Круговая подтяжка Ирина Степановская
        Далекие от медицины люди считают, что пластическая медицина существует для богатых скучающих дам, не желающих мириться с морщинами, или для звезд, которых положение обязывает быть вечно молодыми.
        На самом деле пластические хирурги еще и восстанавливают лица после тяжелейших ожогов и травм.
        Именно такие операции были интересны пластическому хирургу Владимиру Азарцеву. Он мог сделать невозможное - лица, напоминавшие страшные маски, вновь становились живыми, исчезали уродливые рубцы и шрамы. Азарцев верил, что перемены во внешности дают его пациентам шанс начать новую жизнь.
        Если бы он знал, какие крутые перемены ожидают его самого!
        Ранее роман издавался под названием «Экзотические птицы».
        Ирина Степановская
        Круговая подтяжка
        Больной вбегает в кабинет к врачу.
        - А-а-а-а-а! Доктор, доктор, что это у меня там такое?
        - Не волнуйтесь, больной, успокойтесь. Покажите. Где? А-а-а-а-а! Что это у вас там такое?!
    Из врачебной практики
        1
        Давление опять упало практически до нуля. Толчки сердца не прослушивались, компьютерный мозг вычерчивал на экране прямую линию. Тина дала разряд, Аркадий навалился на грудную клетку больной и ритмично стал нажимать на ребра. Кости хрустнули в нескольких местах, и Тина закричала:
        - Осторожней, ты что! Мишка за сломанные ребра размажет нас на патологоанатомической конференции так, что сами костей не соберем!
        - А что я могу сделать, если у пожилых женщин кости ломаются сами собой? Я и так давлю еле-еле. Иначе сердце не запустить.
        - Еще даю разряд! - сказала Тина, и на коже грудной клетки, ниже сморщенной старческой молочной железы, появилось новое красно-бурое круглое пятно. Но экран упорно высвечивал прямую линию. Валентина Николаевна почувствовала, что покрылась потом и не может вдохнуть. Ей стало казаться, что это она сама лежит в палате реанимации, маленькая, сморщенная, худая, и из носа и изо рта у нее торчат белые полиэтиленовые трубки.
        - Все, мы ее теряем, - донесся голос Барашкова.
        - Ну неужели ничего нельзя сделать? - хотелось громко закричать Тине, но она не смогла и стала беспокойно перебирать в воздухе руками, мычать, трясти головой, пытаясь освободиться от трубок, что-то понять, объяснить и позвать кого-нибудь на помощь, но все было зря.
        «Я сейчас умру», - решила она и почувствовала, как покрывается липким потом паники. В следующий момент над ней высоко проплыли лица мамы, отца, сестры Леночки, потом мужа и сына.
        - Пустите меня! - закричала она, но вместо крика у нее вырвалось рыдание, по щекам заструились слезы. Кто-то начал ее трясти. - Пустите! Мне больно! - замычала Тина и вдруг, услышав над собой какой-то голос совсем из другого мира, поняла, что она жива, спит и ее опять мучает привычный кошмар. Она с трудом разлепила веки. Ресницы были влажны. Да, она действительно плакала во сне.
        - Тина! Очнись! Уже почти полдень!
        Как давно она не видела мужчину, что стоял сейчас перед ней? Три дня? Неделю? Или больше? Она не могла вспомнить. В ее комнате царили беспорядок и полумрак, на любимых когда-то шкафах из карельской березы лежал по меньшей мере месячный слой пыли, золото-сиреневые ирисы на стеклах буфета, казалось, увяли. Из окна доносился унылый звук, похожий на стук дождя, а рядом с ее измятой постелью стоял Владимир Сергеевич Азарцев - совершенно чужой, в новой, незнакомой ей куртке. С выражением недоумения и брезгливости на лице он осторожно держал двумя пальцами за горлышко почти пустую бутылку из-под красного вина. Этикетка была заляпана бурыми потеками. Азарцев поглядел бутылку на свет.
        - Кажется, портвейн, - произнес он. - Слава богу, не «Агдам». Какой-то чуть-чуть получше. Но ты даже не потрудилась достать бокал. Пила прямо из горлышка.
        - Это всего лишь на ночь, - ответила Тина и вздохнула. Кошмар медленно высвободил сознание, и хотя с трудом, но она вернулась в действительность - в свою комнату, в шум дождя, который лил, не переставая, со вчерашнего вечера. В груди еще продолжало теснить, и хотелось дышать глубоко, как после бега на стометровку. Азарцев переместил взгляд с бутылки на нее и весьма красноречиво, осуждающе замолчал.
        - Я пью только на ночь, вместо снотворного. - Тина продолжала говорить, чтобы только он отстал, хотя все, что она произносила, было правдой. Ей надоело оправдываться. Это был не первый подобный разговор: она пыталась ему объяснить, пыталась. Но он не понимал, насколько ей страшно. - Мне снятся кошмары. Каждую ночь. Они меня мучают. Я боюсь спать. - Теперь она говорила это равнодушно, бесцветным голосом и как-то вскользь подумала, что надо бы опустить голову, чтобы Азарцев не видел ее распухших век - в последние месяцы Тина выглядела отвратительно. И еще нужно быстро встать, уйти в ванную, там плеснуть в лицо холодной водой и хотя бы расчесать волосы, но вместо этого она лежала в своей фланелевой застиранной ночной рубашке, неподвижно, не в силах шевельнуться.
        «Ну и пусть! - сказала она себе. - Пусть видит! Пусть оставит меня в покое. Я погибший человек. Моя жизнь пошла прахом, коту под хвост!» Где-то внутри слабо пискнул ее детский голосок: «Зачем? Зачем ты все портишь? Почему не ценишь его? Чем, как не заботой, можно объяснить, что он не бросает тебя, приходит по утрам, заезжает днем, хотя ему нужно торопиться в клинику, - и все для того, чтобы не дать тебе окончательно спиться?» «Пусть не приходит, - подумала она. - Я не хочу».
        - А ты еще помнишь, - сказал Тине Азарцев с нажимом на последних словах, - что у женщин ниже, чему мужчин, естественный уровень фермента алкогольдегидрогеназы? Поэтому они спиваются чаще и быстрее мужчин.
        Тину унизило это «еще помнишь».
        Азарцев подошел к окну и раздернул шторы. Тине бы хотелось, чтобы за окном цвела весна, как та, двухгодичной давности, когда они с Азарцевым снова встретились. Но та весна безвозвратно прошла, как проскочили потом за ней лето и осень, и очередная зима, кстати, на редкость теплая. И повторился новый круг весны и лета, уже не такой радостный. И теперь в окно опять противно, мелко стучит настоящий осенний дождь.
        «Какое тебе дело до моей алкогольдегидрогеназы?» - зло, упрямо хотела спросить Азарцева Тина. Все тело ее сковало ледяным холодом, небо и язык невозможно сушило, и все ее мысли были сосредоточены на том, что, как только Азарцев уйдет, она доберется до остатков вина в бутылке, и тогда ей станет немного легче.
        - Надо встать и умыться! - Азарцев сдернул с нее одеяло. Теперь он не смотрел на нее, но Тина знала, что боковым зрением он все равно может видеть, как задралась на ней старая байковая рубашка и обнажила отекшие ноги и смятую простыню с заплаткой посередине.
        «Пусть уходит сегодня. - решила Тина. - Ни к чему притворяться и нечего больше терять».
        - Не встану, пока не уйдешь, - сказала она. - Я хочу жить так, как хочу. Отдай одеяло. Я мерзну.
        Азарцев, ни слова не говоря, взял одеяло, бутылку, унес их в кухню, ушел туда сам, и вскоре Тина услышала шум текущей из раковины воды.
        «Варит кофе, - подумала она. - Я не хочу кофе. Какого черта?» - мысленно она проследила путь унесенной бутылки, наверняка поставленной теперь в кухне на стол, и машинально облизала пересохшие губы.
        - Послушай, принеси мне из ванной халат, - попросила она и, как только Азарцев прошел в ванную, стараясь не шуметь, как можно быстрее вскочила с постели. При этом ее качнуло, она пролетела вперед, уцепившись за косяк, чтобы не упасть. Из незаклеенных окон по ногам зверски дуло, но сейчас ей было на это плевать. Бутылки на столе не было. Тина лихорадочно огляделась и обнаружила ее в мусорном ведре, а в раковине розовели следы мутной жидкости. Оказывается, на дне бутылки был осадок. Но его, между прочим, тоже можно было пить. В гневе она обернулась. Азарцев стоял за ее спиной, с халатом в руках и, проследив направление ее взгляда, горько усмехнулся, разгадав ее хитрость.
        - Сейчас будет готов кофе, - сказал он.
        - Ты! - бросилась на него с кулаками Валентина Николаевна. - Ты! Мразь! Зачем ты выпил мое вино! - Ее трясло от ярости. Она не контролировала себя, ничего не соображала, кроме того, что в перевернутой бутылке ничего больше нет. - Ты думаешь, я алкоголичка? Что я ничего не соображаю? Не понимаю, что ты строишь из себя Христа? Хочешь быть передо мной чистеньким? - Она налетела на него в гневе и, не осознавая, что делает, начала колотить его изо всех сил по груди, плечам, старалась попасть по лицу. Он толкнул ее, защищаясь, одним коротким движением руки, и она отлетела назад, ударилась о край стола, больно ушибла ногу и хотела кинуться на него снова. Но он схватил наполненную водой турку и выплеснул с размаха холодную воду ей в лицо. Это ее остановило. Дико, страшно взвыв от бессилия и унижения, она обняла голову руками и опустилась на пол. Азарцев смотрел на нее, как смотрят на душевнобольных - с сожалением и горечью. Вот она сидит перед ним на грязном, давно не мытом полу, покрытом старым зеленым линолеумом, в застиранной, задравшейся рубашке, некрасиво расставив опухшие ноги, и воет, воет, засунув
руки в нечесанные, давно не крашенные, тусклые волосы. Азарцев с горечью подумал, что ничего в этой опустившейся женщине не осталось от собранной и молчаливой Валентины Николаевны Толмачёвой, заведующей реанимационным отделением большой больницы. И уж тем более не осталось в ней ничего от той тоненькой девушки в серебристом платье, что пела когда-то Шуберта, стоя впереди институтского хора на торжественных вечерах в их студенческую пору.
        Продолжая сидеть на полу, Тина внезапно перестала скулить и стала стряхивать своими маленькими ручками, которые он раньше так любил целовать, капли воды с головы, лица, шеи и ругалась, ругалась, ругалась, неизящно кривя рот, кляня свою судьбу, «мужиков», и своего бывшего мужа, и его, Азарцева. Он подумал, что, пожалуй, больше ничего не может сделать для нее, разве что поднять с пола, чтобы она не простудилась. Но тогда она, пожалуй, снова могла в ярости броситься на него, а драться с ней ему было бы тошно. Хватит и того, что он приходил сюда с завиднои регулярностью почти целый год, с тех пор как она ушла из его клиники. Приходил для того, чтобы уговорить ее начать работать хоть где-нибудь и больше не пить. Но она не хотела его слушать.
        Азарцев напоследок внимательно посмотрел на сидящую на полу Тину, чтобы лучше запомнить ее раздутое, искаженное лицо и больше никогда уже о ней не жалеть, потом повернулся и вышел из квартиры, тихо, но плотно закрыв за собой дверь, как делают обычно, уходя навсегда. И Тина, не видя, почувствовала, что он ушел.
        Она замолчала, ощутив усталость, опустошение, но в то же время и странное удовлетворение оттого, что она снова одна в своем доме, в своем прибежище, что ей ни с кем не надо говорить, что не перед кем оправдываться. Она медленно, сгорбившись, поднялась с пола, прижала руку к груди, ибо ощущала за грудиной какое-то неприятное жжение, прошла босиком в коридор, нащупала сумку, вытряхнула из кошелька деньги, посмотрела, не завалилось ли несколько монеток на дно, за подкладку и в боковой карман. Она тщательно несколько раз пересчитала все, что нашла в сумке и в кармане старого плаща, и подумала, что денег немного, но еще пока хватит. А значит, ей необязательно идти сегодня в переход торговать газетами и она может не выходить на улицу, весь день пробыть дома, в постели. «Что будет завтра - время покажет, - сказала себе Тина. - Хорошо бы снова остаться дома. А может быть, день не наступит вовсе? Это было бы решением всех проблем». Она подумала о родителях, о сыне. Их жалко, они будут переживать. Но она запретила себе эти мысли - ей было важно, чтобы время растянулось, размякло, как жвачка. Ей хотелось
насладиться сладкой теплотой старенького одеяла, горой книг возле подушки, которые можно лениво перелистывать или не трогать совсем, зная, что спешить некуда. Даже на кухню можно не выходить - там холодно и неуютно. В синей вазе с пестрыми петухами давным-давно уже нет цветов. Да и зачем они? Лишние хлопоты. Все равно завянут, как всё и все. Только еще воду каждый день надо менять. Готовить еду? Можно вовсе не есть, особенно если во вчерашней бутылке останется хотя бы немного сладковатой, дурманящей влаги.
        «Он думает, что я алкоголичка. Ну что же, пусть думает, если ему так легче. Еще неизвестно, что лучше - стакан вина на ночь, чтобы уснуть, или горсть транквилизаторов, чтобы не проснуться. Я и так их уже достаточно попила. Не сама придумала - к невропатологу ходила. По месту жительства. Очередь выстояла два с половиной часа. Удовольствия никакого. Сны от этих таблеток еще только гаже, а руки все равно трясутся, будто от водки. Негодяй Азарцев, еще посмел спрашивать про алкогольдегидрогеназу! Помню ли я!»
        Да она все помнит. Лучше бы забыть! Как она была счастлива первые полгода, продавая газеты! Никакие сны ее не мучили. А потом началось. Будто сглазил кто. А он еще уговорил ее тогда все-таки пойти работать в его долбаную клинику. И она пошла. Зачем, спрашивается? Только мучилась! Лучше продавала бы газеты! Или холодильники, или стиральные машины… Так нет, бес попутал, по профессии заскучала.
        Как он говорил? Газеты может продавать каждый, а ты в своем деле очень хороший специалист. Можешь все, как господь бог. Только что же тогда не защитил он такого ценного специалиста?
        «Медицина - вторая жизнь, - размышляла Тина, стоя на кухне будто в оцепенении. - Или первая. Или единственная. Господи! За что ты мучаешь меня этими снами? Почему каждую ночь просыпаюсь я по несколько раз в холодном поту от бессилия, от невозможности никому помочь. Господи! Ведь вылеченных больных, тех, кому я реально помогла, - их было гораздо больше, на порядок больше, чем тех, кому помочь было нельзя. За что же ты мучаешь меня, господи, кошмарами, в которых все, все, все мои больные от разных причин, при разном стечении обстоятельств каждую ночь погибают. Только погибают…»
        Газеты, которые она продает… В каждой есть медицинский раздел. Как ни почитаешь какой-нибудь очерк, так сразу и кажется, будто врачи у нас сплошь садисты, идиоты и неучи. Заморить больного им, что стакан воды выпить. Раньше, когда она работала в больнице, ей было некогда читать газеты. А потом, в переходе, стала читать от нечего делать. Боже, зачем ты вкладываешь перо в руки людям, которые не в силах разобраться, что к чему…
        Нет! Никогда она больше не пойдет в медицину. Господи, как ты несправедлив! Эти ужасные вечера… Когда она сидит одна дома в квартире и ей явственно слышится, что ее зовут! Она слышит голоса. То Ашот зовет ее зачем-нибудь в палату, то Валерий Павлович гудит, читая вслух медицинский журнал, то Барашков травит какой-нибудь анекдот, то Таня с Мариной обсуждают фасон нового платья. Только голос Мышки почему-то не слышит она никогда. Будто Мышки никогда не было[1 - О бывших коллегах Валентины Толмачевой можно прочитать в книге «Реанимация чувств». .].
        Она не говорит никому о том, что слышит. Скажешь, еще упекут в психушку. Валерия Павловича она во сне видит часто. То ей снится, как она бежит к нему, раненному, лежащему на кафельном полу в той самой палате, но во сне не может его даже перевязать, зажать рану, потому что все у нее валится из рук. То ей видится, что вместо нее к Чистякову бежит Барашков, и тогда она счастлива, но только на миг - Аркадию удается спасти Валерия Павловича, однако через секунду ей уже снится, что после всего доктора собираются в ординаторской и глядят на нее с укором, их голоса гудят нестройным хором: «Что же ты ничего не знаешь и не умеешь?» Но еще чаще Тина видит безымянных больных, тех, чьи лица ей совсем не знакомы. Их везут и везут, они заполняют палаты и коридоры, и она мечется между ними, не в силах помочь. Сестры не слушают ее приказаний, руки ее дрожат, она не может попасть в вену, не понимает показаний приборов, не может выговорить названий лекарств, и опять все, кто находится рядом, смотрят с укором, с немым вопросом: «Что с тобой, Тина? Нет, ты кто угодно, но больше не врач. Ты ничего не можешь».
        Так каждая ночь проходила в поту, в слезах. Но бывало, что она вовсе не могла уснуть. Лежала до рассвета в кровати, но сон не шел, в памяти мешались лица больных, истории болезни, врачебные конференции, знакомые голоса. Под утро она так уставала от воспоминаний, что казалось, вот закроет глаза - и провалится в сон. Нет, куда там. Сон без сновидений теперь для нее был немыслимой роскошью. Удивительно, как она могла раньше спать в автобусах, в самолетах, урывками на продавленном диване в холодной, неуютной ординаторской. Какая роскошь!
        Вернуться бы на этот диван! Сколько бы она отдала, чтобы опять очутиться там, прилечь, быстро заснуть и спать, сколько захочет! Что за пытка! Неужели бессонница - расплата за ее грехи?! А так ли уж много она грешила…
        Иногда ей снилась ее последняя работа. Всегда одинаковый сон. Роскошная комната, много народу. На полу шикарные растения ярусами в горшках из испанской майолики. На низких столах орхидеи в вазах. В углу комнаты - золоченая клетка, в ней прыгают и щебечут пестрые, незнакомые, с яркими хвостами и хохолками на головах, никогда не виданные Тиной ранее экзотические птицы.
        В комнате среди людей - больных и персонала - они стоят втроем: Азарцев, его бывшая жена Юлия и она, Тина. Дальше всегда одно и то же: о чем ни идет разговор, Азарцев принимает сторону Юлии. И тогда Тина от ревности с яростью вцепляется в Юлино красивое, холеное лицо. В Тининых снах лицо у Юлии всегда одинаковое, такое же, как наяву, - гладкое, будто фарфоровое, холодное, красивое, улыбающееся с издевкой. Тине хочется его разбить. Она нападает. Ее оттаскивают. Шум, крик, летят на пол и разбиваются вазы с цветами, выплескивается на ковры вода, орут в клетках птицы. «Какой скандал в фешенебельной клинике!» - судачат больные. А Юлия смеется, хохочет, выставляя напоказ роскошные искусственные зубы. Тине никогда не удается дотянуться до ее кукольного лица - ее неизменно удерживает Азарцев.
        - Ты не права, - говорил он ей. - Ты должна извиниться!
        - Но почему я всегда не права? Не буду извиняться! - кричит Тина. - За что?
        - Как хочешь. - Азарцев равнодушно пожимает плечами, берет под руку Юлию, и они уходят, поднимаясь по широкой деревянной лестнице на второй этаж, туда, где наяву располагаются операционные. Во сне же Тине кажется, что поднимаются они в спальню.
        - А как же я? - кричит им во сне Тина. - Ведь ты любил меня? Ты сам привел меня сюда! Что будет со мной?
        - Ты просто дура! - обернувшись на лестнице, кривится в улыбке Юлия. Ее высокие каблуки стучат, вбивая звуки, как гвозди. Размеренно - цок-цок! И вот Юлия с Азарцевым удаляются и исчезают. А все в комнате - и люди, и птицы - все без исключения смотрят на Тину строго и с осуждением. «И-ди-от-ка!» - орет ей в лицо попугай. И Тине хочется исчезнуть, утянуться куда-нибудь в щель, в окно, просочиться сквозь потолок. Иногда во сне это удается. Иногда же люди в комнате набрасываются на нее, валят на пол, топчут ногами. Птицы, вырываясь из клеток, клюют ей голову. Но так или иначе кошмару всегда наступает конец.
        После таких снов Тина никогда не плакала - она просыпалась усталая, злая, и, когда Азарцев приходил к ней наяву, не могла понять, в самом ли деле он хочет помочь или только демонстрирует благородство: не бросает ее из жалости. Ночевать он не оставался, и она из гордости никогда не спрашивала его теперь, куда же он уезжает от нее - в свой старый дом, где она не раз бывала, или на ту квартиру, где живут Юлия и Оля, их с Азарцевым дочь. Для Тины эти мысли были невыносимы.
        - Не хочу, чтобы ты оставался у меня! - Последние полгода она говорила так много раз. - Зачем? Ты ведь все равно рано или поздно уйдешь. Так уходи сейчас, я устала.
        Сегодня он повернулся и ушел сам.
        Ну что же, она сама этого хотела. Тем лучше. Но все-таки, пройдя в прихожую и накинув цепочку на дверь, Тина горестно вздохнула, ибо в дальнем уголке ее сознания все-таки раздался слабый сигнал о том, что такая позиция опасна, вредна, не жизнелюбива. Но Тина быстро подавила этот сигнал, вернулась на кухню, вытащила из шкафчика под окном заначку - наполовину еще полную, сделанную в виде фляжки бутылочку армянского коньяка. Тина берегла коньяк, он действовал на нее лучше вина. Иногда она пополняла запасы - как правило, это было в те дни, когда удавалось заработать побольше. Коньяк она пила только тогда, когда ничего другого в доме не оставалось, - здесь она еще могла себя контролировать. Сейчас был как раз такой момент. Она вытащила деревянную пробку, сделала полный глоток. Коньяк обжег пищевод и желудок.
        «Все равно, - сказала она себе. - Пусть будет так». Если бы ей удалось еще хоть немного поспать без сновидений! Она схватила одеяло и потащила его назад из кухни. Она хотела быстро, не теряя времени, пока не наступило оцепенение, снова под него забраться, но почувствовала, что мокрая ночная рубашка на животе и груди противно холодит кожу. Это ощущение могло испортить все наслаждение, к тому же ноги у нее тоже замерзли, что, в общем-то, было и неудивительно, потому что она как соскочила с постели, так и стояла босиком на холодном полу. Тина решила сначала принять ванну. Слава богу, из крана тек почти кипяток. Мыть ванну не хотелось, и в доме не было ни геля для душа, ни пены, но все-таки это ее не остановило. Тина напустила как можно больше воды и, когда залезла в ванну и улеглась, наконец с удовольствием почувствовала, как напряглась пупырышками кожа, как замерло сердце, и внутри нее начало подниматься тепло, обещающее жизнь.
        2
        Азарцев ездил теперь в свою клинику на «Пассате». «Фольксваген Пассат», не новый, но из последних моделей, он купил по случаю у знакомого, занимавшегося перегонкой машин из Германии. Для того чтобы развозить больных, была куплена новенькая японская машина. Ее водил шофер, который раньше возил домой Юлию, теперь работавшую в клинике в качестве заместителя директора и заведующей лечебным отделом. Теперь Юлия сама была за рулем хорошенького синего «Пежо».
        - От меня не так просто отделаться! Так и знай! - говорила Юлия бывшему мужу. - К тому же у нас растет дочь, и твоя забота обеспечить мне стабильно высокие доходы. А ты хоть и директор, но тебя любой авантюрист может обжулить. За тобой нужен глаз да глаз, иначе все дело может пойти прахом! И если ты у нас единственный и ведущий хирург, то должен сидеть на месте, важно надувать щеки, уговаривая больных на операции, и хорошо их оперировать. А материальной частью предоставь заведовать мне.
        Когда Азарцев разговаривал с Юлией, на него всегда находила какая-то вялость - он не мог обойтись без бывшей жены, но при этом отчетливо осознавал, что та его подавляет. Когда она смотрела на него, ему всегда чудилась в ее глазах какая-то затаенная усмешка.
        «Я твоя жена…» - с этих слов она всегда начинала любой разговор и то по-хозяйски поправляла на нем галстук или воротник рубашки, то сдувала пылинку с его рукава. Он этого терпеть не мог.
        Азарцеву всегда хотелось уточнить: «Бывшая жена!» Но Юля не давала ему вставить и слова.
        - Я никогда не давала тебе плохих советов, - заявляла она. - И если бы ты слушал меня, тебя не подсидели бы на том, прежнем, строительстве. Ты не забыл, с чьей помощью ты чудом избежал тюрьмы?
        - Ну при чем тут это? - сатанел Азарцев. - Подставить можно кого угодно.
        - Однако же твой так называемый друг прекрасно царствует на твоем месте до сих пор, и его пока никто не подставил. - На этой неизменной ноте Юля поворачивалась на тонких каблуках и уходила, засунув руки в карманы до хруста, до озноба накрахмаленного халата.
        Азарцев молча глядел ей вслед. В том, что он построил отличную больницу для другого, она была права. Его тогда действительно подставили, и он с трудом выкрутился, натерпелся страху. Не мог представить себе, что его посадят. Он всегда стремился быть честным, себе не взял ни копейки. Но как было не найти нарушений при наших законах и миллиардном строительстве?
        А Юлия была хороша. Недавно она постриглась у какого-то знаменитого парикмахера и выкрасила от природы каштановые волосы в черный цвет. Теперь они лежали у нее на голове модной «шапочкой», блестящие, цвета воронова крыла. Быть женщиной-вамп редко кому идет. Юлии это подходило стопроцентно и было отражением ее жизненной сути. На ее постоянно и ненатурально загорелом лице ярко алела помада, распахнутые с помощью операции бледно-голубые глаза широко смотрели на мир. Через специальные линзы они проливали на собеседника потоки света, и под впечатлением этих брызг многие пациентки просто с ума сходили, мечтая о таких же глазах, о таком же потустороннем взгляде. Перед операцией они так и говорили:
        - Сделайте мне такие же глаза, как у Юлии Леонидовны.
        С помощью диет Юля довела свою талию до окружности шестьдесят пять сантиметров, а с помощью самого современного имплантата нарастила грудь до третьего размера. Сам Азарцев год назад потел за операционным столом над ее коленями и бедрами, ибо Юля улеглась под его скальпель первой, «для почину», как она сама говорила. И теперь она демонстрировала достижения современной косметологии - начиная с головы и почти до пят. Она склоняла Азарцева поработать в будущем году над ее лодыжками - что-то ей перестал нравиться их объем. Азарцев не мог разговаривать с ней на эту тему спокойно, но нужно было отдать Юлии должное: своей внешностью и поведением она очень умело привлекала в клинику новых пациентов, а самое главное - была матерью их общей дочери, девочки хоть уже и достаточно взрослой, студентки, но все еще не нашедшей своего места в жизни. И потом, Азарцев не мог отказаться от профессиональных услуг своей бывшей жены - пока они работали вместе, он держал связь и с дочерью. Личная жизнь Юлии его не интересовала, но она всегда говорила Азарцеву, что она у нее богатая. Когда она только ухитрялась? Врала,
наверное. Насколько понимал Азарцев, время от времени появлялись у нее какие-то мужчины, но так же быстро и исчезали. Жизнь Юлии протекала на работе, времени на любовников было мало, а с учетом длительности всех ее послеоперационных периодов и того меньше.
        Сама же Юля с маниакальной настойчивостью подчеркивала при коллегах свою близость к «директору», как теперь все называли Азарцева. Она же внушала всем без исключения сотрудникам женского пола, что Азарцев давно и прочно «занят». Женат. На ней. И поэтому у них одинаковые фамилии. Любые знаки внимания к «директору» Юля подавляла в самом зародыше. Азарцев хранил по этому поводу молчание - еще не хватало, чтобы в клинике начались разговоры, обсуждение его личной жизни.
        - Только не обращай на Юлю внимания, - миролюбиво говорил он Тине, когда та все-таки согласилась работать у него. - Она баба бешеная, но тебе она не сможет причинить никакого вреда! Ведь я тебя люблю!
        Как он был наивен! Для того чтобы сожрать Тину, Юлии не понадобилось долго работать вставными челюстями - оказалось достаточно одного жевка.
        Хрусть - и Тина, никогда в жизни не встречавшая на своем пути таких женщин, как Юлия, тут же положила Азарцеву на стол заявление об увольнении. Случилось это спустя месяц после того, как она начала работать в его клинике.
        - Я лучше буду по-прежнему торговать газетами в переходе, - сказала она, прощаясь. - Но положить всю оставшуюся мне жизнь не на дело, а на то, чтобы бороться против каких-то глупых интриг, я не намерена.
        Юля встретила известие о ее увольнении громким хохотом.
        - Кишка у нее тонка здесь работать! Даром в жизни ничего не достается. Хочет жить, и не только жить, но и кушать хлеб с маслом, пусть привыкает вертеться! - И она кокетливо распахнула во всю ширь свои бледно-голубые глаза. - Здесь не государственная богадельня, и за такую зарплату, которую ты ей назначил, ей пришлось бы в своей больнице пахать года три. Подумаешь, анестезиолог высшей категории! Вот уж великий специалист! У нас здесь все не ниже кандидатов наук!
        Азарцев вспомнил, как Тина доказывала Юле, что новомодная процедура глобального очищения системы пищеварения - ГЛОСИП - вредна, что ее ни в коем случае нельзя делать пациентам.
        - Основная заповедь врача - не вреди! - объясняла она свою позицию. - Я считаю принципиально вредным ставить больным клизмы объемом по восемь литров. И делать этого никогда не буду!
        Юлия немедленно после этого разговора примчалась к Азарцеву.
        - Да она клизму поставить не может! - кричала Юлия на весь коридор. - А чем она собирается заниматься? У нас операционные дни в лучшем случае два раза в месяц! Зачем она будет без толку на работе каждый день сидеть? На рояле играть? У нас не консерватория. Вот и пусть возьмет ГЛОСИП на себя! Без него теперь не работает ни одно уважающее себя учреждение! Вон сколько больных звонят и спрашивают, могут ли они после операции одновременно похудеть и «почиститься»? И из-за того, что она почему-то считает эту процедуру ужасно вредной, я должна отказывать пациентам? А деньги? Больные же платят! Если так разобраться, лечиться вообще очень вредно! И косметические операции, если хотите знать, делать тоже очень вредно! Наркоз, операционная травма, послеоперационный период, то да се, еще как вредно! Однако мы же их делаем! Еще надо разобраться, что для больного вреднее? Операционная травма и хорошее настроение потом десять лет или наш отказ в погоне за так называемой устаревшей заповедью «не вреди!» Все в мире относительно!
        Тина, услышав этот крик, тоже пришла в кабинет Азарцева.
        - Я, извините, врач. Клизмы ставить не буду, - сказала она. - Вы с Юлией Леонидовной можете делать здесь все что угодно, я в этом принимать участия не намерена.
        - Ну, подожди, Тина. Не руби с плеча! Давай разберемся! - Азарцев потирал лоб своей твердой, суховатой рукой. - Ведь действительно, эту процедуру сейчас делают многие медицинские центры. А в нашей клинике пока некому, кроме тебя, взять это дело под свою ответственность. Не ссорься с Юлей, она ведь тоже болеет душой за нашу работу! Быть над схваткой гораздо проще. Но ведь надо и деньги зарабатывать. Зарплату людям надо платить! А руководить ГЛОСИПом должен только врач. В других местах, между прочим, эту процедуру выполняют медсестры.
        - Мы не договаривались, что я буду ставить больным клизмы.
        - Естественно, ты сама не будешь ставить, но ты будешь наблюдать! Представь, в других местах в таких кабинетах даже нет врача! А у нас будешь ты, мы делаем шаг вперед! Мы напишем это в рекламе.
        - Если в других, как ты называешь, местах нет врача, - ответила Тина, - так можно хотя бы предположить, что люди ничтоже сумняшеся не представляют, что они делают! Кто им разрешает это делать, это другой вопрос! Но ты хочешь, чтобы я, доктор, дипломированный специалист, своими руками закачивала в кишечник пациенту против естественного тока жидкости восемь, а то и десять литров раствора? Изменяя при этом кислотно-щелочной баланс среды, нарушая целостность ворсин слизистой оболочки? Может быть тогда, в угоду моде, в погоне за деньгами мы перейдем к лечению куриным пометом, а в конце концов скатимся к тому, что над головами у пациентов будем разводить руками, совершая шаманьи обряды?
        Азарцев со вздохом поджал губы.
        - Роль шаманов, в конце концов, тоже не изучена… - устало проговорил он.
        Но Тина не захотела его слушать.
        - Нет, ты скажи, - кипятилась она. - У нас здесь медицинское учреждение или клуб по интересам, где каждый может дудеть в свою дудку, рекламируя все, что захочет: шаманство, йогу, роды в ванне, ужаление пчелами, стояние на голове и бег в мешках в качестве психологической разгрузки? Твоя Юля всю жизнь работала косметологом. Очевидно, она многое забыла. Пусть она откроет хотя бы институтский учебник физиологии и прочитает, как устроен кишечник, какие отделы его можно промывать, какие нет и что в нем должно быть согласно естественному ходу пищевых масс.
        Азарцев не знал, как разрешить этот спор. Честно сказать, он устал. Клиника должна была приносить деньги. Пришло время платить проценты кредитору. Доход же по сравнению с расходами был пока совсем небольшим. С коммерческой точки зрения Юлия была права. ГЛО-СИП делают все современные медицинские центры.
        - А чем они руководствуются, когда делают это? - стояла на своем Тина. - Когда ты делал резекции желудка, чем ты руководствовался? Пятидесятилетним опытом, описанным в учебниках, тысячу раз проверенными методическими рекомендациями. Наконец, научными статьями, опубликованными в официальных медицинских журналах, где есть компетентные рецензенты.
        А чем руководствуются нынешние деятели, которые распространяют этот так называемый ГЛОСИП? Ты видел на эту тему хотя бы одну независимую научную статью? Я подчеркиваю - научную и независимую! А не глянцевые рекламные бумажки, распространяемые той фирмой, которая хочет впарить нам свое оборудование?
        - Потерпи, потом мы откажемся от всех сомнительных методик, - пытался уговорить Тину Азарцев. - Но пока мы не можем по-другому существовать! Пока клиника не встала на ноги, мы должны бороться за каждого больного!
        В разговор вмешалась Юлия.
        - За деньги каждого больного! - уточнила она. - Если больной хочет что-то с собой сделать, он должен сделать это у нас, а не искать другое заведение, где ему предоставят более широкий комплекс услуг. Поэтому все самое новое, самое передовое…
        - Самое непроверенное, самое опасное, - вставила Тина.
        - Самое модное, самое современное. - Юлия ее будто не слышала. - Все это должно быть в нашей клинике. А некоторых я попрошу выключить тормоз. Особенно тех, кто привык у себя в больницах сидеть, ничего не делать и брать взятки за самую рутинную работу.
        - Юля! - только и мог сказать на это Азарцев. Но призвать Юлию к вежливости было не в его силах.
        - А что я такого сказала? Что, мы первый день на свет родились и не знаем, как лечат в наших бесплатных больницах? - Юлия широко раскрывала глаза, и Азарцев был совершенно уверен, что она действительно не понимает оскорбительного для Тины смысла своих слов. Объяснять Юлии это было бесполезно. Налет одержимости и сумасшествия явственно освещал ее лицо, и потом, она действительно приносила клинике реальный доход. Если слушать Тину и не делать ничего непроверенного, они останутся на мели. После очередного такого выпада Тина и подала заявление об уходе.
        - Предатель! Иуда! Уговаривал идти меня к нему на работу, а сам… Обещал, что я буду получать нравственное и материальное удовольствие от этого труда и тут же бросил на растерзание какой-то стервозной недоучке! - шептала Тина сквозь слезы, когда, не разбирая дороги, бежала короткой тропинкой к воротам усадьбы, чтобы никогда, никогда, уже не возвращаться назад. На лугу, как всегда в середине лета, буйно цвели колокольчики, возносился к небу пирамидками иван-чай, еще звонко пели птицы, готовясь ставить птенцов на крыло, вдалеке за оврагом зеленел неподвижной гладью старый пруд. А Валентина Николаевна, не замечая всю эту красоту, горько плакала, вытирая лицо марлевой салфеткой. Она не успокоилась, даже когда оказалась в набитом дачниками автобусе, а красная кирпичная кладка ворот клиники с фонарями под старину скрылась в дорожной пыли за поворотом. Мраморная Афродита с лицом Юлии, стоящая на лестнице между колонн под сводом крытой галереи, у входа в дом, слепыми глазами равнодушно смотрела ей вслед.
        3
        «Господи, никогда с первого раза невозможно ее найти!» - ругался про себя Аркадий Петрович Барашков, плутая во дворах между старыми хрущевскими домами. Каждый раз, когда он навещал Тину - а было это достаточно редко, может быть раз-другой за прошедшие два года, - он не мог сразу отыскать ее дом среди других точно таких же серых кирпичных домов, стоящих в беспорядке среди зарослей сирени и черемухи, высоченных берез и старых тополей.
        - Где здесь корпус три? - крикнул он девчонке лет десяти, возвращающейся из школы с тяжеленным рюкзаком за плечами.
        - Вон там! - неопределенно махнула девочка и, перепрыгивая через лужи, побежала к своему подъезду. На все том же своем белом пикапчике Барашков медленно проехал в указанном направлении и завернул за угол.
        «Кажется, этот дом, но может, и нет». Аркадий Петрович вышел из машины и зачем-то посмотрел вверх, будто ожидая, что Тина высунется из какого-нибудь окна и помашет ему рукой. Дождь, переставший было, опять разошелся вовсю. Барашков, поежившись, поднял воротник куртки и чертыхнулся.
        За последнее время Аркадий Петрович сильно похудел, сбрил свою кудрявую бороду, состриг рыжие кудри, стал носить ежик. Новая прическа ему, в общем, шла, делала моложавее, но с рыжими кудрями ушла эпикурейская благодушность греческого бога, а в карих глазах доброта с оттенком цинизма превратилась в жесткость с большой долей скепсиса.
        «Если стемнеет, вообще ничего не найду! Хоть бы вышел кто, не у кого даже спросить!»
        И действительно, двор как вымер. Косой разошедшийся дождь поливал переполненную помойку, листья берез тут же утонули в лужах, разлившихся потоками вдоль бордюров. И единственное, кроме Барашкова, живое существо во дворе - худой черный кот, застигнутый дождем врасплох, выскочил из крайнего помоечного контейнера и со всех ног припустил к хорошо знакомому ему подвальному окну. В раздражении Аркадий Петрович машинально пнул попавший под ногу упругий зеленый плод неизвестного растения и не мог, несмотря на дождь, отказать себе в удовольствии посмотреть, закатится ли колючий шар от его пинка в водосточную ямку.
        «Так это же плод каштана!» - вдруг догадался Барашков. Тина говорила, что выбрала квартиру, потому что ей понравился каштан, весной распускающий свечи прямо под ее окнами. Барашков огляделся. Он был небольшим знатоком флоры, но отличить березу от каштана все-таки мог. Возле подъезда, около которого он интуитивно встал, как раз и рос единственный во всем дворе огромный каштан, дотянувшийся роскошной макушкой до голубого балкона на пятом этаже, показавшегося Барашкову знакомым. Сейчас, осенью, каштан, естественно, не цвел, а был покрыт огромными желтыми листьями, сквозь которые виднелись шарики плодов, щетинившиеся шипами. Но даже при небольшой доле воображения любой человек мог бы представить себе, что весной, приблизительно в конце мая, огромные розово-мраморные кисти цветов как раз упирались в этот балкон.
        «Наверное, здесь!» - Барашков решительно дернул за ручку подъезда. К счастью, никаких кодов на подъездных дверях здесь никто не завел, и он беспрепятственно поднялся по неожиданно чистой лестнице на последний этаж. По пути он отметил, что даже железные двери и то не везде были установлены в этом забытом богом краю развитого хрущевского социализма. Не было железного щита и на предполагаемой двери Валентины Николаевны. «Звонок не работает, стучите громче» было нацарапано фломастером на бумажке, прикрепленной чуть ниже звонка. Почерк этот был хорошо знаком Барашкову. Значит, действительно, здесь. Аркадий Петрович облегченно вздохнул и стал стучать.
        Тина после ванны лежала в постели под одеялом. Приятная слабость владела ею. Заснуть ей опять так и не удалось. Она лежала, а в голове крутился цветной калейдоскоп обрывков событий, воспоминаний, давних сновидений. На постели рядом с ней в беспорядке горой лежали альбомы: «Третьяковская галерея», «Импрессионисты», «Русская кухня», «Десерты», «Двести блюд из картофеля», «Как стать красивой». Первые два были раскрыты, остальные валялись как попало. Было непохоже, что их вообще когда-нибудь открывали. Хотя нет, Тина точно помнила, что она с интересом разглядывала первые страницы этих изданий, на которых красовались дарственные надписи. «Как стать красивой» двадцать лет назад, еще до своей травмы, подарила ей сестра Леночка. «Десерты» - мама, когда Тина собралась замуж, а «Двести блюд из картофеля» с намеком, видимо, на нищую студенческую жизнь вручили однокурсники на свадьбу Альбомы с музейными репродукциями купила Тина сама.
        «Если бы Чарли был жив и лежал бы тут, рядом со мной, мне было бы легче уснуть», - думала Тина. Кого ей было жаль из всей прошлой жизни, так это старого, преданного черно-белого друга. Она любила Чарли так, что даже не могла представить себе, что на его месте может появиться какая-нибудь другая собака. «Те люди, что после смерти одного питомца тут же заводят другого, любят не животных, а себя. Все равно что мужчины, которые, только похоронив одну жену, тут же женятся на второй, потому что не в силах перенести страх, тоску и, кроме всего прочего, бытовые неудобства, - думала Тина. - Никто не сможет заменить мне Чарли».
        Она прикрыла глаза, и темный силуэт собаки вдруг возник возле нее на полу. Тина умела всматриваться в видения внутренним взором и ясно различила умную черную мордочку, живо подрагивающие светлые брови, вопросительный взгляд, белый воротник шерсти на шее, благородной формы вытянутые лапы.
        - Милый мой, дорогой, - прошептала Тина. Вдруг ей показалось, что собака привстала, навострила уши, чудесные черные бархатные ушки со смешными, мягкими, чуть завернутыми внутрь кончиками. Но сейчас кончики ушей настороженно встали. Впрочем, Тине показалось, что собака не обнаружила особенного беспокойства. Она не стала лаять, а только развернулась корпусом к двери и слабо помахала хвостом. Тина ясно различила стук в дверь.
        - А, черт бы вас всех побрал! - пробормотала она. - Я хочу быть здесь одна, только с Чарли. Но он ведь бесплотный дух, поэтому, я знаю, что все равно одна! Если только я встану, он исчезнет. Так уже было. А я не хочу, чтобы он исчез. Он ведь никогда не предавал меня. Это я виновата перед ним. Не пойду открывать!
        Однако Чарли вдруг сорвался с места, завилял хвостом и умчался в полутемный коридор. Вскоре он там исчез. Рассеялся и приятный туман, который обычно сопровождал эти странные видения. Очертания комнаты встали на свои места. Стук в дверь стал навязчиво громким.
        «Если это мама, - подумала Тина, - не надо, чтобы она видела меня в таком виде. Отец, я знаю, не может приехать, он на работе. Муж не приезжает никогда. Алеша? Он далеко, в Краснодарском крае». Она не видела сына почти год, с тех пор как он заходил попрощаться, прежде чем уехать жить к родителям мужа.
        «Но, может, Алеша зачем-нибудь приехал в Москву! - с надеждой решила Тина и вскочила с постели. - Конечно! Он приехал и хочет повидаться со мной! Взрослые дети всегда больше скучают по матерям, чем подростки!» Быстро запахнув халат, она босиком ринулась в коридор.
        4
        Марья Филипповна Одинцова, та самая Марья Филипповна, которую два года назад в отделении анестезиологии и реаниматологии все сотрудники, включая Валентину Николаевну, звали просто Машей, а часто и Мышкой, в это время подписывала в своем новом кабинете так называемые отработанные истории болезней. Отработанными они назывались вовсе не потому, что, как некоторые с ужасом могли бы подумать, все эти больные умерли. Наоборот, люди, чьи истории болезней были вписаны в эти стандартные бледно-голубые листы бумаги, положенное время лечились в отделении и в более-менее удовлетворительном состоянии, а кое-кто, между прочим, и в хорошем, были выписаны домой. Марья Филипповна составляла еженедельный отчет.
        Тина когда-то заполняла специальные графы отчетной ведомости условными обозначениями - крестиками да кружочками. Марья Филипповна, снабженная теперь мощным компьютером, нажимала на определенные клавиши. Валентина Николаевна совершала подсчеты столбиком на бумажке, умный компьютер теперь складывал столбцы цифр молниеносно, сам же и разносил эти цифры по специальным разделам. Но, несмотря на все эти приятные новшества, лицо у Марьи Филипповны было вовсе не радостным. Отделение, которым она заведовала вместо Тины, теперь уже не называлось городской реанимацией, а именовалось «Клиника интенсивной терапии «Анелия». Почему «Анелия» не знал никто, кроме Маши: она назвала свое отделение так потому, что с детства помнила героиню одного зарубежного романа, которой пришлось пережить всевозможные несчастья, но в конце концов она их все преодолела. И было время, когда Маше ужасно хотелось, чтобы ее звали не ее простым и весьма распространенным именем Маша, и уж тем более не Мышка, а куда более романтично - Анелия. Но время шло, «Анелию» заменили «Унесенные ветром», затем под подушкой поселились «Раковый
корпус» и «Сердце хирурга», а потом времени на чтение художественной литературы практически не осталось, и если что Маша и брала в руки, так это были Виктория Токарева или изредка романы о Каменской. А в названии клиники имя прежнего кумира осталось. Только на лечение Марья Филипповна брала теперь не всех, кого везла «Скорая помощь», а только тех, кто сам или с помощью родственников осознал сложившееся теперь в медицине положение и, отдавая себе отчет в том, что спасение утопающих - дело рук самих утопающих, готов был оплатить по полной программе весь комплекс медицинских услуг. Некоторые «продвинутые» больные к кассовому чеку добавляли еще увесистый конвертик для доктора. Ну а так называемых бесплатных больных «Скорая» возила теперь в другие больницы.
        Марья Филипповна изменилась за два года. Из невысокой, худенькой девушки, с хвостиком, закрученным на затылке в русый пучок, она превратилась в модную деловую даму, несколько располневшую, но уже не стеснявшуюся носить элегантные костюмы, дорогие туфли, пользоваться услугами косметических салонов с устойчивой репутацией. Благоухала Марья Филипповна теперь только самыми дорогими духами - а как же иначе, положение обязывает. Не пойдешь ведь к пациенту, который платит только за один день пребывания на койке месячную зарплату рядового врача, в дешевых колготках, старой кофтенке, с какой-нибудь кулебякой на голове вместо прически. Марья Филипповна и по отделению ходила теперь частенько без медицинского халата, хоть халат у нее был самой последней моды, от известной немецкой фирмы. Приличнее, как она считала, было разговаривать с больными не с позиции все знающего господа бога, а на равных, с позиции внимательного менеджера, с прочной репутацией, способного разрешить все проблемы. Поэтому и разговоры она предпочитала вести не у постели больного, а сидя в собственном кабинете, напоминающем офис солидного
банковского служащего, где по стенам были развешаны картины, а в углу помещался стеклянный шкафчик с коллекцией засушенных растений и бабочек. «Как в старые добрые времена», - думала она, имея в виду английские фильмы многолетней давности, где персонаж с медицинским дипломом обязательно был похож на Шерлока Холмса, а обстановка его кабинета копировала квартиру на Бейкер-стрит. Только на роль доктора Ватсона Марье Филипповне оказалось не так-то просто найти претендента. Кроме Аркадия Петровича Барашкова, который почти всегда теперь выступал в роли грубияна и бунтаря, у нее в штате был еще ее ровесник и однокурсник доктор Владислав Федорович Дорн - шесть лет они учились в одной группе.
        Владик Дорн, даром что был случайным обладателем чеховской фамилии, с третьего курса института, то есть со времени, когда студенты серьезно начинают изучать клинические дисциплины, возненавидел запахи аптеки, больничной кухни, стерильного материала, живого тела, гноя и крови и уже подумывал о том, чтобы бросить медицинский институт к чертовой матери. Младший брат его к тому времени перешел в седьмой класс и вместе с такими же, как он, малолетними единомышленниками погрузился с головой в компьютерные игры. Владик, до того времени к брату относившийся весьма снисходительно, увлечением его весьма заинтересовался, а через некоторое время брата даже зауважал. С его помощью он стал печатать на компьютере всевозможные рефераты и истории болезней, оценил по достоинству это очень полезное приспособление и пересмотрел свои взгляды на медицину. Этот же ветер перемен побудил его окончить клиническую ординатуру по специальности «диагностические методы исследования». Случайная встреча с Марьей Филипповной, искавшей сотрудника и компаньона в свое вновь открывшееся отделение, и желание получать приличную зарплату
окончательно определили место его работы: Владислав Федорович Дорн считался теперь в отделении главным диагностом.
        Еще под началом у Марьи Филлиповны работали две процедурные сестры - Райка и Галочка, и несколько сестер ночных подменных, выходящих на работу только в ночь. Вопрос с санитарками тоже был решен, ибо обе санитарки получали теперь столько же, сколько при Валентине Николаевне получал самый старый доктор отделения Валерий Павлович Чистяков. Вот такие персонажи пребывали сейчас в тех самых стенах, где еще два года назад резвился со своими шуточками доктор Ашот Гургенович Оганесян, сердилась на старого ворчуна Валерия Павловича красавица клинический ординатор Татьяна и ревновала Тину к Барашкову медсестра Марина. Ни следов этих людей, ни памяти о них не сохранилось ни в перепланированных комнатах-палатах, ни в ординаторской, где сейчас в окружении своих приборов хозяйничал один Дорн, ни в коридоре. Даже закадычную Тинину подругу - старую пальму и то после ремонта за ненадобностью утащили на первый этаж. По правде сказать, никого это теперь и не интересовало. Обезьянье же дерево, в горшок с которым в прошлые времена с удовольствием стряхивали пепел Ашот и Барашков, Мышка из ординаторской перетащила в
свой кабинет, помня, что это растение называется еще и денежным деревом. Пусть приносит коммерческую удачу - так объяснила она самой себе свою сентиментальность.
        Аркадий Петрович времени в отделении проводил мало, ровно столько, сколько нужно было для того, чтобы осмотреть больных и сделать записи в листе назначений. В десять он еще не приезжал, а в двенадцать часто его уже не было. Но Марья Филипповна, зная об этом безобразии, не делала Барашкову замечаний, боялась с ним расстаться. А Владислав Федорович Дорн вообще старался в лица больным не смотреть, вопросов не задавать - его интересовали только результаты исследований. Был доктор Дорн высок, строен, светловолос. Прическа его всегда была по-модному чуть растрепана, голубые глаза близоруко и насмешливо прищурены. Но бесспорно, в глазах его присутствовала мысль, что уже само собой является достоинством для молодого человека. Подбородок его был неизменно чуть небрит, а джинсы - последней модели и куплены в фирменном магазине. В общем, доктор Дорн был моден, хорош собой, умен и поэтому не мог не нравиться Марье Филипповне.
        - А на фига мне с больными разговаривать? - говорил он Маше, покачивая ногой, и на лице у него при этом появлялась очаровательная презрительная гримаска. - Будущее за диагностикой. Чем совершеннее диагностика, тем легче лечить. А что с того, что эти больные по два часа в день морочат голову своими рассказами: «Здесь колет, здесь режет, в левой пятке цокает, в голове щелкает, а в глазах мушки прыгают!» Ничего же невозможно понять! То начнут перечислять, чем болели все их родственники до седьмого колена, а то наоборот - начнешь спрашивать действительно то, что надо, а они, как назло, наберут будто полный рот воды и цедят сквозь зубы либо «да», либо «нет». Только время с ними зря теряешь. Нет, настоящая медицина - инструментальная. Вот у меня здесь, - при этих словах Дорн красивым жестом показывал на компьютер, - имеются все данные: биохимические показатели, все электрические показатели, все анализы крови. Вот компьютерная томография, вот РЭГ, вот УЗИ, вот иммунограмма, вот опухолевые маркеры - зачем мне еще в таком случае с больным разговаривать? Можно диагноз ставить хоть на расстоянии. Этим,
кстати, в наиболее продвинутых зарубежных клиниках и занимаются. Платишь бабки - и по Интернету тебя консультирует хоть сам Дебейки.
        - Ну звони тогда Дебейки, - ехидно сказал присутствовавший при этом разговоре Барашков. - Ты же при всей своей технике так и не можешь сказать, отчего же все-таки болит голова у твоей больной в первой палате?
        - Да фиг ее знает, отчего она у нее болит, - спокойно ответил на это Дорн. - Скорее всего, она истеричка. Но только исследовав все, что нужно, и, кстати, получив за это для отделения хорошие бабки, могу сказать точно: у этой больной нет ни опухоли головного мозга, ни пост-травматической гематомы, ни гипертонического криза, ни тромбоза сосудов, ни инсульта. И это самое главное. Она не зря нам заплатила, теперь может спать спокойно.
        - Она бы и спала, если бы третьи сутки не билась от боли башкой об стенку. Как только действие обезболивающего заканчивается, так она на стенку лезет. Несмотря на то что ты у нее ничего не нашел.
        - Да, может, она симулянтка, - небрежно произнес доктор Дорн, легко прокручиваясь на своем удобном кожаном стуле и поигрывая одной ногой, закинутой на другую.
        - Не думаю, - ухмыльнулся Барашков. - Зачем ей симулировать? Ей же в армию не идти. Муж на нее не надышится. Кроме того, ты вот больных не любишь смотреть, а я посмотрел из интереса. Как-то зашел в палату: лежит она бледная, пульс замедлен, на лбу пот, зрачки узкие. Совсем непохоже на симуляцию.
        - Ну и что вы можете в этой ситуации предложить? - со скрытой яростью спросил его Дорн.
        - Ничего не могу, - пожал плечами Барашков. - Твоя больная, ты и лечи. Не можешь вылечить, отправь куда-нибудь, к невропатологу, например. У нас в отделении, как ты знаешь, оплата производится не в общий котел, а в зависимости от коэффициента трудового участия. Говоря по-русски, кто как лечит, тот так и получает! И браться за твою больную у меня никакого резона нет. Между прочим, твоя была инициатива так построить систему оплаты.
        - А потому что ваш совок до смерти надоел! И ваша уравниловка! - в сердцах сказал Дорн и вышел из кабинета, хлопнув дверью.
        - А ты будто не из этого совка вылупился, - презрительно усмехнулся вслед ему Аркадий, взял со стула свою видавшую виды спортивную сумку и тоже поехал по своим делам. Марья Филипповна после этого разговора приказала Райке поменять больной обезболивающее средство на более сильное, которое хранится под замком. После этого она пригласила Дорна к себе в кабинет, поставила чай, открыла коробку с пирожными из «Праги». Пирожные были маленькой слабостью Марьи Филипповны.
        - Ты бы, Владислав, потише вел себя с Барашковым, - начала она, наливая чай. - Он, между прочим, несмотря на все его недостатки, голова!
        - Да достали уже эти две головы! - со злостью отозвался Дорн. - Барашков вечно лезет со своей критикой, а тетка эта из первой палаты либо молчит как партизанка, либо башкой об стену стучит. Ей вообще психиатра надо.
        - Ну вызови, в самом деле, невролога. Муж, я думаю, консультацию оплатит.
        - Да на хрена он мне нужен? Что я, сам рефлексы не проверял? Невролог не умнее меня, все равно назначит те же самые исследования, которые я уже сделал… И те же самые лекарства пропишет. Я тебе говорю, не с чего у этой больной болеть голове!
        Мышка задумчиво ела пирожное. Дорн помолчал. Потом начал снова:
        - И что этот Барашков воображает? Когда вы тут сидели все вместе в старом отделении, без приборов, без лекарств, что, тогда у вас все было о'кей? Или ему не дает покоя моя зарплата? Пусть он тоже пошевелится, пойдет, заплатит хорошие бабки - обучение сейчас везде не бесплатное, - освоит какой-нибудь еще более новый, современный метод и тоже будет «зеленые» грести!
        - Дело не в «зеленых». - Марья Филипповна со вздохом положила обратно в коробку третье пирожное. - Барашков, кроме как у нас, работает еще в трех местах. Если ему надоест и он уйдет, нам проконсультировать больного будет не у кого. Его опыт очень многое значит. И неизвестно, найдем ли мы еще такого хорошего специалиста.
        - Если больной заплатит, - запальчиво возразил Дорн, - ему можно любую консультацию организовать, любого профессора или академика.
        - Консультацию-то организовать можно, - вздохнула Маша. - Мы их и организовываем, когда надо. Только консультант посмотрит больного и уйдет, а нам его после консультации еще и лечить надо. А Барашков каждый день рядом. Вот ты не хочешь звать невропатолога, а почему? Потому что не веришь, что он может назначить что-нибудь, кроме того, что ты уже назначил сам. Разве не помнишь, были иногда у нас случаи, когда мы делали все, как предписывали нам профессора-консультанты, а больным все равно становилось хуже и хуже. Не всех, конечно, но кое-кого вытягивал именно Барашков. А я постоянно слышу от главного врача: «Делайте в своем отделении что хотите, но только чтобы не было смертности, не было жалоб, и деньги по договору чтобы вносили в нужные сроки!» Но ты же понимаешь, одно дело, когда больные умирают в обычной реанимации, и совсем другое - когда они умирают за большие деньги. В тюрьму садиться никто не хочет!
        - Все хотят только деньги грести. - Дорн сидел в кресле, болтал ногой и равнодушно разглядывал засушенную бабочку за стеклом. - А то, что больница купила компьютерный томограф за наш счет, это как?
        - Деньги на томограф дал мой отец, - возразила Маша. - Это было условием договора с главным врачом. Но больница от нас, конечно, прилично имеет. Но ведь и мы имеем. Поэтому с этой своей больной из первой палаты ты делай что хочешь, но только чтобы она головой об стенку не билась. Иначе она от нас всех больных отпугнет.
        - Так она же в двухкомнатной персональной палате. Кто ее видит?
        - Ты оторвись от монитора да пойди погляди! Бьется об стену так, что всему отделению спать мешает!
        - У нас все отделение - шесть человек, из них две медсестры! - усмехнулся Дорн.
        - Ну вот и представь: из четырех коек три будут пустовать! - Маша пыталась проявить твердость. - Ты меня понял?
        - Да понял я, понял. - Дорн поднялся со своего места, покачался немного на носках модных светло-бежевых туфель, потом внезапно наклонился к Маше и обнял ее. Он делал это не в первый раз, и хотя каждый раз, когда он снисходил до нее, сердце у Маши замирало, как у пятнадцатилетней дурочки, ум ее оставался свободным. Владик Дорн был женат. И хотя в его объятиях не было чего-то уж совсем пошлого или неприличного, Мышка понимала, что неприятное чувство возникает у нее потому, что она представляет: в каждом объятии на стороне есть пусть и небольшой, но факт предательства семьи.
        Тема семьи для Мышки была болезненной. Мать ее по-прежнему жила за границей, вела там свои дела, а отец, фактически выкупив для дочери вот это отделение, считал, что исполнил свой долг, и вел совершенно свободный образ жизни.
        Мышка теперь жила одна с прежней домработницей в той же самой огромной квартире. Кавалеров у нее и раньше было немного, а сейчас не осталось практически никого. Жизнь ее в студенческие годы состояла из учебы, а теперь была полностью сосредоточена на работе. В этом она, очевидно, старалась подражать матери - уж если нет счастья в личной жизни, пусть в делах будет все на высоте. Но, очутившись в объятиях бывшего однокурсника Владика Дорна, Мышка растерялась. Она засомневалась, правильно ли распорядилась судьба, расставив игроков на доске именно таким образом. Владик ей нравился, этого было не изменить. И у нее никого, кроме него, не было - это тоже верно. Но головы Мышка никогда не теряла и своей маленькой, умненькой, модно подстриженой головкой хорошо понимала - ей служебный роман на пользу не пойдет, и так держать в узде подчиненных трудно. Барашков был практически неуправляем. Дорн пока сдерживался, но это, возможно, пока. Кто его знает, как поведет он себя дальше, когда отношения между ними перейдут в другую, горизонтальную плоскость. Так недолго потерять свои начальственные позиции. Но, с
другой стороны, ей так хотелось любви, быть любимой, любить самой… Но к чему приведет эта любовь к Дорну? И Мышка чувствовала себя по отношению к Владику Дорну кем-то вроде заложницы.
        - Ты что, сумасшедшая? - уговаривал ее Дорн, обнимая. - Романы между людьми, имеющими семью, - вполне нормальная и обыденная вещь. Они дают стимул жить. Брак по сути - рутина, но нельзя же каждый раз разводиться! А красивый роман - удовольствие для обоих!
        - Конечно, - отвечала ему Мышка. - Так говорят, как правило, те, кто, заводит романы на стороне, но при этом уверен в своих половинках. Открой любой иллюстрированный журнал, почитай. Каждая захудалая знаменитость расскажет тебе, что от жены ему нужна только верность. Когда же этих мужчин спрашивают, бывают ли у них соблазны, они только вздыхают, закатывают глаза и отвечают, что при море поклонниц от соблазнов удержаться трудно.
        - Не надо читать плохие журналы! - Дорн норовил повалить ее на дорогой светло-коричневый кожаный диван. Но Мышка путалась, отпихивала его и одергивала юбку:
        - Отстань, Владик! Иди к больным!
        - Ты меня доведешь до того, что я тебя как-нибудь изнасилую! - скорчив страшную рожу, пригрозил ей Дорн, и она не могла понять, шутит он или говорит серьезно. Однако при этих угрозах ее сердце почему-то наполнялось непонятной гордостью и начинало колотиться, как бешеное. Вот и сейчас, составляя отчет, Мышка с замиранием сердца ждала, пока Владик закончит очередное исследование и придет к ней в кабинет. Но она прождала напрасно. У Дорна обнаружились другие, совершенно непредвиденные дела.
        Он пребывал в комнате, которую делил вместе с Барашковым. Когда-то она была общей ординаторской, здесь стояли пять порядочно обшарпанных столов с такими же стульями, древний двухстворчатый шкаф с зеркалом на внутренней поверхности двери, а в центре - продавленный старый диван, обтянутый облезшим по углам синим дерматином. Обитали тогда в ординаторской пять докторов, и Аркадий вечно иронизировал, а иногда и раздраженно орал, что век этой обстановки закончился еще перед войной 1812 года. Теперь комната неузнаваемо изменилась. Стены были покрашены модной красочкой нейтрально серого тона, окна закрывали современные жалюзи, вместо обшарпанных деревяшек стояла удобная офисная мебель из пластика, кожи и металла, а ящики столов, что особенно умиляло Владика, на вращающихся колесиках откатывались в разных направлениях, так что их можно было выстраивать в замысловатые тумбы. Но странное дело, Аркадий Петрович, мечтавший о таких функциональных столах и стульях чуть не всю свою сознательную жизнь, почему-то чувствовал себя в новой комнате неудобно, а когда приходил в старые больничные отделения и там
усаживался на видавшие виды стулья и диваны, то с удовольствием всем телом чувствовал под собой свое, родное! Владик же ощущал себя в своей комнате как рыба в воде. Вот и сейчас он, насвистывая, отыскивал, сидя на своем любимом вертящемся стуле, среди программ ту, которая ему была в данный момент нужна. Но свист его сейчас был отчего-то невеселый.
        В просторном коридоре две медсестры раскладывали лекарства. Одна из них, Галочка, была черненькая, смуглая и худощавая. Вторая, Райка, шатенка, кровь с молоком. Всем своим видом Райка будто говорила больным - вот полежите у нас, сколько нужно, и тоже будете такими же веселыми и здоровыми! Рыжеватые волосы ее весело кудрявились под светло-розовой накрахмаленной шапочкой, голубые глазки хитренько блестели, а сияющие щечки были будто намазаны яркой малиновой краской. У Маши при взгляде на нее всегда возникала ассоциация с медным, начищенным до блеска тазом, в котором ее бабушка с незапамятных времен варила летом варенье. Впрочем, претензий по работе у Маши к девушкам не было. Обе были расторопны, сообразительны и достаточно вежливы.
        Галина разложила таблетки на маленькие подносики и собралась разносить по палатам.
        - Когда пойдешь к нему? - спросила у Райки со значением.
        - Сейчас, - ответила Райка.
        - Тогда давай! Он один в кабинете, я подсмотрела. - Галя легонько подтолкнула подругу Та одернула розовую медицинскую пижаму, быстро перекрестилась у двери и вошла в бывшую ординаторскую, где сидел Дорн.
        Владик сидел, уставившись в монитор, но мысли его были далеки от перечня лекарств и симптомов, представленных в таблице. Перед глазами его будто стояло бледное лицо жены с постоянным в последнее время укором во взоре.
        Владик хорошо относился к жене. Он никогда не решился бы поступиться свободой ради брака с женщиной, которую нужно было бы постоянно опекать, уговаривать, терпеть ее капризы и смены настроения. Встретив однажды Аллу, он понял, что она из тех счастливых жертвенных натур, для которых забота о муже, быте, об уюте совсем не в тягость.
        «Редкая девушка, такую нельзя упускать», - подумал он, женился и, как выяснилось, не ошибся. Алла была не яркая, но миловидная, невысокая блондинка с серыми глазами. Блестящие, длинные, гладкие волосы она расчесывала на пробор и закалывала на затылке пучком. Летом же она пучок распускала, и тогда волосы развевались на ветру блестящими светлыми прядями, напоминая о близком отпуске, морском просторе, легком освежающем бризе. Она напоминала Дорну натюрморт, висевший у них в уютной маленькой кухоньке - на голубой клетчатой скатерти стоит корзинка со светлой, крупной черешней.
        Он поверял Алле свои честолюбивые мечты о том, что скоро станет знаменитым специалистом и разбогатеет. Тогда у них будет большая квартира, а может быть, загородный дом и она сможет не ходить в свою бухгалтерию, где сейчас честно трудится с девяти до пяти, и станет выращивать цветы и заниматься детьми.
        Дети! Вот в чем была заноза, очень важный пункт, по которому они никак не могли прийти к общему соглашению. Алла готова была рожать хоть сейчас, хоть сию минуту, хоть каждый год. Беременела она необыкновенно легко. У Дорна даже иногда складывалось впечатление, что жена специально не пьет таблетки, хотя его уверяла, что регулярно их употребляет. И каждая беременность сопровождалась у нее токсикозом, тошнотой, рвотой по утрам и в течение дня, а самое главное - каждый раз Дорн уговаривал ее сделать очередной аборт, так как, по его словам, иметь детей им было пока не время.
        - Мне уже двадцать восемь лет! - плакала Алла. - Когда же наступит то самое время?
        И начиналось ужасное. В такие дни она проклинала его, говорила, что хочет родить ребенка «для себя», а он, если не хочет нянчиться с «соплями», как он выражался, пусть ее бросает… Алла взвинчивала себя до экстаза, до истерики, до судорог в ногах. Но Владик был неумолим.
        - Мы не можем позволить себе ребенка. Пока! Пойми! - говорил он. - Но потом он у нас будет! Обязательно будет!
        Истерика у Аллы превращалась в неукротимую рвоту.
        - Вот видишь, до чего ты себя довела! - говорил жене Дорн, сажал в машину и вез к знакомому доктору, который вводил Алле в вену снотворное, и через двадцать минут они с Дорном уже перекладывали ее размягченно-сонную на кушетку в палате, а через два часа он вез ее домой. Рвоты больше не было, не было и беременности, и снова начинались таблетки. На полгода Алла замолкала и не заговаривала о ребенке. Это были самые прекрасные для Дорна месяцы. Потом все начиналось сначала. Вот и сегодня сутра из ванны раздались какие-то подозрительные звуки, а потом в кухне появилась Алла с кривящимися бледными губами и заявила, что на этот раз она точно будет рожать.
        - Не волнуйся! Иди на работу! Вечером мы все обсудим! - проговорил, чуть не подавившийся яичницей Дорн и в ответ услышал железобетонное:
        - Обсуждать тут нечего! Я все решила! Если ты не хочешь, я буду рожать для себя.
        Придя на работу, он первым делом позвонил знакомому врачу.
        - Старик, уже четвертый аборт! Многовато! - пробасил в ответ ему врач. - Почему бы ей и не родить?
        - Ох, рожать сейчас совершенно ни к чему! - застонал в ответ Дорн.
        - Да ты не думай об этом. Она родит - и все. А ребенка сразу полюбишь. Поверь мне, у меня уже трое! - засмеялся приятель-врач.
        «Значит, ты трижды дурак!» - сказал про себя Дорн и обещал подумать. Вот он сидел и думал, когда в кабинет открылась дверь и вошла Райка.
        - Тебе чего? - Он оторвался от монитора.
        Райка, закатив к потолку глаза, мялась и зябко пожимала плечами. Дорн развернулся на крутящемся стуле и оказался как раз напротив нее.
        - Ну? - Он нахмурился, и в голосе его появилось раздражение.
        - Я вот по какому делу, - наконец заговорила девчонка. В лице ее были одновременно и неуверенность в успехе предприятия, и какая-то хитроватая наглость. Слова она произносила очень быстро, будто тараторила птица, а круглые блестящие глазки ее так и зыркали по сторонам. - Я, Владислав Федорович, беременна от вас.
        Увидев, как в изумлении поползли вверх брови Дорна, она не нашла ничего лучшего, как по-пионерски вскинуть руку, то ли отдавая салют, то ли осеняя себя крестным знамением.
        - Честное слово! Вот вам истинный крест! - Она даже сделала вид, что хочет перекреститься на компьютер. - И вот я пришла вам сказать, что, как девушка верующая, крещеная, аборт я делать не стану. Это православием запрещено.
        - Ты что, с ума сошла? - Дорн говорил очень тихо, внешне пытаясь оставаться спокойным.
        - Но дело же житейское, понятное! - развела в стороны маленькие ладошки Райка. - Мы с вами спали вместе, любили друг друга!
        - Ты что, издеваешься? Ведь ты же говорила, что предохраняешься? - В голосе Дорна была такая сталь, что Райка, хоть и ожидала, что он вряд ли заключит ее в объятия и закружит в восторге по комнате, отступила на два шага к двери.
        - Ну предохранялась, конечно, предохранялась. Но пару раз забыла выпить таблеточки. Да и не думала я в тот день, что вы ко мне в общежитие-то заявитесь, вот и… пожалуйста! - затараторила она. - Но вы уж тоже поймите, я девушка неопытная. Это у меня в первый раз!
        - И зачем же ты теперь пришла ко мне? - откинулся на спинку стула Дорн. - Сообщить, что это у тебя в первый раз? Мы тут с тобой взрослыми делами занимались, а ты сейчас приходишь ко мне, как маленькая девочка…
        Ситуация складывалась, конечно, двусмысленная, но определенный комизм в ней был. Чистый водевиль.
        Райка стянула накрашенные губки в пучок и обиженным голоском пропищала:
        - Вот вы сердитесь непонятно на что, а сами-то тоже виноваты. Зачем вы меня соблазняли?
        - Я тебя соблазнял? - в изумлении вытаращился Дорн. «Что же это они все на меня накинулись? С утра Алла сообщает, что она беременна, теперь вот эта…» Он встал со своего вертящегося стула, подошел к Райке вплотную и взял ее двумя пальцами за круглый гладенький подбородок. - А ну-ка, кыш отсюда! Приключений тебе захотелось на свою попу или радостных ощущений - этого я не знаю, но говорить, что я соблазнил невинную овечку, не стоит! Тебе сколько лет?
        - Двадцать один.
        - Ну вот и хорошо. Достигла совершеннолетия даже по американским законам. Теперь выкручивайся, как знаешь!
        - А как я знаю? - Райка отодвинула его руку и проскользнула в глубину комнаты. - И никуда я отсюда не уйду. Я не для того пришла!
        - А для чего? - Его даже стала забавлять ее наглость.
        - А для того, чтобы сказать вам, что я беременна.
        - Уже сказала. Теперь отправляйся делать аборт!
        - Не пойду! - Упрямая девчонка уселась на стул, картинно перекрестив руки на груди. - Да и срок у меня уже порядочный.
        Вся Райкина жизнь в подмосковной деревне, рядом с которой только недавно вырос новенький коттеджный поселок, не позволяла ей думать, что богатство и счастье просто так свалятся на нее с небес. Счастье надо выдирать самой! Хоть руками, хоть задницей - у кого уж как получается. Едва только закончив училище и устроившись на работу в эту больницу, она ловко сумела сделать рокировочку и попасть в отделение к Мышке, а уж здесь решила поставить все карты на Дорна - больше просто было не на кого. Барашкова в виду его почти сорокалетнего возраста Райка всерьез не принимала.
        - Аборт делать не собираешься, значит, будешь рожать, что ли? - тоже усевшись, спросил Дорн. Раз сразу не удалось ее отшить, то придется действовать убеждением. Что ж, он привык. - И будешь одна ребенка воспитывать? Имей в виду, мы с тобой так не договаривались, и я ничего не знаю. Я к тебе даже близко не подходил! И от кого у тебя ребенок - понятия не имею. Но если ты возьмешься за ум, то с абортом могу тебе помочь устроиться.
        Райка тоже обдумала все повороты разговора до мелочей.
