Жара в Архангельске-2 Оливия Стилл
        Оливия Стилл
        Жара в Архангельске-3
        Гл. 1. Суицид
        Лифт на шестой этаж поднимался непомерно долго. Не менее долгим казался и процесс открывания двери ключом. Мать Оливы страшно нервничала и торопилась, смертельно боясь опоздать, и связка ключей дважды вырвалась у неё из рук.
        — Проклятье!  — пробормотала она, кое-как справившись с замком и, распахнув дверь в квартиру, ринулась в комнату, не снимая туфлей.
        Она успела как раз вовремя. Дочь валялась, скорчившись, у батареи, с перерезанной рукой, от которой на пол натекла лужица крови. Однако она была ещё в сознании.
        — Идиотка!  — выругалась мать и в ярости залепила дочери пощёчину.
        Времени терять было нельзя. Быстро перетянув жгутом руку и перевязав порезы, мать отвесила своей непутёвой дочери ещё пару оплеух и перетащила её на кровать.
        — Ты зачем это сделала?!  — напустилась она на Оливу.
        — Отстань… Мне и так плохо…  — пробормотала та посиневшими от потери крови губами.
        — Из-за него, что ли? Из-за Салтыкова?
        — Да, из-за него…  — по щекам у Оливы потекли слёзы.
        — Дура! Ах, какая дура-то! Да было бы из-за кого, а то — тьфу! Курам на смех! Да был бы он хоть на человека похож, этот твой Салтыков! Видала я его — страшон как ядерная война, такой в кошмарном сне приснится — и трусами не отмахаешься! Сам маленький, корявый какой-то — ну чисто головастик! Рожа красная, квадратная, на голове три волосинки, шесть рядов! Откуда только такое чудило высралось! И из-за такого-то говна жизни себя лишать?! Да разве тебе, моя ягодка, такого жениха надо? Сколько вокруг ребят красивых — ты только посмотри! А то нашла из-за кого горевать — из-за какашки на лопате!
        — Замолчи! Ты ничего не понимаешь!!!  — затряслась Олива в истерике.
        — Чего тут понимать? Говножуй этот твой Салтыков! Говножуй! И не спорь! А то вот дура — нашла из-за кого вены резать! Ну, попадись мне этот пиздоклюй на глаза — муды бы оторвала вместе с хуем!
        — Перестань! Я несчастный человек…
        — Несчастный!  — мать ожесточённо загремела ящиками шкафа в поисках марли,  — Дубина ты стоеросовая! Мало тебя, дуру, в детстве пороли! Говорила дуре, ещё осенью — когда в загс? Когда свадьба? Сто раз говорила тебе, дубина: куй железо, не отходя от кассы! Что ж ты, тупиздина, летом-то, когда он тебе предложение сделал, сразу в загс его не поволокла?! Где твои мозги были? Мужика перво-наперво надо в загс тащить, пока не передумал! Ты думаешь, я как с твоим отцом расписалась? Кабы я его на третьем свидании в загс не поволокла — хера бы он на мне женился! А ты, дура, всё чего-то ждала — ну вот и дождалась! Вот и кукуй теперь в девках…
        Мать ещё долго пилила Оливу, капая ей на мозги. Впрочем, опасность для жизни, благодаря своевременному вмешательству, миновала. Приди мать на пять-десять минут позже, или не заряди она сегодня свой мобильный телефон, что с ней часто случалось — и пришлось бы ей заказывать гроб и выбивать место на кладбище.
        Тем временем, наспех проводив Аню и Юлю первым же рейсом из Питера, Майкл и Салтыков вернулись домой. Настроение у обоих было более чем угнетённое. К тому же, разговор по скайпу с Негодяевым расстроил их окончательно, особенно Салтыкова. Поведав Диме в общих чертах о том, что произошло, Салтыков произнёс:
        — В общем, короче, хуёво как-то всё получилось… Бедный мелкий, одним словом…
        — Нда уж…  — озадаченно пробормотал Майкл,  — Зря конечно ты всё это затеял, всё-таки не надо было обещать ей жениться…
        — Что правда, то правда,  — вздохнул Салтыков,  — Ну кто же знал, что всё действительно так далеко зайдёт… Я же правда не хотел…
        — С огнём играл,  — сказал ему Негодяев,  — Вот и доигрался.
        — Интересно, откуда она про Питер-то узнала?  — не слушая его, сказал Салтыков,  — Ей же никто ничего не говорил вроде?
        — Как говорится, шило в мешке не утаишь,  — ответил Негод,  — Рано или поздно, она узнала бы всё равно. Ты же специально поехал в Питер, чтобы спрятаться от неё…
        — Ну, не только. Хотел развлечься, отдохнуть, потусоваться, даже номер люкс нам с Анго в гостинице забронировал — и всё нахуй сорвалось. Девчонки как узнали, сразу же уехали в Москву, даже ночевать не остались. А я-то хотел с Анго в театр сходить — вот тебе и весь театр…
        — Тоже мне, театрал!  — фыркнул Негод,  — С каких это пор ты стал интересоваться театром? Или тебе мало театра было с Оливой?
        — Ну, блин, Димас…  — промямлил Салтыков, растерянно улыбаясь, и вдруг не к месту засмеялся,  — Хы-хы… Ой, блин, блин… Кино…
        — Дурдом на выезде,  — сказал Дима,  — То один с моста прыгает, то другая вены режет… Чесслово, вас с Оливой надо отправить на конкурс идиотов — призовые места бы заняли…
        — Хы-хы!
        — А ты не очень-то смейся,  — оборвал его Негодяев,  — Ты вообще в курсе, что тебя теперь могут привлечь?
        — Привлечь?  — не понял Салтыков,  — К чему привлечь?
        — К уголовной ответственности,  — пояснил тот,  — Статья 110 УК РФ — доведение до самоубийства. До пяти лет лишения свободы.
        — Но я, я, я её не убивал!!!  — до Салтыкова, наконец, дошло,  — Я не доводил её, она сама!
        — Теперь думай, как исправить положение,  — сказал Дима,  — Иначе дело твоё труба, Салтыков…
        Ночью Салтыков не мог уснуть. Не спал в своей постели и Майкл, ворочаясь с боку на бок.
        — Майкл!  — послышался в темноте шёпот Салтыкова,  — Майкл, ты спишь?
        — Да нет, не спится чего-то…
        — И я не могу уснуть…
        — Нда уж… Вот так история…
        — Слушай, Майкл, а это правда… ну, Негод говорил, что статья такая есть…
        — Ему виднее,  — вздохнул Майкл,  — У него брат на юрфаке учится.
        — О Господи! И зачем я всё это затеял…
        — Что затеял?  — не понял Майкл.
        — Да всю эту бодягу с Оливой… Если б я знал, что так всё обернётся… Блин, до сих пор не могу успокоиться…
        — Ладно, расслабься,  — сказал Майкл,  — Тебя в тюрьму не посадят. Это тех привлекают, кто угрожал там например, или избивал, или насиловал, или ещё как-нибудь издевался над человеком… Ты же этого не делал?
        — Господи, Майкл, конечно нет!!!
        — Ну и расслабься…
        — Тяжело, Майкл! Я ведь действительно в последнее время вёл себя как мудак, но я правда не хотел ей ничего плохого…
        — Ладно, что теперь об этом говорить… Человека конечно жалко…
        — Бедному мелкому так мало нужно было для счастья… Даже этого я ей не дал…
        — А если бы можно было отмотать время назад, что бы ты изменил в этой ситуации?
        Салтыков задумался. Помолчав минуты две, наконец, произнёс:
        — Знаешь, Майкл, если честно… Если б я знал, что так всё будет, я бы, наверное, подавил тогда в Питере своё влечение к ней, и… не стал бы давать таких обещаний…
        — Зря ты конечно с Аней начал мутить,  — осторожно заметил Майкл,  — Всё-таки это нехорошо было с твоей стороны, согласись…
        — Да я знаю, что нехорошо, но…
        — Не, ну я конечно всё понимаю, но ты бы хоть подождал какое-то время, расстался бы сперва с Оливой, а потом уж…
        — Да что уж там теперь,  — вздохнул Салтыков,  — Я вот только не понимаю, зачем они Оливе-то всё это рассказали, добить что ли её хотели…
        — Ты сам же просил Кузьку накануне твоего отъезда, чтобы он поговорил с ней,  — сказал Майкл,  — Что, не помнишь?
        — Да, я просил его об этом, но он слишком грубо ей всё это объяснил… Ему явно не хватает такта.
        — Кроме того,  — продолжал Майкл,  — Олива ещё в январе жаловалась мне, да и не только мне — и Димасу, и Волковой, и Гладиатору, и даже Поляковой, что ты её разлюбил и что она подозревает тебя в измене, но не может тебе это прямо сказать, так как «не пойман — не вор»…
        — Ммм, во как!
        — В общем, короче, что я могу сказать,  — подытожил Майкл,  — Недаром Димас говорил, что у Салтыкова вместо крови в жилах течёт бензин…
        — Не, ну конечно, я дров наломал, но ты сам посуди: как я мог устоять?  — разоткровенничался вдруг Салтыков,  — Спать в одной постели с двумя девушками, являющими между собой такой контраст, и, подавляя страсть и влечение к одной, более красивой, более сексуальной, более разжигающей меня, трахать другую, которая по сравнению с той, первой — просто обрубок пенька замшелого…
        — Ну ты скажешь тоже!  — фыркнул Майкл,  — То говорил: стерва, глаза потрясающие, а теперь — пенёк замшелый…
        — Да ннет, Майкл… Я не то имел ввиду… Ну как тебе это объяснить…  — Салтыков замялся и, окончательно запутавшись, даже покраснел,  — Конечно, мне жаль Оливу, я раскаиваюсь перед ней, ведь всё-таки я её по-своему любил, и мы не чужие люди… были…
        Салтыков встал и, кое-как обойдя старый громоздкий рояль, подошёл к окну. Уже рассветало: двор был окутан синими сумерками, где-то слышны были одинокие скребки дворницкой снеговой лопаты. Снег хлопьями кружился в воздухе и тихо падал на старые качели во дворе. И на детскую лесенку, ту самую, на которой полгода назад, летом, сидела Олива в своих белых брюках и пела Майклу серенады, а Салтыков стоял внизу и умолял её спуститься вниз. Тогда Майкл впервые увидел её. А теперь, несмотря на зиму, всё осталось по-прежнему: двор тот же, лестница та же. Только Оливы уже нет. И уже никогда не вернётся то, что было…
        — Помнишь, Майкл, какая она была…
        И Олива на мгновение представилась Салтыкову как живая — но не той, какой она запомнилась ему полтора месяца назад — жалкой, некрасивой, понуро сидящей у чемодана со сгорбленной спиной, с опухшим от слёз лицом. Перед ним стояла та Олива, которая запечатлелась ему на фоне радостного, безоблачного летнего дня, долгожданного летнего дня, не отягощённого более учёбой в университете; на фоне той детской лесенки, выкрашенной в весёлые радужные тона, а ныне понуро торчащей из снежных сугробов. Та, летняя Олива, была красивой, жизнерадостной, с огоньком в глазах, которые так нравились когда-то Салтыкову и сводили его с ума. И конечно, она была не похожа на ту, которую он оставил, и сбежал от её ненужной, навязчивой любви, прилипчивой, как изжёванная жевательная резинка.
        — Как она любила жизнь… И что стало с ней теперь…
        Майкл посмотрел на Салтыкова. Тот неподвижно стоял, прижавшись лбом к холодному стеклу окна, и, казалось, замер в невыносимой тоске.
        Гл. 2. Лицемер
        На следующий день, поговорив по телефону с Юлей, и выяснив, что девчонки благополучно доехали до Москвы, а также то, что Оливу успели вовремя спасти, Майкл немного успокоился. Однако Салтыков, узнав об этом, наоборот, ещё сильнее занервничал.
        — Так, значит, она не умерла…  — озадаченно произнёс он.
        — Тебя это, похоже, не радует,  — заметил Майкл.
        — Ннет, почему… я рад…  — Салтыков вымученно улыбнулся.
        — Юля говорит, чтобы ты ехал в Москву,  — сказал Майкл.
        Салтыков помолчал.
        — Зачем?  — наконец, выдавил из себя он.
        — Ну, навестил бы её, хотя бы ради приличия…
        — А стоит ли, Майкл?
        — Смотри сам, может и не стоит…
        — Я поеду,  — решил Салтыков,  — Сейчас же отправляюсь в аэропорт.
        — Я бы поехал с тобой, но у меня дела,  — сказал Майкл,  — Впрочем, если ты хочешь…
        — Да с чего, я один поеду.
        — Ну, смотри.
        …Салтыков сидел в баре и размышлял. Вот уже час, как он сидел тут, сам сказав Майклу, что поехал в аэропорт. От Майкла он уехал с выражением озабоченности на лице, но теперь это выражение сменилось апатией. Необходимость притворяться перед Майклом, да и вообще перед кем бы то ни было, здесь отпала. Времени было предостаточно, чтобы разобраться со своими мыслями наедине.
        Узнав, что Олива не умерла, Салтыков, по правде говоря, не обрадовался. Конечно, камень с его души упал, но наряду с этим он испытал какое-то смутное разочарование. Может, оттого, что люди вообще склонны по своей натуре идеализировать смерть, так и Салтыков, считая до недавнего времени Оливу умершей, идеализировал её образ и воспоминания, связанные с ней, будучи уверенным, что всё это осталось позади, и уж больше никогда не напомнит о себе. Но теперь всё повернулось иначе: Олива осталась жива, а перед ним встал вопрос, что делать дальше: ехать ли к ней, просить у неё прощения, или же постараться как-нибудь избежать этого.
        Умом Салтыков сознавал, что плохо поступил по отношению к Оливе, он знал, что по-хорошему следовало бы извиниться перед ней за всё, но наряду с этим ему уже не хотелось возвращать прежние отношения с ней. Любви к ней он давно уже не чувствовал — да и было ли это когда-нибудь любовью? Может, была страсть, эйфория, но она прошла, и взамен осталась лишь пустота и противный осадок на душе, как у человека, проснувшегося с похмелья с больной головой после бурной пьянки.
        Салтыков понимал разумом, что то, как он себя ведёт — это паскудство, но страшнее всего было даже не его поведение, а то, что в душе он абсолютно не чувствовал никакого раскаяния и стыда. Он оправдывал себя лишь на словах: «Ну да, я плохо поступил, конечно, но хуй знает, почему я так поступил… Так уж случилось…» Глубокие душевные терзания были неведомы ему — Салтыкову было плевать на всех, кроме себя. Он относился к такому сорту людей, для которых главное — удовлетворить собственные потребности, и неважно, что это может кому-то навредить, но вместе с этим он хорошо умел оперировать словами, и на словах мог изображать всё: и любовь, и самое искреннее раскаяние. Он говорил всем, что раскаивается, но на самом деле в душе ему было плевать на Оливу. Более того — он чувствовал даже какую-то злость по отношению к ней за то, что так вышло: Салтыков не мог это сформулировать в своих мыслях, но в глубине души он злился на весь этот её фарс со вскрытием вен, который, казалось, имел цель не умертвить Оливу, убрав её с дороги как ненужный булыжник, а наоборот, только привлечь к ней всеобщее внимание и тем
самым сорвать его планы. Салтыков пытался подавить в себе это чувство злости и разочарования, взамен пытаясь вызвать в себе жалость и сострадание к ней — и не мог.
        Оставался открытым вопрос, ехать или не ехать с визитом к Оливе в Москву. Встреча отнюдь не сулила быть безоблачной, и Салтыков прекрасно знал это, несмотря на то, что сказал Майклу, что поедет. «Не, не поеду,  — решил про себя Салтыков,  — Хуй знает, какая у неё будет реакция — ещё в морду плюнет…»
        …Открыв дверь и увидев на пороге своей квартиры Салтыкова, Майкл немного удивился.
        — Ты разве не уехал в Москву?
        — Не, Майкл. Я только что с аэропорта — там пипец творится: все ближайшие рейсы на Москву отменены из-за нелётной погоды. А билетов вообще не смог достать…
        И, хоть Салтыков на самом деле даже не доехал до аэропорта, врал он так убедительно и естественно, что Майкл поверил, и больше уж ничего не стал у него спрашивать. Приятели поужинали и сели разрабатывать свой новый интернет-проект. У Салтыкова появилась новая идея: создать свой собственный сайт на строительную тематику. Парни до двух часов ночи просидели у компьютера, параллельно обсуждая дальнейшие планы раскрутки этого сайта.
        — Ну чё, Майкл, ты тогда запускай новый движок,  — под конец распорядился Салтыков,  — Мочалычу я уже дал задание заняться дизайном. Контент и пиар я беру на себя.
        За весь оставшийся вечер он больше ни разу не вспомнил об Оливе. Однако ночью Салтыков проснулся, как будто его кто-то толкнул. Олива приснилась ему во сне: она стояла на каком-то утлом баркасе, который швыряли из стороны в сторону штормовые морские волны. Он стоял на берегу и видел, как она беспомощно протягивала ему руки, но разъярённые морские волны пугали его, и он продолжал неподвижно стоять на месте. «Помоги мне! Не оставляй меня!» — доносился её крик, но его словно сковало оцепенение, и он молча, равнодушно смотрел на взбесившееся море и видел, как перевернулся на волне баркас и потонул в пучине вместе с Оливой.
        «Да, я её не люблю,  — думал он, лёжа в постели с открытыми глазами,  — Да, быть я с ней не хочу, но я же не такой плохой, на самом деле… Ладно, надо бы ей написать хотя бы уж что ли… А то ещё подумает, что мне похуй…»
        И, смутно надеясь, что он ещё сможет спасти положение, Салтыков накатал Оливе смску:
        — Мелкий, ну почему ты меня понять не захотела? Почему ты решила, что я тебя бросил? Ну не так это! Понимаешь?! Не так! Неужели тебе наплевать на то, что я тебя люблю?
        Ответ не заставил себя долго ждать.
        — Это тебе наплевать на меня. Тебе похуй на мои чувства, ты думаешь только о том, как бы тебе самому удобнее жилось. И стоило меня столько времени за нос водить? Я тут ради тебя всё побросала, только свистнул — и я уже на краю света, а ты?! Это что же получается: на съёмную квартиру в Архе денег нет, а на номера люкс в Питере деньги есть? И перестань уже притворяться: мне всё известно, в том числе и твои похождения в Архангельске!!! До каких пор ты будешь мне так нагло и бессовестно врать?!
        «Ну вот, всё и открылось,  — устало подумал Салтыков,  — Может, оно и к лучшему… Интересно, а это-то она откуда узнала? Ах, не всё ли равно — тайное всегда становится явным…»
        И он, недолго думая, написал ей в ответ:
        — Мелкий, прости меня за то, что я не оправдал твои надежды. Я подонок. Прости меня, пожалуйста. Поверь, что я тебя люблю!
        Ответа не последовало. Салтыков подождал ещё десять минут и, выключив телефон, повернулся на бок и уснул. Но утром смска всё же пришла — очевидно, Олива писала её всю ночь.
        — Извини, но я тебе не верю. После такого чудовищного открытия я никогда больше не смогу верить тебе. Вчера мне всё стало известно. Теперь я поняла, почему ты не захотел, чтобы я переезжала к тебе. Ещё я поняла, что слова для тебя ровно ничего не значат. Знаешь, когда предаёт друг — это страшно. А предательство любимого человека страшней вдвойне. Бог тебе судья, но я тебя простить не смогу. Знаешь, у меня в жизни было очень много плохого, но я никогда ещё не доходила до того, чтобы резать себе вены. А тут дошла, потому что мне стало невыносимо от твоей фальши, от твоего чудовищного цинизма. Я же верила тебе! А ты всадил мне нож в спину. Мне сейчас очень плохо. Очень. Я потеряла много крови, но осталась жива. И буду жить дальше, но тебя в моей жизни больше не будет никогда. Поверь, мне больно вычёркивать тебя. Очень больно, ведь я же тебя любила. Сначала как друга, потом как мужа. Но теперь всё, разбитую чашку не склеишь, да и тебе видимо моя любовь оказалась не ко двору. Я, конечно, совершила очень большую ошибку, когда поехала летом в Питер и позволила отношениям так далеко зайти, а ведь я уже
тогда, после истории на турбазе, всё знала про тебя…
        Салтыкову влом было читать такую длинную смску. Он пробежал её глазами и быстро накатал ответ:
        — Мелкий, я тебя умоляю — не делай более с собой ничего плохого! Я этого не стою, и ты об этом прекрасно знаешь.
        — Знаю, что не стоишь. Именно поэтому я это и сделала. Потому что мне стало противно, что я отдала себя человеку, который этого не стоил. Я и сейчас не хочу жить, мне просто противно жить в мире, где существуют такие как ты. И ещё, не называй меня больше мелким. Я тебе никто, и ты мне никто. И не надо меня ни о чём умолять, я всё равно знаю, что тебе на меня плевать.
        Больше Салтыков ничего не стал отвечать. Да и что он мог ответить? Кончено, так кончено.
        В конце концов, давно пора…
        Гл. 3. Синяя птица
        Трудно было Оливе в первые дни.
        Тяжело было просыпаться по утрам и видеть вокруг себя всё те же стены, те же дома, те же лица, с которыми она, казалось, вот уже и распрощалась навсегда, чтобы уехать, выйти замуж, и начать новую жизнь в другом городе, который стал ей милее и ближе, чем родная Москва, хотя бы потому, что там она всегда была окружена друзьями, и не чувствовала себя как здесь одиноким и серым ничтожеством. Как она рвалась туда! Как дни считала перед отъездом, какие радужные надежды питала, что вот переедет, чтобы навсегда соединиться с любимым и никогда уж более не разлучаться. Рвалась туда Олива ещё и потому, что мучили её в Москве в последнее время страхи, что Салтыков больше не любит её, мучили и подозрения, что он ей не верен, но не могла она прямо спросить у него об этом: боялась оскорбить, боялась, что может поругаться с ним и потерять его. Ещё до Нового года она почувствовала, что он отдаляется от неё; она заметила, что он уж больше не заваливает её, как прежде, любовными смсками, а ограничивается лишь раз в неделю коротким автоматическим посланием: «мелкий, как дела?» или, на худой конец, «мелкий, я тебя
люблю». Олива также знала, что гораздо чаще он пишет её подруге Ане, но даже на это она смотрела сквозь пальцы: по её понятиям, глупо было ревновать своего жениха к подруге, ведь всю их компанию друзей — и Аню, и Настю, и Юлю, и Майкла, и Гладиатора, и Флудманизатора, и Дениса с Сантификом, и Кузьку, и Хром Вайта, и братьев Негодяевых, и Пикачу, и Макса Капалина, и даже Райдера с Мочалычем и Немезидой она считала членами их большой семьи, и любила их всех одинаково. «Зачем нам делить что-то между собой, ведь мы — одна семья,  — рассуждала Олива,  — И нет ничего плохого в том, что мы все дружны и все любим друг друга». Однако Салтыкову, несмотря на то, что и он был любитель больших компаний, эти её рассуждения казались дикими и утопическими. Не раз, бывало, спорил он с Оливой по этому поводу: главным же образом, их стычки на эту тему возникли как раз перед Новым годом. Олива мечтала собрать на Новый год всех-всех друзей, человек двадцать, а то и тридцать. И чтобы их друзья жили с ними, под одной крышей. Этот бзик у Оливы сохранился ещё с детства: своей, кровной семьи с кучей родных братьев и сестёр у
неё не было, зато было много дальних родственников в деревне, у которых ей довелось пожить и посмотреть, какие бывают по-настоящему большие и дружные семьи. Маленькая Олива была на вершине счастья, когда вечерами вся семья от мала до велика собиралась за большим столом; это было воплощение её детской мечты об идеальной коммуне. Она мечтала о том, что когда вырастет, у неё обязательно будет такая семья, которую она хочет — большая, весёлая и дружная. Салтыков же, выросший в совсем других условиях, не понимал эти её, как он выражался у неё за спиной, «заёбы».
        — Ну объясни мне, в чём смысл собирать у себя дома всякий сброд?  — горячился он, разговаривая с Оливой по аське,  — Подумай сама, это же абсолютно нерентабельно — приглашать в квартиру тридцать человек! А если они спиздят что-нибудь? Или вообще нам всю квартиру разъебашут — тогда как? А кормить-поить эту ораву тоже я должен? Ты посчитай, посчитай, во сколько это обойдётся!
        — Фу, какой ты мелочный! Даже слушать тошно!  — отвечала Олива,  — Может, ты ещё и ложки будешь пересчитывать после ухода гостей? А может вообще будешь с них за вход деньги требовать? Единоличник хренов…
        — Ну и дура же ты!  — от души выпалил Салтыков.
        — А ты жлоб, единоличник, капиталист херов! Где тебе понять широкую русскую душу — у тебя душа-то вся давным-давно в деньгах увязла! У тебя же одна корысть на уме, немец-перец-колбаса, купил лошадь без хвоста!
        Крепко разругались тогда после этого разговора Салтыков с Оливой. Тогда-то он, в бешенстве выкуривая сигарету за сигаретой, впервые серьёзно задумался о том, что отец, наверное, всё-таки прав, и не стоило бы вообще связываться с нею…
        — Поражаюсь, до чего может вообще дойти бабья глупость,  — жаловался он Мочалычу,  — Видал я дур, но такой…
        — Ну, положим, ты сам с этой дурой связался,  — ухмыльнулся Павля.
        — Да я уж жалею, что связался…
        — Так кто ж тебе мешает послать её?
        — После Нового года и пошлю,  — заверил Салтыков.
        — А почему не сейчас?
        Салтыков ничего не ответил и лишь затянулся сигаретой. Однако проницательный Павля понял, о чём промолчал его приятель.
        — Что ж, значит, не мозги в бабах главное. Умная-то баба она сама любому мужику поперёк глотки встанет…
        — Павля, ну о чём ты говоришь? Это не тот случай…
        — Да нет, как раз тот самый. Ты вон летом тогда отмочил так, что мы все тут ф шоке пацталом валялись. Помню, даже Димас Стасу Кунавичу в армию написал о твоём подвиге…
        — А Стас чё ответил?
        — Ну чё Стас мог ответить? «Я, говорит, конечно, знал, что у Оливы мозгов маловато, но, выходит, у Салтыкова их ещё меньше…»
        — Да уж, Стас за словом в карман не полезет…
        — Ты, однако, смотри,  — предупредил Павля,  — Так ведь доиграешься когда-нибудь.
        — Нуу, Павля! Мороза бояться — ссать не ходить. Так что не ссы, Капустин, поебём — отпустим!
        И приятели дружно загоготали.
        А Олива, конечно же, ничего об этом не знала до поры до времени. После разговора с Мочалычем Салтыков поостыл и тут же помирился с ней. Более того — её мечта о Новом годе странным образом исполнилась точь-в-точь так, как она заказывала, то есть, несмотря на его былые протесты, в их квартире все праздники тусил народ, среди которого, помимо всех друзей Салтыкова и Оливы, была ещё куча тех, кого она впервые видела в своей жизни. Не сразу до неё дошло, за всем этим шумом и гамом, всей этой сутолокой и праздничной суетой, что Салтыков устроил это всё вовсе не для того, чтобы доставить удовольствие своей невесте, а напротив, учитывал это в своих интересах, чтобы поменьше бывать с нею наедине, и чтобы с помощью этой толпы легче было бы избавиться от неё, замутив «под шумок» с Аней. Умом он понимал, что не так-то просто будет избавиться от Оливы, но тем не менее всеми правдами и неправдами оттягивал неприятный разговор с нею. Лишь после празднования Нового года, когда толпа гостей немного схлынула, неизбежный разговор этот поневоле состоялся, но реакция Оливы превзошла все ожидания Салтыкова. Конечно,
когда он, «мягко и тактично» указал ей на порог, ей больше ничего не оставалось делать, как собрать свои вещи и уехать, но шок и горе её были так велики, что она не смогла удержать себя в руках и разрыдалась на весь подъезд. Тогда-то Салтыков перетрусил не на шутку и, под влиянием друзей, решил всё-таки замять этот скандал, дабы не навредить своей репутации. Он вернул Оливу в дом, кое-как успокоил её, а сам с помощью двух приятелей составил хитроумный план, целью которого было переждать бурю, а потом под благовидным предлогом «временно» сбагрить Оливу вместе с Аней в Москву. План удался блестяще — Салтыков «забрал свои слова обратно», заверил Оливу, что любит её и женится на ней, но поскольку у него сейчас «временные материальные трудности», попросил у неё немного времени, недели три, чтобы он смог решить все проблемы и подыскать им за это время квартиру по наиболее выгодной цене. Оливе показалась разумной эта мысль, и она вместе с Аней уехала через три дня в Москву. Но прошёл месяц, а Салтыков всё не объявлялся, не звонил, избегал разговоров в аське, ссылаясь на чрезмерную занятость. Конечно, изредка
он ещё писал ей смски, но про её переезд в них не было ни слова. Однажды Олива всё-таки набралась храбрости и спросила его по смс, ждёт ли он её.
        — Конечно, мелкий,  — ответил Салтыков,  — Кстати, ты знаешь, я был вчера в Гостином дворе и видел там мою бывшую клаху…
        — Кого, Сумятину?  — не поняла Олива.
        — Нееет! Клаху бывшую — классного руководителя!
        — А, ну так бы сразу и сказал, я-то не поняла…
        — Хе-хе! Я бы на твоём месте тоже не понял бы! И начал бы ревновать!
        — Надеюсь, у меня пока нет оснований для ревности?  — пустила булавку Олива.
        — Конечно, нету, мелкий! Я тебя люблю! А когда приедешь, я тебя замучаю в объятиях!
        И Олива успокоилась, но ненадолго. Ей очень хотелось верить в искренность его слов — но она всеми фибрами души чувствовала фальшь его смсок, она видела, что он врёт ей без зазрения совести и смеётся над её глупой доверчивостью. Она видела у него в контакте на стене недвусмысленные послания от какой-то Лены Фокиной в виде разных там сердечек-граффити, и понимала, что сердечки эти, проколотые стрелой с надписями типа «скуч..» вряд ли стала бы оставлять «просто знакомая», с которой у него ничего не было и нет, но почему-то сознательно обманывала себя. «Этого не может быть, это наверно я сама себя накручиваю…  — думала она, лёжа ночами в своей постели,  — Но в любом случае, я смогу быть уверенной только тогда, когда приеду». Однако уверенности в чём бы то ни было, в том числе и в завтрашнем дне, у Оливы с каждым днём становилось всё меньше и меньше…
        И вот теперь, когда всё рухнуло, когда рассыпался в один миг непрочный карточный домик её призрачного, ускользающего счастья, в один из самых тяжёлых моментов, которые вообще бывают когда-либо в жизни человека, Олива наконец осознала, что надеяться ей больше не на что. Нежелание жить боролось в ней с озлоблением на весь мир и с чертовской жалостью к себе — и жалость эта к себе, пока на смену ей не пришла кипящая ненависть, завладела Оливой полностью. Она снова стала ходить на работу — рассчитывать ей теперь приходилось только на саму себя, но причина была не в этом — ей-то было до фени, на что ей теперь жить, если даже сама жизнь утратила для неё всякий смысл. Но мир, как говорится, не без добрых людей, и даже в таком жестоком городе как Москва нашёлся такой человек — её бывший начальник, который пожалел бледную, убитую горем Оливу и снова взял её к себе на работу. Но Олива больше не была заинтересована в какой бы то ни было работе: работала она спустя рукава, на работу одевалась кой-как, не причёсывалась, ходила лохматая и всё время плакала. Начальник покрикивал на неё, заставлял шевелиться — она
встряхивалась, словно очнувшись от оцепенения, и шла выполнять его поручения, но делала это чисто механически, хотя работа помогала ей ненадолго отвлечься от своего горя. Но когда заканчивался рабочий день, а особенно, когда подходили выходные — сердце её сжималось мучительно, она по привычке доставала свой мобильный, смутно надеясь — вдруг всё-таки напишет, а вдруг?.. Но тщетно: телефон по-прежнему молчал в тряпочку, и Олива ещё раз с болью осознавала, что это конец. Всякий раз, по дороге в метро, она плакала навзрыд, не стесняясь толпы людей — впрочем, и толпе было срать на неё. Люди все как один отводили взгляд, утыкались в книги, в газеты — и никто, никто н и р а з у не посочувствовал, не спросил, что случилось, почему она плачет. Задавленные мегаполисом, издёрганные, усталые, загруженные своими проблемами, люди не интересовались чужой бедой — они все думали только о том, как бы побыстрее добраться до дому, поужинать и завалиться спать.
        А для Оливы ночи в одинокой постели были самым кошмарным временем суток. Кошмаром были и выходные дни, когда не было работы, а она оставалась наедине со своими мыслями. И всё в памяти до мельчайших подробностей всплывало с той поразительной ясностью и болью, какая бывает, когда трогаешь ещё свежую глубокую рану.
        «Три недели назад… Боже мой, неужели это было ещё со мной???  — думала Олива, обливаясь слезами,  — Неужели то была я — почти счастливая, уже выбирала одежду, которую я повезу с собой, уже мыслями была там, всем друзьям-подругам щебетала — давайте, родные, встретимся, а то ведь я скоро уеду — и с концами…. Дааа…. Вот тебе и уехала…»
        «А как с Дэном в аське мило болтали… Завтра, говорю, на вокзал поеду за билетами, через неделю уж буду у вас. Он обрадовался: приезжай, на каток сходим, на коньках покатаемся… Да уж… Вот и покатались с Дэном на коньках, вот и сходили на каток…»
        «А как я болтала с Волковой по телефону о предстоящей свадьбе! Непременно, говорю, белое платье у меня будет, не какое-нибудь там кремовое или бежевое, а именно — белое, ослепительно белое. И фата чтоб. И шлейф длинный, этакого фасона, корсет чтоб открытый, а юбка — пышная, на манер бальных платьев, что в девятнадцатом веке были. И чтоб много-много друзей присутствовали на церемонии, и цветы, цветы… С Гладиатором всё шутили — хочу, говорит, у тебя на свадьбе букет поймать, чтобы первым жениться. Вот тебе и поймал букет…»
        «И Максу Капалину говорю — приезжай, в Архе, говорю, непременно встретимся, мы с Салтыковым будем очень рады видеть тебя у нас в гостях…. Скажите пожалуйста, какая семейная идиллия — „у нас в гостях“! Дура я, Господи, какая же я дура набитая! Ничему меня жизнь не учит…»
        И Олива вспомнила, как они с Салтыковым на Новый год гостей у себя принимали. Как она гоголем ходила между гостями — дескать, здравствуйте, дорогие гости, угощайтесь, кому ещё салатику подложить? Попробуйте вот «Оливье» с кальмарами, сама готовила… Чайку кому налить? Может, кофейку? В картишки, может, партию сыграем, в шахматишки? Муж, дескать, за пивом пошёл, щас придёт. Не венчаны, не кручены, а уж мужем его называла… Или просто — «мой». Мой-то, дескать, подряд на строительство взял. И ещё гордостью надувалась как мыльный пузырь — мой, не чей-нибудь. А ребята кушали салатики и чипсы и ухмылялись втихомолку. Как будто знали истинное положение дел и смеялись над её простофильным бахвальством.
        Горько было Оливе вспоминать все эти подробности, но ещё горше были другие воспоминания, закулисные — отвратительные и грязные воспоминания о сексе с Салтыковым, с единственным мужчиной за всю её жизнь. Олива вспомнила, как безжалостно он выёбывал её во все дыры этой зимой, она кричала от боли, а он, намучив её, распластывал её голой на постели, дрочил над ней, не обращая внимания на её мольбы и слёзы, поливал её грудь спермой, а Олива, сжав зубы, тряслась в истерике, корчась от омерзения и рыдая от боли и унижения. Каждой ночи ждала она со страхом и трепетом перед новой болью, новыми унижениями, и лишь потому что любила Салтыкова больше жизни, позволяла ему вытворять с собой все эти мерзости. Она любила целовать его глаза, смотреть без отрыва на его профиль, она сходила с ума от его запаха, но не могла побороть в себе отвращение к половым органам; её буквально выворачивало наизнанку, когда она видела над собой его хуй, а когда он брал её руку и клал себе на член, Олива с болезненным отвращением отдёргивала руку, как будто она прикасалась к медузе. «Боже, неужели это отвратительное, мерзкое,
грязное занятие и есть интимная жизнь?!  — с ужасом думала она,  — Неужели мне придётся постоянно терпеть эту боль, это унижение, это отвращение?.. Боже, дай мне сил вытерпеть всё это, ведь я люблю его и хочу, чтобы ему было хорошо…» И она всякий раз отдавалась ему, плача от омерзения и боли. На подсознательном уровне она чувствовала, что Салтыков не любит её, что с его стороны это лишь физиологическая потребность, и с большим удовольствием он удовлетворил бы эту потребность в другом месте, но, боясь потерять его и вновь остаться одной, Олива была согласна на всё. И вот он, наиздевавшись над ней вволю и получив от неё всё, что хотел, просто выбросил её, как использованную туалетную бумагу. Случилось то, чего она боялась больше всего — её обманули, предали, унизили. И кто же? Самый любимый, самый близкий человек в мире, единственный, кому она доверилась, взял и всадил ей нож в спину…
        Олива встала и, глотая слёзы, села за компьютер. Уж больше не хотелось ей писать в ЖЖ, который она вела аж с 2005 года — ведь теперь больше писать было не о чем, кроме как о своей раздавленной и загубленной жизни. А это ведь никому уже не интересно, кроме неё одной…
        «…А занавес давно опущен, и зрительный зал пуст. Финал этого пустого кино был ясен всем уже давно. Всем — кроме актрисы. Хотя она тоже знала. Но тем не менее доигрывала свою никчёмную роль перед пустым залом».
        «Вся наша роль — моя лишь роль…
        Я проиграла в ней жестоко…
        Вся наша боль — моя лишь боль…
        Но сколько боли…
        Сколько…
        Сколько…»
        «А может, её уже и нет, боли-то этой? Осталось лишь воспоминание о ней. Да шрамы, которые никогда уже не заживут…»
        «…А я просто несчастная женщина, сама себя загнавшая в тупик в погоне за Синей птицей. А её нет, птицы-то этой. Нет, и в природе не существует.
        А может, я и есть та самая птица, попавшая в руки жестоких людей. Птица, которую долго мучили, прежде чем уничтожить. Птица, которой сначала оторвали лапы. Потом подрезали крылья. А потом переломили хребет».
        Гл. 4. Скелет в шкафу
        Огуречный рассол в стакане, вытянутый Оливой во время святочных гаданий в Архангельске, не только ей одной дал о себе знать. Пока она лила слёзы у себя в Москве по поводу своей неудавшейся судьбы, у многих её друзей началась в этом году какая-то повальная непруха в жизни.
        Гладиатор, сдав зимнюю сессию, опять возобновил свои тренировки, при том что ухитрялся ещё и работать на двух работах. После разрыва с Волковой он с головой ушёл в учёбу, в спорт, в зарабатывание денег, и взял на себя так много дел, что у него и минутки не оставалось свободной. Постоянная занятость, конечно, избавляла его от переживаний и скрадывала пустоту личной жизни, но в то же время она сильно выматывала его. Было трудно, иногда просто хотелось всё бросить к чёртовой бабушке, но не зря же Гладиатор носил такое громкое имя — оно просто обязывало его ни в коем случае не сдаваться и бороться до последнего. И он, сцепив зубы, боролся, несмотря на то, что спал от силы четыре часа в сутки и буквально валился с ног от чрезмерного напряжения и усталости. Олива часто говорила ему, что его беда в том, что он сам создаёт себе трудности, ставя перед собою ложные цели, которые в итоге не оправдывают затраченных средств. Но Гладиатор стоял на своём крепко — недаром же железный Арнольд с детства был его кумиром. Только переоценил он свои силы, свои возможности — ведь даже машина при чрезмерной эксплуатации
даёт сбои, что уж говорить о живом человеке. Гладиатор не высыпался, из-за перегрузки не всегда справлялся со всеми своими делами, и поэтому стал нервным, дёрганным, злым как цербер. Проблемы нарастали как снежный ком, он боролся и устранял одни — тут же возникали другие. Он бесился на жизнь за то, что она так мордует его, а того не сознавал, что проблема-то у него лишь одна, и лежит она внутри него самого.
        Не всё гладко было и у Кузьки. Целый месяц он ходатайствовал по поводу возмещения средств на новый движок для портала Агтустуд. В конце концов, после всех этих нервотрёпок и многочисленных обиваний порогов, ему таки удалось добиться своего — так и тут незадача: портал всё равно безвозвратно умер — никто уже не интересовался форумом, не создавал новых тем, не дискутировал, как в былые времена. Лишь два-три человека ещё копошились еле-еле на форуме, как редкие муравьи на кучке пепла от сгоревшего муравейника. Несмотря на все старания Кузьки улучшить портал, усовершенствовать его главным образом с технической точки зрения, Агтустуд стух окончательно. Как руководитель портала, Кузька не мог не замечать также и настроение в вверенном ему коллективе. Особенно напрягал Хром Вайт: этому, похоже, судьба портала вообще была до фени, он делал всё «на шару», спустя рукава — ему от этой работы нужны были только деньги. Как человек идеи, Кузька не мог стерпеть подобного наплевательства на общее дело, куда он сам лишь на голом энтузиазме вложил столько сил. Естественно, долго это продолжаться не могло, и между
Кузькой и Хромом неминуемо вспыхнул конфликт, вследствие чего Хром Вайт потерял место.
        Главный же редактор Агтустуда, Тассадар, вообще перестал заниматься сайтом — ему было не до этого: крепко поджимала учёба. Он завалил зимнюю сессию, и теперь особенно остро встал вопрос о его отчислении из университета. Отчисление грозило армией, он знал это, но тем не менее просто н е м о г заставить себя учить то, что абсолютно не интересовало его. Результат не заставил себя долго ждать: по окончании сессии он моментально вылетел из университета и исчез с горизонта в неизвестном направлении.
        Хреново было и Денису, несмотря на то, что с учёбой у него, в отличие от Тассадара, был полный порядок. У него была беда иного рода: девушку, которую он любил ещё со школьной скамьи, родители внезапно увезли в США, и он разом потерял с нею все связи. Сначала он даже не понял, как это произошло, что вот ещё вчера она была рядом с ним, а сегодня её уж нет, и вероятно никогда не будет уже. Олива сначала предлагала пробить её в интернете, но попытки эти успехом не увенчались, и Денису уж ничего более не осталось, кроме как смириться.
        Неладно было и в семействе Негодяевых. У Сани опять начались проблемы со здоровьем, а Дима как влез с Нового года в депрессию, так из неё и не вылезал. Диплом он защитил ещё в ноябре месяце, но на работу по специальности так и не устроился, и теперь совершенно не знал, что с собой делать и куда себя девать. Осложняло ситуацию и то, что он поругался с отцом, и теперь ему грозила армия. Была ко всему прочему ещё одна проблема, мешавшая Диме спать спокойно. Проблема это была — Аня.
        Вот уже третий месяц пошёл с тех пор, как он видел её в последний раз. Признаться, его очень смутил её приход, он не знал, как себя с ней вести, что делать, что говорить. Что-то стыдное казалось Диме в этой истории с Аней, и он старался о ней не думать, тем более, уж он-то знал, что за этим всем стоит, от чего испытывал ещё большую неловкость. Сказать по правде, она ему совсем не нравилась — Дима считал, что эта девушка вобрала в себя самое худшее, что только может быть в москвичках. Его раздражало в ней всё: то, как она себя ведёт, то, как она говорит, особенно её «акающий» московский акцент — это «ааа» его просто вымораживало. Дима видел, что Аня старается ему понравиться, и чем больше она старалась, тем больше негатива вызывала к себе с его стороны. Тем более, Салтыков так умел одним словом всё опошлить и обгадить, что тонкая натура Димы не выдерживала этого. До сих пор он не мог не краснеть при воспоминании о том, что сказал Салтыков, когда приехал из Москвы после ноябрьских праздников: «Димас, Анго просила передать тебе привет и поцелуй в одно место». И хотя и Майкл, и Олива были свидетелями
того, что Аня просила просто поцеловать от неё Диму, без всякого там «одного места», Салтыков сделал своё поганое дело: после такого ведь любой нормальный парень сделал бы финт ушами, не говоря уже о таком неискушённом товарище, как Дима Негодяев.
        Да, невесело жилось архангельским друзьям Оливы: у каждого были свои проблемы, свой «скелет в шкафу». Пожалуй, только Салтыкову, как ни странно, жилось лучше всех: халтуры у него шли как по маслу, «материальными трудностями», коими он оперировал перед Оливой в доводах, что сейчас они не могут жить вместе, даже и не пахло — недавно он приобрёл себе новую навороченную мобилу за тридцать штук, и собирался ещё отправиться отдыхать на Средиземное море. История с москвичками уже отошла в небытие; про Оливу он уж и думать забыл, а когда он понял, что и от Ани ему теперь ничего уже не обломится, не говоря уже о Насте, ему ничего не оставалось, как забить на всю эту авантюру с Москвой. А поскольку вся эта история была для Салтыкова не более как очередное приключение, эпизод — ему и забыть-то про всё это было раз плюнуть. Тем более, в Архангельске ему для секса и своих баб хватало.
        А Олива всё ещё не могла прийти в себя от этого удара. Тяжело ей пришлось пережить это одной, без поддержки друзей, которых так достали её вечные стенания, что они уже всеми правдами и неправдами начали избегать общения с ней. Олива знала, что все они по-прежнему хорошо общаются с Салтыковым, и никому из них даже в голову не пришло не то, что разобраться с ним по-мужски, а и даже сказать ему в лицо: «Салтыков, ты — подонок». Не только основной «костяк» Салтыкова — Майкл, Негод, Мочалыч, Райдер, а и все остальные: Гладиатор, Флудман, Хром Вайт, Макс Капалин и даже Кузька предпочли скорее отвернуться от Оливы, чем от Салтыкова.
        — Вот так вот общаться с предателями,  — говорила Олива Кузьке,  — Мне так вообще если по-хорошему, и многих бы надо перечеркнуть, потому что каждый предал по-своему…
        — И меня ты за такого же считаешь?  — спросил Кузька.
        — Честно? Не знаю. Я не знаю на чьей ты стороне в этой ситуации.
        — Ни на чьей. Мне откровенно похуй. Плохо это или хорошо — своих проблем хватает…
        — Ну, это понятно,  — сказала Олива,  — Просто Салтыков, сделав такую пакость, живёт сейчас как ни в чём не бывало и ему похуй. И с ним общаются как ни в чём не бывало, потому что говорят что и им похуй.
        — Понятна твоя позиция,  — ответил Кузька,  — А если человек не хочет выбирать, и ему не хочется вставать на какую либо сторону, потому что это их проблема. Кто прав и кто виноват, судить также не ему.
        Олива корректно промолчала.
        — Ну не моя это проблема! Не моя!  — распалился Кузька,  — Она ваша, и ответственность на других перекладывать низко. Мне так кажется
        — А я разве говорю, что это твоя проблема?
        — А как себя вести?
        — Никто никому не вправе диктовать, как себя вести,  — устало обрубила Олива,  — Каждый человек будет вести себя так, как ему подсказывает совесть. Ты имеешь право на свою позицию, точно так же как и я на свою.
        — То есть, если ориентироваться относительно тебя, я бессовестный человек.
        — Я этого не говорила.
        — Ну а как. Если мне похуй.
        — Ну тогда никак.
        Гл. 5. Мальчик для битья
        — Привет.
        — Что тебе от меня надо опять??? Отвали!!!
        — Я-то чём виноват?
        — Он ещё спрашивает, в чём он виноват!!! Я тебе ещё вчера сказала, в чём ты виноват!!!
        — Глупо,  — Хром Вайт даже обиделся.
        — Не глупо!!!  — взорвалась Олива,  — Ты же мне всё испортил!!! Всё!!! Чего ты мне не дал тогда второго января уехать??? Кто тебя дёрнул меня останавливать, билеты на пятое число покупать!!!!!
        — На второе не было…
        — Аааааа, не было?! Щас будешь отмазки придумывать!!!! Ну что, ты друг мне или враг??? Если друг, то иди и отомсти за меня, тогда я поверю что ты мне друг!!!!!!!!
        — Как мстить?
        — Как мстить? Очень просто! Есть у тебя приятели, человек пять или семь, вот собери их и пусть его отпиздят, чтоб кровью блевал!!!!! Вот как мстить!!!!
        — Эм,  — озадаченно произнёс Хром Вайт,  — Типа киллер…
        — Что «эм»? Слабо, да? Слабо?!  — взвилась Олива,  — Эх, ты! Вот вы, все вы в этом, вся ваша сущность! Трусы вы все, трусы и подлецы, все вы хорошие до поры до времени, а как коснись беды какой — вот вы и разбежались в кусты… предатели…
        — По-моему, дружбу так не доказывают.
        — А как доказывают?!
        — Хорошими делами,  — сказал Хром Вайт,  — А не ссорами и драками.
        — Какими хорошими делами? Меня обесчестили, обманули, опозорили, надули как последнюю простофилю, и выбросили, подставили так, что вовек мне это не забыть и не расхлебаться! Какие хорошие дела?! Ты замуж меня возьмёшь такую? Возьмёшь, да? И жить со мной будешь? Ну давай, я посмотрю, что ты на это скажешь.
        — Почему бы и нет…  — замялся Хром Вайт,  — Ты ведь меня не любишь.
        — Неет, милый друг, ты так не отвечай,  — оборвала его Олива,  — А то щас начнёшь — почему бы и нет, почему бы и да. Я тебя прямо спросила — ты бы щас взял меня замуж? Именно сейчас, вот.
        — Да.
        — Дааа? Как у тебя всё легко и просто! Ну-ну…. Я ведь серьёзно говорю, не шучу. Мне-то ведь раз плюнуть — приехать и в загс пойти, мне это как нехер делать. Я вот щас поеду на вокзал и приеду. А где гарантия, что ты не сбежишь? А? Где гарантия?!
        — А разве хорошо без любви? Я-то никуда не денусь.
        — А кто тебе сказал, что без любви?  — усмехнулась Олива,  — Ты-то меня любишь? Ну и хватит этого.
        — Не думаю.
        — А чего тут думать-то? Если как ты говоришь, ты меня ждёшь.
        — А тебе всё равно за кого, да?
        — Неет, милый Хром Вайт, ты мне зубы-то не заговаривай. Что значит — всё равно, не всё равно?! Это тебе должно быть всё равно, если как ты говоришь, ты меня любишь.
        — Да, ты мне нравишься,  — сказал Хром,  — О любви так не говорят.
        — Хааа! Нравлюсь! Нравиться может новая модель телефона в салоне Евросеть. Или пицца с ветчиной может нравиться. Видишь, как запел! Я тебя прямо спросила.
        Обидевшись, Хром Вайт не стал больше ничего говорить.
        — Молчишь?!  — вскипела Олива,  — Ага! То-то вот!!! Тогда и нечего мне тут лапшу на уши вешать. Так-то!
        — Разве ты не видишь, что у меня и так проблемы,  — сказал Хром Вайт,  — Думаешь от хорошей жизни я с астуда ушёл?
        — Ааа! Проблемы?! Ну какие проблемы-то? Весенний недотрах? Девочку негде снять, в этом проблемы?
        — При чём тут это?
        — А при том! Заметь, не я тебе первая позвонила, а ты мне. Вот так, все вы мужики не мужики, а только одно название. Как дифирамбы петь под луной — тут вы все мастера. Как золотые горы обещать, чтобы секс получить — у вас тоже не заржавеет. А как дело ответственности касается — вот тут-то вы и в штаны нассали, и в кусты побежали!! Трусы вы все, трусы и подлецы! Один жениться обещал и сбежал в последний момент, а другой не захотел за это разобраться с ним по-мужски — тоже испугался. Все вы шкурники, только о своей шкуре и думаете, дескать моя хата с краю. Как ещё вас называть после этого?! Предатели!!!!!!! Все, все до единого предатели!!!!!!!!!!!! И не смей мне больше звонить, если не можешь ничего путного сказать и сделать, не велю!!!!!!!
        «Совсем уже у бабы крыша съехала,  — обиженно думал Хром Вайт, лёжа ночью в своей постели,  — Как будто все виноваты в том, что ей не удалось женить его на себе! Бзикнутая какая-то: замуж, замуж… Оно и понятно: никто замуж не берёт на третьем десятке, вот она и бесится…»
        Впрочем, не только одна Олива испортила сегодня настроение Хрому. Конфликт с Кузькой и Тассадаром, который назревал уже давно, достиг своего апогея. Тассадар ещё пытался как-то сгладить острые углы между амбициозным, прямолинейным Кузькой и забитым, затюканным Хром Вайтом, но тщетно: Кузька уже откровенно не переносил Хрома.
        — Знаешь что,  — сказал он ему накануне,  — Меня такие кадры не устраивают. Тем, кто в работе ищет только зарплату и не желает трудиться за общее дело, не место в нашем коллективе.
        — А что?  — отвечал Хром Вайт, затравленно глядя исподлобья,  — Это я должен быть недоволен — ты так и не прибавил мне зарплату, а я ещё на тебя работаю…
        — Ты не на меня работаешь!  — взорвался Кузька,  — Мы все сейчас сидим без денег, на голом энтузиазме! Но мы, в отличие от тебя, работаем ради цели, а не ради денег! А если ты недоволен — можешь убираться ко всем чертям, ты и так уже запорол нам весь проект.
        — Ну конечно, чуть что, так сразу я,  — обиженно проворчал Хром Вайт,  — Сам не можешь развить портал, а я же ещё и виноват… Тоже, нашли мальчика для битья…
        — Вижу, мы с тобой каши не сварим,  — подытожил Кузька неприятный разговор,  — Сегодня же ты получишь расчёт.
        И Хром Вайта выгнали.
        «Ну и пошли вы все…  — обиженно думал Хром сам с собой,  — Сколько можно всё это терпеть? Вот так вот, относишься к людям со всей душой — а они же потом тебе в эту душу плюют. Сколько всего я сделал для Агтустуда — этого никто не вспомнил… И Олива тоже не вспомнила, сколько я для неё сделал… Нет, наверное, действительно — не хочешь, чтоб тебе наплевали в душу — не поворачивайся к людям душой, а хочешь, чтоб лизали жопу — поворачивайся к ним жопой. Может, и мне пора ко всем жопой повернуться…»
        Но, сколько бы ни думал так Хром Вайт, повернуться к людям жопой он не мог, по той простой причине, что для этого в человеке должно быть по меньшей мере половина спеси. Люди, как правило, просто не думают о тех, к кому они поворачиваются жопой, но Хром был ещё слишком слаб и зависим от людей, чтобы о них не думать. И люди видели это, видели они и то, что он, делая кому-либо добро, всегда поминал это: «Вот, я такой хороший, делаю столько добра, а меня не ценят…» И его действительно никто не ценил — он был для всех просто «мальчиком для битья», и это было ясно всем и каждому, кто на него взглянет.
        Гл. 6. Ненужная весна
        Весна в Москву пришла как-то неожиданно. Как-то уж очень быстро стаял снег, и полезла расти трава; не успел наступить май, как почки на деревьях начали как-то уж чересчур активно распускаться. Всё живое радовалось весеннему теплу; одна только Олива хмурилась да вздыхала. Весна эта аномальная лишь раздражала её своей неуместностью и ненужностью — не сулила эта весна ей ни счастья, ни радости. Олива вспомнила прошлую весну, как она беззаботно каталась на велосипеде, плела венки из одуванчиков, купалась в речке и не видела, что над ней тенью нависает оползень, готовый вот-вот обрушиться на неё. Тогда она ещё была свободна и беспечна, строила радужные планы на жизнь, и не знала, что через год всё рухнет, и она станет такой, как сейчас — раздавленной и уничтоженной.
        А между тем жизнь шла своим чередом; тёплая весна манила на улицу, в парк. Стройные ряды праздно гуляющих москвичей заполняли собою Коломенское и Царицыно, Узкое и Тропарёво. И шли так-то в один воскресный апрельский вечер по парку Коломенское три подруги. Две из них, симпатичные жизнерадостные девушки, болтали и смеялись, ели сахарную вату, дурачились с фотоаппаратами, фоткая всё, что попадалось им на глаза. Лишь третья, хмурая и некрасивая, шла, сутулясь, глядя в землю, и демонстративно не принимала участия в общем веселье и болтовне.
        — Вот приедет Мишка на майские — мы с ним поженимся, и я в Питер к нему уеду!  — хвасталась одна, та, что поменьше ростом, с каштановыми волосами и густой чёлкой а-ля ретро.
        — Ну, Юлька, дерзай! Москаля давно уже пора взять в оборот,  — смеялась другая, рыжая,  — Может, из всех нас хоть у вас что-то получится…
        — Перестань, Анька,  — шутливо отмахнулась Юля,  — Вон смотри: утки в пруду! Давай-ка я их сфоткаю…
        Девушки сбежали вниз к пруду. Лишь та, что хмурилась и молчала, отошла в сторону и устало села на бревно. Трудно было узнать в этой хмурой и сутулой неудачнице прежнюю Оливу, ту, которой она была всего-то год назад. Теперь густые, чёрно-рыжие волосы её поблекли, стали какого-то неопределённо-серого цвета и унылой паклей свисали на лицо и на плечи девушки; глаза её, прежде такие выразительные, поблекли и заплыли от постоянных слёз. Переживания состарили Оливу, и, глядя на это бледное опухшее лицо, эти мешки под глазами, эти растрескавшиеся губы, эти серые волосы, похожие на паклю, трудно было поверить в то, что ей всего двадцать два года, и ещё труднее было представить, что вот эта неудачница ещё когда-то умела смеяться и нравиться людям.
        Аня и Юля, смеясь и шутливо толкаясь, подбежали к Оливе. Внезапно у Ани завибрировал телефон.
        — Интересно, кто это ещё,  — произнесла Аня, открывая смску. Юля наклонилась над её телефоном и вдруг обе девушки многозначительно переглянулись между собой и заулыбались.
        — Что? Что там такое?!  — встрепенулась до последнего нерва Олива.
        — Да так…  — замялась Аня, пряча глаза.
        — Что? Почему вы молчите?!  — Олива вырвала телефон у неё из рук. Аня даже растерялась.
        «Отправитель: Салтыkoff.
        Сообщение: Хэй, Анго! Как поживает Москва-столица? Говорит зона Р29. Сегодня высылаю по почте твою книгу. Приём!»
        Олива, прочитав это сообщение, вернула Ане телефон и вдруг взвыла в голос, бросившись ничком на перила скамейки.
        — Господи ты Боже мой, ну куда Ты смотришь?! Куда?!?! Неужели не видишь, что делают люди, как они обижают других, почему же Ты не вступишься за обиженных, почему не покараешь предателей?! Почему, Господи?! Почему??? Почему?!?!?!
        — Ну вот… начинается…  — обречённо закатила глаза Аня,  — Чёрт его дёрнул написать мне именно сейчас…
        — Ну, полно, Оля, полно,  — Юля присела на корточки, пытаясь успокоить заходящуюся в рыданиях Оливу,  — Не надо плакать здесь… Возьми себя в руки…
        — Ответь ему, ответь ему сейчас же, чтобы засунул себе в жопу эту книжку!!!  — исступленно ревела Олива,  — Я завтра куплю тебе десять таких книжек, только пошли его на хер! Ну пожалуйста!!!
        — Ну ладно, ладно, всё, Аня уже послала его и пошлёт ещё раз, только возьми себя в руки, а то на нас уже люди смотрят,  — умоляла Юля.
        — Плевала я на людей!!! Я несчастный человек…
        Даже дома Олива не долго не могла успокоиться. Все разговаривали с ней как с душевнобольной, и её это распаляло ещё сильнее.
        «За что мне это, Господи?! За что мне так не везёт, за что такие страдания?!» — думала она, обливаясь слезами…
        «А может, ты это заслужила?  — вдруг пронеслось в её голове,  — Ничего не бывает просто так. Вспомни, как ты поносила и оскорбляла людей ни за что… Как оскорбляла Даниила, который не был ни в чём виноват перед тобой, так как заранее честно объяснил тебе свои позиции… Вспомни, как ты опускала его перед Салтыковым, как смеялась вместе с Салтыковым над Даниилом, пускала слухи, что он импотент, так как не переспал с тобой, а того не поняла, что он в первую очередь не о себе, а о тебе же, дуре, подумал, чтобы ты потом не страдала! А как ты Никки оскорбляла, какими грязными ругательствами публично поносила ты её, за то только, что Даниил выбрал её, а не тебя! Вот и получай за это по полной программе — ты вполне это заслужила своей дуростью и злостью, чтоб с тобой вот так обошлись…»
        …Не сразу Олива решилась написать Никки. Но настал такой день, когда отчаяние и боль вдруг толкнули её прийти с повинной к ней — к своей давней сопернице. И вот теперь Олива сидела и изливала душу перед той, которую раньше считала своим врагом…
        — Просто может не стоит его так ненавидеть,  — сказала Никки, выслушав её,  — Ведь это всё не случайно… И мне кажется ты не любила его даже… Просто нашелся человек который исполнит твое главное желание, быть с кем-то рядом да ни абы с кем, а с тем кто тебя лююбит… а больно сейчас твоему униженному самолюбию… Может пора просто научиться отдавать любовь, не ждя ничего взамен? Просто ненависть убивает тебя, ты задыхаешься только от нее….. И меня ты тоже ненавидела, а я хотела быть тебе другом и не говорила ничего о том что у нас что-то с Даниилом есть только потому что он меня попросил… Но Боже мой, как это было давно… и теперь это так неважно… А я просто не понимаю зачем ты пришла теперь ко мне… ведь ты считаешь меня лживой насквозь…
        — Не надо,  — отвечала Олива сквозь слёзы,  — Зачем ты мне это говоришь, мне ведь и так тошно. Это было сто лет назад, и ты меня тоже ненавидела, потому что мы с тобой одного и того же парня делили. И в итоге он оказался не твой и не мой…. Ты думаешь, меня не скребёт, не свербит это всё, и что было тоже….. прости….. хотя нет, ты не простишь, наверное. Мне всегда трудно это было делать — прощения просить. Тошно мне, покончила бы я с этой жизнью, да как уйдёшь с таким камнем на душе. Не знаю, короче… Не удивляйся ничему — мне щас действительно мутно. Может, я мазохист? наверное…
        — Оль, я никогда на тебя не злилась… И извиняться тебе не за что передо мной…
        …А в это самое время в одном из архангельских диско-баров встретил Кузька Салтыкова. Разумеется, Салтыков был не один, а с какой-то девицей. Вальяжно развалившись на кожаном диване, он в одной руке держал водочный коктейль, другая же бесцеремонно покоилась на бедре этой девицы. В то время как Олива убивалась у себя в Москве, считая свою жизнь конченной, Салтыков, наоборот, чувствовал себя вполне довольным и жизнерадостным.
        — А! Кузя, здорово!  — заулыбался он, увидев приятеля,  — Как дела? Что там у нас с Агтустудом?
        — Потихоньку,  — усмехнулся Кузька,  — Вчера запустил новые блоги. Теперь там гораздо больше функций в настройках. Жаль только — юзеров почти не осталось, но эту проблему со временем уладим, я думаю. Кстати, я тебе там скинул кое-что — будешь в инете, зацени.
        — Ну, дык, не вопрос!  — сказал Салтыков,  — Кстати, познакомься: это моя… любимая девушка, так сказать…
        — Вот как? Очень приятно,  — улыбнулся ей Кузька,  — Не возражаешь, если я твоего молодого человека украду на пять минут? Сходим за пивом и тут же вернёмся.
        — Да, разумеется,  — кивнула девица.
        — Ну как она тебе?  — спросил Салтыков, когда они с Кузькой отошли к стойке бара.
        — Красотка,  — усмехнулся Кузька,  — Это и есть та самая, о которой ты мне рассказывал?
        — Та самая,  — сказал Салтыков.
        — А Олива?
        — Чё Олива? Всё уж давно кончено,  — отмахнулся он.
        — Да уж… И стоило тогда начинать…
        — Да с чего! Тут и ежу ясно, она просто зацепилась за меня, чтобы сюда переехать,  — внезапно разоткровенничался Салтыков,  — Обломалась девочка — представляю, как она меня щас проклинает…
        — Ладно, не будем об этом,  — сказал Кузька,  — Кстати, говорят Москаль в Москву тут на майские праздники собирается?
        — Да, я знаю. Поедет в Москоу свой гарем окучивать,  — Салтыков цинично усмехнулся,  — Кстати, хорошо что ты мне напомнил — щас ему смску отправлю.
        И Салтыков, усмехаясь, быстро накатал Майклу смс:
        «МайкелЪ, когда в Москве будешь, скажи Оливии, что я её любил сильнее всех, а она меня так и не поняла».
        Гл. 7. Увалень
        Самолёт из Питера минута в минуту приземлился в аэропорту Шереметьево. Перекинув через плечо свою дорожную сумку, Майкл сошёл с самолёта и с внутренним трепетом огляделся по сторонам.
