, он что угодно вытащит из тебя. К тому же он прочитал молитву, и если даже ты незахочешь, эта пуля все равно уже не останется в твоем теле!  - расхохоталась она. «Нет, это точно Настя. Но немного другая»,  - успел я подумать, пока она хохотала.
        - Сейчас я натру тебя кедровым маслом, а потом мы уже вместе будем бороться с этой твоей пулей. Ведь Настя тоже натирала тебя?
        - Вместе? Вместе с кем?  - не понял я намек.
        - Вместе с медведем,  - со смехом сказала она.
        Вечером она раздела меня, натерла кедровым маслом. Она сделала все точно также, как Настя. Мне все же было неловко. Аленахихикала по поводу каждой моей мысли. Мне даже думать былостыдно, она понимала все. Но, заставить мысли остановиться, дело нелегкое. Хочешь ты того или нет, они идут сами. Вот я иподумал: «В этой избе одна тахта, где же она будет спать? Навернопойдет к отцу на ночь.»
        - Если хочешь, я вообще не буду спать. Я останусь здесь.
        Боже мой, она и это поняла. Алена снова засмеялась звонкимголосом. Я случайно подумал и о том, кто из них красивей, Анастасия или Алена. Она лишь улыбнулась, не сказав ничего. Наши отношения походили уже на странную игру. В избе было очень жарко, топилась печь. Укрытый этой медвежьей шкурой я сгорал от жары. У меня был жар, и я задыхался.
        Алена была одета легко, как и Настя, но и ей было жарко.
        - Так надо, тебе должно быть жарко, сейчас станет еще жарче.
        Она дала мне выпить что-то ужасное, такое горькое и вонючее, что у меня отнялся язык, потом разом раскалилось все лицо, и когда мои глаза наполнились слезами, и поневоле я по-грузинскивыругался, она звонко рассмеялась привычным красивымсмехом.
        - Уф, как приятно, что наконец-то удалось заставить тебя заговорить на родном языке! Сейчас ты заслужил кое-что болеевкусное.
        Она еще дала мне выпить какую-то настойку, и горечь прошламгновенно. Она подкинула дрова в печь, сняла с себя платье, под которым ничего не было одето. Вот тогда и обожгла она менясвоей красотой. Эта удивительная лесная женщина была шедевром природы. Она стала натирать себя маслом. Боже мой, ведь этовсе уже было… После того, как смазала себе ноги, она выпрямилась и стала смазывать маслом грудь. Она удивительно двигалась, все ее тело светилось на фоне пылающей печи, она не отводилаот меня своего чарующего взора. Я был потрясен, и не мог оторвать глаз от ее тела, забыв обо всем на свете. Такого красивого тела я раньше никогда не видел. В горле все пересохло, и я с трудом проглотил нахлынувшую от желания слюну. Наказала, наказала меня своей красотой, и только за то, что я сравнил еес Анастасией. Я и представить себе не мог, что стану жертвой такой мести. Я с трудом справился с собой, отвел глаза, и даже повернул голову в другую сторону.
        - Разве Настя не научила тебя, что не надо отводить глаз. Как же ты узнаешь, кто из нас лучше?  - Она опять засмеялась и легла рядом со мной на тахту.
        Боже мой, в чем я провинился, такая девушка лежит рядом со мной тогда, когда мне плохо!  - Я не мог справиться со своими мыслями, и почему-то стал думать по-грузински в надежде на то, что она не поймет меня. Когда она коснулась меня и нежно погладила рукой, тогда я и подумал: разве будет удивительно, еслия даже согрешу…
        - Даже и не думай! Я девственница. Сейчас я лишь твое лекарство, а не любовница!
        Она прижалась ко мне всем телом, долго ласкала и мучила.
        Я совсем не чувствовал боли от моей раны. Она ласкала меня, ниразу не поцеловав, а я полностью потерял разум. Она усыпиламеня. Всю ночь во сне я видел Настю. Она говорила со мной и всехвалила свою сестру: «Если бы ты не был женат, мы бы уговорилиее стать матерью твоего ребенка. Я знаю, ты ей тоже нравишься, но она не может решиться.» Всю ночь я провел в таких сновидениях и в бреду. Кое-что из моего бреда я слышал и сам. Было еще темно, когда я проснулся. Алены уже не было рядом. Когда уже полностью рассвело, она вошла в избу совершенно голая. Она была совсем мокрая с головы до ног, и я подумал, чтоидет дождь. Оказалось, что она кружилась в тумане. Когда она немного обсохла, то оделась. Хотя, что это был за одежда, такуютонкую рубашку Тамара одевала на ночь.
        - Ну, что Настя сказала тебе? Что ты мне нравишься?
        - А ты откуда знаешь?  - с изумлением спросил я, и устыдилсясвоего же вопроса.
        Она засмеялась.
        - Да, ты мне действительно нравишься, но ты из другого мира, у тебя будет другая жизнь. К тому же, у тебя жена, ребенок и…  - потом замолчала, не стала продолжать.  - Мы будем друзьями, не так ли, Сандро?  - я без слов кивнул головой.
        Когда я вспомнил о Тамаре и сыне, настроение у меня испортилось, и мысли унесли меня далеко. Где они сейчас, как они там, что с ними?
        Она что-то налила в стакан и подошла ко мне.
        - Ты не волнуйся, все будет хорошо. Они уже дома и ждут тебя.
        - Дома?!
        - Да, дома, на Украине.
        От удивления я приподнялся, но почувствовал боль в груди, даеще такую сильную, что у меня вырвался стон.
        - Вот, началось, скоро твоя пуля вылезет.
        Всю ночь меня мучила страшная боль, она прекращалась лишьна короткое время, когда мне давали выпить эту страшную настойку. Пришел Серафим, снял повязку и снова смазал рану медвежьим жиром. Кроме того, он залил в рану какую-то черную густую жидкость, и от боли я чуть не потерял сознание.
        Я спал, как убитый. Я даже не понял, что проспал до следующего дня и проснулся лишь после полудня. Серафим опять сменил мне повязку. Я и сам увидел, как основание пули чуть показалось над поверхностью груди. Он подержал клещи для гвоздейнад огнем печи, потом этими клещами ухватился за пулю от маузера и, вырвал ее как зуб. Вместе с пулей вышло много гноя и крови. Потом он очистил рану и перевязал ее.
        - Вот и все. Хороший ты парень, молодец. Хороший у меня родится внук от тебя.
        - Папа!
        - Ну, ладно, ладно, не злись, это плохо отразится на Сандро.
        Где ты еще найдешь такого молодца? А я внука хочу.
        - Папа!
        - Ну, что, папа, папа…  - он подошел, погладил меня по лбу, с улыбкой подмигнул мне и вышел.
        В тот день Алена не разговаривала со мной. Она как будто обиделась на нас обоих. Она делала все молча, без слов. Она накормила меня, напоила, дала лекарства, но ни разу не обмолвиласьни словом. Мне тоже было неловко. Впрочем, какое это имело значение, если она все равно понимала все, о чем я думал. Мной овладели странное чувство и мысли, такого со мной никогда не было. Во мне будто началась борьба. Я думал о Тамаре и ребенке, и в то же время, меня не покидала мысль о том, что у меняс Аленой будет ребенок. Почему-то я думал об этом с полной уверенностью. Я никак не мог прогнать эти мысли. Я ругал себя, заставлял не думать об этом, но у меня ничего не получалось.
        В ту ночь она не осталась со мной, и пришла в избу лишь утром. Она все еще не говорила со мной. Я уже встал, и чувствовал себя хорошо, Алена стояла у кухонного стола и что-то делала. Я приблизился к ней, погладил по голове и вышел во двор.
        Серафим сидел перед своей избой и ласкал собаку. Мне показалось, что она была слишком большая. Я видел ее со спины, ее голова лежала у ног Серафима. Я присмотрелся и поразился: это была медведица. Серафим подозвал меня рукой: мол, подойди. Я подошел. Он справился о моем здоровье, но это так, формально, он и без этого знал, как я себя чувствую. Потом он обратился к медведице: «Рыжая, а ну-ка поздоровайся с гостем!» Медведица встала на задние лапы и трижды отвесила поклон до земли.
        «Молодец, ты хорошая девочка.»  - Сказал он ей и повернулся ко мне:
        - Вот видишь, Сандро, даже медведь у меня самка. Ни одного самца нет вокруг меня,  - сказал он с улыбкой. И мне показалось, что улыбка его была грустной.
        Из дневников Юрия Тонконогова
        Опустив голову, я сидел в штабном вагоне командующего корпусом. Владимир Оскарович был явно не в духе и смотрел через окно в лес. «Много соратников и друзей потерял я в этой братоубийственной войне и никак не могу привыкнуть к этому…  - с грустью в голосе сказал Каппель, даже не посмотрев в мою сторону. Я знал, что он тяжело переживал каждый подобный случай.  - Навойне тяжелее всего переносится предательство и потеря друзей, а остальное…  - он повернулся к столу, взял в руки сообщение и перечитал еще раз.
        По полученной нами информации, часть той разведывательно-диверсионной группы, которой командовал Сандро Амиреджиби, оказалась в тылу у вражеского авангарда. Вторая часть успела отступить, после чего этот отряд ничего не знал о них. Задание, которое получил Сандро, было выполнено чрезвычайно точно: оба участка моста, объездная дорога и запасной путь железной дороги были выведены из строя. После взрыва этих объектов противник уже не мог быстро атаковать и форсировать реку Иртыш. Такая ситуация давала нам возможность организованного отступления в течение одного месяца.
        Прошло пять дней, а мы ничего не знали о них. Разведка ничего утешительного не могла сообщить. Мы получили информацию лишь о том, что за отрядом, состоящим из шести человек, была устроена погоня и вроде бы по неопровержимой информации, все они погибли. Но эти данные были лишь о пяти членах отряда, среди них не было сведений о Сандро.
        Он еще раз прочитал сообщение, бросил на стол и повернулся ко мне.
        - Как Вы думаете, Юрий Юрьевич, оплакивать нам его уже, что ли? У Днестра мы один раз уже оплакали его, но через месяц он вернулся к нам вместе со своим другом. И в придачу, австрийского языка тоже прихватил с собой, не с пустыми же руками возвращаться,  - по его лицу пробежала улыбка.  - Я тоже цепляюсь за эту мысль, Владимир Оскарович. Быть может, ему, действительно, удалось скрыться. Если бы они убили Сандро, то в первую очередь они попытались бы добыть данные о нем, как о командире.
        - Вы правы. Дай Бог, чтобы ему удалось ускользнуть.
        Кроме войны, меня и Каппеля связывал Сандро. Для каждогоиз нас он был младшим другом, а для меня еще и младшим братом. У меня на глазах он стал мужчиной, все его проблемы улаживал тоже я. Я вложил в него столько же труда, сколько вложил быв воспитание своего младшего брата. Я от всего сердца любили его, и его семью. И время показало, как мы поддержали друг друга, и стали одной семьей. Мы оба, я и Каппель, были монархистами. Лишь обстоятельства сложились так, что мы воевали в рядах Народной армии. Об этом мы оба очень хорошо знали, но мы сознательно не касались этого вопроса, никогда не говорили на эту тему.
        - Юрий Юрьевич, где Вы познакомились с Сандро?
        - На станции в Туапсе. Тогда ему было около пятнадцати лет.
        Это был маленький дикарь, который всех сверлил своими сверкающими глазами. Дядя забрал его в Петербург учиться. В вашеучилище его привел именно я. В тот же день первые похвальныеслова в его адрес услышал тоже я. Да и потом все его поощренияи порицания объявлялись мне, так как я заботился о нем, его дядебыло некогда.
        - А кем был его дядя?
        - Руководителем внешней разведки Российской Империи, а я был его адъютантом.  - Он посмотрел на меня с удивлением.  - Они Сандро готовил для работы в разведке, так как у него были хорошие данные для этого. Но не получилось, он умер в тот же день, что и Сахнов, после дуэли с Сандро.
        - Неужели на него так подействовала дуэль Сандро?
        - Нет, конечно. Хотя, быть может, этот факт и ускорил его кончину. Но он уже был болен и лежал в больнице. Это была уникальная личность, его очень уважал сам Император и его окружение. Петр Аркадьевич никогда не рассматривал никаких важныхдел не посоветовавшись с ним. Под его управлением, внешняяразведка была поднята на такой уровень, которого в России до техпор не существовало. Петр Аркадьевич всегда был рядом и всячески помогал ему.
        - Как вы к нему попали?  - неожиданно прервал он меня.
        - В Тифлисе я работал в его подчинении в отделе контрразведки. Когда его перевели в Петербург, он взял меня с собой.
        - Это уникальный случай! Я имею в виду то, что человек нерусского происхождения был назначен на такой пост.
        Как обрусевший немец, он обращал большое внимание на такие вещи.
        - Согласен с вами, но тому есть свое оправдание. Наверное, в тот момент не было более сильного и выдающегося авторитетав таких вопросах. В этом уникальном человеке слились воединодве личности: государственный муж и заботящийся о стране человек. После трагической гибели Петра Аркадьевича он очень сильно изменился, можно даже сказать, что он потерял всякий интерес к работе. Он расследовал дело об убийстве Столыпина, но не получил от Императора разрешения на арест и наказание виновников. То, что мы пожинаем сегодня, это результат того, что правление Империей испытывало недостаток в таких людях. Мы посмотрели друг на друга, и он кивнул мне головой.
        - Как Вы думаете, Юрий Юрьевич, что ожидает нас в будущем?
        Я не ожидал такого вопроса. Я встал и подошел к окну. От меня он ожидал искреннего ответа, это я знал точно.
        - Мне не нравится ситуация, сложившаяся вокруг Верховного правителя. Мне это говорит лишь о том, что там хаос. Колчак сам является заложником. Ничего хорошего это нам не предвещает.
        Он согласился:
        - Мы все заложники, заложники России, так как сегодня ейнужно жертвоприношение.  - Он кивнул головой и попросилпродолжить.
        - Политическая работа очень слаба, можно сказать, совершеннобеспомощна. Подтверждением этому является и то, что мы не получаем помощи извне, вы и сами хорошо видите, как себя ведутстраны Антанты по отношению к нам. У нас нет поддержки и состороны нашего народа, именно поэтому мы и не можем пополнить наш резерв, бегут даже те, кто есть. Дезертирство - это нашаглавная проблема. Уже в который раз батальоны и полки в полном составе переходят на сторону красных. Никто не может исключить подобных случаев и в будущем. Я думаю, что мы упустили момент, а сейчас мы пожинаем плоды этого.
        - Под Казанью!  - только и сказал он.
        - Да, именно под Казанью. Все связано с успехом и поражениемпод Казанью. Призрак достигнутого вами успеха там, и сегодняпреследует очень многих.
        - Что Вы имеете в виду?
        - А то, что было бы лучше, если бы золотой запас Вы оставилипод своим контролем.
        - Это было бы трудно сделать.
        - Понимаю, так как, чтобы охранять золото, нужен постоянный контроль, а у Вас нет на это времени. В том-то и дело, что все было разыграно именно так, чтобы Вы, как можно скорее, освободились от этого золота. Но разве все думали об этих деньгах и золоте так же, как Вы? Посмотрите, все политическое окружение Колчака пытается что бы, как можно быстрееосвоить весь золотой запас Империи. А Александр Васильевич старается как-то сдержать это их безудержное желание и, боясь допустить ошибку, отказывается от действительно нужных расходов. Таким поведением он всех настроил против себя, поэтому я думаю, что его политической карьере скоро придет конец.
        Он недовольно покачал головой.
        - Вы действительно так думаете?
        - Да, я так думаю. Причиной тому является и то, что он своейопорой сделал чехов, но, к сожалению он не видит, или не в состоянии оценить, что в отличие от него, у них совсем другие интересы. Чехи думают о том, как бы эвакуировать свой корпус из России, но он почему-то именно им доверяет организацию перевозки золотого запаса, от Новониколаевска до Иркутска.
        - Вы бы им не доверяли?  - неожиданно остановил он меня.
        - Нет!  - А какая у Вас причина?
        - У меня много причин? Еще начиная с Казани, вот уже сколькомесяцев чехи уклоняются от того, чтобы оказать помощь армии, и это вы прекрасно видите, но дело в другом. Это уже не их война. Поэтому я думаю, что они пойдут на все, в том числе, и на прямоепредательство. По моим данным, они с помощью эсеров ведут сепаратные переговоры с большевиками, а с дипломатическимипредставителями Антанты ведут работу, подрывая основу правления Колчака. Я считаю неоправданным, чтобы чехи распоряжались вопросом безопасности золотого запаса.
        - Сейчас ничего нельзя сделать. Они действуют по мандату Колчака.
        - Именно они и погубят Колчака, да и нас потянут за собой.
        Мы долго сидели молча, пока не вошел его адъютант. Я попрощался с ним и ушел.
        Мои подозрения в отношении чехов полностью оправдались.
        Сорок вагонов, груженных золотом, которые были высланы 31-гооктября, лишь 27-го декабря прибыли в Нижнеудинск, вблизи Иркутска, где находился Колчак. Никто не знает, где находились так долго эти сорок вагонов, а также двенадцать вагонов с персоналом и охраной, но фактом является то, что чехи вели торгс большевиками и представителями Антанты, и доставили груз в Нижнеудинск именно тогда, когда сочли дело решенным. Представители Антанты вынудили Колчака уйти в отставку. Четвертого января он издал свое последнее распоряжение, которым Верховную власть России передал Деникину.
        На второй день в Иркутске произошел переворот, город взяли в свои руки эсеры-меньшевики. Колчак вместе с чехами оставил Нижнеудинск. Их вагон находился под покровительством Антанты, но, несмотря на это, командир чехов, Ян Сыровой, 15-го января выдал Колчака политцентру эсеров-меньшевиков. Когда Каппель узнал об этом, то так разгневался, что вызвал Сырового на дуэль, в связи с чем выслал ему шифрованную депешу, но тот отказался от дуэли. Он уже был близок к своей цели - эвакуации чехословацкого корпуса на родину. Для достижения этой цели он должен был обменять с большевиками сорок вагонов золота, ипередать Колчака эсерам. Все произошло по требованию большевиков, этим чехи показали свою лояльность. Спустя три недели, утром седьмого февраля, большевики расстреляли Колчака на берегу реки Ушаковка.
        После разговора с Каппелем я вернулся в штаб. На столе лежал запечатанный конверт.
        «Лично, только полковнику Тонконогову» Я подумал, что его принес кто-нибудь из моего отдела. Я распечатал конверт и, если скажу, что был удивлен, то это значит ничего не сказать. Я держал в руках письмо моей жены! Сначала я не поверил своим глазам. Как? Каким образом? Кто? И, когда немного успокоился, прочитал его.
        «Мой дорогой!
        Я рада, что вы живы. Мы хорошо понимаем, как вы оказались добровольцами сначала в одной армии, а потом в другой. Решиться на такой шаг вас вынудила забота о нас, а потом уже и новые обстоятельства.
        С Божьей помощью нам с детьми удалось покинуть нижегородский концентрационный лагерь. Сейчас мы все вместе находимся у Тамары в Полтаве. После стольких переживаний и волнений у Тамары начались преждевременные роды, и в начале октября она разродилась мертвым ребенком в больнице Нижнего Новгорода. Именно преждевременное появление на свет этого ребенка и спасло нас из плена. Тамара в больнице случайно встретилась с другом Сандро, Мамия, вместе с которым он бежал из «Крестов.» Сначала он освободил нас, а потом - и всех остальных пленных. В своем вагоне он взял нас с собой в Царицын, а оттуда, через несколько недель, совершенно безопасно отправил нас в Полтаву. Мы ему очень благодарны. Если ты получишь это письмо, то это тоже будет его заслугой.
        Здесь тоже неспокойно. Но у насздесь есть крыша над головой, дом и все, что нужно. Ждем вас, может вам удастся освободиться от того ужаса, что происходит у вас. Когда я впервые встретилась с Мамия, и он узнал, кто я, то сказал, что знает тебя, но не сказал откуда. Может быть, и ты как-нибудь сможешь подать нам весточку о себе. Город Полтава, улица Пушкина № 9.
        Целую тебя крепко! Дети посылают тебе привет и поцелуи и просят передать наилучшие пожелания Сандро. Твоя Вера!»
        23.11.1918 год.
        Письмо было написано почти год назад. Столько времени не могли передать. А может быть, специально не делали этого? С каким умыслом? И чьими руками сделано это сейчас? Кто у них здесь? Какая у них была цель, что именно сейчас передают мне это письмо? Меня мучили уйма вопросов. По почерку было видно, что письмо было написано в спокойной обстановке, без принуждения, я не видел следов постороннего воздействия на жену. Что означала эта последняя фраза: «Может быть, и ты как-нибудь сможешь подать нам весточку о себе»? Через кого? Нет, тут что-то не так. Я долго ломал себе голову.
        Мамия, действительно, знал меня понаслышке. Зато я знал его близко, хотя сам он не подозревал об этом. Я знал о нем с того периода, когда в 1905 году ему удалось ускользнуть от нас в Батуми, тогда мы взяли много эсеров и социал-демократов. Одно время он был в контакте с Музой, потом потерялся. Молодец. Что я могу сказать кроме благодарности, коли он спас мою семью? Когда я нашел Сандро после побега из «Крестов», то это только благодаря тому, что я знал, где у них с «Ханом» было укрытие. Поэтому было легко определить, куда они направились бы после побега. Какая у меня странная жизнь! Что бы не происходило вокруг меня или моей семьи, все связано или с Музой, или с Сандро. Видно, Мамия стал большим человеком у большевиков, если уж у него свой вагон. И в скольких «эксах» он принимал участие, тоже не сосчитать. «Хан» был в Петрограде и в ночь октябрьского переворота, на той конспиративной квартире, куда привели нас. Это тоже не было случайностью. Ведь у него большая группа бандитов, неужели и они каким-нибудь образом были включены в дело переворота? Нельзя исключать и этого.
        Я еще раз проверил конверт, не вскрывал ли его кто-нибудь, но следов вскрытия я не нашел. Потом я подумал и о том, не прочитал ли его кто-нибудь. Если это так, то он обязательно дождался бы моей реакции, как я буду действовать. Неужели проверяют?! Наконец я выяснил, как это письмо попало ко мне, но это не прояснило дело. Кто-то незаметно положил письмо на стол сотрудника моего отдела, а он принес его ко мне в кабинет. Нельзя было сильно углубляться в это дело, чтобы не вызвать каких-либо подозрений. Я его попросил лишь выяснить, кто в тот день принес почту, и составить список тех, кто входил в тот день в эту комнату до того, как он обнаружил это письмо на своем столе.
        Ох, как мне нужен был Сандро, чтобы он увидел это письмо. Какая-то теплая дрожь пробежала по моему телу, и я почему-то подумал, что он жив и в эту минуту думает обо мне. Мною овладело странное, обнадеживающее чувство, которое подсказывало мне - жди!
        Сандро Амиреджиби
        Несмотря на свой возраст, Серафим был красивым мужчинойс белоснежными бородой и волосами. Увидев его, человек обязательно подумал бы о каком-нибудь библейском святом. Мне всеказалось в нем странным: образ жизни, необычная речь и поведение, несвойственная его возрасту ловкость. Но самым страннымбыли его уникальные способности, которые он передал и своимдочерям. Я все время думал: были ли эти способности даны емуот природы, или он научился всему этому сам? Видимо, пока он играл с медведицей, мои мысли, против моейволи были направлены на него, и они потревожили его. Он услышал их, именно услышал, так как он не то что понимал, а именнослышал мои мысли слово в слово. Он встал и попросил зайтик нему. До того я не бывал в его доме. Это была точно такая жеизба, как и у Алены. Там стояла такая же кушетка, стол, и печь, только на стенах висели книжные полки, на которых лежало множество древних фолиантов. На столе и полках стояло несколькостеклянных керосиновых ламп. Все это придавало избе совершенно иной вид, что очень удивило меня. Когда я связал его внешность с этими книгами, то Серафим предстал передо
мной совершенно другим человеком. Почему-то мне не давала покоя мысльо том, что Серафим был не просто странным лесным человеком, а древним ученым, который по какой-то причине ушел по дальшеот властей, и цивилизованной жизни. Мне и без того нравилсяэтот старик, я был очень благодарен ему за то, что он подарил мнежизнь, но сейчас у меня появилось к нему особое почтение и глубокое уважение. Я еще раз осмотрел все вокруг и встретился с егоулыбкой. Наверное, эта улыбка была вызвана моими мыслямии реакцией.
        - Все приходит с учебой, но еще более дорогим является, есличеловек вспомнит, что ему даровано Богом. Если ты останешьсяздесь, то я помогу тебе, и ты многому научишься и вспомнишь.
        Но я знаю, что ты человек другого мира, и к тому же неугомоннойдушой. Ты талантлив, но долго на одном месте ты не сможешьудержаться. Ты не белый и не красный, ты свободной души человек, как и твой отец.
        Я ничего не ответил и даже не удивился тому, что он сказал.
        - Знаю, тебе интересно, почему мы живем здесь, или как мысюда попали, кто мы и откуда пришли сюда. Знаю я и о том, чтопосле того, как я сказал, что хочу внука, в тебе идет внутренняяборьба. Я знаю, что ты порядочный и справедливый человек, сындостойного человека. Именно от такого мужчины иметь внука является добром, а иначе, разве самцы перевелись на этом свете?
        Когда знаешь, что весь труд и знания, которые ты вложишь в него, сроднятся с ним, он найдет всему применение и оправдает твоинадежды, тогда не жалко времени, и не пропадет даром затраченный труд. Наверное, ты не знаешь, что еще с незапамятных временженщины просили богов иметь от нихдетей, что являлось гарантом того, что у них будет умное и родовитое потомство.
        Услышав эти слова, я с удивлением посмотрел на него. Он засмеялся. «Я же сказал тебе, что все идет от учения. Вот ты не училэтого, оттого и удивляешься. И сколько таких вещей ты еще незнаешь.»
        Мы вышли во двор, на лавке сидела Алена, она играла с медведицей. Я обрадовался, увидев ее, она с улыбкой взглянула на меня, потом будто постеснялась и вновь повернулась к медведице.
        Серафим заметил ее смущение и что-то довольно пробормоталпро себя. Потом он обратился ко мне: «Она к тебе пришла. Тыдумаешь, она со мной помирилась? Она хочет покормить тебя.
        Иди с ней, поешь, а потом поговорим.»
        Алена встала, взяла меня за руку и пошла вперед. Медведицаосталась недовольна, что Алена перенесла свое внимание на меня.
        Она выпрямилась и заревела. Я такого не ожидал.
        - Рыжая!  - только и крикнул Серафим, и зверь тут же замолчал, как стоял, так и остался стоять на двух ногах. Алена повернулась, пригрозила ей пальцем, и в тот день я больше не слышал голосмедведицы.
        Мы вместе пообедали, как всегда, легкой растительной пищей.
        Я удивлялся тому, что такого рода еда могла насытить меня. Вовремя обеда мы обменялись всего несколькими словами. Онабыла в хорошем настроении, смеялась, но почему-то старалась несмотреть на меня. Скажу правду, мне было очень приятно находиться рядом с ней, но я старался не давать своим мыслям такое направление и больше думать о других вещах, чтобы не вызвать в ней какие-либо эмоции. Наверное, она оттого и улыбалась, что угадывала мои старания. Я был в ожидании беседы с Серафимом, поэтому, после того, как мы пообедали, я уловил момент и поцеловал ее руку. Это очень удивило ее, она улыбнулась и отвернулась. Я же отправился к Серафиму.
        Он сидел во дворе и ждал меня. Как только я подошел к нему, он рукой показал, чтобы я сел рядом, и тут же начал:
        «Я осиротел совсем маленьким. Отец мой погиб, когда мне было восемь лет, а когда мне было одиннадцать, казаки подожгли наш дом, моя маленькая сестра вместе с мамой сгорели. Мне помогли скрыться близкие моего отца, я чудом спасся. Враги моей семьи хотели убить и меня, как наследника имения, чтобы потом они смогли завладеть нашими землями. По той же причине они сожгли несколько домов в деревне. В это время из нашего Черниговского уезда согнали несколько деревень, населенных староверами, чтобы потом переселить их восточнее, на Оку. Мы догнали их, и друг моего отца передал меня их старосте, которого он знал и раньше. Он рассказал ему обо всем, что произошло и объяснил, почему я должен был бежать из моей деревни. Этого человека звали Захар Захарович Захаркин, он был старостой и наставником деревни староверов. Моему спасителю он сказал, что их определили на поселение в Курский уезд, что до того места надо было пройти более двух тысяч верст, а потом еще добраться до реки Оки. Тот, кто привел меня к Захару Захаровичу, сказал, что найдет нас, и вернулся обратно. Так я, маленький мальчик, оказался в
совершенно чужой обстановке, в окружении людейс абсолютно другим, незнакомым мне, укладом жизни. До того времени я ничего не знал о староверах. Было только одно: нас, детей, пугали ими: «Если будете плохо себя вести, то мы вас отдадим староверам,»  - говорили нам взрослые. Эти угрозы почему-то действовали на детей сильнее других слов. С того дня я видел столько дорог и прошел столько верст, что я и представить себе не мог, что человек способен столько пройти. Мне помог Захар Захарович, он сказал: «Это все временно, пока твой близкий непридет за тобой.» Но никто не пришел за мной ни в тот год, ни потом. Мне исполнилось пятнадцать лет. Я как будто привык к новому месту и строгому укладу жизни староверов. Но в одно осеннее утро к нам пришли и сказали, чтобы мы освободили дома, что вся деревня должна переселиться в другое место. Большая беда свалилась на нашу голову. Представь себе, что с нами было, когда мы узнали, что у нас отнимают все созданное нашими руками - деревню, хозяйство, и безо всякой вины ссылают в Сибирь. За те четыре года, что мы обжились и обустроились на новом месте, потребовалось
сколько труда… Я был таким же усердным и трудолюбивым, как и все и, насколько мог, всегда был рядом с ними. Такая несправедливость угнетала меня. Этих людей ссылали в Сибирь лишь за то, что они молились так же, как их предки, а их предки молились так, как ранние и истинные христиане. Но что нам оставалось делать? Как говорится: противлома нет приема. Староверы никогда не были агрессивны, наоборот, они очень законопослушные и преданные своей стране люди, со своими особенными правилами жизни и высокими нравственными стандартами. Они с удивительным спокойствием и терпением принимали от властей все эти беззакония, грабежи и унижения. Но я никак не мог смириться с этим. За четыре года я вроде бы и привык к их образу жизни, но внутренне я все же оставался другим человеком. Мой приемный отец был человеком очень высокой нравственности и большого ума. До конца своей жизни он пользовался большим уважением среди староверов. Он и сказал мне: «Если хочешь оставайся здесь, тебя они не тронут.» Я отказался: Куда вы, туда и я. «Ты обрекаешь себя на муки,  - сказал он. Но именно мученическая жизнь, а не блаженство
является настоящей жизнью.»
        Вот и собрались мы всей деревней, кто-то не смог оставить скотину и забрал ее с собой. По дороге к нам присоединились и жители других деревень. По реке Оке мы добрались на баржах до Казани, а оттуда уже и до Уфы. Сначала мы даже и не знали, куда нас ведут. Было поразительно, что полный покой царил среди переселенцев, на ожидающие их трудности и невзгоды они смотрели не с паникой и страхом, а с какой-то надеждой. То, что происходило с нами, они считали Божьей волей, который милостиво наградил их еще одним испытанием, за что они и были ему благодарны. Из Уфы мы перешли за Урал и добрались до нынешнего Челябинска. Тогда это был маленький поселок. Мы с большим трудом прошли этот путь, мы все были собраны в один кулак, мужчины и женщины, большие и малые, все подбадривали друг друга и помогали, как могли. Я не знаю другого такого народа, который на своей Родине, от своих же властей перенес бы столько мучений, невзгод, гонений и унижений, и который так достойно выдержал бы все это, не изменив ни правилам своей жизни, ни стране, ни своей вере. Этот удивительный народ навсегда остался для меня примером
стойкости и добродетели.