        - Вы меня все-таки тоже поймите… - плаксивым голосом снова начала она. Райка хотела провернуть элементарный шантаж. Беременность у нее действительно вышла случайной, но она была девушкой неглупой и даже кое-что сумела прочитать на протяжении своей короткой жизни. Например книгу Дейла Карнеги. «Если у тебя есть апельсин - сделай из него лимонад!» - крупными буквами был напечатан на обложке девиз. Вот сейчас она и приступила к изготовлению этого напитка. Чувствовала она себя неплохо, но ей элементарно были нужны деньги. Она мечтала, сколотив на Дорне небольшой капитал, развернуться пошире. А ребенок? Что ребенок? Очень даже хорошо, что она забеременела. Ребенок поможет ей держать Дорна на крючке. Во всяком случае, пока.
        Райка продолжила:
        - Беременна я в первый раз, бог свидетель, - при этих словах Владик хмыкнул. - Родители мои пока ничего не знают, только крестная в курсе. А она говорит, аборт делать - грех. Да я и сама так думаю! Лучше ребеночка родить, хоть и без мужа. А то потом приспичит, так и не родишь, когда надо будет. Вот я и думаю, что вам надо пока меня от родителей забрать и пристроить где-нибудь, не в плохом, конечно, месте на квартиру. И денег дать. Ведь мне теперь нужно питаться получше! А потом будет видно. Может, шубку какую или еще чего за труды!
        Владик Дорн смотрел на Райку и прикидывал: сразу ее развернуть пинком, чтобы она вылетела, будто пробка, или еще подождать. Райка, видимо, угадала его взгляд.
        «Ничего! - решила она. - Городские мужики пугливые! Жен боятся хуже всякого черта! Напакостить рады, будто коты, а как отвечать - так в кусты!»
        «Ну и что она мне может сделать? - думал Дорн. - Пойдет к Алле и расскажет, какой я негодяй? Но доказать ей свою правоту будет трудно. Даже если она и возьмет в компаньонки подружку, как ее… Галку. Но все равно, для Аллы приятного мало. А вдруг после Райкиного визита Алла еще больше захочет рожать и мне придется метаться между двух беременных баб? Какой же я осел, вовремя не раскусил Райку! И что теперь делать? Пообещать ей все, что она хочет, только бы избавилась от беременности?»
        - Раиса, ты меня все-таки просвети, - твердым голосом произнес Дорн, - какой у тебя срок?
        - Четыре с половиной месяца! Половина! - с гордостью проговорила Райка с видом безвинно опороченной особы, ожидающей наследника королевской крови. - И врач на УЗИ посмотрела и сказала, что у нас будет мальчик!
        - Леший бы тебя, дуру, подрал! - в сердцах, не сдержавшись, сказал Дорн и встал. - Ничего у тебя из твоего шантажа не выйдет! Все равно придется беременность прерывать! Даже не думай о другом варианте. Чем раньше сделаешь, тем меньше опасности!
        - Так я же вам говорю! - Райка прекрасно понимала, что залог ее благополучия - в ее животе. Стоит ей лишиться того, что уже шевелилось у нее внутри, и Дорн действительно никогда к ней больше близко не подойдет. - Для верующей аборт делать грех! Тем более на таком сроке. А если вы будете настаивать, то в этой прекрасной комнатке диктофончик имеется! На него весь наш разговор и записан.
        У Галины двоюродный брат учился на факультете журналистики, и идею с диктофоном подсказал он. Если разговор будет записан - Дорну не отвертеться!
        - Да я в организацию пойду «Женщины против насилия», - продолжала Рая. - По газетам проедусь, всем расскажу, что вы, сами врач, меня принуждаете идти против совести! Да я в Думу пойду, - нагнетала она обстановку. - Вы-то сами почему не предохранялись? Все на женщину хотите свалить! Ничего не выйдет!
        «Да если бы мне надо было бы предохраняться, - чуть не сорвалось с языка у Дорна, - на хрен ты мне вообще была бы нужна! С женой предохраняйся, с любовницей предохраняйся, все проститутки скоро в профсоюз вступят, с ними тоже предохраняйся!» Он хотел проорать это Райке в лицо, чтобы не слишком о себе воображала, но промолчал. Вспомнил первые дни их знакомства, когда Райка сразу после училища по чьей-то рекомендации пришла к ним в отделение. Вспомнил ее чистенькое, будто фарфоровое, личико, наивные голубые глаза, розовые щечки. Как топорщился в нужных местах белоснежный халатик, как забавно и заманчиво расходился он сзади, обнажая тугие ножки. Это сейчас она уже переоделась в фирменную пижаму, как все сестры. А тогда было в ней что-то заманчивое и чистое, наивное и простое. Вот он и счел ее простушкой! Что и говорить, лакомый тогда она была кусочек, он чувствовал себя чуть ли не благодетелем. Вот и разбери теперь, простушка она непутевая или умелая шантажистка.
        - Так все-таки что же ты от меня хочешь? - спросил он.
        - Чтобы вы сейчас мне денег дали. Зарплата у меня хоть и побольше, чем в других местах, но, сами знаете, ее ни на что не хватает!
        Дорн внимательно посмотрел на вымогательницу.
        - Ну, а если я скажу, что я никакого отношения к этому ребеночку не имею?
        - Да ведь это будет грех! - закрестилась на монитор компьютера медсестра. - И чтоб его не допустить, я к вашей жене прямым ходом пойду, пусть она рассудит нас по-женски, по-человечески. Я ведь не настаиваю, чтобы вы женились на мне. А ребеночка своего каждый признать должен.
        Владик замолчал, размышляя, и тогда Райка, намереваясь напомнить о своем требовании, приблизившись к нему вплотную, оттопырила карман на груди.
        «Ладно, дам ей денег, чтобы выиграть время», - решил Дорн и, вытащив из бумажника дорогой кожи несколько купюр, протянул Райке.
        - Вот возьми, - сказал он, - но готовься. Я доктора сам подыщу. Так вернее будет.
        «Не могу же я всех своих баб в одно и то же время к одному врачу водить! Да, и врала она или нет насчет диктофона? - Дорн первым делом осмотрел все шкафы и полки и ничего не нашел. - Но, может быть, диктофон был у нее в кармане? Зря я не догадался посмотреть!»
        Настроение у Владислава Федоровича было из рук вон.
        5
        Валентина Николаевна почему-то настолько твердо была уверена, что сейчас, сию минуту, немедленно увидит своего сына Алешу, что, открыв дверь, в первое мгновение даже не поняла, что перед ней бывший коллега, Аркадий Петрович Барашков. Она некоторое время стояла в дверях, вглядываясь в Барашкова и не узнавая его. Он, предполагая, что его сюрприз - явиться без предупреждения - действительно удался, громко и радостно засмеялся, но потом что-то неуловимое, нечто странное, идиотическое в лице Валентины Николаевны насторожило его.
        - Тина! Ты что, не узнаешь? Ведь это же я, Аркадий!
        Действие его слов оказалось вовсе не таким, на какое он рассчитывал. Валентина Николаевна вдруг смертельно побледнела, схватилась за сердце и стала сползать на пол по дверному косяку.
        - Черт побери! Что с тобой? - Он бросил на пол свою старую спортивную сумку, схватил Тину под мышки и потащил в комнату. - Есть кто-нибудь? - зычным баритоном заорал было он и, поняв, что они одни, положил Тину на кровать, заглянул в зрачки, нащупал пульс и немного успокоился. - С каких это пор ты меня так пугаешься? - Быстрым шагом Аркадий прошел в кухню, наугад открыл какие-то шкафчики в поисках лекарства, но ничего не нашел. Тогда он порылся в карманах, извлек замусоленную от долгого хранения упаковку валидола в серебристой фольге, извлек таблетку и засунул ее Тине в рот. Подождал пять минут.
        - Ну что? Тебе лучше?
        - Лучше. - Она сглотнула и провела потной рукой по своему холодному лбу. - Что это со мной было? Меня тошнит и сердце колотится.
        Барашков еще раз нащупал ее пульс.
        - Когда-нибудь раньше с тобой так было?
        Она улыбнулась:
        - А я что, помню? Плевать. Сейчас пройдет. Я пойду приготовлю чай.
        - Да уж лежи. - Барашков прошел в кухню сам. Мимоходом оглядевшись, оценил пьиь и запустение, высохшую заварку в коричневых разводах на дне старого чайника, отсутствие припасов в холодильнике, съежившиеся от старости крошки хлеба на разделочной доске. «Д-да-а, что-то не в порядке в этом доме», - подумал он, вспомнив ухоженность и уют прежнего Тининого жилья, огромную кастрюлю с «дежурным» борщом для мужа и сына, которую она готовила перед тем, как уйти на дежурство, обязательный кусок колбасы для собаки, нежнейшее творожное печенье к чаю. Сердце у Барашкова защемило.
        Немного заварки он все-таки отыскал. Вымыл чайник, вскипятил воду, заварил чай. За неимением специальной куклы накрыл чайник старым полотенцем. Пока он возился, Тине полегчало. Она приподнялась и села в постели, навалившись спиной на подушки.
        - У тебя в кухне, мягко сказать, пустовато! - заметил Аркадий, входя с подносом.
        - Говоря откровенно, в моей квартире даже мыши не водятся. - Она попыталась легко и беззаботно улыбнуться. - Да это и к лучшему, меньше шансов поймать вирусный гепатит! Мыши - разносчики всякой дряни!
        Барашков пристроился сбоку, поставил поднос прямо на одеяло.
        - Какой запах! - мечтательно проговорила Тина, втянув носом пар. - Чай старый, а аромат еще остался.
        Барашков не поддержал разговор - он думал о другом.
        - Что это за подозрительные сердцебиения? - спросил он, когда Тина перестала дуть на чашку и сделала первый глоток.
        - Сама не знаю. Я ужасно рада, что ты пришел. Признаться, я живу тут одна, и нет у меня желания принимать гостей. А вот ты приехал - и я рада. С другими не так.
        - Ты не ответила, - настойчиво взял ее за руку Барашков. - Говори, что с тобой.
        Тина вздохнула.
        - Наверное, вегето-сосудистая дистония. Сейчас все этим страдают. Когда ты позвонил, я резко соскочила с постели, вот давление и метнулось. - Она помолчала. - Я почему-то решила, что приехал Алеша.
        - Судя по всему, он нечасто балует тебя визитами? - Барашков смотрел на нее мрачно.
        - Я не сержусь. Ему всего девятнадцать лет. Он еще плохо соображает. Делает то, что ему велят. Сказали - мать плохая, значит, плохая. Но я не в претензии. Наверное, они все правы. Что я была за мать? Вечно на работе.
        - Что ты всех оправдываешь? Сказала тоже - плохая мать! Уж я ли не знаю твоей жизни, как и ты моей? Ты ни в чем не виновата.
        Аркадий хотел еще сказать, что девятнадцать лет - это вовсе не мало. Что он сам в этом возрасте уже женился, а в двадцать стал отцом и кормильцем семьи, но посмотрел на Тину и ничего не стал добавлять. И вообще, его поразила произошедшая с ней перемена. В его представлении Тина была молодой, привлекательной женщиной, но сейчас перед ним сидел глубоко больной человек. Он не мог профессионально не оценить и расплывшиеся черты лица, и потухший взгляд, и дрожь некогда крепких пальцев. Но самое главное, что Барашкова поразило в Тине, - ее безжизненность, абсолютное равнодушие к самой себе и всему происходящему. Аркадия это напугало, и он решился спросить прямо:
        - Скажи, я спрашиваю тебя не из любопытства, но как врач, что с тобой происходит? Ты чем-то больна?
        Тина как-то потерянно усмехнулась.
        - Спасибо, что ты спросил, хотя мне больше хотелось бы, чтобы ты сделал вид, будто ничего не заметил. - Она опустила голову, было видно, что ей совсем не хочется говорить на эту тему, но она поняла, что он не перестанет ее расспрашивать. - Да, я стала другая, совсем другая, Аркадий. - Тина все еще чувствовала себя не совсем хорошо, но опять улыбнулась. - У меня ничего не болит! Во всяком случае, на физическом уровне.
        Ее напускная веселость могла бы обмануть кого угодно, только не Аркадия. Он хорошо ее знал.
        - А выгляжу я так плохо, - продолжила Тина, потом сделала паузу, как бы размышляя секунду, стоит ли все-таки посвящать Барашкова в эту «страшную» тайну, но потом решила, что можно, - потому что уже не вижу для себя никакой необходимости жить. Ты, я надеюсь, не будешь возмущаться этими словами, надувать щеки и махать руками в знак протеста? Я не кокетничаю, мы слишком давно знаем друг друга. Это не игра, не шантаж, не каприз, это - глубокая депрессия, синдром, который лечится психиатрами. Но я лечиться у них не буду.
        Аркадий Петрович потер подбородок.
        - А почему? - наконец, не найдя ничего лучшего, сказал он, чтобы оттянуть время. - Они что, не такие же врачи, как мы?
        Как назло, ни с одним по-настоящему хорошим психиатром он лично знаком не был. У больничного специалиста он и сам бы лечиться не захотел.
        - Ты знаешь, - в первый раз за весь их сегодняшний разговор во взгляде Тины появилась искорка интереса, - мне даже любопытно наблюдать за собой. Представляешь, иногда я вижу рядом с собой Чарли! Как раз перед самым твоим приходом…
        - Видишь во сне?
        - Да нет, это не сны. Я не могу объяснить то состояние, в которое временами впадаю: бред не бред, галлюцинации не галлюцинации… Романтичнее всего будет сказать - грезы наяву.
        - Романтику в нашей профессии лучше отбросить, - заметил Барашков.
        - Я знаю, - согласилась Тина. - Но ты тоже пойми, в психушку ложиться не хочется…
        Аркадий Петрович был опытным человеком и хорошим врачом. Он многое понимал. И слова Тины его, в общем, не удивили. Он что-то вроде этого и ожидал, но этого и боялся. Под маской депрессии может прятаться весьма серьезное, опасное, уже изученное, описанное, классифицированное и совершенно не обязательно психическое заболевание, а что-нибудь совершенно другое. Какая-нибудь опухоль мозга… Необязательно злокачественная, может, и доброкачественная. А может, и не мозга, какого-нибудь другого органа. Или вообще не опухоль, а кальциноз сосудов… Болезнь Фара, например. А может, и вообще не быть ничего, просто невроз. И эти сердцебиения… Очень подозрительно.
        Он начал снова.
        - Замечательно, что у тебя ничего не болит, но выглядишь ты, прямо сказать, неважно, - осторожно сказал он. - Надо всесторонне обследоваться. Давай сначала обратимся не к психиатрам, а к терапевтам.
        - Неохота и незачем. Надоело все. - Тине вдруг стало очень хорошо, легко. Она не стеснялась Барашкова. Ей даже понравилось, что он о ней заботится. Все, что было между ними раньше: флирт, кокетство, чувственность, - все ушло. Ей казалось, что вместо всего этого осталось глубокое ощущение родства, как бывает между супругами, прошедшими вместе длинный, тяжелый путь. Ей было безразлично, что он видит ее непричесанную, одутловатую, в застиранном старом халате, лежащую на не очень свежем постельном белье. «В таком равнодушии, - подумала она, - есть своя прелесть».
        Барашков выглянул на улицу. Его машина стояла под окнами, ее мочил дождь.
        - Дождь идет?
        - Идет. - Аркадий отвернулся от окна и внимательно оглядел комнату. Видно, давно уже миновала пора, когда эта дыра была маленьким, но уютным гнездышком. На полу мелкий мусор, следы чьих-то ботинок. На подоконнике ни цветочка, ни листика. В старой люстре горит одна-единственная маломощная лампочка…
        Тина откинулась на подушку.
        - Как поживает твоя жена?
        - Неплохо. Она с участка ушла. Окончила школу гомеопатов, теперь у нее кабинет.
        - Гомеопатия? Ты в это веришь?
        Аркадий прошел по комнате, сел.
        - Черт его знает! Вроде у нее получается. А я все хочу книжку какую-нибудь по гомеопатии почитать, разобраться, да времени нет. А материально, конечно, с поликлиникой никакого сравнения.
        - Передавай ей привет!
        - Обязательно. - Он говорил, а сам еле удерживался, чтобы не откинуть одеяло и не нажать пальцем на кожу Тининой ноги в нижней трети голени, чуть повыше стопы. «Могу поклясться, на месте давления будет круглая ямка и белое пятно, - подумал он. - Но, черт возьми, откуда взялась эта задержка жидкости в тканях, проявляющаяся одутловатостью и какой-то зеленой отвратительной бледностью? Почки проверить нужно в первую очередь. - Он уже открыл было рот, чтобы это сказать, но Тина его опередила:
        - Знаешь, Аркадий, я чувствую, на мне какая-то броня. Мне все стало все равно. Иногда еще случаются проявления живого чувства - когда вижу Чарли или думаю об Алеше. Часто мне бывает очень страшно во сне. Не обижайся, Аркадий, я тебя очень люблю и рада, что ты пришел, но вот я смотрю на тебя, а где-то глубоко у меня свербит: когда же он уедет, и я тогда снова смогу зарыться в одеяло, закрыть глаза и ни о чем не думать?
        - Ты хочешь спать? - удивился Аркадий.
        - Если бы… - усмехнулась Тина. - То есть спать я хочу постоянно. Но дело в том, что я не могу заснуть! А если засыпаю, то мне снится такой кошмар, что лучше бы вовсе не спать.
        - Слушай, что ты вообще тут сидишь, как неграмотная тетка! - разозлился Аркадий. - Ну хоть бы самые элементарные анализы сделала! Кровь, мочу, биохимию… Ты участкового на дом хоть раз вызывала?
        - Господи, ну что он скажет, этот участковый? Ну вызвала однажды, весь день ждала. Вечером, в восьмом часу, приползла терапевт, бабулька-пенсионерка. Причем у нее после подъема по лестнице на мой пятый этаж была такая одышка, что я подумала, как бы мне ей самой не пришлось помощь оказывать.
        - Ну?
        - Посмотрела она на меня от порога, видит - дверь я ей открыла самостоятельно, хоть и по стеночке. Спрашивает: «Мушки перед глазами бегают?» Я говорю: «Нет». Она говорит: «Значит, ничего страшного. Вегето-сосудистая дистония. Крепкий чай, кофе, два раза в день кавинтон. Консультация невропатолога, ухо-горло-носа». Постояла еще, ну, я ей пятьдесят рублей дала, она ушла, а мне на следующий день само собой легче стало.
        Аркадий захохотал.
        - Тебе повезло, грамотная бабка попалась. Послала не только к невропатологу, но и к ЛОРу. Но у тебя с ушами, надеюсь, все в порядке?
        - С ушами - в полном! - заверила его Тина, и оба опять захохотали. Только смех у них был немного грустный. - Ну вот что ты хочешь? - спросила она, наконец отсмеявшись. - Знаешь, под одеялом в своей квартире умирать как-то спокойнее, чем в больнице под капельницей или под звуки мигалки в машине «Скорой помощи».
        - Не болтай! - оборвал ее Аркадий. Они еще помолчали. Аркадий подумал, что пора уходить, но было как-то неловко подняться.
        - Слушай, а где твоя собака? - неожиданно спросил он.
        - Чарли умер в прошлом году.
        - Старый, наверное, был? - предположил Аркадий. - Насколько я помню, он жил у тебя лет десять?
        - Сколько ему было, никто не знает, - вздохнула Тина. - Я же его на помойке подобрала. Чарли был тогда уже взрослым. Прожил он у меня одиннадцать лет. Когда меня уволили, он несколько месяцев жил у мужа, вернулся совершенно больной. Я думала, погибнет. Но он пожил здесь со мной, успокоился, поправился. Мы с ним гуляли, он был веселый, красивый, бодрый… А однажды я не вернулась домой ночевать. Работала я тогда за городом, и сломалась машина. Вернулась на следующий день, только к обеду. А он лежал около кровати на коврике. Уже мертвый, мордой к двери. Он подумал, наверное, что я его опять бросила. Уже во второй раз.
        - С чего ты так решила? - удивился Барашков. - Все люди смертны, собаки тоже. Одиннадцать лет для колли - приличный возраст.
        - Нет, не скажи! - Тина покачала головой. - Он умер от ревности. Безысходности. Уходила-то я из дома не одна.
        - Ас кем?
        - Был человек. Ты его как-то видел. Азарцев. Я у него тогда работала, в косметологической клинике. Помнишь, я тебе говорила?
        - Ну да.
        - Чарли не любил его. Не рычал, не лаял, о, нет! Просто, когда Азарцев бывал у меня, Чарли лежал в коридоре в углу и не выходил. Никогда не гулял с ним, не брал у него еду. Наверное, чувствовал, что Азарцев меня предаст.
        - И что?
        - Так и вышло. Когда пришлось сделать выбор, Азарцев выбрал не меня. А я невольно предала Чарли.
        - Тина! - сказал Азарцев. - Я теперь знаю, куда тебе надо ехать в первую очередь!
        - Куда?
        - В клинику неврозов. Если хочешь, я тебя отвезу! И это еще мягко сказано! По-моему, ты того! - Аркадий выразительно постучал по когда-то кудрявой башке. - Сдвинулась на собаке!
        Тина усмехнулась.
        - Какая же у мужчин простая организация ума! И Азарцев говорил точно так же, как ты: «Сдвинулась на собаке!» Но если собака - единственное существо, которое любит?
        - А может, ты просто других-то не замечаешь? - вдруг укоризненно и очень тихо сказал Аркадий.
        - Ну что ты мучаешь меня! - заорала вдруг Тина. Лицо ее исказилось, и пена появилась у рта. - Не видишь, что ли, мне плохо, плохо, плохо! Я действительно хочу остаться одна! Я хочу умереть! Или, по крайней мере, закрыть глаза! А ты все сидишь, разглагольствуешь, философствуешь, умничаешь! Уходи! - почти визжала она. - Уходи! Я вас всех ненавижу! Всех-всех! Ненавижу весь свет! И задерни шторы! - Она зарыдала. Аркадий молча встал. Тина лежала на животе, все тело ее сотрясали конвульсии, слезы текли так быстро и сильно, что в момент намочили подушку.
        «Истерика, - подумал Барашков. - Черт знает что! Тот мужик, видимо, ее бросил. А она действительно его любила. Как странно. Печально». Неожиданно ему пришло в голову, что он сидит рядом с женщиной, которая плачет оттого, что ее бросил не он, Барашков, а некто другой, и ему это безразлично. Вот что значит старость. Или не старость, а зрелость?
        Она наконец затихла.
        - Я сейчас уйду, - сказал Аркадий. - Не сердись, проводи меня. Только знай, ты должна лечиться!
        Тина повернулась к нему, вытерла ладонями мокрые щеки.
        - Прости. Тебе, должно быть, противно на меня смотреть, - сказала она. - Я стала страшная. Злая и страшная. Ужасно, что мне это безразлично. Я не хочу быть ни молодой, ни красивой.
        - Ты просто больна. - Барашков взял ее за руку. - Теперь мне это совершенно ясно.
        Он был опытным врачом и прекрасно знал, что болезнь редко делает человека прекрасным. Это только в романах Ремарка да Фицджеральда по тенистым аллеям парков гуляют нежные сумасшедшие героини. На самом деле болезнь безобразна, зла, эгоистична. Доброго человека она может сделать безвольным, мямлей; стойкого - злым, эгоистичным тираном; разумного - бессмысленно тупым. Но если человек поправляется, то из болезни он выносит самое главное - опыт, как нужно жить. Потом, правда, часто этот опыт забывается. Но умные люди после глубокой болезни начинают жить так, будто получили в подарок новую драгоценную жизнь.
        Барашков продолжил, стараясь, чтобы его слова звучали как можно более убедительно:
        - Ты должна поправиться, Тина! Нужно обследоваться. О конце думать рано. Ты многим нужна. По крайней мере мне, твоим родителям, сыну и, наверное, сестре. Но в тебе сейчас говорит не болезнь, а эгоизм, Тина. Подумай об этом. До завтра. Я пошел, завтра позвоню. Обдумаю за вечер, и ты тоже подумай, с чего нам лучше начать обследование. Пока!
        - Я сорвалась. - Тина отерла лицо нечистой простыней. - Я провожу тебя! - В голове у нее играл огромный оркестр, предметы перед глазами танцевали медленный вальс, а в груди бились многочисленные крошечные молоточки. «Может, это от голода? - подумала она. - Сейчас он уйдет, и я снова лягу. В шкафу должно быть немного хлеба. Погрызу его, а когда станет легче, выйду на улицу, что-нибудь куплю, масла и сыра, например». Но при упоминании о еде ее затошнило еще больше. - Ну, иди! - Она спустила ноги с постели. Барашков поцеловал ее в щеку и пошел в коридор. Тина прошлепала за ним.
        - Звони! - Она постаралась сказать это так, чтобы голос ее не дрожал.
        - До завтра? - Аркадий взялся за ручку двери.
        - До завтра! - Тина улыбалась, а сама незаметно старалась удержаться за стену.
        - Так я позвоню.
        Через мгновение, обернувшись уже с лестничной площадки, Аркадий увидел, что стоящая в коридоре Тина как-то странно отклоняется от него назад и со всего маху с остановившимся взглядом падает на спину, ударяясь при этом с глухим стуком головой о пол.
        - Тина! - крикнул Аркадий и ринулся назад к ней в квартиру.
        На его пальцах быстро высыхала алая кровь, будто покрывая кожу прозрачным красноватым лаком. Кровь была и на полу, под Тининой головой, и на ее светлых незавитых волосах.
        - «Скорая»! Да ответьте же, наконец! «Скорая»! Что ж вы там все, заснули?! - Он метался по Тининой квартире в поисках аптечки, но, конечно же, ничего не нашел. «Да ведь она умирает, а я, реаниматолог хренов, даже сделать ничего не могу!» - Он готов был разбить телефон, всю квартиру, весь мир, только чтобы кто-нибудь появился и помог ему снести Тину вниз, туда, где ей можно помочь…
        В трубке, наконец, раздалось:
        - «Скорая» слушает!
        И тут он вдруг понял, что не знает Тинин адрес.
        6
        Косметическая клиника доктора Азарцева находилась за городом, в живописном местечке, с краю бывшего когда-то дачного поселка. Места она занимала сравнительно немного: каменный двухэтажный дом под высокой, во французском стиле, крышей с дымоходными трубами от двух каминов и еще одно здание - бывшая небольшая дача с мансардой. Все остальное составляли газон, живая изгородь вдоль забора, металлические ворота с красивой решеткой да аллея, недавно усаженная невысокими еще туями от резной калитки к большому дому. Собственно, клиникой и являлся этот каменный дом.
        Вытянутое вперед крыльцо под высоким портиком с обеих сторон продолжалось в широкие террасы, поддерживаемые колоннами. Летом на них должны были отдыхать больные, а сейчас плетеные кресла стояли пустые, низкие столики были перевернуты друг на друга, и охранник уже собирался отправить их зимовать в подвал, чтобы не портились на морозе. Возле самых дверей, на пьедестале под фонарем, стояла обнаженная Афродита, показывая своими гипсовыми формами, к какому совершенству должны стремиться пациентки клиники. Окно Юлиного кабинета располагалось на втором этаже с угла - так, чтобы обозревать подъездные пути к боковому входу, куда привозили и откуда увозили пациентов после операции, и центральную аллею, по которой нужно было идти пешком от калитки до парадной двери. Сейчас Юлия стояла у окна и нервничала. Ждали Азарцева, а его все не было. Но вот его серый автомобиль въехал в ворота. Юлия взглянула на себя в зеркало и спустилась к нему.
        - Поздненько, однако, являетесь на работу! - ехидно заметила она, сразу почувствовав, что Азарцев приехал расстроенный. «Наверное, опять заезжал к этой своей шлюхе!» Почему-то многие женщины, даже никогда в жизни не видя соперницу, непременно представляют ее в образе шлюхи.
        «Его тут ждут, а он наносит утренние визиты! Ловелас чертов!» - Юлия пошла вместе с Азарцевым в его кабинет.
        В просторном коридоре в широком кресле «под старину» сидела девчушка, замотанная шарфом. Ее простые джинсы, дешевая куртюшка, самовязаный сиреневый шарф настолько странно выглядели на фоне солидного и респектабельного интерьера, что Азарцев удивился, что ее вообще впустили сюда. Но уж, конечно, не из-за ее визита Юля сделала такую отвратительную гримасу.
        Азарцев не обманулся в догадке. Его кабинет был открыт, он увидел там человека - совершенно лысого, с гладкой, как яйцо, головой, с таинственным азиатским разрезом глаз, одетого в элегантный европейский костюм.
        - А, вот, оказывается, из-за кого весь сыр-бор! - улыбнулся Азарцев, а лысый человек поднялся навстречу и приветливо раскрыл ему широкие объятия.
        - Пробки, наверное? - участливо поинтересовался лысый. - Деловым людям скоро придется пересаживаться на вертолеты, как в Америке! Я лично с удовольствием обзавелся бы парочкой!
        - Поставил бы один из них прямо в ресторанный зал? - Азарцев пожал компаньону руку. Вид этого гладкого лица, на котором и следов от операций уже не осталось, так хорошо они были зашлифованы, напомнил ему осенний вечер двухлетней давности и Тину, оживленную и очень тогда красивую. Если бы не тот вечер, так, может, и не было бы в его жизни ничего, связанного с ней. Ни нескольких, очень счастливых, месяцев, ни чувства обиды и разочарования оттого, что его интересы не стали их общим делом, ни обескураживающего чувства вины из-за того, что с этой женщиной происходит сейчас.
        - Да, ужасные пробки! - подтвердил кивком Азарцев и в знак солидарности уселся не за широкий массивный рабочий стол, а напротив пришедшего, в кресло, за маленький кофейный столик, предназначенный для доверительных разговоров. Юлия всегда ставила на столик вазу с шикарными искусственными белыми гладиолусами, но Азарцев подвинул ее вбок, чтобы лучше видеть лицо собеседника.
        Азарцеву нравилось профессионально разглядывать измененные им лица. Он любил наблюдать те или иные движения мышц при улыбке, при прищуре глаз. Ему нравилось видеть, как молодеют лица, как заново начинают блестеть глаза женщин, прошедших адовы круги циркулярных подтяжек. Он любовался правильными, не топорщащимися больше ушками детей, которых переставали дразнить сверстники, но больше всего ему нравилось разговаривать с больными, чью внешность он пытался поправить после перенесенных травм. И ему казалось, что иногда результаты его работы превосходят созданные самим господом первоначальные варианты.
        Лицо Магомета, Лысой Головы, как звали за глаза его нынешнего собеседника, не до конца удовлетворяло Азарцева с профессиональной точки зрения. Конечно, он не мог не помнить, какой черной обожженной головешкой выглядело это лицо сразу после того ужасного пожара в машине. И он, и Магомет помнили, каким бесформенным красным обрубком было его лицо после чудесного возвращения с того света и лечения в ожоговом центре. Азарцев прекрасно помнил и сколько денег он взял, чтобы превратить этот обожженный обрубок в человеческое лицо, которое теперь можно было назвать и красивым. После операций оно стало напоминать лицо этакого компьютерного инопланетянина, романтического героя-спасителя. Иногда, впрочем, Азарцеву приходила в голову мысль, что новое лицо Магомета напоминает своей непроницаемостью восточную маску шамана, с узкими прорезями глаз и трагическим оскалом безмолвной улыбки, отягощенной знанием неотвратимых событий.
        - За деньгами пришел! - даже не вопросительно, а совершенно спокойно, как что-то очень будничное, констатировал Азарцев.
        - Настало время! - слегка развел руками пришелец.
        - Сумма за лето у меня приготовлена, можем отдать хоть сейчас. Но впереди зима…
        Магомет вежливо промолчал. Он хотел, видимо, вопросительно приподнять брови, но после глубоких ожогов мышцы его лба и орбит функционировали неправильно, поэтому по верхней части его лица пронеслась только еле уловимая тень.
        - Обычно люди не ложатся на операции перед Новым годом, - пояснил Азарцев. - Стараются поправить внешность не такими радикальными процедурами, то есть малой кровью. А где малая кровь, там и деньги небольшие. Ты же понимаешь, что самые большие доходы мы получаем именно от операций. То есть, я думаю, надо перераспределить суммы по временам года. Летом сделать побольше, зимой поменьше.
        - Я передам, - холодно сказал Магомет. Мышцы рта у него тоже работали не совсем правильно, поэтому широко улыбнуться он мог с трудом. - Но я думаю, раз ты брал деньги в долг под определенный процент, не упоминая про времена года, то и отдавать их нужно не под музыку Чайковского.
        «Да он не без образования», - механически отметил Азарцев.
        - Я думаю, «там», - Магомет выразительно поднял кверху палец, - твои доводы не будут иметь успеха.
        Азарцев посмотрел на его палец - ровный, гладкий, тоже вышедший из-под его скальпеля. «Интересно, - подумал он, - если бы я привел свои доводы не сейчас, а тогда, четыре года назад, перед операционным столом, на котором лежал тогда этот бугай, похожий на красный обрубок со скрюченными щупальцами-конечностями, возымели бы тогда успех мои доводы?»
        - Медицина ведь не пивной заводик, - сказал он вслух. - Купил оборудование - и гони продукцию. Да и то, летом, я думаю, пива пьют больше. У нас ведь живые люди, у которых свои планы, которые подвержены страхам и предрассудкам. И работаем мы пока только второй год. Но уже по опыту прошлого года и работы в других местах я могу выявить некоторые закономерности поступления больных, о которых уже сказал тебе. В феврале-марте их всегда больше, чем в ноябре. Люди стремятся лучше выглядеть к весне, а зимние праздники не хотят встречать в синяках, бинтах и повязках. И это нельзя не учитывать.
        - Зачем ты повторяешься? Я все передам. А деньги за лето отдай сегодня. Я подошлю людей. - Магомет встал и посмотрел в окно. - Жаль, что вертолет у нас пока все-таки роскошь, а не средство передвижения. Лужайка перед домом как раз подходящая. - Он отказался от завтрака, предложенного Юлией, направился к выходу.
        Навстречу Азарцеву встала девушка в сиреневом шарфе, и Лысая Голова, с недоумением поглядев на нее, поинтересовался:
        - Это кто?
        Девушка сделала шаг навстречу выходившим. Конец шарфа упал с лица на ее дешевую куртку, и стали видны безобразные ожоги, тянувшиеся по шее и подбородку. «Твоя коллега по несчастью», - подумал Азарцев, но промолчал. Не мог Лысая Голова не помнить, как выглядят ожоги, но на его бесстрастном лице ничего не отразилось. Одним из теперешних достоинств его внешности, как он сам считал, была практически полная непроницаемость. Его высокая фигура с блестящим черепом, дорогая одежда, изысканная обувь странно контрастировали с тонкой фигуркой обожженной девушки.
        - Пациентка, наверное, - подобострастно пояснила Юлия.
        - С такими пациентками сам раздетый, голодный окажешься, - сухо заметил Магомет и, даже не протянув Азарцеву на прощание руку, сел на заднее сиденье прекрасного черного автомобиля и быстро выехал в ворота, поспешно отворенные перед ним охранником.
        - Лысая Голова ждал тебя полчаса, прежде чем ты соизволил явиться! - набросилась на Азарцева Юля, едва он вернулся в кабинет. - Ты что, не понимаешь, как много зависит от его личного впечатления! Ведь он из тех, кто реально влияет, дадут или не дадут нам деньги и какие возьмут за них проценты!
        - Я все понимаю, - отозвался Азарцев. - Разреши мне пройти, я хочу узнать, зачем пришла эта девушка.
        Азарцев хитрил с Юлей. Он сразу же понял, зачем пришла девушка. Конечно же, она явилась, чтобы узнать, можно ли ей как-нибудь избавиться от ее безобразных ожогов. Как ни напускал на себя Азарцев равнодушный вид, Юля тут же почувствовала, что ему эта девушка безумно интересна. Как гончая нападает на след лисы и уже не теряет его, пока не загонит животное, так и Юля, заметив, что что-либо идет хоть чуть-чуть не так, хоть на йоту вразрез с ее планами, тут же безжалостно захватывала добычу и не выпускала ее из зубов.
        - Конечно, конечно, - сказала Юлия. - И хотя мне нужно поговорить с тобой еще об одном деле, я подожду, пока ты ее осмотришь. - Она с безмятежным видом уселась в удобное кресло сбоку и сделала вид, что листает журнал.
        Девушка вошла, держа в руках шарф и куртку.
        - Это вы доктор Азарцев, правда? - наивно спросила она.
        Юля чуть заметно хмыкнула, Азарцев не мог сдержать улыбки:
        - Ну, я, моя красавица…
        Девушка вправду была хороша. Тоненькая, темноволосая, с ровными дугами темных бровей, с классически ровным лбом, умными глазами. Ах, кабы не следы от ожогов, что обезображивали ей рот, спускаясь розовыми змеями по шее и подбородку! Она смотрела на Азарцева, не зная, как начать. Дикция у нее тоже была плохая - рот во время разговора некрасиво кривился, губы не слушались. Наконец она просто протянула ему выписку из истории болезни, объяснившую Азарцеву все, что с ней случилось.
        - Что ж ты не приходила больше года? - спросил он. - Раньше бы пришла, было бы проще.
        - Мы вас долго искали, - ответила девушка. - Сначала не знали, где вы работаете, а потом мама продавала квартиру.
        - Продавала квартиру? - удивился Азарцев.
        - Чтобы деньги на лечение были, - просто ответила девушка.
        Чертовы деньги! Он все время о них забывал. В те времена, когда он рос и учился, последствия ожогов, как и сотни других операций, делали бесплатно. И уж сколько лет прошло, как канули в Лету те неоднозначные времена, но Азарцев никак не мог отделаться от ощущения великой несправедливости, заключающейся в том, что человек, которому нечем платить, не имеет права на нужную ему медицинскую помощь.
        - Где же вы теперь живете?
        - В коммуналке. Так что деньги у нас теперь есть.
        Юля выразительно подняла брови: «Это, мол, хорошо». Азарцев опустил глаза, чтобы не видеть ее знаков.
        - Да, - наконец сказал он. - Эти операции дорогие.
        - Мы с мамой готовы, - ответила девушка. - Только вы скажите сразу, какой будет эффект и сколько нужно денег.
        - А мама где? - спросил он. - Почему она не приехала?
        - Да она работает в две смены. Жить ведь как-то надо.
        - А ты почему не помогаешь? Учишься, что ли?
        - Я не могу учиться, - красавица потупила голову. - На меня все смотрят. Жалеют. А преподаватели не выдерживают, не могут меня слушать теперь…
        - К психологу надо обращаться в первую очередь, к логопеду! - не выдержала Юля. - Это, между прочим, и гораздо дешевле. Раньше такие операции вообще не делали, и люди привыкали. И к ним привыкали. И даже не замечали этого недостатка. Главное, чтобы у человека душа была красивая!
        Азарцев вздохнул. Девушка подняла на него глаза - легко говорить, пока не испытал на своей шкуре.
        - Дай-ка я тебя посмотрю, клади свою одежду! - предложил он, в голове уже крутилась интересная мысль, как можно сделать операцию, чтобы убрать хотя бы один, но основной дефект.
        У окна, за специально расшитой ширмой, было устроено смотровое место. Компьютер с новейшей программой, позволяющей моделировать и мягкие ткани головы, и кости черепа, стоял там же, сбоку, на отдельном столе. Азарцев усадил девушку, устроился сам, навел дополнительный свет. В течение некоторого времени до Юли доносились нечленораздельные звуки, похожие на «а», «о», «у», какое-то причмокивание, похмыкивание, отчетливо раздалось: «Открой-ка рот!», и наконец заинтересованный азарцевский возглас: «Так, так, так!»
        «Ну так и есть! - подумала Юля. - Теперь он забудет обо всем на свете: и о стоимости операции и послеоперационного периода, и о том, во что обошелся новый лазер, который должен окупиться, а он непременно и его тоже захочет применить для заглаживания рубцов, а денег с нее за эту процедуру не возьмет». Юля уже будто слышала, как Азарцев сейчас начнет взахлеб рассказывать этой девчонке о том, как он планирует ее лечить, какие новшества применит.
        «Ишь, - прислушалась Юля, - как у него дыхание-то перехватывает! Наверное, и глаза горят! Вот они, энтузиасты! Другими словами - дети. В строгости их нужно держать. Окулиста хлебом не корми, дай хрусталик какой-нибудь особенный вставить, и не просто вставить, а непременно по новой технологии; отоларингологу - косточку слуховую пересадить, сосудистому хирургу - кусок аорты вместе с верхней частью подвздошных артерий отрезать и новое соустье организовать! А толку-то от всего этого - что?! Море крови, а пользы никакой. Особенно от благотворительных операций. Парень с протезом слуховых косточек, решив, что сам черт ему теперь не брат, повадится нырять и ходить под дождем без шапки, и через пару насморков протез у него отвалится. Тот, кому подвздошные артерии заново пришили, на второй день после операции закурит, на третий запьет, а потом с новой силой начнет гонять жену, потому что у него кровоснабжение в конечностях улучшится и сил прибавится. Закончится все через пару лет, на которые продлила ему жизнь эта операция, то есть удовольствие от пьяных скандалов вся его семья будет получать еще несколько
годочков. А тот, кому пересадили хрусталик, увидит все, что ему вовсе не надо было бы видеть: что жена его постарела и обрюзгла, дети - страшные эгоисты, и вообще, поймет, что он зажился на белом свете.
        Юля забылась настолько, что последние предложения проговорила вслух. И опомнилась только, когда встретила удивленный взгляд девочки, вышедшей из-за ширмы, и Азарцев сказал:
        - А тебе-то что за интерес всех судить? Тебе-то какое дело, как человек проживет свою жизнь: ты ведь не господь бог? И потом, то, о чем ты говоришь, вовсе не истина в конечной инстанции.
        - А я про то, - сразу же нашлась Юлия, - как правильно устроено, что за все в жизни нужно платить. По крайней мере, от этих денег будет какая-то польза - докторам опыт, медперсоналу зарплата. Я тут подсчитала, пока вас не было, эти несколько операций, господин доктор, что вы намечаете, и последующее лечение обойдутся в следующую сумму… - И она назвала цифру, которая соответствовала стоимости приблизительно трехэтажного особняка не дальше десяти километров от Кольцевой дороги, на берегу озера с золотыми рыбками.
        Жесткие Юлины слова не сразу дошли до тех двоих, что вышли из-за ширмы. Они уже выступали в тандеме. В глазах у девочки сияла надежда. Лицо Азарцева было наполнено тайной, известной ему одному.
        «Все-таки прокручивает в башке план операции, - подумала Юля. - Нет, эту разлюли-малину надо пресечь на корню. Чтобы не было ненужных надежд, а потом ненужных слез».
        Азарцев взял у нее из рук лист с расчетами. Юля ничего не прибавила, все было правильно. Девушка опустила голову, лицо ее потухло.
        - Давай сделаем только первую часть, - чуть не просительно обратился Азарцев к Юлии, - а остальное как-нибудь позже.
        - Никакого в этом нет смысла, - твердо ответила Юлия. - Через несколько лет рубцы сами собой побледнеют, а сейчас их лучше не трогать! Ну, в конце концов, потом можно будет их немножко отшлифовать.
        Девушка уже чуть не плакала:
        - Что же, мне на всю жизнь оставаться такой уродиной? Вы же сами сказали, что я поздно пришла! А чем больше времени пройдет, тем будет еще хуже?
        - Ну не надо так сразу - «уродина»… - пожала плечами Юля. - Если вы закроете шарфом нижнюю половину лица, то…
        - Давайте подумаем, - выступил вперед доктор Азарцев. - Деньги с вас мы, конечно, возьмем, но что-то, наверное, можем сделать и бесплатно. В конце концов, все клиники оказывают пациентам посильную благотворительность!
        - Я как раз о благотворительности и говорю! Вашу благотворительность, доктор Азарцев, пора прекращать! - решительно вмешалась в разговор Юля. - Мы сейчас переживаем совершенно не тот период, и я думаю, не следует никого зря обнадеживать!
        Азарцев протянул девушке карточку с номером телефона.
        - Вы мне все-таки через несколько дней позвоните! Мы подумаем, чем вам можно помочь. Кстати, как вас зовут?
        - Вероника. - Девушка уже без всякой надежды взяла карточку. - Вероника Романова. - Она замотала лицо шарфом, сжалась и опять стала казаться высохшим, сморщенным прутиком. Даже верхняя часть лица уже не поражала мраморной красотой.
        - Ника - богиня победы, - заметил Азарцев. - Не вешайте нос! Даст бог, еще свидимся.
        - Спасибо. - Ника без особого воодушевления сунула карточку в карман. Она вышла из кабинета, прошла через огромный, пустынный холл, где на огромном светлом ковре стоял закрытый рояль и щебетали среди цветов в золоченой высокой клетке до потолка разноцветные, яркие птицы - Ника не стала разглядывать их. Прошмыгнув мимо охранника, которому заплатила утром, чтобы он ее пропустил, Ника вышла из этого роскошного дома в сад и вдохнула полной грудью холодный осенний воздух.
        От порога к воротам вела усаженная туями, выложенная плитами аллея. На той самой лужайке, которую Лысая Голова хотел приспособить для вертолетной площадки, пожилая женщина в резиновых сапогах возилась с кустом хризантем. Видно, они совсем недавно пошли в рост, и теперь на паре высоких стеблей уже красовались полураскрытые желтые бутоны.
        Через внезапно открывшуюся калитку вошла еще одна женщина, тоже из местных. Она бережно внесла коричневую плетеную корзину, прикрытую чистой тканью. Из корзины пахло чем-то очень вкусным, печеным. Уличный охранник, вошедший за ней, тащил открытую пластмассовую коробку с овощами и плетеную сумку с отборными фруктами.
        - Второй завтрак приехал! - пропела женщина, пройдя мимо Ники, и позвонила в серебристый колокольчик звонка.
        «Ненавижу вас, чертовы богатеи!» - Ника опрометью бросилась за ворота этого сказочного и вместе с тем страшного замка. Уже сидя в электричке, она вдруг неожиданно прижала кулачок к самому сердцу и подумала: «А может, плюнуть на все? Деньги, раз уж квартиру все равно продали, пустить на учебу в какой-нибудь юридической академии, через пять лет стать следователем или адвокатом и всех этих богатеев засудить и отправить в тюрьму! - Она вздохнула. - Нет, если засудить, значит, надо становиться не адвокатом, а прокурором! И потом, адвокат получает гонорар, а прокурору, наверное, взятки дают. Интересно, у кого больше в месяц выходит?»
        Она тщательно замотала головку шарфом, прислонилась к окну, закрыла глаза и, уже задремывая, решила: «Нет, я уж сначала позвоню через несколько дней, а потом будет видно».
        Пока Ника спала под стук колес пригородной электрички, Юлия и Азарцев сидели в небольшой, очень уютной комнате, примыкающей к холлу, - так называемой буфетной-столовой. Здесь ели как больные, так и доктора, это было что-то вроде маленького кафе, с красивой резной стойкой бара, за которой стоял бармен, отпускающий всем желающим спиртные напитки.
        В данный момент в комнате-кафе, сидя за столиком на двоих, покрытым льняной синей скатертью, ели так называемый ланч только Юлия и Азарцев. Владимир Сергеевич задумчиво жевал холодную, нарезанную тонкими ломтями телятину, а Юлия, посомневавшись немного, мысленно подсчитав калории и машинально втянув живот, намазывала булочку маслом и джемом.
        - Булочки Антонина отлично печет, - сказала она, чтобы начать разговор. Азарцев ничего не ответил. В его голове крутились вперемешку несколько мыслей. Одну из них, тоскливо-навязчивую, он пытался настойчиво отогнать, но она не уходила. Ела ли сегодня хоть что-нибудь Тина, которую он оставил сидящей на полу в ее убогой каморке? Или опять, как раньше, только пила? Жалость и негодование к этой женщине боролись в его сердце.
        «Не думай о ней, все кончено, - убеждал он себя. - Тебе там больше нечего делать. Она не настолько слаба, чтобы перестать заботиться о себе. Возможно, твои визиты ее только раздражают и расслабляют. Если у нее закончатся деньги, она будет вынуждена работать. Работа всякому идет только на пользу Недаром даже в исправительных учреждениях и психбольницах имеется отделение трудотерапии…
        Господи, - обрывал он себя, - о чем ты думаешь? Какие исправительные учреждения? Какие психбольницы? Ведь она ничего не совершила плохого, никого не убила, ни у кого ничего не украла… Ну, не хочет человек взять себя в руки, при чем здесь трудотерапия? Да пусть вообще бы никогда не работала, от этого никто не умирал. Неужели я не обеспечу ее? Но зачем она начала пить? Подумаешь, выгнали с работы, хотя она говорит, что сама ушла, - что здесь такого? Плюнь на все и иди в другую больницу! Трудовая книжка прекрасная, категория высшая, устраивайся куда хочешь! Нет, она твердит, что больше не может работать врачом. Пятнадцать лет проработала, а теперь больше не может! Чушь! Просто не хочет. Но если не хочет, так ведь и не заставлял никто. Сидела бы дома, готовила бы обед… - И сам себе же он возражал: - Нет, это ей скучно, она не привыкла быть дома. Сутками пропадала в больнице, то день, то ночь, времени не замечала. А тут целый день сиди дома. Конечно, взбесишься! То кошмары ей снятся, то призраки мерещатся… То она будто видит собаку, то мужа, то сына…
        А может, это болезнь? - похолодело в его душе. - Но тогда надо лечиться, а как лечиться, если она никуда не идет, никаким доводам не доверяет! Затащить насильно? Связать? О господи, что за бред! Но все-таки, ела ли она хоть что-нибудь сегодня?»
        Юлия медленно прожевала последний кусок - аппетитную, поджаристую корочку и отхлебнула кофе из изящной маленькой чашки.
        «Узнать бы, о чем он думает, - соображала она. - С чего лучше начать, чтобы не вызвать у него негативной реакции…»
        - Ну, и что ты думаешь по поводу Лысой Головы? - решила она начать с того, что ее больше волновало. - Достанем мы деньги к зиме?
        Разговор с Магометом прокручивался в голове Азарцева параллельно мыслям о Тине. На третьем месте оставался возможный план операции Ники, которую он только что осмотрел. В нем проснулся тот самый азарт, сродни азарту чемпионов, которым хочется сразиться с достойным противником. «Как бы уговорить Юлю дать согласие на бесплатную операцию? - размышлял он. - Какое ей дело, если я, хирург, не возьму с этой девочки денег? А уж за Юлины послеоперационные курсы лечения, за лазерную шлифовку пусть платят». Ему же вознаграждением будет успех. Такие травмы встречаются не так уж часто. Первым был как раз Лысая Голова, после него Азарцев прооперировал еще двух больных. Как хотелось ему поставить эти операции на поток! Ах, какой новый, красивый сформировал бы он девочке рот! Углубил бы подбородочную ямку, за счет этого стала бы сексуально выпячиваться нижняя губа… Целоваться и разговаривать точно стала бы лучше! Он улыбнулся.
        - И ты улыбаешься? - подняла высоко нарисованную бровь Юлия. - Скажи, пожалуйста, конкретно и членораздельно, о чем все-таки вы договорились?
        - Ну ты же слышала. - Азарцев спустился с небес. - Сегодня его люди приедут за деньгами. А насчет зимы - вопрос пока открыт.
        - Но он, по-моему, не захотел давать нам отсрочку?
        - Кажется, не захотел. Но, в конце концов, над ним ведь тоже кто-то есть. Он обещал передать мою просьбу.
        - Но если нет, все наше дело развалится?
        - Почему? Можно будет попробовать перезанять деньги.
        - Хочешь связаться с банками? Под бешеный процент? И у кого? А им чем будем отдавать?
        - Может быть, к весне подвалит побольше народа. Будут операции, будут и деньги. Ты же понимаешь, конкуренция сейчас в косметологии просто сумасшедшая! Мы делаем все, что можем. Такой клиники больше ни у кого нет, ты же знаешь.
        Юля с раздражением опустила чашку на блюдце.
        - Клиники такой больше ни у кого нет, но у нас и дохода хорошего нет! Рентабельность оказалась вовсе не такой, на которую мы рассчитывали. И ты не догадываешься почему?
        - Почему? - В некоторых вопросах Азарцев на Юлию полагался. Что-что, а практическая сметка у нее развита была очень сильно.
        - Потому что ты меня не слушаешь! Трудно выжить на одной косметологии, надо внедрять более широкие формы! Вот посмотри, у нас и все виды операций, и лазер, и мезотерапия, и озон, и эмбриобласт, и электролиполиз, и ароматерапия, а ты думаешь, о чем спрашивают по телефону?
        - О чем? - Азарцев доел всю телятину и машинально искал, что бы еще подцепить на вилку. Юля, ярая поборница диетического питания, особенно для других, подсунула ему капустный салат.
        - Спрашивают, можно ли у нас похудеть, нарастить ногти, сделать пирсинг и даже… аборт!
        - Может быть, они забывают, что звонят в косметологическую клинику?
        - Ничего не забывают! Просто хотят получить три в одном! Полный комплекс медицинских услуг в одном флаконе.
        - Ну уж аборт в косметологической клинике - это нечто!
        - Об аборте потом. А сейчас я хочу тебя спросить, ты все-таки собираешься внедрять глубокое очищение кишечника или нет?
        - Я думал об этом. - Азарцев с отвращением отодвинул салат и взялся за булочку с джемом. - Тина была права в смысле физиологии. Проводить очищение кишечника в настоящей медицинской клинике как-то неэтично. Сама представь, закачивать в кишечник десять литров воды!
        - Не воды, а специального раствора.
        - Все равно. Я не гастроэнтеролог, но мне эта идея не нравится.
        - Ты так горячо это отвергаешь! Можно подумать, обсуждал эту процедуру со своей пассией сегодня всю ночь напролет! - ехидно скривила рот Юля.
        - Я прошу тебя в сотый раз, - Владимир Сергеевич перестал жевать, - не касаться этой темы.
        - Ой, какие мы нежные! - Юля вынула пудреницу и стала поправлять помаду. - Какие мы целомудренные! Ночуем на старой квартире, а к любовнице приезжаем по утрам. В то время, как нам давно надо решать производственные дела!
        - Юля, ты что, следишь за мной? Я же говорил тебе, Тина больна! Оставь ее в покое!
        - Ну прямо, больна! - Юля решительно захлопнула пудреницу, насмешливо посмотрела Азарцеву в глаза. - Перепила, наверное, в очередной раз! Я тебе рассказывала, в каком виде увидела ее случайно возле метро? Газеты продавала. А у самой руки так тряслись, что сдачу отсчитать не могла.
        - Юля, перестань. Лучше скажи, Оля ушла в институт?
        - Конечно, ушла. Куда же ей еще идти? Такая же медуза, как ты! Девчонке восемнадцать лет, а ходит постоянно сонная, будто муха. Ни одного парня у нее нет и не было. И ты совсем не думаешь, за кого ее замуж выдавать? Нельзя же быть такими… аморфными! - Юля с трудом нашла нужное слово. И действительно, дочь стала в последнее время раздражать Юлию своей непохожестью на нее. - Да, Ольге не выжить без нас, - констатировала в который раз Юлия и помассировала в задумчивости лоб. - Остается одно - делать деньги. Чтобы у дочери был запас. Покупать на ее имя недвижимость. Две квартиры, три дачи, украшения ей мои отойдут. Ничего, если раскрутимся с клиникой, можно справиться!
        - По-моему, ты к ней придираешься, - заметил Азарцев. - Девочка спокойная, учится в институте, вовремя приходит домой… Что тебе еще надо!
        - Пора уже ей определяться и становиться самостоятельнее! Посмотришь - другие и вертятся, и крутятся, и сами устраиваются и здесь и там. А наша без понукания - никуда.
        - Ты понукай, понукай, да не перегни палку! Не все же такие бешеные, как ты.
        - Ну да! Это с тобой твои родители вечно тряслись как с писаной торбой! Как же, единственный генеральский сынок!
        - Юля! - Азарцев положил на стол нож, которым хотел намазать на булку масло. - Ну что ты за человек?! Жить не можешь без того, чтобы кого-нибудь не укусить! Ты бы себе хоть любовника какого-нибудь завела! Все было бы легче!
        - Т-шш! Ты в своем уме! Всюду уши! Я хочу, чтобы люди, работающие здесь, думали, что мы с тобой муж и жена! А укусить мне легче всего тебя. И не понарошку, а вправду! - Юля выставила вперед свои шикарные челюсти и пару раз щелкнула зубами. Азарцев в ужасе отпрянул.
        - Опять эти глупости!
        Она придвинулась ближе, протянула губы к самому его уху.
        - Пойми, вдвоем людьми управлять гораздо легче!
        - У тебя мания какая-то - всеми управлять.
        - Ну ладно, дорогой, ближе к делу. И прекрати наконец уже есть. Ты растолстеешь и перестанешь влезать в деловой костюм.
        - Новый куплю. - Азарцев взял из вазы, стоящей на буфетной стойке, большой апельсин и пару бананов. - Мне дома неохота готовить. Я ем только здесь, а после восьми, как рекомендуют все порядочные диетологи, я пишу не принимаю.
        - Ну хорошо. Теперь слушай внимательно, у меня есть конкретное деловое предложение. Оно позволит поправить наши дела.
        - Да? - не проявил особого энтузиазма Азарцев. - Интересно, какое? - Ему уже ужасно надоел этот разговор с Юлей и хотелось побыть одному, сесть за компьютер и снова как следует обдумать возможности операции.
        - Тоня, можете убирать со стола! - крикнула в проем двери Юля. - Булочки ваши выше всяких похвал!
        - Кушайте на здоровье, - подобострастно ответила Тоня и поспешила составить на тележку посуду, оставшуюся от завтрака. Азарцеву она подала чистую тарелку и фруктовый нож. На Юлию старалась не смотреть - боялась. Азарцев и вправду замечал, что пристальный взгляд очень светлых Юлиных глаз выносили не все. «Пожалуй, в ней есть все-таки нечто змеиное, - подумал он. - Кролики ведь тоже предпочитают не смотреть на удава».
        - Ты хоть задумывался, почему у нас действительно так мало богатых клиентов? - спросила его Юлия, как только Антонина отошла подальше.
        - Задумывался, конечно, - ответил спокойно Азарцев. - Может, реклама поставлена слабо. А может, мы действительно зря забрались так далеко. Деловым людям до нас далеко добираться.
        - Не дальше же, чем в Швейцарию? - фыркнула Юля. - Однако туда добираться у них время есть. А ты видел, с каким носом привезли девочку на прошлой неделе из Лондона? А туда тоже ехать не ближний свет!
        - Почему же тогда они едут все-таки в Лондон, а не к нам?
        - А потому что, когда спрашивают, где они худели, им приятнее отвечать: «На берегу Женевского озера». В Швейцарии, а не в Подмосковье! А когда их спрашивают, где они переделывали нос, они принимают небрежный вид и пожимают плечами: «В Цюрихе, естественно!» А то, что в Цюрихе они, по сути, никто, а лишь богатые придурки, с которых можно безбоязненно стричь купоны, они не понимают. Поэтому потом и приезжают с такими носами! - И Юля сделала выразительный и потешный жест.
        - Ну и что из этого следует?
        - А то, что удивляюсь, куда смотрели твои глаза и о чем думали твои мозги, когда ты затевал все это дело!
        - Но ты же прекрасно знаешь, как возникла идея создать клинику. Старый кооператив, в который входила дача моих родителей, перепродали и перекупили. Наследникам предложили - или участвуйте в новом переделе, или получите по тысяче долларов за землю и идите вон. А место-то, посмотри, здесь какое хорошее! Озеро, лес, красота! Лысая Голова как раз тогда отвалил мне за операцию денег да еще дал в долг хорошую сумму. И я собрался построить здесь дом. Собственный дом, с видом на озеро. И сохранить на память отцовскую дачу. Пусть там не топлено, холодно, треснуло большое стекло в эркере (кстати, давно пора заменить, все забываю сказать), а я как зайду туда, так снова чувствую себя маленьким мальчиком…
        - Проснись! Ты уже теперь достаточно большой мальчик! - грубо перебила его Юля. - Я эту историю слышала тысячу раз. И про то, как Лысая Голова начал капать, что такие доктора, как ты, должны иметь собственное место работы и что на Западе у людей такой квалификации имеются собственные клиники. И про то, как он свел тебя с нужными людьми и помог выкупить эту землю и взять кредит… Я все это знаю. Жаль только, что он не рассказал тебе, что надо здесь как-то выживать! Но это сейчас расскажу тебе я. Слушай внимательно.
        Азарцев покрутил на столе апельсин.
        - Будет интересно узнать.
        - Нам надо перестать парить в небесах и переориентироваться на средний класс!
        - Но средний класс не потянет наших цен, а мы тогда не сможем платить проценты и содержать здесь все в таком виде, как сейчас.
        - Будем стараться. Если не прошла формула «не числом, так умением», значит, надо будет все-таки брать числом!
        - Это ты опять насчет очищения кишечника, что ли?
        - Да бог с ним, с очищением, оно все равно уже выходит из моды, господа этим уже накушались. Нам надо внедрить нечто другое!
        - А что именно? - с подозрением спросил Юлю Азарцев. Что-то уж слишком блестели у нее глаза.
        - Аборты в день обращения. - Она посмотрела на него победно. И пока Азарцев отходил от долгого и надсадного кашля, она взяла у него из рук апельсин и спокойно очистила его специальным ножом.
        - Ты в своем уме? Аборты в косметологической клинике! - Азарцев с трудом успокоил дыхание. - Да кто нам лицензию даст?!
        - Насчет лицензии я тебя умоляю! - Юля спокойно разделила апельсин на ровные дольки. - С гинекологом я уже поговорила, и ты его знаешь. Это наш старый знакомый, прекрасный врач Борька Ливенсон, если ты помнишь, он же у меня роды принимал, когда я Олю рожала. У него высшая категория, он кандидат наук, есть лицензия, все в порядке. А с СЭС я договорюсь точно так же, как договаривалась всегда.
        - А где мы эти аборты будем делать? В нашей немецкой операционной, которая стоит два миллиона?
        - Зачем? Как раз в том самом доме твоих родителей, в который ты так любишь до сих пор заходить. Сделаем там ремонт, в твоей бывшей детской - маленькую операционную, в гостиной палату на четыре-пять коек, в кабинете отца - ординаторскую, и дело пойдет!
        - Это невозможно! - воскликнул Азарцев. - Этот дом для меня слишком дорог. Он мое последнее прибежище. Ты же знаешь, я так и не купил себе квартиру. Хотел построить дом - связался с этой клиникой. И кстати, тебе же самой нравилась эта идея! Заиметь собственную косметологию, в которой ты уж могла бы развернуться!
        Он вспомнил ту маленькую квартирку на Юго-Западе, в которой ночевал сейчас и которую получил его отец еще до того, как стал генералом. Азарцеву не хотелось ее обустраивать. Он думал, там будет жить Оля, когда окончит институт. Если честно, у него были связаны с этой квартирой не самые лучшие воспоминания. В ней так и осталось все так, как было, когда они только начали встречаться с Юлией. Родители тогда уже жили здесь, на так называемой даче, а у них там была бурная молодая жизнь, постоянно толпились гости, на одном диване ночевали минимум шесть человек… И все тогда было не так, как сейчас.
        - И ты жалеешь, что у тебя теперь собственная клиника? - Юлия наклонилась и снизу посмотрела на него. Азарцеву показалось, что в лицо ему заглянуло чудовищное животное, наделенное нечеловеческим, странным, немигающим, очень светлым взглядом. «Ну, чистый удав!» - содрогнувшись, подумал он.
        - И между прочим, когда ты погорел первый раз на строительстве той больницы, я тебя не бросила! Это ты ушел от нас с Олей. - Юлия отодвинулась и сделала вид, что смахнула слезу.
        - Это правда, что ты не бросила, - сказал Азарцев. - Это правда, что я ушел. Я подлец, извини. Но поэтому мы и работаем вместе. Если бы из семьи ушла ты, а не я, ни о каком сотрудничестве и речи бы не было.
        - Но все-таки почему ты ушел? - Юля протянула к рукаву его пиджака когтистую лапку.
        - Дорогая, ни один мужчина не вынесет, если его постоянно называть идиотом. Учти это на будущее, когда будешь снова выходить замуж.
        - Я не собираюсь снова выходить замуж! - вскипела Юля. В ее глазах засверкали опять злые огни. - Я считаю, что я уже замужем. За тобой! Что с того, что мы не спим! Зато мы вместе владеем этой клиникой. Вернее, владеешь ты, а работаю - я. А идиотом не надо быть, тогда и называть так тебя не придется. Так ты согласен на устройство гинекологического отделения?
        - Нет, Юля, нет! В материальном плане это мало что даст. Аборты стоят недорого, а я потеряю дом.
        - Сейчас можно делать не только аборты. Разрешено прерывать беременность на любом сроке!
        - Как это - на любом? И в восемь, что ли, месяцев тоже? - изумился Азарцев.
        - Ну, у тебя правда куриные мозги! - не выдержала Юля. - Ничего-то ты не знаешь, кроме своих операций. Имеются так называемые социальные показания. Приходит, допустим, женщина, говорит: «Вот, я без мужа, беременна, приехала с Украины, жить не на что, прописки нет, работы нет. Прервите мне беременность, а то я порешу ребеночка и сама потом утоплюсь!»
        - И что, прерывают?
        - Естественно, прерывают. Ведь если она этого ребеночка родит и оставит в Доме ребенка, кормить-то его кто-то должен будет! А налогоплательщики у нас сейчас сам знаешь какие! На детей, пенсионеров, инвалидов денег и так не хватает. Поэтому разрешено беременность прерывать на любом сроке по желанию женщины.
        - Но ведь это узаконенное убийство! - с недоумением посмотрел на Юлию Азарцев.
        - Опять ты о высоких материях! А войны - не узаконенное убийство? Нам надо думать, как бы нас самих не пустили под нож!
        - Юля! Что у тебя всегда за выражения! Но скажи, если у женщины нет денег на содержание ребенка, откуда она возьмет кругленькую сумму на то, чтобы эту нежелательную беременность прервать?
        - Не будь ты таким уж наивным! На такие вещи женщины всегда деньги находят. К тому же клиника наша в лесу, от города далеко, ляжет сюда, полежит, никто ничего не узнает. Два-три дня отдохнет и выпорхнет на свободу. Еще, может, даже захочет пройти курс косметических процедур. Отбеливающие маски, массаж… При беременности ведь часто возникают проблемы с лицом!
        - Но, Юля, я никак не пойму, какие маски могут делать в твоем ужасно дорогом отделении социально незащищенные женщины, приехавшие с Украины?
        - Господи, да про Украину я просто так сказала! Мало ли любовниц у богатых людей? Что они, социально защищенные? Вот она ходит беременная до того срока, пока пузо не вылезет под подбородок, и все настаивает, чтобы ее кавалер либо с законной женой разошелся, либо оставил свой холостой образ жизни и женился на ней, и для этого она ребеночка и выращивает. А как он официально поставит вопрос - никакого ребеночка, или я с тобой завяжу, тут наша клиника как раз и сгодится. А уж денег этот богатенький Буратино, чтобы произвести эту манипуляцию, не пожалеет.
        Азарцев был так ошарашен Юлиным планом, что молчал, не зная, что сказать.
        А Юля решила, что теперь пришло время надавить на самое слабое место Азарцева.
        - Ты подумай, - вкрадчиво проговорила она, - если за счет абортов наш доход возрастет, ты сможешь заниматься благотворительностью. И оперировать кого и сколько захочешь!
        Ее слова попали в цель. «Добро и зло в мире все-таки соразмерены, - подумал Азарцев. - Если какие-то идиотки в нашей клинике будут совершать некое зло, то я смогу компенсировать его хотя бы частично, помогая тем людям, которым, может быть, больше никто не сумел бы помочь».
        - Но ты уверена, что все это законно?
        - Вот, позвони! - Юля сунула ему в руки журнал, в котором на рекламной странице некоторые объявления в разделе «Медицинские услуги» были отчеркнуты фломастером. Азарцев потом действительно позвонил. Юлина компетентность в этом вопросе полностью подтвердилась.
        - А на какие деньги мы будем делать переустройство?
        - Поможет Лысая Голова! Он уже столько вложил, что еще несколько тысяч долларов, если они принесут реальный доход, не могут быть для него камнем преткновения!
        - И ты берешься это устроить?
        - Конечно, берусь!
        - И что, Боря Ливенсон согласился на такую работу? Ты с ним уже говорила?
        - Предварительно говорила. А почему бы ему не согласиться? Работа одинаковая, что там у него в роддоме, что здесь. Только здесь оплата будет выше, воздух за городом чище и питание лучше, чем роддомовские государственные харчи. Тонька готовит все-таки - не сравнить с больничной-то кухней!
        - Тише!
        - И что! Все местные прекрасно понимают, что такой работы, как у нас, им в их поселке никогда не найти! Они будут за нее держаться, даже если им всем присвоить индейские клички, лишь бы платили! И Тонька старается, потому что этой работой содержит практически всю семью. И дочь свою старшую сколько раз уже привлекала к работе, если сама почему-либо не успевала приготовить еду, все прибрать и помыть. Надеется, наверное, что, если будет вакансия, мы и дочь ее возьмем на работу. И это правильно. Девка здоровая, хотя и учится еще в школе, пусть привыкает к труду. Покажет себя хорошо, может, и правда возьмем.
        - Ты девчонке-то за работу хоть немного приплачиваешь?
        - С чего бы это? Успевает Тонька или нет, это ее проблемы! Пусть привлекает хоть одну дочь, хоть трех, но чтобы работа была вовремя сделана!
        - Но девочка примерно такого же возраста, как Оля. И даже внешне чем-то немного похожа…
        - Ты, Азарцев, не путай. Оля - это Оля, а здесь - посторонняя девчонка. А вот чтобы Оле не пришлось никогда по чужим людям посуду мыть, мы с тобой здесь и кумекаем, как нам выйти из финансового кризиса!
        - Но, Юля, - опомнился Азарцев, - а как же медицинская книжка, справка из СЭС, флюорография, анализы? Значит, у Тониной дочери, если она здесь помогает матери, тоже все это должно иметься? Вдруг проверка!
        - Азарцев! - Юлия всплеснула руками. - Ты меня все-таки ужасно раздражаешь! Ведь ты числишься руководителем, а не я! А ты живешь здесь со мной, как у Христа за пазухой, ничего не знаешь, ни о чем не в курсе, и еще задаешь такие глупые вопросы! Уж занимался бы своими операциями и молчал! Будет, я тебе говорю, будет все в порядке у них с документами, если придут с проверкой из СЭС. Неужели ты думаешь, что если Тонька пошлет свою девчонку вот этими булочками на станцию торговать, то у нее откуда-нибудь возьмется медицинская книжка? Хотя, - на секунду задумалась Юля, - тут ты, может, и прав. Антонина как-то сказала, что девчонку тошнит в последнее время. Надо им обеим в приказном порядке сдать в районной больнице анализы на яйца гельминтов. А то мало ли, у всех тут огороды, копаются в земле, руки не моют…
        - Ну как же не моют? Взрослые люди! - запротестовал было Азарцев, но Юлия отмахнулась от него и грозным голосом продолжала нравоучение: - Так вот, чтоб ты знал, Азарцев, СЭС приходит всегда по предварительному звонку! Так же, как пожарная охрана, налоговая инспекция и другие многочисленные проверяющие. Иначе, если они не позвонят, нас тут может и не быть. Вот они пришли, а охрана их даже на порог не пустит! Они что, дураки или им делать нечего - по сто раз с проверками приезжать и с пустыми руками от ворот уходить? Ты дите, Азарцев! Как ты еще на свете-то без меня живешь!
        - Юля, честное слово, я тобой просто горжусь! - Азарцев со вздохом поцеловал милостливо протянутую ему руку. И в то же самое мгновение будто кто-то проник в его мозг и отчетливо там прошептал: «Предатель! Предатель!»
        Колокольчик входной двери позвонил. Юлия выглянула в окно: шофер привез клиентку на консультацию.
        Охранник пошел открывать.
        - Ну, Вовка, твой выход. Дама что надо! - Юлия придирчиво разглядывала клиентку. Азарцев тоже встал, подошел к окну, выглянул из-за шторы. Шофер, открыв заднюю дверцу, помогал выбраться из машины пожилой даме в сером благородном пальто. Изящно уложенные волосы дамы были аккуратно подсинены.
        - Так ей же все семьдесят! - с сомнением произнес Азарцев.
        - Тем легче она согласится на операцию, уж если приехала!
        - Тем больше вероятность наличия у нее гипертонической болезни, тромбофлебита, нарушений мозгового кровообращения… Нет уж, Юля, надо уговорить ее лечиться консервативно.
        - Сопоставь стоимость и результат твоей операции и моих процедур! И еще подумай, какая она сейчас старуха и какая красотка она будет через полгода после операции! Если бы ты только знал, как много это значит для женщины! Да ей больше сорока пяти никто и давать не будет! И сколько ее подружек привалит после этого к нам! Нет, Азарцев, нам здесь нужна только хирургическая помощь, причем не в три, а в два этапа! Третий она может и не выдержать. Сначала делай ей щеки, подбородок и глазки, а потом уже лоб, шею и затылок. Затем я ей проведу курс мезотерапии, и она будет выглядеть гораздо моложе дочери, если та у нее имеется!
