Уход на второй круг Марина Светлая
        Их разделяли два лестничных пролета и двадцать четыре ступеньки. Тысячи метров между небом и землей и его койка на станции скорой помощи. Чужие жизни и чужие смерти. Их разделяло прошлое, у них не могло быть будущего. Только настоящее, по истечении которого им придется уйти - каждому в свою сторону. Но всякий уход может оказаться лишь уходом на второй круг. Стоит только принять решение.
        В тексте есть: очень откровенно, сложные отношения, сильная героиня.
        JK et Светлая
        "Уход на второй круг"
        … здесь, в памяти твоей,
        в любви, внизу
        постичь - на самом дне!
        не по плечу:
        нисходишь ли ко мне,
        иль я лечу.
        И. Бродский
        Блестящие металлические шарики на столе замерли. Стрелки настенных часов в это время показывали четверть одиннадцатого. И они останавливаться в своем ходе не желали. Хорошие часы, правильные…
        Пальцы - длинные, чуть узловатые - снова потянулись к маятнику. Обхватили шар и оттянули его в сторону.
        - Антистресс, - прозвучало в ординаторской.
        И, словно бы в ответ на это замечание, нетерпеливо хлопнула дверь, и в ней показалась любопытная мордочка Раечки, которая в это мгновение выглядела довольно растерянной.
        - Глеб Львович, вас Осмоловский вызывает, - пропищала Раечка.
        - Иду, - отозвался Парамонов, не поднимая головы со стола. Он так лежал с самого утра, его не трогали. Врагов нет - добивать некому. Его пальцы отпустили шар Ньютона, в очередной раз давая ход маятнику. Маятнику он дать ход еще мог.
        Десятью минутами позднее Парамонов входил в кабинет Осмоловского - спокойный и собранный. И совсем не похожий на себя еще неделю назад.
        - Вызывали, Александр Анатольич?
        Крупный мужчина с благородной сединой в волосах и круглой бороде, делающей его похожим на земского доктора начала прошлого века, в форменном халате кивнул и, кинув на стол очки, сильно потер переносицу. Парамонов молча прошел по кабинету к нему и сел на стул.
        Главврач нацепил очки обратно на нос и сказал:
        - Пиши заявление.
        - На отпуск? - мрачно ухмыльнулся Глеб.
        - На увольнение.
        - Вот так сразу?
        - Вот так сразу - потому что по собственному. Будешь тянуть - уйдешь по статье.
        - Блюдете честь учреждения?
        Осмоловский внимательно посмотрел на собеседника.
        - Ты не в том положении, чтобы хохмить. Да, я забочусь о репутации клиники. Не вижу в том ничего плохого. Уйдешь сам - я поговорю с родственниками.
        Парамонов откинулся на спинку стула и скрестил на груди руки. Взгляд его едва ли был мрачнее, чем пятнадцатью минутами ранее. Но лицо приобретало непроницаемое выражение. Словно бы медленно каменело.
        - То есть и обо мне позаботитесь тоже? - уже не ухмыляясь, спросил он, но в голосе его ничего хорошего не было. Наоборот. Голос становился тяжелым и тоже будто бы каменел.
        - А ты мечтаешь под суд? - вспылил главврач. - Так они могут. Более того - сделают, не сомневайся.
        - Еще бы, - кивнул Парамонов. - При таких-то семейных погонах… Произвело впечатление, да?
        - Нет. Глеб, не тупи. Насрать на эти погоны и ему на том свете, и его близким - на этом. Он у тебя под ножом умер. В нашей клинике. Пиши! - рявкнул Александр Анатольевич и подтолкнул к нему по столу лист бумаги.
        Чистый лист. Несколько секунд Парамонов молча изучал - контрастно. Белый на черной матовой поверхности столешницы. В висках отчаянно пульсировало - он никогда не являлся на работу с похмелья, а тут… поди ж ты.
        Медленно облизнул губы и, не сводя глаз с бумаги, проговорил:
        - Могу я вас попросить?
        - Ну попробуй.
        - Ручку дайте. Взглядом не умею.
        - В вертушке возьми!
        - Как скажете!
        Длинные узловатые пальцы обхватили ручку. И быстро-быстро замелькали над бумагой, чуть поскрипывая стержнем. Интересно, как часто люди сами себе пишут приговоры?

* * *
        - Всего доброго, спасибо! - сказала Ксения и, переступив порог кабинета, закрыла за собой дверь.
        Подошла к длинной скамье у стены, пристроила на нее сумку и аккуратно сложила карточку, эпикриз, больничный, несколько назначений и небольшую записку с рекомендациями - словно архив собственной жизни.
        - Можем уйти наконец-то, - подняла она глаза на молодого мужчину, сидевшего рядом и наблюдавшего за ее движениями. - Думала, что он никогда не перестанет говорить.
        - Задрал?
        - Утомил.
        - Ладно, пошли, - Денис подхватил с пола небольшую дорожную сумку и подставил ей локоть. - Сейчас будем отдыхать.
        - Можно подумать, что прошедшую неделю я занималась чем-то другим, - ответила она, принимая его руку.
        Объяснять ей, что больничный покой гинекологического отделения едва ли то, что нужно для душевного восстановления, Дэн не стал. Толку? Повел ее коридором - светлым, с огромными окнами, которые навсегда останутся в памяти, спустился по лестнице, перехватив ее ладонь. Вывел на крыльцо - под яркий солнечный свет, слепивший глаза. А потом к машине - его старая Нива дожидалась на парковке у роддома.
        - К родителям? - как ни в чем не бывало спросил Денис, открывая перед сестрой дверь и одновременно забрасывая на заднее сиденье сумку.
        - Отвези меня домой, - она щурилась на солнце, но садиться не спешила.
        - Ксюш…
        - Не канючь.
        - Я не канючу… - Денис упрямо нахмурился. У Басаргиных упрямство было основной отличительной чертой. И в бой они бросались без раздумий: - Ну правда - мама ждет… Отец соскучился… Они бы тебя вмиг на ноги поставили… ну там откормили, в порядок привели, а?
        - Я в порядке, - так же упрямо ответила сестра. - А родителям я позвоню.
        - Ксюш, ну нельзя тебе одной. Не сейчас. Потом.
        Она шумно втянула воздух, отчего тонкие ноздри дрогнули, и сказала на выдохе:
        - Если тебе трудно, я могу вызвать такси.
        - Перестань, - поморщился Денис. - И садись. Отвезу.
        Ксения усмехнулась, спрятала глаза за темными очками и села в машину.
        Они петляли отчаянно долго - в границах одной уходящей вечности. Потоки машин, обозначавших эти границы, лились впереди и сзади. Как реки, как время. Впрочем, все теперь отмеривалось временем уходящим. Совсем иначе, чем в больнице - в бесконечном ожидании.
        Подъезд высотки с высоким крыльцом. Цветущие розовые каштаны. Баба Шура - бессменный постовой на скамейке, интересующийся жизнью всех жильцов дома, как постоянных, так и часто меняющихся. Она была даже тогда, когда еще никого не было. И будет всегда.
        - Ох, Ксюшенька, как вы? - заскрипел ее голос на весь двор.
        - И вам не хворать, - отозвалась Басаргина и зашла в подъезд.
        Денис топал за ней, легко волоча сумку до самого лифта. Всю дорогу помалкивал, даже радио не включал. Теперь, в лифте, включился сам:
        - Давай хоть еды тебе от родителей привезу. Мать готовилась. Или еще чего надо.
        - Привези, - согласилась сестра. - Только завтра. И не переживай, ничего со мной не случится.
        - Их к тебе пока не пускать?
        - Запрешь?
        - Надо будет - запру… - мягко ответил Денис. Лифт негромко дзенькнул, сообщая о прибытии на нужный этаж. - Мама белугой ревет… может, если б вы вместе… легче бы?
        - Я же сказала - позвоню. В выходные сама приеду.
        - Как знаешь.
        Они выбрались из лифта и прошли коридором - теперь уже узким, с маленькими окошками, в которые едва попадало солнце - до ее двери. После яркого и теплого - будто в склеп.
        - Ты точно в порядке? - не выдержал снова Дэн, пока она возилась с ключами.
        Ксения открыла дверь, включила в прихожей свет. Глянула на пол - мама приходила. Потому что она отчетливо помнила кровавое пятно, расползавшееся по ламинату, пока ждала скорую. Теперь его не было, теперь ничего больше не было.
        А она сама, спустя неделю, была в порядке.
        - Точно, - подтвердила Басаргина и скинула обувь. - Кофе будешь?
        - Не, я домой. Я не спавши.
        - И прекрасно, - попрощалась сестра.
        Денис бросил сумку в углу. И так же невзрачно бросил свое «звони!». А потом вышел из квартиры, оставив ее одну.
        В ее реальности, где она не слышала, как ушел брат, как щелкнул дверной замок, как тишина захватывала еще так недавно полную звуков квартиру. Ксения медленно двигалась по комнате, разглядывая вещи и предметы, будто никогда раньше их не видела. И ни к чему не прикасалась, как если бы все вокруг было чужое. Впрочем, в некотором смысле так оно и было. Все теперь было чужим.
        В одно мгновение движения ее изменились, стали резкими и осмысленными. Басаргина открыла балконную дверь, распахнула настежь окно, принуждая застывший запах смешаться со свежим воздухом, достала из кладовки сумку, в которую принялась складывать мужские вещи, попадавшиеся под руку. Туда же отправила и несколько фотографий, стоявших на комоде, но, прежде чем отправить сумку обратно, вынула их и сложила в нижний ящик стола.
        И до самой темноты Ксения сидела рядом на полу, как пес, охраняющий сокровища. Звонила родителям, выясняла график смен, записывалась на медосмотр и к психологу. Но ни на минуту не отходила от места, в котором заперла то, что должно было быть будущим, оказавшимся равным нескольким снимкам в симпатичных рамках.

* * *
        - Илон, не шали, - лениво протянул Парамонов, не открывая глаз в самом расслабленном положении на старом, видавшем всякое диване и чувствуя, как легкими, будто прикосновение тополиных пушинок к лицу, поцелуями девичьи губы исследуют его шею, подбородок, щеку.
        - А если я хочу пошалить? - шепнули в ухо.
        - Ты ж не Карлсон.
        - Как знаешь, - отстранилась Илона. - Тогда «рота, подъем!», у нас вызов.
        Черные Парамоновские ресницы вздрогнули, и глаза распахнулись. Сонный взгляд заблуждал по маленькому помещению, где он периодически дрыхнул - в редкие спокойные смены. Но уже сейчас в этих самых глазах - несомненно, самых синих в Городской клинической больнице скорой помощи № 16, с какими мужчине ходить даже немного неприлично - вспыхнуло что-то мрачно-веселое.
        В мгновение Илона оказалась лежащей на лопатках на свободном пространстве дивана, ноги ее устроились на его коленях, а он сам, нависнув над ней, заскользил ладонью по бедру в тонком капроне.
        - Куда вызов? - мимоходом поинтересовался Парамонов, касаясь губами ее губ.
        - К нашей Тимофеевне. А ты ее знаешь, она ждать не умеет.
        - Че? Больше нет никого? Я единственный?
        - Она тебя любит и поэтому у нее чуйка.
        - А я симулянтов не люблю. И поэтому у меня приступы бешенства.
        - Она жалобу накатает, - вздохнула Илона. - Поехали.
        - Поехали, - Парамонов резко поднялся, отпуская медсестричку. - Неделю на Русановке не был - охренеть, соскучился!
        Светлана Тимофеевна Гиреева была милейшим божьим одуванчиком от культуры, угрожавшим расправой всем и каждому, кто отказывался выполнять ее милые старушечьи прихоти. Да и разве много одинокой старушке надо? Парамонов с уверенностью утверждал, что даже слишком. Выпровоженная на пенсию в семьдесят лет, она пыталась плести интриги в собственном подъезде. То нанимала, то выгоняла сиделок. Регулярно обращалась в социальную службу, пытаясь доказать необходимость в уходе. Каждую неделю вызывала то коммунальщиков, то пожарных, то скорую, и, кажется, у нее был даже установлен некий график вызовов. Практически все киевские бригады скорой помощи - от линейных до реанимационных - хотя бы раз, но оказывались в ее большой, просторной, но ужасно захламленной разнообразным антиквариатом, грамотами и книгами, квартире.
        Парамонов катался в бригаде скоро полтора года как. И со Светланой Тимофеевной был знаком отнюдь не шапочно. Проще говоря, достала. Да так достала, что сил не было. Полнейшее олицетворение бесполезности всей его жизни.
        С этими невеселыми мыслями он выбирался из машины, кивал Петьке, подавал Илоне руку и топал к подъезду, поеживаясь от крупных капель сентябрьского дождя - осень пришла резко и сразу. Будто бы кто-то наверху одним движением пальца выключил август, как он нажимал на кнопку звонка в квартиру Светланы Тимофеевны.
        Дверь открылась не сразу. Но, в конце концов, на пороге возникла пресловутая княгиня Голицына XXI века. В длинной черной юбке, инкрустированной блестящим стеклярусом, и объемной шифоновой тунике с розами приглушенного цвета, скрывавшей то, над чем был властен возраст, Светлана Тимофеевна предстала на пороге собственной квартиры.
        - Глебушка, - произнесла она утомленным контральто, трагически вскинув руки. - Вас мне сам Бог послал!
        - Старший дежурный врач меня вам послал, - хмыкнул Парамонов, проходя в прихожую и разуваясь. А потом, не спрашивая ни направления, ни разрешения, поплелся в ванную - руки мыть. За ним семенила и Илона. - Вы хоть проветриваете? - буркнул он по пути.
        - Ветра дуют жутчайшие, Глебушка! - раздалось в ответ из образа Гертруды.
        - Вот вас и унесло бы, - проворчал Парамонов себе под нос, но это ворчание скрадывал шум воды в кране. Посмотрел на себя в зеркало, висевшее над раковиной. Помятая морда. Резко обернулся к Светлане Тимофеевне. - Так на что у вас теперь жалобы?
        - Все один к одному, - сокрушенно вздохнула бывшая прима второго состава кордебалета столичного мюзик-холла. - Погода, эта ужасная Елена Петровна. И Капочка пропала, - добавила Гиреева и трагично всхлипнула.
        Елена Петровна была очередной сиделкой, а Капочка - любимой кошкой, периодически уходившей в загулы, но стабильно возвращавшейся к своей хозяйке. Глеб чуть не крякнул. Подобными тирадами сопровождался почти каждый его визит.
        - Болит, спрашиваю, что? - нетерпеливо спросил он.
        - Голова. В затылочной части. И сердце. То колет, то давит, - принялась перечислять Светлана Тимофеевна. - И ногу сегодня с полночи судорогой сводит.
        - И давление, небось, шкалит.
        - Погода…
        Илона, наблюдающая за беседой от двери, негромко хмыкнула.
        - Вам, молодым, не понять! - заявила Гиреева, адресовав свои слова безусловно медсестре, но даже не удостоив ее взглядом.
        - И одышка, и перед глазами пятна расплываются, - продолжал перечислять симптомы Парамонов, делая это совершенно бесстрастно.
        - Пока нет. Но не хотелось бы довести. В больницу не хочется, Глебушка.
        - И семейного врача вызвать совсем не судьба, надо в скорую.
        - Что она понимает, эта девчонка! - возмутилась старушка. - Думает, колледж закончила, бумажку получила - и уже врач.
        - Я тоже окончил, у меня тоже есть бумажка. Давление мерить будем?
        - Ну что вы сравниваете! - улыбнулась «больная» и направилась в комнату. - Вы проходите. Что-то мы все на пороге.
        Давление достопочтенной старушки оказалось в пределах разумного. Все же возраст. Но в целом Парамонов считал ее совершенно здоровой бабкой - хоть в космос запускай, столько энергии. Приличия ради выдал ей таблетку каптопреса, которые у нее, конечно, и у самой были под рукой. Но доктор сказал: «Можно». Значит, можно.
        - Сегодня без уколов обойдемся, - заявил он с улыбкой, уложив старушку на диван и велев отлеживаться. - Как легче станет, все же сходите к девчонке - она вам направление на анализы выпишет. Обследование не повредит.
        И займет время, которого у Светланы Тимофеевны были слишком много.
        - Вот были б вы семейным врачом, - мечтательно проговорила Гиреева.
        - Кому-то надо и фельдшером в скорой помощи. Сегодня Капку не искать, ясно?
        - Ясно.
        - И обследование. Будут настаивать на стационаре - не сопротивляйтесь, прокапаетесь. И впредь без большой надобности в скорую не звонить, - последнее было сказано совершенно без толку - и он это прекрасно знал.
        - Вы берегите себя, Глебушка, - сейчас бабуля определенно примерила на себя образ Мальвины. Этот образ Глеб Львович вынужден был проглотить, вопреки всему владевшему им раздражению. Его рожа, даже помятая, не оставляла иллюзий в отношении трепетного, несмотря на колкости, обращения старой работницы культуры. Слишком презентабельна. Даже, пожалуй, слащава. Впрочем, примерно то же действие его физия оказывала и на Илонку - уже пятый год вполне удачно замужнюю медсестру из его бригады.
        Романа как такового не было. А вот быстрый расслабляющий перепихон, не мешающий ни работе, ни ее семейной жизни, а потому и без претензий друг к другу, но разбавляющий будни, периодически случался. Склонности к длительным привязанностям Парамонов с некоторых пор не питал - жизнь научила. А Илонка, шустрая, неглупая и совершенно безбашенная в сексе девочка, подходила ему по многим параметрам - включая раскрепощенность, наличие законного мужа и желание чему-нибудь научиться в профессии, кроме того, что получила в медучилище и теперь получала в медунивере. А училась она быстро. И быстро смекала, что такой экземпляр, как Глеб Львович Парамонов с его башкой, на дороге не валяется. Предельно честно в границах товарно-денежных отношений. Впрочем… все остальное, кроме башки - часто сонной, мрачной и замороченной - тоже было не самым плохим трофеем.
        На станцию возвращались в прежней расслабленной тишине. Пока Петька бегал курить, Парамонов, растянувшись на кушетке внутри машины, прикрыл глаза, намереваясь досыпать - хоть пять минут, пока не позвонил диспетчер - в редких перерывах прошлой ночью сидел над монографией по абдоминальной хирургии. Но разве с Илонкой, явившейся на смену с утра, поспишь? В мгновение ока оказалась на той же кушетке, быстрыми пальчиками водя по его груди, опускаясь все ниже.
        - Мы остановились на том, что ты была подо мной, а не над, - хмыкнул Глеб.
        - Ты против? - ее дыхание щекотнуло его ухо.
        - Я - нет. Петрусь может возражать.
        - Он там про футбол завелся. Успеем.
        - Кому что! - выдохнул Парамонов, заводясь совсем не от футбола, ухватил Илонку за затылок и притянул к своему лицу. Ее губы пахли чем-то ягодным. Малиной, кажется. Это вообще нормально, что женщина пахнет едой? Он вцепился в ее рот, прижимая к себе накрепко, мешая дышать. А свободной рукой шарил по ее телу, разыскивая край короткой юбки. Хрень одна - этот бальзам для губ. Липкий, бесит. Есть мысли, от которых сложно отделаться. Эта привязалась сейчас. Полез за платком. Здесь, в кармане. Отстранился. Протянул ей:
        - Вытри губы.
        - Фу, зануда, - усмехнулась она и дернулась вниз.
        Закинув край синей рубахи, Илона оголила его живот и принялась водить по нему языком, пробираясь все ниже - к более активной части тела, чем хозяин. Которой определенно было наплевать на бальзам для губ, о чем она недвусмысленно и намекала, отчаянно толкаясь в белье под штанами.
        - Илонка! - глухо выдохнул обладатель активных частей тела и рванул вниз резинку медицинских брюк вместе с трусами. И включаясь в ее игру.
        Стоило признать, Илонка со своей неугомонностью несколько разнообразила его новую жизнь. Губами и языком она умела пользоваться.
        Илонка была лучше, чем кофе. Во всяком случае, в том, что касалось того, чтобы его взбодрить. И хоть немного добавить боевого духа.
        Уже к вечеру с боевым духом, вдохновенно поднятым среди дня Илонкой, начались проблемы. Впрочем, Парамонов отдавал себе отчёт в собственной нестабильности. Бывали минуты, когда его распирало изнутри от черноты, и как с ней бороться - он не представлял. Чернота всегда являлась незваной, без приглашения, и забирала его всего. От людей и от жизни. Но это не влияло на дни, проводимые в машине скорой помощи. Он не пускал, как ни скреблось, норовя выбраться. Черноте, его персональной черноте, среди людей не место.
        Потом начиналось сначала. Залпом, взрывом, ярким солнцем, пробивавшимся сквозь занавески в диспетчерской на станции. И уверенностью, что он найдет силы расставить все по местам. Не столь многое, как хотелось бы, бывает на местах.
        Иногда случаются ненужные встречи. Ненужные улыбки. И ненужные звонки из прошлого. Вечером того же дня случился такой звонок. Тимур звонил. Из Института. И не просто же позвать на пиво. Деловито и не без повода.
        - Слушаю, - рявкнул в трубку Парамонов.
        - Привет, - раздался в ответ веселый голос. - Ты как?
        - Не дождетесь! - не менее весело ответил Глеб. - Ты?
        - Да вот решил воспользоваться опцией «Звонок другу».
        - Тебе за это дадут миллион?
        - Не дадут, - Тимур завис на мгновение и продолжил: - У меня тут пациентка… Глеб, ее двое суток как от аппарата отключили. Сегодня боли в конечностях сильные начались.
        - До этого нормально было, не жаловалась?
        - Нет.
        - Давай по порядку, Тим… Операция как прошла? Анестезию перенесла легко? Как показатели менялись?
        - Внутричерепное поднялось. Ввели тиопентал.
        - Почки? Сахар? Астма? Обследование какие-то патологии выявило, ну, кроме твоих профильных?
        - Я тебе не интерн, чтобы так облажаться, - буркнул Тимур.
        - Конечности? - Парамонов сощурился, пытаясь пробиться через толщу жужжащих в голове мыслей - фиг найдешь ту самую, за которую зацепишься. - Чепуха какая-то… Боль как ощущает - кости, мышцы?
        - Двигает с трудом. Мышечное, уверен.
        - Прикольно! - поскреб пальцем лоб. - На непереносимость не похоже… Ни галлюцинаций, ничего такого, Тим?
        - Жаловалась на боли в животе, похожие на менструальные.
        - Бедолага, тридцать три несчастья сразу, - боли в животе? Что-то неясное мелькнуло в сознании, прежде чем он успел понять - есть! Вот оно! - Не интерн, говоришь? Вчера живот, сегодня боли… завтра паралич дыхательной мускулатуры - и все. Тим, ты тиопенталом приступ угадай чего вызвал.
        Тот надолго замолчал в попытке то ли угадать, то ли найти нужную информацию среди собственных знаний и случаев из практики. Потом угрюмо сказал:
        - Она не жаловалась. И признаков никаких не было.
        - Штука коварная, Тим… - Парамонов, почувствуй себя доктором Хаусом. - Сам понимаешь, нельзя гарантировать, что в родне генетического носителя не было, и в ней оно не спало. Так что давайте там, анализы, все дела… откачивайте.
        - Понял. Спасибо, Глеб.
        - Тим, а баба-то красивая?
        - Если ты перешел на габаритных дам очень среднего возраста, то да, - усмехнулся Тимур.
        Полоснуло. Слегка. Не смертельно.
        - Если я сменил работу, это не значит, что вкусы тоже изменились, - нарочито весело выдал Парамонов.
        - А я не про работу, а про секс, - в тон ему сказал Тимур.
        - А про секс гусары молчат. Что там в Институте? Власть не сменилась?
        - Ну и зря. Это интереснее, чем про власть. У нас несколько новых сестричек. Если ты точно вкусы не сменил.
        - У меня тут тоже этого добра валом. Ладно, иди откачивай свою габаритную красавицу, пока она копыта не отбросила, а то последуешь за мной. А я домой. Упахался.
        - Нескучно отдохнуть, - брякнул Тимур и отключился.
        Парамонов убрал трубку от уха и несколько мгновений глядел на гаснущий экран. Полоснуло. Слегка. Не смертельно. Но яд уже потек по открытым сосудам. Чувствовал, как обжигает. Вполсилы жить, жить полумерами, жить - почти не жить. Даже когда просвета в днях не видел от усталости, даже когда приспосабливался, даже когда в бесконечной сумбурности дней приходило успокоение, и на свет являли себя мысли о том, что завтра он непременно что-нибудь изменит. Силы найдет, они же есть еще где-то внутри, не всего тогда пришибло, что-то осталось. Но каждый раз, всегда, обязательно накрывало взрывом из прошлого. Нежданно брошенным словом, звонком, воспоминанием. Накатывало, сбивало, волокло за собой.
        Нет ничего больнее и отчаяннее, чем не принимать себя. А он собой не был. Полтора года почти он не был собой. Проживал чужую жизнь. Катился, катился, катился - будто бы думал, где это чертово дно. От него хоть попробовать оттолкнуться можно. Чтобы начать движение вверх.
        Но всякое движение вверх - обещание себе попытаться сдвинуться - та же иллюзия.
        Жил и жил. День за днем.
        Пока в очередной раз не начинал расползаться по венам и по сосудам яд, опутывая его всего невидимой сеткой. Противоядия нет. Можно только облегчить состояние.
        Тимур - неглупый мужик. Хоть иногда, но позвонит. Проконсультироваться. Что такого? И не только он. Другие. Оставшиеся, успешные, живущие его жизнь. Не брезгуют же. Даже тогда, когда он списан со всех счетов.
        Отдохнул Парамонов действительно нескучно. Вылетел со станции, рванул в бар. Надрался там до поросячьего визга - а что? Выходной же! Счастье привалило! Законное право «фельдшера» в конце смены!
        И даже, кажется, почти помогло.
        Как ему всегда помогало.
        И в тишине темной квартиры, в сгущающихся кошмарах полуночи, он мог уже спокойно видеть себя самого - будто со стороны. Пьяного, дохлого, упивающегося бессилием. Потому что это был не он. Не он, черт подери! Он настоящий - замер над столом в тот момент, когда кардиомонитор оборвал существование человека, который еще часом ранее, истекая кровью в машине скорой помощи, просил дать ему закурить.

* * *
        Утро - это катастрофа. Утро - это ежедневная катастрофа, которая не имеет просвета, и солнечные лучи из-за занавесок не в счет, поскольку они лишь усугубляют мучения. Час расплаты за все деяния: за разврат, возлияния и просто ночные бдения. Утро - не время обновления и не повод начать сначала жизнь. Утро - это время пожинать плоды прожитого и пережитого. Пятый всадник Апокалипсиса и ничуть не меньше. Хуже, чем мор. Страшнее чумы.
        Какой идиот придумал, что утром можно испытывать радость? Какая сволочь вдохновенно задала тон проспектам и брошюрам, эксплуатирующим тезис, что утро - это круто? Где вы вообще видели человека, просыпающегося с улыбкой и радостно скачущего по комнатам, врубая музыку и готовя безо всяких сомнений мега полезные завтраки? Что это за бред такой, спрашивается? Сказки? Мифология? Антинаучная фантастика? Или очковтирательство?
        Такова была собственная доктрина Глеба Львовича Парамонова на этот счет. Она находила все больше доказательств, но, к сожалению, не находила адептов. Впрочем, он их не искал, а вот опыт распития спиртных напитков после смены сказывался.
        В очередной раз клясться себе, что на этом все, довольно, надо завязывать. И знать точно, что едва глаза откроешь, будешь думать только об опохмеле. Великое древнее божество, известное под именем Бодун, не приемлет отступлений.
        Парамонов мужественно втянул носом воздух, надеясь, что это хоть немного сдержит подступающую к башке дурноту. И медленно поднял свои веки - в эту самую минуту несколько напоминавшие Виевы - опухшие и тяжелые. Нечисть грезиться ему еще под утро перестала, потому справляться пришлось самостоятельно, просить было некого.
        В каком-то смысле Парамонов зря это сделал. Свет полоснул по зрачкам, заставив их сузиться в точки размером не шире, чем игольное ушко. А вскоре к жуткому ощущению в глазах присовокупился свист в ушах - Глеб уперто двигался к краю кровати и поднимался с оной, пытаясь перевести тело в вертикальное положение. И мысленно матерился: это ж надо было этак ужраться!
        Пиво для опохмела точно имелось в холодильнике. Зная собственный организм и собственные привычки, Парамонов всегда держал некоторый запас.
        Однако жизнь периодически преподносит неожиданные сюрпризы.
        Шлёп! И твоя карьера летит псу под хвост, а ты сам не имеешь сил барахтаться, потому как уверен, что остаться не менее гибельно, чем уйти.
        Шлёп! И ты оказываешься на задворках профессии, потому что кто-то из доброжелателей постарался, и твоей репутации пришел конец - а ты сам поздно спохватился, чтобы вернуться, жалея и себя, и «того парня».
        Шлёп! И тебя бросает девушка, с которой прожил не год и не два, а значительно дольше, на которой даже однажды женился бы, и которую ты, черт подери, вроде как, любил!
        Шлёп! И ты оказываешься в машине скорой помощи и самого себя ощущаешь обыкновенным фельдшером - будто бы не было… будто бы ничего не было.
        Шлёп! И спустив ноги с кровати, ты слышишь реальный такой шлепок, а ступни оказываются в воде. Осознание этого медленно поднимается от подошв к голове. И ты делаешь вполне закономерный вывод.
        - Да твою ж мать! - медленно выдохнул Парамонов, опуская глаза к полу. Дурнота куда-то сама улетучилась, видимо, от испытанного шока. Его новенький ламинат в новёхонькой квартирке, в которую он переехал всего-то месяц назад, был полностью от и до под водой - сантиметра на два! Вода залила пару носков, валявшихся под кроватью. Коврик у телека ушел под воду. Вода омывала комод и шкаф. А Парамонов пытался осознать, че за херня, и откуда она взялась.
        Единственный вывод, пришедший в голову, заключался в том, что он, скотина эдакая, ночью кран не закрыл где-то… Ну или что-то в таком духе.
        К его удивлению и некоторому облегчению, вывод оказался ошибочным и безосновательным. Какие бы доктрины ни провозглашал Глеб Львович, одно было точно: он всегда выключал свет, воду и утюг. Что и требовалось доказать - все краны закрыты, а течь обнаружена в районе ванной - прямо из потолка, сплошным потоком, ведро подставишь, за пять минут наберется! И воды в означенном помещении не в пример больше других комнат - выплескивалась из-за порога и оттуда лилась по всей квартире.
        - Да твою ж мать! - в очередной раз прорычал Парамонов и, шлепая по воде, но не ощущая себя Христом Спасителем, он рванул обратно в комнату, подхватил со стула джинсы с чуть намокшими в самом низу штанинами, поместил в них собственное туловище ниже пояса и нацепил футболку. После чего вылетел из квартиры и помчался, перепрыгивая ступеньки, наверх, на второй этаж, к нерадивым соседям, жившим прямо над ним. Битых десять минут звонил и долбил в дверь, примерно понимая, что его вот-вот постигнет величайшее разочарование в жизни - сия обитель была безлюдна.
        Отсюда только два варианта решения проблемы: попробовать влезть в чужую квартиру через балкон или попробовать означенное помещение вскрыть.
        Прикинув, что тут можно сделать, он обреченно вздохнул и поплелся к соседней по площадке двери. Нажал на звонок. И, наконец, дождался, что ему открыли. Молодая незнакомая женщина напротив него, судя по виду, тоже только недавно проснулась. Парамонов рано вставал - даже когда его посещал великий и ужасный Бодун. Она взирала на него с любопытствующим недовольством, завязывая пояс халатика узелком. А Глеб хрипло выдохнул:
        - Привет! Мужик есть?
        Недовольный взгляд сменился удивленным. А еще через минуту баба сменилась мужиком. Глядя на него, такого же заспанного, Парамонов, лишь слегка перефразировав себя же самого, задал примерно тот же вопрос:
        - Привет! Болгарка есть?
        - Нахрена? - ошалело спросил сосед, почесывая волосатое плечо.
        - Дверь в чужую квартиру вскрыть!
        - Совсем охренел?
        - Да заливают меня, а там нет никого! - почти взревел Парамонов.
        Результатом его рева послужил пятиминутный поиск болгарки с результатом в виде радостного соседского возгласа: «Нашлась, родимая!», десятиминутная возня с дверью. И, в конце концов, доступ в чужую квартиру, в ванной которой прорвало трубу. Да так прорвало, что вода под ванной хлестала во все стороны.
        Учась довольствоваться малым, во всем этом Парамонов все же нашел целых два положительных момента. Во-первых, утро в кои-то веки действительно вышло бодреньким. А во-вторых, он совсем забыл про похмелье.

* * *
        Когда заруливали на перрон, начался обещанный дождь. Ксения привычно обменивалась служебными фразами с диспетчером, охватывая взглядом замирающие приборы. Еще немного, и двигатели замолчат на несколько часов, пассажиры сплоченным потоком рассядутся по автобусам, а сам лайнер отдаст себя в руки инженерному составу.
        Игорь поднялся первым. Будто невзначай коснулся пальцами ее ладони. Ксения промолчала. Тоже встала и принялась собирать журналы и документы для сдачи, чувствуя на себе его взгляд.
        И в который раз недоумевала, что может быть двусмысленного в слове «нет»? В одном Ксения была уверена абсолютно: она никогда не давала ни малейшего повода.
        Они летали вместе уже почти два года. Вопреки принятому, как и в большинстве компаний, порядку, в экипаже ее закрепили с самого начала. Сначала на испытательный срок. Потом опыта набираться. Потом все так и осталось, не сдвинувшись. Еще в самом начале в их рейсах перестала мелькать бортпроводница Леночка. Милейшая нимфа с белокурыми локонами и глазами небесной чистоты. Тогда Ксении рассказывали, что нимфа была преданно влюблена в командира, в то время как сам Игорь не брезговал ее преданностью во время ночлегов вдали от дома между полетами.
        Наверное, это удобно - снять напряжение тем, что всегда под рукой, не озадачиваясь ничем «высоким». И потому Басаргиной было особенно непонятно, с чего вдруг Игорь стал проявлять интерес к ней самой. Более того, умудрившись однажды даже замахнуться на ухаживания - не иначе, как счел это безошибочным маневром. В его понимании в тот день все складывалось наилучшим образом.
        Им пришлось уходить на второй круг - предыдущий борт не освободил взлетно-посадочную. Ксении было интересно наблюдать за слаженными, без суеты, действиями командира. Она впервые попала в такую ситуацию в реальных условиях. Ничего внештатного при посадке в загруженном аэропорту, но практика обязана подкреплять теорию. На разборе полетов Игорь подробно проговорил все, что делал, с явным намерением покрасоваться перед желторотой пилотессой.
        Басаргина сделала для себя несколько пометок, в надежде, что их общение закончится его минутой славы. Но ошиблась. Спустя полчаса она стала объектом всевозможных предложений, сыпавшихся от него, как из рога изобилия, всю дорогу, пока они добирались до отеля. Основная идея сводилась к прогулке и ужину, где главным аргументом стал факт того, что они в Венеции.
        А Венеция - это самая романтичная романтика!
        «Венеция - это гнилые каналы», - пожав плечами, сказала Ксения и закрыла дверь своего номера перед Игоревым носом.
        Тот, к ее удивлению, оказался настойчивым, но без настырности.
        А сегодня, вероятно, Басаргину ожидал очередной виток его попыток. Доказательство этого предположения не заставило себя ждать, едва она вышла из авиадиспетчерского пункта. Придержав дверь, чтобы она могла пройти, Игорь Фриз наклонился к ее уху и выдал:
        - Имею предложение, от которого невозможно отказаться.
        - От любого предложения можно отказаться, Игорь Владимирович, - сказала Ксения, мысленно послав его к черту.
        - Да ладно! Ну вот представьте себе. Речушечка, кострецом пахнет, ушица на мангале варится. Лес кругом. Альтанка, качели. Ночевка за городом. У меня дом на Козинке. Едемте на выходные?
        - Я не ем рыбу.
        - Прискорбно. Но мангал - штука универсальная. Шашлык, овощи. Если вас не прельщает мысль остаться наедине с моей сомнительной персоной, так не страшно - родители будут. Друзья. День рождения у меня в субботу, Ксения.
        - Заранее поздравляю. Но в эти выходные я буду занята.
        - Да бросьте! Чем можно заниматься в выходные? В крайнем случае потратите один вечер на шефа, а в воскресенье утром отвезу вас к вашим делам.
        - Выходные - самое подходящее время для учебы, - сообщила Ксения.
        Игорь сделал удивленное лицо - получилось вполне искренне. Впрочем, в нем внушало доверие практически все. И он будто нарочно выпячивал собственные состоятельность и перспективность. Смотрите, восхищайтесь. Дом за городом, родители, карьера, связи.
        - Вы учитесь? - уточнил Фриз.
        - В аспирантуре. И уверена, вы об этом знаете.
        - Знаю, - не стал он сопротивляться. - Но это еще один повод впечатлиться вашей целеустремленностью. Только мне кажется, от одного выходного на даче из аспирантуры вас не выгонят.
        - Не выгонят, - согласилась Басаргина. - Но я никогда не прогуливаю.
        - Вы знаете, что я еще ни разу в жизни столько времени не тратил на уговоры просто прийти на день рождения?
        - Теперь знаю.
        - И все же?
        Ксения даже остановилась, непонимающе воззрилась на начальство и спросила:
        - В каком смысле?
        - И все же - вы мне отказываете.
        - Вы исключительно прозорливы, Игорь Владимирович.
        - Разумеется, Ксения. Тогда до понедельника?
        - Всего вам доброго, - кивнула Басаргина.
        Фриз легко пожал плечами и сам собой растворился среди людей и голосов, наполнявших аэропорт.
        А Ксения и думать забыла об Игоре и его приглашении. Пока шла к автостоянке, укладывала чемодан, прогревала двигатель, в ее голове было все что угодно, но только не такая ерунда, как шашлыки на природе.
        Текущей проблемой были пробки… Вечные пробки…
        На дорогах, карьерной лестнице… Да мало ли где еще…
        Басаргина напряженно постукивала пальцами по коже руля в такт мелодии, негромко раздававшейся из динамиков.
        «Записаться на маникюр», - отметила мысленно она, рассматривая коротко остриженные, покрытые неброским гель-лаком ухоженные ногти.
        Проехала метров пять, образовавшихся между ее кенгурятником и фаркопом ползущего впереди автомобиля. В радио успели о чем-то поболтать ведущие и врубить очередной трек. Ксения отвлеклась от созерцания дворников, медленно сбрасывающих со стекла дождевые капли. Не попадая в такт музыке. Вправо-влево. Тудум…тудум…тудумтудумтудум. Вправо-влево…
        Слева притулилась Таврия, забавно окрашенная в серо-зеленую чешую. С высоты внедорожника Ксения рассматривала драконью морду на капоте: желтые глаза, раздутые ноздри, устрашающий оскал. И девчонку на пассажирском сиденье - в джинсовом потертом пиджаке с броской вышивкой и электронной сигаретой, зажатой между пальцами.
        Девчонка подняла голову и, заметив взгляд, направленный на нее, сунула сигарету в рот и подняла руку с отогнутым средним пальцем. Ксения хмыкнула, дернув бровью, и отвернулась.
        Детский сад… Детский сад, уверенный в собственной неуязвимости…
        Черта с два!
        Кирпич никому просто так на голову не падает.
        Ты думаешь, что будешь утром готовиться к экзамену, а днем забирать винтажное платье из популярного магазина известного дизайнера.
        Черта с два! Классики не врут. И потому день за днем и шаг за шагом - будешь пахать как проклятая, выбиваясь из сил, задыхаясь, сбивая в кровь колени и локти, потому что можешь! достойна! имеешь право!
        Шаг! Получить лицензию, поступить в аспирантуру и доказать себе и каждому, что красный диплом зарабатывался не ради красивого цвета обложки.
        Диджеи фонили и принялись рассуждать о погоде.
        «Хороший день для прогулок!» - утверждал мужской голос.
        «Да, прогулка, где-нибудь в парке или на набережной - это здорово!» - вторил ему женский.
        «Они за окно смотрят?» - отправила в никуда мысль Ксения и перестроилась в правый ряд.
        Шаг! Рассылать резюме, проходить собеседования и раз за разом делать вид, что не замечаешь сальных взглядов и шуток. Не о том, что в голове, а о том, что между ног. Лишь потому что посмела замахнуться на мужскую профессию.
        Раздалась мелодия входящего звонка. Не глядя, Ксения знала - это Денис. Она перезвонит потом. Душ, чашка чая, омлет. Она мечтает об омлете часа три, с помидорами и ветчиной. И с петрушкой, обязательно с петрушкой! Как можно больше петрушки.
        Шаг! С завидной регулярностью пропускать мимо ушей намеки о том, что бы сделала каждая особь в штанах, обитающая в компании, окажись под ее юбкой.
        Черный внедорожник Басаргиной с черепашьей скоростью добрался до перекрестка, преодолел знакомую ему яму и, свернув во двор, медленно покатился вдоль бесконечного дома, отсчитывая подъезды.
        Шаг! Поменять квартиру, пройти курсы самообороны и однажды при очередной неожиданной встрече с самым большим знатоком анатомических подробностей женского организма, чем он невероятно гордился, применить действенный прием - захват за яйца.
        Ксения улыбнулась, вспомнив, как пресловутый знаток скулил. Вероятно, их кто-то видел, сам бы он не стал таким хвастать, но больше среди коллег она не слышала о месте бабы в обществе и ее прямом предназначении.
        Шаг! Выдохнуть, понимая, что это лишь временная передышка.
        Перед следующим шагом. Иначе все зря. Бессонные ночи накануне экзаменов, синяки после тренировок, жесткое соблюдение дистанции со всеми членами экипажа.
        Наконец, она припарковала машину, заглушила мотор и распахнула дверцу. Подставила руку под капли. Те были прохладными, освежающими, они набирались в лужицу и приятно стекали по ладони за манжет форменной блузки.
        Зонт, небольшой чемодан, щелчок центрального замка за спиной, открывшиеся двери остановившегося лифта.
        Шаг! Подходя к двери, Ксения рылась в сумке в поисках ключей, а когда подняла голову - стало очевидным, что именно сейчас они ей не понадобятся. Узкая щель ясно давала понять, что дверь открыта.
        Басаргина выдохнула, быстро продумала немногочисленные варианты возможных причин. Дальнейшее проделала неторопливо, уверенно и максимально тихо. Чемодан оставила на площадке, скинула туфли, приоткрыла дверь так, чтобы пройти, и прокралась в собственную квартиру. В прихожей было безлюдно.
        Она сделала еще пару шагов, и ее взору открылась умилительная картина, знакомая многим с самого детства. В комнате, на ее диване, на ее подушке и под ее пледом дрых незнакомый бородатый мужик. На полу рядом стояла пивная бутылка. На журнальном столике обнаружилась пачка чипсов.
        Ксения прислушалась. Никаких других звуков, кроме негромкого сопения мужика, слышно не было. Из чего напрашивался вывод: один.
        Она подошла к незваному постояльцу и, размахнувшись, влепила ему звонкую пощечину. В то же мгновение отпрыгнув на достаточное расстояние, чтобы он до нее сразу не дотянулся. И это она сделала совершенно точно не зря. Потому что руки у мужика были длинные. Да и сам он оказался не самых мелких габаритов - это она имела возможность оценить, когда сразу после ее затрещины он подорвался с дивана, резко сев и выбросив вперед кулак, будто давая сдачи.
        Лохматость на его голове в этот момент была совершенно очаровательна, соответствуя выражению еще не проснувшейся морды. Следующие несколько секунд он молча взирал на незнакомку - но, кажется, со сна все еще ничего и никого не видел.
        В отличие от мужика Ксения не молчала.
        - Вон пошел! - очертила она собственную позицию. И, по всей видимости, уже одним только звуком собственного голоса доставила ему немыслимые физические мучения - иначе как еще трактовать страдание, исказившее бородатую рожу?
        - Не ори!
        - Я еще не начинала.
        «Взломщик» снова поморщился и откинулся назад на ее (!!!) подушку.
        - Хозяйка, что ли? - прикрыв глаза и принявшись массировать пальцами виски, уточнил он.
        - Не твое дело. Забирай свое добро и вали отсюда.
        - Да не ори, говорю! Сейчас голова лопнет.
        - Мне до лампочки! - сообщила Ксения. - Здесь тебе не пункт социальной помощи и, тем более, не ночлежка.
        Мужик поморщился, посмотрел вокруг, подтянул плед и поднял с пола початую бутылку. Жадно хлебнул. Снова поморщился. И глубокомысленно изрек:
        - Выдохлось. Так ты хозяйка или нет?
        - По-хорошему не уйдешь?
        - Да уйду я! Дай оклемаюсь, - проворчал «взломщик». - Так вот, звезда моя… Замок, как ты уже поняла, придется ставить… Я не рискнул врезать без твоего одобрения. А вот трубы менять пришлось, уж прости, дорогая. В ванной уборку там… ремонт… сама доделаешь. Но трубы я нормальные поставил, немецкие. Старые совсем прогнили… ну кафель в плачевном состоянии - поотдувалось все после потопа. Короче, девочка большая, вроде, разберешься, - в конце этой тирады, несомненно, не так легко ему давшейся, он сделал еще один большой глоток выдохшегося пива из бутылки.
        - Тебе психушку вызвать или полицию? - совершенно серьезно предложила Басаргина.
        - В Павловскую звони сразу, я там главврача знаю. Ты меня слышала вообще? Алло! У тебя трубы провало, потоп был!
        - А ты в роли Ноя? - она вынула из сумки кошелек и протянула ему деньги. - За работу. Похмелишься.
        Ной ей, видимо, попался гордый. Нос отворотил. Даже, вроде как, почти сделал вид, что оскорбился.
        - Мне б сейчас лучше кофе… или лимонаду имбирного… - пробурчал он. - Короче, проверяй - все цело. Если чего пропало - обращайся. Возмещу. Я внизу живу.
        - Догадываюсь я о твоем имбирном лимонаде, - фыркнула Ксения. - Бери деньги и иди хоть вниз, хоть вверх, хоть на все четыре стороны.
        - Ну-ну, - хмыкнул мужик и, продолжая игнорировать денежное вознаграждение, выполз из-под пледа, явив ее взору красноречиво растянутые на коленках спортивки. Подхватил со стола чипсы и, отсалютовав ими, выдал: - Со знакомством, соседка!
        - И тебе не хворать, имбирный водопроводчик.
        «Водопроводчик» криво усмехнулся. Предложения обращаться за помощью в случае чего, не воспоследовало. А сам странный сосед побрел из комнаты. Еще через несколько секунд громко шандарахнула дверь. Потом заскрипела, и Ксения услышала из прихожей:
        - Это не я, это сквозняк!
        «Ну конечно!», - подумало внутреннее «я» Ксении Басаргиной, давно выучившейся помалкивать во избежание неверной трактовки окружающими ее мыслей, произнесенных вслух.
        Смотреть последствия потопа, несмотря на настойчивость новоявленного Ноя, она отправилась не сразу. Сначала вышла за чемоданом и туфлями, сиротливо ожидавшими хозяйку на площадке. И глянув на испорченный замок, набрала номер Дениса. Тот не ответил, и Ксения все же отправилась в ванную.
        Красота постигшего бедствия впечатляла. Несколько плиток кафеля на стене действительно вздулись и издали пустой звук безнадеги, когда она простучала по ним. Шкаф, прикрывающий трубы, был разворочен, хотя, присмотревшись, Басаргина отметила, что имбирный водопроводчик определенно пытался сделать это максимально аккуратно. А получилось как получилось. Грязная лужа, которую пытались обезвредить парой обнаруженных половых тряпок и одним полотенцем, от чего Ксения негромко одарила далеко не лестным эпитетом того, кто это сделал, покрывала с разным уровнем глубины весь пол. В ней валялись старые трубы и куски новых в весьма живописном беспорядке с элементами андеграунда.
        День отдыха безоговорочно превращался в день уборки. Но сначала омлет. А перед ним - Денис.
        И Ксения снова позвонила брату. На сей раз ответ не заставил себя долго ждать. Старшенький принял вызов почти сразу и жизнерадостно пыхнул в трубку:
        - О! Я только собирался перезвонить! Прилетела?
        - Прилетела, - сказала Ксения, одновременно обходя квартиру на предмет вероятности исчезновения… чего-нибудь ценного. Она усмехнулась - вышло прямо в трубку.
        - А ржешь чего?
        - Как думаешь, что у меня в хате самого ценного?
        - Спрашиваешь! Ты, конечно!
        - Это без вариантов. А если меня нет?
        - Ну… не знаю… лэптоп, золото… о! Я у тебя перфоратор оставил, когда мы полку вешали в комнате!
        - Где? - удивилась сестра.
        - В шкафу в прихожей. В углу, за сапогами.
        - Мммм… - протянула она, заглядывая в шкаф, и радостно выпалила: - Есть!
        - Тебя че? Обчистили?! - догадался Денис.
        - Да вот нет. Все на месте.
        - Ксюха! Че случилось?
        - Много чего, - сообщила она. - У меня прорвало трубу, она залила соседа, он взломал мою дверь и сделал ремонт в ванной. В смысле, устранил течь и трубы поменял. А теперь мне нужно ставить новый замок.
        На другом конце повисло молчание - довольно продолжительное, сопровождавшееся сопением в трубку и, по всей видимости, скрипом шариков и роликов в мозгах, пытавшихся осмыслить полученную информацию. Потом Денис уточнил:
        - В смысле «трубы поменял»?
        - Тебе описать процесс? - поинтересовалась в свою очередь Ксения.
        - Он нормальный вообще?
        - Процесс?!
        - Какой процесс?! Сосед! Воду бы перекрыл и все!
        - Аааа… Ну что ты хочешь с алкаша! Слу, так ты мне замок врежешь? А то я сама не справлюсь. Тут с мясом.
        - Да без проблем, но только завтра. Я в карауле, Ксюш.
        - Непруха, придется слесаря звать, - вздохнула она и добавила: - И вот какой от тебя прок, а?
        - А если мне тебя из рейса сорвать придется - с парашютом будешь выпрыгивать?
        - Ой, не начинай! Ла-а-дно, - сменила Ксения гнев на милость, - сиди в своем карауле. И лучше на базе.
        - Как получится, - с явно слышимой улыбкой в голосе ответил Денис. - Позвони отцу, они, вроде, в городе.
        - Чтобы он примчался? И разобрал всю дверь? Нет уж!
        - Слушай, а если этот… алкаш… трубы поменял - замок не?
        - Ты сейчас серьезно, Динь?
        - Что?! Я предложил вариант!
        - Чтобы он вообще дорогу протоптал?
        - Ладно, ладно. Ты-то как? Нормально?
        - Что ж бабе сделается, а? - усмехнулась сестра.
        - Этой, по ходу, ничего. Короче, если что, ты звони, ок?
        - Ок.
        Ксения отключилась и вскоре набирала телефон, обнаруженный в блокноте среди нескольких десятков других «нужных» номеров.
        А еще минут через сорок раздался звонок. Ксения распахнула незапертую дверь и беззвучно икнула.
        На пороге ее квартиры стоял молодой человек, который, если судить по росту и идеальной фигуре, обтянутой белоснежной футболкой, должен работать в модельном бизнесе. Или в стриптизе. Лицо соответствовало стриптизу, или модельному бизнесу, не меньше фигуры. И если бы не логотип «Муж на час» на выпуклой груди, Басаргина была бы уверена, что этот экземпляр визуальной мужественности ошибся адресом.
        - Агентство бытовых услуг «Муж на час». Вы заказывали? - улыбаясь во все свои идеальные тридцать два зуба, молвил так называемый «муж».
        - Я, - отмерла Ксения и кивнула на замок. - Сломался.
        - Починим! - молодой человек тряхнул пышной шевелюрой и воззрился на то, что осталось от замка. Кажется, вид спиленного механизма произвел на него некоторое впечатление, поскольку следующее изречение прозвучало уже озадаченно: - Неслабо он у вас… сломался.
        - Так получилось, - констатировала хозяйка.
        - Так, ладно, - сбросил с себя оцепенение великий специалист по замкам. - Сейчас выберем с вами новый агрегат, вмонтируем. Итальянский? Австрийский? Наш? Сувальдный? Цилиндровый? Можно итальянский комбинированный. В принципе, они лидеры, причем бесспорные. Дорого, зато надежно.
        - Насколько?
        - Ну… если его спилят опять… то, конечно, хоть какой ставь…
        - Тогда нечто среднее на ваше усмотрение, - приняла решение Ксения. - Это долго?
        - Ну, вот это недоразумение вытащить сначала… И с новым повозиться. Думаю, минут сорок-пятьдесят.
        - Было бы значительно лучше, если бы вы делали, а не возились, - заключила она и вышла из прихожей, оставив временную вторую половину один на один с замком, пострадавшим в неравном бою с соседом.
        Впрочем, по всей видимости, «возня» была включена в пакет предоставляемых услуг. Слава богу, без нытья и десятиминутных перекуров. Да и пожрать в процессе врезания замка «муж» не просил. В итоге на все про все ушло около часа. Но, стоило отдать должное, сделал - именно сделал - аккуратно. И, отдавая ей убитый старый механизм, он продолжал бубнить что-то о преимуществах одних замков перед другими. Вслушиваться было бесполезно - засорение мозга. Количество и качество познаний в данной области в сочетании с грудой мышц поистине впечатляло.
        Принимая работу, Ксения пару раз повернула ключ в разные стороны и снова ретировалась, чтобы сразу вернуться с кошельком и вопросом:
        - Консультацию дадите?
        - Если буду достаточно компетентен, - осветил улыбкой прихожую на редкость покладистый «супружник». Судя по всему, тот факт, что он был временным мужем, невсамделишным, благотворно сказывался на его обхождении с дамой. Или это футболка, обтягивающая бицепсы и трицепсы, так влияла.
        Невсамделишная жена кивнула и жестом пригласила его к двери в раскуроченную гораздо сильнее замка ванную.
        - Во что приблизительно обошелся этот ремонт, подскажете? - спросила она.
        На сей раз возился «консультант» недолго. Во всяком случае, несоотносимо быстрее, чем врезал замок. Вердикт, произнесенный самым серьезным тоном, звучал довольно тяжеловесно:
        - Смотря где материал заказывали. Здесь немецкая труба, считается из лучших на рынке. Хотя, на мой взгляд, надежней меди все равно ничего нет. Пластик - штука только на вид внушающая доверие. Здесь, к примеру, понтов много, а качество… ну посмотрите в процессе эксплуатации. Плюс работа… Тоже показатель варьирующийся. У всех прайсы разные. У нас цены на услуги, к слову, ниже других по городу. Здесь бы в общей сложности в штуку… может, штуку двести обошлось, не меньше. У вас маленько нестандарт.
        - А по времени?
        - Часа полтора-два минимум. Смотря как делать. Тут же совсем черновой вариант, только трубу поменяли. Вам еще закончить все надо? Я правильно понимаю?
        - То потом, - негромко отозвалась Ксения, думая сейчас явно не о продолжении ремонта. Наконец она вынула деньги, чтобы рассчитаться. - Спасибо.
        - Обращайтесь в наше агентство, - он уже с готовностью протягивал ей визитку. - Устраним это все в кратчайшие сроки и максимально качественно!

* * *
        … устранить все в кратчайшие сроки не удалось. По большому счету он пожалел о том, что ввязался в дурацкую историю с чужим - подчеркиваем, чужим! - ремонтом еще на старте. Но было несколько вполне объективных причин, чтобы отчебучить такую ерунду.
        Во-первых, перекрыть воду в самой квартире не удалось. Тупо кран переклинило. Нужно было отключать стояк, что он и сделал, вызвав сантехника. А оставить на неопределенный срок несколько квартир без водоснабжения, в том числе и свою, - идея объективно не самая лучшая.
        Во-вторых, касаемо неопределенного срока - хата сверху была жилой. Полотенца в ванной, яйца в холодильнике… помидоры. Влажная почва в горшках. Вот только никаких хозяев в помине не наблюдалось. И кому в этой ситуации звонить он не представлял.
        Потому вариантов не оставалось - замена трубы виделась наименьшим из всех зол.
        Нет, идиотом Парамонов не был. Приступами кретинизма не страдал. Основной его недостаток заключался в излишней самонадеянности, пожалуй. Но и самонадеянность имела под собой некоторые основания, шаткие, но все же. Только когда у самого в квартире вода по полу озером стелется, не до самоанализа.
        Решать пришлось быстро.
        Да, меняем. Да, прям щас. Да нормальные ставьте!
        Может, спасибо скажут, а не морды отворотят.
        Нет, все-таки приступ кретинизма.
        Парамонов мотнул головой и захлопнул дверь собственной квартиры, выползая на улицу - вечером в смену заступать, а себя еще в чувства надо привести после ночи возлияний. Это чудо сотворить под силу только кефирчику. Единственное, что никогда его не подводило.
        Вся его жизнь с некоторых пор делилась на этапы, которые сводились к достижению целей. Цели тоже имели градацию.
        Была большая, неподъемная - на пьяную голову так вообще нереализуемая - выбраться из дерьма.
        Были средние - борьба с периодами идиотизма и с идиотами, которые периодически обрушивались на него. Попытки справиться с собой. Не удавить Гирееву. Не потерять работу.
        И были мелкие. В его случае - вполне себе радующие душу, потому что они-то и создавали иллюзию того, что он не стоит на месте. Вычерпать воду из квартиры. Забросить шмотье в стиралку. Нормальный футбол на нормальных выходных. Отходняк. Кефирчик.
        Шаг за шагом вниз по лестнице - и запоздалая мысль о том, что, к счастью, живет он на первом этаже. Ему затапливать некого. Разве что крыс в подвале. Но, как выяснилось, когда перекрывали стояк, крысы в их подвале не живут.
        Единственной крысой по образу жизни вполне можно было считать себя самого. Да самомнение по старой памяти не давало.
        К действительности вернул парень в подъезде, обгонявший его на выходе. Он резко включил в самом Парамонове способность соображать. Вместе с хлопнувшей наверху дверью и характерным щелчком замка. «Муж на час» - гласила надпись на спине белой мистеропроперовской футболки. А Парамонов невольно усмехнулся. Дура. И этому диагнозу даже кефирчик не поможет.
        Мегера.
        Как так вышло, что он влупился в наидебильнейшую утреннюю историю с жилицей квартиры сверху в форме… кого там? стюардессы? Парамонов не имел ни малейшего представления. Вообще-то, с его точки зрения, хозяином положения должен был себя чувствовать он сам. К тому имелись все предпосылки.
        Во-первых, объективно - это ее трубы погрузили его жизнь в хаос.
        Во-вторых, субъективно - баба все-таки.
        В-третьих - ненавязчиво - так-то он ей помог. Вроде бы как.
        Ну, правда. Как оставить незапертой на ночь квартиру посторонних людей и уйти восвояси, когда не успел еще и с замком разобраться. Ситуация патовая, и самому себе Глеб не без иронии крутил у виска пальцем. Но ночевать пришлось. Золотые колечко и цепочка с подвесом в вазочке на прикроватной тумбочке и плазма с весьма недешевым ноутбуком сомнений в правильности этого с любой точки зрения ненормального решения не оставили. Еще обчистят.
        Тогда, на не совсем трезвую голову, Глебу все это казалось стройным и логичным. И делало самого себя в собственных глазах чуть ли не Доктором Стрэнджем. Когда же его разбудили пощечиной, от ореола супергероя не осталось и следа. А он сам был Машей. Ну, той самой, которая «кто сидел на моем стульчике, кто пил из моей чашки». Подстава. Видимо люди в форме так действовали на его подсознание. И похрену, что форма не полицейская.
        И он всерьез не знал, на кого больше злится. На нее - за отсутствие ожидаемой реакции. Или на себя - за то, что ожидал этой самой реакции. Последнее, впрочем, тоже было вполне привычно. Самоистязанием он занимался последние полтора года.
        А вот кефирчик в очередной раз сотворил чудо - в смысле ожиданий не подвел.
        И потому к вечеру более-менее проспавшийся и очухавшийся Глеб Львович Парамонов в потертой кожаной куртке и не вполне бритый выползал из своей квартиры на первом этаже девятиэтажки с тем, чтобы отправиться на обожаемую работу. Рвение к труду - шажок на пути к великой цели. Вылезти из дерьма.
        Но в это самое дерьмо его опустили в который раз - порога дома не перешагнул, а будто за шкирку в бочку окунули.
        Клац - поворот ключа в дверном замке.
        Клац - щелчок где-то в шее.
        Клац - скрип металлической дверцы почтового ящика.
        И негромкий шелест внутри. Конверт - Парамонов сто лет не получал бумажных писем. Парамонову вообще никто не писал. Некому было писать.
        - Круто… - пробормотал он, узрев внутри конверта несколько банкнот с изображением Леси Украинки.
        Клац.
        И дошло.
        Благодарность. Вместо нормального «спасибо». Или это и есть спасибо? Или «извините за утро».
        Клац.
        И он погасил в себе приступ подступающего бешенства. Знал, как это делается. Умел, практиковал. Иначе с отдельными индивидуумами рисковал просто не справиться. А ненависть к человечеству давно уже была им приобретена - почти профессиональный навык.
        Теперь к общей какофонии добавились крайне негативные чувства к соседке со второго этажа. Всего лишь. Забить. Забыть. Идти на работу.
        Смена в двадцать четыре часа притупляла и бешенство, и любые другие чувства. Их он просто отключал. Превращался в машину с фонендоскопом на шее - ходил, говорил, выдавал на-гора знания, необходимые на вызовах. Но не чувствовал. Ни бешенства, ни сожалений, ничего.
        Переступал порог, переодевался, выдыхал в пересменку, когда вызовов было не очень много. Встретил Татьяну Ивановну - старую знакомую, с которой работал первые пару месяцев. Она смену сдавала. Махнула ему, кажется, тоже почти не имея на то сил. И ушла переодеваться. Домой. Спать. Возраст сказывался. Но губы, накрашенные красной помадой, всегда улыбались, хоть двенадцать часов в смене, хоть двадцать четыре.
        Заглянул в аквариум. Расписался в документах. Ушел смотреть машину. В эту ночь он с новеньким шофером, имени не помнил. Петрусь заступает в восемь. До восьми еще продержаться. Илонка вечно опаздывает, а перед самым выездом звонок из аквариума оповестил: сегодня один, звезда смены заболела. В каком-то смысле он выдохнул - никто не станет жужжать под ухом. Хотя и трудно, когда один.
        А потом с первым же вызовом понеслась душа в рай.
        «112 на Касияна 11, 22. Головокружение, перестал разговаривать. Предположительно инсульт».
        Это чтобы жизнь медом не казалась. Предыдущие две машины уехали со станции к пациентам с ОРВИ.
        - Валера, семьдесят пять минут на все.
        Да, Валера - новенький водила. Мальчишка, очень серьезный, лавирует в потоке автомобилей, не желающих пропускать. Умница.
        На вызове действительно подтверждается инсульт. Дальше по инструкции. ЭКГ, катетер, таблетки, капельница. Поиск негров по соседним квартирам - больной мощная туша, и они с Валерчиком не потянут вдвоем. А бабуля, мать пациента, в состоянии только хныкать - чего с бабы взять?
        И поездка в больницу - теперь окружающие машины вызывают тихое бешенство у Валеры, и он негромко матерится сквозь зубы. Светомузыка на крыше скорой нифига не помогает.
        «112, Парамонов, ты там скоро? На Даценко вызов, вы, вроде, близко».
        «Лен, ты? Полчаса дай».
        «Поняла, отбой».
        На Даценко отправляют другую бригаду.
        А их маршрут - сдать недвижимость в приемник.
        Потом начинается рутина - один за другим вызовы на гипертонию. 200 на 100.
        «Прокапайте его чем-нибудь, ему на работу утром» - алкаш его диагноз. Такое только сцепив зубы. Парамонова колбасило от такого.
        Старушка под восемьдесят - крепенькая, шумная, красная, как помидор. И туда же, давление.
        Онкология. Эти вызовы Глеб не переносил органически. От них прорывалось то, что держал под замком. Эти тихие разговоры, испуг в глазах родственников, шепот: «Она утром даже в сад выходила, как же?» Так же. Обыкновенно. После такого тянуло курить и валить поскорее.
        А потом мама звала обедать - Ленка со станции объявляла тридцать минут перерыва. И Валера радостно улыбался: «Так еще ничего, протянуть можно».
        Но ночь не тянулась, бежала. Мчалась вперед, не оставляя ни сожалений, ни воспоминаний.
        В восемь сменился водитель. Прискакал Петька и стало немного бодрее. Он застал Парамонова во время очередной пересменки спящим на диване. Тридцатиминутка на сон.
        - Кофе! - объявил Петька, водрузив на столик перед Глебом стаканчик. - А вечером пивас!
        Глеб открыл один глаз и криво усмехнулся.
        - Не боишься, что Аня из дому выгонит за пивас с Парамоновым после прошлого раза?
        В прошлый раз пивом не обошлось. Загул был конкретный, и Петькина жена уехала к родителям на неделю. Он потом долго ходил поклоны бить.
        - Не выгонит! - почти шепотом с загадочным выражением на простецком лице важно сообщил водила. И тут же заорал: - Она в роддоме!
        - Уже? - подхватился с дивана Глеб.
        - Ага! Девка! Три сто! Мы понемногу, а то завтра ехать с утра.
        - Поздравляю, ювелир! Ювелир усмехнулся и отпил кофе из своего стаканчика.
        - Мне еще манеж собирать. Запретила, пока не родит. А хрен его, как оно делается.
        - Рукожоп вульгарис. Вот вечером под пиво и сообразим.
        Вечером под пиво они много чего сообразили. После двадцатичетырехчасовой смены мозг взрывался цветными пятнами, расплывающимися перед глазами. Алкоголь даже в незначительных количествах это дело порядком усугублял, а мысли неслись, не цепляясь одна за другую, но залетая в голову с одной стороны - и вылетая из другой.
        Конец смены был ознаменован кишечным отравлением с температурой у ребенка. Настаивали на госпитализации, родители были против. Мать - сущая мегера. Нахрена скорую вызывали: дайте ему чего-нибудь, чтобы температуру сбить!
        - Мегера! - восклицал Петька, устроившись на полу будущей детской с отверткой в руках и поставив рядом с собой пиво. - Ну правда, уже четыре раза звонила, проверяет, дома ли! Мегера натуральная!
        - Баба как баба, - отмахивался Глеб, листая - внимание! - инструкцию к манежу. - Похлеще мегеры бывают.
        Вспомнилась вчерашняя. Будто вечность назад. Худющая, глаза сверкают, и странно теплый цвет волос. Не русый, не светлый, не рыжий. Каштановый, что ли?
        «Имбирный водопроводчик».
        В кармане джинсов все еще поскрипывал конверт с деньгами вместо спасибо.
        - Может, на Свету перекинется - успокоится немного? Все-таки гормоны.
        - Света - это назвали?
        - Не, еще не… Ане не нравится. Она типа думает.
        - Кому что вообще нравится? - мрачно подтвердил Парамонов и отхлебнул из бутылки пива. Устранил течь. Сделал какой-никакой ремонт труб. Хату сторожил. Вспомнил на свою голову. И отмахиваясь от зудящего, злого воспоминания, снова посмотрел на Петьку: - А покрепче ничего нет?
        - Чтоб ты мне прям тут уснул? Не-е-е-е, я-то не против. Да и забирать из роддома послезавтра только. Но манеж-то сегодня собрать надо, завтра теща явится контролировать.
        - Ладно, лесом, - усмехнулся Глеб.
        «Похмелишься».
        И совала так, с гадливостью. Может, из тех же побуждений и в почтовый ящик швырнула - взяла на себя труд отблагодарить. Сколько там? Пробухать все нахрен?
        Свежая мысль после суток в смене.
        Откуда она вообще взялась в голове? Сейчас, когда прошло столько времени и столько жизней? Впрочем, ответ на этот вопрос он и без того знал. Машина с кипятильником через шею выключалась. Включался Глеб Парамонов. Сонный, злой. Задавивший в себе ярость. Теперь она становилась тихой, но кипучей, больной. Ждала выхода, подавляемая столько времени.
        Девчонка еще. Кто дал ей право - эдак свысока? Почему каждый считает себя в праве? Тим звонить и спрашивать. Осмоловский - периодически воспитывать по старой памяти. Вера - Вера… лишать последней опоры. Все, что имел, потерял. Шансов выкарабкаться ежедневно лишал себя сам.
        - Ты б отпуск взял на пару недель, - прервал он зуд в голове. - И так фиг отдыхаешь, а тут начнется.
        - Вот на работе и буду отдыхать.
        - Не та у тебя работа, чтобы отдыхать.
        - Слушай, может, тебе все-таки такси вызвать? Чего-то ты серый прямо.
        - Не, на метро доеду.
        - Как знаешь.
        Обрывки фраз в голове не задерживались - как и мысли влетая и вылетая.
        К одиннадцати титаническими совместными усилиями манеж был все-таки собран. В начале двенадцатого Парамонов выполз из Петькиной квартиры. Петька же к тому времени всерьез уговаривал его остаться - метро до полуночи. Глеб только отмахивался.
        И не знал, от чего развезло сильнее: от выпитого пива, от суток на ногах, от той чертовой ракушки, которую, скорее всего, к утру увезут в морг, или от разраставшегося в душе дикого ощущения, что с бродячей собакой у него больше общего, чем с любым человеком.
        Одинокие - то там, то здесь - полуночные пассажиры. Успеть до закрытия станции. У девчонки наушники ярко-зеленые торчат из распущенных голубых волос. Мальвина - без азбуки. С дорогущим киндлом среди ночи.
        Дорогожичи. Елены Телиги. Девятиэтажка среди хрущевок-недомерков. Неожиданно гулкие среди ночи шаги по асфальту - будто заставляющие звучать стены и деревья сухой и прозрачной осени. Прозрачной даже сейчас, среди мрака и фонарей, рассеивающих его.
        Крыльцо, подъезд. Тусклый желтый свет лампочки без плафона. Ключи. И хруст конверта с Леськой Украинкой в кармане. Руки сами собой сжались в кулаки.
        Через мгновение он обнаружил себя звонящим в дверь квартиры на втором этаже - точно такой же, как у него, квартиры.
        За дверью было так же тихо, как и в подъезде, без признаков жизни и движения. Но позвонить снова не успел. Когда Глеб занес руку к кнопке, то услышал негромкое «Кто там».
        - Идиот снизу!
        - Уходите! - ответила Ксения не сразу.
        - Я твою квартиру сутки сторожил, стюардесса. Думаешь, свалю?
        - Обязательно доплачу за охрану.
        - Ну попробуй. Можешь прямо сейчас выйти и доплатить! - он еще не перешел на ор, но в голосе отчетливо слышался потенциал для этого перехода.
        - Идите к черту! Ночь на дворе.
        - Я сейчас опять взломаю твой замок!
        - А я вызову полицию в этот раз.
        - Ну, вызови! Нормально после твоего чертового конверта!
        - Уходите по-хорошему.
        - Я лучше дождусь по-плохому! Интересно же!
        - Ну и ждите.
        Снова стало тихо. Настолько тихо, что эта самая тишина приобретала объем, двигалась, вибрировала снаружи, внутри, запульсировала в висках. Глеб тихо выдохнул и ругнулся себе под нос.
        Ушла. Дура. Тварь. Вдавил кнопку звонка, что было силы. И понимал - хрен она откроет. Такие не открывают, не впускают, перекрывают воздух - медленно, нарочито медленно. Повидал разных. Таких, со стальными яйцами, на дух не переносил.
        Прижался лбом к двери, тяжело опершись на нее. И шандарахнул по ней со всей дури, так, что огнем опалило ладонь.
        - Открывай, сказал! - заорал Парамонов на весь подъезд. - Открывай, разговор есть!
        Дверь распахнулась, словно от заклинания.
        - Совсем охренел? - раздался свистящий шепот очень близко от его лица. - Глаза залил - стрелок на часах не замечаешь?
        - А ты людей не замечаешь, да?
        - Ты постарался не остаться незамеченным!
        - Пришлось. Впустишь или так и будем на пороге? Ксения воинственно запахнула халат и отошла в сторону.
        - Соседей жалко, - буркнула она, когда он проходил мимо.
        Яркий свет прихожей после тусклого подъездного на мгновение ослепил. Или это все та же смена? Или вся его собственная жизнь, навалившаяся в одно мгновение, - ослепила? А когда очухался - наткнулся взглядом на зеркало. И правда серый. От усталости или от ненависти?
        - Ну, замок врезала, молодец! - гаркнул он, стремительно оборачиваясь к соседке. - Оплачивала как? Картой? Или лично в руки Мистеру Проперу вручила? Или из окна конверт сбросила? Хотя… о чем я? У него работа, он нанимался. С ним по-человечески!
        - Что за бред? - возмутилась Басаргина.
        - Разве? - Парамонов сунул руки в карманы брюк и навис над ней. - Не могла нормально сказать - у меня вчера день свободный был до вечера. Думаешь, если я с твоей квартирой до этого носился, потом бы отказал? Знала же где живу, почему в ящик, стюардесса?
        - Это претензия?
        - А что? Не нравится, когда прямо говорят? Проще на опохмел в конвертике подсунуть? Иди ты знаешь куда со своим конвертиком?! - он резко выдернул руку из кармана, пошарил по куртке, и через мгновение крупными яркими бабочками по прихожей посыпались на пол купюры.
        Одна из которых благополучно опустилась Ксении на плечо.
        - Пошел вон, - негромко сказала Ксения и смахнула розоватую бумажку на пол, к остальным.
        - А не уйду - что сделаешь?
        - Огрею битой.
        - Вау! У стюардессы есть бита!
        - И трезвые мозги, в отличие от тебя.
        - То есть проблема в том, что я пьян, а ты нет?
        - У меня - проблем нет, а твои меня не интересуют.
        - Зато меня интересуют, - его глаза опасно сверкнули - будто где-то в темной пропасти на мгновение блеснул свет и тут же погас. А он сам оказался еще ближе к ней. - У нас неравное положение. Придется исправлять.
        Его тяжелые горячие ладони легли на ее плечи так, что она сквозь ткань халата почувствовала их жар. Жар был и на ее лице - от его дыхания. Разило пивом, сигаретами и одеколоном. Не спрашивая и не выжидая, он резко притянул ее к себе и захватил ее губы своими. Как-то сразу, целиком, поглощая миллиметры дистанции и пространства. Ее всю он будто бы забирал тоже. Будто бы ему было можно.
        И это стало его ошибкой. В следующее мгновение захват совершила Ксения. Свой фирменный. Безотказный. За яйца. Какая там нахрен темная пропасть с искрами в глазах, когда искры из этих самый глаз посыпались, а его самого скрутило пополам от боли? Парамоновские лапы даже не сразу слетели с ее плеч - теперь он вцепился в Басаргину, как в опору, но поцелуй прервал - неудобно было скулить.
        - Сука! - выдавил Парамонов. - Пусти!
        - Дверь у тебя за спиной. Понял?
        - Да понял, понял!
        Она кивнула и ослабила хватку.
        - Да понял я, отпусти! - выдохнул он, поднимая к ней лицо. Если бы взглядом можно было убить, то Ксения уже наверняка свалилась бы замертво посреди собственной прихожей.
        - Вали нахрен отсюда, - сказала она, живая и здоровая, давая свободу его мошонке, отчего он сам чуть не упал на пол - от облегчения и… какие уж тут синонимы - той самой свободы, неожиданно захлестнувшей все его существо. Ему только и оставалось, что упереться руками в собственные колени и тяжело выдыхать ставший неожиданно сладким воздух.
        - Мегера, - пробормотал Парамонов, теперь уже не глядя на соседку и понимая, что протрезвел. - Мне вот просто интересно, что я тебе плохого сделал?
        - Сам нарвался.
        - Ясно, - он, наконец, разогнулся и снова навис над ней. Цвет лица из серого стал почти багровым. - Понятно. Спасибо. Тогда спокойной ночи, соседка.
        - Ты б проспался, а? - скривила она губы. - Может, соображать начнешь.
        - Это мысль, - хрипловато пробормотал он и совершенно неожиданно широко улыбнулся. - Если чего - я рядом.
        Широко раскрыл дверь, а потом скрылся за ней, на этот раз закрыв ее за собой с предельной осторожностью, не издавая ни звука.

* * *
        Утро наступило быстро. Так, как она не любила больше всего - с кошмара.
        У нормальных людей кошмары как кошмары. А у нее свои, не такие, как у всех. Светлые и теплые. Нежные.
        Они ей и снились - свет, тепло… Чертова нежность. Вода, медленно плещущаяся у ног. И мужские губы на ее плече. Те неспешно двигались по коже, отчего перед глазами мелькали разноцветные лучики. Или от солнца. Нет, от солнца было жарко. Или от губ, ласкающих ее грудь. Жарко было везде. Внутри, снаружи. В голове, в сердце - откуда не выходило ощущение нежности. На животе, меж бедер - которых касались мужские руки. Умереть хотелось от этой нежности. Остаться в ней, не быть больше нигде и никогда.
        Она ненавидела эти сны. Не могла ими управлять и ненавидела. Не могла управлять, как всем прочим - чувствами, желаниями, поступками. Ненавидела. Сны ей не принадлежали. Мучили. Заставляли вспоминать то, что должна была давно забыть. А она ненавидела их за это. За то, что нельзя забыть.
        Забыть поцелуи, и губы, и руки, и голос. Он терзал сильнее всего. Им, этим голосом, звучали глупости, которые она хотела слушать бесконечно. Всю жизнь хотела. Всегда хотела.
        Наваждение, заканчивающееся только тогда, когда просыпаешься. Тогда, когда меньше всего на свете хотелось проснуться. Продлить или проснуться? Агонию продлить?
        Она тяжело выдыхала перед пробуждением, и наваливалась тяжесть. Нет, не от тела любовника. Тяжесть ледяная, неподъемная, душившая, давившая, распиравшая изнутри. В одно мгновение из тепла она попадала в холод. И там, где была ее нежность, оставалась зияющая рана. Кровоточившая, пульсирующая болью.
        Потом, после, ей оставалось разлепить веки и понять, что это снова был он. Ее кошмар. Не такой, как у всех людей.
        После таких ночей Ксения злилась на собственное бессилие. Презирала любую слабость и ненавидела себя поддававшуюся.
        Хотелось послать к черту будильник и проваляться до обеда в кровати, а вместо учебников посмотреть какую-нибудь слезливую мелодраму о большой и чистой с обязательным ванильным хэппи-эндом.
        Басаргина рассерженно выдохнула и пару раз шарахнулась головой о подушку. Потом уставилась в потолок, прогоняя прочь ночные видения.
        Цель.
        Ее цель.
        В другом.
        И она добьется.
        Надо лишь встать и начать день согласно давно составленному расписанию. Спортзал, учебники, обед у родителей.
        Решительно скинув с себя одеяло, Ксения резко села. И больше не отвлекалась от намеченного. Полтора часа на тренажерах, бассейн, пособие по гироскопическим приборам. И ровно в пятнадцать ноль-ноль она переступала порог родительской квартиры, вручая Киевский торт маме и целуя в щеку отца.
        Ничего нового, все по заведенному уже много лет порядку. Как они хотели, чтобы она вернулась домой, к ним! Всерьез уговаривали. А получили только воскресные обеды да звонки. И эти проклятые Киевские торты, которые так любил папа. Их жизнь отличалась потрясающей стабильностью, в отличие от жизней их детей. Кто кого компенсировал?
        - У нас дегустация вишневки, так что ты сегодня ночуешь! - объявил отец уже с порога, отбирая у Ксении пальто.
        - У меня завтра Вильнюс, - сказала дочь, разом отказавшись и от одного, и от другого.
        - Между прочим, не знаешь, что теряешь!
        - Ну, кролика хоть будешь? - вмешалась мать. - Или еще и диета какая-нибудь?
        - Допустим, знаю, - улыбнулась Ксения отцу и глянула на мать. - А кролика буду, только не целого. Дениса еще нет?
        - Задерживается, - пожала плечами Маргарита Николаевна и моргнула подкрашенными глазами. Глаза у нее были еще совсем молодые, лучистые. Похожие на Ксюшины и не похожие одновременно. - Но это и к лучшему, - добавила она. - Я с тобой поговорить хотела.
        - Ясно, - вздохнула Ксения, почти уверенная в теме предстоящей беседы. - Может, чего помочь?
        - Нет, все готово. Что там у тебя на работе?
        - Да нормально все.
        - Да? А с учебой? - мамина бровь чуть изогнулась.
        - Пока про оценки не узнает, на кухню не пропустит, - крякнул отец. - Вообще из прихожей не выпустит.
        - Вам про что интереснее - про демпфирующие устройства или дескрипторы языковой компетентности? - спросила Басаргина с таким видом, будто и впрямь намеревалась начать лекцию.
        - Это твоя будущая кандидатская? - принял заинтересованный вид Виктор Антонович.
        - Папа!
        - А что папа? А папа ничего! Фигеет, какая у него дочка умная.
        - И поэтому готов дочку голодом уморить? Или мы Дениса ждем?
        - Денис задержится, - вставила мать. - Иди руки мыть! И на кухню.
        - Да помню я, что он задержится, - пробурчала Ксения и ретировалась в ванную.
        Медленно мыла руки, разглядывая себя в зеркале. Знала, чем отличаются ее глаза от материных. Не было в них ни молодости, ни задора. Обыкновенные приборы наблюдения. Только почему это должно кого-то беспокоить, если ее не беспокоит. Ее, Ксению Басаргину, вполне все устраивает. Почему не устраивает родителей?
        Когда пришла на кухню, отец уже сидел на своем месте во главе стола, на котором еды было на семью раза в три больше, чем их. Даже при условии, что Дэн ест за двоих. Да и отец не сильно отстает от сына. Ксения расположилась на диване, пока мать что-то переставляла в холодильнике. Виктор Антонович же уперто протирал рюмки под свою вишневку.
        - Сколько в Вильнюсе пробудешь? - поинтересовался он не без сожаления. - Как обычно. Послезавтра обратно.
        - Действительно как обычно, - трагично изрекла мать, вылезая из холодильника. - Ни тут, ни там. Жизнь через день.
        - Это моя работа.
        - Да кто ж против работы-то? Знали, куда тебя учиться отпускали. Захотела девочка летать, с крыльями родилась. Ксюш, а теперь твои крылья - они где?
        - На самолете, мам, - с улыбкой отозвалась Ксения.
        - Не смешно.
        - А у Ксении чувство юмора твое, Рит, - усмехнулся отец.
        - Ты правда так считаешь? - Маргарита Николаевна фыркнула и снова перевела взгляд на дочь. - Оставим в покое самолеты. Хотя я о них в последнее время слышать не могу. Но допустим, это твой выбор. Что там у тебя еще. Аспирантура эта. Объясни мне, пожалуйста, зачем? Нет, я не против! Это повод для гордости. Но тебе - вот тебе это зачем? Что там у тебя еще в твоем вечном расписании? Спорт. Бассейн этот. Машина. Ты даже кота завести не можешь себе позволить!
        - Ты прекрасно знаешь, зачем мне аспирантура, - терпеливо ответила дочь. - А вот зачем мне кот, а?
        - Хорошо. Не кота. Мужчину. Тебе двадцать восемь лет!
        - Это же не приговор.
        - Нет, Ксюш, не приговор, - выдал отец. - Двадцать восемь и одна - это диагноз. Дальше без меня.
        И с этими словами он забрал с холодильника пачку сигарет и отправился на балкон, курить.
        Маргарита Николаевна проводила его взглядом и добавила:
        - И он прав! В конце концов, любовник у тебя должен быть, а!
        - Да никому он ничего не должен, - Ксения вздохнула и демонстративно принялась накладывать себе салат.
        - Ксения! Ну ты же понимаешь, о чем я!
        - Не понимаю! Не понимаю я твоего желания уложить в мою постель любого.
        - Ну почему любого, а?! Почему любого! Найди себе кого-то, кто понравится. Его и уложим.
        - А мне никто не нравится.
        - Вот! Вот в этом и корень зла! В двадцать восемь лет должен кто-то нравиться! Так не бывает, чтобы не нравился. Господи, Ксюш, даже мне до сих пор кто-то иногда нравится, это совершенно нормально!
        Ксения долго жевала, обдумывая, что бы такое сказать матери. Обижать нельзя, но и от подобных бесед она устала. Не нужен ей никто! Никто не заменит… А мама все равно не уймется. Заведи мужика - станет твердить о детях.
        - Я ничего не имею против Шона Коннери, мам, - наконец, заговорила она. - И даже разделяю твои симпатии.
        - Ксюша!
        - Пааа! - крикнула та. - Давай свою вишневку… двадцать капель.
        - Ксюша, уже прошло столько времени, хватит уже! - рассердилась мать, переходя черту.
        - Не хватит! - жестко ответила Ксения. - И это мне решать, «столько» прошло времени или нет.
        - Кому от этого легче? Ему от этого легче? Нам? Его родителям? Или тебе? Ради кого ты жизнь изображаешь? Нам не надо!
        - Я не изображаю. Это и есть моя жизнь. Даже если она тебе не нравится.
        - Дурочка! Мне не нравится, что ты одна. Ты темп взяла, при котором свалишься когда-нибудь. А тебя даже поймать некому!
        - Просто так - не вижу смысла. А все остальное - предательство.
        - Очнись! Какое, к черту, предательство! - раздалось от двери. На пороге снова нарисовался отец. Который, конечно, слышал каждое слово. - Некого предавать! Возвела памятник, про себя не помнишь, от себя отказываешься! Идеалистка!
        - А вы? Меряете все обывательскими мерками.
        - Ну давай, обвини нас в мещанстве. А то, во что ты превратилась, нас, по-твоему, волновать не должно?
        - Ужасно интересно, во что же я такое превратилась? - фыркнула Ксения.
        - В робота, - сообщила Маргарита Николаевна. - Ты хоть что-нибудь чувствуешь?
        Дочь посмотрела на нее, потом на отца и снова перевела взгляд на мать.
        - Чувствую, - сказала она негромко. - Чувствую обиду, что самые близкие мне люди предпочитают, чтобы я трахалась направо и налево или бухала, как… сантехник. Это что? Пресловутая широта славянской души? Стремление жалеть заблудших?
        Ее выпад определенно произвел на родителей эффект. Отцовские брови подскочили по лбу к самому мыску волос, а Маргарита Николаевна всплеснула руками и обреченно рухнула на диван возле Ксении, хватая ртом воздух, как рыба, выброшенная на сушу. Впрочем, с эффектом она справилась быстрее Виктора Антоновича. Видимо, когда легкие наполнились достаточным количеством кислорода, а кровь погнала по сосудам эритроциты с удвоенной скоростью, мать тихо прошипела:
        - Ты сама слышала, что сказала? Неужели, по-твоему, желание, чтобы ты начала нормальную жизнь, похоже на то, что мы хотим, чтоб ты… с кем угодно? Ну неужели мужчин мало, ты же умница, Ксюша!
        - У меня нормальная жизнь. Я хорошо зарабатываю, не сижу на вашей шее, учусь, занимаюсь спортом. Что ненормального?
        - И ты счастлива? - так же негромко спросил отец. Просто так спросил. И одновременно тяжеловесно, как он умел. Будто куда-то внутрь нее смотрел.
        - Почему нет? - пожала плечами Ксения. - Для многих такое - мечта всей жизни.
        - То есть так, да? - пискнула мать.
        Ксения снова посмотрела на обоих родителей, но на этот раз промолчала. Все равно не услышат. У них своя правда, имеют право.
        Молчание длилось недолго. Виктор Антонович никогда его долго не выдерживал. Окинув мрачным, не менее тяжеловесным, чем его слова, взглядом дочь и жену, он развернулся на пятках и вышел из кухни с тем, чтобы вернуться через минутку с графином с тягучим и ароматным напитком темнее рубина.
        - Двадцать капель - бухать не считается? - спросил он очень серьезно.
        - Не считается, - так же серьезно ответила дочь.
        - Ну слава богу! Такое облегчение!
        - Я соус твой любимый сделала, будешь? - всхлипнула Маргарита Николаевна.
        - Буду. Спасибо, мам.
        - Ну какое еще спасибо! - рассердилась мать и снова засуетилась - теперь у плиты. Переливая белую жидкость из кастрюльки в соусницу. На этом воспитательную работу можно было бы считать оконченной, если бы не второй акт, начавшийся строго с прихода Дениса. Его тоже было за что воспитывать, но в некоторой степени брату жилось несоизмеримо проще, чем Ксении. С точки зрения родителей, он себя не гробил, он просто переводил свою жизнь непонятно на что - веселился от души, одним словом.
        - Тебе тридцать через месяц! - воздевала к небу руки Маргарита Николаевна, оседлав любимого конька, совсем как недавно еще обвиняла Ксению в том, что ей двадцать восемь. - Ты за голову браться думаешь?
        Денис, так же искренно, как и сестра, не видел зримой связи между хронологическим возрастом и фактом физического наличия головы. Да и вывести из себя его было значительно труднее. Даже просто вызвать на разговор представлялось той еще задачей. Потому что он только криво усмехался, очень легко отшучивался и подкладывал себе добавки в тарелку. Лопать Денис мог без отрыва от самого внимательного поглощения информации, исходившей от родителей. Только вот от наливки отказался непоколебимо - безо всяких двадцати капель.
        - Мне в караул заступать! - решительно объявил он. И от него в этом смысле отстали.
        Много позже, куря на балконе, пока мать мыла посуду, а отец прятал продукты в холодильник, Дэн смотрел на сестру, сидевшую в глубоком кресле здесь же, увернутую в темно-зеленый плед, и, выпуская струйки дыма, улыбался:
        - Следующие выходные я с обедом в пролете. Как раз мне дежурить. Рекомендую тебе тоже улететь в какое-нибудь Манагуа, а то сожрут.
        - У нас нет прямого сообщения с Манагуа. А отпуск у меня в следующем году. Если отпустят.
        - Значит, за двоих отдуваться тебе. Интересно, когда это случилось?
        - Что именно? - уточнила сестра.
        - Когда мы и родительское представление о нас стали различаться?
        - Тогда, когда мы стали жить собственным представлением.
        - Какой-то незаметный процесс. Что там твой замок? Врезала? Я им не говорил, - Дэн кивнул в сторону комнаты, где переговаривались родители, - а то ты бы их потом из квартиры не выкурила.
        - Врезала, все нормально. И лучше, что они не знают. Устроили бы у меня регулярные вахты.
        - А сосед? Претензий не выставлял? Сильно ты его затопила?
        - Предъявлял, - Ксения криво усмехнулась. - Я ему за трубы у себя заплатила, так он пьяное шоу устроил. Если про его ремонт спрошу - у меня не настолько богатая фантазия, чтобы представить, что за этим воспоследует. Хоть с квартиры съезжай.
        Денис присвистнул и вынул изо рта сигарету, глянув на сестру. Они были не очень похожи. Ксения пошла в мать, а он - в отца. Такой же мощный, широкоплечий, светлый. В нем тоже было очень много света и спокойствия, оно словно волнами от него исходило и действовало на других. Он был старше ее почти на два года, и этой разницы не чувствовалось - вообще никогда не чувствовалось. Они даже в детстве не ругались, словно читали мысли друг друга.
        - Так чего? Денег не взял?
        - Неа, - рассмеялась Ксения. - Вернул. Странный он какой-то…
        - Ну, зато сэкономила. Шоу - сильно шоу? Может, разобраться?
        - Да я и сама могу… Нормально все, правда.
        - Ладно… но если чего… Давай хоть домой переправлю, а? А то я папину вишневку знаю. Двадцать капель, а язык заплетается.
        - Не преувеличивай, - она поежилась в пледе. - С тобой поеду при условии, что поднимешься на кофе.
        - Ксюха, волшебное слово «ка-ра-ул». Я как раз тебя довезу и поеду на базу. Соглашайся. Давай кофе, когда из Вильнюса прилетишь.
        - Нет. Еще в пробках застрянешь.
        - Вредина.
        Ксения не спорила.
        Не спорила и с мамой, которая не отпустила без чая и пирога с вишневым вареньем. На прощание вручила обоим своим непутевым детям по пакету с едой.
        - Знаю я ваши полуфабрикаты! - заявила Маргарита Николаевна.
        Брат с сестрой синхронно сказали «спасибо» и дружно вышли от родителей. Во дворе Денис дождался такси, которое вызвала себе Ксения, за что получил поцелуй в щеку и мамины деликатесы - доппаек к уже полученному.
        Жалела, что не приехала на машине. За рулем некогда было бы думать. Теперь же, на заднем сидении, где не мешали фары встречных автомобилей, а фонари передавали друг другу эстафету мягкого света, струящегося по ее коленям, она перебирала в голове все сказанное мамой. И в который раз удивлялась, почему родители не хотят ее услышать. Почему строить карьеру - это плохо, а иметь мужика - это хорошо? Однажды она пыталась - не вышло. А с карьерой выходит.
        Ей двадцать восемь, она второй пилот. Закончит аспирантуру, налетает часы - будет шанс стать КВС. Вот что им не так, родителям?
        Откинув голову, Ксения отвернулась к окну. Пробка медленно двигалась по мосту. Но к счастью, оживился таксист. Он сыпал всевозможными эпитетами в адрес сотоварищей, ползущих рядом. Его голос и сигналы за окном отвлекали. Она прикрыла глаза. Папина ли наливка или бормотание водилы, но Ксения пришла в себя, когда услышала: «Подъезд какой?»
        Еще немного и сбудется утренняя мечта - поваляться в постели. Вышла из машины, подняла голову и наткнулась на взгляд в окне. Первый этаж. Прямо под ее кухней. Мужчина в форточке. Тлеющий оранжевый кончик сигареты. И прямо на нее - глаза в глаза. С какой-то странно волнующей пустотой.
        Ксения отвернулась, и каблуки ее громко и быстро отстучали путь к подъезду.