        До Алтайских гор мы добрались лишь осенью следующего года. А до этого, в Казани и Тобольске, многие из молодых мужчин ушли рекрутами в армию. Это была единственная возможность, чтобы остальным хватило пищи. Мы прошли невообразимо долгий путь, потеряв почти четверть наших людей. Большую часть из нас поселили южнее Бийска, остальных же еще дальше на восток - за Байкалом. Поселились. Ту зиму мы провели почти голодными, а потом потихонечку стали устраивать свою жизнь. Правда, были определенные препятствия со стороны местных, но постепенно и это наладилось. Пришлось бороться и с чуждым климатом, но и это осилили. Здесь поблизости оказалось несколько деревень, населенных староверами, их переселили на век раньше нас, и вот они-то и помогли нам. На третий год мы собрали такой урожай хлеба, какой в этих краях никто и никогда не выращивал. Не то, что в Сибири, даже на европейском черноземе мало, кто смог бы собрать такой урожай.
        Мой приемный отец - Захар Захарович - и там был старостой деревни. Мы построили красивую деревянную церковь, поставили крест над куполом. Но кто даст нам жить спокойно? Пришли два православных священника вместе с чиновниками и полицией и срезали крест своими руками. Нам было запрещено иметь священника. Мой приемный отец выполнял некоторые обязанностив церкви, как настоятель, но он не имел права венчать, как священник. Он был лишь хорошим знатоком церковного устава, но не имел благословения быть священником. Ему, как образованному, нравственному и справедливому человеку, которого знала всяобщина, доверяли все. В нашем доме даже была открыта воскресная школа, официально в нашей деревне школы не было, нам не позволялось учиться и в гимназии, но все наши дети умели читать и писать и были настолько грамотны, что своими знаниями превосходили своих сверстников, которые учились в школе.
        Все его ученики отличались отменной памятью и способностями. Для обучения и воспитания детей мой приемный отец применял интересные методы, с которыми я встретился позжев монастыре Китая. Часто, когда он видел, что дети по какой-либо причине были невнимательны, он тихим голосом начинал говорить с женой, или с кем-нибудь из старших, кто присутствовал на его уроке, на совершенно другую тему, а потом переходил к тому вопросу, который он хотел объяснить детям, и рассказывал это будто по секрету. Желая услышать тайный разговор, дети напрягали свое внимание и прекрасно запоминали именно то, что им и следовало знать.
        Однажды я стал свидетелем того, как старшеклассник спросил его: разве я не имею права после того, как выучу уроки и закончу домашние дела, убить время как захочу? Он применил именно это выражение «убить время». Приемный отец изменился в лице, и долго не мог ничего ответить. Потом он очень спокойно обратился к детям: «Ваш друг говорит - убить время - так часто говорят бездельники, дети мои, это самый большой грех, который совершает человек перед Богом, и самим собой. Само это слово уже грех. Время - это Бог, Его плоть. Он дал свою частицу нам, чтобы трудиться, и, пока мы живем на этом свете, создавать, созидать и творить добро. А мы, оказывается, убиваем время, потому, что оно надоело нам, оказывается, у нас излишек времени. Только когда человек заболевает какой-нибудь болезнью, он осознает, что ему осталось мало времени. Он только тогда и начинает задумываться об оставшихся часах и минутах. Возможно, это и есть наказание за убитое время, так как мы отвергли Бога и дарованную Им частицу своего тела. А может быть, подобно Блезу Паскалю, человек должен родиться больным, чтобы пытаться каждый день
провести в творчестве и успеть за короткий срок сделать столько, сколько не успели бы сделатьсто человек, вместе взятых, за всю свою жизнь. Кто не считается с моим временем, тот не может быть моим другом. Кто не бережет твое время, тот твой враг. Часто человек сам себе враг. Если хочешь, чтобы ценили твое время, ты сам должен дать пример тому, что время дорого тебе, так как время - твой Бог». Вот так рассуждал мой приемный отец. Поэтому все его ученики выросли чрезвычайно трудолюбивыми, образованными и любящими Бога людьми. Власти относились к нам очень плохо, они, можно сказать, не считали нас за людей. Малейшая передышка и спокойствие между всякими унижениями и мучениями были настоящим счастьем для староверов. Чем больше страданий и мучений они переносили, тем более счастливой становилась для них каждая минута свободы и мира. Тогда я до конца не понимал, что происходило с нами, точно так же, как и многое другое. Тому причиной был и мой возраст. Но со временем я убедился и в том, что они сами намного больше заковали свои души в оковы, чем это сделали чиновники, отправившие их в Сибирь. Как видно,
онис самого начала сформировали свою философию, а исходя из этого, и тактику. Они думали, что, укрывшись под мантию угнетенных, они как бы обретают больше шансов на выживание. А в действительности, этим они еще больше - сознательно поработили себя. Чем больше я набирался ума, тем больше я понимал эту их философию. Но по своей внутренней сущности, я был совершенно другим человеком. Я никак не мог свыкнуться с этим. Никто никого не сможет поработить, если в самом человеке нет склонностик этому, и если он сам не захочет стать рабом. Все это я постиг позже. Лишь опыт дает возможность воспринять истину и испытать тягу к ней. Сегодня я знаю, что такое счастье - это мир природы, и я в ней, как частица ее самой. Это есть истина моего счастья. Но тогда во мне кипел протест, я не мог, подобно другим, так безропотно переносить эти унижения, и нечеловеческие отношения. Наверное, здесь сказывалось и мое происхождение. Я с самого детства не переносил несправедливость, я был очень чувствительным во всех подобных случаях. Потому и обошлись так с нашей семьей казаки, что отец заступился за невинный народ, за что его и
убили. Если бы те люди, за которых заступился мой отец, хотя бы встали рядом с ним, то казаки не посмели бы сделать это. Но и этого им было недостаточно, и таккак мы по прежнему искали справедливости, спустя три года они убили маму и мою маленькую сестричку. Это еще больше усилило во мне протест против любой несправедливости. Будто судьба сознательно привела меня к староверам, для того чтобы еще большепознать, увидеть и испытать эту несправедливость и безнравственность, проявляемую чиновниками именно по отношению к ним. Таких усердных, трудолюбивых и высоконравственных людей вряд ли можно было найти где-нибудь в другом месте России. Во всех бедствиях они преданно служили своей Родине, но, вместо благодарности, они всегда подвергались гонениям, оскорблениям, и охоте как за зверьми. На меня не действовали ни молитвы, ни наставления. Когда в деревне появлялся какой-нибудь чиновник или полицейский, меня всегда как-то оберегали от встречи с ним. И все это потому, чтобы я не мог слышать их оскорбительного обращения, или какого-нибудь нового запрета, или вымогательства. Пока эти пиявки находились в деревне,
меня не пускали туда, а если я не успевал покинуть деревню, то меня держали взаперти.
        В тот год меня решили женить, тогда мне уже было двадцать лет. В соседней деревне жила одна девушка, которая нравилась мне, я дружил с ее братом, и я замечал, что и их семья была не против нашей женитьбы, более того, они тоже хотели, чтобы мы поженились, но так как в деревне не было священника, то венчать нас было некому. Если у нас в деревне появлялся свой священник, то его мгновенно арестовывали, и потом никто ничего не знал о его судьбе. Мы стали искать священника, и в конце лета нашли его. Мы решили не откладывать венчания. Не знаю, откуда они узнали об этом, но в день нашей свадьбы, к нам явился губернский чиновник, направленный в наш уезд надзирателем, в сопровождении полицейских.
        Мы спрятали священника, но они требовали выдать его, в противном случае грозились переселить всю деревню. Чиновник заявил моим приемным родителям, отцу и маме - Людмиле Борисовне: «Если не хотите неприятностей, то всей деревней заплатите мне пять тысяч рублей и, в знак уважения, одолжите мне на ночь вашу невесту.» Я не знал, о чем они говорили. Моя приемная мать стала плакать и причитать. Что только не пришлосьбезропотно пережить этой доброй и благородной женщине, но вынести такого оскорбления она не могла. Тогда и услышал я от девочек, чего требовал этот безбожник. Я вскочил на коня, посадил в седло мою невесту и ускакал. Ее брат и несколько деревенских ребят последовали за нами. Девушку я отвез к ее родителям, оставил ее у них, и сказал, что для нашего бракосочетания мы найдем более подходящее время.
        Мои односельчане были вынуждены выдать священника, отдали они и три тысячи рублей, но этому ненасытному все было мало. Перед тем, как покинуть деревню, он наказал жителям села: чтобы через два дня привезли в уезд еще две тысячи. Потом этот чиновник навестил и другие деревни нашей общины, и под предлогом, что этот священник и в их деревнях так же проводил службы, потребовалу них выплатить по пять тысяч рублей, если они не хотят, чтобы их переселили на дальний восток. Что им оставалось делать? Они выплатили эти деньги, но, несмотря на это, по возвращении в уезд, этот чиновник все равнозаявил, что должен переселить их за Байкал. Он наверное, подумал, что раз уж деньги у него в кармане, ну и черт с ними, с этими староверами, а ему это зачтется, как рвение за службу и верность Церкви.
        Нас было трое. Ночью мы пришли к нему домой. Он нас увидел лишь тогда, когда мы зажгли лампу в его спальне. Он так и попытался бежать в ночном белье. Мы заставили его полностью вернуть награбленные деньги. А до этого он молил нас не убивать его, говорил, что ему будет достаточно тех денег, которые ему уже дали. Мы вынудили рассказать нам, о том что собирались с нами делать. Брат моей невесты - Евсей был вместе со мной, он держал приставленный к нему обрез. Петро - его друг, стоял у входной двери и контролировал двор.
        Жена чиновника вела себя спокойно, она не кричала, и не плакала. К нашему большому удивлению на ее лице мы не заметили ни малейших признаков паники. Это была молодая, красивая женщина, она сидела на постели в ночной рубашке, сквозь которую была видна ее обнаженная грудь. Она с отвращением посмотрела на мужа, а потом спросила меня: «Что он натворил? В чем он провинился? Чем он так разгневал вас, ведь вы очень спокойный и справедливый народ?» Я рассказал ей, что вынудило нас взятьв рукиоружие: «Они заставили нас привыкнуть к несправедливости и к тому, что они постоянно вымогают у нас деньги, но заставить всех нас привыкнуть к унижениям и оскорблениям они не смогут. «Но что же он, все-таки, сделал?»  - допытывалась она. Муж крикнул на нее: «Какое твое дело, сука!»  - и ударил ее по лицу. Евсей бросился на него и ударил прикладом по голове. Я еле остановил его, не то он бы совсем разбил ему голову. Некоторое время он был оглушен, и не мог произнести ни слова. Тогда я и рассказал его жене, что произошло. Какое-то время она сидела молча, а потом сказала: «Если чего и достиг этот негодяй, то только
благодаря меня. Не убивайте его, и я обещаю вам, что его ноги не будет на этой службе. А если он еще что-нибудь натворит, то я сама убью его своими руками.» В знак согласия я кивнул головой, у меня действительно не было намерения убивать его, и эта женщина явилась мне спасительницей.
        - Я ничего не имею против вас, сударыня, но ваш муж оскорбил меня, чем отнял у меня счастье и свободу. Вашего мужа все равно убьет кто-нибудь за его бесчеловечность. Поэтому я совсем не хочу брать этот грех на душу,  - сказал я и покинул их спальню.
        Евсей пошел за мной. Мы прошли столовую и вышли на веранду, где у дверей нас ждал Петро. В это время раздался выстрел. Идущему за мной Евсею пуля попала в спину, спереди из сердца хлынула кровь. Он все еще стоял на ногах, когда я повернулся и выстрелил в силуэт, который увидел в столовой. Этому подонку снесло череп. Видимо, он держал обрез под кроватью, а пистолет под подушкой. Из-за моей неопытности я упустил это из виду.
        Женщина с криком выбежала из спальни. «Бегите скорей! Спасайтесь, а то не успеете! Эта свинья заслуживает и большего, а твоему другу уже ничем не поможешь.» Она взяла ружье Евсея и дала его мне в руки: «Брось свое ружье, я скажу, что он был один.» Лишь тогда я пришел в себя и понял, что она предлагала мне. Она оказалась умной женщиной, вмиг рассчитала все. Оказывается в соседнем доме жил полицейский, вот он и выскочил из дома с оружием. «Давайте, быстрей, бегите, если будет трудно, найдите меня.» Сказала она, и толкнула меня рукой. Удивительная она была женщина. Мы с Петро прыгнули в соседний двор, оттуда в другой и побежали в ту сторону, где нас ждал наш друг и лошади.
        Петро был другом детства Евсея, они были из одной деревни еще до того, как их переселили. Я отдал им их деньги, а сам пошел в свою деревню, и передал деньги моему приемному отцу. Я рассказал ему о том, что произошло. Сказал я и то, что этот чиновник все равно написал требование о нашем переселении. Он сказал: «Мы погибли, но это для нас не впервой, а вот тебе надо спасаться.»
        Из трех деревень они переселили на восток около трехсот семей. И опять никто не знал, где их окончательно поселят их. Два десятка удалых молодцов заковали в цепи, и как стадо овец погнали отдельно.
        Петро с тремя ребятами, которым удалось спастись от солдат, присоединились ко мне. С того дня мы натворили много бед. Сначала мы освободили закованных в цепи мужчин из нашей общины. Мы напали на них у реки Бия, убили четверых солдат, еще двое убежали. Из этих двадцати, лишь пятеро согласились стать членами моего отряда, остальные не двинулись с места. Я никак не смог убедить их, что лучше быть свободными.
        - Нет,  - сказали они,  - что нам отпущено Богом и судьбой, то и должно быть.
        - Но сейчас Бог определил вам свободу,  - старался я убедить их.
        - Нет, это было твое решение,  - был их ответ. Что я мог поделать? У меня не было таких знаний и опыта, чтобы переубедитьих. Получалось так, что их отправка на каторгу по капризу чиновников и полицейских была волей Божьей, а то, что я освободилих, дал им возможность свободной жизни и достойной смерти,  - это было только моим решением. Все, что я мог, я сделал. Мы оставили их и ушли. Мы убили всех чиновников и полицейских, которые встретились нам по пути. Нашли мы и того священника, который срезал крест с нашей церкви, и тоже убили его. Мы нежалели никого, и не собирались что-то делать. «У всего есть свойпредел, и вот этот предел настал,»  - говорил я.
        Началась охота на нас. Регулярные военные части искали наспо лесам. У меня оказались способности к партизанской войнеи маневрированию. С нами ничего не могли сделать, я не потерялни одного человека. Я решил повести отряд на восток, чтобы быть рядом с караваном нашей общины, и знать где они поселятся, чтобы не потерять их.
        Мы догнали их у реки Бия, где они собирались перейти через реку напротив деревни Дмитриевка. Весь этот большой караван сопровождало всего около двадцати солдат. Честно говоря, мы не знали, что делать. Если бы мы даже и убили всех солдат, то это не принесло бы свободы нашей общине. Наоборот, это создало бы для них еще большую опасность. Несколько семей смогли бы спрятаться свободно, но столько людей не могли же исчезнуть бесследно. Хотя они и относились к нам беспощадно, но подобная же беспощадность по отношению к ним не смогла бы ни напугать их, ни изменить их отношения к нам. Я чувствовал себя совершенно беспомощным, ничего разумного не приходило на ум. Оказывается, во мне уже проснулся здравый смысл, но пока я не мог осознать этого. Моя юношеская жажда мести застила мне глаза. Мои действия были похожи на нервный взрыв, который создал опасность для стольких людей и направил их на путь новых испытаний. Уже в который раз… Эх, если бы я тогда знал и умел столько, сколько сейчас, то не вверг бы стольких людей моей общины в такие неприятности. Оказывается, сам Господь Бог постучался ко мне в день
свадьбы, чтобы устроить мне экзамен, смогу ли я принести себя в жертву моему народу и моей семье. Но я тогда не знал этого, вернее, не понимал, все это приходит лишь с возрастом. Хотя я и был готов понести жертву, не боялся я жертвовать и самим собой, я был искренним в своих действиях, но, к сожалению, я делал это не так, как этого требовал от меня Господь. Что касается меня, каждый день начиная с того дня, я совершал все новые и новые грехи, и этому не видно было конца. Я убивал тех людей, которые не совершали прямых преступлений ни против меня лично, ни против моей общины. Разгневанный несправедливостью власти, я лишал жизни безвинных людей, будь то полицейские или чиновники, которые совершали преступления против других. Сама власть по своей сути является несправедливой, по отношению к людям, но… Я оказался перед трудным выбором: либо я должен был продолжить борьбу, которая должна была стать более масштабной, чтобы она принесла хоть какой-то результат, и тем самым вынудить режим и Русскую Церковь прекратить притеснять нас; либо я должен был отказаться от борьбы. В противном случае, нас всех все
равно где-нибудь убили бы, и все закончилось бы так же, как это часто случалось в жизни восставших людей. Либо мне самому надо было уйти куда-нибудь далеко от этих мест.
        Караван нашей общины разбил лагерь у реки. Лед на ней должен был хорошо встать, чтобы потом по нему можно было перебраться на другой берег. Мы издалека следили за ними. Я оставил ребят и ночью прокрался в лагерь к приемному отцу. Они были рады видеть меня живым. Отец не удивился, он только спросил, зачем я пришел. Я сказал, что пришел за советом.  - Эх,  - вздохнул он,  - было бы лучше, если бы ты это сделал раньше, до того, как вместе с невестой покинул деревню. А сейчас я могу дать тебе лишь один совет: как-нибудь вернись в свою вотчину в Чернигов. Там ты сможешь восстановить документы и свое право на землю. Там и живи. А мы будем жить, как нам суждено, такая жизнь - эта наша участь - мучиться во имя Господа. Ты заслуживаешь от меня лишь благодарности за твою сыновнюю верность, но я буду намного счастливее если ты выберешься отсюда, и подашь мне весточку о себе, через тех, кто остался в нашей деревне. Всем своим ребятам скажи то же самое. Своими действиями они не принесут никакой пользы, а трагедий нам и без того хватает, поэтому пусть уходят отсюда.» Те три тысячи рублей, которые я принес ему
от чиновника, он хранил отдельно, все равно считал их потерянными. Он взял эти деньги и отдал мне. Я отказывался, но у меня ничего не вышло.
        - Я тебе даю эти деньги потому, что они принадлежат тебе, и они вам понадобятся, пока вы возьметесь за какое-либо дело,  - разъяснил он.
        Я распрощался со всеми, и мы благословили друг друга на дорогу. Моими последними словами были: «Я никогда не забуду вас и, как только узнаю, где вас поселили, обязательно навещу.»
        Я рассказал ребятам обо всем, что мне сказал приемный отец обо мне, и о них тоже. Потом они спросили меня, что я могу посоветовать им, как их предводитель. Я ответил то, что думал:
        «Если мы останемся вместе, то мы должны будем много трудиться, чтобы создать свою общину, потом жениться и завести детей. Потом узнаем, где осели наши, и дадим им знать о себе. Кто-то приедет к нам, а может, и мы поедем к ним. Или каждый из нас должен пойти своим путем. Если у кого-нибудь есть желание, то может стать рекрутом, там не имеет значения, как ты молишься, главное там служба». У всех у нас были деньги, но я достал три тысячи рублей, и поделил их на десять человек.  - Эти деньги заработаны честным трудом нашей общины, сейчас вам решать, как ими распорядиться,  - сказал я.
        Все вернули мне деньги обратно, и сказали:
        - Веди нас, ты наш предводитель, создадим нашу общину.
        Ту зиму мы провели в деревне староверов возле Бийска. В мае, как только началось судоходство, мы наняли баржу, загрузили ееразного рода орудиями труда, мукой, зерном и другими нужными нам вещами, и отправились вниз по течению, на север, по направлению к Новосибирску. Мы миновали его и еще несколькодней шли, пока мне не показалось, что на поверхности воды показался силуэт церкви, когда вокруг ничего не было видно кромесклона, покрытого лесом. Я спросил хозяина баржи, нет ли здесьпоблизости какой-нибудь деревни. Он ответил, что где-то должна быть деревня старообрядцев, которые после того, как их переселили в Сибирь, бежали в эти места. Я очень обрадовался, услышав это, и велел остановить баржу.
        Мы сошли на берег, а вскоре нашли и деревню. Здесь былооколо тридцати домов и проживало в общей сложности около стачеловек, была у них и своя церковь. Когда они узнали, кто мы, и скакой целью пришли, то очень обрадовались. Они сами подобрали нам место для строительства новой деревни. Здесь было вседля того, чтобы начать новую жизнь: и родник, и поля, и кедровые леса. За лето мы построили десять хороших домов. Четырехдевушек из деревни старообрядцев выдали замуж за моих ребят, и свадьбы и новоселья мы отметили вместе. На следующий году нас уже были уроженцы нашей деревни. Деревню мы назвали Захаркино, в честь моего приемного отца.
        Немного ниже мы обнаружили еще одно село староверов, онибежали сюда полвека назад. Их, оказывается, гнали за Байкал, ноони никак не могли смириться с таким произволом, и воспользовавшись подходящим моментом, нескольким женщинам и мужчинам удалось бежать. Здесь они и обустроили свое хозяйство и не жаловались на судьбу. Двоих наших ребят мы женили там же, и вместе с невестами забрали их к себе в деревню, взяв с собой несколько человек в гости, чтобы они знали, где мы живем.
        Казалось, что я окончательно успокоился. Не надо было ни воевать, ни бороться с кем-либо. Надо было лишь трудиться и заботиться о развитии деревни. Но что-то все же не давало мне покоя. Мне стали сниться какие-то странные сны. Мне уже было двадцать пять лет. Я был холост, еще не познав женщины, но меня как-то не тянуло к женитьбе. Пришла осень, река вот-вот должна была покрыться льдом. С последней баржей я отправилсяв Новосибирск, потом на другой барже ушел в Бийск. Мой уход из деревни я объяснил желанием навестить нашу старую деревню на Алтае, и узнать от тамошних староверов, нет ли у них новостей от наших, не знают ли они место их нового поселения. На самом же деле я и сам не знал, чего я хотел, куда ехал. У меня было какое-то внутреннее ощущение, что я должен был заняться чем-то другим. В Бийске я пришел на базар, было около полудня. Я хотел подковать лошадь, купить для нее новую упряжь и посмотреть, нет ли чего интересного для меня». Пока Серафим рассказывал свою историю, день подошел к концу, стало вечереть. Вскоре и солнце скрылось за лесом. А вот и Алена показалась со своей сероглазой
собакой-волком, в руках она держала веточку с шишками и щелкала семечки. Она подошла, улыбнулась нам и села рядом. Серафим уже прервал свой рассказ, сказал, что продолжит завтра. Не прошло и двух минут, как из леса вышла олениха. Это прекраснейшее создание природы гордо подняло голову и заревело. Алена вскочила, подбежала к ней, и обхватила ее шею. Потом вприпрыжку вбежала в избу, вынесла кастрюлю, немного подоила ее, поцеловала в нос и ушла. То, что я видел, было настоящим чудом, я чуть было не потерял дар речи. Сначала медведица, сейчас олениха… Серафим довольно улыбался.
        - Ты же любишь оленье молоко?  - спросил он меня так, будто я с самого детства пил оленье молоко, и обязательно должен был его любить. Я от растерянности пожал плечами.
        - Я никогда не пил его,  - сказал я откровенно.
        - Тогда, раз ты пьешь его впервые, ты должен что-нибудь загадать,  - сказал он, как всегда, весело.
        В ту ночь меня разбудили стоны Алены. До того я думал, чтосоединяюсь с ней лишь во сне. Оказалось, что все это происходило наяву. Я и не знал, что она находилась рядом со мной. Когдая ложился, ее не было рядом, я был один. Я никогда не испытывал тех чувств, которые овладели мною в ту ночь. Во время любвиона была еще прекрасней. Эта непорочная дева оказалась опытнееменя.
        Наутро она сказала мне: «Где бы ты ни был, я всегда буду иметьсвязь с тобой и дам тебе знать, когда у нас родится сын.» Потомона добавила шепотом: «Я тебе еще об одном скажу, но ты не обижайся. Я сделала так, что против твоей воли Тамара видела во сненаше совокупление.» Я был взволнован, я чуть не сошел с ума, нопотом разом успокоился: мало ли кто что видел во сне, и никто несчитал это за измену. Когда я спросил ее, почему она это сделала, то она со смехом сказала: «Я же знаю, что у тебя есть жена и ребенок, и я мирюсь с этим. Пусть и она знает, что у тебя есть я, но этодля нее останется лишь сном, и она не будет переживать. Твойотец тоже знает, что у нас будет сын, ему об этом сообщил Серафим, и он очень обрадовался этому.»
        Я не знал, стоило ли сердиться на то, что она сказала мне.
        Всю ночь шел снег. Все вокруг занесло белым. Алена, как ребенок, прыгала от радости, будто снег был редкостью в этих краях, и она соскучилась по нему. Утром она голышом покаталась в снегу, а потом, вся мокрая, залезла ко мне в постель. Все это казалосьневообразимым, но она вовлекла и меня в это озорство.
        Неожиданно она спросила меня, как мы назовем нашего ребенка. Я не знал, что ей ответить, ведь я не думал об этом. «Я подумаю и завтра скажу тебе,»  - ответил я, уклонившись от поспешного ответа. Она была удивлена. «Неужели так трудно подобратьимя?»  - не унималась Алена. «А что изменится от того, что я отвечу завтра?»  - настаивал я на своем. «Ничего»,  - ответила Алена.
        Я, действительно, задумался над именем. Я хотел подобрать такоеимя, которое подошло бы и грузинскому, и русскому языку, к тому же, я хотел, чтобы оно было, и особенным, и необычным.
        Я знал, что если у нас, действительно, родится мальчик, то он непременно будет необыкновенным. Поэтому и имя у него должно быть соответствующим. Ничего такого, что бы могло мне понравиться, не шло в голову. Потом, чтобы отвлечь мое внимание, Алена перевела разговор на другую тему, и я скоро позабыл об этом. Утром я пошел в избу к Серафиму. Он ждал меня, чтобы продолжить вчерашний рассказ, о его жизненных приключениях. Он встретил меня довольной улыбкой. Конечно же, он все знал о минувшей ночи. По его лицу я заметил, что он был доволен. «У меня будет хороший внук, мальчик будет, умный вырастет мужчина, сильный…»  - бормотал он про себя, но я все слышал отчетливо.
        - Да, где мы вчера остановились? А-а-а, на Бийском рынке. Немного осталось рассказывать. Скоро закончу. Присаживайся, тебе не холодно?  - я с улыбкой покачал головой.  - А может, тебе жарко?  - мне было весело от его вопросов.  - Ну и очень хорошо. Так вот, на рынке я встретил моего односельчанина - Митрофана. Тогда он вместе с несколькими мужчинами и их семьями смог как-то избежать переселения, а потом через год они вернулись в свою деревню. На рынке он торговал картошкой и зерном.
        Он очень обрадовался нашей встрече, и тут же рассказал мне о сельских новостях. Сообщил он и о том, какие вести они получили от переселенцев. Оказывается, их поселили на Амуре, на незавидном месте. «Получить урожай на этой земле будет намного сложнее, чем в тундре. Пуста бескрайняя Сибирь без людей, а им все равно жалко давать нам хорошие земли.»  - Так сказал мне Митроха, и это было чистой правдой. Да разве хвост чиновника выпрямишь?  - Митроха, а как идут дела здесь, не притесняют ли вас?
        - Нет, после того, как ты ихпроучил, и дал им по мозгам, то их отношение к нам очень изменилось. Конечно же, мы по-прежнему им не по-душе, но того, что они раньше делали с нами, больше нет. Мы установили крест на нашей церкви, и никто его не трогает. Их священник даже не приходил. Полицейский, если даже и зайдет в деревню, то ведет себя тактично, говорит с нами без угроз и намеков. Вот уже три года, как никто у нас не просит взяток. Они не трогают нас.
        - А других подселили к вам?  - спросил я. Мне было интересно, если обстановка изменилась, то может и стоило вернуть наших на прежнее место.
        - Несколько семей бурятов-казаков находятся у нас в деревне. Из соседних деревень переселили к нам оставшихся людей, всего нас где-то около шестидесяти человек будет. К вашему дому никто не притронулся. Твою часть земли мы обрабатываем, и мало-помалу откладываем и для тебя. А как же иначе? Ведь именно благодаря тебе спаслись остальные.  - Спасибо, Митроха!  - сказал я довольный тем, что наши тогдашние действия не пропали бесследно для моего народа.
        - За что благодаришь, Серафим?! Но ты должен знать, что о тебе спрашивают, тебя ищут, но ведут себя осторожно, так как люди много говорят о тебе и сплетен и правды. Твой пример стал заразительным для многих. В прошлом году взбунтовались несколько деревень у Бийска, там даже убили двух полицейских. Сейчас к этим деревням и близко никто не подходит. Как мы показали им нашу силу, так они от многого отказались. Немногие, но ведь кто-кто из нас все же избежал переселения.
        - А наши еще живут здесь?
        - Да, живут. Рынок мы держим в руках. Все сельские продуктына рынке наши. Ты же знаешь, сибиряки ничего не смыслят в обработке земли. Да кстати, ты помнишь того чиновника?…
        - Да, конечно. Ну и что?
        - Его жена Дарья переселилась в Бийск. Она ищет тебя, просила наших женщин помочь ей найти тебя.
        Я удивился: с какой целью она должна была искать меня? «Аты знаешь где она живет?  - спросил я на всякий случай.
        - Знаю, однажды я случайно увидел, из какого дома она вышла.
        У нее хорошая усадьба. И живет она одна, по-моему. Отсюда недалеко, если хочешь, покажу.
        Дом мы нашли, но самой Дарьи дома не было. Какая-то пожилая женщина, которая была в доме, сказала, что она будетвечером.
        Мы зашли в трактир пообедать. Случайно я услышал, что за соседним столом несколько раз упомянули имя Серафим. Я догадался, что речь шла обо мне. Уж слишком преувеличенным показался мне их рассказ. Не знаю, народ, похоже, приписывал мне такие вещи, о которых я даже и представления не имел. Как я понял, этими разговорами люди пытались обуздать наглых чиновников и полицейских, чтобы они не забывали моего имени.
        Немного поодаль от нас сидел в одиночестве хорошо одетый солидный мужчина. Он обедал спокойно, неторопливо, запивая обед чаем. Внешне он был похож на китайца. Этого человека я приметил еще на рынке. Он ходил по рынку и разглядывал прилавки, где продавали всякую мелочь, хотя ничего не покупал. Я спросил Митроху, знает ли он этого человека.
        - Это шаман,  - ответил мне Митроха,  - сюда его привели буряты, они хотят создать здесь какую-то секту или школу. Все проживающие здесь сибиряки - буряты, монголы или тувинцы - буквально стелятся ему под ноги. А на рынок он ходит часто потому, что ищет старинные вещи. Что конкретно он ищет, мы не знаем. Поговаривают, что городской голова и чиновники смотрят на него искоса.
        Он пообедал, заплатил деньги и пошел к выходу. Он прошел как раз мимо нас, и вежливо кивнул головой. В это время в трактир зашел городовой, встал в дверях, и осмотрел всех сидящихв зале. В это время и тот человек подошел к двери. Он подумал, что тот пропустит его, но городовой даже не сдвинулся с места. Мужчина спокойно стоял у дверей и ждал, когда тот пропустит его. В друг городовой крикнул ему: «Чего стоишь и мешаешь мне? Не видишь, что я работаю? Мужчина что-то сказал ему. А тот вдруг схватил его за шиворот и стал тащить на улицу. Весь трактир замолк в ожидании, и лишь после того, как он вытащил мужчину во двор, все зашумели. Я уже понял, что здесь происходит и почему. Я сказал Митрохе: «Если что-нибудь случится, скажешь, что случайно познакомился со мной в трактире, а сейчас вставай и уходи отсюда.» Я встал и вышел. Тот мужчина лежал на земле, а городовой бил его дубинкой, и пинал ногами, второй полицейский связал ему руки, а третий, их начальник, гордо стоял над ними и давал указания.