        - Моложе внучки! - съязвил Азарцев. - Подумай, Юля! Каждый этап - минимум два часа под наркозом!
        - На то ты у нас и блестящий хирург, чтобы закончить все дела за час-полтора!
        - Да ты что! А где у нас блестящий анестезиолог, чтобы и больная спокойно спала, и не было передозировки препаратов, чтобы внутренние органы не пострадали!
        - Что же у нас в Москве, кроме этой твоей бабы, и анестезиологов нет? - разъярилась Юля. - Кирюша отлично справляется! - Юлия имела в виду их нового анестезиолога, которого взяли на работу вместо Тины.
        - Я не спорю, справляется. Но он пока еще очень молод. С Тиной оперировать мне было гораздо спокойнее.
        - Ха! - Юля опять посмотрела Азарцеву пристально в глаза своим знаменитым взглядом удава. - Ее поезд, Азарцев, давно из твоей жизни уже должен был бы уйти! Она уже вышла в тираж. Можешь считать, что я тебя за измену простила.
        - Знаешь, Юля, - устало ответил на это Азарцев, - не все такие непотопляемые, как ты. Не каждый может с легкостью проглотить другого. - Он хотел еще что-то сказать, но в это время в комнату вошел шофер.
        - Пациентка доставлена, - доложил он. - Ждет в кабинете!
        - Ой, как серьезно! - кокетливо посмотрела на шофера Юля. Азарцев поморщился и вышел из буфетной. Через секунду все его мысли полностью захватила ожидающая в кабинете дама.
        7
        - Дом с голубыми балконами! У подъезда - каштан! - что было силы орал Барашков в телефонную трубку, пытаясь энергией своего голоса внушить важность момента той женщине, что ответила по другую сторону телефонного провода: «Скорая слушает!» - Только не кладите трубку! - молил он. - Я здесь случайно, в гостях! Поверьте, я не обманываю! С женщиной очень плохо, она без сознания, нужно срочно госпитализировать! И если у вас есть реанимационная бригада, то она тоже нужна!
        На другом конце провода мгновение стояла тишина, будто там соображали, что это - очередной глупый розыгрыш или все-таки нет.
        - Моя фамилия Барашков! Я - врач! Я вас не обманываю! Поверьте мне! Соедините с главным врачом! - Аркадий кричал так, что было слышно, наверное, в соседнем подъезде.
        - Фамилия, возраст, температура? - вдруг по-деловому сказали в трубке, и Барашков понял, что «Скорая» вызов примет. У него как-то странно вдруг запершило в горле, перехватило дыхание, и даже увлажнились глаза. Он испугался, что не сможет сразу ответить на все вопросы, но, быстро собравшись, хриплым голосом сообщил фамилию Тины, а возраст сказал наугад, потому что его никогда не интересовало точно, сколько ей лет, а про температуру сообщил, что она нормальная.
        - Что болит? - по-прежнему металлическим голосом продолжали расспрашивать на том конце провода.
        - Ничего не болит, она без сознания! - убеждал невидимого собеседника Барашков.
        - А что случилось? Почему без сознания?
        - Потому что она упала! Прямо на моих глазах!
        - Ваша фамилия? - еще раз уточнил металлический голос, и после того, как Барашков в пятый раз проорал, что он Барашков, спросил: - Куда ехать? Назовите какие-нибудь ориентиры!
        - Помойка во дворе. Выкрашена в зеленый цвет.
        - Вы соображаете? - возмутилась «Скорая». - У нас в каждом дворе помойки!
        - Да, и еще недалеко новая школа! Неудобно построена. Я когда ехал, не знал, с какой стороны ее объезжать! И кажется, рядом был магазин «Молоко»! - заорал Аркадий как резаный.
        - Дом с другой стороны выходит на улицу?
        - Кажется, да. Только я искал не с улицы, со двора. Улица уже второй год, как разрыта! Я помню, там канава была еще в прошлом году!
        - Улица Скворечная, дом с голубыми балконами номер пятнадцать! - сообщила «Скорая». В голосе диспетчера даже появились человеческие нотки. - Теперь, какой подъезд, этаж и квартира? Код на двери?
        - Кода нет, подъезд от угла второй, а на самом деле, может, и третий, - сказал Барашков. - Но я попрошу кого-нибудь встретить или сам выйду! У подъезда каштан. Номеров квартир здесь вообще ни у кого нет, но эта квартира - на пятом этаже. Выше только чердак! Я вас умоляю, приезжайте скорее!
        - Ожидайте, ваш вызов принят! - трубку положили. Барашков облегченно вздохнул и склонился над Тиной, которая в прежнем положении была на полу, без сознания, с разбитой, окровавленной головой. В таком положении лицо ее выглядело каким-то чужим, незнакомым.
        Он взял ее за запястье, и ее сердце тихонько ответило его пальцам тоненькой ниточкой еле различимой на ощупь пульсовой волны.
        - Жива, - констатировал он и тут же ужаснулся тому, что сказал. Господи, как же она может быть не жива? Ведь это же Тина! Такой же родной ему человек, как жена, как дочь! На мгновение возникло в его сознании видение их прежней, такой родной, старой ординаторской, в которой собирались они. Вот, улыбаясь и что-то говоря, входит Тина. Она запыхалась и еще не застегнула халат, но глаза ее весело блестят, а на курносом веснушчатом носу выступили крошечные капельки пота. Она, не стесняясь, вытирает нос кусочком бинта и носком туфли пытается примять отошедший кусок линолеума на полу, одновременно энергично жестикулируя и говоря им всем что-то веселое, важное, дорогое…
        И эта Тина сейчас перед ним?
        А сам он сейчас разве прежний, такой, какой был тогда? Два года всего прошло, а как изменилась жизнь! И как он постарел, и как ему все надоело! Вечная погоня за деньгами, отвратительная физиономия Дорна, осторожная мордочка Мышки. Да провались она пропадом, эта всеобщая компьютеризация, эта приборомания, эта современная офисная мебель, если она ведет к разобщению душ! Нет в мире совершенства. Выкинуть бы к черту эти холодные пластиковые столы вместе с Дорном, вернуть бы старенький радиоприемник и синий продавленный диван, на котором так славно было во время дежурства пить черню-щий чай и знать, что ты не один, что, если надо, тебе помогут. Как же хочется по-настоящему лечить! Не метаться по трем местам, пытаясь заработать, а наблюдать одних и тех же больных от поступления и до выписки, радоваться стабилизации их состояния, ликовать от того, что сделано невозможное!
        Барашков опомнился. Он рассуждает прямо как студент-первокурсник, не знающий ни болезней, ни больных. И в старом отделении была порядочная ж…, и в новом - тоже ж… Только другая. И теперь самое приятное место работы, куда он с удовольствием ездит, - тот самый дом, где живет его старый знакомый, умный, огромный сенбернар. Его по-прежнему приглашают ночевать с этим псом. Хозяева то уезжают за границу, то развлекаются по ночам. Собака уже совершенно здорова, только не сразу одинаково быстро поднимается на обе лапы - видно, имеется все-таки небольшое остаточное поражение. Иногда Барашков по собственному разумению колет сенбернару витамины, и тот беспрекословно подставляет ему нужный бок. К тому же у сенбернара есть стимул к уколам - после каждой инъекции Аркадий его угощает бутербродом из тех, что оставляют ему наужин. Так они и ночуют вместе - Барашков и сенбернар, под светом бежевой лампы, в кресле и на ковре, понимающе поглядывая друг на друга. И не хочется от сенбернара возвращаться в отделение к Мышке. Но приходится.
        Аркадий опомнился. Оказывается, в ожидании «Скорой» он так и сидел в коридоре на полу рядом с Тиной, держа ее за руку. Он посмотрел на часы. Со времени принятия вызова прошло пятнадцать минут. Положение Тины было прежним.
        Надо же где-то найти документы - паспорт, страховку. И надо собрать ее - как-то одеть или во что-нибудь завернуть. Аркадий решил, что может ненадолго отойти, чтобы поискать документы.
        Паспорт он нашел сразу же, как только открыл первую попавшуюся на глаза створку шкафа. В ящике лежали диплом, разные бумаги, свидетельство о разводе и паспорт, но страхового полиса там не было.
        Решить вопрос с одеждой оказалось сложнее. Вещи были навалены в беспорядке на разных полках, и Аркадию почему-то стало неприятно копаться в них. Он наугад еще раскрыл какой-то ящик и обнаружил там мужские носки.
        «Вот! То, что надо», - решил он и осторожно надел носки Тине на ноги. То, что она в ночной рубашке, - даже хорошо, удобнее снимать, можно просто разрезать, и все. Теперь нужно одеяло, а лучше два, чтобы ее завернуть. И на голову какой-нибудь платок. На улице холодно.
        Но никакого платка Барашков не нашел и поэтому приготовил для этой цели чистую наволочку.
        За хлопотами прошло еще минут пятнадцать, вероятно, пора уже было встречать «Скорую». Он стал звонить соседям, чтобы попросить кого-нибудь встретить машину, но двери никто не открыл, и он опять стал волноваться, метаться, хотел выскочить на улицу сам, но страшно было оставлять Тину одну, и он ежеминутно выглядывал на улицу из окон, то с лестничной клетки, то из квартиры. Наконец, еще раз убедившись, что Тина продолжает дышать, он схватил с тумбочки на всякий случай ключи, чуть-чуть прикрыл все-таки дверь в квартиру и побежал по ступенькам на улицу. «Скорой» все не было. День уже закончился, наступил хмурый вечер, все так же поливал улицу мелкий косой дождь. Люди, уже успевшие вернуться с работы, не высовывали носа на улицу, наслаждаясь теплом своих квартир.
        Барашков постоял, в беспокойстве покрутил головой, обежал вокруг дома, промок, в сотый раз подумал, что ему не довезти Тину на его «Жигулях», и побежал наверх, в квартиру, еще раз звонить в «Скорую». И в тот самый момент, когда в трубке опять раздался знакомый щелчок, он услышал внизу у подъезда звук подъехавшей машины и, бросив трубку, побежал смотреть в окно. Да, это была машина с красным крестом. Два молодых мужика лет двадцати пяти - тридцати вышли из нее и, поглядев почему-то вверх, направились к подъезду. «Надо сказать, чтобы сразу брали носилки», - подумал Барашков и побежал опять вниз.
        - Я врач! - перво-наперво сообщил он, как только они поравнялись, но эта информация не вызвала никакого интереса. Мужики продолжали подниматься. - Надо носилки! Срочно везти! Женщина без сознания! - опять начал Барашков, но тот, кто был постарше, равнодушно сказал, остановившись у двери: - Здесь? Открывайте, посмотрим.
        Барашков стал возиться с ключами - дверь от сквозняка все-таки захлопнулась, а он понятия не имел, какой ключ от какого замка, и врач со «Скорой», пока Барашков возился, нетерпеливо и презрительно стоял, поджав губы, а фельдшер с интересом разглядывал Аркадия. Из его кармана торчал покетного формата детектив. «А не ты ли женщину-то и хлопнул?» - можно было прочитать в его взгляде. Барашков наконец открыл дверь.
        - Вы так долго ехали, я уж боялся… - пробормотал он.
        Врач присел на корточки и повернул Тинину голову, ощупывая ее. Барашков охнул, таким резким показалось ему движение врача. На пальцах снова появилось липкое, красное, блестящее.
        - Кто это ее? - спросил врач у Аркадия, поднимаясь и осматриваясь по сторонам, ища, где можно помыть руки. Одновременно он отдал фельдшеру короткое приказание, Барашков уловил название сердечного лекарства. Барашков униженно пошел за ним в ванную.
        - Она упала, - стал он пояснять врачу. - Она была больна…
        - Приезжая, местная? Где ее полис? - спросил врач.
        - Она москвичка, вот паспорт, - ответил Аркадий. Он физически, каким-то совершенно новым органом чувств ощущал, как ускользают секунды. - Давайте не будем терять времени, - не выдержал он. - Я всю жизнь проработал в реанимации. Я знаю, что надо делать, но здесь у меня ничего нет. Пошлите за носилками, ее надо везти в стационар.
        - Отвезем, если надо будет, - равнодушно проговорил врач. - Сегодня дежурит травма… - И он назвал номер больницы.
        - Да вы что? - возмутился Барашков. - Ее надо или в реанимацию, или в неврологическое отделение. Или в Склиф, или к нам… - Он сказал адрес.
        - Что же мы бомжей и алкоголиков со всего города в Склиф будем возить? - парировал доктор. - А там, - он назвал ту самую больницу, в которой работала Мышка, - ее никто не возьмет, там теперь вместо городской реанимации платное отделение.
        - Да ведь она и есть бывшая заведующая той реанимации. Валентина Николаевна Толмачёва.
        - Да вы посмотрите вокруг! Какая заведующая? И от нее к тому же вином пахнет! Напилась, пошла, покачнулась, упала! Вот все дела! Повезем в травму - Врач поискал глазами, куда бы присесть, и в результате остался стоять. Достал какие-то бумаги и принялся заполнять их на ходу. Аркадий, мгновенно чужими глазами оценив и беспорядок в квартире, и несвежее белье, и невытертую пыль, и замусоренный пол, и пустую бутылку из-под вина в кухонной раковине, и наполовину пустую бутылку коньяка возле Тининой постели, разозлился.
        - Мы лечили всех, кого везли к нам с улицы. И теперь имеем право, чтобы нас самих тоже нормально лечили, - зло отчеканил он. - Я, твой коллега, говорю тебе, что она больна. Все, что ты видишь вокруг, тебя не касается.
        Доктор спрятал ручку и повернулся к Аркадию. Рядом с их ногами, на полу, все так же лежала Тина. Фельдшер подошел ближе к своему доктору и вопросительно посмотрел на него.
        - Ты ей хотя бы систему подключи! - тихо, но с угрозой в голосе сказал Барашков врачу. - И скажи, сколько надо дать денег. Я дам. И поедем, пока не поздно, туда, куда я сказал. Ты только пойми, что мы должны ее довезти.
        Доктор посмотрел Барашкову в глаза. В этом взгляде многое читалось и много было в нем недосказанного. Только потом, уже глубокой ночью, после того, как Барашков снова вернулся к Тининому дому, чтобы забрать свою машину, он понял, что были во взгляде этого сравнительно молодого еще доктора те же самые лень и раздражение, и усталость от чрезмерного, постоянного труда, и скука, и презрение к себе, к Барашкову, к фельдшеру, к Тине и неизвестно к кому еще. Были в нем и странная любовь к своей работе, и к жизни, и понимание природы людей, и кое-какой врачебный опыт - все это было во взгляде обычного врача со «Скорой». И Аркадий узнал в этом взгляде самого себя - свою собственную скуку, лень, и ненависть неизвестно к кому и к чему, и усталость. Может быть, ту же самую усталость от жизни, о которой говорила ему Тина.
        - Да отойди ты! - отодвинул его врач. - В платное, так в платное. В неврологию, так в неврологию.
        Он достал и приладил Тине прозрачную одноразовую капельницу, фельдшер вколол туда все, что было нужно - лекарства у них в чемоданчике были, и Тина задышала ровнее. Потом фельдшер спустился за носилками, и они вместе с Барашковым понесли Тину. Уже в машине «Скорой», когда они, несмотря на включенную мигалку, застряли в пробках Садового кольца, Тина непроизвольно сделала на вдохе вот так: «а-а-а-х-р-р!» - И надолго замолчала.
        И Барашков с ужасом понял, что следом за этими несколькими «а-а-а-х-р-р!» последует остановка дыхания. Навсегда.
        «И как это в комнате может быть самолет?» - напряженно билась в темноте мозга дурацкая мысль, хотя видимые признаки сознания у Тины отсутствовали.
        Вдруг откуда-то из громкоговорителя раздался встревоженный голос:
        - В первом салоне остановка дыхания! Доктора Толмачёву просят пройти в первый салон!
        Тина отстегнула ремень и легко встала с кресла. Она уже видела когда-то этот сон, только теперь самолет не спускался, как тогда, а, наоборот, набирал высоту. Идти можно было быстро, легко. Воздух был свеж и прозрачен. Ноги в легких туфлях на каблуках оторвались от пола, и Тина поплыла. Без особенных трудностей она пробралась, придерживаясь руками за багажные полки, мимо закутка проводниц и выплыла в первый салон. На полу там лежало большое белое нечто, напоминающее странную птицу с усталым лицом. Тело было грузным, бесформенным, сплошь покрытым длинными белыми перьями. Тина вгляделась внимательнее. Что-то в запрокинутом лице существа показалось ей очень знакомым.
        «Так это же я. Я умерла и лежу здесь мертвая», - подумала Тина. Существо было неподвижно. Оно не дышало и уже, кажется, не жило. С каким-то странным стеснением, боясь потревожить его покой, она протянула руку, чтобы сбоку потрогать его шею. Под перьями, холодными и блестящими, ничего не шевельнулось. Даже самого малого биения, которое все-таки свидетельствовало бы о жизни, пусть замершей, еле теплящейся, не ощутила под пальцами Тина.
        - Что же я могу для тебя сделать? - сказала она существу. - Тут даже трубки нет, не то что аппарата искусственного дыхания… Хотя зачем без него трубка?
        Странное раздвоение сознания не мешало Тине соображать. Губы у существа были сухие, не сжатые, с равнодушно, безвольно опущенными концами, что придавало лицу некоторое сходство с печальным Пьеро. Тина осторожно повернула голову существа вбок, при этом почему-то широко раскрылись глаза, закатились и уставились вверх. «Как у заводной куклы», - подумала Тина. Очень светлые, они смотрели туда, где за крышей салона должно было быть небо. Тина вздохнула - мол, вот ведь какие случились дела, бедолага, - и встала перед существом на колени. Привычным жестом она отвела ему челюсть вниз и осмотрела рот и сухой, узкий, птичий язык.
        - Гортань свободна, - сказала она и набрала полную грудь воздуха. И - р-раз! - она прижалась собственным ртом к холодным губам существа, с силой выдохнула воздух, так, чтобы он прошел по трахее как можно ниже и попал в бронхи, и почувствовала, как от нажатия ее рук чуть-чуть хрустнули блестящие перья. И - два! - она еще раз выдохнула существу в рот, нажала на грудь и снова вдохнула.
        На счете «двадцать четыре» существо чуть заметно пошевелилось, шевельнуло головой и закрыло глаза. На всякий случай Тина выдохнула опять, поймала теперь слабый пульс на шее и пальцем отодвинула веко. Бездонный зрачок в самой сердцевине небесной голубизны повернулся и уставился на нее.
        - Ну, вот ведь какая! Как начнет качать, так не остановишь! - чистым, красивым, но очень капризным и недовольным голосом сказало вдруг существо. Вид у него был такой, будто Тина ему уже смертельно надоела. - Хватит усердствовать! Угомонись! Уж и помереть как следует невозможно! - продолжало оно ворчать, и Тина оторопело приподнялась, отодвинулась и стала смотреть, что существо будет делать дальше.
        Лайнер уже давно набрал нужную высоту, но мчался все выше в бездонное небо. Стояла звенящая тишина. Кресла с белыми чехольчиками на спинках оказались пусты. Никого, кроме них двоих, в самолете не было.
        «А где же экипаж?» - подумала Тина.
        Существо еще полежало немного, посмотрело на нее и сделало движение, будто теперь ему нужно встать и расправить затекшие крылья.
        - Прекрасно, ты сделала все, что могла! - сказало оно своим необыкновенным, переливающимся голосом, но эта фраза прозвучала достаточно насмешливо. - А теперь подвинься, мне пора!
        Тина, обидевшись, поднялась, отряхнула ладони, колени и отошла в сторону. Существо странно дернулось, поднялось, развернулось в узком проходе, попутно задев Тину крылом, заблестело вдруг всеми перьями, вытянулось и медленно утянулось, сияя, через иллюминатор наружу. Мгновение - и где-то на горизонте осталась блестящая точка, издающая непрерывный пронзительный звук. А стекло иллюминатора осталось целым и невредимым, будто и не пролетал через него никто.
        «Вот всегда со мной так, - подумала Тина, до боли в глазах рассматривая блестящий след за окном. - Сделаешь доброе дело, так непременно останешься в дураках, еще над тобой же смеются! И как же я теперь одна в совершенно пустом самолете? Топливо когда-нибудь кончится, и он рухнет на землю!»
        Она не подумала, что может разбиться вместе с самолетом. Она пыталась представить, как сделать так, чтобы самолет, падая, не причинил никому на земле никакого вреда. «Нужно направить его в воду!» - подумала она, и перед ней внизу сразу возник океан. Она ясно различила, что на воде в этот момент полный штиль, а где-то вдалеке на горизонте маячит тонкая полоса светлого пляжа, и, будто маленькие каменные иголки, лежат в воде стрелы волнорезов.
        «Пока не долетели до берега, надо успеть упасть!» - подумала Тина, и самолет, послушный ее воле, тут же вошел в пике и стал молниеносно терять высоту. Пол встал вертикально. Самолет завыл, загудел. В глазах горела нескончаемая, невыносимая, яркая слепящая вспышка. Тина зажмурилась, хотя ей не было страшно.
        «Ну, еще немного, и все!» - решила Тина, но тут все ее мысли, чувства, видения сами собой куда-то исчезли, и остались только блестящая точка в глазах и странный гудящий звук. Он приближался, приблизился, стал неприятен, высок и навязчив, будто разрезал ее пополам. И вдруг воздух вокруг нее перестал быть фантастически легким и свежим, что-то знакомое и тяжелое проникло ей в грудь, она сделала вдох и неожиданно для себя осознала, что навязчивый звук - не что иное, как вой включенной на полную мощность сирены-мигалки машины «Скорой помощи». Она медленно открыла глаза и первое, что увидела, было чье-то искаженное лицо. Это был Аркадий Барашков, но Тина его не узнала и не стремилась кого-либо узнать. Говорить она тоже не могла, но слух ее был сохранен, и она услышала голос, показавшийся ей знакомым:
        - Кажется, она приходит в сознание.
        - Пустите, мне надо сделать укол, - сказал еще один голос, который был совершенно неизвестен Тине.
        «Укол? Все равно… Уже ничего не страшно, - успела подумать она и даже почувствовала, успела почувствовать чье-то прикосновение, похожее на легкий щипок. - Хочу спать! Бесконечно спать, только чтобы не будили!» Через несколько мгновений наступила полная темнота.
        Тина спала уже несколько часов, ее не тревожили ни сновидения, ни то, что ее куда-то несут, поднимают, опускают, кладут, просвечивают магнитными волнами, входят в вены, вставляют катетеры, подключают приборы, опутывают трубками, вливают и выводят жидкости и даже дышат за нее.
        Впервые за несколько месяцев ей ничего не снилось. Она спала глубоким, прекрасным, медикаментозным сном.
        8
        Мышка, не включая света, сидела у себя в кабинете за чайным столом и в задумчивости доскребала мельхиоровой ложечкой последнее пирожное. Пирожное было любимое - пропитанная ромом шоколадная «картошка». Оставить ее на тарелке было выше Мышкиных сил. Рабочий день уже закончился, она могла уходить, но отчего-то все медлила, все чего-то ждала. Она даже сама оформила протокол консультации приглашенного к той самой пациентке с головной болью профессора-невролога, хотя это была обязанность Дорна - так у него появлялся лишний повод зайти к ней в кабинет, но Дорн не зашел. То, что он был еще в отделении, Мышка знала наверняка - несколько раз выходила и видела, что дверь в ординаторскую прикрыта, но не закрыта на ключ. В целом все было спокойно. Дневные сестры ушли. Ночные, заступившие на дежурство, занимались привычными обыденными делами. Пациенты не выходили из палат - у них было все, что необходимо для жизни: удобные ниши с телевизорами и мягкой мебелью для приема гостей, небольшие комнатки-кухни, где можно с удобством приготовить чай, сервировать стол. И если бы не функциональные кровати, стоящие
посреди комнат-палат, да не бледные, болезненные лица пациентов, комнаты отделения больше напоминали бы отель, чем больницу. Маша решила перед уходом еще раз пройти по палатам, навестить каждого больного.
        Их было немного, всех она знала наперечет, и все они лежали на своих местах.
        Пациентка с головной болью спала при ярко полыхающих лампах. Жалюзи в ее комнате были закрыты. Она, как заметила Тина, предпочитала днем находиться в темноте, вечером же и ночью в ее палате ярко горел свет.
        Муниципальный чиновник с недостаточностью кровообращения из соседней палаты рассеянно просматривал свежие газеты и мысленно готовился к небольшому совещанию, которое он запланировал на завтра и собирался проводить прямо здесь, в больнице.
        Третьим был артист-гастролер, умудрившийся пятнадцать лет назад развестись с московской женой и жениться на красавице казачке. По совместительству этот артист, уже теперь достаточно пожилой обаяшка куплетист, оказался дальним родственником главного врача. Его поджелудочная железа не справилась с чрезмерным количеством съеденного и выпитого на гостеприимной московской земле. Напомнили о себе и камни, образовавшиеся в желчном пузыре еще при первой супруге. Куплетист лежал в отделении пятые сутки, сочинял на досуге иронические куплеты и теперь страдал уже не столько от капельниц (тяжеленный приступ ему сняли довольно быстро), сколько от сознания того, что впереди вместо посиделок с друзьями студенческих лет его ждет строгая диета, безалкогольное существование и нудная жена.
        Четвертой пациенткой в отделении была восьмидесятилетняя Генриетта Львовна Зиммельбаум, которую три месяца назад привезла в отделение родственница, заплатившая Мышке на год вперед с явной надеждой на то, что больше денег платить не придется.
        Действительно, при поступлении в отделение Генриетта Львовна была очень плоха. Теперь же, после нескольких месяцев лечения и ухода, ее состояние настолько улучшилось, что маникюршу она ждала с большим нетерпением, чем медсестру, и очень расстраивалась, что в ее палату редко захаживает доктор Дорн, с которым Генриетта Львовна обожала мило кокетничать.
        Еще два места в отделении были пусты и ждали своих пациентов. Как говорил Дорн, пусть лучше койко-место останется пустым, чем оно будет занято неплатежеспособным пациентом, на которого будут затрачены впустую много усилий и средств.
        Когда Мышка вошла, Генриетта Львовна у окна красила губы.
        - Смотрите-ка, клен совсем сбросил листья! - сказала она, показывая Мышке на любимый клен Валентины Николаевны. - Печальное время - осень…
        - Да будет вам, - ответила Мышка. - Вы сейчас в такой форме, что впору подыскивать вам жениха!
        Генриетта Львовна зарделась:
        - Вы вот так говорите, а Владислав Федорович глаз вторые сутки не кажет! А в отделении, кроме него, замуж выходить абсолютно не за кого! Не за того же отвратительного бугая, что глаз не поднимает от «Коммерсанта». И не за пошляка-куплетиста.
        Мышка принужденно засмеялась:
        - И когда это вы успеваете все замечать? Вроде целыми днями сидите у себя в палате.
        - Не выхожу, да все вижу, - заметила Генриетта Львовна.
        - А что вы скажете про Аркадия Петровича? - Мышка давно уже подметила, что Генриетта Львовна необыкновенно точна в суждениях.
        - Ну, это богом данный доктор! - воздела вверх руки Генриетта Львовна. Они у нее были сухие, морщинистые, в пятнах и крупных старинных кольцах. - Его на такие пустяки даже грех отвлекать!
        Маша обошла всех больных и вернулась в кабинет надеть пальто. У Дорна все еще горел свет. «Нехорошо, что он забывает зайти к бабульке. Все-таки она же числится за ним». Маша вздохнула. Она прекрасно знала, что Дорн ей ответит. Сошлется на то, что сейчас у бабульки стабильно хорошее состояние, а если вдруг и случится с ней что - его тут же позовут сестры… В общем, объясняться с Дорном - где сядешь, там и слезешь! Маша заперла свой кабинет и пошла в сторону бывшей ординаторской.
        Владик Дорн, также, как и Генриетта Львовна, смотрел в окно. По пластику с остервенением барабанил дождь, и от капель ползли вниз неровные, дрожащие струйки. Они скользили, иногда перекрещиваясь, обгоняли друг друга, сливались, и, казалось, не было сейчас для Дорна ничего занимательнее этого бессмысленного созерцания.
        В середине дня он позвонил Алле на работу.
        - Как ты себя чувствуешь? - осторожно спросил он.
        - Прекрасно! - Голос ее звучал с вызовом. - Имей в виду, что я с утра сходила в женскую консультацию и встала там на учет. Срок у меня тринадцать недель. Доктор посмотрела меня на УЗИ и сказала, что с большой долей вероятности у нас будет мальчик.
        - Напрасно ты себя растравляешь, - тихо произнес он.
        Алла положила трубку.
        Дорн решил не думать пока ни о жене, ни о Райке, но сами собой непрошеные мысли то и дело лезли в голову. Тогда он решил, наоборот, упорядочить их, «разложить по файлам», как он сам себе говорил. Итог этих размышлений оказался абсурдным.
        Он не хотел иметь детей пока в принципе - и оказалось, что сразу две женщины беременны от него. Кстати, обе уверяли, что предохраняются! Куда катится мир? Но если Аллу он все-таки надеялся, как всегда, уговорить подождать с рождением ребенка, то ситуация с Райкой выглядела намного хуже. Чем дальше он обдумывал их разговор, тем отчетливее понимал, что он оказался у Райки в руках. Если она правда все записала на диктофон, дело могло считаться решенным. Отдай Райка пленку Алле, та просто выгонит его. И с большой долей вероятности обе женщины родят от него по ребенку.
        Тут Дорна передернуло. Что за тенденция прослеживается в последнее время - рожать детей «для себя»? Что значит - «для себя»? Это эгоистично, это негуманно по отношению и к ребенку, и к его отцу. Еще ничего, если роль отца берет на себя банк спермы; в конце концов, есть идиоты, что отдают туда свои гены, свою плоть. Но когда вот так - от живого мужчины, который может потом каким-нибудь образом узнать, что у него есть ребенок, что он отец, а он уже не может влиять ни на воспитание, ни на содержание этого ребенка.
        Откровенно говоря, его всегда изумляло, как это монархи или просто какие-нибудь аристократы - он почему-то с детства обращал внимание на такие факты - вполне равнодушно относились к своим побочным детям, обрекая их на лишения, как будто это были дети не от них. Его это всегда возмущало. Дорн даже представлял себя часто на месте этого жалкого бастарда. Сколько унижений, сколько тягот тот должен был бы перенести! Как это было несправедливо! Теперь же мир кинулся в другую крайность. Отец не нужен, эмансипированная женщина может вырастить ребенка сама. Неправда это, неправда! Ребенок, растущий только с матерью, все равно психологически обделен. И он, Дорн, не варвар, когда говорит, что не хочет иметь детей. Он просто не хочет сейчас! Он помнит, как ему самому приходилось в детстве… Нет, лучше с детьми подождать… А потом, когда он встанет на ноги, у его детей не будет тех унижений, с которыми пришлось столкнуться в детстве ему самому.
        Он помнил, как он сам вставал ни свет ни заря, чтобы по холоду и сырости тащиться в детский сад, который ненавидел и в который его, больного или здорового, волокла его мать, потому что ей самой нужно было идти на работу… Он помнил, как родился его младший брат, и все эти детские визги и писки, боли в животе после кормления, пеленки, которые ему, Владику, приходилось гладить, так как памперсов тогда еще и в помине не было, въелись ему в печенки. А когда брату исполнилось пять лет, он из ревности исполосовал ножницами новую водолазку, которую Владику купили к первому сентября в седьмом классе, и еще купили новый рюкзак и всякие ручки и тетрадки, а брату по бедности не купили… И теперь он клялся себе, что у его ребенка будет не детский сад, а няня с двумя языками, и его ребенок не будет говорить своей матери, что он уже вырос из какой-то вещи, чтобы поскорее отдать ее младшему брату И Владик рассказывал это Алле и искренне обещал ей, что все еще у них будет - и пара прелестных детей, и лучшая детская мебель, и игрушки, и фрукты, и все лето на даче, и лучшие учителя, и учеба за границей. И Алла
плакала и не верила ему, но, жалея его, потом все-таки соглашалась на очередной аборт. А теперь он должен сказать ей: «Знаешь, дорогая, я вот однажды так глупо попался, и теперь другая девчонка собирается родить мне ребенка!» Нет, по отношению к Алле он не должен был так поступать.
        С другой стороны, хоть Алла и была хорошей женой, верным другом, но она уже не давала ему всей той нежности, ради которой он, собственно, и женился на ней. Конечно, женаты они были уже не один год, но уж слишком часто в последнее время она ложилась спать, поворачиваясь к нему спиной. Он не настаивал, понимал - хозяйство, работа, она устает… Но он-то молодой мужик! Здоровый, в самом соку… Не может же он теперь постоянно зависеть от возможностей жены! И если она отказывает ему в близости, не принуждать же ее насильно, в конце концов! Он же цивилизованный человек! И он ее любит. Но и воздержание для мужчины совсем не полезно. Ни к чему сознательно ограничивать свою плоть - это ведет к раздражительности и неврозам… Вон, на Востоке - все соразмерно: пока одна жена беременна, другая кормит, а третья уже снова готова к усладам. Так что же лучше: муж - постоянно неудовлетворенный невротик или довольный жизнью мужчина, который хоть и заводит связи на стороне, но не причиняет ими вреда ни себе, ни жене?
        Владик не видел в своей небольшой интрижке с Райкой ничего из ряда вон выходящего. Он мог бы завести параллельно и еще пару интрижек, например, с Мышкой и с кем-то еще, и в этом тоже не было бы чего-то удивительного или особенного.
        Ему было досадно, что он так глупо попался!
        И срок уже большой. Он, признаться, никак не понимал свою роль в этом абсурде. Они никогда не говорили с Раисой о детях. Подразумевалось само собой, что ничего такого не должно быть. И вдруг это идиотское заявление, что она будет рожать! Нет, этого никак допустить было нельзя!
        Но вдруг как-то сама собой представилась Дорну уютная комнатка, где на крючке в стиле ретро висит очаровательная колыбель, в которой весь в кружевах спит здоровый, упитанный младенец. А рядом с колыбелью широкая кровать, на которой полулежит в розовом пеньюаре Раиса, чуть пополневшая, но такая розовощекая, грудастая… кровь с молоком! Она протягивает к нему полные, тугие руки, и кружевные рукава пеньюара спадают с них к самым плечам…
        Дорн ощутил беспокойство и встряхнул головой.
        А что, если Райка еще расскажет Маше про беременность? А Райка расскажет. Чего ей бояться? Уволить ее, как беременную, не смогут… Даже если он и открестится от всего, все равно эти разговоры не пойдут ему на пользу. Ох, как нехорошо все складывается…. Если Райка все-таки встретится с Аллой и все ей расскажет, то и Алла не простит его. И куда он тогда пойдет из их маленькой, но уютной, Аллиными руками обустроенной квартирки? К родителям? Даже младший брат, который теперь уже учился в университете, ушел оттуда. Не с этой же шантажисткой Райкой навеки соединять судьбу? Она, конечно, в определенном плане ему очень по вкусу, но не такой же он дурак… Да и нет у нее ничего. Сама вон у него денег просит. Нет, что угодно, только не с ней. Надо что-нибудь срочно придумать, как-нибудь выкрутиться, но как?…
        - Владик, ты еще здесь? - Мышка вошла и остановилась у самой двери. - Мне пожаловалась Генриетта Львовна, что ты не приходил к ней два дня. Мы не можем так обращаться с больными, Владик!
        Дорн повернулся к Маше и посмотрел на нее с каким-то новым выражением лица, как будто видел в первый раз в жизни. «Слава богу, хоть эта не может сказать, что она от меня беременна. А может, наоборот, посильнее приударить за этой мышью? Любящая женщина многое прощает. В том числе и беременность другой женщины…» Но он не мог пока ни на что решиться.
        - Я зайду, зайду к этой бабке, Маша. Вот освобожусь и зайду. А ты иди домой. Мне надо еще здесь побыть. - Дорн сел к своему компьютеру и сделал вид, что изучает какой-то документ. Маше захотелось подойти к нему и погладить по русым, легким, свободно рассыпающимся по голове волосам, такой у него был расстроенный, неприкаянный вид. Но она не решилась. Что-то подсказывало ей, что Владику сейчас не до нее. Маша повернулась и вышла из ординаторской.
        Дорн рассеянно поменял заставку на экране, это было его ежедневное развлечение. Он не терпел однообразия. Саванну со львами он менял на домик со светящимися окнами, домик - на бутылку с ружьем, бутылку на атомный взрыв, взрыв на замок с летучими мышами, мышей на флаг, флаг на автомобильные гонки… Сейчас Владик поставил чистое бирюзовое поле, как символ ненайденного решения.
        …Конечно, Мышку соблазнить он смог бы легко. Он всегда мог добиться того, что хотел, одной только лаской - и у матери, и у преподавательниц, и у девочек в классе. Ласковое словечко, проникновенный взгляд прямо в глаза, поцелуй в щечку - этому Владик научился давно. И давно этим пользовался. Все шоколадки, кассеты, фильмы, контрольные, конспекты - все богатства, которыми владели девчонки в классе, были его, стоило ему захотеть. Но по большому счету, разве он сделал кому-нибудь что-нибудь плохое? Учительнице в коридоре после уроков, когда никто не видит, он мог запросто руку поцеловать. До сих пор смешно вспоминать, как русичка однажды от этого чуть в обморок не упала. А ему эта ласка ничего не стоила, и с женщинами всегда было общаться проще, чем с мужиками. Потому что с женщинами он всегда знал, чего он хочет, и всегда этого добивался. Они его хвалили, они ему доверяли. То, что зависело от него, он сделал - выучился, получил специальность. В диагностике он разбирается не хуже многих. И почему он должен равнодушно смотреть, как богатые люди спускают огромные суммы на дурацкие развлечения, в то
время как их собственная жизнь, если они заболевают, стоит гроши, если судить по деньгам, которые они платят за лечение? Пусть платят ему за то, что он знает, что с ними происходит. Его голова дорогого стоит. Между прочим, отец у Маши богач. И если бы он, Дорн, развелся с Аллой и женился на Маше, заручившись деньгами тестя, то мог бы проворачивать такие дела! Но не собирается он на ней жениться. Во всяком случае, пока. Мышка - она и есть Мышка. Размаха в делах у нее никакого!
        «Только бы не было смертности!» Ну что это за разговор? За все приходится платить, за большими делами - всегда стоит большой риск. Да если бы он не влиял на Машу, они бы тут опять сидели в полной заднице. Как в те доисторические времена, когда еще были обычной больницей. Барашков еще вертится, палки в колеса вставляет. Но с Барашковым он разберется, дайте только время. Тоже, нашелся великий эскулап! Нужно будет потом предпринять кое-какие шаги и избавиться от него…
        Когда Дорн оторвался от своих мыслей и посмотрел на часы, было уже поздно. Он стал собираться домой, но тут в коридоре послышался шум, он нарастал, раздались голоса, возникло странное ощущение суеты: стук и грохот, движение ног, шум колес медицинской каталки. Ничего такого в их тихом, элитном отделении никогда не происходило. Дорн удивился и вышел из комнаты. К своему изумлению, он разглядел, как Аркадий Барашков, о котором он только что вспоминал с такой неприязнью, и еще какой-то мужик в форме врача «Скорой» ввезли в отделение каталку, причем не их отделенческую, новую, покрытую красивой синей тканью, а старую, колченогую каталку больничного приемного покоя, на которой лежало неподвижное тело, завернутое в какое-то немыслимое одеяло и с намотанной на голову наволочкой. Барашков и врач «Скорой помощи» попытались с ходу завезти каталку в лучшую палату, предназначенную для очень состоятельных больных.
        Владик решительно пошел к ним по коридору.
        - Что происходит? Сюда нельзя! - Он взялся за ручки каталки и не давал Барашкову развернуться. - Эта палата для VIP-пациентов! У вас есть согласование с Марьей Филипповной?
        Врач со «Скорой» остановился, и на лице его можно было бы прочитать: «Ну, блин, привезли! Я ведь говорил!!»
        Барашков отпустил ручки каталки и рявкнул врачу:
        - Заезжай!
        Затем он быстро подошел к Дорну и совершенно неожиданно для него и даже для самого себя огромной своей рыжей лапищей сильно взял того за горло и даже чуть приподнял, так что Владик остался стоять на носках своих прекрасных бежевых ботинок.
        - Удушу в момент, если еще раз пикнешь, молокосос! - Барашков еще чуть сдавил, а потом все-таки разжал свою рыжую лапу. Владик был и высок, и спортивен, но рядом с Барашковым выглядел, как стройная березка на фоне могучего здоровенного дуба.
        - Да пошел ты! - сквозь зубы произнес он и стал потирать горло.
        «Я этого так не оставлю!» - с ненавистью повторял он про себя, пока набирал номер Машиного телефона. Аркадий не обращал на него никакого внимания. Вся компания была уже в палате, и Дорн видел, как они перекладывали лежащего человека на прекрасную функциональную кровать.
        Дорн отвернулся, пошел по коридору к Машиному кабинету. Мышка бежала ему навстречу. «Ага! Она здесь! Это хорошо. Сейчас я с тобой покончу, рыжий козел!» Маша влетела в кабинет и стала быстро стягивать с себя пальто.
        - Что происходит? Долго мы будем терпеть, как Барашков самоуправничает? - Дорн вошел за ней в кабинет и даже не стал притворять двери.
        - Владик, как хорошо, что ты еще не ушел. - Маша искала фонендоскоп. - Останься еще ненадолго. У нас особый случай. Эта больная - наша бывшая заведующая, Валентина Николаевна Толмачёва. - Маша уже выходила из больницы на улицу, когда ее внимание привлекла заметная фигура Барашкова, суетящегося возле машины «Скорой помощи». Сначала она в недоумении остановилась, но когда узнала, что он привез Тину, тут же вернулась обратно. Фонендоскоп отыскался, она торопливо пошла в палату. Из процедурки сестра уже несла штатив для капельницы.
        - Владик, побудь пока в кабинете. - Маша скрылась за широкой белой дверью палаты.
        «Бывшая заведующая? Вот оно что!» - Владик в задумчивости потер горло. Он кое-что слышал о ней. Что же с ней случилось? Он тоже пошел к палате.
        Маша не видела Валентину Николаевну два года. В ее памяти Тина оставалась еще достаточно молодой и симпатичной женщиной. В свое время Маша многому научилась у нее, но каждый раз, когда вспоминала о Валентине Николаевне, ее одолевало чувство неловкости. Но ведь не она же выгнала Тину с работы! Когда она рассказала о сложившемся положении отцу, это он посоветовал ей занять освободившееся место. Правда, в тот момент место это представляло собой дымящиеся руины, а теперь на нем возник хоть и маленький, но современный новый город, однако чувство неловкости не проходило. Теперь вид Валентины Николаевны глубоко поразил Машу. В палате она оттеснила Барашкова, сама сделала Тине необходимую инъекцию подключичной вены, поставила катетер, добилась, чтобы кровообращение и дыхание стали стабильными. В общем, сделала все то, чему когда-то Тина же ее и научила. Теперь предстояло узнать главное - что происходит с Тининым мозгом.
        Барашков знал, что на Машу в медицинских вопросах можно положиться, иначе он и не стал бы работать у нее. Теперь он должен был отпустить парней со «Скорой».
        - Спасибо, ребята, что довезли. Без вас бы - никак. - Он вынул две приличные зеленые бумажки и положил в карман доктору.
        - Хватит?
        Тот пожал плечами:
        - Я ничего не просил. Имейте в виду.
        - Имею. - Барашков протянул ему руку. Тот вяло пожал ее и как-то сразу от Барашкова отстранился. «Могли и не довезти», - подумал он и вышел. На лестнице его догнал фельдшер, и врач отдал ему одну из бумажек. Уже в машине, по пути на станцию, равномерно покачиваясь на переднем сиденье, он соображал, как будет объяснять, почему повез больную не туда, куда был должен, и думал, что деньги, которые он взял, в общем-то, не стоят тех неприятностей, которые его ждут в случае возможного скандала.
        Вернулся Барашков. Он сумел договориться насчет магнитно-резонансной томографии. Тина, накачанная лекарствами, спала. Они подождали приблизительно с час и, убедившись, что состояние ее стало стабильным, снова переложили ее и повезли в подвал на МРТ. Потом Владик Дорн, отчасти порадовавшись про себя, что придет домой очень поздно, когда Алла уже не будет с ним разговаривать, подключил к Тине все свои приборы и сделал все исследования. После этого они оставили у постели Тины дежурную медсестру, а сами пошли в Машин кабинет. Маша заварила чай, они уселись, но разговаривать никому не хотелось. Они выпили чай молча, каждый размышляя о своем.
        Мышка с гордостью думала, что большинство этих прекрасных аппаратов были куплены на деньги ее отца.
        Барашков - о том, что ему еще будет нужно забрать свою машину от Тининого дома.
        А Дорн думал, что, если они все время будут класть в отделение то родственников главного врача, то престарелых бабок, то бывших заведующих, им скоро придется пойти по миру. И каждый поверх всех этих обыденных поверхностных мыслей еще думал о том, что клиника болезни Валентины Николаевны пока совершенно не ясна.
        А Тина ни о чем таком не думала. Она спала.
        9
        В модной, хорошо отделанной Юлиной квартире за-полночь не гас свет. Юлия стояла после ванны перед зеркалом, накладывая на лицо крем. Оля спокойно спала в своей комнате. Как же быстро идет время! Юлия все еще считает себя молодой, а дочь - уже студентка. Пришлось проявить чудеса дипломатии, чтобы запихнуть девочку в престижный вуз. Ох, сколько еще нужно денег, чтобы она его окончила!
        Юля заглянула в комнату Оли, закрыла дверь, чтобы свет не мешал. Забралась с ногами на красивый диван с шелковой обивкой, прикрыла ноги полой длинного халата. Вообще-то, пора и ей спать. Но не идет к ней сон, снедает беспокойство. Юля вздохнула, обвела взглядом полутемную просторную комнату. Все вроде прибрано, все по высшему разряду. Итальянский светильник с таким же шелковым абажуром, как и обивка дивана, очерчивает в комнате круг. В этом круге сидит она, Юля. Круг - это одиночество. Замкнутый круг. Но у Юли нет времени на то, чтобы как-то по-другому устроить свою жизнь. Да и не хочет она начинать все сначала. Она еще молода, могла бы даже родить, но как подумает - все снова? Сопли, пеленки? Нет. Не для того она строила себя - фигуру, лицо, чтобы снова корежить их в муках. Теперь надо делать бизнес. Она должна выжать все возможное из этой клиники.
        Юлины мысли снова перекинулись на работу. Она подумала, что Азарцев будет полный лопух, если не уговорит пожилую даму, которая приезжала сегодня утром, как минимум на две, а лучше на три операции. Потом как-то само собой пришло в голову, что надоело ставить машину на платную стоянку и потом еще добираться до дома пешком. Нужно покупать гараж, лучше в многоуровневом кооперативе… Юля встала с дивана, прошла в кухню, налила себе стакан кефира. Мобильный телефон лежал на столе. Она, видимо, вынула его из сумки, когда пришла домой. Она машинально взяла телефон в руки, полюбовалась его нарядной, черной с золотым панелью. Позвонить Азарцеву? Она должна знать, где он - дома или у той мымры.
        Да, все-таки лучше Азарцева ей никого не найти. Конечно, он тюфяк, но ей это только на руку. Юлия чувствовала, что кончаются у него отношения с этой Тиной Болотной, кончаются! А значит, ее прямой долг вернуть Азарцева в семью. Ведь сам-то он, собственно, и не хотел уходить, это ведь она по глупости и неопытности подтолкнула его к уходу. А хотела добиться совсем другого! Конечно, легко ли ей было смотреть, как его гораздо менее способные коллеги наживают огромные деньги! Ах, какое прекрасное было тогда время! Вот когда ей надо было самой суетиться! Не оглядываться на Азарцева, не бояться. Уж пан или пропал! Надо было продать квартиру, взять кредит в банке и крутиться, крутиться, крутиться! Уж она-то смогла бы, будь она хозяйкой всего дела, потому что она ничего не боится. Ничего! Сейчас труднее - время бойких авантюристов уже ушло… Все в медицине поделено, как и везде. Конкуренция выросла, чиновники подняли головы, почувствовали силу. Но она знает, как с ними обращаться, она с любым может найти общий язык. А Азарцев… Да понимает ли он, что такое коммерция?! Боливар не может выдержать двоих! Но как
ей обойтись без Азарцева? Ведь это ему дал заем Лысая Голова, на него оформлена земля и вся клиника, а она, по сути, наемный менеджер и по совместительству доктор. Конечно, она уже многое сделала, прибрала к рукам, но все-таки, все-таки… Нет, положение ее не так уж и прочно, а жизнь требует все новых и новых трат. Гораздо надежнее привязать Азарцева к себе узами повторного брака. Все-таки муж, какой-никакой, придает вес в обществе. Черт знает, зачем она тогда согласилась на развод! Ну, не жили бы вместе - и все. Многие то сходятся, то расходятся, однако документально не оформляют отношения. А она поторопилась. Вот теперь попробуй затащи его снова в загс. Задача не из легких, калачом не заманишь… Единственный козырь - дочь. Юлия задумалась. Ну, что ж. Она этот козырь использует.
        Юлия слушала в телефонной трубке длинные гудки. Что это он не отвечает, неужели спит? Она нажала кнопку «повтор». Наконец все-таки послышался его сонный голос. «Да он, кажется, действительно спал, - подумала Юлия. - Надеюсь, один».
        - Прости, что разбудила, - сказала она осторожно и вкрадчиво, - но я хотела тебя успокоить. Ты, наверное, волнуешься?
        - По поводу?
        Юля прекрасно знала, что Азарцев ни сном ни духом не ведал, о чем бы ему волноваться, но прекрасно разыграла интригу.
        - Оля наконец-то явилась!
        - Куда? Или откуда? - спросил Азарцев. Он лежал в постели и думал. Наверное, задремал, если не сразу расслышал Юлин звонок. Час назад он все-таки пытался дозвониться Тине и несколько раз, не набрав полностью номер, бросал трубку.
        - Представь, Оля вернулась во втором часу! - Юлия прекрасно знала, что Оля и не думала никуда уходить из дома и вот уже часа полтора как спала в своей комнате, но Юлия играла роль истерзанной волнением матери. - Я места себе не находила, так волновалась! А тебя, когда нужно, вечно нет рядом!
        Азарцев молчал. «Чего она добивается? Нет этому конца. Зачем она звонит мне с жалобами на Олю? Ведь она же прекрасно знает, что я не могу ничего сказать дочери. Я ведь ушел от них, значит, априори виноват. Какое право я имею теперь лезть к ней с нравоучениями?»
        А Юлия, напротив, осталась довольна его молчанием. Пусть постоянно помнит, что он отец их общей дочери, и испытывает тревогу и угрызения совести. Ну и стремится заработать побольше денег.
        - Ты, кстати, не забыл о нашей пациентке с голубыми волосами? Между прочим, она - жена высокопоставленного чиновника то ли московского, то ли даже российского правительства.
        - Не забыл. Зря ты с ней связалась. - Азарцев поморщился, лежа в темноте на диване в своей небольшой квартирке. Он хотел работать по-настоящему, ни от кого не зависеть. Причем именно работать, а не администрировать. Под работой он понимал только врачебную деятельность. И еще он ужасно хотел прооперировать ту молодую девчонку с ожогами и сделать ей новый подбородок и нижнюю губу. У него просто чесались руки! Вместо этого первым номером на операцию вылезла эта мадам…
        - Ты что, не понимаешь? Бабка выведет нас на других членов семей! А это новые пациенты, это связи, это льготы… Да нам сам бог ее послал! Муж, ввиду ее преклонного возраста, не выпускал ее одну за границу и не разрешал делать операцию. А ей самой загорелось - хоть режь! Ты виртуоз - вот и покажи свою виртуозность! Сделай из шестидесятипятилетней женщины тридцатипятилетнюю красотку, и народ к нам потянется! И мы его примем!
        - А ты не боишься, что из живой шестидесятипятилетней пожилой женщины может получиться мертвая тридцатипятилетняя красотка?..
        - Что ты такое несешь! - Юля трижды сплюнула и постучала о круглый столик. - Думай, что говоришь! - «Ну никакого соображения у мужика!» Она разозлилась, швырнула телефон и пошла спать.
        Азарцев тоже разозлился. Почему он всегда должен идти у Юли на поводу? И в мелочах и в главном? Была у него эта родительская дача. Отдыхал бы он на ней себе спокойно, так нет, это ведь Юля уговорила его взять деньги у Лысой Головы, связаться со строительством клиники. И что теперь? Теперь она его заставит сделать в родительском доме абортарий. В комнате, где любил он играть, когда был ребенком, теперь станут убивать будущих детей. Нормально. Молодец, Юлия! Практической сметки не занимать! Азарцев скривился. Он задумался: «А Тина? Она тоже не хочет меня слушать. Обвиняет в предательстве… А в чем, собственно, я предал ее? Ведь она тоже жестока ко мне, как и Юля, требует от меня невозможного. Разве не понимает она, что назад для меня хода нет? Говорит, что нельзя сидеть на двух стульях, но ведь нас с Юлией связывает общая дочь. Если я прогоню Юлию из клиники, значит, пострадает и Оля. Как может Тина этого не понимать? Она-то ведь любит своего сына…»
        Азарцев вздохнул, перевернулся на другой бок. И вообще он устал - и от Юлии, и от Тины тоже. Устал разбираться в их отношениях. Вот женщины! Они уже давно даже не видели друг друга, но все время думали одна о другой. Устал от этой дурацкой Тининой формы протеста, как понимал он ее пьянство. Устал от постоянной гонки за деньгами. Устал от требований Лысой Головы. Но, между тем, он все набирал и набирал номер телефона Тины. Никто не отвечал. Азарцев наконец бросил телефон на пол. «Все дело в том, что я - малодушный человек. И черт бы все это побрал!» Он еще долго ворочался, не в силах уснуть.
        10
        - Ну что же, прекрасно! - сказал на следующее утро Азарцев той самой даме с подсиненными волосами, которую опять привез в клинику их шофер. На этот раз дама приехала с твердым решением заключить договор и хотела осмотреть клинику. Азарцев показал ей ее будущую палату, холл с экзотическими птицами и закрытым роялем, они выпили кофе в буфетной-столовой и даже, по просьбе дамы, заглянули в операционную. Клиника произвела на даму приятное впечатление. Накануне у нее уже взяли анализы крови, мочи, сделали электрокардиограмму, расторопный шофер уже свозил все это в специальную медицинскую фирму, где по существующей договоренности их материалы обрабатывались в первую очередь, и полученные результаты уже привез обратно. Теперь Азарцев и дама намеревались обговорить все детали, но уже не за ширмой возле компьютера, а в уютных широких креслах возле низенького стола. Дама разглядывала вывешенные на стенах в рамках дипломы Азарцева, а сам он машинально взглянул в окно. С утра опять было холодно, и хотя дождь, накануне ливший без передышки, теперь, к счастью, уже перестал, в воздухе мелкими капельками висела
противная мелкая изморось. Сквозь ее туман казались нереальными и Афродита, стоящая под аркой на крыльце, и кусты можжевельника с мелкими голубоватыми ягодками - первый урожай за это лето, и поникшие за ночь петунии в вазах. Юлин «Пежо», забрызганный грязью, въехал на площадку, и Азарцев машинально отметил, что сегодня он приехал на работу раньше нее.
        - Ну, что же, прекрасно, - повторил он, перевел взгляд на даму и постучал костяшками пальцев по деревянной изогнутой ручке кресла. - Все анализы хорошие, осталось только получить «добро» от вашего лечащего врача. Где вы наблюдаетесь?
        - В ЦКБ, - сказала дама и вдруг прижала руку к груди: - Доктор, вы должны понять меня правильно. Я не могу к нему обращаться. Мой лечащий врач никогда не даст мне разрешение на операцию! Никогда!
        - А почему? - Азарцев вежливо поднял брови, но в голове у него само собой мелькнуло: «Ну вот, я это и подозревал! С этого надо было и начинать. Какого черта она морочила мне голову целых два дня?»
        - У меня много болезней, - сморщившись, плаксиво продолжала дама. - И никто из врачей не хочет рисковать, ведь, если что, у них будут неприятности!
        Азарцев досадливо поморщился:
        - Но ведь «если что», то неприятности будут в первую очередь у вас! Я имею в виду прежде всего состояние вашего здоровья, - пояснил он и тут же, увидев, как передернулась дама от его слов, успокоительно продолжил: - Но погодите волноваться, давайте обсудим все по порядку. Я только приглашу для нашей беседы еще и моего заместителя по лечебной части. - Он нажал кнопку звонка прямого вызова, соединяющего его и Юлин кабинеты. Он хотел, чтобы Юлия присутствовала при разговоре и слышала его аргументы. Юлия возникла молниеносно, будто стояла за дверью. Азарцев отметил, что она, как всегда, была безукоризненно причесана и накрашена.
        Юля умела производить впечатление.
        «Какая красивая женщина!» - прочитал Азарцев во взгляде пожилой дамы.
        «В нашей клинике каждая женщина может стать такой!» - будто отвечала Юлина улыбка.
        - Так какие же у нас заболевания? - вкрадчиво спросил пожилую даму Азарцев.
        - Повышенное давление, перебои в сердце, бронхиальная астма и проблемы с щитовидной железой. Это, я думаю, все.
        «У-у, какие мы оптимисты!» - выразительно взглянул на Юлию Азарцев.
        - Разрешите мне осмотреть ваши ноги, - включилась та, обращаясь к даме. - Как насчет тромбофлебита?
        - Тромбофлебита, кажется, нет, - нерешительно ответила дама.
        - Вот видите, уже хорошо! - Юлия кинула Азарцеву ответный выразительный взгляд. - А принимаете ли вы лекарства, которые стабилизируют давление и держат его на постоянных цифрах?
        - Конечно, принимаю! Я без них не могу! - прозвучал ответ.
        - Что касается бронхиальной астмы, нужно сделать дыхательные пробы.
        - Два раза в год я прохожу это исследование.
        - И как сейчас?
        - Доктор сказал: «Не хуже, чем было».
        - Ну тем более! Вам нечего бояться, - успокоила ее Юля.
        - А я и не боюсь. Боится мой лечащий врач. Когда однажды я сказала ему, что хочу сделать косметическую операцию, он замахал на меня руками и заявил, что я могу пойти на операцию только через его труп.
        «Хороший доктор, наверное. Порядочный», - подумал Азарцев.
        - Что касается меня, - продолжала дама, - то выдержать операцию для меня - дело чести. Я хочу всем доказать, что еще имею право быть красивой. А то надоело: «Бабушка, бабушка!» Как будто я уже и не женщина.
        - Такое право, без сомнения, имеется у каждого из нас, - дипломатично заметил Азарцев. - Но не все мы можем по ряду обстоятельств реализовать его.
        - Но мы поможем вам! - заявила Юля, подходя к Азарцеву и крепко нажимая ему на плечо. - У нас есть прекрасные консультанты - кандидаты наук, профессора. Кто-нибудь из них вас осмотрит и даст свое заключение. Вам не о чем беспокоиться и не нужно обращаться к вашему врачу. Прямо сейчас наш шофер и отвезет вас на осмотр в клинику к нашему консультанту. Я тоже, чтобы вы не чувствовали себя неудобно, поеду с вами. Договорились?
        - Договорились, - просияла дама всеми своими мелкими морщинками.
        - Ну тогда просим вас на ланч. А я пока договорюсь о консультации, чтобы не терять время! Сразу после ланча и поедем!
        - Как приятно поставлено у вас дело! - восхищенно сказала дама.
        - Стараемся, - ответила Юля с обворожительной улыбкой.
        И пока дама в буфетной была занята слабокопченой форелью, телятиной, булочками и фруктами, Юля быстро листала свою записную книжку с номерами телефонов специалистов.
        - Все улажено, профессор нас ждет, - сказала она, ласково касаясь руки пациентки.
        - И решение, без сомнения, должно быть положительным, - ехидно предположил Азарцев, когда Юлия то же самое сказала ему.
        - Неужели ты думаешь, что я способна на кого-нибудь давить! - возмутилась Юля. - Как профессор решит, так и будет.
        - А дама в курсе, какую сумму ты выставишь в счет за операцию, уход, все консультации, поездки и кормежку?
        - Еще пока нет, но все равно выйдет меньше, чем если бы она поехала за границу.
        - Ты все-таки сначала предупреди ее, а то как бы не получилось, что мы за все заплатим из своего кармана, - сказал Азарцев. Он уже сдался. В конце концов, из дамы действительно выйдет красотка. Глазом профессионала он ясно видел в ее лице хоть и расплывшиеся уже, но все-таки еще присутствующие черты былой привлекательности. Вернуть ей красоту и ощущение молодости - разве это не благородная цель? И тот профессор, что будет сейчас ее осматривать, тоже, в конце концов, не дурак, чтобы послать на операцию пациентку с явным риском для жизни. Он должен же подстраховаться, прежде чем написать заключение. Что ж, если он решит, что оперировать можно, Азарцев рискнет.
        Он стал листать свой календарь, выбирая день операции.
        «У бабульки бронхиальная астма… В таком случае птичек из холла опять придется переносить в специальную комнату на чердак, как уже делали, когда в клинику поступали больные с аллергией. Несколько экзотических экземпляров от этого сдохли…» - не к месту вспомнил Азарцев. Он вздохнул. Что ж, работа - самое главное. Перед операционными днями во всем отделении проводилась генеральная уборка, все белье стерилизовалось, персонал носился как заведенный, кухня работала в две смены. Потом в один-два дня больные оперировались, потом в течение недели долечивались, выписывались, персонал переходил на льготный режим работы, экзотических птичек возвращали на место, на различные процедуры больные приезжали из города. И так до следующих операционных дней. Такая загрузка клиники была выгодней, чем тащить каждый день по одному пациенту.
        «Итак, кто у нас на очереди? - думал Азарцев. - Во-первых, друг Лысой Головы, артист, который хочет изменить форму носа. Его надо брать на операцию первым, мужчины не в состоянии долго ждать - у них очень быстро выбрасывается адреналин. Во вторую очередь пойдет тридцатилетняя женщина, которой нельзя надолго оставлять свой бизнес. У нее грыжи нижних век, проще говоря, жуткие «мешки» под глазами. С ней справлюсь минут за сорок. По двадцать на каждый глаз. Третьей в этот день тогда будет дама с голубыми волосами - с ней все гораздо сложнее, на нее нужно время. Чтобы никто не мешал, не торопил, не ждал, не наступал на пятки. И все? - Азарцев перелистал страницы. - Пока действительно все. А надо бы еще одного человечка, после дамы, с какой-нибудь несложной проблемой - исправить кончик носа, например, или вырезать старый рубец, да мало ли что… А уж тогда на следующий день пошли бы больные с проблемами тела». - Азарцев перевернул еще одну страницу Молоденькая девочка, пробивающаяся в модели, хотела увеличить на два размера грудь, женщина после родов мечтала избавиться от лишнего жира на бедрах и
ягодицах.
        Ну, что же, дай им бог. Если явятся все, загрузка на неделю будет полной, и клиника заработает достаточно денег, чтобы продержаться до Нового года. Как ни жалко птиц, а все-таки их придется перенести на чердак. Кроме этой дамочки с бронхиальной астмой все пациентки более-менее здоровы, но рисковать не стоит.
        Идея завести в холле птиц принадлежала Азарцеву. Он помнил, что Тина была очень против, говорила, что от пернатых и их корма столько грязи, пыли, летучих аллергенов! Это вредно для больных. В больницах не приветствуется заводить в палатах даже комнатные цветы, не только животных!
        - Но то в палатах, а у нас птицы живут в отгороженном холле, они - лицо, бренд нашей клиники, - пытался убедить ее Азарцев. Но Тина не принимала таких возражений.
        - Так делать нельзя! - твердила она. - Возмутительно, как все это пропускает СЭС?!
        Да, СЭС… Юля объяснила сегодня, как СЭС это пропускает… А с другой стороны, дверь в холл может быть плотно закрыта - он устроен так, что с верхнего этажа в него надо спускаться по специальной, очень красивой широкой деревянной лестнице. Она расположена с торца коридора отделения, далеко и от операционных, и от кабинетов врачей, и от палат. На первом же этаже холл отделен не только дверью общего коридора, но и углублением в четыре ступени, поэтому пыль ни от ковра, ни от рояля, ни от птиц не должна подниматься. Но что была бы его клиника без этого красавца-холла! Без этих широких окон с эркерами, без прекрасных растений, без ковра, без рояля, без кресел… Азарцев мечтал устраивать здесь музыкальные вечера. Один раз устроил. Попросил Тину спеть, пригласил профессиональную флейтистку… Боже, что из этого вышло! Не хочется вспоминать…
        А высокая золотая клетка с пичугами была реализованной мечтой его детства. Он мечтал о птицах с тех самых пор, как однажды, школьником сходил с родителями в еще новый тогда Детский музыкальный театр на проспекте Вернадского. Высокий купол, насквозь пронзаемый светом, и огромная золоченая клетка под ним, а в ней множество разноцветных маленьких птичек. И все они щебетали, порхали, прыгали с жердочки на жердочку над его головой… Впечатление от них перекрыло даже впечатление от спектакля. Маленький Володя Азарцев был настолько взволнован, что много раз потом видел этих пичуг во сне. Родители даже пообещали ему поехать на птичий рынок и купить там какого-нибудь щегла или попугайчика. Но это было совсем не то - исчезало ощущение волшебства, и он отказался от покупки.
        Интересно, что дочь как-то случайно заметила, что на нее птицы в Музыкальном театре впечатления не произвели, зато очень понравились золотые рыбки в фойе Театра Образцова. Как-то недавно, по какому-то поводу, Оля рассказала ему, что в Театре Образцова этого фойе больше нет, а он полушутя ей ответил, что, когда она подарит ему внука, он пойдет с ним вместе в Музыкальный театр и проверит, остались ли там экзотические птички его детства.
        И даже Юлия, которая терпеть не могла проявлений его сентиментальности и в принципе не переносила в доме никаких животных, золоченую клетку с птицами в холле клиники сразу одобрила.
        - Эта клетка с птицами будет лицом нашей фирмы! Мы поставим ее в рекламу! - безапелляционно заявила она. Правда, Азарцев был на сто процентов уверен, что она сделала это заявление исключительно в пику Тине.
        Для экстренных случаев на чердаке устроили запасную отапливаемую нагревателями комнату и в случае необходимости переносили туда клетку. Впрочем, такая необходимость возникла только однажды. Тогда как раз и погибли две редкие маленькие пичуги. Азарцев приказал похоронить их под старой лиственницей, посаженной еще его отцом в дальнем уголке сада, и больше старался клетку не трогать. Ну, а больные с аллергией в клинике присутствовали вовсе не каждый день и даже не каждый месяц, и Азарцев постановил за правило: перед поступлением на операцию всех больных исследовать на наличие антигенов.
        В дверь кабинета кто-то легчайшим образом стукнул, и тут же в открывшемся проеме возникли уже одетая дама и Юля с хорошенькой папочкой в руках.
        - Профессор нас ждет! - с обворожительной улыбкой сообщила Юля. - Но прежде, чем мы отвезем к нему нашу пациентку, надо ознакомить ее со стоимостью услуг и подписать договор.
        - Мы полностью к вашим услугам! - произнес Азарцев, как научила его Юлия.
        «Сама по себе фраза тебя ни к чему не обязывает. А пациенту - приятно! Произноси-ка ее почаще!» - Азарцев решил, что сейчас для этой фразы как раз наступило подходящее время.
        - Ознакомьтесь, пожалуйста, со стоимостью наших услуг. - Юлия со всевозможной любезностью раскрыла перед дамой папку. - Часть этой суммы - за анализы, консультацию, первичный осмотр - необходимо оплатить сейчас.
        Дама сразу стала серьезной и полезла в сумку за очками. Несколько минут она в молчании изучала счет.
        - М-да, - наконец сказала она. - Боюсь, что муж после оплаты вашего счета меня домой на порог не пустит.
        - Муж? - подняла брови Юля. Такие реплики они с Азарцевым уже выслушивали не раз. Дальнейший ход разговора был им практически известен. Все пациенты с удовольствием принимали их сервис, но большинство почему-то считали оскорбительным для себя за него платить.
        - Мой муж, - пояснила пациентка.
        Азарцев вообще-то терпеть не мог участвовать в подобных разговорах, но сейчас счел необходимым включиться.
        - Позвольте заметить, что в договоре учтены и возможные форс-мажорные обстоятельства и гарантирован - заметьте, гарантирован! - результат лечения, что очень часто не соблюдается при лечении в других местах.
        - Да-да, - сухо кивнула дама, но так и осталась сидеть с поджатыми губами.
        - Вот посмотрите, как изменилась внешность пациентов после операции. - Юлия развернула перед дамой фотоальбом. Та будто нехотя стала перелистывать листы альбома.
        - Что-то я не вижу здесь ни одного известного лица, - проговорила она.
        - Боже упаси! - ответила ей Юля. - Ведь по желанию пациентов мы свято соблюдаем врачебную тайну! Это фотографии только тех, кто сам захотел продемонстрировать свою внешность.
        - Но, с другой стороны, - даже с некоторой гордостью произнес Азарцев, - этим людям действительно теперь есть что демонстрировать! Посмотрите только, какие у них стали лица, фигуры!
        - Ну хорошо, так и быть! - решительно захлопнула альбом дама. - Раз вы говорите, что операция необходима, то я согласна!
        Лицо у Азарцева чуть было дернулось, и Юлия, стоявшая сзади него, сразу догадалась, что он сейчас напомнит пациентке, что не далее как утром она сама уговаривала их взять ее на операцию, а не они ее. Юлия с силой уперлась кулаком ему в поясницу. «Только молчи! - красноречиво свидетельствовал этот толчок. - Все испортишь!»
        Азарцев отлично понял ее и, как ни хотелось ему послать старуху куда-нибудь подальше, промолчал.
        - Тогда, пожалуйста, поставьте подпись под этой суммой. - Юля ласково склонилась над дамой и протянула ей ручку с золотым пером. - Остальное - в день операции.
        Дама с надменным видом поставила короткую подпись, Юлия захлопнула папку.
        - Ну, а теперь, Владимир Сергеевич, мы вас покидаем. - Юлия звонком вызвала охранника, который проводил их до машины. Шофер включил двигатель, и через несколько минут они с дамой уже покачивались на мягких сиденьях, направляясь в город.
        Они уехали, а Азарцев почувствовал голод. Он прошел в буфетную-столовую и сел на высокую табуретку у бара. Николай, молодцеватый бармен в галстуке-бабочке и вишневом пиджаке с атласными отворотами, как раз занимался составлением списка продуктов, необходимых в операционные и послеоперационные дни. Все, что он делал за своей стойкой: смешивал молочные коктейли, разливал напитки и соки, получалось у него легко и молодцевато, и Азарцев видел, что Николаю очень нравятся и его бархатный галстук бабочкой, и вишневый пиджак, и само пребывание за стойкой среди бутылок с красивыми этикетками, соков, изящных тарелочек и кофейной машины. Азарцев даже ухмыльнулся пару раз, заметив, с каким удовольствием буфетчик оглядывает себя в огромное зеркало, в котором отражалась также довольно унылая фигура его работодателя.
        «Что-то действительно вид у меня не очень преуспевающий», - заметил себе Азарцев, сравнивая в зеркале молодцеватые пшеничные усики буфетчика и собственные помятые, хотя и чисто выбритые, щеки.
        - Налей-ка мне коньячку, - попросил он. - И дай стакан сока и чего-нибудь закусить. С утра аппетита не было.
        - Это вы зря так, - заметил Николай, отмеряя специальной мензуркой коньяк. - Здоровье надо беречь.
        - Да вот как-то так, - рассеянно сказал Азарцев.
        - Осталось дежурное блюдо - сосиски! Если хотите, могу отварить!
        - А что, ветчины или телятины нет? - удивился Азарцев.
        - Все, что было, скушала пациентка! - бодро отрапортовал буфетчик. - А больше продуктов до следующей недели Юлия Леонидовна не велели покупать. Сказали, что надо экономить, а то и так расход чересчур большой. Пациентов велела угощать пока только кофе.
        «Ни фига себе, экономить! На мне, что ли? - удивился Азарцев. - Ведь Юля прекрасно знает, что дома готовить мне некогда! И что я ем как следует только здесь, по сути, один раз в день. - Затаенная злоба взялась неизвестно откуда и стала тяжело ворочаться в нем, как каменные мельничные жернова. - Значит, как оперировать, как деньги доставать, так я нужен! А как покормить - так ну меня на фиг? - злился он. - Ну пусть только вернется она со своей консультации, я ей все выскажу!»
        - Так варить вам сосиски? - надменно поднял брови буфетчик.
        - Вари! - решительно приказал Азарцев. - И сделай яичницу, я подожду.
        - Яиц тоже нет. - Ухмылка у Николая была широкая, во весь рот.
        - Мне самому, что ли, за ними бежать? - тихо спросил его Владимир Сергеевич, но в голосе его послышались такие нотки, что буфетчик больше не решился отнекиваться и, содрав на ходу куртку, ринулся через двор в магазинчик, что был недалеко через дорогу около автобусной остановки. «Ишь, баре какие! - с возмущением думал он. - Бегай тут по холоду для них, еще простудиться можно! Непременно яичницу ему подавай, не может просто сосиски с хлебом пожрать! Вот пожалуюсь Юлии Леонидовне, что из-за него влез в дополнительный расход, не смог соблюсти режим экономии!» Купив для Азарцева десяток яиц, а себе из больничных же денег пачку самых дорогих сигарет, буфетчик с обиженным видом вернулся назад.
