Реанимация чувств Ирина Степановская
        Доктор Валентина Толмачёва, Тина, любила свою непростую и не очень благодарную работу и с большой теплотой относилась к коллегам, которые вместе с ней работали в отделении реанимации самой обычной больницы.
        По сути, это и была ее семья - так уж получилось, что, кроме работы, у Тины ничего не осталось - с мужем они с самого начала были разными людьми, а потом и вовсе стали чужими. Сын-подросток тоже отдалился от нее.
        А потом - крах, катастрофа! - работы тоже не стало.
        Но когда закрывается одна дверь, непременно открывается другая. Оказывается, можно просто жить, радуясь простым мелочам, и, конечно, любить.
        Ранее роман издавался под названием «День за ночь».
        Ирина Степановская
        Реанимация чувств
        От автора
        Этот роман написан врачом про врачей и в первую очередь для врачей. Автор надеется пробудить у них надежду и напомнить, что мы не одиноки в мире, рассказать о трудной судьбе и работе медиков.
        Все персонажи и истории болезней в романе вымышлены.
        Автор имеет совершенно другую медицинскую специальность и потому заранее просит прощения у коллег за возможные неточности в описании практических случаев.
        …И когда в осенних сумерках в больнице шла кропотливая, нудная, грязная и трудная работа, на Олимпе среди зелени и яркого солнца пировали веселые медицинские боги. Они от души хохотали, пили и пели и лишь изредка вспоминали о земных делах.
        - Ну, как они там? - вдруг спросил самый молодой из них, внезапно став ужасно серьезным.
        - Стараются помаленьку, - ответил тот, что считался у богов самым старшим, - толстый кудрявый грек в хитоне.
        - Может, им помочь? - не унимался серьезный. Он был по происхождению немец, и у него была страсть всех учить. При жизни ему, пожалуй, выпало неприятностей больше, чем другим. Он еще сравнительно недавно прибыл ОТТУДА и поэтому все думал о тех, кто внизу. Он даже смешно вытягивал шею, будто мог видеть, что же все-таки происходит ТАМ, хотя ему очень мешал натиравший кружевной воротник.
        - Зачем? Они все знают сами, - удивился третий. Этот был еще и философ. Азиатский халат и выцветшая шелковая чалма очень подходили к его тюркскому профилю.
        А четвертый, который родился в Швейцарии и чья настоящая фамилия была никому не известна, все смешивал вещества в прозрачных дымящихся колбах и бурчал под нос:
        - Все они знают, и даже побольше нас. А я валяю дурака для собственного удовольствия, пытаясь извлечь золото из всякого хлама. ТАБЛИЦУ уже без меня открыл один русский. Он тоже, кстати, теперь где-то здесь. Мы могли бы пригласить его в гости…
        - Просто жаль, что те, кто пока еще там, внизу, могут быть очень сильно биты, - вздохнув, сказал немец.
        - Ошибки присущи не только людям, но и богам, - заметил философ.
        - Давайте же выпьем за то, чтобы те, кто еще там, совершили как можно меньше ошибок! - громогласно воскликнул самый старший, и боги с грохотом соединили над головами алмазные кубки.
        Вино, искрясь, еще переливалось из них, когда на Олимп, не дрогнув, не постучавшись, ворвался кокетливый ангел в белом халате с пергаментным свитком в руках.
        - Подпишите заключение консилиума! - громко продудел ангел в сияющую трубу. Самый старший, крякнув, отставил кубок и взял в руки лебяжье перо.
        «Гиппократ» - вывел он твердо.
        И остальные тоже оставили свои витиеватые подписи: «Авиценна», «Парацельс», «Ганеман».
        - Доктор, доктор, ну что это с вами? Полчаса уже прошло, как вы не можете мне в горло этой трубкой попасть! Вы, мне кажется, совершенно пьяны!
        - Это я-то пьян? Я всего лишь анестезиолог, а вот вы сейчас посмотрите, какие к вам хирурги придут!
        ИЗ РАЗГОВОРОВ В ОПЕРАЦИОННОЙ
        Самолет, сделав плавный разворот, выровнял плоскости и изготовился заходить на посадку. Уже угадывавшаяся глазом земля - огромная, дышащая теплом, как гигантская опара, медленно приближалась, наступая откуда-то снизу в мареве вечерних сумерек, в черных пятнах лесов, в блеске озер и, наконец, в море огней цивилизации. Сам воздух, который с посвистом рассекали подрагивающие от напряжения самолетные крылья, казался живым, густо-фиолетовым и тяжелым, пахнущим пряностями и травой.
        Стюардесса в синем костюмчике проверила, пристегнуты ли у немногочисленных пассажиров ремни, и ушла на свое место в закуток, отгороженный занавеской. Этот поздний, неудобный ночной рейс был почти всегда малолюден. Командированным неудобно прилетать в Москву ночью, они выбирают для полетов утренние часы. А этим рейсом летали те, кто возвращался домой, таких путешественников набиралось немного.
        Валентина Николаевна Толмачёва, пассажирка второго салона, привела спинку кресла в вертикальное положение, с трудом всунула ноги, отекшие за время полета, в узковатые ей черные туфли и тоже приготовилась к посадке. В крепких ладонях она вертела прозрачный стаканчик из-под минеральной воды и думала, что, наверное, неудобно будет оставлять его в сетке для газет. И как это она умудрилась пропустить момент, когда стюардесса красиво вышагивала по салону с розовым подносом в руках, собирая посуду? Тем не менее Валентина Николаевна не стала обременять авиакомпанию пластмассовыми отходами и бросила стакан в свою видавшую виды черную замшевую сумку.
        «Багаж у меня небольшой, до первой урны не надорвусь», - решила она и опять стала глядеть в иллюминатор. Самолет летел вслед наступающей ночи, и огромное багровое солнце на протяжении всего пути, казалось, зависло над горизонтом. Но теперь оно очень быстро оказалось за кромкой видимости, и в небе почти мгновенно разлилась чернильная темнота. Самолет же пронзил островок мельчайших капель воды и, дрогнув от удовольствия, что так легко справился с этим препятствием, оказавшимся заблудившейся тучкой, вытянул все закрылки и выпустил шасси. Во рту у Валентины Николаевны пересохло. Заломило в висках и захотелось глубже вдохнуть. Голова и тело внезапно отяжелели и приплюснулись к креслу.
        «Наверное, слишком быстро снижаемся, - подумала Валентина Николаевна. - Скоро давление выровняется, и все неприятные явления пройдут».
        Самолет стало встряхивать. В салоне погас верхний свет, и только лампочки над сиденьями пассажиров да надписи над дверями служили источниками скудного освещения. За высокими спинками кресел людей не было видно, и Валентине Николаевне показалось, что в салоне она совершенно одна. И тут чей-то встревоженный низкий голос нарушил напряженную тишину, до того заполненную только натужным гудением самолета.
        - В первом салоне - остановка дыхания! Доктора Толмачёву срочно просят пройти к седьмому ряду!
        Валентина Николаевна ничего не могла понять. Каким образом, кто и откуда мог знать, что она летит этим рейсом и что она по профессии врач-реаниматолог? Она никому этого не говорила. Динамик между тем надрывался:
        - Остановка дыхания! Давление на нуле! Доктору Толмачёвой необходимо срочно пройти в первый салон!
        Валентина Николаевна попыталась встать. Непонятно почему сгустившийся воздух обволакивал ее лицо, шею, руки. Он давил на нее, не позволяя ей двинуться с места.
        - Что за чертовщина! - вскричала она и неимоверным усилием оторвала от сиденья спину.
        В следующее мгновение Толмачёва уже неслась по проходу вперед, с трудом выдирая из этого странного воздуха заплетающиеся ноги, нелепо взмахивая руками, пыталась держаться за полки, чтобы не опрокинуться на спину в накренившемся резко вперед самолете.
        В первом салоне на полу в проходе между рядами кресел лежало человеческое нечто. Валентина Николаевна даже не поняла, кто это, какого пола, да ей это и не было важно. Глаза существа были закрыты, как бывают подернуты пленкой глаза умирающей птицы. На пятне лица существа серый цвет кожи медленно переходил в буро-багровый. Губы были белы. Валентина Николаевна быстро, будто ее подкосили, кинулась на колени, успев, правда, сбросить с ног мешающие туфли, и приложилась ухом к его груди. Сердцебиения не было. Валентина Николаевна подняла глаза и увидела стоявшую перед ней стюардессу с аптечкой в руках. Молниеносным движением доктор Толмачёва вытряхнула аптечку перед собой, снарядила лекарство в шприц, сделала укол в безжизненную руку, раздвинула пальцами чужие белые губы, вытащила из сухого рта синий узкий язык, повернула голову существа набок.
        - И - рраз! - скомандовала она себе, сложила маленькие ладошки крест-накрест и с силой нажала человеку на грудь.
        «Хорошо, что не хрустит под руками, - отметила она про себя. - Значит, ребра достаточно упруги, и я их не сломала…»
        - И - два! - продолжала она командовать и нажимать на грудную клетку. На каждый четвертый счет она с силой выдыхала воздух в чужой липкий рот.
        «Только бы не подцепить СПИД или сифилис», - мелькнуло у нее в голове. На счете «двадцать восемь» самостоятельное дыхание и сердцебиение у существа все не восстанавливались, и Толмачёвой пришлось сделать второй укол. На цифре «тридцать шесть» перед глазами у Валентины Николаевны поплыло, и к горлу подступила горькая тошнота. Она поняла, что слабеет, колени устали, руки дрожат. Когда с большим трудом она смогла выдохнуть: «Шестьдесят!» - тот, кто лежал перед ней, вдруг открыл глаза. Они были голубые и неживые, как чистое небо зимой, как вода в реке в солнечный октябрьский день.
        И в этот момент Валентина Николаевна почувствовала, что колеса шасси коснулись земли, покатились по ней, с дрожанием преодолевая все неровности взлетно-посадочной полосы, чуть заметные при спокойном движении. Самолет пересчитал их все, пробегая с одного конца полосы на другой, не запнулся ни разу, облегченно вздохнул, спрятал закрылки, повернулся и встал, выключив двигатели. В салоне зажегся свет, и немногочисленные пассажиры все как один громко захлопали, благодаря пилотов за мягкую посадку.
        «Куда же мне с ним теперь? Ведь мы загораживаем проход…» - растерянно подумала Валентина Николаевна, озираясь по сторонам в поисках исчезнувшей стюардессы. Спина у нее была вся насквозь мокрая, волосы растрепались.
        - Вставайте, вставайте! Вы сделали все, что могли! - донесся сзади знакомый голос. Валентина Николаевна, обернувшись, с удивлением обнаружила поднимавшего ее с колен коллегу по отделению Валерия Павловича Чистякова.
        - Ты, Тина, супер! Ты молодец! - приплясывал за ним тоже непонятно откуда взявшийся с бутылкой шампанского в руках другой доктор отделения - Аркадий Петрович Барашков.
        - Вы здесь? Но откуда? И что нам дальше с ним делать? - недоумевала Валентина Николаевна, показывая на существо, все еще лежавшее на полу, но уже хлопавшее по сторонам волшебными глазами. - Нужно везти его в больницу.
        - Не беспокойтесь! Все образуется само собой! - вдруг опять прогремел из динамика голос, который звал Валентину Николаевну на помощь. И, будто воспрянув от звуков этого громового голоса, существо на полу внезапно встряхнулось, приподнялось, превратилось то ли в ангела, то ли в птицу, вытянулось в струну, оторвалось от пола и, сделав круг почета под потолком, вылетело в круглое окно внезапно раскрывшегося иллюминатора.
        Валентина Николаевна, не привыкшая к подобным странностям, в совершенном изумлении хотела уже сесть в кресло, чтобы собраться с силами, но коллеги подхватили ее с двух сторон под руки. Прихватили и ее нехитрую поклажу - две объемистые сумки с продуктами: копченым салом, маринованными помидорами, поздними сливами да яблоками, дарами степного юга, гостинцами для ее мужа от живущих в Краснодарском крае его родителей - и потащили к выходу из самолета.
        Стюардесса на прощание улыбнулась ей и помахала рукой, а Валентина Николаевна, выбравшись на трап, первым делом увидела мужа, который стоял рядом с самолетом на земле, но смотрел не на нее, а в противоположную сторону. Коллеги внезапно куда-то исчезли, оставив прямо на трапе все степные дары, и Валентина Николаевна изо всех сил замахала мужу руками. Напрасно. Она уже хотела сама спускаться по трапу и подхватила сумки, но с удивлением обнаружила, что стоит на поднятой к самолету площадке, а никакой лестницы нет. Валентина Николаевна закричала, чтобы кто-нибудь снял ее с высоты, но из-за шума двигателей других самолетов ее совсем не было слышно. Тогда стюардесса, пытаясь помочь ей, стала пронзительно трезвонить в звонок. Муж, не обращая на них никакого внимания, повернулся спиной. Валентина Николаевна уже почти задохнулась от отчаяния и страха, что напирающие сзади пассажиры столкнут ее вниз… Набрав в грудь максимально возможное количество воздуха, чтобы закричать, она открыла рот… и проснулась.
        Будильник рядом с изголовьем захлебывался от возмущения, что его не слышат. Стрелки на циферблате показывали привычный для пробуждения утренний час. Валентина Николаевна потянулась в постели и выдохнула несколько раз, пытаясь утихомирить бешеное биение сердца.
        «Приснится же какая-то чертовщина! - подумала она. - Не съела ли я на ночь чего-нибудь плохого? Я последний раз и летала-то на самолете три года назад!»
        Валентина Николаевна постаралась выкинуть из головы странный сон, спустила ноги с постели, нашарила ими тапочки, помассировала затылок, встала и направилась в ванную. Муж, видимо, уже ушел на работу, но сын в своей комнате еще спал, по-мальчишески широко раскинув на диване руки и ноги. В кухне горел свет, а за окном еще не рассеялась утренняя темнота, скрывавшая до поры до времени осенние листья и мокрый от дождя тротуар. Чарли, пушистый черный колли, постучал по полу хвостом, приветствуя хозяйку со своего коврика в коридоре.
        - Здравствуй, милый! - поздоровалась Валентина Николаевна. И уже после душа, войдя в комнату сына, сказала, потрепав ершистую мальчишескую макушку:
        - Алеша, вставай! Пока я готовлю завтрак, пойди погуляй с собакой!
        Ей пришлось повторить эту фразу раза четыре, пока наконец сквозь привычное сопение чайника и ритмичный стук ножа, которым она нарезала колбасу на бутерброды, не послышалось радостное повизгивание собаки и громкий хлопок закрывшейся входной двери.
        «Дежурство у меня послезавтра. Значит, сегодня обойдемся той едой, что есть в холодильнике. А фирменный борщ на два дня нужно будет сварить накануне дежурства», - подумала Валентина Николаевна, поставила тарелку с бутербродами на стол, налила в кружку сына кофе и отправилась в спальню собираться на работу.
        1
        В палате номер один отделения анестезиологии и реанимации одной из самых обычных московских больниц дежурный врач Аркадий Петрович Барашков в который раз посмотрел зрачки лежавшего перед ним тела. Зрачки были узкие, черные, а тело маленькое и хрупкое. Пока, если верить приборам, оно еще принадлежало шестнадцатилетней школьнице, с виду застенчивой мечтательнице Нике Романовой. Еще сутки назад Нику можно было бы назвать юной красавицей, но в сегодняшнее отвратительно темное, холодное осеннее утро определение «красавица» к ней уже совершенно не подходило. Сейчас девушка была без сознания. Распухший язык, покрытый черноватым налетом, не помещался во рту, и кончик его торчал сквозь приоткрытые, растрескавшиеся губы. Безобразные, вспухшие следы ожогов багровыми змеями ползли вниз по подбородку и шее. Глазные яблоки закатились вверх, нос распух, а из ноздрей виднелись остатки коричневой пены. И лишь ровные, тщательно подправленные пинцетом стрелки бровей да скульптурно-мраморный лоб выдавали бывшую красоту. Темные волосы сбились в колтун, и молодой врач - очень маленького роста, просто крохотная, Марья
Филипповна Одинцова, которую все в отделении звали просто Машей, а еще чаще Мышкой, заботливо прикрыла нерасчесанный каштановый Никин «хвост» марлевым полотном.
        - Погибает девочка, черт побери, - не обращаясь ни к кому конкретно, сказал Аркадий Петрович, посмотрел на часы и стал делать записи в истории болезни…
        - Не помрет, так инвалидом останется. Еще неизвестно, что лучше, - заметила реанимационная сестра Марина, прибирая на своем столике медикаменты.
        Марина, в противоположность Мышке, была статная, полная, очень решительная. За словом в карман обычно не лезла. Зеленый медицинский халат сидел на ней как влитой. Но сейчас она одернула свой халат быстро, сердито. Она не любила, когда ее кумир Аркадий Петрович был в таком настроении.
        - На лице ожоги еще ладно, а вот в пищеводе… Как поется в песне: «Будет пищу принимать через пупок».
        - Может, выдержит… - робко сказала Мышка. - Может, почки еще и не откажут? - Ростом Одинцова была Марине по грудь и поэтому вопросительно и с надеждой смотрела на нее снизу вверх.
        - Как не откажут-то?! - заорал вдруг бешено со своего места Аркадий Петрович. - По волшебству, что ли? Это - гемолиз! Эритроциты распадаются миллионами… какие почки, какая печень тут выдержат? Дуры вы старые! - Он сделал вид, что в раздражении сплюнул.
        Мышка потупилась, подошла к белому функциональному ложу, на котором лежало то, что считалось девушкой Никой, и взяла «это» за руку…
        - Это кто из нас, интересно, старые дуры? - обернулась к Барашкову и тоже на повышенных тонах спросила измученная дежурством Марина. - Мне, с вашего позволения, двадцать восемь лет! Марье Филипповне - двадцать четыре, а этой девочке на вид - вовсе четырнадцать! Что вы кричите-то? Если она сдуру напилась уксусной кислоты, мы все виноваты?
        - Извини, - сказал доктор Барашков. - Ей шестнадцать вчера исполнилось. Она ровесница моей дочки. Жалко девочку. А вы, - в голосе его появились нравоучительные нотки, он обвел девушек светло-карими, в золотистых ресницах глазами, - сразу, как придете домой, чтоб немедленно достали из кухонных шкафов и из всех укромных мест уксусную эссенцию и выкинули ее на помойку! Если не хотите себе вот таких неприятностей!
        - Я дома эссенцию не держу. Насмотрелась уже, - сказала Марина.
        - Вот и правильно. А ты поняла, Мышка?
        - Поняла, Аркадий Петрович.
        Больная вдруг беспокойно зашевелилась, беспорядочно задергала головой, ногами и замычала. Мышка поскорее прижала ее покрытую липким потом голову к поверхности ложа. Ника все беспокоилась, куда-то рвалась, вены у нее на шее посинели и резко вздулись. И пока Барашков отдавал приказания, а сестра колола лекарства в пластиковые трубки, подведенные в вены, Мышка держала Нику, опасаясь, что вылетит трахеотомическая трубка, вдетая в послеоперационную рану на шее.
        Был момент, когда девочка на миг пришла в сознание. Ее зрачки уставились прямо на Машу, и той стало жутко. На нее смотрело нечто - существо бесполое, изуродованное, обезумевшее от боли. Однако Мышка, справившись с собой, громко сказала, вполне профессионально похлопав Нику по руке:
        - Все будет хорошо. Сейчас тебе снова надо поспать. Во сне ты не будешь чувствовать боли!
        В ответ Нику вдруг начало рвать, и Мышка едва успела поймать быстро поданный ей зонд. Аркадий Петрович поддерживал больную под спину и голову.
        - Отсасывай, черт возьми! Как бы не задохнулась!
        Запах был отвратительный, но Мышка его не чувствовала. Она старалась действовать аккуратно и тщательно. Наконец зонд можно стало убрать. Ника издала какие-то новые звуки.
        - Что она говорит? Или просто стонет? - не поняла Маша.
        - Она говорит «ради бога», - пояснила реанимационная медсестра.
        - Что - «ради бога»?
        - Откуда я знаю? Кто говорит «ради бога, спасите!», а кто и «ради бога, не мучайте!» - Марина уже достаточно повидала на своем веку.
        Больная затихла. Дыхание стало ровнее.
        - Ну, хватит болтать! - Аркадий Петрович не любил разговоров, в которых не участвовал сам. - Ночь кончилась, на дворе утро. Сейчас соберутся все, придет Валентина Николаевна, и будет у нас новый день. Завершится, наконец, мое сегодняшнее дежурство. Как я устал! Да и вы, девочки, наверное, тоже.
        Большой, мрачный, весь в золотистых кудрях, с рыжей бородой и таким же рыжим пушком на мускулистых руках, в молодости напоминавший греческого бога, Аркадий Петрович снял зеленую хлопчатобумажную шапочку, расстегнул халат, растер заросшую кудрявыми волосами незагорелую грудь, сел на круглую табуретку в углу и стал составлять отчет. Марина украдкой внимательно смотрела на него. Лицо у Барашкова было простое, а взгляд часто светился хитрецой. Теперь, после ночного дежурства, веки у него покраснели от бессонницы, под глазами ясно наметились мешки, и весь его вид свидетельствовал, что когда-то юный классический бог состарился и устал, хотя лет ему было еще совсем немного.
        «Работает мужик на износ», - подумала Марина. Сердце ее кольнула жалость.
        - Марина, сколько сейчас времени?
        - Почти семь утра.
        - Как на улице?
        - Не знаю, все еще сумерки. Наверное, холодно. Дождь.
        - Терпеть не могу, когда холодно. Сейчас бы выпить коньячку да лечь в постель!
        - У меня дежурство закончилось. Я так и сделаю! - промолвила медсестра.
        - Завидую, - Барашков говорил, не отрываясь от отчета. - А нам с Мышкой тут еще весь день кувыркаться. Но на утреннюю конференцию я сегодня не пойду. Пусть меня Тина зарежет!
        По экрану прибора, подключенного к Нике, ползла почти правильная электрокардиограмма. Было тихо. Позвякивали в руках Марины медицинские склянки.
        - Марья Филипповна, крошка! - проговорил Барашков. - Сходите во вторую палату, взгляните, как там?
        Мышка бесшумно скользнула за дверь. Незаметно для себя Аркадий Петрович опустил голову на руки, казалось, на секунду закрыл глаза. Одна нога его быстро и беспомощно вытянулась, а голова стала клониться к столу и чуть-чуть не упала. Он вздрогнул и поднял ее. Так продолжалось несколько раз. Потом доктор вдруг сильно дернулся, встрепенулся, вскочил и быстро подошел к кровати больной.
        - Долго я спал? - спросил он сестру.
        - Минуты две или три.
        - Кошмар! Знаешь, чего мне хочется больше всего на свете?
        - Выспаться?
        - Умница! Дай я тебя поцелую!
        Сердце Марины замерло. Опять он шутит. Если бы он только знал, что значат для нее его слова. Как они волнуют! Вот таким - шутливым, добрым - она его любила. Но Марина за свою еще сравнительно короткую жизнь научилась не разводить сопли по каждому поводу, а собирать по крупицам маленькие радости этого мира. Это уж потом, ночью после дежурства, она будет вспоминать каждый его жест, каждое слово. Она знала, ее черед еще не пришел, и неизвестно, придет ли когда-нибудь. Но сейчас она тоже могла пошутить. Поэтому она улыбнулась и ответила:
        - Пожалуйста! Если Валентина Николаевна не вздумает ревновать!
        - Ничего, Тина простит, это дружески! - Но как только Аркадий Петрович притянул к себе приятно упругую Марину за крепкую талию, в палату тихо и незаметно вошла Мышка, увидела их объятие и покраснела.
        2
        Тина, вернее Валентина Николаевна Толмачёва, была заведующей отделением анестезиологии и реанимации этой больницы. В то время как доктор Барашков, Марина и Маша заканчивали утомительное дежурство, она в толпе других граждан вышла из метро на шумный, мокрый от дождя московский проспект.
        Холодное мрачное утро гнало по небу осенние облака, а солнца не было и в помине. Лето в этом году вообще выдалось нежаркое, и люди, так и не прогревшиеся на солнышке, дружно ругали московский климат, держали наготове зонты. Тина ждала автобус на остановке. Вдруг стал накрапывать мелкий противный дождь, под стать сегодняшнему утру. Стараясь унять внутреннюю противную дрожь, Валентина Николаевна как можно выше подняла воротник белого плаща. Ее светло-русые волосы выбились из-под зеленой косынки.
        Толмачёва была среднего роста, ни худая ни полная, все еще стройная, довольно молодая и могла бы казаться очень привлекательной, если бы не постоянно строгое выражение глаз и крепко сжатые губы. Такая серьезность совершенно не вязалась с чертами ее лица: широкими скулами, курносым веснушчатым носиком, зелеными раскосыми глазами. Посторонним казалось, что перед ними обиженная и озабоченная молодая женщина, но если пройдет какое-то время и женщина эта весело рассмеется, то всем вокруг станет хорошо на душе. Но время шло, а хорошенькое личико оставалось таким же озабоченным и серьезным. Вся беда была в том, что Валентина Николаевна себя миловидной давно не ощущала.
        - Тридцать восемь лет - это много! - говорила она. Для себя она была женой, матерью, заведующей отделением, даже участницей «производственного романа», как она сама, иронически улыбаясь, говорила Барашкову, но уж никак не хорошенькой женщиной.
        Сейчас Тина смотрела на поток машин, а перед глазами ее стояло жуткое видение. Она наблюдала эту безобразную сцену утром из окна спальни. Ее сын, семнадцатилетний Алеша, изо всех сил лупил кожаным поводком Чарли, их собаку, и весь двор оглашался его нецензурной бранью. Она знала, конечно, что Алеша не всегда бывал ангелом, но чтобы распустить себя до такого… Тина была в шоке. Чарли, их пушистый черный колли, с белым воротником шерсти на шее, с невероятно привлекательной, одновременно лукавой и грустной мордочкой, был ее любимцем и добрейшим созданием! Тина в который раз уже с горечью осознала, что не понимает сына. Она прекрасно видит, что он вырос не таким, каким она мечтала, но сделать с этим не может уже ровным счетом ничего. Внешностью, манерами, выражениями он теперь все больше напоминал отца. И только возясь с собакой, он иногда еще оставался ребенком, тем милым маленьким мальчиком, которого Тина раньше так хорошо понимала и любила больше жизни.
        И вдруг такая картина! Ей было так жалко Чарли, что она готова была выскочить из окна и тем же самым поводком отдубасить сына прямо по его орущей физиономии. В своей жестокости он хуже животного. К счастью, она вовремя остановилась.
        - Алеша, иди домой! - только закричала Валентина в форточку.
        В ее ушах стояли грубые, бессмысленные слова, выкрикнутые только что поменявшимся мальчишеским баритоном. Она слышала жалобный визг, видела втянутую от страха голову собаки и сына, изо всех сил машущего ремнем. Откуда в нем эта жестокость? Разве она хотела, чтобы он вырос таким? Бабка с дедом да отец - вот откуда идет голос крови. Всякая живность для них - «скотина», которая должна приносить пользу: мясо и молоко, шкуру и копыта. А иначе нечего ее кормить, деньги на «скотину» тратить. Но почему так несправедливо распределяются гены? Почему сын унаследовал и внешность и характер мужниной родни? Почему теперь, когда он вырос, они пьют с отцом пиво банками и бочонками и смотрят по телевизору дурацкие боевики? Почему его не затащишь в театр, почему он не читает книг, даже тех, которые предлагаются школьной программой? Боже мой, разве она об этом мечтала, когда решилась родить ребенка?
        Сын привел Чарли домой. Она тихо начала:
        - Что это на тебя нашло? Плохо спал? С самого утра - и так раздражен. Пора уже научиться сдерживать эмоции!
        В ответ сын отказался от завтрака и ушел в школу, изо всех сил долбанув дверью. Ей захотелось плакать. Подошел Чарли, просунул голову под руку. Тина отрезала ему кусок колбасы. Пес, довольный, улегся посреди коридора, держа колбасу между лап, чтобы насладиться ею. Казалось, он уже забыл о жестокости молодого хозяина. Но Валентина Николаевна забыть не могла, все думала: отчего, отчего так глупо, так бессмысленно все получилось в ее жизни? А когда она опомнилась, на часах уже была половина восьмого.
        Она и забыла, что могла опоздать. Быстро накинула на старую кофточку белый плащ, повязала голову шелковой зеленой косынкой, схватила сумку с ключами, погладила Чарли и выскочила на улицу. Боже, что творилось в метро! Давно она не помнила такой давки. Скорей бы на воздух! И вот Тина стояла на остановке, и нервничала, и мерзла под осенним дождем, а никаких признаков автобуса все не было. По средам, как назло, в больнице проводились врачебные конференции под руководством главного врача, и, чтобы не выглядеть неподготовленной дурой, надо было перед началом успеть просмотреть отчет за неделю, расспросить, все ли в отделении за сутки было в порядке.
        Слава богу, этой ночью дежурил Аркадий Петрович, а на него можно всегда положиться. Как, впрочем, можно было положиться и на всех остальных врачей отделения: и на тридцатилетнего Ашота Гургеновича Оганесяна, и на пожилого уже Валерия Павловича Чистякова, и даже на Машу, врача-первогодку. Маша действительно была в отделении самой молодой. Но молодость не недостаток, она проходит быстро, Тина теперь это знала и по себе. Маша была очень способная девушка, и со временем, Тина не сомневалась, из нее мог выйти классный специалист. Просто сейчас Мышке требовалось набираться решительности и опыта. А вот Татьяна Васильевна, клинический ординатор второго года, по своей природе была слишком легкомысленна. Тина опасалась доверять ей серьезное дело. Но сегодня, к счастью, дежурили Аркадий и Маша. Значит, случиться ничего было не должно, и еще останется время, чтобы прочитать перед конференцией отчет. Но как хотелось еще успеть глотнуть горячего кофе и съесть кусочек сыра! Она не успела позавтракать, а в кабинете, должно быть, уже не осталось ничего съестного. Остатки кофе из банки она высыпала вчера. И
больничный кафетерий, как назло, закрыт на ремонт!
        Огромные уличные часы, приваренные к фонарному столбу, раскачивались под порывами ветра и грозили упасть прямо на голову. Она выскочила вперед - вот маршрутка! Битком! Все места заняты. Но ей терять нечего, она поедет стоя.
        - Женщина, что вы толкаетесь! - Это ей.
        - Извините!
        С некоторых пор началось - «женщина», «женщина», «женщина»! Раньше все говорили «девушка». «Девушка, вы выходите?», «Девушка, я за вами» А теперь - новое качество: «женщина». Если это пришло бы к Тине лет десять назад, говорили бы: «Женщина, вы здесь не стояли!»
        У них в семье по-настоящему зарабатывал ее муж, Василий, потомок кубанских казаков и крепких колхозников. Большинство семей в его родной станице всегда были зажиточными. У родителей мужа - большой дом, хозяйство, скот. Его мать до сих пор не понимает, как можно проводить в больнице день и ночь, когда дома некому купить хлеба. Сейчас, слава богу, с хлебом проблем нет, и Лешка уже вырос, так что эти разговоры остались позади.
        А ее мама с папой, городские жители, привыкли жить от зарплаты до зарплаты. Хотя раньше, когда они с сестрой еще были детьми, они жили хорошо. Небогато, но спокойно и счастливо. Пока с Леночкой не случилось это несчастье. Да, Леночка… Может быть, если бы не тот ее злополучный прыжок с моста, Тина не стала бы врачом и не работала бы в больнице. Как все сложно перепуталось! Подумать только, один прыжок, страшный удар в спину - и сломана жизнь. Папа с мамой всегда были для них опорой, а когда Леночка из цветущей девушки-подростка превратилась в наполовину неподвижное несчастное существо, она, Тина, стала мечтать об одном: скорее бы выучиться, чтобы не отнимать на себя силы родителей. И училась она хорошо, и работала отлично. Но как-то незаметно получилось, что она теперь целиком зависит от мужа. Ее зарплата - не что иное, как виртуальная реальность, вроде бы есть, а практически ни на что не хватает. Это она еще получает больше других врачей, как заведующая отделением. Но если бы они жили с Алешкой вдвоем, можно было бы умереть с голоду.
        Деньги Тина расходовать никогда не умела. Наверное, потому что работала всегда - день, ночь, еще день, еще ночь… При такой работе приходилось ловить, что успеваешь, а не то, что можно было бы купить выгоднее. В очередях она не стояла, не было сил, потом научилась обходиться. Если не удавалось купить колбасы - пекла пирожки с капустой. Не было зимних сапог - надевала под брюки мальчиковые ботинки, которые покупала в «Детском мире», благо ножка у нее была маленькой. Еще и смеялась, что экономит на разнице в цене. И потом, по сравнению с трагедией Леночки и родителей, привязанных до скончания века к больному ребенку, нехватка чего-либо материального казалась несущественными деталями жизни. Магазины она посещала урывками, а добытчиком по большому счету всегда был муж. Ему это нравилось: мясо, мебель, унитазы, обои были его стихией. А у нее, когда она бывала дома, на первом месте всегда был Алеша.
        Муж считал, что в хозяйстве должно быть все. Правильно, наверное, считал. У его родителей кроме большого дома имелись еще виноградник, фруктовый сад, десятка два овец. Василий был плоть от плоти своей семьи. Она это понимала. Он и не мог быть другим. Другое дело, она сама была другая, а потому не знала, зачем ей такое хозяйство.
        Тина не развелась с мужем исключительно потому, что не хотела, чтобы ребенок рос без отца. И еще она, наверное, трусила. Страшно в наши тяжелые времена (когда так все перевернулось в жизни, когда оказалось, что образование и умение без пробивной силы - ничто) остаться одной с ребенком, без поддержки. А то, что муж не простил бы ей развода, она точно знала. В станице, где он рос, разводиться не принято до сих пор. А теперь она сожалела, что вовремя не разошлась. Что с того, что у них приличная квартира, хорошая машина, была дача, а теперь скоро вместо нее будет большой загородный дом? Все это ей было чужое. А теперь еще чужим вырос сын. Если бы он унаследовал черты матери, не было бы так одиноко. Но сын оказался полностью на стороне и под влиянием отца. И что бы там ни говорили педагоги, она сама убедилась: если гены сложились так, а не иначе, ничего нельзя ни изменить, ни исправить. И мучиться бесполезно. Остается только два пути - терпеть или уходить. Но она ждала. Да и куда бы она пошла? В двухкомнатной родительской квартире ей нет места, хотя, она уверена, мама с папой приняли бы ее. Но она не
могла повесить на них еще и переживания о ней, старшей дочери. А делать собственные сбережения, вернее, утаивать деньги от мужа, не приходило в голову. Она все-таки порядочная женщина.
        Тина опомнилась. Ну и утречко выдалось сегодня! Черт знает, откуда лезут в голову посторонние мысли. Впереди новый день, много работы.
        - Женщина, вы у больницы выходите?
        - Выхожу!
        Ну, теперь через дорогу - и все. Вот она и дома. То есть на работе. Но работа стала для нее домом. Или почти домом. Или вторым домом. Или все-таки первым? До начала конференции оставалось время, двадцать пять минут. Может, успеет заскочить в магазин? Он ведь рядом. Прямо перед больничными воротами - «стекляшка», в ней обычно полным-полно больных, но сегодня с утра плохая погода, и они еще жмутся под одеялами, нежатся до начала утреннего обхода. Ей это на руку - очереди нет. Чашку кофе и кусочек сыру - и мир вокруг стал бы другим. Боже, какой дождь! Вот продавец, вот прилавок. Впереди нее гражданин, мирно читающий журнал. А перед ним еще дамочка, которая никак не может выбрать кусок колбасы.
        - Ну можно же поскорее! Не бриллианты же выбираете!
        Подумать только, она сказала такое! Что же удивляться, что Алеша сегодня лупил собаку! Она тоже выступила сейчас как хамка. Какое, по сути, этой женщине дело, что она, Тина Толмачёва, опаздывает на врачебную конференцию? Хотя, если разобраться - подумаешь, один раз за пятнадцать лет опоздает, что с того? Все равно ее в больнице все знают и простят. Нет, она все-таки жутко нервничает. Надо расслабиться и ни о чем пока больше не думать.
        В магазин вошла парочка. Мужчина и женщина, уже не молодые. Женщина держала в руках цветы, желтые круглые хризантемы, они только недавно появились на улицах в киосках в этом году. Парочка наклонилась к витрине и стала обсуждать, какие конфеты купить. Наверное, кому-то в подарок. Потом они встали в очередь за ней, Тиной, и шепотом что-то другу говорили, говорили…
        А они с мужем почти не разговаривали. Она совершенно не понимала, о чем с ним говорить? Да и Василий никогда не впутывал ее в свои дела, не делился. А дела у него были сугубо материальные. Сначала - как заработать денег, потом - где достать то, что хотел купить. Он, со своей деловой хваткой, смекалкой, склонностью быстро заводить знакомства и образованием инженера-строителя, попал в струю. Сколько людей хотели воспользоваться его услугами! Он был и подрядчиком, и проектировщиком, и удачливым торговцем в одном лице, имел репутацию хитрого, тертого делового человека, быстро приспособившегося к временам. Муж умел лавировать между необходимостью платить налоги и иметь «крышу» - словом, с ним можно было вести дела.
        Тине в его жизни места не было, а работа мужа ее совершенно не интересовала. Толмачёва, выросшая в небогатой московской семье (мать была учительницей в школе, а отец - преподавателем истории в институте), выбрала специальность и образ жизни еще в ту пору, когда для этого не нужны были баснословные деньги, и привыкла гордиться знаниями, а не богатством. Над такими, как она, смеются модные красавицы, проводящие свободное время в косметических салонах и бутиках. Ей были не нужны дорогие вещи; она говорила: что ни надень - под медицинским халатом все равно ничего не видно. А потом, ей унизительно было просить деньги. Муж так долго выяснял, действительно ли добротную вещь она хочет купить, что к моменту, когда он все-таки давал ей деньги, весь запал у Тины пропадал, и вещь, как правило, оставалась не купленной. Еще Василий не любил дарить цветы. Считал, что это все равно что выбрасывать деньги прямо на помойку, минуя промежуточную стадию. Поэтому цветы она иногда покупала себе сама. Больные практически никогда не дарили. Их переводили из ее отделения в другие не в таком состоянии, чтобы они могли
думать еще и о цветах, а родственники одаривали подарками и цветами врачей, уже заканчивающих лечение. Да и какие подарки могли быть в их самой обычной больнице, находившейся на бюджетном финансировании? Хорошо, если говорили «спасибо». А она редко когда слышала и это.
        «Ну и хорошо, что он не покупает цветов, - думала она. - А то можно было бы умереть со скуки». На день рождения и праздник Восьмого марта муж дарил ей всегда одинаковые бордовые розы - дорогие, но ужасно безвкусные, ничем не пахнущие, привезенные из Аргентины, в то время как она была бы рада простому синему букету васильков или летней белизне колокольчиков. День Тининого рождения приходился на середину июля, и ей было непонятно, как из всего многообразия цветов, которые продаются в Москве у каждой станции метро, муж не мог выбрать что-нибудь другое, кроме этих кровожадных роз в похоронной блестящей обертке.
        Да, замужество - вещь тяжелая. Валентина была замужем уже много лет, и с каждым годом находиться рядом с мужем с одной квартире ей было все труднее. Он стал теперь такой большой и толстый, что заполнял собой все пространство. Вырос и Алеша. И она, невысокого роста, чувствовала себя маленькой пичужкой в сравнении с двумя гигантами.
        Они называли ее «мать». «Мать, есть готово?» Это началось, когда Алеше было около пяти лет. Вначале она вздрагивала, когда муж называл ее так, и никак не могла включиться, что слово относится к ней. Но когда пятилетний Алеша, приехав от бабушки, тоже закричал во всю свою маленькую глотку: «Мать, есть хочу!», Тина поняла, что развернуть его мироощущение на сто восемьдесят градусов она будет не в силах.
        - А что здесь такого? Нормальное обращение, - удивился муж, когда она пыталась поговорить с ним на эту тему. - Мои родители всю жизнь называют друг друга «мать», «отец» - и мы, дети, их тоже так зовем.
        - Я не хочу, чтобы вы так звали меня, - сказала она. - Мы с Леной зовем родителей «мама» и «папа».
        - То вы с Леной, - уточнил Василий. - Я так не привык. «Мать», «отец» звучит более солидно.
        Вначале она хотела не отзываться, но это ни к чему не привело. К тому же жизнь была такая беспокойная и оставалось так мало времени для дома, что она решила не возбухать по пустякам. «В конце концов, какая разница, - устало думала Тина, - суть одна, у них так принято, значит, не искоренить. Надо было думать перед тем, как выходить замуж, а теперь уже поздно».
        Иногда, возвращаясь из больницы домой и наблюдая, как молоденькие девчонки профессионально водят машины и ловко управляются с компьютерами и современной бытовой техникой, Тина чувствовала себя безнадежно отсталой. Еще и поэтому она боялась оторваться от мужа.
        Василий перестал ей нравиться внешне. Из высокого спортивного молодого человека, лучше всех игравшего в волейбол на любом пляже, он почему-то превратился в огромного толстого дядьку, много пившего, много курившего, сыпавшего двусмысленными анекдотами и жутко храпевшего по ночам. Иногда она вообще не могла понять, зачем и кому теперь надо, чтобы этот чужой, обрюзгший человек считался ее мужем. Неужели только затем, чтобы ей было кому готовить еду, подавать чистое белье и взамен брать у него деньги на жизнь? Без душевной близости трудно делиться мелочами. Так, она никогда не знала, где и с кем он в настоящий момент находится. Муж ничего не рассказывал, только говорил с усмешкой, что умеет вести дела. Вначале это обижало, потом она научилась обходиться без него. Вот так почти всю жизнь Тина и провела в больнице: день-ночь, день-ночь. Она знала двух богов: больница - Алеша, больница - Алеша. Зато стала хорошим специалистом. Кому только теперь это надо…
        Ну вот! Оказывается, она так охала и вздыхала, так суетилась и дергалась, что умудрилась толкнуть стоявшего впереди гражданина.
        - Ну извините! Что вы смотрите на меня, как солдат на вошь?!
        Он удивился. Правильно: настоящая хамка. Голос визгливый, выражение лица, наверное, идиотское. Гражданин даже журнал сложил.
        - Неужели непонятно, что я тороплюсь? Я же не нарочно вас толкнула! Читаете журнал, ну и читайте!
        О господи, там и читать-то нечего! Одни голые тетки. А он их рассматривает. То так страницу перевернет, то другим боком! Со всех сторон хочет полюбоваться!
        Покупатель обрел наконец дар речи:
        - Если хотите, я вас пропущу вперед.
        - Буду вам чрезвычайно признательна! Вы, видимо, никуда не торопитесь… Даже наоборот, у вас будет больше времени, чтобы разглядеть этих красоток во всех деталях!
        Она терпеть не могла, когда ее муж приносил и смотрел порно.
        - Если вам интересно, я рассматриваю не как любитель, а как профессионал!
        - Вы сутенер, что ли? - удивилась Валентина Николаевна.
        - Говорите же! - заорала вдруг ей толстая продавщица.
        Тина проворно встала впереди незнакомца.
        - Банку кофе и двести граммов сыру.
        - Какого кофе, какого сыра? - Продавщица выпучила на нее глаза. - Сами говорят, что торопятся, а потом сказать толком, что им надо, не могут!
        - Сыру любого острого, а кофе хорошего, какой есть!
        - Сто пятьдесят два рубля! - механическим голосом прокричала толстуха и выкинула вместе со свертками чек.
        - Слава богу, успела! - не сдержавшись, вслух выдохнула Тина и, даже не поблагодарив незнакомца, схватила два пакета и помчалась коротким путем, через дыру в больничном заборе. Человек с журналом с интересом глянул ей вслед через стеклянные стены магазина.
        - Шалава какая-то! - недовольно поджав губы, проскрипела продавщица. - Волосы растрепаны, плащ наперекосяк! Примчалась как бешеная! «Банку кофе и кусок сыру!» - довольно похоже передразнила она Тину. - Часто здесь появляется и всегда говорит так, что ничего не поймешь!
        - Просто опаздывает, наверное, - предположил незнакомец.
        В голосе его не прозвучало ни интереса, ни осуждения. Он был на редкость спокоен, продавщица даже поглядела на него с интересом. А покупатель, свернув окончательно свою газету, зажал под мышкой купленную бутылку самого лучшего коньяка, какой был в магазине, и проследовал в больницу через ту же дыру в заборе, что и Валентина Николаевна.
        Тина же, ворвавшись вихрем в раздевалку для персонала, мимоходом пролетела мимо зеркала и не узнала себя в нем. Уже потом, в лифте, каким-то посторонним чувством она осознала, что растрепанная светловолосая тетка в сползшем с головы платке, с веснушчатым бледным лицом и зелеными, ненакрашенными глазами - это и есть она, заведующая отделением анестезиологии и реанимации Валентина Николаевна Толмачёва. Женщина, слывущая в больнице решительной, но не рисковой, имеющей обо всем собственное мнение, но предпочитающей красноречиво молчать и заниматься своим делом. Да, это была она, Тина Толмачёва, когда-то почетная институтская стипендиатка. А до этого - лучшее, подающее надежды сопрано музыкально-педагогического училища (но об этом Валентина Николаевна вспоминать и распространяться не любила).
        - Господи, что это я так по-дурацки сегодня выгляжу!
        Она торопливо стянула с головы платок и побежала от лифта по коридору своего отделения, чтобы не попасться в таком виде на глаза кому-нибудь, а главным образом - доктору Барашкову. И это ей удалось. Незаметно проскочив мимо ординаторской, Тина скрылась за дверью своего кабинета, и только одни глаза - очень черные, жгучие, под разлетающимися крыльями красивых бровей - пристально поглядели ей вслед из-за приоткрытой двери сестринской комнаты. Марина уже сменилась с дежурства, но Валентина Николаевна не заметила ее взгляда.
        Она пулей влетела в свой кабинет, захлопнула дверь и на секунду спиной прислонилась к ней, чтобы перевести дух. В следующее мгновение резкими движениями сбросила туфли, швырнула в кресло принесенные свертки, влезла в высокие «шпильки», стоявшие наготове у письменного стола, вонзила расческу в волосы, прошлась по губам помадой, а по ресницам тушью, надела крахмальный халат, надушилась. На все эти приготовления у нее ушло две с половиной минуты - и без пятнадцати девять слегка еще запыхавшаяся, но уже спокойная и собранная Валентина Николаевна Толмачёва вошла в ординаторскую.
        Случайно встреченный ею в магазине человек с бутылкой коньяка под мышкой в эту самую минуту обнимал главного врача больницы в его кабинете и крепко, на правах старого знакомого, пожимал ему руку.
        3
        За окнами посветлело. Из окна женской реанимационной палаты стоящий человек мог увидеть скучные серые многоэтажные дома, выросшие недавно прямо за забором больницы. Лежащему виден был только кусок такого же скучного серого неба, но за небом этим утром некому было наблюдать. Девочка Ника спала медикаментозным сном, медсестра, заступившая на дежурство вместо Марины, принимала лекарства и не имела обыкновения любоваться небесами, а Валерий Павлович Чистяков, доктор, сменивший Барашкова, не имел времени обращать внимание на небо.
        Это был грузный пожилой человек с большим жизненным и врачебным опытом, обремененный огромной семьей: не очень здоровая супруга, две дочери, их мужья и внуки. У Чистякова были дача, на которой срочно нужно было вскапывать огород, и обычная трехкомнатная квартира, давно нуждавшаяся в ремонте. Поскольку все эти обстоятельства уже не позволяли ему чувствовать себя рассеянным романтиком, каким он ощущал себя в молодости, небеса он воспринимал в сугубо утилитарном смысле: интересовался осадками, чтобы не забыть зонт.
        К тому же Валерий Павлович стал с годами порядочным брюзгой. Вот и сейчас, наблюдая за девочкой Никой, а также не выпуская из памяти и трех пациентов, лежащих в соседней палате, он что-то недовольно бурчал под нос. Но все уже давно привыкли к его глухо рокочущему бурчанию и не особенно обращали на него внимание. Зато когда Валерий Павлович бывал чем-нибудь недоволен, он поднимал тревогу громовыми раскатами своего сочного голоса, в сравнении с которым мягкий баритон Барашкова казался маленьким ручьем, бегущим к мощной горной реке, шумящей водопадами и порогами. Если же Валерий Павлович совсем расходился (а нередко случалось и такое), приходилось звать на помощь Валентину Николаевну. Она мягко обнимала Чистякова за круглую толстую талию и мягкий живот, напоминала, как много он сделал для отделения и лично для нее, говорила, как она ему благодарна за его опыт, за науку. И Валерий Павлович таял, потихоньку успокаивался и замолкал и потом долго сидел в Тинином кабинете. Они разговаривали о жизни и пили кофе, несмотря на то, что ему было нельзя пить кофе из-за повышенного давления.
        Из окна мужской палаты виднелся тополь. Приятнее всего за ним было наблюдать весной, когда под лучами солнышка он распускал свои пахучие маслянистые почки. Летом из-за тополиного пуха невозможно было раскрыть окно - и все кляли на чем свет стоит неповинное дерево. К августу листья тополя желтели и покрывались бурыми пятнами. Сейчас, в начале октября, длинные ветки были уже по-зимнему голы и бледно-серы, а внизу под окнами земля была покрыта влажным золотистым ковром.
        Из окна мужской палаты землю под ногами прохожих никто, естественно, не разглядывал, а вот из окна соседней ординаторской, где часто торчали те, кто курил, несмотря на строжайший запрет больничного начальства, кое-кто любил выглянуть вниз. Чаще других в ординаторской курили молодые, Татьяна и Ашот, причем окурки они гасили в горшке единственного на подоконнике чахлого растения с экзотическим названием «обезьянье дерево». Маленькая Мышка и Валерий Павлович не курили вовсе, а Аркадий Петрович, до того куривший мало и нерегулярно, после запрета начальства вдруг засмолил вовсю в знак протеста. Валентина Николаевна потихоньку тоже курила у себя в кабинете, но после этого обязательно пила кофе и жевала жвачку. Правда, Тина курила редко, только если в отделении случались какие-то неприятности. Из комнаты же медицинских сестер часто валили смачные клубы дыма. Бороться с этим, как хорошо понимала Тина, было абсолютно бесполезно, и потому просила лишь об одном: не попадаться на глаза высокому начальству. Но начальство редко заходило к ней в отделение. Да и что ему было делать там, где лежат самые тяжелые и
неблагодарные больные? Работа, казалось, была организована сама собой, специалисты хорошие - и жизнь в отделении текла замкнуто и размеренно.
        Из окон же высокого начальства, расположенных в центре больничного здания на втором этаже, не было видно ни высокого тополя, ни серых домов. Прямо под окном кабинета главного врача расстилалась бетонированная дорожка к входу в больницу. Летом по обе ее стороны разбивали круглые клумбы с бархотками и петуниями, а зимой еще лет десять назад ставили с одной стороны большую елку, а с другой - огромного снеговика, вылепленного персоналом к Новому году. Теперь настроения лепить снеговиков ни у кого не было, и зимой клумбы заносило снегом, а к больничному подъезду вела плохо расчищенная дорожка. Машины «Скорой помощи» подъезжали с торца прямо к приемному отделению, а врачи и медсестры, спотыкаясь и падая, поддерживали друг друга, утаптывая снег. Дворник же выходил расчищать дорожку и стоянку для машин лишь к двенадцати часам, когда весь персонал уже приходил на работу. Стоянка для служебных автомашин располагалась чуть дальше. В середине нее рядышком стояли больничная «газель» с красным крестом и подержанный «БМВ» главного врача. Туда же, вместе с другими машинами сотрудников, ставил свою беленькую
«четверку»-пикап доктор Барашков, а кудрявый Ашот - «Ауди-80», подаренную братом. Валерий Павлович же солидно ездил на старой «Волге», которую приобрел еще на внешторговские чеки после четырех лет работы в Африке. Сейчас, в октябре, все эти и другие машины сиротливо мокли под мелким дождем, а последние бархотки на клумбе наполнялись осенней влагой и мечтали о теплых днях несостоявшегося бабьего лета.
        Эту давно привычную картину из окна кабинета главного врача тоже никто не наблюдал. Желтые шторы на окнах были задернуты, на столе уютно горела зеленая лампа, а в специальных серебряных стаканчиках ждал ароматный коньяк. Секретарша внесла кофе.
        В мягких кожаных креслах у бокового столика сидели двое мужчин. Один из них, в очках в золотой оправе, - главный врач. Другого, возле которого лежала свернутая в трубку газета, звали Владимиром Сергеевичем Азарцевым, и был он случайным магазинным знакомым Валентины Николаевны, а для главного врача - хорошим институтским приятелем. За дверьми кабинета в отдалении уже слышался, будто рокот волн, шум голосов, доносившийся из актового зала перед утренней конференцией. Главный врач понимал, что уже пора идти туда, в зал, но очень не хотелось вылезать из глубокого уютного кресла. Тем более что рядом сидел его сокурсник Володька Азарцев, с которым они не виделись уже несколько лет.
        Володька - теперь отличный хирург, а раньше способный студент, любимец девочек - был единственный сын у родителей. Отец Володьки в советские еще времена служил большим начальником в каком-то штабе, считался очень перспективным молодым генералом, а родители матери были известными артистами. От былого великолепия, как осторожно сумел выяснить главный врач, у Володьки осталась большая дача артистов-предков и двухкомнатная кооперативная квартира где-то на обжитом Юго-Западе, подаренная отцом еще в их студенческие годы. Немало ночных часов, как помнил главный врач, проводили они тогда у Володьки на вечеринках в этой самой квартире. Теперь, должно быть, это банальная «двушка» в панельном доме с небольшой кухонькой. Самым ценным в этой квартире было ее местоположение.
        - А супруга… - осторожно начал расспрашивать главный врач, ибо Володька ни словом не упомянул о жене. Женат Азарцев был (это помнили все) на фантастически красивой девице, тоже студентке медицинского института, но гораздо моложе его, к тому же участнице конкурса «Мисс какая-то красавица» или что-то в этом роде.
        - Мне пришлось купить ей другую квартиру, - коротко прервал его Азарцев. - А старую, на Юго-Западе, оставить себе. Она дорога мне как память о родителях. - Володька спокойно и открыто улыбнулся. Однако сам его тон не располагал больше задавать вопросы на ту же тему.
        Годы совсем не изменили Азарцева: он был по-прежнему хорошо сложен и строен, выглядел и говорил так же, как раньше, только чуть тоньше стало его сухощавое лицо да глубже обрисовались морщинки. Главный врач даже с некоторым недовольством почесал свою лысину и животик.
        - Дамы от тебя, наверное, по-прежнему без ума! - не без зависти произнес он. Но друг равнодушно пожал на это плечами. - А что касается твоего дела, - взглянув на часы, сказал главный, - после конференции я тебя кое с кем познакомлю. Заведующая реанимацией у нас очень грамотная и симпатичная женщина, если она сама не согласится, может быть, присоветует тебе кого-нибудь из коллег.
        Он поднялся. Поднялся и старый товарищ.
        - Подождать тебя тут?
        - Подожди. Или, если хочешь, пойдем со мной. Только не уходи раньше времени. Посидим с тобой, вспомним друзей, кто где работает, кто как живет.
        - Пожалуй, я посижу где-нибудь в зале, - решил Азарцев. - Начальственные кабинеты нагоняют на меня тоску.
        Он снова взял свернутую трубкой газету, сунул ее под мышку, допил коньяк, тихонько вошел в актовый зал и устроился в последнем ряду у окна.
        Валентина Николаевна Толмачёва все еще находилась в ординаторской своего отделения. Каждый раз, когда она входила в ординаторскую, когда там никого не было, ее поражали бедность и запустение, поселившиеся, казалось, навеки. Обшарпанные письменные столы, облезлый линолеум, шкаф для одежды такой, будто он пережил бомбежку, и апофеоз - стоявший посередине комнаты диван, обитый толстым синим дерматином. С пятью естественными вмятинами по числу мест сидящих, такой скрипучий и старый, что казалось, он появился в этой комнате еще до русско-турецкой войны. Никакой современной офисной мебели, никаких компьютеров - только пыль на подоконнике и везде журналы и книги: на полках над письменными столами, стопками на шкафу, на диване… Что Тину не могло не радовать - книги и журналы были медицинские, по специальности, и только у Татьяны на столе кроме учебников валялись еще журналы мод и фотографии известных кинокрасавиц. По ночам, когда доктора разбредались по палатам и только на каком-нибудь одном столе горела тусклая настольная лампа, ординаторская напоминала бы суровую обстановку фронтового госпиталя, если бы
не современный приемник с магнитофоном, который был куплен в складчину, чтобы иногда в минуты затишья послушать новости. Телевизор в ординаторской тоже когда-то был, но потом сломался, и его унесли за ненадобностью. Тина, по наущению Барашкова, несколько раз заговаривала о телевизоре с главным врачом, но тот отвечал, что по статусу телевизор отделению не положен. Заведующая не спорила, потому что сама телевизор почти не смотрела, да и в глубине души понимала, что лучше бы потратить больничные деньги на что-нибудь другое, например на капитальный ремонт отделенческого туалета. Поэтому на телевизоре не настаивала, не были ей нужны лишние неприятности.
        Когда же в ординаторской собирались все, то в свете ярких личностей докторов как-то терялся непрезентабельный вид старой мебели, и казалось не важным, кто на чем сидит, а важно было только то, кто о чем думает.
        Конечно, Тина понимала, что ей, как заведующей отделением, необходимо не только уметь хорошо лечить, но и создать условия, чтобы люди в короткие минуты покоя чувствовали себя комфортно не на продавленном диване или жестком стуле, а в физиологическом кресле, дающем возможность телу принять удобное положение, но… Что она, Тина, могла сделать, если на все следовал один ответ: у больницы нет денег.
        - Мы - больница для бедных! Относитесь к этому соответственно, - не уставал повторять главный врач. Тина как-то хотела ему сказать, что, когда она, и Барашков, и Валерий Павлович начинали здесь работать, это была нормальная больница для всех, и для бедных, и для богатых, но решила не обострять отношения. Что бы это дало? Единственное, что могло в какой-то степени утешить Толмачёву, - то, что обстановка ее собственного крошечного кабинетика немногим отличалась от ординаторской. Самый простой письменный стол с тумбой, два стула к нему, шкафчик для одежды да две книжные полки - вот и вся роскошь. Подоконник украшали небольшой электрический чайник - подарок коллектива на день рождения - да, как правило, пустая глиняная вазочка для цветов. Частью интерьера служил также клен, случайно выросший под самым окном Валентины Николаевны и многие годы радовавший сезонной сменой окраски листьев. Тина любила свой клен. На окне висели тюлевые занавески, принесенные из дома, но она никогда их не закрывала. Звездчатые листья летом спасали своей зеленью от жаркого солнца, а осенью - своим золотом - от депрессии,
когда кто-нибудь из больных в отделении умирал. Правда, специфика отделения естественным образом с годами научила Тину спокойнее относиться к неизбежной статистике.
        - У меня в отделении коллектив хороший, - говорила она. - Но утешителей только двое: старый тополь, видимый из окна мужской палаты, да мой нежный клен.
        По весне, бывало, клен стучал в ее окно только что распустившимися кисточками нежно-зеленых соцветий - и Тина вспоминала, что скоро настанет лето, придет ее день рождения и она будет старше еще на один год. К своим годам она относилась спокойно. Возраст не обещал ей перемен в жизни. Насущней была проблема, чем угостить в день рождения коллег. Потом и эта проблема стала решаться просто, вопрос был только в том, сколько денег она могла потратить. Но на угощение Тина денег никогда не жалела.
        - Господи, какой у вас холод! - сказала Тина и прикрыла дверь ординаторской. Из-за того что в комнате постоянно курили, окно не закрывали ни зимой, ни осенью, несмотря на холод. Тина обвела взглядом присутствовавших. Доктор Барашков сидел, согнувшись, за своим облезлым письменным столом, обнимая старый металлический чайник, из которого поднималась вялая струйка пара, и делал вид, что спит.
        - Не обваритесь? - после общего приветствия спросила Тина.
        - Руки грею. Замерзли, - Барашков, изогнувшись, повернулся на своем старом вертящемся стуле. - У нас до сих пор не топят! Хотя в детских учреждениях и больницах отопительный сезон должен начинаться раньше, чем во всем городе! Особенно когда на улице такая холодрыга!
        Валентина Николаевна пожала плечами и улыбнулась. Иногда на Барашкова находило, и он ругал всех и вся, по делу и не по делу. Но почему-то его никто всерьез не принимал. Брюзжание Барашкова напоминало безобидное жужжание шмеля, да и сам Аркадий Петрович напоминал Тине это пушистое, яркое, поросшее золотистыми волосками насекомое. Она знала о пристрастии Барашкова к слабому полу, и ее веселило сравнение доктора со шмелем - он летал, опыляя все яркие цветы, которые попадутся ему по пути. Себя Валентина Николаевна таким цветком не считала, как, впрочем, и не считала себя хуже других.
        Барашков был женат, Тина хорошо знала его жену, так как по стечению обстоятельств училась с ней на одном курсе. Сам же Аркадий Петрович был на два года моложе ее и окончил другой медицинский институт. Дома у него была одна жизнь, на работе - другая, Валентина Николаевна это знала и принимала за норму. У нее и у самой дома была другая жизнь. Ей и в голову не могло прийти рассказать мужу обо всем, что происходит у нее на работе, и она очень удивилась бы тому, что супруга Валерия Павловича Чистякова, например, знает об отделенческой жизни все во всех подробностях.
        О семьях девочек, Мышки и Тани, Тина почти ничего не знала. И доктор Оганесян тоже хранил о своей семье гордое молчание, но не потому, что не был словоохотлив, а потому, что оказался в Москве одинок как перст и рассказывать было особенно нечего.
        Корни, то есть предки, Ашота Оганесяна были в Армении, а ветви, то есть ближайшие родственники, перебрались в Америку. Сам он задержался в Москве - учился в институте, закончил клиническую ординатуру и сердцем врос в этот суетный город. Теперь Ашот находился на перепутье: жениться и устраиваться здесь или ехать к родственникам и жениться и устраиваться там. В больницу для бедных Ашот пришел работать специально. Он говорил, что такой практики, как здесь, нигде больше не найти. А если он уедет, то первые годы в Америке именно на такую практику ему и придется рассчитывать.
        Маленький, черноволосый, кудрявый, Ашот лицом и фигурой очень походил на Александра Сергеевича Пушкина. Только глаза у него были не светлые, как у гения, а карие, но не присущего южанам жгуче-черного оттенка, а светло-карие с желтизной и зеленью, по выражению Барашкова, «цвета детской неожиданности». Ашот походил на Пушкина так, что некоторые больные, особенно те, кто удачно выходил из алкогольной комы, столбенели и первое время не могли понять, на каком свете они находятся. Некоторые, не склонные к анализу, так прямо с ним и здоровались:
        - Здравствуйте, Александр Сергеевич!
        - Добрый день! - приветливо улыбался Ашот. - Только Александр Сергеевич далеко, на Олимпе, где собираются боги, а я пока здесь с вами, зовут меня Ашот Гургенович, и я доктор.
        Ашота все любили за прекрасный мягкий характер, склонность к юмору и философии. Сходство с Пушкиным доктора забавляло. Он даже считал, что, будь он таким же подвижным, маленьким, худощавым, но непохожим на поэта, над ним бы смеялись. А так сходство с гением вызывало уважение. В больнице Ашота так и звали - «наш Пушкин». Немногие ведь знали, что сам Пушкин с горечью, а некоторые его знакомые со злорадством упоминали о сходстве с обезьяной. Ашот об этом знал, в каком-то смысле он был пушкинист.
        - Все мы приматы, - говорил он. - И это нас объединяет.
        Сейчас Ашот сидел на своем любимом месте в ординаторской - на подоконнике - и курил. Увидев Валентину Николаевну, он погасил окурок. Причем в горшке с обезьяньим деревом, несмотря на то что в углу подоконника сиротливо притулилась пустая банка из-под консервов, которую некурящая Маша поставила в качестве пепельницы. Никто в отделении, включая Тину, не знал, как правильно называется это растение. Уже никто и не помнил, откуда взялось это сомнительное название, но оно прижилось. Пока в отделении не было Маши, цветок вечно забывали поливать. Обезьянье дерево покрывалось пылью, мерзло от холода при открытом окне, но выживало. Деревянистый его ствол становился все более мощным и тянулся вверх. Нижние веточки постепенно отпадали, но верхние росли и составляли крону. С годами растение действительно стало все больше походить на дерево. Периодически оно теряло листья, и несколько лет назад доктор Барашков собирался начать вести график, чтобы установить, не совпадает ли время невыплаты зарплаты с листопадом, потому что, по мнению некоторых сплетников, дерево это приносило коммерческую удачу.
        - Вранье! - комментировал эти слухи Ашот. - Дерево стоит тут уже двадцать лет, а денег как не было, так и нет. Вранье и непроверенные факты.
        Как бы то ни было, зарплату потихоньку стали платить, потом даже понемножку прибавлять. Теперь дерево стояло в ожидании, что ему делать: загнуться окончательно, чтобы дальше не мучиться, или подождать, вдруг наступят и лучшие времена.
        Тина к дереву не подходила. Пусть делают, что хотят, - их комната, их растения. Ее детищем была пальма, стоявшая в торце коридора. Отделению не полагалось кресел в холле для свиданий с больными (да не было и самих свиданий), поэтому коридор, застеленный старым зеленым линолеумом в желтую клеточку, был абсолютно пуст; там не было ничего, кроме пары медицинских каталок да стеклянных дверей, замазанных доверху белой краской. И огромная пальма в старинной деревянной кадке с раскидистыми веерообразными листьями стала единственным его украшением. Тина иногда задумывалась, почему она так трепетно относится к тем немногим растениям, что ее окружают на работе, - тополю, клену за окнами да еще вот пальме. В юности никакого пристрастия к садоводству она не испытывала. Но если день и ночь, раздумывала она, находиться на пороге страны мертвых и ощущать, как, по сути, непрочно то, что называется жизнью, поневоле будешь тянуться к чему-то более устойчивому, земному. А что могло быть для Тины, большую часть жизни проводившей среди холодного кафеля палат, белых стен своего кабинета и пустого больничного коридора,
более жизнеутверждающим и земным, чем эти скромные растения? Она с ними сроднилась.
        Поливала пальму Тина сама и ревностно проверяла, проводя пальцем, стерли ли пыль с гофрированных пальмовых вееров. Стирать пыль полагалось во время генеральной уборки коридора, раз в неделю. В августе в отделении появилась Мышка и без лишнего шума, так же, как делала все остальное, взяла на себя заботу о местной флоре. Обезьянье дерево она опрыскивала из специального пульверизатора для глажения белья, а в кадушку к пальме насыпала свежей земли из пакетика и подсадила несколько веточек традесканции. Тину Мышка уверила, что вреда пальме не будет.
        Сейчас Мышка тихо сидела за своим маленьким столиком, больше похожим на тумбочку, и листала анатомический атлас.
        - А Таня не пришла еще? - спросила Тина, обводя взглядом комнату.
        - Не изволила проснуться! - проворчал, выключая чайник, Барашков.
        - Красивые женщины не опаздывают, они задерживаются, - прокомментировал Ашот.
        - Вы купили цветы? - обратилась Тина к Ашоту. - У Тани сегодня день рождения.
        - Канэшно! - смешно протянул Ашот. А Барашков сказал:
        - Ну, если у нее день рождения, то, значит, сегодня на работу она вообще не придет!
        - Ну-ну! Что это вы такое говорите! - укоризненно покачала головой Тина, хотя с Барашковым была вполне согласна.
        Кроме яркой, бьющей через край красоты в Тане было мало хорошего. В этом Тина за год убедилась. Таня была нерадива, хотя и неглупа, в голове у нее творилось бог знает что - и Тина с удовольствием избавилась бы от такого работника, но была не в состоянии это сделать. Она и на работу-то ее не брала. Главный врач попросил оформить Таню, обучить и наставить на путь истинный. Да только где этот истинный путь, Тина и сама теперь часто не знала. А работник Татьяна действительно была никакой, во всем за ней нужен был глаз да глаз. Но сейчас Тина слишком торопилась, чтобы думать еще и об этом. Во всяком случае, не дело, что Барашков принялся при всех обсуждать коллегу.
        - А кто же в лавке остался? - спросила Валентина Николаевна.
        - Валерий Павлович пораньше пришел и уже заступил на дежурство, - ответила за всех Мышка, сидевшая в своем уголке.
        - Ну тогда ладно. - Тина перешла к обсуждению текущих дел: - Сегодня, как известно, операционный день, - сказала она ровным голосом, как всегда, когда распределяла работу. - Ашот Гургенович и Аркадий Петрович идут в хирургию и там берут больных по своему усмотрению. Марья Филипповна с Валерием Павловичем работают в палатах. Таню, как именинницу, сегодня освободим. Пусть идет пораньше домой. Поздравлять ее будем, когда закончатся операции и все вернутся в отделение. А теперь, - Тина с ужасом посмотрела на ручные часы, - я пошла вниз, на конференцию.
        Она протянула к Барашкову руку.
        - Давайте отчет!
        Доктор подал отчет за прошедшие сутки.
        - Самая тяжелая - девочка, - сказал Аркадий Петрович, вставая, чтобы проводить Тину по коридору к лифту. Они вышли из ординаторской, и он ловко взял ее под руку. Она ощутила, как он слегка сжал ее предплечье, и подумала: «Почему бы не сегодня? Мужа нет, Лешка должен уйти на курсы». Тина посмотрела Аркадию в лицо. Вид у него был помятый, глаза мутные, веки красные от бессонницы. «Устал, наверное», - подумала она. Но все-таки вслух сказала:
        - У меня квартира сегодня свободна.
        Он как-то неопределенно пожал плечами, поднял глаза к потолку, замялся и наконец выдавил:
        - Если честно, я что-то устал. После дежурства поеду домой и завалюсь спать. Не обижайся.
        - Конечно, конечно! - сказала она и посмотрела в сторону. Черт дернул ее лезть со своими предложениями! Она должна понимать, что он действительно чертовски устал. Хотя, с другой стороны, Тина помнила, что несколько лет назад он, несмотря на усталость, не только рвался под любым предлогом к ней домой, но и, как школьник, поджидал на выходе из больницы, чтобы только проводить до метро. Она-то, правда, никогда к нему таких восторженных чувств не испытывала, поэтому могла анализировать ситуацию объективно. Анализ оказался не в ее пользу. «Ну что ж, все когда-нибудь да заканчивается», - подумала Толмачёва про себя, но высвободила руку и другим уже голосом продолжила:
        - Ну, давай дальше про больных.
        Ей показалось, что он вздохнул с облегчением. Вот уж напрасно. Что-что, а настаивать она никогда не будет.
        - Койка с девочкой рядом пока свободна, - сказал Аркадий. - В мужской палате - трое больных. Один - алкаш с улицы в состоянии сильного опьянения, второй - с инфарктом из дома и третий - из хирургии после срочной операции. Этот третий - какой-то кавказец, которого здорово продырявили на Центральном рынке. Три огнестрельные раны - и остался жив. Оперировали четыре часа. Я давал наркоз. Кровопотеря была большая, мужики боялись, что придется добровольцев звать. Группа крови у него самая редкая, четвертая. Но у нас кровь еще есть, все в порядке, я проверял.
        - Ладно, спасибо. Все, буду иметь в виду, - похлопала его по руке Валентина Николаевна.
        И, уже выйдя в общий коридор, услышала, как Ашот, шедший следом, полушутливо, полугорестно протянул:
        - Вот и меня в метро кавказцем называют, будто овчарку. Паспорт проверяют на каждом шагу, в душу лезут, норовят в нее наплевать…
        - Милый, прости! - изображая пьяного, захлебываясь нарочитыми слезами, полез к Ашоту обниматься Барашков. - Ты знаешь, дорогой, как я тебя уважаю!
        Они, обогнав на повороте Валентину Николаевну, раскачиваясь и очень натурально подвывая, будто были пьяны на самом деле, вышли из отделения и, бережно поддерживая друг друга, потопали к лифту. Докторов проводила удивленным взглядом молодая черноволосая женщина с красивым расстроенным лицом, дорого одетая, в мятом, накинутом на плечи больничном халате.
        «Вот козлы! - воскликнула про себя Валентина Николаевна. - Хоть бы подумали, что о них могут сказать посторонние люди! И какого черта здесь эти посторонние шляются?!»
        И не успела она так подумать, как незнакомая женщина заступила ей дорогу.
        - Вы заведующая отделением реанимации?
        - Что такое? - осторожно, боясь сказать что-нибудь лишнее, тихим голосом, каким всегда говорила с родственниками больных, спросила Валентина Николаевна.
        - У вас наша девочка, Ника. Вероника Романова, моя дочь, - уточнила женщина, сообразив, что принимали больную по документам.
        - Да, - только и ответила Тина.
        Женщина приложила скомканный платочек к глазам. Но плакала она как-то странно, будто знала, что слезы ее унижают. Тина не любила таких людей. Ей было больше по душе искреннее проявление горя, пусть несдержанное, но и неприукрашенное. Она не понимала, зачем люди хотят показать ей не то, что есть на самом деле, даже перед лицом таких вечных вещей, как жизнь или смерть.
        - К-как она? - спросила женщина спустя несколько секунд, успокаиваясь.
        - Состояние тяжелое, - осторожно сказала Тина, ожидая, что последует дальше, и понимая, что уже безбожно опоздала и это не останется незамеченным начальством.
        - Может быть, девочку перевести в институт Склифосовского? - промокнув слезы, задала вопрос женщина.
        - Может быть. Как хотите… - пожала плечами Тина. - Мы делаем все, что в наших силах. Вы можете поступать, как считаете нужным, я ни в коем случае не буду препятствовать переводу. Но должна вам сказать, что в «Склифе» будут делать то же самое. И транспортировать девочку небезопасно. Аппарат для очищения крови у нас есть, он подключен. Поступайте как знаете.
        Тина говорила сурово. Такие разговоры всегда ее раздражали. Если больному было необходимо что-то, что отсутствовало у них, она всегда первая говорила об этом родственникам. Другое дело, что люди в их больницу попадали простые, часто у них не было возможности воспользоваться ее советами. Но Толма- чёва всегда делала, что могла. У этой женщины, видимо, возможности были. Что ж, Тина не возражала, чтобы она ими пользовалась. Тем более что дальнейшая судьба девочки была действительно проблематичной. Очень возможно, что больную они могут потерять. Родственники тогда будут винить в первую очередь их, а потом себя - за то, что не сделали все возможное.
        - Договаривайтесь со «Склифом» и переводите!
        Тина хотела идти. Женщина смотрела на нее оценивающе.
        - Спасибо, - медленно сказала она и, сунув в карман руку, вытащила несколько купюр. Свернув, не глядя, две из них, лежавшие сверху, убрала остальные назад. Глядя на Тину сверху вниз, двумя пальцами протянула ей деньги. Иногда, когда это было прилично обставлено, Тина брала деньги или подарки в благодарность за хорошую работу. К сожалению, это случалось редко. Специфика отделения: как только больным становилось чуть легче, вернее, как только их состояние стабилизировалось на отметке «жизнь» и опасность смерти отодвигалась на неопределенный срок, их быстро переводили для долечивания в другие, профильные, отделения. Выписываясь из больницы, больные вспоминали о реанимации как о состоянии беспамятства и ужаса, и редко кто из них понимал, что их пребывание на этом свете - чаще всего дело рук не богов, а Валентины Николаевны и остальных. Поэтому подарки в отделение приносили нечасто. Но жест этой женщины был откровенно глумливым, Тина быстро ушла, еле удержавшись от резкости. Та догнала ее у лифта.
        - Возьмите же деньги, - сказала она.
        - За что вы мне их предлагаете? - обернувшись, спросила Тина. - За лечение или за перевод?
        - За перевод, конечно, - пожала плечами женщина.
        - За бумажную работу я денег не беру! - сказала Тина и вошла в лифт. Лицо ее пылало от гнева. - Господи, как они к нам относятся! Как к прислуге! - шептала она, пока спускалась на два этажа.
        Женщина, презрительно передернув плечами, спрятала деньги в карман и, быстро цокая каблуками, сбежала вниз по лестнице. На улице она села в блестящий черный джип и исчезла из виду. А Валентина с лицом, покрытым красными пятнами, вошла в зал и, увидев, что главный врач недовольно сверкнул в ее сторону очками, не стала лезть к своему месту в третьем ряду, а плюхнулась на первое же попавшееся сиденье рядом с каким-то незнакомцем.