        - В чем он провинился? Почему вы его избиваете?  - спросил я.
        - А ты еще кто такой? Какое твое дело?
        Я достал оружие, направил на него и сказал, что бы он немедленно отпустил мужчину.
        - Да как ты смеешь!  - он тоже схватился за кобуру. Я выстрелилему в руку. Второй полицейский тоже попытался достать оружие, я ему тоже прострелил руку. Пока они мычали, городовой, весьпобелев от страха, смотрел на меня. Я приказал ему развязать рукимужчине. Он тут же повиновался. У ворот двора собрался народ, из трактира тоже высунули головы. Я сказал городовому: «Еслихочешь остаться живым, то скажи, почему ты задержал и избилэтого человека?» Он указал на старшего полицейского и сказал, что это он велел ему сделать это. «Избить его тоже поручил он?»  - гневно спросил я. «Нет, это получилось само собой.»  - ответил он.
        Я обезоружил всех троих. «А ну-ка, помоги ему встать и посади нату лошадь!»  - я указал на лошадь Митрохи. Я же сел на свою лошадь и, пока выезжал со двора, сказал: «Я Серафим. Вы знаете, ктоя. Если кто-нибудь из ваших полицейских посмеет поступитьс народом противозаконно, то мы сожжем все ваши дома.
        Передайте всем, предупреждений больше не будет.»
        Было уже темно. Тот человек был избит так сильно, что еледержался в седле. Мы не смогли бы уйтидалеко, да и в дом к немубыло нельзя, его опять взяли бы. Мы сделали маленький маневр, на всякий случай, чтобы запутать след в случае преследования, было уже темно, когда мы подъехали к дому Дарьи. Она былаудивлена моим появлением, видно было, что мой приход обрадовал ее. Она хорошо приняла нас. Лошадей мы оставили во двореее дома.
        Мы уложили мужчину на тахту, у него голова была разбитав двух местах, ребра поломаны, бедняга не мог даже двигаться.
        Он оказался человеком большого терпения. Это был ученый, адепт древних знаний, буддист, хотя невежды и называли егошаманом.
        Две недели мы пробыли у Дарьи. Она была настолько обворожительной и соблазнительной женщиной, что совратила меняв ту же ночь. Дарья была моей первой женщиной. Оказалось, чтоона любила меня, потому и искала всюду. Не так-то легко понятьженщин! Из города она принесла новости о том, что во всем городе страшная паника, и что меня ищут, все только и говорято Серафиме, и о том, что раз он появился, то полицейским придется плохо.
        Ученого звали Хайду. Родом он был из народа уйгуров, которые проживают в западном Китае. Я сам пришел в дом, где он гостил, и забрал все его вещи. Нам больше нельзя было задерживаться в Бийске. Он попросил меня проводить его в Китай, так какв таком состоянии он не смог бы один добраться до дома. Я проводил его, и эти проводы затянулись на двадцать лет. Сначала онотвел меня в монастырь в горах Тянь-Шаня, где он сам когда-тоучился. Там я остался на три года. Он сам занимался моим образованием. Потом мы вместе отправились на юг в горы Гиндукуша, там мы пробыли шесть лет в одном древнейшем братстве. Потоммы побывали в Афганистане, Индии, Кашмире и вернулись обратно в Китай. Рядом с ним, передо мнойбыли открыты дверивсех монастырей. Я научился китайскому, уйгурскому, монгольскому, хинди и санскриту. Я получил много тайных знаний, которые вот и сейчас удивляют тебя.
        Серафим все еще продолжал рассказывать о своих приключениях, когда вдруг мои мысли унесли меня куда-то вдаль. Потомя вновь задумался над именем ребенка. И также мгновенноя опомнился, и пришел в себя. Серафим сидел молча, он ничегоне рассказывал, он прекрасно понял, что мыслями я был в другомместе, и потому замолчал. Он ждал, потом спросил, что меня беспокоит. Мне стало неловко, и я признался, о чем думал. «Этоя знаю,  - сказал он,  - может быть, тебя беспокоит что-нибудьдругое?»
        - Да нет, Серафим, я просто обещал Алене придумать имя, ноничего интересного на ум не приходит. Хочу, чтобы у него былонеобычное имя, может вы посоветуете мне что-нибудь?
        Он был доволен и улыбался.
        - Ну ладно, я тебе еще одну историю расскажу, а потом ты самбудешь думать.
        - Слушаю вас, Серафим. А потом доскажите и Вашу историю.  - Он согласился и помолчал некоторое время.  - Имя многое определяет в жизни человека, но, в первую очередь - его судьбу. Еслиобраз жизни самого человека и его внутренняя энергия соответствуют имени человека и все это находится в гармонии, такой человек действительно будет и сильным, с необычной судьбой. Вот я тебе рассказывал, что жил с уйгурами в монастыре,  - я кивнул головой в знак того, что помню.  - Вот в этом монастыре я слышал такую легенду. Оказывается, когда-то, древние предки этих уйгуров заболели какой-то болезнью, больше половины их вымерло, их каган и вся его семья тоже погибли. Никто из живущих вокруг народов не приближался к ним, и они не подпускали никого к себе. Они были обречены на вымирание. Неожиданно появился один странный человек, который не был похож на азиата. По описанию, в отличие от китайцев и монголов он носил бороду и усы, как ты. Я думаю, он должен был быть кавказцем, возможно, и древний колх. Одет он был в длинную рясу, и вязаные сапожки, подшитые на подошвекожей, что было непривычным для них. Звали его Гора
Иагора. Он всех вылечил от этой болезни, как говорят, одним прикосновением руки. Этот Гора излечил всех своим словом и внушением. Потом сказал всему народу: «До кого сможете донести эту весть, передайте всем, что Гора Иагора наказал вам: Живите с умом, довольствуйтесь тем, что дал вам Господь, и вы излечитесь.» Эта весть мгновенно разнеслась повсюду, и действительно, все, до кого дошел этот слух, спаслись.» Люди вздохнули с облегчением, жизнь вернулась в свое привычное русло. Гора обожествили, на него молились. Вскоре они создали сильное государство. Соседствующие с ними народы назвали их Иагорами. Прошло время, и их название претерпело изменение, они себя и сейчас называют уйгурами. У них в горах надолго сохранилось имя Гора. Вот я и думаю, что вашему сыну и моему внуку подойдет имя Гора Иагора. Я воспитаю из него ученого человека и целителя. Он будет покровительствовать многим, его будут любить. В том, кто наречен двумя именами, живут два человека. Один из них неудержимый, бушующий, в постоянных приключениях и поисках, а второй - разумный и трудолюбивый, любящий Бога и людей. Эти два человека
дополняют и облагораживают друг друга. Такой человек всегда отличается от других. Ты подумай о том, что я тебе сказал. Я же продолжу свою историю.
        - Итак, я говорил, что, где бы я ни жил, душа моя всегда тянулась к России, вот я и возвратился. Из Китая я вернулся с русскойэкспедицией. Я навестил построенную мною деревню - Захаркино. За эти двадцать лет она изрядно выросла. Меня женили на самой красивой девушке, но я никак не смог жить в деревне. Я взял свою жену и ушел, мне уже не хотелось жить в окружении людей, так как я слышал и понимал их мысли, и это отягощало мою жизнь. Для меня было важно жить на лоне природы, а где именно мне было все равно. Первым родился Евтихий, который живет здесь же поблизости, на реке Оби, там же, где и Захаркино. Вторая Анастасия, а вот третья, моя жемчужина, родилась у нас в старости. Всем им я дал тайные знания и вырастил целителями. Научил я их жизни на лоне природы, и брать от нее все, что изначально определено Богом. Анастасия сама пожелала жить отдельно, и сама избрала для этого место. Я вырастил много ученых людей, они живут на Енисее, на Урале, в Кавказских горах. Каждый из них скажет, что он сын Серафима. Мы постоянно находимсяв контакте друг с другом. Каждый из них живет так же, как и мы,
уединившись, в лесу. Кто-то назвал нас сектой Серафитов. Я дал большие знания своим детям, они настоящие дети природы, и я доволен тем, что не зря прошел такой жизненный путь. Сейчас они уже сами учат других. Жена моя умерла здесь, здесь же мы ее и похоронили, поэтому и не ушли никуда, так мы с Аленой и остались здесь. А вот сейчас и внук родится, и новые заботы не дадут мне возможность думать о смерти,  - с улыбкой сказал он.
        - Сандро, сын мой, кто ищет приключений, тот обязательно найдет их. Вот и я нашел свои приключения.
        - Серафим, ведь Вы были христианином?  - он кивнул головой.  - А сейчас?
        - Я и сейчас христианин. Каждый человек приходит к Богу своим путем. Кто-то выбирает путь Христа, кто-то - пророка Мухаммеда, кто-то - путь Будды, Кришны и многих других… У меня есть все эти пути, чтоб прийти к Богу. И есть еще свой собственный путь, который мне дали мои познания.
        Такой ответ был для меня неожиданным и сложным для восприятия.  - Вы очень интересный человек, Серафим. Я буду благодарен вам всю свою жизнь. Скажите, пожалуйста, что дали вам те знания, которым вы посвятили столько лет? Богатства и титулов у вас нет, власти тоже. Так для чего же тогда учиться?
        Он долго не отвечал.
        - Уметь делать добро и помогать людям, разве это не богатство?
        К власти никогда не стремятся те люди, которые владеют истинно большими знаниями, так как само знание и есть власть.
        Богатство отягощает душу и превращается в обузу для жизни.
        Человек становится заложником своего богатства. Знания же - этота сила, которая делает человека свободным. Я много думал послеразговора с Серафимом. В моей голове всплыли и такие мысли, о которых я прежде никогда не задумывался. Со дня моего первого знакомства с этими людьми мной овладело такое чувство, будто я оказался в другом мире. Этот странный человек, и его стольже странная дочь живут совершенно другой жизнью на лоне природы, и воистину являются ее неотъемлемой частицей. Одаренныенепознанными, сверхъестественными способностями, они по-своему глубоко воспринимают время и весь мир вокруг себя.
        В них не умещаются установленные современным человекомжизненные законы и этические нормы. Они просто не могут существовать в них. В их сознании любовь и добро существуют в совершенно другом измерении. За эти несколько дней я тоже почувствовал, что жил в другом, объятом тайной, времении пространстве, и мои мысли тоже погружались в совершеннодругую глубину. И лишь моя военная форма напоминала мнео том, кем я был на самом деле.
        Думал я и о том, что если у меня с Аленой действительно родится ребенок, то кем он будет, какой из него получится человек? Если у нее родится девочка, то будет ли она такой же, как онасама? Так же, как и Алена, беззастенчиво будет раздетой ходитьперед незнакомым мужчиной? «Хотя ведь застенчивость - эточасть этики современного, цивилизованного человека,»  - отвечаля самому себе, будто искал оправдание. Но мысль о том, что мойребенок, даже родившийся в этом лесу, мог быть таким же свободным, и такой же частицей этой дикой природы, все же волновала меня. Они, наверное, смогут передать ему свои странныезнания и способности. Ведь человек является частицей вселенной и ее аналогом, так как в одном человеке вмещается вся Вселенная. А может быть, именно Серафим и его дочь являются реальным лицом этой Вселенной, а не я, который по сравнениюс ними кажусь совершенно беспомощным и искусственным, заключенным в рамки законов, выдуманных человеком и совершенно оторванных от законов природы? Наверное, потому и сказал мне Серафим: «Вы, большая часть человечества, которая называет себя цивилизованной, и в
доказательство тому придумала свои законы, совершенно оторваны от реальных законов природы, сами не соблюдаете придуманные вами же законы. А человек, несмотря на то, по каким он живет законам, нуждаетсяв очищении, что ваши книжники называют катарсисом. Но за этими искусственными словами скрывается иная правда: вы пытаетесь доказать друг другу, как надо жить, но ни один из вас так не живет, ибо слово превратилось лишь в орудие обмана. Не заботитесь вы и об очищении души, вам все некогда, если вы вообще думаете об этом. А опоздание означает то, что если всю нечисть, которая осела в человеке, будь то его мысли или деяния, всю эту черную субстанцию вовремя не удалить из души, то она сформирует совершенно другого человека, который далек от того естественного человека, который определен Богом. За всем нужен контроль, даже за своей совестью и моралью. Их может осветить лишь внутреннее солнце, оно и покажет тебе не отклонился ли, или не отдалился ли ты от своей совести. Без очищения и солнце не будет светить, тогда ты не увидишь и того, насколько ты отклонился от нравственной оси. Такой человек обречен.
Потому и выродился род человеческий, все враждуют между собой, добро и благородство потеряли место, определенное им Богом,  - их изгнало зло, которое поселилось в человеческой душе. Он стал рабом своих желаний. Ради этих желаний он жертвует всем и вся, а в первую очередь самим собой и своей душой.  - Он замолчал на некоторое время, его лицо совершенно изменилось.
        Красные стреляют в белых, белые - в красных. И те и другие вместе свергли, а потом и убили царя, расстреляли его безгрешных детей. Какое имеет значение, кто сделал это, красные или белые, они два лика одного зла, условно окрашенного в какой-то цвет»
        Мои мысли привели меня к заключению, что я находился у самых святых людей, каких я только встречал на белом свете. Конечно же, включая Анастасию. Именно они и жили по законам Божьим и законам природы. Если нам с Аленой суждено иметь ребенка, то это произойдет лишь по воле Божьей, как плата за мое двукратное спасение. Если я откажусь, то это будет неблагодарностью с моей стороны. Ведь неблагодарность и безнравственность - брат и сестра. Да будет так. Пусть от меня родится человек - творец добра! Что может быть более достойным для родителя? Пусть будет так, как распорядится природа - значит, на то будет воля Божья.
        Интересно, откуда пришли ко мне подобные мысли? Ведь я прежде никогда так не думал. Как будто Серафим передал мне способность такого рассуждения. Я не узнавал самого себя. Мне казалось, что здесь я менялся с каждым днем, каждый день я просыпался совершенно новым человеком, это не могло происходить само собой, это был результат стараний Серафима и Алены. Я должен попросить Серафима, чтобы он помог мне поскорее добраться до своих, пока я совсем не превратился в лесного человека.
        Ночью я видел сон, а во сне - Гору Иагору. Он, действительно, был очень похож на меня. Он мне понравился. Много необычного сказал он мне, кое-что я помню и сейчас. Утром я встал в прекрасном настроении. Алена опять вошла в избу совершенно мокрая и тут же залезла ко мне под одеяло. Она полностью намочила меня, но мне уже нравилось то, что она делала. Ее такие шалости даже веселили меня. Она спросила, придумал ли я имя для ребенка. Я ответил, что хотел бы назвать сына Горой Иагорой. Она промолчала. А через некоторое время сказала: «Ты придумал прекрасное имя, он будет большим человеком.»
        РАЗДЕЛ VIII
        БРАТ
        Из дневников Юрия Тонконогова
        В ноябре мы отступили из Омска. С каждым днём преимущество противника, как в живой силе, так и в вооружении, становилось всё очевиднее. К этому добавлялось его моральное и психологическое превосходство. В средних числах ноября Верховный правитель России Колчак назначил Каппеля командующим Третьей армией, но это больше походило на действие обреченного. Колчак увидел ненадёжность своего окружения, поэтому для него генерал Каппель был той единственной надёжной силой, на которую он мог положиться. К сожалению, все решения Колчака в отношении Каппеля и до того, и в этот момент были запоздалыми. А что получил Каппель в виде третьей армии? Практически, лишь ее треть, которая состояла из пленных красноармейцев, с которыми до того не была проведена никакая политическая и психологическая работа. Каждую минуту существовала опасность и возможность того, что они оставят боевые позиции, как то не раз случалось во время этой проклятой войны. Это обстоятельство очень хорошо было известно Каппелю. Он также хорошо знал и то, что он унаследовал полное бездействие и беспомощность существующего военно-политического
руководства, равно как и ответственность. Главной опорой третьей армии, опять-таки, была его верная бригада, которую он лично создал и закалил в боях в течение двух лет. Они доверяли и уважали друг друга. Его верные солдаты любили своего командира, но эта бригада была настолько малочисленной, что внести существенный перелом в военную ситуацию она была не в состоянии.
        Исходя из существующей обстановки, единственным оправданным манёвром было отступление на восток. Надо было выиграть время, чтобы объединить и мобилизовать оставшиеся части.
        Было девятнадцатое ноября, мы стояли где-то недалеко от посёлка Рождественского, посредине между Омском и Новосибирском. Нас вызвали в штаб армии. На совещании начальник штаба зачитал нам приказ о назначении Каппеля командующим армией. Совещание шло к концу, когда у входав штабной вагон послышался шум. Возникла какая-то суматоха, шум доходил и до нас. Каппель сказал адъютанту: Посмотрите, что там происходит. Тот встал, подошёл к двери и открыл её. По ту сторону дверей, радостный, стоял Сандро. От неожиданности меня словно током ударило с головы до пяток. Я невольно посмотрел на Каппеля, он тоже смотрел горящими глазами, лицо его сияло радостью, он будто не верил своим глазам. Каппель встал и подошёл к двери. Сандро вошёл и представился, как подобает военному. Я абсолютно уверен, что оба они хотели обняться, но довольствовались лишь военным приветствием. Каппель указал Сандро на стул, он со всеми поздоровался и сел. Не все из присутствующих знали Сандро, поэтому такой приём, оказанный капитанув штабе армии, некоторых наверное удивил. Я кивнул головой, когда он поздоровался со мной, а онс улыбкой
посмотрел на меня и подмигнул. Господи, Боже мой! Он неисправимый удачник - подумал я тогда.
        Совещание закончилось быстро. Каппель уловил момент и, пока ещё не все вышли из кабинета, обратился к ним:  - Господа, попрошу вас задержаться ещё на некоторое время.  - Потом он обратился к Сандро:  - Штабс-капитан Амиреджиби! Доложите намо выполненном задании!  - Сандро встал и вкратце доложил о том, как его диверсионная группа выполнила задание. Те из присутствующих, кто не знал его, увидели, благодаря чьим стараниям и заслугам им удалось без проблем отступить из Омска. Довольные, они кивали головами. Потом он рассказал и о погоне, и о том, как они оказали сопротивление преследователям, как он, раненый, оказался в доме местного жителя. Когда он рассказал, что его там лечили и даже извлекли пулюиз его груди, раздались голоса скептиков.  - Это же невозможно?! Я заметил, что Каппель оказалсяв неловком положении. Он так же, как и я, ни капельки не сомневался в том, что говорил Сандро. В ответ на это недоверие, которое было вызвано таким фактом, нужны были какие-то доказательства, чтобы его рассказ был более убедительным. Его никто не попросил бы показать рану, но он сам не растерялся, и, не
чувствуя никакого неудобства, сначала улыбнулся, потом оглядел всех и, наконец, посмотрел на меня, я чуть заметно кивнул ему головой. Он ещё шире улыбнулся и начал расстёгивать пуговицы кителя. Все молча смотрели на него. Он поднял белую рубашку и показал перевязанную грудь. Я нечаянно посмотрел на Каппеля. Он улыбался, но не остановил Сандро, который сдвинул повязку и показал свежее пулевое ранение, именно на три пальца выше сердца. Раздались глухие возгласы…
        - Спасибо, штабс-капитан! Мы и без того не сомневались в Вашей искренности. Поздравляем с успешным выполнением важного задания, и с благополучным возвращением. Вы сегодня же получите приказ о досрочном присвоении следующего чина. Поздравляем со званием подполковника. Я сегодня же сделаюпредставление Верховному правителю, о награждении Вас орденом.
        Все встали, каждый по отдельности поздравлял Сандро и оставлял кабинет. Когда все вышли, Каппель оставил только меня и Сандро. Вот тогда-то мы от всего сердца обняли и поприветствовали друг друга.
        - Ну что, опять Анастасия?!  - со смехом спросил Владимир
        Оскарович.
        Сандро кивнул головой.
        - На сей раз меня спасали её отец и младшая сестра Алёна.
        На лице Каппеля застыла улыбка.
        - Ведь ты и сами знаешь, что говоришь о невероятном чуде?
        Было бы хорошо, если бы ты взял их с собой, а то ты видел, как всереагировали.
        Сандро довольно улыбался.
        - Я взял его.  - Удивлённый Каппель почему-то посмотрел наменя.  - Было бы вернее сказать, что он привёл меня сюда, я бысам не добрался.
        - И где же он?
        - Стоит здесь, у вагона, но знайте: он читает мысли, поэтому не подумайте о чём-нибудь неподобающем.
        Каппель покачал головой.
        - А ну-ка, веди его сюда.  - Сказал он и подошёл к окну, отодвинул занавеску и посмотрел сквозь запотевшее стекло.
        Спустя несколько минут в дверях стоял белобородый старик, одетый в оленью шкуру. Уже в дверях он поздоровался с нами по-старому, поклоном головы, и бодро вошёл в кабинет.
        - Вот, господин генерал, это Серафим, мой спаситель.
        - Проходите дедушка, присаживайтесь,  - сказал Капель.
        Старик снял шкуру и положил там же у дверей, потом оченьбодро вошёл в кабинет, пожал мне руку и присел рядом.
        - Как добрались?  - Спросил Капель.
        - Эх,  - сказал он и махнул рукой в знак того, что это для него непроблема.
        Каппель посмотрел на Сандро. Тот улыбнулся.
        - Вы не поверите, господин генерал, но мы так прошли занятыепротивником территории, что нам даже не задали ни одного вопроса. От Омска до станции Чан мы находились на паровозе военного эшелона у машиниста. Там происходит концентрация силпротивника. На запасном пути стоял паровоз, к которому былиприцеплены два вагона. Мы поднялись на этот паровоз, и машинист без лишних слов доставил нас сюда. Нас никто не заметил, пока мы добирались до вас. В вагонах были зимние формаи обувь.
        - А где сейчас находится этот паровоз?  - спросил изумлённый Каппель. В то, что рассказывал Сандро, было так трудно поверить, что я тоже смотрел на него с удивлением.
        - Я сдал его нашим,  - ответил он с улыбкой.
        Каппель посмотрел на меня, а потом обратился к старику.
        - Дедушка, как Вы смогли сделать это?
        - Эх,  - он опять махнул рукой.  - Не удивляйся, сынок. Сандротакой человек, что я не мог ему отказать и сделал такое плохоедело. Нехорошо так поступать, но он так хотел вернуться к вам, что я ничего не мог сделать и нарушил свой завет,  - он остановился на короткое время, потом посмотрел на Каппеля.  - Я вижу тыздесь старший. Вот, если бы я это сделалтебе, разве было бы хорошо?
        Каппель без слов кивнул головой.
        - Раз я привёз вам вашего друга, то больше никогда не буду делать такого… Не люблю вмешиваться в чужие дела.
        - Владимир Оскарович, Серафим учёный, он живёт в отшельничестве со своей дочерью, поэтому он не подчиняется никакойвласти, и не вмешивается ни в чии дела.
        - Надеюсь, что дедушка не откажется выпить с нами чай.
        - Нет, не откажусь,  - коротко ответил тот.
        Сандро вышел и позвал адъютанта. Каппель попросил его накрыть на стол в соседней комнате.
        - Дедушка Серафим, что вы скажете нам интересного, хорошего?
        - Что я могу сказать хорошего, разве происходит что-нибудьхорошее? Столько молодых гибнет. Россия разорена, царя убили.
        И что здесь хорошего? Я знаю, сынок, что тебя беспокоит, ты о своей семье думаешь. Они в Перми, дома, под надзором, ничегохудого с ними не происходит, у них всё хорошо.
        Изумлённый Каппель опустился на стул. Сначала он посмотрел на меня, потом на Сандро. Всё это уже выходило за рамкиразумного. Мы имели дело с какой-то мистикой. После его слови я невольно подумал о своих.
        - И ты не волнуйся, твои живут у Тамары, у них тоже всёхорошо.
        Если бы я не сидел, то наверное, упал бы.
        Видя нашу реакцию, Сандро довольно улыбался. Он покачалголовой, давая понять глазами, что мы ни о чём не должны спрашивать. Некоторое время мы так безмолвно и сидели.
        В соседней комнате всё было готово, и нас пригласили к столу.
        От слов старика наше любопытство ещё больше разгорелось. Мысразу же поняли, что имеем дело с уникальным человеком, поэтому нам было интересно, продолжит ли он беседу во время обеда.
        - Дедушка Серафим,  - обратился к нему Капель,  - пожалуйста, скажите нам, на какомпути мы стоим?
        Мы все замерли в ожидании. Он долго молчал, будто не понял вопроса, потом с некоторым недовольством посмотрел на Сандро. Сандро приподнял плечи и сказал:
        - Серафим, Ваше слово имеет для нас очень большое значение. Он опять молчал, а потом…
        - Принять муки ради своей страны - оправданная миссия для каждого человека. И чем тяжелее участь, тем больше цена человека. Но горе в том, что в братоубийственной войне всё теряет цену.
        - Мы не боимся принять муки ради нашей страны, главное, чтобы это принесло ей добро.
        - Нет, то, что происходит, не имеет ничего общего с добром,  - сказал он строго.  - Когда человек становится перед выбором, красное или белое, чёрное или серое, и больше ничего, то это уже трагедия для всех. Ты спрашиваешь меня, что нас ожидает впереди? Впереди я вижу лишь холод и темноту, и это продлится в стране ещё долго. Если спрашиваете для себя, то ничего не вижу.  - Он замолчал, не глядя ни на кого, лишь пристально смотрел на стол.  - Вижу Харбин, там для многих наступит новый день.
        Этот разговор намёками указывал на что-то. Я посмотрел на Сандро, будто ожидая объяснений от него.
        - Тот, кто вас ждёт, ждёт напрасно. И вы не спешите к нему, так как ещё больше осложните себе путь, вы, все равно, не встретитесь - старик замолчал. Я понял, что он имел в виду Колчака. Потом он посмотрел на Каппеля.
        - В твоих глазах я вижу сожаление о том, что многое случилосьне так, как ты задумывал и на что рассчитывал. Но не огорчайся, если это не произошло, то только по воле Божьей, на всё Его воля. Он говорил очень неохотно, было видно, что он не хотел говорить. Он поел лишь кашу, запил её чаем, а больше ни к чему неприкоснулся.
        - Мне пора уходить. Алёна одна, и ждёт меня. Спасибо!  - Онвстал, а вслед за ним и все мы. Никто из нас не хотел, чтобы онуходил. Он почувствовал это. Потом он повернулся к Каппелю, несколько секунд смотрел на него, он будто хотел сказать ему ещечто-то, но так ничего и не сказал, развернулся и ушёл. В дверях он ещё раз, поклонился, попрощался с нами и пожелал нам добра. Сандро проводил его и, когда вернулся, сказал:  - Он попросил меня передать: Ждите предательства, но это тоже ваша участь.
        Мы опять отступили по железной дороге. В декабре морозы достигли пятидесяти градусов. У Красноярска мы попали в окружение из-за восстания генерала Зиневича, который пошёл на переговоры с большевиками. Он предлагал Каппелю сдаться, но Капель категорически отказался. Мы прорвали окружение, и по объездной дороге с юго-восточной стороны вышли из города. Мы пересели на сани, и обошли противника. Армия была полностью деморализована, измена Зиневича полностью разрушила наши планы.
        Каппель вызвал к себе меня и Сандро, и приказал: «Вы должны добраться до Харбина, и обеспечить прибытие нашей армии, на тот случай, если мы не достигнем успеха в Иркутске. Постараюсь повернуть ситуацию, но…» Он передал Сандро письмо, написанное им на имя его жены, и сказал: «Это, тоже возьми, на всякий случай.»
        Я и Сандро расценили этот его приказ как манёвр для нашего спасения. Подумали мы и о том, что сделал он это под влиянием слов Серафима, ибо до этого о Харбине даже не упоминалось.
        Уже много времени спустя мы узнали о том, что произошло в армии после нашего отъезда. Она отступали, через два дня, во время переправы через реку Кан, проломился лёд, так как именно в этом месте в реке били горячие источники, и лёд оказался тонким. Каппель упал в воду и получил обморожение нижних конечностей, а кроме того он заболел воспалением лёгких. Через несколько дней ему ампутировали обе стопы, но гангрену не удалось остановить и пришлось ампутировать конечности до колен. Когда он пришёл в себя, то попросил посадить его на коня и привязать себя к седлу, чтобы он смог поприветствовать и подбодрить остатки армии, которая, отступая, проходила именно мимо его дома.
        Двадцать пятого января он уже потерял сознание и двадцать шестого утром умер у станции Тулун, в доме смотрителя железной дороги. Его верные друзья не оставили тело покойного и довезли его до Читы, чтобы красноармейцы не смогли найти его могилу. Мы добрались до Харбина в феврале. Информация, полученная из Иркутска, не обнадеживала. Части армии Каппеля отошли к Чите. Их незначительную часть мы приняли в Харбине лишь в конце сентября. Владимира Оскаровича Каппеля мы похоронили во дворе церкви Иверской Божьей Матери. Это произошло по инициативе, и благодаря организации Сандро. В январе
        1921 года мы с Сандро прибыли на английском судне в Грецию. В феврале мы смогли добраться лишь до Батуми, Сандро был здесь впервые. Вообще-то, можно сказать, что он не знал Грузию, так как еще совсем юношей он так покинул свою деревню, что почти ничего не видел на своей родине. Я же все свое детство провел в Батуми, пока меня не перевели в Тбилиси.
        В порту нас арестовали турки. Паспорта, выписанные консульством Харбина, они признали ненадежными. Точнее сказать, это был всего лишь повод. Несмотря на то, что местом и моего рождения, и Сандро была Грузия, наше возвращение сюда они все равно сочли подозрительным.
        До того, как приехать в Грузию, мы не имели сведений о сложившейся здесь реальной обстановке, поэтому мы оказались в неожиданной ситуации. В марте армия генерала Мазниашвили изгнала турок из Батуми, и нас освободили.
        В Батуми мы навестили старого знакомого моего отца. Михаил Ильич Вялов раньше был директором школы. Сандро был удивлен, когда очутился в доме брата своего преподавателя.
        В городе царили противоречивые настроения, одни с радостью праздновали изгнание турок, другие жесчитали это освобождение временным, так как скоро их место заняли бы большевики. Но, несмотря на это, как это свойственно грузинам во время радости или горя, вино лилось рекой. Батуми наполнился людьми, которые не хотели признавать большевистскую оккупацию. Те, кто не успел еще покинуть Грузию, пытались перебраться в Турцию или отправиться на Запад. А до того и уезжающие, и провожающие пытались охладит вином пыл своих сердец.
        Наверное, было двадцатое марта. Я и Сандро вышли в город. Было не холодно, но погода вела себя так, как подобает марту. По правде говоря, я так соскучился по Батуми, что никакая погода не могла удержать меня дома. Сандро тоже очень хотел познакомиться с городом. Я обещал ему показать самое хорошее место, которое мне запомнилось с детства, где варили самый лучший кофе на всем Черноморском побережье. Вот мы и пошли по узким улочкам в Старый город.
        Наши планы, которые мы наметили еще в Греции, резко изменились, так как с нашими документами мы не могли поехать в Тбилиси, который уже находилсяпод контролем большевиков, что составляло для нас реальнуюопасность. Мы ведь думали получить паспорта независимой Республики Грузии, и спокойно уехать в Полтаву, но создавшееся положение всепоставило с ног на голову. Отправляться в Полтаву с паспортами, выписаннымив Харбине, было очень опасно. Так или иначе, нам пришлось бы задержаться в Батумина несколько дней, так как для нас это было самым безопасным местом, где ситуацию контролировали силы бывшего правительства. Хотя, мы не знали, как долго продлится это положение, так как в ближайшие дни и в Батуми ожидали появления большевиков.