* * *
        Было в этом что-то полумистическое.
        Сначала у него сбегает кофе. Изо рта само собой вырывается негромкое «твою мать». Шипящая жидкость под холодную струю и нахрен в раковину. Он не любил перекипевший кофе. Тот имел едва уловимый оловянный привкус, который убивал в нем желание его пробовать. Он и нормальный-то пил редко.
        Еще мгновение, и вода, шумевшая в кране, замещает коричневое прозрачным. Смывает крупинки, будто бы их никогда и не было. А потом он просто чиркает спичкой и закуривает. Форточку нараспашку, воздух, в котором нет олова - ощущение ледяного одиночества тоже влетает в кухню, сметая крупинки голосов, что он собирал на шумных улицах, среди людей. Что угодно - лишь бы оказаться в допустимой черте, не выйти из нее. Не угодить в вакуум.
        Но воздух - это не вакуум.
        Воздух - это запах сизоватого дыма, по вечерам лишь усиливающийся. Воздух - несущий между собственных молекул редкий смех или звонкие реплики подростков, задержавшихся во дворе. Воздух - где фонари рассеивают сумрак, и в их желтом статичном свете привидениями проносятся кленовые листья - прямо под его окнами. Воздух - это и сумрак тоже, толщу которого рассекает фарами такси. «383» - на крыше черным по оранжевому. И ему почему-то показалось, что сейчас вокруг все черное и оранжевое. Воздух - это движение из дверцы. Маленькая ладонь. Подхваченные ветром локоны, искаженный желтыми отблесками цвет которых угадать было не под силу. Глаза - резкие, пустые - на него. На его окно.
        Потом только дошло. Стюардесса сверху. Это она процокала до крыльца и скрылась в подъезде. Маленькая стюардесса сверху, которая воздухом быть не могла. Потому что вчера, спьяну, он для себя решил, что такие только перекрывают кислород тем, кто и так дышат с трудом.
        Парамонов в очередной раз затянулся. Снова начинать варить кофе смысла не имело - иначе не уснет. А спать надо, это все равно, что провалялся всю прошлую ночь и весь день. Отсыпной. Восстановление энергии и баланса темных и светлых сил в собственной душе.
        Чай. Лимона не было. А чай без лимона - песня без припева. Так же, у окна, глядя на фонари, он чувствовал, как обжигает язык горячая дымящаяся жидкость. И понимал, что вот она, черта, перед ним. И, может, хватит уже? Хватит? Самоистязание, которое никуда не ведет. Ни к чему не приводит - кроме пропасти.
        Но сколько их было таких вечеров на протрезвевшую голову?
        К чёрту. Черту - к чёрту. Пропасть к чёрту.
        А потому спать. Спать. Когда нужно прийти в себя, чем больше спишь, тем меньше себя помнишь. И это к лучшему.

* * *
        Парамонов совсем не удивлялся тому, что она не открыла. С чего бы ей открывать? Истерящим идиотам, лезущим целоваться по ночам, нормальные девушки дверей не открывают. Даже тогда, когда истерящие идиоты сворачивают свои истерики и неожиданно приходят к выводу, что непонятно, чего было заводиться вообще.
        Эта мысль шандарахнула его, едва он открыл глаза. Некрасиво получилось как-то. По здравом размышлении. И, не желая анализировать этого своего состояния именно сейчас, он подорвался с кровати, принял душ и, как сумел, позавтракал. Как сумел - потому что холодильник с утра совсем не обрадовал. Он был пуст и отнюдь не девственно чист - к стенке присох кусочек сыра неизвестно какого года производства. Потому удовольствовался Глеб Львович все-таки чашкой чаю. С тем, чтобы ровно в 9:00 слушать знакомую трель за дверью, не желающей перед ним открываться.
        Обидно, конечно, а что делать? Только смириться с тем, что его объяснения никто выслушивать не намеревается. Да и были ли они у него, эти объяснения? Как можно объяснить черноту и пустоту? Отсутствие света объясняется тем, что солнце погасло.
        На этом Парамонов предпочитал свои рассуждения остановить. И размышлять о насущном. Насущным значилось требовательное урчание в желудке. И на самой торжественной ноте его звучания он выполз из дома, погрузил себя в машину и выехал со двора - в супермаркет. Холодильник сам себя не наполнит.
        Этим тезисом Глеб и озадачился на ближайший час, в конце которого неожиданно для себя самого, вырулив с парковки, рванул в сторону Столичного шоссе. На юг, на выезд из города. Лучшие поступки - поступки спонтанные. Лучшие дороги - те, что облегчают груз прошлого. И дают возможность вдохнуть воздуха.
        У него это получалось только в Стретовке, в доме родителей, на озере, в лесу, где рос когда-то, и не понял, когда же вырос. В холодных нетопленых стенах, в последней крепости, в конуре, в которую он приползал любым, будто в него был встроен компас - и он везде нашел бы это место, куда бы его ни забросило. У всех людей есть причал. У всех на земле должно быть место, где можно остаться навсегда. Одинокое, может быть, неуютное, заброшенное. Но пока оно есть на свете, есть и осознание, что все не зря.
        Все не зря. И он не зря.
        Глеб вглядывался в трассу, серую, со свежей разметкой, и не считал пробегавшие мимо него электрические столбы. Все сливалось в оттенках огня. Перед глазами - повсюду - пылала осень. В траве, в деревьях. И снова все казалось оранжевым и черным - кроме ясного неба где-то над его домом, впереди. Наверное, здесь солнце совсем не гаснет. Им полны кроны. Им полно пространство между землей и небесным сводом. Сжигает живое, не спрятаться. Вторая в жизни безумная осень. Двенадцатая осень без родителей.
        Интересно, когда-нибудь думал отец, что сын, непутевый мальчишка-шалопай, который не мыслил себя без столицы и не желал лишний раз ездить с ними на забытую богом дачу в Стретовке, будет здесь зализывать раны? Возможно, Лев Андреевич знал все на свете? Когда-то Глебу так и представлялось, бесконечно давно, когда небо висело высоко и не падало на голову. Родителей не стало, едва ему минуло двадцать. В тот период он остановился на отметке, что ни черта они не понимают ни про него, ни про его жизнь. А теперь вышел на новый уровень - спасался здесь. В этих стенах, возведенных камешек за камешком отцом.
        «Докторская дача» - так называли дом на берегу озера. Из белого кирпича, увитый виноградом, который совсем не плодоносил - с первого своего лета. Но заменять его никто не стал. Отец все надеялся… Нет, ни черта он не знал о том, что касалось садоводства хотя бы.
        От сада в озеро уходил пирс. Небольшой, деревянный, среди прорубленных камышей, теперь уже снова все забивших. Они часто сидели там с мамой. Отец удил рыбу. Она тащила ему куртку. Большую, шерстяную, клетчатую, привезенную из Чехословакии. Глеб больше всего на земле любил эту куртку за то, что мать приносила ее отцу вместе с табуреткой - для себя. Так они и сидели, рядом, тихо-тихо. До кома в горле.
        Но камыши давно все забили, кроме воспоминаний. Эти не были болезненными. Напротив, лечили.
        Он черт знает сколько собирался снова очистить тот пирс. Если бы так же просто было отчистить собственную жизнь. А еще заменить доски, две проваливались. Гнили. Все начинает гнить со временем. И если уж доски, то что говорить о людях?
        Люди напомнили о себе, когда он уже подъезжал к селу, и, наконец, появилась связь. На трассе, среди лесов, телефон молчал. Глеб бросил взгляд на трубку. И поморщился. Этот звонок никак не сочетался у него с чем-то хоть сколько-нибудь приятным, но и не принять вызов было нельзя. Чертов Осмоловский. Не только бывший шеф - но еще и друг отца.
        - Да, Александр Анатольич, - как мог жизнерадостно крикнул в микрофон Парамонов, поднеся смартфон к уху.
        - Здравствуй, Глеб, - хрипловато сказал Осмоловский. - Не отвлекаю?
        - За городом еду, могу выпадать. У вас срочное?
        - Пожалуй, да. В «Надежде» образовалась вакансия хирурга. Ты б съездил.
        «Надежда» была известной клиникой стационарной и амбулаторной хирургии. Двенадцать хирургических отделений.
        Глеб ухмыльнулся.
        - И чем мне там заниматься? Краевой резекцией ногтевых пластин?
        - Не начинай, - было почти слышно, как Осмоловский морщится. - Нормальная клиника. И тебе там вполне будет чем заниматься.
        - Ввиду многих обстоятельств, Александр Анатольич, сильно сомневаюсь.
        - Клиника частная, а там по-разному случается. Сходишь, поговоришь с руководством.
        - Я не собираюсь ни объяснять, ни унижаться. Тем более, незачем теперь. Оперировать больше не буду, вы же знаете.
        - Не хочу знать, Глеб. Глупо!
        - Глупо? - опешил Парамонов, заставляя себя концентрироваться на дороге и гасить взрыв в голосе еще до того, как слова вылетают и башки. - Полтора года. Я все принял, осознал, смирился. - Черта с два смирился! - Я не вижу смысла начинать сначала. Тогда было плевать, теперь время ушло. Без практики, с подмоченной репутацией. Вы же сами понимаете, что болтали.
        - Не сначала, а продолжить, - рыкнул бывший шеф. - Да, был шаг назад. Но и ты не пенсионер! Был бы ты на моем месте - поступил бы так же, между прочим.
        Черта с два так же!
        - Александр Анатольич, а допустить вы не можете, что я, например, не выношу с некоторых пор даже мысли о том, что у меня кто-то под нож ляжет? Ну, так бывает.
        - У тебя призвание, Глеб, - продолжал настаивать Осмоловский. - Я это знаю. И ты это знаешь. Полтора года прошло. Пора за ум браться.
        - А за что я держался тогда?! Мальчишка, который нахерячил, верно? И сбежал, поджав хвост.
        - Ты должен был уйти. Я должен был тебя уйти. Иначе сейчас ты бы пытался давать советы фельдшеру тюремной больнички. Ты правда не понимаешь?
        - Я правда все понимаю! Все! Не человек, а двуногое бессилие, с головой, откусанной начисто трактатом «О бородавках в Бразилии»^2^!
        - Разнюнился, как баба! - в сердцах бросил Осмоловский.
        - А вы разве нет? Тогда - нет? - все-таки взорвался. Зря. Крутанул руль. Съехал на обочину, остановился. Сжал крепче трубку телефона. И медленно произнес: - Я не пойду в «Надежду», Александр Анатольич. Я ценю ваше участие и не считаю, что в той истории были виновные. Но я не пойду в «Надежду».
        Бывший шеф помолчал. Когда заговорил, голос его звучал спокойно и привычно хрипло.
        - Надеюсь, тебе не придется когда-либо оказаться перед таким же выбором.
        - Мне не грозит. С фельдшера скорой помощи какой спрос?
        - Не страдай кретинизмом, - посоветовал на прощание Осмоловский и отключился.
        Парамонов швырнул телефон на соседнее сидение и откинулся на спинку своего. Прикрыл глаза. Нервные узловатые пальцы постучали по коже руля. Зря, зря, зря взорвался. Это Осмоловский. С ним так нельзя. Друг отца. И его беспокойство, в конце концов, совершенно искренне. Как и желание помочь. Но разве можно помочь человеку, поставившему на себе крест? Человеку, от которого враз отвернулись все, потому что кто-то вынужден был его «уйти». Смешно. Глеб сам себя дал уйти. А мог бы рыпаться.
        «Вгрызлись в букву едящие глаза, -
        ах, как букву жалко!
        Так, должно быть, жевал вымирающий ихтиозавр
        случайно попавшую в челюсти фиалку».
        И вырулил обратно на трассу. У него один день. До завтра один день. Чтобы в очередной раз собрать себя по кускам.
        В Стретовке часы тянулись нарочито медленно, не спеша отсчитывали секунды. И так можно было растянуть время. Припарковаться у забора, открыть калитку - больших ворот под автомобиль Лев Андреевич по невыясненным причинам не предусмотрел, хотя в период активного строительства уже мотался на своей Волге. Перестраивать Глеб смысла не видел. А Волгу сдал в металлолом почти сразу, едва все случилось. У отца оторвался тромб, когда он был за рулем. Скончался на месте. Мать ушла через неделю - не смогла без него. Выздоравливать после аварии было незачем. Бороться за жизнь не пожелала. А его собственный мир сломался бесповоротно и, казалось, навсегда.
        Дом и стоял в том виде, каким его оставили родители. Квартиру Парамонов смог продать - а это место из себя не вырвать, не вытравить. Здесь все давно имело заброшенный вид. Деревья не подрезались, некоторые уже и не плодоносили. Посреди участка береза с раскидистыми ветвями - листва уже облетела, только белоснежный ствол удивительным пятном света среди желтого. И вокруг, везде, на сколько хватало глаз, светло-рыжая поросль травы да молодняка, который обязательно надо вырубить.
        Малинник. Он располагался за домом, с другой стороны. Стоял еще с ягодами последнего сбора. В детстве веточки заваривали с чаем - и ягоды тоже плавали. Отчетливое воспоминание захлестнуло и согрело, как когда-то тот теплый чай. Старый-старый алюминиевый чайник до сих пор стоял на плите. Тот самый, который появился еще раньше дачи. Пока не было электричества, грели прямо на открытом огне на мангале. Мангал тоже все еще был - заперт в сарае, чтоб не стянули. А в те времена его из-под навеса под стройкой никто и не убирал. Тогда почти всегда кто-то оставался на участке. Отец, рабочие, дед.
        Приезд Парамонова начинался с осмотра владений. Еще не открыв дом, Глеб бродил по кирпичным дорожкам, вымощенным среди травы, дошел до конца участка, вышел на пирс. Продрался через нависавшие над ним камыши - до самого края. И замер, вдыхая воздух - сладковатый, озерный, илистый. Будто удавку снял. С себя, с этого дня. Это потом он наденет отцову чехословацкую куртку, вытащит мангал и сделает чаю - потрясающего, с дымком и малиной. Испортит его бутербродами, которые на воздухе кажутся не такими уж и поролоновыми. Кое-как разгребет барахло в сарае, найдет садовые ножницы. И пройдет по верхам - чтобы убрать хотя бы чертов молодняк, который делает участок совсем заброшенным.
        Домой Парамонов вернулся только к вечеру следующего дня. В бурлящий Киев - умиротворенным и спокойным. Пробки в это время не бесили. И даже то, что стюардесса со второго этажа снова отморозилась, когда он поднялся наверх, чтобы вновь попытать счастья с извинениями, не особенно его тронул. Всю ночь он спал крепким сном без сновидений.
        А утром - обычное дело - его осенило. Утро вообще время открытий и озарений.
        Наверняка же стюардесса в рейсе! И в прошлый раз, когда трубу прорвало. Они живут в небе, тут только ночуют раз в несколько суток. Ну, эти… стюардессы! И выбрала же профессию! Эта мысль умиротворяла тоже. Во всяком случае во вторник Глеб Львович, так и не поймав свою удивительную соседку, чувствовал себя не взвинченным, а таким же расслабленным, каким явился из Стретовки. Оценил масштабы катастрофы в собственной квартире, разобрал не выдержавший напора воды пластиковый потолок. А ведь специально искал жилье, в котором ремонт лет пять делать не надо!
        И уже вечером, решив для себя, что от еще одного подъема на второй этаж он не обломается, вдавливал кнопку звонка, прислушиваясь, есть ли еще какой звук. На этот раз вскоре за дверью послышались звуки, определенно указывающие на то, что квартира нынче обитаемая. Мелькнул глазок, несколько секунд ничего не происходило, но замок все же скрипнул, и дверь открылась.
        - Трезвый? - поинтересовалась Ксения, взглянув на гостя.
        - Как стеклышко, - улыбнулся Парамонов. - Дыхнуть?
        - Избави бог… С чем пожаловали?
        - Наверное, интересно наблюдать, чего я выкину в следующий раз? - поскреб висок Глеб, продолжая улыбаться. - На этот раз с извинениями. Выслушивать будете или примете не глядя?
        - Это надолго?
        - Ну как попрет. Могу начать оперировать деепричастными оборотами.
        Ксения ненадолго задумалась и отошла в сторону, давая ему возможность пройти в прихожую.
        - Давайте обойдемся простыми предложениями. Мне хотелось бы отдохнуть после работы.
        Парамонов, недолго думая, воспользовался шансом ввалиться в ее определенно уже совершенно привычную для него квартиру. Но далеко не пошел. Навис над ней, рядом, почти в дверях.
        - Я попробую коротенько. В общем, был неправ. Каюсь. И нетрезв, что обаяния мне в ваших глазах не добавляет. Но это в некотором смысле объясняет ту степень моей неадекватности, с которой я позволил себе лишнее в вашем отношении. В нормальном виде я бы не… - запнулся, обнаружив удивительную золотистую россыпь веснушек по ее лицу. Значит, не показалось. Теплая - волосы теплого цвета и солнце на коже, будто пыльца. Даже захотелось пальцем провести, проверить, не сотрется ли. Стоять, Парамонов! Мало было прошлого раза? Глеб заставил себя продолжить: - Короче, если вдруг вы не слишком злитесь и вам все еще нужна помощь с ремонтом в ванной, вы не стесняйтесь, я сделаю. У меня времени не было, вы быстро тогда прилетели.
        - Не стоит, благодарю.
        - Ну почему же? Я же типа… сломал.
        - Скорее, я затопила, - Ксения споткнулась и продолжила: - Может, все же возьмете деньги? Я же понимаю…
        - Гусары денег не берут.
        - Деньги никому не падают с неба. Их зарабатывают. Вам наверняка тоже предстоит ремонт.
        - Ерунда. Плинтусы поменять и потолок в ванной. Если так уж тревожит, оплатите материалы и забудем, oк?
        - Договорились, - кивнула Ксения.
        - Обещаю впредь без крайней надобности замок не вскрывать.
        Басаргина вскинула на него удивленные глаза.
        - Я знаю, что вы сделали это не из праздного любопытства.
        - Ну, приехать домой и обнаружить незнакомого спящего мужика на своем диване - это несколько даже хрестоматийно, но вряд ли приятно.
        - Я же предлагала добавить за охрану, - улыбнулась Ксения.
        - Повторяю: гусары денег не берут. Они устанавливают добрососедские отношения. Дерьмово получается, но как умеют.
        - Ясно, - кивнула Басаргина. - Теперь все?
        - Да вроде…
        - Тогда прощайте.
        Черная бровь дернулась вслед за уголком губ. Парамонов наклонился ниже - чертов характер.
        - Приглашение на чашку чаю будет неуместным, да?
        - С какого перепуга я стану распивать с вами чаи? - удивилась она.
        - Понятия не имею, но это была бы неплохая альтернатива трубке мира.
        - Я не курю.
        - Какая-то профессиональная заморочка?
        - Может быть, вы уйдете, наконец? Пока еще не поздно не создать прецедент для новых извинений. Иначе ваши визиты станут бесконечными.
        - Вот блин! - хмыкнул Парамонов. - Это не я, а моя врожденная любознательность. Мне еще в детстве говорили, что однажды она меня погубит.
        - Идите вы… домой вместе со своей любознательностью!
        - Меня, кстати, Глебом зовут.
        - Я запомню.
        - Тогда доброй ночи. Целоваться не будем?
        - Хотите остаться без потомства? - совершенно серьезно поинтересовалась Ксения.
        - Не размышлял над этим вопросом столь глобально, а вот маленьких радостей жизни лишиться не хочется. Я шучу, стюардесса. Спокойной ночи!
        С этими словами Парамонов выскочил за дверь, не оглядываясь сбежал по лестнице и оказался в своей квартире. А потом, заваривая себе очередную чашку чаю, который так и не стал альтернативой трубке мира, думал, зачем провоцировал. Поддразнивать ее было ужасно увлекательно. Она не уходила от его мелких атак, она реагировала - со стальными интонациями и непроницаемостью, но реагировала на выпады. Потрясающе!
        А завтра снова на сутки в смену…

* * *
        Желтый октябрь незаметно закончился, превратившись в серый и дождливый ноябрь.
        Впрочем, Ксению это затрагивало меньше многих. Тучи проливались на тех, кто ходил по земле. Она же чаще летала над облаками. И что бы ни говорила мама, жизнь Басаргиной проходила в небе. На земле она скорее отмеряла часы - от полета до полета. Эти часы состояли из воскресных обедов, кофе с братом, кошмаров, от которых не избавляло время, и попадающего изредка в поле зрения соседа. Всегда с пакетами - либо из супермаркета, либо мусорными.
        «Хозяйственный какой сантехник!» - мысленно брюзжала Ксения, намеренно избегая имени, которое, несмотря ни на что, - помнилось. Когда сталкивались во дворе, приходилось здороваться, тем и определяя границы соседского сосуществования.
        Все это было незначительным. Куда важнее были полеты. Каждый из них добавлял опыта, часов, уверенности. И заигрываний Игоря, недавно ставших совершенно откровенными. Ксения чувствовала себя загоняемой в угол. Искала выход, собранно и методично. Но рассматривать варианты было сложно. Она по-прежнему не понимала, зачем ему вся эта возня.
        Все чаще ей требовалась абсолютная концентрация. Следить за приборами, вслушиваться в голос диспетчера, сдерживать свои реакции на действия Фриза. И выдыхая после полета, позволяла себе перезагрузку. Скрывалась дома или в любимых местечках тех городов, куда забрасывал график.
        В Вильнюсе таким был паб местной пивоварни в самом центре города, недалеко от Кафедрального собора, отчего там всегда было многолюдно и шумно. Камни по стенам подвальчика заставляли вспомнить о крепостях и рыцарях, их охраняющих, а многочисленные бутылки с разнообразными сортами виски за решетками и под замком возвращали в современность. Ксения любила сидеть на высоком стуле за столом, подвешенным к потолку, жевать жареный камамбер, макая его в домашний ягодный джем, разглядывать посетителей, выхватывать отрывки их разговоров, удивляться безостановочной жизнерадостности девочки-бармена, успевающей обслуживать нескольких клиентов одновременно и весело поглядывающей на них из-за стекол очков. Здесь странно вело себя время. Словно застывало, а стрелки как-то сами собой перепрыгивали сразу через пару отметок.
        Сюда и пришла она в очередной раз, любимый столик - отдельный, в углу, под мутным зеркалом, в котором чудились побежденные тевтонцы - оказался свободным. За ним она и устроилась, присовокупив к традиционному камамберу на мятой бумаге с газетным принтом булочки с говядиной-гриль.
        - Самая красивая девушка в Литве сегодня снова родом из Киева, - раздалось над ее головой Игоревым голосом.
        - Самая обыкновенная, - отозвалась Ксения, заставляя себя смириться с неизбежным - сегодняшний отдых безнадежно испорчен.
        - Неправда, - Фриз устроился на стуле напротив нее, даже не думая спрашивать, согласна ли она на его компанию. Но в последнее время это становилось привычным. - Просто красивым девушкам иногда нравится набивать себе цену. Будешь вино? Здесь вкусное?
        - Здесь нет вина.
        - Ну что-то же есть? Что ты любишь?
        - Есть пиво и виски.
        - Ксю-ю-ю-юш, - протянул Игорь, чуть-чуть надув губы, - ну я же спросил, что ты любишь.
        - Папину вишневку.
        Он замолчал. Теперь уже надолго. Смотрел на нее в упор, откровенно разглядывая, - вязкий взгляд полз от глаз вниз, к губам, оттуда по подбородку к тонкой шее, и будто бы нырнул под пуговицы расстегнутой на воротнике рубашки. Потом вернулся вверх, к лицу. На его же устах застыла ухмылка - нисколько не портившая черт, но неприятная. Он правда был интересным. Старше ее лет на десять, с легкой проседью под форменной фуражкой, высоким лбом, глубоко посаженными темными глазами - то ли серыми, то ли зелеными. Нос с горбинкой, тонкие губы, часто сжатые, когда он концентрировался на чем-то. Красивый, черт подери, мужик. Только зачем-то решивший испортить ей вечер.
        - Ксюшка, это не смешно, - наконец, проговорил Игорь, стирая с лица ухмылку. - Ты не заяц, я не волк.
        - А кто вы, Игорь Владимирович? - спросила Ксения, глядя ему в лицо немигающим взглядом.
        - Ну вот я и пытаюсь понять, кто я для тебя.
        - КВС.
        - Ну, допустим. И все?
        Ксения сжевала кусочек сыра, перед этим долго купая его в варенье. Потом заговорила:
        - Как вы здесь оказались?
        - А я всегда знаю, где ты находишься. У меня радар на тебя настроен.
        - Зачем?
        - Потому что ты мне нравишься. Потому что я взял тебя в экипаж и носился с тобой, как с писаной торбой. Никто не брал, а я взял. И еще потому что ты слишком хороша, чтоб тебя упустить.
        - Вы предъявляете мне долг?
        - Не долг. Право на благодарность. Сама подумай. Бегала девчонкой тут, не знала, с какой стороны к аэробусу подступиться после своего кукурузника. Если бы не моя личная просьба, кто бы тебя на работу взял? Женщина в кабине пилота.
        - Попахивает феодализмом, - Ксения усмехнулась и спросила в лоб: - Чего вы хотите, Игорь Владимирович?
        - Ну раз уж мы до феодализма дошли, то… права первой ночи, - хохотнул Фриз и вскочил с места, направившись к бару.
        Передышка была временной.
        Вдохнуть.
        И выдохнуть, понимая, что никуда он не денется.
        Он вернулся обратно с большой кружкой пива, на ходу отпивая из нее глоток и прикрывая глаза, будто наслаждался вкусом. Чепуха, отвлекающий маневр. У Фриза охота на нее. Словно в подтверждение этому он уселся рядом, еще и стул придвинул чуть ближе, еще откровеннее посягая на ее пространство.
        - Классное место. Жалко, раньше не заглядывал, - отвлеченно проговорил он. И снова включил внутренний бульдозер: - Так вот. Ты мне нравишься. Давно и сильно. Почему бы нам не попробовать? Уже столько времени прошло, и я был достаточно терпелив, я же понимаю, каково тебе, но я-то живой.
        - Кто ж спорит, - бесстрастно проговорила Басаргина. - Стюардессы, доктор Иванчук… Вам мало?
        - Если будешь ты, то ни стюардесс, ни Иванчук.
        - А кодекс этики?
        - На него всем плевать.
        - Мне не плевать.
        - Ксюша, не ершись. Я внушаю тебе отвращение?
        - Я не сплю там, где работаю.
        Его глаза - те же самые, что в начале разговора, глубоко посаженные, то ли серые, то ли зеленые - резко вспыхнули. Она бы даже могла услышать, если бы Фриз скрежетнул зубами. Но нет, улыбка на его лице стала еще безмятежнее, в отличие от взгляда.
        - А зря. Снять напряжение… помогает. Ты, в общем, подумай. Я не давлю. Но либо ты со мной везде - и на борту, и за бортом. Либо… - он развел руками.
        - Что?
        - Расслабься, выдохни.
        Ксения вопросительно воззрилась на командира. Тот в свою очередь отхлебнул пива и прищурился:
        - А если не захочешь, ничего не будет. Я подожду.
        - Не надо ждать. Я не хочу.
        - Ну… поглядим, Ксюш. Поглядим, - обманчиво мягко ответил Фриз. - Потому что не будет не только меня - еще и полетов. Я-то как тогда знал, кому шепнуть, так и теперь знаю. Так что ты думай. Доброй ночи?
        - Это шантаж? - вскинулась Басаргина.
        - Не-е-е-ет! Ты чего? Это шутка! - хохотнул он. Поднялся и снова глянул на нее: - Я же говорю. Расслабься. Выдохни!
        И с этими словами, не оглядываясь, убрался прочь. Его шаги по изогнутым ступеням, ведущим к проспекту, провожал ее спокойный взгляд. Нервозность выдала лишь рука, нашарившая на столе трубку и вцепившаяся в нее, как в спасительную землю для блуждавших в океане неделями.
        Ксения посмотрела на экран. Механически вошла в настройки. Точка доступа. Что там дальше. ВацАп. Контакты. Брат…
        Включила мозги. К чему озадачивать? Ничего не произошло такого, что нельзя исправить. Все здоровы и живы. Несколько слишком живы, конечно. Ксения скривилась. Не хочет она ничего и ни с кем! Почему это так сложно уяснить?!
        А посреди ночи осенило новое: дальше что?
        Ей с ним летать, тогда как он считает ее присутствие в экипаже - собственным достижением. И к черту все, чего добилась второй пилот Басаргина К.В. - оказывается, совсем не она… Фриз! За нее летал, сдавал экзамены, проходил собеседования. Как просто.
        Наверное, это был едва ли не самый тяжелый ее полет. Вглядывалась в приборы, вслушивалась в голоса диспетчеров. Набираем высоту… курсом на… эшелон три один ноль… подходим к пересечению трасс… Киев контроль…
        Некогда думать о том, что в соседнем кресле сидит мужчина, который объявил себя хозяином ее жизни. Она не имеет права на ошибку - ни в небе, ни на земле.
        Когда выходила из диспетчерского пункта, оглядывалась по сторонам как тот самый заяц от того самого волка. Но Игорь, кажется, предоставил ей время для следующего хода. В отличие от шанса… Белые начинают и выигрывают. Только она не собирается сдаваться. И все еще можно пройти в дамки. Надо лишь хорошенько подумать.
        Ксения выбралась с парковки и выпустила весь накопившийся гнев. Злые мысли прорывались обрывочными словами о мужском шовинизме и идиотизме бытия. В выражениях не стеснялась. Один мнит себя вершителем судеб, другой - считает нормальным вваливаться к ней пьяным. Лишь потому, что природа сотворила их с членом между ногами, туда же впихнув и мозги. И эти недомозги совершенно серьезно считают, что она должна растечься мимишной лужицей от предвкушения банального траха. Почему каждый мужик мнит себя гигантом секса?
        Откуда этот сбой в их чертовом генетическом коде?
        Басаргину несло по киевским улицам и ухабам собственных размышлений. Эту гонку прервал завибрировавший телефон.
        - Ты чего хочешь? - ядовито поинтересовалась у него Ксения и глянула на экран. Звонила мама. Пришлось снизить обороты и, приняв звонок, она проговорила: - Привет, мам!
        - Ксюша, привет! - радостно прощебетала женщина из другой гендерной вселенной, произведшая ее на свет. - Прости, не дождалась звонка, решила сама. Как долетела?
        - Хорошо долетела, не переживай. Вы как?
        - Отлично, Ксюш. Придумываем с папой, как юбилей отмечать. - В этом году они справляли коралловую свадьбу. Идеальная жизнь, ничего не скажешь. - Вариантов масса. Ресторан или ресторан… или еще в ресторан можно. Чего посоветуешь?
        - Гостей много намечается?
        - Да все свои. Сама понимаешь, немало - почти все, кого за жизнь накопили.
        - И вот надо оно вам?
        - Тридцать пять лет все-таки… Ну и когда у меня будет еще повод отца в костюм нарядить? Ты же его знаешь, даже на работу в свитере.
        - Ну если ради костюма… Тогда ресторан, без вариантов.
        - Вот видишь! И ты сделала такой же вывод. Придешь?
        - Приду, конечно. Если это будет суббота. Ты же знаешь…
        - Знаю. Мы подстроимся! И под тебя, и под Диню. Все равно только в декабре, времени куча. Слушай, Ксюш, а ты одна придешь или… а?
        - Или что?
        - Да ничего такого! Ты только не злись… - Маргарита Николаевна явно замялась, но все-таки бросилась грудью на амбразуру - кто бы сомневался. Как говорил отец, смелость есть преодоление страхов и сомнений. - Помнишь Володю Панченко… Папин зам. Иногда у нас бывает. Он же развелся в прошлом году, а тут про тебя спрашивать стал частенько. Не пригласить его нельзя, сама понимаешь. А он явно… ну… рассчитывает…
        «Он рассчитывает! - промелькнуло в голове. - Даже знаю, на что он рассчитывает!»
        - Ты докатилась до сводничества? - не сдержавшись, брякнула дочь.
        - Нет, конечно! Не опошляй, пожалуйста. Никто же не настаивает.
        - Ты именно этим и занимаешься. Настаиваешь. Постоянно, - голос ее почти звенел. - Я устала! Я рада за вас с папой, но это не значит, что я стану проживать вашу жизнь.
        - Ну что плохого, если сложится? Вот что?!
        - А я тебе и сейчас могу сказать, что ничего не сложится.
        - Ну он же неплохой, серьезный, неглупый. И симпатичный. Что тебе не так?
        - Мама, я не хочу чужих носков под своей кроватью. Даже если они неглупого и симпатичного мужика.
        - Я не заставляю тебя с ним жить!
        - Да? - съехидничала Ксения. - А что ты делаешь?
        - Предлагаю пообщаться! У тебя с общением в последнее время проблемы, ты не видишь?
        - Да у меня валом общения! О! Как раз Денис звонит. Тоже явно пообщаться хочет.
        - Ксюша! - скорбно воскликнула мать. - Так придешь?
        - Приду. Но к вам с отцом, а не к Володе вашему.
        - Не злись. Я тебя люблю. И папа тоже.
        - И я вас люблю. Но вам, кажется, этого недостаточно.
        - Мы хотим видеть вас с Денисом счастливыми. Не заводись только… Ладно… Я отключаюсь, говори с братом.
        - Пока. Папе привет.
        Ксения сделала глубокий вдох, сердито рыкнула и набрала Дениса.
        - Ну вот с кем ты там трындишь? - моментально взял трубку брат. - Фиг пробьешься!
        - И тебе привет, - не осталась в долгу Басаргина. - С мамой я говорила. Ты про юбилей века в курсе?
        - А у меня есть варианты?
        - Собираешься?
        - Саботаж грозит расстрелом!
        - Прям теряюсь. Тебе тоже подготовили… подарок?
        - В смысле?
        - В смысле невесты. Дэн озадаченно замолчал. Видимо, соображал, что к чему. Когда сообразил, решил на всякий случай уточнить: - А должны были?
        - Могли, потому что мне нашли жениха, - проворчала сестра. - Достали. Не могу больше. Так бесит, Динь.
        - У-у-у-у-у-у! Совсем довели! - констатировал Денис. - Лайфхак хочешь?
        - В смысле? - теперь была ее очередь уточнять сакральный смысл происходящего.
        - В смысле лови выход. Я договорюсь с Женькой Лапшиным. Идешь с ним на пьянку. Радуешь родителей. То у тебя ни одного кавалера, то двое. Может, хоть на время их заткнешь. И повеселишься заодно!
        - Что значит «повеселишься»?
        - Ну прикинь! Один салатик подкладывает, другой на танцы зовет. Королевна, а!
        - А потом?
        - Не знаю, не придумал, - продолжал ржать Денис. Его явно несло. - Можно домой на такси, можно на бровях, можно им дуэль устроить, выбрать сильнейшего… Я лично ставлю на Женьку.
        - Ты совсем охренел?
        - Чего?
        - Да ничего! Ну тебя к черту!
        - Э-э-э-э! - кажется, Дэн начал прозревать и сдавать назад. - Ты чего! Я всего лишь предложил поржать!
        - Считай, я поржала, - буркнула она в ответ. - Ладно, я приехала, потом созвонимся.
        - Не обижайся! Ты же свой парень!
        - Пока! - попрощалась сестра и отключилась в надежде, что маразм происходящего на сегодня себя исчерпал.
        Но ошиблась.
        Едва свернув во двор, она воздала хвалу собственным реакциям, которые позволили ей избежать столкновения со стоящей поперек въезда скорой. Ксения выскочила из машины, чтобы узнать, что случилось, обогнула белоснежную реношку с яркой красной полосой и почувствовала, как внутри нарастает и без того не унявшееся бешенство.
        У открытой дверцы минивэна, под неверным фонарем крайнего подъезда ворковал с медсестрой имбирный водопроводчик. Впрочем, судя по одежде, он оказывался совсем не сантехником.
        - На-а-адо же! - протянула она, когда подошла к Глебу. - Вы типа лечите людей, а не трубы.
        В этот самый момент Парамонов держал барышню, расслабленно, но любопытно косившуюся на пришелицу, за талию и явно намеревался целовать. Услышав соседкин голос, обернулся, и на лице его нарисовалась совершенно исключительная улыбка, которая должна была сразить Басаргину сразу и наповал. Руки от медсестрички не убрал. Но корпусом вполоборота повернулся к Ксении.
        - Подрабатываю! - объявил он. - На полставки!
        - Где именно?
        - Водопроводчиком, естественно! Основное место работы у меня в этой машинке, да, Илон? - подмигнул он девице.
        Та кивнула и спросила:
        - А при чем здесь водопроводчик?
        - Вы прогорите, - одновременно с ней сказала Ксения, - если и дальше будете подрабатывать безвозмездно.
        - Это вы сейчас совет даете? - Глебовы темные брови подлетели вверх.
        - Типа, - мрачно подтвердила Басаргина, - в заботе о вашем материальном достатке. А то ведь трубы не только текут, но и горят, да?
        - Ну, бывает, горят, - уголки его губ резко опустились. Как и руки, державшие до этого момента медсестру, которая, как за теннисным мячом, следила за их репликами. - Только, кажется, это вообще не ваша забота.
        - Совершенно не моя. Моя забота - как долго вы собираетесь здесь торчать, перегораживая въезд. Вероятно, ваша работа не доставляет вам хлопот, и вам недосуг торопиться домой. Я же устала и хочу отдохнуть.
        Глеб несколько секунд смотрел в ее лицо. Молча. Потом отчетливо буркнул: «Ну ладно». И ломанулся к кабине, долбанув по дверце:
        - Петрусь, отъезжай, тут проехать не могут!
        - Вы крайне любезны, - поблагодарила Ксения и вернулась в свою машину.
        А Илона, хлопнув наращенными ресницами, деловито поинтересовалась:
        - Что за припадочная?
        - Соседка сверху… Затопила меня как-то, - сердито ответил Глеб, чувствуя, что происходящее долбит несколько сильнее, чем следовало бы.
        «Трубы горят!»
        - А впечатление такое, будто это ты ее затопил. Совсем люди совесть потеряли.
        - Ладно, Илон… - не слушая ее и наблюдая за перемещениями автомобилей во дворе, пробормотал он. Реношка скорой как раз проехала вперед, освобождая проезд. А черный Инфинити чокнутой стюардессы, заставивший его ухмыльнуться, плавно проплыл мимо Парамонова с Илонкой. Хозяйка жизни. А кто хозяин этой хозяйки, что у нее такая тачка?
        Стюардесса припарковалась недалеко от подъезда и так же плавно выплыла из авто, уже через мгновение скрывшись в подъезде. Пальто, каблуки, элегантно подобранные волосы. Теплые, чтоб их… Парамонов отмер. Посмотрел на Илонку и мрачно проговорил:
        - Езжай. Петьке к жене надо, тебе тоже… куда там… пока?
        - Олежка в ночь ушел, - улыбнулась Илона.
        - Ну непруха у тебя сегодня, че! - раздраженно повел плечами Глеб. - Один мужик в ночь ушел, другой с суток пришел.
        - Ты чего, Глеб?
        - Ничего! Черт… Я… я устал, правда, - он заставил себя погасить исходящую от него волнами злость и повернулся к медсестре. - Прости. Езжай. Мне хоть немного поспать, я позвоню.
        - Хорошо, конечно, - пробормотала Илона, поднялась в салон скорой и махнула рукой. - Пока!
        - Давай! - крикнул Глеб. И, не глядя, как минивэн покидает двор, ринулся в подъезд. Не желая анализировать своих действий - к черту анализ! Какой тут анализ, когда внутри клокочет что-то живое и ищет выхода. Несколько недель вежливого «здрасьте» и кивков головы в знак узнавания для того, чтобы сегодня вот это все… Чтобы расставить акценты? Кем она там его считает…
        Потрясающе!
        Глеб взметнулся по лестнице наверх, на два пролета, замер перед дверью. Только на мгновение, чтобы отбросить сомнения. Стоит ли заводиться? Да уже завелся! Сама виновата. И его пальцы нащупали знакомую кнопку звонка.
        В этот раз дверь открылась почти сразу. На пороге возникла Ксения. В форменной юбке, блузке и босиком.
        - Привет, стюардесса! - прогромыхал Парамонов на весь подъезд. - Пустишь?
        - Зачем?
        - Хочешь на пороге?
        Ксения удивленно вскинула брови. Глеб сожрал.
        - Значит, будет на пороге, - пробормотал он. - Не хочешь объяснить, что случилось?
        - С какой стати?
        - С такой, что это я сейчас по самые уши в дерьме. И хочу понять, по какой причине ты меня в него опустила.
        - Идите к черту! Я не имею не малейшего желания с вами объясняться.
        - Зато я имею! - заорал Парамонов, и по подъезду его голос понесся объемным гулом, вверх, заглядывая в лестничные пролеты. - Вы меня затопили, я привел в чувство вашу квартиру. Я повел себя невежливо - я извинился. Вы извинения приняли. 1:1. Сейчас что это такое было? Кто дал вам право?
        - Не орите на меня! - сорвалась на крик и Ксения.
        - То есть орать на вас нельзя? А вам оскорблять - можно? Вы людей за кого считаете? За грязь?
        - Только не говорите, что вы обиделись!
        - Я? Да со мной все в порядке. Я пытаюсь понять, что не в порядке с вами, что вы беситесь!
        - А это уже не ваша забота!
        - К счастью! Потому что вашему трахарю, я гляжу, не позавидуешь!
        Ответом ему послужила пощечина. Ксения ударила сильно, наотмашь, со всей злостью, которая накапливалась со вчерашнего вечера и искала выхода.
        Его голова мотнулась в сторону так, что на лоб упали зачесанные назад волосы. Она только и успела, что разглядеть дикое выражение его глаз, которое вряд ли сильно отличалось от накрывшего ее бешенства. А поворачивался обратно он нарочито медленно, потирая щеку. Будто бы выжидал секунда за секундой, когда схлынет. Ни черта. Оно продолжало давить на грудную клетку, стягивало рвущееся наружу чувство ярости.
        - Ну чё? - обманчиво тихо спросил он. И уже этот его полушепот слышать могла только Ксения. Пролетам он его не доверил. - Легче стало?
        - Я всего лишь воздала вам за хамство, - возмутилась она.
        - Действительно, чего это я. Можешь ещё раз попробовать отодрать мне яйца. Тебе же понравилось. Что с алкашом сделается?
        - Да запросто! - бросила Басаргина ему в лицо.
        Словно сама была пьяной, ухватилась пальцами за борта его расстегнутой куртки и, притянув себя к нему, отчаянно впилась в его губы. Язык ее быстро, нервно блуждал по его зубам, толкаясь и настаивая. Губы дрожали, и сама она вздрогнула, как от озноба, продолжая цепко держаться за Глеба.
        Кажется, он совсем ничего не понял. Но понимал ли он хоть что-нибудь в том, что касалось чокнутой соседки сверху с первого дня их знакомства? Да нихрена! Только злость до ощущения раздрая во всем теле принадлежала теперь им обоим.
        Все, что мог сейчас, в эту минуту, - обхватить ее в ответ, вдруг осознав: ей это нужно. Зачем-то нужно! Его руки сперва неуверенно легли ей на спину. В то время, как собственные губы он уже не контролировал. Поддавшись ее напору, они словно ожили, узнавая изгибы ее рта. И он дошел до того, что не только впускал ее язык в себя, он сам вторгался в нее, прижимая к себе так крепко, что, если бы она и хотела вырваться, уже не смогла бы.
        Но она и не хотела, и не пыталась. Не разрывая поцелуя, забралась ладонями под куртку, провела по груди к плечам, принуждая его отнять руки, освободиться от рукавов. Куртка упала к их ногам, они того и не заметили. Стояли на пороге, сцепившись друг с другом так, словно всего им было мало. И поцелуй - с первой секунды не оставляющий никакого пространства для отступления, откровенный, почти жестокий - ни один из них не желал разрывать. Он царапал ее своей щетиной, знал, что ей больно, но лишь сильнее прижимался к ее лицу, снова и снова толкаясь языком внутрь рта.
        Его пальцы пробежались по ее животу, цепляя ткань блузки, выдергивая ту из-за пояса юбки, добираясь до голой кожи - теплой и мягкой. И тут же продираясь сквозь пуговицы, безбожно дергая их - тело, получить тело, чтобы чувствовать его под ладонями. Она отстранилась, сделав шаг назад, и тут же потянула его за собой. Снова отступала, одновременно расстегивая кнопки медицинской рубашки. Следующий шаг - и ладони наткнулись на трикотаж футболки. Ее он снимал уже сам. Быстро, рывком. Мельком, мгновением - захлопнул дверь. Теперь они стояли в прихожей, ставшей центром Вселенной в эти роящиеся секунды. Он ощущал, как тяжелое дыхание вырывается через его приоткрытый рот - тоже рваное, часть кружащего вокруг света. И видел ее раскрасневшееся лицо, болезненно-алые губы, истерзанные им. Они выбили из головы все последние сутки, в которые он в очередной раз не ощущал себя человеком, способным на чувства. Чувствовал ли сейчас? Только желание немедленно, сию минуту прикоснуться к ней.
        - Твою мать, - глухо пробормотал Глеб и снова рванул ее на себя, теперь уже покрывая колючими, жалящими касаниями губ ее шею, ключицы, грудь, скрытую кружевом. Кружево бесило, и он тянул его вниз, одновременно свободной рукой забираясь по ее бедру под юбку.
        Она позволяла. Принимала его поцелуи. Блуждала ладонями по его горячей коже. Сосредоточенно и целеустремленно. Оттянула в сторону резинку медицинских брюк и запустила руку ему в трусы. Сейчас там было тесно. Кончиками пальцев она провела по сжатому бельем члену, чувствуя, как с каждым прикосновением он наливается все сильнее. А в голове резко и больно запульсировало. Так же, резко и больно, пульсировало внизу живота.
        «Отодрать мне яйца… Отодрать яйца… Отодрать… О-то-драть…»
        - Презерватив есть? - хрипло спросила она и снова вздрогнула - холод в очередной раз пробежал вдоль спины.
        - В бумажнике. В куртке. Я… сейчас.
        И снова замельтешили секунды. Пока он поднимал с пола вещи. Пока рылся в карманах. Пока доставал серебристый квадратик презерватива. Секунды - чтоб прийти в себя. Опомниться. Сказать себе: стоп.
        Не хотел. Какой смысл?
        И снова шагнул к ней - чтобы слышать ее дыхание, чтобы вплотную.
        Она теперь опиралась на тумбочку, к которой отошла за те секунды, что он возился с одеждой. И, едва оказался рядом, выхватила презерватив. Больше не давая ни себе, ни ему времени, стянула вниз штаны вместе с трусами. По-мужски, зубами, разорвала фольгу. Раскатывать резинку вдоль твердого, сильного члена было легко. Повторяющимися скользящими движениями она спускала кольцо презерватива все ниже, ощущая ладонью, на которой оставалась смазка, абрис головки и мощной вены, вздувшейся кровью и возбуждением. Мягко сжимала руку вокруг требовательно вздрагивающей плоти. И неожиданно отпустила. Пристально, не моргая, смотрела ему в лицо, не отводила глаз ни на мгновение. Подтянула юбку наверх, быстро скинула свое белье и, откинувшись к стене, широко развела бедра, приглашая в себя.
        Больше он уже не ждал. Сил ждать не осталось. Откуда она, черт подери, взялась в этот вечер? Толкнулся вперед, заполняя ее собой и выдыхая. И одновременно ощущая ее запах - горьковатых духов и чего-то индивидуального, чем пахнут женщины, непохоже друг на друга. И нихрена не мог заставить себя быть медленнее, осторожнее. Как с катушек слетел. Как если бы давно никого не было. Вдавил ее в стену сильнее, подхватил под ягодицы и сильно, глубоко, с размахом врезался в ее тело. Смотрел прямо в глаза. В искорки радужек. В россыпь веснушек по лицу. И не медлил, ни черта больше не медлил, доводя и себя, и ее до одурения.
        Она держалась за его плечи, сильно вжимая пальцы в кожу. Короткий маникюр не оставит отметин, медичке не о чем будет волноваться. Подавалась к нему на каждый толчок. Сжимала мышцы, удерживая его на мгновение дольше, чем в заданном им ритме. Отпускала, чтобы через секунду чувствовать новый толчок и прикосновение его кожи к своей. Прикрывала глаза, обхватывала его ногами и продолжала двигаться в унисон с ним.
        Звуков не стало никаких, кроме шлепков плоти и их напряженного тяжелого дыхания. До самого конца, частого, все ускоряющегося дыхания, вырывающегося сквозь зубы, крепко сжатые у обоих из упрямства. Без стонов, без вскриков. Только с несдерживаемым биением сердца - разве сердце удержишь? Гулкие удары под кожей, что ощущалась ладонями, кажется, везде, повсюду. И сильнее всего… Глеб запустил ладонь вниз, коснулся большим пальцем ее клитора и в том же ритме, в котором двигался, стал поглаживать его - хотел там, именно там и именно теперь ощутить пульсацию.
        Не сдержавшись, она дернулась, когда его палец обжег возбужденную точку. Перехватила запястье его руки, нажала сильнее, направляя, и впивалась зубами в губы, когда из горла рвался наружу крик. Наверное, это стало последней каплей. Ее закушенная до боли губа. Глеб негромко ухнул и впился в ее рот своим, отнимая у нее возможность сдерживаться. Но ушей его так и не коснулся ни единый звук. Она целовала его, теперь уже не зло, но по-прежнему жестко. Не замечая его щетины, не думая, что будет утром с ее лицом. Наполненность им - большим, горячим, влажным, резким - сметала все ее мысли.
        Он сдался первым. Изменил ритм, вбиваясь глубже, размереннее, вдавливая ее в себя, пропитывая кружево бюстгальтера и блузку капельками собственного пота, оставляя на ней свой запах, а на себе - ее, и понимая, что сейчас кончит. Оторвался от ее губ, запрокинул голову. И сильнее нажал на клитор, там, где она показала, доводя ее до оргазма.
        Она забилась, крупно, всем телом вздрагивая. Твердо намереваясь оттолкнуть его от себя, но только сильнее сжимала. Пальцами, ногами, конвульсивно сокращающимися мышцами. И шумно выдыхала воздух, рвущийся из легких. От этих ее конвульсий перед его глазами запестрили цветные пятна. Подгибались ноги. И черт его знает, как он еще стоял, как не навалился на нее всей своей немаленькой массой. Все, что мог, - уткнуться лицом ей в шею и глубоко дышать. Вдыхать ее. И ловить себя на мысли, нелепой, дурацкой - ему нравится, как она пахнет. Женщина, перекрывающая кислород, шикарно пахнет.
        Накатившее отпускало. Тело становилось расслабленным и начинало ныть от неудобства. Ксения спустила ноги, разжала пальцы, давая Глебу свободу. Щекой потянулась к его волосам, но от прикосновения к ним быстро, резко, так же, как многое в этот вечер, пришла в себя.
        - Ты знаешь, где ванная.
        - Знаю, - ответил Парамонов, безошибочно чувствуя, что надо отстраниться. Но перестать смотреть на нее не мог. Как в лихорадке, ей-богу. Снял презерватив, связал узлом, подтянул на место брюки. - Я воспользуюсь твоим мусорным ведром?
        - В кухне, - глухо ответила Ксения. Сползла с тумбочки, оправила юбку и нетвердыми шагами пошла в комнату. Его шаги по квартире тоже дались ему странно - с каждым следующим в голове все отчетливее, будто шелуха слетала, обозначался вопрос: дальше что?
        Нет, она дала четкий ответ. Дальше - душ. А потом? Это же не по пьяни, когда можно сделать вид, что не было, это вполне осознанное - ей надо. И ему. Ему ведь тоже. Нет уж, лучше даже не нырять в эти глубины, не думать.
        Глеб сглотнул, открыл дверцу под мойкой, выбросил презерватив. Поплелся в душ. Несколько мгновений втыкал на пластик - до сих пор разобранный. Бред какой-то. А после, недолго думая, разделся и влез в душевую кабину. Смыть с себя весь этот день, весь этот чертов вечер, налипший на кожу. Быстрыми движениями растереть по телу, откинуть назад голову, подставляя струям лицо. И чувствовать, как к горлу подкатывает глупый смех. Совершенно дурацкий, необъяснимый.
        Смеялся, вытираясь первым попавшимся найденным полотенцем и веселясь на тему, что ей это вряд ли понравилось бы. Смеясь, оделся. Вышел, снова оказавшись в том измерении, в котором прихожая представлялась центром Вселенной. И продолжал негромко ржать - над собой и над ней одновременно.
        - Тебя как зовут, стюардесса? - крикнул он, толком не понимая, где она находится, и не желая прислушиваться к звукам в квартире.
        - Не вижу повода для знакомства, - отозвалась Ксения, появляясь на пороге комнаты. Руки ее были вскинуты вверх, отчего широкие рукава длинного домашнего халата сползли к плечам. Она стянула волосы в хвост и взглянула на Глеба. Лицо уже без макияжа и эмоций. Ничто не придавало ему живости. Парамонов пожал плечами и глянул себе под ноги. Потом снова на нее.
        - Свободен? Могу идти? - осведомился он.
        - Спокойной ночи, - кивнула она.
        - Спокойной, - Глеб поднял с пола куртку, пошел к двери. Остановился и снова посмотрел на нее. Задержал взгляд на лице, пустом, холодном. Схлынуло все наносное, и он уже даже сомневался - не показалось ли ему.
        - Знаешь, - проговорил он весело и зло одновременно, - а это оригинально. Такой новый способ оставить мужика без яиц?
        - На войне все средства хороши.
        - А у нас, значит, война?
        - У меня… - пробормотала Ксения.
        - Ааа… тогда буду считать себя случайно попавшим под танк, - с этими словами он крутанул замок и вышел из ее квартиры. Дверь громко хлопнула. Теперь точно неспроста. Сам дернулся от грохота, но сбежал вниз, не останавливаясь. Влетел к себе, швырнул ни в чем не повинную куртку на кресло, оказался возле бара. Внутри клокотало унижение, которое хоть как ни гони - вот оно. Даженечеловек. Имбирный водопроводчик.
        Парамонов достал бутылку коньяку, плеснул в стакан. Да так и замер над ним. Понимая, что если вот сейчас сделает - то это уже все. Не выберется. Назад не выберется.

* * *
        Его вело. Конкретно так, тормоза отказывали, и он отдавал себе в том отчет. Уже перебор, уже хватит.
        Все дело, разумеется, в цепной реакции. Потому всякую вину за страдания окружающих возле него Парамонов с себя снимал. Да, несправедливо, но жизнь, в конце концов, штука совершенно несправедливая. Разве кто-то говорил, что будет просто?
        - Лена, я не поеду к Гиреевой на Русановку! - орал он в телефон. - Я полчаса назад наркомана откачивал, ты себе не представляешь, какой подорожник, еле систему поставил. Вопли его матери слушал, потом ее в чувство приводили. Какая, нахрен, Гиреева? Ты издеваешься? Больше некому?
        - Некому! Правда, некому, Глеб. Съезди. Поговоришь минут десять и свалишь.
        - Чтоб вы там удавились в своем аквариуме, Лена! - гаркнул он и отключился. Глянул на Петьку. - Русановка, бл*ть! Понял?
        - Харе гавкать! - обиделся водитель. - У Илонки месячные, что ль?
        - Задрали, даже покурить не успел! Илона, мать твою! - последнее он орал уже в окошко машины - медсестра на крыльце пила кофе с подружкой. И это было наибольшее ее прегрешение, какое он только мог себе представить.
        Та едва ли не подпрыгнула. Сунула подружке стаканчик и быстренько устроилась в салоне.
        - Куда едем? - спросила она.
        - Твоя любимая Тимофеевна.
        - И твоя, - улыбнулась Илона и придвинулась к нему. - Ты дерганый такой.
        - Вот сейчас, пожалуйста, меня не трогай! - в голосе его отчетливо звучала сталь.
        Впрочем, последние несколько дней только она и звучала. Буквально лязгала. А он сам как с цепи сорвался. Метался по квартире раненым зверем. Сутки. С перерывами на беспокойный сон. На вторые повезло. Позвонили со станции, попросили выйти на восемь часов - Татьяна Ивановна запросилась в отпуск за свой счет. И он, почти испытывая счастье, помчался на работу. Думал, там забудется. Да с фига ли?! Оттарабанил день, а к вечеру снова засосало под ложечкой: дома он точно сойдет с ума. Дома невозможно находиться, не сходя с ума. Потому что прокручивал, постоянно прокручивал весь их короткий, незамысловатый диалог с этой крэзанутой, уверовавшей, что он - конченый отброс, с которым можно и не считаться, только пользовать, а она - право имеющая. И пользовать, и не считаться. Понимая, что переключиться не удастся, Парамонов плюнул и остался еще на восемь часов, надеясь в кои-то веки: вдруг работа лекарством сработает?
        А не срабатывала нифига работа. Только в снежный ком нарастали обиды, грозившие смести его самого. Так и перебивался часами, стараясь дома не бывать. Пока его не отправили отсыпаться с воплем: «Мы не имеем права допустить вас к работе!»
        У всех права. Все правы. Кроме него.
        Сейчас он вышел уже в свою смену. Но степень накала прилично возросла - Инфинити под окнами способствовал дикому желанию расколошматить все вокруг к лешему. А самообладание, видимо, окончательно разобидевшись, гордо удалилось. Черт его знает, к лучшему ли, но Петька с Илоной действительно заметно притихли.
        Когда он вжимал кнопку звонка знакомой квартиры, думал только о том, как бы не начать орать с порога. Дверь живо распахнулась и на пороге радостно всплеснула руками Гиреева, пребывавшая сегодня в роли добродушной старушки. Фланелевое платье в деревенский цветочек и кружевной передник завершали образ.
        - Глебушка! - проворковала она. - Как же я рада вас видеть. Проходите, проходите.
        - А уж как я рад, - буркнул Парамонов, вваливаясь в квартиру и волоча за собой Илонку. Дальше прихожей не пошел, в сторону ванной даже не глянул. Зато глянул на Светлану Тимофеевну самым выразительным образом: - Рассказывайте!
        - Что-то вид у вас какой-то… уставший, - протянула она.
        - Уставший. Вызывали чего?
        - Да сердце что-то покалывает. Может, чайку? Передохнете немножко, - не унималась Гиреева. - Я с утра пирожков напекла. С вишнями.
        - Зачем? - осведомился Парамонов.
        - Что «зачем»? - удивилась старушка.
        - Пирожки завелись зачем? Теперь вот сердце.
        - Ну а что ж мне? Лечь и помирать?
        - Мне было бы, во всяком случае, меньше ложных вызовов.
        Светлана Тимофеевна открыла рот, задумалась, виновато тряхнула перманентными кудряшками и совсем по-детски сказала:
        - Я больше не буду, Глебушка.
        - Вы и не будете? - повел он бровью. - Ладно, пошли давление мерить.
        - А давление у меня, как у космонавта. Вы ступайте, Глебушка, ступайте. Пирожков возьмете?
        - Прекращайте, а! - взвился Парамонов. - Внуков своих пирожками кормите, меня не надо! Или найдите себе новое хобби! Некоторые, вон, цветы на подоконнике выращивают и счастливы!
        - Хорошо-хорошо, - согласно закивала Светлана Тимофеевна, - буду цветы выращивать. Вы уж только не нервничайте так. Вы же доктор, понимаете же…
        - То есть давление мы не мерим, рекомендации не слушаем? Могу идти?
        - Я обещаю вам заняться цветоводством, - старушка сложила на груди руки - ладонь к ладони. - Выращу что-нибудь необычное и напишу в завещании, чтобы пересадили на могилку.
        - Вот и прекрасно! Всего доброго, Светлана Тимофеевна! - рявкнул Парамонов, так и не сбавляя оборотов.
        - И вам, Глебушка, - попрощалась Гиреева.
        Парамонов снова ухватил Илонку и поволок ее за собой. Уже внизу, на одном из лестничных пролетов, не оборачиваясь, прорычал:
        - Если пожалуется в министерство, в следующий раз шандарахнем ей сибазон с фуросемидом. Устроим актрисе Лебединое озеро.
        - Ты совсем с катушек слетел? - икнула Илона.
        - А в чем я не прав, позволь узнать?
        - Ну ты-то уверен, что прав.
        Он завис. На секунду. Потом зло сверкнул глазами в ее сторону и ринулся вниз. До свиста в ушах. Знал, что она не виновата, знал, что перегибает, но ну его к черту, пытаться удержать себя. Лучше игнорировать. Так и он, и Илонка сохраннее будут. Заодно есть шанс, что на Петьку не срикошетит.
        А виновата во всем одна-единственная сука, не имеющая ни малейшего представления обо всей его чертовой жизни, но посчитавшая себя способной делать выводы. Да хрен ей, а не выводы.
        Парамонов сцепил зубы, устраиваясь в машине, дал сигнал в диспетчерскую, что освободился. И закрыл глаза. Хоть на несколько минут. Подумать. Потому что понимал - еще пока смутно, на уровне подсознанки - пока он не решит эту проблему, проблема будет мешать ему жить. Какое-то внутреннее решение принять было просто необходимо, иначе сожрет себя, в конце концов.
        Умение жрать себя было его особенным талантом и призванием. Рация ожила меньше чем через пять минут.
        «112, вы с Русановки не уехали?»
        «Едем на станцию».
        «Вызов на Миколайчука, 4. Цветочный павильон. Женщина, 40 лет, потеряла сознание».
        Да разве с такой работой вообще можно хотя бы пытаться что-то осмыслить? Тем более, придумать месть - жуткую и коварную.
        - Спасаем цветочницу, - крякнул Парамонов, быстро глянув на Петьку.
        - О! Прям романтика, - хохотнул водитель. - Пока вы там миссию выполнять будете, куплю Аньке роз. Все бабы любят.
        «Все бабы хренью страдают!» - мысленно выругался Парамонов. Но язык себе на этот раз прикусил. Во-первых, все-таки Илона. Во-вторых, Петьке вряд ли понравилась бы столь нелестная характеристика как его инициативы, так и его жены.
        С миссией складывалось сумбурно. Потерявшая сознание женщина сидела на стульчике в цветочном магазине - продавщица любезно уступила ей свой. И кудахтала над той, как квочка.
        - А мужу позвонила? - верещала она.
        - Да позвонила, позвонила, не рванет он сюда с работы.
        - Вот беда. Как же так…
        - Вы помолчать можете? - злился на тупых баб Глеб Львович, пытаясь продраться к пациентке - необъятной знойной красавице с живописными дредами. Бледной, уставшей и громко охающей.
        - Я… когда с солнца заходила сюда, перед глазами искры, в ушах зашумело, вот и… еще и в жар бросило…
        - Так ведь ноябрь! - восклицала в свою очередь цветочница.
        - Тихо! - снова выпалил Парамонов, замеряя давление страдалице. 80 на 55. Потрясающе.
        Еще спустя пару минут в ее сумке обнаружилась обменная карта.
        Тридцать четвертая неделя беременности.
        Потрясающе вдвойне. Особенно при учете болей внизу живота.
        - Петька, ты цветы выбрал? - уже по-настоящему ревел Парамонов. - Нам тут дамочку на п*здоремонтный завод транспортировать. Бегом!
        Петька и побежал бегом к реношке, по дороге распахивая дверцы, закинул цветы, которые все же успел купить, завел двигатель и ломанулся обратно к Глебу.
        - Я никуда не поеду! Мне еще шесть недель до родов ходить! - выдала новую информацию к размышлению пациентка.
        - Супер! А отвечать за тебя кто будет? Она? - Парамонов ткнул пальцем в цветочницу.
        - Я не могу, у меня рабочий день не закончился!
        - Я не поеду! У меня сумка дома. И я не хочу еще рожать!
        - На сохранении полежишь. Сумку муж привезет. Поехали!
        Дамочка засомневалась. Засомневались, кажется, даже ее дреды. Но времени ждать у Глеба Львовича особо не было. До пересменки оставалось продержаться еще с час. И есть шансы, что эта красавица будет последней. А потом неизвестно как, но придется держаться дома.
        - Илона, ну включи наседку, а! - обреченно вздохнул Парамонов.
        - Девушка, - тут же заговорила Илона, будто ее и вправду включили. - Не хотите сейчас рожать - не надо. А в больницу надо. Там хорошо, спокойно и кормят. А может даже к вечеру уже и отпустят.
        Глеб плюнул и выперся на улицу. Кури-и-и-и-и-ить!
        Одна готова угробить и себя, и ребенка, потому что в больницу не хочет. Но то ладно, что взять с беременной? Другая - от мужа гуляет направо и налево. Ну и пусть, что только с ним, вроде. Хотя ему и не было интересно, с кем еще может спать Илона. Чего ей тот Олежа сделал? Нормальный мужик, на двух работах работает. Электриком и сторожем. Летом новую машину купил - Илона хвасталась. Что ей не так? Третья при первых же трудностях - сдает нахрен. Предает. Продает. Оставляет в одиночестве, со всем дерьмом - одного. Потому что перестал соответствовать статусу.
        И четвертая. Которая ни к селу, ни к городу. Которой он вообще нахрен не нужен. Которая тупо воспользовалась. Зачем? Для самоутверждения? С каких это пор для самоутверждения нужно опускать других людей? Или это он такой лошара - с ним можно?
        Парамонов зло сжал меж зубов сигарету. Время истекало. Надо что-то решать. Что-то, черт подери, решать, иначе он правда явится к этой дуре, трахнет ее снова, пока дурь из головы не вылетит… и на сей раз ей вряд ли это понравится. Потому что ему тоже надо самоутвердиться. Имеет право - она сама ему дала его своей выходкой.
        В дверях цветочного показались Илона и барышня в дредах.
        - Уговорила? - проворчал Глеб.
        - В больничке же лучше, чем в магазине, да, Глеб Львович? - порола откровенную чушь Илона.
        - Гора-а-а-аздо! Садитесь! - он открыл дверцы минивэна, помогая женщинам войти.
        Последние минуты смены сопровождались светомузыкой - у беременной ко всему прочему открылось кровотечение. Сдавая ее в приемник гинекологического отделения, Глеб, наконец, почувствовал облегчение. Феерия идиотизма подходила к концу. Далее начинался его персональный идиотизм, который казался даже привычным.
        И вместе с ним пришло четкое осознание, что он созрел для дальнейших действий.
        У нее война?
        Ок, у него тоже. Почему нет? У всех людей собственные войны. Внешние, внутренние. Кровавые и не очень. Его длится с тех пор, как вышвырнули за шкирку из нормальной жизни.
        «Работай, Парамонов, локтями».
        А Парамонов не умел локтями, не хотел. Он сам всегда был танком, прущим напролом. Безо всяких локтей. Лбом проталкивался. А потому его откровенно задрало чувствовать себя покореженным.
        Заполнив необходимые бумаги на станции и вручив их старшему врачу смены, он торопливо переоделся и выскочил на улицу, глядя по сторонам. Петрусь еще толкался у машин.
        - Букет давай! - подлетел к нему Парамонов.
        - Чего? - обернулся Петька. - Нахрена?
        - Ты отработал двенадцать часов, а я сутки. На ногах не стою, а цветы позарез надо. Сколько ты там за них отдал?
        - А Анька?
        - А Анька перебьется. У нее ты есть - нафига ей букет?
        - Та бухтит вечно, что я типа того… привык, не ухаживаю.
        - Ну ты ей завтрак в постель… или лучше ужин приготовь. Или там… пропылесось. Я тебя учить буду, Петька?
        - А тебе зачем вообще? - спохватился водила.
        Зачем ему? Зачем? Самому бы знать. Сто лет ни за кем не ухаживал. Обходился - сначала Вера, с самого универа почти. Как-то сразу вместе. Теперь по случаю, а случаев хватало. Чего далеко ходить - бабы и правда на него всегда вешались. А тут? Вот тут зачем?
        - Надо. Потом расскажу, - сделав серьезное лицо, сообщил он водиле. Так, что сразу ясно - Илонка тут ни при чем. Еще не хватало, чтоб эта дура потом ему что-то предъявляла.
        - Илонка тебе не простит, - заржал Петька и сунул букет Глебу. - Красивая или умная?
        «Стерва!»
        - Да… особенная, - пробормотал он, разглядывая светлые розочки - не белые, не кремовые, не розовые. Как будто пепельные. - Так и не объяснишь…
        - Тогда Илонка верняк не простит, - скорчил и Петька серьезную мину. - Иди, сын мой, но не говори, что я не предупреждал.
        - Не скажу, - вздохнул Глеб. И, махнув рукой, поплелся к метро - вместе с букетом. Сонный, уставший, злой, как сто чертей. Или как один большой Парамонов.
        План выкристаллизовался вполне определенный. Как-то разом и сам собой. Будто бы последние несколько суток он только тем и занимался, что обдумывал детали, а не выдал его целиком сразу.
        1. Приударить за стюардессой.
        2. Соблазнить оную.
        3. Коварно попользоваться женской беззащитностью перед собственной, мать его, неотразимой персоной.
        4. Бросить.
        Последний пункт плана - ключевой. Пройтись по ее самолюбию, как она прошлась по его. Подло и низко, кто ж поспорит. «На войне все средства хороши» - ее слова, за язык никто не тянул.
        Разумеется, требовались доработки и детализация. В конце концов, это еще вспомнить надо, что такое свидания. Если, конечно, получится. Но теперь соблазнение чокнутой соседки, чьего имени он даже не знал, стало делом чести.
        Нет, он отдавал себе отчет, что вся эта бодяга в его голове - не иное, чем плод бессонницы и раздражения. Но вместе с тем, стоило только решиться - отпустило. Превратить жизнь из артхаусной драмы в легкий водевиль. Про фельдшера и стюардессу. Даже несмотря на то, что ноябрь - месяц, совсем не располагающий к водевилям. Но органично захлебнуться жалостью к себе он тоже теперь уже не мог.
        Ее Инфинити был обнаружен во дворе их общего дома на положенном месте - значит, тут. Значит, никуда не улетела. Парамонов поморщился и вошел в подъезд. Шаги по лестнице дались ему на удивление легко - должно бы наоборот.
        Когда звонил в дверь, думал о том, насколько фальшива улыбка на его губах. И о том, уместна ли она в принципе. И потому, на всякий случай, скрыл лицо за букетом цветов. Кажется, если следовать жанру, это должно выглядеть ужасно мило. И очень скоро в ответ на звонок послышалось «Кто там?», несколько приглушенное дверью.
        - Павший смертью храбрых на чужой войне! - хохотнул Парамонов.
        - Что на этот раз? - спросила Ксения, открыв дверь. Одна бровь заметно дернулась, когда она увидела цветы.
        Глеб выглянул из-за букета так, что показались одни глаза. Смеющиеся, синющие и едва ли вменяемые.
        - Перезагрузка, - сообщил он.
        - Вы еще и компьютерщик?
        - В теории. Винду переустановлю. Если надо.
        - Мне не надо, благодарю.
        Парамонов все-таки явил ей свою морду. Широко улыбающуюся, в очередной раз проглотившую ее очевидное «вали».
        - Я про наши добрососедские взаимоотношения. Предлагаю перезагрузить их. Обнулить, так сказать.
        - В некотором смысле, они и так на нуле. Взаимоотношения.
        - Ну, это только в некотором, - его черты исказила кривоватая усмешка, явно намекавшая разом на трубы, ее приемы самообороны и секс на тумбочке. Но вместо того, чтобы высказать все это вслух, он протянул ей розочки. - Короче, вот. В знак мира, дружбы и жвачки между первым и вторым этажами.
        Сначала она очень долго рассматривала цветы. Потом не менее внимательно изучала его усмешку, словно считывая все невысказанное. Наконец, посмотрела ему прямо в глаза и проговорила:
        - Это крайне любезно с вашей стороны. Но я не люблю розы. Подарите их лучше своей медсестре.
        - С Илоной у нас исключительно деловые отношения, - с чувством парировал он.
        - Тогда маме.
        Прозвучало просто. А в нем гулом отдалось. И ведь привык давно, что все. Отболело.
        Продолжая улыбаться, он коротко кивнул.
        - Хорошо. Можно, я скажу, что от одной замечательной девушки, о которую сломал зубы?
        - Не стоит огорчать маму.
        - Она не огорчится. Она всю жизнь считала, что я зарвался, - получилось куда более мрачно, чем хотелось бы. - Ладно. Понятно. Розы не любишь. Тогда спокойной ночи, стюардесса?
        - Ну и вам, какой хочется, - ответила Ксения и закрыла дверь.
        Парамонов сглотнул. Выдохнул. Тяжело, устало. Снова навалились сутки. И все предыдущие дни хождения по стенам. Букет отправился в мусоропровод. Он бы тоже туда отправился - но пришлось идти вниз, на первый этаж, в свою квартиру.
        Стюардессе Глеб не солгал. Мать действительно считала, что он зарвался. И отец считал. За неделю до их гибели поймали его под кайфом. Студент-медик, сын профессора медицины, золотой мальчик с эффектной внешностью и множеством возможностей, под чьими ногами лежала столица. Нет, они его не баловали, даже старались держать в узде, но он всегда знал о себе то, на что другие надеяться не могут. И о возможностях, и о внешности, и о том, что отмажут, защитят, в обиду не дадут. И даже о том, что до черта талантлив, талантливее отца. Но это не помешало ему тогда все уничтожить. В один день уничтожить - их веру в себя. И их уничтожить тоже. У отца давно шалило давление, вряд ли ему легко дался тот скандал.
        Уже перед сном, когда сознание еще не до конца ускользнуло, Парамонову отчетливо виделся дневной пациент. Тот самый, которого он вытащил с того света - передоз, пена изо рта, зрачки не реагировали. Подорожник. Мать в полном неадеквате. Думал, рехнется. Вытащил, до больницы довез. Знал, что пацана в чувства на этот раз приведут. Но знал и то, что такие не останавливаются. У всех людей свои нон-стопы.