        Азарцев в глубокой задумчивости сидел перед стойкой бара над пустой рюмкой и наполовину пустым стаканом сока и рассеянно жевал остывшую с утра булочку. Гнев его уже прошел, и он вовсе уже не думал о еде.
        Саша, дочка Антонины, той самой, что так замечательно пекла булочки, явилась прямо из школы, с коричневым рюкзачком. Свою белобрысую косу она замотала толстым узлом на затылке и теперь собиралась мыть полы - снимала со столов скатерти и переворачивала вверх ножками деревянные стулья.
        - Давайте я вам хоть булочки в микроволновке разогрею, - предложила она, увидев скромную трапезу Азарцева.
        - Ну, разогрей… - Азарцев очнулся. После смерти матери он уже отвык, чтобы кто-то заботился о нем. Да и при жизни родителей он практически с первого курса жил один. Родители весь год жили здесь, «на генеральской даче», а он весело проводил время на Юго-Западе, в оставленной ему небольшой двухкомнатной квартирке. К тому же вскоре он познакомился с Юлей, которая терпеть не могла его мать. Потом, на пятом или шестом году их официальной совместной жизни, когда уже встал на ноги, он купил новую квартиру, которую после развода оставил Юле и дочери, а сам опять вернулся туда, откуда вышел, на Юго-Запад. Честно говоря, Азарцеву даже нравилась теперешняя неприкаянность и то, что он никому не был обязан. В быту он был неприхотлив, довольствовался самой обыкновенной одеждой и пищей, со своим немудреным хозяйством давно привык управляться сам, хотя и не любил ни прибираться, ни готовить. Но зато он ненавидел Юлины возгласы, что он необыкновенный лентяй, что ему лень вымыть посуду, пропылесосить ковры и даже почистить ботинки. Это, кстати, было неправдой. Он следил за ботинками, но чистил их действительно не
каждый день, а по мере необходимости.
        С Тиной, пока они жили вместе, было все по-другому. Она никогда не заставляла его заниматься хозяйством, а если он все-таки что-то делал, то благодарила и заглядывала ему в глаза, будто побитая собака. Иногда она вела себя странно: вдруг с утроенной силой начинала заботиться о нем, говоря, что чувствует себя виноватой, что мало уделяла внимания своему бывшему мужу. Он этого вообще не понимал. Он-то, Азарцев, причем? То, наоборот, не делала по дому вообще ничего. Сидела целыми днями без дела, рассматривая какие-то книжки. Говорила, что не хочет привязывать его к себе, уверяла, что он все еще любит Юлию, и гнала его прочь, или исчезала сама на целые недели, пока он не отлавливал ее где-нибудь в метро, где она иногда все еще продавала газеты. Тина наотрез отказывалась ночевать в его квартире на Юго-Западе, хотя там было все-таки просторнее, чем в ее собственной однокомнатной конуре, да и добираться до работы оттуда было удобнее.
        - Нет, нет, - говорила она. - Не настаивай! Я плохо чувствую себя там, где ты до меня жил с женой.
        - Да с тех далеких времен здесь уже ничего не осталось! - Он пробовал ее переубедить.
        - Все равно! Мне там очень плохо! Особенно, когда я остаюсь в квартире одна. Кажется, что меня из нее кто-то прямо выталкивает! Там даже стены враждебны, они ругаются!
        Или ни с того ни с сего Тина начинала уверять его, что им необходимо пожить раздельно, чтобы убедиться, что они действительно не могут жить друг без друга.
        - Я ведь вижу, что тебе не нравится у меня, что ты хочешь жить как прежде, один. Так живи. Нам обоим будет легче.
        - Ну, что ты выдумываешь, - успокаивал ее Азарцев, но часто, когда он возвращался с работы к ней, колеса его машины сами собой поворачивали в другую сторону. Ему тогда приходилось разворачиваться и ехать назад. - Слушай, - однажды не выдержал он. - Мы живем с тобой только полгода, а ты уже вся исстрадалась. Как же ты с мужем-то прожила семнадцать лет?
        Тина тогда резко обернулась. Он отчетливо помнил, как исказилось горечью ее лицо.
        - С мужем я не страдала, - ответила она. - Я его не любила и не страдала из-за него. Я жила вместе с ним, ходила по магазинам, готовила еду, но была сама по себе и не думала о нем.
        - А о ком ты думала?
        Она положила на плиту тряпку, которую зачем-то держала в руке.
        - О сыне. О работе. О Барашкове. А последний месяц - о тебе. И видит бог, мне тогда жилось почему-то легче. - Она вышла из кухни и легла, делая вид, что листает какой-то журнал из тех, которые у нее оставались непроданными. Он еще посидел за столом, допивая чай, потом пошел к ней, присел на край постели.
        - Ну вот, приехали. - Он поцеловал ее в щеку. Щека была соленая. - Я люблю тебя, ты - меня. Отчего же нам вместе хуже, чем с теми, которых мы вовсе не любили?
        - Оттого и хуже, - отозвалась она, - что тех мы не мучили. Ни подозрениями, ни ревностью, ни дурными снами.
        - Послушай, - сделал еще одну попытку Азарцев. - Это у тебя дурное настроение. Ты должна работать врачом. Подумай только, столько лет отдать больнице, больным - и разом перечеркнуть целую жизнь! Конечно, можно с ума сойти!
        - Я не сошла с ума! - холодно ответила Тина. - Я больше не могу работать врачом.
        - А ты попробуй! Дай мне слово, что завтра поедешь со мной в нашу клинику. Будешь работать у меня и выбросишь, к черту, все свои газеты-журналы! Вспомни, там в холле тебя ждет не только работа, но и прекрасный рояль. Ты уже сто лет не пела. В первую же неделю устроим концерт, договорились?
        - Я и с мужем тоже не пела, - ответила она. - В клетках не поют. Мне не привыкать.
        Будто ударили его тогда эти слова. Чем он виноват перед ней? Почему женщины так жестоки? И вот тогда ему в первый раз показалось, что кожа ее пахнет вовсе не солнцем, а просто мьиом, и он впервые уснул возле нее без всякого желания. Она же еще долго лежала неподвижно, без сна, но утром поехала с ним в его клинику, как он и хотел.
        Дорога в ад выстлана благими намерениями. Тина напилась в первый раз до чертиков как раз после того «концерта». Но кто же думал, кто знал, что все получится именно так?
        - Вот и булочки горячие! - Перед ним стояла Саша, держа на подносе булочки, тарелку с яичницей и металлическую миску с сосисками. Он взял вилку и нож и приготовился есть, но тут на экране его мобильного высветился телефонный номер Юлии, аппетит пропал. Выключить телефон Азарцев не мог. Саша поставила поднос и отошла.
        - У нас все в порядке, душечка моя, - пропела нежным голоском Юля в трубку. - Профессор дал разрешение на операцию.
        - Кто бы сомневался, - холодно сказал ей Азарцев. - А вот с какой это стати ты стала экономить на продуктах, моя дорогая?
        - Повысим доход за счет гинекологического отделения, тогда проси на завтрак что хочешь, милый. - Хитрости Юлии было не занимать. - А пока мы таких разорительных трат себе позволить не можем.
        - Опять ты об этом абортарии! - возмутился Азарцев.
        - Лысая Голова обещал подумать, я с ним говорила, - уже серьезным тоном продолжила Юля. - И я склоняюсь к тому, что он реально даст денег. Ты понял?
        - Плакал тогда мой родительский дом! - в сердцах бросил вилку Азарцев.
        - Не переживай, еще лучше построим! - пропела Юлия. - Вот приходи сегодня ужинать - все и обсудим!
        - Знаешь, я лучше останусь без ужина. - Смотреть целый вечер в бешеные Юлины глаза Азарцеву не улыбалось.
        - Между прочим, Оля не видела тебя уже довольно долго!
        Азарцев помолчал. Он и сам скучал по дочери. Какая западня!
        - А что, Оля не может меня навестить?
        - Ей некогда. Она целыми днями пропадает в институте!
        Конечно, это была неправда, и Азарцев это знал, но… Он подумал и сказал:
        - Хорошо, я приду.
        - Вот и отлично! - И Юлия сразу же, чтобы он еще не успел ничего больше добавить, отключилась.
        Азарцев еще посидел немного, потом взял вилку и нож, стал есть.
        - Булочки-то опять, наверное, остыли. - Саша подошла, хотела снова отнести их погреть еще раз.
        - Не надо, Саша, - остановил ее Азарцев. - Или лучше вот что… Давай-ка мы с тобой вместе закусим. Ты ведь после школы не ела?
        - Я не хочу! - Девочка испуганно прикрыла рот рукой.
        - Садись, не стесняйся. И скажи-ка мне, Саша, есть у нас в холодильнике масло?
        - Сейчас посмотрю. - Она проворно вскочила. - Есть масло, джем и мед.
        - А давай все на стол, - распорядился Азарцев. Ему почему-то стала вдруг очень симпатична эта полноватая девочка с белесыми волосами, чем-то ужасно напоминающая ему его собственную дочку. Буфетчик Николай злобно покосился на них.
        - Сделай нам кофе! - крикнул ему Азарцев.
        - Сейчас, - буркнул Николай, а сам подумал исходя злобой: «Сашку еще зачем-то пригласил. А мне потом посуду после них мыть. Отлично, отлично, все Юлии Леонидовне будет рассказано. И про коньяк, и про кофе, и про шуры-муры с Тонькиной дочкой…»
        - А где твоя мама? - спросил Азарцев у Саши, накладывая ей добрую половину яичницы. Две ароматные сосиски он лихо проткнул своей вилкой и сбросил к ней на тарелку. Ему вдруг самому захотелось позаботиться о ком-то. Уж очень он чувствовал себя одиноким в этот день. Настолько одиноким, что даже общество этой неразвитой, примитивной, в общем-то, но, по-видимому, доброй девчонки было ему необходимо. Не будь ее, он с радостью отдал бы сосиску какой-нибудь дворовой собаке.
        - Мама в район в больницу поехала, - ответила Саша, осторожно подцепляя на вилку яичницу и ужасно стесняясь. - Отца туда упрятали с язвой, так вот она и поехала узнавать, скоро ли его выпишут.
        - Язва - дело нешуточное, - заметил Азарцев. - Положили, так пусть долечится.
        - Работать надо, по больничному-то мало платят, - как-то по взрослому пригорюнилась Саша. - Слава богу, успели до его болезни картошку убрать, а огород еще не вскопали. Осень плохая в этом году, все дожди, дожди… - Она перестала есть и отвечала подробно, старательно, как на экзамене..
        «Да, - подумал Азарцев. - Юля права. Оля по сравнению с этой девочкой - сущий ребенок».
        - Ну, а кем ты хочешь стать? Куда учиться пойдешь, когда школу закончишь? - Азарцев наблюдал за ней. «Не съела ни куска. Ножом, наверное, не умеет пользоваться. Ну, ела бы так, одной вилкой. Что мне, манеры ее, что ли, нужны?»
        - Я восьмилетку закончу, в медсестры пойду! - Саша разрезала сосиску и опять отложила.
        «Так ей вообще, значит, только пятнадцать лет! - изумился Азарцев. - А я-то думал - семнадцать. Да нас вообще могут привлечь за эксплуатацию детского труда! О чем, черт возьми, Юлия думает?»
        - А что, быть медсестрой, по-твоему, хорошо? - спросил он.
        - А что же плохого? - удивилась его вопросу Саша. - Конечно, хорошо. Вон как у вас в клинике. Разве с нашей районной больницей сравнить? Главное, на работу попасть.
        - Ну, выучишься на медсестру - возьму, - улыбнулся Азарцев. «Ну скажу я Юлии, чтобы ребенка к работе не привлекали, - размышлял он про себя, пока Саша рассуждала. - Ну, выгонит она девчонку. Разве легче от этого будет Антонине и в конечном счете самой Саше?»
        Он с горечью подумал, что нет.
        - А если не примут в училище, - Саша будто прочитала его мысли, - то путь у нас один - сюда, в коттеджи, в прислуги идти. Убирать, работать в саду… В поселке работы нет. Но мне быть прислугой не нравится. Здесь у вас в клинике работать лучше! Правда, я Юлии Леонидовны до смерти боюсь, - добавила она.
        - Ну, ладно, ты съешь хоть сосиску-то, съешь! - перевел разговор Азарцев. И Саша действительно положила в рот кусочек. Вдруг она вся подалась вперед, прикрыла рот рукой и выскочила из-за стола. Приступ рвоты настиг ее на самом пороге в буфетную. Несколько секунд она содрогалась, присев на корточки, потом, не оборачиваясь на Азарцева, так же согнувшись, побежала за тряпкой. Прибежала обратно, скорей накрыла желтоватую лужицу. Азарцев встал, собираясь к ней подойти, но она отскочила за ведром и спешно стала замывать следы своего прегрешения.
        - Я сейчас, сейчас! Не обращайте внимания! Вот ведь какая я дура, аппетит вам испортила… Не беспокойтесь, прошло. Уже прошло! - Лицо ее побледнело то ли от рвоты, то ли от страха и покрылось крупными пятнами пота. - Со мной так бывает, - бормотала она. - Это пустяки. Случайно. Только Юлии Леонидовне не говорите!
        - Дай ей воды, - велел Азарцев буфетчику. Он подошел, посмотрел на Сашу. Бледность ее стала так же быстро исчезать, как и появилась. Он пощупал пульс, подставил ей стул. - Посиди немного, - сказал он. - Отдохнешь, тогда все сразу и уберешь. - Он взял свою чашку кофе и пошел в кабинет. Аппетит действительно был испорчен. «Что это с ней? Просто случайность или… Еще не хватало нам с ней неприятностей. Сказать все-таки надо Юле. Пусть поговорит с Антониной. А то девчонки в пятнадцать лет… Могут быть непредсказуемыми, - нашел он вполне деликатное выражение и невольно подумал об Оле: - Господи, пронеси! Хоть Оля и старше, но такая еще, в сущности, беззащитная…» Азарцев обрадовался, что вечером снова увидит дочь. Настроение у него стало лучше, он допил кофе и занялся своими делами.
        11
        - На, пей! - Николай подошел к Саше и протянул стакан с соком.
        - Сок не могу, - жалобно сказала она. - Только воду организм принимает.
        - Какой у баб организм сложный, - скривился буфетчик.
        Саша налила воды из-под крана, выпила несколько глотков, перевела дыхание.
        - Ох, кажется, все! - выдохнула она. - А то думала, еще раз меня перевернет от этого запаха. - Она вдруг решительно встала в дверях во весь рост, бросила тряпку. Гневно взглянула в сторону буфетчика. - А ты, Коленька, не молчи! Не делай вид, будто ты здесь ни при чем. Твой ребенок-то, знаешь ведь сам!
        Николай продолжал протирать стаканы, будто разговор его не касался. Тогда Саша подошла ближе и громко сказала:
        - Я нарочно пришла, пока мамки здесь нет. Но если будешь и дальше молчать, скажу и матери, и отцу!
        Николай в раздражении бросил полотенце. Лицо его побагровело от злости, казалось, он испепелит Сашу взглядом.
        - Да ты не грози, не грози! - зашипел он ей в лицо, оглядываясь на дверь. - Это еще доказать надо, что я отец! А то больно умные все стали. Залетела, может быть, от кого-то другого, а я женись?
        - А ты не помнишь разве, как ты меня заманивал сюда, что обещал? - Глаза девчонки наполнились слезами. - Вот в эту самую гостиную, на мягкий ковер? Птицы, что в клетках порхали, и то помнят, наверное, твои слова! - Слезы уже лились, лились свободным, несдерживаемым потоком.
        - А ты зачем согласилась? - почти орал на нее буфетчик. - Я тебя приглашал, но я вовсе жениться-то не мечтал!
        - Но что же мне теперь делать, Коленька? - зарыдала Саша. - Ведь я в школе учусь, директор узнает - выгонит еще! Скажет, как же я с пузом на уроки-то буду ходить, дисциплину нарушать, девчонок других баламутить? Мне одна дорога теперь - замуж! Если бы свадьбу сыграли, так я до Нового года, пока незаметно еще, в школу бы перестала ходить. А уж когда ребенок бы родился, тогда бы на будущий год доучилась!
        - «Доучилась, доучилась»! - передразнил Николай. - А кто ребенка будет кормить?
        - А кто меня в эту историю втянул? - Саша сама обозлилась, села на круглый табурет и, стараясь сдержаться, не реветь больше, ладошками принялась вытирать слезы, смешно выдыхая воздух ртом так, чтобы он попадал вверх на нос и на щеки.
        - Самой надо было думать - идти, не идти! А теперь вот расселась тут, на самом виду! - ворчал, как старик, буфетчик. - Нет, ты уж тут не сиди, не положено! Вдруг кто придет? Или этот, - Николай кивнул головой в сторону кабинета Азарцева, - или, может, охранник. А может, и Юлия Леонидовна вернется!
        - Но надо же что-то делать! - прижала Саша руку к груди. - Ведь ты был такой ласковый, такой хороший, мы гуляли с тобой… А теперь я одна выпутываться должна? Это несправедливо! Придумай же, что теперь делать? - Она выглядела одновременно и жалкой, и забавной с этой своей детской претензией на мировую справедливость, что даже непробиваемый Николай наконец поднял от стаканов голову.
        - Был-был, да сплыл, - в сердцах произнес он. Он теперь с сомнением пристально поглядел на Сашу, будто в первый раз видел. Будто оценивал, поддастся она на его слова или нет. - Ты вот что, подруга, сейчас не реви, - наконец более теплым голосом произнес он. - Слезами горю не поможешь, нечего тут сидеть. Иди-ка домой. Учи уроки. А я буду разведку в Москве проводить. Все-таки диплом бармена худо-бедно у меня есть. Хоть и не московский он, нашенский, из районного училища, но попробовать можно. Родители мои согласия на брак все равно не дадут, да и тебе нет еще шестнадцати лет, а без согласия родителей в загс идти бесполезно. Ты лучше пока молчи и утягивайся, чтобы никто ничего не заподозрил. Мне, конечно, жалко это место терять, но попробую устроиться в Москве. Если устроюсь, тебя туда заберу. Потом с тобой и распишемся.
        - А если ты не устроишься?
        - Выкручусь как-нибудь. А теперь иди.
        - Ой, Коленька, - запричитала Саша, радостно уже теперь мотая головой. В ее возрасте, да особенно во время беременности настроение меняется, будто погода в апрельский день. - Как ты придумал отлично! - в восторге закричала она. - Конечно, у тебя все получится! Вон ты какой сильный, большой!
        - Ну иди, иди. - Николай с беспокойством оглядывался на дверь.
        - Минутку еще, вот поцелую тебя и уйду! Ну разок! Ну пожалуйста! Мне так хочется с тобой уехать в Москву! Только маму жалко. Мы ведь будем к ней приезжать? И ребенку летом в поселке-то лучше! А уж как я буду этого ребеночка любить! - Саша с мечтательным видом прижала к животу руки.
        - Уйдешь ты, наконец, или нет! - взъерепенился Николай. - Еще не хватало, чтобы нас тут застукали, тогда и слухи пойдут! Думаешь, этот не понял, - он указал головой на место, где до этого сидел за столом Азарцев, - что к чему? То-то так быстро и слинял. А ведь клеил тебя вначале!
        - Кто клеил, он? - изумилась Саша. - Да он мне не нравится! - Однако она покраснела от удовольствия, как всякая женщина, когда ей говорят, будто кто-то к ней неравнодушен.
        - Да мне он тоже не нравится, а делать-то что? - Коле было не до хитростей женской психологии.
        - Это все пустяки, - стала уверять его Саша. - Вот я встречу его в следующий раз и скажу, что у меня было отравление! Я так всем говорю, и мамке, и в школе.
        - Ну, ну, - пробурчал Николай. - Дураки только и верят! - Тут глаза его блеснули затаенной хитрецой, и он, снисходительно позволив чмокнуть себя разок-другой, наконец выпроводил Сашу за двери.
        12
        Лампы в ординаторской, как это всегда казалось по ночам, жужжали громче обычного. Когда на улицах переставали ездить машины и гасли огни в окнах близлежащих домов, больничный корпус казался единственным островом жизни в лабиринте пустынных ночных улиц. Поблизости не было ни ресторанов, ни клубов, только панельные дома, потухшие коробки закрытых на ночь детских садов и школ, редкие магазины с переполненными урнами у входов и пустыри. И Маше по ночам всегда казалось, что настоящая жизнь рождается, копошится и умирает не в мировом океане, а именно здесь, в этой огромной больнице, в пределах ее бетонных стен и большей частью плохо заклеенных окон.
        Валентина Николаевна спала, а Маша, Барашков и Дорн обсуждали ее анализы.
        - Боже мой, откуда такой сахар в крови? - Маша внимательно читала распечатку. - Сахар в крови, кетоновые тела в моче. Неужели это диабетическая кома? - Она посмотрела сначала на Барашкова, а потом на Дорна.
        Владик Дорн сидел за компьютером и щелкал мышкой. Черно-белые картинки исследований сменялись на экране одна за другой. Барашков курил, отвернувшись в темноту окна. С тех пор как Тину доставили в отделение, прошло около пяти часов.
        Голос Марьи Филипповны сейчас уже не был таким робким, как несколько лет назад, но в трудные минуты она по привычке обращалась к Барашкову. Если бы рядом с ней была Тина, она повернулась бы со своим вопросом к ней. Но Тина сейчас ответить ей не могла.
        - Вон сидит специалист, - Барашков кивнул на Дорна. - Пусть все тщательно проверяет по органам. В комплексе все надо обсуждать. - По тому, как он тщательно разминал в пепельнице окурки прикуренных друг от друга сигарет, Мышка видела, что Аркадий Петрович нервничает.
        «Хорошо хоть, что Владик спокоен, - думала она. - У нас с Барашковым сейчас преобладают эмоции. Когда речь идет о близких людях, у врачей часто теряется способность трезво соображать».
        - У меня от вашего дыма башка раскалывается, - сказал Дорн Барашкову, отрываясь наконец от экрана и принимая более свободную позу - Тысячу раз просил вас не курить в общей комнате!
        Аркадий открыл было рот, чтобы ответить, но Мышка опередила:
        - Умоляю вас, перестаньте! Для пользы дела!
        Барашков смолчал, выкинул сигарету, взял у Мышки листки с анализами, уже в пятый раз просмотрел их. Кое-что в них было ему непонятно.
        - Вот смотри, - показал он Мышке. - Здесь, здесь и здесь. И уровень гормонов. Такое сочетание на диабет непохоже.
        - Но что? - Взгляд у Мышки опять стал беспомощным, как два года назад, когда она в качестве клинического ординатора, подражая Тине, держала за руки всех больных.
        - Что, что… - ворчливо ответил Барашков. - Знал бы прикуп, так можно было бы и не работать. Не знаю пока! - Он с яростью стукнул кулаком по спинке стула. - Спасибо, что хоть с головой у Тины все в порядке. Травма оказалась поверхностной.
        - Ну и хорошо, - вздохнула Мышка. - Кровь вытекла, значит, хоть поверхностной гематомы не будет.
        Дорн передернул плечами.
        - Рано радуетесь. - Он откинулся в кресле и принялся раскачиваться на стуле. - Голова тоже еще не все значит.
        Мышка, почувствовав, что он что-то нашел, раскопал, подсела к нему ближе за стол. Прическа у нее растрепалась, лицо осунулось, но она совершенно не думала об этом.
        «Как он быстро разбирается во всех этих непонятных картинках, - с восхищением думала она про Дорна. - Все-таки он настоящий специалист!»
        - Ты не пугай, раньше времени! - сочным баритоном сказал Барашков. - Если нашел что, скажи! Нечего цену себе набивать!
        - При чем тут «набивать»? - презрительно улыбнулся Дорн. Он быстро менял на экране картинки, отыскивая необходимую. Вот он нашел ту, что искал, запомнил изображение и включил принтер. Через несколько секунд на свет божий появились чуть влажные листы с изображением. Владик быстро стал делать на них пометки. - Смотрите сюда, - обращался он больше к Мышке, чем к Аркадию. - Видите тень возле верхнего полюса почки? С этой стороны есть, а с этой нет. И в этом ракурсе так же. И в этом.
        - Значит, почка? - ахнула Маша. А Барашков даже не стал притворятся, будто что-то видит. У Дорна своя специальность, у него - своя. Каждый должен делать то, что знает.
        - Не почка. Надпочечник. Смотрите, с этой стороны он меньше обычного, а с этой - гораздо больше, и вот здесь имеется подозрительное уплотнение ткани.
        Барашков еще до того, как Дорн объяснил, понял все сам.
        Дорн повернулся к Маше.
        - Вероятнее всего, разрастание ткани происходит из мозгового слоя надпочечника, но может быть и смешанного происхождения: из мозгового и коркового.
        - Опухоль?
        - Опухоль, - подтвердил Дорн с удовлетворением искателя, наконец нашедшего предмет своих длительных поисков. Он с искренним интересом рассматривал картинки то так, то сяк. - Точно опухоль! Сравнительно не очень большая, достаточно плотная, с четкими контурами.
        За компьютером Владик преображался, становился искренним, без налета присущей ему неприятной вкрадчивости, особенно когда он разговаривал с женщинами. Исчезал его слащавый тон, который он сам считал неотразимым, а Мышка терпеть не могла. Он и нравился ей таким, каким был сейчас - деловым, умным, умелым.
        - А по другим органам как?
        - Кроме этого образования все чисто. Нигде ничего нет. Я внимательно посмотрел.
        Барашков не признавал никаких Википедий. Руки его сами потянулись к книжной полке, откуда он достал второй том «Клинической онкологии».
        - Все правильно, а я осел, - спокойно констатировал он, быстро пробегая глазами по строчкам. - Не мог сразу сам догадаться. Все и было как здесь описано: нарушения сосудистого тонуса, минерального и глюкокортикоидного обмена. Отсюда и клиника. Все эти обмороки, ну и соответствующее настроение. - Он захлопнул книгу. - Извиняет меня только то, что остальные тоже ни о чем таком не подумали. Да, такие штуки довольно редко встречаются. - Он задумался.
        Мышка закрыла лицо руками, откинулась на сиденье.
        - Ты плачешь, что ли? - спросил Барашков.
        - Нет. Просто не знаю, что делать. Какая-то безысходность. - Она потерла глаза, убрала руки, вздохнула, и Аркадий увидел, что она действительно даже не думала плакать.
        - Ну и что теперь? - спросил Владик. Он достал из своего ящика пакетик мятной жвачки и засунул пластинку в рот.
        - А ты не дрейфь! - отозвался Барашков. - Еще не все потеряно. Диагноз не уточнен. Опухоль не обязательно должна быть злокачественной. Если доброкачественная - удалят вместе с надпочечником. Второй надпочечник останется. И все. Возьмет на себя функцию первого. Пока мы должны корректировать Тинино состояние. Это сложно, но можно. Минеральный обмен наладить можем?
        Маша отозвалась со своего места:
        - Можем.
        - Глюкокортикоидный можем?
        - Можем.
        - Сосудистый тонус поддержим?
        - Да.
        - Ну вот, и хватит пока работы. - Аркадий старался говорить бодрым голосом, хотя на душе у него тоже было тяжело. Действительно, какой будет окончательный диагноз? Что впереди?
        Дорн тем временем выключил компьютер, напялил на монитор прозрачный чехол.
        - А вы долго состояние-то корректировать собираетесь? - поинтересовался он. - Переводить больную надо в профильное учреждение. Там хоть сделают лапароскопию с биопсией - будет видно, что за опухоль. Ау нас ей лежать бессмысленно. Так накорректируете, что тошно станет!
        Мышка сделала Дорну страшные глаза.
        - Будет лежать у нас столько, сколько нужно, - отрезал Барашков. - До окончательной постановки диагноза. Лапароскопию с биопсией можно сделать и у нас. А вернее всего, что хирурги сразу пойдут на операцию по удалению надпочечника и сразу отдадут весь материал в патанатомию. Второй надпочечник оставят до выяснения обстоятельств. Наш патологоанатом, как вы знаете, хоть и страшный хитрец, но диагност один из лучших в городе. Вся Москва на консультации к Ризкину ездит. Я ему полностью доверяю. Кстати, - обратился он к Дорну, - какой надпочечник поражен, правый или левый?
        - Левый, - ответил Дорн.
        - Ну, хоть в этом повезло.
        - Что же в этом хорошего? - одновременно спросили Мышка и Владик.
        - Так правый же оперировать труднее, - пожал плечами Аркадий. Он хоть и был анестезиолог, но анатомию и топографическую анатомию знал прекрасно. - К правому нижняя полая вена ближе подходит. Если заденешь… Лучше про это не говорить. Но думать про это надо.
        Дорн внимательно посмотрел на Аркадия, и Маша поняла, что эти его слова он запомнил намертво, так же, как и она сама.
        - Вообще-то, операции по удалению надпочечников сложны, пожалуй, больше для анестезиологов, чем для хирургов… - сказал задумчиво Барашков. Он помнил, как трудно было поддерживать больных во время операций после дорожных происшествий. Особенно при ударах сзади, при разрывах почек, надпочечников, при разрывах печени, селезенки… Да… Сколько пережили они и скольких спасли тогда с Валерием Павловичем, Тиной, Ашотом… - Он поскреб подбородок. В последнее время в процессе каких-нибудь трудностей у него свирепо начинали чесаться лицо и руки. И кожа в этих местах покрывалась какими-то противными пятнами. А вот подбородок зачесался впервые.
        - Это у тебя на нервной почве! - говорила ему жена Людмила. - Бросай, к черту, свою работу, переходи к нам, в гомеопатию. И денег больше, и нервы целее. - Барашков вспомнил, как перед случившимся этим самым коллапсом он рассказывал Тине, как хорошо Люся организовала в своей поликлинике гомеопатический кабинет.
        - Что же я, идиот, ничего не заметил! Ведь ей наверняка, пока я сидел, было уже плохо. И Ашота с нами нет, - сокрушенно покачал головой Аркадий, размышляя вслух. - Уж он-то разбирался в клинической патофизиологии лучше всех. Вас теперь не учат так, как дрючили нас. - Он показал пальцем на Дорна. - Поэтому вы ни черта и не знаете…
        - Аркадий Петрович! Не надо ссориться! - выдохнула Мышка.
        - Да что «Аркадий Петрович! Аркадий Петро-ович!», - передразнил ее Барашков. - Разогнать-то наше отделение разогнали, а кто теперь на серьезных операциях наркоз дает? Все тот же Аркадий Петрович, да еще в единственном числе. Раньше-то нас пятеро, между прочим, было.
        - Зато столько аппаратуры, сколько у нас, прежде никогда до этого не было. И мы ведь делаем исследования не только нашим больным, но и больничным. - Мышка горячо защищалась - пусть Аркадий Петрович все-таки привыкнет к мысли, что и от нее больнице большая польза.
        - Здесь надо уточнить! - развернулся в своем кресле Дорн. - Делаем мы, но больничные пациенты платят в больничную кассу! Нам идет только процент, и небольшой, - уточнил он. - А это - несправедливо. И вообще, если хотите знать мое мнение - я настаиваю, чтобы эту вашу заведующую перевести в профильное отделение. Умрет она у нас, что тогда скажет вам, Марья Филипповна, главный врач? - Дорн насмешливо посмотрел на Машу.
        - Никуда мы ее переводить не будем. - Аркадий хлопнул ладонью по столу. - Надпочечник хирурги и у нас удалят. Они меня знают, я их. И Тину они должны помнить. Сколько мы с их больными раньше колупались? Теперь и нам надо помочь. Технически они справятся, а после операции возьмем ее опять к нам. Ее от нас никуда отпускать нельзя: кто знает, как может повернуться дело.
        Маша размышляла. Дело не в операции, дело в послеоперационном уходе. Справятся ли они? Что это за опухоль? Если злокачественная - однозначно надо переводить Валентину Николаевну в онкологическую больницу. А если доброкачественная? Тогда удалять надпочечник. Это сложно. Надпочечник - один из центров регуляции. Второй может дать сбой прямо во время операции.
        Она потерла лоб.
        - Давайте вместе решать. У меня, во всяком случае, практики лечения больных с такой патологией еще не было.
        - Да у тебя вообще мало что в жизни было! - разозлился Дорн. «Неужели эта курица пойдет на поводу у Барашкова?» - Я настаиваю, что больную надо переводить! Сами говорите, что случай сложный. Пока мы тут телепаться будем, от нас остальные больные убегут. И палату лучшую занимаем. А кто будет лечение оплачивать - неизвестно.
        - Владик, ты не о том говоришь! - ужаснулась Мышка. - Ты что, не понимаешь?
        - О том самом! - повернулся Дорн в сторону Барашкова. - У меня, между прочим, семья. И сколько Барашков мне глаза ни колет, что у меня на уме только деньги, я эти деньги на сто процентов отрабатываю. Что бы он сейчас делал без моей диагностики?
        - Да, заткнись ты, великий диагност, - досадливо поморщился Барашков. - Нечего хвастаться, что увидел опухоль на экране! На экране слепой бы увидел! Ты без экрана попробуй догадайся!
        - А я не гадалка! - Дорн демонстративно выдул из жвачки пузырь.
        Маша и Барашков переглянулись.
        - Знаешь, - проговорил задумчиво Барашков, - я все думаю: что в тебе не так? А теперь понял: ты - тупой! Несмотря на всю твою диагностику!
        - Не тупой, а рациональный! И на ваше мнение мне глубоко плевать. - Дорн встал и принялся собираться домой.
        - Послушайте! - Маше надоели их споры. - Вы все-таки мне скажите: если эти скачки давления дает надпочечник, почему тогда развился такой глубокий коллапс? По идее, давление должно было не упасть, а подняться?
        - Надо патологическую физиологию читать, - отозвался Аркадий. - Я сейчас без подготовки не могу объяснить.
        Дорн фыркнул:
        - Естественно! Великий врач Барашков!
        - А нечего фыркать, - поморщился Аркадий. - Я не господь бог, чтобы все знать. Возьмите книжку, сядьте, прочитайте. Гормоны надпочечников участвуют в регуляции сосудистого тонуса. Как прямо, так и опосредованно. Подробностей не помню и этого не стыжусь. Патология редкая, ни один врач не может знать все на свете во всех областях. Но я приду домой и прочитаю, в отличие от тебя.
        - Ночью читать будете? - уточнил Дорн.
        - Ночью, - ответил Аркадий. - А что в этом плохого? Я, пока не прочитаю, и заснуть не смогу.
        - А я вот завтра утром приду, постучу по клавишам и все узнаю. И не буду гадать на кофейной гуще, что за коллапс да откуда коллапс…
        - Вот тебя бы в больничное приемное отделение на ночное бы дежурство оставить! - ответил Барашков. - И без компьютера. Вот я бы тогда на тебя посмотрел. А программу прочитать и обезьяну научить можно, это заслуга небольшая. Кстати, давайте решать, кто останется здесь сегодня дежурить.
        - Ну, надеюсь, я вам больше не нужен? - высоко поднял брови Дорн. - Могу я наконец считать себя свободным? - Он уже снял халат и остановился в дверях.
        - Да вали, ты, вали! - отозвался Барашков.
        Мышке его тон показался несправедливым. Она решила вступиться за Владика.
        - Владислав Федорович очень нам помог. Отрицать это глупо. Конечно, теперь мы справимся здесь сами. - Мышка с укоризной посмотрела на Барашкова. Все-таки для Дорна Тина была чужим человеком, и Владик не обязан был сидеть здесь полночи. Его рабочий день давно уже закончился, Аркадий не должен был об этом забывать.
        Дорн сделал Барашкову реверанс и исчез за дверями. Барашков и Маша остались в ординаторской. Лампы гудели, казалось, нестерпимо громко. У Мышки стала раскалываться голова. Ей захотелось поскорее уйти из этой комнаты, как-то сразу опустевшей без Дорна.
        - Знаете, вы тоже идите домой, - сказала она Барашкову. - Валентина Николаевна в более-менее стабильном состоянии. Я подежурю возле нее. Справлюсь без вас. В крайнем случае позвоню, а вы смените меня завтра.
        Барашков подумал, что Маша права. Сейчас Тина спит и должна проспать до утра. Колготиться здесь вдвоем всю ночь не было никакого смысла. Силы могли понадобиться и позже.
        - Хорошо, - сказал он. - Оставайся. Завтра я приду, введем контрастное вещество, Дорн уточнит размеры опухоли. Пригласим консультантов. Послушаем, что они скажут.
        Мышка постеснялась спросить, кто будет оплачивать консультацию.
        - Оплачу я, - угадал ее мысли Барашков. Мышка обрадованно вздохнула.
        Они прошли напоследок в палату, посмотрели Тину, и Барашков ушел. Маша посмотрела остальных. Та женщина, которая систематически билась головой в стену смежной с Тиной палаты, к счастью, тоже спала, как всегда оставив включенными все лампы. И только в бывшем Тинином кабинете беспокойно ворочалась и вздыхала без сна Генриетта Львовна. Молодясь и храбрясь на людях, по ночам она испытывала страх перед будущим. Мышка, заглянувшая к ней, не в силах была проводить душеспасительные беседы, поэтому просто велела сделать Генриетте Львовне укол снотворного, а сама вернулась к Валентине Николаевне.
        В кухонном отсеке ее палаты она включила небольшой электрический чайник, заварила чай, нарезала лимон, проглотила таблетку анальгина. Аккуратно прикрыв дверь в палату, она вышла в коридор, достала сотовый телефон, набрала номер. Ответ раздался не сразу.
        - Папа, ты где? - спросила она, услышав знакомый голос.
        - В данную минуту в Париже, как раз хотел спросить, что тебе привезти?
        Мышка представила круглую голову отца с коротко подстриженным ежиком волос и пробивающейся сединой на висках, характерные треугольнички бровей, домиками возвышающихся над насмешливыми внимательными глазами, и ощутила такую острую потребность укрыться в его объятиях, что зашептала отчаянно:
        - Ничего мне не надо, папа! Я соскучилась. Сам приезжай. Мне здесь так трудно, так плохо!
        - Что-нибудь на работе случилось? - забеспокоился отец. - Или личное?
        - Да нет у меня личного. - Она подумала, что он осудит ее за слабость. И уже совсем другим, почти спокойным голосом она сказала: - Как-то очень много вдруг перепуталось…
        Отец еще не произнес ничего в ответ, а она уже знала, что он скажет, и угадала.
        - Никогда не распускай нюни! У тебя хорошая голова. Не принимай решения сразу. А уж если решила - не отступай. Дави и жми! Забудь о таком бессмысленном понятии, как справедливость. Оно часто мешает. Справедливость - для всех разная. То, что хорошо для одного, не может быть хорошим для всех. Поступай только так, как считаешь нужным.
        Она все это уже знала. Но все-таки ей стало легче.
        - А ты когда приедешь? - спросила она.
        - Как закончу дела, - ответил отец.
        - Какие дела могут быть в Париже? Ты опять по девочкам? - Мышка вздохнула. - Поосторожнее там с африканками. Не безумствуй уж очень сильно.
        - И ты тоже не безумствуй, дочурка, - хмыкнул отец и отключился. Маша сунула телефончик в карман, вернулась в палату. Кругляшок лимона уже растрепался в ее стакане и высветлил темно-коричневый чай. Она взяла из коробки несколько кусочков сахара и стала грызть, оправдывая свое прозвище. «Жалко, пирожное слопала днем. Весьма опрометчиво поступила». - Она вздохнула и подумала, что впредь надо держать в кабинете запасы.
        А Аркадий Петрович Барашков в это время еще ехал на метро к Тининому дому - туда, где во дворе он оставил свою машину. Он думал, что тянуть и терять им нечего, и, как только Тинино состояние станет стабильным, нужно будет принимать решение об операции. Операция предстоит непростая, но другого выхода нет.
        13
        Вечер, когда Юлия пригласила Азарцева ужинать, окончился полным фиаско для обоих. Для нее - потому что, несмотря на все ее ухищрения, зазывные улыбки, глубокое декольте, бывший муж остался равнодушным ко всем ее прелестям, которые сам же с таким искусством и смоделировал. Для Азарцева - потому что он перестал быть в ее глазах мужчиной. Выпил он за столом достаточно - уж Юля внимательно проследила за этим, - с аппетитом поел, а если, по Юлиным представлениям, сытый и полупьяный мужчина не склонен завалить такую красавицу, как она, в постель, этот человек не мужчина.
        Азарцев же после ужина еще долго болтал о том о сем с Олей. А когда потерявшая всякое терпение Юлия под предлогом, что пьяным нельзя садиться за руль, призывно повела его в единственную имеющуюся в доме, кроме Олиной, бывшую когда-то супружеской, постель, Азарцев скромно улегся у самой стенки на бочок и, положив руку под щеку, как ребенок, тут же сладко заснул. Юлия пыталась его растормошить, на что хорошо подвыпивший Азарцев прямо сказал:
        - Отстань, Юля! У меня с тобой все равно не получится! Как ни старайся! Я здесь ни при чем! - И тут же засопел снова.
        «Что у трезвого в голове, то у пьяного на языке! Вот итог всех моих стараний! - злыми глазами, невидимыми в темноте, Юля буравила потолок в спальне. - Ну, погоди, Азарцев. Раз ты сказал, что у тебя со мной ничего не получится, значит, нам с тобой теперь есть что делить! Я тебе теперь покажу, кто из нас действительно в клинике хозяин. Будешь пахать у меня так, как еще никогда не пахал!»
        У Юлиных угроз действительно были веские основания. Азарцев и сам не заметил, каким образом все ключи, все шифры от банковских счетов, вся материальная база клиники сосредоточились в Юлиных руках. В качестве директора Азарцев оказался только свадебным генералом. Хирургом он, конечно, был замечательным, но, в принципе, думала Юля, хирурга можно найти и другого, пусть не такого опытного и искусного. Была бы шея - хомут найдется. Но она никак не могла смириться с тем, что Азарцев был хозяином всей земли, на которой располагались главное здание, зеленая зона, гараж и пресловутая родительская дача, с которой Юлия собиралась произвести столь разительные перемены. Если бы ей удалось уговорить Азарцева снова жениться на ней, она автоматически стала бы совладелицей этого богатства. Кроме того, в статусе жены ей было бы еще легче управлять Азарцевым. Теперь же, когда она окончательно поняла, что как женщина его не интересует, ей следовало искать к нему какие-то другие пути.
        «Завтра поеду-ка я посоветуюсь с Лысой Головой!» - подумала Юля. Она достаточно разбиралась в людях, чтобы понять, что Лысая Голова ждал совершенно другой отдачи от этого проекта и раньше был более высокого мнения о деловых качествах Азарцева. С этим решением она и заснула и увидела во сне их с Азарцевым клинику, но сама она уже в ней была полной хозяйкой.
        По странному совпадению, Валентина Николаевна, спавшая в это самое время в отделении у Мышки медикаментозным сном, тоже видела во сне клинику Азарцева. Но в отличие от Юлии она никогда не мечтала занять там какое-нибудь руководящее место. Тине снился тот ужасный концерт, который устроил для нее Азарцев.
        Владимир Сергеевич в душе был большим идеалистом. Загоревшись какой-нибудь идеей, он стремился всеми силами претворить ее в жизнь, даже если идея, по зрелом размышлении, могла закончиться вполне предсказуемыми неприятностями. Будучи по натуре незлым человеком, он и в других людях не подозревал проявления мстительности и враждебности, полагая, что чувства разумного человека должны иметь под собой какую-либо почву, и бессмысленное и злобное соперничество было ему абсолютно чуждо. Можно даже предположить, что доктор Азарцев, несколько раз за свою жизнь очень горячо обжегшись, сумел все-таки сохранить веру в необходимость доброты и разума в людях, и поэтому он полагал, что две такие разные женщины, как Юля и Тина, сумеют сработаться под одной крышей во имя общего благого дела.
        Кроме того, он был чувствительным человеком: хорошо чувствовал музыку, живопись и даже литературу. Без этой чувствительности он не мог бы быть таким хорошим хирургом. Наряду с искусством он чувствовал и людей. Но из какого-то странного стремления к хорошему игнорировал голос интуиции, когда эта интуиция подсказывала ему что-нибудь плохое.
        На старой даче родителей остался прекрасный рояль. Азарцеву очень хотелось в своей клинике устроить для больных, а может быть, и для персонала что-то вроде музыкально-поэтических вечеров. Ему казалось, что больным после операций должно понравиться сидеть в уютной гостиной и наслаждаться музыкой. Всех их объединяло стремление к прекрасному - разве не потребностью в красоте объясняется стремление омолодить и улучшить свое тело?
        И такое развлечение в послеоперационном периоде должно было, по его замыслу, стать визитной карточкой его клиники.
        Юлия к этой его идее отнеслась с присущим ей скепсисом.
        - До музыки ли больным? - спрашивала она. - Посплетничать, рассказать незнакомым людям о мужьях, любовниках, детях, вкусно пожрать за больничный счет, вволю поспать на удобных постелях - вот и все, что нужно современному посетителю косметологической клиники.
        Азарцев считал, что она не права. И, поскольку рояль все равно не поместился бы в теперешней Юлиной квартире, она махнула рукой на эту задумку. Если ему хочется поставить рояль в гостиной - пусть. Не так-то уж часто он собирался организовывать концерты, в конце концов.
        Как ни странно, Тина эту идею с концертом поддержала, и первый концерт был намечен спустя месяц после того, как она пришла работать в клинику.
        Азарцев велел отпечатать небольшую афишу, в которой было указано, что в концерте будут принимать участие молодая флейтистка - лауреатка какого-то конкурса, аккомпаниатор-пианист и она, Тина. По этому случаю Тина с подачи Азарцева купила длинное концертное платье.
        - Ты выглядишь прекрасно! - сказал ей Азарцев.
        «В самом ли это деле или он сказал это, чтобы просто меня поддержать?» - подумала она.
        А Азарцев действительно любовался ею. Конечно, Тина была более полной, чем постоянно изнуряющая себя диетами Юля, и старше ее, но в ней Азарцев видел естественную красоту женщины. Таким очаровательным бывает август, наполненный фруктами, медом, арбузами, огромными южными розами на толстых коричневых стеблях. Юля же, в сравнении с Тиной, выглядела как робот в обличье женщины, как модернистская статуэтка с пустым лицом.
        Вот настал условленный час. От волнения у Тины дрожали колени. За неделю до концерта она начала репетировать с приглашенным аккомпаниатором, и он не скрывал, что за такой короткий срок подготовить выбранную программу проблематично. Не в восторге аккомпаниатор оказался и от голоса Тины. «Сам по себе голос прекрасный, - так отозвался он в частной беседе с Азарцевым, - но видно, что исполнительница давно не занималась, и, честно сказать, подготовки не хватает».
        - Не важно, - ответил ему Азарцев. - Лично мне очень нравится, как Валентина Николаевна поет. Да и слушать нас будут не профессионалы. Я уверен. Все должно пройти чудесно. - Аккомпаниатор пожал плечами и отошел. В конце концов, ему обещали очень прилично заплатить.
        Приглашенные пациенты уже собрались в холле. Азарцев задержался на минутку, а Юля и Тина в концертном платье сошлись на площадке второго этажа, чтобы оттуда всем вместе эффектно спуститься по центральной лестнице в холл.
        - На какой помойке ты умудрилась найти это платье? - прищурилась Юля, как только подошла к Тине поближе. - Оно тебя состарило на десять лет. Выглядишь, как старая барыня, которая приехала на бал, чтобы выдать замуж шесть дочерей!
        Тина растерялась. Она считала платье очень красивым. Азарцев сам посоветовал ей выбрать этот фасон с глубоким треугольным вырезом на спине. Ему нравилась загорелая кожа Тины оттенка спелого персика, с буйными вкраплениями веснушек. Тина понимала, что Юлия сказала гадость нарочно, чтобы позлить или смутить ее перед выступлением, но сделать с собой ничего не могла. Она винила даже больше Азарцева, чем Юлию. Понятно, что бывшая жена, оказавшись в ситуации соперницы, может делать гадости. Многие женщины и осуждать-то ее за это не будут. Но почему Азарцев не может разрубить этот узел? Почему он снова и снова сводит их вместе? Неужели он не понимает, что в данной ситуации одна из них все равно будет чувствовать себя ущемленной?
        Подошел Азарцев. Оказывается, пока они ждали его, он переодевался в смокинг. Юля, не скрываясь, любовалась бывшим мужем. На глазах у Тины она смахнула невидимые пылинки с его плеч и провела рукой по блестящему лацкану.
        - Замечательно выглядишь!
        «Может, они покупали этот смокинг вместе, точно так же, как мы потом вместе с ним покупали мне платье?» - резануло Тину. И настроение у нее совершенно упало.
        Азарцев пребывал в радостном возбуждении. Он еще раз взглянул на часы и прихлопнул в ладоши.
        - Пора! - Тут же он соединил руки Юли и Тины так, чтобы они вместе спускались по лестнице впереди него. Тина, в концертном платье с декольте, и Юля, в элегантном костюме с боковым вырезом на юбке, до самого верха- он полагал, что вместе они составят прекрасную пару. Сам он собирался замыкать шествие. Ему хотелось продемонстрировать, какие прекрасные дамы работают в его клинике, подчеркнуть этим концертом уникальность собственного учреждения, а заодно доставить удовольствие Тине, организовав ей возможность возобновить занятия пением.
        Они спустились. Странное впечатление произвело на Тину это собрание совершенно несочетаемых лиц. Больные в повязках, девушка-флейтистка с распущенными волосами в платье из зеленой тафты, толстый, краснолицый, лысый аккомпаниатор, уже восседающий за роялем.
        Госпиталь, в который приехала концертная бригада, - вот что это ей напомнило больше всего.
        - Ну что ж, разве это плохо? - улыбнулся Азарцев, с которым она поделилась своими ощущениями. - Не зря ведь раненым организовывали концерты?
        Крошечные птицы в своей золоченой клетке были тоже возбуждены происходящим. Они беспокойно вспархивали на жердочках, потревоженные слишком ярким светом, большим количеством незнакомых людей. Тина подумала: «Они не могут вылететь из клетки. Но разве человек не волен уйти?»
        Никакого единения между ней и Юлией, конечно же, не произошло. Как только они спустились с лестницы, та тут же прошла в сторону буфета, чтобы отдать последние распоряжения - после концерта предполагался фуршет. Валентина Николаевна подошла к роялю и села рядом с аккомпаниатором. Девушка-флейтистка с невозмутимым видом достала из кожаного футляра свой изящный инструмент. Она должна была заполнять паузы и, будучи профессионалом, хоть пока еще и студенткой консерватории, могла играть в любой обстановке. Те деньги, которые пообещал ей Азарцев за выступление, стали для нее отличной прибавкой к стипендии.
        Слушатели из пациентов тоже рады были развлечься. Они уже готовилась к выписке, и самочувствие их поэтому было вполне хорошим. В прошлое уже ушли все предоперационные хлопоты и тревоги, значительно уменьшились послеоперационные боли, настроение в группе больных было самое приподнятое. Посидеть после ужина в ярко освещенном, красивом холле, в котором в огромной клетке скакали с ветки на ветку нарядные птички, было и так для больных приятным времяпрепровождением, а сегодня предстоял еще и концерт! Все находились в некотором возбуждении.
        Группу больных составляли две дамы за пятьдесят, с плотными повязками на головах после циркулярных подтяжек, довольно известный шоумен, пребывающий в сомнениях, стоит ли ему красоваться среди других пациентов, молоденькая девочка, которой Азарцев три дня назад увеличил грудь, и сравнительно не старая еще представительница монголоидной расы, которая, развив основательную деятельность в Москве, решила перекраситься в блондинку и навсегда избавиться от азиатского разреза глаз. Дежурная медсестра тоже явилась в холл и по приказанию Азарцева незаметно уселась в уголке - с одной стороны, она демонстрировала готовность в любой момент оказать медицинскую помощь, с другой - «пусть тоже приобщается к музыке», как высказался Азарцев.
        Всем эти людям, собравшимся поразвлечься, не было абсолютно никакого дела до Тины. А она не только не ощущала никакого подъема духа, но чувствовала внутри себя странную пустоту, упадок и даже замедленный ритм биения сердца.
        - Р-р-репер-р-р-туар без изменения? - раскатисто громыхнул ей в лицо аккомпаниатор, подняв крышку рояля и обдав запахом чеснока. Она только кивнула, отстранившись.
        Начала флейтистка. Первую часть сложного произведения, сыгранную ею, зал прослушал при полном молчании, по окончании послышались вежливые негромкие аплодисменты. Шоумен кутался в шарф и обдумывал, как себя вести, если у него попросят дать автограф. Девочку по-настоящему волновали только две вещи: когда ее новая грудь перестанет болеть и как к этому нежному и дорогому приобретению отнесется ее парень, с которым отношения начали заходить в тупик.
        Флейтистка заиграла вторую часть. Во время ее исполнения начали переговариваться дамы в повязках. Они ничего не понимали в музыке и решили, что уже достаточно долго просидели молча, отдавая долг вежливости. Им захотелось поговорить. И только китаянка оставалась невозмутимой и бесстрастной, с полулунными марлевыми повязками на обоих глазах, и окружающим было непонятно, видит ли она что-нибудь сквозь узенькие щелочки марлевых жалюзи или сидит, как слепая.
        Третья часть была наиболее известной публике - ввиду частого исполнения по радио и на концертах. Она проходила в быстром темпе. Флейта уже не звучала пронзительно-распевно, как раньше, а хулигански подсвистывала и взвизгивала в виртуозных пассажах. Пернатые обитатели высокой клетки при этих звуках еще более оживились. Некоторые даже отважились подпевать, поднимая кверху маленькие разноцветные головки и вытягивая горлышки. Затейливое чириканье очень развеселило слушателей. Шоумен, несколько разочарованный тем, что никто сразу не узнал его, первым подал громкую и, как он считал, остроумную реплику.
        Флейтистка поняла, что надо свертывать программу. Оборвав третью часть в ближайшем удобном месте (никто из гостей этого не заметил), она исполнила в заключение «Одинокого ковбоя» - произведение короткое, легкое, популярное и написанное, кажется, специально для того, чтобы современная публика вообще не забыла, что есть на свете такой инструмент, как флейта. Таким образом, их договор с Азарцевым на два произведения был выполнен.
        Девушка поклонилась и выскользнула из комнаты. Азарцев вышел ее проводить. Аккомпаниатор в свою очередь оглушительно откашлялся, положил на клавиатуру толстые руки и вдруг мощно и быстро для затравки заиграл известную арию Бизе «Тореадор, смелее в бой!». Птички, все, как одна, замерли на своих местах и уставились на аккомпаниатора крохотными круглыми глазами. Тут уж, не выдержав, все гости захохотали, и особенно переливчато хохотала Юлия, ощущая, что наступает время развязки.
        Когда Азарцев снова вошел в комнату, «Тореадор» уже закончился, а Тина стояла у рояля, положив, как полагается, руку на его блестящую крышку. Аккомпаниатор заметил, что рукау нее была синяя и дрожала. «Не провалилась бы…» - подумал он и встал спиной к зрителям, якобы для того, чтобы поправить ноты.
        - Не бойтесь вы так! - Никто, кроме Тины, его не услышал. Он прикоснулся к ее руке и поразился, до чего она холодна. Юля громко откашлялась и высморкалась два раза. Две дамы на минутку замолчали, во все глаза разглядывая Тину и ее платье.
        Азарцев вышел к роялю и встал рядом с Тиной. Шоумен в нерешительности переводил рыскающий взгляд с Тины на Юлию и обратно. Было видно, что он выбирает, за кем ему будет удобнее приударить во время фуршета. «Уж слишком серьезная», - подумал он про Тину и окончательно переместил взгляд в сторону Юлии. Тина, которая во время операции давала ему наркоз и прекрасно узнала теперь его измятое алкоголем и никотином лицо, впалую грудную клетку и заплывший жиром живот, была о нем невысокого мнения, но его пренебрежение произвело на нее неприятное впечатление.
        Азарцев произнес небольшую речь. Он пояснил слушателям, что сейчас перед ними выступит не профессиональная певица, а врач-анестезиолог, которую они все видели перед операциями, но теперь, наверное, не узнали. Тут же он решил сказать еще несколько слов о косметологии, о новых возможностях этой науки и сам не заметил, как увлекся, и опомнился, только когда девушка с прооперированной грудью, не скрываясь, зевнула.
        Одна из теток с круговой повязкой решила принять участие в выступлении.
        - Это что же, - громко и недовольно сказала она, - вы тут упомянули какие-то «наркотические средства»? Значит, нас тут могут наркоманами сделать?
        Азарцев сначала не понял вопроса, а когда до него дошла суть, то он вынужден был объяснить, что Валентина Николаевна, стоящая сейчас перед ними, - специалист по наркозу, а все средства, приводящие к выключению сознания, можно считать наркотическими.
        Наконец он закончил свои объяснения и пошел в зал. Юлия, с самым невинным видом, нежно взяла его под руку и усадила рядом с собой. И все свое выступление Тина отчетливо видела, как белая, холеная ее рука гладит темный рукав костюма Азарцева.
        Но вот аккомпаниатор, тоже явно скучающий все это время, взял первые аккорды. И Тина собралась. Про себя она даже порадовалась, что первым номером ее выступления стояла ария Сольвейг из «Пер Гюнта». Суровая и нежная мелодия, знакомая с ученичества, картины северной природы, трагедия девушки, многие годы ждавшей возлюбленного, который предал ее, опять, в который раз, захватили ее. Ей хотелось, особенно глядя на белую руку на рукаве костюма, предостеречь, предупредить об опасности своего любимого, сказать ему, что нельзя сидеть сразу на двух стульях, что никогда не получается быть хорошим и милым для всех…
        «Пусть лето пройдет и весна пробежит…» - проникновенным голосом пела Тина.
        - Какой-то странный порядок времен года! Ненатуральный, - заметила негромко Юля. Но этой своей как будто вскользь брошенной репликой она подала знак слушателям. Кто-то хихикнул, шоумен крякнул, выразительным взглядом поверх шарфа одобряя Юлино остроумие. Охранник, сидевший у двери, бессмысленно созерцал потолок, и только медсестра в аккуратном белом халатике из своего угла молча слушала Тину и про себя дивилась, как это отличный доктор, каким, без сомнения, была Валентина Николаевна, еще и может так здорово петь. И птицы в клетке замолчали, нахохлились и в неподвижности замерли на своих жердочках.
        Но пока Тина от волнения мало что слышала. При первых звуках песни она будто вернулась в юность. Она прекрасно помнила шумный, разноцветный институтский зал, заполненный смешливой студенческой братией, пыльную сцену, себя в серебристом платье. И она почувствовала гордость за то, что вот сейчас заставит этот зал замолчать, слушая ее. Она прекрасно знала, что институтское начальство, устраивая такие торжественные концерты по случаю всяких юбилеев, просто отдает дань давнишней традиции и так своеобразно показывает свою лояльность перед вышестоящим начальством. Для нее также не было секретом, что студентов на такие мероприятия загоняют для галочки, но вместе с тем она отлично помнила, что, стоило ей начать петь, как этот шумный, непредсказуемый, насмешливый зал замолкал в немом одобрении. И сейчас здесь, в клинике Азарцева, во время репетиций с нынешним аккомпаниатором ей казалось, что все будет так же. Что ее голос не только не потерял свою силу, но и приобрел новые, более густые, оттенки. Поэтому она и выбрала арию Сольвейг, которую не отваживалась петь в юности. На репетиции она слышала, что и
акустика в этом холле хороша, и рояль звучал прекрасно. Теперь же ей казалось, что рояль гремит, наподобие военного оркестра, заглушая ее голос, что стены поглощают наиболее тонкие, интересные оттенки звуков, на слушателей же она вообще не в силах была смотреть. Они казались ей не людьми, а какими-то злыми масками, ибсеновскими троллями, заманивавшими путников в норвежские леса…
        Песня окончилась.
        - Заснули! - показала одна из дам пальцем на птиц. Шоумен и девушка с перевязанной грудью фыркнули. Китаянка сидела молча. И только медсестра горячо захлопала. Азарцев, которому очень понравилось Тинино пение, тоже собирался громко захлопать, но тут Юля навалилась на его ноги всем телом, будто пытаясь поднять с пола какой-то предмет, и прижала грудью его руку. Азарцев отклонился назад, но хлопать другой, остававшейся единственной свободной, ему было невозможно. Тина разозлилась. В голове мелькнула поговорка: «Перед свиньями бисер метать». Он что, нарочно выделывает с Юлией эти трюки? Ей захотелось уйти, но аккомпаниатор смотрел на нее, и она, привыкшая не подводить людей, объявила следующий свой номер.
        - Алябьев. «Соловей».
        - Наши-то птички спят, так давайте пришлого соловья слушать! - никак не могла уняться дама, показывавшая пальцем на клетку с птицами.
        - Вроде нам фуршет обещали, - довольно громко в Юлину сторону заявил шоумен. - А на голодный желудок можно и петуха пустить!
        Юля ласково улыбнулась на его плохой каламбур и сделала знак буфетчику Николаю.
        Аккомпаниатор заиграл вступление… Николай отправился за фуршетом. Он вышел из холла и, не закрыв за собой дверь, стал греметь посудой в буфетной.
        Тина пела, закрыв глаза. Она решила не думать о тех, кто сидит сейчас в зале, и представлять себе, что ее слушают раненые на всех мыслимых земных войнах. Но теперь она поняла, что петь для тех, кто был ранен на полях сражений, и для тех, кто прооперирован по собственной прихоти, - большая разница. Она открыла глаза. Эта рука! Это нестерпимое зрелище: Юлина рука, переползшая с рукава костюма Азарцева и теперь ласково сжимающая его ладонь! Почему же он не уберет свою руку? Не стряхнет с себя эту ненавистную Юлину кисть? Ведь он же уверял Тину, что между ним и Юлей уже давно ничего нет!
        Тина не могла знать, что другой рукой Юлия изо всех сил удерживает Азарцева в выгодном ей положении, а тот не может пошевелиться без того, чтобы не устроить шумную возню, отбиваясь от нее. Он попытался встать, но Юлия незаметно уцепилась за его штанину. Азарцев понимал опасность ситуации, однако не хотел привлекать излишнего внимания пациентов. К тому же он боялся, что своим шумом помешает Тине петь. Оставалось надеяться, что после концерта он все объяснит.
        Когда Тина окончила «Соловья», громко захлопали только Азарцев и медсестра. «Конечно, я ведь спела не все трели», - Тина решила не рисковать и обойти самое высокое место.
        - Нет, самодеятельность неплохая, петуха не пустили! - громко констатировал шоумен. Он относился к тем, кто без зазрения совести отбрасывает уже использованных людей, как отработанный материал. Анестезиолог, уже проведший операцию, в его сознании как раз относился к этой категории, в отличие, например, от хирурга, который должен был еще снять швы. Китаянка, сидевшая, словно проглотила столб, вдруг повалилась на бок. Азарцев вскочил и едва успел ее подхватить.
        - Извините, я заснула в своей повязке, - забормотала она. - Я все равно ничего не вижу.
        - Это скоро закончится, - ослепительно улыбнулась в ее сторону Юлия.
        Тина поблагодарила аккомпаниатора и двинулась к выходу. Но тут ее остановил вырвавшийся от китаянки Азарцев.
        - Куда же вы, Валентина Николаевна? - он протянул к ней руки.
        «Как фальшиво у него вышел этот жест, - подумала Тина. - Как театрально!»
        Но все-таки Азарцев сумел удержать ее в середине комнаты. Ему искренне понравились и «Песня Сольвейг», и «Соловей», и он хотел, чтобы Тина еще спела ее самое любимое со студенческих лет - «Аве, Мария». Он сам не раз слышал ее пение и тогда, в институте, и сейчас, на репетиции, и каждый раз удивлялся сочности ее голоса, искренности мольбы. Тина пела так, будто сама обращалась к Пресвятой Деве с мольбой о здоровье для своих близких, о крупице счастья для самой себя.
        - Пожалуйста, на сцену! - Азарцев напирал на Тину всем телом, и ей ничего не оставалось, как вернуться. - Следующий номер я объявляю сам. «Аве, Мария!». Шуберт, - торжественно проговорил он, а на следующем вдохе забыл, как называется термин, когда музыкальное произведение исполняется одним голосом, без сопровождения инструмента. Все смотрели на Азарцева, а он стоял с остановившимися глазами, приоткрыв рот. - В общем, Валентина Николаевна поет одна, без аккомпаниатора! - наконец нашелся он и от смущения сделал легкий поклон, напомнив публике молодого слоненка, выступающего в цирке. Это ужасно всех развеселило. Публика в лице двух дам, девицы и шоумена решила, что весьма унылая часть концерта окончена, и теперь предстоит от души повеселиться.
        Валентине Николаевне ничего не оставалось делать, как прижать руки к груди и набрать воздуха.
        - Ну, давай! - шепнул ей Азарцев, пребывающий в полной уверенности, что концерт удался. Он не заметил, как буфетчик Николай с двумя тележками остановился в дверях.
        - Аве, Мария… - Голос Тины начал набирать, возвышаясь, всю присущую ему мощь. Юлия призывно кивнула буфетчику. Николай послушно вкатил сначала одну тележку. Звякнули на пороге бутылки с легким вином. Все взгляды переместились в сторону двери. Азарцев сделал буфетчику страшные глаза и замахал руками, чтобы тот прекратил звенеть. Николай в нерешительности остановился и перевел взгляд на Юлию Леонидовну. Та сделала вид, что не понимает знаков Азарцева. «Что ж ты остановился-то в дверях, недотепа! - можно было прочитать в ее глазах. - Уж если въехал, так проезжай к месту назначения!» И буфетчик, изо всех сил стараясь не греметь, покатил свою тележку дальше, в центр комнаты. Оставив здесь свой приятный груз, он быстро вышел и следом вкатил и вторую, нагруженную деликатесами. По холлу распространился аромат съестного.
        А Тина пела. Ее вдохновлял собственный голос. Она будто снова вдыхала запах старого пыльного занавеса и мокрых досок вымытого перед концертом пола, тело ее снова стало молодым и сильным, как в студенческие годы, и голос несся ввысь, к потолку институтского зала, где еще со сталинских времен красовалась огромная, бронзовая, переливающаяся хрустальными подвесками люстра. Латинские слова выстраивались в памяти в нужном порядке, и Тина произносила их легко и с нежностью, будто лелеяла языком каждое слово, каждую ноту, каждый пассаж.
        А в зале, между тем, началось оживление. Все присутствующие, кроме Азарцева и специально сдерживающей себя Юлии, стали вытягивать шеи, чтобы лучше разглядеть угощение. У аккомпаниатора громко заурчало в животе, а медсестра, поклонница Тины, вдыхая тоненьким носиком аппетитные запахи, думала, что ей очень повезло, что ее дежурство как раз пришлось на день концерта. Юлия, предвкушавшая угощение совсем другого рода, с нетерпением ждала, что будет дальше.
        Одна из дам тем временем решила, что с классикой надо кончать. В конце концов, происходящее можно было бы определить рамками другого жанра. Кажется, в варьете как раз одновременно наслаждаются искусством и едой. Но все-таки дама вопросительно взглянула на Юлию и указала пальцем в сторону стола с закусками.
        «Конечно, конечно, все для удовольствия пациентов!» - сделала та приглашающий жест рукой. Дама тут же, больше не обращая на пение никакого внимания, шумно трепеща полами своего капронового халата, подошла к столу и, наклонившись над ним, как аист над лягушкой, картинно вытянула двумя пальцами самый большой бутерброд с осетриной и, уронив с него оливку, стала, смешно наклонив голову, запихивать его в действительно плохо открывающийся рот. Вторая дама с громким шепотом: «Сейчас наступишь, испортишь ковер!» сползла с кресла вниз и стала, шумно кряхтя, разыскивать оливку. Юлия снисходительно улыбнулась. Тогда со своих мест одновременно поднялись шоумен и девчонка с перевязанной грудью и тоже устремились к столу. Девчонка ухватила бутерброд с черной икрой, а шоумен зазвенел бутылкой. Вторая дама поискала глазами, куда бы выкинуть оливку, и, уронив ее еще раз, снова, чертыхаясь, полезла под стул. Молоденькая медсестра, не успевшая перекусить с утра, чувствовала симпатию к Тине, но искушение оказалось сильнее. Увидев, с какой скоростью исчезает с тарелок все самое вкусное, она решила: «Эх, была не была!
Валентина Николаевна меня простит!» - и тоже тихонько устремилась к столу. Азарцев с ужасом смотрел на происходящее, на жующих гостей, на поющую с закрытыми глазами Тину.
        «Что же теперь будет?» - подумал он.
        Разведя руками, мол, ничего не поделаешь, желание пациентов закон, последней со своего места медленно встала Юля.
        - Концерт, по-видимому, окончен. Налей мне выпить! - сказала она Азарцеву, со значением глядя ему в глаза. Тот только махнул на нее и с негодованием отошел в сторону. А от рояля за происходящим с усмешкой наблюдал аккомпаниатор, которому, несмотря ни на что, понравилось Тинино пение.
        «Училась, наверное, где-нибудь, - думал он. - В самодеятельности так не поют. Но эти-то какие скоты!» - Он скрестил на груди руки и презрительно смотрел, как происходит разграбление стола. Шоумен больше пил, чем ел, а незрячая китаянка довольно ловко накладывала себе на тарелку салат из крабов.
        - Хорошо, что в консерватории буфет отдельно, а зрительный зал отдельно! - сказал он Азарцеву.
        Тина, погруженная в себя, все выводила свои пассажи. Дамы в повязках уплетали за обе щеки. Шоумен, запутавшись в своем шарфе, неловко повернулся и толкнул локтем девчонку с прооперированной грудью. Та взвизгнула, скорее от страха, чем от боли. Китаянка выронила тарелку. Одна из дам громко ахнула. Юлия громко хлопнула в ладоши, призывая медсестру. И тут наконец Тина, закончив мелодию, открыла глаза и застыла в молчании.
        Вокруг нее нарастал шум голосов. Хихикая и изгибаясь телами, чтобы удобнее было проталкивать пишу, ее бывшие пациенты, совершенно забыв и о концерте, и о ее пении, веселились, выкрикивая, чтобы перекричать друг друга, глупые, пошлые остроты… Их лица и тела в разнообразных повязках напоминали ей странных, уродливых персонажей какого-то фантастического карнавала. Птицы в клетке горланили и метались. Один попугайчик, наклонив головку, с ужасом глядел круглым желтым глазом, как подвыпившая дама делает ему двумя пальцами козу. Шоумен размахивал своим шарфом, как бородой, и пытался пощекотать девчонку с перевязанной грудью. Китаянка быстро ела. А чуть вдалеке, позади стола, стояла с бокалом в руках Юлия и с издевательской улыбкой смотрела на Тину. Тина поискала глазами Азарцева - он разговаривал с аккомпаниатором, подведя того к столу, и губы у него шевелились безвольно и неслышно.
        - Скоты! - громко крикнула Тина в зал. - Какие же вы скоты!
        Несмотря на хохот, ее слова были услышаны, и воцарилось молчание. Азарцев оставил аккомпаниатора и пошел к ней.
        - Уйдем отсюда! - Он взял ее за руку. Но ею уже нельзя было управлять. Ярость захлестнула ее. Она еще никогда не знала такого унижения. Бешенство поднялось от груди к горлу и стало рваться наружу.
        - И ты такой же, как все! Ты специально все это подстроил!
        Она размахнулась, не помня себя, и звук пощечины будто выстрелил на всю комнату.
        Юля про себя с удовлетворением хмыкнула. Она сделала знак охраннику, тот кликнул на помощь второго, и они, подхватив Тину с обеих сторон и приподняв над полом, быстро потащили ее по лестнице вверх. Бледный Азарцев поднимался за ними.
        - Прошу вас не обращать внимания на этот досадный инцидент, - извиняющимся голосом, но так, что было видно, что она не хочет иметь к происшествию никакого отношения, произнесла Юлия. - Доктор, по-видимому, переутомилась, к тому же давно не выступала… В общем, дамы и господа, прошу вас продолжать веселиться!
        - Ничего себе, у вас доктора! - как бы шутя произнес шоумен, а сам подумал, что завтра же вызовет юриста со студии, для того чтобы тот ему подсказал, как грамотно составить иск о причинении ему морального ущерба за то, что они привлекают к работе докторов с неустойчивой психикой. - А если бы во время операции со мной что-нибудь случилось бы? - в присутствии юриста наутро задал он свой вопрос Азарцеву. - Где гарантия, что эта истеричка нашла бы правильное и быстрое медицинское решение?
        Азарцеву потребовалось немало сил, чтобы найти компромиссное решение. Порядочно потрепав Азарцеву нервы, шоумен наконец согласился не подавать иска в суд, если ему вернут потраченные на операцию деньги.
        - Вот та сумма, в которую обошлись нам претензии телезвезды, - предъявила Азарцеву через несколько дней счет Юлия. - Будем продолжать устраивать концерты?
        - Я оплачу убытки, не рассказывай об этом Лысой Голове. - Азарцеву было и неловко, и стыдно, и грустно за свою наивность. И еще он все-таки злился на Тину. Ну неужели нельзя было перевести все в шутку и потом обсудить с ним наедине этот неудачный концерт?