        В городе мы случайно встретили старого знакомого нашей семьи. Нико Накашидзе был степенным мужчиной в летах, весьма почитаемой и знатной личностью. Одно время они дружилис моим отцом. Его жена была внучкой последнего князя Мингрелии и Абхазии. Он очень обрадовался встрече с нами. Мы тепло поприветствовали друг друга, и я представил ему Сандро. Я не учел того факта, что представлять ему Сандро таким именем и фамилией могло быть неоправданно. Наверное, Батуми ослабил мою бдительность. Семья Амиреджиби оказалась в близком родстве с Нико Накашидзе. Когда он узнал фамилию Сандро, то тут же спросил, как звали его отца. Сандро чуть замешкался, но у него не было другого выхода, и он взволнованно сказал: «Георгий Амиреджиби.» Господин Нико еще раз окинул его взглядом, и со свойственным ему спокойствием сказал: Оказывается, мы родственники, как я могу отпустить такого гостя, не пригласив его в дом. Он не объяснил, какими они были родственниками, но я почувствовал некоторую неловкость, так как из-за моей непредусмотрительности у Сандро могли возникнуть неприятности. Сандро же принял это приглашение
совершенно спокойно и поблагодарил Нико Накашидзе за оказанную честь. Благодарность была высказана не с целью избежатьприглашения, наоборот, она означала согласие. Господин Нико довольно улыбнулся и, если он, еще несколько секунд назад мог иметь сомнения в отношении Сандро, то после его согласия эти сомнения окончательно развеялись. Во всяком случае, он казался довольным согласием Сандро.
        - Юрий, ты же помнишь мой дом?
        - Да, Батоно Нико.  - Я действительно хорошо помнил его домс детства.
        - Вот и хорошо, тогда жду вас сегодня вечером, часам так к пяти.
        У меня будут и другие интересные гости. Думаю, вы лучше поймете то, что происходит сегодня в Грузии.
        Мы поблагодарили его, попрощались и посмотрели вслед уходящему Нико.
        - Сандро, извини меня, я виноват, что так непредусмотрительно назвал твою нынешнюю фамилию,  - сказал я, искренне сожалея. Он улыбнулся:  - Я не знал о родственных связях Накашидзес Амиреджиби.»
        - Наоборот, это даже хорошо, что я познакомлюсь со своимиродственниками,  - весело ответил он,  - а то я чувствовал себя таким сиротой на Родине, что уже и отсюда хотел бежать.
        - Ты думаешь, что наш визит к нимбудет оправдан?  - Я подумал, что он пошутил и сам признается в этом, но, вопреки моимсоображениям, я получил совершенно другой ответ.
        - Если бы он не нашел меня, я сам должен был разыскать их.
        И тебе хорошо известно, что я не опозорил фамилию Амиреджиби.
        Чем они могут быть недовольны? Да к тому же, у меня такая убедительная легенда, что можнокамень расколоть.
        - Но Георгий Амиреджиби жив…
        - Дай Бог ему долгих лет жизни!  - На его лице я увиделрадость.
        Я почувствовал, что он совершенно спокоен, он будто вошёлв азарт игры.
        Вечером мы подошли к дому Нико Накашидзе именно в то время, к которому нас пригласили. У него был прекрасный дом с хорошо ухоженным садом. Нас приняли от всего сердца. Сандропреподнес в подарок хозяевам купленную в Харбинешкатулку для Тамары, на которой был изображён позолоченный дракон. Вещь действительно была красивой, и подарок всем очень понравился.
        Вечером моросил мелкий дождь, поэтому, пока мы добрались до дома, то успели немного промокнуть. Нас тут же провели в гостиную, где горел камин. Рядом с камином сидели пожилой мужчина и женщина средних лет. Мужчину я узнал тотчас, и от неожиданности немного растерялся, но смог быстро овладеть собой. В кресле сидел мой учитель и бывший начальник, бывший шеф Кавказской жандармерии, полковник в отставке - граф Сегеди. Он тоже узнал меня, но, как человек опытный, дождался моей реакции.
        - Ваше Сиятельство! Граф!  - обратился я, и направился я к нему.
        - Юрий! Какая неожиданная встреча!  - он встал с кресла. Нашавстреча была очень теплой, мы искренне были рады видеть другдруга. Он выглядел прекрасно.
        Он познакомил нас с очень красивой женщиной, лет так околопятидесяти, Нано Парнаозовной Тавкелишвили. Я представил им Сандро. Хозяину не была дана возможностьсамому представить своих гостей, поэтому он был даже несколькоудивлён такой нашей встречей. Госпожа Нано была их родственницей. Граф приехал вместе с ней из Тбилиси, чтобы проводитьеё за границу. Кто знает, быть может он и сам собирался ехать, и сейчас находился лишь в ожидании развития событий. Как мнепоказалось, их отношения с Нано не должны были быть толькодружескими. Хотя, кто знает, быть может мне это только показалось. Сначала я так подумал. С первой же минуты госпожа Нано и граф с интересом присматривались к Сандро. Этот процесс так увлёк их обоих, что онибез всякой застенчивости внимательно изучали его. Несколькораз они даже с удивлением переглянулись между собой, и этобольше было похоже на безмолвное подтверждение того, что этодолжен быть именно тот, о ком они подумали. Мне нетруднобыло догадаться, что граф увидел сходство Сандро с его роднымотцом, хотя ему, наверное, было трудно в это поверить. Но мнебыло совершенно непонятно,
почему такая же реакция была и угоспожи Нано. Такое внимание гостей к Сандро не осталось незамеченным хозяином дома.
        - Я жду своего очень близкого человека из Кутаиси, он вот-вотдолжен появиться, а потом сядем за стол.  - сказал господин Нико. Нам подали шербет, мы сели, и беседа продолжилась. В основном говорили о нас. Потом граф расспросил меня о моем бывшем начальнике и покровителе. Я рассказал ему практическитолько о его кончине. Потом мы говорили о наших с Сандро приключениях и о том, как мы добирались из Китая в Батуми. Онислушали нас внимательно, но я заметил, что и у хозяина, и у графабыли вопросы к Сандро, но они почему-то сдерживались, виднобыло, что они ждали более подходящего момента. Господин Нико, наверное, с первой минуты находился в этом ожидании, ноон не прерывал нас, чтобы самому вступить в беседу. И вот наступил и такой момент.
        - Сандро, несколько лет тому назад мой друг рассказал мнеодну интересную историю, может быть, именно ты подтвердишьмне ее.
        Едва господин Нико произнес эти слова, как, отворилась дверь, и его жена вошла в комнату в сопровождении гостей. Их былодвое. Нико не смог продолжить начатый им разговор, он встали пошёл встречать гостей. Они обнялись, после чего направилиськ нам. Мы встали. Оказалось, что граф и госпожа Нано знали одного из них. Это был красивый молодой мужчина, лет затридцать.
        - Познакомьтесь, господа. Члены парламента независимой Грузии господин Шалва Георгиевич Амиреджиби и Пётр Кавтарадзе. Господин Шалва - брат нашего зятя.
        Это действительно было неожиданностью для меня. Я посмотрел на Сандро, он улыбался. Шалве Амиреджиби он назвал только своё имя и поклонился на офицерский лад.
        - Ну, что же мы стоим? Может быть, сядем за стол, а то ожидаявас мои гости совсем проголодались,  - предложил нам хозяин.
        Прибывшие гости казались уставшими с дороги, да и на лицаху них было написано плохое настроение, но они тут же принялипредложение хозяина. За несколько минут мы все успели привести себя в порядок, и сесть за стол. Обязанности тамады хозяиндома взял на себя. Он поприветствовал благополучное прибытие гостей, пожелал им всего доброго и бодрости. Когда мы немного подкрепились, последовал и следующий тост, вслед за ним тост за родителей, потом - за семью и застолье встало на традиционные грузинские рельсы. Несколько бокалов цоликаури всем как будто улучшили настроение, в том числе и уставшим с дороги депутатам. Хозяин воспользовался маленькой паузой и опять спокойно вернулся к тому вопросу, который не успел задать до начала обеда. К тому же, он, наверное, хотел придать застолью неожиданный шарм.
        - Сандро, я не успел тебе досказать рассказ моего друга.
        - Я с удовольствием слушаю Вас, батоно Нико.  - ответил он, улыбаясь.
        - Есть у меня один друг, Маркоз Антадзе, у него деревообрабатывающая фабрика в Батуми. Он на своем судне возит товарв Турцию и Грецию, в основном он торгует с ними. Сам он родомиз Гурии, из села Леса. У него есть один родственник из той жедеревни, он пока ещё молодой, вот как наш Юрий, но всю жизньпровёл в тюрьмах. «Что я могу поделать, такой уж он выбралпуть»  - говорит Маркоз. Оказывается, он сидел в «Крестах», в Петербурге. К ним привели некоего Сандро Амиреджиби,  - всес ещё большим интересом посмотрели сначала на хозяина, а потом на Сандро.  - Парень, оказывается, был из юнкерского училища, он на дуэли убил выпускника своего училища, фамилии которого я не помню, а сам он был ранен. Первым, оказывается, стрелял тот, убитый.
        Сандро посмотрел на меня, на его губах играла улыбка. Я тоженечаянно улыбнулся, и тут же понял, кто мог рассказать емуоб этом. Но я не мог точно сказать, был ли это Мамия или Хан.
        По нашей реакции Нико сразу понял, что эта история действительно касалась Сандро, поэтому продолжил рассказ уже большедля остальных.
        - Оказывается, этот юноша, после трёх месяцев пребыванияв тюрьме, организовал побег нескольких человек. Как сказал родственник моего друга, он без малейшего риска смог вывести изтюрьмы восемь человек. Я хочу спросить тебя, не ты ли тот Сандро Амиреджиби? Шалва с удивлением посмотрел на Сандро, остальные тоже ждали, что скажет Сандро, который с улыбкой взглянул на меня.
        - Да, батоно Нико, наверное, обо мне и рассказал Ваш друг. А сейчас я думаю о том, от кого он знал эту историю, от Мамияили от Хана, то есть Сулхана?
        - Именно от Хана.
        - Сандро, как Вы смогли всё это устроить?  - спросил граф,  - Сколько Вам тогда было лет?
        - Тогда мне было девятнадцать лет. В осуществлении этогодела мне способствовали и определённые обстоятельства. Крометого, я воспользовался историей, которая произошла когда-тов тбилисской тюрьме, участник которой сидел в нашей камере. Он был политическим заключённым и звали его Пётр Андращук. Именно эта история натолкнула меня на мысль завладеть ключами, а потом спланировать наши последующие действия.
        - А вы знаете, кто осуществил это дело в Тбилисской тюрьме?  - допытывался граф.
        Сандро медлил с ответом, он будто думал, какой ему датьответ.
        - Да, оказывается, это был абрек Дата Туташхия.
        - Вы правы!  - подтвердил граф,  - Как тесен этот мир!  - Сказалон про себя и посмотрел на изумлённое лицо Нано.
        - Сандро, а с кем у тебя была дуэль?  - задал вопрос уже Нико.
        - С Димой Сахновым.
        - Что?!  - Не выдержал граф и опять посмотрел на Нано.
        У госпожи Нано было странное выражение лица, мыслями онабудто перешла в другой мир, а на Сандро она смотрела такимиглазами, будто нашла своего сына. Ее глаза наполнились слезами, она извинилась, встала и вышла.
        Никто не мог понять, что с нейпроизошло, или что она вспомнила такое, что так подействовалона неё.
        Граф воспользовался паузой.
        - Сандро, а чьим сыном был Дима Сахнов?
        - Того Сахнова.  - ответил я.
        - Удивительно, но это настоящее чудо!
        - Граф, Вы, наверное, знаете, что произошло с Сахновым?
        - Да, я узнал, что он неожиданно скончался, но более детальной информации у меня нет. А вы знаете?
        - Конечно же.  - Граф пристально смотрел на меня.  - Его отравила жена, она и сама пыталась покончить жизнь самоубийством, но её удалось спасти. В том же году состоялась и дуэль.
        - Странная история, я имею в виду, в отношении к Сахнову.
        - Да, Ваше Сиятельство.
        В течение всего времени, пока шёл разговор о «Крестах» и о дуэли, Шалва Амиреджиби спокойно слушал, не сводя глаз с Сандро. По его лицу было видно, что он устал, но эта история разожгла его любопытство, особенно после того, как узнал его фамилию. Он особо не выражал своих чувств, а может быть, он просто хорошо скрывал их. Он включился в разговор после того, как вошла Нано. Она извинилась и заняла своё место. Граф спокойно положил на её руку свою и только улыбнулся. Она тоже кивнула головой, наверное, давая понять, что успокоилась.
        - Если я не ошибаюсь, в ноябре 1913 года, а может быть и в декабре, в Тифлиси, на Вера, к нам пришёл полицмейстер. Тогда мы жили на Душетской улице. Он спрашивал о Сандро Георгиевиче Амиреджиби. Мы ответили, что не знаем такого. Моего отца Гиго тогда не было дома. По-моему, он был то лив Батуми, то ли в Кутаиси, и вернулся лишь через три дня. Когда мы сообщили ему об этом, он очень обеспокоился, что было неожиданностью для нас, особенно для мамы. Он точно, до мелочей расспросил нас, о чём спрашивал полицмейстер, и тут же пошёл к нему. После этого ни мы, ни он не касались этого вопроса, так как нам было неловко расспрашивать его. Моя мама тоже не надоедала ему вопросами, да и он сам не возвращался к этой истории. Хотя в семье её не забыли,  - спокойно рассказывал Шалва Георгиевич, обращаясь ко мне, и в основном, к господину Нико и графу.  - А то, что я услышал сейчас, это совершенно неожиданно для меня. Если всё действительно так, как я думаю, то какое я имею право отказаться от дарованного мне Богом брата!
        После этих слов он улыбнулся и продолжил.
        - Во второй раз я слышал о Сандро Амиреджиби во время Великой войны, когда я воевал на Юго-западном фронте противавстрийцев. Правда, тогда его упоминали, как Амиреджибова, грузинскую фамилию с русским окончанием, как тогда это былопринято для кадровых офицеров. Тогда я был прапорщиком. Намв полку зачитали о героизме Сандро Георгиевича Амиреджиби. Все спрашивали меня, кем он мне приходится и я отвечал, что это мой брат. И кто отказался бы быть братом героя?
        Он обвёл всех взглядом, на лице его сияла улыбка, потом он посмотрел на Сандро. Тот тоже улыбнулся ему и кивнул головой. Я чувствовал, что он совершенно спокоен, и эти разговоры никак не создавали ему неудобства. Я почему-то подумал, что и мне надо было вмешаться в этот разговор, хотя не знал в какую сторону повести его.
        - Господа, наверное, и мне придётся сказать несколько слов, чтобы удовлетворить ваше любопытство,  - опередил меня Сандро.  - Могу сказать, что после того, как мы вместе с мамой покинули Грузию, я всегда ждал, что когда-нибудь мне придётся рассказать об этом. И вот, лишь сейчас я впервые попал на свою Родину. Я рад, что благодаря Богу, мне даётся такая возможность, и что именно перед вами мне придётся говорить об этом.
        Я подумал: неужели он, действительно, собирается рассказать всю правду? А если и собирается, то насколько это было бы оправданным? Он ещё раз обвёл всех взглядом и, наконец, остановил своё внимание на Шалве.
        - Батоно Шалва, своего отца я не помню. Моя мама вышла замуж после того, как я родился. Тот благородный человек, кто вырастил меня, вскоре скончался. Моя мама была очень красивой женщиной и всегда привлекала внимание окружающих. Несмотря на то, что мы жили в деревне, многие знали о том, что один абрек любил её и не давал ей покоя. По деревне ползли разные слухи и кривотолки. Чтобы защитить честь матери, я выстрелил в этого абрека, и он, раненый, тут же покинул наш дом. После этого его никто не видел - ни живым, ни мёртвым. Не буду грешить и скажу, что он тоже мог выстрелить и убить меня, но он не сделал этого. Тогда мне было четырнадцать лет, и, видимо, он пожалел меня. Тогда я не знал, что этот абрек был человеком, полным всех достоинств, и он, действительно, очень любил мою маму. Мы с мамой оставили деревню и уехали к дяде моей матери, в село Пластунка. Это старая грузинская деревня около Сочи. Через несколько месяцев от имени моего отца к нам приехал его друг вместе со своим адъютантом, и сказал, что мой отец просил записатьменя на его фамилию и отправить учиться в Петербург. Именно тогда и
забрал меня Юрий Юрьевич в столицу. Несколько дней я прожил у него, а потом он отдал меня в юнкерское училище. Тогда мне было пятнадцать лет.
        Все посмотрели на меня, будто искали у меня подтверждения сказанному. Я кивнул головой, а про себя подумал, что Сандро, вместе с другими качествами, обладал и творческими способностями - так умело он разыграл историю своего происхождения. Самую важную интригу, которую все ждали, он представил так, будто рассеял туман вокруг себя, но на самом деле упрятал всев новый туман. Я видел, что все ждали моих разъяснений, и что они не удовлетворились бы простым кивком головы в знак согласия. Госпожа Нано улыбалась со слезами на глазах. Наверняка она и не сомневалась в том, что дела обстояли именно так, как думала она.
        - Я могу подтвердить, что мой начальник, царство ему небесное, по просьбе своего друга, Гиго Амиреджиби, приехал за Сандро в Сочи. Я был вместе с ним. В августе 1910 года я забрал Сандро в Петербург. По рекомендации братьев Вяловых, соратников Михаила Каихосроевича Амиреджиби, дяди господина Гиго, Сандро был зачислен в Николаевское училище. Один из братьев - Михаил Ильич, был директором школы здесь, в Батуми. Сейчас мы временно живём у него. Второй брат - Николай Ильич, был инспектором Николаевского училища. Именно к нему и направили нас. Батоно Шалва, братьев Вяловых хорошо знают в вашей семье.
        - Я знаю этих братьев,  - подтвердил хозяин дома.
        - Я тоже их хорошо знаю,  - подтвердил и Шалва.
        - Я должен сказать вам, что любая княжеская семья гордиласьбы способностями, которые Сандро проявил в училище и посленего. Он полностью прославил свой род, как умом, так и своимбесстрашием и упорным характером.
        Я посмотрел на Сандро, он сидел, опустив голову, наверно, емубыло неловко от моих слов, остальные слушали меня с улыбкой.
        - В училище он был лучшим курсантом. Когда он окончил учёбу, генерал Маннергейм обратился к руководству училища с личной просьбой, о том, чтобы Сандро был направлен на службув его дивизию, и сам лично забрал его на фронт. Батоно Шалва, выдолжны знать о генерале Маннергейме. Его дивизия и корпус сражались именно на Юго-западном фронте.
        - Да, Юрий Юрьевич, знаю. Он был главнокомандующим армий в Финляндии, регентом и временным правителем Финляндии. Сейчас он, кажется, живет во Франции.
        - Вы правы, батоно Шалва. За особую отвагу Сандро был награждён золотым Георгиевским крестом. Наверно, именно эта весть и дошла до вас,  - Шалва кивнул головой.  - Хочу рассказать вам один интересный, а сейчас уже и весёлый эпизод.
        Я уже чувствовал себя свободно, так как мне не пришлось рассказывать о том щекотливом эпизоде, а говорить об остальном для меня, действительно, не составляло никакого труда.
        - В 1917 году, благодаря стараниям Временного правительства, я оказался в «Крестах», Именно в это время поручик Амиреджиби ушёл со службы и вернулся с войны в Петербург. В тот же день он пришёл в «Кресты» навестить меня, но нам не позволили встретиться. Когда он возвращался домой, его задержал патруль, его документы оказались не в порядке, при задержании он попытался оказать сопротивление, и на второй день он попал в мою камеру.
        Когда я сказал это, все разом ахнули и посмотрели на Сандро. Он улыбался.
        - Представьте себе, что нам не пришлось долго сидеть в тюрьме. Благодаря его прозорливости и опыту, полученному в «Крестах», он всё устроил так, что в день Октябрьского переворота мы спокойно покинули территорию тюрьмы, а на улице нас уже ждала машина, которую прислал за нами Хан. Вот это был побег! Мы так покинули тюрьму, что у нас даже дыхание не участилось.
        Все смеялись и восклицали: Браво! Браво!
        - До того времени, лишь два побега из Крестов завершилисьуспешно. Один из них - тот, который устроил Сандро, о нём выуже слышали.
        Я подождал, пока утихли эмоции. Нано встала, подошлак Сандро и поцеловала его.
        - Ты настоящий рыцарь, Сандро!  - он смутился и встал.
        - Если мне позволит хозяин дома и тамада, я скажу один тост.
        - С удовольствием, Юрий.
        - Я хочу предложить вам тост за Сандро Амиреджиби. Этот молодой человек, везде, где бы он ни был, прославил свой род, фамилию и родину. У меня есть много весьма интересного, что быя мог рассказать. Мне впервые даётся возможность выпить тост за Сандро в окружении его близких. Хочу сказать ещё одно: когда мы приехали в Батуми, Сандро признался мне, что очень хочет найти своих родственников. То, что произошло сегодня, просто чудо, а возможно, даже мистика. Но факт остаётся фактом. И ещё одно, у Сандро - прекрасная жена Тамара и растёт сын Дата.
        - Что?!  - воскликнула Нано.
        - Да, его зовут Давид,  - ответил я. Но она уже опять пристальносмотрела на Сандро.
        - Боже мой! Мне кажется, что я во сне,  - проговорила Нано тихим голосом.
        - И мы, калбатоно Нано!  - ответил Шалва.
        Все выпили этот тост, потом слово взял Шалва.
        - Дорогой Сандро! Я не стольково внешнем виденахожу твоесходство с Амиреджиби, сколько в твоем характере и поведении.
        Как бы то ни было, ты носишь мою фамилию, да к тому же с таким достоинством и честью, поэтому я не имею право не принятьтебя как брата. С сегодняшнего дня считай меня своим братом. Надеюсь, большевики дадут мне возможность в ближайшие днипознакомить тебя со всеми твоими близкими.
        Все встали и возгласами и звоном бокалов отметили этот тост.
        Братья обняли друг друга. У всех было приподнятое настроение.
        У меня будто огромный камень свалился с плеч. Но в глазах Наноя всё же видел еще какую-то улыбку, она не верила в эту версиюпроисхождения Сандро. Напротив, столько совпадений убедилиеё в обратном. Обострённая женская интуиция не позволяла ейсогласиться с той версией, которую она услышала. Наверное, еслибы даже сам абрек Дата прошептал ей на ухо, что это не его сын, она бы уже не поверила в это. В том, что она была лично знакомас Датой, я не сомневался. И в том, что она его когда-то любила, тоже. Но сейчас я думал, о том, что у неё было общего с графом, как они нашли друг друга. Это, действительно, было для меня загадкой. Неужели и их между собой каким-то образом связывалэтот абрек?
        Господин Нико опять взял бразды правления в свои руки. Он был прекрасным собеседником и слушателем, но он был еще и непревзойдённым тамадой. Рядом с таким человеком время теряло своё назначение.
        - Друзья мои!  - он тёплым взглядом обвёл всех присутствующих,  - когда характеризуешь других, то тогда намного лучше видно, кто ты есть на самом деле, нежели тогда, когда ты сам говоришь о себе или кто-то характеризует тебя. Сегодня сын моего покойного друга, который рос у меня на глазах, а ныне стал моим младшим другом, доставил мне удовольствие тем, что представил нам Сандро. Это показало нам не только мужество и благородство Сандро, одновременно мы увидели благородство и мужество самого Юрия Юрьевича. Как говорят у нас, давайте выпьем за нашего русского грузина, воспитанногов грузинских традициях.
        Мне было несколько неловко, что тост за меня был произнесёнпрежде, чем был поднят тост за графа. Но, у тамады было на тосвоё оправдание, так как тост за меня последовал за тостом в честь Сандро.
        Потом мы выпили ещё несколько бокалов. Тамада поднял тостза госпожу Нано, потом - за графа, притом все без излишества. Я смотрел на этих двух людей и думал: Что может их связывать? Граф, наверное, живёт воспоминаниями, чьё пламя согревает егостарые кости. В старости, когда он остался в одиночестве, в егодушу проник тёплый взгляд Нано, и зажег эту нежную, платоническую любовь. Было приятно смотреть на их отношения. Во всехдвижениях и взглядах чувствовалось тепло и уважение другк другу. «Видно, она очень добра и умна. Именно ум и доброта, а не страсть, связывает эти души».  - так я думал о них. Хозяева накрыли прекрасный стол, но чего-то ему всё же недоставало, именно то, что всегда помнил о Грузии. Наверное, чувство вольности, что было вызвано создавшейся в Грузии обстановкой.  - Какой странный день!  - произнёс Шалва,  - Наша странапотеряла независимость, два дня назад правительство Жорданияи Ревком большевиков оформили всё это в Кутаиси, договором, о прекращении вооружённого сопротивления. А уже сегодня, в Батуми, я обрел брата.
        Эти слова вызвали такое же двойственное чувство у участников застолья, как и у самого Шалвы.
        Пётр Кавтарадзе сидел, опустив голову, он был похож на неудачливого охотника.
        - Как ты думаешь, Шалва, неужели, действительно, всё кончено?  - спросил хозяин дома.
        - Да, батоно Нико,  - с грустью ответил он.
        - Ты думаешь, что большевики вернут нас в состав России?
        - Конечно, это будет так. Независимость Грузии стала жертвойборьбы между двумя крылами социал-демократов. Сегодня мывстали на путь, который ведет нас через пустыню. Расстояниеэтого пути - целый век. Ещё один век, так как ста двадцати летоказалось недостаточно для того, чтобы найти своё место. Нас никто не загонял на этот путь, и мы ни от кого не бежали. В отличииот евреев, которые тогда еще не существовали, как нация.
        Возможно, они подсознательно, именно потому и встали на путьчерез пустыню, чтобы в будущем, вместе с другими племенами, сформироваться как нация, и найти своё место под солнцем. Мыже собственноручно уничтожили свою нацию, и у той части, которая от неё ещё осталась, отняли шанс. А теперь и официальноего уничтожили. А сейчас мы снова встали на путь поисков и становления. Другие народы, с менее глубокими корнями, оказалисьболее стойкими и собранными, чем мы.
        Он остановился и задумался. Мы все смотрели на него и егоруку, которой он ласкал бокалс вином.
        - Был один такой умный человек, Сандро Каридзе,  - неожиданно нарушила молчание госпожа Нано. Всё наше вниманиеперешло к ней.
        - Это было, наверное, лет шестнадцать-семнадцать тому назад.
        Я очень хорошо помню, что он сказал на одном дружеском собрании: «Наша нация потеряла свою функцию после того, как Российская империя взяла нас под свое покровительство. А доэтого наша страна потеряла историческую миссию, что и заставило нас войти под покровительство Российской империи. И сейчасмы похожи на стадо, выпущенное на пастбище, и всё, что происходит с нами, является следствием этого.
        - Я хорошо знал Сандро Каридзе, он был очень близким человеком нашей семьи,  - ответил Шалва.  - Тяжело выслушивать такую правду, но, к сожалению не для всех. За последние три года, ежедневно, перед моими глазами проходило много таких примеров на улицах, в семьях тбилисской богемы и надменной элиты, в семьях сливок общества, на учредительном собрании или парламенте, во всех лавках и кабаках. Нам понадобилось пятнадцать месяцев для того, чтобы объявить нашу страну независимой, и это только потому, что большинство боялось этой независимости. “Мы народ, привыкший к патрону”,  - доказывали нам члены большинства. Они, действительно, не представляли себе, что могла бы нам дать эта независимость, и куда бы она нас привела. Звучала и такая мысль:“Ведь тогда нам самим придётся экономически заботиться о себе”. Некоторые тут же начали искать нового покровителя, и строить разные комбинации и предположения. Будто европейцы только о том и мечтали всегда, чтобы взвалить нас на свои плечи и носить целую вечность, как беспомощных детей. “Наш народ не готов” - доказывали наши политические оппоненты. Другие
говорили: «Мы многонациональная страна, и без учёта интересов других народов мы не сможем, да и не должныделать этого. Если мы, грузины, ради нашей независимости собираемся подвергнуть себя экономической нужде, то в чём же провинились другие?» Вы представляете себе?! Оказывается, надо было сначала спросить у других, можно ли нам, грузинам, объявить независимость на исторической земле наших предков, и согласны ли другие народы какой-то период побыть в нужде вместе с нами… За последние сто лет нас приучили к тому, что в собственном доме мы являемся второсортными, и если нам не позволит кто-нибудь другой, то мы не можем дать преимущества ни нашему языку, ни нашим национальным интересам. Но знали ли мы в течение десятков лет, каковы были наши национальные интересы? Или понимает ли большинство сегодня их значение? Вот и объявили, наконец, эту долгожданную, выстраданную меньшинством независимость. Ну и что потом? А потом началось то, что началось! Один хоровод и веселье. В этот хоровод включились и те, кто не понял, чему мы, меньшинство, радовались. Но для них главным было не это понимание, главным было то,
что у них появился новый повод наполнить кубки вином для новых тостов. С того дня они не выпускали из рук кубки и рог, и вот таким образом они встали на службу новой стране. Декларация независимости превратилась в пир, а не в неустанный труд с засученными рукавами. Некоторые и сегодня продолжают то же самое, продолжают пировать, и пьют за независимость, будто ничего и не произошло. Чего стоит одно воспоминание, о том что, когда Красная армия убивала юнкеровв Дигоми и Коджорском лесу, в Ортачальских трактирах шел такой кутеж с тостами за Грузию, что яблоку негде было упасть. Сколько патриотов погибало в минуту, столько опустошалось и бочек вина. А как же иначе!
        - Мне очень жаль, что мои предположения в очередной раз оправдываются,  - воспользовалась паузой госпожа Нано.  - Всё это является результатом того, что мы потеряли любовь к свободе и стране. Если у кого и осталась эта любовь, то кто даст ему право выглядеть благородным на безликом фоне других.
        - Вы говорите совершенно верно, калбатоно Нано. Мы не позволяем друг другу ни любить, ни ненавидеть, боясь того, что нас кто-то может опередить. Зато часто отказываемся сделать что-то полезное для страны, лишь потому, что сделать добро может и такой человек, которого мы ненавидим. Мы действительно потеряли любовь к государственности и свободе. Я имею в виду истинную любовь, а не ту, которую мы видим каждый день в кабаках. Известие о пиршествах дошла и до обречённых на гибель воинов, которые насмерть стояли на передовой против силы, превосходящей их в четыре-пять раз. У них не хватало людей, помощи не было видно ниоткуда, но они и не думали отступать. Оказывается, один воин сказал: «Я сейчас возьму с собой один маленький отряд, чтобы всех этих самоотверженных патриотов пригнать из города сюда, на передний край, да к тому же со своими кубками в руках. А кто откажется, того пристрелю на месте». Тяжело согласитьсяс этим, но обвинить его за эти эмоции мне тоже трудно. Один офицер удержал этих разгорячившихся воинов: «Мы защищаем не их город, мы защищаем свою столицу. Те, кто сейчас пируют, этопотомки
тех кинто 3[3 - Кинто - в Грузии мужчина, занимающийся торговлей или же вообще без определённого занятия, весельчак, плут и мошенник, завсегдатай духанов.], которые рождены для того, чтобы вертеть задом и веселить остальных».
        - Это те люди, которые выпущены на пастбища,  - продолжила Нано.  - Такие люди есть везде, во всех городах и странах, и онибудутвсегда. Где-то больше, где-то меньше. Но это количество обуславливает степень нравственности нации и прочность страны, что, в конечном счёте, и определяет место страны на международной арене.
        - Вы правы, у нас отняли жажду борьбы, вернее сказать,  - мысами ее потеряли и свыклись с этой утратой. Саблю нам заменилна канци 4[4 - Канци обработанный рог домашнего животного, используемый как сосуд для вина.], и вцепилисьмы страшной хваткой друг с другом в этой «борьбе». Как только мы попытались поменять этот канци опятьна саблю, нас возненавидели. Начали плести всякого рода интриги, чтобы никто не смог отнять у них это блаженное пастбище. Безнравственного человека не сравнишь даже с животным. Животное хоть знает, сколько ему хватает, чтобы насытиться. Простите за такое выражение.  - Все с сочувствием закивалиголовами.