        Москва… Как много в этом слове! Для Майкла Москва была почти то же, что для Оливы Архангельск. Тут он впервые побывал прошлым летом, тут получил за три дня впечатлений больше, чем за всю свою жизнь. И, конечно, именно здесь, в Москве, Майкл встретил свою любовь… Даже не одну, а целых две: сначала Волкову, потом Полякову. И теперь в Москве его ждали не одна и не две, а целых четыре подруги. Архангельские друзья Майкла, которые со школьных лет знали его как увальня, теперь даже завидовали ему: вот как он их всех переплюнул!
        — У Москалюши нашего в Москве целый гарем из четырёх жён,  — шутил Салтыков,  — Поехал наш султан в Москву свой гарем окучивать…
        — Да уж, где тебе теперь с Москалём тягаться,  — поддевал его Павля,  — Москаль-то наш, однако, покруче тебя будет!
        Майкла, конечно, очень смущали все эти шутки. Ему самому было даже немного неловко от того, что в Москве у него две девушки, и он ехал встречаться с ними обеими, не считая ещё двух своих подруг, Аню и Оливу. Ведь Настя, разочаровавшись в Гладиаторе, теперь снова общалась с Майклом, а Майкл, чувствуя, что ему нравится Юля, никак не мог понять, что же он теперь чувствует к Насте — просто дружескую симпатию, или нечто большее. Майкл уже давно ломал голову над этой дилеммой, и, хоть Олива и Салтыков в один голос советовали ему не париться над этим вопросом, а наоборот наслаждаться тем, что у него в Москве не одна девушка, а целых две — ведь в мусульманских странах нет ничего плохого в том, чтобы иметь одновременно несколько жён, Майкл всё равно чувствовал в этой ситуации что-то не то. И когда он сошёл с трапа самолёта и ступил на московскую землю — сильное волнение охватило его.
        На Комсомольской его встретила Юля. Олива тоже хотела поехать встречать Майкла, но Юля попросила Аню отговорить её, сославшись на то, что ей бы хотелось этот вечер провести с Майклом наедине, без посторонних. Оливу, признаться, это очень сильно задело и обидело — она же как-никак тоже была подругой Майкла, а теперь появляется какая-то девка — и привет родному дому? Она же сама их познакомила — и теперь, стало быть, можно её «задвинуть»? Это было последней каплей, примешавшейся к полной чаше обиды и горя, постигшего её в этом году, и, поскольку у Оливы и так в последнее время глаза были постоянно на мокром месте, тут она не выдержала и разревелась окончательно. Это произошло на работе, прямо после разговора по аське с Аней. И тут, как назло, Оливу вызвал к себе в кабинет начальник. Она быстро вытерла слёзы и понесла ему папку с письмами, стараясь спрятать от него своё зарёванное лицо. Однако проницательный шеф заметил и спросил, что случилось. Получив ответ, он только и произнёс:
        — Даа… Мужика тебе надо, вот что. Время-то уходит…
        И Олива, задетая за живое, с трудом удержалась, чтобы не вылететь из кабинета пулей.
        Тем временем Майкл и Юля гуляли по Москве. Майкл с восторгом озирался вокруг себя — весенняя Москва кружила голову, в Питере ещё деревья голые стоят, а тут — листики уже зелёные, пушистые с золотистой пыльцой почки верб, их сводящий с ума аромат… И девушка рядом, совсем близко… Такая маленькая, хрупкая, утончённая, как сама весна, как эти нежные листики на деревьях… Майкл впервые посмотрел на Юлю другими глазами. Ему страстно захотелось обнять её, поцеловать. Подойдя к скамейке в парке, они сели. Майкл приблизил своё лицо к ней, зажмурился, поцеловал в губы…
        Поцелуй продолжался где-то полминуты. Эти полминуты показались Майклу раем и пролетели для него как одно мгновение. Затем Юля вырвалась.
        — Поехали со мной в гостиницу,  — выпалил Майкл, окончательно потеряв голову.
        — Нет, нет… Я совсем забыла — мне пора домой…  — Юля нервно посмотрела на часы.
        — Так рано?  — изумился Майкл.
        — Мне маме надо помочь, она просила…
        — Ну ладно,  — расстроенно пробубнил Майкл,  — Давай я тебя провожу…
        — Нет, Миш, не надо,  — Юля встала со скамьи.
        Майкл обнял её, попробовал поцеловать ещё раз — она резко вырвалась. Он убрал руки.
        — Ну как хочешь…
        Юля моментально скрылась в толпе. Отойдя на некоторое расстояние, сорвалась на бег, то и дело оглядываясь, не идёт ли он следом. В метро отдышалась. Уф, слава Богу, отвязалась…
        Настроение у неё было ужасное. И как она могла увлечься таким вот увальнем? Как могла общаться с ним целых полгода? Ещё и замуж за него собиралась… А приехал — так одним своим видом все иллюзии разрушил…
        В сущности, они же общались-то фактически только по инету. Да пару раз встретились мельком — один раз осенью гуляли в Царицыно, да другой раз в Питере, и то не успели там даже толком погулять — Олива всё сорвала. А теперь, когда Майкл остался с Юлей наедине, она впервые заметила, что он потолстел, вихры у него торчат во все стороны, как будто только что с постели, да ещё и одевается как лох — футболку в штаны заправляет… Живот выпирает из-под футболки, да ещё и потом от него разит — видимо, даже не знает, что такое дезодорант…
        Юля вспомнила, как он её поцеловал, и перекосилась от отвращения. Ко всему прочему, он ещё и целоваться не умеет — обслюнявил её всю… Бррр! Навалился как медведь…
        «А что бы он сделал со мной в гостинице — даже страшно представить,  — пронеслось в её голове,  — Даже целоваться не умеет — всему его учи… Фу, нет, не надо мне такого парня… Пусть уж лучше кто-нибудь другой его образовывает — мне такой великий труд не по плечу…»
        А в это время Олива, как обычно, беседовала с Аней. Выплеснув обиду в разговоре с подругой, она немного успокоилась, как вдруг зазвонил её мобильник.
        — Майкл?!  — удивилась Олива,  — Ты щас где? Разве ты не с Юлей?
        — Юля домой поехала,  — расстроенно пробубнил Майкл,  — Я не стал ей навязываться, не хочет — как хочет…
        — Так рано?  — изумилась Олива,  — Вы что, поссорились?
        — Да нет… Просто я её поцеловал, а она сразу убежала… Не знаю. Что-то я не так сделал что ли…
        — Приезжай,  — коротко велела Олива и повесила трубку.
        Гл. 8. Преображение Медведа
        — Ну чего там?  — спросила Аня, как только Олива переговорила с Майклом.
        — По ходу дела, твоя подружка дала от него стрекача. Бедный Майкл! Что ж ему всё так не везёт-то…
        — Фигасе!  — изумилась Аня,  — Всё ж у них нормально было…
        — Да понимаешь, насколько я поняла, он её поцеловал,  — пояснила Олива,  — Он же ж целоваться-то не умеет, поди-ка сделал это не так как надо — она и испугалась…
        — Да уж… Одно слово — Медвед!
        — Медвед-то Медвед,  — вздохнула Олива,  — Только вот что мы теперь с этим Медведом делать будем — ума не приложу…
        — Медвед — это вам не просто так,  — глубокомысленно изрекла Аня,  — Медведом надо заниматься!
        — Как?
        — Как-как, кверху каком! Одеть его помоднее, научить манерам — и будет парень хоть куда! Жаль только,  — добавила Аня,  — Что слишком уж трудная это работа…
        — …Из болота тащить бегемота,  — закончила Олива, и обе, посмотрев друг на друга, внезапно расхохотались.
        На следующий же день Аня с Оливой вплотную занялись Медведом. Перво-наперво девчонки потащили его в ЦУМ — выбирать ему одежду. Майкл сначала противился — ему идеи подруг казались бесполезными бабскими глупостями.
        — Ты что, хочешь, чтобы и Волкова от тебя сбежала?  — напустилась на него Олива,  — А она тоже сбежит при таком раскладе. Так что лучше не упирайся, а делай, как мы говорим!
        — Ой ладно… Ну что вам за дело!  — с кислой миной отмахивался Майкл,  — Нохмально я одеваюсь… И потом, внешность не главное…
        — Нет, Миш, для девушек внешность главное,  — мягко убеждала его Аня,  — Как говорится, по одёжке встречают, по уму провожают,  — и, выбрав джинсы, сняла их с вешалки,  — Примерь-ка, кажется, твой размер…
        Майкл тяжело вздохнул и, с кислой миной взяв джинсы, пошёл в примерочную.
        — Майкел! А Майкел!  — крикнула Олива, спеша к нему через весь зал и ещё издали потрясая выбранной в сумочном отделе совершенно невозможной авоськой,  — А как тебе такая сумочка?
        Майкл вспыхнул — хоть прикуривай. Он уже и так готов был от стыда сквозь землю провалиться, а тут ещё и эта насмехается над ним…
        Однако труды девушек над внешностью Майкла не пропали даром. Кроме джинсов и модной сумки, они заставили его купить мужской дезодорант и парфюм, а после магазина повели в парикмахерскую. Майкл психовал, упирался, но упорство подруг взяло своё — и к концу дня Майкла стало просто не узнать.
        Куда подевался тот, прежний недотёпа-Медвед, похожий на куру-гриль в своих штанах пузырями, заправленных в футболку? Куда подевался неуклюжий, лохматый, с торчащими в разные стороны вихрами Медвед? Теперь на месте былого Медведа стоял офигительный парень, похудевший, с модной стрижкой, преобразившей всё его лицо, одетый с иголочки, свежевыбритый, вкусно пахнущий дорогим парфюмом.
        — Ну вот, теперь тебя и Волковой показать не грех,  — заметила Аня.
        — Да ну…  — краснея, пробормотал Майкл,  — Скажешь тоже…
        Однако Настя напомнила о себе сама, позвонив Майклу на мобильный. Они договорились встретиться вдвоём в кафе в центре Москвы. Майкл поехал на встречу с Настей, а Олива с Аней остались одни.
        — Пошли ко мне,  — предложила Олива.
        — Что там у тебя делать-то,  — проворчала Аня, которая, после отъезда Майкла была не в духе.
        — У меня пицца есть, правда замороженная, но вкусная.
        Это меняло дело.
        — Ну ладно, раз пицца, то так уж и быть,  — согласилась Аня.
        — Я знаю, обжора, чем тебя приманить,  — развеселилась Олива,  — Специально для этого случая запаслась пиццей. А то ведь так тебя ко мне домой и калачом не заманишь…
        А в это время Майкл и Настя сидели за столиком кафе друг против друга. Откровенно говоря, преображённая внешность Майкла произвела на Настю сильное впечатление. Она не видела его почти год и теперь, сидя напротив него, смущалась и краснела от охватившего её волнения. Майкл же, глядя на вспыхнувшую багряным румянцем Настю, нервно теребящую в пальцах свой светлый локон, напротив, испытывал странное чувство какого-то разочарования.
        «Интересно, почему она так покраснела?  — думал он,  — Неужели от выпитого коктейля?.. Как странно всё… И её я любил, а теперь мы лишь друзья, но я весь этот год видел её под другим углом… Наверное, я всё-таки Юлю больше люблю…»
        «Надо же, какой Мишка лапочка стал…  — думала, в свою очередь, Настя,  — Вот влюбиться можно! Как же это я не замечала, какой он?.. А теперь всё уж, и у него другая девушка…»
        — Эх, Мишка, Мишка,  — вздохнула она,  — Где ж ты раньше-то был…
        — Так я и был,  — сказал Майкл,  — И я был, и ты была. Но время и разлука над нами хорошо поработали…
        — Может быть,  — согласилась Настя,  — Но знаешь, Мишка, ты из всех парней, наверное, единственный, кто меня не разочаровал…
        …Поздно вечером Майкл после встречи с Настей поехал на Третьяковскую, где ждала его в центре зала Олива. Настроение у Майкла было усталое и опустошённое. Новые джинсы нестерпимо жали ему живот, от парфюма с непривычки болела голова, к тому же он не привык к такому гламурному виду, и ему казалось, что все на него смотрят, и смотрят с осуждением: вот, мол, вырядился, модник… А что бы сказали родители, если б увидели его… И так уже ворчат — что-то ты, сын, в Москву зачастил, тоже взял моду туда таскаться… Лучше б диссертацией занялся…
        Знали бы они… Нет, зачем им это знать! Родители никогда не поняли бы его и пришли бы в ужас, если б знали, какую жизнь он тут ведёт. Отец, старый профессор, воспитывал его в строгости, не позволяя ничего лишнего — что ты, упаси Господь, какие развлечения? Никаких тряпок, никаких клубов — ты должен учиться, учиться и учиться! Девушки?! Да ты что — и думать забудь! Даже близко не подходи — карьеру, учёную степень загубишь на корню! Вот защитишь кандидатскую, докторскую диссертацию, тогда… Работаешь, зарабатываешь много? Шестьдесят тысяч? Упаси Господь, это мало! Вот будешь зарабатывать тысяч сто, а то и двести, тогда и поговорим, а пока всего этого не добился — ты ещё сопляк зелёный… Жениться?! Да ты что! Вот будет тебе лет сорок, тогда, может быть…
        Утопические взгляды родителей Майкла повергали в шок всех его друзей. Может, потому что они сами поженились в сорок лет, а Майкла родили и того позже, вот и впаривали ему в голову свои понятия о жизни. Они воспитывали его, чтобы он учился, делал карьеру, и в принципе их труды не пропали даром — Майкл единственный из всей компании, не считая Волковой, учился в аспирантуре, и при этом ещё работал на двух работах — в конторе отца и в университете лекции читал студентам. Да только вот, заботясь о его образовании и интеллектуальных способностях, родители упустили очень важную деталь — внешний вид и сексуальную безграмотность сына. В этом плане Майкл, что и говорить, был дуб дубом…
        Вот и Юля взяла и сбежала со свидания… Майкл написал ей потом две смски, но она ни на одну из них не ответила. Аня и Олива говорят, что она убежала потому что он не следит за своим внешним видом и не умеет целоваться. Майкл фыркал: ну и глупые же эти девчонки! Обо всём имеют поверхностное суждение, а в корень не зрят. Вот тоже, пошёл у них на поводу — по магазинам с ними таскался, шмотки покупал как баба… Знали бы друзья — на смех бы подняли…
        «Хотя ведь вот Настя стала же около меня щебетать,  — подумал Майкл,  — Значит, они правы… Но ведь тогда, получается, таким, какой я есть, я не нравлюсь, и если бы я пришёл к Насте на свидание таким, как вчера, она бы тоже сбежала… Значит, для них всех важен не я, а моя внешность… И это очень фигово на самом деле…»
        — Привет, ты чего это такой кислый?  — окликнула его Олива, когда он приехал,  — Лимон, что ли, проглотил?
        — Какое там лимон,  — вздохнул Майкл,  — Впрочем, всё нормально…
        — Ну, не хочешь, не говори,  — сказала Олива,  — Однако вот что, Майкл…  — вмиг изменившимся тоном произнесла она, когда они остановились у перил моста через Москву-реку перед Кремлёвской стеной, в том самом месте, где Салтыков год назад чуть не погиб, доказывая Оливе свою любовь,  — Мне Салтыков на Новый год подарил одну вещь… Я хочу ему её вернуть через тебя…
        Она порылась в своей сумке и извлекла из неё синий бархатный футляр с золотой цепочкой — тот самый, что подарил ей Салтыков на Новый год. Майкл ожидал этого жеста и даже отшатнулся от протянутого ему футляра.
        — Извини, но я у тебя этого не возьму,  — сказал он.
        — Но почему?
        — Видишь ли, я сказал Салтыкову, что ты хочешь вернуть ему его подарок, но он оскорбился и категорически заявил, что не примет его назад.
        — Но и мне не нужны его подарки!  — воскликнула Олива,  — Когда так, я сейчас же выброшу эту цепочку в реку! Мне от него ничего не нужно!
        Олива занесла футляр над рекой, однако Майкл мягко перехватил её руку.
        — Пожалуйста, не делай этого,  — попросил он,  — Вещь ни в чём не виновата. Оставь её у себя, хотя бы как память…
        — Память?!  — у Оливы на глазах блеснули слёзы,  — Какая память, Майкл? Память о моих страданиях, об унижениях, которые он мне причинил, память о моей загубленной и разбитой жизни? Нахуй такую память! Не нужны мне подарки от этого человека! В последний раз спрашиваю: возьмёшь, нет?
        — Нет. Не возьму.
        И Олива, ни слова более не говоря, замерла у края моста с футляром в руке — всего на один миг, а потом решительно разжала пальцы.
        Майкл, опершись на перила моста, со скорбью молча смотрел, как коротко блеснул в отсвете фонаря падающий футляр и, сделав сальто в воздухе, тихо шлёпнулся на воду и поплыл, подхваченный тёмными водами Москвы-реки.
        Гл. 9. Книга
        Бывает горе — что косматая медведица: как навалится, так света не взвидишь. А отпустит — и ничего вроде, и жить можно. И даже делать что-то.
        Ударило горе Оливу обухом по голове — очухалась: и яркой вспышкой блеснула вдруг у неё идея.
        Вообще-то идея эта зарождалась в её голове ещё давным-давно, когда не было, собственно, ни Архангельска, ни форума Агтустуд, ни Салтыкова. Когда ещё училась она в младших классах школы, лелеяла она в себе эту мечту — стать писателем.
        В десять лет она впервые серьёзно взялась за перо — ей захотелось написать фантастическую сказку про девочку, попавшую на волшебную планету, где всё не так, как у нас в обычной жизни. Нетрудно догадаться, что девочкой этой была она сама. Только не удалось Оливе осуществить проект до конца: сказка с захватывающим сюжетом была дописана лишь до середины — а дальше у неё не хватило фантазии придумать новые приключения на волшебной планете: слишком многим мелочам уделяла она внимание в этой сказке, и на основное её уже просто не хватило. К тому же приходилось постоянно напрягать мозги и выдумывать то, чего на самом деле не было, да ещё укладывать это в текст — а это было сложновато, если учесть ещё и то, что Олива в этой своей сказке невольно передёргивала детали из других сказок: её произведение напоминало какое-то странное сплетение «Волшебника Изумрудного города», «Хроники Нарнии», «Властелина колец» и собственных шизофренически-цветных сновидений. Кто знает, может быть, этой её сказкой впоследствии зачитывались бы многие и многие поколения детей, но видимо не суждено было Оливе дописать её до конца
— так и не увидела свет эта её неоконченная супер-мега-сказка. Но хобби своего Олива не бросила: лет с двенадцати, когда она уже влюблялась в мальчиков, она взялась писать небольшие повести — и с удивлением обнаружила, что гораздо легче описывать в своих произведениях то, что происходило на самом деле, чем высасывать из пальца какие-нибудь небылицы. Пять-шесть небольших произведений, взятых из жизни, у Оливы получились довольно неплохо, но ей хотелось написать большой-большой роман, интересный и, конечно, тоже взятый из жизни. Только вот жизнь Оливы была настолько скучна и неинтересна, настолько бедна событиями, что и писать-то ей практически было не о чем. С четырнадцати лет она попробовала вести дневник — большую общую тетрадь в клетку, но и из этого не вышло ничего путёвого: описывать обыденную, будничную жизнь, школу, уроки, ссоры с бабушкой, редкие прогулки с подружками и безответную любовь к парню, который всячески избегал её, Оливе было скучно, и ещё скучнее ей было потом всё это перечитывать. Жизнь её катилась уныло и однообразно: дом, школа, институт, работа, один день похож на другой. Сердце
её жаждало любви, настоящей, взаимной, чтобы любила не только она, но и её тоже. Но жизнь обносила её такими дарами: до двадцати лет была только учёба да работа — а жизнь, жизнь проходила мимо, как сквозь пальцев песок…
        Как жадно слушала Олива рассказы подружек об их парнях! Как взахлёб читала книжки о любви, смотрела фильмы! Вот где жизнь, настоящая жизнь — любовь, страсть, приключения… Не то что у неё — четыре стены, да метро, да парта, да синусы, да косинусы, а потом — геологические разрезы да лабораторные по грунтоведенью… Тьфу, так бы и выбросила все эти конспекты да кальки с миллиметровками в мусоропровод! Детство прошло, молодость проходит, жизнь уйдёт… Подруги уж с парнями гуляют вовсю, романы крутят — а ты сиди да черти, да мотайся на грёбанную работу да на учёбу, выжимай себя как лимон, а по ночам бесись от тоски, рви на себе трусы, трахай постель — никто об этом не узнает, никто не подойдёт к тебе и не скрасит твою жизнь…
        И вот, наконец, пробил и её звёздный час — занесла её судьба в Архангельск. Там узнала она и вкус поцелуев, и любви, и приключений, и интриг… Там на неё взглянули по-новому, там впервые разглядели в ней д е в у ш к у, а не затёртую ботаничку в очках. Да, высоко воспарила Олива в Архангельске, да только падать потом было ой как больно…
        И тут-то и тюкнуло Оливу по башке: а что, если написать об этом книгу? Описать всё, начиная с того летнего дня, когда она впервые наткнулась в инете на Агтустуд, познакомилась там с Салтыковым, и как всё потом развивалось и к какому финалу пришло. Описать всех друзей, все случаи, забавные и не очень, которые она пережила вместе с ними. И поскольку книга эта будет про Архангельск, то и называться она будет…
        «Жара в Архангельске» — само собой всплыло у неё в голове. Почему «жара»? Да потому что сама по себе жара в Архангельске — явление странное для тех, кто на Севере не живёт, и думает, что раз север — значит, там и жары-то в принципе не бывает. И только те, кто там находятся, знают, что — бывает в Архангельске жара. Может, не так часто, но — бывает. Тут и параллель: ведь благополучные люди, у которых вся жизнь расписана по пунктам, не могут, как бесшабашная героиня книги, просто ни с того ни с сего сесть в поезд и поехать за тридевять земель, туда, где у неё и нет-то никого — лишь виртуальные знакомые, которых она не видела даже по фото. Они не могут себе представить, что можно девушке одной зимней ночью поехать через тундру с пересадками к парню, с которым и отношений-то никаких нет! Или августовской ночью одной заплыть на середину озера, положить к себе в постель семь человек, а самой со своим парнем всю ночь провести на балконе, объединить несколько компаний в одну и сбежать из дома босиком в одной пижаме! И вот эти-то благополучные, живущие «по расписанию» люди, прочтя эту книгу, скажут: так не
бывает. И лишь герои этой книги, не выдуманные персонажи, а реальные люди, реально пережившие всё это, скажут: бывает. Ибо всё это происходило с ними, и на их же глазах…
        На мгновение Олива остановилась: ведь если писать про них, реальных людей — кто знает, какая будет у них реакция, если прочитают эту книгу про себя? Если их за живое заденет это копание в их жизнях, в их душах? Можно, конечно, изменить некоторые имена…
        Нет, Салтыкову я менять имя не буду, решила Олива. Пусть он так и остаётся — Андрей Салтыков. И пусть, когда эта книга будет написана и вывешена в интернете, он прочитает про себя, какой он, пусть увидит своё отражение — на зеркало неча пенять, коли рожа крива. И пусть все, кто прочитает эту книгу, узнают, какой он есть на самом деле — этот Андрей Салтыков, которого в Архангельске все знают как основателя Агтустуда, организатора многих вечеринок и начинающего бизнесмена. Пусть все увидят, какая отвратительная рожа скрывается под маской этого «президента Агтустуда», этого «клёвого Андрюхи», какой монстр сидит внутри этого на первый взгляд обаятельного и классного парня.
        «Что ж,  — решила Олива,  — Это и будет моя месть ему за то, что он так обошёлся со мной и разбил мне жизнь…»
        Как ветер летит время. Мелькают однообразной чередой московские будни. Стучит клавиатура компьютера, и рождаются из-под неё люди, пусть испорченные двадцать первым веком кибернетики и всеобщей интернетоманией, но — люди, не утерявшие способность страдать и радоваться, мыслить и совершать глупости, влюбляться и ненавидеть, грешить и каяться… А начальник отдела капитального строительства, старик пенсионного возраста, уходя на очередную планёрку, даже не подозревал, что печатает на своём компе его скромная секретарша. Не видел он и шрамов от бритвы на её руке, скрытой длинным рукавом, когда она приносила ему бумаги на подпись.
        Так и ушла Олива в написание своего романа, спасаясь в нём от одиночества и боли. Настоящего у неё не было, не было и будущего — было только прошлое, и прошлое была эта книга, которую она писала целыми днями. Лишь один человек остался у Оливы, с которым она теперь очень близко общалась, и который не отвернулся от неё и протянул ей руку помощи в трудный момент. Человек этот была Никки.
        Да-да, вы не ослышались. Именно Никки, недавняя Оливина соперница. Та самая, которую Олива когда-то люто ненавидела за то, что она отняла у неё Даниила. Олива писала об этом в своём романе, но теперь же в её жизни всё перевернулось: тот Даниил, сгорая от любви к которому она некогда писала стихи, теперь был ей абсолютно безразличен; лучшие друзья превратились в чужих, равнодушных людей; самый близкий и родной человек в её жизни, Салтыков — стал заклятым врагом. А ненавистная соперница Никки стала самой лучшей подругой Оливы.
        И можно было бы на этом закончить повествование, тем более сама Олива закончила его ещё раньше, на том страшном и тяжёлом моменте, когда узнала о предательстве Салтыкова. Но жизнь, жизнь не оборвалась на этом, как бы ни хотелось этого самой Оливе. Жизнь редко отлетает по желанию, да и смерть надо заслужить — мало кто умирает, не пройдя все круги адовых мучений. И Олива осталась жить, хотелось ей того или нет. Закончив книгу, полагая, что на этом история с Архангельском кончена, Олива даже не подозревала, что на самом деле это ещё не конец, и впереди её ждёт продолжение, достойное второй части книги.
        Пока она об этом не думала.
        Гл. 10. Курортный роман
        Вода в Средиземном море была почти как в ванне. Из колонок доносилась песня — My heart will go on, уже пятый раз за день. От разноцветных тентов и шезлонгов, то там, то сям раскинутых по пляжу, пестрило в глазах, и Салтыков, вальяжно расположившийся в одном из шезлонгов, утомлённо прикрыл глаза.
        Хорошо было лежать в шезлонге на берегу Средиземного моря, разморясь на жарком южном солнце, слушать шум прибоя, заглушаемый музыкой из колонок, и ощущать в своей голове приятную пустоту, отдыхая и не думая ни о чём. Всё, что осталось в Архангельске — работа, нетерпеливые заказчики, срочные проекты, чертежи в Автокаде, объекты, уровни ответственности и прочий геморрой ушли куда-то далеко-далеко, уступив место приятной лени и более лёгким мыслям.
        Салтыкову захотелось пить. Словно обленившийся домашний кот, он нехотя открыл один глаз, затем второй. Надев шлёпанцы, он уже собирался подняться с шезлонга и идти в лавочку, мысленно прокручивая английскую фразу, с которой он обратится к продавцу, чтобы купить себе воды или пива, как вдруг заприметил буквально в двух шагах от себя двух загорелых девушек под пляжным тентом. «Не мешало бы с ними познакомиться,  — подумал он,  — Но они, наверное, нерусские. Эх, надо было лучше учить в школе английский…»
        Он с видимым сожалением прошёл мимо них, решив, что на обратном пути обязательно уж как-нибудь подойдёт к ним, а за это время успеет сформулировать две-три английских фразы, смутно надеясь, что этих фраз возможно, будет достаточно, чтобы хотя бы одну из этих девушек затащить в постель, однако уверенности, что всё получится, у Салтыкова было маловато. С русскими бабами у него, по крайней мере, было куда меньше проблем, поскольку русским языком он владел настолько превосходно, что им он компенсировал с лихвой даже свою не слишком-то привлекательную внешность.
        Салтыкову даже пить расхотелось. Он с видимым сладострастием рассматривал грудастые длинноногие фигуры баб в открытых купальниках. Заметив же, что одна из них куда-то ушла, очевидно, купаться в море, а вторая осталась в гордом одиночестве, он решился в одну секунду. «Эх, была не была!» — пронеслось в его голове, и Салтыков решительным шагом направился к красному тенту.
        — Хэллоу, лейди,  — без обиняков начал он на ломанном английском с характерным русским акцентом,  — Ит из файн дэй, изн`т ит?
        Девушка хмыкнула и скептически оглядела корявую фигуру Салтыкова с головы до ног. Его квадратное, красное от загара лицо с лоснящейся кожей, очевидно, тоже ей не понравилось, но ей было скучно. «В конце концов, послать его я всегда успею»,  — мысленно решила она.
        «Чёрт! Ну как же ей сказать, что, мол, почему такая красивая девушка скучает в одиночестве?  — вертелось в голове у Салтыкова,  — Бьютифул гёрл… Почему — вай… Одиночество — лонели… А скучать? Как же будет по-агнлийски „скучать“?..»
        Однако времени на раздумья тратить было нельзя, и Салтыков бездумно ринулся в атаку.
        — Вай соу бьютифул гёрл энд соу лонели?.. Май нейм из Энди… Энд уот из ёр нэйм?
        — Laura,  — коротко ответила девушка, едва сдерживая смех.
        — О, айм вэри глэд! Лора из вэри бьютифул нэйм! Лора, вере вилл ю би зыс ивнинг?
        К Лауре подошла её подруга и обе стали что-то быстро говорить на иностранном языке. Затем девушки фыркнули, засмеялись и убежали к морю, оставив Салтыкова в полном недоумении.
        «Ну вот, наверно я что-то не то сказал…  — тоскливо подумал он,  — А может, морда моя им не понравилась… Ну и хуй с ними, с этими иностранками! Пойду куплю чего-нибудь выпить».
        — Экскьюз ми,  — обратился он к продавцу,  — Гив ми плиз… зыс эйл…
        — Эйл?  — продавец-турок недоуменно поднял одну бровь.
        «Неприятная штука — языковой барьер,  — мучительно размышлял Салтыков,  — Как неуютно одному в стране, где тебя не понимают! Хотя… это лучше, чем всю жизнь топтаться на одном месте… В жизни ведь столько всяких возможностей, и я рад, что могу себе многое позволить…»
        — Какие проблемы, парень? Ты русский?  — прозвучал над его ухом молодой женский голос. Салтыков обернулся и увидел возле себя симпатичную девушку лет двадцати пяти, немного полную, но стройную, в лёгком платье.
        — И ты русская? Вот здорово!  — просиял Салтыков,  — Кстати, меня Андрей зовут. А тебя?
        — А меня зовут Марина,  — представилась она,  — Марина Штерн.
        — Штерн? О-о, круть! У тебя немецкие корни?
        — Угадал,  — кокетливо улыбнулась Марина,  — Я живу в Германии, моя мама родом из Донецка, с Украины.
        — А я из Архангельска,  — сказал Салтыков,  — Ну что, может, сядем где-нибудь в уютном кафе и отметим наше знакомство?
        — С удовольствием,  — мигом согласилась Марина…
        День, подаривший Салтыкову новое приятное знакомство, окончился бурной, не менее приятной ночью в отеле.
        — Ммм, какая ты классная,  — томно произнёс Салтыков, лаская свою новую партнёршу, подарившую ему массу приятных ощущений,  — Я тебя просто обожаю…
        — А ты, оказывается, настоящий smoking hot,  — сказала Марина в перерыве между поцелуями,  — Вот уж не думала, что северяне могут быть такими горячими в постели…
        — А то, крошка!
        Так, незаметно пролетели десять дней. Салтыков и Марина Штерн почти всё время весело проводили в обществе друг друга. Марина познакомила Салтыкова со своей подругой Марго, которая приехала отдыхать на море вместе с ней, и часто они тусили вчетвером: Салтыков, Марина, Марго и её приятель-турок. Впрочем, последний вечер перед отлётом Салтыков провёл наедине со своей новой пассией.
        — Мариночка, я люблю тебя!  — шептал он ей, сидя на скамейке в тени кипарисов,  — Я более всего хотел бы никогда больше не разлучаться с тобою. Я приеду к тебе в Германию, обязательно приеду… Хочешь?
        Марина ничего не ответила, только потянулась к нему, и они принялись целоваться.
        — Хочешь?  — переспросил он в перерыве между поцелуями.
        — Приезжай,  — коротко ответила Марина и обмякла в его руках.
        «Отлично,  — подумал про себя Салтыков,  — Молодец, Андрюха! Всё идёт как нельзя лучше…»
        В ночной тишине у моря было слышно, как шуршит прибрежная волна о гравий. Пахло кипарисами и морским бризом, а южные звёзды на чёрном небе необыкновенно ярко блестели для привыкшего к белым ночам северянина.
        И Салтыков с новой страстью принялся за свои поцелуи, незаметно и ловко расстёгивая пуговицы на блузке симпатичной немки-полукровки Марины Штерн.
        Гл. 11. Рабочий момент
        Олива пришла на работу, привычным движением ноги включила компьютер и плюхнулась на кожаное офисное кресло. Вот уже много дней, недель, месяцев каждое утро начиналось у неё с одного и того же. И сегодняшнее утро началось у неё точно так же, как и вчера, и позавчера, и неделю назад. Всё было как обычно, ничто не предвещало чего-то из ряда вон выходящего. Не было ничего необычного и в том, что буквально через пять минут после её прихода на весь офис прогремел резкий телефонный звонок.
        Олива не любила, когда в офисе звонил телефон. Она предпочла бы, чтобы он вообще никогда не звонил, ибо ни один такой звонок не приносил ей ничего хорошего, кроме дополнительного гемора и мелких служебных неприятностей. Впрочем, к служебным неприятностям она после своего более значимого горя стала относиться куда более пофигистически, чем прежде, так что звонок этот её поначалу мало взволновал.
        — Оля?  — послышался в трубке женский голос,  — Это звонит Наталья Юрьевна. Гурген Григорьевич просил вас зайти сегодня к нему в кабинет в двенадцать часов дня.
        — Хорошо,  — выдохнула Олива и повесила трубку.
        «Интересно, что ему надо…  — угнетённо подумала Олива, чувствуя, как комок холодного страха откуда-то из глубины её живота поднимается к горлу,  — Вот уже более чем полгода я тут работаю — и ни разу гендиректор меня к себе не вызывал… Не иначе, как выговор влепит… И то в лучшем случае…»
        Она даже как-то скорёжилась от страха предстоящего вызова «на ковёр», ещё более её пугала неизвестность — за что? Что за неприятность, какая подстава ждёт её на этот раз?
        «Может, я где-то в деловых бумагах напортачила?  — мучилась бедная Олива,  — Или, может, я опоздала утром, или ушла вчера вечером на двадцать минут раньше конца рабочего дня и пропустила какой-то важный звонок?.. Боже мой, и почему он меня вызывает в двенадцать часов дня, а не сейчас? Вот и сиди ещё два часа, мучайся, думай — что тебя ждёт, какой неприятный сюрприз, и за что тебе хотят надавать по шапке, за какую провинность…»
        Без двух минут двенадцать в дверь приёмной генерального директора негромко и робко постучали. Затем медная ручка двери повернулась, и в приёмную вошла, сутулясь и затравленно глядя исподлобья, молодая сотрудница отдела капитального строительства.
        — А, это ты,  — кивнула ей Наталья Юрьевна,  — Проходи. Я доложу Гургену Григорьевичу, что ты здесь,  — и, заглянув и тотчас выйдя от директора, добавила,  — Заходи, не бойся. Никто тебя не съест.
        Олива, дрожа от страха и волнения, вступила в кабинет директора. Гурген Григорьевич сидел за столом.
        — Присаживайтесь,  — строго сказал он.
        Олива повиновалась.
        — Итак, с какого времени вы у нас работаете?  — спросил он.
        — С первого октября,  — еле слышно пропищала Олива.
        — С делопроизводством вы хорошо ознакомлены?  — продолжал он свой допрос.
        — Да,  — прошелестела Олива пересохшими губами.
        — Видите ли, в чём дело,  — озадаченно произнёс директор,  — Ваш начальник, Игорь Константинович, попал в больницу с инфарктом. По всей видимости, он нескоро вернётся на работу, если вообще вернётся. Кандидатуры на должность нового руководителя отдела у нас пока нет. Между тем, дела отдела капитального строительства находятся сейчас в таком состоянии, что откладывать их в долгий ящик просто нельзя. Известно ли вам, что договор на три миллиона рублей, заключённый нами с Вилюйской научно-исследовательской мерзлотной станцией, может быть расторгнут из-за невыплаты данной суммы вследствие внезапно возникших проблем с финансированием нашего учреждения?
        Конечно, Оливе это должно было быть известно, как никому другому — ведь она сама печатала этот договор в двух экземплярах, в присутствии обеих сторон, которые при ней же и подписывали это соглашение. Конечно, она не могла не помнить, как на прошлой неделе в их офис пришла факсограмма с жёстким требованием срочно оплатить счета, какая из-за этого поднялась суматоха, и как шеф орал кому-то по телефону словно резаный кабан, что если Федеральный бюджет не выделит им в ближайшее время достаточно средств, чтобы погасить долги, то… и дальше шла откровенная нецензурная брань, которую начальник отдела на её памяти ещё ни разу не употреблял. Кто знает, возможно, даже именно из-за этого бедного старика хватил инфаркт, но Оливе до сего момента все эти служебные передряги были так глубоко параллельны, что она даже не потрудилась вникнуть в суть дела, как будто её это абсолютно не волновало и не касалось.
        — Итак, я даю вам два дня, чтобы войти в курс дела,  — продолжал гендиректор,  — Пока что вы у нас остались одна на весь отдел, поэтому именно вам придётся взять на себя всё делопроизводство. Девушка вы серьёзная, ответственная, так что временно исполнять обязанности руководителя отдела капитального строительства будете вы.
        …Олива вышла из кабинета директора как пыльным мешком саданутая. Сказать по правде, это резкое и неожиданное повышение по службе её не только не обрадовало, но и сильно шокировало. Вместе с повышением на неё свалилась огромная ответственность, которая давила её, словно тяжкий груз. Ведь раньше у неё ни о чём не болела голова — ей не нужно было ни о чём думать, знай делай, что велят, а уж об остальном-то беспокоиться приходилось, во всяком случае, не ей. А теперь ей придётся самой вести все дела, самой вести переговоры, подписывать важные бумаги и ходить на планёрки и совещания.
        В тот же день в кабинете директора состоялось совещание — первое совещание, на котором присутствовала Олива. Она сидела за одним столом с начальниками подразделений, и силилась понять, чего же от неё требуется на этой планёрке, но мысли её разбегались подобно тараканам, и чем больше она старалась вникнуть в суть дела, тем непонятнее становилось оно для неё.
        Оставался открытым вопрос, что делать с оплатой счетов, сроки которой уже поджимали. Для погашения долга не хватало девятисот тысяч рублей — но откуда им было взять эти девятьсот тысяч? Главбух сказала, что выход только один — удержать зарплату служащим, и недостающие девятьсот тысяч перечислить из этой суммы. Все посмотрели на тётку с недоумением, словно никто не мог понять, шутит она, или говорит всерьёз.
        — Ваше предложение, Инна Владимировна, более чем нерентабельно,  — прошипел со своего стула Стучинин, начальник отдела хозяйственного управления, а плановица, тощая нервная баба за сорок, визгливо проорала:
        — Это что же, выходит, посадим всех на хлеб и воду? Вы что же, думаете, кого-то из сотрудников настолько волнует нужда нашего паршивого учреждения, что все они ради этого согласятся сидеть без зарплаты? Проще тогда вообще всех к чёртовой матери поувольнять…
        — Задал нам Зубарев задачку,  — произнёс Гурген Григорьевич,  — Чёрт его дёрнул начать всю эту бодягу с реконструкцией. Не такое у нас сейчас финансовое положение, чтобы этой самой реконструкцией заниматься…
        — Проще тогда расторгнуть договор,  — вмешалась Олива,  — Ну, а как иначе? Если мы сейчас не можем оплатить счета, что ещё остаётся? Можно отложить реконструкцию и до следующего года, в конце концов, не горит…
        — Ты, Оля, ещё ничего не понимаешь, а уже решать берёшься,  — осадил её гендиректор,  — Это тебе не в бирюльки играть — захотел, заключил договор, захотел — обратно расторгнул. Эдак с нами никто и сотрудничать не будет…
        Олива поняла неуместность своей реплики и сконфуженно замолчала.
        — Но, Гурген Григорьевич, возможно, это единственный выход у нас сейчас,  — сказал его заместитель,  — Если бы Великин согласился отсрочить платёж, мы могли бы за это время подыскать спонсоров, согласных выделить нам недостающую сумму.
        — Давайте тогда так сделаем,  — решил гендиректор,  — Оля, ты как представитель отдела капитального строительства, сама переговоришь с Великиным и попросишь у него отсрочки. И помни, что результат зависит теперь только от тебя. Иди!
        И тут Олива окончательно поняла, в какую ловушку она попала. Всем этим дядям наверху, готовым чуть что уйти от ответственности, гораздо проще было теперь заткнуть ею дырку и использовать её как пешку, кинув её в открытый бой. И вся эта комедия с её назначением открылась перед ней во всём своём неприглядном ракурсе.
        Придя в свой кабинет, Олива отыскала в блокноте телефон Великина и, не желая откладывать всё в долгий ящик, позвонила ему. Великина она знала в лицо — он, когда приезжал к ним в офис, всегда дарил ей что-нибудь вкусненькое: то коробку конфет подбросит, то зефир в шоколаде. «Теперь уж не рассчитывай больше на конфеты…» — тоскливо подумала Олива и приготовилась к трудному разговору.
        — Сергей Александрович?  — спросила она, когда он взял трубку,  — Это Оля из отдела капитального строительства…
        — А, здорово,  — без церемоний произнёс Великин,  — Что там ваш Зубарев, собирается счета оплачивать, или как?
        — Игорь Константинович попал в больницу с инфарктом, теперь я за него,  — отвечала Олива,  — Сергей Александрович, я вас очень прошу: дайте нам отсрочку! Мы обязательно оплатим ваши счета, но сейчас у нас возникли трудности с финансированием — нам не хватает девятисот тысяч…
        — Хм…  — пробормотал Великин,  — Только девятисот тысяч? Ну, это ещё куда ни шло! Но два-то миллиона вы можете заплатить сейчас?
        — Конечно-конечно,  — быстро произнесла Олива.
        — Ладно, тогда я отправляю вам счёт на два миллиона, а остальное заплатите через месяц. Но — не позже! Устраивает это вас?
        — Да, да! Большое спасибо!
        «Ну вот, хоть эта проблема решена…  — облегчённо подумала Олива,  — И всё-таки, я молодец — ведь не кому-нибудь, а именно мне удалось уломать Великина пойти на уступки! Значит, не такое уж я безнадёжное барахло, и мне есть повод собой гордиться…»
        И тут Олива наконец-то ощутила, какая карта попала в её руки. В этот же вечер она не преминула сообщить о своём повышении Майклу и, естественно, приукрасила, сказав, что её назначили начальником отдела, а не временно исполняющей его обязанности. Это был ход конём против Салтыкова: Олива знала, что Майкл, конечно же, не преминет доложить ему об этом. «Ничего, ничего, пусть…  — ехидно думала она,  — Пусть Салтыков знает: он меня бросил, а я вон теперь какая стала! Не то, что он — паршивый рядовой инженеришка, а — начальник отдела, руководитель! И добилась этого я сама, а не по протекции своего папаши, как он! Ему же это как ножом по яйцам, если баба выше его по должности — вот и пусть теперь в жопе расковыряет от досады…»
        Однако чаяния Оливы относительно Салтыкова так и не оправдались. Майкл, конечно же, передал ему, что Оливу повысили, но реакция Салтыкова была на это более чем спокойная.
        — Ну что ж, я рад за неё,  — равнодушно сказал он Майклу и тут же перевёл разговор на другую тему.
        Гл. 12. Пустое смс
        — Ты разговаривал с Салтыковым?  — спросила Олива Майкла.
        — Да, разговаривал…
        — Ну и как? Он обо мне что-нибудь говорил?
        — Да ничего особенного,  — ответил Майкл,  — Сказал, что рад за тебя, а больше ничего и не говорил.
        — То есть как рад?  — обескураженно произнесла Олива.
        — Ну я сказал, что тебя повысили, а он сказал: ну что ж, я рад за неё…
        — И всё?
        — И всё.
        — И так-таки больше ничего не сказал, ни слова, ни полсловечка?
        — Про тебя больше ничего. Его теперь другая тема интересует…
        — Какая же, Майкл?
        — Да вот, говорит, в Германию собрался…  — Майкл понял, что ляпнул лишнее, и тут же поспешно добавил,  — А так он мне ничего особо не рассказывает, так что я не знаю.
        Закончив разговор с Майклом, Олива вся как-то сникла. Убийственное равнодушие Салтыкова сбило с неё всю спесь. Она ожидала, что новость о её повышении как-то затронет его самолюбие, заставит его пересмотреть своё отношение к ней, но тщетно: Салтыкову она стала так параллельна, что его абсолютно не интересовала ни она, ни её дела.
        «Ну вот, повысили меня, а что толку?  — думала бедная Олива по дороге к метро,  — Мне-то что от этого, если ему насрать? Да если б на него это хоть как-то могло повлиять, я бы горы свернула! Только это ведь никому не нужно… Даже если б я добилась таких высот, что обо мне узнал бы весь мир — ему было бы похеру, а для себя мне ничего не надо…»
        Она пришла домой и тут же, не снимая одежды, легла на кровать. Ей было плохо. Вспомнила, что в кошельке осталась зарплата, но встать и вытащить её не было ни сил, ни желания.
        «Пятнадцать тысяч в кошельке плюс семьдесят в конверте…  — зачем-то стала подсчитывать в уме Олива,  — Если не считать, что всего на руки восемнадцать триста двадцать девять с копейками — пятнадцать в конверт, остальные на расходы, мне ведь много не надо… Семьдесят и пятнадцать это будет… это будет… Сколько же это будет? Восемьдесят пять… Да ещё плюс надбавка, это будет девяносто… Боже мой, так много?! Когда же это я успела столько накопить? Куда мне столько? Что я с ними буду делать, ведь мне ничего не надо…»
        «Однажды кто-то из моих друзей сказал — кажется, Аня — что деньги это ключ, который открывает любые двери. Деньги исполняют желания. Что я могу пожелать на девяносто тысяч? Могу купить плазменный телевизор. А зачем он мне? Мне он нужен как собаке пятая лапа,  — рассуждала Олива сама с собой,  — Или, например, могу поехать в путешествие по Европе. А толку? Что я там забыла, в этой Европе?.. Нет,  — вздыхала она,  — Вот и выходит, что не в деньгах счастье. Разве буду я счастлива, путешествуя по Европе в одиночестве, зная, что Он меня бросил? Разве буду я чувствовать себя счастливой, позволяя себе покупать всякую дорогую херню, которая мне, в принципе, не нужна? Единственное моё желание — чего там греха таить — это то, чтобы Салтыков не смог без меня жить, так же, как и я без него, чтобы он искренне раскаялся, и чтобы его любовь ко мне была истинной, а не той показухой, в которую он играл всё это время… Но настоящее чувство за деньги не купишь…»
        Тинькнул сотовый телефон. Олива схватила его — смска была от Салтыкова! Радостное волнение охватило её несмотря ни на что — всё-таки, вспомнил… написал… Дрожащими руками вскрыла Олива смску, но тут же с проклятием швырнула телефон на кровать.
        Смска была пуста.
        «Конечно…  — горестно усмехнулась Олива,  — Я-то, дура, понадеялась, что он мне написал — как же, держи карман! Эта пустая смска — просто досадная случайность, так ведь часто бывает, если нечаянно нажмёшь не ту кнопку в телефоне…»
        Потом, конечно, уже было непонятно, так ли уж случайно нажал Салтыков эту кнопку в телефоне, но даже если это и была случайность, то впоследствии она обошлась Салтыкову очень и очень дорого.
        «Ты издеваешься надо мной?!  — написала Олива ему в ответ,  — Я понимаю, что тебе абсолютно похуй на меня, но зачем же так издеваться?! Что я сделала тебе, я не могу понять?! Я же всегда любила тебя, и никогда не делала тебе ничего плохого, а ты взял и развалил мне всю жизнь! За что?!»
        Ответа не последовало.
        Олива неподвижно лежала на кровати и видела, как набухали за окном синие сумерки июньской ночи.
        Он не ответил.
        Позвонила Аня, предложила съездить в Питер к Майклу на выходные. Олива машинально согласилась: ей было всё равно, в Питер так в Питер, лишь бы не оставаться дома, в этих постылых стенах, из которых она так и не смогла вырваться этой зимой.
        С горя Олива уснула, как только закончила телефонный разговор. Она ещё смутно надеялась, что ответ придёт хотя бы к утру. Но тщетно: наступило утро, а ответ от Салтыкова так и не пришёл.
        Утро сменилось днём, вечером, ночью. Весь день Олива крепилась, подавляла то и дело подступавшие к горлу рыдания. Работа валилась у неё из рук — ей теперь было не до этого.
        «Почему ты не ответил мне?! Почему??? Ответь мне, я тебя умоляю!!!!!!  — снова написала она ему, как только наступила ночь,  — Я никогда ещё никого не любила так, как тебя, а ты взял и надсмеялся надо мной!!! Я же верила тебе!!! Зачем ты так поступаешь? Зачем? Ответь мне!!!»
        Это был крик души, вопль о помощи. Но и он остался без ответа.
        …А через десять минут Салтыков позвонил Майклу.
        — Слушай, Майкл, ты щас с москвичками общаешься или нет?  — спросил он его.
        — Да так, иногда… А что?
        — Скажи им, чтобы присмотрели там за Оливой, как бы она опять с собой чего не натворила. Похоже, всё началось с новой силой…
        — Что именно началось?  — не понял Майкл.
        — Сам знаешь что,  — ответил Салтыков,  — Опять заваливает меня истеричными смсками. Я уж и вздохнул свободно — да не тут-то было…
        — Нда уж,  — озадаченно пробубнил Майкл,  — Я, конечно, скажу девчонкам, но не думаю, что ей это поможет. Поговорил бы ты с ней сам уж, что ли…
        — Нет, Майкл,  — отказался Салтыков,  — Чего ради я буду говорить с ней? Опять перетирать то, что уже и так понятно? Ты же сам знаешь, я давно решил, что всё кончено, и рассчитывать ей не на что…
        — Ладно, я сам как смогу успокоить её, я повлияю конечно… К тому же они с Аней как раз тут ко мне в Питер собираются на выходные.
        — Ну что ж, конечно, пусть едут,  — сказал Салтыков,  — Может, смена обстановки поможет ей переключиться…
        Увидев Оливу онлайн, Майкл не преминул ей написать.
        — Привет,  — написал он ей в аську,  — Ты как там? Нормально?
        — Какое там нормально…  — ответила Олива.
        — Ну не знаю, тут Андрей беспокоился просто…
        — Беспокоился!  — вскипела она,  — Он не отвечает мне на смски, ему же срать на меня! С чего это он вдруг начал обо мне беспокоиться? Он же меня не любит?
        — Он тебя не любит, но и нельзя сказать, что ему совсем уж безразлична твоя судьба… Он же желает тебе только добра…
        — Ах, вот как? Добра желает?!  — окончательно взбесилась Олива,  — Он же мне всю жизнь развалил и порушил, и теперь прикинулся перед всеми вами невинной святошей, желающей добра?! Скажи ему, пусть он засунет себе своё добро в…
        И тут загадка такого непробиваемого равнодушия Салтыкова разрешилась сама собой. Стоило Оливе лишь один раз зайти на давно заброшенный ею форум Агтустуд, как ей всё сразу стало ясно.
        Салтыков жизнерадостно писал на форуме, как ни в чём не бывало. Писал о том, как здорово он отдохнул на Средиземном море, какую классную девочку из Германии там подцепил, писал он и о своих планах этой же осенью побывать в Германии и, возможно, даже перебраться туда…
        «Вот оно что!» — молнией промелькнуло в голове у Оливы. На минуту ей показалось, что внутри у неё всё разрывается на части, и она с нечеловеческим воем кинулась на постель.
        — Сволочь! Сволочь!! Сволочь!!!  — исступлённо выла она, захлёбываясь рыданиями.
        «Убить гада!» — яркой вспышкой пронеслась мысль в её мозгу.
        Убить! Страшно и щекотно стало Оливе от этой внезапно появившейся мысли. Действительно, почему она одна должна страдать, мучиться, резать себе вены и уходить из жизни, а не он? Разве не он свалился ей как снег на голову и кинул теперь в пучину этих невыносимых мучений?
        «Я поквитаюсь с тобой и собой, будет время,  — подумала, успокаиваясь, Олива,  — Но прежде…»
        И она, зная, что Салтыков иногда заходит в ЖЖ, зашла туда сама и принялась писать новый пост. Она давно уже не писала там ничего, но теперь ей необходимо было излить на Салтыкова всю свою накопившуюся желчь.
        «Говорят, нет страшней оружия, чем равнодушие… убийственное равнодушие…  — написала она,  — Но у меня есть оружие пострашней, чем твоё равнодушие…»
        Олива вспомнила про свой роман, который она закончила несколько дней тому назад, и вывесила его на Прозе. ру. Подумала мельком, что неплохо бы дать ему ход, но мысль эта проскочила в ней без особого энтузиазма. Это не самое страшное орудие против Салтыкова, решила она. С такими, как он, надо расправляться гораздо жёстче.
        «Ты трясёшься за свою презренную жизнь… если я сдохну, это никак не отразится на тебе… но ты умрёшь первым… и смерть твоя будет мучительна…
        Презренный, гнилой червь… ты заплатишь за всё…»
        Олива криво усмехнулась и продолжила:
        «…Скоро пробьёт твой час, и ты ещё за всё заплатишь, за всё то зло, что ты мне сделал. Тебе придётся ответить по полной программе за мою изломанную жизнь. Мне-то терять уже нечего. Так что…
        Хорошо смеётся тот, кто смеётся последним».
        Оставалось только опубликовать пост и ждать реакции Салтыкова.
        «Неплохая тактика — угрозы…  — промелькнуло у Оливы в голове,  — Это порой бывает страшнее, чем сама месть…»
        Однако прошёл день, другой, а реакция так и не наступила. И тут Олива в полной мере ощутила, насколько она слаба и ничтожна, что не может даже задеть Салтыкова, не то что сломить. «Мужик на барина злился, а барин и не знал…» — всплыла у неё в памяти старинная пословица. И от этой бессильной злобы она зарыдала громко и истерично, как ребёнок.
        Олива лежала ничком на постели и ревела, уткнувшись лицом в подушку. Затем вытерла слёзы, взяла мобилу, чтобы посмотреть время и… обнаружила что телефон разрядился и вырубился сам собой.
        Она воткнула в розетку зарядное устройство, ввела пин-код. Бурчащий рядом радиоприёмник тут же громко запердел. Олива уже знала, что это верный признак того, что сейчас придёт смска. Секунда — и она пришла. Вернее, не одна смска, а целых три.
        «Странная позиция — прикинуться шлангом и свалить всю вину за случившееся на меня! Ты даже не осознаёшь, что разрушила всё ты сама. Во всём виноваты твои заёбы и твоё патологическое желание быть униженной и оскорблённой».
        — Ну-ну, конечно,  — проворчала Олива, как тут же на дисплее запиликала следующая смска.
        «И ещё, о каком равнодушии ты говоришь? Когда это я был равнодушен к тебе? Это ты всегда давала мне понять своими односложными смсками, что я тебе по барабану!»
        И — последнее:
        «Мне жаль тебя. Я надеялся на нормальные, человеческие отношения с тобой, но они тебе оказались не нужны. Это твой выбор и твоё право. Но, тем не менее, мне тебя жаль, как бы сильно ты меня ни ненавидела и ни поливала грязью в ЖЖ».
        Гл. 13. Типа киллер
        Южный циклон, пришедший в среднюю полосу России в начале июня 2008 года, обрушил на Москву шквальные ветры, ураганы, дожди с грозами. Шквальный ветер, ревя и негодуя, пригибал к земле деревья, взмётывал пыль с тротуаров, яростно срывал плохо приклеенные афиши и бельё, вывешенное на балконах.
        Олива шла против ветра, нервно запахиваясь в свою старую куртку и то и дело жмурясь и отплёвываясь от песка, который вихрем нёсся ей навстречу, залепляя глаза и попадая в рот. Она держала курс на магазин холодного и огнестрельного оружия, адрес которого надыбала сегодня в интернете.
        Идея убить Салтыкова, внезапно вспыхнувшая у неё в момент острого горя и обиды, посещала её теперь беспрестанно и в конце концов стала навязчивой. Олива сама не заметила, как помешалась на этой мысли. Она перестала спать по ночам, и то и дело то впадала в прострацию, то принималась нервно ходить по комнате или по офису, хохотать, словно одержимая бесом, часто заглядывая в зеркала и кривляясь перед своим отражением.
        — Убить…  — сквозь зубы и с яростной дрожью в голосе произносила она, корча перед зеркалом свирепые и страшные рожи,  — Убить…  — и, выбрасывая вперёд руку с воображаемым пистолетом, свирепо рычала: — Руки вверх!!!! На колени, чччервь!!! Проси прощения, сссукин сын!!! Аааааааааааааа, гнида!!!!!!!!!!!!
        — Что с вами?!  — раздался однажды голос позади неё, когда Олива, думая, что в кабинете одна, вот так же кривлялась перед зеркалом.
        — А? Что?!  — резко, отрывисто обернулась Олива, вздрагивая всем телом. В кабинете стояла Бочкова, одна из сотрудниц-совместителей, которая пришла неожиданно.
        — Что с вами? Вам нехорошо?  — осведомилась Бочкова.
        — Нет-нет… это…  — Олива смертельно побледнела и вдруг тяжело опустилась на стул.
        — Может быть, вызвать врача?
        — Нет! Не вздумайте!!!
        — Хорошо-хорошо, вы только успокойтесь… Я, собственно, пришла забрать смету…
        — Да, сейчас я вам распечатаю на принтере,  — и Олива, распечатав и отдав Бочковой смету, дождалась, пока она ушла и снова принялась ходить по комнате как безумная.
        …В оружейном магазине был большой выбор пистолетов. Олива присмотрела себе небольшой чёрный Аникс А-112, и хотела было купить его, но до неё вовремя дошло, что из пневматического пистолета не убьёшь даже собаку. Травматическое же оружие стоило в десять раз дороже.
        «И то не факт, что я убью его резиновыми пулями,  — размышляла она,  — Хотя… если целить в голову, или — ещё лучше — выстрелить в висок, то… Но, опять же, если попаду в цель, а если нет? Стрелок я никакой, а мне надо, чтоб наверняка…»
        — Девушка, а у вас есть лицензия на приобретение оружия?  — спросил её один из продавцов-консультантов.
        — Нужна лицензия?  — сказала Олива,  — Как я смогу её получить?
        — О, вам нужно обратиться в своё районное отделение милиции, написать заявление, оставить копию паспорта, пройти медкомиссию, в том числе и…  — парень подозрительно посмотрел Оливе в глаза,  — …Предоставить справку из психоневрологического диспансера о том, что вы психически абсолютно здоровы и вменяемы…
        — Ладно,  — пробормотала Олива и пулей вылетела из магазина.
        Призрак психушки преследовал её неотступно. Ей вдруг вздумалось, что сейчас на улице её задержат и отправят в соответствующее заведение. Всю дорогу она ехала, затравленно озираясь по сторонам и щурясь, тщетно пытаясь рассмотреть в мешанине силуэтов, не угрожает ли ей откуда-нибудь опасность. Даже дома она не могла прийти в себя от чрезмерного нервного возбуждения.
        «Это пройдёт, пройдёт…  — уговаривала она сама себя, расхаживая по комнате и хрустя костяшками пальцев,  — Я успокоюсь и смогу получить лицензию на оружие… а если нет, то у меня есть запасной вариант…»
        — Ты словно помешанная,  — сказала ей раз Аня,  — Оставь ты в покое этого Салтыкова, забей на него. Тебя же в тюрьму посадят!
        — Пусть,  — твердила Олива,  — Не боюсь я ни смерти, ни тюрьмы. Но этот урод должен сдохнуть. Должен!  — повторяла она, яростно сцепив зубы,  — Пусть даже мне не жить, но я клянусь, что убью его! Пока он не окажется в гробу, я не успокоюсь.
        Оставшись дома одна, она отодвинула в большой комнате ящичек в шкафу и, нащупав кожаный чехол, вытащила из него острый охотничий нож. Этот нож остался у неё после смерти деда. Она криво, болезненно ухмыльнулась, провела лезвием плашмя по тыльной стороне ладони и, кинув взор на зеркало, злобно прошипела:
        — Проклятый! Ты мне за всё заплатишь…
        Олива много раз мысленно прокручивала сцену убийства Салтыкова. Вот она появляется в Архангельске, проникает в его подъезд и ждёт там Салтыкова. Вот он возвращается под утро из клуба или от бабы, естественно, пьяный, и не сразу различает в темноте подъезда фигуру девушки в чёрном кожаном пиджаке, с чёрными, коротко обрезанными волосами. От лифта до двери квартиры всего несколько шагов, и он, конечно, не успеет их пройти, прежде чем навстречу ему шагнёт она и, криво ухмыляясь, достанет из сумки пистолет…
        — Ты?!  — испуганно, затравленно прохрипит он, и ужас мелькнёт в его широко раскрытых, остекленевших глазах.
        — Не ожидал увидеть меня здесь?  — спокойно, с усмешкой спросит Олива, наводя на Салтыкова дуло пистолета.
        — Мелкий, не надо… Я умоляю тебя, мелкий…  — шепчет он спёкшимися губами, распластываясь по стене. Спазм перехватывает его горло, он не может кричать и только судорожно водит замёрзшими от страха глазами.
        — Что ж ты теперь не признаёшься мне в любви?  — цинично ухмыляется Олива,  — Ну же, давай. Говори мне, как ты меня любишь, говори, что не можешь жить без меня. Если ты сейчас соврёшь, я тебя тут же застрелю. Ну?
        Но Салтыков не может говорить. Он пытается что-то выдавить из себя, но выходит лишь какой-то полустон-полухрип, какое-то нечленораздельное мычание. Он не видит перед собой ничего, кроме расширяющегося и поглощающего всё во тьму отверстия пистолетного дула.
        — Ну?  — властно и требовательно повторяет Олива.
        — Мелкий, не надо… пожалуйста!!!  — переходит он в вопль.
        — Цыц! Будешь орать — застрелю.
        В льдисто-серых глазах Оливы ни капли жалости. Лишь презрение, ненависть и отвращение к тому, что недавно было Салтыковым, а теперь же представляет собой какое-то жалкое, склизкое, ползучее существо со стеклянными белками глаз, наполненных ужасом, дрожащим и переливающимся как ртуть.
        — Ну? Считаю до трёх: раз… два…
        — Аааааааааааааааа!!!  — вырывается нечеловеческий вопль из его груди.
        В ту же секунду раздаётся выстрел. Салтыков съезжает по стене вниз. Олива хохочет, страшно оскалив зубы, и стреляет ещё и ещё. Он падает, истекая кровью.
        И последнее, что он видит — это её изменившееся, очерствевшее лицо в рамке остриженных волос, её злой оскал, её страшные, неумолимые, ледяные глаза. Глаза убийцы.
        И — её слова, доносящиеся до него уже как сквозь вату:
        — Хорошо смеётся тот, кто смеётся последним.
        Гл. 14. Страшная месть
        Бледный диск луны поднимался над дремлющим городом. Июньская ночь была светла — но что-то страшное было и в этом молочно-светлом небе, и в этом едва различимом на нём ущербном диске луны.
        Салтыков спал, беспокойно мечась на кровати и стоная во сне. Очевидно, ему снился кошмар. Он метнулся в сторону и застонал, постепенно переходя в крик, и проснулся среди ночи весь в холодном поту. Он резко сел на постели, пытаясь открыть глаза, но сил прогнать кошмар не было. Перед его глазами так и стоял этот страшно хохочущий призрак с пистолетом. И призрак этот была Олива.
        — Тьфу, ёпт, и приснится же такая хуйня!  — пробормотал Салтыков, проснувшись окончательно,  — Наверно, полнолуние влияет. Иначе с чего бы это вдруг?..
        Однако заснуть второй раз не получилось. Он вышел на балкон, выкурил сигарету, надеясь успокоиться. Однако жуткие впечатления от кошмарного сна продолжали неприятно сосать под ложечкой.
        Салтыков старался не обращать внимания на угрозы Оливы расправиться с ним, которые начали поступать от неё с тех пор, как он вернулся со Средиземного моря. Он уже был в этом отношении тёртый калач, не первый раз получал подобные угрозы от отставных любовниц, которых он бросал, утратив к ним интерес, поэтому знал по собственному опыту, что самое правильное в таких ситуациях — это полный игнор. К Оливе он давно утратил интерес как к девушке, и теперь просто тупо игнорировал все её поползновения. Салтыков не отвечал ей на смс, не реагировал ни на её мольбы, ни на её угрозы.
        — Ничего, перебесится и успокоится,  — говорил он приятелям,  — Когда она окончательно поймёт, что мне похуй, ей ничего другого не останется, кроме как смириться и отстать от меня.