        4
        Ника спала. Дыхание ее было быстрое, шумное. Пульс частый, слабый, но пока ритмичный. Это действовали лекарства, поддерживающие автоматическую работу сердца. Опасности надо было ждать в первую очередь от почек и печени. Кровь Ники очистили, но никто не знал, справятся ли эти органы с шоком, смогут ли вывести шлаки распада. А ткани, сожженные кислотой, распадались заживо. Некроз - местная смерть, так учат патологоанатомы и физиологи. Пласты некротизированных слизистых оболочек из пищевода и бронхов невозможно было удалить - истонченные стенки могли прорваться. Вот тогда уже точно - гнойная инфекция, сепсис и смерть. Оставалось ждать, что организм отторгнет некротизированные ткани сам. Продукты распада отравляли почки, печень и головной мозг. Какие картины крутились в голове Ники и были ли они вообще, не знал никто. Может быть, девочка видела сцены вчерашней вечеринки по случаю ее дня рождения, может быть, картины детства, а может, она если не видела, то слышала или чувствовала прикосновения рук Мышки и Валерия Павловича или их голоса. Возможно, она ощущала, что не справляется с жизнью, и ее
инстинктивное стремление к жизни теперь связывалось каким-то образом с грузным человеком в смешной зеленой пижаме, в очках, с толстым носом и сердитыми серыми глазами. И с маленькой девушкой в белом халатике, которая часто брала ее за руку. Руки у Ники были исколотые, запястья все в синяках, но, несмотря на это, ласковые прикосновения девушки, возможно, были ей приятны.
        - Слушай, Маша, - сказал Валерий Павлович, в очередной раз подходя к Нике с фонендоскопом. Он ждал и боялся развития пневмонии. - Ее вчера привязывали к столу?
        - Привязывали? - удивилась Мышка.
        - Посмотри, руки-то все в синих пятнах. И синяки свежие, сине-багровые. Давность их сутки, ну максимум двое.
        - Нет, ее никто не привязывал. Ее привезли при мне, вчера. Она была еще в сознании и очень кричала, держалась руками за горло. Ну, мы сразу, еще в приемном, ввели лекарства, и так и держим пока на них, чтобы она не металась от боли, спала. Мы ее не привязывали. Аркадий Петрович на руках переложил ее с каталки на стол. А потом он дал ей внутривенный наркоз, сделал трахеотомию и вставил канюлю в подключичную вену. За ночь были два периода возбуждения, я держала ее за плечи, чтобы не выпали трубки. За запястья никто не держал. Эти кровоподтеки на руках появились до нас.
        - А вы в милицию-то сообщили?
        - О чем? Об отравлении? Да, я сама звонила.
        - И что?
        - Ничего. Сказали, попозже придут, если выживет. Она ведь все равно сейчас говорить не может.
        Валерий Павлович слушал легкие и морщился. Хрипов, правда, было полно, но девочка держалась.
        - Давай, Маша, - он поднял дальнозоркие глаза через очки на Мышку, - вписывай в лист назначений максимальные дозы антибиотиков. Скажи сестре, пусть сразу начинает вводить в канюлю. - Валерий Павлович разогнулся, потер затекшую поясницу. - И пойдем в мужскую палату. Кстати, - вспомнил Чистяков, - не знаешь, чей это больной - не помню фамилию - алкоголик, которого привезли с улицы?
        - Это Танин больной. - Мышка помнила все. Память у нее была превосходная. - Но у Тани - день рождения, поэтому Валентина Николаевна поручила больного Барашкову. Аркадий Петрович его смотрел несколько раз за ночь и сделал все назначения.
        - Сделать-то сделал, - промычал Валерий Павлович и покрутил головой. Он всегда делал так, когда ему что-то не нравилось. Сначала крутил головой, а потом начинал гудеть. Вот и сейчас его голос приобрел оттенок пароходного гудка. - Алкоголик этот мне совсем не нравится. Он, по всем правилам, уже давно должен был выйти из комы, а он все лежит без сознания. Тут что-то не так. Позвони в хирургию, Маша, узнай, что там Аркадий делает, если сможет, пусть подойдет к телефону, надо поговорить.
        Мышка послушно пошла звонить. Разговор был короткий. Больной Аркадия уже лежал на столе в плановой, «чистой» операционной, отгороженный на уровне шеи экраном от окружающего мира, и сосредоточенно глядел в потолок на зеркальные лампы. Двое хирургов в масках стояли, готовые к операции, подняв к подбородку помытые руки в стерильных перчатках, и негромко переговаривались. Позы их чем-то напоминали ангелов, собирающихся взлететь. Только сзади докторам словно крылышки кто-то подрезал, и теперь вместо них на спинах болтались беспомощные червеобразные отростки, тесемочки от завязок халатов. Халатов на липучках в этой больнице еще не видели.
        Хирурги нетерпеливо топтались, подначивали Барашкова и ждали, пока он введет больного в наркоз. Аркадий шутил с больным, спрашивал, умеет ли он считать или все забыл от волнения, огрызался на хирургов и тем временем вводил в вену снотворное. Больной по его просьбе начал считать вслух до десяти, показывая, что счет все-таки не забыл, и на слове «восемь» как-то легко, сам собой, вдруг закрыл глаза. Аркадий взял в руки ларингоскоп и трубку и приготовился к интубации. Звонок Мышки по просьбе Валерия Павловича ужасно его раздражил.
        - Вот что, Палыч, - сказал, торопясь, Барашков. - У меня больной сейчас уже спит. Ты подожди полтора часа. Или еще раз сам посмотри этого алкоголика. Тут ребята минут за пятьдесят с язвой управятся, я выведу больного из наркоза и подойду. Алкаш этот не помрет за полтора часа. Он более-менее стабильный.
        - Где стабильный-то? - загудел в трубку Валерий Павлович. - Давление у него падает! Только выправишь, оно опять вниз!
        - Ну что я сделаю, Палыч? - заорал в трубку Барашков. - Смотрите там сами! Меня хирурги ждут, не отменять же операцию! В конце концов, в следующий раз пусть пьет поменьше! - И в сердцах бросил трубку.
        Хирурги, уже успевшие намазать больному живот смесью йода и спирта и ограничить операционное поле стерильными простынями, ядовито поинтересовались, будут ли они сегодня оперировать или им тоже пока лечь поспать. Барашков выматерился про себя, подошел к больному сзади, набрал в грудь побольше воздуху, чтобы сосредоточиться, медленно выдохнул, наклонился, одной рукой взял ларингоскоп, а другой - больного за челюсть и открыл ему рот. Через тридцать секунд аппарат искусственного дыхания был подключен, еще через минуту был сделан первый разрез. Время операции пошло.
        А Валерий Павлович после разговора с Барашковым только крякнул, вернулся к алкоголику в мужскую палату, посмотрел зрачки, отследил давление, пульс, биохимические показатели крови. Процент алкоголя в крови снижался - медленно, но снижался. Конечно, первоначальные цифры были такие, что могли свалить и слона. Валерий Павлович пожал плечами, еще раз посмотрел снимки черепа, проверил состав вливаемых жидкостей и перешел к следующему больному.
        Следующий больной был мужчина после инфаркта. Он-то как раз казался более или менее в порядке. «Скорая» привезла его из дома, он был весьма приличный человек, работающий и семейный, далекий от медицины. Происходящее шокировало его не меньше, чем сознание, что у него, сравнительно нестарого еще человека, случился инфаркт. Больной этот никогда не смотрел по телевизору сериал «Скорая помощь» и соответствующей психологической подготовки не имел. Зрелище в палате для нормального человека, конечно, не относилось к разряду приятных. Слева лежал без сознания небритый и грязный алкаш, доставленный прямо из канавы, и инфарктнику иногда казалось, что в спутанных волосах соседа кто-то шевелится. А справа оказался тонкий, почти невесомый, с кожей серо-буроватого оттенка человек кавказской внешности. На вид молодой, беспокойный, постоянно ругающийся по-русски и весь утыканный трубками капельниц. По одной трубке в его зеленоватые вены текла кровь, по другой - какая-то прозрачная жидкость.
        Чтобы не смотреть на соседей по палате, больной с инфарктом разглядывал небо за окном, серый тополь и ужасно скучал. Как большинство мужчин его возраста, он не умел правильно оценить тяжесть своего состояния и потому несказанно обрадовался, что скоро его переведут в обычную палату. Во-первых, он думал, что опасность уже миновала, а во-вторых, соскучился по жене, ему было холодно лежать голому под тонкой простыней и хотелось горячего чаю и супу.
        - Заполню историю болезни, и поедете в кардиологию! - сказал Валерий Павлович.
        - Спасибо, доктор! Вы - царь и бог!
        - Я выпишу пропуск жене, чтобы пришла повидаться.
        - А выпить рюмочку?
        - Ни в коем случае. Пока не стоит. Всего хорошего! - Они пожали друг другу руки, причем Чистяков отметил, что рукопожатие больного было еще очень слабым. Валерий Павлович подумал, что неплохо было бы оставить его еще хоть на сутки, но следовало освободить койку для послеоперационных больных и еще одну на всякий случай на ночь.
        Внимание доктора переключилось на кавказца.
        - Как дела? - наклонившись к нему, прогудел Чистяков.
        - Сделай укол! Укол сделай! Не могу терпеть! - Лицо больного было похоже на маску, искаженную гримасой страдания.
        - Нельзя пока, потерпи! Укол тебе сделали час назад. Больше нельзя, будет передозировка. Сделаю укол перед перевязкой. Хирурги освободятся, придут. Тогда и сделаю укол. Он быстро подействует. А пока терпи. - Валерий Павлович постарался сказать это так мягко, как мог. В ответ раздались ругательства.
        - Укол жалко сделать! Только деньги надо давать! Я заплачу за укол! Сделай, терпеть не могу! Больно!
        - Не жалко мне, а нельзя! - стал недовольно рокотать Чистяков. Невольно он подумал, что больной только кажется очень молодым из-за крайней худобы и лица, обтянутого кожей. А вообще-то ему, наверное, лет двадцать девять. Валерий Павлович заглянул в историю болезни. В графе «возраст» стояло «двадцать два». Он наклонился с трубочкой послушать легкие и внимательно посмотрел на кавказца.
        - Что смотришь… - скривился тот. - Ты лечи, что просто так смотреть!
        «Да, так и есть», - подумал Валерий Павлович. Перед ухом, пониже виска у кавказца уже наметилась предательская морщинка, она обычно появляется к тридцати годам. Вторая - к сорока. Природу не обманешь, а документы наверняка поддельные. Опять, что ли, звонить в милицию? Надоело и некогда. Много дел. Вот придет следователь к девочке Нике, тогда надо будет ему сказать и про этого. В милиции все равно уже знают про перестрелку на рынке, и «Скорая» тоже наверняка сообщила. Все равно парень пока никуда не уйдет. С такими ранениями быстро не встанет, даже если бы и хотел.
        - Маша! - позвал он Мышку. - Пиши на больного с инфарктом переводной эпикриз да узнай, когда хирурги придут перевязывать кавказца. Правда, пока Барашков не освободится, они не придут. Смотри за Никой, а я посмотрю еще алкаша. Не нравится мне его давление. Мы ему жидкость льем, а оно падает, хотя должно бы стабилизироваться. И в сознание он не приходит. Вы ему ночью рентгенограмму грудной клетки делали?
        - Делали. Снимки в ординаторской в большой папке, - сказала Маша. Они с Валерием Павловичем вышли из палаты и медленно шагали по коридору. Маша тоже пыталась понять, отчего никак не придет в норму давление у больного с отравлением алкоголем. - Травмы головы нет, грудной клетки - тоже.
        - Черт знает что… - начал бурчать про себя, но на самом деле все громче и громче Валерий Павлович. - В больнице все на соплях. Магнитно-резонансного томографа нет, того нет, этого нет. Гадаем, как на кофейной гуще! Как можно диагностировать что-нибудь сложнее простой алкогольной комы, если в больнице ни черта нет! Зато кругом ресторанов полно, банков полно, а несчастного алкаша вытащить не можем!
        - Сколько ни пить! - Это медсестра Марина вошла в ординаторскую за листом назначений. - Что вы переживаете? Других, что ли, больных нет?
        - А что-то с ним не так! И я не могу поймать это «что-то» за хвост, - вдруг стукнул кулаком по столу Чистяков и заорал Маше прямо в лицо: - Тина где?
        - На конференции, - испуганно ответила она.
        - Черт бы побрал эти конференции!
        - Да уже скоро кончится! - посмотрев на часы, успокаивающе сказала Марина.
        Тут открылась дверь, и в ординаторскую вплыла именинница Татьяна.
        - Да, роскошным женщинам прощается все, в том числе опоздания на работу! - громко сказал Валерий Павлович, а девушки кинулись к Тане с объятиями. Да и было что обнимать. Облегающее платье из блестящей парчи подчеркивало высокую, стройную, но отнюдь не худую фигуру, светлые волосы локонами струились по плечам, синие глаза ярко сияли, рот алел, нежные ручки с восхитительным маникюром еле удерживали огромный торт. Таня, освободившись от торта и бутылок с шампанским, прошлась перед девочками по комнате, демонстрируя платье и всю себя и цокая высоченными каблуками.
        - Голливудская звезда, да и только! - восхищенно сказала Маша.
        - Двадцать пять, девочки, это не восемнадцать! И даже не двадцать! - пропела Татьяна. - Хватить думать о работе, пора уже думать о вечном!
        Валерий Павлович удивленно воззрился на девушку поверх очков.
        - Я имею в виду, пора выходить замуж! - чмокнула его в щеку Таня. - У вас нет на примете достойного жениха? Желательно из дипломатического корпуса?
        - Нет, - растерянно покачал головой Валерий Павлович.
        Девушки дружно прыснули. Татьяна даже повалилась на продавленный синий диван и в восторге задрыгала стройными ногами. Валерий Павлович рассердился и покраснел. Он даже засопел от обиды, что его так глупо провели.
        - Какая ты красивая! - сказала Мышка, с интересом разглядывая Татьяну. И Марина, которая во всем отделении не любила только Валентину Николаевну, да и то потому, что сама была давно неравнодушна к Барашкову, тоже одобрила и платье, и торт, и шампанское. Сама Татьяна ее никогда не интересовала. «Много у нас было таких, - говорила опытная Марина. - Этой здесь делать нечего, надолго она не останется!»
        Хотя таких красавиц, как Таня, в отделении никогда не было, в главном Марина была права. Если бы не одно запутанное дело, Татьяна уже давно унесла бы из больницы ноги: работа адская, платят не просто немного, мизерно мало! Не хватает тут гробить лучшие годы! Что она, Мышка, что ли, что не сможет себе лучше место найти? Но под «местом» Татьяна понимала не место работы, а место в жизни. С этим и была проблема. Таня хотела замуж.
        - Это ты принимала вчера больного с улицы? - спросил Валерий Павлович.
        - Алкаша, что ли? Ну я. - Таня занималась тортом. Он никак не хотел вылезать из коробки. Она боялась испачкать платье и заходила к торту то с одной стороны, то с другой. Марина взялась ей помогать.
        - Ты его показывала кому-нибудь? Валентине Николаевне, например?
        - Чего его показывать-то? Его есть надо! - Все мысли Татьяны были про торт.
        - Я про больного!
        - О господи! А что больной? Алкаш и алкаш. Грязный, вонючий. Еще, наверное, с блохами, а может, и со вшами. Еле заставила девчонок в приемном его помыть. Никто не хотел возиться.
        - Кстати, плохо помыли. Он отвратительно грязный.
        Татьяна презрительно фыркнула.
        - Ну, так что ты ему назначила?
        - Как обычно. Подключила систему по отработанной методике.
        - А тебя не смущает, что он уже вторые сутки никак в себя не приходит?
        - А я тут при чем? Я все сделала как надо. Да не волнуйтесь вы, с этими алкашами всегда так. Вроде смотришь - все уже, загибается. А через день уходит своими ногами. Между прочим, Барашков говорил, девчонка с отравлением кислотой тяжелее.
        - Смотри, Татьяна, твой больной. Если что, тебе придется эпикриз писать, и на секцию тоже ты вместе с Тиной пойдешь. Ты с нашим патологоанатомом еще не знакома? Познакомишься, когда он тебя при всех размажет на конференции, как яичницу по сковородке!
        - С чего это я? Во-первых, Валентина Николаевна больного передала Барашкову. Ну, не передала, попросила. А во-вторых, у меня сегодня день рождения.
        Мышка подняла голову от истории болезни, которую заполняла, и сочувственно посмотрела на Татьяну.
        - Мало ли что может быть, Таня! - тихо сказала она. - Ты все-таки вызови на всякий случай хирурга, невропатолога… Пусть они посмотрят этого больного. Нет ничего - ну, значит, будем еще ждать.
        - Да ладно вам, прицепились! Вызову! - скривила ослепительные губки Татьяна. - Я и сама так думала. Обязательно надо праздник испортить! Ничего там нет особенного! Отравление алкоголем и есть отравление. Я же видела, какого его привезли: штаны мокрые, весь в грязи, упился до потери пульса и под забором где-то валялся! Вы что, никогда алкашей не видали? К нам только таких и везут! Если артистов или кого поприличней - так в приличные места и определяют, а шваль подзаборная - вся наша! Да его раздеть чего стоило! Вы что, не знаете, в приемном отделении санитаров нет! И мы с фельдшером с него эти вонючие завшивленные тряпки снимали! Меня чуть не вырвало! - Она сердито шлепнула торт на тарелку. Облизала пальцы, измазанные кремом. Подхватила упавший орешек. - Да если хотите знать, - в запале Таня почти закричала, - таких вообще не надо выхаживать! Я этих алкашей ненавижу! Сколько лекарств на них угрохаешь, сколько растворов - и все бесплатно. А они перед выпиской вместо «спасибо» обматерят тебя как следует, у сестер спирт для уколов весь выхлебают и опять пойдут нажираться как свиньи! И через два дня
опять к нам! Здрассьте, приехали! Давно не видались! А вы все переживаете! Как он там, что он там? Да они живучие, эти алкаши, как собаки!
        Валерий Павлович поднял голову и долгим взглядом посмотрел на Татьяну. Мышка совсем вжалась в свой стол.
        - Я пережил мальчишкой войну, - сказал, снимая очки, Валерий Павлович. - Совсем маленьким. Но уже тогда я понимал и сердцем чувствовал, что рассуждения, подобные твоим, - это фашизм! И все наши ребята это понимали.
        - Ну уж, скажете тоже! Фашизм! Пить надо меньше! - фыркнула Таня.
        - Зачем тогда лечить больных шизофренией? Какая от них польза обществу? Или наркоманов? Или онкологических больных? Всех стрелять! Надоели они тебе - грязные, противные, вонючие? Эршиссен! - Голос Чистякова звучал все громче, лицо багровело, и Валерий Павлович впал в такое состояние, при котором совершенно необходима была радикальная помощь Валентины Николаевны.
        - Ты работаешь здесь всего третий год! - продолжал греметь Чистяков. - Сколько ты этих больных повидала? Уж, наверное, меньше, чем я, или Валентина Николаевна, или Аркадий! Однако же мы, дураки, терпим, лечим, стараемся чем-то помочь! И если не испытываем симпатий к ним как к личностям, то все же имеем профессиональный интерес как к пациентам! И тебя никто не просит любить алкашей! Не хочешь работать здесь - уходи, ищи тепленькое местечко. Но пока ты работаешь, разобраться, что происходит с твоим больным, ты обязана!
        - Запомните навсегда, Валерий Павлович, дорогой! - Татьяна побелела от злости. - Я никогда никому и ничем не обязана! И особенно вам. И вы не смеете меня оскорблять. И словечко ваше «фашизм» приберегите для слабонервных! Для тех, кто не знает, что делается, например, в Чечне. А я, запомните, не из таких! Нечего меня тут учить, как надо относиться к больным!
        И махом накинув на свое ослепительное платье красивый, импортный, не в больнице взятый халат, Таня вышла из комнаты.
        - У нее же день рождения сегодня! - укоризненно протянула Мышка.
        - Да черта с два нужен мне ее день рождения! - стукнул кулаком по столу Валерий Павлович. - Я и здороваться больше с ней не хочу!
        - Да ладно вам, Валерий Павлович! - Мышка вдруг вытянула из лежавшей на столе у Ашота пачки тонкую сигаретку и неумело затянулась. - Вы с нами как в школе военрук на военной подготовке. Все она понимает, наша Таня, все знает. Но когда вместо романтики, что преподносили нам в институте, нам и вам приходится обмывать и раздевать здесь завшивленных больных, согласитесь, получается не совсем то, о чем могут мечтать нормальные люди.
        Валерий Павлович как-то странно закашлялся и закряхтел.
        - Только вы не говорите, - тоненьким голоском продолжала Мышка, - что люди на фронте и не то видели. Да, видели. И сейчас, наверное, видят. Но мы живем здесь, в Москве, и тоже видим самое разное. И Москва наша то в блеске, то в нищете, словно куртизанка. А Таня, она не плохая. Только она не хочет быть в нищете, а хочет - сразу в шоколаде. Как, кстати, многие другие, кто устроился в приличные места за большие деньги. Она же не виновата, что ее папа, профессор-биохимик, оказался слишком бедным и слишком принципиальным и попросил нашего главного врача взять дочку на работу и всему научить, чтобы в жизни у нее был всегда свой кусок хлеба. Это она сама мне рассказала. Просто есть люди, которые, как вы, как Валентина Николаевна, могут долго брести в глубоких сумерках, вытянув руки, и ждать, когда же впереди засияет свет. А другие темноты не любят и отчасти боятся. Им нужно много и лучше сразу, поэтому они любят свет люстр и ненавидят бродить в потемках.
        Мышка умолкла, ужасно застеснявшись своей длинной речи. Валерий Павлович насмешливо посмотрел на нее и спросил:
        - Марья Филипповна, вы стихи случайно не пишете? А то дали бы почитать!
        Мышка скромно ответила:
        - Нет, не пишу, - и выглянула за дверь. - Я так и думала, Таня в палате! - обрадованно сказала она.
        - Ну да, она у нас медицинское светило! Уж если зашла в палату, так все сразу всем будет ясно и все сразу будут здоровы! - ворчливо отозвался Валерий Павлович, надевая очки. Зазвонил внутренний телефон. Чистяков неохотно снял трубку.
        - Ну вот, - сказал он. - Хватит болтать - к нам повесившийся. Звонили из приемного, я пойду его смотреть, а ты свяжись с ЛОР-отделением, чтобы отоларинголог тоже спустился - нет ли переломов хрящей гортани. Кстати, переводной эпикриз написала?
        Мышка протянула ему историю болезни, но он не взял.
        - Если написала, то хорошо. Я не буду читать, некогда. Звони тогда в кардиологию, пусть быстрее забирают больного с инфарктом. На его место положим повешенного, чтобы третью палату не открывать, а то там полы мыть некому.
        Мышка встала, Валерий Павлович пошел к двери.
        - Да, не забудь, - повернулся он у самого выхода, - свяжись все-таки с хирургией, узнай, когда они придут делать перевязку кавказцу. За полчаса до перевязки введешь ему промедол. И нейролептик. И вообще, он какой-то нервный. - Чистяков секунду подумал. - Ты лучше дай ему внутривенный наркоз на десять минут на время перевязки, чтобы спокойно лежал, дал осмотреть раны.
        Мышка пометила что-то себе в блокнотик. Валерий Павлович продолжал.
        - Если следователь придет без меня, расскажи ему про синяки на запястьях у девочки, опиши их в истории болезни. Еще передай ему привет от меня и скажи, что, по моему мнению, ему есть тут над чем поработать. Пусть дождется, пока я приду. Все поняла?
        У Мышки, которая дежурила с Барашковым всю предыдущую ночь, в голове клубился легкий туман. Но ее цепкая память все равно не упустила ни слова из приказаний Валерия Павловича. Доктор аккуратно записала все указания в блокнотик, чтобы что-нибудь не забыть. Она вообще любила порядок во всем.
        5
        Врачебная конференция подходила к концу. Монотонно заканчивали жужжать выступающие. Главный врач, сверкая очками, руководил народом. Доктор Азарцев, отгородившись от всех газетой, потихоньку дремал. Он не хотел ничего слушать. Мало ли за свою жизнь он насиделся на таких же или почти таких конференциях? Но помимо его воли речи выступающих не проскакивали мимо, а воспринимались целиком. Проблемы были одни и те же. Все казалось таким знакомым, таким одинаковым, как будто он сам проработал в этой больнице не менее пятнадцати лет. Был он сейчас здесь, однако, в первый раз.
        Потихоньку Азарцев стал наблюдать за присутствующими. Конечно, всех он не видел. Лицом к нему, за покрытым сукном столом, сидел только главный врач да несколько приближенных к нему лиц. Остальная масса людей оказалась к нему спинами, и он мог видеть только затылки. Но и сзади наблюдать было интересно. Терапевтов можно было узнать по тому, что они сидели в открытых халатах, без шапочек, женщины с прическами, мужчины почти поголовно в очках. Хирурги и травматологи уселись стройными рядами, состоявшими практически из одних мужиков, все в специальных зеленых пижамах. Причем несмотря на то, что во всей больнице было прохладно, а в конференц-зале - по-настоящему холодно, хирурги храбро выставляли напоказ волосатые мощные руки и груди. Лысые доктора надвигали шапочки поближе на лоб, но иногда (это Владимир подмечал и раньше) снимали их, когда никто не видел, и быстро протирали лысины салфетками. Те, кто сохранил шевелюры, шапочки игнорировали. Если бы Володя мог заглянуть под кресла, то мало у кого из мужчин увидел бы туфли на ногах - большинство щеголяли в мягких растоптанных шлепанцах.
        Доктора-офтальмологи были маленькие, чистенькие, аккуратненькие. Преимущественно женщины в красивых импортных халатиках и кружевных блузках.
        Гинекологи-женщины были шумные, худощавые, энергичные. У них была своеобразная мода носить массивные золотые украшения. Их пальцы были унизаны перстнями, а когда гинекологи наклонялись, Владимир видел, как раскачивались в ушах крупные серьги с камнями. Некоторые гинекологи-мужчины отличались пикантной томностью, в их ряды даже затесался молодой человек с залихватскими бачками и прической «хвостом», что для докторов какой-нибудь третьей гнойной хирургии было просто немыслимо.
        А лор-врачи, и взрослые и детские, которых в больницах часто ласково называют «лориками», настолько срослись со своими головными рефлекторами, что не снимали их ни в какое время суток - и так и сидели на конференции, гордо завернув круглые зеркала высоко надо лбами.
        В целом общество было довольно забавным, веселым и шумливым. Кроме главного врача только один господин счел необходимым явиться на конференцию в костюме и галстуке. Это был человек очень маленького роста, сидя - не больше ребенка, с кривым и горбатым носом, пестрыми, зелеными в крапинку, умными, насмешливыми глазами и какой-то сатанинской улыбкой.
        Володя не мог не обратить внимания на этого человека, так как тот сидел недалеко, в одном с ним ряду, и все время пытался острить. Он хватал за руку свою соседку, наклонялся к ней, заглядывал в глаза и противно хихикал, а она либо молчала, либо отвечала «да» или «нет». Эта женщина тоже привлекла внимание Володи: он узнал в ней «шалаву» - незнакомку, покупавшую в магазине кофе и сыр. Но теперь перед ним была никак не «шалава». Светлые волосы были аккуратно причесаны, лицо спокойно, сосредоточенно, маленькие крепкие руки без признаков маникюра с коротко остриженными ногтями двигались уверенно и не суетливо.
        «Интересно, кто она по специальности? - подумал Азарцев. - Руки не изнеженные, сильные. Неужели из наших?» Под «нашими» он подразумевал врачей, специальности которых требуют практических навыков, а не только философских рассуждений, как в терапии. Он нисколько не умалял значения терапевтов, даже наоборот, преклонялся перед знаниями некоторых из них, но люди практических специальностей по характеру были ему ближе. Ни для кого из врачей не секрет, что медицинская специальность - это характер. И наоборот, каков характер - такова и специальность. Перед ним были руки-труженицы, с шелушащейся от частого мытья кожей, с крепкими подвижными пальцами, не боящимися никакого врачебного труда. Такие руки могли быть и у врача-эндоскописта, и у гинеколога, и у окулиста, и у отоларинголога, да мало ли еще у кого. Против того, что дама принадлежала к хирургам, свидетельствовала одежда. Юбка, кофта - все как обычно, никаких пижамных штанов. К тому же на руках не было следов йода.
        - Давно уже я не видел вас в моем царстве мертвых, - разливался мелким бесом перед дамой самовлюбленный галстучный тип.
        «Ах, вот он кто! - догадался Азарцев. - Он - патологоанатом». Кто еще, кроме патологоанатомов, может иметь такое одухотворенное и вместе с тем отвратительное выражение лица? Простаки и добряки в патанатомию работать не идут. Эта специальность для избранных, самой природой предназначенных сопоставлять, исследовать и, черт возьми, ехидничать и обвинять, забывая порой, что исследования в покойном, в прямом смысле, уединении с патологоанатомическим атласом и микроскопом весьма отличаются от горячки мыслей при виде погибающего, но еще пока живого больного.
        - Слава богу, последние две недели бог миловал от визитов к вам, дорогой наш Харон, - отвечала дама, разглаживая на коленях халат. - Хотя, сами знаете, зарекаться в нашей профессии не приходится.
        Она назвала его Хароном, а сама засомневалась, к месту ли. Патологоанатом был человеком образованным, с ним надо было держать ухо востро. Ох, и обсмеял бы он ее, если она ошиблась! Не постеснялся бы, при всех выставил бы невеждой при первом же удобном случае.
        «Чтоб ты заткнулся! - подумала Валентина Николаевна. Не разглядев соседа, впопыхах плюхнулась на сиденье рядом. А он приземлился здесь, а не в первых рядах, где сидел обычно, потому что тоже опоздал на конференцию. - Что ты прицепился ко мне как банный лист! У меня, да у нас у всех в отделении такая работа, что каждый день с любым больным можем к тебе загреметь. Тебя бы в нашу мясорубку! Однако, несмотря ни на что, выхаживаем же…»
        Толмачёва была недовольна собой, раздражена. Никогда нельзя ничего говорить не подумав! Зачем вот она с утра полезла к Барашкову? В результате получила порцию унижения. Теперь вот вылезла с Хароном. Придет домой, надо будет посмотреть в энциклопедии мифов, так ли звали перевозчика через Стикс, доставлявших умерших в царство мертвых. А тут еще эта противная тетка, мать Ники, пристала со своими деньгами! Кроме того, Тина нервничала, что приходится сидеть так долго на конференции, а она не успела с утра пройти по палатам и посмотреть больных. К тому же она сильно замерзла в нетопленом зале и была голодна, ведь ей так и не удалось выпить кофе. Не много ли, в конце концов, сложностей в жизни для одного человека? Ей даже стало жалко себя, что случалось редко.
        «Вернусь в отделение, надену поверх этой кофты еще одну, съем кусок сыра без хлеба, хлеб-то забыла, и выпью кофе. Вот для меня задача номер один, а то я упаду. А потом только пойду на обход. Пять минут все подождут, не помрут», - решила Валентина Николаевна.
        Главный врач наконец закруглился. Кое-где уже начали вставать с мест, чтобы бежать по своим делам. По залу разнесся разноголосый гул. Сосед Тины слева с шумом сложил газету.
        «Уже и газеты кто-то на конференции читает…» - недоуменно подумала она и вгляделась пристальнее, кто бы это мог быть. Если знакомый, можно и пошутить, сказать, что в последнее время конференции стали такими нудными, что лучше уж читать глупые газеты. И вдруг опять увидела на обложке знакомые уже лица обнаженных девиц. От удивления она приоткрыла рот. Азарцев, заметив, что на него обратили внимание, вежливо поклонился и улыбнулся. И Тина, та самая Валентина Николаевна, которая втайне всегда считала, что любовь с первого взгляда - выдумки, взглянула в глаза подозрительного незнакомца - и совершенно неожиданно для себя со страшной силой грохнулась в любовь, со всей высоты. С высоты своего возраста, жизненного опыта, неудавшегося брака. Затюканная жизнью, замученная работой, выглядевшая не то чтобы плохо, но как-то не очень, всегда с неважным настроением, привыкшая держать себя в руках и анализировать свои мысли, Валентина Николаевна, ни о чем не задумываясь, ничего не прося, не боясь разбиться, интуитивно и неосознанно грохнулась в любовь так, что вокруг зазвенели, запели и заиграли на свету
хрустальные осколки всей ее прежней жизни.
        Может быть, так сошлись звезды на небе, а может, просто у нее наступил физиологический период гормонального всплеска - это дело богов и физиологов. Валентина же Николаевна забыла про все на свете, и физиологию и анатомию, вместе взятые, и не могла оторваться от серых спокойных глаз незнакомца. Удивительно: в магазине она ему в глаза не глядела, поэтому лица его не запомнила, а здесь узнала только по куртке и по газете. Не возьми он с собой газету, возможно, любовь обошла бы Тину стороной. Но газета оказалась на сцене и была уже прочитана с первой страницы до последней.
        Потрясение Валентины Николаевны было так сильно, что она даже не почувствовала, как заведующий патологоанатомическим отделением, а по совместительству судебно-медицинский эксперт Михаил Борисович Ризкин - которого вся больница звала просто Мишка и Старый Черт, хотя годами Михаил Борисович был вовсе не стар, - настойчиво обнимает ее за талию. Она машинально смахнула его руку, как прогнала бы прочь надоевшее насекомое, и, вдруг опомнившись и покраснев до корней волос, оторвала наконец взгляд от глаз незнакомца и, быстро оттолкнув Мишку, направилась к выходу.
        - Нехорошо отодвигать в сторону старых друзей! - визгливо прокричал ей Старый Черт, но его голоса она не услышала. До ее сознания долетел только голос главного врача.
        - Задержитесь на минутку, Валентина Николаевна! - Главный торопился сквозь толпу к выходу.
        Тина остановилась у дверей и еле перевела дух.
        Разноголосая толпа в белых халатах катилась мимо нее по коридору. До Валентины Николаевны доносились обрывки разговоров: и знакомые медицинские термины, и разговоры о мужьях, о детях, о покупках, о мерзкой погоде и о том, что в этом году совершенно не было «бабьего лета». Наконец главный врач смог протиснуть свое грузное тело через узкую входную дверь, как всегда открытую только на одну створку, и взять Тину под руку.
        - Вы мне нужны, Валентина Николаевна, - сказал он. - Я хочу вас познакомить со своим институтским товарищем. - Он поискал кого-то глазами в толпе. - У него к вам дело как к анестезиологу и реаниматологу. Вот, рекомендую!
        Тина отступила на два шага назад. Сердце ее забилось. Чутьем она поняла, кого сейчас подведет к ней главный врач. Толпа из дверей схлынула; неспешной легкой походкой, присущей людям астенического телосложения, к ним, улыбаясь, подходил магазинный любитель обнаженной натуры.
        «Черт! - подумала Валентина Николаевна. - Сейчас надо будет руку пожимать, а у меня даже ногти не накрашены!»
        - Владимир Сергеевич Азарцев, прекрасный хирург! - сказал Валентине Николаевне главный врач. - А это… - Он повернулся к товарищу.
        - Я наконец вас узнал! - радостно улыбаясь, сказал Тине Азарцев. - Увидел вас в магазине и понял, что уже видел где-то раньше, просто не смог сразу вспомнить. Вы - «Аве, Мария»! Ведь правильно?
        - Да… - растерянно сказала Тина. Этого она никак не ожидала. - Но, извините, я вас… Мне кажется, мы не были знакомы…
        Главный врач тоже удивился. Он с некоторым недоумением смотрел то на одного, то на другого.
        - Вот, оказывается, какие ты здесь собрал кадры! - все так же радостно сказал ему Владимир Сергеевич. - Да весь институт в те годы знал твою дорогую заведующую реанимацией. «Аве, Мария»! Ее тогда все в институте так звали!
        - Но я не знал… - растерянно пожал плечами главный врач.
        - А должен звезд узнавать в лицо! - рассмеялся Азарцев. - Ты потому только не знал, что мы с тобой в другом институте учились и года на три раньше закончили. А я к ним попал как-то раз на институтский вечер по приглашению. Меня знакомая девушка пригласила. В начале вечера, как водится, была торжественная часть и концерт. И вот, представляешь, открывается занавес, в три ряда стоит институтский хор, весь черно-белый. Вдруг из боковой кулисы выходит девушка в серебристом платье и объявляет: «Шуберт. „Аве, Мария“. А капелла».
        И хор начинает тихонечко гудеть, создавая фон. А девушка становится впереди, складывает руки у пояса, тихонько набирает полную грудь воздуха и начинает: «А-а-а-а-ве-е-е», - тут ее голос крепнет, перекрывая хор тысячу раз. Потом стихает - и «Мария» выходит с переливом так нежно, что зал замирает! Я помню этот концерт как сейчас. Я еще спросил потом у своей подружки, кто это так чудесно поет. А она мне сказала: «Да это же Тинка Толмачёва, со второго курса лечебного факультета. Ее каким-то образом вычислили - что она музыкальное училище окончила по классу вокала, и теперь всегда первым номером на концерты ставят, пока начальство в зале сидит. Чтобы показать, какой в институте замечательный хор». А я еще спросил тогда: «Так зачем она с таким удивительным голосом в медицинский институт поступила? Ей надо было в консерваторию идти». А та девчонка даже заревновала и говорит: «Отстань от меня, откуда я знаю! Тинка - ужасная воображала. Она и в комсомоле, она и в студенческом самоуправлении. Ее теперь все так и зовут „Аве, Мария“!»
        - Вот так-то, дорогой товарищ, - повернулся Азарцев к главному врачу, - какие вы, оказывается, кадры от общественности прячете! И если бы не ваш скромный друг, никогда бы вы об этом не узнали!
        Главный врач крякнул и приобнял Валентину Николаевну.
        - А что стало потом с вашей подругой? - спросила она.
        - Я потом на ней женился, - спокойно ответил Азарцев.
        - А-а-а, - протянула Тина. - Понятно.
        - Валентина Николаевна у меня такой ценный товарищ, - сказал главный врач, - что даже если бы у нее вообще никакого голоса не было, она все равно была бы в нашем коллективе незаменима.
        Тина замолчала. Она стояла, смотрела на главного врача, на Азарцева и никак не могла избавиться от комка в горле. Ее глаза были раскрыты, но она уже никого не видела. Тина снова стояла в серебряном платье на краю пыльной институтской сцены впереди студенческого хора и не пела, а источала звуки всем существом. И это не голосовые складки, не легкие, не диафрагма продуцировали звук. Это страдала ее душа, оплакивая свой приговор.
        «Голос природный имеется, но он совершенно не обработан. Девушка бесперспективна».
        Два года она поступала в консерваторию. В памяти всплыли сухие лица, равнодушные голоса. «Вам обязательно нужно заниматься с педагогом. Брать частные уроки». Уроки и Лена. Хрупкое тело на одной из двух одинаковых постелей в их девичьей комнатке. Постоянные сиделки, лекарства, массаж. Нет. Она не будет брать частные уроки. Она будет поступать в медицинский. Она помнит благодарные мамины глаза после того, как она объявила о своем решении. К черту консерваторию! Она ведь может петь и в медицинском. Будет врачом - и будет петь. На концертах, впереди хора. «Шуберт. „Аве, Мария“. А капелла». Переливы голоса вверх - вниз. Вверх - прыжок в небеса, вниз - с моста в темную воду. И слезы. По щекам - никогда. Только вовнутрь. Через слезоносовой канал. А лучше - без слез. Они нарушают дыхание, портится голос.
        - Вы с Владимиром Сергеевичем можете поговорить у меня в кабинете. - Главный врач был очень любезен.
        - Прошу прощения! - очнулась Тина, так же неожиданно спустившись с небес на землю, как туда поднялась. - Сейчас я должна в первую очередь осмотреть больных.
        Главный врач удивился. Он приглашает к себе, а она собирается идти смотреть больных! Но Азарцев сказал: «Конечно, конечно!» - и он, поразмыслив, с ним согласился. В конце концов, ему скоро нужно было ехать по его начальственным делам, и тогда не получится поговорить со старым другом.
        - Хорошо. Владимир Сергеевич пока побудет у меня! - сказал он. - Скажите, во сколько ему к вам подойти?
        - Я думаю, через час, - извиняясь улыбнулась Валентина Николаевна.
        - Я не прощаюсь! - Владимир Сергеевич осторожно подержался за Тинино запястье, и от этого прикосновения душа у Валентины опрокинулась. Заведующая реанимацией повернулась и быстро ушла.
        - Хм, кто бы мог подумать? Толмачёва - и вдруг певица! - пожал плечами главный.
        - А что? Что-то не так? - удивился Азарцев.
        - Да она рта-то лишний раз не откроет! Слова из нее не вытянешь. Никакой болтовни. Сугубо деловая женщина. - Главный врач сказал это с той долей равнодушного уважения, на которую только и способны начальники, говорящие о своих подчиненных.
        6
        Марина собиралась после дежурства пойти домой и всласть выспаться, но из отделения не ушла. Дома ее никто не ждал. Маленький сын был в садике, его бабушка, Маринина мать, - на работе. С одной стороны, было бы прекрасно провести часа четыре в постели под одеялом, но с другой - в отделении собирались отмечать день рождения Татьяны. Это означало, что под шумок Марина сядет рядом с Барашковым, сможет подкладывать ему на тарелку самые вкусные куски, ощущать тепло его тела - на диване все сидели вплотную друг к другу - и громко смеяться его шуткам. И когда будут разливать шампанское, она чокнется с ним первой. Конечно, было немного обидно, что утром он в раздражении ни за что ни про что обозвал их с Мышкой «старыми дурами», но она была уверена, что он сделал это от бессилия и усталости, не со зла. Да она никогда долго на него не сердилась.
        Как Марина жалела, что не доктор и не может сидеть в ординаторской рядом с ним на законных основаниях! Что не может ходить с ним по коридорам, как Тина, брать его под руку на правах коллеги. «Какой он замечательный, - думала Марина, - добрый, веселый!» Однажды у ее сына Толика стал нарывать палец, и она привела его в отделение. Так Аркадий Петрович не стал сам смотреть - не поленился, отвел Толика к заведующему третьей хирургией. «Такому парню, - сказал он, - нужна лучшая консультация!» Хотя Марина была уверена: посмотри он Толика сам, результат был бы точно таким же. Рука у Толика тогда зажила быстро, и Толик идти с Аркадием Петровичем ни-сколько не испугался. Да и Марина его не боялась. Не боялась и не стеснялась. Не то что Валерия Павловича. Тому перечить ни в чем было нельзя. Как начнет гудеть! И как разойдется, обязательно сделает из мухи слона и замучает воспоминаниями из своего военного детства. Как будто сейчас у нее, Марины, жизнь легче легкого. Хоть бы подумал, прежде чем придираться ко всяким пустякам, - живет она с матерью, без мужа, с ребенком, на зарплату медсестры не больно-то
пошикуешь. Спасибо хоть мать есть, не оставляет. А докторов бояться нельзя, иначе больных очень трудно лечить. И еще Марине нравилось, что Аркадий Петрович никогда не притворяется. Всегда такой, какой есть. Сестры это очень хорошо понимают.
        Марина сидела, навалившись на стол, положив голову на руки, и предавалась сладким мечтам о том, что когда-нибудь доктор Барашков заметит, как она его любит, пошлет на фиг эту противную Валентину Николаевну и пригласит ее, Марину, куда-нибудь погулять. Или в ресторан, или в картинную галерею. Куда угодно. То, что у Аркадия Петровича была жена, Марину, так же, как и Валентину Николаевну, нисколько не волновало. Только по другой причине. Если Валентина Николаевна твердо знала, что ничего, кроме служебного романа, у нее с Барашковым получиться не может, то Марина думала, что «жена Аркадия Петровича не стена, можно ее и обойти». И потом, Марине казалось, что жена совершенно не важная фигура, если Аркадий Петрович три четверти жизни проводит на работе и только одну четверть - дома, да и то большей частью во сне.
        Резкий телефонный звонок отвлек Марину от грез. Звонила процедурная сестра из отделения гинекологии. Марина ее хорошо знала. Они даже дружили. Как-то та устраивала Марину на аборт.
        - Мариночка, как хорошо, что ты еще не ушла! Выручи меня, солнышко!
        - А что случилось?
        - Женщину привезли с разрывом трубы, с внематочной беременностью. Срочно нужна кровь для переливания! А я замоталась накануне, в отделении была генеральная уборка, проглядела, не пополнила запасы! - быстро тараторила в трубку подружка. - Посмотри у себя, не найдется две лишних банки?
        - Какую тебе нужно группу? - Маринины щеки свело судорогой от сдерживаемого зевка.
        - Третью группу, солнышко, третью! А завтра привезут кровь со станции переливания, я тебе отдам! - обрадовалась, встретив понимание, подружка.
        Марина прикинула. У кавказца - четвертая группа. Это она знала точно. Сама звонила на станцию переливания, заказывала для него кровь. Кровь привезли. У Ники - первая, тоже имелась в достаточном количестве. Второй и третьей группы было граммов по восемьсот, то есть как раз по две банки, но они сейчас никому не были нужны. Пожалуй, она могла бы выручить подружку. Им самим сегодня кровь, наверное, не понадобится, подружке будет приятно, а завтра она закажет свежую. Да и подружка отдаст.
        - Приходи! Пару банок дам!
        - Коробка конфет с меня! - радостно взвизгнула трубка и дала отбой. Марина встала и лениво одернула на бедрах халат.
        Она сидела в комнатке медсестер. Всей обстановки там был старый шкаф для переодевания, маленький столик для еды да кушетка, где можно было на полчасика прикорнуть. Сейчас в комнате, кроме Марины, не было никого. Две сестры, пришедшие на день, находились в палатах. Одна из них потом останется работать и в ночь, а другая уйдет. Назавтра они поменяются, а через день - опять дежурство Марины. Ладно, еще день впереди, успеет выспаться.
        У двери были раковина и зеркало. Марина подошла к нему, потянулась, расправила грудь и плечи. Сняла шапочку, расчесала волосы. Критически оглядела себя. Да, живи она где-нибудь на Украине, от женихов отбоя бы не было. Даже странно, откуда в коренной москвичке такая выраженная малороссийская внешность. Мама, отец - худощавые, ничем не примечательные, русоволосые, невысокие люди, а Марина - типичная гоголевская панночка. Щеки как клубникой намазаны, глаза будто вишни, черные брови вразлет. Высокая, крепкая, статная. Черноволосая высокая красавица, кровь с молоком. Как бы она смотрелась рядом с Аркадием! Он высокий, белокожий и рыжий. Вернее, не рыжий, а золотой. А она рядом - будто слива мирабель, усыпанная плодами. Ах, как хотелось бы ей родить ему сына! У него, ведь она знала, единственная дочь, а мужики просто помешаны на потомстве. Если бы ей удалось забеременеть от него, да еще мальчиком, как могла бы перемениться ее жизнь! И жизнь Толика, ее сына. А что в таком случае ожидает дочь и жену Барашкова, Марина не думала. Как-нибудь все должно устроиться. Она ведь не будет возражать, чтобы он к ним
иногда приходил. Она, Марина, не жадная и не злая. Просто ей очень хочется, чтобы Барашков был навсегда ее, и только ее.
        Но у Барашкова - роман. Уже года четыре. Все в отделении знали. Разве это скроешь? И что он нашел в этой противной Тине? И зовут-то ее так не зря. Тоже придумали, Тина. Болото какое-то. Вот всех и засасывает. Однажды под Новый год, когда они всем коллективом решили распить бутылку шампанского, Марина набралась храбрости и, подавив блеск в глазах, чтобы Тина не увидела, как она ее ненавидит, спросила, откуда пошло такое странное уменьшительное имя. Толмачёва ответила: «Папа придумал. „Валя“ ему очень не нравилось. Зовут же Елизавет - Ветами, а Светлан - Ланами. Пусть Валентина будет Тиной», - решил он. А вообще-то Валентиной назвала ее мама, в честь своего отца. Вот такую историю рассказала тогда Валентина Николаевна. Марина поверила, но про себя решила, что имя - единственно оригинальное, что есть у ее начальницы. А так - самая обычная женщина. Ни больше ни меньше. В меру симпатичная, в меру умная, наверное. В уме Валентины Николаевны Марина не очень разбиралась. Правда, и Ашот, и Валерий Павлович Тину очень уважали. А Мышка, так та вечно прямо в рот заглядывала. А то, что Тина оригинальничать
никогда не стремилась, Марина чувствовала, ей это нравилось. Но заведующую все равно не любила. Из-за Барашкова. Ей было за него обидно.
        Тоже нашли кого назначить начальницей. Барашков и Тина в один год на работу пришли, и Тина ничем не лучше Аркадия Петровича. Потом прежний заведующий ушел на пенсию. Сначала хотели сделать зав-отделением Валерия Павловича, да тот, говорили, отказался. Сказал, что ему тоже на пенсию пора. Кстати, пора не пора, а вот все работает, не уходит. И тогда заведующей сделали Толмачёву. Потому что она никогда не напивается и всегда молчит. Ей главное, чтобы все было тихо. А Барашков может, конечно, напиться. Пару раз бывало. Кто-то, наверное, и стукнул главному врачу. Да тот же Валерий Павлович мог бы сказать. С ним ведь советовались, когда Валентину Николаевну назначали. Кроме того, Барашков все время тормошил бы главного врача, скандалил и требовал, чтобы отделению что-нибудь прикупили. Какой-нибудь приборчик новый или что из мебели. Вон в других отделениях, в той же гинекологии, в холле кожаные кресла стоят, телевизор. У сестер красивые стеклянные будочки на постах. В хирургии, правда, что в первой, что во второй, что в третьей, тоже ни черта нет. Драный линолеум на полах, по десять человек в палатах. И
в урологии тоже ужас. Так воняет, что дышать невозможно. А заведующие там везде мужчины. Нет уж, видно, комфорт в отделении не от пола заведующего зависит, а от его пробивной силы. В гинекологии платные услуги предусмотрены - вот и кресла красивые в холле, вот и медсестры все в нутриевых да в енотовых шубках. А какие могут быть платные услуги в реанимации?
        Краем уха Марина слышала, что Барашков и Тина вечно по этому поводу спорили. Да только как она дверь в ординаторскую открывала, все сразу рот на замок. Эх, дура она, дура! Не замуж нужно было после школы сразу идти, а в медицинский поступать. Так нет, бес попутал, как залетела, так сразу и свадьбу сыграли. А муж как ушел после ПТУ в армию, так и не вернулся. Заявление о разводе по почте прислал. Остался там, где служил, на Дальнем Востоке. Говорят, зарабатывает неплохо, подался на рыбный промысел. Только им с Толиком от этого промысла немного перепадает. И деньги он ей не напрямую пересылает, а через свою мать передает. А Толика он даже ни разу и не видел. Свекровь говорит, он думает, что она, Марина, с помощью этой беременности его насильно на себе женила. Конечно, а что ей тогда было делать? А теперь он себя жертвой считает. А ну как она ребенка ему на воспитание передаст? Такое суд теперь тоже делает. Полгода ребенок живет у матери, полгода у отца. Да только никогда она со своим сыночком не расстанется, хоть совсем провались там, на Дальнем Востоке, ее бывший муж. И не нужен он ей. Для души у
нее есть Аркадий Петрович, а для тела ей редко когда чего хочется, так устает, что только бы до места добраться. Вот если бы Барашков женился на ней, тут она все бы ему отдала, ничего бы не пожалела! И сына бы еще одного родила. Запросто!
        За размышлениями Марина не заметила, как прошло полчаса. Вот и Валентина Николаевна вернулась - цокает каблуками по коридору. Не поспоришь - ножка у нее маленькая, а когда она надевает туфли на каблуках, так вообще, как у Дюймовочки, загляденье! И коленки у Тины гладкие, круглые. Это Марина тоже заметила. Тина - дурочка, юбки длинные носит и вообще за собой плохо следит. Ни одного модного платья на ней Марина ни разу не видела. У них в отделении сестры и то лучше одеты. Говорят еще, что у Тины муж богатенький. Что-то не заметно. Жены богатых совсем не так выглядят, независимо. А у Тины лицо всегда серьезное, озабоченное, будто у нее целый ворох проблем и она их постоянно решает.
        Марина осторожно выглянула за дверь. Заведующая отделением шла быстро и уже миновала вход в сестринскую комнату. Марина поглядела ей вслед и заморгала: походка у Валентины Николаевны была не такой, как всегда. Что-то в ней изменилось. Марина присмотрелась и поняла: походка Тины вдруг стала летящей.
        Валентина Николаевна влетела в свой кабинет и захлопнула за собой дверь. Она была бледна, глаза горели, веснушки на носу выступили ярче. Как всегда в минуты волнения, она прислонилась затылком к двери и ощутила бешеное биение пульса на шее. Кровь стучала и выше, в висках.
        «Надо успокоиться, - сказала она себе. - Быстро успокоиться и заниматься делами. Дел вагон, не время для воспоминаний».
        Но та самая сила, которая заставляла с бешеной силой колотиться ее сердце, не давала покоя, и одна и та же мысль стучала молоточками в голове:
        «Он меня помнит! Он помнит: я пела! Значит, я пела не зря. Он помнит мой голос. Он сказал, что я пела, как Белла Руденко! Конечно, это он уж загнул, но все это было правдой. И это я, Тина Толмачёва, пела так, что у всего зала перехватывало дыхание. Он замирал! Наш шумливый студенческий зал, я хорошо его помню! Я была тогда счастлива. Правда, была! Не было в жизни минут счастливее, чем когда я пела. Разве только еще один раз - когда я впервые увидела новорожденного сына и поняла, что он будет жить, что он родился здоровым и моя миссия выполнена. А потом, потом… Боже! Говорят, некоторые птицы в клетках теряют голос. Они не поют. Так и я. Почему я струсила? Почему я всегда трусила? Боялась бороться за жизнь. Я должна была пойти не в мединститут. Теперь я понимаю, что надо было пойти на завод, на ткацкую фабрику, куда угодно, где была приличная зарплата, и брать педагога, оплачивать уроки и все-таки поступить в консерваторию. А уж если этого не случилось, то даже потом еще можно было бы изменить жизнь. Не оставаться рядом с мужем, который вечно тянул назад, не захлебываться в хозяйстве, не отдавать
маленького Лешку свекрови, не мотаться на самолетах на выходные в этот проклятый Краснодарский край, а учиться дальше и петь. Петь так, чтобы замер весь мир, а не только студенческий зал. Но я оказалась слаба. Нас учили, что бытие определяет сознание, это правда. Я не могу больше петь. Но и винить некого. Надо смириться, что я сама это сделала. И Леночка ни при чем. Просто кто-то может переступить через трудности и потом посмеяться над ними. Я оказалась не из таких, я плыла по течению. Но…» - Валентина Николаевна подошла к столу, вытерла руками слезы, намочившие щеки, отрезала большой кусок сыра и стала его быстро есть. Когда она волновалась, она всегда ела. Еда ее успокаивала. И теперь она глотала сыр, но успокоиться не могла. Куски стояли в горле комками, мешались со слезами. Она шмыгала носом, лицо покраснело, покрылось пятнами, дыхание стало неровным. Тина сдалась и перестала вытирать слезы. Они капали прямо на стол, на пакет с сыром, на отработанные истории болезни, стопкой лежавшие перед ней, а она стояла в каком-то ступоре, уже не думая ни о чем, не вспоминая. Тина только плакала и механически
проглатывала неровно отломанные большие куски. Она замерзла, проголодалась, и ей ужасно было жалко себя.
        «Господи! - наконец опомнилась она, когда сыр был почти весь съеден. - Что это со мной было? Слезы, сопли, истерика! Неужели вступаю в климактерический период? Еще, кажется, рано. Поставлю чайник. Все утро собираюсь глотнуть кофе».
        Она достала из ящика стола рулон широкого нестерильного бинта, оторвала приличный кусок, вытерла им мокрое лицо и руки. Открыла банку купленного утром кофе. Понюхала. Запах был приятным. «Боже, какое счастье, хоть кофе есть!»
        Тина с удовольствием насыпала полную ложку в фаянсовую кружку с таким же блюдечком и изготовилась плеснуть кипятку.
        - Валентина Николаевна! Срочно! - раздался в коридоре крик Валерия Павловича, шарканье чьих-то ног, стук каблуков. Кто-то со всех ног бежал к ее кабинету. Она выскочила наружу. Навстречу ей, задыхаясь, неслась на высоких каблуках парадных туфель Татьяна.
        - Что? - крикнула ей издалека Тина.
        - Алкаш помирает! - И Таня бросилась в палату назад.
        Тина побежала следом за ней. По дороге она взглянула в сторону женской палаты. Там над Никой низко склонилась Мышка. В следующее мгновение Валентина Николаевна уже была в палате у мужчин и сразу увидела остекленевшие от ужаса глаза кавказца. Его забыли отделить ширмой, и он мог наблюдать происходящее со своего места. Поскольку он мог лежать только на спине, голова его была неестественно вывернута, рот приоткрыт. Он даже забыл стонать и материться и лежал молча, не моргая и вытянув руки по швам. Больного с инфарктом уже увезли в кардиологию. Валерий Павлович и Татьяна склонились над кроватью. Больной по-прежнему находился без сознания, но теперь повернут набок, худое и грязное серое тело обнажено по пояс, голова опущена, а изо рта вытекала густая черная жидкость. Валерий Павлович удерживал больного в таком положении, Татьяна стояла с другой стороны бледная как мел и быстро прилаживала электроотсос.
        - Это кровь, - сказала Валентина Николаевна, соображая, откуда она взялась и что делать дальше.
        - Сам вижу, что кровь, - отозвался Чистяков. - Откуда только? Вот поэтому и давление было нестабильно. Мы лили жидкость, а где-то было внутреннее кровотечение. Кровь вытекала, давление падало.
        - Включай отсос, а то захлебнется, - сказала Тина Татьяне. Потом повернулась к Валерию Павловичу: - Видимо, кровь из желудка или из сплетения пищевода. Как вы обнаружили?
        - Татьяна, к счастью, была в палате. Увидела кровь в ротовой полости. Еще бы момент - асфиксия, и все. Видимо, желудок уже наполнился кровью до предела. Видите, кровь черная, свернувшаяся. Значит, кровотечение было длительным. Крови набралось много, и она пошла, наверное, и вниз в кишечник, и вверх по пищеводу. А поскольку он был все время без сознания, то, сами понимаете, не мог сказать, что он чувствует… Да он и не чувствовал, наверное, ничего.
        - Но живот при поступлении, как в истории болезни отмечено, был мягким. - Тина наклонилась и внимательно рассматривала черную лужу на полу, пытаясь определить на глаз объем кровопотери.
        - Кровоподтеков на теле не было. - Тина смотрела историю болезни. - Если бы его попинали на улице, пока он там лежал, и случился разрыв печени или селезенки, были бы кровоподтеки. Хоть где-нибудь. Обычно они проявляются через сутки. Если на животе не видно, так с боков. И ребра были бы сломаны. Переломов не видели?
        - Да я сто раз уже смотрел! Не было!
        Старый отсос работал с шумом реактивного двигателя, и Валерий Павлович буквально кричал, чтобы Тина его слышала.
        - Ладно! - решилась Валентина Николаевна. - Пишите в истории болезни «прободная язва желудка под вопросом». Зовите хирургов, решайте вопрос о срочной операции. Перед операцией надо перелить кровь. Группу определили?
        - Третья, - сказала дежурная медсестра.
        - Готовь систему для переливания, сделай сердечные, ну, в общем, все, как полагается. Давайте лист назначений, я все запишу. И срочно хирургов. Барашков там должен уже заканчивать, значит, звоните туда. Найдите заведующего, пусть срочно придет посмотрит.
        - Валентина Николаевна! - раздался встревоженный голос медсестры. Она стояла на пороге с растерянным видом.
        - Ну что еще?
        - Нет крови третьей группы. С утра была, я сама видела. А теперь нет. Просто не представляю, куда она могла деться!
        - Вообще нет крови? Не может быть! Ты хорошо смотрела?
        - Я все обыскала. Кровь есть, но нет именно третьей группы.
        - Звони срочно на станцию!
        - Тина, - голос Валерия Павловича стал глухим, - давление упало почти до нуля и не стабилизируется.
        - Елки зеленые! Кровь нужна срочно! Таня, иди звони по отделениям!
        - Пока мы ее достанем, он не дотянет до операции, - сказал Чистяков.
        Тина заволновалась.
        - Может, Марина куда-нибудь переставила банки? Кровь же должна быть! Палыч, подключай аппарат «сердце-легкие»!
        Валерий Павлович уже сам развертывал прозрачные шланги.
        - Да задвиньте же вы, наконец, ширму! Где медсестры?
        В коридоре раздавались визгливые голоса. Девчонки ругались друг на друга.
        - Марина говорит, что она не знала, что кровь будет нужна, и отдала третью группу в гинекологию! - плаксиво сообщила появившаяся на пороге медсестра.
        - Задвинь ширму! - тихо сказала Тина. Аппарат «сердце-легкие» работал, но больной уже не принадлежал себе. Сердце его захлебывалось от нехватки крови.
        - У меня, у Ашота и у Мышки первая группа, - говорила как бы про себя Тина. - У вас, Валерий Павлович, я знаю, вторая. У Барашкова третья, но он в прошлом году болел желтухой, его кровь переливать нельзя. У Марины тоже первая. А у тебя какая? - крикнула Валентина Николаевна новой медсестре.
        - Не знаю, - растерянно ответила та.
        Татьяна с грохотом подкатила к постели больного каталку, бросила на нее простыню. Быстро расстегнула халат, скинула его и стала при всех через голову стягивать свое новое блестящее платье. Рукава у него были такие узкие, что выше запястья не поднимались.
        - У меня третья группа, - сказала она и стала стелить платье на каталку, чтобы было теплее. Сверху она накинула на себя медицинский халат. Через секунду Таня уже лежала рядом с больным. - Лейте! Только если с этого алкаша блохи переползут на меня, я умру от разрыва сердца!
        7
        - Черт бы все это побрал! - сказал очень опытный заведующий отделением третьей хирургии Валентине Николаевне после того, как осмотрел больного. - Мои ребята только что закончили операцию, размылись и курят. Ваш Барашков еще у нас, выводит больного из наркоза. Давайте, переправляйте этого товарища в операционную, - кивнул он на алкаша. - Я пойду, скажу ребятам, чтобы шли мыться еще раз. Но вы понимаете, - он пристально посмотрел на Валентину Николаевну, - кого вы нам подсовываете? Мы можем его до конца операции и не довести.
        - А что в этой ситуации можно еще предложить? - парировала Тина, так же пристально глядя на своего коллегу.
        Тот отвечать не стал, просто пожал плечами и ушел.
        Татьяна все еще лежала в мужской палате на холодной каталке и сонно рассматривала потолок в мелких трещинках. Они не складывались в узор, просто составляли противную тонкую паутину. Кроме несильной, но тягучей, ноющей боли в руке, она ничего не чувствовала. На душе было омерзительно и пусто. Валерий Павлович молча стоял рядом, следил за приборами, время от времени подкалывал алкашу что-то в вену. Ей он тоже вколол сердечное. Все, что Чистяков делал, он делал бесшумно, и Тане стало казаться, что она лежит одна на всем белом свете.
        «Жизнь проходит, - думала она. - А я лежу в этом грязном отделении и отдаю свою кровь никчемному человеку, которого, по совести говоря, мне нисколько не жалко. Допился до прободения язвы, кого же тут винить? Хоть бы Ашот пораньше пришел! Он единственный, кто меня здесь понимает. Он говорит, что красивая женщина - бесценное сокровище, которое надо беречь. Красивые женщины встречаются редко. А мне всю жизнь внушали, что красота в жизни не главное. Что красота быстро меркнет, а профессия остается навсегда. Да в гробу я видела такую профессию! Они-то пьют, хоть удовольствие получают, а у тебя всю жизнь одни стрессы и в итоге загубленное здоровье».
        Татьяна так разозлилась, что даже не заметила, как произнесла последние слова вслух.
        - Кто же это посмел уложить такую красивую женщину на жесткую каталку, да еще велел ей отдать свою драгоценную кровь? - услышала Таня мягкий голос и почувствовала ласковое прикосновение руки. Она открыла глаза.
        - Ах, Ашот, как хорошо, что ты здесь!
        Кудрявый Ашот склонился над ее рукой, аккуратно вынул иглу из вены и отключил систему.
        - Хватит, дорогая! А то заберут всю твою кровь, и будет тогда женщина не цветущая, как майский сад, а бледная, черная и тонкая, как мартовский снег в Москве. - Ашот, смеясь, перевязал бинтом Тане руку.
        - Ашот, дай мне платье!
        Он отодвинул каталку, чтобы Таня смогла встать, вытащил из-под нее блестящую тонкую чешую.
        - Ну что? Какое давление у него? Не зря я мучилась? - спросила Татьяна, влезая в свои нарядные туфли.
        - Ты давай не больно-то прыгай, а то грохнешься! - сказал ей Валерий Павлович и повернулся к Ашоту:
        - Верхнее поднялось до шестидесяти и пока держится. Давай вези его в операционную. За этой красавицей без тебя поглядим.
        - Слушай, Таня, - спросил Ашот, разворачивая каталку, чтобы переложить больного. - А чего это ты улеглась? У нас что, крови не было?
        - Черт его знает, какая-то неразбериха. Маринка сказала, что нет крови.
        - А почему выбор пал на тебя?
        - А больше некому. Только у меня оказалась третья группа. Аркадий болел желтухой. Хотя этому, - она покосилась на больного, - уже, кажется, все равно, что желтуха, что СПИД. Между прочим, я думаю, Аркадий гепатит тоже при прямом переливании подцепил. Все у нас герои. Так что неизвестно, чем у меня это кончится. Может, сифилисом?
        - Да ладно тебе, сплюнь. Вообще-то нечего тебе было на амбразуру ложиться.
        - Не на амбразуру, а на каталку. Как тут откажешься? - Татьяна кивнула в сторону Валерия Павловича. - Откажешься, а потом тебя будут фашисткой называть!
        Татьяна поправила белокурые локоны. Ашот уже вывозил больного к двери. Валерий Павлович крякнул и тоже вышел.
        - А потом еще этот алкаш, - Татьяна кивнула на больного, - будет тебе всю оставшуюся жизнь сниться. - Она смешно скривила накрашенный рот, на котором чуть смазалась губная помада, и завыла: - Это ты, несчастная, не дала-а-а мне-е-е свою-ю кро-о-вь! Вот теперь я приду к тебе ночью и перегрызу твое горло!
        Последнюю фразу Татьяна сказала уже нормальным голосом. Она стояла во весь рост и, изогнувшись, поправляла колготки.
        - Извини, дорогая, не могу помочь! - с сожалением прокричал в дверях Ашот, выкатывая каталку.
        - А у вас всегда первым делом самолеты, - вздохнула Таня. Колготки наэлектризовались, и подол платья противно прилипал. Решив, что ничего уже, видно, с ними не сделать без антистатика, она снова вздохнула и надела на платье халат. - Ну, а девушки… А девушки у вас всегда потом, импотенты несчастные!
        При этих словах в тихой палате кто-то противно загоготал. Татьяна как ужаленная подскочила, обернулась и увидела, что больной-кавказец, отделенный от происходящего ширмой, подглядывает за ней через щель и делает неприличные знаки.
        - Иди ко мне! - противным голосом заскулил он.
        - Ах ты, козел! - сказала ему уже от дверей Татьяна. - Как за бабами подглядывать, так и про раны забыл, и про перевязку. А полчаса назад стонал тут, корчился от боли: «Ах, не могу терпеть, ах, сделайте укол!» Наркоман несчастный!
        - Пошла ты… - отчетливо произнес кавказец и отвернулся.
        - Сволочь! - сказала Татьяна и громко хлопнула дверью палаты.
        В коридоре у лифта Валентина Николаевна помогала маленькому Ашоту с каталкой преодолеть препятствие в виде невысокого порожка.
        - Господи, хоть бы снес кто по пьяни этот дурацкий порожек! - ругалась она. - Сто раз говорила и лифтерам, и мастерам. Невозможно же в одиночку тяжелую каталку сюда затащить. Из-за этого и санитары у нас ни черта не держатся. Нет, всем по фигу! Говорят, если уберем порожек, здесь будет такая щель, что в нее будет проваливаться колесо! Как будто нельзя эту щель вровень с полом забить какой-нибудь доской! - Они с Ашотом поднатужились и подняли с каждой стороны по колесу. Каталка подалась.
        - Ну, слава богу, заехали! Я каждый раз боюсь, что меня заклинит после этой каторжной работы!
        - А вы хотите, чтобы здесь санитары за триста рублей работали? - улыбнулся Ашот. - Нет, это уж наше врачебное счастье за бесплатно каталки толкать!
        - Самая подлость, что врачам санитарскую ставку доплачивать не могут! Только медсестрам. И только с условием, что обязательно надо мыть полы!
        - Да бог с ними, с этими тремястами рублями, не обеднеем, - сказал Ашот. И Валентина Николаевна отметила, как этот нерусский мальчик правильно обошелся со сложным русским числительным. Она не гарантировала, что сама в такой ситуации сказала бы верно. Тина вошла в лифт, чтобы помочь потом выкатить каталку.
        - Как у тебя первая операция прошла? Ты в гинекологии был? - спросила она, когда Ашот уже готовился нажать на кнопку.
        - Нормально. Но было две операции. Одна плановая ампутация матки, а потом трубная беременность с разрывом срочно по «Скорой». Так что мне ставьте две галочки. Кстати, что у нас в больнице с кровью? Там тоже не было крови третьей группы. Потом, правда, нашли. А то, представьте, тоска. Молодая женщина, двое детей. Из брюшной полости литра полтора крови откачали. На «Скорой» ехали полтора часа. Говорят, из-за каких-то начальников дорогу перекрыли, даже «Скорую» не пропускали.
        - В гинекологии крови не было? Ну вот, наверное, нашу и взяли. Там в процедурной Маринкина подружка работает. Маринка сегодня получит по шее.
        - А без крови могли бы ту женщину потерять!
        - Да, в нашей работе не знаешь где хуже, где лучше! А если мы своего больного потеряем?
        - А что с ним случилось-то? Я же с этими операциями ничего не знаю!
        - Вот ты нам после операции и расскажешь, что с ним случилось. Мы с Валерием Павловичем думаем, что или язва прободная, или диффузное кровотечение из пищевода.
        Они приехали в хирургию.
        - Ну, давай, толкай!
        Каталка, к счастью, выкатилась без сучка без задоринки. Ашот и Тина почти бежали по коридору к операционным. На секунду Ашот обернулся.
        - Там без меня много не пейте по случаю дня рождения!
        - Я и забыла. Не будем. Ни пуха!
        - Начальство к черту не посылают! Пока! - Он открыл дверь в операционную ногой и вместе с каталкой скрылся из глаз.
        «Вернется один или с больным, неизвестно, - подумала Тина. - Да разве же все предугадаешь? Откуда они могли знать про это кровотечение? Сам господь бог про это не знал. Хоть бы все обошлось!»
        Она вернулась в отделение и пошла по палатам. Сначала зашла к Нике. Там дежурила Мышка.
        - Ну что?
        - Температура поднялась. Тридцать девять.
        - Как мы все и думали, началась пневмония, - констатировала Тина и стала слушать легкие. Потом взяла в руки лист назначений. - Антибиотики все есть?
        - Есть. - На Мышку тоже было жалко смотреть. Она еще не приучилась спокойно относиться к неизбежному. Маленькое личико посерело от волнений и усталости и от бессонной ночи.
        - Много у тебя будет еще таких больных, - сказала ей Тина. - Довольствуйся тем, что мы делаем все, что можем. Больше сделать для нее просто нельзя.
        - Я понимаю, - ответила Мышка. Ника лежала перед ними беспомощным биологическим объектом, ничего не чувствуя, ничего не осознавая. Сознание опять покинуло ее, и это было, наверное, к лучшему. Хриплое, тяжелое дыхание мехами клокотало в тонкой груди, и было удивительно, как такое хрупкое тело может производить такие громкие и грубые звуки.
        - Мать ее утром приходила, - продолжала Тина. - Хочет забрать ее в «Склиф».
        - Мать? - удивилась Мышка. - Она выписалась из больницы, что ли?
        - Откуда? Из больницы? - не поняла Тина.
        - Так когда мы с Аркадием Петровичем девочку принимали, мы спросили у фельдшера «Скорой», где родители. «Скорая» же ее из дома забирала. А фельдшер сказала, что девочка дома была одна, так как ее мать находится в больнице в тяжелом состоянии, якобы с больным сердцем, и девочка, кстати, все повторяла, что если мать узнает, что случилось, то у нее сердце не выдержит!
        - Так мать действительно находится в больнице?
        - Я точно не знаю. Фельдшер сказала, что у квартиры был такой вид, будто там были гости, везде накурено, море пустых бутылок. Но дома девочка была одна. Это фельдшер очень четко сказала, я запомнила. Еще она сказала, что, видимо, все испугались и убежали. Ладно, что еще кто-то сообразил «Скорую» вызвать и дверь открыть, потому что сама бы девочка не смогла. Она просто обезумела от боли, шока, не знаю, еще от чего. Кричала что-то невнятное…
        - Знаешь что, - сказала Валентина Николаевна задумчиво, - предупреди всех. Если вдруг меня в отделении почему-либо не будет, девочку никуда никому не отдавать. До тех пор пока не появится настоящая мать. Или лицо, которое предъявит какие-нибудь официальные документы. Паспорт, например. А лучше дождаться следователя. Пусть он все выяснит, кто мать, кто не мать. А наше дело лечить.
        - Хорошо, я всем передам, - просто сказала Мышка.
        - Приходила утром одна женщина, она показалась мне странной, - продолжала Валентина Николаевна. - Обычно матери так себя не ведут…
        - А эта женщина сказала, что она мать Ники? - уточнила Мышка.
        - Да… То есть я тоже точно не помню, - задумалась Тина. - Как же она сказала… «У вас тут наша девочка» или что-то в этом роде. - Перед глазами Тины всплыла хорошенькая точеная фигурка незнакомки в наброшенном на плечи халате. Копна блестящих черных волос, накрашенное лицо. Тонкая рука с браслетами и два пальца, протягивающие ей деньги. - Я не помню точно, что она сказала, - произнесла Тина, - но теперь я уверена, что это не мать. Кто это, я не знаю, но девочку без меня никому не отдавайте! Особенно с учетом того, что случай это криминальный.
        - Почему криминальный?
        - Ну прежде всего, любая попытка самоубийства - уже повод для криминального расследования. А в этом случае - много мелких деталей, которые не связываются. Ну, например, ты мне сказала, что девочка очень беспокоилась за свою мать. Беспокоилась и решила отравиться - не вяжется же? А потом, есть и объективные данные. Учись, ты должна уметь их различать. Вот, посмотри на ее лицо и шею, как располагаются следы от потеков кислоты? Ото рта они идут к затылку, горизонтально, а те, что спустились на шею, тоже потом стекли на заднюю поверхность к спине. Что это значит?
        - Она лежала?
        - Может быть… Во всяком случае, чтобы образовались такие потеки, положение тела должно быть горизонтальным. А сама посуди: лежа пить неудобно. Если бы ты захотела выпить кислоту, чтобы отравиться, что бы ты сделала? Ты взяла бы бутылку, запрокинула голову и смогла бы сделать глоток. Максимум два глотка.
        - Почему так мало?
        - Кислота сразу вызывает спазм гортани и пищевода. Ты стала бы кашлять, кричать, бегать за водой, звать на помощь, потом упала бы на пол и стала бы кататься от боли. Бутылку ты бы бросила или выронила, кислота бы разбрызгалась, несколько капель попали бы на кожу, но таких четких, глубоких потеков бы не было. И внутренний ожог располагался бы не дальше верхней трети пищевода. А здесь такое впечатление, что затеки попали и в трахею, и в крупные бронхи. Самой столько выпить эссенции невозможно.
        - Что же это было? Кто-то хотел ее отравить?
        - А это не наше с тобой дело, и предполагать что-либо бессмысленно. На это есть судебно-медицинский эксперт, следователь и суд. Не будем отбирать у них хлеб.
        - Зачем же тогда нам надо это знать?
        - Чтобы все описать в истории болезни. Ведь уголовное дело может быть заведено и не сейчас. Дай бог, больная поправится, уедет куда-нибудь, рубцы залечат, они изменят вид, какой же тогда документ останется? Наше с тобой творчество. Какими мы с тобой опишем повреждения, такими они и будут считаться навечно. Поэтому хирурги должны уметь описывать раны, травматологи - переломы, а мы - все, что попадается нам на глаза. Поняла?
        - А кровоподтеки у нее на руках отчего? Значит, ее держали? Удерживали на полу или где-то еще, где должны быть следы кислоты?
        - Деточка! - строгим голосом сказала Валентина Николаевна. - Повторяю: не наше дело. Следы пусть ищут те, кому это положено. А нам положено лечить. Все. А наблюдательность никогда не мешает, но без ненужных предположений. Поняла? Кстати, где сейчас Валерий Павлович?