* * *
        Довольно скоро он уловил систему в графике стюардессы. Чаще всего она находилась дома несколько дней с вечера пятницы. Почти как все нормальные люди с нормальными буднями, если не считать того, что ее - проходили где-то в тысячах метров над землей. Но так уж складывалось, что их совместное нахождение в непосредственной близости было весьма редким явлением. Он с его убийственным сутки-трое. И она - в это самое время где-нибудь над Парижем. Или Мадридом. Или… неважно.
        Про себя Парамонов прозвал ее Жанной. Нормальное имя нормальной стюардессы. И жил с оглядкой на наличие ее внедорожника под окнами - так уж выходило, что из кухни на автомобиль открывался отличный вид. Она всегда ставила его в одно и то же место и всегда приезжала одна. Ни разу не засек, чтобы кто-то ее провожал или приходил в гости. Впрочем, их графики действительно не совпадали. Но случаями пересечений он пользовался и был упорен в своих явлениях в ее жизни настолько, что это заметила даже Илона. Причем сразу и гораздо раньше, чем хотелось бы самому Парамонову.
        Увертюра
        Ноябрь. Тридцатиминутка на обед.
        Законный перерыв на станции. Парамонов лопает лапшу с грибами в столовой. В помещение вплывает медсестра.
        - Поздравляю, ты в топе местных обсуждений, - говорит она, принимая расслабленную позу на стуле напротив. Отчего ее декольте становится еще глубже.
        - Да я всегда в топе! - отзывается Глеб с полным ртом. Прожевывает и добавляет: - По какому поводу на этот раз?
        - Парамонов и розы.
        - Свежо! - и его фирменная улыбка на губах.
        - Ага, - улыбается в ответ Илона. - Кому?
        Ответ генерируется без минуты запинки:
        - А к Тимофеевне ездил извиняться.
        - Врешь.
        - Я что? Раскаиваться не могу?
        - Тогда и мне цветы полагаются. На меня ты тоже орал.
        - А ты не одинокая старушка. Тебе есть кому плакаться.
        - Позвонил бы мне - и у тебя было бы кому…
        - Да? - Парамонов усмехается и отодвигает в сторону тарелку. - А с чего ты взяла, что мне это надо?
        Выходя из столовой он, естественно, лишает себя возможности лицезреть Илонкин ступор. Но тот ему не особенно интересен. Справедливости ради, очень многие люди, включая его самого, грешат тем, что переоценивают себя. Вот он ошибся с самооценкой не единожды, за то и страдал. Но в данном случае все действительно выглядело как дело чести. Укрощение строптивой Жанны. И потому теперь Глеб предпочитал не торчать на работе до посинения, а весьма охотно мчался домой, обдумывая коварные планы, которые подчас заводили его в самые неожиданные места. Например, в кондитерскую.
        Акт первый. Действие первое.
        Парамонов под давно знакомой дверью. Вслушивается в давно знакомый звонок. И ждет шагов, доносящихся из квартиры. Она дома. Он точно знает - машина на месте, ура!
        Звуков не было никаких, но дверь раскрылась. Появилась соседка.
        - Добрый день, - прозвучало на площадке.
        - Привет! - голосом неисправимого жизнелюба поприветствовал он ее. - Отлично выглядишь!
        - Вы тоже ничего.
        Ну да. Выглядел он что надо. Медицинскую форму сменили джинсы и свитер. Почти как на фестивале бардовской песни. В руках коробка с произведением кондитерского искусства - шоколадными кремовыми пирожными из его любимого заведения. Ни к чему не обязывает. Вполне катит для приятного чаепития.
        - Я тут решил, что цветы - это плохая идея, - сообщил Парамонов. - Решил исправиться.
        - Если это мне, - кивнула она на пирожные, - то у меня на орехи аллергия.
        - Я смотрю, ты знаешь их ассортимент, - решил не унывать Глеб.
        - Нет, просто на упаковке нарисовано. Вот здесь, сбоку.
        Парамонов покрутил в руках коробку. Обнаружил означенный рисунок. И вынужден был смириться. Прокол. Хотя стюардесса сама по себе - сплошной прокол! Прокол его здравого смысла.
        - Жалко, - печально выдал он. - Говорят, от сладкого добреют.
        - От сдобы.
        - Да? А от сладкого не?
        Ксения пожала плечами. Парамонов в точности повторил этот жест. Сказать ему было решительно нечего.
        - Ладно, - пробормотал он. - Будем искать варианты.
        - Не валяйте дурака, - предложила она, прежде чем покинуть сцену.
        Но Глеб Парамонов уже вошел в раж. Он не мог не валять дурака.
        Да и сцена в его случае была очень относительным понятием. Где Глеб - там и подмостки. «Великий артист пропадает», - заявил ему однажды Осмоловский в хорошие времена, когда Парамонов еще не знал, что такое предательство. Под Новый год в педиатрии какая-то волонтерская организация утренник проводила. А пират заболел. Бороду и деревянную ногу нацепили на Глеба, который просто кофе зашел попить к Вере, работавшей там. Вместе учились, вместе работали, вместе жили с четким осознанием - это навсегда. Как выяснилось, осознание было только у Глеба. И в горе, и в радости Вера не захотела. Но в те времена Парамонов импровизировал Бармалея, а жить нормальной жизнью ему оставалось еще почти пять месяцев. Дети были в восторге, Осмоловский тоже.
        Однако вся та прежняя жизнь начисто лишила его умения приглашать женщин на свидания. Да и вообще - соблазнять женщин. Те соблазнялись сами. Навык срочно необходимо было нарабатывать. И за это дело Глеб взялся столь же решительно, сколь и за роль пирата.
        Следующий день оказался днем воскресным. И по законам логики и его собственным соображениям «Жанночка» должна была находиться дома. На сей раз не сработали ни логика, ни соображения. Машины под окнами не наблюдалось. Свалила, звезда! К вечеру Парамонов даже забеспокоился - пропала! А он понятия не имел ни как ее зовут, ни куда звонить. Да и заявление «У меня соседка пропала» звучало бы крайне странно.
        Пропажа нашлась около одиннадцати вечера. Приехала вместе с внедорожником. Парамонов традиционно курил в форточку. И смотрел на нее в упор, зная, что она его заметила. Простучала каблуками по асфальту свою персональную морзянку и скрылась в подъезде. А его душила злость: в такое время к ней уже не сунешься. Поздних визитов его мадам не любила. И значит, придется отложить до следующего раза.
        Акт первый. Действие второе.
        Следующий раз. Все тот же осточертевший ноябрь. Парамонов и стюардесса на лестничной клетке - лицом к лицу.
        - Вообще-то, - с улыбкой начал свою проникновенную речь Глеб Львович, - я тут подумал, что в ресторане, к примеру, можно точно выбрать то, на что аллергии нет и что будет вкусно.
        - Интересная мысль, - согласилась Ксения, предприняв попытку обойти докучливого соседа.
        Но докучливый сосед занял весьма удобную позицию, перегородив проход к лестнице. Сложил руки на груди и осведомился:
        - Я знал, что тебе понравится. Тогда приглашаю. Когда тебе удобно?
        - Вынуждена отказать.
        - Почему?
        - Я не хожу по ресторанам с малознакомыми соседями.
        Он внимательно разглядывал ее лицо. Будто бы изучал каждое золотистое пятнышко на коже. В его глазах вспыхнули искры. Яркие, озорные, и теперь уже он рассмеялся. По-настоящему, весело и заразительно. А когда отсмеялся, вежливо, как мог, спросил:
        - Может, озвучишь мне критерии, по которым ты решаешь, с кем ты знакома, а с кем нет?
        - Нет.
        - Вот же упертая. А если мне не с кем в ресторан сходить, а хочется?
        - Когда мне хочется в ресторан, я просто иду в ресторан, - сказала Ксения. - Разрешите все же пройти, пожалуйста.
        Парамонов весь подобрался, даже живот втянул, став боком.
        - Ну, проходи, конечно.
        Ксения протопала мимо и стала подниматься по ступенькам. Далеко не ушла. Став на одну первую же и поравнявшись с ним ростом, неожиданно даже для него, получила резким клевком поцелуй в щечку.
        - Детский сад, - усмехнулась она и стерла пальцами его прикосновение.
        Тот факт, что на сей раз отдельные части его тела не пострадали, естественно, вдохновлял. Стало быть, привыкает. С другой стороны, накаляло ее упрямство, которое с трудом вписывалось в схему «соблазнить-бросить». Но теперь в нем уже всерьез включился азарт, а Парамонов азартность хорошо за собой знал как черту, которая то и дело прорывалась из-под наносной сдержанности, скорее воспитанной в себе, чем врожденной.
        Но именно потому, что включилась азартность, в следующий раз, который припал на начало декабря, а Инфинити уже точно был переобут в зимнюю резину, Глеб, едва приехал со смены и радостно обнаружил автомобиль в обыкновенную среду под подъездом, ломанулся наверх. Тактика менялась глобально. В деталях было все по-прежнему.
        Акт первый. Действие третье.
        Дверь. Парамонов. Звонок.
        Подмигивание глазка. Замок щелкнул один раз. Пауза. Потом раздался второй щелчок и дверь открылась. На пороге появилась стюардесса Жанна.
        - Вам не надоело? - спросила она вместо приветствия.
        - А я терпеливый. Вода камень точит.
        - В следующий раз я вам не открою, учтите!
        - Учел. Пошли в кино?
        - Не пойду.
        - Ретроспектива Фреда Астера! Целая ночь. Интересно же? - все тридцатиминутки в этой смене он провел за изучением расписаний в кинотеатрах.
        - Вполне возможно. Но в темноте я засыпаю, а спать предпочитаю в собственной кровати. Это все?
        - Неа. Еще есть романтическая комедия, боевик и блокбастер. Вечер занять.
        - Ну лично мне есть, чем заняться вечером.
        - А театр любишь?
        - А вы?
        - Обожаю. Даже в школьном кружке играл.
        - Вот и прекрасно! - вдохновенно улыбнулась Ксения. - В таком случае у вас бесконечное количество вариантов для занятия собственного вечера.
        - Ну, допустим, я хочу занять его тобой.
        - Но я не хочу.
        - Вот прям совсем?
        - Совсем.
        И это было в некотором смысле фиаско. Злило. Она злила. Но что-что, а злость Парамонов вынужден был засунуть подальше. Потом отыграется. О! Как он отыграется, когда дорвется! А в том, что дорвется, сомневаться не приходилось - костьми ляжет, а сделает.
        - Ладно, ладно, - постарался улыбнуться Глеб, чувствуя себя редкостным идиотом. - Я понял, я отстал.
        - Очень на это надеюсь, - кивнула Ксения и скрылась в собственном мире, отгородившись от него спасительной дверью.
        Парамонов же в очередной раз почувствовал себя один на один с чертовой реальностью, которая не имела ничего общего с тем, что он сам себе подчас придумывал. Вряд ли она на сей раз заметила, что снова наступила на болючее место в районе его чувства собственного достоинства. С другой стороны - сам полез.
        - Идиот, - пробормотал себе под нос Парамонов и медленно поплелся по лестнице вниз.
        Интермедия
        «Идиотка!» - не менее красноречиво думала про себя Ксения.
        Однако основания подобной характеристики были несколько иными, чем у соседа.
        В ее голове все чаще начинали блуждать мысли, что надо написать заявление о переводе из экипажа. Или даже об увольнении. Присутствие Фриза в ее жизни становилось невыносимым. Сначала, сразу после памятного разговора в Вильнюсе, он затаился. Но спустя некоторое время все чаще и чаще напоминал о насущном. И Ксения к собственному ужасу понимала - не выберется, не победит. Наваливалась усталость от того, что работа, о которой мечтала, которой добивалась упорно и долго, становится пыткой. Устала часами жить с оглядкой на его слова и жесты. Но и принять условия Игоря для нее было неприемлемым.
        С тем и заходила в очередной раз в кабину аэробуса, зная, что впереди новое испытание на прочность. Она не ошиблась. Фриз встречал ее отвратительнейшей из своих улыбок - предназначенной для указания ей, что она потрясающе выглядит. Даже присвистнул.
        - Прическа та же, а глаза сияют. Для меня?
        - Вам кажется, Игорь Владимирович, - отозвалась Ксения, раскладывая по привычным местам документы и устраиваясь в кресле.
        Улыбка стерлась. Его переходы от веселья к серьезности всегда были очень резкими, но, видимо, она и правда надавила ему на больную мозоль. Или где-то не там перешла дорогу. Иначе объяснить его зацикленность было трудно.
        - А у меня для тебя, такой красивой, предложение есть, - решил он пойти ва-банк. - Прогноз на Вену так себе, не погуляешь. Зато можно будет в отеле обсудить наше дальнейшее сотрудничество.
        - У нас не может быть сотрудничества. Почему вы не хотите этого понять? Или принять, - оборонялась Басаргина.
        - Потому что я не из тех, кто отступает. А ты, похоже, из тех, кого завоевывают, - пожал он плечами, немного подумал и добавил: - Ксюш, ну, правда. Ну вот что тебе надо, а?
        - Мне как раз не надо.
        - Я понимаю, что очень некрасиво напоминать даме некоторые вещи, но я никогда не претендовал на то, чтобы быть джентльменом. Пища для размышлений у тебя была.
        - Вы понимаете, что принуждаете меня принять крайние меры? - спросила Ксения.
        Ухмылка на лице Фриза была еще отвратительнее улыбки. А ведь симпатичный же мужчина. Кто бы мог подумать.
        - Это какие же?
        - Я подам жалобу в комиссию по этике, - не моргнув глазом, заявила Басаргина.
        - Ух ты! Типа контрмера?
        - Без «типа».
        - Вау. Кусаешься?
        - Прекратите. Ваша должность командира не дает вам права требовать от меня больше, чем записано в моих должностных инструкциях.
        - Смотри нарвешься, Ксюша, - стальным тоном ответил он. - Моя должность командира дает мне много прав. Не связанных с постелью, но связанных с тобой напрямую. Так что думай. Я серьезно. Дружить со мной приятнее, чем иметь во врагах. Пока все. Чай будешь?
        Именно этим она и занималась. Думала. Отчаянно и до зубовного скрежета.
        Написать жалобу - не проблема. Проблема в том, что за ней последует разбирательство. В лучшем случае, ее жалобу оставят без рассмотрения. В худшем - повернут все так, что это она сама виновата, провоцировала, приставала и прочие синонимы к ее аморальному поведению. И в конце концов, ей придется уходить не только из экипажа. С такой репутацией ее точно больше никуда не примут. В то время как сейчас есть шанс удержаться в профессии.
        И вновь ее начало болтать среди возможных решений. Так же, как и аэробус. Собственно, погода и уберегла Ксению от продолжения неприятного разговора хотя бы на этот рейс. Метеосводки оказались верными. В зону турбулентности попадали дважды. На обратном пути резко ухудшилась видимость из-за снизившихся облаков. Шли по приборам и опасались обледенения. И одновременно выдохнули, когда шасси коснулись земли взлетно-посадочной полосы аэропорта «Киев».
        Накатило позже. Когда ехала домой, пробираясь на своем внедорожнике сквозь пургу и пробки. Быстро отзвонилась родителям и брату, чтобы остаться наедине с единственным, что сейчас было важно.
        Домой.
        Больше ничего и не надо.
        Домой.
        Забиться в угол собственной квартиры, чтобы, пусть и временно, испытать хотя бы иллюзию покоя. Как бывало всегда.
        Покой, конечно, был не абсолютным. Из него выдергивал сосед со странной затеянной им охотой? аттракционом? игрой? Но еще более странным было то, что Ксения к этому привыкала. И, кажется, начинала понимать правила, при этом устанавливая собственные.
        А однажды поймала себя на том, что отмеряет свои дни дома его визитами. Стало обыкновенным взглядывать на соседские окна, пока шла от машины к подъезду, возвращаясь из рейса. Отмечать горит свет или нет, дома или на работе. Иногда видеть его, быстро вежливо кивать и отводить глаза. И удивляться новой мысли о том, что она с интересом ждет его следующей выходки - узнать, на что хватит его фантазии.
        Ждать долго не приходилось. Главное условие - правильно выпавшие кости их графиков, как сегодня.
        Припарковав машину, Ксения вышла из салона, достала из багажника чемодан. Клацнул замок, а она выхватила взглядом среди десятков других его освещенные окна - значит, дома. И двинулась в сторону крыльца, пока еще не зная, как сложится…
        Акт второй. Действие первое.
        Он вылетел в подъезд как был - в тапках, спортивках и накинутой поверх майки клетчатой рубашке, поеживаясь от холода и улыбаясь. Улыбка была совершенно солнечная и теплая, кажется, способная победить эту чертову метель. И на лице - никакого удивления, никакого видимого повода. Значит, выглядывал в окно. А в руках была немыслимо здоровенная круглая картонка.
        - Привет! Как долетела? - поинтересовался Глеб так, будто бесконечно рад встрече.
        - Так себе, - ответила она без лишних эмоций.
        - Ну раз так, то будем поднимать настроение! Тут орехов нет, - он протянул ей коробку. - Торты ты ешь? Или стюардессы типа фигуру блюдут?
        - Блюдут.
        - А ты?
        - А я - особенно.
        - Я это учел! - хохотнул он, открывая коробку. Внутри был небольшой кусок «Наполеона», явно похожего на домашний. Как-то по-официантски поднес его к ее носу, демонстрируя лакомство во всей красе. Пахло и правда изумительно. - Можно съесть на завтрак. Для настроения.
        - Глеб, я действительно жутко устала, - проговорила Ксения, даже не взглянув на торт, - и мне совершенно не до ваших игрушек.
        С этими словами она дернула ручку чемодана и решительно двинулась прочь.
        - Давай хоть с чемоданом помогу? - услышала она за спиной. - Что ты его тягаешь!
        В ответ раздавались лишь упрямые шаги по лестнице.
        Она и жила, словно из упрямства. И из этого же упрямства не желала замечать, что и как сметает на своем пути. Все казалось лишним. И самой себе она казалась лишней.
        Завидовала соседу. Тот мог позволить себе нажраться до отключения мозгов. А у нее медосмотр перед каждым вылетом.
        Избегала людей. Дважды пропустила семейные обеды. И поиск подарка на юбилей родителям откладывала до последнего, только чтобы не встречаться с Денисом. Пока откладывать стало дальше некуда. До празднования оставалось меньше недели.
        Пришлось смириться с неизбежным. Полдня ушло на рысканье по магазинам, споры, что искать - нужное или красивое, быстрый обед в пиццерии. А теперь оба уставшие Басаргины - брат и сестра - сидели в его машине под ее домом и лениво перебрасывались прощальными фразами.
        - Как же я никуда идти не хочу, Динь, - едва не плача сказала Ксения, откинув голову и прикрыв глаза.
        - Ну, прекращай. Не изменишь ты их, смириться надо. И пропускать мимо ушей, - уныло ответил брат. - Если все так близко к сердцу принимать, какое сердце выдержит, а ты мне здоровая нужна.
        - Нахрена тебе такое счастье?
        - А иначе они на меня переключатся. Несчастье, поделенное на двоих, переносить легче, - Дэн приглушил музыку. Играло что-то ненавязчиво беззаботное, как он любил. - Ты меня простила за ту выходку?
        - А? - сестра повернула к нему голову.
        - За Лапшина. Я шутил. Ничего такого.
        - Мммм… Ты об этом. Да все нормально, - сказала она вслух, подумав про себя, что нормального-то в тот вечер вообще ничего не было. Это заставило ее резко сесть и заговорить совершенно другим тоном: - Ладно, домой пора. Мне еще почитать надо на сон грядущий всякое.
        - Учеба?
        - Любовными романами я давно не интересуюсь, - она тронула ручку дверцы, намереваясь ее открыть, и снова повернулась к брату. - Как думаешь, может, я действительно занимаюсь не тем?
        - Ты умница - сама разберешься. У тебя все нормально, а?
        - Нормально, - она чмокнула его в щеку. - Пошел я.
        - Давай. Не грусти, прорвемся.
        - Тем и живем, - улыбнулась Ксения, выбралась из машины и поежилась, почувствовав сырость дождливого, совершенного не зимнего вечера. Подняла голову и увидела в знакомом окне знакомый силуэт. Заход на новое действие. Актеры заполняют сцену.
        Акт второй. Действие второе.
        Характерный хлопок открываемой створки. И черная патлатая голова высовывается наружу, под дождь. Кажется, этот человек совершенно не задумывался над тем, как выглядит со стороны. Делал то, что ему хотелось тогда, когда хотелось. Только теперь улыбка его была вполне себе ехидной.
        - Ого, тебя начали подвозить? - выкрикнул он.
        - Каким образом это касается вас?
        - А может, я беспокоюсь. На улице дождь, машина во дворе, ты куда-то укатила. А у меня нет твоего номера, чтобы предложить забрать. С этим точно надо что-то делать!
        - Мне тоже так кажется. С этим определенно надо что-то делать.
        - Предлагаю накормить тебя ужином. Я понимаю, что с кормежкой уже несколько достал. Но я неплохо готовлю, правда, - а еще ему как-то так удавалось выдавать самые немыслимые штуки самым будничным тоном, будто ничего такого. То ли он делал вид, что не слышит ее «отвали», то ли всерьез считал, что это «отвали» ничего не значит. Его настырность выглядела комично, но естественно, в отличие от приставаний Фриза.
        - Я имела в виду - прямо противоположное. Пора остановиться.
        Он только развел руками в ответ, будто бы она не понимала простейших вещей. Может быть, она и правда не понимала. Как вообще можно понять крайнюю степень упрямства?
        - Ну вот не хочу я останавливаться, - сообщил Глеб. - Мне с тобой интересно возиться.
        - А мое мнение - не в счет, - подвела итог Ксения.
        - Я который день пытаюсь его изменить! - возмутился он.
        - Приятного аппетита!
        Басаргина кивнула, тряхнула головой, смахивая капли и вышла из поля зрения Глеба.
        Усталость ли сказалась или низкое атмосферное давление, но заснула она, как только голова коснулась подушки. И спать бы ей до обеда, если бы не настойчивый звонок в дверь, разбудивший ее поутру.
        Ксения очумело села на кровати в кромешной темноте, нашарила телефон и глянула на дисплей. 6:33. В это время звонок раздался снова. Такой же длинный и наглый.
        Босиком, в пижаме, со всклокоченными волосами она открыла дверь и зажмурилась в надежде, что у нее галлюцинация. Или она вообще спит - и все происходящее ей снится. Значит, надо лишь сосредоточиться и проснуться!
        Она раскрыла глаза снова, но галлюцинация не рассеялась. Кроме того, было очевидно, что проснулась она несколько ранее.
        В 6:33.
        - Вы совсем офонарели? - прошипела Ксения.
        Акт второй. Действие третье, заключительное
        Специалист по трубам, плотно упакованный в темно-коричневый пуховик и в меховой шапке, надвинутой на глаза, с выражением лица, похожим на довольную кошачью морду, разве что не облизнулся, разглядывая соседку. Взгляд его смеялся, и он определенно не испытывал ни грамма угрызений совести за содеянное. Скорее напротив, гордился собственной находчивостью - блицкриг в половине седьмого утра, и вот он на пороге ее квартиры.
        - Я не офонарел, я на работу иду, - сообщил Глеб. - И пока ты не захлопнула дверь, вот!
        С этими словами он протянул ей замысловатый букет из брокколи в обрамлении листьев салата и петрушки.
        - Это что? - спросила она, кивнув на овощи.
        - Это? - Парамонов тоже глянул на «растительную композицию», а потом обратно на соседку: - А это не совсем цветы и не вполне еда. И вряд ли на них у тебя аллергия, и для фигуры тоже не вредно… И типа внимание. В общем, это мой план «Бэ».
        - Всё?
        - Не-а. Если будешь выходить, одевайся тепло и чтоб подошва не скользила. Мороз ударил, прикинь, какая там сейчас жесть.
        - Теперь всё? Парамонов торжественно кивнул.
        - Счастливо оставаться! - рявкнула она совсем не торжественно и хлопнула дверью. Но через мгновение снова ее распахнула, выхватила из его рук букет, и подъезд огласился повторным грохотом закрывшейся двери. Занавес.

* * *
        День не предвещал ничего плохого. Была пятница, не 13-е. Булькнувшая эсэмэска «Вам звонили» сообщила о двух звонках с неизвестного номера. Мало ли… Один звонок расценивается как случайный, два… кажется, совпадение. Неважно!
        Важно то, что Фриз снова притих. И это временное перемирие могло означать только одно - он вынашивает план мести. Ксения ни разу не сомневалась, что он не принял всерьез ее угрозы. Уж кем-кем, а дураком Фриз не был. И прекрасно понимал, что она блефует. Но и покладистость не входила в число его добродетелей. Сколько еще у нее есть времени?
        В общем-то, немного. Еще меньше до экзекуции в виде присутствия на родительском юбилее. Люди, разговоры - все то, что она так не любила.
        - Так и социопаткой станешь - не заметишь, - пробубнила себе под нос Басаргина.
        И тут раздался звонок. Ксения глянула на дисплей. Тот же номер, неизвестный. Три раза - уже закономерность. Она нахмурилась и приняла вызов.
        - Ксения Викторовна? - осторожно поинтересовалась трубка приятным мужским баритоном.
        - Да. Чем могу?
        - Это Панченко Владимир. Мы с вами как-то встречались у ваших родителей. Помните такого?
        «Вас забудешь!» - подумала Ксения и сказала, как могла, вежливо:
        - Да, конечно.
        Видимо, это ее согласие, что она его помнит, несколько ободрило звонившего и даже было рассмотрено им как некий аванс. Потому что в голосе теперь явно слышалась улыбка:
        - И я вас помню, вы были в темно-зеленом, вам очень шло.
        - Спасибо, - поблагодарила Ксения и спросила о том, что вертелось на языке с самого начала: - Откуда у вас мой телефон?
        - Ваш отец дал. Я предложил подвезти вас в ресторан, ему эта мысль понравилась.
        - Боюсь, однако, это не входит в мои планы.
        - Вы не идете на праздник? - удивился Панченко.
        - Иду, но… - мысли быстро запрыгали в поисках причины для отказа, - но… завтра у меня слишком загруженный день и, вероятнее всего, я опоздаю.
        «Ну, спасибо тебе, папа!»
        - Жаль, - протянул кавалер задумчиво и на всякий случай уточнил: - Может быть, вместе и опоздаем? Я, когда выберусь, вас наберу, а вы скажете, готовы ли.
        - Ну вы же должны знать, как отец относится к опозданиям. Не хотелось бы подвергать вас…
        - А вместе не так страшно подвергаться, - тон был самый подмигивающий.
        Ксения короткое время обдумывала ответ, потом сказала:
        - Владимир, я, конечно же, благодарна вам за ваше предложение, но завтра я приеду на праздник к моим родителям сама.
        - Как скажете, не буду настаивать, - сдулся Панченко. - Тогда до встречи завтра?
        - До свидания, - буркнула Ксения и шарахнула ладонями по рулю.
        Это никогда не закончится! Один-единственный звонок переворачивал все с ног на голову, отправляя намеченное на день к чертям.
        Она отчаянно искала варианты. То, что удалось избавиться от Володи как провожатого, вовсе не означало, что и праздник пройдет спокойно. Что там Денис говорил? Подложить салатик, пригласить на танец. Какие танцы! Где она и где танцы…
        И где выход? Ну не в туалете же ей прятаться, а других возможностей избавиться от ухажера, которого настойчиво подсовывали родители, Ксения не видела.
        И тут ее осенило. Точно! Брат говорил не только об этом. Лайфхак! Величайший лайфхак всех времен и народов. Явить родителям «вторую половину». Более того, некоторое время можно будет продержаться на байках. Сначала о безграничной романтике, потом о непростом совместном быте и, в конце концов, о неизбежном расставании с обещанием оставаться друзьями.
        Вариантов у нее, конечно, немного.
        Лапшин отпадал сразу. Их шапочное знакомство вполне позволяло сделать выводы о неизвестности, что лучше - мамин Володя или братов Женька. Провести весь вечер в компании стероидного принца без лишних извилин - совершенно левая перспектива. Нет, он был хороший, добрый. Но недалекий. Из тех, кто прочитал лишь две книги - синюю и вторую, как в анекдоте. Зато все знал о тренажерных залах столицы и ведущих мировых футбольных командах. Он даже отпуска подгадывал под какие-нибудь чемпионаты. Да и от родителей с Лапшиным одними байками не отделаешься. Приплетут брата, станут сверять показания.
        Что еще есть в ее арсенале?
        Фриз. Даже не рассматривается. Это будет приравнено к моментальной и безоговорочной капитуляции. Лучше сразу в омут. Только составить завещание, чтобы тело сожгли, а прах развеяли подальше от Жулян.
        И при таком раскладе оставался лишь имбирый водопроводчик. Его регулярные шатания к ней позволяли предположить, что он не откажет и вряд ли потребует непомерную плату. В том, что потребует, Ксения не сомневалась, но, опять же исходя из практики последних недель, вполне могла предположить, в чем именно она будет заключаться. В этих пределах Ксения чувствовала себя совершенно платежеспособной.
        С целью подкупа намеченной «второй половины» она полдня провела на кухне, колдуя у духовки, в результате чего, спустя положенное время, посреди стола появился ее любимый торт с черничным суфле. Мужики любят сладкое. Иван любил. Всевозможные, кроме этого. Черт его знает, почему. А она его обожала. И Ивана. Поэтому не делала суфле тысячу лет. Но сейчас решила испечь именно его, как для себя.
        Изготовление торта сопровождалось регулярным поглядыванием во двор. Про график Глеба она знала еще меньше, чем он про ее. Но очень надеялась, что ей повезет, он появится к вечеру дома, и она сможет воплотить свой план в жизнь.
        Время потянулось бесконечно. Она бродила по квартире в бестолковом ожидании, то и дело подходила к подоконнику, зависая там на долгие минуты. На улице темнело, зажигались окна и фонари, фары машин выхватывали отдельные предметы. Пятница. В пятницу по вечерам принято отдыхать и расслабляться. А если и водопроводчик… расслабляется?
        Ксения схватила трубку, перебрала всю записную книжку. Сразу знала, что ничего подходящего не найдет. Из личного - номеров не больше десятка. Остальное - работа, учеба, нотариус. Обреченно вернулась к номеру брата. И напоследок выглянула в окно еще раз.
        Ей повезло - во двор въехала скорая и остановилась возле их подъезда. Сосед быстро выскочил из машины, без лишних прощаний, и скрылся под козырьком. Радостно выдохнув и выждав пять минут, Ксения схватила торт и, спустившись на два пролета, уверенно позвонила в дверь квартиры Глеба.
        Он еще и запереть не успел - характерного щелчка не было. Просто перед ней выросла его физиономия, медленно вытягивающаяся по мере того, как до его сознания доходила мысль, кто к нему явился.
        Она широко улыбнулась и протянула руку для пожатия.
        - Басаргина Ксения Викторовна. Пилот международных авиалиний. Пришла с извинениями и тортом собственной выпечки в качестве залога мира, дружбы и жвачки.
        Сказать, что он ошалел - сказать мало. Его взгляд метался от торта к ее лицу, и от лица - к ладони. Так и в голове, рваные, проносились мысли. Он пришла. Вот так просто спустилась со своего второго этажа на его первый, будто бы не было этих долгих недель беготни. Его беготни. Предпосылки? Не-а. Лицо - вечно каменное. И сейчас - живое? Такое, как тогда, когда он ненароком оказался за порогом ее квартиры, хоть отдаленно? Нет. Насквозь другое, белое, похожее на маску с яркой, как солнце, улыбкой. Но при этом холодной, не греющей.
        Пришла! Сама. С миром. С именем. С извинениями. С тортом. С миром!!!
        Глеб отмер. И, щелкнув каблуками так и не снятых ботинок, пожал ее руку и ответил:
        - Парамонов Глеб Львович. Врач скорой помощи. Извинения приняты. Проходи чай пить.
        Переступив через порог, Ксения скинула туфли и протопала прямиком на кухню. Торт был водружен на стол.
        - А кофе есть? - спросила она.
        - Найду, - он показался следом - тоже разутый, уже без куртки. Совсем не похожий на «фельдшера». Брюки, темно-вишневый свитер, отброшенные назад темные волосы, вьющиеся кольцами по затылку. - Нож в ящике. Я резать выпечку не люблю.
        - Почему?
        «Не люди же», - промелькнуло в измученной голове хирурга. Пусть и бывшего. Он подошел к плите, вытащил из подвесного ящика джезву и озадаченно покрутил ее в руках.
        - Не знаю. Куски разные получаются, красоту портить жалко… А для кофе, мне кажется, поздновато. Может, все-таки давай чай? С мятой или с лимоном. Молока нет.
        - А кофе? - Ксения достала нож, отрезала пару кусков, вынула из шкафа тарелки.
        - Да есть у меня кофе, мне не жалко! - рассмеялся Глеб и, набрав воды, поставил на плиту. Следом из другого ящика была извлечена картонная пачка. Парамонов потряс ею - внутри характерно зашуршало. И он довольно улыбнулся. - Еще коньяк есть. Будешь?
        - Нет, - она села за стол и посмотрела на Глеба. - Вообще-то… я с просьбой.
        - Зря. Кофе без коньяка или без молока - перевод продукта.
        Он снова отвернулся к плите и выдохнул. Кто бы сомневался, что она с просьбой! Снежная королева, покорительница заоблачных высей. Внутри резко зачесалось едкое желание выпроводить ее к чертям. Или лучше никогда не связываться со сменой чертовых труб. Перебился бы стояк без воды.
        Он самому себе дал передышку, насыпая кофе в джезву. Несколько секунд, после которых обернулся и с улыбкой спросил:
        - Что хочешь?
        - Приглашаю на праздник.
        - Ого!
        - Да нет, ничего особенного. Обычный юбилей семейной жизни.
        - Чьей семейной жизни?
        - Моих родителей.
        О-па!
        А это уже что-то новенькое.
        Парамонов рассмеялся и подошел к столу.
        - Вот так сразу будем с мамой и папой знакомиться? - поинтересовался он.
        - Нет, - покачала она головой. - Будем составлять мне пару.
        На раздумья он отвел себе несколько секунд. Всего несколько, понимая, что другой возможности она уже не представит. Грех не воспользоваться тем, что само в руки плывет. Впрочем, однажды он уже воспользовался. В итоге еле себя из грязи вытащил.
        - Форма одежды? - негромко спросил Парамонов.
        - Парадная. Как там кофе?
        - Черт!
        Вода уже шипела. Успел.
        - Учти, что я буду называть тебя Ксёнычем и мимимишно целоваться.
        - Я постараюсь это вытерпеть.
        Обязательно постарается. Лучше так, чем Володя, которого она помнила крайне смутно, и мамины причитания.
        - Чего тебе не хватает? - вдруг спросил Парамонов.
        - В смысле?
        - Не знаю. Ты не производишь впечатление человека, который нуждается в помощи. А теперь торт, приглашение, мир. Значит, тебе чего-то не хватает, чтобы чувствовать себя спокойно, что ли… Мне заткнуться?
        - Я не нуждаюсь в помощи, - подтвердила Ксения. - Но именно завтра мне не с кем пойти. Подумала про тебя. Ну… в качестве компенсации за твои хождения. Кстати, брокколи была вкусной.
        - На здоровье, - кивнул Парамонов и поставил перед ней чашку с кофе. - Сахар?
        - Нет, спасибо.
        - Давай свой торт.
        Ксения положила кусок на тарелку и протянула Глебу. Второй положила себе.
        - Вилку дашь?
        - Я за десертными не полезу, ладно? Они где-то запакованы, лень искать, - Парамонов положил перед ней обычные столовые приборы. - Три месяца как въехал, а все лень.
        - Ну да, и времени в обрез, - усмехнулась Ксения и принялась жевать.
        - Врачи скорой живут максимум до шестидесяти - переутомления и стрессы.
        А его собственному отцу было пятьдесят два, когда…
        Парамонов мотнул головой и сел за стол напротив гостьи. Торт был подозрительно фиолетовый. Фиолетовой еде он не особенно доверял. Соседке сверху - тоже. Но попробовать был обязан. Достал ложку из своей чашки и зачерпнул яркую массу. Отправил ее в рот. И пропал. Узрел космос. Влюбился!
        - Обалдеть, - пробормотал он.
        Уставившись на него, Ксения удивленно вскинула брови. Парамонов слопал следующую.
        - Я попал в рай! Вкусно!
        - В рай пока рановато. Но я рада, что понравилось. Если, конечно, это правда.
        - Раз уж завтра мы идем знакомиться с твоими родителями, - рассмеялся Глеб, продолжая уминать суфле, - хотелось бы уточнить. Кроме этого, ты еще что-нибудь готовишь?
        - Знакомство с родителями ни к чему не обязывает. Потому вопрос о моих кулинарных способностях - совершенно неуместен, - сообщила она, синхронно с ним поедая торт и запивая его кофе.
        - У нормальных людей, вообще-то, очень даже обязывает!
        - Не претендую, - уже совершенно серьезно сказала Ксения, доела и, поднявшись, быстро обмыла в мойке тарелку и чашку. Потом повернулась к Глебу. - Завтра в три. Можем поехать на моей машине, можем на такси.
        - Я за тобой зайду, - усмехнулся Парамонов, - а там разберемся.
        - Хорошо, - кивнула она.
        - Тогда я пошла?
        - Давай, - он вскочил вместе с блюдцем, суфле и ложкой и пошел ее провожать, расправляясь с остатками десерта. В конце концов, должна же и правда быть компенсация за его мучения. Секс не в счет. Он и тогда-то не понял, что произошло. Теперь - тем более не понимал, что происходит. И очень хорошо уяснил для себя, что ни черта не брокколи и не недели его болтания между первым и вторым этажами сделали свое дело. В действительности все решала она. И тогда, в ее прихожей, и сейчас. Но, с другой стороны, кто сказал, что так будет всегда? Говорят, приручить можно кого угодно. Приручить - и отыграться.
        Уже на пороге, почти закрывая за ней дверь и глядя, как она уходит, Глеб опомнился:
        - Ксёныч! - крикнул он ей вслед.
        Она обернулась.
        - Вообще-то меня зовут Ксения.
        - Ок. Так кем, ты сказала, работаешь?
        - Я - пилот.
        О том, как пилотирование сочетается с черничным суфле, до этого вечера Глеб Парамонов не имел ни малейшего представления. Но, оказывается, сочетается.

* * *
        Их разделяло два лестничных пролета и двадцать четыре ступеньки. Ее кухня располагалась над его. И когда он торопливо завтракал, иногда думал: не делает ли она то же самое. Теперь у нее появилось имя. И вместе с именем - кусочек жизни в его голове. Та проживалась там исподволь, даже тогда, когда он не хотел о ней вспоминать.
        Он знал, кто она, что у нее есть родители и способности к кулинарии. Что с ней у него однажды случился ничего не означавший секс. И что она не выносит присутствия посторонних на своей территории. Что она упряма. Пьет вечером кофе, вопреки рекомендациям специалистов. И что у нее веснушки на лице зимой.
        Этого слишком мало, чтобы думать о ней за завтраком. Но, тем не менее, временами думалось. Злость остывала, намерения оставались. Болезненные места ноют долго.
        Глеб Львович Парамонов, бывший хирург и бывший имбирный водопроводчик, стоял перед зеркалом, завязывая галстук. Почему бывший? Ну, хотя бы потому, что водопроводчики не носят галстуков и костюмов от Canali. Его был темно-серый, в чуть более светлую клетку. Расправившись с узлом, который, оказывается, можно худо-бедно соорудить самостоятельно, без Веры, достал булавку - ее, к слову, подарок. Серебристая, с замершим в прыжке оленем на головке, она все еще поигрывала на свету, почти не потускнев. Когда-то любимая из всей той мелочевки, что делила место в Вериных шкатулках с ее безделушками.
        - Это ты олень, Парамонов, - пробормотал он, резким движением открыл ящик тумбочки и закинул эту ерунду подальше, чтоб не видеть.
        И снова посмотрел на себя - зачесанные назад волосы, старательно приведенная в порядок щетина. Возможно, стоило побриться, но если уж Глеб намерен был укрощать «свою» пилотессу, то так лучше. Последним штрихом - зажигалка Dunhill. Под запонки и часы. И на него из зеркала в упор, хмуро, недоверчиво глядел Глеб Парамонов образца двухлетней давности. Только взгляд другой. Разбитый.
        Натянул улыбку на рожу - как положено для того, чтобы укрощать и покорять. И что-то в их глубине всколыхнулось. Осколки. Парамонов хмыкнул, перекинул через шею шарф и снял пальто с вешалки.
        Движение, чтобы открыть и закрыть за собой дверь. И шаги вверх по лестнице - на двадцать четыре ступеньки, на два пролета. На целый этаж, отделявший его от нее.

* * *
        Глеб звонил в дверь в полной боевой готовности, ожидая чего угодно - в конце концов, мамзель Ксёныч была барышней непредсказуемой и непоследовательной. Впрочем, шансов, что она не откроет, как ему казалось, практически не было - это же ей надо, а не ему.
        В не менее полной готовности оказалась и Ксения, распахнувшая дверь. В темно-сером меланжевом пальто с кашемировым шарфом кораллового цвета и туфлях на шпильках в тон, каблуки которых позволяли ей стать гораздо ближе к его лицу.
        - Привет, - кивнула она, и брови ее заметно дернулись в удивлении. Несмотря на то, что она с трудом бы вспомнила черты его лица, не заметить разницы в облике водопроводчика, пусть и оказавшегося врачом неотложки, и стильного молодого мужчины, стоявшего сейчас на пороге ее квартиры, было невозможно. Справившись с собственным недоумением, Ксения деловито поинтересовалась: - Как поедем?
        - Можно я побуду кавалером и поедем на моей колымаге?
        - Уверен?
        - То есть ты сомневаешься?
        - Придется быть трезвенником, - пожала она плечами.
        - Главное - это произвести впечатление сходу, верно? - двусмысленно хмыкнул он. - Обратно можно и на такси, потом заберу.
        - Как знаешь. Только за цветами надо еще заехать.
        - За цветами, так за цветами.
        Его серебристый - в тон запонкам - спорткар Ауди стоял уже под подъездом. Пригнал из гаража заранее. День мелких дел - всего-то за несколько часов вернуться в собственную шкуру. Жил-то он без кожи. Пиликнул сигнализацией, открывая дверцу перед Ксенией, и продолжал улыбаться. Теперь все это казалось ему смешным. Эдакий Голливуд на улице Телиги.
        - Нам далеко ехать? - поинтересовался он, устроившись за рулем.
        - Не очень. К парку Дружбы народов, - ответила Ксения, щелкнула ремнем и, резко обернувшись к нему, спросила: - Ты шпион?
        - С чего такие выводы?
        - Я всего лишь спросила, - рассмеялась она.
        - Мммм… Тогда слушай. Костюм взял напрокат в салоне. Машину у другана стрельнул. Никакой феи-крестной в лице британской разведки. Но есть плюс. Я живу под своим собственным именем, и меня не отправят куда-нибудь в Южную Америку. Я с тобой навсегда.
        - Ну да… А так-то ты врач с призванием водопроводчика.
        - Ты имеешь что-то против?
        - Ни в коей мере, - ответила Ксения и отвернулась. Впервые подумав, что вовсе не ее дело, как он живет. И уж тем более, никто не давал ей права рявкать на него, в то время как он даже оказал ей услугу в виде замены чертовых труб.
        «А не надо пить!» - упрямо возмутилась она, продолжая пристально смотреть в окно. Снова шел снег, звонкой крупой осыпаясь на стекло. И дворники шуршали - туда и обратно. Маятником, чертовым антистрессом, отрицая сам факт того, что вдвоем можно быть одинокими.
        Глеб небрежно держал руль, включил магнитолу, из которой ненавязчиво и негромко полилось что-то джазовое, старое, иностранное. И мимолетно улыбался, иногда поглядывая на упертое создание рядом с собой. Маленькое и колючее, несмотря на мягкость волос и кожи, которые он вспоминал гораздо чаще, чем следовало.
        Они купили букет по дороге. Претенциозные, дорогие метровые красные розы, которыми, если огреть кого, то и пришибить можно. Символ любви. Когда-то в позапрошлом веке он такие дарил Вере, исходя из логики, что бабам нравится. Мотнув головой, будто бы так можно отогнать непрошеное, Парамонов с сомнением спросил:
        - Так ты правда не любишь розы?
        - Правда.
        - А что любишь? Или будем угадывать?
        - Не будем, - проговорила она, очень серьезно. - Хризантемы люблю.
        - Их зимой не бывает?
        - Да, вроде, нет.
        - Жалко.
        Они снова ехали, уже недолго, пересекая Северный мост. И то, что еще пару месяцев назад утопало в зелени, сейчас словно было подернуто сизой пеленой.
        - Куда дальше? - спросил он, когда они оказались на другом берегу - между Днепром и Десенкой.
        - Там гостиничный комплекс есть, знаешь? Или проложить курс?
        - «Калина»?
        - Ага, - кивнула Ксения.
        - Тогда знаю, наши там любили корпоративы проводить, - усмехнулся он, крутанув руль и сворачивая к парку.
        Еще пару минут, и пристроился на парковке напротив огромного комплекса - с гостиницей, рестораном и даже яхт-клубом. Катера, летом живописно располагавшиеся у причала «Калины», сейчас убрали, но и без того место выглядело и живописно, и роскошно. Вечнозеленые ели и кипарисы яркими пятнами среди сизого обрамляли деревянные беседки и домики. Вовсю готовилась новогодняя иллюминация - и суетливо, и слаженно одновременно, доказывая, что жизнь шла, идет и всегда будет идти своим чередом.
        Парамонов, выбравшись из авто, подал Ксении руку, невольно залюбовался тем, как заструились ее локоны по плечам, когда она поднимала голову. И, наконец, спросил:
        - Твои родители тоже имеют отношение к авиации?
        - Нет, - ее губы растянулись в улыбке, - у них нормальные профессии.
        - А тебя что в небо потянуло?
        - А тебя - в медицину?
        - Со мной логично, у меня семейное. Четыре поколения медиков.
        - Прикольно! - оценила информацию Ксения, оглянулась на близстоящие машины в поисках знакомой Нивы и буркнула себе под нос: - Ну и где этот балбес?
        - Кто у нас балбес?
        - Брат, - сообщила Басаргина и достала из клатча телефон. - Подарок у него!
        Позвонить не успела, увидев входящую эсэмэску. «Вызвали в караул. Подарок завез предкам. Не скучай там». И парочка ржущих смайликов. Телефон отправился обратно, а Ксения, ухватив Глеба под руку, выдала текущую информацию:
        - Балбеса не будет. Подарок у родителей. Идем?
        - Я прямо не знаю, радоваться мне или огорчаться, что балбеса не будет, - хмыкнул Парамонов, подставляя ей локоть и перехватывая одновременно цветы.
        - Да неважно уже.
        Ксения уверенно шла рядом с ним по дорожке, очищенной от снега, хотя сама вряд ли испытывала подобное чувство. Понимая, что родители станут допытываться, а чего ожидать от провожатого - большой вопрос. Сомнениями в правильности принятых решений Басаргина не страдала. Но всегда пыталась приготовить себя к возможным неожиданным поворотам. Как в небе. Предусмотреть наличие всего необходимого для любой чрезвычайной ситуации.
        Дверь в ресторан перед ними распахнул учтивый швейцар, расплывающийся в подобающей случаю улыбке. И едва они переступили порог, как тут же оказались в другом мире - веселом, шумном, наполненном светом.
        Сквозь широкий проход Ксения глянула в зал, где суетились официанты, ведущая что-то обсуждала с отцом, администратор кого-то негромко, но выразительно отчитывала в телефонную трубку. И огромная арка была собрана из белых и красных шаров у стены, где сидели родители. Обыкновенная арка. Как всегда, как у всех, как и у нее когда-то.
        Отвернувшись, она прошла к гардеробу, расстегивая на ходу пуговицы пальто. Глеб снова придержал ее с явным намерением помочь раздеться. И улыбка на его губах не оставляла сомнений: теперь он играет новый образ. Не пьяный водопроводчик, не взбешенный фельдшер, а медик-интеллигент в каком-то поколении с замашками джентльмена. Кинув на него беглый взгляд с долей присущего ей ехидства, она скинула ему на руки пальто, оставшись в темно-синем, почти черном, платье без рукавов, облегающем фигуру и открывающем колени, единственным украшением которого служила темная брошь с многочисленными резкими гранями, соединяющая ровные края глубокой «замочной скважины».
        - Сейчас будет интересно, - сказала Ксения, заметив вытянувшееся лицо Маргариты Николаевны. Басаргина-старшая отчаянно дергала за рукав мужа, видимо, пытаясь и его привлечь к рассматриванию дочери и ее спутника. Глеб же силился отвлечься от созерцания Ксении в «парадно-выходном мундире» - впечатление она определенно произвела. Когда ему это удалось, было уже поздно - лица, которые более всего подходили на роль родителей и юбиляров, на всех парах мчались к ним. Видимо, на них тоже что-то или кто-то произвел впечатление.
        - Это они рады или… огорчены? - почти не размыкая растянутых в приветственной улыбке губ, успел спросить он.
        - А ты оптимист или пессимист? - быстро поинтересовалась в ответ Ксения, прежде чем к ним подошли родители, с которыми она радостно поздоровалась, и не менее радостно сообщила: - Это Глеб, а это Маргарита Николаевна и Виктор Антонович.
        - Очень приятно! Поздравляю с вашим праздником, - просиял Парамонов, на сто процентов вжившись в роль. Школьный кружок и роль Бармалея в более зрелом возрасте определенно делали свое дело. Он подхватил со стойки гардеробщицы букет и протянул его юбилярам. Двигался расслабленно, немного вальяжно, без суеты, заискивания и явного желания понравиться.
        - И нам приятно, очень! - начала говорить и запнулась та, которая мама, пристально разглядывая его так, что это было уже неприлично.
        - Глеб, а по батюшке? - уточнил отец.
        - Львович, - отозвался Парамонов.
        - Эк замысловато, прямо старорежимными замашками повеяло.
        - Была у отца такая слабость.
        - Ксюша, а вы вместе… п-приехали? - вставила Маргарита Николаевна.
        - Естественно, - ответила дочь. - Так и будем стоять в гардеробе?
        - Нет! Идемте, конечно, садиться, только… - она замялась и беспомощно глянула в сторону стола. - Как бы теперь рассадить… Мы же планировали…
        - Она тебя с Володей посадила, - с долей категоричности и странным юмором констатировал отец, что Глеб поймал как наживку. Усмехнулся уголком рта по-реттбатлеровски и низко наклонился к Ксении.
        - Это с каким еще Володей? Мне ревновать? - весело спросил он, пощекотав дыханием ее ухо. Разве что не подмигнул.
        Вероятно, это тоже входило в пакет «Мимимишность», а она обещала терпеть.
        - Это ты у Виктора Антоновича спроси, - проговорила Ксения. - Он у нас главный по Володям.
        - Ой, ой, ой! - расхохотался отец. - Обещаю исправиться! Пошли! Диньки нет, стул возле нас пустой, сейчас разберемся!
        И с видом победителя, что как нельзя лучше иллюстрировало его собственное имя, он двинулся прямо к столу. Парамонов подхватил Ксению под руку и повел за собой. Но тут запротестовала мать:
        - Ксюша, у меня лямка, пойдем, поможешь?
        - Пойдем, - всем видом давая понять, что трюк с лямкой не удался, согласилась дочь и повернулась к Глебу. - Справишься сам?
        - Я большой мальчик, - рассмеялся Парамонов, - общайтесь!
        Ксения проводила взглядом отца и Глеба и повернулась к матери.
        - Почему мне кажется, что тебя снова что-то не устраивает? - спросила она.
        - Меня? Меня устраивает! - запротестовала Маргарита Николаевна. - Очень устраивает! Просто… ты вместе с этим? Совсем вместе?
        - С «этим» - это с кем?
        - С Глебом! Он кто? Откуда ты его такого взяла? - мать бросила взгляд на стол, за которым отец что-то уже рассказывал внезапному гостю.
        - Он - врач. И почему, интересно, я не могу его «такого» ниоткуда взять, а?
        - Потому что ты… Ох, Ксюша… На тебя не похоже…
        - Зато на тебя похоже.
        - Ксюша! - горестно вздохнула мать и тут же воспрянула духом: - А у вас серьезно? Или пока непонятно?
        - Предложение он мне не делал и заводить общих наследников не предлагал.
        - Ну вот чего ты сразу! Я тебе ни слова об этом! - глаза Маргариты Николаевны воспылали оскорбленным достоинством. - Между прочим, он вполне…
        - Думаешь? - спросила Ксения и тоже глянула на отца и Глеба. Теперь говорил Парамонов. Что-то явно захватывающее, судя по выражению лица Виктора Антоновича.
        - Ага… Я думала, такие только в кино бывают. Марчелло Мастрояни! Только что без усов! - радостно объявила мама. - И врач же… благородная профессия.
        - Профессия как профессия, - пожала плечами Ксения.
        - Перед Панченко неудобно… Но это значительно лучше него вариант.
        Ксения посмотрела на «это», чувствующее себя абсолютно спокойно в окружающей его стихии, и попыталась понять, что именно так впечатлило мать. Лицо - наверное, должно нравиться. Смазливое, яркое. Особенное значение, вероятно, придавалось небритости - и хозяином оной, и теми, для симпатий которых она предназначалась. И определенно стоило признать отсутствие характерной одутловатости, свойственной всем не брезгующим утренним пивом после разудалой ночи. Да и костюм, в отличие от домашней одежды, не скрывал подтянутой спортивной фигуры этого обыкновенного врача скорой помощи, элементарно разрешающего проблемы водяных утечек.
        Что-то не складывалось в стройную картину устоявшегося образа, но Ксения не была настроена разрешать этот ребус за совершенной ненадобностью, и потому она снова повернулась к Маргарите Николаевне и сказала:
        - Его зовут Глеб. И он не вариант.
        - Зачем тогда привела? - опешила мать. - Назло?
        - В смысле?
        - Если не вариант - зачем?
        - Аааа, - рассмеялась Ксения. - А вам только варианты? Чтобы рассматривать? Согласовывать, утверждать. Подойдет - не подойдет. Он - не вариант! Он подойдет.
        - Ксюша, пожалуйста, ну что ты такое говоришь? Зачем?
        - Прости. Идем. Гостей уже, кажется, больше, чем вы приглашали. А то еще отца уведут, - рассмеялась Ксения и чмокнула мать в щеку.
        Та только всхлипнула и приобняла дочь за плечи.
        - Не уведут. Тридцать пять лет не увели, а сейчас куда? Только не злись. Дениса нет, ты обижаешься. Я больше не буду, правда.
        - Я тоже больше не буду, - и, подхватив Маргариту Николаевну под руку, она потащила ее в зал.
        Мать позволила довести себя до стола, иногда оборачиваясь на приветствия и комплименты других гостей. Что-что, а блистать она любила. Видимо, сказалось не сложившееся. Когда-то могла сделать карьеру пианистки, если бы не посвятила себя мужу, главному экономисту крупного завода, и двоим детям, которых беззаветно любила. И все, что ей оставалось, - учить других играть на пианино. Но не воплотившееся прорывалось. До сих пор.
        - А вот и наши девочки, - обрадовался папа. - Отдаю вам Глеба, иду к Володе, он уже все просек.
        И с этими словами, весело хохоча, переместился за другую часть стола. А Глеб, выскочивший следом, помогал дамам рассаживаться. Джентльмен чертов!
        - Значит, я спасение от Володьки? - шепнул он на ухо Ксении, когда они оказались относительно одни - мать тоже отвлеклась.
        - Это что-то меняет? - спросила она, обернувшись, отчего лица их оказались друг напротив друга. Парамонов несколько секунд смотрел на нее - глаза, нос, губы. Губы были подвергнуты особенно пристальному изучению. Они ему правда нравились, безо всяких планов и стратегий.
        - Нет, - мотнул он головой. - Я думаю, нет. После торта…
        - Вот и прекрасно! - улыбнулась она, в который уж раз поймав на себе взгляд мамы.
        А праздник еще даже не начался. Словно бы услышав ее внутренний стон или почувствовав затылком прожигающие взгляды, Парамонов сверкнул глазами и быстро прижался к ее губам с поцелуем - твердым, уверенным и быстрым. Отстранился на секунду, словно бы оценивая ее реакцию. И прижался уже к щеке, глубоко вдыхая запах.
        Ловить взгляды приходилось еще не единожды. Родителей, крестных - ее и Дениса, знакомых, многих из которых Ксения знала с самого детства. Конечно же, понимала, что так будет, провокация удалась по всем пунктам, но чувствовать себя на всеобщем обозрении в который раз - на деле оказывалось трудным. Самые близкие подходили поздороваться с явным намерением познакомиться с Глебом и обязательным дополнением о том, как они за нее рады. Приходилось улыбаться и благодарить, в то время как сильнее всего хотелось объяснить, что какое бы мнение окружающие ни имели о ее жизни, это ее и только ее жизнь. Как хочет, так и живет. И уж тем более - с кем хочет. Даже если только с собой любимой. Впрочем, родители - и те не понимают. Денис - скорее не вмешивается, чем действительно принимает ее выбор. Хотя должен бы больше других.
        Но сегодня она всем предоставила тему для совместных обсуждений в течение некоторого времени. Знали бы они…
        Ксения взглядывала на Парамонова, усмехаясь его спокойствию. Действительно, большой мальчик. «Запойный он, что ли?» - снова начинала злобствовать Басаргина.
        В дополнение ко всему наваливалась чертова «свадьба», очень точно разыгрываемая тамадой. Ксения всерьез задавалась вопросом, каким она хотела бы видеть свой юбилей, и заставляла себя сосредоточиваться на глупых конкурсах, лишь бы не думать о том, чему никогда не сбыться. К счастью, ее минула участь оказаться среди конкурсантов - то ли родители предупредили ведущую, то ли лицо Ксении с самым красноречивым выражением не располагало к игривому настроению. Не оказывалась она и среди танцующих. Присутствие Глеба надежно охраняло от случайных предложений. И не только. Кто бы ни появлялся на горизонте, от гостей до родителей, с праздным ли любопытством или с искренним интересом, он умудрялся так быстро и уверенно перехватывать инициативу, что в результате «визитеры» едва ли не забывали, зачем подходили.
        С Панченко могли возникнуть проблемы. В самом начале вечера он подкатил с банальным и подчеркнуто корректным «визитом вежливости». Но недовольство на его лице читалось слишком уж явственно. Поджимал губы, говорил тосты, участвовал в конкурсах и периодически поглядывал на Ксению, все сильнее набираясь. Его взгляд, один из многих любопытствующих, был навязчивым и разочарованным одновременно. Выжидающим. Естественно, никто не любит оказываться дураком, а в каком-то смысле ее родители сделали из него дурака. И отговорки Ксении про опоздание - всего лишь отговорки. Когда ее «опоздание» позволило Виктору Антоновичу утащить себя для вполне ясной цели выпить за здоровье молодых, Володя воспользовался представившейся возможностью и подкатил к Басаргиной-младшей.
        - А дочка виновников торжества совсем не танцует? - с усмешкой спросил он. - Или ей кавалер не позволяет?
        - Это у кавалера надо бы спросить, - отозвалась Ксения миролюбиво. - Но я все равно не танцую.
        - Может, не те приглашают?
        - Не может. Я просто не танцую.
        - А когда-то танцевали, я помню, - криво усмехнулся Володя. - Когда ваш муж…
        - Когда-то танцевала, - мысленно посылая его к черту, сказала она. - Теперь не танцую.
        - А я тоже, - рассмеялся он. - Хотя мне и проще, чем вам… переживать.
        - Чем же?
        - Я никого не хоронил. Конец моего брака ознаменован штампом о разводе.
        - Вам есть, чем гордиться, - не сдержалась Ксения и фыркнула.
        - А может, всё-таки к черту все и потанцуем?
        - Я - не танцую!
        - Хорошо. Тогда я вам позвоню? Можно будет встретиться? Или ваш… как его? Глеб? Будет против? Скажите прямо, у него есть основания быть против?
        - А вы были бы «за», если бы ваша жена встречалась с другими мужчинами? - спросила она в свою очередь.
        - Все настолько серьезно? - вопрос прозвучал как-то жалко, что не сочеталось с его видом - чуть на подпитии, уставшим и помятым, но все-таки очень солидным.
        - Все очень серьезно! - раздалось рядом весело и бодро. - А вы о чем?
        - О танцах, - сказала Ксения.
        - Не, танцы не мой конек, - Парамонов снова поцеловал ее щеку, будто бы утверждая какие-то собственные права, и, совсем не обращая внимания на притихшего горе-ухажера, спросил: - Ксёныч, я курить. Со мной?
        Она тут же поднялась со стула, будто только этого и ждала.
        - Не надо мне звонить, пожалуйста, - сказала Ксения Панченко и повернулась к Глебу. Тот взял ее за руку и повел к выходу. Его ладонь была теплой, почти горячей. Большой, такой, что ее ладошка в ней почти полностью терялась. Его пальцы быстро скользнули по ее запястью поглаживающим движением. Почти обжигая. А он на ходу бросил:
        - Чтоб тебя охранять, меня одного мало. Рота нужна.
        - Мне достаточно. Я тоже умею себя… охранять.
        - Это я заметил. Там холодно, давай пальто заберем, а то простудишься.
        - Совет врача? - рассмеялась она.
        - Нет. Типа забочусь.
        Ксения кивнула. Они забрали одежду из гардероба и вышли на крыльцо. Снег больше не шел, но кое-где серебрился теперь под желтым светом фонарей, освещающих самые отдаленные уголки парка, но при этом создающих атмосферу уюта и романтики. Ксения накинула на голову шарф и стала медленно спускаться по ступенькам. Глеб шел рядом, доставая из кармана сигареты и зажигалку. На мгновение та вспыхнула возле его лица огоньком, и он закурил, глубоко затянувшись и выпустив струйку дыма.
        Он не солгал - действительно заботился. Видел же все. Этих друзей-родичей, круживших вокруг любопытными стервятниками. И бесился, и восхищался. Не выносил вмешательства в свою жизнь, но в его и вмешиваться-то было толком некому. Кроме, наверное, Осмоловского. А вокруг нее кипит и бурлит, только вряд ли она тому рада. Черт его знает, что лучше: одиночество наедине с собой или среди людей?
        - Мне твой отец понравился, - наконец, сказал он. - Ходячий позитив.
        - Да? Это ты Дениса не видел. Там вообще зашкаливает.
        - Если есть тормоза, то не страшно. А ты в маму? Вы похожи очень. И это комплимент.
        - Наверное, я в себя, - она остановилась. - Маме свой комплимент говорил?
        - Обязательно. Я воспитанный.
        - Ну тогда все, ты ее покорил!
        - Лишь бы Виктор Антонович не взревновал.
        - Папа может, - со знанием дела заявила Ксения.
        Парамонов усмехнулся и повернул к ней голову. Тонкий профиль, какой-то нереальный. Завитки волос с висков - выглядывают из-под шарфика. Коралловый - тоже теплый цвет. Странное несоответствие внешнего и внутреннего. Свет от фонариков играл вокруг них, мерцал, веселился, буйствовали огоньки, похожие на резвых светлячков среди зимы - скудной, пока еще совсем скудной, больше похожей на позднюю осень. Глеб вынул изо рта сигарету, стряхнул пепел. Снова взглянул на Ксению.
        - Прости, я тебе не предложил… ты куришь? Будешь?
        Она отрицательно покачала головой, и Парамонов снова затянулся. Он курил много и часто. В иной день и до пачки выкуривал - не допинг, не потребность. Привычка. И никакое медицинское образование тому не помеха.
        - А уедем - хочешь? - ровно спросил он.
        - Сейчас? - голос выдал усталость, нахлынувшую вдали от людей.
        - Сейчас.
        Ксения кивнула. Также устало, как только что говорила.
        - Поехали, - медленно добавила она и поежилась.
        Этого было достаточно, чтобы он вдруг притянул ее к себе и быстро поцеловал - словно бы забыл, что его роль заканчивается на выходе из Калины. Сигарета улетела куда-то под ноги, а он настойчиво вдавливал свои губы в ее, обдавая смешанным запахом парфюма, табака и алкоголя. До свиста в ушах и звездочек перед глазами, будто бы вся эта вялость последних часов - затишье перед тем, что неминуемо должно разразиться.
        Зимой не бывает гроз.
        Или бывает? Ксения пыталась вздохнуть, но у нее не получалось. И отчего-то она точно знала, что воздух сейчас не важен. Этого поцелуя, его губ, его языка оказалось достаточно, чтобы дышать. Кружилась голова, подкашивались ноги, но, если крепко держаться за Глеба, - она не упадет. Он прижимал ее к себе и долго не отрывался, позволяя захлестнувшему его возбуждению вести их обоих за собой. И даже когда прекратил поцелуй и попытался унять дыхание, его руки продолжали судорожно цепляться за нее, то сжимаясь, то разжимаясь, то поглаживая, то замирая на месте, ощупывая.
        Они ушли по-английски, не прощаясь. Зачем? Достаточно сообщения, сброшенного на отцовский номер. Потому что возвращаться в душивший своей атмосферой зал теперь было невыносимо. Слишком распирало изнутри то, чему раньше выхода не давали.
        Уехали на такси. Их много стояло на парковке у ресторана, а тащиться обратно на своей Парамонов не рискнул. Отрываться от Ксении - не рискнул, не мог, боялся упустить. Усадил ее в машину, на заднее сидение. Сам сел рядом, не дав себе труда присоединиться к шоферу. И, назвав адрес, повернул к ней голову. Он не планировал этого. Совсем не планировал. Не сегодня. Но вот оно - здесь, в салоне, сшибает.
        В темноте она нашла его руку, удивившись, что ее ладонь такая же теплая, как и ладонь Глеба. А ей казалось, на улице ужасно промозгло. Провела пальцами по его пальцам. И он снова поцеловал ее, прижимая свободной рукой ее затылок, почти с облегчением зарывшись в волосы. Улицы по-праздничному украшенной столицы были на удивление не загружены. Но они не видели улиц. Не слышали музыки, весело трещавшей из магнитолы таксиста, который торопливо включил ее погромче, чтобы не прислушиваться. Им было не до его переживаний. Музыка не делала их жарче, они будто бы изнутри плавились. Совсем не так, иначе, чем в прошлый раз.
        Из салона он почти ее выносил, подхватывая, придерживая, продолжая целовать. И даже если на поцелуях все и закончится - оно того стоит. Покалывание на коже, жар под кожей - стоит того. Давно так не было. А потом он резко оторвался от нее и тихо сказал - ей и фонарям над ними, они услышат:
        - Идем?
        Она кивнула. В горле пересохло, и голос не слушался. Все в ней сейчас жило словно отдельно от нее самой. Руки, обнимающие Глеба, ноги, послушно идущие за ним, губы, начинавшие болеть, едва он отпускал их.
        В его квартире тоже было тепло. И как-то очень спокойно. Совсем не так, как с ними, в них. Едва зашли, не включая света, в поисках губ, утыкаясь в шею, вдыхая запах - разбрасывали по полу одежду. Пальто, пиджак, сапоги, платье. И снова она у него в руках, как кукла, и снова куда-то он ее увлекает - в темноте не поймешь куда. Ни в темноте, ни в захлестнувшей страсти, которая алыми огоньками слизывает декабрь.
        Глеб опустил ее на диван, ни на минуту не прекращая прикосновения - какого-то одного сплошного прикосновения тела к телу. Его рубашки тоже уже не было. Где-то по комнате покатились запонки. А потом он с хриплым выдохом опустил свои губы куда-то на ее плечо, проводя ими по коже ниже, устремляясь к груди, скрытой кружевом.
        Прогибаясь ему навстречу, Ксения ловила губами его волосы, щекотавшие лицо. Царапала спину - сильно и быстро, но короткий маникюр не оставлял следов, и прикосновения выходили мягкими и скользящими. Закрывала глаза, тяжело дышала от нахлынувшего и рвавшегося внутри жаром, ждала, когда он уймет его. Знала, что сможет. Помнила. И каждым своим движением он напоминал ей все сильнее - сможет. Может. В его силах и в его власти. Сбросить с нее покров оставшейся одежды. Сбросить покров этого невыносимого вечера, заставить вдыхать, а не только унимать дыхание. Каждым рывком бедер - из нее, в нее, оставаясь немного дольше. Он тоже помнил, как она удерживала тогда, доли секунд не отпускала, будто насытиться не могла ощущением наполненности.
        Сейчас - так же. Даже сильнее, лучше, зная, куда вести, как вести. И доводя себя до ощущения полета. Она там летает? В ее обычной жизни? Здесь в темноте, в его руках он заставлял ее взлетать тоже. Заставлял забыть. Забыться. До стона, до вскрика, до скрещенных ног, до сцепленных пальцев, до пугающей мысли - отпустит, и всё закончится. Цеплялась за него. Искала губами его кожу. Обжигалась и прижималась снова. Всем телом, в движении. Его движении, лишавшем разума, воли и заставлявшем двигаться - теперь быстро, резко, влажно. До самого момента разрядки. Скорой и сокрушительной для обоих. Желанной и нежеланной в эту минуту одновременно. Обоюдной, приводящей в гармонию мир и в смятение души.
        И потом, хватая ртом воздух, он уткнулся лбом в ее лоб, закрыв глаза, и слушал, как стучит сердце, толком не разбирая чье. Что это было и откуда оно взялось так резко и сразу, сил разбираться уже не осталось. Все его силы сейчас были в ней - в ней их оставил. Она лежала под ним, замерев в нежелании разъединяться. Тяжесть его тела заставляла ее чувствовать себя живой, настоящей. Какой она не должна быть - прорвалось сквозь толщу изнеможения и снова исчезло от глухо заколотившегося сердца.
        - Ксё-ё-ёны-ы-ыч, - медленно прошептал Глеб и легко подул на ее лицо, сметая с него пряди ее волос. И этот шепот отзыва не требовал. Вместо отзыва он сменился легким поцелуем. Теперь находить ее губы в темноте было просто. Те в ответ медленно двигались, мягко прихватывали его губы и растягивались в улыбке. Это он чувствовал - улыбку он чувствовал. Она очень красиво улыбалась. Только почти никогда не делала этого. Всегда была примесь горечи или насмешки. А теперь по-настоящему. И почему так - он не думал, старался не думать. Не имело значения - почему.
        Еще позднее, водя пальцами по ее груди, и не находя в себе ни желания, ни сил оторваться, Парамонов все же заставил себя спросить:
        - Вообще-то это должно было быть чем-то вроде приглашения на чай… но я подумал: может, хочешь чего-нибудь?
        - Нет, - отказалась Ксения. Взгляд ее блуждал по потолку и стенам. Оказывается, не так темно было в комнате, как казалось сначала, когда помутившимся взглядом она выхватывала лишь его глаза, горевшие нетерпением, возбуждавшим ее. Теперь же видела замысловатый коллаж, освещенным уличным фонарем сквозь незашторенное окно, и мебель - мечту минималиста, и технику, в этом она была абсолютно уверена, соответствующую костюму, аксессуарам, которыми он небрежно щеголял весь вечер, и автомобилю, а ничуть не взломщику из лучших побуждений. Кухня тоже была упакована по последнему слову. Сейчас вспомнилось то, чему не придала значения, но что отложилось в памяти - варочная поверхность, посудомоечная машина, красный холодильник, римские шторы.
        Увиденное озадачивало, а рассуждения, что здесь настоящее, - заводили в тупик. Кто он на самом деле?
        Кто?!
        В голове полыхнуло, Ксения крупно вздрогнула и резко села, пошарила вокруг себя рукой и натянула на плечи покрывало, пряча наготу. Кем бы он ни был - как она могла?
        - Ты чего? Замерзла? - удивился Глеб, подтягиваясь на локтях ближе к ней и снова оказываясь совсем рядом. В комнате было тепло. Его кожа тоже была горячей. С чего бы ей мерзнуть?
        Она оттолкнула его. Вскочила. Мысли метались в голове, так же, как и она, по комнате, собирая вещи, быстро одеваясь. Быстро мелькали и воспоминания.
        Тогда. Тогда.
        Недели назад.
        Она в душе. Сколько часов простояла недвижимо, уткнувшись лбом в холодный кафель? Только губы шевелились в единственной просьбе: «Прости!». Повторяла и повторяла. До бесконечности и сведенных судорогой ног. Помнила, как включила воду, смывая с себя запах чужого мужчины, свое исступление, липкое чувство измены.
        И вдруг остановилась в своей бешеной гонке. Яркой вспышкой мелькнул образ Глеба. В ее дeше. Мокрый, откровенный, такой, каким она его знала и хотела.
        Ненормальная!
        Она повернулась к нему, поймав на лице луч уличного фонаря.
        - Спасибо, - сказала Ксения звонко. - Я… должна давно, наверное, да… В общем, спасибо. За все.
        Парамонов внимательно смотрел на нее. Откуда-то взялось: не трогай, не останавливай! Глаза полубезумные под светом луны, фантастические глаза, невиданные. Им не виденные. И знал точно - она уйдет, а он будет злиться. Может быть, еще сильнее, чем до этого дня. Только вот прямо сейчас разозлиться не мог. Даже несмотря на то, что «спасибо» звучало бы как одолжение, если бы не этот взгляд, который враз загипнотизировал его.
        - Не за что, - ответил он. - Если что надо, я же рядом.
        Она кивнула, схватившись за горло - сдерживая голос и ком, поднимающийся все выше. И почти выбегала из его квартиры, с облегчением обнаружив, что дверь осталась открытой. Еще час назад они не могли терять драгоценных секунд на поворот ключа. Теперь каждое лишнее мгновение здесь было для нее промедлением и проявлением слабости.
        Дома, за дверью, закрытой на два оборота недавно врезанного замка, Ксения выдохнула душивший ее ком. Прошла в комнату, как была, небрежно одетой, в пальто и туфлях, и встала у окна, вновь поймав на лицо луч уличного фонаря.

* * *
        В общем и целом, вечеринка удалась!
        Даже без каких бы то ни было «но». С фейерверками, музыкой, блестками, непонятно откуда сыпавшимися, и дебильной мишурой, которой, конечно, не без повода, Илона украсила минивэн, вопреки стонам Петьки. Но Петьке хорошо. Он Новый год поехал праздновать домой, к жене и ребенку. Его смена закончилась в восемь, а потом подкатил Валерчик. Трезвый, как стеклышко.
        У него это была первая новогодняя ночь в смене. Парамонову повезло поболе - вторая. И потому иллюзий о том, что получится хоть понемногу спать, он не питал. На весь город тридцать с лишним бригад заступили на работу. Веселуха была гарантирована.
        - Ну чего, Валерчик! Достаем? - хохотнул Глеб, наклонившись над канавой, разрытой еще летом во время ремонта водопроводной магистрали.
        - Я не знаю, как он туда свалился, - плакала рядом молодая женщина на сильном подпитии. - Мы шли домой… к Гоше домой, а он вот туда…
        Внизу что-то хрипело и издавало рвотные звуки.
        - Держи, - Парамонов ткнул в руки Илоне чемоданчик, стянул с себя куртку. И сиганул в яму. Ноги по колено утонули в жиже. «Да твою ж мать…»
        - Э-э-э-э-э-э, - раздалось совсем рядом.
        - Валера, принимать сверху обосрума будешь, - хохотнул Глеб, наклоняясь ниже. - Ты живой, болит чего?
        - Вали нахер сам в свою психушку! - заорало нечто косматое пьяным в дупель голосом. - Доползу сам!
        - Ясно. Обосрум оказался допазусом. Вставай давай! Домой поедем!
        Домой, конечно, никто не поехал. Нога «пострадавшего» была вывернута так, что пришлось везти в травму. Но к концу этой поездки Парамонов самого себя считал всерьез пострадавшим. Сдавая пациента с рук на руки, разве что не перекрестился притом, что считал себя атеистом.
        «Чушь - благодарить бога там, где постарался хирург», - частенько говаривал Лев Андреевич, и Глебка принял эту философию за свою с младых ногтей. Хотя позднее, став взрослым, зачастую задавался вопросом, как называть ту тварь, которая решила забрать обоих его родителей разом.
        «112-я. Улица Героев Днепра, станция. Автомобильная авария. Двое пострадавших без сознания». «Лена, я не реаниматолог. Я отдираю экскременты от брюк».
        «Парамонов, б*ять, надень другие штаны и рви!»
        Сказано - сделано.
        22:03. Они на Оболони. Мигалки, сирена. Сказано же, вечеринка. Но людей почти нет. Только менты и машина всмятку. Шевролешка средней руки. А еще предмет - иначе не назовешь, от которого перед глазами поплыло.
        - Илон, не смотри, - хрипло выдохнул Глеб.
        Она послушно зажмурилась и отвернулась. Парамонов ломанулся вперед. По сырому от крови асфальту, чувствуя, как чавкает под ногами. Хорошо хоть догадались тряпкой накрыть, иначе…
        В машине их было двое. Девка - не пристегнутая, за что и поплатилась. От столкновения со столбом вылетела в лобовое стекло, да не вся. А рухнувшие осколки рубанули по шее. То, что от нее оставалось, лежало на капоте. С ней точно все. И все еще хрипящий водила, которому пытались оказывать первую помощь. Что тут окажешь, когда у него цвет землистый?
        - Разойдись, - орал Глеб.
        Беглыми пальцами ощупывал, смотрел, хмурился. Внутреннее кровотечение - без вариантов. Точно знал, как помочь. Точно знал, как. Мог бы. Его работа. Его пациент. И тут же отбрасывал эту мысль. Пусть потом благодарят бога. Или Деда Мороза за новогоднее чудо. Если повезет. Его дело - довезти живым.
        Стерильная салфетка на рану. Ватный бублик. Бинт. Быстро, не глядя по сторонам, концентрируясь только на том, что делает, но не на том, что сделано.
        - Валера, носилки, - рявкнул Глеб. - Илона, готовь капельницу.
        Довезти живым. Довезти живым.
        Живым - довезти отходившего. В то время как правило золотого часа идет на минуты. Когда после обезболивания водила очухался и запросил пить, прямо там в машине, Парамонов психанул окончательно.
        - Пить будешь, когда тебя зашьют, а то из дырки все выльется! - заорал он. - Прикинь нежданчик!
        И ненавидел себя за то, что больше не может - не может и не сможет - делать то, что умел лучше всего остального, лучше всего на свете. Сам себя наказал.
        - Я тебе говорил, я не реаниматолог! - орал он в аквариуме, когда вернулись на станцию. Лена, сжав зубы и прищурившись, смотрела на него и пока молчала. А его несло, как давно не несло. - Мое дело бабок с давлением обихаживать, какого хрена, Ленка!
        - Ну вот не было реанимационной машины, - развела руками Ленка и глянула на соседнюю диспетчершу:
        - Вика, подтверждай! - Вика усиленно закивала. - Вот прикинь, не было! Твой звездный час, Парамонов! Я не виновата, что из всех на тот момент доступных, ты один - хирург!
        - Я не хирург!
        - Не гони! Там твой профиль был! Иначе бы тебя Калиниченко туда не отправил.
        - А если бы с ним что случилось? Ты больная? Ответственность на тебе или на мне, а? Или на Калиниченко?
        - Ну случилось бы! Ты не знаешь, как часто случается? Он мог умереть, и пока ты ехал. Но ты же довез, Глеб! И это ты ко мне, а не к Яковлевичу дверь ногой открываешь! Претензии - ему. Он у нас по экстренным, не я!
        - Идите вы знаете куда все, а? - последний раз рыкнул Глеб. Злился не потому, что его, врача линейной бригады отправили туда, где он не должен быть, а потому, что понимал - где ему еще быть, если не там?
        В 23:33 в комнате отдыха он был один. Другие разъехались. Валерчик нервно курил на крыльце и глушил кофе стаканчик за стаканчиком - нервы сдали. Они успели, но нервы у пацана сдали. Такого он еще не видел никогда. Илонка, на которую сложно было произвести впечатление - чего только ни навидалась, куда-то запропастилась - не иначе уперлась в аквариум, потрындеть с Ленкой, пока других вызовов нет. А Глеб тщетно пытался спать. Хоть немного. Сон под куранты - может, и год пройдет спокойнее, чем эти сутки?
        Не тут-то было. Одинокой скулящей собаке покоя никто не даст.
        Скрипнула дверь, и в комнату вошла Илона. В белоснежном коротеньком халатике, голубенькой атласной шапочке с помпончиком и торчащими из-под нее белыми косицами. В руках держала что-то розовое и пушистое. Этим странным предметом она быстро взмахнула перед Парамоновым и весело сообщила:
        - Исполняю любое желание!
        - Дай поспать, Снегурочка! - проворчал Глеб, улыбнувшись.
        - Можно и поспать, - игриво ответила она, пощекотав ему своей волшебной палочкой ухо.
        - Илонка! - Парамонов увернулся. - Ненавижу, когда уши трогают. Прекрати!
        Она хихикнула, отбросила пушистое орудие любой приличной волшебницы и принялась остро отточенным ноготком водить по скуле, шее, спускаясь к вырезу на рубахе.
        - Я колыбельную могу исполнить, хочешь?
        - Музыку тоже не люблю. Я после одиннадцати ночи мало что люблю.
        - Ну можем в тишине, - она все еще улыбалась.
        - Через полчаса, а то и меньше, позвонят и скажут ехать чью-нибудь кисть отдирать от асфальта. Спорим? Фейерверком оторвет.
        - За полчаса можно многое успеть. Глеб!
        - Да! Поспать. Какого черта ты за свой счет не написала сегодня? Порадовала бы Олежку, а!
        - Тебя порадовать хотела! - обиженно сказала Илона. - Что случилось?
        Парамонов сел на кровати и сосредоточенно потер глаза ладонью. Меньше всего на свете ему хотелось объясняться с собственной замужней медсестрой, но, похоже, придется. И именно сейчас!
        - Случилось, - мрачно сообщил он. - Ты роли путаешь.
        - Не перекладывай с больной головы на здоровую. Завел кого-то?
        Да кого он там завел?!
        Не виделись полторы недели с того идиотского утра, когда он после не менее идиотского вечера поволок ей ее брошь, найденную в его квартире - последствие идиотской ночи. Вернее, той самой тридцатиминутки, за которую можно много успеть, и заменившей ему ночь. Потому что до света он торчал на кухне за чаем и сигаретами. Брошь обменял на ее номер - на всякий случай. Вдруг опять трубы. На этом все. Их графики не совпадали. От слова вообще. Но Парамонов продолжал высматривать ее машину. Впрочем, безрезультатно.
        - Прекрати, - пробурчал Глеб. - Я реально устал. А у тебя реально есть мужик. С ним бы Новый год и встречала.
        - Вот только не надо мне тут морали читать! - фыркнула Илона.
        - Ты меня знаешь! Где я и где мораль! - в его голосе совершенно искренно зазвучало возмущение. - Но правда, все уже. Давай тормози.
        Девушка лучезарно улыбнулась, подняла свою пушистую игрушку, пощекотала ему ухо, проворковала:
        - Да пошел ты!
        И выплыла из комнаты, напевая себе под нос что-то веселенькое. А Парамонов, откинувшись обратно на подушку, мрачно подумал, что после праздников можно попробовать предложить ей разойтись по разным бригадам. Чтоб никому не было обидно - особенно Олежке. За этого придурка Глеб всерьез начинал переживать - все ли в порядке у чувака с головой. Снова прикрыл глаза. Спать. Просто отключить мозги хоть на время.
        Да какое там! Внутри навязчиво зудело нечто неопределенное, чужеродное. Чему и имени, пожалуй, нет. Впрочем, есть, сам окрестил - План «Ксёныч». Маленький кусочек сознания, в который впилась основательная заноза. Полторы недели - ни слова, ни звука. После того, как понял, что уже даже не злится. Как злиться на девушку, у которой во взгляде такое, что теряешься, на какой ты планете? Точно ли это Земля?
        Он поплыл. Илонка страдает. А этой хоть бы хны.
        Вскочил с кровати, подошел к окну, за которым раздавался шум.
        Во двор станции въехала машина скорой. С Татьяной Ивановной незабвенной. Значит, 116-я вернулась. Одновременно с этим из двери здания на крыльцо вывалила толпа в верхней одежде поверх халатов - с бокалами, бенгальскими огнями, хлопушками и криками «С Новым годом!». Аквариум полным составом, дежурный врач смены, пару сторожей, Валерчик, Илонка - по-любому.
        Значит, уже наступил.
        - С новым счастьем, Парамонов, - пробормотал Глеб, мотнув головой. Его поздравлять некому. Сам всех вытравил. Ему поздравлять некого. Так к лучшему даже тогда, когда и правда псом скулить хочется.
        И, сам толком не понимая зачем, Глеб вынул из кармана телефон и нашел номер Ксении. Позвонить? Смысл, если в полете? Но все же…
        «С Новым годом! Если ты в Лондоне, привези мне пачку чаю - говорят, они в нем понимают. А у меня закончился. Глеб».
        Ответ пришел достаточно быстро.
        Значит, на земле. «С Новым годом! Я не в Лондоне».

* * *
        Она была слишком далеко от Лондона.
        В своей квартире и своей кровати. Ксения приложила максимум усилий, чтобы устроить себе спокойный праздник. Родителям сказала, что уезжает с Глебом на пару дней. Вечером, для поддержания легенды, позвонила с поздравлениями. Потом отзвонилась Денису. И до следующего вечера могла считать этот фланг защищенным.
        Забрав утром машину из сервиса, затарилась продуктами на ближайшие дни, чтобы не выходить до самого третьего января. Первый полет в новом году. И даже выпила бокал шампанского, заев его шоколадом и благополучно отправившись в постель.
        На улице раздавались редкие еще хлопушки и вспыхивали фейерверки, под которые оказалось легко заснуть.
        А разбудила эсэмэска, громко звякнув под самым ухом.
        Уже после того, как отправила ответ, и больше не спалось, вспомнила свой сон. Не такой, как всегда. Что-то изменилось. Он был чем-то сплошным, без действий, без чувств. Что-то душило, наваливалось, не пускало, и в то же время все вокруг расцвечивалось яркими красками.
        Чувства появись теперь - потерянности и ненависти к себе, потому что она хотела свободы и хотела этих красок и света.