        - Вот, мы потеряли часть батумской области. Всё идёт к тому, что в руках осмалов останется Кола-Артаани, Шавшети, Имерхевии, наверное, этим не закончится делёж Грузии. Но беда ещё и втом, что не всех волнует это дело, и не потому что им некогда. Опустив голову, они пасутся на пастбище, и ни на минуту, не хотят оторваться от него. Приходится сожалеть, но не только это является позорным. Самые пламенные ораторы из тех наших оппонентов, кто взял на себя ответственность за управление страной, и её защиту, первыми убежали из Тбилиси, и предпочли размахивать руками из Кутаиси. Мне стыдно и за то, что декларированнаянами грузинская демократия в первую очередь набросилась нанациональное наследие, и сменила название школе имени царя Ираклия. Оказалось, что для нашей демократии было настолькопостыдным, что школа носила имя нашего достойного царя, чтомы не смогли бы показаться с ним в цивилизованном мире. Даразве так относятся к своему наследию те страны, перед которыми мы хотели так покрасоваться? Нет, у них я видел совсем другое. Причиной тому являются лишь наши комплексы, и глубокий провинциализм. Чего
стоит только воспоминание, о том, что после объявления независимости в течение шести месяцев над парламентом развивался флаг социалистов, а с противоположной стороны нам подмигивал портрет Маркса. Нам пришлось много раз принуждать наших оппонентов сменить знамя социализма на флаг независимой Грузии.
        Мы все ясно видели, что Шалве надо было высказаться до конца, чтобы снять тяжесть с сердца. Шалва освобождался от переживаний, и за Петра, так как было видно, что он говорил и за него.
        - А если подумать, разве кто-нибудь другой отнял у нас страну или независимость?  - продолжил Шалва.  - Разве большевики виноваты в этом? Быть может, кемалисты или дашнаки? Нет. Виновато именно то стадо, которое вот уже целый век выпущено на пастбище и ни на минуту не хочет оторваться от него. Оно даже голову не поднимает, чтобы оглянуться вокруг. Россия, так или иначе, выдержала свою революцию и гражданскую войну, хотя отголоски всего этого ещё долго будут сопровождать бывшую Империю. Но сегодня у России уже появилось время для нас. Грузинская же демократия настолько «углубляла» эту революцию, что у грузинской независимости отвалилось дно. Вот именно с этих похорон и вернулись мы с Петром недавно. Почему всё это произошло? Наверное, потому, что демократия была идеологической головой, забитой тысячами химер, которая не смогла притянуть к себе и без того беспомощное и истощённое тело, и ещё больше ослабла. Я всё время думаю о том что, быть может, действительно, были правы те, кто говорил, что для нас пока ещё преждевременны государственность и независимость.
        По лицам присутствующих можно было увидеть, как подействовала на всех оценка этого мыслящего человека. Не скажу, что Шалва говорил эмоционально, но я видел, что все его переживания шли из глубины души. Было видно, что волнения и переутомление последних месяцев отняли у него силы даже на то, чтобы эмоционально выражать свои переживания. Но каждое его слово легко доходило до нас.
        Такая беседа не дала хозяину дома возможность продолжить застолье, так как ему тоже передалось настроение Шалвы, и стало для него ещё большим грузом. Все без слов освежали горло глотками прекрасного вина. Это застолье уже не было похоже на современное грузинское застолье, и я почему-то подумал, что в старину грузины использовали застолье и вино именно для таких рассуждений.
        Неловкое молчание нарушил хозяин дома:
        - Постыдно для человека получать в подарок то, что он можетприобрести сам, и даже обязан сделать это.
        Лишь после этих слов, он обвёл взглядом участников застолья.
        Кажется, они сразу и не догадались, что имел в виду господин Нико.
        - Жизнь не прощает человека, если он сидит и ждёт, когдаему преподнесут что-то. Не жалея сил, он должен трудиться сам, чтобы самому приобрести нужное. Говорят, что дареному конюв зубы не смотрят. Но умный человек и не всегда доверится такому коню, пока сам не обуздает и не усмирит его, иначе неудачабудет неизбежной. Так и со свободой. Именно такая свободаи имеет цену, а не та, которую тебе даруют. Нельзя оценить то, что не нажито твоим трудом и борьбой, это и потерять легко. Навсё нужно время, время нужно и на то, чтобы наш народ отвыкот подарков. Об этом надо думать вам - политикам.
        Шалва и Петр молча кивнули головой. Мы тоже все согласились с ним, и опять воцарилась тишина.
        - Позволю себе поделиться с вами своими соображениями.  - с привычным ему спокойствием произнёс граф.
        - Вот уже семнадцатый год пошел с тех пор, как я оставил службу. Я смог поближе познакомиться с этой страной и народом, который искренне люблю. Это и заставило меня провести оставшиеся годы моей жизни рядом с этим народом. Поэтому примитемоё видение и оценку, как увиденное глазом рядового гражданина Грузии, а не как соображение, высказанное бывшим имперским чиновником.
        Он обвёл всех взглядом, как будто искал согласия. Участникизастолья кивали головами, соглашаясь с ним. Я же подумал, чтоего манера говорить совсем не изменилась.
        - Я тоже хорошо знал Сандро Каридзе. Мы подружились с ним после того, как он постригся в монахи, а я оставил свою службу. Мы часто обсуждали вопрос, которого мы коснулись сегодня, и который воспринимаем достаточно болезненно. Я часто думал, не был ли Сандро излишне строг, когда оценивал проблему нации. Со временем я более отчётливо увидел очевидность и правильность его оценки. Периодически, именно голой правдой надо давать пощёчину своему народу, чтобы отрезвить его для того, чтобы он смог вернуть себе лицо нации. А то ведь часто народ не может воспринять правду, сказанную намёками и украдкой. Если даже народ и поймёт эту правду, то сочтёт её сказанную трусливым человеком и не заслуживающего внимания, так как от трусливого человека нельзя принять нравоучения. Наверное, это относится ко всем народам.
        Он сделал паузу, и не дожидаясь нашей реакции продолжил:
        - Извините за такое введение, так как получилась своего рода подготовка к тому, что я должен сказать. А сейчас я кратко изложу свои соображения. В международной политике редко выдается такой случай, когда предоставляется возможность сделать выбор между хорошим и плохим. Да и то, только в том случае, если у тебя хватает сил сделать выбор по своей воле, а не в силу обстоятельств. Это введение имеет весьма важное значение для осмысления остального.  - Он ещё раз посмотрел на собеседников, чтобы убедиться, в том что они хорошо поняли сказанное им. Выражение наших лиц и кивки головой он принял за согласие и продолжил:
        - Тогда, когда Российская Империя стала союзником грузинских царств и княжеств, она взяла на себя ответственность помощи и покровительства, но позже Империя изменила свой подход. Это всем вам хорошо известно. Начальная форма отношений претерпела трансформацию. Потом были упразднены царства, в результате чего грузинские княжества поочерёдно стали частями Империи. Почему Российское самодержавие изменило свой подход к грузинским княжествам? Имело ли оно такое намерениес самого начала, когда стало союзником и покровителем грузинских царств? Можно думать, что так оно и было. Но надо предположить и то, что если Россия с самого же начала имела такое намерение, тогдаоноосновывалосьнареальнойвоенно-политической обстановке, как в регионе, так и в самих грузинских царствах и княжествах. Если бы не подходящая для Империи ситуация, ей было бы трудно сделать такой шаг, или - самое малое - она воздержалась бы от этого шага. Вам известно, что все империи расширяются настолько, насколько этого требуют её амбиции и безопасность, или настолько, насколько ей дают такую возможность. А возможность ей даётся тогда,
когда ведущие силы, интеллектуальная элита и правители страны, расположенной на той территории, на которую положила глаз империя для осуществления своих целей, теряют нормальную коммуникацию между собой и, исходя из этого, теряют согласие и прочность. Остаются лишь желания и эмоции, которыми они практически подталкивают, и не только её, к завоеванию своей страны. Эта проблема встала перед Грузией не после установления взаимоотношений с Россией. Разделяй и властвуй,  - древнейшая стратегия управления, и не только дома, но и за его пределами. Почему в Грузии были три царства, и несколько зазнавшихся и неконтролируемых княжеств? Почему эти царства не смогли объединиться в одно государство? Почему не смогли хотя бы проводить единую политику в отношении соседей? Наверное, вы согласитесь со мной в том, чтов истории Грузии это явление не было ни единственным, ни случайным. Грузия, поделённая между братьями, на протяжении веков соперничала внутри себя, что ослабляло всех, исоответственно страдала от этого несчастья. Именно этим и предопределяются разные и разное восприятие существующих опасностей у людей,
живущих в разных уголках страны. Грузинскому народу не приходилось жить длительное время в условиях объединённого царства, и это наложило свой отпечаток на него. И второе. Как могут умный правитель и мыслящая часть нации не знать, что представляет собой империя, на чём основываются её стратегия и интересы, и не учитывать эти знания во время проведения внутренней или внешней политики? В таком случае как можно винить саму империю, сутью которой является расширение, очищение и упрочение захваченных территорий, и последующее расширение своих границ? В самой генетике империи заложен этот принцип. Извините, но это новое слово - генетика - больше всех другихслов подходит к этому случаю. Разве можно обвинять волка в том, что он с рождения тянется к стаду овец? Если волк достигает своей цели, может быть, это все же вина пастуха, а не волка? Разве грузинская пословица не гласит: «Какой смысл читать волку Евангелие?» Не мы создавали, и не в наших силах изменить природу хищника, точно также, как и природу и потребности империи. Но, не надлежит терять и контакт с ней, так как ты должен владеть информацией о ее
замыслах и планах лучше, чем она - о твоих. Это аксиома, если хочешь сохранить голову. Если представить себе существование грузинской империи, разве она действовала бы по-другому в отношении Персии, Турции, Греции, Сирии и других стран? Разве она не проводила бы такую же политику в отношении соседних стран?  - Граф замолчал на некоторое время, почти незаметно улыбнулся, осмотрел стол и продолжил:
        - Поэтому жизнь только ожиданием того, что будет завтра, не принесёт ничего хорошего. Сейчас лишь повторяется то, что уже было. Ту трёхлетнюю паузу в империи, которая принесла независимость Грузии, вы не смогли сохранить. Почему? В первую очередь потому, что у вас не было опыта государственности, особенно, в проведении внешней политики. Всех врагов империи вы считали своими друзьями. К сожалению, вы убедились, что пословица не всегда оправдывает себя. Второе то, что я разделяю высказанное мнение о любви к государственности. Всё начинаетсяс любви, и если любовь утрачена, тогда нечего и удивляться тому, что кого-то не смогли оторвать от пастбища, и этот «кто-то» оказывается большинством. Но даже и без этого, вы, предводители нации, ее интеллектуальная элита, вы так и не смогли найти общий язык между собой, и выработать единую позицию. Я далёк от мысли, что кто-нибудь из вас потерял любовь к свободе и стране.  - Он, улыбаясь, посмотрел на депутатов. Потом пальцами обвёл бокал вина.
        - Всё сказанное мною хорошо известно, в этом заложена древнейшая истина, которая, не будем исключать и такую возможность, когда-то, древние времена была создана и написана именно здесь, а уже потом поделились с другими народами. Ещё больше приходится сожалеть именно о том, что, зная эту мудростьи имея опыт, но всё же мы не можем достичь необходимого, это - измена своему народу, стране и наследию предков. Обвинять в этом других нельзя, да и неоправданно, а то привыкнешь и к этому. Если бы Грузия была сплочённой в кулак страной, не тактолегко было бытронуть ее соседям. Возможно, такую страну тоже кто-то завоюет, но удержать ее долго все равно не сможет. Я говорю об этом совершенно искренне, и в будущем желаю Грузии именно этого. Терпеть дальнего соседа легче. Тебя не беспокоит ни дурной запах, приносимый с его двора, да и его богатство не ослепляет твоих глаз, но это не означает, что он лучше близкого соседа.
        Все улыбнулись этому намёку.
        - Шалва Георгиевич выразил свои соображения по поводу того, что народ встал на вековой путь поиска самого себя. Век - этои много, и мало. Если мы сравним его с сорока годами скитанийевреев, то это много, но в сравнении с многотысячелетней историей Грузии, это может показаться малым. Нравиться нам это илинет, но сплочение нации будет всё же связано с личностью. Темболее, что для Грузии это было определено исторически. Век этобудет, или меньше - это не главное, главное то, как вы воспользуетесь этим временем. О себе я не говорю, мне мало осталось житьна этом свете, но я внутренне готов служить грузинской нации нещадя себя.
        Все, тепло улыбаясь, смотрели друг на друга.
        - Если для нации процесс поиска не уместится в этот вековойпуть, то тогда трудно будет говорить о том, что будет потом.
        Все молчали. Не знаю, все ли действительно думали о том, чтобудет через сто лет, или просто находились под впечатлениемсказанного графом.
        - Скажу ещё одно. Хаос всегда является начальной формой чего-то нового. Его число тринадцать. Сумма чисел этого года тоже тринадцать. Согласно древним знаниям именно этот год считается концом старого и началом нового. Каждую культурную нацию характеризует стагнация и провалы в развитии тогда, когда поколения какой-либо эпохи ориентированы лишь на материальное бытие. В это время они будто испытывают и духовное обеднение, но нация на то и есть нация, чтоу неё есть корни, которые постоянно питают её духовныймир. Именно во времена хаоса рождаются новые побеги, чтобы дать новым поколениям шанс духовного развития. Поэтому я верю, что грузинская нация, вставшая сегодня, по словам Шалвы на этот вековой путь поиска, имеет очень большой шанс совсем скоро увидеть молодые побеги, то есть выбраться на путь спасения. А значит, она сможет найти себя и достойно утвердитьсяв новом мире.
        После этих слов графа я невольно подумал: Выходит, что период возрождения для грузинского народа начнётся в 2021 году.
        Неужели мои внуки станут свидетелями этого? Дай-то Бог. Я посмотрел на остальных, в их глазах я увидел свет надежды.
        - Друзья, позвольте мне завершить своё выступление тостом. Другого пути у меня и нет,  - Сандро опередил всех и разлил винопо бокалам, и мы взяли в руки бокалы.
        - Я хочу выпить за надежду и за будущее грузинского народа, за надежду на то, что этот народ действительно обретет себяи вернётся в мировое сообщество как успешная нация. А будущему я желаю, чтобы сплочённый в один кулак народ с любовью руководил своей страной.
        Граф поднял бокал и в первую очередь чокнулся с Нано, потом с тамадой и затем со всеми остальными. Все выпили, мы ужесоскучились по тосту.
        - Батоно Шалва, насколько мне известно, правительство уехалов эмиграцию, а вы?  - Спросил граф.
        - Я проводил их, но не уехал с ними. Хочу убедитьсядо конца, неужели совершенно безнадёжно продолжать нашу борьбу? Хочудо конца нести этот крест. Несмотря на то, что я не подписывал Акт об объявлении Грузии республикой, так как не верил, что социал-демократы смогли бы сохранить ее независимость, я всё жесчитаю своей обязанностью бороться до конца. Я всегда выступали по-прежнему выступаю за национальную и государственнуюнезависимость Грузии, за восстановление монархии. Именно те, кто подписал Акт о независимости Грузии, раньше всех сбежалииз Тбилиси, а сейчас, когда передали эту независимость большевикам на хранение, уже находятся на корабле. Я чувствую ответственность за весь парламент. Я подписался за то, чтобы боротьсяза мой древнейший народ и за новую страну. Когда я до концабуду уверен, что на этом этапе у нас не осталось ни одного шанса, тогда я приму решение, где должно быть моё тело, так как моя душа навсегда останется здесь. Я надеюсь, что найдётся человек моего рода, а может быть и моей фамилии, с мятежной душой, который не смирится с нашим национальным упадком, который скажет своё слово,
разбудит народ и поведёт его на борьбу.  - При этих словах он посмотрел на Сандро, и на его щеке заиграл нерв.
        Я удивился, что у обоих были одинаковые лица и взгляд. Мне показалось, что именно тогда они и сблизились.
        РАЗДЕЛ IX
        ГОРА
        Сандро Амиреджиби
        «Утренний сон - это видение, а ночной сон - сновидение. Поэтому я буду приходить к тебе по утрам,»  - так сказал мне Серафим.
        В Харбине стояла жаркая августовская ночь. Я долго вертелсяв постели и никак не мог уснуть, пока не повеял легкий восточный ветерок. Утром я видел роды Алёны, и появление на свет Горы Иагоры. Всё это я видел настолько ясно, что можно былос полной уверенностью сказать, что я присутствовал при родахсвоего сына. У Алены были легкие роды, и это ничуть меня неудивило. Роль акушера выполнял Серафим, я видел, как он перерезал пуповину. Это видение тоже добавило мне опыта. Я испытывал безграничную радость и волнение. Серафим поздравилменя, и я открыл глаза. Боже ты мой! В Сибири, в кедровом лесуродился мой сын, который должен стать таинственным разумоми духом Сибири. Разве это не чудо!
        Целый день я был взбудоражен этой радостью, я еле скрывалэмоции и ни с кем не мог поделиться ими. Юрий Юрьевич сказал, что не узнаёт меня. Он ничего не знал, это было моей личнойтайной. Хотя мне и очень хотелось поделиться с кем-нибудь своей радостью, да и более близкого, чем Тонконогов, человекау меня не было, я всё равно сдерживал себя. Следующей ночью, во сне, Гора Иагора уже лежал у меня на груди, такой счастливойночи у меня почти не было, я даже чувствовал его запах. У менявозникло желание вернуться к ним, но тогда это былоневозможно.
        Народ разом хлынул из России в Харбин. В основном это быларусская интеллигенция, аристократия и офицеры. Те кто смогливывести свое имущество из страны жили безбедно. Но кто мог позаботиться об офицерах и интеллигенцию, кто мог дать им работу? Вот поэтому и выстроились длинные очереди у правительственных зданий за помощью. Но у правительства не было особого желания помогать просителям. Распространились слухи, что большевики вот-вот займут Харбин, что, в качестве приемников Российской Империи они возьмут в концессию железную дорогу в Манджурии. Поэтому некоторые решили не ждать такого оборота событий и перебрались в Пекин, другие же уехали в Шанхай. Вот так русские рассеялись по всему Китаю, все были в поисках убежища и пропитания.
        В октябре мы приехали в Шанхай, это был удивительный город, он очень понравился нам. Здесь чувствовалась влияние англичан, своим европейским обликом, этот город очень отличалась от всех других китайских городов, которые мы видели до нашего приезда сюда. Здесь жило много русских, вернее, они пытались устроить здесь свою жизнь. Многие из них оказались в той же ситуации, что и в Харбине. Работы у них не было, и жить им было трудно. Если они и получали денежную помощь, то столь мизерную, что ее едва хватало на одну чашку риса в день. Британское правительство фактически подталкивало эмигрантов к тому, чтобы они вернулись в Россию. Но так как все эмигранты понимали, что на родине большевики уже уготовили им огромную братскую могилу, никто и не думал смотреть в сторону родины.
        Мы не нуждались, так как перед отправкой в Харбин, Каппель снабдил нас деньгами. Пока мы выполняли задание и несли расходы, деньги, выпущенные Колчаком обесценились. Впрочем, по сравнению с другими денежными знаками, которые в период гражданской войны были выпущены разными властями, эти деньги еще сохраняли хоть какую-то цену. По совету одного грузина, мы обменяли на английские фунты все деньги, которые у нас оставались. Это и спасло нас, иначе мы остались бы совсем без денег. Тратили мы экономно, что нам еще оставалось делать. Пока у нас еще оставались хоть какие-то деньги, нам надо было поскорее уехать из Харбина, чтоб не оказаться, как многие другие, в поисках куска хлеба. Как только мы приняли это решение, мы в тот же день сумели попасть на судно, которое через Египет и Грецию шло в Британию. До Греции мы доехали в каюте третьего класса. Мы решили добраться до Одессы, а оттуда отправиться в Полтаву, но нам посоветовали не делать этого. Оказывается, к тому времени большевики заняли город, и началась поголовная чистка, как приезжих, так и местного населения. Нам сказали, что с нашими документами
мы, в лучшем случае, оказались бы в концентрационном лагере. Это оказалось сущей правдой, которую нам позднее подтвердили и другие. После всех наших приключений такое развитие событий никак не входило в наши планы.
        Я предложил Юрию Юрьевичу поехать в Грузию и, как только я сказал это, мое сердце забилось еще чаще. Он согласился со мной. Мы же оба родились в Грузии и мы смогли бы получить паспорта независимой Республики. А с ними мы уже могли безопасно доехать до Полтавы. Выход из положения вроде бы был найден, и мы продолжили наш путь в Грузию с еще большей надеждой. Из Салоник в Батуми мы прибыли на грузовом судне, которое на обратном пути должно было везти лес. Наше возвращение на Родину началось весьма весело: прямо в порту, нас сразу же арестовали турки. Это тоже явилось большой неожиданностью для нас. Они два раза устроили нам допрос, потом бросили насв камеру и вообще забыли о нашем существовании. О нашем приезде никто не знал, и мы никак не могли сообщить об этом кому-нибудь из своих. Так мы и просидели в тюрьме полтора месяца, пока в средних числах марта армия генерала Мазниашвили не изгнала турок. Наше освобождение было таким же неожиданным, как и арест. Полтора месяца, проведённые в тюрьме, дали мне почувствовать, что какая-то мистическая сила препятствовала моему проживанию в Грузии. Но думал я и
о том, что сам должен был побороть в себе такое настроение. Я поделился своими мыслямис Юрием Юрьевичем. Он весело сказал мне: «У такого воина как ты, не должно быть таких неожиданных предрассудков.»
        И действительно, неожиданности ждали меня ещё впереди. Первая - в тот же день, когда Юрий Юрьевич привёл меня в дом к своим знакомым. Моему удивлению не было предела, когда у ворот я увидел своего преподавателя из училища. Я лишь потом вспомнил, что у Вялова был брат-близнец - Михаил Ильич.
        Тонконогов смеялся. Он сказал, что сознательно не предупредил меня, к кому мы шли в гости. Старик жил со своей женой. У них был большой одноэтажный дом с хорошо ухоженным садом. Михаил Ильич был удивлён не меньше меня. Оказывается, в последний раз его брат приезжал сюда три года назад, тогда и рассказал он ему о моих приключениях, и вот я объявился собственной персоной. Михаил Ильич сказал, что после того, как начались беспорядки в Петербурге, его брат больше не смог приехать в Батуми. Большевики реорганизовали училище и выгнали всех преподавателей, после чего его брат заболел. Юрий Юрьевич никогда не говорил мне, что у него были такие близкие отношенияс Вяловыми. Я только сейчас догадался, откуда у него постоянно была информацию о том, что происходило в училище. Вторая неожиданность, действительно, оказалась для меня самой важной. Будучи в гостях у Нико Накашидзе, я познакомился с Шалвой Амиреджиби. Знакомство с ним сделало мою фамилию легитимной, а случилось это после того, как он признал меня своим братом. На второй день, он сам отвёл меня в городской Совет, где мнеи Тонконогову выписали
паспорта.
        Шалва сказал мне: «Я останусь в Батуми на несколько дней, может быть на неделю. Потом я вернусь в Кутаиси, и когда ситуация прояснится, поеду в Тбилиси. Было бы хорошо, если бы и ты поехал со мной в Кутаиси, оттуда мы вместе поехали бы в Тбилиси.» Я согласился, Юрий тоже выразил желание поехатьв столицу вместе с нами, его мать и брат жили в этом городе. Я подумал, что раз до отъезда в Тбилиси у меня есть время, то, может быть, мне стоило съездить в свою деревню, а то потом вряд ли я смог бы сделать это. Странные чувства овладели мной, я и представить себе не мог, что меня охватит такое непреодолимое желание. Я сказал Шалве, что до отъезда в Кутаиси я бы хотел съездить к себе в деревню. В Зугдиди я должен был навестить одного человека и через два-три дня приехал бы обратно.
        - Очень хорошо,  - сказал он,  - раз ты заедешь в Зугдиди, то заодно отвези письмо моему другу.
        В Зугдиди я отыскал друга Шалвы и передал ему письмо, мыпоговорили немного, и я отправился в деревню. Я страшно волновался, ноги сами несли меня, полдороги до деревни я прошёл пешком.
        И вот я навестил свой разорённый дом. Окна и двери по-прежнему были забиты досками, крыша полуразрушена, забор разобран, чьи-то свиньи рылись в нашем огороде. Я снял доскис двери и вошёл в дом. Там стоял затхлый воздух, иначе и не могло быть, ведь прошло двенадцать лет. Доски на полу провалились. Я был страшно расстроен. Я бросил в камин несколько поленьев и с трудом развёл огонь, снял с тахты съеденное молью покрывало и присел, мне надо было немного отдохнуть. Мысли унесли меня в детство. Я смотрел на камин, и перед моими глазами ожили события той ночи, когда я выстрелил в своего отца. Думать о чём-нибудь другом я не мог. Я прилег, и мой взгляд застыл на опутанном паутиной потолке. На потолке мне привиделось лицо моего отца, как будто его дух парил над моей головой. И вдруг мне послышался его голос: «Тебе не надо было приходить сюда, это только лишняя боль в твоем сердце. Ты не сможешь здесь оставаться, эта боль лишь разбередит твои старые раны, и возможно, изменит твои планы. Не дадут тебе здесь жить спокойно. Какую бы ты ни носил фамилию, для них ты навсегда останешься сыном абрека. Люди
забыли, что такое добро. Они не видят хорошего и помнят только плохое.» Чьи-то шаги вернули меня к реальности. В дверях стоял Уту Пертия, мой родственник и друг детства. Наверное, соседи увидели, что кто-то пришёл в дом, потом заметили, как дым повалил из трубы. Другие не осмелились подойти к дому и попросили Уту узнать, кто пришёл. Мы обнялись, и долго стояли так в дверях. Он попросил пойти к нему домой, и я пошёл с ним. За время моего отсутствия он обзавелся семьей, у него уже было двое детей. Оказывается, Нуца вышла замуж за парня из Сенаки. За ужином Ута рассказал мне о сельских новостях, о том, как им живётся, и что произошло за эти годы. Он не задавал лишних вопросов. Пришли меня навестить соседские ребята из тех, кто остался жить в деревне, они тоже рассказали о себе. Когда все ушли, Уту сказал: «Я вернулся два дня назад, еле добрался до дома, но долго задерживаться здесь мне тоже нельзя, меня могут арестовать. Если большевикам удастся здесь закрепиться, то мне уже нельзя будет оставаться в деревне.
        - Что случилось?  - спросил я.
        - Случилось то, что, когда пришли большевики, мы встретилиих подобающим образом. Но их было столько, что на каждого изнас приходилось по шесть-семь человек. Много ребят полегло, нои им пришлось не лучше. Пока могли, мы держались, но сил быломало, не было ни боеприпасов, ни еды, мы сидели по пояс в грязи, и никто нами не интересовался. Разве одними возгласами поможешь, или выиграешьвойну? Потом они обошли нас с трёх сторон, видно, они хорошо знали, как нас окружить, так легко им это удалось сделать. Разве здесь предатели перевелись? Ты знаешь, когоя увидел?
        - Кого же, Уту?
        - Ты наверное, помнишь его, он был начальником полицииуезда, проныра Никандро Килия?
        - Слышал, но тогда я был маленьким, и не очень хорошо егопомню.
        - Ты должен его помнить. Ты еще был здесь, когда поползлислухи, что Килия и его люди заманили Дату Туташхия в ловушку.
        Это тоже не помнишь? Вот после этого Дата вновь стал абреком.
        Об этом я действительно слышал, но помнил плохо.
        - У него был сын, Чучиа Килия. Он то и вел большевиков.
        Теперь этот Чучиа станет большим человеком и начнёт преследовать нас. Чучиа держит при себе всех тех нелюдей, которыеработали с его отцом, и которых правительство меньшевиковвыгнало с работы. Это Буду Габисония, Дуру Чилория, Маланиа Мангия. Вот они и крикнули нам сдавайтесь мол. Да как бы нетак, сдаваться им! Как же они все, Богом проклятые, собралисьвместе! Людьми их никто не считал, друзей у них никогда небыло, работать и заниматься делом они не умели. Так и ходилив рваных штанах, с протянутой рукой. Если бы их не одели в военнуюформу, у них бы в жизни не было никакой одежды! Никандро ещё ничего, у него какие-то деньги водились, но эти?!Сейчас они стали стрелять в нас и сверкать на нас глазами! Ктомог себе представить, что и сын Важы Сарчимелия тоже будетс ними? Ведь он же, как и его отец, грабил людей. А сейчасдо нас дошли слухи, что он в большом почёте у большевиков.
        Если это и есть их большевистская социал-демократия, и их новая власть, и если они с их помощью надеются построить будущее, то эту страну точно ничего не спасет! Нам не нравилось и то начальство, которое нам назначила меньшевистская власть, а если ещё и этих посадят нам на голову, то значит, что нас совсем проклял Бог. Этот Чучиа Килия хорошо меня знает: три года назад я надавал ему по шее, когда он отнял дойную корову у сирот Цагурия. А сейчас я думаю: если он придёт со своими красными, что будет с моей семьёй? И тебе не стоит надолго задерживаться здесь, оставайся на ночь, а утром я провожу тебя. Такие, без сомнения, пойдут в народные отряды и милицию, и тебе от них не сдобровать. Я же видел, какие велись беспощадные бои, если бы не русские, мы бы им быстро свернули шею, но… Сейчас они будут мстить. Какими нелюдями были их родители, такие же получилисьи они.
        - Что ты собираешься делать, Уту?
        - Не знаю, надо уходить, забрал бы я с собой и семью, но куда?
        Куда идти с маленькими детьми. Ты же сам видишь, куда их возьмёшь, сопливых?
        - Из деревенских ты один был в отряде?
        - Да, один. Ты же знаешь, что все любят чужими руками жарзагребать. И не только в этой деревне, все попрятались по домам, чего они, интересно, ждали? Кусок хлеба некому было податьбойцам. Всех ребят из моего отряда, кто только смог вырваться изокружения, я взял с собой. В деревне никто о них ничего не знает, я прячу их тайком. Кто знает… Ведь все они из разных уголков, одни из Имеретии, другие из Рачи. Если не я, то кто о них здесьпозаботится. Накормить же их надо. Двоих я прячу в мельнице, одного взял Чочуа, двое находятся у Дондуа, у него всё равно, никого нет, так что ему нетрудно будет два дня присмотреть за ними.
        Я им тоже сделал немало хорошего.
        - А лошади у вас есть?
        - Да, три лошади есть, остальных надо будет попросить у кого-нибудь, но…  - сказал он без всякой надежды. Мы разговаривалидопоздна, потом мне приготовили постель на тахте у камина.
        Трудно было уснуть. Снились какие-то неприятные сны. Ближек утру, во сне, на меня лаяла собака. Я знал, что это не к добру.
        Уже во сне я знал, что у меня возникнут какие-то проблемы. Былоещё темно, когда я открыл глаза. Сейчас я слышал лай собаки уже со двора. Вскоре послышалось и фырканье лошадей и кто-то крикнул: «Уту Пертия! Выходи добровольно и спокойно сдайся! Не заставляй нас уничтожить всю твою семью!» Сквозь занавесь я посмотрел в окно. При свете зари я различил силуэты трёх всадников. Можно было догадаться, что их было больше. Я тут же вскочил и оделся. Взволнованный Уту, одеваясь, вбежал ко мне.  - Ты что, не слышал, что я тебе сказал?  - опять послышался голос со двора.  - Выходи, Уту Пертия, не заставляй меня перебить всю твою семью. Захвати с собой и твоего гостя, ублюдка Туташхия.
        Услышав это, я замер от изумления.  - А-а-а, хо карцхеки, гиммачамалефиш кианаре тена! Мучо шилебе патиосан кочк так ицховрасии?  - сказал он мне злобно по-мегрельски 6[5 - Злобно по-мегрельски - Вот видишь какие у нас тут предатели. Как может порядочный человек тут жить?].  - Ему кто-то сказал, что ты здесь! Не приснилось же ему это?  - Мы должны сдаться, Уту! В доме дети, нельзя оказывать сопротивление.  - сказал я,  - Так будет правильнее.
