Паровозик из Ромашкова Елена Викторовна Стяжкина
        Жизнь - это когда строишь воздушные замки и плачешь, если они рушатся. А Она стала стильной и спокойной. Сначала ждала момента, когда будет счастливой, как мама.
«Что еще нужно - поле да сад, умного мужа ласковый взгляд». Взгляд был. Но восторг по поводу «мне дали чудный рецепт дивного постного пирожка» все не приходил. Героини Елены Стяжкиной могут лгать, но только не себе. Каждая неистово ищет счастья, хотя на всех его не хватает.
        Блестящий стилист и тонкий прозаик, Елена Стяжкина написала самую правдивую книгу об отношениях мужчины и женщины…
        Елена Стяжкина
        Паровозик из Ромашкова
        Завтра я проснулась, потянулась и посмотрела в окно. За ним была весна, а на моей подушке была размазанная тушь - следы от вчера и сегодня. Ветер не пробивался ко мне в комнату, потому что нас разделял лейкопластырь, наклеенный на форточку и спасший меня от холода зимой. Но завтра я выздоровела, и мне отчаянно был нужен свежий воздух…
        Вчера я читала газеты, работала учительницей и мечтала о славе. Однажды, пробегая по коридору своей квартиры, я подумала, что я балерина, сделала па или пируэт, зацепилась за табуретку и сломала четвертый палец на ноге. Потом я долго выла, и соседи вызывали с работы моего мужа. На больничном я писала историкам курсовые и укрепляла бюджет семьи. Когда к нам приехал наш друг детства и моя первая любовь Кирилл, мой муж уже имел любовницу. Такая вот жалость. Мы стали встречаться с Кириллом и сблизились до поцелуев под одинокими желтомерцающими фонарями: целовался Кирилл нежно, вкусно и пахуче. Я пригласила его на пятую годовщину своей свадьбы в ресторан с экзотическим названием «Утка», мой муж пригласил свою любовницу - мою Большую Подругу Машу. Это было для меня неожиданностью. Я заказала блины с икрой, пельмени, фаршированную щуку и три порции шоколадного мороженого.
        Моя Большая Подруга Маша произнесла первый тост:
        - За окончание диеты во всех смыслах и для всей семьи.
        - Да,- сказала я.
        - Спасибо,- сказал мой муж.
        Кирилл быстро подлил мне вина, думая, что подливает масло в потухший огонь.
        - Сухое вино расщепляет жиры,- возникла Большая Подруга Маша, видимо солидаризируясь в намерениях с Кириллом.
        - Да,- снова равнодушно сказала я, потому что оценивала свой вес как в полтора раза меньший, чем Машин.
        К сожалению, мой муж любил все большое, как баобаб, и светлое, как выбеленные перекисью волосы. Маша была баобабом его мечты, а я всего лишь хрупкой балериной маленького коридора. Собрание, посвященное пятой годовщине свадьбы, хотело от меня скандала, потому что ситуация была ложной. Так сказал Кирилл, отказываясь идти в ресторан. По его мнению, я не должна была любить ложные ситуации, потому что до сих пор оставалась чистой и наивной, как дитя. Но если я дитя, то смысл моих требований прост, как бровь: хочу - причесываю и хожу красавицей, хочу - распушиваю и хожу как дурак, не хочу - и выщипываю, чтоб не думать. В ресторане мне нравилось быть дураком. Мой муж хотел, чтобы я выглядела Большим дураком.
        - Давайте выпьем за мою жену, как за удивительный образчик мудрого примирения с действительностью,- сказал он торжественно.
        Я не хотела быть образчиком, но снова покорно сказала:
        - Да.
        Наконец-то заиграл оркестр, и Маша пригласила меня танцевать.
        Кирилл сказал, что я не танцую. Маша пригласила моего мужа. «Интересно,- подумала я,- все ли мои подруги такие неуклюжие дуры?» Появление таких крамольных мыслей означало, что я перепила. Я уже вполне могла забраться на стол и задирать юбку. Поскольку задирать мне было нечего (на мне были надеты брюки), я решила идти домой. Мой муж вызвался проводить Машу и взамен предложил Кириллу остаться у нас ночевать. По дороге домой я, наверное, думала, что стала геологом, потому что дважды упала в лужу, а в одной из них искала свою сережку, по секрету сообщив Кириллу, что она у меня из золотого запаса партии. Я была пьяна и хотела допивать. Кирилл из осторожности купил бутылку шампанского, и, счастливая, я бросилась домой искать стаканы. Мы выпили, и я долго откровенничала, заговариваясь и бегая к унитазу в попытках очищения. Потом мы стояли на балконе и смотрели на звезды. Кирилл был уже почти полностью лысым, и я впервые обратила на это внимание. Еще я точно помню, что он показался мне никаким. Он был старше меня на два года, а значит, являлся последним пионером, который кому-то торжественно клялся «жить,
учиться и бороться». Я помнила, что любила его за пионерский галстук, который он по секрету давал мне поносить. Ощущая, как целомудренно он держит меня за грудь, я почувствовала себя недостойной приписанной мне наивности и чистоты. Я присела на корточки и потянула его за собой, чтобы нас не увидели из окон чужих квартир. Можно было, конечно, зайти в дом, но тогда я об этом не подумала. Я поцеловала его в кадык, куда попала, туда и поцеловала, и вообще, мне всегда нравились мужчины с кадыками… Кирилл чуть не задохнулся - от неожиданности, наверное, но продолжал гладить меня где нельзя. Я никогда не изменяла мужу, знала, что не изменю и теперь. На мне были старые рваные трусы, и ужас от возможности их обнародования был сильнее девственной трепетности Кирилла. Но он не знал моей страшной тайны и прошептал:
        - Я ждал этого столько лет.
        - Нет,- ответила я.
        - Но почему?- он сильно прижал меня к себе.
        - Нет,- снова сказала я, потому что все длинные слова забыла.- Нет,- уже традиционно прошептала я.
        Мой шепот показался Кириллу грустным предзнаменованием слез.
        - Прости, чистая моя девочка. Прости меня.
        Я хотела икнуть. Мой ик мог быть чемпионским. Я сдерживалась изо всех сил. Выглядела я, наверное, трагически. Кирилл попросил меня постелить ему постель. Диван у нас в доме был один - супружеский. По праву женщины я решила его занять. Кириллу же кинула на пол спальный мешок из моего альпинистского прошлого. Утром, когда часы выдохнули восемь ударов, а на площадке задребезжал лифт, я проснулась и обнаружила закутанного в мешок Кирилла рядом с собой. Через мгновение нас увидел пришедший с поздних проводов Большой Подруги Маши мой муж. Он весело сказал:
        - Ну, вы даете.
        И щелкнул меня по носу. Кирилл открыл глаза и вздохнул. Из его рта воняло перегаром, из моего, видимо, тоже. Он вылез из мешка абсолютно одетый, поправил галстук и собрался уходить. Перед уходом он поцеловал меня в щелкнутый нос, наверное в знак протеста перед грубостью мужа, и сообщил, что уезжает в долгую-предолгую командировку за границу, в страну, где не будет грязных луж и меня. Я сказала ему: «Пока».
        Через полгода мой муж бросил Большую Подругу Машу, и мы с ней помирились, а еще через три месяца он бросил меня. Я не знаю, почему мы расстались, потому что непонятно, зачем мы вообще так долго были вместе. Он был чудесным, веселым, жизнелюбивым, равнодушным к нюансам коммивояжером косметической фирмы «Кэри Лэй», я была славной, игривой, азартной и равнодушной ко всему на свете учительницей истории в частной школе для детей глупых, добрых и богатых родителей. Мы были хорошей парочкой с олимпийскими потенциями прожить долгую отдельную жизнь, чтобы на старости обменяться впечатлениями. Но он все разрушил. А я не привыкла жить одна. И решила вновь освятить пустующее место. Первый комковатый блин слепился с Пашей, братом Большой Подруги. Паша был очень военным и очень серьезным. На первое свидание он опоздал ровно на полтора часа, в его объяснениях четко просматривались два троллейбуса, час пик и полное отсутствие денег. Я показала себя с лучшей стороны: занудливая девственно-разведенная училка с претензиями на знание мира. Свидание приобрело черты совещания по вопросам безопасности и мирного
урегулирования внутренних конфликтов. В конце вечера, который я определила регулярными зеваниями, Паша томно взглянул на диван и сказал:
        - Как не хочется сейчас в транспорте толкаться…
        Я заняла ему денег на такси. Больше мы не встречались.
        Вскоре, тоже вчера, я вступила в эпопею «трех Сережек». Первый из них, владелец крупного продуктового магазина, граф Калиостро с купеческими замашками и печальными карими глазами, раньше был клиентом моего мужа. Он звонил мне домой несколько раз в поисках обещанной ему косметики и грустно вздыхал на каждое «нет и не будет». Даже через телефонную трубку я слышала запах забытой уже семейной жизни, потому что мой муж тоже пользовался «Кэри Лэй». Однажды Сергей Васильевич пригласил меня в ресторан, и я согласилась исключительно для того, чтобы понюхать свои воспоминания.
        Двадцать лет назад этот ресторан был знаменит и престижен. Когда я была школьницей, меня водили туда обедать родители. Сейчас он был обветшалым и помпезным, следы времени и героического прошлого придавали ресторану сходство с крейсером «Аврора». Мой спутник Сергей Васильевич посадил нас за «особый» столик и нежно накрыл мою ухоженную ладошку своей морщинисто-венистой рукой. «Когда-нибудь у меня на теле тоже появятся старческие пятна»,- подумала я, и мне стало жаль нас обоих, единственных посетителей грустного ресторана. В огромном пустынном зале гулял ветер, он почему-то дул в мою сторону и приносил мне запах разлагающихся зубов Сергея Васильевича. Но я покорно сидела лицом к судьбе. Печальные, сильно оттянутые книзу глаза Сергея, похожие на глаза бассет-хаунда, явно что-то говорили мне, но смысл молчаливого послания растворялся в воздухе, не долетая и до середины стола. Мы не понимали друг друга и со стороны смотрелись как двухместное скопище идиотов. Я хотела есть, но ритуальное держание меня за руку продолжалось, и мне очень неудобно было склониться над тарелкой. Наконец, уже не надеясь на так
и не возникший между нами магнетизм, Сергей Васильевич сказал:
        - А вы знаете, лучшему предела нет?
        Из уважения к разнице в наших летах я удержалась и не съязвила по поводу исключительной свежести этой мысли. Прорываясь через мое настойчивое молчание, он продолжил:
        - Что вы все-таки об этом думаете?
        - Ничего,- сказала я.
        - А на что вы живете?- спросил он.
        Тогда впервые после ухода мужа я задумалась над этим вопросом и выяснила, что доходы от моей педагогической деятельности столь ничтожны, что я живу ни на что. Но ведь живу.
        Увидев сомнения и огорчение на моем лице, Сергей Васильевич удовлетворенно улыбнулся и продолжил проявлять заинтересованность моей персоной:
        - Ответьте мне честно, чего бы вы больше всего хотели в жизни?
        Я решила не затруднять себя враньем и сказала правду:
        - Лежать на диване, читать книжки и быть дурочкой.
        - Какая прелесть,- покровительственно рассмеялся он.
        - Вам правда понравилось?- нежно осведомилась я.
        - С вами очень трудно разговаривать,- обиделся он,- но я попробую продолжить. Вы ведь знаете, что мой сын наркоман.- Он взглянул на меня подозрительно и нервно.
        - Нет, но мне очень жаль,- сказала я.
        И мне показалось, что он сейчас расплачется от моего невнимания к его жизни. Я изобразила сочувствие и посмотрела Сергею Васильевичу в глаза. Он по достоинству оценил этот жест доброй воли, сказал: «Простите», достал огромный полусвежий носовой платок и смачно высморкался.
        - Я хочу ребенка,- вздохнул он грустно.
        - Я тоже,- сказала я, обрадовавшись, что в чем-то мы все-таки похожи.
        - Я очень хочу здорового нормального ребенка, чтобы оставить ему все, что удалось скопить. Неважно, пусть даже девочку.
        - А я гораздо чаще мечтаю о дочери, чем о сыне,- ответила глупая я.
        - Я же сказал, что меня это устраивает,- раздраженно проговорил Сергей Васильевич.- Если нужно, я даже разведусь с женой, у тебя с ребенком будет хорошая жизнь, а может быть, очень хорошая.- Он игриво погрозил мне пальцем, и его губы, будто оторвавшись от лица, перемахнули через стол и настойчиво прижались к моим.
        Я, порядком обслюнявленная, резко отстранилась, и мой спутник, не удержав равновесия, упал галстуком в поджарку по-полтавски. За нашим «особым» столом воцарилась тишина, был слышен звук дребезжащих стекол и грозное сопение Сергея Васильевича.
        - Извините,- вежливо сказала я и встала из-за стола.
        - Сядь!- крикнул он жутко.
        От испуга меня подвели ноги, и я тяжело опустилась на стул. Мысль о том, что Сергей Васильевич слишком старозаветный, чтобы изнасиловать меня прямо в ресторане его молодости, немного приободрила мою трепещущую душу и накинула на мое лицо почти издевательскую улыбку, которую, правда, в один момент можно было стереть или сменить на покорно-жалостливую. Я пробормотала гневно и невнятно:
        - Мне пора домой…
        - Доедай, я отвезу тебя на машине,- сказал мой спутник, потенциальный отец моей незапланированной девочки,- и слушай: такие предложения я не делаю всем подряд и каждый день. Я видел тебя однажды, ты мне понравилась, я понял, как сильно ты мне нужна. Теперь ты должна понять это.
        - Любовь с первого взгляда?- живо поинтересовалась я.- А что, если я алкоголичка и проститутка, беспросветная дура с наследственными болезнями, а?
        - Мне шестьдесят четыре года,- он грустно покачал головой,- я не могу себе позволить ошибаться. Ты хорошая, чуть бестолковая девочка. Подумай над этим предложением, а через недельку я перезвоню.