        — Разве тебе её не жалко?  — с упрёком спрашивал Саня Негодяев.
        — Жалко, конечно,  — отвечал Салтыков,  — Но она сама виновата. Если б она не была такой коровой…
        — Я тогда не понимаю, зачем тебе вообще надо было с ней мутить…
        — Ну откуда же я знал…
        Так катились дни, не слишком приятные из-за того, что Олива таким вот образом напоминала о себе, но и не настолько жуткие, чтобы придавать этому большое значение. Салтыков ходил на работу, договаривался с заказчиками о халтурных проектах, хлопотал по поводу создания собственной строительной фирмы, по вечерам пил пиво с приятелями или же удовлетворял своё необузданное сексуальное либидо у одной из своих пассий. Олива была для него не более чем прошлое, которому уже не было места в его жизни. Салтыков понимал, как сильно она страдает, но её страдания не трогали его, а лишь раздражали своей ненужностью. Он старался не обращать внимания на её угрозы поквитаться с ним, тем более что угрозы эти не имели на него никакого действия, ибо происходили от бессилия. Но сегодняшний ночной кошмар впервые заставил Салтыкова по-настоящему содрогнуться.
        «О Господи, и зачем я только связался с ней…  — думал он, гася бычок о парапет,  — Дошло уже до того, что кошмары снятся. Ну, разошлись — подумаешь, все же когда-то расстаются, и ничего… Зачем уж так-то меня ненавидеть…»
        Салтыков кое-как успокоился, докурил и лёг обратно в постель. «Ладно,  — подумал он, уже засыпая,  — В конце концов, чего мне её бояться — я в Архангельске, она в Москве. Ничего она мне не сделает — собака, которая лает, не кусает…»
        Утро началось как обычно. Салтыков уж и почти забыл про свой ночной кошмар. Он встал, сходил на работу, вернулся, поужинал. Ничто в этот день не предвещало беды до тех пор, пока вечером не написал ему в аську Павля.
        — Похоже, у меня для тебя есть кое-какой сюрприз,  — ехидно бросил он,  — Смотри, какую я ссылочку интересную в инете надыбал…
        — Чё за ссылка-то, Павля?  — не понял Салтыков.
        — А ты прочитай,  — загадочно ответил Павля,  — Похоже, твоя Олива решила прославить тебя и всех нас на весь инет. Ты только глянь, что она там про нас понаписала, особенно про тебя…
        Салтыкова как будто оглушили. Он даже не понял сперва, что, собственно, произошло. Не сразу до него дошло и тогда, когда он открыл кинутую Павлей ссылку на Прозу. ру и прочёл заглавие «Жара в Архангельске»…
        Он читал быстро, глотая строчки, пропуская страницы про Даниила и ища в тексте себя. Кровь шибанула ему в голову, стучала в висках, когда он читал это, и по мере того, как он читал, в нём всё больше росло ощущение, что он вымазался в чём-то таком липком, грязном и вонючем, от чего никогда уж теперь не отмоешься…
        — Бред!!!  — сдавленно крикнул он, когда оторвался, наконец, от этого кошмарного чтива,  — Павля, ну это же бред полный!!! Когда это я тебе говорил про Сумятину? И при чём здесь Аня?! И когда это я лежал в луже с хуем наружу?! Это всё ложь, клевета!!! Неужели ты веришь всему, что эта чокнутая мразь тут понаписала?!
        — Нда уж…  — отозвался, в свою очередь, Павля,  — Хоть бы имена бы, что ли, изменила, по крайней мере…
        — Пи-пец!!! Слушай, я в полном шоке… Мало того, что такой хуйни понаписала и имена не изменила, так ещё и по всему интернету развесила! Вот сссучка…
        Салтыков пошёл в «Модерн» и заказал себе спиртного. Ему хотелось напиться так, чтобы забыть обо всей этой мерзости. Но даже водка со швепсом не помогала ему отключиться настолько, чтобы не думать о том позоре, который так внезапно обрушился на него.
        «Кошмар, теперь вся жизнь к чёртовой матери…  — думал он, облокотившись на стол и подперев руками голову,  — Что же мне теперь делать?»
        Он взял лежащий рядом телефон и накатал Оливе смс:
        — Прости меня, за то, что я не оправдал твои надежды, но знай, что ты все мои жизненные планы порушила!
        — Какие же такие твои планы я порушила?  — цинично отозвалась Олива,  — Ну, то, что я в эти твои жизненные планы не вхожу, я уже поняла. А остальное меня не ебёт.
        «Сучка ты недотраханная!» — накатал ей ответ Салтыков, но не отправил.
        Водка уже заканчивалась. Он продолжал сидеть за столом, уронив голову на руки. И тут телефон опять завибрировал.
        — Это только начало, Салтыков,  — написала Олива,  — Погоди, ты у меня ещё не такого дерьма накушаешься. За всё, что ты мне сделал, ты получишь по полной программе, можешь не сомневаться.
        Это и впрямь было только начало. Не прошло и двух дней, как злополучная ссылка на роман «Жара в Архангельске» облетела почти всех. Народ читал, и кто откровенно ржал, кто пускался в обсуждения, найдя в книге себя или же своих знакомых, но больше всех, конечно, на орехи доставалось Салтыкову.
        — Ну, Салт, ты попал — теперь мы про тебя всё знаем!
        — Да, Салт, тебе хорошую услугу оказали…
        — Ну что, Салт, ты теперь у нас герой — про тебя целые романы пишут!
        — Ха-ха, а я как раз присутствовал тогда, когда ты набухался и в лужу упал! Даже про это тут написано…
        — Теперь весь Арх знает, какой Салтыков «мачо» в постели…
        — Слушай, Салт, а тут написано, что ты её и на бабло разводил! Реально, что ли, за квартиру она платила? Ну ты, Андрюха, крут…
        — Да враньё это всё!!!  — не выдержал Салтыков, чувствуя, как краска удушливой волной кинулась ему в лицо,  — Ложь, клевета!!! Здесь девяносто процентов выдумки! Эта сволочь решила отомстить мне за то, что я её бросил, вот и всё!!! Это же бред сивой кобылы! Как вы можете этому верить?!
        — Бред-то бред, однако, тут всё не без чёрта…
        Это было что-то кошмарное. Салтыков пришёл домой и тут же, не снимая даже ботинок, лёг на диван. Больше всего ему сейчас хотелось бы, чтобы всё это оказалось кошмарным сном.
        — Да не переживай ты так,  — сказал ему брат, узнав, в чём дело,  — Если хочешь знать, её за такие проделки можно вообще за решётку отправить. Публичная клевета — это подсудное дело, и, я думаю, многие будут на твоей стороне.
        — А ты прав, Игорян,  — воспрял духом Салтыков,  — Ведь она не только по мне так жестоко проехалась в своём романе! Там ведь она всех поимела, всех без исключения!
        — Тогда тем более,  — сказал Бивис,  — Правда на твоей стороне, брат. На твоей стороне будут если не все, то большинство. Помни, что в твоих руках судьба этого ничтожества, и в твоих силах навсегда заткнуть ей рот.
        Гл. 15. В тупике
        Ночной поезд Москва-Питер отходил от Ленинградского вокзала полвторого ночи. Аня и Олива приехали на вокзал заблаговременно, и теперь организованно сидели в поезде. У них были места в сидячем вагоне, впереди маячила длинная, бессонная ночь в дороге, и девушки, чтобы хоть как-то развлечь себя, решили настроить в Анином телефоне мейл-агент, пока ловила сеть.
        Майкл был онлайн. Перекинувшись с Аней несколькими общими фразами относительно их предстоящей прогулки по Питеру, вскользь добавил, что Салтыков ушёл в запой.
        — С чего это он так?  — поинтересовалась Аня.
        — Да всё из-за Оливы,  — ответил Майкл,  — Вернее, из-за её книги, которую она опубликовала на Прозе. ру…
        — Что же там такого он прочитал?
        — А это уж пусть тебе Олива сама расскажет.
        Аня уже знала кое-что вскользь о романе, который писала Олива. К тому же, Олива неоднократно говорила ей, что она собирается мстить Салтыкову, поэтому на первый взгляд такой уж большой опасности не было, но это только на первый взгляд.
        — Ладно, я попробую подремать,  — сказала Аня, вырубив мейл-агент, и растянулась как могла на сиденье.
        Олива тоже легла, поджав под себя ноги, однако заснуть не удавалось. К тому же, как только Аня задремала, на телефон Оливы пришла смска от Салтыкова:
        — По твоим байкам в инете выходит, что я тебя ещё и на деньги кидал? Ну ты и сучка, оказывается! Тебе ещё Майкл не высказал своё отношение к тому, что ты там понаписала, так что жди его реакции.
        — А разве такого не было? Разве не кидал? Ты вспомни, вспомни!  — перешла в наступление Олива,  — Что, стыдно стало за свои поступки?
        — А кто тебе давал право публично выставлять постельные сцены мои с Леной или с Мариной? Ты хоть понимаешь, что это клевета?! Ты знаешь, что я на тебя в суд могу за это подать? Знаешь, нет?!
        «Ну всё, кажись, жареным запахло,  — пронеслось в голове у Оливы,  — Однако, несмотря ни на что, придётся стоять до конца…»
        — Думаешь, ты меня испугал этим?  — написала она ему в ответ,  — Ошибаешься. Ничего ты мне не сможешь сделать, и знаешь почему? Потому что мне терять нечего.
        — Я только одного не могу понять,  — ответил Салтыков,  — При чём тут Лена Фокина, по которой ты так жестоко проехалась в этом своём романе? При чём тут Марина Штерн, с которой меня связывают только дружеские отношения? Ты им тоже мстить собралась? За что? Ответь мне, человек, которому нечего терять.
        — А сколько раз ты не отвечал мне, когда я пыталась говорить с тобой как с человеком?  — парировала Олива,  — Сколько раз ты игнорировал мои многочисленные попытки достучаться до тебя? Теперь и я не буду ничего отвечать тебе. Думай что хочешь.
        Салтыков больше не писал. Собрав вокруг себя друзей, решал, как теперь поступать с Оливой дальше.
        — Ты можешь запросто подать на неё в суд за клевету,  — говорил ему брат,  — Ну-ка, Саня, ты у нас юрист — что там по Кодексу полагается за подобные экзерсисы?
        — Клевета, то есть распространение заведомо ложных сведений, порочащих честь и достоинство другого лица, или подрывающих его репутацию,  — прочёл Саня,  — Клевета, содержащаяся в публичном выступлении, публично демонстрирующемся произведении или средствах массовой информации…
        — Во-во, как раз это самое и есть,  — перебил его Игорь Салтыков,  — Ну-ну?
        — …Наказывается штрафом в размере до ста двадцати тысяч рублей,  — ответил Саня,  — Либо арестом на срок от трёх до шести месяцев.
        — Для такой сволочи и этого маловато будет,  — заметил брат Салтыкова,  — Но у тебя, Андрюха, есть выбор: содрать с неё бабло, или же посадить сучку на полгода за решётку. И на то, и на другое есть соответствующий закон.
        — Нет, брат,  — помолчав, ответил Салтыков,  — Не нужны мне её жалкие сто тысяч — я их могу и сам за одну халтуру заработать. Тем более, то, что я могу заработать за три дня, она не соберёт и за полгода. Если я посажу её в тюрьму — тогда она, как освободится, вообще меня публично проклянёт, и это уже будет не клевета. Кроме того, несмотря ни на что, мне жаль её. Жаль, потому что она сама не осознаёт, чего добивается этими своими действиями.
        — Всех уродов не пережалеешь,  — отрезал Павля,  — Ты и так уже дожалелся до такой степени, что тебя публично окунули рожей по дерьму. Чего ж ты ещё дожидаешься? Ждёшь, пока она тебя застрелит в собственном подъезде?
        — Ну, это уж ты гиперболизируешь…
        — А по-моему, не стоит её наказывать,  — сказал Саня Негодяев,  — Она и так уже сама себя наказала более чем достаточно.
        — Эта овца в своём «произведении» обосрала прежде всего себя. И мне похуй на неё,  — добавил Салтыков,  — Мне похуй на неё, вот она и бесится. И вообще, не хочу больше это обсуждать…
        Между тем, утром поезд из Москвы прибыл на Ладожский вокзал. Аня и Олива, не выспавшиеся за ночь в сидячке, хмуро озирались вокруг себя в поисках Майкла. Народ, сошедший с поезда, вскоре рассосался, но Майкла на платформе не было.
        — Вот тебе и раз,  — озадаченно произнесла Аня,  — Сейчас я ему попробую набрать. Не мог же он в самом деле не прийти нас встречать!
        Аня набрала номер Майкла, улыбаясь, приставила к уху сотовый телефон. Олива стояла подле неё и видела, как медленно сползает улыбка с Аниного лица, и по мере этого ощущала, как всё сильнее и сильнее растёт неприятный холодок внутри и тоскливо сосёт под ложечкой.
        — Не берёт,  — уныло констатировала Аня, сбрасывая звонок.
        — Набери ещё раз, может быть, не услышал…
        Аня набрала ещё раз. Олива напряжённо следила за выражением её лица, но через два гудка Аня вдруг резко отняла телефон от уха.
        — Ну, что?
        — Скинул,  — коротко выдохнула Аня.
        — Как скинул?!  — Олива встрепенулась до последнего нерва.
        — Так, взял и скинул. Молча.
        — Да уж…  — ёжась, пробормотала Олива,  — Ехали в Питер, ехали — вот тебе и приехали…
        — А всё ты!  — накинулась на неё Аня,  — Видишь, до чего дошло?! Давай говори, что ты там понаписала в этой своей книге!
        — Но это же всего лишь книга,  — оправдывалась Олива,  — Про Майкла я ничего плохого не писала, клянусь! Не мог же он из-за книги не приехать нас встречать…
        — Но, тем не менее, не приехал,  — сказала Аня,  — И что мы теперь будем делать? Поедем обратно в Москву?
        — Нет, ну зачем же…
        — А как тогда? Майкл теперь не хочет нас видеть — и всё из-за тебя с Салтыковым!
        «Может, и лучше, что он не приехал,  — вяло подумала Олива,  — Потому что если Майкл сам расскажет Ане, что я про неё написала в книге — мне тогда лучше вообще не жить…»
        Звонок Майкла прервал их перебранку. Аня, переговорив с ним, вдруг неожиданно расхохоталась.
        — Ты прикинь…  — отсмеявшись, произнесла она,  — Оказывается, мы перепутали вокзалы — он сейчас ждёт нас на Московском, а мы на Ладожском…
        — Так я думала, мы тоже на Московском — каким это образом мы вдруг очутились на Ладожском вокзале?
        — Надо было билеты посмотреть — там написано, что поезд прибывает на Ладожский вокзал…
        Олива никак не могла взять в толк, почему это поезд из Москвы вдруг остановился на Ладожском вокзале, но, устав от бесконечных нервных потрясений, что выпали ей за последний год, списала все эти нелепости вокруг неё на собственную съехавшую крышу. «В конце концов, какая разница, почему так,  — вяло подумала она,  — Сейчас это несущественно, тем более после всего, что со мной произошло и продолжает происходить, я не удивлюсь и тому, если вдруг с неба посыплются красные тараканы, или Салтыков вдруг вырастет из-под асфальта…»
        От размышлений её оторвал подъехавший Майкл. Поздоровавшись с подругами, он решил повезти их в центр, в Эрмитаж. По дороге Олива, пытливо заглядывая в глаза Майклу, пыталась определить его «реакцию», которой ночью пугал её Салтыков, но, как ни пыталась, ничего определить не смогла до тех пор, пока Майкл сам не начал этот разговор.
        — Ознакомился с твоим произведением,  — холодно кинул он Оливе,  — Вчера ночью Салтыков, Мочалыч и Негодяев читали его вслух в скайпе.
        — Каким образом Салтыков нашёл его?  — спросила Олива.
        — Думаю, в интернете это было нетрудно…
        — А что, что там в книге-то?  — полюбопытствовала Аня.
        — Уууууу… Тебе лучше не знать…
        — Может, всё-таки сменим тему?  — занервничала Олива.
        — Да зачем сменять,  — усмехнулся Майкл,  — Олива, наверно, теперь на седьмом небе от собственной знаменитости. Она ведь хотела стать знаменитой писательницей, хотела, чтобы её муру читали. Ну вот, в некоторой степени её желание исполнилось. Теперь её произведение читает и обсуждает весь Архангельск… Разве не об этом ты мечтала, Олив?
        — Нет, неправда!  — воскликнула Олива. Но оправдываться, равно как и всё опровергать было уже поздно.
        — Ты всех конкретно подставила этой своей книгой!  — воскликнула Аня,  — Тебя вообще убить за это мало!!!
        «Вот оно когда всё началось…» — обречённо подумала Олива.
        Бомба замедленного действия, которая так пугала её своим тиканьем, наконец, взорвалась.
        Ружьё, висевшее на стене на протяжении всей пьесы, наконец, выстрелило.
        Всё закружилось в глазах у Оливы. Она стояла и чувствовала, как проваливается почва у неё под ногами.
        А вокруг неё пестрели мосты, искрилась река, играло в отблесках солнца старинное здание Эрмитажа, цвёл и благоухал кудрявый Летний сад — так же, как год тому назад, когда начинался их с Салтыковым роман. Счастливое было время! А сейчас всё это окружающее великолепие лишь окончательно уничтожало в Оливе остатки человека, в том числе и желание дальше жить…
        — Презирайте меня! Ненавидьте меня!  — крикнула вдруг Олива, глотая обильные слёзы — Да, я подставила всех своей книгой. Да! Вы можете ненавидеть меня и презирать, я это заслужила… И когда я умру, можете забить мне в брюхо осиновый кол…
        Она повернулась и, ни слова более не говоря, пошла прочь. Аня осталась стоять на месте, Майкл же пошёл вслед за Оливой.
        — Куда ты идёшь? Вернись!  — сказал он ей, как вдруг на его телефон пришла смска.
        — Что там тебе пришло? Покажи мне!  — потребовала Олива и взяла из рук Майкла телефон. Она инстинктивно угадала, что сообщение было от Салтыкова. Так оно и оказалось.
        «Майкл, как настроение?»
        Это её окончательно добило, если можно так назвать, точнее — укрепило в ней окончательно вызревшее у неё решение на «крайний случай». И вот теперь этот «крайний случай» наступил. Надо было спешить.
        Олива опрометью бросилась бежать через дорогу, наперерез машинам. Она не видела, не осознавала, куда, зачем она бежит. На улицах был народ, полно народу. «Везде, везде люди… Куда мне спрятаться от них?..»
        Попала на какую-то стройку, там был тупик. Увидела подворотню, юркнула в неё. «Тут никого нет…  — отдышавшись, подумала Олива,  — Значит, не найдут…»
        Всё происходило как в ускоренной киноленте. С неба сыпались красные тараканы, из-под асфальта вырастали грибы, но Оливу ничего уже не удивляло.
        «Доигралась, доигралась… Вот тебе и жара в Архангельске…»
        Она быстро достала из кошелька лезвие бритвы — в последнее время она носила пару штук с собой везде — и быстро, словно боясь опоздать, перерезала руку вдоль и поперёк.
        «Ха-ха, это ни капельки не больно…»
        Кровь шла всё сильнее и сильнее. Олива скорчилась на асфальте, отставив перерезанную руку в сторону, стараясь, чтобы кровь стекала на асфальт, а не на её новые вельветовые брюки.
        «А, впрочем, плевать — всё равно мне в них больше не ходить…»
        Её била дрожь, она лежала, скорчившись, и улыбалась.
        «Хорошо, хорошо… Спать, спать… Теперь всё позади…»
        И — как в тумане — откуда-то склонились над ней рожи двух ментов. Один из них перетягивал ей жгутом руку, другой совал в нос нашатырь.
        — Ну зачем, зачем ты это сделала? Такая молодая, красивая…
        Она молча закрыла глаза.
        — Алё-алё, не спи,  — один из ментов защёлкал пальцами перед её лицом,  — Тебя как звать?
        — Олива,  — прошелестела та и, вновь теряя сознание, повалилась головой на асфальт.
        Гл. 16. В поисках Оливы
        День Независимости, на который как раз и выпали все эти события, питерцы отмечали с тем утончённый великолепием и триумфом, который присущ только культурной столице нашей Родины. Праздничный Питер сиял своей европейской чистотой; везде гремела музыка, пестрели яркими красками цветы и выстреливали в синеву небес хрустальные струи фонтанов. Всюду: и в Летнем саду, и на Марсовом поле, и на Невском проспекте — толпился праздно гуляющий народ.
        Аня и Майкл шли в направлении Марсова поля, обсуждая между собой возможные варианты предполагаемого местонахождения Оливы. Она убежала так стремительно и внезапно, что друзья даже не поняли, в каком направлении её искать, и полностью положились на волю случая.
        — Ты завтхакала?  — спросил Майкл у Ани, когда они, обойдя кругом Летний сад и убедившись, что Оливы там нет, вышли на Невский проспект.
        — Конечно нет,  — проворчала Аня,  — Я просто умираю от голода. Мы уже целый час ищем эту Оливу, и всё безрезультатно.
        — Я тоже не завтхакал,  — сказал Майкл,  — Пошли в «Крошку-Картошку», там пехекусим.
        Идея была принята, и ребята, заказав себе по «крошке-картошке» с грибным наполнителем и по кока-коле, уселись завтракать за свободный столик.
        — Вот морока нам с этой Оливой,  — проворчала Аня, посасывая колу через соломинку,  — Если мы её не найдём, то и хер бы с ней — будем гулять. Наверняка она где-нибудь преспокойно гуляет по городу и в ус не дует. Или вообще уехала в Москву…
        — Да фиг знает…  — чавкая, пробубнил Майкл,  — Я вчеха читал книгу, вспомнил наши пхиключения, и там ещё был эпизод, когда Негодяев сказал фразу: «Вы как все вместе соберётесь — обязательно что-нибудь такое произойдёт». И ещё так подумал: интехесно, какие пхиключения ждут нас на этот раз…
        — Да уж, где Олива — там обязательно какое-нибудь недоразумение,  — сказала Аня,  — Я сама заметила, что стоит нам отправиться куда-нибудь вместе с ней — и стопудово попадём в какую-нибудь жопу…
        Звонок на мобильник Майклу прервал их разговоры. Звонил Салтыков.
        — Ну чё, Майкл?  — бодрячком спросил он,  — Хорошо ли вам там гуляется?
        — Да как сказать, мы вот сейчас с Аней тут завтхакаем,  — Майкл откусил большой кусок картошки и продолжал с набитым ртом: — А Оливы с нами нет, она потехялась…
        — Чего-чего? Ты прожуй сначала!  — заржал Салтыков.
        Аня, тоже с набитым ртом, посмотрела на Майкла и фыркнула, прикрывая рот салфеткой, чтобы не расхохотаться. Смешинка как зараза передалась от неё Майклу, и тот, посмотрев на Аню, покраснел как рак и, подавляя смех, тоже заткнул рот салфеткой.
        — Так чего, Майкл? Чё ржёте-то?  — допытывался Салтыков.
        — Ой, блин… И смех, и грех…  — отсмеявшись и кое-как проглотив кусок, произнёс Майкл,  — Я говохю: Олива потехялась…
        Новый взрыв смеха вспыхнул между Аней и Майклом. Они оба понимали, что это совсем не смешно, но почему-то никак не могли перестать смеяться.
        — То есть, как это потерялась?.. Да перестань ты ржать и говори толком!  — потерял терпение Салтыков,  — Что значит: потерялась? Вы чё, разыгрываете меня, что ли?
        — Да не разыгрываем мы тебя!  — сказала Аня, взяв трубку у Майкла,  — Когда мы начали говорить с ней про её книгу, она занервничала и куда-то убежала…
        — Пипец,  — помолчав, выдавил из себя Салтыков,  — Куда она могла убежать одна в чужом городе? Разве что на вокзал, только вот на какой…
        — Да тебе-то что? Убежала и убежала. Моча ей в голову ударила, вот и всё! Она просто хочет привлечь внимание к своей персоне.
        Салтыков озадаченно замолчал.
        — Дай-ка мне тхубку,  — попросил Майкл и, взяв телефон, добавил,  — Она увидела смску, которую ты послал мне утхом, и после этого скхылась в неизвестном напхавлении.
        — Вот оно что…  — пробормотал Салтыков,  — А вы пробовали искать её?
        — Да мы её всё утро уже ищем, но пока безхезультатно.
        — Ладно, Майкл. Я позже позвоню,  — сказал Салтыков и вырубил телефон.
        «Ну, пипец! Вот я нарвался…  — подумал он, закончив разговор,  — Теперь вот сиди и думай, чего ожидать от неё на этот раз… Будь проклят тот день, когда я с ней связался…»
        Тем временем, в одной и питерских забегаловок Аня уже окончила свой завтрак и дожидалась Майкла, который не наелся одной порцией «крошки-картошки», и теперь с завидным аппетитом уплетал вторую.
        — Доедай быстрее,  — подгоняла его Аня,  — Пора вновь отправляться на поиски сбежавшей невесты.
        Майкл встал, запихивая в рот последний кусок, и друзья вновь отправились на поиски Оливы. На сытый желудок настроение у Ани заметно приподнялось, и она больше уж не ворчала и не сетовала на испорченную поездку. По дороге они успели побывать на празднике цветов и даже посетить Музей восковых фигур, но, при выходе из него, Майклу опять позвонил Салтыков.
        — Ну что, Майкл? Нашли?
        — Нет. Ищем,  — ответил Майкл,  — Пока не нашли ничего, хоть отдалённо напоминающее Оливу…
        — Да ты скажи ему, пусть приедет сам и ищет свою сбежавшую невесту!  — подала голос Аня.
        — Аня вот тут говохит, чтобы ты сам пхиехал…
        — Ммм…  — нечленораздельно замычал Салтыков,  — У меня вряд ли получится приехать сейчас…
        — Ну смотхи сам,  — сказал Майкл, заканчивая разговор.
        На залитой солнцем музейной площади дети кормили голубей хлебными крошками. Питерские голуби были такие ручные, что не боялись даже садиться людям на плечи и брать хлеб из их рук.
        — О, какая прелесть!  — воскликнула Аня.  — Первый раз в жизни вижу таких ручных голубей! Интересно, а будут ли они вот так же есть из моих рук?
        Майкл купил им с Аней по пирожку. Отломив от своего пирожка кусок, Аня раскрошила его и протянула вперёд руку с крошками. Сизый голубь тут же прилетел и, по-хозяйски умащиваясь на Аниной руке, с забавным видом тут же принялся тихонько брать крошки своим туповатым клювом.
        — Смотри-ка: ест!  — засмеялась Аня,  — Надо же!
        У Майкла на плече уже сидело два голубя; третьего он кормил из рук пирожком.
        — Что же тут особенного?  — отозвался Майкл, привычным жестом снимая голубя с плеча,  — Ты, главное, смотри, как бы он тебе в руку не накакал…
        Так, за прогулкой и развлечениями прошло полдня. Аня и Майкл, гуляя по городу, казалось, забыли о том, что им надо искать Оливу. И только Салтыков, звонивший Майклу каждый час, напоминал им о пропавшей без вести подруге. Между тем, друзья, сделав круг по достопримечательностям Питера, вышли на Марсово поле.
        — Итак, сейчас мы будем снимать видеофильм!  — провозгласила Аня, доставая из сумки камеру,  — Называется: «Поиски пропавшей невесты».
        — Итак, вы видите перед собой Марсово поле,  — начала она свой «репортаж», включив видеокамеру,  — Отсюда мы начали наши поиски сбежавшей невесты. Мы — это профессор Михаил и я, репортёр Анна. Профессор Михаил, что Вы можете сказать по этому поводу?
        — Кхе-кхе,  — шутливо откашлялся «профессор Михаил»,  — Ну, во-пехвых, насколько я помню, Махсово поле было любимым местом сбежавшей невесты, поэтому не исключён такой вахиант, что она находится именно там…
        — Однако, как мы видим, сбежавшей невесты здесь нет,  — провозгласила «репортёр Анна»,  — Есть стена. Вот Вечный огонь. Вот ёлки, которые, в принципе, могли бы сойти за сбежавшую невесту, но, к сожалению…
        — Но, к сожалению, данные ёлки есть неодушевлённый пхедмет,  — сказал «профессор Михаил»,  — И посему не могут нам хотя бы отчасти заменить сбежавшую невесту…
        Звонок Салтыкова прервал их «репортаж» на самой середине.
        — Стахший сехжант Москалёв у аппахата,  — отрапортовал Майкл,  — Докладываю обстановку: на всех исследованных нами объектах гохода сбежавшей невесты не обнахужено.
        — Докладывает младший сержант,  — добавила Аня, взяв у Майкла трубку,  — Дабы усилить поиски, мы прочесали все окрестные музеи, в частности, Музей восковых фигур. Однако и среди восковых фигур требуемого Вами объекта, увы, не найдено…
        — Плохо дело,  — уныло прокомментировал Салтыков,  — Продолжайте поиски.
        — Есть, товарищ старший лейтенант!
        Между тем, уже смеркалось. Майкл и Аня, находившись по городу до посинения, отправились домой.
        — Кохоче, нифига у них отношения не кончены,  — сказал Майкл,  — Если б всё было кончено, они бы так дхуг дхугом не интехесовались.
        — А может, она в Арх поехала?  — предположила Аня.
        — Да фиг знает, всё может быть…
        — Я схожу в туалет,  — сказала Аня, когда они уже вошли в квартиру Майкла,  — А ты пока чайник поставь.
        Она долго мыла в ванной руки жидким мылом. От длительной прогулки по городу ноги у неё гудели, во всём теле чувствовалась усталость. Однако общие впечатления от поездки были скорее положительные, несмотря на произошедший инцидент с исчезновением Оливы. «Очень может быть, что она поехала в Арх к Салтыкову,  — подумала Аня,  — Или в Москву…»
        В комнате у Майкла опять зазвонил сотовый. «Опять Салтыков,  — решила Аня, выходя из ванной,  — Он уже раз сто сегодня звонил, если не больше…»
        Майкл и вправду разговаривал по мобиле, стоя посреди комнаты. Точнее, молча слушал, изредка вставляя отрывистые междометия.
        — Так… да…
        Аня стояла на пороге и с удивлением следила за выражением лица Майкла. У него было такое ошарашенное лицо, будто его дверью ударили.
        — Ничего себе…  — выдохнул Майкл, опуская руку с телефоном, и пошатнулся.
        — Что такое?!  — Аня кинулась в комнату.
        — Олива…
        — Что Олива? Где она?!?!
        — В психушке…  — еле слышно прошептал он и грохнулся на диван.
        Гл. 17. Психушка
        Свет в изоляторе питерской психушки горел круглые сутки. Из-за этого режущего глаза яркого света невозможно было нормально спать, особенно тем больным, которые ещё недавно жили в нормальных, человеческих условиях, и не привыкли спать по-тюремному, при ярком свете электрических ламп. Это было устроено вовсе не из какого-нибудь зверства: просто необходимо было круглосуточно наблюдать за больными, как бы они сдуру чего не вытворили. Из этих же гуманных соображений несчастных держали взаперти за железными дверьми с решётками, не давали им курить — а вдруг ещё, чего доброго, подожгут одеяло на койке, или волосы себе подпалят; также у них изымались ремни, пояса, украшения, все мало-мальски колющие и режущие предметы, дабы дошедшие до последней грани люди, потерявшие последнее, что делало ещё этих несчастных людьми — разум, и загнанные в итоге в этот тупик, именуемый психиатрической лечебницей, очень похожей на тюрьму, не попытались бы свести последние счёты со своей и так уже загубленной треклятой жизнью.
        Олива не могла уснуть: она лежала на своей койке, свернувшись калачиком и накрывшись с головой одеялом от яркого света. От холода и потери крови её знобило и тошнило; перетянутая бинтами рука ныла не переставая, сводило онемевшие пальцы. Что-то бредила на соседней койке сумасшедшая старуха; громко пел за стеной «солист Васёк», как его прозвали няньки. Песня его, слова которой Олива не могла разобрать, до боли была близка ей, её душевному состоянию. Он пел самозабвенно, как бы выплёскивая в песне страшную, щемящую боль раненого зверя; пытаясь изо всех сил удержать ноту как можно дольше, в итоге срывался; не хватало воздуха, голосовые связки не выдерживали, и песня, словно неверная жена, вырвавшись из клетки любви давно опостылевшего ей мужа, разбивалась, рассыпалась на осколки, и переходила в истерический рёв и рыдания растерзанной, покалеченной души, горящей в аду, полной бесконечного возмущения и муки.
        За другой же стеной, справа, ломился в дверь несчастный парень-самоубийца; плача, он умолял выпустить его, клялся, что больше не будет. «Я клянусь, я клянусь!!!» — исступлённо вопил он, ползая в ногах у санитаров. Однако циничные медики находили в себе достаточно твёрдости, чтобы не обращать внимания на клятвы сумасшедшего. Чего нельзя было сказать об Оливе, которая в своё время повелась на вот такие же сумасшедшие, и потому ничего не значащие клятвы Салтыкова, и вот куда теперь из-за этого угодила.
        Олива не знала, сколько времени она уже тут находится. Да и негде было даже узнать это самое время: обычно в Домах Скорби всегда царит Безвременье. Там никогда и нигде не бывает часов; ни доктор, ни сиделки, ни санитары никогда не ответят вам конкретно на вопрос «сколько времени?» — они скажут на это всё, что угодно: «мало», «много», «полежи», «отдохни» — но точное время никогда вам не назовут: не положено. А уж больные и подавно не смогут вам ответить на этот счёт ничего конкретного — они и сами не знают. Только приблизительно можно догадаться, который час: если сиделка принесла вам мутного чаю в железной кружке — значит, сейчас утро. В обед обычно приносят миску вонючей баланды, а в ужин — кашу или макароны. К каждой порции прилагается маленький кусочек серого хлеба. Вот и всё. А дальше — хоть отдыхай, хоть издыхай…
        Иногда приходила медсестра, присаживалась к Оливе на кровать, поправляла бинты на руке, мерила давление и всякий раз спрашивала: «Жить хочешь?», она отвечала: «Нет!» и медсестра уходила до следующего раза. Олива не могла ничего есть — больничная пища казалась ей отвратительной, и она отдавала свои порции сумасшедшей старухе, а сама неподвижно лежала на своей койке. Рука с зашитыми венами ныла и немела, от слабости кружилась голова, но больше всего донимала боль души, растоптанной и разбитой. А самое страшное — не с кем было поделиться этой самой болью. Да и кому Олива могла рассказать свою историю, поведать своё горе, которое довело её до попытки самоубийства и как следствие — до этой психбольницы? Сумасшедшей старухе, бредящей на соседней койке о какой-то печке и о каких-то дровах? Дежурной сиделке, которая только и твердила: «Оленька, полежи! Поспи, отдохни, всё будет хорошо…» Одна надежда была на доктора, от результатов беседы с которым зависело её дальнейшее пребывание здесь. Но доктор всё не шёл…
        — …Они, сволочи такие, плиту в окно выбросили,  — бредила старуха на соседней койке,  — Это чтобы никто её не топил…
        — Какую плиту?  — равнодушно спросила Олива.
        — Медсестра эта, Надя,  — продолжала старуха,  — Дров нам не приносила, а как же мы без дров, от холода околеем тут…
        — А вы давно здесь?
        — Давно,  — протянула старуха,  — Они никого отсюдова не выпускают. Отсюдова вперёд ногами выносят. Вон в соседней палате мужчина неделю прожил, да и помер…
        Значит, и меня здесь будут держать до самой смерти, подумала Олива. Она встала, преодолевая головокружение, прошлась по палате взад и вперёд. Страшное отчаяние овладело ею; она прислонилась к железной двери и стала смотреть в решётчатое окошко. Коридор был пуст.
        — Ох… Помогите… Помогииите…  — стонал больной из соседней палаты. Но никто его не слышал. Олива слышала, как в конце коридора барабанили в железную дверь — очевидно, кто-то из больных. Минута — и она сама забарабанила в дверь кулаками.
        — Кто там?  — отозвалась старуха со своей койки.
        — Это я стучу,  — сказала Олива и забарабанила в дверь ещё громче.
        Молодой парень-санитар в белом халате со стервозным выражением на прыщавом лице открыл дверь и бесцеремонно толкнул Оливу к койке.
        — Сядь!!!  — гаркнул он,  — И перестань колотить в дверь, а то я надену на тебя смирительную рубаху! Уёбище, бля,  — процедил он сквозь зубы, и ушёл, заперев снаружи железную дверь.
        Оливу как будто оглушили. Мало ей было пережитого, так ещё и уёбищем обозвали. Вспомнились подобные оскорбления ещё школьных лет, когда примерно так обзывали её мальчишки-одноклассники. Вспомнились обидные, на всю жизнь врезавшиеся ей в память давнишние слова одноклассника Блинова: «Уёбище! Тебя никто замуж не возьмёт!» Сказал, как в рот положил… Вот и не взял её никто замуж, даже Салтыков, использовав её в качестве туалетной бумаги, просто сбежал в Питер, променяв Оливу на её же лучшую подругу. А она-то, дура, поверила в его сказочку про любовь, уже на чемоданах, дура, сидела, всё побросала — работу, институт — замуж собралась, идиотка! А он, конечно, взял и умотал — ну правильно, он же не совсем ещё дурак, чтобы связывать свою жизнь с уёбищем. А что, разве не уёбище, если это видно всем и каждому, кто на неё взглянет? Как была в школе, так уёбищем и осталась…
        — Ну и пошли вы все на хуй!!!  — сквозь зубы процедила Олива. Судорожные рыдания сдавили ей горло; она затравленно оглянулась вокруг себя — голые керамические стены, запертая железная дверь: самая настоящая западня.
        «Доигралась, доигралась… Чёрт бы побрал этих ментов,  — думала она, садясь на свою койку,  — Зачем насильно заставлять человека жить, если от него всё равно никакой пользы, а только один вред? И я не хочу жить; я не могу жить, зная, что Салтыков не любит меня, а все друзья отвернулись и теперь ничего, кроме гнева и презрения, ко мне не испытывают. О, лучше бы я никогда не знала любви парня и расположения к себе друзей — не так невыносимо больно мне было бы теперь всё это потерять… Я недостойна жизни; и я не смогу больше жить в мире, где меня ненавидит каждый куст и каждый камень…»
        Олива легла, отвернувшись к стенке, и вдруг начала лихорадочно разбинтовывать под одеялом изрезанную бритвой руку. Накрывшись с головой одеялом, она начала зубами прокусывать зашитые вены, но тщетно: свернувшаяся кровь не желала вытекать из них, лишь редкие небольшие струйки измазали подушку, а Олива, остервеняясь всё больше, кусала руку и пыталась высосать загустевшую кровь из разгрызенного шрама, не чувствуя даже боли. «Нет, это бесполезно…  — мелькнула мысль в её затуманенном мозгу,  — Тогда что? Удавиться разве на бинте…»
        Она попыталась затянуть петлю на шее под одеялом — тщетно: у неё не хватало сил задушить саму себя. Оглянулась вокруг: голые окрашенные стены, ни крючка, ни гвоздика… Единственное, что привлекло её внимание — это металлический спуск над толчком. Секунда — и Олива кинулась к параше, быстро привязала один конец бинта к спуску, из другого сделала петлю, накинула её на шею.
        «Прощай, грёбанный мир — больше ты никогда не сможешь пинать меня и причинять страдания… Фак ю маза фака, идите все в пизду… О, скорей, скорей!»
        Оставалось лишь повиснуть над унитазом, резко подогнув под себя ноги…
        Гл. 18. Грязные раны
        Санитары успели вовремя. Петля не успела ещё как следует затянуться на шее у несчастной, как они ворвались в палату и, быстро вытащив самоубийцу из петли, обнаружили, что она ещё жива. Санитар с прыщавой рожей, тот самый, что давеча обозвал Оливу уёбищем, с наслаждением влепил ей пару пощёчин.
        — Ремней!  — скомандовал он и, получив требуемое, привязал ими больную к койке.
        — Что случилось?  — в палату вбежала дежурная сиделка.
        — Ничего. Фокусами занимается,  — пренебрежительно бросил санитар, и, обращаясь к больной, прошипел,  — Будешь лежать привязанная до вечера! А если ещё раз что-нибудь подобное вытворишь — я тебе, сволочь, все руки-ноги переломаю. Будешь у меня долго жить и мучиться! Поняла?!
        Олива ничего не ответила. Санитары ушли из палаты, а она молча закрыла глаза и заплакала. «Мне всё равно…  — путались бессвязные мысли в её мозгу,  — Между моей комнатой и этой палатой нет никакой разницы… Нет никакой разницы между моей кроватью и этой койкой… Мне всё равно…»
        Олива не помнила, сколько времени она так пролежала привязанная. Она точно знала, что не спала — это больное полузабытьё в распятом состоянии, да ещё при ярком электрическом свете никак нельзя было назвать сном. Очнувшись, всё ещё привязанная к койке, она начала напряжённо прислушиваться к шагам в коридоре. По всей видимости, доктор обходил палаты. Значит, меня скоро развяжут, подумала она…
        Шаги остановились за дверью палаты, и послышались голоса, в одном из которых Олива без труда узнала голос того сволочного медбрата.
        — Тут девица находится с подозрением на шизофрению,  — говорил он доктору,  — Только что пыталась повеситься над унитазом. Придётся этапировать её на принудительную психиатрическую экспертизу…
        — Хорошо, разберёмся,  — ответил доктор и вошёл в палату.
        — Здравствуйте,  — сказал он Оливе.
        «Отвечать не буду…  — подумала она,  — Мне всё равно…»
        — Ну, так что ж вы не отвечаете?
        — Развяжите меня,  — попросила она.
        — А вы будете себя хорошо вести?
        — Да.
        — Обещаете?
        — Обещаю.
        Доктор развязал больную.
        — Почему вы хотели покончить с собой?  — бесстрастно спросил он. Видимо, таких самоубийц он повидал на своём веку немало.
        — Потому что я — мерзкая дрянь и ничтожество, и не имею права жить,  — ответила Олива, тупо глядя в потолок.
        — Откуда такие выводы?
        — Я написала книгу на Прозе. ру, а друзья прочитали… И теперь они меня просто ненавидят.
        — Вот как? Интересно. А что это за книга?
        — Книга про всех нас…
        — А зачем же вы её написали?  — быстро спросил доктор, не вдаваясь в подробности. Видно, он уже привык к подобным случаям.
        — Я хотела отомстить Салтыкову,  — ответила Олива сквозь слёзы,  — И в итоге подставила всех…
        — Минутку. Кто такой Салтыков?
        — О Господи! Ну как это — кто такой?!
        — Ну, я, к примеру, с ним не знаком,  — сказал доктор,  — Так кто такой Салтыков? Кем он вам приходится?
        Кем ей приходился Салтыков?
        — Я уже и сама не знаю…  — произнесла Олива,  — Раньше он был моим женихом. Говорил, что любит, что никогда не бросит…  — её голос оборвался слезами,  — А сам… удрал от меня в самый последний момент… На Аньку переключился… а про меня такие гадости говорил, что волосы дыбом…
        — И за это вы решили ему отомстить?  — спросил доктор, быстро пометив что-то у себя в блокноте.
        Олива приподнялась на локте и, вкладывая всю свою горечь и обиду в каждое слово, произнесла:
        — Знаете, доктор, если бы вы были женщиной, которая ни о чём так в своей жизни не мечтала, как о любви, но которую всю жизнь никто и никогда не любил и не замечал; и вдруг, наконец, после долгих неудач и разочарований вам встретился бы человек, который сначала долгое время прикидывался вашим лучшим другом, а потом так убедил бы вас в том, что он вас так любит, как никого и никогда не любил, что вы бы ему поверили настолько, что дороже и ближе его у вас никого бы больше не стало; он бы так заплёл вам мозги, что он на вас женится и никогда вас не бросит, что вы бы всё побросали и помчались бы к нему на край света; вы бы так полюбили и привязались бы к нему, что верили бы всему, что он вам скажет, выполняли бы всё, что он хочет, потому что он исполнил вашу мечту — он полюбил вас, и вы за это на всё готовы ради него, вам так хотелось любви, что даже страшно подумать, что это всё гнусная ложь и обман; а этот человек, которого вы так безгранично любите и доверяете ему настолько, что отдали только ему одному всю себя без остатка — он просто вытирал бы о вас ноги, вас, девственницу, у которой единственный
мужчина за всю жизнь — это он, он трахал бы вас зверски, так низко и грязно измывался бы над вами в постели, ебал бы вас во все щели так, что вы плакали и кричали бы от боли, ходили бы раскорякой и писали бы кровью, а он бы, отъебав вас так и эдак, просто выбросил бы вас как использованную туалетную бумагу, причём флиртовал бы у вас на глазах с вашей подругой, и до конца бы вешал вам на уши лапшу, типа «милый мой мелкий, я тебя люблю», а сам бы тем временем с другими бы бабами трахался и говорил бы про вас за спиной всякие гадости, а потом перед самой свадьбой просто сбежал бы от вас в Питер, позвав с собой вашу же лучшую подругу, а потом вместо того, чтобы искренне раскаяться перед вами, просто забил бы на вас и жил бы себе припеваючи, как ни в чём не бывало, вот тогда бы я посмотрела на вас, что бы вы делали, если б не стали мстить…
        — Но, насколько я понял, этой местью вы навредили прежде всего себе,  — сказал врач,  — И вы хотели умертвить себя с целью уйти от ответственности за содеянное вами.
        — Может, и так,  — вяло согласилась Олива.
        — Однако, как видите, вам это не удалось. Жизнь не отлетает по желанию, и не так-то просто убить себя, даже если вам этого очень хочется.
        — Так уж и непросто?  — усомнилась Олива,  — Если бы у меня был револьвер, достаточно было бы одного выстрела в голову…
        — И даже тогда не было бы стопроцентной гарантии, что вы бы не выжили,  — засмеялся врач,  — Сколько таких случаев было, что люди стрелялись, оставались без глаз, без лица, оставались на всю жизнь дебилами, но продолжали жить, став обузой для себя и для окружающих.
        — А если прыгнуть с десятого этажа?
        — Останетесь калекой, навсегда прикованной к постели или, в лучшем случае, к инвалидной коляске. Но будете продолжать жить, влача жалкое существование.
        — А если броситься под поезд?
        — В ближайшее время тебе это точно не удастся,  — врач направился к двери,  — Так что полежи тут и подумай над тем, что я тебе сказал.
        Пришла медсестра, сделала укол. Олива закрыла глаза, чувствуя, как слёзы стекают на подушку. Пел и плакал за стеной бедняга-Васёк, что-то ещё бормотала на своей койке старуха, но Олива уже не разбирала слов — всё ушло куда-то, смешалось, да и сама она почувствовала, что затягивается в какую-то тёмную воронку, и сил уже нет…
        «…Линии жизни, разорваны узы, здесь, мёртвым даровано видеть,
        Слышать, вдыхать, кипеть в ароматах, жечь атомы, тихо плавить…
        Минуты календаря, болят раны…»
        «Чьи это стихи? Ах да, Ассаи… Ассаи… А где я слышала Ассаи… Читала… в дневнике у Никки… Как она сейчас?.. Я её врагом своим считала… а того не сознавала, что и я крала у неё счастье… Может быть, она простит меня… когда-нибудь…»
        «Ассаи! Ты тоже лежал здесь, наверняка… Связанный, распятый за смертный грех — самоубийство… Не твоё ли это больное творчество, излитая боль в кошмарном бреду, нашедшее отклик в миллионах сердцах?! Ассаи! Как близок ты стал мне в эти часы отчаянной муки… Меня вырвали из бездны смерти… Ассаи! Но я не хочу…»
        Некуда было деться от навязчивого бреда. Олива горела в огне, свет резал полузакрытые глаза её. Не было сил прийти в себя — тошнота заливала ей горло, она металась по койке, пытаясь вырваться из этого горячего кошмара, но задыхалась и тонула в нём как в болотной тине.
        «Ассаи! Огонь горел до утра…
        Выпусти меня… Освободи…»
        И — речитатив его, откуда-то издалека, сопровождаемый музыкой, почти нереальной… Олива знала, что сходит с ума, что музыка эта психоделическая — лишь плод её больного воображения, и тем не менее цеплялась за неё как утопающий за бритву.
        «…Пустота молочного неба,
        Холодная весна не давала тепла и света,
        Река уносит прах героев Китано,
        Стегая швы на грязных ранах…»
        Гл. 19. Сумасшедший поэт
        — Добрый вечер,  — сказал врач,  — Как вы себя чувствуете?
        — Никак,  — отрезала Олива.
        — Хорошо. А какое сегодня число?
        — Откуда я знаю?!  — вскипела она,  — Я даже не знаю, сколько времени, а вы про число говорите! Лучше скажите, зачем вы меня здесь держите? Выпустите меня отсюда!
        — Обязательно выпустим,  — пообещал ей врач,  — Если вы будете нормально, адекватно отвечать на вопросы, я сам позабочусь о том, чтобы вас выпустили как можно скорее.
        — Хорошо,  — покорно согласилась Олива,  — Я отвечу на все ваши вопросы.
        — Как у вас обстоят дела с алкоголем и наркотиками?
        — Я не пью, и никаких наркотиков никогда не принимала.
        — Раньше были попытки суицида?
        — Чего?
        — Ну, пытались когда-нибудь ещё покончить с собой?
        — Нет. Никогда.
        — В какой школе вы учились?
        — В физмате.
        — А не в коррекционной? Для умственно отсталых?
        — Да за кого вы меня тут держите???
        — Хорошо, хорошо. Я не хотел вас оскорбить. Мне нужны эти сведения для начальной диагностики, только и всего. Если вы психически здоровы, мы вас обязательно отпустим. Вы только не волнуйтесь.
        — Я не волнуюсь.
        — Ну, вот и славно. А теперь я задам вам несколько вопросов, но вы отвечайте не задумываясь.
        — Ладно. Задавайте.
        — В чём сходство птицы и самолёта?
        — Ну…  — Олива задумалась,  — Наверное, в том, что и птица и самолёт умеют летать…
        — Так. В чём сходство апельсина и теннисного мяча?
        — Ну наверное в том, что они оранжевые…
        — Необязательно. Теннисные мячи ещё бывают и жёлтые, и белые.
        — О Боже… Но тогда… может быть, размер у них одинаковый… этот… диаметр…
        — Тоже необязательно. Диаметр теннисного мяча может быть гораздо меньше диаметра апельсина.
        — А, ну да — они оба круглые!  — нашлась, наконец, Олива,  — Вы меня совсем сбили с толку. Ну конечно — они оба круглые!
        — Так. А каким одним словом можно объединить понятия «стол» и «стул»?
        — Изделие на четырёх ногах,  — выпалила Олива.
        Доктор не выдержал и расхохотался.
        — Что вы смеётесь?  — грубо оборвала его Олива.
        — Ну, знаете, моя собака Найда тоже некоторым образом является изделием на четырёх ногах,  — сквозь смех ответил он, и, повернувшись к ассистенту, добавил,  — Женская логика, ёпт!
        — А что, ответ неверный?  — забеспокоилась Олива, пропустив мимо ушей последнюю фразу.
        — Конечно, неверный. Как стол, так и стул, могут иметь и три ноги, и две, и даже одну, но необязательно четыре. Ну, так каким о д н и м словом можно объединить понятия «стол» и «стул»?
        Олива задумалась.
        — Мебель, конечно же!  — ответил за неё доктор.
        — Ну да, я и так знаю, что мебель!  — раздражённо выпалила Олива и расплакалась,  — Что вы меня тут, в самом деле, за идиотку держите?!
        — Успокойтесь. Никто вас не держит за идиотку.
        — Тогда отпустите меня. Я же здорова!
        — В таком состоянии пока рано тебя отпускать. Вот успокоишься ещё немножко — тогда отпустим. А то выпустишь тебя — а ты сразу под машину кинешься…
        — Не кинусь, честное слово!
        — А зачем же ты вешалась и вены резала? Можешь мне объяснить?
        — Ну, дура была потому что. Глупость это была, я сознаю это.
        — Ну а как же ты дальше жить собираешься?
        — Ну как…  — Олива растерялась,  — Я попрошу у друзей прощения, встану перед ними на колени. А когда буду дома, то закрою страницу на Прозе. ру, поудаляю все свои блоги из интернета, удалю отовсюду свой роман и начну жизнь и чистого листа…
        — Ну что ж,  — сказал доктор,  — Надеюсь, ты не сбежишь, если я разрешу тебе выйти в холл?
        — Честное слово, не сбегу.
        — Ну тогда ладно. Можешь гулять по больнице, только на улицу не выходи.
        Получив это разрешение, Олива тут же пошла вниз, где находился холл больницы. Почти сразу же к ней подошла какая-то женщина с перевязанной рукой и попросила сигарет. Но у Оливы их не было.
        Какой-то длинноволосый парень выхаживал по холлу и читал стихи. Олива невольно залюбовалась на него: у него было красивое, одухотворённое лицо, большие голубые глаза, такие прозрачные, что, казалось, сквозь них можно было смотреть, как сквозь стекло. Кого-то он до боли напоминал ей, только вот кого — Олива никак не могла вспомнить. Не могла она и уловить смысл стихов, которые он читал — лишь отдельные слова всплывали со дна, и тут же оседали, как взболтанный песок.
        — Я умер, чтобы родиться…
        Я родился, чтобы не жить…
        «Да, да, совершенно верно!  — пронеслось в голове у Оливы,  — Какие правдивые строки! Ведь мы идём по замкнутому кругу, да, да! Мы — обречённые на смерть — рождаемся, чтобы не жить… О, зачем они мешают нам! Зачем они держат здесь и меня, и этого редкого, необыкновенного, талантливого юношу… Зачем? Может быть, всё наоборот — это они дебилы, а мы, несчастные узники — мы и есть птицы, что выше всех этих тупых навозных жуков, что думают лишь о своём толстом брюхе, блеске дешёвой мишуры и гнилом благополучии… Ах, что я говорю — мне ли судить их, мне, что погрязла в этом самом навозе по самые уши…»
        И с болезненной ясностью предстала перед мысленном взором Оливы неумытая скуластая рожа Салтыкова в тот день, когда он, почти год назад, здесь же, в Питере, клялся ей в своей любви. «Я клянусь, я никуда от тебя не уйду, я всегда с тобой буду!» А у Оливы кружилась голова, её тошнило от его присутствия, от этих его неумытых, в гнойниках, глаз, от его нечистой прыщавой рожи, от удушливого запаха его пота. По всему её организму, казалось, пошло отторжение от Салтыкова, Оливе он был более чем неприятен, однако она, как скрипка с оборванными струнами, как карандаш со сломанным грифелем, уже не чувствовала сама себя чем-то ценным, и не могла ему противостоять…
        Вспомнила Олива и Даниила, его предостережения: «Не привязывайся ко мне, не привыкай — хуже будет». Он говорил это, чувствуя к ней то же, что и она к нему — однако, несмотря на то, что он был четырьмя годами младше Салтыкова, мозгов у него было больше — он хотя бы отвечал за последствия. Не раз Даниил пытался научить отвечать за последствия своих действий и Оливу, не раз внушал ей, что она должна плыть по морю жизни самостоятельно, а не пытаться повиснуть на ком-то, перекладывая на чужие плечи ответственность за свою жизнь. Но она не приняла его наставлений, она отвергла для себя его точку зрения и, уличив его в измене, порвала с ним всяческие отношения. Олива считала, что это он виноват во всём — ведь он не стал делить с ней любовь, ту любовь, которая, по её мнению, должна базироваться прежде всего на взаимных обязательствах. И тогда Даниил в последнем разговоре предрёк ей, что у неё скоро появится человек, от которого будет многое зависеть в её жизни. И — всё сбылось, человек этот появился, и Олива в скором времени уверилась в том, что именно этот человек любит её по-настоящему, в отличие от
Даниила. Салтыков действительно оказался полной противоположностью Сорокдвантеллеру: ведь он не держал с ней дистанцию, а, наоборот, старался сократить её до минимума; Салтыков клялся Оливе в том, что никогда не бросит её, он обещал жениться на ней, умолял, чтобы она была с ним и только с ним. И Олива, как глупый мотылёк, полетела на эту лампочку, хоть и догадывалась смутно, что бесплатный сыр бывает только в мышеловке, и всё это до поры до времени, а впереди — горькие слёзы в подушку, растоптанные надежды, поломанная судьба и разбитая жизнь…
        Кого винить в этом? Ведь её предупреждали не раз — и Кузька, и Настя, и Гладиатор, и даже Даниил, встретившись ей в центре Архангельска в тот августовский день, когда она, разморённая теплом нагретого солнцем гранита и любви Салтыкова, лежала у подножия пьедестала памятника Ленину. «Твоя гайка с резьбы сошла,  — сказал он тогда Оливе,  — Привернуть бы тебе её, прикрутить понадёжней — может, всё и обошлось бы. Но ты же наоборот, гонишь и гонишь эту гайку дальше, даже не думая о том, к чему же всё это приведёт…»
        «Вот я и погубила сама себя…  — обречённо подумала Олива,  — Теперь меня заживо погребут в стенах этой больницы, и я останусь здесь с горьким осознанием того, как ненавидят и презирают меня теперь там, на воле. О, если б я могла начать жизнь с чистого листа — я бы всё отдала лишь за то, чтобы не запятнать свою честь, не замарать свою репутацию, вела бы честную, достойную жизнь, заслужила бы уважение к себе друзей, и им не в чем было бы упрекнуть меня…»
        Слёзы затуманили ей глаза; Олива уронила голову на руки, но плакать было тяжело. Она просидела так минут десять или пятнадцать, пока не почувствовала, как кто-то теребит её за рукав.
        — Иди, там за тобой пришли,  — сказала ей медсестра,  — Друзья твои приехали…
        Олива кинулась к выходу и увидела там Аню и Майкла. Слёзы хлынули у неё из глаз; она упала перед ними на колени.
        — Простите меня!!!
        Жалкий вид Оливы с перебинтованной рукой потряс друзей до глубины души. У Ани на щеках ещё не остыл румянец, в глазах стояли слёзы. Майкл, чувствуя, как ком подходит к его горлу, вспыхнул и отвернулся.
        — Аня, прости меня ради Бога!  — Олива схватила друзей за руки, и тут же боль прошила ей левую руку,  — Майкл! Ты простил меня, Майкл?  — она пытливо заглянула ему в глаза.
        — Расслабься, всё нормально,  — пробормотал Майкл, отворачиваясь. У него предательски щипало в глазах, и он изо всех сил старался скрыть своё состояние.
        — Простите меня, ради Христа! Мне… мне жизнь не мила… Зачем мне жить, если вы меня не простите… Лучше уж я опять…
        …А в Архангельске всё уже всем было известно. Все были в курсе того, что приключилось с Оливой в Питере. Позвонив Майклу и выяснив, что теперь всё в порядке, Салтыков лёг спать. События последних дней вымотали его окончательно, если не считать того, сколько денег он просрал на звонках Майклу в Питер.
        «Кажется, я всё-таки ещё что-то чувствую к ней…  — пронеслось у него в голове,  — Только вот что, жалость или любовь? Наверное, всё-таки жалость. Бедный мелкий, одним словом…»
        «А может, всё-таки любовь?..»
        От размышлений Салтыкова оторвал звонок Дениса.
        — Привет, извини, что так поздно,  — взволнованно произнёс он,  — Ну как там Олива-то? Есть что-нибудь новое?
        — Не волнуйся, Дэн, она в порядке. Самое страшное теперь позади…
        — Ну, слава Богу,  — облегчённо вздохнул Денис,  — Всё хорошо, что хорошо кончается.
        Гл. 20. Возрождение
        В Битцевском лесу вовсю щебетали птицы; радостные солнечные блики играли на ярко-зелёной листве и сверкали золотистой россыпью лютиков в тени раскидистых клёнов и орешников. В овраге шумела узенькая быстрая речушка; на солнце было видно сквозь бурный поток воды её каменистое дно. Тепло летнего дня чувствовалось во всём: и в нагретой на солнце трепещущей листве берёз и осин, и даже в усеянной солнечными пятнами лесной тропинке, по которой шли три девушки и собирали цветы. Одна из них была одета с претензией на чисто московский гламур: на ней был открытый топик с тонкими бретельками и юбка необычного покроя со стразами; дополняла её наряд небольшая дамская сумка и туфли на шпильках, довольно не к месту надетые для прогулки по лесу; другая тоже была в светлых туфлях на каблуках и в лёгком бежевом платье. Третья же была одета в простой летний сарафан синего цвета; русые волосы её были заплетены сзади в обычную косу. Единственным её украшением был венок из одуванчиков, ярко горевший, подобно золотому венцу, на фоне её тёмно-русых волос и синего сарафана, оттеняющего цвет её глаз, казавшихся теперь
огромными на бледном треугольном лице. Это была ни кто иная, как Олива: несмотря на то, что она здорово похудела и побледнела, пребывание в психбольнице явно пошло ей на пользу. До того, как она туда попала, Олива чувствовала себя страшно несчастной и считала свою жизнь конченной; но, побывав там, она в полной мере оценила, что значит кушать то, что тебе нравится, а не то вонючее хлёбово, чем кормили в больнице; что значит спать на своей удобной постели, в тихой тёплой комнате с выключенным светом, а не привязанной ремнями к железной койке в ярко освещённом холодном боксе вместе с сумасшедшей старухой, от которой воняет, как из общественного нужника. После больницы с её кошмарными условиями и распорядками, Олива поняла, какое это счастье — быть здоровой и свободной, ходить туда, куда хочешь, есть, спать, курить, когда хочется. Мир вновь заиграл перед ней всеми своими красками; она больше ни минуты не думала, что несчастна из-за Салтыкова. Да и что такое, в сущности, Салтыков? Ничего, ноль, говно на лопате. Олива вспомнила его корявую фигуру, его прыщавое квадратное лицо, его вечно заплывшие глаза
алкоголика, его жидкие волосы, сквозь которых просвечивала макушка — верный признак того, что лет через десять-двадцать он станет противным лысым мужиком с пивным брюхом. Даже если пренебречь внешностью, считая, что это не главное — что у него внутри? Гниль, грязь, плесень, и ничего святого. Олива вспомнила, как однажды зимой в Архангельске они вчетвером лежали в постели: она, Салтыков, Аня и Паха Мочалыч. Было утро; они только что проснулись, но вставать было лень.
        — О чём задумался?  — спросила Олива Салтыкова, видя, что он лежит с кислой и недовольной физиономией.
        — Я задумался о том,  — отвечал он,  — Что все люди, в сущности — это большие мешки с дерьмом. Вот мы лежим тут — четыре мешка с дерьмом…
        — Ты своё содержание на других не перекидывай,  — заметила Аня,  — Говори лучше про себя.
        — Вот именно,  — обиделся Мочалыч,  — Тоже, нашёл сравнение…
        — Что ж, значит, я, по-твоему — тоже мешок с дерьмом?  — спросила Олива, задетая за живое больше всех.
        — Конечно,  — отвечал Салтыков,  — А разве нет? Это ж правда, мелкий, а на правду нельзя обижаться, ты же сама говорила.
        Вспомнила Олива и тот день, тридцать первое декабря, перед тем как они с Аней отправились в гости к Диме Негодяеву. С самого утра Олива занималась уборкой, мыла полы, ходила по магазинам, суетилась по хозяйству, а Салтыков всё дрых, как будто семь суток подряд не спал. Улучив момент, когда в комнате не осталось никого, кроме неё и Салтыкова, Олива нырнула к нему в постель и принялась целовать его. Он проснулся и, недовольно морщась, попытался отстраниться.
        — Ты чего, мелкий?
        — Ну… Как это чего?
        Она придвинулась к нему вплотную, обхватив ногой его бедро, прижалась.
        — Мелкий, ну ты чё, совсем что ли — не сейчас же, не здесь… Вдруг зайдёт кто-нибудь. Иди, мелкий, лучше помойся.
        — Но я же мылась сегодня…
        — Тогда я пойду помоюсь.
        — Пойдём вместе тогда,  — сказала Олива.
        Салтыков нехотя поднялся.
        — Вы куда?  — окликнул их в коридоре Мочалыч.
        — Мыться,  — раздражённо-громко ответила Олива и с силой захлопнула за собой дверь ванны.
        Раздевшись догола и пустив горячую воду, Салтыков сел в ванну, заткнув попой дырку.
        — А затычки-то что, нет?  — спросила Олива, пристраиваясь около него.
        — Не-а. Придётся жопу использовать в качестве затычки.
        Олива пропустила последнее замечание Салтыкова мимо ушей, и принялась как кошка тереться об него, обвив руками его крепкий торс. Она жадно целовала его скулы, шею, грудь. Желание обладать этим любимым телом горячей волной захватило её. Но вдруг…
        — Так, мелкий, погоди. Вода набралась, пора оттыкать — и Салтыков смачно ототкнул жопу от дырки. Характерный громко-пердящий звук засасывания воды в воронку посредством оттыкания от дырки задницы тут же прогремел на всю ивановскую.