        - А может, и вправду, так будет лучше? Я дурак, вчера же хотел уйти…
        Я понял на что он намекал: что не хотел оставлять меня. И опять послышался голос:  - Если через десять минут вы не выйдете из дома, мы начнём стрелять.
        - Давай сдадимся, Уту, только про меня ты скажешь, что я Сандро Амиреджиби, а не…
        Он посмотрел на меня с удивлением.
        - Да, я приехал навестить свою тётю. Меня долго не было здесь, и я решил справиться о её здоровье, и узнать как у неё дела.
        - А какая у тебя фамилия?
        - Я Сандро Амиреджиби. Скажешь, что не видел меняс детства.
        - Не мог придумать себе фамилию полегче?
        Он открыл окно и крикнул: «Чучиа! Не делай глупостей, а томои тоже знают, где живёт твоя семья. Думаю, что ума на этоу тебя хватит. Выйду я сейчас к вам, а ты много не прыгай, ведисебя прилично. Ты же знаешь, что подписан договор о прекращении огня, и сейчас мы мирные граждане.
        - Знаю я, какой ты мирный. Выходи с поднятыми руками и захвати его тоже.
        Уту что-то сказал жене, и мы вышли. Он вышел первым и бросил у дверей карабин, чтобы они видели.
        - Руки поднимите вверх, я вас не гулять по бульвару позвал!
        - И так нас примешь, если у тебя голова на месте!
        Он сделал всего три шага, когда раздались несколько выстрелов одновременно. Двое красноармейцев повисли в седле, а один, который стоял у лошади, упал на месте. Стоявший у калитки распластался на земле, но Килия и глазом не моргнув, выстрелилв безоружного Уту. Пуля попала ему прямо в сердце. Другогопути у меня не было, я схватил карабин и выстрелил, Килия тутже свалился с лошади. Стрельба продолжалась, красноармейцы отвечали тем же. Сколько их было, я не знал. Я побежал в сторонухлева и спрятался за ним. Потом, воспользовавшись благоприятным моментом, я бросился к Килия, и взял его маузер. Его лошадья привязал к забору, чтобы она не смогла убежать. Сейчас лошадьбыла мне действительно нужна. Ребята Уту стреляли из укрытия, видимо держали противника под прицелом, неожиданное нападение было их преимуществом. Скоро стрельба прекратилась, видимо, оставшиеся в живых спаслись бегством.
        Моё возвращение, не принесло добро моей деревне. Мне надобыло как можно скорее покинуть эти места, пока люди не вышлииз своих домов. Они уже знали о моем появлении в деревне, ноо Сандро Амиреджиби они не зналиничего. Бедняга Уту узналоб этом, но он уже никому ничего не смог бы сказать. Мне надобыло успеть выйти на дорогу до того, как сбежавшие красноармейцы сообщили бы о случившемся. Во двор вбежали два парня.
        Я пытался занести Уту в дом, и они помогли мне. Крики и воплиженщины и детейбыли такими сильными, словно сто человеккричали вместе. Такого я уже не слышал с детства. Я сказал ребятам, чтобы они пошли со мной. Надо было перерезать дорогу сбежавшим. Я вскочил на лошадь Килия и пустился по объезднойсельской дороге. Не думаю, что эти места они знали лучше меня.
        Уже издалека мы заметили трёх всадников, которые скакали, неоглядываясь. Мы устроили им засаду и убили всех. Я сказал ребятам, чтобы они забрали лошадей и ушли.
        - А как же ты?  - спросили они
        - У меня своя дорога,  - ответил я и попрощался с ними.
        И опять по объездной дороге я направился в город. Состояниемоё было ужасным. Я мог представить себе что угодно, но то, чтов моей деревне, моей рукой снова прольётся кровь,  - никогда.
        Мой отец был прав, не суждено мне жить в этой стране. Чего я хотел, зачем поддался соблазну, что за черт меня обуял, что за желание овладело мной настолько, что я не справился с этимсоблазном.
        Ночью я пришёл к другу Шалвы и остался у него. Я привёлсебя в порядок, мне почистили одежду, и на второй день я уехалв Батуми. У меня совершенно изменилось настроение, я уже нехотел оставаться в Грузии. Сначала я увиделся с Тонконоговыми рассказал ему о случившемся, сказал ему и о моём настрое, и попросил отложить поездку в Тбилиси до лучших времён. «Сначаланавестим наши семьи,  - сказал я ему,  - а если нам суждено житьс приключениями, то хотя бы немного отложим их на потом.» Онсогласился со мной. Я встретился с Шалвой, рассказал ему обовсём, и о нашем решении тоже. Я пообещал приехать и навеститьвсех позже. Он дал мне адреса в Кутаиси и Тбилиси, где я могувидеться с ним.
        На второй день мы отправились в Туапсе. К нашему большомуудивлению, нам без каких-либо приключений удалось добратьсядо Полтавы. Не стану описывать нашу встречу с семьёй, и какуюмы испытали радость от этого. Давиду было уже семь лет, и егоотдали в школу, где преподавали Тамара и Вера. Но самым удивительным для меня было то, что я встретился с Петром Андращуком.
        Кроме того, что он жил в соседнем доме, он ещё оказался и двоюродным братом Тамары. Я не помнил, что в письме, которое онмне написал в камере, был указан и его адрес в Полтаве.
        Тамараэтим, больше меня была удивлена. Я ещё раз убедился, чтомир очень тесен. Петр был членом полтавского областного Ревкома, к тому времени онтоже недавно приехал из Киева. Когдамы все собрались за семейным обедом, он рассказал о гибели Мамия под Царицыном. Оказывается, во время боев, его вагоноказался в эпицентре артиллерийского обстрела, два снаряда попали прямо в вагон. Он был ранен, не смог выбраться из выгонаи там и сгорел. Это случилось спустя несколько месяцев после того, как он отправил Тамару и Веру с детьми в Полтаву. Тамарас Верой плакали, я тоже сильно переживал его смерть. Он был настоящим рыцарем, и истинным сыном своей эпохи.
        Пётр Иванович уладил проблемы с нашими документами, темсамым опасность нашего ареста отступила. От военной службымы оба отказались, но сидеть без дела мы тоже не хотели, надобыло найти какую-нибудь работу. Тонконогова назначили директором школы, а я начал работать в военном училище преподавателем верховой езды.
        Когда все стало налаживаться, и я какбы успокоился, я отправил письмо Каппеля его вдове в Пермь, и я подумал, что выполнил последнюю миссию этой ужасной эпохи. Но это не принеслоуспокоения моей душе. Лишь тогда я осознал, что сбежалс Родины. «Мои опасения, преследующие меня с детства, оправдались. Будто на чистом небе грянул гром, и молния ударилапрямо в меня. А, может быть, я именно своим страхом и притянулк себе этот заряд? Если даже всё было и так, то как я мог так бессовестно оставить всё и убежать, как можно оправдать такой поступок? Этому нет оправдания. Не надо было мне туда ехать, а если уж приехал, то не надо было бежать оттуда». Осуждаля себя и не находил оправдания своему поступку, так как у меняникогда не было чрезмерного страха перед смертью, наоборот, даже в самые тяжёлые минуты своей жизни я никогда не думало ней. Я всегда смотрел на смерть, как на неизбежность. В том-тои дело, что я бежал из Родины не из-за страха смерти, меня заставило бежать оттуда какое-то другое чувство, и я не мог понять, что это было. «Я бросил Шалву. Он же остался, чтобы до концабороться за Родину, а я пошёл
на поводу у предрассудков, и сбежал. Мне был дан шанс бороться за свою Родину, я же сослался нато, что хочу увидеться с семьёй. Что обо мне подумает мужчина, который принял меня своим братом? Всю жизнь я боролся за друга, а сейчас выходит, что я отказался от борьбы за братствои Родину? Сейчас начинается новая борьба, и я должен включиться в нее. Это мой долг. Это должно быть продолжением тойборьбы, которую завещал мне отец. Тогда я буду его достойнымсыном и смогу достойно носить свою фамилию. Какова цель моейжизни, для чего я должен трудиться, на чём основывается моя жизнь? Лишь в мечтах наслаждаться мыслями о Родине, которая превратилась в красивый сон? А вот реальность заставила меня бежать. И что мне сказал бы отец на это? Неужели у него не было таких минут, таких дней? Неужели он никогда не испытывал хотя бы минутной слабости, неужели он никогда не отступал? Часто человеку нужно время, чтобы осознать свои поступки. Эта борьба не будет такой, как на фронте. Это борьба нервов, воли и разума, на которую способны только единицы, а остальные лишь выжидают, чтобы встать на сторону победителя. Кто знает,
быть может некоторые действительно просто пасутся на пастбище, как говорил Сандро Каридзе, который, оказывается, дружил с моим отцом и был его духовным наставником».
        У меня пропал сон, я потерял интерес ко всему, меня уже ничего не радовало, для меня настал тяжелый год. Тамара всё это видела, но не подавала виду. Я стал часто ездить в Миргород, оттуда я отправлялся в деревню Зубовку, и рассматривал все ещё сохранившиеся надписи на грузинских могилах. Мне казалось, что это еще больше обостряло мое ощущение Родины. То, что можно было восстановить, я восстановил. Я часами сидел на этом кладбище и думал: неужели они не мечтали вернуться на Родину? Но им не дали этого права… Потому они и старались держаться вместе, чтобы друг в друге чувствовать Родину. Давид Гурамишвили и его окружение вместе с другим дворянством были грузинскими патриотами, которых превратность судьбы перебросила сюда. Им определили свободное поселение, и вынудили стать подданными Империи. Им вроде бы дали и земли, чтобы и прокормиться, и пролить кровь за неё, но отняли главное - право возвращения на Родину. Это значит, что они были в плену, иначе это не назовёшь. Они жили, сплотившись вместе, чтобы легче перенести невзгоды и нужду, вызванные потерей Родины. Именно поэтому Давид Гурамишвили
раздал свои земли своему окружению, а самого себя оставил в нужде. Он хотел любой ценой удержать всех вместе, чтобы вокруг них всегда царил грузинский дух.
        Мысли и переживания о Родине отняли у меня возможность думать о чём-нибудь другом. Я стал походить на насекомое, завязшее в паутине. При всякой попытке избавиться от этих мыслейя всё больше запутывался в них, и не мог больше двигаться. Вода и хлеб потеряли вкус. Даже солнце сталодля меня бесцветным. Я был болен, и вылечить меня могло только одно лекарство: возвращение на Родину.
        Сама моя фамилия, отцовские гены, и его душа обязывали меня бороться за мою страну, и если мне суждено было погибнуть в этой борьбе, то я должен был быть в рядах тех, кто пожертвовал своей жизнью ради своей Родины.
        Однажды, Тамара спросила меня: «Что тебя беспокоит?» Мне стало неловко признаться ей, да и как я мог! Мы столько лет провели в постоянной разлуке: сначала моя учеба, потом война, затем другая война, и все это время она одна несла тяжесть семьи. Меня же ветер жизни постоянно бросал то в одну, то в другую сторону. У меня язык не поворачивался сказать ей, что я хотел поехать в Грузию. Она сама сказала: «Если ты грустишь по Родине, и она зовёт тебя, поезжай, может быть, там ты найдёшь себя и устроишься. Тогда и мы приедем к тебе. Если хочешь, мы сейчас же поедем с тобой. Ты только скажи мне, не держи это в сердце, не мучь себя. Наверное, ты ещё не готов к семейной идиллии, ни по возрасту, ни по внутреннему состоянию, чтобы жить спокойной жизнью, тем более, когда тебя так беспокоит судьба Родины. Ведь мы не обуза тебе, мы твояопора и надежда». Тогда я ещё раз подумал, какая у меня удивительная жена, настоящий друг, умная и мудрая женщина. Я часто о ней так думал, но сейчас ещё раз убедился в этом. В июне 1922 года, как я и обещал Шалве, я приехал в Тбилиси. Дома я никого не застал, семья была в
деревне, а он сам, как мне сказали его близкие, долго на одном месте не задерживался, так как находился на полулегальном положении. Он сам пришёл ко мне в гостиницу. Оказывается, он накануне вернулся из Караджалы 7[6 - Караджалы Караджала, деревня рядом с Тбилиси.], куда ездил на встречу с генералом Какуцей Чолокашвили. На второй день мы отправились в Гори.  - Мои родители находятся в Хурвалети 8[7 - Хурвалети Хурвалети, деревня в гориийском районе.], мой брат тоже там со своей семьёй,  - сказал он мне.
        Мы приехали в Хурвалети. На окраине деревни, на возвышенном месте стоял прекрасный дом с колоннами, выстроенный избелого тёсанного камня. Второй этаж дома был деревянным, с большой верандой и деревянными колоннами, соединёнными резными сводами. Вся прелесть этого дома заключалась в его стиле, в колоннах и веранде. С веранды открывался прекрасный вид прямо на середину Картли 9[8 - Картли центральный регион Грузии, отсюда самоназвание грузинской нации - картвелы и страны Сакартвело.]. Вокруг, утопающие в зелени, сады и деревни представляли собой очаровательное зрелище. Мы стояли на веранде, и Шалва объяснял мне, где что находилось. «Вот здесь, южнее находится Надарбазеви, восточнее Тирифона - она достигает деревни Чала, которая принадлежит Амилахвари. Посмотри на запад: Зегдулети, Собиси и там дальше ещё Свенети,  - показывал он рукой.  - На севере за нами Бершуети, Квемо Хурвалети и Орчосани.  - Мы перешли в другой конец веранды и теперь уже отсюда продолжили любоваться окрестностью,  - Вот и она, Кодис цкаро 1[9 - Кодис цкаро - Деревня в Горийском районе.]». Уже вечерело, но всё было хорошо видно.
Жара спала, западный ветерок развеял полуденный зной. Несколько облаков лениво проплыли над нами. Вокруг было так спокойно, что трудно было себе представить, что на этой земле могло случиться что-нибудь плохое. Трудись и радуйся жизни, что ещё нужно человеку! Долина Тирифона, которуюс такой любовью описывал Шалва, действительно, была изумительной. Куда не бросишь взгляд, повсюду открывался широкий простор. Мы долго стояли и любовались этим зрелищем.
        Кухня, столовая, гостиная и все другие комнаты в этом красивом доме были оснащены каминами. Они тоже были построены из тёсанного камня. Как мне сказал Шалва: «Этот дом был построен греками, и всё, что сделано из камня, тоже дело их рук. Что правда, то правда, хорошая у них рука. Что же касается резьбы на сводах, то это уже дело рук наших мастеров. Дом был построенв семидесятых годах прошлого века, но как видишь, выглядит, как юная дева».  - Сказал он смеясь. Шалва был поэтической натурой, он умел красиво говорить, что очень шло и его внешности.
        В той комнате, куда меня устроили, на стене, в которой был расположен камин, была высечена надпись:
        «Горю я для гостя, Согрейся, дорогой»
        В доме вместе с матерью Шалвы, была жена его брата Ираклия - Мариям с ребёнком. Главы семьи - господина Гиго и брата Ираклия не было дома, они были в Сурами на похоронах, их ждали только на следующий день. На кухне вместе хлопотали мать и соседка.
        Все время после нашего прихода слышался детский плач. Оказалось, что у ребёнка болело ухо, и он весь день не мог уснуть. А, может быть, его беспокоило еще что-нибудь другое, кто знает. Вот уже второй день, как он мучился, а его мать вместе с ним. Я тут же вспомнил своего Дату, потом и Гору Иагору. Смотрел я на Тирифонскую долину, а мысли мои перебрасывали меня то в Полтаву, то на Иртыш, в кедровый лес.
        Мариям вышла на веранду, на руках она держала младенца и пыталась своими ласками успокоить его. Я попросил её дать мне ребёнка. Она была против, не хотела беспокоить меня. Я всё же настаивал на своем, желая дать ей возможность хоть немного отдохнуть. Мариям была очень красивой и нежной женщиной, глаза её были покрасневшими от бессонницы.
        - Как его зовут?  - спросил я, когда взял у неё ребёнка.
        - Чабука.  - ответила она с улыбкой.
        Это имя показалось мне немного странным, но у нас, в Мегрелии, бывают имена ещё более странные. Я прижал егок груди, не прошло и минуты, как он замолчал. Некоторое времямы гуляли по веранде, потом я зашёл в комнату и сел на тахту. Прислонившись к стене, я затих вместе с ним. От малыша исходил удивительный запах, он сладко спал. Уложить его отдельноя не хотел, так как он мог проснуться. Я прилёг на тахту вместес ним, он даже не пошевельнулся. Ребёнок лежал у меня на груди, как мой Дата. Устав с дороги, я закрыл глаза и вместе с ним погрузился в сон.
        Во сне я видел Алёну, она лежала рядом с Горой Иагорой. «УГора болит ухо,  - сказала она мне,  - у вашего малыша тоже болитухо, но скоро всё пройдёт. Ты знаешь, этот малыш тоже будет Гора, такой же умный, как наш сын, но жизнь его будет полнаприключений. Он долго пробудет и у нас в Сибири, пересечётвесь мир вдоль и поперёк. Наша семья будет его покровителем. Когда нас не станет, его покровителем будет Гора, с его помощьюон сможет одолеть много бед и несчастий. Сначала у него будет много друзей и врагов, когда же он преодолеет все невзгоды, у него появится много доброжелателей»… Потом я потерял Алёну и Гора, а мы с Чабукой очутились у болот, вокруг лежал только снег, больше ничего. Вдруг к нам приблизилась бешеная собака, она рычала и лаяла на нас, не оставляла нас в покое, собака была то чёрной, то становилась совершенно белой. Я держал Чабуку на руках, но он спрыгнул и подошёл к собаке. Рядом на снегу лежала цепь, и вдруг там же из снега выросло дерево. Чабука привязал цепь к дереву и посадил собаку на цепь. Его поведение удивило меня. Он повернулся ко мне и показал рукой, чтобы я взял его на
руки, и я поднял его. Буря стихла, выцветшее сибирское солнце показалось на небе и всё заснеженное пространство вокруг засиялопод солнцем. Стало очень тепло. Вдруг перед нами появилась церковь. То ли она приближалась к нам, то ли мы приближались к ней, этого я не мог понять. Оказалось, что это монастырь. Мы вошли туда. Все находившиеся там люди встретили нас улыбками. Я открыл глаза: оказывается, нас укрыли пледом. Шалва смотрел на нас, довольно улыбаясь.
        Стол уже был накрыт, Чабуку я не отдавал никому, так вместе с ним мы и пошли к столу. Рядом стояла тахта, и я уложил его на неё. Я чувствовал, что должен был быть с ним рядом. Он сладко спал, и это радовало меня. Я знал, что завтра он будет совершенно здоровым. Мои хозяева были удивлены тем, что малыш так неожиданно успокоился, они шёпотом спрашивали меня, как я смог это сделать. Я не знал, что и сказать, и оправдывался тем, что очень люблю детей.
        Во время ужина, за столом нас было четверо: Шалва с матерью, Мариям и я. В основном, расспрашивали меня о моей семье, и я с удовольствием отвечал на все вопросы. Потом я попросил Шалву позволить мне поднять один тост. Я взял бокал и сказал: «Пока мы с Чабукой спали, я увидел сон. Во сне мне явились мои спасители, те, кто нашли меня, раненого в лесах Сибири, и спасли от смерти. Эта семья чародеев, ученый древнейших знаний - старик Серафим и его дочь. У неё тоже есть маленький мальчик, его зовут Гора Иагора, который станет таинственным разумом и духом Сибири, он вырастет целителем и покровителем людей. Они часто снятсямне после того, как я покинул Сибирь.  - Все слушали меня с большим вниманием.  - После того, как я ушёл от них, мне пришлось пройти через многие испытания и приключения. Но всё осталось позади. Я знаю, что это всё благодаря их покровительству. Я знаю и то, что Чабука тоже будет Гора, и он вырастет очень удачливым человеком, так как он сам лично, познает все грани жизни, и преодолеет все препятствия. Он проторит много непроходимых дорог, и затем, с миром вернётся домой. Своим острым
глазом и трезвым умом, он увидит столько, сколько не смогут увидеть другие, даже прожив десятки жизней. Он вырастет таким настойчивым парнем, что преодолеет девять гор, переплывёт девять морей, вырубит лес дэвов 1[10 - Дэвы - мифологические великаны, злые духи. Дэвы герои древних грузинских сказок.], и всё равно, достигнет своей цели. Он может девять раз упасть, но, девять раз подняться победителем, он никогда не потеряет веру в самого себя. Он скажет свое слово таким людям, которым другие даже не смеютсмотреть в глаза. Для многих людей, он станет эталоном непримиримости и бесстрашия, и своим примером, сможет придать многим веру, любовь и твердость. Маленький Гора родился в трагический год, как надежда страны и его народа. Он целая эпоха, новая эпоха, которыйявился для нации, как воин - спаситель. Он сегоднясама нацияв разрозненном народе, и людям необходим такой магнит, подобный Горе, способный притянуть и связать воедино всех тех, кто еще не потерял свойства металла. Гора - мой сын и младший брат, который должен осуществить то, о чем мы мечтаем, но не можем дотянуться. Он проживёт сто двадцать лет,
а может и больше, кто знает, и у него не будет ни одной свободной минуты. Каждое его слово будет иметь силу воды, а каждая его фраза - цену дыхания. Гонимый властью, он обретёт любовь народа, что является самым большим сокровищем для человека. Он будет таким счастливчиком, что успеет увидеть всё за одну свою жизнь. Это и есть настоящая жизнь, когда за застольем уготованное тебе жизнью, все успеваешь попробовать на вкус: и горькое, и кислое, и сладкое, а в конце еще запьешь хорошим вином». Я закончил тост и улыбнулся.
        Все смотрели на меня с удивлением, думаю, для них было неожиданным слышать от меня такое.
        - Откуда я всё это знаю? Это мне его покровитель сказал во время видения.
        Я выпил, не переводя дух, и посмотрел на Чабуку, который лежал на тахте. Он не спал, а мы и не заметили, как он проснулся.
        - Гора,  - произнёс ребёнок. Я ушам своим не поверил: семимесячный ребенок четко произнес это имя.  - Гора, Гора,  - повторилон ещё раз. Я посмотрел на сидящих за столом и увидел их изумлённые лица.
        Пока я был там, Чабука больше не плакал. Утром мы поигралис ним. Это был резвый, неугомонный ребёнок, он ползал из однойкомнаты в другую и целый день повторял: Гора, Гора. Я очень полюбил его. К обеду мы ждали главу семьи и Ираклия. Я почему-то волновался. Кто-то прискакал на коне и остановился у ворот. Это был соседский мальчик из деревни. Он позвал Шалву. Когдаон вернулся, сказал мне: «В деревне появились какие-то подозрительные люди, они спрашивают, не приехал ли я в деревню.
        Я должен идти, а ты оставайся здесь.» Я не согласился и сказал, что не брошу его и останусь с ним. Мы попрощались с семьёй, я ещё раз прижал к груди Чабуку, и мы ушли. Тот год мы провелив Западной Грузии, я почти не отходил от Шалвы. Мы вместебыли в Кутаиси, Батуми, Кобулети, Поти, Зестафони, Багдади, Мегрелии. Он жил нелегально, и я вместе с ним.
        Я послал письмо Тамаре, и сообщил что мне придётся на некоторое время задержаться в Грузии, и просил чтобы она не волновалась. Я и сам не думал, что мне придётся остаться так долго, но я никак не мог оставить Шалву. Ситуация с каждым днём становилось всё напряженное. Большевики перешли к открытомутеррору против членов предыдущего правительства и политических оппонентов. Метехская тюрьма была переполнена их политическими противниками. Я взял на себя безопасность Шалвы.
        Я постоянно был рядом, но никто не знал, кто я на самом деле, кроме того, что я был его ближайшим соратником. Я присутствовал почти на всех его встречах. Он выполнял сложнейшую работув тяжелейшей обстановке. В Зугдиди мы пришли к его другу, именно к тому, у которого я гостил тогда. Неожиданно пришли из ЧК, видимо от кого-то они получили информацию, что в Зугдиди должен был приехать Амиреджиби. Нам удалось устроить так, чтобы Шалва смог ускользнуть. Я же остался и встретил их. Именно это и остановило чекистов, они посмотрели мои документы и один из них сказал: «А вот и он, Амиреджиби». Меня схватили, посалили в машину и увезли. Но когда они привели меня к начальнику, тот так и застыл от удивления. Удивлённый начальник спросил их: «Кого это вы мне привели?» Те ему отвечают: Амиреджиби. Меня конечно допросили, ну и что дальше? Только тогда они поняли, что я другой Амиреджиби, который приехал с Украины. Конечно же, о Шалве они от меня ничего не узнали. Я сказал, что приехал совсем недавно, и не мог даже знать, где он находится. В моём кармане они нашли справку из военного училища, где я работал.
Других каких-либо данных обо мне у них не было. Покрутились они вокруг меня, покрутились и на третий день отпустили домой. Когда я уходил они спросили меня: Куда ты сейчас?  - Туда же, откуда вы меня и взяли. Останусь там два дня, потом уеду в Тбилиси навестить близких, а через неделю уже надо будет уезжать на Украину. Отпустить то меня отпустили, но ещё два дня они ходили вокруг нашего дома. Они оставили меняв покое только после того, как мой хозяин проводил меня и я поехал по дороге в Кутаиси. Как мы и договорились в Кутаиси я встретился с Шалвой. Тогда я и познакомился с сестрой Шалвы Цацой. Вообще-то ее звали Екатериной, но близкие называли Цацой. Она была актрисой Кутаисского театра. Цаца уже знала, что я её брат, и была очень рада тому, что в таком возрасте нашла себе ещё одного брата. У нас были хорошие отношения, она была жизнерадостным человеком, такой она и осталась в моей памяти. А вот познакомиться с их братом Ираклием и моим приёмным отцом Гиго мне не удалось. Думаю что я прав, когда называю его приёмным отцом. Ведь он формально усыновил меня. Наша встреча никак не складывалась: то мы с
Шалвой не могли приехать к ним, то его не бывало дома. Мне кажется, что после того, как страну захватили большевики, им дома было неспокойно. Они находились в постоянном ожидании каких-то неприятностей, и поэтому предпочитали вообще не бывать дома. В Кутаиси уже нельзя было оставаться, и мы отправились в Тбилиси.
        Когдая приехал в Грузию, Какуца Чолокашвили со своими партизанскими отрядами, уже сражался с большевиками, а через несколько дней начались бои в Сигнаги. Генерал был вынужден уйти в лес и сражаться один, так как он целый год ждал объединения партий, но как всегда, они не смогли прийти к соглашению. В ночь на 10 февраля 1922 года, ЧК захватил в «Военном центре» представителей всех партий, которые так и не смогли договориться, и заключил их в Метехскую тюрьму. В том числе и главных членов национально-демократического центра: Спиридона Кедия и Александра Асатиани. Когда Шалва ввел меня в курс дела, я тут же поделился с ним своими соображениями, по поводу того, что борьба была начата без соответствующей подготовки, так как она не носила характер общенародного восстания, что и поставило под удар многих из его соратников. Он согласился. Но тогда Шалва ещё не был политическим лидером восстания. В определённом смысле он даже сознательно уступил главную роль другим.
        В апреле 1923 года расстреляли членов «Военного центра»  - Коте Абхази и его соратников. Также был расстрелян председатель национально-демократического центра. Было ясно, что большевики не собирались отступать, и открыто начали репрессии. У них была информация о том, что готовилось восстание. Я не исключаю и того, что они сами были инициаторами всего этого, и что их провокаторы раздували этот процесс. Мы с Шалвой часто обсуждали эту версию, и поэтому, нам следовало быть в сто раз осторожней. Я и Шалва отпустили бороды и стали ещё больше похожи друг на друга. Даже разница в возрасте стала незаметной. В марте того же года, до того, как был расстрелян Коте Абхази, из Парижа приехал министр меньшевистского правительства Ноэ Хомерики. У него была миссия, уговорить Какуцу Чолокашвили прекратить борьбу. В действительности же меньшевики сами хотели взять эту инициативу в свои руки. И здесь проявилось малодушие грузинских политиков, что, в конечном итоге, и привело всё к плачевному результату. Верно говорил Шалва: «Мы не даём друг другу никакой возможности - ни любить, ни ненавидеть, и вот, пожалуйста, и
бороться тоже».
        Сам Ноэ Хомерики вёл переговоры с азербайджанцами для организации общего восстания на Кавказе. Приехавшие к нему из Азербайджана «мусаватисты», оказались чекистами, и в феврале
        1924 года его арестовали. Тогда же были арестованы Пагава и Цинамдзгвришвили.
        Начавшаяся без подготовки борьба дала повод большевистской ЧК развязать очередной виток террора. Оппозиции не удалось повести массы за собой, а жертв и людских потерь было много. Надо было начинать всё с самого начала. И без того было ясно, что Какуца Чолокашвили со своими отрядами не смог бы организовать крупномасштабное восстание. Он не смог бы объединить разрозненные отряды, так как для этого не были подготовлены необходимые ресурсы.
        То, что борьбу начали без подготовки, было видно и по тому, что арестовали жену и двух дочерей Какуцы Чолокашвили, жизнь которых оказалась под угрозой. Потом арестовали и мать Какуцы, его тёщу и тестя, которого расстреляли во время восстания 1924 года. Такое развитие событий указывало на то, что борьба была начата без подготовки не только с точки зрения политических связей, коммуникации и общего обеспечения и снабжения, но и с точки зрения безопасности. Оправдывать это лишь патриотическим пылом я не считал целесообразным. Я делился с Шалвой своим военным опытом, и он соглашался со мной. Всё это должно было быть учтено на следующем этапе борьбы.
        В июне 1923 года к Шалве приехал его товарищ по партии, и передал постановление национально-демократического центра о его назначении руководителем этого центра, для чего он должен был вернуться в Тбилиси. Через неделю мы приехали в столицу. После этого он стал и членом комитета независимости Грузии, который реально состоял из четырёх человек. Председателем Комитета независимости Грузии был Котэ Андроникашвили, другими членами - Ясон Джавахишвили и Дмитрий Ониашвили. Хотя Комитет независимости и представлял собой общий политический орган, но партии всё равно действовали каждая по-своему, отчего сильно страдало общее дело.
        Несмотря на многие препятствия, весной 1924 года работа всё же наладилась. Комитет независимости сумел создать в уездахсвои подкомитеты. Упрочились связи между политическими силами, больше людей включилось в это дело. Нам удалось наладить контакты с Азербайджаном, Дагестаном, Чечнёй. Сеть восстаний с каждым днём разрасталась и становилась всё плотнее. Большая часть грузинского народа ждала восстания. Дух восстания уже давно витал в воздухе, это чувствовалось не только в разговорах. Как говорили некоторые, они ощущали его и кожей. Народ сетовал, почему медлят, многие даже возмущались, почему так долго не могут организовать. Об этом хорошо было известно и в ЧК, поэтому они лучше справились с делом. Пламенные патриоты с нетерпением ждали начала борьбы, но среди такого количества людей было много провокаторов и внедрённых лиц, это совершенно очевидный факт, но никто не позаботился о предупреждении таких эксцессов.
        Был создан план восстания, который достаточно хорошо был разработан. Центрами восстания были объявлены Тбилиси и Батуми. Была назначена и дата восстания - 17 августа. Согласно плану, всё должно было начаться в один день и одновременно во всех городах и уездах, где Комитет восстания имел свои подготовленные группы. В последний момент план восстания был передан всем.
        До начала восстания всё шло по плану, но внезапно арестовали Джугели, члена военной комиссии восстания. Также неожиданно вернулись в Тбилиси большевистские части, и в городе было объявлено осадное положение, согласно которому с девяти часов вечера запрещался въезд и выезд из города. Советское правительство знало о восстании, и надо полагать, довольно детально. Седьмого августа арестовали руководителя военной комиссии Гурии, генерала Каралашвили, а на второй день генерала Пурцеладзе - руководителя военной комиссии города Батуми - и весь комитет социал-демократов.