        - Так уж и быть, знай мою широкую душу. - Юля похлопала его по плечу. - Впрочем, я думаю, что ты и сам перестал быть любителем вокала.
        Азарцев ничего не сказал и только машинально потер ушибленную Тиной щеку. На левой скуле его расплылся довольно заметный синяк. Но что синяк! Синяк - это пустяки. А вот о Тининой истерике он вспоминал действительно с ужасом. Она кричала наверху, смеялась, рыдала, билась в его руках и никак не могла остановиться, пока дежурная медсестра не догадалась вкатить ей лошадиную дозу снотворного. После этого он смог ее, уже спящую, пока не видела занимавшая пациентов Юлия, погрузить в машину и отвезти домой. Вот этот самый концерт потом и мучил много раз Тину во сне.
        Удивительно, но в ту ночь, когда подвыпивший Азарцев, как ребенок, с кулачком под щекой, спал у Юлии, он тоже видел во сне этот вечер. До финального исполнения «Аве Марии» его и Тинины сны по сути полностью совпадали. Только окончание было разным. Если Тина снова проживала во сне то же, что было и наяву: пощечину Азарцеву, издевательскую усмешку Юлии и невыносимые прикосновения к ее телу рук охранников, то Азарцев видел окончание сна по-другому. Ему казалось, что в заключительной сцене он выгоняет прочь из холла всех пациентов, Юлю и даже аккомпаниатора, выталкивает в шею охранников, выбрасывает в окно этот уже разоренный стол, гасит верхний свет, остается в зале с Тиной один на один, и в наступившей тишине они садятся рядом и смотрят на птиц. Птицы постепенно замолкают, успокаиваются, он закрывает клетку огромной темной шалью и обнимает Тину. Во сне он снова чувствует запах ее кожи, наполненный солнцем, этот запах одновременно и возбуждает, и умиротворяет его, они вместе клонятся на диван… Но диван проваливается, разверзается сияющая щель в полу, и вот они уже летят куда-то в свободный и
прекрасный мир, где никого нет, кроме них двоих.
        Сейчас сон у Тины закончился тем, что к ней, удерживаемой охранниками, Азарцевым и Юлией, все-таки приблизилась медсестра и сделала ей вместо укола что-то очень страшное. Что именно, Тина понять не могла, но было ощущение, что от этого она может умереть.
        Ощущение было явственным и болезненным, как никогда не бывало раньше во сне. Тина громко застонала и попыталась перевернуться на другой бок. Ей это не удалось. Она почувствовала, что привязана за руки. Тина проснулась и открыла глаза. Она была в незнакомой, ярко освещенной комнате. Медсестра со шприцем действительно стояла возле нее, только лицо у нее было совсем другое - старше и строже, и обстановка, в которой находилась Тина, была абсолютно новая. Тина попыталась заговорить, но не смогла. Язык не слушался, рот не открывался.
        - Тише, тише! - сказала сестра, увидев, что пациентка очнулась. - Не волнуйтесь, я сейчас позову Марью Филипповну!
        В голове расплывалась какая-то каша. Тина помнила, что в тот последний момент, когда она еще осознавала себя, она находилась дома. Что сказала эта женщина? Марью Филипповну? Как ни напрягала Тина память, она не могла вспомнить никакой другой Марьи Филипповны, кроме одной-единственной, встречавшейся ей в жизни. «Неужели Мышка? - изумилась она. - И как я сюда попала?»
        Она сумела вытащить руку из удерживающей ее петли, ощупала шею, лицо. Потом нащупала в подключичной вене катетер. Повернув голову, увидела, что лежит, подключенная к каким-то приборам, а аппарат искусственного дыхания и кровообращения находится рядом.
        «Батюшки, значит, случилось что-то серьезное», - Тина почувствовала страх. Она подняла руку и стала ее рассматривать. Рука была похудевшая, бледная и не очень чистая. Тина осторожно стала шевелить пальцами, потом проверила ноги и с удовлетворением отметила, что все движения сохранены, и, значит, ее не парализовало. «Это самое главное, - решила она. - Все остальное - мура!»
        Вернулась сестра.
        - Сколько сейчас времени? - промычала Тина.
        - Утро уже. Восемь скоро. - Сестра подошла к окну и раздернула шторы. Осенний свет скудно осветил палату. Тина закрыла глаза и ужаснулась: «Я была без сознания больше двенадцати часов».
        Тут отворилась дверь, и в комнату быстро вошел Барашков, будто ворвался стремительный бог с огненными глазами. Вошел, склонился над Тиной, и она увидела ожидание в его лице. За ним деловой походкой прошла и встала с другой стороны кровати повзрослевшая, пополневшая Мышка. Некто третий, незнакомый Тине, с красивым молодым лицом, растрепанной прической встал у кровати в ногах. Валентина Николаевна испуганно смотрела по очереди на всех троих.
        - Тина! - только и смог сказать Барашков, не в силах справиться с переполнявшими его чувствами.
        - Валентина Николаевна! - так же проникновенно сказала Мышка и взяла Тину за руку. И только третий стоял молча и глядел на нее во все глаза.
        Барашков взял стул и присел рядом с Тининой кроватью. Внутренняя тревога стала расти и пухнуть, как мыльная пена, заполнять все существо Тины.
        - Что со мной случилось, Аркадий?
        - Есть проблемы, - ответил он уклончиво, потому что никак не мог придумать слова, с которых надо было начать.
        - Ну, не тяни же! Говори, что - сердце? Голова? - Голос ее звучал сдержанно, тихо.
        Мышка увидела, что, несмотря на все неприятные внешние изменения, внутренне Валентина Николаевна сейчас была точно такая же, как в те дни, когда сама отвечала за все критические ситуации, случавшиеся с их больными.
        - Надпочечник, Тина. - Барашков вздохнул и сокрушенно покачал головой.
        - Да не может быть! Откуда? - Валентина Николаевна в удивлении даже приподнялась немного в постели, недоверчиво переводя глаза с одного лица на другое.
        - Ни-ни-ни! Потише ворочайся. - Барашков поправил ей канюлю, вставленную в вену. - Вылетит - не поймаешь!
        - Ну почему надпочечник-то? - Тина высунула из-под одеяла высвобожденную руку и смешно развела пальцы. - Вы, братцы, наверное, перемудрили.
        Барашков погладил ее по плечу.
        - Ты не волнуйся. Мы все тебе покажем. И ты тоже вместе с нами будешь все решать.
        - Ну давай показывай!
        Маша посмотрела на Дорна. Он только фыркнул.
        - Неси картинки, - велел ему Барашков.
        Молодой незнакомец посмотрел на Барашкова с выражением лица не совсем понятным Тине и удалился. Вообще-то, Владика никто не заставлял сюда приходить, просто ему хотелось понять, что собой представляет эта самая знаменитая Валентина Николаевна. Он посмотрел и остался разочарован. Обычная тетка. Ничего в ней особенного. Один только Барашков, как придурок, с ней носится. Владик отнес Мышке стопку листков с перепечатками своих исследований и пошел назад в кабинет. По дороге на мгновение заглянул в соседнюю с Тиной палату - в ней уже проснулась его больная с недифференцируемой головной болью. Она сидела на постели в своей обычной позе и мерно, пока еще негромко, ударялась головой о стену.
        «Ни хрена не помогают рекомендации профессора!» - заметил Дорн даже с каким-то непонятным удовлетворением и окончательно удалился.
        - Будешь смотреть картинки или поверишь на слово? - мягко спросил Барашков у Тины.
        - Если картинки есть, поверю. Куда деваться? Только руки развяжи. Не на допросе, - вздохнула Тина. - Зачем привязали-то?
        - А кто тебя знает, - Аркадий пытался шутить. - Может, драться начнешь. А у нас персонала два человека. Не удержат.
        Маша торопливо стала развязывать ремень. Тина освободила руку, потерла затекшее запястье. Вздохнула. Приготовилась.
        - Ну, рассказывай!
        И пока длился рассказ Барашкова о том, что с ней произошло в последние сутки, и о том, что именно показали исследования, она, внимательно его слушая, невольно прокручивала в памяти всю прошедшую жизнь: непрерывные стрессы во время бессонных ночей на дежурствах, отравленный воздух операционных, бесконечные полеты на самолетах туда-обратно в течение стольких лет, непонимание мужа, постоянное беспокойство о сыне и, наконец, последние неудачные два года с мужчиной, которого одного только и любила она за всю свою жизнь.
        «Как тут не вырасти какой-то дряни в надпочечнике?» Но она тут же устыдилась глупости своих рассуждений. Другие люди переживали и не такие страдания, но никакие опухоли в надпочечниках у них не вырастали.
        Аркадий закончил.
        - Значит, такая судьба! - невесело констатировала Тина, и вдруг лицо ее непроизвольно сморщилось, исказилось. Она быстро закрыла ладонями глаза, чтобы сдержаться, зажмурилась, но не выдержала и заплакала.
        Маша посмотрела на нее, и жалость затопила все ее существо. Ей было жалко и Валентину Николаевну, и досадно, что так быстро проходит жизнь, и проходит как-то глупо, бессмысленно, было жаль своей молодости, от которой уже почти ничего не осталось, жалко себя, в своей неустроенности и одиночестве, и больше всего было жаль, что так неотвратимо, так обязательно приближается к человеку смерть, и надо иметь столько сил, чтобы пройти весь путь до конца. Маша не знала, хватит ли у нее на это сил. И у нее на глаза вдруг тоже навернулись слезы. Она отвернулась и отошла к окну. Барашков, и тот растерялся от жалости.
        - Тина, мы сделаем все! Все, что можно! Поверь! Еще не все потеряно, Тина. Опухоль с большой вероятностью может быть доброкачественной.
        «Доброкачественной!» - стукнуло ей в голову. Конечно. Почему она сразу подумала о плохом? Доброкачественной! Вполне может быть! И вдруг перед ней, как на карте, как на чистой скатерти, как на странице учебника, с полной ясностью развернулась история собственной болезни - с бесконечно плохим настроением, нежеланием жить, потерей аппетита, задержкой жидкости, нарушениями давления, работы сердца, видениями в глазах, и Тине стало… стыдно.
        - Какая я тупая! - сказала она Барашкову, вытерев ладонью глаза. - Ведь я могла бы и сама догадаться! Я даже не дала себе труд проанализировать собственное состояние… Убивать просто надо таких докторов…
        - Все мы хороши! - ответил Барашков. - Опухоль-то нашел молодой специалист. Вон, ее сотрудник. - Аркадий кивнул на Мышку. Та, уже справившись с собой, снова подошла к Тининой постели. И удивительно, Тине стало легче. Хоть она прекрасно осознавала и риск, и сравнительно небольшую вероятность того, что опухоль окажется доброкачественной, она ощутила себя снова их коллегой. Она была не просто больной - она была снова членом этой врачебной компании. «А быть в строю - не так грустно», - мелькнуло у нее. Она даже нашла в себе силы изобразить улыбку.
        - И что же теперь будем делать?
        - Все как полагается. - Тина знала, что Аркадий всегда разговаривает с больными именно так - спокойно, легко, уверенно. Она вспомнила, что и сама разговаривала с ними таким же тоном, и усмехнулась. Что ж, она не допустит малодушия. Хотя бы внешне. Тина не давала повода не уважать себя. Ей пришла в голову странная мысль: болезнь - это тоже работа. Любую работу она должна выполнить хорошо. Она всегда работала так, что ей не было за себя стыдно.
        Барашков журчал. Маша стояла рядом с ним и всем своим видом выражала полное согласие.
        - Сначала уточним размеры опухоли, проконсультируемся со специалистами, оценим функцию второго надпочечника и - оперировать!
        - Так быстро?
        Тине хотелось немного потянуть с операцией. Операция… Чем она кончится? Ей вдруг снова показалось счастьем просто лежать на своей постели дома, в окружении ненужных уже книг, и наблюдать призрак Чарли. Оказывается, она еще недостаточно ценила свое счастье. Может, действительно выписаться, и ну все на фиг? Сколько осталось, она проживет, а потом… В конце концов, опухоль - это не малодушие. Это - уважительная причина.
        - Тянуть не имеет смысла. Такой криз давления, какой был вчера, может повториться в любую минуту. - Как бы в подтверждение своих слов Аркадий рубанул ладонью.
        Как ни была слаба Тина, но в глазах Аркадия она читала что-то еще, кроме тех прямых слов, которые он произносил вслух. В них была еще какая-то скрытая тревога.
        - А где оперировать?
        - Здесь, у нас. - Аркадий взглянул на Мышку, и Тина заметила, что та отвела глаза.
        - Ты ничего не скрываешь? - спросила Тина Барашкова. - Или с операцией какие-то сложности?
        - Нет, нет, никаких, - твердо ответила за Барашкова Мышка.
        - Когда? - Этот вопрос мучил Тину.
        - Как подготовимся, - выдохнул Аркадий.
        А Тина вдруг опять почувствовала удушье, будто провела три сложных наркоза подряд.
        - Маме позвоните, - попросила она. Мышка торопливо записала продиктованный номер. И тут же опять началось - странный туман в голове, жаркая пустыня во рту, скачущие предметы в глазах и безумное биение сердца. И страх. Первородный страх удушья и остановки сердца. Не описать словами тому, кто не пережил. - Опять мне плохо, - пожаловалась Тина. И через несколько минут после того, как стали хлопотать около ее кровати Мышка, медсестра и Аркадий, знакомая уже спасительная тьма снова сгустилась над ней.
        Проходя мимо сестринского поста, Владик Дорн увидел сидящую к нему спиной Райку.
        «Широкая у нее стала спина, растет как на дрожжах», - заметил он. Райка почувствовала его взгляд и обернулась. Затаенная злобная усмешка промелькнула у нее на губах.
        - Денежки у меня кончились, Владислав Федорович! - елейным голоском пропищала она, когда Дорн проходил мимо, и, картинно потянувшись на своем стуле, выпятив живот, положила на стол бумажку, на которой было что-то написано. - Это вам!
        Дорн взял бумажку. Крупными печатными буквами на ней был написан его домашний адрес и телефон Аллиной работы. «В отделе кадров круговая порука! - подумал он. - Ну как вразумить этих дур?»
        Демонстративным жестом он скомкал бумажку и выкинул ее в корзину для мусора.
        - Ищи доктора! - прошипел он, наклонившись к самому Райкиному уху. - Расходы я оплачу!
        Раиса только загадочно улыбнулась и промолчала, и Дорну больше ничего не оставалось делать, как в отвратительном настроении пойти по палатам.
        - Ну, как у тебя? - с интересом спросила медсестра Галя, увидев, что Райка говорила о чем-то с Дорном.
        - Пока ломается! - ответила та. - В следующий раз я ему кассету с диктофонной записью покажу!
        - А если все равно не согласится?
        - Тогда к жене пойду! - сказала Райка, и в глазах у нее промелькнуло что-то звериное.
        - А ребенок? Ведь так и дотянешь до родов? - спросила подруга.
        - Сейчас аборт на любом сроке делают, что б ты знала, - пробурчала Райка, и девушки замерли, увидев, что мимо них проходят Барашков и Марья Филипповна.
        Аркадий Петрович, войдя в кабинет вслед за Машей, сразу плюхнулся в кресло. Как только он вышел из Тиноной палаты, с лица его сразу слетело деловое выражение, и Маша увидела, что он злой и усталый. «Сколько же он сегодня спал?» Она прикинула, получалось не больше двух часов. В общем, как на обычном дежурстве… Мышка сама не выходила из отделения и спала не больше. Она еще раз взглянула на Аркадия. Да, усталость накапливается. Что будет через двадцать лет с ней самой?
        - Есть у тебя кофе? Голова болит, - тихим голосом спросил Барашков. Что-то необычное для него - не издевается, не ерничает.
        - Кофе есть. И чай есть. Сейчас вам сделаю, только из сладкого один сахар.
        - Чего же так обеднела?
        - Конфеты после прошлой выписки все съели, новых больных еще не выписывали, поэтому подарков нет. А пирожных я сегодня не покупала - дежурила.
        - А сахар кусочками? - Аркадий бухнул в стакан две столовые ложки кофе с горкой.
        - Кусочками.
        - Давай сюда.
        Маша достала из ящика коробку с рафинадом, хотела выложить в вазочку.
        - Да брось ты эти свои глупые штучки. - Аркадий вытянул из коробки несколько кусков и бросил в стакан. - Из коробки-то вкуснее. Не таскала в детстве сахар из коробки?
        И опять Мышке почему-то захотелось плакать.
        - Не таскала! - ответила она резко, а сама подумала: «А ведь таскала. И еще как таскала. Отцу было все равно, мама сахар убирала, а нянька просто давала конфеты вместо сахара».
        - Ну да. Ты из богатенькой семьи, я ведь забыл. А я вот таскал. - Аркадий засунул в рот два куска. За обе щеки. И шумно отхлебнул из кружки.
        «Что вы обо мне знаете-то?» - подумала Маша, но не в характере ее было жаловаться или рассказывать кому-то о своей семье. Люди считают ее счастливой… А она все детство с нянькой. Отец в бизнесе и по бабам, мама… Мама тоже в бизнесе, чтобы не отставать. Вот такое соревнование длиною в жизнь. А дочка ворует сахар. Маша очнулась. Как говорится, замуж пора. Чтобы дурные мысли в голову не лезли.
        Аркадий допил кофе и взялся за сигарету. Подошел к окну.
        - Как твое обезьянье дерево? - Он по привычке стряхнул пепел в цветочный горшок. - По-моему, не очень-то оно подросло.
        Дерево действительно отказывалось расти, хотя Мышка его и пересадила в другой, очень красивый, горшок и регулярно подкармливала.
        - Что отражает действительность, - заметила Маша. - И дерево не растет, и прибыли нет. - И подумала: «Владик прав».
        - Не видать нам, значит, благоденствия! - усмехнулся Аркадий.
        Мышка стряхнула с себя оцепенение, вызванное бессонной ночью, достала записную книжку с телефонами специалистов.
        - Ну, что, Аркадий Петрович, кого вызываем к Валентине Николаевне в первую очередь?
        - Давай эндокринолога. Поищи такого, чтобы именно надпочечниками занимался.
        - Поищу. - Она подняла на Барашкова круглые глаза. - Так вы будете консультацию оплачивать?
        - Дорна испугалась! - ответил он с презрением. - Ищи давай самого хорошего специалиста. Сказал же, оплачу.
        Маша промолчала. Что тут скажешь… С одной стороны - стыдно, а с другой - они ведь коммерческое отделение, на самоокупаемости. Больница их не финансирует, они еще сами ей помогают.
        Аркадий встал и подошел к окну. Ему было хорошо видно, как с торца к больнице подбирается очередная «Скорая помощь» и не может въехать на пандус, потому что место ей перегородил тяжелый джип.
        - Все жалуемся, что плохо живем, - усмехнулся Аркадий. - Скоро люди пешком в больницу ходить не будут. Больница якобы для бедных, а посмотри, сколько дорогих машин на стоянке.
        Мышка не откликнулась, звонила по поводу консультации. Аркадий опять повернулся к окну и теперь наблюдал, как «Скорая», так и не сумев въехать на пандус, остановилась в стороне, и доктор, шофер и фельдшер выгружали больного на носилках вручную. Но вот кто-то подкатил им каталку на колесиках…
        Дверь в кабинет открылась, и вошел Владик Дорн.
        - Друзья собираются вновь! - с улыбкой, не предвещающей ничего хорошего, сказал он. - Вы тут не так давно орали, - он обратился к Барашкову, - что от нашего отделения нет никакой пользы? И мы тут сидим, этакие проклятые капиталисты, и накапливаем не принадлежащий нам капитал?
        Мышка, разговаривавшая по телефону, почувствовала опасность.
        - Если Аркадий Петрович не согласен с политикой нашего отделения, вы, Марья Филипповна, - повернулся к Мышке Дорн, - должны его как можно скорее уволить! Пусть он тогда идет хоть в третью хирургию, хоть в десятую или вообще неизвестно куда и там критикует существующие порядки. Кстати, в день получки вспомнит и о том, как он ругал здесь капиталистов!
        Маша договорила и захлопнула крышечку своего телефона.
        - Ну, Владислав Федорович, что это вы загнули!
        - А это не я всегда хочу войны, не мира. Мне просто надоело это фарисейство! Чуть что - я здесь самый главный враг. Я не врач, моя аппаратура никому не нужна, а как приперло, так подать сюда Тяпкина-Ляпкина?
        - Слова-то какие знает, - усмехнулся Барашков. - Неужели хоть что-то читал?
        - Не ссорьтесь, пожалуйста, мы все здесь нужны друг другу! - Машаустало смотрела то на одного, то на другого. «Что значит - мужчины! Все время им нужно бороться за первенство. Как петухи».
        - Не знаю, кто здесь кому нужен, - холодно произнес Дорн, - но сейчас я должен у вас, Марья Филипповна, выяснить, куда мне завтра класть вновь поступающего больного, которому предназначалась палата, в которой сегодня лежит ваша драгоценная Валентина Николаевна. Этот больной, - тут Владик сделал выразительную паузу, - собирается платить за лечение. И мне сейчас будет звонить его секретарь. Что я должен ему ответить?
        - Мы переведем Валентину Николаевну в соседнюю палату, - Мышка умоляющими глазами посмотрела на Барашкова. - Она лишь ненамного меньше. Ведь Валентина Николаевна не будет проводить в палате заседания какого-нибудь совета! А я пойду сейчас к главному врачу и попрошу его, чтобы он забирал своего родственника, который уже и так на халяву пролежал у нас десять суток. И вообще, он уже должен ехать к себе на Украину и там веселить народ, а не острить у нас в отделении. Потом, у нас есть коммерсант, чье состояние тоже не так уж плохо. И в конце концов, в запасе еще две небольшие палаты.
        - Похожие на чуланы, - подхватил Дорн. - Человека такого ранга положить в запасную палату - все равно, что плюнуть ему в лицо. Он больше никогда к нам не обратится! Что же касается юмориста, пусть хохмит тут хоть с утра до вечера. Лишь бы деньги платил.
        - У нас все-таки больница, а не Театр эстрады, - значительным голосом произнес Барашков. - И больные должны стоять к нам в очередь за лечением, а не за комфортом. А своего нового больного клади на свободное место. И если он не оценит твое лечение - пусть отправляется куда хочет! Значит, ты так лечил и дело совсем не в месте. Но если кто тронет Валентину Николаевну хоть пальцем, будет иметь дело лично со мной! В маленькой палате после операции нам всем с ней будет неудобно. Там одной аппаратуры должно черт знает сколько поместиться. Кстати, горло у тебя не болит? Учти, я ведь, если что - справку от нашего психиатра возьму. И никакая Марья Филипповна тебя не спасет.
        «Причем тут горло и психиатр?» - поморщилась Маша. Но насчет аппаратуры Барашков был прав. Не закатить все нужные приборы в маленькую палату.
        Барашков вышел. Маша посмотрела на Дорна, а тот - на закрывающуюся за Барашковым дверь.
        - Ну и долго ты будешь терпеть этого идиота? - Дорн плюхнулся в то же кресло, где до него сидел Аркадий. Он был ужасно зол. «Ну ничего не могут решить самостоятельно эти бабы». Записка, полученная от Райки, с его адресом и телефоном Аллы, так и стояла у него в глазах. Он злился на женщин вообще и на каждую конкретно - на Мышку, Райку, собственную мать, всю жизнь безвольно терпевшую его отца, и даже на жену Аллу, хотя она-то уж совершенно ни в чем перед ним была не виновата. И даже больную, глухо бившуюся головой об стену во второй палате, он тоже отнес к тем, на кого был ужасно зол.
        «И один бог знает, что мне с ними со всеми делать!» - подумал Дорн. Для начала он встал, постоял немного как бы раздумывая, раскачиваясь с носка на пятку в своих прекрасных бежевых мокасинах и вдруг быстро подошел к Маше и, пока она не опомнилась, стал жарко ее целовать.
        14
        Юлия Леонидовна в задумчивости стояла у себя в кабинете перед окном. Она видела, как в специально купленных для этой цели резиновых сапогах Азарцев ходит вслед за садовницей по мокрой осенней траве, и та срезает для него последние в этом году хризантемы. Конечно, к ноябрьским праздникам у продавцов с юга опять появятся целые чемоданы этих роскошных белых и желтых шаров с лепестками, загнутыми наподобие птичьих перьев, и с листьями, будто припорошенными ранней изморозью, но это будут уже другие цветы. Московские хризантемы и ниже, и меньше, но более выносливые, крепкие и свежие. Юлия знала, что Азарцев трепетно относится к цветам. Для каждого сезона у него были свои любимые. Она же более всего всегда любила розы. Шикарные, бордовые с толстыми крепкими стеблями, твердыми бутонами, числом чем больше, тем лучше. Она ставила их в огромную напольную вазу и говорила:
        - У меня как у примадонны!
        Жаль только, что в последнее время ваза часто оставалась пустой. Сама себе покупать цветы Юлия терпеть не могла - что она, старая дева? Кроме того, ей было жалко денег. Все равно что сразу выкинуть в помойку кругленькую сумму.
        «Мне приходится все оплачивать своим трудом!» - говорила она дочери, и это было правдой. Помощь Азарцева в основном состояла в том, что он давал ей работу. Правда, в последнее время у Юли образовалась и собственная клиентура, но мечталось ей о другом. Хозяйка! Быть хозяйкой везде и всегда: в чувствах, в доме, на земле, в собственной клинике - вот к чему она стремилась. Но пока до осуществления этих желаний ей было далеко. Она стояла и смотрела, как ее работодатель, ее бывший муж, ходит сейчас в саду в простой брезентовой куртке, будто какой-нибудь дворник, и с улыбкой расспрашивает о чем-то садовницу, подающую ему мокрые от утренней росы хризантемы. Садовница была толстая тетка с красным от ветра лицом и натруженными руками, а она, Юлия, если ее раздеть, словно казалась выточенной из мрамора скульптурой Афродиты, стоящей у входа в клинику. Однако же для толстой тетки-работницы у Азарцева всегда находилось ласковое слово, а для мраморной скульптуры - нет. А раз не было ласковых слов, постели и общих денег, Юля не могла чувствовать себя хозяйкой.
        «Поживем - увидим», - мстительно подумала она.
        В бывшей родительской даче в углу сада полным ходом шел ремонт. Рабочие уже израсходовали десятки мешков с выравнивающей смесью. Коробки из-под кафеля и сантехники валялись во дворе под старой елью, где когда-то Азарцев похоронил своих птичек. В ход пошли банки с краской и лак. Последние шурупы уже были ввинчены, плинтусы прибиты, лампы прикреплены. Организацией этого процесса тоже занималась Юлия. Азарцев сказал, что не может видеть, как превращается черт знает во что дорогой ему дом, и уклонился от всякого участия в этом деле, ограничившись формальным согласием. На днях гинекологическое отделение можно было уже открывать. Лицензия была получена, Юля позаботилась и о рекламе. Звонки от пациенток уже пошли, оставалось разбить у дверей бутылку шампанского.
        «За этим дело не станет, хоть десять!» - сказала она себе весело, однако на сердце у нее скребли кошки.
        Юлия кинула в окно прощальный взгляд. Азарцев шел к дому с огромной охапкой цветов. «Хорошо ему! - вдруг со злостью подумала Юлия. - Тащит свой веник и радуется! Ни забот ему, ни тревог! А мне даже цветочка не принесет».
        Юлия пошла к Азарцеву в кабинет.
        - Ну что, у тебя все готово? - спросила она.
        - По части больных - да! - ответил Азарцев. - Ни у кого ничего не отменяется, все относительно здоровы, все изъявили согласие прибыть завтра в клинику. Я уже отдал шоферу список адресов, чтобы он со всеми договорился, кого в каком порядке привезет.
        - У меня, к сожалению, не так все благополучно, - ответила Юля.
        - Операционные некому мыть? - испугался Азарцев.
        - Нет. Тут порядок. Старшая сестра уже всем руководит. Мытье, стерилизация - все по плану. Проблемы с питанием. Куда-то исчез буфетчик. Глаз не кажет уже неделю и, между прочим, вместе с ним исчезла и кругленькая сумма, которую я выдала ему на приобретение продуктов на десять дней - и для больных, и для персонала.
        - Может, он заболел? - предположил Азарцев.
        - Николай-то? - скептически усмехнулась Юля. - Да у него рожа - кровь с молоком. Если только подрался с кем-нибудь, да и то непохоже. Он трусоват. Скорее всего просто слинял и унес с собой деньги. Дома его нет, я за ним посылала, и никто не знает, где он. Родители молчат, будто я не с работы, а из милиции.
        - Надо найти другого работника, - сказал Азарцев.
        - Так быстро не найдешь. Не буду теперь брать непроверенного человека. Этих, которые мыли полы, тоже нет. Девчонка якобы заболела, а мать обещала прийти вечером. Может, с ней поговорить, пусть поработает десять дней, пока идут операционные дни?
        - Конечно, поговори! - ответил Азарцев, но Юля видела, что он хочет спросить у нее о чем-то другом. И точно. Начал он весьма торжественным тоном. - Юля! У нас набралось достаточно больных на два операционных дня. Это солидные деньги. Кстати, в последний момент совершенно неожиданно позвонила какая-то актриса по поводу кончика носа. Я назвал совершенно немыслимую цену, и, представь, она согласилась.
        - Прекрасно, - настороженно ответила Юля, пока не понимая, куда он все-таки клонит.
        - Как много, оказывается, у нас богатых людей! - с подъемом продолжал Азарцев.
        Юлия молчала.
        - Но еще много и бедных!
        Тут Юлия почувствовала подвох.
        - И мы, Юля, можем же помочь? Если не всем, то хоть кому-нибудь.
        - У тебя возникла идея перечислить деньги в детский дом, а самим пойти по миру? - спросила она.
        - Нет, Юля, нет! - замахал руками Азарцев. - Но ведь есть же правило - с любой прибыли нужно отдать церковную десятину!
        - Насколько я знаю, - холодно ответила Юля, - поблизости церкви не строятся. И это хорошо. Иначе тебя бы уже раскрутили на позолоченные купола.
        - Юля! - вдруг тихо и как-то по-детски попросил Азарцев. - Позволь мне бесплатно прооперировать эту девушку с ожогом - Веронику. А деньги ее возьмешь себе за дополнительные процедуры в послеоперационный период. Кстати, она уже достигла совершеннолетия. Согласия родителей на операцию не потребуется, что для меня существенно облегчит оформление документов.
        Юля встала с видом Юпитера-Громовержца, и, хоть голос ее был тих, Азарцев понял уже по первым словам, что он зря обратился к ней с этой просьбой.
        - Я думала, ты уже выкинул из головы эту дурь! - Черные Юлины волосы отливали металлическим блеском, как перья у хищной птицы.
        «Не женщина - монстр! - подумал Азарцев. - Но я все-таки сделаю, как задумал. В конце концов, я здесь хирург, а значит - творец».
        И когда Юля, высказав все, что думает по поводу его благотворительности, вышла из его кабинета, громко хлопнув дверью, он торопливо полез в свою записную книжку, чтобы найти там номер телефона Ники Романовой. Велев ей как можно быстрее сдать необходимые анализы, он созвонился с анестезиологом, который должен был работать эти два операционных дня, о чем-то быстро переговорил с ним и, улыбнувшись, достал из книжного шкафа анатомический атлас. Следующие полчаса Азарцев, о чем-то раздумывая и напевая себе под нос, с улыбкой рассеянно перелистывал его в разделах «Голова» и «Шея», как он всегда делал перед интересными операциями.
        15
        Когда Тина открыла глаза, она увидела, что рядом с ней сидит мать.
        - Доченька! Как же это случилось! - Мать осторожно обняла ее, припала к лицу, стала целовать.
        - Не надо, мамочка, мне больно.
        - Не буду, миленькая. Не буду! - Мать отвернула лицо и быстро спрятала носовой платок. Затем опять заговорила, стараясь быть деловой, бодрой: - Аркадий Петрович сказал, что, если захочешь, ты можешь поесть. Я тебе бульончику свежего принесла.
        - Не хочу, мама. Ничего не хочу. Ты сама поешь.
        Мать не стала настаивать, Барашков довольно подробно обрисовал ей состояние Тины. А Тина не хотела смотреть на мать, боялась, что опять расплачется. Вообще-то, она чувствовала себя очень плохо. Болело все, что только может болеть - кости, мышцы, голова, ныла рана от катетера под ключицей. И еще Тине было немного странно, что мама сейчас с ней, а не с сестрой. За последние годы Тина привыкла, что главное для родителей - Леночка, парализованная, несчастная, неудачливая. И по привычке Тине было даже совестно, что она сейчас отнимает силы у матери, ведь той обязательно нужно быть там - в маленькой комнатке, где уже много лет лежит Лена.
        Мать взяла Тину за руку и молча держала ее. Уже стало темнеть. Тина устала. Присутствие матери не расслабляло, а, наоборот, напрягало ее. «Хватит родителям горя и без меня». Ей уже хотелось остаться одной, вытянуться в постели и ни о ком не думать. «Пускай родители занимаются Леной. Я справлюсь сама», - подумала она.
        В палату вошла медсестра, включила свет, проверила капельницу.
        Тина осторожно отняла от матери свою руку.
        - Тебе пора идти! Там Леночка одна.
        - Нет, я еще посижу с тобой. - Тина повернула голову к матери и вдруг увидела, что у той уже совсем старое лицо - осунувшееся, в морщинах. Почему она никогда не задумывалась, сколько маме лет? Она посчитала - оказывается, уже много. А ей-то казалось, что этот мир будет всегда - мама, папа и Леночка. И Тина подумала, что она привыкла жить без них. Ей важно было просто знать, что они существуют.
        - Иди, мама, пора! - опять сказала она.
        - Хорошо. - И мать, вдруг припав к ее руке, опять заплакала.
        - Ну не надо, мама, мне только хуже, когда ты плачешь.
        - Прости меня, Валечка, прости! - еле-еле сквозь рыдания могла разобрать Тина.
        - Что ты, мама, о чем?
        Мать прижалась к ее щеке, покрывала ее поцелуями.
        - Ты не думай, миленькая моя, что я тебя не любила. Я тебя очень люблю! И папа тебя очень любит. Просто за Леночкой мы тебя проглядели. Я всегда думала - Леночка больна, но, слава богу, хоть Валечка-то у нас здоровая, сильная! А вот как оказалось! И вмешиваться я в твою жизнь не хотела, думала, что ты сама разберешься и с мужем, и с этим твоим мужчиной. Он ведь звонил мне вчера!
        - Кто?
        - Азарцев твой. Спрашивал, не у нас ли ты? Сказал, что звонил тебе, но ты не отвечаешь.
        Но известие об Азарцеве нисколько не обрадовало Тину. В груди ее была пустота. Звонил - не звонил. Какая ей уже разница? Пусть разбирается в своей жизни сам. Он там, она здесь. Ей больше нет до него дела. Что ей теперь его экзотические птицы, когда она боится всего - вздохнуть, пошевелиться, охнуть, вдохнуть… Если б он знал, как это ужасно, когда все время проваливаешься в какую-то дурноту, боишься, что задохнешься. Боишься, что сердце выскочит из груди и враз остановится. И какое это ужасное чувство - страх смерти. Умом понимаешь, что жить вечно не будешь и незачем, но вдруг как накатит - такой ужас, такая дурнота, оттого что кажется, что скоро умрешь, что уже одновременно с этим и думаешь: ну уж тогда скорей! И холод окатывает тебя, но ты опять дышишь и опять всеми силами цепляешься за жизнь…
        - А ты что ответила Азарцеву?
        - Так я ведь не знала, что ты здесь. Ничего в общем-то не ответила. Сказала, что, может быть, ты ушла куда-нибудь погулять. Я неправильно сделала?
        - Нет, все нормально. Я не хочу, чтобы он приезжал. Сама не хочу его видеть и не хочу, чтобы он видел меня.
        - Так что сказать, если он снова будет звонить?
        - Надеюсь, что не будет. - Тина задумалась. - Но если все-таки позвонит, скажи, что я уехала отдыхать. К сыну. И здесь меня нет.
        Мать поняла, что Тина не кокетничает, да и до кокетства ли ей сейчас было. Но все равно, матери стало жаль, что, очевидно, закончился этот роман дочери. Она была незнакома с Азарцевым, но несколько раз говорила с ним по телефону. Ей был приятен его негромкий, спокойный голос.
        - Не до романов сейчас. Главное - выжить, - сказала Тина, и у матери так похолодело на сердце, что внимательная медсестра быстро накапала ей капель. - Мамочка, ну иди! Ты здесь около меня только хуже расстраиваешься.
        Мать опять прижалась к Тининому лицу - теперь на прощание. Лицо у Тины было прохладное, раздутое от отека. «Господи, что будет завтра?» - подумала мать и суетливо проговорила:
        - Папа приедет обязательно!
        Вдруг Тина внезапно вспомнила про одно дело.
        - Мама, постой! На минутку…
        Мать подошла. Тина подманила ее ближе.
        - Мама, привези мне деньги. У меня есть. Лежат в моей квартире в коробке из-под обуви, в коридоре.
        - Откуда у тебя деньги?
        - Это деньги Азарцева. Он мне давал, я не хотела их тратить. Жила на свои. Но сейчас я не хочу, чтобы на меня тратился Барашков. Он знает, кому и сколько надо будет платить. Ты поняла?
        - Я все сделаю, дочка, - сказала мать, Тина кивнула ей, и, только мать вышла из комнаты, она опять уснула. Теперь уже самостоятельно, без лекарства.
        Барашков пришел к Мышке в кабинет и застал ее в глубокой задумчивости. Она сидела за столом и пила чай, помешивая его маленькой ложечкой в фарфоровой чашечке. Только Аркадий Петрович собрался заговорить о делах, обсудить Тинину операцию, как в дверь постучали, и тут же вошел представительного вида молодой мужчина.
        Но и Мышка, и Барашков сразу заметили, что, несмотря на хорошую одежду, на полную, высокую фигуру, на золотую цепочку, видневшуюся из-за ворота джемпера, мужчина явно робел.
        - Я, это… - начал он, подходя к Мышкиному столу. - Пришел узнать, что делать-то дальше с моей супругой! Сил уже нет на нее глядеть, как она мучается. Каждый день головой о стену бьется! Мне непонятно. Вы ее лечите или нет? - Он оглянулся на Барашкова, пытаясь понять, в курсе ли тот описываемых событий и может ли как-нибудь повлиять на лечение. Аркадий понимал, что ему лучше выйти, но больно уж хотелось посмотреть, как будет выкручиваться Маша.
        - А, это вы ее муж? Очень хорошо. Я как раз хотела с вами поговорить. - Мышка принялась перебирать лежащие перед ней листы, сложила их в стопку и передала посетителю. - Вот документы. Результаты многочисленных обследований, которые мы провели вашей супруге. Заключения консультантов и данные специальных исследований. За неделю ее осмотрели семь разных специалистов - профессоров и докторов наук, от невропатолога до окулиста. Вот результаты шести специальных исследований - от состояния сосудов головы до компьютерной томографии.
        Мужчина вертел в руках бумаги, не зная, что с ними делать, куда их положить.
        - Ни один врач из тех, что осматривали вашу жену, - Маша научилась быть предельно корректна в формулировках, - не обнаружил патологии, которая могла бы вызвать у нее головные боли такой интенсивности.
        Мужчина, чье лицо от мудреных Машиных слов приняло сонное выражение, при последних словах встрепенулся:
        - Вы чё это хотите сказать? Никогда моя жена просто так таких номеров не выкидывала, чтобы головой об стенку биться! И с чего ей биться-то теперь? У нас были и потруднее времена! И бабок не было, и на вокзале ночевали…
        - Я вовсе не хочу сказать, что ваша жена симулянтка! Ни в коем случае, - подняла вверх обе маленькие ручки Маша.
        Барашков заметил, что большой и указательный пальцы на одной из них были выпачканы шоколадом.
        - А чё тогда? - забеспокоился посетитель. - Еще бабки нужны, так я дам! - И он полез в карман за бумажником.
        - Выслушайте меня! - Мышка встала из-за стола и попыталась усадить мужчину в кресло, но тот не хотел усаживаться. Ему, видимо, казалось, что стоя он лучше владеет ситуацией. - Выслушайте меня! - повторила Маша и осталась стоять рядом с ним. Ее макушка доставала ему ровно до подмышек, и поэтому ей пришлось задрать голову. - Я хочу вам предложить консультацию хорошего психиатра. - Мужчина приоткрыл рот, и Маша поспешно выложила всю информацию: - Я не могу исключить, что вашу жену, возможно, придется перевести от нас в специализированное лечебное учреждение. - На слове «специализированное» Маша сделала акцент.
        - Это вы чё же, хотите сказать, что жена моя с катушек спрыгнула?! - Мужчина наклонился над Машей и сжал кулаки. Барашков подумал, что от его присутствия здесь может быть и польза.
        - Спокойно, спокойно! - низким протяжным голосом произнес он и встал.
        - Да спокоен я, отвали! - небрежно махнул тот на Барашкова, показывая, что он пришел сюда за делом, а не за дракой. - Я не дам согласие ни на какое специализированное. Давайте еще попробуйте лечить! Денег сколько надо - я дам! Я не хочу, чтобы из жены дурочку сделали какую-нибудь. Этак каждого, у кого голова трещит, можно в психушку упрятать!
        - Да мы вовсе не хотим ее туда прятать! - попробовала вставить свое слово Маша. - Речь идет об истерии. В конце концов, истерия - тоже болезнь!
        - Не истеричка она, я-то знаю! - Мужчина покраснел, глаза его быстро перескакивали с Барашкова на Машу. - Моя жена еще посильнее меня будет, - он будто рубил толстой ладонью воздух. - Даже если ее профессора уже посмотрели. Так ведь не лечили еще как следует! Чего это, сразу в психушку! - Он повторял свое снова и снова, как будто боялся, что Маша может его не понять. - В психушку-то всегда можно успеть!
        - Все назначения консультантов были выполнены, - пыталась объяснить ему Маша. - Но, к сожалению, значительного улучшения не наступило!
        - Щас не наступило, потом наступит! Может, надо месяц полечить, а не неделю! За неделю что можно сделать? За неделю кошка котят и то не родит, ведь правильно?
        Маша поняла, что она этого человека не убедит. Отчасти она даже позавидовала больной. Муж-то ее, оказывается, любит! Не хочет в психушку отдавать. Она вздохнула.
        - Хорошо, давайте оставим вашу жену у нас еще на неделю или даже на две. Будем лечить. Но имейте в виду, я вам объяснила, что результата может и не быть. Вы тогда не будете предъявлять нам претензии?
        - А кому тогда я должен предъявлять претензии? Надо же что-то делать! - Муж пациентки обреченно полез за бумажником. - В районную ходить - бесполезно. В неврологической лежали - то же самое. Еще в какой-то лежали - без результата. Только до ЦКБ не дошли. Ну, если не получится здесь, туда останется ехать! Или за границу.
        Маша быстро выписала ему счет и отправила в кассу. Разговоры с больными и их родственниками всегда утомляли ее.
        - Вы сегодня остаетесь дежурить у Валентины Николаевны? - уточнила она у Барашкова.
        - Как договорились, - Барашков тоже поднялся. - Слушай, Маша, а ты уверена насчет психиатра?
        Маша сняла свой халат и достала из шкафа костюм. Как у многих деловых леди, в ее кабинете теперь был гардероб, где висела одежда на все случаи жизни.
        - Если пациентка больна, а мы ей не помогаем, значит, мы плохие врачи и от нас надо бежать. Но если мы не можем помочь, потому что больная лежит у нас не по профилю, значит, и в этом случае от нас надо бежать, потому что, получается, мы держим здесь больных в реактивном состоянии… А вы уверены, что она ничего не выкинет? Не пойдет ночью и не пристукнет кого-нибудь? - Маша выразительно посмотрела на Аркадия. Ей нужно переодеться. В конце концов, он должен понимать, что она не выходит из отделения уже двое суток.
        Аркадий, уже забыв, что жена не велела ему есть сладкое, выбрал из коробки конфету побольше и рассеянно засунул ее в рот. Маша поняла, что Барашков не видит ничего особенного в том, что она будет переодеваться при нем, как это они всегда делали раньше в тесной ординаторской, и со вздохом ушла за ширму.
        - А где твой любимчик? - спросил Аркадий в сторону ширмы. - Что-то он сегодня тише воды, ниже травы.
        - Утрясает вопрос с палатой для того пациента, который должен был поступить, - ответила Мышка. - А вы могли бы быть с ним повежливее. Не каждый же может без привычки спокойно переносить ваши высказывания!
        Барашков уже собрался ответить, но Маша с деловым видом вышла из-за ширмы и взяла сумку.
        - Мне пора. Счастливо дежурить. Сейчас пойду попрощаюсь с Валентиной Николаевной.
        - Какой костюм! - округлил глаза Барашков. Мышка почувствовала, как в ее сердце вошла игла. Хам все-таки этот Аркадий! Что он, не мог найти других слов?
        - Принято хвалить женщину, а не вещь, которая на ней надета, - холодно сказала она.
        - Ну, извини, - отмахнулся Барашков. - К женщине, то есть к тебе, я привык, а вот такой костюм вижу в первый раз! Дай пощупать! Где оторвала?
        - Отец прислал. А вы уберите руки. Они у вас в шоколаде. - Маша с сердитым видом встала у двери и достала ключи.
        Барашков вместе с ней пошел к Тине и остался у нее в палате, а Маша по дороге к лифту столкнулась с Дорном. Она посмотрела на него нерешительно. Как было бы славно пойти вместе домой! По дороге он мог бы пригласить ее куда-нибудь выпить кофе. Или она могла бы пригласить его домой. О его жене Маша старалась не думать. Но Владик даже вида не подал, будто помнит, что вытворял несколько часов назад в ее кабинете.
        Костюм был со светлым норковым воротничком. Маша постаралась приподнять его как можно элегантнее.
        Владик ухмыльнулся.
        - Какой у тебя костюм! Ты в нем прям как Снегурочка! Только Деда Мороза и шестерых зайцев не хватает.
        - А ты разве не хочешь стать Дедом Морозом? - Маша прямо посмотрела ему в глаза.
        - Я подумаю. Удачи! - нахально ответил ей Дорн и легко стал спускаться пешком.
        «Это чтобы со мной в лифте не ехать, - подумала Маша. - А то вдруг еще не сдержалась бы, стала его там прямо и целовать… - На лице ее появилась горькая гримаса. - И отец ведь мой тоже так поступал. Сколько раз я слышала, как он няньку просил отвечать по телефону разным женщинам, что его нет дома… Те даже в подъезде караулили!»
        Ей захотелось плакать. «Козлы! Какие мужики все-таки козлы!» - Она вышла на улицу под моросящий дождь и в сотый раз подумала, что должна все-таки выкроить время и получить права. Не девочка она уже ездить на метро.
        А Дорн побежал по лестнице не просто так. Он заметил краем глаза, что возле дверей ординаторской его караулит Раиса, и решил оттянуть миг свидания. Не тут-то было. Когда он, целый час проболтавшись по больнице, вернулся к собственным дверям, Райка тут же нарисовалась как ни в чем не бывало.
        - Чего домой не идешь? - вяло поинтересовался у нее Дорн.
        - Деньги нужны. - Она достала из кармана диктофон и показала его Дорну. - Запись проверять будете? У меня еще штук пять копий есть. - На кустодиевском ее лице не было ни тени смущения. Более того, она лукаво поглядывала на Дорна, поводила плечами и вела себя так, будто пришла заигрывать с приезжим студентом в деревенском клубе на танцах.
        - О, чтоб тебя! - Дорн открыл дверь и запустил Райку в ординаторскую. - Ну присядь, кисонька, поговорим! - Он попытался ее обнять за талию. И к ужасу, ему показалось, что талия у Райки буквально за два дня значительно пополнела. Дорн вынул из бумажника деньги, и они тотчас исчезли в крепкой Райкиной лапке.
        - Ну скажи, мое солнышко, - Дорн спрятал бумажник и попытался быть ласковым, - зачем тебе этот дурацкий шантаж? - Ему в принципе не так было жалко денег, сколько его пугала неизвестность будущего. - Жизнь может быть так прекрасна, надо только сделать то, о чем я тебе говорю… - Он попытался поцеловать ее в щечку.
        - Хватит дуру-то из меня делать! - Настроение у Раисы было воинственным. - Вы уже попользовались мной, и хватит! Теперь мой черед пользоваться. Телефончик-то жены, что на бумажке записан, правильный?
        - Ну, ты упрямая какая! - попытался развернуть ее к себе Дорн. - Если не хочешь больше иметь со мной никаких дел, обещаю, пальцем до тебя не дотронусь. Но прерви беременность! Зачем тебе ребенок?
        - Ей-богу, позвоню ведь жене! - пригрозила Райка. - Спрошу у нее, как она ко всему этому относится.
        - Ну и чего ты этим добьешься? - спросил Дорн, начиная терять терпение. Больше всего на свете он ценил логику. В Райкиных доводах он логики не находил.
        - Как - чего? Не одной мне будет плохо! Вам тоже мало не покажется!
        - Ну, не покажется, я согласен. А тебе-то что с того? Для тебя лично что изменится?
        - А может, и изменится! - Раиса поджала губы и отвернулась.
        - Господи, ну что может измениться? У тебя сейчас денег нет, а для ребенка-то знаешь сколько денег надо?
        - Ну так вы и должны мне их дать!
        - А где я возьму? У меня тоже не бездонный карман.
        - Да я знаю, сколько здесь врачи зарабатывают! Не медсестрам чета.
        - Но врачи и знают побольше.
        Райка встала с его колен и отошла подальше.
        - Знают они, как медсестер использовать!
        - Ну, хорошо, - Дорн устал. - При чем же здесь ребенок? Его ведь не только родить надо. Еще и воспитывать!
        - А я, может, хочу его в усыновление продать. Рожу ребенка и продам! Заранее договорюсь. Что тут непонятного? Сейчас тьма желающих купить детей! Своих родить не могут, так чужих покупают! Поняли наконец?
        - Ты что, больная? - От всей этой нелепицы, оттого, что он накануне поздно лег, а сегодня рано встал, оттого, что во взгляде жены он видел постоянный укор, от всей этой чепухи, происходящей в отделении, наконец, оттого, что продолжала биться головой о стену его пациентка, - от всего этого у него ужасно разболелась голова. Интересно, кончится когда-нибудь этот кошмар или не кончится?
        - Побудете в моем положении, тоже не поздоровится. Меня, может быть, тошнит по пять раз на дню, а вам все шутки.
        - Тем более почему ты думаешь, что после всех перенесенных мук тебе будет легко оторвать от сердца собственного ребенка? Ты знаешь, что такое инстинкт материнства? Даже суррогатные матери не все хотят потом отдать настоящим родителям выношенных по договору детей. А у тебя будет твой. Родной ребенок. Придется воспитывать. Никуда ты его не отдашь!
        - А вы вообще предлагаете его убить.
        Дорн не нашелся, что ответить.
        - Ты заварила такую кашу, - сказал он, - что я действительно не знаю, что делать.
        - Что делать, что делать! С этого бы и начали. - Раиса подошла к нему снова. - Пора уже квартиру снимать. А то родители мое положение заметят.
        Владик действительно не знал, что делать. Он чувствовал только одно - никакой ребенок ему не нужен.
        - Я тебе отдал все, что у меня было.
        - В бумажнике, - заметила Райка. - Но наверняка есть еще банковская карта…
        - Так. Хватит. - Дорн резко встал и стал собираться домой. Он не смотрел больше на Райку. - Сейчас иди. Насчет квартиры я подумаю. Но денег в любом случае просто так давать больше не буду. Если хочешь, чтобы все устроилось, прекрати шантаж. Будем договариваться. Поняла?
        Раиса вытянула вперед губы, раздумывая. «Посмотрим еще кто кого…» - подумала она, но внешне решила пока согласиться.
        - Как скажете, Владислав Федорович. - И, скромно опустив глаза, она выплыла из ординаторской, как груженная по самую ватерлинию каравелла. А Дорн подумал, глядя ей вслед: «Рвать когти и искать другую работу? Не поможет. Это же надо было так вляпаться!» В этот момент он многое бы отдал, чтобы никогда в жизни больше ее не видеть.
        16
        Вероника Романова в этот осенний вечер сидела дома на старом диване в комнате старой коммуналки, поджав под себя ноги в вязаных домашних носках. Мать ее была на работе, а на полу возле Вероникиных ног, будто приклеившись к ее коленям, сидел ее парень с коротко остриженной черноволосой головой. Парня звали Сергей, и был он восемнадцати с половиной лет от роду.
        - Значит, пойдешь все-таки завтра на операцию? - уткнувшись лицом в Никину шерстяную теплую юбку, спросил он.
        - Пойду, конечно! Такая удача выпадает только раз в жизни. - Ника ласково гладила его по голове. - Я уже и не ждала, что мне позвонят.
        - И не боишься? - Парень поднял голову и посмотрел ей в лицо.
        - Хуже не будет, - ответила Ника. - А к боли я привыкла, когда в больнице лежала, тогда, два года назад. Да и потом, ты знаешь, какой врач будет меня оперировать? У него своя клиника. В Москве только он делает такие операции.
        - А чего это он сам стал тебе звонить?
        - Вот не знаю. Я так поняла, что он вроде сам хотел, но ему там одна стервозная тетка не позволяла.
        - Да он небось клеится к тебе. Вот и позвонил! Имей в виду. Если что, я ему морду набью! - После этих слов воинственный дух в Никином кавалере угас, и он снова прилепился к коленям девушки, как к мамке.
        - Ой, ну ты дурак, Серега, такой дурак!
        Парень вытащил из кармана бумажку.
        - Пока ты там будешь лежать, меня в армию заберут, поняла? Повестка пришла.
        - Ну-ка, покажи! - Ника испугалась. - Что ж ты молчал-то? На какое число?
        - Через неделю. Думал, скажу тебе перед уходом. Сюрприз.
        - Ты, видно, совсем идиот! Надо что-то делать!
        - Ника! Давай поженимся перед моим уходом! - Сергей говорил очень серьезно.
        - А что это даст? Детей нет - все равно заберут! - Ника пожала плечами, хотя само по себе предложение было ей лестно. Из-за рубцов и неправильного рта она теперь себя считала не совсем полноценной по сравнению с другими девушками. - Надо выход искать! У родителей в военкомате знакомых нет?
        Парень отвалился от нее и с досадой почесал голову.
        - Батя сказал, чем с пацанами во дворе всю ночь напролет неизвестно чем заниматься, лучше уж в армию идти. А сам он, между прочим, не служил. Он на закрытом заводе работал. Его не взяли.
        - Что это он так? - удивилась Ника. - Я думала, он у тебя нормальный.
        - Да ты ж знаешь, я дорогую тачку разбил, вот он и злится. - Сережа сказал и вдруг подумал, что этот факт выставляет его как бы не совсем мужчиной. Он решил поправиться: - Эти лохи хотели с батяни бабки получить, но я все на место поставил. - Он со значительностью подмигнул Нике и ухмыльнулся. - Вот отец и боится, как бы они меня не нашли… Говорит, лучше в армию. Но у меня ж своя голова на плечах.
        - Голова, а не работает… - протянула Ника.
        - В смысле? - обиделся парень.
        - Ну, в смысле! Сидишь у родителей на шее. Не учишься, не работаешь…
        - Так зачем мне устраиваться, если все равно от армии не отмазаться? И потом, меня сейчас на хорошую работу все равно не возьмут. Ладно, отец не обеднеет сына лишний месяц покормить! - добавил он.
        - Бедный ты мой! - шутя Ника стала гладить Сергея по щекам. Вообще-то она была на вершине блаженства. Сергей был парень видный, и родители у него - люди приличные, не алкаши какие-нибудь, которыми изобиловал район, в который они теперь переехали. Устроиться на работу они со временем ему, конечно, помогут. И не колется он всякой дрянью, как другие. Выпивает, конечно, понемножку, но в меру. И к ней тоже хорошо относится. Ласковый такой, как теленок. Другие, посмотришь, слова нормального с девчонкой вымолвить не могут. Все у них одно на уме. А Сережа у нее не такой. Он ей будто подружка. И он с ней своим делится, и она ему все, что ни есть, рассказать может. И не обращает он вовсе внимания, что у нее на подбородке и шее делается. С другими не так. Как куда придет - все уставятся, как в зоопарке, рассматривают, не отводя глаз. Еще и скажут что-нибудь. А он будто не замечает. Говорит, что привык. А может, и правда привык. Все-таки они уже вместе не один день. Полгода. Такого парня еще поискать! Ей повезло. Только как же вот быть с армией…
        Вдруг Нику осенило.
        - Слушай, - сказала она. - А у тебя в военкомате никакой зацепки нет? Может, поискать? Если бабки надо, так можно взять из квартирных!
        - Каких квартирных? - не понял Сергей.
        - Ну, мы с матерью же поменяли квартиру на комнату, чтобы деньги для операции достать. А врач говорит, что первый этап операции сделает бесплатно. А там, мол, посмотрим! Значит, деньги-то у меня останутся!
        - А второй этап когда?
        - Говорит, не раньше чем через полгода. Или даже через восемь месяцев. Я могу тебе сейчас отстегнуть, а ты потом у отца возьмешь или заработаешь и отдашь!
        - Ну, ты молоток! - восхищенно крутанул головой Сергей. - А если мать твоя не даст?
        - А она их что, каждый день проверяет, что ли? - Ника призадумалась. - И потом… мы потихоньку возьмем. Ей не скажем, а то начнет орать - лучше бы деньги на учебу пошли! А какая учеба после операции! Все равно буду дома сидеть! Заметано! - Ника протянула своему любимому руку. Он звонко хлопнул по ее ладошке.
        - Так тогда я буду в военкомате знакомых искать!
        - Ищи! А ты завтра меня на операцию проводишь? - уже о другом теперь спросила Ника. Как она ни храбрилась, а мысль о предстоящей операции все-таки тревожила ее.
        - А мать твоя не поедет? - спросил Сергей.
        - Я ей еще не сказала. Чего ее зря пугать. Она завтра как раз со смены придет, в это время спать будет. Врач говорит, что операцию сделает вечером, ночь я в клинике проведу, а утром он меня сам домой отвезет и потом будет приезжать перевязки делать.
        - Чего это он к тебе такой добрый? Прямо Дед Мороз из сказки. И денег не берет… - опять насторожился Сергей.
        - У богатых свои причуды! - ответила Ника. - Если б ты только знал, как в этой клинике роскошно! Как в фильмах про донов Педро и богатеньких сеньорин. У него самого небось тоже денег куры не клюют.
        - Ты смотри давай у меня! Не путайся там со всякими старыми козлами. - Сергей потянулся к ней, поцеловал ее слишком толстую и вывернутую наружу нижнюю губу.
        - Ну, иди, иди! - наконец, оторвавшись от него, сказала Ника. - Мне надо выспаться хорошенько! Придешь за мной завтра к трем часам!
        Когда дверь за Сергеем закрылась, она открыла бельевой шкаф, стоящий тут же в комнате, и извлекла оттуда старую кожаную сумку, в которой лежал сверток с деньгами. Пересчитав деньги, она вздохнула и подумала: «Хорошо бы мать не заметила. Сережку, конечно, надо спасать. Если его сейчас откосить, то отец его одумается и деньги отдаст. Все будет хорошо!»
        Она на всякий случай перекрестилась, убрала сумку на место, разделась, забралась в материнскую постель и выключила свет.
        На следующий же день у Валентины Николаевны в палате перебывало много народа: приехали отец, жена Барашкова Людмила, и откуда ни возьмись взялась школьная подруга Анна. Тине было тяжело со всеми разговаривать. Она лежала, накачанная лекарствами, то в состоянии полубодрствования, то в беспамятстве. И хоть она была благодарна и Аркадию, и Мышке, и всем-всем, кто заботился о ней, но в глубине души ей все равно хотелось остаться одной и чтобы ее не трогали.
        Людмила, услышав от мужа, что Тина попала в больницу, оставила все дела и поехала к ней. Они были знакомы еще с институтских времен, но как-то поверхностно. Теперь Люда решила, что должна повидать бывшую начальницу мужа. Аркадий рассказывал о Тине дома редко, но говорил всегда с уважением. Людмила, не зная ничего наверняка, все-таки одно время его даже ревновала. И как оказалось - не напрасно. Сердце жены чует соперницу. Когда старое отделение закрыли, Люда почувствовала облегчение. Известие о болезни Тины не то чтобы обрадовало ее, вовсе нет, но как-то ослабило застарелое чувство ревности. Сейчас Людмиле было немного стыдно. Человек попал в беду, а она все о своем. Но все-таки из желания обезопасить свой брак она решила съездить, посмотреть, что происходит с Тиной. Одно дело муж рассказывает, а другое - собственные глаза. Действительность ее ужаснула, но одновременно исчезла и смутная ревность. Теперь у Людмилы осталось только одно желание - помочь, поддержать.
        А Тина о своем старом романе с Аркадием просто забыла, как будто не было его и все. Любовь к Азарцеву перечеркнула всю ее прошлую жизнь, и узнай она, какие чувства привели Людмилу в ее палату, то поразилась бы. И в голову ей бы не пришло, что она для Людмилы могла быть такой же соперницей, как Юлия для нее самой.
        - Все будет хорошо, Валечка! - Люда отослала Тининого отца отдохнуть и теперь сама с удовольствием поправляла ей подушки. - Ты потерпи, после операции сразу будет легче! Все нормализуется - и давление, и сердце. И отеки уменьшатся быстро. Не бойся! У моей родственницы была точно такая же штука. Так она после операции прожила еще двадцать лет.
        Людины каштановые кудряшки, спокойный голос убаюкивающе действовали на Тину. Хорошая жена у Аркадия! Тина закрыла глаза, а чтобы Люда не подумала, что она не слушает ее, подняла кверху кулак. В смысле, держусь! Но пассаран! Пальцы ее были как сосиски, кулак полностью не сжимался из-за отека. Люда посмотрела на этот кулак и про себя вздохнула: «Уж пусть бы скорее оперировали. Или туда, или сюда».
        - Да она у нас умница! - подошел Барашков. Тине стало почему-то невыносимо видеть и его, и Людмилу. Она сказала:
        - Аркадий, не надо со мной так. Я не дебилка. Я все понимаю, только сказать не могу.
        «Я их ненавижу? - подумала Тина. - Нет, это неправда. Просто обидно, что все это случилось именно со мной».
        Вошла сестра и ввела в катетер очередную порцию лекарства. Рана у ключицы ныла немилосердно. «Да пусть бы уж операция. Хотя бы этой назойливой, мелкой боли потом не будет. Или не будет вообще ничего».
        И все эти размышления, разговоры и процедуры происходили под ритмичный, временами прекращающийся, но потом снова возобновлявшийся стук в стену, будто какой-то неугомонный ребенок отрабатывал удары волейбольным мячом.
        - У вас ремонт, что ли, где-то идет? - наконец, не выдержав, спросила Людмила. Аркадий ей рассказал про больную, про консультации профессоров, про Дорна, про Мышку, про мужа больной.
        - А ты-то ее сам смотрел? - спросила Людмила. Тина тоже раскрыла глаза. Честно говоря, рассказ о чужой головной боли не очень ее взволновал.
        - Смотрел один раз, - пожал плечами Аркадий. - Но ничего не нашел. Определил только, что не похожа она на… - Он покрутил у виска пальцем.
        - А ну-ка, дай я посмотрю! - вдруг сказала Людмила. - Независимым взглядом гомеопата. Ну, просто из интереса. Дай халат! Денег с тебя за консультацию и за халат не возьму, не бойся!
        - А если Дорн увидит? Знаешь, какой начнется скандал? По какому праву я к его больной еще кого-то вожу?
        - Ты его изолируй на время.
        Барашков с неудовольствием снял халат, Людмила пошла в соседнюю палату, Барашков в ординаторскую к Дорну. Тина вздохнула с облегчением и собралась поспать. Она до сих пор не могла поверить этому счастью - она могла спать. После долгих двух лет бессонницы! И ее не мучили кошмары. Пусть потом случится хоть что, но за эти часы сна здесь, в больнице, она и то должна по гроб жизни быть благодарна Барашкову.
        Но дверь в палату вдруг снова открылась, и вошла смутно знакомая женщина.
        - Валюха, привет! Ишь куда забралась! Захочешь, так не найдешь.
        Тина с неудовольствием выплыла из начала сна, всмотрелась. Это же Анна Большакова! Та самая Аня, с которой они когда-то учились в школе, а два года назад под Новый год по дури пустились зарабатывать деньги пением у кондитерской на углу Цветного бульвара. Боже, пути господни неисповедимы! Неужели для развлечения ты перемешиваешь свою паству, как липкие леденцы в коробке монпасье? Тине вспомнилось, как два года назад ее подруга лежала на узкой койке в ЛОР-отделении после неудачного самоубийства, отвернувшись к стене, а она успокаивала ее. Знала бы она, что через такой короткий срок их роли поменяются!
        Теперь Анну было не узнать. Жизнерадостная, нарядно одетая женщина легкой походкой подошла к Тининой постели.
        - Лежишь! - сказала она, целуя Тину в щеку, не то ее осуждая, не то просто констатируя факт.
        - Лежу. Духи у тебя хорошие, - без зависти и восторга ответила Тина.
        - Ага, раз духи чуешь, значит, не все потеряно. - Анна раскрыла дорогую, красивую сумку и принялась выгружать из нее фрукты.
        - Забери назад, - попросила Тина. - Я ничего не ем. Даже видеть еду не могу!
        - Сама не съешь, медсестрам отдашь! - махнула на нее рукой Анна. - Долго собираешься тут валяться?
        - Как получится.
        - Нет, так не пойдет! - Анна придвинула стул и уселась возле кровати. - Чтобы через три месяца была у меня на премьере! Здоровая и красивая.
        «Премьера… У кого-то премьера. Красивое слово», - подумала Тина. Но ей нисколько не захотелось никуда идти.
        - Знаешь, какая у меня замечательная роль!
        - Ты снова в театре? - Тина вспомнила, что два года назад Анна как раз собиралась покончить с жизнью из-за того, что ее уволили.
        - В другом, в драматическом. - Было непонятно, помнит ли Анна те печальные дни. Но Тина и не стала напоминать. - Теперь модно, когда оперные певицы играют драматические роли.
        - Трех поросят? - спросила Тина без всякого умысла. Она смутно помнила, что подруга всю жизнь проработала в детском театре.
        - При чем тут поросята? - обиделась та. - Между прочим, и поросенка надо уметь сыграть!
        - Да я не хотела тебя обидеть.
        - Ой, да обижай, пожалуйста, мне плевать. Я ведь знаю, какая ты добрая. Если и сболтнешь что, то не по злобе. Но слушай! У меня теперь главная характерная роль! И знаешь где?
        - Не знаю. - Тина действительно очень устала.
        - В «Идиоте». Сейчас снова ставят Достоевского. Представляешь?
        - Неужели Настасья Филипповна? - как ни хотела спать, изумилась Тина.
        - Ну тоже, знаток! - пожала плечами Анна. - Я ж говорю, роль ха-рак-тер-ная!
        - Что, самого Мышкина, что ли? - Тина взялась рукой за лоб: как все-таки болит голова!
        - Да ну тебя, издеваться-то! - возмутилась Анна. - Роль генеральши Епанчиной! Очень хорошая роль, если ты Достоевского читала.
        - Я только «Три поросенка» читала, - сквозь тошноту пошутила Тина.
        - У тебя, говорят, доктор знакомый есть. С лицом делает чудеса. Дай телефон!
        Тина вдруг закрыла глаза. «Как эта Анька все-таки некстати приперлась! И неужели только затем, что ей нужен был телефон?»
        - А ты что делать-то хочешь? - просто так, даже без интереса спросила она.
        Аня поколебалась - говорить или не говорить? Решила сказать.
        - Нос у меня слишком длинный! - Она нахмурилась. Нехорошо, даже если школьная подруга знает твои недостатки.
        - Ты с таким уже сорок лет живешь.
        - А больше не хочу. - Анна опять стала походить на упрямую шестиклассницу, с которой Тина ходила в музыкальную школу. - Этот нос, может быть, мне всю карьеру сломал. Мне из-за него ролей не давали! Надо было раньше операцию делать, да в голову не приходило, и денег не было. А теперь муж, слава богу, стал зарабатывать! Помнишь, как я его тогда напугала? Сразу засуетился!
        Тине стало противно. Как врачи в больнице все тогда вокруг Анны прыгали! Неужели с ее стороны это был элементарный шантаж? Она внимательно посмотрела на бывшую подругу. Анна всегда хотела выглядеть победительницей. Тина подумала, что все-таки Аня врет. Хлебнула тогда этой кислоты по правде. Просто не хочет сейчас признавать слабину. А разве в слабости нет своеобразной силы?
        - Только если он спросит, не говори, что это я дала телефон. И вообще ничего не говори про меня, ладно?
        - Честное слово.
        Тина продиктовала ей телефон.
        Анна аккуратно его записала и вскоре ушла.
        - Ну, и бог с ней. - Тина усмехнулась и вдруг обратила внимание, что стук из соседней палаты как-то неожиданно прекратился.
        17
        В косметологической клинике работа двигалась своим чередом. Блестящий представительский автомобиль только успевал подвозить назначенных на операцию пациенток. Их тут же встречали улыбки и заботливые руки вспомогательного персонала, и в считаные минуты слегка одуревшие от происходящего женщины были раздеты, осмотрены терапевтом и снова одеты, теперь уже в шуршащие от крахмала одноразовые голубые халаты. Волосы у всех были умело убраны под специальные шапочки, ноги забинтованы эластичными бинтами, всем в нужном порядке была сделана инъекция расслабляющих лекарств, и вот уже друг за другом эти укутанные в голубое, перебинтованные и завязанные нимфы через определенные промежутки времени въезжали в операционные, чтобы выехать оттуда бесчувственными, зато потенциально красивыми. И эта потенциальная красота скрывалась до времени за повязками, кровоподтеками и отеками. Пузыри со льдом, обезболивающие лекарства, доктор-терапевт со своим фонендоскопом и аппаратом, измеряющим давление, - все было наготове.
        Пожилая дама с голубыми волосами была оставлена предпоследней. Когда пришел и ее черед улечься на каталку для того, чтобы въехать в операционную на манер Клеопатры, она экзальтированно протянула руку и воскликнула:
        - Нет, я всем докажу, что смогу пройти через это!
        - Куда уж вы теперь денетесь с каталки-то? Конечно, докажете! - отозвалась дежурная медсестра и покатила ее вперед.
        Азарцев царил, напевая, в операционной. Он лепил там лбы, носы, груди, ноги, а вместе с ними и судьбы. Юлия носилась по клинике, будто черная молния, следя затем, чтобы все остальное было в порядке. Сейчас она шепотом ругала нового буфетчика. Согласно рекомендациям лучших диетологов, больным после операции, тем, кто уже пришел в себя, должен быть подан теплый отвар шиповника и крепкий куриный бульон. Буфетчик не справлялся.
        «Ну что он копается!» - Юля еле сдерживала себя. Парень же был чуть не парализован ее присутствием. Атмосфера в буфетной накалялась. В такую-то ответственную минуту в дверях показалось сильно осунувшееся лицо Саши, Антонининой дочки.
        - Можно вас на минутку? - робко спросила она Юлию, и та, подумав, что Саша пришла по поручению матери сказать, во сколько завтра будут готовы обещанные булочки, вышла к ней в коридор. Саша стояла поникшая, бледная до зелени, с крупными каплями пота на лбу.
        «Господи, угораздило же ее заболеть! Нельзя ее допускать до продуктов. И видимо, Антонину тоже придется прогнать. А то еще перезаразим всех пациентов».
        - Ты в больницу ходила? - накинулась на Сашу Юля. - Анализы принесла?
        - Мне не надо ходить. Я не больна, - чуть слышно пролепетала Саша. - Мне о другом с вами нужно поговорить…
        - Что еще? Как я могу допустить тебя к работе без справки? - Юлия лихорадочно думала, что же делать. Никто, кроме Тоньки, не умел так хорошо готовить.
        - Мне справка не нужна! - прошептала Саша. - Я в положении… В общем, я должна сделать аборт! - И она с отчаянием посмотрела на Юлию.
        - Так вот в чем дело! - Глаза Юли сверкнули холодной неприязнью. Противные девчонки! Совершенно без ума. Юля всегда считала себя самой практичной и самой умной. Других женщин она или ненавидела, или презирала. - Но зачем ты пришла ко мне? Я аборты не делаю! - Юлии нисколько не было жалко Сашу. Ее интересовало одно - вовремя ли принесет завтра Антонина булочки.
        - Я была в новом отделении, там, в углу сада. - Саша неопределенно мотнула головой. - Говорила с доктором. Он не возражает. Все равно, говорит, больных пока нет. Только ему нужно ваше письменное разрешение.
        - Еще чего! С какой это стати? - Юля ужасно разозлилась. Не успели открыться, как эти безмозглые девки уже повадились туда шастать! - Для этого есть районная женская консультация. Иди туда. А у нас учреждение закрытого типа. Мы не можем обслуживать всю вашу деревню!
        - Но я же одна! И доктор не возражает! - умоляюще залепетала Саша. - А в районную консультацию мне нельзя! Там же всех знают! Сразу мамке расскажут. Она меня убьет за аборт! Или из дома выгонит! - Вид у девочки был такой, будто она сейчас упадет.