        - Он возится с повешенным. Привезли нового больного. И его наконец посмотрел отоларинголог. Доктора, я слышала, на повышенных тонах решали, куда его класть. Но лорик сказал, что к себе его не возьмет, потому что гортань цела, и Валерий Павлович решил открыть третью палату. Больного, правда, поместили пока во вторую на место того, с инфарктом, которого перевели в кардиологию.
        - Ну, правильно, что оставили, - сказала Тина. - Рисковать не стоит. Пусть лежит у нас. В третью палату положим того язвенника, которого доставит Барашков после плановой резекции желудка, если его не возьмут в хирургию. А во вторую палату на свое место ляжет алкаш, которого Ашот привезет после срочной операции. Если, впрочем, нам всем очень повезет и он его все-таки привезет. И третьим там остается кавказец.
        Из коридора донесся шум и крики.
        - Что там такое? - Тина повернула голову в направлении коридора.
        - Девчонки, наверное, ссорятся из-за того, кому мыть полы в третьей палате.
        Ответ был риторический. Никто не хотел мыть полы за смешные деньги. Сестрам за мытье полов доплачивали даже не санитарскую ставку, а какие-то дурацкие тридцать процентов к зарплате. Поэтому Валентине Николаевне приходилось применять чудеса дипломатии, чтобы поддерживать в отделении чистоту. Тем временем шум заметно усилился.
        - Нет, это не сестры. Это как раз буянит повешенный. - Валентина Николаевна и Мышка переглянулись. - Наблюдай за девочкой, а я пойду туда. - Тина быстрым шагом направилась в третью палату на помощь Валерию Павловичу. Краем глаза она отметила, что в коридор въехала сестра из приемного с маленькой тележкой, на которой перевозили жидкие лекарства. К ней подошла Марина и стала выгружать в холодильник банки с кровью.
        «Значит, после моего звонка кровь со станции переливания все-таки привезли», - с облегчением подумала Тина и крикнула:
        - Марина, третью группу доставили?
        - Шесть банок!
        - Ну, тогда ладно, после поговорим.
        Бывший повешенный ни за что не давал себя привязать, матерился, махал руками и ногами и норовил заехать доктору кулаком в лицо.
        - А где сестра? - спросила Тина. - Почему боретесь в одиночку?
        - Отправил к кавказцу, он там опять разорался. Сказал, чтобы сделала ему промедол, время пришло.
        - А Барашков еще не вернулся из операционной?
        - Куда там. Вы же знаете нашу работу: хирурги уже побросали в тазик грязные перчатки, размылись, закурили, начали травить байки, поставили чайник и, поддернув свои белые штаны, сели писать в историю болезни ход операции. А мы, анестезиологи, покрываясь холодным потом при мысли, что вдруг больной не выйдет из наркоза черт его знает почему, все еще хлопаем его по щекам, зовем: «Вася, Вася, ты меня слышишь?» - и, из последних сил напрягая башку, вводим, вводим лекарственные средства. Вася потом несет хирургу коньяк, а про нас и не вспоминает. А мы счастливы уже и тем, что он не помер после всех этих их хирургических вмешательств!
        Тина хмыкнула, ловко отломила носик ампулы и набрала шприц. Через секунду укол был сделан. Тина похлопала по руке молодого парня, и Чистяков машинально отметил, что это у Тины переняла Мышка привычку похлопывать больных по руке.
        - Ну будет, будет, - сказала парню Тина. Тот на мгновение замолчал, а потом стал вырываться с новой силой. Тина и Чистяков не сговариваясь навалились на него и прижали его спину к кровати. - Будет буянить-то, - продолжала Тина таким голосом, будто разговаривала с ребенком или с собакой, - остался жив, ну и хорошо, завтра уже все тебе будет казаться иным. Все тебя пожалеют, простят. Ты поплачешь, и жизнь пойдет так же, как раньше.
        Парень не унимался, и доктора все еще лежали на нем, удерживая его.
        - Сейчас он мне все-таки съездит по башке, - сказал Чистяков.
        - Терпите еще тридцать секунд, пока не начнет действовать лекарство - ответила Тина. И продолжила, уже обращаясь к больному: - Придет время, и ты поймешь, что быть - это гораздо лучше, чем больше не быть. Даже если кажется, что тебя никто не любит. А теперь, дружок, закрой глаза и спи. Спи!
        И действительно, как и сказала Валентина Николаевна, лекарство начало действовать, больной закрыл глаза. Чистяков быстро привязал ему руки и ноги, разогнулся, потер свою обремененную многолетним радикулитом спину, и они с Тиной начали осмотр.
        - Типичный суицид, - сказала Тина. - Давайте запишем в историю болезни: странгуляционная борозда на шее широкая, косовосходящая, расположена от перстневидного хряща к затылку.
        - Борозда от ремня, - констатировал Чистяков. - По ширине совпадает. Он с этим ремнем сюда и приехал. Петлю на месте просто ослабили, а снимать не стали. Я уже сам ее в приемном отделении снял.
        - Он легко отделался, - заметила Толмачёва. - Отека мозга пока нет. Могло быть и хуже.
        - Конечно. Но все, чтобы отек и не развился, я назначил.
        - Гортань цела?
        - Цела. И голос сохранен. Вон он как орал. Парень-то здоровенный. Косая сажень в плечах. Ему, чтобы гортань сломать, железная проволока нужна, а не старый ремень.
        - Не скажите. Всякое бывает. Психиатра надо вызвать, пусть запишет свои назначения. А до его прихода пока будем колоть нейролептики. И не развязывайте его, как бы ни просил. А то еще сиганет в окно.
        - Не развяжу. Я сегодня дежурю.
        - Ну, пока все. - Тина спрятала в карман свой фонендоскоп, которым слушала больного, и тоже наконец разогнулась, посмотрела на Валерия Павловича пристально. - У девочки температура поднялась, знаете? - Она кивнула вбок, в сторону первой палаты.
        - А вы чего-то другого ждали? Так и должно было быть, чудес не бывает, - ответил Чистяков.
        Они помолчали. Они давно научились понимать друг друга без слов, им даже не надо было смотреть друг на друга. Тина вдруг почувствовала к этому брюзжащему старому доктору глубокую нежность.
        - Спасибо вам, Валерий Павлович, - сказала она.
        - Чего это? - не понял он.
        - Спасибо за то, что вы с нами! - Тина на миг прильнула к его морщинистой, но чисто выбритой щеке своими светлыми волосами и вышла из комнаты.
        Вдалеке, по ту сторону от лифта, уже слышался звон металлической посуды и шум колес - это на тележках в другие отделения развозили обед. Валентина Николаевна взглянула на ручные часы и ахнула: день уже давно перекатился за полдень. Она подошла к большому окну в коридоре, где стояла ее пальма, и посмотрела на улицу. Ветер гнал по серому небу темные облака, срывал с деревьев листья. Но дождь кончился; хотя асфальт был еще мокрым, появилась надежда, что скоро-скоро где-нибудь в небе должен выглянуть кусочек голубого лоскутка. Тина погладила шероховатый ствол пальмы и пошла в кабинет.
        Лукавая и умная мордочка Чарли смотрела на Валентину Николаевну с фотографии на рабочем столе. Тине никогда не надоедало разглядывать этот снимок. Она даже как-то поймала себя на мысли, что никогда не смотрела на фото мужа. Фотографию сына она носила в кошельке за прозрачной вставкой. На той, любимой, карточке ее мальчику было пять лет. Позднее у него стало уже другое лицо. «Чужое», так она могла бы его определить. Тина осознавала, что чувство, которое она испытывает к своим, казалось бы, самым близким людям, мужу и сыну, есть всего лишь тягостное чувство долга. Муж родным никогда ей не был, и сын почему-то тоже не стал. А вот про собаку Валентина Николаевна всегда думала с любовью. Чарли было все равно, как она одета, как выглядит, он никогда над ней не смеялся, не критиковал, как это делали мужчины, зато всегда был предан и благодарен за все, за любой пустяк - за прогулку, за кусочек колбаски, за мимолетную ласку… Здесь, в больнице, все эти домашние нюансы отступали на второй план. Все эти размышления казались ей детскими, несущественными. Тут надо было решать жизненно необходимые практические
вопросы.
        Но сегодня, все время, пока Валентина Николаевна действительно занималась практическими вопросами, на заднем плане мелькала неотвязная мысль, что нужно как можно скорее взглянуть на себя в зеркало и причесаться. Потому что должен был к ней прийти человек, в чьи глаза она хотела бы погрузиться еще раз.
        И вот, только Тина успела положить расческу на место и смахнуть со стола крошки сыра, как раздался спокойный и аккуратный стук в ее дверь.
        - Входите! - сказала Тина и нажала на ручку.
        Дверь отворилась, и в кабинет вошел доктор Азарцев. Валентина была рада его видеть. У нее даже возникло желание удержать его в кабинете подольше. Насколько можно подольше. Но что это значит в условиях реанимационного отделения, работающего с полной нагрузкой? Пусть хотя бы полчаса, ну, двадцать минут.
        Она подвинула стул и воткнула в розетку чайник. Кофе - всегда удобный повод, чтобы задержать посетителя.
        - А у вас, насколько я помню, кажется, еще и сыр есть! - улыбнулся гость, напоминая об утренней встрече в магазине.
        - Увы, сыр я уже весь съела! - обескураженно развела руками Тина и смутилась. - Не завтракала сегодня. Кроме того, кажется, нет и сахара. Забыла купить…
        - Да… - протянул Владимир Сергеевич. - Вы живете в достойной уважения простоте и бедности. Но не кажется ли вам, - сказал он, беря в руки чашку и усаживаясь на стул поближе к ее столу, давая ей место, чтобы пройти, - что иногда простота хуже воровства?
        - Что вы имеете в виду? - насторожилась Тина. Разговор обещал быть странным.
        Доктор пояснил. Цель его прихода сводилась к следующему: он, Азарцев, хочет организовать за городом частную косметологическую клинику с хирургическим уклоном для тех, кто не хочет афишировать изменение внешности. И ему нужен высококлассный анестезиолог и реаниматолог.
        - Потому что, знаете, - неопределенно пожал он плечами, - в нашем деле ведь тоже всякое бывает…
        Валентина Николаевна ответила отказом. Ей не понравилась фраза, что «всякое бывает», хотя против истины мысль эта никак не грешила - сама Тина прекрасно сознавала, что в медицине действительно «бывает всякое». Во-вторых, ей не понравилось, что клиника за городом и будет иметь закрытый характер. В частных клиниках Валентина Николаевна никогда не работала. Честно говоря, она просто струсила.
        - Нет-нет-нет. Вы обратились не по адресу, - быстро сказала она. А про себя подумала: «Так вот почему он все время разглядывал голых девиц! Черт знает, что еще будет в этом закрытом заведении…»
        - И вы не интересуетесь, есть ли у меня соответствующая лицензия, право практиковать? Заверяю вас, что все это есть. И лицензия, и справка от СЭС и пожарной охраны, и все-все-все. И знаете, получить все это было гораздо труднее, чем научиться оперировать хорошо.
        - Я понимаю, - сказала Валентина Николаевна. - Но все-таки я не могу. Я всегда работала в государственных учреждениях, и мне трудно перестроиться.
        - Зачем перестраиваться? Будете работать, как работали. Работа легче - тяжелых больных не будет. Зарабатывать будете хорошо. Если захотите, можете даже ночевать при клинике. Там лес, река, по вечерам летом соловьи заливаются… Штат уже почти набран. Из врачей вот только никак не могу отыскать специалиста вашего профиля. Мне ведь нужен очень-очень хороший специалист… - И Азарцев вдруг заговорщицки подмигнул Тине.
        - Нет-нет.
        В глаза она ему уже не смотрела. Все пошло совсем не так, как она предполагала. Да в общем, она понятия не имела, зачем понадобилась, и думать об этом ей было некогда. Просто Тина так давно не испытывала чувства влюбленности, что ей до смерти захотелось, чтобы кто-нибудь, кто ей приятен, подержал ее за руку, погладил по волосам, заглянул в глаза и сделал комплимент. Вот и все, что ей было надо. В общем-то, так мало… А теперь и это было потеряно.
        Валентина Николаевна устало опустилась на стул и помешала ложкой несуществующий сахар в чашечке с кофе. Она зафиксировала взгляд на «чашечке» и поняла, что светские манеры в ее кабинете выглядят по-дурацки. Вместо «чашечки» перед ней на столе стояла обычная фаянсовая, не очень большая, но и не маленькая кружка, на которую в другие дни она и внимания бы не обратила. Гость перехватил ее взгляд.
        - Ну что же, - Азарцев поднялся. - Мне очень жаль. Пока я ждал назначенного вами времени, мне уже думалось, что знаменитая «Аве Мария» будет вечерами петь на нашей маленькой сцене. То есть в большой гостиной, - улыбнулся он. - У нас ведь есть прекрасная гостиная с роялем, с цветами, с мягкими кожаными креслами, чтобы больные и доктора могли по вечерам собираться, разговаривать, слушать музыку. Чтобы больным не приходилось с заискивающими лицами заглядывать в ординаторскую со слабой надеждой поймать там доктора и узнать у него что-нибудь нужное. Клиника-санаторий-пансионат, все вместе в едином качестве - вот чего мне хотелось добиться.
        Валентина Николаевна сидела, опустив голову, и молчала. «Ну почему, почему я никогда не могу ни на что решиться? - думала она. - Что у меня за характер такой? Почему после трагедии с Леночкой я стала всего бояться? Ведь, может быть, сейчас от меня уходит другая жизнь? Другое представление о работе и человек, который мне приятен, а я больше его никогда не увижу?»
        Но голос разума заглушал эмоции и бился в правом полушарии: «Под маской этой клиники может быть все что угодно - бордель, санаторий для выздоравливающих боевиков, явочная квартира американского посольства… Только сунься туда - и петля на шее затянется. Кому ты нужна? Ввяжешься в чьи-нибудь секреты, придушат как воробья - никто даже не узнает…»
        «Ну какую чепуху ты несешь!» - стучало ей левое полушарие. А сердце просто выпрыгивало из груди, посылало сигналы Азарцеву: побудь со мной еще немного!
        Правое полушарие долбило свое: «У тебя сын! Ему следующим летом поступать в институт! Кто будет контролировать его занятия? Эта клиника ведь за городом. А если он не поступит в институт, его могут забрать в армию!»
        Это соображение оказалось решающим. Оно победило.
        - Нет, нет! Я не могу! - Категорическим тоном Валентина Николаевна дала понять, что разговор окончен. Но вся фигура ее как-то беспомощно оплыла, и она сидела подавленно, молча, не поднимая глаз. В коридоре сестра-хозяйка стучала посудой, время пришло - в отделение привезли обед.
        «Не гонится за деньгами, тем ценнее специалист, - подумал Азарцев. - Не похоже, что она набивает себе цену».
        Он оглядел скромную обстановку кабинета. Крошечное зеркало на стене, маленький шкафчик для книг, вешалку для халатов.
        Ему не хотелось заканчивать разговор. Он рассчитывал на успех своего предприятия. Собственно, он не предполагал, что встретит здесь, в больнице, именно Тину Толмачёву. За столько лет он успел ее вообще забыть и, кроме того, даже и не знал, что она, окончив институт, стала анестезиологом. Он-то шел к главному врачу в надежде, что тот укажет ему любого классного специалиста, но по характеристике, данной Тине главным врачом, Азарцев понял, что она была именно тем человеком, которого он долго искал. Умная, грамотная, не склочная. К тому же женщина. С женщинами Азарцеву почти всегда работалось хорошо. Кроме того, она была именно той женщиной, которая однажды его уже заинтересовала.
        Ему хотелось добиться успеха, уговорить ее. А главный ведь и не подозревал, какую свинью Азарцев хочет ему подложить, переманивая специалиста.
        «Ну, ничего, - думал Владимир. - У него тут полно мужиков, обойдутся! Надо делиться с друзьями!» Он привезет за Толмачёву выкуп - французский коньяк, приглашение в баньку. Последние несколько лет он улаживал столько вопросов, что ко всему привык. Надо надеяться, старый друг, наверное, его простит.
        - Где Валентина Николаевна? - заорал вдруг под самой дверью кабинета чей-то знакомый голос. Тина не сразу поняла, что это Барашков. Азарцев встал со стула, посторонился, и колоритная фигура Аркадия Петровича протиснулась в дверь кабинета.
        - Вы когда-нибудь о законе парных случаев слышали? - заорал Барашков, не обращая никакого внимания на постороннего человека, находившегося в кабинете.
        Тина опешила.
        - Ну? - сказала она, ощущая смутную тревогу.
        - Так вот, перед нами этот закон! - продолжал орать Барашков. - Сейчас позвонили из приемного: еще одно отравление уксусной кислотой!
        Валентина Николаевна сидела молча. Тогда Барашков подумал, что до нее не дошло, и заорал снова:
        - Вы представляете или нет? Опять отравление уксусной кислотой! Мы еще с этим не разделались! Если так пойдет, то мы от патологоанатомов вылезать не будем!
        - Тьфу, тьфу, тьфу! - постучала по столу Валентина Николаевна. - Что вы болтаете! Ведь не умер же пока никто!
        - Вот именно - пока! Ну кто теперь пойдет за «Клинским»? То бишь в приемное? Опять мне идти?
        - Я пойду, - сказала Тина, - а вы оставайтесь здесь. - И, повернувшись к Азарцеву, добавила: - Вот, пожалуйста, познакомьтесь. Блестящий доктор, Аркадий Петрович Барашков. Рекомендую вам вместо меня.
        - Очень рад. - Азарцев пожал Барашкову руку, но не сделал ему никакого предложения. Тот посмотрел на него и на Тину воспаленными от бессонницы глазами и, ничего не поняв, вышел из кабинета.
        - Знаете что, - сказал Тине Владимир Сергеевич перед тем, как уйти, - у вас сегодня сумасшедший день. Давайте мы с вами встретимся вечером и еще раз поговорим. Если хотите, я покажу вам мою клинику, может, вам и понравится? И мы тогда все обсудим. Договорились?
        «Это все ни к чему не приведет», - хотела было сказать Тина и уже открыла рот, но вдруг неожиданно для себя тихо проговорила:
        - Ну хорошо.
        - Вот и прекрасно. Куда за вами заехать?
        Тина записала на бумажке свой домашний адрес и объяснила, к какому часу она выйдет на улицу, чтобы доктор не беспокоился и не поднимался на четвертый этаж, и Азарцев, положив бумажку в карман, легкой походкой вышел из кабинета. А Валентина Николаевна вдруг побежала на лестницу, прямо к окну, из которого виднелась автостоянка, и не отходила от окна до тех пор, пока не увидела, как легкая «восьмерка» цвета мокрого асфальта вывернула из больничного двора. Тогда Толмачёва провела рукой по лицу, посмотрела на часы, привычно ахнула, решительным шагом вернулась в отделение и перед тем, как спуститься в приемное, пошла по палатам.
        Кавказец спал. Ему сделали долгожданный укол, но доктора, оперировавшие раненого накануне, все еще были заняты в операционной, и его до сих пор никто не перевязал. Место рядом было свободно. Туда после операции собирались вернуть алкоголика. «Повешенный» на койке у окна тоже спал.
        Чистяков с Мышкой пошли в палату к Нике. Таня и Марина в ординаторской накрывали стол, нарезали бутерброды.
        - Как дела? - спросила Тина, заходя в женскую палату.
        - Как сажа бела, - ответил Валерий Павлович. - Пневмония. Сознание отсутствует. Все клокочет, температура, несмотря на антибиотики, растет.
        Ника лежала горячая, отечная, сине-красная. Утренняя испарина прошла, голова и тело были сухими, пылали. Тина отодвинула пальцами веки; белки глаз приобрели желтый оттенок, лихорадочно блестели. Зрачки сузились, закатились под лоб. Тина послушала легкие, сердце. Аппарат искусственного дыхания дышал за больную. Лихорадочный ритм сердца временами прерывался.
        - Все время давайте сердечные.
        - Все время даем.
        Валентина Николаевна взяла лист назначений. Внимательно посмотрела. Спросила всех:
        - Как считаете, что мы еще можем сделать?
        Чистяков промолчал, посмотрел в окно. Мышка отошла и села на металлическую табуретку в углу.
        - Никто за ней не приезжал?
        Мышка помотала головой:
        - Нет.
        - Бог вам в помощь, - сказала Тина. - А я в приемное. Слышали, еще одно отравление уксусной кислотой?
        Чистяков выругался. Мышка спросила:
        - Тоже девочка?
        - Да откуда я знаю? Приду и расскажу.
        Чистяков заметил:
        - Вовсе не обязательно девочка. Женщины пьют эту гадость из истерии, а мужики по ошибке. Спьяну принимают за водку. Так что вероятность пятьдесят на пятьдесят - один рябчик, один конь.
        - У нас осталось три койки, - сказала Тина. - Две мужские в третьей палате. Вообще-то, одна там уже в резерве. Барашков своего послеоперационного больного оставил в хирургии, но если ему будет хуже, возьмем сюда. Значит, свободно одно мужское место. А женское здесь. Если я сейчас положу еще одно отравление, останется одна койка. Так что больных придется класть на каталки.
        - Вот еще не хватало! - яростно фыркнул Чистяков. - Вообще больше никого не буду класть. Пусть везут в «Склиф» или еще куда угодно. Я что тут буду с ними делать ночью один?
        - А мне некого с вами оставить, - опустошенно сказала Валентина Николаевна. - Барашков и Маша - после дежурства, Ашот заступает завтра. У Тани день рождения. Остаюсь только я. Если надо будет, вызывайте меня. И вообще, поступайте как считаете нужным. А пока я буду в приемном, - еще раз предупредила она и вышла из комнаты.
        8
        В отделении кардиологии больной с инфарктом, переведенный из реанимации, блаженствовал в обществе жены и товарища по работе. В палате было почти тепло. Одному из больных родственники принесли электрообогреватель, а жена инфарктника, несмотря на тучность, влезла на подоконник и заклеила щели клейкой лентой. Друг помог ему надеть тренировочный костюм и шерстяные носки, и сейчас больной с инфарктом чувствовал себя, как кум королю. В реанимации он лежал голый под тонкой простыней с трубками в венах и наблюдал ужасные вещи. Нынешнее положение с предыдущим было не сравнить. Правда, еще немного ныл затылок и покалывало в висках, но страшная боль за грудиной уже почти отпустила. Болели еще места уколов и заклеенная рана от подключичного катетера, но по сравнению с тем, что больной перенес вчера, это были семечки. Он уже мог свободно вздохнуть! Какое счастье, оказывается, дышать полной грудью! Он лежал и чувствовал себя почти героем. Приятно даже было ощутить на себе заботу ближних. И работа с ее волнениями, которые, кстати, и довели его до инфаркта, тоже осточертела. Пусть покрутятся без меня! Эта, по
сути, мелкая мыслишка нет-нет да и мелькала в его сознании.
        Под одеялом было тепло. А стоявшая в укромном уголке тумбочки бутылка армянского коньяка, принесенная коллегой, согревала ожиданием сердце.
        «Ничего, что рука онемела, - думал больной. - Сейчас примем по маленькой, все и пройдет…»
        Жена зашуршала пакетами и достала из сумки банку с куриным бульоном, завернутую в ворох газет. Как было приятно глотать горячую, насыщенную, пахучую жидкость! В реанимации он сутки не ел. Там и здоровый окочуриться может! Он подмигнул товарищу. Показал взглядом на бутылку. «Сейчас, мол, не надо. Лучше не торопясь, когда супруга уйдет!»
        А жена покормила его и действительно засобиралась домой. У нее было много дел: отварить картошку на ужин двоим сыновьям и сделать мужу паровые котлетки. Кто же, находясь в сознании, будет есть больничную кашу? Еще нужно было собрать в больницу необходимые вещи. Два полотенца, бритву, зубную щетку, пару тарелок, ложку и вилку, кружку и массу других необходимых для жизни мелочей, по объему занимающих два чемодана. На дорогу нужно было потратить никак не меньше часа. А еще ехать обратно! Поэтому она торопливо поставила назад в сумку грязную банку из-под бульона, поцеловала мужа в небритую щеку и почти бегом направилась к выходу.
        Товарищ, осторожно выглянув за дверь и заговорщицки подмигнув (мол, порядок, ушла), извлек из кейса батон копченой колбаски, яркий желтый лимон, пару свежих огурчиков, коробку конфет и два пластмассовых стаканчика. На тумбочке, на газетке, он аппетитно нарубил колбасу, разрезал пополам огурчики, так что по всей палате распространился яркий весенний запах, открыл коробку конфет, настругал лимончик и с вожделением отвинтил крышку с бутылки. Больной почти сидел на подушках и сглатывал слюну.
        - Ну, будь, товарищ! За выздоровление!
        - Будь!
        И они, неслышно чокнувшись стаканчиками, выпили сразу по половине. Шестиместная палата была почти пуста. Больные кто мог, разбрелись. У кого-то были назначены процедуры, кто-то пошел вниз повидаться с родственниками. В палате кроме друзей оставался лишь старый дед в очках со сломанными дужками, притянутыми к голове засаленной резинкой. Дед с виду был худощавый и строгий. Все время, пока он был не занят уколами, он читал прессу. Судя по всему, особым вкусом дед не отличался. В пачке уже прочитанных газет лежали и «Московский комсомолец», и «Аргументы и факты», и журнал «Женские дела», и еженедельник «Совершенно секретно», и даже небольшие серые листки под названием «Русь».
        - Слышь, ты! - сказал дед приятелю инфарктника, аккуратно складывая в стопку очередную прочитанную газету. - Ты не налегай на спиртное-то, ему же нельзя!
        Друзья в это время готовились принять по второй.
        - Это тебе, дед, нельзя! - хохотнул приятель. - А нам пока можно! Вот еще разок примем и пойдем с медсестрами знакомиться!
        - Нельзя тебе, говорю! - сердито насупился дед. - С инфарктом не шутят!
        - Да ладно тебе, дед! Я ведь на краю могилы был! - включился сам больной. - Даже не ожидал, как меня скрутило. Р-раз - и думал уже все, крышка. Но в реанимации откачали. Давай, дед, тебе тоже нальем! За врачей!
        - Я не пью! - сухо ответил дед.
        Приятель расхохотался. И больной засмеялся тоже, сам не зная чему. Просто хорошо ему стало! Так они и сидели еще с полчаса, похохатывали, закусывали колбаской, лимончиком. И под шумок незаметно почти уговорили бутылочку. А потом с наслаждением прямо в палате немножко покурили. Но поскольку больной, конечно, выпил поменьше, а товарищ привык, чтобы все было поровну, остаток коньяка из бутылки он вылил в стакан пациента и сказал: «А это лекарство примешь перед ужином». И они опять засмеялись. От простых теплых слов, от выпитого коньяка, от закуски больному стало так хорошо, так потеплело и на сердце, и в ногах и в руках, так приятно зашумело в голове. Мысли стали путаться, глаза сами собой закрылись, и он обмяк.
        - Ну ладно, - заметил товарищ его состояние. - Ты, друг, спи, я пойду. Через денек загляну с новым лекарством!
        Он опять хохотнул, указывая глазами на бутылочку, оставил на тумбочке пачку сигарет, собрал все объедки в газету, выбросил их, помахал на прощание от дверей и ушел.
        К деду пришла дочь, он вышел, и они сидели и о чем-то вполголоса разговаривали в холле. А больной остался в палате один.
        - Господи, как хорошо! - сказал он себе и уснул.
        Когда двумя часами раньше его жена выходила из отделения, она проскочила было мимо комнаты, где сидели врачи, но потом все-таки остановилась и заглянула внутрь. Так уж получилось, что в ординаторской отделения кардиологии собрались представители разных медицинских школ. Это произошло не специально, они просто вместе работали. Доктора разных поколений получали образование в разных институтах, под руководством разных профессоров. Кто-то принадлежал к так называемой московской школе, кто-то - к киевской, а те, кто был помоложе, вообще не могли выбрать для себя что-то определенное и поэтому просто почитывали журнал «Кардиология». Им было все равно, к какой школе принадлежать, лишь бы больным помогало. Но представители старых школ разве что не враждовали друг с другом. Особенно непримиримыми оппонентами были заведующий кардиологией Павел Иванович Гусев и старейший врач отделения Антонина Петровна Токарская.
        Как раз тогда, когда в ординаторскую заглянула жена больного с инфарктом в надежде отыскать лечащего врача своего мужа, доктора столпились вокруг одного стола, с виду ничем не примечательного. За столом сидел маленький человечек в больничной одежде и вертел в руках какую-то рамку. Медики напряженно следили за ее движениями.
        Человек с рамкой, как оказалось, был пациентом этого отделения. Рамку он всегда носил с собой и везде проверял ею наличие и силу биополей. Перед выпиской он предложил своему лечащему врачу проверить расположение биополей в ординаторской. Доктор в биополя не верил, но из любопытства согласился. Из вращений рамки выходило, что непримиримые враги в отделении - заведующий Гусев и старушка Токарская - по биополям оказываются наиболее совместимыми людьми, и их рабочие столы представитель нетрадиционной науки рекомендовал поставить как можно ближе друг к другу. Поскольку все в отделении знали, что как только Антонина Петровна и Павел Иванович оказываются друг от друга на расстоянии двух метров, в воздухе появляются молнии и самовозгораются негорящие предметы, коллеги возбужденно обсуждали, сгорит ли вся больница к чертям собачьим, если столы этих коллег поставить рядом.
        - Может, это и к лучшему! - глубокомысленно произнес доктор, на совести которого и лежала вся затея. Человек с рамкой горячо давал невнятные пояснения, но его уже никто не слушал, и каждый старался перекричать другого. В этот момент жена больного дернула за рукав доктора, стоявшего ближе всех. Как выяснилось, она попала на нужного.
        - Больной? Из реанимации? Да, конечно, знаю. Его положение более-менее стабильно, все назначения выполняются.
        И доктор отвернулся, чтобы огласить новую мысль по поводу рамки. Жена больного подумала, что завтра утром надо будет подойти к нему снова с пакетиком, в который она положит бутылку коньяка и коробку конфет, а пока, вздохнув, повернулась и тихонько ушла. Доктора тем временем продолжали свой яростный спор.
        9
        Боже! Что делалось в этот час в приемном отделении! Больные стояли, сидели, лежали с полиэтиленовыми пакетами, с сумками в руках. Это шла плановая госпитализация. По коридору сновали врачи и фельдшеры «Скорой» в синих форменных телогрейках, придававших медикам сходство с дворниками. В кабинетах разрывались телефоны. Здесь же находился кабинет электрокардиографии, в котором делали ЭКГ всем поступавшим, а кроме них - еще и всем пациентам, которые могли самостоятельно передвигаться. Из них в коридоре образовалась очередь. Больным жутко дуло по ногам из постоянно распахивавшихся дверей, а головы они обмотали полотенцами. Перебранка в очереди стала достигать опасного накала. В конце коридора располагалось рентгеновское отделение. Прямоугольник над его дверями постоянно светился одной и той же надписью «Без вызова не входить», но, несмотря на это, в отделение постоянно входили больные. Маленькие хрупкие сестры со всей силы толкали старые разболтанные инвалидные коляски, в которых сидели неходячие пациенты. В узком коридоре с трудом разъезжались два кресла, больные, вцепившись в ручки, держали в зубах
истории болезни и стонали от сильных толчков. А девчушки в халатах, забыв об осторожности, толкали, сцеплялись, расцеплялись колясками и матерились когда про себя, а когда и вслух.
        Но всего этого Валентина Николаевна уже давно не замечала. Быстрым шагом прошла она и мимо очереди с полотенцами на головах, и мимо двух каталок с лежачими больными. Увернулась от здорового детины фельдшера со «Скорой», который не видя летел прямо на нее как быстроногий олень, и свернула в отсек к кабинету заведующего приемным отделением. Возле двери чего-то ждал худощавый больной с забинтованным ухом, в зеленой пижаме и старой шапке-ушанке. «Где-то я его видела, знакомое лицо!» - подумала Тина и вошла в кабинет.
        - Где отравление уксусной кислотой? - спросила она.
        Сухонький старичок заведующий быстро завозил рукой по истории болезни.
        - В пятом кабинете.
        - Как поживаете? - успела спросить его Тина. Они были в хороших отношениях.
        Заведующий поднял голову:
        - Сами видите, сегодня - завал. Впрочем, как и всегда, - ответил он и опять стал писать.
        «Контора пишет, - подумала Тина. - Вся наша работа наполовину состоит из дурацкой писанины».
        - Ну, успехов. Дай бог, рассосется! - сказала она вслух и пошла в пятый. Там на кушетке сидели: невзрачно одетая пациентка примерно одних с Тиной лет и такого же возраста врач со «Скорой» - полная круглолицая женщина в расстегнутой синей куртке, из-под которой виднелась голубая хлопчатобумажная медицинская пижама и такие же штаны. На ногах доктора были кроссовки.
        «У нас жизнь не подарок, а уж на „Скорой“ - вообще кранты, - подумала Тина, с сочувствием глядя на коллегу в дворницкой униформе. - Мы хоть ходим на работе в туфлях и находимся целый день на одном месте, а они мотаются по городу в любую погоду, дышат черт знает чем…»
        Доктор так же сочувственно поглядела на Тину. Тина заметила этот взгляд, и ей стало смешно. «Наверное, она думает про меня что-нибудь в том же роде. Например, как они могут целыми днями сидеть в этой вонище и грязище? Мы-то сдали больного и отвалили, хоть по улицам ездим, не сидим в замкнутом пространстве».
        Тине ужасно захотелось пожать коллеге руку, но она все-таки сдержалась. Неизвестно, как могут расценить этот жест. Тина вспомнила, что однажды зимой, еще в студенческую пору, переезжая с занятий из одной клиники в другую, она случайно попала в один троллейбус с известным психиатром, профессором, заведующим кафедрой. В Москве как раз была эпидемия гриппа, и корифей надел на лицо марлевую повязку. В сочетании с барашковым воротником и шапкой-папахой четырехслойная маска в троллейбусе смотрелась, мягко говоря, диковато. Естественно, доктор приковывал к себе изумленные взгляды. Корифею эту надоело.
        - Что вы на меня смотрите? Не видели никогда, что ли? - громовым голосом, которым читал лекции, произнес он на весь троллейбус. - Я профессор психиатрии!
        Дружный хохот был ему ответом. Много позже Тина поняла, что профессору, наверное, было ужасно скучно с ними, студентами-недотепами, и он просто находил удовольствие в том, чтобы над ними «прикалываться». А они, дураки, принимали его шутки за чистую монету.
        Ей вдруг тоже захотелось пошутить, ведь в глубине сознания прочно сидела приятная мысль о вечернем свидании, но она все-таки решила пока от шуток воздержаться.
        Женщина-пациентка довольно спокойно сидела на кушетке и на первый взгляд особенного беспокойства не вызывала.
        - Здравствуйте, - сказала ей Тина. - Вы можете рассказать мне, что с вами случилось?
        - Могу, - заверила ее пациентка хриплым голосом и болезненно сглотнула, поморщившись от усилия. Тина отметила, что раз говорить и глотать она может, значит, дело не так уж плохо. Видимо, пищевод и гортань не сильно поражены. Следов кислоты на лице тоже не было.
        - Что вы сделали и зачем? - продолжала расспрашивать Тина.
        - В жизни больше нет никакого смысла, - равнодушно пожала плечами женщина. - Зря только я так неквалифицированно стала травиться. Лучше б повесилась. Тогда бы уж наверняка.
        Тина внимательно ее слушала. В рассуждениях женщины не было наигранности, характерной для истеричек, - она производила приятное впечатление и вызывала сочувствие. Врач со «Скорой» сидела молча и держала в руках уже заполненный талон. Она прекрасно понимала, что отпускать женщину нельзя. Весь вопрос был только, в какой больнице ее оставить - в этой или придется везти в психиатрическую. Это должна была решить Тина.
        Валентина Николаевна это тоже понимала. Быстро написав направление на биохимическое исследование крови, она отдала его сестре-лаборантке и продолжила расспросы. Она должна была проверить, правильно ли больная ориентируется во времени и в пространстве.
        - Кто вы по профессии? - наконец спросила Тина. Больной же ее расспросы, видимо, казались глупыми и несвоевременными. «Какая разница, - думала она, - кем я работала? И неужели эта врачиха сама не знает, какое сегодня число?»
        - Разве вам непонятно, что мне говорить очень трудно? - утомленно сказала женщина.
        - Напишите ответ на бумажке, - предложила Тина. Больная написала. Ответ Тину поразил.
        «Я певица, актриса, - было написано на первом попавшемся под руку листке. - Меццо-сопрано. Враги меня сожрали. Предложили уйти из театра, фактически выпихнув на пенсию. А у меня голос, который можно эксплуатировать еще лет десять-пятнадцать. Больше мне не для чего и не на что жить».
        Последнее предложение было жирно подчеркнуто.
        «Вот тебе и раз! - призадумалась Тина. - В мании она или в самом деле артистка?»
        Она заглянула в листок, где была записана фамилия больной. «Большакова Анна Ивановна». Что-то смутное шевельнулось в памяти Тины. Валентина Николаевна наклонилась к уху коллеги.
        - Не уезжайте. Придется ждать больничного психиатра. А пока пусть ее посмотрят хирург, отоларинголог, будут готовы анализы - там и решим, что с ней делать.
        - У нас полно вызовов, я должна ехать, - сказала доктор. - Если что, вызовите перевозку.
        - Я тоже не могу сидеть целый день в приемном, - ответила Тина. - А оставлять больную одну нельзя.
        - Это ваши проблемы.
        Коллега застегнула куртку и положила перед Тиной талон. Тина вздохнула и расписалась. Доктор ушла, а Тина повела больную к заведующему приемным отделением. Анализы ей уже принесли. Угрожающих изменений в них не было.
        - Я переваливаю на вас эту проблему, - сказала она сухонькому старичку. - К нам класть не надо, у нас некуда. В реанимации она не нуждается. Дальше - как решит психиатр. Или в хирургию, или в ЛОР, или в психушку. Я умываю руки.
        - Все вы хотите быть чистенькими! - В первый раз за этот день заведующий внимательно поглядел на Толмачёву. - Сейчас эта больная должна будет сидеть в коридоре два часа, пока ее все посмотрят. Там у нее разовьется или отек, или какая-нибудь недостаточность, она отдаст концы, родственники скажут, что мы ее уморили, так как оставили без помощи, а отвечать за все это придется мне.
        - Чистота - залог здоровья, - ответила Тина. - А что мы с вами будем делать, если сейчас привезут кого-нибудь, кого, скажем, только что переехала машина, а я уже заняла одну-единственную койку этой больной, которая на настоящий момент в нашей помощи не нуждается, а того, переехавшего, придется реанимировать в коридоре? Что вы на это скажете?
        - Да идите вы! - сказал на это заведующий. Тина улыбнулась ему и вышла из его кабинета. Она не обиделась. Такие разговоры происходил между ними не в первый раз, это был всего лишь обмен мнениями, что-то вроде жалобы на жизнь. Заведующий приемным понимал ситуацию так же хорошо, как и она, а это означало, что пока ей удалось сохранить в своем отделении статус-кво. Каждый в этом мире заботится о себе. О своей работе. Неизвестно, правда, что будет ночью.
        Она пошла по коридору назад к лифту. Больной с забинтованным ухом все так же стоял у окна, съежившись от холода. Тина посмотрела на него внимательнее и заметила, что, несмотря на то, что голова у него была в шапке, тапочки надеты на босу ногу. От окна зверски дуло.
        - Простудитесь ведь. Холодно тут стоять с босыми ногами! - сказала больному Тина.
        - Товарища жду, должен подъехать, - ответил больной, достал из кармана трубку и, выколотив ее об стену, не разжигая, засунул в рот.
        - Смотрите, у вас сейчас только ухо болит, а может еще и ангина присоединиться!
        - Да ладно!
        Больной отвернулся и стал смотреть на улицу через прозрачную стену. Тина покачала головой и пошла к себе. И тут она поняла, на кого похож этот больной, - на Ван Гога на его знаменитом автопортрете с отрезанным ухом. Папа показывал картину Леночке вместе с другими репродукциями, уже когда та была больна. И она, Тина, запомнила этот автопортрет - уж очень необычной показалась история отрезания уха. Тина обернулась и еще раз внимательно посмотрела на больного. Ну точно: та же трубка, та же пижама, завязанное ухо с той же стороны и такая же шапка.
        - У нас в больнице чего только не увидишь! - хмыкнула, покачивая головой, Тина, ожидая на площадке лифт.
        «И фамилию Большакова я уже где-то слышала, - думала Валентина Николаевна, поднимаясь в лифте. - Вот еще головная боль. Надо выкинуть из башки эти несущественные глупости. Первым делом теперь надо узнать, как там у Ашота дела с алкоголиком? Если бы тот умер во время операции, Ашот был бы уже в отделении».
        Тина посмотрела на часы. С момента, как она рассталась с Ашотом у лифта, прошло около двух часов.
        «Мужики не евши, не пивши провозятся, - подумала она о хирургах, - а все, наверное, зря. Слишком он у нас долго лежал, пока мы соображали, в чем дело. Но кто же мог знать, что у него язва! А может, окажется, что и не язва вовсе… Перед богом и совестью мы чисты, а там будет как будет. Не он первый, не он последний. Много больных еще впереди. Обидно, что, если попадется такой же случай, все равно все закончится тем же. Прибора, который мог бы послойно, на всех уровнях исследовать коматозного больного, у нас нет и не будет. И скорее всего, никогда не будет. Слишком дорого исследовать всех больных с улицы. Хорошо, если в Москве есть такие возможности в двух-трех местах. А мы, грешные, обречены работать по-старому. Только руками и головой. Головой в первую очередь».
        Вспомнив о голове, Тина проверила рукой прическу. Кошмар, все-таки как ужасно она выглядела утром в лифте, когда пришла на работу! Подумать только, в таком виде ее видел тот доктор! Как его зовут? Владимир Сергеевич. Удивительно, что он еще потом пришел звать ее к себе работать. Что же все-таки кроется за этим приглашением?
        Дорогу Тине преградила какая-то тень. Раздался резковатый голос, который она уже где-то слышала.
        - Ну вот, я пришла за документами о переводе! Договоренности на всех уровнях получены!
        Тина подняла голову. Перед ней стояла утренняя посетительница. Теперь, правда, на ней был другой, еще более элегантный костюм. Темные волосы гладко зачесаны - утром они были завиты и взбиты в высокую прическу. Решительные глаза вызывающе глядели через модные дорогие очки в золотой оправе.
        «Дама экипировалась что надо», - подумала Валентина Николаевна. Она мысленно расстегнула свой медицинский халат и увидела себя глазами незнакомки. Затюханная баба в не новой вытянутой шерстяной кофте, с шершавой и шелушащейся кожей на руках, с заусенцами на указательных пальцах, которые она грызла в минуты волнения, с глазами, в которых билась одна мысль: когда же мне, наконец, можно будет спокойно поесть?
        Тина преувеличивала. Незнакомка видела ее совсем не такой. Серьезная, симпатичная женщина, ставящая работу выше внешности и личных проблем, почти синий чулок. В чужих глазах Тина была серьезным противником. К тому же хорошие туфли на каблуках перевешивали по значимости старую кофту, которой из-под халата и не было видно.
        - Пойдемте в мой кабинет, - нейтральным тоном сказала Валентина Николаевна, по дороге обдумывая разговор с незнакомкой. Двери в палаты были закрыты, но верхние их стеклянные части позволяли видеть из коридора, что делается внутри. Женщина даже не попыталась куда-либо посмотреть. Пальма, естественно, тоже не привлекла ее внимания.
        - Присядьте, - Тина усадила незнакомку на стул, где еще недавно сидел Азарцев. - Давайте посмотрим бумаги, которые вы принесли.
        Кабинет незнакомка оглядела с изумлением: видно было, что такой тесноты и бедности Тининого убежища она не ожидала. Валентина Николаевна взяла у женщины аккуратную папочку из настоящей тисненой кожи. В папке лежало два заявления. Одно - на имя их главного врача, с просьбой о переводе больной. И другое, почти такое же, - на имя главного врача больницы имени Склифосовского с просьбой о приеме больной. Оба заявления были завизированы.
        - Хорошо, - сказала Валентина Николаевна, - теперь позвольте мне посмотреть ваши документы.
        - А при чем здесь мои документы? - делано удивилась женщина.
        - Ну вы ведь собираетесь транспортировать девочку своим ходом? - ответила Тина. - Хотя я не рекомендовала бы вам перевозить ее даже в машине «Скорой». Девочка ведь нетранспортабельна. Перевозка может быть осуществлена только в специализированной машине реанимации и то не под мою ответственность.
        - До «Склифа» здесь езды максимум полчаса, - сказала женщина.
        - Я не могу поручиться даже за пять минут.
        - Неужели Верочка так плоха?
        - Первый раз слышу, чтобы Вероник называли Верочками, - как бы про себя раздумчиво сказала Тина.
        - Но… - замялась женщина, - я и не подозревала, что вы знаете больных не только по фамилиям, но и по именам.
        - А можно мне узнать вашу фамилию? - прямо спросила Тина. - Я ведь должна отдать вам больную, за которую отвечаю…
        Женщина оказалась очень неглупая.
        - Я все понимаю, - сказала она, закусив губу. - Конечно, у вас большая ответственность. Позвольте поблагодарить вас за то, что вы уже сделали для нашей девочки. - Теперь она была сама любезность: со скромным видом достала из сумочки плотный конверт и положила на край стола.
        - Но при переводе я должна буду записать ваши паспортные данные в историю болезни, таков порядок! - сказала Тина. - Кем вы приходитесь девочке?
        Женщина побарабанила тонкими пальцами по конверту.
        - Я ее дальняя родственница.
        - А где же родители девочки? От кого вы узнали о случившемся?
        - Это что, допрос? - Незнакомка выкатила в раздражении на Тину большие, аккуратно накрашенные глаза. Она терпеть не могла людей, с которыми невозможно полюбовно решить дело. К тому же она поняла, что Тина просто хочет получить от нее максимум информации, а девчонку все равно не отдаст. Но выкарабкиваться из ситуации было надо. - И это вы говорите мне о порядке? - Женщина изобразила на лице такое изумление, какое только позволяли ее вытянутые в ниточку брови.
        - Естественно, как заведующая отделением. Я же не могу от него отступать.
        - А как заведующая отделением вы можете допускать, чтобы ваши сотрудники находились пьяные на работе?
        Тина сначала не поняла, на что намекает эта дама. А потом вспомнила. Ах, козлы! Ну вот, доигрались! Это же при этой тетке Ашот и Барашков утром с дурацкими песнями, обнявшись, тащились из отделения к лифту. Хотя Тина голову могла дать на отсечение, что оба были трезвы как стеклышко, попробуй объясни все это постороннему человеку.
        - За любую работу в отделении отвечаю я, - сухо произнесла Тина. - Могу заверить вас и кого угодно, что никакого нарушения трудовой дисциплины в нашем отделении не было.
        - Ну, это мы еще посмотрим! - с нажимом сказала дама. - Я очень хочу узнать, как отнесется ваш главный врач к тому, что Верочку, такую тяжелую больную, во вверенной ему больнице лечат вдрызг пьяные доктора!
        - Не Верочку, а Веронику, - опять поправила Валентина Николаевна.
        - Вы обо всем этом пожалеете! - сказала дама.
        - Я - медицинский пролетариат, - ответила Тина. - Мне уже давно нечего терять, кроме своих цепей. Не забудьте забрать конверт!
        Дама презрительно улыбнулась и встала. Прежним жестом, двумя вытянутыми пальцами она небрежно бросила конверт в сумку и повернулась к двери.
        «А я ведь ничего про нее не узнала, - подумала Тина. - Ни кто она, ни какое отношение имеет к больной. А в общем-то, какое мне до всего этого дело! Что я - милиция, следователь… Теперь она пойдет жаловаться на меня, на моих сотрудников. Как мешает жить это дурацкое чувство долга! И денег в конверте, должно быть, было немало. Кстати, сегодня - зарплата. За полмесяца выдадут ровно столько, сколько стоят пять батонов сырокопченой колбасы. А докторам моим хватит на три батона».
        «Фу! Как не стыдно, о чем это я!» - замотала головой Тина, пытаясь прогнать горькие мысли. И тут дверь ее кабинета опять стремительно распахнулась и в дверном проеме, как из преисподней, возник бледный от усталости и от интоксикации доктор Ашот Гургенович Оганесян собственной персоной. Дышать на трех операциях в день почти тем же, чем дышат оперируемые больные, - это почище всякого кайфа. Кудрявые волосы Ашота были влажными, будто он только что принял душ. Хотя душ после операции можно увидеть только в сериале «Скорая помощь».
        «В отделении холод ужасный, как бы он не простудился», - подумала Тина. Профессиональным взглядом она сразу отметила бледно-серый оттенок лица, который не могла скрыть даже природная смуглость. Но глаза Ашота, несмотря ни на что, сияли.
        - А мы все-таки приехали из операционной, Валентина Николаевна! - хриплым голосом победно сказал Ашот, приподнявшись на цыпочки. Он и ботинки старался носить на толстой подошве, чтобы казаться повыше, Тина давно замечала за ним эту слабость. Иногда она посмеивалась про себя над Ашотом, но сейчас эта его привычка ее умилила.
        - Мал ты, золотник, да дорог! - сказала она. - Неужели выжили?
        - Не только он, но, как ни странно, и я! - ответил Ашот.
        - Садись, рассказывай, что было на операции? - Тина откинулась на спинку стула. Только теперь она поняла, в каком напряжении находилась целый день из-за этого больного.
        - Все тип-топ. Прободная язва, как вы и предполагали. Пил, наверное, черт знает сколько, вот и допился. Язва старая, многолетняя. Но я вам скажу по секрету, я каждую минуту думал, что все, потеряю его. Сердце два раза останавливалось! Еле запустили.
        - Ну еще бы, дорогой! Такая кровопотеря, такая интоксикация… Только алкоголики такое и выдерживают.
        - Да уж! Что только люди не пьют! - Ашот помолчал. - А у нас в Армении такие хорошие есть сладкие вина!
        Тина с удивлением посмотрела на него и вдруг поняла, что он остро, безумно скучает по своей далекой родине.
        Ашот тоже посмотрел на нее и смутился. Совсем ни к чему, чтобы все знали, что у него на уме.
        - Ну, теперь двое-трое суток пройдет - а там, глядишь, выкарабкается! - сказал Оганесян, чтобы она не начала говорить о том, о чем он ни с кем говорить не хотел.
        - Не загадывай! - ответила Тина.
        - Тьфу-тьфу-тьфу! - постучал по столу Ашот.
        - Ну, я тебя поздравляю! - Тина всегда искренне радовалась успехам коллег. - Ты, мальчик мой, молодец! - Ашот был моложе ее всего лет на восемь, однако Валентина Николаевна сразу взяла по отношению к нему покровительственный тон. - Случай, сам понимаешь, был не из легких. Значит, ты все правильно рассчитал, умница, дорогой!
        - Да ладно, - смутился Ашот. В глубине души он знал, что он - специалист не хуже, чем Валерий Павлович или Барашков, но Тину очень уважал и поэтому принимал ее тон как должное. Впрочем, он принимал все, что она делала и говорила.
        - А я, вообще-то, за вами пришел! Таня в ординаторской ждет! Хотели ведь поздравлять ее в час, а уже скоро четыре!
        - Ой, я и забыла! Пойдем! - Тина взяла из стола приготовленную накануне открытку, маленький сверток с символическим подарком, и они, дружески обнявшись с Ашотом, вышли из кабинета.
        Уже забытая Тиной дама, оказывается, еще не покинула отделение и пыталась прорваться в палату, где лежала Ника. Мышка что-то ласково ей говорила, но за дверь не пускала. Дама настаивала. Услышав ее чужой резкий голос, на помощь Мышке поспешила из ординаторской Марина с брюшистым скальпелем в руке. Во-первых, она вышла посмотреть, кто это так настойчив, а во-вторых, если понадобиться - помочь спровадить навязчивого человека. То, что посетители не помогают лечению, а только мешают, Марина узнала давно и на собственном опыте. Люди, не привыкшие к зрелищу такого рода, часто потом руководствуются фантазиями и домыслами. Иногда на базе этих домыслов пишут жалобы в прокуратуру. А скальпель был у медсестры в руке, потому что ей пришлось опять нарезать колбасу, так как Барашков, сам того не заметив, в одиночку, под шумок, уже умял половину. Вид у Марины был, как всегда, решительный, деловой, и дама на всякий случай попятилась.
        - Вы еще здесь? - спросила у дамы Тина. Та обернулась и увидела, что сама заведующая отделением в обнимку с каким-то человеком в забрызганной подозрительными темными пятнами пижаме подходит к ней с тыла. Причем лицо человека в пижаме показалось женщине хорошо знакомым.
        - О-о-о! - только и смогла вымолвить дама и решила не искушать больше судьбу.
        Происходящее показалось ей каким-то кошмаром. Быстрым шагом она почти выбежала к лифту, который, конечно, оказался занят, и она стала спускаться пешком. По дороге вниз дама вспомнила, где видела показавшееся знакомым лицо. Оно красовалось на обложке учебника литературы ее сына и было нарисовано художником Кипренским два с половиной века назад. Сходство было поразительным, просто точь-в-точь. Только Александр Сергеевич Пушкин был изображен в романтической одежде с перекинутым через плечо плащом в крупных складках и смотрел возвышенно, а этот, непонятно кто, носил замызганные хлопчатобумажные лохмотья бледно-зеленого оттенка и взгляд у него был не романтический, а очень усталый.
        Переглянувшись и оценив поспешность, с которой ретировалась дама при виде Марины со скальпелем, Валентина Николаевна и Ашот дружно захохотали. Марина непонимающе посмотрела на них, фыркнула, дернула плечом и ушла в ординаторскую. А из мужской палаты, перекрывая смех, донесся мужской голос с кавказским акцентом.
        - Жрать хочу! В животе все боли-и-ит! - противно ныл он.
        - Ты что, с ума сошел! У тебя кишечник в трех местах заштопан! Тебе нельзя пока есть обычным путем! А питательные вещества поступают через трубочки! - увещевал больного хирург, пришедший с Ашотом сделать наконец кавказцу перевязку. Он, кстати, и помог Ашоту выкатить каталку с больным из лифта. Чистяков тоже присутствовал в это время в палате: сидел в уголке и делал очередные записи в истории болезни.
        - Сами-то небось пожрали, а мне не даете! - продолжал ныть кавказец.
        - Да замолчи ты, достал! Будто баба! - сказал ему хирург, пришедший перевязать больного после двух ночных операций и двух дневных. Он не то что перекусить не успел, ему даже покурить толком не дали. - Радоваться должен, что жив остался!
        Кавказец в ответ заматерился.
        - Вы бы ему вкололи чего-нибудь, чтобы он замолчал! - покрыв рану повязкой и заклеив ее пластырем, заметил Чистякову хирург.
        - Угу, - пожевал губами Валерий Павлович, что означало: «Я сам знаю свое дело, а ты знай свое».
        - Палыч, помочь? - спросил Ашот, услышав ругательства. Они с Тиной заглянули в палату. Хирург попрощался, ушел. Тина стала смотреть прибывшего из операционной алкаша. Ашот подошел к «повешенному».
        Ветер гнал по больничному двору желтые листья. Дама, торопливо набросив на плечи меховой жакет, бежала на высоких каблуках через площадку к своей машине.
        - Это не врачи, а какой-то сброд! Не дай бог попасть к ним, залечат до смерти! - сказала она громко, поравнявшись с мужчиной и женщиной, шедшими ей навстречу, в больницу. Те в ужасе переглянулись и замедлили шаг. А дама бросила на заднее сиденье жакет из чернобурой лисы и уселась на водительское место в свой комфортабельный джип. Вздохнула в задумчивости, машинально побарабанив тщательно наманикюренным ногтем по крышке элегантного маленького телефона, после минутного раздумья набрала номер.
        - Послушайте, Николай! - сказала она, когда в трубке раздались гудки и что-то пискнуло. - Я сделала что могла, теперь к главному врачу должны идти вы.
        Все вовсе не так уж просто! - возразила она после того, как выслушала ответ. - Что значит, у вас нет времени на все эти глупости?! Что значит «идея ваша, и вам все решать»! Насколько я знаю, ваш ребенок виноват в том, что случилось, не меньше, чем мой, а девчонка действительно в ужасном состоянии. И что будет, если она умрет, даже не хочется говорить.
        С минуту она слушала, что отвечал на это Николай.
        - Да что значит «я беру на себя следователя»? Если она умрет, со следователем договориться будет труднее! Кстати, вы расспросили вашего сына, как именно это произошло? Ах, он спит! Мой тоже спит. Но будьте уверены, я своего разбужу! И вам советую это сделать, пока не поздно! Очень важно договориться, чтобы они давали одинаковые показания! Зря вы думаете, что до этого дело не дойдет! Судя по тому, какая стерва здешняя заведующая, очень даже дойдет! Поверьте моему опыту, я ведь когда-то работала секретаршей в суде!
        В раздражении дама захлопнула крышечку телефона, инкрустированную золотым узором, и повернула в замке ключ зажигания. Мощная машина придавила колесами мокрый асфальт и легко, без всякого напряжения вырулила на улицу.
        10
        - Вот такую машину я хотел бы иметь! - сказал про джип, выезжавший с больничной автостоянки, доктор Барашков, глядя вдаль из окна ординаторской. Они с Ашотом курили, опершись локтями о подоконник, и стряхивали пепел в цветочный горшок. Мышка на минуту вбежала, окинула взглядом комнату, переставила цветок на свой стол, подсунула мужчинам самодельную пепельницу, сделанную из срезанного пакетика из-под сока, и опять убежала.
        - Будут нас сегодня кормить или нет? Где именинница-то? - спросил Барашков, щелчком отправляя окурок в окно и вальяжно потягиваясь, будто умудренный опытом лев, пришедший в пещеру с охоты. Ашот рядом с ним действительно казался маленькой умненькой обезьянкой.
        - Да давно все готово! Только никто не идет, все в палатах заняты! - отозвалась Марина, передвигая тарелки чуть не в сотый раз. Букет из небольших, но якобы очень стойких подмосковных роз красовался в стеклянной вазочке посреди стола.
        - Передвигать тарелки - лишняя трата времени, - заметил Ашот. - Все равно через минуту все будет съедено и выпито и никакой красоты не останется! Сядь, успокойся и отдохни!
        - Ну правда, давайте зовите всех! - сказала Марина. - А то скоро за зарплатой идти, посидеть не успеем!
        «Хорошая она все-таки баба! - подумал Барашков. - Хозяйственная, красивая. Вон приоделась, накрасилась. Какие у нее развлечения, кроме как на работе? Дома - сын, магазины, у плиты вторая смена. Все как у всех. Но она молодая, энергичная, ей хочется большего. Она еще не устала надеяться».
        - Мариночка! - вслух сказал он. - Жаль, что у нас в отделении нет магнитофона. А то мы с тобой показали бы всем, как надо танцевать аргентинское танго.
        - Почему танго? - удивилась Марина.
        - Потому что ты страстная, как мулатка! Роскошная и молодая!
        Барашков подошел и завалил покрасневшую Марину на свою руку в головокружительном па. Марина уже сняла халат и дежурную пижамную робу и надела бежевый свитер с высоким воротником и узкую юбку с длинным разрезом. Пластичная Марина, моментально сориентировавшись, согнула ногу, обнажив приятное глазу колено в шелковистом чулке, и упала головой на плечо Барашкову, вытянув вверх руку.
        - Вах! - в восторге поднял глаза к небу Ашот, и тут в ординаторскую ввалилась вся компания, собранная Валентиной Николаевной. Таня в блестящем чешуйчатом платье, на рукав которого просочилась капелька крови из вены после переливания. Валерий Павлович в очках и огромном накрахмаленном медицинском колпаке, сдвинутом на затылок. Мышка, тоже уже успевшая снять халат и оставшаяся в сереньком трикотажном костюмчике в духе Шанель. После всех вошла Тина. Она, как и мужчины, была в униформе.
        - Без халатов! Без халатов! Поздравления без халатов! - закричали девчонки и захлопали в ладоши. Это была игра. В отделении сложилась традиция: во время поздравлений, таких, например, как Новый год, Восьмое марта и дни рождения, дамы должны сидеть за столом в платьях без халатов. Мужчинам разрешалось оставаться в чем они хотят. Начало традиции положила Татьяна.
        - Женщины мы или нет? - однажды заявила она. - Вон по телевизору показывают программу «Без галстуков». А мы чем хуже? Можем мы три раза в год покрасоваться без халатов? А то домой приходишь - сначала в ванную, потом в постель. Платье надеть некуда!
        - А зачем тебе в постели платье? - сказал ей Барашков. - Радуйся, что такая экономия!
        - Ну вас к черту! - заявила Татьяна. - У нас в отделении врачей шестеро, а мужик только один. Ашот.
        - А ты по какому признаку определяла? - заинтересовался Барашков.
        - По уму!
        Татьяна за словом в карман не лезла. Мышка не выдержала и фыркнула от смеха.
        Валерий Павлович тогда тоже присутствовал при том разговоре. Не обращая ни на кого внимания, он ел принесенный из дома бутерброд с колбасой, шумно, с удовольствием прихлебывал чай из граненого стакана и читал медицинский журнал.
        - Да делайте что хотите! - ответил он, когда Татьяна спросила его мнение. Барашков мог поручиться, что Валерий Павлович и не понял, о чем его спрашивали. Мелкий шрифт поглотил его внимание целиком.
        «Это вы все по молодости кокетничаете друг с другом, - свидетельствовал весь вид старого доктора. - А мне скоро на пенсию, у меня жена, дочери, внучки, дача, мне не до ваших глупых разговоров».
        Барашков брал дежурств больше всех, ему тоже было не до костюмов. И лишь Ашот всегда обращал внимание на то, кто как одет, и если видел на женщине что-то новенькое, с легкостью отпускал шуточный комплимент, но так, что даме всегда было приятно. Ашот тогда встал на сторону Татьяны, Мышка замялась, но потом тоже проголосовала «за». У Валентины Николаевны на всякий случай спрашивать не стали. Таким образом, большинством голосов традиция была установлена, и Татьяна следила, чтобы она не нарушалась.
        Вот и сейчас девушки начали хлопать в ладоши, требуя, чтобы Тина сняла свой халат.
        - Да некогда мне! - сказала Валентина Николаевна, но девушки продолжали хлопать, и ей пришлось подчиниться. Стараясь казаться незаметной, она расстегнула пуговицы, стянула халат и скромно присела на синий диван, разгладив на коленях прямую серую юбку.
        «Да-а… - критически оглядела ее Марина. - Кофточке, наверное, лет двадцать. Куплена в магазине „Лейпциг“ еще при советской власти».
        Однако, невзирая на кофточку, Ашот и Барашков быстро уселись на диван по обеим сторонам от Валентины Николаевны. С другой стороны к Ашоту подсела Татьяна, и Марине ничего не оставалось, как быстро отсечь Мышку, чтобы та не успела занять место рядом с Аркадием Петровичем. Мышка, таким образом, оказалась соседкой Валерия Павловича, который с шумом уселся последним с краю, чтобы удобнее было выходить из-за стола. Он уже заступил на дежурство.
        - Наполним бокалы! - сказала Тина и встала.
        Когда было нужно говорить, она говорила хорошо. Сказывалась практика комсомольских собраний еще в институтские годы. А сейчас говорить хорошо было нужно. Поздравляя Татьяну, Тина хотела отдать дань ее красоте и ее уму и, кроме того, поблагодарить Таню за ее сегодняшний поступок, за дачу крови. Для врачей ее отделения не было ничего необычного в том, чтобы сдать кровь (и сама Тина, когда надо было, ложилась на стол), но ей хотелось каким-нибудь образом стимулировать Таню, вызвать у нее интерес к работе. Потому что, Тина чувствовала, случись в отделении кризис, на Таню положиться нельзя. Никто толком не знал, что у нее в голове. Но сегодня, не сделай Таня то, что сделала, больной бы не выдержал операции. И по этому случаю Валентина Николаевна хотела говорить хорошо. И она сказала так, что все захлопали. А Таня сидела молча, опустив глаза. И конечно, никто опять не знал, о чем она думает.
        Все чокнулись пластмассовыми мензурками, в которых больным в других отделениях раздают лекарства. Валентина Николаевна села, нацепила на вилку кусочек сыра и вспомнила, что так и не выяснила у Марины, что же на самом деле произошло с банками крови и куда они делись.
        Шампанское улетучивалось мгновенно. Еда исчезала с тарелок, будто по мановению волшебной палочки. Никто, естественно, не наелся, но, слегка заморив червячка, люди расслабились, подобрели, раскраснелись от выпитого, заулыбались - и жизнь перестала казаться им занудливой старой теткой, держательницей будущего наследства, ради которого стоит терпеть постоянные муки.
        Барашков с Ашотом с обеих сторон обняли Валентину Николаевну, причем Аркадий что-то ей тихо рассказывал, а Ашот внимательно слушал. Троица напоминала группу, танцующую сиртаки. Татьяна, красиво изображая хозяйку дома, докладывала на тарелки оставшиеся куски. Валерий Павлович уже заторопился в палаты. Мышка, после дежурства осоловевшая от тридцати миллилитров шампанского, смотрела на всех круглыми, типично мышиными глазками и ждала, когда ей дадут торт. Она обожала сладкое. А бело-кремовый торт был прекрасен и своими размерами и очертаниями напоминал гостиницу «Балчуг», если смотреть на нее с другого берега Москвы-реки.
        - Какой огромный! - восхитилась Мышка и подумала, что если она присядет на корточки, то поместится как раз в самую середину торта, как в старых американских комедиях.
        - Чтобы всем хватило и на завтра осталось! - сказала Татьяна, уже приступая к раздаче бумажных тарелочек с аппетитными пышными и в то же время влажными от ромовой пропитки кусками бисквита.
        - Кто любит с розочками?
        - Я-я-я! - заревел Барашков.
        Ашот негромко добродушно смеялся, исподтишка наблюдая, как красиво и ловко двигаются Татьянины руки, обтянутые голубой чешуей нарядного платья.
        Появилась банка разведенного спирта - Марина выставила украдкой.
        - Вы не очень-то! Быстро опьянеете от усталости! - пристально посмотрела на Барашкова Тина. Он же, чувствуя вину за утренний разговор, старался быть с ней нежен. Марина почти с ненавистью наблюдала, как Аркадий, развернувшись всем корпусом к Валентине Николаевне, заглядывал ей в глаза. Лицо Барашкова раскраснелось, волосы растрепались, на кончике носа выступили капельки пота. Как все рыжие, он имел сосуды очень близко под кожей, и его грудь, видневшаяся в вырезе больничной пижамы, тоже покрылась красными пятнами. Аркадий рассказывал анекдоты, обращаясь к Ашоту, но сам будто бы ненароком обнимал Тину за плечи. Закончилось все тем, что он уронил ей на колени приличный кусок торта. Тина вытерла юбку салфеткой и снисходительно посмотрела на него, как мать на расшалившегося ребенка.
        «И зачем я предложила ему утром пойти ко мне? - недоумевала Тина, стараясь избежать объятий. - У меня ведь к нему ничего, оказывается, нет. Да, наверное, и не было».
        Марине казалось, что она вот-вот расплачется.
        «А я-то, дура, осталась из-за него! - думала она. - Нужен был мне этот день рождения! Лучше бы выспалась в одиночестве, пока дома нет никого. А сейчас приду - крик, шум, мама вернется с работы, Толик из сада, сначала буду готовить ужин, потом укладывать Толика спать, потом посуду мыть. И все - время за полночь. А потом опять на работу, и опять все сначала - капельницы, уколы, листы назначений, банки с кровью, мытье полов… И самое главное - опять надо быть веселой с Барашковым. Чтобы не подумал, что она какая-то Баба-яга. Ловить его взгляды, выглядеть не замученной, а красивой. Следить за словами и делать вид, что она образованна и умна. И после всего этого геройства опять ни на что не надеяться. Да кто такая Валентина Николаевна? Прыщ на ровном месте. Пользуется успехом только потому, что кто-то когда-то по недосмотру сделал ее заведующей отделением и теперь все обязаны прислушиваться к ее словам и выполнять ее приказания».
        Так думала Марина и старалась не смотреть в сторону Барашкова, но глаза сами собой поворачивались к нему.
        - Все! Давайте тарелку с тортом, я чай выпью прямо в палате! - с шумом отодвинул свой стул Чистяков и кусочком салфетки вытер лицо. Он двинулся к выходу, держа в одной руке граненый стакан с чаем, а в другой - тарелку с куском торта. Чай был горячий, и Чистяков дул на стакан, смешно надувая щеки.
        - Девчонкам-то, медсестрам, что работают в палатах, отнесите торт, если не жалко! - выходя, сказал он.
        - А как же! - ответила Тина. - Не беспокойтесь, всем раздадим. Разделим поровну, никого не обидим! Марина, ты этим займись! - Тина спокойно повернулась в ее сторону.
        Но что-то внезапно мелькнувшее в лице Марины подсказало Толмачёвой, что она не к месту это сказала, лучше бы попросила кого-нибудь другого. Но менять решение стало уже поздно.
        - Почему это в нашем отделении принято обращаться к сестрам на «ты»?! - вдруг вызывающе громко сказала Марина. - Сестры что, люди второго сорта?
        В ординаторской как-то внезапно наступила полная тишина.
        - Какая муха тебя укусила? - поинтересовался Барашков при полном молчании остальных. Тина села, залившись краской, закусив до боли губу. Она всегда сама первая была за то, чтобы к сестрам обращаться только на «вы». Когда она была в возрасте Тани и Мышки, так и делала. Но потом ее обращения по всей форме к пигалицам, только что окончившим медучилище и к тому же бесконечно менявшимся, то поступающим на работу, то увольняющимся, показались ей смешными. Тем более что все остальные доктора во всех отделениях всегда обращались к сестрам неофициально. Конечно, пару-тройку заслуженных по возрасту и по стажу работы сестер все называли на «вы» - старшую сестру больницы и старшую сестру хирургического блока. Остальные для Валентины Николаевны были еще «девочками», такими же, как Мышка и Таня.
        Да! Марина преподнесла ей хороший урок! Тина уже была готова извиниться.
        - Ты что, сдурела? - вдруг вылезла Татьяна. - Мы между собой тут все на «ты», исключая Чистякова, потому что ему уже шестьдесят, и Валентину Николаевну ввиду ее начальственного положения. Во всяком случае, мы с Ашотом, Аркадием и Марьей Филипповной на «ты»!
        «Боже мой! - подумала Тина. - Марьей Филипповной! Я уже почти забыла, что Машу так зовут! Все „Мышка“ да „Мышка“, в лучшем случае „Маша“. Насколько недопустимо так обращаться к людям! Невольно, но их обижать!»
        - Я прошу простить меня, - сказала Тина, - за то, что, не желая никого обидеть, я допускала неуважительное обращение к людям!
        - Еще чего не хватало! - заявила Татьяна. - Вот когда Маринка попухнет над учебниками шесть лет в меде, когда после этого возьмет всю ответственность за лечение больных на себя, вот тогда я буду ее называть «Марина Николаевна». А пока пусть так походит, без отчества! А то больно умные все стали!
        - Главное, - сказал Ашот, - что мы тебя, Мариночка, любим и уважаем! Но если тебе, дорогая, этого недостаточно, я клянусь, что с этого дня буду называть тебя только на «вы» и по отчеству!
        - Как Аллу Борисовну! - фыркнула Таня.
        - Если ты хочешь, Марина, я тоже буду! - сказала Мышка.
        Валентина Николаевна никак не могла придумать повод, чтобы закончить разговор, как вдруг на помощь ей пришел старый, весь в трещинах отделенческий телефон, стоявший на столе у Барашкова. Внезапно он разразился визгливой, настойчивой трелью.
        - Привет! - сказал Аркадий Петрович. - Давно что-то тебя не было слышно.
        Тина встала, подошла к столу, взяла трубку:
        - Алло?
        - Вы явитесь, наконец, сегодня за зарплатой или нет? Долго вас надо ждать? Я через полчаса закрываю кассу! - заорала трубка так, что визгливый голос кассирши разнесся по всей ординаторской.
        Валентина Николаевна обомлела. Когда кто-то из бухгалтерии звонил ей в кабинет, с ней разговаривали вполне вежливо.
        - Они что, все время так орут? - посмотрела она на Барашкова. Он мягко взял у нее из рук трубку, положил на рычаг и картинно поклонился Тине.
        - Так орут! Ах, как некрасиво они орут! Ангел вы наш неземной! - Тина машинально схватилась рукой за голову и отступила от Аркадия на два шага. А он, внезапно разошедшись, заорал: - Да ведь у них деньги в руках! Финансирование! А у нас какие-то там больные, которые никому не нужны. Мы для всех - мелкие мерзкие докторишки, которые все равно что мухи, всем надоедают, нудят и жалуются, что им есть нечего. И деловые люди вынуждены тратить свое драгоценное время и популярно нам объяснять, что врачебные ставки придуманы не ими. И то, что зарплата наша как раз складывается из этих дурацких ставок. А то, что в холле перед кабинетом главного врача стоит дорогая мебель, а сам кабинет обшит натуральным деревом - не наше собачье дело. Мы должны самосовершенствоваться и не допускать ошибок.
        - Что с тобой? Перестань! - поднялся Ашот.
        - Не мешай, дай я скажу! - зажал ему рот Барашков своей огромной белой рукой. - А кого-нибудь волнует, что на курсах усовершенствования я был последний раз семь лет назад? - кричал он. - Конечно, у больницы на усовершенствование какого-то там среднего докторишки совершенно нет денег! Кого-нибудь волнует, что справочник лекарственных средств Видаля имеется один на всю больницу и лежит у старшей сестры? А я, как с институтских времен пользовался Машковским двадцатилетней давности, так им и пользуюсь? Может быть, кого-нибудь волнует, что этих лекарственных средств, про которые у Видаля написано, в отделениях никто в глаза не видел, хотя у старшей медсестры они есть. Когда закупали новое оборудование, никто и не помнит. И это никого не волнует. Волнует только качество лечения! И как без проблем официально утвердить расценки на платные услуги. А у нас в отделении платных услуг быть не может. И поэтому, пока мы с вами, Валентина Николаевна, не начальники, мы должны жить по принципу «всяк сверчок знай свой шесток»! И не удивляться, что какая-то девчонка из бухгалтерии с восемью классами образования может
в любой момент послать нас с вами на хрен. Понятно?
        Пока Барашков говорил, все в ординаторской погрустнели, притихли.
        - Ну зачем ты? Праздник испортил, - снял с себя белую руку Барашкова маленький Ашот. - А то ты нам новость сказал! Просветил.
        Валентина Николаевна тираду Барашкова слушала без возражений, рассматривая носки своих туфель. Но когда Аркадий замолчал, медленно подняла голову.
        - А я думала, вы понимаете, где мы с вами работаем. И в какой стране мы живем, - сказала она. - Я только не понимаю, что в этой ситуации вы хотите лично от меня? Чем я могу вам помочь? Ничем не могу. И вы это знаете хорошо, как никто другой. Денег нам с вами никто не даст. Не подо что давать! Доход мы принести больнице не можем. Мы можем только вызвать неудовольствие и раздражение начальства, и наше начальство будет искать повод, чтобы каким-либо образом это раздражение унять. - Валентина Николаевна разозлилась. Уж кому-кому, а Барашкову хорошо было известно истинное положение дел. Собственно, никаких секретов в отделении ни от кого и не было, но именно с ним она по дружбе делилась вестями, доходившими из начальственного кабинета. - Ну, чего вы хотите? Чтобы нас с вами сожрали? Сожрут, не беспокойтесь.
        - А кто тогда будет работать?
        - Найдется кто, не волнуйтесь! А мы-то с вами куда пойдем? Наркоманов по квартирам вытаскивать? Так и этот рынок медицинских услуг уже занят. А потом, что, вы, не знаете, на кого можно нарваться в этих притонах? У вас, между прочим, - дочь, у меня - сын, я не хочу рисковать. И вам не советую.
        Тина обдумывала ситуацию в отделении не один раз. Пока она ничего своим сотрудникам предложить не могла. Раз главного врача устраивало положение дел, трудно сдвинуться с мертвой точки. Да, они рабы, они бесправны, и с этим ничего поделать нельзя. Приходилось мириться. Ставки в государственных больницах везде одни и те же. Оставалось просто работать и ждать. Или уходить, но куда?
        Она вспомнила об Азарцеве, вздохнула, закусила губу, но раздражение на Барашкова просилось выплеснуться.
        - И что вы доскребываетесь до меня, черт вас возьми? - подошла Толмачёва к нему и взглянула прямо в глаза. - Или это у меня в кабинете стоит новая финская мебель и я не даю вам на ней посидеть? Или я в отличие от вас пользуюсь какими-то благами? Или мне по особому благоволению выделяют дефицитные дорогие лекарства, которые я тайком выдаю своим больным?