        — Оо, мелкий! Прррррр! Как я хорошо просрался!  — громко прокомментировал Салтыков свои действия,  — Ну-ка, ещё… Прррр! О! Хорошо высрался… Щас ещё надо пропердеться… Ну-ка… Пррррррррррррр! Отлично!
        — Перестань!  — Олива даже покраснела,  — Там же всё слышно… Меня не стесняешься, так хоть бы Аньки посовестился…
        — Да с чего!  — и Салтыков громко крикнул — Люууди! Хотите послушать, как мы тут с мелким срём наперегонки? Мировой аттракцион — настоящая любовь как она есть, без прикрас! Итак, мелкий — ты готова? Начали! И! Прпрпрпрррррррр!!!
        — Дурак!  — Олива пулей вылетела из ванны, еле успев прикрыться полотенцем. В коридоре натолкнулась на Мочалыча, едва не сбив его с ног, пронеслась в комнату. Однако не ускользнул от неё и его ехидный взгляд, и не менее ехидный смешок, тайком пущенный ей вслед…
        — Не знаю почему, но присутствие Мочалкина в доме меня напрягает больше всех,  — сказала Олива Ане, когда они уже вышли из дому, чтобы ехать к Негодяевым,  — Как будто он специально тут поставлен нам мешать. Шёл бы к своей Немезиде! А то вот вечно у нас отирается, и днюет, и ночует, пакостник, отбою нет…
        — За что ж ты его так не любишь?  — усмехнулась Аня.
        — Чёрт его знает! Не люблю,  — отвечала Олива, поскальзываясь на льду,  — Мешает он мне. Понимаешь? Мешает. Положим, тут и без него целый табор у нас в квартире, но никто из них меня так не напрягает. Такое ощущение, что он встал между мной и Салтыковым… Не знаю почему…
        — Может, ты ему нравишься?  — подъебнула Аня.
        — Ну уж, это ты ерунду порешь,  — отмахнулась Олива,  — Кабы я ему нравилась, я бы это поняла. Скорее всего, это ты ему нравишься, вот он тут у нас и ошивается.
        — Ну не знаю…  — задумчиво произнесла Аня,  — По мне так меня никто из них не интересует — ни Павля, на Райдер, ни Хром, ни Вайт — никто, кроме…  — она мечтательно заулыбалась,  — Никто кроме Димочки Негодяева…
        Аня была в своём репертуаре. Её интересовал только Дима, и Олива прекрасно понимала, почему: Дима был тем редким парнем, в котором идеально было всё — от классически-красивой внешности до таких же утончённых и изысканных манер. Олива даже представить себе не могла, чтобы Дима так же, как и Салтыков, мог демонстративно пердеть в ванной, ходить голым по квартире, трясти хуем и брызгать на пол спермой, кидать тухлые носки под батарею, не чистить зубы и срать в туалете с открытой дверью. Дима получил совсем другое воспитание, нежели Салтыков; хотя Олива сомневалась, что тут дело только лишь в одном воспитании. Благородство у Димы было в крови, даже если бы он воспитывался в глухой деревне у бабушки, тогда как Салтыков, будь он хоть сыном депутата, всё равно оставался бы таким же грязным и неотёсанным. Олива вспомнила, как однажды на работе её начальник поставил всех служащих на уши в связи с предстоящими переговорами о сотрудничестве с крупным инженером-архитектором, который возглавлял большое предприятие и вообще был миллионер. Специально к его прибытию начальник велел Оливе навести блеск во всём
офисе, дал ей денег на представительские расходы свыше нормы, чтобы она купила самый лучший кофе и самые дорогие конфеты и печенья, специально для угощения столь высокопоставленного гостя. Оливе стало даже любопытно, что это за такой важный миллионер, вокруг которого столько суеты и шума. Когда всё было готово к приезду столь важной персоны, Олива надеялась увидеть по крайней мере подтянутого, элегантного мужчину, аккуратно подстриженного, гладко выбритого и пахнущего дорогим парфюмом, в дорогом, сшитом по последней моде костюме и галстуке, с бриллиантовыми запонками и в начищенных до зеркального блеска дорогих и модных ботинках. Поэтому когда открылась дверь офиса, пропустив вперёд грузного небритого мужика в грязных сапогах, заношенных брюках и сальной, несвежей рубашке, Олива даже не обратила на него внимания, думая, что это, возможно, курьер или электрик. Надо было полагать, каково было её удивление, когда начальник отдела почтительно залебезил вокруг него, крикнув: «Оля! Кофейку с конфетами для нашего гостя!», и Олива, наконец, догадалась, что этот грязный хмырь и есть тот самый высокочтимый
миллионер. Гость, вокруг которого было разлито столько почтения, пил дорогой кофе большими глотками, прихлёбывая, как деревенский мужик, и, чавкая, жрал конфеты и печенья так, будто его год не кормили. Ему было наплевать на то, как это выглядит со стороны, ему не было никакого дела, какое впечатление он произведёт на окружающих его людей, потому как и на них ему было глубоко наплевать. Так же вёл себя и Салтыков; Олива вполне допускала мысль, что однажды и он может стать миллионером, но, какое бы положение в обществе он ни занял, всё равно как был свиньёй, так и останется, ибо главное, что отсутствовало у него начисто — это чувство уважения. Воспитанный человек, следящий за чистотой своего тела, своей внешностью, своими манерами и речью, уважает себя и тех, кто рядом с ним находится, тогда как невоспитанный, грязный, распущенный и похабный не уважает ни себя, ни окружающих.
        Да и вообще, думать о таком говне как Салтыков в этот прекрасный летний день было бы просто кощунством, поэтому Олива тряхнула головой, поспешив отогнать от себя грязные воспоминания и, сбежав вслед за Аней и Настей к ручью, запела:
        — Какой чудесный день!
        Какой чудесный пень!
        Какой чудесный я
        И песенка моя, ля, ля, ля…
        — Вот что значит — человека только что выпустили из психушки,  — заметила Аня, обращаясь к Насте,  — Иногда это бывает полезно…
        — Да, Оливе нашей пребывание в психушке явно пошло на пользу,  — согласилась Настя.
        Олива ничего не ответила и только погладила ладонью ствол ясеня и, прижавшись щекой к тёплой и шершавой коре дерева, закрыла глаза и блаженно заулыбалась.
        — Что-то я проголодалась,  — сказала Аня,  — Что у нас сегодня на обед?
        — На обед у нас сегодня будут щи из щавеля,  — ответила Олива,  — Мать привезла из деревни целую банку отменного щавеля! Я так обожаю щавелевые щи — сто лет их не ела…
        — А второе?
        — А на второе будут ёжики с зелёным горошком. Кстати, ещё крабовый салат, как ты любишь, а ещё свежие огурцы и помидоры. А на третье будет компот из персиков, а ещё будем пить чай с шоколадом и черничным пирогом, который испекла Настя. Так что у нас сегодня будет пир на весь мир!
        — Хватит, хватит, хватит! У меня уже слюнки потекли…
        — Тогда пошли!
        Девушки стремительно вышли из леса и пошли к дому Оливы, неся в руках букеты из лютиков и анютиных глазок. Настроение у всех было такое же превосходное и безоблачное, как этот ясный и жаркий июльский день. Придя домой, они с наслаждением съели по тарелке щавелевых щей и по котлете с зелёным горошком, и теперь организованно пили чай с черничным пирогом. Мать Оливы готовила хоть и очень редко, но вкусно, и подруги любили обедать у Оливы.
        — А как насчёт того, чтобы отправиться купаться после полдника?  — подала идею Аня.
        — Отличная мысль!  — вдохновилась Олива,  — Я возьму свой надувной матрац.
        — А вечером устроим танцы!  — подхватила Настя,  — Мы так редко собираемся вместе, что надо пользоваться каждым мигом, каждым мгновением.
        — Круто, круто!  — в восторге заверещала Олива,  — И будем делать тяни-толкай!
        И, включив Дискотеку Аварию, все затанцевали, ещё не успев до конца дообедать.
        — Раз-два — веселись, братва!
        Три-четыре — пока не обломили,
        Пять-шесть — пока здоровье есть,
        Семь-восемь — покуда ноги носят.
        Восемь-семь — это понятно всем,
        Шесть-пять — не надо объяснять,
        Четыре-три — с ночи до зари,
        Два-один — веселимся, блин!
        Гл. 21. Звонок
        Ясное летнее утро заглядывало в окно, проникая лучами восходящего солнца сквозь тюлевые занавески. На улице в этот час ещё не было ни прохожих, ни машин; лишь в яблонях возле дома Оливы как оглашённые звенели птицы. Утро предвещало жаркий день — а, следовательно, и возможность отправиться на весь день купаться и загорать на речку в ДРСУ.
        Аня и Олива спали, раскинувшись, на постели, как вдруг тишину спальни внезапно прорезал вопль Ёжика из мультфильма, песенку из которого Аня недавно поставила себе на звонок.
        — Па-па-па-пааааа! Кхе-кхе… Па-ппа-па-па-па-паааааааааааааа!!!
        Аня, ещё не сообразив, что ей это не снится, продолжала лежать с закрытыми глазами и безучастно слушать, а Ёжик в телефоне уже вовсю надрывался:
        — Какой чудесный день!
        Какой чудесный пень!
        Какой чудесный я!
        И песенка моя, ля, ля, ля…
        — Блин, охренели что ли — время четыре утра! Кто это, интересно, такой умный…  — спросонья проворчала Аня и взяла трубку.
        Олива проснулась не сразу. Она вообще спала как убитая и не слышала даже звонка. Однако, проснувшись, первым делом она обнаружила, что Аня не спит, а лежит рядом и болтает с кем-то по мобильному телефону. Олива лежала рядом и прекрасно слышала, что говорил на том конце трубки до боли знакомый голос с до боли знакомыми «окающими» и растянутыми интонациями.
        — Аанго!
        — Ну?
        — Ты ведь не обижаешься на меня, Анго?..
        — Да нет…  — подчёркнуто-безразличным тоном произнесла Аня.
        — Яасно. Сслуушай,  — произнесла трубка знакомым голосом,  — Добавь меня тогда обратно в контакт и в асю!
        — Не могу,  — коротко выдохнула Аня.
        — Ну почемуу, Аанго?
        — Ну потому…
        Трубка озадаченно притихла на две секунды. Видимо, до неё с трудом, но доходила суть разговора.
        — Ыыы,  — наконец, выдавила из себя трубка,  — Но ведь мы будем общаться, да, Анго? Это же не причина, чтоб мы не общались…
        Олива, хоть и была тормозом, но тут сразу смикитила, что к чему. Она узнала голос в трубке; этот голос она узнала бы из миллиона. Сначала она не хотела себя обнаружить и тем самым дать себе возможность прослушать разговор от начала до конца; но тут ревность взыграла в ней, и она больше не могла оставаться в прикрытии.
        — Ань, это с кем это ты разговариваешь?  — нарочито громко спросила Олива,  — С кем, говорю, разговариваешь-то?
        «Ой йоупт!» — промелькнуло в голове у Салтыкова (ибо это был он), и он моментально свернул разговор.
        «Ебать-колотить, во я врюхался-то опять!  — подумал он,  — Вот уж не думал, что в четыре утра там окажется ещё и Олива! Чё ж теперь делать-то? Опять выкручиваться, врать… Ну ладно, надеюсь, Анго меня прикроет…»
        Однако Салтыков зря надеялся. Не прошло и пяти минут, как на его номер пришла смска от Оливы:
        — Сволочь, какого хуя ты звонишь Аньке?! Что тебе от нас надо-то опять?! Оставь её в покое!!!!
        «От тебя — ничего»,  — промелькнуло в голове у Салтыкова. Он на мгновение представил себе, какой разразится скандал, и что Олива вытворит на сей раз, если узнает и, как обычно, сгиперболизирует всё раз в десять, и струхнул не на шутку. Надо было спасать положение, и чем быстрее, тем лучше.
        «Ну — была не была!» — решил он и, как бы прыгая в высоты в холодную воду, быстро набрал номер Оливы.
        — Чего тебе?  — не слишком-то вежливо буркнула она, когда взяла трубку.
        — Мелкий, послушай меня…  — начал Салтыков,  — Ты всё неправильно поняла…
        — А как я должна была это понять?!  — взвинтилась Олива,  — Как я, интересно, должна была понять то, что ты позвонил Аньке в четыре утра?! Я слышала весь ваш разговор!!!
        — Нет, мелкий, послушай… Я не звонил Аньке, это она мне позвонила, и я перезвонил…
        — Ах, это она тебе позвонила?! Ты из меня идиотку-то не делай!!!
        — Да не она мне, а я Торопову звонил, а попал на её номер… случайно…
        — Ты ещё скажи, что ты президенту Путину звонил,  — съязвила Олива.
        — Мелкий, с добрым утром! Президент уже Медведев, а не Путин!  — заржал Салтыков.
        — Хватит издеваться!!! А то Торопову он звонил, как же, пизди-пизди… Это ты, значит, Торопова просил добавить себя в контакт и в асю? Да?
        — Мелкий, ну успокойся, ну послушай меня…  — Салтыков окончательно заврался, и, не придумав ничего более подходящего, выпалил, как ученик, отвечающий теорему наизусть,  — Мелкий. Я. Тебя. Люблю.
        — Слышали,  — оборвала его Олива,  — Ничего пооригинальнее придумать не мог? На меня уже эти сказки не действуют.
        — Мне плевать, веришь ты или нет,  — взорвался Салтыков,  — Я тебя люблю, мелкий. Всё.
        И повесил трубку.
        — Идиот!!!  — Олива швырнула телефон об стену и, рухнув на кровать, разрыдалась,  — Ну почему он такой идиот?! Издевается он надо мной что ли?! Только я о нём начала забывать — а он опять!!!
        — Надеюсь, у тебя хоть на сей раз хватило мозгов не поверить ему?  — скептически отозвалась Аня, которая после произошедшего инцидента была явно не в духе.
        — Я ему не верю!!! Не верю!!! Не верю!!!!!!
        — Возьми себя в руки тогда,  — сказала Аня.
        — Пообещай мне, что больше не будешь общаться с ним!  — выпалила Олива, хватая Аню за руку,  — Во имя нашей дружбы!!! Больше я тебя ни о чём не попрошу!
        Аня высвободила свою руку и, отворачиваясь, произнесла:
        — Не дави на меня…
        — Но ты понимаешь, как это важно для меня?! Неужели тебе Салтыков важнее?
        — Мне плевать на Салтыкова, но я не люблю, когда на меня давят! А особенно, когда люди пользуются в таких целях словами о дружбе…
        — Но это не слова! Это для меня всё!!! Неужели ты не понимаешь?!
        — Давай больше не будем об этом говорить,  — отрезала Аня,  — Мы купаться поедем или нет?
        — Я не поеду,  — отказалась Олива.
        — Ну как хочешь.
        Как только Аня уехала, Олива тут же написала Салтыкову смску, в которой она требовала оставить Аню в покое, и чтобы больше он не искал с ней встреч, если не хочет себе неприятностей. Салтыков не ответил; впрочем, смска и не доставилась до него, ибо, переговорив с Оливой, он первым делом вытащил симку из телефона и вставил другую.
        «Ну вот, вроде пронесло…  — облегчённо подумал Салтыков, проделав эту операцию,  — Теперь даже если будет звонить и писать, она меня не достанет. С Анго конечно херово получилось, ну да ладно… Подождать надо…»
        Он по привычке проверил баланс на запасной симке. Там оставалось всего три цента и Салтыков, досадуя на это мелкое неудобство, пошёл класть деньги к терминалу. По природе он был жаден до денег даже в мелочах, поэтому его раздосадовало то обстоятельство, что на старой симке осталось целых сто пятьдесят рублей, а с билайна сидеть будет дороже.
        «Ладно, хуй с ним,  — утешая себя, подумал Салтыков,  — В конце концов, первый раз, что ли…»
        Гл. 22. Болезнь
        Обещание уничтожить роман «Жара в Архангельске» и закрыть свою страницу на Прозе. ру, данное доктору в психбольнице и друзьям по выходе из неё, Олива выполнила сразу же, как только оказалась дома. Кроме того, она поудаляла из Интернета все свои блоги, в том числе и Живой Журнал, оставив свою страницу лишь на сайте «вконтакте». Впрочем, она могла в любой момент и открыть свою авторскую страницу, а уж восстановить удалённое произведение на Прозе. ру вообще никаких трудов не составляло, и, может быть, поэтому Олива без колебаний там всё поудаляла и позакрывала. «В конце концов, пусть пока будет так,  — подумала она,  — Может быть, когда-нибудь, лет через десять, когда всё это будет уже забыто и не так актуально, я восстановлю этот роман, но не теперь…»
        Вот уже две недели прошло с той ночи, когда Салтыков позвонил Ане на мобильный и тут же был пропален Оливой. С тех пор Салтыков притих и больше не напоминал о себе ни Ане, ни Оливе. От общих друзей он узнал, что Аня поселилась в доме Оливы с того дня, как ту выписали из больницы, и живёт там до сих пор. Узнал он также, что Оливу по выходе из психушки турнули с работы; то есть, не турнули, а вежливо попросили написать заявление об уходе. Теперь отдел капитального строительства возглавлял новый начальник; как только Олива вышла на работу, он вызвал её к себе и, глядя на лист бумаги, лежащий перед ним, сказал, что он в курсе всего, что он очень сожалеет о том, что с ней произошло, и мягко посоветовал ей переменить обстановку и подлечить свои нервы. Олива поняла всё с полуслова, и через пять минут заявление, подписанное начальником, уже лежало у Григоряна. А через сорок минут Олива сдала все свои дела и могла ехать домой, поскольку новый начальник великодушно разрешил ей не дорабатывать положенные по КЗоТу две недели. Впрочем, потеря работы отнюдь не угнетала Оливу: она уже давно бессмысленно тянула
эту лямку, мечтая об отдыхе; и отдых этот наступил, а поскольку денег у Оливы было отложено достаточно, она могла не работать ещё как минимум до осени. Конечно, её мать это не обрадовало; вернувшись из деревни и узнав, что Олива больше не работает, та аж всплеснула руками:
        — Как это тебя уволили? Почему?!
        — Ну уволили и уволили, тоже мне, трагедия,  — сухо отозвалась Олива,  — Я же на свои деньги живу, не на твои.
        — Но тебе же снова придётся искать работу! Где ты ещё такое место найдёшь?  — мать расстроенно переглянулась с Аней,  — Ведь говорила тебе: зубами держись за место! А теперь что будешь делать? Ведь и года-то не проработала — слетела…
        — Да чего вы раскудахтались-то?! Не ваше дело!!!  — взорвалась Олива,  — Не хочу я работать и не буду, понятно вам?! И чтоб больше я этих разговоров не слышала! Всё!!!
        Мать жила месяц в деревне и ничего не знала о том, что дочь лежала в психбольнице. Друзья Оливы хотели было ей об этом сообщить, но та строго-настрого запретила им это делать. Олива знала, что есть вещи, которые матери лучше не знать: ибо лучше от этого всё равно не станет, а вот хуже станет наверняка. Она ещё не забыла, как зимой мать вынесла ей все мозги из-за Салтыкова, поэтому ей отнюдь не хотелось продолжения банкета.
        — Пи-пец!  — только и произнёс Салтыков, узнав от Майкла эти новости,  — Вот, Майкл, ты ещё спрашиваешь, почему я с ней расстался. Я принципиально не люблю людей, которые сидят на заднице и нихуя не хотят делать, ожидая, что кто-то им всё принесёт на блюдечке с золотой каёмочкой…
        — Раньше тебя это не напрягало,  — заметил Майкл.
        — Напрягало, в том-то и дело. Она всегда ненавидела работать, как будто это не её обязанность, а она создана только для того, чтоб на диване валяться и заставлять всех выслушивать о том, какая она несчастная.
        — Ладно, закроем эту тему,  — посоветовал Майкл.
        А Олива тем временем жила как приходилось. Она уже давно поняла, что Салтыков её не любит и надеяться ей, в общем-то, не на что, но после того последнего разговора подсознательно опять стала ждать, что он ей напишет или позвонит. Умом она понимала, и убеждала себя в том, что эти четыре слова «мелкий, я тебя люблю», были сказаны словно заезженной пластинкой и не содержали в себе ни капли правды, но ей так не хватало этих четырёх слов, что она готова была поверить в них, если он произнесёт их ещё раз и при других обстоятельствах.
        «Дурак ты дурак,  — сокрушённо вздыхала Олива,  — Если б ты был искренен в своих словах — я бы тебя простила в одну секунду, забыла бы обо всём и приехала бы к тебе. Но зря я надеюсь — я тебе не нужна, я это знаю. Я должна вычеркнуть тебя из своей жизни и жить дальше. Довольно ты мне горя уже причинил…»
        Впрочем, шли дни, а Салтыков не подавал никаких признаков жизни, и Олива поняла, что это всё: больше он ей не напишет и не позвонит. Жизнь её снова стала пустой, хотя пустоту эту отчасти скрадывали её друзья, которые стали более внимательны к ней после истории в Питере. Денис писал ей в аську почти каждый день; писала и Никки, приглашала Оливу пожить у себя месяцок в Архангельске, так как мама уехала отдыхать на юг. Олива приняла приглашение; ей вновь хотелось побывать в этом чудном городе, увидеть вновь всех своих друзей. И она поехала на вокзал покупать билеты.
        Откровенно говоря, Оливе не хотелось, чтобы Салтыкову стало известно о том, что она приезжает. В глубине души она надеялась всё же встретить его там; однако шестым чувством понимала, что ему это знать совсем необязательно. Поэтому Олива ничего не сказала о предстоящей поездке даже Ане, и благоразумно спрятала купленные билеты в ящик стола.
        Между тем, наступила пятница. Вечером Аня пошла в клуб с Поляковой, Олива осталась дома и, чтобы скоротать этот пустой летний вечер, залезла в аську.
        — Привет,  — написал ей Кузька,  — Как оно, вообще?
        — Вообще потихоньку,  — созналась Олива,  — А у тебя?
        — Херово…  — отвечал он, помолчав.
        — Чего так?
        — Она…
        — Кто она-то? Девушка?
        — Да…
        — Хм, я не знала, что у тебя есть девушка…
        — Её и нет,  — сказал Кузька,  — Три месяца я не мог ей признаться. Теперь решился, а она — нет…
        — Нда, печально,  — посочувствовала Олива,  — Но ведь как-то надо дальше жить…
        — Надо,  — отвечал он,  — Поэтому я устроился на работу. Буду работать без выходных, с утра и до ночи. Буду занят, чтобы не думать о ней…
        — Это правильно,  — одобрила Олива,  — Труд в таких случаях если не спасает, то хотя бы даёт временную анестезию. Знаю по себе.
        — Ладно,  — Кузька решил переменить тему,  — Как твоя книга?
        — Книга?
        — Ну да, книга. «Жара в Архангельске». Ты будешь её издавать?
        — Издавать?  — Олива даже стормозила,  — Не знаю, не думала об этом пока… А ты читал?
        — Читал,  — сказал Кузька.
        — Думаешь, стоит её напечатать в издательстве?
        — А почему нет? Попробуй, ты ничего не теряешь,  — посоветовал он,  — Единственное, некоторые вещи можно было бы оттуда убрать, стереть лишние эпизоды, кое-какого креативчика добавить — и будет отличная весчь!
        — А какие эпизоды там лишние?  — забеспокоилась Олива.
        — Ну например, беспредметный разговор Дениса с одногруппниками о футболе, игра Урбан Роад, не имеющая к общей сюжетной линии никакого отношения… Потом, сцена, когда мы зимой спорили о предстоящих выборах: я говорил немного не то. Я сказал, что выборы ничего не решают, но не говорил при этом, что не надо ходить на выборы.
        — А об чём же тогда спор-то был?  — искренне удивилась Олива.
        — Спор был, но в нём были несколько другие тонкости,  — усмехнулся Кузька,  — Впрочем, как бы то ни было, я считаю, тебе стоит издать книгу. Если пропихнёшь её в массы, может статься, что ты срубишь на ней много бабла, а Архангельск прославишь так, что в него поедут туристы со всей России.
        Грубоватая лесть Кузьки не могла не тронуть самолюбия Оливы. Впервые она поняла, что слава — это необязательно стыд и позор, когда на тебя показывают пальцем и трясут у тебя перед носом твоими же трусами и лифчиками; у славы оказывается есть и другая сторона, куда более приятная.
        — Один мой друг — он, кстати, хочет поступать на режиссёрский факультет — взахлёб зачитывался твоим произведением,  — продолжал Кузька,  — Он сказал, что ты гениальна, и однажды твоё произведение станет классикой.
        Олива зарделась от похвал: впервые её творчество воспринялось людьми не как постыдная грязь, а как художественное произведение гениального творца. И ради одного этого она вмиг забыла те круги ада, которые она прошла из-за этого своего творчества.
        — Он хочет поближе познакомиться с тобой; впрочем, ты его знаешь. Это Ярпен: он был в нашей компании на Новый год со своей эстонской девушкой…
        — Конечно, я его помню,  — обрадовалась Олива,  — Светленький такой. И эстонку помню: готичная девушка с шипами на запястьях. Как кстати они сейчас? Встречаются?
        — Нет, они расстались. Кстати, Паха тоже расстался со своей Немезидой. Вообще, год какой-то наверное, високосный: все только и делают, что расстаются…
        — Вот это да…  — озадаченно произнесла Олива,  — Куда ни посмотришь: эти расстались, те расстались — нахрена тогда было начинать отношения? Этого я не в силах понять.
        — Я тоже не понимаю,  — сказал Кузька,  — Однако это не моё дело. Вот тебе аська Ярпена и мобильный телефон: можешь ему написать…
        Но Олива не стала в этот вечер писать Ярпену. Ей немного нездоровилось, и она решила пораньше лечь спать. Однако когда она легла, какое-то странное напряжение охватило её. Мысли о нынешнем разговоре с Кузькой окончательно прогнали сон.
        «И в самом деле — почему бы не напечататься?  — размышляла она, лёжа в кровати,  — Если уже два человека считают меня талантливой, а моё произведение — гениальным, то это уже что-то, и есть смысл наплевать на всё и пойти ва-банк. Я завтра же открою страницу на Прозе. ру! Почему я должна гробить свой талант из-за чьих-то дурацких амбиций? Ну и пусть меня кто-то осудит! Если тебе плюют в спину — значит, ты впереди…»
        Порешив на этом, Олива вроде успокоилась, но заснуть по-прежнему не удавалось. Не удавалось даже закрыть глаза: напряжение было слишком сильно, и она лежала, вперив открытые глаза в голубые сумерки летней ночи, и как будто чего-то ждала, хотя чего именно — определить не могла. Ждать ей, по сути, было нечего, но Олива не спала и ждала всю ночь неизвестно чего.
        Тинькнул телефон. Олива встрепенулась до последнего нерва. Она угадала, что это ни кто иной, как Салтыков: было по всем параметрам странно и неожиданно, что он, не писавший ей почти полгода и не собирающийся писать, вдруг ни с того ни с сего взял и написал, но Олива не удивилась: она поняла, что ждала всю ночь именно этого.
        «Мелкий, ты не спишь?»
        «Идиотский вопрос, заданный в полпятого утра,  — ответила ему она,  — Конечно, нет».
        Звонок. Трек «Frog Machine» от Infected Mushroom, поставленный специально на Салтыкова, ещё год назад, когда у него тоже на телефоне стояла эта мелодия, и он собственноручно перекачал её на телефон Оливы. Это было тем летом в Архангельске, когда Гладиатор обозвал Оливу и Салтыкова «парой Ктулху» и ржал над ними, что у них теперь даже телефоны звонят одинаково, и всякий раз, когда у кого-то из «Ктулху» звонит сотовый, оба синхронно бросаются искать свой телефон, и каждый думает, что звонят ему. У Салтыкова на дисплее телефона была фотография Оливы — та самая, где она с распущенными «каскадом» чёрно-каштановыми волосами, рваной чёлкой наискосок, как у Эмо, со стервозным милым личиком, красивая. Фотография была сделана в Москве у памятника Димитрову, в тот день, когда Салтыков делал Оливе предложение руки и сердца. Салтыков держал её у себя на телефоне как талисман. А потом ему всё это надоело, и через несколько месяцев он убрал с дисплея фотографию Оливы и заменил на своём телефоне мелодию звонка. А Олива продолжала держать на своём сотовом ту же самую мелодию и теперь.
        — Ну, что тебе?  — спокойно спросила она, взяв трубку. Спросила она это таким будничным голосом, как будто все эти полгода он каждый день звонил ей.
        — Олива… Я…
        — Ты пьян?
        — Нет. Я трезв.
        — Странно,  — усмехнулась Олива,  — Очень странно, если учесть, что каждый раз, когда ты мне звонил в четыре утра, ты непременно был бухой в говно.
        — Ну вот, опять начинаешь…
        — Не опять, а снова. Так что ты от меня хочешь?
        — Я хотел поговорить с тобой…
        — Я слушаю.
        В трубке повисла тишина.
        — Так о чём ты собирался со мной говорить? Я слушаю тебя,  — бесстрастно повторила Олива.
        — Видишь ли, мелкий… Это не телефонный разговор…
        — А какой же? Граммофонный?
        — У тебя номер аськи остался тот же?  — Салтыков пропустил ехидство Оливы мимо ушей,  — Выйдешь сегодня вечером в сеть? Сможешь?
        — Нет,  — отрубила Олива,  — Если тебе что-то надо, говори сейчас. Вечером меня здесь не будет.
        — Но это долгий разговор…
        — Скажи тогда в двух словах, что ты от меня хочешь.
        — Это в двух словах не скажешь,  — замялся Салтыков,  — Мелкий, я напишу тебе в аську днём, хорошо?
        — Странно, зачем тут вообще нужна аська,  — проворчала Олива,  — Ну ладно, чёрт с тобой. Номер аськи у меня тот же.
        — Ну, вот и хорошо, мелкий. Значит, я тебе стукнусь сегодня. Договорились?
        — Как хочешь. Мне всё равно.
        — Ну, вот и договорились,  — и Салтыков, закругляя разговор, тоном, каким обращаются к маленьким непослушным детям, заявил: — Я тебя люблю, мелкий. Слышишь меня?
        — Слышу,  — безразлично произнесла Олива,  — Но я уже не верю тебе.
        Салтыков не стал спорить и просто прервал связь. Так он делал всегда, когда заканчивал разговор. И от собеседника не зависело ровным счётом ничего, чтобы оттянуть этот конец хотя бы на полминуты.
        Из ночного клуба вернулась Аня и, притворив за собою дверь, вошла в комнату. Она удивилась, увидев, что Олива лежит поверх одеяла и смотрит перед собой каким-то странным, мутно-блестящим взором. Глаза её были воспалены, щёки пылали нервными красными пятнами. «Неужели опять началось?» — тревожно подумала Аня, не зная, чем ещё объяснить странное состояние подруги.
        — Аня,  — тихо позвала Олива,  — Ты знаешь, он мне позвонил.
        — Позвонил?
        — Да.
        — И что?
        — Он сказал, что ему надо со мной поговорить. Сегодня. В аське.
        — Зачем?
        — Не знаю. Он не сказал.
        Аня молча сняла с себя джинсы и топик, облачилась в пижаму. Её волосы насквозь провоняли сигаретным дымом. Олива вспомнила запах сигарет Салтыкова, его кашель курильщика со стажем — и заплакала.
        — Ну вот…  — проворчала Аня,  — Чёрт бы его побрал. Что он от тебя хочет-то?
        — Не знаю!!!  — Олива разрыдалась,  — Но я чувствую, что это неспроста!
        — Ясен пень, неспроста. Однозначно ему что-то от тебя надо. Не любовь,  — уточнила Аня,  — А что-то другое.
        — Но что, что?! Господи!!! Он же мне всю душу вымотал! Зачем он меня мучает?! Я всю, всю ночь не спала! И сейчас… Мне так плохо…
        Олива заметалась по кровати, скидывая на пол одеяло. Красные пятна ещё резче обозначились на её бледном лице; воспалённые глаза стали ещё мутнее.
        — Э, да у тебя жар,  — Аня дотронулась ладонью до её лба,  — Заболела ты, дорогуша. Надо измерить температуру.
        Она сунула Оливе под мышку градусник, достала из аптечки Колдрекс, разбодяжила кипятком.
        — Пей без разговору.
        — Я больше не хочу,  — прохрипела Олива, откидываясь на подушки.
        Аня унесла кружку на кухню, вернулась, жуя на ходу слойку с повидлом. Олива, красная от жара, металась по постели и бредила. Аня вытащила градусник у неё из-под мышки — температура была под сорок.
        — Может быть, вызвать врача?  — спросила она у матери Оливы.
        — Да не надо,  — отмахнулась та,  — Это обычный грипп. Тут главное — аспирин и тёплое питьё.
        — Уйди от меня!!!  — завопила Олива в бреду,  — Я тебя ненавижу!!!
        — Чего ты, чего?  — Аня потрясла её за плечо. Та подняла на неё мутные глаза.
        — Салтыков…  — прохрипела она,  — Я не люблю тебя, Салтыков… Я не хочу, чтоб ты… был…
        И Олива, закатив веки, вновь провалилась в изнуряющий больной сон.
        Гл. 23. Информатор
        — Значит, она собирается издаваться…  — пробубнил Салтыков, сосредоточенно ковыряя ногтем край стола.
        — По ходу дела да,  — ответил его собеседник (в сумраке диско-бара было не видно его лица).
        — Ммммм… Так-так…
        Салтыков молча, напряжённо думал, кусая заусенцы на пальце и глядя в потолок. Жилы на его лбу вздулись и зашевелились; было даже слышно, как тяжело скрипят его мозги.
        Из сигаретного дыма выплыла белобрысая девица с жирной кожей лица и покатым лбом дуры. Она бесцеремонно уселась рядом с Салтыковым и, сняв несуществующий волосок с его пиджака, проворковала:
        — Ты чего это такой загруженный сидишь?
        — Да нет, я просто устал,  — Салтыков привычным жестом чмокнул её в губы,  — Ты знаешь, мне тут позвонили по работе, поэтому мне надо срочно уйти. Я тебе позвоню,  — и он, ещё раз чмокнув блондинку в губы, поднялся и быстро ретировался.
        — Может, хоть ты мне объяснишь, что произошло?  — напустилась она на салтыковского собеседника, который остался за столом.
        — Ничего особенного, просто у него там какие-то проблемы с заказчиком…
        — Какие могут быть проблемы с заказчиком в субботу, да ещё в четыре утра? Ты что-то темнишь,  — блондинка подозрительно посмотрела в глаза собеседника. Однако он выдержал её взгляд.
        Между тем, Салтыков пришёл домой и лёг спать. Но заснуть на трезвую голову не удавалось: в баре он на этот раз почти ничего не пил. Узнав такую новость, тут надо было не пьянствовать, а подумать как следует, чем предотвратить надвигающуюся опасность. Ему отнюдь не хотелось, чтоб его имя стало нарицательным, и чтоб вся страна знала о его «геройствах» и показывала пальцем. Хоть Салтыков и говорил всем, что ему плевать, он знал в глубине души, что это не так. Ему плевать было на Оливу — но на собственное будущее ему было далеко не плевать. И он так же, как и она, решил пойти ва-банк, с той лишь разницей, что тут он пытался быть как можно более осторожным, чтобы выйти из ситуации с наименьшими потерями.
        «Как быть?  — рассуждал он сам с собой,  — Угрожать ей рискованно, время тянуть тоже нельзя. Значит, выход один: попробовать поговорить с ней по-хорошему. Но как? Если она поймёт, что я звоню ей только за этим, всё может обернуться ещё хуже, поэтому придётся подойти к этому вопросу более детально…»
        Салтыков собрался уже набрать номер Оливы, но вовремя остановил себя. «Пошлю ей сперва смску,  — решил он,  — Сначала проверю, спит она или нет. Главное — не делать резких движений. Тут надо действовать с максимальной осторожностью…»
        Ответ не заставил себя долго ждать — следовательно, Олива не спала. Салтыков решил действовать дальше и позвонил ей. Она взяла трубку, разговаривала на удивление спокойно, и Салтыков решил, что настал удобный момент.
        «Но как лучше подъехать к этой теме?  — мучительно соображал он,  — Как убедить её не делать этого? Не могу же я сразу бухнуть: „мелкий, я тебя прошу — не неси книгу в издательство!“ Да она тогда просто назло возьмёт и отнесёт. Или — ещё хуже — начнёт меня этим шантажировать…»
        — Я слушаю тебя,  — сухо произнесла Олива в трубке, и Салтыков понял, что времени на раздумья у него больше нет.
        — Видишь ли, мелкий…  — осторожно произнёс он,  — Это не телефонный разговор…
        «Точняк! Я скажу ей, чтобы вышла в аську сегодня вечером,  — промелькнуло у него в голове,  — В аське мне будет легче построить с ней разговор; кроме того, у меня ещё будет время, чтобы лучше всё продумать…»
        Однако вечером в аське разговор с Оливой у него так и не состоялся. Весь день Салтыков думал, как именно он ей это скажет, пока не порешил, наконец, на том, что самое лучшее, чем он может предотвратить опасность для себя в этой ситуации — это задобрить её словами о любви. «Я скажу ей, что я её люблю, как никого и никогда не любил,  — решил он,  — Все бабы — такие дуры, что сами добровольно подставляют свои уши для лапши. Мне сейчас главное — уболтать её, а уж потом подвести к тому, что мне нужно. Естественно, она не захочет потерять меня второй раз, поэтому сама передумает насчёт издательства, и уж конечно, не будет издавать свою муру — это не в её интересах. Главное, чтобы всё получилось так, как надо…»
        Салтыков вспомнил, как сухо она разговаривала с ним сегодня утром — и усмехнулся. Он уже довольно изучил женщин, и прекрасно понимал, что сегодняшнее «равнодушие» Оливы к нему — точно такая же показуха, как и его «чувства» к ней. «Странное дело,  — подумал он,  — Как мы оба притворяемся друг перед другом! Она хочет показать, что ей плевать на меня, хотя я отлично знаю и вижу, что это не так; в то же время и я хочу показать ей, что мне не плевать на неё, хотя на самом деле плевать, и она знает, что я об этом знаю. Сколько ещё будет продолжаться это притворство? Будет ли этому конец? Хз…»
        …Узнав о том, что Олива сильно заболела, Салтыков почувствовал такое облегчение, словно гора свалилась с его плеч. Это значило, что ещё как минимум две недели она будет для него неопасна. Но всё-таки, для подстраховки, решил отправить ей заранее заготовленную смску:
        «Мелкий, я тебя люблю так, как никого и никогда не любил».
        «Интересное кино,  — ответила Олива,  — Если это так, где ж ты был все эти полгода? Тебе же было плевать на меня, на то, каково мне было, ты жил и развлекался в своё удовольствие! Сам напаскудил как кобель, теперь плачешься…»
        Но Салтыков уже не почувствовал яда в её словах и сразу как-то резко успокоился. Он совершенно точно понял, что это значит. Это значило, что его слова достигли цели, и Олива больше не будет вредить ему.
        Прошло ровно две недели. Наступила пятница, и Салтыков, как обычно, снова пошёл в «Модерн». Опасность для него миновала, так что можно было спокойно выпить и расслабиться. Он заказал себе водку со швепсом, как вдруг к его столику подошёл давешний приятель, тот самый, что донёс Салтыкову о том, что Олива собиралась издавать свою книгу.
        — Привет,  — сказал он,  — Ну как дела твои? Уладил?
        — Уладил,  — довольным тоном произнёс Салтыков.
        — Как? Давай рассказывай.
        Салтыков рассказал, как было дело. Собеседник, лицо которого, как и в прошлый раз, было в тени от прожекторов и почти не видно из-за клубного освещения, выслушал его и поспешил сбить с Салтыкова всю спесь.
        — А ты не очень-то радуйся,  — надменно бросил он,  — Ты знаешь о том, что Олива приезжает в Архангельск?
        — Как приезжает?!  — опешил Салтыков,  — Когда?
        — Завтра вечером. Так что лучше бы тебе побеспокоиться о прикрытии.
        Салтыкова как будто оглушили. Минуты две он ошарашенно глазел в пространство, потом резко встал и, прощаясь, подал приятелю руку.
        — Спасибо, что предупредил.
        …Майкл дочертил свою работу в Автокаде и собирался было пойти на кухню и перекусить, как вдруг тишину комнаты прорезал внезапный телефонный звонок.
        — Алло, Майкл!  — послышался в трубке голос Салтыкова,  — Слушай, ты можешь меня пустить к себе пожить недельки на две?
        — Конечно, а в чём дело?
        — Короче, завтра утром мы с Бивисом срочно выезжаем в Питер! Так что жди нас послезавтра. Я тебе потом всё объясню.
        — Ладно… А на чём хоть поедете-то?
        — На машине,  — ответил Салтыков и, быстро попрощавшись, повесил трубку.
        Гл. 24. Прибытие
        Поезд из Москвы прибывал на станцию Исакогорка с опозданием на десять минут, вследствие чего стоянка была сильно урезана. Пассажиры уже сдали своё постельное бельё проводнице и теперь сидели на своих кушетках, подавляя нетерпение, смотрели в окна, ожидая, что вот-вот за поворотом блеснёт на солнце кусочек воды, как предвестник скорой радости от встречи с родным и любимым городом, где каждого ждали на перроне родные, любимые или друзья — у кого как — и, по въезде на мост, их жадным взорам откроется милая сердцу панорама города с величавым белым Кремлём-высоткой на противоположном берегу широкой Северной Двины.
        Олива отнесла проводнице постельное бельё и, кинув его ворохом на пол, не спеша вернулась на своё место. «Ну что ж…  — подумала она, вытаскивая косметичку и устанавливая перед собой зеркало,  — Пора приводить себя в порядок перед приездом. Сейчас я должна выглядеть как никогда…»
        Олива быстро надела своё новое ярко-лиловое платье со стразами и распустила по плечам пышные кудри только вчера завитых в парикмахерской и выкрашенных в фиолетовый цвет волос. Быстро накрасившись и вдев в уши серьги-кольца, осмотрела свои ногти, выкрашенные фиолетовым лаком с блёстками. «Ну что ж, вроде ничего…  — удовлетворённо подумала она,  — Жаль только, загореть не успела, но так даже и лучше: к фиолетовым волосам больше идёт бледная кожа…»
        На перроне Оливу должны были встречать её друзья: Никки, Райдер, Гладиатор, Флудман, Хром Вайт. Им она накануне сказала, что приезжает, да ещё Денису и Кузьке, но Кузька сейчас работал, а Денис был на военных сборах в Печенге. Наверное, кто-то из них доложил о её приезде и Салтыкову, поскольку вчера днём от него пришла смска: «Мелкий, ты собираешься в Архангельск?»
        «А с какой целью ты интересуешься?» — хмыкнула Олива.
        «Ну, я просто спросил. Думаю, ты вряд ли согласишься со мною встретиться…»
        Олива ничего не стала отвечать. «Много чести…  — подумала она, самодовольно улыбаясь,  — Если хочешь со мной помириться, завоюй меня сначала…»
        То, что Салтыков писал ей в последнее время о своей любви, просил прощения за свои измены, значительно подняло самооценку Оливы. Всё-таки, уже жалеет о том, что потерял, и хочет меня вернуть, думала она, тщеславно улыбаясь. Олива вспомнила, как ровно год назад Салтыков встречал её на этом же перроне с букетом алых роз — и заулыбалась ещё тщеславнее.
        Между тем, поезд уже проехал мост через реку и, сбавив скорость, запетлял среди знакомых домов-пятиэтажек, утопающих в зелени тополей. Эти торжественные минуты въезда в город всегда были самыми радостными и волнующими для Оливы; она вспомнила, как полгода назад, зимой, ехала сюда с Аней, и какое радостное нетерпение охватило её в последние минуты перед прибытием, что она, забыв о приличии, прыгала как девчонка туда-сюда по всему вагону, временами останавливаясь, и, прижавшись лбом к обледеневшему окну, вглядывалась в темноту, ожидая, что вот-вот покажутся фонари моста, отражающиеся в тёмной воде Северной Двины, за которой город Архангельск приветливо засверкает ей своими волшебными огоньками.
        И сейчас Олива, как тогда, задохнулась от радостного волнения и нетерпения. А вдруг и Салтыков придёт встречать её на перрон? Если он знает, что она сегодня приезжает, ему нетрудно будет узнать и во сколько, и в каком вагоне. Наверное уже стоит там с цветами, затерявшись в толпе друзей, и с волнением ждёт прибывающего поезда. Олива представила себе, с каким трепетом и волнением, не хуже, чем год назад, будет смотреть он, как хлынут пассажиры из вагона, жадно отыскивая взглядом среди них её, Оливу, которую он любит так, как никого и никогда не любил, и как замрёт его сердце в трепетной надежде, когда она выйдет из поезда в своём лиловом платье, и, оправляя тонкою рукой свои длинные блестящие кудри, рассыпающиеся на ветру, прошествует навстречу друзьям, шикарная и сияющая, как кинозвезда.
        На перроне Оливу встретили её друзья. Перецеловав всех и отдав свой чемодан Флудману, она заметила, что Салтыкова среди них нет, и самодовольная улыбка медленно сползла с её лица.
        — Что такое?  — спросил проницательный Райдер,  — Вроде мы все здесь на месте. Или ты ещё кого-то ждала помимо нас?
        — Да нет,  — Олива вымученно улыбнулась,  — Всё в порядке. Это тебе показалось. Кстати, ребята, знакомьтесь — это Никки. А это, Никки, мои друзья: Райдер, Флудман, Гладиатор…
        — Очень приятно,  — улыбнулась Никки.
        Флудман галантно поцеловал у Никки ручку; Гладиатор, по своему обычаю, покружил на руках Оливу и, опустив её на землю, покружил Никки.
        — Ну вот… Меня, как всегда, забыли,  — обиделся Хром Вайт, исподлобья глядя на церемонию приветствия.
        — Никто тебя не забыл — тебя представим особо. Итак, Никки, знакомься: это…  — и Олива, театрально раскланиваясь, напыщенно провозгласила: — Мистер Хром Уайт!
        — Вот так-то лучше,  — смягчился Хром, и, довольный, пошёл вместе со всеми по направлению к дому Никки.
        У Никки дома была только кошка Муся. Придя в квартиру и закинув в спальню чемодан Оливы, ребята уселись на кухню ужинать. Никки отварила всем макароны с сосисками, поставила чайник. Флудман сперва принялся было отказываться, ссылаясь на неудобство; однако Олива настояла на том, чтобы он поужинал месте со всеми.
        — А где Саня Негодяев?  — вспомнила вдруг Олива,  — Надо бы его тоже к нам сюда позвать…
        Райдер подумал и набрал номер Сани. Поговорив с ним в коридоре минуты две, вернулся на кухню.
        — Саня сейчас по набережной катается на велосипеде. С девушкой,  — уточнил Райдер,  — Просил передать тебе привет, сказал, что если успеет освободиться до одиннадцати часов, что маловероятно, то, конечно, зайдёт…
        — А давайте сами пойдём после ужина на набку!  — кинула идею Олива,  — Может быть, и их там встретим…
        — Отличная мысль!  — вдохновился Флудман,  — Заодно купим пива, чипсов, орешков всяких… Я знаю у реки одно местечко под берегом — там можно неплохо посидеть на бревне возле самой воды и даже поплавать.
        Ребята с удовольствием приняли эту идею и вскоре, допив свой чай, отправились всей компанией в сторону набережной. Стоял тёплый и тихий летний вечер: один из тех сонных, подёрнутых дымкой речного тумана и тополиного пуха летних вечеров, которые бывают только в Архангельске и никогда не бывают в Москве. Олива шла вместе с друзьями по гулкому деревянному тротуару меж зелёных домов-«деревяшек», вдыхала запах листвы и вечернего тумана, и была почти счастлива. Почти — потому что её всё ещё занимала мысль о том, почему же всё-таки Салтыков, зная, что она приезжает, не пришёл её встречать и даже ни разу не позвонил и не написал со вчерашнего дня. Однако она не решалась спросить об этом друзей; ей по понятным причинам вовсе не хотелось, чтобы они поняли, что Салтыков ей по-прежнему небезразличен. Впрочем, Олива недолго держалась: уже на пляже, выпив с ребятами пива, её волей-неволей потянуло на откровенные разговоры.
        — Вчера Салтыков мне пишет смску, собираюсь ли я в Архангельск…  — начала она, как вдруг Райдер, недоуменно переглядываясь с Флудманом, перебил её.
        — Как? Он тебе ещё и пишет?
        — Ну да,  — ответила Олива,  — А почему тебя это так удивляет?
        — Ну не знаю, странно как-то,  — сказал Райдер,  — Насколько я знал, между вами всё кончилось ещё зимой, и меня очень удивило, что Андрей тебе до сих пор ещё что-то пишет…
        — Не только пишет, но и звонит,  — словно хвастаясь, сказала Олива. Однако от неё не ускользнули недоуменно-жалостливые взгляды ребят, которые они в эту минуту все как один постарались от неё отвести.
        — Он надеялся тут встретиться со мной, но почему-то струсил,  — продолжала она, наливая себе в стакан банановый сок,  — Только и может, что языком трепать, на большее его не хватает…
        — Андрей сегодня уехал на машине в Питер,  — подал голос Флудман,  — Мы ещё в пятницу договаривались с ним пойти сегодня играть в бильярд, но он почему-то уехал так неожиданно…
        Рука Оливы, едва поднеся стакан к губам, дрогнула и замерла на полпути. Олива поставила стакан к себе на колени и во все глаза уставилась на Флудмана.
        — Как это уехал?  — произнесла она низким от шока голосом,  — Не может быть!
        — Оля, только давай ты не будешь расстраиваться,  — подсел к ней Хром Вайт,  — Не всё ли тебе равно, уехал он или нет?
        — Да, в общем-то, конечно, всё равно…
        — Ну, и не парься. Забудь про него.
        — Значит, он уехал внезапно…  — не обращая внимания на обнимавшего её Хром Вайта, произнесла Олива,  — Значит, он узнал, что я приезжаю, и поэтому решил свалить по тихой воде…
        — Оль. Послушай меня,  — наклонился к ней Райдер,  — Что толку сидеть и трепать себе нервы, если ситуацию не изменить? Да, он уехал. Ну и что теперь?
        Олива порывисто встала с бревна, подошла к воде. Парни вздохнули, подумав, что она сейчас будет плакать. Однако Олива тут же вернулась к ним с совершенно спокойным лицом.
        — Откуда он узнал, что я приезжаю в Архангельск? Кто ему сказал?
        — Я ничего не говорил ему об этом,  — сказал Райдер.
        — И я тоже не говорил,  — присоединился Флудман.
        — И я,  — добавил Хром Вайт.
        — А я вообще в Северодвинске был и не общался с ним,  — сказал Гладиатор.
        — А я так вообще с ним не знакома,  — добавила Никки,  — Оля, ты приехала прежде всего к нам, а не к нему. Зачем из-за этого так переживать?
        — Да я и не переживаю,  — подавив подступившие к горлу рыдания, улыбнулась Олива,  — Скатертью дорога, пусть катится!
        Между тем, солнце уже коснулось горизонта золотистым своим краем; в воздухе сильнее запахло сыростью и речным илом. Оливе стало холодно, и Гладиатор дал ей свою футболку.
        — Ну что, пойдёмте домой?
        — А может в «М33» зарулим?  — предложил Райдер,  — Там уже началась дискотека.
        — Как раз на танцполе будет жарко,  — вдохновился Флудман.
        — Да, пойдёмте на дискотеку,  — мигом согласилась Олива,  — Будем всю ночь танцевать и веселиться!
        «И мы будем веселиться каждый день, пока я здесь нахожусь,  — подумала она про себя,  — Я должна радоваться, что я вновь приехала в свой любимый город. И никто, даже Салтыков не сможет мне отравить этой радости…»
        — Эй, Никки! Седлай своего «коня»!  — крикнула Олива.
        Гладиатор посадил Никки к себе на спину и побежал с нею по песчаному пляжу. Олива, смеясь, взгромоздилась верхом на Хром Вайта.
        — А ну, догоняй! Кто быстрее!  — крикнула она, обгоняя на Хром Вайте Гладиатора. Хром, отягощенный своей «ношей», пробежав метров десять, вдруг неловко споткнулся и рухнул на песок вместе с Оливой. Следом за ними грохнулся и Гладиатор с Никки на спине.
        — Ну что? Приехали!  — захохотала Олива и, сняв с ног туфли, вытряхнула из них песок.
        Гл. 25. Аццкие котлеты
        Бум! Бах! Трах!! Тибидох!!!
        — Боже мой, что это?  — испуганно спросила Никки.
        — Да ничего особенного,  — спокойно отвечала Олива,  — Просто Глад на кухне жарит котлеты.
        — Слава сегодня с утра первым делом побежал покупать котлеты,  — пояснил Флудман,  — Теперь вот решил их пожарить…
        — Бах! Трах! Тарарах!!!  — отчаянно грохотало в кухне.
        — Господи, да он же мне там всю кухню разъебашит!  — Никки вскочила с софы, однако Хром Вайт удержал её за руку.
        — Не разъебашит,  — спокойно произнёс он,  — Слава — отличный повар.
        — Гы, дооо, Слава повар!  — заржал Райдер, переглядываясь с Флудманом. Уж кто-кто, а они-то помнили прошлогодний поход на Медозеро, когда Гладиатор накупил в магазине такое немеренное количество жрачки, будто они собирались не на Медозеро на два дня, а на полгода на Северный полюс.
        — Слава у нас маленькими котлетами не наедается,  — изрёк Флудман,  — Вот он и жарит на огромной сковородище огромную-преогромную котлетину.
        — А почему такой грохот?  — спросила Никки.
        — А он её переворачивает снеговой лопатой. Потому и грохот.
        Олива засмеялась, представив себе, как Гладиатор переворачивает снеговой лопатой котлетину величиною с таз, жаря её на всех четырёх конфорках, и ей самой захотелось взглянуть на этот процесс. Она с некоторым опасением вошла в кухню, ожидая увидеть вокруг себя погром в виде опрокинутых посудных шкафов, а также кастрюль, дуршлагов и черпаков, и торжественно возвышающегося подобно башне среди всего этого погрома красного от натуги Гладиатора, яростно орудующего снеговой лопатой возле огромной чадящей сковородищи. Однако, странным образом, её гиперболизированное воображение и тут обмануло её: посудные шкафы и черпаки с дуршлагами висели на своём месте; вместо огромной-преогромной сковородищи с огромной-преогромной котлетиной на плите стояла вполне себе обычная сковородка, и на ней жарились вполне обычные, стандартного размера маленькие котлетки. Правда, масло на сковородке оглушительно шипело и трещало, распространяя вокруг себя чад, а Гладиатор, красный от натуги, яростно орудовал обычной маленькой лопаткой не хуже снеговой, сметая всё на своём пути.
        — Глад, ты чего это тут так развоевался-то?  — разочарованно спросила Олива.
        Гладиатор, не оборачиваясь, продолжал яростно шуровать шипящие в сковородке котлеты. Они у него пригорели; и он, потеряв терпение, рассёк лопаткой одну котлету напополам.
        — На-кус-ки!!!  — гневно прорычал он, оглушительно рассекая котлету,  — Накуски!!! Однозначно!!!!!
        — Лучше бы ты кое-кого другого накуски порвал,  — заметила Олива.
        — Кого?  — спросил Гладиатор, вытирая руки полотенцем.
        — Сам знаешь, кого!
        Гладиатор ничего не ответил и молча свалил котлеты в миску. Между тем, в кухню пришли завтракать остальные ребята. За окном погода была не очень; кроме того, все поздно проснулись после вчерашней дискотеки, поэтому сегодня было решено никуда не ходить, а остаться дома и смотреть фильмы.
        — Глад, ты чего котлеты не ешь?  — спросила Олива,  — Чего, говорю, не ешь котлеты-то? Жарил-жарил…
        — ЭтО не мясО,  — отрывисто произнёс Гладиатор, «окая» по-архангельски.
        — Дооо! Не мясоооо!  — поддел его Райдер.
        — А по-моему, очень даже вкусные котлеты,  — подала голос Никки, деля её вилкой на одной тарелке с Флудманом,  — Они, кажется, с сырным наполнителем внутри и с курой.
        — Не с курой, а с ветчиной,  — поправил её Флудман,  — Ты кушай, кушай! Это тебе осталось.
        Пока Гладиатор жарил эти злосчастные котлеты, он аж упрел, стоя у плиты и переворачивая их на сковородке, поэтому достал из холодильника пакет молока и, надорвав пакет зубами, принялся жадно глотать молоко прямо из пакета. Олива, доев свою котлету, пододвинула к себе миску с черешней и стала есть её напополам с Хром Вайтом.
        — А что если нам кальянчик замутить?  — кинул идею Флудман,  — Никки, ты, кажется, говорила, что у тебя есть кальян…
        — Его Надя забрала, надо идти к ней за кальяном,  — сказала Никки,  — У меня есть персиковый табак, табак со вкусом капуччино…
        — Пойдёмте тогда все вместе за кальяном,  — сказал Райдер, и все просочились в прихожую.
        — Олив, ты идёшь?
        — Мне лень,  — отвечала та, идя в спальню,  — Сходите сами, без меня.
        — Я тоже останусь тут,  — сказал Хром Вайт и, закрыв за друзьями дверь, немедленно направился в спальню, где была Олива.
        Она лежала на постели с миской черешни, лениво отправляя в рот ягоду за ягодой, сплёвывала кости в кулак и, зевая, безучастно смотрела по телеку сериал про семейку Букиных. Сказать по правде, Олива не любила смотреть отечественные клоны зарубежных сериалов, которые в последнее время прямо-таки заполонили телеэфир, но больше смотреть было нечего, а поскольку телевизор в спальне Никки работал с утра до ночи, его волей-неволей приходилось смотреть.
        Хром закрыл дверь в спальню и вдруг ошмётком упал на постель рядом с Оливой. Всё это время он только и ждал этого момента, когда они останутся одни, без посторонних. Сказать по правде, Хром Вайт уже давно положил глаз на Оливу, но, поскольку она была девушкой Салтыкова, не осмеливался предпринимать к ней более решительных действий. Теперь же Хром как никто другой знал, что отныне путь к Оливе для него открыт; и, более того, ухаживать за ней ему теперь не только можно, но даже должно. Два дня назад Салтыков, во время общей пьянки, собственноручно открыл Хром Вайту доступ к Оливе.
        — Вот что, Хром, ты ведь мой друг?  — сказал, отведя Хрома в сторону, уже прилично поднабравшийся Салтыков,  — Давно примечал я, что нравится тебе Олива… Эге, да ты чего это смутился так, батенька ты мой?  — он ободряюще хлопнул по плечу вмиг покрасневшего пацана,  — Я же друг тебе? Так вот, я тебе её дарю!
        — Как это?  — не понял Хром Вайт.
        — Окажи мне одну маленькую услугу — и можешь забирать её себе и делать с ней что хочешь,  — Салтыков обнял Хрома за плечи, и, понизив голос, продолжал: — Мне нужно, чтобы ты отвлёк её от меня… Понимаешь?
        — Понимаю,  — с готовностью кивнул Хром Вайт.
        — Ну, вот и отлично. Ты клёвый парень,  — Салтыков покровительственно потрепал Хрома по плечу и протянул ему пачку «Винстона»,  — Закуривай. А я щас поставлю нам ещё пива… Договорились?
        — Да,  — просиял Хром Вайт,  — Спасибо тебе, Андрей.
        — Да с чего! Мне для хороших друзей не жалко!
        Салтыков был в своём репертуаре. Не зря он был центром любой компании — уж чего-чего, а находить к людям подход он умел. Кроме того, дружить с Салтыковым многим казалось выгодно, поэтому, как у любого лидера, у него в подчинении был свой хор блюдолизов, которыми он и манипулировал. К Хром Вайту Салтыков всегда относился с немалой долей пренебрежения, видя, что он — шестёрка в его руках, однако и эта шестёрка могла пригодиться ему, поэтому Салтыков иногда удостаивал Хрома своим вниманием, когда по тем или иным причинам это могло быть ему полезно. Хром Вайт же, затюканный, забитый своими комплексами мальчишка, был младше всех в компании — ему в этом году едва сравнялось восемнадцать. Выглядел он и того моложе; немудрено, что Салтыков представлялся ему чем-то вроде кумира, на которого он и старался равняться.
        Как Хрому хотелось хоть чем-то быть похожим на Салтыкова, иметь хотя бы половину тех привилегий, которыми он пользовался! У Салтыкова было много денег, много друзей, много девушек, его жизнь состояла сплошняком из моря пива, моря секса, моря возможностей и проектов, тогда как Хром Вайту пока суждено было прозябать в тени чужих лавров и, грубо говоря, питаться объедками с барского стола.
        …Олива зевнула и, отодвинув от себя миску, высыпала в неё косточки от черешен. Хром Вайт придвинулся поближе, так, что уже мог осязать прохладную кожу девушки и запах её волос. Желание пробежало по его телу волнующей дрожью; он пристально, не отрываясь, смотрел своими огромными серыми глазами на полные, как переспелые черешни, губы Оливы, и чувствовал, что ещё чуть-чуть — и он отдаст себя во власть жаркого дурмана и не сможет более владеть собой.
        — Унеси миску,  — зевнув, сказала Олива,  — И принеси мне с кухни персик. Он лежит на столе, я его как раз собиралась съесть.
        Хром Вайт со всех ног бросился в кухню и через секунду уже вернулся. Правда, без персика.
        — Персика на столе я не нашёл,  — сказал он, опять ныряя в Оливе в постель,  — Наверное, его кто-то съел.
        — Ну тогда принеси шоколадку, что ли,  — ответила она,  — Или чипсы с укропом.
        Хром принёс чипсы. Олива надорвала пакет, принялась хрустеть чипсами. Хром Вайт опять придвинулся к ней вплотную, гипнотизируя её своими огромными серыми глазами, однако Олива опять никак на это не отреагировала.
        — Ты мне телевизор заслоняешь,  — пробурчала она, хрумкая чипсами,  — Принеси мне лучше спрайт из холодильника, видишь же — ем всухомятку…
        Хром Вайт, мысленно проклиная всё на свете, побежал за спрайтом. Олива попила из бутылки и опять было принялась за чипсы, но Хром Вайт мягко вынул пакет с чипсами у неё из рук и положил его на тумбочку.
        — Выключи телевизор,  — попросила Олива, утомлённо прикрывая глаза,  — Там всё равно смотреть нечего.
        Хром выключил телевизор и тут, решив, что более не будет терять ни секунды, ринулся в постель и жадно набросился на Оливу с поцелуями. Она не оттолкнула его; ей были приятны эти поцелуи Хром Вайта, и она млела от них, как от ласк и мурчания домашнего кота. Хрома Олива никогда не воспринимала как потенциального любовника: он был для неё именно как домашний кот, и она позволяла ему ласкать и целовать себя, как позволяла бы коту ласкаться и мурчать у себя на коленях.
        — Эй, полегче,  — лениво отозвалась Олива, когда Хром Вайт, словно ополоумев, не переставая страстно обцеловывать тело девушки, принялся судорожно разрывать на ней подвязки. Лишь осознав, что дело сейчас может зайти слишком далеко, Олива попыталась отстраниться.
        — Не надо,  — попросила она Хром Вайта,  — Ведь между нами нет любви. Ты же меня не любишь…
        Хром Вайт задумался, пристально глядя ей в глаза.
        — Я не могу тебе лгать. Я не Салтыков,  — наконец выдавил из себя он.
        — Я ценю это,  — пробормотала Олива,  — Только что же дальше?
        — Ничего,  — отвечал он,  — Ты ведь не скажешь никому, что между нами было? Да? Да? Не скажешь?
        — Скажу всем непременно,  — пообещала она, и это охладило его пыл.
        И тут раздался звонок в дверь — ребята вернулись с кальяном.
        — Ну вот, вы пришли в самый неподходящий момент…  — злобно пробормотал Хром Вайт, открывая им дверь.
        «Да нет, момент как раз самый подходящий,  — подумала про себя Олива,  — Хотя… Это как посмотреть…»
        Гл. 26. Встреча с Кузькой
        Вот уже несколько дней в Архангельске стояла устойчивая жаркая погода. На Северной Двине был отлив; река значительно отошла от берега и обмелела.
        Олива шла вброд по воде, придерживая в согнутых руках подол расклешённой юбки и щурясь на яркое солнце, отражающееся бликами в воде. Ветер трепал её выбившиеся из-под заколки длинные кудри; она тряхнула головой, отколов заколку, распустила волосы, которые тотчас же веером рассыпались на ветру и, расправив плечи, пошла вдоль берега, на котором остались её друзья.
        — Красиво идёт,  — заметил Гладиатор, любуясь на неё сквозь солнечные очки,  — И чего Андрюха её бросил? Лучше он, чтоль, найдёт где-нибудь?..
        — Да это такая скандалистка,  — фыркнул Райдер,  — Я бы тоже не выдержал.
        — Да это как сказать,  — произнёс Гладиатор,  — Если б твоя девушка тебе изменяла направо-налево — ты бы ей тоже сковородкой между глаз прописал.
        — Моя — мне не изменит,  — самоуверенно сказал Райдер.