        - Я уже подумала, я не могу,- виновато прошептала я.
        - Ну вот, я же говорил, что ты хорошая,- улыбнулся он.
        Мне стало страшно жаль себя и его, и очень не хотелось с ним ссориться.
        - Может, попробуем дружить?- я заискивающе взглянула на него.
        - Мне некогда,- обронил он и вытер губы салфеткой.
        Хотя теперь я относилась к нему лучше, губы его были все же жутко слюнявыми. На его машине я ехать отказалась, мало ли посадок вокруг, а вдруг он захочет выполнить свою программу немедленно? Сергей Васильевич пообещал позвонить через неделю и уехал, а я долго ковыляла к остановке, сильно натерла ноги и, впихиваясь в переполненный троллейбус, улыбалась началу своей новой «может быть, даже очень хорошей жизни».
        Вчера, ровно через неделю, у меня прорвало кран, к счастью, с холодной водой, и я затопила соседей. Видя мою беспомощность в борьбе со стихией, грозный интеллигентный сосед-семьянин решил спасти свою квартиру от моего потопа и кое-как приостановил водотечение. Кое-как, потому что из трубы все же капало: за десять минут натекала кружка, за двадцать - маленькая миска, за полчаса, наверное, натекла бы большая кастрюля, но ее было не подсунуть под ванну к месту аварии. Сосед взял с меня слово сидеть дома и наблюдать за наполнением маленькой миски, а если моя вода еще раз проступит на его потолке, пригрозил он, то я буду возмещать его семье солидный материальный ущерб. Я сочла договор справедливым и осталась дежурить. В тот момент, когда капля сделала миску пригодной для слива в унитаз, раздался телефонный звонок. Но дело было прежде всего: я вытащила наполненную до краев емкость и быстрым ловким движением подставила под ванну сменщицу-кружку и только после этого подошла к телефону.
        - Добрый день, это я - Сергей Васильевич,- услышала я.
        - Здравствуйте,- донесся до него мой осторожный голос.
        - Что вы решили?
        - Я не могу, никак не могу, у меня ванна протекает,- зачем-то оправдывалась я.
        - Это окончательное решение?- спросил Сергей Васильевич угрожающе.
        - Окончательное… Я соседей залила,- виновато перед всем миром всхлипнула я.

«Всего хорошего» повисло в моих ушах, я расстроенно опустилась в кресло и положила трубку, но короткие гудки все били меня по голове, напоминая, что пора подставлять миску.
        Самой сложной проблемой того дня был мой ночной сон, вернее, его невозможность. Я прикидывала размеры пола в ванной и свои, жалела, что так быстро отказалась от диеты и что ела в детстве много морковки. От нее я и выросла на метр семьдесят пять. Однако кусок надувного матраса все же там помещался, и если свернуться калачиком и оставить ноги в коридоре, а также заводить будильник каждые десять минут, то эту первую ночь после катастрофы можно было провести с максимальными удобствами. Огорчилась всерьез я только тогда, когда поняла, что теперь мне придется рассчитаться с работы и провести остаток своих дней (а без еды это получится очень маленький остаток) на полу у вечноживого крана. К концу рабочего дня меня хватились в школе, добрый директор послал ко мне гонца - учителя английского языка с машиной «ауди», которого по «счастливому» совпадению звали Сергей Анатольевич. Увидев мои приготовления ко сну, он захотел умереть от смеха. Я оскорбилась и заплакала. Он, уважая мои чувства, потребовал инструменты. В посудном шкафу мной была обнаружена отвертка, на вешалке - молоток. Эти инструменты оказались
«не теми». Сережа велел мне не реветь, продолжать удалять воду и сварганить ужин. На объяснения с семьей, которая состояла у него из жены и колли, и на поиск «тех инструментов» он выделил себе полчаса.
        - Жди!- крикнул он, нырнув в лифт.
        - Ох,- вздохнула я и недоверчиво покачала головой.
        Сережа вернулся через двадцать минут, еще двадцать понадобились ему, чтобы закрыть течь.
        - Что я тебе должна?- спросила я.
        - Десять долларов за бензин и починку, бутылку коньяку - за потерянное время,- по-деловому ответил он.
        - Все?- сказала я с надеждой, что он шутит.
        - Да,- ответил он и улыбнулся,- я не очень хорошо зарабатываю, но лишнего мне не надо.
        Удивительно, я, например, всегда нуждаюсь только в лишнем.
        - Хорошо,- проговорила я,- а ужинать ты будешь?
        - Ну, конечно, я умираю от голода,- весело прокричал он и пошел мыть руки.
        - Тогда я вычту из твоих денег пять долларов и отдам по курсу,- торжественно провозгласила я.
        - У тебя есть коммерческая жилка,- улыбнулся он, обнял меня за талию и вытер о мою щеку мокрое лицо.
        Я выдала бутылку и поставила на стол ужин. Сережа был очень жадным, но боролся с собой, поэтому пили коньяк мы вместе. Вернее, я пила, а он поедал мои последние продукты. После ужина я опьянела и осмелела настолько, что позвонила соседу-семьянину и сказала, что дежурство снято. Сережа подобрел, и мы начали весело обсуждать наших коллег. На переходе к десерту было обнаружено, что только мы да добряк директор заслуживаем уважения в нашем коллективе, чуть позже, после еще одной моей бутылки, мы ощутили необходимость друг в друге и начали целоваться. После жарких объятий на кухне я была готова поступиться принципом «не спать с женатыми мужчинами» и поступилась им. В поисках дружелюбного дивана (бывшего супружеского) мы, целуясь, миновали кухню и коридор. В пути с Сережей было тяжело, его макушка едва доставала до моего уха, и мне хотелось взять его на ручки. Чтобы доставить мне удовольствие, бедный учитель английского шел на носочках, сообщая мне, что весь ушел в корень. И он не врал: со своим «корнем» Сережа был примерно одного роста… Я проснулась раньше всех в доме и долго рассматривала тонкий
профиль Сережи. У него были темные волосы, закрытые домиком глаза и крупный сухой рот, он тихо дышал и нежно улыбался во сне. Мне захотелось прижать его к груди и добром, лаской выбить патологическую, кулацкую жадность из его хрупкого тельца. Еще я думала, что не против делить с ним зарплату и постель. Утром, за завтраком-кофе, он сказал:
        - В субботу едем на море. Продукты - твои, бензин - мой.
        Я покорно улыбнулась и кивнула. На работу я пришла ко второму уроку, и мы официально поздоровались в учительской…
        К морю мы добрались во второй половине дня. Сережа обаял хозяйку-гречанку, и она бесплатно пустила нас в сдаваемый в сезон сарайчик.
        Пропуская меня в маленькую калитку, мой друг сказал хозяйке:
        - Это моя жена,- а я зарделась, как девица, ни разу не бывшая в загсе.
        Хозяйка широко улыбнулась и поприветствовала меня по-гречески:
        - Яссас!- и добавила по-русски: - Наконец-то с супругой пожаловал, а то все с девками, да с девками…
        - Зачем же вы ее пугаете?- засмеялся Сережа.
        Но я в этот момент находилась в хрустальном флаконе признанного на двое суток официального положения.
        Нам было настолько хорошо вместе, что я даже забыла о том, что мои продукты намного дороже его бензина. Мы купались и угощались целый день. Сережа, всерьез интересующийся теорией и практикой эротики, кормил меня на пляже запеченным судаком, и пригоршни песка противно скрипели на моих зубах. Я не сопротивлялась и находила этот вкус восхитительным. Я боялась спугнуть мгновение нашей чистой, почти детской близости… Я не помню, в какой момент перестала воспринимать его критически. Он как-то вдруг стал мне нравиться весь, он превратился в воплощенную мечту. При свете заходящего солнца его жадность превратилась в хозяйственность, его бахвальство - в желание мне понравиться, его склонность к обидам - в милую закомплексованность мужчины невысокого роста. Когда первые отблески звезд закачались в темной воде, Сережа организовал из нас команду королевских купальщиков. Я снова порадовалась своей способности легко подчиняться мужчине. Тихо выкатившаяся на звездное небо луна заставила нас отбросить тени. Моя тень была до безобразия растянута, а Сережина - сжата. С радостным, даже тупым смирением я подумала о
необходимости пластической операции по укорачиванию ног и вошла в воду. Сережа долго и нежно носил меня на руках, а я вздыхала и сладостно-грустно думала, что только море может сделать меня удивительно легкой, а его таким сильным, я завидовала рыбам, потому что у них не было супружеских отношений и непреодолимых различий в росте и весе, я завидовала рыбам и чуточку жалела их - у них слишком тихая скучная жизнь, и они не стремятся к Сереже… В четвертом часу, который я определила по бледной, лишенной магической косметики ночи луне, мы вернулись в сарайчик. Здесь расхаживал обеспокоенный нашим отсутствием или просто мучившийся бессонницей петух. Он пристально посмотрел на голого Сережу и обиделся. Я видела, что петух собрался объявить утро и доказать Сереже, что он тоже ничего. Но курицы мирно спали, и жаль было их будить по такому ничтожному, как мне казалось, поводу. Я приложила палец к губам и прошептала:
«Тс-с-с, не надо». Петух внимательно посмотрел мне в глаза и наклонил голову, мол, если ты так просишь… Он оказался джентльменом и приостановил начало нового дня. Он выкрикнул свое «ура» свету на полтора часа позже всех петухов в округе. В то задержанное утро мы валялись на скрипучих кроватях, смеялись, допивали чистую воду из пластмассовых бутылок и выдохшееся шампанское, сделанное, наверное, из грязной воды. Я была счастлива, очень хотела спать и не ощущала боли от предстоящего возвращения моего Сережи его жене. Хозяйка бродила по двору и ожидала нашего выхода, а выход задерживал Сережа, или я, или наша любовь, о наличии которой, почти задохнувшись от страсти, сообщил мне Сережа. «Он любит меня,- устало и удовлетворенно подумала я.- Он любит меня, а это значит, что не любит свою жену, а это значит, что не будет с ней жить, а значит, мы, наконец, поженимся». Меня нисколько не удивила скорость моего перехода из лагеря покинутых и обворованных жен в стан прекрасных, стремящихся к победе любимых. В моей голове подозрительно быстро расселись расхожие, но от этого только более справедливые клише: «меня
никто не жалел», «она его не ценит», «лучшее - враг хорошего», «жизнь - одна» и даже «он сам ко мне пришел». Я, кажется, растеряла свою порядочность, но это нисколько меня не беспокоило. Я была любимой (с этим самоназванием подруг чужих мужей меня познакомила Большая Подруга Маша на вялой разборке наших прошлых отношений), так вот, я была любимой, а она, Сережина Катя, всего лишь постылой, висящей на волоске привычки женой.
        После морской прогулки мы встречались все чаще, становились друг другу все ближе, роднее. Единственным, что теперь объединяло его с женой, были деньги, которые он исправно проносил мимо меня в свой хмурый неуютный дом с геранью на подоконнике седьмого этажа. Я была его вечным свидетелем сверхурочной работы и нагло оповещала об этом Катю.
        - Здравствуйте, Катя,- говорила я,- у нас совещание по перестройке учебного процесса.
        - Спасибо, что позвонили,- отвечала мне она неизменно вежливо.
        Я клала трубку, поджимала губы и думала: «Ее интересуют только Сережины доходы, хапугу. Неужели она ничего не чувствует?»
        А если чувствует? Сердце мое начинало бешено колотиться, спасительное «так ей и надо» запутывалось в глубинах моих воспоминаний о собственной семейной жизни, и я понимала, что мои претензии на памятник супружеской мудрости во весь рост совершенно вздорны. Я не была слепа, но мне было все равно, чем и воспользовалась Большая Подруга Маша. Но если Катя не ослепла, то значит боролась за свое полуметровое счастье. В такие моменты я всегда представляла, как великий скульптор выбирает для нее постамент, как снимают мерки с ее маленькой фигурки и как она, каменная, прижимая к груди живого Сережу, насмешливо смотрит мне в глаза…
        О своей и ее беременности, правда уже семимесячной, я узнала в один день. Утром я проснулась на Сережином плече и радостно сообщила о своих подозрениях и предстоящем походе в больницу. Заикаясь от счастья, он обещал ждать дома. Врач пообещал, что все будет прекрасно, моя малюсенькая беременность протекала нормально. Я, ошалевшая от восторга, влетела в квартиру и наткнулась на настойчиво дребезжащий телефон.
        - Да,- радостно прокричала я.
        - Сережа у вас?- раздался голос Кати.
        - Да!- нагло завопила я, потому что в тот момент море мне было ровно по колено.
        - Видите ли,- вежливо заговорила она,- у меня угроза срыва, я в больнице, и мне нужна его кровь. Надеюсь, он не пьян.- Не попрощавшись, она положила трубку.
        Бледный Сережа курил на кухне.
        - Когда она будет рожать?- тихо спросила я.
        - Через два месяца,- ответил он, не глядя мне в глаза.- Но ты не волнуйся, у нее все время выкидыши в этом сроке. Раз семь уже так было.
        - Ей нужна твоя помощь, она в больнице,- прошептала я обреченно.
        - Я скоро, мой зайчик,- улыбнулся он как ни в чем не бывало и стремительно направился к двери, даже «кстати» не спросив ничего обо мне.

«Вот и все»,- сказала я себе и сделала аборт. Катиному ребенку Сережа давал кровь и покой, не терроризируя его мать сексуально. Моему ребенку он дал деньги на смерть и еще апельсины, которые уже не могли витаминизировать его выброшенное в больничный таз тельце. Катина мудрость оказалась достойной руки Эрнста Неизвестного, мои угрызения совести были ей ни к чему.
        Сережа не забирал меня из больницы, у него были дела. Он приехал ко мне домой несчастный и влюбленный, остаток сердца во мне екнул и выпустил струйку воспоминаний.
        - Я хочу на тебе жениться,- нежно сказал он и погладил меня по голове,- пусть она родит, а у нас еще будут дети, много красивых детей…
        - Тяжело быть любовницей при живой беременной жене,- я с трудом улыбнулась своей первой попытке жить по законам совести и выпросить прощение у Сережиной Кати.