* * *
        На Рождество завалило снегом все, что можно было завалить. Деревья, дороги, улицы. Снегоуборочная техника на взлетно-посадочных работала круглосуточно. Расписание сбивалось. Не критично, но добавляло нервов экипажам и пассажирам.
        И все же снег хоть немного смягчал ударившие морозы. Ксения не любила зиму. Холодно, пасмурно, однообразно. Совсем как ее жизнь. С той разницей, что жизнь ее устраивала, а погода - нет.
        И без того будучи домоседкой, в такое время выходила на улицу лишь по крайней надобности - на работу. С нее же торопилась обратно, умудряясь добираться домой в рекордно короткие сроки, несмотря на пробки и скользкий асфальт.
        Нелегкий сегодняшний перелет вынуждал торопиться еще сильнее. Ксения мечтала о ванне и отдыхе. И немного о пицце. Выскочив из машины, не доставая вещей, спешно потопала к подъезду. Бросила быстрый взгляд на окна Глеба, как делала всю прошедшую неделю. К ее удивлению сосед был обнаружен курящим в окне, в отличие от всех прошлых дней.
        Она улыбнулась и, кивнув, скрылась в теплоте подъезда. Под звук своих шагов по лестнице пыталась подсчитать, через сколько он заявится в гости. Что-то было в его лице, что не оставляло сомнений в неизбежности визита.
        Пять минут.
        На все - пять минут. Успела зайти в квартиру, раздеться и пройти на кухню. Сколько они там не виделись? Почти три недели? Каникулы.
        Звонок был ожидаемым и, пожалуй, даже более шустрым, чем она рассчитывала. Ксения снова оказалась у двери, открыла и спросила:
        - С чем пожаловал?
        Парамонов в расстегнутом пуховике и шапке, одетый вполне для выхода - пусть не в свет, но прилично, широко улыбнулся и сообщил:
        - С предложением.
        - Звучит двусмысленно.
        - Ага! Купальник далеко?
        - Далеко.
        - Найдешь? Я подожду. Или поедем новый купим?
        Ксения ненадолго задумалась, глядя на него.
        - Я хочу ванну и пиццу. Зачем мне купальник? - поинтересовалась она наконец.
        - Без него в аквапарке не вариант! - развел руками Глеб. - Согласись, это интереснее ванной!
        Теперь она помолчала дольше, по-прежнему разглядывая его лицо. Едва ли не впервые отмечая правильной формы губы, изогнувшиеся в веселой улыбке, высокий лоб, глаза - глубоко посаженные, синие, яркие, в которых сейчас калейдоскопом мелькало нетерпение вместе с тем, чему она не хотела давать названия.
        - А тебе зачем это нужно? - заставив себя отвести взгляд, спросила Ксения.
        - Если честно, я вообще в аквапарке ни разу не был. Но это, естественно, по большому секрету.
        - Я не об этом! Ты же не можешь не понимать, что это ни к чему не приведет.
        Парамонов сделал вид, что озадачился. Взгляд стал пасмурным, вопросительным, брови нахмурились. Но чертята где-то в самой глубине ясно говорили - дурачится.
        - Прости, а к чему должен вести аквапарк? - осторожно спросил он. - Ну, кроме, в худшем случае, насморка, но мы, пока не высохнем, на улицу не сунемся. А если ты «не об этом», - он дернул уголком рта, - то не вижу ничего плохого в том, чтобы сегодня вместе провести время.
        - Иногда у меня возникают серьезные сомнения в том, что ты - большой мальчик, - устало сказала Ксения.
        - Так я жду тебя в машине? Или здесь?
        - Может, не стоит?
        - Потом я накормлю тебя пиццей. Метровой. С двойным сыром.
        - Глеб!
        - Я - Глеб, - широко улыбнулся он.
        - Хорошо, - сдалась она и, развернувшись, ушла в комнату - искать купальник. Потому что не имела ни малейшего представления, где он. И есть ли он в этой квартире вообще. Последний раз она надевала его три года назад. Это был один из немногих совпавших отпусков с Иваном, который они провели в Турции. Тогда обоим хотелось лениться и ничего не делать. С небольшими исключениями в пункте «ничего».
        Парамонов же ожидал ее в прихожей. Пригласить не пригласили, но и не погнали на улицу. Потому он нахально уселся на табурет возле тумбочки с телефоном, негодуя и посмеиваясь одновременно. «Ни к чему не приведет!» - передразнивал он ее и в который раз обещал себе устроить ей показательную казнь. Во всяком случае, ее амбициям и высокомерию - точно. И вместе с тем где-то в глубине души сознавал: не просто так помчался сюда, едва увидав, что ее машина вплыла во двор. Соскучился, черт подери.
        Без нее все было как-то не так… Будто бы без вектора, слонялся, работал, торчал дома, курил, катался ночами. Без вектора.
        - Ксёныч, а ты какую пиццу любишь? - крикнул он в сторону комнаты, в которой она исчезла.
        - Меня зовут Ксения, - сказала она, появляясь в прихожей. В джинсах, свитере и с рюкзаком на плече. - А купальника нет.
        - Это хуже. Где его можно быстро купить?
        - В магазине, наверное.
        - Значит так, я в этих ваших бабских магазинах не разбираюсь, - рассмеялся Глеб. - Ты везешь меня в магазин - чур я за рулем. А потом мы едем дальше. Идет?
        Он слукавил. Покупать белье и купальники Вера пару раз вытаскивала его с собой. Было в этом что-то многообещающее, вызывающее предвкушение. Сейчас - боялся двусмысленности. Но что однозначного было в их отношениях с того вечера, когда они трахались в этой самой прихожей, кажется, позабыв даже собственные имена.
        - У меня есть выбор? - беззлобно спросила Ксения, вручив ему рюкзак. И села рядом - шнуровать высокие берцы, которые перед этим достала из тумбочки.
        - Выбор есть у всех. Ты, когда дверь открывала, уже знала, что поведешься.
        - Ух ты! - она подняла голову. - Ты тоже умеешь кусаться.
        - Сейчас - исключительно любя.
        Ксения промолчала. Быстро оделась и также быстро вышла из квартиры, наблюдая подхватившегося Глеба. А выскочив на крыльцо - хмыкнула.
        Под подъездом стоял спорткар, довольно серебрясь посреди сугробов, методично набрасываемых дворниками каждое утро.
        - Снова стрельнул у друга? - поинтересовалась Басаргина.
        - Он у меня безотказный, - пожал плечами Глеб. - Широта души в наше время - качество редкое.
        Он спустился вниз и открыл перед ней дверцу.
        - Может, пусть подарит? - спросила она, подходя ближе.
        - Думаешь?
        - Вы с ней вместе хорошо смотритесь, - Ксения устроилась в машине.
        Глеб сел рядом. Провел ладонью по рулю и мягко улыбнулся:
        - Это я знаю. Куда едем?
        - В ближайший торговый центр.
        - Ну да, мог бы и не спрашивать! - фыркнул Парамонов.
        Автомобиль тронулся с места и медленно двинулся к выезду со двора. Расчищено было так себе - навалило еще больше. А когда выбрались на проезжую часть, Глеб не без облегчения выдохнул.
        Теперь он вел быстро и уверенно. Эта уверенность была во всем, что он делал, когда бывал расслаблен. Снова зазвучал джаз. И, судя по поездке в ресторан, могло показаться, что Парамонов слушает только джаз. А возможно, и живет вот так - в джазовом ритме. И когда за окном холодно, - в салоне спорткара тепло. Без музыки тут точно не обошлось.
        Далеко забираться в поисках купальника он не стал. У станции метро возвышалось здание вполне очевидного назначения.
        - Я быстро, - Ксения достала из рюкзака кошелек и выскочила из машины.
        Уверенно пролавировала по обледеневшим колдобинам, и ее поглотил громоздкий и нелепый монстр современной архитектуры. Но вернулась действительно быстро - Глеб успел выкурить лишь одну сигарету. Настроившись на долгое ожидание, такого подарка судьбы он предвидеть не мог. Все еще помнил мать, которая на походы по магазинам тратила столько времени, что подумать страшно - отец сопровождать ее жуть как не любил. Потом у него самого появилась Вера - едва ли сильно отличавшаяся в этом плане, но он принимал правила ее игры. Едва подумал, поморщился. От воспоминаний внутри ничего не дергалось, отболело давно. Но нет-нет, да и вспомнится ненароком, будто только и ждет, где выглянуть.
        Он бросил быстрый взгляд на Басаргину. У нее, похоже, в характере сказывалась профессия. Или характер в профессии.
        «Ни к чему не приведет». Ну, это еще посмотрим.
        Аквапарк на Оболонской показался как раз в тот момент, когда Джун Кристи в магнитоле неожиданно и совершенно внезапно сменилась Дэйвом Грусином. Но разыграться ему Парамонов не дал. Вырулив на парковку и остановившись, одним движением пальца он вырубил не только музыку, но и собственные мысли. Нахрен все - он правда соскучился.
        Дальнейшее напоминало аттракцион - браслеты, гардероб, раздевалки, поиск лучшей горки.
        Залезли на каждую.
        Он вновь нацепил маску джентльмена. Спускался первым, весело махал снизу рукой и ждал, когда из цветной трубы вылетит биомасса в ярком фиолетовом купальнике с розовыми разводами и шумно плюхнется в бассейн, подняв множество брызг вокруг. Громко хохотал вместе с ней, когда она выныривала из воды, фыркая как выдра и смахивая капли с лица. Что не мешало волосам мелко завиваться, а ресницам воинственно торчать слипшимися треугольниками.
        Они обошли всё. Заглянули в каждый уголок - от джакузи до ресторанов, споря о том, где будут обедать. Но сейчас было не до еды. Ей доводилось бывать в аквапарках, в отличие от него. В разных местах, кроме дома. И потому теперь с воодушевлением они открывали интересное вместе. Она болела за него в футбольном матче. Он послушно бродил за ней в террариуме.
        Приблизительно через пару часов безостановочного движения была обнаружена оптимальная зона. Ксению носило в быстрой реке, Глеб валялся в шезлонге. И смотрел на нее, иногда отлучаясь покурить - благо, зона для курения была рядом. В который раз задавал себе вопрос: а что, собственно, происходит? С ним - что? А с ней? И тут же отгонял эти вопросы прочь, потому что давно научился игнорировать то, на что ответов не существует.
        Он позволил себе расслабиться, вытянув перед собой ноги и… любуясь девушкой, которая вдруг обнаружилась в соседке со второго этажа. У нее были потрясающие ноги - длинные, изящной формы, видно, что тренированные. Купальник закрытый, но он давал место фантазии, а та разбуянилась не на шутку, и Глеб посмеивался над самим собой: тоже еще мальчишка выискался. А ведь он и правда ни разу не видел ее голой - совсем голой.
        Это были чертовски сложные недели - как всегда на праздники. И тем они были сложнее, что без Ксении он не знал, куда себя приткнуть. Вероятно, у нее тоже из-за чертовых холидэйсов с графиком творилась какая-то кутерьма. Хотя, возможно, он ничего не заметил за своими адовыми буднями? Народ разбрелся по отпускам. И он медленно шизел на работе, теперь отдуваясь сутками в двое. Или это уже высокая скорость ошизевания?
        Идея с аквапарком треснула ему в голову за пару дней до этого. Звонил Тимур, предлагал встретиться, пообщаться. Время от времени он объявлялся - не как бывший коллега, а как друг. Парамонов же, как и в другие разы, когда предлагали, отказался. Так это было странно - впустить в свою жизнь Петруся на старой Таврии и с минивэном скорой. И вышвырнуть всех, кто напоминал ему о прошлом, и кто промолчал тогда, когда ему нужно было помочь.
        В тот вечер, обхватив голову над чертовым телефоном после идиотского звонка, он думал о том, почему так случилось. Как так могло случиться, что те, с кем он работал, общался, дружил, бухал, консультировался и кого консультировал сам - как они все могли в один момент смолчать? Да, он написал то чертово заявление по собственному, косвенно признавая вину. Но они - они поверили в то, что он виноват?
        Через мгновение трубка летела в угол комнаты, а Глеб врубил телек. Из него весело неслась реклама аквапарка с какими-то громкими слоганами про яркие эмоции и отдых для детей и для взрослых. То, что надо, чтобы не рехнуться в одиночестве.
        А потом появилась Ксения. И это было первое, чего он захотел. Увидеть ее где-то в таком месте, где даже сложно себе представить. Зрелище оказалось стоящим и превзошло любые его ожидания. Ее болтало в воде, а она уперто не выходила. Потрясающе непрошибаемый характер! Она хоть когда-нибудь сдается?
        «А ты слабак, Глеб Львович», - отстраненно подумалось ему, и он в очередной раз махнул рукой, подзывая Басаргину к себе - если, конечно, она его видит.
        На этот раз она заметила. Умудрилась подплыть к борту сквозь течение и, ухватившись за поручень, болталась теперь напротив него.
        - У тебя морская болезнь бывает? - спросил Глеб.
        - Нет. А надо?
        - Лучше, конечно, когда без нее. Просто тебя уже минут сорок там мотыляет. А кто-то есть хотел.
        - Возможно, - она перехватилась руками на поручне удобнее и снова спросила: - В сауну пойдешь?
        - Не хочу. Я не определился, какую выбрать, - хохотнул Глеб. - Меня бросает из крайности в крайность: то ли ледяной грот, то ли финская. Потому думаю поискать, где тут пиццу дают.
        - После пиццы в сауну не ходят, - со знанием дела заявила Ксения. - Предлагаю компромисс. Ты идешь за пиццей, а я греться.
        - Как скажешь, русалка. Пиво будешь? Или коктейль какой?
        - Кислородный, - рассмеялась она и стала по поручням передвигаться к ступенькам, ведущим из воды.
        Благо определиться с пиццерией оказалось намного проще. Во всем многообразии ресторанчиков она здесь была всего одна. Но с широким ассортиментом пиццы. Ткнув пальцем в первую попавшуюся, он заказал нечто и правда метровое с двойным сыром, как обещал. А еще кислородную ерунду, затребованную Ксёнычем, и бутылку безалкогольного пива для себя. И снова ждал, поглядывая на окружающих и мысленно веселясь - ловил себя на мысли, что действительно - веселясь, как давно уже не веселился. И это было странно, учитывая собственный настрой еще пару дней назад. Все же большой вопрос: это он себя спасал от одиночества или разбирался с соседкой. Второе в последнее время становилось все сомнительнее, особенно, в свете того, что она давно не стремилась вытирать об него ноги. Когда к человеку относятся по-человечески, он расслабляется.
        На этот раз ждать пришлось долго. Можно было подумать, что Ксения, тоже озадачившаяся выбором, приняла Соломоново решение и бродила по всем саунам. Когда же она, наконец, появилась в ресторане, то вид у нее был совершенно умиротворенный.
        - Зря не пошел, - сказала она, упав на стул напротив него, и принялась медленно поглощать коктейль.
        - Если честно, просто не люблю. Все в порядке?
        - Что тут может быть не в порядке?
        - Например, я заказал пепперони, а ты любишь что-то другое. Я ж не просто так вопросы задаю, Ксёныч.
        - Пепперони так пепперони, - пожала она плечами и потянулась за пиццей.
        Он с интересом наблюдал за ее движениями - ленивыми и одновременно влекущими. Это было странно, она притягивала его даже тогда, когда отталкивала. Намеренно или нет - неважно. Нормальный бы уже развернулся и ушел, Парамонов смотрел, как она ест пиццу. Правда, сегодня за поведение ей пятерка. Твердая. Даже с плюсом. Мазохизм - это болезнь, которая не лечится.
        - А ты с детства хотела стать летчиком? - с улыбкой спросил Глеб.
        - Если честно, то я не помню, - она пожевала, подумала, обвела взглядом полупустой ресторан. - Наверное, нет.
        - Мне кажется, о таких профессиях с детства мечтаешь. Иначе с чего бы занесло?
        - Однажды я впервые полетела на самолете, и мне очень понравилось. А потом один мальчик из параллельного класса очень хотел стать летчиком, и об этом знало полшколы, - она усмехнулась. - Девочки, в основном. Потом, когда брат стал пожарным, мама долго рассуждала о мужских и женских профессиях, - Ксения снова помолчала. - А вообще-то я карьерист. Вот! - закончила она и отправила в рот очередной кусок пиццы.
        - Я думаю! - усмехнулся Глеб. - С твоим упрямством, если в мирном русле, только в карьеристы. Трудно?
        - Летать?
        - Ну да… да и остальное - ты же, вроде как, исключение из правил. Трудно быть исключением?
        - Трудно, когда этим озабочены другие.
        - Главное, чтобы тебе это нравилось. Пока нравится, оно того стоит. Просто это правда необычно.
        - Кто бы говорил! - повела она бровью и поднялась. - Ты не против, если мы вернемся домой?
        - Я, конечно, понимаю, что со своим визитом на Мамая похож. Но не отпускать девушку домой, когда она устала, - даже для Мамая слишком.
        - Ну спасибо, что не отказал, - усмехнулась Ксения.
        На обратной дороге говорили еще меньше, чем, когда ехали в аквапарк. Магнитола тоже молчала. Ксения, откинув голову, смотрела в окно, не замечая ничего мелькавшего за ним.
        Думала о том, в чем никому бы не призналась. Ей понравился сегодняшний день. Сама она ни за что бы не выбралась, да и просто в голову ей не пришла бы идея отправиться в аквапарк. И даже если бы кто-то додумался ее пригласить, она бы не согласилась ни при каких условиях. Исключением был Денис.
        И Глеб.
        Может быть, поэтому ей нравилось ехать в его машине. И совершенно было неважно куда и зачем. Просто ехать рядом. Не чувствовать себя предательницей, не просить прощения. Вина навалится дома, придавит, не даст дышать и заставит жить дальше по давно принятому правилу - она не свободна.
        Обратно добрались еще быстрее. Странно было - только что в купальниках носились среди воды, а на улице настоящий январь, без критичных, но все же морозов. Парамонов остановил машину возле подъезда. Все еще не снимая с себя образа джентльмена, помог Ксении выбраться, придерживая дверцу и ее ладонь, забирал ее рюкзак из-под сидения, не возвращая его, давая понять: донесет сам и незачем спорить. И улыбался, всем видом демонстрируя: раз она старается быть с ним вежливой, то и он вполне умеет себя вести.
        - Спасибо за поездку, - шепнул он, задержав губы возле ее уха.
        - Тебе спасибо, - она улыбнулась и подняла на него глаза. - За неожиданность.
        И Глеб, поймав ее взгляд, задохнулся от странного ощущения, толкнувшегося в груди о ребра. Шумно хапанул воздух и задержал дыхание.
        - Да я сама внезапность, - услышал он собственный веселый голос.
        - Это заразно, - негромко сказала Ксения и, дотянувшись до его губ, поцеловала. Чтобы оказаться в его объятиях - быстрых, крепких, горячих. Только сейчас сознавая, насколько он большой, высокий, насколько - везде и во всем. Он. Живо отзывался на ее поцелуй, будто бы ни черта тот не спонтанный, будто все это время ждал его. А потом все закружилось - внутри нее, вокруг нее, на земле и на небе. Глеб Парамонов - имбирный водопроводчик из квартиры на первом этаже - подхватил ее на руки и, не разрывая касания губ, понес наверх, на крыльцо, в подъезд и по лестнице.
        Она сама оторвалась от него. Хаотичные быстрые поцелуи замелькали на его коже - коснулась колючей щеки, уха, шеи, пальцы перебирали волосы, еще немного влажные. Очнулась, когда ноги ее снова твердо стояли на земле, а она сама перед дверью собственной квартиры.
        Ксения быстро достала ключи из кармана, распахнула дверь, переступила порог и… почувствовала, что расстояние между ними увеличилось.
        Озадаченно обернувшись, она смотрела на него, по-прежнему стоявшего в подъезде. Он был взъерошенным и одновременно странно умиротворенным - пусть на дне ярко-синих глаз и плясало что-то безымянное, шальное.
        - Спокойной ночи, Ксёныч, - обманчиво спокойно сказал Глеб.
        Недоумение, явно мелькнувшее на ее лице, сменилось безразличием.
        - Меня зовут Ксения, - сказала она, сделав шаг обратно и забирая из его рук рюкзак.
        - Я помню.
        - Спокойной ночи! - и дверь закрылась перед самым его носом.
        Но обладатель носа, нисколько не смущаясь, веселился. Не успела она отойти далеко, как услышала откуда-то из самой-самой дверной щели раздававшееся в подъезде абсолютно медвежье “Ксёны-ы-ы-ы-ыч”. А потом легкие удаляющиеся шаги по лестнице нарушили наступившую тишину и перекрыли стук ее сердца.

* * *
        «…привези мне пачку чаю…у меня закончился», - читала Ксения в разноцветных лучах, струившихся по колоннам собора святого Стефана.
        Чай у него закончился!
        И совесть!
        Нахрена было тащить ее в этот чертов аквапарк, чтобы потом… вот так…
        Что это было?
        Этим вопросом Ксения задавалась четвертый день. И еще час назад била себя по рукам, чтобы не набрать его номер и не спросить: что это было такое?
        Но вместо телефонного разговора и вместо чтения учебника, катавшегося в ее чемодане уже второй рейс и ни разу не открытого, она уехала в город. Топала бесцельно вдоль Ринга. И могла бы наслаждаться снежком, медленно сыпавшимся из облаков, нависших над Веной, если бы не единственный вопрос, с которым она засыпала и просыпалась.
        Что это такое было вообще?!
        А еще через сутки, заметив свет в его окне, едва свернула во двор, она стояла у порога его квартиры и настойчиво звонила в дверь. Та не открывалась долго. Настолько, что уже можно было уходить, если бы откуда-то из глубины квартиры не донеслось отчетливое, хоть и приглушенное: «Ща, минуту!»
        Эхом в прихожей разразился новый звонок.
        - Да иду я! - одновременно с открываемой дверью выдохнул ей в лицо Парамонов. Мокрый. Лохматый. Одетый в одно-единственное полотенце и, кажется, совершенно того не стесняющийся. Напротив, он однозначно сейчас выставил свою атлетическую поджарую фигуру напоказ: любуйся! Совсем иначе, чем в прошлый раз в аквапарке. Откровенно. Опасно.
        С его взъерошенной темной челки на лицо медленно капала вода. Такие же капли блестели на груди, покрытой редкими волосками, дорожкой по животу уходившими под белую пушистую махру. И глаза, кажется, были еще более синими, чем она помнила. Тоже, наверное, от воды.
        Ксения окинула его насмешливым взглядом.
        - Прости, что отвлекла. Вспомнила о твоей просьбе, - она протянула ему пакет с профилем мальчика в феске. - Но… в Лондоне я не бываю, а Вена славится кофе.
        - Спасибо, - ответил Глеб, принимая подарок. Но, едва их пальцы встретились, будто разряд пошел от этого прикосновения кожи по всему телу. Желание. Нет, не то слово. Жажда. Так это называется. Бесконечная жажда.
        Пакет улетел куда-то в сторону. А еще через секунду он втащил ее, возмущенную и сопротивляющуюся, через порог к себе и нашел губами, горячими и влажными, ее - холодные и сухие.
        И ни один из них тогда еще не знал главного. Они начались. В эту минуту - они начались.

* * *
        Жизнь имеет очень мало общего со справедливостью. За нее цепляться смысла нет, когда под влажноватыми от пота пальцами ощущается шероховатая простынь, такая же, как всегда, но сейчас чуточку более значимая - можно рискнуть и попробовать зацепиться за нее, как за реальность, которая все ускользает. Странное и одновременно очень простое, пришло понимание - сейчас ничего другого не надо. Когда снова накатит кошмар - сжать ее пальцами. И станет чуточку легче.
        Предощущение витало в воздухе, пока он бродил коридорами памяти. Длинными, узкими, холодными. Казенного синего цвета, как стены больницы. А потом пришли голоса, врастающие в него опухолью, пускающей корни в голове. Неоперабельной опухолью, которую ни один специалист не станет трогать. Слишком опасно.
        «Ты зарезал, да? У тебя это… У тебя, да?»
        «У вашего сына разрыв печени с отрывом связки и печеночных вен. Сильная кровопотеря, мы сделали все, что могли».
        «Все так говорят… А он даже курить просил, шутил с врачами! Они сказали».
        «Шок, так бывает».
        «Какой шок? Он крепкий, как бык! А ты зарезал».
        «Сёма, не надо, Сём!»
        «Да зарезал, Зина! Он зарезал! У него под ножом!»
        «У него шансов почти не было, вы понимаете?»
        «У всех есть шансы, пацан! Только ты ему их не оставил! Сыну моему не оставил!»
        «Сёма, пожалуйста!»
        «Это не так!»
        «Да я тебя засужу, ясно? Засужу к собакам!»
        «Семен Евгеньевич! Ну перестаньте! Теть Зин, уходите, а! Я сам».
        Потом были шаркающие шаги, крики, угрозы - все удаляющиеся. И каждым звуком вколачивающие в него по гвоздю. Ни одного живого места. А следом - наступившая тишина до свиста в ушах.
        «У него не было шансов, я его не убивал», - попытка оправдать себя - перед этим светловолосым гигантом напротив или перед собой? Если повторять достаточно часто, то можно поверить.
        «Да? У меня вот другое мнение. Я его сюда живого вез. В сознании. Живого, бл*!»
        «Ну хотите, подавайте в суд, пусть расследуют».
        «Думаешь, прикроют? Так хрен. Не тот случай, хирург. Вы тут друг за друга, все покрываете, считаешь, у нас по-другому? Я от вашей больнички камня на камне не оставлю, все разнесу, а ты сядешь. Гарантирую».
        «Да? Ну, удачи».
        И уйти самому. Шаг за шагом - в себя, в реальность, в утро, которое вступило в свои права.
        Парамонов раскрыл глаза, понимая, как дико болит голова. После этих кошмаров голова болела всегда - никакое похмелье не сравнится. Впрочем, если подумать, и напивался он для того, чтобы считать, что эти боли - лишь последствия возлияний, но никак не разрушающих его ночей. Он чувствовал себя слабым. Слабым в своей вине, которая костью в горле застряла - большой рыбной костью. Ни вдохнуть, ни выдохнуть.
        А встань с кровати - и снова можно делать вид, что прошлое не владеет им. Что довлеющее значение имеет он сам, но никогда - его сны.
        Глеб медленно доплелся до кухни. Выпил воды прямо из носика чайника. И заставил себя вступить в этот день. Все-таки вступить, не давая себе поблажек.
        Часы показывали 6:43. А значит, пробежка, душ, завтрак. И к моменту окончательного пробуждения он уже просчитывал вероятность завтрака с Басаргиной. Рейс из Варшавы ее авиакомпании прибывает в 8:50. Потом у нее разбор полета и какая-то ведомая только пилотам бумажная волокита, совершенно ему не интересная. А значит, увы, им светит только обед!
        За месяц - считанные встречи, но сутками напролет не вылезая из постели. Будто бы он мальчишка, впервые дорвавшийся до секса. Будто у нее до него никого не было.
        Познание друг друга - физическое познание - увлекательнейший процесс. Игра, в которую оба включились с полной самоотдачей. Он и сейчас помнил ее запах и вкус. Узнал бы с завязанными глазами только по колебаниям воздуха вокруг ее тела. И ощущение обостренности чувств, как у слепого, ему нравилось. И то, как она давала ему себя, ему нравилось тоже.
        Жажда не уходила - с каждым днем становилась все сильнее. Иссушала, заставляла испытывать мучительную усталость вдали от нее. Она в рейсе - а он в смене. И в это время вспоминал о ней куда чаще, чем требовалось. Намерения и побуждения давно позабылись в этом круговороте чувственности и зависающей в ожидании на неопределенное время их встреч реальности. А когда случайно вспоминал, зачем все это затеял, - откладывал на потом, на другой раз. Нафига, если все хорошо? Если только и хочется, что выдыхать ее имя, когда приезжает со своих чертовых смен и первым делом мчится к ней, едва увидев во дворе машину. Впрочем, теперь у него появился новый бонус - знать ее график. Понимать, в чьем небе она летит каждую минуту.
        Он чувствовал себя машиной. Только совсем иначе, чем раньше. Мало спал, много ел, сутками на работе, сутками с ней. И при этом усталость уходила. Сковывающая члены и мозг оглушенность, которая наваливалась в непереносимости жизни, исчезла. Едва только губы касались ее губ, и ей в рот он мог горячо и влажно шептать: «Ксёны-ы-ыч». А потом, часы спустя, как машина, выключался на пару часов перед рассветом, давая хоть немного отдыха и себе, и ей.
        Месяц. Такой месяц, какого у него давно не было. А может быть, никогда не было.
        Месяц, подаривший ему право и возможность в выходной день забить на все дела и на ее сдержанность в реальной жизни, такую непохожую на раскованность в постели. И отправиться в Жуляны, чтоб встретить. После пробежки, душа и завтрака. Привык и не хотел отпускать. Какая-то новая плоскость, в которую он после Веры уже не попадал. Впрочем, и с ней такого в его голове не творилось от одной мысли о сексе.
        В час дня Парамонов припарковал машину у аэропорта. Выбрался из нее и среди галдящих вокруг людей и прибывающих и отбывающих автомобилей стал оглядываться в поисках ее танка Инфинити. Чтобы понять: здесь она или уже уехала.
        Выдохнул с облегчением: авто стояло в другом ряду, но совершенно точно было ее. А потому он забрался обратно в свой спорткар - бдеть.
        Он увидел ее минут через сорок. Она сосредоточенно катила по тротуару свой чемодан, а рядом деловито шел с ней в ногу мужчина - «мечта всех баб»: высокий и в форме. Они о чем-то говорили, вернее, говорил он. Эта парочка подошла к машине Ксении, она открыла багажник, но поставить в него чемодан не успела - пилот перехватил его и отправил в машину сам. А после так же быстро и уверенно перехватил за талию Басаргину и притянул к себе. Судя по движениям Ксении, она пыталась оттолкнуть его от себя, но мужские руки держали крепко.
        И все. Перекрыло. Наблюдать стало невозможно - да и что наблюдать-то? Как она выдирается?
        Вспомнил себя, когда красавец в погонах летел в февральскую слякоть, держась за нос. И почувствовал, как холодный воздух еще сильнее распаляет злость. Так бывает - чтоб от холода становилось горячо?
        - Твою ж мать, - гундосо выдыхал от неожиданности пострадавший, продолжая прижимать пальцы к лицу.
        - Еще раз увижу - убью нахрен! - прорычал Глеб, наклоняясь над пилотом. В том, что повержен пилот, сомневаться не приходилось.
        - Ты кто такой?
        - Тебя не касается. Вали!
        - Совсем с ума сошел, - сердито сказала Ксения Глебу и наклонилась к Фризу, протягивая руку. - Вы живой? Машина ваша далеко?
        - Это твое счастье? - прокряхтел Игорь, кивнув на Парамонова.
        - Типа…
        - Сочувствую. Скажешь, когда надоест.
        Фриз встал без ее помощи. Смерил Глеба еще одним взглядом и хмыкнул, отчего у того снова зачесались кулаки, но и отвечать смысла не видел. Не маленький. Просто смотрел, как пилот уходит все дальше по парковке. И не решался выяснять: надоест?
        - Нахрена ты влез? - спросила Ксения, тоже провожая взглядом командира.
        - То есть должен был не лезть? - осведомился Глеб, чувствуя, как нарастает раздражение.
        - Да ты вообще ничего не должен, - возмутилась она и, наконец, посмотрела ему в лицо.
        - Вот как? - так надоест или нет? Или этот вопрос теперь не актуален? Он хмуро кивнул. - И то, что он тебя лапал, меня волновать тоже не должно было?
        - Во-первых, он меня не лапал. А во-вторых, по какому праву ты считаешь возможным размахивать кулаками?
        - По какому праву? - Парамонов навис над ней, внимательно глядя в глаза. Нифига не находил того, что по идее должен был найти после месяца траха. И сердился теперь уже не на летчика-испытателя его нервов, не на Ксению - а на себя. Забывчивость - дурное свойство человеческой головы. Наклонился еще ниже и проговорил:
        - Наверное, по тому же, по которому влез по осени в твою квартиру. Меня прет спасать нуждающихся.
        - Я не нуждаюсь! - выдохнула она зло.
        - Я видел другое! Прости, меня так воспитали!
        - Лучше бы тебя научили включать мозг.
        - То есть я еще и тупой? Ну да, естественно, - заржал он, мрачно рассматривая Ксению, - идиот, которому мозга не хватило. Только учти, я и правда никаких прав на тебя не заявлял. Я всего лишь отшвырнул хама. Или он не хам?
        - Вот сейчас - ты не поймешь.
        - А ты объяснять не пробовала!
        - Я объясню! - рявкнула Ксения. - Ты сейчас дал в морду командиру моего экипажа. А у меня послезавтра рейс. Вот только не знаю, состоится ли он. Или меня отстранят. Что его остановит снять побои и накатать жалобу, а?
        Она резко развернулась и дернула дверцу, села в кресло, завела двигатель. Парамонов рванул к ней и, не давая закрыться, выкрикнул:
        - И поэтому ты терпишь шантаж? Или, может, тебя это положение вещей устраивает как плата за полеты?
        - Не твое дело!
        - Мое дело тебя трахать?
        - Можешь не трахать, - ответила она спокойно и захлопнула дверцу, отгородившись от Глеба.
        Несколько мгновений он позволял себе стоять, сунув руки в карманы куртки, смотреть, как ее машина плавно выезжала с парковки, и злиться. Злиться молча, ощущая, как эта злость продолжает распространяться по телу. В то время, как хотелось орать и колошматить вокруг все, что попадется.
        Поставила на место. Ксения поставила его на место. Она сделала именно то, чего он хотел в самом начале их отношений. Еще с утра это вспоминалось как нелепица. А теперь… его поимели.
        - Поимели, Парамонов, - процедил Глеб сквозь зубы. Дебильная привычка говорить с самим собой. Чего еще ждать от сумасшедшего?
        У Ксении Басаргиной полеты и командир экипажа. Куда там фельдшеру, который живет на земле без кожи? Содрал с себя когда-то. Оказалось, это не смертельно. Больно, мучительно, грозит инфекциями и кровотечениями, но не смертельно. Вот сейчас царапнуло.
        Их разделяли два лестничных пролета и двадцать четыре ступеньки. Тысячи метров между небом и землей и его койка на станции скорой помощи. Непреодолимое расстояние. Глеб выругался и посмотрел наверх, в непроглядную серую высь. Туда, где летали ее самолеты.
        Следующее, что сделал, - ломанулся к своей машине. Запрыгнул внутрь, выхватил телефон и уставился на дисплей. Петрусь отпадает. Жена и ребенок. Илонка тоже. Даже несмотря на то, что ее-то он может трахать, чувствуя себя человеком. Какие еще варианты? Разве они есть? Он один. Выгнал всех. Молодец, чё!
        Парамонов заржал в голос и долбанул по рулю. Он хотел возвращения! Он, мать вашу, хотел возвращения! Назад! В жизнь! В нормальную жизнь, где ночами его не преследуют голоса, где на него не смотрят как на мусор, где он живой человек, который много чего может и умеет. И, будучи атеистом, чувствует себя всемогущим - спасать жизнь дано не каждому.
        «У тебя волшебные руки, Глебыч», - однажды сказал ему Осмоловский. Сам сказал - сам подставил под сомнение. Сам вышвырнул - нашкодившего щенка, который мнил себя полубогом.
        А вот сейчас он на месте. С волшебными руками. И волшебным пенделем, придавшим ему ускорения в яму. Пора бы уже успокоиться и не рыпаться. Не изображать из себя того, кем не является, оставленного даже не в прошлом - в другом измерении.
        Бар по пути встретился вполне ожидаемо. Кто-нибудь замечал, что эти чертовы бары встречаются в любом направлении, по какому ни двинься? Главное - способность их увидеть и готовность в них идти. Парамонов, гребаный фельдшер, был готов.
        Только затем, чтобы потом, поздней ночью, не нужно было искать себе оправдания, когда ноги снова понесли его не в собственную квартиру, а наверх. Чтобы не считать себя слабаком, привыкшим к унижениям, но просто банальной пьянью, которой до лампочки, где орать благим матом. Лишь бы выкричать из себя - просто выкричать.
        Пьяный вдрызг, настолько, что самому противно, он стоял, держась рукой за стену, иначе вело. И сильно вжимал кнопку звонка у двери.
        - Попробуй не открыть, попробуй только… - бормотал он и тут же истерично вскрикивал: - Ксёныч! Ксё-ныч!
        Она открыла. Молча отошла в сторону, впуская его в квартиру. Глеб ввалился следом, по-прежнему держась за стену. Но едва взгляд оторвался от пола и поднялся к ней - мутный и вялый - на дне глаз полыхнуло. И он ухватил ее за плечи, дергая на себя.
        - Я подумал! Трахать лучше, чем не трахать, - важно сообщил он и заржал.
        - Глубокая мысль.
        - Да? Ну пусть… Пошли?
        - Иди, - кивнула Ксения. - Сейчас дверь закрою, приду.
        - Ксюш, ты же не спишь с ним? - мотнул он головой.
        - Пьяный придурок, - усмехнулась она, потянувшись к замку.
        - Нее… я не пьяный… я вещь… или это… типа коврика… надо тебе, а? Буду тут, под дверью, тебе понравится. Ты же так ко мне, да? - и кажется, отпустив ее, он всерьез вознамерился развалиться в прихожей.
        Она повернулась к нему и, зная, что все равно не осознает и вряд ли даже слышит ее, не сдержалась:
        - Не понравится!
        - Че? Вполне коврик!
        - Спать иди ложись! - велела она. - Как все нормальные люди, слышишь?
        - А я - не нормальные, - пробубнил Парамонов, послушно поднимаясь с пола и при этом правда очень мало напоминая хоть что-то нормальное. - Куда ложиться-то?
        - Люди спят в кроватях, - устало объяснила Ксения.
        - Аааа… так вот, где спят люди… Вот как оно… а я-то думал… - некоторое время он смотрел на нее с самым задумчивым видом. А потом кивнул и, шатаясь, поплелся в комнату, намереваясь занять ее кровать. Молча, без пререканий. Но понурив плечи так, будто тащил на себе целый мир.
        Она наблюдала за его перемещениями, прислушивалась к беспорядочным звукам, доносившимся из комнаты, и только когда услышала скрип кровати и вскоре раздавшееся сопение, разложила в кухне диван. Подушка с одеялом нашлись в кладовой. И устроившись, наконец, на ночлег, Ксения заснула, словно провалилась в пустоту без сновидений.
        За окном было уже светло, когда она открыла глаза. Долго лежала, разглядывая паутину в одном из углов потолка. Равнодушно отметила, что надо будет снять.
        В квартире было тихо, и оставалось лишь гадать, не ушел ли Глеб посреди ночи. Но дальше об этом думать не стала. В конце концов, Ксения поднялась, собрала постель, поставила вариться кофе - все у нее выходило бесшумно и аккуратно. Легко упорядочивать жизнь, если отвечаешь только за себя. Как только в нее вмешиваются другие - начинается хаос. И всё, так или иначе, заканчивается мордобоем.
        Основной виновник и хаоса, и мордобоя выполз буквально через несколько минут после того, как аромат кофе стал разноситься по всей квартире. Больше всего было похоже, что на него и явился, потому что глаза виновника еще не проснулись, а обоняние - вполне. Стоял на пороге в арке, опершись плечом об угол. Спал, видимо, не раздеваясь, потому что футболка была измята, а джинсы - они и есть джинсы. И задумчиво глядел на нее некоторое время, пока не решился смущенно произнести:
        - Доброе утро.
        - Наверное, - обернулась Ксения. - Соображать в состоянии?
        - Врать не буду, - вздохнул Парамонов. - Кажется, пол шатается. Но это пройдет.
        - Глеб, я прошу тебя… Никогда больше не приходи ко мне в таком состоянии. Ты можешь относиться к этому, как захочешь, но для меня не существует никаких оправданий, когда человек сам доводит себя до свинства и отсутствия ответственности за поступки.
        - А трезвым приходить можно?
        - Тебе было плохо? - ответила она вопросом.
        - Нет. А тебе?
        - А я бы давно сказала.
        - А этот твой командир что? Или мне не стоит спрашивать?
        - Я с ним не сплю.
        Облегчение на его лице читалось слишком явственно. Всего на секунду, но вспыхнуло.
        - Прости. Я влез на твою территорию. Но мы никогда не оговаривали рамки. И я… посчитал возможным.
        - Дело не в территории, - устало проговорила Ксения и отвернулась к окну.
        У нее получилось загнать поглубже мысли о собственном предательстве, сил съедать себя каждый раз и снова наращивать броню - не оставалось. Но чувство вины никуда не ушло - застыло, выжидая. В то время как Глеб запросто допускает, что в ее жизни может быть он сам, Фриз. Сколько еще? Сама позволила, сама забылась. И знала, понимала, чувствовала, что это несправедливо по отношению к нему. Вчерашнее - лишнее тому доказательство. Но понимала и другое: оставаться без него - не хочет.
        Некоторое время Парамонов молчал, не глядя на нее и одновременно с этим сосредоточенно рассматривая плитку на полу. Вероятно, тот по-прежнему качался под ногами, и ему это совсем не нравилось. А потом он всё-таки спросил. Спросил то, что жаждало выхода у них обоих, и то, чего она… Нет, не боялась. Не хотела слышать. Голос его был все ещё хриплым со сна и от алкоголя. Но звучал твердо.
        - Тогда, может быть, дашь себе труд объяснить мне, в чем дело? Потому что у меня… В моей голове… Все это выглядит так, будто мы играем в кошки-мышки. У тебя аллергия на орехи и на отношения?
        Ксения молчала. Долго, тяжело, разменивая минуты на давящую тишину. Придумывая, что сказать. Но черт его знает почему, Глебу она никогда не врала. Даже когда это звучало обыкновенными отмазками - Ксения говорила ему правду. Начинать врать поздно.
        - У меня не может быть отношений, - сказала она негромко. Не Глебу, не себе. В пустоту. - Потому что есть человек, которого я люблю.
        Он изменился в лице и оторвал взгляд от пола, вперившись в нее. Что-то оборвалось. А молчать до бесконечности невозможно. Точно так же, как развернуться и уйти. Хотя это, пожалуй, было не самой дурацкой из всех его идей.
        - И почему не с ним? - мрачно спросил Глеб.
        - Он умер. Он был моим мужем.
        А вот теперь еще и оглушило. Не продохнуть.
        - Ого…
        Она молчала. Можно было сколько угодно орать, бухать, выносить ей мозг, сидеть под дверью и изображать жизнь - она молчала. И это молчание камнем обрушилось на него в один момент. И сразу все объясняло.
        - Давно? - спросил Глеб, понимая, что это ничего не меняет.
        - Это не отмеривается временем.
        - Ну да… Не отмеривается, - сказать больше было нечего.
        И очевидно, делать тут больше нечего. Вспоминать все случившееся, собственные планы, желание отыграться - бессмысленно. Шах и мат, Парамонов. Чего ты там выдавал про человека без кожи?
        - Ладно, я пойду, - пробормотал он. - Отоспаться надо, на работу вечером. Простишь за вчерашнее?
        - Да, - кивнула Ксения.
        - Тогда пока.
        Парамонов развернулся и направился в прихожую, больше всего на свете желая и страшась оглянуться.
        - Я завтра в рейс улетаю, - раздалось за спиной.
        Когда он все же обернулся, Ксения стояла рядом. Смотрела на него - не мигая, устало, разбито, и опиралась о шкаф, будто под ней тоже качался пол. Как загипнотизированный, он вцепился в этот взгляд. И пересохшими губами спросил:
        - Вернешься как всегда?
        Она закивала в ответ быстро и отчаянно. Он опять замолчал, словно бы именно сейчас что-то решал. И сам не знал, что решает. А потом взял ее за руку и тихо сказал:
        - Я буду в смене как раз. Отдохнешь после рейса. А вечером загляну, ладно?
        Она снова кивала, теперь уткнувшись лбом в его грудь. Слыша, как стучит его сердце. И совсем не слыша своего. Если бы она не продолжала дышать и чувствовать Глеба, можно было решить, что оно остановилось. А он почему-то мучительно придумывал, как назвать то, что происходит. Просто уйти - не мог. Нельзя просто так уходить.
        Неожиданно и резко Ксения оторвалась от него.
        - Иди, - сказала она спокойно, подтолкнув его к выходу. - Сейчас - иди.
        - Да. Пока… Если что, я рядом, - пробормотал Глеб. И вместо того, чтоб выйти, шагнул к ней, поцеловал - быстро и крепко. И лишь после этого нашел в себе силы оставить ее одну. Знал, что ей это надо. Знал, что надо ему. И не знал, как пережить эту неделю, когда они снова не смогут видеться.
        Щелкнул замок, громко отозвавшись в подъезде и в голове Ксении. Она медленно сползла на пол, кутаясь в толстый халат, казавшийся сейчас жестким и грубым, и пряча лицо в коленях. Так же, как когда-то давно, когда-то совсем недавно, она сидела в углу, набирая телефон «Скорой». И наперед зная - не спасут, не смогут, не успеют.
        Не будет ребенка, не будет Ивана. Ничего и никогда больше не будет.
        До этого были похороны. Долгое время ей казалось - она совсем их не помнит. Четким, контрастным все стало позже. Вот она сама сидит у гроба. Рядом свекровь, худая, желтая, вцепившаяся в руку мужа. Три недвижимых фигуры, только слезы текут у всех троих. Подходили люди, что-то говорили. Кто их слышал? Распоряжались всем сослуживцы Ивана - ни родители, ни Ксения не понимали, чего от них хотят.
        С поминок она уехала почти сразу, чем обидела свекровь, - но не могла больше сдерживаться. У всего имеется свой предел прочности. И истерично ревела в подушку в пустой квартире, среди его вещей, занавешенных зеркал, фотографий, где он живой и веселый, где они счастливы.
        Чуть позже на нее обиделся и его отец, когда она отказалась поддержать его. Но разве месть оживит Ивана?
        Разве вернешь в шутку брошенное: «Не научишься грязные вещи складывать в корзину - домой можешь не приходить!», - ставшее последним сказанным между ними.
        Разве можно изменить день, когда она, так и не услышав голоса мужа, позвонила Денису.
        «Ну хоть ты ответил! - весело возмутилась она. - Вы что там, дрыхнете? Где Ванька?»
        «Ты только не волнуйся».
        «О чем?»
        «Ты когда вернешься?»
        «Что случилось? - стало страшно, пальцы мгновенно заледенели, мысли замедлились. - Денис, где Иван?»
        «Нет его больше, Ксюш. Погиб Иван».
        «Не мели чепухи! - взвизгнула сестра. - Вы идиоты! Где он», - отказывалась она принимать непоправимое.
        «Ксюш!»
        «Он не мог, слышишь? Не мог! Меня бросить не мог. Сейчас особенно не мог. Он же не знает еще. Я приеду - и скажу ему, и он обрадуется, потому что давно хотел, говорил, ты крестным будешь…»
        Она говорила, и говорила, и говорила. О бантиках и доме за городом, о путевках в пансионат, о не выбранном имени, о галстуке, который она присмотрела на день рождения отца. Еще, конечно, полтора месяца, но все же… А потом замолчала. На много дней заменив односложными ответами все чувства.
        «Почему эта пьяная сволочь не сдохла в чертовом пожаре?» - самая длинная фраза, которую Ксения произнесла, вынудив брата рассказать о том, как все случилось.
        И наращивала панцирь, превращала собственную жизнь в распорядок, находя в этом достаточные основания для того, чтобы просыпаться каждое утро, помнить, не быть вдовой.
        Потому что любит. Что бы ни случилось, где бы он ни был - любит! И в радости, и в горе.

* * *
        - Живот…
        - Где? Сверху? Здесь? - пальцы в перчатках забегали по голой коже.
        - Да… - это все, что смог выдохнуть пациент лет тридцати пяти, поджарый, длинный и сейчас похожий на скульптуру в музее мадам Тюссо.
        - Язва обострилась? Он же на диете! Все предписания выполнял, - заплакала его супруга, стоявшая у изголовья кровати.
        - Рвало? - нахмурился Парамонов, обращаясь уже к ней, и тут же обернулся к медсестре: - Илон, готовь Анну Дмитриевну.
        - Сразу рвало, - продолжала хныкать женщина. - Утром прошло, только голова кружится. И вот это… - а потом, утирая слезы, спросила: - Простите, а что за Анна Дмитриевна?
        - Анальгин с димедролом, обезболивать будем. А по времени сколько?
        - Часов с пяти утра мается.
        - То есть восемь часов? Чего ждали?
        - Что пройдет.
        - Аааа… Илон, чего там?
        - Сейчас, уже, - ответила Илонка, орудуя шприцом.
        - Короче, мы его забираем, - Парамонов снова взглянул на жену пациента.
        - Да как же!
        - Сами говорите, что язва.
        - Но вы же вкололи, сейчас отпустит.
        - Без госпитализации не обойтись. Вы видите, что с ним?
        Женщина снова всхлипнула.
        - У нас медицинская карта дома. Надо?
        - Тащите, - кивнул Глеб. - Илон, кликни, пожалуйста, Петьку. Пусть носилки несет.
        Пока все разбежались в разные стороны, он поскреб пальцем висок и снова взглянул на больного. Черт знает, что такое, а не смена! Один за другим два ложных вызова, потом дохлый бомж в подвале - жильцы дома вызвали бригаду, да поздно. Теперь вот этот язвенник. А он просто чертовски устал. И более всего - устал думать. Думать и бесконечно прокручивать в голове то, что происходит в жизни.
        Пациент снова страдальчески замычал, раскрыв глаза и растерянно, как ребенок, глядя на Глеба.
        - Тихо, тихо, - проговорил Парамонов. - Сейчас пройдет.
        И почему-то думал, что сейчас - точно никогда ничего не проходит.
        «Сейчас» - штука неопределенная и одновременно не имеющая срока давности, потому что может длиться годами. Мучительное осознание - сам он едва ли далеко ушел от «сейчас» того периода, когда медленно сходил с ума. Падать больно, если мнишь себя сидящим где-то очень высоко.
        Язвенник, хоть и выглядел щуплым, оказался на редкость тяжелым. Петька отфыркивался и тихонько страдал - тащить с третьего этажа стонущее тело было сомнительным удовольствием. Илонка подъездную дверь открывала. Глебка декламировал:
        - Нести не могу -
        и несу мою ношу.
        Хочу ее бросить -
        и знаю, не брошу!
        Распора не сдержат
        рёбровы дуги.
        Грудная клетка
        трещала с натуги.
        - Илонка! Кстати о ребрах, ЭКГ на всякий! Иван Макарыча исключить.
        - Будут тебе ребра, - кивала медсестра.
        Но Иван Макарыча исключить не удалось. В машине скорой предполагаемый диагноз резко сменился.
        - Язвенник, твою мать, - прорычал Парамонов, разглядывая запись электрокардиографа несколько минут спустя.
        Он, конечно, нифига не кардиолог, но красоту открывшейся его взору картины оценить чувствовал себя в состоянии.
        «Ленк, тут не по брюху, тут выше бери! - рявкнул он в трубку. - Им кардиологическую бригаду вызывать надо было, куда его везти?»
        «Сейчас разберемся».
        «Давай, времени нет от слова вообще!»
        Парамонов отрубил голос и озадаченно уставился на Петра. Нет, не в смысле созерцания водилы, а в смысле взгляда куда-то в вечность. Из знакомых кардиологов самым путевым был…
        - Тим! Привет!
        - И тебе привет! - ответил Тимур. - Какими судьбами?
        - Дело есть. У меня тут вызов. Мужчина, тридцать четыре года. Предварительно язва, по симптомам, вроде, оно, но и на абдоминальную форму инфаркта миокарда вполне… ЭКГ сделал - ну явно! Ты сейчас где? В Институте?
        - Да. Привезешь?
        - Возьмешь?
        - Если правда окажется мой… Тащи уже!
        - Да везу. Петька, в Институт неотложной хирургии… Тим, а зав. гастроэнтерологического у вас по-прежнему Саша Губрий?
        - Куда ж он денется? - хохотнул Тимур.
        - Ладно, сойдет, - смилостивился Глеб. - Отключаюсь - голос ожил.
        Голос и правда ожил. Теребили из аквариума.
        - В шестую областную вези, - скомандовал диспетчер.
        - Я уже еду в Институт.
        - Парамонов, черт! Ну какой институт, ты издеваешься?
        - В мой институт! Чесались долго!
        - Ну молодец, чего уж! Смотрю, ты и сам справляешься норм!
        Глеб только хмыкнул. В приемник сдавал своего язвенника-сердечника почти под фанфары, хотя и не хотелось рожей светить. Но разве с такой-то рожей прошмыгнешь мышью? Особенно при прежнем контингенте. И пяти минут не пробыл, а все от первого до последнего этажа уже были в курсе: сам Глеб Парамонов на скорой приехал. Невиданное зрелище.
        А зачем это сделал - и сам не знал. Может, чтобы понять, что прошлое все же осязаемо. Измерить расстояние от него до затянувшегося «сейчас». И все бы ничего. И даже пожимавший руку Тим - ничего. И даже мелькнувший в коридоре Осмоловский, сдержанно ему кивнувший, - ничего.
        Если бы не Вера. Которая тоже все еще работала в Детстве. Нихрена не меняется. Могла бы и не приближаться, но в ней никогда не было достаточно великодушия для этого.
        «Чертова эгоистка», - пробубнил он себе под нос, стоя на крыльце с сигаретой и наблюдая, как она бежит к нему из соседнего корпуса, на ходу поправляя пальто.
        Махнул ей рукой и, не вынимая сигареты изо рта, улыбнулся.
        - Привет! - сказала она, запыхавшись. - Ты откуда взялся?
        Красивая. Стройная, сотканная из света - волосы светлые, глаза светлые, краешек белого халатика из-под шерсти молочного цвета. Когда-то их считали самой красивой парой. Справедливо - они хорошо вместе смотрелись. Интересно, было бы ему приятнее, если бы она за это время подурнела?
        - Пациента Тимуру привез. А то вдруг без работы тут сидит. Ты как?
        - На отсутствие работы не жалуюсь, - Вера рассмеялась, рассматривая его от макушки до носков кроссовок. Парамонов проследил за ее взглядом. И тоже уставился на кроссовки. Потом вернулся к лицу.
        - Первичный осмотр прошел? - рассмеялся он. - И как?
        - Нормально. А я тебе, между прочим, звонить собиралась. А ты тут сам… Мистика прям!
        - Ну да, инфаркт миокарда у мужика за тридцать - исключительно мистическая фигня. Просто так не случается.
        - Ну да… - она сунула руки в карманы, кивнула, здороваясь, проходящему мимо и добавила быстро: - Я замуж выхожу.
        - О как! Не за меня?
        - Можно подумать, ты сильно стремился, - съязвила Вера.
        - Можно подумать, мы вообще тогда думали. Или это я не думал?
        - Да теперь-то уж какая разница.
        - Никакой, - Глеб снова улыбнулся. Усталость? Вроде, рано. Впереди великие дела. - Ну поставила ты меня в известность? Дальше что? Начать отговаривать в память о прошлом? Или спрашивать за кого?
        - В память о прошлом нужно было меня не отпускать, - она пожала плечами. - Мы работаем с ним вместе. Но я не хотела, чтобы тебе сказали вместо меня.
        Не отпускать. Как можно не отпускать человека, который решил уйти? Она же тоже его отпустила - тогда, когда нужно было держать, хотя бы пытаться держать, она собрала вещи и ушла. И трех месяцев не продержалась. Выдала: «Ты не тот Глеб, которого я люблю». И свалила. Навсегда. Как тут удержишь? И какого Глеба она любила? Может, он и правда не тот теперь.
        Люди делятся на две категории. Как ни дели - а только две.
        Те, которые уходят от живых. И те, которые хранят любовь и к мертвым. Ему не повезло, в отличие от того парня.
        Парамонов мотнул головой и глянул на Веру:
        - Давно работает? Я его знаю?
        - Андрей Игнатьев.
        - Приплыли! Когда это вы успели?
        - Успели, как видишь.
        «Это не отмеривается временем», - словно бы эхом отзвучало в его голове.
        - Ну ладно, - кивнул он. - Андрей, вроде, ничего. Благословляю вас, дети мои. Плодитесь и размножайтесь. Или как там?
        - Твоими молитвами, - снова рассмеялась Вера. - Сам-то как?
        - Путем. Трезвый. Достижение.
        - У тебя смена. Немудрено.
        - Ты всегда знала, что без работы я свихнусь.
        - А это, - она кивнула на Реношку, у которой торчали Петька с Илоной, - работа?
        - Спасать жизни - это благородно! - со всем пафосом, на какой был способен, произнес бывший хирург Глеб Львович Парамонов.
        - Ну, успехов, спаситель! - попрощалась Вера и, развернувшись, очень скоро скрылась за дверьми Института.
        Глеб прокатил по глотке образовавшийся в горле ком, казавшийся сейчас слишком тяжелым, чтобы не отбить брюхо. И вдруг почувствовал опустошение. Опустошение от единственной мысли: он не жалеет. Он ни черта больше не жалеет о ней. Ни о том, что она была, ни о том, что она ушла. Затолканная куда-то в сундук воспоминаний, чтобы не вылезала, она истлела там и перестала быть собой. Память о ней - привычка. Память о ней - ярче того, что он сейчас испытал, глядя на нее. И это даже не освобождение. Это просто… другие заботы, другие желания, другие надежды.
        В конце концов, даже женщина - другая. И именно это было странно, поскольку с другой женщиной ждать ничего не приходилось.
        Парамонов сам подспудно подходил к мысли, что с Ксёнычем он уже не хочет никакой реализации собственной мести всему миру, когда стало ясно - а с ней это и невозможно. Ее не ударишь. Нет смысла бить. Ей, наверное, это и больно не будет - собственный порог боли она, видимо, уже перешагнула. Но вместе с тем он уже и не смог бы - бить. Очнулся. Вспомнил, что драться - плохо. Так мамы всего мира учат своих шкетов.
        Их отношения - слово-то какое! - перешли в новую плоскость, внешне не изменившись. С того памятного утра, когда Басаргина объяснила ему, что у нее не может быть никого, а он торжественно пообещал, что придет, когда она вернется из рейса, минули несколько недель. Он выполнил обещание - явился. И сделал даже больше того - потащил ее в кино, развлекал весь вечер, остался с ней до поздней ночи. В конце концов, он соскучился. Это во-первых. А во-вторых, в нем всегда был жив дух противоречия. Она спит на отдельном диване - а ему надо, чтобы в его руках. Она нуждалась в нем, как в тот самый первый раз - в ее прихожей на тумбочке, так и теперь. И эта странная его власть над женщиной, которая его не любит, из него самого постепенно лепила человека зависимого. Но ничего этого Глеб тогда не понимал. Понимал только, что нет ни желания, ни оснований забыть, как подниматься по лестнице на второй этаж.
        Да и в конце концов, что может быть общего между ним и ею, кроме секса? Она ничего не знала о нем - и не хотела знать. Он мало что знал о ней, кроме того, что стало барьером, определяя границы их общения.
        Но общение это, черт подери, было!
        И если бы кто спросил его однажды, чем он занимается, он бы долго думал, прежде чем ответить: «Я ее приручаю».
        С Верой они были на равных когда-то. Одни и те же цели, одни и те же желания, общая постель, общие планы. С Ксенией - разница в двадцать четыре ступеньки делала свое дело.
        Но он поднимался наверх раз за разом, не признаваясь себе, что надеется: однажды эта упрямица спустится вниз. В конце концов, самолюбие играло тоже. Мертвому парню повезло больше, чем ему - живому.
        Глеб никогда не был бабником, кроме совсем уж ранней юности, когда хочется трахать все, что имеет признаки противоположного пола. Но повзрослел он довольно быстро. Так вышло, что все вокруг исчезли, стоило появиться Вере. По времени это совпало со смертью родителей. И она одна как-то разом заменила ему всех остальных. Его привязанность имела болезненные корни, но дарила ощущение постоянства. Хотел он на ней жениться? Да, хотел. Отчего тянул столько времени? Оттого что оба были заняты карьерой и все откладывали. Ушла бы она от него, будь они женаты?
        Да, черт подери.
        Потому что вывод о двух категориях людей по-прежнему очевиден: Вера не их тех, кто хранит любовь и к мертвым. Как его было назвать живым тогда? А сейчас? Она бы ушла от него рано или поздно. Окружать себя надо людьми, которые не дадут упасть. Они же - каждый из них - думали только о собственных полетах. Что же, у Веры все еще были шансы.
        А у Глеба была летчица, которая цеплялась за него, как за последнюю надежду выжить, когда они занимались сексом, и отгораживалась, становилась чужой, едва все заканчивалось. И все, что он мог, - делать так, чтоб не заканчивалось как можно дольше. Ощущение нужности было уже его собственной необходимостью.
        Он - уникальный чел, чё уж. Изо всех сложных барышень он вляпался в наиболее сложную.
        Вляпался?
        Конец смены вышел более-менее спокойным. Парочка респираторок, один гипертоник и нежнейшее создание, сотканное из эфира и сломавшее ножку. Создание хныкало и одновременно строило ему глазки. И все бы ничего, но созданию было лет пятнадцать. «Опять не судьба!» - с усмешкой констатировал Глеб Львович и сразу по окончании рабочего времени поехал домой, к «судьбе».
        Какая бы степень усталости ни накрыла, а он на свою голову обещал. То ли затем, чтобы выручить ее, то ли затем, чтобы побесить.
        А потому - последовательность все та же. Душ - чтобы хоть немного взбодриться. Триммер - джунгли на подбородке и щеках давно уже нуждались в стрижке. Придирчивое изучение содержимого шкафа - лишь затем, чтобы выбрать непритязательные джинсы и пуловер из мягкого джерси темно-синего цвета. В конце концов, он после работы. Из холодильника - коробку пирожных (нет ничего такого в том, чтобы стараться произвести хорошее впечатление на родителей своей «девушки», раз уж он пай-мальчик). И с тумбочки - ключи от квартиры.
        Когда Ксёныч открыла дверь, Парамонов, вновь надев на лицо выражение «шут гороховый», радостно сообщил:
        - Два варианта: либо на твоей, либо на такси. У меня нарушена координация.
        Она с сомнением посмотрела на него и спросила:
        - Уверен, что точно хочешь ехать?
        - Гусары своих не бросают. Тем более, когда все явки подтверждены. Да и пожрать на халяву - перспектива не самая плохая.
        - Но ты действительно не обязан.
        - Ещё что-то в таком духе, и я подумаю, что ты меня стесняешься!
        - Опасаюсь, что не смогу рассчитаться, - усмехнулась Ксения, снимая с вешалки пальто. - Поедем на моей.
        - Ну какие счеты между соседями! - в голос заржал Парамонов, забирая из ее рук верхнюю одежду и легонько встряхивая, чтобы помочь ей.
        Вот то, как он вляпался во всю эту бодягу, даже для него самого было, пожалуй, в некотором смысле загадкой. Видимо, организм, измотанный работой и регулярным сексом, начал сбоить, что отразилось на его умственных способностях. Но отступать было совсем не в правилах Глеба Парамонова. Назвался груздем…
        Ксёныч прилетела в пятницу после обеда. Он, как счастливый щенок, разве что без шелковой ленточки, едва ее завидев, помчался встречать - перехватил в подъезде. Соскучился - и удивлялся самому себе. То возбуждение, которое накатывало на него при одной мысли о ней, ему было не знакомо.
        С другой стороны, вполне понятно - условный рефлекс. Ксёныч = секс. Формула верна уже несколько месяцев. Почему так на него не действовала когда-то та же Илонка, он даже не анализировал. Все равно почему. С Ксёнычем ему было хорошо и точка. Это делало именно ее желанной.
        Он затащил ее в свою берлогу, не давая сказать ни слова, зацеловывая до гула в ушах, вжимаясь бедрами ей в живот и хрипло дыша - пусть знает. Соскучился. Не виделись несколько дней.
        А потом у нее затрезвонил чертов телефон - когда он был дезориентирован и совсем к тому не готов.
        «Не бери-и-и-и», - горячо выдохнул Глеб ей в ухо.
        Но любопытство взяло верх - по дороге домой она поговорила и с мамой, и с Денисом. Кое-как вытащив из кармана телефон, взглянула на экран, и брови поползли по лбу вверх. Звонил Виктор Антонович, а звонил он в крайне редких случаях, и потому игнорировать его не представлялось возможным.
        Успев коснуться быстрым поцелуем губ Глеба, не отстраняясь, Ксения проговорила в трубку:
        «Привет, пап!»
        Глеб отпустил ее и закатил глаза. Потом грохнул дверью, закрывая. И, скрестив на груди руки, выжидающе уставился на Ксёныча.
        «… Я привет передала, как полагается… Срочному?… Почему в субботу?»
        Парамонов хмыкнул. Видимо, короткого разговора не получится. Шагнул обратно к Басаргиной и стал быстро целовать ее шею, различая в трубке голос названного «тестя».
        «Потому что в понедельник мне в командировку. Неудобно!»
        «Тогда я сама», - облегченно выдохнула Ксения.
        «Что сама?» - удивился папаша.
        «Приду сама. Глеб из смены, ему точно не до обеда», - ее рука скользнула под его футболку, коснувшись кожи. Она вздрогнула и улыбнулась. Парамоновская бровь дернулась. Да неужели о нем разговор! По этому поводу он, не отрываясь от ее шеи под мочкой уха, взялся за пуговицы пальто.
        «Ничего, накормим ужином! - между тем, обрадовалась трубка. - Побудете немного, потом уедете. Нам же хочется с ним поближе познакомиться!»
        «Па-а-ап!»
        «Ксю-ю-юш!»
        «А давайте я вам сама все про него расскажу, а?» - спросила она, устало закрыв глаза и чувствуя неумолимо приближающийся час расплаты.
        «Ну расскажи про меня, расскажи, - прошептал Глеб. - Начинай».
        «Пускай приходит из своей смены и сам про себя рассказывает», - безжалостно отрезал Виктор Антонович.
        «Он устает! Думаешь, ему до рассказов?»
        «Сейчас ему ни до чего, все обломали! - пробурчал Глеб и тихо заржал, в конце концов, уткнувшись ей в волосы. - Соглашайся и пошли».
        «На что соглашаться?» - ошалело переспросила Ксения, совершенно забыв про папу в трубке.
        «На ужин соглашайся или что там, - пожал он плечами. И, понизив голос, добавил: - Все равно они меня видели, фиг ты отмажешься теперь. Мучения только начинаются».
        «Пап?» - позвала она.
        «А вы вместе сейчас, да? - настороженно спросил притихший отец. - Давай его сюда, я с ним поговорю!»
        «Нет! Завтра поговорите. Пока, папа, - протараторила Ксения и отключилась. Выдохнула и проговорила: - Все равно можешь не ездить, что-нибудь придумаю…»
        «Не убьюсь, не пробирка! - отмахнулся Глеб. - Для чего еще нужны… друзья?»
        «Там еще и Денис может быть. Оно тебе надо?»
        «Боишься, что твой Денис встретит меня с ружьем наперевес и требованием жениться?»
        «Не, этого точно не будет, - улыбнулась она, скинула под ноги пальто, следом отправился пиджак. И, глядя ему в глаза, теперь расстегивала блузку. - Значит, обломали?»
        «Все еще может измениться», - сглотнул Парамонов, внимательно наблюдая за ее движениями.
        «Может, - подтвердила Ксения. Тонкий шелк скользнул по плечам, сменившись шелком волос, рассыпавшихся из заколки, вынутой из прически. - Пойду домой, лягу спать…»
        «Ну вот глупости-то не болтай, а! - рявкнул Глеб. - Вот прям чувствую, как все меняется. Сейчас».
        И, быстро найдя ее губы, скользнул по ним жаждущим, но легким поцелуем. Потянулся ниже - подбородок, шея, грудь. Спустил вниз кружево и, почти заурчав, прикусил сосок. Она же молча продолжала избавляться от одежды - своей, его. Лишней, мешающей, отделявшей их друг от друга. Чтобы вместе с одеждой скинуть с себя все мысли, терзавшие обвинениями. Чтобы чувствовать каждым сантиметром кожи, как пульсируют горячей кровью оба, обжигая и обжигаясь, - не разъединить.
        Их странно влекло друг к другу. Сейчас, когда он знал о ней, еще сильнее, чем прежде, в незнании. О том, почему она так мало смеется. О том, почему в уголке губ у нее залегла складка. О том, почему она каждый раз ускользает, едва стоит ему приблизиться. Она хотела жить. Жить. И боялась, стыдилась этого, потому что все еще болело, все еще гноилось там, внутри. Он - хирург чертов. Бывший хирург. Можно ли оперировать на душе? Можно ли резать броню, в которой она скрыта? Но почему-то все чаще он ловил себя на мысли, что смех ее - лечит и его тоже. Несколько месяцев и двадцать четыре ступеньки, черт подери, соединявшие их.
        Ну и как ему было не идти к ее родителям? Сам же навязывался со своим извечным «если что, я рядом». В его отношении это было более чем буквально.
        Потому, помогая ей надевать пальто, он запихнул поглубже собственный бунтующий и требующий сна организм, который в стрессовых ситуациях группировался и концентрировался. И повторял как мантру: не спать!
        А когда Басаргины-старшие открывали им дверь, Глеб торжественно улыбался, протягивал коробку с пирожными и вел себя как образцово-показательный «жених» их дочери. Назвался же груздем!

* * *
        Хриплый голос Гару демонически орал на всю квартиру - так казалось Ксении, подорвавшейся на кровати и пытающейся разобраться в каком она измерении, выуживая из действительности качественные определители.
        Солнце ломилось в окно даже сквозь плотные шторы. Телефон разрывался входящим звонком Дениса. В постели оказалась одна.
        Последнее было самым объяснимым. Накануне вечером она выгрузила сонного Глеба в его жилище, перед тем в течение часа наблюдая его спящим. Будить было жалко - понимала усталость от нее самой, от работы и от родителей. Они умучают кого угодно. Особенно папа и пресловутая вишневка. Которой, впрочем, Глеб не увлекся, чем слегка удивил Ксению. Однако это не помешало ему отключиться почти сразу, как оказался в машине. А она неторопливо петляла по набережным и мостам, перебираясь с одного берега Днепра на другой. Пока новая умная мысль не посетила ее голову: в кровати будет значительно удобнее.
        Если только кто-то добрый не возомнит себя будильником и не станет наяривать с самого утра.
        - Чего тебе надобно, чудище лесное? - сонно проговорила Ксения в трубку и откинулась обратно на подушки.
        - С добрым утром, девица, с добрым утром, красавица! - пропел в трубку Денис. - Как тебе спалось-почивалось?
        - Пока тебя не принесло - крепко!
        - И это я еще сдерживал порыв души позвонить в шесть!
        - Ну и чего стряслось?
        - Мать стряслась! Звонила вчера почти ночью с восторгами. Угадай, по какому поводу.
        - Можно я пропущу этот ход? - ответила Ксения и приложила ко лбу ладонь. Не помогло - ладонь была такой же горячей, как и лоб.
        - Можно, - смилостивился Денис. - Я начинаю жалеть, что трусливо удрал в отпуск!
        Он действительно «внезапно» сообщил, что уехал в Египет. Буквально за двадцать минут до приезда Ксении и Глеба в обитель предков. Выглядело бы стебом, если бы не было правдой. Но, зная Дениса Басаргина, удивляться не приходилось.
        - Короче, - продолжал он, - твой чудо-жених произвел впечатление не только фактом своего существования, но и тем, какой он «ах-ах!» - последнее Дэн произнес с придыханием, очень точно копируя Маргариту Николаевну.
        - Почему «трусливо»? - в надежде сменить направление разговора весело поинтересовалась Ксения.
        - Папа сказал, что я трус и боюсь, что следом за тобой они и мне невесту найдут. Естественно, ржал, но с ними всегда надо быть начеку. Так что там за мужик? Серьезно?
        - Это ты сейчас сам интересуешься или по поручению?
        - То есть ты подозреваешь, что я двойной агент?
        - В нашей семье со всеми надо быть начеку, - рассмеялась сестра.
        - Туше! - захохотал он в ответ. - Чего? Не расколешься?
        - О чем, хоспади!
        - О женихе, балда!
        - А-а-а-а… - протянула задумчиво она.
        - Ну и чё ты хочешь узнать такого, что не рассказали родители?
        - Им не скажешь, а мне можно, - голос зазвучал совсем иначе. Тихо, взволнованно: - Это серьезно или чтоб отвязались?
        - Ты считаешь, что я третий месяц вешаю родителям лапшу на уши? - выпалила Ксения.
        - Мой рекорд - полгода. Потом типа расстались.
        - Я же не виновата, что ты семейный клоун.
        - В семье такой нужен!
        - Ну кто ж против! Но вот был бы вчера - сам бы все увидел, - и она показала трубке язык, совсем как в детстве.
        - Черт, Ксюш! - настроение же в трубке, кажется, скатывалось ниже плинтуса. - Если у тебя все хорошо, то я рад… просто… я ж тебя знаю… и Вано… черт! Я к тому, что тормоза-то отпусти, если вдруг…
        - Э-э-эй! Ты чего? - она села, словно это могло приблизить ее к брату. - Все нормально, правда. У всех все нормально.
        - Я тоже по нему скучаю, - выдохнул Денис. - Но если у тебя с этим твоим… все хорошо… Ксюш, я очень хочу, чтобы было хорошо! И когда вернусь, познакомиться… тоже хочу. Может, буду как мать… в восторге.
        - Ты в Египте решил ориентацию сменить?
        - Ну тебя! Дура! Я ей о высоком, а она…
        Ксения помолчала. А когда заговорила, голос звучал негромко и очень спокойно.
        - Знаешь, Динь, у меня и без того много высокого. Каждый рейс.
        - Понял, больше не лезу.
        - Да ладно! Возвращайся быстрее. Чего тебя вообще туда понесло?
        - То есть допустить, что я отрываюсь, - ваще никак?
        - Ладно, ладно… Поняла. Больше не лезу, - улыбнулась Ксения.
        - Ксюх, я тебя люблю.
        - Вот попробовал бы ты меня не любить!
        - Надеюсь, ты видишь, как я показываю тебе язык.
        - Пока-пока, чудовище заморское! - проворковала она и отключилась.
        Кинула телефон рядом и, снова забравшись под одеяло, принялась ряд за рядом распускать нить своего разговора с братом.
        Как он сказал? «Если у тебя хорошо…»
        Она не может отказаться от человека, который делает ее слабой. Это хорошо?
        Не может, потому что не хочет.
        Привыкла - к его присутствию, особенному юмору, абсолютной уверенности, что он рядом. Забросила учебу - редкие попытки открывать учебники не в счет. Не помнила, когда последний раз была в бассейне. Даже Фриз, не предпринявший никаких действий после потасовки на парковке у терминала, не удивил. Она просто продолжала делать свою работу без обязательного еще недавно анализа каждого своего и чужого действия. Возвращаться домой и вглядываться в его окна.
        «Это серьезно?..»
        Нет! И у Глеба тоже нет! Иначе зачем бы ему приходить после того, как она сказала о себе? Об Иване. Он принял условия - твердила она, глядя в потолок. Мы взрослые люди - повторяла, как заговор, уткнувшись в подушку.
        И чувствовала свой позабытый сон. Рука, большая, тяжелая, совсем не такая, как у Глеба, проводит по волосам, гладит по голове, накручивает на палец локон. И голос - голос Ивана - серьезный, основательный, тихий.
        Я люблю тебя.
        Я всегда буду любить тебя.
        Слышишь?
        Ксения громко всхлипнула и проснулась. Посмотрела на трубку, лежащую рядом. Протяни руку, выбери номер. Вечером, поднимаясь к себе, она была уверена, что утром позвонит Глебу и позовет его на завтрак. Просто завтрак. На халяву - улыбалась она, открывая дверь.
        Забылась, заигралась, занесло.
        «Тормоза отпусти…»
        Успеть бы затормозить! Завтраки не входят в ее распорядок.