        — А ты откуда знаешь? Думаешь, она там у себя в Киркенесе только учёбой своей занимается?
        — Я в ней уверен как в самом себе.
        — Никто ни в ком не может быть уверен,  — задумчиво сказал Гладиатор, глядя из-под ладони на сверкающую на солнце реку.
        Олива вышла из воды и, опустив подол, пошла босиком по мокрому песку. До бревна, на котором расположилась компания её друзей, оставалось ещё метров тридцать, и она вдруг остановилась, близоруко щурясь. Хром Вайт вскочил на бревно и помахал ей рукой.
        — Салтыков дурак,  — сквозь зубы процедил Гладиатор.
        — Гы, неее, Андрюха не дурак,  — подал голос Флудман,  — Дурак, это тот который себе хуже делает. А он от жизни кайф ловит.
        — Да уж какой там кайф,  — сказал Райдер,  — Говорят, вся заваруха-то у них произошла оттого, что он на Аню, Оливину подругу, переключился. Уж не знаю, было у них там что-нибудь или не было, Андрей об этом не распространялся…
        — Да стопудово было,  — отрезал Гладиатор,  — Нет дыма без огня.
        — А кто такая Аня?  — спросил Флудман.
        — Да тоже из Москвы девчонка. Ты должен её помнить, она на Новый год приезжала, и прошлым летом тоже. Блондинка такая в стиле Скарлетт Йоханссон…
        — А это случайно не та, которая за Димкой Негодяевым всё волочилась?  — вспомнил Флудман,  — Это не про неё была история, как она ворвалась к нему в дом, а бедный Димас забаррикадировался от неё у себя в комнате, а она пошла на таран?
        — Та самая,  — ответил Райдер,  — Уж не знаю, чем она Негодяеву так не угодила, он вообще привереда редкостный, но на такую девушку трудно было не соблазниться. Неудивительно, почему Андрюха не устоял…
        — Ну, Анго-то да…  — задумчиво произнёс Гладиатор,  — Царица…
        — И что, Олива до сих пор с ней дружит?  — спросил Флудман.
        — Недалёкая баба эта Олива,  — не отвечая на вопрос, усмехнулся Райдер,  — Дальше своего носа ничего не видит…
        — Ладно вам!  — заступился Хром Вайт.
        Олива, по инерции вертя в руках подол юбки, приблизилась к ребятам.
        — Ну, как водичка?  — спросил её Флудман.
        — Ничего, тёплая,  — отозвалась Олива, садясь на бревно и стряхивая с ног прилипший к ним песок,  — На Медозере вода тоже прогрелась, я думаю.
        — У тебя телефон звонил,  — сказала Никки, подавая ей мобилу.
        У Оливы захолонуло сердце. «Неужели он?..»
        Но это был всего лишь Кузька.
        — Это Кузька,  — сказала Олива, перезванивая ему,  — Алло! Кузь, ты? Ты щас где?
        — Я сегодня пораньше закончил работу,  — ответил Кузька,  — Так что мы могли бы встретиться…
        — А мы щас на реке,  — сказала Олива,  — Я, Никки, Хром Вайт…
        — Давай встретимся через полчаса у Ленина, только без Хрома,  — попросил Кузька,  — У нас с ним органическая непереносимость.
        Хром Вайт через телефон Оливы аж почувствовал на себе волны органической непереносимости Кузьки к нему, поэтому, едва дождавшись конца её телефонных переговоров, решительно поднялся с бревна.
        — Лёха,  — сказал он, обращаясь к Флудману,  — Ты мне обещал сегодня DVD отдать.
        — Ну зайдём ко мне, я тебе отдам,  — предложил Флудман,  — Андрюхич, ты пойдёшь с нами?
        — Да, пожалуй,  — согласился Райдер,  — А ты, Славон?
        — Я потом,  — сказал Гладиатор,  — Мне ещё нужно до вечера заглянуть в «Пятиборец».
        — Ладно, ребят, тогда до вечера,  — сказала Олива,  — Мы щас с Никки пойдём к Ленину, а вечером приходите.
        Однако когда девушки пришли к памятнику Ленину, Кузьмы ещё не было. Чтобы скоротать время и чтобы он не думал, будто они его дожидаются, Олива предложила Никки пройтись туда-обратно по Чумбаровке.
        — А ты говорила — Кузька пунктуальный, никогда не опаздывает,  — поддела Никки.
        — Вообще-то он пунктуальный,  — сказала Олива,  — Может, он в пробку попал…
        Появление Кузьки у памятника как раз совпало с появлением девушек, сделавших круг по Чумбаровке. От ежедневной работы под открытым небом Кузька похудел и сильно загорел лицом; светлые волнистые волосы его, отросшие за зиму, выгорели на солнце и стали ещё светлее на фоне его тёмного от загара худого лица. Поцеловавшись с Оливой в щёчку, Кузька первым делом осведомился о её здоровье.
        — Пока жива ещё твоя старушка,  — усмехнулась Олива,  — Кстати, Кузя, знакомься: это Никки…
        — Вика,  — поправила её та.
        — Вася,  — представился Кузька.
        Олива даже смутилась: она так привыкла называть почти всех своих друзей по никам в Интернете, что даже забыла их настоящие имена: Вика, Вася.
        — Пойдёмте к нам чай пить,  — распорядилась Олива и все втроём направились к дому Никки.
        — Как твоя книга?  — осведомился Кузька, идя рядом с Оливой.
        — Её дорабатывать надо,  — сказала Олива,  — А вообще, у меня есть идея написать продолжение «Жары в Архе», ведь история, кажется, ещё не закончена…
        — А ты уже придумала, какая будет обложка к книге?
        — Я думаю, на одной половине обложки будет изображён тёмный зимний Архангельск, а на другой — солнечный и летний. Посередине будет, конечно же, высотка. Это фон,  — объяснила Олива,  — А на переднем плане, конечно же, герои книги: я, слева, на тёмной стороне Салтыков, справа на светлой Даниил. Со стороны Салтыкова — Аня, со стороны Даниила — Никки, ну а дальше второстепенные герои…
        — Слишком навороченно, ну да ладно,  — заметил Кузька,  — А я щас сделал новый логотип Агтустуда — ты видела его?
        — Видела,  — сказала Олива,  — Но по-моему, смесь оранжевого и голубого в логотипе смотрится как-то не очень…
        — Нормально,  — отмахнулся Кузька,  — Самое то. А за критику спасибо.
        Никки молча шла впереди них в своей полосатой тельняшке и широких штанах, прихрамывая на одну ногу. Оливе стало немного неловко перед ней за то, что она одна общается с Кузькой, а Никки как бы не у дел. Но, похоже, у той не было никакого настроения поддерживать беседу о вещах, к которым она не имела отношения, и Олива не стала её вовлекать в разговор.
        — А где Ярпен?  — спросила Олива у Кузьки,  — Пользуясь случаем, мне бы хотелось поближе познакомиться с поклонником моей книги…
        — Ярпен, к сожалению, уехал в деревню.
        — Ай, как обидно! А я так хотела позвать его на чашку чая…
        — Если хочешь, я вызвоню его оттуда,  — предложил Кузька,  — Видишь ли, Ярпен — поэт, он пишет стихи. И ему порой необходимо абстрагироваться от городского шума в тихой и глухой деревне под Пинегой. Он обожает уединение; обожает читать, и перечитал все книги в городской библиотеке. У него в деревне, в горнице стоят огромные стеллажи, сверху донизу наполненные книгами.
        Олива представила себе деревенскую бревенчатую избу и деревянные стеллажи с ветхими книгами, простой некрашеный стол и керосиновую лампу над ним, а за столом Ярпена, похожего чем-то на Кузьку, только более худого и более светловолосого. Представила она себе это так явственно, что Ярпен со своей несовременной внешностью поэта аж слился и с этими стеллажами и с ветхой книгой, раскрытой на столе, на котором рядом с нею лежали лист бумаги, чернильница и гусиное перо, а чуть поодаль стояла глиняная крынка молока и чугунок с картофелем, только что вынутый из русской печи.
        — О чём задумалась?  — окликнул её Кузька.
        — Да о Ярпене… Значит, поэт, говоришь. Прямо как Пушкин — тот тоже любил уединение в селе Михайловском…
        — Ой ладно, мне пора,  — спохватился Кузька, когда друзья уже пришли домой к Никки,  — Надо ещё с одним челом встретиться — он дизайнер-разработчик.
        — Как? Ты уже уходишь?  — спросила Олива,  — А как же чаю?
        — Я бы с превеликим удовольствием остался,  — тихо сказал Кузька, глядя из коридора на тёмный силуэт Оливы в дверях комнаты,  — Но раньше я договорился с человеком, он меня ждёт. А завтра,  — добавил он, скользя взглядом по её стройной, обтянутой тёмным трикотажным платьем фигуре,  — Завтра я обязательно приду. Обязательно.
        — Ну что ж, приходи,  — улыбнулась Олива, поправляя заколкой волосы.
        — Да. Да. Обязательно,  — повторил Кузька, продолжая топтаться в коридоре.
        Олива стояла, опершись рукой о дверной косяк и молча, улыбаясь, ждала.
        — Ты коварная женщина?  — тихо спросил Кузька, стоя на пороге.
        Олива задумалась.
        — Это как посмотреть…
        «Ну вот, теперь, кажется, и Кузька вошёл в число моих поклонников…  — думала Олива, ложась в постель,  — Вчера был Хром Вайт, теперь вот Кузька… Интересно, кто следующий…»
        Олива вспомнила, как вчера Хром Вайт четыре часа подряд, не отрываясь, курил на кухне кальян, когда все уже перешли в спальню смотреть фильм. Она видела, что с Хромом что-то не то, и смутно догадывалась, что в этом есть доля её вины. Жалко ли Оливе стало Хром Вайта, или что-то другое, помимо жалости, шевельнулось в её душе к этому светловолосому как все северяне и большеглазому парнишке, но она сама не зная зачем вернулась к нему в кухню.
        — Ты с ума сошёл,  — тихо сказала она ему,  — Зачем ты так долго куришь кальян? Тебе же плохо станет!
        — А тебе не всё равно?  — с горечью спросил Хром Вайт.
        — Нет. Мне не всё равно.
        …А потом они вышли на балкон, и Хром целовал её, целовал ей шею, плечи, руки, каждый пальчик. Он целовал её почти как Салтыков год назад, когда тот был ещё страстно влюблён в Оливу. Но всё-таки, это был не Салтыков. И даже не Даниил, хотя Даниил уже ушёл в такое далёкое прошлое…
        — Никки,  — произнесла Олива, видя, что её подруга ещё не спит,  — Я у тебя всё хотела спросить… Ну, да сейчас это уже, конечно, не имеет значения, а так… из любопытства…
        — Это касается Даниила?  — догадалась Никки.
        — Да,  — отвечала Олива,  — Ты его… любила?
        — Любила…
        — А сейчас?
        — Сейчас? Нет,  — произнесла Никки, глядя в потолок.
        — Ты его бросила?
        Никки кивнула головой.
        — А почему?  — спросила Олива.
        — Потому что я его больше не люблю. Была любовь — и прошла. Как ангина.
        — А разве настоящая любовь может пройти?
        — Настоящая — нет. И ты тоже не любила его по-настоящему…
        — Почему?
        — Разве ты его любишь до сих пор?
        — Нет,  — помолчав, сказала Олива,  — Уже нет.
        — Ну вот…
        Звёзды на потолке слабо светились в сумерках белой ночи. У Никки весь потолок в спальне был в звёздах.
        — Как странно,  — задумчиво произнесла Олива,  — Когда-то мы с тобой были врагами, потому что обе делили Даниила, он был нужен как воздух и тебе и мне. А теперь вот лежим в одной постели, а он стал не нужен ни тебе, ни мне…
        — Да,  — отвечала Никки,  — Кто бы мог подумать…
        Гл. 27. Рандеву на кухне
        В десять часов утра в Никкиной квартире раздался звонок в дверь.
        — Кого это несёт в такую рань…  — сонно проворчала Олива в подушку.
        — Это Гена,  — Никки вскочила с постели и как была босиком и в пижаме ринулась открывать дверь.
        — Какой ещё Гена?
        — Гена, мой приятель,  — откликнулась Никки из коридора,  — У него днюха сегодня. Двадцать лет.
        — А чего он так рано припёрся?  — зевнула Олива.
        — Так он днюху здесь будет отмечать. Тридцать человек народу придут. Он продуктами затарился, щас с утра будем жратву готовить.
        Олива, сонно хлопая глазами, села на постели. Между тем, Гена, плотный парень сангвинического типа, с хамоватым, но добродушным лицом, ворвался в квартиру, неся в руках ящики с пивом и мешки с продуктами.
        — Долго спите,  — заметил он, и, обращаясь к Оливе, представился: — Гена.
        — А я Олива…
        — Москвичка что ли?
        — Да,  — удивлённо отвечала она,  — А ты откуда знаешь?
        — Тебя акцент выдаёт.
        — Какой ещё акцент?
        — Мааасковский!  — Гена сунул ей в руки мешки с продуктами,  — На-ка, отнеси это всё в холодильник.
        Олива хмыкнула, однако понесла в кухню пакеты, в которых было десять килограммов картошки, морковь, огурцы с помидорами, колбаса, сыр, майонез, несколько кур и три десятка сваренных вкрутую яиц.
        — Госспади! Накупил-то!  — воскликнула она, разгружая на кухне сумки,  — Гладиатор отдыхает! Кстати, Гена, тебя надо с Гладиатором познакомить. Вы очень с ним похожи.
        — Э,  — озадаченно произнёс Гена,  — Для чего? Для совместного распития молока?
        — А почему нет? Гладиатор тоже молоко любит,  — фыркнула Олива, вспомнив, как он пил молоко прямо из пакета.
        — Ставьте отваривать морковь, начесночьте кур и садитесь чистить картошку,  — распорядился Гена,  — Щас я вам в помощь подряжу ещё двух девчонок.
        Никки и Олива захлопотали у плиты. Между тем, в дверь позвонили и пришли две девушки, Таня и Олеся, которых Гена подрядил в помощь Никки и Оливе, и в кухне началось такое грандиозное жарение гренок и картофеля, парение кур и яиц, резание овощей и мяса в салат, какого Олива никогда в жизни ещё не видела. Под чутким руководством Гены работа в кухне кипела не переставая: беспрестанно стучали ножи, шумели тёрки, шкворчили на плите, испуская угарный чад, четыре сковородки, до отказа набитые картофелем и гренками. В кухне стоял такой жар и пар, что все четыре поварихи, суетящиеся у плиты, сами готовы были воспламениться в любую минуту.
        — Кто-нибудь солил картошку?
        — Я солила…
        — На какой сковородке?
        — Э! Лашкова!  — орал кому-то Гена по мобильному телефону, стараясь перекричать гомон поварих, стук ножей и шипение сковородок в кухне,  — Лашкова! Ты охамела?..
        — Дайте мне кто-нибудь тёрку! Зелени достаточно…
        — Переворачивай, переворачивай!.. Да я не тебе!  — разрывался Гена между кухней и телефоном,  — Лашкова! Я говорю, ты охамела что ли?! Чего?..
        — Ген, майонез где?
        — Да подожди ты! Яиц для салата «оливье» — шесть, закуска под майонезом — десять… Креветки ещё…
        — Тань, куру проверь — может, готова?
        — Вилкой, вилкой ткни её!
        — Дай мне нож… Да не этот! Этот тупой, тот давай, с чёрной ручкой!
        — А где он? Я не знаю…
        — Он у меня, я лук чищу!
        — Дай на секундочку — тут картошка ещё не дочищена! Можно и после с луком…
        — Ай, какой лук сердитый…  — всхлипнула Олива, вытирая рукавом глаза и передавая нож.
        Олеся, суетящаяся у плиты, неловко подхватила нож, и он упал, выскользнув из её рук, перепачканных подсолнечным маслом.
        — О! Мужик придёт,  — сказала Таня, нагибаясь за ножом.
        Олива высыпала порезанный лук в кастрюлю с салатом и принялась чистить картофель, оставшийся в миске с водой. Она взяла со стола тупой нож, которым резали колбасу, и только надрезала на картофелине кожуру, как вдруг дверь кухни открылась, и вошёл…
        — Привет, Даниил,  — окликнул Гена,  — Мой руки и присоединяйся к работе.
        «Даниил!» — понеслось в голове у Оливы. Как он здесь очутился, ничего удивительного в этом не было: Архангельск вообще был сам по себе город чудес. Но удивила её не столько сама встреча с Даниилом спустя полтора года на Никкиной кухне, сколько то, что эта встреча, которую Олива столько раз с трепетом представляла себе когда-то, теперь не возымела на неё ровно никакого действия. Ни один мускул не дрогнул на будничном, бесстрастном лице Оливы, несмотря на то, что пришёл тот самый Даниил, в которого она когда-то была страстно и безумно влюблена, которому посвящала стихи и ради которого когда-то подвергала свою жизнь опасности. Не оборачиваясь в его сторону, Олива продолжала спокойно срезать кожуру с картофелины.
        — Здравствуй,  — произнёс он за её спиной.
        — Здравствуй,  — холодно процедила она сквозь зубы и, не оборачиваясь, протянула руку за следующей картофелиной.
        Даниил стоял позади Оливы в незнакомой ей красной футболке; густые русые волосы его волнистым чубом падали ему на глаза. Передавая нарезанный картофель в жарку, Олива мельком взглянула на него. Годы сильно изменили его: он резко повзрослел и возмужал, стал шире в плечах; сильная перемена чувствовалась и в его красивом, античном лице. Даниил был и тот, и уже не тот: на месте того странного восемнадцатилетнего мальчишки-шизофреника с полудетской улыбкой, которого Олива оставила прошлой зимой, теперь стоял взрослый красивый мужчина со спокойным и слегка грустным взглядом зелёных глаз.
        — Тут не развернёшься,  — заметил, наконец, Гена,  — В большой комнате разобран стол, так что кто с салатами, перебирайтесь туда.
        Олива рада была убраться из душной и тесной кухни на свежий воздух. Подхватив с собой миску с огурцами и разделочную доску, она вышла из кухни. Следом за ней, неся в руках стопку тарелок, помидоры и майонез, двинулся Даниил.
        …Они сидели рядом и резали овощи, укладывая их колёсиками на тарелках и поливая майонезом. Бывшие возлюбленные, такие близкие и чужие друг другу одновременно, делали общее дело молча, не глядя друг на друга. Лишь однажды, когда Олива, ссыпав нарезанные колёсиками помидоры в тарелку, закашлялась сильнее обыкновенного, Даниил взглянул на её тощие лопатки, просвечивающие сквозь синтетический сарафан.
        — Болеешь?  — участливо спросил он.
        — Да,  — коротко отвечала она.
        — Это плохо…  — задумчиво произнёс он, внимательно глядя на неё своими большими грустными глазами.
        Олива молча протянула Даниилу миску с очищенными огурцами и тот так же молча, кончив их шинковать, положил в рот Оливе попку от огурца.
        Гл. 28. День рождения Гены
        — Ну, начнём!  — объявил Гена, сидя во главе стола, когда все гости, шумя и толкаясь, заняли свои места за большим столом,  — Киря, тост!
        Кирилл, высокий темноволосый парень с развитой нижней челюстью, встал и поднял свой стакан.
        — Ну, Геныч,  — провозгласил он,  — Чего бы тебе пожелать в твой день рождения… Пожелаю тебе оставаться всегда таким же клёвым и весёлым чуваком, и чтоб вокруг тебя всегда было полно друзей.
        — Настоящих друзей,  — уточнил Клим,  — Их может быть совсем немного.
        Кирилл поставил стакан на стол и вперился в Клима взглядом.
        — Нельзя ли яснее?  — процедил он сквозь зубы.
        — Можно,  — с внешним спокойствием отвечал тот,  — Я на своём примере знаю, что настоящие друзья — это те, которые жопу за тебя порвут в трудную минуту. А среди тех, что тусуются вокруг, таких, вероятно, очень и очень мало. Если вообще таковые имеются…
        Обстановка за столом накалялась. Никки нервно ёрзала на стуле. Все остальные оставили еду и вопросительно посмотрели в сторону конфликта.
        — Кушайте, кушайте, ребята,  — засуетилась Никки,  — Кому ещё жареной картошки подложить? Попробуйте вот гренки с зеленью и сыром…
        — Нет, подожди,  — Кирилл привстал со своего места,  — Ты на что намекаешь? За базар вообще-то отвечать надо, да?!
        — О Господи!  — вздохнула Олива, ожидая, что за столом вот-вот разразится скандал с последующим за ним мордобитием.
        — Ничего,  — подмигнул ей Гена,  — Кстати, Костянчик!  — крикнул он через весь стол,  — Э, Костян! Москвич! Глухой что ли?
        — Чё?  — отозвался с другого конца стола парень в полосатой футболке.
        — Ты у нас из Москвы приехал — а тут, за нашим столом присутствует коренная москвичка, можно сказать, твоя землячка. Думаю, вам будет о чём поговорить…
        Оливе было любопытно, что за ещё один москвич присутствует за столом, и она, улучив момент, пошла курить на балкон вместе с ним.
        — А ты тоже из Москвы приехал?  — спросила она его, когда они оба закурили, стоя на балконе.
        — Я жил там полтора года,  — уточнил Костя,  — А сам я такой же архангелогородец, как и все здесь.
        — А почему тебя тогда «москвичом» зовут?
        — Говорю же, работал в Москве полтора года. Но мне там не нравится. Грязный город. И люди все злые какие-то…
        — Мне тоже,  — вздохнула Олива,  — Хоть я и коренная москвичка, а мне самой Москва эта давно поперёк глотки стоит. Здесь мой настоящий дом, где я душой отдыхаю…
        Даниил вышел на балкон, держа в руках вязаную кофту Оливы.
        — Надень это,  — сказал он ей,  — И не кури. Тебе вредно.
        — Мне не холодно,  — хмыкнула Олива, однако кофту взяла.
        — Это твой парень?  — спросил Костя, когда Даниил вышел.
        — Мой парень,  — отвечала Олива,  — В Питер от меня сбежал…
        Тем временем, конфликт в гостиной был если и не улажен окончательно, то кое-как замят. Клим, который проехался насчёт друзей, по-прежнему был не в духе. Его раздражала эта толпа народу, хотелось уединиться ото всех и побыть наедине со своими мыслями. К тому же, вчера вечером его любимая девушка уехала на две недели, оставив ему нарезанное видео про них двоих. Климу хотелось посмотреть это видео сейчас же, чтобы хоть так побыть наедине с нею, но мешал этот балаган и вездесущая праздная толпа.
        — Слушай, Максим,  — сказал он, отозвав в сторону одного своего друга,  — Ты хорошо общаешься с хозяйкой этого дома? Мне бы на часок в комнате запереться ото всех, видео посмотреть…
        Максим кивком головы дал понять своему другу, что он всё понял. Через пятнадцать минут они оба заперлись в Никкиной спальне, предупредив, чтобы никто к ним туда не стучался. Олива была на балконе и не знала об этом, когда вошла с балкона в спальню взять свой телефон.
        — Выйди отсюда!  — прошипел Клим сквозь зубы.
        Олива в недоумении остановилась как вкопанная. Ей и в голову не пришло, что она сейчас без разрешения вторглась в чужое пространство, где её присутствие было не просто нежелательно, а совершенно излишне и оттого неприятно.
        — Ты что, не понимаешь? Я сказал — выйди!  — повторил Клим, с ненавистью глядя на неё.
        — А чего?..  — продолжала Олива тупить.
        — Пошла вон!!!  — крикнул он, потеряв самообладание.
        — Орать-то зачем,  — пробормотала она и как ошпаренная вылетела на балкон.
        Глаза Оливы застилали слёзы; от только что пережитого унижения горели щёки. Максим Старков, вышедший на балкон вслед за ней, тронул её за плечо.
        — У Клима девушка уехала,  — пояснил он,  — Он просил никого не пускать в комнату. Так что ты того… не обижайся.
        — Я не обижаюсь…  — всхлипнула Олива,  — Орать-то зачем…
        — Ты просто в неподходящий момент вошла,  — сказала Никки,  — У них там такая любовь…
        — Любовь…  — повторила Олива и вдруг слёзы градом хлынули у неё из глаз,  — Любовь! Кто б меня так любил… Мой вон вообще… в Питер от меня смотался… Я и то молчу…
        Олива села на корточки в углу балкона и, тяжело захлипав, уткнула мокрое лицо в вязаную кофту. Таня и Олеся, курившие на балконе, подошли к ней.
        — Почему она плачет?  — спросила Таня у Никки.
        — Её парень бросил,  — ответила Никки,  — Как узнал, что она в Архангельск приезжает — тут же в Питер сбежал…
        — Вот козёл! И зачем он тебе нужен?
        — Да понимаю я, что не нужен,  — всхлипнула Олива,  — Но обидно…
        — Умом понимаешь вроде бы, но сердцу-то всё равно не прикажешь,  — сказала Олеся.
        — Вот-вот…
        Тут на балконе появились Кузька и Ярпен. Олива увидела их и торопливо вытерла слёзы.
        — Всё в порядке?  — осведомился Кузька.
        — Да, пустяки… Пойдёмте, покурим на площадку.
        Все трое во главе с Оливой вышли в коридор. Ярпен, которого Олива узнала сразу, хоть и видела его только один раз зимой, недоуменно оглядывался по сторонам.
        — А где Олива?  — спросил он у Кузьки.
        — Да вот она, перед тобой!  — засмеялся тот.
        — Ах, это ты Олива? Я тебя и не узнал,  — смутился Ярпен,  — Богатой будешь.
        — Что я, так сильно изменилась за полгода?
        — У тебя причёска была другая. И лицо тоже… другое…
        — Постарела, значит. Что ж, это понятно…  — усмехнулась она,  — От такого фортеля не токмо что постареть — сдохнуть можно во цвете лет…
        — Может, всё-таки сменим тему?  — предложил Кузька.
        — Да, давайте сменим,  — сказал Ярпен,  — Олив, я прочитал твою книгу. Такие потрясающе живые герои получились у тебя… Я даже на многих стал смотреть под другим углом… У тебя явный литературный талант.
        — Слушай, писательница!  — встрял, походя, Гена,  — Может, всё-таки сначала накормишь своих друзей картошкой с курой и салатами, а уж потом будешь их кормить своими литературными талантами?
        — И то правда,  — засмеялась Олива,  — Соловья баснями не кормят. Пойдёмте, я наложу вам жареной картошки.
        — Нет-нет, я сыт,  — отказался Кузька,  — Влада покорми, а то он вечно голоден. Видишь же — кожа да кости…
        — Да ну тебя,  — смутился Ярпен.
        — Пошли, накормлю!  — Олива за руку потащила Ярпена в гостиную,  — Кузь, ты тоже с нами за компанию.
        Пока Ярпен давился непрожаренным картофелем, Гена налил в рюмки ещё водки и попросил Кузьку сказать тост.
        — Ну, Кузь, говори тост,  — шепнула Олива,  — Не подводи.
        — Итак, тост,  — провозгласил Кузька, вставая из-за стола,  — Господа, я конечно никого из вас не знаю… Но хочу выпить за именинника — как, кстати, зовут именинника? Гена? Гена. Так вот, Гена, за тебя и за… знакомство, так сказать…
        Под жиденькие аплодисменты Кузька сел на место. Все остальные принялись чокаться и выпивать. Олива была всецело поглощена разговором с Ярпеном, и Кузька, почувствовав себя лишним, вышел на балкон.
        В гостиной между тем установили колонки, и начались танцы. В кухне семь человек курили кальян; на балконе стояла лишь Никки и задумчиво смотрела на панораму вечернего города. Кузька подошёл к ней поближе и тоже стал смотреть. Он поймал себя на том, что ему очень уютно стоять рядом с этой девушкой, и он мог бы вот так же простоять с ней на балконе час, два — сколько угодно.
        — А почему ты не веселишься в гостиной вместе со всеми?  — спросил он, лишь бы начать разговор.
        — Я устаю от шума и от людей,  — сказала Никки,  — Иногда хочется побыть одной…
        — Ты знаешь, мне тоже,  — сознался Кузька,  — Я тоже устаю от большого количества людей. Ведь среди этих больших тусовок так часто мы пропускаем главное…
        — Да…  — задумчиво произнесла Никки.
        Кузька приблизился к ней вплотную.
        — Ничего, что я курю?  — спросил он.
        — Да пожалуйста, пожалуйста… Хотя я не очень люблю, когда курят…
        Кузька тут же загасил бычок и выбросил его на улицу. Минуты две оба молчали.
        — Красивое небо, правда?  — прервал молчание он,  — Только у нас может быть такое небо. Небо цвета сирени. Ты любишь сирень?
        — Я люблю звёзды,  — сказала Никки,  — Звёзды — это глаза ангелов, что смотрят на нас с небес.
        — Цветы сирени тоже состоят из маленьких звёзд…  — произнёс Кузька,  — А ты… ты веришь в существование ангелов?
        — Ангелом может быть любой из нас. Я верю в то, что все люди хорошие. Я это точно знаю.
        — Но ведь плохие люди тоже бывают,  — грустно усмехнулся Кузька,  — А ты веришь, что все они хорошие…
        — Я это знаю. Я знаю, что хорошее есть в каждом человеке, каким бы плохим он ни казался вначале,  — сказала Никки,  — Ты знаешь, как мы с Олей стали общаться? Она ненавидела меня…
        — Тебя? Ненавидела?  — изумился Кузька,  — Разве могут быть на свете люди, которые могли бы ненавидеть тебя?..
        — Но это так. Она ненавидела меня, потому что… Потому что хотела иметь только своим человека, которого любила и я… и который меня любил…
        — Ясно. Любовный треугольник, значит.
        — Но теперь ты видишь, как всё изменилось…
        Кузька стоял рядом с Никки и с трудом сдерживался, чтобы не обнять эту удивительную девушку, которая за несколько минут разговора стала для него такой близкой и родной. Он забыл, что уже поздно, и ему завтра утром на работу.
        Что Лариса? Она уже не существовала для Кузьки. Теперь он понял, как заблуждался, когда полагал, что влюблён в неё. Об Оливе, мысли о которой посещали его предыдущей ночью, он тоже уже не думал — Никки, эта маленькая простая Никки, которую он вчера даже не заметил, в один момент заслонила для Кузьки всё и вся.
        — Ты слишком доверчива…  — тихо произнёс он, гладя её по волосам.
        — Просто я верю в чудо,  — отвечала она,  — И я знаю, что оно существует.
        Гл. 29. Гроза
        Субарктический климат, в зоне которого находился Архангельск, мало кого, кроме Оливы, приводил в особый восторг. Трескучие морозы зимой, когда от стужи сводило пальцы даже в меховых перчатках, заменялись зноем и жарой летом, когда на смену ледяным ветрам и метелям приходили тучи свирепых северных комаров и слепней.
        В один из таких-то знойных летних дней и снарядила Олива своих друзей в поход на Медозеро. Правда, Райдер и Гладиатор остались в городе, так как сегодня у них была тренировка сборной по американскому футболу, Никки не пошла с ребятами, сославшись на головную боль, а Кузька остался с нею.
        Казалось, ничего не изменилось за год: тот же трясучий автобус до Васьково отходил от МРВ в то же самое время, те же деревянные «супермаркеты» по-прежнему стояли у автобусной остановки в Васьково, по-прежнему на пыльной обочине дороги загорал тот же полосатый кот, и бегали около забора те же свиньи, принадлежащие старушке из углового дома. И лес остался тот же самый, что и был. И вот так же, как и год назад, шли по лесной тропинке четверо ребят и одна девушка, только вместо Гладиатора и Салтыкова были Ярпен и Даниил. Все шли налегке; но, несмотря на то, что путников не отягощали, как в прошлом году, тяжеленные рюкзаки со жрачкой и походными снаряжениями, идти по жаре в такую даль было трудно. От жары и сухости воздуха беспрестанно хотелось пить, и ребята часто останавливались, чтобы глотнуть воды из бутылки, которая была общей.
        — Парит…  — заметил Ярпен, щурясь на яркое солнце своими светлыми глазами.
        — Перед дождём должно,  — сказал Флудман, отпив из бутылки и передавая её товарищу,  — Вчера по радио передавали: будет дождь с градом.
        — Вот спрашивается, какого хрена мы тащимся в такую даль, если я предлагал всем идти на Краснофлотский,  — проворчал Хром Вайт, однако Олива пресекла его нытьё на корню.
        — Если кто будет ныть, того я привяжу к дереву и за неверность оставлю на съедение комарам,  — жёстко отрубила она.
        Угроза возымела действие на Хром Вайта, и он сконфуженно замолчал. Между тем, ребята углубились в лес, и на них тут же набросились яростные тучи комаров и слепней. Обмахиваясь ветками, которые, впрочем, не спасали, все, кроме Оливы и Ярпена, резко вырвались вперёд и исчезли за деревьями, оставив Ярпена с Оливой тащиться позади.
        — А мы вообще-то идём в правильном направлении?  — забеспокоилась Олива, видя, что лес не кончается и не кончается.
        — Не знаю. Я тут в первый раз,  — отвечал Ярпен.
        — Ну-ка крикни их.
        — Э-ге-гей! Ау!
        Молчание.
        — Крикни-ка ещё раз. Громче!  — потребовала Олива.
        — Эй, пацаны!
        Молчание.
        — Не отвечают,  — констатировал Ярпен,  — Вот уж попандос так попандос…
        — От суки! Ну ладно,  — решила Олива,  — Далеко они не могли уйти.
        — Садись ко мне на закорки, я тебя повезу, и так мы их быстрее догоним,  — предложил Ярпен.
        Однако идея эта успехом не увенчалась. Как только Олива взгромоздилась верхом на Ярпена, тучи комаров и слепней яростно накинулись кусать её ноги.
        — Ну, пусти, я сама пойду!  — Олива задрыгала ногами.
        Нагнали они парней лишь у самой железки. Олива хотела было остановиться и сделать привал, но Хром Вайт не позволил.
        — Мы должны пересечь последний лес перед озером не теряя времени,  — объяснил он,  — Иначе мы не успеем на последний автобус и придётся заночевать в лесу.
        — А ты хорошо знаешь дорогу дальше?  — спросила Олива,  — До железки-то ориентир простой, а после? Ведь в том лесу такие дебри, что только Гладиатор один знал, по каким тропинкам нас вести.
        — Да выведу я вас, чё ты паникуешь,  — отмахнулся Хром Вайт.
        — Позвони Гладу на всякий случай! Пусть он, по крайней мере, объяснит нам, как идти дальше…
        — Да брось, так дойдём!
        — Ну ладно,  — пожал плечами Даниил,  — Веди нас, Иван Сусанин.
        Во главе с Хром Вайтом все вступили в последний лес перед Медозером и пошли следом за Хромом, который с каждым шагом по петляющим лесным тропинкам становился всё более неуверенным.
        — Странно,  — заметил Флудман,  — Ведь с Гладом мы за полчаса доходили от железки до озера, а сейчас всё идём, идём, а лес всё не кончается…
        — И вода в бутылке закончилась,  — сказал Ярпен,  — У меня аж в глотке всё спеклось.
        — Ну чего?  — обеспокоено спросил Флудман, видя что Хром Вайт, шедший впереди всех, в растерянности остановился.
        — Только не убивайте меня,  — пробормотал Хром,  — Но мы, кажется, пошли не по той дороге…
        — Почему не по той дороге?
        — Потому что впереди болото…
        Ребята в недоумении остановились. Узенькая тропинка шла под горку и обрывалась внизу, затерявшись в болотных камышах. Громадный путь, который они проделали, закончился тупиком…
        — Что ж нам теперь, обратно идти?  — нарушил молчание Даниил.
        — Если бы,  — пробормотал Хром Вайт,  — Хуже всего то, что пока мы тут петляли, попали в такой лабиринт, что и дорогу назад теперь не найти….
        — Ну что, придётся звонить Гладу,  — сказал Ярпен.
        — Невозможно,  — объяснил Хром,  — Здесь не ловит сотовая связь.
        — Идиот!!!  — потеряв терпение, выругалась Олива,  — Я же говорила тебе ещё у железки — звони Гладиатору! Только он знает правильный путь, а теперь что мы будем делать?!
        — Сухари сушить,  — отрезал Хром Вайт.
        — Но ведь как-то мы должны выйти из этого леса!  — сказал Флудман,  — Давайте попробуем пойти назад — как пришли, так и должны же выйти по идее!
        Это был единственный выход у них сейчас, и горе-путешественники, вымученные долгой дорогой по жаре и комарами, попятились по мшистым кочкам назад. Однако, по мере того как они шли, лес всё не редел, а, напротив, становился всё чаще и чаще. Тут-то друзья окончательно поняли, что они заблудились.
        — Я никуда больше не пойду!  — заявила Олива, садясь на мшистую кочку,  — Идти нам некуда! А по милости этого товарища — она указала на Хром Вайта,  — По его милости теперь неизвестно, выберемся ли мы отсюда вообще когда-нибудь…
        Всем стало не по себе. Окружающие их деревья наступали со всех сторон; лес пугал своей чернотою и непроходимостью. Вдобавок ко всему скрылось куда-то солнце, и в лесу стало ещё мрачнее от надвигающейся с запада чёрной тучи. Где-то отдалённо прогрохотал гром.
        — Ого, какая туча,  — сказал Ярпен,  — Вот щас ливанёт-то…
        Секунда — и ливень с крупным градом стеной обрушился на наших ребят. Они промокли до нитки; деревья отчасти защищали их от града, но грохот грома и сверкающие молнии у них над головами приводили всех в ужас. Олива, хоть и была не из трусливых девчонок, и та не смогла скрыть своего страха и прижалась головой к Даниилу, который накрыл её своей курткой.
        — Вот и искупались,  — сыронизировал он, когда ливень прошёл, а промокшие до трусов путешественники встали, чтобы идти дальше.
        После дождя идти стало намного легче: напряжённый предгрозовой воздух разрядился и стал мягче, а комары и слепни, прибитые дождём, поубавили свою ярость и уже не так сильно атаковали друзей своими укусами. Между тем, деревья каким-то чудом стали редеть, и вскоре взору утомлённых путников показался впереди белый просвет. Не прошло и пяти минут, как друзья выбрались, наконец, к Медозеру, только с другого берега, противоположного тому, где они останавливались в прошлом году.
        — Эва, куда нас занесло…  — задумчиво произнёс Флудман.
        Олива остановилась у воды. Медозеро… В её памяти тут же воскрес прошлогодний поход, шашлыки, синяя палатка, костёр с пламенем до небес, который возжёг Салтыков…
        «Как он любил меня тогда!  — вспомнила Олива,  — Как ревновал к каждому столбу, как бесился из-за того только, что я плавала в озеро с Гладиатором, а не с ним! А теперь… теперь ему срать на меня настолько, что он даже прячется от меня в Питере и будет торчать там, вероятно, до тех пор, пока я не уеду из Архангельска…»
        — Пошли купаться!  — окликнули её ребята, сбегая с берега в воду.
        Олива тряхнула головой, как бы стряхивая с себя воспоминания о Салтыкове, разбежалась и с гиканьем бросилась в воду.
        — Поплыли на тот берег!  — крикнула она, рассекая руками воду.
        — Поплыли!  — отозвался Ярпен,  — Эй, Даниил!
        Даниил, отплывший от берега примерно на то же расстояние, что и остальные, то и дело нырял под воду и выныривал, вскидывая кверху руки.
        — Ух, хорошо!  — крикнула Олива, сделав под водой сальто-мортале и выныривая, не открывая глаз,  — Йахууу! Поплыли!
        — Даниил, так плывёшь ты с нами, или как?  — повторил Ярпен.
        — Не слышит,  — констатировал Флудман и, заметив, что тот с каким-то отчаянием ныряет под воду, судорожно глотая воздух и плеща руками, крикнул: — Э! Да он, никак, тонет!
        — Держись!  — поплыл к нему Ярпен,  — Держись, Даниил!
        Он неловко подплыл к нему спереди, но тот, утопая, схватил его за волосы и потянул ко дну. Завязалась бессмысленная борьба. Ярпен, сам захлёбываясь, пытался ещё тащить его на себе, несмотря на то, что весовые категории у них сильно отличались. Флудман бестолково плавал около них, не зная, за что хвататься.
        — За шею! За шею его хватай!  — кричал с берега Хром Вайт,  — Э, да не так!
        — Дак плыви сюда сам!  — крикнула Олива,  — Ишь, раскомандовался оттуда, умник…
        — Я не умею плавать!
        Олива, не слова более не говоря, подплыла к парням и стала толкать их сзади к берегу. К счастью, они не успели отплыть далеко от берега, поэтому общими усилиями выплыли, наконец, к безопасному месту, где уже прощупывалось ногами дно.
        — Ну ты и напугал нас, приятель!  — смеялся Флудман, отжимая на берегу свои плавки,  — Как это тебя так угораздило потонуть на мелком месте?
        — Я и сам не знаю…  — произнёс Даниил, ещё не оправившись от испуга,  — Чувствую: внизу холодные течения, ногу сводит… Вдруг — раз! Как камнем на дно потянуло…
        — Ты бы хоть крикнул нам, что тонешь,  — сказала Олива, откидывая с его лба мокрые пряди волос,  — А то мы видим: ныряет, ну, думаем, радуется…
        — Хороша радость,  — процедил сквозь зубы Даниил.  — Я кричать даже не мог…
        — Ну, всё хорошо, что хорошо кончается,  — подытожил Флудман,  — Однако, нам пора идти обратно, а то не успеем на последний автобус.
        На обратном пути идти было гораздо легче, если не считать зверских комаров, которые тучами носились вокруг. Ребята завернулись в полотенца как шахиды, и так и пробирались через лес. В общем, до Васьково добрались почти без приключений, и даже успели сесть на последний автобус, который как раз стоял на остановке в тот момент, когда друзья вышли из леса.
        Ребята еле-еле успели рассесться в автобусе. Рядом с Оливой уже сидела какая-то девушка, поэтому Даниилу пришлось сесть на другое сиденье, спереди.
        — Девушка, не хотите ли вы поменяться со мной местами?  — спросил он.
        — Нет, мне и тут нормально,  — сухо отвечала девушка, сидящая рядом с Оливой.
        Даниил вздохнул и, развернувшись всем корпусом назад, вперился взглядом в соседку Оливы.
        — Ладно уж, так и быть,  — смягчилась она, меняясь с Даниилом местами.
        — Я ей четыре флюида послал,  — весело сказал Даниил, садясь рядом с Оливой. Та усмехнулась:
        — Ты в своём репертуаре…
        Мимо пролетали деревни, поля и реки. Вечернее солнце садилось за лесом, освещая мягким оранжевым светом скошенное поле и скирды сена на нём. Во всей неяркой северной природе, пролегающей за окном автобуса, чувствовалось умиротворение вечернего часа, такое же сладостное и теперь, как когда-то давно.
        — Я знаю, о чём ты думаешь,  — нарушил молчание Даниил.
        — О чём же?  — спросила Олива, глядя в окно.
        — О том, что уже не чаяла ещё раз побывать в наших краях… Я угадал?
        — Угадал…
        Автобус въехал на мост реки. На противоположном берегу под мостом было видно, как кто-то купается.
        — Да, я уже и не надеялась вновь увидеть всё это,  — задумчиво произнесла Олива.
        — Но ты здесь,  — сказал Даниил,  — Главное, что ты здесь. А остальное неважно.
        Гл. 30. Пельмени
        Яростный порыв ветра распахнул окно, и вместе с ворвавшимся в комнату дождём защёлкал по подоконнику крупный град. Никки высвободилась из объятий Кузьки и подошла к окну, чтобы задёрнуть шторы.
        — Ты смотри, как хлещет,  — заметила она,  — Вот наши-то там небось попали… Поди-ка, все до нитки вымокли.
        — Дурачьё,  — презрительно отозвался Кузька,  — Угораздило же их потащиться на Медозеро! Вечно эта Олива придумает что-нибудь…
        Никки захлопнула окно и, задёрнув шторы, опять нырнула в постель и прижалась к тёплому боку Кузьки.
        — Ничего, пусть помокнут,  — сказал Кузька,  — Главное, что нам с тобой тепло и хорошо.
        — Да,  — отвечала Никки,  — Хорошо, что мы не пошли с ними. Откровенно говоря, я рада, что сбагрила их на целый день. Так хоть отдохну от них немного…
        — Я тебя понимаю,  — сказал Кузька,  — Олива любит собирать вокруг себя балаган. Там, где она — уже не дом, а какой-то проходной двор. Представляю, как они тебя тут вымотали…
        — Ладно, что о них говорить,  — Никки сменила тему,  — Давай лучше о нас с тобой поговорим…
        Весь день, пока Олива с ребятами были в походе, Кузька и Никки почти не вылезали из постели. Дневная гроза сменилась ясным и тёплым вечером, и Кузька с Никки, поужинав на кухне лазаньей, решили отправиться на вечернюю прогулку.
        …А тем временем, Олива с друзьями уже сошли с автобуса на МРВ и возвращались домой по сонным улочкам Архангельска. Олива и Даниил приотстали от остальных и шли, взявшись за руки, как когда-то два года тому назад. Казалось, ничего не изменилось за эти два года: Архангельск остался тот же, те же гулкие деревянные тротуары, те же цветущие пухом тополя, те же невысокие блочные дома, тот же воздух, те же чайки, парящие в небе… Только Олива и Даниил были уже не те.
        — Помнишь, как ты два года тому назад споткнулась на этом тротуаре и повисла у меня на руке?  — спросил Даниил, когда они свернули с улицы Урицкого,  — Ты ещё тогда надела такие высоченные каблуки, а ходить в них не умела. А ещё на тебе была какая-то жуткая кофта кислотного цвета и серьги в пол-лица… Ужасно ты смешная была…
        — Тебе хотела понравиться,  — призналась Олива,  — Боже, как давно это было…
        — А я как сейчас помню твои мокрые ладошки,  — продолжал Даниил,  — И твой восторженный взгляд…
        — Я в тебя тогда сразу влюбилась,  — сказала Олива,  — Но, кстати, я тебе, похоже, вначале совсем не понравилась…
        — Ужасно не понравилась! Я тогда чуть не сбежал от тебя.
        — Я так и поняла…
        Ребята свернули в какой-то двор. Оливе он показался очень знакомым. Между тем, Хром Вайт, шедший впереди вместе с Ярпеном, вдруг остановился и обернулся назад.
        — Помнишь, Олива, а ведь этот тот самый дом, где вы с Салтыковым жили зимой…
        И правда, дом был тот же самый. Теперь вокруг него вместо снежных сугробов была зелень, но Олива узнала и этот дом, и этот двор.
        — Помню… как не помнить…  — отвечала она,  — Вот и подъезд, откуда мы тащили чемоданы…
        И прошлое, не то, которое они только что перебирали с Даниилом, а другое, недавнее, яркое и кровоточащее как свежая рана, острой болью полыхнуло в её сердце. Как сейчас вспомнился ей новый год, тридцать первое декабря и она сама, возвращающаяся домой из магазина с полными сумками продуктов. Она, почти замужняя женщина, идущая из магазина домой, где ждёт её муж, которого она сейчас будет кормить обедом. И так же, как полгода назад, представилось ей, что она сейчас войдёт в этот подъезд, поднимется на лифте на седьмой этаж, позвонит в обитую дерматином дверь, и Салтыков в своей розовой футболке, заспанный и лохматый, откроет ей и, приняв у неё из рук сумки, обнимет её и прижмёт к себе, а Олива, не снимая дублёнки, прямо на пороге повиснет на шее у него и, прижавшись губами к его тёплым губам, закроет глаза, с наслаждением вдыхая такой родной и любимый запах его кожи, отдающей сладким одеколоном и тонким ароматом сигарет.
        «Вот оно — былое счастье…  — горько подумала она, очнувшись от грёз,  — То, что было до, и то, что после — всё не то… Даниил чужой мне человек, а того, кто был родным в моей жизни, наверное, уже не будет…»
        Придя домой, Олива приняла ванну и молча заперлась на кухне. Не хотелось ничего.
        Никки, проводив Кузьку, тоже была не в настроении. Во время прогулки Кузька рассказал ей про Ларису, в которую он был безответно влюблён, и по ходу дела не забыл её до сих пор. Никки не могла понять, какую же она сама играет роль в жизни Кузьки. «Если он хочет быть со мной только для того, чтобы забыть Ларису, как Даниил, когда перебежал ко мне, чтобы забыть Оливу,  — размышляла она, сидя в своей комнате,  — То он явно обратился не по адресу…»
        В колонках играл Бумбокс — Та, что. Никки гоняла эту песню до одури, слушала и депрессовала. Ей вспомнился Женя, из-за которого она бросила Даниила. И с ним была любовь, а теперь и Жени нет в её жизни. Кузя, конечно, хороший парень, с ним тепло, но он — не Женя. А она — не Лариса.
        «Всё-таки, никого никем нельзя заменить,  — думала Никки,  — Даже одного парня другим…»
        То же самое, сидя на кухне с журналом Cosmopolitan, думала и Олива. Из комнаты ей была слышна песня, и песня эта как ничто другое подходило сейчас к её настроению.
        — …В гости к тебе идти
        По парапету,
        И не верить бреду, что тебя нету…
        Депрессовое настроение чувствовалось даже в воздухе самой квартиры и Хром с Флудманом благоразумно решили уйти. Ярпен, уставший в походе, лёг спать в большой комнате, а Даниил, чувствуя себя как никто другой лишним в этом доме, всё же не уходил. Он стукнулся в спальню Никки — та лежала ничком на постели. Даниил прилёг рядом с ней.
        — Иди,  — сказала Никки,  — Оля там, на кухне.
        — Я знаю,  — ответил Даниил,  — Но я пришёл к тебе.
        — Зачем?
        — Ты сердишься на меня?
        — Нет,  — пробормотала Никки в подушку,  — Я хочу побыть одна. Иди к Оле.
        — Я там не нужен,  — сказал он,  — Там сейчас Салтыков.
        — Поэтому ты пришёл ко мне?
        — Нет…
        — А почему?
        — Потому что тебе плохо…
        — Да, мне плохо. Но я не нуждаюсь в твоей помощи.
        — Жаль,  — горестно произнёс Даниил,  — Я-то думал, что я тебе ещё нужен…
        — Ты мне не нужен.
        — Я никому не нужен,  — печально заключил он,  — Даже самому себе…
        Даниил встал и вышел в коридор, прикрыв за собой дверь спальни. Он снял с крючка свою джинсовую куртку и хотел было уйти, но полоска света из кухни остановила его. Даниил немного подумал и направился к кухне, где сидела за столом Олива, листая журнал.
        — Пожарь мне пельмени. Пожалуйста,  — сказал Даниил, заходя на кухню.
        — Пожарить пельмени?  — удивлённо переспросила Олива,  — Вообще-то я всю жизнь имела дело только с варёными пельменями, а не с жареными.
        — Ну свари. Пожалуйста.
        Олива хмыкнула, однако поставила кастрюлю на плиту и снова села читать журнал, не удостаивая Даниила взглядом. Он потоптался немного в кухне и, видя, что Олива не замечает его, пошёл в комнату Ярпена.
        — Что это ты так рано улёгся?  — заметил он, присаживаясь к Ярпену на кровать.
        — Я устал с похода,  — сказал Ярпен, открывая глаза,  — Девчонки наши сегодня что-то не в духе…
        — Видимо, у обеих предменструальный синдром,  — усмехнулся Даниил,  — Ты ноги что ли натёр?  — спросил он, кивнув головой на истёртую в мясо ступню Ярпена, высунувшуюся из-под одеяла.
        — Ага…
        — А я послезавтра на новую работу заступаю,  — Даниил тяжело вздохнул.
        — Кем устроился-то?
        — Охранником, кем же ещё…
        — Пельмени готовы,  — сквозь зубы бросила Олива, заглянув в комнату.
        Даниил оставил Ярпена и пошёл на кухню.
        — Так где пельмени?  — спросил он.
        — В кастрюле,  — отрезала Олива.
        — Наложи мне их в тарелку. Пожалуйста.
        Олива молча наложила ему пельменей в тарелку и так же молча достала вилку и положила перед ним.
        — А сметана?
        — Сметаны нет. Майонез в холодильнике,  — сухо сказала она.
        Даниил молча съел пельмени и положил голову Оливе на колени. Она не шелохнулась и молча продолжала сидеть, не сгоняя его со своих колен, но и не трогая руками его волосы, как любила делать это когда-то, будучи ещё влюблённою в него.
        — О чём ты думаешь?  — нарушил молчание Даниил.
        — Сам знаешь…
        — Так ты скажи.
        Несколько секунд прошло молча.
        — Я думала о нём, почему он поступил так со мною…
        Свет был выключен. В кухне Никки сидела Олива, на коленях у неё лежала голова Даниила. И Олива изливала ему душу, она говорила о Салтыкове ему, тому, кого любила когда-то больше жизни, и который теперь был ей абсолютно безразличен.
        — Знаешь, может, он был послан мне, ведь я многое поняла на самом деле… И я уже давно не держу на тебя зла, потому что… потому что теперь я стала видеть всё под другим углом… Но мне сейчас реально плохо…
        — А может, он и не виноват,  — сказал Даниил.
        — Как же не виноват…
        — Может, он хотел сам себя убедить в том, что он способен любить по-настоящему. Но не смог…
        — Может, и так…
        …А за окном безмолвно стояла белая ночь.
        Гл. 31. Ярпен
        Белая ночь безмолвно стояла за окном. В квартире было тихо. Стрелки на часах, слабо чернеющиеся в отблеске светлых сумерек, показывали четверть второго.
        — Век бы так пролежал у тебя на коленях,  — сказал Даниил,  — Но надо бы спать уже. Пойду душ приму…
        — Иди.
        Он нехотя встал и отправился в ванную. Олива подумала и, вспомнив, что Ярпен сегодня вечером так и не поужинал, пошла к нему в спальню.
        Ярпен лежал у себя в кровати, но не спал. Облокотившись на подушку, он писал что-то ручкой в своём блокноте и задумчиво смотрел перед собой, шевеля губами.
        — Струна гитары лопнула натужно…
        Сердясь, отброшу инструмент, такой ненужный…
        И в сердце зазвучит по-новому струна…
        Тебя я вижу… Выходи, моя весна…
        — Не спишь?  — спросила Олива, садясь к нему на постель,  — Вирши сочиняешь?
        — Пытаюсь,  — застенчиво улыбнулся Ярпен.
        — Покажи,  — попросила она, заглядывая к нему в блокнот.
        — Нравится?  — осторожно спросил он.
        — Очень…
        — Тогда возьми их себе… на память…
        — Ты даришь мне эти стихи?  — Олива была растрогана.
        — Если они тебе нравятся…  — Ярпен опустил глаза.
        — Спасибо,  — она вырвала листок из блокнота и спрятала его за ворот ночнушки,  — Пойдём на кухню, я тебе пельменей наложу. Чаю попьём…
        Ярпен встал с постели и попытался пройти, как почувствовал, что у него адски болят мозоли на ногах.
        — Ты чего хромаешь? Ноги натёр?  — спросила Олива.
        — Да…
        — Погоди, я лейкопластырь поищу.
        Олива порылась у себя в сумке и, вытащив оттуда несколько пластырей, протянула Ярпену.
        — Спасибо,  — поблагодарил он,  — Ты очень хорошая…
        — Да ладно тебе,  — отшутилась она, ставя перед ним тарелку с пельменями,  — Ешь быстрее, а то они и так уже почти остыли.
        Ярпен положил на стол вилку и, не отрываясь, смотрел на Оливу.
        — У тебя потрясающие волосы,  — тихо произнёс он,  — Ты как львица…
        Почувствовав, что разговор пошёл не в том направлении, Олива сухо спросила Ярпена, почему он расстался с Региной.
        — Видишь ли,  — вздохнув, ответил он,  — Я думал, что я в неё влюблён. Вернее, сам себе пытался это внушить. Но не смог…
        — А зачем же надо было себе это внушать?  — строго спросила Олива.
        — С Региной мы познакомились на форуме,  — сказал он,  — У неё был очень тяжёлый период в жизни, умерли родители. Она несколько раз вскрывала себе вены. И я подумал, что смогу чем-то помочь ей. Так мы начали с ней встречаться…
        — Но полюбить по-настоящему ты её не смог,  — сказала Олива,  — Выходит, ты был с ней только из жалости…
        — Выходит, что так,  — ответил Ярпен,  — Но я пытался полюбить её. Не знаю, что это, может быть, леность души, но не было у меня этого чувства… Регина не виновата, она прекрасный человек, виноват только я один, что не смог полюбить её по-настоящему, и у меня не хватило мужества вовремя признать это.
        — Значит, выходит, что ты ей оказал медвежью услугу,  — сделала вывод Олива,  — Встречаться с человеком из жалости, не из любви, но из желания только помочь — всё равно что нищему подавать. Жалость унижает — я тебе это говорю, потому что знаю на собственном примере. Думаешь, человек тебе за это будет благодарен?
        — Может быть, в чём-то ты и права…  — помолчав, сказал Ярпен,  — Но я не мог допустить того, чтобы человек сам себя ценить перестал.
        — Знаешь, я считаю, что уж коли ты начал принимать участие в чужой судьбе, то участвуй в ней до конца, или же не участвуй вообще,  — сказала Олива,  — Зачем же надо было начинать с ней встречаться, чтобы потом бросить её?
        — Я не бросал её,  — ответил Ярпен,  — Она ушла от меня сама.
        — Не все женщины уходят для того, чтобы уйти. Многие уходят для того, чтобы их вернули…
        — Может быть. Но я не стал её удерживать,  — сказал он,  — Главное, что это было её решение. Слава Богу, теперь у Регины всё хорошо, она нашла себе молодого человека, и я искренне рад за неё…
        Олива почувствовала, что устала от этого пресного и аморфного Ярпена. Хоть он и был «огонь, мерцающий в сосуде», хоть и писал он потрясающие, красивые стихи, и сам он был очень чуток, нежен, внимателен и добр — Ярпен относился к тем редким в наш век кибернетики патологически-добрым парням, которые мухи не обидят и любят каждую травинку — в нём не хватало какой-то соли и остроты, которая сделала бы пикантным это блюдо, и которая делает мужчин особо привлекательными для всех женщин. Ярпен был как тот воздушный белый шоколад, который он приносил Оливе каждый день, и с чем они сейчас пили чай — сладкий, вкусный, но тошнотворный, если его съесть слишком много.
        — Ладно, пойдём спать,  — Олива встала из-за стола,  — А то уже третий час…
        Она быстро прошла по коридору, остановилась у дверей Никкиной спальни и, пожелав Ярпену спокойной ночи, хотела было скрыться за дверью, но дверь почему-то не закрывалась. Олива, сразу не сообразив, в чём дело, ещё раз налегла на дверь, и тут только увидела, что в проёме зажат Ярпен — он-то и препятствовал полному закрытию двери.
        — Ну чего ты?  — спросила она, отпуская дверь.
        — Олив, я… я наверно веду себя как полный идиот…
        — Почему?  — усмехнулась Олива, глядя на растерянного светловолосого парнишку в дверях.
        — Ну вот… я как болван тут топчусь… даже не обнял тебя ни разу…
        — Ну, полно, глупости!
        — Можно, я теперь обниму тебя?  — и Ярпен, не дожидаясь ответа, заключил девушку в свои объятия.
        — Тихо! Никки побудишь…  — Олива высвободилась из его рук,  — Всё, всё. Спокойной ночи.
        — Ты не обижаешься на меня?..
        — За что?
        — Ну за то, что я… такой болван…
        — Да ну, брось давай! Почему болван-то? Выдумал тоже…
        — Ну тогда я это… пойду…
        — Спокойной ночи.
        — И тебе тоже… спокойной ночи…  — пробормотал Ярпен, всё ещё топчась на пороге,  — Приятных тебе снов…
        — Да. Да. Тебе того же.
        Олива, кое-как выпихнув Ярпена за дверь, нырнула в постель.
        — Ой… разбудили что ли тебя?  — спросила она, видя, что Никки не спит.
        — Я не спала.
        — Ну как у вас с Кузькой-то?
        — Написал мне только что,  — сказала Никки,  — А вот Влад, похоже, в тебя влюбился…
        — Да, мне тоже так кажется…
        — Ладно, давай спать. Завтра с утра в Севск поедем.
        «Как они меня все любят! Да и можно ли не любить меня?..  — думала Олива, уже засыпая,  — Только Салтыков один… ну, да хер с ним. Нет его — и пусть не возвращается…»
        Гл. 32. Тассадар
        Рейсовый автобус по маршруту Архангельск-Северодвинск, отправляющийся от автовокзала в полдень, ехал почти порожняком. Основная масса пассажиров, состоящая из трёх парней и двух девушек, сосредоточилась на задних сиденьях. Кондукторша, пожилая бесформенная тётка, оторвавшая им всем только что по билетику, сидела на свободном сиденье к ним лицом и, с оттенком грусти к своей безвозвратно ушедшей молодости и зависти к их молодым годам, наблюдала, как ребята, вооружившись ручками и листиками бумаги, вырванными из блокнота, играли в «морской бой».
        — Итак, Влад…  — задумчиво произнёс один из парней, водя шариковой ручкой по своему листку бумаги,  — Влад, Влад… Б-10!
        — Мимо!
        — Мимо,  — повторил Даниил, отмечая точкой заданный квадрат,  — Теперь Оля… Так… К-7!
        — Ранил,  — Олива зачеркнула крестиком часть своего трёхпалубного корабля.
        — К-6!
        — Ранил!
        — К-5!
        — Мимо…
        Никки и Кузька не принимали участия в общей игре. Они оба слушали Никкин плеер, воткнув себе в уши по одному наушнику; Никки сидела у Кузьки на коленях. Олива, покорно позволив Даниилу и Ярпену первыми убить все свои корабли, убрала листок и ручку в сумку и, закрыв глаза, откинулась головой на сиденье. Ей нездоровилось.
        — Что с тобой?  — обеспокоенно спросил Ярпен.
        — Меня тошнит,  — сквозь зубы простонала она,  — Укачало, наверное.
        — Морская болезнь,  — изрёк Даниил,  — Хорошо, что у меня есть с собой целлофановый пакет…
        Олива, позеленевшая от сильной тошноты, легла, положив ноги на колени Ярпену, а голову — на колени Даниилу.
        — Только не наблюй мне на джинсы,  — предупредил он,  — Иначе тебе придётся их стирать.
        «Всё-таки, хорошо, что я его больше не люблю…» — промелькнуло в голове у Оливы. Тошнота и так мешала ей думать, а от этих слов Даниила ей стало ещё хуже. Езда в самом заду автобуса вытрясла Оливе все печёнки, поэтому, когда ребята приехали, наконец, в Северодвинск, им пришлось выводить её из автобуса под руки и, посадив на скамейку, ждать, пока она оклемается.
        Между тем, к скамейке подошёл невысокий длинноволосый парень в брезентовом плаще. Это был ни кто иной, как Тассадар, сильно изменившийся за эти полгода, пока Олива не видела его с той самой зимы.
        — Всем привет!  — подошёл он к компании,  — Здорово, Кузя! Давненько не видались, давненько,  — сказал он, обнимая старого приятеля,  — Ну, ты как? Работаешь?
        — Работаю,  — отвечал Кузька,  — Дорожником, по специальности. Правда, почти без выходных, зато хорошо платят…
        — Сколько?  — спросил Тассадар, параллельно здороваясь с Никки и остальными.
        — Нормально,  — уклончиво отвечал Кузька,  — Сам-то как? Вижу, в армию не забрали тебя?
        — Нет. Я в больнице лежал, потом расскажу…
        И тут его взгляд упал на Оливу, сидящую на скамье. Тассадар сначала даже не узнал её: так сильно изменилась она за эти полгода. Он помнил её с зимы с другой причёской, даже лицо её тогда было другое — и не верил, что эта бледная костлявая тень с ввалившимися щеками и осунувшимися чертами лица и есть та самая Олива, что бегала зимой в жмурки в тёмной квартире. Он знал о том, что произошло у неё с Салтыковым, но никак не думал, что всё может быть настолько серьёзно.
        «Во как человека горе ушибло…  — подумал Тассадар, глядя на неё,  — И было бы из-за кого…»
        — Укачало её в дороге,  — пояснил Даниил,  — Щас оклемается, и пойдём на побережье.
        Тассадар приблизился к Оливе и сел перед ней на корточки.
        — Выпей воды,  — попросил он, протягивая ей бутылку Бонаквы.
        «Как сильно он переменился за эти полгода! С этими длинными волосами его прямо не узнать,  — подумала Олива, глядя в лицо близко наклонившегося к ней Тассадара,  — Как же я раньше не замечала, какие у него потрясающие, огромные глаза? И улыбка красивая… С этими длинными волосами он похож на какого-то голливудского актёра… И ещё на кого-то, только вот на кого…»
        — Тебе уже лучше?  — спросил Тассадар, глядя на неё своими бездонными голубыми глазами.
        — Да,  — отвечала, улыбаясь, Олива,  — Спасибо тебе.
        …Ветер гнал рябь по свинцовой воде залива, вздымая прибрежный песок и шевеля заросли тростника. Над заливом низко парили морские чайки, криком своим предвещая бурю.