        - Ты не любовница, ты - любимая женщина,- ответил он, и я впервые за все время нашего «вместе» удивилась, как напыщенно и лживо звучат когда-то дорогие моему сердцу слова.
        - Это все, Сережа,- сказала я и ощутила боль, о способности на которую даже не подозревала.- Это все,- снова повторила я и прикрыла глаза.
        - Но я действительно хочу на тебе жениться, нужно только подождать.
        Я медленно покачала головой.
        - Но я буду приезжать и звонить, ты так просто от меня не отделаешься,- Сережа был способен только на шутки такого рода.
        Я обрадовалась возвратившейся ко мне критичности. Закрыла за ним дверь и почти услышала, как за ней мгновенно образовалась пропасть. Мне стало жаль соседа-семьянина, теперь ему сложно будет добраться ко мне и спасти свою квартиру от потопа, теперь мой сосед будет сидеть дома и читать самоучитель по альпинизму, который я, так и быть, спущу ему на балкон…
        Я выглянула в окно, и под моим горящим взглядом лопнула шина «ауди», еще минут сорок Сережа с удовольствием валялся в пыли двора, меняя колесо, чтобы быстрее уехать и жениться на мне…
        Я решила разделить свои страдания с Большой Подругой Машей, наверное, из привычки делиться с ней всем. Я пришла к ней в гости в тот счастливый период, когда она была уже почти замужем, а поэтому «сидела на кефире». Глаза Большой Подруги Маши выражали любовь к почти мужу, которого звали Сергей Янович, и страдания по еде. Она была прекрасна. Я подумала, что должна попытаться всенепременно располнеть, чтобы безоглядно есть все подряд, потому что хуже не будет, а потом вдруг сесть на диету и, не похудев ни на грамм, тихо умереть достойной голодной смертью на глазах чревоугодничающей толпы. Я вполне понимала «кефирный порыв» Большой Подруги Маши. Меня пригласили за стол, я села и уныло улыбнулась. Сергей Янович позволил называть его просто по имени, и я была чрезвычайно польщена, наверное, не всем выпала такая честь. Сергей Янович был моложе нас с Большой Подругой, вместе взятых, почти на тридцать лет, а каждой по отдельности - всего лишь на два. Он был молод и полон, но, в отличие от Большой Подруги, его живот был упруг и величаво выпирал, не образуя противных жировых складок. Сергей Янович был уверен
в себе, богат и знаменит. В трехлетнем возрасте он, оказывается, снялся в жуткой производственной драме и блестяще сыграл там незаконнорожденного сына молодого инженера, претендующего на место главного в одном секретном промышленном объединении. Актерская карьера с удивительным постоянством в течение двадцати одного года маячила перед ним, но он все готовился к решительному штурму, отказываясь от мелких и пошлых ролей. Пока же он вполне неплохо зарабатывал в отделе наружной рекламы бывшего Госстраха. Вообще, конечно, он был ничего. Но он был Сережа, а поэтому я видела, что он педант и зануда, чистоплюй и ханжа, женозастройщик и семьененавистник. Я его презирала за имя, а Маша любила за перспективу, поэтому мне с ним было легко, а ей трудно. За столом на моей памяти они поссорились трижды. Сначала он сказал ей, что она толстая, потом назвал ее
«засранкой», а чуть позже «алкоголичкой». Мне трудно было втиснуться со своими страданиями в их напряженные отношения, и я напилась и потеряла память. Не знаю, из-за чего поссорились в последний раз, но Маша отчетливо подала, наконец, голос и сказала громко:
        - Иди ты! Я тебя выгоняю, я…- и, кажется, она заплакала.
        - Я отгружу домой твою подружку,- он указал на меня перстом,- вернусь, и мы договорим.
        Я хотела ему сказать, что у меня перед дверью пропасть и нужно взять веревки, но как-то не получилось. Маша, кажется, крикнула нам вслед:
        - Не возвращайся никогда.- При этом, по-моему, она держала в руках куриную ножку и страдальчески, а может быть, торжествующе вгрызалась в нее.
        Мой сон алкоголика был крепким, но недолгим. Сухость во рту, боль в голове и потребность наведаться к унитазу заставили меня проснуться рано-рано. Я проснулась и ощутила себя голой, но согретой, потом я поняла, что голодна и не одинока, осторожным, медленным взглядом я обвела комнату и диван. Естественно, рядом со мной спал Сергей Янович. Я бесцеремонно толкнула его локтем, и он быстро и недовольно открыл глаза.
        - Мы трахались?- спросила я.
        - Да,- ответил он надменно-издевательски.
        - А мне хотя бы было хорошо?- поинтересовалась я.
        - Тебе - не знаю, а мне - не очень,- разоткровенничался Сережа, наверное, для того, чтобы я, наконец, поняла, что такого мой бывший муж нашел в Большой Подруге Маше.- Ты действительно все забыла?- помолчав с полминуты, спросил Сергей Янович.
        Я размышляла о том, нужно ли сказать ему правду о том, что я забыла сымитировать оргазм, забыла размер его члена и фасон его акта, забыла, что он вообще делает в моей квартире. Но между «забыть» и «не помнить» такая же разница, как между
«хотеть» и «жениться». Моя трагедия заключалась в том, что я ничего-ничегошеньки не помнила из проклятого вечера у Большой Подруги Маши. Все мои сомнения легко читались на честном от похмелья лице. Сергей Янович соизволил мне поверить и прошептал нежно:
        - Ну, так давай я тебе напомню…
        - Бедненький,- проговорила я,- писать хочешь?
        - Фу, какая ты грубая,- отшатнулся он с оскорбленным видом и все-таки пошел в туалет.
        Я не считала вид голого мужчины самым эстетическим зрелищем в мире, но все же из любопытства, вполне объяснимого в моей ситуации, я проследила за ним глазами. Напоминать о ночи любви юному Сергею Яновичу было нечем. Я вежливо не рассмеялась, но чувствовала себя отвратительно.
        Теперь забыть мне нужно было слишком много всего. Причем забыть достойно и без последствий. Я поджидала равнодушие и трезвость, которые покинули меня одно за другой. Я дала себе зарок не пить, не плакать и не вспарывать вены. Последнее выполнялось легче всего. Мне было стыдно перед всеми женщинами мира: перед собой, перед Катей, перед Машей и даже почему-то перед женой соседа-семьянина. Когда пик моего стыда начал потихоньку спадать, мне на работу позвонил Сергей Янович и сказал:
        - Слышишь, ты, думай, что делаешь, лечись, если больная, ты заразила нас хламидиями.
        Потом трубку вырвала Большая Подруга Маша и добавила:
        - Ты чуть не разбила нам семью.
        - Я же послеабортная, чистенькая,- завыла я шепотом, но они дружно положили трубку.
        Я погладила живот и перестала чувствовать себя одинокой. Маленькие существа жили во мне, у них была нервная система, и они боялись боли. Отец их, Сергей Янович, и мать или мачеха от них отказались, теперь я стала для них домом малютки. Несмотря на мое педагогическое образование, воспитывать простейших я не умела. Мне нужно было от них избавиться. В мирное сосуществование с хламидиями и Сережами я больше не верила. В своем физическом и душевном здоровье я убедилась месяца через два, когда у меня прошла аллергия на антибиотики и заросла дырка для сережки в левом ухе, а Большая Подруга Маша уличила Сергея Яновича в почти супружеской измене и вымаливала у меня прощение за обвинения, «в которые и тогда толком не верила».
        Я узнала о смерти Сергея Васильевича, когда раздумывала, прощать ли мне Машу. Он разбился на машине в хороший солнечный летний день, так и не став отцом моего ребенка. Я пошла на похороны, правда, не знаю как кто. Неизменные старушки в толпе причитали и перешептывались. Они обсуждали всех «бесстыжих», молодых и не очень женщин, стоявших у гроба, и дважды сбились со счета, называя по имени детишек, прижитых покойным вне законного брака. У старушек была блестящая память, я бы хотела сообщить эту радостную новость их лечащим врачам. Горе не залило меня, я потонула в дожде, которым на прощание с Сергеем Васильевичем разразились небеса. Я добиралась домой долго и практически пешком. Я шла через уже непрозрачную стену ливня, проваливалась в глубокие лужи, периодически отжимала мокрые волосы и глотала стекающую с ресниц тушь. Бог щедро наградил меня слезами, которые были везде, внутри и снаружи. Я купила бутылку водки и помянула все, что было. Укутавшись в одеяло, я тихо лежала на диване и разговаривала сама с собой. Я хотела сделать о себе выводы и начать новую жизнь. Я хотела, чтобы кончилось вчера, но
оно мелькало, кружилось, складывалось в причудливые фигуры, самой колоритной из которых был трехглавый Сережа с хвостом из моего мужа. Это чудовище обливало меня полулюбовью-полуненавистью из трех пар глаз и било хвостом об асфальт, я вздрагивала и умоляюще шептала: «Ему же больно».- «Ну, ты даешь»,- шептал мой муж, и я обиженно отгоняла видение. Когда я точно поняла, что научусь не жить, раздался телефонный звонок. Мы с одеялом встрепенулись и решили выпустить на волю только руку.
        - Привет, любимая,- услышала я нежный пьяный голос Сергея Анатольевича.
        - Привет.
        - Я приеду?- спросил он.
        - Зачем?- удивилась я.
        - Мне нужно разделить с тобой радость, у меня ведь никого, кроме тебя, нет.
        - Попробуй сказать это по-английски,- предложила я.
        - Не могу, мы сейчас проходим слова по теме «Почта»,- засмеялся он.
        - Тогда пришли мне письмо,- сказала я и не положила трубку, потому что во мне мягко оборвалась душа. Она взмыла вверх, ударилась о потолок и просочилась вниз к соседу-семьянину. Я вздохнула устало и подумала о том, что за ней и за книгой по альпинизму мне придется спускаться вниз, а внизу придется ссориться, потому что никто так запросто не отдает летающие бесхозные души, тем более если этим душам намного лучше в гостях.
        - Ты меня любишь? Скажи, что ты меня любишь!- стал вдруг канючить Сергей Анатольевич, давая мне возможность реванша.
        Я не использовала эту возможность, я наслаждалась нашим общением и его голосом, и мысль «быть может, все еще будет», тихо витавшая в воздухе, вдруг стала главным фоном всех других идей и желаний, мирно толкавшихся во мне.
        - А я тебя люблю!- завопил он так громко, что я, испугавшись, отпрянула от трубки.- Я всех люблю, у меня сын, сын, сын. Раздели со мной радость. Я приеду, я уже еду, ну, поздравь же меня, ну, скажи же что-нибудь.
        - Хорошенький?- покорно спросила я.
        - Красавец, три пятьсот, пятьдесят четыре сантиметра,- захлебнулся от восторга Сережа.
        - Как назовешь?- зачем-то поинтересовалась я.
        - Как Катя решит,- сказал он, и мне показалось, что теперь у меня есть все основания ненавидеть мужчин до гробовой доски. Я не решила только, стоит ли им об этом сообщать. «Дурак он, что ли?» - тихо удивилась я и положила трубку.
        Телефон еще много раз дребезжал, за что и был выключен. А я думала почему-то о том, как назло выйду замуж, рожу ребенка и приглашу этого английского придурка разделить со мной радость прямо в роддоме. Еще я думала о телефоне и о том, как много значит он в моей жизни: через него меня любили, бросали, воспитывали и жалели. Он устал так же, как и я. Нам на время нужно было расстаться. Я разошлась со всеми, а он всего лишь с розеткой.
        А потом приехал Кирилл и напомнил мне ружье, которое должно выстрелить. И началось сегодня. Но о том, что оно началось, я догадалась много позже, я догадалась потому, что время потекло медленнее, потому что я шла по улице и изучала прихотливый узор линий на асфальте, потому что заметила новые молодые деревья, открывшие четкий контур домов. Сегодня были вымытые витрины, вежливые цветочницы и я, интересующаяся, кто придумал клише «буйство красок». Вчера еще напоминало о себе, но было калейдоскопом, в который, заглядывая время от времени, и смотреть-то стоило секунд тридцать, вчера не способно было растянуться во времени, оно жало, давило, заставляло проснуться от стыда, вчера научило меня не чувствовать боли, не помнить, не жить, оно с трудом уступало место сегодня, но оно было всего лишь вчера.
        Кирилл приехал ко мне на работу и так, будто мы только расстались, чмокнул меня в щеку.
        - Ты свободна?- спросил он.
        - Да,- сказала я, поскольку уроки у меня уже закончились.
        - Поехали завезем к тебе вещи, а потом сходим куда-нибудь.

«Какие вещи?» - хотела спросить я, но потом подумала, что люблю сюрпризы, и промолчала. Кстати, как позже выяснилось, это был один из последних моих рабочих дней в нашей школе.
        Мы привезли ко мне домой его чемоданы, через неделю - новую мебель. В этой суете мне просто некогда было сказать, что он меня неправильно понял. Да и незачем. Я действительно была свободна. Свободна - даже для безболезненного прикосновения к прошлому. Свободна - как в горах моей школьной юности. Мои друзья-альпинисты кричали: «Ты чувствуешь, чувствуешь вечность? Мы - тайна». Эхо обреченно-насмешливо повторяло за ними: «Тайна, тайна…» А я улыбалась и знала, что тайна - это я одна, потому что я - вровень с небом, у меня классное снаряжение, я - ничья и мне везет. По утрам я смотрела на вершину, зная, что не хочу ее покорить, а вечером выбирала любимые вещи, которые хотела бы спасти от схода снежных лавин. Однажды я стояла внизу у входа в наш коттедж и беседовала о высоком с Потенциально Сумасшедшим Художником, которого все звали просто Пасха. Высокое заключалось в том, что он меня не любит, а я не села с ним рядом у костра. Мы не могли решить, кто из нас больше виноват - я или мое действие или он и мое восприятие. Разговор был то бурный, то вкрадчивый, дважды я пыталась уйти, трижды мы поцеловались.