* * *
        Ее распорядок - точный, выверенный, определенный, без эмоций и вероятностей - медленно шел трещинами. Ксения их замечала. Это вносило дисбаланс в ее устоявшуюся жизнь. И недовольство. Собой, родителями, братом. Понимала, что до теории заговора им далеко. И все же всерьез боялась, что близкие люди, уверенные в ее одиночестве и несчастливости, знают грандиозный способ спасения и будут всеми правдами и неправдами его осуществлять. Если уж даже Денис перекочевал по другую сторону баррикад. Денис - единственный, кто понимал и принимал выбор сестры. Никогда не лез в душу, прикрываясь благими намерениями, но оставляя за ней право самой решать - отказаться от прошлого или хранить о нем память.
        Но почему тогда она сама вместо библиотеки торчит дома и ждет - Ксения не могла этого не признать - ждет, когда придет Глеб. Или позвонит. Или она сама, заметив знакомую машину, спустится к нему. Физически чувствуя, как с каждым разом трещины в ее миропорядке становятся глубже, делают ее уязвимой.
        В попытке сопротивляться она сердилась. Теперь на Глеба.
        Наблюдать его пробежки по утрам вошло в привычку. Еще хватало сил одергивать себя - не ее дело, как проходит его завтрак. Если бы не уверенность, что он отбирает у нее единственно важное. Делающее ее той самой Ксенией Басаргиной, с которой она умела жить - в бассейне, спортзале, за учебниками. А не прислушивающейся к входящим эсэмэс о пропущенных, когда включала телефон, оказавшись на земле, забывая о небе.
        Небо больше не приносило ни радости, ни уверенности. Превратилось в обыкновенную работу, в которой присутствует расписание, исчезающее из быта. Не изменял настроения Ксении и вновь притихший Игорь, в чем была безусловная заслуга Глеба, словно расставившего отношения в их виртуальном треугольнике по полочкам «мое - чужое».
        Все менялось вокруг, стремительно и неумолимо, и она больше не знала, чего ждать. От себя. От других.
        Не знала, что делать, когда она отчаянно хочет в отпуск, Глеб настойчиво изображает друга, а Фриз в самый неподходящий момент неожиданно спрашивает о том, на что она предпочла бы не отвечать - потому что у нее давно уже не было ответов. Он умел - ненавязчиво и одновременно припирая к стенке. В кабине пилотов, за чашкой кофе, где-то над Варшавой.
        - Как поживает твой Отелло?
        - Обыкновенно поживает, - слегка пожав плечами, сказала Ксения.
        Фриз усмехнулся и посмотрел на нее. Спокойно, сдержанно. Будто бы говорил о работе.
        - Знаешь, я с самого начала тебя себе присмотрел. Твое семейное положение мне было глубоко пофигу. А когда ты умудрилась овдоветь, пришлось себя останавливать. Судя по тенденции, зря. Благородство еще ни разу доброй службы мне не служило.
        - Я не вещь, Игорь Владимирович.
        - Не вещь, не вещь, - миролюбиво отозвался он. - Но не вижу ничего плохого в том, что мне понравилась девушка.
        Она удивленно взглянула на Фриза и проговорила:
        - Наверное, нет. Но спать там, где работаешь - беспринципно.
        - Я помню твою установку, Ксюш. Она на меня не действует. Кулаки Отелло - другое дело. На свадьбу-то позовешь?
        - Вы сейчас серьезно? - еще больше удивилась Басаргина.
        - А то! Может, я всю жизнь мечтал украсть невесту?
        - У вас не получится, - вырвалось у нее со смешком.
        - Ты во мне сомневаешься? Или Отелло к стулу привяжет?
        - Я уверена в себе.
        - Верная и преданная? - хмыкнул Фриз.
        - Циником быть проще? - спросила она в ответ.
        - Ты и сама это понимаешь.
        Она понимала. Хотя никогда не искала простых путей, балансируя между пресловутыми «добром и злом».
        Лишь все чаще озадачиваясь чувством, что ее собственное «зло» по отношению к другим - к Глебу - начинает перевешивать. Оправдывала себя, что ничего ему не обещала, и понимала, что каждый принятый звонок, каждая открытая дверь - и есть некое обещание.
        Она не помнила, когда это началось. Ожидание, мысли о завтраках, выискивание совпадающих выходных. Ссоры. Которые возникали едва ли не из воздуха и приводили не к привычному сексу - к примирению.
        Ксения хорошо помнила одну из таких ссор.
        Она возвращалась с экзамена, откровенно уверенная, что ей повезло. Несмотря на почти заброшенную учебу, легко справилась с английским. Практика помогла. По этому поводу в супермаркете был куплен торт-мороженое. И подъезжая к дому, она набрала Глеба, воспользовавшись поводом, но терпеливо выслушала положенное количество гудков, прежде чем вежливый голос предложил перезвонить позже.
        - Ну и ладно! - сказала она оператору, поворачивая во двор, и чудом не зацепила собственным кенгурятником и без того разукрашенный царапинами бампер реношки. Салон внедорожника огласился громким ругательством.
        Ксения зыркнула по сторонам. Успела заметить Глеба, курившего на крыльце с водилой. «Петькой», - услужливо подсказала память. И девицу-медсестру в кабине. У этой имени не было. Глеб ли не говорил, или она сама не запомнила - история умалчивала.
        Припарковавшись и захватив с соседнего сидения пакет с тортом, Басаргина выбрались из машины и щелкнула замком. Каблуки звонко застучали по асфальту, и так же звонко она поздоровалась с Глебом, направляясь к подъездной двери.
        - От медицины привет работникам авиации! - торжественно обрадовался Парамонов, отвлекаясь от беседы с водилой. - Все нормально?
        За это время лохмы его отрасли еще больше - кажется, Глеб совершенно игнорировал необходимость похода в парикмахерскую. Но при этом он похудел, сделавшись еще более жилистым, вытянутым, крепким - пробежки и трезвый образ жизни шли ему на пользу.
        - Вашими молитвами, - отозвалась она, прикладывая к домофону ключ.
        - Режим «Королева» активирован, - хохотнул он.
        - И вам хорошего дня, - фыркнула Ксения и скрылась в тени подъезда, прекрасно расслышав за спиной торопливо брошенное Глебом: «Ладно, Петь, езжай, привет жене!»
        С этого момента можно было запускать обратный отсчет. Он затушил сигарету. Раз. Бросил окурок в урну у крыльца. Два. Махнул водителю. Три. Повернулся к двери. Четыре. И, наконец, влетел в подъезд вслед за Ксенией, чтобы догнать ее почти в самом начале лестницы. Потому что он тоже соскучился. Он чертовски соскучился по ней. До жжения внутри, под ребрами. До жуткого желания получить ее здесь и сейчас. Прямо сейчас.
        - Дай сюда пакет, - пробормотал он куда-то ей в шею, оказавшись рядом, на пару ступенек ниже. Потягивая носом запах. И задыхаясь от желания.
        - Это мой пакет, - буркнула Ксения.
        - Отдам в кухне. А потом честно пойду спать.
        - Я звонила… - сказала она прежде, чем успела вспомнить про Фриза с его просьбой о приглашении на свадьбу, и услышала в собственном голосе упрек.
        Свадьбы нет, а упреки есть. Слишком явные, слишком из другой жизни. И даже не ее жизни - никогда ей не были свойственны подобные упреки.
        - А я собирался перезвонить, когда Петьку выпровожу, - он все-таки отнял у нее пакет и усмехнулся, близко-близко от ее лица, так, что она ощущала малейшее шевеление воздуха и любое движение его рта: - Сдала?
        - Сдала, - кивнула она, с силой сжимая в ладони ключи, отчего они больно впивались в кожу.
        - Умница, дочка.
        В следующее мгновение расстояния между ними совсем не стало. Губы их почти совпали по контуру. И ощущение кожи на коже - каждой складки, каждой ложбинки, каждой шероховатости - сводило с ума. Поцелуй не был быстрым. Медленным и нежным, но вместе с тем соскучившимся. Таким, как если бы он целовал ее тысячу лет до этого, зная наизусть звучание любого ее вздоха, и все не мог насытиться. А потом не целовал один год - и встретив вновь, уже не мог оторваться. Его свободная рука заскользила по рукаву ее пальто, добираясь до плеча. И выше, до шеи. Прокралась под шарфик. Касалась пальцами кожи. А потом он выдохнул и отстранился, оставаясь совсем рядом, чтобы ощущать исходившее от нее тепло.
        - С приездом, Ксёныч.
        Она перевела дыхание, не чувствуя ничего, кроме его руки на своей шее, и ускорила шаги по ступенькам, потащив его за собой. Глеб вновь поднимался наверх. Не было прошедших суток на ногах, не было усталости от вызовов ложных и моральной истощенности от трудных. Не было даже последнего недопитого стаканчика кофе, оставленного на крыльце у станции - он испытывал жажду того рода, которая имеет отношение только к Ксении. Она возилась с замком - а он сдвигал шарф в сторону, чтобы вместо пальцев на ее шее были его губы, в то время как свободная ладонь ложилась на затылок, зарываясь в волосы.
        Закрытая изнутри дверь смела все барьеры. На пол летело лишнее - пакеты, вещи, приличия, отмечая их путь по квартире. Ее руки метались по одежде Глеба, быстро и уверенно, следом метались губы резкими, требовательными поцелуями по обнаженной коже. Откровенно хотела его и также откровенно предлагала себя. Чтобы он брал. А он брал предложенное. Подхватил ее тело, тонкое и гибкое, увлек на постель, осыпая касаниями, в которых нуждались оба. И знал, что соскучился. Каждый раз скучал в их разлуки. И с каждой - все сильнее. Раздвигал молочно-белые ноги, поддерживал ягодицы, сжимая пальцы. Лицом утыкался то в грудь, то в живот, опускаясь ниже, пробуя на вкус кожу - чуть прикусывая, касаясь языком, втягивая носом запах. Добрался до пальцев ног, проводя по ним губами, и вновь заскользил вверх, по внутренней стороне бедер, пока не коснулся горячего и влажного, захватывая ее в плен.
        Или в плен захватили его?
        Она подалась к нему, обняла ногами, скрестив их в тонких щиколотках - не вырваться, скользила кончиками пальцев по плечам, рукам, выводила узоры на ладонях. Вздрагивала, когда пряди его волос щекотали кожу. Дрожь по венам растекалась вдоль всего тела, пульсировала под его языком, горела на губах разноцветными фантазиями в ожидании, когда она сможет прикоснуться к нему.
        Будто услышав это ее ожидание, он негромко проговорил:
        - Потерпи немножко, - покалыванием по коже. Импульсом. Потому что вздрагивала она даже от звука его голоса. И от слов, произнесенных так близко к средоточию ее ожидания. Он снова приник губами к клитору, дразнил его языком, опускался ниже, к расщелине между складочек плоти. И самого себя чувствовал мальчишкой в период полового созревания. Страдал маниакальной зависимостью от секса. От секса с этой женщиной. И, не признаваясь себе в том, не решаясь спрашивать, хотел, еще сильнее чем хотел получить ее, чтобы она тоже нуждалась в нем. Сейчас, в эту минуту. Довести ее до самой грани и дать ей себя. Его пальцы скользнули туда, где только что был рот, лаская, чуть надавливая, проникая внутрь, в то время как губы снова вернулись к клитору.
        Медленно двигаясь навстречу его пальцам, она коротко глухо вскрикивала, пока не захлебнулась стоном. Замерла на мгновение, ничего не видя перед собой, кроме радужных пятен, разметавшихся по потолку. И завозилась, дернулась вниз по простыне. Губами - к его рту, руками - к его члену. Обожглась ладонями, обожгла взглядом. Одуревала от черных провалов его зрачков, кусала губы злыми поцелуями, дразнила оставляющим прохладные дорожки языком. Сводила ноги, теперь вынуждая ждать его. Закрывала глаза и пропускала вздохи. У него же даже дышать терпения не было. Хрипло, коротко, рвано - только чтобы хватало легким кислорода.
        - Вредина, - выдавил он, толкаясь ей в руки, ощущая, как подрагивают от напряжения его бедра. Он и сам, весь, полностью, был напряжением. Напряжением, закрывавшим ее рот своим, сплетавшимся с ней. Его пальцы сжимали ее грудь, чуть сдавливали соски, потом на месте пальцев оказывались зубы и язык. В конце концов, сдавшись и ей, и себе самому, он стал раздвигать коленом ее ноги. Потому что находиться вне ее теперь уже было невыносимо.
        Она негромко рассмеялась, легко, беззаботно. Прикусила мочку его уха и открылась, впустила в себя, скользнула вперед, к нему, устраиваясь удобнее под тяжестью его тела. Начала двигаться - медленно, лениво, плавными полукружиями, как если бы это не она несколько мгновений назад сходила с ума в ожидании него. Эта плавность плавила его тело. Плавность может плавить? Его - могла. Он подчинялся. Ощущение медленного жара, рождавшегося между их телами в той точке, где они становились целым, расплывалось, поднималось, поднимало. Толчками крови в голове. Толчками сердца внутри. Толчками вскриков из горла.
        Но, подчиняясь, и он подчинял. Распластал по постели, прижимая ее ладони к простыне. Глубоко - во рту. И глубоко - в ней. Влажно скользил, наполняя ее всю, полностью, до мыслимых пределов. Ни на чем не настаивал. Ничего не требовал. Просто вел, теперь уже вел за собой, чтобы удержать рядом. Чувствовать, что она нуждается в нем. Пусть так - прикосновением врачевать душу. И чем-то еще, чем-то, что зиждилось на большем, чем физическое обладание.
        Долбаная потребность врачевать.
        А потом перестал и целовать. Просто оторвал губы от ее губ и вгляделся в лицо, убирая с него длинные растрепавшиеся пряди. И этот взгляд доводил до вершины. Нет ничего эротичнее полуприкрытых глаз женщины, занимающейся любовью.
        Она с силой сжала пальцы, переплетенные с его. Век не поднимала. Знала, что он смотрит. Знала, что ей это нравится. Знала, что, если позволит, он останется. Знала, что она не сделает этого.
        И все же распахнула глаза и улыбнулась. Сама потянулась к его губам. Не хотела ждать. Его хотела - все еще хотела, словно время отмотали назад, и она снова чувствовала его пальцы на своей шее. Не насытилась, не наполнилась. Мало.
        И в следующую минуту резкими, привычными ей движениями толкнула его, перевернула на спину, оказалась сверху. Задавала ритм, теперь быстрый, нетерпеливый, заставлявший бурлить кровь, прогонявший все мысли, застилающий взгляд, кружащий голову. И что-то хрипло бормотала, невнятное, сумбурное, крепко вцепившись в его плечи, не останавливаясь ни на секунду. Этим доводила его до исступления. Теперь уже больше звуками, что издавала, будто делясь своей энергией. Впрочем, их энергия стала единым целым, переливалась из одного в другого. Он вцепился в ее бедра, насаживая на себя. И повторял - ее хрипы и ее стоны. Они, будто эхо, рождались в нем, и он толком не понимал, что, врезаясь в нее, выдыхает ее имя. Сбивчиво, едва слышно. «Ксень… Ксеня…»
        Она не слышала.
        Не слышала и не видела ничего вокруг. До самого мига, когда накрыло с головой. Судорогой свело бедра, пальцы дрожали. Губы, сердце - ее трясло, как в ознобе, как куклу в руках.
        Ксении удалось сделать глубокий вдох и опуститься ему на грудь. И тогда он, наконец, себя отпустил, позволив телу завершить то, что теперь рождалось не ниже пояса, а где-то в голове. Как давно? Как, черт подери, давно?
        И минута, когда, уткнувшись ей в шею, он восстанавливал дыхание, поддаваясь нежности и теплоте, появившимся в нем, была значимее того, что ей предшествовало. Ее пульс становился все ровнее. Ее тело переставало трепетать. И понимая, что она снова уходит, становясь чуть более чужой, он тихо повторил сказанное в запале:
        - Вредина…
        - Ничего я не вредина, - усмехнулась Ксения.
        Она неторопливо высвободилась, накинула халат, брошенный с утра на стуле, и вышла из комнаты. Некоторое время раздавались негромкие звуки с кухни - шумела вода, вздыхала дверца холодильника, щелкал пьезо плиты. Потом она снова появилась на пороге, все еще лохматая и босая, и спросила:
        - Есть мясо и овощи, будешь?
        - Буду. С обедом не сложилось.
        - Тогда вставай, - сказала Ксения и снова исчезла с радаров.
        Глеб вздохнул. Пора, брат, пора. Поднялся и оглянулся по сторонам. Несомненный прогресс. Оставили пожрать. Произвел, значит, впечатление. Может, доживёт и до счастливого дня, когда оставят ночевать? Только ещё бы определиться, зачем ему самому - самому! - это нужно. Он неторопливо собрал с пола вещи. Так же неторопливо оделся. Стремительность сменилась медлительностью. А потом, нащупав в кармане сигареты, поплелся на кухню.
        - Пахнет, - включив весельчака, проговорил он.
        - Приятного аппетита! - сказала Ксения, водрузила на стол тарелку, окончательно завершив обеденный натюрморт, и устроилась напротив.
        - Спасибо. У меня вино есть, давай сбегаю?
        - Если хочешь. Я не буду.
        - А я один не буду, - пожал плечами Глеб и потянулся за вилкой. Есть на ее кухне оказалось непривычно. Будто что-то из разряда исключений. Дружба? Соседство? К чертям и дружбу, и соседство. Заставив себя поднять глаза и насмешливо уставиться на нее, он сказал: - Вкусно! Такая хозяйка пропадает.
        Она тоже подняла глаза - спокойные и внимательные.
        - Пропадают продукты.
        - Мне правда нравится, как ты готовишь. Тот торт навеки занял место в моем сердце.
        - Это была взятка.
        - Понято, - рассмеялся Глеб. - Умудрился квартиру купить. Рядом с драчуньей и потенциальной взяточницей.
        - Не переживай, - Ксения тоже улыбнулась. - Ничего не бывает навсегда.
        Смех растаял, как и не было. Чтобы скрыть замешательство, пришлось уткнуться в тарелку. Действительно - а дальше-то что? Что может быть дальше?
        - Ну да, - выдавил он из себя. - До возраста египетских пирамид эта халупа не протянет.
        - А надо?
        - В некоторых вещах я отличаюсь постоянством. И плохо воспринимаю перемены.
        Ксения промолчала, некоторое время изучала его лицо и спросила:
        - Чай, кофе?
        - Чай. Мне еще улечься и уснуть. Закурить можно?
        - На балконе.
        - Ага, - Глеб подхватился, взял свою тарелку, с которой с рекордной скоростью исчезли и овощи, и мясо. Отнес в раковину.
        Потом пошарил в карманах джинсов, извлек зажигалку, покрутил ее в руках. Сигареты забрал со стола, куда небрежно бросил их, когда еще только пришел. И поплелся в комнату, оставив ее одну.
        Простые действия не мешали мыслям. Пока Ксения мыла посуду, убирала со стола, заваривала чай - раз за разом воспроизводила в голове их разговор. Конечно же, не могла не заметить, как Глеб отреагировал на ее «не навсегда». Слово «постоянство» было произнесено в противовес - это она тоже поняла. Не понимала лишь одного, если так задевает - зачем приходит? Совершать публичные акты мазохизма? Смешно и глупо… Или их встречи теперь входят в зону его «постоянства»?
        Ответом ей послужил телефонный звонок, раздававшийся где-то в районе входной двери. Ксения отлепилась от стола и протопала в прихожую, где на полу, поверх ее пальто, валялась мужская куртка, разливавшаяся электронной трелью. С продолжавшей трезвонить одеждой она и явилась на балкон, протянув ее Глебу. Он высунулся ей навстречу - видимо, тоже услышав звонок. Встретились на высоком пороге. Парамонов улыбнулся - наивно и немного по-детски. Ясно: остыл. Перевел дыхание. И негромко буркнул:
        - И тут достанут.
        Ее лицо отобразило что-то вроде «no problems» в абсолюте безразличия к «достанут» и «тут». Парамонов же завозился, вынимая телефон из куртки. Взгляд на дисплей не добавил радости. Он нахмурился и на мгновение задумался над тем, не послать ли все и всех на земле к лешему. Но уже давно не верил в сказки - ни леших, ни гномов не существует. А драконы допустимы только внутренние. И те, в принципе, поддаются укрощению.
        - Да. Что там у тебя? - принял он, наконец, вызов, выпершись снова на балкон и уткнувшись во двор. На его первом этаже балкона не было, увышка. Вроде, все то же, а все-таки не то. Картинка сверху. Что угодно, лишь бы не этот треп из стабильной жизни. Перевел дыхание, подал голос: - Как всегда… Слу-у-учай интересный. Сереж, если честно, ты хирург или где? У тебя эти интересные случаи стабильно раз в месяц… Детство?.. Честно говори, Вера попросила?.. Что ж сама не звонит?.. Брось, все это кончено, какого хрена, а?
        Последнее, достигнув ушей Ксении, задержалось в осознании. Сама не понимала, что заставило ее замедлить шаг, прислушиваясь к дальнейшему разговору. Но все же остановилась, снова обернувшись к балкону.
        - Нет, это не я из себя корчу, - звучал, между тем, раздраженный голос Парамонова. - Я просто живу и ни к кому не лезу, но, когда лезут ко мне, почему-то всем разом становится неловко. Мне эти ваши языки в задницах нахрена? Я не настаиваю и никогда не настаивал… - Он перевел дыхание и видимым усилием воли подавил собственную злость. Видно было только, что вцепился в перила балкона, продолжая слушать. До тех пор, пока не выдал устало: - Черт с тобой, что там у нее?..
        И замолчал, иногда угукая и переспрашивая. Длилось это однобокое молчание недолго. И снова взорвалось его негодованием:
        - И которые сутки ребенок мучится?.. Сколько? Пять? Она рехнулась?.. А какого черта было ждать подтверждения, если ее с такими симптомами из областной к вам приперли? Это не корь. Ах, думала, ротавирус?.. Ребенку одиннадцать лет, Сережа, зона риска! Температура от герпеса - версия шикарная… особенно при таком букете. Вера вообще давно втык не получала? Почему УЗИ не сделали? На основании чего?.. Зашибись! Симптомы?.. То есть исключить острый живот вам - не симптомы. А герпес - симптомы? Ты на секундочку прикинь - перитонит, и молитесь, чтоб по всей брюшной полости спаек не было, потому что хрен вы ее откачаете, умники. А всего-то и нужно было… Не ору! Это ты орешь!.. Сейчас с ней что?.. - он снова замолчал выслушивая, потер переносицу, скользнул ладонью по отросшим волосам, чуть ероша их. Потом отчеканил: - Ясно. Ладно, с этим ясно… Я тебе и так скажу, что, если аппендикс, считай с того света возвращать. Зеленая же уже, да? Мне тебя учить быстро руку от живота отнимать у мелкого? Или Веру? Так не интерны уже, вроде. И УЗИ прямо сейчас… Если вопросы будут, звони и результаты обследования на почту
мне сбрось. Но, я думаю, сейчас все прояснится… Остолоп, ты у меня в ассистентах два года ходил, ни черта не научился!.. Вообще-то, я тоже не детский врач! Но звоните вы мне! Она рядом?.. Да? Ну передай ей мой пламенный. Хрен я к вам своего ребенка на стол положу, Сережа! Пока!
        С этими словами он отключился. И так и замер на месте. Стоя у перил и глядя на двор. Двор по-прежнему казался чуть-чуть чужим. Из-за другого ракурса.
        Мало что понимая из набора слов, раздававшихся по комнате, и не уверенная, что даже верно их расслышала, Ксения как могла тихо вернулась обратно в кухню. Пыталась свыкнуться со странной мыслью, мелькнувшей среди прочих, что и в ее жизнь Глеб привнес долю «постоянства», заключающегося в трех словах: «что это было». С трудом верилось в эффективность медицинской реформы, когда на обычной скорой раскатывает обычный врач из… А, кстати, откуда? Где у него были ассистенты, куда привозят из областной?
        Иерархия медицинских заведений в представлении Басаргиной выглядела китайской грамотой. И все же разобраться, что же это такое было, становилось особенно важным. Не из любопытства, а потому что, оказывается, ей действительно нужно знать больше, чем ничего, о человеке, который… рядом.
        Глеб явил себя еще минут через пять - докуривал. Уселся на диванчик, положил рядом телефон и негромко попросил:
        - Можно мне пароль от твоего вай-фая? Придется в почту зайти.
        - У тебя есть дети? - спросила она невпопад, рассматривая его, как нечто диковинное.
        - Какие дети? - непонимающе уставился он на нее.
        - Обыкновенные! Ты говорил… Я слышала.
        - А-а-а-а, - по его лицу расползлась улыбка. Рассеянная, уставшая, вялая. - Не, это так… гипотетические дети… для операционной конкретных живодеров.
        - А почему они звонят тебе?
        - Да это коллега бывший… из Института неотложки - посоветоваться… им в детство девочку привезли с симптомами от герпеса до кишечной инфекции. Они никак не определятся. Сейчас точно по закону подлости окажется аппендицит. А пять суток потеряны. Перитонит. Плохо, короче.
        На лице Ксении отразилось явно удивление, которое она и не пыталась скрыть, озвучив его:
        - И какого черта ты делаешь на скорой?
        - Работаю, - пожал плечами Парамонов.
        - Это такой карьерный рост?
        - Бывает и такой, - криво усмехнулся он, начиная мрачнеть, хотя куда уж было мрачнеть-то. - Допустим, мое призвание фельдшерство?
        - Ты еще про водопроводчика расскажи! - фыркнула Ксения.
        - Что плохого в моей работе?
        - А что в ней хорошего? Я не понимаю, о чем ты говорил, но я слышала - как. Чушь собачья твое фельдшерство.
        - В медицине нет того, что называется чушью, если это сопряжено с жизнями людей.
        - Да ладно! - махнула рукой Ксения. - Можно подумать, ты в своем Институте плохо управлялся с этими жизнями, если тебе звонят за советами. Кстати, пароль от вай-фая - мой телефон.
        - Ну вот плохо управлялся! - взорвался Глеб, вглядываясь в ее лицо ядовито-синими глазами. Почти индиго. - Ты же не знаешь, почему поперли. Именно поперли, а не ушел!
        - Они правы? - не отводила она взгляда. - Или проще было согласиться?
        - Проще. Проще, потому что я не знал, смогу ли… снова оперировать. У меня пациент на столе умер. У меня под ножом. Он мне до сих пор снится. Может быть, это была просто не моя работа.
        - Жалеть себя - твоя работа, - нахмурилась Ксения и отвернулась.
        - Не всем в небе летать.
        - Бухать надо меньше! - не осталась она в долгу.
        Он побледнел. Губы вытянулись в подобие улыбки. Гадкой и неприятной. Иногда он умел улыбаться и так. Встал из-за стола, подошел ближе к Ксении. И почти на ухо ей проговорил:
        - А это, радость моя, тебя не касается. Не твоя территория.
        - Да Боже упаси! - отмахнулась она, отстраняясь. - Только и про призвание быть суфлером втирать мне не надо. Видела я твою квартиру, и машина у тебя - не Дэу.
        - Не по Сеньке шапка, да?
        - Черта с два ты Сенька, - Ксения повернулась и посмотрела прямо ему в лицо. - Неужели совсем не хочется вернуться?
        - Здесь мне положено хотеть тебя. Остальное позволь при себе оставить, раз уж… раз уж у нас все так.
        - Оставляй, - пожала она плечами. - Катайся на скорой, спасай репутацию живодеров и страдай от несправедливости бытия.
        - Я - не страдаю, - выпалил он. - Я просто живу. Ты же тоже просто живешь. Ты карьеру делаешь, я бухаю. Все правильно.
        - Из нас двоих мужик, вроде, ты, - рассмеялась Басаргина.
        - А какая тебе разница, если интересующий функционал устраивает?
        - Никакой, если тебя устраивает, что тебя имеют.
        Парамонов вскинулся на нее и замер в состоянии полнейшего замешательства. На несколько секунд, пока обрывалось что-то внутри. Так просто все расставить по своим местам. И потом только понял, что смеется. Смешно не было, а смех был. Мрачный, злой, обдающий ее льдом. Но короткий. Быстро сошедший на нет, как резкий порыв ветра.
        - Ну, раз ты меня уже поимела, то я пошел, - наконец, проговорил Глеб. - Дам поиметь себя живодерам.
        - Не забудь утешиться потом… - пробурчала Ксения.
        - Сейчас в ларек сбегаю за пол-литрой и утешусь. Спасибо за ужин! - выкрикнул он, убираясь с кухни. Следующим громким звуком, который она услышала, был звук хлопнувшей за ним двери.

* * *
        Он ворвался к себе в квартиру с тем же звуком - звуком хлопающей двери. Шандарахнул что было силы. И от порога ломанулся к бару. Коньяк, пролившийся в глотку одним глотком, резко обжег внутренности и привел в чувства. Второй глоток убрал застилающую весь мир пелену перед глазами. Третьего не было. Третий увлек бы в беспросвет. А это не то… не то, ради чего стоило его делать. Несколько секунд он смотрел прямо перед собой - на стену с черно-белым коллажем, на котором на фрагменты был разбит портрет Тарантино, состоящий из кадров его фильмов.
        Потом выдохнул и прошептал:
        - Б - Бешенство.
        Или «б*я», но это уже другой вопрос.
        Поставил недопитый стакан на стойку.
        Следующие два часа ему удалось поспать. Но лучше бы и не спал. В полумраке комнаты, в сгущающихся мартовских сумерках, он видел прошлое. Оно кружило вокруг не прожитой жизнью - его и того парня. Его губами повторяло раз за разом: «… он даже курить просил, шутил с врачами». Его губами, но не его голосом.
        Маялся, открывал глаза, упирался взглядом в потолок с софитами, поблескивающими от света фонаря, проникающего из окон. И снова проваливался обратно. В узкий больничный коридор, стискивающий члены, не отпускающий, не дающий просто уйти.
        Почему человек не успел стать для него мясом, рабочим материалом? Должен был. Все так говорили. У всех так происходит. А он резал человека. И этот человек перестал быть человеком в его руках. И пофигу, что операция шла как по учебнику - минута за минутой, хоть снимай как пособие для йуных лекарей. Раз - и все. Остановка сердца. Не запустили. Может быть, другой врач имел бы другой результат?
        Парамонов откидывался обратно на подушки, поворачивался набок. И видел Басаргину. «Из нас двоих мужик, вроде, ты». Жестко. Для женщины, отрицающей возможность чувств - жестко. Впрочем, не жестче Веры, признававшейся в любви когда-то.
        Подрывался и смотрел теперь уже в ночь.
        Чем она там сейчас занимается?
        Не Вера. Ксения. Ей спать еще рано. Она часами в притоне алкашей не откачивала. У нее собственная чистенькая жизнь. Ничем не оскверненная память. И полное удовлетворение по всем пунктам. Впрочем, в смысле удовлетворения ему тоже грех жаловаться. Вряд ли когда его половая жизнь была столь полноценной и разнообразной, какой стала в последние месяцы.
        Мрачный смешок в темноту. Рука, коснувшаяся пылающего лба. Холодное к горячему. Еще не хватало подхватить вирус.
        Стоило снова улечься, как комната осветилась включившимся дисплеем телефона. Звук входящей эсэмэски - вибрация, от которой и внутри него что-то завибрировало. Чертыхнувшись, он потянулся к соседней подушке, взял трубку и открыл сообщение.
        «Прав. Аппендикс. Перитонит».
        Спасибо, Сережа!
        Еще один плюсик к карме.
        Глеб швырнул телефон на место и, протяжно выдохнув, выполз из постели.
        Кухня. Включенный свет. Стакан воды - горло задрало после коньяка. Голова расходилась. И несколько секунд - прямо перед собой. Завис. Как тогда на коллаж - теперь на плитку над рабочими поверхностями.
        На часах было 20:10, когда он набирал Астахова, перекатывая сигарету с одной стороны рта на другую. Потом нервно выдергивал ее и слушал длинные гудки до той секунды, когда Сергей ответил.
        - Да, Глеб.
        - Готовят к операции?
        - Ну да, экстренно, в детстве… Ты это… спасибо… Вера должна будет.
        - Должна?
        - Должна.
        - Ок. Тогда вот что, Сереж… Вы там хоть убейтесь, хоть дугой выгнитесь, хоть наизнанку. Я хочу на эту операцию.
        - Чего?
        - Того!
        - Сдурел?!
        Сдурел? Пьян? Устал долбиться головой о стены?
        Одно он знал наверняка. С него - хватит. Всего хватит.

* * *
        В следующие дни он жил в мрачном ожидании. Чего - и сам не знал. Будто бы что-то черное двигалось от горизонта, протягивая длинные лапы к его так и не устоявшемуся миру. Абсолютное бессилие. И как ни отшучивайся от самого себя, нутро не обманешь. За что ни брался, куда ни кидался - все было одно и то же. Ничего хорошего.
        Ни на какую операцию в ту ночь он не поехал по понятным причинам. Даже если бы Осмоловский разрешил ему присутствовать, у самого на плечах какая-никакая голова все же имелась, пусть и не самая умная. Не спавший, нетрезвый. Без должного понимания, зачем ему это все нужно.
        На следующее утро, наблюдая в окне дефиле Басаргиной к ее Инфинити, медленно вбирал в себя осознание: ему рвет краны. Напрочь. На ней.
        А его одиночество приобрело особую горечь, в которой он захлебывался.
        В течение следующего часа Парамонов побросал вещи в большую сумку. Перекрыл воду и газ. Сгреб съестное из холодильника в пару боксов. И рванул в Стретовку - впервые после зимы. Прятаться от себя самого. Единственный дом, где он, имея возможность отвыть все, что нуждалось в вое, предпочитал созерцательное небытие, залечивающее раны. Слабак. Не так уж Ксёныч и неправа. Но только здесь ему иногда казалось все еще возможным на одной из дорожек встретить отца и мать.
        Видимо, ранней весной одиночество, обретшее хроническую форму, ощущается особенно остро. А все, что есть в нем, - никому не нужно. При таких условиях легко создать иллюзию, где реальность - пустота, в которой он мечется до изнеможения, позволяющего понять, что он все еще жив. В этой пустоте - грязно-серый снег на обочинах и цинковое небо, нависшее над головой.
        Дом встречал его привычной ожидаемой тишиной и заброшенным видом. Его это устраивало. Все лучше, чем сидеть, будто на привязи, у окна и ждать, когда она вернется. Все, чего он хотел, - передышки. Передышки перед очередным погружением. Работой до седьмого пота. Выполнением обещаний, данных себе.
        На то, чтобы протопить комнаты, понадобилось несколько часов, дрова из сарая, запасенные еще с осени, и уголь из большого амбара, заполненного доверху, почти нетронутого, оставшегося со времен отца. Стоял так больше десяти лет. Уголь горел медленнее и хуже, чем если бы был новым. Но этого оказалось довольно, чтобы не проводить ночь в доме, от которого веет льдом.
        На то, чтобы привести в порядок помещения, ушла неделя - с перерывами на поездки на работу и за едой. В этом своем ожидании и тревоге Глеб хватался за все, за что только можно было. Лишь бы не думать. Ни о чем не думать, ограничивая собственное существование выполнением поставленных перед собой задач. Проснуться. Выдраить поверхности, вытрусить дорожки. Собрать все, что можно выстирать, и свозить в квартиру - в стиралку. Сгонять на работу, зависнуть там на сутки, чтобы довести себя до очередной стадии неизбывной усталости. Забрать чистое. Вернуться на дачу. Упасть без сил. Недели будто не было. Ее окна - чаще темного, чем с горящим внутри светом, будто не было.
        На то, чтобы довести до ума участок, и месяца мало. Но взялся и за это, закончив с домом, повесив на стену между первым и вторым этажами последнюю фотографию, изъятую с чердака - там теперь красовалось множество снимков, из которых складывались его детство и юность с родителями. Теперь они, молодые, вечно живые и смеющиеся, наблюдали за ним с этой чертовой стены. Как он иногда залетал в старой отцовой чехословацкой клетчатой куртке плеснуть чаю в большую чашку, чтобы следом снова вылететь на воздух. С пилой или ножницами. Как вваливался поздним вечером обратно, быстро что-то бросал в себя - условно съедобное. И падал спать. Так его не мучили сны. Так получалось убедить себя, что не скучает. По ней - не скучает.
        Ксения звонила. Один раз - звонила. Через пару дней после их достопамятной встречи. Парамонов сидел в саду. Мерз. Пил чай. Рассматривал голые ветви поникших вишен. А когда телефон захлебнулся звуком входящего вызова во внутреннем кармане куртки, оказался совсем не готов увидеть высветившееся на дисплее имя. Оно разом выбило из него обретенное с таким трудом спокойствие. Но, тем не менее, Глеб не сумел не взять трубку. Его «Да, слушаю» вышло вполне бесцветным. Почти таким же, как ее «Привет» - спокойным, словно ничего необычного не происходило.
        - Прилетела?
        - Да. У тебя что?
        А что у него? Его нет.
        - Какая тебе разница? - выдохнул он, прежде чем успел удержать в себе этот идиотский вопрос.
        - Как скажешь.
        - Это все?
        - Хорошо, - после недолгой паузы согласилась Ксения. И снова повторила четко и внятно: - Как скажешь.
        А потом отключилась. Так же резко и неожиданно, как позвонила. А он еще не вполне осознал, что больше она звонить не станет. На этом все.
        Несколько секунд Глеб не отнимал телефон от уха, слушая тишину. Потом зашвырнул трубку куда-то в сад, чувствуя вновь нахлынувшую ярость и едва ли до конца осознавая, что в эту секунду ненавидел не ее - себя. За то, что не имел смелости сказать ей главное: он до одури хочет ее. Хочет. И понимает, что и вполовину так не нужен ей, как она нужна ему.
        Что это было? Попытка сделать вид, что ничего не случилось? Что ж, у нее, возможно, и не случилось.
        А у него очередной заход по наведению порядка в доме и в душе никак не желал увенчиваться успехом.
        На то, чтобы прийти в себя, - не хватит и целой жизни, когда от жизни остаются одни фотографии на стене между первым и вторым этажами. Но можно обрести равновесие, надеясь, что там, где находятся люди с фотографий, нет в помине разочарования. Страшнее разочарования в детях - только разочарование в себе самом.
        В следующий раз - уже через полторы недели - звонок телефона, который он все-таки нашел впоследствии среди кустов шиповника, на какое-то время вывел его из дебрей самоанализа. Опять объявился Астахов.
        - Я договорился с Осмоловским и Верой, - заговорил Сережа безо всякого приветствия. - На завтра назначена релапаротомия, так что…
        - Традиционно Парамонов был прав?
        - А ты сомневался?
        - Я не ясновидящий, я башкой думаю.
        - Глеб, тебе это точно надо?
        - А как мне еще узнать?
        - Не знаю. Никак.
        - Одного желания мало. Почти два года прошло.
        - Ладно. Приезжай, все оформим. Только чур под руку не лезть.
        - Все-таки придурок ты, Сереж.
        - Не больше, чем ты.
        - Как там девочка?
        - Ничего. Лучше, чем когда я тебе в прошлый раз звонил.
        Все было предельно просто, если хотя бы вдуматься. И вместе с тем - бесконечно сложно. Глеб был прав - прошло два года. Не попробуешь - не узнаешь. Прав был и Астахов со своим вопросом: оно ему надо? А еще права была Ксения. Но этого Парамонов даже в мыслях не произносил. Ему нужно, необходимо было хоть во что-то переплавлять свою злость, хоть как-то вылезать в свет из той ночи, когда он ушел от нее. Хоть что-то делать, чтобы однажды сказать себе, что его не задели ни слова ее, ни то, что между ними ничего не может быть. А еще - перестать быть тенью. Он очень хотел перестать быть тенью человека, которого все еще помнил.
        Утром следующего дня Глеб Львович перешагнул порог Института неотложной и восстановительной хирургии и, почти сразу наткнувшись на Осмоловского, криво усмехнулся и спросил:
        - Наглость?
        - И хамство, - ответил Александр Анатольич. И протянул ему руку.

* * *
        И время побежало. Не вспять. Не вперед. Странный бег на месте. Когда кажется, что покрыл десятки километров, но едва ли приблизился к цели. Он чувствовал это постоянно.
        В Институте, где болтался в последнее время с переменным успехом, неожиданно понимая, что надышаться не может вне этого места.
        На станции и в машине скорой, где и не жил-то вовсе. Так, перебивался по суткам.
        На даче, падая на укрытый гуцульским тканым ярко-зеленым ковром старый диван на втором этаже, где, если хорошо протопить, было теплее, чем на первом. И пофигу, что шерсть ковра больно царапала лицо.
        Замирая у подъезда собственной квартиры, вглядываясь в окна Ксении. И зная наперед, что она в рейсе, что ее нет. Слишком хорошо помнился график ее полетов. И дни, когда она бывает дома.
        Помимо воли он высчитывал. Помимо воли - ждал. Помимо воли хватался за телефон, слыша звук входящих сообщений. И понимал: не позвонит. Не станет. Не будет. И, наверное, в своих установках права. Потому что это она ему нужна, а не он ей.
        Но отдавая себе отчет в том, что нужна, не понимал насколько.
        Рывок случился в один миг, переворачивая все с ног на голову.
        Дурацкий день, не задавшийся с самого начала. С утра пробитое колесо, когда надо ехать на инсульт. Потом Илонка со своей респираторкой и температурой - пришлось отправить домой и дальше кататься в очень тесной очень мужской компании с Валерой. О том, чтобы перевести медсестру в другую бригаду, когда это было актуально, сама медсестра даже не захотела слушать.
        «Это всего лишь секс, Парамонов! Ну появился у тебя кто-то! Тебя напрягает? Меня - нет», - заявила она тогда. Так и ездила. Не мешала - и ладно.
        Первый раз засаднило под ребрами, когда в очередную тридцатиминутку сунулся в аквариум.
        - О, Глеб Львович! - обрадовалась Ленка. - А сто третья только с Русановки приехала! С твоего любимого адреса!
        Капанадзе - из сто третьей - выглянул из-за угла со своим стаканчиком кофе и радостно сообщил:
        - У Божьего одуванчика инсульт, прикинь!
        - В смысле инсульт? - не въехал Глеб, будто бы это было чем-то из ряда вон в его практике и его профессии.
        - Обыкновенно! Недвижимость. Отперли ее в больничку на луноходе. Так что теперь вероятность ложных вызовов по этому адресу минимизируется, - хрюкнул от смеха коллега и отпил из стаканчика.
        - Их и так уже сколько не было, - неожиданно раздраженно буркнул Глеб. - Чего там с ней? Сильно?
        - А ты как думаешь? Если госпитализировать пришлось.
        - Вытащат?
        - Да куда денутся. Мозгам хана, конечно. Хотя там и раньше с этим было так себе…
        Раньше там было одиночество.
        Осознание этого резко раскроило лучом что-то непроглядное в его измученной башке.
        Парамонов слишком много знал об одиночестве, даже когда не доходило. Дошло.
        И снова окунался в круговерть, в которой существовали он, Валера, минивэн и голос. С одного конца города - в другой. Из одного - в другой.
        А потом случился рывок.
        «112-я, аэропорт Киев, Жуляны, терминал А, - монотонно произносила Ленка. - Женщина сознание потеряла, и по месту посмотреть - их травмпункт не справляется».
        «С чем не справляется?»
        «Конкуренты отстучали, что несколько бригад туда направили. Там родственники погибших, сам понимаешь».
        «Каких погибших?»
        «Глеб, не тупи. Самолет упал, по всем новостям с утра крутят».
        И тут не то что под ребрами засаднило - внутренности резко и сразу, одним махом скрутило в узел.
        «Понял, едем», - только и смог выдохнуть он, прежде чем спросить у водителя:
        - Слышал?
        - Да уже гоню.
        Когда они парковались у международного терминала, там уже дежурили две машины - одна отъезжала. Подхватив чемоданчик, Глеб выскочил из минивэна, хлопнул дверцей и ломанулся в здание, где во всю шуршали телевизионщики, ГСЧС и сотрудники аэропорта - среди небольшой группки людей, испуганных и почерневших. Давно заметил - люди как-то сразу резко чернеют. Хоть тихо плачут, хоть бьются в истерике, хоть молчат. Они чернеют неизменно и неминуемо. Четкий признак, по которому понимаешь - это здесь беда.
        В таких ситуациях эмоции обычно отключались. Он учился их отключать. Голова становилась машиной, способной на просчет алгоритмов по оказанию помощи. Но сейчас узел внутри него забивал все знания и навыки и не давал забыть о себе. Прибивал к земле, ворочался внутри до ссаженных стенок полостей.
        Он оглядывался по сторонам, слыша, как кружится и живет мир вокруг, не останавливаясь ни на минуту. Ни черта не пустота. В пустоте самолеты не падают.
        - Женщина с потерей сознания, - отчеканил Глеб подскочившей работнице аэропорта.
        - Идемте, - кивнула она и зачем-то взяла его за руку, будто боялась, что он куда-нибудь денется.
        Его повели по залу, в котором Парамонов слышал рев и шум, не различая отдельных звуков и голосов. Сливалось в сплошной поток. Его шаги по глянцевому миру стекла и слез отстукивали торопливо и взволнованно. Где-то над ними фоном объявляли посадку.
        - Ей плохо стало, у нее дочь летела рейсом 1322 - и вот, - спокойно и деловито говорила девушка, совсем не так, как ее рука держала его руку. Он сбился. Взглянул на нее. Маленькая, светловолосая, в форме, которая ей шла. Всем идет форма. Платочек на шее кокетливо повязан набок аккуратным узелком.
        - Уже точно известно?
        - Списки еще не опубликовали. Там пятьдесят человек летело. Может, кто-то не сел.
        - Когда станет известно точно?
        - Обещают в ближайшее время. Мы ее в VIP-зал отвели. Она на ногах не стоит.
        Запнулся. Выдохнул.
        - Здесь никто на ногах не стоит. Откуда был рейс?
        - Из Вены.
        Узел взорвался. Без предупреждения. Сразу, разбрызгивая кровь и ошметки плоти внутри коробки тела. Глеб хапанул ртом воздух и замер.
        - Нет, еще не здесь, - бросила девушка и потащила его дальше, - тут рядом.
        Этого не хватило, чтобы перевести дыхание.
        Этого не хватило, чтобы построить в голове примерный график ее вылетов.
        Этого не хватило, чтобы понять, возвращается она сегодня или в другой день.
        Но хватило для осознания - чаще всего ее график замыкался на Вене. Из Вены она всегда летела домой на выходные. Выходной - завтра. Малейшая вероятность, и…
        - Вот!
        Они вошли в отдельную комнатку - отдельную настолько, насколько уединение могли обеспечить стеклянные двери. На диване полулежала немолодая женщина в черной куртке. Возле нее дежурили несколько человек. Кто-то из травмпункта, родственники, муж, что ли. Психолог из ГСЧС. Глеб снова отключался. Словно был не здесь. Алгоритмы не срабатывали.
        Повышенное давление, бешеный пульс, онемение. Уговоры ехать в больницу не действовали. Но возражения уже не имели значения - для Глеба не имели. Мог бы - усадил бы в машину насильно.
        - Валера, носилки в VIP-зал! - звонок телефона должен был вернуть его в реальность, но ничего не возвращало. Внутри, там, где прежде находился узел, где теперь ничего уже не осталось, болезненно пульсировала мысль, внушенная с детства: перелет - самый безопасный вид перемещений. По статистике куда больше людей гибнут в автокатастрофах.
        А Ксения возвращалась сегодня. В этот день. Забытая с утра мысль. Она возвращалась - а он думал забить на гордость и все-таки позвонить. И все на земле сосредоточилось в полоске света, льющегося из окна между первым и вторым этажами на лестнице из двадцати четырех ступенек, соединявших их.
        - Там папа был, слышишь? Папа! Он звонил перед вылетом, он точно сел! - истошно кричала в трубку девчушка лет восемнадцати, закрывая лицо свободной рукой - эту самую руку подхватывала молодая женщина в форме спасателя и что-то ей говорила. Слова он не различал, оставляя их позади. Вперед он нес пациентку на носилках - вместе с Валерой. Опять инсульт. У этой тоже, хотя она и не престарелый божий одуванчик.
        Но это то, во что можно вцепиться, чтобы не рехнуться. Сначала инсульт, потом все остальное. Иначе сорвался бы прямо здесь вытрясать у сотрудников аэропорта, что за экипаж летел в рейсе 1322.
        Инструкция. ЭКГ. Катетер. Таблетки. Капельница. У него холодели ладони. Покрывались липким потом под перчатками.
        - Списки могут в интернет слить? - под переливы светомузыки на крыше минивэна зачем-то спросил Парамонов, не глядя ни на Валеру, ни на пациентку, а прямо перед собой, где длинным хвостом тянулись машины.
        - Да, и на сайте службы по чрезвычайным ситуациям опубликуют, - подал голос тот, который, наверное, муж. Кем он на самом деле приходился пациентке, Парамонов не запомнил. Назывался точно. Немолодой, уставший, черный - с ними. Живые к живым. Потом он качнул головой, судорожно вздохнул и добавил: - Только в соцсетях написали раньше, чем в аэропорту стало известно. И фотки даже повыкладывали.
        - Леша-а-а, - протянула женщина едва слышно.
        Заткнулись все.
        Глеб сдавил виски пальцами.
        В аэропорту знают, была она в этом экипаже или нет. Не обязательно ждать. Эта мысль не давала покоя. Он будто бы две жизни одновременно проживал. В одной - врач скорой вез пациентку в больницу. В другой - он среди почерневших лицом людей в аэропорту «Киев». Рука снова дернулась к телефону. Среди контактов - поиск ее имени. Он подписал ее «Ксёныч». Как называл, хотя ей и не нравилось. Его упертость против ее упертости.
        И вдруг сквозняком в голове, порывом ветра: а ведь она ему звонила. Чертовы недели назад - звонила! Это он хлопал дверью - а она звонила. Неужели ему оказалось мало?
        Подушечкой пальцев - на вызов. И прижал трубку к уху, чтобы впервые в жизни по буквам, каждым движением ходившего вверх и вниз кадыка, различить обездушенное: «Абонент знаходиться поза зоною досяжності. Будь-ласка, зателефонуйте пізніше».
        - Абонент - не абонент, - пробормотал Глеб. И швырнул телефон на торпеду.
        В приемник сдавался быстро. Кажется, он никогда ничего так быстро не делал. Заполненные документы. Короткие реплики - не больше, чем нужно, чтобы все завершить как можно скорее. И выдох в голос:
        - Сто двенадцатая все. Ленка, отпускай.
        - Куда отпускай? - не поняла диспетчерша.
        - Меня отпускай. Надо.
        - Сдурел? У тебя два часа до конца смены! Я кем дыры латать буду?
        Что? Прямо так и сказать? Лена, у меня, возможно, на этом самолете девушка летела.
        Девушка? Летела? Глеб негромко выругался и выдал:
        - Непредвиденные обстоятельства.
        - Иди в баню со своими обстоятельствами. У меня четыре вызова и две свободные бригады. Дуй на станцию. И вперед. Времени нет на обстоятельства!
        - Лена!
        - Иначе докладную напишу.
        - У меня, возможно, на этом самолете девушка летела. Это будет не работа сейчас. Мне надо знать.
        Голос замолчал. Надолго. В рации что-то потрескивало. И кровь стучала в висках. Валера притих, закуривая у машины. К разговору прислушивался. Наконец, диспетчерша медленно протянула:
        - С дежурным договаривайся сам. И доки заполни.
        Обратную дорогу до станции Глеб попеременно звонил то дежурному врачу, отпрашиваясь, то незабвенной Татьяне Ивановне с просьбой выйти раньше, то рыскал по сети в поисках пресловутых списков погибших. И все еще функционировал в двух реальностях. Одна - здесь и сейчас. В которой он продолжает решать насущные проблемы. Вторая, запертая, которой воли не давал. Иначе она расползлась бы вокруг, разъедая границы возможного, заполнив все собой - и Парамонов просто сорвался бы с места, потому что настоящий мир - не в старой реношке. И настоящий он - где-то далеко отсюда.
        Рейс 1322. Кажется, он до конца жизни будет ненавидеть эти цифры.
        Но вместе с тем немного обнадеживало то, что среди людей в аэропорту не видел Ксенькиных родителей. Они, конечно, могли бы и не знать до сих пор - все же для них это всего лишь ее работа, ее обычные дни. Не услышали новостей. Никто не позвонил, не сказал. Как там вообще положено уведомлять о таком?
        Переодевшись и заполнив документы для следующей смены, он помчался обратно в Жуляны, мысленно повторяя как мантру: «ее там не было, ее там не было, ее там не было». Потому что отдал бы все что угодно за то, чтобы она спокойно зашла на посадку, села и спустилась по трапу из своего самолета, который обязательно прилетит из Вены или любого другого места на земле. И пусть себе дальше твердит свое «у нас ничего не может быть». Неважно. Важно то, кем она для него стала.
        Когда подъезжал к терминалу, небо - то самое, в котором жила его Ксения - показалось ему неожиданно теплым, розоватым сквозь толщу туч. Что она там нашла, чего не было здесь? Крылатая, не удержишь. Да и надо ли держать?
        Часы показывали 15:20. Выпуском новостей радио радовать не желало.
        А он все смотрел в небо. Потому что крылатые не падают. Летают.
        В 15:23 Парамонов, не выходя из авто, в очередной раз штурмовал сайт ГСЧС со своего телефона. Список появился. Реальность, в которой он настоящий, замерла в абсолютной тишине, в вакууме, не рождающем звуков и цветов. А он считывал фамилии, расплывающиеся перед глазами, ощущая, как тяжело в груди ухает сердце.
        Б - Басаргина.
        В алфавитном порядке. Это самое начало.
        - Б - Басаргина, - медленно шевелились его губы, но даже себя он не слышал.
        Теперь самым громким звуком оказался не крик. Не хлопнувшая дверь. Самый громкий звук - вибрация телефона при входящем смс-сообщении.
        «Абонент знову на зв’язку».
        Ксении в чертовом списке не было.

* * *
        Конечно же, она знала про случившееся. Плохие новости распространяются значительно скорее хороших. Наспех позвонила родителям, но думать об этом себе не позволяла. Один раз начнешь - больше не остановишься. И тогда самое верное решение - менять профессию. А это не входило в ее намерения.
        И потому - не думать. Делать свою работу, выполнять свои обязанности. Приземлиться, сдать документы. Достаточно и того, что разбор полетов вышел скомканным. Больше молчали. У Басаргиной, помимо прочего, была еще одна причина, из-за которой она не замечала происходящего. Перед ней стоял выбор: перезвонить Глебу или нет. Вернее, Ксения задавалась вопросом: ждала или нет. И понимала, что не ждала. Уже давно ничего и ни от кого не ждала. Это освобождало от жалости. Она не жалела других, но и себя не жалела. Просто жила и делала карьеру - кажется, так. Этим она и продолжит заниматься. Отсюда напрашивался сам собой вывод - не перезванивать. Каждому свое горе.
        В конце концов, Фриз послал всё к черту и распустил экипаж.
        Около пяти Ксения шагала по парковке, поеживаясь в коротком пальто. Тонкий мех не спасал от весенней сырости, проникающей даже под кожу, а морозный ветер вырывал из прически пряди волос, которые она тщетно пыталась заложить за уши, пока не доберется до машины.
        Тот, которого не ждала и не жалела, показался впереди прежде, чем она успела сообразить. Высокий, мокрый, с непокрытой головой и свисающей на почти серое лицо черной отросшей челкой. Обесцвеченный, как на монохромной фотографии. Только взгляд все еще синий, пронзительный, влажный. Он стоял, привалившись спиной к ее Инфинити, скрестив на груди руки. И в упор смотрел на нее.
        - Привет, - спокойно сказала Ксения, останавливаясь напротив.
        - Здравствуй, - негромко ответил Парамонов. - Как долетела?
        - Спасибо, хорошо.
        - Я… - начал Глеб и запнулся, его кадык дернулся, а он продолжил: - Я волновался.
        - Со мной все в порядке, как видишь.
        - Вижу… Со мной не в порядке.
        - Мне спросить, что случилось?
        - Не надо. Я хочу тебя увезти.
        - Глеб, не говори глупостей, - проворчала Ксения. - Я устала. Ты наверняка тоже.
        Он невесело усмехнулся. Да, устал. Без нее быть устал.
        - Я поведу и обещаю тебя не угробить. Буду нежен.
        - Ты сейчас серьезно? - удивленно спросила Басаргина.
        - Я всегда серьезно. Ты не заметила?
        - Заметила. В прошлый раз. Но я не буду все время соглашаться с твоими серьезными решениями - послать меня или увезти в неизвестном направлении.
        - Ксения, пожалуйста.
        - Что «пожалуйста»? Я понимаю, что мы ничего друг другу не должны. Но, кажется, все прекратить - было самым правильным.
        - Прекратить, - пробормотал он себе под нос, рассматривая ее. От глаз к губам. По каждой черточке. По каждому изгибу и полукружию. Несколько настойчивых секунд.
        А потом вдруг сгреб ее в охапку, одновременно заставляя отпустить чемодан, перехватывая ее ладонь и намереваясь взвалить себе на плечо. Она задергалась в его руках - и совершенно бесполезно. Уже через мгновение самым непочтительным образом Парамонов тащил ее к своей машине и волочил за собой ее багаж.
        - Когда в следующий раз будешь выбирать себе квартиру, рекомендую к вопросу сантехники и канализации подойти самым ответственным образом! - выкрикнул он.
        - Придурок! - пыхтела она, извиваясь в его руках. - Чего ты ко мне прицепился? Тебе баб мало? С твоей рожей тебе каждая даст! Сам сказал: всё! Ты же мужик! Ты же должен держать слово!
        - То есть тебе моя рожа нравится? - хмыкнул Парамонов.
        - Нет!
        - Ну и ладно! - он увесисто хлопнул ее по бедру. - Не брыкайся! На нас оглядываются, решат, что я тебя похитил.
        Она замерла - его ошибкой было не видеть ее лица, которое в это самое мгновение отражало и работу мысли, и принятое решение - и заверещала на всю парковку:
        - Полиция-а-а-а!
        - Дура! - гаркнул Парамонов. Сделал еще насколько шагов, огибая автомобиль, и вдруг опустил ее на землю. Перед ней открылась дверца спорткара: - Сама сядешь или запихивать?
        Ксения вздохнула.
        - Я устала. Я хочу домой. Я правда не понимаю… зачем ты здесь?
        - Если сегодня я буду без тебя, я напьюсь. Поедем, я отвезу тебя… к себе, хорошо?
        - Хорошо! - буркнула Ксения и сердито сунулась в его машину, исчезнув в салоне. Оттуда же на свет божий донеслось: - Делай, как знаешь!
        Еще некоторое время понадобилось для того, чтобы отправить ее чемодан в багажник. Когда Глеб усаживался рядом, чувствовал себя разбитым и размазанным по асфальту. Пальцы вцепились в руль. За судорожным вдохом последовал протяжный выдох. После чего он коротко бросил:
        - Спасибо.
        - Пожалуйста, - бесцветно отозвалась Ксения и отвернулась.
        Это ему оставалось только проглотить. Самое малое, что он мог. После всего случившегося по его вине - только проглатывать. В конце концов, главное помнилось. Тогда - она звонила. Звонила, чтобы он ее послал.
        Глеб вырулил с парковки у аэропорта, испытывая облегчение сродни тому, что случилось с ним после самой первой в жизни самостоятельно проведенной операции. Ей предшествовали годы ассистирования, когда казалось, что он знает и умеет все. А потом вдруг выяснилось, что нихрена он не знает и не умеет. Когда он в ответе за то, что происходит на операционном столе.
        Сейчас было похоже. Он был в ответе за свои поступки. В конце концов, она в его машину села. Тогда - позвонила. А сейчас - села. Это в некотором роде обнадеживало.
        От Жулян до Стретовки было часа полтора езды. Они доехали за час. В молчании.
        Когда выбрались за город, и до Ксении должно было дойти, что совсем не домой они едут, ожидаемого вопроса не последовало. Ожидаемого ли? «Делай, как знаешь». Ксёныч держала слово.
        Они мчались вперед в сгущавшихся сумерках, когда дорога освещалась фарами дальнего вида, и глаза слепили фары встречных машин. То, что помогает видеть, то и лишает зрения. Резвящейся мошкарой перед ними мерцали капли мелкого дождя, переходившего в снег. И звук трассы - единственный звук. Он даже музыку не включал. Снова и снова заставлял себя оказываться в том мгновении, когда понял, что она могла быть в разбившемся самолете. И в этом случае сейчас не сидела бы с ним в салоне его тачки. Колени немели, пальцы снова покрывались испариной. Хотелось выкричать из себя это жуткое чувство потери. Выплеснуть. Как когда-то давно, когда двадцатилетним пьяным сопляком кричал, запершись в собственной квартире, в ночь после похорон матери.
        Только лет теперь ему уже значительно больше. Сейчас он уже не стал бы так шуметь. К черту беспокоить соседей.
        Съехали с трассы на проселочную дорогу. Поплелись между домов, пока не выехали за пределы села, к озеру, где стоял его дом. И только остановившись под калиткой, перевел дыхание и снова рискнул взглянуть на Ксению.
        - Приехали. Это типа родовое поместье, - сообщил он ей.
        - Обитаемое? - равнодушно спросила Басаргина.
        - Сейчас - да. Не вилла в Тоскане, конечно.
        - Это бесконечно разочаровывает, - Ксения открыла дверцу, вышла из машины и оглянулась. В темноте скорее угадывались, чем виделись, постройки в отдалении. Спрятала руки в карманах и уставилась на Глеба.
        Он вышел следом, закрыл машину. А потом завозился с замком калитки. Движения были нервными, совсем не спокойными, без свойственной ему в обычном состоянии вальяжности. Потом повернул к ней голову и тихо сказал:
        - Здесь есть душ, кровать и холодильник. Даже с едой. Выспишься.
        - Черт возьми, Глеб! - взвилась Ксения. - Все то же самое есть у меня дома! Нахрена ты меня сюда приволок?
        - Здесь лучше спится. Это мой дом, Ксёныч. Не коробка, а дом.
        - Прекрасно! А здесь чего торчим? - она зло толкнула калитку и стала пробираться по темной дорожке. Глеб забежал вперед, обогнав ее, чуть задев рукой ее руку. Через минуту двор осветился светом фонаря у веранды. А он сам стоял где-то внутри, она слышала, что он снова открывает дверь - теперь уже в дом. С неба по-прежнему сыпались снежинки. И когда его лицо снова показалось на улице, он улыбался. Мрачно и устало. Непроницаемо.
        - Проходи, - пригласил Парамонов, - я вещи занесу.
        Она молча вошла в дом, скинула обувь. Двинулась вдоль коридора до ближайшего дверного проема, включила свет, найдя рукой выключатель, и оказалась в небольшой комнате. Осмотрелась и расположилась в кресле, запахнув под самое горло пальто воинственным жестом, словно обрядилась в доспехи.
        Несколько минут она провела одна. Слышала его шаги по щебню. Гулкий удар калитки. Стук колесиков ее чемодана. Он втащил его в ту же комнату. И замер на пороге, вглядываясь в нее. Снова и снова.
        - Макароны на ужин сойдут? По-флотски?
        - Сойдут.
        Парамонов кивнул. Опять вышел. Бахнула дверца холодильника. Из кухни донесся крик:
        - Кофе? Или все-таки чай?
        - В макароны? - спросила Ксения, не заботясь, услышит он ее или нет.
        Он услышал. Показался на проходе. В очередной раз замер, рассматривая ее. Если бы она захотела, могла бы уловить в тишине, как будто с усилием стучит его сердце.
        - В чашку.
        - Не надо ни кофе, ни чая.
        Глеб нахмурился. На переносице ярко отпечатались две длинные морщины, уходившие высоко на лоб. Он сделал еще один шаг, входя в комнату. И проговорил:
        - Я будто в яме побывал.
        Ответа не дождался. В кухне что-то зашипело. Масло на сковороде. Глеб не двигался.
        - Знаешь, - наконец, разлепил он губы, - когда кажется, что времени прошло очень много, а на самом деле всего пара часов. Провал. Вокруг что-то происходит, кто-то куда-то идет, что-то говорят. Даже отвечаешь. А на самом деле нихрена не можешь - летишь в яму. А потом списки появились, и кислород закончился… ну, пока не увидел, что тебя нет.
        - Что ты хочешь, чтобы я тебе сказала? - голос Ксении прозвучал глухо, принужденно.
        - Не знаю. Ничего, наверное. Наверное, это мне надо говорить… Я виноват… Ты звонила, а я упивался злостью на тебя, но понимаешь… на самом деле я уже почти два года на себя злюсь. Люди в большей или меньшей степени жалят, это привычно, но мне не хотелось, чтобы ты видела во мне то, что я вижу каждый день. Мне не хватило сил быть кем-то другим.
        - Если ты ждешь сочувствия - это не ко мне, - она устало потерла лоб. - Да и не мне тебе указывать, что и как делать. Твоя жизнь, твоя профессия…
        - Не жду, Ксёныч, - улыбнулся Глеб. - Нахрена мне твое сочувствие? Когда сегодня… с этим рейсом из Вены… Я подумал, что хочу… вот этими руками чувствовать тебя, - он протянул ладони вперед, сжал их в кулаки и убрал за спину. - Мысль о том, что не смогу больше, оказалась неприемлемой.
        - И с неприемлемым можно смириться.
        - Можно. Все мирятся. Я не хочу. Без тебя - не хочу, - Глеб подошел к окну, дернул штору, закрывая его, и снова обернулся к Ксении. Теперь он улыбался. Уголки губ были подняты вверх, но глаза все еще не пускали внутрь. Он сам исходил словами: - Ты знаешь, в самом начале я думал просто влюбить тебя, а потом бросить. Ну, отомстить… А потом оказалось, что отодрать себя от тебя не получается. Даже со всеми твоими принципами, всем, что я о тебе знаю. Не получается.
        Ксения долго смотрела на него. Молчала, он тоже молчал. Когда тишина вокруг них зазвенела, она наконец сказала:
        - Тебе будет больно.
        - Будет - разберусь. Тебя грузить не стану. Просто… Я был один. Давно уже. У меня ничего не оставалось от нормальной жизни, я даже почти забыл, что это такое. А потом появилась ты. Я все понимаю, Ксень. Совсем все. И что не любишь. И что вряд ли полюбишь. И что тебе просто так легче, может быть. Но… Я не претендую на твое прошлое. Я не знаю, что случится в будущем. Мне надо знать, что в настоящем мы - есть. Я и ты. Что мы вместе. Я не прошу больше ничего. Я просто хочу, чтобы ни один из нас впредь не произносил, что никто никому ничего не должен. Пока ты не приземлилась, я знал, что должен… сказать, объяснить - должен. Понимаешь?
        - Честно? Не очень. Я правда устала.
        Глеб кивнул. Из глаз прорвалась потерянность, которой не было в течение всего этого странного разговора. Прорвалась, чтобы тут же снова исчезнуть за непроглядной синевой.
        - Тогда макароны и спать, - негромко сказал он.
        - Спать. Без макарон, - Ксения решительно поднялась из кресла. - Душ где?
        - Выйдешь в коридор, первая дверь налево - душ, - криво усмехнулся Глеб. Потом двинулся с места, подтащил ее чемодан поближе к кровати. Пожал плечами и как-то неожиданно беззаботно продолжил: - Рядом - туалет. Прямо по курсу - кухня. С макаронами. Вчерашними, но они вкусные. Здесь - спальня. Второй этаж, если захочешь, потом посмотришь. Олл райт?
        Она кивнула и сняла пальто. На Глеба не глядела, оставляла себе ком усталости и обиды, шевелящийся внутри. Сосредоточенно рылась в чемодане - ей не привыкать ночевать вне дома. Доводы здравого смысла, что дом Глеба - никак не гостиница, оставались без внимания. Их она запихивала подальше, так же, как и его слова, так же, как и попавшееся под руку грязное белье. Жизнь нельзя выстирать, выгладить, подштопать и использовать снова, как ни в чем не бывало. А ходить в латанном Басаргина не умеет, не хочет и не будет. За своими поисками в чемодане и мозгах не заметила, когда Парамонов вышел из комнаты. Подняла голову - его не было. Не попался он ей и в коридоре.
        В душе торчала долго. Вымывала из себя затравленность, которую он заставил ее чувствовать, и толкала - вместе с кровью - обыденную злость. Ненавидела! Ненавидела дачи, природу, нарушенные планы. Выбивало из привычной колеи, вносило смуту в устоявшиеся мысли. Ненавидела Глеба. Ненавидела себя. Как, когда она допустила, чтобы банальный секс, пусть и регулярный, в его голове превратился во что-то иное? Чтобы он считал возможным говорить о чем-то общем, о прошлом, будущем и настоящем, тащить ее после не самого легкого рейса, на ночь глядя, к черту на кулички, в дом, где, черт всё забери, заканчивается горячая вода!
        Ксения взвизгнула и выскочила из-под резко ставшей ледяной струи. Дрожала, как кошка, выбравшаяся из лужи. С волос на кафельный пол капала вода. А она разве что не шипела, заворачиваясь в сорванное со стены первое попавшееся под руку полотенце в попытке согреться. Но ее все сильнее колотило. Так и выскочила за порог, оставляя за собой дорожку из капель и надеясь, что одеяла у Глеба более постоянны, чем горячая вода.
        И едва не расшибла нос, полетев к противоположной стене. Глянула, обо что споткнулась. На разноцветной дорожке, превращенной ее кульбитом в гармошку, обнаружились тапочки. Мужские, большие и определенно до этого момента аккуратно стоявшие под дверью. Ксения чертыхнулась. Но все же вставила ступни в теплый войлок и быстро прошагала в комнату, как оказалось, - за новым сюрпризом. Расстеленный диван и огромное одеяло. Справедливости ради, именно об одеяле она мечтала последние минут десять, но махрово расцветшее упрямство не отпускало.
        - Иди ты к черту со своей заботой, Парамонов! - рявкнула Ксения, забираясь в постель и укутываясь в кокон. Стянутое с себя полотенце со слабым запахом мужского одеколона замотала на голову, стиснула мелко стучавшие зубы и зло закрыла глаза. Спать!
        Но и это оказалось проблемой. Не спалось. От слова вообще. Глаза раскрывались сами собой. В голове табунами арабских скакунов гарцевали мысли. Пару раз позвала Глеба, вслушиваясь сначала в эхо, потом в ответную тишину. Во дворе? А может, есть еще дом или там… как оно называется?.. летняя кухня. Или курит? Тогда вернется. А когда вернется - что сделает? Где ляжет?
        Постепенно все прочие мысли вытеснились одной-единственной: она скучает.
        Скучает, черт бы его побрал!
        Скучает сейчас, скучала все эти долгие недели. Самой большой радостью в эти дни был обнаруженный в кладовке древний хозяйский будильник. Он был водружен на тумбочку у кровати и ежевечерне торжественно заводился, чтобы прятать на ночь подальше телефон, чтобы не пялиться в дисплей на его номер, чтобы не звонить.
        Она не знала, сколько времени прошло, когда тишина была нарушена очередным хлопком входной двери - Глеб вернулся. Света не включал, вокруг по-прежнему царил густой тяжелый мрак. В нем он явно двинулся по дому - шаги по коридору мимо комнаты - на кухню. Плеск воды. Попить решил?
        Ксения приподнялась, напряженно прислушивалась к звукам, но едва стало тихо, не сдержалась.
        - Глеб! - позвала она негромко, в темноту.
        Стукнула чашка.
        Несколько вдохов. И он на пороге.
        - Ты чего не спишь? - прошептал Парамонов.
        - Не спится, - Ксения улеглась обратно на подушку.
        - Замерзла?
        - Нет, не очень…
        - Хорошо.
        И снова шаги по комнате. Тень в темноте двинулась к стулу у окна и силуэтом обозначилась в рассеянном и тусклом фонарном свете, едва пробивавшемся из-за шторы. Глеб стянул через голову футболку, расправил плечи. Бросил куда-то. Джинсы со звенящей пряжкой ремня. Замер. Вдохнул полной грудью. И еще через два шага диван скрипнул - Парамонов тяжело лег рядом, под огромное одеяло, придвигаясь вплотную и поворачиваясь набок. Его рука обхватила ее за талию, не оставляя пространства между ними. Ксения тут же вытянулась вдоль него, прижимаясь к горячей коже. Ледяными ступнями скользнула по его ногам, устраивая их рядом. Ткнулась носом в грудь, глубоко вдохнула и почувствовала, как проваливается в сон.

* * *
        Проснулась сразу. И сразу поняла, что снова одна. И что за окном утро, еще раннее, но в комнате уже можно было различить мебель, вещи, картинки на стенах. Обычная комната обычного дома, где накапливаются предметы из поколения в поколение, тесня друг друга, с безусловной невозможностью быть выброшенными или даже отправленными на чердак.
        Ксения села на кровати, повертела головой. Открыла рот, чтобы позвать Глеба, но передумала, выбралась из-под одеяла с намерением найти его. Быстро оделась, сунула ноги в тапки, выданные хозяином с вечера, и вышла из комнаты. Заглянула в кухню, где оказался лишь чайник, еще хранивший тепло, и решительно двинулась к лестнице на второй этаж, щелкнув выключателем. Там и застряла на некоторое время, рассматривая фотографии, развешанные вдоль стены. Легко узнавала Глеба в маленьком мальчике у моря и угловатом подростке на самодельных качелях - возможно, на участке этого самого дома, в котором теперь бродит она. Мужчина и женщина - догадаться не трудно. Родители. Одна фотография, кажется, была сделана в той самой комнате, где она сегодня ночевала. Впервые вместе с Глебом. В его доме. Как он сказал? Не коробка.
        Незаметно Ксения поднялась до конца лестницы и все же позвала:
        - Глеб!
        Как и накануне вечером, ей никто не ответил. Как и накануне, Басаргина начала сердиться. Она спустилась вниз, в спальне подхватила пальто. Пока обувалась, на вешалке заметила клетчатую куртку. Совершенно точно видела ее на одном из снимков. В ней был мужчина. Отец Глеба. Лев Парамонов. Врач.
        Ксения вылетела на крыльцо и снова принялась оглядываться, чувствуя себя путешественником-первооткрывателем. Тур Хейердал, прости господи.
        Двор был не очень большой. Прямо напротив - небольшая выложенная из кирпича площадка со скамьей и столиком. Над ней нависали голыми ветками две старые вишни, образуя что-то вроде беседки. Прямо к дому примыкали сарай с железным амбаром. Между ними и площадкой начиналась узкая дорожка - точно такая же, из кирпича, по обе стороны которой росли кусты - явно ягодные. Она уводила куда-то дальше, к деревьям, где в числе прочих красовалась береза - не очень высокая, но и не очень низкая. И вряд ли она имела еще какое-то назначение, кроме эстетического. А уже за ней самым неожиданным образом оказался скованный серым, начавшим таять льдом разлив озера. И кирпичная дорожка прерывалась, чтобы продолжиться пирсом. На этом пирсе спиной к ней стоял Глеб, сунув руки в карманы. Голова его была поднята чуть вверх, будто смотрел куда-то выше озера, почти в небо.
        Она потопталась некоторое время на месте. Сначала решила вернуться в дом. Надоест же ему когда-нибудь шарахаться по участку. Или, как минимум, захочет есть. А ноги сами понесли на пирс. Ксения медленно брела по дорожке, скользя ладонью по веткам кустов, и не сводила глаз с его одинокой фигуры. Чувствовала себя лишней, подглядывающей. Надо лишь развернуться и уйти, но она продолжала идти к нему. Первая же доска выдала ее с головой, скрипнув, едва она ступила на нее с кирпича. Глеб вздрогнул и обернулся, в который раз поражая ее бесконечной синевой своего взгляда. Сейчас острого, проникающего ей под кожу.
        Ксения подошла ближе, все же оставляя между ними некоторое расстояние, и негромко сказала:
        - Доброе утро!
        - Доброе утро, - ответил он.
        При солнечном свете, разбрасывающем подвижные золотистые брызги на их лица, слова прозвучали так, как если бы звучали всю жизнь до и всю жизнь после этого момента. Их жизнь. Оба чувствовали, почти осязали, как она протянулась между ними. Между их этажами и их телами. В том расстоянии, которое оставляла Ксения. Глеб чуть заметно шевельнул губами. И не отрывая от нее взгляда, отчетливо проговорил:
        - Я люблю тебя, Ксень.
        Ксения кивнула и отвела глаза, рассматривая небо выше озера, так же как он несколько мгновений назад.
        Название: НЕБО. ДЕВУШКА. ПАРАМОНОВ
        Авторы: мы
        Жанр: импровизация
        «Здесь,
        на небесной тверди,
        слышать музыку Верди?
        В облаке скважина.
        Заглядываю -
        ангелы поют.
        Важно живут ангелы,
        Важно».
        Его голос громко, нараспев, на высоте шестисот метров над землей вещал «Маяковского в небе». Он и сам был в небе. Стоял, одной рукой держась за бортик корзины аэростата, а другой - за ладонь, поигрывая пальцами, - держал Ксению. И инструктор за спинами совершенно искренно считал их молодоженами: она - и глаза глубиной в океан, он - и дурацкие стихи из глотки.
        «Один отделился
        и так любезно
        дремотную немоту расторг:
        «Ну, как вам,
        Владимир Владимирович,
        нравится бездна?»
        И я отвечаю так же любезно:
        «Прелестная бездна.
        Бездна - восторг!»»
        - Восторг? - со смешком уточнил инструктор.
        - А скажете нет? - Глеб коротко усмехнулся и повернулся к Ксении: - Бездна или восторг?
        Она приблизила губы к самому его уху и шепнула, касаясь ими кожи:
        - Ты боишься?
        - Высоты? Я? - его брови подпрыгнули домиком.
        - Ты!
        - А боюсь! Почему, по-твоему, я живу на первом этаже?
        Она бросила быстрый взгляд на инструктора - тот, к счастью, отвлекся на собственные заботы, и проговорила, быстро-быстро, снова в самое ухо:
        - Потому что сверху может оказаться подходящая соседка.
        - Аргумент, конечно. Но мимо! - провозгласил он, перстом указывая в небо.
        И тут же рванул на другой край корзины:
        - Смотри! Днестр! Со школы здесь не был. Мы после выпускного с классом ездили, - взглянул на нее, усмехнулся и добавил: - Первый поцелуй, первый секс, первое алкогольное отравление.
        Она демонстративно отвернулась, разглядывая конусные крыши крепостных башен.
        - Перед вами Хотинская крепость. Одно из семи чудес Украины. Ее возведение связывают с именем Данилы Галицкого и относят примерно к тринадцатому веку. Однако по этому поводу есть серьезное утверждение, что начало ей положено еще в десятом веке тем самым Владимиром Святославичем. И за свою историю она перебывала под властью Молдавского княжества, Речи Посполитой, Османской и Российской империй… но это все, конечно же, вряд ли задержится в ваших головах надолго, - весело хохотнул инструктор.
        - Ты давай дальше, про битвы чего-нибудь, - подмигнул ему Парамонов. - Фоном, ок?
        - Ок! Так вот про битвы! Самая известная из них, пожалуй, произошла в семнадцатом веке, а именно…
        Его ладони легко легли на ее плечи. И теперь уже его губы оказались у самого ее ушка:
        - Мне почти восемнадцать было, Ксенька. Я в этом смысле еще поздний. Последний в классе.
        - Да мне-то какая разница! - возмутилась она. Не сдержалась - передернула плечами и двинулась в сторону - туда указал инструктор, вещая о чем-то животрепещущем, но его уже очень скоро снова перебил Парамонов со своим дурацким Маяковским, продолжая раскатисто, выше всего на земле выводить:
        «Раздражало вначале:
        нет тебе
        ни угла ни одного,
        ни чаю,
        ни к чаю газет.
        Постепенно вживался небесам в уклад.
        Выхожу с другими глазеть,
        не пришло ли новых.
        «А, и вы!»
        Радостно обнял».
        Радостно обнял - со спины. И последнюю строчку снова на ухо. За ними на горизонте парили еще шары. Цветные, яркие, праздничные, как невыразимо буйный цветущий май этого года.
        - Нельзя бросать в одиночестве человека, который боится высоты, - горячо зашептал Глеб. - Если ты не боишься, это не значит, что мне легко.
        Она резко развернулась в его руках, губы ее оказались совсем рядом с его губами. Дразнили и ускользали.
        - Если тебе нелегко, это совсем не значит, что я буду слушать о подробностях твоей половой жизни.
        - Первый опыт был исключительно неудачным, - пробормотал он. - Я облажался.
        - Еще одно слово - и сегодня ты облажаешься снова! - Ксения сверкнула глазами и переместилась к инструктору, указывая пальцем едва ли не за горизонт. - А во-о-о-он там - что?
        Тот долго вглядывался в этом направлении. Очень долго. Туда же внимательно смотрел и Парамонов. Выражения лиц у обоих мужчин были комично-сосредоточенными. И практически хором они выдали:
        - Фигня какая-то!
        - Могу еще про любовь рассказать, - добавил инструктор. - Легенду хотите?
        - Ксёныч, мы хотим легенду?
        - Я - да! - заявила она, приняв заинтересованный вид.
        - Значит, хотим, - обреченно кивнул Парамонов.
        - Ну короче, - важно начал повествование горе-инструктор. - Я говорил, что крепость была и под османами. Правда, вы не слушали.
        - Она слушала! - Глеб ткнул в Ксению и тут же притянул ее к себе, разглядывая, как ветер здесь, наверху, над всем миром шевелит ее волосы. Не удержался, прижался губами к виску.
        - Хорошо, - пожал плечами рассказчик. - Под османами была… крепость… Жил в этих местах знахарь. И была у него дочь Катерина. Самая первая красавица. Однажды у турецкого паши, занимавшего тогда Хотин, заболел сын. Никто из лекарей не мог его вылечить. И тогда послали за знахарем. Пока он лечил турчонка, великовозрастного мажора, тот умудрился влюбиться в Катерину и захотел на ней жениться. Влюбился сильно, по-настоящему. Только вот беда, Катерина его не оценила по достоинству. Но юноша так хотел ее завоевать, что признался во всем отцу. Паша, обожал своего единственного наследника и пригрозил убить знахаря, если Катерина не согласится. Короче, девушке пришлось покориться, и через год она родила мужу мальчика, светловолосого и голубоглазого. Паша; подарил младенцу золотую колыбельку. А тем временем знахарь придумал, как вызволить дочь и внука из османского плена. Наколотил какой-то бодяги, передал в замок, и, выпив его и дав выпить ребенку, обратила их Катерина в воду. Просочилась та вода сквозь стены крепости. Но перед тем она выбросила в колодец золотую колыбельку, которую какой-то мудрец до этого
заколдовал более сильным заклинанием. И превратить внука и дочь обратно в людей знахарь не смог. Так и остались они мокрым пятном на стене. Видите, вон, на то-о-ой стенке, отсюда четко! Оно реально никогда не сохнет!
        Что бы Ксения ни слушала ранее, сейчас больше не слышала слов инструктора. Единственное, что отдавалось в ушах - гул крови. В голове, в сердце, в животе. Единственное, что чувствовала - губы Глеба, все еще касавшиеся ее виска. Единственное, о чем могла думать - об огромной кровати в гостиничном номере. К черту инструктора, легенды и пейзажи!
        А пейзажи, между тем, проплывали под ними и вокруг них - насколько хватало глаз. Изумрудные лужайки, усеянные желтыми и лиловыми цветами по кручам Днестра. Солнце, отражавшееся в его воде. Маленькие, будто игрушечные строения церквей и домов по берегам. Леса - полосами, густыми, темными. Майский воздух - все-таки особенный. Другого такого не бывает. Жаль, что Катерина не полюбила турка. Могла быть счастливой - а не мокрым пятном на стене.
        «Я счет не веду неделям.
        Мы,
        хранимые в рамах времен,
        мы любовь на дни не делим,
        не меняем любимых имен».
        Теперь уже не раскатисто, не громко, не напоказ - только ей одной. На ухо, не отстраняясь от ее виска.
        - Перестань, пожалуйста, - попросила она, скорее шевеля губами, чем произнося вслух.
        - Что мне за это будет?
        - Что хочешь.
        - Ты ставишь меня в условия, в которых мы ничего не посмотрим, а проторчим в гостинице.
        - Я?
        - Ты!
        - То есть, я тебя принуждаю?
        - Самим фактом своего существования. У меня рефлекс. Стойка.
        - И я, наверное, должна быть польщена, - буркнула Ксения и «вспомнила» про инструктора. - А вы сами в легенды верите?
        - В эту - нет, - отозвался он. - Мокрое пятно образовалось на месте старого рва. Его засыпали в пятнадцатом веке.
        - А в какую - да?
        - Не знаю. Ни в какую.
        - Начинаешь верить в факты, теряется очарование, - выдал Парамонов.
        - Да? - воззрилась на него Ксения.
        - Да! Про Катерину прикольнее, чем про ров.
        - Интересно, чем это?
        - Романтика, - авторитетно заявил он.
        - Тоже мне, романтик выискался! - Ксения показала ему язык и вернулась к инструктору, очень быстро обнаружив пару общих знакомых, которые летали на шарах в других командах.
        Ехать в Каменец-Подольский на фестиваль воздушных шаров было Глебовой идеей. Его очередной идеей, потому что откуда в этой лохматой буйной голове бралось столько мыслей сразу, можно было только догадываться. Но почти за два месяца она привыкла. И часто проще было согласиться, чем объяснять, почему нет. Даже при их обоюдном упрямстве.
        И теперь он напоминал ей восторженного щенка на прогулке, тягая ее по городу, затащив в крепость и в итоге посадив в корзину аэростата. Его фраза «Я все придумал» частенько вызывала желание уточнить «Шо? Опять?»
        Но, тем не менее, пока Ксения летела в очередном рейсе, он забронировал гостиницу, что было проблематично при наплыве туристов именно на фестиваль, заказал прогулку на шаре и даже собрал ее чемодан. «Спорим, такого неба ты не видела?»
        Но уж он-то точно такого неба не видал никогда.
        И, спустившись на землю и подхватывая ее руку, вел дальше. Все время вел ее дальше. Возможно, даже не задумываясь куда. Улицами и мостами через каньон. Заглядывая в закоулки, где прятался настоящий, а не туристический Каменец. И где возле антикварной лавки было развешено чье-то белье, а чуть дальше, на лугу паслись козы.
        А потом - контрастом к этому - маленькая, будто игрушечная кондитерская с самыми вкусными пусть не на земле, но на этом краю света круассанами.
        - Чай или кофе? - привычно спросил Глеб, когда они стояли, разглядывая замысловатую витрину, а девушка в фирменном переднике раскладывала по тарелкам их заказ.
        - Отстань от меня со своим чаем, - рассмеялась Ксения. - Не люблю я чай. Совсем не люблю. Лучше уж воды из-под крана.
        - Кофе так кофе! - усмехнулся он.
        И еще через пару минут они сидели за маленьким столиком у большого окна - тоже будто кукольным. Впрочем, все здесь напоминало кукольный домик со смешными надписями на стенах: «Если вы съели весь торт целиком, не разрезая, то получается, что вы съели один кусочек». Или «Сегодня едим, завтра - худеем. Этого правила придерживаться каждый день».
        - Атмосфера абсолютной мимимишности, - оглядываясь по сторонам, констатировал Парамонов. - Давай я тебя сфоткаю.
        - Не хочу одна, - заявила Ксения, откусывая от круассана огромный кусок, и добавила с довольным выражением лица и полным ртом: - Ешь, а то не достанется.
        - Поем. А со мной сфоткаешься? Мы барышню попросим, - он кивнул на девушку за витриной.
        - С тобой - да.
        Через пять минут они со своими чашками - ее с кофе и сливками, замысловатым облаком возвышающимися над кромкой, и его с фруктовым чаем - сидели, весело улыбаясь, позировали, пока официантка, она же кассирша, она же бариста, она же кондитерша делала снимки на его телефон.
        - Ксень, давай еще пирожные возьмем. Для фотографий. Нет ничего мимимишнее фруктовых корзиночек, а? Я даже их съем потом. Давай? И у меня будет много мимимишной тебя.
        - Дома! - выставила она условие, прищурив глаза.
        - Чего дома? - не понял Глеб.
        - Есть будешь дома. И кормить тебя буду я.
        - Да не вопрос!
        - Ты обещал! - хохотнула она и, подхватившись, в два шага снова оказалась у витрины, выбирая пирожные.
        Парамонов недолго ее рассматривал. Девушка, сосредоточенно разглядывавшая лакомства, была чудо как хороша. И теперь уже он мысленно посылал к черту эту кондитерскую и весь этот город, думая об огромной кровати в их номере.
        Жестом показал работнице заведения отдать ему телефон. И, пока Ксения возилась, сделал ещё несколько снимков. Хоть она и не хотела одна.
        - За это ты будешь наказан, - как ни в чем не бывало сообщила Ксения, возвращаясь на свое место за столиком с бесконечно добрым выражением лица.
        - Понесу любое наказание. Какое хочешь. Если это не исключает возможности целоваться. Я тебя уже сорок минут не целовал.
        - Вот над этим я и подумаю, - совершенно серьезно сказала Ксения, откинувшись на спинку скамьи, заменявшей в кафе стулья.
        - Ну, пока ты думаешь, я воспользуюсь моментом, - Парамонов вскочил, перегнулся через стол и дотянулся до ее носа, оставив на нем быстрый поцелуй.
        - Пирожное в руки взяла! Ща я тебя запечатлею!
        Удивленно вскинув брови, Ксения послушно, без слов, взяла в каждую руку по кондитерскому шедевру и замерла в ожидании вылетающей птички. Но едва Глеб навел на нее камеру, тут же скрыла лицо за пирожными.
        - Хитрюга! - возмутился он.
        - Я еще не начинала.
        - А то я тебя не знаю! Улыбнись, а! В камеру!
        - Ну вот объясни мне, - вздохнула Ксения, слизывая крем, которым были украшены фрукты в песочной корзинке, - почему я должна улыбаться в камеру?
        - Потому что у тебя красивая улыбка. И фотки будут красивые.
        - Угу, - кивнула она, продолжая увлеченно поедать пирожное, - и эти самые фотки тебе важнее, чем я живая.
        - Ничего подобного, - хмыкнул он, параллельно щелкая ее жующей, - но, когда ты живая где-нибудь над Австрией летишь, мне остаются только фотографии. Потому будь любезна, улыбайся на них.
        - Не убедительно, - констатировала Басаргина.
        Доела корзинку и, подперев голову рукой, все же приняла подходящую позу для фото с означенной улыбкой на лице.
        - Ненатурально!
        - А ты эксперт.
        - Так! Не заговаривай мне зубы. А то заставляю съесть и второе!
        - Я-то съем, но тогда ты останешься без десерта, - Ксения придвинула к себе блюдце со вторым пирожным.
        - Ксёныч, я в любом случае при десерте - у нас одна комната и одна кровать.
        - Да-да, - согласилась она, слизывая новую порцию крема, - я именно об этом и говорю.
        Он едва не поперхнулся смехом, живо усевшись на стул напротив. И фотографировал. Снова и снова, делая десятки кадров. Потому что она - живая - была ему важнее всего на свете. Будто бы каждый момент ее жизни нужно было запечатлеть навсегда в цифре. И не переставал смеяться, потому что смеяться с ней приходилось нечасто, но выходило легко и спокойно. И тянулся за пирожным, норовя откусить, пачкая свою бороду, отросшую за ту неделю, что они не виделись.
        - Мысль о том, что страдать будем вместе, утешит меня, - заявил он, перехватывая ее ладонь.
        - Ну я-то страдать не буду, - рассмеялась Ксения. - Я сейчас объемся сладкого и буду спать тихим мирным… сладким сном.
        - Даже так?
        Глеб слизнул-таки крем с пирожного и вывернул ее руку так, что его губы оказались на запястье. Спокойные, изучающие, ласкающие. Чувствующие, как чуть участился пульс, бившийся в тонкой голубой венке. Десерт… Просто касаться, осязать биение жизни и этого дня, который они дарили друг другу.
        - Ага, - выдохнула Ксения, замирая. В то время как его пальцы стали подниматься выше, к локтю, но поцелуя он не прекращал, лишь вжавшись крепче в ее руку. А потом резко поднял глаза - смеющиеся и довольные - и проговорил:
        - Совести у тебя нет, Ксёныч.
        - Нет, - довольно подтвердила она. - Пошли домой.
        - Ну, мы можем попробовать выползти в ту сторону… а как же каньон?
        - В другой раз?
        - В другой раз, - согласился Глеб.
        Но ни с каньоном, ни с гостиницей не вышло. Удивительно высокое небо этого утра вдруг стало ниже и темнее. Пока они были в кондитерской, словно бы кто-то выключил солнце. И тяжелые тучи стелились чуть выше крон высоких деревьев в старом парке над каньоном. Да птицы носились низко-низко, в его глубине, отчаянно крича, будто зазывая за собой. А воздушные шары, что все еще висели над городом, постепенно снижались.
        Дождь начался.
        Майский дождь - теплый и грозный. Бьющий по гладкой блестящей брусчатке. И бьющий по парочке, целующейся на мосту. Целующейся отчаянно, до свиста в ушах, не видящей снующих туда-сюда людей из вечной толпы. Ничего не видящей. Все разбегались. А они, держась за руки, тесно-тесно, касались губами друг друга и ни один не желал оторваться первым.
        Дождь все смывает. Делает краски ярче. Зеленый становится зеленым до рези. Синий - наполняет воздух вокруг. Желтый - горит как огонь. А двое, держащиеся за руки, никогда не смогут отпустить ладони.
        - Девушка, спустившаяся с неба, - прошептал ей на ухо Глеб.
        - Я тебе открою огро-о-омную тайну, - с улыбкой протянула Ксения. Она обняла его за талию и совсем не замечала дождь. Тянулась губами к его лицу - мокрому и смешному, и знала, что и сама такая же - мокрая и смешная. - Я очень-очень земная.
        - Не может быть, - его ладонь легла на ее лицо, убирая в сторону мокрые пряди и заглядывая в теплые глаза. Теплые - для него. - Ни за что не поверю!
        - Зря, - не отводила она от него взгляда.
        - Из нас будет забавная пара. Пока ты будешь летать, я буду ждать на земле. Как-то все наоборот.
        - А я тоже, наверное, жду, - проговорила Ксения задумчиво.
        Сейчас она смотрела за плечо Глеба, куда-то вдаль, гораздо дальше того, что можно увидеть.
        - Ждешь?
        Она не ответила. Коснулась его губ быстрым поцелуем, слизнув капли начинающего утихать дождя. Расцепила пальцы, но тут же сплела их с его и повернулась в сторону, противоположную гостинице, - к парку.
        - Куда тебя несёт, непоседа? - скрывая замешательство, рассмеялся Глеб.
        - В веревочный парк!
        - Готовилась? Изучала матчасть?
        - Нет, просто смотрю по сторонам, в отличие от некоторых.
        - Мне положено смотреть на тебя. А ты мокрая.
        - Мокрая! Но хочу в парк.
        - Заболеешь, Ксень. Засядем с тобой и малиной. Никуда больше не выпущу.
        Она вздохнула.
        - На больничный отправлю. Неделю минимум, - продолжил он натиск и для убедительности сдвинул брови.
        - Не получится! - хихикнула она.
        - Почему это?
        - Потому что врачи скорой не отправляют на больничный. Даже я знаю.
        - Не проканало, - теперь была его очередь вздыхать. - Но хотя бы назначение сделать разрешишь?
        - Неа, - решительно помотала она головой. - Не хочу, чтоб ты меня лечил.
        - Ты мне не доверяешь?
        - Доверяю, - ответила она, не раздумывая. - Просто не хочу.
        - А кого хочешь? - его бровь чуть изогнулась.
        - А ты сейчас о чем?
        - Я о врачах. А ты?
        - А я… - она резко остановилась и повернулась к нему - лицом к лицу.
        У него перехватило дыхание. Сбилось внутри что-то хрупкое. И у самых ее губ он проговорил:
        - А ты…
        И вновь целовал. Вторгался языком в ее рот, касался мягкого и теплого, исследовал, играл. Влажно. Сминая руками тело, прижимая к себе. С ума сходя от ее близости, от волглости одежды и волос, от запаха дождя и духов.
        Ксения дышала рывками и ничего не видела - все кружилось разноцветными пятнами. И она сама была сосредоточена на кончиках пальцев, которыми чувствовала его кожу, на кончике языка, ожидающего его, отвечающего, не отпускающего.
        На короткое мгновение оторвалась от Глеба и выдохнула:
        - А я сейчас здесь и с тобой.
        Он обжег ее синевой взгляда. Улыбка медленно-медленно поползла по его лицу - начиная с глаз, заканчивая уголками губ. Он верил. Что она здесь и с ним - он верил. Разделить настоящее - получалось?
        - Ксенька… - прошептал Глеб, сжимая пальцы на ее руках. Близко - тело к телу. Закрывая глаза, хмуря лоб, сосредотачиваясь на ней одной. И на этой секунде, которая не принадлежит ни прошлому, ни будущему.
        Ксения быстро чмокнула Глеба в губы и заерзала в его руках.
        - Я парк хочу! - проворчала она обиженно.
        - Ладно, пошли в парк. Но это… Потом греться, ладно? Не июль все-таки.
        Ксения махнула на него рукой и потащила за собой.
        Одна из немногих прелестей маленьких городков заключается в том, что за пять минут ты оказываешься совсем в другом районе этого самого городка. Только ты целовался на мосту, промокая под проливным ливнем и совершенно этого не замечая, как почти сразу же топаешь по нешироким аллеям парка, почти не тронутым дождем. Они надежно защищены от непогоды густой листвой многочисленных деревьев. Среди этой листвы и расположился веревочный парк - явная мечта Ксении Басаргиной, обожавшей аттракционы всех видов и сортов. И даже отказ Глеба составить ей компанию не испортил ее настроения.
        Она торжественно вручала ему промокшую ветровку, радостно облачалась в страховочные ремни, весело корчила рожицы в камеру, когда застегивала шлем и поднималась по ступенькам на стартовую площадку. Потом выпадала на некоторое время из реальности «первого этажа». До тех пор, пока не добиралась до следующей площадки. Останавливалась на минутку, махала рукой и упорно двигалась дальше - сломанный мост, скалодром - до троллея, любимого всеми.
        Прямиком к Глебу, ожидавшему ее внизу. На земле.
        Он активно «болел» за нее, что-то выкрикивал и заразительно хохотал, когда она тормозила на некоторых препятствиях. Не большой любитель аттракционов, он, тем не менее, безошибочно чувствовал, что ей это надо, что она это любит, что внутри нее все еще сидит ребенок, которому необходимо иногда выбираться наружу, чтобы захватить немного воздуха и жить дальше в то время, как взрослая Ксения Басаргина покоряет новые вершины.
        Пока она прыгала, к Парамонову прибился мальчик лет трех, кричавший громче Глеба и точно так же как он весело подбадривающий Ксению. Круглолицый, огненно-рыжий и конопатый, непонятно откуда взявшийся, он махал ей рукой и верещал, что она смелая, «п'ям как папа».
        - А мама твоя где? - подмигивая ему, уточнил Глеб на всякий случай.
        - С бабушкой, - сообщил ребенок, ничуть не обеспокоившись. Из чего стоило заключить, что, видимо, означенные особы где-то в зоне досягаемости. Парамонова этот ответ вполне устроил. Потому он указал на Ксению и спросил:
        - Нравится тетя?
        - Касивая!
        - Ксень, ты касивая! - громко расхохотался Глеб - внизу на земле к ней в небо.
        - Чего? - переспросила она, но тут же вернулась к насущному - петлям «крылатых качелей».
        - Этот молодой человек утверждает, что ты касивая! - прокричал он в ответ и ткнул пальцем в рыжика. - Тебя, кстати, как зовут?
        - Вадик, - представился он.
        - Вадик сказал! - повторил Глеб Ксении.
        - Отстаньте оба, - не глядя вниз, прокричала Басаргина.
        - Боишься грохнуться?
        Ответ он получил не сразу. Сначала Ксения добралась до очередной площадки, предпоследней. Еще одно препятствие - и долгожданный троллей. Она глянула вниз и рассмеялась.
        - Во-первых, выключи доктора. Ты мне сегодня уже больничный выписывал. Во-вторых, где ты откопал ребенка? И это меня нет рядом двадцать минут. Я боюсь представить, кого ты находишь, когда меня нет сутками.
        - Бомжей, алкоголиков и бабулек с давлением! Ничего серьезного, Ксёныч!
        - Вот именно, - сказала она без улыбки и потопала дальше через препятствие.
        Парамонов приобнял мальчишку за плечи и тоже теперь уже без улыбки спросил:
        - Мороженое тебе можно? Или сладкую вату?
        - Вату! - скомандовал мальчишка, нисколько не стесняясь. И, взяв его за руку, повел к лотку за огромным белоснежным сладким облаком. Оно вышло едва ли намного меньше самого найденыша. А Глеб уже всерьез оглядывался по сторонам в поисках мамы и бабушки, которые, кажется, не думали являть себя миру. Потом вернулись обратно, в исходную позицию. И мальчик грозился поделиться с «тетей» своим величественным сладким «шаликом».
        Тетя присоединилась к ним довольно скоро. Со сверкающими глазами, довольным лицом, Ксения, и правда, выглядела девчонкой. Она перезавязала хвост, волосы все еще были влажными и прилипали к лицу, когда их принимался трепать ветер, и подошла к нелепой парочке, дружно жующей вату.
        - Откуда мелкий, Парамонов? - поинтересовалась она, чмокая Глеба в щеку.
        - На тебе залип, - пожал плечами тот. - И в некотором смысле я его понимаю.
        - Ты нормальный? Родители его где?
        - Не колется. Вата вкусная? - взглянул он на Вадика.
        - Да, спасибо, - колокольчиком прозвенел мальчик.
        - Видишь, вежливый какой, - усмехнулся Глеб.
        - Вижу, - согласилась Ксения. - И вижу, что ты недалеко ушел от этого вежливого. В полицию идти надо.
        - Может, не пугать пока, он спокойный… наверное, где-то поблизости.
        Ксения рассматривала некоторое время пацаненка. Рыжий… и, кажется, самостоятельный… Чрезмерно. Она вздохнула.
        - А родители? А если они его ищут? Думаешь, такие же спокойные?
        - Беда, - вздохнул Глеб и снова посмотрел на мальчика, беззаботно жующего сладкую вату.
        - А бабушка где? - уточнил он.
        - Под зонтиком. Я не боюсь дождя, а бабушка боится.
        - Ну что, дядя-доктор, расскажи мне, чем для бабушки может закончиться путешествие нашего партизана?
        - Ладно, - выдохнул Глеб. - Далеко он уйти не мог. Значит, семейство поблизости. И явно пряталось от дождя. Можем пока тут пошариться. А?
        - Только недолго! Я б рехнулась на месте его матери.
        - Они под зонтиком, - снова уверенно сообщил ребенок, глядя на «тетю» очень серьезными глазами. - Нашли зонтик и под зонтиком.
        - Если он про беседку в начале парка, - задумчиво резюмировал Парамонов, - то, думаю, там уже никого нет, бегают ищут.
        - Ну давай хоть попробуем, - Ксения протянула мальчишке руку. - Идем, путешественник.
        - Будешь? - спросил Вадик, протягивая ей остатки сладкой ваты.
        - Буду, - Ксения забрала у него палочку и перехватила маленькую ладошку. Сжала ее - быстрее, чем успела подумать, и повернулась к Глебу. - А ты будешь предводителем.
        - О как! - развеселился Парамонов. - Хорошо! Слушай меня, мой народ, и внемли! Кто первый спустится вниз с этого пригорка к озеру, тот полу-у-у-учит… что же он получит? - Глеб поскреб висок, сделав вид, что задумался, а потом глаза его вспыхнули, и он радостно произнес: - О! Получит сто очков силы и отваги! А потому - вперед! За мной!
        И с победным криком, схватив Вадика за вторую ладошку, он понесся по дорожке вниз, в обратную сторону, к началу парка, увлекая остальную компанию за собой. Иногда оглядывался на раскрасневшуюся после дождя и аттракциона Ксению, мимолетно удивляясь каждый раз тому, что не может на нее не смотреть. Слишком уж хороша. Что-то в ней заставляло его испытывать мучительно-радостное волнение, от которого саднило под ребрами. Все еще мокрая. Желанная. Его.
        - Быстро, быстро! - снова выкрикнул он, оглядываясь по сторонам. - Вадик, ищи бабушку, а то вдруг опять дождь, а защитить некому!
        - Бааа! - выкрикнул следом и Вадик. Вырвавшись из рук Ксении и Глеба, он помчался навстречу женщине средних лет, которая металась среди гуляющих.
        Вероятно, на детский вопль от пруда, где жили лебеди, поспешила еще одна женщина, на этот раз молодая. Пока бабушка с причитаниями обнимала внука, мать влепила тому по заднице. И трио вопящих, каждый свою партию, огласило до этого тихую зону отдыха.
        - Предлагаю посредством коротких перебежек тикать огородами, - хохотал Глеб, наблюдая за этой идиллией.
        - Им сейчас не до нас, - усмехнулась Ксения. Она грустно вертела в руках палочку, где на слипшихся остатках ваты заметны были следы детских пальцев и зубов.
        - Ну, хочешь, я тебе еще куплю? - наблюдая за ней, спросил Глеб. Подхватил ее под руку и повел к перилам - смотреть в каньон, вниз, где маленькие живописные домики утопали в умытой дождем изумрудной поросли травы и деревьев. - Обещал поделиться, а сожрал все, - задорно добавил он, а потом задор разом с улыбкой стали стираться с его лица.
        Ксения молчала, долго и настороженно. Вглядывалась вниз - красивый пасторальный пейзаж так и просился на холст, но ничего не видела. Смотрела в себя, смирившись с воспоминаниями.
        «Эта площадь
        оправдала б
        каждый город.
        Если б был я
        Вандомская колонна,
        я б женился
        на Place de la Concordе».
        Молчание. Сосредоточенный тонкий профиль. Вниз. В пропасть. В изумрудную бездну.
        - Ты чего, Ксёныч?
        - У меня должен был быть ребенок, - проговорила она, не поднимая глаз. Потом слабо улыбнулась, через силу. - И может быть, он оказался бы рыжим. Или она… Мне потом сказали, что это от стресса. А со здоровьем все в порядке. Я просто подумала… Это ведь ужасно, ужаснее всего, потерять ребенка. Только был здесь - и нет. Обернуться, а его нет… И дождь…
        - Не думай, он нашелся, - выпалил Глеб и замолчал. Внутри колотилось. Колотилось все, что еще несколько минут назад ликовало. А он отчаянно хотел, чтобы она отвела взгляд от каньона. Зачем сюда привел? Почему не в другое место? Пусть бы смотрела на лебедей в пруду или на клумбы.
        Повернулся к ней. Обхватил тонкие плечи руками. Уткнулся лицом в волосы. Не мог, не желал отпускать.
        - А ты хотела бы рыжего? - спросил он.
        - Надо найти урну, - сказала Ксения. Не сдержалась, заговорила о том, что не могло не задеть Глеба. Не добивать же тем, что Иван был рыжим. Она снова улыбнулась, теперь спокойнее, привычнее. - И руки липкие. Идем?
        - «Ну кому я, к черту, попутчик! Ни души не шагает рядом», - усмехнулся Парамонов. - Пойдем. Найдем какую-нибудь еще дыру. Для остального у нас есть завтра.