        Тассадар, шедший впереди всех, раздвинул руками тростниковые заросли и, выводя друзей к заливу, обернулся назад и ободряюще улыбнулся Оливе. У него была хорошая улыбка: искренняя и доброжелательная. Ветер трепал его чёрный брезентовый плащ и тёмно-русые волосы его, перемешивая их с пышными волнами кудрей идущей рядом Оливы. И вся окружающая её обстановка, так не похожая на Москву — морской залив, тростник, чайки, длинноволосый красивый парень в плаще, являющий контраст с двумя блондинами — Кузькой и Ярпеном, что шли позади — всё это представилось ей как кадр из голливудского фильма про молодых американцев-путешественников с Томом Крузом в главной роли.
        «Точно — он похож на Тома Круза!  — пронеслось в голове у Оливы,  — А я тогда кто? А я, наверное, на Кейт Уинслет похожа…»
        И ей представилось, что они сейчас не на Беломорском заливе в русском городе Северодвинск, а где-нибудь на побережье Атлантики или Гудзонова залива в самом сердце Канады.
        — Нравится?  — спросил Тассадар, когда они с Оливой остановились возле самого причала.
        — Очень…
        — Это одно из самых моих любимых мест здесь,  — поделился он,  — Тебе не холодно?
        — Есть немного,  — поёживаясь, отвечала Олива.
        Тассадар снял с себя плащ и накрыл им плечи девушки. Олива поймала себя на том, что ей с ним так хорошо, что хочется как можно дольше оставаться в его руках.
        — Знаешь,  — призналась она ему,  — Здесь всё так интересно и необычно, здесь, с нами со всеми… Что я написала про всех нас книгу и теперь пишу продолжение… И вообще, у меня мечта однажды снять про нас кино…
        — Хорошая идея,  — ответил Тассадар,  — Только очень сложно будет найти актёров, полностью вжившихся в наши образы и полностью отождествляющих нас. Мы всё-таки очень специфичны…
        — Этим-то мы и привлекательны! Мы, вы, все… Архангельск… Я люблю Архангельск, люблю вас, моих друзей, что живут здесь…  — восторженно говорила Олива,  — Я хочу, чтобы этот забытый Богом город, который все знают лишь как какую-то безымянную провинцию, стал известен всем с другой стороны, как одно из самых прекрасных мест, где живут яркие, неординарные, замечательные люди, редкие по своей доброте и дружелюбию, которых сейчас днём с огнём не найдёшь нигде…
        — Я буду очень рад, если у тебя всё получится,  — сказал Тассадар,  — Я ведь, знаешь, тоже пишу иногда. Правда, в основном стихи…
        — Ты тоже поэт, как Ярпен?
        — Не совсем,  — усмехнулся он,  — Но здесь, на этом заливе, у меня родился один из последних моих стихов…
        — Прочти,  — попросила Олива.
        И Тассадар, устремив в свинцовую даль залива свои прозрачные голубые глаза, начал читать, тихо и быстро, по-архангельски, глотая слоги:
        Умереть, чтобы вновь родиться,
        И родиться, чтобы не жить,
        И жизнью своей не напиться,
        И жизни другой не родить.
        Ветер правды в лицо мне ударил
        Ветер скорби мой пульс обнажил.
        Было то, во что я не верил,
        Потому что я жил и любил.
        Предан месяц с багряной луною
        Предан осени той листопад…
        Я не помню, что было со мною,
        Я не знаю, чему я был рад.
        Солнца луч проскочил по зеницам,
        Ослепив не на миг — навсегда.
        Краски мира исчезли как птица,
        Улетевшая вдруг в никуда.
        Мир слепых принимает сурово
        Всех, кто с умыслом входит в него…
        Или место твоё не готово,
        Или больше не жди ничего.
        — Когда ты их написал? Когда?  — взволнованно спросила Олива, едва он кончил читать.
        — Этой весной. Мне было очень плохо… Но я не хочу вспоминать об этом.
        И Олива с поразительной ясностью вспомнила того длинноволосого большеглазого парня в коридоре психбольницы. Она вгляделась в лицо Тассадара — глаза были те же самые. Олива внезапно почувствовала, как что-то ёкнуло у неё внутри.
        — Знаешь, это невероятно, это… это точно, это был ты! Это твои стихи…
        И, не помня себя, она схватила обе руки Тассадара и прижала их к своим щекам.
        Гл. 33. Мицубиси
        Летний световой день в приполярной полосе, где находился Архангельск с его областными портовыми городками, был почти бесконечен; в конце же июня и начале июля ночей не существовало вовсе. Солнце кружило по небу, уходя за горизонт лишь наполовину и вскоре поднимаясь снова; потом, на фазе начала убывания светового дня, солнце глубже опускалось в реку, крася золотым багрянцем её холодные воды, но где-то примерно через полчаса, не дав ещё остыть заре заката, практически рядом с нею загоралась другая заря, предвещающая начало нового дня, а значит, начало новых радостей, новых развлечений, новых приятных встреч.
        Никки и Олива не спеша возвращались домой после вечерней прогулки. Из Северодвинска они вернулись где-то час тому назад; парни, проводив их, разбрелись по своим домам, но девушкам перед сном захотелось ещё немного прогуляться.
        — Ну как, тебе понравилась поездка в Северодвинск?  — спросила Никки.
        — Супер!  — восторженно отвечала Олива,  — Особенно мне понравилось, как мы на каруселях катались, помнишь? Особенно на этой, как её…
        — На орбите,  — подсказала Никки.
        — Да! Точно. На орбите,  — Олива радостно заулыбалась,  — Как она, значит, скорость-то стала набирать и высоту — ну, чую, душа в пятки ушла, хочу заверещать во всю глотку — а не могу, неудобно перед Тассадаром. Вижу — напротив Кузька тебя обнял, думаю — интересно, Тассадар меня обнимет или нет?..
        — Паша скромный,  — заметила Никки,  — Он бы сам ни за что не решился.
        — Ну и хорошо, что он скромный. Вон Салтыков у меня был нескромный — чё хорошего? Этому вообще ссы в глаза — всё Божья роса. А Тассадар… Боже, какой он красивый… Он мне стихи читал… А какие у него глаза бездонные…
        — Влюбись, тебе недолго.
        — Ну а ты разве в Кузьку не влюблена?
        — Дааа,  — мечтательно произнесла Никки.  — Мне с ним так теплооо….
        — Я поистине чувствую к Тассадару что-то необыкновенное! Он — принц, настоящий принц! Ну как тебе это объяснить…
        — Оля, не надо его идеализировать. Паша не принц.
        — Ну, вот опять ты… Нельзя и помечтать немножко. Нет у тебя никакой фантазии!
        — Ну мечтай, мечтай. Только не говори потом, что тебя не предупреждали.
        — Конечно, о таком парне, как он, мне лучше и не мечтать,  — вздохнула Олива,  — Но всё равно я так счастлива, что сегодняшний день был в моей жизни! Такое море позитива, что у меня аж рот болит от улыбки…
        — А какие вкусные блинчики мы сегодня ели!  — вспомнила Никки и облизнулась,  — Я съела с творогом и с клубничным джемом…
        — А я с грибами и со сгущёнкой,  — подхватила Олива,  — Они были такие вкусные! Я наелась так, что еле-еле вылезла из-за стола…
        — Меня удивляет, как ты радуешься здесь всему,  — заметила Никки,  — Ведь в Москве гораздо больше всего, чем здесь! И не скажешь, что ты из Москвы приехала…
        — Ну и что, что там больше всего,  — отмахнулась Олива,  — Там у меня нет главного — друзей. А без этого всё остальное теряет смысл. Вон Костя Река не стал же жить в Москве, вернулся опять сюда — а, казалось бы, там всё есть… Вот и пойми…
        — Ну, так-то дааа…
        — Ах, как хорошо, отлично!  — Олива радостно засмеялась и побежала вприпрыжку, болтая руками как ребёнок,  — Как здесь всё круто, клёво, здорово! Я так рада, так рада, что я сюда…  — она внезапно остановилась как вкопанная; восторженная улыбка медленно сползла с её лица,  — Прие… хала…  — упавшим голосом докончила она.
        Как солнечное затмение, когда посреди ясного безоблачного дня вдруг ни с того ни с сего наступает ночь — так внезапно и совершенно неожиданно пропало куда-то полуденное солнце Оливиной радости. Всё, что секунду назад делало её такой счастливой — любимый Архангельск, любимые друзья, вкусные блинчики в кафе «Чайная ложка», карусель «Орбита», Медозеро, «морской бой» в автобусе, чайки, парящие над заливом, заросли тростника и Тассадар с его прекрасными глазами и чудесной улыбкой — всё это разбилось обо что-то, разлетелось по ветру осколками и пропало.
        — Смотри,  — только и сказала Олива, показывая пальцем на серебристо-серую машину-иномарку, припаркованную у тротуара, возле которого они шли.
        — Что это?  — не поняла Никки, следя за направлением Оливиного пальца.
        — Машина. Это машина,  — убитым голосом отвечала она,  — Серебристо-серая «Ауди».
        — Нет, это скорее «Мицубиси»…
        — Всё одно,  — отмахнулась Олива,  — Я в этих иномарках не разбираюсь.
        — Ну и чего?..  — спросила Никки, не понимая, почему какая-то там машина произвела на Оливу такое удручающее впечатление.
        — Ты видела эту машину сегодня утром, когда мы здесь проходили?
        — Ннет, кажется… точно, не видела…  — растерянно пробормотала Никки.
        — А вчера?  — допытывалась Олива.
        — И вчера её здесь не было…
        — Вот то-то и оно. Не было.
        Девушки молча посмотрели на машину. Острая догадка молнией пронзила их обеих в один и тот же момент.
        — Постой… Не хочешь ли ты сказать, что…
        — Да, Никки, да! Именно это я и хочу сказать! Я прекрасно помню эту машину. Эта «Мицубиси»,  — Олива возвысила голос,  — Эта «Мицубиси» принадлежит ни кому иному, как братьям Салтыковым! На ней они ездили в Питер и теперь приехали обратно!!!
        И, забыв обо всём на свете, сама не соображая толком, зачем и с какой целью, Олива вскочила на тротуар и быстрыми шагами кинулась к подъезду Салтыкова.
        — Он тут,  — сказала она, поворачиваясь к Никки,  — Мы должны немедленно проникнуть в его подъезд.
        — Оль, может, не надо?..
        — Надо!  — жёстко отрубила Олива,  — Он, наверное, думал спрятаться от меня — ан нет, не тут-то было! Теперь мой ход. Ему придётся ответить передо мной за всё…
        — Что ты собираешься делать?
        — Для начала — проникнуть в его подъезд. Потом подняться на седьмой этаж. Потом… я спрячусь за стеной, а ты позвонишь в его дверь.
        — А почему я?..
        — Потому что мне он точно не откроет.
        К подъезду подошёл какой-то мужчина средних лет и открыл домофонную дверь. Никки и Олива хотели были юркнуть в подъезд вслед за ним, однако мужчина, вероятно, что-то почувствовав, обернулся и вопросительно воззрился на девушек.
        — Вы чего тут?  — сердито спросил он,  — Что вам тут надо?
        — Нам… нам туда надо…
        — Вам туда не надо,  — жёстко отрубил мужик,  — Вам там делать нечего! Ишь, ошиваются тут… Хулиганки…  — проворчал он себе под нос и захлопнул за собой подъездную дверь, оставив девушек на улице.
        — Бе-бе-бе!  — Олива показала язык вслед сердитому мужику.
        — А почему ты думаешь, что Салтыков тебе не откроет?  — спросила Никки.
        — Чувствую. Я всегда чувствую…
        Между тем, к подъезду приблизился парень, издалека очень похожий на Салтыкова.
        — Это Бивис,  — шепнула Олива на ухо Никки,  — Интересно, он нас узнает или нет?..
        Бивис (ибо это был он) пулей проскочил мимо девушек. Оливу он или не узнал, или же узнал, но благоразумно не показал виду. Открыв дверь подъезда, он вызвал лифт и, войдя в него, кивнул девушкам, как бы спрашивая кивком головы, поедут они с ним вместе на лифте, или нет. Никки и Олива в первую минуту растерялись и кивнули ему, чтобы ехал без них. Бивис нажал на кнопку, и двери лифта закрылись.
        — Блин, надо было с Бивисом поехать,  — задним числом пожалела Олива,  — Вот мы стормозили…
        — Ну ничего, главное, что он нам дверь открыл,  — сказала Никки,  — Так что мы почти у цели.
        — Это как посмотреть…  — задумчиво произнесла Олива,  — Хорошо, если Бивис действительно меня не узнал, а если нет? Щас он придёт домой и в лучшем виде доложит своему братцу, что я тут. И тогда всё пропало…
        — Ладно,  — сказала Никки, когда они уже остановились у двери салтыковской квартиры,  — Прячься за стену. Я буду звонить.
        Олива моментально спряталась за стеной на ступеньках лестницы. Никки, подавив страх, холодной волной поднимающийся откуда-то из глубины живота, позвонила в дверь и тут же отдёрнула палец, будто током обожглась.
        — Блин, я в туалет хочу по-большому,  — прошептала она, отходя от двери.
        — А я по-маленькому,  — ответила Олива,  — Навали у него прямо под дверью, если он не откроет. А я ещё сверху полью.
        Она вышла из своего укрытия и, подойдя к двери, нажала на кнопку звонка. Вскоре за дверью послышался какой-то тихий шорох, затем щелчок замка внутренней двери — очевидно, Салтыков выходил смотреть в глазок. Затем всё стихло, и запертая дверь так и осталась запертой.
        — Ты смотри, какое ссыкло! Не открывает,  — констатировала Олива,  — Ну ничего, я так просто не отстану…
        «Ну что, может всё-таки откроешь, или мне дверь выламывать?» — решила она первая начать переговоры по смс.
        Ответа не последовало.
        — Ладно,  — сказала Олива,  — Значит, будем брать штурмом.
        Она подошла к двери и, не отпуская кнопку звонка, держала её нажатой довольно долгое время. Безрезультатно.
        — Может быть, у них звонок не работает?  — высказала соображение Никки.
        — Как это так не работает?!  — взбеленилась Олива,  — Он просто не хочет нам открывать дверь, хотя мы битый час уже тут стоим!
        — А может, попробовать по домофону позвонить?
        — Точняк!
        Девчонки вихрем сбежали вниз по лестнице и кинулись к домофону.
        — Ты тогда стой тут, в подъезде, карауль дверь. А я буду звонить,  — решила Олива и, оставив Никки внутри подъезда, принялась снаружи трезвонить в домофон.
        Ответа опять не последовало.
        — А может, у них и домофон не работает?  — предположила Никки, когда Олива, устав звонить, стукнула ей в дверь, чтобы она её впустила обратно в подъезд.
        — Чёрт его знает!  — сказала Олива,  — Ладно, будем тогда звонить по телефону. Телефон-то у него работает, смска-то доставилась! Только давай я с твоего позвоню, с моего-то он точно не возьмёт.
        Никки дала Оливе свой телефон, и та принялась звонить Салтыкову. Гудков двадцать, не меньше, настырно пропели ей в ухо, но трубку так и не взяли.
        — Не берёт,  — уныло констатировала Олива.
        — Занял круговую оборону.
        — И не говори! Ну ладно, не хочет по-хорошему, будет по-плохому…
        И на телефон Салтыкова через минуту полетела следующая смска:
        «Если ты сию секунду не откроешь, я выломаю дверь! Так что лучше открой, иначе тебе же будет хуже».
        Ответа снова не последовало.
        — Ну что ж,  — вслух произнесла Олива,  — Я тебя предупредила. Дальше твои проблемы.
        — И-ых!!!  — разогналась она и шибанула ногой в дверь.
        — Ты с ума сошла, щас же всех соседей побудишь,  — испуганно зашептала Никки,  — Давай лучше завтра придём…
        — Нет! Я выломаю дверь этому мерзавцу!!!  — Оливу было уже не остановить,  — И-ых!!!  — разогналась она второй раз.
        Но не успела она с разбегу треснуть ногой по двери, как дверь распахнулась и… на пороге показался тот самый сердитый мужик, который давеча не пропустил их в подъезд.
        — Что это вы тут хулиганите?!
        — Извините, мы не хулиганим,  — виновато произнесла Никки.
        — Шли бы вы отсюда,  — сказал сердитый мужик,  — А то ведь щас милицию вызову.
        — Мы уже уходим,  — Никки схватила под руку Оливу,  — Пошли, Оля. Пошли.
        Они выскочили из подъезда как ошпаренные.
        — Ты с ума сошла!  — выговаривала ей Никки уже на улице,  — Тебя же в милицию могли забрать! Разве так делают?
        — Ну а как, если он сам не открывает?!
        — Значит, надо по-другому действовать. Выследить его на работе, в конце концов. Ты ведь сама говорила, что он работает в высотке…
        — Точняк! Завтра отправимся туда,  — решила Олива.
        — Оля, тебе это надо?
        — Надо,  — твёрдо отвечала она,  — Вопрос с Салтыковым всё ещё остаётся открытым. И я не успокоюсь, пока не посмотрю этому лжецу прямо в глаза.
        Гл. 34. Вторжение
        Опасения Оливы насчёт того, что брат Салтыкова узнал её у подъезда и доложил о ней Андрею, оказались вовсе не беспочвенны. Едва войдя в свою квартиру, Бивис сразу же направился в комнату брата.
        — А, принёс,  — Салтыков, не отрываясь от ноутбука, взял у брата пачку сигарет,  — Слушай, ты не видел мою флэшку от моторолы? Обыскался — нигде нет…
        — В твоём бардаке хрен чё найдёшь,  — заметил Бивис,  — На этажерке поищи. Кажется, я её там видел…
        Салтыков повернулся на крутящемся стуле к этажерке и, порывшись немного в кипе бумаг и технической литературы, извлёк оттуда флэшку за шнур.
        — Я её сам закинул,  — улыбаясь, сказал он.
        Бивис хотел было выйти из комнаты, но, вспомнив, вдруг остановился у самой двери.
        — Да, вот ещё что,  — обернулся он к брату,  — Там это… Олива твоя у подъезда с какой-то девчонкой. Так что ты смотри…
        Салтыков сразу не въехал в то, что сказал его брат, и ещё несколько секунд спокойно продолжал ковыряться в ноутбуке.
        — Олива?  — не поняв, переспросил он,  — А что она делает у нашего подъезда?
        — Это тебе лучше знать,  — ухмыльнулся Бивис.
        — Постой!  — до Салтыкова, наконец, дошло,  — Ты уверен, что это она? Может, ты её с кем-то спутал?
        — Ну здроовстуйте, спутал! Я же в очках был! Она ещё на меня так посмотрела…  — Бивиса аж передёрнуло,  — Ну и рожа у неё, скажу я тебе! Где ты только отрыл такую? Хуже-то, небось, во всей Москве не найти.
        — А чё за девчонка-то с ней? Не Анго случайно?
        — Не, не Анго. Анго я помню… У этой я лицо толком не рассмотрел, но это не она.
        — Может, Волкова?  — предположил Салтыков,  — Хотя вряд ли, Волкова бы сюда не поехала…
        В коридоре у Салтыковых шёл ремонт. Меняли дверь, устанавливали новые дверные звонки, поэтому старые были отключены. Рабочие ушли днём, оставив после себя мусор, который до сих пор так никто и не убрал.
        — Кто-нибудь уберёт отсюда это говно, или нет?!  — ворчал в коридоре отец Салтыкова, который сегодня явно был не в духе,  — Елена!
        — Чего опять?  — нервно отозвалась с кухни задёрганная жена.
        — Чего-чего, это безобразие! Ни пройти, ни проехать!!!  — он со злостью пнул лежащую на полу в коридоре распакованную картонную коробку,  — Почему никто не вынес этот хлам?! Я работаю как чёрт, устаю как ссобака — и прихожу домой как в свинарник!!
        — Я, что ли, должна всё это убирать?  — огрызнулась жена,  — У тебя сыновья есть — два взрослых мужика, ты им это и скажи.
        — Батя сегодня явно не с той ноги встал,  — ухмыльнулся Бивис, прислушиваясь к ругани в коридоре,  — Ещё ремня щас нам с тобой всыпет…
        — За что ремня-то?  — спросил Андрей.
        — Уж батя сыщет…
        — Андрей!  — отец властным жестом распахнул дверь комнаты,  — Иди, вынеси коробки на помойку.
        Салтыкову сейчас меньше чем когда-либо хотелось выходить из дома, но тон отца был непререкаем. Он вздохнул, однако не посмел ослушаться отца, и, взяв коробки, на всякий пожарный как можно тише отодвинул щеколду и бесшумно скрылся за внутренней дверью.
        До внешней двери, выходящей на лестничную площадку, было не более двух шагов. Салтыков, стараясь не шуметь, поставил на пол коробки и на цыпочках, бесшумно подкрался к двери и так же бесшумно заглянул в глазок.
        По ту сторону двери стояла Олива и, упорно держа руку на кнопке, звонила в неработающий звонок.
        Салтыков почувствовал себя дурно. Вся кровь мгновенно отлила от его лица и ухнула куда-то в ноги, которые, став вдруг ватными, чуть было не подкосились. Он схватился за сердце и, открывая рот, как рыба, выброшенная на берег, казалось, бесшумно врос в стену. Страх как ртуть переливался в белках его широко раскрытых глаз, застекленевших от ужаса. В этот момент он не мог даже думать: всё его существо было направлено на то, чтобы ни в коем случае не быть обнаруженным.
        Если бы Салтыкова кто-нибудь прямо спросил, боится ли он Оливы — он, конечно же, сказал бы «нет», да ещё нарочито посмеялся бы над нелепостью такого предположения. Но, несмотря на это, он боялся Оливы, боялся так же, как боялся высоты, глубины, змей, собак. Салтыков уже не мог себе представить, как это раньше он жил с ней под одной крышей, спал с ней в одной кровати, ел еду, которую она ему готовила — и не боялся, что она может в любой момент отравить его, зарезать ножом или задушить подушкой, ночью, во время сна. Теперь же он боялся её, боялся до дрожи в ногах, хоть и не признавался в этом даже самому себе.
        Оставив коробки в предбаннике, Салтыков тихонько юркнул назад. Сердце колотилось так, что готово было выпрыгнуть из груди; откуда-то из глубины живота липкой волной наползал страх. Салтыков дрожащими руками как можно тише задвинул за собой щеколду и, быстро проскользнув в свою комнату, лёг на кровать животом вниз.
        Внезапно завибрировавший телефон заставил его дёрнуться. Салтыков, ещё не прочитав смску, по страху, нарастающему внутри него как гул приближающегося автомобиля, понял, что это писала она. Олива.
        «Ну что, может, всё-таки откроешь, или мне дверь выламывать?»
        Холодный пот бисером выступил у него на лбу. Больше всего Салтыкову хотелось ущипнуть себя за руку и проснуться, чтобы всё происходящее оказалось лишь кошмарным сном. Но он понимал, что нет смысла щипать себя — пробуждения не будет.
        «Ну чего, чего ей надо от меня?! Надо же — проникла в подъезд…  — стучало в его голове,  — Если я ей щас открою, её потом хрен выпроводишь… Ещё скандал устроит… это тогда вообще будет полный пипец!!»
        Салтыков в отчаянии схватил себя за волосы и рухнул ничком на постель.
        «Во я влип! Эх, знал бы я, что так всё будет — я бы за километр к ней не подошёл… Что же мне теперь делать? Как выпутываться из этой ситуации?!»
        Между тем, телефон снова завибрировал. Звонили с какого-то непонятного номера, но Салтыков кожей почувствовал, что это она.
        «Скажу брату,  — промелькнуло в голове у Салтыкова,  — Будем думать вместе».
        — А чего тут думать?  — искренне удивился Бивис, выслушав его,  — Милицию вызвать, и всего делов. Пусть ей влепят пятнадцать суток за хулиганство.
        — Да ты что, с ума сошёл, какая милиция? Если б всё было так просто…
        — Ну, выйди и разберись с ней тогда.
        — Да бля, я не могу выйти!
        — Ну тогда сиди и не рыпайся. Ничего, позвонит-позвонит и уйдёт. Хорошо, что у нас звонки не работают, в случае чего отбрешешься, что не слышал…
        — Тихо! Кажется, мне опять смска пришла…  — Салтыков взял свой телефон.
        «Если ты сию секунду не откроешь, я выломаю дверь! Так что лучше открой, иначе тебе же будет хуже».
        — Пипец! Слушай, она в натуре щас дверь начнёт выламывать…  — Салтыков аж посерел с лица.
        — Она чё, ебанутая что ли совсем?
        — Ну а чё ты хочешь, она в психушке лежала… Туда нормальных просто так не кладут.
        — Андрей, ты коробки вынес?  — спросил отец, заходя в комнату.
        — Да погоди ты, отец, с коробками!  — досадливо отмахнулся Бивис,  — Тут не до коробок! Тут у Андрея проблемы, а ты с коробками какими-то…
        — Какие проблемы?  — осведомился отец,  — Опять с проектом что-то напортачил?
        — Да какой там проект! Девка его доябывается, грозит дверь выломать!  — сказал Бивис,  — Она ебанутая, отец, понимаешь? Из психушки сбежала!
        — Таак…  — озадаченно промычал отец,  — То-то я смотрю — ошиваются две около подъезда, и у одной взгляд какой-то неадекватный. Шуганул их оттуда…
        Громкий удар в дверь, очевидно, ногой, прервал его реплику на полуслове.
        — Во, слыхал? Уже дверь ломает!  — крикнул Бивис.
        — Щас я ей ноги сломаю!  — отец кинулся в коридор.
        Салтыков в оцепенении сидел на кровати и со страхом ожидал развязки. Кто знает, на что способна эта Олива в ярости — щас ещё, чего доброго, ворвётся в квартиру со скандалом. Отец, конечно, человек жёсткий, он этого не допустит, но какой же будет позор, если все узнают, что он, мужчина, прячется от бабы за спину отца!
        — Ты зачем отцу сказал? Сами бы разобрались…  — напустился он на брата.
        — Так уж и разобрались бы! Ты же предпочёл ей не открывать, а сидеть на жопе и ждать, пока она нам дверь сломает. А я не хочу, чтобы из-за твоих разборок с бабами были неприятности у всех…
        — Да, сынок. Ну и ведьму ты себе нашёл!  — заявил отец, возвращаясь в комнату,  — Настоящая баба-яга! Эта и есть та самая из Москвы, на которой ты жениться хотел? Да?
        Салтыков густо покраснел и молча опустил голову. Сказать, что ему было мучительно стыдно — значит, ничего не сказать.
        — Ну и ну!  — продолжал отец,  — Ну и хулиганка! Хотел бы я знать, в какой подворотне ты подобрал эту уличную девку? Вот они, до чего все эти твои пьянки-гулянки доводят!
        На телефон Салтыкова опять пришла смска. Он машинально вскрыл её, уже не веря в то, что этот кошмар когда-нибудь закончится.
        «Ладно, я ушла. Но учти: если ты сию секунду мне не ответишь — жди завтра неприятностей».
        — Пипец…  — прошептал Салтыков, уронив голову на руки.
        Всё смешалось в его голове. Больше всего ему хотелось просто вырубиться. Лечь в постель, накрыться одеялом с головой, как когда-то в детстве, и заснуть, желательно летаргическим сном. Эх, оказаться бы сейчас где-нибудь далеко-далеко, на солнечном побережье Средиземного моря, безмятежно сидя в шезлонге и, обнимая Марину, слушать, как шуршит прибой о прибрежный гравий… И пусть Олива там бесится, угрожает чем хочет, взрывает динамитом дверь, позорит его на весь белый свет, а потом режет себе вены и убегает из психбольниц, чтобы снова и снова приносить ему одни неприятности — её нет, есть только Марина, берег, пальмы, кипарисы…
        И — голос отца, доносящийся как будто издали:
        — Что, сынок? Докатился? То-то! А всё потому что отца не слушаешь. Вот и нарвался!
        Гл. 35. Нечаева
        В том, что Салтыков редкостный трус, Олива ни минуты не сомневалась, и это подтвердила его смска, соизволившая-таки прийти на её телефон в шесть утра:
        «И стоило так кипятиться? Я две ночи без нормального сна, естественно, что вчера рано лёг и отключил звук у телефона».
        «Ага, отключил звук у телефона, а также у домофона и дверного звонка,  — ответила ему Олива,  — Долго же ты прятался от меня в Питере! Учти: сегодня тебе не удастся так просто скрыться».
        «У нас дома ремонт, поэтому все звонки отключены,  — ответил он,  — А в Питере я не прятался, я был там в командировке».
        «Ах, две недели был в командировке? Не финтипиздри,  — написала она в ответ,  — Интересно, какую отмазу ты придумаешь сегодня, наверно опять слиняешь в липовую командировку в Ханты-Мансийский автономный округ».
        Ответа не последовало. Ладно, подумала Олива, можешь не отвечать, но сегодня-то ты от меня точно никуда не уйдёшь…
        …Салтыков не спал всю ночь, размышляя, как ему теперь выпутываться из этой ситуации. Он проторчал в Питере почти две недели — больше не мог, так как истекали последние дни его отпуска, да и денег почти не оставалось. В Питере он спустил по ветру всё, что у него было с собой: развлекался там на полную катушку, шлялся по всяким диско-барам, ездил и в Петергоф, и в Павловск, и на Финский залив кататься на белом теплоходике. Помимо Бивиса и Майкла он тусовался там ещё с двумя бабами, тоже приехавшими из Архангельска. С одной из них мутил его брат, с другой флиртовал он сам, но так или иначе, он спустил на всё это дело кучу бабла, и теперь был на мели. В Архангельск ему возвращаться не хотелось; тем более, Салтыков, регулярно получавший оттуда информацию о текущем положении дел, конечно же, знал, что Олива всё ещё там. Но другого выбора у него не было, и он, скрепя сердце, вернулся в Архангельск, в глубине души понадеявшись на русский авось, тем более, до него дошли слухи, что она помирилась с Сорокдвантеллером. «Если она действительно вновь сошлась с этим придурком, то мне это даже на руку,  — думал
Салтыков,  — Может, хоть теперь она от меня отстанет и не будет более меня преследовать».
        Однако чаяния его не оправдались. Не успел он приехать домой и отдохнуть с дороги, как Олива, которая будто стерегла его всё это время, заявилась к нему в дом. Откровенно говоря, Салтыков не ожидал, что у неё хватит наглости прийти к нему в квартиру, но то, что она пришла вовсе не для того, чтобы перекинуться парой светских фраз, он сообразил сразу. Салтыкову, который вот уже почти год искусно водил Оливу за нос, дважды прячась от неё в Питере, теперь оставалось лишь думать, как спасти свою шкуру — эта встреча отнюдь не сулила быть безоблачной. А после всего того, что произошло за последние полгода, он уже не сомневался: Олива способна на всё.
        Утром Салтыков пришёл на работу раньше всех. Однако целый день он не мог сосредоточиться, не мог даже обедать. Он чувствовал себя полностью во власти этой Оливы, он боялся её как огня, со страхом ожидая, что вот-вот она появится на пороге его офиса, лохматая и злая как ведьма. Страшно было не столько то, что она может появиться здесь и устроить скандал, а то, что Салтыков даже не знал, когда именно она появится. Он никогда не знал, чего от неё ожидать, и вот эта-то неизвестность пугала его больше всего.
        Без пятнадцати пять все сотрудницы Архангельскгражднпроекта, в котором работал Салтыков, как по команде, начали шумно вставать со своих рабочих мест, гремя стульями и, оживлённо переговариваясь между собой, собирать свои сумки и одна за другой выходить из офиса. Все женщины в Архангельске, как правило, заканчивали работу на час раньше мужчин, поэтому Салтыков, не поддаваясь общей суете, остался спокойно сидеть за своим столом.
        — Ты сегодня какой-то странный,  — сказала Нечаева, подойдя к нему со спины, как только все остальные вышли за дверь,  — Что-то произошло, пока ты ездил в Питер?
        Салтыков, убедившись, что они в кабинете одни, быстро поцеловал её руку, лежащую у него на плече.
        «Может, будет лучше, если я ей всё расскажу?» — промелькнуло у него в голове…
        — У меня неприятности,  — пробормотал Салтыков себе под нос.
        — Я могу тебе чем-нибудь помочь?  — Нечаева присела на стул рядом с ним.
        Салтыков посмотрел ей в лицо. Нечаевой было тридцать два года, и её возраст не первой молодости был очень заметен вблизи по уже начавшей вянуть коже лица и тонким морщинкам вокруг глаз. Салтыков, хоть и был на десять лет моложе её, старался не замечать этого, и всякий раз закрывал глаза, когда целовался с нею.
        Нечаева была замужем. Муж её был человек довольно влиятельный в сфере архангельского строительного бизнеса, и Салтыков, по своей природной меркантильности и умению влезать без мыла в жопу людям, которые могли бы ему чем-то быть полезны, вовремя нажал нужную кнопку и по рекомендации этой Нечаевой быстро свёл с этим человеком знакомство. Салтыков уже с зимы надумал организовать свой собственный бизнес, и полезные связи были ему необходимы в целях осуществления своих планов. Конечно, муж Нечаевой не знал, что Салтыков тайно спит с его женой — да ему это, мягко говоря, и знать-то было совсем необязательно.
        — Ты знаешь, меня тут доябывается одна девка из Москвы,  — сказал Салтыков,  — У неё с головой немного не того… Она лежала в психбольнице, но теперь она на свободе, и может мне навредить…
        — Как она может навредить тебе, дурачок,  — Нечаева провела рукой по его затылку,  — Если бы она действительно была так опасна и невменяема, её бы не выпустили. По-моему, ты всё преувеличиваешь,  — она, засмеявшись, поцеловала его в губы,  — Впрочем, если ты так боишься, я пойду с тобой…
        — Нет, нет, что ты,  — отказался Салтыков,  — И вовсе я её не боюсь! Просто неприятно, вот и всё.
        — Хм… А вообще странно это всё,  — Нечаева встала со стула,  — С чего это она тебя вдруг преследует? У тебя с ней… было что-то?
        — Ну как… ну это… ну…  — нечленораздельно замямлил Салтыков,  — Ну, было… Но это давно было, так, ничего серьёзного, просто один раз по пьяни трахнулись… А она вообразила себе невесть что… Говорю же — она больная…
        — И что ты собираешься делать?
        — Пока не знаю… Постараюсь избегать её…
        — А сейчас ты не пойдёшь домой? Уже половина шестого.
        — Нет, посижу ещё… Тут ещё дочертить надо, я не успел сегодня…
        — Ну, я тогда пойду, а то муж заищет,  — Нечаева поцеловала его в щёку,  — Он сегодня рано домой придёт. А завтра у него вечером какая-то деловая встреча, так что мы могли бы…
        У Салтыкова зазвонил мобильный. Он взял трубку.
        — Да. А, Кузя, здорово… Я? Я на работе ещё пока…
        Нечаева, не дожидаясь, пока Салтыков закончит говорить с приятелем, кивнула ему на прощание и исчезла за дверью.
        — Так… Ясно…  — пробормотал Салтыков вполголоса,  — Окей. Будь на связи.
        И, выключив телефон, он подошёл к двери и запер её изнутри на ключ.
        Гл. 36. У высотки
        Без пятнадцати пять Олива, Никки и Ярпен уже стояли у входа в высотку. Подходя к зданию, они опять увидели серебристо-серую «Мицубиси», припаркованную около высотки, что окончательно подтвердило местонахождение Салтыкова на работе.
        — Отлично, значит, он тут,  — сказала Олива, но тут же осеклась: по направлению к машине, буквально в нескольких метрах от компании прошёл Бивис, брат Салтыкова. Ребята, увидев его, моментально юркнули за угол высотки и притаились там, лепясь вдоль стены.
        — Бляха-муха!  — выругалась Олива,  — Интересно, заметил он нас или нет?..
        — Если заметил, то всё пропало,  — сказала Никки,  — Бивис сейчас наверняка предупредит Салта о том, что он снова окружён.
        — Будем надеяться, что всё-таки не заметил,  — подал голос Ярпен,  — Но если даже он нас и заметил, и телефонировал Салтыкову, всё равно он в ловушке. Так или иначе, ему не уйти отсюда.
        — Нам надо быстро проникнуть внутрь здания,  — решила Олива,  — Там-то мы и устроим ему засаду.
        Это был удачный манёвр. Олива послала друзей обследовать здание высотки, из чего выяснилось, что кроме главного выхода, никаких чёрных ходов здание не имеет, следовательно, Салтыкову никаким другим путём оттуда не выбраться. Оставалось только ждать, пока он сам не капитулирует.
        — Итак, господа,  — сказала Олива, когда Никки и Ярпен, обойдя кругом высотку, явились на пункт назначения внутри здания, где она дожидалась их, прячась под лестничным маршем,  — Теперь наша задача заключается в следующем: поймать его на выходе. А так как выйти отсюда он может только через одну дверь — ты, Никки, встанешь у турникета, но не на виду, а вон за той колонной, в поле моего зрения — я буду стеречь тут, под лестницей. Но — скрытно, чтобы он тебя не видел! Когда он появится, дашь мне сигнал — вскинешь кверху обе руки, вот так, чтобы я отсюда увидела. А ты, Ярпен, будешь стоять на воротах. Твоя основная задача — ни в коем случае не пропустить мяч. В случае сопротивления при задержании применяй электрошокер.
        — А если помешает охрана?  — усомнился Ярпен.
        — Об этом я тоже подумала,  — сказала Олива,  — Ты должен стоять не на виду у охраны, а в проёме между входными дверьми. Помните одно: нас никто не должен видеть, и мы ни в коем случае не должны себя обнаружить и тем более навлечь на себя подозрения. Ну, пора!  — объявила она, посмотрев на время,  — Занимайте свои позиции. Скрытно, товарищи, скрытно! Теперь, покуда что, всё скрытно делать будем…
        В половине шестого сотрудники проектных организаций, закончившие свой рабочий день, валом повалили на выход. Олива и её друзья заняли каждый свою позицию, но Салтыкова среди прочих не оказалось. Дождавшись, пока схлынула основная масса людей, и в вестибюле высотки стало почти пусто, Олива вышла из своего прикрытия и подошла к Никки.
        — Ну что?
        — Всё то же,  — отвечала Никки,  — Салт из высотки не выходил.
        — Может, его нет сегодня на работе?  — усомнилась Олива,  — Или он проскочил так, что мы не заметили?
        — Не думаю,  — сказал Ярпен,  — Он стопудово здесь.
        — Тогда почему он не выходит?
        — Наверное, затаился у себя в кабинете и ждёт, пока ты сама не уйдёшь,  — предположила Никки.
        — А как он поймёт, ушла я или нет?  — сказала Олива,  — Разве что Бивиса поставил где-нибудь караулить, чтобы он подал сигнал, тут я, или уже нет…
        — Не, Бивиса-то вряд ли,  — ответил Ярпен,  — Я сам видел, как он сел в машину и уехал.
        — Ну тогда нам остаётся ждать до тех пор, пока ему самому не надоест прятаться,  — заявила Олива,  — Не может же он там заночевать!
        — Значит, ждём,  — сказал Ярпен.
        — Кузька написал, что его рабочий день закончился, и он щас должен выходить,  — объявила Никки.
        — Кузька знает, что мы тут? А не мог он же Салтыкову и доложить?  — спросила Олива.
        — Нет, не думаю… Кузька не такой.
        — Ну тогда ладно.
        Звонок Никкиного мобильника прервал их разговор. Это звонил Салтыков.
        — Оль, он просит, чтобы ты поднялась к нему наверх,  — сказала Никки,  — Не делай этого. Это тактический манёвр: пока ты будешь подниматься, он тем временем успеет улизнуть. Лучше попроси его самого спуститься к тебе.
        — Ок, так и сделаю,  — сказала Олива, беря из её рук трубку.
        — Алло, мелкий,  — глухо произнёс голос Салтыкова, по которому было видно, что он не только не рад видеть Оливу, но и жутко нервничает,  — Поднимайся ко мне наверх.
        — Нет уж, лучше ты спускайся вниз,  — сказала она тоном, не допускавшим возражений.
        — Мелкий, у меня много работы, я спущусь, но ненадолго.
        — Спускайся,  — только и ответила Олива.
        — Ну что?  — полюбопытствовала Никки, как только Олива закончила разговор.
        — Щас спустится,  — отвечала та, нервно приглаживая свои непослушные курчавые волосы,  — Нервничает. Должно, пересрал с испугу. А ты молодец, быстро смикитила! Я бы сама точно не допетрила и как дура попёрлась бы наверх, а он бы тем временем в два счёта смылся бы оттуда через чёрную лестницу…
        — Не смылся бы,  — жёстко отрубил Ярпен,  — Попробовал бы он у меня тут смыться! Я бы из него всю душу вытряс…
        Олива благодарно взглянула на своих друзей. «Как хорошо, что они есть у меня…  — подумала она,  — Кто знает, что бы было сейчас со мной, если бы не они…»
        Между тем, Салтыков появился в фойе высотки. Увидев Оливу, он нехотя подошёл к ней. По тому, как он прятал глаза и нервно теребил в пальцах пачку сигарет, было видно, что он жутко пересрал.
        — Давай поднимемся наверх, мелкий,  — сказал он.
        — Нет. Мы будем разговаривать тут, возле высотки.
        — Но, мелкий, тут люди ходят…
        — Люди?!  — Олива вскинула на него глаза,  — Ты людей испугался? Или, может, ты боишься, что они увидят тебя рядом со мной?
        — Нет, мелкий, ты не права…  — пробормотал он себе под нос, нервно крутя в пальцах сигарету.
        — Тогда почему ты нервничаешь? Почему не смотришь мне в глаза? Отвечай!  — потребовала она.
        — Олива, я уже давно всё сказал тебе…
        — Олива?!  — она аж задохнулась от негодования,  — И что же, интересно, ты мне сказал? Пока я ничего вразумительного от тебя не услышала.
        Салтыков молчал, нервно теребя свой рукав.
        — Зачем ты мне звонил и говорил что любишь? Зачем писал мне смски? Зачем???
        — Я помириться с тобой хотел…
        — Для чего?
        — Чтобы ты на меня не злилась…
        — Только для этого?
        — Нет, не только…
        — А для чего ещё?
        — Ну… чтобы мы с тобой остались друзьями…
        — Друзьями?!
        Бац!  — Олива не выдержала и залепила ему пощёчину. Салтыков схватился за побагровевшую от удара щёку и выругался матом. Олива же схватила сумку и выбежала на улицу. Он попёрся за ней.
        — Куда ты идёшь? Вон твои друзья, с другой стороны,  — сказал Салтыков.
        — Не твоё дело,  — огрызнулась Олива, однако остановилась.
        Он молча закурил.
        — Когда ты наконец перестанешь мне врать? Скажи мне, наконец, правду! О чём ты сейчас думаешь, скажи!  — потребовала она.
        — Я думаю о том, что хуёвая ситуация получилась,  — сказал Салтыков,  — И что зря я тогда в Питере с тобой связался… Права ты была тогда!
        — А мне от своей правоты не легче! Ты же мне тогда все мозги запутал! Что же теперь ты мне скажешь? Останемся друзьями? Я тебе говорила, что если у нас будут отношения, то конец нашей дружбе!
        — Ты была права…
        — А теперь-то что? Что теперь мне делать, ты подумал? Ты не подумал обо мне, ты удовлетворял лишь свои прихоти, обманул меня, предал…
        — Я тебя не предал. Я просил всего лишь подождать с переездом, только и всего.
        — Только и всего! А то, что ты мне изменил — это как?!
        — Мелкий, я умоляю, не надо об этом…
        — Нет, надо! Когда у тебя в последний раз был секс?
        — Я не помню, мелкий…
        — Врёшь!  — крикнула Олива,  — Этого нельзя не помнить!
        — Мелкий, ну зачем говорить об этом…
        — Как это зачем?! Я имею право знать!!!
        Салтыков заметил, что Олива была уже не та, которой он оставил её. За полгода она заметно похудела, на ней была какая-то невиданная им ранее лиловая кофта, подчёркивающая её осиную талию; даже пахло от неё какими-то другими, новыми духами. Жёсткие кудри Оливы рассыпались по ветру; глаза её, казавшиеся теперь огромными на похудевшем лице, метали искры. В гневе она была чертовски привлекательна, и Салтыков подумал, что, в конце концов, не так уж страшен чёрт, как его малюют. Однако, как тщетно ни рылся он в себе, не мог уже найти и сотой доли того крышесноса, который испытывал он к ней когда-то давно. Он видел, что и гнев её, и пышные кудри, и новая кофта, и новые духи — всё это сделано нарочно для него, и что Олива на самом деле только и ждёт, когда он поцелует её. Несмотря на изменённый внешний вид, внутри она по-прежнему оставалась той зависимой клушей, которую он бросил, и Салтыкову стало жаль её.
        «Ладно, взял ноту — тяни её до конца,  — промелькнуло у него в голове,  — А там посмотрим…»
        — Мелкий,  — произнёс Салтыков, теряя почву под ногами,  — Ты прости, что я тебе изменил. Прости, мелкий. Я ведь любил только тебя, и до сих пор люблю. То был всего лишь физиологический инстинкт, который я не сумел обуздать, и за это я прошу у тебя прощения, потому что знаю, как ты к этому относишься…
        Поколебавшись немного и, видя, что его слова требуют подкрепления действием, Салтыков, с трудом поборов свою отчуждённость и нежелание делать это, обнял Оливу и поцеловал. На тот момент она не заметила, каких трудов ему это стоило, она поняла это гораздо позже… А тогда она мгновенно растаяла как сливочное масло и сама прильнула к нему.
        — Всё прощаю тебя и прощаю — устала уже…
        Никки с Ярпеном стояли около высотки и смотрели, как на площади Олива разбиралась с Салтыковым. Увидев, что они вдруг обнялись и начали целоваться, Никки аж всплеснула руками.
        — Вот тебе и раз…  — озадаченно произнёс Ярпен.
        — Дурочка,  — сказала Никки,  — Наверно этот Салт опять ей лапши на уши навешал, а она поверила! Её дело, конечно… Но мне это, честно говоря, совсем не нравится.
        — Мне тоже,  — упавшим голосом произнёс Ярпен.
        — Ну что ж, раз они помирились, то нам тут больше делать нечего…
        — Я тоже так думаю,  — сказал Ярпен,  — Пойдём домой.
        Гл. 37. Глупый мелкий
        На площади перед высоткой была установлена видеокамера, посредством которой можно было наблюдать через интернет всё, что делается на главной площади города. Молодые пацаны и девчонки, знавшие о наличии этой камеры перед высоткой, частенько останавливались там, когда гуляли, и ради прикола звонили друзьям и при этом прыгали и махали руками перед камерой — эй, ага, вот они мы, посмотри на нас на сайте, видишь? Но, впрочем, эта игрушка быстро надоедала, и ребята, позабавившись так раз-другой, уже проходили мимо этой камеры более равнодушно.
        В этот предвечерний летний час, когда люди, недавно вернувшиеся с работы, ужинали у себя дома, площадь перед высоткой была почти пустынна. И если в этот момент кто-нибудь от скуки сидел у компьютера на сайте мэрии Архангельска и смотрел видеотрансляцию площади, то, скорее всего, не увидел там ничего интересного, кроме одной-единственной целующейся парочки, стоящей аккурат напротив камеры. И, скорее всего, мысли тех, кто это видел, разошлись в двух направлениях: те, кто не знал, что за парень с девушкой там целуются, думали: «Ох уж эти влюблённые парочки! Тоже, нашли место, где лизаться!» А те, кому эта парочка была знакома, думали примерно так: «Эх, Салтыков, Салтыков…»
        Салтыков, бесстрастно и оттого, наверно, так нежно как никогда, поцеловал Оливу в губы и, отстранившись, провёл рукой по её пышным волосам.
        — Какие у тебя классные волосы, я помню, как я любил ими играть тем летом… Как я был в тебя тогда влюблён…
        — А теперь что — уже не влюблён?
        «Йоупт!» — мысленно произнёс Салтыков, возводя очи к небу. Случись же так некстати эта оговорка по Фрейду! Но надо было быстро спасать положение.
        — Мелкий, поехали со мной жить в Питер!  — выпалил он, очевидно, не думая над тем, что говорит — надо было говорить хоть что-то,  — Поехали, мелкий. Там больше возможностей…
        — Ну и что?  — скривилась Олива,  — Что я там забыла? Здесь у меня все друзья, а в Питере только Майкл…
        — И Макс Капалин, не забывай.
        — Нуу, Макс Капалин…
        — Вот видишь, ты не хочешь…
        — Я этого не сказала! Мне всё равно, где жить. Только ведь ты обманешь, как тогда…
        — Вот видишь, ты мне не веришь…
        — А разве можно тебе верить? Ты же не говоришь — когда, как, каким образом. Ты говоришь абстрактно — поехали в Питер, и всё! Как тогда сказал — я на тебе женюсь. А когда женишься — через тридцать лет, когда умрёт первая жена, оставив тебе троих детей?
        — Ну вот, мелкий, опять начинаешь…
        — Потому что ты меня не любишь!
        «О Господи, за что мне всё это…» — промелькнуло голове у Салтыкова.
        — Я люблю тебя, мелкий,  — машинально сказал он и опять холодно поцеловал. Олива чувствовала, что он делает это через силу, но ей не хватало его как воздуха, и она как сумасшедшая обняла его.
        — Пойдём, мелкий, наверх…  — Салтыков попытался высвободиться из её объятий.
        Оливе не хотелось подниматься к нему в офис, но она как раба пошла за своим хозяином. Он опять не спрашивал её, хочет она что-либо или не хочет — он лишь приказывал, а она подчинялась. Всё вернулось на круги своя, как и полгода, и год тому назад.
        — Сейчас у нас АГП вконец разваливается,  — сказал Салтыков,  — Нет средств для финансирования. Ты знаешь, сколько я сейчас официально получаю? Семь тысяч рублей! У нас из-за этого половина народу поувольнялось…
        В рабочем кабинете Салтыкова уже никого не было — все сотрудники давным-давно ушли. Олива огляделась по сторонам: офисная мебель была новой, как и компьютеры.
        — Однако не так уж вы и бедствуете, как ты говоришь,  — заметила Олива,  — Вот у меня на работе бедствовали — так все стулья были продраны, хуже чем на помойке…
        — Глупый ты мелкий,  — усмехнулся Салтыков,  — Разве в этом дело? Ничего-то ты ещё не понимаешь…
        Олива подавила вздох. «Опять двадцать пять…  — пронеслось у неё в голове,  — И зачем мне всё это? Он меня не уважает, ни во что не ставит. Кто я для него? Просто „глупый мелкий“, и этим всё сказано. Вот она — цена счастья. Но что ж делать, если без него я не могу жить…»
        — Мелкий, ты чай будешь с бутербродами?
        — Нет, спасибо,  — отказалась Олива.
        — А я поем, мелкий, ладно?
        Салтыков сел и, низко наклонившись над столом, жадно набросился на еду. Он глотал не жуя, будто не ел целую неделю, и хватал бутерброды так, словно боялся, что кто-нибудь их у него отнимет. Олива стояла и смотрела на него, и ей было чертовски неудобно, грустно и смешно. Всё было как-то по-дурацки: и аляповатые бутерброды из чёрного хлеба с ветчиной, которые ел Салтыков, и его полосатая рубашка, лишь подчёркивающая его нелепую и корявую фигуру над столом, и слепая любовь Оливы к этому низкорослому и кривоногому гному, и она сама, стоящая подле него со своими никому не нужными кудрями и никому не нужной кофтой. «Боже мой, какая отвратительная пошлость…  — думала она,  — И зачем я здесь оказалась? Зачем пряталась под лестницей, стерегла его у высотки? Зачем выламывала дверь в его квартиру? Зачем наряжалась, красилась, завивалась? Глупо. Просто глупо…»
        Салтыков кончил есть и, отвалившись от стола, усадил Оливу в кресло и положил голову ей на колени. Олива, уставшая стоять за весь день, почувствовала, как блаженство разлилось по её ногам, когда она села, а когда Салтыков положил голову ей на колени, словно электрический ток пробежал по всему её телу. Она почувствовала неукротимый трепет внизу живота, почувствовала, какими мокрыми от неукротимой течки вдруг стали её трусы. И — в одну секунду забылись все горести, вся боль, все унижения, которые причинил ей Салтыков. Она любила его слепо и безрассудно, она хотела его прямо здесь, на рабочем столе, в рабочем кабинете.
        — Мелкий, мелкий… подожди… не здесь же…
        — А где?
        «Действительно, где?  — подумал Салтыков,  — Она, наверно, намекает на то, чтобы я снял для нас квартиру. Естественно, я это делать не намерен…»
        — Мелкий…
        — Я заперла дверь на ключ…
        И, окончательно потеряв стыд, Олива, не переставая конвульсивно целовать своего Салтыкова, одной рукой быстро сорвала с себя трусы и распахнула ноги.
        …Когда они выходили из высотки, взявшись за руки, счастью Оливы не было конца. Она была абсолютно уверена, что Салтыков проведёт с нею весь вечер, и всю ночь, и завтра, и послезавтра. И он уж не отпустит её от себя, и скажет — не уезжай, оставайся у меня, ты всегда будешь со мной. И Олива больше никуда не уедет, и останется в Архангельске навсегда…
        Олива и Салтыков шли по аллеям Архангельска, он плёл ей про свою работу, про Негодяева, но Оливу уже не злило это, как прежде, и не раздражало. Она готова была сутками выслушивать хоть про ростверки свайных фундаментов и плиты перекрытия, лишь бы он никуда больше не уходил от неё.
        — Что, тебе здесь очень нравится, да?  — спросил Салтыков, останавливаясь и целуя её в губы.
        — Да…  — тихо отвечала Олива.
        — Сслуушай, мелкий,  — сказал он,  — А почему бы тебе тогда не переехать сюда жить, раз тебе здесь так нравится?
        — Но… ты же хочешь в Питер переехать?
        — Да, я хочу уехать туда.
        Олива остановилась.
        — А как же я?..
        «А что ты?  — мысленно произнёс он,  — Пристала, как банный лист…»
        — Поговорим об этом потом,  — вслух сказал Салтыков, заметив, что они уже пришли к дому Оливы,  — Какие у тебя планы на завтра?
        — То есть как это какие?.. ну… я не знаю…  — опешила Олива,  — А у тебя?..
        — Мелкий, так я работаю днём, ты же знаешь…
        — А вечером?..
        — Не знаю, мелкий. Я тебе позвоню.
        — Как? Разве ты… уходишь?..
        — Да, мелкий, я спать хочу, две ночи подряд не спал…
        — Но ведь сейчас только семь часов!
        — Всё равно, мелкий, я ужасно устал… Пойду домой…
        — Хорошо,  — тихо сказала Олива, садясь на скамью у подъезда,  — Иди. Я тебя не держу.
        Он отошёл на пару шагов, но, обернувшись, увидел, что она по-прежнему сидит на скамье. Олива сидела, понурив голову, такая жалкая и одинокая, что у Салтыкова в душе шевельнулось что-то, и заставило его вернуться.
        — Мелкий, ты тоже иди к себе домой. Не сиди долго, ладно?
        Олива молча продолжала сидеть на скамье. Он погладил её по волосам и пошёл, не оборачиваясь. Пройдя спокойно шагов десять, сорвался на бег и побежал от неё как подорванный…
        Она же продолжала сидеть на скамье и долго неподвижно смотрела ему вслед.
        Гл. 38. Мордобой
        Дверь открыл Ярпен. Олива молча скинула ботинки в коридоре и, так же молча пройдя в спальню, рухнула на постель.
        — Ну как?  — спросил Ярпен, присаживаясь рядом с ней и осторожно поднимая с её лица волосы.
        — Плохо… я ненавижу сама себя…
        — Но ты довольна, что с ним встретилась?
        — И да, и нет… Он ушёл… а я опять почувствовала себя использованной туалетной бумагой… он может делать со мной всё что хочет… а мне… мне не за что уважать себя…
        — Олив, но ведь это ты внушила себе это. Как сама себя поставишь, так и будет,  — сказал Ярпен,  — Надо быть сильной.
        — Кроме того, он не любит тебя,  — добавила Никки,  — Он прятался от тебя в Питере. Он не видел тебя полгода, и даже не захотел провести с тобой остаток вечера!
        — Он сказал, что устал и хочет спать…
        Смска Салтыкова прервала все их разговоры. Дрожащими пальцами Олива вскрыла её, но там было всего три слова: «Мелкий, чё делаешь?»
        — А ты говоришь — спит,  — сказала Никки,  — Кабы спал, так не писал бы тебе наверное этих глупых смсок…
        — Не отвечай,  — Ярпен отнял у Оливы телефон,  — Имей хоть каплю гордости. Он же тебя ни во что не ставит, неужели ты не видишь?!
        — Отдай!
        — Не отдам,  — твёрдо сказал он,  — Или отдам, но при условии, что ты не будешь ему ничего отвечать…
        Внезапно зазвонил телефон Никки. Это был Салтыков.
        — Будешь с ним разговаривать?  — спросила она.
        Олива молча взяла трубку.
        — Алло, мелкий. Чё делаешь?
        — Ничего,  — коротко выдохнула Олива, ёжась под пристальным взглядом Ярпена.
        — А почему не отвечаешь?
        — Ты же спать собирался…
        — Да вот, не спится чего-то. Разволновался…
        — Так может тогда мы… встретимся?..  — робко прошептала Олива.
        — Нет, мелкий, я тут решил ещё поработать…
        — Понятно. Пока,  — сказала она и повесила трубку.
        Весь оставшийся вечер Олива с Ярпеном и Даниилом после ужина играли на кухне в карты и морской бой. От пережитых волнений она не заметила, как уснула там же, на кухне, лёжа у парней на коленях. Уже сонную, они перенесли её в постель.
        На следующий день погода выдалась пасмурная, и Никки объявила для всех банный день. С утра мылись, стирались, меняли постельное бельё. Олива провела в ванной два часа, дважды намылив голову и тело и трижды вычистив зубы. Все прекрасно понимали, для кого она так намывается, также понимали, что зря она это делает, и друзьям всё это наблюдать было больно и стыдно.
        Между тем, стрелки часов незаметно подбирались к пяти. Оливу охватило волнение. Она подошла к зеркалу и стала собираться…
        У Оливы в глазах стояли слёзы, когда она их красила. Минута — и они ручьём потекли на щёки, смазали тушь и пудру. Не смей реветь, ты сейчас не должна реветь, убеждала она себя, ты должна выглядеть так хорошо как никогда. И всё-таки Олива не могла заставить себя перестать реветь, ибо тому, для кого она так тщательно наряжалась, было похуй. Она знала, что Салтыков не позвонит.
        Четыре. Полпятого. Без двадцати пять.
        Он не позвонил.
        Олива не выдержала и написала ему смску: «Ты где?»
        Ответа не последовало.
        — Куда ты собираешься, Олив?  — спросил её Ярпен, подходя к зеркалу сзади.
        Она ничего не ответила и яростно вонзила расчёску в свои пышные кудри.
        — Олив,  — он взял её за руку,  — Давай сядем и поговорим.
        Она послушно села на кушетку рядом с Ярпеном.
        — Ты собираешься к нему, я знаю,  — сказал Ярпен, глядя ей в глаза,  — Олив. Я знаю, это тяжело. Но ты не должна…
        — Позволь мне самой решать, что я должна и чего не должна!  — Олива резко вырвала у него свою руку и отвернулась, едва сдерживая слёзы.
        — Олив, но ты же видишь, он тебе не звонит…
        — И что? Я всё равно с ним встречусь! Я должна поставить точку, наконец!
        — Вот это правильно,  — одобрил Ярпен,  — Точку надо поставить. Но — именно точку, а не запятую. Ты понимаешь, о чём я.
        — И куда ты щас пойдёшь?  — Никки выглянула из спальни,  — Опять будешь стеречь его возле работы? Оля, это неразумно…
        — Чего вы её держите? Пусть идёт если хочет,  — вмешался Кузька,  — Нравится ей унижаться — пусть унижается. Иди, Олив.
        — Я пойду с ней,  — сказал Ярпен, надевая в прихожей куртку.
        На улице моросил дождь. Олива, держась за руку Ярпена, стремительно тащила его вперёд по лужам, туда, где белым сахарным куском мелькала за кронами деревьев высотка. По мере того, как путники приближались к этой высотке, Олива всё более и более ускоряла свой шаг, пока, наконец, не сорвалась на бег.
        — Сколько времени?  — запыхавшись, спросила она у Ярпена и вихрем влетела в подъезд высотки.
        — Двадцать пять минут.
        — Какого?
        — Шестого.
        — Успели… Слава Богу…  — облегчённо выдохнула она и прислонилась спиной к колонне вестибюля.
        Ровно в половине шестого из высотки потекли потоки служащих. Салтыкова среди них не было.
        Полшестого. Без двадцати шесть. Семь. Семь пятнадцать.
        Салтыков из высотки не вышел.
        — Может, он ушёл раньше?  — высказал соображение Ярпен.
        — Хз, может и ушёл…
        — Тогда что мы здесь стоим?
        — Пошли к нему домой. На улицу Гайдара.
        По дороге Олива не выдержала, взяла у Ярпена телефон и позвонила Салтыкову сама. Она знала, что с её номера он не поднимет трубку.
        С номера Ярпена он взял.
        — Где ты сейчас?  — сдавленно спросила Олива.
        — Мелкий, я… это… на работе…
        — Я была на твоей работе — тебя там нет.
        — Так это… я не на своей работе… я там… на другой фирме…
        — Когда ты будешь дома?
        — Не знаю, мелкий… Как освобожусь — позвоню…
        — Хорошо.
        Через десять минут он позвонил. Олива уже сидела вместе с Ярпеном у двери его квартиры.
        — Мелкий, ты где?
        — В твоём подъезде…
        — Выходи во двор, мелкий.
        Олива выбежала во двор. Через некоторое время и Салтыков подошёл к скамейке. Не обняв и не поцеловав Оливу, даже не глядя в её сторону, сел и нервно закурил.
        — Смотри-ка, Ярпен за гаражами прячется — сказал Салтыков,  — Думает, его никто не видит…
        Олива молча сидела и боролась со слезами. Чужой… совсем чужой…
        От Ярпена пришла смска: «Олива, ты дура, если сейчас не уйдёшь. Ради вас уходи».
        — Друзья не хотят, чтобы я виделась с тобою,  — нарушила молчание Олива,  — Они говорят, что ты не любишь меня.
        — А им-то какое дело?  — нехотя произнёс Салтыков.
        — Они говорят, что со стороны это очень видно…
        — Олив, поступай как знаешь. Я не буду тебя удерживать.
        — Но я люблю тебя!  — горячо воскликнула она,  — Я пришла только поэтому. Неужели ты не видишь?!
        Он молча курил.
        — Знаешь, я вот сижу рядом с тобой и мне холодно,  — сказала Олива, глотая слёзы,  — И не потому что на улице холодно, а потому что я не чувствую тепла от тебя…
        Салтыков молчал.
        — Зачем ты так поступил со мною? Зачем? Зачем давал надежду, если с твоей стороны нет любви? Мы вот сидим с тобой точно чужие друг другу… У меня такое ощущение, что ты сейчас встанешь, посмотришь на часы… и уйдёшь, сославшись на срочные дела…
        — Но, мелкий, мне действительно надо работать…
        — Опять ты врёшь…
        — Я не вру, мелкий. Я действительно очень занят.
        — Ты даже не обнимешь меня, я вижу, что я тебя больше не интересую…
        Он молчал на другом конце скамейки.
        — Скажи, другая женщина отобрала у меня твою любовь? Скажи мне правду, я умоляю тебя! Может быть, я подурнела и больше не вызываю у тебя желания? Или она оказалась лучше, чем я?..
        — Мелкий, я тебя умоляю, не будем об этом…
        — Нет, скажи!!! У тебя есть другая?
        — У меня нет никого, мелкий…
        — Посмотри мне в глаза! Я требую, чтобы ты смотрел мне в глаза…
        Салтыков помешкал, затем медленно развернулся всем корпусом к Оливе и уставился ей в лицо, смотря не в глаза, а куда-то сквозь неё. У него появилась пошлая и отвратительная манера курить — раньше за ним такого не наблюдалось. Он выпускал дым Оливе прямо в лицо, отодвинув в сторону нижнюю губу, как заправский гопник, и ей очень хотелось ударить его по рукам и выбить у него изо рта сигарету, а заодно и зубы.
        «Какая противная…» — думал Салтыков, с тоской и отвращением глядя ей в лицо. Он нашёл, что Олива действительно очень подурнела, так подурнела, что её уже не спасала ни причёска, ни одежда, ни косметика. Салтыков впервые заметил, что с этими кудрями голова у неё стала больше чем плечи, заметил её некрасиво торчащие скулы на треугольном лице, нос картошкой, косые глаза, и общее выражение лица, тупое и бессмысленное как у дауна. Несмотря на макияж, было видно невооружённым глазом, что она плакала по крайней мере весь день и всю ночь — глаза её, красные и заплывшие от слёз, стали узкие как щёлочки, нос распух, распухли и губы, словно их вывернули наизнанку. Салтыков невольно вспомнил симпатичную немку-полукровку Марину Штерн, вспомнил длинноногую красавицу Ленку, вспомнил большеглазую Аню, похожую на Скарлетт — и, глядя на это отёчное зарёванное лицо дауна, ему стало так муторно, как будто перед ним сидела дохлая мышь. Салтыкову на миг показалось, что от Оливы даже пахнет дохлой мышью, и он, с трудом скрывая брезгливость, поспешно отодвинулся от неё.