В момент нежнейшего примирения мы услышали командный голос нашей руководительницы:
        - Эй, кто-нибудь, принесите мне мои зеленые трусы!
        - Какие?- раздалось одновременно из многих комнат.
        - Теплые зеленые в белый горошек,- снова последовал приказ.
        Потом все стихло, кроме множества шагов,- легких невесомых касаний ног о деревянные половицы. Пасха улыбнулся, и мы снова стали мириться.
        - Нет, не эти,- разочарованно вскрикнула наша метресса,- не эти, а утепленные рабочие.
        Я знала, где искать пропажу, но был очень хороший вечер, который мне совсем не хотелось разрушать… Мы с Пасхой мечтательно смотрели в небо.
        - Ну наконец-то,- радостно сообщили сверху.
        Потом снова воцарилось молчание, найденное водворялось на место, и далее наша руководительница победоносно закричала:
        - А теперь - дискотека!!!
        Громко заиграла музыка, в каждой комнате своя, и все начали танцевать.
        С тех пор в хорошие, не занятые жизнью минуты я все время сожалею о том, что не спросила, зачем наша команда так покорно искала зеленые рабочие трусы. А еще, когда мною приобретается желанная, но совсем ненужная вещь, когда на меня обращает внимание одномоментно интересный, но второстепенный человек, когда я заканчиваю очередную бесплатную, но очень вежливую беседу, я всегда тихо, радостно и внятно говорю себе: «А теперь - дискотека!» Рядом с Кириллом ощущение дискотеки не покидало меня ни на секунду. Но я видела, а не пропускала через туман черный кафель, белый холодильник, огромный телевизор, который только что не желал мне доброго утра. Часть диогеновской души тихо посмеивалась во мне, я же сама, достойно поборов свинскую неблагодарность, молча и умильно улыбалась хозяину этого благосостояния.
        Каждое утро моего нового сегодня я просыпалась раньше Кирилла для того, чтобы взглянуть в окно. Я боролась с деревом во дворе, которое тревожило меня. Оно отбрасывало тени на занавеску, оно пропускало первые солнечные лучи, оно угрюмо шелестело листвой, оно раскачивало ветками, оно отторгало от себя дождевые капли, и они, капли, бились о мое окно. Во Франции были точно такие же деревья, в Канаде тоже и в Италии. Везде. И по утрам они также тревожили бы меня. Я напряженно смотрела в окно и боролась за родину. Я продвигалась ближе к Кириллу и обнимала его за худые плечи, он сладко, прерывисто вздыхал и продолжал мерно посапывать. Рядом с ним мне становилось легче, тревога надолго отступала - Кирилл был патриотом. Я тихо погружалась в короткий утренний сон, а он вскакивал, чтобы сделать зарядку. Тридцать минут он придавал форму своему телу, из которого легко уже можно было выстругать Буратино. Потом, неизменно коснувшись сухими губами моих волос, он уходил на работу. А я сразу же открывала глаза и начинала мечтать. Долго, протяжно, сладострастно и ни о чем. Вскоре новые ценностные ориентации и
будильник, заботливо поставленный Кириллом на десять часов, влекли меня на кухню. Отчасти смысл моей жизни заключался в приготовлении вкусной и здоровой пищи. На этой самой почве я начала полнеть и страдать от невнимания к моим кулинарным опусам. Однажды я приготовила курицу с грибами в сметанном соусе - жульен по-ресторанному, шашлык, пюре, салат из крабов, а Кирилл попросил сварить ему яйцо всмятку. Я тихо вздохнула и вежливо отправила пищу в унитаз. Потом сварила ему желанный продукт и пошла жаловаться Большой Подруге Маше. Маша сказала:
        - Давай ты будешь зарабатывать большие деньги.
        - Давай,- радостно согласилась я.
        - Сейчас цыгане берут гувернанток своим детям. Это очень модно,- авторитетно-заискивающе провозгласила она.- Поехали.
        - Поехали,- азартно согласилась я, раздумывая, как нужно обращаться к своим работодателям - «чавэле» или «ромалэ».
        В такси, везущем нас по заснеженным улицам, Маша запретила мне у них есть, а то обзовут «злыднями», и велела собрать волосы в высокий пучок. Я порывалась остановиться у магазина и подкупить ткани на длинную цветастую юбку. Маша строго сказала мне:
        - Как тебе не стыдно, это очень цивилизованные люди.
        Цивилизованные люди жили в теремке из красного кирпича о трех этажах. Радушная хозяйка, красивая цыганка в костюме от фирмы «Барух», открыла нам дверь и, поджимая губы, произнесла:
        - Здравствуйте, проходите.
        Мои грязные заснеженные сапоги утонули в цветастом персидском ковре, и я поспешила их снять. Хозяйка жеманно повела плечами и промолвила со скрытой насмешкой:
        - Паска моя, разуваться не надо. Проходите у залу.

«У зале» висели хрустальная люстра, сводная сестра люстры Большого театра, и пара лепных амурчиков пострафаэлевского периода, у окна стоял белый рояль с двенадцатью золотыми подсвечниками, из всех стен, стенок и горок залы блестел хрусталь, а посреди комнаты расположились журнальный стол из малахита и кожаный диван, в который я вжалась под изучающим взглядом хозяйки.
        - Нравится?- с гордостью спросила она.
        - Это эклектика,- неуверенно ответила я и нащупала образ из детства: шкатулка с цветными пуговицами, стеклярусом, клипсами из бисера и двумя голубиными и одним павлиньим пером, которую я тщательно прятала, показывала только избранным и называла заветным словом «богатство». В детстве я обязательно подружилась бы с этой красивой цыганкой и поменяла бы перо и пару драгоценных камушков на одного лепного амурчика. Богатство. Такое недостижимое тогда, оно было надо, подо и предо мной.
        - Да, она, только на ней играть некому,- вздохнула цыганка и снова пристально посмотрела на меня.
        - Я не умею.
        - Ну и ладно,- улыбнулась она и крикнула властно: - Таня, неси закуски.
        Из всего разнообразия еды я запомнила арбуз и отсутствие яйца всмятку.
        - Ну, давайте за знакомство. Меня зовут Рада,- сказала хозяйка и, стыдливо оглядываясь на дверь, осушила бокал «Дом Периньон». Увидев мой истекающий слюной взгляд, Рада вздохнула:
        - Ешьте, ешьте, Гришка весь сарай ими неделю назад завалил, я так уже и видеть их не могу.
        Маша толкнула меня ногой.
        - Спасибо,- сказала я,- у меня как раз зимняя арбузная диета.
        Маша сделала круглые глаза. А я с удовольствием принялась за сочную, предусмотрительно лишенную семечек и кожуры мякоть. Рада оперлась на густо усаженную бриллиантами округлую руку и сказала:
        - Ну, хватит набалакиваться. Ты, смотрю, у роти разуесся, так що уси чорты в носи сидеть будут. Сколько ж ты хочешь, паска?
        - Триста долларов, по-моему, будет достаточно,- быстро сориентировалась Маша.
        - Ну?- Рада пристально посмотрела мне в глаза.
        - А чему я должна учить ваших детей?- спросила я.
        - А ничему, просто я хочу, чтоб у меня была гувернантка. Домработница Танька уже есть, кухарка, приходящая, правда, а гувернантки - нет.
        - А садовник есть?- заинтересовалась я.
        - Так Гришка ж,- задумчиво протянула Рада.
        - Ну и что, зато как романтично и ни у кого нет,- разулыбалась я.
        - От такая и ты, не девочка, а жеребец, я смотрю. И работать у меня не будешь. Так то я сразу догадалась. И садовника мне советуешь. А не боюсь я Гришку и возьму. А? От такая ты, я смотрю. Вольная, не бедная. Бедная - не вольная,- Рада причитала и смотрела на меня со странной смесью злобы, любопытства и добродушия.
        Маша усердно набивала мне на ноге синяки. А я молчала и любила Раду за колорит, которого мне самой всегда недоставало.
        - Еще арбуза хочешь?- вдруг хитро спросила она.
        - Ага,- честно ответила я и воровато посмотрела на Машу, которая уже не хотела принимать участие в моей судьбе и сосредоточенно изучала лепку на потолке.
        - Та не смотри ты на нее и не бойся. А если надо, я тебе и туалет покажу. У нас там ремонт - ахнешь. Танька,- вдруг заголосила Рада,- неси еще арбуза и водки.
        После двух рюмок за «здоровьичко» я набралась душевной щедрости и сказала:
        - Рада, эклектика - это смешение стилей, а не название твоего рояля.
        - Как говоришь,- она озадаченно взглянула на меня,- подожди, я сейчас запишу. Нет, ты мне запиши.
        Пока я записывала, она с уважением разглядывала меня и наконец изрекла:
        - Молодец, умная ты.
        - А ты красивая очень,- я быстро и искренне вернула комплимент.
        - Да,- с достоинством согласилась Рада,- и пою я хорошо. А ну, слушай.
        Рада запела «Отговорила роща золотая», и в есенинских стихах появились соловьи, куда-то улетающие и печальные, в контексте пара кибиток, табор, кровавые бусы на шее у явно загулявшей не ко времени девушки и ритуальный костер, который никого не может согреть. Получилась совсем другая песня со знакомыми словами и с такой грубой первобытной трагедией, которую многие века нужно достойно носить в крови, чтобы потом легко накладывать на чужие, пусть вымученные, но осознанные страсти.
        - Она не то поет,- шепнула мне Большая Подруга Маша.
        - Ты не тем местом слушаешь,- сказала я.
        - А каким же надо?- Маша попыталась изобразить издевательство.
        - Отстань,- ответила я и решила, что мне пора домой.
        Мне стало грустно, потому что приобщаться к дому в качестве гувернантки я не хотела, а развалить душу ради одного созвучия Радиной песни было все-таки жалко… Рада допела и еще минуты две сидела в образе, томно прикрыв глаза. Мои восторги были ей ни к чему, она и так знала, что хорошо поет.
        - Мы домой, пожалуй,- сказала я.
        - Заходи, я еще гадать умею,- ответила Рада.
        - А на машинке строчить?- зачем-то спросила я.
        - И на машинке,- усмехнулась она, посмотрела на Машу и добавила: - Дура ты, Машка, вот, ей-богу, дура.
        Я встала, еще раз окинула взглядом залу и, явно пронзенная стрелой амурчика, прижала к себе Машу и вывела ее в зиму.
        В такси Маша догадалась:
        - Значит, гувернанткой ты быть не хочешь?
        - Не-а.
        - А деньги зарабатывать?
        - А зачем?- спросила я в надежде, что мои деньги еще сидят дома, съели яйцо всмятку и хотят выпросить у меня прощение…
        Кирилл сидел дома, сытый, но возмущенный.
        - У тебя неадекватная реакция,- сказал он нравоучительно.
        - Может быть,- устало согласилась я.
        - Ты меня ставишь в идиотское положение,- провозгласил он и покраснел от гнева.
        - Зачем?- спросила я.
        - Что «зачем», что «зачем»?- возмутился он тихо и сурово.
        Я промолчала.
        - Я тебя не понимаю. Что ты хочешь? Чего тебе не хватает? Почему ты ведешь себя так, как будто тебе все позволено?- надрывался он.
        Если честно, то уже на второй реплике я поняла, что мужчина по имени Кирилл просит скандала. Ссориться мне не хотелось, потому что он был похож на горячий-горячий, правильно приготовленный кофе, который употреблять можно только со стаканом холодной воды. Холодной воды не было, значит, его, кофе или Кирилла, нужно будет долго остужать, дуя параллельно черной поверхности, и потом маленькими глотками, демонстрируя невиданное удовольствие, выпить до дна. Я не хотела ссориться, потому что совсем не хотела мириться. Моя обида за яйцо уже прошла, и мне хотелось побродить по улицам моей внутренней неблагоустроенной деревушки. Я могла бы потерпеть рядом только молчаливое присутствие Кирилла. Мне нужно было побыть одной, и я сказала:
        - Оставь меня, пожалуйста, в покое.
        - Но так же нельзя. Это ни на что не похоже,- в очередной раз взорвался Кирилл.
        - Тебе просто не с чем сравнивать,- сказала я, тем самым давая согласие на скандал,- я первая женщина, в постели с которой ты задержался больше, чем на сутки.
        - Ну как ты можешь такое говорить?!
        - Да, ты прав: не могу и не хочу. Все!- я гордо прошла на кухню.
        Если бы он ушел, я налила бы себе чаю, а может, сбегала бы за бутылкой, тихо поплакала бы о несостоявшемся женском счастье, потом забыла бы все кулинарные рецепты и узор треснувшего асфальта, легла бы спать, по привычке съежившись в углу дивана, а утром наступило бы вчера. Но время, память и пища, попавшая в желудок, обратной силы не имеют. Кирилл подошел и обнял меня, держащую в руке заварочный чайник, за плечи:
        - Прости меня, пожалуйста.
        Это, конечно, было другое дело, но я устала от сдерживания скандала и тихо сказала:
        - Оставь меня в покое. Я больше не могу так.
        Что «не могу» и как «так», я не знала, но думать не хотелось. Во мне теплилась надежда, что эта фраза будет последней фразой вчера, занавес опустится, два тела лягут рядом, среди ночи одна пара рук нежно замкнет в кольцо нематериализованные сомнения моей души, а другая пара рук окунется в подушку, демонстрируя свое стремление к независимости, а утром дерево снова растревожит меня…
        - Да, ты права, прости меня. Так дальше продолжаться не может,- Кирилл вздохнул виновато.- Ты права, нам нужно пожениться.