* * *
        Дни шли за днями. Всегда подразумевалось, что остается завтра. Это еще не будущее. Это уже настоящее. И пока так происходит - жизнь вполне сносна.
        «112-я! Улица Энтузиастов, 45/22. Мальчик, десять лет, температура под сорок», - так голосом Лены из аквариума звучал июнь. Или это у Лены был голос июня? Парамонов не разбирался. Ему было не до того. Он в который раз командовал Петьке или Валерке рвать в сторону указанного адреса. Температура под сорок - будни. А мамашам и папашам - почти конец света.
        Шли дожди. Как зарядили в последних числах мая, так уже две недели. Половину дня солнце - половину дождь. Но сказать, что ему не нравится, он не мог. Глеб любил дожди. Здорово это - однажды весной на тридцать третьем году жизни выяснить, что мало что в мире лучше хорошего дождя.
        И смотреть, как улицы умываются теплыми струями. Раскрывать над головой зонт и нестись в метро. Или наблюдать за дворниками, сметающими бегущие по стеклу дорожки воды, - когда в машине немного парко, а на соседнем сиденье после рейса дремлет Ксёныч, которую он снова забирал в Стретовку. Или, оставшись в Киеве, под шум дождя варить ей кофе, а себе заваривать чай, слушая, как она отмазывается от родителей, от их вечных воскресных обедов, от всех людей и всех событий разом.
        После странного утра на его даче, когда он, наконец, сказал о том, что чувствует, толком не зная, себе или Ксении, стало легче. Ему - точно. Он определился. Поставил на место один из пазлов. Тех самых, из которых состоит жизнь. И в некотором смысле, повернув его нужной стороной, он уже точно знал, что остальное тоже может совпасть. При должном желании. И без спешки.
        И теперь его «работа-дом-день-ночь» неожиданно и долгожданно перестало существовать как схема. Он возвращался. Медленно, постепенно, он возвращался, одновременно переставая себя узнавать. Или знакомясь с собой новым.
        Смены в бригаде скорой помощи больше не были осью, на которую он нанизывал себя самого, удерживая на краю ямы. Работа стала просто работой, которая забивала время. А еще время забивали мигалки, дети с температурой под сорок, периодические явления в Институт и неожиданное возвращение в его жизнь Тима, Сереги и, черт с ним, зав. энтерологии. Не так много, как раньше, но уже что-то. Осмоловский фоном. И Петька с Аней и их полугодовалой дочкой, у которой «странная припухлость на пяточке, Парамонов, посмотри, а?»
        Ожидание. Ожидание себя из смен и Ксении из рейсов. Ради совпадающих выходных, когда она уже не закрывалась от него. Готовила обеды, кормила, целовала, устраивалась рядом смотреть вечерние киношки и даже футбол. Ради ночевок в одной кровати, когда ему казалось, что теперь они живут вместе. Двадцать четыре ступеньки перестали существовать. Один взлет по лестнице - и ее губы на его губах, томившихся в ожидании, томящих в предвкушении.
        Казались ли они самим себе обычной парой, у которой, возможно, однажды сложится семья? Об этом не думал. Тогда, в то утро в Стретовке, когда Ксения вышла к нему на пирс, дал себе слово не думать. Потому что это нечестно по отношению к ней.
        Но настоящее, сегодняшний день и чуточку завтрашний - отвоевывал раз за разом.
        Любимое кафе на Андреевском, Пейзажка, сюрреалистичная выставка в «АртПричале», океанариум, фестиваль воздушных шаров, затесавшийся в планы совсем неожиданно, но вписанный в жизнь. Букетики ландышей в апреле и тюльпаны с ирисами в мае. Огни мостов над рекой вечером и силуэт просыпающегося города, золотившегося под солнцем, утром. Вечера и ночи. Самое главное - ночи. Когда ему больше уже не снились кошмары, и он всерьез верил, что это его возвращение. В другую ипостась, но путь наверх, не вниз.
        У десятилетнего мальчика с температурой под сорок болел живот. Пальпация оказалась крайне болезненной. Глеб настоял на госпитализации. С ним в машину скорой села его мама, всю дорогу поглаживала по руке и что-то рассказывала о том, что скоро они поедут за город к какому-то Макару, который возьмет его на рыбалку. А Парамонов, подбадривая мальчишку, откуда-то наперед знал, что лечиться ему долго и основательно. Пропало лето.
        Хотя ему с самого утра казалось, что пропал день.
        Все шло наперекосяк. Бесконечные простаивания в пробках, когда надо бы лететь. Раздражающее Илонкино щебетание по телефону под звук клаксонов. Ракушка едва началась смена. Онкологию Парамонов не жаловал.
        Продолжилось это безобразие пьяным уже начавшим синеть бомжом на рынке - кто-то из продавцов вызвал скорую, не выдержав хриплого воя. Когда 112-я бригада приехала на место, бомж был уже без сознания. А Глеб мысленно и совершенно напрасно матерился - сколько работал на скорой, линейным бригадам часто приходилось пахать за реанимационные и наоборот. Пора бы уже и смириться. И заняться, в конце концов, своим делом, потому что его дело - у операционного стола, а не кантовать по больничкам тяжелых.
        «112-я! Улица Абрикосовая, 22. Мужчина 35 лет, сильное головокружение и рвота». Петька берет нужный курс. Илонка вздыхает - надеялась сбежать с работы пораньше, а тут получи фашист гранату за час до окончания смены.
        - Тебе еще дозаполнить карты надо было, сказал бы, что времени нет, - пробурчала она, надув губы.
        Глеб морозился. В последнее время их отношения вышли на ровную плоскость. Она не провоцировала, он не реагировал. Общались исключительно о работе. Илона искала новую жертву, впрочем, равной Парамонову на станции все равно не было. Олег по-прежнему часто уходил в ночь.
        До небольшого коттеджного поселка добрались довольно быстро, несмотря на пробки. А вот войти во двор дома, на который был вызов, оказалось непросто.
        Звонок в ворота. Тишина. Лай собаки.
        Еще звонок. Ноль реакции.
        Темные окна.
        - Может, сами в больницу поехали? - озвучила Илонка предположение.
        Звонок.
        И шелест шагов вперемешку с тихим плачем. Детским плачем.
        - Кто там? - расслышали они тонкий голосок.
        - Скорая, - отозвался Парамонов.
        Щелкнул замок и в калитке показалась зареванная красная мордашка в кудряшках. Девочка лет восьми.
        - Помогите папе, пожалуйста! - выпалила она. И смотрела дикими перепуганными глазами. Заглянуть в такие глаза страшно. Потусторонний взгляд.
        - Дома кто-то еще есть из взрослых? - осторожно спросил Глеб, наклонившись к ребенку.
        - Только я и папа, но он не просыпается, - ответила девочка и разрыдалась еще сильнее.
        Было от чего. Тело лежало ничком на кровати и признаков жизни не подавало. Реаниматологом Глеб не был. Он людей у неба назад ножом забирал.
        Кожные покровы сероватые. Остатки рвоты в уголках рта. Трупные пятна в области крестца исчезают при надавливании. Дыхательных движений нет, пульса нет. Симптом Белоглазова положительный.
        Констатация смерти. А в голове у него только рыдающая в голос испуганная девочка, которая в доме одна. Скорую вызвать отец успел. Дожить до нее - нет. И что делать после вызова трупоперевозки, Глеб не знал. На дворе вечер. Ее мать уехала на выходные к родственникам за город. Уже мчалась обратно, но все это время восьмилетняя девочка должна была провести в помещении, где умер ее отец?
        - Уже дома могли бы быть, если б не Ленка! - ворчала рядом Илона. Ее мало что трогало. Ничего и никого не впускала в себя. Может быть, так и лучше бы. Может быть, потому легко отпускала - без сцен и воспоминаний. Непробиваемая. Глеб таким похвастаться не мог. Иногда не спасал и кипятильник на шее - к черту! Мнить себя машиной - к черту!
        В апреле состоялся крупный разговор с Осмоловским. Глеб окончательно и бесповоротно послал его с частными больничками, не желая довольствоваться полумерами. Либо все, либо дальше фельдшером, как бы сильно ни хотелось назад, в свою жизнь. Может быть, просто приспособился? Не отрицал больше возможности разных реальностей для одного человека? Перестал чувствовать себя несчастным?
        А потом Осмоловский снова ему позвонил, когда Парамонов всерьез поверил, что на него забили окончательно - слишком долго морду воротил. Но бывший начальник предложил встретиться, потому что «дело есть, Глеб».
        На эту встречу в день, когда все рушилось, Парамонов задерживался из-за девочки, которую не с кем было оставить, пока не отыскалась соседка, забравшая ее.
        Хлестал дождь. Теплый, летний. Не похожий на этот день. Потому что дожди теперь Глеб любил. И дни любил. И жизнь. Дождь как глоток воздуха после констатации смерти.
        Выскочив из машины и легко перепрыгивая через лужи, без зонта и не чувствуя усталости, он пробежался к крыльцу Института. И еще через пять минут стоял в кабинете, где когда-то подписывал свой приговор. В котором все однажды нашло свой конец.
        - Александр Анатольич, опоздал! Казнить будете или миловать? - со смехом спросил он после рукопожатия.
        - Вряд ли мне под силу как одно, так и другое, - усмехнулся и Осмоловский, жестом указывая на стул.
        Глеб сел. Придвинулся к столу и улыбнулся:
        - Ну это как посмотреть. Как поживаете?
        - Неужели твоими молитвами?
        - Александр Анатольич, обижаете! О вас не только я молюсь. Весь Институт и пациенты, - теперь улыбка сделалась кривоватой. Мрачной. Холодной.
        - Будем считать, я тебе поверил, - Осмоловский осмотрел свой стол в безупречном порядке и продолжил: - Что скажешь об ОКБ имени Пирогова?
        Растянутые уголки Парамоновских губ медленно опустились. Он потер переносицу и сосредоточенно посмотрел на главврача.
        - Что там хорошее оборудование, и они неплохо развернули сотрудничество с Германией.
        - Работа в ней тебя бы устроила?
        - Меня туда не возьмут, - отрезал Глеб.
        - С моей рекомендацией - возьмут.
        - Когда вы меня… когда мне пришлось уйти, все понимали, что это конец репутации. Врач, уволившийся после смерти пациента, - это все. Клеймо. Вы же отдаете себе отчет, как это выглядело тогда. Теперь еще интереснее - я два года не практиковал. Какая нахрен областная? У них своих кадров нет? Так немецких на стажировку возьмут!
        - Практику наверстаешь. Там не место главврача освобождается. А все остальное… - Осмоловский потер холеные руки, покрутил обручальное кольцо, - время идет, Глеб. У тебя есть талант. Репутацию можно восстановить. Если ты действительно этого хочешь. Легко не будет. Но все, чем я смогу помочь, я сделаю.
        - Почему вы считаете, что это возможно? Вы же тоже тогда… поверили, что я виноват?
        - Не поверил, Глеб, - резко ответил Александр Анатольевич. - Но вариантов у меня не было. И у тебя тоже, хотя ты и не хочешь этого понимать. Увольнение по собственному - не уголовная статья.
        Глеб кивнул. Уткнулся лицом в окно, за которым все еще шел дождь - напоминание. Что все возможно пережить на свете. И что бури утихают. Как там сказал Осмоловский? «Время идет». Год назад он бы и на пороге Института не появился. И трубку брал, когда главврач звонил, лишь из уважения к отцу, который с ним дружил.
        - Я мог пободаться, - проговорил наконец Парамонов. - Характера не хватило.
        - Сделал бы только хуже…
        - Вы этого до конца не знаете, Александр Анатольич. Никто не знает. Можно было рискнуть и остаться. Назначили бы экспертизу. Допросили бы патологоанатома…
        - Не делай вид, что не понимаешь! - вспылил Осмоловский. - На любое мнение найдется другое. И какое примет во внимание суд - большой вопрос. С той стороны были влиятельные родственники, а у них - твердое намерение доказать твою вину.
        - Я понимаю. Сейчас - понимаю. Но я два года думаю о том, что было бы, откажись в тот день писать заявление. Я ведь… когда протрезвел, сунулся работу искать… надолго не хватило - слухи разошлись быстрее… Хорошо хоть в скорую взяли.
        - За два года было достаточно других слухов.
        - Хорошо, - выдохнул Глеб. - Хорошо… Я хочу это место. Правда хочу. Что от меня надо?
        - Пока ничего. Мне нужно было твое принципиальное согласие. Я сам… потом позвоню.
        - Да… спасибо, - Парамонов потер глаза и поднялся со стула. - И, если все-таки не получится, - все равно спасибо.
        - Получится, - кивнул Осмоловский и протянул Глебу руку.
        Тот ответил крепким рукопожатием. А потом, когда уже выходил, остановился в проходе и спросил:
        - Эта возня ради отца?
        Осмоловский от души рассмеялся и, с трудом успокоившись, сказал:
        - Иди-ка ты, Глеб, нахрен!
        - Пошел, - со смешком ответил Парамонов и вылетел из кабинета.
        А потом, за порогом Института, на улице, доставая сигареты из кармана джинсов, отпустил себя. Отпустил буйно колотящееся сердце. Странно мельтешащие в голове мысли, которые сейчас вспыхивали и сразу гасли. Отпустил контроль, которым сдерживал себя, пока шел по коридорам на выход. Все отпустил. И остался один. Даже курить не хотелось.
        Хотелось пьянеть от воздуха и переживать мгновение, когда в нем корни свои впервые за два года пустила надежда. Все становилось на свои места. Не много. Но и не так уж мало. И дело даже не в том, сумеет ли помочь Осмоловский. Восхитительным образом он обнаружил, что дело в том, что он все-таки в него верил. Слышал не первый раз, но в первый раз сознавал. Будто бы это притупило память о разочаровании собственных родителей. Нет, не стерло, боли не убрало. Но, может быть, Осмоловский это все и правда не только ради отца?
        По пути домой залетел в супермаркет. Разжился там ведерком мороженого, Ксенькиным любимым кофе и клубникой. И когда подъезжал к дому - без музыки и без приключений - точно знал, как проведет этот вечер. В нем будет Ксения.
        Вваливаясь к ней в квартиру, где теперь проводил едва ли не больше времени, чем в собственной, он с улыбкой сообщил:
        - Грядут перемены!
        - Какие именно? - поинтересовалась она вместо приветствия.
        - Что ты думаешь о пластической хирургии? - его бровь чуть изогнулась.
        - Ничего не думаю, - Ксения вскинула на него удивленные глаза.
        - А я вот думаю! - хохотнул Глеб. - Чем заняться? Губы надувать, грудь или кожу за ушами натягивать?
        - Тут главное не продешевить, - это она говорила уже из кухни. Одновременно с ее голосом раздавались и другие звуки - от позвякивания посуды до ворчания еды. Он сунулся туда следом за ней. Улыбался. Наблюдал ее возню. Шагнул ближе, вплотную к ее спине, обхватил за талию и уткнулся носом в шею.
        - Вагинопластика, говорят, актуальна. Тоже вполне себе вариант. Переучиваться правда. Но какие наши годы.
        - Шикарная идея! - кивнула она головой. - Руки мыл, вагинопластик?
        - Неа, - хмыкнул Глеб. - Не успел. Что ты там куховаришь?
        - Еду! А то на голодный желудок учится плохо, точно знаю.
        - Ты думаешь, я прямо сейчас приступлю?
        - Кто тебя разберет, - Ксения повернулась в его руках. Теперь видела его лицо. Смотрела спокойно, с улыбкой.
        - У меня нет твоей целеустремлённости, - как заворожённый, ответил Глеб. - Мне все всегда само в руки шло. Только в последнее время с этим проблемы.
        - Ты нашел способ их решить, да?
        - Нашел. Вернее… - он залюбовался россыпью веснушек на ее лице. Они покрывали кожу до самой шеи и уходили за вырез блузки. Глеб знал, что на груди и спине веснушки тоже есть. Летом они стали ярче. Ему нравилось. Коснулся пальцами ее губ. И уже серьезно сказал: - Я сейчас встречался с Осмоловским. Угрожает протекцией. Шанс вернуться, Ксень. По-настоящему.
        - Воспользуешься?
        - Да. Хочу. Речь о Пироговке, а там больница хорошая… если они согласятся… Осмоловский говорит, что согласятся.
        - Хорошо, - Ксения кивнула. - Я рада. Правда, рада за тебя.
        - Пока что, наверное, еще нечему, - пожал он плечами. - Но рано или поздно все равно получится.
        - Если захочешь, обязательно получится. Есть собираешься? Остынет!
        - Собираюсь. И тебя собираюсь. У нас сегодня праздник, только мороженое в морозилку поставлю - растает.
        - Приготовился, - рассмеялась Ксения, высвобождаясь из его рук.
        - Я пытаюсь внести больше распорядка в свою жизнь. И чуточку больше беспорядка в твою.
        - Ну-ну, - усмехнулась она. - Это даже интересно.
        - Признай, что тебе это нравится, - выдал Глеб. И завозился с пакетом. Хлопнул дверцей морозилки. Водрузил кофе на стол прямо перед ней. И свалил в ванную, руки мыть. Усмехаясь себе под нос - смешно. Все началось в ванной. Все началось с воды. И поди ж ты!
        Потом взглянул на себя в зеркало. Мельком. Пригладил волосы, заложил длинные пряди за уши. Выскочил на кухню, как чертик из табакерки. И уселся на диванчик перед своей тарелкой.
        - За эти запахи можно душу продать, - похвалил он ее.
        - Кому? - Ксения сидела напротив и рассматривала его, подперев голову рукой.
        - Тебе. Ты же кормишь! Ну, это еще как бонус к сердцу.
        Она кивнула, ничего не ответила и, уткнувшись в тарелку, принялась ковырять еду. Глеб на несколько секунд завис. Прорывалось. Он никогда не говорил, что любит. Сказанное однажды, это слово больше не повторялось. Потому что он понимал - ее это тоже по-своему ранит. Зачем? Но в мелочах, как сейчас, то тут, то там, вылетало. И заставляло обоих чувствовать неловкость. Выдрать бы себе язык. В его работе главное голова и руки.
        - Так, - бодрым тоном попытался он спасти ситуацию, - со мной все ясно! У тебя сегодня что?
        - В отличие от тебя - без значимых новостей.
        - Хочешь в кино пойдем?
        - Если есть ужастик - на ночной сеанс, - рассмеялась она и едва не подпрыгнула от раздавшегося неожиданно звонка в дверь. Глянула на часы, будто это могло помочь в идентификации гостя, и сделала удивленное лицо. - Кому-то дома не сидится.
        - Ну, я тут. Затопить меня ты не могла. Так что это явно кто-то со стороны!
        - Железная логика, - резюмировала Ксения и ушла в коридор с тем, чтобы через минуту взирать на брата, застывшего на пороге, и весело восклицать: - Слава всем богам! Неужели ты вспомнил о моих приглашениях на кофе?
        - Боги тут ни при чем! - раздался бас на всю квартиру. - У меня кофе закончился!
        - А у меня есть! Проходи. Ужинать будешь?
        - Буду! У тебя традиционно вкусно пахнет.
        И в это мгновение Парамонов не усидел. Его растрепанная голова показалась в коридоре - с широкой улыбкой и смехом во взгляде:
        - Это мне ревновать уже, да?
        Ксения закатила глаза и устало проговорила:
        - Если только очень хочется, - после чего совершила быстрый ритуал знакомства. - Это Денис, мой брат. А это Глеб.
        - Ну вообще-то я за перфоратором зашел, - рассмеялся Денис, протягивая руку Парамонову.
        - Так вот, чей это перфоратор! - хохотнул Глеб, пожимая ее. - А я все спросить не рисковал.
        Очертил территорию. «Мое».
        А в следующее мгновение «мое» рассыпалось на мелкие кусочки. Стоило только взглянуть в глаза человеку напротив.
        «Я его сюда живого вез. В сознании. Живого, бл*!»
        Замерли они одновременно. Рукопожатие обездвижилось в воздухе. Улыбки на губах застыли.
        «Я его сюда живого вез». Будто слышится снова. В ушах звучит. В голове повторяется, как перематываемая назад пленка магнитофона.
        На Ксению они оба взглянули одновременно. Глеб хапанул воздух и дернулся к ее брату.
        - Приятно познакомиться! - громче, чем нужно.
        - Взаимно, - протянул Денис. Медленнее, чем нужно.
        Ксения же, захлопывая за братом дверь, распорядилась:
        - Сначала ужин. Ничего с твоим перфоратором не случится.
        - А-а… а вы тут… у вас… - Денис поморгал, отпустил Глебову ладонь и снова повернулся к Ксении. - Пахнет у вас вкусно…
        Парамонов же, понимая, что нифига не понимает, что случилось что-то невозможное, чего не бывает в природе, оперся спиной о стену и, ощущая, как ухает в висках, ответил:
        - Вот и я говорю… душу продать можно.
        - Про душу проданную потом смотреть пойдем, - Ксения повернулась к Дэну. - Мы в кино собрались. Пошли!
        - В кино? На что?
        - Я еще не уточнял афишу, - вставил свои пять копеек Парамонов. - Пойду приборы поставлю.
        И с этими словами ретировался на кухню. Стукнул ящиком стола, где лежали вилки и ложки. Вцепился в его край. И осторожно, тихо перевел дыхание, пытаясь привести мысли в порядок.
        Как такое может быть? Вот как?!
        Чтобы здесь, чтобы сейчас эдакий взрыв из прошлого в лице ее брата! Ну да, она говорила, он мчсник. Да мало ли мчсников? И мало ли хирургов! Как так вышло, что он наткнулся именно на этого?
        Еще немного, и ему прямая дорогая в фаталисты.
        С другой стороны, Осмоловский прав. Время идет. Два года прошло. Два! Какое это имеет значение сейчас?
        «Все разнесу, а ты сядешь!»
        Выдвинул все-таки ящик, достал нож и вилку. Положил на стол у свободного стула. Резко обернулся ко входу.
        - Ксёныч, так я билеты беру?
        - Обязательно, - она вошла в кухню. Одна. Подошла к Глебу. - На самый поздний сеанс и на самый последний ряд.
        - На самый поздний сеанс и на самый последний ряд, - шепнул он ей в губы. - Но завтра я продрыхну весь день - идет?
        Ксения заглянула в его до неприличия синие глаза, улыбнулась. Помолчала некоторое время и прошептала на выдохе:
        - Посмотрим…
        Парамонов сделал последнее движение головой, сокращающее расстояние между ними до поцелуя. Быстро и нежно. Коротко.
        - У тебя. Нет. Совести.
        - Нет, - согласилась она. - Совсем.
        За ее спиной послышались шаги. Глеб поднял голову. Денис стоял на пороге и с видимым вниманием наблюдал идиллию на кухне. Следующий его жест вырвался сам, почти неконтролируемо. Он обхватил Ксению за талию, притянул к себе и поцеловал ее аккуратный веснушчатый нос. Сдул волоски с лица и улыбнулся. Денис опустил голову.
        Всего несколько секунд. Можно было их и не заметить.
        - Есть давайте, - сказала Ксения, высвобождаясь из рук Глеба, и добавила ворчливо: - Точно все остынет.
        - Давай, - согласился Глеб. И снова, неожиданно для самого себя, посмотрел на Дениса и выпалил: - Так чего? В кино - с нами?
        Денис вытянулся в струну, сделавшись выше. Даже выше самого Парамонова, что было, пожалуй, редкостью. Метнул быстрый взгляд на Ксению. Ничего не выражающий. А потом глаза его вдруг наполнились улыбкой, словно он в себе что-то включил. А уголки губ расползлись в стороны.
        - Пожрать подписывался, в кино - нет. На кой черт я вам там сдался?
        Глеб не питал иллюзий. Ни о какой трубке мира речи не шло. Дело было только в хлопочущей у плиты Ксении, на чью худенькую спину сейчас они смотрели оба.

* * *
        Он не отдаст ее ночи. Ночь - это то, что у них на двоих общего, но устремляясь к свету, ночи он ее не оставит. Если идти по узкому больничному коридору, в котором почему-то не горят лампочки, но различая где-то впереди тусклое мерцание, то можно просто пытаться не выпустить ее руку. Тогда тьма останется позади, а они, в конце концов, выберутся. Просто чувствовать тепло ладони. Гладкость кожи. Мягкое дыхание за спиной. Если бы не она…
        Она! Его, вся, полностью. Не отдаст.
        Он резко оборачивался и вглядывался в силуэт, почти сливающийся с забивающей все чернотой. Иногда ему казалось, что и нет там никого. Что он все себе придумал. Это терзало. Лишало опоры под ногами. Потому что, оказывается, тогда и незачем идти дальше. Довольно и больничного коридора с его вечным мраком.
        Глазам не верил, верил своим пальцам, сжимающим ее запястье. И шел вперед, пока мерцающий свет не приблизился так, что шаг оставался. Ступишь - и выйдешь. Глубоко потянул носом воздух. Здесь он душный. На свету и дышится легче. Сжал крепче ее руку и шагнул вперед.
        Плоскость сменилась. Крыльцо дома. Широкая спина, подрагивающие плечи. Темная куртка с широкими контрастными полосами в грязных разводах от копоти. Спасатель.
        «По-твоему, это справедливо?»
        «Я устал повторять. Ничего нельзя было…»
        «Нет, ты скажи, по-твоему, это справедливо? Что я его жене скажу?»
        «Он был женат?..»
        «Иди ты знаешь куда…»
        «У тебя зажигалка есть? Моя не фурычит…»
        Щелк. Теперь мерцает тонкий кончик сигареты. До его края уже не добраться. В ладони пусто. Никого нет.
        «На зоне Mackintosh ты себе позволить не сможешь».
        «На понт берешь?»
        «У меня на понты не осталось сил. Я привез тебе живого человека. Ты его мертвым сделал. Ты».
        Ничего нельзя было… Я все для этого… все. Ничего нельзя…
        Сигарета задрала горло. Спазм. Глеб хапанул воздуха и проснулся, услышав собственный негромкий вскрик. Дернулся. Сел. Из ночи он так и не вышел. Вокруг было темно.
        - Ты чего? - раздался рядом сонный голос Ксении. Скользнула рукой по его плечу и устроилась ближе.
        Теплая. Гладкая. Мягкая. Не силуэтом. Осязаемая, настоящая.
        Глеб часто задышал и откинулся назад, на подушку.
        - Ничего, - прошептал он, - ничего, дурь приснилась… спи.
        Пошарил рукой по кровати. Нашел ее ладонь. Сжал. Крепче, чем во сне.
        - Спи, Ксенька.
        - Угу-у-у… - но, кажется, она уже и без того снова спала.
        Повернул голову. Уткнулся носом в ее волосы, пахнувшие каким-то травяным горьковатым шампунем. Закрыл глаза. Он не отдаст ее ночи. Или это она его держит, чтобы он не потерялся во тьме?

* * *
        Посреди развеявшейся тьмы, где-то в глубине квартиры по-прежнему пятым всадником Апокалипсиса разорялся Гару, внося диссонанс в солнечный свет, заливший спальню.
        Ксения выбралась из постели и быстро прошлепала на кухню.
        - Я проявлю к тебе милосердие по старой родственной дружбе, - прошипела она в трубку. - Я честно тебя предупреждаю: не будет тебе от меня покоя ни днем, ни ночью, ни утром, ни вечером. И не вздумай менять номер телефона!
        - Э-э-э-э-э-э! - взорвалась трубка возмущенным басом. - Уже восемь! Я смотрел на часы!
        - А как ты думаешь, ночные сеансы когда заканчиваются? - продолжала ворчать Ксения, рухнув на диван. Шумно выдохнула и спросила: - Нормально все?
        - Не знаю. Нормально. Ты как?
        - То есть ничего не случилось? - хохотнула сестра. - Мир не остановился, небо не рухнуло. Просто Дэну стукнуло в голову позвонить мне в рань несусветную, спросить, как я. Какая ж ты зараза, брат!
        - Не бывает заботы по графику! Это тебе не работа, - рассмеялся Денис.
        - Угу. Тогда сообщаю: я - хорошо.
        - Ну отлично, - непонятно чему обрадовался Дэн. - Это ты с ним родителей знакомила?
        - Если ты про Глеба, то - да, - Ксения прикрыла глаза в попытке совместить дремотный транс с раннеутренним разговором.
        - То есть это он - «ах, ах»?
        - У-у-у… - протянула Басаргина и негромко рассмеялась: - Это что сейчас такое? Режим братской любви - разогнать всех кавалеров сестры?
        - Боже упаси! Ты и сама прекрасно с этим справляешься! Просто ты… - Денис ощутимо замялся, прежде чем спросить: - просто… откуда ты его откопала?
        Ксения задумалась на мгновение и весело выдала:
        - А он сам откопался, - открыла глаза и увидела Глеба, нарисовавшегося в дверном проеме. - Он взломал мою дверь, отремонтировал мои трубы, а я не оценила подвиг.
        Парамонов криво усмехнулся и почесал небритый подбородок. Напряженно смотрел на нее, будто бы что-то спрашивал.
        - Так это ты его затопила? - обалдел Денис.
        - Не я это! - обиженно возмутилась Ксения. - Это все трубы.
        - Ты ж говорила, он алкаш!
        - Даже я иногда ошибаюсь, прикинь!
        В трубке зашуршало его дыхание. Денис явно что-то обдумывал. А потом осведомился:
        - Значит, он с тобой специально не знакомился? Случайность?
        - Как это «специально»? - брови Ксении взлетели вверх, и она уставилась на Глеба, представив себе, как он заранее, тайно, проникает в ее квартиру, наносит непоправимый урон водопроводной системе, заливает квартиру собственную и дальше действует по уже известному всем сценарию.
        - Не знаю… через общих знакомых каких… тупо фортуна?
        - Ну если затопленная квартира - это фортуна, то да, - Басаргина снова улыбалась. - Динь, кажется, ты не выспался.
        Он не выспался. Он действительно не выспался. Всю ночь ворочался в постели. Вскакивал, смотрел в окно на фонарь. Курил, глушил воду. Не спал. Пока одного раздирали кошмары, другой не мог спать.
        - Тебе с ним хорошо? - бодро спросил он. - Ты не думай… я просто тебя люблю и беспокоюсь. Тебе с ним хорошо?
        - Не беспокойся! Все хорошо. Правда-правда.
        - Ну… тогда ладно, Ксюш… Я в воскресенье к родителям еду. Ты с ним будешь?
        - Скорее всего, да. Если небо на землю все же не рухнет, то у нас у обоих будет выходной.
        - Высчитываете общие выходные? - усмехнулся Денис.
        - Угу.
        - Ясно… Ладно, тогда до воскресенья.
        - Пока-пока, - лениво проговорила Ксения и отбросила телефон в сторону. Подняла глаза на Глеба. - Прости, этот неандерталец любит звонить по утрам.
        - Брат? - спросил Глеб.
        - Угу. Его ты тоже очаровал, только он пока не признается.
        Парамонов хмыкнул. Взгляда не опустил. Смотрел на нее в упор.
        - Про меня спрашивал?
        - У него защитный рефлекс, - усмехнулась она. - Не переживай. Папа страшнее, а папа сразу сдался. Впервые…
        - Я не переживаю, - пожал он плечами. - Просто они тебя любят. Без них нельзя, одной нельзя.
        - Да, наверное…
        Ксения отвернулась к окну. Такие минуты случались редко, но ей становилось стыдно. Глупое чувство и сильное, долбящее. Она отлично помнила фотографии на стене вдоль лестницы в Стретовке. Помнила, как спросила, как Глеб рассказал о родителях. Сдержанно, скупо. И Басаргины-старшие с их регулярными воскресными обедами. Шумные, активные, настойчивые - резким контрастом.
        - Я не одна, я сама! - буркнула она упрямо и вскочила с дивана. - Все равно уже проснулись. Завтрак? Или я в душ быстренько?
        - Иди, - кивнул Глеб. - Только ты забыла самое главное.
        Ксения удивленно взглянула на него. Парамонов тихонько рассмеялся. Шагнул к ней, притянул в себе за талию.
        - Что? Страшно? Ты меня поцеловать забыла.
        - Забыла, - согласилась она и положила руки ему на плечи, щекотнув короткими ногтями кожу. - Но ты можешь это исправить.
        - Работа у меня такая, исправлять, - прошептал Глеб. И его губы нашли ее. Нежно и медленно. Смешивая их дыхания. Замереть бы так навсегда.
        Но навсегда не получилось. Ксения отстранилась и с деланным возмущением поинтересовалась:
        - Я - работа?
        - Нет, - улыбнулся он, поправляя ее волосы. Он обожал ее волосы. Тоже личный фетиш. - Нет, ты - нет… Ты - самое важное, что у меня есть.
        Ксения удовлетворенно кивнула.
        - Тогда быстро целуй и отпускай.
        - Садистка, - констатировал Глеб. Быстро клюнул ее в нос. И потом переключился на губы. Прикусил. Подразнил языком. Скользнул в рот. Прижал к себе чуть крепче - и отстранился. Глаза, сейчас темные, бархатистые, смеялись: - Все, как ты хотела. Шагом марш в ванну, а то я за себя не поручусь.
        Ксения хмыкнула, пожала плечами и продефелировала из кухни. На пороге обернулась.
        - Можно подумать, кому-то надо, чтобы ты за себя ручался, - и с этими словами она юркнула в ванную.
        А Глеб перевел дыхание. Маска весельчака Парамонова стерлась. Резко и сразу. Вся. Слетела к чертям. Остался тот, который стоял в дверном проеме и слушал телефонный разговор женщины, которую он любит, с мужчиной, который всерьез хотел его посадить. Денис Басаргин спрашивал про него. Время прошло. Два года прошло. А он все еще спрашивал.
        Но ведь и не сказал же, чего, возможно, стоило ожидать.
        Забить и забыть? Или оставаться начеку? И что это все меняет, в конце концов? Ксения в курсе его истории. Он сам ей рассказывал, бояться нечего. Даже если вдруг она знала того, который… Денис ей не сказал. Денис не сказал, не захотел говорить.
        Глеб зажмурился. Будто снова очутился в собственном старом кошмаре, мучившем его ночь за ночью много месяцев, сложившихся в два с лишним года. С Ксенией отпускало. Но все же сейчас его вело, будто бы и не спал вовсе после суточной смены.
        Тогда он тоже с ног падал.
        Кривая на кардиомониторе вытянулась в линию. Перчатки в крови. Скальпель. Тяжелое дыхание над столом - всех, кто там находились. Дефибрилляция мимо. Реплики короткие помнились. А ведь до этой ночи Глеб всерьез считал себя полубогом. Ну не умирали у него пациенты! Заколдованным он был! Спец хороший. Руки золотые. Талант. Призвание. Слова всю жизнь сыпались на него, подтверждая статус.
        Статус рассыпался в один момент. Был человек - не стало человека. В его руках не стало.
        Когда Парамонов отходил от стола, задел медсестру. Обернулся, чтобы извиниться. В жизни не ощущал себя таким растерянным, а тут вот оно. Случилось. Взглянул на Раю, а хотелось выкрикнуть: «Не может быть!» Но не кричал. Сфокусировал взгляд на трупе. Он был человеком, этот труп, всего несколько минут назад. Лицо - пятно размытое. Лица он не помнил. Лица мертвых - совсем другие, чем у живых, потому их лучше не помнить. А вот огненный цвет волос - еще когда готовили к операции, впечатался, въелся. Колючий рыжий ежик. Даже брови и ресницы рыжие.
        «И может быть, он оказался бы рыжим».
        Глеб вздрогнул.
        Потянул носом воздух и оглянулся на дверь в ванную. Там шумела вода. Там была Ксенька, которая могла знать… «Оказался бы рыжим». Про ребенка. Ребенок оказался бы рыжим. Ее с мужем ребенок.
        Парамонов судорожно глотнул, отгоняя от себя накатившее чувство потери. Нет никакой потери и не может быть. Есть Ксенька. Есть он. Прошлое осталось в прошлом, он обещал туда не лезть. Но, черт подери, она ведь сказала, что ребенок мог быть рыжим, тогда, в Каменце!
        Он ломанулся в комнату - мимо ванной. Не останавливаясь. Потому что если бы остановился - передумал бы. Ему редко хватало характера на последний шаг. Значит, останавливаться нельзя. Двигать собственное тело.
        Яркая кухня - затемненный коридор - комната с разложенной постелью и лучами солнца, в которых поигрывают тени от тополиных веток за окном.
        Шкафчик. Обычный такой шкафчик. Десяток учебников, пара книжек. Фотоальбом. У всех дома есть такой шкафчик. И у нее есть. Слушая, как бежит вода из крана, он медленно протянул руку. Не претендовал на ее прошлое, нет. Не лез в воспоминания - запутался в своих. Запутался в себе. Надо было знать.
        Раскрыл в середине. Смеющаяся девчонка в форме спасателя у кукурузника. В службе по чрезвычайным ситуациям она работала почти сразу после института, практику получала, чтобы попасть в большую авиацию. Летала над Киевской областью, за пожарами следила. Девочка со стальными яйцами и улыбкой на все лицо. Его девочка, которая тогда была не его. Но про это рассказала однажды. Иногда она что-то рассказывала, удивляя его, восхищая, привязывая к себе сильнее, потому что не мог он не привязаться. Только вот теперь с удивлением обнаружил, что никакие веревки уже не держат - врос. В ней, весь.
        Перелистнул страницу. С родителями за столом. Похоже, тост произносит на чьем-то празднике. На голове - ушки Микки Мауса. В руках - бокал с шампанским. Опять улыбка на губах, явно смеется, кто-то что-то веселое сказал, и Глеб почти слышал ее смех.
        Еще - целый коллаж из нескольких фотографий - в купальнике на море. Чуть пухлее, чем сейчас. Еще не сошедшее, полудетское, черты не заострились. Позирует. На всех четырех фото, вклеенных на одной странице, позы разные, будто она подражает фотомоделям. Обезьянка. Купальник ярко-желтый. Такого же цвета лента на широкополой соломенной шляпе. А у нее почти шоколадный цвет кожи.
        Еще. Трое. Все трое в форме во дворе какого-то дома. Двоих узнал без проблем. Самая маленькая фигурка - могла бы сойти за мальчишку-подростка. Ксения. Летчица в ГСЧС. Ее брат, почти двухметровый шкаф. Государственная пожарно-спасательная часть. Третий. Третьего он не знал. Смеющийся парень, совсем молодой, недвусмысленно обхвативший Ксенькину талию. А вот это, пожалуй, он и есть. Муж.
        Глеб приблизил фото к лицу, внимательно рассматривая. Смеются. Везде смеются. Всегда смеются. Счастливы и дружны. Три мушкетера в кепках, черт подери.
        Следующая страница разбила все к хренам. Сорвала краны, придавила навалившейся тяжестью. Портрет, искажавший лица. Сделанный на фронтальную камеру телефона мужчиной, нависавшим над девушкой, которая в этот момент спокойно нежилась на солнышке на шезлонге, спрятавшись за книжкой. Крупные черты, нос явно куда более длинный, чем был в действительности. Лоб высокий, глаза то ли серого, то ли зеленого цвета. И рыжий-рыжий ежик. Даже брови и ресницы.
        «Оказался бы рыжим».
        Глеб захлопнул альбом. Озираясь по сторонам, вглядываясь в пространство вокруг себя, пытался отогнать понимание. Не отгонялось. Пожирало его.
        Альбом был водружен на место. Глеб ломанулся к окну и распахнул его пошире, потому что воздуха ему не хватало. Ни вдохнуть, ни выдохнуть.
        - Не может быть, - пробормотал он, моргая. Во дворе на своем месте стоял Ксенькин Инфинити. Он здесь тоже был на своем месте. Чувствовал так. А выходит…
        И она в ванной, в душе, ее мир не перевернулся, как сейчас перевернулся его. Для нее все по-прежнему. Сейчас она выйдет и отправится варить кофе. Позовет его завтракать. Или его не надо звать? Он будет рядом, ваять бутерброды. Да, он точно будет рядом ваять бутерброды. Именно так он сделал бы в обычное утро. Потом они бы позавтракали вместе. И, наверное, вернулись бы в постель. Или он потащил бы ее гулять. Он все время куда-то ее тащил, день за днем накладывая на старые воспоминания - новые. Стирая прошлое. Да как его сотрешь, если вот оно?! На полочке!
        Но, черт бы подрал все на земле, как такое может быть, что, возможно, это ее муж умер у него на столе!
        - А я решила, ты досыпать пошел, - Ксения оказалась не на кухне, а рядом. Оперлась о подоконник и тоже втягивала носом утренний воздух, свежий, прохладный. Парамонов повернул к ней голову. Долго смотрел на тонкий профиль. Не верил. Не верил. Не мог поверить. И все, что ему оставалось, как вчера ее брату - растянуть губы в улыбку. И снова нацепить маску. Назад, на место. Пусть будет. Потому что, если тогда у него под ножом умер ее муж, им обоим уже не подняться.
        Глеб протянул руку, погладил ее щеку и медленно проговорил.
        «Я
        сегодня
        дышу как слон,
        походка
        моя
        легка,
        и ночь
        пронеслась,
        как чудесный сон,
        без единого
        кашля и плевка.
        - О, взгромоздился на своего любимого конька, - беззлобно проворчала Ксения. - Завтракать пошли!
        - Без единого кашля и плевка Парамонов взгромоздился на конька, - продолжил балагурить Глеб. - Пошли, земная моя.
        - На тебя еды хватит, на коня - нет.
        - Значит, оставляем коня за кадром. Интересно, есть ли шансы, что ты когда-нибудь хоть немного распробуешь чай?

* * *
        Глаза у Маргариты Николаевны и впрямь были необыкновенные. Такого же цвета, как у Ксении, только чуточку светлее. Они все еще казались немного детскими, наивными, совсем не по возрасту, даже несмотря на сеточку морщин в уголках. Как у Бэмби. И речь не о форме, а исключительно об их вечном чуть удивленном выражении. С грустинкой и радостью одновременно. Может быть, поэтому в нее иногда до сих пор влюблялись сослуживцы отца? Даже чаще, чем влюблялась она сама, а Маргарита Николаевна Басаргина была женщиной влюбчивой. Отец на это безобразие смотрел всегда с улыбкой. Потому что при своей влюбчивости, любила она только мужа.
        Сейчас этими самыми своими необыкновенными глазами она скорбно взирала на угоревшую в духовке курицу, покоившуюся на противне в обрамлении не менее сгоревших и развалившихся фруктов, и горестно вздыхала, будто бы случилось самое страшное, что могло произойти в жизни.
        - Ксюш, ну как я так, а? - несчастным голосом изрекла она.
        - Бывает, - Ксения глянула на птицу, вернее, ее совершенно несъедобные останки, - сейчас что-нибудь придумаем.
        Она решительно взяла противень и направилась с ним к мусорному ведру, чтобы, обернувшись, наткнуться на любопытную физиономию Парамонова, застывшего на проходе в кухню.
        - У вас тут запах… специфический, - сообщил он с интонацией кэпа. - Виктор Антонович отправил в разведку.
        - Передай старшему по званию, что это чужая территория, - отозвалась Ксения, - и любая разведка приравнивается к диверсии.
        - Может, помочь чего, а? - спросил Глеб.
        Одним из его несомненных достоинств было то, что, живя в гордом одиночестве много месяцев, работы на кухне он не гнушался.
        - Ага! Отвлечь Виктора Антоновича.
        - Понял, понял, сдаюсь и не лезу, - он быстро сделал шаг к ней, поцеловал в нос и выскочил, подняв руки вверх, из кухни в комнату, где они с Виктором Антоновичем оставили партию в шашки, пока Басаргин на перекуре.
        Всю эту прелестную во всех смыслах сцену, задержав дыхание, наблюдала Маргарита Николаевна, боясь их потревожить не то что словом, но даже звуком кухонной утвари. Когда Глеб скрылся, она улыбнулась и проговорила:
        - Все-таки он у тебя замечательный!
        Время, затраченное на то, чтобы счистить противень, дало возможность Ксении понять, что сейчас воспоследует очередной разговор по душам - давно не было, и что ей следует активировать фантазию для поддержания устоявшейся легенды, но все же требующей периодического подтверждения.
        Она подняла голову, сунула противень в мойку и сказала, входя в образ:
        - По себе подбирала.
        - Да? - мать весело кивнула. - Ну, с чувством юмора у него тоже все в порядке. Для мужика - важно. Ничего нет хуже, чем когда мужик нудный.
        - Этот не нудный, поверь!
        - Да я и сама удостоверяюсь каждый раз. У него все визиты запоминающиеся. Прям шоу, - мать хмыкнула. - Кормить мы их чем теперь будем? У меня замороженные котлеты есть, но это же… не то. И Денишек придет голодный… Может, послать твоего за новой курицей?
        - Курица - не вариант. Поэтому либо котлеты, либо кулинария. Выбирай, - распорядилась Ксения. - А Денишек твой съест все, что дадут. Ему лишь бы много.
        - Нет, кулинария - исключено, давай котлеты… Как это я так опростоволосилась… - Маргарита Николаевна тяжело вздохнула и поплелась к холодильнику, открыла морозилку, вынула из нее большой бокс и снова вздохнула. - Я надеюсь, ты своего Парамонова хоть полуфабрикатами не травишь?
        - Ничего ему не сделается, - усмехнулась дочь. - И вообще, об этом его надо спрашивать. Для чистоты эксперимента.
        - Кем ты меня считаешь? Чтобы я, да за твоей спиной? А?
        - Почему за спиной? Исключительно ради повода…
        Мать пожала плечами. Шестеренки в голове определенно крутились. Куда они ее приведут, еще неизвестно. Но для начала она подошла к столу со своими котлетами. Открыла крышку и вздохнула. Кажется, очередность вопросов сформировалась. Даже интересно, пользовалась ли она рандомайзером.
        - Ксюш, а вы живете вместе? - напустив на себя почти совсем настоящую робость, спросила Маргарита Николаевна. - Или так и торчите каждый у себя?
        - Фу, мама, - возмутилась Ксения и улыбнулась. - Ты же интеллигентная женщина.
        - Ксюш, я не интеллигентная женщина - я счастья тебе хочу. Обыкновенно бабского.
        - Это вот сейчас начинается, да?
        - Ну, я же должна поддерживать форму. Почти полгода не трогала.
        - Ты долго продержалась, я оценила.
        - Вчера мне ел мозг твой отец. Теперь моя очередь, - улыбнулась Маргарита Николаевна. И уверенно достала сковородку. - Ксюш, ну хороший же мужик, а?
        - А ты сейчас о чем, неинтеллигентная моя? - все еще пыталась лавировать Ксения.
        Но лавировать ей оставалось недолго. Приосанившись, мать ограничила ей все пространство для маневров.
        - О маринаде! Ты его маринуешь, нас маринуешь, даже себя маринуешь! Он тебя любит, видно же. Вьется вокруг, на задних лапках бегает. Видела, какой сейчас зашел? Чисто зайчик. Вот я и пытаюсь понять, какие у тебя планы на этого зайчика.
        Ксения слишком живо представила себе Глеба с ушками и пушистым хвостиком и поперхнулась смешком. Отломила корочку от булки хлеба, не убранной со стола, и весело сообщила:
        - Собираюсь уволочь этого зайчика в отпуск.
        - Уже что-то! - обрадовалась мать. - Когда? Куда? У вас отпуска совпадают?
        - Пока это только планы. Может, объединим с моим днем рождения.
        - Хорошая идея. А потом? Вам бы все-таки съехаться. У него же и квартира своя, чего ты на съемной живешь? И потом… он врач. Знаешь, как хорошо, когда врач в семье?
        Теперь Ксения поперхнулась хлебом, закашлялась и воззрилась на мать.
        - Мамааа, - протянула она хрипло, снова прочищая горло, - а если бы он был бездомным водопроводчиком, тогда что?
        - Вот ты опять все выворачиваешь! А я серьезно! Водопроводчики тоже в хозяйстве нужны. И вообще главное - чтобы тебе с ним хорошо было. А тебе хорошо. У тебя взгляд другой стал. Хорошо же?
        - Восхитительно! - хихикнула Ксения. - Он же еще и землевладелец. Целое поместье на берегу озера. Тоже полезная штука в хозяйстве.
        - Конечно, полезная! - закивала мать, теперь и про сковородку позабыв. - Ты туда ездишь-то хоть, урбанистка? Или отлыниваешь?
        - Приходится, - Ксения задумалась на короткое время. - Ему важно… А мне нетрудно. Мы нечасто туда ездим. Там тихо…
        - И тебе там нравится? - изумилась Маргарита Николаевна.
        - Если не учитывать рыбалку, то терпимо.
        - Ушам своим не верю. Ты же с детства отнекивалась от поездок на дачу, Ксюш! То учеба у тебя, то с подружками договорилась гулять! Или там дача не такая была? Сад, дом в четыре стены!
        - А в Стретовке комаров нет, - рассмеялась дочка и сунулась к сковороде, на которой уже во всю ворчали котлеты, распространяя ароматы по квартире.
        - Потрясающе! Куда твой Парамонов дел мою дочь?
        - Ну ты б определилась уже, чего тебе надо.
        - Внуков. Мне надо внуков.
        - Мам!
        - Ксюш!
        - Почему всегда все сводится к одному и тому же, а? - Ксения вздохнула.
        - Котлеты переверни, - буркнула Маргарита Николаевна. - Потому что тебе двадцать девять в июле. А мы с отцом стареем. Ты лишаешь меня законного права почувствовать себя молодой бабушкой. Чтобы меня спрашивали, не мой ли это ребенок!
        Ксения послушно перевернула котлеты и присела за стол напротив матери. Подперла руками голову и медленно проговорила:
        - Только не обижайся, мам. Но мой ребенок родится потому, что будет нужен мне и его отцу. Как-то так…
        Маргарита Николаевна взгляда не опустила. На этот раз серьезного и не менее лучистого, чем обычно. И очень спокойно ответила:
        - Я этого очень хочу, Ксюша. Больше всего на свете - чтобы тебе стало надо. И Глебу. Я к нему привыкла.
        - А я тоже…
        - Привыкла? Или хочешь? - почти шепотом спросила мать.
        Еще никогда Ксения так не радовалась брату. Звонок в дверь избавил ее от ответа, которого она не знала. Мать загнала ее в угол.
        - Котлеты на тебе, - скомандовала Басаргина-младшая и помчалась открывать.
        Денис на пороге широко улыбался, протягивал ей Киевский торт и громко ворчал на погоду. За окном лило который день. Впору было идти в спасатели-ныряльщики, а не в пожарные.
        - У меня не машина, а натуральная байдарка! Легкие в жабры превратились, Ксюха!
        - Весла высушить не забудь.
        - Явился, оболтус, - донеслось с порога гостиной. В коридор выполз Виктор Анторович. За ним показалась черная башка Глеба Парамонова. Он шел молча, улыбки на губах не наблюдалось. Денис же, при виде этой процессии на секунду замолчал. Дольше молчать было нельзя - заметили бы. Раз уж у этого идиота-врача язык отнялся и сил улыбнуться нет.
        - Я смотрю, у нас ужин прям семейный-семейный! - выдал он, торопливо протягивая руку по очереди отцу и Парамонову.
        - Когда ты уже кого приведешь? - не остался в долгу отец.
        - Вот затоплю кого-нибудь - и сразу приведу. Если симпатичная будет.
        - Лишь бы не мужик с болгаркой, - наконец, разомкнул губы Глеб.
        - Мужика обезоружим, бабе мешок на голову и через седло, - не унимался Денис.
        - Слет Иванушек по обмену остроумностями, - махнула на них рукой Ксения и ретировалась к матери на кухню.
        Слет Иванушек проходил весьма бурно в течение всего обеда. Все три особи мужского полу друг другу не уступали ни пяди. Смех не утихал. И расходиться никто никуда не спешил.
        Глеб скучал по таким обедам. Любил бывать у Ксенькиных родителей. Нравилось слушать заразительно веселую болтовню Виктора Антоновича. Его шутливое переругивание с Маргаритой Николаевной. Наставления Ксении на путь истинный. Нравилось. Привык. Чувствовал себя теперь уже не «вне», а «внутри». И не хотел потерять, зная, что потерять может в любой момент. В его жизни хватало потерь, и он безошибочно чувствовал то, что не принадлежит ему навсегда.
        Мгновения наслаиваются одно на другое, врезаясь в память фрагментами. Басаргина-старшая раскладывает на удивление вкусные котлеты по тарелкам, приговаривая, что с курицей не срослось. Она уважала курицу, относилась к ней со всем почтением и готовила виртуозно. А тут забыла в духовке, пока не услышала запах. «Пора что-то для головы пить», - печально вздыхает она, косясь на доктора Парамонова.
        Доктор Парамонов отшучивается, что голова - это кость, потому достаточно кальция. Денис, глядевший на него чуть из-подо лба, обзывает его шарлатаном. И взгляда этого Глеб не выдерживает. Дергаются уголки рта, раздуваются ноздри. И он отвечает: «У нас вся медицина - сплошное шарлатанство!»
        Дружный хохот. Кажется, присутствующие с этим тезисом согласны. Ксенькин смех он выделяет из этого гомона особо. Поворачивает голову, встречается с ней взглядом. И почти жмурится от искринок в ее глазах. Она счастлива. Его Ксения счастлива. Не играет, нельзя так ошибаться.
        - Салат будешь? - негромко спрашивает Глеб, чтобы услышать ее голос.
        - Не, не буду, - теперь она улыбается только ему. - Скоро лопну.
        - Еще десерт, - шепчет он, завороженный ее улыбкой. И понимает, что мгновения уходят. Необратимо. Будто бы кто-то включил обратный отсчет.
        - С собой заберем. Здесь разрешают, точно знаю!
        Он смеется. Не без усилия отрывает от нее глаза, потому что молчаливый разговор их улыбок начинает становиться неприличным. И ловит на себе настойчивый, тяжелый взгляд ее брата. Может быть, это и есть ответ? Может быть, и спрашивать не надо.
        Ее отец снова завлекает шашками, пока женщины уносят грязные тарелки. Глеб провел за шашками все время с момента прихода до тех пор, пока их не усадили за стол. Глебов отец предпочитал шахматы. Шашки как альтернатива - почему нет? В шахматы Парамонов так и не научился. Все было совсем другое, чем когда его собственная семья еще существовала. Говорят, что семьи все разные. Наверное, и правда.
        Но снова за шашки он так и не сел. У него была другая задача. Помогать Ксеньке. Иногда сталкиваться с ней в коридоре, забирать тарелки, быстро целовать и продолжать мельтешить между кухней и гостиной. Лишь бы не видеть сейчас Басаргина-младшего, переключающего пультом каналы в телевизоре. Между ними словно бы легли статические помехи, забивающие все на свете, но удивительным образом никто этого не замечал. И Глеб все пытался справиться, хотя знал, что у него не выйдет. Он должен знать до конца. Он все равно спросит.
        Еще позднее, после чая, который их все-таки заставили влить в себя, Денис ушел курить на балкон. А остальное семейство отправилось убирать последствия маленького пиршества. Даже Виктор Антонович куда-то запропастился. Поцеловав Ксению, вытиравшую тарелку, в щеку, Глеб только шепнул ей: «Последую примеру твоего брата». И с этими словами вышел из кухни.
        Перед порогом балкона достал из джинсов пачку сигарет. Потряс их в руках. Улыбнулся. И шагнул внутрь, чувствуя, как глухо стучит внутри.
        Денис не оглянулся, будто знал, кто именно вышел к нему, продолжал опираться на перила и разглядывать двор далеко внизу. Все, что было в гостиной, - спектакль. И знали об этом всего два человека. Дурацкая постановка для окружающих. Вот, что не давало покоя, прожигало насквозь. Здесь, сейчас будет по-настоящему. Глеб щелкнул зажигалкой, закурил, выпустил струйку дыма.
        - Неожиданно получилось, - медленно сказал он.
        - Что именно? - уточнил Басаргин.
        - Курить на одном балконе два года спустя.
        - Не скажу, что рад этому.
        - С балкона - могу уйти. Из ее жизни - вряд ли.
        - Угрожать не надо.
        - В отличие от тебя, я не угрожаю. Я буду с ней, пока она сама меня не прогонит.
        - Так ты уж постарайся, - криво ухмыльнулся Денис. - Потому что если ты ее обидишь…
        Второй раз тебе с рук не сойдет, слышишь? Глеб замер. Ему казалось, что это никотин, который он втягивал в себя, медленно разрушает его способность двигаться, расползаясь ядом по телу. Второй раз. Второй.
        Он повернул голову и посмотрел на Басаргина. Устал. Смертельно устал от неизвестности, мучившей его несколько суток. Все напускное слетело вмиг.
        - Он был ее мужем?
        Денис долго и пристально смотрел в глаза Парамонова. Отвернулся, потушил сигарету в пепельнице, с силой раздавил окурок, смяв фильтр, и снова поднял взгляд на Глеба.
        - Не знал?
        Теперь - узнал. Приговор окончательный, обжалованию не подлежит.
        - Откуда? - устало проговорил он. - У них фамилии даже разные.
        Денис усмехнулся - неожиданно искренне, по-доброму.
        - Ксюха - дурочка, все за независимость воевала, - но так же резко лицо снова стало другим. - Я тебя предупредил.
        - Я понял, - мрачно ответил Глеб. Выпустил облачко дыма. От дождя даже на балконе было душно. Впрочем, ему в любом случае не хватало бы воздуха. Оправдываться два года назад смысла не имело. Сейчас - в чем оправдываться? Сейчас - все просто. - Я ее люблю.
        - Я тоже.
        Баш на баш.
        Самое страшное, что теперь даже любить было поздно. Ее муж умер на его столе два года назад. Поэтому сейчас она с ним. Он не спас. Косвенно, но он сам это все сотворил. Он уничтожил ту девушку с фотографии возле кукурузника, которая всегда смеялась.
        Но ведь сейчас она смеется тоже! Ведь ему не кажется?
        Впрочем, их признания не столь уж равнозначны. Ксения однозначно любила своего брата. А его самого… он не знал, почему она позволяла оставаться рядом столько времени. Не знал. Но ведь сам подписался на это!
        - Лучше бы ты тогда меня все-таки удавил, - хмуро рассмеялся Глеб. - Или посадил надолго. Стольких проблем избежали бы.
        - Я спасатель, а не душегуб, - взгляд Басаргина стал совсем тяжелым. - Не знаю, почему именно ты… Но пусть так, чем… какая она была… Короче, не облажайся снова.
        - Кто облажался? - заинтересованно спросила Ксения с порога балкона. - И в чем?
        Глеб вздрогнул и резко обернулся к ней. В глазах на мгновение вспыхнула синева и тут же погасла. Он снова скрылся за маской.
        - Я облажался, - сообщил он. - Я - облажался. Рассказывал, как мне алкаш по уху съездил. Помнишь, в мае? Мы его к психам везли, а он как-то не очень соглашался.
        - А ты не можешь без своих алкашей, да? - фыркнула она.
        - Я люблю свою работу! - торжественно сообщил он. Прекрасно зная, что ее не проведешь.
        - А я не люблю алкашей, - скорее мрачно, чем торжественно сказала Ксения и повернулась к брату. - Динь, пошли отпрашиваться. У меня завтра рейс, а они от радости чуть ли не ночевать собираются оставлять. В детство впадают, не иначе.
        - Какой ночевать! - возмутился Басаргин. - Мне на базу к четырем утра, они рехнулись? И где тут спать всем?
        - А я знаю? Даже если б было, лично я хочу домой, - Ксения вздохнула, взяла за руку Глеба и, развернувшись, вошла обратно в комнату.
        Точно так же за руку она вывела его из квартиры, после сорокаминутной борьбы троих против двоих. Силы были неравны, и победителями вышло младшее поколение.
        Она держала Глеба за руку в лифте. И когда они вышли на крыльцо. И когда шли к его спорткару. И оглядываясь на прощание к брату. Денис это видел. Видел их сплетенные пальцы. И улыбку на ее губах видел тоже, а к Глебу резко, сразу, вдруг - прилепилось ощущение, что это тоже продолжение спектакля. За два года ничего настоящего. С чего вдруг решил - что это его и настоящее. Только если молчать, только если ничего не говорить.
        Но ощущение ее пальцев в его ладони медленно сводило с ума. Его. Она - его. Усадил в машину. Сам сел за руль. Не выдержал. Скользнул рукой, помнившей прикосновение, по внутренней стороне ее бедра, там, где кожа гладкая, а тело - мягкое.
        - Я соскучился, - пробормотал он.
        - И я соскучилась, - Ксения откинула голову и смотрела на него. - В следующее воскресенье не поедем. Что-нибудь придумаем. Хочешь, в Стретовку твою убежим.
        - Хочу, - ладонь нырнула под юбку. - И отключим телефоны.
        Она кивнула.
        - Поехали домой. И телефоны отключим.
        - Сегодня уже не позвонят.
        Убрал ладонь. Завел двигатель, тронулся с места.
        Музыку не включал, пытался сосредоточиться на дороге, но вместо этого во всем его существе отчаянно пульсировала дикая мысль: а что если не будет на следующей неделе Стретовки? Никогда больше не будет у них двоих Стретовки, стоит только ей обо всем узнать?
        Она рядом - спокойная и расслабленная. А узнает - возненавидит? Что ей тогда сказали про врача? Что-то же ей сказали, это же было общее семейное мнение, что он убил… он виноват. И на самом деле она ненавидит его. Из всех чувств - только это. Ему самому впору себя возненавидеть - он не спас. Это ее он не спас тогда. Не того парня, а ее.
        Глеб сглотнул и выкрутил руль, чтобы съехать на обочину. Резко, так, что подбросило. А потом снова обернулся к ней. И обхватил руками ее плечи, притягивая к себе и тяжело дыша.
        - Ты что? - Ксения удивленно подалась к нему, коснулась его щеки пальцами, потом губами. - Все нормально?
        - Ты мне нужна, - выдавил из себя Глеб.
        - Тебе Денис что-то сказал? - спросила она, нахмурившись.
        - Нет, - он уткнулся лбом в ее лоб, зарывшись пальцами в волосы на ее затылке, и закрыл глаза, - ничего. Все хорошо. Просто я… я сегодня почему-то подумал, что не будь тебя, ничего бы у меня не было. Совсем ничего, Ксёныч.
        - Ты шантажист.
        - Еще какой.
        - Тогда и я буду, - она снова улыбалась, когда коснулась его губ легким поцелуем.
        Будь. Только будь. Неважно как. Неважно почему. Будь.
        Этого он ей не ответил словами. Он ответил ей поцелуем. Прижимая к себе, чтобы она чувствовала его колотящееся сердце. Сминая ее мягкие губы своими. Ощущая ее дыхание. Она отвечала - расслабленно, томно. И только пальцы, подрагивая на коже, выдавали нетерпение, нараставшее внутри.
        Глеб медленно отстранился - не без видимого усилия, потому что отпускать было трудно. Всегда - трудно. Поправил ее волосы. Коснулся пальцами щеки, погладил, очертил скулу. Не отрывая взгляда от ее глаз. Слишком сильно хотел. Слишком много всего испытывал разом. Выпрямился в кресле, расправил плечи. И, взявшись за руль, выехал обратно на дорогу. Рванул домой. Скорее домой. Чтобы только фонари на улицах были свидетелями того, как он сходит с ума. Только фонари и она. Его ладонь в полумраке салона снова нашла ее руку и крепко сжала, лаская пальцем запястье. Поглаживая, дразня. И, когда они въезжали во двор, ему стоило только повернуть голову, чтобы она почувствовала, как ее затапливает тепло. Его желание. Его нетерпение.
        И сама Ксения больше не ждала. Отстегнула ремень, вышла из машины одновременно с ним, быстро процокала каблуками по асфальту к Глебу и дразнила одним присутствием рядом - взглядом, дыханием, запахом. Поправила прядь волос, постоянно выбивающуюся из-за уха, и проговорила негромко:
        - Я соскучилась.
        Глеб молча кивнул. Глаза горящие - его и ее - сейчас были понятнее слов. Подхватил на руки и понес на крыльцо, наверх по ступенькам. В открытый подъезд - его оставляли летом для гуляющих кошек. И для влюбленных, наверное. Его квартира ближе, а значит - туда. Опустил на пол, чтобы открыть дверь. И не выдержал - пока искал ключ в кармане, отвлекся во тьме на ее дыхание. Прижал к подъездной стене и снова стал целовать, как с самого начала в машине. Только руки теперь оказались у нее под блузкой, касаясь мягкого, гладкого, теплого живота. Все равно темно. Все равно опять не горит лампочка. Все равно никому не видно.
        Но Ксении важно было видеть. Знать - что Глеб, что не кажется, не снится, что действительно чувствует. Его руки и губы, которым отдавалась легко и без остатка. Если бы только видеть его лицо, его глаза. Блуждала пальцами, как скульптор, лепила его образ в голове. Теперь хорошо знала каждую его черту: высокий лоб, широкие брови, глубоко посаженные глаза - яркие, синие, часто, почти постоянно, следящие за ней, словно боящиеся отпустить, щетина, скрывающая большую часть щеки, и губы… Едва коснувшись ее кожи, они разливали тепло по всему телу, давно забытую расслабленность, беззастенчивую негу, какой никогда не испытывала раньше.
        Она отвечала на поцелуй и норовила разорвать объятие. Устремляясь в квартиру, чтобы без полумер, чтобы, наконец, целиком, до конца. Глеб, ощущая исходившее от всего ее существа нетерпение, все-таки раскрыл замок. Но ей шагнуть самой не дал. Подхватил на руки, нашел губы. Его - вздрогнули, будто он что-то хотел сказать. Но вместо этого снова влажно и жарко набросился на ее рот.
        Переступил порог, ногой захлопнул дверь. И быстрым шагом понес ее в комнату, в постель. Где не было места полумерам. Он не отдаст ее ночи. Как в том проклятом сне - ночи ее он не отдаст. Потянулся к выключателю, щелкнул. Свет бра мягко лег на ее лицо, обнажая россыпь самых драгоценных на свете веснушек. Глеб протянул руку и скользнул пальцами по ее щеке. Будто бы ждал, что золото на коже можно стереть. Не стиралось. Оно настоящее. Она - настоящая.
        Улыбка ее была тоже настоящей, когда она прошептала: «Щекотно».
        Мотнула головой, не отрывая взгляда от его глаз. Только руки жили собственной жизнью. Стягивали с него футболку, отбрасывая в сторону, блуждали по спине, проскальзывали за пояс джинсов и снова взбегали вверх, теперь по груди с тем, чтобы обвить его шею и притянуть к себе, почувствовать тяжесть тела и собственное сердце, громко колотящееся в самом горле.
        Глеб прижался губами к ключице - туда, где виден был пульс. Потому что хотел его чувствовать. В тишине этой ночи, которой он клялся ее не отдавать. Поднял голову - глаза в глаза. Замирание на одно мгновение, чтобы снова пуститься в путь по ее телу. Пуговицы тонкой летней блузки. Кружево белья. Солнечные отметины, доводившие его до исступления. Он быстро спускался губами вниз, по груди, прикусывая соски сквозь ткань бюстгальтера, к животу, на котором оставлял языком дорожки и замысловатые круги. И вслушивался в звуки, которые от нее исходили от одних его прикосновений.
        Одежда мешала. Прочь эту чертову одежду! Ближе, тело к телу, кожа к коже. Чтобы теперь энергия, пульсировавшая между ними, вырвалась наружу, сметая все и привязывая их друг к другу сильнее.
        Она помогала ему, сосредоточенно и быстро. Раздевала себя, раздевала его. Победно вздрогнула, прижавшись обнаженной кожей к его горячему телу. Чувствовала его плоть, обжигающую и без того горевший огнем живот. В голове все кружилось синими пятнами от сумасшедшего желания. Чувствуя его губы, сдерживала себя, останавливала минуты предвкушения и выдыхала полустонами быстрые поцелуи.
        Когда он раздвигал ее бедра, она ощущала, как дрожат его руки. Это дрожание отозвалось и внутри, когда его пальцы оказались в ней самой, заполняя ее. Каждая черточка этих пальцев была ей знакома, каждый узел на фалангах. Сколько всего эти руки умели. Знали ее звучание. Знали, как касаться, чтобы она звучала.
        Не отпуская ее там, внизу, Глеб подтянулся по кровати так, чтобы их лица снова оказались рядом. Ему тоже надо было видеть. Как горят глаза. Как румянец покрывает молочную кожу с россыпью веснушек. Как приоткрывается рот, не сдерживающий стонов. Потому что это делает с ней он. Потому что она - его! Вся его. Дрожащая, ожидающая, нетерпеливая. Она прикрывала веки, целовала его губы, прикусывала мочку уха, хрипло просила. Его просила. Быть с ней просила. Хотела - всего, целиком, внутри, чтобы забыть о себе, о мире вокруг, содрогаясь в его руках, в его ритме, подчиняясь его движениям.
        Потом его пальцы в ней перестали шевелиться, наращивая ком возбуждения. Стало пусто. Всего на мгновение. Потому что уже в следующее - он дал ей себя. Так, как она хотела, как нужно было ему. Навалившись сверху, плотно прижимая бедра к ее бедрам. И продолжая ласкать рукой ее лицо, кожу под волосами, тонкие черты, едва заметную ямку на подбородке. Налюбоваться не мог. Глаз не закрывал. И беззвучно что-то шептал, сам толком не понимая, что шепчет, потому что не произносил вслух. Двигались только губы.
        «Я люблю тебя, Ксень, люблю. Люблю тебя. Я люблю».
        Как завороженная следила она за его лицом. Понимала, чувствовала, не отводила взгляда. Оплетала его ногами, руками. Откликалась на каждое движение Глеба и скользила навстречу. Когда волнами стали накатывать судороги, Ксения прижалась ртом к его губам, принимая в себя беззвучные слова, и наконец закрыла глаза, перед которыми теперь разноцветно мелькало счастье.
        А потом он начинал все сначала. Не отпуская. Имея силы быть с ней, и не имея - быть без нее. Поднимал ее все выше. Так, что и правда мир оказывался слишком далеко от их постели, от них самих. Девушка, пришедшая к нему с неба, сейчас должна была летать в его объятиях. Потому что он не хотел, не мог, не представлял, как можно ее отпустить. И от ледяного страха, который жил под его кожей, спасало, как заклинание, прокручиваемое в голове: он не отдаст ее, не отдаст, он никогда не отдаст ее ночи. Потому что Ксенька должна летать.
        И она летала. Вместе с ним. Даже когда спустя целую вечность они унимали дыхание, все еще будучи одним целым, не желая размыкать рук, отпускать друг друга, а лишь прислушиваясь к общему пульсу, который становился размеренней, но не тише. И еще позже, когда засыпала на его плече, прижавшись тесно, закинув на него ногу, не задумываясь о летней жаре. Рядом с ним. Она летала.

* * *
        Под подушкой раздалась приглушенная мелодия. Ксения разлепила глаза, быстро отключила будильник, осознавая непривычное чувство, что совсем не хочет на работу. Наверное, действительно пора в отпуск. Она обреченно вздохнула, повернула голову и заметила пристальный взгляд Глеба.
        - Привет! - улыбнулась она и потянулась. К нему. За поцелуем.
        Глеб, лежавший до этого на боку и упершись локтем в подушки, потянулся навстречу. Быстро поцеловал ее. И, улыбнувшись, сказал:
        - Доброе утро, Ксё-ныч.
        - Условно доброе, - проворчала она. - Вставать надо.
        - Давай прогуляем. Предложение в силе. Выпишем тебе больничный. Я входы-выходы знаю.
        - Нельзя. Не сейчас.
        - Дух авантюризма в тебе отсутствует напрочь. Кофе?
        - Кто бы говорил, - рассмеялась она. - А кофе буду!
        - С бутербродом.
        Она торжественно кивнула, заставила себя подняться и, пока набрасывала на себя простыню, как сари, сказала:
        - Обещаю тебе прогулять свою работу в твой первый выходной в нормальной больнице.
        С тем и пошлепала в ванную. Парамонов смотрел ей вслед.
        Возвращение на землю болезненно. Болезненно для неокрепших крыльев, для ног, позабывших, что такое ходить. Он почти не спал, сознавая, что ничего их больше не разделяет. Ни ступеньки, ни пролеты, ни сотни километров, когда она в рейсе. Она его впустила. Позволила. Не зная, кто он, не зная, что в действительности это его она должна была ненавидеть много месяцев подряд.
        Он не выключал бра почти до самого света. Чтобы не только осязать, но и видеть. Она крепко спала, вряд ли понимала, что он кончиками пальцев обрисовывал ее черты. Легко, невесомо. А потом, когда небо за окном начало сереть, попытался все-таки отрешиться, хоть немного подремать до утра. Выходило скверно - проваливался в черную яму и просыпался. Чтобы снова видеть умиротворенное лицо на соседней подушке, теперь уже при свете дня.
        За завтраком привычно подшучивал. Лез целоваться.
        И уже знал, что нужно сказать. Решение пришло само собой, стоило ей открыть глаза и хриплым со сна голосом произнести: «Привет». Это было единственно правильное, единственно верное. Потому что правда все равно всплывет. Отвоевать несколько дней или месяцев, чтобы прийти к тому же?
        Лучше уж от него. Она всегда была честна с ним. Теперь его очередь.
        Нет, не сейчас. Ей в рейс. Ей нужно сохранить это спокойствие по крайней мере до возвращения домой. Сейчас нельзя. Но когда вернется, потом… ему придется. Ему придется упасть в эту яму наяву.
        А вместо этого сейчас он смеялся с ней хором и спрашивал, класть ли ей горчицу.
        - Майонез! - командовала она.
        - От майонеза щеки растут!
        - Тебя беспокоит?
        - Мое дело предупредить, - ответствовал Парамонов и щедро приправлял ее бутерброд означенным соусом. - Меня твои щеки вполне устроят. И меньше шансов, что твой Игорёк к тебе приставать будет.
        - Он не мой, - вскинулась Ксения и озадаченно посмотрела на него. - Глеб!..
        - Что? - он поднял брови и деланно удивился. - Я ревнивый!
        - Да нет у меня с ним ничего!
        - А я знаю! Но нехрен ему пялиться на твои щеки!
        - У тебя на работе наверняка гораздо больше пялящихся! - возмущенно выпалила Ксения и зло откусила большой кусок бутерброда.
        - А хочешь, я буду носить маску? - совсем развеселился он.
        - Нет, - пробурчала она с набитым ртом. - Судя по общеизвестным данным, это лишь повысит твою популярность.
        - Каким еще данным?
        - Художественным, - рассмеялась Ксения.
        - Ксёныч! Ты в детстве книжек перечитала!
        - Ага! И фильмов пересмотрела.
        - И щеки у тебя самые красивые!
        - А у тебя нос! - хохотнула Ксения и глянула на часы. - Идти пора. Еще к себе переодеться и за вещами.
        - Когда перетащишь все ко мне, не надо будет никуда ходить, - все-таки проговорил он. С усмешкой, почти в шутку. Но ожидая ее реакции. Потому что тогда ясно станет, стоит ли говорить обо все остальном. Он прислушивался. Всегда прислушивался к ней, ожидая.
        - Я подумаю, - прокричала она уже откуда-то из комнаты - носилась по квартире, собирая разбросанные накануне вещи.
        И это стало последней каплей. Глеб прикрыл глаза и тяжело перевел дыхание. Если когда-нибудь кто-нибудь узнает в нем «того хирурга»… Не один же Басаргин… но еще и родители… в каких они отношениях теперь? Есть ли шансы, что не узнают.
        Глеб бросил нож в раковину.
        Жил в двух реальность. Последние несколько суток он жил в двух реальностях. В одной он все еще мужчина, который надеется. В другой - тот, кому надеяться не на что.
        Когда они стояли в прихожей, и он наблюдал, как Ксения обувается, почти силой удерживал себя от того, чтобы не сгрести ее в охапку и никуда не отпускать. Потому что пока она здесь, пока ей не улетать, она - его. Но когда вернется? Почему он так отчаянно боится того момента, когда она вернется?
        - Давай я тебя отвезу? - спросил Глеб.
        - Нет, не надо, - она разогнулась, - завтра на такси придется домой ехать. Не люблю, - она быстро поцеловала его в щеку и повернула замок. - Я позвоню!
        - Я буду ждать, Ксень.
        Она махнула на прощанье рукой и вышла. А он не знал, не понимал, прощание ли это навсегда. Потому что она - его. Его, черт подери! Его! И он не может ее потерять!