        Все молчали. Все знали, что Тина была права. Она никогда не пользовалась своим положением, чтобы выцарапать себе хоть какие-нибудь привилегии. Даже халаты стирала сама дома в стиральной машинке, не желая обременять этим сестер. «Раз мы не можем платить сестрам за стирку, каждый заботится о себе сам», - однажды установила заведующая отделением.
        - Прости меня, - тихо сказал Аркадий и поднес к губам руку Тины. - Что со мной творится, я сам не знаю.
        - Пойдем в бухгалтерию получать деньги, - сказала Тина Барашкову. - А вы все подтягивайтесь за нами. Я только в палаты на прощание загляну! Кстати, - сказала она уже в дверях, - пожалуйста, имейте в виду, что скоро опять нужно будет оформлять подписку. «Архив патологии» для отделения я выпишу сама, а уж «Анестезиологию и реаниматологию» придется выписывать, как и раньше, в складчину.
        - Придется, - сказал Ашот и закурил сигарету. Мышка поддакнула, словно эхо.
        Валентина Николаевна настойчиво взяла Барашкова под руку и увлекла в коридор. Как только за ними закрылась дверь, здоровая крепкая Марина обрушилась на хрупкое плечо маленькой Мышки и зарыдала в голос. Ашот сказал сочувственно: «Вах, вах, вах…» - бросил сигарету и стал помогать Тане убирать со стола тарелки.
        11
        В бухгалтерии Барашков чуть не насмерть сцепился с кассиршей из-за мелочи.
        - С тобой правда творится что-то неладное, - сказала ему Тина. - Если это из-за меня, ты не бери в голову, я больше не буду к тебе приставать.
        Они шли по узкому коридору первого этажа к раздевалке. Навстречу им попадались посетители, с интересом разглядывавшие странную пару - невысокую светловолосую женщину в шерстяной кофточке и простой серой юбке и огромного рыжего доктора в зеленых пижамных штанах и узковатом халате, расстегнутом на могучей груди.
        - Это не из-за тебя, это из-за Людмилы, - сказал Барашков.
        Во врачебной раздевалке уже никого не было и только сиротливо висела одежда остававшихся на ночные дежурства. На металлическом кронштейне, отведенном их отделению, одежды было еще полно. Сбоку криво висел плащ Тины. Рядом на плечиках аккуратно красовалось старое, чуть не габардиновое еще пальто Чистякова; кожаная курточка Мышки соседствовала с пиджаком Ашота, а в самом углу висело модное пальто Татьяны. Куртки Барашкова не было видно.
        - А где твоя куртка? - спросила Тина, повязывая на шею платок. Она хотела спросить про Людмилу, но не стала. Людмила была жена Аркадия. «Неудобно спрашивать, - решила Тина, - захочет, расскажет сам».
        - Бросил в машине еще вчера, - ответил Барашков. - Торопился. Боялся опоздать на дежурство. Ехал быстро, куртку снял, а в раздевалку повесить забыл. Отвозил вчера Людку в больницу. Какие же некоторые наши доктора суки!
        - Что случилось? - не на шутку встревожилась Тина. Она перестала трясти плащ и подошла к Барашкову ближе. Он присел на кожаный стульчик, на котором обычно сидела дежурная санитарка и целыми днями читала детективы. Аркадий сидел, как-то растерянно опустив плечи, расставив ноги, повернув голову вбок, с горечью уставившись в трещину на покрашенной бежевой краской стене.
        - Просто суки! - повторил он.
        - Да что случилось?! Не тяни! - не на шутку разволновалась Тина.
        - Ей пришлось вчера сделать аборт. Она уже совсем было собралась оставить эту беременность. Сказала, как раз хорошо, что старшая дочка почти уже выросла, а ей самой теперь хочется понять, что же такое на самом деле материнство, потому что дочка родилась еще в институте. Мы даже не поняли, как прошел первый год ее жизни. Только хотели, чтобы он быстрее закончился - спать очень хотелось. И вот Людка собралась рожать. Я говорил: «Не надо!» Поживем для себя. Да и денег на ребенка все еще нет. И неизвестно, когда вообще будут. Старшую девочку в институт надо устраивать. Я под это дело продал гараж, но, боюсь, не хватит. А Людмила зарядила как заведенная: «Буду рожать, и все!»
        - Ну?
        - Ну и краснуха. Будто специально. Подцепила, наверное, на работе. Она же по участку бегает. Ты же знаешь, после краснухи надо делать аборт. Стопроцентно. Людка несколько дней плакала, но деваться некуда - поехали. К нам в гинекологию она не захотела. Нашли в другом месте знакомых. Заходим в кабинет. Там две мымры лет по пятьдесят, старой закваски. Но отступать уже было поздно, раз договорились. Она легла. Они ее посмотрели да как стали орать! И зачем растила плод до такого срока, и какая-то там у нее аномальная беременность, хотя как беременность может быть аномальной? В общем, получалось, что Людка дура, а они героини труда и чисто случайно вынуждены якшаться со всякими проститутками. Людка им даже ответить толком не могла, попробуй-ка ответь, лежа в гинекологическом кресле! Только плакала тихонько, и все. Они ей даже анестезию как следует не сделали, хотя, сволочи, ведь знали, что она врач, что я врач, что я за все им заплачу… А деньги, между прочим, потом взяли! Они ее даже перед уходом не посмотрели, суки! Если бы я сразу это все узнал, я бы этих фашисток там бы пристукнул, да Людка мне это
все уже дома рассказала. Я хотел ехать туда, разобраться, а она говорит: «Не связывайся, а то мне будет хуже оттого, что разволнуюсь». Ну, я с ней посидел часок и сюда на дежурство. Даже не мог с ней побыть ночью. Мало ли что, вдруг кровотечение?
        - Ты хоть звонил?
        - Звонил. Она спит. Дочка из школы пришла - встала на хозяйство.
        - Ну так ты чего тогда тут сидишь? - возмутилась Тина. - Во-первых, мог бы дежурством поменяться.
        - С кем поменяться? Все и так заняты под завязку!
        - Да хотя бы со мной. Неужели я бы тебя не выручила? Во-вторых, сейчас-то почему домой не уходишь?
        - Знаешь, - усмехнулся Барашков, - ноги туда не идут. Мне, наверное, просто стыдно. Ну, что я приду? Она лежит, а я приду, вместо денег принесу ей эти гроши, на которые можно прожить ровно три дня. Я даже цветов ей купить не могу.
        - Возьми мою зарплату, я обойдусь, меня муж прокормит, - сказала Тина, протягивая ему кошелек, даже не сообразив поначалу, что этими словами унижает Аркадия еще больше.
        - Ты за кого меня принимаешь? - Барашков впервые за время всего разговора посмотрел ей в глаза. На лице его отражалось презрение. Только Тина не поняла к кому - к ней, к себе или к жизни.
        - Тогда я пошла. - Не зная, что еще сказать, Тина двинулась к выходу. На полпути внезапно остановилась. - У меня сегодня будет деловая встреча с тем доктором, которого ты застал у меня в кабинете, - повинуясь внезапному порыву, сказала она. - Я поговорю с ним, может, он пригласит тебя на работу. Место, как мне кажется, из хлебных, как раз для тебя.
        - Я как-нибудь сам о себе позабочусь, - ответил Барашков.
        - Освободите рабочее место, товарищи! - раздался над ухом суровый голос. Барашков поднял глаза. С новым детективом в руках над ним сурово и непреклонно возвышалась дежурная санитарка в синем халате.
        - Пожалуйста, пожалуйста! - Барашков встал и у самого выхода распрощался с Тиной.
        - Не горюй, - добавил он, увидев ее озабоченное, печальное лицо. - Все обязательно рассосется!
        - Тогда до завтра, - ответила Тина.
        Она двинулась по асфальтовой дорожке мимо стоянки к выходу, но, пройдя несколько шагов, обернулась. По стеклянному переходу, прозрачному, словно аквариум, медленно шел, ссутулив плечи, большой рыжий человек, с кудрявой бородой, в белом халате и зеленых штанах.
        - Господи, помоги ему! - прошептала Тина.
        Вообще, Валентина Николаевна была глубоко неверующим человеком. Ее не крестили, она никогда не ходила в церковь и считала книгу о происхождении видов и теории эволюции гораздо более логичной, чем Ветхий Завет. Но, повинуясь какой-то издавна сложившейся привычке, как многие другие, она чуть не постоянно поминала господа, подразумевая под ним не гипотетически всесильную личность, а благоприятное стечение обстоятельств. Вот и сейчас, упомянув всевышнего, Валентина Николаевна тут же забыла о нем и решила свернуть с асфальта на окольную тропинку, чтобы опять проскочить в дырку в заборе и зайти в «стекляшку» купить свежего хлеба.
        К вечеру удивительно потеплело. Сильный, пронизывающий ветер сменил направление и превратился в небольшой ветерок, несущий с собой запах опавших листьев и дым мусора с больничной помойки. Капли дождя еще висели на ветках, но солнце больше не скрывалось за тучами, а вовсю пылало и если не очень грело, то, по крайней мере, светило настолько ярко, что даже слепило глаза. Тина порылась в сумке и нашла валявшиеся там с лета солнцезащитные очки.
        «Как из рекламы! - решила она. - Осень, солнце, на деревьях желтые листья, и вот иду я, вся из себя, в зеленой шелковой косынке, плаще и темных очках!»
        Тина поразмышляла, а что же могло быть дальше в рекламе. Какое-то чувство юмора у нее все же было. Дальше в рекламе в лучшем случае она могла остановиться и выпить чашечку чаю «Липтон», а в худшем - порыться в сумке и с пафосом вытащить пачку прокладок. Тина фыркнула, небрежно подняла воротник плаща, закинула сумку на плечо повыше, распрямила спину, вспомнив про остеохондроз, и, огибая здание, направилась к «стекляшке». Неожиданно она наткнулась на небольшую группу людей, без цели стоявших под окнами и негромко что-то обсуждавших.
        «Вроде тут не роддом, чтобы кучковаться под окнами», - подумала Толмачёва и подняла голову, чтобы убедиться в своей правоте. Естественно, она не могла перепутать дорожки. Роддом находился в больничном дворе совсем в другой стороне, а здесь располагались окна отделений основного стационара. Чуть подальше, соединенный переходом с главным зданием, располагался двухэтажный операционный блок (его кварцевые лампы хорошо были видны с улицы), а на эту сторону выходили окна палат. На первом этаже - отделение физиотерапии, а выше, по порядку - две хирургии, чистая и гнойная, две терапии, на пятом этаже - кардиология, на шестом - урология, на седьмом - ЛОР, а самый последний этаж занимали окулисты. Ее родное отделение анестезиологии и реанимации было вынесено несколько вбок и находилось в другом крыле.
        Валентина Николаевна сделала еще шаг вперед и увидела, что люди стояли не просто так. Присмотревшись, она увидела на асфальте осколки стекла, небольшие бурые пятна и странную нарисованную мелом фигуру. И поняла: фигура повторяла очертания лежащего человеческого тела.
        - Что случилось? - спросила она у ближайшего к ней человека.
        - Женщина какая-то выбросилась из окна. Только что унесли, - довольно равнодушно ответил тот.
        - Из какого окна? - с каким-то смутным неприятным чувством спросила Тина.
        - Оттуда! - неопределенно показал мужчина куда-то вверх. - То ли с последнего этажа, то ли с седьмого…
        - Насмерть? - спросила Тина с подозрением. Но ее смутному подозрению не дано было развиться, ибо его заглушила другая, практическая мысль. Если женщина осталась жива, то положат ее, конечно, к ним в реанимацию. Такие травмы, полученные при падении с большой высоты, скорее всего, окажутся несовместимыми с жизнью, а это значит, что Чистяков будет зря разрываться между Никой, кавказцем, «повешенным», алкашом и еще этой женщиной. А к утру или максимум к следующему вечеру ее потеряет. Невеселая перспектива.
        - Как же не насмерть с такой-то верхотуры? - включилась в разговор старушка в платке. - Ведь головой прямо об асфальт! А в халате у нее записку нашли. Там было написано: «Прошу при любых обстоятельствах меня не лечить!»
        - Рак, наверное, у нее был! - сказал кто-то третий.
        - Наверное, - задумчиво подтвердила Тина, чтобы не вступать в дальнейшие разговоры, и вышла из толпы. Она вздохнула почти с облегчением - оттого, что, так или иначе, но работы в отделении пока не прибавилось. Зашла в знакомую до тошноты «стекляшку», за прилавком которой стояла все та же, утренняя продавщица, купила хлеба и побрела пешком по проспекту к метро.
        Настроение уже было испорчено. В памяти сразу всплыли возмущение Марины, откровения Барашкова, непослушание и агрессивность сына, запутанные отношения с мужем. Темные очки, которые ей так нравились, она кинула в сумку и больше не доставала. В метро опять пришлось ехать стоя, и к концу поездки у нее действительно зверски разболелась спина.
        «Это оттого, что я сегодня весь день проходила на каблуках. Забыла после конференции переодеть туфли», - вспомнила Тина.
        Мысль о ее вечернем свидании больше не вызывала подъема, а, наоборот, привела в уныние.
        «На кой черт я буду встречаться с этим доктором, - думала Тина, - если все равно я у него работать не хочу?
        „Надо помочь Аркадию! И несмотря на то что он отказался от моего участия, я должна все-таки разузнать, нельзя ли ему чем-нибудь помочь!“ - приводила она контрдоводы.
        Но это значит, что, вместо того чтобы погулять с Чарли и лечь на часок в постель, пока не вернулись домой мужчины, надо думать о том, как подготовиться к встрече. То есть опять причесываться, краситься и искать в шкафу какой-нибудь наряд поприличнее. А что там искать, если она уже давно забыла, когда последний раз покупала себе что-то новое? И не потому, что муж не давал денег. Ей просто не хотелось. Она уставала. Да и куда носить? Под халат на работу? К родителям? Щеголять нарядами, когда там, в маленькой комнате, уже много лет лежит Леночка?
        Тина вздохнула. Сын должен быть сегодня на дополнительных занятиях, значит, вернется поздно. А когда вернется муж, вообще не знает никто. Эх, зачем она так опрометчиво согласилась встретиться? Тине уже не хотелось ни смотреть кому-нибудь в глаза, ни касаться рук, ни изображать таинственную улыбку. Останавливало ее лишь то, что отменить свидание она не могла, так как не взяла у Азарцева номер телефона, а свой адрес, наоборот, не подумав, вручила. Хороша же она будет, если человек, потеряв терпение, поднимется в квартиру, а она будет бегать по дому в белье в поисках халата!
        Ладно, она наденет черное трикотажное платье. То самое, которое всегда носит на врачебные конференции. А под горло нацепит искусственный жемчуг, а лучше - серебряную цепочку. Надо только вспомнить, где она лежит. Она ее уже сто лет не носила. Сверху повяжет на шею зеленый платок, который сейчас на ней. Он шелковый, приятный на ощупь, кроме того, по краю у него желто-оливковая кайма, цвет очень подходит к ее глазам. Да, платок, во всяком случае, будет уместен. Его можно и на голову повязать. Тина терпеть не могла шляпки. Ей шли платки, а это свойство немногих женщин. Вечером снова будет прохладно. Пожалуй, она наденет не плащ, а пальто. Она не хотела замерзнуть так, как утром. На ноги тоже что-нибудь потеплее. Слава богу у нее было что надеть. Тина недавно купила в „Детском мире“ ботиночки. Назывались они „ботильоны“. Замшевые, чуть выше щиколотки, удобные, мягкие. Правда, все равно имелся риск натереть ноги. Ну уж как будет, была не была.
        Тина вздохнула. Она шла по дорожке к дому мимо красных канадских кленов и сморщенных побуревших тополей. Свой район она очень любила. Добираться удобно, метро рядом с домом, станция открытая, на поверхности. Перейдешь по мостику через рельсы - вот и парк. В нем всегда хорошо, в любую погоду. Пока гуляешь с собакой по песчаным дорожкам, не думается ни о чем. Тина предвкушала прогулку в парке. Но и просто пройти по дорожке от метро к дому мимо горящих кленов, мимо темно-зеленых кустов сирени было приятно.
        Однако сегодня вертелось в голове предстоящее свидание и маячил в сознании асфальт, не до конца просохший после дождя, на котором профессиональной рукой была очерчена человеческая фигура. И вдруг она вспомнила. Анька!
        Эта женщина, что поступила с отравлением как парный случай, ей знакома! Это же Анька Большакова, с которой она заканчивала седьмой класс музыкальной школы! С ней она когда-то на переводном концерте то ли за третий класс, то ли за четвертый играла вальс Хачатуряна к драме Лермонтова „Маскарад“. В зале было полно народу, обе они надели розовые платья (так договорились их родители). Анька во вступлении вдруг отстала от нее на одну четверть, но потом через такт догнала - и они после концерта долго хихикали, считая, что никто не заметил их промаха. А как их потом ругала педагог!
        Конечно, это была Анечка Большакова, которую часто ставили ей, Тине, в пример. Анька училась даже лучше, чем она.
        И сердце Валентины Николаевны замерло.
        „А что, если на асфальте под окнами ЛОР-отделения была она? Господи, зачем я ее отдала неизвестно кому, под чужой присмотр! Неужели Аня все-таки выбросилась из окна? Бывшая талантливая девочка в розовом платье с капроновым бантом на голове!“
        Сгоряча Тина отшвырнула камешек, попавший под ногу. Пулей взлетела по лестнице.
        - Чарли, деточка, подожди!
        Она кинулась к записной книжке и лихорадочно листала страницы. Чарли взял с вешалки поводок и принес к Тининым ногам. Она села прямо на пол у телефона, неудобно было набирать номер. Чарли положил морду ей на колени. Ответил ей незнакомый девичий голос.
        - Говорит Валентина Николаевна Толмачёва, - стараясь казаться спокойной, сказала Тина. - Пригласите к телефону заведующего ЛОР-отделением или дежурного врача.
        - Завотделением уже ушел, дежурный врач - внизу в приемном. Кого-нибудь еще?
        - Кто-нибудь из докторов еще на месте?
        - Нет.
        - Скажите, а у вас в отделении, - Тина замялась, - все в порядке?
        - В каком смысле? - В голосе на том конце провода послышалась настороженность.
        - Спасибо, я перезвоню позже. - Тина набрала другой номер. В приемном было, как водится, занято. Чарли в нетерпении громко скулил. Тина, кряхтя и держась за спину, встала на четвереньки и только после этого поднялась с пола. Чарли, призывно взвизгнув, рванулся к двери, и Тина, вздыхая, нашаривая в кармане ключи, вышла за ним.
        „В конце концов, что я могла сделать? - обессиленно думала она, шагая за псом по дорожке. Они прошли по мостику в парк, и Чарли замаячил пушистым черно-белым комком между кустов можжевельника, между желтых тонких листьев-монеток берез, между скамеек и вырезанных из бревен медведей. - Взять Аньку к себе? Мы не виделись двадцать лет. Она меня тоже, наверное, не узнала. А если и узнала, еще неизвестно, было бы ей это приятно. Показаний для помещения в наше отделение не было“. Несмотря на это, на душе у Валентины Николаевны стало необыкновенно противно.
        Дома она, как большинство работающих женщин, первым делом побрела на кухню, открыла холодильник, достала оттуда миску, понюхала содержимое. Вчерашние котлеты имели вполне товарный вид. На стену, так, чтобы сразу было заметно, скотчем приклеила записку: „Суп в голубой кастрюльке, котлеты в миске. Макароны сварите сами, я ушла по делу“. Выложила хлеб. Проверила, есть ли в холодильнике молоко и кефир. Машинально вымыла два стакана и блюдце, случайно оставленные в раковине со вчерашнего вечера. Открыла шкафчик, где стояла початая бутылка водки. Налила себе рюмку, понюхала и вздохнула. Затем перелила содержимое в стакан, посмотрела, прищурившись, плеснула еще, выпила в два глотка, передернулась и закашлялась. Потом нацепила на вилку котлету, куснула, остаток отдала Чарли, отдышалась, выглянула в окно и отправилась в спальню.
        Тина сбросила серую кофточку, спустила через ноги юбку и перешагнула через нее, даже не подумав поднять с пола. Привычным движением скатала с ног колготки, осталась в черной шелковой, гэдээровской еще комбинации и как была в ней, так и плюхнулась на кровать навзничь и закрыла глаза.
        12
        В отделении кардиологии было, можно сказать, тихо. Не считая стука тарелок, ложек и вилок да шума тележки, на которой совсем молоденькая медсестра и буфетчица развозили ужин. Ужин в отделении был довольно ранний, буфетчица торопилась домой проверять уроки у сына-первоклассника. Поэтому в шесть часов вечера больные закусывали больничным творожком или макаронами, а потом, часам к девяти, устраивались на постелях основательнее. Наступало время приема домашней пищи. На свет божий появлялись куриные ножки, аппетитно пахнущие кружочки сырокопченой колбасы, соленые огурчики, ветчина и красная рыбка - именно то, что им категорически запрещалось.
        В 514-й палате, где лежал инфарктник, переведенный из реанимации, все уже были на месте. Обсуждали последние политические новости. Инициатором был старый дед, уважающий прессу. Всем было обидно за державу. Поэтому единогласно приняли решение, что чеченских боевиков нужно уничтожать, государство укреплять, армию поддерживать, Чубайса давить. Спор начался из-за затонувшей в Баренцевом море атомной подводной лодки.
        - Да я сам бывший моряк! - бил себя кулаком в грудь пожилой полный мужчина с одутловатым лицом в синих мелких прожилках. - Я на флоте три года служил, когда еще все остальные два года дурака на суше валяли! Я вам как специалист говорю: на хрена ее поднимать? Чтобы иностранцы все наши секреты узнали? Да они, сволочи, ее тайком и подбили! А теперь деньги из государства вытягивают, чтобы еще больше народ разорить!
        - Башка болит! - сказал больной, лежавший у окна, и потер обеими руками затылок.
        - Наверное, погода меняется! - отозвался со своего места дед и вздохнул, отложив газету.
        Парнишка, ужасно худой, отечный, с какими-то неестественно длинными расплющенными пальцами на руках и ногах, не выдержав, злобно хрюкнул, наблюдая, с каким аппетитом бывший флотский поглощает перед больничным ужином домашнюю пищу. В молодом человеке боролись злость, голод и смех. Он как раз относился к той категории неимущих больных, что не только не ели в больнице деликатесы, но и по-настоящему голодали. Мать к нему приходила редко, потому что работала одна на трех работах, а сейчас еще хлопотала насчет пенсии по инвалидности для сына. Из-за тяжелого порока сердца работать он физически не мог, а учился в свое время неважно.
        - Народ у нас разорить трудно! - опять включился моряк, тщательно пережевывая пищу. - У нас народ сызмальства воровать приучен. Как при социализме воровали, так и теперь, и никуда от этого не уйдешь и не денешься. Какие бы налоги ни вводили, кто наворовал, денежки вряд ли вернет.
        - Конечно, лодку поднимать надо, - сказал дед. - Хотя бы для того, чтобы людей по-человечески в земле похоронить.
        - Да ты знаешь, что там от людей осталось? - раскипятился моряк.
        - Мы - христиане! - с гордостью заявил тот, у которого болела голова. Он работал уборщиком металлической стружки на сверлзаводе. - А значит, милосердие нам не чуждо.
        Парень настроил свой плеер, воткнул в уши и стал в такт музыке дергать ногой. Но поскольку она плохо сгибалась в суставе, ему, чтобы отбить ритм, приходилось подергиваться всем телом.
        - Опять задергался! Дать бы ему хоть разок по ушам, чтоб успокоился! - сказал с раздражением христианин со сверлзавода. Но предложение поддержки не нашло, и он замолчал. А парень был в наушниках, поэтому ничего и не слышал.
        "Спорят, спорят, а толку что? - думал он с раздражением, подергивая еще и плечами. - Мне бы лучше эти деньги отдали. Ну хоть бы не все, хоть бы третью часть. Я бы матери шубу купил, а себе тачку. Спортивную, двухместную, ярко-желтую. Чтобы крыша была кожаная, откидная. И тогда уж я бы как врубил сто восемьдесят и двести, меня бы никто не достал! А если гаишник свистнет, махнет палкой, я подъеду, баксов сто ему отстегну - так он сразу заткнется! Взять бы столько денег, чтобы на всю жизнь хватило! А эти хрычи старые все равно ничего в жизни не понимают, родились совками, совками помрут".
        Певец Витас в наушниках помолчал немного, пережидая проигрыш, и, напрягшись, выпустил воздух через голосовую фистулу - то ли пение, то ли визг.
        "Витас вроде бы свой пацан, - думал парень. - А вот Децла я не люблю. У него отец жутко богатый. При таком папашке каждый петь сможет. Правда, кое-кто говорит, что Витас вовсе и не поет, а компьютер, когда надо, включают. Ну да все равно, что-то новенькое в нем есть, не такое, как у всех".
        Парень прислушался к шуму тележки с едой. Под ложечкой у него сосало. Это разъедали слизистую лекарства и голод, но парень еще плохо ориентировался в таких ощущениях. "Пойду покурю", - решил он, и, не снимая наушников, сполз на пол с постели, и, нашарив бледными, похожими на лягушачьи лапки ногами дырявые тапочки, медленно побрел в коридор. "Гречневая каша, - определил он по запаху. - Это еще ничего! Хотя картофельное пюре с селедкой было бы лучше". Неизвестно почему в больницах именно картофельное пюре с селедкой всегда занимает первое место по популярности.
        - Куда пошел, доходяга, ужинать надо! - крикнула ему, улыбаясь, буфетчица, заводная тетка.
        - Покурю и приду, - стараясь казаться солидным, басом ответил парнишка.
        - Смотри, а то мимо проедем! - шутя пригрозила буфетчица, останавливаясь у соседней палаты, а больной побрел к туалету дальше. В приоткрытую дверь ординаторской он увидел спину врача, лихорадочно что-то строчившего.
        "Пишут, пишут, а толку чуть! - подумал про себя со злостью парень. - Говорят, операцию надо делать, а попробуй добейся этой операции. Помрешь, пока все анализы только сдашь!"
        В туалете зверски дуло по ногам, но парень этого не замечал. Во-первых, его ноги отвыкли уже чувствовать такие нюансы, как смену тепла и холода, а во-вторых, Витас повторил свой голосовой пассаж, и парень, затянувшись, прикрыл глаза и замотал головой, будто в экстазе.
        Больной из реанимации все еще спал. Ближе к вечеру он, правда, ненадолго проснулся, но, почувствовав неприятную тяжесть в груди, еще разок приложился к коньяку и снова заснул.
        "Доктора звать ни к чему, - подумал он сквозь дремоту. - Почувствует запах, будет скандалить, жене пожалуется, она начнет охать, ахать, взывать к совести… Ну уж нет, из реанимации выписали - значит, все. Опасность прошла, теперь надо идти на поправку".
        Посыл, конечно, был правильный, но с каждой минутой идти на поправку становилось труднее. Почему-то усугублялась странная тяжесть в груди, а затем больному стало казаться, будто грудную клетку заполняют воздушные пузыри и плавают по ней вверх и вниз, лопаясь и сталкиваясь, и это очень мешало дышать. Больной хотел было позвать кого-нибудь, но обнаружил, что никак не может проснуться. Ему казалось, что он кричит, но на самом деле он даже не открывал рта. В сознание пробралась мысль о подводниках, о том, как страшно они умирали в холодной воде, и больному показалось, что он находится там, вместе с ними, в холодном северном море, замурованный в страшный девятый отсек. Он пытался подвигать ногами и вытянуть вперед руки, чтобы всплыть на поверхность, но пузырьки в груди все чаще сталкивались, распирали, давили, сталкивались друг с другом. Больному стало казаться, что они проникли и в голову, в мозг, заполнили все его тело, и он уже не мог ни шевельнуться, ни вдохнуть.
        - Всем кашу положили? - спросила буфетчица, протягивая деду последнюю порцию. Медсестра брала кружки у больных и наливала в них чай, раздавала печенье.
        - Этот вот поступил сегодня, - кивнул дед на соседа. - Да что-то все время спит. Коньячку принял с приятелем, разоспался. Положи ему каши-то, я оставлю на тумбочке, может, проснется, поест.
        - А где его тарелка? - спросила буфетчица.
        - Не видно, - привстал со своей кровати дед. - Наверное, не принесли еще из дома. Говорю, его только сегодня из реанимации перевели!
        - А во что я кашу-то положу? В ладошки, что ли? - Буфетчица рассердилась. Еще оставалось раздать еду в двух палатах, и можно домой. А тут такая заминка. - Есть у тебя лишняя посудина, давай, положу!
        Все замолчали, переглянулись. Наконец дед сказал:
        - У меня только пакет. Полиэтиленовый, чистый.
        - Давай пакет. Есть захочет - из пакета поест. А кружка где?
        - Кружки у него тоже нет, - сказал парень, вернувшийся из туалета.
        - На, возьми чистую банку! - сказал флотоводец. - Что за больница, ни посуды, ни простыней! С голоду можно подохнуть!
        - Ничего, похудеешь! Вон какой толстый! Сердечникам это вредно! - быстро отпарировала буфетчица и покатила тележку дальше. А медсестра, поставив на тумбочку чай и печенье, на мгновение задержалась. Ее внимание привлекли странные хрипы, доносившиеся из груди больного, и пена у него на губах. Она наклонилась, прислушалась… И, ничего никому не сказав, быстрым шагом кинулась из палаты.
        В ординаторскую она влетела как пуля.
        - Валентин Николаевич! Мне кажется, у новенького больного отек легких! - выпалила медсестра еще в открытую дверь.
        - Кажется - креститься надо! - ответил Валентин Николаевич, прикрыл глаза, уставшие от долгого писания, и почесал макушку. - В какой палате-то?
        - В пятьсот четырнадцатой! Его из реанимации перевели!
        - А, этот. Про него жена говорила. Я заглядывал к нему, да он спал. Ты его днем уколола?
        - Я только сменилась.
        - Капельницы заряжены?
        - Все готово.
        - Ну, тогда пошли, поглядим.
        Доктор надел колпак, поправил очки, взял фонендоскоп, старенький аппарат для измерения давления и пошел в 514-ю палату по тому же самому коридору, который перегородила металлическая тележка с кастрюлями. Буфетчица уже закончила раздачу и громыхала крышками, свертывая свое хозяйство.
        - Что-то я проголодался, - сказал, огибая тележку, доктор. - Чем кормят сегодня на ужин?
        - Гречка, - отозвалась буфетчица, поправляя белую косынку, сползшую на затылок. - Там от обеда вам две сардельки остались, так я разогрею! А у вас таблеточки какой-нибудь не найдется от головы, а то так разболелась, просто сил нет!
        - Погода, должно быть, меняется, - ответил ей доктор точно так же, как получасом раньше сказал больной в пятьсот четырнадцатой, и привычно запустил руку в правый карман. В правом кармане у него всегда лежали таблетки анальгина, в левом - папазола, а в нагрудном кармане - успокоительное и снотворное.
        - Ой, дай бог вам здоровья! - сказала буфетчица и тут же проглотила таблетку, запив ее чаем прямо из носика больничного чайника.
        Доктор, увидев это, поморщился. "Хорошо, что у нас в ординаторской чайник свой, электрический", - подумал он и, войдя в 514-ю палату, быстро оглядел присутствующих.
        Больные насторожились, перестали есть и замолчали. Только молодой парень с пороком сердца все продолжал слушать Витаса и подергивал ногой в такт. Уважающий прессу дедок успел спрятать в тумбочку соседа бутылку из-под коньяка и стаканы. Сигареты у всех давно были убраны.
        - Кто здесь новенький? - на всякий случай спросил доктор, хотя сомнений у него не оставалось. Сестра уже тащила из процедурной капельницу. Доктор откинул одеяло до пояса. Посмотрел зрачки.
        - Выйдите все из палаты! - вдруг странным голосом сказал он и, схватив больного за плечи, быстро стащил его на пол.
        - Капельницу, кислород, адреналин в шприц, дефибриллятор! - буркнул он сестре и с силой стал давить на грудную клетку больного, пытаясь задать ритм его уже остановившемуся сердцу.
        Подводная лодка продолжала погружаться на дно. В мутной воде проплывали чьи-то тела, руки, ноги. И он плыл куда-то вместе со всеми, и почему-то это было совсем не страшно. Вдруг появились рыбы и попытались что-то сказать; из их приоткрытых ртов вырывались наверх пузырьки воздуха. «Так, должно быть, люди и тонут», - медленно думал он. Казалось, грудь тоже постепенно заполняется водой, водорослями и илом, и он, влекомый неумолимой тягучей силой, медленно погружается на самое дно.
        Вдруг донеслись какие-то громкие голоса, и ему показалось, что его схватили и куда-то несут. Но понять, о чем вокруг него говорят, он уже не мог. На прощание он успел подумать, что, наверное, погибает, но все-таки еще оставалась надежда, что это понарошку, во сне, и он скоро проснется. Или жена наконец придет и его разбудит. Но тут сознание оставило его окончательно: он понесся в блестящий водоворот, и выход сзади захлопнулся за ним стремительно и навсегда.
        Доктор стоял над больным на коленях, согнутый в поклоне, как в церкви. Потом медленно разогнулся, встал, снял запотевшие очки. Доктор вытер их внутренней стороной полы халата, сказал сестре:
        - Убери здесь все! - И выглянул в коридор.
        У окна в ожидании стояли больные. Остальной коридор был залит светом и пуст - все в ужасе попрятались по палатам. Печальные вести распространяются среди больных с потрясающей быстротой.
        - Кто из вас поздоровее, сходите к лестнице за каталкой. - Голос доктора был спокоен и сух.
        Валентин Николаевич вернулся в палату. Поправил разбросанные руки и ноги больного, застегнул на груди пижаму, закрыл глаза. Парень с наушниками и дед раскрыли обе створки двери, вкатили каталку. Дед про себя радовался, что умер не он, а молодому было любопытно. Доктор содрал с кровати нижнюю простыню, оттеснил парня; они с дедом подняли тело и аккуратно положили на каталку.
        - Поехали, - сказал доктор сестре. Сестра накрыла труп другой простыней, и при всеобщем молчании они покатили скорбный груз в маленькую кладовку, где хранили грязное постельное белье, изорванные больничные пижамы и ветошь, из которой делали тряпки для разных нужд. Там они оставили его до утра.
        - Инфаркт есть инфаркт, - закрывая дверь, сказал доктор, обращаясь то ли к себе, то ли к сестре. - Перестели в палате постель и уколи всем больным снотворное.
        - Хорошо, - тихо сказала сестра и пошла по коридору, стараясь ступать неслышно.
        А доктор, войдя в ординаторскую, где на его столе среди историй болезни стояли стакан молока и тарелка с гречневой кашей с сардельками, подумал, глядя на еду: "Хоть бы его жена пришла не сегодня, а завтра".
        После этого он, порывшись, достал из кейса полиэтиленовый пакет, тщательно высыпал в него содержимое тарелки, отправил его в мусорное ведро и, чтобы не чувствовать запаха пищи, от которого его мутило, открыл окно. Холодный воздух ворвался в ординаторскую. Доктор достал из шкафчика початую бутылку коньяка, плеснул на четверть в стакан из-под молока, снял с себя влажный от пота халат, нашел другой, старый, надел, воткнул чайник в розетку и, выматерив свою жизнь и свою работу, сел писать эпикриз.
        13
        В ординаторской отделения реаниматологии дым стоял коромыслом в прямом смысле слова. Курили все.
        Ашот с Барашковым сидели, обнявшись, перед маленькими мензурками, наполненными разведенным спиртом, и курили "LM". Татьяна курила длинную сигарету; она картинно сидела чуть в стороне на продавленном синем диване и наблюдала за происходящим. Курила болгарскую сигарету Марина, стараясь, чтоб были незаметны ее красные глаза и непросохшие от слез щеки. И даже Мышка неизвестно зачем попыталась закурить слишком крепкий для нее "Camel", но, закашлявшись, решила бросить это глупое дело: надела халат и стала носить грязную посуду к раковине. Марина затушила сигарету, вздохнула, откинула на спину густые черные волосы и стала помогать Мышке. Таня не двинулась с места.
        - Не надо плакать, все образуется, вот увидишь! - по-матерински ласково сказала Мышка Марине.
        - Да я уже и не плачу, - ответила та, и сначала намыленная, а потом блестящая чистая посуда стала легко выкатываться из-под ее рук.
        - Ашот Гургенович! Нам пора! - игривым голосом сказала Татьяна, выразительно посмотрев на часы.
        - Все, друг, прости! Красивую женщину нельзя заставлять долго ждать! - сказал Ашот Аркадию и хотел подняться.
        - Нет, постой минутку! - Барашков схватил его за рукав. - Ты не понял, какое это выгодное предложение! Двадцать долларов в час! До полночи - сотня баксов! На дороге же не валяются!
        - Ну не могу я сегодня, прости! Поезжай один. А в следующий раз я к тебе присоединюсь.
        - А когда он будет, этот следующий раз? Я уже договорился с хозяевами, нас ждут. Что ты думаешь, у таких хозяев собаки каждый день помирают?
        - Ну почему ты не хочешь ехать один?
        - Скажу тебе честно, - Аркадий сидел расстроенный, красный. - Я боюсь собак. С детства. Ладно бы спаниель, а тут сенбернар! Да еще больной. Ты бы его подержал, а я бы сделал укол. Так и продежурили бы до ночи. А уж ночью хозяева бы вернулись, пусть бы делали, что хотят. Мы после двенадцати за собаку не отвечаем. А до двенадцати с песиком бы посидели, вынесли бы на одеяле во двор для отправления естественных нужд. Все дела! А ты не хочешь меня поддержать!
        - Но я не ветеринар!
        - А нас вызывают не как докторов, а как сиделок!
        - Все равно я не могу!
        - Ну и зря! А мне придется ехать.
        - Ты на машине?
        - Ну да.
        - Давай осторожно, а то гаишники остановят. После дежурства может быть круто.
        В ординаторскую вошел Чистяков. Такой же, как всегда. В высоком белом накрахмаленном колпаке, в квадратных очках в пластмассовой оправе, с недовольной миной, в халате, оттопыренном на круглом мягком животе.
        - Вы еще здесь? Ну и накурили! Открывайте окно и линяйте отсюда, не мешайте дежурить! Чего сидеть зря?
        Чистяков был расстроен, сердит. Девочка погибала. Ему было ее жаль. Он терпеть не мог таких сборищ в рабочее время. Хотя рабочее время теперь было уже только у него - для остальных рабочий день давно закончился.
        - Уж больно вы строги, как я погляжу! - басом, дурачась ответил Барашков.
        - Валите, валите! Мне не до вас. Девочка ночь, наверное, не продержится. У кавказца температура поднялась. Как раз скоро будут сутки после операции. Алкаш после кровотечения пока тоже нестабилен, и нельзя сказать, что в сознании. Один "повешенный" молчит, спит. Идите и вы по домам, спите. Да завтра чтоб не опаздывали на работу! А то я тут загнусь.
        - Все, все! Уходим! - заверил Ашот.
        - Вот только споем на прощание! Хором! За дружбу между народами! - предложил Барашков. - Без этого не уйду!
        - Так, тебя уже повело, - пробурчал Чистяков.
        - Ну что, вам жалко, что ли? - Барашков встал и поймал в свои широкие руки Марину, Ашота и Чистякова. - Запеваем все вместе!
        "Дети разных наро-о-дов…"
        Совершенно неожиданно для себя и Ашот, и Марина, и Чистяков, и даже Мышка с Татьяной - все дружно подхватили вторую строчку, таким энергичным и компанейским оказался запев:
        - Мы мечтою о мире живем!
        Барашков задорно продолжал:
        - В эти трудные го-о-ды…
        Их голоса крепли. И как раз когда они вдохновенно хотели перейти к четвертой строке, дверь в ординаторскую открылась. На пороге показался всем знакомый следователь из милиции, а за ним - черноволосая красивая женщина в жакете из чернобурой лисы, которая днем приходила к Валентине Николаевне. Теперь явилась в компании с каким-то здоровенным мужчиной, которого называла Николаем, и с главным врачом больницы.
        - Ну, что я вам говорила! - торжествующе повернулась она к мужчине и главному врачу. - Здесь просто какой-то вертеп!
        - Н-да! - произнес главный врач, выразительно обвел взглядом присутствующих и вышел из комнаты. Женщина и мужчина ушли вслед за ним.
        Следователь остался.
        - Что тут у вас? - спросил он. - В вашей больнице вообще не соскучишься! Я тут уже два часа. В глазном отделении женщина из окна выбросилась. Ей один глаз удалили, а муж почему-то три дня к ней не приходил. Как выяснилось, в командировке был. Сегодня пришел, а она окно настежь и вниз с восьмого этажа. Бабах! А теперь тут еще у вас какого-то кавказца постреляли…
        - И не только, - сказал Чистяков.
        - У нас еще и девочку уксусной кислотой напоили! - добавил Барашков.
        - Ну дела, - покачал головой следователь. - Дайте пожрать чего-нибудь, а то я с утра ничего не ел.
        - Колбаса осталась и торт, - сказала Татьяна.
        - Вот отлично! - Следователь взял большой кусок колбасы, положил его боком на кусок торта, сверху прижал куском маринованного огурчика и отправил в рот. - Класс! Чаем дайте запить!
        - Спирта хочешь? - предложил Барашков.
        - Нет, а то развезет. Лучше чаю.
        - Вот вам, пожалуйста, - Мышка подала ему чай, который налила в свой, чистый уже стакан, и взяла в руки сумку. - Ну, до свидания. Мы пошли!
        Следователь с набитым ртом промычал что-то благодарственно-прощальное, Ашот подхватил Татьяну в ее блестящей чешуе, Барашков сказал задумчиво:
        - Кажется, мы все все-таки здорово влипли!
        Чистяков выразительно покрутил пальцем около виска:
        - А я всегда говорил тебе, что надо знать меру!
        И вся компания выкатилась из ординаторской к лифту. В опустевшей комнате остались лишь следователь и Чистяков.
        14
        Валентина Николаевна расслабленно лежала в постели. Полчаса назад она выпила четверть стакана водки и съела пополам с Чарли котлету без хлеба. Теперь в животе у нее было тепло, в голове сонно, а по ногам разлилась приятная тяжесть. Она лежала на широкой кровати поверх одеяла, в черной комбинации, держала в руках какой-то иллюстрированный журнал, кажется, «Лизу» за прошлый год, но не читала. Тина рассеянно смотрела на стрелки настенных часов, висевших напротив, и думала, как было бы хорошо, если бы они не двигались хотя бы еще полчаса. Она уже наметила, что через пятнадцать минут должна обязательно встать, но пока наслаждалась покоем и теплом. На тумбочке перед зеркалом стояла узкая хрустальная ваза. Тина перевела на нее взгляд и задумалась. Когда же она ее купила? Боже, семнадцать лет назад, когда получила первую врачебную зарплату. Ваза стоила пятьдесят рублей, а вся зарплата тогда была сто пятнадцать. И все-таки она эту вазу купила, несмотря на тогдашнюю ужасную бедность. Купила на память. Можно, конечно, было выбрать и подешевле, но ей понравилась именно эта, тяжелая, но узкая ваза из толстого
куска хрусталя, сделанная в форме восточного кувшина. С очень тонким горлышком, куда можно поставить только один цветок. Желтую розу, например, или хризантему с нежными кудрявыми лепестками. Но поскольку Валентине Николаевне цветы дарили редко, в вазу она воткнула несколько сухих травинок с метелками, которые специально насобирала на дачном участке еще в прошлом году, когда муж только начинал там строительство.
        Теперь дом был практически построен. Тина его не любила. Она и раньше бывала на участке ужасно редко, но считала, что прежняя избушка на курьих ножках, которую они купили вместе с участком, милее, чем этот только что построенный огромный дом. Ей казалось (возможно, она была права), что дом и весь участок приобрели неуловимые черты краснодарской станичной усадьбы, где жили родители мужа и где прошло его детство. Она же тот дом терпеть не могла, как не любила свекровь, которую представляла себе как женщину, постоянно варившую борщи и жарившую свинину, как не любила свекра, с утра до вечера занятого работой во дворе и по дому и за семнадцать лет ее брака едва сказавшего невестке десяток слов.
        Она не осуждала их, но и не любила. А как могла она их любить, если в первый же ее приезд услышала слова свекрови, которая нарочно говорила громко, для нее:
        - Где же были твои глаза, сыночку, куда ты смотрел и кого выбирал! Вон соседка Галя - какая хорошая дивчина, и ты с ней со школы знаком, и с родителями мы дружим, и хозяйственная, и умелая, и собой хороша! А кого ты привез? Маленькая, хлипкая, белесая, нос в веснушках, глаза зеленые, будто лягушка! И где ей, москвичке, управляться с мужиком и с хозяйством! Да еще беременная!
        - Мама, так это ж хорошо, что беременная! Ждать долго не надо! Ребенок будет! - отвечал ее будущий муж.
        - А ты уверен, что беременная-то от тебя? - поджимала губы свекровь.
        - Да от кого же еще! Вместе же в лагере были! - смеялся он.
        - С таким пузом, да в белом платье! Позор! Вся станица смеяться будет! - отвечала свекровь.
        Почему она тогда промолчала? Почему не сказала, что в беременности повинен ее сын, силой овладевший ею в душной лагерной палатке? А она побоялась поднимать шум, потому что считала сама себя виноватой - поддалась на приглашение прийти к ним в палатку вечерком, посмотреть, как они с друзьями живут. Потом выяснилось, что он долго тогда распихивал друзей по другим палаткам в надежде, что она останется ночевать. Но она не осталась. Когда он стал ее обнимать, настойчиво и умело, она затихла и сжалась, как зверек, пойманный в капкан, а едва придя в себя, стала рваться наружу, еле сдерживая подступившие слезы и торопливо объясняя, что, если она останется, подруги будут бегать, искать ее по всему лагерю и разразится скандал.
        Да, это было неудачное лето. Она перешла на шестой курс, и ей предложили в составе бригады врачей поехать на практику в Анапу, в комплекс студенческих спортивных лагерей. Ее будущий муж тогда подвернул ногу на волейбольной площадке. В тот день в медпункте она случайно оказалась одна. Потом почти целую неделю лил дождь, купаться было нельзя. Он приходил к ней в медпункт и рассказывал байки из жизни студентов их строительного института. Он ей не очень-то и нравился. А потом, когда дождь перестал, он по вечерам ходил с ней на море купаться и дня через три пригласил посмотреть их палаточный городок.
        Городок виднелся издалека. Белые палатки в дюнах. За несколько лет до того она ездила с родителями и сестрой в Прибалтику. Песчаные холмы Джамете напомнили ей Палангу. Та поездка с родителями была последней перед страшным прыжком Леночки в пропасть с моста. После она уже никуда не ездила - только в тот год на практику в Анапу.
        Зачем она решила принять его приглашение? После того вечера он в медпункт больше не приходил. То, что она беременна, выяснилось уже в Москве.
        Почему она тогда не сделала аборт? Испугалась. Решила рожать. Он нашел ее уже осенью. Прогуливался возле института. Объяснил, что решил повидаться, так как соскучился. Мог бы и не найти. У них в институте много клиник и корпусов.
        Зачем она ему все рассказала? Даже мама с папой не знали. Знала одна подруга. Она сказала:
        - Раз сразу же предложил жениться, значит, порядочный человек. Выходи за него.
        И вот она вышла. Жить было негде. Он-то не знал, что в ее родительской квартире в одной комнате - Леночка, а в другой - родители. Денег сначала тоже не было. Надо было ходить на занятия. Родила она перед распределением. На госэкзамены оставляла ребенка маме, а когда выяснилось, что у нее окончательно пропало молоко, свекровь по телефону сказала:
        - Вези его к нам. Неужели мы свою кровиночку не вырастим!
        Насчет кровиночки свекровь была права. Когда ее выписывали из роддома, все сестры детского отделения умилялись, насколько сын оказался точной уменьшенной копией отца. Родился богатырем, а потом перестал прибавлять в весе, заболел сначала одним, потом другим, потом стал похож на маленького старичка… А в маленькой комнатке тогда умирала Лена, и родители ничем не могли помочь. Значит, она должна была пойти работать, а муж - доучиваться, заканчивать институт. И они решили на год отвезти ребенка в станицу. А потом мальчик остался там почти на семь лет. До школы.
        Сколько денег она тогда тратила на самолеты! Стюардессы рейсов Москва - Краснодар ее знали в лицо! Приходила с дежурства, хватала сумку, спала два часа в самолете и два в автобусе - ради того, чтобы на две ночи, а бывало, что только на одну, ощутить с собой рядом родное тельце.
        Однажды, когда сыну было пять лет, он сказал:
        - Мам, ты такая худая, будто кошка бродячая!
        - А ты стройных женщин не любишь? - спросила она.
        - Мамы должны быть толстыми, добрыми… Как бабушка!
        - Хорошо, я поправлюсь! - сказала Тина. И всю обратную дорогу, давясь рыданиями, запихивала в себя жаренные на свином сале свекровины пирожки. В конце концов ее вырвало, и на работу она явилась прямо из аэропорта измученная и больная.
        Муж не понимал ее бесконечных поездок.
        - Неужели ты думаешь, что ему там плохо? - удивлялся он.
        - Это мне плохо, - отвечала Тина.
        Постепенно они отдалялись друг от друга.
        У мужа были другие женщины, она не сомневалась. Он был молодой, цветущий, здоровый. Выпивал, приходил поздно. Но было не до разборок. Больница, дежурства, авиакассы, "Детский мир", поцелуи, родное тельце рядом на одну ночь, снова поцелуи, дорога и снова больница. Очнулась она, когда ей уже исполнилось тридцать лет, а сын должен был пойти в первый класс.
        Тогда они уже жили в двух комнатах в коммунальной квартире.
        Одну из них сразу получил ее муж, как только стал работать прорабом на стройке. Он строил новые микрорайоны. Они могли бы довольно быстро получить квартиру в новостройках, но муж, всегда отличавшийся житейской сметкой, сказал:
        - Не торопись. У нас будет хорошая квартира в центре.
        Так и получилось. Сначала получили квартиру их соседи, и им удалось получить ордер на вторую комнату. Потом умерла старушка из маленькой комнаты. И уж тогда муж стал уговаривать оставшихся соседей съехаться с их престарелыми родителями. Для того чтобы выкупить эту последнюю комнату, они залезли в крупные долги, но зато квартира перестала быть коммунальной. Правда, денег на ремонт у них тогда не было ни копейки, надо было отдавать долги. Тина опять работала день и ночь, и года три они еще жили, как раньше, в двух комнатах, а в две оставшиеся свозили стройматериалы. На дворе стояла перестройка, материалы были такие, что теперь их и даром никто бы не взял, но когда, наконец, они побелили потолки, постелили новый линолеум и поклеили обои, квартиру стало не узнать.
        За разменами и ремонтом пролетело еще не менее пяти лет. Мальчик пошел уже в пятый класс. Перестали платить зарплату, стали отключать отопление, свет. Президент страны смотрел на это сквозь пальцы, зато искал тридцать девять снайперов. На рынках кавказские лица полностью вытеснили славянские. Банкиры стали делить нефть, газ и производство алмазов. По телевизору показывали только боевики и фильмы тридцатилетней давности. И когда она вдруг опомнилась, их семья вместе со всей страной оказалась перед входом в новое тысячелетие. Но что бы ни происходило в стране и в ее личной жизни, череда Тининых рабочих дней и ночей непрестанно составлялась из смены дежурств, историй болезни, диагнозов и выработанных годами схем и методик для лечения больных с разными видами патологии. Для нее это было святое. И в любое время суток, днем или ночью, в состоянии бодрствования, сна или даже алкогольного опьянения, как хорошо отлаженная, умная машина, Валентина Николаевна готова была в несколько секунд выдать ответ, что нужно было сделать больному, как и в какой последовательности, чтобы помочь тому, кому еще можно было
помочь.
        Правда, случались в ее практике и атипичные случаи, вроде сегодняшнего, с этим больным алкашом. Но такое, в общем, бывало нечасто. А в целом, почти за семнадцать лет работы Валентина Николаевна достигла высшей компетентности. Другое дело, что доступные пониманию задачи далеко не всегда удавалось реализовать из-за отсутствия необходимого оборудования, недостаточного уровня лабораторных исследований, да и просто условий работы. Но это она не могла изменить, как не могла изменить ту обстановку, что сложилась у нее дома. Проще сказать, что лучше всего Валентина Николаевна чувствовала себя тогда, когда в квартире, кроме нее и Чарли, больше никого не было. А если дома оставались мужчины, она стояла у плиты и следила за тем, чтобы все было сделано правильно, ничего не перекипело, не убежало и не пригорело. Как-то само собой получилось, что она или отсутствовала дома, или занималась работой - стиркой, уборкой, готовкой… Теперь, правда, стирка не вызывала таких проблем, но разговаривать друг с другом вместо того, чтобы стирать, оказалось уже невозможно.
        Несколько лет тому назад муж купил участок и затеял там стройку. Ей же не нужен был этот большой дом, она предпочитала оставаться в квартире.
        - Зачем нам дом, если у нас на троих четырехкомнатная квартира? - спрашивала Тина. Такая позиция не способствовала укреплению семьи, но ничего с собой поделать Тина уже не могла. Слишком накопилась усталость, тяжело было притворяться. Щебетать и хитрить, как делают многие другие женщины, чтобы удержать возле себя мужчину, она считала ненужным.
        Так и катилась, не радуя особенно, жизнь, а вот сейчас, Тина это чувствовала, настало время перемен.
        "А надо ли было ей что-то менять? Да и в какую сторону что-либо могло измениться?" - маячил в слегка затуманенном алкоголем мозгу Валентины Николаевны вопрос.
        Однако стрелки часов показывали, что до приезда Азарцева осталось не более тридцати минут.
        Тина со вздохом встала и прошла по комнатам. В самую большую комнату муж купил дорогой гарнитур, но мебель была ей не по вкусу, от нее за версту несло магазином, казенщиной. А мужу этот гарнитур нравился своей монументальностью, темными оттенками дерева, синей с желтыми полосками обивкой, которая напоминала Тине матрас. Теперь она считала эту комнату мужниной. Как-то так постепенно получилось, что он переехал туда из их общей спальни. Тина не возражала - с возрастом муж стал сильно храпеть, а ей это мешало заснуть.
        Затем Тина заглянула во владения сына. Беспорядок, царивший там, свидетельствовал о переходном возрасте хозяина и неумении идти на компромиссы. Средняя комната, которую она называла "гостиной", нравилась ей больше всего. Муж считал эту комнату старомодной, сын выражался конкретнее: "Мать нашла себе кучу старья!" Это Тина потребовала убрать из комнаты телевизор и сохранить старую обстановку. В результате, кроме нее самой, в гостиной почти никто никогда не бывал. Но Тине хватало и того, что телевизоры постоянно орали и на кухне, и в комнате сына, и там, где стоял дорогой гарнитур. Она накрывала в гостиной овальный стол, только когда к ним приходили ее родители. Обычно это бывало два раза в год - на день рождения мужа и сына. К Леночке тогда приглашали сиделку. Родители мужа приезжали всего один или два раза, не на кого было оставить большое хозяйство. К своим родителям Тина забегала сама каждую неделю, приносила лекарства для Леночки, гости сына собирались в его комнате, причем он и не думал там убирать даже перед приходом приятелей, а в последнее время туда приходили и мальчики, и девочки, а муж
встречался с друзьями и знакомыми где-то в других местах. К Валентине же Николаевне никогда никто, кроме Барашкова, не заходил. Подруг юности она растеряла, а новых не завела - образ жизни не оставлял на них времени.
        Тине нравилась ее гостиная. Как-то на экскурсии в музее в Абрамцеве она с удивлением заметила, что ее комната напоминает обстановку того дома. А вообще-то, это не очень-то удивительно. Мебель для гостиной Тина купила у родственника их покойной соседки-старушки, вдовы какого-то сталинского начальника средней руки. А той она досталась, видимо, еще от ее родителей. Муж не хотел покупать эту мебель, уж больно старой и немодной она ему казалась: высокий шкаф-сервант для посуды, овальный стол на птичьей ноге, несколько стульев с гнутыми спинками и еще один узкий шкафчик непонятного предназначения, типа буфета с резными дверцами. Тина приспособила его для книг. Еще от старушки ей на память досталась ваза из толстого синего прозрачного стекла, расписанная то ли диковинными жар-птицами, то ли петухами. Вазу Тина поставила на кухню. Ромашки и колокольчики смотрелись в ней замечательно.
        Мебель родственник отдал за бесценок, только чтобы не тратиться на перевозку. Муж не понимал, зачем Тине нужна эта рухлядь. А ее почему-то всегда завораживала солнечная теплота дерева и мягкий блеск карельской березы. Тину восхищал изящный рисунок двух симметричных лиловых с золотом ирисов на стеклах серванта, мягкая резьба перьев на птичьей ноге у ножки стола… Ей казалось, что на этих простых деревянных стульях удобно и не холодно сидеть. Ручки на дверцах буфета представляли собой вырезанные из дерева львиные морды, и Тина украдкой их гладила. Реставрация обошлась на порядок дороже тогдашних гарнитуров. А про то, с каким трудом и с какой руганью мужу и грузчикам пришлось втаскивать шкафы на их высокий четвертый этаж, Тине не хотелось и вспоминать.
        За стеклом серванта не стояла красивая посуда, но отреставрированные светло-сиреневые ирисы с золотыми листьями были лучшим украшением, чем какие-нибудь хрустальные бокалы и немецкие перламутровые тарелки. Светло-желтое дерево, украшенное резьбой, мягко сияло, а когда в окна падало солнце, после полудня в любое время года, вся комната заливалась веселым, радостным светом. Весной и летом в окне показывались зеленые ветки берез, кленов и тополей. Зимой в окна стучалась вьюга, но в свободном просторном углу этой комнаты сверкала огнями огромная елка, таящая под нижними ветками приятные сюрпризы. Блестящие елочные украшения многократно отражались и в стеклах с ирисами, и на самой поверхности полированного дерева.
        Традицию обязательно ставить елку Тина переняла от родителей. Когда они с сестрой были детьми, в доме обязательно появлялась нарядная, украшенная игрушками елка, и они с Леночкой, родители и подружки непременно устраивали праздничный концерт.
        Приехавший на свой первый Новый год в Москву ее мальчик с гордостью заявил, что в Деда Мороза не верит, как не верит в Кащея и в Бабу-ягу, и начал с того, что съел все шоколадки, вывешенные на елку, не дожидаясь боя курантов. Тогда же, в новогоднюю ночь, его здорово рвало от шоколада, он лежал в постели обессиленный и бледный, но не выпускал из маленьких рук китайский заводной паровозик и рельсы к нему. Таким запомнился Тине первый Новый год, когда вся семья собралась вместе.
        Осенью, как сейчас, ее любимый мебельный гарнитур светился золотом от пожелтевших листьев деревьев. Валентина Николаевна, какой бы усталой и занятой она ни была, всегда стремилась пройтись специальной салфеткой по шкафам и столу, чтобы стереть накопившуюся за день пыль и вернуть дереву сияющий блеск.
        В этой комнате не хватало только одного - музыкального инструмента. Иногда Валентину Николаевну посещало неудержимое желание играть на фортепиано и петь. Но инструмента не было, муж не любил музыку и не понимал пения. И когда Тину одолевало такое желание, она спешно надевала фартук и шла на кухню жарить котлеты.
        Родители несколько раз предлагали забрать инструмент из их дома, ведь Леночка больше не могла играть. Но Тина не хотела этого делать.
        - Пусть пианино стоит там же, где и раньше, у вас, - говорила она. - Когда мне играть? Некогда, да и некому. Мое желание теперь - каприз, причуда, не более того.
        Воспоминания о музыке посещали Тину все реже. Правда, она странно взволновалась, когда Азарцев упомянул о рояле, стоящем в гостиной новой косметологической клиники.
        - Ерунда, пустяки. Ничего у меня не выйдет! - вслух сказала Тина. Машинально достала тряпку, которой всегда вытирала пыль со шкафов, прошлась по полкам и дверцам, ласково погладила львиные морды на ручках, легко перебрала пальцами корешки медицинских книг в псевдобуфете и в который раз за сегодняшний день посмотрела на часы. И опять ахнула. До прихода Азарцева оставалось ровно десять минут. Она наспех обозвала себя "идиоткой, не нашедшей лучшего времени, для того чтобы полировать шкафы", и ринулась в ванную умываться и чистить зубы.
        "Чтобы убить запах водки, надо поесть чего-то другого, перебивающего этот запах. Например, два зубчика чеснока", - мелькнуло в голове. Валентина Николаевна чертыхнулась и слегка помассировала щеки полотенцем, чтобы они не казались слишком бледными.
        "Интересно, что лучше? Если от вас пахнет водкой или чесноком? - философски размышляла она. - Что за глупости лезут в голову!" Но в голове опять крутилось: "Все-таки водкой или чесноком?" Она уж и отгоняла эту мысль от себя как летнюю муху, но мысль возвращалась снова и снова.
        Тина вышла из ванной и полезла в кухонный шкафчик. Муж обожал по воскресеньям на даче готовить что-нибудь мясное, например, шашлык. У него была своя коробка со специями, которые он привозил от родителей с юга. Тина пошарила в ней и нашла то, что искала. На самом дне металлической круглой коробки из-под когда-то дефицитного растворимого индийского кофе болтался маленький огрызок мускатного ореха, испачканный крупинками перца и желтой пылью шафрана. Тина потерла орех о халат, подозрительно понюхала и откусила половину. Что с ней стало! Как только терпкий вкус муската разлился во рту, на нее напал такой дикий приступ чихания, что его можно было сравнить разве что с тем, как чихал Моргунов в фильме "Операция Ы".
        - Все! Умираю! - выдавила из себя Тина и, продолжая чихать, ползком добралась до ванной. Там она сумела прополоскать рот и нос чистой холодной водой, тут же закинула в себя две таблетки супрастина, запила их водой из-под крана и через пять минут наконец смогла вздохнуть полной грудью.
        Итак, она сидела на краю ванны в распахнутом мокром на груди халате, с лицом, красным от напряжения и уже не требующим никакого растирания, с влажными на лбу, потемневшими прядями волос и издевательскими чертиками в глазах.
        - С такими приключениями я не собиралась на свидания никогда в жизни! - сказала отражению Валентина Николаевна, закрутила кран и пошла одеваться.
        В первую очередь она надела колготки. Потом достала короткие замшевые сапожки, про которые в магазинном чеке было написано, что они "ботильоны". Обувь с таким названием следовало уважать, и, прежде чем натянуть их на ноги, Тина провела по ним пару раз щеткой. Затем положила на смятую, разобранную постель черное платье и стала краситься и причесываться. Нанеся завершающий мазок помады, Валентина Николаевна выглянула из окна гостиной во двор. У ее подъезда стояла темно-серая "восьмерка", а возле "восьмерки" в той же самой куртке, что и в магазине, стоял Владимир Сергеевич Азарцев собственной персоной и разглядывал бумажку с адресом.
        - Елки зеленые, все-таки приехал! - воскликнула Валентина Николаевна, хотя сомнений у нее, в общем, не возникало. "Что же мужики-то мои вечером будут есть без меня? Суп-то, наверное, поленятся разогреть!" - с раскаянием подумала Валентина Николаевна, побежала натягивать платье и наткнулась на Чарли. У этой собаки была удивительная манера каждый раз подворачиваться под ноги в тот момент, когда нужно собраться как можно скорее.
        - Ну, ты тут еще! - возмущенно сказала Валентина Николаевна и, вернувшись к холодильнику, дала Чарли кусок колбасы. Он благодарно вильнул хвостом и снова улегся в коридоре посреди дороги.
        Платье вползло на тело сверху вниз, как футляр, и тут же прилипло к ногам. Десять секунд ушло на то, чтобы найти антистатик и сбрызнуть колготы. Теперь одной рукой Тина нашаривала в шкафу парадную черную сумку, а другой, изогнувшись, пыталась застегнуть на спине длинную "молнию". Сумку в шкафу она нашла, а вот замок застежки заело. Причем заело посередине спины, в самом неудобном для застегивания месте, где-то между лопаток.
        - Какой же черт придумал шить такие узкие платья! - в сердцах выругалась рассерженная Тина, пытаясь извернуться как червяк и выползти из футляра. Но не смогла - ни через голову, ни через ноги. Тина опять выглянула в окно. "Восьмерка" стояла на прежнем месте. Азарцев присел на хлипкую влажную лавочку, подстелив под себя все тот же журнал с красотками, уже порядком измятый, и внимательно разглядывал лежавшие под ногами желтые листья клена.
        - Прямо "Три тополя на Плющихе", - сказала Тина и повернулась к Чарли: - Ну, что теперь делать?
        Чарли вопросительно приподнял уши и постучал по полу хвостом. Тина вздохнула и медленно пошла в спальню. Там она уже без энтузиазма на всякий случай повязала на шею шелковую косынку в надежде, что та закроет прореху на спине, но номер не прошел. Прореха зияла; более того, платье, узкое в талии, теперь некрасиво съезжало с плеч. Идти прямо так, надев сверху пальто, было немыслимо. И Тина легла на кровать прямо в ботильонах и в незастегнутом платье и беспомощно, по-детски, заплакала. Ей было жалко себя не оттого, что, видимо, сорвалось свидание, на которое она и не очень-то хотела идти, а оттого, что, несмотря на усталость, она все-таки встала, накрасилась, собралась, пережила жуткий приступ чихания и в конце концов так глупо осталась дома из-за не вовремя заевшей застежки! Чарли пришел к ней в комнату, лег на коврик перед кроватью и время от времени тяжело, по-собачьи, вздыхал.
        На часах была ровно половина восьмого, когда все-таки раздался деликатный звонок в дверь. Чарли навострил уши и побежал в коридор за Тиной.
        "Скажу, что у меня зверски болит голова!" - решила Тина и, накинув на платье кофту, в которой была на работе, пошла открывать. Увидев ее, Азарцев радостно улыбнулся.
        - А я уж испугался, что вас что-то задержало в больнице! Хотел уж ехать за вами назад в больницу! - Его тон был настолько по-домашнему прост, что Тина, неожиданно для себя, сказала чистую правду:
        - Я уже было совсем собралась, но в последний момент заело застежку на платье, и я теперь не могу ни застегнуть его, ни переодеться!
        - Ну-ка, покажите! - сказал Азарцев тем тоном, которым обычно говорят врачи, когда хотят осмотреть больного. Валентина Николаевна без всякого стеснения стянула с плеч старую кофту и повернулась к нему спиной. Чарли занял место у двери и стал напряженно рычать: он увидел, что Азарцев приближается к хозяйке на недозволенно близкое расстояние.
        - Минутку, - сказала Тина. - Свои, Чарли, свои! - И, успокоив собаку, включила в коридоре свет, чтобы Азарцеву было лучше видно.
        - Да ничего страшного! - сказал Владимир Сергеевич после секундного разглядывания замка. - Просто ткань платья сбоку попала в "собачку". Сейчас я ее освобожу!
        Но сделать это оказалось не так-то просто. Во-первых, ткань заело достаточно крепко, а во-вторых, Азарцеву мешала сосредоточиться спина Валентины Николаевны. Причем именно те особенности кожи Тины, которые ужасно не нравились ее свекрови.
        "Да она у тебя будто лягушка пятнистая!" - как-то с раздражением сказала свекровь сыну, однажды увидев, как Тина переодевается (ее спина была покрыта веснушками). Тот только плечами пожал. А вот Азарцева веснушки Тины почему-то умилили. Он наклонился к застежке и почувствовал теплоту живой кожи, не молочно-белой, а желтовато-розовой, именно того оттенка, что называется "персиковый". И по всей ее теплой персиковой спине были разбрызганы небольшие желтые пятнышки, будто осколки солнца. Все это нежное великолепие благоухало, словно воздух в жаркий летний день где-нибудь на прогретой солнцем поляне. И еще Азарцева ужасно взволновали черная бретелька комбинации и кусок кружевного черного лифчика, видимый в открытой части спины. Ему ужасно нравилось, что лифчик не болтается на спине, как у худосочных манекенщиц, а мягко вдавливается в здоровое, ароматное тело.
        - Ничего не получается! Придется снимать платье! - промучившись с минуту, наконец сказал он, причем без всякой задней мысли.
        - А как снимать, если оно застряло! - воскликнула Тина. - Если бы можно было, я бы уже давно сняла!
        Она тоже взволновалась. Ей было ужасно приятно, что он вот так близко копошится за ее спиной. Но платье снимать не хотелось. Тина представила, что Азарцев увидит ее слегка выпирающий животик, далекий от идеала, который настойчиво преподносят журналы мод, и ей стало не по себе. Все-таки ведь не рассматривать ее он приехал!
        - Давайте осторожно стягивать с плеч! - сказал Азарцев и осторожно, но сильно стал настойчивыми движениями стягивать платье. Валентина Николаевна замерла. Движение молекул в мире остановилось. Они с Азарцевым стояли в опасной близости друг за другом, почти прижавшись, в залитом светом коридоре ее квартиры и не слышали ничего вокруг, в том числе и то, что Чарли вдруг стал тревожно поскуливать. Задетое ненароком черное пальто Тины упало с вешалки и валялось на полу. Тина не обратила на это никакого внимания. Ее ужасно волновало прикосновение пальцев Азарцева к ее плечам и спине. А он действительно изо всех сил пытался освободить ее от плена платья.
        И вдруг замок "молнии" поддался. Край ткани выскочил из него и освободил путь. Платье сползло.
        - Я вас поздравляю! - засмеялся Азарцев. Тина повернулась и оказалась в его руках. Ей стало так по-детски весело и хорошо, как давно уже не было. Она запрокинула голову и засмеялась. Она хохотала и хохотала и поэтому не слышала, как в замочной скважине повернулся ключ, дверь распахнулась, и на пороге показался ее собственный сын в обнимку с какой-то девушкой. Последовала немая сцена.
        - Ты почему не на занятиях? - сразу перестав хохотать, строгим голосом спросила Тина, натягивая платье, ревниво поглядывая на девушку и застегивая застежку на спине (теперь уже свободно). - Ты собираешься в институт поступать или нет? Вот я все отцу расскажу, как ты на занятия ходишь!
        - Может быть, ты меня познакомишь? - противно ехидным голосом спросил сын, и тут Тина поняла, что виденная подростками сцена может быть истолкована ими по-своему.
        - Это мой сын, Алексей. А это доктор Азарцев, - сказала Тина. - Мы сейчас с ним едем осматривать его новую клинику.
        Азарцев протянул мальчику руку, тот пожал ее с какой-то наглой усмешкой:
        - Как приятно познакомиться с мамиными коллегами!
        - Суп и котлеты в холодильнике! - выходя из квартиры, успела сказать Тина и услышала в ответ:
        - Спасибо заботливой мамочке!
        - Переходный возраст, - заметила она.
        - Мне это знакомо, - ответил Азарцев.
        И только спускаясь по лестнице, Тина вспомнила и про смятую, незаправленную постель, и про пальто, валявшееся на полу в коридоре, пока его не поднял Азарцев, и про свой смех в его объятиях.
        "Да. Пожалуй, мне трудно будет это объяснить Алеше", - подумала Тина. Про мужа она почему-то даже не вспомнила. Теперь надо хотя бы на время об этом столкновении с сыном забыть и следовать намеченной программе. Если она сейчас вернется домой, это будет выглядеть как извинение. А извиняться на самом деле не за что. И вообще, каким это образом сын вместо занятий оказался дома, да еще и с незнакомой девчонкой? Наверное, нужно проверить, ходит ли он вообще на эти занятия. Может быть, гуляет по улицам, если она дома, или сидит в квартире в то время, когда ее нет? А все муж с разговорами, что возьмет его работать к себе на фирму. Сам-то он сначала институт окончил, а потом фирму создал! Как надоело играть роль семейного цербера! Но делать нечего - придется разобраться и вправить мозги. Хотя бы одному, если не удастся обоим.
        С этими мыслями Тина храбро перекинула сумку через плечо и как можно изящнее опустилась на переднее сидение в машине Азарцева. Тот бережно закрыл за ней дверцу.
        15
        - Дело уголовное я возбуждать не буду. Фактов маловато. Девочка пока жива, а с телесными повреждениями можно будет разобраться потом, - сказал следователь Чистякову, прощаясь с ним за руку в коридоре отделения. - К тому же родителей нет, жаловаться некому. Что там у них было на этой вечеринке, точно никто не знает. Друзья и знакомые будут запираться, друг друга выгораживать, отнекиваться по принципу «я ничего не знаю». Потом начнутся визиты родителей. Но за то, что рассказали про нее, спасибо, хоть буду в курсе. Если вопрос всплывет - доложу начальству. Счастливо оставаться! - Следователь направился к выходу.
        - Но вы же понимаете, что самой себе трудно нанести такие повреждения.
        - Я все понимаю, но огород городить пока не буду. Хрен их знает, что у них там вышло. Официального заявления мне ни от кого не поступало.
        - Так от кого оно могло бы поступить? Потерпевшая в больнице без сознания, и мать, похоже, единственная родственница, тоже в больнице.
        - Валерий Павлович, - устало, но терпеливо сказал следователь, - у тебя свои заморочки, у меня свои. Я же не учу тебя, как лечить больных!
        - Девочку жалко! - засопел Чистяков.
        - Да мне всех жалко, - проговорил следователь, - так что с того?
        Чистяков только пожал плечами. Следователь направился к двери.
        - А с кавказцем-то хоть что будет? - вдогонку крикнул Валерий Павлович. - Вы бы хоть посмотрели, кто у вас в розыске. Он ведь явно не тот, за кого себя выдает.
        - Да толку мало! Он молчит и будет молчать. Знает, конечно, зараза, кто и за что его подстрелил, но, естественно, боится сказать. Наверняка думает сделать ноги, как только чуть-чуть оклемается.
        - Так вы ему охрану бы поставили.
        - А кого я поставлю, у меня людей совсем нет! - Следователь задумался. - Пока, насколько я понял, он ведь не в состоянии бежать?
        - Ну, пока вроде нет. Вторые сутки после операции. Но никто же не поручится за то, что он сделает завтра. Да и с охраной, может, вел бы себя поспокойнее, а то осточертело его слушать. Орет целый день, ругается. Всех моих девок по десять раз за вечер обматерил. Одно спасение - когда спит, да мне уж надоело на него снотворное тратить.
        - Ну, пусть сегодня еще поспит, - сказал следователь, - а завтра чего-нибудь придумаем. Чека не дремлет! - И он взялся наконец за ручку двери.
        - Ну-ну! - покрутил в ответ головой Чистяков и пошел к больным.
        За окном в мужской палате уже было совсем темно, и ни тополь, ни клен, ни клочки неба не были видны ниоткуда. В стекле отражались яркие люминесцентные лампы, с противным жужжанием горевшие на потолке, да притолока двери с косяком, когда-то давно выкрашенная в белый цвет.
        Бывший повешенный находился в сознании и молча лежал на своей функциональной кровати. Лицо его было распухшим, одутловатым. На верхних веках отчетливо выделялись мелкие кровоизлияния. У него ужасно болела шея. Казалось, будто ему пытались отрубить топором голову, но недорубили до конца - и теперь он так и лежит с окровавленной раной на шее, умирает, и никто не может ему помочь. Пациент пытался разглаживать шею руками, но даже легкое прикосновение к тонкой вдавленной темно-фиолетовой полосе, вдоль которой шли в ряд кровоизлияния, доставляло еще худшую боль. В горле будто скребли железом. Он попробовал голос. Он охрип и осип, но говорить мог.
        - Ну что, милый, поешь? - сказал ему Чистяков. Увидев доктора, встала и подошла к нему медсестра.
        - Зачем вы меня откачали? - прохрипел бывший повешенный.
        - Ну ладно, ладно, так все говорят, чтоб не стыдно было! - ответил, слушая его легкие и сердце, Чистяков. - Ты меня не стыдись и ее не стыдись, - показал он на медсестру, - нас стыдиться нечего! Мы, медики, многое видели, многое знаем. Ты вот лучше скажи, ты сам мочился?
        - Н-нет… - прохрипел больной.
        - Ну, сделай ему спазмолитик и спусти мочу, - велел Чистяков сестре. Та подала лист назначений. Он быстро вписал туда то, что было нужно, и перешел к прооперированному алкашу.
        От влитой крови и кровезаменителей, от того, что старая язва была ушита на операции, больной как-то явно похорошел. Он порозовел, кожа лица очистилась, волосы, темные с проседью, были аккуратно зачесаны назад, и черты лица приняли если не интеллигентное, то по крайней мере благообразное выражение. Только шея, которую при первичной обработке все-таки не удалось до конца отмыть, хранила на себе серые разводы грязи.
        - Ты его, что ли, причесала? - спросил Чистяков сестру.