        Хорошо, что мир относительно не переполнен такими мужчинами, как Кирилл. Находя в браке решение всех проблем, они бы запросто поженили небо и землю, киску и сосиску, термометр и подмышку, а потом лопались бы от гордости и чувства выполненного долга. Я молчала. Кирилл самодовольно улыбнулся и посмотрел на меня. Все-таки он был хорошим мальчиком, щедро одарившим меня пионерским галстуком и целомудренным вниманием. Это, конечно, было приятно. Во-первых, многие мужчины хотели на мне жениться, и предложение Кирилла лишний раз и очень вовремя подчеркивало эту особенность моего организма. Во-вторых, свадьба, как таковая, вносит серьезное разнообразие в любую жизнь, в судьбе домашней хозяйки это просто чрезвычайное событие. В-третьих, я вообще считала, что женщины по возможности должны выходить замуж за всех своих возлюбленных, это упрочивает фундамент репутации, а на старости лет делает из многомужки исключительно интересную бабушку. Лучше, конечно, выходить замуж за известных людей, в крайнем случае - за богатых; я обычно подбираю тех, кого за отсутствие вышеперечисленных достоинств называют
«колоритными».
        - Почему ты молчишь?- спросил Кирилл.
        - Честно?- сказала я, потому что иногда становилась до неприличия правдивой, а это был как раз один из тех немногих моментов.
        - Угу,- кивнул он и подозрительно посмотрел на меня.
        - Я думаю о том, как хорошо сделать блистательную карьеру и на старости лет, давая интервью, ну, скажем, «Космополитен», сообщить мимоходом: «Я пять раз была замужем, не считая пустячков».
        Кирилл к браку относился серьезно, а потому обиделся. Я поспешила его успокоить:
        - Ты на пустячок не тянешь.
        Но Кирилл рассердился не на шутку и тоже решил быть правдивым:
        - Ты тоже, положим, не тянешь на карьеру.
        - Куда?- прикинулась я дурочкой.
        - Что «куда»?- Кирилл недоуменно вскинул брови.
        - Вот именно: что и куда положим.
        В нашей частной школе такая тактика ведения разговора называлась «съезжать с базара».
        Я воспользовалась ею, чтобы прекратить нашу правдивую ссору, грозящую стать безрезультатной. Второго предложения о замужестве он мне уже не сделает, а для того чтобы стать матерью его детей, я еще не созрела. Заявление Кирилла о моей человеческой несостоятельности не могло пролететь мимо моих ушей, оно даже пресильно задело меня. Но моя вечная инфантильность дарила мне только два великих образа: я - великая балерина и я же - великая актриса. Но оба образа уже были улетевшими по расписанию самолетами последних, навсегда закрытых рейсов. Давно решив последовать мудрому совету и рассматривать проблемы по мере их накопления, я подумала, что позволю себе помечтать о карьере завтра. Сегодня у меня была помолвка.
        Кирилл развернул газету с моим названием «Ненавижу-«Спорт-экспресс». Он считал свою миссию выполненной, и моего ответа ему, кажется, не требовалось. Я позволила себе вольность и сказала нежным голосом:
        - Кирилл…
        - Да?- он вопросительно и спокойно взглянул на меня.
        У Кирилла был очень богатый внутренний мир. Он всегда переживал поражения и победы в одиночку, он был умен и предприимчив, он был даже нежен. Я иногда хотела поближе познакомиться с ним, сойтись, так сказать, накоротке. Но то ли он был так глубок, что боялся меня - утопленника его души, то ли обмелел местами и не хотел демонстрировать свои сердечные лысины, но Кирилл сохранял дистанцию, а я почти всегда соглашаюсь с теми, кто берет на себя ответственность за мои поступки. Рядом с Кириллом меня часто покидало даже жгучее женское любопытство. И потом, я всегда была мудрой. Хотя, если честно - не совсем всегда и не очень мудрой. И все-таки не могла же я подойти и спросить: «А что у тебя там в душе?» - а выведывать косвенными наводящими вопросами основы и принципы духовного мира - занятие неблагодарное, утомительное, а с Кириллом еще и скучное.
        - Да?- снова сказал он, и взгляд его, кажется, потеплел.
        Так я выиграла первый бой у «Ненавижу-«Спорт-экспресс».
        - Не обижаешься?- спросила я ласково.
        - Нет, я тебя очень люблю,- сказал он тихо.- И когда же ты соизволишь дать согласие на наш брак?
        - Рюшечка ты моя!- прокричала я восторженно и бросилась его целовать.
        Очень нужно поощрять признания в любви, а особенно признания Кирилла,- следующего раза может просто не быть. В меру напоощрявшись, я приосанилась и заявила гордо:
        - Я подумаю. Надеюсь, что не долго.
        - Я тоже надеюсь, что не долго,- серьезно улыбаясь, произнес он.
        А потом мы смотрели мультфильм о паровозике из Ромашкова, который нюхал цветы.
        И Кирилл изрек:
        - Вот потому мы так и живем. Чему учит этот мультфильм?
        - Любить природу и восхищаться ею!- звонко отрапортовала я.
        - Вот ты думаешь, что говоришь? Любить природу паровозом? Сходить с рельсов, чтобы понюхать цветочки? Опаздывать по расписанию, чтобы встретить неожиданную весну?..
        Интересно, шутил он или нет? Но фраза «сходить с рельсов, чтобы понюхать цветочки» очень и очень пришлась мне по душе. Но никто и не говорил, что Кирилл - дурак. Я быстро встала и выключила телевизор. Пусть лучше нервничает из-за меня.
        - Торжественно клянусь,- заунывно начала я,- никогда не опаздывать по расписанию, чтобы встретить неожиданную весну.
        Я сказала, и я солгала. Я как раз была из этих, из паровозиков, из-за которых все собственно и произошло. А потому мы так и живем. Но рука Кирилла уже лежала на моей груди. Это было приглашение к сексу, который я, начитавшись вдоволь всяческих мелодрам, очень полюбила комментировать. Соглашаясь с Уайльдом (который попался мне в руки совершенно случайно) в том, что единственное хорошее общество - это ты сам, комментировала процесс я, конечно, мысленно. Кирилл начал свои фирменные тягучие поцелуи, и я подумала о том, «вздыбилась» ли его «плоть», налилось ли
«божественной силой» его «орудие» и жаждет ли он проникнуть в мое «трепещущее лоно». Вот он коснулся моих волос, накрыли ли они его «водопадом»? Очень трудно вставить фразу про «набухшие соски» - придется положить его руки куда следует. Наши обнаженные тела соприкоснулись, и «электрический разряд», «искра желания»
«заполнили собой все пространство между нами». Интересно, хорошая ли электропроводность у пола в моей квартире, проникает ли заряд к соседу-семьянину? И в каком месте я должна закричать: «Возьми меня, войди в меня, делай со мной что хочешь»? И почему у людей пот смешивается во влагу любви, а у меня с Кириллом - в кошкину вонючку? И из чего возникает нереальность происходящего, если я все время слышу, как скрипит подо мной диван? У меня наверняка проблемы с головой и оргазмом. Мне бесконечно снятся эротические сны с ускользающими партнерами. И, боже мой, как хорошо мне с Кириллом!..
        Кирилл заснул быстро, умиротворенный и довольный, в историю его жизни этот день войдет как День великого брачного решения. В мою жизнь этот день вошел под другим названием - День яйца всмятку.
        Этот день прошел, пожениться мы решили осенью после праздника Урожая. Такая глупость могла прийти в голову только мне - подытожила Большая Подруга Маша и заявила, что такими мужчинами не бросаются. Но я и не бросалась, я продолжала полнеть и страдать от невнимания к моим кулинарным опусам. А еще, получив статус будущей жены, я была введена в круг избранных, в круг сотоварищей Кирилла по работе и их жен. В первый визит, нанесенный по случаю дня рождения Пети, кирилловского сотрудника, наверное, равноправного владельца их предприятия, я поняла, что такое нищета. Нищета - это я. К такому выводу я пришла, еще не переступив порога квартиры. Дверь из матового непрозрачного стекла сказала мне все. Остальное добавила Петина жена, Галя. Что приятно - богатая Рада оказалась тоже бомжихой, но сообщать ей, конечно, я не стала.
        Я ощущала лишь классовую ненависть пролетариата и романтический революционный порыв. Дурацкое там все было. Дорогое и дурацкое. Дубовый паркет, гравюры на стенах, низкие черные горки, бесчисленное количество комнат. Если бы так жили все, то я тоже, конечно, хотела. А так - дурацкое там все было. И соседи у них были алкоголики, а у меня - семьянины. Вот.
        Одна моя школьная подруга, очень хорошая и очень хорошенькая, всегда ревниво относилась к проявлениям чужой женской красоты в виде огромных глаз, длинных стройных ног, необыкновенных волос или еще там чего-нибудь. Обычно, увидев такое чудо, она стремительно вытаскивала зеркало, критически оглядывала себя, потом с подозрением рассматривала меня, тяжело вздыхала и четко выговаривала всегда одну и ту же фразу: «Зато у нее низкий интеллектуальный уровень». Низкий интеллектуальный уровень Пети и Гали или на худой конец только Гали - это единственное, что могло порадовать в таком неприличном богатстве.
        Могло, но не порадовало, потому что у Гали не было никакого интеллектуального уровня, но она переносила свое богатство с врожденным достоинством и горделивой скромностью, она оказалась мягкой симпатичной женщиной, с которой можно уютно поскучать, вернувшись из трудного похода, в который меня почему-то уже давно никто не звал. Мы улыбались друг другу, как вежливые олигофрены, утирая слюну батистовыми платочками. Ей было неинтересно со мной - я еще не делала в квартире ремонт, у меня не было детей, я не платила за электроэнергию тысячу долларов в месяц и не ездила одеваться в Италию. А мне было грустно с ней - у нее не было вчера, эпопеи «трех Сережек», великой мечты стать балериной и беспокойного дерева за окном.
        Я никогда не смогла бы ее рассмешить и удивить, а ей никогда не захотелось бы узнать, что мне все-таки нужно от жизни.
        А Пете я понравилась. В приватном мужском разговоре он сказал Кириллу: «Не женись, ты с ней намучаешься. Поверь моему опыту». А Кирилл сказал, что он уже намучился. А Петя сказал: «Ну вот видишь». А Кирилл ответил: «Не лезь не в свое дело», а Петя возмутился: «Тебе придется повсюду таскать ее с собой, такую нельзя оставлять одну». А Кирилл ответил, что уже пробовал, что я не лезу пальцами в розетку, не втыкаю пластилин в замочную скважину и даже самостоятельно перехожу улицу только на зеленый свет. А я подслушала их разговор. И Галя подслушала и решила, что я смутилась, и предложила мне послушать музыку. А я хотела влететь на кухню по меньшей мере на метле и крикнуть: «Да как вы смеете, мне двадцать восемь лет, у меня высшее образование, у меня…» На этом мой предположительный крик обрывался, потому что усмирять мужчин голой мечтой о несостоявшейся карьере глупо, ну а больше у меня ничего не было. И я согласилась послушать музыку…
        Я сидела и ощущала свою никчемность под музыку Берлиоза. Галя оказалась меломанкой, разбиралась в философии, предпочитая всем и вся Блаватскую. Она умело скрывала свой интеллектуальный уровень, даже от таких проницательных чужачек, как я, поэтому ее можно было оставлять одну. Я спросила у нее:
        - Я похожа на чемодан без ручки?
        Она усмехнулась и покачала головой:
        - Еще нет.
        - И давно ты так придуриваешься?- поинтересовалась я.
        - Ну, надо же во что-то играть,- ответила она и задумчиво прикрыла глаза, как бы внимая или действительно внимая Берлиозу.
        Ни дружить, ни играть со мной она не хотела. Моим уделом оставались только Большая Подруга Маша и цыганка Рада.
        Когда мужчины вошли в комнату, Галя скучающе зевнула и обратилась ко мне с вопросом:
        - И как ты только слушаешь такую гадость, я, например, обожаю попсу.
        Она выключила проигрыватель и начала перебирать диски. Петин взгляд, устремленный на Кирилла, кричал: «Ну вот, я же тебе говорил». Я позволила себе нахально рассмеяться и заразила злонамеренными приступами Галю. Петя недоуменно вскинул брови, поискал поддержки у Кирилла и во имя прекращения преступной тайной женской акции пригласил нас к столу. Прощаясь, Галя сказала мне:
        - Приходи, посмеемся.
        Я увидела, как Петя сильно и властно сжал ее руку. Галей снова овладело достоинство и горделивая скромность, она сказала:
        - Спасибо, что пришли.
        - Созвонимся?- спросила я просто так, назло Пете.
        - Мы с Кириллом договоримся, когда увидимся еще раз,- отрезал хозяин.
        - Большое спасибо,- вежливо сказала я.
        А в лифте Кирилл продемонстрировал запоздалую реакцию и начал дико смеяться, перемежая это занятие с поцелуями меня в ухо. Я хотела предложить ему совокупиться прямо тут, до того милым и мужественным показался мне его замусоленный обыденностью облик. А потом подумала, что просьбы отправить меня на работу для нашей всеобщей оргастической разрядки будет достаточно.
        - Устрой меня на работу,- сказала я, когда мы вернулись домой.
        - Ты на Петю обиделась?- спросил Кирилл.
        - Нет,- вздохнула я.
        - А кем ты хочешь быть?- спросил Кирилл таким тоном, каким меня всегда спрашивали родители перед Новым годом: «Что тебе должен подарить Дед Мороз?». Я неизменно отвечала: «Волшебную палочку», а они почему-то жутко огорчались, и по всему было видно, что Дед Мороз может выполнить любое мое желание, ну, самое любое, а вот этого - ну никак не может. А я все равно верила, что когда-нибудь, когда-нибудь - обязательно. И во всех моих экспедициях, и на школьных попойках и на университетских вечеринках я всегда произносила грустный тост: «За то, чтобы когда-нибудь…» А тот мужчина, с которым мы составляли сиюминутную пару, с которым сидели рядом, пили, танцевали и провожались домой, всегда самодовольно пыжился, оглядывал компанию, и как бы говорил всем присутствующим: «Видите, как она меня любит и ждет от меня взаимности». А те мужчины, которые не сидели рядом со мной, начинали завидовать и хотели, чтобы и о них тоже так грустно и самоотверженно мечтали. А я всегда пила за Деда Мороза…
        - Так кем же ты хочешь быть?- снова спросил меня Кирилл.- Балериной, наверное, уже поздно, актрисой, знаешь, тоже очень сложно.