        - Да ладно придуряться-то! - Юлия брезгливо отодвинулась от нее. - Какие мы нежные! «Всех зна-а-ют! Мамка из дома выгонит!» - Ее лицо искривилось в брезгливой и злой гримасе. - А то твоя мамка не знает до сих пор, с кем ты трахалась!
        - Мамка не знает! - прижала Саша руки к груди. - Честное слово! Она строгая! Она точно убьет!
        - Все, хватит! - У Юлии заболела голова от этого дурацкого разговора и Сашиных умоляющих глаз. - Только попробуй еще раз пойти к нашему доктору! Я тогда сама мамке твоей все расскажу о твоих делах. Никакого разрешения я тебе не даю, и даже не вздумай больше надоедать кому-нибудь своими глупыми просьбами! Выгоню с работы и мамку, и тебя! - Юлия быстро отвернулась от девочки и пошла по своим делам. А Саша, выходя на лестницу, еще долго шептала, прижав ко рту кулак:
        - Ну, почему она не хочет? Почему! Ведь не ей же придется делать, а доктору… А он согласился… Ведь для нее это такой пустяк… - И слезы прозрачными струями сами текли из ее глаз.
        Юлия же с раздражением подумала, что ей непременно придется поговорить с врачом-гинекологом Борисом Ливенсоном. Он был, конечно, прекрасным специалистом, она сама пользовалась, когда надо, его услугами, но как это некстати, что он тоже оказался доброхотом, как и Азарцев! Как все-таки мужики ведутся на молоденьких девочек! Так далеко она с ними не уедет. Надо будет выговорить Боре со всей строгостью. Эдак он тут разведет притон для местных б…ей! От одной к другой быстро пойдут передавать, только разреши один разок. Надо его предупредить, чтоб не допускал даже близко ни одну идиотку к новому отделению!
        И пока Юля в уме прокручивала гневную петицию врачу высшей категории Боре Ливенсону, Сашины ноги сами собой несли ее к низенькому, но крепкому дому местной знахарки Клавдии. Она дернула за калитку. За заборчиком раздался собачий лай. Пока хозяйка выглядывала в окно, надевала сапоги и выходила во двор, Саша, зажимая в руке деньги, невидящим взглядом смотрела на последние, догорающие в палисаднике темно-красным огнем прижухшие от холода георгины. И ей даже в голову не могло прийти, что вид этих угасающих соцветий станет последним прекрасным видением в ее небольшой, но такой чистой и уже прожитой жизни.
        Тина лежала в темноте палаты с раскрытыми глазами. Неясный луч света через приоткрытую дверь пробивался из коридора. Сегодня дежурила Рая. Она сочла, что Тинино состояние не так уж и плохо, поэтому позволила себе провести ночь не на стуле за столиком в палате больной, а с относительным удобством на кушетке в медсестринской комнате. Барашков и Мышка тоже уехали по домам - на этом настояла сама Тина, настолько у них был измученный вид после того, как несколько ночей подряд они дежурили возле нее, сменяя друг друга. Дежурить сегодня оставили Дорна, хотя, по наблюдениям Тины, он к больным вообще предпочитал не заходить.
        Полоска света возле двери стала будто бы несколько шире. Валентина Николаевна повернула голову и увидела, как женская фигура в халате до пола появилась в дверях и шепотом сказала:
        - Извините, пожалуйста, вы еще не спите?
        - Не сплю.
        - Можно войти?
        - Входите… - Тина приподнялась на постели и включила свет в изголовье. На мгновение она зажмурила глаза, а когда открыла их, то увидела, что возле нее стоит молодая женщина в махровом халате и полотенце, намотанном на голове в виде чалмы, застенчиво теребя пояс с кручеными шелковыми кистями.
        - Я ваша соседка. Мне надо у вас кое-что спросить. А днем прийти к вам в палату нельзя. К вам не пускают.
        - Почему не пускают?
        - Чтобы не заразить вас перед операцией. Вам не говорят, но я слышала, что операция будет послезавтра.
        - Отчего же мне не говорят? - еще больше удивилась Тина.
        - Чтобы не тревожить, - приложила палец к губам женщина. - Но я считаю, что это неправильно. Может, вы захотите что-нибудь сделать напоследок…
        «Это Барашков, наверное, придумал, - подумала Тина, - увезти меня на операцию под действием снотворного, чтобы я не знала. Атеист хренов. Но, с другой стороны, конечно, он прав. Зачем мне думать о том, что будет завтра, послезавтра… В конце концов, какая разница, когда умереть? Приготовлений у меня все равно никаких. Зла я ни на кого не держу. Сказать никому ничего не желаю. И всех простила. Хотя…»
        - Так вы зачем пришли? - спросила она женщину.
        - Меня спасла ваша знакомая! - заговорщицки прошептала та. - Но этому никто не верит! А мне очень нужно ее найти.
        - Какая именно знакомая? Ко мне приходили несколько знакомых.
        - Та, которая вошла с рыжим доктором и сказала, что даст мне гомеопатические шарики. Она их оставила на бумажке и велела пить через три часа. Мне нужно срочно найти эту женщину. Лекарство у меня осталось только на завтра, и мне очень страшно, что оно закончится и голова снова заболит. А где ее искать, я не знаю.
        - Так это у вас голова болела? - наконец поняла Тина.
        - Да. Но уже целый день я не чувствую боли и даже не могу этому поверить. Это так странно… Как по волшебству. То болела, а теперь не болит! - Женщина осторожно постучала по чалме. - Поверите, я уже хотела покончить с собой. Невозможно было терпеть такую боль.
        - Вы думаете, это от шариков прошло? - изумилась Тина.
        - Сама не знаю. Но отчего еще? Мне столько давали разных лекарств, и ничего не помогало. Все руки искололи. Слышали, наверное, как я целыми днями об стенку стучала?
        - Да вы присядьте, - пригласила Тина. Женщина подумала и села, придерживая чалму, чтоб не свалилась, на край ее кровати. - А зачем у вас на голове полотенце?
        - Как намотаю, так легче становится. И головой стучать не так больно.
        - Так вы же сказали, что все прошло? - За все прошедшие дни разговор с этой женщиной более всего заинтересовал Тину.
        - Прошло. Но страшно. Вдруг опять начнется?
        - А зачем вы головой об стенку стучали? - осторожно спросила Тина и испугалась, вдруг женщина обидится. Но та даже виду не показала, что вопрос ей неприятен.
        - Когда я головой стучала, - объяснила она, - боль была как бы снаружи. И она словно заглушала ту боль, что шла изнутри. А если не стучать, ощущение было такое, будто изнутри в голову вбиты гвозди, и они все время ноют. Я никогда раньше такого не испытывала. Говорю вам, хоть вешайся. И вы уж меня извините, может, вам перед операцией и не до меня, но я знаю, что эта женщина, которая дала мне шарики, была у вас в палате. Значит, вы ее знаете.
        - Все это как-то странно, - как бы про себя сказала Тина.
        - Не верите? - Женщина обиженно отодвинулась. - Мне никто не верит. Мужу вон сказали, что меня надо в психушку отдать… А до этого я к кому только не ездила. И порчу снимала, и по монастырям… Все без толку. И вдруг - семь шариков шесть раз в день - и как по волшебству!
        - Совпало, наверное, с предыдущим лечением, - пробормотала Тина.
        Женщина вдруг встала перед ее кроватью на колени.
        - Вот вам крест, что не вру! Скажите мне, кто эта женщина? Помогите ее найти.
        - Что вы, встаньте! - Тина опешила. - Женщину эту найти вовсе несложно. Ее зовут Людмила Борисовна. Она гомеопат. Жена нашего Аркадия Петровича. Вы его самого попросите, он, я думаю, вам не откажет, телефон ее даст. Я ее номера не знаю, он мне не нужен. Мы с ней просто учились вместе. И вы будьте спокойны, Люда вас вылечит. Все будет хорошо.
        Женщина встала и поцеловала Тину в щеку.
        - Удачи вам на операции!
        - Спасибо.
        Она ушла, и Тина в тишине ночи услышала, как она прошла к себе в палату. Скрипнула кровать. Стука об стену, к которому Тина уже привыкла, больше не было.
        «Гомеопатия… Что за наука такая? В институте говорили, что лженаука. А сейчас лекарств этих развелось и фирм… Народ лечится, шарики глотает… Чудеса!»
        Она закрыла глаза, как показалось ей, на минутку. А когда открыла, медсестра Раиса уже раздергивала шторы, возле кровати пахли хлоркой мокрые разводы от влажной уборки, и мама возле кухонного шкафчика готовила крепкий чай.
        - Боже мой, мама! Ты уже пришла! А я, значит, проспала всю ночь. Как раньше, не просыпаясь. Какое это счастье!
        Чей-то мужской голос сказал в коридоре за дверью:
        - Человеком движет инстинкт самосохранения. Когда он срабатывает, о смерти не думаешь.
        «Кто же это?» - подумала Тина. Голос показался ей знакомым, но узнать его она не смогла. Голос Барашкова прозвучал в ответ незнакомцу:
        - Мы, анестезиологи, давно знаем, что важнее всего гомеостаз. Как учил Клод Бернар, поддержка постоянства внутренней среды. Фактически для нас это и есть инстинкт самосохранения. Организм работает, как самый умный компьютер. Сохранять постоянными температуру тела, давление, обмен веществ, уровень гормонов - это и есть постоянство внутренней среды.
        - И сохраняет это постоянство программист, который называется вовсе не господом богом, - засмеялся незнакомец, - а господин анестезиолог Аркадий Петрович Барашков.
        - Точно так! - засмеялся и Барашков и вошел в палату. Вместе с ним в дверях появился невысокий человечек с вытянутым и каким-то угловатым лицом, остатками курчавых черных волос на затылке и мефистофельским носом. Валентина Сергеевна сразу узнала в нем умницу, провокатора, хулигана, заведующего патологоанатомическим отделением больницы Михаила Борисовича Ризкина.
        - Ну здравствуйте, дорогая! Давненько мы с вами не виделись! - Его зеленые в крапинку глаза внимательно смотрели на Валентину Николаевну.
        - Раньше я говорила, что чем меньше вас видишь, тем лучше спишь, - пошутила она. - А сейчас могу сказать только, что рада с вами встретиться. Хотя, признаюсь, вы мучили меня в моих кошмарных снах.
        - Да если б только вас, Валентина Николаевна. Я же всей больнице в кошмарах снюсь! - Михаил Борисович довольно хохотнул и присел на стул возле кровати. - Ну, что, дорогая, завтра - вперед? Аркадий вон всю больницу уже на уши поставил.
        - Завтра. Ну что ж. - Тине вдруг стало очень страшно. Значит, сегодня у нее остался только день. «Можно храбриться сколько угодно, - подумала она, - но вот к тебе входят с приговором и говорят - завтра… Завтра казнь…» - Она закрыла глаза.
        - Ну что это? Не вижу я оптимизма. - Риз кин тоже, как и все другие, оценивал перемены в Тининой внешности. «Сдала Валентина Николаевна, сдала. Какое это чертово состояние - болезнь!»
        - Какой же оптимизм, если опухоль с достаточной долей вероятности может быть злокачественной… - Тине надоело ходить вокруг да около. Все чего-то не договаривают, замалчивают, убеждают ее, что операция - решение всех проблем… Что она, дурочка? Совсем как в ее снах? «Ты не врач, Тина, ты уже не врач…»
        - А чего это вы раньше времени рассуждаете, что там за опухоль? Это не ваша компетенция, а моя, - Ризкин сделал вид, что обиделся. - Вот прооперируем, тогда и будем планы строить, разговоры разговаривать. А до того молчите и терпите. - Он встал и повернулся к Аркадию, молча слушавшему этот разговор. - Все. До завтра. Я пошел. - Очень прямо, не оборачиваясь и не сгибаясь, он вышел из палаты, а место его у постели Тины занял Аркадий.
        - Ну, девочка, ты все поняла? Вечером сестры сделают все что надо, подготовят тебя к операции. На ночь уколем снотворное.
        Тина молчала. А может, лучше умереть прямо на операционном столе? По крайней мере, под наркозом. Не мучиться и других не мучить…
        - Знаешь что, смени-ка это унылое выражение лица! - вдруг строго сказал Барашков. - Вся больница за тебя болеет. Оперировать будут парни из общей хирургии. Заведующий и еще один, помоложе. Ты их обоих знаешь. И только попробуй разнюнься! Что ты думаешь, лишняя смертность на операции кому-нибудь нужна?
        - О чем разговор! - Тина попыталась улыбнуться. - Никому не нужна. Я знаю. Наркоз ты будешь давать?
        - Да. Я договорился, хотя это тоже не полагается. И их анестезиолог будет присутствовать. Вместе станем работать. Кстати, хирурги совсем не обрадовались этому. Все-таки я же не работаю у них официально. Ты понимаешь?
        - Понимаю. - Тина действительно понимала, что все это было организовать нелегко. - Только у меня к тебе одна просьба.
        - Какая?
        - Зубы мне, когда наркоз будешь давать, не сломай. Договорились?
        - Ах ты, мерзавка! - Аркадий засмеялся. - А ты зубы-то вынуть не забудь. Они же у тебя вставные! - Он шутил, но лицо его оставалось напряженным. Озабоченным.
        - Как только встану после операции - убью тебя за эти слова! Даже жена не спасет! - со всей серьезностью ответила ему Тина.
        Барашков замолчал, не поднимаясь с места, не в силах уйти, смотрел на нее. Он думал, что завтра к этому времени операция уже должна быть закончена. При всех благоприятных обстоятельствах Тина еще будет без сознания. Дышать за нее станет аппарат искусственной вентиляции легких, а на боку, на месте ушитой операционной раны, будет видна аккуратная повязка с пластмассовой трубочкой для выпуска жидкости. Только бы выжила! А дальше… Он уже не в силах знать, что будет дальше. Ее тайный жизненный код уже зашифрован в нескольких строчках текста патогистологического заключения, только завтра Ризкину еще предстоит его расшифровать. Собственно, эти строчки и будут означать суть происходящего - жизнь или смерть. Перед глазами Барашкова встал невысокий призрак Михаила Борисовича как верховного властителя судеб, и Аркадий мысленно сплюнул через плечо и постучал по дереву.
        - Ну, Тина, я пойду. У меня еще много дел.
        - Иди, Аркадий. - Она не смогла улыбнуться. Только прищурилась. - Слушай, ты ведь наверняка все уже прочитал про надпочечники. И про опухоли тоже.
        - Ну, прочитал.
        - Сам прочитал, дай почитать другому.
        Барашков помолчал, погладил Тину по руке.
        - Потом почитаешь. После операции.
        Он поцеловал ее в щеку и ушел. Подошла мама. Сказала, что вечером приедет и отец. Она не стала говорить, что звонила Тининому сыну Алеше в Краснодар и что он очень испугался и расстроился.
        Сестра Леночка прислала письмо, напечатанное на компьютере, с трогательными заверениями в любви и с пожеланиями скорейшего выздоровления. Затем позвонила подруга Аня уже из косметологической клиники и сказала, что договорилась насчет операции. Ее операция тоже будет завтра. При этом Аня со всей серьезностью заметила, что неизвестно еще, какая операция важнее - кончик носа будет виден всем, а твой, Валька, шрам на боку только тем, с кем ты пойдешь в баню или на пляж.
        - А на пляже можно носить и закрытый купальник! - бодрым голосом добавила она.
        - Конечно-конечно, - поспешила согласиться с ней Тина.
        Уже ближе к вечеру в палату зашла Мышка. Она тихонько затворила за собой дверь, подошла к постели и робко присела. Это выглядело так, будто прежняя девочка-ординатор зашла к старшему товарищу о чем-то посоветоваться. Тина слегка напряглась.
        - Валентина Николаевна, - Мышка опустила голову и положила маленькие ручки на колени. В одной из них была зажата какая-то бумажка, от которой Маша то и дело отщипывала кусочки. - Скажите мне откровенно… - Мышка помолчала и посмотрела Тине прямо в глаза: - Неужели вы считаете, что я в самом деле перед вами виновата?
        Валентина Николаевна молчала. Она, в общем, даже не знала, что ответить. Конечно, ей было не до Мышкиных переживаний, и в то же время она чувствовала, что разговор этот имеет право состояться.
        - Знаете, меня это очень тяготит, - сказала Маша. - Если вы будете справедливой, вы ведь не сможете не признать, что я не виновата в том, что отделение разогнали!
        - А я тебя в этом и не виню.
        - Но ведь я чувствую, что все-таки какое-то недовольство с вашей стороны и со стороны Барашкова есть.
        Тина смотрела на нее задумчиво, грустно.
        - Да ни в чем, Маша, ты не виновата. Ни в чем. - Не могла же действительно Тина сказать ей, что ни к чему барышням рядиться в крестьянок. Рано или поздно все становится явным, и чувство неловкости с обеих сторон уже никогда потом не проходит.
        - Тогда скажите мне, почему раньше мы все работали в гораздо худших условиях, чем сейчас, но вы умели держать все отделение в мире и согласии, а у меня ничего не получается! Доход от отделения сравнительно небольшой, сотрудники вечно ссорятся, да и эффект от лечения, честно говоря, уж не настолько велик. Раньше, я помню, мы вытаскивали таких тяжеленных больных! Когда уже никто и не надеялся! А сейчас все время происходит какая-то возня, нервотрепка на пустом месте. Нет ни той отдачи, что была раньше, ни удовлетворения от того, что мы делаем.
        Тина вздохнула, помолчала некоторое время, будто собиралась с мыслями, потом сказала:
        - У нас в отделении были свои задачи, у вас теперь - свои. Ты стараешься, это видно. Опыт приходит с годами.
        Придет он и к тебе. Надо просто знать, от кого что можно ждать. Что же касается моего заведования, то ты просто забыла, что Аркадий Петрович и в то время был всем недоволен и часто пенял и мне, что я ничего не могу сделать для отделения - ни стулья выбить, ни новый аппарат искусственного дыхания приобрести, ни кафель для туалета, ни что-нибудь еще. У вас же теперь, - Тина усмехнулась - туалеты в порядке.
        Мышка встрепенулась, но Тина не дала ей договорить.
        - Ты не волнуйся. У тебя организовано все правильно. Все хорошо. Ты просто мыслишь еще пока другими категориями. Ничто человеческое тебе пока не чуждо. Тебе хочется хорошего коллектива, работы единомышленников. Но коллектив создать - очень и очень непростая задача, над ней надо работать не один год. И надо чтобы люди в нем были приблизительно одинаковые. Мне просто в этом отношении повезло немного больше, чем тебе.
        Мышка посидела возле нее молча. Потом вдруг порывисто наклонилась к ней и горячо прошептала:
        - Вы не сомневайтесь во мне, Валентина Николаевна! Мы вас вытащим! Верьте нам. Все будет хорошо. Только верьте! Помните, как вы нас учили? «Нас трое у постели больного…» - Мышка сама чуть не плакала.
        Тина посмотрела на нее и грустно улыбнулась.
        - Какая же ты все-таки еще маленькая девочка, Маша. Маленькая и, наверное, не очень счастливая… - Она похлопала Мышку по руке своим коронным успокаивающим жестом, который все они впоследствии переняли у нее, но Маша с огорчением поняла, что Тина сказала это ей только в утешение, чтобы не спорить. И еще поняла Маша, что за время болезни какое-то новое знание, с которым она, Мышка, сама была еще пока незнакома, открылось Валентине Николаевне. А знание это заключалось в том, что смерть, по сути, не так уж страшна и есть на самом деле альтернатива жизни.
        Владик Дорн в недоумении осматривал больную. Показатели крови, давления, другие параметры - все было по-прежнему. И вид больной был точно такой же, как раньше: худое лицо, огненные глаза, дурацкая чалма, намотанная на голову. На стуле около кровати, как и раньше, лежали туго скрученные жгутом полотенца, которыми она в период припадка стягивала себе лоб. Разница была только в одном - теперь больная утверждала, что головной боли она вообще больше не чувствует. Так же, по ее словам, бесследно исчезла сухость во рту и улучшилось настроение. Теперь больная требовала, чтобы ее завтра же выписали домой.
        - Нам надо довести до конца курс, назначенный профессором. Осталось потерпеть еще четыре дня - шестнадцать уколов. Мы не можем прекратить лечение на полдороге.
        - Но у меня уже ничего не болит! - возражала больная.
        - Но еще не факт, что не заболит снова, если прервать лечение, - уговаривал Дорн. - Потом, нам с вами еще надо доделать массаж…
        - У меня дома будет массаж, я приглашу домой массажистку.
        - Я не хочу на вас давить, но вы все-таки подумайте о моих словах, посоветуйтесь с мужем. В конце концов, он ведь сам просил нас провести все возможные методы лечения.
        Пациентка с каменным видом молчала, не отвечая больше на его слова. Владик, вздохнув, вышел из палаты и пошел к Мышке.
        - Нет, каково? - сказал он, плотно закрывая за собой дверь. - Никакой благодарности, никакого понимания! То она недуром ломилась башкой об стену, а сейчас требует, чтобы ее срочно выписали домой!
        - Ты об этой…? - Маша назвала фамилию Тининой соседки.
        - О ком же еще? Что мне с ней делать, выписывать, что ли? - Владик плюхнулся в кресло и положил ноги на перекладину под столом. Положить ноги прямо на Мышкин стол он все-таки не решился.
        - Хочет домой - выписывай. - Маша смотрела на Дорна и недоумевала. Три дня прошло с тех пор, как он страстно целовал ее в этом самом кабинете. И больше ни слова личного, ни намека. Что это было с ним тогда? И что сейчас с ней происходит? Маша прикрыла глаза. Все тело ее затопило желание. Она забыла бы обо всем: о его ненадежности, меркантильности, даже склочности, только бы он подошел к ней и обнял. Как в тот раз - не дружески, а по-мужски - сильно и страстно.
        - Больная уйдет - койко-дни потеряем. - Владик взял со стола подаренный сувенир - хорошенькую ручку с золотым пером - и скептически повертел в руках.
        «Ну, подойди! Обними!» - кричало ему Машино сердце.
        - Кто тебе дарит такие дурацкие подарки?
        - А ты что, ревнуешь? - Чего бы она не отдала, чтобы он сказал «да».
        - Нисколько. - Он небрежно швырнул ручку на стол.
        - Я думаю, пусть лучше она уйдет от нас якобы выздоровевшая, чем мы дождемся, пока ее боли вернутся. - Маша потерла лоб и отвернулась к окну, чтобы не смотреть на Дорна.
        - Так ты считаешь, что это не наше лечение ей помогло?
        - Барашков утверждает, что боль ей сняла его жена, врач-гомеопат.
        - И ты веришь этому шарлатану?
        - Как не верить? Еще сутки назад я думала, что она всю стену своей головой разнесет, а сейчас сидит как огурчик.
        - Маринованный огурчик не первой свежести, - заметил Дорн. - Я вам все время говорил, что эта больная - симулянтка, и это все было заранее подстроено!
        - Да ну, ерунда! - Мышка на минутку отвернулась от окна и посмотрела на него. - Есть же объективные признаки испытываемой боли. А то так любой человек придет и скажет: «Мне больно, давай мне больничный, освобождай от армии, плати пенсию!» Нет, она не врала! Я верю, что боль она чувствовала. И, в общем, не верить Барашкову у меня поводов нет.
        - Хочешь быть для всех добренькой? - Владик прищурил глаза и стал похож на голодного леопарда.
        Маша помолчала, сглотнула слюну, ее подташнивало от напряжения. Она думала - все-таки подойдет он или нет?
        Дорн собрался уходить.
        - Так выписывать или нет?
        Мышка посмотрела на него и вдруг поняла, что больше не хочет, чтобы он ее обнял. Пропало желание.
        - Знаешь, Владик, - сказала она. - Ты и красивый, и умный, но все-таки чего-то в тебе не хватает. Чего-то эмоционального, наверное. До такой степени не хватает, что хочется превратить тебя опять в маленького мальчика и воспитать по-другому. Чтобы ты вырос таким же красивым и умным, как сейчас, но чтобы еще был и добрым! - Ее эскапада была настолько неожиданна, что Владик не нашелся сразу, что ответить. Он посмотрел на нее молча и вышел из кабинета. Мышка прислушалась - Дорн шел по коридору и насвистывал веселую песенку. Только свист его был невеселый.
        «Да, не поцеловал ее больше, - думал он. - Ну, не хотелось мне этого. Почему я всем чем-то обязан?» Он вспомнил, как осторожно за завтраком подложил перед женой рекламу из женского журнала. «Аборты в загородной клинике. Лечение и отдых в ближайшем Подмосковье».
        - Прекрасное место, - вскользь заметил он за кофе. Алла спокойно взяла журнал, еще раз мельком пробежала взглядом по строчкам и вдруг быстрым движением разорвала журнал на половинки и швырнула ему в лицо.
        Дверь в комнатку Генриетты Львовны была открыта, туда, конечно, никого еще не положили. Голос Барашкова раздавался из палаты Тины. Райки не было в коридоре, и только ее подружка, сидя за столом, делала вид, что серьезно изучает листы назначений. Внезапно обернувшись, Владик увидел, что она с каким-то странным ехидством глядит ему вслед. Он вздохнул и закрыл за собой дверь ординаторской.
        А Маша сидела у себя в кабинете и размышляла. «Любить и видеть все недостатки - разве так можно? - спрашивала она себя. И сама же себе отвечала: - Оказывается, можно».
        18
        Следующее утро было солнечным, словно праздник.
        - В пробку попал, поэтому опоздал, - сказал заведующий хирургией второму доктору, входя в ординаторскую. - Чаю выпьешь? - Заведующий, переодеваясь в зеленые штаны и рубашку, мимоходом нажал кнопку чайника.
        - Спасибо, я завтракал, - ответил второй хирург. - Пойду в операционный блок. Барашков уже десять раз звонил, спрашивал, когда вы приедете. Они там с утра уже на ушах. Помоюсь потихоньку и буду готовить больную.
        - Угу, - промычал заведующий, нашаривая ногой под шкафом специальные разношенные старые туфли для операций. - Кстати, знаешь, после удаления надпочечника придется взять еще на операцию мальчика с грыжей. Мать его меня попросила. То ли у него призыв, то ли, наоборот, надо отсрочку получить на этот год, я толком не понял. Но придется взять.
        - Надо - прооперируем! - ответил коллега и вышел из комнаты. Заведующий всыпал в стакан сухую заварку, плеснул туда кипятку и позвонил Барашкову:
        - Давай вези больную минут через десять!
        - Понял! - ответил Аркадий и дал отбой.
        Он сидел у Тины в палате. Последние приготовления перед операцией были закончены, белье ей переодели; атропин с димедролом и промедолом он должен ей сделать сейчас. Мать Тины тоже была уже здесь, в больнице, только Барашков не велел ей перед операцией приходить в палату. Она ждала внизу, в коридоре, с только что сделанной прической, как и просила Тина. Волосы были уложены красивыми волнами.
        Прибежала Мышка.
        - Как настроение?
        «Мышка прибежала, хвостиком махнула, яичко упало, разбилось, и все стали здоровы и счастливы!» - подумала Тина.
        - Ну вот и молодцом!
        На каталку Тину Аркадий перенес на руках, бодро заметив:
        - Ну ты и разъелась, мать!
        - Святыми молитвами сыта.
        Мышка держала подушку, поправила одеяло, которым Тина попросила накрыть ее, чтобы не замерзнуть на лестнице.
        - Ну, поехали! - сказал наконец Аркадий, и они с Мышкой сами покатили каталку к лифту. Дежурные медсестры и женщина в чалме, вышедшая в коридор, смотрели им вслед.
        У выхода из отделения их встретил куплетист.
        - Ни пуха! - сказал он своим опереточным баритоном и поднял кулак на манер мушкетера.
        - И тебя вылечат, и меня вылечат! - сказала ему Тина. И уже - Барашкову: - Меня тут прямо все провожают!
        - Как кинозвезду! - Он нажал кнопку прежнего старого лифта.
        - Как оперную диву! - ухмыльнулась Тина.
        - Да уж, знаем, знаем о ваших талантах…
        Они въехали в лифт. Сколько раз она сама вместе с Аркадием закатывала сюда каталки! Санитаров-то вечно не хватало.
        Лифт остановился, они поехали по коридору в операционный блок. Мимо них шли люди в белых халатах, и многие из них хорошо знали Тину, но сейчас никто на нее не смотрел и не узнавал ее, и это было хорошо. Откуда-то сбоку вынырнула девчушка с двумя баночками в руках. Она намеревалась проскочить впереди каталки, но на мгновение замешкалась и отстала. По запаху Тина определила, что в баночках были спирт и формалин.
        «Из патанатомии девушка, - догадалась она. - От Михаила Борисовича. Принесла тару». - И Тине вдруг почему-то стало неприятно и жутко оттого, что скоро кусок ее пока еще живой, кровоснабжающейся, функционирующей плоти окажется разрезанным на части и отправленным в эти невзрачные банки из-под майонеза. И тогда, может быть, исчезнет последняя надежда на жизнь…
        Введенные Барашковым лекарства начали действовать. Тина решила, что, в конце концов, это даже символично: она может умереть здесь, в больнице, где, по сути, прошла вся ее сознательная жизнь. Она с каким-то глупым удовлетворением вспомнила, что у нее и запись в трудовой книжке только одна - вот эта самая больница. Азарцев даже не удосужился заключить с ней трудовой договор.
        «А ну его к черту! Пусть будет, как будет!» - решила Тина и закрыла глаза. Она не заметила мать, которая стояла в сторонке, у самого входа в блок, зажав руками платок, и не отрываясь смотрела на нее.
        Каталка проехала. Через некоторое время снова послышался звук колес. Мать осторожно заглянула в дверь. Медсестра выкатила в коридор пустую каталку.
        - Вам чего?
        - Это дочка моя.
        - Положили на стол. Хирурги готовятся. Идите. Все будет хорошо.
        А Маша, занимаясь своими обычными делами, все время мысленно отслеживала происходящее в операционной. Эти картины она тоже давно знала наизусть. Вот заведующий отделением домывает руки в тазике с дезинфицирующим раствором, вот он берет у операционный сестры тампоны, чтобы высушить их, протирает каждый палец спиртом и йодом. Вот операционная сестра уже стоит наготове, развернув перед доктором стерильный халат, - он ловким движением входит в него, а она, быстро справившись с застежками на спине, молниеносно надевает ему на руки стерильные перчатки, и они щелкают, как замки, прочно облегая запястья. Вот поправляет свет круглых ламп медсестра, вот обрабатывает кожу операционного поля второй хирург, вот анестезиолог ставит рамку, отделяющую его владения от хирургических, вот сухо трещат зажимы, защелкивающие углы стерильных простыней… Маша словно чувствовала, как вошла в Тинину вену игла со снотворным. Барашков сказал:
        - Как считать-то еще не забыла? Давай!
        Тина начала считать:
        - Один, два, три…
        На счете «четыре» ее глаза сами закрылись.
        - Редко кто успевает досчитать до восьми, - констатировал Барашков, после чего посмотрел Тине зрачок, пощупал пульс. Второй анестезиолог сел наготове.
        - Ну, что у вас там? - спросил заведующий хирургией.
        Аркадий взял в руки ларингоскоп, мастерски провел интубацию трахеи. Второй анестезиолог подключил аппарат искусственного дыхания.
        - Готово, - сказал Аркадий.
        - Ну, начинаем, - сплюнул заведующий.
        - Вену! Полую вену отодвигай! - гулко раскатывался в голове Аркадия голос заведующего отделением. Второй хирург как бы вторил ему - глуше и тише.
        - Отодвинул. Держу. Изолировал! - отозвался он, и Барашков внутренним зрением увидел отдельно лежащие, на всякий случай приготовленные, специальные иглы и скобки для сшивания сосудов. Кровотечение из полой вены для Тины означало только одно - конец! Аркадий задерживал собственное дыхание, будто спускался с американских горок, как будто это могло помочь!
        - Я в надпочечнике опухоли не вижу, нет! - раздался через некоторое время голос заведующего. Аркадий поднял голову, высунулся из-за своего экрана, посмотрел на хирургов.
        - Как это нет? Вы же сами видели томограмму?
        - Да видели-то мы все на картинке, - отозвался хирург. - На картинке одно, а здесь… Где она?
        У Аркадия аж сердце остановилось, когда он представил, что зря они затеяли оперировать Тину. Да не может такого быть!
        - Вы чего, ребята? - Он высунулся из-за своего экрана, будто сам хотел влезть в рану. - А клиника тогда откуда?
        - От верблюда. Откуда ж еще? - Голос заведующего звучал меланхолично, и только по струйкам пота, скатывавшимся по его шее, Аркадий видел, в каком тот напряжении.
        - Не больно-то прощупаешь под капсулой. Все в крови, а капсула плотная, зараза, скользит. Еще не хватало здоровый надпочечник удалить. Аркадий! - Заведующий выпрямился и посмотрел на Барашкова. Маска прилипла к его носу. Он фыркнул, чтобы она отошла и можно было нормально вздохнуть. - Опухоль-то какого была размера?
        - Сами же сто раз смотрели! С фасолину. Не больше сантиметра по длиннику. А в поперечнике семь миллиметров.
        - Ну, может, вот здесь тогда…
        - Давление сильно скачет, - подал голос второй анестезиолог.
        - Не давите сильно-то! - взмолился Барашков. - Надпочечник реагирует на прикосновение.
        - Да и так уж не давим, - отозвались хирурги. - Но как тогда опухоль отыскать?
        - Сердце не работает, - сказал Барашков. - Погодите чуть-чуть.
        - Ну, блин! - Хирурги, выпрямившись, смотрели на него.
        - Теперь давайте потихоньку!
        Оба хирурги опять склонились над раной.
        - Вот, оказывается, где она! - наконец сказал главный и опять посмотрел на Барашкова. - Готовься. - Он принял решение. - Сейчас перевяжем центральную надпочечниковую вену…
        - И давление полезет так, что шкалы не хватит… - добавил второй хирург.
        - И потом рухнет, - мрачно дополнил второй анестезиолог.
        - Я готов. - Аркадий ввел в подключичный катетер порцию необходимого лекарства.
        - Поехали, - отозвался главный.
        Щелкнули зажимы, пережимающие сосуд в двух местах, второй доктор наложил лигатуры, проверил их на прочность. Барашков задержал дыхание… И в этот момент сосуд в нужном месте пересекли.
        - Теперь выделяем надпочечник, - вздохнул главный хирург. - Аркадий, не зевни!
        Дальше дело пошло быстрее. Сосуды клетчатки быстро коагулировали термокоагулятором, почку отодвинули и осмотрели, окружающие ткани тоже, надпочечник выделили, и через несколько минут, приподняв на зажимах, отсекли и бросили в лоток. Лоток подхватила операционная сестра и тут же перебросила надпочечник в банку Михаила Борисовича. Самая сложная для хирургов часть операции была выполнена. От начала операции прошло пятьдесят восемь минут. Хирурги начали ушивать рану. Но Аркадий знал, что, как только надпочечник удалят и он перестанет выделять в кровь гормоны, давление резко упадет. Так и случилось.
        - Давление на нуле! - проговорил Барашков. В сущности, ему теперь не к кому было обращаться, кроме самого себя. Хирурги сделали свою работу. Теперь он должен был справиться со своей. Все теперь зависело от него и от Тининого сердца. Лекарства у него были подготовлены. Справится ли сердце - вот в чем вопрос.
        Хирурги на мгновение зависли над раной, посмотрели на него.
        - Ну подождать нам, что ли? - каким-то обыденно скучным голосом спросил главный.
        - Нет, не останавливайтесь! Шейте скорее!
        Доктора опять наклонились вниз и снова начали методично работать зажимами и иглой.
        Рану ушивали последовательно, пластами, стараясь соединить ткани как можно бережнее, прочнее и аккуратнее. Барашков добавлял одних лекарств, уменьшал количество других. Тянулись мучительные минуты. Хирурги работали молча. Под светом лампы уже было нестерпимо жарко, пот с обоих лился ручьями, сестра еле успевала тампонами промакивать им лбы. У Аркадия, наоборот, зверски замерзли ноги.
        - Сколько всего жидкости перелито? - в очередной раз спросил он своего коллегу. Боже, как рискованно приходилось всегда балансировать между опасностью отека и необходимостью замещения кровопотери и дефицита белка.
        - Господи, ну, скоро же вы? Сердце не справляется! - не выдержав, сказал он хирургам.
        Тина лежала совершенно непохожая на себя. Уже спящую, ее перевернули на бок для лучшего доступа к надпочечнику, и теперь лицо ее совершенно расплылось книзу и стало напоминать бледную рыбу с трубкой во рту.
        - Почти все уже, - отозвался главный. - Ну что там молчат в патанатомии? Позвоните там кто-нибудь, нам ушивать уже рану или чего?
        Операционная медсестра послала санитарку.
        - Ничего не ответили. Буркнули только, чтобы вы тут в ране все хорошо посмотрели.
        - Да мы уж обсмотрелись. - Заведующий отделением раздраженно обратился к Барашкову: - Давай уменьшай свое кадило. Сейчас шить начнем. А то воняешь тут на всю операционную. Нам еще после тебя грыжу оперировать.
        - Да у меня аппарат новый, - возмутился Аркадий. - Не может быть из него утечки смеси.
        - Новый, старый… - разворчался заведующий. - Я говорю тебе, воняет!
        Аркадий, который провел в этой операционной и в компании этих докторов, так же, как когда-то сама Тина, не один год своей жизни, знал, что, если начинается ворчание - операция подходит к концу.
        - Да ладно вам! - сказал он, с радостью прощая ворчание докторам. - Пахнет не больше не меньше, чем всегда. Она же дышит, - он показал на Тину. - Какая-то часть смеси все равно выделяется в окружающую среду. Вот вам и кажется…
        Швы ложились один за другим прекрасным классическим рядом. Даже странным казалось, что еще несколько минут назад это место зияло страшным кровавым месивом. Барашков опять на секунду оторвался от своих показателей, глянул поверх простыней, чтобы полюбоваться, и ахнул.
        - Парни! Вы чего ей так спину-то распахали! Рубец будет сантиметров тридцать!
        - И не тридцать, а двадцать семь, - флегматично прикинул на глаз второй хирург.
        - Да она вас убьет за эти двадцать семь! - Второй анестезиолог тоже поднялся, чтобы взглянуть на рубец.
        - Знаешь, Аркадий, что я тебе скажу? - Главный хирург отошел от стола и снял маску.
        - Не надо!
        - Да не то, что ты думаешь.
        Операционная сестра наложила на рану повязку, будто белым крылом укрыла. Второй хирург расцеплял испачканные простыни.
        - Помни, Аркадий, маленький хирург - маленький разрез. Большой хирург - большой разрез.
        Они отошли от стола, предоставив операционной сестре сделать все, что надо. Один из них, стягивая перчатки, хмуро заглянул Тине в лицо.
        - Жива - и то слава богу.
        Аркадию уже было не до них. Они сделали свою работу, теперь он должен был сделать свою.
        Тина спала. Он заглянул в ее зрачки в тысячный, наверное, за сегодняшний день раз. Давление ее теперь стало более-менее стабильным. Жуткая пляска сердцебиения, сменявшаяся внезапным падением пульса, теперь, казалось, выровнялась. Он решил вывозить Тину из операционной.
        - Мужики, помогите переложить! - попросил он. Хирурги, уже успевшие раздеться, подошли. Они втроем подняли, положили Тину на каталку, и Барашков вместе со вторым анестезиологом повезли ее в послеоперационную палату. Там их уже ждала Маша. Он понял по ее глазам, что выглядит странно.
        - Переоденьтесь и сядьте! - сказала она Аркадию с неизвестно откуда взявшимися материнскими нотками в голосе. - Я все остальное сделаю сама. - Она кинула ему комок чистой одежды. Он отвернулся и влез в новые хлопчатобумажные штаны от медицинского костюма. Веревка на поясе вылезла больше чем на пять сантиметров. «Кто хочет худеть - того надо сюда!» - мельком отметил он. Вся операция продолжалась чистого времени один час тридцать семь минут. Он сам записал это во вкладыше к истории болезни, в листок, заполняемый анестезиологом.
        Теперь над Тиной хлопотала Мышка, а он сидел перед наполовину опустошенным стаканом коньяка и чашкой кофе и в сотый раз прокручивал в голове весь ход операции.
        - Опухоль искали, искали… Вроде нашли. Маленькая оказалась, зараза, - наконец выдавил он из себя, посмотрев на Машу.
        - Ну я же говорила! Владик не мог ошибиться.
        - Но хирург сначала не был уверен, что она там.
        Маша повернулась к нему.
        - Что значит «не был уверен»? А как же клиника? Симптоматика, биохимические показатели - все сходится. Мы что, по-вашему, дураки?
        - Знаешь, - он сидел опустошенный, как выпотрошенная рыба. - Одно дело - клиника, а другое дело - операция. На снимке ты вроде все видишь, а когда начнешь оперировать - все в крови, пальцы скользят, сердце останавливается, вот тут попробуй найди эту опухоль размером с горошину… - Аркадий вздохнул. Червь беспокойства снедал его.
        - Уймитесь, дело сделано. Теперь надо просто ждать. - Маша все хлопотала около Тины. Барашков замер, закрыв глаза. Короткий поверхностный сон на несколько минут сморил его. О том, что сейчас делается в патанатомии, он боялся думать. Он не заметил, сколько прошло времени, когда встрепенулся. В палате было все то же. Ему показалось, что он проспал несколько часов, а Мышка даже не заметила, что он отрубился.
        - Спит? - спросил он про Тину, мотая головой, чтобы окончательно скинуть сон.
        - Спит. - Тина действительно под присмотром Маши дышала на аппарате ровно, спокойно. Аркадий вздохнул. На сегодня, по крайней мере, он сделал, что мог. Но в операционной пока еще не все было закончено. Те самые хирурги, что оперировали Тину, посмотрели друг на друга, и старший спросил:
        - Ну что, грыжу-то возьмем оперировать сегодня или уже ну ее на фиг?
        - Грыжа неущемленная? - поинтересовался второй.
        - Неущемленная.
        - Ну вы тогда идите, я один сделаю, - сказал второй хирург. - Скажите сестре, чтоб вела парня, я сейчас перемоюсь.
        - Давай уж вместе! - вздохнул заведующий, и они оба, переодевшись в сухое, снова пошли к тазикам для мытья рук, в которые расторопная операционная сестра уже налила дезинфицирующие растворы. И вместе с парнем и с его грыжей в операционную вошел тот же второй анестезиолог, что с утра вместе с ними подстраховывал Барашкова, и снова привычно уселся в изголовье операционного стола.
        Михаил Борисович Ризкин с девяти часов утра уже сидел за своим двухтумбовым рабочим столом и рассеянно барабанил пальцами с крепкими длинными ногтями по монографии Головина «Опухоли». На столе перед ним был расчехлен прекрасный немецкий микроскоп, а чуть сбоку для устрашения посетителей и как постоянное напоминание о бренности бытия самому Михаилу Борисовичу красовалась огромная аневризма аорты, запаянная в банке, наполненной спиртом. Но сейчас патологоанатом Ризкин был не склонен к философствованию - он испытывал тревожное волнение, сродни ожиданию человека, садящегося за игорный стол со смехотворно маленькой суммой на руках. Большие старинные часы на стене громко отсчитывали минуты.
        - Надеюсь, хватит у них ума начать с ревизии второго надпочечника, - сказал Михаил Борисович, обращаясь к аневризме. Кроме нее да раскидистой пальмы, стоящей у него в кабинете в углу (он и не подозревал, что эта пальма росла раньше у Валентины Николаевны), разговаривать Михаилу Борисовичу в отделении было не с кем. Пальму эту, всю заляпанную краской, строители во время ремонта вытащили в холл первого этажа, чтобы она им не мешала. И уже оттуда, случайно наткнувшись на нее и пожалев растение, забрал ее к себе Михаил Борисович, даже не подозревая, что это любимое Тинино дерево.
        Стрелка часов продолжала равнодушно перескакивать с одного деления на другое. Михаил Борисович, не в силах заняться ничем продуктивным, поднялся и подошел к овальному зеркалу, висящему на стене, и тщательно причесал совершенно не требующий никакого ухода жесткий, седоватый ежик волос. Как правило, он был доволен своей внешностью, считая, что если бы при его небольшом росточке и кривых ногах он был обладателем широкой крестьянской физиономии и курносого носа, это было бы гораздо хуже. А так всю жизнь его считали за умного и злого человечка… И боялись. Профессия придавала ему шарм этакого философствующего злодея. Сегодня же Михаил Борисович только скептически пожевал губами, оскалился, проверяя, достаточно пристойно ли еще выглядят зубы, и вышел из кабинета. Санитарам из секционной, курившим в закутке, вдруг ни с того ни с сего от него досталось, и они были даже рады, когда старшая лаборантка отослала их подальше от начальственных глаз, велев выдраить до блеска все раковины.
        Михаил Борисович несколько раз промерил шагами просторный коридор и снова скрылся в кабинете.
        - Ну что они там, поумирали все, что ли?
        Звук внезапно открывшейся двери застал его возбужденные нервы врасплох. Он быстро и сильно дернулся, оборачиваясь навстречу девице в белом халате, держащей в руках банку, накрытую марлевой салфеткой. В банке болталось нечто в кровавом месиве замутненного раствора.
        - От кого материал? - Голос его немного охрип.
        - Не знаю, - сказала девица. - Я внутрь не заходила. Мне санитарка вынесла.
        - Так посмотри! - Он вырвал банку из ее рук и сам пинцетом достал бирку. Печатные буквы, написанные шариковой ручкой, свидетельствовали, что материал этот получен сегодня на операции у Толмачёвой В.Н.
        Михаил Борисович издал звук, напоминающий одновременно рычание и хрюканье.
        - Больная жива?
        - Не знаю. Я ведь сказала вам, что не заходила внутрь.
        - А чего не заходила?
        Девица только плечом повела. Ей сказали принести баночку - она принесла. А дальше не ее дело.
        «Корова тупая», - ругнулся про себя патологоанатом.
        - Чем будешь сейчас заниматься? - Все-таки, как ни торопился Михаил Борисович засесть за микроскоп, а не мог допустить, чтобы сотрудники оставались без контроля.
        - Архив мне велели вчера разобрать…
        - Все, ладно, иди! Не перепутай там ничего! - Михаил Борисович, как коршун, схватил добычу и понес банку в специальную комнату на препаровальный столик. Сейчас он рассмотрит ткани в лупу, потом сам (сам! ради такого случая, не доверит лаборантке важную работу) заморозит их на быстрой заморозке. Приготовит препараты… Потом уже за микроскоп. Остаток тканей проведут потом лаборанты для более пристального изучения. А сейчас надо быстрее. Хирурги ждут.
        - Та-та-та! Та-та-та! - доносилось из-за закрытой двери Михаила Борисовича то ли пение, то ли рычание. И все ходили по коридору на цыпочках - знали, что лучше его не беспокоить, когда он смотрит операционный материал.
        На его столе на картонных планшетках лежали принесенные лаборанткой свежеокрашенные и высушенные стеклышки препаратов надпочечника. В свете солнечных лучей, льющихся через занавеску окна, они отливали оттенками роз и сирени, но отнюдь не пахли цветочными ароматами - воняли спиртом и ацетоном. Постоянно желчный в любое другое время, за микроскопом Михаил Борисович Ризкин становился совершенно неузнаваемым. Он ласково разговаривал с этими плоскими прозрачными стеклышками, разглядывая сначала на свет микроскопически тонкие срезы ткани, накрытые еще более тонкими стеклянными пластинками. Он радовался каждой своей морфологической находке, не различая, каким именно образом она была получена - посредством ли операции или уже вскрытия. Его радовали соответствие, логичность и завершенность функции и формы, о которых он мог судить, глядя в микроскоп. Если Эркюля Пуаро радовали его собственные «маленькие серые клеточки», то Михаила Борисовича радовали клеточки отнюдь не свои. По нюансам оттенков, по величине и форме клеток, по виду их ядер, полноте цитоплазмы и включений, по самому их количеству он делал
выводы, от которых зависела жизнь больного. Или, что было, впрочем, иногда не менее интересно, он изучал, отчего наступила смерть. Его работа была в чем-то сродни деятельности самого бога, но Михаила Борисовича никогда не радовало, что он может вершить судьбы людей. Его интересовал сам процесс. Только процесс и выводы, вытекающие из него.
        Сейчас перед ним были стекла операционного материала. Михаил Борисович хлопнул для затравки в ладоши и уселся за микроскоп. Микроскоп был для него родным существом. Он на ощупь знал каждый его винт, каждый выступ. Он был будто его вторые, внутренние глаза. Микроскоп имел автономную систему электрического освещения, но сейчас почему-то рука Михаила Борисовича сама потянулась, как в прежние годы, когда еще микроскоп у него был совсем простой и старый, поправить зеркало. Это движение выдало в нем легкое волнение. Он удивился и хмыкнул этому жесту, после чего пожал плечами, сел поудобнее, перебрал на планшетке несколько стекол. Посмотрел одно из них, видимо, больше ему понравившееся, на свет и первым положил его на предметный столик. Лаборантка, случайно проходившая мимо его двери, услышала сдавленный возглас: «Ага!», а потом звуки замельтешили, как мелкая дробь.
        - Та-та-та? Та-та-та? - вопросительно раздавалось за дверью. Лаборантка прошла по своим делам. Через десять минут, когда она возвращалась обратно, из-за двери раздавалось уже победное:
        - ТА-ТА-ТА! ТА-ТА-ТА!
        Она тихонько приоткрыла дверь и увидела, что Михаил Борисович, сдвинув на лоб очки, возбужденно листает атлас опухолей человека.
        - Та-та-та! Та-та-та! Вот они, прекрасные! Светлопрозрачные, янтарно-желтые… Конечно же, это опухолевые клетки, сомнений быть не может.
        Заметив лаборантку, он нахмурился и быстро спросил:
        - Чего тебе?
        - Мне показалось, вы что-то сказали… - схитрила она, чтобы ей не попало от начальника за то, что она прервала его размышления. Лаборантка была пожилая, много лет проработавшая с Михаилом Борисовичем, очень ответственная. Ей хотелось узнать, понравились ли ему препараты, которые она приготовила. Он догадался и буркнул:
        - Все хорошо, иди!
        Он повернулся к клавиатуре компьютера и двумя указательными пальцами застучал с поразительной быстротой. В нескольких ровненьких, лаконичных строчках он уместил описание препаратов, а потом с новой строки крупными буквами вывел слово «Заключение» и в последний раз, как перед прыжком в воду, задумался, прежде чем напечатать суть - окончательное название опухоли.
        - Та-та-та! Та-та-та! - уже не пропел, а задумчиво проговорил Ризкин, последний раз заглянув на всякий случай в атлас. Он напечатал два слова, еще раз задумался и, как бы подводя окончательную черту, поставил внизу свою размашистую, витиеватую подпись.
        Во рту как-то странно подсасывало, будто хотелось чего-нибудь съесть.
        - Так это старое ощущение. Мне хочется сыру и кофе! - Тина открыла глаза и поняла, что проснулась. Ей показалось, что она совершенно здорова, и она собралась спустить с кровати ноги и встать.
        - Куда? Ну-ка, лежать! - над ней склонились мама, Мышка, Аркадий.
        - Поздравляю! Все плохое закончилось! - сказала ей Мышка, наклонилась и поцеловала в щеку. У мамы сморщилось, сжалось в кулачок лицо. Аркадий и тот не смог сдержать волнение, смущенно стал чесать красный шелушащийся кончик носа. Тина вдруг вспомнила про свою болезнь и операцию. Разве это все было с ней? Она вдруг почувствовала такой прилив сил, что подумала: вот сейчас напряжется, поднимется и легко соскочит с кровати, как раньше. Она вдохнула посильнее, чтобы выполнить задуманное, и тут ее пронзила жестокая боль в спине, и в ответ на эту боль заныло, задрожало все ее исколотое, измученное тело. Тина не выдержала и застонала. Оказалось, что это странное, прекрасное ощущение бодрости и здоровья было лишь фикцией, миражом, а на самом деле она даже не в силах повернуться на своей функциональной кровати.
        - Лежи, лежи! - уловив перемену в ней, сказала мать.
        Теперь уже медленно, будто проверяя, Тина подняла руку к груди, нащупала место, где раньше стоял катетер. Его там не было.
        - Убрали? - спросила она, найдя глазами Барашкова.
        - Не вечно же ему там стоять. Но ты поосторожнее, повязку-то не сдери! - Аркадий приподнял лейкопластырь и посмотрел на два аккуратных шва, наложенных на кожу.
        Вокруг них уже разливался противный сине-желтый синяк. - Если будет чесаться, скажи сестре, она обработает.
        Тина с трудом, но все-таки приподняла голову.
        - Когда же закончилась операция? Два часа назад?
        Все молчали.
        - Шесть часов назад? - Она взглянула в окно - ярко светило солнце. - Сутки? Сколько же часов я спала? - Язык ворочался плохо, но говорить она все-таки могла, и это ее обрадовало.
        - Трое суток. - Мать украдкой вытерла слезинку.
        - Ни фи-га се-бе! А с ба-а-шкой-то у меня после такого сна все в поря-я-дке?
        - Не знаю. Посмотрим, как себя будешь вести, - улыбнулся Барашков, и все опять замолчали.
        «Опухоль!» - вспомнила Тина. Вот в чем теперь самый важный вопрос ее жизни.
        - Вы опухоль видели?
        Ну не должны же они мне соврать. И вид у них достаточно спокойный, глаза не прячут.
        - Опухоль, к счастью, была только в одном надпочечнике. Окончательный ответ из патанатомии еще не пришел. - Аркадий присел на краешек ее постели. - Но ты, Тина, молодец! Хорошо справилась с операцией. Сейчас должна пойти на поправку.
        - Я, что ли, справилась! - Тина смутилась от его похвалы. - Это вы все справились, ваша заслуга.
        - Михаил Борисович сказал, что сам к тебе зайдет. Сказал, что соскучился.
        - Он соскучился? Но я в таком виде! - Тина не поняла, почему и мама, и Барашков, и Мышка, все покатились со смеху.
        - Чего вы смеетесь? У меня даже прически нет!
        - Михаил Борисович переживет, что ты без прически. - Барашков по простоте душевной хотел добавить что-то еще, но Маша вовремя наступила ему на ногу. И все вдруг заметили, что Тина вдруг на глазах стала превращаться в себя прежнюю. И хотя ее лицо и тело были еще по-прежнему изменены болезнью, всем пришло в голову, что с тех пор, как она раскрыла глаза после операции, в ней произошла прекрасная и внезапная перемена.
        - А-а-а… поесть мне что-нибудь можно? - застенчиво спросила она. - А то такое чувство, что я не ела несколько лет.
        - Пять ложек бульона и кусочек белого хлеба размером со спичечный коробок! - сказал Барашков точно так же, как говорил всем больным. Все опять засмеялись, мать побежала хлопотать в кухонном отсеке, разогревать бульон, а Барашков и Мышка отправились по своим делам, которых в отделении накопилось немало.
        - Аркадий! - позвала Тина, когда Барашков был уже у двери. Он обернулся. - Подойди ко мне.
        Он подошел и наклонился к ней.
        - Ты думаешь, - она прошептала так тихо, что он еле расслышал, - у меня все-таки есть шанс?
        - Шанс есть всегда. - Он поцеловал ее в щеку, Маша в дверях стала спрашивать у него что-то уже не относящееся к ней, Тине.
        «Счастливые! - подумала Тина им вслед. - Они работают. Приносят пользу». Внезапно в ее груди разлилось и затопило все ее существо огромное, всеобъемлющее чувство благодарности ко всему миру, всем людям, живущим вокруг, и захотелось сделать для них, для всей планеты что-нибудь очень полезное, нужное и хорошее, чтобы все поняли, что и она, Тина, провела в этой жизни свои дни на Земле не зря.
        19
        Операции в косметологической клинике были запланированы на два дня. С утра Владимир Сергеевич прошел по палатам, посмотрел прооперированных накануне больных. У всех дела шли нормально. Только дама с голубыми волосами встретила его жалобой:
        - У меня такое чувство, будто меня заковали в железный футляр.
        «Хорошо, что ты еще себя не видишь», - подумал Азарцев. Лицо дамы распухло, поплыло красно-синюшными кровоподтеками и стало напоминать ритуальную маску злобного чукотского шамана.
        - Все идет так, как надо, - заверил ее Азарцев. - Ведь мы же с вами обо всем до операции договорились: и что будет больно, и что разовьется отек… Теперь нужно потерпеть. Назад хода нет! Все придет в норму недели через три. Но имейте в виду, двое суток отек еще будет нарастать! Придется терпеть.
        Дама закатила глаза.
        - А я не умру?
        Молоденькая медицинская сестра, ходившая за Азарцевым, записывая назначения, еле удержалась от желания заклеить ей лейкопластырем рот.
        - От этого не умирают. - Азарцев усмехнулся. - Вам сделают обезболивающий укол, но отек снимать не нужно. Именно он обеспечит потом нарастание нового соединительнотканного каркаса. Когда отек рассосется, в ткани будут образовываться тонкие соединительнотканные перемычки. Они и обеспечат длительный эффект после операции. Так что не волнуйтесь. Все будет хорошо. Лежать вам не обязательно, можно сидеть. К вечеру разрешаю вам подняться и поужинать в постели.
        - Но у меня рот не открывается! - простонала больная.
        - Ничего! Со временем все будет открываться. А пока бульон и отвар шиповника принимать через рожок. - Пациентка со стоном откинулась на плоскую подушку.
        - Ну, не кукситесь, - попытался приободрить ее Азарцев. - Я сейчас снова ухожу в операционную, а вечером еще раз зайду. - Он легкой походкой вышел из палаты. В день операций у Азарцева всегда бывало приподнятое настроение.
        Но дама с голубыми волосами его оптимизма не разделяла.
        - Только деньги выманивают! - недовольным голосом сказала она. - Когда на операцию приглашали, так были о-ч-чень любезны! А теперь - «отек будет нарастать!». Он же мне перед операцией не сказал, что я буду чувствовать себя как переспелый арбуз. И еще за такие деньги!
        Санитарка, пришедшая в палату помыть полы, тоже про себя недоумевала: «Молодыми быть хотят, а недовольны, что больно. Потерпеть пару дней не могут. Все думают, что если за деньги, так все чудом каким-то достанется. Хочешь быть красивой, так терпи, старая грымза».
        - О-о-о! - громко застонала пациентка. Из-за снобизма она выбрала для себя одноместную палату и теперь страдала еще и оттого, что ей не с кем было поговорить. - И зачем я со всем этим связалась!
        Будто в ответ на эти слова в палату вошла молоденькая медсестричка и ловко вколола ей снотворный укол.
        Тинина мать хлопотала в кухонном отсеке с кастрюльками.
        - Мама, не надо много еды. Ты и так устала, иди домой, - пробовала возражать Тина.
        - Вот выпишут тебя - отдохну! - Мать стала выкладывать на тарелку теплые домашние пирожки. - Тебе нельзя, так Машу угощу и Аркадия! А для тебя есть сюрприз.
        - Приятный? - спросила Тина.
        - Замечательный. - Мать вышла в коридор, а на ее месте в дверном проеме вдруг выросла знакомая, родная и вместе с тем уже совершенно изменившаяся фигура сына. После развода родителей Алеша жил и учился в Краснодаре, у родителей отца, Тининого бывшего мужа.
        - Алеша! Ты приехал! Как ты повзрослел!
        Тина почувствовала, что до дрожи хочет обнять сына, прижать его к себе.
        - Сразу прилетел, как бабушка сказала, что тебе операцию будут делать. Только мне не разрешили тебя волновать. В первый раз вот сегодня пустили.
        Тина смотрела на него и не могла наглядеться.
        - Совсем ты большой! Совсем взрослый… И какой ты красивый! - повторяла она.
        - Двадцать лет уже все-таки через три месяца! - баском пробурчал Алеша.
        - Как быстро вырос! - зажмурила глаза Тина. - А помнишь, как ты не хотел со мной спать? Говорил, что мамы должны быть толстенькими. А я была худая и тебе было со мной холодно.
        - Да мало ли чего я говорил? Маленький тогда был.
        - А я тебя все время маленьким и представляю. Ты хоть учишься?
        - Ну, да.
        - Слава богу! - Она прижала руки к груди. Алеша учится, он вырос. Разве этого не достаточно для счастья? - Как папа? Как там в Краснодаре бабушка с дедушкой?
        - Да ничего, здоровы. Отец вот только женился.
        - Женился? - изумилась Тина. - На ком?
        - Да там, на местной. Бабушка краснодарская сосватала. Сказала, чего это в сорок лет бобылем ходить! Сейчас вот сюда приехали.
        - Ну, и как тебе… мачеха? - Тина с трудом выговорила это слово. - Ты с ними живешь?
        - Да, ничего. Все время чего-то печет, жарит, вареники лепит. Толстенькая такая. Отцу вроде нравится.
        - А тебе?
        - А мне чего? Я уже взрослый. Пусть делают что хотят. Я сам по себе.
        «Сам по себе. В двадцать-то лет!» - Сердце Тины наполнилось тоской оттого, что теперь ее сын, ее единственный сын, будет жить с мачехой.
        - Алеша, ты голодным-то там не сиди. Ешь эти ее вареники! А то еще будешь стесняться! И потом, ты всегда можешь жить со мной! Хоть квартирка и маленькая, нам с тобой места всегда хватит! В крайнем случае я себе раскладушку на кухне поставлю.
        - Да чего там! - пробурчал сын. - У меня уж теперь свои дела. Отец дом достроил, они в нем живут, а я большую часть времени все равно провожу в Краснодаре. Там институт, друзья. Мне там нравится.
        Тина помолчала, потом проговорила:
        - Пусть у папы все будет хорошо.
        - Он тебе передал на первое время, - Алеша протянул ей конвертик с деньгами, - но тут немного. Свадьба, то, се, одним словом, расходы…
        Тина улыбнулась.
        - Отдай назад. Не нужны мне его деньги.
        Алеша убрал конверт обратно в карман.
        - Тогда от меня возьми. У меня уже есть хоть и маленький, но свой бизнес! - Он с гордостью протянул Тине еще один конверт.
        Боже мой! Сын встал на ноги, стал зарабатывать! А она-то его ругала за склонность все время искать, на чем можно сделать деньги. Как, оказывается, она была не права. По крайней мере, теперь она хоть в какой-то степени может быть за него спокойна.
        - Ты бабушку спроси, она теперь мой казначей. - Тина не могла сдержать слезинку, выкатившуюся из-под век. - Господи, я так счастлива, что ты приехал!
        - Ну, ладно, я пойду. Мне еще тете Лене надо новый картридж купить. Она, между прочим, теперь работает на компьютере. Молоток тетка.
        - Правда? А я не знала. - Тина помолчала. - Ты, наверное, скоро уезжаешь?
        - Завтра.
        Она протянула руку.
        - Дай хоть минутку подержаться за тебя.
        Сын наклонился, чмокнул ее в щеку.
        - Ладно, мам, я пойду. Ты уж поправляйся тут…
        Тина кивнула, закрыла глаза, а когда открыла, перед ней стояла мама.
        - Представляешь, мам, Алеша совсем уже взрослый мужчина.
        Мама замялась, выглянула наружу, убедилась, что никого поблизости от палаты нет, и прикрыла дверь.
        - Знаешь, что этот мужчина вчера отчудил?
        - Нет. - Но ничто уже не казалось Тине теперь таким важным. Алеша вырос и стал почти самостоятельным - вот все, что ей было сейчас нужно.
        - И я тоже виновата, не уследила. - Мать подсела к Тине на постель.
        - Да что случилось-то?
        - Вечером телефон зазвонил. Он подошел. А я как раз тесто для пирожков замешивала. Говорит, там маму спрашивают. Я и попросила его, как ты велела - отвечай, мол, что мама уехала отдыхать. Он возьми и брякни в трубку: «Мама больше в Москве не живет, вместе с мужем уехала в Краснодарский край». Я кинулась - зачем и кому ты так сказал? А он: «Я не просто так сказал. Я узнал, кто это звонил. Это был тот самый козел, из-за которого все и вышло два года назад. Это из-за него родители развелись». «Но ведь маме, может быть, тот человек нужен?» - спрашиваю. А он в ответ: «Был бы нужен, мама бы сейчас одна в больнице, как нищенка, не валялась. Это из-за него в нашем новом доме какая-то чужая тетка все комнаты жиром провоняла. Хотел бы он, так уж давно мог бы на маме жениться!»
        - Юношеский максимализм, - отозвалась Тина. - Наверное, со временем пройдет. Но нехорошо, если у Алеши будут плохие отношения с женой отца.
        Тина сказала это, а сама все-таки подумала: «Какое счастье, что Алеша ко мне вернулся! Если бы он остался с отцом и его новой женой, а я одна, не нужная никому, это было бы трудно пережить».
        Тина попробовала приготовленный матерью бульон и улыбнулась:
        - Я такой вкусноты еще ни разу в жизни не ела! И вообще, мама, знаешь, несмотря ни на что, я сейчас себя чувствую такой счастливой!
        - Давай сюда чашку. - Мать украдкой вздохнула И подумала: «А я почувствую себя счастливой, когда придет окончательный ответ из патанатомии».
        Ника Романова приехала в клинику уже к вечеру, точно в то время, которое ей назначил Азарцев. Сережа, привезший ее сюда, стоял рядом с ней и теребил конец ее тонкого сиреневого шарфа.
        - Ну чего ты? Иди. Меня сегодня вечером прооперируют, а завтра утром уже домой привезут! - Ника волновалась: и опаздывать не хотелось, и Сережу жалко было отпускать.
        - Я без тебя жить не смогу! - Сережа горячо прижал ее к себе.
        - Да ведь расстаемся только на одну ночь! - Голос Ники тревожно звенел грудным смехом.
        Холодная гипсовая Афродита снисходительно поглядывала на них с высоты своего тысячелетнего опыта. Топтался у входа озябший охранник. Темнели голубоватыми пятнами кустарники можжевельника на прижухлом газоне.
        - Ну, я пошла! - Ника сунула растерянному Сереже свой сиреневый шарф и исчезла в дверях. Сережа попробовал протиснуться за ней. Охранник преградил ему вход:
        - Иди давай, парень. На тебя пропуска не заказано.
        Сережа пошел, но еще несколько раз оглядывался на таинственный особняк. В душе его шевелилось странное чувство. «Не надо было мне брать деньги, - думал он. - Ас другой стороны - в армию не пойду». «В армию не пойдешь, а в загс с Вероникой пойдешь?» - вопрошал изнутри чей-то противный вкрадчивый голос. «А что? И женюсь. Она вон что для меня сделала. И кто бы ни говорил, что она уродина, я ее люблю!»
        Утренние операции уже были закончены, больных развезли по палатам. Азарцев в пижамных медицинских штанах сидел у себя в кабинете и с аппетитом ел. Он боялся сейчас встретиться с Юлией, поэтому и в буфетную не пошел. Врать он не любил, а если бы она сейчас спросила, кого он ждет и почему не едет домой, пришлось бы сказать ей про Веронику. А так он продумал свой план. Веронику он прооперирует вечером, утром сам отвезет домой, пока Юля не видит, и сам же будет ездить к ней на перевязки. Зато потом, когда девочка снова станет красавицей, он с гордостью сможет предъявить Юлии фотографии и объявить о новом направлении в клинике. Хирургическое лечение ожоговых рубцов даже не во всякой заграничной клинике в ходу.
        Чтобы не накликать на себя Юлин гнев, он усилием воли заставил себя перестать думать о ней, как это рекомендуют психологи, и положил перед собой анатомический атлас. Суп был горячий, ему приходилось ждать или медленно дуть на ложку. Чтобы не капнуть на глянцевые страницы, Азарцев уселся боком и косящим глазом стал напоминать одну из своих любимых птиц. Однако избежать разговора с бывшей супругой оказалось невозможно. Обеспокоенная отсутствием Азарцева в буфетной, она стала искать его по всем помещениям.
        - А ты почему тут сидишь в пижамных штанах? - удивилась Юлия, обнаружив Азарцева в кабинете, и глаза ее сузились, хищно высматривая добычу.
        - Дай поесть, я есть хочу, - промычал Азарцев, делая вид, что не придает никакого значения ее вопросу, и демонстративно наклонился над тарелкой.
        - Я думала, ты меня отвезешь, - сказала Юлия и приняла самый выигрышный вид.
        - Поезжай сама. Я еще тут повожусь. - Азарцев с сожалением посмотрел, что тарелка пуста. - Эта больная с синими волосами капризничает. Что-то, говорит, плохо себя чувствует. С учетом всех ее жалоб и хронических болезней к ней надо быть повнимательнее. Я даже попросил остаться со мной анестезиолога. На всякий случай.
        - А он зачем? - удивилась Юля.
        - Мало ли что… - уклончиво ответил Азарцев. - Он может оказать помощь и как терапевт…
        - А кто ему будет платить?
        Азарцев сделал обиженное лицо.
        - Да ладно, заплатишь из резервного фонда. Не могу же я после операций всю ночь тут один кувыркаться.
        - Ну ладно. - Юля отправилась собираться домой. Проходя мимо операционной, она заметила, что там все еще горит свет.
        - А вы здесь что делаете?
        - Шовный материал разбираю. - Лидия Ивановна, любимая операционная сестра Азарцева, тоже ждала команды, чтобы начать готовить операционный стол и инструменты для новой операции. «Девочку с вами внепланово соперируем?» - попросил ее Азарцев. «Да, господи боже мой, с вами хоть девочек, хоть мальчиков…» - с готовностью ответила она.
        Лидия Ивановна специально приезжала из города в операционные и предоперационные дни, потому что работала с Азарцевым уже почти пятнадцать лет и научилась понимать своего доктора с полуслова. Она почувствовала, что не следует откровенничать с Юлией. Бывшую жену Азарцева она знала тоже с давних времен и не любила ее.
        - Вот, Владимир Сергеевич велел разобрать! - Лида показала подбородком на банки.
        - К чему такая срочность? Следующие операционные дни еще не скоро. Идите домой, - милостливо разрешила Юлия.
        - Мне директор велел разобрать - я и разбираю! Что же мне потом специально приезжать из города время тратить? - заворчала сестра.
        - Ну, если директор велел… - Юлия вышла из комнаты. «Подожди, дорогая! Скоро вообще не будешь из города приезжать. Ты у нас не одна такая опытная на примете…»
        Юлия с силой, совершенно не обязательной, хлопнула дверцей своего «Пежо» и поехала со двора. Настроение у нее было испорчено. Охранник задвинул за ней металлические ворота и с облегчением вздохнул. Весь персонал так вздыхал, когда Юлия Леонидовна покидала территорию клиники.
        Юлия уехала, но работа продолжалась. Большой дом был не единственным освещенным местом на территории клиники. Светились окна и бывшей родительской дачи Азарцева - там уже несколько дней вовсю работал гинекологический блок. С таким именно названием эта структурная единица значилась во всех документах. Перед отъездом Юля зашла и туда.
        В бывшей детской на двух белых медицинских кроватях расположились две девушки - темноволосая и блондинка. Первая беспрестанно разговаривала по телефону, вторая молча рассматривала картинки в иллюстрированном журнале. Больших животов у них не было, и они производили впечатление скорее не пациенток предродовой, чем по сути являлась эта комната, а скучающих дам в каком-нибудь санатории. Сходство с пансионатом усиливали белый шкаф для одежды, маленький телевизор на передвижной подставке и стеклянная ваза, правда, без цветов. Бывшая спальня родителей Азарцева была превращена в родовую. Над двумя специальными столами горели кварцевые лампы, было пусто. В бывшей кладовке, с высоко расположенным окном, скучала акушерка. А доктор, хороший приятель Юлии и Азарцева Борис Ливенсон, сидел сейчас на бывшей кухне и, помешивая ложечкой в чашке с кофе немецкий заменитель сахара, читал газету.
        - Да… - наконец, сказал он, отправив газету в контейнер для мусора и зевнув. - Верно писал Булгаков: «Не читайте за обедом советских газет!» А уж на работе их читать - значит быть врагом самому себе.
        - Рожаешь? - спросила Юля, заглянув сначала в предродовую, а потом к нему.
        - Еще не скоро! - ответил он. - Часов шесть-восемь нам тут еще прохлаждаться. Володька-то не ушел?
        - Здесь еще. Остался больную наблюдать. Хочешь - зайди к нему. А я уже все, еду баиньки. Устала сегодня как черт!
        Юля уехала. Акушерка вошла в предродовую с двумя шприцами и двумя почкообразными тазиками.
        - Перевертывайтесь на животики, девушки. Каждой - укольчик! После укольчика - поблюете в тазики.
        - А по-другому как-нибудь нельзя? - На лице брюнетки появился испуг.
        - Можно, - с готовностью отозвалась акушерка. - Можно уйти и выносить беременность до положенного срока. Как девять месяцев отходишь - сама родишь, без лекарства и без тазика!
        Блондинка между тем задумчиво растирала место укола. Вдруг лицо ее исказилось, к горлу подступила судорога, и она замычала, выкатив глаза, и стала бессмысленно размахивать руками. Акушерка ловко повернула ее на бок, вставила ей в руки тазик, легонько похлопала по спине. Тут действие лекарства догнало и брюнетку, и она, согнувшись пополам, тоже надолго припала к тазику.
        Акушерка выдала каждой салфетки - вытирать лицо.
        - Терпите, девушки! Бог вам в помощь! Через час снова приду укольчики делать!