        - Я, - ответила та. - Посмотрите, он стал почти хорошенький!
        - Не пил бы, совсем бы был красавец! - ответил Чистяков. - Ему ведь еще и сорока нет!
        - А морщинистый, как старик! - добавила сестра.
        - Ну вы, блин, потише тут меня обсуждайте! - донесся до них слабый, но сердитый прокуренный голос.
        - Смотри-ка, заговорил! - удивился доктор. - А часа четыре назад концы отдавал! - И Чистяков с удовлетворением хмыкнул.
        Он ничего не мог с собой поделать: он знал, что всех своих больных на какое-то короткое время любит. Пусть даже только на время дежурства. Какие бы они ни были грязные, грубые, несправедливые, глупые или злые - в то короткое время, пока он за них отвечал и лечил, он любил их всех, таких неподвижных, беспомощных, умирающих, хотя прекрасно знал, что любить их чаще всего не за что. Потом они уходили в другие отделения, иногда на выписку или в далекое далеко и не помнили своего доктора, даже не хотели вспоминать. Они иногда рассказывали: "Вот когда я лежал в реанимации…" - но тех, кто находился там рядом с ними, представляли безликой массой. И он сам, как только больные уходили от него, быстро забывал их лица, а фамилии и не давал себе труда знать. Но развитие и проявление болезней и симптомов он помнил долго, а некоторые случаи - всю жизнь. И Чистяков любил этих больных всепрощающей любовью внешне сурового, но внутренне сильного и доброго человека за то, что благодаря своим знаниям и силе он многим из них смог помочь, пускай и по долгу службы. И, обходя их ночью, лежащих неподвижно на застиранных
больничных простынях, он мысленно отпускал им все их грехи и не думал о странных обстоятельствах, которые привели этих людей на койку в отделение реанимации. Об обстоятельствах их жизней, в которых был повинен слепой случай или, что было гораздо чаще, потаенный ход их жизненных побуждений. И этого больного, прооперированного алкоголика, которого он обязательно запомнит на всю жизнь, Валерий Павлович тоже на какое-то время полюбил.
        Доктор откинул край простыни и пощупал, сухая ли повязка у него на животе. Больной, каким-то образом освободивший от привязи одну руку, тоже пощупал свой живот. Его мутные глаза расширились от удивления.
        - Это на какой же хрен вы меня разрезали? - гнусаво, насколько позволял голос, завопил он. - Это по какому случаю вы мне такой подарочек сделали? Я вам на это никакого разрешения не давал! Я по больницам лежал, знаю, что на операцию надо разрешение у больного просить! А вы меня располосовали без всякого разрешения, будто собаку подопытную! Я на вас жаловаться пойду! До Лужкова дойду, а правды добьюсь!
        - Да они вообще тут, блин, будто звери! - подал голос не спавший кавказец.
        - Ну-ка, цыц у меня! - тихонько хлопнул по постели кавказца Чистяков. - Будешь много выступать, не буду обезболивающий укол делать!
        - Есть хочу! - с вызовом сказал больной.
        - Сегодня и завтра - питание через капельницу! - твердо сказал ему Чистяков. - Послезавтра переведем тебя в хирургию, там будешь есть и пить самостоятельно. Сначала кашку, потом протертый суп.
        Кавказец выругался в ответ.
        Чистяков промолчал.
        А прооперированный алкоголик, который только-только стал приходить в себя и еще не совсем правильно фокусировал взгляд, норовил свободной рукой выдернуть канюлю из подключичной вены, по которой ему в кровь поступали жизненно необходимые вещества.
        - Понатыкали тут иголок, гады! Трубок каких-то навставляли во все места, сволочи!
        - Ну что у вас за базар! - сказал Чистяков, навалился, отвел руку больного и опять крепко ее привязал.
        - Фаши-исты-ы! - завопил что было силы больной.
        - Мы его спасли, а он даже не рад! Спасибо не скажет! - укоризненно промолвила медсестра. Чистяков только хмыкнул. Все это он слышал уже не раз.
        - Прессу зови, интервью будешь давать, как тебя здесь пытали, - с добродушной улыбкой сказал он алкашу.
        - Фашисты и ублюдки! Развяжите меня! - неслось с функциональной кровати.
        - Лежи и не дергайся! - уже строгим голосом сказал Чистяков алкашу. - Будет тебе лучше, развяжем, трубочки уберем - и пойдешь снова гулять по свету своими ногами! А пока терпи!
        Чистяков сел на металлическую вращающуюся табуретку и вписал назначения. Холод пробрался сквозь халат и брюки до самых костей.
        - Ты бы хоть больничное одеяло сюда постелила! Застудишься ведь к чертовой матери на железной-то табуретке! - сказал он сестре.
        - Да мне не холодно! - беспечно ответила та. - Нейролептики ему колоть? - заглянула она через плечо Чистякову, заполнявшему лист назначений.
        - Хватит ему нейролептиков, - ответил Валерий Павлович. - Он не в возбуждении, это у него характер такой, склочный. Большинство алкоголиков - существа по жизни злобные и неадекватно себя ведущие. И этот не исключение. Чудес на свете мало бывает. Но вот одно из них - это то, что он сейчас с нами вообще разговаривает.
        - Что вы имеете в виду? - спросила сестра. Она не знала всех подробностей утренних событий, потому что заступила на смену только в четыре часа дня, когда больного уже привезли из операционной.
        - Да пустяки. Это я так, по-стариковски! - пробурчал Чистяков и пошел дальше в женскую палату.
        С Никой было все по-прежнему. Чистяков сделал ей все, что требовалось, проверил лист назначений и присел в углу на то место, где утром сидел Барашков.
        Аркадий Петрович в это время дежурил у постели огромного и оказавшегося очень умным и славным сенбернара. Сделав очередной укол, Барашков погрузился в сладкую дрему.
        "Вот бы все наши больные были бы такими, как этот пес! - мечтательно посапывал он носом. - Терпеливое, разумное и благодарное существо. Только лохматое. Но выраженность волосяного покрова в данном случае особенного значения не имеет".
        Барашкову было хорошо. Он сидел в удобном кресле в теплой просторной комнате, освещенной мягким светом двух симметрично расположенных настольных ламп в шелковых итальянских абажурах. Сенбернар лежал, прикрыв глаза, в центре комнаты на специальном матрасе из морских водорослей, повернув к Барашкову морду, уложенную на светло-бежевые передние лапы. А его задние лапы в наложенных лангетах были беспомощно и неестественно вытянуты. Несчастное животное накануне попало под автомобиль.
        "Вот же сволочь, задавил собственную собаку, - расслабленно думал Барашков, прихлебывая кофе, специально вместе с бутербродами оставленный для него на сервировочном столике. - А вообще-то, кажется, хозяин - неплохой парень. Лет ему немного. Ну никак не более тридцати. И поди же ты - все успел. И дом завести, и бизнес наладить, и жена у него красавица. Это же как надо было напиться, чтобы, сдавая на машине назад в собственном дворе, не заметить такого пса! Сенбернар же не грудной ребенок! Хотя в джипе, он рассказывал, заднее стекло высоко. Да и дело было вечером, когда стемнело. Собаку здорово жалко, инвалидом будет теперь. Разговаривал по мобильнику, одновременно одной рукой сдавал назад, вот и не услышал собачьего лая. А пес, наверное, тоже растерялся, не выскочил из-под колес. Эта порода неповоротливая".
        Барашков потянулся рукой к бутерброду и заметил, что пес приоткрыл один глаз. - "Спит-спит, а все видит!" - Барашков разломил бутерброд и осторожно положил половину на матрас перед собачьей мордой. Дать бутерброд с руки он еще опасался. - "Вроде мирный, а кто его знает… - подумал он. - Тяп! И нет полруки".
        В размышлениях Аркадий Петрович и не заметил, когда с матраса исчез его дар. Барашков рассеянно жевал свою половину.
        "Да, теперь молодежь прагматичная, умная. Как поженятся, сначала собак заводят, а потом уж детей. Это мы с женой, дураки, сначала дочь родили, а потом уже институт закончили да пятнадцать лет в очереди на квартиру стояли. Все равно бы не выстояли, если бы родители деньгами не помогли. А с собакой проще - и ласкать есть кого, и ответственности меньше, и интерьер украшает, и дом охраняет. Хотя здесь у входа и так две видеокамеры".
        Аркадий Петрович вспомнил, как придирчиво разглядывали охранники его документы при въезде в Царское село - так называли местные жители этот район роскошных особняков, обнесенный высоким забором.
        "А с нас и взять нечего - голь, нищета. Как же так получилось? Когда все произошло? Как же не заметили они за своими дежурствами, как изменилась, набрала темп и повернулась совершенно другой стороной к ним жизнь? Разве они виноваты? Разве они плохо работали, плохо лечили? Каждый год статистики подсчитывают, скольких они спасли, и надо сказать, когда Тина зачитывает вслух эти отчеты, цифры впечатляют. Особенно их самих, потому что они хорошо представляют себе, кто стоит за этими цифрами. Какие бледные, окровавленные, измученные тела доставляют к ним, и каких красавчиков от них переводят буквально через несколько дней! И слово "красавчиков" здесь нельзя брать в кавычки. Люди уходят от них в сознании, со стабильной гемодинамикой - а вспомнить только, какие они поступали!"
        Нет, жизнь обернулась к ним, докторам, очень несправедливо! Все чаще читают и пишут люди о том, какие молодцы те, кто сумел быстро сколотить капитал. Хвалят тех, кто сумел рискнуть, завести свое дело, выиграть - и теперь пьет шампанское за победу. Но вот он, Барашков, оказался в той области, где рисковать можно только чужой жизнью или здоровьем. Так нужен ли кому-нибудь такой риск? А если ему, как и другим, придется уйти, чтобы выжить, кто тогда будет лечить простых людей, которые не попадут в ЦКБ, в клинику мединститута, в Швейцарию или к Дебейки? Как тогда быть? Может, они не нужны? А кто же будет лечить тех, чья судьба - обслуживать богатых, тех, кто рискнул и выиграл? Лечить тех, кто нужен, чтобы мыть, стирать, вытирать пыль, подстригать кусты, делать машины, продавать билеты, выгуливать собак и лечить их, если с ними что-то случится? И потом, врачу трудно начать шить меховые шапки в собственном ателье, играть на бирже или впаривать ни в чем не повинным больным пищевые добавки. А в его специальности пищевые добавки точно никому не нужны. Экономисты - и в Африке экономисты. То же относится и к
журналистам, продавцам, юристам и политработникам. На последних смотреть - вообще одно удовольствие. Выпускники Военно-политической академии имени Ленина стоят со свечками в церкви и истово крестятся на иконостас так же, как раньше в почетном карауле стояли у портретов Маркса и Ленина. А он, Барашков, как выучился на врача, так и будет врачом до самой смерти. Виноват ли он в том, что жизнь его пришлась на время перемен? Если государство не платит ему за то, за что платят во всем мире?
        А что говорят, что медицина у нас плохая, так это неправда. У нас бедная медицина, потому что денег на нее не дают. Но бедная и плохая - совсем не одно и то же. Не уверен он, что на Западе без компьютеров, без лекарств, без новейшей аппаратуры смогли бы лечить больных так, как они это делают в своем убогом, обычном реанимационном отделении простой московской больницы. Вон кто приезжает с отдыха из-за границы после столкновения с их страховой медициной рассказывают, что их врачам до наших как до Луны. А что есть и в нашей среде олухи безграмотные, рвачи и сволочи, например такие, как попались вчера его жене, - так среди врачей их столько же, сколько и среди представителей других профессий, нисколько не больше.
        Барашков сделал два шага с кресла, чтобы подвинуть штору. Пес с усилием приподнялся на передних лапах и угрожающе заворчал. Барашков попятился, вернулся назад.
        - Да лежи, ты, лежи! Ничего я тут не возьму! Не нужна мне твоя штора. Не волнуйся, охранник!
        Барашков, плюнув на штору, снова сел в свое кресло. "Вот так и я, как собака, - думал он. - И все мы в отделении, как этот пес. С перебитыми лапами, пострадавший от халатности, от глупого недосмотра хозяина, превозмогающий боль, поддерживаемый лекарствами, все равно выполняет свой долг охранника и защитника. И будет выполнять, пока не умрет. Но ведь я человек. Почему бы мне не попробовать вырваться из этого замкнутого круга? За жену обидно, за дочку. Она умненькая, хочет учиться. И именно на врача. Я должен же что-то сделать, чтобы ей помочь! Я могу думать, применить свои знания, опыт в другом месте, в другом деле. Сколько докторов сейчас объединились в бригады, оказывают помощь наркоманам и пьяницам, выводят из комы и из запоя. Почему бы не попробовать и нам? Тина не права, что рынок уже занят. Сейчас этих наркоманов столько развелось! Сколотили бы бригаду - Ашот, я и Марина. Ездили бы все вместе или мы с Ашотом по очереди. А Марина нужна. Хорошая сестра всегда нужна. Опять же и она бы зарабатывать стала. Но она, правда, странная в последнее время. Как-то истерично себя ведет. И этот сегодняшний
ее выпад против Тины…"
        Мысли Барашкова вернулись к сегодняшнему дню. Он вспомнил, как они вместе выходили из больницы. Ашот повел Таню к своей машине. Предложил подвезти и Мышку, но та отказалась и помчалась через дорогу к троллейбусу. А он, Барашков, остался вдвоем с Мариной. Та кивнула ему и пошла. Он посмотрел ей вслед и увидел, как ладно сидит на ней черная курточка, как хорошо сочетается она с Марининой длинной юбкой с разрезом, как блестит на Марининой ноге черный лакированный ботинок на здоровенном каблуке.
        - Постой, не хочешь со мной подежурить еще разок, только не в больнице? - спросил он.
        - Не в больнице? А где? - Марина нерешительно остановилась.
        - В одном богатом доме. Там заболела собака и нужно каждый час делать уколы. А я собак боюсь, - добавил Барашков - и каким-то образом почувствовал, что последнее он сказал зря. - Доход пополам! - сказал он, надеясь исправить положение.
        - Да идите вы все к чертям собачьим! - вдруг закричала Марина и, опять отчаянно зарыдав, побежала от него по дорожке.
        "Чего это она? Наверное, устала", - только и пожал Аркадий плечами и, последний из всех, вывел свою потрепанную машину с больничного двора.
        16
        Ашот и Татьяна летели в темноте Садового кольца, как внутри кольца Сатурна, среди желтых и красных огней несущихся рядом машин. Когда Ашот брался за рычаг коробки передач, он касался рукавом блестящего платья Татьяны, что вызывало у него прилив нежного интереса к этой странной девушке, к которой он давно присматривался.
        - Ты хорошо водишь машину, - заметила Татьяна. Ашот в ответ улыбнулся. Он вспомнил, что у них дома водить машину считается таким же необходимым делом, как читать и писать. В его детстве особенно престижным считалось иметь черную "Волгу". Теперь, когда он вырос, главный начальник их местной администрации имел уже серебристо-бежевый "Мерседес". А сам начальник оставался тем же самым. Впрочем, Ашот не был дома уже более шести лет.
        Локоны у Татьяны развились. Она заколола их специальным гребнем, свернув в "бабетту", а две волнистые пряди спустила вдоль лица по щекам. И эта прическа шла ее правильному профилю не меньше, чем утренние локоны.
        - Может, я и нарушила твои планы, Ашотик, - сказала она. - Но ты просто обязан меня выручить, если ты настоящий друг! Сейчас у меня дома будет жуткая скукотища! Родители, упиваясь собой и тем, как правильно они меня воспитали, начнут произносить за шампанским невыносимые банальности, желать мне успехов в работе и счастья. На столе будут филе из индейки, морковный салат, помидоры с сыром, копченая колбаса и бутерброды с икрой. Знаю заранее. Все как всегда. Каждый год.
        - М-м, совсем неплохо! - заметил Ашот, ловко увернувшись от подрезавшей его сзади не новой "Тойоты".
        - И ты меня не понимаешь! Это невыносимо!
        - Что именно? У тебя аллергия на эти продукты? - Ашот с удивлением посмотрел на спутницу.
        - У меня аллергия на мою жизнь! - с вызовом сказала Татьяна. - Мне скучно! Невыразимо скучно! Просто счастье, что у меня есть своя однокомнатная квартирка, иначе мне просто пришлось бы повеситься, чтобы не слышать разговоры родителей и их суждения. Они мне осточертели!
        - Родители?
        - Их суждения. Впрочем, откровенно говоря, родители тоже.
        - А чем? - спросил Ашот, которому действительно было непонятно, как родители могут осточертеть.
        - Они все время говорят одно и то же. Всегда одно и то же! Причем с таким видом, будто действительно хотят мне помочь!
        - А надо в чем-нибудь помогать? - Одним глазом Ашот будто бы косил на Татьяну, но сам внимательно смотрел в зеркало заднего вида, пытаясь разгадать маневр "девятки". Ярко освещенная площадь Павелецкого вокзала и сам вокзал пронеслись мимо, позади остались огни фонарей, поздние цветы в корзинах торговок, выращенные на дачных участках, легкий запах копоти и привокзальная суета.
        - В чем надо помогать? В устройстве в жизни. Но разве они могут помочь?
        - Неужели твоя жизнь так плоха? - спросил Ашот. - Тебе не приходится ночевать на вокзале, как другим. Не нужно унижаться по паспортным столам, продлевая вид на жительство, тебя не останавливают в метро, чтобы проверить документы, а на самом деле срубить с тебя немного деньжат. Ты такая красивая, у тебя есть квартира, живы родители и, наконец…
        Ашот заметил бешенство в глазах у Татьяны и решил, что перегнул палку. Эта девочка, родившаяся и выросшая в Москве, видимо, искренне не понимала, что ее страдания - это неудовлетворенность мелким жемчугом, в то время как многим другим приходится хлебать жидкие щи. Или, может быть, он перепутал пословицу? "У кого-то жемчуг мелок, а у кого-то хлеб горек", - да, вот как часто говорила ему мать русской девочки, которая жила с ними по соседству и в которую в детстве он был влюблен. Девочка же его дразнила.
        - На тебе замечательно красивое пальто и чудесное платье, - мирно завершил Ашот. - Ну, про платье я тебе уже говорил. - И засмеялся, чтобы она не подумала, что это нравоучение. Татьяна повернулась к нему и довольно криво усмехнулась.
        - Я очень рада, что ты согласился поехать в гости к моим родителям отмечать день рождения. Ты поешь прямо-таки в один голос с моим отцом! Но я должна открыть тебе секрет. Пальто это - из поддельной кожи, оно не греет и стоит копейки. Привезла его из Германии моя школьная подруга, которая вышла замуж за немца и теперь живет так, что я только рот от ее рассказов разеваю от удивления. А что касается приезжих, так папа мой - из Сибири, а мама - с Урала, и познакомились они в Москве, когда вместе учились в аспирантуре. Родилась я хоть и в Москве, но в аспирантском общежитии на "Соколе". И жила там на чемоданах двенадцать лет с другими такими же горемыками, детьми так называемых научных работников из глубинки. И квартиру нам дали уже после того, как мама стала старшим научным сотрудником, а папа - профессором, и в квартире этой, как ты сам сможешь убедиться, до сих пор лежит на полу вместо ковра волчья шкура из бедного волка, которого случайно ухитрился пристрелить прапрадедушка. А чашки и бокалы стоят прямо на открытых стеллажах, кроме которых в большой комнате есть еще скрипучая тахта под клетчатым
пледом, а на стене висит старая гитара, на которой моя выжившая из ума мамочка до сих пор играет туристские песни. В остальных комнатах свалены байдарки, горные лыжи, детские санки и связки старых журналов - от "Нового мира" до "Иностранной литературы". А на голой стене висит репродукция картины "Абсент". И эти люди считают, что их образ жизни - это и есть самый правильный вариант!
        - А твои родители что, йоги?
        - Скорее хиппи. Лозунг их жизни прикреплен на клеенку в туалете. "Искусство длинно - жизнь коротка". И они считают себя свободными людьми, хотя на самом деле беспомощны как дети. У нас даже машины нет! Когда им надо отправляться в поход, они взваливают на спины огромные рюкзаки и тащатся на электричках. А с машиной, видите ли, слишком много хлопот, ее ведь ремонтировать надо!
        - Они кто, врачи?
        - Нет, биохимики, хотя с медицинским образованием. Лекции читают в университете. Пытаются что-то открыть. Взяток со студентов не берут. Поэтому в дни, когда нет государственных праздников, - вегетарианцы. И меня сюда послали, в нашу гребаную больницу, под предлогом освоения клинической специальности, потому что сами наконец поняли, что никому не нужны со своими дурацкими песнями и ничего толкового сделать не могут. Я их ненавижу! Я сказала сегодня утром, что к ним праздновать не приду! Так мама стала спрашивать, что случилось, таким голосом, будто я уже при смерти! И голос такой участливый, такой озабоченный: "Танечка, доченька! Если тебе плохо, то мы сами к тебе придем! Поиграем тебе на гитаре. Папа придумал в твою честь прелестное стихотворение в японском стиле!"
        Передразнивая мать, Татьяна даже изменилась в лице. Таким злобным и вместе с тем таким отчаянным оно стало, что Ашот подумал: "А она ведь не рисуется. Она на самом деле не такая, как ее родители, и от этого совершенно несчастна".
        - Что же ты ответила? - спросил он.
        - Что ответила? Что я сама к ним приду. Вместе с другом! Так что, Ашот, приготовься! Тебя будут рассматривать.
        Ашот засмеялся.
        - Я не боюсь! Мне такие люди, как твои родители, по душе. Я тоже люблю в походы ходить. Сидя у костра, невозможно врать, там между людьми искренние отношения. А от тебя, дорогая, попахивает снобизмом.
        - Да ради бога! - громко протянула Татьяна. - Снобизм - это хорошо! Все богатые люди - снобы. А тем, у кого ничего нет, только и остается, что печь картошку в золе. Картошку-то печь гораздо легче, чем рисковать чем-нибудь, поставить на карту имущество, а иногда и жизнь. Ну, а кто не рискует, тот и шампанское не пьет! Я бы с радостью рискнула, да чем и где? Мечтаю, что буду когда-нибудь жить в дорогущем отеле в Париже на Вандомской площади, например. Надеюсь, "Ритц" существует там до сих пор и ждет меня. И я буду там жить не два дня, пока не кончатся деньги, а сколько захочу. И у меня будут бриллианты, меха, огромные счета в нескольких банках, я больше никогда не стану работать и забуду все, чему когда-то училась в медакадемии. А уж свою работу в нашем отделении и вовсе буду вспоминать как кошмарный сон.
        - А у входа в отель будет стоять шикарный автомобиль с шофером в ливрее!
        Таня засмеялась.
        - Вот-вот! - А потом помолчала немного и добавила: - Но вот в чем загвоздка, Ашот. Мне сегодня уже стукнуло двадцать пять, а никакого автомобиля с шофером на горизонте как не было, так и нет.
        - Безобразие! Как не ценить такую красоту! - улыбнулся Ашот.
        Они уже свернули с Кольца и пересекали Москву-реку у Автозаводского моста. Параллельно им двигался освещенный поезд метро. Ашот посмотрел на него и сказал:
        - Слушай, ты картину Ярошенко "Всюду жизнь" помнишь?
        - Это ту, где женщина в арестантском вагоне голубей кормит?
        - Не женщина, а ребенок. А женщина просто держит его на руках, но это, по сути, неважно. Знаешь, Таня, - очень серьезно сказал Ашот. - Я только недавно понял. После того как несколько лет назад побывал дома, в тех местах, где прошла война. На самом деле, оказывается, очень хорошо, просто здорово, что вокруг нас всюду есть жизнь! Даже в нашей больнице, в нашем отделении, пока жив хоть один больной, мы тоже все живы.
        - Приехали! - сказала Татьяна и показала поворот во двор. Они въехали на территорию комплекса многоэтажных домов, что синими пирамидами высились в Нагатинской пойме.
        - Вон, смотри, моя мама стоит. Уже на балкон высунулась от нетерпения! В такую-то погоду! Это из-за того, что я сказала, что с молодым человеком приеду.
        Ашот вежливо снял кепку и посмотрел, задрав голову. Действительно, на одном из балконов четвертого этажа стояла женщина, в джинсах, в накинутом сверху так, что рукава болтались через перила, светлом свитере, и радостно махала рукой.
        - Слушай, - вдруг вспомнил Ашот. - Я же твоей маме цветов не купил!
        - Да ладно тебе, что ты, жених? Она же знает, что мы с работы.
        - Нет, ты поднимайся, а я приеду через пару минут. Подскочу к метро и вернусь.
        "Вот тебе и на! - подумала Татьяна. - Зачем это я так разболталась! Ведь он сбежит!" - А вслух сказала:
        - Да, наверное, все остынет!
        - Я ведь не питаться к тебе иду, дорогая. - В темных глазах молодого Пушкина мелькнула насмешка. - Я же хочу с семьей пообщаться.
        - Ашотик, пожалуйста, возвращайся скорее, - умоляюще сложила на груди руки Татьяна, стараясь придать лицу самое что ни есть умильное выражение, - а то меня родители замучают вопросами, неужели ты ушел навсегда!
        "Красивые женщины должны делать вид, что всегда говорят правду, - сказала она себе. - Кокетство истинную красоту портит".
        "Она могла бы и не делать такое умильное лицо, - подумал Ашот. - Похоже, я у нее уже на крючке. Во всяком случае, она мне интересна".
        Ашот закинул на заднее сиденье свой красный клетчатый шарф, чтобы он не мешал обзору, и стал быстро сдавать назад, разворачиваясь к метро за цветами. А Таня постояла еще несколько минут у подъезда, погруженная в свои думы, вздохнула и пешком, не дожидаясь лифта, поднялась наверх.
        - Куда же вы пропали? - услышала она заботливый голос матери, поравнявшись с площадкой их этажа.
        - Ашот поехал за цветами для тебя. По дороге забыли купить, - равнодушным голосом сказала Татьяна и прошла мимо родителей в ванную.
        - Доченька, поздравляю! - попытался обнять ее отец, появившийся из кухни со штопором и бутылкой в руках. Татьяна равнодушно подставила щеку.
        - Что-нибудь случилось? - спросил отец, заметив ее настроение.
        - Ничего.
        - Твой молодой человек похож на Пушкина! Как на портрете, только без бакенбардов! Очень милый! - сказала мама.
        - Об этом знает все наше отделение, - поморщилась Таня. - И это не мой молодой человек! Господи, как мне надоело, что вы каждого мужчину записываете в "моего молодого человека"! Сколько вам ни говори - одно и то же! Одно и то же! - В ее голосе послышались слезы.
        - Но это же естественно! Ты молодая, красивая! Слава богу, здоровенькая! Ну, погоди, найдешь ты себе жениха, еще будет время!
        - Да замолчите вы или нет! - стукнула кулаком по стенке ванной Татьяна. Тут же отклеилась и отлетела старая кафельная плитка. Она упала на пол и раскололась на мелкие острые куски.
        - Ну вот, пожалуйста! К чему ни притронешься, все тут же ломается. Кругом одно старье! И зачем я только согласилась к вам приехать! Уж лучше бы на дежурстве осталась. Нигде покоя нет! В больнице, куда вы меня запихнули, содом, все только и знают морали читать. Домой придешь - тоже не лучше.
        В квартире на время воцарилось молчание. Родители перемигнулись, чтобы каждый из них сдержался и не сказал что-нибудь лишнее, что могло бы дополнительно задеть дочь.
        - Она просто комок нервов! - шепнул отец.
        Татьяна вытерла мокрые руки и прошла в комнату.
        - Твой подарок - в комнате на диване, - тихим голосом сказала мать. - Надеемся, тебе понравится.
        На диване лежала коробочка, рядом с ней белая роза. Искушение было сильнее плохого настроения. Тане было неудобно брать подарок после того, как она так некрасиво накричала на мать, но любопытство пересилило. Она открыла коробочку. В ней лежали старинные серебряные серьги с бирюзой и серебряная цепочка.
        "Бабушкины, - определила Татьяна. - Двадцать лет пролежали у матери в тумбочке без дела. А теперь мне сподобились подарить".
        - Это бабушкины, - тихо сказала мать. - Пусть у тебя останется на память о ней. Они отреставрированы.
        Действительно, серебро блестело как новое. Серьги были висячие, длинные, изящные. Бирюза в них не потемнела от времени, а была нежного оттенка, светло-голубая. Татьяна вдела одну серьгу в ухо. Цвет бирюзы точно подошел к ее глазам и к платью.
        - Замечательно, - сказала мать. - Ты вся в бабушку, настоящая красавица!
        - Да, похоже, и жизнь у меня будет такая же - весь век одной в глуши сидеть.
        - Вообще-то, Москва - одна из самых интересных столиц мира, - сказал отец.
        - Особенно если не бывать больше нигде, кроме занюханных лыжных горок в "Туристе", - высокомерно пожевала губами Татьяна.
        - Ну вот работай, будь специалистом, зарабатывай деньги и поезжай кататься в Швейцарию! - сказал отец тихим голосом, но подбородок у него задрожал. Татьяна, разъяренная, повернулась к нему. Резкие слова уже были готовы сорваться с языка, но в это мгновение раздался звонок в дверь.
        - Тише вы, тише! - Мать полетела в прихожую открывать, а Татьяна не торопясь вдела в другое ухо вторую серьгу.
        - Ну как? - спросила она у Ашота, томно поводя головой слева направо, чтобы он увидел, как блестит в ее ушах подарок.
        - Королева! - ответил он, знакомясь с матерью и отцом, с поклоном вручая матери ослепительно красивый букет роз, а отцу - бутылку марочного вина.
        Татьяна смотрела на эту праздничную суету в передней с высоты своего роста и видела себя как бы со стороны. Красивая высокая женщина, в блестящем платье, в старинных серьгах, к тому же именинница, стоит в тесной убогой передней среди странных людишек, наблюдая за ними, как за пигмеями, а на сердце у нее все так же холодно и все так же пусто.
        "Мышке бы это все понравилось, - думала она. - Мышка - существо домашнее. Наверняка она пришла бы в умиление от этого идиотизма и даже всех бы расцеловала. Удивительно, как она, Мышка, не понимает, что желание выйти замуж только для того, чтобы, как родители выражаются, - тут Таню даже передернуло, - "создать семью и чтобы были дети" - бред. Она, Таня, не хочет так называемой семьи. Зачем семья, если она в жизни еще ничего не решила для себя? Ничего не видела, нигде не была? Она хочет замуж только для того, чтобы у нее были деньги, много денег и независимость от родителей. Она хочет жить по-своему, не так, как другие. Она хочет быть сильной, а сильной можно быть, только имея деньги. А родители просто прячутся от жизни за своими походами, гитарой и дурацкими песнями у костра. Не дай бог болезнь, пожар или что-нибудь в этом роде - они беспомощны как малые дети. Кому будут тогда нужны их рассуждения о жизни, их посиделки, их журнал "Иностранная литература"?
        Таня вздохнула. Все постепенно перетекли из прихожей в комнату, где был накрыт стол - в точности так, как она предсказывала Ашоту. Мать считает, что надо соблюдать традиции. Традиции имеют смысл тогда, когда есть возможность что-либо изменить. А когда не то что изменить, даже поговорить не с кем… С Мышкой обсуждать все это бесполезно. Она ничего не понимает. Она настолько сера, что даже толком о своей жизни рассказать не умеет. Да и о чем ей рассказывать? Говорила, живут они вдвоем с отцом. Мать то ли уехала куда-то, то ли заболела. А может, она в психушке? Таня помнила, что Мышка говорила о матери как-то невнятно. А сама Мышка только и знала - работа и дом, работа и дом, будто дома у нее детей целая куча! И при этом выглядела вполне довольной. Еще Мышка изредка ходила в медицинскую библиотеку. Вот уж правильно говорят: не родись красивой. Может, если бы у нее, у Тани, была Мышкина внешность, она бы тоже не рыпалась.
        Ну вот, пожалуйста, опять подняли бокалы за ее красоту! Пили бы уж лучше за профессиональные успехи! Как все надоело. А Ашот сидит будто у себя дома, так влился в родительскую компанию. Надо уж было и Мышку пригласить, родители были бы просто в восторге. Наконец-то у дочери появилась компания профессионалов!
        А Мышка, Марья Филипповна, в это время проходила в своей скромненькой курточке и сером костюмчике через блокпост высотного элитного дома с подземными гаражами, саунами и косметическими салонами на первом этаже и зимним садом с бассейном на крыше. Она приветливо поздоровалась с охранником, который, подобострастно взяв под козырек, сообщил:
        - Батюшка ваш уже приехал!
        Марья Филипповна обрадованно кивнула и бросилась бегом мимо живописных альпийских горок с фонтанчиками, по выложенной мрамором дорожке к единственному подъезду. Служащий внутренней охраны в костюме и галстуке открыл перед ней дверь. В холле никого не было. И только современные молодые домработницы выгружали из машин провизию в специальные тележки и развозили их по квартирам с таким видом, с каким молодые мамаши выкатывают на прогулку ребятишек в колясках.
        По лестнице, покрытой красивой дорожкой, Маша быстрым шагом прошла к лифту. Канарейки, жившие в холле в вольере среди пальм и лиан, встрепенулись, затрещали, залетали с ветки на ветку, но, узнав кормилицу, тут же замолкли. Зеркальные двери лифта разъехались, поглотили Машу и открылись на восемнадцатом этаже. Здесь располагалась только одна квартира. Мышка легко пробежала сквозь зимний сад, а за ним автоматически раскрылись еще одни двери. Это охранник по телефону предупредил домработницу о ее приходе. Прихожая была шириной с двухполосную дорогу и заканчивалась круглым холлом величиной с небольшую площадь. В центре круга был установлен римский фонтан. Двери в комнаты были замаскированы зеркальными поверхностями в золоченых рамах в стиле Людовика Четырнадцатого, а в простенках стояли полукруглые диванчики с изящными гнутыми ножками. Одна из дверей открылась, и в многочисленных зеркалах многократно отразилась монументальная мужская фигура. Мышка доставала мужчине только до подбородка.
        - Здравствуй, папочка! - закричала она и бросилась ему на шею. Двери за ними закрыла помощница по хозяйству. В виде исключения для этого дома она была немолода, необъятна, провизию носила в руках и служила оплотом хозяйственности и домашнего уюта. Звали ее тетя Люся. Тетя Люся, шаркая тапочками, удалилась на кухню разогревать для "пичужки" ужин, а две слившиеся фигуры - большая и маленькая - скрылись в просторных глубинах квартиры.
        В кухне одной из квартир в синем доме в Нагатинской пойме усталые мужчина и женщина мыли посуду после ухода гостей. Собственно, посуду мыл Танин отец, а мать вытирала тарелки.
        - Как ты думаешь, - задумчиво спросила она мужа, - неужели у Таньки роман с этим маленьким армянином?
        - Не думаю, - ответил отец. - Хотя парень мне очень понравился. И не в росте дело.
        - Она же ищет миллионера, - сказала мать. - А ты почему ей не сказал, что получил грант на работу во Франции?
        - Она бы не оценила. И потом, я еще ничего не решил. Зачем мне Париж, если туда надо ехать одному на старости лет? Я не хочу тебя оставлять, а ехать вместе и денег нет, и Таньку страшно оставить.
        - Танька уже взрослая.
        - Взрослая, а дура дурой.
        - Да ладно тебе. Просто неопытная девочка. Перебесится, замуж выйдет, и все пройдет.
        - Ну, вот пусть выйдет, а там посмотрим.
        - Обидно же грант отдавать!
        - Посмотрим, - сказал отец, домыл последнюю тарелку и, вытерев руки полотенцем, обнял жену.
        17
        Тяжелые стеклянные двери больницы, к счастью, еще не были заперты. Гардероб для посетителей был уже закрыт, лампы в фойе потушены. Свет разливался от двух настенных ламп у перегородки охранника, там же неярко мерцал экран небольшого переносного телевизора. Охранник расположился так, что, не миновав его, невозможно было пройти ни к лестнице, ни к лифтам. Бледная женщина с измученным лицом, сумками и пальто в руках робко приблизилась к заветной перегородке.
        - Вы что, с ума сошли? Не знаете, который час? Так я вам скажу - половина одиннадцатого. И не утра, а вечера, - начал отчитывать ее толстый обрюзгший охранник. Он сидел перед ней в расстегнутой форменной куртке, из-под которой выглядывал застиранный тельник, широко расставив ноги, обутые в грубые, не чищенные годами ботинки.
        - Да мне только на минуточку, вещи передать! - уговаривала посетительница. - Вы поймите, я никак не могла раньше приехать! Ведь мужа только сегодня днем перевели в кардиологию из реанимации. А до этого к нему не пускали! Пока я вещи собрала, пока котлеты сделала, пока детей накормила, вот время-то и ушло. Ну пустите меня, пожалуйста! На минутку, клянусь! Не могу же я мужа после реанимации без вещей оставить. А завтра с утра мне идти на работу, я не смогу в больницу прийти. Ну пожалуйста!
        Она стояла перед охранником и почти плакала. А тот демонстративно прошел и запер входные стеклянные двери, потом вернулся назад и сел, повернувшись к ней спиной и боком к маленькому телевизору, и нарочно далеко протянул вперед ноги, чтобы женщина не могла его обойти.
        Женщина стояла, опустив плечи, тяжелая поклажа оттягивала ей руки. Охранник был неумолим. Она не знала, что делать. Назад идти с такими сумками, чтобы утром опять с ними возвращаться в больницу, немыслимо. К тому же утром действительно нужно идти на работу. Или в поликлинику, чтобы оформить больничный по уходу за мужем. Сначала она так и хотела сделать, но потом сообразила, что тогда им с детьми не на что будет жить. Ей больничный лист по уходу не оплатят точно, а когда оплатят мужу при нынешней ситуации на его заводе, было тоже неясно. И она решила прорываться в отделение сейчас. Вообще-то, она могла бы успеть прийти вовремя, но младший сын никак не мог справиться с задачей, она обязательно должна была ему помочь.
        Положение оставалось сложным. На всякий случай она отошла подальше и за спиной у охранника переобулась в сменную обувь, чтобы не возникло дополнительных придирок. Она прекрасно видела, как какие-то люди, мужчины и женщины, попадавшие в больницу через приемное отделение, то и дело проходили мимо охранника в заветные двери. Она видела, как небрежно они ему дают или кладут на стол какие-то деньги. Она заплатила бы с радостью, но последняя сотня в ее кошельке предназначалась доктору, вместе с коробкой конфет, которая тоже выглядывала сейчас из сумки. А кроме сотни у нее оставалось только тридцать рублей, из которых половина должна уйти на обратную дорогу. Таким образом, охраннику она могла дать только пятнадцать, но, судя по его виду, такая сумма была для него просто смешной. Вот она и не могла решить, как же ей все-таки к нему подступиться.
        - Даже не стойте, идите отсюда! - повернул голову противный охранник, внезапно вспомнив о ее существовании. Она робко вытащила из кошелька пятнадцать рублей.
        - Вы что, с ума сошли! - грозно заорал он на нее, вытаращив глаза на мелочь. И в этот момент в запертые двери раздался громкий стук.
        - Что там такое? - поднялся со стула охранник. В черноте ночи за стеклянной дверью стояли двое молодых мужчин в каких-то несвежих халатах старого образца, с воротом "под горлышко", с тесемками на спине, в белых мятых шапочках, надвинутых на лоб, и в марлевых масках, закрывающих нижнюю часть лица. Были видны только их насупленные брови и равнодушные глаза. Они держали грязные брезентовые носилки.
        - Мы санитары. Нам труп забрать! - сказали охраннику эти двое, и в голосе у них не слышалось ничего, кроме мрачного спокойствия.
        - А почему не через приемный?
        - Через приемный, не через приемный… Какая разница? Тебе что, лень подняться дверь открыть?
        Охраннику показалось странным, что труп пришли забирать так поздно, почти ночью, и с парадного входа, но двое в масках не двигались, и от них исходили скрытая угроза и сила. Охранник подумал, что не будет с ними связываться из-за какого-то трупа (да хоть полбольницы пускай вынесут, свое здоровье дороже), и решил открыть. Пока он возился с замком и отодвигал дополнительный деревянный засов, женщина быстро положила пятнадцать рублей на его столик и скользнула к боковой лестнице. А двое с носилками, войдя, направились к лифту.
        - Лифт уже отключен на ночь, - сказал охранник. - А вам куда, ребята? - спросил он, но те, двое, не удостоив его ответом, развернулись на площадке и тоже направились к боковой лестнице.
        "Надо же, и тетка, дура, сумела проскочить!" - окинул охранник взглядом пустой вестибюль и вернулся на пост. Почесав голову, поросшую грязно-серыми, коротко стриженными волосами, он сунул пятнадцать рублей в карман и переключил телевизор на другой канал. Там как раз шел футбол, и наши неизвестно каким чудом умудрились забить кому-то редкий и поэтому очень ценный гол. Охранник вздохнул, положил ноги на табуретку, отхлебнул из плоской металлической фляжки и стал следить за ходом игры дальше.
        А женщина с сумками очень быстро, чтобы не встретить в отделении в неположенный для посетителей час сестру или доктора, почти бежала по коридору и наконец остановилась в дверях знакомой палаты.
        Осторожно заглянула внутрь. В палате было полутемно. Верхние лампы были погашены, и комната освещалась только квадратами света, проникавшими из коридора через дверное стекло. Крайнее место у стены, слева, где несколько часов назад лежал ее муж, пустовало. Более того, на койке было постелено свежее белье. Она обвела взглядом палату. Больные спали, каждый на своем месте, но ее мужа не было. Тогда она закрыла дверь и снова посмотрела на невнятно начертанный номер в самом верху. Нет, ошибиться она не могла, палата была та самая. Она осторожно подошла к деду, чья кровать располагалась напротив, и потрясла за плечо. Все больные в палате спали под действием лекарств, и поэтому дед отозвался не сразу.
        - Не знаете, куда перевели моего мужа? - тихонько спросила она. Дед ни за что бы ее не узнал, ведь он видел ее днем только мельком. Но она указала на пустую кровать перед ним, и он сразу все понял, перевернулся на спину и снова закрыл глаза. Теперь он только делал вид, что спит, так как не мог сообразить сразу, как ей лучше сказать, что ее муж внезапно умер. Все-таки у деда было высокое давление, да и мысли путались не только от давления, но и от лекарств.
        - Нет его больше. Иди к врачу, там все узнаешь, - выдавил он.
        - Что, снова в реанимации? - испугалась женщина. Руки у нее опустились, лицо посерело. К страху за мужа присоединилось чувство, что все ее муки и хлопоты оказались напрасными и теперь ей несолоно хлебавши придется тащить все это хозяйство домой. И еще она боялась снова идти мимо охранника.
        Дед молчал. Она стояла не двигаясь, и дед почти заснул.
        - А у кого можно это узнать? Доктор не знаете где? - она снова осторожно тронула его за плечо.
        - Не нужен ему теперь никакой доктор, и реанимация не нужна, - еле слышно пробурчал он.
        - Как это? - не поняла она. - Его что, внезапно выписали? Быть этого не может! Вы меня разыгрываете?
        - Иди к врачу! - только и твердил в ответ на ее вопросы дед. А женщина вдруг устало присела на краешек чисто застеленной кровати. Она поняла, но не могла принять это страшное известие и поверить. В ее сознании муж был жив: это для него она старалась, собирала вещи, готовила, бежала, прорывалась через кордоны. А теперь ей говорят, что его больше нет. Невозможно! Так не должно быть! Ее затрясло мелкой дрожью. Надо было идти к врачу, но она не могла подняться с места, в ногах появилась какая-то ужасная слабость. Как во сне, когда надо спасаться, бежать, а ноги не двигаются, наливаются тяжестью и будто прирастают к земле.
        Наконец она встала. На полу возле кровати стояли тяжелые сумки, и ей показалось ужасно глупым поднимать их опять и куда-то нести. Дед не спал. Из-под прикрытых век он наблюдал за ней.
        - Оставь их здесь. Никто не возьмет.
        Она кивнула и повернулась. Теперь ее почему-то ужасно раздражало, что все в этой палате живы, спят как ни в чем не бывало и скоро, может быть, выпишутся, а именно ее муж, не самый старый, гораздо моложе, например, деда, вдруг почему-то внезапно умер.
        - Погоди! - прохрипел дед. - Если сейчас пойдешь к доктору, он тебе не даст попрощаться. Отправит домой и скажет забрать мужа после вскрытия. А он еще, наверное, здесь.
        - Где?
        - Иди по коридору, четвертая дверь направо. Там кладовая. Он должен быть там, если не успели увезти.
        Женщина внезапно вспомнила двух мужиков с носилками в халатах и масках, что попались ей на глаза в вестибюле больницы. Вспомнила, зачем они пришли (она слышала их разговор у двери), и подумала, что они должны с минуты на минуту прийти сюда. Странно, если они еще не были здесь.
        Это была мужественная женщина. У нее были способности и образование. Жизнь, а главное, отсутствие денег пригнули ее до того, что она начала бояться многого и многих. Но в решительные моменты еще могла сохранять самообладание. И теперь она поняла, что через секунду может и опоздать.
        Так вот, оказывается, за кем шли санитары с таким грозным видом. Она должна успеть повидать его раньше! Женщина неслышно, на цыпочках выскользнула из палаты и стала пробираться по коридору.
        Было пусто. На сестринском посту стояла тишина. Где-то вдалеке слышался приглушенный смех и стук посуды. Сестры, наверное, пили чай. Женщина считала двери. Дверь в ординаторскую была прикрыта. Из-за нее в коридор пробивалась тонкая полоса света. Вот она, четвертая дверь направо. Женщина осторожно нажала на нее, и дверь подалась. Это действительно была кладовая. И каталка все еще стояла там.
        - Слава богу, успела! - сказала женщина и плотно закрыла за собой дверь. Она не сразу решилась откинуть простыню с тела. А откинув и узнав родное лицо, машинально позвала мужа по имени. Тут же не умом, каким-то звериным чутьем поняла, что он никогда больше не отзовется, и громко заплакала. Сообразив, что ее могут услышать и уж тогда выгонят наверняка, она зажала руками рот и повалилась на каталку, прямо на тело, споткнулась, чем-то загремела и испугалась. Но вокруг стояла тишина, и она решила, что никуда отсюда не уйдет и будет с ним, со своим мужем, всю ночь до самого конца, пока его не заберут от нее. Она даже решила драться, если вдруг ее начнут выталкивать силой. Но выталкивать ее никто не пришел, и она гладила родное лицо сколько хотела и вспоминала всю нелегкую совместную жизнь, рождение детей, ссоры, знакомство и свадьбу, и как на этой свадьбе напился ее двоюродный брат, и как не любила мужа ее мать, а отец, наоборот, говорил, что он хороший мужик… А потом присела возле каталки на тюк с грязным больничным бельем и так и сидела, одна в темной кладовке, держа мужа за руку, тихо плача о нем, о
детях, о чем-то своем, что не сбылось и никогда уже, видно, не сбудется.
        "Наверное, в больнице где-то еще случилось несчастье", - она вдруг вспомнила, что те двое с носилками так и не пришли. Прошло уже несколько часов, спину у нее сильно заломило от неудобного положения, от предыдущей беготни.
        Но как женщина ни устала, она и не думала уходить со своего поста, как не думала никогда при жизни уйти от своего не очень покладистого, не очень удачливого, часто выпивающего мужа. Поэтому она сняла с себя шерстяной, не новый жакет от простенького костюма, сдвинула в кучу все тюки с бельем, сложила жакет комочком под голову и легла у колес каталки, будто собака. Слезы тихо струились по ее щекам, но веки смежились. Так она и пробыла в кладовой до утра.
        18
        Неожиданно для себя в машине Азарцева Тина заснула. Она ведь совершенно забыла, что проглотила сразу две таблетки лекарства от аллергии. И если снотворный эффект одной таблетки для нее был достаточно мал, то две таблетки, уютное тепло, равномерное покачивание машины и молчание собеседника сделали свое дело. Валентина Николаевна обмякла на сиденье; насколько могла, вытянула ноги, сложила на коленях руки и, не думая, что надо выглядеть бодрой и красивой, незаметно, по-детски заснула.
        Азарцев не любил разговаривать за рулем. Было бы можно, он вообще большую часть жизни провел в молчании. А о чем говорить? Тому, кто любит, слова не нужны. Тому, кто не любит, - тем более. Это он распознавал без объяснений, дополнительным чувством. Его работа многословия тоже не требовала. Расспрашивал больных он обычно мало. Большинство сами рассказывали, что надо и что не надо. Он их и слушать-то уставал, не то что самому говорить. Анекдоты не запоминал, байки травить не любил. Жена когда-то даже называла Азарцева "Мой зверь угрюмый".
        Но это не соответствовало действительности. Азарцев был не бирюком, а просто спокойным, уравновешенным человеком. Он не любил сцен, не любил громких слов, восторженных излияний в любви и бешеных обвинений в неверности. Он никогда не раздумывал о том, что такое есть жизнь. Он привык жить благополучно, но твердо знал, что для этого он обязан что-то хорошо уметь делать. И он умел делать хорошо все, за что бы ни брался. С годами он выучился шутить. То есть это окружающие принимали то, что он говорил, за шутки - на самом деле он просто коротко цитировал классиков-юмористов, так как у него была хорошая память, он много читал и имел хороший литературный и музыкальный вкус. Литературу, театр, музыку он впитывал как губка и оставлял в памяти на долгие годы. Он считал, что мужчина в жизни должен заниматься каким-то более серьезным делом, чем искусство, но если долго не бывал в театре или консерватории, то испытывал психологический дискомфорт.
        В последние годы постоянный психологический дискомфорт объяснялся и другими причинами. Лопнули два его крупных начинания. Азарцеву пообещали больницу, руководство крупной больницей, которую он должен был построить. В годы, когда новые больницы не создавались вообще, такое строительство было равносильно подвигу. Он его и совершил. Как выяснилось, не для себя. Качать права было бессмысленно и бесполезно - и он передал полномочия конкуренту.
        Быть просто хирургом, как раньше, уже не позволяли внешние условия. Только немногие специалисты даже в Москве могли своим трудом обеспечивать себе и семьям достойную жизнь. Нелегальные денежные поступления Азарцева не удовлетворяли. Бросить медицину и переучиться, к примеру, на бухгалтера он не мог. Если бы он хотел быть бухгалтером или банковским служащим, то сразу бы выбрал соответствующую специальность. Но он всегда хотел стать врачом, он шел к этому естественным путем, то есть шесть лет честно отучился в медицинском институте, потом год - в интернатуре, еще два года - в ординатуре, а потом, уже работая заведующим отделением, еще четыре года трудился над диссертацией, которую с успехом защитил.
        И что? После того как доктор стал наконец защищенным специалистом, для того чтобы прокормиться, ему нужно податься в рыночные торговцы, в бухгалтеры или в охранники? Чепуха. А Азарцев стал не только квалифицированным хирургом, но и специалистом по строительству. В сметах, расходах, санитарно-гигиенических требованиях он разбирался теперь лучше, чем у себя на кухне. Многие строят загородные дома, а Владимир Сергеевич заболел идеей построить загородную клинику, в которой пациенты могли бы поработать над своей внешностью, не выезжая за границу. Он хотел сочетать хирургическую помощь с проблемами снижения веса и коррекцией фигуры, бальнеолечением и физиотерапией. Кроме того, он мечтал установить в своей клинике отношения коллегиальности между врачами и отношения дружбы и полного доверия между врачами и пациентами. В общем, конечно, доктор Азарцев был мечтатель.
        "Но почему бы не попробовать? - думал он. - Все зависит от коллектива. А набрать коллектив - в моих силах".
        Самому ему пришлось переквалифицироваться в хирурга-косметолога. Но после больших полостных операций, которые он выполнял, новая специальность показалась ему не очень трудной. Во времени Азарцева, вообще-то, никто не ограничивал. И вот наконец дело было почти уже сделано. Пора уже и открывать клинику. Подошло время платить первые проценты. Менеджер по рекламе ждал сигнала, чтобы начать раскрутку новой фирмы. Составлены объявления в газеты, журналы и на радио. Отпечатаны буклеты, чтобы опускать в почтовые ящики, и набрана сеть агентов. Приготовлены рекламные фотографии с надписями "Что было" и "Что теперь". На воротах перед въездом установлена видеокамера, а на дверях клиники скоро прикрепят красивую табличку "Косметологическая клиника доктора Азарцева".
        Обо всем этом думал Азарцев, пока вез Валентину Николаевну по Кольцевой, по высохшему асфальту четвертой полосы, среди равномерного шуршания шин других машин, мимо ярких огней фонарей, оставляя высоко над головой указатели рекомендуемой скорости - сто километров в час. Они и ехали со скоростью сто. Азарцев не любил нарушать правила.
        Когда они только отъехали от дома Толмачёвой, он спросил Тину, куда она хочет поехать вначале - смотреть клинику или поужинать в ресторане. Тина выбрала первое. Она уже сто лет не была в ресторанах, и ехать ей туда не очень хотелось, к тому же она не была готова появляться на публике.
        "Сначала посмотрю клинику, а там видно будет", - решила она. Хоть она и не признавалась себе, все-таки сцена в коридоре подействовала на нее угнетающе. Мысли о сыне-прогульщике, оказавшемся невольным свидетелем пикантной ситуации, ворочались в тяжелой от супрастина голове. И сама эта сцена… Воспоминание о ней Тину будоражило. Чувственность была ей присуща, а в браке эта чувственность выхода не находила. Какое-то время назад эта проблема решалась с Барашковым, но эта связь, видимо, исчерпала себя и удовлетворения (Тине, во всяком случае) не приносила. Объятия в коридоре ее раздразнили, и только. Никто, конечно, не мог сказать, что было бы дальше, если бы сын внезапно не вернулся.
        Все-таки Валентина Николаевна была женщиной строгих правил и искренне считала, что в первую же встречу ложиться с мужчиной в постель совершенно неприлично. Поэтому, с одной стороны, она даже была рада тому, как все обернулось. Но, с другой стороны, нервы ее были напряжены, сердце билось чаще обычного, и Валентине Николаевне хотелось то ли плакать, то ли смеяться, то ли закатить истерику. В таком состоянии она и села в машину и пребывала в нем, пока не подействовало лекарство. Так в полудреме Тина ехала по широкой дороге, даже не подумав уточнить, куда же все-таки они направляются.
        "Пусть все идет своим чередом, что ни делается - все к лучшему", - решила она. По Кольцевой они всей семьей ездили раньше на дачу, теперь - на строительство дома. Тине нравилось ездить в машине, но ездить с мужем и сыном она не любила. Ее раздражало, что оба они всю дорогу так и сыпали неприличными анекдотами, крутили головами и хохотали. В конце концов она забивалась на заднее сиденье и со странной отрешенностью смотрела в окно. Почему-то ее умиляло, что, выехав из какой-либо точки на Кольце, обогнув всю Москву, можно туда же вернуться.
        "Как на детской карусели", - думала Тина. Она помнила роман Ремарка, который назывался, кажется, "Жизнь взаймы". Там описывались гонки по кольцевой автотрассе - из Брешии в Брешию. Брешия - был небольшой городишко в Италии, место старта и финиша, он существует и сейчас. Но в нашем языке "Брешия" вызывает странные ассоциации. И Тина, разум которой затуманила порядочная доза лекарства, повторяла название городка со странным смыслом. Ей казалось, что вся ее жизнь катится из одной бреши в другую. У Валентины Николаевны слегка кружилась голова, ей мерещилось, что она кружится в машине по гоночному кольцу, бессмысленно и бесконечно, куда-то вниз, к центру огромного кратера, где должно произойти что-то страшное - взрыв, например. Она понимала, что ее ощущения сродни бреду, но усилием воли не могла остановить это безнадежное скатывание вниз.
        Так они и неслись по Кольцу, а мимо быстро мелькали в осенних сумерках крупные фонари. Остатки сознания и инстинкт самосохранения подсказали Тине, что Азарцев прочно занял умеренную четвертую полосу и не имеет привычки дергаться, как автохулиган или "чайник", из стороны в сторону, а значит, и скорость не должна быть неравномерной или слишком быстрой. Потом Тина перестала сопротивляться охватившей ее дреме и закрыла глаза. Когда они съехали с Кольцевой дороги на Горьковскую автостраду, Азарцев, исподтишка наблюдавший за ней, заехал в первый попавшийся карман дороги, остановился и осторожно пристегнул ее ремнем (сама Тина даже и не подумала пристегнуться). Толмачёва почувствовала это, улыбнулась во сне, но ничего не сказала.
        Очнулась она уже перед шлагбаумом. Вокруг машины тихо шумел осенний лес. Слева мягко плескалось и светилось в лунном серебре небольшое озеро. Одинокая лампа под колпаком освещала будку охранника. На одной табличке перед шлагбаумом было написано: "Проезд запрещен. Запретная зона", а на другой: "Стой, стрелять буду!". Дальше дорога упиралась в ворота.
        - Где это мы? - удивленно раскрыла Тина глаза.
        - Приехали, - произнес Азарцев. Охранник узнал его и быстро пошел открывать. Машина въехала в запретную зону и оказалась на территории элегантного элитного поселка.
        - Подъедем или пройдемся пешком? - спросил Азарцев и тут же нашел ответ сам: - Лучше подъедем, а то вы со сна замерзнете на открытом воздухе.
        Тина решила молчать. "Куда я попала? - подумала она. - Хорошо бы все благополучно закончилось".
        Они поехали по главной улице поселка мимо симпатичных фонарей и газонов и свернули направо к кирпичной ограде. За оградой черной стеной шумел лес, а перед забором, отделенный от улицы узорной решеткой, стоял двухэтажный дом, который с полным правом можно было бы назвать виллой. К входу вела дорожка из гранитных плит, по обе стороны которой росли высокие кусты можжевельника. Арочные двери были украшены витражами, сквозь них лился мягкий свет. По обе стороны мраморных ступеней располагались две изящные женские скульптуры. Одна из них точно была Венерой, а кого изображала другая, Тина не поняла.
        Услышав шум подъехавшей машины, а потом шаги, из двери вышел охранник. С Азарцевым он поздоровался не то чтоб уважительно, даже подобострастно. Тине охранник не понравился.
        - Мне он тоже не нравится, но пока пусть стоит, охраняет, - сказал Азарцев с таким видом, словно умел читать чужие мысли.
        Тина была подавлена внешним великолепием. "Что же тогда там, внутри? - думала она. - Наш загородный дом, которым муж так гордится, - просто сарай по сравнению с этим. Неужели это все смог построить Азарцев?"
        - Я не владелец этого дома. Скорее арендатор. Хотя, когда есть деньги, строить нетрудно, - сказал он, будто она спросила об этом вслух. - Опыт строительства уже был. Меня как-то назначили главным врачом еще не существующей больницы. Один большой начальник, с которым мы были довольно хорошо знакомы, пригласил меня к себе и официально сказал: "Построишь на пустом месте больницу - будешь ею руководить!" Я согласился. Два года провел на свежем воздухе в котловане, потом еще два года - среди голых стен, потом год - на отделке. А когда все оборудование уже завезли, создали комиссию по расследованию якобы допущенных финансовых нарушений. С меня взяли подписку о невыезде, от руководства больницей отстранили, а в свежеприготовленное кресло посадили нужного человека. Сам же я еле отмазался, как теперь говорят.
        - Понятно теперь, откуда у вас такой опыт, - сказала Тина.
        - Ничто в жизни не проходит бесследно, - ответил Азарцев.
        Они миновали холл, где на полу лежал огромный мягкий ковер, на стенах висели хорошие картины, по бокам стояли бежевые кожаные кресла, а в центре красовался настоящий, старый рояль - мечта Валентины Николаевны.
        - Зачем вам в больнице рояль? - Тина открыла крышку. На белом лаке золотыми буквами было вытеснено "Беккер".
        - Хочу совместить высокий уровень лечения с приятным отдыхом больных и персонала при полной конфиденциальности, - ответил он. - Для того, чтобы известным личностям и просто богатым людям не надо было ехать лечиться в Швейцарию. Правда, рояль роскошный?
        - Рояль хороший, - сказала Тина. - Для лечебного учреждения, наверное, действительно роскошный. Но это не самый лучший рояль, если вообще не подделка. Ему лет восемьдесят. Большая партия таких роялей была поставлена в Советский Союз из Германии уже после революции, во времена нэпа. Кое-где они еще сохранились. Все они были черного цвета. Может быть, лак с годами облупился, и инструмент поменял цвет. Эти рояли считаются не очень ценными, гораздо выше ценятся пианино "Беккер". Вот у них чудный звук - я когда-то на таком играла. Случайно.
        - Вот видите, как жаль, что я не встретил вас раньше. Не переплачивал бы деньги фирме. Они слупили за инструмент бешеную сумму.
        - Кто знает, может, я и не права, и рояли эти теперь стали более ценными просто от времени. - Тина присела на пуф, стоявший перед роялем, и медленно взяла несколько аккордов.
        - Я бы очень хотел еще раз услышать, как вы поете, - сказал Азарцев.
        - Я не готова, - просто сказала Тина, но так, что стало ясно: она не кокетничает, не ждет, чтобы ее еще раз попросили. Азарцев и не стал больше просить.
        Тина встала.
        - Для музыканта в любом случае лучше купить не пуф, а крутящийся круглый стул.
        - Будет сделано, - улыбнулся Азарцев и повел Тину наверх, где находились лечебные кабинеты и святая святых - небольшая операционная на два стола.
        По кабинетам Тина ходила молча. Она была просто раздавлена. Никогда она еще не видела столько разных и, видимо, очень дорогих приборов - и все для косметических целей. Чего там только не было! И лазеры разного назначения, и приборы для очищения кожи и насыщения ее разными веществами, и прекрасные диагностические приборы, и маленькие автоклавы для стерилизации, и даже очень красивые халаты для персонала, уже приготовленные, выглаженные и висевшие на плечиках в гардеробной.
        - Кто же будет работать в этом великолепии? - спросила Тина.
        - Надеюсь, что вы, - сказал Азарцев.
        - Для этого ведь надо учиться!
        Тина дрогнула. Она вспомнила пустой коридор своего отделения с одинокой пальмой в дальнем углу, обшарпанный линолеум желтыми и зелеными ромбами, который сестрам так трудно было мыть до состояния хотя бы видимости чистоты. Вспомнила аппарат искусственной вентиляции легких двадцатилетней давности, который, к счастью, пока все еще дышал за больных. Старый, все время забивающийся электроотсос, истершиеся груши аппаратов для измерения давления, которые надо было накачивать не кистью, а всей рукой с привлечением бицепсов и даже мышц живота. И наконец, собственный старенький фонендоскоп, служивший ей чуть не с институтских времен. И Тине стало так больно и страшно от сознания того, что наука и техника настолько шагнули вперед и оказались от нее в такой невообразимой дали, что она стала просто каким-то мастодонтом. И хуже всего, уже боится что-то изменить. Хотя шанс переменить жизнь - вот он, близок.
        - Два обученных терапевта-косметолога из дипломированных дерматологов у нас уже в штате, и учились они, смею вас уверить, не в заштатном косметическом салоне. Для них мы уже сделали даже таблички на дверях, - похвастался Азарцев.
        Толмачёва посмотрела на таблички. На одной из них значилось "Канд. мед. наук Карасева Виктория Павловна", а на другой - "Канд. мед. наук Азарцева Юлия Леонидовна".
        - Еще есть на примете психотерапевт, диетолог и специалист по лазерам. Оперировать буду я сам с вашей помощью. Осталось найти хорошего физиотерапевта и врача по лечебной физкультуре, - продолжал Азарцев, вводя Тину в операционную.
        - Я случайно прочитала на табличке, что здесь работает Азарцева Юлия Леонидовна. Это ваша родственница? - рассеянно спросила Тина.
        - Это моя бывшая жена, - уточнил Азарцев.
        - Странно, - покачала головой Тина. - Обычно бывшие супруги не работают вместе. Особенно когда кто-то из них начальник.
        - Так было раньше. Сейчас не так. С женой вместе живет моя дочь. К тому же Юлия - хороший специалист, кандидат наук. Если в моих силах дать ей хороший заработок и условия для работы, я обязан был предложить эту работу. И она согласилась. Да и в профессиональном отношении я всегда могу на нее положиться.
        - Прекрасно, - сказала Тина, чтобы что-то сказать.
        Но почему-то ей расхотелось смотреть операционную. Из вежливости она все-таки туда вошла. Да, операционная была организована по всем правилам. Но с Тиной произошла странная метаморфоза. Теперь она с нежностью вспоминала свою одинокую пальму, равномерное бурчание баритона Валерия Павловича, шутки Барашкова, черные внимательные глаза Ашота. Вспомнила милое маленькое личико Мышки, и даже красивое холодное лицо Тани не показалось ей слишком высокомерным.
        "Все-таки я там хозяйка, - подумала она. - А здесь буду еще неизвестно кто". - И она поблагодарила Азарцева за экскурсию.
        А Азарцев внимательно следил за ее реакцией. Он заметил ее интерес к новинкам техники и равнодушие к роскоши в обстановке кабинетов и холлов. Когда он показывал ей апартаменты для гостей и больных, на лице Толмачёвой не отражалось ничего, кроме вежливой скуки. Не укрылось от него и некоторое разочарование при разговоре о жене. Короче, она вела себя искренне, просто, не стараясь ни проявлять чрезмерный энтузиазм, ни выглядеть светской дамой. И к концу экскурсии Тина нравилась Азарцеву еще больше. К тому же он против воли постоянно вспоминал, какая у нее золотистая кожа на спине с круглыми маленькими веснушками, с веселым запахом солнца. И хотя он, желая произвести на Тину приятное впечатление, не допускал пошлых ухаживаний, не брал Тину за руку, не поддерживал за талию, когда они входили в двери или поднимались по лестнице, ему хотелось как раз брать ее за руку и поддерживать за талию. Теперь в его подсознании навсегда закрепилось, что Валентина Николаевна - очаровательная женщина. Но хотя Азарцев был человек свободный, работа оставалась для него важнее остального.
        А Тине тоже и нравилось, и не нравилось, что он не брал ее за руку, не заглядывал в глаза и не поддерживал за талию. "Конечно, еще не хватало! - крутилось у нее в голове. - Я ведь все-таки операционную смотреть приехала, а не бордель".
        - Ну, вот и все наши владения! - заключил Азарцев, когда они закончили осмотр, прошли через систему маленьких и больших залов, спустились по лестнице и опять оказались в холле с роялем. - Каково ваше впечатление?
        - Я сражена, - призналась Тина. - Но насчет своего участия в этом деле все равно не знаю, что вам сказать. Мне жаль расставаться с коллегами, с больницей, какая бы дряхлая, по сравнению с вашими хоромами, она ни была. Дайте еще подумать.
        - Конечно, - сказал Азарцев. - Кстати, имейте в виду, своих сотрудников я решил оперировать бесплатно, так что, если вы захотите, со временем вполне можем сделать вам операцию.
        - Операцию?
        - Ну да. Подтяжку, например, или уберем грыжи нижних век, лишнюю кожу на верхних - да что захотите, то и сделаем!
        - А что, у меня есть грыжи? И уже пора убирать кожу на веках? - испугалась Тина, схватившись за лицо.
        - Господи, простите меня, дурака, за эти предложения! Нет, конечно. Вы выглядите прекрасно! Просто туда, где я учился оперировать, приходили пациентки в возрасте двадцати пяти лет и просили сделать им подтяжку, изменить форму носа, губ, не говоря уже о разрезе глаз. Вот я и решил, что вам мое предложение могло бы показаться заманчивым.
        - Знаете, я, пожалуй, так похожу, без подтяжки, - решительно отозвалась Тина. - Мне чем-то ужасно дороги мои мешки под глазами. И к тому же я боюсь операций.
        - Мешков под глазами у вас пока нет, а ваш неправильный курносый нос мне самому, если честно, ужасно нравится! - засмеялся Азарцев. - Еще раз прошу у вас прощения.
        - А вы что же, - заинтересовалась Тина, - всех женщин рассматриваете с точки зрения возможности изменения их внешности?
        - Конечно. Это же профессия. Я даже манекенщиц или фотомоделей разглядываю с медицинской точки зрения.
        - Это же вредно, наверное, для психики - разглядывать женщин с медицинской точки зрения, - засомневалась Валентина Николаевна.
        - Вот и приходится брать с пациенток большие деньги за вредность, - улыбнулся Азарцев. - Но если быть точным, то я сначала разглядываю женщину с медицинской точки зрения, а если оказывается, что она не собирается становиться моей пациенткой, как вы, например, я принимаю ее внешность такой, какая она есть, и не думаю больше об этом.
        - А мужчины к вам обращаются?
        - Больной вопрос. Мужчины в нашей стране уже сделали шаг вперед: начали ходить на массаж и в тренажерные залы. Но до косметологической помощи, в том числе хирургической, многие еще не дозрели. Я сам оперировал пока только перенесших травмы. Ну, и еще по ряду обстоятельств желающих изменить внешность, но это уже совсем другие мотивы. Хотелось бы совершить прорыв в этой области, на это и рассчитана, кстати, конфиденциальность клиники, но пока основную массу больных составляют женщины.
        - Но ведь изменять по желанию больного его внешность, наверное, противозаконно?
        - Запрещающего закона нет. К тому же у человека остаются неизменными отпечатки пальцев.
        - Ну, хорошо хоть они есть.
        Валентина Николаевна задумалась и замолчала. В клинике было тепло, не в пример ее отделению, видимо, работала автономная система отопления. Еще в начале экскурсии Тина сняла пальто и платок с шеи. Азарцев любовался ее маленькими ручками, крепкой фигуркой с тонкой талией и маленькими ножками с гладкими икрами и круглыми коленками. В мягком свете настенных светильников, сделанных в форме египетских чаш, Валентина Николаевна была прекрасна. Она стояла в своем маленьком черном платьице и крошечных замшевых ботиночках на мягком ковре у рояля и, задумавшись, брала арпеджио.
        Азарцеву не хотелось с ней расставаться. И Тине, наверное, сейчас непросто ехать домой, подумал он. Мальчик, любящий мать, размышлял Азарцев, не станет рассказывать отцу о том, что застал мать наедине с чужим мужчиной. Но ребенок был застигнут врасплох. К тому же и сам он провинился - не пошел на занятия. Чтобы оправдать себя, он вполне может сместить акценты и наябедничать - в этом случае тихая или громкая семейная сцена или хотя бы вопросы со стороны мужа неминуемы. Любой женщине они неприятны. Он чувствовал себя несколько виноватым, но выхода не видел. Ему захотелось посадить Тину к себе на колени, как маленькую, погладить по голове и сказать, что все уладится. Ему казалось, что никто не может ее обидеть, такой хорошенькой, такой беспомощной она казалась ему в тот момент. Впрочем, у него была еще одна возможность задержать ее, пусть ненадолго.
        - Ну а сейчас, - сказал Азарцев, - я просто обязан пригласить вас поужинать. Я отнял у вас так много времени, что вы, наверное, умираете с голоду.
        - Вовсе нет! - запротестовала Тина.
        - Без разговоров, - настойчиво сказал он, подал ей пальто, продел ее руку в кольцо своей согнутой руки и повел к машине. В голове у Тины уже давно просветлело. Ей было приятно то, как уверенно он сжал ее ладонь. Было в этом жесте что-то докторское - врачи не боятся прикосновений. Домой возвращаться тоже не хотелось.
        - Ну что же, пожалуй, можно и поужинать, - сказала Тина и снова уселась в машину, постаравшись сесть элегантно.
        19
        Ника широко открыла глаза. Температура у нее вдруг резко упала, и дежурная сестра обтирала больную теплой влажной губкой.
        - Валерий Павлович! Девочка проснулась! - позвала сестра.
        - Вот это радость! Как дела, красавица? - оторвался от своего столика Чистяков. Он как раз собирался выпить чаю и раздумывал, самому ли вскипятить этот старый котел или попросить сестру.
        - Все бо-ли-ит… - сипящим шепотом протянула Ника.
        - Ничего, дорогая, до свадьбы заживет, - привычно, не особенно вдумываясь, сказал ей Валерий Павлович. Он привык, что смысл слов до таких тяжелых больных не доходил. Успокаивающе действовали сам голос и тон, которым слова произносились. В сотый раз Чистяков стал слушать Никины легкие. Небольшая положительная динамика все-таки была. Антибиотики должны были работать. Но особенной радости Валерий Павлович не испытывал. Пошли лишь вторые сутки, биохимические показатели работы печени были на пределе, почки пока еще фильтровали, но сколько таких перегрузок мог вынести организм девочки, бог весть.
        - Сколько мы с тобой за дежурство влили ей жидкости? - повернулся Чистяков к медсестре.
        - Много, - ответила та и подала листок с назначениями. Чистяков подсчитал. - А сколько вывели? - спросил он, посмотрел в другой листок и опять подсчитал. Приблизительный баланс пока сохранялся. Хоть это слава богу.
        - Деточка, - обратился он к Нике и взял ее за руку, - где твоя мама?
        - В боль-ни-це, - просипела та.
        - А номер больницы не помнишь? Или хоть в каком отделении?
        - У нее сердце боль-но-е. - Никино измученное лицо мелко задрожало, будто она собиралась заплакать, но сил на слезы не было. - Маме не надо ничего го-во-рить… Она мне не раз-ре-ша-ла…
        - Что не разрешала?
        - Встре-чать-ся…
        - В какой больнице твоя мама, девочка?
        - На Ленинском проспекте. Мне хо-лод-но… Больно… Раз-вя-жи-те меня! - Ника снова закрыла глаза.
        - Нельзя еще, девочка, полежи пока так. - Чистяков потрогал ее лоб. Температура опять полезла вверх, быстро и высоко.
        "Опять началось, - подумал он. - Лучше бы температура держалась постоянно".
        Такие непродуктивные скачки только изматывают больную. Чистяков дал знак сестре, и та ввела в прозрачную трубочку капельницы новую порцию лекарств.
        "Хорошо бы домой, - подумал Валерий Павлович. - Надоело все".
        Сколько он уже видел больных на своем веку, скольких поднял, скольких похоронил… Но ему надо хоть несколько лет еще тянуть эту лямку. Чтобы подросли внучки, чтобы как-то устроились на работу дочери. А как хотелось на дачу! Несколько лет назад Валерий Павлович утеплил ее, сложил сам печку, обложил ее кафельной плиткой с рисунком, получилось как изразцами. Ковырялся бы он на грядках, картошку бы пек на костре, как в детстве. Им вдвоем с женой пенсии хватило бы, наверное, на жизнь. Да, страшно подумать, ведь он скоро будет пенсионером! Как пронеслась жизнь! Да ведь только недавно вышел из института! И работал, работал… Дочери уже взрослые, а ведь он помнил, как они родились, вот будто только вчера! Выйдет на пенсию - а что дальше? Жена стала все сильнее прихварывать, уже вышла на пенсию. Все равно придется где-то подрабатывать. Так тогда уж лучше не уходить. Работу он знает, к коллективу привык. Хотя эти девчонки, подумал он про Таню и Машу, своими разговорами иногда ставят его в тупик. Ну, ничего не поделаешь, придется привыкать, приспосабливаться. Его уж не переделаешь. А вот Тина - хорошая.
Сегодня вдруг ни с того ни с сего поблагодарила… Да в общем-то, всем им надо спасибо сказать. Работают, трудятся, жизни не видят. График скользящий, день, ночь - и время летит. Вот как у него. Это все Аркашка Барашков шустрит, все подшучивает над ним, Чистяковым, называет "стариком", "патриархом" - а сам и оглянуться не успеет, как его догонит. Вместе с ним - и Тина, потом - Ашот. Ну а девчонки - другое поколение. Дрыхнут сейчас, наверное, без задних ног, не привыкли к такой нагрузке. Ну и пусть спят. Неизвестно, что будет завтра.
        Чистяков зевнул, бросил внимательный взгляд на затихшую Нику и вышел все-таки поставить чайник. В ординаторской написал сам себе записку: принести из дома провода и вилку, чтобы поменять в старом чайнике.
        "А то сгорим тут все к чертовой матери! - подумал он. Потом положил себе на тарелку маленький кусочек торта, оставшегося от праздника, а львиную долю оставил полакомиться сестре. - Девчонки любят сладкое, а мне уже давно пора худеть!" Он вздохнул и налил себе чаю. Дежурство его продолжалось.
        Поколение пепси вовсе и не спало, а проводило время по-разному. Ашот и Татьяна снова ехали по Садовому кольцу, теперь в обратном направлении. Ашот хотя и устал, вызвался отвезти красавицу в ее маленькую квартирку на Ольховке. Он любил ездить по Кольцу, особенно ночью. Не заблудишься. В крайнем случае опять приедешь туда, откуда выехал, - и можно снова начать движение. Ночная Москва представлялась Ашоту освещенной паутиной дорог, по которой ползает с разной скоростью множество маленьких паукообразных, чутьем отыскивая свои пути в лабиринте радиальных и круговых нитей.