        Все-таки он мне верил. Или нет, он в меня верил. Мне бы нужно было рассмеяться, но захотелось плакать.
        - Давай я буду преподавать,- неуверенно сказала я.
        - В частной школе? Несолидно. Рассчиталась, потом назад просишься.
        - Если ты меня не устроишь на работу, я пойду на биржу и буду говорить твоим друзьям, что живу на пособие по безработице. А если тебе и этого будет мало, то я действительно буду на него жить,- пригрозила я.
        - Да я ничего и не говорю, но учительницей - несолидно. Хочешь в университет?
        - Хочу.
        - Я завтра позвоню,- Кирилл ласково погладил меня по щеке.
        А я решила за это помыть полы. Правда, никто не моет полы вечером, потому что тогда в доме не будет денег. Теперь многие мои приметы были посвящены деньгам. Раньше-то я не сидела на углу и не давалась обметать себя веником, чтобы выйти замуж. Теперь же я чокалась с чужим мужчиной, молниеносно убирала со стола пустую бутылку и мазала за ушами пеной шампанского, перелившегося за край стакана. Я не хотела быть бедной, но решила помыть полы, потому что стала аккуратной. Я, кажется, постарела.
        У меня под глазами образовались морщины, а веки тяжелыми, драпированными складками опускались на глаза. Все это я увидела в ведре с водой, когда прополаскивала тряпку. Мужчины всегда выглядят как дети, потому что не рассматривают свое отражение ни в лужах, ни в зеркалах. В лекции по какому предмету, интересно, я могла бы поделиться этим своим наблюдением?
        Меня взяли на работу в университет. Теперь я могла бы сказать Пете: «Ах, так?» - и надеяться на заинтересованный взгляд Гали, теперь я могла бы просить у Рады за гувернантство долларов пятьсот и гордо не открывать дверь залитому соседу-семьянину. Теперь я даже заказала себе очки - для солидности, близорукости и астигматизма. Мои обязанности включали в себя лекции и семинарские занятия по новой и новейшей истории, посещение заседаний одноименной кафедры и проверку курсовых работ. За это удовольствие мне даже положили зарплату.
        - Это тебе на семечки,- сказал Кирилл, который еще надеялся на то, что я брошу пить, курить и жить одновременно.
        Свою первую лекцию я читала заунывно завывая и вытягивая подбородок. В моем вчера, в частной школе, такой зауныв был педагогической нормой. Мне было противно на себя смотреть, и я поглядела в окно. Студенты вслед за мной тоже поглядывали в окно, решив, наверное, что там находятся главные доказательства уже изложенных положений лекции. К концу пары нас начало друг от друга тошнить. Я раскраснелась и готова была расплакаться. Студенты напряженно ждали звонка, мы вместе ждали звонка, мы так сильно его ждали, что он прозвенел. Лекция закончилась, а я даже не увидела, как выглядят мои студенты.
        А потом все изменилось. Актриса и балерина взялись во мне за руки и начали рассказывать, что мне самой было интересно слушать; я, конечно, не танцевала, но смеялась, издевалась и объявляла контрольные работы, которые практически всегда теряла в безднах своей сумки. Я подружилась со студентами и спокойно разглядывала их лица, а они простили мне первый блин и с интересом рассматривали мои новые наряды. В моей группе учились шестнадцать девочек и четыре мальчика. Из шестнадцати девочек две были беременные, и я отпустила их с миром и завистью до конца учебного года. Четыре были на подходах к замужеству и учились водить машину - их мало интересовал лекционный процесс, три являли собой воплощенную глупость и были воинствующими гегемонками с запоздало прыщавыми лицами, две были просто глупыми и очень тихими. С остальными пятью работать было одно сплошное удовольствие, причем одна из пяти, как выяснилось недавно, закончила частную школу и волей случая сделалась любимой женщиной Сергея Анатольевича. Как любила говорить моя Большая Подруга Маша: «Все мы спим под одним большим одеялом, и стоит его только
чуток потянуть на себя, у кого-то из твоих знакомых обязательно оголится зад». Ей, конечно, было виднее. Часто встречая Сергея Анатольевича на неизменной
«ауди» возле университета, я думала о том, не виден ли мой примитивно опущенный зад всем заинтересованным лицам. Здороваясь с Сергеем церемонно и чуть надменно, я слегка задумывалась и понимала, что не буду звонить ему из роддома, потому что теперь ему есть кому звонить, потому что он не весна и нет смысла ради него сходить с рельсов, потому что он - всего лишь демисезонное вчера.
        Осень была похожа на весну, воздух казался тревожным или, скорее, тревожащим, солнце не сдавалось, оно расплавляло асфальт и горячило душу, дожди несли косметический очищающий эффект, Сена текла по Парижу, республиканцы пришли к власти в Испании, а меня уже любили, но совсем не слушали студенты. А я продолжала их рассматривать. Из четырех мальчиков (все они, правда, достигли возраста покупки спиртного) один был хронический второгодник и второженатик, заядлый футболист и фанатичный отец; иногда мне казалось, что его облик был положен в основу схемы тормоза. Второй был женат, но женат с удовольствием и без ограничений, фамилия его была Баранов, он любил жизнь, прогулы и дни стипендий, он заигрывал со мной бодро и неуклюже, а я сообщила ему, что при таком поведении всех скоро «хабебит хумус», а его «хабебит» еще и декан, третий - Олег - был похож на подтянутого сухопарого слона, он отличался сладким тягучим украинским выговором, плохим аппетитом, устоявшимися взглядами на жизнь и гордился всем этим. Мы с ним дружили, у него была невеста, и он, один из немногих, внимательно слушал меня даже тогда,
когда старушка-осень притворялась весной. Четвертый назывался Александром, у него была детская улыбка, хорошие мозги, много почти обоснованного гонора, он был обидчивый и сердился на меня даже тогда, когда видел, что я всего на пару сантиметров ниже его ростом. Мне нравились его ягодицы, туго обтянутые джинсами. Когда он выходил к кафедре, чтобы грамотно и профессионально изложить свои взгляды на мюнхенский путч, его попа оказывалась на одном уровне с моими глазами, и я разглядывала ее, боролась с желанием потрогать, а может, и погладить эту невиданную красоту, которой природа так редко наделяет мужчин. Спасаясь от наваждения, я прикрывала глаза рукой и отворачивалась. Мне не нужна была скандальная репутация педофилки, я тихо сочувствовала декану и другим мужчинам-преподавателям, потому что соблазнов у них было больше, а значит, их работа была еще вреднее, чем моя. Иногда я ловила на себе понимающие взгляды пяти студенток, с которыми работать было одно удовольствие, они тоже были эстетками, и им не часто доводилось видеть воплощенную роденовскую модель. Ободренная всеобщим нежеланием учиться, я
вызывала Александра пречасто, а вся аудитория облегченно и радостно вздыхала, погружалась в свои дела и заботы, оставляя нас один на один. В борьбе за знания мы сблизились настолько, что я стала называть его Санекой и почти разрешила ему болтать на лекциях, списывать контрольные работы и даже порой хотела его усыновить. А однажды мы поссорились, как семейная пара со стажем. У меня было плохое настроение, неинтересная лекция, предменструальное напряжение. Мне хотелось лежать дома, свернувшись калачиком, и тихо стонать. Но прогуливать мне было стыдно перед Кириллом, и я стояла и вещала о сложностях международных отношений.
        Санека трижды перебил меня умными вопросами. В четвертый раз я налила грубостью глаза и взбрыкнула:
        - В чем дело, Малюков? Почему вы меня перебиваете?
        Зал притих. Прожектор освещал только то место, где стояла я.
        - Но я по существу,- как-то негероически промямлил он.
        - Вы не правы в любом случае. В стенах этого учебного заведения я - преподаватель, а вы - студент,- сказала я грозно.
        - А вне этих стен?- набравшись смелости, спросил он.
        - А вне этих стен я - женщина, а вы - мужчина,- сориентировалась я, не желая обсуждать проблемы международных отношений на автобусной остановке.
        - Значит, я попал в любом случае,- улыбнулся он.
        - Вот именно,- почему-то тоже улыбнулась я.
        - Извините меня, пожалуйста, два раза: как студента и как мужчину.
        - Хорошо, я подумаю и на следующей лекции сообщу вам о своем решении.
        И я думала. Например, о том, как была права в детстве, упрямо сообщая родителям собственный финал трагической истории о мишке, которому оторвали лапу: «Все равно его не брошу, потому что он маленький». Меня уговаривали, что «маленький» - это не рифма, с «хороший» получится значительно слаженнее, что нельзя переиначивать стихи. Но я, как провидица будущего и великая ослица настоящего, настаивала, упорствовала и вещала, что хороших бросить можно, а маленьких трудно, что когда этот мишка с оторванной лапой подрастет, то я, наверное, его покину, потому что зачем мне взрослый, хороший и без ноги?
        И еще я думала о том, что праздник Урожая уже прошел, а Кирилл все еще не женился на мне. И что теперь время, потраченное на кухню, я считаю ворованным и наслаждаюсь им, как всем, что мне не разрешено.
        Еще я размышляла о том, что меня, оказывается, нельзя оставлять одну в больших компаниях, потому что я пугаюсь заполненного людьми пространства и, прикрываясь агорофобией, пытаюсь найти кого-то, кто превратил бы меня в огороженный стожок; я не верю в безмозглую силу женщин, поэтому «ищу кого-то» всегда означает, пусть и неосознанно,- ищу мужчину. А выбираю его только из тех, кто выбирает меня. А Санека меня не выбирал, нас просто часто оставляли один на один. А мой оградитель - это Кирилл, а значит, он сам во всем виноват.
        Я ничего не надумала. А осень все же наступила, а у меня на кухне в коробочке с надписью «тмин» лежал тмин, а раньше лежали гвозди, и мои ноги, обутые в версачевские туфли, уже не потели, а волосы пахли «прощальным салютом», хотя все только начиналось.
        - Здравствуйте,- сказала я, заходя в аудиторию, и когда мой взгляд, оберегаемый очками, не наткнулся на Санеку, прошептала «до свидания», прерывисто вздохнула и начала вещать. И в совершеннейшей тишине зала Гитлер представлялся несчастным ублюдком, а Германия нашей общей близкой родственницей. Я вспоминала свои студенческие годы и вовлекала в эти воспоминания студентов. Меня учили, что если бы не родились Ньютон и Эйнштейн, то кто-то бы все равно родился и нечто подобное бы придумал, ибо (я тянула это «ибо» как могла) объективное развитие жанра требовало… А если бы не родился Пушкин? И не было бы Пушкина. Не было. Так ведь и Гитлера бы не было. Выходит, что совесть - это генная случайность, а государственная совесть - это многогенная случайность. И что же тогда делать?- вопрошала я. Внимательный Олег улыбался: «Так от Бога все…» Баранов с трудом расставался с коленкой соседки и сообщал доверительно: «Не надо рожать от кого зря. Вот от меня можно». Соседка мило улыбалась и представляла себя в роли матери следующего его ребенка. Я вздохнула и запуталась окончательно: я понимала, что если Санека не
придет на вторую пару, то Гитлер будет представляться мне не просто несчастным ничтожеством, я еще и начну его привселюдно жалеть. А это аполитично, кажется. И я на самом деле ненавижу фашизм.
        - Что вы себе позволяете, уважаемая?- спросила меня после этой лекции старшая лаборантка Наина Алексеевна.- Я буду ставить вопрос о ваших художествах на заседаниях кафедры.

«Боже, как все, оказывается, сложно»,- подумала я и посмотрела в окно.
        - Вы, милочка, не отворачивайтесь. Я проинформирую Владимира Сергеевича, да у него сердце остановится, он ведь ветеран войны. А вы… вы… Германия ей родственница, ах, ужас какой!
        Я не нравилась Наине Алексеевне. Но не так, как Гале, которой я была просто безразлична. Я не нравилась ей с интересом по поводу того, что у меня там внутри. И к счастью, эти мои внутренности оказались с червоточинкой.
        А Владимир Сергеевич, заведующий кафедрой, был старым измученным человеком, уставшим от молодой жены и маленькой дочери. Его безразличие и вялость могли сравниться только с энергичностью и вселенской озабоченностью Наины, последней выпускницы Высшей партийной школы. Я даже хотела познакомить их с Кириллом - у них, у последних, наверняка бы нашлись общие воспоминания.
        Когда Наина Алексеевна закончила свою речь и поднялась, для того чтобы включить электрический чайник, я спросила у нее:
        - А вам нравится мультфильм про паровозик из Ромашкова?
        - Что? Какой паровозик? Да что вы себе все время позволяете?
        И действительно. Я молчала и позволяла себе думать о том, как будет выглядеть название моего вопроса в повестке дня: «О любви одной преподавательницы к Гитлеру», «О несчастном ублюдке Гитлере и аполитичной позиции преподавателя кафедры», или все это скроется под ничего не значащей вэпэшовской формулировкой
«текущий момент»? Точно. Во-первых, зачем выносить сор из избы, во-вторых, я буду горько плакать, лить одновременно сопли, слезы, слюни, а значит, буду здорово походить на этот самый «момент».
        Владимир Сергеевич появился на кафедре в тот миг, когда наконец закипел чайник.
        - А вот и вы,- радостно пропела сладкоголосая птица Наина,- полюбуйтесь на нее - опять куролесит.

«Надо же, когда ж это я успела? Когда?» - думала я и улыбалась сама не знаю чему.
        - Что случилось?- строго спросил Владимир Сергеевич.
        - Она считает, что Гитлер был «несчастным ублюдком»,- торжествующе заявила Наина.
        - А он что, был счастливым или не был ублюдком?- живо поинтересовался наш всегда апатичный заведующий.