        Предусмотренные планом центры восстания в Тбилиси и Батуми провалились, весь план восстания практически рухнул. Надо было поменять дату начала восстания, а до назначения новой даты провести расследование, чтобы найти причину провала. К этому времени отряды Какуцы Чолокашвили переместились к Манглиси и готовились к наступлению, они ждали только подкреплений. Он категорически отказался поменять дату восстания, чем поставил в безвыходное положение весь Комитет восстания. Он аргументировал свои соображения тем, что силы, которые, согласно плану должны были прийти к нему, были уже в дороге. Он говорил: «Если вернуть их назад, я не уверен, что эти разочарованные люди захотят вновь присоединиться к нам. Или мы должны перенести дату восстания на три месяца, после того как крестьяне соберут урожай.
        Эту весть членам Комитета от Чолокашвили принёс Залдастанишвили.  - Восстание должно начаться или в назначенный срок, или через три месяца,  - передал он слова Чолокашвили. Комитет категорически отказался отложить восстание на три месяца, так как члены Комитета считали, что за эти три месяца, ЧК полностью разгромила бы Комитет и дискредитировала бы саму идею восстания, что очень походило на правду. Но совершенно очевидным было и то, что спешка и прежняя дата начала восстания были на руку ЧК большевиков. Я не вмешивался, да и не имел на это права, но я высказал свои соображения: Мы не знаем какие планы у ЧК, возможно, они ждут именно того, что дата начала восстания не изменится, а мы не знаем точно даже того, почему произошёл провал. Шалва согласился со мной, но добавил: Члены Комитета отказываются менять дату. Не учитывать мнения Какуцы тоже будет неправильным, так как без него мы не сможем осуществить задуманное.
        В конечном счёте, Шалва и Джавахишвили убедили Андроникашвили и Ониашвили в том, что оставлять прежнюю дату начала восстания было бы ошибочным, но отодвигать её далеко тоже было нельзя. По решению всех четырёх членов Комитета, восстание должно было начаться всё же в августе. Начало восстания было назначено на 28 августа. Хотя и этого времени было недостаточно для того, чтобы провести расследование и сделать соответствующие выводы. В общем, все спешили и торопили друг друга, будто держали в руках горячие угли, которые жалко было выбрасывать, но и дальше держать в руках не могли. Эмоций было много. Все были в ожидании проявления национального духа, и верили, что начало восстания вызовет общенародный взрыв, а вызванная им волна смоет большевиков, но…
        Утром двадцать девятого августа началось восстание. Минутный гнев, как говорил Шалва, действительно, имел место, но та масса людей, участия которой ждали, и которая должна была подхватить это восстание, так и осталась в пассивном состоянии, хотя многие и сочувствовали восстанию. Опять проявил себя синдром выпущенного на пастбище стада. Люди не смогли проснуться до конца и осознать то, что упускать из рук этот момент было равносильно смерти. Народ лишь встрепенулся во сне и повернулся с одного бока на другой. Большая часть из тех, кто проснулся и понял, в чём дело, не стала утруждать себя: они уже давно привыкли чужими руками жар загребать.
        Неожиданно, на день раньше намеченной даты, началось восстание в Чиатуре. Это серьезно помешало осуществлению отлаженного плана, и в значительной мере предопределило провал восстания. Это не было случайностью, все прошло по замыслу большевиков, Со своей стороны, это позволило большевистскому правительству действовать на опережение во всех уездах. Согласно разработанному плану, организации Гори, Хашури и Картли должны были захватить железную дорогу и подойти к Тбилиси. С востока, организации ближней Кахетии должны были взять Вазиани, и вместе с артиллерией подступить к столице. Ни одному из этих операции не суждено было осуществиться, так как ЧК арестовала все эти организации накануне. Большевики начали аресты до того, как началось восстание.
        Несмотря на то, что Чолокашвили взял Манглиси, вряд ли его отряды смогли бы войти в Тбилиси, так как для этого у него не было ни достаточного количества оружия, ни людей. Восставшие взяли и Сенаки, но удержать его они не смогли, так как не хватило сил. Сваны подошли к Кутаиси лишь тогда, когда всё уже было кончено. Столь плачевный результат был обусловлен спешкой, по причине которой не были расследованы причины предыдущего провала, и не были исправлены допущенные ошибки. Большевики приступили к террору неслыханной жестокости. Наказывались все без разбора, «виновные» и невиновные, за несколько дней, было расстреляно приблизительно десять тысяч человек. Главным было одно, чтобы они были грузинами. За первой волной последовали выборочные репрессии. Даже сами большевики не смогли бы точно сказать, сколько людей было задержано, арестовано и расстреляно, сколько семей было уничтожено, всему этому не было видно конца.
        В сентябре Шалва отправил меня в Кутаиси, чтобы узнать, что там происходит, так как практически прекратилась доставка информации с запада страны. Сам он намеревался вернутьсяв Тбилиси, что для него было равносильно самоубийству, но он не собирался отступать.
        Лишь на третий месяц, в назначенное время, мы встретились в Гори и вместе отправились в село Квишхети. По дороге он сказал мне, что его семья и товарищи по партии требовали его отъезда из Грузии. Я был того же мнения, но сам он почему-то колебался. В Квишхети мы приехали поздно вечером и пришли к одной маленькой церкви. Она оказалась закрытой. Крест над куполом был снят. Шалва уединился и долго стоял у церковной стены, потом он приложил руку к стене, словно хотел согреть её, и, прислонившись к ней головой, замер. Уже потом я узнал, что он венчался в этой церкви. Единственная его дочь умерла совсем маленькой, он развёлся с женой, по-моему, для того, чтобы дать ей шанс спастись. В своём несчастье он винил только себя.
        Ночь мы провели у его родственников и рано утром отправились в Кутаиси. Дороги были сильно заснежены, поэтому передвигаться по ним было очень трудно. Лишь на третий день мы добрались до Кутаиси и остановились у его родственников. В тот день у нас были две встречи с его партийными товарищами, после чего мы направились к Кутаисскому театру, чтобы встретитьсяс нашей сестрой - Цацой. У неё было мало временидля разговора, так как была репетиция, да и намнадо было спешить. После кратковременной беседы, когда мы уже собрались уходить и направились к запасному выходу, я увидел из окна, что к зданию театра подъехала машина чекистов. Я срочно сообщил об этом Шалве и сказал, что я попытаюсь задержать их. Я вышел через служебные двери ипрямо встретилсяс ними. Они поинтересовались моей фамилией, я ответил, после чего попросили меня сесть в машину. У них были довольные лица, и почему-то обращались со мной удивительно вежливо.
        Мы подъехали к зданию кутаисской ЧК. Меня отвели на второй этаж в кабинет заместителя начальника. Заместитель оказался молодым человеком, наверное, лет на пять-шесть старше меня. Он вежливо заговорил со мной, те двое тоже присутствовали при этом. Заместитель начальника расспросил меня, и мне ещё раз пришлось удостоверить свою личность. Я назвал себя. Он переменился в лице и так посмотрел на своих, будто готов был расстрелять их на месте. Только сейчас он попросил мои документы, ведь те двое, обрадовавшись тому, что я оказался Амиреджиби, этого не сделали. Он очень долго рассматривал мой паспорт, казалось, что от злости он не видит ничего, но когда увидел, то, всё равно, не поверил своим глазам и, уже с недовольным лицом и угрозой в голосе, потребовал сказать ему правду о том, что я делал в Кутаиси и где находился Шалва Амиреджиби. Я ответил по порядку, что зашёл в театр навестить сестру, что же касается Шалвы, то вот уже два года, как ничего не слышал о нём. Наверное, нетрудно догадаться, что эти вопросы были заданы мне раз десять. Потом, когда они устали от бессмысленного допроса, меня отвели в
камеру.
        Я сидел один в сырой подвальной камере. Было очень холодно. Освещения не было. На столе я обнаружил спички и свечу, и зажёг её. Мокрые, некрашеные стены блестели чернотой. Из соседней камеры доносились глухие голоса, говорили двое мужчин, но разобрать их слова было невозможно. Меня интересовало кто они, были ли они тоже участниками восстания. «Смог ли Шалва покинуть город? Думаю, что да, у него было достаточно времени для этого. Какой он, всё же, упрямый! Все ему говорят, чтобы он уехал за границу, но он почему-то не хочет делать этого. Но ведь здесь он обречён. «Как я смогу жить за границей, когда столько людей находится в опасности?»  - говорил он. Нет, это не упрямство, он просто не может иначе. Это твёрдость его характера, построенная на нравственной основе. Это характер, который сформировался благодаря его чувству ответственности и целеустремленности. Как он переживает за судьбу каждого человека, его смерть, а ведьскольким людям ещё суждено было погибнуть от рук ЧК. Какая она все же чудная и странная, эта моя Родина! Она всегда требует жертв, часто даже, казалось бы, бессмысленно, во всяком
случае, так видно с близкого расстояния. Она будто привыкшая к жертвоприношениям, да и принимает их. Что-то всегда должно быть принесено этой земле в жертву, и пусть никто не сочтёт это за свой героизм. Если он грузин, то потому и родился на свет, чтобы быть принесённым в жертву этой стране, вот и всё. Если он не чувствует этого, значит он вовсе и не грузин… Потому мы и дошли до сегодняшних дней, что с испокон веков мы жили с таким самосознанием. В противном случае и духу нашего давно уже не было бы на этой грешной земле. Неужели все страны такие? Может быть не все, но таких много, какие-то из них по воле судьбы, другие из-за своей бестолковости… А как у нас обстоят дела, по какой причине мы находимся в таком положении? Из-за своей судьбы? А может быть, по обеим причинам вместе? Вот и в России что происходит! Разве и там братья не поубивали друг друга? Сколько миллионов человек погибло в этой проклятой войне, только одному Богу известно. Они никаких жертв не страшатся, никто не переживает по поводу числа погибших. Если они не берегут своих, то, чему тут удивляться, если и жизнь чужих людей, не будет
их волновать. Все большие нации и страны такие, и у нас не должны быть иллюзий по поводу того, что кто-то лучше них».
        На второй день меня два раза вызывали на допрос, всё повторилось, как и прежде, мы ходили по одному кругу. Мне страшно надоели эти допросы, но и им они изрядно надоели тоже. Они положили на стол написанный от руки лист бумаги, попросили прочитать его и поставить свою подпись. Я прочитал, но подписывать не стал, а бросил лист на стол. Да как я мог подписать такое, тем более вместо Шалвы! Да и Шалва сам ни за что быне подписал подобное. Ведь это было обращение к сторонникам Комитета независимости Грузии: «Комитет независимости Грузии и политическое руководство допустили политическую ошибку, когда своими демагогическими призывами и пропагандой втянули грузинский народ в восстание против законного правительства. Поэтому исход этого восстания и был таким же, как и у любой авантюры. Я, Шалва Амиреджиби, от имени всех членов Комитета независимости приношу свои извинения всем жителям Социалистической республики Грузии. Я призываю всех сторонников Комитета независимости, кто ещё не осознал, что произошло, прекратить эту бессмысленную и несправедливую борьбу, и так же, как и я по своей воле, явиться в
органы законного правительства. Будет лучше, если мы раскаемся в преступлениях, совершённых против народа и правительства».
        В голове тут же промелькнула мысль о том, что меня хотят использовать точно так же, как и Джугели, когда тот присылал нам из тюрьмы письма и посредников с призывами прекратить борьбу, и не начинать восстания. Я и сегодня не назову фамилий тех людей, которые взяли на себя это дело, и были посредниками между нами, так как Шалва просил меня об этом. Да простит их Господь за то, что они сделали, если простит, конечно! От Джугели тогда многое зависело, ему было поручено самое важное дело. Вернее, он сам за него взялся. Он должен был захватить Вазиани и с помощью артиллерии атаковать Тбилиси. Этим он хотел затмить Какуцу Чолокашвили, и показать, насколько важна и значима роль социал-демократов в этой борьбе. Но когда его арестовали, он тут же раскололся ипотек, и рассказал обо всём. Нам же он присылал сфабрикованные чекистами фальшивки, в которых говорилось, что будто один из членов «Военного центра» был агентом ЧК. Потом его, беднягу, вынудили опубликовать письмо в газете «Коммунист», в котором он советовал Комитету независимости отказаться от восстания. Да простит его Господь и за это!
        Я медлил с ответом, наверное, именно поэтому следователь и подумал, что мне трудно принять решение и сказал:
        - Это письмо спасёт вас обоих: и тебя, и Шалву. Я засмеялся.
        - У меня нет ничего общего с этим делом, но я смутно догадываюсь, с чем оно связано. Если Шалва, действительно, замешанв этом деле и согласится подписать такое письмо, я откажусь бытьего братом.
        - Значит, ты отказываешься?
        - Конечно!
        Меня опять отвели в камеру. Я прекрасно сознавал, что меняповедут на расстрел, во всяком случае, хотя бы для того, чтобыпричинить боль Шалве.
        Следующей ночью они опять вызвали меня. Двое чекистов провели меня в подвальную комнату. Один из них поинтересовался, не передумал ли я, на что я ответил отказом. Меня попросили встать у стены и раздеться, я отказался снять одежду. Один из них крикнул кому-то, и в комнату вошли четверо. В руках они держали дубинки, нетрудно было догадаться, что мои дела были плохи, но я не собирался сдаваться без боя. Он ещё раз приказал мне раздеться, я сказал, что лучше пусть они убьют меня. Двое из них направились ко мне. Мне как-то удалось избежать первого удара дубинки, я вывернул ему руку, и отнял её. Дубинка второго сначала попала в первого, а потом уже и вмое плечо, я тоже не оставил его без ответа, после этого уже и остальные принялись избивать меня. Какое-то время я отбивался. Один из них валялся на полу, именно он и мешал мне, я не мог свободно двигаться. Что произошло потом, не помню, я потерял сознание, и пришёл в себя лишь тогда, когда меня окатили водой. Пока я был без сознания, меня раздели, на мне оставили лишь нижнее бельё, я лежал голый на мокром кирпичном полу. Я вроде бы и пришёл в сознание,
но ничего не слышал, не соображал, и не мог двигаться. В голове всё гудело, а на потолке я видел жёлтую лампочку. Долгое время слышался только частый скрип дверей, но потом я стал различать и голоса. Наверное, кто-то входил и выходил, я хотел было поднять голову и посмотреть, кто это, но я не смог сделать этого. Я подумал, что умираю, и обрадовался этой мысли: хоть отдохну. Глаза мои сами закрылись от света. Я услышал голос: «Смотри, у него пулевая рана в груди.  - И на животе тоже»  - ответил второй голос. Я слышал их разговор, как эхо. «Где он получил эти ранения?  - Наверное, на войне,  - сказал второй.  - На какой войне? Именно это и надо установить.  - Он же умрёт так, ты что не видишь, что он весь посинел? Если мы хотим что-нибудьузнать, то, может, надо егоодеть и бросить в камеру, а завтра допросим.  - Он ещё долго не сможет отвечать на вопросы».  - Один из них крикнул кому-то, и от этого голоса у меня так разболелась голова, будто меня ещё раз чем-то ударили. Что было потом, я не помню.
        Когда я открыл глаза, я лежал в камере на своей койке, укрытый несколькими одеялами. Голова была перевязана. Какой-то мужчина сидел на соседней койке, наверное, его привели, чтобы он ухаживал за мной. Из-за высокой температуры я несколько дней был в бреду. Я был страшно избит, всё тело было в ушибах. Переломов у меня не было, но голова была разбита во многих местах. В туалет меня водил сосед, я не мог самостоятельно передвигаться. Через две недели мне стало немного лучше, но головные боли не прекращались.
        Мне прислали передачу. Оказалось, что это была Цаца. Конвойный сказал мне: «Приходила твоя сестра и попросила передать тебе, что дома всё в порядке, именно так, как тебе этого хотелось бы. Ни о чём не переживай». Что это значило? Значит, Шалва выбрался из города? Слава Богу! Раз приняли передачу, значит, меня уже не собираются убивать. Почему? Для чего я им нужен?
        Через три дня, меня повели наверх, на допрос. Сначала меня спросили, не передумал ли я подписать письмо. Я ответил, что спрошу у Шалвы, когда увижусь с ним.  - Его мы и без тебя спросим, когда найдём,  - ответил следователь. Когда он сказал это, по всему телу разлилось тепло.
        - Откуда у вас эти пулевые ранения?  - почему-то культурно обратился он ко мне.
        - С войны.
        - С какой войны?
        - С первой мировой войны, я вам и раньше сказал, что был навойне.  - Он кивнул головой.
        - Все эти ранения вы получили на этой войне?
        - Да. Я так же был контужен. После этого уже не воевал.
        Он с таким выражением посмотрел на меня, что мне показалось, что он поверил.
        - Оказывается, вы за царя воевали,  - с иронией сказал он,  - у вас, наверное, и награды есть?
        - Есть. Но я воевал не за царя, а за страну, в которой жил. И после того, как свергли царя, я не перестал воевать. А что, это сейчасстыдно?
        - Кто здесь твои союзники?
        - У меня есть родственники. Какие мнеещё нужны союзники?
        - А кто такой Гора?
        Сначала я не понял, о чём он спрашивал. Я лишь потом догадался, что это я, наверное, в бреду звал Гора.
        - Это я сына так зову.  - Сказал я ему, и улыбка сама промелькнула у меня на губах.
        Цаца приходила ко мне каждый второй день. Я просил её неприходить так часто, но она меня не слушалась. Через месяц меняперевели в Метехскую тюрьму в Тбилиси. Как мне сказали, тогдатам находилось около трёх тысяч человек. Сколько человек расстреливали за неделю, столько же и приводили, и вновь заполняли тюрьму. Лишь чудом можно объяснить то, что мне удалось избежать расстрела. Попадали в тюрьму многие, но выходили из нееединицы. Метехская тюрьма была бойней, которуюзасучив рукава обслуживали вечно оглушённые водкой палачи. Именно оглушённые водкой, так как трезвыми глазами они уже не могли смотреть на пролитые ими реки грузинской крови. А засученныедо локтей рукава означала принадлежность к особой касте сотрудников - палачей, занятых кровавым делом.
        Сначала меня поместили в угловую камеру на первом этаже. На второй день меня осудили и приговорили к расстрелу за контрреволюционную деятельность, и за пособничество в подготовке восстания. Странное это было обвинение: если я содействовалвосстанию, то я должен был уж и участвовать в нем. Хотя, какоеэто имело значение. Расстрел? Пусть будет расстрел, мать вашу…!После суда меня перевели в другую камеру, там было около двадцати человек, отсюда хорошо был виден двор. Стены камерысплошь были покрыты следами от пуль. Когда я спросил, откудаэти следы, мне рассказали следующую историю: «В этой камересидел князь Мухранский. Его приговорили к расстрелу по томуже обвинению, что и тебя: контрреволюционная деятельность. Его арестовал сам комендант Закавказской ЧК Шульман. Именноего стараниями князя приговорили к расстрелу. Князь вытащилбольшой гвоздь из крепления оконной решетки. Правда, не понятно как ему это удалось. Он знал, что Шульман сам приходилв камеры, и выводил людей на расстрел, и потом лично присутствовал при казни. Вот и в тот четверг, ночью он пришел в камерувместе с другими офицерами, чтобы
увести князя на расстрел. Пока читали список фамилий, Шульман, оказывается, стоял впереди всех. Князь тоже стоял в первом ряду. Он изо всех сил метнул гвоздь в Шульмана. Наверное, он хотел попасть в лоб или глаз, но гвоздь угодил Шульману в нос. Сейчас ты легко узнаешь Шульмана по его носу.» «Ну, что же произошло потом?»  - спросили другие. «А то, что когда Шульман взревел от боли, все палачи ворвались в камеру, и всех расстреляли на месте.»
        В течение шести месяцев, пока я был в тюрьме, каждый четверг людей выводили на расстрел. И каждый четверг я тоже былв ожидании расстрела. Открывалась дверь, и все замирали в ожидании. Потом начинали читать список из пяти-шести человек, а то и больше. Я стоял и ждал, когда произнесут мою фамилию, но нет, почему-то мою фамилию не называли. Потом забирали находящихся в списке людей, дверь закрывалась, и оставшиеся в камере заключенные вздыхали с облегчением. Как-будто не наступил бы следующий четверг. Многие не выдерживали этого нервного напряжения, и начинали плакать. Дважды палачи так опустошали камеру, что в ней оставался только я один. Потом её опять заполняли новыми жертвами.
        Оказывается, по всей тюрьме распространился слух о том, что и Шалва Амиреджиби находится в заключении. Тогда я понял, зачем я был им нужен. ЧК хотела выдать меня за Шалву: будто Шалва дал показания и назвал всех своих товарищей, вот почему их всех сейчас и арестовывают.
        Когда в камеру приводили заключённых, и они видели, что я нахожусь в камере один, они отводили взгляд, у них зарождались сомнения: почему меня не расстреливают, если меня, действительно, надо было расстрелять? Они даже перешёптывались между собой. Потом уже и из других камер стали запрашивать, не сидит ли у нас в камере Шалва Амиреджиби. Я им ответил сам, что Амиреджиби - это я, что Шалва - мой брат, и что его нет в тюрьме. ЧК распространяет ложную информацию о его аресте.
        «Дай Бог тебе счастья!  - отвечали мне,  - Мы так и знали, что это их грязная провокация.» Да и в камере на меня стали смотреть по-другому, а то я был в таком состоянии, что боялся даже к двери подойти, как бы они не подумали ничего дурного. Чекисты хотели дискредитировать нас, но их план провалился. Вскоре и другие камеры узнали правду, и эта новость быстро распространилась по всей тюрьме.
        Шалву знали почти все, кто хоть как-нибудь был связан с восстанием. И в его адрес я ни от кого не услышал ни единогоупрека.
        А со стороны ЧК в отношении меня продолжалось все то жесамое. Я видел, что меня всё ещё не собирались расстреливать, и что эта игра затянется ещё надолго. Но имя Шалвы никак не пострадало, больше никто уже не верил этим слухам. Ребята из соседних камер все чаще спрашивали меня: «Ну, что, тебя еще нерасстреляли?» Я им отвечал: «Еще нет, меня попрежнему хотятвыдать за Шалву.»
        В тот четверг, ночью из нашей камеры забрали десять человек. Никто не произнёс ни одного слова. Мы все сидели молча, опустив головы и, наверное, думали о будущем четверге. Каждая изтаких ночей оставляла ещё одну глубокую рану в наших сердцах. Из камеры снизу до нас глухо, еле доносились звуки пения. В тойкамере сидели рядовые сторонники восстания, они не были приговорены к расстрелу. Из соседней камеры кто-то крикнул: «Парни! Если уж нам суждено умереть, то лучше это сделатьс песней, чем со слезами! Дайте и нам послушать, как вы там поёте!» Один из поющих встал у окна и запел изумительным голосом. От этого голоса по всему телу мурашки забегали. Сначала онпел один. Из закрытого двора эхо, наверное, долетало и до города. «Прощай, мама! Прощай, возлюбленная! И ты прощай, Метехскаятюрьма. И ты, Грузия изумрудная, и небо над тобой бирюзовое». Песню подхватили и другие его сокамерники, и все вместе онизапели припев: «Во сне я видел, как Грузия утопала в море крови, её разодранный флаг развивался над Коджори»[11 - Коджори - деревня рядом с Тбилиси, где проходили ожесточенные бои с воисками Красной армии
в феврале 1921 года.] Постепенно песню подхватили и другие. Песню пела уже всятюрьма, все хотели перекрыть доносящиеся из подвалов звукивыстрелов. Этой песней провожали идущих на расстрел. Мыпо ходу учили слова и пели вместе с остальными. От этого насердце будто становилось легче.
        Во двор выскочил комендант тюрьмы и начал орать: «Прекратить, прекратить петь!» Но не тут-то было, никто его неслушал. Эта песня превратился в бунт. Комендант выпустил в воздух целую обойму своего маузера, но никто не прекратил петь. Песню повторяли уже в четвёртый или пятый раз, и всё большеи больше людей присоединялось к поющим. Во двор стали выбегать и тюремщики, которые тоже началикричать и стрелять. Песня закончилась. Какое-то мгновение наступила тишина, но тот узник снова запел своим чарующим голосом: «Прощай, мама! Прощай, возлюбленная…». Раздался выстрел, и голос смолк. Само время будто застыло в это мгновенье. Все стало ясно: певца убили. Но сразу же кто-то другой запел срывающимся голосом. Постепенно его голос набирал силу, один за другим ему стали подпевать остальные. Всё громче звучала песня, уже сновазагудела вся тюрьма, казалось, что даже стены подпевали низким басом. Во дворе стреляли без остановки, на какое-товремя они даже забыли о приговорённых к расстрелу. В ту ночьрасстреляли всех из камеры певцов. Но, начиная с того дня, каждую ночь четверга все узники тюрьмы начинали петь.
Пели разные песни, но песня той ночи, и тот певец всё же были неповторимыми. Я никогда не чувствовал такой сильной любви к своемународу, как в ту ночь, когда, все мы плакали, но были счастливыв своем единстве.
        В ночь следующего четверга я узнал Шульмана именно по егоизуродованному носу. Комендант смерти был низким, угрюмыммужчиной, с короткими и толстыми ногами, с красным лицом, рыжими усами, густыми бровями и безликими, рыбьими глазами. Он был действительно омерзителен. В ту пору, так выглядело зло. Нашу камеру только недавно заполнили новыми людьми. Зачитали список из девяти человек, потом чекист долго стоялмолча, и смотрел то на список, то на меня, будто никак не могрешиться, прочитать мою фамилию, или нет. Под конец он махнул рукой и сказал, чтобы вышли те, чии фамилии он зачитал. Оставшиеся в камере вздохнули с облегчением, я же некотороевремя стоял в изумлении: вот уже четыре месяцапродолжалосьэто. Они хотели психологически сломать меня. В следующий четверг, когда они пришли в камеру, я опередил их: до того, как ониначали читать список, я попросил, чтобы они начали с моей фамилии. «Придет и твое время!»  - ответил мне тюремщик и начал читать фамилии. В ту ночь из камеры увели десять человек. В следующий четверг мою фамилию зачитали первой. Может, мне никто не поверит, но я обрадовался. Я же,
действительно, был рад тому, что, наконец, закончатся мои мучения, и что если у кого-то были малейшие сомнения в отношении нашей семьи, то эти сомнения наконец рассеются. Нас, десять человек, отвели вниз и завели в большую комнату, которую едва освещали две лампочки. Нас поставили у стены, которая, как сито, была изрешечена пулями. Было видно, что земляной пол недавно посыпали песком и опилками. В комнате стояли пять человек, в руках все держали маузеры, еще двое былис карабинами. Началась процедура чтения приговора, на каждый приговор ушло по десять - пятнадцать минут. Некоторые плакали, один, по-моему, даже обмочился. Мой приговор не был зачитан. Когда закончили читать, у меня невольно вырвалось,  - А я?! Мне приказали отойти в сторону. Я заупрямился, покрыл их матом, и потребовал расстрелять меня. Один сказал другому, чтобы тот зачитал и мой приговор. Когда мне зачитали приговор, у меня появилась надежда, что меня расстреляют. На чтение приговора ушло достаточно много времени.
        «Ты смотри, сколько я, оказывается, совершил преступлений…» Потом нам приказали повернуться лицом к стене. Несколько человек не повиновались приказу, я тоже не повернулся. Поднялся крик, ругань и выстрелы слились воедино. Я пришёл в себя лишь тогда, когда палачи, стоя над расстрелянными, делали контрольные выстрелы в голову. Моя же голова страшно гудела, мне опять слышались, как эхо, стоны и крики людей. Я не мог различить их лица. Кто-то коснулся меня, я очнулся и встретился с улыбающимися лицом палача, потом увидел и других, они были довольны выполненной работой.
        Меня опять вернули в камеру. Когда открылась дверь, все вскочили в страшном испуге. Я никого не мог видеть, и упал на свою койку. Я услышал только слова: «Замучили безбожники!» Я многое видел в жизни, всё мог себе представить, но то, что жизнь могла быть настолько страшнее смерти, этого я никак не мог вообразить. Я ни на что не реагировал, я не мог есть, люди, самиобречённые на смерть, утешали меня. Я завидовал их судьбе. Вся тюрьма узнала о том, что со мной произошло, и все старались меняподбодрить.
        И опять меня вызвали на допрос. Спросили, не передумал ли я. В знак отказа я лишь покачал головой. Больше меня ни о чём не спрашивали. После этого меня поместили в другую камеру, где нас было всего двенадцать человек. От Цацы мнепринесли передачу, и в тот день, будто снова вернулась жизнь. Ко мне пришли - значит, я попал в списки живых. Цаца стала для меня эталоном добра. Она приходила ко мне каждую неделю. Я не знал, откуда она ездила, из Кутаиси или же она специально из-за меня перебралась в Тбилиси.
        В ту ночь во сне я видел Алёну. Она улыбалась мне: «Ты же не можешь жить без приключений! Все, хватит, отдохни. Подумай и о семье, а если останется время, то не забывай и о нас.» Когда я открыл глаза, в камеру заглядывали лучи солнца. За всё это время я впервые заметил, что проснулся в другом настроении, и что солнце дарило мне своё тепло. До этого я уже и не замечал великолепное грузинское солнце, которое всегда побуждало меня к жизни. После первой посылки Цацы это был второй день, когда я почувствовал, что жизнь продолжается, и кто знает, сколько она ещё продлится. «Прощай, мама! Прощай, возлюбленная! И ты прощай, Метехская тюрьма… Прощай Метехи! Прощай Метехи…». Я очень хотел надолго сохранить и это настроение, и это солнце. Я чувствовал, что скоро оставлю Метехи, но куда колесо судьбы собиралось забросить меня, я не знал, но это меня не очень-то и волновало. До меня дошли слухи о том, что в тюрьму привели Ираклия Амиреджиби. Я переговорил с другими камерами, прося узнать, в какой камере его держали, но не успел получить ответ. Был субботний день, когда этапом, меня наспех отправили в Баку, в
тюрьму ЧК. Спустя месяц, меня оттудаперевели в Грозный. За шесть месяцев я сменил девять тюрем. Я никак не мог понять, чего они этим добиваются. И только в Уфе я узнал, что расстрел мне заменили десятью годами заключения. Мне много понадобилось времени, после всего случившегося, чтобы я вообще пришёл в себя. Мне было уже тридцать, и я стал совершенно седым.
        Я часто думал о том, какойэто все-таки, странный феномен - Родина. После стольких ударов и страданий я ещё больше полюбил её. Сейчас я ещё больше убедился в том, что мою землю обязательно надо было спасти от зла, но как? Открытая борьбас бесчисленным врагом была невозможной, да и глупой. Для борьбы со злом надо было придумать другие способы, чтобы наш измученный народ ещё раз не оказался на грани уничтожения.
        В Уфе я три года сидел в тюрьме. Я сумел-таки передать одному освободившемуся заключенному мой адрес в Полтаве, с просьбой, чтобы он написал Тамаре и сообщил ей о моём местонахождении. Через пять месяцев она приехала ко мне, нам даже разрешили свидание. Она была рада, что я остался в живых. Тамара рассказывала о Дате, о том, каким он растёт парнем, показала фотографии, говорила, что он хорошо учится и всё время спрашивает, когда вернётся папа, что он ждёт меня, и что его не оторвать от окна.
        Сначала я вроде бы успокоился, что у них всё в порядке, но потом мне стало больно, и я разволновался оттого, что и мой сын растёт без отца, точно так же, как и я. Я был зол на себя за то, что не смог сдержать своего слова. Ведь я так хотел, чтобы мой сын всегда был рядом со мной, и не был лишён отцовского внимания и тепла. Тамара почувствовала моё настроение и предупредила меня, чтобы я не вздумал бежать, а то всю жизнь пришлось бы быть в бегах. Она обещала похлопотать, и как-нибудь вызволить меня. Оказывается, Петра перевели в Киев, он был партийным функционером, и она надеялась на его помощь. Как бы там ни было, они будут ждать меня, а летом она обещала привезти и Дату. Она сказала и то, что живёт надеждой, о моём скором освобождение, и пишет стихи. Трудно было расставаться с ней, но что я мог поделать. Без помощи извне бежать из этой тюрьмы было невозможно.