        "Какой огромный город! - думал он. - И каждый должен найти в нем свою дорогу!"
        Таня ехала молча, тоже думала о чем-то своем.
        А на другом конце города Мышка, отпустив домработницу, доставала из посудомоечной машины вымытую посуду и расставляла ее в шкафы. Затем пришла к отцу, просматривавшему газету в гостиной, и залезла к нему на колени. Когда они оказывались рядом, сразу было видно, что этот большой мужчина и эта миниатюрная девушка - отец и дочь. У них были одинаковые лица. Только выражение круглых блестящих глаз у дочки было пытливое, радостное, а у отца такие же круглые глаза под треугольничками бровей выражали силу, недоверчивость, ум.
        - Что в больнице? - зевая, спросил отец, одновременно выключая сотовые телефоны, которые трезвонили каждые три минуты и мешали разговору.
        - Такие дела! - сказала Мышка. - Такое творится! - И она подробно рассказала о девочке Нике, о раненом кавказце, о повешенном, об алкаше, с которым "даже сама Валентина Николаевна не знала вначале, что делать"… В середине рассказа о том, как Таня легла на прямое переливание крови, послышался легкий храп и посапывание носом.
        - Ну папочка… - укоризненно протянула Мышка и слезла с колен. - Пойдем, отведу тебя в спальню!
        - Слушай, - встрепенулся отец, зевнул и мотнул головой, стряхивая сон. - Если тебе так нравится эта твоя больница, давай я тебе ее куплю со всеми потрохами!
        - Да ты что! - засмеялась Маша. - Наша больница совсем не будет приносить прибыли. Она же для бедных! А вы с мамой все время учили: никакое знание, умение и вложение денег не должно пропадать зря.
        - Если вложить много денег, можно постараться, чтобы она не была убыточной.
        - Папа, кто же тогда будет лечить простых людей? Наша больница муниципальная, существует на бюджетные средства. А их никогда нет. У нас все оборудование двадцатилетней давности.
        - Так давай купим оборудование!
        Мышка задумалась, замолчала.
        - Нет, папа! Я еще не готова. Я пока еще не самостоятельный специалист. Многого еще не понимаю. А если раскроют, что ты у меня богатенький Буратино, то отношение ко мне будет совсем другое. Пока пусть остается все по-прежнему, а потом будет видно.
        - Не вижу смысла это скрывать, - сказал отец. - Время идет… Но, впрочем, как скажешь. Хотя можно подарить что-нибудь из оборудования сейчас и инкогнито.
        - Если подаришь инкогнито, до нас ничего не дойдет. Осядет по дороге в других отделениях, где работают более хваткие. Да я и не уверена в конечном счете, что мне потом будет все это надо…
        - Что же твоя начальница такая фефела, что до нее никогда ничего не доходит?
        - Нет, папа, она не фефела. Я ее уважаю, она не плетет интриг, не бегает "на цирлах", не унижается. Она же понимает, что ходить требовать что-то у главного врача бесполезно. Пока старое оборудование работает, его не спишут. А специфика работы такая, что перейти на коммерческое обслуживание мы не можем. Получается замкнутый круг. Разомкнуть его можно только волевым решением - если главный врач по своей воле вдруг решит изменить политику и выделит деньги. А он не даст. От нас нет коммерческой отдачи.
        - Так, может, дать деньги с условием, что ты будешь ими распоряжаться?
        - Я ведь только учусь… Я пока не знаю, что будет дальше. Может быть, я соскучусь по маме так, что уеду жить к ней. А брать на себя ответственность… Кстати, мама звонила? Где она сейчас?
        - Ведет дела в Варшаве. Неплохо идут.
        Мышка промолчала. Обвела взглядом огромную спальню. Стряхнула соринку с гардин.
        - Знаешь, папа, чего мне сейчас больше всего хочется? - спросила она.
        - Ну? - спросил отец, скидывая начищенные до блеска ботинки, не развязывая шнурки.
        - Чтобы все было как раньше, когда я была еще маленькая. Чтобы мы жили на "Каховской" в нашей старой двухкомнатной квартире, чтобы ты водил меня в детский сад, а бабушка встречала из школы. Чтобы мама каждый день возвращалась с работы и готовила ужин.
        - Но ведь теперь у нас интересная жизнь! - сказал отец. - Поездки по миру, развлечения, дискотеки… Ты можешь пойти куда хочешь. Одеваться где хочешь. Хоть в Париже.
        - Папа, да с этого костюма, в котором я сейчас хожу, что ты привез мне из Парижа, пришлось спороть этикетку! А без этикетки не видно, что он французский. У нас почти такие же в ГУМе продают!
        - А зачем ты этикетку спорола?
        - Я же переодеваюсь на работе. А девчонки знаешь какие глазастые! Будут спрашивать, где взяла, сколько стоит. А я что скажу? Пятьсот баксов?
        - Скажи "пятьдесят".
        - Врать, папочка, очень трудно. Я даже не понимаю, как ты умудряешься врать всем своим подругам сразу! Ты, наверное, запутываешься. Как только они тебе верят!
        - Деловому человеку без подруги нельзя. Надо же как-то расслабиться. Ты-то ведь тоже не каждый день приходишь домой.
        - Я дежурю. А вы, мужики, все-таки кобели! - Мышка ласково погладила отца по лицу.
        - Но и у мамы ведь наверняка кто-то есть. Она по полгода не живет дома.
        - Господи! - Мышка села и сложила на коленях руки, как когда-то делала ее бабушка. - Да уймите же вы свои амбиции, наконец! Что ты, что мама! Да ведь она просто доказывает тебе, что и она не хуже тебя умеет вести дела! Она принципиально не хочет сидеть дома без дела. Она хочет доказать тебе и всему миру, что и жена олигарха чего-то стоит. Особенно после истории с этой актрисочкой… Как ее? Катей?
        - Машей, - вздохнул отец.
        - Вот видишь, имя даже другое выбрать не мог! Думаешь, маме было приятно?
        - Ну ладно, дочка, иди. Нечего читать нотации старому папке. Кстати, завтра я улетаю в Стокгольм, ты останешься с Люсей и Натальей Петровной. Люся будет следить за домом, а Наталья Петровна - готовить. На бутербродах не надо сидеть! Вон со своей работой какая худющая стала! Вся в мать. Косточки как у цыпленка! А пальчики - будто палочки.
        - Да я всегда такая была. Меня на работе даже зовут знаешь как?
        - Как?
        - Мышка!
        Отец грозно нахмурился.
        - Да не обращай внимания! Меня это нисколько не сердит, я ведь действительно маленькая! Ну а если ты когда-нибудь купишь мне больницу, - улыбнулась Маша, - думаю, перестанут так звать.
        - Да хоть завтра куплю.
        - Я пошутила. Не надо.
        Маша поцеловала отца в модно небритую щеку, погасила свет и ушла в свою комнатку, самую маленькую. Маша нарочно попросила свою комнату сделать такого размера, какая была в их прежней квартире. Она неуютно чувствовала себя в больших пространствах. Мышка легла на специальную очень дорогую ортопедическую кровать, вытянула наконец ноги, укрылась старым теплым стеганым одеялом, привезенным еще из старого дома, вздохнула и закрыла глаза. И сквозь моментально напавший на нее сон даже не успела подумать, как же она в самом деле устала.
        20
        Татьяна с Ашотом встали на перекрестке перед поворотом с Красносельской на Ольховку. Мимо, громыхая, пронесся ярко освещенный трамвай, видимо последний.
        - Хорошо, что у меня окна во двор, - посмотрела вслед Татьяна. - Соседи, у которых окна на улицу, говорят, что первое время после переезда им казалось, что трамваи ездят прямо по их головам.
        - Значит, ты здесь живешь?
        - Да, сворачивай во двор. Первый подъезд направо. Сейчас посмотришь мою конуру.
        Ашот помолчал, потом сказал якобы неуверенно, пытаясь соблюсти приличия:
        - Вообще-то, уже поздно…
        - Если тебе далеко возвращаться, останешься у меня. У меня каморка маленькая, но два дивана имеются. Один, правда, на кухне. Но там даже уютнее.
        - Тогда идет.
        Пока Ашот закрывал машину, Татьяна замерзла. Она была легко одета, ела и пила у родителей мало, много сердилась - поэтому быстро израсходовала энергию. В девушке боролись два чувства: она устала и хотела спать, но ей хотелось осуществить задуманное. Сейчас был удобный момент. Собственно, для того она и пригласила Ашота в гости.
        Квартирка была действительно маленькой, но Таня переделала ее на свой вкус. Велела снести лишние перегородки и двери - и получилась студия под крышей всего с двумя окнами. Кухни как отдельного помещения в ней не было - только небольшой карман, который можно было бы назвать и нишей. Плиты тоже не было. На морозильной камере стояла микроволновка, и все - хозяйка квартиры вовсе не расположена была готовить. Зато по разным стенам действительно стояли два широких дивана в стиле модерн. Эти диваны, низенький книжный шкафчик да мягкий ковер с геометрическим рисунком на полу и составляли интерьер. Для еды служило нечто стеклянное, напоминающее прозрачный журнальный столик. Стены были выкрашены светлой масляной краской, под потолком висели две одинаковые люстры с маленькими фонариками в виде веточек какого-то экзотического растения. Обстановка вся была новая, модная, но квартира в целом до того напомнила жилье Татьяниных родителей, что Ашот рассмеялся.
        - У тебя божественно хорошо, - сказал он, - но можно не сомневаться, гены есть гены.
        - Убожественно до смешного? - спросила Татьяна, задетая его смехом.
        - Ну что ты, просто прелестно. - В закутке, обозначавшем прихожую, Ашот снял свой плащ. - Ты сама подбирала обстановку?
        - Конечно.
        - Так вот, ты всю дорогу ругала своих родителей, говорила, что вы несовместимые люди - а твой вкус повторяет родительский. Только дизайн вещей сместился на тридцать лет вперед.
        - Ну уж ты загнул! - воскликнула Таня, но поняла, что Ашот прав. Ей и самой иногда так казалось. Она лишний раз удивилась, насколько умен Ашот. Что ж, вероятно, пригласив его, она сделала правильный выбор.
        - Кстати, мне очень понравились твои родители.
        Она не собиралась спорить. За окном была темная ночь, маленькие лампочки-ветки под потолком горели неярко и загадочно. Наступила пора действовать.
        - Ну вот и отлично. Я замерзла в этом тонком платье. Сейчас переоденусь, и мы что-нибудь выпьем. У меня есть хорошее вино и шампанское.
        Не в планах Татьяны было скрываться. Она столько раз переодевалась при Ашоте в ординаторской, что уходить в ванную просто не было смысла. И она, не скрываясь, а даже с удовольствием демонстрируя свое тело, стянула нарядное платье, сбросила лифчик, надела просторный светло-желтый шерстяной джемпер и джинсы, и от этой перемены вовсе не стала хуже. Наоборот, девушка показалась Ашоту более домашней, теплой, отзывчивой.
        "Интересно, зачем она прилагает столько усилий, чтобы меня соблазнить? - подумал он. - Она ведь знает, что очень красивая, и нужно совершенно не иметь гипофиза, чтобы от нее не возбудиться".
        Сначала он открыл шампанское. Потом они пили белое вино. Потом по рюмочке коньяку. Потом над одним из диванов взметнулась темно-синяя простыня, туда же прыгнули две подушки, а сверху легло лоскутное модное одеяло.
        - Иди ко мне! - Татьяна одним движением распустила густые светлые волосы и протянула к Ашоту нежные руки.
        Он с легкостью подхватил Таню на руки. После такого призыва он просто не мог не показать себя мужчиной. Да и зачем сопротивляться? Ему даже казалось, что эта красавица - именно та, с кем он хочет связать свою судьбу.
        "Но у армянских девушек нежность проявляется по-другому. Они не такие агрессивные", - заключил Ашот через какое-то время.
        Они лежали в постели и курили. Было уже совсем поздно. В груди Ашота разлилась теплая волна нежности к этой холодной и жесткой девушке, которой он, по-видимому, был симпатичен. Иначе зачем она его позвала?
        "Она очень одинока, - думал Ашот, - ей хочется завести свой дом, мужа, детей… А вокруг никого подходящего нет". Вероятно, с целью убедить его в том, какая она восхитительная женщина, она и зазвала его к себе домой. Что ж, проделано убедительно. Хоть все и было подстроено, с первого до последнего мгновения, он совсем не в обиде.
        Таня, почувствовав, что Ашот смотрит на нее, раскрыла глаза. Спать ей уже не хотелось. Настала решающая минута, сейчас она должна ему все сказать…
        - Ты хочешь выйти за меня замуж? - спросил Ашот.
        Татьяна опешила.
        Вот это да! Что же ему ответить и как поступить? Можно, конечно, соврать и сказать, что влюбилась в него с первого взгляда. Но что это повлечет? Ненужные иллюзии, возможную беременность, которой она никак не желала, и дикую ревность с его стороны. В том, что представители кавказских национальностей ужасно ревнивы, она не сомневалась.
        Нет, уж лучше действовать напрямую. По крайней мере, если ничего не выйдет, то и винить будет некого. Но все-таки какие же мужчины идиоты! Неужели они всерьез воображают, что каждой женщине только и нужно, что выйти замуж и засесть дома среди грязных кастрюлек и капризных детей! Какая глупость! Пока женщина молода и здорова, она должна посмотреть мир, попользоваться всеми благами жизни. А уж на старости лет, если не подвернется ничего интересного, зажить в маленьком домике где-нибудь на берегу океана, скажем, на боку старушки Британии, в садике среди роз и разводить собак или кроликов. А лучше всего (если, конечно, муж оставит наследство) раз в год наезжать куда-нибудь в Монте-Карло и играть до самозабвения. Что еще может в старости так волновать кровь, если не игра?
        Однако требовалось разрешить ситуацию.
        - Да, - сказала Татьяна и повернулась к Ашоту. - Я хочу выйти за тебя замуж, но с одним условием: ты увезешь меня в Америку и, как только я найду себе подходящего миллионера, разведешься со мной.
        - Что? - спросил Ашот. Ему показалось, он просто не понял, что она сказала.
        Таня повторила. Четко, раздельно.
        Ашот помолчал. Потом сказал уже совсем другим голосом:
        - Тебе, дорогая, нельзя пить слишком много. Ты начинаешь нести какую-то ерунду!
        - Отлично я понимаю, что говорю! - Татьяна почувствовала в его словах отчуждение, но решила идти ва-банк: - Напрягись и ты. Подумай, какая из меня может выйти жена? Я не умею и не люблю готовить, я не люблю детей и не уважаю родителей. Своих родителей я и то не люблю, а чужих, вероятно, просто возненавижу. Но я знаю, что твои родители живут в Америке и ты собираешься к ним уехать и стать гражданином Соединенных Штатов. Так увези меня к ним!
        - Зачем же мне тебя к ним везти, - Ашот потряс головой, чтобы сосредоточиться, так как он не понимал Таниной логики, - если ты будешь ненавидеть моих родителей?
        - Да я их и видеть не буду! Мы же не будем жить вместе. Как только я получу гражданство, ты со мной сразу же разведешься. Под любым предлогом. И я начну искать себе мужа-миллионера. Это здесь моя красота никому не нужна, а там ценителей женской красоты много.
        - Что-то когда я там гостил, особенно не заметил ценителей женской красоты. Все как у нас. Много людей очень толстых, очень примитивных. Мне было там скучно. И я пока еще не решил, уезжать мне или нет.
        - Так реши! - заявила Татьяна. - Хуже, чем у нас, быть не может! Я больше не могу выносить, когда какой-нибудь ублюдок мужского пола не только не пропустит в любую дверь, хотя бы в магазин, но еще норовит толкнуть и обозвать шлюхой. Я больше здесь жить не могу. Хоть убей.
        - А какой смысл мне на тебе жениться?
        - Ну я ведь не буду запрещать тебе, как мужу, пользоваться моей красотой. В любой момент, всегда, пожалуйста. Денег на фиктивный брак у меня нет, а то бы я уже давно отсюда слиняла. Чтобы подцепить какого-нибудь фирмача, тоже нужны деньги, хотя бы на рестораны и дискотеки. И потом, какие дискотеки, когда мне уже двадцать пять стукнуло! И какие, с другой стороны, здесь в России могут быть фирмачи? Все фирмачи или наши евреи, которые раньше уехали, а теперь вернулись, чтобы делать здесь бизнес, или американские неудачники, которых вместо престижной Европы засунули сюда, в российскую задницу. Нет, мне нужны не они. Мне нужен стопроцентный американский миллионер, лучше лет шестидесяти от роду.
        - Тед Тернер, например, - сказал Ашот. - Он как раз сейчас с Фондой развелся.
        - Тоже сгодится, - подхватила его тон Татьяна. - Правда, где-то я читала, что он психопат и голубой.
        - Мне кажется, даже безмозглые модели и те поняли, что миллионеры на них не клюют.
        - Это поняли те, кому не повезло! А те, кому повезло, наслаждаются жизнью и не кричат на всех перекрестках, что вышли замуж за стариков сугубо по расчету.
        Ашот встал и методично, не спеша, начал одеваться. У Татьяны похолодело в груди. "Проиграла! Вот так всегда: скажешь правду, потеряешь дружбу! Ну что мне было соврать, что я от него без ума! Нет, дурацкая привычка - выступать с открытым забралом! Похоже, он собирается уходить. Надо держаться. Только бы не устроить истерику!"
        - Ты куда? - как можно миролюбивее спросила она.
        - Я не люблю иметь дело с дурами, - ответил Ашот. - А сегодня меня, видимо, бес попутал.
        - Как же ты поедешь, ты же порядочно пьян? - Татьяна хотела перевести разговор на дружеские рельсы. Ничего особенного, никакой трагедии, друг с подружкой прощаются, так как не сошлись характерами.
        - На трамвае, - сказал Ашот. - На прощание у меня для тебя совет. - Он уже стоял в коридоре и завязывал галстук. - Ты своему миллионеру сразу не говори, что тебя интересуют в первую очередь его деньги, а то никогда замуж не выйдешь. Там таких стервятниц, как ты, и своих много, всех цветов кожи.
        - А разве я виновата в том, что государство за мои труды и знания не может обеспечить приличную жизнь и я хочу выгодно продать себя?
        - Другие хуже живут, но больше ценят то, что имеют, - ответил Ашот.
        - Если ты имеешь в виду эти модные вещи, так сюда вбуханы деньги с двух бабушкиных квартир, проданных в Омске и в Челябинске. Родители, я тебе говорила, - из Сибири и с Урала. А научные труды мамочки и папы, как оказалось, стоят немного.
        - А твои труды?
        - Мы с тобой получаем одинаковую зарплату, сам знаешь, какие это копейки. Думаешь, не оскорбительно жить так, как мы живем?
        Ашот ничего не ответил и закрыл за собой дверь.
        Он вышел на улицу в ночь. Потеплело, моросил легкий дождь. В душе Ашота царили такое опустошение, такое разочарование, такое одиночество и такая тоска, что он решил не ехать на машине. К тому же он вспомнил, что машинально выложил ключи в прихожей на тумбочку в Татьяниной квартире.
        "Сигануть бы вниз с какого-нибудь моста, - подумал он. - Но мама не переживет. Будет думать, что это оттого, что они все уехали, а я остался один. Нет, нельзя причинять матери горе. Я достаточно вырос, чтобы это понимать. Ничего не поделаешь. Пусть все остается как есть. Брат устроен, родители старые, мать сидит с внучкой, отец еще пытается подрабатывать… А я хочу остаться здесь. Мне не нравится в Америке, хотя там спокойнее, чище, красивее. Там еще более все чужое. Может, действительно, если жениться, завести свою семью, детей, разлука с теми, кто живет там, не будет так чувствоваться…"
        Ашот, покачиваясь, шел по трамвайным рельсам вдоль путей. "Нагонит же какой-нибудь трамвай, поеду куда-нибудь", - думал он. Домой не хотелось, слишком холодной и неуютной казалась его съемная квартира. Ашот с удовольствием бы поехал к Аркадию, в семье Барашковых Оганесяна любили и всегда радушно принимали, но сейчас ехать к ним было неудобно. Он ведь отказался помочь Аркадию с собакой - и все из-за того, что вообразил, будто эта красивая сучка Татьяна сумела оценить его.
        "Вот дура, - злился Ашот. - И вроде разбирается в медицине, а все-таки невозможная дура! Заморочила себе голову каким-то мужем-миллионером, как будто не понимает, что за все на свете приходится платить. А за что тогда плачу я? - подумал он. - За то, что провел счастливое детство в дружной семье, в уютном доме с большим садом, где летом абрикосы падали градом на крышу сарая, на которой я лежал с книжкой?"
        Он еще молод. А каково было родителям перебираться из родных краев в страну, язык которой они даже не в силах освоить? Нет, он должен выбиться в люди, найти свою нишу в науке, которую он любит и которой только и хочет заниматься, и одновременно с этим построить свой дом, завести свою семью.
        Вдруг из-за угла показался трамвай. Пустой, с приглушенными огнями, он, по-видимому, направлялся в парк.
        "Не остановится", - подумал Ашот, но на всякий случай взмахнул рукой. Трамвай остановился.
        - Ты что, сумасшедший? По рельсам ночью ходить! - звонким голосом крикнула, высунувшись в окно, девчонка-вагоновожатая.
        - Куда идет трамвай? - спросил Ашот.
        - На ВДНХ, - сказала девчонка уже спокойнее, увидев, что незнакомец, кажется, нормальный. Только он ей кого-то ужасно напоминал. В кепке, в клетчатом шарфе… Может, просто живет где-то поблизости?
        - Подвези меня, - попросил незнакомец. - Только у меня мелочи нет.
        - Плати крупными и садись! - засмеялась девчонка, посмотрела в зеркальце, направленное в салон, и ахнула. Незнакомец залез в трамвай, снял кепку и уселся на переднее сиденье, скрестив на груди руки. Вылитый Александр Сергеевич Пушкин из школьного учебника! Просто привидение какое-то!
        - Эй! - осторожно позвала она. - А тебе куда?
        Ашот задумался и рассеянно глянул на нее. "На ВДНХ, значит, по дороге в больницу, - решил он. - Что ж, помогу Валерию Павловичу, все равно с утра мне его сменять".
        Он громко сказал:
        - Подвези-ка ты меня на работу! - И назвал остановку.
        - Фу! - выдохнула она. - Это в больницу, что ли?
        - Да, в больницу.
        - Привидится же такое! - Вагоновожатая опять засмеялась, теперь уже над своей ошибкой, включила в салоне свет и тронула трамвай с места.
        А на Ольховке, по-осеннему уже пустой и голой, в двух окнах небольшого старого дома все еще горел свет.
        Татьяна, обессиленная, пустая, усталая, лежала на смятой простыне без сна и ненавидящими глазами разглядывала потолок.
        "Ну и черт с ним, ушел так ушел! Хорош день рождения! Хоть бы все провалились в тартарары!"
        Она дрожала от гнева, от злости. Ей хотелось что-нибудь разбить, на кого-нибудь заорать, наконец, стукнуться головой об стенку. Ее перепоняли опустошение и ярость.
        Таня встала, прошла в ванную, включила горячий душ. Не обращая внимания на брызги (она терпеть не могла клеенку, противно прилипающую к телу, но защищавшую от брызг пол в ее крошечной ванной), встала под горячие струи. Вода, жалея ее, ласково омывала ее голову, плечи и грудь, стекала ручейками вниз по животу, по ногам, ласкала, успокаивала, убаюкивала. Танины глаза вскоре стали сами собой закрываться. Она вылезла из ванны, накинула толстый махровый халат, прямо в нем залезла под одеяло, угнездилась и закрылась с головой.
        "Не пойду завтра на работу! - решила она. - Отосплюсь, позавтракаю со вкусом и пойду гулять по Москве. Пусть потом хоть зарежут!"
        Высунула руку из-под одеяла, нащупала выключатель и решительно выключила свет. Но тут слезы принялись вдруг душить ее, и Таня еще немного поплакала, горько, как ребенок. Потом молодой организм взял свое, и сон наконец пришел к Татьяне, лежавшей на мокрой от слез подушке.
        Доктор Барашков в это время спал в своей квартире рядом с женой. И снились ему огромная добродушная собака, помахивающая хвостом в комнате с дорогой мебелью, потом - недовольное лицо коллеги-хирурга, который сердито наблюдал, как он, Барашков, почему-то никак не мог вывести очередного больного из наркоза. И наконец приснилась огромная пачка денег, почему-то валявшаяся под ногами на лестнице в его собственном заплеванном подъезде. Во сне Аркадий Петрович какое-то время решал сложную задачу: брать или не брать эти деньги, но потом, вздохнув, поднял пачку и сунул ее в карман. Беспокойно поворочавшись, он перевернулся на другой бок и, обняв жену, уютно засопел ей в плечо.
        21
        Той же ночью ехали по Садовому кольцу и Валентина Николаевна с Азарцевым.
        - Есть ли такой ресторан в Москве, куда бы вы хотели пойти специально? - спросил Азарцев, когда они вывернули на шоссе с лесной дороги.
        - Да я почти нигде и не была, - доверительно сказала Тина, - особенно в последнее время. И что делается в Москве, я знаю только из газет, да и их читаю нерегулярно.
        - В таком случае доверяете ли вы мне выбор? - спросил Азарцев.
        - Полностью, - ответила Тина. - Я совершенно в вашей власти.
        Так откровенно выраженное полное доверие (хотя и по такому пустяковому вопросу, как выбор места для ужина) вдруг странно сблизило их с Азарцевым. Оба развеселились.
        - Хотите, расскажу вам случай из моей практики? - начал Азарцев, и один за другим, как из рога изобилия, посыпались рассказы, забавные и не очень, но всегда понятные и близкие каждому врачу.
        К тому времени, когда их покрытая мелкой изморосью машина уже мчалась по Садовому кольцу, Валентина Николаевна, забыв про усталость и суматошный день, тихонько смеялась своим грудным смехом, а обычно спокойный и уравновешенный Азарцев боролся с сильнейшим искушением, будто ненарочно, погладить ее теплую, кругленькую коленку.
        - А вы верите в гомеопатию? - спросил он. Они как раз проезжали мимо кинотеатра "Форум", рядом с которым светились витрины гомеопатической аптеки.
        - Да как-то не очень, - ответила Тина. - К нам в больницу приходил пару раз один деятель, якобы читать нам лекции. Этот гомеопат был такой бледный и такой занудный, что чуть не вогнал всех в сон. А потом оказалось, он просто хотел, чтобы мы дали ему больных на консультацию. Естественно, хотел заработать. Я в своей практике гомеопатические средства не применяю.
        - А в нашей клинике, возможно, будет работать гомеопат. Мы должны использовать все возможности для привлечения больных. Как-то один раз я случайно зашел в эту аптеку купить лейкопластырь, так здесь была такая очередь, что я в ужасе убежал. А потом я подумал: раз люди пользуются этим методом, значит, им помогает?
        - Не знаю, - Валентина Николаевна только пожала плечами. Они проехали мимо театра Образцова с его остановившимися часами, развернулись под путепроводом, и Азарцев вскоре заглушил двигатель на стоянке в конце Цветного бульвара.
        - Если вы доверили мне свой выбор, - сказал Азарцев, - тогда я приглашаю вас в "Тадж-Махал".
        - "Тадж-Махал"? Что это такое?
        - На самом деле это замечательно красивый дворец-усыпальница в Индии, который один богатый султан построил в честь своей покойной жены, памятник любви. Я видел этот дворец - зрелище необыкновенное. Но пока у нас с вами нет возможности туда съездить, предлагаю посетить ресторан с таким названием. Он, конечно, не так красив, как оригинал, но кухня там восточная, очень хорошая. Я там бываю.
        - Что ж, - весело согласилась Тина. - Давайте пойдем туда.
        Цветной бульвар лежал перед ними во всей красе. Цветники на нем не разбивали уже лет сто, зато сохранились скамейки, усиженные молодежью и бомжами, старые деревья, усыпанные листьями газоны… Бульвар был пуст, хотя по сторонам, отделенные от его московской тишины ажурной решеткой и фонарями, неслись машины.
        - Давайте немного пройдемся! Ноги немного устали, - смущенно пояснила Тина. - И такая красота здесь сейчас!
        Через дорогу, несмотря на поздний час, горели витрины кондитерской, в которой когда-то давно Тина с маленьким еще тогда сыном пила чай после утреннего спектакля в театре Образцова. А рядом с кондитерской, как оказалось, все еще существовал мясной магазин, в котором они тогда же, после спектакля, купили для своего Чарли, четырехмесячного щенка, мясные обрезки. Сын тогда смеялся, что все должны быть довольны. Он любил пирожные, собака - мясо.
        Около здания цирка сказочно сияли белые шары ламп. Тонконогие изящные лошадки, на спинах которых изгибались танцовщицы, одетые в блестящие капроновые пачки, призывно стучали копытцами на огромных афишах. По улице весело сновала молодежь. А на бульваре все еще было пустынно, только напротив цирка несколько алкоголиков и бомжей заняли скамейки, где посветлее, и разложили на них свой ужин. Тина слегка изменила курс, чтобы незаметно обойти бомжей.
        - Какие они несчастные! - сказала она Азарцеву. - Вот мы выписываем из отделения больных, а куда они потом попадают? Хорошо, если сюда, пока не так холодно. Но по ночам температура уже такая, что вполне можно замерзнуть. Если останутся живы, значит, опять попадут к нам.
        - Если не согреются тем же, чем отравились, - сказал Азарцев и взял Тину под руку. - А если выпьют чересчур много, то все равно попадут к вам - и дальше все по кругу. Поэтому я вас и зову работать к себе. Но пока мы должны пойти греться сами, потому что никому другому сегодня наша помощь не нужна. Скорее! А то мне кажется, вы тоже замерзли.
        Тина не замерзла. Ей было приятно гулять в этом завораживающем моросящем полумраке, она казалась себе романтичной и молодой. Но Азарцев повлек ее с бульвара дальше, на улицу, в ресторан, и она с удовольствием покорилась.
        Оформление ресторана было выдержано в прекрасном восточном духе - не какая-то скоропалительно возведенная сакля, из которой одуряюще несет пережаренным шашлыком. Во всем чувствовался выдержанный и утонченный азиатский стиль. Высокие арочные двери поддерживали деревянные колонны с тонкой резьбой. В вестибюле стояли низкие шелковые диваны, а пол устилал огромный ковер. В простенках на полу стояли металлические расписные кувшины с узкими горлышками. На одном из диванов полулежал человек в полосатом шелковом халате и курил кальян.
        - Здесь продают опиум? - изумилась Валентина Николаевна.
        - В вестибюле? Конечно, нет, - рассмеялся Азарцев. - Этот человек лежит здесь только в рекламных целях. Но видите, он вызвал у вас правильный ход мыслей, правда, то, о чем вы сказали, продается не здесь. Но я опиум не курю. Надеюсь, вы тоже. Не думайте больше об этом.
        И чтобы отвлечь спутницу, повел ее в противоположный угол вестибюля, к киоску, где в огромных белых вазах стояли цветы. Целые острова из роз - белых, желтых, багровых - сменялись оазисами хризантем. Кораллово-красные и оранжевые герберы улыбались узкими, как у ромашек, загнутыми назад лепестками. В отдельных сосудах топорщились гладиолусы и орхидеи. Лилии источали аромат южных широт. Были здесь и такие экзотические цветы, названий которых Валентина Николаевна не знала.
        - Хочу, чтобы вы выбрали то, что вам нравится! - сказал Азарцев.
        - Ох! Здесь так много цветов! - растерялась Тина.
        - Выбирайте любимые!
        - Я не могу, это трудно! - она секунду подумала и решилась. - Ну, можно мне какую-нибудь розу из тех? - Она показала на вазу, в которой широко раскинулся роскошный букет из белых и бледно-розовых роз. Муж дарил ей розы. Всегда розы и только розы. Мысли ее вновь побежали по кругу, как цирковая лошадка или машина на ралли в Брешии.
        Продавец, мужчина средних лет в тюбетейке, услужливо придвинул к ней вазу.
        - Пусть дама укажет, - сказал он.
        - Любую. Они все одинаково хороши.
        Все-таки Тина осторожно показала пальцем на ту, которая показалась ей самой большой и красивой. Розу тут же упаковали в прозрачный целлофановый футляр с золотым обрезом. Тина улыбнулась Азарцеву. Белая роза очень ей шла.
        - Минутку! - остановил ее спутник человека в тюбетейке. - Боюсь, Валентина Николаевна, вы себя не знаете! Роза, конечно, очень хороша, но, на мой взгляд, вам подходят совсем другие цветы.
        Тина смотрела на него, не понимая.
        - Мне довольно! Зачем еще?
        Но Азарцев внимательным и серьезным взглядом методично обшаривал весь цветник, а человек в тюбетейке, предвкушая хорошую выручку, поворачивал перед ним вазы с цветами. Наконец Азарцев нашел то, что искал. Еле заметным движением он указал продавцу на цветы, незаметно стоявшие в сторонке. Тот мгновенно понял Азарцева.
        - О! У господина прекрасный вкус, - забормотал он, доставая охапку. - Это самые изысканные экземпляры из всех, что вы могли бы достать в Москве.
        Тина изумленно перевела взгляд на Азарцева. Как он смог за такое короткое время понять, что она собой представляет на самом деле? Ведь цветы, что он выбрал для нее, могли бы быть символом ее жизни. Только сейчас она это поняла.
        Перед ней были ирисы. Не примитивные, с короткими стеблями и тремя толстыми сине-фиолетовыми лепестками, что время от времени продаются во всех цветочных киосках у метро. Перед ней были королевские ирисы. Темные, медовые, с тонкими золотистыми прожилками и нежным бархатным ворсом на лепестках. Попадались среди них и нежно-лиловые и бледно-голубые с бутонами, сложенными в виде куполов восточных мечетей, и с нижними лепестками, изогнутыми, словно пенистые гребни высоких волн. У цветов были тонкие, длинные стебли и нежные мягкие листья, изгибами повторяющие форму лепестков.
        Валентина Николаевна ахнула. Это были точно такие же ирисы, что изображены на стенках ее шкафов в гостиной! Она и не думала, что такие цветы бывают на самом деле, они казались лишь фантазией Серебряного века. Неброские, легчайшие на вид создания, потерянные в общей массе цветов. Нестойкие, молчаливые, не приспособленные к борьбе. Но как же нежен был их еле уловимый аромат, как непередаваемо изысканна красота!
        Она взяла в руки букет.
        Тина была не очень светлой блондинкой. Ее одежда - черное платье, черное пальто, желто-зеленая косынка на плечах - создавали фон. А сами ирисы подходили ее лицу так же органично, как будто это были лица ее детей, только прилетевших откуда-то из другой галактики.
        Продавец в тюбетейке восхищенно прищелкнул языком.
        - С вас бы картину писать! - заметил Азарцев, расплачиваясь. - Типа "Дама с горностаем". Или, в крайнем случае, сфотографировать для модного журнала.
        - Не надо их упаковывать, - попросила Тина продавца. - Я хочу вдыхать их аромат.
        - Мы сейчас поставим их в вазу, - Азарцев помог ей снять пальто, взял под руку и повел в большой зал. Тина вошла и в нерешительности остановилась.
        Перед ней открылся кусочек восточной улицы. Дома, сады, мечеть с двумя минаретами были так искусно нарисованы на стенах, что создавали почти полную иллюзию города. В центре зала раскинулся квадратный пруд с лебедями, мраморными ступенями, ведущими к воде, и с низкими ажурными парапетами. Прямо из пола поднимались кадки с цветущим миндалем. То, что деревца искусственные, Тина догадалась не с первого раза. Потолок был стеклянным. Несмотря на то что в Москве почти наступила ночь, голубое искусственное небо было залито весенним солнцем, и в зале было светло, словно от утреннего апрельского солнца где-нибудь в Ташкенте или в Бомбее. Прямо на улице стояли жаровни. Горящие, облитые чем-то ароматным дрова давали достаточно жара, чтобы приготовить в медных казанах золотистый плов. Уже потом Азарцев объяснил Тине, что в потолке спрятаны мощные вытяжки, чтобы посетители и работники не чувствовали дыма. Вдалеке, но все равно на глазах у публики находилась собственно кухня, где на цепях в полумраке висели огромные котлы, а над ними поднимался ароматный пряный пар. Столики стояли полукругом, как бы на берегу
пруда, в котором плавали настоящие лебеди.
        Валентина Николаевна не верила своим глазам. В центре Москвы - такое чудо! Как здорово изменилась жизнь. И как она сама оказалась далеко от этой жизни! А уж ее реанимационное отделение… и говорить нечего.
        К Азарцеву подошел человек, высокий, наголо бритый и респектабельный настолько, насколько может быть респектабелен распорядитель такого заведения. Белоснежная атласная бабочка сияла у него под подбородком, ниже матово чернел великолепный смокинг. Азарцев в своем сером джемпере выглядел по сравнению с ним простовато. Мэтр вежливо наклонил в приветствии голову, Азарцев протянул руку, тот с уважением и долей почтительности пожал ее и повел гостей на прекрасное место. Столик располагался недалеко от центра, в среднем ряду, под веточками цветущего дерева. В двух шагах перед ними расстилалась водная гладь. Если бы лебедь подплыл к ним поближе, Валентина Николаевна, не размахиваясь, могла угостить его корочкой хлеба.
        - Я к вашим услугам, - сказал мэтр. Небрежным взмахом он отдал приказание официанту, одновременно давая понять, что эта пара - его личные гости. Через секунду официант возник перед ними с наполненной водой вазой. Тина опустила в нее цветы, и они смотрелись изысканно и небрежно, но вместе с тем так естественно, будто над букетом работал опытный флорист. Розу она положила на стол рядом.
        - Здесь безупречно все, - сказал Азарцев Тине, - и кюфта-шурпа, и лагман, и кебаб, но плов, доверьтесь мне еще раз, выше всяких похвал.
        - Тогда, конечно, плов, - согласилась Тина. Она почувствовала, что голодна просто ужасно. Ведь за день она почти ничего не ела, если не считать утреннего сыра, символической трапезы на дне рождения и кусочка котлеты, разделенной с Чарли.
        - И вино, - сказал Азарцев. - Из моих запасов. Фанагорийское, красное.
        Мэтр опять поклонился, повернулся и удалился с редким достоинством, без суеты и подобострастия. По его виду можно было понять, что все будет сделано в лучшем виде. Однако что-то в его лице показалось Валентине Николаевне странным.
        - У вас свои винные погреба? - спросила она Азарцева.
        - Как у Жерара Депардье, - засмеялся он. - А если серьезно, в процветание этого ресторана и я внес свою скромную лепту.
        - Каким же образом?
        - Во-первых, я прооперировал нашего гостеприимного хозяина и, как видите, удачно. А во-вторых, я посоветовал ему место, где надо закупать прекрасное вино, причем значительно дешевле, чем французское или испанское. На Востоке ведь производят вина преимущественно крепленые, сладкие. Здесь, в Москве, они не многим по вкусу. Вино к мясу должно быть сухим. Во всяком случае, в Европе привыкли к этому. А Фанагория находится не в Испании, не во Франции, не в Турции, не в Италии и не в Греции. Исторически так называется местность у нас, в Краснодарском крае, неподалеку от Темрюка. Я, кстати, люблю эти вина больше, чем французские или испанские. Они более насыщенные, более вязкие. К тому же, - прищурившись, улыбнулся Азарцев, - надо поддерживать отечественного производителя и изыскивать средства для клиники. Кстати, в нашей клинике больным на обед и ужин, по их желанию, тоже будут подавать вина оттуда. Или из Франции, если кто захочет. У нас в клинике будет хороший повар.
        - Вы настоящий делец, - с уважением сказала Тина.
        - Деловой человек, так звучит лучше.
        - Между прочим, родители моего мужа родом из Краснодарского края, - сказала Тина. - Я много раз бывала у них и пила их домашнее вино, но никогда не слышала такого названия - "Фанагория". Как много мне еще неизвестно.
        - Не грустите, - ласково прикоснулся к ее руке Азарцев. - Жизнь коротка, искусство вечно. Главное для всех, что вы прекрасный доктор. Кстати, мы подошли к волнующей меня, как администратора, теме. Я понял, что вы замужем. С вашим сыном мы уже познакомились.
        - Я замужем, - подтвердила Тина. И по тому, как спокойно, как о чем-то неизбежном, не вдаваясь в подробности, она это сказала, Азарцев понял, что он не должен развивать эту тему. Но почему-то ему стало приятно, что Тина не стала расхваливать достоинства своего мужа и рассказывать о том, как замечательно они живут, а коротко и просто констатировала факт. И только.
        - Надеюсь, у вас не будет неприятностей? - Он опять осторожно дотронулся до ее руки. Она поняла.
        - Не думаю, что будут, - сказала она. Она действительно так не думала. - Ведь ничего же не было.
        - К сожалению, - он сказал так, чтобы она поняла, что он перевел разговор в шутку. Она поняла все прекрасно и улыбнулась в ответ.
        И тут принесли плов Это был действительно плов, а не просто пошлая смесь риса и мяса, которую подают в большинстве едальных заведений. Он был пахуч, золотист и насыщен Востоком так, как бывает насыщена им гроздь винограда, спелая хурма и нежные завитки каракулевой шубки. Дымящуюся гору янтарного риса в расписной пиале украшали поджаристые кусочки ароматного мяса вперемешку с дольками прозрачного чеснока и оранжевыми вкраплениями моркови. Черный перец, изюм и барбарис дополняли картину. Зелень подали на блюде отдельно. Горячий лаваш лежал на белоснежных льняных салфетках. Принесли и налили в бокалы вино; старинный хрусталь, преломляя оттенки граната, играл на свету.
        - Если я сейчас чего-нибудь не съем, то умру! - сказала Валентина Николаевна, отломила лаваш, попробовала кусочек мяса и в восхищении закрыла глаза.
        - Я бы никогда не смогла так приготовить!
        - Эта технология отрабатывалась веками, - заметил Азарцев и подумал, что многие женщины стали бы расхваливать собственные кулинарные способности и рассказывать, что надо добавить, чтобы плов стал еще лучше.
        - Лучше, чем здесь, приготовить нельзя, - сказала Тина, как бы отвечая на его мысли. - Даже не нужно и пытаться. Надо просто приходить сюда и получать наслаждение. Я понимаю, почему вы здесь частый гость.
        - Тогда приятного аппетита, - сказал Азарцев и поднял бокал.
        Они ели и пили. Сначала, как водится, пили за здоровье. Потом за успехи в работе. Потом за успехи в совместной работе. Потом за детей. И когда был произнесен последний тост, Тина поняла, что если она съест еще кусочек, то лопнет.
        Бритоголовый был начеку - на столе тут же появился чайник. Прекрасный, тонкого фарфора чайник с кипятком, следом - точно такой же, но меньше размером с заваркой и такого же рисунка чайные пиалы. Отдельно принесли какое-то необыкновенно вкусное варенье, лимон и маленькие медовые печеньица. Ничего подобного Тина не пробовала никогда. Она выпила чаю с вареньем, съела печеньице и не только не лопнула, но и захотела еще.
        - Это особенность восточной кухни, - сказал Азарцев. - Чем больше ешь, тем больше хочется. Я сделал правильный выбор?
        - Говоря языком рекламы, это просто пир вкуса. Как вы откопали такое чудесное место?
        - Мой пациент однажды пригласил меня сюда. С этого и пошло.
        Бритоголовый человек в смокинге стоял поодаль и ласково улыбался. От выпитого Тина перестала смущаться и смогла разглядеть его лучше. Она поняла, что именно оперировал Азарцев. Его лицо представляло собой красивую загадочную маску, на которой отдельной жизнью жили глаза. Нос, щеки, губы и брови были безукоризненно правильны и красивы, но каким-то чутьем Тина поняла, что кожа его лица ничего не чувствует, и раньше этот человек имел совсем другие черты.
        - Вы изменили ему внешность? Зачем? Он преступник? - спросила Тина.
        - Конечно, нет, - сказал спокойно Азарцев. - Он пострадал в горящей машине. Его взорвали. Сначала в институте трансплантологии ему сделали пересадку кожи, а уж потом за дело взялся я. И сделал свое дело неплохо. Я сформировал лицо из того, что осталось. Правда, он, к примеру, не может поднять в удивлении брови. Однако рот он открывать может, моргать тоже. Впрочем, веки были почти не повреждены. Но вы бы никогда не подумали, что у него вместо лица - спина, откуда была взята кожа для пересадки.
        - Никогда! - торжественно подтвердила Тина.
        - Я даже умудрился сформировать что-то вроде естественных складок на лице, чтобы оно было не похоже на дыню с глазами.
        - Вам это удалось, - с уважением сказала Тина.
        - А потом, - задумчиво произнес Азарцев, - вы же тоже не спрашиваете у поступающих больных характеристику с места работы? А вдруг те, кто лежит у вас, тоже не совсем добропорядочные граждане?
        Тина вновь вспомнила свое отделение, вытертый линолеум, одинокую пальму в конце коридора, Валерия Павловича, мотающегося от одного больного к другому… Алкаша, прооперированного днем после кровотечения, кавказца, попавшего на стол после многочисленных ранений, девочку Нику с отравлением уксусной кислотой, буйного "повешенного" и свою подругу Аню Большакову, которую она собственными руками отдала в неизвестность. И почему-то Валентина Николаевна почувствовала себя виноватой за то, что оставила их, будто предала, пусть даже на миг. Ей захотелось как можно скорее уйти из этого прекрасного ресторана и оказаться снова там, где она чувствовала себя на своем месте.
        Азарцев заметил перемену в ее настроении.
        - Спасибо за прекрасный вечер и ужин, - сказала Тина. - К сожалению, мне пора.
        Азарцев молча отодвинул стул, проводил в гардероб. Пока он подавал спутнице пальто, официант вынес уже упакованные ирисы и розу. Тина прижала цветы к груди, но, упакованные в целлофан, они не пахли. Приятно было снова пройтись по ночному бульвару до стоянки. Пока Азарцев открывал дверцы, протирал стекло, Тина стояла и с удовольствием вдыхала влажный московский воздух. Ресторан почти мгновенно отдалился от нее и застрял где-то глубоко в памяти. Подошел Азарцев, открыл дверцу, чтобы усадить в машину, положил цветы на заднее сиденье. Она молча села.
        - Домой? - спросил он, включая двигатель.
        И тут Тина ощутила щемящую тоску. Вечер окончен: ей нужно возвращаться домой, разговаривать с мужем и объясняться с сыном, а завтра нужно будет проснуться пораньше и приготовить еду. И эта тоска была столь невыносима, что Тина неожиданно для себя решительно сказала:
        - Нет, не домой. Пожалуй, я поеду в больницу.
        Азарцев пристально посмотрел на нее, но промолчал.
        До больницы они доехали быстро. Тине больше не хотелось задерживать Азарцева, они и так провели вместе много времени. Она мечтала очутиться у себя в кабинете, надеть рабочий халат и некоторое время посидеть в тишине, снова вспомнить вечер во всех подробностях, по минутам. Ей нужно было подумать о предложении Азарцева. А потом все-таки набраться мужества и пойти в ЛОР-отделение выяснить, что же случилось с ее подругой Аней Большаковой. Она должна была узнать правду не дожидаясь утра.
        - Ну, что же все-таки вы мне скажете насчет нашей совместной работы? - спросил Азарцев, подавая ей цветы и свою визитную карточку.
        "Вот он, шанс для Аркадия!" - подумала Тина и, глядя в глаза Азарцеву, начала:
        - Знаете, у нас в отделении работает прекрасный доктор. Вы его видели, это Барашков. За него я могу поручиться как за себя.
        - Я бы хотел работать именно с вами, - мягко, но в то же время тоном, не терпящим возражений, отрезал Азарцев.
        Тина поняла, что дальнейшее обсуждение кандидатуры Аркадия бессмысленно.
        - Тогда позвольте я вам сама позвоню. Скоро. На днях. - Она неуверенно подала руку для рукопожатия.
        - Сегодня, начиная с самого утра, - сказал Азарцев, глядя ей в глаза, - я получил большое удовольствие от общения с вами.
        Тинина рука была такая хорошенькая, маленькая и теплая, что ему захотелось перевернуть ее ладонью вверх и поцеловать, но Азарцев сдержался. Подождав, пока Тина скроется за дверью приемного отделения, он сел обратно в машину, включил сотовый телефон, молчавший весь вечер, выехал из больничного двора и поехал почти через всю ночную Москву к себе домой, на Юго-Запад.
        - Что ж, посмотрим, - протянул он, имея в виду Тину и все, что с ней связано. Возможное согласие на работу, которого он очень хотел, и вечер, проведенный с ней сегодня, и досадный эпизод с ее сыном… Но Владимир уже привык к тому, что желаемое и действительное в жизни часто не сходятся, и не давал себе расслабляться.
        Азарцев привык возвращаться поздно. Он рано вставал, мало спал, но такая жизнь была ему по душе. Особенно после того, как выросла дочь и перестала под утро перебираться под его бок и сладко сопеть в ключицу.
        Когда он ставил машину в ракушку, зазвонил телефон.
        "Кому это быть так поздно?" - подумал он.
        - Надеюсь, не разбудила? - Голос бывшей жены звучал как-то ехидно. Перед глазами возникло ее тонкое лицо, доведенное до совершенства двумя пластическими операциями. Время было позднее - значит, на волосах у нее голубая повязка, а веки, лоб, шея и щеки блестят от крема.
        - Да, Юля? - устало спросил он.
        - Ты что же, по ночам теперь водишь пациенток осматривать клинику? - спросила она. - Осмотру не помешала?
        Он представил ее глаза. Огромные, бледно-голубые, почти прозрачные, с хищной точкой зрачка, когда-то они манили его, завораживали, а теперь не имели магической силы. Иногда ему казалось, что Юлин взгляд свидетельствует о безумии. Но больше никаких признаков безумия у нее не проявлялось. Бывшая жена оказалась на редкость практичной в быту женщиной. Помешана она была только на своей внешности. Но этим отличаются сотни, если не тысячи женщин, его потенциальных пациенток. Азарцев привык к этой форме помешательства.
        - Юля, мы же с тобой договорились, - сказал он. - Развод - это в первую очередь утрата влияния на другого человека. И ты никак не можешь влиять на мои поступки. Ты у меня работаешь, и только. Моя личная жизнь тебя не касается. Как, впрочем, и меня не касается твоя жизнь. Ведь это же ты хотела свободы? Она у тебя есть. Меня интересуют только дела дочери. Она дома?
        - А что, у тебя появилась личная жизнь? - с издевкой спросила жена, оставив без внимания вопрос о дочери.
        На что это она намекала? На то, что, измученный строительством больницы, он был не часто нежен с ней в постели? Больница была вовсе ни при чем. Просто ко времени строительства больницы оказалось, что его безумная любовь к жене прошла. Необыкновенными во внешности Юли были только глаза. Сама она считала себя выдающейся красавицей, хотела успеха, восхищения, светской круговерти, которой он в силу его профессии не мог ей дать. Она мучила его упреками. И ее необыкновенные, сводившие его с ума глаза со временем потеряли для него притягательность. Он стал смотреть на жену как на пациентку.
        Юля не хотела мириться с возрастом. Первую пластическую операцию она сделала в тридцать лет, вторую - в тридцать пять. Лицо ее становилось все глаже, теперь она выглядела бы на двадцать, если бы не ее огромные пустые глаза. Азарцеву стало казаться, что в ее взгляде затаился страх старости. Иногда ему казалось, что она стала выглядеть на все девяносто, как змея, возраст которой никогда сразу не определишь. К тому же Юля обожала модные сумки, туфли, одежду под змеиную кожу. Это еще более увеличивало сходство со змеей. Собственно, это маниакальное упорство бывшей жены в борьбе за молодость и навело Азарцева на мысль построить косметологическую клинику. Что ж, время покажет, был ли он прав.
        - Юля, ты не ответила, - сказал Азарцев, - Оля пришла? У них в институте сегодня дискотека. Она мне говорила, что собиралась туда пойти.
        - Оля спит, - холодно ответила жена. - Когда дочь была маленькой, ты ею не интересовался. Теперь, когда она выросла, ты спрашиваешь о ней каждый день. Ты что, хочешь выработать у нее комплекс Электры?
        - Юля, иди спать, - спокойно сказал Азарцев. Он привык к подобным перепалкам и не обращал на них внимания. Они его не задевали. Он-то ведь прекрасно знал, что, когда дочь была маленькой, он работал хирургом день и ночь, писал диссертацию, зарабатывал деньги. И всегда любил Олю. Ему не нужно было оправдываться.
        - Спокойной ночи, Юля, - сказал он. - Имей в виду, что подкупленного тобой охранника я завтра уволю.
        Ответом ему был наигранный, высокий, такой же холодный, как ее глаза, смех. Увольнять бывшую жену он не собирался. Во-первых, она действительно была хорошим специалистом, а во-вторых, ей трудно было бы устроиться на такую хорошо оплачиваемую работу. Без сомнения, это сказалось бы на Оле. К тому же она тогда потребовала бы с него просто непомерное количество денег и замучила бесконечными требованиями.
        "Почему она снова не выходит замуж? - рассеянно подумал он, поднимаясь по лестнице. - Ей было бы тогда легче. Красивая женщина не у дел - это трагедия".
        Дальше развивать мысль Азарцев не стал и мгновенно забыл о жене, как только отключил телефон. И пока не уснул, ему слышался чуть неясный, теплый и какой-то домашний, негромкий голос Тины. Засыпал он с мыслью, что ему очень хочется, чтобы эта женщина позвонила ему как можно скорее. Лучше бы завтра.
        Марина еще издалека, когда только подходила к собственному дому, увидела знакомую мужскую фигуру, маячившую у подъезда. Но Марине было не до знакомых фигур, она очень расстроилась и устала. Она уже и забыла мужчину, но тот загородил ей дорогу к заветной двери и шагнул навстречу.
        Марина подняла глаза. Долго не могла понять, кто это, и наконец узнала. Когда она его любила, это был худенький стройный мальчик. Теперь он стал здоровым мужиком. Что-то в лице осталось прежним, и в то же время этот человек казался совсем чужим.
        - Здравствуй! - Мужчина протянул ей руку навстречу, пытаясь остановить. При других обстоятельствах Марина и остановилась бы. Сколько раз она думала, что когда-нибудь эта встреча произойдет! Хотя бы из любопытства отец должен посмотреть на своего сына. Вот тогда она нарядит сына во все лучшее, попросит что-нибудь прочитать "с выражением" из знакомой детской книжки, представит свою жизнь с мальчиком в достатке и согласии. Но день сегодня выдался больно неудачный.
        - Иди ты туда, откуда пришел! - сказала Марина. - Нечего у нашего подъезда ошиваться. Ты в свое время сына не признал, ну и черт с тобой. Ни ему, ни тем более мне ты не нужен!
        - Постой! Не руби с плеча! Давай поговорим спокойно. - Он был силен теперь, ее бывший муж. Удерживать ее ему ничего не стоило.
        - А ну двигай отсюда! И не смей даже пытаться увидеть моего мальчика! - Марина что было силы оттолкнула его. Тяжелая дверь подъезда с грохотом захлопнулась за ней и больше не отворялась.
        - Да мальчика-то как раз я уже видел… Мальчик - вылитый я. С ним-то мы уже познакомились, - сказал вслед мужчина, потирая чисто выбритый подбородок, на котором еще не так давно красовалась шкиперская борода. Он еще немного постоял у подъезда, а потом задумчиво пошел со двора. - Что ж, придется наведаться еще раз! И не раз! - сказал он.
        А из окна четвертого этажа из-за занавески смотрели ему вслед голова пожилой женщины, Марининой матери, и круглая головенка его сына.
        - Если вы можете сегодня обойтись без меня, - сказала им Марина, снимая в прихожей куртку и ботинки на каблуках, - то я тогда пойду спать. Очень устала.
        - Ложись, ложись, доченька, - заботливо проговорила мать, чтобы избежать неминуемых расспросов.
        "Нет, что-то здесь не то, они что-то скрывают. У матери какой-то неестественный тон", - успела подумать Марина, закрывая глаза и укрываясь одеялом. Но додумать свою мысль она не успела и мгновенно заснула.
        А бабушка с внуком, ужиная на кухне поджаренными макаронами, разрабатывали план, как аккуратнее рассказать маме о состоявшемся свидании с отцом и, самое главное, о подарках. Красивую коробку с настоящим кимоно Марининого размера пока убрали с глаз долой в кладовую. Спрятать же игрушечный, но сделанный как настоящий автомат не было никакой возможности, Толик собирался улечься с ним в постель. Бабушка же была растрогана и покорена вещью, о которой давно, но безуспешно мечтала, - под ее кроватью стояла коробка с японским кухонным комбайном.
        22
        Ночь в реанимации шла своим чередом. Забылся тревожным сном раненый, приехавший в Москву с подножия Кавказских гор. Он беспокойно двигал руками и ногами и гортанно бормотал на своем языке, кому-то жалуясь, кому-то угрожая. Повязки на животе у него были сухие, и доктор Чистяков предоставил больному возможность поспать без лекарств.
        Прооперированный алкоголик тоже заснул, но в отличие от кавказца спал абсолютно спокойно. После операции он пришел в сознание довольно быстро и, хотя находился под остаточным действием наркоза, сообразил, что операция даст ему возможность провести в чистой постели и на государственном, пусть и скудном, пайке лишние две недели, а может, и все три. А где взять в больнице выпивку под закуску, которую он надеялся выпрашивать у других больных в хирургическом отделении, алкаш давно выяснил. Как он сказал Чистякову, "не в первый раз в больнице лежу - порядки все знаю".
        Без сознания опять была девочка Ника, но в этом случае усталый мозг Чистякова мог только констатировать ее состояние. Все назначения выполнялись, а особых надежд относительно девочки Чистяков никогда не питал. Пневмония развивалась, почки и печень пока работали, хотя и с помощью старого прибора, обменивавшего кровь и выводящего шлаки. Но ресурсы организма уже истощились, и как долго все это могло продолжаться, несмотря на гормоны, не сказал бы никто.
        Рядом с Никой белела пустая кровать. Чистяков, определивший, что время далеко за полночь, с удовлетворением подумал, что по крайней мере одно место на всякий случай еще есть. Поступить мог кто угодно, в какой угодно момент - к этому Валерий Павлович всегда был готов.
        Не спал только бывший повешенный. У него все так же сильно болело горло, но сознание, благодаря лекарствам, очистилось. Голова стала необыкновенно ясной, гораздо яснее, чем в момент совершения суицида. Больной попросил сестру, чтобы та принесла ему хотя бы маленькую подушку, и теперь лежал, повернув на подушке эту свою ясную, свободную от сгустка тревог, разочарований и тоски голову к окну, и с какой-то новой радостью в душе наблюдал, как бьет веткой о стекло серый тополь.
        Чистяков подошел к нему и увидел, что больной улыбается.
        - Что это со мной, док? - прохрипел больной Чистякову. - Будто от дури очистился. Жить стало хотеться. Это от лекарств?
        Чистяков отметил, что парень, видимо, вышел из состояния стресса.
        - Ты бы поменьше пил и курил всякую дрянь, - сказал он. - Горло-то болит?
        - Да так, - парень сильно хрипел, но бодро поднял вверх большой палец.
        "Преуменьшение симптомов - от лекарств. Эйфория - от гормонов", - подумал Чистяков, а вслух сказал:
        - Хватит веселиться, пора спать.
        - Вы как Кашпировский! Всему отделению спать! - улыбнулся парень.
        - Работа такая, без этого никуда, - спокойно пояснил Валерий Павлович и вписал снотворное в лист назначений. Сестра тут же отломила кончик ампулы и вколола укол.
        - А сами-то вы когда спите? - не унимался больной.
        - Молчи, разговаривать тебе вредно. На дежурстве не сплю, давно привык, - сказал Чистяков и потрепал его по руке.
        В этот момент в палату вошел одетый, как и полагается для работы, в медицинскую пижаму и халат доктор Ашот Гургенович Оганесян. Чистяков удивился, но его удивление было ничто по сравнению с удивлением бывшего повешенного.
        "Все! Опять глюки! - подумал он. - Ни хрена эти доктора не умеют, только напускают на себя ученый вид. Это ж надо, Пушкин в реанимации появился! Хоть опять иди вешайся! Где веревка?"
        Но тут его врач стал здороваться с Пушкиным за руку, спрашивать, зачем тот так рано приперся, дома, что ли, нечем заняться? Больной слушал их разговор и не мог понять, мерещится ему все это или происходит на самом деле. А пока он раздумывал, в кровь всосалось довольно сильное лекарство, стало разносить по сосудам туманный сон, и когда доктор Пушкин машинально взял за запястье пациента, чтобы прощупать пульс, больной уже засыпал, и из его отекшей гортани доносилось сильное и сиплое дыхание.
        - Знаешь что? - сказал Чистяков Ашоту, когда они вышли в коридор. - Я вижу, у тебя тоже "того", не все дома. Давай иди в женскую палату - я отгорожу тебя ширмой от девочки - и ложись там спать на свободную койку. Пока в отделении все стабильно, ложись и спи. Если кого-нибудь привезут, я тебя растолкаю, заодно и поможешь. А сейчас я и сам справлюсь. Завтра будет твое дежурство и лучше, если ты вступишь на него в выспавшемся состоянии. Понял?
        - О’кей, - ответил Ашот. - Благодарю за внимание. Вы настоящий друг.
        - Я тебе не друг, а дед, - строго сказал Чистяков. - Вколоть тебе кубик реланиума, чтобы быстрее заснул?
        Ашот представил себе больничную простыню, плоскую подушку, которую он достанет из шкафа, знакомые запахи, тихие каблучки медсестры… И сон, желанный сон забрезжил перед ним, ласково раскрывая свои объятия.
        - Вот уж чего не надо! - ответил он. - Я и без реланиума отлично засну!
        Он посмотрел на Нику, прошел за ширму и сбросил ботинки.
        "Танька - дура! А девочка из трамвая как раз ничего! Душевная!" - успел подумать Ашот, забрасывая на высокую кровать ноги в носках и пижамных брюках. Он повернулся на бок, натянул на плечи больничное одеяло, засунул по привычке руку под щеку и равномерно и сладко задышал, тихо и размеренно, без всякого лекарства. И ему привиделись знакомые лица родных, и цветущий сад, и розовые лепестки цветов абрикоса, которые сладкий ветер сбивал на крышу сарая. И он увидел себя самого, еще мальчика, лежащего на животе на старом одеяле, с куском лепешки и с интересной книжкой в руках. А мать, уже тогда казавшаяся пожилой, ведь он был самым младшим из братьев, стояла на пороге их большого каменного дома в черном платье, в тапочках с меховой опушкой, ласково улыбалась, что-то говорила, звала его и приветливо махала рукой.
        И вдруг в самой середине его сна в палату в сопровождении Валерия Павловича Чистякова вошла сама Валентина Николаевна, тоже в черном платье, со светлой розой в пакете и с шикарным букетом бледно-голубых и коричневых ирисов в руках.
        - Эх, цветы-то какие у вас роскошные! - сказал Валерий Павлович, не зная, что и подумать. И с чего это сегодня на его дежурство случился такой наплыв?
        - А с Ашотом что случилось? - испуганно спросила Валентина Николаевна, увидев на подушке знакомую курчавую голову.
        - Что-то у него не сложилось, - ответил Валерий Павлович. - Вот он и вернулся. Мы все говорим "Ашот, Ашот… хороший специалист. Ашот - туда, Ашот - сюда" - а он, в сущности, одинокий бездомный человек, у которого нет дома и семьи.
        - Если так разобраться, - шепотом сказала Тина, осторожным движением прикрывая одеялом Ашоту ноги, - у того простреленного кавказца из соседней палаты тоже нет дома. И у алкаша, наверняка, тоже.
        - Да, - согласился Чистяков. - Только те люди - со знаком минус, а наш Ашот - со знаком плюс.
        - Кто бы знал, - сказала Тина, - кто и когда расставлял эти знаки…
        - А вы-то как здесь оказались? - спросил Чистяков. - Неужели и у вас не сложилось? Судя по букету, не скажешь.
        - И я не исключение, - задумчиво сказала Тина. - Вот бы еще точно определить и мое положение относительно оси ординат. - Она обвела взглядом палату. - Где бы взять ведро? В банку мои ирисы не влезут, а уж в нашу крохотную вазочку - тем более.
        Понятливая медсестра, слышавшая разговор врачей, тут же принесла Тине большую пластиковую емкость из-под дистиллированной воды. Вместе кое-как они обрезали узкое горлышко ножницами - и вот уже на шатком журнальном столике в ординаторской стоял невиданной красоты букет. Розу Тина подарила сестре, а та поставила ее на стеклянный столик с лекарствами рядом с Никой.
        Валентина Николаевна же надела крахмальный халат, в котором она посещала врачебные конференции (старый-то она унесла стирать домой) и решила сходить в ЛОР-отделение узнать, что и как там произошло с ее бывшей подругой.
        Ашот безмятежно спал. Чистяков пошел привычным путем в обход по палатам, от одного больного к другому, сестра заварила ему, наконец, чай - и относительный мир и покой на какое-то время воцарились в отделении реанимации.
        У их соседей с седьмого этажа было беспокойно. В смотровой ЛОР-отделения вовсю горел яркий свет, и дежурный врач разрывался между послеоперационным кровотечением у девочки восемнадцати лет и инородным телом пищевода у семидесятилетней бабульки, решившей на ночь глядя полакомиться жареной рыбой.
        - На ночь, бабушка, в вашем возрасте надо только кефир пить, - чертыхался врач, безрезультатно пытавшийся третий раз захватить щипцами и протащить вместе с трубой эзофагоскопа невообразимо скользкую острую рыбную кость, вонзившуюся в слизистую оболочку. Рядом, в соседнем кресле, сидела девчонка с открытым ртом и вытаращенными от ужаса глазами, а дежурная медсестра прижимала к кровоточащей поверхности миндаликовой ниши марлевый тампон на зажиме.
        - Зажим только не выпусти, - говорил ей сквозь зубы дежурный врач, - а то будет еще одно инородное тело.
        - Обижаете, начальник, - сказала медсестра и переменила затекшую руку. Рыбную кость в этот момент удалось зажать. Изгибаясь и затаив дыхание, врач потянул эзофагоскоп вместе с щипцами и костью вверх на себя. На минуту время остановилось - но вот доктор вздохнул полной грудью, распрямился и стал рассматривать перед лампой косточку, наконец извлеченную из пищевода на свет божий.
        - Ну, какую рыбу-то на ночь ели, бабуля? - спросил, он, и в голосе его послышалось торжество. - Треску, что ли, трескали?
        - Да бес попутал, сынок! - радостно закрестилась обретшая речь бабулька, почувствовав освобождение и от кости, и от эзофагоскопа.
        - Зубов-то небось нет, а все туда же, как молодая! - улыбаясь, сказал врач и протянул бабульке трофей в марлевой салфетке. - Держи, бабушка, вот она, твоя косточка! - И он с гордостью продемонстрировал острую, довольно крупную, извитую треугольную кость. - Такими костями шкуры шили в доисторическом периоде!
        Бабулька заохала и зажала завернутую в марлевый лоскуток кость в высохшем кулачке.
        - Ох, вся измучилась я, так было больно! Дай бог тебе здоровья, сынок!
        - Да ладно, будем живы - не помрем!
        Доктор повернулся на круглом стуле к следующей больной.
        - Давай мне зажим и вези бабку в палату! - сказал он сестре и ловко перехватил из ее рук инструмент.
        - Да сама я дойду, сама! - засипела бабулька, радуясь, что экзекуция кончилась благополучно, и со всех ног засеменила в палату. Дежурный врач и сестра не выдержали, засмеялись. Но тут со второго кресла, перед которым теперь сидел доктор, раздался стон.
        - Доктор, я умру? - неожиданно, еле разборчиво простонала девчушка, которой утром сделали операцию по удалению миндалин.
        - А как же! - ответил доктор и спокойно сменил один зажим на другой с чистым тампоном, внимательно осмотрел послеоперационную рану. - Мы все умрем, - философски продолжал он. - Весь вопрос только в том, когда! - он удобнее перехватил зажим. От длительного вынужденного положения спина у него затекла, и даже еще больше, чем курить, доктору хотелось размяться. - Хорошо бы, это случилось не ранее чем лет через восемьдесят. - Он говорил спокойно и размеренно, а сам соображал, что лучше сделать: подождать еще или все-таки ушить рану. Оба варианта имели свои достоинства и недостатки.
        - Ну-ка, сиди спокойно, не шебуршись! - вдруг прикрикнул он на больную. Та в ответ застонала: "А-а, а-а-а!"
        - Ну сейчас, детка, сейчас! - успокаивающе заговорил врач. - Ну кто же виноват, что сосуды у тебя расположены близко. И операция была сложная, все ниши были в рубцах, вот и пришлось эти рубцы ножницами пересекать. Поэтому рана кровит сейчас.
        - А-а-а! А-а-а! - продолжала стонать девчушка.
        - Посмотри в истории, - сказал доктор сестре. - Как у нее со свертываемостью, в порядке?
        Сестра нашла анализ, назвала цифры.
        - Вроде в порядке, - пробурчал врач. - Значит, сосуд в нише крупный попался. Хрен их знает, как они у нее проходят, эти сосуды, может быть, и атипично. Сделали бы ангиографию, так и проблем бы не было. Слава богу, сонную артерию хоть не зацепили. И то радость немереная.
        - В нашей больнице и отделения-то такого нет, чтобы всем ангиографию делать. Это же специальный центр должен быть, - сказала медсестра.
        - При чем тут центр? Деньги нужны и руки. Да еще голова. Хотя такие случаи, как этот, встречаются, может, один раз на тысячу, а может, и того меньше.
        Девочка стала мотать головой и мычать, что ей больно.
        - А кто тебе велел прыгать по коридору после операции! - напустился на нее доктор. - Тебе сказали лежать, значит, надо лежать! Нет, жених к ней пришел, женихаться ей надо вприпрыжку по коридору! Вот и доженихалась!
        Сестра быстро закатала девушке рукав халата, сделала укол. Очередной тампон на зажиме в руках доктора опять пропитался кровью. Он быстро взглянул на него, не оборачиваясь выбросил его в тазик, а рука сестры уже протянула новый зажим.
        "Блин, был бы лазер! В момент бы остановили кровотечение!" - ругался про себя доктор.
        - Все! Ладно! - решил он. - К черту эти тампоны, давай шприц с новокаином и новый лоток с инструментами. Надоело! Не остановить кровотечение простыми средствами. Лучше ушью сосуд.
        Девочка вдруг стала заваливаться в кресле.
        - Нашатырь быстрее - и держи ее, - сказал врач.
        Сестра протянула ватку с нашатырем, шприц с новокаином, стерильный лоток с инструментами, ухватила девочку за плечи. Руки врача работали привычно и споро.
        - Ну, вроде все, - сказал он, обрезая лигатуру последнего шва. - Как дела? - закричал он в самое ухо больной. Та осторожно кивнула, боясь закрыть свободный от зажимов рот. - Теперь в палату! Лежать на боку! Все, что во рту набирается, сплевывать в тазик! Никакой еды, поцелуев и женихов! Поняла?
        Врач почему-то кричал так, будто у девочки болело не горло, а ухо. Была уже середина ночи, он устал.
        Девочка утвердительно помотала головой. Он поднял ее и перетащил в кресло на колесиках. Голые худые коленки у девчонки дрожали так, что было видно невооруженным глазом. Сестра взглянула на доктора.
        - Перелей ей четыреста миллилитров плазмы, введи кофеин, кордиамин.
        - Поняла, - ответила медсестра.
        - Ничего! - потрепал доктор больную по субтильному плечу и пошел мыть руки. - Послезавтра опять будешь порхать по коридору как бабочка!
        Девчонка слабо улыбнулась, и медсестра повезла ее в палату. Но тут раздался новый крик:
        - Что за отделение! Хоть умирай, никого не дозовешься! Сестра, сестра! Кто-нибудь! - доносилось издалека.
        Сестра крикнула в глубину коридора: "Сейчас, иду!" А про себя подумала: "Это опять бабка с гайморитом, у которой бессонница. Всех больных сейчас перебаламутит, и будут они стонать и не спать до утра! Хоть бы выписали ее скорее! Надо спросить у врача, может, ей димедрол вколоть? У нее гайморит, димедрол ей повредить никак не может!"
        Отвезя девочку на ее место и для порядка крикнув еще раз в глубину коридора: "Иду, иду!", сестра привычным движением набрала в шприц кубик димедрола и стала готовить для девочки капельницу. В это время в дверь процедурной комнаты кто-то аккуратно, но настойчиво постучал.
        - Добрый вечер! Или доброй ночи! Не знаю, как будет лучше, - произнесла Валентина Николаевна, заходя в процедурную. - Где ваш дежурный доктор?
        - Не знаю, - ответила медсестра. - Наверное, в ординаторской.
        - Я заглядывала, там нет.
        - Ну, может, в туалет пошел. А может, курит на лестнице в коридоре. А вы что хотели? - спросила медсестра, заметив удивленно приподнятые брови Валентины Николаевны. - Да он три часа сейчас с бабкой с инородным телом и с девчонкой с кровотечением мучился! - Она сообразила, что строгая заведующая реанимацией может истолковать ее слова как признание в бездеятельности.
        "Сейчас еще кого-нибудь к нам переведет. Вот это будет ночка!" - подумала медсестра.
        - Я хотела узнать про одну больную, - осторожно сказала Тина. - Я осматривала ее в приемном. Мне кажется, что ее положили к вам.
        Сестра понесла в коридор штатив с капельницей.
        - Вы фамилию мне скажите.
        Тина замялась, раздумывая, не лучше ли ей сначала поговорить с доктором. Если действительно произошел суицид и дело будет вести следователь, не€ к чему всем знать, что она приходила справляться о больной. Хотя перед кем угодно, хоть перед господом богом, Тина могла сказать, что в приемном она поступила правильно, отправив больную по профилю.
        - У нас доктор может всех больных и не знать, - сказала сестра. - Он из другой больницы только на дежурства приходит.
        "А эта больная как раз сегодня поступила", - подумала Тина и в этот момент увидела незнакомого дежурного врача, выходившего из последней палаты.
        - Бабке с гайморитом, которая лежит у окна и страдает бессонницей, по кубику димедрола с анальгином и реланиум! - подходя к сестре, сказал он. - А то замучила, в туалет некогда сходить!
        - К вам Валентина Николаевна, заведующая отделением реанимации, - сказала медсестра.
        Доктор слегка смутился. Он был приходящий врач, работал только по ночам и не знал в лицо всех работников больницы.
        - Я хотела вас спросить насчет одной больной. Большаковой Анны. По отчеству, кажется, Ивановны. Она поступила сегодня, - осторожно сказала Валентина Николаевна, боясь услышать самое страшное и уводя его вперед по коридору.
        - Большакова в какой палате? - заорал дежурный врач медсестре.
        - В десятой, - ответила та.
        - Ну, она ничего, в порядке, я ее смотрел, - равнодушно сказал дежурный врач. - Отек гортани умеренный.
        - А вы давно ее осматривали? - еще более осторожно спросила Тина.
        - Часов в десять вечера, - подумав, ответил врач. - А что?
        - Господи, я вам так благодарна за то, что вы мне сказали, вы даже не представляете! - с чувством сказала Тина. - Это, оказывается, моя подруга детства. Я почему-то подумала - ну надо же, какие бывают дурацкие мысли, - что это она выпала из окна.
        - Выпала из окна? - Дежурный врач в изумлении вытаращил глаза.
        - Ну да, кто-то же выпал из окна на вашем этаже! - пояснила Тина. - Я сама видела.
        - Лена!!! - что было силы заорал в глубь коридора дежурный доктор. Испуганная медсестра выскочила из палаты, где ставила капельницу.
        - Кто у нас выпал сегодня из окна? Почему я не знаю? - закричал он.
        - Фу, напугали! - ответила сестра и схватилась за грудь. - Да это вовсе не из нашего отделения! - Она помолчала секунду и кокетливо улыбнулась. - Я сейчас в обморок упаду от вашего крика, еще и меня будете лечить! - На Тину она посмотрела враждебно, как на дезинформатора.
        - Это из глазного отделения этажом выше какая-то тетенька выкинулась! - сказала она назидательным тоном. - И потом, это было днем, когда наш доктор еще даже на работу не пришел. А у нас все в порядке, не считая орущей всю ночь бабки с гайморитом.
        Доктор посмотрел на Тину.
        - Вы чего людей пугаете? - сказал он.
        - Да вы не поверите, как я сама испугалась! - горячо сказала Валентина Николаевна. - Эта больная, Большакова, ведь после суицида, вот мне и показалось, что это она могла…
        Ей показалось, что где-то вдали пронесся звук, похожий на рев гоночных машин, со страшной скоростью несшихся из Брешии в Брешию.