        - Нет, но разве можно о нем как о человеке?- очень неуверенно и от этого расстроенно спросила лаборантка.
        - Какая же вы умница, Наина Алексеевна, так верно подметить методический прием,- о человеке, в первую очередь о человеке и должна говорить наша наука. Ну-ну, так что ж вы сделали на этот раз, уважаемая?- Владимир Сергеевич повернулся лицом к проблеме, то есть ко мне.
        - А что я сделала в прошлый?- все-таки рискнула поинтересоваться я.
        - Что?- Владимир Сергеевич растерянно посмотрел на Наину Алексеевну.
        - В прошлый раз она пришла на работу в джинсах,- процедила та сквозь сжатые губы, зубы, бронхи и пищевод, и от этого голос ее стал похож на голос давно осипшей чревовещательницы.
        - Значит, в этот раз я сделала то же, что и в прошлый,- сказала я виновато и с интересом оглядела свой вполне независимый наряд. Джинсы, рубашка, свитер, ботинки, очки, сумка - на преподавателя и вправду походила не очень. Так себе, сама себе, а по себе и ничего.
        - Ну и что будем с ней делать?- снова строго спросил заведующий.
        Я хотела крикнуть, чтобы Кирилла все-таки не вызывали, что я всенепременно исправлюсь и что никогда больше так не буду, и по-другому не буду, а как буду, не знаю, потому что не знаю, как надо, но Наина Алексеевна вдруг оживилась, чуть подпрыгнула на стуле, блеснула глазами и сказала:
        - Да она еще ничего, на историографии эти новые пигалицы вообще без юбок ходят.
        - Значит, мы с вами помирились?- спросила я.
        - Это ничего не значит, милочка. Я буду продолжать за вами следить. Я права, Владимир Сергеевич?
        - Ну-у-у,- протянул он и вернулся к обычной вялости, с грохотом захлопнув дверь в свою бессмертную душу.
        А я обрадовалась. И совсем не тому, что меня не будут прорабатывать на кафедре, а тому, что кто-то решился за мной следить. Я всегда с благодарностью и любовью относилась к тем людям, которые брались за мной следить. Хотя мое физическое тело еще никогда в жизни не терялось, осколки памяти, прожитых лет и иногда даже совести незаметно пропадали довольно часто. Наина Алексеевна же, кажется, предполагала стать на стражу всех качеств, определяющих меня как личность. Теперь я могла быть за себя спокойна, потому что из бережных рук последнего пионера Кирилла, который следил за мной дома, я буду попадать под строгий надзор последней вэпэшавки, которая не даст упасть ни моему интеллектуальному уровню, ни моральному облику, ни волоску с моей головы. Ура… Или аминь. И кстати, как выяснилось, меня пора было переодеть во что-то «поприличнее». Владимир Сергеевич - свидетель, это была не моя идея.
        С решительным настроением нанести удар кирилловскому кошельку, я распахнула дверь подсобки, где меня только что проработали и сразу утешили, и натолкнулась на Санеку, который, во-первых, прогулял мое занятие, во-вторых, подслушал кафедральный скандал, в-третьих, с невозмутимым видом читал «Листок взаимопосещений» на доске объявлений.
        - Вам из-за нас попало?- нежно осведомился он.
        Еще час назад я сказала бы с издевкой: «Из-за Вас» - и в этой игре местоимениями, наверное, даже забылась бы настолько, что заставила бы его признаться мне в любви. Сейчас же я хотела только посмотреть и определить, что же так волновало меня в нем. И это мое желание не было результатом вливания Наины или растяжения ее уха за пределами кафедральной подсобки. Просто, бросив меня на растерзание Гитлеру, Санека перестал быть героем моего романа. Это вчера я готова была простить всех и вся, а сегодня меня абсолютно не интересовало, что эти «все» и «вся» едят на завтрак. Так что «до свидания, мой ласковый мишка, возвращайся в свой сказочный лес». У меня, на удивление, даже не было благих намерений: я просто спешила в магазин. И церемонно распахнутая дверь аудитории не показалась мне дорогой в ад.
        - Хотите, я скажу Наине Алексеевне, что она - дура?- прокричал Санека мне в спину.
        - Не надо. Она и так услышала,- сказала я и засмеялась.
        - Значит, мы с вами помирились?- тихо спросил он.
        - Эта фраза сегодня уже была произнесена?- уточнила я факт подслушивания.
        - Да что вы говорите?- изумился он.
        Я удивилась тому, как тяжело давался мне этот разговор. Я старалась казаться глупой, веселой и современной, пот из подмышек заструился по ногам, волосы на голове залоснились, в горле пересохло, а в голове опустело. Что это было? Зачем это со мной? Мне не надо, не надо, не надо. И мне, наконец, скучно. И уже тошнит.
        - Я провожу вас,- сказал он, когда мы вышли из университета.
        - Мне далеко,- отказалась я.
        - Я провожу вас далеко, ибо «вне этих стен»…
        - Ибо «вне этих стен» я все равно на работе. Наина Алексеевна обещала за мной следить,- сказала я.
        - Я слышал,- улыбнулся Санека.
        Мы шли по бульвару с невнятным названием, и звук наших прикосновений к асфальту гулко разносился по всему городу. Я представляла, как нервно дребезжат окна кирилловской фирмы, но мне нравилось идти и потеть, и тихо молчать, и не видеть никого рядом. Мне нравилось ощущение своей единственности в большом неуютном городе, который можно было бы легко разменять, как мелкую монету, или бросить в море, на память о прожитых годах. Мне нравилось идти рядом с Санекой. Хотя в общем-то мне нравилась такая я.
        - Давайте купим собаку,- вдруг сказал мой студент.
        - Давайте,- согласилась я так быстро, как будто именно это и было моим вечным тайным желанием.
        - Да?- благодарно удивился он, потом нахмурился и старательно выговорил: - Я встречаюсь с Наташей.
        - А я живу с Кириллом,- стараясь попасть в тон, ответила я и начала судорожно перебирать имена и лица своих студенток.
        Наташ у меня было две - одна беременная, другая - воинствующая гегемонка с прыщавой кожей и неудачно выдвинутой вперед нижней челюстью. Ребенка Санека явно не ждал, и мое лицо сильно зачесалось в предчувствии возможных выливаний серной кислоты. «Спасибо, хоть предупредил»,- подумала я и потихоньку измерила взглядом расстояние между нами: оно было вполне вэпэшовским. Я облегченно вздохнула и улыбнулась. А Санека подытожил:
        - К покупке собаки это ведь отношения не имеет?
        Я хотела спросить: «А к чему имеет?» - но подумала о Наташе в кустах вдоль дороги, и о возможной просьбе поставить им обоим оценку и отпустить с миром, и о том, что я все-таки спешу в магазин, а потому сказала:
        - То есть абсолютно никакого.
        - Ну вот,- сказал он.
        - Ну вот,- сказала я.
        И мы ни с того ни с сего поехали на рынок и купили собаку: черного плоскомордого пекинеса без родословной. Мы заплатила за него пополам, поэтому я претендовала на собакин розовый язык и пушистый хвост.
        - Теперь нам надо снять ему квартиру,- сказал Санека.
        - И установить очередность дежурств по прогулкам и кормлениям,- согласилась я и подумала, что совершенно не собираюсь кирилловскими деньгами оплачивать квартиру для совокуплений своих студентов.
        - Но он будет скучать без нас,- размечтался мой практичный студент, а меня уже порядком поддостали эти «насы», «васы», я разозлилась:
        - Малюков, у вас есть совесть?
        - Да зачем она мне?
        - Ах, так!- возмутилась я…
        Все это было бессмысленно, беспредметно, тупо до безобразия. От всего этого за три тысячи километров воняло глупостью. Ситуация напоминала прилипшее к рукам дрожжевое тесто, до которого меня довел Кирилл. Я уже хотела есть, я давно хотела домой, мне нужно было срочно и дико орать, на худой конец пробежаться и по старинке потолкаться в троллейбусе, я должна была взбеситься, но я стояла и прижимала к себе черный клубок, который то и дело норовил слопать мою и так подтаявшую косметику. Я стояла только потому, что отвратительное чувство ответственности наливало тяжестью мои когда-то спортивные ноги.
        - Может, вы заберете его к себе?- спросил инициатор покупки.
        - Не нужны мне ваши глупые взятки,- почти крикнула я.
        - О, так и назовем - Взятка.
        Мерзкая собака взвизгнула от удовольствия.
        - Ему нравится,- констатировал факт наименования Санека.
        - Но это женское имя,- сказала я, а пекинес жалобно заскулил.
        - Но ему ведь нравится. Так бывает,- успокоил меня юный спутник.
        - Так не бывает,- сказала я и посмотрела Санеке в глаза,- и мне это не надо,- твердо добавила я.
        Тут Взятка проявил признаки беспокойства и намекнул, что не прочь пробежаться по траве, мне пришлось спустить его на землю.
        - Или я сниму ему квартиру, или он будет жить у меня, а вы будете приезжать его купать и…
        - И платить алименты,- добавила я.
        - Мы, кажется, еще не разошлись,- строго сказал Санека.
        - Ну, все…- протянула я.
        Сейчас начнется. Сейчас обязательно начнется незапланированная акция с непредсказуемым результатом. Но я, пожалуй, этого хотела, надо было проверить, научилась ли я выбирать тех, кто потом обязательно выберет меня.
        - Мне нужно сказать?- спросил Санека.
        Я пожала плечами в сладком предчувствии любви.
        - Что-то случилось. Что-то случилось с нами,- пробормотал он.
        - С нами? Со всей группой, с Наташей, с вами лично или со мной,- говорила я и думала о том, где же все-таки моя метла и на кой черт сдался мне этот лепет, и тот трепет, который охватывает меня при нем. И не пора ли Кириллу, наконец, на мне жениться и может ли это спасти меня от неизбежности Санекиной упругой задницы и жесткой мести его возлюбленной. И я его поцеловала. И целовала до тех пор, пока в моей опустевшей голове не разорвалась маленькая интеллигентная бомба, а Взятка нежно не прикусил меня за правую штанину. Я попыталась отстраниться, потому что вдруг почувствовала сильнейшую усталость и никчемность старой училки, стоящей на холодном осеннем ветру и жадно хватающей то, что когда-то так тихо на носочках прошло мимо. Я поклялась себе всунуть в нос радиопередатчик и подарить Наине диктофон. Не уследила-таки. Я попыталась отстраниться, но все, что я когда-либо пыталась сделать сама, терпело неудачу, Санека крепко сжимал мои нехуденькие плечи. Взятка мирно улегся у моих ног, ни один прохожий не потревожил тихую предсумеречную улицу. Санека молчал, молчал так напряженно, что мне пришлось его
спасти.
        - Мне двадцать восемь лет,- тихо и почти твердо сказала я.
        - Только это ничего не меняет,- вздохнул он.
        - И если вам нужна оценка, можете доставать зачетку прямо сейчас,- я попыталась внести фальшивую ноту, ужаснулась своей гнусности и замолчала.
        Он целовал меня в висок, а я удивлялась, куда делась моя аллергия на любое прикосновение к волосам. Он рассматривал мои глаза, нос, уши, губы. Он, кажется, хотел заглянуть мне в душу. А она, моя душа, была похожа на кабинет старого директора школы, в котором все давно и прочно расставлено по местам, и только большие, жирные, как говорили мы когда-то, окурки валяются где зря, и вряд ли кто-то возьмется их докуривать. В какой-то момент я даже готова была снять с себя кожу. Через голову. Или через ноги. Только зачем ему моя старая целлюлитная кожа, из которой нельзя сделать хорошие кроссовки? Мысль о кроссовках рассмешила меня. Я отстранилась резко и твердо, мне даже удалось с особым цинизмом стороннего наблюдателя осмотреть первую картину последнего поцелуя.
        - С ума вы сошли. Собака, опять же, мерзнет,- назидательно проговорила я. И ситуация показалась мне вполне естественной: расстроилась, устала, захотела, сделала, чуток отдохнула - пора домой. Мне стало весело: - Все нормально, Санека. Вы по-прежнему будете встречаться с Наташей, я по-прежнему буду жить с Кириллом.
        - Только это ничего не меняет.- Он пожал плечами и взял на руки Взятку.- Пусть он пока поживет у меня, а вы будете приходить его купать.
        - Ну хорошо,- согласилась я,- мне нужно обдумать и посоветоваться со специалистами о том, не отразится ли эффект приходящего родителя на психике Взятки, знаете, собаки из неполных семей могут вырасти очень агрессивными. Я устала, давайте отвезем меня домой на такси, вернее, я отвезу себя сама, а вы меня только в него посадите.
        Когда я садилась в машину, Взятка долго и нежно смотрел на меня, и его взгляд напомнил мне старых кукол, которые по мере моего вырастания сдавались в ближайший детский сад. Но им-то я хотя бы успевала сделать прически и оторвать ноги…
        - До свидания, Санека. Пока, Взятка,- сказала я и понеслась домой.
        Довольная собой, взрослая, умная женщина, лишь немного утомленная тяжелым днем, я равнодушно взирала на город, который казался мне капризным, надутым, но очень трогательным. Я размышляла о том, что приготовлю Кириллу на ужин и как славно успею почитать, забравшись с ногами в кресло. Мое сегодняшнее приключение не вызывало блуждающую улыбку, и мне не нужен был килограмм лимонов, чтобы ее стереть. Все, что произошло сегодня, было вполне в моем духе: у меня есть краски, чтобы чуть расцветить будничность и доставить себе невинное удовольствие. Мне незачем сходить с рельсов, чтобы толкаться в троллейбусе и снова совершать длинный-предлинный забег от задрипанности к почти устойчивому материальному благополучию. Но я вполне могу, никуда не опаздывая по расписанию, нюхнуть чужую только народившуюся, а потому свежую и острую весну.
        И мне вовсе не хочется вернуть все назад и начать все сначала, и мне совсем не жаль, что мне не семнадцать лет, потому что моя сила и прелесть сегодня - именно в моем возрасте. И сколько их, таких невероятных и пиратских приключений, у меня еще будет…
        Слезы настигли меня только в лифте. Я уже давно не верю себе взрослой.