* * *
        Неторопливо шагая мимо витрин бутиков, так же неторопливо Ксения пыталась разобраться, какого лешего ее занесло в торговый центр. Более того, за каким дьяволом она посетила уже не один магазин и теперь тягалась с несколькими пакетами - по большому размышлению ей тоже было неясно. Но факт оставался непреложным. Она совершала несвойственные ей поступки, и что особенно странно - они ей нравились. Нравилось примерять белье и рассматривать себя в зеркале в узких джинсах. Нравилось решать, что нужнее в Стретовке: качели или гамак. Нравилось бродить в бутике мужской одежды.
        Когда магазины слились в общий поток, Ксения сочла за лучшее отправиться на аромат кофе, витавший в воздухе, в надежде выдохнуть после своего агрессивного шопинга, к которому была непривычна, и позвонить Глебу. Последнее оказывалось особенно важным.
        Слишком остро она осознала, что вся ее игра перед родителями перестала быть игрой. Она не понимала, когда это произошло. Но к моменту окончания рейса Ксения отчетливо уяснила: все, что она говорила матери на кухне, - правда. Она хочет с ним в отпуск, ей все равно, есть у него квартира или дом, и даже мысль о том, чтобы завести ребенка, не казалась такой уж дикой.
        Она избегала того, чтобы дать название своим чувствам, и, конечно же, была уверена, что не любит его. Но уже к вечеру, сидя за маленьким круглым столом, покрытым кружевной скатертью, и пригубив balta kava, Ксения набирала телефон Глеба.
        Она скучала, она хотела слышать его голос. Но вряд ли кого-то ответственного за совпадение желаний и возможностей волновали ее заботы, и ей пришлось выслушать лишь положенное количество длинных гудков.
        Киевские бомжи и в этот раз обскакали Басаргину.
        Ксения улыбнулась, пристроила телефон на столе. Пила кофе, разглядывала туристов, представляла, как будет также бесцельно шататься… Где она будет шататься? Оказывается, она понятия не имеет, куда может хотеть отправиться Глеб. Стретовка не в счет. Домашний диван не рассматривается. Ксения подавилась смешком и закашлялась.
        В этот самый момент Вайбер весело сообщил о том, что ей написали. Она схватила телефон и разблокировала экран.
        «Привет! Ты звонила, а у меня тут бабка-нарушка и все ее родственники».
        «Точно бабка?!»
        «Бабка-нарушка - пациентка с острым нарушением мозгового кровообращения. Учись, пока я живой».
        «Ты мне зубы не заговаривай!»
        «В мыслях не было. Правда бабка. Сфоткать? Она тут в машине, в больничку везем».
        «Кстати!!! Можешь больше не переживать, у ИВ новое увлечение, и я его теперь не интересую».
        «Игореша нашел бабу?!»
        «У нас завелась новая стюардесса. Очередная нимфа. Пока еще сопротивляется. Но думаю, к концу недели будет покорена».
        «Слава яйцам! Симпатичная?»
        «Тебе-то какая разница?!»
        «За Игорька переживаю. А то, если не симпатичная, он обратно к тебе переметнется. Это грозит членовредительством».
        «Не городи чепухи. Ты завтра как обычно?»
        «Да, после обеда. А ты?»
        «Ну если молнию не поймаем. Недавно одним «повезло». А на завтра грозу обещают».
        «Это опасно?»
        И сразу, следом:
        «Прости, я ни черта не шарю».
        «Нет. Но могут вернуть обратно для проверки техникам. Это занимает время».
        «Ясно. Чёртовы грозы. Я соскучился».
        «А я тебе подарок купила. Даже два».
        «Сюрприз или расскажешь?».
        «Даже не знаю. Помучить тебя или пожалеть».
        «Садистка! Что там у тебя?»
        «У меня новое белье».
        «Черт!»
        «Тебе понравится».
        «Черт! Какого цвета?»
        «Не скажу!;-Р»
        «Вредина! У меня бабка-нарушка в машине, мне работать как?»
        «;-Р;-Р;-Р»
        «Ее дочка рассказывает, какие препараты она пила в последнее время, у меня должно быть серьезное лицо!»
        «Дочка красивая?»
        «Предлагаю обмен. Ты называешь цвет, я отвечаю красивая ли дочка».
        «А у меня еще подарки не закончились».
        «Ксень, мы подъезжаем, отключаться надо».
        «Ага. Я тоже пойду. Завтра рано вставать».
        Парочка стикеров с поцелуями вдогонку…
        Ксения выключила экран и бросила телефон в сумку. Подхватила пакеты. В самом большом была куртка - один в один с Глебовой, клетчатой, которую он носил на даче. Увидев ее в витрине, она не смогла пройти мимо. Теперь и у нее будет такая же. Для его Стретовки.
        Она улыбнулась. Так и шла с улыбкой по проспекту к Кафедральному собору. Сама не знала, чему улыбается, как не знала и того, почему любит эту площадь со стоящей отдельно колокольней, и белоснежная махина собора, и низкие длинные ступени рядом, и дворец великих князей. Может быть потому, что все здесь до самых краев наполнено светом и воздухом, которые она так давно исключила из собственной жизни.
        Ксения медленно обошла площадь, через полумрак многолетних деревьев в скверике у Замковой горы вышла к реке. И долго брела по набережной, пока совсем не стало темно, не зажглись фонари и подсветки мостов.
        В гостиницу входила с единственным решением: оставить прошлое прошлому.
        Она любила Ивана. Она любила бы его всегда. У них были бы дети и внуки, и может, даже правнуки. Он построил бы дом, как когда-то ей обещал.
        Если бы… Если бы в тот день его не вызвали на службу. Если бы не случайно открытое окно.
        Если бы врач…
        Ксения заставила прерваться мысленный поток. Он может быть бесконечным - слишком хорошо она это знала. Прошлое - прошлому.
        Оставив в номере пакеты, Басаргина спустилась в ресторан. За столиком в углу расположился Фриз, вполне успешно, судя по румянцу девичьих щек, окучивающий новенькую. Инстинкт охотника безошибочно вел его по пути наименьшего сопротивления со стороны нимфы. Впрочем, нормальные нимфы и не сопротивляются таким, как Игорь. А добровольно шагают навстречу неизбежности.
        В чем Ксения могла лично убедиться не далее, чем сегодня утром, когда нимфа принесла Фризу его любимый кофе - с молоком и медом. Картина маслом: Фриз рассыпался в благодарностях, нимфа опускала смущенный взгляд, Ксения контролировала навигационные элементы полета.
        «Красота! - будто это самая большая его радость в жизни, повторял КВС. - У вас кофеек именно такой, как мне нравится, Вита!»
        Бортпроводничка глупо захихикала, взмахнула длинными черными ресничками и, словно нет в ее жизни большей радости, чем доставить радость Фризу, проворковала:
        «Если честно, я сама люблю так, Игорь Владимирович! Сладко и вкусно».
        «Любите сладкое?»
        «Все девушки сладкое любят».
        «Ксения Викторовна, слыхали?» - Фриз полуобернулся ко второму пилоту, едва удостоив ее быстрым взглядом.
        «Да кто ж спорит?» - негромко проговорила Ксения и подняла голову. Вита более чем соответствовала сладкому. И по наличию внешнего, и по отсутствию внутреннего.
        «Так, может, тоже будете?» - усмехнулся Фриз.
        «Буду, но не сейчас».
        «Как хотите, Ксения, - довольно ответил Фриз и снова обратил свой спокойный и манкий взгляд на стюардессу. - И как вам летается? - спросил он. - Впечатления как?»
        «Ой, Игорь Владимирович! А какие они могут быть? Я в восторге, я же всю жизнь мечтала!» - «всей» жизни было не более двадцати двух лет, вероятно. Но прозвучало увесисто.
        «А боевое крещение прошли? Ребята проследили?»
        «Конечно! Могу фотографии показать».
        Разумеется, за это он ухватился. Боевое крещение в экипаже происходило фееричным образом. Перед первым полетом желторотых стюардесс заставляли взобраться на полки для багажа. А потом самостоятельно слезть оттуда. Всем было весело, помогало раскрепоститься и выводило за рамки формальности. Железная дисциплина в небе. И вот такие каламбуры на земле, чтобы разбавить ситуацию.
        Фриз перещелкивал фото, кажется, окончательно позабыв, где он находится. И ржал хором со сладенькой нимфой. А потом, контрольным выстрелом в инстинкт самосохранения оной, выдал:
        «А фото в кабине пилота желаете?»
        «А можно?» - охнула Вита.
        «Конечно, можно! - он снова повернулся к Басаргиной: - Ксения Викторовна, сфотографируете нас?»
        «Игорь Владимирович, - Ксения недоуменно воззрилась на командира, - вы же знаете…»
        «Ты на меня стучать пойдешь? Или я на тебя? - хохотнул Фриз. - Не ершись, Ксения Викторовна! Помоги нам с Виталинкой».
        «Может… вы все же обойдетесь без третьего?»
        «Ксения Викторовна, с тобой приказы и убеждения не канают. Будь человеком, а?»
        Басаргина обреченно вздохнула - с Фризом порой проще было согласиться - и протянула руку за телефоном. Стюардесса жизнерадостно подпорхнула к сиденью первого пилота, намереваясь стать рядом с ним, но Фриз моментально отреагировал, приобняв ее за талию. Широко улыбнулся. Точно так же разулыбалась и нимфа.
        Кадр, другой…
        «Спасибо, Ксения Викторовна! - взвизгнула Виталина, пребывая в полнейшем восторге, когда забирала телефон. - Я и с вами хочу. Я селфи, быстренько!»
        Та возвела очи горе и согласно кивнула.
        «Давайте… быстренько».
        «Вита, только чур фото в соцсети не выкладывать!» - расхохотался Фриз.
        Ксения отвернулась обратно к доске приборов. Наблюдать распушившего хвост Игоря не имела ни малейшего желания.
        Потому и в гостиничном ресторане мысль о кофе была отброшена за нежеланием мешать рандеву самодовольного павлина и юной прелестницы, а Басаргиной пришлось ограничиться фирменным морсом и ретироваться обратно в номер.
        Там безуспешно пыталась уговорить себя заснуть. Но новое открытие не давало сомкнуть глаз.
        Ей было одиноко и пусто в огромной кровати. Ксения почти слышала голос Маргариты Николаевны, провозглашавшей: «А я говорила!» - и почему-то заставлявшей ее есть манную кашу, утверждая, что она очень вкусная. И кто знает, сколько Ксении пришлось бы ее съесть, если бы не сообщение, оживившее Вайбер. Она глянула на часы.
        22:40. Его смена еще идет. И он мчится за сотни километров отсюда по ночному Киеву.
        «Я рядом, Ксенька. Спокойной ночи».
        «Если бы ты был совсем рядом!»
        Если бы он был совсем рядом. Если бы она позволила быть совсем рядом.
        Глеб откинул голову на спинку сиденья и прикрыл глаза, вымученно улыбаясь. Если бы можно было выключить жизнь на этом моменте, он бы именно так и сделал, пока еще сообщения в мессенджере оставались нитью, неизменно их связывавшей. Прошлое не отпускает никого и никогда, ожидая своего часа, чтобы выстрелить. Его не обмануть - время. Все равно отыщет. Может быть, не так уж он и невиновен? Иначе к чему это все?
        - У тебя это серьезно? - услышал Глеб.
        - У меня это серьезно, - дал он ответ.
        Сонная Илонка сидела за ним, прижавшись лбом к спинке кресла с обратной стороны. Петька выскочил за сигаретами. У них было целых пятнадцать минут, чтобы перевести дух. Голос молчал.
        - Жалко.
        - Чего жалко?
        - Себя. Нас с тобой.
        - Илон, - Глеб полуобернулся к ней. Увидел только макушку с волосами, собранными в обыкновенную косу. - Каких нас с тобой? Не было же ничего.
        - Ну вот тех, которых не было. Я на Новый год думала Олега бросить.
        Глеб долго молчал. Вот тебе и непробиваемая. Вот тебе и «не впускала». Идиот, который нихрена тогда не видел. И сейчас видит не лучше.
        - Хорошо, что не бросила, - наконец, разлепил он губы.
        - Хорошо… я перестала тебя узнавать.
        - Тогда или сейчас?
        - Сейчас. Я понимаю, что все правильно. Но тогда я правда хотела… думала, смогу.
        - Извиняться не буду.
        - Иди к черту со своими извинениями, Парамонов, - Илона негромко рассмеялась и подняла голову. - Ты уходишь, да?
        - Откуда знаешь?
        - Болтают. И ты другой стал, я же вижу.
        - Ну вот… ухожу, наверное.
        - Ясно. Давно надо было, - кивнула она. - Я ж не дура, Парамонов. Правда не дура. Видела, что ты на наш водоем случайно залетел и вряд ли надолго. Чисто передохнуть, воды похлебать. И что высота полета у нас разная - видела. Держалась за синицу в виде Олега, рисковать боялась. Добоялась.
        - Илон, к чему ты это сейчас? Ладно бы сразу.
        - Ну имею же я право с тобой нормально попрощаться, а? Раз уж столько тупила.
        Стоит признать, последнее слово дают даже осужденным на казнь. В этом смысле Илонке было далеко до смертников. Недотягивает.
        Осмоловский ему действительно звонил еще утром. С приглашением на собеседование. «Диплом не забудь, оболтус», - ржал он в трубку. Торопить события Парамонов смысла не видел. Потому неспешно пил кофе в тридцатиминутках - чай закончился. Слушал болтовню Петруся. А теперь выяснил о себе, что «болтают». Не иначе кто-то телефонный разговор услышал. Причем, нельзя исключать того, что этим «кто-то» была сама Илонка.
        О сколько нам открытий чудных!
        Не Владимир Владимирович, но тоже сойдет.
        Его удивительная бабушка любила поэзию во всех ее проявлениях и заставляла его зубрить в детстве совсем не детские стихи. Говорила, у него хорошо получалось читать с табуретки с серьезным видом. Глеб этого не помнил. Но, видимо, что-то въелось, что впоследствии поперло.
        До конца смены они катались уже молча. Говорить не о чем, все сказали. Наверное, и правда попрощались. Не тогда, на Новый год, когда он писал эсэмэски Ксеньке, а именно сейчас. Всему свое время. Сейчас, впрочем, он тоже ей писал - с земли, пока она летала без него.
        Потом заполнял документы на работе. Передавал приветы следующей смене, прощался с Леной, дежурным врачом. Долго курил, кивая знакомым водилам, кучковавшимся во дворе в пересменку. И все это внешнее. Внутри себя он пытался навести в жизни порядок. Неплохо для человека, годами откладывавшего. Экспресс-разбор. Метод Парамонова.
        Илона дала пищу для размышлений. Про водоем, на котором он отдохнул. Может, и правда отдых перед новым взлетом?
        Но куда, черт подери, можно лететь, когда никому нахрен не нужны эти его попытки.
        Он тот же. Вне зависимости от того, дружит с ведущими хирургами города и страны или с шофером реношки Петькой. Вне зависимости от того, с кем спит - с хорошей девочкой Верочкой или замужней медсестрой на скорой. Вне зависимости от того, сколько людей поведутся на его морду.
        Он тот же.
        С Ксенькой он тот же. У него есть возможность оставаться собой. Та роскошь, которую мало с кем можно себе позволить. Даже тогда, когда она ждет от него большего - ждет ради него.
        Между ними никогда не было вранья. Никогда. Не было упущенных возможностей. Не было несказанного Б после сказанного А. Даже прошлое. Оказывается, одно на двоих.
        Парамонов невесело усмехнулся. Затушил сигарету о стену, бросил окурок в урну.
        И домой. Домой - потому что после обеда прилетает Ксения.
        Он обещал ей быть всегда рядом. Но только если она захочет того же. В противном случае, ничего уже не останется. Рядом, в конце концов, должен быть не только он. Она тоже… тоже.
        Но что ему делать, черт подери, если правда все в итоге сожжет дотла? Потерять Ксеньку - это значит потерять себя, которого снова нашел. Как она там тогда сказала? «Тебе будет больно…»
        Ему больно. Ну хуже того - больно станет и ей.
        Последние часы до ее возвращения спать не мог, хотя давно ввел в привычку передремать немного после смены и перед ее приездом. Бродил по квартире из угла в угол и все думал: как? Ну как ей сказать?
        А когда раздался звонок в дверь, только и мог, что передвигать ноги - чтобы открыть. Знал, что поступит правильно. Но еще не представлял, как на это решиться.
        На пороге стояла Ксения - в форме и с кактусом в руках. Горшок был перетянут красной лентой, завязанной в замысловатый бант.
        - Привет, - весело поздоровалась она, проходя мимо Глеба в квартиру и скидывая на ходу туфли.
        - Это чего за нахрен? - медленно спросил он, кивнув на цветок.
        - Это? - переспросила Ксения, сама воззрилась на кактус и после некоторой заминки протянула его Глебу. - А это тебе! Когда Денис подарил его мне, то сказал, что это я. Ну и я подумала… пусть у тебя побудет. Обживется.
        Все это она проговорила с совершенно серьезным выражением лица, будто на экзамене отвечала. Парамонов несколько секунд внимательно разглядывал растение. Потом снова перевел взгляд на Ксению. Медленно приподнял уголки губ и протянул руку за горшком.
        - Немного похож. Они же цветут?
        - Цветут. Я думаю, тебе понравится… наверное… - она улыбнулась с несвойственным ей смущением и быстро выпалила: - Как дела?
        Как дела? Как его дела?
        Сдохнуть хочется, да никак.
        - Жить буду, - усмехнулся он. - Ты голодная? Устала?
        - Голодная, устала, - кивнула Ксения, быстро несколько раз поцеловала Глеба в губы и пошла на кухню, потащив его за собой. И продолжала говорить: - Я жутко устала и в отпуск хочу. У тебя когда отпуск? Ты же можешь взять отпуск? Чтобы вместе. И давай уедем. Куда захочешь. Куда ты хочешь? Только не Стретовку твою, ладно? А в Стретовку на эти выходные поедем. Можем даже в пятницу. Что там у тебя со сменами?
        Сглотнул, попытался перевести дыхание. Ничего не выходило. Ее поцелуй на губах. Все чувства там. На губах. Как ей сказать - вот такой? Как?
        - Я… - пробормотал он, - я не знаю… я… Осмоловский звонил. Договорился о встрече с главврачом, как пройдет…
        - Да? - она остановилась на мгновение, обернулась, подняла глаза и смотрела теперь прямо ему в лицо. - Но это же хорошо! Что-нибудь другое придумаем, да?
        Да. Да, Парамонов, да. Что-нибудь другое.
        - Твоего мужа звали Иван Тарасенко, - услышал он собственный голос.
        Ксения непонимающе вскинула брови и негромко пробормотала:
        - Да. Откуда ты…
        - Он служил в пожарной части… несчастный случай, сильнейшая кровопотеря.
        Она нахмурилась, взгляд утратил веселость и легкость. Молчала и ждала, чтобы Глеб продолжал. А он не представлял, как сказать самое главное. Смотрел в ее глаза и не представлял. Как он любил эти ее глаза. Влюбляясь тем сильнее, чем больше они оживали. Они ведь оживали, в этом он не ошибался. Глеб медленно подошел к подоконнику. Поставил кактус. Повернулся к Ксении и проговорил:
        - Разрыв внутренних органов, острая анемия… Врач, который… не справился.
        Она по-прежнему молчала и не двигалась. Лицо застыло, превратившись в маску. Лишь глаза медленно следили за его передвижениями.
        - Я тебе клянусь, я ничего не знал, - продолжал Глеб. - Все это время даже не догадывался. А потом мы с… твоим братом… Ни он меня не забыл, ни я его. Он обещал не говорить тебе, но я… это… это было бы нечестно.
        - Не тяни, - хрипло выдохнула Ксения.
        Парамонов шагнул к ней. Кто из них больше походил на раненое животное? Кто из них сильнее себя искорежил?
        - Тарасенко умер у меня на столе и под моим ножом, - каждое слово - ударом отбивало его собственные внутренности до состояния, когда он должен бы истечь кровью. Что же тогда происходит с ней? Но он не мог не продолжать. Потому что помнить ее всю жизнь с этим застывшим выражением лица после того, как видел ее ожившую, невозможно. Он снова разлепил губы и проговорил: - У меня до него вот так… никто. Никогда. Потом его родственники угрожали в суд подать. Отец-генерал… на уши всех поставили… Ну… остальное ты знаешь. Я не подозревал, Ксень. У меня в голове не было… Если бы я мог его спасти, я бы спас.
        - Да, - совсем глухо проговорила она. Медленно развернулась и медленно вышла из кухни, чуть отставив в сторону руку, словно удерживая себя, заставляя идти ровно. Он догнал ее в несколько шагов. Схватил ладонь и развернул к себе лицом. Терять ее взгляд. Терять ее! Видеть, как уходит!
        - Скажи что-нибудь, - попросил Глеб.
        - Я не могу снова предать его.
        - Ты не предаешь! Ты никогда его не предавала!
        - Не тебе решать, - она высвободила ладонь и пошла к двери.
        - Я тебя люблю!
        - Дело не в тебе, а во мне.
        - Плевать! Ты же знаешь меня… Знаешь все про меня - теперь все. Останься, пожалуйста… или… или подумай и останься. Я буду ждать, когда ты останешься, Ксень!
        - Я не могу.
        - Я смогу. За нас обоих - я смогу.
        - Зачем?
        - Потому что мы могли бы… быть счастливы. У нас были шансы! Каждое утро начинать с тебя и каждый вечер заканчивать тобой. Поехать в твой чертов отпуск. Обедать у твоих родителей по воскресеньям. Поменять мой чертов диван, потому что он скрипит. И трахаться на новом. Может быть, однажды ты захочешь детей. Моих детей, не рыжих, черт подери, а моих!
        - Я давно не верю в шансы, - проговорила Ксения, глядя на него исподлобья.
        А ему хотелось стереть навсегда этот взгляд. С таким взглядом не остаются. Не ждут. Не надеются. И даже не прощаются. Уходят, оставляя за собой выжженное поле, в которое никто никогда не возвращается. Глеб схватил ее за плечи, будто собирался встряхнуть, заставить смотреть иначе. Убрать эту чертову пелену, скрывавшую от него тепло, которое он чувствовал в ней все последние месяцы.
        - Я не виноват, что именно он! Я не знаю, что они тебе говорили, но я не виноват, что именно он попал ко мне в операционную! Я обещал, что не полезу в твое прошлое, но я не виноват, что я уже в нем! Хрен ты меня от себя отдерешь.
        - Не виноват, - повторила она эхом. - Но я не могу.
        - Ксения, пожалуйста… Я же все равно завтра буду у тебя под дверью. Пока не откроешь.
        Молча наклонившись, Басаргина подхватила туфли и вышла босиком за дверь.
        - Я буду у тебя под дверью, слышишь? - раздалось ей вслед.
        Но она не слышала. Резким, ровным шагом шла вниз, на улицу, к машине. Уехать. От людей, от прошлого, от настоящего. Почему именно он? Как так случилось? Почему сейчас, когда привыкла, когда чувствовала желание возвращаться к нему, когда стала думать не о нем и себе, а о них. И что ей делать теперь? Даже ехать некуда… Дома нет, родители начнут выпытывать, брату, после того, как он промолчал, доверять нельзя.
        Ксения завела двигатель, вырулила со двора, вклинилась в поток машин. Пристроилась за первой попавшейся, не сводя глаз с подушки в виде дорожного знака у заднего стекла. Так и ехала за ней, как на буксире. Пока не очутилась в каком-то дворе, где «ведущая» машина, наверняка привычно, по-домашнему, припарковалась под раскидистым каштаном. Ксения тоже остановилась. Выключила двигатель, откинула голову, прикрыла глаза.
        Как так случилось? Почему именно он? Почему из всего расчета именно Иван оказался в том проклятом коридоре у чертовой двери?
        Ксения помнила каждое слово брата, будто только вчера сидела в кухне его квартиры и пристально смотрела на широкую спину Дениса. Он стоял у окна, отвернувшись от нее, когда решился под ее молчаливым напором рассказать о случившемся. Голос его был глухим, скупым, таким же, как и слова.
        «Обычный пожар в обычной пятиэтажке. Таких была сотня и будет еще без числа. Зашли через дверь. Дыма в пределах нормы. В коридоре баба. Сказала, что дома одна. Бухая, заметно… Ее Женька вывел. Очаг на кухне оказался. Паяльник включенный бросили. Древний, как у деда в деревне, помнишь? Потушили быстро. Нижней квартире почти повезло - залили не сильно. Иван пошел квартиру осматривать. С ним Артур. Он говорил, Иван впереди был, проверил дверь в комнату, велел остановиться. А потом шарахнуло. Я сразу даже не понял, что случилось. И… черт… если бы не этот гребаный каркас для душа… такой же древний, как все в этой гребаной квартире. Из арматуры. Это потом соседи рассказали, что хозяин тащил со свалок и ближних дач металл. Сдавал. Похмелиться хватало и нажраться по новой. Любым пойлом. Его трезвым никто не видел в принципе».
        «Почему эта пьяная сволочь не сдохла в чертовом пожаре?» - проговорила Ксения, когда брат замолчал.
        «Не сдохла, - мрачно повторил Денис. - Ногу сломал, когда из окна выпрыгнул. А орал, будто его живьем свежевали…»
        Она вздрогнула от слабого стука по стеклу. Открыла глаза. У дверцы стояла женщина лет сорока, подмышкой держала вяло трепыхающегося пацаненка. Ксения опустила окно, и в салон сразу ворвался повизгивающий лай. Она глянула вниз - у ног женщины суетилось лысое чудо природы.
        «Китайская хохлатая», - вспомнилось Ксении, и она улыбнулась.
        - Вы в порядке? - спросила женщина.
        - Что? - переспросила Басаргина и тут же добавила: - А… да, все нормально.
        - Тогда… Это мое место…
        Ксения снова удивленно посмотрела на женщину и, наконец, поняла.
        - Да… да. Я уже уезжаю.
        Она завела двигатель. Забавная группа в одинаковых клетчатых футболках у всех троих отбыла в собственное транспортное средство - что-то маленькое, юркое и тоже клетчатое. Басаргина снова не смогла сдержать улыбку и вырулила из чужого двора. Запустила навигатор, пытаясь разобраться, где находится, и решить более важный вопрос - куда ехать.
        Сейчас нужно продержаться сутки, до ближайшего рейса.
        Потом подумает снова.

* * *
        Можно, конечно, начать все сначала и срезать замок. Где взять болгарку, он знает. Но такая практика проканать может только один раз. И что, к черту, ему это даст? Ни-че-го.
        Ее нет.
        Глеб невесело рассмеялся. Прижал ко лбу стакан с водой. Когда успел набрать этот стакан - не помнил. Память не держала деталей, выхватывала отдельные фрагменты. Узкая спина в дверном проеме. Голые ступни на полу. Звук отъезжающего Инфинити.
        К ночи она так и не вернулась. Ночью не вернулась тоже.
        Не вернулась и на следующий день. И на третий. Рейс. Чертов рейс, поделивший мир на две части. В одной была она, в другой - он. Именно сейчас. Все три дня он торчал в квартире, вглядываясь во двор, прислушиваясь к звукам в подъезде. Первые сутки не писал и не звонил. Ей нужно прийти в себя. Ей нужно понять, как жить дальше. Ей нужно решить, как будет лучше для нее. Не отрывать себя от него, а увериться: приросла.
        Повторял, надеясь и тут же разбивая в осколки любые надежды одним вопросом: приросла ли? Ведь так никогда и не сказала. Ее взгляд вспышкой из памяти. «Я не могу».
        А он цепным псом сидел - сторожил. Иногда поднимался наверх, зная, что закрыто. Что не приехала. И приехала бы - не позволила бы переступить порог.
        На вторые сутки, когда Ксения уже точно улетела из Киева, не выдержал. Написал сообщение в Вайбере: «Ты долетела?» Оно было прочитано. Но осталось без ответа.
        Третьи застали его со стаканом воды, прижатым ко лбу. И с вырывающимся из груди смешком. Вломиться в квартиру еще не значит войти в жизнь. Особенно, если квартира пустая. Особенно, если в жизни почти все - допустимые потери. Ну вот не стал он ее спасательным кругом! Нахрена круг той, которая прекрасно плавает?
        «У тебя морская болезнь бывает?»
        «Нет, а надо?»
        В этом она вся. Сломя голову на рифы. Ему только показалось однажды, что она в своей броне предпочитает мелководье. Чтобы не было соблазна погружаться. Теперь выходило иначе. Отрезала. Его - отрезала.
        Потом была пятница и собеседование. И как апофеоз всеобщего бреда его вердикт.
        Стажировка.
        Головой понимал: все правильно, в его случае надеяться угодить сразу в штат было бы нелепо. Но все же представить себя стажером было забавно само по себе.
        «Не дури! - ворчал Осмоловский, позвонивший к вечеру и заставший Глеба за рулем. - Пару месяцев помаринуют и возьмут, ты же знаешь».
        Он знал. Знал прекрасно, отдавал себе отчет в том, что по-другому и быть не могло. И думал совсем не о том, что менялось сейчас в жизни. Думал о Ксении. Она мариновать не станет. Она просто уйдет. Вопрос в том, как это сделает, и есть ли у него шанс перехватить, предупредить маневр. Затем и торчал битый час на парковке аэропорта «Киев». Ждал. Снова ждал, будто, и правда, самого себя посадил на цепь. Бесполезно. Ни ее Инфинити, ни ее самой. Самолет сел давно. Разбор полета должен был закончиться.
        «Все нормально, Александр Анатольич», - отвечал Глеб в трубку, мысленно возмущаясь: ни черта не нормально!
        «Ага, по твоему тону слышно! С какого числа приступишь?»
        «С первого».
        «Ну, удачи тебе, Парамонов».
        «Удача тут ни при чем, и вам это отлично известно».
        Без рекомендации Осмоловского ему и на имеющийся результат рассчитывать не следовало. Он по-прежнему был никем. Никем, получившим шанс. Вопрос только, какой из шансов сейчас был важнее. Получить чертову работу в чертовой профессии. Или застать Ксеньку дома. Ну, в конце концов, куда ей ехать? Не к родителям же!
        Спустя еще час, продравшись сквозь столичные пробки и собственное бессилие ускорить время, он добрался, наконец, до дома на улице Телиги, в котором купил квартиру только в конце прошлого лета. Вылетел из машины, оглядываясь по двору. Подлетел к крыльцу. Там, на крыльце, его и застала подкатившая к голове горячая волна понимания: ее Инфинити нет и здесь. А значит, вычеркивала, отрывала, стирала всякий след.
        - Что ж ты творишь, Ксенька? - медленно ворочая губами, прошептал Глеб. И нифига он не готов к тому, что происходило. Узкая спина в дверном проеме была только еще началом. Теперь наваливалась пустота. Тяжелая, давящая, вынимающая все нервы и натягивающая их в страшно звучащие струны пустота. Что вообще может красиво звучать в пустоте?
        Глеб рванул на второй этаж. Остановился перед дверью. Несколько секунд смотрел прямо перед собой. А потом вынул телефон, на сей раз намереваясь ей звонить. Но и здесь мимо. Что-то сбойнуло в этой чертовой реальности. Ксении удавалось себя стереть, будто бы нажимала по очереди на каждый файл, в котором содержалось ее имя, и шарашила на клавиатуре SHIFT+DELETE. Обходилась даже без корзины. Нахрен со всех дисков без возможности восстановления.
        «Абонент знаходиться поза зоною досяжності. Будь-ласка, зателефонуйте пізніше».
        Какая малость! Проблема лишь в том, что «пізніше» в их случае невозможно. И они оба это знали. Не простила. Постановила, что виноват, и не простила. Вот только смелости сказать в лицо: «Парамонов, ты - тварь, убившая моего мужа», - у нее не было. Потому что, озвучив эту мысль, вынудила бы его оправдываться, объяснять. Не дай бог еще усомнится! А сомнений Ксения Басаргина не выносила.
        И, тем не менее, он звонил. Звонил по дороге на станцию. Звонил ночь напролет каждый раз, когда можно было выдыхать между работой. В дороге, в кресле, на диване, в столовой, когда «мама обедать звала». Звонил перед тем, как идти писать заявление на расчет. И звонил потом. Этого номера больше не существовало. Не существовало Ксении по этому номеру. Понимал, что она сменила сим-карту. И все же звонил, надеясь на какое-то чудо. Но чудес не бывает.
        30 июня он отработал последнюю смену на станции при Городской клинической больнице скорой помощи № 16. В тот же день почти решился заявиться к Басаргиным-старшим, чтобы узнать, где прячется их дочь. И тогда же, тридцатого, сделал новое открытие. Для чего нужны братья.
        Братья нужны, чтобы помогать наводить порядок в жизни, перевозя шмотье с места на место. Чтобы вместе нажимать на SHIFT+DELETE, удаляя навсегда никому не нужные файлы. Чтобы делать вместе этот чертов последний шаг.
        Во дворе дома стояла грузовая машина.
        На крыльце - Денис.
        Курил. Смотрел на него, подходившего к подъезду, в упор. Это как последние минуты до занавеса. Она вычеркнула. Есть ли надежда вычеркнуть у него.
        - Я смотрю, тут живенько, - мрачно проговорил Глеб, оказавшись на крыльце.
        - А у тебя реальный талант. Все поганить, - так же мрачно проговорил Басаргин.
        Парамонов дернул уголком губ. Нервно, зло.
        - Ок. Допустим. Ты бы на моем месте промолчал?
        - Да похрену. Твое место - твои проблемы. Но ты же их умудряешься на других навешивать. Себе легче делаешь? Ладно я… Ее зачем? Она же его снова похоронила, ты не понимаешь?
        - А ты? Ты не понимаешь, что она бы все равно узнала? Вопрос времени, - Глеб отвернулся от Дэна и посмотрел на машину. Несколько секунд вглядывался в ее светлые дверцы. Чувствовал накатывающую ярость. И, когда сдерживаться сил не осталось, выпалил: - Ну, пусть я виноват! Вы меня осудили, пусть! Ты прав, мое место, мои проблемы! Я тогда оправдывался, а сейчас не буду, и уж точно не перед тобой. Мне надо с ней поговорить, понимаешь?
        - Она не хочет, - пожал плечами Денис.
        - Я хочу, мне надо!
        - Это мне точно похрену.
        - Куда она уехала? К тебе? К родителям? Она как тогда была или еще хуже? - прорвалось. Он не хотел, чтобы прорывалось, но оно прорвалось. Нечто близкое к панике. Нечто не пережитое много лет назад навалилось сейчас. В двадцать лет он понять не успел, что потерял. Сейчас все было словно в замедленной съемке. Он ее терял.
        - Тогда? - Денис ухмыльнулся. - Тогда у нее был я. Теперь она и меня не подпускает. Сама тащит…
        - Она хоронит не его, а себя и меня.
        - Чего ты хочешь? У тебя был шанс, ты его просрал.
        - Я сказал ей правду. Можешь за это мне еще раз по морде съездить. В тюрьму же за такое не сажают.
        Басаргин устало потер лоб, отбросил потухший окурок.
        - К чертям собачьим твою правду, если я даже не знаю, где она теперь.
        - Как не знаешь? - вскинулся Глеб, то ли не веря, то ли не осознавая. - Ты же за ее вещами тут?
        - Я - тут. Позвонила, попросила шмотки забрать. Я звоню - трубку не берет. Твою ж мать, откуда ты взялся, а? - рявкнул Денис.
        - Квартиру купил тут. Сдуру.
        - Реально, сдуру.
        На крыльце нарисовались грузчики, тащившие комод.
        - Вроде все, хозяин, - сказал один из них. - Проверяй.
        Глеб молча наблюдал, как Басаргин сходит с крыльца и идет к машине. Молча же наблюдал возню в кузове. Пытался прийти в себя и из тысяч мыслей сформировать пустоту. Пусть и давящую. Но когда Денис собирался погрузить в кабину грузовика еще и себя, не выдержал:
        - Если сможешь, дай знать, как она. Пожалуйста.
        - А я тебе и сейчас скажу. Хреново она. Когда хорошо - по норам не прячутся, - Денис хлопнул дверью, водитель завел мотор.
        Грузовик закружил по двору, выезжая. Глеб, чувствуя, как жара струится потом по пояснице, закрыл глаза. О норах он знал слишком много. Норах и конурах. В конце концов, ничего нового. Его выбрасывали, как нашкодившего пса. Необязательно было сторожить под дверью.
        Но разве можно вот так навсегда? Насовсем? Откуда берутся силы вычеркивать, выкорчевывать? Забывать? И где ему самому взять силы забыть, когда хочет помнить. Когда все еще не верит, что все закончено.
        Он медленно вошел в подъезд. Как будто был не человеком, а роботом. Позволял завладеть собою медленно наползающей усталости. Постепенно сходил с ума.
        Быстро он делал только одно и много позже. Ночью, мучимый бессонницей, он достал телефон. Нашел ее номер, которого теперь уже точно не существовало. И, набрав всего несколько слов, нажал «Отправить», понимая, что это сообщение отправлено не будет уже никогда.
        «Ты нужна мне. Будь рядом».

* * *
        Дождило почти каждый день. От по-осеннему однообразной мороси, окрашивающей все вокруг в серый заунывный цвет, до ливней, когда тротуары превращались в русла рек. Словно этажом выше прохудился водопровод, и теперь заливало землю. Нередкими были грозы, с оглушающим хрустом разламывающие небо. И никто не мог ничего исправить.
        Все и везде рано или поздно любой разговор сводили к погоде, и только Ксению Басаргину погода заботила лишь в качестве данных метеосводок, которые она получала перед каждым вылетом.
        Как знать, возможно, она иначе относилась бы к стихии, если бы дождем можно было смыть многие дни - из памяти и из настоящего. Но приходилось вычеркивать самостоятельно.
        Со всем свойственным ей упрямством Ксения продолжала делать шаг за шагом, попутно кромсая собственную жизнь до неузнаваемости. Ее преследовал страх, почти животный, что не справится. Трещины панциря, так долго защищавшего ее, неумолимо разрастались - знала, чувствовала, и тело саднило от просачивающейся сквозь них жизни. А она все еще сопротивлялась, латала дыры и залечивала раны.
        Сменила номер телефона, сменила квартиру. С квартирой повезло - в первую же неделю сняла недалеко от аэропорта, что позволило поставить машину в гараж и начать пользоваться службой такси. В ее существовании вне работы таксисты оказались единственными живыми людьми, с которыми она общалась. Все остальное вымарала. Как мало времени, оказывается, нужно, чтобы избавиться от спортзала и института, спрятаться от родителей и брата. Не думать о приближающемся дне рождения, не ездить на воскресные обеды. Не хотела объяснять, отвечать на вопросы. Что она могла ответить им, если не знала, что ответить себе?
        Два года назад ей сказали, что виноват врач. Врачебная ошибка. Кто не слышал о подобном? Но она и подумать никогда не могла, что однажды это коснется ее. Коснется так, что обратного хода уже не будет. Не будет человека, который еще вчера говорил тебе что-то простое, но важное, человека, без которого не мыслишь собственной жизни.
        А потом оказывается, что продолжаешь жить, несмотря на потери. День за днем, шаг за шагом. И медленно, незаметно предаешь собственное прошлое. И собственное так и не наступившее будущее.
        И однажды вдруг оказывается, что врач, который должен был сделать всё и даже больше, который не спас… тот самый врач, который отобрал будущее…
        … оказывается тем самым, кто рядом.
        И что с этим делать, что делать с собой, с Глебом - она не знала.
        Единственной объективной реальностью, необходимостью оставалась работа. Жесткий график рейсов удерживал у края черной пропасти, в которую она снова заглянула. Упадешь - не выкарабкаешься. Не будет желания, не хватит сил. Их уже хватало лишь на то, чтобы заставить себя подняться с кровати, добраться до аэропорта и сосредоточиться - хотя бы на время полета выбросить из головы все, что не связано с небом. А кроме неба у нее ничего больше не осталось.
        Впрочем, у родственников было иное мнение на этот счет. Что они ей и доказали ранним субботним утром в самом конце июля, дружно ввалившись в маленькую прихожую ее нового жилища, наполнив его гомоном, разноцветными букетами и запахом дождя.
        - Что ж вам не спится? - уныло пробормотала Ксения, куклой трепыхаясь в их поочередных объятиях.
        - С днем рождения, Ксюха! - выкрикнул Дэн, выхватывая откуда-то из сумки футбольную дудку, и принялся дуть в нее изо всех сил.
        - Денис! - взвизгнула от неожиданности мать.
        - Феерично, - совсем мрачно отозвалась сестра. - Че еще приволок?
        - Их, - он ткнул пальцем в родителей. - И подарок!
        - Ксюшенька, дорогая, ну мы же соскучились! Не сердись, но твой день рождения - это и наш праздник! - авторитетно заявила мать.
        - И поскольку ты вряд ли готовилась, она вчера весь день проторчала на кухне! - возмутился отец, перенося через порог увесистые, судя по виду, сумки.
        - Совсем не готовилась, - согласно кивнула Ксения и потерла глаза.
        - Есть предложение. Давайте вы попразднуете на кухне, а я еще посплю, а?
        - Плохое предложение снимается автоматически, - сообщил Дэн и вручил ей коробку - обыкновенную, большую, из «БытТехники». С ярким изображением набора для фондю из тринадцати предметов.
        - Можно испробовать прямо сейчас. Сыр точно был.
        - Иди и пробуй! - Ксения вручила коробку обратно брату. - С соблюдением правил пожарной безопасности.
        - Умная?
        - Денис! - рассердилась Маргарита Николаевна и тут же переключилась на дочь: - Так, все, показывай, как устроилась на новом месте!
        - Смотрите, - Басаргина-младшая развела руками и потопала в комнату.
        - Ты одна здесь?
        - Кота еще не завела, - буркнула она.
        - Ксения! - уже хором выкрикнули и отец, и мать.
        Но на этот раз быстро сработал Дэн.
        - Так, дайте доспать человеку, потом поговорим. Ма, все разогреть надо, разложить. Час тебя беспокоить точно не будем! - обернулся он к сестре.
        - Спасибо тебе, добрый молодец, - в пояс поклонилась она и, не сдержавшись, зыркнула недобро. - За все!
        Хоть и помирилась с Денисом, а нет-нет, да и прорывалась обида. Знал. Не сказал. Не он виноват, что она увлеклась. Но из-за его молчания она умиротворенной дурочкой блуждала по магазинам. Подарки покупала, идиотка! Те подарки уже через сутки оказались в ближайшем мусорном баке, а она - на даче Басаргиных, где даже ближайшим родственникам не пришла бы в голову идея ее искать.
        С такими мыслями Ксения лежала в постели - без сна и с тяжелой головой. До нее доносились отголоски звуков с кухни. Денис с отцом басили, мать добавляла в их дуэт звонкие ноты. Но звучал ансамбль определенно минорно.
        Ксения зло повернулась набок и накрылась с головой. Никто не хочет понять самого главного: ей нужно, крайне нужно, чтобы ее все оставили в покое. Неужели это так сложно?!
        Тонкая ткань простыни не спасала от настойчивой какофонии. Пришлось зло выдохнуть и подняться. Она демонстративно прошлепала в душ, долго там плескалась, потом так же отстраненно продефилировала обратно в комнату.
        К родственникам явилась ровно на сорок пять минут позже отведенного ей Денисом часа. В старой вылинявшей футболке, таких же древних шортах и с небрежно завязанными волосами.
        - Медаль вам за терпение, - усмехнулась она, стащила со стола кусок колбасы и устроилась на подоконнике. - Вишневку захватили?
        - Еще бы не захватили! - возмутилась Маргарита Николаевна и кивнула на отца: - У человека в голове программа встроена по вишневке!
        - Злая, злая Ксюха! - фыркнул брат, оказавшись возле нее и протягивая вилку для фондю с комком, пахнущим сыром, мускатом и черт знает чем еще. - Проба!
        - А сам пробовал? - недоверчиво глянула она на него. - Первые куски - детям!
        - Мне яд не страшен, - Ксения забрала у него вилку и сунула хлеб в рот. Хороший повод помолчать, пережевывая положенные тридцать три раза. Но родителей унять было сложно. Кажется, они явились со вполне определенной миссией и уходить без ее выполнения не намеревались. И сходу совсем не представлялось возможным понять, кем сейчас работает Дэн - щитом, защищающим ее, или лампой, направляемой в глаза при допросе. Но в любом случае ничто не могло остановить отца с его очень важным вопросом, заданным самым беззаботным тоном, не предвещавшим ничего плохого и предназначенным усыпить бдительность. Но, тем не менее, в лоб.
        - Ты вечером никуда не собираешься? С друзьями, с коллективом?
        Ксения дожевала, кинула быстрый взгляд на мать - понять, откуда ветер дует - и сообщила:
        - С моим коллективом мне скучно, а друзей у меня нет. И ты, папа, об этом прекрасно осведомлен.
        - Не только осведомлен. Меня это удручает.
        - Па, ну вообще-то она со времен подштанников за мной таскалась. Я ей - подружка! - молвил Дэн и усмехнулся. Ясно - щит!
        - То есть это мы недоглядели? - возмутился Виктор Антонович.
        - А кто просил присмотреть за сестрой?
        - Мужчины, хватит! - рассердилась Маргарита Николаевна. - Тут у нас день рождения был с утра! Ксюша, вкусно?
        - Вкусно, мама.
        - Динька сказал, что это хороший подарок. Мы только скидывались, он выбирал. Ну или кто-то по его заданию.
        - Ма! - мысль о том, что он разбирается в кухонной бытовой технике, была недопустима. Потому, вероятно, дело в бабе. Вернее, в ее наличии. А эта мысль была недопустима тем паче!
        - Нам теперь к тебе далеко ездить! - тут же переключилась Маргарита Николаевна на другое.
        - А мне близко на работу, - отозвалась Ксения, глядя в окно. Снова шел дождь, шуршал по подоконнику, и она скорее слушала его, чем родителей и брата.
        Мать завозилась у стола, расставляя тарелки и приборы. И раскладывая еду. Отец уныло разливал по бокалам вишневку, периодически косясь на фондюшницу. Денис так и стоял возле Ксении, будто бы охранял ее еще и физически от поползновений. Проблема была в том, что хрен ее охранишь сейчас. Потому что в родителях бурлило. Бурлило так, как в потоках воды, несущихся к стокам на дорогах. Немного позже, уже за обедом, среди прочей болтовни, касавшейся скорого отъезда четы Басаргиных-старших на моря, Денискиного разгульного образа жизни и нестабильности валютного курса, мать, в конце концов, не выдержала, приняв эстафету у отца:
        - А с твоим отпуском что, Ксюш? Говорила, на день рождения хочешь…
        - Перехотела, - Ксения откинулась на спинку стула, скрестила на груди руки и окинула бесстрастным взглядом присутствующих. - Начинайте. Я же понимаю, зачем вы пришли.
        - Поздравить пришли! - почти хором заявили оба родителя. И только Дэн невесело усмехнулся.
        - Спасибо. Я тронута. Но это же не всё?
        - Не всё! Мы не могли позволить тебе киснуть сегодня в одиночестве! - с достоинством ответила мать.
        - А чем сегодня отличается от вчера или завтра, позволь узнать, - мрачно улыбнулась Ксения.
        - Сегодня праздник! Ты говорила про отпуск, про Глеба, про планы! А сама сбежала!
        - А я люблю одиночество. Без праздников и всего остального. Я же не заставляю вас жить так же, но, пожалуйста, не мешайте мне.
        - Черта с два ты любишь одиночество! - неожиданно взорвался отец, подняв голову от бокала и наградив ее тяжелым взглядом: - Что он тебе сделал?
        - Кто? - ошалела Ксения.
        - Врач твой! Что он сделал, что ты пятками засверкала?
        - Витя!
        - Молчи, Рита!
        - Ничего он не сделал! - одновременно с ними рявкнула и Ксения. - Это вы себе что-то придумали. То, чего быть не могло!
        - Чего у тебя не могло быть? Вот чего? Любви? Семьи? Детей? Жизни? Ты трусиха, Ксения! Я никогда не думал, что воспитал трусиху, но ты трусиха!
        Ксения долго смотрела на отца, потом на мать, брата, медленно вдыхала воздух, проталкивая ком, перекрывавший горло. Пока, наконец, негромко не сказала:
        - Я не считаю, что смелость характеризуется количеством мужей и наличием детей.
        - Смелость характеризуется способностью принимать решения, а не прятаться от них! Думаешь, побегом что-то решила? Ты спряталась!
        - Па, может, хватит? - возмутился ошалело наблюдавший за ними Денис. Вину чувствовал или правда считал, что отец перегнул палку?
        - В моем списке первым и ключевым пунктом была любовь! - продолжал бушевать отец, не обращая на сына внимания. - Ты от нее сбежала. Потому повторяю вопрос: что он сделал, Ксения, что ты сбежала?
        - Я ушла, потому что не хотела больше с ним быть, - медленно выговаривая каждое слово, сказала она. - И ни с кем не хочу. Это вам на будущее - от всяких попыток сватовства. Потому что мне никто не нужен. От слова вообще.
        За столом повисло гробовое молчание, прерываемое только шумом дождя за окном и тяжелым дыханием Виктора Антоновича. Денис безотрывно смотрел на сестру. Мать - в стол. И это молчание было невыносимым. Потом Маргарита Николаевна подняла голову и тихо спросила:
        - И мы сейчас не нужны?
        - Я о другом, но понимайте, как хотите.
        Мать кивнула. Взгляд ее светлых лучистых глаз неожиданно потемнел. И выражение лица стало совсем непривычным. Она взглянула на все еще греющееся фондю. И тихо ответила:
        - Я помою посуду, и мы уйдем. Будешь одна.
        - Я и сама могу помыть свою посуду, - проговорила Ксения, чувствуя, как начинает дрожать подбородок. Ни на кого не смотрела и действительно ждала, когда они уйдут.
        - Мне неприятно видеть, во что ты превращаешь свою жизнь, дочь, - мрачно сообщил отец.
        - Вот и пошли, чтоб не видеть. Хватит уже! - резковато отозвался Денис и глянул на сестру. - Прости.
        Она тоже смотрела на него, глаза наполнились слезами. Ксения резко отвернулась, так же резко поднялась и вышла из комнаты.
        Они убрались быстро. Не прошло и десяти минут. Что там собираться летом? Ноги в сандалии вставил да пошел. Ни пальто, ни шарфа. Хлопнула входная дверь. И теперь и правда единственным звуком был стук по подоконнику. Из раскрытых окон несло озоном.
        А где-то среди тысяч сигналов мобильной связи неслось смс, которое никогда не дойдет до адресата, потеряется и исчезнет, потому что прийти ему некуда.
        «С днем рождения, Ксенька».
        Такие дела…

* * *
        Цифры телефона Глеба расплывались перед глазами. Она смотрела на них бессчетное количество минут… или часов. Всегда в это время от него приходило сообщение - он знал, что она приземлилась, отчиталась, устроилась в гостинице. Еще месяц назад…
        Чертовы технологии! У него - нет ее номера. Ей - стоит лишь отправить любую закорюку…
        Надо ли? Месяц прошел.
        Она закрывала глаза. Под веками продолжали гореть цифры.
        А она продолжала свой бесконечный разговор.
        Теперь не с мертвыми. Теперь с кем-то, кто может… если Он есть… позаботиться о Глебе.
        Пусть ему не будет больно. Пусть забудет. Пусть утешится. Забылось же однажды… то что было куда как серьезнее, чем то, что случилось между ними. Или пусть не забудется… вспомнится…
        Случившееся - ошибка, предательство… Предательство вдвойне.
        Это он не спас. Он оставил ее без мужа, без ребенка.
        Ксения открыла глаза и уставилась на картинку, украшавшую бледную стену гостиничного номера. Карта Вильнюса в деревянном багете. А вокруг - схемы средневековых изобретений на бумаге, стилизованной под папирус. Она подошла к картинкам, долго смотрела на линии - ровные, уверенные, четкие.
        Она пыталась жить так же. Уверенно и четко, расставляя приоритеты. Так почему он пришел после того, как она вбила главную вешку? Сейчас вспоминалось как что-то болезненное. Глеб - после потасовки с Фризом, пьяный, у нее дома. И их утреннее объяснение.
        «У меня не может быть отношений».
        Тогда. Зимой. Боялась отпустить - эгоистично и жестоко - и каждую секунду знала, что после этого он не придет. У нее не может быть отношений. У нее есть муж. Которого она любит и который умер. Просто ведь? По любым законам логики он не должен был явиться после того сейчас уже бесконечно далекого разговора, когда она открыла ему часть правды о себе. Что бы он ни говорил при прощании, единственно правильным было раствориться в потоке лиц, чтобы иногда, столкнувшись во дворе, говорить ей: «Привет». И, как знать, может быть, вспоминать ненормальную со второго этажа только в свете собственных «достижений».
        Но это был бы не Глеб. Тогда она этого не понимала. А теперь - слишком ясно.
        Если последнее, что он сказал, уходя: «Я вечером загляну, ладно?» - значит, заглянет. Это не вопрос и не обещание. Он - сказал. Он трубы меняет по щелчку пальцев, а тут - он сказал.
        Не зная его толком, Ксения не ждала, как не ждала ничего на свете, но из своей квартиры расслышала шаги по лестнице в тишине собственного персонального бункера. Его шаги, которые сама неизвестно как, когда успела запомнить. И звонок, раздавшийся, едва шаги замерли, - неуверенный в первую секунду, будто сомневающийся - неожиданно набрал силы и зазвучал утвердительно, словно бы требовал: «Впусти, а то дверь вышибу».
        Она открыла. Много позже понимая - не потому что вышибет. А потому что хочет этого сама. Впустить его если не в жизнь, то хотя бы в квартиру. На час, на два - забыться, отвлечься, вспомнить, что бывает по-другому.
        Он смотрел на нее с улыбкой - такой, будто бы нет на свете никакого февраля, будто его не бывает в природе. И, кажется, именно тогда, едва ли не впервые по-настоящему поразил ее синевой собственного взгляда.
        «Привет, - выпалил Глеб, как ни в чем не бывало, - если ты уже отдохнула, то пошли в кино».
        «Тебя устроит домашний кинозал?» - недолго подумав, спросила она.
        «Устроит. Потом. У меня билеты. Чего-то испанское, - Глеб продемонстрировал сохраненные на телефоне файлы и снова проговорил - теперь с запоздалым вопросом: - Ты в кино ходишь?»
        «Хожу. Но я, правда, там засыпаю, - Ксения слабо улыбнулась. - А я не хочу сейчас засыпать».
        «Не заснешь, - уверенно кивнул он ей. - Я буду тебя смешить».
        Он смешил ее. Очень часто. Ей порой казалось, даже тогда, когда самому было совсем не до смеха. А ее продолжал смешить. Зачем? Тогда не думала. С самого начала была честной. Во всем. Ничего никогда не обещала. А теперь и ответ не имел значения. И Ксении больше не до смеха. Надо вычеркнуть до конца. Удалить из мыслей и памяти телефона.
        Она разблокировала экран - теперь видела каждую цифру отчетливо, ярко - и вздрогнула от негромкого, но настойчивого стука в дверь. Вздохнула, одним касанием удалила контакт из памяти телефона, отбросила трубку и через короткое мгновение взирала на Фриза, возникшего на ее пороге.
        «Принесла нелегкая!» - мрачно подумала Басаргина, но вслух произнесла другое:
        - Что-то случилось, Игорь Владимирович?
        - Ничего, - улыбнулся Фриз. - Искал случай вручить подарок на день рождения и не нашел. Замотался. Пустишь?
        - Проходите, - кивнула Ксения. - Могли бы не беспокоиться.
        - Я недолго, - он переступил порог ее номера и огляделся. Задержал взгляд на вырезе футболки. Скользнул по голым ногам в шортах. Спохватился, протянул ей небольшую продолговатую коробочку - явно из ювелирного магазина. - С днем рождения, прости, что поздно.
        - Мне кажется, это дороже, чем я могу позволить себе принять от вас, - сказала Ксения, кивнув на подарок в его руках.
        Фриз пожал плечами, и улыбка стала больше походить на усмешку. Не очень веселую, скорее грустную. Вопреки ей голос звучал проникновенно.
        - Мне так хочется. Я могу себе это позволить, ты же знаешь. Посмотри хоть.
        Она взяла коробочку. В ней оказался изящный золотой браслет с топазами. Ксения захлопнула футляр и протянула обратно Игорю.
        - Такие вещи не дарят коллегам. Вы и сами об этом прекрасно знаете. Я надеялась…
        - Такие вещи дарят женщинам, которые нравятся, - перебил он ее. Его как-то неожиданно много стало в комнате. И дело не в росте и не в ширине плеч. Он резко навис над ней, разглядывая, проникая в то поле, в котором женщина чувствует себя беззащитной. Она отступила на шаг.
        - Игорь Владимирович!
        - Игорь, - он, напротив, наступал. - Долго ты меня еще мучить будешь? Надо в любви признаться? Так я признаюсь. Ксюш…
        - Остановитесь!
        - Не-хо-чу, - почти шепотом. - Тебя хочу, а останавливаться не хочу.
        И вот уже его ладони пробежались по ее обнаженным рукам вверх, к плечам. И в то же мгновение он притянул ее к себе. Резко, одним махом. Влажными, горячими - чужими! - губами прижался к ее. И она почувствовала его язык - настойчивый и отвратительно вторгающийся в ее рот.
        Ксения резко мотнула головой, обеспечив себе короткую передышку.
        - Ты совсем охренел?
        Но, кажется, он уже не слышал. Впрочем, нет. Слышал. Не считал нужным отвечать. Прижал к себе еще крепче и вполне ощутимо подтолкнул к кровати. Коробка с браслетом упала и стукнулась о пол, а Фриз, жарко дыша, смял ее футболку на спине, коснулся голой кожи и устремился ладонью вверх, к застежке бюстгальтера.
        Она в ответ чуть подалась к нему, насколько позволяли его объятия, и расслабленно забросила руки ему на плечи. Фриз шумно выдохнул. Почти победно. Захватил ее губы, сильнее провел по ним языком. И отстранился, чтобы, сверкая бешеным взглядом, прошептать ей в лицо:
        - Видишь, это совсем не страшно, маленькая.
        - Не страшно, - согласилась Ксения и, воспользовавшись образовавшимся между ними пространством, с силой ударила острой коленкой в пах.
        Освободилась. От его объятий освободилась. Игорь взвыл и согнулся пополам у ее ног, явно не в состоянии выговорить хоть что-то членораздельное, кроме редких звуков, напоминающих лай пополам с обсценной лексикой.
        - И я тебе не маленькая! - рявкнула Басаргина, отскочив от него подальше и схватив со стола бутылку местной тминной водки. Денису нравилась, и она частенько привозила ему в качестве сувенира.
        - Больная! - выдохнул Фриз, вскидывая голову на нее. - Сука больная!
        - Убирайтесь из моего номера!
        - Думаешь, даром пройдет?
        - Докажи, что ты последний мудак! - зло выплюнула Ксения. - Но я не буду с тобой спать! А сунешься еще раз - долго не сможешь спать ни с кем.
        - А я мудак, - он медленно разогнулся, в то время как его красивое лицо все больше искажалось от гадкой усмешки. И он снова стал заполнять пространство комнаты - теперь уже своим бешенством. - Я мудак, Ксюша. А ты, считай, безработная. Можешь начинать искать другое место. Только хрен найдешь. Гарантирую, маленькая.
        Она молчала, но взгляда не отводила. Настороженно следила за ним, сгруппировавшись, как дикое животное перед прыжком. Фриз чуть цокнул языком и не без усилия хохотнул - злость не оставляла места показному веселью.
        - Ну-ну, - проговорил он, огляделся по полу и ткнул носком туфли коробочку с браслетом, подталкивая его к Ксении. После чего развернулся и вышел из комнаты. Дверь за ним прикрылась негромко.
        Мужик сказал, мужик сделал. Тем более, если так или иначе, говорил об этом уже не раз. Последствия сдержанного Фризом слова настигли Ксению через несколько дней.
        Она заполняла традиционные формуляры, когда экран высветил номер офис-менеджера компании. Конечно же, Ксения ответила и немногочисленными «да… да… да…» подтвердила согласие прибыть завтра в сектор по безопасности. Закончила разговор, отложила в сторону телефон и подняла глаза на Игоря.
        Оказалось, он смотрел на нее в упор. И даже не скрывал этого. На дне его темного взгляда плескалось что-то такое вязкое, что от этого бросало в жар.
        - Чё? - спросил он. - Вызывают?
        - Приглашают.
        - А-а-а, ну это, конечно, разница.
        Ксения ничего не ответила и снова уткнулась в бумаги. Он еще некоторое время изучал ее профиль. А потом резко встал и вышел. И в этот раз дверь затворилась беззвучно. Фриз не позволял себе лишних эмоций там, где у него были варианты для маневра. Отточенного маневра.
        На следующий день Басаргина входила в здание своей авиакомпании с самым невозмутимым выражением лица. Она словно срослась этой маской, появившейся в тот вечер, когда Фриз явился к ней в гостиничный номер.
        Тогда она так же негромко и аккуратно, как он закрыл дверь, вернула на стол бутылку. Выдохнула. Браслет отнесла на рецепцию, сказав, что нашла в коридоре. И до самого утра летала во сне. Раскинув руки, подставив лицо свежему воздуху.
        Неважно, что летела вниз.
        Неважно, как поступит Игорь.
        Его расслабленный вид в обратном рейсе и подчеркнуто вежливое обращение могли бы ввести в заблуждение лишь отчаянную дурочку, которой безусловно оказалась новенькая нимфа, о чем недвусмысленно свидетельствовала ее довольная рожица и воркующий тон. Ксения лишь усмехалась про себя, сохраняя внешнюю невозмутимость и не озадачиваясь неизбежным. Нельзя приготовиться к удару исподтишка. А по-другому Фриз действовать не будет. Слишком слаб для игры в открытую…
        Осуществив положенный секретарский контроль, Ксению проводили в кабинет. Большое и светлое помещение располагало к покою. Наверное, именно поэтому спокойными были и хозяин, под стать своей вотчине - большой и светлый, и гостья - плотная, небольшая женщина средних лет, с темными волосами, уложенными в незамысловатую прическу, и такими же темными глазами с цепким взглядом. Она сидела на диване, в руках держала блокнот, в котором что-то небрежно чертила.
        - Ксения Викторовна, присаживайтесь, - проговорил руководитель сектора безопасности, Валентин Петрович Ермолов. - Разговор длинный предстоит. Чаю-кофе хотите?
        - Воды, если не затруднит, - ответила Ксения и присела на один из стульев у конференц-стола так, чтобы видеть обоих присутствующих в кабинете.
        - Конечно, - кивнул он. Через две минуты перед ней стоял высокий стакан воды с плотным тяжелым дном, принесенный секретарем. Валентин Петрович чуть хмурился, ожидая, а когда они снова остались втроем, подобрался и проговорил: - А это Анна Станиславовна, менеджер по персоналу. Я попросил ее присутствовать, потому что мне не хотелось бы… выглядеть предвзятым. Несколько дней назад на вас поступила жалоба. Проигнорировать ее мы, к сожалению, не можем. Вами были грубо нарушены правила техники безопасности, и потому, вы сами понимаете, пришлось расследовать этот случай. Подтверждения, что лицо, подавшее жалобу, имело к тому основания, найдены. Ознакомиться хотите или сами понимаете, о чем речь?
        Пока он говорил, Ксения взглянула на «кадровичку», та в тот момент тоже смотрела на нее, кивнув, когда Ермолов ее представил. Выглядело и как приветствие, и как одобрение. Ксения отвела глаза и сказала:
        - Думаю, понимаю. Но все же хотелось бы конкретики.
        - Разумеется, - Валентин Петрович взял со стола тонкую папку и протянул ей. - Можете прочитать и посмотреть фото. Из гражданской авиации за такое увольняют. Вам это не могло быть неизвестно.
        Ксения взяла папку. Фотографии из кабины. Она и нимфа. Селфи. Пролистала дальше. Служебная Фриза. «О нарушении дисциплины и правил техники безопасности во время полета». Ксения поморщилась, словно увидела перед собой трепыхающиеся лапы мухоловки, которую за мгновение до этого шарахнули домашней тапкой. Мокрое место, а вокруг шевелящиеся лапки. Мерзость. Басаргина сдержала судорогу, возникшую в руках, и передала документы обратно Валентину Петровичу.
        - Вам есть что сказать по этому поводу? - теперь голос подала Анна Станиславовна.
        - Я не стану говорить, что это фотомонтаж, - ответила ей Ксения, кивнув на папку. Начальство сектора безопасности скептично хмыкнуло. Но вслух изрекло:
        - Виталина Сусиденко тоже будет подвергнута взысканиям, в службу бортпроводников нами был направлен запрос по этому поводу, но вы же понимаете, что с вами - сложнее. Вы второй пилот. И женщина, к тому же.
        - Валентин Петрович, мы разговор начинали с необходимости избежания предвзятости, - подала голос Анна Станиславовна. При этом она мягко улыбалась и играла карандашом в пухлой ладошке.
        - И тем не менее! КВС подал жалобу! Ваш, Ксения Викторовна, КВС! Я полагаю, инструкции вам хорошо знакомы?
        - Конечно же, - подтвердила Басаргина. Помолчала. И спросила: - Можно вопрос?
        - Спрашивайте.
        - Это единственная жалоба Игоря Владимировича?
        Валентин Петрович поджал губы и уткнулся в папку.
        - Формально - единственная.
        - В начале весны Игорь Владимирович сетовал на вашу недисциплинированность, - добавила кадровичка. - Как раз когда с хоро-о-ошим таким шнобелем ходил.
        - Анна Станиславовна! - рявкнул Ермолов и снова взглянул на Ксению: - Если бы эти фото хотя бы не были опубликованы в Инстаграме! О чем вы думали?
        - Лучше бы вы поинтересовались об этом у Фриза, - буркнула Ксения.
        - Давайте без намеков!
        - Простите.
        Валентин Петрович кивнул и сложил на столе руки, соединив ладони домиком. После чего, заметно успокоившись, снова заговорил:
        - Начнем с объяснительной. Вам ее в любом случае придется писать, но, боюсь, этим не ограничится. Игорь Владимирович настаивает на том, что летать с вами больше не станет. Закрепление в экипаже было в некотором смысле вашей привилегией.
        - Его же стараниями, - усмехнулась кадровичка. - Он - человек широких взглядов.
        - Анна Станиславовна, пожалуйста, не превращайте беседу в балаган! Это вы мне с утра про толерантность и сексизм втирали, кажется? Ей, - Валентин Петрович кивнул на Басаргину, - дали налетать часы с опытным командиром.
        - Тогда, возможно, пора отправлять в небо на равных условиях с остальными?
        - После случившегося?
        Анна Станиславовна поджала губы и негромко проговорила, обращаясь то ли к Ксении, то ли к Ермолову:
        - Более всего меня интересует, где находился сам КВС в момент, когда делались снимки.
        - В кабине, - так же «в воздух» проговорила Басаргина.
        - Сусиденко утверждает другое! - возмутился Валентин Петрович. - И в этом случае, вы подвергали риску сотню душ на борту!
        Ксения подумала некоторое время, уставившись в стол. Потом отпила воды.
        - Я понимаю меру своей вины, - заговорила она.
        - Это прекрасно, что вы понимаете. Еще бы понять, что с вами делать, - теперь мужской голос звучал ворчливо. Так, что сразу было ясно: «Баба за штурвалом!».
        Во всяком случае, именно так, вероятно, его интонацию трактовала Анна Станиславовна. Она встала с дивана, подошла к столу и положила на него блокнот. Отодвинула стул и села сама. Внимательно посмотрела сначала на Валентина Петровича, потом на Басаргину. А потом мягким, как и она сама, голосом проговорила:
        - А теперь давайте серьезно, Ксения Владимировна. Какие отношения у вас с Фризом?
        - У меня - никаких! - резко ответила та.
        Анна Станиславовна кивнула. В глазах ее мелькнула сталь, так не сочетавшаяся с голосом и округлостью фигуры.
        - Тогда спрошу прямо. Имела ли место двусмысленность его отношения к вам?
        Ксения в свою очередь посмотрела на Ермолова, потом снова перевела взгляд на Анну Станиславовну.
        - Нет. Имела место определенность.
        - Домогался?
        - Он называл это иначе.
        - Как? - не без напряженности в тоне спросил Валентин Петрович.
        - По-разному. Приятным времяпрепровождением, отдачей долга за возможность летать вторым пилотом, любовью… В зависимости от настроения.
        Ермолов вздрогнул и опустил взгляд. Дернул узел своего галстука, под которым нервно ходил кадык. Потом резко повернулся к кадровичке и выпалил:
        - Никто не позволит полоскать здесь грязное белье. Это Фриз! У него характеристики, положение и… ну вы сами понимаете!
        - Понимаю. А у нее, - она кивнула на Ксению, - знания, характер и, черт подери, пол. Вы думаете, это все просто так пройдет? Единственная в компании женщина-пилот. И не только в нашей компании. Вы их много в отечественной авиации видели? Если она захочет, завтра об этом будут вопить в интернете и с экранов. Притеснение по половому признаку, сексуальные домогательства и прочее, как вы выразились, грязное белье. Это теперь модно. Объяснительную он писать придумал!
        - Аня! - Ермолов снова глянул на Ксению. Перевел дыхание: - Ну? Вы слышали? Это, вроде как, руководство к действию было.
        - Я им не воспользуюсь, - медленно проговорила Басаргина. - Но была бы вам благодарна, если бы вы избавили Игоря Владимировича от моего присутствия в его экипаже.
        - У вас два варианта, на самом деле, - ответила Анна Станиславовна. - Не густо, конечно, но выбрать можно. Либо сейчас вы пишете объяснительную, получаете выговор с занесением в личное дело. После чего уходите в продолжительный отпуск. Спокойно отгуливаете по максимуму возможное количество дней, пока здесь все успокоится и утрясется. А потом возвращаетесь и приступаете к работе. Естественно, не под руководством Фриза. А как все пилоты, в незакрепленном экипаже. Либо тихо уходите сейчас. Без выговора. С чистой репутацией. И возможностью найти место в любой другой компании. Вы налетали немало, теперь будет проще. Но я искренно хочу, чтобы вы выбрали первое.
        - Из чувства женской солидарности, - крякнул Ермолов.
        - Называйте, как хотите.
        - Я могу подумать? - спросила Ксения.
        - Можете, - кивнул Валентин Петрович. - Но много времени на раздумья у вас нет. Его жалоба… вот она. С нас просто потребуют отчета о принятых мерах. И должны быть либо ваши ответные действия, либо наши. От полетов на время разбирательства вынуждены отстранить вас.
        - Я понимаю, - кивнула Ксения и поднялась. Попрощалась с Ермоловым и Анной Станиславовной. Валентин Петрович сдержанно кивнул в ответ, а кадровичка улыбнулась, в очередной раз выражая поддержку.
        Басаргина улыбнулась в ответ - и ей, и себе. Она точно знала, что сделает завтра. И в то же время воспользовалась возможностью еще немного не чувствовать собственного бессилия. Хотя бы представить себе физиономию Фриза, когда она месяца через два, волею случая, попадет с ним в один рейс. Ксения так и видела, как ходят его желваки от рвущейся наружу злости.
        Но когда следующим утром она снова входила в здание компании, ее лицо снова являло собой невозмутимость, с которой Басаргина и подала заявление на увольнение. И вряд ли кому из увидевших ее в этот момент могло прийти в голову, что сделала она это не потому, что выговор в личном деле мог помешать дальнейшей карьере.
        А потому, что устала бороться.

* * *
        На четвертом часу абдоминальной операции нервы начали сдавать. Второй ассистент, Леся Хохлова, проходившая интернатуру, находилась на другом конце стола и усердно отмалчивалась. Медсестра, сцепив зубы, выполняла скупые команды Бузакина. Глеб - тоже. Но это молчаливое противостояние между ним и хирургом начинало витать в воздухе и не могло не сказываться на работе, что, по крайней мере, непрофессионально. Но, тем не менее, оба - друг напротив друга, практически лоб ко лбу. Оба - уставились в рану и никуда больше. Глеб соединял пинцетами края ткани со всеми возможными мрачностью и упорством. Бузакин сосредоточенно орудовал иглой.
        Это ощущение нервозности чувствовалось в каждом движении. Глеб еще в самом начале послал все к черту, не желая уступать ни пяди своего. Но и на чужую территорию пока не лез. Жизнь научила.
        Возможность предоставил сам Роман Афанасьевич. Скинул перчатки. Ушел мыть руки. И выдал:
        - Не маленький, сам зашьешь! И с этими словами покинул операционную. Леся под маской негромко икнула.
        - Жаловаться побежал? - шепотом спросила она.
        - А ты как думаешь? - ухмыльнулся Глеб, зная, что ухмылки ни она, ни медсестра не видят.
        - Но это же он салфетку чуть не забыл, ты заметил!
        Глеб предпочел не отвечать. Не при посторонних. Он сосредоточился на краях раны. Интернша переместилась ближе и теперь ассистировала ему, что выходило у нее довольно споро.
        Уже потом, позже, когда пациента увезли из операционной, а они сами доползли до буфета за своей законной пайкой кофе, Леся, бродившая за ним хвостиком, никак не могла уняться и все возмущалась. Глеб жевал бутерброд и пропускал мимо ушей ее болтовню.
        Роману Афанасьевичу было лет шестьдесят семь, и он не из тех, кого легко отправить на пенсию. «Нас на пушку не возьмешь, не на тех напали», - с развеселой улыбкой говаривал он иногда. Но никому и в голову не приходило воспринимать это как шутку. Крепкий теоретик и бывалый практик, читавший лекции в меде, он за свою жизнь успел многое. И сделать, и позабыть, как нынче салфетку в брюшной полости. Но то, что Глеб встрял, когда Бузакин собрался зашивать, избавило от проблем пациента и добавило проблем ему самому.
        Пообщавшись с этим светилом полтора месяца, он уже точно знал: ему чертовски повезло, что на его курсе ни о каком Романе Анатольевиче еще никто слыхом не слыхивал. Светило тогда работало локтями, чтобы доработать до заведующего отделением. И, видимо, вместо того, чтобы работать кистями рук и пальцами.
        Они невзлюбили друг друга с первого взгляда. За Парамоновым были молодость и талант. За Бузакиным - опыт и статус. Разные плоскости, сосуществовать в которых возможным не представлялось. Но так уж вышло, что Глеба отправили ассистентом именно к нему, в натуральный крысятник.
        - Он не посмеет! - вывела его из задумчивости Леся. - Два свидетеля, чей косяк.
        - Миру не считай. Она нейтральная, - хохотнул Глеб. - Белые пришли - грабют, красные пришли - грабют. Ну куда крестьянину податься?
        - Хохмишь?
        - Приходится.
        - Но ведь обошлось же. Глаз - алмаз.
        - Не преувеличивай мои достоинства. Ты же не глухая.
        Последнее должно было прозвучать шуткой. Собственно, получилось бы довольно жизнерадостно, если бы не тень, промелькнувшая в синих до рези глазах. Леся нахмурилась и ответила:
        - Не глухая. Болтают. Бузакин тот еще сплетник.
        - Он не сплетник, Лесь. Распространение правдивой информации не является сплетнями.
        Собственно, слухи приползли сюда вслед за ним, шлейфом. Кто-то что-то слышал в общих чертах. Кто-то кому-то что-то сказал. Передали через третьи руки. В пятых руках Парамонов оказывался вполне себе душегубом, отсидевшим порядочный срок. Или что-то вроде этого. Малоправдоподобно, но Роман Афанасьевич совсем идиотом не был. Прислушивался. Потом навел справки. Потом прямо сказал: «Парамонов здесь работать не будет». И это вполне могло осуществиться, если бы главврач не уперся рогом. Глебу команды «фас» дано не было, но молчаливое право выгрызать свое место он получил.
        Полтора месяца работы. До шести операций в день. Ассистирование не только Бузакину - его охотно брали на операции и другие хирурги клиники. И те, что были к своей чести без короны, разводили руками по их окончании: «Еще кто кому ассистировал!»
        Но слухи ползли быстрее, чем хотелось бы самому Глебу. Ему казалось, он не успевает. Репутация восстанавливалась медленнее, чем его настигало прошлое. Однако, отчетливо помня то чувство, которое испытывал, когда впервые вошел в операционную не в качестве наблюдателя, а в качестве человека, который может что-то делать собственными руками, знал: больше уже не отступится. Надо локтями - теперь будет локтями. Если уж в мире по-другому не выживают.
        - Да я в жизни не поверю в такую чушь! - возмутилась Леся.
        - Фома неверующая. Тебя твой Гном не заждался?
        Гном - Лесин муж, прозванный так за пышную коричневатую бороду и какую-то легендарную шапку с помпоном. Глеб не видел. Говорят, зимой таскал. А еще Гном работал в роддоме в соседнем корпусе, что давало повод для массы анекдотов, и вечно сторожил свою занятую супругу-интерншу.
        Леся глянула на часы, негромко охнула и торопливо влила в себя кофе, после чего сделала Парамонову лапкой. Ее рабочий день подошел к концу. В отличие от дня Глеба Львовича, которого ждала следующая экстренная операция по вырезанию аппендикса. А потом еще парочка плановых. Пахал он с удовольствием, наконец-то принимая себя и собственную неспособность отключить эмоции. Их отключить в его случае нереально, но направить можно. Тоже научился. Научился у одной летчицы, о которой думать было нельзя, чтобы сберечь разум холодным до конца этого бесконечного дня. Потом он отпустит себя, потом позволит себе немного… ее.
        Как позволял, вопреки собственным решениям вот уже которую неделю подряд. Знал, что мучится от того сильнее, но это позволяло ему чувствовать себя живым. Все что угодно, чтобы чувствовать себя живым! Как тогда… когда с ней. Он и сейчас с ней. Рядом. Нужно просто закрыть глаза. И, кажется, запах ее волос вот-вот… вот-вот заполнит все его существо. Шампунь с запахом трав, горьковатые духи. Исходящие от нее волны тепла.
        Когда он снова размеживал веки, падал. В непроглядный мрак. Не выдерживал, нервы сдавали. Нервы теперь были вообще ни к черту.
        Однажды посреди ночи глаза распахнул - показалось. Ему казалось, она рядом. Ее тепло на соседней подушке. Ее дыхание - у него на плече. И не было десятков не отправленных смс, которые однажды он перестанет писать. Однажды он перестанет любить. Однажды он перестанет дышать. Но едва ли когда забудет.
        Ему, черт подери, показалось! И когда он соберется в очередной раз курить в форточку на кухне, больше уже не увидит, как во двор влетает его крылатая на своем танке. Больше ничего не будет. И, наверное, пора уже попрощаться. Если невозможно прощение, остается только прощание. Права слова ему не дали.
        Тогда Глеб сорвался. Всего раз - единственный раз за все время. Он никогда не был сильным. Взрослый ребенок, жалеющий себя. Всю жизнь так. А теперь выучился новому - теперь жалел ее. Потому что знал точно - ей плохо. Хуже, чем ему. А потому прочь, в ночь, далеко за пределы собственных сил.
        Он вылетал из квартиры, захватив фляжку с коньяком, и с четким осознанием: не может там, не может в стенах. Ладно, пусть один, но только не в коробке. И ледяной воздух ни черта не остужал горящую высокой температурой голову, пульсирующий в черепе воспаленный мозг, который не желал смириться с тем, что ее не оказалось на соседней подушке при пробуждении! Пошарил по карманам ветровки и джинсов. Ключи от машины - спорткар - «А ты?.. А я… А ты… А я сейчас здесь и с тобой».
        Глоток из фляжки. Большой, жадный. Пусть лучше опалит горло, чем душу.
        Он точно сорвался. С цепи сорвался. В ночь, на встречную полосу, словно жалел лишь о том, что улица - пустынна в третьем часу, что гнать можно в любую сторону - никто не свернет шею. Штраф пришлют. Потом. Наверное. Какой толк от этой столицы, если даже некому вломиться ему по встречной?
        Гнал. Пока свет фар напротив едва не ослепил. В последнюю секунду съехал на свою полосу. Успел тогда, когда не хотел успевать. Рефлексы. Инстинкты. Внутри еще трепыхалось, тогда как мозг жить не желал.
        Очнулся он ранним утром где-то на Русановке. И толком не понимал, как доехал, зачем, что делал здесь. Всю ночь до света катался по Киеву. Чтобы очнуться с четким осознанием - а некуда ему ехать. Некуда и незачем. Кончилось. И он кончился. Овощ.
        Дальнейшие его действия в этот день носили исключительно спонтанный характер, но его уже несло. Часом позднее Глеб поднимался в квартиру по знакомому и «любимому» адресу. К Гиреевой. «Здрасьте, Светлана Тимофеевна! Не ждали? Чего забыл? А хер его!»
        Ноги сами принесли. Голова была в отключке, когда он вжимал кнопку звонка.
        Ему открыла женщина не первой молодости. Плотная, высокая, с давно не крашенными корнями густых волос. Она запахивала халат поверх ночной рубашки и щурилась со сна. Глеб успел только прокатить липкий комок из горла ниже. А она спросила:
        «Вы кто?»
        «Врач».
        Врач вашей матери.
        Он как-то сразу понял, что это Тома, дочка, с которой Гиреева не общалась годами. Иногда она жаловалась, когда в редких случаях и правда давление шалило. Они совсем не были похожи. Но когда дверь за ним закрывалась, а он сам угодил в просторную, но захламленную квартиру, знал уже точно, что дочка, хотя женщина и не представилась. Это был мир потерянных людей, где никто никого уже не ждет, но все еще остается иллюзия жизни. Глеб тоже прибился. Видимо, было что-то такое в его глазах сейчас, что его не могли не впустить.
        Светлана Тимофеевна никого не узнавала и лежала обездвиженной. Первый инсульт забрал способность соображать, от второго, случившегося через неделю, парализовало. Старость. Доживание. Он посидел с ней недолго. Она бухтела что-то про своего мужа, считая, что тот уехал в командировку. Глеб кивал. И соглашался. Со всем на свете соглашался.
        «Она сейчас совсем спать перестала, - хмуро проговорила Тома позже, на кухне, под большущую чашку чаю. - Ночами напролет - то молится, то про папу. Я иногда думаю - хорошо хоть не ходит. Умаялись бы. Думает, я Тоня, сестра ее».
        «Совсем не узнает?»
        «Совсем. Меня скоро и муж не узнает - я сюда совсем переселилась теперь».
        «О сиделке не думали?»
        «Ну какая сиделка, что вы!» - прозвучало почти воинственно.
        Ясно. Денег нет. Все уходит на лекарства. И при лежачей больной много не заработаешь. Глеб только кивнул. Прежних запахов выпечки и цветочных духов в квартире больше не водилось. Пахло стиркой, валерьянкой и давно не проветриваемыми вещами. А он сам устал испытывать чувство вины. В сущности, все люди ведут жизнь, напоминающую собачью. Бродят. Иногда сбиваются в стаи. Потом снова бродят. Одиночками.
        «Я назначения ваши почитать могу? Медсестра у вас бывает?» - снова спросил он.
        «Мы пока обходимся без капельниц. Да и к чему они? И так же все ясно», - отрезала она, но бумаги, оставленные врачом, принесла.
        Глеб невольно отметил в голове наименования и дозировки. По крайней мере, в следующий раз явится не с апельсинами. Но вслух проговорил:
        «Тут у некоторых препаратов есть более дешевые аналоги, а помогают не хуже. Я вам напишу».
        «Буду вам признательна».
        Уже потом, когда Глеб выходил, Тома, устало привалившись к косяку, спросила напоследок:
        «А вы точно врач? К чему? Зачем?»
        Парамонов широко улыбнулся, пряча отозвавшуюся на ее вопрос болезненным спазмом рану в груди, и весело ответил:
        «Светлана Тимофеевна была ко мне исключительно добра».
        А потом легко сбежал вниз по лестнице, зная, что и правда еще приедет. Станет ездить. Нет, не благотворительность или другая какая-то чушь. И не попытка прибиться к стае. Иллюзия. По-прежнему иллюзия жизни. Словно бы он что-то и правда делает.
        Без Ксении. Без нее он нуждался хотя бы в иллюзии.
        «Ты нужна мне», - писал он потом. Этим своим «ты нужна мне» - забивал сети мобильной связи. Зря. Потому что ни одно из этих сообщений не могло быть отправлено.
        - Парамонов, вас Плахотнюк вызывает срочно! - донеслось до него сквозь череду событий, которыми он забивал собственную жизнь. Так и спасался день ото дня. Работал, как проклятый. Собственные жилы тянул, что было мочи. Лучше так, чем как раньше. Лучше до одури здесь, чем в черноте и мути нетрезвого сознания. Даже тогда, когда больше всего на земле хотелось выть… сейчас ему было куда идти.
        - Ага, - отозвался Глеб. И через десять минут входил в кабинет главного врача, прекрасно понимая, что тот не стал бы его вызывать без лишней надобности. Значит, Леся была не права, ошиблась. Значит, Бузакин жаловался.
        - Борис Яковлевич? - сунулся он в кабинет.
        - Ну заходи, орел, - донеслось от окна. Борис Яковлевич поливал фиалки, в великом множестве стоявшие на подоконнике. Невысокого роста, коренастый и упитанный, он являл собой живописную картину на фоне собственного цветущего садика. Когда повернулся к Глебу, взгляд его был весьма благодушен. Кого-то успокаивает перебирание четок, кто-то глушит валерьянку банками. Борис Яковлевич разводил фиалки.
        Он проследил за тем, как Парамонов вошел в кабинет и уселся за стол напротив кресла главврача. Затем вздохнул, как будто разговор предстоял и ему самому малоприятный. А потом в очередной раз развернулся, отошел от окна и страдальчески выдал:
        - Ну потерпи ты немного, а! Ну чего буянишь?
        Глеб чуть не поперхнулся собственной слюной. Кадык дернулся. И он ошалело уставился на начальство.
        - В каком смысле буяню? - заставил он себя уточнить.
        - Роман Афанасьевич приходил. Говорит, больно самостоятельный!
        - Это, я полагаю, самый мягкий эпитет, которым меня наградили?
        - Самый, - кивнул Плахотнюк. Поскреб седой висок и печально вздохнул.
        - До октября выдержишь?
        - А что будет в октябре?
        - В октябре покончим с твоим стажерством. Отделение тебе пока никто не поручит, конечно, а отдельно взятых пациентов - вполне, - трагично сообщил Борис Яковлевич и тут же улыбнулся улыбкой престарелого Пьеро: - Обживайся давай! Но и Бузакина не зли, слышишь?
        Пока Глеб отскребал от пола собственную челюсть, до его сознания медленно доходило сказанное. Слишком, к сожалению, медленно - не иначе тяжелый рабочий день отшиб способность мыслить. И общение с незабвенным Романом Афанасьевичем.
        - Мне дадут оперировать? - зачем-то переспросил Парамонов.
        - Не тупи, Глеб Львович, - всплеснул руками Борис Яковлевич. - Будешь человеком, как все люди. Свободен.
        Глеб кивнул. И снова задал вопрос, сходный с тем, что однажды озвучил Осмоловскому:
        - Это потому что Александр Анатольич за меня поручился?
        - Это потому что Карен Эдмундович за тебя поручился! - закатил глаза Плахотнюк.
        - Кто?!
        - Ножевое ранение поджелудочной две недели назад! И с ним еще пара диагнозов, с которыми ты возился… - «вместо Бузакина» - должно было прозвучать, но не прозвучало. На то Борис Яковлевич и был главным врачом больницы, чтобы политкорректность не смешивать со справедливостью.
        - Этот чокнутый? - хмыкнул Глеб, имевший маловато представления о первом и достаточно о втором. «Этого чокнутого» притаранили из зоны лишения свободы, где его пырнули не в меру прыткие товарищи по несчастью. Бузакин сразу махнул рукой: «Не жилец!» - да и потянуть с родни было нечего. Какой зэк - такие и родственники.
        Но оперировать пришлось.
        - Глеб Львович, не буянь! - повторил просьбу Плахотнюк, тоном своим давая понять, что разговор окончен.
        Окончен был и рабочий день.
        Дурацкий день.
        Бесконечный день.
        Беспросветный день.
        День, когда он все еще мог делать вид, что живет нормальной жизнью, а не в полсердца. Потому что по выходу из больницы способность держать себя резко утрачивалась. Нет, он не бросался во все тяжкие. Он медленно загнивал, понимая, что еще немного - и от него совсем уже ничего не останется.
        Вот уже полтора месяца. Полтора. Как он не чувствует половины сердца. Первые вспышки злости давно прошли. С тех пор только сожаления и боль. И попытки прекратить собственное блуждание в лабиринте, из которого не было выхода.
        Что он мог сделать?
        Что. Он. Мог. Сделать?
        Не говорить? Не мог.
        Не связываться? Не мог.
        Не влюбиться? Не мог.
        Не дать умереть ее мужу?
        Эти вопросы зудели в нем заразой, причиняющей мучения, заставляющей его раздирать самого себя до крови.
        А между тем, ему оставались только сообщения, уходившие в никуда.
        Нет, первое время он пытался.
        Тогда же, еще по горячему, в самые первые дни, он мотался к ее родителям. Знал, что там Ксеньки не будет, что она не останется у них. И все равно летел, сломя голову. Ее удивительной шумной матери дома не обнаружилось. Обнаружился отец, который курить с ним отказался, но наблюдал в «Ксенькином» кресле, как Парамонов выкуривает одну за другой первую, вторую, третью. До тошноты. До терпкого привкуса пепла на языке. Басаргин все допытывался, что произошло. Глеб, сознавая, что она не рассказала, счел нужным признать только, что виноват перед ней и перед всеми. А потом все недоумевал, как это не схлопотал по роже. Виктор Антонович тяжело вздохнул и прокряхтел:
        «Ты загулял, что ли?»
        Ну да, а что еще можно подумать? И все же, сознавая, что не поверит ему Басаргин, мрачно ответил:
        «Нет, не загулял».
        Виктор Антонович кивнул. Пододвинул по ручке кресла чашку поближе к себе. Снова посмотрел на Глеба.
        «Нету ее, - наконец, выдал он ценную, но бесполезную информацию, - сняла квартиру возле Жулян. Где - не скажу. А то она и так нас вышвырнула».
        Глеб судорожно сглотнул. Вышвырнула. Она всех - всех! - вышвырнула. И в то же время понимал прекрасно, зачем Ксения это делает. Не их вымарывает - себя. Себя вымарывает из их жизни. Будто бы сама жить не хочет. И это было еще хуже, еще страшнее того, что открылось перед ним в утро, когда она сказала ему, что никого не сможет любить, потому что любит своего покойного мужа.
        Иван Тарасенко. К которому даже ревновать нельзя. Сам сделал так, что нельзя. Вернее, не сделал. Собственными руками. И теперь задыхался от всего, за что приходилось расплачиваться. Тогда, два с лишним года назад, он думал, что заплатил сполна за то, в чем вины не находил.
        А сейчас - вина встала перед ним во всей своей уродливости, замалчиваемой ранее.
        Он не спас. Не спас. Не справился. Раз в жизни, когда надо было справиться, он не смог. И потому теперь уже пофигу, что гибнет он сам. Куда страшнее - гибель Ксении, которая снова хоронила. На сей раз себя. Потому что, черт подери, он видел! Видел! Видел в ее глазах то, чего подделать нельзя!!!
        Пусть не любовь. Пусть что-то другое. Пусть называет иначе.
        Но он же видел это, чувствовал. Знал. Она менялась. С ним - она менялась и снова жила, потому что жил ее смех, а он, как последний идиот, находил в том свою заслугу. Врачеватель хренов.
        Позднее, уже к концу лета, в надежде заглотить хоть немного воздуха, он повадился, когда получалось, ездить в Жуляны. На стоянку у терминала. Искать глазами ее Инфинити. И ждать, когда увидит ее. Просто увидит. Не станет мучить. Просить выслушать. Она имеет право, в конце концов, поступать так, как поступает. Кто же виноват в том, что он сам без нее миллиметр за миллиметром заживо сдирал с себя кожу?
        Но, между тем, ни разу, ни разу за все время машины не было. Не было и Ксеньки. Он долбил по рулю. Злился. Ждал ее появления, понимая, что она могла просто уйти в отпуск. И продолжал ездить. Каждую неделю. По нескольку раз. Видел Фриза. Видел девушек, явно составлявших ему компанию. Ни единого разу не видел Ксеньку.
        А потом часами метался по собственной квартире диким зверем. И понимал, что от пропасти, когда он окончательно потеряет человеческий вид, его спасает одна работа.
        Кое-что Ксения для него сделала. Слишком много, чтобы он заметил это сразу. Но теперь стало ясно. Она и правда научила его выживать тогда, когда выжить почти невозможно.
        Но как ему заставить себя забыть? Как ему, черт подери, заставить себя отпустить этот невозможный год, когда оказалось, что он еще может быть счастлив?
        Наверное, для того это всё и случилось. Чтобы долбило больнее.
        И все же… ладно он. Ее-то за что?