        "Кажется - креститься надо!" - хотел было сказать ей врач в точности так, как сказал это в свое время его коллега из кардиологического отделения, но постеснялся. Рев исходил все из той же последней палаты. Это опять звала медсестру бабка с гайморитом. Сестра, чертыхаясь, побежала к ней.
        - Я вам больше не нужен? - спросил у Тины врач.
        - Спасибо, слава богу, нет! - прижала Тина руку к груди и отправилась искать десятую палату, а дежурный врач рысцой побежал куда-то по коридору, вероятно, все-таки в сторону туалета.
        23
        Анна Большакова, бывшая девочка, выступавшая на концерте с капроновым бантом и в розовом платье, а теперь рыхлая полноватая женщина, лежала на боку в темноте больничной палаты среди сопения соседок и глядела невидящими глазами на стену. Она вспоминала свою жизнь, и мысли ее были горьки. Она думала о том, как труден и малоприятен путь от рождения к смерти, как несправедливы дети, как глуп и бездарен муж, как рано ушли из жизни родители. Она думала, что самое прекрасное и единственное, что было в ее жизни - ее голос, ее музыка, - теперь от нее ушло, что путь к самовыражению закрыт навсегда, а влачить существование домработницы, которую будут тиранить и дети, и муж, ей не под силу. И ей больше не нужны ни годы, которые она могла бы прожить, ни будущие внуки, которые могли у нее появиться и которых она не хотела видеть. Ей стала не нужна будущая весна, одна из миллионов весен, что должна была через несколько месяцев вновь расцвести во всей красоте. Вся ее жизнь свелась к животной боли, притупленной лекарствами и особенно ее не тревожившей. Женщина точно знала, что придет новый день, она выпишется из
больницы и дома вновь повторит свою попытку. Но теперь уже не так бездарно, как раньше, и не уксусной кислотой, а более надежным и верным способом.
        Стена у кровати освещалась ровным, неярким светом, падавшим от лампы из коридора, и женщина, несмотря на неважное зрение, вполне могла рассмотреть все неровности, мелкие пупырышки краски и нацарапанную кем-то надпись: "Жизнь прекрасна и удивительна". Она смотрела на нее долго, равнодушно, без любопытства. Ей было безразлично, кто и по какому поводу ее написал. Она знала, что эта надпись никогда ее не взволнует.
        Так она лежала в относительной тишине, прерываемой криками из соседней палаты и разговорами в коридоре, без сна и равнодушно ждала рассвета. Вдруг на этот, принадлежащий только ей, кусочек стены легла чья-то темная, неясная тень. Женщина не повернулась.
        - Аня! - услышала она чей-то как будто знакомый, домашний, очень теплый голос. - Прости меня, ведь я тебя не узнала!
        Женщина приподнялась на подушке, пытаясь разглядеть внимательнее ту, что стояла перед ее кроватью.
        - Ты тоже меня не узнала… Конечно, годы есть годы, - проговорила пришедшая, и в этот момент у больной будто открылись глаза.
        - Валька! Так это ты! Откуда ты взялась!
        - Да я же осматривала тебя в приемном! Прости, что не узнала сразу! Я вспомнила только дома! - горячо заговорила Валентина Николаевна, осторожно присела к больной на край кровати и вдруг припала к ней, обняла за плечи, стала гладить ее волосы, щеки, будто пропавшему, а потом нашедшемуся ребенку.
        - Ну чего ты, чего ты плачешь? - растерялась и удивилась больная.
        - Ах, Анька! Мы так давно не виделись и так грустно, неожиданно встретились! - всхлипывала Валентина Николаевна. - И так постарели, что даже не узнали друг друга!
        - А ты, что ли, стала врачом? - удивленно спросила Анна.
        - Конечно, давно уже. Работаю целых семнадцать лет.
        - Как же ты могла? - вдруг сердито спросила больная. - У тебя ведь был такой редкий голос! Впрочем, я знала, что ты не стала заниматься дальше.
        - Как я завидовала тебе! - все гладила ее Тина. - И вот ты-то, как я поняла, певицей стала!
        - Да, - с горечью сказала ее бывшая подружка. - Певицей погорелого театра.
        - Да как же, почему?
        - Потому что я здесь, на этой кровати. - Ответ прозвучал сухо и зло. - Потому что все мои партии отдали молоденьким дурочкам, любовницам богатых господ. А меня вышвырнули, как ненужную старую тряпку, как позапрошлогодний календарь, как пустой флакон из-под использованных духов. - Рот Анны искривился болезненной горькой складкой, в полутьме похожей на изломанную ветвь.
        - Из-за этого пустяка ты смогла с собой сделать это! - с возмущением шепотом почти закричала Валентина Николаевна.
        - Не из-за пустяка, - сказала больная. - В работе была вся моя жизнь. - Она помолчала. Потом опять вдруг сказала: - Да. Вот ты пришла, и я опять тебе завидую.
        - Мне? Почему?
        - Ты живешь, ни от кого не завися. Ни от режиссера, круглого дурака, ни от дирижера, который может специально подать не в такт…
        - А мы-то с тобой, помнишь, как сыграли вальс из "Маскарада"?
        - Помню, - сказала Анна, и вдруг из глаз ее выкатились две крупных слезы и поползли по щекам. - Я помню все, к несчастью. Мерзких костюмерш, которые хладнокровно констатировали, что на моей талии не сходится теперь ни один костюм, и подлых гримерш, которые говорили, что с моим носом не подойдет никакой грим. И я только спрашивала: а как же Монсеррат Кабалье? Как им нравится ее нос и ее талия? И эти ехидны замолкали!
        - Анечка! - сказала Тина. - Как ты могла, из-за таких пустяков! Ты не знаешь, как долго теперь нужно будет лечиться.
        - А я не буду! - насмешливо и в то же время спокойно сказала Анна.
        - Нет, будешь. Я сама за этим буду следить.
        - Не буду! И давай не будем об этом спорить! - Анна помолчала немного, а потом вдруг тихо спросила: - А что бы тебе еще оставалось делать, если это тебя вдруг внезапно выкинули бы из больницы?
        - Меня? - Тина на секунду смешалась. Эта возможность показалась ей маловероятной. Но она ответила: - Да мало ли что? Нашла бы занятие. На крайний случай газетами бы пошла торговать.
        Про газеты она придумала как-то внезапно.
        - Говорю же, счастливая! - тихо сказала ей Анна. - А я бы не смогла.
        - Господи, да мы с тобой в церкви будем петь! - придумала Тина. - У тебя контральто, у меня сопрано, нас оторвут с руками и ногами! - Тина сказала это в шутку и вдруг поняла, что эта мысль подруге приятна.
        - Да? - спросила Анна.
        - Конечно! - горячо обняла ее Тина. - Вот увидишь! Только надо поправиться, восстановить голос. Кстати, твои родные знают, что ты лежишь здесь?
        Анна только головой покачала в ответ.
        - Не знают? Так они, наверное, с ума сходят? Давай телефон, я им позвоню!
        Анна молчала. Но Тина так стала ее тормошить, целовать и упрашивать, приводить разные доводы, даже обвинять саму Анну в эгоизме и черствости, что та вдруг сдалась и дала номер телефона. Большакова уже повернулась на спину, смотрела то на Тину, то куда-то в потолок - а из глаз ее все струились слезы, которые она не вытирала. Ей нравилось, что слезы с ее щек вытирала Тина кусочком марлевого бинта, всегда лежавшим на всякий случай в кармане ее халата. Потом Тина тихонько стала расспрашивать Аню о старых знакомых, соседях, товарищах по школе. Потом развернула перед старой подругой внезапную и заманчивую перспективу, как они пойдут устраиваться в хор, но не в православную церковь, которую Тина не любила за мрачность и догматизм, а в католическую, чью музыку знала по Баху, Моцарту, Мендельсону.
        - Ты представь только, как звучит "День гнева - этот день" по-латыни под высокими сводами католического собора где-нибудь в Испании! - восторженно говорила она. - Если мы с тобой не сможем это спеть сами, ведь никто не мешает нам хотя бы послушать!
        И обе, сидя на узкой больничной койке, прижавшись друг к другу, глянули в потолок и вдруг шепотом затянули на два голоса: "Ди-зе-ре-ре, ди-зе-ре-ре!"
        - Не больница, а сумасшедший дом! Вы дадите, наконец, людям поспать! - вдруг раздался с соседней кровати сердитый голос.
        - Извините! - проникновенно сказала Тина. - Я ухожу, - в самое ухо прошептала она Анне, - но ты даешь мне слово, что будешь лечиться?
        - Спасибо, что зашла, - тихо ответила та. - Я буду о тебе думать.
        - Я приду еще! - зашептала Тина. - А сейчас пойду и из своего кабинета позвоню тебе домой.
        Анна крепко сжала ей руку повыше запястья.
        - Спи! Тебе надо спать, а то уже скоро рассвет!
        - Да. Иди, ты тоже устала!
        - Да я ничего, главное сейчас - ты! Утро вечера мудренее.
        Не в силах оторвать взгляд от отекшего лица подруги, Тина тихонько вышла из палаты. В дверях отделения у лифта ей опять встретился странный человек, которого она накануне видела в приемном. Тот, что курил и поджидал приятеля с повязкой на ухе. Он почему-то тоже не спал, и теперь у него была еще повязка и на носу. Тина узнала его по пижаме и по рыжей меховой шапке.
        - Ван Гог! - прошептала она и спросила: - Вы что, так неудачно поговорили с приятелем?
        Человек, тоже присмотревшись, узнал в ней женщину, с которой разговаривал днем в приемном.
        - Да нет, - с каким-то неловким смешком проговорил он. - С приятелем повидались нормально. Потом я пошел его провожать, хотел, кстати, зайти в стеклянный магазин бутылку пива купить. А дорожка-то ведь вдоль больницы проходит. Ну вот и звезданул мне кто-то бутылкой по башке, аккурат с четвертого этажа. Теперь еще - перелом носа.
        - Ну надо же! - сочувственно изумилась Тина.
        - Хорошо, что с четвертого этажа саданули, а не с восьмого! - философски сказал мужчина. - Если с восьмого, точно бы голову проломили! Тогда бы в реанимацию попал.
        - В реанимацию - это ко мне, - не к месту заметила Тина.
        - Нет уж, лучше вы к нам, - сказал мужчина. - А вообще-то, мне повезло. Тот же самый врач, что с ухом меня принимал, теперь кости носа мне выправил. В этом же отделении. Как говорится, не отходя от кассы.
        "Ну, русские люди - уникальные люди! - подумала Тина. - Все им нипочем!"
        - Ну, вы уж будьте теперь осторожнее! - сказала она, - а то еще что-нибудь с вами случится.
        - Да ладно, чего уж, всякое в жизни бывает! - беззлобно покрутил мужик головой, бросил окурок мимо плевательницы и пошел в свое отделение.
        Тина посмотрела ему вслед, глянула на окурок, хотела сначала ему крикнуть, потом поднять окурок, потом махнула на все рукой и пошла пешком по лестнице в свое отделение. По дороге она повторяла, чтобы не забыть, цифры номера телефона Анны и поэтому не обратила внимания, что сверху, откуда-то с запасной лестницы, ведшей на чердак, вышли двое мужчин в завязанных наглухо халатах и в масках, с носилками в руках. Какое-то время они шли следом, а потом куда-то свернули.
        Аня Большакова, снова повернувшись к стене, по-новому смотрела на надпись, нацарапанную на стене: "Жизнь прекрасна и удивительна".
        "Вот насчет "прекрасна" не знаю, - думала она. - А что удивительна - это точно". Разве могла она подумать, что именно здесь, ночью, при таких обстоятельствах встретит подругу, с которой когда-то на переводном экзамене в четвертом классе они играли в четыре руки вальс Хачатуряна к драме Лермонтова "Маскарад"?
        А сама Валентина Николаевна, пешком спускаясь по долгим лестничным пролетам, впервые в своей жизни подумала, что, может быть, как раз очень хорошо вышло, что она стала не певицей, а простым врачом, хоть и высшей категории.
        24
        В ее отделении было все по-прежнему на редкость спокойно. Проходя по коридору, Валентина Николаевна заглянула в палаты и увидела, что доктор Оганесян, отделенный от мира ширмой, по-детски спит, положив голову на руку и поджав под себя ноги, что девочка Ника все так же находится без сознания. Валерий Павлович следил за больными в мужской палате и стоял рядом с кавказцем. «Повешенный» и алкаш спали. Привычным движением Чистяков вдел свою трубочку в уши. Тина больше не стала смотреть - и скорее пошла в свой кабинет, чтобы переговорить с родственниками Анны. Она думала и о том, что должна позвонить домой, но почему-то оттягивала звонок.
        "Сейчас все равно они спят. Я же сказала, что буду в больнице, они привыкли к моим дежурствам, не буду будить до утра", - подумала она и набрала Анин номер телефона. Трубку сразу же сняли, и встревоженный мужской голос сказал нетерпеливо:
        - Говорите, я слушаю.
        - Это из больницы, - сказала Тина.
        - Что? - напряженно спросил голос.
        Тина не стала его томить.
        - Ваша родственница Анна Большакова жива.
        - Почему Большакова? - еще не веря и боясь ошибки, спросил голос.
        - Потому что я не знаю ее другой фамилии, - сказала Тина. - В приемном отделении она проходила под девичьей.
        Голос затрепетал. Тине показалось, что мужчина на том конце провода плачет. Тина ждала. Наконец сквозь неровное дыхание он все-таки смог спросить:
        - Скажите, что с ней случилось? Она попала под машину?
        - Нет, - сказала Тина. - С ней случилось другое.
        И пока Валентина Николаевна рассказывала, перебиваемая восклицаниями: "Боже мой, как же она могла!" и "Как же мы могли ничего не заметить! Ведь мы даже радовались, что она наконец ушла из этого своего театра!", она не услышала за закрытой дверью своего кабинета, как в отделение вошли те самые двое мужчин в завязанных наглухо халатах и быстро пошли по коридору, заглядывая во все двери. Дежурившей возле Ники медсестре они что-то коротко сказали и показали нечто такое, отчего она остолбенела и встала как вкопанная. Тут же они повернули налево и, очевидно, найдя то, что искали, подошли к кавказцу.
        - На пол! - коротко сказал один из них Чистякову. Доктор как раз закончил слушать кавказцу легкие и что-то вписывал в лист назначений возле его кровати. Сам больной спал.
        Один из незнакомцев, тот, что был повыше, ткнул кавказцу в грудь ствол пистолета, на который был навинчен глушитель. Валерий Павлович посмотрел на ствол, на высокого человека в маске и отметил про себя, что настоящий глушитель видит так близко впервые в жизни.
        - Ты что, не слышал, скотина? На пол! - почему-то тонким голосом почти завизжал второй. От визга кавказец проснулся. Сначала со сна ничего не понял, но потом разом побледнел, отчего его смуглая кожа приобрела зеленоватый оттенок, и в глазах его отразился такой ужас, какой бывает, видимо, только перед лицом смерти. Он попытался уползти, но руки и ноги его были привязаны к кровати, и телодвижения этого тонкого, худого человека напомнили Чистякову движения червяка.
        Валерий Павлович все стоял. Тогда первый хладнокровно перевел на него ствол.
        "Надо лечь на пол, иначе он меня убьет! - подумал Чистяков. Перед ним в одно мгновение пронеслись лица дочерей, жены и двух маленьких внучек. - Надо лечь и быстрее!" - сказал он себе. Но рот его сам открылся, и из него донеслись слова, которых никто не ждал:
        - Здесь больница. Я доктор. Мне лежать не положено. Здесь лежат больные.
        Кавказец каким-то нечеловеческим усилием успел выпростать руку из привязи и схватил освободившейся рукой Чистякова, как бы пытаясь завалить доктора на себя, чтобы закрыться им, как живым щитом. Однако Валерия Павловича завалить было не так-то просто. При росте метр семьдесят он весил под сто килограммов. Чистяков стоял неподвижно и твердо, словно скала. И он успел сказать еще одно слово пришельцам.
        - Уходите! - сказал он.
        Тот, что был поменьше, что-то опять провизжал на своем непонятном наречии, а высокий нажал на спуск. Чистяков вздрогнул. На груди его белого халата тут же появилось алое пятно. Успел сработать безусловный рефлекс, и Чистяков поднес руку к груди, как бы пытаясь зажать ею рану, но больше ничего он не смог сделать и с глухим стуком неловко упал между кроватями. В то же мгновение расплылись четыре красных пятна на простыне у кавказца, тело его распласталось, обмякло, странно вытянулось на постели. Затем гулко стукнули об пол брошенные носилки, и в неясном отголоске этих звуков будто растворились, исчезли две мужские фигуры в странных халатах старого образца. В коридоре один из убийц спокойно и методично свинтил глушитель и бросил у стены пистолет - и оба они скрылись за дверью отделения. И только когда они уже поднимались по лестнице, они услышали из отделения истошный визг. Они молча переглянулись и ускорили шаг.
        - Валентина Николаевна-а-а! - изо всех сил кричала медсестра, со всех ног летя к кабинету заведующей. Тина как раз заканчивала разговор с мужем Анны и собиралась класть трубку. Услышав дикий крик, она, недоговорив, на полуслове бросилась в коридор. От волнения и от пережитого стресса сестра ничего не могла сказать, только разевала рот и показывала рукой на палату:
        - Та-а-м, та-а-м! В-вале-рий П-па-а-влович! - Она дышала так, будто ей не хватало воздуха.
        Ничего не понимающая Тина кинулась в мужскую палату. То, что увидела она там, не могло привидеться даже в ужасном сне. Валерий Павлович лежал на полу. Залитый кровью кавказец был мертв, Тина поняла это сразу. Одним прыжком выскочив из туфель на высоких каблуках, она бросилась к Чистякову, кинулась перед ним на колени, стала щупать пальцами шею. Если это еле осязаемое, неравномерное трепетание сонной артерии под пальцами можно считать пульсом, значит, Чистяков был еще жив. Он был без сознания, запрокинул голову назад и вбок, очки в металлической желтой оправе слетели и валялись на полу рядом. Без очков лицо Чистякова казалось незнакомым и беспомощным.
        - Господи, помоги! - тоненьким голосом вдруг сказала Тина и схватила себя за голову. - Продержись, дорогой, миленький, Валерий Павлович! Сейчас что-нибудь придумаем, только продержись! - как-то по-дурацки запричитала Валентина Николаевна. Чистяков для нее не был просто больным, он был для нее родным человеком - и, как это часто бывает, когда речь идет о близких, сознание забуксовало, чувства стали преобладать над разумом, страх парализовал волю. Но Тина очень быстро взяла себя в руки.
        - Аш-о-о-т! - что было силы, закричала она и одним резким движением разорвала на Чистякове халат, так, что по полу покатились круглые белые пуговицы. Дежурная медсестра, услышав крик и вспомнив про Оганесяна, стала быстро его будить.
        - Вставайте, доктор, вставайте! - трясла она его за плечо и шептала в самое ухо. Ашот вскочил:
        - Что случилось?
        - Идите туда! Очень быстро! Срочно! Валерий Павлович ранен!
        Ашот помчался по коридору прямо в носках. Когда он влетел в палату, первое, что он увидел, была красная от крови простыня и вытянутое под ней тело кавказца. Потом Ашот перевел взгляд и увидел Тину перед распростертым на полу Чистяковым. В глаза бросились желтые кожаные подошвы старомодных ботинок Валерия Павловича.
        По движениям маленьких рук Тины, пытающейся прижать, зафиксировать кровоточащую рану, Ашот понял, что Чистяков жив. Как молния он ринулся в коридор, одним толчком рванул тяжелую каталку, заехал в палату. Потом схватил Чистякова за плечи, Тина и медсестра - за ноги. Втроем они положили Валерия Павловича на каталку. Ашот ногой распахнул двери, и они с Тиной, оба босиком, понеслись через отделение в коридор. А вслед им смотрел расширенными от ужаса глазами проснувшийся от шума больной, бывший повешенный.
        Основные лифты все еще были отключены, и им пришлось бежать дальше по пустынному коридору до дежурного грузового.
        - Да черт бы взял этот порожек! - со слезами в голосе закричала Тина, когда колесо каталки опять застряло. Всей тяжестью тела они с медсестрой втолкнули каталку в лифт и чуть не раздавили Ашота.
        - Помогай Ашоту! Я останусь с остальными больными в отделении! - скомандовала Тина сестре.
        - Вы позвоните в хирургию, что мы его везем! - успел крикнуть Ашот сквозь закрывающиеся створки. Тина бросилась назад в отделение к телефону.
        - Да, слушаю… - сонным голосом ответил ей дежурный врач.
        Пока она объясняла ему ситуацию, пока звонила домой заведующему хирургией и просила приехать, минуты тянулись, будто часы. Потом Тина вспомнила, что надо звонить в милицию, и набрала "ноль-два". Потом в ординаторской появилась медсестра.
        - Что там? - спросила Тина, боясь ее ответа.
        - Хирурги моются, - ответила та. - Хорошо еще, что они были не на операции. Пили чай и курили.
        "Моются! - подумала Тина. - В двух водах и в антисептике! Миллион лет пройдет, пока они помоются и оденутся!"
        Она, разумеется, знала, что по-другому не бывает и быть не может, но сейчас она опять считала секунды и размышляла не как врач, а как простой человек.
        - Ашот Гургенович там остался?
        - Уже дает наркоз.
        - Боже мой, он ведь в одних носках! - воскликнула Тина, внезапно почувствовав, что у нее замерзли ноги. Ее туфли остались в мужской палате, а Ашотовы башмаки - в женской палате под койкой. - Сходи отнеси ему ботинки.
        Сестра осторожно, двумя пальцами взяла разношенные мужские ботинки и стала раздумывать, во что бы их положить.
        - Да так отнеси! Не босиком же ему стоять на кафельном полу! - прикрикнула на нее Валентина Николаевна, и сестра выскользнула из комнаты. Тина осталась в отделении одна.
        - Какое странное затишье сегодня ночью! - стала говорить она вслух, чтобы создать у себя впечатление, что в ординаторской собрались все ее коллеги. - То целую ночь напролет больных все везут и везут, даже класть некуда. А сегодня, будто специально, не привезли никого.
        Никто не ответил, но она будто видела, как в женской палате у кровати девочки по-прежнему стоит аккуратный, полный, серьезный доктор Чистяков. Как с хулиганистым видом курят, сидя на подоконнике в ординаторской, Ашот и Барашков, как, щурясь от дыма, они передвигают по шахматной доске фигуры и гасят окурки в горшке с обезьяньим деревом. Перед ее глазами будто мелькала от койки к койке маленькая Марья Филипповна, Мышка, а красавица Таня опять вальяжным движением сдирала с себя чешуйчатое блестящее платье, чтобы лечь рядом с кавказцем на прямое переливание крови.
        Но рядом с ней никого нет.
        - Господи, что с нами будет? Куда мы идем? - Валентине Николаевне показалось, что она осталась одна с больными на каком-то странном самолете, плывущем в никуда по Вселенной. И что на нем больше нет ни лекарств, ни воды, ни пищи и только гордая, одинокая пальма в деревянной кадушке будто высится в конце коридора у входа в кабину пилотов.
        Тина вошла в мужскую палату. Не глядя нащупала ногами, надела туфли. Закрыла тело кавказца простыней. Ей стало ужасно холодно, она вся дрожала. Ресурсы ее собственных надпочечников истощились, ей нужна была подпитка. Но она даже не захотела, вернее, не смогла напрячь мозги и сообразить, какой себе самой сделать укол. Равнодушно и опустошенно она в сотый раз пошла между кроватями. Алкоголик спокойно спал под действием лекарств, и повязка (Тина нашла силы посмотреть) на его животе была ровная, сухая. Лицо больного даже чуть порозовело и приобрело не свойственные ему ранее человеческие черты. А вот бывший повешенный вел себя странно. Он натужно и с хрипом дышал, дугой выгибая грудную клетку, лоб его был бледен, на нем отчетливо виднелись капельки пота, на губах и под носом проступила синева.
        - Вот тебе и на! - сказала себе Валентина Николаевна, подобравшись, стараясь унять дрожь. - Через шестнадцать часов у него все-таки развился отек гортани. - Она внимательно посмотрела на больного, набрала содержимое ампулы в шприц, сделала укол. Больной был в сознании, но во взгляде его читался невыразимый ужас. Тина собрала всю свою волю в кулак и сказала:
        - Сейчас, дружок, потерпи! Скоро, очень скоро тебе будет легче.
        Больной схватил ее за руку и головой показал вбок. Из горла его вырывалось сипение, говорить он не мог.
        - Ты все видел? - спросила Тина.
        Больной быстро закивал головой и руками стал что-то быстро показывать.
        - Ты боишься, что ты свидетель и что тебя уберут? - догадалась Тина.
        - У-у! У-у! - подтвердил больной.
        - Не бойся! Они ведь понимают, что ты не сможешь их узнать, ведь они были в масках.
        Об этом сказала Тине медсестра, когда застала ее звонившей в милицию. Но больной все равно держал Тину за руку. Ее это разозлило.
        - Послушай, - сказала она. - Успокойся. У нас медсестра, девчонка, та самая, что делала тебе уколы. Она первая видела их, но она не боится. Наш доктор был здесь… - при этих словах голос Тины задрожал, - и я знаю, он тоже не испугался. Почему же ты боишься? Ведь ты, - продолжала Тина, и в голосе ее крепла злость, - не так уж давно, всего шестнадцать часов назад, добровольно накинул на шею веревку. Тебе не мила была твоя жизнь. Отчего же теперь ты боишься? Потому что это будет уже не по твоей воле?
        Больной в ответ что-то замычал и стал вращать глазами. На Тину напала какая-то слепая ярость. Она наклонилась к больному поближе. Она почти кричала шепотом:
        - Что же вы все в страхе цепляетесь за нас, когда что-то с вами случается? Ведь мы же, по вашим словам, ничего не знаем, не понимаем… Выписываясь отсюда, вы рассказываете друзьям и соседям, как плохо мы лечим, что без денег мы не подходим к больным. Вы зовете нас идиотами; на всех углах обсуждаете с ничего не смыслящими в медицине людьми назначения, на выработку которых уходят годы. Вы на всех уровнях ругаете наше здравоохранение, но, когда приходит час Страшного суда, вы боитесь отдать себя на волю Того, кто сильнее нас. Тогда вы требуете, чтобы мы быстро, как по волшебству, сделали бы что-нибудь такое, желательно безболезненное, что бы разом, перечеркнув все ваши грехи, лень, тупость, распутство, обжорство и пьянство, в один момент не только вновь сделало бы вас молодыми и здоровыми, но еще и обязательно счастливыми!
        Вернувшаяся из хирургии медсестра дернула Тину за рукав. Заведующая посмотрела на нее и опомнилась. Она выпрямилась, на секунду закрыла глаза. Когда Тина открыла их, ярость ее улеглась.
        - Что там? - спросила Валентина Николаевна уже своим обычным голосом.
        - Начали операцию.
        Тина перевела взгляд на хрипящего больного.
        - Сейчас вам будет легче. Простите, дружок. - Своим характерным жестом похлопала больного по руке и, едва сдерживая вдруг хлынувшие слезы, она вышла из палаты, закрыв за собой дверь.
        - Ну и стерва же она, ваша заведующая! - внезапно с чувством, прорезавшимся голосом (оттого что лекарство, введенное Тиной, быстро сняло отек) сказал бывший повешенный сестре.
        А Валентина Николаевна, все еще плача, вошла в палату к Нике. К утру у девочки температура опять упала, да так, что на лбу выступила испарина и простыня под ней была вся мокрой. Валентина Николаевна быстро подстелила новую простыню, обтерла губкой худое тело, проверила пульс, давление, дыхание, показатели крови, мочи. Все системы работали так же, как прежде. Положение было все то же, оставалось только ждать.
        Бездействие же казалось еще хуже. Тина прибрала соседнюю кровать, на которой спал Ашот, понюхала розу, стоявшую на столике, подошла к окну. За окном было все так же темно, казалось, ночь тянется бесконечно. Тина опять вернулась от окна к девочке и встала с ней рядом. Странное опустошение наступило в ее душе. Время будто остановилось, и Тину совершенно перестали интересовать детали ее собственной жизни. И сын, и муж представлялись посторонними статичными фигурами, как декорации к спектаклю. Четырехлетний роман с Барашковым исчез из сознания, будто его и не было. Сегодняшняя встреча с Азарцевым, их поход в клинику, а потом в ресторан отошли в далекое прошлое, а эпизод в прихожей с поцелуями, с упавшим пальто и расстегнутым платьем стал казаться сценой из какого-то фильма. Реальными сейчас были для нее только Ашот и Валерий Павлович, хирурги, что выполняли в своей операционной обыденную работу, девочка Ника, лежавшая распластанной перед ней, да бывший повешенный и алкаш в соседней палате.
        - Хоть бы скорее шло время! - вслух думала Тина. - Сколько должна длиться операция? Минимум два часа. А может, и все четыре. А может, и шесть. Смотря по тому, как прошла пуля. Но хорошо уже даже то, что они еще оперируют. Значит, он жив.
        Она опять прошлась от Никиной кровати к окну. Равномерное движение раствора в капельнице напоминало тиканье часов. Две секунды - капля. Капля - еще две секунды. Потом она вернулась назад. Взяла Нику за руку, чтобы ощутить ее пульс.
        "Надо молиться, - подумала Тина, - да я не умею! И кому молиться, кто может помочь?"
        Она вздохнула глубоко, как когда-то раньше - перед выходом на сцену. И вдруг куда-то исчезла ярко освещенная палата с голубым кафелем на стенах, стеклянными столиками и прозрачным шкафом с лекарствами. Вместо нее перед Тиной открылся просторный полуосвещенный зал, полный сидящих людей. И сама Тина, шурша длинным, твердым, темно-серебристым платьем, стояла перед залом на сцене и набирала полную грудь воздуха. Она даже не могла сказать, каким чудесным образом полились из глубины ее сердца слова, делающие такой знакомой лучшую в мире мелодию.
        "А-ве, Ма-ри-и-я!" - Звуки славословия, преклонения и смирения появились откуда-то сами, вырвались из груди, вознеслись под потолок, взлетели над кроватями, над столами и над круглой металлической табуреткой, над распростертой девочкой Никой и над самой Тиной, запрокинувшей к небу заплаканное лицо. И хотя ее отделяло от неба семь больничных этажей с потолками, полами и крышей, глаза Тины видели ночь и звезды, устремлялись в небо с мольбой к Той, невидимой, что дарует жизнь и переворачивает судьбу.
        И пока Тина, сама не осознавая, что поет, издавала горлом и сердцем звуки, складывающиеся в самый трогательный созданный на земле гимн милосердию, под крышей больницы, на чердаке, за вскрытой и сломанной дверью быстро снимали халаты двое мужчин странной наружности. Они запихивали шапочки и марлевые повязки в кучу мусора и ветоши у стены, поправляли друг на друге пиджак и куртку, искали укромное место, где бы пересидеть, дожидаясь рассвета. Утром они надеялись исчезнуть, смешавшись с толпой посетителей и сотрудников.
        Кто-то подошел сзади и тронул Тину за плечо. Она осеклась, обернулась, выпустила Никину руку и мгновенно вернулась к действительности. Перед ней стоял растерзанный, бледный, в расстегнутом на груди халате Ашот.
        "Значит, все, - подумала Тина. - Если бы Валерий Павлович остался жив, после операции Ашот привез бы его сюда". Но вслух, оставив за собой последнюю надежду, коротко спросила:
        - Что?
        - Он умер, - сказал Ашот. - Хирурги не смогли ничего сделать. Легкое было практически отстрелено, задет главный бронх, легочная артерия. Кровопотеря была слишком большая. И шок.
        - Звони Барашкову, - тихо сказала Тина.
        - Уже скоро рассвет, около семи, - посмотрел на часы Ашот. Он как-то съежился, посерел. - Через два часа Аркадий приедет сам. Сегодня мое дежурство, я должен был сменить Валерия Павловича. Считайте, что я уже заступил.
        - Вместе подежурим, - ответила Тина. Она обняла Ашота, поцеловала его, почему-то в лоб, и опять заплакала.
        А в соседней палате, сидя рядом с бывшим повешенным на круглом железном табурете, плакала медсестра.
        25
        Потом наступил новый день.
        В восемь часов приехала, наконец, милиция - оцепили больницу, прошлись по отделениям, измерили рулеткой, кто где стоял, и забрали в морг тело кавказца. Далеко везти было не надо: отделение судебно-медицинской экспертизы находилось тут же, на территории больницы, в патологоанатомическом блоке. И судебно-медицинским экспертом был по совместительству все тот же заведующий патанатомией, Михаил Борисович Ризкин, он же Старый Черт.
        В половине девятого явился знакомый следователь и долго крутил головой, крякая и вздыхая. Он привез с собой настоящую мать Ники. Оказывается, он полночи сидел на телефоне и методично искал эту женщину по больницам.
        Поскольку состояние Ники в этот момент было относительно стабильно, Валентина Николаевна разрешила свидание. В другое время сцена свидания тронула бы ее, но сейчас она как бы со стороны молча смотрела, как мать сидит, припав к высунутой из-под простыни ноге дочери.
        Оставив на Ашота палаты, Тина пошла подземным переходом в патологоанатомическое отделение - проследить, чтобы все организовали как полагается. Обычно Тина не любила ходить этим длинным подземельем одна. Она боялась живших там крыс, которые могли неожиданно выскочить из-за любого угла. Переход был прорыт под землей для удобства сообщения, но не отапливался, поэтому там всегда было холодно и очень сыро. Теперь же Тина машинально обходила лужи, не боясь и не думая ни о чем, кроме предстоявшей миссии.
        У нее не укладывалось в голове, что речь идет о вскрытии Валерия Павловича. В ее сознании доктор был жив. Вот он ходит по палатам, осматривает больных, записывает назначения, разговаривает с медсестрой… Ворчливый, немолодой, но такой милый, такой порядочный человек! И вдруг его, оказывается, больше нет! Из-за каких-то ублюдков, у которых он случайно оказался на пути! Тина даже не представляла, как сможет произнести его имя без слез.
        Последний поворот - и она открыла заветную дверь. Пахнуло теплом, специфическим запахом формалина и ветоши, запахом, который присущ всякому патологоанатомическому отделению. Она прошла мимо архива и хранилища химикатов, поднялась наверх, вышла в холл и оказалась перед кабинетом заведующего.
        Мишка Старый Черт уже был на месте. Его маленькая сутулая фигурка и седоватый короткий ежик на голове еле выглядывали из-за огромного стола, заваленного бумагами, препаратами, книгами, историями болезни. Там же стоял хороший современный немецкий микроскоп. Ризкин пригласил ее сесть. Тина села и утонула в глубоком кожаном кресле. "Все как-то крутятся, живут, обставляют кабинеты, покупают оборудование, - подумала она. - Только нам нечего продавать, кроме своих цепей".
        - Слышал, слышал о ваших приключениях, - вкрадчиво сказал Мишка, выйдя из-за своего стола, на котором красовалась банка с каким-то заспиртованным уродцем, и остановился рядом с креслом, чуть касаясь ногой Тининого колена.
        - Убийство коллеги вы называете приключением? - холодно спросила Тина, подтягивая ноги.
        - Не будем спорить о терминологии. У вас ведь на совести не только этот труп. - Мишка сложил руки на груди и стал раскачиваться с пятки на носок, словно вурдалак над пригвожденной жертвой.
        - При чем тут моя совесть? Доктора Чистякова и нашего больного застрелили бандиты.
        Мишка наклонился и вкрадчиво прошептал:
        - Но кроме них есть и еще одно тело!
        Тина непонимающе глянула на него.
        - Ах, этого вы еще не знаете. - Он противненько засмеялся. - Некому было вам рассказать… Тот больной с инфарктом, которого вы вчера днем перевели в кардиологию, умер, дорогая моя…
        - Не может быть! - открыла рот Тина. - У него на момент перевода была очень приличная гемодинамика. - Она в ужасе потерла рукой лоб. - С ним не должно было ничего случиться! - Сердце быстро забилось, кровь прилила к щекам. - Да отойдите, я встану с вашего дурацкого кресла! - закричала Тина. - Вы меня разыгрываете!
        - Ничуть! - холодно сказал Михаил Борисович. - Посмотрите сюда!
        Он подал ей руку и открыл дверь в маленькую смежную комнату, а из нее - в еще одну, выходившую в коридор, из которого, в свою очередь, шли двери в два секционных зала. Мишка поманил Тину пальцем. В коридоре стояли каталки. Ризкин подошел к одной из них и приподнял простыню.
        - Ваших рук дело, - сказал он Тине. - Не узнаете?
        Тина посмотрела и почувствовала, что ей становится трудно дышать. "Спокойно, спокойно, - приказала себе она. - Он меня провоцирует".
        - Почему же моих, в конце концов? - спросила она. - Больной ведь умер в кардиологии.
        - Про кардиологию разговор особый, - так же вкрадчиво продолжал Мишка, - но между нами, девочками, разве ж это было правильно переводить больного туда через сутки после инфаркта?
        - Через сутки после инфаркта некоторые больные уже встают с кровати и сами ходят в туалет, - ответила ему Тина. - Есть история болезни, по ней и будем разбираться.
        - О нет, дорогая! - Мишка опять взял Тину под руку и слегка прижал к себе. - Разбираться мы будем в первую очередь по результатам вскрытия! То бишь по результатам моего заключения.
        - Которое, как я надеюсь, будет объективным? - Тина вложила в этот вопрос весь сарказм, какой могла.
        - Тут многое зависит и от вас, дорогая моя Валентина Николаевна. Друзей мы не обижаем, заметьте, никогда.
        - Чего же вы от меня хотите?
        - Зачем же так вульгарно? Вспомните, что говорил бессмертный Остап Бендер про друга своего детства Колю Остенбакена и подругу его же детства Ингу Зайонц?
        - Я читала Ильфа и Петрова, - холодно сказала Тина.
        - Ну так в чем же дело, дорогая? Если вы помните, Коля Остенбакен хотел от подруги любви, а я от вас - всего лишь уважения и привязанности…
        - Послушайте, Михаил Борисович, я не люблю подобные разговоры.
        - Они вас смущают? Это-то в вас и интересно. - Старый Черт улыбался и рассматривал Тину своим умным, хитрым взглядом. Было видно, что ему разговор как раз доставляет удовольствие.
        - Михаил Борисович, вам прекрасно известно, что все в больнице уважают ваши знания, - сказала Тина. - Надеюсь, вы позволите мне присутствовать на секции.
        - Вы только про этого больного или про коллегу тоже?
        - Патологоанатомы - странные люди, - Тина встала перед Мишкой и прямо посмотрела ему в глаза. - Не воображайте, пожалуйста, будто вы сродни самому дьяволу. В конце концов, и наша, и ваша работа делается во благо больных. - Она сказала это вкрадчиво и сделала паузу перед следующими словами. - Сюда также можно отнести забор роговицы и гипофизов от трупов на продажу без разрешения родственников, - пауза стала похожа на театральную. - Потом из этих материалов делают дорогостоящие лекарства, а они в конечном счете идут на пользу людям.
        Мишка даже не моргнул глазом.
        - Шпионы кардинала вам дали неверную информацию, - сказал он. - Забор тканей у нас ведется документированно.
        - Контора пишет! - Тина решительно тряхнула головой.
        - Люблю начитанных женщин, - криво ухмыльнулся Михаил Борисович. - С ними всегда приятно поговорить.
        А Тина подумала: "Ах скотина! Ничем тебя не проймешь! Даже намеками на твои противозаконные штучки. Однако пора переходить к делу".
        - Так вот, Михаил Борисович, - сказала она. - Я ведь к вам с просьбой. - Она сказала это таким тоном, что ни у кого, кто слышал бы этот разговор, не осталось сомнений, что эта просьба обязательна для исполнения. - Когда к вам в отделение привезут тело нашего коллеги, я прошу поместить его в малой секционной отдельно от других тел и саму секцию осуществить лично, без посторонних. Я имею в виду вашего циника-санитара и студентов.
        - Как же это я обойдусь без санитара? - вытаращился на нее Ризкин. Зеленые глаза его заблестели, а ежик на голове просто встал дыбом. - Я сам, что ли, буду тело обмывать-одевать?
        - Придут наши доктора и оденут, - строго сказала Тина. - А я все время секции буду сидеть в коридоре, за дверью, и если я вдруг услышу, что ваш санитар будет горланить, как обычно, непристойные песни, курить и плеваться, я войду и лично набью ему морду! А уж если он возьмет с вдовы деньги… Мало ему не покажется! - И Тина, от возбуждения не помня себя, закатала на правой руке рукав халата.
        Ризкин во время этого монолога жалостливо смотрел на Тину, видимо, сопоставляя ее размеры и габариты здоровенного санитара, ростом под метр девяносто, ранее работавшего охранником в тюрьме.
        - …Я его просто убью! - со страстью закончила Тина.
        Ризкин засмеялся, приподнялся на цыпочки и горячо зашептал ей прямо в розовое теплое ухо, еле прикрытое волосами:
        - Да не изверги мы, Валентина Николаевна, не изверги! Не думайте так о нас! Сделаем все, как вы захотите!
        Он опять поманил ее за собой. Они снова прошли те же маленькие комнатушки, вышли в тот же коридор и вошли в левую дверь. Это и была малая секционная. Тина остановилась и ахнула. Прямо перед ней стояли желтые ботинки доктора Чистякова, а его одежда аккуратной горкой лежала возле ботинок на табурете. На единственном широком металлическом столе секционной она увидела накрытое белым тело. Тина отшатнулась, сморщилась и горестно заплакала. Ризкин крепко схватил ее под руку, чтоб она не упала. Достал чистейший носовой платок и вытер им ее слезы.
        - Не надо, Валентина Николаевна, не плачьте. Слезами горю не поможешь, - сказал он серьезно. - Ваши условия соблюдены, не правда ли? И заметьте, были соблюдены еще до того, как вы их озвучили, дорогая! - В голосе его уже не было издевки. Казалось, он ей сочувствует. - Не такие уж мы идиоты, что не можем понять ваших чувств. Мы ведь коллеги.
        - Спасибо, - сказала, возвращая платок, Тина. - Пустите меня, я пойду.
        - Первая секция начнется ровно в десять, - сказал Михаил Борисович. - Не опаздывайте, а то пропустите главное!
        Тина молча кивнула и вышла.
        Возвращалась она к себе в отделение другой дорогой, не через подвал. Из коридора можно было выйти в траурный зал, потом - на улицу и по улице - через маленький садик - к автостоянке и к парадному входу в больницу.
        В холле для посетителей с простой деревянной скамьи, на которой стояли какие-то сумки, увидев Толмачёву, поднялась женщина с землисто-серым лицом. Тина ее узнала - это была жена того больного с инфарктом, которого она сама два дня тому назад принимала. Женщина ее тоже узнала.
        - Как же так… - Женщина шагнула Тине навстречу.
        Тина посмотрела в несчастное лицо. Все слова куда-то исчезли, мозг Тины был однороден, прозрачен и бел. Серого вещества в нем как будто и не было. Черепная коробка была просторна, и в ней гулял ветер.
        - Как же так! - снова, но уже с угрожающей интонацией повторила женщина и стала надвигаться на Тину.
        - Простите меня, я не виновата! - вдруг по-детски пробормотала Валентина Николаевна, повернулась и почти побежала на улицу. Вслед ей понеслись вопли и ругательства.
        Уже совсем рассвело. К утру ветер опять согнал тучи. Во дворе было холодно и пустынно. Тине надо было пройти через маленький сад. На асфальтовых дорожках с ночи застыли лужи - под утро случился первый заморозок. В туфлях на тонкой подошве у Тины замерзли ноги, а ветер бешено продувал халат и черное трикотажное платье, которое она не успела переодеть. Она свернула и вошла в больницу через приемное отделение. Навстречу ей попались двое высоких мужчин суровой наружности без халатов, один повыше, другой пониже. Они разговаривали на незнакомом гортанном языке и над чем-то смеялись. Мужчины даже не подумали уступить Тине дорогу - и она стояла в дверях, пережидая, когда они пройдут, а потом с раздражением посмотрела им вслед. Потом внезапно вспомнила, что ночная медсестра рассказывала, что людей, убивших кавказца и доктора Чистякова, было тоже двое, один пониже, другой повыше. Тина бросилась к охраннику.
        - Нужно задержать тех двоих, что сейчас вышли отсюда, и проверить у них документы! - взволнованно попросила она. Охранник, тот же, что дежурил ночью (он готовился передать смену и разговаривал со сменщиком), посмотрел на Тину как на больную.
        - Я не милиция, чтобы у посетителей документы проверять! - сказал он. - Я спрашиваю, кто куда идет, только у тех, кто входит.
        - Но вы знаете, что в больнице совершено преступление! Эти люди кажутся подозрительными!
        - А это милиция пусть разбирается. Я никого не видел, следователю я это уже сказал, - охранник с видимым равнодушием повернулся к сменщику, обозначая таким образом, что разговор окончен и делать он ничего не будет. "Еще я за эти гроши буду кого-то останавливать, - подумал он. - Да пускай хоть полбольницы пристрелят, какое мне дело! Чтобы они завтра вернулись и пульнули по мне? Дураков нет! Ничего не видел, ничего не знаю!"
        - Хоть головой бейся об стенку! - проговорила Тина. Поняв, что время упущено, люди ушли и она все равно ничего не добьется, она махнула рукой и пошла к дежурному фельдшеру приемного отделения.
        - Вы нас балуете или действительно больных не везут? - спросила она. Женщина-фельдшер, что тоже сдавала смену, посмотрела на Толмачёву удивленно.
        - Вы о чем?
        - Да мне кажется странным, что за прошедшую ночь и за утро к нам не привезли ни одного больного!
        - Так вы что, не знаете, что главный врач сказал вчера вечером, чтобы в ваше отделение пока никого не клали?
        - Как это? - удивилась Тина. - Мне никто ничего не говорил.
        - Понятия не имею, - сказала фельдшер. - Он мне сказал вчера вечером сам, что в вашем отделении работать некому. И я две машины завернула в другие больницы.
        Тина вышла из приемного отделения озадаченная. До девяти тридцати оставалось несколько минут, и она прошла прямо в кабинет главного врача. У него в кабинете сидел тот же самый следователь.
        - А вот и Валентина Николаевна! Собственной персоной, - произнес главный врач. Тон его Тине не понравился. Главный не поздоровался с Тиной, не предложил ей сесть. Он походил на сидящего китайского божка, ритмично кивающего головой и двигающего руками. На лице главного застыла ничего не выражающая улыбка. С ней он и повернулся к Тине.
        - Вот господин следователь интересуется, как могло произойти убийство в больнице, где есть охрана. А я ему объясняю, что в таком бардаке, который царит в вашем отделении, может произойти все что угодно. И как раз вчера я этот бардак прикрыл.
        - Бардак в моем отделении? - изумилась Тина.
        - Да! - рубанул рукой по столу главный врач. - В вашем отделении врачи нарушают трудовую дисциплину, пьют на работе! Я видел это сам, собственными глазами. Вчера у вас в ординаторской была настоящая оргия! Чего же после этого удивляться, что кого-то застрелили? К счастью, я сумел вовремя вмешаться и запретил класть к вам больных. - Главврач повернулся к следователю. - Это может подтвердить фельдшер из приемного отделения.
        Потом он вновь всем корпусом, как кукла-марионетка, развернулся к Тине:
        - И между прочим, тоже вчера на вас лично поступила жалоба от знакомых больной, которая лечится по поводу отравления уксусной кислотой! В разговоре с ними вы допустили грубость, бездушие и некомпетентность.
        Следователь что-то записывал в блокнот с равнодушным видом.
        Тина побагровела.
        - Еще вчера утром вы были другого мнения обо мне и о работе нашего отделения!
        - К сожалению, мне пришлось его изменить.
        - Да вы понимаете, что говорите! - взорвалась Тина. - Какие-то бандиты врываются к нам в отделение, убивают больного, убивают врача - и вы утверждаете, что в этом виноваты мы сами? Я тоже хочу знать, каким образом посторонние люди шастают по больнице, в том числе и поддельные родственники этой больной, о которой вы говорите. При этом у нас есть охрана, которой вы наверняка платите больше, чем любому заведующему отделением, я уж не говорю о простых докторах! И как преступники могли пронести в больницу оружие? Неужели вы не понимаете, что мы, врачи, совершенно беззащитны, безоружны и бесправны и нужно принимать какие-то меры? Вы вообще представляете, в каких условиях мы работаем? Какими силами мы вытягиваем больных? Сколько лет в нашем отделении не делался ремонт? Сколько лет не покупалось новое оборудование?
        Тина кричала, не помня себя. Ей почему-то стало все равно, что о ней подумают.
        - Вот поэтому-то, - холодно сказал главный врач, - я и отдал приказ закрыть ваше отделение. Пока на ремонт. А вашим докторам с вами во главе будет вынесен выговор за нарушение трудовой дисциплины.
        - А доктору Чистякову вы вынесете выговор, наверное, посмертно?
        Тина больше не могла говорить. Она вышла из кабинета и что было сил хлопнула массивной деревянной дверью. Секретарша с изумлением на нее посмотрела. Тину просто трясло от гнева.
        "Трус! Трус! Жалкий трус! Хочет показать следователю, что мы сами во всем виноваты. Боится, наверное, что следователь вскроет кое-какие делишки. Даже Валерия Павловича ему не жаль. Что ему живой доктор? Пешка. Что ему мертвый доктор? Угроза его спокойствию. Он, наверное, жалеет, что нас всех тут не перестреляли".
        Она еле добралась до своего этажа и, какая-то синяя от пережитого волнения, открывая рот, будто рыба, выброшенная на берег, вошла в ординаторскую.
        В ординаторской находилась только Мышка. Тряпочкой она вытирала пыль со своего стола.
        - Барашков пришел? - спросила Тина, даже не поздоровавшись, так как еле могла открыть рот. Ей катастрофически не хватало воздуха.
        - Он в мужской палате, - ответила Мышка и с ужасом посмотрела на Валентину Николаевну.
        - Позовите всех докторов.
        - Тани нет. Она не пришла почему-то.
        - Позовите всех, кто остался.
        Тина не могла стоять. Она опустилась на синий диван, превозмогая желание лечь. Ее ирисы на журнальном столике за ночь завяли, скукожились, потеряли краски. Тина набрала в грудь побольше воздуха. С этим вздохом она вновь обрела способность говорить.
        Вошли Ашот и Барашков. Последней в дверь протиснулась Мышка. Сначала Тина хотела накричать на всех. Потом - ядовито спросить, как могли они вчера, после ее ухода, нажраться на рабочем месте до положения риз. Потом хотела спросить, как обо всем этом стало известно главному врачу. Потом - сказать что-то нравоучительное. Что-нибудь вроде: "Ну что, доигрались? Я предупреждала, чтобы вы не пили после дежурства?" Вместо этого Валентина Николаевна обвела взглядом коллег и тихо промолвила:
        - Ну вот. Наши ряды поредели…
        Она уже столько раз принималась плакать, что ее воля почти отключилась и слезы текли по щекам сами собой. И впервые за всю эту ужасную ночь почувствовала, что здесь, на синем диване, она - среди близких людей и может не сдерживаться. Тина опустила голову на руки и заревела громко, навзрыд. Ашот и Барашков, не сговариваясь, подошли к ней и сели на диван по бокам. Ашот обнял ее руку и вдруг заплакал сам. А Барашков сидел рядом, чесал свою рыжую курчавую бороду и сопел. Потом закашлялся и сказал:
        - Ну извини меня, пожалуйста… Никто же не думал, что все так выйдет.
        Мышка всхлипывала еле слышно на своем месте.
        Тина вздохнула, отняла руки от мокрого лица и сказала:
        - Нас закрывают на ремонт. Больных больше не принимаем. Долечиваем и выписываем тех, что остались.
        - А девочку?
        - Пусть переводят куда угодно, мне все равно. Кстати, как она?
        Отозвался дежурный, Ашот:
        - Пока еще состояние тяжелое, но сегодня все-таки лучше, чем вчера. Все показатели стабилизировались. Температура, правда, еще остается, но не такая высокая. Девочка пришла в сознание. Почки, печень справляются.
        Тина не почувствовала удовлетворения. Ей стало все равно.
        - Ну и хорошо. Пусть переводят. Остальные как?
        - Соответственно.
        - А вы знаете, что наш больной с инфарктом вчера в кардиологии умер?
        Ашот в удивлении ахнул, а Барашков сказал:
        - Не должен был…
        Тина посмотрела на часы.
        - Тем не менее это случилось. Я сейчас иду на секцию. Когда приедет жена Валерия Павловича, не оставляйте ее одну. Помогите ей сделать все, что нужно, там, внизу. Я подключусь после секции. Видимо, на главного врача рассчитывать не приходится. Мы сами должны оказать Валерию Павловичу последние почести.
        - Без вопросов, - ответил за всех Ашот.
        Тина прошла в свой кабинет, надела поверх платья дежурную кофточку, сняла туфли на каблуках, засунула ноги в старые полуботинки на толстой подошве, в которых обычно ходила на секции, поскольку в секционном зале всегда было даже холоднее, чем в их палатах, а в коридоре погладила свою пальму. Почему-то ей показалось, что пальма тоже осиротела.
        Секция ничего не дала. Тина, правда, почувствовала, что от полостей трупа исходит какой-то странный алкогольный запах, но Михаил Борисович уверил ее, что это запах медикаментов, и пробы на алкоголь брать отказался. Оставалось ждать данных микроскопического исследования. Но Тина уже поняла, что это ничего не даст. Ей важно было исключить сопутствующую патологию, которая могла привести больного к смерти и которую, как она и опасалась, просмотрели. Но ничего подобного обнаружено не было. Она немного успокоилась. Оставалось ждать, какое заключение напишет Мишка.
        В отделение Тина вернулась совершенно измотанная. Ей стало совсем нехорошо. По спине лился горячий пот, знобило. Мышка догадалась сунуть ей градусник. И только когда ртутный столбик зашкалил за тридцать девять, Тина поняла, что заболела. Аркадий предложил отвезти ее домой, но приближался полдень, приехали дочери и жена Чистякова, и Тина отослала Аркадия к Ашоту помогать им там, внизу.
        - Я позвоню мужу. Он приедет за мной.
        Домашний телефон молчал. "Ну правильно, Алеша должен быть в школе". Она набрала номер сотового. Муж откликнулся сразу. Голос его был совершенно спокоен.
        - Это я, - сказала она в трубку. - Я звоню из больницы, мне очень плохо. У нас убили доктора. - Трубка молчала. - Валерия Павловича Чистякова, - добавила Тина.
        - Жаль, что не тебя, - раздался в трубке голос после паузы. - Шлюха!
        И муж дал отбой. Валентина Павловна несколько секунд в замешательстве глядела на телефон, потом набрала номер снова.
        - Ты в своем уме? - спросила она, когда муж ответил. - У меня температура тридцать девять. Мне нужно домой, я должна лечь в постель.
        - Только не в мою, - сказал муж и снова повесил трубку.
        - Придурок! - крикнула Тина в пустоту и стала собирать сумку. Ноги за ночь распухли и с трудом влезли в новые ботильоны.
        Она застегнула пальто на все пуговицы и вышла из кабинета. Мужчины уже ушли вниз, в палатах дежурила Мышка.
        - Я позвоню завтра, - сказала ей Тина. По дороге заглянула в ординаторскую и выбросила в корзину букет ирисов. Брать их с собой было бессмысленно, но почему-то ей не захотелось, чтобы цветы остались без нее, пусть даже засохшие.
        Как она добралась до дома, она не помнила. Когда Тина поднималась по лестнице, ее голова пылала, а ноги подкашивались от усталости. Ей казалось, что она вот-вот упадет.
        "Боже, наконец-то я добралась!" - подумала Тина и прислонилась головой к косяку. Там, с другой стороны двери, почуяв ее, бешено и радостно залаял Чарли.
        - Нет, дружок, я сейчас пойти с тобой не могу! - бормотала Тина и долго шарила по всем карманам ключи. "А взяла ли я их вчера с собой?" - стала сомневаться Тина. Вчерашний вечер казался так далеко, будто был не несколько часов назад, а как минимум в прошлом году. Она ничего не помнила. Ей казалось, будто она снова вернулась домой, опустошенная после очередной поездки к маленькому сыну на юг. Она никак не могла отыскать ключи - ни в карманах, ни в сумке - и решила для верности вытряхнуть содержимое сумки на коврик перед дверью.
        Наконец ключи нашлись. Теперь надо было собрать высыпанное назад. У Тины закружилась голова. Пришлось вставать перед дверью на пол на колени.
        "Если сейчас кто-нибудь пойдет мимо и спросит, что я тут делаю на коврике, на коленях, скажу, что потеряла сережку, - подумала Тина. - Иначе свезут в психбольницу".
        Чарли обреченно затих и только тихо скребся в дверь лапой с другой стороны. Но вот Тина встала с колен с ключами в руках. Из-за дрожи и слабости она долго не могла попасть в замочную скважину. Ключ никак не хотел пролезать в предназначенное ему отверстие, и Тина, совершенно обессиленная и измученная, в отчаянии пнула дверь ногой.
        Привлеченная шорохами, лаем и стуком, приоткрыла дверь соседка.
        - Не могу попасть в квартиру, - пояснила Тина.
        - Так вы разве не знаете, что ваш муж утром менял замок? - удивилась та. - Я как раз мусорное ведро выносила. Что, говорю, случилось? Замок не работает? А он только буркнул, мол, да, замок уже старый, сломался. Поменял замок и ушел, - соседка с любопытством взглянула на Тину.
        - Я этого не знала, была на дежурстве.
        - Так, может, у меня посидите? - предложила соседка, скорее из вежливости, а может, в надежде узнать подробности семейных дел.
        - Спасибо, поеду к родителям, - помотала головой Тина.
        Родители жили в часе езды на метро. В голове у Тины все стучало и пело. "Аве, Мария" мешалась с голосом главврача, следом всплывали фигуры Ашота, Барашкова, Мышки, Валерия Павловича… То Тине казалось, что она снова сидит со всеми, обнявшись, на синем диване, то что ползает на полу перед телом раненого Чистякова…
        Когда мать посмотрела в глазок, она не сразу узнала старшую дочь.
        - Мама, открой, это я, - пробормотала Тина. - Хорошо, что ты дома. А папа где?
        - На работе, - опешила мать. - Валечка, что случилось?
        - Мне нужно лечь, я больна. Муж выгнал меня из дома. Кроме того, у меня жуткие неприятности на работе.
        Мать глухо охнула и схватилась за сердце.
        - Как же так, какое он имел право…
        Тина сняла пальто и повесила его на старую вешалку, которую помнила с детства. С наслаждением сбросила с ног немилосердно жавшие ботинки.
        - Мама, я пойду лягу? Можно к Леночке в комнату?
        Мать как-то странно замялась, но Тина не заметила этого. Босиком она вошла в бывшую детскую, где они с сестрой когда-то так дружно, так весело проводили свою скоротечную юность. Тинина кровать все еще стояла в комнате; довольно часто, особенно раньше, да и в последнее время, когда Леночке бывало хуже, на ней спала мать.
        Лена лежала высохшая, желтая, бледная. Тело ее как-то оплыло и казалось надутым под стеганым одеялом. Жили только глаза. Тина всегда считала, что Леночка красивее ее. Черты лица у Леночки были тоньше, глаза больше, ярче. Курносый нос Тины на Леночкином лице выглядел точеным, и хотя кончик его так же поднимался вверх, Тине казалось, что он поднимался изящно. Леночка могла немного говорить. Речь ее, правда, больше напоминала мычание, но, привыкнув, можно было различать слова. Слух у Леночки тоже сохранился. Она обожала слушать современные сказки. "Властелина колец" мать читала ей вслух бессчетное количество раз.
        - Зачем ты пришла? - по-своему, растягивая слова, спросила сестра. Лицо ее во время речи сильно напрягалось и деформировалось. Язык с трудом двигался в ротовой полости.
        - У меня несчастье, - сказала Тина. - Столько всего свалилось. Я хочу просто поспать здесь рядом с тобой.
        Она никак не ожидала того, что сказала ей Леночка.
        - Я не хочу, чтобы ты спала здесь. Уходи. Это моя комната.
        - Но почему? - изумилась Тина.
        - Что ты называешь несчастьем? - без интонации, медленно, длинно спросила Леночка. - У тебя есть все. У меня ничего. Уходи. Я тебя ненавижу.
        - Леночка, не надо! - воскликнула мать, стоявшая за дверью.
        Тина посмотрела на нее. Вопреки ожиданию мать не удивилась. Очевидно, родители давно знали то, что Тина услышала в первый раз. Но она не в силах была выяснять подробности. Ей было все равно где, только бы лечь - казалось, голова сейчас лопнет.
        - Можно я лягу на кухне?
        - Иди на диван в большую комнату, - сказала ей мать.
        - Нет, там спит папа, - вспомнила Тина.
        Привычным движением, сохранившимся с детских времен, она открыла стенной шкаф в коридоре. К счастью, раскладушка стояла на месте. Когда-то на нее укладывали спать Леночкиных женихов, когда те задерживались у них допоздна. У Леночки женихов всегда было пруд пруди, а Тина почему-то все время оказывалась одна. Пока не поехала в Анапу. Что уж теперь вспоминать…
        Она еще смогла самостоятельно развернуть раскладушку. Кухня в квартире родителей была очень маленькая, и часть раскладушки приходилось задвигать под стол. Тина бросила сверху старое одеяло. Снимать платье, доставать из шкафа постельное белье уже не было сил. Она сняла с вешалки свое пальто и, накинув его сверху, легла на живот, без подушки, уже не чувствуя под собой ног. Последним, что она слышала, стал разговор матери по телефону:
        - Николай Семеныч! - кричала мать в телефонную трубку. - Валечка пришла к нам совершенно больная! Отпросись с работы и срочно, как можно быстрее приезжай домой! Я сейчас буду звонить ее мужу!
        Очнулась Тина, уже когда было темно. Собственно, очнулась от того, что у нее начался страшный кашель. Он ее бил, выворачивал наизнанку. Начинался откуда-то из глубины, поднимался высоко к горлу и вырывался наружу мучительным непрерывным пассажем, то немного успокаивась и затихая, то начинаясь сначала. В боку и спине ныло, кололо.
        "Пневмония", - определила она и стала соображать, что делать. Температура у нее, видимо, спала. Мужская рубашка, надетая на нее, взмокла у ворота.
        Кто-то ее переодел. Тина привстала на локте, огляделась. Теперь она лежала не в кухне, а в большой комнате, на родительском диване, на чистой простыне, раздетая, укрытая теплым одеялом. Рядом на спинке стула висел ее старый байковый халат, под стулом аккуратно стояли домашние тапочки. Тут же, рядом с диваном, стояли пустые сумки, а вещи из них аккуратными стопками лежали на поставленных в ряд стульях и на столе. Тина с удивлением увидела любимую вазу в восточном стиле, а рядом - довольно большую стопку медицинских книг. Вещи, без сомнения, были привезены из ее дома.
        Осторожно, покачиваясь от слабости и кашляя, Тина встала, накинула халат и вышла на кухню. Там горела маленькая, уютная лампочка в старом оранжевом абажуре, за столом сидели мать и отец. Кругом было тихо, в чашках темнел давно остывший чай. Мама сидела в халате, а отец - почему-то в костюме и рубашке с галстуком. У стены наготове стояла старая раскладушка, а на табуретке лежало приготовленное постельное белье.
        Тина мельком взглянула на висевшие на стене часы в форме чайника. Они показывали полночь. Родители увидели ее, усадили за стол. Мать обняла Тину за плечи. Отец сидел усталый и грустный. Тина заметила, что на столе кроме чашек стоит еще пузырек с валокордином.
        - Муж приезжал? - спросила она.
        - Приезжал, - волнуясь, заговорил отец. - Громко орал, потрясал какой-то бумажкой, чьей-то визитной карточкой. Якобы Алеша сказал, что этот человек - твой любовник.
        - Визитной карточкой? - удивилась Тина, вспомнила свое стояние на коленях в поисках ключей и сообразила, что в этот момент, наверное, и выронила карточку Азарцева.
        - Правда это, дочка? - осторожно спросила мать.
        - Это неправда, но это и несущественно, - ответила Тина. - Я больше не вернусь к мужу. Только с Алешей не знаю, как поступить. Мне его не выучить, он не слушает меня. Его сейчас надо держать в руках, а муж не удержит.
        - Да что ты! Не думай об этом пока. Тебе надо поправиться, - гладила ее по плечу мама.
        - Нет, ну как он орал! - снова что-то вспомнив, возмутился отец. - Если было так плохо, отчего ты раньше не сказала нам, дочка?
        - Я ничего не могла бы изменить, - ответила Тина. - Скажите, у вас есть какие-нибудь антибиотики?
        Мать принесла ей коробку. Лекарств в доме было достаточно. Леночке часто приходилось что-нибудь колоть. Тина выбрала упаковку. Бросила в рот таблетку, запила водой. И вдруг внезапно заплакала.
        - Вы только не волнуйтесь, не бойтесь, - сквозь слезы зашептала она. - Я не буду мешать ни вам, ни Леночке. Не буду обузой! Вам и так в жизни досталось! Я только поправлюсь и сразу найду работу, сниму квартиру. Все будет хорошо! А к мужу я не вернусь! Ни за что!
        - Как это ты снимешь квартиру! - опять разволновался отец. Тина поняла, что это он для разговора с ее мужем надел парадный костюм. - Квартира, в которой вы жили, ваша общая! И ты имеешь полное право жить в ней или делить ее через суд!
        - Да погоди ты, Николай Семенович! Что делить! Может быть, они еще помирятся. У кого в семьях такого не бывает? Мальчику надо в институт поступать. А тут развод. С ума можно сойти! Да еще она говорит, что ни в чем и не виновата!
        - Виновата, не виновата - не все ли равно, - устало проговорила Тина. - Я ему сказала, что умираю, а он даже не подумал приехать. Вещи привез. И сын меня предал. И на работе врача убили. И меня с работы, наверное, выгонят. Я больше ничего не хочу, только лечь и спать. И ни о чем не думать. Давайте я здесь на кухне лягу.
        - А поесть?
        - Не хочу. - И Тина опять задохнулась в кашле.
        - Ляжешь в комнате на диване, - сказал отец. - Мне завтра на работу, мне удобней будет на кухне спать.
        - Почему Лена сказала, что она меня ненавидит? - уже в дверях спросила Тина.
        - Тебе это трудно понять, - сказала мать. - Представь ее положение. Почти шестнадцать лет в неподвижности. Она уже другой человек, не та девочка, которую ты знала. Ты просто не замечала.
        - Простите меня, - сказала Тина. - Но мне, правда, совершенно было некогда в это вникать.
        - А тебя никто не винит, - просто ответила мама. - У тебя трудная работа, семья, свои проблемы. Постарайся меньше бывать в ее комнате.
        - Нет, как он орал! - все никак не мог успокоиться отец.
        - Он называл меня шлюхой? - спросила Тина.
        - Я ему сказал, что если он еще раз так назовет тебя, я его убью.
        - Папа, он тебя моложе и сильнее в три раза.
        - Однако он перестал!
        - Спокойной ночи, - сказала Тина. Мама вздохнула, отец встал и начал стелить раскладушку.
        26
        «Надо срочно звонить на работу, - подумала Тина, как только открыла глаза. - Я тут болею, а что у них там?»
        На часах было девять утра. Отец уже ушел, а мать тихонько помешивала на кухне кашу для Леночки. Антибиотик начал действовать, и Тина чувствовала себя уже не так плохо. Она позвонила в больницу. К телефону подошел Ашот и рассказал о событиях прошедшей ночи. Голос у него был спокоен, но Тина, хорошо знавшая своих сотрудников, поняла, что говорит Ашот через силу. Смерть Чистякова потрясла всех.
        Никаких особенных событий в отделении больше не произошло. Бывшего повешенного после осмотра отоларинголога решили отпустить домой под наблюдение психиатра. Парень перед выпиской расчувствовался и подарил Ашоту сто долларов. Подарил просто так, даже не в благодарность за лечение, ведь Ашот его и не лечил. Парень все удивлялся и рассказывал, что у него из-за Ашота в первый день даже были глюки. Он все не мог никак поверить, что Ашот на самом деле врач, а не поэт. Ашот заметил, что стихов отродясь не писал, но за сто баксов готов попробовать. А вообще-то, он после ремонта на эти деньги собирался купить новый французский электрический чайник в отделение, чтобы они все вместе пили из него чай.
        - Только Чистякова не будет, - сказала Тина.
        Ашот ответил:
        - Знаете, я не могу поверить, что его с нами нет. Мне кажется, он просто вышел в другую палату.
        - Мне тоже кажется, что завтра я приду на работу, а он снова будет сидеть за столом в ординаторской, - сказала Тина. - А иногда кажется, что это просто дурной сон. Нам всем надо креститься. Но Валерия Павловича нет. Действительно нет.
        - Простите, - сказал Ашот. - Я это понимаю. Но мне пока трудно это принять.
        - Знаешь, Ашот, а я иногда думаю: было бы это дежурство не Чистякова, кого бы мы хоронили? Честное слово, - и Тина нисколько не кривила душой, - я бы хотела оказаться на месте Валерия Павловича.
        - Не говорите так! Это бессмысленно.
        - Да, я понимаю. - Тина помолчала. Ашот тоже никуда не торопился.
        - Девочки работают?
        - В общем, да. Таня вышла. Сказала, что накануне у нее очень сильно болела голова и она не могла позвонить. А Мышка зачем-то ходила к главному врачу и долго у него сидела. - Тина будто видела, как Ашот, сидя на подоконнике, курит и пожимает плечами.
        - Больных у нас нет. Я дежурю у алкоголика, Аркадий - у Ники. Ее все-таки будут переводить в "Склиф". Мать пришла вместе с теми двумя людьми, мужчиной и женщиной, написала заявление, главврач подписал. Те двое, сказал следователь, - родители придурков, которые на вечеринке хотели всех напоить водкой и устроить сеанс групповухи. Следователь все раскопал. Ника пить отказалась. Тогда они как бы в шутку стали изображать садистов, распяли ее на полу и держали. А водку заливали ей в рот. Но, говорят, ошиблись. На кухне стояла бутылка с эссенцией. Они там варили пельмени из пачек на закуску и, чтобы было вкуснее, разводили в чашках уксусную эссенцию вместо сметаны. На сметану у них денег не было, а на водку были. Вот бутылки и перепутали. Потом поняли, что сделали что-то не то, испугались и смылись. Один из этих подонков рассказал все матери, вот она и примчалась переводить девочку, чтобы та паче чаяния не умерла.
        - Ну, а сама девочка как?
        - Стабильная. К вечеру ее заберут, и останется один алкоголик. Завтра переведем его в хирургию - и все. Всем велели написать заявления на отпуск. В коридор уже притащили огромную лестницу, будут белить потолки.
        - Что насчет похорон? Мне ужасно неловко, что я не могу помочь жене Чистякова.
        - Она знает, что вы больны, мы сказали. Похороны послезавтра. Но вы не ходите. Вам с пневмонией нельзя. Кстати, главный врач ушел на больничный. Нам с Аркадием кажется, он сделал это специально, чтобы не идти на похороны.
        - Возможно. Но я обязательно должна буду приехать. Я позвоню Барашкову и попрошу заехать за мной.
        - Кстати, вам звонил какой-то человек, назвался Азарцевым. Он вас разыскивал.
        У Тины что-то замерло в груди.
        - Телефон не оставил?
        - Нет.
        Сначала в сердце разлился жар, а потом там заныло что-то тяжелым комком.
        - Мне нехорошо, Ашот, - сказала Тина. - Я пойду лягу, вы всем передавайте привет. Я еще позвоню.
        Она хотела добавить, что живет сейчас не дома, а у родителей, но постеснялась ставить всех в известность о своих неприятностях.
        Мать понесла кашу Леночке. Из комнаты донеслось несогласное мычание, уговоры…
        "Бедная мама! Как могла она вынести все это больше пятнадцати лет! Совершенно не иметь своей жизни! А что в награду? В лучшем случае - пустота".
        Леночка так и будет больна, никогда не поправится. И она, Тина, - Валентина Николаевна всегда это отчетливо понимала - тоже последние годы не приносила родителям особенной радости. Забегала чаще всего на минутку, отдавала деньги, лекарства и бежала домой. У нее была своя семья…
        А теперь… Муж не звонит, не приходит - бог с ним. Но ведь и сын ни разу не позвонил. Ни разу за целых три дня!
        Она не сердилась, она недоумевала. Значит, все эти годы прошли, пронеслись, пролетели - и она никому не нужна? Тогда ради чего она не спала ночей, крутилась как белка в колесе, боролась, выкручивалась, молчала, терпела. Ради кого?
        Она бесцельно бродила по комнате. Подошла к книжному шкафу, погладила корешки книг. Наугад вытащила одну. Не глядя открыла на какой-то странице. Так и есть. То, что она прочитала, было отголоском недавнего воспоминания.
        "Достигнут Брешии… - и снова окажутся в том же маленьком провинциальном городишке, снова увидят те же гаражи, кафе и лавчонки. Окажутся там, откуда умчались, презрев смерть".
        Она перевернула страницу.
        "Из Брешии в Брешию! Природа щедро одарила людей чудесами; она дала им легкие и сердце, дала им поразительные химические агрегаты - печень и почки, наполнила черепные коробки удивительной беловатой массой, более удивительной, чем все звездные системы вселенной; неужели человек должен рискнуть всем этим лишь для того, чтобы, если ему посчастливится, попасть из Брешии в Брешию?"
        Тина закрыла книгу.
        "Как верно сказано! - подумала она. - Мчаться по жизни изо всех сил, рисковать, часто ставить на кон все, что осталось, лишь для того, чтобы (если повезет!) в итоге вернуться к исходной точке. Часто не удается и этого! Что бы делала, к примеру, она, если бы ее родители, не дай бог, уже умерли? К кому бы она пошла, куда бы вернулась? Зачем же она бежала, думала впопыхах, не жила, а мчалась по жизни, всего боялась, отказывалась от того, что хотела? Зачем все это? Чтобы снова попасть в Брешию?"
        Она поставила книгу на место, прошла к окну.
        "А может быть, снова попасть туда, откуда когда-то начинался путь, и есть не что иное, как счастье?" Разве здесь ей плохо? Ее любят, ее защищают. Под этой крышей она как в раковине. Чего же еще? Ничего. Теперь уже ничего. Надо поправиться, преодолеть болезнь, этот ужасный кашель и снова жить. Теперь - чтобы помогать родителям.
        Все стало ясно и просто. Все, кроме одного, - Алеша. Что он делает, как живет, как он учится, здоров ли? Эта навязчивая мысль не давала Тине покоя. Сотню раз за три дня она пыталась поговорить с сыном, звонила ему, но трубку никто не снимал. В мобильном телефоне чужой женский голос с завидным постоянством сообщал, что абонент недоступен. Тину мучила неизвестность. Наконец она попросила съездить в свою бывшую квартиру отца.
        Он тоже не привез новостей. Квартира была закрыта, пуста. Даже лая собаки не было слышно.
        "Наверное, уехали за город, - решила Тина. - Ведь тот новый дом был почти совсем готов". Это предположение ее отрезвило.
        "Что же я могу сделать? Уже ничего. К сожалению, абоненты находятся в зоне, недоступной для понимания. В конце концов, деньги у мужа есть, и, значит, надо думать, без меня два взрослых мужика не пропадут. Чем я могу помочь? Готовить еду? Оказывается, это такая малость. Справятся сами".
        Но что-то в этих рассуждениях не нравилось Тине. Ей было бесконечно жаль, что в семейной жизни ей отводилась такая незначительная роль.
        - Не унывай, держись! - говорил отец. - Не может он тебя выкинуть, как расколотую ореховую скорлупу. У тебя все права! Вопрос с квартирой надо решать через суд.
        Леночка с Тиной разговаривать не хотела. Когда та входила в комнату, Леночка демонстративно закрывала глаза.
        - Все образуется, - уговаривала Тину мама.
        - Почему я раньше не замечала, что Леночка ко мне враждебно настроена? - поздно вечером, когда все уже готовились ко сну, спросила Тина.
        - Нет, нет, не враждебно! - сказала мама. - Но она - в ее положении - просто не понимает, как можно быть несчастливой лишь потому, что тебя бросил муж. Ведь ты можешь ходить! Как-то Леночка сказала, что охотно отдала бы всю свою будущую жизнь, сколько бы та ни продлилась, лишь за три дня прежнего полноценного существования. Она сказала, что пила бы каждую минуту этих дней по капле.
        - Я понимаю, - сказала Тина и направилась в комнату к Лене.
        - Не ходи туда, не надо! - испугалась мать.
        - Не бойся, я на минутку!
        Леночка уже спала. Тина наклонилась, поцеловала сестру в высохшую щеку и почувствовала под губами тонкую кожу.
        - Прости меня, дорогая! Прости меня!