        «Когда ж ты отвалишь от меня, кикимора ты болотная?! Когда ж ты сгинешь, наконец, в преисподнюю?!  — мысленно вопрошал он,  — Ну не нужна ты мне! Понимаешь? Не нужна!!! Ну как тебе это внушить, чтобы до тебя, наконец, допёрло?.. Ну давай уже, скажи, что между нами всё кончено, и убирайся на хуй!..»
        Олива видимо почувствовала биотоки мыслей Салтыкова, а может, она уже давно знала, что надо ставить точку именно так. Знала — и тянула до последнего. Но теперь время пришло.
        — Нам не стоит с тобой больше встречаться. Извини,  — сказала она ему и, встав со скамейки, пошла прочь.
        Оливе казалось, что Салтыков останется неподвижно сидеть на скамейке, и она сможет интеллигентно уйти. Первые две секунды он действительно не вставал, но потом пошёл следом за ней. Полыхнула надежда — щас он извинится перед ней, скажет — прости меня, пожалуйста, я дурак…
        — Зачем ты идёшь за мною?!  — спросила Олива, останавливаясь.
        — Я иду не за тобой. Кстати, ты идёшь не в том направлении. Твой подъезд слева,  — он махнул рукой в сторону дома Никки,  — А мне направо. Кстати, закрой сумку — она у тебя расстёгнута. Ну, я пошёл…
        Олива встала как вкопанная. Этот ответ как пощёчина оскорбил её до глубины души, оскорбил больше, чем всё остальное, вместе взятое. Это было последней каплей, переполнившей чашу терпения. Секунда — и расстёгнутая сумка Оливы пулей полетела в газон.
        — Ах, ты пошёл???  — крикнула она, хватая его за футболку,  — Щас ты у меня пойдёшь!!!!!! Щас ты у меня так пойдёшь!!!!!!!!!!!!!!!!!!
        И тут началось что-то несусветное. Салтыков даже опешил, не сразу въехав, откуда посыпались на него удары, и, пятясь раком назад, старался лишь защитить руками своё лицо и гениталии от побоев. Олива яростно молотила кулаками ему по голове, по лицу, наступая на него и то и дело работая ногами, стараясь попасть ему по яйцам.
        — Получай, паскуда! Вот тебе, кобель!!! За меня! За Аню! За меня!!!
        Олива лягнула его ногой по животу — Салтыков увернулся, закрывая одной рукой свои гениталии — а она в это время хотела было треснуть его по скуле, но промазала и лишь чиркнула тяжёлым перстнем по лицу, разбив ему губу.
        — Идиотка! Тебя в психушке недолечили! Щас милицию вызову!  — вопил он.
        — Ну-ну, попробуй вызови! Мразь трусливая!!!
        Хуяк! Он извернулся и, схватив Оливу за шею, пригнул её голову вниз. Вокруг них стал собираться народ…
        — Может, вызвать милицию?  — спросил кто-то.
        — Да, вызовите,  — сказал Салтыков.
        — Ну-ка отпусти её! Иначе я тебе самому так вмажу!  — крикнула какая-то девушка.
        — Это она меня начала бить, а не я её!  — оправдывался он, выпуская Оливу.
        — Сволочь!  — Олива опять набросилась на него с кулаками. Однако Салтыков схватил её руки.
        — Если ты не успокоишься, я сдам тебя ментам, а они тебя отправят в одно место!  — прошипел он.
        — Куда это интересно они меня отправят?!
        — Сама знаешь куда!
        — А ты ведь сдашь! Я не сомневаюсь, что ты на это способен… Трус!!!
        — Всё, я пошёл домой.
        — Никуда ты не пойдёшь,  — Олива встала, загородив спиной дверь его подъезда. Салтыков схватился за дверную ручку.
        — Ну-ну, беги домой под мамкину сиську!  — пустила она ему вдогонку,  — Но знай: это наш не последний разговор.
        И Салтыков моментально скрылся в своём подъезде.
        Гл. 39. Раскрытая тайна
        — Ну как?  — спросил Ярпен, открывая дверь.
        — Порядок,  — отвечала Олива, зализывая назад непослушные курчавые волосы.
        — Надеюсь, ты набила ему морду напоследок?  — осведомился он.
        Олива остолбенела.
        — Откуда ты знаешь, что я ему набила морду? Неужели сам видел?
        — Нет. Но по твоему взлохмаченному виду нетрудно догадаться.
        — Чёрт! Пока я с ним дралась, я, кажется, потеряла серёжку…
        — Пойдём поищем,  — предложил Ярпен,  — А заодно купим арбуз в честь такого грандиозного события!
        В дверь позвонили — ввалились Флудман с Хром Вайтом.
        — Ну что, бухаем?
        — Бухаем!  — отвечала Олива, и все просочились на кухню.
        Между тем, с работы вернулся Даниил и, услышав смех и весёлые голоса, доносящиеся из кухни, направился туда и с любопытством остановился на пороге.
        — …А я ему говорю: «Ах ты пошёл?! Щас ты у меня пойдёшь!!!» — рассказывала Олива, стоя посреди кухни,  — И как начала его по морде хуярить! Вот так: дщ, дщ, дщ, дщ!!!  — показала она, как мельница молотя руками в воздухе,  — Потом ногой его по яйцам — хуяк!!!  — она махнула ногой и, не рассчитав, нечаянно смахнула со стола сковородку, которая с грохотом полетела на пол.
        — Да тише ты, разбуянилась,  — Никки подняла с пола сковородку.
        — А он что?  — полюбопытствовал Флудман.
        — А что он? Он опешил,  — отвечала Олива,  — Вот так скрючился, скукожился, и попятился раком!  — заключила она, смешно изображая, как Салтыков пятился раком назад, изворачиваясь и закрывая руками лицо и гениталии.
        — Уа-ха-ха-ха-ха!!!  — грянул за столом дружный смех.
        — Это о чём это вы?  — поинтересовался Даниил.
        — Да Олива рассказывает, как она Салта сегодня отпиздила,  — пояснил Флудман.
        — Ну и глупо!  — резко обрубил только что подошедший к ребятам Кузька,  — Чем гордишься-то? Тем, что не умеешь красиво уходить?
        В кухне воцарилась недоуменная тишина.
        — Дуростью своей гордишься? Дикостью своей, невоспитанностью?  — продолжал Кузька,  — Грубо, Оля. Грубо, а, главное — неубедительно.
        Олива молча села на табуретку как пришибленная. Слова Кузьки разом сбили с неё всю спесь.
        — Пойдём, Кроша, спать,  — сказал Кузька, обращаясь к Никки,  — Я извиняюсь, господа, но время уже позднее, а мне завтра вставать в пять утра.
        Ночью Олива долго не могла уснуть. Она лежала на кровати между Ярпеном и Даниилом и молча слушала их диспуты между собой.
        — Ну как тебе на новой работе?  — поинтересовался Ярпен у Даниила.
        — Да как может быть на работе,  — нехотя отвечал тот,  — Два дня проработал, и уже надоело…
        — А чего бы ты хотел?
        — Чего бы я хотел? Свободы, наверное…
        — От чего?
        — От всего.
        — Ну а цель у тебя в жизни есть?  — спросил Ярпен, приподнявшись на локте.
        — Нет у меня цели. Я просто живу. И ни во что не верю.
        — Но верить-то надо во что-то? Иначе зачем жить…
        — Ну вот я тем не менее ни во что не верю. Зачем?  — сказал Даниил.
        — Иногда вера может сыграть с нами злую шутку,  — не без грусти добавила Олива.
        — Вот-вот…
        У Оливы запикал телефон — пришла смска от Майкла:
        — Что это у вас там за комедия с Салтыковым?  — спросил он.
        «Набрехал уже…» — с неудовольствием подумала Олива и написала ответ:
        — Да там, я ему по роже пару раз стукнула… Ерунда в общем…
        — А за что ты его избила?
        — Как за что?! За всё хорошее,  — ответила она,  — Или он не заслужил?
        Майкл не ответил — видимо, кончились деньги на телефоне, а может, и отвечать было нечего. Зачем говорить то, что и так понятно…
        Олива оглянулась на своих соседей по постели — Ярпен уже заснул, а Даниил и сам не спал, и ей не давал.
        — Если ты будешь мешать мне спать, как и в прошлый раз, я тебя выгоню!  — пригрозила Олива.
        Даниил, глядя на неё своими грустными глазами, молча обнял её.
        А Олива лежала, чувствовала на себе объятия Даниила, но не испытывала к нему уже абсолютно ничего. За полтора года он сильно изменился, стал ещё красивее. Но её уже не трогала эта его красота, он был как манекен, неживой. Всё, что было когда-то связано с этим человеком — прогулки по залитой солнцем набережной, поцелуи на крыше лампового завода, стихи, посвящённые ему, зимние отчаянные путешествия к нему по ночной заснеженной тундре, объятия на Кузнечевском мосту — всё это кануло в Лету, посерело и стушевалось. Всё вытеснил Салтыков, всё стёр и разрушил.
        Даниил взял в ладони лицо Оливы, поцеловал её в губы. Она закрыла глаза. Нет, не Даниила видела она перед собой сейчас — перед её глазами стояло лицо Салтыкова, его равнодушный, холодный взгляд…
        — Отпусти грустные мысли,  — прошептал Даниил, гладя её по волосам.
        Олива молча уткнулась лицом в подушку.
        Дождавшись, когда он, наконец, заснул (или сделал вид, что заснул), Олива тихонько вылезла из постели и на цыпочках, босиком вышла в коридор. Вышла она туда без какой-либо цели, но и спать в своей комнате она не могла.
        «Глупо, глупо…  — стучало в её голове,  — Действительно, чем горжусь? За что я его избила? Может, он и не виноват вовсе, а я его избила… Вместо того, чтобы попытаться понять человека, как дура с кулаками на него набросилась… И как теперь это всё исправить?..»
        «Никак»,  — пришёл ответ ей откуда-то изнутри.
        «Но что же делать? Я не могу смириться с тем, что я его потеряла,  — продолжала она думать,  — Буду сидеть у него под дверью как собака, сутки, двое — сколько угодно, хоть целую вечность буду там сидеть, до тех пор, пока он меня не простит…»
        Приняв такое решение, Олива хотела было привести план в исполнение сейчас же, но голоса из Никкиной спальни заставили её остановиться.
        «Чёрт! Не спят…  — промелькнуло в её голове,  — А интересно, о чём они разговаривают? Вдруг и меня касается…»
        И Олива, бесшумно подкравшись к спальне, приникла ухом к двери и стала слушать.
        — Ты — чудо, настоящее чудо,  — нежно говорил Кузька, целуя Никкины руки,  — Знаешь, я как подумаю, что было бы, если б я не встретил тебя… Даже страшно становится…
        — А ты в первую встречу даже не заметил меня,  — грустно сказала Никки,  — Только на Олю и смотрел…
        — Я же не знал тогда тебя, твой внутренний мир, твои душевные качества,  — ответил Кузька,  — Олива по сравнению с тобой — просто пустой фантик от конфеты. Кстати, я удивляюсь, на чём же вы сошлись — вы же абсолютно разные…
        — А в чём мы разные?
        — Во всём. Ну, как тебе это объяснить… У неё ум поверхностный, а у тебя глубокий. Ты — как тёплый домашний огонёк, а она — как вот этот месяц за окном: не холодит и не греет. Да, она может привлечь, очаровать — но только на первое время, а что потом? Я вот лежу с тобой, и мне уютно, мне комфортно, тепло и хорошо. А с ней — стрёмно, как на вулкане: никогда не знаешь, чего от неё ждать. Я прекрасно понимаю, почему Салт от неё сбежал…
        — Он что, боится её?
        — Как волка,  — ответил Кузька,  — Только никому не говори.
        — Олю как волка боится? Но почему?
        — У Салта по секрету девушка есть,  — сообщил он,  — И у них там всё довольно серьёзно. Вот он и бегает от Оливы.
        — Нифига се…  — выдохнула Никки,  — Он что, и сейчас с ней?
        — Ага.
        «Таак!  — пронеслось у Оливы голове,  — Интересное кино получается. Все это знают, кроме меня… И обсуждают за моей же спиной… Ну-ну…»
        — Ты с ней знаком?  — спросила Никки у Кузьки.
        — Ну, скажем, заочно знаком.
        — И что, Олива ничего не знает?
        — Естественно нет! Ни она не знает, ни та девушка. Только ты Оливе смотри не брякни, а то хрен знает, что потом будет…
        — Ну само собой, я ей не скажу,  — отвечала Никки,  — И что, Салт тоже той девушке жениться обещал?
        — Хз, что он ей там обещал… Наверное. Это ведь он может.
        — И Оливу бросил из-за неё?
        — По ходу дела да. Он весной как раз с ней встречался уже в открытую.
        — Неужели он её так любит?
        — О нет! Салтыков в принципе никого любить не умеет, не тот человек. Да и друзей-то настоящих нет у него.
        — Фу, какой он мерзкий…
        — Ну-ну. Уверяю тебя, как только ты с ним познакомишься, он и тебе понравится. Что-что, а нравиться он умеет…
        «Да уж,  — подумала Олива,  — Ну что ж, теперь мне всё ясно…»
        От волнения она даже чуть не потеряла равновесие. Паркетная половица предательски скрипнула под её ногами. Олива вросла в стену, но треск паркета под дверью спальни достиг чуткого уха Кузьки.
        — Тссс!  — еле слышным шёпотом произнёс Кузька, показывая пальцем на дверь,  — Слышишь?
        — Нет…  — так же неслышно прошептала Никки.
        Кузька быстро встал и, бесшумно как кот прокравшись к двери, резко распахнул её. Олива, отпрянувшая от неожиданности, упала на пол.
        — Так. Подслушиваешь!  — презрительно бросил Кузька,  — Это кто ж тебя научил под дверьми шпионить? Тебе никогда не приходило в голову, что это нечестно?
        — А честно было от меня скрывать столько времени правду?  — накинулась на него Олива,  — Честно было знать это и скрывать?
        — Нет, ты ответь сначала на мой вопрос!  — Кузька повысил голос,  — Разве то, что ты щас делала, не подлость по отношению ко мне, к Никки?
        — Кузь, подожди…  — Никки вышла из спальни,  — Сейчас не время для разборок. Давай ты отложишь это на утро хотя бы…
        — Нет, я хочу разобраться сейчас!
        — О Боже! Это, наконец, невыносимо!  — застонала Никки,  — Ни днём, ни ночью покоя нет! Поймите же, что у меня голова кругом от всех вас идёт! Каждый день, каждый день как на вулкане — я устала, я тоже не железная, поймите это, наконец!!!
        — Хорошо, хорошо, Кроша, прости меня…  — Кузька обнял Никки за плечи,  — Пойдём спать, моя хорошая. А с тобой мы завтра поговорим,  — холодно кинул он Оливе и исчез вслед за Никки в дверях спальни.
        Однако всю ночь Кузька не мог заснуть. Его буквально трясло от злости и на Оливу, и на самого себя.
        «Надо ж было так проколоться!  — думал он, ворочаясь с боку на бок,  — Что теперь будет, даже представить страшно. Ладно, утром пугну её как следует — авось, и не дойдёт дело до Салта…»
        Приняв такое решение, Кузька попытался было заснуть, но не смог. Никки спала на его руке, чему-то улыбаясь во сне.
        «Спи, спи, Кроша, ангел мой любимый…  — тихо прошептал он, незаметно высвобождая свою руку,  — Как бы я хотел послать к чёрту и Оливу, и Салтыкова, и всех, и остаться с тобой, только с тобой! И тебя они вымотали вконец, сволочи… Убил бы их всех нахуй…»
        Кузька тихонько вылез из постели и босиком вышел из спальни. На улице было уже совсем светло; вот Даниил вышел из своей комнаты и прошёл в туалет…
        «Откладывать нельзя»,  — твёрдо решил Кузька, берясь за дверную ручку, и решительно вошёл в большую комнату.
        Ярпен тихо спал на диване, укрывшись пледом и отвернувшись к стенке.
        Кровать же Оливы была пуста.
        Гл. 40. Страшный замысел
        День выдался холодный. Олива продрогла в своей серой вязаной кофте, нервно сжимая в кармане рукоятку ножа. Приходилось запасаться терпением и, опершись спиной о железную дверь, ждать, ждать и ещё раз ждать…
        В сущности, дело её было пустяшное. Оставалось только просочиться в подъезд. Для этого надо было, чтобы кто-нибудь вошёл в него, попридержать тихонько домофонную дверь, и, дождавшись, когда бдительный жилец растворится в дверях лифта, тихонько проскочить внутрь и занять позицию у двери. Всё. Дальше дело техники.
        Из подъезда вышла пожилая супружеская пара, в которой Олива без особого труда угадала родителей Салтыкова. Они несли какие-то сумки и оживлённо переговаривались друг с другом: очевидно, они собирались на дачу. Настроение у обоих было превосходное — вероятно, в тот момент они даже не подозревали, что поджидает их любимого сына. Они даже не заметили Оливу у подъезда, а может, просто не узнали, кто она — ну, стоит тут какая-то девушка и стоит, а зачем она тут стоит — их совершенно не касалось.
        Олива пропустила их в дверь, незаметно просунув в щель руку, предохраняя её от полного закрытия. Родители, очевидно не заметив ничего, мирно сели в машину, и Олива, как только они уехали, моментально юркнула внутрь подъезда…
        Оставалось только сидеть на лестнице и ждать. Олива посмотрела на часы — было без пяти минут семь. «Значит, Салтыков ещё не успел уйти на работу,  — подумала она,  — Что ж, подождём. Торопиться всё равно некуда, а перед смертью, как говорится, не надышишься…»
        Олива предусмотрительно выключила звук в телефоне и посмотрела на окна. Они были глухие, к тому же находились высоко от пола. Это значительно усложняло ход предстоящей операции.
        Из квартиры вышел брат Салтыкова и, говоря что-то по мобильнику, сбежал вниз по лестнице.
        «Хреновый ход»,  — промелькнуло у Оливы в голове. Очевидно, Бивис снова предупредил своего брата, что она здесь.
        «Но в любом случае, он здесь появится,  — подумала она,  — Так или иначе, рано или поздно, но ему придётся появиться здесь. А мне спешить некуда… Хоть двое суток буду сидеть тут, но дождусь его…»
        Олива незаметно провела рукой в кармане по лезвию ножа и сжала пальцы на его рукоятке.
        «Буду сидеть здесь, сидеть… и завтра, и послезавтра… сидеть до тех пор, пока не убью его… а потом себя…»
        Сердце бешено заколотилось. Олива судорожно сжала рукоятку ножа, зажмурилась, сильно сжав зубы.
        «Убить?.. Хватит ли у меня духу, чтобы сделать это, и довести дело до конца?  — пронеслось в её голове,  — А ну как кто помешает? Боже, только не это…»
        «…А как тогда? Как же жить дальше с таким грузом?.. С позором, несмываемым на всю жизнь? Рогоносица… Хуже этого унижения, кажется, и придумать нельзя! Но уйти самой, не утащив его, обидно как-то. Он должен ответить за всё, за всё… За мою разбитую, разрушенную жизнь… Разве этого мало?..»
        «…Я поцелую его, в последний раз, обниму одной рукой, а другою незаметно приставлю нож к темени… Главное, быстро, резко воткнуть, как открывашку в консервную банку — рраз! И всё… Второй удар будет по горлу, от уха до уха — вжжик! Главное — быстро, точно. А потом — тут же, не медля ни секунды!  — то же самое проделать и с собой… Больно не будет, нет… Я же разрезала себе руку вдоль и поперёк — это ни капельки не больно…»
        Страшно убивать? Страшно умирать самой? Секунда — и Оливе показалось — да, страшно. Ей хотелось, чтобы вечно длилось это сидение на лестнице, целую вечность длилось. Мороз по коже продрал: а ну как не получится? Трудно убить себя, ещё труднее убить того, кто ещё хочет жить.
        Олива не знала, сколько времени так прошло, в трансе. Может, час, а может, два. Может, пять часов. Сон сковал ей веки. Оставалось сидеть и ждать.
        «Буду сидеть здесь, сидеть… День, ночь, завтра, послезавтра… Целую вечность буду сидеть здесь, и никуда отсюда не уйду…»
        …Она проваливалась в черноту. Шла босиком по нефтяным облакам, тонула в них и снова выплывала, задыхаясь и рыдая. Её качала, словно огромная страшная колыбель, чёрная волна. Как в детстве бабушка пела — спи, моя радость, усни…
        «Бабушка, дорогая, ты спишь и не видишь, что они сделали со мной! Ты не знаешь, что внучка твоя пала так низко, что никогда уж больше не поднимется из этой бездны мучений и ужасов… Ты не знаешь, в чьи руки попала я, ты не видишь, как он изуродовал меня, во что превратил! Никто не вступится, никто… Он не имеет права жить!  — А ты что за судья?  — Молчи! Ценою жизни купила я себе это право…»
        Олива сидела, скорчившись, на ступеньках лестницы и, шевеля губами, смотрела в противоположную стену затуманившимся взглядом. Для неё уже не существовало ни времени, ни реальности — сидя тут, под дверью его квартиры, она даже не заметила, как тихо сошла с ума.
        «Друзья мои, зачем вы полюбили меня? Я конченый человек… Ты нужна нам… Огромные, голубые глаза Тассадара, красивая его улыбка… Полный любви взгляд Даниила — „Отпусти грустные мысли“… Ярпен, его стихи…
        …И в сердце зазвучит по-новому струна… тебя я вижу… выходи, моя весна…
        И над ними — Салтыков, протягивает руки — „Мелкий, я люблю тебя, мелкий!“ Убить его? Господи прости! Я люблю его…»
        — Олива!
        Она встрепенулась до последнего нерва. Ярпен, Никки, Гладиатор, Хром Вайт… Зачем они здесь? Как поняли, что она тут? И Салтыков вышел из квартиры, разговаривая по мобильнику…
        — Да, Кузя, да! Да, щас с Оливой разбираюсь… Окей, будь на связи.
        — Мелкий, иди домой,  — отрезал Салтыков.
        Олива подняла на него глаза. Он был как в тумане.
        — Ты… ты гонишь меня?
        — Ннет, но… иди домой, мелкий. Послушайся своих друзей.
        — Я никуда отсюда не уйду. Я буду сидеть здесь день, ночь… завтра, послезавтра… Я никуда не уйду отсюда… Я всё время буду здесь сидеть.
        — Ярпен уведёт тебя…
        — Не уведёт,  — заявила она.
        — Тогда тебя заберут в милицию.
        — Похуй. Пускай забирают. Сама я отсюда не уйду.
        У Салтыкова зазвонил мобильник.
        — Выключи телефон,  — потребовала Олива.
        Салтыков выключил.
        — Зачем ты дал мне надежду? Зачем говорил что любишь? Зачем издевался надо мной?!  — возопила она.
        — Я ошибался. Я это признаю. Прости меня.
        — Я не могу тебя простить. Ты же не можешь меня простить за вчерашнее?
        Салтыков отрицательно помотал головой.
        — Вот и я не могу тебя простить за сломанную жизнь…
        — Но я же признал свою ошибку…
        — Ошибки надо не признавать. Их надо смывать,  — Олива незаметно провела пальцем по лезвию в кармане,  — Что же ты не обнимешь меня?
        — Я не хочу подавать тебе надежду. Всё кончено.
        — Но я с этим не согласна!
        — Я одного не могу понять. Неужели на мне свет клином сошёлся? У тебя ведь столько друзей…
        — Ты же сам мне все мозги запутал!
        — Ну прости, я тогда не думал…
        — Значит, я за тебя должна была думать?!
        Салтыков молчал, избегая глядеть ей в глаза.
        — Зачем ты обманул меня?  — воскликнула Олива,  — Я же знаю, что у тебя есть баба! Зачем же надо было так врать?! Зачем? Зачем???
        — Кто тебе сказал?
        — Неважно.
        — Это… это неправда… Кто тебе сказал? Майкл?
        — Я же говорю — неважно. Ты опять мне врёшь!
        — Хватит, Салтыков,  — вмешался Ярпен,  — Перестань мучить Оливу. Скажи ей, наконец, всю правду. Ты же не любишь её…
        — Ярпен, я не могу ей сказать этого,  — оправдывался Салтыков.
        — Это в конце концов не по-мужски. У тебя хватало смелости морочить ей голову, но почему-то не хватает смелости сказать ей правду…
        — Я уже всё сказал. Между нами всё кончено. Я больше не буду доставать её звонками и смсками.
        — Ты так легко отказываешься от меня?  — воскликнула Олива.
        — Мы с тобой чужие люди. Между нами нет ничего общего.
        Олива досадливо оглянулась на своих друзей. Они стояли рядом и мешали ей. Она попросила их уйти, но они не ушли, а лишь поднялись по лестнице этажом выше и остались стоять там.
        Салтыкову трудно было говорить. Он мямлил неразборчиво, словно каждое слово стоило ему титанических усилий. Ему легко было врать Оливе про любовь по смскам и по телефону, зная, что она далеко, за тысячу километров; но теперь, когда она стояла в двух шагах от него, и с перекошенным от боли лицом смотрела ему в глаза, он не мог выговорить ни слова. Врать было уже бессмысленно, да и невозможно, а правда тяжёлым комом застревала у него в горле.
        — Скажи мне честно…  — сказала Олива, пристально глядя в его глаза,  — Я… действительно не нужна тебе?
        Салтыков что-то пробормотал себе под нос. Она хотела услышать «нужна», хотела удостовериться в этом…
        — Я не понимаю тебя! Говори отчётливо!  — потребовала Олива.
        — Н-нужна…
        — Что?
        — Не нужна!
        — Ещё раз. Я не поняла… что ты сказал?..
        — Я сказал, что ты мне не нужна.
        Мир лопнул у неё перед глазами. Олива забыла, зачем пришла сюда. Это был заведомо точный удар, и он вырубил в ней всё.
        — Когда ты это понял?  — выдавила из себя она,  — Ты это понял до Нового года?
        — Да.
        — Зачем же ты продолжал меня обманывать тогда, что мы поженимся и будем вместе?
        — Это было сложно… Я не хотел лишать тебя надежды…
        — Ты женишься на другой? Отвечай правду! Ты сможешь жениться на другой женщине?!
        — Д а.
        — Ты не любишь меня?..
        Молчание.
        — Салтыков, отвечай уже, и мы уйдём,  — не выдержал Ярпен.
        — Да. Я не люблю тебя.
        — Всё. Он сказал правду. Теперь мы уходим, Олив,  — Ярпен тронул её за плечо.
        Олива молча, не отрываясь, смотрела в глаза Салтыкову.
        — Не смотри ты на него так. Всё равно ты его взглядом не убьёшь,  — сказал Ярпен.
        — Я уйду,  — наконец, произнесла она,  — Но знай, Салтыков: ты никогда не будешь счастлив. Запомни: никогда! Никто и никогда, ни одна женщина в мире не полюбит тебя по-настоящему, а если кто и будет рядом с тобой, то только… ради твоих денег…
        — Да, да, наверное,  — кивнул он.
        Ярпен и Хром Вайт, взяв Оливу под руки, поволокли её вниз по лестнице.
        — Это ещё не всё,  — останавливаясь, добавила она,  — Когда-нибудь тебе отольются все мои страдания, вся моя разбитая жизнь ещё аукнется тебе! Живи, но знай: я проклинаю тебя! Я проклинаю и детей твоих, если они у тебя когда-нибудь будут! И смерть твоя будет мучительна, Салтыков. И ты ещё меня вспомнишь…
        Сказав это, Олива развернулась на сто восемьдесят и вместе со своими друзьями покинула подъезд.
        Салтыков же, вернувшись в свою квартиру, сел на кушетку в коридоре и неподвижно уставился в пол.
        «Ну, вот и всё…» — устало подумал он и, прислонившись головой к стене, закрыл глаза.
        Гл. 41. Вдребодан
        Обнаружив, что Олива исчезла из дома, ребята почти сразу поняли, что дело пахнет керосином, но на этот раз решили не вмешиваться. Кузька и Даниил, позавтракав, ушли на работу, а Никки с Ярпеном и Гладиатором, чтобы хоть как-то отвлечься, сели смотреть фильм «Метод Хитча». Но не успели они досмотреть фильм до конца, как в коридоре зазвонил домашний телефон.
        — Вика?  — послышался в трубке чей-то мужской голос с растянутыми интонациями, когда Никки подошла к телефону,  — Это Андрей Салтыков. Олива под дверью моей квартиры. Она в невменяемом состоянии. Я звоню, чтобы вы её забрали…
        — Ты что, боишься её?  — насмешливо произнесла Никки.
        — Ннет…  — помолчав, выдавил из себя Салтыков,  — Но ты знаешь… она лежала в психушке… Она ведь неадекватна…
        — Кто тебе сказал такую чушь?  — спросила Никки,  — И откуда ты узнал мой телефон?
        — Мне Кузя дал, я с ним только что разговаривал,  — отвечал он,  — Так вы с ребятами придёте её забирать, или нет?
        — Нет,  — отрезала Никки,  — Выйди и разберись с ней сам.
        — Я не выйду,  — заявил Салтыков,  — И если не заберёте её вы, её заберёт милиция.
        — Подожди…  — начала было Никки, но поздно: Салтыков, не дожидаясь её ответа, просто бросил трубку.
        — Кто там звонил?  — спросил Ярпен, когда Никки с растерянным видом вошла в комнату.
        — Салтыков,  — отвечала она,  — Оля сидит в подъезде под дверью его квартиры. Он пригрозил, что если мы не заберём её, он вызовет милицию.
        — Трус!  — презрительно скривился Гладиатор,  — Ссыкло вонючее! Ладно, пойдём, а то он действительно сдаст её ментам — этот подонок на всё способен.
        Буквально в дверях они столкнулись с Хром Вайтом и взяли его с собой. Через пять минут компания была уже в подъезде Салтыкова в полном составе…
        На Оливу было страшно смотреть. Салтыков оказался прав: она была невменяема. Гладиатор, чувствуя, как в нём раскалённой смолой закипает злость, подошёл к двери Салтыкова и изо всех сил шарахнул по ней ногой.
        — Выходи!!  — яростно прошипел он, хватая за ворот футболки выглянувшего из-за двери Салтыкова. Он испуганно заморгал, и Гладиатор с трудом сдержался от сильного желания размазать его по стене одним ударом.
        «Ссыкло… Мразь трусливая…  — с отвращением думал он, стоя с ребятами этажом выше и наблюдая оттуда, как Салтыков объяснялся с Оливой, нечленораздельно мямля и пряча глаза,  — И эта дрожащая, подлая, мерзкая тварь ещё может нравиться девчонкам?! Что они все в нём находят? Что Олива нашла в этом куске говна? Не понимаю, не понимаю…»
        — Тут всё понятно,  — вслух произнёс Хром Вайт, словно прочитав мысли Гладиатора,  — Деньги. Статус. Положение в обществе. Ничего удивительного в этом нет…
        «А ведь он прав,  — пронеслось в голове у Гладиатора,  — Да, тысячу раз прав Хром Вайт: можно быть уродом, но с деньгами и со статусом — и любой пацан согласится стать твоей шестёркой, и любая тёлка будет делать тебе минет. Я презираю таких как он; но ещё больше презираю я этих подстилок, этих продажных баб…»
        «На что повелась Олива?  — продолжал он думать, с брезгливым сожалением слушая её униженные мольбы к Салтыкову,  — Чем он привязал её к себе так, что она окончательно потеряла гордость и превратилась в подстилку? Деньгами? Постелью? Красивыми конфетными фантиками? Чем?..»
        Гладиатору стало противно. Едва дождавшись, когда Оливу, посланную на хуй Салтыковым, вывели под руки из подъезда, он, сказав, что ему надо успеть на автобус в Северодвинск, быстро попрощался и зашагал в сторону Воскресенской.
        Олива вышла из подъезда как пыльным мешком саданутая. Лишь пройдя половину пути до дома Никки, она, поняв, что её увели насильно, рванулась было назад — но ребята, шедшие рядом начеку, схватили её.
        — Пустите меня!  — крикнула она, отчаянно мотая взлохмаченной головой,  — Ярпен, пусти меня!!!
        — Олив, успокойся…
        — Ах, так?!
        Секунда — и в её руке сверкнуло лезвие ножа. Ярпен перехватил её руку с ножом: она задрожала и выронила нож, который, упав, вонзился остриём в землю.
        — Ёшки-матрёшки…  — испуганно прошептала Никки.
        Олива не могла плакать; выронив нож, она немного утихла, но горе, застившее разум, тяжело и вязко бурлило внутри, не находя выхода.
        «Куда они ведут меня? Зачем?..  — отчаянно думала она,  — Ну кто их просил соваться не в своё дело?! Вот Хром Вайт обнимает и целует меня… Зачем? Он же не Салтыков…»
        — Оль, ну зачем он тебе, перестань думать о нём…  — бормотал Хром Вайт, обцеловывая ей лицо.
        Олива сообразила, что уже находится дома, в постели. Кипящая злоба пеной поднялась к её горлу. Она распирала изнутри, требовала выхода, подступала как блевотина…
        — Пошёл вон!!!  — не своим голосом взревела вдруг Олива,  — Убирайся к чёрту!!!!
        Хром Вайт остолбенел.
        — Пошёл вон!!!!!!!!!!!! Вон!!!!!!!!!! Вон отсюда!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!
        Всё завертелось в глазах у Хром Вайта. Секунда — и он увидел себя, как бы со стороны, кубарем летящим вниз по лестнице.
        И — душераздирающий, истеричный крик на весь подъезд — не её крик, она не могла так кричать.
        — Вооооооооооооооооооооон!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!
        Никки и Ярпен, сидя на кухне, тоже слышали этот крик. Потом всё стихло, и через минуту на пороге кухни появилась Олива с безжизненным и каким-то перевёрнутым лицом.
        — Никки,  — тихо, чуть ли не шёпотом произнесла она,  — У тебя водка есть?
        — Да, осталась с Гениного дня рождения…
        — Наливай!
        Никки нехотя достала бутылку и стопки. Олива молча налила водки себе в стакан и, не глядя, опрокинула в рот, быстро запив её кипячёной водой из кружки.
        — Ещё!
        Ярпен налил ещё. Олива выпила и закашлялась.
        — Ох, ядрёна-матрёна…
        Пришёл Даниил, сел рядом. Олива уже выпивала пятый стакан.
        — Чёт-то я въебала по полторахе — нихуя!  — она треснула кулаком по столу,  — А водка ядрёная, мать её перемать! Эхх, наливай! Выпьем за то, что ни пизды не срослось и ни хуя не удалось! И к чёрту всё, к чёрту эту жизнь, как негодную больше дрянь!!!
        Даниил переглянулся с Ярпеном. Обоим было неприятно и больно видеть Оливу в таком состоянии. Но ей уже было наплевать.
        — Никки, врубай музыку! КиШа! Купи отец нам маски дети закричаали!
        — Тебе нельзя больше пить,  — Ярпен вылил в раковину остаток водки.
        — Козёл! Мудак! Ты вылил мою водку! Ступай теперь за бутылкой, быстро!!!  — она пнула его ногой.
        Ярпен встал и ушёл. Олива треснула кулаком по столу.
        — А ты что сидишь, моя любооовь!  — она поцеловала Даниила,  — Когда-то я тебя так любииила… А ты меня так и не трахнул…
        Никки досадливо отвернулась.
        — А чё Ярпена нет? Яарпен! Яаааарпеееен!  — пьяно орала Олива,  — Куда же ты пропал с водкой, сукин сын?!
        Ярпен ещё был в прихожей и всё слышал. Он пытался надеть куртку, не попадая руками в рукава — Ярпен сам не знал, куда он теперь пойдёт. Однозначно не за водкой: он понимал, что Оливе пить больше нельзя.
        — Ха-ха-хха!! Яааарпееен!  — неслись из кухни безобразные пьяные крики,  — А Ярпен меня лююююбиит! Ха-ха-ха!!!! Оооо, как он меня люююбииит! А я таакааая мрааазь!!! О-ха-ха-ха!!!
        Ярпен вспыхнул до корней волос — т а к о г о он не ожидал даже от Оливы. Он пулей вылетел из квартиры — лицо его горело от стыда и обиды. Он побежал, не разбирая дороги; больше всего на свете ему хотелось сейчас провалиться сквозь землю. Всё смешалось в голове у Ярпена; сейчас он думал только об одном: подальше от этого дома, от этой страшной, вконец обезумевшей ведьмы. Ему уже было невыносимо больно и стыдно вспоминать, как он жил с ней под одной крышей, как дарил ей свои стихи. Перед глазами его так и мелькали её взлохмаченные волосы и остриё ножа, вонзившееся в землю; в ушах так и стояли эти жуткие крики, этот дьявольский смех:
        — Ха-ха-ха! Ярпен меня так лююбииит! Ха-хха-ха-хааа!!!
        «Забыть, забыть всё это, как страшный сон…» — думал он, удаляясь от Садовой улицы всё дальше и дальше.
        А Олива, пьяная в стельку, продолжала бушевать на кухне. Она лежала на коленях у Даниила, безобразно рыдая и смеясь, пела песни, несла какой-то бред.
        — Ооо, как мне хорошо… Дайте мне ещё водки, дайте — я хочу пить!!! Купи отец нам маски — дети закричаали!.. Ха-ха-ха-ххааа!!! Он сказал, что я ему не нужна… Ха-ха-ха! Я ему не нужна! Не нужна! Не нужна!!!!
        — Оля…  — тихо позвал её Даниил.
        — Пшолнах! Какая я тебе «Оля»?!  — крикнула она,  — Я не Оля!
        — А кто же ты?
        — Я — ммеееелкий!!! Я трребую, чтоб ты называл меня «мелкий»!!!
        — Хорошо, мелкий,  — грустно усмехнулся Даниил.
        — Я ссать хочу…  — заплетающимся языком пробормотала Олива,  — Отнесите меня в тулаллэт… Ик! Пжалссста…
        Даниил со вздохом взвалил Оливу как мёртвое тело к себе на плечо и понёс на толчок.
        — А где ттут шттаны? Ик! Сними мне шттны пжаллста…
        — Ох, горе ты моё луковое…
        Даниил расстегнул Оливе джинсы и, спустив с неё трусы, усадил на толчок.
        — А ну, пшол отсюда! Чё сммотршь, как я ссать буду, да?
        Она сделала неудачную попытку пнуть его ногой, но сама чуть не упала с толчка. Даниил, придерживавший Оливу, чтобы она не упала, отпустил её и вышел из туалета. Но как только он закрыл за собой дверь, грохот падающего тела заставил его вернуться.
        Олива как труп валялась возле толчка жопой кверху, нырнув головой прямо в кошачий туалет.
        Наутро она ничего не помнила. Голова раскалывалась, чертовски хотелось пить. И было ещё плохо, очень плохо, скверно и мерзко на душе…
        — Мелкий,  — позвал над её ухом чей-то голос.
        И — о, как же хорошо вдруг стало! Вот чего ей не хватало — этого простого слова: «мелкий». И ещё трёх слов…
        — Мелкий, я люблю тебя,  — произнёс тот же голос и чьи-то губы приникли к её губам. Олива и хотела бы обмануть себя, но не смогла: голос был не тот, и губы были не те. Она открыла глаза, и увидела, что и человек, лежащий рядом с ней, тоже… не тот…
        — Но я уже не люблю тебя,  — сказала Олива.
        — Прости меня,  — сказал Даниил,  — Прости меня за то, что я оказался не тем, кто тебе нужен. И за всё плохое, что случилось с тобой, тоже прости меня…
        У Оливы из глаз брызнули слёзы.
        — Я давно уже простила тебя,  — сквозь слёзы произнесла она,  — Ты тоже прости меня за всё…
        — Тебе не за что просить у меня прощения.
        — Да нет, есть за что…
        — За что же?  — спросил Даниил.
        — За то, что любовь моя к тебе оказалась ненастоящей…
        Гл. 42. В луже
        Последний приезд Майкла в Москву на майские праздники отдалил его от Юли, зато вновь сблизил с Настей. Та дилемма, над которой Майкл всю весну ломал голову — с кем же ему быть, с Юлей или с Настей — разрешилась после мая месяца сама собой.
        Почти каждый вечер Майкл и Настя болтали друг с другом по скайпу. И каждый вечер им было о чём поговорить, и не было в их разговорах тех неловких длинных пауз, которые часто случаются, когда разговаривают друг с другом малознакомые парень и девушка. Всё, что разделило их когда-то: расстояние, Юля, Гладиатор — всё это теперь казалось таким ничтожным, что ни Майкл, ни Настя об этом даже ни разу не вспомнили.
        — Мииишка!  — сказала ему Настя по скайпу в один из летних вечеров,  — Ну когда ты в Москву приедешь?
        — Ой, ну я даже не знаю…
        — Приезжай, Миш,  — кокетливо прозвенела Настя,  — На Воробьёвы горы съездим. А хочешь, в баню с тобой пойдём?
        — Ой, блин…  — Майкл аж покраснел от смущения и против воли заулыбался.
        — Давай, Миш, приезжай! Я тебе дрищёвку свою покажу, будем там на сене лежать и смотреть на звёзды. Хочешь?
        — Ох, ни фига себе…  — Майкл засмеялся.
        — Ну, чего такое?
        — Да я не про то… Ты прикинь, тут Салтыков мне только что написал, что Олива его избила…
        — Чегооо?  — засмеялась Настя,  — Реально ему накостыляла? Ха-ха-ха, вот молодец!
        — Он пишет, она набросилась на него с кулаками ни с того ни с сего,  — сказал Майкл.
        — Правильно-правильно! Так ему и надо.
        — Не, ну избить человека ни за что…
        — Здрасьте, ни за что, деловой!
        — А за что?
        — За то, что врёт много,  — отрезала Настя,  — Ничего, пусть ему это будет уроком…
        Ночью Майкл проснулся от телефонного звонка. На часах было почти четыре утра.
        «Салтыков, кто же ещё…  — спросонья подумал он, беря трубку,  — В такое время больше некому…»
        — Аллоу, Майкел!  — протянул в трубке пьяный голос.
        — Ты щас где?  — спросил Майкл, зевая и садясь на постели.
        — В жопе я,  — произнёс Салтыков заплетающимся языком,  — В полной жопе…
        — Ладно, расслабься,  — сказал Майкл,  — В конце концов, это же твоё решение разойтись с ней…
        — Ну, так-то да…
        — Ну и не парься…
        — Она сказала, что ей всё известно. Что, мол, у мну девушка есть. Какая?
        — Не знаю… Смотря про кого Кузька проболтался…
        — Он говорит, что не называл имён. Может, врёт?
        — Да фиг знает…
        — Жопа ж, Майкл!  — пьяно икнул Салтыков,  — Пипец я бухой…
        — В баре чтоль сидишь?
        — Какое там сижу, Майкел! Я сесть не могу — у меня поясницу пипец как ломит! Меня будто как фарш через мясорубку провернули…
        — Да уж, представляю…
        — Не, Майкел! Не представляешь…
        — Ладно, ты ещё скажи спасибо, что легко отделался,  — посоветовал Майкл,  — А прикинь, если бы тебя парень замочил?
        — Если бы она парнем была, я бы в долгу не остался. Отхуячил бы только так.
        — Да уж…  — озадаченно пробормотал Майкл,  — Я вот подумал: а что бы было, если б ты действительно на ней женился…
        — Она б меня убила,  — сказал Салтыков,  — Ладно, Майкел… я чё звоню-то… Да… а чё я позвонил?.. Блин, память дырявая… я было и забыл…
        — Ну, вспоминай,  — снисходительно усмехнулся Майкл.
        — Да! Вспомнил… Ик! Чуть не упал… бля…
        — Ты там аккуратней,  — посоветовал Майкл.
        — Вот что, Майкел… Узнай, уехала ли эта кикимора из Архангельска, или нет…
        — А тебе Кузька не сказал разве?
        — Кузька, йоупт… Ик! бля…
        Ддщщ!!!  — раздалось вдруг в телефонной трубке.
        — Алло! Алло!  — надрывался Майкл.
        Салтыков не отвечал.
        «Должно быть, в лужу упал»,  — догадался Майкл и положил трубку.
        Утром Майкл всё же послал Оливе смску:
        «Привет! Ты в Москве?»
        Ответ не заставил себя долго ждать.
        «Это Салтыков подослал тебя узнать, в Архе я, или уже нет? Пусть не ссыт — я к нему больше по гроб жизни не приду».
        Олива отбросила телефон и рухнула ничком на постель. Она всё ещё подсознательно ждала смски от Салтыкова, ждала, что он одумается и захочет её вернуть. И только теперь, именно в этот момент, когда сообщение пришло не от Салтыкова, а от Майкла, Олива поняла, что это конец. На этот раз действительно конец. Окончательный и бесповоротный.
        В комнату вошёл Кузька и швырнул Оливе её лифчик, который он нашёл в ванной.
        — Так и будешь валяться здесь в ночнушке?  — презрительно бросил он.
        — А тебе-то что?
        — Да мне-то ничего,  — отвечал Кузька,  — Мне дела нет: хочешь деградировать дальше — деградируй, лишь бы не на моих глазах.
        — Ну спасибо тебе, друг,  — зло сказала Олива,  — Я и так уж вижу, что я у тебя давно поперёк глотки торчу.
        — Торчишь. Поперёк глотки торчишь. И знаешь почему? Потому что ты сама не живёшь, и другим жить не даёшь…
        — Я тебе мешаю?  — с вызовом спросила Олива.
        — Ты себе мешаешь,  — сказал Кузька.
        — Кто она?  — Олива схватила его за руки,  — Ответь мне, кто она? Кто эта баба Салтыкова, о которой ты знал, и мне ничего не сказал? Ответь мне!
        — Нет!  — жёстко отрубил Кузька.
        — Но ты понимаешь, что это меня, меня касается прежде всего?! Мне необходимо это знать!!! Кузька, миленький, ну скажи, ради Бога! Я с ума сойду, если не буду знать…
        — Всё, Оля, всё,  — Кузька вырвал у неё свои руки.
        Олива заплакала.
        — За-бей! Забудь! Найдёшь другого парня, ну чё ты, в самом деле… Свет клином что ли на нём сошёлся?
        — Да, сошёлся!! Свет клином сошёлся, да!!!  — в ярости крикнула Олива,  — Тебе не понять, потому что ты эгоист, и вы все, все эгоисты и думаете только о себе! Вам всем на меня плевать, что я, не вижу что ли?!
        — Хватит!!!  — потеряв самообладание, крикнул Кузька,  — Заебала! Затрахала уже!!!
        Олива, не ожидавшая такой реакции, в шоке прижалась к стене.
        — Заебала!!! Затрахала!!!  — продолжал он орать,  — Да сколько можно-то, в конце концов?! Вот ты уже где сидишь со своим Салтыковым!!!  — Кузька резко провёл рукой по горлу,  — Да, он послал на хуй тебя, пойми это уже раз и навсегда!! И раз уж ты так себя не уважаешь, то уважай хотя бы тех, кто рядом с тобой находится…
        В дверях комнаты появилась Никки. Увидев её, Кузька мгновенно остудил свой пыл.
        — Пойдём, Кроша,  — сказал он и, обращаясь к Оливе, произнёс: — А ты посиди тут, и подумай над тем, что я тебе сказал.
        — Может, не надо было так грубо?  — спросила Никки, когда они с Кузькой остались одни в другой комнате,  — Всё-таки, ты тоже неправ, согласись…
        — В чём я неправ? В том, что не рассказал ей про Салта? А как ты думаешь, если б я ей рассказал, и тем самым подставил его — я был бы прав?
        — А так ты, получается, подставил её…
        — Так получается, что это она меня подставила,  — зло ответил Кузька,  — Знаешь, ведь полгода назад я однажды сказал ей всю правду — когда Салт от неё в Питер сбежал. Он меня попросил с ней поговорить, я сказал как есть. Что было потом, ты знаешь. И как ты думаешь, кто больше всех оказался виноват? Я. А самое нелепое в этой истории то, что мне это всё вообще похуй. Тогда я и решил: пусть сами разбираются, как хотят, я ничего не вижу, ничего не слышу…
        — Но ты же помогал Салту, прикрывал его…
        — Это совсем другое. Есть такое понятие, как мужская солидарность. Вам, девушкам, этого не понять,  — усмехнулся Кузька,  — К тому же, Салт здорово помог мне самореализоваться, а это ценится в мужском кругу. Что Олива — она приехала и уехала, а Салт, несмотря ни на что, всё-таки занимает в обществе далеко не последнюю ступень. Да, Кроша, может быть, то, что я сейчас сказал, звучит цинично, но это правда, а я не хочу лукавить, и тем более с тобой я хочу быть откровенным до конца.
        — Ладно…  — сказала Никки,  — В любом случае, тебе видней.
        Гл. 43. Отповедь
        Бывают люди — как хамелеоны: то они думают так, то по-другому. А бывают и такие (в большинстве своём), которые хотят казаться совсем не тем, чем они на самом деле являются. Есть те, которые любят подолгу разглагольствовать о своей работе, производя внешнее впечатление этаких трудоголиков, для которых работа — это всё, и при всём при этом дело у них так и стоит на мёртвой точке; тогда как другие, которые о своей работе не говорят, а делают её, успевают куда как больше. Так же и в любви: болтуны, которые говорят разные красивые слова о своих чувствах, как правило, не испытывают и сотой доли того, что говорят; тогда как те, которые говорят мало, или вообще не говорят, пряча своё чувство внутри, оказываются куда более надёжны и искренни в любви.
        Кузька, несмотря на свою внешнюю жестокость и открыто демонстрируемый похуизм, в душе был совсем не таким. Как бы много ни говорил он, что ему на всё срать и плевать на чужие проблемы, в глубине души он всё равно не мог оставаться равнодушным. Он не мог спокойно видеть чужое горе; душа его, которую он прятал за грубой и жёсткой оболочкой похуиста, была куда более, чем у других, чувствительна и ранима. Но Кузька, несмотря на свою молодость, уже понимал, что мир жесток, и в мире надо быть жестоким — иначе просто пропадёшь.
        Оливу он возненавидел с того самого дня, когда она просекла, что Салтыков вернулся из Питера, и начала на него охоту. Кузька, как никто другой, знал истинное положение дел, и наблюдать продолжение всей этой «Санта-Барбары», заранее зная, чем всё закончится, ему было больно и противно. А теперь, когда Олива, окончательно доломав шаткие развалины своей личной жизни, пустила всё на самотёк, целиком и полностью уйдя в своё горе — Кузька вообще перестал выносить её. Ему казалось, само присутствие Оливы в доме, где он сам недавно обрёл своё счастье, губительно и отравляюще сказывается на окружающей атмосфере, словно ядовитые испарения ртути.
        «Ехала бы себе в Москву…  — думал он, нервно куря на балконе,  — И чего она сюда прётся постоянно? Кому она тут нужна? Салт отказался от неё, Кроше она в тягость, да и мне, признаться, тоже. Зачем вообще нужен такой человек, если он ни себе, ни другим счастья не приносит…»
        На балкон вышла Никки, кутаясь в короткий голубой халатик; волосы её, обычно распущенные, теперь были убраны заколкой. Кузька шагнул к ней навстречу, обнял и прижал к себе, чувствуя, как нежность тёплой морской волной накрывает их с головой.
        «Вот оно — счастье…» — блаженно подумал Кузька и закрыл глаза.
        — Я там картошку пожарила с курой,  — сказала Никки,  — Пойдём, покушаем…
        — Пойдём,  — согласился Кузька и ушёл с балкона вместе с ней.
        Проходя на кухню мимо комнаты, где лежала Олива, Кузька хотел было, не оборачиваясь, быстро проскочить мимо, но вдруг против воли остановился и взглянул на неё. Олива лежала на постели в ночной рубахе, опустившаяся, взлохмаченная, опухшая от слёз, и беспрестанно сморкалась в носовой платок. Встретившись взглядом с Кузькой, она затравленно прижалась к подушке и опустила взор.
        «Да, ломать — не строить,  — подумал Кузька, глядя на неё,  — Ведь всего-то неделю назад она была красивая, ухоженная девушка — и во что она превратилась теперь…»
        Что-то вдруг ёкнуло в сердце Кузьки. Он сердито отвернулся.
        «На жалость давит…  — думал он, сжимая кулаки,  — Всех вокруг себя обвиноватила! Разве я виноват в том, что я счастлив, а она — нет? С какой стати я должен чувствовать себя виноватым?..»
        Он взглянул на Никки. Потом на Оливу. Потом снова перевёл взгляд на свою девушку, словно пытаясь найти аналогию между Оливой и ею. И Кузька вспомнил, что именно Олива привела его в этот дом и познакомила его с Никки. И, если бы не Олива, возможно, он никогда бы не нашёл и не разглядел как следует свою Крошу, и никогда не был бы счастлив так, как теперь.
        «Она подарила мне Крошу,  — пронеслось в его голове,  — А я что сделал для неё?..»
        Кузька молча вышел из комнаты и прошёл в кухню вслед за Никки. Есть ему уже не хотелось, но, чтобы не обижать свою Крошу, он съел всё, что она положила в его тарелку.
        — Знаешь, Кроша,  — сказал Кузька, вставая из-за стола,  — Мне надо кое-куда съездить. Я мигом, туда и обратно,  — пообещал он, и, надев куртку, вышел из квартиры.
        Закрыв за ним дверь, Никки почувствовала, что вслед за Кузькой ушло и счастье, и ощущение спокойствия и комфорта. Она поймала себя на том, что и сама бы с радостью куда-нибудь ушла, лишь бы не оставаться в квартире наедине с Оливой, рискуя заразиться от неё горем, как от тяжелобольной.
        Целый час Никки старалась всеми правдами и неправдами не заходить в комнату, где была Олива. Потом ей понадобился телефон, а он лежал именно там, и Никки волей-неволей пришлось пойти туда.
        Олива уже не лежала на постели в ночнушке: она была одета и ходила по комнате, собирая свои вещи. Никки опустила глаза вниз, и увидела, что на полу, возле постели лежит синий матерчатый чемодан Оливы.
        — Я уезжаю в Москву,  — сказала Олива, поймав на себе вопросительный взгляд Никки,  — Я подумала, и решила, что так будет лучше для всех.
        — Ну, что ж…  — помолчав, ответила та,  — Раз ты решила, что так будет лучше… я не смею тебя удерживать…
        Олива не ответила и молча положила в чемодан свои джинсы. Никки присела рядом с ней. Какое-то время обе молчали.
        — Когда ты едешь?  — нарушила молчание Никки.
        — Завтра утром,  — отвечала Олива,  — Если мы с Кузькой не можем ужиться под одной крышей — кто-то один должен уйти, и будет лучше, если уйду я.
        — Мне очень жаль, правда…
        — Не стоит,  — хмуро отмахнулась Олива,  — Ты здесь ни при чём, и ты это знаешь.
        — Но мы ведь будем общаться, правда?
        — Конечно, с тобой я буду общаться,  — отвечала она, застёгивая чемодан,  — Но Кузька для меня умер.
        — Кузька бывает груб, но ведь он не плохой человек…  — робко заступилась Никки.
        — Кузька предатель,  — отрезала Олива,  — Это он закладывал меня всё это время Салтыкову. Это он донёс ему и то, что я еду в Архангельск, и то, что я караулю его возле высотки.
        — Но ты же не можешь утверждать…
        — Могу. И я утверждаю. Он говорит, что я его подставила, а я говорю, что он меня.
        Внезапно дверь распахнулась, и на пороге появился Кузька. Олива, затравленно глянув на него исподлобья, замолчала на полуслове.
        — Продолжай, продолжай,  — спокойно сказал Кузька.
        Олива молча отвернулась к окну.
        — Не, всё правильно. Кузька плохой. Кузька предатель. Зато Олива у нас очень хорошая, не так ли? Хорошая девочка Оля,  — усмехнулся Кузька,  — Хорошая девочка Оля хочет хорошо жить. Это понятно. А что такое хорошо жить по понятиям хорошей девочки Оли? Для хорошей девочки Оли главное — удачно выйти замуж. То есть, пока плохие девочки учатся, ночами не спят над курсовыми работами, встают в шесть утра, ходят на работу, зарабатывают деньги — хорошая девочка Оля все свои проблемы решит, выскочив замуж, и тогда ей можно будет и не учиться, и не работать, а только сидеть на диване и пилить мужа, почему им не хватает денег на десятую машину, а заодно и пиявить его, почему он, бедняга, из-за своей работы уделяет ей так мало внимания… Лихо? Лихо. А что делает хорошая девочка Оля, если рыбка оказывается не такой глупой и срывается с крючка? Тогда хорошая девочка Оля начинает пытаться изобрести новую ловушку, а так как мозгов хорошей девочки Оли явно не хватает на то, чтобы придумать что-то более дельное и эффективное, она не находит ничего более достойного, чем выслеживать жертву под лестницами, выламывать
ногами двери, бить по лицу, шпионить, подслушивать чужие разговоры и, наконец, поджидать свою жертву в подъезде с кухонным ножиком в кармане, напрочь выключив серое вещество и даже ни на секунду не сварив своими куриными мозгами, что за это вообще-то посадить могут, и посадят наверняка, причём надолго. Но ведь хорошая девочка Оля не будет отвлекаться на такие мелочи, правда? Ей похуй на то, что она этим ломает жизнь не только себе и ему, но и своим друзьям, которые не сделали ей ничего плохого, и конечно, ей глубоко наплевать на то, что эти друзья спасли её от смерти, от тюрьмы, от страшной участи, которую хорошая девочка Оля взяла и своими же руками себе уготовила. Друзья, то есть, вру, эти предатели и скоты, бегают за ней по всему Питеру с высунутым языком, вытаскивают её из психбольниц, сидят около неё и подтирают ей сопли, носятся с ней как с писаной торбой, а когда она посылает их нахуй и бежит делать очередную глупость, они мчатся за ней вдогонку, выручают её, а потом вместо благодарности она нажирается как свинья, пинает их ногами, а они за это вместо того чтобы выбросить её на улицу, где и
положено быть пьяным проституткам с преступными наклонностями, нянчатся с ней как с младенцем и таскают на руках на толчок, чтобы она могла там поссать. Но ведь Оля у нас девочка хорошая, а все остальные плохие, поэтому все вокруг неё такие гады и сволочи, все мерзавцы и подлецы, и все кругом виноваты, только она одна — чистый и невинный ангел, воплощение добра и справедливости, а воплощение добра и справедливости по определению не может быть ни в чём виновато…
        Кузька замолчал. Олива не перебила его ни разу и по-прежнему оставалась стоять к нему спиной. Он тронул её за плечо — Олива дёрнулась и спрятала лицо в ладонях. И только когда спина её дрогнула от сдерживаемых слёз, Кузька понял, что слова его достигли цели.
        — Я не хотел, Оля, тебя обидеть,  — сказал он,  — Это же правда, а на правду нельзя обижаться, даже если она и горькая.
        Олива молчала и бесшумно глотала слёзы.
        — Кузька-предатель привёз тебе кое-что…  — нарушил молчание он.
        — Спасибо. Не надо,  — отрывисто сказала она, давясь слезами.
        — Ладно,  — ответил Кузька,  — Тогда я скажу ему, чтобы он уехал.
        — Кому — ему?
        — Тассадару.
        Олива быстро вытерла слёзы и обернулась.
        В дверях комнаты стоял Тассадар и смотрел на неё своими огромными голубыми глазами.
        Гл. 44. Ангел-спаситель
        Тассадар знал о том, что произошло у Оливы с Салтыковым. Он сам помнил этот Новый год, и второе января, когда Салтыков выгнал Оливу за дверь с чемоданами, и как она ревела на весь подъезд, лёжа ничком на полу около лестницы. Тогда Олива не нравилась ему — она представлялась ему рыхлой, глупой и истеричной бабой, и он даже сочувствовал Салтыкову, тем более, в устах самого Салтыкова, как это часто бывает, всё и выглядело так, что именно он, Салтыков, оказался жертвой, и сам мучается из-за сложившейся проблемы. Тассадар тогда не вникал, почему у них так всё получилось, тем более, срабатывала так называемая мужская солидарность — и, поскольку помощь на тот момент требовалась скорее Салтыкову, чем Оливе, он и решил помочь ему разрулить всю эту ситуацию.
        Но теперь… Теперь, за эти полгода, и у Тассадара в жизни утекло много воды, что заставило его несколько раз пересмотреть свою позицию. Из университета его отчислили, да и Оксана, которую он любил, ушла от него к другому. Тогда-то Тассадар и почувствовал на своей шкуре, каково это, когда самый дорогой и любимый человек тебя бросает, выкидывает на помойку, как старую стиральную машину, обменяв её на другую, более новую. Проблемы с Оксаной у него были, но такого удара в спину он от неё ожидал меньше всего. В тот день Тассадар пришёл домой и напился. А потом пил целый месяц, пока не оказался в больнице…
        Встреча с Оливой через полгода произвела на него неизгладимое впечатление. Когда он увидел её, осунувшуюся и бледную, полулежащую на скамье у автобусной остановки, словно что-то кольнуло у него внутри. Тассадар увидел в ней отражение самого себя, надломленного предательством и болью. И тогда он понял, что не всё в жизни для него так уж потеряно, и он ещё сможет кому-то помочь. И тогда же, гуляя с ней около залива и одалживая ей свой плащ, ему показалось, что если он не укроет её и не согреет — она без него пропадёт.
        …Олива понуро сидела в тёмной комнате у окна. У её ног лежал тот же синий матерчатый чемодан, что и полгода тому назад. Зарёванное лицо её, красное и вспухшее как у алкоголички, было более чем некрасиво — оно было страшно, но Тассадар думал об этом меньше всего. Он подошёл к ней и молча сел перед ней на корточки. Кузька и Никки тут же вышли из комнаты и затворили за собой дверь.
        — Не смотри на меня,  — попросила Олива, пряча лицо.
        — Хорошо,  — сказал Тассадар,  — Я не буду смотреть, если тебе это неприятно.
        Минуты две они оба молчали.
        — Ты слышал, что сказал Кузька?  — нарушила молчание Олива.
        — Что бы он ни сказал, ничто не стоит твоих слёз,  — сказал Тассадар,  — Хочешь, я выслушаю тебя? Ты говори, а я буду слушать. А потом вместе разберёмся.
        И Олива, сбиваясь и путаясь, перескакивая с одного на другое, начала говорить. Тассадар ни разу не перебил её. Окончив свой длинный, сумбурный, сбивчивый рассказ, она заключила:
        — Теперь ты видишь, что я плохой человек. Я — барахло, выброшенное на помойку. Всем друзьям в тягость. Лучше бы я тогда умерла…
        — Нет, не лучше. Если б ты умерла, это была бы самая большая глупость в твоей жизни.
        — Глупость то, что меня спасли,  — сказала Олива,  — Мне бы не пришлось больше так страдать и унижаться. Теперь я чувствую себя ещё хуже, чем прежде…
        — Почему?
        — Потому что я несчастный человек.
        — А с Салтом ты была бы счастлива? Вспомни: ты когда-нибудь была счастлива с Салтыковым?
        — Была,  — сказала Олива.
        — Когда?
        — В прошлом году, на ноябрьские праздники…
        — А теперь посчитай, в сумме, сколько по времени длилось это твоё счастье.
        — Если в сумме, то… дня три, наверное…
        — Вот. А теперь вычти эти три дня из всего срока, пока вы были вместе,  — сказал Тассадар,  — Сколько останется?
        — Много…
        — Вот. И это время ты была с ним несчастлива,  — подвёл итог Тассадар,  — Вот и решай, что больше: три дня счастья, или целый год слёз и страданий. И подумай, стоят ли эти жалкие три дня целого года мучений, а уж тем более — целой загубленной жизни…
        — Да, может и не стоят,  — сказала Олива,  — Но что же делать, мне и с ним плохо, а без него ещё хуже! Как он сказал, что я ему не нужна…  — голос её оборвался слезами,  — Зачем же и жить тогда…
        — Если ты не нужна ему, это не значит, что ты не нужна никому.
        — А кому я нужна?
        — Мне нужна. Друзьям своим нужна. Миру нужна…
        — А мне весь мир не нужен,  — сказала Олива,  — Салтыков один для меня всё. Я бы, может, всех вас отдала бы за него одного…
        Тассадар опешил, словно от удара. Он встал и, не глядя на Оливу, направился к двери.
        — Ну, тогда тебе никто не поможет. Даже я.
        Олива секунду неподвижно сидела, и только когда Тассадар уже открыл дверь, чтобы уйти, до неё, наконец, дошло, как сильно она ранила его. И ещё до неё дошло быстрее чем когда-либо, что если она сию секунду не остановит его, то действительно потеряет всё.