* * *
        Осень пришла.
        Когда рано наступают сумерки, и невероятные закаты заливают улицы и дома алым. Алый тоже бывает холодным, с глубокой синевой где-то в междуцветье. Цвет индиго в огне. Он касается асфальта и бетонных блоков домов. Водной глади и старого камня. Темных окон комнат, в которых рано включать электричество. В игре света и переливах красок осени в каждом из них живет собственное одиночество.
        Но тот, кто упрямо жал пальцем дверной звонок где-то в Жулянах, вряд ли думал такими категориями. Его интересовало одно-единственное одиночество в одной конкретной квартире.
        Ему открыли так быстро, как позволяло время для того, чтобы неторопливо отложить книгу, выбраться из-под пледа, медленно дотопать из комнаты в коридор, два раза повернуть ключ в замке и, наконец, появиться на пороге.
        - Ты смотри! Живая!
        - Ничего бабе не сделается, - пожала плечами Ксения, рассматривая широкоплечую фигуру брата, и без улыбки спросила: - Ты всегда такой здоровый был или повариху завел?
        - Это - не жир! - Денис согнул руку в локте и потрогал трицепс, угадывающийся под тканью толстовки. Широко улыбнулся и переступил порог квартиры. Осмотрел ее самым придирчивым взглядом и выдал: - Лучше бы ты себе повара завела. Все, одевайся, гулять идем.
        - Я за вами не успеваю, - Ксения прошла вглубь коридора и встала, опершись о стену. - Маме нужен кот, тебе повар. А заводить их почему-то должна я.
        - Да похрен мне на это, слышишь? - вдруг сделавшись серьезным, заявил брат. - Я пришел вывести тебя на воздух.
        - Не ори. На воздух так на воздух.
        - Ну так вперед. Хоть спортивки, хоть вечернее платье. Можно даже не краситься. Пошли.
        - Ну пошли, - снова пожала плечами Ксения. Сунула ступни в единственную обувь, стоящую у порога, - кроссовки и стащила с вешалки толстовку. - Куда?
        - У тебя через улицу суши-бар есть. Сто лет не жрал суши.
        - Там пиццу делают?
        - Не имею представления.
        - Ладно, на месте разберемся.
        Денис кивнул, сунул руки в карманы. И буркнул куда-то себе под нос:
        - Да ты уже со всем разобралась.
        - Ты пришел поссориться? - скривила губы сестра.
        - Нет. Погулять и пожрать, - Денис поморщился и вынул из кармана шелковую ленточку бледно-голубого цвета: - Можно я тебе прицеплю?
        - Да ну тебя! - отвела она в сторону руку брата. - Я и сама пойду.
        - Славтехоспади! - возвел он очи горе.
        На улице к вечеру стало совсем свежо. И если днем, несмотря на воцарившийся октябрь, хотелось снять кофту и ходить в футболке, то к закату осень чувствовалась все сильнее. И в воздухе, и в дыхании ветра, и в небе, становившемся все глубже. Сейчас, в красновато-холодном цвете, особенно. Денис нахохлился, как гигантский птенец, пряча нос в воротнике толстовки, и бодро шагал по тротуару у дороги, наотрез отказавшись проехать машиной. «Тут идти минут десять!» - безапелляционно заявил он.
        Но всю дорогу молчал, будто не знал, что сказать. Или знал что, но не представлял как.
        Уже потом, когда они завалились в суши-бар, разглядывая меню, выставленное на столике, он усмехнулся и весело заявил:
        - Сегодня определенно твой день. И я явился, и дождя не случилось, и пицца есть.
        - А если серьезно? - Ксения отодвинула свое меню в сторону и чуть наклонилась через стол к брату.
        - Ну ты же хотела пиццу! - почти обиделся он.
        - Зачем ты пришел, Денис?
        - За-тем, - вдруг взорвался Дэн шипящим шепотом. - Ты совесть потеряла. Ладно я… я понимаю, я виноват, я скотина - не сказал, и этот твой весь благородный… сознался. А родители тут при чем? Их зачем игнорить? Который месяц пошел? Третий? Они по стенам ходят!
        - Я не игнорю. Звоню. По воскресеньям.
        - И носу не кажешь из своей конуры. И к себе никого не подпускаешь. Думаешь, я не понимаю, что за нафиг?
        - И что же за нафиг? - заинтересованно двинув бровью, спросила Ксения.
        - Парамонов - фамилия твоего нафига.
        - Допустим. Но это же мои проблемы?
        - Ну вот я хочу поинтересоваться. Как ты намерена их решать. Как, Ксю?!
        В этот момент у столика нарисовалась официантка. Басаргины сделали заказ, Ксения некоторое время задумчиво смотрела в окно, под которым они сидели.
        - Никак не намерена, - сказала она негромко. - Нечего решать.
        - Какого ж хрена - нечего?! - выпалил Денис. Покрутил в руках солонку, переключился на перечницу. Нашел зубочистки. И продолжил гневную речь: - Жить ты как собираешься? Напоминаю, хату ты снимаешь. А с работы ты уволилась. Сутками торчишь к своей конуре. А мужик, которому мозга не хватило тебя удержать, шляется к нашим, про тебя спрашивает. Ты вообще соображаешь? Ты в кого превратилась?
        - Что значит «шляется»?
        - То есть это единственное, что ты услышала?
        - Еще услышала плач по моим финансам, - усмехнулась Ксения.
        - Ага. Ну, к родителям ты не пойдешь, значит, упадешь на шею мне. Должно у меня быть личное пространство, ну?
        - Поверь, оно для меня священно!
        - Да? - в его голосе искренно звучало недоверие. Можно было бы даже поверить, если не знать его, как облупленного.
        - Да не приду я к тебе, - она взяла кусок пиццы, поставленной перед ней официанткой. - Даже если я не стану работать - а это не так, у меня просто отпуск - то моих сбережений хватит надолго. А если переехать в Умань…
        - Ксения, какая Умань?! Спроси ты у меня уже еще раз, а! Тебе же хочется!
        - Тебе не меньше моего хочется рассказать о том, как Глеб приходил к родителям. Говори.
        - Когда ты исчезла для всех, он сначала меня застал. Я вещи вывозил, тут Парамонов во дворе появляется. Просил дать знать, как ты, а я злой… как черт. Не знаю, как рожу ему не начистил. Он очень просился. Я его два года назад хорошо ведь приложил… За Вано… Мы на крыльце курили, у него зажигалка не работала. Ему наглости хватило попросить прикурить. Ну, я прикурил, а потом как мазданул… И отпустило. Хоть немного, но отпустило. Короче, не знаю, как я теперь его не тронул. Может, перегорел, может, поверил. А потом батя отмочил. Он к ним приехал, а папахен согласился выслушать, пока матери не было. Может, зря мы и их не предупредили, они б от тебя быстрее отстали, и его на порог бы не пустили. Но понимаешь, - Денис отвел взгляд и ткнулся глазами куда-то в стол, - мне покоя мысль не дает… Он ведь по-честному, когда я ему обещал, что тебе не скажу… он с тобой - по-честному. На что-то же рассчитывал, раз никак уняться не мог, все искал. Если бы виноват был - его бы так крючило?
        - А я откуда знаю? - Ксения снова смотрела в окно. - Я не врач, не эксперт.
        - Понимаешь… Семен Евгеньич остановился, потому что ни ты, ни Лена Григорьна не хотели. Я - потому что мне хватило… ну… кулаки распустил и хватило. На место стало внутри что-то. Плюс его уволили из больницы. Вроде, какой-то результат. А если бы судили - была бы экспертиза. Не знаю, честная, нет. Врачи друг друга всегда покрывают. Но была бы экспертиза, какой-то документ, удостоверяющий его вину. Или опровергающий… а его уволили без промедления, за неделю. И я решил, что он виноват, значит. Но, Ксюш… Оно сейчас другим, чем тогда, кажется.
        - Зачем ты мне это говоришь? - глухо спросила она.
        - Потому что вот это всё, - он махнул на нее рукой, указывая, что именно «вот это всё», - мне не нравится. И потому что и моя вина есть. Должен был что-то сделать для тебя, когда узнал, а ни черта не сделал. В этот раз она замолчала надолго. На брата не смотрела. Медленно жевала, разглядывала посетителей.
        - Что ты мог сделать? - неожиданно сказала Ксения. - Вернуть Ивана? Или чтобы это оказался не Глеб? Что тут вообще можно сделать?
        Денис невесело усмехнулся. Прижал ладонь ко лбу и выдал, коротко вздохнув:
        - Если бы я хоть немного понимал, какой он псих, постарался бы быть убедительнее в своих советах ничего не рассказывать тебе.
        - Он - псих, - эхом повторила она. - Денис, я хочу домой.
        Дэн кивнул. Почесал лоб под светло-русыми волосами. А потом проворчал:
        - А давай ко мне? Переночуешь. Я шутил про твои финансы и свою шею. Я не хочу, чтоб ты одна была… Хватит уже одной.
        - Не пользуйся тем, что я не могу спорить.
        - Я не знаю, что еще в состоянии сейчас…
        - Проводи меня домой.
        - Да я-то провожу… Просто… ты подумай на досуге, что было бы, если бы ты не узнала. Досуга у тебя теперь много.
        Досуга у Ксении было более чем достаточно.
        Предоставленная сама себе, она могла целый день не выползать из кровати или часами сидеть в кресле, разглядывая узоры на паласе. Для разнообразия можно было переместить взгляд на книги - разноцветные, разношерстные, привлекающие золотом или выставляющие напоказ обтрепанные корешки. Дожди за окном не располагали к прогулкам, но даже яркое солнце вряд ли подвигло бы Басаргину лишний раз выйти из дома. Ее личный подвиг - поход в ближайший магазин за полуфабрикатами. Путь не далекий, но частый. Этим ее встречи с внешним миром и ограничивались.
        Но жизнь полна сюрпризов, и далеко не всегда приятных. Ксения все сильнее впадала в уныние, словно в ней сломалась та самая главная ось, на которую она столько времени нанизывала силу воли, упрямство, холодность, не позволяющие поддаться обстоятельствам и раскиснуть. С тем, чтобы в эту проклятую осень с каждым днем все сильнее чувствовать себя киселем, всегда презираемым в других. Дни и ночи перемешались. Она нередко спала днем, а ночью, глядя в темноту, разрываемую фонарями, вспоминала сны - изматывающие, болезненные, искажающие реальность в кривом зеркале ее воспоминаний.
        Денис просил подумать. Что тут думать? О чем? О семейном счастье с Парамоновым? Дети, кухня, церковь… Интересно, брат всерьез полагает, что это могло быть возможно?
        Сама она не мечтала об этом раньше. Теперь - отказывалась представлять. Случилось так, как случилось. Не в первый раз. Два года назад она приучила себя не думать ни о муже, ни о детях. Это была единственная возможность выжить - запретить себе мечтать. Ставить цели и добиваться их. Не думать, не вспоминать, не надеяться… не чувствовать.
        Когда спишь - не чувствуешь. Забываешь, что больше нет этих целей и нечего добиваться, не к чему стремиться.
        Ничего нет, никого… Ее самой - нет… Растворяется в эфире, расцвеченном яркими красками до рези в глазах. Но что-то останавливает, не пускает. Или кто-то? Она пытается разглядеть… Грудь ее словно крепко связана разноцветными лентами, однако они совсем не мешают дышать. Она с жадностью втягивает в себя такой же разноцветный воздух, наполняясь до краев, рассыпаясь пятнами, смешиваясь с ним. И воздух звучит голосом - мягким, нежным, почти забытым.
        Я люблю тебя… люблю тебя… я люблю…
        - Глеб!
        Ксения резко села в кровати. Некоторое время не понимала, что с ней и где она. Волосы влажно и неприятно прилипли ко лбу и шее, ощущались грязными и неопрятными, как бывает во время болезни. От испарины, покрывавшей все тело, стало холодно. Она снова нырнула под одеяло, подтянула к груди колени, обхватив их руками в отчаянной попытке согреться.
        Сна больше не было. Ветер трепал ветви дерева у окна, отчего по потолку, стенам, постели змеились черные тени. Ксению охватывала никогда раньше не свойственная ей паника. Она вскочила, закуталась в халат и вышла в кухню. Включила свет. Метавшиеся за окном деревья отступили. Теперь она видела только свое отражение - лохматые волосы, тонкое запястье руки, стягивающей пушистую ткань у самого горла. Глаз не видно - черные провалы. И черное стекло, отражающее бледную, бесцветную фигуру.
        Она теперь была такой. Обесцвеченной. Почти бесплотной. Будто бы исчезла кровь, пускающая жизнь по венам. Будто бы не стало тканей, в которых удерживалась душа. Будто бы в толпе людей, мельтешащих на улицах, галдящих в кафе и офисах, перемещающихся от станции к станции метро - она одна лишняя.
        Было это или не было? Она или не она?
        Куда она могла брести? Для чего? Ей это было нужно? Как и сейчас - бесконечная сырость. Запах дождя. Яркий, насыщенный аромат кофе в картонном стаканчике у девочки, спускающейся на ступеньку ниже по эскалатору. И тонкий, едва пробивающийся - от нее самой. Смесь запахов до тошноты, подкатывающей к горлу. Сглатывай - не сглатывай.
        Она устала.
        Закрывала глаза. И ехала вниз, туда, где грохотали вагоны, рассекая все на свете стремительными линиями своих маршрутов. Они перечеркивали и поток лиц. Возвышающиеся головы - и опущенные вниз. Смотрящие прямо перед собой - и в себя. Носы и глаза, освещенные лампами по обе стороны эскалатора и экранами телефонов. Шевелящиеся и сомкнутые губы. Бесконечные провода наушников, торчащие из ушей, будто люди - не люди, а роботы. Не живые. Искусственный интеллект.
        Вцепиться пальцами в перила. Но и те убегали вперед, двигаясь быстрее, чем ступеньки. Давай, держись, успевая перехватывать. И так всегда, всю жизнь. Только и успевай. Только и успевай, сосредоточенно глядя на собственную ладонь, отчаянно сжимающую чертовы перила. И чувствуй это удушье, стискивающее грудь тяжестью глубоко под землей - тяжестью этой самой земли, которая придавливает мертвых.
        Вдохнуть. Сильно. До самого дна. Доказывая себе - может.
        И выдохнуть - с некоторым усилием. Тоже до самого дна.
        А потом, когда глаза подняла к толпе, движущейся навстречу, вверх, в первую секунду едва не потеряла возможность стоять. Взгляд цвета индиго. Отчаянный взгляд цвета индиго у кого-то там среди всех этих людей. Наружу, напоказ. Открывающий ей что-то, чего она до сих пор среди бесплотности и обесцвеченности и не видела. Так давно не видела.
        Близко - руку протяни.
        Она и тянула бы, если бы его рука была сейчас протянута ей навстречу. Но он поднимался вверх, в то время как ее увлекало вниз. Так и стояли, сцепившись взглядами. Он - не он. Она - не она. Будто бы и не с ними. Пока не проехали друг мимо друга, без единого касания, не скользнув и по краю. И не оборачиваясь, когда было кончено. И только мир вокруг приобрел вдруг синеватый оттенок его глаз. Вибрирующий и живой. А потом погас, захлопывая двери вагона метро. Навсегда.
        И довольно. Хватит.
        Вяло мотнув головой, Ксения отвернулась от окна. Спать больше не могла, не зная, сходит с ума в реальности или во сне. Налила молока, нагрела его в микроволновке, добавила меда и, обхватив чашку обеими руками, забралась с ногами на диван.
        Думалось что-то сумбурное. Обрывки мыслей, воспоминаний, видений. И все же из странного ассорти в ее сознании настойчиво пробивалась мысль о необходимости разговора. Она хочет поговорить с Глебом. Она хочет… должна знать, что произошло тогда. У нее больше нет сил жить в агонии между прошлым и настоящим, отворачиваться от будущего.
        Ей надо услышать, ему надо сказать, им надо встретиться. Надо. Ксения нахмурилась. Где встретиться, как…
        Позвонить ему она не может. Номера теперь уже нет. Домой? Пока будет метаться между Киевом и Стретовкой - передумает. Разучилась ломиться в закрытые двери.
        Да и как домой? Домой - это к нему. А ей всего лишь необходима правда. Правда о том, как умер Иван. Прикрыла глаза, потерла лоб. Кисель, даже в голове кисель - ничего не соображает. Она со вздохом сползла на подушку, посильнее закуталась в халат, смирившись с собственной несостоятельностью.
        Попросить Дениса?
        - Совсем рехнулась! - сообщила Ксения в воздух и… вспомнила!
        Вскочила на ноги, ломанулась в комнату за ноутом. Зло ругалась, что тот медленно грузится. Так же зло впечатывала в поисковике Пироговку. Сайт, заведующие отделениями, врачи.
        Парамонов. Глеб Львович. Врач-хирург.
        И по-другому быть не могло. Он должен был выбраться.
        Смотрел на нее с портрета и улыбался. Только, зная все его улыбки наперечет, видела, что эта - пустая, глаз она не касалась. Атрибут успеха. Но пусть лучше так… Так правильно.
        Зарос - волосы почти до плеч, пряди заложены за уши. Борода. Уже не небритость - самая настоящая борода, за которой не видно заострившихся черт. Как не видно поджарого тела под больничной зеленой рубахой. Только руки из рукавов - высохшие, жилистые, крепкие, заканчивающиеся узловатыми пальцами красивых ладоней - крест на крест на груди. Парамонов Глеб Львович. Врач-хирург.
        Ксения долго изучала экран, с которого он смотрел на нее. Узнавала и не узнавала одновременно. Успела забыть, что на снимках люди всегда выглядят чуть иначе, особенно на таких. Тысячу лет не смотрела фотографий. Отучила себя. Возила из квартиры в квартиру единственный альбом, но ни разу в него не заглядывала - не могла. Ее телефон был пуст, в отличие от телефонов других нормальных людей. Память и без того держала крепко. Яркими вспышками, как срабатывающие шторки фотоаппарата. Каждое мгновение, остающееся навсегда в снимке.
        А ведь и у него остались сотни ее фотографий… Она позволяла фотографировать себя в Каменце, на даче, на каких-то выставках. Это было атрибутом нормальности. Как карточки его родителей в рамках на стене дома в Стретовке. «Когда ты живая где-нибудь над Австрией летишь, мне остаются только фотографии» - звучало всерьез, по-настоящему.
        Наконец, Ксения заставила себя отвести взгляд. Щелчок мышки. Контакты, схема проезда.
        Ее машина по-прежнему стояла в гараже. Придется прибегнуть к помощи общественного транспорта. Досыпать смысла больше не имело, да и вряд ли ей это теперь удалось бы. Как ни скрывала от себя, а задуманным взбудоражила и без того расшатанные нервы. Не до сна. Зато достаточно времени для кофе, завтрака, душа. В компьютер больше не смотрела. Она собирается не к Парамонову. Ей нужно всего лишь узнать, услышать. Она идет к врачу-хирургу.
        Глядя невидящим взглядом в окно маршрутки, твердила, как заклинание: она ничего не обещала Глебу, она многое обещала Ивану. Двигалась машинально, имея единственную цель - главный вход в клинику, откуда обратного пути уже не будет. Пара сотен метров, лишь перейти дорогу.
        Ксения подошла к краю тротуара и подняла глаза.

* * *
        - Тебя уволят за антигигиену. Я серьезно! Бузакин опять приклепается.
        - Я регулярно моюсь.
        - Ты бы еще регулярно стригся - цены бы тебе не было!
        - Мне не мешает, под колпаком не видно.
        - Бороду тоже под колпак?
        - Исключительно ради тебя озадачусь поиском зажимов.
        - Смешно. Вот, пока давай обойдемся этим.
        - Гном, уйми свою Гномшу.
        - Парамонов!
        - Я не собираюсь этим пользоваться.
        - Придется. Меня достало общаться с тобой через челку в операционной.
        - Что за странное желание заниматься моим внешним видом? Тебе воспитывать некого?
        - Есть, Парамонов, но она пересмотрела сказок про Красавицу и Чудовище. Гном на Чудовище не тянет.
        - Да у тебя борода длиннее моей!
        - Есть еще вариант, что она это специально меня через тебя воспитывает. Психологический прием. По ее логике мне должно сейчас быть стыдно.
        - А тебе не стыдно?
        - Не-а.
        - Готово! Зеркало дать?
        - Давай.
        Непродолжительная возня в бездонной женской сумке, результатом которой было извлечение из ее недр пудреницы. Та раскрылась перед носом Парамонова. И он теперь с некоторым любопытством взирал на последствия деятельности маленького урагана по имени Леся Хохлова.
        Отросшие пряди с висков и челки были собраны на макушке в дурацкий пучок темно-синей резинкой - оттуда же, из недр ее необъятной сумки. Он и впрямь прилично зарос. Но зажимы для бороды покупать определенно рано. Для стретовского отшельника вид все же был самый подходящий.
        - Дарю, - хмыкнула Леся, разглядывая его.
        - Спасибо, - кивнул он, отодвигая пудреницу и поворачиваясь к Гному. - Не удивляйся, если через пару месяцев она меня усыновит.
        - Пей свой кофе и не хами, Парамонов!
        Кофе здесь варили просто отменный. При не очень большом разнообразии меню крошечной кофе-точки возле Пироговки нельзя было не признать того, что, пожалуй, только здесь и возможно хоть немного глотнуть воздуха после больничных стен. Место неподалеку от автобусной остановки казалось на удивление немноголюдным - особенно по утрам. Особенно после ночного дежурства. Особенно когда выучился любить кофе. Ко всему можно привыкнуть со временем. Был ли он когда-нибудь счастлив в октябре? Наверное, нет. Был и был.
        Они с Лесей и Гномом сидели у витрины, изображая завтрак. Гном только явился на работу, а дома - без супруги - не желал. Парамонов и интернша - за неимением ничего лучшего. Потому что - скорее бы домой.
        - Тебя подвезти? - спросил Глеб, отправляя в себя следующий глоток. Сейчас он процентов на пятьдесят состоял из кофе. Мог пить только его.
        - Не, я на метро. У меня муж ревнивый.
        - Мои соболезнования.
        - Кто б меня подвозил? - грустно вздохнул Гном.
        - А ты вообще молчи! Гинеколог хренов!
        - Ясно, не выспалась. Всю ночь ее гонял, да?
        - Ночь прошла ко всеобщему удовольствию без неожиданностей, - хмыкнул Парамонов, поворачивая в голове верньер для добавления помехов.
        Устал от болтовни. Медленно выключался. Требовалась перезагрузка. Потому что сейчас в квартиру на Телиги - а там хоть вой. Глеб устал выть. Внутри себя выть. Мечтал только о выходных, когда можно будет удрать на дачу, но до них тоже еще надо дожить.
        Глоток. Горьковатый привкус воспоминаний.
        «Черт! Опять дождь начинается! Куда солнце делось?»
        Помехи.
        «Езжай с Глебом».
        Помехи.
        «Я хотела еще и к маме заскочить по дороге».
        - Я завезу к маме.
        - Глебка!
        Усмешка. Улыбаться он разучился.
        Поворот головы, чтобы окликнуть бариста. И вспыхнувшее под ребрами жалящее пламя. Глеб медленно повернулся к витрине, которая только еще начала покрываться дождевыми каплями. Серо. Даже воздух серый.
        А потом вскочил со стула, приникнув к стеклу и упершись в него обеими ладонями.
        Она смотрела прямо на него.
        Она стояла прямо перед ним, там, на другой стороне улицы.
        Он не знал, сколько и зачем, но стояла.
        Он не знал, что в этот момент она сжала кулаки в карманах куртки, и чему сдержанно кивнула. Он не знал, для чего ступила на зебру и сделала несколько быстрых шагов, не отводя взгляда от его лица. В эти секунды он задержал дыхание, позволяя себе внутренне произнести: «Она идет».
        Это потом были крик и сильный толчок. Или наоборот… Ее подбросило в воздух, резко кинуло обратно. А она успела подумать, что у нее нет крыльев. Успела почувствовать сильный удар.
        И все исчезло - звуки, свет и глаза Глеба.

* * *
        Уход на второй круг - это маневр, выполняемый экипажем воздушного судна при принятии решения о невозможности захода на посадку. Читал, готовился, думал. Пытался понять.
        Который круг по счету совершаем мы с тобой? Я ни черта не смыслю в пилотировании, но однажды уже переживал страх потерять тебя. Вот так в один момент. Тогда мне казалось, что страшнее быть уже ничего и не может. Ты помнишь? Упавший самолет, я тащил тебя до машины, а потом пытался накормить макаронами?
        Иногда я думаю, каким сейчас застал бы нас этот день, если бы не тот самолет.
        Я не жалею. Слышишь? Не жалею и никогда не пожалею. Если ты не смогла приземлиться, то я без тебя едва ли смог бы лететь. Я на земле. Здесь безопасно. Было безопасно до встречи с тобой. У каждого человека свой кокон, в котором он прячется от жизни. Мы с тобой не исключение.
        А еще у тебя волосы теплого цвета, и я до сих пор помню их запах.
        Черт…
        Сейчас октябрь, Ксень. Октябрь. Больше года прошло с тех пор, как мы познакомились, представляешь? Я забыл точную дату. Знаю, что в сентябре. Так много забывается, важного. Но главное все-таки осталось - как же ты взбесила меня! Ты и сейчас меня бесишь. Разве вычеркивают людей? Выбрасывают, как мусор? Я - кто я для тебя? Мусор? Мне казалось, что, если я стану любить тебя сильнее и лучше, ты не захочешь уходить. Люди не бросают тех, кто их любит. Недостаточно любил? Или непростительно разворошил твой кокон?
        Впрочем, признаю, неправ. Мне было непросто с этим смириться, потому что мириться с собственной неправотой сложнее, чем с чужой несправедливостью. На это у меня ушел не один месяц. Может быть, и правда, стоило любить тебя сильнее и лучше. Искать, когда ты ушла, а не предоставлять в конечном счете решать все самой. Что ты могла решить, когда у тебя и выбора не было? Должен был сам догадаться. Я много чего должен был, чтобы не потерять тебя.
        И я ничего не смог.
        Не цветут хризантемы весной. Я помню, что ты их любишь. Сейчас я бы заваливал тебя ими, потому что ты их любишь. Позволила бы ты это после всего? Ты ведь пришла. Я бы жизнь отдал за то, чтобы знать, зачем ты пришла. И вместе с тем, я это знаю. И тебя я знаю.
        Я не знаю только правильного ответа на твои вопросы. Ни одного такого, после которого ты осталась бы со мной, когда все уже для себя решила. Но я тоже решил. Хочешь правду - будет тебе правда.
        Полтора года прошло будто в вакууме, где у времени другой ход. Его почти не было. Вставать и ложиться, и куда-то ежедневно двигать собственное тело. Мне хотелось бы понять, как у тебя хватало сил делать все то же самое, но при этом жить. Я не смог.
        Но этих полутора лет мне оказалось достаточно, чтобы осознать: а я понятия не имею, был ли шанс у Тарасенко. Выжил бы твой муж или нет при любых других обстоятельствах. Я не нахожу своей ошибки. Но, может быть, ошибка была в том, что я считал себя неуязвимым. Никогда не рисковал без надобности, работал стерильно, как по учебнику. И слишком уж полагался на собственные руки. Но я не знаю, жил бы он или нет, если бы попал к другому врачу. Или если бы его привезли хоть на десять минут раньше. Или если бы я был расторопнее. Я не знаю. Сегодня я уже ничего не знаю, хотя мне очень хотелось бы оправдаться перед тобой.
        Ксень, если бы я был Богом, то твой муж сейчас был бы с тобой. Клянусь. Я бы не забрал его у тебя. Даже сейчас, после того, как узнал, как это - когда ты в моей жизни… Я бы не забрал - еще и потому что я редкостный эгоист. С мертвыми не соревнуются. А с живыми можно. Вероятно, у меня появились бы шансы?
        Иногда я думаю, как бы это было. Тарасенко жив. Я спас его. Он лежит у нас в институте, а ты приходишь его навещать. С апельсинами, для смеху. У тебя есть он, а у меня есть Вера. Нас больше не делят ни наши этажи, ни воздушные пространства, ни гибель твоего мужа. Выходит какая-то чепуха, вроде кубика Рубика, который никогда не сложится. Я не умею их складывать, так и не научился.
        Но вот сейчас, когда ты здесь, когда ты пришла, я знаю точно, что мой уход на второй круг не меняет главного. Когда-то я не хотел отдавать тебя ночи. Сегодня смерти я тебя не отдам. Если тебя не будет - не останется ничего, за что я мог бы цепляться. Я и не стану, не захочу. Мне хватило и первого круга, чтобы понять - я взлетел, но без тебя мне не приземлиться.

* * *
        Он старался проговаривать то, что делал. Проговаривать, чтобы думать, что все происходит так, как всегда. Он и раньше, бывало, произносил вслух - для ассистентов, для медсестер. Привычка из прошлой жизни. Сейчас эта привычка стала спасением. Рабочий материал. Тело человеческое - это рабочий материал. Ксения - это рабочий материал.
        Рабочий материал с верхним давлением в 60 мм рт. ст. Нижнее не определяется. Перелом левого бедра. Шок третьей степени.
        Эндотрахеальный наркоз. Переливание крови. Белое - не ее - лицо, расплывающееся перед глазами. Трубка изо рта.
        Парамонов стиснул зубы. Срединная верхняя лапаротомия. Выкачать жидкость из брюшной полости. Убрать сгустки.
        И звоном в ушах возглас ассистента:
        - Охренеть!
        - Качай.
        Локализация источника кровотечения. Осторожная пальпация. Печень. Наверняка печень. «Как тогда», - пальнуло в мозгу. И пальцы чуть вздрогнули, а Глеб не имел на это права. Не сейчас. И никогда.
        - Две трещины, размозжение переднего края поверхности. Селезенка… тоже. Порыв капсулы.
        - Готовимся к спленэктомии?
        - Погодь!
        - Крови литра два.
        - Заткнись и закрой селезенку. Сейчас шьем печень.
        Тампон. Зажимы. Захват поврежденных сосудов. Лесина рука, удерживающая кровь. Парамонов шил, слушая звук кардиомонитора. Бьется. А раз бьется, значит, бьется и он - за нее.
        Первая трещина.
        Вторая.
        Зафиксировать сальник.
        - Есть.
        Голова - компьютер. Он - машина. И только алое и горячее, заливающее руки, - живое и настоящее.
        - Селезенку будем спасать. Патологий не вижу.
        Бузакин послал бы к черту, и все это знают. Вырезал бы к едрене фене, чтобы не возиться.
        Оба его ассистента молчат. Молчат, потому что верят или потому что он хирург, а они - подмастерья? Глеб не молчал. Никогда не молчал. Даже в ассистентах, вчерашним интерном не молчал. Самодовольный идиот. Когда-то он всерьез противопоставлял себя богу. Сейчас - не знал, каким богам молиться. Но это будет потом. Не тогда, когда ее жизнь продолжает биться в его руках.
        На тридцать пятой минуте операции жизнь биться перестала.
        Оборвалась.
        Прекратила ход собственного времени. Ксенька взлетела. Глеб не приземлился.
        И думал, что умер.
        Целых четыре с половиной минуты реанимационных мероприятий Глеб думал, что умер.
        Это не он четко и сухо командовал в операционной. Не он наблюдал за действиями реаниматолога, проводившего дефибрилляцию. Не его руки в какую-то секунду вцепились в ее ладонь, пока ей делали массаж сердца и когда вводили эпинефрин. Было плевать - заметят или не заметят. Какая теперь-то разница? Если бы можно вот так, через касание, перелить жизнь… Если бы в нем самом все еще оставалась жизнь, он дарил бы ей хризантемы весной.
        - Есть пульс.
        Вдох.
        - Заканчиваем.
        Выдох.
        Сердце стучит. У кого из них двоих стучит сердце? Почему-то сейчас кажется, что оно у них одно, общее. Вот и стучит так, что слышно. За обоих старается.
        Почки целы. Забрюшинную гематому слева ревизии и опорожнению не подвергать. Подвести дренажную трубку.
        - Все, зашиваем.
        Последние движения четкие и отлаженные. Как десятки раз до этого. Пять-шесть операций в день. Ночные дежурства. Эта ночь - без происшествий, в отличие от утра, в которое он чуть не лишился рассудка. Из операционной Глеб выходил, испытывая опустошение такой силы, что почти не понимал, на каком свете теперь находится. Пустота была везде: в голове, в сердце, в прошлом и будущем. Не было ничего, кроме настоящего момента, в котором Ксения пока еще оставалась жива. Прежде он знал, что у него есть сегодня и немножечко завтра. Теперь все сосредоточилось на одной минуте - нынешней.
        И это, черт подери, было несправедливо!
        С той самой секунды, как она ступила на зебру, справедливость куда-то стремительно исчезла.
        «Как тогда», - полыхнуло в нем снова. И он остановился, прислонившись к стене больничного коридора. Откинул на него голову, пытаясь остудить. Но то, чего он не позволил себе в операционной, прорывалось сейчас. Сколько она протянет? После случившегося - сколько? В ней сил почти не осталось. Едва она ступила на зебру, сопротивления не стало. Откуда ему взяться теперь? На полном ходу. На полном ходу сбитая серебристой евробляхой с тонированными стеклами.
        «Буду считать себя случайно попавшим под танк».
        Хватит.
        Ужас, которому он не позволил овладеть собой тогда, в первое мгновение, когда мчался через улицу к сбитой на дороге прохожей, затапливал его существо сейчас. Потому что сбитая прохожая - это его Ксенька. И потому что она умирала.
        - Вот это адреналин, - раздалось за его спиной.
        Парамонов медленно обернулся и посмотрел на Лесю, узнавая и не узнавая ее. В заляпанном кровью стерильном халате, не снятом еще там, в операционной, мнущая в руках маску. Как пьяная. Или это он?
        - Адреналин ловят в другом месте.
        - В любом случае… в любом случае, ты круто отработал.
        - Если она выживет, это будет чудо…
        - Я знаю. Но зато там теперь над бедром колдуют. Если бы не ты, то травматолог сегодня отдыхал бы.
        - А я, сволочь, не утроил Тарасу выходной.
        - Сволочь, - согласилась Леся.
        - Надо узнать, что случилось… найти родных.
        - Это не твоя забота. Тебе домой надо, спать.
        - Ну да…
        Он кивнул, отлепился от стены и медленно побрел по коридору. Было тихо. Так тихо, что тишиной можно захлебнуться. Потом обернулся и с усмешкой спросил:
        - Ты когда-нибудь оперировала рыжих?
        Лесины брови подлетели вверх.
        - Не доводилось.
        - А примету слышала?
        - Парамонов, ты в приметы веришь?
        - Нет… у них болевой порог выше. И анестезия на них плохо действует… - он сделал «страшное» лицо и загробным голосом протянул: - Увидишь рыжего - беги-и-и-и!
        - Да что с тобой, а?!
        Ничего. С ним - ничего. Он молча развернулся и направился в приемник. Ноги понесли сами. Шаг за шагом - только не отпускало ни черта!
        - Пациентку сбитую оформили?
        Лада Сергеевна подняла глаза от бумаг и сняла очки. Сегодня она на окошке, спокойная и собранная, как они все - для кого земля не рванула с оси. Когда Парамонов влетал в приемное отделение с утра, в окровавленной куртке, отдавая распоряжение готовить операционную, она смотрела едва ли менее флегматично, чем сейчас.
        У него смена окончилась еще бог знает когда, а он все копошится. Дитя неразумное. Лада Сергеевна пожала плечами и ответила:
        - Кое-как, при ней ни документов не было, ничего.
        - А телефон?
        - На коде, заблокирован.
        - Ясно.
        Несколько секунд Глеб стоял, потирая переносицу. Потом поднял голову и отчеканил:
        - Басаргина Ксения Викторовна, 29 лет. Адреса, правда, не знаю.
        Одна ее бровь чуть приподнялась. Вторая осталась на месте.
        - Что с тем козлом - видели? - мрачно спросил Глеб.
        - Удрать хотел, люди не дали.
        - Ясно.
        - Тварь малолетняя, - дала свою сдержанную оценку Лада Сергеевна, но думать о том, как будет свежевать этого укурка, Парамонов решил потом.
        - Вещи ее где?
        - У нас пока. Потом, когда разберемся, родне отдадим.
        Родне… Многочисленная басаргинская банда. Шумные, веселые, почти уже родные. «Слет Иванушек по обмену остроумностями».
        Глеб сглотнул.
        - Спасибо, Лада…
        Она кивнула. Спокойствие на ее лице сменилось некоторым любопытством. Но этого Парамонов уже не видел. Он медленно брел дальше, в холл, на крыльцо, на улицу.
        В руках был телефон. Его телефон, на котором по-прежнему оставался номер Виктора Антоновича. Не стер, не имело смысла. Единственная нить к Ксении, которая у него оставалась. И все это время он где-то на задворках сознания держал надежду, что однажды, когда пройдет достаточно времени, когда горячка схлынет, он найдет в себе силы попытаться снова. Нельзя до бесконечности отрицать очевидное. Она нужна ему. Господи, как же она ему нужна!
        Стоп. Потом. Все потом. Потом он разрешит себе.
        Телефон в руках. Список контактов. Басаргин.
        Почему-то, когда уже сделал вызов, в его не вполне вменяемую голову пришла очередная «светлая» мысль: а вдруг Виктор Антонович трубку не возьмет? И правда, с чего бы ему отвечать? Прошло столько месяцев. Все изменилось. Все, черт дери, изменилось! И он теперь вошел в статус «бывшего», который, вероятно, «загулял». Это в случае, если Ксения не рассказала им правду. И еще неизвестно, что хуже.
        - Да, Глеб, - раздалось на другом конце мира. Мира, где еще все хорошо. Где с Ксенькой все хорошо. Это была первая его мысль. Вторая оказала почти сокрушительное действие. Басаргин тоже не сторонник чистки контактов в телефоне.
        Последующий разговор вывернул его наизнанку. Чтобы оставаться спокойным, проговаривая теперь вслух случившееся в реальности, а не собственные действия в операционной, понадобилось все самообладание, которое у него было. И то, которого не было. Ему казалось, еще немного, и его разнесет в ошметки. Не может быть по-другому, когда там распирает так сильно.
        …сбила машина…
        … обыкновенно, на переходе…
        … внутреннее кровотечение…
        … операция сложная…
        … пытаемся спасти селезенку…
        … продолжили гемотрансфузию… - зацепился за слово, выдохнул: - переливание крови…
        … еще бедро, но это ерунда…
        … вы же не понимаете ничего… - черт подери, он сам ничего не понимал!
        - Виктор Антонович, она пока в реанимации. Приезжайте. Это… Пироговка…
        - Глеб, что я матери скажу, Глеб?
        «Что я его жене скажу?»
        Парамонов сжал трубку крепче.
        - Что все будет хорошо.
        В голосе его прозвучала уверенность, которой он сам не испытывал. Колотилась мысль о том, что Бузакин точно выбросил бы селезенку. И, пожалуй, не только он. Глеб ее зашил. Счел возможным. Рискнул. Но он в любом случае рисковал. Работа такая - каждый день рисковать независимо от принимаемых решений.
        И теперь преследовала нелепая уверенность - спасти его может единственная сигарета. Но в больничных штанах такого счастья не водилось.
        - Ты ее знаешь, - раздалось за спиной. Леська. Стояла в куртке поверх формы и с непокрытой головой. Откуда это «счастье» на его долю? Маленькая, юркая, любознательная. И почти с самого начала тянувшаяся к нему - за опытом, за знаниями, но, по счастью, не в душу.
        - Знаю, - кивнул Глеб.
        - Кто-то близкий?
        Парамонов молчал. Вдруг осознал - руки дрожат. Господи, как сильно дрожат руки. Вот сейчас, спустя полчаса. Тогда не дрожали, когда с асфальта ее поднимал, когда холодно и сухо говорил, что он будет оперировать, хотя дежурство закончилось, будто других вариантов нет в помине. Когда входил в операционную. А сейчас - дрожат. И отчаянно хочется усесться прямо на крыльцо, потому что не держат ноги. Глеб поднял мутный взгляд на интерншу.
        - Дурак, - медленно проговорила она.
        Он криво усмехнулся. Развернулся и направился назад, в здание. У него еще было до черта дел: раз уж он все еще здесь, справиться о парочке пациентов, чтобы не вызывать лишних разговоров, дождаться Басаргиных, быть с Ксенькой. Здесь, рядом. Он ей обещал, в конце концов.

* * *
        Единственное чувство - болезненный резкий свет, который давит на веки и не позволяет открыть глаза. Эта пытка длится уже целую вечность, и нет шансов, что однажды она все же закончится. Смутно вспоминается произошедшее - кажется, она взлетела… Взлетела? Ее сбила машина. Или потому, что увидела Глеба?
        Глеб!
        Там был Глеб.
        В окне… смотрел на нее… а потом она взлетела, и было больно. Почему теперь не больно?
        Если открыть глаза, то можно узнать, где она. Но свет слишком давит… тяжело… Так тяжело, что у нее больше нет сил поднять веки и оглядеться. Зачем? Это же хорошо, когда не больно. А впустишь свет - и он наполнит чувствами, снова принесет боль. Она не хочет боли. И света. Покоя хочет и темноты.
        Но снова выныривая из небытия, понимает: свет больше не слепит. Или света больше нет. А она сама? Наверное, она есть. Среди шорохов и звуков, похожих на слова. Она напряженно вслушивается - это и есть слова. Для нее слова.
        - Папа вечером придет, а Денис завтра. В карауле. Сказал, что, когда тебя выпишут, он отпуск возьмет. И тебя к себе заберет. Но это ты его не слушай. Конечно же, ты к нам поедешь. Где ему за тобой смотреть, за собой бы углядел…
        - Он уже взрослый… мальчик… - прохрипела Ксения, с трудом разлепив пересохшие губы.
        Сколько прошло дней? Сколько. Прошло. Дней.
        - Ксюша… - снова голос и слова. И прикосновение к руке. Живое, настоящее прикосновение. Значит, она есть. Правда есть.
        В ответ Ксения открыла глаза - медленно, с трудом, но все же подняла веки. Мама. Темное пятно, закрывающее свет - это и есть мама. Весь мир разделился на белое - от солнца. И черное - от тени. Пятно все приближалось, пока в нем не начали угадываться очертания - головы, лица, глаз, губ. Взгляд фокусировался. Мама. Бледная, не наполненная красками. Ма-ма.
        - Господи, - сдавленно шепнула Маргарита Николаевна. В реанимацию ее не пускали два дня. На третий позволили. Вся связь между нею и ее рушащимся миром была только через Парамонова.
        - Мам… - выдохнула Ксения еле слышно.
        - Сейчас, сейчас, маленькая, я сейчас! - полуистерично взвизгнула Маргарита Николаевна и рванула из палаты, отпустив ладошку дочери, прекратив прикосновение, доказывавшее, что жива. Что обе живы.
        Дверь хлопнула. Звенящая тишина, установившаяся в палате, продлилась долго. Или наоборот недолго. Чувство времени было утрачено. Она больше не понимала, сколько его прошло. Оно двигалось скачкообразно. И когда мать в следующий раз вбежала в комнату, ощущение собственной жизни куда-то ускользало.
        - Я позвала нашего доктора, - проговорила Маргарита Николаевна, возвращая ее. - Он сейчас придет. Сказали, скоро… Ты как? Господи, как ты можешь быть… Больно? Очень больно?
        - Нет…
        Мать торопливо закивала. Настолько торопливо, насколько было нужно, чтобы не заплакать. Плакала она не один раз за эти несколько дней. С той минуты, как узнала, как сказал муж, как сидела в больничном коридоре под уговоры медсестры ехать домой, потому что нельзя. Все - нельзя. Жизненно необходимое - нельзя. Плакала. С того мгновения, как сама увидела маленькое неожиданно осунувшееся лицо дочери со ставшими острыми чертами. Плоть от плоти.
        - Все будет хорошо, - прошептала она. - Твой Глеб обещал, что ты поправишься… он тоже здесь. Он тебя оперировал, представляешь?
        - Нет… Он где?
        - Придет, придет, ты только не волнуйся, хорошо?
        - Хорошо, - согласилась Ксения и прикрыла глаза.
        - Спать хочешь? Спи… - материн голос ни на минуту не умолкал. Будто бы разговаривая, она тоже удерживала Ксению рядом с собой. Видение из продолжавшейся жизни. Или жизнь и правда продолжалась? - Скоро придет твой доктор Парамонов. Он сказал, все будет хорошо. У тебя все будет хорошо. Ты ведь тогда к нему шла, да? А у него руки золотые… пока ты лежала в реанимации, я тут наслушалась. Он умница. И ты умница. Это тоже он сказал, будто мы сами не в курсе! У тебя организм быстро на заживление работает, ты сильная, Ксюш. У тебя там все быстро пройдет. И мы тебя домой заберем. Хочешь домой? Мы сделаем что хочешь, правда.
        - Хочу.
        - Не раньше, чем доктор выпишет, - раздалось от двери. Голос. Мужской. Родной.
        Ксения снова открыла глаза и теперь не отрывала от Глеба своего взгляда. Он шел к кровати. В больничной форме. Худой, высокий. Она и забыла, какой он высокий. Заполняющий собой каждую молекулу в воздухе. Раньше от этого задохнуться можно было. А со временем оказалось, что без него нельзя и дышать.
        С ним пришел кто-то еще. Ксения толком и не видела кто. Это было неважно. Был один только Глеб.
        Склонился над кроватью - низко, так, что она снова видела вокруг лишь синеву. Затапливающую весь мир синеву его глаз.
        - Ты можешь говорить?
        - Да.
        Он кивнул, коснулся ее руки зачем-то. Быстро. Потом отстранился.
        - Как себя чувствуешь? Боли? Тошнота? Головокружение?
        - Нет… ничего…
        - Совсем?
        - Совсем.
        - Хорошо. Спать хочешь?
        - Хочу, - шепнула она, понимая, что действительно очень хочет спать.
        - Отдыхай. Надо отдыхать. Лишний раз не напрягайся, все постепенно. Если что-то нужно, говори. Я рядом.
        Ему казалось, она не слышит его уже. Тишина в ответ. Тишина - это ведь хорошо. Пусть спит. Пусть - спит. Обернулся к ее матери и перевел дыхание. Он сам не спал целую вечность. Сбиваясь с ног - между нею и пациентами. Между коллегами и перепуганными Басаргиными. Между собственными страхами и пониманием, что Ксенькино состояние постепенно стабилизируется. И что из ямы она обязательно выберется. Но спать он почти не мог. Все эти три дня. Вечность…
        - Маргарита Николаевна… - Глеб приглашающе кивнул на дверь. Мать снова всхлипнула, но теперь уже успокаиваясь, и послушно вышла. Вышел и он, на мгновение задержавшись на пороге последним - пропустил вперед себя Лесю. И обернулся назад. Маленькая. С белым лицом, испещренном багровыми ссадинами, и теплыми волосами на белой подушке. Тихо вздохнул, благодаря кого-то, кого даже не знал, как назвать. И вышел, оставляя ее одну.
        Впереди был еще долгий путь.
        А она в самом его начале. Иногда возвращалась из сонной тьмы к окружающим ее звукам ненадолго. И не могла точно определить, снится ей, как отец что-то читает вслух, или она снова проснулась и лежит в тишине палаты, думая о том, что никогда в жизни так много не спала, да и не болела. Никогда раньше не лежала в больнице, и ангина в третьем классе была самой затяжной болезнью. Попеременно - то голоса, то мысли, то негромкий шепот, то тени в зеленых медицинских рубашках. Женские, мужские. Чьи-то руки, стягивающие с нее простыню. Осмотр. Сквозь полудрему или полубред.
        А потом она снова проваливалась и вновь блуждала во тьме, не зная, где явь, а где сон, который никак не желал заканчиваться. Может быть, это от обезболивающих, которыми ее накачали? Не могли не накачать.
        Открыв глаза вновь, в который раз выныривая из тусклого и вязкого марева, Ксения долго рассматривала потолок, освещенный ночником, когда поняла, что не одна. Медленно повернула голову и увидела Глеба.
        Он сидел в странной позе на стуле, закинув ногу за ногу, но откинувшись на спинку. Руки свесились вдоль тела - безвольно, устало, будто бы в них он держал весь мир, а теперь уронил его ненароком. Точно так же безвольно свесился и подбородок на грудь. И длинные волосы совсем закрывали лицо. Не нужно было много ума, чтобы догадаться - этот человек заснул практически на ходу. Здесь. С ней.
        Ксения словно сама чувствовала всю тяжесть, давившую на него, и с радостью бы подхватила мир, ускользнувший из его рук, если бы только имела хоть немножечко сил. Как когда-то, еще совсем недавно… так давно…
        Под светом ночника она рассматривала Глеба - на его фигуре лежали тени, скрывавшие от нее живость черт, так что можно было усомниться, не спит ли она снова. Но теперь Ксения хорошо помнила каждый мазок, каждый штрих природы, щедро одарившей Глеба. Ее память впечатала их в себя, едва Ксения рассмотрела его однажды. И она всегда могла легко нарисовать его портрет, если бы только позволила себе.
        Его лицо - до каждой морщинки.
        Его тело - до каждой родинки.
        Его руки - знакомые и родные.
        Он весь - родной и близкий. Свой… Свой!
        И теперь, как никогда раньше, важно узнать о неупущенном времени.
        Его и без того потеряно много.
        Она не жалеет, ничуть… но, оказавшись у края, видишь все иначе, и отрицать очевидное больше не имеет смысла. Теперь она готова начать сначала, без оглядки, с чистого листа. Больше не хочет быть одна… одна - устала, и не боится в том признаться ни себе, ни родителям, ни Глебу.
        Отец, несомненно, прав, называя ее трусихой. Она ведь боялась, до одури боялась снова верить, мечтать, ждать, желать, надеяться. Потому что знала, как больно, когда теряешь - в одно мгновение, навсегда, безвозвратно. Сил смириться - нет, их хватает лишь нарастить панцирь, за которым можно спрятаться от непрекращающейся муки, и жить в собственном мире, никого в него не впуская.
        И все же впустила. Глеба впустила. Долго не замечала, как много места он стал там занимать, и когда начала возвращаться не к себе… к нему. Но и остаться не могла. Не верила, что так бывает, а случилось. С ней случилось. Снова.
        И не знала… Она не знала, кого теряет - Ивана, Глеба, себя. Отбрасывала все, чем жила последние два года, ломалась без панциря, задыхалась, гноилась заживо, загоняя себя в безысходность.
        Пока не увидела его, упершимся ладонями в стекло. Всего и остается - сделать несколько шагов…
        Ты к нему шла?..
        Она шла к нему…
        Не признаваясь в том себе, придумывая причины, не догадываясь - шла к нему, единственному мужчине, рядом с которым ее упорядоченная жизнь обретала давно забытые цвета, запахи, звуки.
        А ведь была уверена, что никогда и не вспомнит…
        Ксения прикрыла глаза. И ночник казался резким, если долго смотреть. Но как не смотреть? Сколько недель, дней, часов… Она не видела его, не слышала, не чувствовала. Жила наполовину… А сейчас? Сейчас, почти не ощущая собственного тела от обезболивающего, почти не ощущая себя - она жила. От его присутствия в единственном шаге, которого она не сможет сделать. От понимания - он здесь, с ней. Рядом. Как обещал задолго до этой ночи.
        Но стоило ей смежить веки, как раздался шорох и едва слышный скрип стула. Ксения в то же мгновение распахнула глаза и взглянула на Глеба. Он просыпался, потирая лицо и расправляя плечи - спина, похоже, затекла окончательно. Чуть двинулся по стулу и наклонился вперед, опершись ладонями на колени. Потом бросил темный взгляд на нее, да так и замер, затаив дыхание.
        Чтобы взять себя в руки, ему понадобилось видимое усилие. Но его хриплый после не самого лучшего сна голос прозвучал почти спокойно:
        - Ты как?
        - Нормально.
        - Больно?
        - Нет. Не знаю.
        - А чего не спишь?
        - А ты?
        Будто шаги по тонкому-тонкому льду. Будто скольжение у самой кромки воды. Будто треплет на краю крыши под бурными порывами ветра. Не удержишься - сдует.
        - У меня дежурство… - медленно проговорил он. Врал. Слишком очевидно врал, отчего сам поморщился и добавил: - Твоих домой отправил, они как зомби уже… Обещал присмотреть.
        - Спасибо.
        - Не за что. Хочешь чего-нибудь?
        - Нет…
        Вихрь миллиона мыслей разбился об это «нет».
        Замер на губах, так никогда и не озвученный. Парамонов чуть кивнул, на мгновение прикрыв глаза. У него дома кактус собрался цвести. Он получил втык от главврача за беспощадность к своему организму. Не было дня, когда он мог бы жить, будто ничего не случилось. Все эти месяцы. Последние несколько суток - особенно.
        - Ладно, - теперь голос его дрогнул, - ты все-таки отдыхай. Потом поговорим, ладно?
        - Да, - попыталась она кивнуть.
        Глеб улыбнулся. Ни к черту улыбка. Встал со стула, сделал тот самый единственный шаг от стула до кровати, стирая расстояние, разделявшее их, и сказал:
        - Не буду мешать.
        А потом быстро, чтобы не передумать, наклонился и коснулся ее запястья, прощаясь.
        Он не успел отнять руку - Ксения обхватила слабыми пальцами его ладонь и выдохнула:
        - Не уходи.
        Глеб вздрогнул и поднял голову. Забегал глазами по ее маленькой фигурке, ищуще - заглянул в лицо. И то, что прочел в нем, заставило его медленно опуститься на колени перед ее кроватью. Сил в ногах не стало. Наверняка она слышала, как резко и больно забилось в нем сердце. Он судорожно втянул в себя воздух, наполняясь им до жжения в груди, и уткнулся лбом ей в плечо, жмурясь и сжимая пальцы, переплетенные с ее. Руки не отпускал. И она тоже не отпускала его руку.

* * *
        P. S. Несколько недель спустя…
        Нарядно блестящие металлические шарики на столе радостно отсчитывали удары сердца до финального рывка. Топ-топ. Топ-топ. Вполне себе метроном. Стрелки настенных часов в это время показывали без четверти двенадцать. Все шестеренки крутились, не находя возможности остановиться ни на миг. И хорошо. И правильно. Пусть себе идут.
        Пальцы - длинные, чуть узловатые - нетерпеливо постучали по столешнице, как будто та была музыкальным инструментом. Замерли.
        - Так, ну уже точно все! - прозвучало в ординаторской.
        - Да иди уже! - раздалось в ответ. - Приперся в выходной, раздражаешь всех бездельем!
        - Зависть - грех! - хохотнул Парамонов, подхватился из-за стола, снял с вешалки куртку и полетел, обходя все возможные препятствия в виде коллег и пациентов со всей свойственной ему маневренностью. Еще не тому научишься, когда в рабочее и нерабочее время мотаешься к больной, к которой относишься со всей возможной предвзятостью.
        Ее он, кстати, не видел уже два дня.
        Два чертовых дня!
        Которые, в целом, были и к лучшему - Ксения считала, что он отсыпается после операций. Он же мотался между Киевом и Стретовкой, завершая все необходимые приготовления к выписке. Но уже не на пределе человеческих возможностей, а действительно отоспавшись.
        В палате ее не оказалось. Зато на кровати было расправлено пальто, и рядом на полу стояла собранная сумка. Парамонов легко подхватил поклажу, покрутил головой в поисках вероятных забытых вещей, но ничего не найдя, отсалютовал «сокамерницам» и спросил:
        - Басаргина за выпиской поковыляла?
        - Да вроде, - кивнула самая солидная из присутствующих дам.
        - Спасибо!
        Еще спустя три с половиной минуты высокую фигуру Глеба Львовича Парамонова можно было наблюдать под кабинетом коллеги, при его попустительстве считавшегося Ксенькиным лечащим врачом.
        - Привет! - после долгого ожидания раздалось в коридоре, когда Ксения вышла, наконец, в коридор. Через плечо у нее висела незакрытая сумка, из которой торчали несколько листков разной величины.
        Парамонов осмотрел ее от гипса на ноге до макушки с пучком волос. И улыбнулся.
        - Свобода?
        - Можно и так сказать.
        - От своих отмахалась? Нас толпа с шариками и цветами на улице не ждет? Или все же лучше уходить через черный ход?
        - Не ждет, - Ксения отрицательно мотнула головой. - Но в гости собираются.
        - Это святое, - Парамонов поставил ее дорожную сумку на сиденье, отобрал дамскую и водрузил сверху, встряхнул, расправляя, пальто и накинул ей на плечи. А потом наклонился к ее уху и негромко проговорил: - Подождут до следующей недели. Сегодняшний день наш.
        - До следующей недели они не дотерпят, не надейся.
        - Украду и увезу.
        Ксения удивленно с долей раздражения посмотрела на него.
        - Станешь вести кочевой образ жизни?
        - Странствующий лекарь. В этом что-то есть, - Парамонов снова подхватил сумку. - В поликлинику я тебя завтра уже транспортирую, идет? Писульки твоего пилюлькина на досуге изучу еще.
        - У тебя завтра тоже выходной?
        - Плановых операций нет, взял отгул. Пошли?
        Она кивнула и поплелась по коридору, вышагивая неровный ритм здоровой ногой и костылями. Парамонов, приноровившись, неспешно шел рядом. Он и правда приноровился. Еще когда они только начали вставать - вместе. Свои первые шаги она делала, зная, что он ее поймает, что не даст ей упасть снова. Нога постепенно заживала. Все на ней заживало. И они - заживали оба. Не так быстро, как раны, но все же прежнее пограничное состояние теперь казалось пройденным. Рубеж они проскочили.
        От осени можно было сойти с ума. Или от состояния счастья, робко закравшегося в каждый закоулок и тупичок, и теперь крепко державшего в своих маленьких ладонях целый город. Любимый город. Солнце светило, разукрашивая дома и деревья. Листва облетела, а темные стволы гордо тянулись вверх, придерживая небо, которому ни конца не было видно, ни края. И первые морозы по ночам сковывали асфальт тонкой коркой серебристого льда, таявшего днем. А во дворе Пироговки еще совсем недавно Парамонов сорвал с клумбы последнюю розу, одиноко притаившуюся среди кустов. Этот полураспустившийся цветок потом чудесным образом нашелся на подушке пациентки травматологического отделения Ксении Басаргиной, когда та проснулась. Да сам врач обнаружился на соседнем стуле - улыбающийся и жующий бутерброд перед началом рабочего дня: «Твоя мать заставила».
        Из таких мелочей складывалась теперь жизнь. И эти мелочи тоже заживляли. Всё на свете заживляли.
        Парамонов запихнул сумку на заднее сидение и помог Ксении сесть, забирая у нее костыли и отправляя их тоже назад. Потом устроился сам и спросил:
        - Нога сильно ноет?
        - Нет.
        - Часик-полтора сидя выдержишь?
        - Попробую, - без особой радости ответила Ксения, пристегиваясь.
        - Я постараюсь, чтобы быстро, - улыбнулся он.
        К тому располагали и погода, и настроение - напряженное, как в самом конце пути, когда остается последний шаг. Он вел осторожно, но, тем не менее, на высокой скорости. Словно бы увлекал их по серой чуть волглой после заморозка дороге в бесконечную синеву, иссекая ее резким зигзагом проложенного пути. Домой. До-мой. Туда, где был дом, а не коробка. Впрочем, одно он знал точно: где Ксения - там дом. Но оставались еще дорогие его сердцу места, в которых он по-прежнему черпал силы жить день за днем. Стретовский отшельник вернулся в мир. Теперь уже навсегда.
        - Злиться не будешь? - спросил он, когда они выбрались из города.
        - На тебя - нет.
        - Я перевез твои вещи к себе. Мне Денис ключ дал.
        - Я знаю, - сказала Ксения. Она сидела, прикрыв глаза, не двигаясь, и можно было подумать, что спит. - Он говорил.
        Парамонов бросил быстрый взгляд на нее, кивнул и вернулся к созерцанию дороги. А потом пояснил:
        - Просто я не спрашивал… Было два варианта. Либо я переезжаю в Жуляны, либо ты возвращаешься на место. Туда, где я тебя взял. Но… мне кажется, сразу ко мне - оно лучше.
        Столько времени сэкономишь. Целый подъем на двадцать четыре ступеньки. И целую жизнь, которой он больше не хотел разбрасываться.
        - Хорошо.
        - Ну и договорились.
        Иметь дело с покладистой женщиной - весьма приятно. Особенно когда знаешь, что нифига она в действительности не покладистая. Надо пользоваться, пока болеет.
        Музыку не включал. Думал о том, что, если Ксения задремлет, будет лучше. Долгая дорога сразу после выписки с ее травмами - удовольствие средней паршивости. Но все же он уперто шел на поводу собственного эгоизма. Слишком долго ее не было, чтобы сейчас нашлось место великодушию. Она нужна ему. Ему нужно знать, что все по-настоящему. Ему нужно иметь возможность дышать. Но в определенной степени Глеб понимал: то же нужно и ей. Им обоим нужно. Теперь они не смогут как раньше, но, Господи, что они могут теперь?
        Стретовка встречала их привычной возней людей на улицах. Они отчего-то копошились, куда-то спешили, даже не догадываясь, что совсем рядом, по соседству, в доме у озера через несколько минут поселится теплота, которой никто и не думает делиться.
        Когда они выехали за поселок и оказались возле имения Парамоновых, солнце куда-то делось, и поднялся ветер. Потому Глеб спешно затаскивал вещи и помогал Ксении пройти во двор. А оттуда в дом - осторожно придерживая, боясь, что она упадет, не справившись с высоким крыльцом, и понимая, что не может ее не касаться. Втягивая носом ее запах и целуя мягкую прохладную щеку.
        - Прозвучит довольно мелодраматично и выглядеть будет дешево. Но не могла бы ты закрыть глаза, - попросил он, неожиданно оробев.
        - Ну и как ты себе это представляешь? - хмыкнула Ксения. - Резаная, хромая еще и слепая?
        - В идеале я должен был бы тебя вносить на руках, - усмехнулся Глеб. - Гипс мешает.
        Она нахмурилась и совершенно серьезно предложила:
        - Давай я не буду закрывать глаза, но удивлюсь и восхищусь, как и положено в мелодраме?
        - Я так и знал, что мы поладим. Только выглядеть все должно натурально, - с этими словами он, наконец, отпер замок, распахнул дверь, и едва она успела моргнуть, обнаружила почти на пороге прихожей охапку хризантем. Настоящую огромную охапку, стоявшую в напольной вазе. Пушистую и белоснежную, нарядную и свежую, поставленную только в это утро. И рядом точно такой же букет, но ярко-розовых цветов. И желтых. И оранжевых. И ещё, и ещё. Во всех доступных ёмкостях и самых разнообразных видов. По всему дому.
        - Зачем так много? - с положенной долей удивленности поинтересовалась Ксения. Сказать, что оторопела, - не скажешь. Кажется, в самом деле раздражена.
        - Наверное, за каждый день, что мы не виделись. Не знаю… ты любишь, я помню.
        - А если бы я любила мороженое? - она добралась до кресла и неуклюже села, бросив костыли на пол. Парамонов прошел следом, поставил сумку на стул. Мягко улыбнулся.
        - Не нравится? Это разовая акция, потом все будет обыкновенно.
        - Нравится. Не сердись. Я себя чувствую слоном в лавке изящных вещей.
        - В таком случае, ты самый изящный слоник из ныне существующих, - Парамонов подошел ближе и присел перед креслом, устроив подбородок на подлокотнике. - Все заживет. Весной мы будем танцевать.
        - Дело не в том, что будет весной, - вздохнула она. - Дело в том, что есть сейчас.
        - А сейчас мы наконец-то вдвоем.
        - Вдвоем…
        Он протянул руку и дотронулся до ее щеки. Медленно погладил. Чувствовал исходившую от нее нервозность. Причин не искал. Они мало говорили в эти недели, не успевали, боялись, не трогали то, что все еще могло болеть. В конце концов, позволили всему идти так, как идет. Какая разница, как идет, когда он нуждается в ней, а она нуждается в нем?
        Но сейчас Ксения нервничала. Именно тогда, когда больше всего на свете нервничал и он.
        Не зная, что с этим делать, Глеб втянул носом воздух и медленно произнес:
        - Хотел, чтобы торжественно, а как-то все… Как думаешь, у нового есть шансы, если начинать бестолково? Не оправившуюся от болезни женщину везти по нашим колдобинам к черту на куличики, объезжать цветочные рынки, скупать у бабок ведрами хризантемы, которые никому не нужны… даже вина предложить не могу - тебе нельзя.
        - Ты обиделся, - проговорила Ксения, взглянув на него.
        Глаза в глаза. Под ребрами шандарахнуло. Тупо. Глухо. Так же тупо и глухо прозвучал его голос:
        - Нет. Обыкновенный Парамонов… с неудавшимся сюрпризом.
        - Только не говори, что ты кольцо купил!
        Его челюсть медленно сжалась. Медленно и с напряжением, от которого заходили желваки. Зато одним мигом побелело лицо. Парамонов отстранился от кресла - и от нее. Словно бы загородился. Точно так же, как она. И, поднявшись, отошел на два шага.
        Ксения молча, вопросительно смотрела на него. Он на нее - нет. Оборвалось. Что-то в душе, что держало все это время с того мгновения, как она произнесла свое «не уходи», лопнуло, обнажая спрятанное глубоко внутри. То, чему он так и не дал прорваться. Потому что не время, потому что она больна, потому что есть шанс, что больше это все не имеет значения.
        - Ты правда не понимаешь? - не сказал, выплеснул он, уставившись в окно.
        - Не знаю. Я могу ошибаться.
        Глеб мотнул головой и теперь уставился на нее:
        - Хороша ошибка! Пока не поздно - отвезти тебя к родителям и вернуть вещи?
        - Ты чего? - спросила Ксения, удивленно вскинув брови.
        - Ничего. Я купил кольцо. Купил. Потому что мне мало притащить тебя сюда и бояться на тебя дышать. Ты мне вся нужна, слышишь? Полностью. Не только твое чертово «сейчас». Сегодня, завтра, всегда. Иначе я не согласен. Как раньше - не проканает. Я все помню, я не забывал, я понимаю, что твое «чудесное исцеление» - не индульгенция за прошлое. Но я больше не могу… У меня точка невозврата пройдена. Пан или пропал, ясно?
        Пока он говорил, Ксения отвела от него взгляд, сосредоточенно рассматривая свои ногти. По-прежнему не поднимая головы, она ответила в тишине комнаты, куда стали пробираться сумерки:
        - Ясно, - голосом, от которого у него по всему телу разлилась слабость. Парамонов вздрогнул, разглядывая ее опущенные плечи, на которые будто легла тяжесть всей земли. Хотел правды - получи правду.
        У него перехватило дыхание. Садануло куда-то в позвоночник.
        - Там не было врачебной ошибки, Ксень, - хрипло выдохнул он, цепляясь за соломинку. Несказанное, столько времени не сказанное, что еще стояло между ними. Если бы оно хоть что-то меняло. - Это звучит как приговор, я понимаю, но ее было, слышишь? Был я, уверенный, что все могу.
        Она кивнула в ответ и провела ладонью по щеке. Этот жест его почти убил. Плакала. Она плакала. Она не пролила ни слезинки ни в больнице, ни когда он признался, что был тем самым врачом-душегубом, ни когда рассказывала ему о потерянном ребенке.
        А сейчас - плакала. И это душило его. Он медленно приблизился к креслу, в котором она сидела. Злость прошла, будто и не было. Возвращалось чувство вины. И непереносимая жалость. А он не хотел назад, в вину и жалость. Нужно было просто перебить, перекричать жужжащий рой в голове.
        - Ладно, я понял, я отстал. Проехали. Сегодня будешь отдыхать, - ровно произнес Глеб, сунув руки в карманы джинсов. - Доктор Парамонов запрещает напрягаться. Завтра… завтра я сделаю все, что ты скажешь.
        - Я лучше многих других знаю, что завтра может не быть, - Ксения быстро подняла голову и посмотрела прямо ему в глаза. Вечер изменил их цвет, приглушив синеву. Ее - были почти черными. - Мы же так много оставляем на завтра, на потом… Прости… Мне правда нужно, чтобы ты был рядом.
        - Я с первого дня рядом. Не плачь. Забудь… Если можешь, давай сделаем вид, что моей попытки устроить шоу не было.
        - Нет! Мне понравилось. Мне, правда, очень понравилось, - она невесело усмехнулась и сбивчиво проговорила, обрывая себя на полуслове: - Наверное, мне придется заново научиться… научиться… вдвоем…
        - Не надо ничему учиться ради меня, - перебил ее Парамонов, потер переносицу, улыбнулся, припоминая формулировку, а, вспомнив, изрек: - Будем считать, что я водоем, на который ты залетела передохнуть и воды похлебать. Имела право. Все остальное я себе придумал, пока ты лежала в больнице. Приду в норму, пройдет.
        Она долго смотрела на него, опустившего голову. Было что-то… что-то, чего она так и недоговорила. Что-то, что его мучило. «Прости» - не то слово. Прощение не было нужно ни одному из них. Теперь уже нет. Было что-то еще, лишавшее его уверенности, заставлявшее искать следы ее отступления. И как же он не видел… как не понимал? Она здесь, с ним, вдвоем, как он хотел.
        И как хотела она.
        Тревожно рядом, но все еще не вместе.
        Глеб - в нескольких шагах от нее, а она не могла даже толком подняться без его помощи - устала, ныли швы, ужасно болела нога, которую пора было перекладывать в горизонтальное положение. И чувствовала себя жалкой, тогда как жаль было и его, стоявшего с неприкаянным видом.
        Неожиданно нечто большое, гораздо больше ее самой, подкатило к голове, не давая дышать и расставляя все по местам. Ведь просто. Проще некуда. Он так и будет сомневаться, а у нее сомнений не осталось. С того мгновения на дороге, когда она увидела его после долгих месяцев разлуки, у нее не осталось сомнений. Он прав. Он ждет. Надо только сказать:
        - Я люблю тебя…
        В тишине. В сумерках.
        Дернулся кадык.
        Вздрогнул он сам.
        Зажмурился до пятен во тьме. До свиста в ушах. До пограничного состояния между желаниями и явью. Распахнул глаза. И снова видел. И знал, что она видит. Дышал. Целую вечность дышал. И ощущал всю эту вечность одним мгновением.
        Как он снова оказался перед ней на полу, Глеб не понял или не помнил. Помнил только колотящееся сердце и то, как его руки снова трогают ее лицо - вытирая слезы, а он сам повторяет: «Прости, прости меня, прости меня, Ксень. Пожалуйста, прости». За прошлое. За настоящее. За будущее.
        Ищет ее губы. Хочет - ее.
        Потому что так - давно не касался. Запрещал себе. Так - никого не хотел. Всю, до дна, иначе сам иссякнет. Так - никогда не жил. От края до края, на пределе собственных чувств и мыслей.
        Раны. Шрамы. Швы. И россыпь веснушек по рукам и груди. Так солнце целует людей.
        Каждым сантиметром тела - желанная. И хрустальная, не тронешь. Иначе ей будет больно.
        Высшая степень близости - это глаза в глаза. Когда внутри, перемежаясь с ударами сердца, все еще отдается многократным эхом тихий Ксенькин голос: «Я люблю тебя. Я люблю тебя. Я люблю тебя».
        - Я люблю тебя, - повторил за ней Глеб, обхватив ее лицо и зарывшись пальцами в волосы на затылке. Так близко, что космос ее радужек казался ему реальным.
        - Я тоже тебя люблю, - прошептала она, отдаваясь его ласке. Глупыми были прежние страхи. Нелепым - все надуманное. Комок, в который она себя собрала, разжался. На смену ему приходила слабость. Даже боль отступала. Он - ее обезболивающее. Как же раньше она не понимала?
        - Любишь?
        - Люблю.
        - Правда?
        - Правда-правда.
        - Закрой глаза. Резаная, хромая… Закрой.
        Ксения улыбнулась и послушно сделала то, о чем он попросил. Так просто теперь было делать то, что он просит. Так просто…
        - Слепая… - шепнул он.
        Сам снова зажмурился и, как она, слепой мелкими поцелуями покрывал ее лоб. Целовал веки, водил пальцами по мягким ресницам. Лепил ладонями и губами ее лицо. Шею. Чувствовал соль от слез. Плакала. Его вина. И его счастье, что его вина. И что подрагивание ее пульса - тоже его касаний творение.
        - Я скучал, - пробормотал Глеб.
        - Я тоже.
        - И правда любишь?
        - Люблю, - шепнула она в самые его губы. Провела ладонью по его груди. Свела с ума. Резаная, хромая… свела с ума.
        Парамонов со стоном отстранился. Прижался лбом к ее лбу. Прикрыл глаза. И тихо рассмеялся:
        - Ксёныч, трахаться пока нельзя. Могу читнуть Маяковского.
        - Только не Маяковского!
        - Не, ну ладно я! Этот тебе чем не угодил?
        - Дразнится, - рассмеялась Ксения.
        - Он исключительно серьезен! - возмутился Глеб.
        - Тогда читай, - смирилась она.
        Его очередь ершиться:
        - Не буду, тебе не нравится.
        - Я этого не говорила!
        - Не говорила, - его очередь смиряться. И, смирившись, он поцеловал ее щеку и тихо спросил: - Устала? Хочешь лечь?
        - Сначала кольцо, потом лягу, - заявила Ксения тоном, не терпящим возражений. Успокаиваясь. Понимая - черт подери, он ведь и правда его купил!
        - Ты же не хотела кольцо!
        - Этого я тоже не говорила, - вздохнула она и протянула: - Ну пожалуйста…
        Глеб нахмурился. Сдвинул брови. В сумерках, сгустившихся в комнате, нашел ее ладонь и прошептал:
        - Сначала скажи, в чем я облажался. Почему так паршиво начал?
        - Так не бывает, чтобы кто-то один был виноват во всем случившемся.
        - Ты злилась.
        - А ты сам не понимаешь, что мой вид и самочувствие совершенно не сочетаются с хризантемами и предложением руки и сердца? - устало возмутилась Ксения.
        Сказанное проникало в голову медленно. Осознавалось с трудом, но, осознавшись, заставило эту самую черноволосую стриженную голову хрюкнуть. Прозвучало явственно. Парамонов подавился смешком.
        - То есть про слона ты серьезно? И все остальное… тоже? Выбивается из стереотипа?
        - Совсем, - ее взгляд снова стал грустным.
        Его - напротив, наполнился теплом. Он взял ее ладонь, поднес к губам, коснулся ими пальцев. И снова посмотрел на нее.
        - Ксёныч… Какая же ты все-таки девочка у меня. Надо было тебе шов рюшами оформить.
        - Так где мое кольцо? - нетерпеливо спросила она, пожимая его руку.
        - Я сейчас!
        Глеб вскочил на ноги, метнулся к выключателю, клацнул им, отчего комната наполнилась светом, прекратив их блуждание в сумерках. Они нашли друг друга. Увидели. Теперь не время для размытых очертаний. Время называть вещи своими именами.
        Подошел к тумбочке у кровати. Выдвинул ящик. Достал крошечную деревянную коробочку, напоминающую маленький сундучок. Погладил ее пальцем и улыбнулся. С той же задумчивой улыбкой подошел к Ксении. Негромко хмыкнул, стал на одно колено, протянул ей заветную коробочку. И с давно знакомой ей реттбатлеровской усмешкой проговорил:
        - Так что, дражайшая моя Ксения Викторовна? Возьмешь ты в мужья бывшего имбирного водопроводчика из скорой помощи? Алкаша и разгильдяя?
        - Возьму, - торопливо сказала она и открыла шкатулку. Долго рассматривала перстень, покоившийся на лавандовой подушечке, среди мелких засушенных цветков, - квадратный розовый рубин необычной огранки в белом золоте. Непривычно. Красиво. Волнующе. Она думала, что и забыла, как волноваться. Волноваться от счастья.
        Наконец, Ксения вынула кольцо и протянула Глебу. Он перехватил его. Поймал ее ладошку. И надел на палец. После чего неспешно всматривался в то, что получилось. Ей подходило. Ее кольцо. Пусть и непохожее на такие, с какими принято делать предложение.
        - И будешь моей женой… - проговорил Парамонов.
        - Буду, - кивнула она, тоже рассматривая собственную руку с его кольцом на пальце. - Красивое… Мне очень нравится.
        - А мне ты нравишься. В нем, - он снова поднял ее ладонь и поцеловал. - Следующим пунктом программы значилось твое горизонтальное положение, помнишь?
        - Помню.
        - А потом я накормлю тебя ужином. Не бог весть каким, но я постараюсь. Позже мы ляжем спать. Я буду обнимать тебя, пока не заснешь, а потом переберусь на раскладушку - чтобы ничего тебе не повредить случайно во сне. Утром ты обязательно станешь ругать меня по этому поводу. И ворчать, что ты не убогая. Я с тобой соглашусь, а думать смогу только о том, что больше всего на свете жду, когда мы сможем заняться любовью. Чтобы ты это поняла, придется заткнуть тебе рот поцелуем. Тебе понравится. А завтрак мы попробуем приготовить вместе. И обязательно пройдемся на пирс, если не задождит. Но по прогнозу не обещали. Как думаешь, можно верить прогнозу?
        - Можно! - сглатывая подкативший к горлу ком, прошептала она. А ведь чуть его не потеряла. Чуть не потеряла все это… обещанное. Просто не доверяя больше мечтам и надеждам.
        - Тогда подъем, Ксёныч! Будем ковылять в кроватку!
        На том и порешили. И следовали его плану по пунктам, потому что конечной целью было нечто большее, чем они оба в этот день рассчитывали получить, рискнув остаться вместе. Глеб Парамонов отступился от лично составленного сценария лишь в одном-единственном. Когда Ксенька уснула, он так и не смог уйти на раскладушку. Не смог оторваться от нее. Не хотел разжимать объятий. Слишком долго не ощущал, как она дышит в его руках. В конце концов, не спать ночами - он привычный. Можно и перебиться до утра, разглядывая любимый профиль в лунном свете. Эгоистично и малодушно. Но к его эгоизму и малодушию Ксенька давно привыкла…
        Конец