        Борис, определив по доносящимся из предродовой звукам, что процесс пошел, поморщился, поправил на носу модные очки и предупредил акушерку, чтобы она бдила. Он не любил эту сторону своей работы, поэтому вышел на посыпанную желтым песком дорожку и направился к большому дому, надеясь найти там у своего друга Володьки тишину, покой и понимание. Он предпочитал не вызывать искусственные роды, а принимать настоящие. И даже самые драматические ситуации, требовавшие от него большого напряжения воли, знаний и сил, с лихвой компенсировались потом удовлетворением от крика новорожденного младенца. Он хотел поговорить об этом с Азарцевым, но тому некогда было пускаться в долгие разговоры. Как полководец, готовящийся к решительной битве, насвистывая, Азарцев расхаживал по предбаннику операционной с уже помытыми руками, в рубашке с открытым воротом и хлопчатобумажных штанах, ожидая, когда анестезиолог сделает свое дело и больная заснет. Больной этой была Ника. Молоденькая медсестричка ввела ее в операционную.
        - А это не больно? - спросила Ника, растерянно оглядываясь. Вот не боялась, не боялась, а сейчас струсила.
        - Это только первый раз больно. - Анестезиолог подмигнул Лидии Ивановне и помог Нике забраться на операционный стол. Ее накрыли простыней и велели закрыть глаза. Тут же она почувствовала на своем теле несколько пар спокойных и деловых рук. Одни наложили ей на левую руку жгут, согнули ее ладонь в кулачок, и анестезиолог попросил ее «поработать», посжимать и поразжимать кулак. Она почувствовала, что игла вошла в вену совершенно безболезненно. Медсестра в это же время обильно смазывала ей лицо и шею спиртом и йодом, и потеки раствора, спускавшиеся вниз, забавно холодили и щекотали ей грудь и подмышки.
        Темнота наступила приятно и незаметно.
        - Больная спит! - доложил анестезиолог, приоткрыв Нике веко.
        - «Ах, эти черные глаза…» - отозвался Азарцев, уже облаченный в стерильный халат и перчатки, - «…меня любили!» - Он решительно подошел к столу. Лидия Ивановна, верящая в него, как в бога, подала ему его любимый скальпель.
        Гинеколог Борис Яковлевич заглянул в операционную и увидел, что главная свадьба сейчас происходит именно там.
        «Слишком у них сейчас уж весело. Зайду попозже!» - констатировал он.
        Двери в палаты были открыты. Как человек, интересующийся всем, что его окружает, Борис Яковлевич осторожно заглянул и в них. В одноместной в одиночестве маялась, не в силах найти себе развлечение, дама в круговой марлевой повязке на голове и шее. Она сидела на постели, опершись спиной на подушку, и повторяла на все лады: «Ах, как мне душно! Душно!»
        В другой палате шел оживленный разговор о мужьях и любовниках - это делилась своими размышлениями о жизни средних лет женщина с повязкой на носу. Молоденькая девушка, поддерживая прооперированную грудь, слушала ее со скептической улыбкой. Дверь в третью палату была закрыта, но и за ней горел свет и слышались разговоры.
        «Работают же люди! - по-хорошему завидуя, подумал Борис Яковлевич. - Уже и оперируют в две смены!» Он прошел в буфетную и попросил минеральной воды, решив, что кофе ему сегодня предстоит еще выпить много: вряд ли девицы разродятся раньше трех-четырех часов ночи.
        И пока он наслаждался пузырящимися в стакане ессентуками, лампы в операционной немилосердно жарили, инструменты позвякивали, а Владимир Сергеевич Азарцев, напевая про черные глаза, в экстазе работал, рассекая, прижигая и снова сшивая ткани. А на его спине на халате все шире расползалось мокрое соленое пятно.
        Акушерка же в отделении Бориса Яковлевича тем временем снова и снова набирала в шприцы раствор лекарства. Пациентки все чаще припадали к тазикам. Однако пока еще были в этой палате и небольшие периоды затишья. Блондинка в это время молча лежала, закрыв глаза, глубоко дышала, отдыхала. У брюнетки же беспрестанно звонил мобильник.
        - Ленка, ты где? Ты чего прячешься? Не хочешь больше встречаться? Так ты так и знай, что я тебя из-под земли достану! - орал по телефону ее дружок.
        - Вот дурак! Вот дурак! - Брюнетка улыбалась и на время выключала мобильник, но потом любопытство снова побеждало, и ее разговоры с бывшим возлюбленным начинались сначала. Она не замечала, что несколько раз, слыша как она кокетничает по телефону, ее соседка по палате сжимала обоими кулаками подушку и шептала ледяными губами:
        - Я ненавижу! Я всех вас ненавижу!
        - Ленка, я все равно узнаю, где ты прячешься! Я всех твоих подруг сейчас объеду! - не унимался ухажер брюнетки.
        - А все равно не найдешь! - Брюнетка, корчась от начинающихся схваток, одновременно кокетливо и зло улыбалась и, хватаясь за тазик, снова отключала телефон.
        Блондинка корчилась в схватках молча.
        - Ленка, ты если сделаешь с собой что-нибудь, хуже будет! Ты так и знай, я уже сейчас еду к тебе! Я догадался, где ты! - кричал в трубку парень.
        - Так тебя сюда и пустили! Дурак! Раньше надо было думать! - Брюнетка качалась на кровати, схватившись за живот. - Нет, ты видела такого дурака? - обратилась она к блондинке. Ей так хотелось поговорить!
        Ее соседка, поджав ноги, быстро отвернулась к стене.
        Время шло. Борис Яковлевич вернулся в ординаторскую, заварил себе свежий чай. Акушерка бегала с тазиками и шприцами. Девушки мучились. Все хотели только одного - чтобы эта ночь побыстрее закончилась.
        - Куда ее? - спросила молоденькая сестра, подкатывая каталку, для того чтобы переложить на нее уже прооперированную Нику. Лидия Ивановна, картинно взмахнув ножницами, виртуозно отрезала последние кончики марли на завязанном узле. Азарцев скинул стерильный колпак, сдернул маску, перчатки, почесал нос, размялся и счастливо сказал:
        - Давай спустим ее в мой кабинет, на кушетку. До утра там поспит, а утром я ее заберу! - Медсестра улетела за подушкой и простыней, чтобы постелить Нике постель, а Азарцев с анестезиологом легко подняли спящую девушку и повезли ее вниз.
        - Ты домой? - спросил Азарцев анестезиолога, вкладывая ему в карман конверт.
        - Ну, если я тебе больше не нужен, - отозвался тот. - Только посмотрю, чтобы девушка проснулась.
        - Она уже проснулась. И пусть сейчас снова уснет. А мы с тобой пойдем-ка глянем одну больную! - Взял его под руку Владимир Сергеевич. - На всякий случай, чтоб все было тики-пуки. - И он повел анестезиолога в одноместную палату.
        Дама с голубыми волосами сидела поперек койки и, привалившись спиной к стене, держалась руками за грудь, издавая при этом сдавленные звуки.
        - Что это с вами? - удивился Азарцев, а анестезиолог быстро вставил в уши концы своего фонендоскопа.
        - Там птицы! Мне кажется, они шебечут… Может, я схожу с ума? - Дама закатила глаза и показала пальцем на потолок.
        - Ничего страшного! - успокоил ее Азарцев. - Там действительно живут птицы. Очень красивые, экзотические. Перед выпиской, если захотите, я вам их покажу. Но сейчас они не щебечут. Они уже укладываются спать. И вы, пожалуйста, ложитесь. Они вас не должны тревожить. Они просто перебираются с ветки на ветку, и вы слышите этот звук. Но скоро все стихнет, они заснут.
        - Но у меня же астма! - встрепенулась больная. - То-то я думаю, отчего это я задыхаюсь!
        - Дыхание спереди нормальное, - сказал анестезиолог. - Давайте-ка послушаем со спины!
        Больная усиленно засопела.
        - Ну, выдох немного укорочен, дыхание жестковатое, так бывает у больных с астмой, но хрипов и свиста нет, - сказал анестезиолог уверенно, повернувшись к Азарцеву. Тот присел возле больной.
        - Вам трудно дышать не из-за того, что у вас астма. Это отек распространяется вниз на шею. Но мы же договорились, что вы потерпите. Так будет еще в течение завтрашних суток, а потом станет легче, отек будет спадать. - Азарцеву казалось, что он говорит очень убедительно.
        - Я умираю! - с неменьшим убеждением проговорила в ответ больная.
        - Да не может быть, - улыбнулся ей анестезиолог. - Сейчас вам ничего не угрожает! Ну, отечные ткани, конечно, поддавливают на нервы, из-за этого вы испытываете боль. Продукты отека всасываются, понятное дело, интоксикация. Но все это не так страшно. Угроза каких-либо тяжелых осложнений вовсе не такая сильная, как можно было бы бояться. И ваша операция прошла выше всяких похвал.
        - К тому же, чтобы вы были спокойны, сделаем вам на ночь димедрол, анальгин и эуфиллин, - сказал Азарцев.
        - Зачем же мне колоть димедрол? - недовольно проговорила больная. - Вам, конечно, удобнее, чтобы я все время спала и ничего не чувствовала, но я не хочу умереть во сне! К тому же димедрол - старый препарат!
        - Димедрол действительно старое, но испытанное средство. Мы проверяли его много раз, он действует на ткани лучше других лекарств.
        - За такие деньги можно было бы найти средство и поновее! - парировала больная.
        - Старое - не значит плохое! - удивился ее тону анестезиолог.
        - Я чувствую, что найду здесь свою могилу! - Пациентка опять закатила глаза. Анестезиолог сделал знак заглянувшей сестре, та кивнула и мигом явилась со шприцем. В ответ на укол больная стала стонать так, будто хотела перебудить всех других больных.
        - А кто это нам рассказывал, что вы волевая женщина и должны все вынести и всем доказать, что вы можете быть молодой и красивой! - попытался зайти с другой стороны Азарцев.
        - Ну почему я не послушалась своего лечащего врача! - ныла женщина. - Вы обманом заманили меня, посулили мне красоту и молодость, а не сказали, что я буду задыхаться и терпеть такие ужасные муки! Да еще эти птицы… Я же аллергик!
        - Но ведь никто вас сюда не заманивал! - рассердился Азарцев. - Вы сами настояли на операции. А что касается птиц, они отделены от вас массивными балками, штукатуркой потолка вашей палаты и полом чердака. Это все равно как если бы голубь сел на крышу вашего дома. Вы можете их слышать, но кроме слуховых ощущений они никак вас больше не могут беспокоить!
        - К тому же, - прислушался анестезиолог, - они уже спят. Я ничего не слышу.
        - Уберите птиц! - заявила больная.
        - Куда же я их уберу? - удивился Азарцев. - Сейчас ночь. Вам же не мешает воробей, что чирикает у вас в квартире на подоконнике? Наши птицы находятся от вас гораздо дальше этого гипотетического воробья.
        - Что вы мне морочите голову с вашим воробьем! - возмутилась дама с голубыми волосами. - Я должна связаться с моим лечащим врачом.
        - Пожалуйста, - согласился Азарцев.
        - Дайте ваш телефон! - потребовала больная, хотя ее собственный лежал на всеобщем обозрении на тумбочке. Азарцев безропотно предоставил ей свой мобильник.
        - Может быть, мне поговорить с вашим доктором? - спросил анестезиолог.
        - Я еще в своем уме, сама могу все ему рассказать, - отрезала пациентка, и Азарцев с коллегой вышли из комнаты.
        - Ну и что это с ней? Правда, что ли, обострилась астма? - спросил Азарцев.
        - С головой у нее обострилось, - ответил коллега. - Бабка просто дурит. Никакого приступа у нее нет. - Он свернул свой фонендоскоп и убрал в карман. - Я удивляюсь, зачем вы вообще с такими связываетесь?
        - Кушать-то хочется, - пожал плечами Азарцев. - Но этот экземпляр - действительно стервозный. Она мне сразу не понравилась, еще когда я ее увидел в первый раз. Так я и знал, что с ней выйдет какая-нибудь история. Это Юлия настояла, чтобы я стал ее оперировать.
        - Так мне уезжать или оставаться? - спросил анестезиолог.
        - Сам как думаешь?
        - Думаю, что ничего страшного. Но, чтобы тебя подстраховать, постели мне где-нибудь в холле.
        - Спасибо. - Азарцев протянул ему руку и после ответного рукопожатия отправился проконтролировать остальных больных. Анестезиолог пошел посмотреть Нику.
        Борис Яковлевич все еще маялся от безделья в ожидании, когда наступит время его работы. Лечь поспать на часок он не мог - стоны и оханье рожениц все равно не дали бы расслабиться. Он вздыхал и думал, что мир перевернулся, бабы сошли с ума, а мужики получают заслуженное наказание в виде нарушения потенции и простатита.
        Он старался не думать сейчас о своей работе - в результате сложного процесса, который он сейчас вызывал введением гормонов, у двух страдающих в предродовой женщин должны были родиться мертвые плоды. Эти несостоявшиеся дети уже имели зачатки мозга, крошечные ручки и ножки, и все другие, уже заложенные, но не развившиеся еще органы. «Дуры, бабы, дуры!» - вздыхал Борис Яковлевич, вспоминая времена, когда он молодым ординатором после института пришел работать в обычный городской родильный дом. Как за ночь героических усилий всей дежурной смены на свет появлялись когда шесть, когда восемь, а когда и двенадцать детей, и детским медсестрам не хватало одной тележки, на которую рядком укладывали младенцев, чтобы везти мамочкам на кормление. Бывали, конечно, и неудачные случаи. Бывали, хоть и единичные, но трагические исходы. Кто больше рожает, тот и осложнений получает больше. Потом количество родов снизилось, а количество абортов возросло. Теперь же творилось вообще что-то неописуемое.
        «И главное, ведь все по закону! - твердил себе Борис Яковлевич. - С медицинской точки зрения, избавление от нежеланной беременности путем искусственных медикаментозных родов теоретически неизмеримо лучше и безопаснее для женщины, чем другой, часто криминальный, путь. Но все-таки, все-таки… Как не по-человечески это все! Как не по-христиански! И ведь навешают, дуры, крестов на груди! Кто с бриллиантами, кто с изумрудами… А с другой стороны, такова жизнь со всеми ее реалиями. Смирись, гордый человек! И радуйся - все по закону!» У Бориса Яковлевича появилось почти непреодолимое желание хватануть стакан коньяку, но он с негодованием отверг его, ибо никогда не пил на дежурствах. Но, испытывая все-таки какое-то необъяснимое тревожное волнение, он снова вышел на улицу стрельнуть у охранника сигаретку. Сам Борис Яковлевич не курил и сигарет не покупал, чтобы не было соблазна, но все-таки иногда чувствовал потребность в курении. Тогда эту потребность он удовлетворял вот таким попрошайническим способом. К счастью, желание покурить возникало у него редко.
        Пациентка с голубыми волосами не давала покоя всю ночь. Когда она поняла, что ее заявление о приступе бронхиальной астмы никто больше рассматривать не будет, она стала утверждать, что теперь у нее сердечный случился приступ - она просто не поняла это сразу. Еще через полчаса она решила, что у нее мог оторваться из вены тромб и закупорить легкое.
        «Ну, насмотрятся же люди телевизор», - матерился про себя анестезиолог, всеми возможными аргументами доказывающий, что никакой тромбоэмболии нет и в помине.
        - А зачем вы мне перед операцией вены на ногах бинтовали? - говорила пациентка с таким видом, будто уличала их с Азарцевым в преступлении.
        - На всякий случай. Мы всем бинтуем, даже молоденьким девочкам. Так положено! - уговаривал ее Владимир Сергеевич. Потихоньку он стал сатанеть и поймал себя на мысли, что испытывает непреодолимое желание огреть пациентку чем-нибудь тяжелым прямо по свежепрооперированному кумполу.
        «Суд бы, я думаю, меня оправдал», - размечтался он.
        Не давала пациентка покоя и своему лечащему врачу из ЦКБ, беззастенчиво звоня ему три или четыре раза за ночь с азарцевского телефона. Тот доктор не выдержал первым.
        - Знаете, - сказал он, - если вы говорите, что вам так плохо и вас не лечат должным образом, вызывайте машину, пусть вас привезут в ЦКБ. Я приеду и сам осмотрю вас. Только тогда я смогу принять какое-либо решение.
        - Хорошо! - кротко сказала больная и передала телефон Азарцеву. - Доктор считает, что меня надо немедленно перевести в ЦКБ, чтобы там мне наконец оказали квалифицированную помощь.
        - А как же перевязки? - спросил Азарцев. - Кто будет там за вами наблюдать?
        - Я думаю, хирурги, которые делают там сложнейшие операции, уж как-нибудь смогут меня перевязать! - с пафосом ответила пациентка.
        - Вызывайте машину! - сдался вконец измотанный Азарцев. - Но имейте в виду, что за результат операции, раз вы нарушили условия договора, я ответственности нести не могу!
        - А это мы еще посмотрим, кто будет нести ответственность и кто нарушил условия договора! - заявила больная, гордо вскинув перевязанную голову. Она снова стала куда-то звонить и договариваться насчет машины, и ни Азарцев, ни снова зашедший анестезиолог не отметили у нее ни малейших признаков одышки.
        В предродовой палате все было по-прежнему, но схватки стали учащаться. Лица женщин постепенно утрачивали привычные хорошенькие черты и становились расплывчатыми, искаженными от мучений.
        У брюнетки снова звонил мобильный телефон.
        - Ленка! Ну, я соскучился…. Скоро ты там? - капризно и нетерпеливо спрашивал в трубку ее парень.
        - Иди ты на хрен! Видеть тебя, урода, не хочу!.. - Мобильник полетел под кровать и стукнулся об стену. У брюнетки только прошла очередная схватка, и она уже снова стонала и визжала от боли. Блондинке тоже было несладко, но она как-то приспособилась сдерживать себя. Когда не было рвоты и схваток, она не разговаривала, просто лежала и глубоко дышала, отдыхая.
        - Ты спортсменка, наверное, - с завистью сказала ей соседка. - Умеешь собраться. А я так готова поубивать сейчас всех мужиков! Чтобы им хоть разок бы потерпеть такие муки!
        Блондинка ничего не ответила, подошел очередной спазм, и она больше не могла ни о чем думать. Ей просто казалось, что все ее внутренности сейчас вывернет, как чулок, наизнанку.
        - Терпите, девушки, осталось не так долго ждать. - В палату снова вошла акушерка.
        - Какая дура, что аборт вовремя не сделала! - причитала брюнетка. - Заснула бы на игле, проснулась - все уже кончено! Я уже три раза так делала, пока не встретила этого урода, - ей очень хотелось поговорить. - Все тянул, тянул! А мне теперь как раз работа классная подвернулась! Я так считаю, уж или работать, или с ребенком сидеть! Ведь я не лошадь, чтобы тянуть на себе весь воз. Мамка у меня тянула-тянула, вот и померла в сорок лет! - Блондинка молчала. Брюнетка посмотрела на нее сердито и отвернула голову к стене.
        - У тебя там внутри ребенок еще шевелится? - Голос блондинки прозвучал, как сквозь стену. Но соседка все равно обрадовалась. «Ага! И тебя, наконец, проняло!» - подумала она.
        - Еще как! Уж скорее бы перестал! Сил моих больше нет терпеть. Больше никогда с этим делом затягивать не буду!
        - Перестанет ворочаться - значит, умер, - ни к кому не обращаясь, сказала блондинка.
        - Все равно уже теперь, лишь бы скорее! - Брюнетка с любопытством повернула голову к соседке. - А ты что, жалеешь?
        Блондинка не ответила. У брюнетки опять пошла схватка, и она, замолчав, схватилась за живот. Ее соседка же внезапно сползла с постели, подковыляла к двери и громко стала звать акушерку. Та прибежала, как на пожар.
        - Чего ты? Терпи. Рано еще. Когда надо будет, доктор сам позовет.
        Блондинка уперлась в нее тяжелыми, мутными глазами:
        - Позовите врача! Я хочу сохранить ребенка. Не ставьте мне больше укол!
        - О-о-й! Додумалась! - Акушерка ловко отстранила ее от двери и стала подталкивать к постели. - Раньше надо было соображать, а теперь поезд ушел. Матка раскрылась, и ребеночек-то на выходе!
        - Позовите врача! - Блондинка изо всех сил заколотила кулаком о спинку кровати! - Вы ничего не понимаете! Он шевелится, значит, живет!
        - Он уже не шевелится. Это матка сокращается, - сказала акушерка. - Тебе просто кажется. На этом ребеночке поставь жирный крест. Теперь до следующего раза, как залетишь. - Блондинка вдруг схватилась руками за волосы, забилась на кровати, завыла. Акушерка побежала за Ливенсоном. Брюнетка, опешив от такого поворота событий, примолкла и уставилась на соседку во все глаза.
        - Если ты сейчас оставишь беременность, идиот может родиться, - сказала она.
        Но блондинка не слушала. Она горько плакала и колотилась головой о подушку.
        Пришел Борис Яковлевич, крепко взял ее за руку.
        - Пойдем-ка в родовую, посмотрим! - Он поднял блондинку, встряхнул и повел в соседнюю комнату. Следом бежала акушерка со шприцем. Зазвякали инструменты. Зажужжали громче операционные лампы.
        - Скоро уже снова станешь небеременной и свободной. - Борис Яковлевич бросил инструменты в тазик и пошел мыть руки. Брюнетка, прислушиваясь, подумала: «Повезло! Значит, эта беленькая разродится первой. А мне еще тут одной придется мучиться!»
        - Потерпи, потерпи! - приговаривал доктор. Блондинка замолчала, и только слезы текли по ее щекам.
        - Сделай ей успокаивающее да глаз с нее не спускай, даже если запросится в туалет, - шепотом предупредил Ливенсон акушерку. - Еще выкинет тут нам фортель! Вот будет история. Эти молчаливые, часто бывает, молчат, молчат, потом - бац! - и повесятся! Или выпьют чего-нибудь…
        Акушерка обещала смотреть. Борис Яковлевич стал помогать женщине тужиться, приговаривал…
        Акушерка думала про него: «Хороший доктор!».
        А Борис Яковлевич, делая свою обыденную работу, думал, что если пациентки быстро разродятся, он еще успеет часа два поспать. Тоже дело.
        Шум мощного мотора на улице, крик и страшный стук в ворота не могли полностью отвлечь доктора от работы. Борис Яковлевич с неудовольствием поморщился. Он не любил резких звуков, криков, движений…
        - Неужели нельзя просто и культурно позвонить в звонок?
        Азарцев, анестезиолог и охранник вышли на крыльцо. Светила луна. Было холодно - пар шел изо рта. «Афродита уже не к месту стоит тут голышом. Сказать надо Юле, чтобы убрала ее на зиму. А то посмотришь - кожа у самого пупырышками покрывается», - усмехнулся Азарцев.
        Охранник взял на всякий случай резиновую дубинку.
        - Это, скорей всего, за нашей дамой приехали. Ты там, смотри, зря не махни по машине! - сказал Азарцев. Стук продолжался.
        Анестезиолог вдруг посмотрел на часы:
        - Как-то уж очень быстро доехали.
        Охранник открыл. Огромная машина, как показалось Азарцеву, грузовик, осветила фарами сад и стала въезжать в ворота.
        - Вы что! Сюда нельзя! Не положено! - услышал Азарцев голос охранника. В ответ раздались громкие женские и мужские голоса. Матерился охранник, матерились приезжие.
        «Нет, это не за дамой», - подумал Азарцев и побежал к воротам. Из своего домика вышел Борис Ливенсон. Анестезиолог тоже решил посмотреть, что происходит, - стоял, освещенный светом старинных фонарей.
        - …твою мать! Как девчонку испортить, так можно! А как ошибки исправлять, так не положено!.. - Перед машиной металась фигура какого-то мужика в синей куртке, похожей на телогрейку. Дородная женщина навалилась на ворота со стороны улицы, чтобы охранник не мог их закрыть. Она показалась Азарцеву смутно знакомой. Прямо на земле лежал какой-то продолговатый тюк, завернутый в одеяло.
        - Ну, я вам сейчас покажу, гадам! Твою мать!.. Разнесу вас всех, сволочей, к чертовой матери!
        «У него же ружье!» - похолодел Азарцев.
        - Стой! Не стреляй! - он нагнулся и через газон побежал к мужику.
        - Бац! - выстрел оглушительно прогремел в ночной тишине. Белая голова Афродиты разлетелась в куски, дробь оцарапала щеку стоящего рядом анестезиолога, тот кубарем скатился по ступенькам и присел за выступ крыльца.
        «Хоть бы каменюка какая под руку попалась», - оторопев, он шарил по земле.
        - Кто вы такие? Что вам нужно? - Азарцев шел по газону к воротам. Его фигура в медицинской светло-голубой пижаме светилась во тьме и была видна, как самая ясная цель. - Отойди, - сказал он охраннику, и тот не заставил себя долго ждать.
        - Отдай мне этого гада, я его на куски разорву! Где ты его прячешь? - Мужик, потрясая ружьем, орал в лицо Азарцеву.
        - Вы куда приехали? Здесь больница. Кого вы ищете? Я вас не понимаю!
        Женщина от ворот вдруг подтащила к Азарцеву тяжелый тюк. Он вдруг узнал ее - это была Антонина, та самая, что стряпала сногсшибательные булочки. Он даже обрадовался.
        - Антонина! Что происходит? Вы всех больных перебудите!
        - Дочку спаси! Сашеньку мою! Ведь умирает она, моя деточка. Моя кровинушка! Богом тебя молю, спаси дочку, доктор! - Антонина стала лихорадочно разворачивать одеяло, и Азарцев с ужасом увидел под ним человеческое лицо. Он не узнал в этом лице Сашу, и только когда случайно показалась белая коса, он понял, что перед ним действительно эта девочка и Антонина не врет.
        - Я щас вас всех тут, сволочей, перестреляю, а Кольку первого! - орал мужик, но руки и тело его уже бессильно тряслись, а сморщенное лицо было похоже на мокрую, свернутую в узел тряпку. Подошел анестезиолог, протянул руку, забрал ружье.
        - Помирает дочка! - затрясся мужик. Азарцев и анестезиолог опустились на корточки. Стали разматывать тюк. Желто-зеленая, страшно похудевшая, Саша была без сознания.
        - Посветите кто-нибудь.
        Дрожащими руками охранник направил луч фонарика Саше в лицо, она не дрогнула, не поморщилась. Анестезиолог попытался нащупать на шее пульсацию артерии, приподнял веко. Глазное яблоко закатилось куда-то внутрь, а темно-желтый белок отливал кровавым блеском при свете фонарика и луны.
        - У нее что, желтуха? - изумленно сказал анестезиолог. - Я такого вообще никогда не видел.
        - Берите за одеяло! Нельзя оставлять ее на земле! - скомандовал Азарцев.
        - Куда нести? - спросил охранник.
        - Несите ко мне. Судя по всему, девушка по моей части. - Борис Яковлевич тоже подошел и с обреченным видом сокрушенно кивал головой. Он, к несчастью, сталкивался с подобными случаями и сразу понял, что, скорее всего, имел место неудачно произведенный аборт, после которого и развилась у девушки острая печеночно-почечная недостаточность. Мужчины взялись за концы одеяла, и процессия двинулась по дорожке к маленькому дому в углу сада. Доктор Ливенсон быстрыми шагами шел впереди, и к тому времени, как отец Саши, охранник, анестезиолог и Азарцев внесли свой печальный груз, он уже готовил системы для переливания, а акушерка доставала из холодильника банки с растворами.
        - Сердце еле-еле! Пульс нитевидный, - сказал анестезиолог и, найдя в специальной коробке сердечные средства, стал набирать лекарства в шприц.
        - Матку придется ампутировать. Спроси отца, он согласен? - крикнул Борис Яковлевич из операционной.
        - На все согласен. Дочку спаси! - Отец сидел на стуле возле двери и по-волчьи скалился.
        - Пусть подпишет бумагу, - крикнул Ливенсон. - Мать позовите!
        Антонина сунулась в дверь, не решаясь войти. Саша, еще одетая, лежала у стены на кушетке.
        - И не входи. Только скажи, когда, где и что она с собой сделала? А может, и ты помогала? Чем делали? По старинке небось? Спицей орудовали? Или йодом? - Лицо Ливенсона было горестно-сердитым.
        - Не я это сделала. Клавка. Призналась уже вчера доченька, что ходила к ней. А так до этого неделю молчала. - Антонина вцепилась в дверь сильными пальцами. - Только ты-то ведь тоже девочке моей не помог. Начальница ваша не разрешила, а ты и в кусты! - И лицо у Антонины странно задергалось.
        Ливенсон закусил губу. Он действительно вспомнил, что девушка несколько дней назад подходила к нему со своей деликатной просьбой. Но он не вправе был что-то делать без разрешения Юлии.
        - Где же вы раньше-то были? - спросил он. - И в любом случае, нечего было по бабкам ходить.
        Анестезиолог прилаживал капельницу к Сашиной руке.
        - Да не было меня дома, не знала я ничего! - зарыдала в голос Антонина. - Муж у меня в больнице лежал! А доченька терпеливая. Думала, поболит живот - перестанет. Да разве же мы ее с ребеночком-то без помощи бы оставили? Да вырастили бы этого ребеночка и без этого гада! А она вон, видишь, что решила с собой сделать! И зачем я ее только в строгости держала-а-а! - Плечи Антонины тряслись, спина содрогалась.
        Азарцев стоял и в отупении смотрел на Сашину косу, свисающую с кушетки. В глазах его стояла картина, как Саша, со своей тогда еще закрученной на затылке косой, сновала по буфетной, как мьиа полы, как подавала ему булочки. И как ее рвало там же, в буфетной. А он-то ни разу потом не вспомнил о ней. И все реже думал о той, другой, которую оставил одну в грязной кухне, на полу в луже воды.
        - Необходима операция. Но я здесь ничего не могу! - сказал Ливенсон. Он осмотрел Сашу и теперь наблюдал, как с его перчатки в раковину стекает мутная краснокоричневая жидкость. - Везите в Москву, в большую больницу. Или к себе в район. Но здесь оставаться нельзя. Каждая минута на вес золота.
        - Да я все продам, только дочку спаси! - ввалился в дверь, услышав его слова, мужик.
        - Не в деньгах дело, - грустно посмотрел на него Ливенсон. - Здесь одному мне не справиться.
        - Да нигде нас не примут! - Папаша завыл, и вой его подхватила припавшая к Сашиной кушетке Антонина.
        - Выйдите отсюда! - Азарцев вытеснил плачущих людей в коридор и молча посмотрел на Бориса Яковлевича. Тот окончательно развел руками. - Нет. Даже не думай. Здесь оперировать нет возможности.
        Азарцев опустил глаза:
        - Ведь умрет.
        Ливенсон промолчал. Анестезиолог смотрел, как в желто-зеленую Сашину руку по каплям из системы медленно поступает жидкость. Потом на глазах у них ток ее замедлился и потихонечку прекратился. Анестезиолог вставил трубки своего фонендоскопа в уши, приложил кругляк к Сашиной шее.
        - Поздно уже везти в Москву, - сказал он и вынул иглу из Сашиной вены. - Сердцебиения и дыхания больше нет.
        - Будьте вы прокляты! - повалилась на пол в дверях Сашина мать. Анестезиолог и Ливенсон обошли ее и вышли. Азарцев достал телефон, позвонил. По его звонку явился из большого дома еще один охранник. Они сняли мертвую Сашу с кушетки, завернули опять в одеяло, спросили: «Куда нести?» Акушерка сделала Антонине снотворный укол. Азарцев сказал: «Положите пока в саду. Не надо здесь оставлять, чтобы видели другие пациентки. Я должен позвонить в милицию». Охранники понесли тело. Один из них задом распахнул дверь.
        - Сделаешь шаг, застрелю! - Сашин отец сидел на влажной земле перед входом и держал дверь под прицелом. Охранники попятились назад, захлопнули за собой дверь. - Всех разнесу к ядреной фене! - словно в безумии повторял он.
        Азарцев подошел к двери, осторожно чуть приоткрыл и посмотрел в образовавшуюся щель. Руки Сашиного отца тряслись, и ствол ружья прыгал.
        - Брось ружье! - проговорил Азарцев. - Подумай о жене…
        Сашин отец залег, как в засаде, и выстрелил. Дробь с грохотом шибанулась в металлическую дверь. Азарцев отпрянул в сторону. Но дверь выдержала. На некоторое время воцарилось молчание с той и другой сторон. Через некоторое время Азарцев еще раз крикнул:
        - Мужик! Дочку ведь все равно не вернешь, а если посадят тебя, так и другую родить не успеешь…
        Вдруг кто-то отодвинул его в сторону и распахнул дверь. Это Антонина, очнувшись, встала с пола и вышла из коридора. Теперь она стояла на пороге в полный рост и молча, горестно смотрела в темноту.
        «Если сейчас еще раз выстрелит, то точно ее убьет», - подумал Азарцев, но побоялся что-либо сделать, чтобы не спровоцировать безумца. Антонина постояла и молча пошла по ступенькам вниз. Муж смотрел на нее в прицел и не двигался.
        - Сашку сейчас будут выносить, - глухо сказала Антонина, проходя мимо него. - Пойдем, место надо в машине приготовить. - Она взяла из рук мужа ружье. Он медленно поднялся и побрел за ней. Следом за ними охранники понесли Сашу.
        Азарцев вернулся в коридор и сел на скамейку. Ливенсон в родовой занимался пациенткой.
        «А может, Юля права и лучше уж так - прерывать беременность под наркозом и под присмотром врача?»
        Три машины подъехали к воротам клиники одновременно. Из поселка явились милиция и труповозка забрать тело. Со стороны Москвы показалась блестящая «Вольво» с пожилым господином и каким-то незнакомым Азарцеву бодрым молодым человеком. Азарцев попросил милицию подождать.
        Незнакомцы под руки вывели из дверей закутанную в меховое манто громко стонущую даму с голубыми волосами, усадили ее в машину и увезли. Азарцев провел милиционеров в дом. Отец Саши сказал, что повезет дочь в морг сам. Труповозка уехала. Милиционеры все записали и уехали тоже. Азарцев вышел проводить Сашу. Последнее, что он увидел, была снова свесившаяся с сиденья до пола ее толстая белокурая коса. Охранник закрыл за машиной ворота.
        Азарцев и анестезиолог прошли в дом.
        - Хорошо хоть больные спят, - заметил анестезиолог. - Не то, что мы. Пушкой не разбудишь. - Он посмотрел на часы. - Пять утра. У меня завтра операционный день и еще ночное дежурство.
        Они прошли в буфетную Не включая света, Азарцев подошел к окну. Луна сместилась на небосклоне, и он увидел, что первый заморозок покрыл сединой траву на газоне. Щелкнул выключатель. Заспанный буфетчик появился за стойкой.
        - Вам чай или кофе?
        - Кофе. Покрепче, - попросил анестезиолог. Азарцев промолчал.
        Буфетчик включил машину и стал застегивать перед зеркалом витрины свою темно-красную бархатную бабочку. «Черт знает, что за работа!» - заспанно думал он. Азарцев стоял лицом к окну и смотрел, как на освещенной веранде охранник, сняв с пьедестала статую расстрелянной Афродиты, положил ее в сторону и стал сметать веником белые осколки ее гипсовой головы.
        В домике у Бориса Яковлевича акушерка мьиа полы. Девушки благополучно разродились мертвыми плодами и теперь спали. Брюнетка даже и не подумала посмотреть на младенца, а блондинка попросила ей его показать, но Борис Яковлевич под каким-то предлогом отказал.
        И утро все-таки настало, хотя измученные дежурством люди уже и не чаяли дождаться его прихода. Борис Яковлевич, обычно читающий на прощание нотацию о том, что роды, пусть и искусственные, пусть и небольшим по размеру плодом, все-таки не игрушка, а сложный физиологический процесс, и повторять его не рекомендуется, теперь торопливо писал объяснение в милицию о том, что видел. Этим же занимались и Азарцев, и его коллега-анестезиолог. Часам к семи, когда все закончилось, анестезиолог собрался домой.
        - Слушай, отвези домой девочку. Эту самую Веронику Романову, которую мы с тобой вечером оперировали. - попросил его Владимир Сергеевич. - Я сам хотел отвезти, но теперь не успею. Юлия уже едет сюда. Придется с ней объясняться по поводу нашей капризной бабульки.
        Они вдвоем разбудили Нику, помогли ей одеться, и через несколько минут анестезиолог уже вывел свою машину со двора.
        - Я уже красивая? - спросила она Азарцева. Он не разобрал ее слова из-за тугой повязки, но, стараясь казаться веселым, помахал ей на прощание:
        - Чтоб целый день не вставала! Лежи и спи! Завтра заеду вечером и сделаю перевязку. - Он проверил, правильно ли записал Никин адрес.
        Анестезиолог чувствовал себя настолько уставшим, что ему даже неинтересно было вникать во все тонкости этих отношений. «Лучше в обычной больнице отсидеть за ночь три операции!» - подумал он и пощупал на щеке царапину, оставленную гипсовым осколком Афродиты.
        Женщины-роженицы, часика три поспав и с аппетитом позавтракав, тоже начали собираться по домам, несмотря на то что в контракте был предусмотрен еще и отдых в течение трех дней. Брюнетка достала из-под кровати закинутый туда вечером телефон. Она кому-то позвонила, и ее воркующий говорок был теперь совершенно не похож на вчерашнюю ругань. Блондинка не стала никуда звонить. После завтрака она собрала свою сумку и снова легла, закрыв глаза. Брюнетка стала краситься перед зеркалом.
        - Ну и лицо! - Она накладывала тон и стирала его снова. Акушерка принесла им медицинские справки.
        - Хошь храните, хошь в туалет с ними сходите! - по-свойски сказала она.
        - За такие деньги еще и хамят! - Брюнетке очень хотелось с кем-нибудь поругаться.
        - Вас не учить, так вы сами на себе живого места не оставите! - ворчливо отозвалась уже из-за двери акушерка.
        - Вот за границей не посмела бы так сказать!
        - За границей вам бы и беременность на таком сроке никто прерывать не стал! - Акушерка ушла в смотровую и стала там громко орудовать инструментами. Под окнами вдруг взвревел мотоцикл.
        - Ой, это за мной! - Брюнетка Лена кинулась к окну, потом снова к зеркалу, стала лихорадочно поправлять прическу.
        - Ну, Ленка, ты глупая! Зачем ты это сделала? Четыре бы месяца еще подождали, и ребеночек бы у нас с тобой был! - Рослый мотоциклист подхватил брюнетку на руки и понес к выходу.
        - Ой, как у тебя все просто! А раньше-то чего мне это не сказал! - Она стояла перед дверью, привычно застегивая на голове шлем.
        - Сюрприз тебе, дурочке, хотел сделать. Свадьбу надо было играть! А дел разных было невпроворот. Не могла уж, что ли, чуток подождать?
        - Вот, как дам тебе сейчас за твои сюрпризы! Тебе бы так помучиться! - Брюнетка отвесила парню подзатыльник. - Погоди, дай с соседкой попрощаться.
        - А она что, тоже это делала? - У парня горели интересом глаза.
        - Сюда за другим не приходят! На пока, неси мою сумку!
        Черненькая снова вошла в палату.
        - Скажи хоть на прощание, как тебя зовут?
        Ее соседка лежала, отвернувшись к стене, и делала вид, что спит.
        Брюнетка подошла и тронула ее за плечо.
        - Я ведь знаю, что не спишь. - Она вздохнула. - Не переживай ты так. Обойдется.
        Блондинка повернулась и молча на нее посмотрела.
        Брюнетке стало страшно.
        - Ну, всего хорошего?
        - Пока. - Блондинка закрылась простыней и снова отвернулась.
        - Пока. - Лена случайно кинула взгляд на тумбочку, где лежала справка, приготовленная акушеркой. «Алла Дорн, - было написано крупными буквами в первой строке, - двадцать семь лет».
        Лена окинула взглядом скорчившуюся фигуру неразговорчивой соседки и вышла из палаты. Через минуту Алла услышала, как под окнами взревел мотоцикл. Она еще полежала, потом села на постели, взяла в руки расческу и принялась равнодушно водить ею по длинным белым волосам.
        - И за вами приехали, - снова открыл дверь в палату тот же охранник. Из-за его спины показался Владик Дорн.
        - Да здесь вполне прилично! - Он окинул любопытным взглядом убранство комнаты. - Поехали, Алка!
        Алла уклонилась от его поцелуя. Подделавшись под настроение жены, он посерьезнел - помог ей надеть пальто, взял сумку, проводил к машине, открыл переднюю дверцу. Алла села на заднее сиденье и с ненавистью уставилась на лохматый затылок мужа. В полном молчании поехали они домой.
        Последним в это утро уехал усталый и грустный Борис Яковлевич Ливенсон.
        20
        На следующее утро Михаил Борисович Ризкин зашел к Тине. Она еще лежала - Барашков велел пока побольше лежать, - но все приборы были уже отключены. Лицо Михаила Борисовича было, как всегда, чуть насмешливым, и Тина опять почувствовала к нему легкую неприязнь. Под ложечкой засосало, как в присутствии слишком строгого учителя.
        «Вот он пришел, и жизнь моя сейчас изменится, - подумала она. - Если скажет, что опухоль злокачественная, я покончу с собой. Не буду больше мучиться».
        - Ну что, дорогая? - Михаил Борисович присел возле кровати на стул. - Как самочувствие? - Он взял Тину за руку. - Болезнь, конечно, вас не украсила, но глазки блестят! Хороший признак. Показатель выздоровления.
        - Не томите меня, - сказала Тина. - Вы ведь знаете: то, что вы скажете, для меня важно. И не бойтесь сказать мне правду. Ну? Только честно. Какая опухоль? - Она заглянула ему в глаза, попытавшись уловить малейшую тень, хоть незначительное сомнение. Но Михаил Борисович смотрел на нее прямо, чуть усмехаясь, и его колючие точечные зрачки буравили ее, словно он ставил на ней психологические опыты.
        - Опухоль доброкачественная, - сказал он, - я в этом уверен. Но вы ведь врач, и, в моем понимании, очень неплохой. Давайте поиграем в игру. В «Поле чудес». Отгадайте, что это за опухоль?
        «Зачем он проверяет меня? - подумала Тина. - Конечно же, он как раз тот человек, который судит о других по их способности мыслить. Если я перед ним провалюсь, моя репутация в его глазах погибнет навсегда. Но мне на это совершенно плевать. Я уже столько передумала об этой опухоли, столько вспомнила, хотя Барашков, скотина, так и не принес мне ни одной книжки, что мне все равно, что про меня подумает еще и Михаил Борисович. Сам бы, интересно, как он себя повел бы на моем месте?»
        - Я знаю, какая это опухоль, они не так уж редко ветречаются, - сказала вслух Тина. - Моя ошибка в том, и в общем-то я понимаю, что это непростительная для врача ошибка, что размышлять об этом я стала только сейчас, после операции. А до того я ни о чем не хотела думать. Мне хотелось все время лежать. Между прочим, - Тина покраснела, - в этот период я пристрастилась к алкоголю.
        - А сейчас вам хочется выпить? - Ризкин оценил ее прямоту.
        - Нет.
        - Ну вот видите. Значит, это было не от слабости. Такова была потребность обмена веществ. Ну так скажете мне, что это была за опухоль?
        - Ну, если мы играем в «Поле чудес», то первая буква «а». - Тина внимательно посмотрела на Ризкина.
        - Из какого слоя надпочечника?
        - Конечно, из коркового. Обижаете, начальник.
        - Оттуда растут две опухоли на «а», - вкрадчиво улыбнулся Ризкин.
        - Ну, уж вы тоже, за кого меня принимаете! - обиделась Тина. - Та, вторая, делает из женщин мужчин. У меня же по этой части все в порядке. Вторая буква «л»!
        - Вам приз! - пожал ей руку Ризкин и вытащил из кармана конфету. - Вы правильно догадались. Опухоль та самая. Вот заключение. - Он вытащил из кармана сложенный вчетверо листок и дал ей прочитать.
        Тина развернула листок. «Только не плачь!» - приказала она себе, но никакие приказания не помогли. Она прочитала. В листке действительно был написан тот самый диагноз. Она отложила его на одеяло и закрыла ладонями глаза. Когда она их открыла, Ризкин стоял возле окна.
        - Простите меня, - сказал он. - Наверное, я поступил жестоко. Но вы всегда казались мне сильным человеком.
        - Вам бы такое пережить! - Она вытирала слезы прямо ладонями. - Совсем уж там, в своей патанатомии, ничего не соображаете.
        - Ну ладно. Прошу прощения. - Он подошел к ее постели и снова сел. - Теперь, считайте, все позади.
        - Да, - шмыгнула Тина носом. - Если не считать того, что я осталась с одним надпочечником.
        - С какой-нибудь другой теткой я не пошел бы разговаривать вообще. Отослал бы заключение и забыл. Но с вами, - Михаил Борисович, улыбаясь, смотрел на Тину, - мне всегда было приятно поговорить. Даже теперь, когда вы похожи на толстую, избалованную родителями, капризную девочку. Люди живут без одного из парных органов. Живут без глаза, почки и даже селезенки, хотя она, как вы знаете, и единственная в организме. Сам я вот уже двадцать лет вполне неплохо живу без одного легкого.
        - Как? - у Тины перехватило дыхание. «У него нет легкого? Так вот почему он разговаривал со мной так, будто имел на это право». - У вас тоже была опухоль?
        - Нет, - засмеялся Ризкин. - Я вообще-то никогда об этом и не говорю. И часто даже забываю. И вы потом не будете придавать вашему надпочечнику такое значение.
        - Но все-таки отчего…
        - Безумствовал в молодости. Валял дурака - пил, курил, был неудержим с женщинами. В результате - туберкулез. Я уже был тогда студентом. После операции попросил показать мне операционный материал. Доктора оказались совершенно правы - две огромные каверны лечить консервативно не имело смысла. Если бы не операция, меня бы уж давно не было. Но вы знаете, операция пошла мне на пользу.
        - Вы пересмотрели взгляды на жизнь?
        - Я стал по-другому к ней относиться. Больше ценить. Я, собственно, за этим и пришел. - Оба его глаза-буравчика так и впились в Валентину Николаевну. - Вы ведь, как я слышал, некоторое время после ухода отсюда не работали врачом?
        - Да. - Тина не захотела ничего скрывать от него. - Я, знаете ли, газетами в метро торговала.
        - Бывает, - понимающе кивнул Михаил Борисович. - А что, вам надоела врачебная работа?
        - Не знаю, - задумалась Тина. - У меня появился какой-то страх перед больными, хотя ничего такого криминального в моей жизни не было.
        Ризкин только пожал плечами.
        - А я всю свою жизнь терпеть не могу больных! И не делаю из этого тайны. Но я очень люблю медицину как науку, и патанатомия - это та ее область, которая может дать полное удовлетворение этой любви.
        Тина слушала его молча, не понимая, куда же он клонит.
        - Я ведь не зря стал вас спрашивать про опухоли. Вы, не будучи морфологом, показали высший класс. Короче, вы та самая женщина, которая мне нужна. - Тина изумленно посмотрела на него. - В качестве сотрудника, разумеется. Пока. Если вы не захотите чего-нибудь еще. Я старый холостяк и, честно говоря, после того случая с легкими баб терпеть не могу! Но поговорить с вами для меня удовольствие. Идите ко мне на работу! Я быстро вас всему научу! Месяца через четыре уже начнете смотреть простенькие случаи. Вскрывать не будете. Я и сам не вскрываю - хоть и не по правилам, но у меня это делают санитары, я только смотрю. Должны же они, в конце концов, оправдывать те бабки, которые получают с родственников больных, - усмехнулся Михаил Борисович.
        - Вы что, серьезно? Какой из меня патологоанатом…
        - Пройдете учебный цикл в институте усовершенствования, получите сертификат, и заработаем с вами на славу. Неплохая перспектива! Денег мы тоже получаем все-таки побольше, чем в клинике.
        - Зачем я вам? - спросила Тина. - Ведь вы же можете взять уже подготовленного патологоанатома.
        - Мне скучно, в этом все дело, - сознался Ризкин. - За столько лет работы новое уже попадается редко. Все случаи повторяются раньше или позже. Даже такую опухоль, как у вас, я видел за свою жизнь уже пять или шесть раз. Неинтересно. А с вами я бы мог отвести душу. В вашем лице я вижу благодарную слушательницу. Патанатомия - самая изящная из медицинских наук. Я столько мог бы вам рассказать!
        - Так возьмите девочку в клиническую ординатуру. Молоденькую, хорошенькую…
        - Я брал. К несчастью, попадались такие дуры! Одна поставила себе целью выскочить за меня замуж, а другая - еще того хуже, начала меня подсиживать. - Михаил Борисович вздохнул, отвернулся, встал и посмотрел в окно. - Как я понял, вы отвергаете мое предложение.
        - Я вам благодарна, - сказала Тина. - Не смейтесь, правда, благодарна. - Тина и не думала, что этот человек, которого побаивалась вся больница, в сущности, очень одинок. - Знаете, - тон у нее стал извиняющимся, - наверное, я все-таки тоже вам не гожусь. У вас там царство мертвых, а я всегда считала, что помогать надо живым.
        - Ну-ну, - сказал Михаил Борисович. - Не разочаровывайте меня банальными разглагольствованиями о царстве мертвых. Во-первых, операционного материала в нашей работе большая половина, а от вскрытий, слава богу, меньшая. Во-вторых, настоящее искусство - а моя специальность, без сомнения, искусство в медицине - бессмертно. А в-третьих, вы все-таки учтите, что специальность вам менять все равно придется - реаниматологом с одним надпочечником вы работать не сможете. Слишком велика будет нагрузка.
        Тина замолчала, потому что не знала, что ему отвечать.
        - Ваше предложение большая честь для меня, - наконец сказала она. - Но я пока должна подождать, разобраться в себе - чего я хочу и чего не хочу. С тех пор как мне сделали операцию, прошло всего несколько дней, но мне кажется, что в эти дни я по-новому научилась общаться со временем. Я больше не позволю ему бессмысленно утекать, потому что, как жизнь ни коротка, она - прекрасна. Я не могу вам объяснить, в чем именно. Но вы, наверное, меня понимаете. Для меня теперь жизнь - это возможность нормально дышать, есть, пить, начать ходить, смотреть в окно…
        - Я вас понимаю! - Михаил Борисович отвесил ей легкий поклон и вышел из комнаты.
        21
        Нонна Петровна, мать Ники, трудилась на двух работах, чтобы хоть как-то сводить концы с концами. Поэтому она, сидя на дежурстве в домоуправлении, даже не могла представить, какое чудесное превращение произошло ночью с ее дочерью. В их теперешнем доме не было телефона, и, уходя на работу, она обычно давала дочери указания, а если Ники не было дома, то оставляла записки. Мобильником же она пользовалась только для экстренной связи. Бывали дни, когда они не разговаривали вовсе - мать приходила уставшая, дочь уже спала, а когда Нонна Петровна уходила снова, Ника еще не просыпалась. Но в общем, Ника была девочка умненькая, хозяйственная, матери помогала, и у Нонны Петровны не было оснований быть недовольной дочерью или не доверять ей. Свалившееся на дочь несчастье в виде ожога мать принимала, как свое собственное, и желание Ники вновь обрести красоту в целом вполне разделяла. Поэтому девочка не беспокоилась, что мать будет ее ругать за то, что она решилась на операцию самостоятельно. Наоборот, она хотела избавить мать от лишних волнений. Кроме того, Ника уже прекрасно понимала, что мать не может ей дать
сколь-нибудь вразумительный совет относительно будущего, поэтому считала, что та даже обрадуется, когда узнает, что операция сделана и все уже позади. Ошибка заключалась в том, что в это утро мать домой с работы не пришла. Двоюродная сестра внезапно пригласила ее в гости. Вечером же Нонне Петровне предстояло снова вернуться на работу - теперь уже на другую, в ночную смену.
        Работой Нонна Петровна в принципе была довольна. Народу по ночам в магазин приходило немного, можно было и чай погонять, и вздремнуть предрассветные два часа в подсобке. В жилконторе же, если не случалось аварии, и вообще удавалось поспать часиков шесть. «Вот только бы девку пристроить, а там как-нибудь!» - мечтала Нонна Петровна. Большие надежды она возлагала также на доллары, что были припасены в кожаной сумке в шкафу «Так ли, сяк ли, а скоро должно что-нибудь решиться! Если не на учебу, так замуж. Серега парень хороший, девочку мою не обидит», - думала она, урывками наблюдая за отношениями дочери и Сергея.
        Итак, Ника приехала домой в семь и спала до одиннадцати. Потом она проснулась, хотелось пить. «Только через соломинку и не горячее! Есть твердую пишу будет невозможно дня два!» - предупредил ее Владимир Сергеевич, но ей это было не страшно. После того страшного ожога она вообще питалась через капельницу около месяца, и эти два-три дня были для нее пустяком. Она поцедила сквозь зубы воду и снова легла. Звонок, требовательно и тревожно запищавший у двери, заставил ее встрепенуться.
        «Сережа, наверное», - подумала Ника и осторожно, медленно, по стеночке подошла к двери.
        Это был действительно Сергей. Но что-то в нем за ночь изменилось: лицо осунулось, глаза обеспокоенно рыскали по сторонам.
        - Ну, как ты? - спросил он, осторожно поцеловав Нику в щеку поверх повязки и тут же оглянулся, не видит ли кто.
        «Неужели беспокоился за меня! - умилилась про себя Ника, но все-таки многое в Сергее ей показалось странным. - Может, всю ночь не спал?»
        - Я сейчас! - Она показала жестом, чтобы он проходил. - Говорить не могу, буду писать. - Не сгибая шеи, Ника пыталась отыскать ручку и бумагу.
        - Да что писать? Нечего писать! Я сейчас ухожу, - отозвался Сергей и отошел к двери. Она поняла, что не ее операция причина его беспокойства.
        «Что случилось? - написала она. - В армию забирают?»
        - Хуже, - ответил он. - Поговорил тогда с тобой и как сглазил. Наехали на меня. Требуют бабки отдать за ту разбитую машину, а иначе - пуф! - Он сделал характерный жест, будто стрелял из пистолета.
        «Так что же теперь?» - Ника писала второпях, царапая бумагу.
        - В армию надо идти. Попрошусь куда подальше в контрактники, там не найдут.
        - В армию… - промычала Ника. - А как же я?
        - Замуж выходи, - отозвался Сергей. - Мало ли, что теперь со мной будет. Не хочу я зависеть от тебя. Пацаны разное рассказывают. Девчонки на самом деле редко кого дожидаются. Так лучше сразу.
        Ника обхватила его руками:
        - Миленький мой, дорогой, единственный! Как ты можешь так говорить? Ты, видно, совсем не понимаешь, что я тебя люблю! Люблю!
        - Так и я тебя люблю! - отозвался Сергей. По тому, как ходил его острый юношеский кадык, было видно, что он волновался. - Жизнь тебе не хочу портить!
        - Как портить! Как портить! - вцепившись в него обеими руками, мычала Ника. Сергей встал, считая, что сказал уже все и пора уходить. Как затравленный зверек он смотрел на дверь, будто за ней его поджидала опасность.
        - Не уходи! - мычала Ника, и повязка ее на щеках становилась влажной.
        - Тише! Ты что! Тебе нельзя волноваться! - Он пытался снять с себя ее руки.
        - Погоди! - Лицо ее озарилось, мгновенно высохли слезы, и она вновь схватила карандаш и лихорадочно стала писать.
        «Все из-за денег, проклятых, - появлялись на листочке кривые строки. - Но ведь у меня есть деньги, возьми! Все равно ведь я хотела тебе их отдать! Так отдай их за машину!»
        - Как я возьму! Мне ведь нечем будет отдавать. Отец уже точно сказал, что денег у него нет.
        «Да он это просто так говорит! - царапала в ответ Ника. - Как поймет, что дело серьезное, он поможет! Отдашь! Да и мне не срочно, я ведь могу подождать. Все равно ведь сейчас они лежат просто так!» - Она стала покрывать поцелуями его лицо и, хоть рот у нее был в повязке и любое давление приносило боль, прижималась к его щекам, носу, подбородку губами. И даже через несколько слоев марли до него доходил ее жар.
        - Тогда пошли! Только быстро! - Он потянул ее за руку.
        - Куда? - удивилась она. - Деньги-то здесь!
        - К юристу. К нотариусу, - пояснил он. - Сделаем все как положено. Я дам тебе расписку, что деньги взял и обязуюсь отдать.
        - Да зачем? - запротестовала она. - Я и так тебе верю!
        Но он уже тащил из прихожей ее куртку и шарф.
        - Мне, вообще-то, надо лежать… - отпихивалась Ника.
        - Мы ненадолго! - заверил Сергей.
        Ника оделась, достала старую кожаную сумку, вынула все деньги, швырнула пустую сумку обратно на полку, взяла свой паспорт. Они захлопнули дверь и быстро побежали по лестнице. Каждый ее шаг отдавался в лице ужасной болью.
        Ближайшая нотариальная контора была закрыта, на двери висел огромный замок, во второй была огромная очередь. В третьей их приняли, велев предварительно подождать. Ждали два часа. Проходившие мимо люди с удивлением оглядывали странную девушку, замотанную до бровей сиреневым шарфом, из-под которого выглядывало что-то белое, наподобие марли, и сидевшего рядом с ней парня, все время озирающегося по сторонам. Наконец они вошли в кабинет. Нотариус был озабочен предстоящим оформлением купли-продажи четырех квартир, поэтому торопился и не стал вникать в суть дела глубже, чем требовалось для формального подписания документов. Секретарь подготовила документ. Деньги пересчитали, и пачка зеленых бумажек из маленькой ручки Ники тут же перешла в Серегин карман. Две бумажки пришлось разменять для уплаты нотариусу. Как ни торопился нотариус, но и у него они просидели не меньше часа. Под конец Нику стало знобить.
        «Скорей бы добраться домой!» - думала она. Несмотря на то что она уже больше суток не ела, ей не хотелось есть, только пить. Попить и зарыться под одеяло на своем диване. В глубине души Ника чувствовала угрызения совести. Хоть она и не сомневалась в Сереже, все же насчет денег надо было бы посоветоваться с матерью. Да и решать пришлось быстро. Матери не было, звонить при Сереже было неудобно. Как поступить?
        Когда они наконец вышли, Сергей потянул ее в сторону, противоположную дому.
        - Ты куда? - промычала она.
        - Сейчас зайдем в одно место! - туманно пояснил он.
        - Я хочу домой! - У Ники подкашивались ноги.
        - Здесь недалеко!
        Таинственным местом, куда ее привел Сергей, оказался ювелирный магазин.
        - Деньги разменянные остались, - сказал он Нике. - Давай тебе купим кольцо! - И подвел ее к витрине, где заманчивым золотым блеском благородно сияли обручальные кольца.
        Сердце у Ники забилось, в голове разлился туман. Молодая продавщица с тайной завистью наблюдала, как неуклюжими пальцами держит молодой человек тонкую дрожащую ручку, на которую примеряет одно за другим кольца. Наконец окончательный выбор был сделан, чек оплачен, пломба тут же разрезана, и тоненький безымянный пальчик на правой руке девушки украсило золотое кольцо.
        «Может, он ее перед этим побил? - подумала продавщица. - Иначе зачем она так замоталась в какой-то дурацкий шарф!» Продавщице стало уже не так завидно, она внимательно наблюдала, как парочка выходит из магазина.
        А Ника почти не помнила, как на остаток денег Сергей поймал машину, довез ее до дома, чмокнул в лоб у порога, даже не входя больше в квартиру, и куда-то на этой же машине умчался в вечернюю темноту. Ника смогла только снять куртку и рухнула на диван. Очнулась она уже ночью, оттого что все лицо будто кололо иголками. Инстинктивно она потянулась руками к щекам и не поняла, что нащупала. И щеки, и подбородок, и шея были безобразно раздуты, словно наполненный воздухом рыбий плавательный пузырь, а при дотрагивании под кожей раздавалось какое-то страшное потрескивание, будто лопались мелкие пузырьки.
        - Мамочка! - хрипло позвала Ника и вспомнила, что мать должна вернуться только утром. Она повалилась спиной на подушку и стала считать часы до материного прихода. Позвонить Азарцеву она не сообразила. То, что он обещал приехать к ним вечером сам, тоже не вспомнила. У нее оставалась единственная надежда - на мать.
        Муж пожилой дамы с голубыми волосами явился в клинику Азарцева прямо с утра в сопровождении бойкого молодого человека.
        - Адвокат нашего отдела. - Он назвал какое-то неизвестное Азарцеву структурное подразделение в аппарате правительства.
        Азарцев, который только что дозвонился в ЦКБ, нашел там лечащего врача голубоволосой дамы, переговорил с ним и узнал, что той ничего не угрожает и что перевязки ей делают на месте, пребывал в миролюбивом настроении.
        Он вежливо предложил посетителям сесть и позвал Юлию, которая вошла легкой походкой, сияя улыбкой, со свежеуложенными черными волосами и в модном костюме с разрезом - в нем она как раз была на празднике экзотических птиц, так она называла тот победный для нее и провальный для Тины вечер. Муж дамы и адвокат внимательно смотрели на нее. Она села и закинула ногу за ногу.
        Молодой адвокат покосился на ее ногу, раскрыл свою папку и стал перечислять претензии, которые возникли у его клиентки к косметологической клинике. Закончил он безапелляционным требованием сполна вернуть деньги, внесенные за операцию.
        - Как это «вернуть»? - удивился Азарцев. - Операция прошла без всяких осложнений. Результат ее нельзя оценивать, пока внешность больной не вернется в норму, и это произойдет не раньше, чем через месяц или полтора.
        - Согласившись оперировать больную, вы подвергли ее жизнь серьезному риску. - Адвокат все косился на Юлины ноги. - Она была переведена от вас в ЦКБ, и только при вмешательстве тех врачей не наступил летальный исход.
        - О чем вы говорите! - Азарцев искренне возмутился. - Мы вовсе не переводили ее в ЦКБ, это была ее личная инициатива. И лечащий врач, с которым я только что говорил, не находит у нее никакого серьезного расстройства здоровья. Между нами говоря, эта старушка оказалась здорова, как бык!
        Юле захотелось пнуть бывшего супруга, но, к несчастью, он сидел далеко.
        - Ах, вы еще оскорбляете пациентов! - внес свою лепту представительный муж.
        - Ни в коем случае! - спохватился Азарцев. - Просто я хотел сказать, что жалобы пациентки были необоснованны. Она просто оказалась подверженной панике.
        - И тем не менее, вот наши требования. - Адвокат передал Азарцеву два листка бумаги, на которых было что-то тесно напечатано жирным шрифтом.
        Юлия поняла, что настало ее время вмешаться.
        - Мы не нарушили ни одного пункта договора, - начала она. - Пациентка сама, по своей воле, покинула клинику. Мы не можем нести ответственность за то, что произойдет с ней дальше.
        - А где написано, что она покинула клинику по своей воле? - Адвокат нарочно сделал невинное лицо. - В сопроводительной бумаге, с которой она прибыла в ЦКБ, указаны только диагноз и название операции. Больше там ничего не написано. Вот копия документа.
        Юлия еле сдержалась, чтобы не показать Азарцеву пальцами «козью морду».
        - Мы тоже должны проконсультироваться с нашим адвокатом, - ласково сказала она. - Может быть, устроим совместную консультацию и придем тогда к какому-нибудь удовлетворяющему обе стороны решению? Оставьте ваши координаты.
        Адвокат подал ей свою визитную карточку, и господа вышли весьма довольные собой. Юлия подошла к окну и, постукивая каблуком об пол, смотрела, как их автомобиль выезжает за ворота клиники. Ворота закрылись, и Юлия, побелевшая от ярости, повернулась к Азарцеву.
        - Ну, и что вы тут натворили!? - очень тихим голосом спросила она. - За каким дьяволом ты пошел на поводу у этой больной и выпустил ее со двора? Тебя, как грудного ребенка, невозможно оставить всего на одну ночь! Как мы теперь докажем, что с ней ничего не было?
        - Но не мог же я удерживать ее насильно, - смутился Азарцев. Он уже и сам понял, что визит двух господ сулит клинике большие неприятности. - Кроме того, она так стонала, что я боялся, как бы она не перебудила всех больных.
        - Спел бы им колыбельную! - прошипела Юля.
        - Ну что ты волнуешься? Врач из ЦКБ подтвердит мои слова… Он ведь сказал, что она во вполне удовлетворительном состоянии.
        - Да мало ли что он тебе сказал! - вдруг заорала Юля диким голосом, будучи больше не в силах сдерживаться. - Ты просто осел! Идиот! Неужели ты не понимаешь, что то, что тебе сказал доктор, не имеет никакой юридической силы? А вот то, что он напишет в бумажке, когда на него напрет этот адвокатишка, да если еще пообещает процент от гонорара… - Она в изнеможении плюхнулась в кресло и закрыла голову руками. - Нет, ты дураком родился, Азарцев, дураком и помрешь! - Юлия чуть не плакала, и Азарцеву даже стало ее жалко. - Подумать только! У меня не укладывается в голове. Только стали вылезать из долговой ямы, как на тебе! Умудрился выпустить из рук курочку, которая снесла золотое яичко! Ты знаешь, какой на нас сейчас наложат штраф?
        - Да почему ты думаешь, что мы должны им платить? - Азарцев сел за свой стол. - Мало ли какие у кого претензии! Мы же не виноваты! Пусть тогда подают в суд!
        - Долго мне еще возиться с этим больным на голову? Ты представляешь, как судиться с начальником отдела такого учреждения? Чего ты хочешь? Выиграть процесс? Ну процесс ты выиграешь, а клинику закроют. Придерутся к чему-нибудь, напустят на нас кучу комиссий, напишут про нас кучу дерьма во всех газетах - и все! Мы безработные. - Она замолчала. Посидела, подумала, потерла лоб. «Нет, надо вызывать Лысую Голову. Азарцев глуп и никогда не поумнеет. Может, Голова по своим каналам найдет какой-нибудь выход, и пусть Азарцев объясняется с ним сам».
        Азарцев был совершенно с Юлией не согласен.
        - Юля, ты подумай, так любой пациент, который просто захочет вернуть деньги, может нажаловаться на нас за что угодно! За то что мы в туалет его на машине возили! Ведь это же абсурд! Любой человек может сказать, что чувствует себя плохо. Но ведь когда речь идет о деньгах, это надо же еще доказать.
        Юлия не обратила на его слова никакого внимания. Для нее Азарцев как оппонент никогда не существовал.
        - Нет, я не понимаю, как вы, два придурка, - Юля имела в виду еще и анастезиолога, - могли допустить, что старуха пудрила вам мозги целую ночь! Неужели вы не догадались зашарашить ей хорошую порцию мочегонного, чтобы уменьшить отек?
        - Так, как ты, могут разговаривать только дилетанты! - наконец взвился Азарцев. - Ты что, не понимаешь, что мы действительно ходили с этой больной по лезвию ножа? Я уж молчу, что в семьдесят лет вообще никого не надо оперировать без лишней нужды! Это все твоя погоня за деньгами! А что, если бы бабулька действительно у нас умерла?
        Юлия молчала, так как в сотый раз объяснять Азарцеву финансовое положение клиники считала бесполезным. Но Азарцев расценил это как свою маленькую победу.
        - А что касается мочегонного, - уже спокойнее добавил он, - то я очень хорошо отношусь к нашему новому анестезиологу, но все-таки он не Тина. Вот если бы дежурила она, мне было бы гораздо спокойнее.
        - Это почему? - с иронией поинтересовалась Юля.
        - Чтобы снять такой отек, доза мочегонного должна быть лошадиной. Ты хотела, чтобы у нее начались судороги? На фоне пожилого возраста, больного сердца, гипертонической болезни? Поэтому я тебе в свое время и говорил: Тине я могу во всем доверять. Уж она-то знает, что надо делать в какой последовательности и каких дозах.
        - Вспомнил наконец про свою пассию! - перекосилась Юля. - А я все ждала, когда же ты мне про нее скажешь? Как видишь, я тебя хорошо знаю. Не ошиблась в твоих рассуждениях. Но все, что ты тут орал про свою алкоголичку, гроша ломаного не стоит. И наш новый доктор нисколько не хуже ее. Единственно, что меня удивляет - как ты смог его уговорить оперировать с тобой ночью эту девчонку вне всяких правил?
        Азарцев сглотнул.
        - Откуда ты знаешь?
        - Как видишь, знаю. И очень плохо, что ты что-то делаешь втайне от меня. Кстати, ты ему за наркоз заплатил?
        - Заплатил.
        - Из каких денег?
        - Из собственных, не переживай. - Азарцев помолчал, будто заново проиграл в памяти ту кошмарную ночь. - Если ты знаешь про Веронику, значит, знаешь, и что Саша умерла?
        Юля прикрыла глаза.
        - Допустим. И это тоже тебе в минус. Как могло получиться, что на территории клиники какой-то урод устроил стрельбу?
        - Этот урод - Сашин отец.
        - Какое мне дело, чей он отец! А если бы больные повыскакивали из палат?
        - Больные спали.
        - Кроме одной, - фыркнула Юлия. - Вот было бы красиво, если б нашу пациентку вывели на крыльцо, а в нее из ружья - ба-бах!
        - Между прочим, в том, что Саша в ту ночь умерла, виновата ты.
        - Почему это - я? - Юлино лицо искривила презрительная гримаса.
        - Конечно, ты! Если бы ты разрешила ей сделать аборт у нас, все бы обошлось.
        - Ну да, еще надо было бы открыть здесь и бесплатный приют для привокзальных нищих! - Юля даже косвенным образом не хотела признавать свою вину. - Это вы, идиоты, зачем-то стали открывать ворота неизвестно кому, вместо того чтобы забаррикадироваться покрепче и вызвать ОМОН. Тогда не было бы ни этого дурацкого разбирательства с милицией, ни объяснительных записок, ни дачи показаний. Афродиту раскокали. Если б ты знал, как мне жалко эту скульптуру! - У Юли скорбно опустились уголки рта. - Я ее, между прочим, вот этими самыми руками из Греции грузовым контейнером отправляла… Нет, тебе на все плевать. - Юлия встала и широкими шагами заходила по комнате. Ее острые каблуки впивались в мягкий ковер, как гвозди.
        Азарцев вздохнул. Он вспомнил лица больных во время утренней перевязки. В их глазах светились и благодарность, и надежда. Он вспомнил актрису, постоянно разглядывающую в зеркале свой новый нос, вспомнил девушку с очаровательной грудью, которой та хотела пленить своего возлюбленного, вспомнил ноги, животы, груди и лица тех многих, что прошли через его скальпель и руки. Лысая Голова тоже был благодарен ему и даже дал много денег. Но вот прошло время, и Голова теперь строит из себя акулу капитализма. Все они так. Сначала, как увидят себя красивыми, обновленными, счастливы до небес. Потом думают, что все это пришло к ним само собой, и поэтому никакой заслуги доктора в их нынешнем счастье нет.
        - Что вздыхаешь-то? - Юлия подошла, положила ладонь Азарцеву на плечо. - Слушаться надо! Я тебе плохого не пожелаю. - Рука ее была цепкая и холодная, с ярко накрашенными ногтями. Азарцеву показалось, что в его плечо вцепилась куриная лапка. Он вздрогнул, потому что Юлино прикосновение было ему неприятно, и резко встал. Это движение от нее не укрылось.
        «Нет, каши с ним не сваришь! - подумала она. - Надо решать».
        - Птиц с чердака срочно придется вывезти, - сказала она. - Приедет комиссия, обвинят нас во всех грехах - и в антисанитарии, и в том, что мы специально травим больных аллергенами.
        - Куда же я их вывезу? - удивился Азарцев.
        - К себе домой! - безмятежно улыбнулась Юля. - Тебе, видимо, только с ними и бывает хорошо. - Она сузила глаза и смотрела на него с вызовом.
        «Чтоб ты провалилась, тиранка несчастная!» - подумал Азарцев и ушел в буфетную. Здесь, на людях, было единственное место, где Юля не могла его достать со своими нотациями. Он спросил себе кофе и коньяку. Буфетчик подал ему чашку и рюмку на подносике.
        - А булок нет?
        - Нет.
        Но он и не хотел есть, спросил просто так. Хотя, конечно, поесть было бы неплохо, ведь ему еще надо было заехать к Нике. Но он не торопился. Сгустились сумерки. И когда Азарцев допил свой коньяк, ему показалась, что возле микроволновки появилась девушка с белой косой, издали улыбнулась ему и исчезла.
        Азарцев спросил себе еще чашку кофе, потом переоделся и поехал в Москву перевязывать Нику.
        Тина, как только стала вставать и немножко ходить, зашла в кабинет к Маше.
        - Слушай, девочка, - сказала она. - Я и так слишком долго лежу у вас в лучшей палате.
        Дорн, который тоже сидел в это время в Машином кабинете, отвратительно хмыкнул.
        - Валентина Николаевна! - убедительно начала Маша. - Столько, сколько надо, вы и будете…
        - Больше не надо, - перебила ее Тина. - И так вам всем большое спасибо. Но я понимаю, что выписаться пока еще не могу. Поэтому можно я перееду в маленькую угловую комнатку? - Тина имела в виду свой бывший кабинет, теперь переоборудованный в небольшую палату.
        - Да что вы, там тесно! Туда не подъедешь с аппаратурой, - из приличия стала возражать Мышка, хотя не далее как сегодня Владик опять спрашивал ее насчет большой палаты.