        — Куда ты?  — окликнула его Олива.
        — Я поеду в Северодвинск,  — отвечал Тассадар,  — Да и то, не знаю, зачем я сюда приехал…
        — Подожди!  — Олива схватила его за рукав,  — Чёрт с ним, с Салтыковым! Хочешь, я вообще о нём больше никогда не заговорю? Одно твоё слово — и ты о нём больше не услышишь!
        Тассадар остановился.
        — Я буду рад, если ты забудешь его, но я хочу, чтобы ты это сделала не ради меня, а ради себя…
        — А что бы ты хотел, чтобы я сделала ради тебя?
        — Просто будь хотя бы,  — сказал Тассадар,  — Согласна?
        — Согласна…
        Они обнялись. Олива поцеловала его в губы и спрятала лицо у него на плече.
        — Спасибо тебе,  — тихо произнёс Тассадар.
        — За что?
        — За то, что ты есть…
        …А город, окольцованный рекой, тихо спал, закутавшись в ночной туман. В этот час почти не ездили машины, не ходили по улицам люди. Лишь по деревянному тротуару улицы Розы Люксембург шумно и весело возвращалась из клуба компания молодых парней.
        — Ну чё, может, ещё по пивасику?  — спросил Флудман,  — На посошок, так сказать…
        — Э, не, ребят. Я пас,  — Райдер развёл руками.
        — А я бы и от водочки не отказался,  — подал голос Хром Вайт.
        — Смотри, допьёшься, и будешь вон лежать как Салтыков вчера ночью в луже с хуем наружу…
        — Это где такое?  — поинтересовался Глад,  — Чё, в натуре что ли Салт вчера так ужрался?
        — А то нет! Реально, упал вчера на улице в лужу и хуй наружу.
        — Так-таки хуй наружу?
        — Ну чё я, врать что ли буду?  — обиделся Райдер,  — Мне сам Негодяев рассказал.
        — Да Негодяев-то тебе расскажет, ты только уши развешивай,  — хихикнул Флудман,  — Негодяев да Олива — два знаменитых сказочника у нас в городе.
        — Кстати, Олива-то, говорят, с Тассадаром теперь замутила…
        — Кто говорит, Негодяев?  — заржал Флудман.
        — И Негодяев, и даже Кузька,  — сказал Райдер.
        — Ну, Кузьма-то лишнего точно не скажет,  — заверил Гладиатор,  — Раз даже он это говорит, значит, так оно и есть.
        — То Сорокдвантеллер, то Салтыков, то Тассадар,  — изрёк Флудман,  — Интересно, кто у неё будет следующим?
        — Ну, Флудманизатор, держись! Следующим будешь ты!
        — Нет уж, спасибо,  — заржал Флудман,  — Мне как-то, знаете ли, не очень хочется в конце отношений получить ботинком по морде…
        — Знаю-знаю я об этих боях без правил,  — изрёк Гладиатор,  — Жаль, что я не видел своими глазами эти рукопашные бои с элементами кунг-фу.
        — Зато Паха Мочалыч видел,  — сказал Райдер,  — Он, кстати, до сих пор жалеет, что ему не удалось тогда заснять всё это дело на видеокамеру.
        — Действительно жалко, вот бы мы поржали! Дом-2 отдыхает!
        — Жара в Архангельске-2, ёптыть! Всем смотреть!
        — Всем читать!
        — Ну-ка, Глад, как ты там говорил-то? Порву на-кус-ки!!!
        — Накуски! Однозначно!!!
        — На мясооооо!!!
        — Доооо! Это не мясоооо! Это куха-гхиль!
        — Кстати, что-то «куха-гхиль» давненько к нам носа не кажет,  — заметил Флудман,  — Зазнался там у себя в Питере…
        — Зато он в Москву в последнее время частенько нос кажет,  — сказал Райдер,  — Сказал, на следующей неделе опять туда поедет.
        — К кому: к Волковой или к Поляковой?  — поинтересовался Хром Вайт,  — Или, может, сразу к обеим?
        — К Волковой, к Волковой,  — заверил Райдер,  — Теперь уже точно к ней.
        — Значит, скоро в Москве на свадьбе будем бухать? Круто!  — обрадовался Хром,  — Как раз двух зайцев убьём: и Москву посмотрим, и побухаем на халяву…
        — Всё б тебе бухать, халявщик,  — осадил его Гладиатор,  — Делом бы занялся.
        — Каким делом-то?  — возразил Хром Вайт,  — Чё ещё делать нам на отдыхе? Бухать, да гулять, да песни орать. Тем и живём!
        И все, как по команде, хором заорали песню:
        — В чёрном цилиндре, в наряде старинном
        В город на праздник путник очень спешил…
        …Долго ещё разносилась эхом и песня, и смех, и весёлые юношеские голоса по спящим ночным кварталам города Архангельска. А потом всё стихло, и город снова погрузился в дрёму, спокойно и безмятежно ожидая, когда взойдёт утренняя заря и окрасит своим золотисто-розовым светом холодные и неподвижные воды Северной Двины.
        Гл. 45. Дружеский совет
        Прошло полгода. Как песок сквозь пальцы, тихо и незаметно протекли эти пять осенних месяцев, не внеся больше в жизнь компании никаких изменений. После всех треволнений, что выпали ребятам в последние дни лета, всё встало на свои места. Главный виновник бури в стакане, Салтыков, вскоре после всей этой истории подался в Питер, и больше уж от него ничего не было слышно, поэтому кипящее море страстей вскоре улеглось. Кузька и Никки по-прежнему были вместе, и, казалось, любили друг друга ещё сильнее; Тассадар тоже всё это время находился рядом с Оливой. И вот, так же незаметно, как пролетели лето и осень, подкрался к их порогу новый, 2009 год.
        — Ну, за хэппи-энд!  — провозгласил Кузька, наливая всем шампанского.
        — Да, за хэппи-энд!  — воодушевилась Олива,  — И за то, чтобы этот хэппи-энд в Новом году плавно перетёк в хэппи-старт!
        — Ура!  — воскликнули все, мелодично чокаясь фужерами в мягком мерцании свечей,  — С Новым годом!!!
        — С Новым годом, с новым счастьем,  — блестя глазами, радостно произнесла Олива, прижимаясь поплотнее к Тассадару.
        — Дааа,  — мечтательно произнесла Никки, прижимаясь, в свою очередь, к Кузьке,  — С новым счастьем…
        Ребята сидели в полутёмной гостиной за новогодним столом со свечами и шампанским. Возле окна горела разноцветными гирляндами новогодняя ёлка, а за окном громко пуляли петарды и салюты — архангелогородцы, как всегда, справляли этот Новый год с треском и грохотом.
        — Олива, а ты закончила писать продолжение своей книги?  — спросил её сидящий тут же Ярпен.
        — Да, я закончила её незадолго до Нового года…
        — Я не читал, надо будет почитать,  — лукаво усмехнулся Тассадар, глядя на Оливу своими бездонными синими глазами,  — Какой ты конец придумала?
        — А вот не скажу!  — засмеялась Олива, запуская руки в его густые тёмно-русые волосы.
        — А я читал,  — сказал Кузька,  — Но мне, если честно, первая книга больше понравилась.
        — Мне тоже,  — добавила Никки,  — Продолжение какое-то не очень интересное получилось. Событий как-то мало, да и вообще, концовка суховата вышла…
        — Ну уж, что есть — то есть,  — сказала Олива,  — В конце концов, это ведь не окончательный вариант книги, может, я её ещё переделывать потом буду. Ведь история-то ещё не закончена наверное… Правда, любовь моя?  — обратилась она к Тассадару.
        Кузька пристально посмотрел на Оливу и Тассадара и вдруг взял водку со стола и убрал её под диван.
        — От греха подальше,  — пояснил он,  — Слушай, Тасс, пойдём-ка, покурим-ка…
        — Я тоже с вами пойду,  — вызвалась Олива.
        — Нет,  — отрезал Кузька,  — Ты с нами не пойдёшь. У нас мужской разговор.
        Парни накинули куртки и вышли на лестничную площадку. Закурили.
        — Ну,  — сказал Кузька, на всякий случай проверив, не стоит ли кто за дверью,  — Давай, выкладывай.
        — Да я даже не знаю, что сказать…
        — Говори, как есть. У тебя с ней… что у тебя с ней? Она реально тебе нравится?
        — Как тебе сказать…  — произнёс Тассадар,  — Ты же знаешь, что я изначально хотел помочь ей. Я видел, что человек погибает, и не мог не протянуть ему руку помощи…
        — Но тебе не кажется, что твоя помощь зашла слишком далеко?
        — Кажется,  — Тассадар невесело усмехнулся,  — Я вижу, что с каждым днём она привязывается ко мне всё больше и больше.
        — А ты?  — Кузька проницательно посмотрел другу в глаза.
        — А что я?  — Тассадар отвёл взор,  — Ты же знаешь, что я несколько лет любил Оксану…
        — А Олива?
        — Олива очень сложная страница в моей жизни… С одной стороны, она мне, конечно же, небезразлична; но с другой…
        — Значит, ты сомневаешься?
        — Не знаю, Кузя, не спрашивай; я сам запутался…
        — Но ты же понимаешь, что с Оксаной всё кончено, и уж больше ничего у тебя с ней не может быть, так же как и у Оливы с Салтом…
        — Есть одно «но».
        — Какое?
        — За эти полгода, что я общался с Оливой, я добился известных успехов: она забыла про Салта и больше ни разу не говорила о нём со мною. Но я, к сожалению, не могу сказать того же об Оксане. Хоть и понимаю, что после того как она уехала в Питер, променяв меня на более богатого мужика, который гораздо старше нас, она для меня навсегда потеряна…
        — А если бы Оксана вернулась… что бы ты делал?  — осторожно спросил Кузька.
        — Не знаю, Кузя, не знаю…
        — А надо бы знать,  — ответил он,  — Я с Капалиным сегодня разговаривал…
        — И что?  — насторожился Тассадар.
        — Так вот, он мне сказал одну вещь… Думаю, тебе необходимо это знать…
        — Ну говори уже, не томи! Что тебе сказал Макс Капалин?
        — Оксанка с мужиком со своим поругалась. Ушла от него с вещами на вокзал…
        Тассадар почувствовал, как кровь прилила к его лицу.
        — Когда это было?  — сдавленно спросил он.
        — Вчера,  — сказал Кузька,  — По всему видать, она направила свои стопы в Северодвинск, к родителям.
        Тассадар выбросил бычок и в волнении заходил по лестничной клетке. Кузька посмотрел ему в глаза — оба поняли всё без слов.
        — Так что ты теперь будешь делать?
        — Я… что я? Я не знаю… Это так неожиданно… А тут ещё и Олива… Сможет ли она это понять?..
        — Слушай, Тасс,  — Кузька загасил бычок о перила лестницы,  — Мой тебе дружеский совет: разруливай это дело, пока не поздно. Олива опасная штучка, с ней шутить нельзя. Вспомни, что она сделала с Салтом. Он с ней такого дерьма накушался — ты, наверное, знаешь…
        — Знаю… Что ты мне рассказываешь?  — досадливо отмахнулся Тассадар,  — Не волнуйся, Кузя, я не Салт. В отличие от него, я знаю, что делаю.
        — Смотри же, Тасс, я тебя предупредил. Сейчас мы вернёмся в квартиру как ни в чём не бывало. Не будем портить девушкам Новый год,  — Кузька взялся за дверную ручку,  — Но водку я убрал на всякий пожарный.
        — Зачем?  — не понял Тассадар.
        — А чтобы не терять контроль над ситуацией.
        …Олива сидела как на иголках. Парни отсутствовали вот уже более десяти минут, и с каждой минутой она чувствовала, как нарастает ледяной волной страх внизу живота. Перед ней на тарелке лежала гроздь зелёного винограда и кусок шоколадного торта, но она не притрагивалась к еде — волнение сжимало её горло.
        «О чём они там говорят так долго?  — вновь и вновь думала она,  — Явно не о политике и спорте, иначе зачем Кузька запретил мне идти с ними? Значит, они говорят о чём-то таком, что не предназначено для моих ушей… Но о чём же? Что Кузька мог наговорить ему про меня? О Господи, лучше об этом не думать…»
        Олива нервно прошлась по комнате туда и обратно, и снова было села на диван, но волнение не давало ей спокойно сидеть на месте, и она вновь закружила по комнате.
        «А если он сейчас придёт и не захочет больше меня видеть? Если Кузька ему наговорил чего-то такого, отчего он рассердится и больше знать меня не захочет? О Боже, только не это…»
        — Что ты вертишься туда-сюда, как белка в колесе?  — окликнула её Никки,  — Сядь ты за стол ради Бога, не крутись! У меня уже голова кружится, глядя на тебя…
        — Не могу! Я боюсь…
        — Чего ты боишься?
        — Я боюсь, о чём они там говорят так долго…
        — Ну, глупости!
        Хлопнула входная дверь, и в комнату зашли Кузька с Тассадаром. Олива вздрогнула всем телом и пытливо заглянула им в глаза. Кузька спокойно сел на диван рядом с Никки, привычно обнял её. Тассадар же сел, даже не прикоснувшись к Оливе и долго, сосредоточенно смотрел в одну точку, как будто что-то обдумывая.
        «Вот оно — значит, я не ошиблась…» — холодным лезвием пронеслось у Оливы в голове. Она со страхом взглянула в глаза Тассадару, не смея обнять его.
        «Да, Кузька, наверное, прав…  — думал в свою очередь Тассадар,  — Всё действительно зашло слишком далеко…»
        Он посмотрел на Оливу. Она робко сидела возле него, едва удерживая в глазах слёзы — взгляд голодный, ищущий. Прав Кузька, прав… Но что же делать? Взялся за гуж — не говори, что не дюж…
        Поколебавшись немного, он обнял её и задумчиво прижался щекой к её щеке. Метнул взгляд на Кузьку — тот еле заметно кивнул ему головой.
        «Ну и чёрт с ним,  — подумал Тассадар,  — Не стоит портить праздник. Там потом видно будет, а сейчас пусть всё остаётся как есть…»
        Гл. 46. Игра в фанты
        — ВОлОдя! ВыхОди!  — крикнул с улицы голос какого-то пьяного гопника.
        Кузька задёрнул шторы. Походя, мелькнул взором за окно — там, в морозных зимних сумерках расстилался своими серыми пятиэтажками микрорайон Сульфат, известный всему Архангельску как одна из самых стрёмных окраин, кишащих самыми отъявленными гопниками.
        Но мороз, сугробы, унылые серые дома-развалюхи и пьяные гопники оставались за пределами окна; внутри же Кузькиной квартиры было красиво, тепло и уютно. Мягко переливалась гирляндами в углу живая ёлка, на столе мерцали свечи, а стены и шторы окна были украшены мишурой и снежинками, искусно вырезанными Кузькой из блестящей фольги.
        — Кузь, а Кузь! Тащи гитару,  — распорядилась Олива, что сидела на диване рядом с Тассадаром,  — Давайте устроим вечер живой музыки! Будем петь под гитару разные песни…
        — Олива! Я тебя умоляю,  — Тассадар досадливо поморщился,  — Ну какие из нас певцы? Оставь это: я не люблю самодеятельности.
        — Почемууу?  — девушка жеманно надула губы,  — Ну один разочек, ну ещё и будет,  — она поцеловала парня в губы и повернулась к Кузьке: — Кузь, давай из Цоя что-нибудь.
        — «Группу крови»?  — спросил Кузька, настраивая гитару.
        — Неее, только не «Группу крови»,  — Олива дёрнулась при воспоминании, как год назад у Салтыкова пели эту песню под караоке,  — Давай что-нибудь другое.
        Кузька кивнул и принялся подбирать аккорды «Кукушки». Все молчали.
        — Ну, что ж не поёте? Кузь, ты пой, а я подхвачу потом.
        Кузька, выдержав аккорд, начал тихо подпевать, и замолчал, как только вступила Олива. Больше никто не пел, лишь Кузька молча перебирал струны. Олива же пела самозабвенно, сидя на коленях у Тассадара спиной к нему, и поэтому не видела выражения его лица, которое по мере песни становилось таким, будто его заставили проглотить что-то очень невкусное.
        — Солнце моё, взгляни на меня,
        Моя ладонь превратилась в кулак…
        Олива, не оборачиваясь к Тассадару, допела песню до конца. Кузька, видевший лица их обоих, зажал руками струны.
        — Ну что, ещё раз на «бис»?  — он лукаво подмигнул Тассадару.
        — О нет!  — воскликнул тот.
        Это вырвалось у него против воли. Кузька убрал гитару, а Олива, догадавшись наконец, что её пение произвело на Тассадара отнюдь не приятное впечатление, сконфуженно замолчала и отодвинулась на край дивана.
        — Ты что, обиделась?
        Олива промолчала, поджав губы.
        — Прости, я не хотел тебя обидеть,  — сказал Тассадар,  — Просто мне в наследство от папочки достался стопроцентный слух, и я не переношу фальшивое пение и фальшивую музыку.
        — Неужели я действительно так плохо пою?
        — Отвратительно,  — усмехнулся он, целуя её в губы.
        Олива вырвалась.
        — Больше я никогда, никогда не буду петь, до самой смерти, слышишь? Никогда!
        — Не напрягайся,  — сказал Тассадар,  — Попробуй лучше вот эти рождественские козули. Ты ведь никогда их не ела?
        Олива хмыкнула, однако взяла из рук Тассадара козулю — особый рождественский пряник, национальное угощение архангелогородцев. Несмотря на то, что Олива вот уже третий год праздновала святки в Архангельске, она ещё ни разу в своей жизни не пробовала козуль, хоть и слышала о них — её архангельские друзья прожужжали ей все уши, расхваливая особую рецептуру приготовления этих козуль и их какой-то редкий, неповторимый, тонкий вкус. Некоторые уверяли, что козули имеют кофейный привкус, несмотря на то, что кофе в их составе не было и в помине. Салтыков на прошлый Новый год обещал угостить Оливу и Аню козулями, но конечно же своего обещания не сдержал.
        — Да, Олива, попробуй эти козули,  — подхватил Кузька,  — Их испекла моя мама.
        — Так вы говорите, они имеют вкус кофе?  — спросила москвичка, вертя в руках пряник в форме петушка.
        — Они имеют самые разнообразные вкусы,  — ответил Тассадар,  — Козули тем и необыкновенны, что у них может быть несколько привкусов. Кто-то улавливает в них вкус кофе, кто-то — вкус корицы и тирамису, кто-то — вкус сливок, варёной сгущёнки, морковки, яблок…
        — Хм… надо же,  — удивилась Олива,  — Ну ладно. Щас попробуем и оценим на наш московский вкус, что из себя представляют эти ваши хвалёные козули.
        Она откусила от козули кусок. Сказать по правде, ей хотелось отыграться на Тассадаре за своё недавнее уязвление. С надменным лицом Олива пожевала козулю и, подозрительно понюхав её, откусила снова.
        — Ну как?  — нетерпеливо спросил Тассадар.
        — Хм… ну что я могу сказать,  — сухо протянула она,  — Уж не знаю, чего уж вы такого необыкновенного нашли в этих козулях, но на мой московский вкус это… обыкновенный старый пряник. Столетней давности причём.
        Кузька и Никки растерянно переглянулись. Такой пощёчины они явно не ожидали. Тассадар оскорблённо поджал губы.
        — Ничего ты не понимаешь в козулях,  — обиженно пробубнил он.
        — Чего уж тут понимать,  — издевательски усмехнулась Олива,  — Говорю же: старый пряник. Такой старый, что об него не токмо что зубы — колено сломать можно. Новый вид самоубийства по-архангельски: убей себя козулей по башке…
        — Ну-ну, сам шучу, сам смеюсь,  — сквозь зубы процедил Тассадар.
        — Ну, ладно, ладно, один-один,  — Олива примирительно поцеловала его в губы,  — Не дуйся, котёночек…
        — Да ну тебя,  — Тассадар досадливо отвернулся.
        Обстановка в гостиной накалялась. Кузька понял, что надо спасать положение.
        — Господа! Я предлагаю сыграть в фанты,  — объявил он.
        Предложение было принято. Кузька сгрёб фанты в меховую шапку и началась игра.
        — Итак, обладатель первого фанта должен будет…
        — Выпить полбутылки шампанского!  — подхватил Тассадар.
        Кузька вытянул фант. Пить «шампунь» выпало как раз Тассадару.
        — О нет!
        — О да!  — возразил Кузька,  — Тасс, ты нарушаешь правила игры.
        Тассадар тяжело вздохнул, но делать было нечего: пришлось покориться.
        — Обладатель следующего фанта должен будет… выйти в подъезд и там громко прокукарекать петухом!
        — Не, не!  — воскликнула Олива, которой и выпал этот следующий фант,  — Лучше я с Ярпеном поменяюсь. Можно?
        — Если Ярпен не будет возражать…
        — Не будет, не будет! Правда, Ярпен?
        — Хорошо,  — сказал Ярпен,  — Тогда ты вместо меня возьмёшь конфетку, выйдешь на улицу и подаришь её первому же гопнику, поздравив его с Новым годом.
        — Идёт!  — мигом согласилась Олива…
        Ребята высыпали на улицу. Стояла морозная звёздная ночь. Сульфат как будто вымер — на улице не было ни души.
        — Блин, мы же замёрзнем,  — Никки прижалась к Кузьке.
        — Стоп! Вон идёт кто-то. Эй, Оливка!  — окликнул Кузька,  — Твой выход.
        Олива кинулась к прохожему, протягивая ему конфету. Прохожий этот был маленький сморщенный старичок. Он испуганно отшатнулся от Оливы.
        — Что это, что это?  — скороговоркой залопотал он.
        — Конфета. Это конфета,  — улыбаясь, произнесла она,  — Возьмите же. С Новым Годом!
        — Кто? Что? Пустите! На помощь!!!  — закричал он и, оттолкнув руку Оливы, прытко засеменил прочь.
        Конфета, выбитая из руки девушки, тихо звякнув фольгой, безвозвратно нырнула в сугроб. Олива осталась растерянно стоять на дороге.
        — Что, не взял? Он бил тебя? Да?  — зачастили вмиг подскочившие ребята.
        — Не-а. Вы, наверное, его напугали. Он наверно принял нас за гопников…
        — А конфета?
        — Нет, не взял. Конфета в сугроб упала…  — Олива села на корточки, разгребая пальцами снег.
        — Да разве найдёшь её теперь! Пошли домой…
        В подъезде Олива как будто отошла. Невесело усмехнувшись, спросила Ярпена, где же его обещанное кукареканье.
        — Ко-ко-ко-ко!  — громко прокудахтал Ярпен.
        — Да какое же это кукареканье?  — разочарованно свистнула Олива,  — Это не кукареканье, а кудахтанье дохлой курицы…
        — Сегодня тебя что-то заносит,  — заметила Никки.
        В прихожей Олива сняла дублёнку и, пройдя в гостиную, задумчиво села в кресло. Эти, казалось бы, мелкие расстройства последнего дня — странные разговоры Кузьки с Тассадаром, её неоценённые вокальные данные, наконец, этот шуганный старичок, который не захотел принять её подарок и шарахнулся от неё как от прокажённой — всё это вместе оставило неприятный осадок на её душе.
        Никки с Кузькой вовсю целовались на диване. Тассадар же, помешкав, сел рядом с Оливой. От выпитого ли шампанского, или от чего другого у него закружилась голова. Он серьёзно посмотрел Оливе в глаза и вдруг принялся целовать её в губы, глубоко, с языком. Он почувствовал, что окружающая обстановка мешает ему.
        — Ты не хочешь уединиться со мной куда-нибудь в другое место?  — спросил он её.
        — Не знаю… право… а как хочешь…
        Олива и Тассадар встали с кресла и ретировались в тёмную кухню. Кузька и Никки, всецело поглощённые друг другом, даже не обратили на это внимания, и лишь Ярпен завистливо вздохнул, глядя им вслед. Он вспомнил, как год назад и он вот так же целовался с Региной и так же искал с ней уединения в пустой и тёмной комнате, подальше от народа. А теперь… где теперь Регина? Ярпен почувствовал острую тоску и, улучив момент, вышел в коридор. Ему захотелось ей позвонить…
        А Олива и Тассадар, едва оказавшись наедине, словно обезумели. На линолеумный пол кухни тут же полетели их свитера и футболки. Оливин лифчик, расстёгнутый одним щелчком, полетел туда же, в общую кучу.
        Всё происходило без слов.
        Внезапная вспышка света заставила их очнуться. На пороге кухни стоял Кузька.
        Голая Олива мгновенно спряталась за Тассадара. Кузька озадаченно почесал затылок.
        — Э… Ну вообще-то в спальне есть диван…
        Олива и Тассадар, взяв в охапку свою одежду, проследовали за Кузькой по тёмному коридору и буквально через секунду упали в Кузькину постель.
        — Вас запереть на ключ?  — осведомился Кузька, выходя из спальни.
        — Да, пожалуйста,  — пробормотали Тассадар с Оливой.
        И щелчок дверного замка вырубил в них всё.
        Гл. 47. Признание
        Над Архангельском стояла звёздная ночь.
        Белели в темноте посеребрённые морозным инеем ветви деревьев, празднично переливался искрами хрустящий белый снег. Тускло мерцали огоньки в окнах домов, но даже и они терялись под нарядным чёрно-искрящимся куполом звёздного неба. Таких звёзд — Олива знала — никогда не увидишь в Москве. Да и увидишь ли где-нибудь ещё такой чудесной, нарядной, сказочной зимы?
        Ну и пусть от мороза замерзают пальцы, и сковывает дыхание; пусть на дорогах кругом гололедица и сугробы — даже унылые низкие строения, больше похожие на сараи, чем на жилые дома, не могли испортить великолепия северной январской ночи.
        Жарко было Оливе и Тассадару в эту морозную ночь, несмотря на то, что лежали они поверх одеяла по пояс голые. Свет был выключен, в колонках тихо играла музыка. Олива закрыла глаза — всё это было как наваждение, как сон.
        — Балдеешь?  — спросил её Тассадар.
        — Да…
        Он нежно ласкал её, то и дело спрашивая:
        — Тебе так приятно? А вот так?
        И — каждую минуту:
        — Балдеешь?
        — Ну зачем ты спрашиваешь, когда и так понятно?  — лениво пробормотала Олива,  — Не спрашивай ты меня ни о чём… Делай как тебе лучше…
        — Ну как же не спрашивать? Главное, чтоб тебе было хорошо…
        Олива даже прослезилась. Никогда ещё с ней не обращались так нежно, так внимательно. Невольно вспомнился Салтыков — грубый, эгоистичный, нетерпеливый… Этот никогда её не спрашивал, вертел её так и эдак как резиновую бабу, трахал во все дыры, раздирал ей ноги как лягушонку. Господи, какой же дурой я была, что соглашалась на весь этот ужас, думала Олива. Какой же я была идиоткой, думала она, что была с ним, терпела все унижения… А как вены резала из-за него… Могли же и не спасти…
        Нет, нет, лучше не думать об этом, не вспоминать весь этот кошмар. Забыть об этом, отдаться настоящему, ведь оно так прекрасно… Нет больше Салтыкова, нет страшной питерской каморки, нет этой ужасной, раздирающей боли и его отвратительной спермы на своей груди, нет железной койки и жестоких санитаров в психбольнице, а есть эта волшебная ночь, этот прекрасный, нежный, внимательный юноша с глазами, синими как лесные озёра…
        — Котёночек ты мой ласковый…  — прошептала Олива, обнимая его.
        Тассадар наклонился над ней, но вдруг побледнел и, сцепив зубы, откинулся головой на подушки.
        — Что с тобой?  — встревоженно спросила девушка.
        — Шампунь…
        — Ты перепил шампанского? Тебя тошнит? Да?
        — Нет, когда я лежу на спине, не тошнит… Я забыл, что у меня непереносимость…
        — Отдохни… полежи…
        — Нет, на спине я нормально… иди ко мне…
        Олива легла на него сверху, принялась жадно целовать.
        — Я хочу, чтобы ты взяла инициативу в свои руки… Я хочу, чтобы ты проявила свою страстность, о которой наслышан весь Архангельск…
        Она сплела ногами его ноги, развела в стороны. Хотела было «завести» его, взбудоражить каждой клеточкой своего изголодавшегося по сексу тела, но… ничего не вышло. Олива почувствовала, как ползёт по всему её организму усталость, как вялая апатия овладела ею, сделав вдруг слабыми её руки. Дыхание её сбилось, резко упало давление. Она вяло откинулась, закатив глаза, чувствуя, как всё стало куда-то уходить…
        — Тебе плохо?
        — Можно я полежу немного?  — как бы извиняясь, спросила она,  — Обними меня, пожалуйста. Я полежу немножечко, отдохну, и всё у нас будет…
        Тассадар обнял её. Она лежала неподвижно.
        — Ты спишь?  — тихо спросил он.
        Олива не ответила. Она спала, положив голову ему на руку. Тассадар осторожно высвободил свою руку и накрыл её одеялом.
        Да, не прошла для неё бесследно история с Салтыковым. Тассадар вспомнил, какой он увидел её тогда, летом, на остановке — бледная, с ввалившимися щеками и глазами, с выпирающими ключицами, как будто её из Освенцима выпустили… И потом, всю осень она была нездорова. Болезнь её заключалась в том, что она мало ела и много спала. Как бы рано Олива ни ложилась спать, сколько бы часов она ни спала — никогда не высыпалась, её вырубало везде, где только можно, она засыпала в автобусах, в маршрутках, даже в кинотеатре. Ходили вот давеча на «Обитаемый остров» — проспала весь фильм. И на дальние расстояния ходить не может — устаёт…
        Тассадар уже не верил, что она, эта самая Олива, ещё недавно могла переплыть озеро, могла пробежать без остановки несколько километров, могла протанцевать в клубе всю ночь, а уж про её темперамент он был наслышан уже давно. И где теперь всё это…
        И опять некстати вспомнилась Оксана… Ах, если бы можно было вернуть те дни! Если бы она сейчас лежала здесь…
        Тассадар тяжело вздохнул. Олива проснулась и обняла его.
        — Ты отдохнула?
        — Давай ещё немножечко полежим,  — попросила она,  — Это совсем не значит, что я тебя не люблю…
        — Не надо,  — перебил её Тассадар.
        — Тебе неприятно, что я говорю тебе о своей любви?
        — Дело в том, что…  — он взял её за руку,  — Мне очень больно… Я боюсь не оправдать твоих ожиданий… Поэтому давай не будем говорить об этом сейчас… Всё не так просто…
        — Но ты же сам всё усложняешь, зачем? Вон, Кузька с Никки — ничего же не усложняют, и оба счастливы…
        — Ты по ним не равняйся,  — сказал Тассадар,  — Кузьку с Никки все уже давно считают семейной парой. Скажу тебе по секрету — Кузька намерен сделать ей официальное предложение… А мы…
        — А что мы?
        — У нас с тобой всё гораздо сложнее…
        В колонках заиграла песня «Утро Полины» Наутилуса. Олива никогда не могла слушать эту песню без слёз — и теперь у неё закололо в носу. Она отвернулась.
        — Знаешь, я чуть не поступил с тобой как Салтыков,  — признался Тассадар,  — Я чуть не сделал самую большую глупость…
        — Какую же?
        — Чуть не признался тебе в любви. А через месяц сказал бы — извини, я дурак…
        Олива подавила подступавший к горлу ком. Она высвободила свою ладонь из его руки.
        — Конечно… Теперь, после истории с Салтыковым, наверное, все парни боятся ко мне на пушечный выстрел подойти… И ты тоже…
        — Не стану скрывать, это так,  — сказал Тассадар,  — Но, тем не менее, я рядом с тобой. Я не испугался подойти к тебе, так как знаю, что мне ты ничего плохого не сделаешь. Ты поступаешь плохо с теми, кто поступает плохо с тобой. Но я знаю, что ты никогда не вонзишь мне нож в спину…
        — Тогда что же?  — спросила Олива.
        Тассадар серьёзно посмотрел ей в глаза.
        — Ты мне друг. Близкий друг,  — сказал он,  — И ты должна знать обо мне всё. Я не могу обманывать тебя… Ты знаешь, что я вот уже много лет любил девушку, которая уехала в Питер. Я давно её не видел, но до меня дошли слухи, что она вот-вот появится в Северодвинске. Я не знаю, что будет со мной, если я увижу её… Думаю, ты должна знать…
        Олива молча глотала слёзы.
        — Ты плачешь?
        Она ничего не ответила и низко опустила голову.
        — Пожалуйста, не плачь,  — попросил Тассадар, обнимая её,  — Я не Салтыков, я не могу тебя обманывать. Мне следовало бы сказать тебе об этом ещё раньше, но…
        — Я знала…  — тихо сказала Олива.
        — Прости меня…
        — За что? Мне не за что тебя прощать…
        Тассадар молча гладил её по спине.
        — Скажи мне только одно,  — попросила Олива,  — Я давно уж хотела спросить тебя об этом, только случая удобного не находилось…
        — Я слушаю тебя.
        — Не так давно Никки сказала мне, что ты со мной только ради того, чтобы помочь мне. Я с ней даже поссорилась из-за этого. Ты знаешь, я человек гордый и никогда не приняла бы жалости… А теперь скажи мне ты: это правда или нет?
        — Я кому попало не помогаю,  — ответил он,  — Ты привлекла меня ещё с прошлого лета, своей внешностью, своим жизнелюбием, своим неординарным умом, своим блеском… И я счастлив видеть, что сейчас вернулся к тебе этот блеск, за который тебя все любят, все обожают…
        — Так ты любишь меня?
        — Да,  — сказал Тассадар.
        — Вот и всё. Больше мне ничего не надо.
        — Надеюсь только на одно…
        — Ни слова больше!  — Олива зажала ему рот рукой.
        — И всё же я должен тебе сказать…
        — Не говори! Я знаю,  — перебила она его,  — Я знаю заранее всё, что ты мне скажешь. Но я одно скажу тебе на это на всё…
        — Что же?  — спросил он.
        — Ты помнишь, в прошлый Новый год мы ходили в кинотеатр на «Иронию судьбы-2», но так и не смогли попасть на фильм? А жаль, потому что там Бондарчук в конце сказал одну фразу, и если б я услышала эту фразу именно тогда, в тот момент, ничего бы не случилось из того, что ты уже знаешь…
        — И что же это за фраза?
        — «Я себя уважаю достаточно, чтобы не быть там, где меня не хотят». Эта фраза одна врезалась мне в память из всего фильма. Так вот, и я говорю теперь тебе словами того героя: я уважаю себя достаточно, чтобы не быть там, где меня не хотят, поэтому как только я пойму, что я тебе не нужна, я два раза переспрашивать не буду, и тотчас же уйду, и уйду так, что ты этого даже не заметишь…
        — Хорошо,  — сказал Тассадар,  — Но сейчас ты нужна мне. Не буду обещать тебе райских кущ, я сам не знаю, как оно будет — может, мы будем вместе всю жизнь, а может, разойдёмся как в море корабли…
        — В любом случае, это будет твоё решение,  — сказала Олива.
        — Это будет н а ш е решение,  — уточнил он,  — Но знай: сейчас, в данный момент, в ближайшие сутки — я только твой…
        …А за окном, в тусклом свете фонаря, белели хлопья снега.
        Гл. 48. Вертолёт
        — Ты не жалеешь о том, что произошло?
        — Нет, нисколько…
        Тассадар лежал с открытыми глазами и смотрел неподвижно в одну точку. Олива гладила его пальцами по лицу, засматривала ему в глаза, улыбалась. Его же лицо было печально.
        — Почему я должна жалеть? Напротив, это было прекрасно… Об этом я могла только мечтать, всё это как в волшебной сказке…
        — Ты только помни, что это сказка, ладно?  — Тассадар серьёзно посмотрел ей в глаза.
        Улыбка медленно сползла с лица Оливы.
        — Зачем ты мне это говоришь?
        — Я стараюсь не сделать тебе больно…
        — Не говори ерунды,  — Олива обняла и принялась жадно целовать своего парня.
        — Просто пойми, я не хочу плохо поступать с тобой…
        — Чушь, я этого хотела не меньше, чем ты.
        В прихожей раздался звонок — пришла с подругами Диана, Кузькина старшая сестра. По всей видимости, они заняли гостиную для святочных гаданий, поэтому оставшимся там ребятам пришлось переместиться в спальню.
        — Пора вас раскулачивать за превышение власти над территорией,  — шутливо заметил Кузька, прыгая в постель вместе с Никки,  — А ну, двигайтесь!
        — Ярпен, ложись промеж нас в середину…
        Однако постель была рассчитана только на четверых человек, поэтому Ярпену на ней не хватило места. Он пробовал лечь в ногах у ребят, но его тут же отфутболили на пол.
        — Ярпен!  — окликнул его Тассадар,  — Поставь-ка нам песню «Вертолёт».
        Ярпен нашёл на компе эту песню, поставил. Никки и Кузька, казалось, забыли обо всём, что происходит вокруг них и только молча целовались друг с другом; Тассадар же, будто боясь глядя на них переступить какую-то новую грань, завёл с Оливой разговор о подводных лодках. Она хотела было на середине рассказа поцеловать его в губы, но Тассадар отстранился.
        — Ты знаешь, при каких обстоятельствах затонула на Дальнем Востоке подводная лодка «Нерпа»?  — серьёзно спросил он.
        — Нет,  — отвечала Олива. Откуда ж ей было это знать!
        — Так слушай,  — воодушевился Тассадар,  — Там, при проведении ходовых испытаний несанкционированно сработала лодочная объёмно-химическая система пожаротушения…
        Олива слушала его, но не понимала и половины из того, что он говорил. Она знала, что подводные лодки — излюбленная тема Тассадара. Этот красивый синеглазый парень, можно сказать, был повёрнут на подводных лодках. Он родился в портовом городе, с малых лет обретался на берегу Белого моря; и отец, и дед его строили подводные лодки, спускали их на воду. Тассадар и сам незадолго до кризиса строил эти подводные лодки, и Олива знала, что он мог говорить о них не то что часами — сутками.
        — Я знаю всё о подводных лодках,  — говаривал он,  — Я знаю о подводных лодках даже больше, чем положено знать каждому…
        И Олива, зная, какое удовольствие ему это доставляет, как могла, поддерживала с ним эти разговоры. Опыт показал ей, что любого парня хлебом не корми — дай только поговорить о науке и технике, спорте и политике, или ещё о чём-нибудь, что его интересует. С девушками-то куда как проще: у всех на языке любовь-морковь, да подружки, да мальчики. Парни же, все до единого, из Оливиного окружения, перетирали каждый о своём: Вовка — о машинах да мотоциклах, Даниил — о магии да эзотерике, Денис — о футболе, Кузька — о политике, Димка — о мировой экономике, Ккенг — об астрофизике, Гладиатор — о спорте да тренировках, Салтыков — о бизнесе да проектировании, Тассадар — о подводных лодках… И с каждым тему поддержи, во всё это вникни да разберись — иначе дура дурой покажешься. О чём с тобой им тогда разговаривать? Не о тряпках же твоих.
        Олива завистливо вздохнула, глядя на целующихся Кузьку и Никки — этим не нужны никакие подводные лодки, никакая политика, никакие выборы депутатов, им нет дела даже до экономического кризиса, о котором только и твердили по всей стране. Вот Никки — не грузится же никакой политикой, никакими партиями едросов и тому подобное — Кузька-то её, чай, и без политики любит…
        «Счастливые Кузька с Никки! Вот любят-то друг друга,  — думала Олива,  — А у нас с Тассом непойми чё, любовь-не любовь, так…»
        Между тем, песня про вертолёт закончилась, началась другая. Тассадар досадливо заворочался в постели.
        — Ярпен!  — окликнул он.
        — Чего?
        — Давай опять «Вертолёт»…
        Ярпен снова завёл «Вертолёт». Олива усмехнулась и положила голову Тассадару на грудь.
        Никки и Кузька, не обращая ни на что внимания, продолжали целоваться. Тассадар же, сев на своего «коня», продолжал:
        — Так вот, взрыв внутри отсека подводной лодки привёл к разгерметизации прочного корпуса и быстрому заполнению отсека…
        Песня «Вертолёт» закончилась.
        — Ярпен!
        — Чего?
        — Как это чего? «Вертолёт»!
        — Опять «Вертолёт»?  — фыркнула Олива, едва сдерживая смех.
        — А что? Очень хорошая песня,  — Тассадар поджал губы с видом обиженного ребёнка.
        — Конечно, это очень хорошая песня,  — Олива уже давилась от распиравшего её смеха.
        — И ничего смешного…
        Ярпен в третий раз завёл песню «Вертолёт». Тассадар лежал и наслаждался.
        — Вертолёт, вертолёт, вертолёт…  — тихо подпевал он.
        Кузька и Никки молча целовались.
        Гл. 49. Жадный таксист
        — Тасс, пойдём-ка, покурим-ка…
        Кузька с Тассадаром вылезли из постели и ушли на лестничную площадку. Никки и Олива остались в постели одни.
        — Ну, что?  — нарушила молчание Олива,  — Вижу, у вас с Кузькой полный альянс…
        — Дааа,  — отвечала Никки,  — Я его обожаю…
        — А у нас с Тассом всё не так хорошо, как хотелось бы,  — вздохнула Олива,  — Хоть ты и неправа была по поводу того, что он со мной из жалости. Он сказал мне, что любит меня…
        — Ну не знааю,  — протянула Никки,  — Странно это всё…
        — Отчего же странно?  — вскипела Олива,  — Ты до сих пор не веришь в то, что Тассадар мог в меня влюбиться? Что ж я, по-твоему, такая уродина и неудачница, что в меня и влюбиться невозможно?
        — Вовсе я так не думаю,  — сказала Никки,  — Просто зная Пашу… Он же идеалист… И потом, он не забыл эту свою Оксану…
        — Но я-то забыла Салтыкова ради него!
        — Ты это ты. Ты — как котёнок, в который раз повелась на ласку, поверив, что это настоящее… А для Паши всё гораздо сложнее…
        Никки кольнула в самую точку. Теперь-то Олива в полной мере осознавала, как она права. Но… так не хотелось портить Новый год! Так не хотелось хотя бы в этот волшебный праздник раз в году видеть всю эту колюще-режущую правду, которая и так надоела, замучила, за всю жизнь! Олива уткнулась лицом в подушку.
        А тем временем, Кузька и Тассадар, куря на лестнице, вели свои разговоры.
        — Что ты собираешься делать дальше?
        — Не знаю, Кузя… Я запутался… Не знаю, на что мне делать ставку…
        — Ты её не любишь?
        — Нет, я её люблю…
        — Ну, любишь, так не заморачивайся. Вечно ты ищешь проблему там, где её нет…
        — Нет, Кузя, всё не так просто…
        — Просто, не просто… По мне так — полюбил, так никого больше и не существует. Вон я Никки полюбил — и мне больше никто не нужен, хоть ты знаешь, что мне и Лариса нравилась, и Аня, Оливина подружка. Мне эта Аня писала тут недавно — и то, я не пошёл с ней на контакт, хоть она мне и нравилась… Раз Никки есть — значит, всё, других женщин нет и быть не может.
        — Не сравнивай,  — сказал Тассадар,  — Ты цельная натура, человек с твёрдой волей. Ты знаешь, чего хочешь. Чего хотел — всегда добивался. А я ещё себя не нашёл в этой жизни…
        — Называй всё своими именами,  — перебил его Кузька,  — Олива тебя просто не зацепила, вот и всё.
        — Зацепила-не зацепила, дело не в этом…
        — А в чём?
        — Я боюсь сделать неверный шаг. Я её очень ценю как человека, но я знаю, какой у неё характер — одна малейшая ошибка, и из друга я моментально превращусь во врага.
        — Это да, это есть… Тут я с тобой согласен,  — сказал Кузька,  — Оливе я зла не желаю, но, откровенно говоря…
        — Что?
        — Ты действительно хочешь знать моё мнение насчёт всего этого?
        — Конечно, мы же друзья!
        — Не нравится мне всё это. Союз этот ваш… какой-то ненастоящий, что ли… Как ёлка искусственная: вроде и похожа на живую, и ветки такие же в точности — а пластмасса… Не то…
        Тассадар молча курил.
        — Зря ты помощь эту затеял — ну зачем? Олива чужая здесь, ей делать нечего в Архангельске. Чего ты добился этой своей помощью? Привязал к себе человека — теперь вот думай, как от неё отвязаться. И не любишь ты её, я же вижу…
        Парни немного помолчали. Кузька пристально посмотрел на приятеля и сразу всё понял.
        — Ты давай не финти,  — нарушил молчание он,  — Что, было что-нибудь?
        — Да,  — Тассадар отвёл глаза,  — Но ты не беспокойся: я сказал ей всю правду…
        — А она что?
        — Она расплакалась.
        Кузька отвернулся, гася бычок о перила.
        — Хреново, Кузя,  — Тассадар уронил голову на руки,  — Так надоело быть одному… Вся жизнь как вода сквозь пальцы — ни смысла, ни цели… Думал, хоть кому-то пользу принесу… Хотел помочь человеку… А в результате…
        — А в результате сам увяз в этом болоте, и не выберешься,  — прямолинейно сказал Кузька,  — Ладно, Тасс… Думаю, на сегодня хватит. Сейчас самое лучшее — отвезти девушек домой, а тебе самому уехать в Северодвинск. Послушай меня — сейчас это самое разумное…
        — Да, ты, наверное, прав…
        Парни вернулись в квартиру. Кузька объявил девушкам, что им пора по домам, так как скоро придут его родители, и тотчас же позвонил заказывать такси.
        Такси обещали доставить на Сульфат через двадцать минут; но прошёл час, а такси всё не было и не было. Парни стояли на морозе возле Кузькиного подъезда, похлопывали варежками. Девушек же, чтобы зря не мёрзли, запустили внутрь подъезда.
        — Холодно-то как,  — стуча зубами, произнесла Олива,  — Подъезд, что ли, не отапливается?
        — А ты думала…
        Вдруг чьи-то пьяные голоса с улицы заставили их вздрогнуть.
        — Э, чуваки! Вы с какого района?!
        «Гопники!» — молнией пронеслось в голове у Оливы. Она моментально забыла про всё: и про холод, и про свои слёзы, и про то, что Никки говорила ей — всё это уступило место страху не за себя — за друзей, за Него…
        — А ну канайте нахуй отсюда! Ты чё уставился? Я тя здесь не видел!!!
        — Это мой подъезд! Я здесь живу!  — Кузькин ломающийся голос.
        — А хули!.. Докажи, ёпт!
        — Докажу!
        — Кузя, Кузя, подожди… Ребят, спокойно…  — Тассадар пытался кого-то вразумить…
        Хрясь!!!
        — Аааа, бллядь!!! А этого видал?!
        Хрясь!!! Удар о железную дверь подъезда, возня на снегу, матерщина…
        — Боже!.. Неужели драка?..  — Олива рванула на себя дверь подъезда. Никки схватила её за рукав.
        — Не рвись! Сиди тихо!
        Девушки в страхе забились в тёмный угол подъезда.
        — Давай позвоним соседям! Они же убьют их, убьют!
        — Каким соседям? Не сходи с ума,  — сказала Никки,  — Сами разберутся, Кузе они ничего не сделают, у него чёрный пояс.
        — Так их пять человек!
        — Может, меньше, откуда ты знаешь…
        Мат и возня на улице резко стихли.
        — Давай посмотрим, что там,  — сказала Олива.
        Девушки с опаской приоткрыли железную дверь. Парни стояли на месте, как ни в чём не бывало, рядом с ними стояли два гопника, один пьяный валялся на снегу.
        — Василий?!  — пьяно икнул один из стоящих, сам едва держась на ногах.
        Другой схватил было Кузьку за воротник — тот одним толчком отпихнул его от себя, и гопник упал на землю рядом со своим товарищем. Он был мертвецки пьян.
        — Оо! Девушкки…  — осклабился гопник беззубым ртом — выбили, наверно, во время многочисленных драк, или от цинги зубы выпали у него.
        — Тихо! Это наши девушки,  — твёрдо сказал Кузька.
        Тут, к счастью, подъехало такси, и ребята облегчённо расселись в машине.
        — Уф! Еле отделались…  — вздохнул Кузька, как только машина вырулила на дорогу.
        — Они били вас?  — встревоженно спросила Никки.
        — Да не… Пьяные. Один в Чечне воевал, про свою жизнь рассказывал… Тяжёлая у них жизнь, что и говорить…
        — Господи! А мы-то уж соседям звонить хотели, думали — драка…
        — Да ну, пустяки…
        Олива сидела, прижавшись к плечу Тассадара.
        — Грустишь?  — спросил он её.
        Она посмотрела ему в лицо, хотела поцеловать. И только сейчас увидела, что губа его разбита.
        — Что это у тебя?  — воскликнула Олива.
        — Ничего страшного,  — он отвернулся,  — Завтра пройдёт.
        — Сволочи…  — сквозь зубы процедила она,  — Ублюдки…
        — Не ругайся, пожалуйста.
        Таксист-еврей, выехав на магистраль, повернулся к ребятам.
        — Какой тариф?  — спросил он.
        — Двести семьдесят, со въездом в город триста двадцать,  — ответил Кузька.
        — Таки триста двадцать? Ай, мало, не могет быть такого,  — таксист поцокал языком.
        — Мне диспетчер сказал, можете проверить.
        Таксист позвонил диспетчеру.
        — Люда, какой у нас тариф?
        — Триста двадцать.
        — Сколько?
        — Три-два-ноль!
        — Ну, вам же говорят — триста двадцать!  — Кузька уже был вне себя.
        Бах!!!  — вдруг раздался выхлоп позади машины. Все явственно услышали чирканье спущенного колеса об асфальт.
        — Кажется, колесо лопнуло?  — Тассадар оглянулся назад.
        — Похоже…  — сказала Олива.
        — Ай, чито там такое? Калэсо сдульса, да?  — невозмутимо спросил таксист,  — Ай, ну ничиво, доставим таки в город…
        — Нет уж,  — жёстко отрубил Кузька,  — Дальше мы уж как-нибудь сами доберёмся.
        Ребята вылезли из машины. Как говорится, скупой платит дважды, и в итоге жадный таксист вместо обещанных трёхсот двадцати рублей получил только двести, да ещё лопнутое колесо впридачу.
        До города они немного не доехали, но идти пешком оставалось прилично. Транспорта об эту пору больше нигде не было, и ребята, кутаясь в шарфы от ледяного ветра, пошли пешком по пустынной дороге.
        — Да… вот и нашли приключения на свою голову,  — сказал Тассадар,  — Только я подумал, что всё у нас как-то чересчур спокойно — так нет: то на гопников нарвались, то вот теперь такси…
        — Три происшествия за один день,  — подхватила Никки,  — Как говорится, Бог любит троицу…
        — Бог не дурак — любит пятак,  — сострил Кузька.
        — Смотри, не накаркай,  — сказал Тассадар,  — Мне ведь ещё в Севск добираться…
        — Ты уверен?  — спросила Олива, держась за его руку,  — А ты не думаешь, что всё это — знаки свыше?
        — И что же они означают?
        — Они означают, что тебе не стоит ехать в Северодвинск…
        Тассадара как будто что-то кольнуло. Неужели правда не стоит? А там Оксана… Сердце его забилось. Кто знает, на сколько она приехала? Вдруг опять уедет, и он не успеет встретиться с ней, и, может быть, упустит свой шанс стать счастливым?..
        Олива… А что Олива? Тассадар понял, что теперь он, как никогда, стоит перед выбором.
        «С одной стороны, пойдя ва-банк, у меня есть большой риск потерять всё, ведь я не знаю, что у меня теперь может быть с Оксаной,  — размышлял он,  — С другой стороны, Олива хороший человек, но если я останусь с ней, не использовав своего шанса, я её возненавижу…»
        — Нет, я должен ехать,  — твёрдо сказал он,  — Так будет лучше, поверь…
        — Хорошо,  — покорно согласилась Олива,  — Делай, как тебе будет угодно.
        Дальше все пошли в молчании. Мороз крепчал; руки у Оливы закостенели в замшевых перчатках. Ледяной ветер продувал дублёнку, обжигал лицо. Олива выбилась из сил и тяжело повисла на руке у Тассадара.
        — Долго ещё?  — обессиленно спросила она.
        — Скоро, скоро придём…
        Легко было им, здоровым северным парням, сказать «скоро придём» — у них было здоровое сердце, здоровые лёгкие. С каждым шагом Олива чувствовала, что не может больше идти — хотелось плюнуть на всё, упасть посреди дороги, уснуть, и пусть её занесёт снегом. Замёрзнет, умрёт — тем лучше: всем руки развяжет…
        — Стойте…  — задыхаясь, выпалила она,  — Стойте… Я больше не пойду…
        — Что такое?
        Олива сползла на обочину.
        — Слушай, ну мы же не можем здесь заночевать! Вставай, мы должны идти…
        — Идите… Я потом…
        — Нет,  — сказал Тассадар, поднимая её,  — Обопрись на меня. Дойдём хотя бы до первой автобусной остановки…
        К счастью, до остановки было недалеко. Тассадар усадил её на скамейку — белая как мел, она закрыла глаза, прислонившись головой к обледенелой стене.
        — Ну что, Тасс,  — сказал Кузька,  — Похоже, накрылся твой Северодвинск медным тазом.
        — Да, похоже… Накрылся…
        Никки вышла на дорогу. Попутных машин нигде не было видно.
        А на юго-востоке уже проступал узкою полоской бледный северный рассвет.
        Гл. 50. Конец
        День был пасмурный. Накануне был большой снегопад, а теперь столбик термометра поднялся до минус трёх градусов, и липкий снег тяжёлыми шапками свисал с карнизов и ветвей деревьев. Во дворе детишки катались на санках, лепили снежных баб; чуть поодаль стояли и сидели на скамейках их мамаши, бабушки, дедушки. Все лица — и детские, и взрослые — выражали спокойную безмятежность; и то правда, торопиться им было некуда в этот выходной день, зная, что выходной будет и завтра, и послезавтра. Архангельск жил своей праздной безмятежной жизнью, никто никуда не бежал, не торопился, не спешил.
        Олива в своей бежевой куртке подошла к пустой скамейке под сенью тяжёлых от снеговых шапок кленовых ветвей, села. Белый мех капюшона оттенял её смуглое лицо и тёмные пряди выбившихся из-под шарфа волос. Она нехотя поправила шарф и стала безучастно смотреть на играющих во дворе детей. Невольно остановила взгляд на двухлетнем ребёнке в розовом комбинезончике, что возился рядом в песочнице.
        — Ксюша, Ксюша!  — молодая мама подошла к ребёнку и, взяв его за капюшон, подняла с колен.
        Олива вздрогнула, будто её ужалили. В памяти её тут же воскрес летний день полтора года назад, эта скамейка, и эта девушка с коляской, её ровесница, бывшая пассия Салтыкова… И собственные её мечты, что скоро и она выйдет замуж и родит ребёнка. А теперь этому ребёнку уже два года, а у Оливы как тогда не было ничего, так и теперь нет…
        Олива сама не знала, зачем пришла сюда. Она помнила этот дом и этот двор — полтора года назад это был её дом. Метнула взгляд на девятый этаж — да, вот они, два окна, вот он, балкон. Квартира, в которой жили они с Салтыковым, в которой столько всего произошло — квартира 87 на улице Тимме, 23-б…
        Да, было лето… Какая теперь разница, что оно было — было и мхом поросло. Олива пришла сюда без какой-либо цели — точнее, не хотелось больше лежать дома, нужно было пройтись хоть сколько-нибудь, и обо всём подумать. Подумать о том, что теперь делать, и как жить дальше.
        Всё слишком запуталось — это она знала. Новогодняя сказка подошла к концу, и конец этот был очевиден. Кузька с Никки по-прежнему жили в своём счастливом мирке и никого в него не пускали — у них всё было просто и ясно. Олива вспомнила, как полгода назад впервые привела Кузьку в дом Никки — привела с тем, чтобы он остался там навсегда. Теперь Кузька в Никкином доме как полноправный член семьи — сегодня пришёл с утра помогать Никкиной маме разбирать и выносить коробки с вещами для дачи, да и мама к нему уже как к зятю относится — только и слышишь: Кузь, вбей гвоздь, да Кузь, вынеси коробки… Сейчас, вероятно, они сели обедать, мама разлила по тарелкам суп — «Кузя, тебе мясо в щи положить?» Кузя, конечно, не откажется… После обеда поможет Никки вымыть посуду, убрать со стола, а потом они вместе лягут спать… И так было, есть и будет всегда — что ещё надо людям для счастья? Они любят друг друга, уверены в завтрашнем дне — с них и довольно. Олива знала точно — Кузька никогда сам не уйдёт от Никки. Тем более, Тассадар обмолвился, что он вот-вот сделает ей предложение, и Никки, конечно, скажет «да». Скорее
всего, они поженятся не сейчас, а через полгода или через год — пока на свадьбу накопят, да пока Кузька диплом получит — но уж свадьба-то у них будет как у людей, с лимузином, с белым платьем. Ещё через год родят ребёнка, будут гулять в сквере с коляской, через семь лет отдадут его в школу… И всё у них понятно и определено. Отчего же им не быть счастливыми?..
        Олива тяжело вздохнула. Она завидовала Кузьке с Никки, ей тоже так хотелось. Сколько раз она мечтала о том, что будет вот так же жить с Тассадаром, зная, что он никуда от неё не уйдёт, пойти с ним под венец в белом платье, а потом выгуливать во дворе с в о е г о ребёнка, с таким же ангельским личиком, с такими же пушистыми ресничками и такими же пронзительно-синими глазами как у папы…
        Ладно, хрен с ним, с Салтыковым — чего уж там греха таить, она с самого начала считала его уродом и не хотела с ним быть, это потом он её к себе привязал. С Даниилом тоже о семейном счастье можно было забыть с самого начала — он не создан для семьи и брака, у него в голове смешаны все понятия и приоритеты в такую кашу, что лучше туда и не лезть. Всё проповедовал свои теории свободной любви — и где он теперь, далеко ли он уехал на этих своих теориях? Остался один как перст, никому не нужен, и, вероятно, ходит где-то отшельником, ищет себе подобных и не находит…
        И Тассадар тоже… А что Тассадар? Да, прекрасный человек, даже не человек, а ангел во плоти. Кажется, небо ниспослало его ей за все её страдания. Нежный, внимательный, чуткий… И такой прекрасный, такой любимый — Олива и сама готова была бы на руках носить его, сделать всё для того, чтобы он был счастлив. Да только вот с каждым днём синие глаза его становились всё грустнее, всё реже появлялась на его красивом и печальном лице улыбка.
        Горько было Оливе чувствовать, что не может она при всём своём желании сделать его счастливым. Тассадар ни разу не солгал ей, ни разу не давал обнадёживающих обещаний, она не могла упрекнуть его ни в чём — и всё же чувствовала, что нет между ними настоящего счастья. Сердце его принадлежало не ей — оно принадлежало другой девушке. Олива знала это и всякий раз подавляла в себе слёзы — сколько было пролито их по ночам в подушку, ни в сказке сказать, ни пером описать. И самое главное — винить в этом было некого.
        Тассадар так и не встретился с Оксаной. Не успел — в Северодвинск она приехала всего на несколько дней, а все эти дни он провёл с Оливой. Он не мог бросить её, больную, одну — Тассадар относился к таким людям, которые жертвуют собой ради других. Оксана снова уехала в Питер, Тассадар пересечься с ней не смог, и теперь с каждым днём становился всё мрачнее, чувствуя, что засосался по горло в такое болото, что и не выберешься…
        Грустный, лежал он в постели, лаская Оливу и находясь мыслями совсем в другом месте. Олива чувствовала это и старалась не лезть к нему, с болью видя, что с каждым разом он отдаляется от неё всё сильнее и сильнее.
        — Ты меня не любишь, я знаю,  — печально говорила она ему,  — Наверное, ты хотел бы сейчас быть с ней, а не со мной…
        — Прости меня,  — отвечал он ей,  — Прости, если можешь…
        — Мне не за что тебя прощать… Я знала, на что шла…
        Тассадар молча хандрил. Олива плакала украдкой в ванне, она не хотела терзать его лишний раз — ему хватало и своих переживаний. Она понимала, что Никки и Кузька были правы, когда говорили, что Тассадар для неё — как соломинка, за которую хватается утопающий, а он, бросившись спасать её, утонул сам. Она осознавала, что в данной ситуации выход только один — отпустить его, но физически не могла этого сделать — ей было страшно. И болезнь её была ни что иное, как подсознательная защитная реакция организма — в глубине души Олива понимала, что как только она станет здоровой и сможет твёрдо стоять на ногах — Тассадар поймёт, что его миссия по спасению утопающих выполнена, и уйдёт из её жизни.
        Нет, не может так дальше продолжаться, думала она вновь и вновь. Надо что-то решать. Жестоко держать парня в клетке и заставлять его «с тоскою стучаться грудью о любви своей гнутые прутья». Больно, но ничего не поделаешь — видимо, придётся его отпустить…
        «Отпустить?!  — с ужасом подумала Олива,  — Нет, нет, это невозможно! А как же я?.. Что будет со мною, если он исчезнет? Я же умру от одиночества, сойду с ума… И так в моей жизни было столько потерь — ещё одной я просто не переживу…»
        «Но если ты его действительно любишь, ты должна думать о нём, а не о себе,  — промелькнуло в её голове,  — Слушай, Олива, что я тебе скажу. Ты сейчас же встанешь с этой скамьи, выйдешь на улицу Воскресенскую и пойдёшь к вокзалу. Там ты купишь билет и уедешь в Москву на первом же поезде…»
        «Нет, нет! В Москву? Ни за что!!!  — Олива сжала руки,  — Это ужасно, это… это невыносимо! Я не хочу покидать Архангельск! Я не хочу в Москву! Не хочу! Не хочу!!!»
        «Ты должна уехать,  — продолжал внутренний голос,  — Так будет лучше… для всех».
        Другого выхода у Оливы не было. Можно, конечно, было бы оставить всё как есть — но тогда несчастлив будет он. А на чужом несчастье, тем более, на несчастье любимого человека, своего счастья точно не построишь.
        Олива вспомнила, что Тассадар часто говорил про себя, что он — волк. Одинокий волк. И ник в Интернете у него — Волчара. Ну да, всё правильно. Как волка ни корми — он всё в лес смотрит…
        Олива слабо усмехнулась. Удивительный город! Кого тут только нет: и Волк, и Медвед, и Кот, и Лис… Прямо какая-то сказочная страна — один принц, другой волшебник, третий — коварный и отъявленный негодяй… И, словно живые, проплыли у неё в воображении все эти персонажи: одинокий Волк, неуклюжий недотёпа-Медвед, кукольная княжна Мими, аристократически-вялые братья Негодяевы из дворца, лорд Негодяев старший, лорд Негодяев младший, грустный маг-отшельник Даниил, могучий богатырь Гладиатор, златокудрый поэт Ярпен, домовёнок Кузька, крошка-Никки, Салтыков — злой и подлый король гномов… И она среди них — гостья из обычного мира, девочка, заброшенная сюда из страны, где нет места чудесам…
        …А может быть, всё правильно? И тут Олива словно прозрела. В мгновение ока она поняла, почему у неё всё так происходит. Потому что она здесь, в этом городе — всего лишь гостья. Ведь даже в сказках никогда не было такого, чтобы Элли на всю жизнь оставалась в Изумрудном городе, а Алиса — в Стране Чудес. Потому что как бы хороша ни была волшебная страна, а Элли в конце всё равно должна вернуться к себе на родину, в свой серый и пыльный Канзас…
        «Что ж, пора и мне в Москву,  — обречённо подумала Олива,  — Хватит уже, загостилась. А что в Москве? Да, там нет места чудесам, там — серые будни и короткие выходные, но в Москве я родилась, там мой дом — там и строить мне свою жизнь…»
        Слёзы ручьём хлынули у неё из глаз. Так не хотелось покидать этот город, так не хотелось расставаться со своими замечательными друзьями! Ещё больше не хотелось ей расставаться с Ним, со своим синеглазым принцем — но ничего уже изменить в этом решении было нельзя…
        Олива встала со скамьи и, последний раз окинув взором заснеженный дворик, пошла в сторону ж/д.
        «Прощай, милый Архангельск! Прощайте, мои любимые, дорогие друзья… Прощай, Тассадар, солнышко моё ясное, я всегда буду любить тебя и никогда тебя не забуду. Прощай, любимый мой, и будь счастлив…»
        Вот так, быстро и легко, разрешилась сама собой трудная ситуация. Олива шла к вокзалу, в полной уверенности, что то, что она делает — единственно правильное решение.
        «Что ж, приеду в Москву, восстановлюсь в универе на заочке — надо же получить диплом… Займусь учёбой серьёзно, устроюсь на работу… Получу диплом — буду работать инженером-гидрогеологом, в Гидропроекте, по своей специальности… Пожила в сказке, полетала в облаках — ну и хватит, пора и честь знать…»
        На следующий же день, вечером, Олива покинула Архангельск — теперь, как полагала, навсегда.
        (К О Н Е Ц)