        Она вышла из комнаты и подошла к матери. Та уже ходила по комнате в бигуди, с кремом на лице и в ночной сорочке, поправляла шторы.
        - Ты героиня, мама! Я, наверное, так бы не смогла.
        - Куда бы ты делась?
        - Не знаю! Но я так счастлива, что вы с папой у меня есть!
        Мать обняла ее.
        - А ты, мама? Наверное, ты несчастна?
        - Как тебе сказать… - ответила мать. - Леночка несчастна, а я нет. Подумай сама: есть матери, чьи здоровые дети становятся алкоголиками и наркоманами. Есть матери, чьи дети совершают жестокие преступления и годы проводят в тюрьме. Наконец, есть матери, чьи дети погибают в войнах, или в борьбе с преступниками, или тонут в подводных лодках. В этом смысле я не несчастна, ведь Леночка со мной. Я просто делаю все, что в моих силах. Я сохраняю ей жизнь. После того как случилась трагедия, прошло целых шестнадцать лет. Ровно столько же, сколько до того, как это случилось.
        Мать помолчала, еще раз оглядела окно и вновь поправила шторы.
        - Нет, я не несчастна. Мне бывает тяжело, когда я понимаю, что впереди нет просвета. Но тогда я вспоминаю, какими хорошенькими вы были маленькими, как мы с вами и с папой ездили в Прибалтику и Ленинград, какими вы были умненькими, как ты замечательно пела, а Леночка рисовала… Папа меня любил. Тогда я была самой благополучной женщиной на свете!
        - То есть для тебя, мамочка, вернуться в Брешию было бы счастьем?
        - Куда?
        - Нет, нет, это я так, вспомнила одну книгу.
        Мать задумалась, потом еще раз сказала:
        - Я не несчастна. Отец со мной. Ты со мной. Ты хороший доктор. Ты столько раз мне помогала. Что ж, у каждого своя жизнь. Просто надо выполнять свой долг. Я понимаю, что и у тебя жизнь была нелегкой. Нелегко жить с нелюбимым человеком.
        - Я тебя очень люблю, мамочка!
        - И я тебя тоже! Надо надеяться! Без надежды жизнь кажется совсем бессмысленной.
        В комнате громко закричала Леночка, и мать поспешила к ней. Тина прислонилась ухом к двери, чтобы лучше слышать. Не для того, чтобы подслушивать, а чтобы понять.
        Леночка кричала яростно, протяжно, нечленораздельно, но Тина угадывала слова не умом, а чувством.
        - Опять ты с ней! Ты ее любишь больше меня! Тебе надоело возиться с калекой! Валька прожила свою жизнь, у нее был муж, у нее есть сын, но она никогда ничего не ценила! И теперь она ноет, страдает, кашляет, а попробовала бы полежать тут шестнадцать лет, как я!
        Тина прислонилась головой к косяку. Закрыла глаза. Она не могла сердиться на Леночку.
        "Надо уходить на частную квартиру, - подумала она. - А чем платить? От мужа ни слуху ни духу, от сына - тоже. Да и бессмысленно ждать от него помощи. В нашей истории он, получается, обиженная сторона. Надо связаться с Ашотом, он снимает квартиру уже много лет. Может подсказать что-нибудь". Но пока она ничего не будет говорить родителям. Надо полежать хоть несколько дней, не надо их волновать. Сегодня тем более надо лежать и чем-нибудь помочь маме. А завтра она должна быть на похоронах.
        Тина обратила внимание, что в квартире часто раздаются телефонные звонки. И мать отвечает кому-то очень подробно. Тина спросила об этом.
        - А я ведь работаю, - с гордостью пояснила мать. - В центре по продаже бытовой техники. Наш телефон дают в рекламе, мне звонят разные люди, и я объясняю, какой холодильник или стиральную машину лучше купить. Мне так гораздо легче, и деньги не лишние!
        "Какая же мамочка у меня молодец! - подумала Тина. - А я вот расклеилась, расквасилась, заболела. Я не должна расслабляться. Впереди еще длинная жизнь. Никто не знает, как она сложится. Вдруг мой муж послезавтра на ком-нибудь женится, и Алеша вернется ко мне. И я должна буду его учить!"
        Тут Тина вспомнила сына и заплакала. Пусть он вырос не таким, каким Тина хотела его видеть, но Алеша был ее сыном, и она соскучилась. Скучала по своей заботе о нем, томилась от беспокойства, где он спит, чем питается. Иногда ей казалось, что он простудился и тоже лежит больной, как она, и некому его лечить, или в голову приходили еще какие-нибудь ужасы…
        "Хватит, надо поправляться, - решила она. - У меня много дел".
        Завтра она должна попрощаться с Валерием Павловичем, поддержать вдову, дочерей и увидеть своих докторов. Потом - поехать в больницу и узнать, что делается там. Действительно ли в отделении начался ремонт? Наконец, она тоже должна написать заявление на отпуск. Кроме того, нужно поговорить с главным врачом и узнать телефон Азарцева. Ей хотелось проведать Аню Большакову. И потом, требовалось снять квартиру.
        От всех планов закружилась голова, и Тина с радостью подумала, что хотя бы сегодня она может еще полежать в постели. Но только она собралась лечь, как позвонил Барашков. Они договорились, что он заедет за ней завтра, и только после этого Тина забралась под одеяло и заснула с чистой совестью.
        27
        Через неделю бабье лето хоть и с опозданием, но вступило в свои права. День выдался на редкость теплым и мягким. Не хотелось уходить с улицы, заходить в помещение - таким свежим, таким прозрачным казался воздух.
        Тина и Барашков одновременно оказались у входа в больницу. Барашков приехал на машине и шел со стоянки, а Тина бежала от троллейбусной остановки мимо магазина-"стекляшки" привычным путем. У стеклянных дверей главного входа в больницу они и столкнулись.
        - Странно приходить на работу не к девяти, а к одиннадцати! - заметил Аркадий вместо приветствия.
        - Я несу бутылку вина, - ответила Тина, тоже не здороваясь. Последний раз они виделись с Барашковым несколько дней назад на кладбище, но чувство родственной близости между ними, еще более упрочившееся в последние дни, позволило пренебречь правилами этикета. - Сегодня девятый день, надо помянуть! - Они уже шагали вместе по больничному коридору. - Я сделала большую фотографию Валерия Павловича, хочу повесить ее на стену над его столом в ординаторской.
        - Ничего пока не получится. Вы сегодня первый день в отделении после болезни - увидите, что у нас творится!
        - Ну ремонт. А что еще? - удивилась Тина.
        - Да что-то не то! - озабоченно вздохнул Барашков.
        Они, не раздеваясь в гардеробе, поднялись по боковой лестнице и вошли к себе.
        - Ух ты! - не удержалась и воскликнула Тина. Отделение было не узнать. Белоснежные навесные потолки казались еще белее от света множества вмонтированных в них ламп. На полу красовалась новейшая, самая дорогая испанская плитка, со вкусом уложенная в прекрасный орнамент. Маляры докрашивали стены финской краской, а плотники устанавливали белые пластиковые двери с фигурно вырезанными стеклами. Посреди всего этого великолепия высилась заляпанная краской Тинина пальма - и старая деревянная кадушка, в которой она стояла, по сравнению с немецкими пластиковыми дверями казалась анахронизмом. В палатах бригада строителей меняла окна. Старые шкафы и кровати бесследно исчезли, а все свободное пространство было заставлено коробками с дорогостоящим импортным оборудованием, а в пластиковых чехлах стояла новая мебель. Лишь в ординаторской, которой еще не коснулся ремонт, все оставалось по-прежнему.
        - Вот это да! - воскликнула Тина. - Неужели у главного врача проснулась наконец совесть? И он решил, пусть и поздно, потратить на наше отделение деньги? Да уж, лучше поздно, чем никогда!
        - Да он даже на похоронах-то не был, - ответил Барашков. - Что, не помните, что он специально, наверное, никому в больнице ничего не сказал, чтобы замять это дело. Ни гражданской панихиды, ни даже простого участия не было, ничего! Сколько человек было на кладбище из больницы? От силы двадцать, да и то, я сказал, много. Наши все, трое хирургов, два терапевта, и все! А вы говорите, совесть у него проснулась. Да у него ее и не было никогда!
        - А как же тогда это великолепие объяснить?
        - Погодите немного, все и объяснится.
        Кроме рабочих в отделении оказалась только Мышка. Она тихо вошла в ординаторскую, поздоровалась и скромно села за свой стол.
        - А где Ашот и Таня? - спросила Валентина Николаевна.
        - Наркоз в операционных дают, - пояснила Мышка. - Им, так же, как и мне, сказали забрать заявление об отпуске. Мы считаемся на работе. Ашот сейчас в хирургии, а Таня в гинекологии.
        - А ты что делаешь? - спросил Барашков.
        - За рабочими наблюдаю.
        - Ну-ну! - сказал Барашков.
        Тина посмотрела на Барашкова, а он на нее. Обычно, когда в отделении производились какие-то перестановки, не говоря уже о ремонте, отвечал за все заведующий.
        - Я пойду вниз к главному врачу, - сказала Тина, - а когда соберутся все, накроем здесь стол. - Она достала портрет Валерия Павловича и прислонила его к стене.
        - Опять споем? - спросил Барашков.
        - Угу! - ответила Тина и вышла из комнаты. Наступило молчание. Барашков закурил. Мышка встала и проверила пальцем, не пора ли полить цветок на подоконнике. Аркадий хотел было надеть халат, а потом махнул рукой - больных нет, на кой ляд халат? Так он и остался курить на синем диване, большой, рыжий, одетый непривычно для глаз - в джинсы и черный джемпер. Мышка достала откуда-то с пола пластиковую бутылку с водой и стала опрыскивать обезьянье дерево из пульверизатора, как сбрызгивают неглаженое белье.
        - Что ж это, у нас в отделении ремонт, денег затрачена целая куча, а твое дерево, реагирующее на деньги, как не росло, так и не растет?
        - Краской воняет очень, - ответила Мышка спокойно. - Растениям это не нравится. Как и некоторым людям.
        Она сделала паузу и осторожно проговорила, укоризненно глядя на Аркадия:
        - В больнице ведь полагается курить в специально отведенных для этого местах!
        - Да ладно, - сказал Барашков. - Я здесь курил, когда тебя еще на свете не было.
        Мышка опять помолчала, а потом дипломатично заговорила о другом.
        Вскоре дверь приоткрылась, и в нее бочком пролезло чье-то тело в больничной пижаме, со всклокоченными черными волосами. Барашков с трудом узнал в вошедшем алкоголика, из-за которого вышел спор у Татьяны и Чистякова. Того самого, с прободной язвой и кровотечением, которому Ашот потом срочно давал наркоз.
        Больной, осматриваясь, покрутил головой по сторонам.
        - Тебе кого? - Барашков подумал, что больной ищет Чистякова. Может, хочет спросить что-нибудь, а может, поблагодарить. Ведь именно Чистякову он был обязан спасением.
        - Не кого, а чего, - уточнил больной. Озираясь по сторонам, он скривил губы, как бы желая сказать: "Да! У вас тут ремонт, и взять у вас нечего!"
        - Спиртику хоть чуть-чуть налей! - обратился он к Аркадию и протянул ему какую-то грязную бутылку. - Располосовали ни за что ни про что! Теперь у меня все болит, зараза! Шов-то не заживает, гниет! Спиртиком бы простерилизовать! А то небось грязным инструментом меня, как собаку, резали.
        - С чего это ты взял, что грязным? - с мрачным любопытством поинтересовался Барашков.
        - А то как же! Шов-то не заживает, гноится. Значит, инфекцию занесли. А я ведь знаю, что меня экстренным путем-то резали. До меня одному мужику язву удаляли, а потом теми же инструментами - и меня. Факт!
        - Да вам витаминов надо больше есть, - не выдержала и вмешалась Мышка. - А нестерильными инструментами никто никогда операцию делать не станет.
        - Ой, барышня, вы меня не учите! - обрадовался возможности завести дискуссию алкоголик. - Я ведь все знаю, что у нас в больницах-то делается! Как лекарства приготовляют, как ножики точат!
        - Ну-ка быстро иди отсюда! - топнул на него ногой Барашков. - Чтобы я тебя больше здесь близко не видел!
        - И-э-эх, мать вашу за ногу! - вздохнул алкоголик, но быстро растворился в отремонтированных просторах коридора.
        - Ужасный тип! - задумчиво покачала головой Мышка. - Наверное, Таня была права. Чтобы отделение начало приносить прибыль, сначала надо избавляться от таких больных.
        - А они будут подыхать на улицах пачками. А заодно с ними - и те, кто упал случайно. Шел человек по улице - бах, инфаркт! Или ногу сломал. Платить не может. Ну вот неплатежеспособен, например, как я. "Скорая" приезжает и пихает его подальше в канаву. Везти-то некуда, все кругом платное. Так у нас очень быстро исчезнут все врачи и учителя. И зарплату платить им не надо, и хлопот никаких. Очень по-деловому, - закинул ногу на ногу Барашков.
        - Ну, если бы отделение получало прибыль, вы были бы платежеспособны.
        - Да откуда у нас возьмется прибыль? Богатые лечатся в ЦКБ, оперируются в Америке, сидят на диете в Швейцарии. К нам они лечиться не пойдут. Мы существуем для тех, у кого нет выбора. И судя по тому, насколько переполнены наши отделения, выбор есть далеко не у всех.
        - Сегодня ровно в час состоится собрание. К нам придет главный врач.
        - Чего же ты раньше не сказала?
        - Валентина Николаевна сама пошла вниз, она там все узнает.
        - Ну что ж, будет и мне интересно узнать, - пробурчал Барашков.
        Валентина Николаевна в это время стояла в коридоре возле приемной главврача и в третий раз тупо перечитывала приказ, вывешенный на доске объявлений. В нем черным по белому было написано, что инцидент (так называлось убийство Чистякова), имевший место в отделении реанимации, произошел вследствие систематического нарушения трудовой дисциплины сотрудниками отделения реанимации. А смерть больного с инфарктом стала следствием халатности, допущенной врачами этого отделения. Из приказа следовало, что всем докторам поставлено на вид, а заведующей отделением В.Н. Толмачёвой и врачу А.П. Барашкову объявлены строгие выговоры.
        Тина стояла у двери в начальственный кабинет и не знала, что она сейчас будет делать: смеяться, плакать, танцевать у главного врача на столе или стучать по этому столу кулаком. Главное, ей очень хотелось устроить скандал - с криками, воплями и битьем по физиономии. И плевать ей было на последствия.
        Спасло главного то, что, как сказала секретарша, он отсутствовал в кабинете. Та же секретарша, округлив глаза и отставив временно в сторону гжельскую чашку, из которой пила чай, поведала Тине, что их отделение будет кардинально изменено и сегодня в час дня по этому поводу должно состояться собрание.
        - Должно быть, считается хорошим тоном, что заведующая узнает обо всем в последнюю очередь, - сказала Тина, и секретарша с обиженным видом поджала губки и уставилась в свой компьютер.
        "Конечно, ей компьютер нужнее, чем нам, например, - подумала Тина. - Докторов у нас как собак нерезаных, могут и от руки истории болезни писать. А секретарша у нас одна! Ее беречь надо!"
        Она вышла из приемной и побрела по лестнице в свое отделение. Недолеченная пневмония еще давала о себе знать. Опершись о перила, Тина закашлялась.
        "Послать бы все это к черту! - подумала она. - Сколько можно работать! - Только сейчас она поняла, как же на самом деле устала. - Спрошу у главного телефон Азарцева и уйду к нему. Будь что будет!"
        Тина прошла мимо отремонтированных палат, мимо наставленных до самого потолка коробок с надписями по-английски и даже не заинтересовалась, что там внутри. Скорее всего, понимала она, там было то, к чему она всегда стремилась, что она так долго ждала. В этих коробках заключалась возможность начать работать по-новому, лечить лучше, уставать меньше. Но Тине вдруг стало все равно. Она прошла мимо ординаторской. Там, она знала, на синем диване сидит человек, который сможет все это освоить, кому это будет все в самый раз. Она думала о Барашкове.
        "Пусть он возьмет на себя отделение, - думала она, - а я перейду к Азарцеву с легким сердцем". Если уж она не смогла составить протекцию Барашкову в косметологической клинике, пусть он остается здесь. В конце концов, может быть, когда-нибудь она вернется! Ей очень хотелось помочь Аркадию выбраться из рутины, из нищеты. К тому же у него дочка-умница. Хочет поступать в институт.
        Тина вспомнила о сыне, и у нее болезненно сжалось сердце. Как ему с отцом? Что он делает? Учится ли? Здоров ли? Как узнать? И что за подлость - ни разу не позвонить матери!
        Она вошла в свой маленький кабинет, села. Окинула взглядом стол и шкаф с книжками, широкий подоконник, на котором так и оставалась невымытая чашка со следами кофе. Крошки сыра, наверное, растащили по укромным местам тараканы. Тина решительно сложила в сумку фотографии со стола. Повыдвигала ящики, обнаружила в одном обрывок бечевки, связала в стопку самые нужные книги. Покидала в пакет разные мелочи, полуботинки, в которых ходила на вскрытие, щетку для волос, флакончик духов. Посмотрела из окошка на улицу, на дерево, которое прощально помахало ей уже почти голыми ветками.
        Да, бабье лето не спешило. Сквозь ветки в окно светило солнце, и у Тины появилось счастливое ощущение, что она покидает старый дом и готовится переехать в новую квартиру. Душа ее очистилась, почувствовала свободу, и Толмачёва, перебрав в последний раз в памяти события последних дней - смерть Чистякова, внезапно затеянный ремонт в отделении, расставание с мужем, предательство сына - отринула все сомнения, нашла лист бумаги, сняла колпачок с ручки и быстро написала заявление об уходе.
        В кабинет робко постучала Мышка. Тина подняла голову.
        - Что тебе, Маша?
        - Я хотела бы поговорить.
        - Подожди, Мышка, потом. Я сейчас занята. И скажу тебе по секрету: со всеми производственными вопросами подходи теперь не ко мне.
        - А к кому?
        - Думаю, к Барашкову.
        Маша помолчала и через секунду исчезла. Тина же опять склонилась к бумаге, перечитывая написанное, чтобы, не дай бог, от волнения не пропустить какую-нибудь букву, и не заметила, как странно вдруг сверкнули Мышкины глаза.
        Когда Тина с листком бумаги вошла в ординаторскую, никого, кроме Барашкова, еще не было.
        - Я написала заявление об уходе, - сказала она.
        - Зачем это ты? - спросил Аркадий.
        - Я устала. Не хочу больше работать там, где меня не ценят. Если главный врач заведет разговор о том, кто будет работать вместо меня, я скажу, что это должен быть ты. Как самый опытный и достойный.
        - Это после того, как мне пришили нарушение трудовой дисциплины?
        - Да пустяки. Как пришили, так и отошьют, ты же понимаешь. Работать-то некому. Ашота он не поставит, тот молод, о девочках я не говорю, Таня только заканчивает ординатуру, а Мышка вообще у нас первый год. Чистякова нет, я ухожу. Будет логично, если заведующим будешь ты. Я, во всяком случае, этого очень хочу.
        - Ты на меня не сердишься?
        - За что?
        - За то, что, по-видимому, у нас все закончилось, - Барашков пожал ей руку выше локтя.
        - Не сержусь, дорогой. Все всегда приходит к логическому концу. Во всяком случае, мне с тобой почти всегда было интересно.
        Она приподнялась на цыпочки и поцеловала Барашкова в щеку. А он обнял ее за плечи и несколько минут подержал так, прижавшись щекой к волосам. Тинины волосы пахли бабьим летом - свежестью, теплом и сухими листьями. Конечно же, именно в этот момент в ординаторскую вошел главный врач, а следом за ним в дверь протиснулась Мышка. Но Тине было уже на все наплевать, а Барашкова от природы было смутить нелегко.
        - Добрый день! - без тени смущения поздоровались они хором и тут же уселись рядышком на диван. Главный врач ничего не сказал, но сердито сверкнул очками.
        - Две минуты второго! - заметил он, демонстративно поглядев на часы.
        - Должно быть, операции еще не закончились, - пожал плечами Барашков.
        - Я всем позвонил, чтобы к часу закончили, - недовольно проговорил главный врач. В другой ситуации Тина бы, как всегда, промолчала. Но сейчас ее задело за живое.
        - Видите ли… - начала она. Она хотела сказать, что приказ начальства не есть приказание Господа, который руководит всем, в том числе и длительностью оперативных вмешательств, но ей помешали шаги и голоса. В ординаторскую вошли Ашот и Татьяна, в руках они держали колбасу, булки и два пакета кефира. С удивлением они уставились на начальство.
        - Где вы ходите? - грозно спросил главный врач.
        - После операций мы зашли в буфет. Хотели отдохнуть и перекусить…
        - Не переработали! - сказал как отрезал начальник.
        В глазах Ашота Тина заметила бешеный огонек. Татьяна же залилась краской, Тина не поняла, от смущения или от гнева.
        - Люди, - сказала Тина, - иногда хотят есть и спать. Или вы думаете, что в нашем отделении работают роботы?
        - В вашем отделении, - чеканно произнес главный врач, - рабочий день врача составляет пять с половиной часов. Поэтому обеденный перерыв у вас не предусмотрен.
        - Поэтому мы и работаем сутками, - улыбнулась Тина.
        - А если бы мы работали по пять с половиной часов, как полагается, - заржал Барашков, - нам обеденный перерыв был бы не нужен! Все равно не на что было бы обедать.
        - Оставим прения, - холодно ответил главный врач. - Я пригласил всех вас сюда, господа, чтобы объявить следующее…
        Тут Ашота понесло.
        - К нам едет ревизор? - не удержавшись, спросил он.
        - Нет, - внимательно посмотрел поверх очков главный врач. - Отделение анестезиологии и реаниматологии в нашей больнице будет расформировано, и на его базе создается новое отделение - интенсивных методов терапии. Заведовать новым отделением будет, - главный врач оглядел присутствующих взглядом, не терпящим никаких возражений, - всем вам хорошо известная Марья Филипповна.
        Происходящее весьма напоминало финальную сцену из "Ревизора". Все ошарашенно переводили глаза то на Мышку, то на главного врача. Мышка сидела, скромно потупившись. Наконец встала и тихо произнесла:
        - Естественно, я прошу всех остаться работать в новом отделении.
        Первой опомнилась Тина. "Как хорошо я сделала, - подумала она, - что написала заявление заранее!"
        - Я прошу вас удовлетворить мою просьбу, - сказала она главному врачу и подала заявление. Тот медленно, шевеля губами, прочитал, потом написал утвердительную резолюцию и положил заявление в папку.
        - Ашот Гургенович? - Мышка подняла на Ашота свои круглые серые глаза.
        - Я давно уже собирался написать заявление, - заявил доктор Оганесян. - Родные прислали мне гостевую визу, я хочу поехать навестить мать.
        - Татьяна? - спросила Мышка.
        - Татьяна Васильевна! - вдруг с вызовом поправила ее Таня. - Я выхожу замуж. У меня будет богатый муж, и не возникнет необходимости больше работать!
        Тина заметила, с каким удивлением посмотрел на Татьяну Ашот. Та перехватила его взгляд и быстро залилась краской.
        Мышка стояла у стола бледная, одна ее рука лежала в кармане, а другая, та, что оставалась на виду, судорожно сжалась в кулачок.
        - Аркадий Петрович? - очень тихо спросила она. Аркадий и Тина сидели рядышком на диване. Аркадий сидел, опустив кудрявую голову, и смотрел в пол. Крупные, красивые свои руки он стиснул так, что побелели суставы.
        - Да катитесь вы! - прошептал Барашков.
        - Молчи и соглашайся! - шепнула ему Тина. - Денежную работу так сразу тяжело найти, а у тебя семья.
        Аркадий распрямился, демонстративно протянул руку, взял со стола пачку сигарет, закурил, выпуская дым в потолок, и сказал:
        - Ладно уж, поработаю маленько!
        Мышка облегченно вздохнула. Выдохнула: "Спасибо!" Главный врач встал, повернулся к Мышке.
        - Со всеми вопросами обращайтесь прямо ко мне! - произнес он и направился к двери.
        - Одну минуту! - воскликнула Тина. Она задержала его в ординаторской, так как ей не хотелось идти к нему в кабинет и не хотелось разговаривать с ним в коридоре, чтобы не сложилось впечатления, что она о чем-то просит.
        - Я потеряла телефон нашего с вами общего знакомого, доктора Азарцева! - громко сказала Тина. - Вы не могли бы помочь мне его восстановить? Он мне очень нужен!
        - Первый раз слышу эту фамилию! - ответил ей главный врач. - Не понимаю, о каком телефоне вы говорите!
        Он уставился на нее спокойным непонимающим взглядом.
        Тина в растерянности открыла рот, чтобы что-то сказать, уличить его во лжи, но мгновенно поняла, что все ее попытки бесполезны. Она закрыла рот, плотно сомкнула губы и отошла.
        Главный врач ушел. Мышка торопливо собрала сумку и тоже исчезла. За ней, как-то неожиданно тихо, бочком, не попрощавшись, ушла Татьяна. В ординаторской остались Ашот, Тина и Аркадий.
        - Что с тобой? - спросил через минуту Барашков, заметив, что Тина выглядит странно и вся дрожит.
        - Есть у нас водка? - поинтересовалась Тина.
        - Сейчас разведем спирт, - быстро отреагировал Ашот.
        - И споем?
        - Споем! - хором ответили Ашот и Барашков.
        Через полчаса случайно заглянувшая в ординаторскую Марина увидела удивительную картину: на синем диване в обнимку, как в греческом танце сиртаки, сидели рядком Аркадий Петрович, кудрявый и рыжий, как греческий бог; Ашот Гургенович, подвижный, как ртуть, остряк и дамский угодник с лицом Пушкина, только без бакенбардов, и Валентина Николаевна, усталая блондинка с курносым носом, зелеными глазами, веснушками и очаровательными кругленькими коленями. Они яростным шепотом хором пели, а Валентина Николаевна еще и осторожно прихлопывала в такт по коленке своей маленькой ручкой с некрашеными ногтями, высунувшейся по локоть из короткого рукава старенькой кофточки.
        Если я заболе-е-ю, я к врачам обращаться не ста-ну!
        Обращусь я к друзья-я-м, не сочтите, что это в бреду…
        Перед ними на покрытом газетой стуле, заляпанном краской, стояли два пакета кефира, три неполных стакана разведенного спирта, лежали грубо нарезанные куски колбасы и неровно наломанные булки. А сверху, с обшарпанной, выкрашенной масляной краской стены, на все это великолепие равнодушно и издалека смотрел с портрета их коллега Валерий Павлович Чистяков.
        28
        Новогодние праздники были уже на носу. Наступил последний день старого года. До боя курантов со Спасской башни оставалось всего несколько часов. Радиоприемник в кухне торжественно провозгласил, что в Петропавловске-Камчатском - полночь. Термометр, висевший за окном квартиры Тининых родителей, показывал минус четыре, и в начавшем синеть воздухе появились чудесные новогодние снежинки.
        Мать Тины в нарядном платье и фартуке поверх, напевая, нарезала на кухне салаты. Отец, в костюме и галстуке, разбирал завернутую в газету елочную гирлянду. Сама Тина, сидя на кровати у Леночки, держала на коленях коробку с елочными игрушками и, осторожно освобождая каждую от старой папиросной бумаги, складывала горой на одеяло. Огромная пахучая елка, распространяя ни с чем не сравнимый аромат, уже стояла в углу их детской.
        - Все так, как было когда-то, помнишь? - посмотрела Тина на Леночку.
        Та улыбнулась, моргнула ресницами. Тина еще раз взглянула на нее, уже профессиональным взглядом, и с замиранием сердца опять отметила, что с каждым днем Леночка худеет все больше и ее маленькое личико старого ребенка все острее обтягивается кожей.
        - По телевизору сейчас "Ну, погоди!", хочешь посмотреть?
        Леночка опять моргнула ресницами, и Тина включила стоявший возле кровати маленький телевизор.
        - Валечка, тебя к телефону! - крикнула мать.
        Осторожно, чтобы не уронить игрушки, Тина встала и вышла в коридор.
        Звонила Аня Большакова. Тина несколько раз виделась с ней. Однажды Аня даже уговорила ее сходить в церковь, устроиться петь в хоре. Только не в католическую, как они тогда мечтали в больнице, а в православную. До католической было далеко добираться. Они пошли. Их выслушали, предложили приходить. Анна стала ходить, а Тина не смогла. Она не могла ни расслабиться в церкви, ни сосредоточиться. Ее отвлекали собственные мысли и чужие люди, которых она видела во время пения.
        Искренне верующие истово крестились, вымаливая у бога кто прощение, кто надежду. Они ее раздражали. Те, кто молился напоказ, по обязанности, или чтобы показать господу и публике себя, раздражали еще больше.
        Тина решила, что принесет гораздо больше пользы, если не будет тратить на это время, а поможет дома с Леночкой, частично разгрузив мать. Даже выучила все марки и достоинства холодильников и стиральных машин, чтобы отвечать вместо матери по телефону. Леночка сначала недовольно кричала, а потом привыкла, что Тина теперь живет с ней. Зато мать была совершенно счастлива. С неизвестно откуда взявшимся молодым задором она ходила по выставкам и музеям, будто заново открывая для себя Москву.
        "Как я виновата, что ничего не делала для нее раньше!" - думала Тина.
        Мать упросила ее не уходить на квартиру и какое-то время не устраиваться на работу.
        - Тебе надо подумать обо всем и хотя бы немного отдохнуть, - говорила она. - Уж мы с отцом тебя прокормим, а карманные деньги я буду тебе отдавать за те консультации, что ты даешь по телефону вместо меня.
        Тина установила себе срок пожить у родителей до Нового года.
        - Но я буду обязательно к вам приходить. И у тебя появится свободное время! - говорила она матери.
        Откуда-то на Тину свалились бывшие школьные и институтские друзья, стали приглашать в гости. Но Тина к ним не ходила. Ей не о чем было рассказать друзьям. Жизнь незаметно пролетела мимо нее: она никуда не ездила, ничего не видела, ничего не умела, кроме одного - лечить. "В каком-то смысле, - думала Тина, - жизнь моя была похожа на Леночкину. Она тоже протекла в замкнутом пространстве".
        Теперь, когда Тина ходила по улицам, она вдруг с удивлением провинциалки, не бывавшей в Москве с десяток лет, замечала новые дома и магазины, выросшие за это время. Отмечала возникшие непривычные ракурсы родного города, незнакомые будочки банкоматов и телефонов-автоматов. Она с удивлением рассматривала новые марки машин, стеклянные автобусные остановки, заходила в супермаркеты и внимательно разглядывала бутылочки с соусами, разные сорта креветок и вин. Однажды Тина увидела, как изменилась схема линий метрополитена, и поняла: что бы с ней ни случилось, она больше не хочет назад, в прежнюю жизнь, в которой были только больница, сын и муж, но на самом деле не было ничего, кроме хлопот и работы - ни настоящего дома, ни любви, ни радости.
        И все-таки она ждала звонка сына. Он так ведь и не позвонил ей ни разу. Но Тине почему-то казалось, что вот сегодня, в канун Нового года, Алеша должен ей позвонить. Она прислушивалась к телефону. В конце концов, если уж не ей, то хоть бабушке с дедушкой. Они-то с ним не ссорились. И пусть даже не напрямую, но через них она надеялась узнать, как он живет, здоров ли, готовится ли поступать в институт.
        "Выучился бы только, на остальное плевать! Пусть не любит меня, если не хочет. Да пусть хоть сто раз не любит, но только бы нашел свое место в жизни!"
        И вот сейчас, когда мать позвала ее к телефону, Тина почему-то подумала, что это звонит сын.
        - Представляешь, мне хочется снова отравиться или повеситься, - сказала Тине Аня Большакова. - В театре капустник, а меня даже не пригласили! Как будто я не отработала там целых пятнадцать лет!
        - Сочувствую, - сказала Тина. - Но, наверное, капустник в театре не главное. Устрой капустник дома!
        Она сказала так, и тут же подумала, что не права. Конечно, важно, когда тебя помнят. Самой-то Тине уже позвонили и Барашков, где-то дежуривший в новогоднюю ночь, и Ашот из Америки, и даже Татьяна. Только Мышка не позвонила. Но Тина не обижалась: Мышка не хотела выглядеть неискренней.
        - Пойдем погуляем? - предложила Аня. - На улице так хорошо! Может быть, я развеюсь!
        - Вы справитесь без меня? - спросила Тина родителей.
        - Конечно, иди, - ответила мать, и Тина договорилась о встрече.
        Даже Леночка ее отпустила без звука. Леночка почему-то начала бешено ревновать, если Тина куда-нибудь уходила.
        Аня жила в старом доме с прогнившими полами на площади Маяковского. Дом стоял во дворе, до него ни у кого еще не дошли руки, и никто не догадался ни расселить этот дом, ни снести.
        - Никогда, наверное, не привыкну жить на окраине, - все говорила Аня, - но переехать туда придется. Нужно, чтобы и дети под снос получили отдельные квартиры.
        Обычно Тина только пожимала плечами, но сейчас ей было приятно побывать в центре.
        Подруги встретились возле Театра сатиры, перешли бывшую улицу Горького и пошли по Кольцу.
        - До чего противоречива душа человека! - сказала Аня. - Когда эта улица еще была имени Горького, так я с гордостью называла ее Тверской. И теперь из какого-то странного чувства противоречия, сама не знаю зачем, я упорно называю ее именем пролетарского писателя, которого, вообще-то, терпеть не могу за фарисейство и то, что он продался советской власти!
        - Охота тебе думать об этом, - заметила Тина. - Посмотри, как чудесно! Есть что-то волшебное в том, что сейчас утекают последние часы целого года. Как светятся витрины! Как спешат к праздничным столам люди! Как они торопятся к своим друзьям и любимым. И мы с тобой обязательно будем когда-нибудь счастливы, еще и еще, как тогда, когда играли свой дурацкий вальс на экзамене, или как сейчас, когда идем просто так, бесцельно по Садовому кольцу. Это ведь счастье - быть здоровыми, сытыми и гулять по Садовому кольцу. Кто-то скажет: как банально. А я им отвечу: вы не знаете, что такое смерть, что такое болезнь, если бы вы видели каждый день то, что видела я, вы бы со мной согласились. А если нам надоест гулять - мы с тобой попрощаемся, пожелаем друг другу удачи в Новом году и разъедемся по домам: ты - к своим близким, а я - к своим. Это ведь счастье, не правда ли?
        - Правда, - рассеянно сказала Аня. - Только я не могу жить так, как ты. Растительной жизнью. Тебя отовсюду поперли, и ты счастлива! Меня вот поперли - так я нет-нет и пожалею, что не отравилась тогда насовсем. Ну что мне делать, скажи? Ведь я артистка! Меня бодрит только успех! Я жить не могу без сцены. Мне каждую ночь снится, что я пою или танцую. То мне кажется, что я - Кармен, то - Царская невеста, а бывает, что и Фея Драже.
        - Кажется - креститься надо, - привычно сказала Тина. - Когда ты выходишь на сцену, от волнения происходит выброс гормонов, они тебя и бодрят. Это как наркотик, ни больше ни меньше.
        - Так самое смешное, что я всю жизнь пела не Царскую невесту, а то мышку-норушку, то кошку, то медведя, в лучшем случае Буратино играла.
        - Господи, какая разница! Хоть Бабу-ягу! Гормоны-то все равно одни и те же!
        - А ты не скучаешь о своей работе? - спросила Анна.
        - Не знаю, еще не поняла. Я просто мыслю уже всегда так, будто я на работе.
        Они вышли на Цветной бульвар. На углу стояла кучка людей. Они спорили о политике. Аня и Тина постояли немного, послушали. У каждого из спорящих были свои аргументы. На бульваре падал легкий снежок, черной стеной стояли деревья.
        Последний раз Тина была здесь с Азарцевым. Чуть меньше двух месяцев назад, в ту ночь, когда убили Валерия Павловича. Но ей казалось, что с тех пор прошла целая жизнь. Азарцеву она так и не позвонила. У нее не осталось его телефона - визитную карточку забрал муж, да так и не отдал. Где находится московский офис Азарцева, она не могла вспомнить. Тогда было темно, и они ехали на машине. Справочная телефон его фирмы не знала. А за город Тина сама бы не добралась. Да и куда было ехать? Ведь она проспала всю дорогу.
        "Значит, не судьба, - решила она. - Да и странно идти в новую жизнь с прежним грузом".
        Но теперь ей почему-то стало ужасно жаль, что ничем не закончился так странно начатый роман женщины, которую она видела как бы со стороны - с большим букетом коричневых ирисов, в черном пальто и крошечных замшевых ботильонах, - и мужчины со спокойным твердым взглядом, в короткой куртке, с журналом под мышкой, на первой странице которого множились обнаженные красотки.
        Тина и Аня прошли еще немного и остановились на углу у кондитерской. На улице кружилась метель, а за прозрачной освещенной витриной магазина сияли серебристые елочки на прилавке и лежали в корзинках разноцветные аппетитные пирожные.
        - Зайти бы, да денег нет, - грустно сказала Аня.
        - И у меня тоже, - пошарила по карманам Тина.
        - Давай споем! - вдруг схватила ее Аня за рукав.
        - Как это?
        - Ну, за деньги! Как в церкви! У меня с собой и костюм есть. Я иногда за деньги в метро пою. Должна же я как-то зарабатывать на жизнь! Иногда получается больше, чем в театре, - горячо зашептала Аня. Тина только широко раскрыла глаза. А Аня уже извлекла из карманов своего широкого пальто черные очки и парик с дурацкой косынкой. В мгновение ока (чувствовалась театральная школа) из знакомой Тине Ани Большаковой она превратилась в сумасшедшую тетку в темных очках с торчащими в разные стороны кудрявыми светлыми волосами в стиле Вероники Маврикиевны.
        - А я? - растерянно спросила Тина.
        - А ты можешь и так петь, - сказала Аня. - Тебя все равно никто не узнает. Ты же в театре не работала!
        Аня достала детский коричневый мятый берет и бросила его под ноги.
        - "У любви, как у пташки крылья!" - задорно притоптывая ногой и подбоченясь, начала она. Тина сначала смотрела на нее в изумлении, а потом нервически захохотала и стала подпевать.
        Ария Кармен принесла им двадцать рублей.
        - Неплохое начало! - констатировала бывшая артистка.
        - Это же надо! - сказала Тина. - Я из заведующей реанимацией превратилась в уличную попрошайку!
        - Почему это в попрошайку? Мы артистки! - обиделась Аня. - Нам не подают, а платят!
        Анька запела что-то еще, но Тина не слышала и не разбирала слов. По ее щекам покатились слезы. Вновь разверзся перед ней переполненный людьми ярко освещенный зал, снова она стояла на сцене в длинном серебристом платье.
        - А капелла! - объявил невидимый голос, Тина изготовилась и набрала в грудь побольше воздуха. И Анька Большакова вдруг замолчала и замерла, услышав канонические слова и бессмертную мелодию "Аве, Мария!".
        Прохожие шли, снег летел, мимо на небольшой скорости еле продвигались машины, видимо, впереди был затор, а Тина все пела, ничего не видя вокруг и ощущая себя вне времени и пространства. Какая-то девушка в пальто с низко надвинутым капюшоном остановилась возле них, прислушиваясь к Тининому пению.
        Вдруг одна из машин выбилась из общего ряда и подкатила к кромке. Дверца открылась. Из машины вышел молодой человек без шапки, в распахнутой куртке и пестром свитере.
        "Свитер, как у моего Алеши!" - подумала Тина и вдруг замолчала. Перешагнув через невысокий сугроб, по асфальту к ней приближался ее мальчик. На лице его блуждала какая-то странная злая ухмылка. Тина опустила руки и молча ждала. Анька, ничего не понимавшая, переводила глаза с Тины на молодого человека.
        - Что, мать, немного, видно, тебе любовник на жизнь отстегивает? - хрипло произнес Алеша.
        Тина опустила голову и стояла окаменев. Секунды шли, сын смотрел на нее, а она молчала.
        - Ты совсем не прав, Алеша, - наконец тихо сказала она.
        Он скривился, сверкнул глазами. Пошарил в кармане. Вытащил кучу денег. Нашел среди бумажек пятисотрублевую купюру, небрежно швырнул в Анькин берет. Повернулся и, небрежно посвистывая, пошел назад к машине.
        "Он сейчас уйдет!" - кольнуло в сердце у Тины.
        - Але-е-ша! - на всю улицу закричала она и побежала следом. - Скажи мне, ты готовишься в институт? Ты учишься? Как ты живешь?
        Но Алеша не обернулся. Он сел в машину рядом с водителем. Автомобиль медленно отъехал от тротуара, встроился в общий поток и вскоре исчез из виду.
        Какое-то время, нелепо взмахивая руками и поскальзываясь на снегу, Тина бежала за машиной, но потом, осознав бессмысленность этого, остановилась, бессильно уронила руки и пошла назад.
        - Кто это был? - спросила Аня, когда она подошла.
        - Мой сын, - ответила Тина, повалившись прямо на снег.
        - Что ты, Валька, вставай! - стала поднимать подруга, но сил у нее не хватало. - Ну, вставай же, простудишься! - в отчаянии закричала она.
        Но Тина молча лежала не двигаясь, не подавая признаков жизни.
        - Валя, Валечка! - испугалась Анька, пытаясь повернуть к себе голову подруги и засунуть ей в рот валидол.
        Кто-то еще пришел на помощь. Это подошла девушка, что стояла с ними рядом, пока Тина пела. Вместе с Анькой они подняли Тину, отряхнули, прислонили к стене.
        - Новый год еще не начался, а она уже напилась! - укоризненно сказала проходившая мимо женщина с собачкой.
        Девушка хрупкой рукой стряхнула снег с волос Тины. Та медленно, будто не сразу возвращаясь к жизни, открыла глаза.
        - Извините меня. Мне пора домой, - сказала она сухо и повернулась, чтобы идти.
        - Я тебя одну не пущу! Я провожу! - уцепилась ей в рукав Анька.
        - Не беспокойся. Я дойду. Я уже взяла себя в руки. - Тина медленно наклонилась, подняла с асфальта берет, повертела Алешину купюру в руках.
        - Возьмите кто-нибудь, - сказала она.
        - Не надо, - отшатнулась Аня.
        - Возьмите! Вместо подарка! - Тина протянула деньги девушке. Та в ответ помотала головой.
        Капюшон девушки медленно сполз, и взору открылись прекрасные темные волосы, мягкие, шелковистые, завитые в локоны. Они струились по лбу, вдоль щек, мешали девушке смотреть. Она откинула их с лица, и Тина увидела знакомые черты - высокий лоб, темные брови, блестящие глаза. И щеки, и рот девушки были обезображены рубцами. Подбородок был замотан пушистым шарфом.
        "Это же Ника! - узнала Тина. - Как тесен мир!"
        Она была очень рада, что девушка на ногах, что она не только осталась жива, но и выздоровела. Тине хотелось о многом спросить Нику: как проходило лечение, что она думает делать дальше, - но она не знала, как подойти к разговору.
        - Вы были больны? Несчастный случай? - осторожно спросила она, показывая глазами на ожоги.
        - Ага! - небрежно ответила девушка. - Неудачно погуляли на дне рождения. Теперь надо деньги искать на операцию, чтобы не было на лице следов. Целых два месяца пролежала в больнице, только выписали, - сказала она. - В реанимации лежала, так было еще ничего. Просто ничего не помню. А вот потом, как начали в горло трубки совать, чтобы рубцы в пищеводе не срослись, вот это был настоящий кошмар! Но сейчас уже все нормально.
        Тина, которая отчетливо помнила тело, в котором еле теплилась жизнь, слушала девушку с изумлением. А та продолжала так же легко:
        - Ну, мне, правда, дали телефон одного врача, фамилия то ли Аварцев, то ли Азаров, точно не помню. Так он, говорят, чудеса с лицом делает. Три операции - и ничего не видно. Даже потом морщин не бывает. Но зато и денег много берет. Вот сейчас будем с матерью деньги искать, может, квартиру продадим…
        В Тининой груди что-то шевельнулось.
        - А вы мне не дадите телефон этого чудо-доктора? - попросила она.
        - Да у меня его с собой нет! Телефон у мамы. Вернее, у каких-то маминых родственников.
        - А-а, - протянула Тина, а сама подумала: "Ну, значит, точно не судьба!"
        - А я вот что хотела спросить, - стала щебетать уже совсем о другом Ника. - Вот вы сейчас пели, а я уже эту клевую мелодию слышала. Когда-то давно. Наверное, когда была еще маленькая. Я бы хотела такой диск купить. Как это называется? Кто написал?
        "Ах, молодость, молодость, - подумала Тина. - Все-то тебе нипочем!"
        - Это Шуберт, - сказала она. - Был такой композитор. Говорят, очень клевый мужик. - Она сунула Нике деньги в карман. - Возьми, девочка, не обижай меня. Это тебе на операцию первый взнос.
        Тина повернулась и потянула обалдевшую от разговора Аню за собой. Ей больше не хотелось ни о чем расспрашивать Нику. Та стояла и удивленно смотрела им вслед.
        - А это кто? - оглянувшись, спросила подруга.
        - Да никто. Моя бывшая пациентка, - сказала Тина.
        Они еще погуляли по улице, но настроение было испорчено. "Ей, наверное, еще хуже, чем мне", - думала Аня о подруге. А Тина ни о чем не думала. Она брела по улице, слепая и глухая ко всему вокруг. Все так же кружились снежинки, компании торопились в гости со свертками и бутылками в руках. Стрелки часов настойчиво приближались к полночи. Ане уже пора было возвращаться домой, но было неловко оставить Тину. Внезапно расхотелось идти в театр на капустник и уж тем более вешаться. Аня представила себя в кругу родных за нарядным столом и подумала, что надо еще успеть положить в большой мешок подарки от Деда Мороза, как она это делала раньше, когда дети были маленькими.
        Мимо них медленно проплыл ярко освещенный троллейбус.
        - Это мой! С Новым годом! - закричала Аня, быстро чмокнула Тину в холодную щеку и побежала. Она успела вскочить на подножку до того, как закрылись двери, и еще долго махала подруге сквозь замершее стекло.
        А Тина осталась бродить по улицам одна. Перед глазами всплывали то темная машина, удалявшаяся от нее по бульвару, то искаженное лицо Алеши, когда он разговаривал с ней, то страшные рубцы Ники. Наконец Тина ужасно замерзла, проголодалась, вспомнила, что родители должны начать волноваться, и спустилась в метро.
        Телефонный звонок в квартире родителей раздался в новогоднюю ночь в три часа. Мать и отец уже легли, Леночка тоже давно заснула, а Тина одна сидела перед телевизором. Ей казалось, что праздник прошел, будто его и не было.
        - Не попрошайничай больше на улицах! - отчеканил без всякого приветствия в трубку Василий. - Я куплю тебе небольшую квартиру и буду давать деньги.
        - Не надо мне твоих денег, - равнодушно ответила она. - Я сама как-нибудь справлюсь. Сделай все, чтобы Алеша учился.
        - Будь счастлива, - помолчав, сказал муж.
        - Да катись ты к черту! - ответила Тина, повесила трубку и пошла спать.
        Так закончился для нее последний год прошедшего тысячелетия.
        29
        Наступила весна. Каштаны развернули свои гофрированные листья вровень с балконом пятого этажа старого хрущевского дома, а не распустившиеся еще, а только показавшиеся свечи цветков стояли как стрелы, готовые с наступлением майского тепла метнуться вверх.
        Именно из-за каштанов Тина согласилась на этот дом в отдаленном районе, где до того даже никогда не была. Вообще-то, квартира была, как теперь говорят, "убитая", то есть с крошечной кухней, маленьким коридорчиком, единственной комнатой и в состоянии, которое невозможно описать. Но потихоньку, понемножку все утряслось.
        Пару недель Тина походила по строительным рынкам, наняла бригаду молдаван - и через месяц в квартиру можно было въезжать. Деньги, что выдал Тине муж в качестве компенсации, все ушли на ремонт, но она ни о чем не жалела. Только попросила отдать ей старый березовый гарнитур. И Василий, несмотря на то что уже осознал его стоимость, пошел навстречу. На место гарнитура в их прежней квартире Алеша поставил модный низкий диван с кучей пестрых подушек, открытые полки и подставку для музыкального центра. А Тина вновь с любовью протирала стеклянные ирисы в дверцах шкафов и полировала теплые желтые полки.
        У нее не было даже холодильника, и поэтому молоко она ставила на подоконник, а масло по старинке держала между рамами. От старых хозяев остались в наследство старый кухонный шкаф (Тина сначала вывела из него тараканов, а потом заново оклеила пленкой), крошечный шаткий кухонный столик да две колченогие табуретки. Тем не менее Тина постелила на столик салфетку, поставила вазу толстого стекла с расписными петухами, которую муж отдал ей вместе с комнатным гарнитуром, и стала наслаждаться покоем.
        Ей вдруг понравилось ходить за молоком с бидончиком, как они с сестрой в детстве ходили по очереди, в крошечную молочную в соседнем доме. Туда привозили молоко в огромных бидонах из подмосковного совхоза. Чарли тоже нравилось такое молоко и чайная колбаса, которую Тина покупала для него на углу у женщины с Украины.
        Когда муж привез Чарли, глаза у собаки были мутные и слезящиеся, по хребту шли проплешины, шерсть была тусклая и свисала с боков клоками. Увидев Тину, пес с обидой отвернулся, будто показывая всю несправедливость того, что сделала хозяйка: зачем она его оставила. Но когда она кинулась обнимать, гладить и целовать пса, Чарли вздохнул, положил лапу на ее руку, съел кусок хлеба с маслом и не отходил ни на шаг около недели. Потом к нему вернулось хорошее настроение, шерсть вновь заблестела, он начал гулять, уже не прижимаясь в панике к ее ногам, а весело помахивая хвостом, и Тина поняла: жизнь у них потихоньку налаживается.
        О сыне муж сказал очень коротко:
        - Окончит школу, поедет в Краснодар поступать в институт. Там все схвачено, родители и друзья помогут. Если не поступит, вернется в Москву и будет со мной заниматься делом. Определится потом.
        Тина только пожала плечами, подумала: "Ну, пусть будет так. Если мне не удалось вырастить сына так, как хотелось, это не значит, что у него нет права на собственный путь".
        И после новостей о сыне, после возвращения Чарли, обустроившись в крошечной, но теперь такой чистенькой светлой квартирке, она почувствовала столько свободы и радости, что каждую минуту боялась их расплескать.
        В прихожей зазвонил старый чешский, потрескавшийся от времени телефон. Через белую арку из гипсолита вместо двери, которую ее уговорили сделать рабочие, Тина, с тряпкой в руке, прошла в коридор, сняла трубку:
        - Центр продаж и сервисного обеспечения. Говорите.
        - Это я, Тина, - раздался голос Барашкова. - Мы с тобой собирались сегодня на кладбище. Валерию Павловичу память, полгода.
        - Конечно, поедем. Спасибо, что позвонил.
        - Тогда заеду за тобой в четыре.
        - Я буду готова.
        И она действительно была совершенно готова к назначенному времени.
        День стоял прекрасный, теплый. Тина встретила Барашкова у подъезда с букетом нарциссов, в светлых джинсах, кроссовках и белой футболке. Поверх она накинула фисташковую ажурную кофточку, игриво застегнутую только на верхнюю пуговицу.
        - Ну, развод и продажа холодильников пошли тебе только на пользу! Ты просто девочка! - удивился Барашков.
        Они не виделись почти полгода. Только перезванивались. Он не врал. Тина действительно помолодела, похорошела, приобрела здоровый цвет лица, и веснушки на ее уже загорелом носу и щеках весело улыбались весеннему солнцу.
        Она легко села в машину, высунула локоть в открытое окно. И несмотря на то, что они ехали к печальному месту последнего приюта для тех, кто уже окончил путь на земле, сердце ее рвалось из груди и радостно пело.
        На кладбище они сделали все, что положено. На могиле Валерия Павловича стояла новая черная мраморная плита.
        - Мышка дала деньги, оставшиеся от ремонта! - ответил Барашков на вопрос Тины.
        Могилу кто-то уже успел убрать до них. Аркадий подправил скамейку, покрасил ограду. Тина поставила в трехлитровую банку нарциссы. Они немного посидели рядом, глядя на портрет Валерия Павловича, повспоминали. А вокруг шелестели ветками распустившиеся березы, бешено свистели очумевшие от весны соловьи, одуряюще пахло черемухой - жизнь, так высоко ценимая именно на кладбище, разливалась вокруг такой благодатью, что не хотелось и думать, что все когда-нибудь закончится и для них.
        Назад ехали, одурманенные весной, медовыми запахами теплой земли и растений.
        - Погуляем? - предложил Аркадий. - Неохота домой.
        - Ну хорошо, - ответила Тина. - Только давай тогда погуляем в Центре. Тысячу лет уже там не была.
        - Да запросто, - сказал Аркадий. - В Центре так в Центре.
        И они поехали сначала вдоль Яузской набережной, потом вывернули через мост на Солянку, ввернулись в поток у Политехнического музея. На Лубянке сделали круг вокруг большой, еще голой клумбы, где когда-то одиноко стоял "железный Феликс", а потом Барашков по желанию Тины припарковал машину у памятника героям Плевны.
        Они решили прогуляться пешком. На газонах зеленела трава. Стайками, как воробьи, на ней расселись то ли студенты, то ли наркоманы, а может быть, и те и другие. Женщины в оранжевых жилетах высаживали на клумбы первые маргаритки и анютины глазки. Почему-то в сквере не оказалось ни единой скамейки, и Тина предложила Барашкову пройтись пешком до Кремля. Аркадию было все равно, куда идти. Тина подняла упавшую на асфальт тополиную сережку, положила ее на ладонь и по дороге то и дело нюхала ее и рассматривала.
        - Ты сейчас похожа на мою дочку, - заметил Барашков.
        - Возможно, - беспечно ответила Тина. - У меня такое ощущение, что все последние восемнадцать лет были прожиты не мной, а просто приснились. Мне кажется, что никогда мне не было так хорошо на душе, кроме как в детстве. Я вернулась туда, откуда начинала свой путь.
        - Я тебе завидую, - неожиданно сказал Барашков. - А вот сам изменить ничего не могу. Работаю, работаю, как вол, днем и ночью. Ничего не вижу вокруг. Вот сейчас иду с тобой, а на душе праздник. Такой чудесный день, такая весна, будто никогда до этого ничего подобного не было! Ужасно только, что Валерия Павловича больше нет. Мне кажется, что он понимал и ценил красоту жизни.
        - Да, - отозвалась Тина.
        Они прошли через площадь мимо раззвонившейся вдруг церкви Всех святых на Кулишках и вышли на Варварку.
        - Как твоя дочка? - спросила Тина. - Готовится в медицинский?
        - Слава богу нет! - ответил Аркадий. - К счастью, нам с женой удалось ее отговорить. А мы уже было думали квартиру продавать.
        - А жить собирались где?
        - У родителей. Но она одумалась. Ну невозможно же, Тина, всегда выбирать в жизни самые трудные и неблагодарные пути. Хватит того, что мы с женой принесли себя в жертву. Сама знаешь, в других вузах учиться и легче, и спокойнее, курса с третьего студенты начинают подрабатывать. А в медицинском что? На "Скорую помощь"? И пошло-поехало: опять день - ночь, день - ночь? Нет уж, хватит. Мы с женой за нее оттрубили. Да и потом, после шести лет учебы - еще два года клинической ординатуры. То есть всего восемь лет - и ты по-прежнему никто! Пока еще придет практика, опыт… Вон Мышка - умница, а дело-то у нее не идет!
        - Не идет? Почему?
        - Почему-почему! Все потому же. Оборудование есть, а опыта нет. Смертность выросла. Главный молчит, потому что нас ведь вывели из финансирования больницы. Мы вроде просто арендаторы. Он за нас официально не отвечает теперь, но, говорят, недоволен. Просто боится связываться с ее спонсором.
        - А кто ее спонсор?
        - Никто в больнице не знает. Главный молчит, и она молчит. Не спросишь же ее: это твой любовник дал деньги?
        - Да… - протянула Тина, но Барашков понял: проблемы больницы теперь для подруги - где-то далеко позади.
        Изогнувшаяся S-образно Варварка открывала перед ними свои сокровища, и Тина слушала Барашкова невнимательно. Она наслаждалась прогулкой. Проходя мимо черепичной крыши английского подворья, она игриво постучала пальцем по ажурной решетке, а потом, увлекая за собой Барашкова и еле увертываясь от мчащихся машин, перебежала на другую сторону, с интересом заглядывая в витрину оружейного магазина. Поравнявшись с галереей арок и полуколонн Кваренги напротив классического портика церкви святой Варвары и купив себе и Аркадию эскимо, Тина задрала голову куда-то вверх и показала рукой на окна второго этажа теперешнего торгового дома:
        - Вот здесь когда-то была знаменитая поликлиника ухо-горло-носа, и мама водила меня сюда к очень известному доктору, когда у меня пропадал голос.
        - Слушай, а правда, что ты когда-то профессионально пела? - спросил Барашков. - По больнице прошел слух, что ты ушла то ли в театр, то ли в церковь…
        - Я и сейчас пою, - засмеялась Тина. - Для сестры. А в церковь я точно ходила. Два раза. Но мне там не понравилось. Когда люди вникают в какое-то дело, им сразу становится видна его изнаночная сторона. Церковь далека от совершенства, и благодати там не больше, чем у нас в больнице… В общем, ничто человеческое не чуждо и тем, кто считается приближенным к богу.
        - Ты не религиозна? - спросил Барашков. - Сейчас все молятся, кого ни возьми.
        - Почему не религиозна? - удивилась Тина и слизнула мороженое с руки. - Я верю. Мой бог - объективность. Показатели пульса, давления. Частота сердечных сокращений, остаточный азот, креатинин, лейкограмма, скорость оседания эритроцитов - вот моя религия, мое учение, мое существование. Это то, в чем я чувствую себя спокойно, уверенно. Я не молюсь на них, это моя среда обитания. Я не думаю, что кто-то руководит моими назначениями, когда я вписываю их в историю болезни. И судьба больного зависит от меня. За это я и несу ответственность. Иначе как же может врач отвечать за больного, если все находятся в божьей власти? Меня ужасно раздражают разговоры по радио, по телевидению о людях года, тысячелетия. Всегда среди них оказываются какие-нибудь рок-музыканты или артисты, про которых в журналах пишут, что они не стесняются стибрить что-нибудь с прилавков в магазинах, что плохо лежит. Ну, в крайнем случае еще выбирают спортсменов. Ни разу я не слышала, чтобы кто-нибудь предложил кандидатуру ученого. Да хоть Бутлерова, например, без которого не было бы ни органической химии, ни лекарств, ни даже
синтетических наркотиков, без которых эти долбаные рок-музыканты сочинить ничего не могут. Или технаря, который придумал двигатель для тех самых машин и самолетов, на которых они передвигаются, чтобы давать свои чертовы рок-концерты. Хотела бы я посмотреть, как бы они загребали деньги, если бы им с их аппаратурой пришлось на телегах ездить. А врачи? Да что бы делали все эти звезды без врачей, которые изменяют им форму носов, наращивают бюсты, выводят из запоев и делают аортокоронарное шунтирование? Так и сидели бы по своим пивнушкам, кто в Ливерпуле, кто в Саратове.
        - Да, Тина, ты строга! - засмеялся Барашков.
        - Да ну их всех к черту! - сказала Тина. - Ты посмотри, какая красота!
        Варварка сделала еще один изгиб - и вдруг перед глазами открылась панорама Кремля с ослепительно белой колокольней Ивана Великого, с его сияющим золотым куполом. А прямо перед собеседниками неожиданно, как по волшебству, вырос из брусчатки Покровский собор. Разноцветные его татарские луковки делали площадь неповторимой.
        - Ну правда! - сказала Тина. - Придумают какую-нибудь песенку, и пожалуйста - люди года! А тут человечество такую красоту создает - и все тонет в памяти людской. Потому что забалтывается ежедневными, ежеминутными идиотскими суперхитами, суперпроектами, супер-пупер новостями.
        - Ну не смотри, не слушай.
        - А я и не смотрю. Но иногда читаю. Я ведь по выходным еще и газеты продаю. Чтобы заработать. Ты знаешь, зарабатываю не меньше, чем в больнице. А иногда и побольше. И я свободна! Понимаешь, свободна! Это ни с чем не сравнимое ощущение. Нужны деньги - иду продавать газеты, не нужны - не иду. Кстати, а моя пальма в коридоре еще жива?
        - Жива, что с ней сделается. А вот обезьянье дерево Мышка утащила к себе в кабинет. У нее ведь теперь кабинет новый - отдали большую комнату во внешнем коридоре. Не знаю, что там было раньше. Мышка говорит, что я своими окурками отпугиваю удачу. Но, по-моему, дерево какое было раньше, такое и осталось. Вранье это - что оно приносит материальный успех.
        - А я выращиваю на кухне в горшке новую пальму.
        - Если все будут выращивать пальмы, кто тогда будет лечить?
        - Это уже больше не моя забота, - сказала Тина. - Я свой долг медицине заплатила. Чем могла, тем и отдала. И если медицина представляется мне как огромный храм вроде Тадж-Махала, то я сама - всего лишь маленькая полуграмотная служанка, с благоговением подметающая ступени где-то там, между огромных колонн. А купол этого храма так высок, что, когда я поднимаю голову, я не вижу его, а вижу только уходящий ввысь белоснежный гладкий мрамор, который символизирует бесконечность пути. А если кто-то скажет, что он познал большее и увидел сияющую вершину, и может в медицине все, то ты не верь - потому что каждый из нас пока только крутится между колонн, только кто-то, может быть, с другой стороны.
        - Тебе бы романы писать, - ответил Барашков.
        - А что, может быть, - ответила Тина. - Сейчас многие пишут.
        Они стояли на краю площади. Справа от них резными светлыми башенками и крылечками поднимался ГУМ, а слева красной зубчатой стеной, окруженной елками, стоял Кремль. И весь вид - с башнями, соборами и даже Мавзолеем - был так привычен, так любим для коренной москвички Валентины Николаевны, что она с трудом представляла, что всего каких-нибудь сто пятьдесят лет назад площадь выглядела совершенно по-иному из-за окружавшего Кремль рва и перекинутых через него мостиков.
        - Как я благодарна тебе за прогулку! - искренне обняла Барашкова Тина.
        - Давай отвезу тебя домой! А ты меня напоишь чаем, как раньше!
        - Это все еще так называется? - засмеялась Тина. - Нет, дорогой. Не сердись. Но знаешь, что меня удивляет? Ты-то ведь, в отличие от меня, всегда любил свою жену. Почему же тогда?..
        - Откуда я знаю почему? - пожал плечами Барашков. - Жизнь потому что такая. То я с дежурства, то она с дежурства. То я устал, то она устала. То денег нет, то дочка болеет. И какое-то постоянное неприятное чувство, что тебя, как теперь говорят, кинули. Кто кинул, каким образом и за что, в чем твоя личная вина - неизвестно. Но жизнь проходит, а счастья нет.
        - А со мной?
        - А с тобой можно сказать то, что с женой и в голову не придет. А если и придет, то лучше об этом молчать.
        - Не уверена, лучше ли молчать, - подумав, проговорила Тина. - Говорят ведь, что самые лучшие браки - те, в которых муж и жена единомышленники и занимаются одним делом. Неважно каким. Городом управляют или опустошают мусорные бачки.
        Они прошли через площадь, оглянулись, сверили свои часы с часами Спасской башни и направились к выходу через вновь отстроенные Иверские ворота.
        - Конечно, красивые ворота, - заметила Тина, оглядев и оценив толщину стен. - Но все-таки, когда здесь во время парада проезжали танки, я, сидя у себя на кухне, чувствовала себя гораздо более защищенной, чем сейчас.
        - У тебя что, имперское мышление? - спросил Барашков.
        - Может быть, это называется патриотизмом?
        - Все теперь, отъездились на парадах. Не снова же ворота ломать?
        - Если бы это помогло вернуть на танки и ракеты таких же сытых, хорошо одетых и обутых ребят, какие ездили по площади раньше, вместо тех, кто мерзнет в подобранных не по размеру куртках и сапогах где-нибудь далеко, то я сломала бы эти ворота к чертовой матери! - отрезала Тина, думая о сыне. Кто его знает, как сложится его судьба.
        - Ну! Не надо грустить в такой чудесный вечер, - сказал Аркадий, видя, как изменилось ее лицо. - Ты, наверное, очень устала? Пойдем поедим в каком-нибудь кафе в Александровском саду. Я вчера опять дежурил с собакой, и у меня поэтому водятся деньги.
        Тина подняла голову.
        - Я вот думаю: до чего же надо довести хорошего доктора высшей категории, чтобы он чувствовал себя довольным после дежурства у собаки? Или после продажи газет.
        - Между прочим, - со смехом проговорил Аркадий, - я с этим сенбернаром подружился. Он меня принимает за своего и весело машет хвостом, когда я прихожу. Я теперь даже уколы ему не делаю. Хозяева просто просят приехать погулять с ним вечером, пока сами ведут ночную жизнь.
        - Я детали не уточняю, - пояснила Тина. - Важен принцип.
        На "нулевом километре" фотографировались туристы. Были они маленькие, веселые, с раскосыми глазами и быстрой-быстрой непонятной речью. Их предводитель, человек в зеленой рубашке, джинсах и сдвинутой на самый затылок кепке, сделав снимок, энергично махнул рукой, и группа быстро рассыпалась на отдельные смеющиеся единицы. Круг на время освободился, Тина вскочила в его центр и весело покачалась с пятки на носок в самой середине.
        - Приятно все-таки чувствовать себя в географическом сердце страны! - засмеялась она. Вокруг нее стал шнырять бомж, специализировавшийся на сборе мелочи, брошенной туристами на память. Что-то в бомже насторожило Тину. Она внимательно всмотрелась в его лицо.
        - Посмотри! - сказала она Барашкову. - Это же тот самый больной, у которого была прободная язва и которого оперировали в день смерти Валерия Павловича!
        - Да ты что! Тот же умер, - сказал Аркадий.
        - Как это? - ахнула Тина. - Неужели умер после операции?
        - Нет, не после. После операции он еще целый месяц терроризировал медсестер по всей больнице, выпрашивая спирт. Собирал бутылки. Потом куда-то исчез. А уже после Нового года его опять привезли по "Скорой" в таком же бесчувственном состоянии. Но поскольку мы теперь кладем алкоголиков и наркоманов только за деньги, в приемном между дежурным доктором и фельдшером "Скорой" вышел затяжной спор, куда везти больного. Ну, пока спорили, он и умер.
        - А может, это не он был?
        - Ну да, не он. Он! Вскрывали-то у нас. Мы с Мышкой присутствовали на секции, и я видел его на столе. Рубец на желудке у него был в очень приличном виде. Мишка сказал, бомж умер от алкогольной интоксикации.
        - Да, - печально протянула Тина и замолчала. Ей больше не хотелось вспоминать.
        В Александровском саду все так же горел Вечный огонь, и мальчик-курсант, стоя на карауле, смешно двигал курносым носом, как будто тот у него здорово чесался, а почесать мальчик не мог. На клумбах высаживали тюльпаны. Красные и желтые квадраты ярко выделялись на зеленой траве.
        Тина и Барашков перешли по мостику через Неглинку и сели в первом попавшемся кафе. Тина облокотилась на спинку стула и стала молча глядеть на резвившихся подростков, перепрыгивавших с парапета на скульптурную золотую рыбку. Уже совсем сгустились весенние сумерки, зеленые от молодых листьев, и Тина в распахнутой ажурной кофточке казалась Барашкову притомившейся нимфой, присевшей отдохнуть после веселого перепархивания с цветка на цветок. Пока они ждали заказ, она заново переколола прическу, поправила лежавшие вдоль лица светлые пряди, и Барашков впервые обратил внимание, что Тина превратилась в яркую блондинку.
        - Ты волосы перекрасила, что ли? - с удивлением спросил он.
        - Только чуть-чуть осветлила, - мягко, но с достоинством поправила его Тина.
        Принесли пиво и пиццу. Пицца была горячей и острой, а пиво - в меру холодным, и они с аппетитом поели.
        Уходить не хотелось. Тина извлекла из сумки сложенную в комок светлую ветровку и надела. Барашков придвинулся к ней, накинул ей на голову капюшон и дружески обнял за плечи.
        - Не холодно?
        - Прекрасно.
        Они помолчали.
        - А все-таки странно, - сказала Тина.
        - Что именно?
        - То, что мы все, кто был так или иначе объединен судьбой в тот день, когда убили Валерия Павловича, теперь разошлись кто куда. Тот больной, с инфарктом, как-то странно умер. Кавказца убили. Алкоголик тоже умер, правда, уже потом. Ашот - в Америке, Таня - в Париже. Валерий Павлович - на кладбище, Мышка - в заведующих, ты - с собаками, а я продаю газеты в метро и даю ментам взятки. Будто это все кто-то подстроил. Хорошо бы узнать кто. Боги или черти?
        - Я и не знал, что Таня - в Париже.
        - Она мне звонила. Ей нужна была характеристика. Между прочим, нашла телефон моих родителей через Ашота. А он уехал в Америку, представляешь? Они перезваниваются.
        - А что она делает в Париже?
        - У нее же отец биохимик. И он, оказывается, включал ее соавтором во все свои работы. Отцу дали грант на исследования в Пастеровском институте. А он как-то так сделал, что поехала она, как более молодая и перспективная. А Ашот - где-то на Среднем Западе, воссоединился с семьей и сдал экзамен на массажиста. Теперь учит язык. Как сдаст экзамен по языку, будет сдавать медицинские дисциплины. Голос у него был очень грустный. Тебе передавал привет.
        - А знаешь, где Марина?
        - Где?
        - Завербовалась с мужем на рыболовецкий плавзавод и уехала к японцам. Сказала, что они вернутся, как только заработают деньги на квартиру.
        - Вот это да! Где это она нашла такого мужа?
        - Так это же и есть отец ее сына. Мы с Мариной ездили пару раз дежурить к наркоманам частным образом, она мне и рассказала. Она забеременела, он ушел в армию. Остался после службы на Дальнем Востоке. Возвращаться к ней не захотел, ребенка не признал. А потом, видимо, стал взрослее, умнее, опытнее. Походил за рыбой, пообщался с мужиками. И приехал за ней. Прощения просил. Мальчик-то как две капли воды на него похож.
        - Ну правильно, - протянула Тина задумчиво, как бы самой себе. - У всех одно и то же. По кругу, из Брешии в Брешию.
        - Что?
        - Нет-нет, ничего. Просто говорю, что вот и она уехала. А была в отделении самая грамотная сестра.
        Аркадий ласково прижал к себе Тину и осторожно и нежно поцеловал в лоб.
        - Знаешь что, дорогая, - сказал он ей, - а я почему-то уверен, что ты вернешься в медицину. Отдохнешь и вернешься. Потому что наша профессия - это такой наркотик, без которого доктору невозможно жить.
        Тина помолчала, потом похлопала его по рыжей волосатой руке.
        - Пойдем по домам, дорогой. Этот день, как и тот последний день, когда мы были вместе, запомнится мне на всю жизнь.
        Она перекинула сумку через плечо и легко встала.
        - Машина в той стороне, - показал Аркадий.
        - Спасибо. Но тебе уже пора домой. А я еще хочу зайти в ГУМ и купить себе помаду. Более дорогие вещи я купить не могу, но помаду теперь покупаю только там.
        Она повернулась и, помахав рукой, легко ступая в новеньких белых кроссовках, пошла по аллее назад в сторону ГУМа. Барашков долго смотрел ей вслед, а потом спустился в метро, решив проехать одну остановку до Лубянки, чтобы не идти к машине пешком.
        30
        Новая помада приятно возбуждала. Получив от продавщицы коробочку с золотистым металлическим тюбиком, Тина не выдержала, отошла к дальнему прилавку и, глядя в пудреницу, накрасила губы. Оттенок назывался «мускусная дыня» - очаровательная смесь бежевого, оранжевого и розового тонов. К светлым волосам, веснушкам и зеленым глазам Тины ничего лучшего подходить не могло.
        - Боже мой! - внезапно воскликнула она, посмотрев на часы. - Я здесь развлекаюсь, а бедный Чарли уже, наверное, весь истомился! - И быстро подхватив сумку, Тина помчалась домой.
        Металлический тюбик с помадой она специально не стала больше укладывать в коробку, а положила в карман и всю дорогу ощупывала его пальцами. Он замечательно ложился в ладони и приятно холодил руку.
        Она пронеслась узким и пустынным Ветошным переулком мимо новых витрин и зубчатых арок. Выбежала на Ильинку - и стены персикового оттенка и колонны Биржи удивленно посмотрели ей вслед, а на Никольской, заполненной туристами, белый единорог с фасада историко-архивного института проводил ее удивленным взглядом. Поравнявшись с витриной аптеки, Тина увидела в зеркальном стекле собственное отражение. Оно было ни капли не похоже на отражение Валентины Николаевны Толмачёвой, заведующей отделением реанимации, виденное ею в зеркале больничного вестибюля в тот день, когда она пристроилась в очередь за сыром следом за Азарцевым. Теперь по Никольской к Лубянке быстро шагала энергичная молодая женщина в джинсах, зеленой кофточке и ветровке, с пучком светлых волос, заколотым с небрежной элегантностью, и задорным носом, и проходившие мимо мужчины то и дело останавливали на ней заинтересованные взгляды.
        Уже совершенно стемнело. Отравляя свежий весенний воздух, поток блестящих машин проносился мимо Тины с Моховой и Охотного ряда к Театральной площади, разделяясь затем на мигающие огнями ручьи. Часть машин уходила на север - на Большую Лубянку, а потом на Садовое кольцо. Другая часть стремилась по Новой площади вниз на набережную.
        Тине нужно было попасть на Кузнецкий мост. Ноги у нее уже здорово устали, и она не захотела спускаться вниз в переход. Она и сама понимала, что это безумие, но тем не менее, выждав, когда на Театральной площади зажжется красный и остановит на полминуты общий поток машин, она ринулась поверху через улицу.
        Тина даже не поняла, откуда, с какого бока вылетела на нее темная блестящая "восьмерка" - только услышала страшный визг тормозов и лишь потом ощутила удар по ноге.
        Когда она очнулась, вначале увидела звездное небо, а потом небо закрыло чье-то ужасно знакомое лицо.
        - Я вас искал и страшно рад, что нашел! - сказал человек и взял Тину на руки.
        Кругом вновь мчались машины, и парочка зевак с любопытством смотрела, что будет дальше. Тина, хромая на одну ногу, слезла с Азарцева, встала на обочине и осторожно потрогала ушибленную ногу.
        - Я в порядке, - сказала она. - Просто испугалась. Сама виновата. Если можете, отвезите меня домой.
        - Я мечтал об этом полгода, - заявил Азарцев и осторожно уложил ее на заднее сиденье. - Ложитесь на спину и не вздумайте вставать, пока я хорошенько вас не осмотрю. Может быть, у вас все-таки перелом, а вы на пике стресса не чувствуете боли.
        - Вы полгода мечтали о том, чтобы сбить меня на улице? - спросила Тина, когда они отъехали от опасного места.
        - Нет. Я мечтал о том, чтобы вы вот так свободно и непринужденно развалились у меня на заднем сиденье. Правда, я бы хотел, чтобы нога у вас была совершенно целой.
        - У меня теперь другой адрес, - сказала Тина.
        - Ага! - глубокомысленно произнес Азарцев. - Значит, вот почему я никак не мог выследить вас около вашего прежнего дома.
        Они уже мчались по набережной, и Тина, задрав голову, еще какое-то время наблюдала, как проносятся мимо них освещенные башни и развевается флаг над куполом желто-белого, ажурного, как праздничный торт, Кремлевского дворца. Потом, уже как в тумане, она заметила за окном Таганскую площадь, а уж когда они выехали на Волгоградский проспект, Тина с облегчением вытянулась, насколько ей позволяли габариты салона, вздохнула и, как каждый раз это случалось с ней в машине Азарцева, сладко заснула.
        Как показало на следующее утро обследование ноги в ее квартире - и в постели, и за чашкой кофе, - никакого перелома у Валентины Николаевны не оказалось. Зато в вазе с радужными петухами в стиле начала века, стоявшей на шатком столике, принесенном из кухни, красовался букет ослепительно белых лилий.
        - Извини, в ближайшем киоске ирисов не было, а уходить далеко я побоялся: вдруг ты опять исчезнешь, - пояснил Азарцев, обнимая ее и целуя.
        Она промолчала, не в силах поверить, что счастье настало. А он нежно прижал к своей груди ее голову и прошептал:
        - Все что угодно. Только не исчезай.
        И тогда Тина благодарно вздохнула, снова закрыла глаза и уснула, доверчиво и спокойно. Так, как спала когда-то давно, в детстве.