        - Мне больше не нужна будет аппаратура! - весело ответила Валентина Николаевна. - Я попрошу сестру помочь мне перенести вещи. - И она пошла к порогу, медленно переступая маленькими шажками.
        - Но… - Маша растерянно смотрела на нее.
        - Все нормально. Вам надо работать, а мне - выписываться!
        Через полчаса Тина уже сидела в своем бывшем кабинете на прежнем месте. Странное ощущение возникло у нее. Ее будто не узнали старые стены. Вместо ее письменного стола и стула теперь на этом месте стояла кровать, но высота была разной, и, сидя на кровати, она не узнавала вида своей бывшей комнаты.
        «А где же мой клен?» - вспомнила она. За прошедшие три года молодой клен вырос. Из тонкого подростка он превратился в стройного сильного мужчину с буйной шевелюрой красных волос. У Тины защемило сердце от радости - таким клен стал красавцем.
        - Ну, здравствуй! - Она будто встретила старого друга после долгой разлуки. И клен в ответ качнул на ветру темными ветками. Внизу, у его подножия, была все та же улица, и Тине показалось, что и люди, идущие по ней, ничуть не изменились, не постарели, не стали другими, что это они ходили по ней и два, и три, и десять лет назад. И такая жажда любви, счастья, жажда быть полезной затопила сердце Валентины Николаевны, что она вздохнула глубоко и долго не могла выдохнуть, потому что боялась, что из нее уйдет то прекрасное ощущение нового рождения и молодости, которое как-то само собой вот уже несколько дней появилось и жило в ней.
        Потом она с удовольствием улеглась на кровать, которая здесь была гораздо уже, чем та, что стояла в ее прежней палате, и мгновенно заснула. И почему-то опять ей приснилось, что она летит на самолете в город Краснодар. Далеко внизу, под сплошной пеленой облаков, оставались и слякоть, и осень, а здесь, на большой высоте, светило вечное солнце и сияли голубизной небеса. Вдруг вровень с иллюминатором, с той, наружной, стороны, появилась большая птица с ослепительно белыми перьями, с печальным и умным человеческим лицом и некоторое время летела рядом с самолетом, глядя на Тину.
        - Осторожнее! Тебя засосет в двигатель! - беззвучно крикнула ей Тина и замахала руками. Птица смотрела на нее, не понимая, но вид у нее был такой, будто ни один на свете двигатель не мог считаться ей достаточно серьезной помехой. Вдруг птица сменила направление полета, полетела куда-то вбок и ввысь и вскоре совсем исчезла из поля зрения Тины.
        22
        Нонна Петровна посмотрела на градусник. Столбик ртутного термометра показывал 39,8.
        - Ну, что, мы ее забираем в больницу! - Пожилой врач «Скорой помощи» отодвинул повязку на лице Ники и больно надавил твердыми пальцами на ее раздутые щеки и шею. - В рану попал воздух, может быть нагноение! - Доктор укоризненно посмотрел на Нонну Петровну. «Как это можно было оперировать девочку в каких-то частных клиниках где-то за городом, возможно, у каких-то проходимцев?» - читалось взглядом поверх спущенных на нос очков.
        - Что же делать? - растерянно стояла перед ним Нонна Петровна.
        - Что делать? Ложиться в хирургическое отделение! Двух мнений быть не может…
        - Ой! - застонала Нонна Петровна.
        - Так кто же виноват? - разозлился врач. - Не я же вас в косметологическую клинику засунул! Собирайтесь скорее, времени нет!
        - А что в больнице-то будут делать? Неужели снова резать? - запричитала Никина мать.
        - Нет, вы меня просто изведете! Знаете, какое опасное это место - шея? - повысил голос врач. - Может, и снова будут оперировать, если понадобится. Но что прикажете делать, если сами виноваты? Собирайтесь, я вам сказал!
        - Нет! Не поеду… - промычала с дивана Ника. Распирающая боль в подбородке и шее была ужасной, но еще нестерпимее была мысль о том, что Сергей, которого она теперь считала почти что мужем, не только женихом, может все-таки уехать в армию, не попрощавшись с ней. И вообще, не дай бог, с ним может что-нибудь случиться, а она в это время будет в больнице и ничем не сможет ему помочь.
        - Нет, не поеду! - повторила она.
        - Вот видите! И девочка не хочет! - сказала доктору Нонна Петровна, которая тоже не хотела отпускать Нику в больницу. Нонна Петровна боялась, что больничные хирурги, если возьмутся за дочь, могут испортить все, что было сделано Азарцевым в результате операции. Кроме того, она надеялась разыскать Азарцева. Она также не понимала, почему дочь после такой сложной операции не оставили в клинике. Все эти вопросы она надеялась разъяснить.
        - Я вам все сказал, - устало поднялся со стула доктор. - Не хотите ехать - пишите расписку.
        - Не в расписке дело! Расписку что написать - полминуты! - стала бормотать Нонна Петровна. - Я ведь вас зачем вызвала? Чтобы вы сказали, чем девочку лечить!
        - Подпись вот здесь поставьте! - указал пальцем врач. - Мы лечением на дому не занимаемся! - Он пошел в коридор и стал там надевать свою довольно поношенную куртку. - Лечиться идите в поликлинику! Но поскольку хирургов там теперь мало, а девочке на улицу выходить нежелательно - ей лучше в больницу! - Он еще раз пристально взглянул в лицо Нонне Петровне, но, не встретив ответного понимания, побрел к двери.
        - Ну хоть чем до завтра-то лечиться? - взмолилась ему вслед Нонна Петровна.
        - Антибиотиков массивные дозы и супрастин, - буркнул врач и стал спускаться по лестнице. - Операцию-то за деньги делали? - вдруг вспомнив о чем-то, крикнул он вверх.
        - Известно, за деньги. Кто сейчас бесплатно делает! - ответила Нонна Петровна. Доктор, который сегодня вот уже на четвертом вызове не получил ни копейки, потому что сам денег не требовал, а больные ему не предлагали, пожал плечами и крикнул в ответ:
        - Так хоть компенсацию с них потребуйте за такое осложнение! Это ведь их вина! - Он медленно побрел вниз, бормоча, как он устал работать с идиотами и что девчонку так можно окончательно загубить. Хоть бы поскорее вышел с больничного его фельдшер и стал опять бы таскать тяжелый чемодан с инструментами!
        Нонна Петровна вернулась в комнату.
        - Сейчас в аптеку побегу, пока не поздно! - Она посмотрела, хватит ли денег в кошельке, и, решив, что на всякий случай надо взять побольше, потому что лекарства теперь стоят тысячи, открыла шкаф и полезла в сумку. Старая кожаная сумка была пуста.
        - Что это? - Мать подошла к дивану Ники с сумкой в руках. - Неужели ты заплатила за операцию все деньги, которые у нас были?
        Температура у Ники лезла еще выше, ей было действительно плохо. Не начинать же сейчас объяснения с матерью! Она промычала что-то невразумительное и закрыла лицо одеялом.
        - Столько денег за операцию, и вот такой результат? - схватилась за голову мать. - Да я туда завтра поеду, я их там всех поубиваю! Я их там всех по кочкам разнесу! Спрятались за забором, - Нонна Петровна сама клиники не видела, но подробности знала со слов Ники, - и творят, что хотят! Да я до президента дойду и добьюсь, что б их всех там позакрывали!
        Звонок в дверь прекратил поток ее слов.
        «Может, это Сережа? - подумала сквозь свое полусонное состояние Ника. - Как я соскучилась!» - Она украдкой пощупала под подушкой кольцо, которое сняла с пальца, чтобы не рассказывать пока обо всем матери. Ей хотелось сохранить как можно дольше это дорогое воспоминание при себе. «Хоть бы она скорее ушла на работу, - даже думала Ника. - Тогда я опять могла бы надеть кольцо!» И каждый раз, когда мать выходила из комнаты, она, когда была в сознании, украдкой доставала его и смотрела на него сквозь щелочки припухших век.
        - Я - доктор Владимир Сергеевич Азарцев, - спокойно сказал в дверях незнакомый Нонне Петровне мужчина.
        - Мама, это мой врач, - с трудом проговорила Ника.
        - Ну, здравствуйте, доктор! Входите и посмотрите, что вы натворили! - ядовитым голосом проговорила Нонна Петровна, но Азарцев не понял иронии. Его обуревали чувства Пигмалиона. На фоне всех его неприятностей единственной радостью было осознание, что он принес этой девочке пользу. И пусть это было в ущерб и ему, и клинике, но он был в радостном предвкушении осмотреть и оценить сейчас состояние лица своей Галатеи.
        Нонна Петровна откинула одеяло.
        - Что это такое!? - в недоумении спросил он, увидев Никино лицо. - Как это могло произойти? Ты гантелями, что ли, тут занималась? На голове стояла?
        - Девочка лежит, в туалет еле ходит, а вы какую-то ерунду про гантели говорите! - в возмущении встала перед ним Нонна Петровна.
        - Ну-ка рассказывай, что ты тут натворила? - потряс за руку Нику Азарцев.
        - Да что она натворила! Она второй день лежит без сознания! «Скорую помощь» уже вызывали! - каким-то скандальным, скрипучим голосом начала кричать Нонна Петровна. - Они уже хотели дочку в больницу везти, операцию повторную делать, да я не дала!
        Владимир Сергеевич приложил руку ко лбу.
        - Повторную операцию делать ни в коем случае нельзя, - тихо сказал он. - Нарушатся все внутренние швы, все соединения, которые я с таким трудом сделал. Лечить надо только консервативно. Я заберу сейчас девочку и отвезу ее к себе в клинику.
        - Ну, и во сколько это нам еще обойдется? - уставила руки в боки и прищурила глаза Нонна Петровна.
        - Ни во сколько! Так же, как операция, все будет бесплатно, - сказал Азарцев, глядя на нее не без удивления.
        - Ах, ни во сколько! - подняла руки к небу Никина мать. - Девочку-то легко обдурить, да меня не очень! - стала наступать она на Азарцева. - Вы ведь должны были заключить с ней договор на обслуживание! Я перво-наперво его хочу посмотреть!
        - Но мы не заключали с вашей дочерью договор, - еще больше удивился Азарцев, - потому что операция была бесплатной. Спросите у дочери сами!
        - Заключала ты договор? - придвинулась к Никиному лицу мать.
        Та отрицательно помотала головой.
        - Значит, договор не заключали, а денежки в карман? Обманул девчонку и думаешь, что теперь ничего не докажешь! - заорала на Азарцева Нонна Петровна.
        Владимир Сергеевич отодвинул стул и встал.
        - Заявляю вам официально, - сказал он. - Я денег у вашей дочери не взял ни копейки.
        - А зачем же операцию делал? - завизжала Нонна Петровна, осатаневшая от такого поворота событий. Все ее деньги исчезли, а этот проходимец, этот хорошо выбритый господин, искалечивший ее дочь, думает, что если она бедная женщина, так и не сумеет ничего доказать! Да она его растерзает!
        - Я хотел помочь девочке, - попытался объяснить Азарцев. - Никто, кроме меня, в Москве пока не умеет делать таких операций. Да и в журналах я не читал, чтобы в мире оперировали по этой методике.
        - Ах, ты на ней еще и эксперименты ставил за наши же деньги! Ну получай теперь свой эксперимент! Нравится он тебе? - И Нонна Петровна широко откинула с девочки одеяло. Никино раздутое лицо и шея напоминали верхнюю часть тела жабы. Азарцев ужаснулся.
        - Но я не виноват в этом! - в отчаянии проговорил он. - Этого не должно было быть. Я теперь действительно сожалею о том, что взялся оперировать, но я не знаю, как это получилось! - Он подумал, как трудно будет объяснить еще и Юлии появление этого послеоперационного осложнения… Он печально усмехнулся: - Дорога в ад всегда бывает устлана благими намерениями. Я это давно знаю, да забываю в ответственных случаях.
        - Ах, ты еще философствуешь тут на нашей крови! Философ хренов. Да я тебя под суд отдам, сволочь! Ты мне все до копейки вернешь!.. - Нонна Петровна уже не сдерживалась.
        - Да замолчите вы! - Азарцев тоже вышел из себя. - Запомните, что я вам скажу! Если хотите вылечить девочку, ее надо везти ко мне в клинику. Немедленно. И я ее сейчас забираю. Вы приедете туда завтра. И денег я никаких ни у вас, ни у нее не брал! Ну, скажи своей матери! - Он наклонился к Нике и посмотрел прямо в ее раздувшееся лицо. - Брал я у тебя деньги?
        Ника молчала. Перед ее внутренним взором, меняясь, проходили картинки прошлого дня: вот Сережа говорит ей, чтобы она не портила себе жизнь и выходила замуж, вот он собирается идти в армию, вот он в ювелирном магазине выбирает для нее кольцо. Она вгляделась внимательнее. Перед ней нависало незнакомое лицо какого-то постороннего мужчины. От него пахло дорогим одеколоном. Она совершенно забыла, что перед ней тот самый доктор, на которого она несколько дней назад готова была молиться, которого так долго искала. Теперь это было враждебное существо, угрожающее ее и Сережиному счастью. Видя гнев и изумление матери, обнаружившей пустую сумку, она вдруг каким-то чутьем поняла, что та не одобрила бы ее поступок, и подумала, как хорошо, что она ничего ей не сказала.
        «У него столько больных, - подумала она про Азарцева. - Он богатый человек. Мать не сможет отсудить у него деньги, потому что не сможет ничего доказать. Он так и будет, естественно, утверждать, что не брал денег. Но иногда, - Ника вдруг вспомнила уроки литературы в школе, - ложь бывает нужнее правды. Как иначе я могла бы помочь Сереже?» И она, чуть-чуть приоткрыв рот, простонала тихонечко:
        - Брал…
        - Не понял, - опешил Азарцев. - Я не понял, что ты говоришь? Ты в своем уме? Повтори!
        Мать придвинулась к Нике ближе. И девочка, сообразив, что отступать уже некуда, сказала так громко, как только могла:
        - Брал!
        Азарцев, весь побледнев, почувствовал такое опустошение в душе, какое бывает у врача, когда он, надеясь на хороший исход, из-за какой-нибудь несущественной мелочи, какой-нибудь ерунды вдруг теряет больного. Руки у него опустились, он не знал, ни что сказать, ни что ему делать.
        - Не станет моя девочка врать! - победно произнесла Нонна Петровна.
        - А вы все время были дома, после того, как привезли из клиники девочку? - тихо спросил Азарцев.
        - А это какое имеет значение? - язвительно поинтересовалась Никина мать.
        - Я думаю, что в ваше отсутствие произошло нечто такое, что и привело к этому осложнению, - Азарцев показал на лицо Ники, - и заставило девочку говорить неправду. Я сейчас не могу вам ничего доказать, но со временем, очевидно, загадка раскроется. А сейчас ее надо лечить. Собирайся, поехали!
        - А дома нельзя? - сделала жалобные глаза Ника. Ей все-таки было немного стыдно, что она наврала. «Но ведь ему все равно ничего не будет!» - думала она о докторе.
        - Дома нельзя! - твердо сказал Азарцев и подумал: «Больно ты мне нужна, вруха такая! Не для тебя я уже теперь стараюсь, а для себя». - Если останешься дома, может быть хуже, чем было. Собирайся!
        - Собирайся, Ника! - приняла решение и Нонна Петровна. - Сегодня переночуешь в больнице, а завтра я возьму отгул и подъеду к тебе. И подъеду с адвокатом! - угрожающе сказала она Азарцеву.
        - Я вас видеть не хочу! - ответил Владимир Сергеевич. - И если бы не это… осложнение, - он хотел подобрать слово посильнее, но все они были непечатные, - я бы близко больше к вам не подошел. И к тебе тоже! - посмотрел он на Нику.
        - Каждое слово может быть использовано против вас! - парировала Нонна Петровна. Эту фразу она слышала в каком-то кино.
        Дверца машины захлопнулась, Азарцев увез Нику, Нонна Петровна запахнула поплотнее цветастый платок и отправилась к соседке за консультацией.
        - Мне нужен хороший недорогой адвокат! - огорошила она ее прямо с порога.
        Лысая Голова явился на следующий день к девяти часам. Выглядел он раздраженным и усталым. От его прежней показной ласковости не осталось и следа.
        - Ну, чё тут у вас творится, в натуре? - сказал он голосом бывшего урки, приехавшего распекать подчиненных-лохов. - Нехорошо! - заключил он, выслушав Юлин рассказ, посмотрел документы, оценил претензии и, сморщившись, стал жевать губами, как будто пытался поймать во рту зубочистку «Ишь ты, - подумал Азарцев. - А раньше, до операции, он так кривиться не мог. Пишу и то не мог толком разжевать!»
        - Я думаю, нашей вины в том, что пациентка уехала, нет! - твердо сказал он. - И значит, деньги платить мы не обязаны!
        - Мы-то не обязаны, - протянул Лысая Голова, как бы о чем-то раздумывая. Он посмотрел на Азарцева, и глаза его опасно блеснули. У него созрело решение. - Давай договоримся с тобой так, - он чуть наклонился к Азарцеву, как боец, собирающийся сделать противнику подсечку, - ты внесешь в кассу свои деньги. В размере этой претензии. И после этого можешь судиться! Выиграешь процесс - честь тебе и хвала. Деньги, кроме судебных издержек, возвращаешь себе. Проиграешь процесс - извини! Деньги отойдут мне.
        - Но ведь стоимость операции - это цена моей машины, - не мог поверить своим ушам Азарцев.
        - Что делать, милый! Зачем такую дорогую машину покупал! - Лысая Голова с издевкой прищурился.
        - Я же не могу отвечать за все форс-мажорные обстоятельства. - Азарцев недоумевал. Какой смысл Лысой Голове его топить?
        - А это не форс-мажорные обстоятельства, - медленно, будто пел унылую азиатскую песню, протянул Лысая Голова. - Эти деньги - цена твоей беспечности, мягкотелости, неумения вести дело. Тебе, дорогой, надо учиться на своих ошибках.
        Юлия молчала. Дверь в кабинет приоткрылась, и на пороге показался охранник, со смущенным видом сообщивший, что в клинику рвется какая-то тетка и грозится вывести всех на чистую воду.
        «Нонна Петровна пожаловала, собственной персоной», - подумал Азарцев. Ему почему-то стало смешно и страшно, он почувствовал себя словно школьник, которого обвиняют в хулиганстве, вызывают родителей, пугают директором, в то время, как он совершенно не виноват.
        - Что еще за тетка? - повернула голову к охраннику Юля.
        - А мы сейчас узнаем, - так же медленно сказал Лысая Голова. - Зови ее сюда.
        «Прямо Дон Карлеоне», - мелькнуло у Азарцева.
        Охранник исчез, и через секунду в дверях действительно появилась Нонна Петровна. Смутившись вначале, глядя на охрану, подавленная дорогой обстановкой, она, тем не менее, сразу разобрала, что главной фигурой среди присутствующих является Лысая Голова, и интуитивно поняла, что следует обращаться именно к нему.
        - Справедливости требую и заступиться прошу за бедную женщину! - Со слезами в голосе она сделала вид, что хочет повалиться перед Лысой Головой на пол.
        - Слушаю вас! - проговорил он.
        Сбиваясь и путаясь, Нонна Петровна рассказала, что ее дочери в клинике была сделана операция и что после этой операции получилось ужасное осложнение. Договор на операцию с дочерью не был заключен, а деньги доктор взял и, очевидно, положил к себе в карман. Сейчас же он утверждает, что денег никаких не видел и ее дочь нагло врет.
        - Это правда? - угрожающе спросил Лысая Голова у Азарцева. Его и так от природы узкие глаза теперь превратились в щелочки.
        - Правда в том, - нехотя произнес Азарцев, - что я действительно, вопреки здравому смыслу, сделал девочке операцию бесплатно. Осуществил, так сказать, благотворительную акцию. В чем теперь глубоко раскаиваюсь. Где деньги, я не знаю, но я их не брал. Очевидно, произошло какое-то недоразумение.
        - Ой, врет и не крестится! - закричала Нонна Петровна. - И не стыдно тебе обирать бедняков! Ведь эти деньги у нас были последние! Мы квартиру поменяли, в коммуналку въехали, чтобы деньги-то эти выручить, а он нас ограбил! - И Нонна Петровна зарыдала.
        - Денег ваших я не брал, поговорите еще раз с дочерью, - продолжал настаивать Азарцев.
        - Дочка моя врать не будет! - Нонна Петровна смотрела на Голову и утирала слезы руками. Тот поморщился, ибо не любил шума и крика, после травмы у него и без того часто болела голова.
        - Идите. Я решу ваш вопрос.
        Нонна Петровна перекрестилась и ушла, часто кланяясь и пятясь задом. Охранник затворил за ней дверь. В кабинете на минуту воцарилось молчание. Юля напряглась. Она почувствовала, что сейчас произойдет что-то из ряда вон выходящее.
        - Но я действительно не брал деньги! - счел нужным повторить Азарцев.
        - Э-э, брал, не брал - какая разница! - Лысая Голова больше не смотрел на него и говорил о нем, уже как об отсутствующем человеке. «Может, доктор думает, что он здесь начальник? Даже, может быть, хозяин? Он очень ошибается. Он только один из винтиков в той огромной машине, которая называется бизнесом и которая движется силой, деньгами и связями».
        «Но в принципе, что он может мне сделать? - обдумывал и Азарцев. - Разорить меня ему невыгодно, я ведь тогда не смогу отдать ему долги… И в конце концов, земля-то оформлена на меня! Это ведь собственность еще моих родителей…»
        Очевидно, то же самое обдумывал и Лысая Голова.
        - Чтобы ты навсегда отучился поступать опрометчиво, плюс к тем деньгам, которые требует адвокат пациентки из ЦКБ, ты должен будешь заплатить еще штраф. - И Лысая Голова назвал цифру, равную стоимости азарцевской квартиры на Юго-Западе.
        - Да ты что, рехнулся? - не сдержался Азарцев. - Какой штраф? А я где буду жить?
        - Деньги надо внести сегодня же, - невозмутимо продолжал Лысая Голова. Лицо его стало похоже на прежнюю страшную маску, и до Азарцева наконец дошло, что шуткам пришел конец.
        - За что штраф? - встал он перед Лысой Головой. - За то, что я сделал девочке операцию? Но если бы я не делал такие операции, я и тебе не смог бы помочь в свое время. У тебя ведь были такие же ожоги. Извини, что приходится тебе об этом напоминать.
        - У себя на кухне лягушек можешь резать, когда хочешь, - сощурил глаза Лысая Голова. - А здесь не твоя личная кухня, сюда вложен большой капитал. И не только мой. Вот за это заплатишь штраф. А за то, что деньги взял себе в карман, штрафа мало. За это нужно положить жизнь.
        - Но я же не брал никаких денег! Юля, скажи ему! Я не мог их взять себе! - Азарцев не понимал, как могут, как смеют они его подозревать.
        - Господи, сколько раз я говорила тебе, что ты - идиот, Азарцев, - сказала Юля, не глядя на него. - Зуд у тебя хирургический в одном месте, видите ли, открылся! Зачем ты взял эту девчонку на операцию, ведь я же говорила тебе, не смей! А если теперь она еще и умрет? Как ты не понимаешь, что это быдло, наши больные сто раз могут нас подставить! Откуда ты знаешь, где она шлялась, чтобы заработать такое осложнение! Да может она после твоей чертовой операции трахалась с целым вагоном своих дружков. А теперь ее мамаша корчит тут оскорбленную невинность!
        - Значит, ты веришь, что я не брал деньги?
        - Не обо мне сейчас речь! - Юля выразительно кивнула на Лысую Голову. - Ты вот его убеди, что у тебя не было никаких личных мотивов… Откуда я знаю, может, ты сам на эту девчонку глаз положил?
        - Как ты можешь, Юля! - У Азарцева возникло ощущение, будто его подняли высоко над землей и там оставили. А тело его вывернули наизнанку, вытряхнули, как старый коврик, и бросили. И теперь он, бесплотный и неживой, взирает на всю картину сверху, уже не в состоянии принять в ней никакого участия.
        - Сможешь заплатить к вечеру? - повернулся к нему Лысая Голова.
        - Если бы я действительно брал левые деньги, тогда смог бы, - сказал Азарцев. - А так - извини! У меня денег нет.
        - Не хочешь платить - сделаем так, - снова пожевал губами Лысая Голова и посмотрел на часы. - Или к семи часам вечера на этом столе должны лежать деньги, или ты подписываешь документы на дарственную.
        - Какую дарственную? - Сердце у Юли забилось сильно-сильно.
        - Дарственную на землю и на все строения на ней, включая большой и малый дома… - Лысая Голова еще пожевал.
        Юля подумала: «Неужели все заберет себе?»
        Лысая Голова закончил фразу:
        - …пока подаришь Юлии. А там посмотрим, как пойдут дела. Нотариуса я пришлю. - Он встал и направился к двери. Юля, запнувшись за ковер, с блуждающей улыбкой побежала за ним. Наступила тишина. Только щебетали в холле экзотические птицы.
        - Ну, вот и все, - сказал себе Азарцев и запер дверь. Юлия, проводив Лысую Голову, стучала к нему, но он не открыл. Он переписал все свои файлы из компьютера на флешку, собрал книги, атласы, инструменты, попрощался с операционной сестрой Лидией Ивановной и оставшееся до семи часов время провел в буфетной за бесчисленным количеством чашек кофе и рюмок с коньяком. Юлия больше тоже не выходила. Что она делала в своем кабинете, не знал никто. А Юля стояла два часа перед зеркалом, разглядывала себя, улыбалась и думала, что вот, наконец, таким странным образом ее мечта сбылась. Немного она думала и об Азарцеве.
        - Он, конечно, Дон-Кихот, но я его не оставлю. - Она не могла сдержать радостную улыбку. - Ну если человек не может правильно руководить большой клиникой, он должен передать свое место другому. А оперировать - да пускай! На здоровье! Никто же не запрещает! Наоборот, даже зарплату положу ему приличную. - Она стала обдумывать, какую бы зарплату дать Азарцеву, но почему-то каждый раз ей казалось, что она хочет предложить ему слишком много. «Ну, ладно, решу это потом!» - сказал она себе и с каким-то упоением стала красить губы новой, только что открытой помадой.
        Нотариус действительно приехал к семи часам. Документы были быстро подписаны, печати поставлены, все формальности соблюдены.
        - Ты едешь домой? - спросила, когда все было закончено, Юлия. Азарцев посмотрел на нее и ничего не ответил. Юлия, пожав плечами, ушла. Когда они с нотариусом уехали, Азарцев пошел на чердак и стал выносить оттуда клетки с птицами. Охранник хотел было ему помочь, но Азарцев отказался. Он обнимал руками каждую клетку, как будто хотел передать птицам свое тепло. Озадаченные пичуги смотрели на него испуганно.
        Расставив клетки в холле, Азарцев всюду включил свет и прошел по палатам, приглашая больных послушать музыку. Спуститься захотела только одна пациентка - актриса, но, увидев, что все остальные заняты своими делами, она тоже раздумала. Ника все это время лежала с закрытыми глазами, щупала свое кольцо и пыталась уговорить себя, что не сделала ничего плохого.
        Рояль был закрыт на ключ. Но Азарцев принес из операционного предбанника магнитофон с кассетами и стал перебирать записи. Одна из кассет с надписью «Шуберт, «Аве, Мария» попалась ему на глаза. Исполняла Монтсеррат Кабалье. Он включил запись, сел в кресло, закрыл глаза. И пока великая певица выводила обожаемые всем миром пассажи, он, совершенно не тронутый ее пением, вспоминал, как когда-то в промозглый осенний день маленькая женщина в черном платье со странным коротким именем Тина стояла в этой комнате у рояля и рассеянно брала теплой рукой разрозненные аккорды.
        В палатах, услышав звуки музыки, примолкли. У Ники они вызвали странное воспоминание о той больнице, в которой она лежала в реанимации. А у Ани Большаковой, актрисы, выплыл из глубин памяти тот зимний предновогодний день, когда они с Валькой Толмачёвой просили милостыню на Цветном бульваре. Валька тоже тогда пела «Аве, Мария». А деньги, что получила в качестве платы, отдала какой-то незнакомой девчонке. Ника, которая и была той девчонкой, тоже вспомнила странную нищенку - не собиравшую деньги, а отдававшую их. Теперь эти две женщины лежали в одной клинике по соседству, но в разных палатах, поэтому совершенно не узнали друг друга и даже не могли представить себе, что судьба опять так странно свела их в таком удивительном месте.
        Монтсеррат замолчала, Азарцев решил, что прощание окончено. Он по-деловому пересадил всех птиц в две небольшие клетки, поставил их в машину и выехал со двора. Охранника он предупредил, что еще в течение трех-четырех дней будет приезжать в клинику только на перевязки. В родительский дом он больше не зашел.
        23
        В тот день к вечеру неожиданно пошел снег. Темный асфальт запорошило, на ветках клена, так хорошо видимого из окна Тининой палаты, повисли белые мокрые хлопья.
        - Балдеешь по-своему? - раздались одновременно два голоса возле двери. Тина повернула голову - в проеме стояли Аркадий Барашков и его жена Людмила.
        - Чего ей не балдеть? - Аркадий размашисто шагнул вперед. - Через пару дней - на выписку.
        - А что после выписки будешь делать? - Людмила заглянула Тине в глаза.
        - Жить.
        - Ну да. Но ведь надо же еще что-то кушать? Неужели опять газеты пойдешь продавать?
        Тина задумалась.
        - Пожалуй, нет. Ко мне тут приходил наш патологоанатом, Михаил Борисович, Аркадий его знает. Так вот, я ему сказала, что работать пока не хочу. А он мне в ответ: «Захотите! Не может быть, чтоб не захотели». Я не стала с ним спорить, но подумала - никогда не захочу. А вот представьте теперь - захотела. Посмотрела тут на вас с Людой, - она улыбнулась им обоим, - и подумала: не может быть, чтобы от меня не нашлось никакой пользы.
        - Да уж как это - от тебя и без пользы! - Людмила стала выгружать яблоки Тине на стол.
        - Куда ты столько?
        - Ешь, они полезные.
        - Но только ты, старушка, имей в виду, в реанимацию тебе возвращаться нельзя, - сказал Аркадий.
        - Вот так всегда, - отозвалась Тина. - Как только действительно чего-нибудь захочется, так обязательно окажется, что нельзя - или рано, или поздно, или толстит.
        - Месяца три тебе еще точно дома сидеть. А там что-нибудь придумаешь. - Людмила придирчиво осматривала каждое яблоко. И вдруг Тина впервые за все эти дни вспомнила Азарцева. Как он живет? Что делает? Должно быть, снова сошелся со своей Юлией.
        - Слушай, - воскликнул Аркадий, - ты возьми у Людмилы телефон гомеопатической школы. Эта работа как раз для тебя. Руками делать ничего не надо. Вон, Людка только сидит себе, с больными разговаривает. Рассматривает их, расспрашивает, что они любят, чего не любят… Даже смешно иногда наблюдать. Горошки им какие-то выписывает! Жуть! А там, в горошках, насколько я знаю, даже и лекарств-то в нормальном смысле нет. До чего мы дошли!
        - В нормальном нет, а в гомеопатическом разведении - есть. - Людмила не особенно реагировала на выпады мужа. - Деньги-то, между прочим, я тоже зарабатываю.
        - Это ведь она помогла той больной, что в чалме в соседней палате лежала, - вспомнила Тина. - Я в этом почти уверена. - А она к тебе еще приходила?
        - Кто? - Людмила теперь мыла яблоки в раковине и тщательно вытирала каждое салфеткой.
        - Ну, та больная, которая об стенку головой стучалась и твой телефон спрашивала?
        - Не-а! - Людмила искала большую тарелку, куда бы положить яблоки. - Тьфу ты, черт, червивое подсунули. Впрочем, это хорошо. Значит, настоящее.
        - А почему? - удивилась Тина. - Ведь она же так тебя разыскивала…
        - Да кто ее знает? Многие так делают. Сначала разыскивают, потом исчезают. Ну, может, и лекарство на нее еще действует.
        - Видишь! - сказал Тине Аркадий и скорчил страшную рожу. - Ничтоже сумняшеся вылечили больную, над которой бились лучшие умы!
        - Чего вам надо-то?! - удивилась Людмила. - Ну, не понимаете в гомеопатии - и молчите. Я в ваши игры не лезу, а вы в мои. На свете столько всего еще, к чему можно и руки, и мозги приложить, что больных на всех хватит.
        - Даже мне захотелось гомеопатию изучать, - с серьезным видом сказал Аркадий.
        - Ну уж нет! Хватит нам в семье одного гомеопата, а то начнешь у меня больных перебивать. С твоим-то обаянием. - Людмила подошла и шутя потрепала мужа за ухо. Аркадий подмигнул Тине, и было видно, что он доволен.
        А Тина подумала, что все-таки хорошо, что тогда сам собой свернулся их с Аркадием производственный роман, что у них с Людмилой хорошая семья, что они сейчас выпьют здесь, в палате, с ней чаю, а потом поедут домой, куда вернется из института их дочка, и все вместе, наверное, сядут ужинать. И вдруг дверь в палату открылась снова.
        - Ой, я, оказывается, не вовремя! - раздался в дверях чей-то голос. Все повернули головы и увидели очень пожилую маленькую женщину в брючках, в огромном золотистом парике и с ярко накрашенными губами. Барашков женщину тут же узнал Это была Генриетта Львовна.
        - Вы извините, я не буду мешать. Просто хотелось на минутку в палату мою бывшую заглянуть. А я к вам в больницу вот работать устроилась. Лифтером. А то вечно лифта не дождешься, работать, говорят, некому. Главный врач сегодня мне сам заявление подписал. Я вот похвастаться пришла. Коллегами будем! - И Генриетта Львовна хитренько хихикнула.
        Тина и Людмила смешливо переглянулись.
        - Ну, поздравляю, - нежно пожал руку Генриетте Львовне Барашков.
        - А вы Владислава Федоровича не видели?
        - Он где-то здесь, в отделении, ходит.
        - Пойду еще ему похвастаюсь. Я его теперь, надеюсь, чаще буду видеть, - и Генриетта Львовна подмигнула Аркадию.
        - Надо будет постараться, - сказал Аркадий. - Владислав Федорович сейчас у заведующей отделением все больше время проводит.
        Людмила и Тина, не сговариваясь, чувствительно ущипнули его с двух сторон.
        Владик Дорн с утра ходил по отделению чернее тучи. Его ужасно раздражало присутствие посторонних людей. «Устроили здесь проходной двор», - со злобой думал он. Он курсировал от ординаторской до Машиного кабинета и обдумывал свое положение. Засесть в ординаторской он не мог - тут же в его кабинет под каким-нибудь предлогом заходила Раиса и топталась, как можно больше выпятив живот. Требования денег от нее были все настойчивее, а суммы все больше.
        - Слушай, на эти деньги, что я тебе передал, можно было бы уже целый детский дом воспитать. - Он попытался воспротивиться этим теперь почти ежедневным поборам.
        - А ребеночек-то растет! - невозмутимо отвечала ему Райка.
        - Ты там что, слона выращиваешь?
        - Как вам не стыдно! Это ведь ваше собственное дитя! Кровиночка ваша, плоть от плоти!
        Дорн умолкал, все время мучительно размышляя: «Ну не чувствую я ничего если к этому ребенку! Не чувствую. И к тому, от которого избавилась Алла, тоже не чувствовал». Его это немного смущало. Немногочисленные приятели, уже сумевшие обзавестись потомством, с восторгом рассказывали ему при встрече о своих детях. И главное, не лучше его были устроены в жизни эти приятели… «Может, они дураки?» - думал Дорн.
        Сегодня как раз с утра Алла объявила ему, что не намерена больше с ним жить. Следовательно, ему нужно было позаботиться о том, куда съехать. «Может, пока лучше к брату?» - размышлял Владик. Он уже не возражал на требование Аллы расстаться. Он и так устал от всех этих гинекологических дел. Другие женщины ведь как-то сами решают эти проблемы. Он давно не вспоминал о нежной преданности жены, о том, как она мечтала о ребенке, а думал только о том, как ему лучше выкрутиться из своего двусмысленного положения с этими двумя женщинами.
        «В конце концов, действительно, может быть, имеет смысл найти третью?» - Дорн вопросительно поглядывал в сторону Машиного кабинета. В последнее время он нарочно прекратил с ней всякие отношения, потому что знал, что именно такой резкий разрыв возбуждает женщин больше всего. «Что же это значит?» - думают они и в этом состоянии часто совершают опрометчивые поступки. Но Маша как будто тоже замкнулась в себе. Правда, несколько раз Владик замечал, что она задумчиво поглядывает в его сторону.
        Внезапно увидев в конце коридора Генриетту Львовну, Владик быстро спрятался в ординаторскую. Не хватало еще с ее стороны сладких взглядов. В дверь постучали. «Старая б…ь! Одной ногой в могиле, а все еще туда же…» Он обернулся на дверь. Да… Лучше б все-таки это была старая б…дь. А молодая, выпятив живот чуть не до подбородка, решительным шагом проскользнула к его столу.
        - Здравствуйте, Владислав Федорович! - сладчайшим голоском произнесла Раиса. - Что-то вы меня избегаете в последнее время.
        - Отчего же? Мне кажется, мы виделись только вчера.
        - А я о вас уже и сегодня скучаю!
        Вдруг очень интересная мысль пришла в голову Дорну. Если они с Аллой все равно разводятся, значит, угрозы Райки уже не так страшны для него? Ну допустим, поедет она все-таки к Алле, и что? Алла и так ему сказала, что он - подлец. Ну, будет считать, что он подлец вдвойне. Какая теперь разница?
        Дорн радостно улыбнулся, глядя Раисе прямо в глаза.
        - И чего же ты хочешь?
        - Ну если не любите вы меня, так дайте хоть денег!
        - И не подумаю. Вчера уже дал.
        Раиса посмотрела на него с недоверием. Шутит? Испытывает ее, может быть? Нет, не похоже. Что-то уж больно ясный у доктора Дорна взгляд.
        - Так что же мне, все-таки к вашей жене идти?
        - Да хоть к президенту. Денег больше пока не дам. Придешь через две недели.
        - Посмотрим.
        - Ну что ж, посмотри.
        - Если вы вдруг с работы надумаете увольняться, так я вас ведь в любом месте найду… - Она посмотрела на него испытующе и выплыла прочь.
        Хоть маленькая, но победа, улыбнулся Дорн. «С работы уволиться… Нет, пока еще рано. Посмотрим, как будут развиваться события дальше… А вот на съемную квартиру я все-таки перееду».
        Барашков, Людмила и Тина сидели на Тининой кровати, болтали ногами и ели яблоки. Крутая заварка дожидалась своего часа в заварочном чайнике.
        - Мельчаете, ребята! - сказала Людмила. - Яблоки да чаек! Раньше-то Аркаша не так уж редко домой на бровях приходил.
        - Здоровье не то, - отшутилась Тина, держась за прооперированный бок.
        Ей стало грустно. Барашков с Людмилой сейчас поедут домой, а она останется одна…
        - О! Я что вспомнил… - хлопнул себя по лбу Аркадий. - Когда нас разогнали, помните, парень, неудачно повесившийся, у нас в отделении лежал?
        - «Неудачно повесившийся»! - фыркнула Людмила.
        - Если б удачно повесился, лежал бы не у нас, а у Ризкина, - мрачновато пошутил Аркадий.
        - Ну так что?!
        - Он мне, выписываясь, сто баксов дал, а я их не потратил. Сохранил на память. Так до сих пор в водительских правах и вожу.
        - Ну-ка, давай-ка их сюда! - шутя, протянула руку Людмила.
        - А я этого не помню, - сказала Тина.
        - Естественно. Он же не тебе их давал.
        - Подари их Валентине, - предложила Людмила. - Ей выписываться скоро.
        - Даже не вздумайте, ребята. И вообще, вы не тревожьтесь за меня. Я теперь не пропаду! Я теперь, знаете, - Тина задумалась, - до смешного стала привязана к жизни. Знаете, чего мне сейчас хочется больше всего?
        - Чего? - спросила Людмила.
        - Вернуться в свою квартиру и вымыть там полы. В общем, навести порядок. - Тина подмигнула Барашкову. - Вон, Аркадий видел, какой у меня был свинарник… Даже стыдно.
        Барашков поморщился.
        - Знаешь, ты не увлекайся. Тебе еще нельзя сильно корячиться. И не забудь, я выпишу тебя не раньше чем через три недели. И после Нового года ты должна будешь залечь снова.
        - Зачем?
        - Нужно будет посмотреть, как адаптировался второй надпочечник, как он функционирует, что по другим органам…
        - Надолго?
        - Нет. Не пугайся. Может быть, на недельку. Если все будет хорошо - на несколько дней. В общем, хочешь ты или не хочешь, - он засмеялся, - но увидеться нам с тобой еще придется.
        Тина прильнула головой к его плечу.
        - Ребята, куда бы я без вас…
        - Ну, ладно! - Людмила встала и взяла свою объемистую сумку. - Это еще когда все будет, а пока, Валентина, поправляйся и выписывайся! Увидимся еще! - Она потащила мужа к выходу. Барашков у двери все-таки обернулся и помахал Тине. Она тоже встала с постели, смотрела им вслед и улыбалась. Аркадий с удовольствием отметил, что щеки у нее приобрели прежний приятный персиковый оттенок.
        24
        Боже, что за холод выдался в этом году через несколько дней после Тининой выписки! Вдруг как-то сразу, без привычного моросящего московского дождика взвыла метель, и первый снег и настоящий зимний ветер не развеселили, а напугали прохожих. Ветер раздувал пестрые рекламные плакаты, оголтело хлопал вывесками и взметал на асфальте груды только недавно упавших листьев.
        «Впрочем, что же тут удивительного, уже декабрь», - думала Тина и с остервенением, насколько позволял больной бок, наводила и наводила чистоту в своей квартирке.
        Как-то в один из таких противных холодных дней ее подруга Аня Большакова - теперь обладательница нового прекрасного носа - позвонила по старому Тининому телефону. Трубку взяла Тинина мама.
        - Здравствуйте, Зоя Федоровна, Валька когда выписалась?
        - Недавно. Она у себя. Мы звали, звали с отцом пожить у нас, да она не захотела. Переночевала только ночь после выписки и домой. Сказала, что соскучилась по своему дому.
        - Ну, ладно… А как она? - Аня была разочарована. Ей хотелось посплетничать с Тиной. Рассказать о том, что видела в клинике Азарцева.
        - Кажется, ничего. Ты съезди к ней, - предложила мать.
        - Может быть. Только очень уж далеко она у вас забралась. А у меня времени совсем нет, к премьере готовлюсь, - похвасталась Анна.
        - Ну, желаю успеха!
        Аня все-таки подумала, что надо бы съездить навестить подругу: новый нос, абсолютно правильной формы, требовал всестороннего рассмотрения и похвалы, но все-таки переться в такую даль не захотела.
        А Тина действительно была в состоянии не только «ничего», но даже и «очень ничего, чтоб не сглазить». Настроение у нее все эти дни было прекрасное. Выпив с утра чашку кофе и съев очень маленький кусочек хлеба и сыра (ей теперь надо было худеть), она решила одеться потеплее и немного прогуляться. «В конце концов, должна же я себе самой сделать новогодний подарок», - решила она.
        Поземка закручивала фонтанчики снега все туже и туже, но Тине вовсе не было холодно. Наоборот, порывы снега и ветра бодрили ее. Она весело поглядывала на прохожих, чувствуя себя независимой и молодой. В парфюмерном магазине было все дорого, поэтому она не стала там задерживаться и пошла себе дальше. Следующим по пути оказался магазин готовой одежды.
        - О! То, что мне нужно! - сказала Тина и вошла внутрь под звон дверного колокольчика и перемигивание гирлянд. Беглым взглядом она обвела отделы - магазинчик был совсем небольшой, и Тина сразу увидела то, что ей было нужно: хорошенькую нежно-салатового оттенка пижаму. Тина купила ее, а вдобавок еще и модный комплект жатого постельного белья - миловидная продавщица уверяла, что белье после стирки необязательно гладить.
        - Вот я и не буду! - обрадовалась Тина. Продавщица вежливо улыбнулась и быстро уложила в пакет. Перекинувшись с ней еще парой слов и поздравив с наступающим Новым годом, Тина вышла на улицу. Оказалось, что над городом уже нависли сумерки, хотя было всего только два часа дня. То ли метель, то ли низкое небо придавали улицам такое странное освещение, что казалось, сейчас среди снега разразится гроза. Тина встала на углу, съежившись и соображая, как быстрее добраться до дома. Снег стал лепить какими-то немыслимыми холодными и колючими вихревыми потоками.
        - Вы бы зашли на минутку! - услышала она чей-то голос. - Такое сегодня творится с утра!
        Она подняла голову. Оказалось, что она остановилась рядом с дверями крошечного зоомагазина, в котором продавался корм для разных животных и всякая живая мелочь, вроде черепах и мышей. А позвал ее старенький продавец, стоящий на пороге в валенках и меховой безрукавке. Он разглядывал ее с каким-то детским интересом.
        - Вот варана привезли, не желаете посмотреть? - пригласил он стряхнувшую снег с воротника на пороге Тину. - Варан в Москве - редкость.
        - Откуда же его привезли? - Просто так, чтобы что-то сказать, спросила Тина. Ей не хотелось казаться невежливой.
        - Что наша жизнь? Игра! - торжественно провозгласил хозяин, выставляя на прилавок небольшой террариум, чтобы Тина могла полюбоваться редким животным. - Жил, жил варан себе на здоровье, грехов за собой не чуял, потом - бац! К нам в магазин!
        Тина слушала его, казалось, бессвязную речь с любопытством и некоторым даже страхом.
        - Да вы не думайте, - догадался старик. - У нас ведь как? Существует договоренность. Если откуда прибыла незапланированная живность контрабандная - с самолета, из-за границы, или с поезда или хозяева померли, то везут в зоопарк, а если там интереса не представляет, тогда уж к нам, в магазин. Может, купите варана-то? - Он постучал согнутым узловатым пальцем по стеклу. Но варан не отозвался, а быстро улепетнул в свое привычное место за деревом.
        - Нет, варан мне не по душе. - сказала Тина. - Пусть его купит кто-нибудь другой.
        - Ну вот рыбки есть еще или мыши! - Старику ужасно хотелось, чтобы хоть кто-то у него что-нибудь купил, а то весь день можно считать пропащим. Тина поняла его. Она обвела рассеянным взглядом прилавки. Рыбки ее никогда не интересовали. Собаку после Чарли она заводить не собиралась, да в магазине и не было собак. - Ну купите хоть черепашку для ребеночка! - Старик вытащил круглую черепашку на свет, и она отчаянно задергала ножками в его руках.
        - Ребеночек вырос! - сказала ему Тина.
        - Ну, тогда себе мышку! - Старик угадал в ней одинокую, но не несчастную душу. «Таким и надо иметь животных», - считал он. У него самого жили после смерти жены четыре кошки. Тина рассеянно перевела взгляд вбок и обомлела. У самого края решетки маленькой клеточки деловито сидел и потирал лапками, будто муха, зверек, как две капли воды похожий на маленького Михаила Борисовича Ризкина. Патологоанатом выглядел бы точно так же, будь он грызуном.
        - А это кто? - ахнула Тина.
        - Мышонок. Очень редкой окраски, - охотно пояснил продавец, - соль с перцем, пестренький, будто норка. Одно время такой окрас был в большой моде.
        Тине показалось кощунством говорить в присутствии живого существа про моду и окрас. Она взяла в руки клеточку и внимательно рассмотрела круглые проницательные глазки забегавшего по клетке мышонка, его роскошные белые усики и, самое главное, в чем, видимо, и заключалось феноменальное сходство с доктором Ризкиным, пестренький ежик из пушистой и почему-то немножко вздыбленной шерсти на голове.
        - Этот не полевой! - удовлетворенно заговорил продавец, почуявший, хоть небольшую, но прибыль. - Редкая порода, из-за границы к нам привезли!
        Тине было все равно, иностранец мышонок или соотечественник.
        - А как его зовут?
        - Да махонький еще! Кто ж его знает, никто и не называл!
        - Дэвид! - вдруг уверенно сказала Тина. - Его зовут Дэвид Ризкин! - И достала кошелек.
        - Эк его! - удивился старик.
        - Но я же его заморожу на улице? Как его нести? - забеспокоилась Тина.
        - А ты под пальто клеточку-то засунь! Там не замерзнет. Так и будете греть друг друга! - добродушно засмеялся старик. И Тина действительно спрятала Дэвида под пальто. Нигде больше не задерживаясь, она побежала прямо домой.
        «Не задохнулся бы только!» - почему-то ей показалось, что маленькое тельце, дышащее у нее где-то в области груди, греет ее лучше всякой шубы.
        Вот и наступил последний день старого года. С утра пораньше Тина съездила к родителям, а теперь, поставив в свою знаменитую вазу с петухами найденные во дворе еловые ветви, соображала, чем бы их украсить. Выходить еще раз из дому за игрушками было неохота. Буран на улице усилился, да и оставлять одного мистера Ризкина не хотелось - он так по-домашнему прочно расположился в своей клеточке, что стал для Тины символом ее маленького хозяйства. Сейчас он деловито держал двумя лапками кусок сыра и быстро обгрызал его со всех сторон.
        «Вдруг он подумает, что я его бросила? - думала Тина. - Хоть и маленький, а ведь живое существо. Многого на свете, наверное, боится». Она достала из сияющего чистотой шкафчика несколько сушек и три или четыре конфеты. Привязала их к еловым лапам.
        - Что ж, очень мило! - Она отошла подальше, чтобы полюбоваться своей работой. Звонок, раздавшийся у двери, прервал ее.
        - Интересно, кто это к нам? - спросила она у Дэвида и пошла открывать. В проеме двери появились трое - Аркадий Барашков, за ним Людмила, а третьим был здоровенный сенбернар с волнистой шерстью, в коричневых пятнах. Тина оторопела.
        - С наступающим! - бодро начала Людмила, и Тина заметила, что в руках у нее тяжелая сумка. Барашков держал собаку на поводке.
        - Это кто? - спросила Тина, глядя на сенбернара. И вдруг Барашков прямо в дверях встал на колени.
        - Ты чего? - испугалась Тина.
        - Умоляю! - сдавленно хрипел Барашков и бил поклоны в не очень чистый пол лестничной клетки.
        - Вы уже выпили? - Тина посмотрела на Людмилу.
        - Вставай, хватит дурака валять! - Людмила не любила подобных эксцессов.
        - Да что такое? Вставай! - повысила голос Тина.
        - Не за себя умоляю! - причитал Барашков, размазывая по щекам воображаемые слезы, - а только волею пославшей мя жены!
        - Ну так и будем на пороге стоять? - Тина перевела взгляд на Людмилу.
        Та втащила супруга в коридор, за ними робко вошла собака, заняв собой все пространство.
        - Проходите в комнату! - Барашковы вошли, а сенбернар так и остался сидеть у двери с грустно опущенной мордой. - Откуда он у вас взялся?
        - Тина, мы к тебе. Больше не к кому, всех перебрали. Возьми собаку на постой! - серьезным и грустным голосом сказал Барашков.
        - Вот эту? - Тина пальцем осторожно показала на сенбернара.
        - Эту, - закивал Аркадий. - Я тебя умоляю! Жалко пса. Хозяева уехали.
        - Ну, если ты просишь… - начала неуверенно Тина. - Но… вообще-то я его боюсь. Может, можно взять кого-нибудь поменьше размером?
        - Поменьше у меня только Людмила, - серьезно ответил Барашков.
        - Я боюсь, мне его не прокормить.
        - А Людмила ест еще больше сенбернара.
        - Да хватит тебе! - пнула его жена и сказала, уже обращаясь к Тине: - Ты знаешь, правда! Собаку некуда девать. Хозяева в одночасье снялись и куда-то девались. Бросили квартиру, машину. Всё. Аркадий две недели с собакой жил, потом какие-то люди пришли и турнули его оттуда. Собака три дня бегала по участку голодная. Выла страшно. Они ему позвонили, сказали или забирай, или пристрелим. Он приехал, забрал его.
        Сенбернар, поняв, лег в коридоре, а в комнату высунул башку.
        - А у меня, как на грех, на собак аллергия. Я задыхаюсь! - Сенбернар посмотрел на Людмилу и отполз в коридор назад. - Мы туда-сюда, никто его не берет. Ну а мне, сама понимаешь, тоже астму получать неохота… Я все эти ночи подряд кашляю.
        - А ты гомеопатией не пробовала? - спросила Тина.
        - Думаешь, мне есть, когда для себя горошки подбирать? Если не возьмешь, конечно, придется пробовать, но…
        - Я возьму его, - твердо сказала Тина. - Ребята, ради вас я хоть черта возьму.
        - Да ты посмотри, какой он хороший! - стал зачем-то открывать пасть сенбернару Аркадий. - Чистый, не пахнет!
        Пес не огрызался, но мотал головой.
        - Да ладно, оставь его. Я тебе верю.
        - Тина! Мы тебе будем корм поставлять, - пообещала Людмила. - Правда. Ты знаешь, Аркадий не мог его отдать в питомник. Он же с ним уже несколько лет ночевал, как с родным…
        - Ну, решили же уже. - Тине даже стало неловко, что они так ее упрашивают. - Как его зовут?
        - Лорд, - сказал Барашков. Сенбернар сел, но смотрел в пол, будто специально не хотел поднимать голову от стыда. «Совсем, как я, когда убегала из клиники», - подумала Тина. Ей показалось, что она должна полюбить этого пса, оставшегося без хозяев.
        - Не похож ты на лорда, дружок, - сказала она. - Скорее уж на бродягу. Подожди, я тебе сейчас сыру дам. - Она пошла в кухню и по дороге заметила, как затих в своей клеточке Дэвид Ризкин. - А у меня тоже животное теперь есть. Мышь! - гордо показала она Дэвида гостям.
        - С мышью, конечно, проще, - заметил Аркадий.
        Людмила чихнула.
        - У меня, значит, и на мышей аллергия, - констатировала она.
        Тина отрезала сыру и присела перед Лордом на корточки. Пес украдкой взглянул на нее исподлобья.
        Она на минутку задумалась. Новое имя само пришло в голову.
        - Ты - Сеня! - убежденно сказала она. - Сенбернар Сеня! А что? Нормально звучит.
        Кусочек сыра незаметно исчез с Тининой руки.
        - Ах ты, бедолага! - Тина повернулась к Барашковым. - Ребята, пора отмечать Новый год! У меня шампанское есть и елка.
        Барашков схватил тяжеленную сумку и потащил ее в кухню.
        - Давай выгружай! - скомандовал он Людмиле.
        - Ой, что вы, зачем? - удивилась Тина.
        - Да не для тебя это, для собаки! - Людмила достала пакеты с крупой, целый тюк картошки, огромный пакет костей из специального магазина, мясные обрезки и сухой корм.
        - Оставьте вы все. Открывайте шампанское! Я здесь сама все разберу.
        Раздался хлопок. Зазвенели бокалы.
        - С наступающим!
        - Спасибо тебе за Лорда! - обнял Тину Барашков.
        - Да ты что! Тебе спасибо! - ответила она. - Если б не ты… - Она закусила губу.
        - Аркадий! Домой! - Людмила поволокла Барашкова к двери. - У нас из-за этой собаки в квартире конь еще не валялся! Ни салата, ни горячего. Ладно, дочка к друзьям уйдет, а то просто стыд и позор!
        - Да посидите еще! - жалобно попросила Тина.
        - Нет, правда, не можем, - извиняясь, улыбнулся Аркадий. - На самом деле, уже черт знает сколько времени.
        И Тина опять посмотрела как бы со стороны на эту суетящуюся и одевающуюся в коридоре пару и подумала, уже не в первый раз, что не хотела бы сейчас идти домой с Барашковым вместо Людмилы. Ей нужен был другой человек. «Наверное, он сейчас дома. С Юлией», - подумала она про Азарцева.
        - Ну, Тина, пока! - Людмила, одевшись, выглянула из коридора в комнату. - Смотри! Смотри! - Она внезапно захохотала и потащила Барашкова за рукав. Сенбернар по-прежнему сидел на том же самом месте у входа в комнату, не продвинувшись вперед ни на сантиметр. Но поза! Его поза! Он уже не сидел с печально опущенной головой, а, вопросительно поднимая брови, поглядывал то на Тину, то на Людмилу с Аркадием. И самое главное, он незаметно для людей повернулся к двери спиной! Он будто хотел сказать- нет, вы как хотите, а я отсюда больше никуда не хочу идти. Мне кажется, меня здесь уже оставили.
        - Да оставайся, Сеня, оставайся! - Тина в первый раз осторожно погладила его по спине. Барашков с женой на цыпочках, чтобы не привлекать внимание собаки, вышли из квартиры и с облегчением закрыли за собой дверь.
        - Сеня, ты Сеня. Бедолага, такой же, как я. Может, мы с тобой - родственные души?! - уже безбоязненно гладила его Тина. - А может, надо было назвать тебя Чарли? Нет, это было бы предательством. - Она подошла к полке, где стояла клеточка с мистером Ризкиным. Взяла ее, осторожно показала сенбернару. - Это твой друг. Не трогай его.
        Собака подняла морду, словно хотела сказать: «Подумаешь, чем удивили! Пахнет мышью. Ничего особенного. Не буду я его трогать!»
        - Ну и хорошо. - Тина убрала клеточку с мышонком на место.
        Дэвид в новой ситуации освоился быстрее всех и вскоре уже заботливо чистил задние лапки.
        - Ты, я вижу, чистюля! - сказала ему Тина и ушла в кухню разбирать собачьи продукты. Стрелки часов медленно подвигались к наступлению последнего часа уходящего года. Вдруг Сеня шумно вздохнул с придыханием, медленно вошел в комнату и огляделся. Коврик возле Тининой кровати его вполне устроил. Он осторожно лег на него, повернулся на бок и вытянулся поудобнее.
        В новом фешенебельном доме собирались гости.
        - О! У нас только все свои! - говорила по телефону, расхаживая по квартире в нарядном платье, хозяйка дома с голубыми волосами. - Обе дочки с мужьями, обе внучки с куклами. Пока без мужей! - лучезарно смеялась она, с удовольствием глядя на себя в зеркало. Гладкая, нежная кожа, практически без морщин, была покрыта ровным загаром, двойной подбородок бесследно исчез, шея высилась из выреза платья дорической колонной. «Надо выкрасить волосы в золотистый цвет, - подумала дама. - Пора отказываться от седины!»
        Приехавшая с опозданием старшая дочь, не видевшая мать больше месяца, не могла скрыть удивления.
        - Мама, ты выглядишь лучше меня!
        - И меня! - подхватила вышедшая из комнаты младшая.
        - И меня! - пробасил муж, который с трудом узнавал жену в этой женщине с совершенно неприлично молодым лицом. - Все думают, что я разошелся и вновь женился на молоденькой девушке!
        Конечно, он льстил жене, но ей все равно было очень приятно.
        - Мама, ты должна дать нам телефон своего доктора, - сказала старшая дочь.
        - Знаете, девочки, - вздохнув, ответила им мать, - я, конечно, рада, что смогла пройти через это, и мне нравится мое теперешнее лицо, но все-таки у меня появилось ощущение, на уровне подсознания, - дама кокетливо ткнула пальцем в прическу, определяя, где именно оно у нее находится, - что в Швейцарии мне сделали бы операцию лучше! Поэтому все-таки надавите на своих мужей и поезжайте туда! Там спокойнее и приятнее!
        Сорокалетние девочки дружно переглянулись, каждая прикинула свои возможности, и они втроем гуськом отправились делать последние приготовления к общему празднику.
        Ника Романова в этот же час, пританцовывая, расчесывала перед зеркалом свои роскошные темные волосы. Вот был сделан последний мазок помадой, и она закричала:
        - Мам! Я готова! Сейчас ухожу!
        Нонна Петровна спешила из кухни с большим пирогом, только что вынутым из духовки.
        - Поешь перед дискотекой, а то закатишься на всю ночь!
        - Да там будет шведский стол!
        Но пирог пах так заманчиво, что Ника все-таки отколупнула корочку.
        - Вкусно как, мамочка! - с набитым ртом проговорила она.
        - С наступающим, дочка! - Мать притянула Нику к себе.
        - Все-все, хватит! Помаду размажу. - Ника сунула руку в карман за носовым платком, но вытянула оттуда какой-то вчетверо сложенный листок. Удивилась, что он там лежит, быстро пробежала его глазами, нахмурилась.
        - Что это у тебя?
        - Да ну, ерунда всякая! Пустяки! - Дочка потупила глаза.
        - Письмо от Сереги?
        - Нет, мама, нет. Да он давно мне уже не писал. Я опаздываю, мама! - Ника сделала попытку бежать. Но недаром Нонна Петровна фигурой походила на бульдозер.
        - Стой! Дай-ка сюда! - Она властно сунула руку в карман дочериной куртки. Раздался звонок в дверь.
        - Это за мной! - Ввалилась шумная компания человек из пяти. Особенно в ней выделялся высокий парень, по-хозяйски обнявший Нику за плечи. Она ласково и кокетливо прильнула головкой к его плечу. - Ну пока, мам! С Новым годом! - Компания вывалилась наружу.
        «Ох, ветреница! - покачала головой мать. - Серега где-то на Дальнем Востоке, а у нее уже тут как тут новый ухажер. До чего это доведет? - Мать вздохнула, присела на диван, надела очки. - Да ведь надо правду сказать, дочка-то после операции стала хорошенькая! И губа у нее совсем не торчит…» - Она поднесла листочки к глазам. «Расписка в получении денежных средств. Я, нотариус такой-то»… Что это такое? От кого расписка? От Сереги! Нонна Петровна охнула и несколько раз прочитала бумагу от начала до конца. Вот и печать, подпись… Так вот, значит, куда на самом деле деньги ушли… А доктор в самом деле не брал. У Нонны Петровны похолодело в груди. Значит, она на него напраслину навела. А он действительно операцию бесплатно сделал! Ой, что же они с Никой натворили! Ой, боженька, горе-то мое!
        Нонна Петровна накинула шаль и побежала советоваться к соседке.
        - Так позвони ему! - нашла та самый простой выход.
        - А если он денег потребует?
        - Тогда не знаю.
        Нонна Петровна все же решилась позвонить, но когда где-то там в пространстве послышался треск и потом пошли гудки соединений, она растерялась, не зная, с чего ей начать.
        В последний день старого года в комнате Азарцева, как всегда теперь, было темно.
        Азарцев все эти дни спал или временами не спал, но все равно, не зажигая света, лежал в одном и том же положении на диване. Идти было некуда, при мысли о работе в животе раскатывался тягучий шар пустоты.
        «Какой же я неудачник! Дерьмо, никчемный человечишка! - думал он в редкие минуты бодрствования. - Вообразил себя великим хирургом! Не замечал, что меня держат за примитивную марионетку, за мальчишку с нездоровыми амбициями, за идиота, за слепого крота…» Он придумывал себе сотни обидных прозвищ. Но тяжелее всего были его мысли о Тине.
        «Каким мерзким, отвратительным эгоистом я выглядел в ее глазах! Не хотел слышать правду из-за банального стремления разбогатеть. И ведь не просто разбогатеть, я хотел… - бичевал он себя, - …я хотел подтвердить свою репутацию необыкновенного специалиста! Создать новое имя в науке… Господи, какое же я дерьмо, если не понимал, что прогоняю от себя единственного, может быть, человека, способного видеть и говорить правду…» - Временами он вставал и расхаживал по темной комнате. - …Но Юля! Как она могла? Предательница! - Он раздумывал, не стоит ли ему убить ее. Своя судьба после этого его не пугала, но судьба Оли… Или, может быть, лучше убить Лысую Голову? - Он вздыхал и снова валился на смятую до отвращения теплую постель. - Я все равно не смогу никого убить. У меня нет ни оружия, ни сил, ни умения в этом деле. Я никчемный человек. В сущности, Юлия права. А если она права, - гнал он свои мысли по новому и новому витку, - тогда в чем ее вина? - И сам себе отвечал: - В подлости. Она поступила подло. Тина никогда бы так не поступила, но Тины теперь здесь нет. И в этом я тоже виноват. Я тоже ее предал». Эта
мысль резала Азарцева больнее всего.
        В такую минуту и позвонил телефон.
        - С наступающим вас, Владимир Сергеевич! - сказали вкрадчиво на том конце провода. Азарцев не узнал этот голос, ему было все равно, кто звонил. Он подумал, что обрадовался бы только одному звонку - если бы вдруг позвонила Тина.
        Но голос был, без сомнения, не ее.
        - Вы меня простите, доктор! Я виновата, очень виновата…
        Он отодвинул трубку подальше от уха. «Еще немного, и можно будет отключиться», - подумал он. Но женщина вдруг стала говорить про какие-то деньги, которые он не брал.
        Он вспомнил. Это была мать Вероники. Чего она опять хочет от него? У него больше ничего нет.
        - Доктор, вы только не сердитесь! Дочка отдала все деньги своему парню. Если хотите, если нужно, я могу это подтвердить… - Никина мать явно волновалась, но ему теперь все было безразлично.
        - Ничего не нужно. - Он опустил трубку. И снова зазвонил телефон. Он помедлил. «Если снова она - сразу отключусь». Но теперь звонила Анна Большакова. Ее Азарцев вспомнил сразу. Вернее, не ее саму, а ее нос - порядочно пришлось с ним попотеть. Анна Большакова поздравляла знакомых и полезных людей с наступающим Новым годом.
        - Дорогой вы мой человек! - пропела она профессионально поставленным голосом и рассказала Азарцеву, что он не просто великий хирург, а почти сам господь бог, ибо может сделать из ничего такие распрекрасные носы, глаза и уши.
        - Вы изменили всю мою жизнь! - дальше бывшая пациентка говорила в пустоту, ибо Азарцев положил мобильный на подушку возле себя, а сам равнодушно разглядывал потолок. - Только благодаря вашему прекрасному мастерству я теперь работаю, играю премьеру… - Анна была сама любезность. - Приглашаю вас от всей души! Алло! Алло! Вы слышите меня, - закричала она, и Азарцев, слегка повернув к телефону голову, тихо сказал:
        - Я вас слушаю… - Он совершенно забыл, что уже здоровался с ней.
        - А знаете, доктор, - Анна вдруг кокетливо понизила голос. - Ведь у нас с вами есть общие знакомые… - Она с утра уже пригубила бокал шампанского, и по мере того как уменьшался список знакомых, голос ее становился все более кокетливым, а память работала хуже. Сейчас она напрочь забыла об обещании, когда-то данном Тине, ничего не говорить о ней Азарцеву. - И вот что интересно, и вашу знакомую, и меня оперировали в один и тот же день!
        - Вы о ком? - совершенно без всякого интереса спросил Азарцев.
        - Так, о Валентине же Толмачёвой! Вы разве не знали?
        - Тину? - недоверчиво спросил Азарцев. - Ее оперировали?
        - Ну да! Она была ведь буквально при смерти! - Аня пришла в восторг от того, что сообщает доктору такую сногсшибательную новость.
        - Мне сказали, она уехала к мужу… - пробормотал Азарцев.
        - Да что вы! - заверещала Анна. - Это просто так говорили родственники, чтобы лишние люди не таскались в больницу, не утомляли ее!
        Азарцев нажал на кнопку отбоя.
        «Какой я идиот! - подумал он. - Она исчезла, и мне это стало удобно. Я ведь был так занят. А она оказалась больна, ничего не сказала. Конечно! Она ведь гордая… Это Юлия прожужжала бы мне все уши о каком-нибудь банальнейшем насморке…» - Он вскочил, зажег свет и прошел в кухню. Пустые бутылки угрожающей батареей стояли у раковины. «А я еще осуждал ее за то же самое!» Азарцев накинул куртку прямо на тонкую майку и без шапки вышел из дома.
        «Если выпить сразу три бутылки водки, - сказал он себе, - то можно отравиться наверняка. И это очень удобно».
        Теоретически Азарцев все рассудил правильно, кроме одного. Он не мог себе представить, до какой же степени вид человека в майке с тремя бутылками водки под мышкой в предновогодний день будирует некоторую часть населения. Первую бутылку ему пришлось выпить с каким-то типом в подворотне прямо возле винного магазина; потом припоминалась ему какая-то легкая невсамделишная потасовка, потом, как он кому-то на что-то горько жаловался и его куда-то посылали и он куда-то ехал, кажется, в метро. Все, что случилось дальше, было затянуто каким-то мраком.
        До наступления Нового года оставалось пятнадцать минут. Тинины животные мирно спали. Сама Тина постелила новое постельное белье и надела свою новую замечательную пижаму. В хрустальный бокал она налила сока, порезала апельсин, яблоко, насыпала крупы Ризкину, дала косточку Сене и стала ждать, когда стрелки часов застынут на времени «Ч». Тут опять раздался звонок в дверь.
        «Барашков напился и приволок Людмилу встречать Новый год», - решила она и пошла открывать, накинув поверх пижамы платок.
        Привалившись к дверному проему, перед ней стоял с самым идиотским видом, с развеселой улыбкой на лице, переваливаясь с носка на пятку и придерживаясь за косяк, Владимир Азарцев. Тина так удивилась, что на некоторое время оцепенела.
        - Последнюю бутылку украли! Не знаю кто! Полная была еще почти наполовину. Сволочи! - Азарцев растерянно развел руками и стал выворачивать карманы, показывая, что действительно, бутылок с водкой у него нет.
        Тина все еще молчала, не зная, что сказать.
        - Ну нету! - жалобно пояснил положение Азарцев.
        Тина молчала.
        - Без водки не пустишь? - спросил он жалобно. - Тогда каюк. Обратно к магазину мне уже не добраться.
        - Входи, - наконец смогла сглотнуть Тина и втащила его в коридор. Куртка у него была не застегнута, и она увидела, что когда-то белая майка теперь порвана на груди. - Ты откуда?
        - Из дома. Мне было плохо, а потом кто-то позвонил и сказал, что ты жива.
        - Я и не умирала.
        - И не уезжала?
        - Не уезжала.
        - Давай это отметим.
        Она помолчала, посмотрела на него испытующе.
        - Послушай, а как же насчет фермента алкогольдегидрогеназы? Мне помнится, ты когда-то ставил мне недостаток этого фермента в вину.
        - Тина! - с пьяной бравадой воскликнул Азарцев. - Ты интеллигентный человек?
        - Наверное, да, - задумалась она.
        - Тогда не надо! Ничего не надо вспоминать! Когда я вспоминаю, мне хочется умереть. - Он горестно покачал головой и вдруг, потеряв равновесие, быстро подался вперед, так, что она еле смогла его задержать в падении. Остановился он уже посередине комнаты. Сеня недовольно привстал на передних лапах, оскалив клыки.
        - О - о! Собачка! Прости, что потревожил!
        Сеня угрожающе заворчал.
        - Тина, можно я с ним рядом посплю? - вдруг попросил Азарцев. - Вот здесь, на коврике. Подвинься, собачка, а?
        Сеня, как все собаки, не любил пьяных. Но, во-первых, прежний хозяин довольно часто приходил под утро навеселе, и тогда от него так же пахло, как и от этого человека, а во-вторых, Сеня понимал, что совсем недавно он и сам был здесь в гостях. Он отвернул морду в сторону и Азарцеву ничего не сделал.
        - Володя! - Тина посмотрела на часы. - Уже наступил Новый год! Я тебя поздравляю! И давай ты разденешься и ляжешь на диване, как человек.
        - Тина! - Азарцев острожно погрозил ей пальцем. - Вот этого не надо! Не надо быть доброй. Я больше не человек. Я три недели не мылся. Не ел, не спал. Я только пил, Тина. От меня, наверное, несет, как из помойки. - Он присел на коврик и как-то искоса взглянул на нее. - А ведь я думал, ты к мужу уехала!
        - Молчи, - ответила она.
        - Тина! - Азарцев встал на колени. - Скажи мне, за что?
        - Вот это мне неизвестно, - ответила Тина. - Так уж получается. Никто не виноват.
        - Я посплю, - с этими словами Азарцев и лег рядом с собакой.
        «Чем бы его укрыть?» - подумала Тина и достала из шкафа старый плед.
        - Не надо, я в куртке, - сказал Азарцев и закрыл глаза. Через секунду он снова открыл их. - Ну, что за страна! - сказал он отчетливо и громко. - Невозможно донести до дома три бутылки водки! - произнеся эту тираду, он крепко заснул.
        Тина забралась в постель, выпила сок, съела апельсин, яблоко и огляделась по сторонам.
        Спал в своей клеточке мистер Риз кин. Спал на коврике у ее ног сенбернар Сеня. Рядом с ним, с лицом совершенно больного, но успокоившегося человека, вытянувшись в струнку, как солдат, спал Володя Азарцев.
        «Ну, вот! Это и есть теперь мое счастье», - подумала Тина, выключая свет. И когда ровно через минуту заснула и она, ей приснился прекрасный сон: зеленый луг, полный весенних цветов и порхающих бабочек, по которому она с букетом цветов в невесомом розовом платье быстро идет навстречу Азарцеву. А впереди, дружно помахивая хвостами, бегут рядом, высунув от жары влажные языки, сенбернар Сеня и ее старый друг, черно-белый колли Чарли.
        Июнь 2002 г. - февраль 2003 г., апрель - май 2011 г.
        notes
        Примечания
        1
        О бывших коллегах Валентины Толмачевой можно прочитать в книге «Реанимация чувств». .