        Весной меня перевели в лагерь близ Уфы. Там строился большой химический завод, рядом с ним была деревообрабатывающая фабрика, которая снабжала стройку пиломатериалами. Наш лагерь вместе с несколькими другими лагерями обеспечивал работу этого завода. Там я ещё раз убедился, как тесен этот мир. В лагере было всего четыре барака, которые были поделены согласно тому, кто на какую работу был распределен. Здесь было много политических, но жили они в разных бараках. Меня распределили во второй. Политические тут же пришли за мной и взяли меня к себе. Где-то, посередине барака, у них было отгорожено место для своих, вот там они меня и поместили. Уставший, я присел на койку, и мы разговорились о том о сём. Надо же было им узнать обо мне всё! Вдруг я услышал голос: «Не задавайте ему много вопросов! Я за него ручаюсь!» Я посмотрел: Боже мой, Габро! Мы обнялись. Политические с удивлением смотрели на нас: мол, откуда он знаком с вором в законе. Оказалось, что за этим и за всеми лагерями вокруг смотрел именно он, он был смотрящим всей округи. У него всё было налажено, и дела шли, как по маслу. Он свободно
передвигался между лагерями. Габро даже не пытался бежать. Деньги и положение у него были. «Зачем и куда мне бежать, мне сорок пять, устал уже бегать.»  - Говорил он. В конце барака у него была устроена своя хата, похожая на великолепную городскую квартиру. Он забрал меня к себе. «Если захочешь бежать, то такие дела здесь без меня не делаются. Я и так твой должник, когда скажешь, тогда я тебя и отпущу,»  - сказал он мне с улыбкой.
        Летом ко мне приехали Тамара и Дата. Рядом с лагерем, отдельно, стоял деревянный дом, там жил начальник лагеря. Габро сказал ему, и он одолжил нам свой дом на пять дней. Чего только у нас не было, мы ни в чём не нуждались: Габро старался, как для своей семьи. Он сказал Тамаре: «Пока Сандро сидел в Крестах, он содержал нас всех. Потом он помог мне бежать. Так зачем же мне нужны деньги, где я их потрачу, если не на вас? Оставьте мне его ещё на год, и я постараюсь освободить его досрочно.» Короче говоря, он устроил нам прекрасный отпуск. Дата не хотел уезжать - наконец-то, он был рядом с отцом. Я тоже не хотел расставаться с ними, но другого выхода у нас не было. На два дня меня даже отпустили из лагеря, я сам проводил свою семью на поезд до Уфы, и с камнем на сердце вернулся обратно.
        Габро был болен язвой желудка. Осенью язва обострилась, у него началось кровотечение, и его перевели в больницу. Лишь через две недели мы узнали, что ему сделали операцию, но спасти его не удалось. Он умер. Сразу начались беспорядки. Тот, кого Габро оставил вместо себя, не смог справиться с создавшейся ситуацией. В некоторых бараках начались стычки и резня, которые затем перекинулись на остальные бараки. Пришли солдаты, нескольких заключенных пристрелили на месте. То, что зеки не успели сделать друг с другом, довершили солдаты. Через два дня всех политических собрали вместе, и отправили в Сибирь. Нас привезли в лагерь, расположенный в Западной Сибири, в районе Кургана, в котором было около тысячи пятисот человек. Работали мы на лесоповале. Нас, несколько человек, перевели в другой лагерь, на завод по производству шпал. Здесь я встретил и нескольких грузин - именно тех, кому удалось избежать расстрела после восстания в Грузии. Благодаря их помощи я смог отправить письма домой, Тамаре, и Цаце в Кутаиси, и сообщить им, где я находился. Тамаре я не советовалприезжать ко мне - возможно, меня здесь не
долго будут держать,  - писал я ей. А написал я так потому, что знал её характер, она бы не успокоилась и приехала быв такую даль.
        Мне часто снились Алёна и Гора Иагора. Они спрашивалименя, когда я навещу их, напоминая мне о том, что сейчас я былнедалеко. Этот сон не давал мне покоя, он каждую неделю снилсямне. «Хоть бы, действительно, перевели меня, куда-нибудь поближе,»  - думал я. И, к тому же, мне так всё надоело, что я и вправду стал думать о побеге. Мы были недалеко от города, можнобыло что-нибудь придумать. Стояла осень, если бежать, то надобыло бежать летом. Куда пойдёшь зимой: ни одежды, ни еды.
        Я всё чаще стал думать о побеге. Надо было дождаться подходящего момента.
        Прошли ноябрьские праздники, и к нам привезли новых заключенных. Лагерь был расположен возле завода. Заключённыхдо него довозили на поезде, а потом надо было еще пройти пешком. До лагеря было всего около одного километра. После того, как привезли новых, нам дали всего полчаса, приказав собратьсяв дорогу. Потом бросили нас в вагоны, даже не сказав, куда насвезут. На станции Курган-сортировочная, наш вагон прицепилик другому товарному составу. Всего было десять вагонов, и всехнас отправили на восток. Эти места мне были хорошо известны, я прошёл их во время гражданской войны. Правда, когда мы проходили эти места, тогда было лето, но из того, что я успел увидеть, мне многое было знакомо.
        Не доезжая до Омска, наверное, где-то в двадцати километрах, железная дорога дугой сворачивает вдоль горы. С другой стороны дороги, внизу находится хвойный лес. Тогда эти места я обошёл пешком, мы подбирали места для минирования, когда отступали на восток. Скорость поезда в этом месте всегда должна была быть низкой, так как этот участок считался опасным. Уже смеркалось, было, наверно, около пяти часов, когда мы подошли к этому месту. Поезд мчался на прежней скорости, паровоз дал гудок, это является правилом для подобных участков, и через какой-то промежуток времени послышался скрежет железа. Видимо, колёса передних вагонов сошли с рельсов, илииз-за сильных морозов рельсы получили деформацию и разошлись. Я тут же догадался, что следовало ожидать аварии, и инстинктивно ухватился за что-то. Вагоны один за другим опрокинулись, потянув за собой и паровоз. Состав насколько раз перевернулся, всё смешалось. Когда наш вагон перевернулся в последний раз, с него сорвало крышу. Много людей погибло и пострадало. Как я спасся, ума не приложу, на мне не было ни одной царапины. Я как-то дополз до тамбура, где
находились два бойца, конвой нашего вагона. Один из них был точно мёртв, а другой - в тяжёлом состоянии. На погибшем был тёплый тулуп, тёплая шапка и валенки. Я снял с него одежду, взял их консервы и перекинул через плечо его карабин. Я нашёл у них удостоверения НКВД, оба положил себе в карман и вылез из вагона через сорванную крышу. Главным было поскорее покинуть это место, пока меня не увидели.
        Я быстро добрался до леса. Эти места мне были знакомы, и я уже хорошо знал, в каком направлении надо было идти. Дорога была длинной, но это меня не волновало. Я знал, что, по крайней мере в ближайший день, никто обо мне не вспомнит.
        Лежал свежий, пушистый снег, иногда я даже проваливался в него. Дул легкий ветерок, заметая мои следы. Легче было идти по лесу, нежели по открытой местности. До ответвления Иртыша я шёл без остановки. Под утро я остановился, было ещё темно, когда я остановился немного вздремнуть, в том месте, где Серафим нашёл меня раненым. Я не знаю, сколько я проспал, три или четыре часа, но после сна я почувствовал себя отдохнувшим и бодрым. Я посмотрел на противоположный берег реки. Лес дышал: временами огромный клок тумана срывался с вершины деревьев и летел к облакам. В этом месте лес становился прозрачным и чистым. Это удивительное свойство кедровых лесов я замечал и раньше. Как мне говорил Серафим, в таком лесу обитает Дух Великого Творца, это его дыхание. Я про себядумал: неужели они не чувствуют, что я иду к ним? На протяжении всего пути я тешился воспоминаниями. Так и время быстрее проходит, и расстояние покрывать легче. Хотя, что это за расстояние для меня, каких-то тридцать километров. Это расстояние я прошёл, не встретив ни одной живой души. Весь день я шёл по кедровому лесу, мне всё казалось таким
знакомым. Я заметил двух оленей и подумал про себя: какой из них приходил тогда к Алёне? Я чувствовал себя так, будто находился в собственных владениях. Я еще не дошел до избы, как мне навстречу выбежали Алёна и Гора. Я не верил своим глазам, но слышал голос сына:
        «Папа! Папа!» Он прыгнул на меня и повалил в снег, потом к нам присоединилась и Алёна. Я обнимал их и плакал. Я первый раз плакал после кончины мамы. Увидев меня, заплакал и Серафим, этот мудрый человек не стыдился своих чувств. Ему уже был девяносто один год, но выглядел он молодцом.
        Горе Иагоре было двенадцать лет, воистину уроженец дикой природы, настоящий Маугли. Он был уже настоящим мужчиной, для своего возраста он казался намного выше. Выразительные голубые глаза, пшеничного цвета брови вразлёт и прямые черты лица полностью отражали его внутренний мир. Лицом он был похож на меня, но в отличие от меня, его лицо всегда сияло улыбкой, как у Алёны. Он очень красиво смеялся и всегда выглядел жизнерадостным. Я всё время думал, что Гора Иагора с лихвой взял у своих родителей всё лучшее. Каждый день по четыре-пять часов с ним занимались Серафим и Алёна, потом он принадлежал самому себе. Целыми днями он бродил по лесам и оврагам. Мы часто беседовали с ним. Я тоже хотел внести свою лепту в его воспитание. Я не мог его научить тому, чему его учил Серафим, но хотел, чтобы он знал что-нибудь и о цивилизованном мире. Он всегда слушал с большим вниманием. На многие вещи он отвечал, что уже знает о них. Я удивлялся, откуда ребёнок, выросший в лесу, знал о городской жизни. Моё удивление смешило его, и он говорил, что благодаря Серафиму он видит многое. Я учил Гору Иагору верховой езде и
скачкам. Природа одарила его изумительной пластикой и подвижностью, многое он усвоил самостоятельно. Лошадь никого, кроме него, не подпускала к себе. Даже мне понадобилось время, чтобы обуздать её. Когда я вернулся к ним, конюшня для неё была уже построена. Было удивительным и то, что лошадь не пугалась, когда во дворе появлялся медведь, наоборот, они часто ели вместе, стоя рядом друг с другом. Пока я привык ко всему этому, мне казалось, что я нахожусь в настоящей сказке. Я никак не мог понять, как Серафиму удалось настолько изменить их природу и характер, что они могли так мирно сосуществовать. Удивило меня и то, что в зимний период, в феврале, когда выпадало много снега, и оленям не хватало пищи, они приходили к нам, а «рыжая», увидев их, начинала прыгать и кувыркаться от радости.
        Алёна совсем не изменилась за эти двенадцать лет, она была такой же подвижной, весёлой и резвой, она казалась мне ещё прекраснее, несмотря на то, что ей уже было тридцать. Мы были счастливы вместе, я скоро привык жить в этой дикой природе. Те пять лет, которые мы прожили все вместе, я не могу сравнить нис каким периодом моей жизни. Это просто невозможно. Именно там я впервые подумал о том, что самым лучшим выходом для меня было бы постричься в монахи.
        Серафим обучал и тренировал меня. Правда, в моём возрасте было немного поздно осваивать все те знания, которые расширяли память, и давали людям те уникальные способности, которыми они обладали, но я действительно, многому научился. Я прочитал много уникальных книг, которые хранились у Серафима. Потом мы долго беседовали и рассуждали о них. Это дало мне возможность еще глубже постичь их суть. Могу с уверенностью сказать, что за эти пять лет я окончил университет Серафима, где я получил такие знания, подобных которым не найти ни в одном университете.
        Когда я рассказал Серафиму о своих приключениях, он сказал мне: «Ты можешь смело сказать, что, действительно, прожил своюжизнь. Человек, наделённый способностью любить, какие бы испытания и невзгоды он не перенес, всё равно, не теряет этой любви. Даже дни своих испытаний он вспоминает с любовью и благодарит за них Бога. Лишь духовно бедные люди способны на зло. Если им в жизни не очень повезло, если на их долю выпало больше горя и печали, чем они ожидали от жизни, они начинают ненавидеть весь мир. Если внимательно прислушаться, то таких людей легко узнать, когда они рассказывают о своих приключениях. Легко понять, что они собой представляют. Что же касается тебя, то несмотря на то, что ты прошел через столько испытании, ты не потерял любовь к людям, и я очень высоко ценю это в тебе. Многие эпизоды из моей жизни ему были известны и без моего рассказа, он говорил, что в то время он наблюдал за мной. Некоторые детали он даже напоминал мне сам. Всё, что я слышал, было поразительно, но рядом с ним для меня всё это стало обычным явлением. Пуля от маузера, которую Серафим извлёк из моей груди, лежала на
полке у Алёны на видном месте, она хранила её как талисман. Она была благодарна именно этой пуле за то, что она свела нас.
        У меня были с собой фотографии Тамары и Даты, которые они привезли мне в Уфимском лагере. Алёна эти фотографии прикрепила к стене. «Дата брат Горы Иагоры, поэтому эти фотографии принадлежат и ему,»  - говорила она.
        По правде говоря, это очень обрадовало меня. Гора Иагора сам говорил мне, где был Дата и что он делал. Конечно же, я не мог перепроверить, насколько он был прав, но я верил ему, так как я поверил и уверовал в те уникальные возможности, которые были дарованы ему природой и переданы Серафимом.
        В нескольких километрах от нас была деревня. Из этой деревни лишь несколько человек имели право приходить к нам, но и те не задерживались надолго. Они всегда приносили к нам что-нибудь: в основном, крупы, керосин для ламп, спички, свечи и множество разных мелочей. Если кто-нибудь заболевал в деревне, то к Серафиму приходил посредник. Серафим либо давал им лекарства, которые готовила Алена, либо писал какую-нибудь молитву, которую называл мантрами. Он наказывал читать их несколько раз в день, и говорил, что сам лично проследит, насколько точно будут выполнены его указания. Вот так, на расстоянии, он лечил людей.
        Гора Иагора и Алёна рассказывали мне и о маленьком Чабуке, которого он сам назвал Гора. Алёна говорила: «Раз он твой племянник, то мы будем и его покровителями. Этот мальчик пройдёт очень сложный и тяжелый жизненный путь, но всё, что ты напророчил ему, именно так и сбудется и он будет счастливым человеком.»
        Однажды Алёна заметила, что я стоял и смотрел на фотографии Тамары и Даты. Наверное, она услышала мои мысли. Она подошла, обняла меня и сказала: «Я знаю, что тебе трудно без них, и ты очень переживаешь по этому поводу. Когда ты сам решишь, можешь идти, ты без всяких проблем доберёшься до них. Когда сможешь, приезжай и к нам.» Ты удивительная женщина,  - сказал я.  - Каким бы я был счастливым, если бы вы жили где-нибудь поблизости к тому месту, где живём мы. «Расстояние не имеет значения, когда думаешь о любимом человеке,»  - ответила она. Через четыре месяца, после того, как я решил покинуть их, Горе Иагоре должно было исполниться восемнадцать лет. Когда я прощалсяс ним, он попросил меня, если будет такая возможность, привезти к нему Дату. Я пообещал ему это. Серафим сказал, что не умрёт, пока я не приеду. Тогда ему было девяносто шесть лет, но выглядел он прекрасно.
        Я уехал в апреле 1938 года. Я решил сначала поехать во Владикавказ, чтобы навестить Гапо. Когда из Метехской тюрьмы меня этапом отправили в Баку, я случайно встретился с родственником Гапо, с которым познакомился на его свадьбе. Оказывается, и его посчитали пособником восстания, поэтому он тоже отбывал срок. Я расспросил его о Гапо, он рассказал мне, что у него две девочки, но нет сына, и что он очень переживает по этому поводу. Я попросил его: «Если ты сможешь увидеться с Гапо, то обязательно передай ему, что когда у него будет сын, то я непременно приеду к нему и стану его крёстным отцом.» Я не знаю, передал он ему это, или нет но у меня несколько раз было видение, что у него родился сын, и они ждали меня. После этих видений прошло время, но я не мог забыть об этом. Если бы сейчас я не воспользовался моментом, то потом уже я вряд ли смог бы приехать к нему.
        До Владикавказа я добрался без каких-либо приключений. Был май месяц, когда я прибыл в горную Карцу. Там всё было разрушено. В деревне жило всего несколько стариков, которые с трудом передвигались. Они и сказали мне, что зимой 1935 года их всех выселили. Гапо оказал сопротивление и был расстрелян на месте. «Мы с трудом смогли похоронить его»  - сказали они. В это время, заслуженный генерал Джамболат Датиев уже был в возрасте, аемусказали: «Вы должны отправиться на переселение, а ваша семья может остаться.» Но никто из его семьи не остался.
        «Куда Джамболат, туда и мы!»  - сказали они, и последовали за ним. Никто из стариков точно не знал, куда их переселили: то ли в Казахстан, то ли в Узбекистан. Больше они ничего не знали. Я узнал, где находилась могила Гапо и пошёл на кладбище. Она находилась поодаль деревни. Отыскав могилу, я был удивлён, чтоона была хорошо ухожена: неужели эти старики так хорошо присматривают за ней? Я присел рядом, слёзы сами катились по щекам. Я любил Гапо, как родного брата, и тяжело переживал его кончину. Я долго сидел у могилы и никак не мог унять свою боль. Приехал к другу на крестины, а стал свидетелем такой трагедии!
        Вокруг не было ни души, но у меня было такое ощущение, будто кто-то следил за мной. Я несколько раз посмотрел по сторонам. Потом оглянулся назад и увидел маленького мальчика, который смотрел на меня грозным взглядом.
        - Ты кто? Чего ты сидишь у этой могилы?  - спросил он громким голосом.
        - Я сижу рядом со своим братом. А ты кто такой, что так разговариваешь со мной?
        Мальчик растерялся.
        - Ты Амиреджиби?  - я улыбнулся и кивнул головой.
        Он подошёл поближе. В его глазах сверкали слёзы, он стеснялся их.
        - Как тебя зовут?  - я уже догадывался, кем он мог быть.
        - Я Сандро Датиев.
        Я и сам не знал, что произошло со мной, я обнял его и долго неотпускал. Сандро тоже обнял меня.
        - Как же ты спасся?
        - Я спрятался в лесу,  - сказал он, не отрываясь от меня. Потомон присел рядом.  - Я убежал с дороги, и скрывался здесь же поблизости. Всех забрали из деревни, но здесь у нас есть один старый родственник, его не стали трогать, вот уже три года, как я живу у него.
        Он рассказал всё о том, как ему удалось бежать. Сначала из машины он выбросил свой рюкзак на дорогу, потом попросил конвой остановить машину, сказал, что по нужде. Так как до города было далеко, они не отказали ребёнку и остановили машину. Он спрыгнул, вошёл в лес и убежал. Да никто и не пытался его преследовать. «Я поступил плохо, что бросил свою мать, сестёр и брата, но я не мог оставить и своего отца, не похоронив его.» Я подбодрил его и сказал, что он поступил правильно.
        - А где был ты, почему не приходил так долго? Я ждал тебя с тех пор, как родился.
        - Я сидел в тюрьме и не мог прийти, извини меня, Сандро.
        - А сейчас тебя выпустили?
        - Нет, я сбежал.
        Его глаза заблестели.
        - Ты действительно такой, как мне рассказывал папа?  - и прослезившись, он вновь обнял меня.
        Я забрал его с собой, и мы приехали во Владикавказ. Там я купил ему одежду, одел и увёз в Полтаву.
        Тонконогов со своей семьёй уехал в Тбилиси. Его брат работалв правительстве, поэтому, ему нетрудно было вернуться. Тамарасказала, что они не смогли взять все свои вещи, поэтому обещалиприехать за ними. В основном остались книги и кое-какие пожитки, но у них так и не получилось за ними вернуться.
        Мой тесть - царство ему небесное - скончался еще до моегоприезда. Дата учился в аспирантуре в Киеве, и жил у Петра Ивановича, который присматривал за ним. Тамара взяла Сандров свою школу. В марте того же года меня вновь арестовали, носпустя девять месяцев освободили по амнистии Берия.
        Монах Давид
        Наверное, никто из вас не любит неоконченные истории. Признаюсь, что и меня они не очень привлекают. Поэтому я и решил закончить то, что не смогли сделать мои родители. Приключениям своей жизни они оба придали форму новелл, хотя они и не согласовывали это между собой. Как только им выпадало свободное время и возможность, они втайне друг от друга тут же начинали писать. Наверное, они думали, что на старости лет устроят друг другу сюрприз, и уютно устроившись у камина, почитают свои рассказы.
        Мой отец начал писать о своих приключениях после того, как был освобождён по бериевской амнистии, и вернулся домой в декабре 1939 года. Мама же начала писать намного раньше. До того она писала стихи, а свои приключения она начала описывать после того, как мы вернулись из Уфы, где мы в колонии навестили отца. Наверное, моя мама решила, что молодость уже прошла, что всё, чему было суждено случиться, уже случилось, и что в её жизни ничего важного и примечательного уже не произойдет. Они-то писали тайком друг от друга, но я знал всё, несмотря на то, что я учился в Киеве, и мне редко приходилось бывать в Полтаве.
        Вскоре началась Великая Отечественная война, которая все поставила с ног на голову. Надежды на спокойную жизнь разбились вдребезги, все планы и цели людей пошли прахом. Отец записался в народное ополчение и сражался на Юго-западном фронте, где ему когда-то приходилось сражаться во время Первой мировой войны. Потом его, как опытного военного, перевели в регулярную армию. Осенью 1943 года он погиб где-то под Карпатами, близ Днестра. Точнее было бы сказать, что он пропал без вести, так как точные данные о его гибели отсутствуют.
        Моя мама стала жертвой нацистов, так как не уехала в эвакуацию. Что случилось точно, никто не знает, известно только, что её расстреляли в 1942 году за оказание сопротивления. Она, вместес другими расстрелянными, похоронена в братской могиле под Полтавой. Там же рядом находится и братская могила народных ополченцев.
        Маленький Сандро вместе с моей бабушкой был эвакуированв Дагестан. После войны они вернулись в Полтаву. Там он и похоронил мою бабушку. Какое-то время они жили в Полтаве, школу и техникум он окончил там же. Одновременно с учёбой он ещёи работал, и ждал моего возвращения. Потом он закрыл дом, ключи оставил нашим знакомым и уехал в Узбекистан, где находиласьего семья. Сейчас они живут во Владикавказе, и мы частопереписываемся.
        Моего дядю - Петра Андращука, как партийного работника, призвали в армию в первые же дни войны. Он был комиссаромдивизии, потом он стал генералом. Его дивизия воевала на Западном и Центральном фронтах. В 1944 году он погиб во время боёв под Варшавой, по-моему, от сердечного приступа.
        До войны я работал научным сотрудником на кафедре в институте. В первый же день войны меня тоже призвали в армию.
        Спустя три месяца после начала войны, вся наша дивизия, а точнее то, что от неё осталось, попала в плен, в том числе и я. За всёвремя войны, я много раз разделил судьбу миллионов пленных, находясь на грани между жизнью и смертью, и лишь чудом спасся. По крайней мере шесть раз мне удалось избежать расстрелаи голодной смерти, и не попасть в лагеря смерти, где поголовноуничтожали всех пленных. Почему-то мне постоянно снилсямой отец. Он подбадривал меня, успокаивал и говорил, чтоу меня всё будет хорошо, что Господь поможет мне спастись.
        Господь, действительно, хранил меня. Но, я всё время думал, почему именно я,  - за какие заслуги? Этого я, конечно же, не знал.
        Намного позже, после того, как я нашёл записи моего отца, я, всёже, нашёл и объяснения некоторым эпизодам моей жизни, когдая, несомненно, должен был погибнуть. Хочу признаться, что всюжизнь в моём сердце я хранил надежду на то, что мой отец не погиб на войне и остался жив. Точно сказать не могу, что было томупричиной. Наверное, те самые сны и их явственность, в которых отец так часто являлся мне. Это ощущение ещё больше обострилось после того, как я прочитал в его воспоминаниях о Серафиме и его детях, да, к тому же, место, где он пропал, совпадало с местом его встречи с Анастасией. Но кто знает, быть может, всё это было лишь плодом моей фантазии, стремлением выдать желаемое за действительное.
        Сразу по окончании войны, вместе со многими вернувшимися домой солдатами, я был сослан в Сибирь, как предатель Родины, который не погиб, а попал в плен. Не осталось в Сибири ни одной колонии, на западе или востоке, где бы я не побывал. Я научился всякому ремеслу, какое только нужно человеку в строительстве. Я уже и не думал о том, что когда-нибудь вернусь домой. Не стану описывать моих приключений, так как эта книга является историей моих родителей и предков, достойным потомком которых я себя считаю, так как я прошёл не менее опасный путь в жизни, хотя прожитая ими жизнь, всё же, не сравнится с моей.
        Я вернулся домой в том возрасте, когда уже невозможно было осуществить те планы, которые у меня были в молодости. У меня было лишь одно желание - уединиться ото всех и от всего. Об этомя думал, будучи ещё в плену, это моё желание ещё больше обострилось во время отбывания незаслуженного наказания. Но принять окончательное решение меня заставили записи моего отца, где он писал, что хотел бы постричься в монахи. Его такое желание не удивило меня.
        Когда я вернулся из заключения, в Полтаву дом был закрыт. За ним присматривал наш родственник. То, что дом спасся от урагана войны, можно было считать лишь чудом. Он не только уцелел, но и не пропало ни одной вещи. Никто не тронул наш дом, равно как и дом Петра, который стоял рядом с нашим. Я провёл ревизию того, что у меня осталось, от моего наследства, посмотрел, каким богатством я владел. Среди вещей Тонконогова, которые они не увезли, или не смогли увезти, было много книг. Среди них я обнаружил и дневники Юрия Юрьевича, которые очень заинтересовали меня, так как они касались и моих родителей. Потом я обнаружил в подвале сейф, о котором мне было известно ещёс детства, и в котором мой дед хранил лекарства, а моя мама хранила в нём документы, письма и свои новеллы. Нашёл я и записи моего отца. Я был очень рад, когда собрал их вместе. Весь найденный материал можно было собрать в одну книгу, что я и собирался сделать. Но в то время я не смог осуществить своего замысла, и отложил это дело на потом, а отложенные дела, как говорится: принадлежат только чертям. Я отправился в Миргород, где до войны у
нас был дом, доставшийся от наших предков и расположенный рядом с церковью. К сожалению, его не стало, он сгорел дотла. Приехал я и в деревню Зубовку, куда отец возил меняв детстве. Пока у него была такая возможность, он с особой заботой и кропотливостью ухаживал за могилами наших предков. «Это наша семейная реликвия, которая связывает нас с нашей исторической Родиной,»  - говорил отец. Я с самого детства усвоил, что и это грузинское кладбище было реликвией нашей семьи и частицей нашей души, так как для грузин, находящихся на чужбине, нет ничего дороже того, что их связывает с Родиной. Покоящимся на этом кладбище не суждено было вернуться на Родину, и эта земля стала их второй Родиной. К моему сожалению на кладбище, я не нашёл ни одного камня, все было разграблено. Я страшно переживал это.
        Сегодня уже не для кого не представляет труда переехать с одного места в другое, как бы далеко ни находился. Поэтому ощущение Родины тоже изменилось. Телефон и самолёт стёрли из человеческих переживаний понятие расстояния. Именно поэтому и обесцветились те эмоции, которые вызваны расставаниемс Родиной.
        Вскоре я принял постриг. Некоторое время я жил в монастыре, а через несколько лет меня пригласили в семинарию читать лекции, я преподавал историю литературы. Уже в годах я вернулсяв Полтаву.
        Да, я не сказал о себе самого главного. В университете у менябыла любимая девушка, которая была на меня в обиде за то, чтоя не спешил жениться на ней, так как я, сначала хотел закончитьаспирантуру. Мы помирились за несколько месяцев до начала войны, и даже успели согрешить. Мы решили пожениться осенью, но не успели даже расписаться. Она проводила меня на войну начетвёртом месяце беременности. Во время эвакуации из Киева онавместе с матерью оказалась в Казани. Там она и родила мальчика, которого назвали Александром - Сандро, в честь моего отца. В конце 1943 года она оставила ребёнка матери, и ушла на фронт, а в феврале 1945 года она погибла в Германии, день в день, когда, четыре года назад, мы помирились и поклялись друг другу в вечной любви. Когда я впервые увидел Сандро, ему уже было шестнадцать лет. Сейчас он отец двоих детей, Давида и Георгия. Они живут в Киеве. Когда я постригся в монахи, я чувствовал, что выполнил свой долг, так как моя фамилия уже никогда не исчезла бы. Они так же, как и я, мечтают жить в Грузии.
        Я не терял связи с младшим Юрием Тонконоговым, с которым мы вместе выросли. В 1977 году он прислал мне книгу на грузинском языке - «Дата Туташхия». Я уже давно ничего не читал по-грузински. Благодаря моей бабушке и отцу, я в детстве выучился читать и писать по-грузински. Трудно далась мне эта книга, но я всё же прочитал её, и, к тому, же несколько раз, так как она очень взволновала меня, и произвела на меня чрезвычайно большое впечатление. Вот тогда-то я и вернулся к тем новеллам, которые написали мои родители. Их жизненные приключения были полностью созвучны «Дате Туташхия», его автору и его семье. Именно поэтому я совсем по-другому взглянул на нашу семейную реликвию. Я разложил рукописи в их последовательности, почти ничего не меняя. Я назвал эту рукопись «Потерянные страницы», потому что если бы эти страницы попали в руки к автору «Даты Туташхия»  - Чабуа Амиреджиби, он, возможно некоторые из них поместил бы в свой роман. Но, видимо, этой рукописи уготована совершенно иная судьба. Так или иначе, я собрал эти рукописи, придал им форму книги и теперь я надеюсь, что когда-нибудь она, будет издана
и предстанет на ваш суд.

* * *
        ЭТА КНИГА - УЧАСТНИК ЛИТЕРАТУРНОЙ ПРЕМИИ В ОБЛАСТИ ЭЛЕКТРОННЫХ И АУДИОКНИГ «ЭЛЕКТРОННАЯ БУКВА - 2019». ЕСЛИ ВАМ ПОНРАВИЛОСЬ ПРОИЗВЕДЕНИЕ, ВЫ МОЖЕТЕ ПРОГОЛОСОВАТЬ ЗА НЕГО НА САЙТЕ LIVELIB.RUHTTP://BIT.LY/325KR2WHTTP://BIT.LY/325KR2W(15 НОЯБРЯ 2019 ГОДА.
        notes
        Примечания
        1
        Ортачала - старый район Тбилиси, где размещалась губернская тюрьма.
        2
        Метехская тюрьма - Метехский замок (крепость XVII век с церковью XIII век)которую превратили в тюрьму в XIX веке.1959 году замок снесли.
        3
        Кинто - в Грузии мужчина, занимающийся торговлей или же вообще без определённого занятия, весельчак, плут и мошенник, завсегдатай духанов.
        4
        Канци обработанный рог домашнего животного, используемый как сосуд для вина.
        5
        Злобно по-мегрельски - Вот видишь какие у нас тут предатели. Как может порядочный человек тут жить?
        6
        Караджалы Караджала, деревня рядом с Тбилиси.
        7
        Хурвалети Хурвалети, деревня в гориийском районе.
        8
        Картли центральный регион Грузии, отсюда самоназвание грузинской нации - картвелы и страны Сакартвело.
        9
        Кодис цкаро - Деревня в Горийском районе.
        10
        Дэвы - мифологические великаны, злые духи. Дэвы герои древних грузинских сказок.
        11
        Коджори - деревня рядом с Тбилиси, где проходили ожесточенные бои с воисками Красной армии в феврале 1921 года.