        - Что случилось?- испуганно спросил Кирилл.
        - За мной Наина следит,- жалобно произнесла я и спрятала уже порядком изъетое слезами лицо в его махровом халате.
        - То есть как «следит»?- опасаясь за мою неустойчивую психику, слишком нежно спросил Кирилл и осторожно бросил взгляд на телефон.
        До телефона взгляд не долетел, я перехватила его и возмутилась:
        - Да ты что, в больницу меня удумал отправить?! Следит, значит, подслушивает из подсобки, а потом все заведующему докладывает. Они меня хотели на заседании кафедры прорабатывать,- сказала я и завыла.
        - Фу-ты, дурочка, дурочка моя. Хочешь, я позвоню? Хочешь, уходи оттуда, кормилица ты наша. Следит! А ты глупостей на лекциях не говорить не пробовала?
        - Пробовала. Не получается. Скучно без них,- улыбнулась и снова заплакала я.- И еще, еще…
        - И еще за тобой следит Владимир Сергеевич?- улыбнулся Кирилл.
        - Нет, я плохо одета, меня нужно нарядить «поприличнее»,- заявила я.
        - И ты ходила по магазинам и ничего себе не купила и еще больше расстроилась?
        - А мне никто ничего не продает без денег! А ты мне не да-а-ал,- опять зарыдала я, совершенно не волнуясь, что пот и косметика струями текут по телу, голова залоснилась, а ситуация выглядит глупой и бессмысленной, а я несовременной и неумной. И мне было так спокойно, как бывало спокойно только с Кириллом. Он напоил меня чаем, укрыл пледом, зачем-то измерил температуру, спасибо, хоть клизму не поставил, и сказал:
        - Сегодня тяжелый день - у Маши твоей тоже проблемы.
        - Она звонила?- уточнила я. Мне только не хватало, чтобы Большая Подруга Маша начала встречаться с Кириллом, жаловаться ему на жизнь. В этом случае я совершенно не собиралась делиться с ней ни кирилловским махровым халатом, ни даже несостоявшейся клизмой. Я уже давно не приглашала ее домой, боясь, что Машка по привычке начнет грабить награбленное.
        - Звонила, да. Сто раз, наверное. Ее Сережа или повесился, или вены вскрыл.
        - Ну, это вообще-то разница,- осторожно заметила я.
        - Да какая разница! Его не взяли на роль всей жизни, и жизнь перестала быть ему милой. «Скорая» приехала вовремя. Он в больнице.
        - Маша в ужасе?
        - Нет, она очень рада.
        - Рада? Значит, он ее сильно довел. Она вообще-то добрая,- я поежилась от Машкиной кровожадности.
        - Она рада, потому что если жизнь все равно разрушилась, то он решил на ней жениться,- неловко улыбнулся Кирилл.
        - А звонила она зачем? Лекарства нужны?- Я все-таки продолжала подозревать в этой ситуации ловушку.
        - Нет, ей нужно свадебное платье, и она приглашала тебя их поискать,- торжественно заявил Кирилл.
        - Кого «их»?- поинтересовалась я.
        - Платья. Тебе же тоже нужно.
        - Это Машка так сказала?- строго спросила я.
        - Это я тебе говорю. Только искать ничего не надо. Я уже заказал.
        - Тебе тоже не дали роль в кино и жизнь не мила?- подозрительно спросила я.
        - Зачем ты сравниваешь меня с этим мужчиной размером с нэцкэ?- обиделся Кирилл.- Мы, кажется, уже все обсудили.
        - Только праздник Урожая уже прошел,- почему-то грустно уточнила я.
        - Только официального согласия я еще не получил.
        - Сейчас поссоримся,- предупредила я и воинственно всхлипнула.
        - Я тебе одежки накуплю и на машинке покатаю. Хочешь?
        - Ничего я не хочу,- огрызнулась я.
        - А замуж за меня пойдешь?
        - Давай весной. На Пасху,- устало согласилась я для того, чтобы меня быстрее положили в постель, пригрели и еще с полгодика целовали как невесту.
        Я продолжала работать, упивалась гордым звучанием своего имени-отчества и радовалась, когда обиженные преподаватели жаловались на моих студентов: «Им, видите ли, Анна Александровна сказала». Наина Алексеевна качала головой так, как будто всегда знала, что приду я и все разрушу. А Санекина Наташа взволнованно наблюдала результаты моей разрушительной деятельности. Мы с Санекой улыбались друг другу и с пониманием относились к явным следам бессовестных ночей, проведенных нами врозь. Нас все сильнее объединяла крепкая коллегиальная дружба и Взятка, которого я изредка ездила купать… Вообще, собак нужно купать нечасто, а можно вовсе не купать, наш Взятка был самым чистым пекинесом района. Когда он, злобный и дрожащий, высыхал у меня на руках, мы чинно болтали, а скорее играли в «да и нет не говорить, Анну Александровну и Санеку не называть». Главное правило игры - это не коснуться того, что промеж нас вполне могло произойти и наверняка уже произошло, проигравший, то есть вышедший на скользкую дорогу выяснения отношений награждался язвительным и грубым замечанием и молниеносным обнародованием настоящего
смысла неудачного намека. Впадание в детство было таким полным и органичным, что казалось, будто совсем не меня интересовали цены на картошку и поездку в Италию. В дни купания Взятки я даже разделяла мнение тех, кто собирался отречься от старого мира. Мы с Санекой были так же старомодно и трогательно на
«вы». Иногда нам хотелось романтики, но вместо того, чтобы срочно бежать в постель, мы зажигали на кухне газ, садились у плиты и пели под гитару. Мне, вообще, никогда не нужны были пастбища, где трава зеленее. Или они стали уже не нужны? Санека пел, прикрывая глаза, и млел от звука собственного голоса. А я стеснялась за него, потому что поющий вне сцены человек казался мне похожим на стриптизера в дешевом клубе. Как у заправских алкоголиков, у нас была «любимая» или «песня про карты».
        - Ты - умна, а я - идиот, и не важно, кто из нас раздает. Даже если мне повезет - в моей руке будет туз, в твоей будет джокер,- проникновенно нашептывал Санека и искоса смотрел на меня.
        При первом исполнении этой песни я спросила:
        - А кто выиграет? У кого туз или у кого джокер?
        - У кого джокер,- улыбнулся он.
        - Тогда все правильно,- сказала я.
        Конечно, он выигрывал в любом случае. Сюжет с Санекой был уже не по силам. Хотя интерес к нему вполне укладывался в цепь, разработанную Фрейдом: сначала молоденьких девушек развращают старые мужчины, а потом зрелые женщины учат искусству любви мальчиков. Несмотря на то, что Сергей Васильевич ушел из жизни, не приобщив меня к чаше порока, я все же успела вызреть настолько, чтобы сидеть на кухне и рассматривать Санекины ресницы, гордо взметнувшиеся к бровям. Но мне было трудно так сидеть, намного легче было бы переспать с ним и забыть в ту же минуту о его существовании и необходимости купания Взятки. Но то ли что-то действительно случалось с нами, то ли я еще не дозрела до разврата, я мужественно преодолевала трудности нашего общения, потела, худела и подозревала Санеку в половой слабости.
        А с Кириллом мы зачастили в Петино-Галинино-неприличное жилище.
        Галя была по-прежнему все так же почти по-королевски безучастна ко мне, но мы вместе слушали Берлиоза, выдавая его за мои музыкальные пристрастия, пока мужчины беседовали о делах на кухне. Мне не хотелось подслушивать последние предбрачные Петины наставления Кириллу. Я мирно растворялась в диване и мечтала, как всегда, ни о чем. Изредка я ловила на себе недовольный взгляд Гали и виновато улыбалась. Она, кажется, сердилась из-за того, что я не умела слушать музыку. Но своими глупыми мечтами я успевала так напаивать воздух квартиры, что Петя неизменно предлагал сменить пластинку и организовать танцы. Как правило, Кирилл танцевал с Галей, они часто перешептывались, смотрели друг на друга долгим взглядом и смеялись. Петя нервно вертелся на диване рядом со мной и действительно выглядел смешно. А я все думала, думала, думала. О том, что все так просто и совсем не нужно, о том, что не стареют душой ветераны, только надо набраться мужества себя к ним причислить, о том, что, когда Санека кончится, то в моей жизни образуется не пустота, а вмятина, и ее придется рихтовать с внутренней стороны, о том, что
дерево за окном почти не тревожит меня, и что все к лучшему, наверное. И однажды, смастерив благостную улыбку, я посмотрела на Кирилла. Он стоял с Галей в дверях танцевальной комнаты (у этих буржуинов была и такая) и, склонившись над ней, разглядывал их соединенные руки с такой почти забытой, но острой нежностью, с такой привычной сыновней покорностью, что маска благостности на моем лице превратилась в судорожную гримасу, сердце - в осколок бутылки, а я сама - в пригвоздивший к месту слух. Хотя слушать мне ничего не надо было: если бы Кирилл не колебался, у него не было бы амплитуды, а не было бы амплитуды - мы с ним не попали бы в резонанс, а не было бы резонанса, я бы никогда на них не посмотрела. Не согрешишь - не покаешься. Мы почти соединили наши жизни, только я, кажется, не согрешила, а он, видимо, уже каялся. Хорошо воспитанному исповеднику, Гале, которая не научила меня отличать безучастность от враждебности.
        - Вот все и кончилось,- болезненно-равнодушно сказала Галя.
        - Да,- подтвердил Кирилл и поцеловал ей руку.
        - Но что-то осталось?- спросила она.
        - Что-то осталось.
        Это, честное слово, было здорово: со мной что-то случилось, у них что-то осталось. Не я одна играла в «да» и «нет» не говорить. Я хотела немедленно позвонить Санеке и сказать: «Сию секунду скажи, что ты меня любишь. И повтори это тысячу раз». Но нам с ним еще очень долго переходить на «ты»…
        - Только не говори, что это память,- сказала Галя.
        У нас с ней, кажется, вовсю совпадали мысли.
        - Я не знаю, Галя. Правда, не знаю…- Кирилл все еще держал ее за руку, наверное, намереваясь впрыгнуть с ней, с Галей, разумеется, в прошлое.
        - Я не слишком сильно утруждала тебя откровенностью,- усмехнулась Петина жена,- но и твоя Анна только кажется беспомощной.
        Ура, мне дали звание сильной личности. Что, интересно, мне с этим званием сделать?
        - Галя, все кануло и быльем поросло. Я женюсь.
        - Но это не значит, что ты умираешь,- она улыбнулась, а я с ней согласилась.
«Нет, весь он не умрет». Но хватит ли Гале его души, которая, неизвестно еще, избежит ли тления под моим чутким руководством?- Я хочу тебя поцеловать.- Галя почти просила, а Кирилл всегда был джентльменом.
        Я толкнула Петю, приславшего на диване:
        - А что у Кирилла с Галей получалось: влага любви или кошкина вонючка?
        - Что-что?- Петя быстро заморгал глазами.
        - Я спрашиваю: были они любовниками?
        - Ой, да мы все когда-то были любовниками,- Петя философски зевнул.
        - А сейчас они почему целуются?- Я, кажется, вела себя неприлично.
        - И правда. Зачем это вы там целуетесь?- громко сказал Петя.
        - Берлиоз навеял,- ответила я за них и пошла к двери.
        Только очнувшись в такси, я поняла, что никто за мной не пошел. Видимо, Кирилл решил, что ситуация поправима, и ждет меня дома или, что ситуация непоправима, и на правах товарища по несчастью меня ждет Петя, который все же никогда не оставит неподеленным свое богатство, нажитое нелегким трудом. Значит, теперь за свет в моей квартире будет платить Галя, а я, так и быть, за это буду навещать ее сына в швейцарском колледже. Я совсем разнервничалась, запуталась и захотела арбуза. Таксист повез меня к Раде.
        Я утонула в ковре и, криво улыбаясь, спросила:
        - Разуваться не надо?
        - Разуваться не надо, только гувернантку я давно взяла,- насмешливо ответила Рада.
        - А я арбуза хочу и погадать…
        И я разрыдалась, а Рада прижала меня к большой и мягкой груди, погладила по голове и зашептала: «От дура ты, не девочка, а жеребец, но дура ж какая. Садовника цыганке присоветовала, и как бы Гришка меня прибил. Но дура ж, сама дура, и того нет, а нравишься ты мне как, да. Водки пошли выпьем».
        - А погадать?- всхлипнула я на кухне.
        - А че тебе гадать?- усмехнулась Рада.
        - А у Кирилла женщина была и сейчас, наверное, есть.
        - Ну и у Гришки моего Ленка есть. И что? Так я ее говном отделала. Облила. Понимаешь? На работу к ней пришла, банку достала. Как ливану…
        - Зачем?- удивилась я.
        - А положено так. А что хорошего вышло? Гришка пришел, меня убивал, а Ленка как была у него, так и есть.
        - А арбузы есть?- спросила я.
        - А как же. Есть. У меня есть. У Ленки нет. Зато у нее Гришка,- тяжело вздохнула Рада.
        - Каждому - свое,- уточнила я.
        - От же ты дура. Когда каждому свое, то коммунизм. Или в школе не училась? Тебе родить пора. Или ты пустая?- спросила Рада.
        - А я по любви хочу,- сказала я тихо.
        - Это правильно. У меня пацаны - загляденье. До Ленки деланные. Когда любовь была, - счастливо улыбнулась Рада и деловито спросила: - А твой с кем, говоришь, загулял?
        - Со мной, наверное,- ответила я, а Рада молча, не удивляясь, ждала окончания фразы, окончания, которого я сама, увы, не знала.
        В молчании мы выпили еще по рюмке и я, набравшись хмельной наглости, задала вопрос, который теперь мучил меня больше, чем проблема Гали с Кириллом:
        - Рада, а как ты говно в банку сложила?
        - От же ты и дура. Попробовать хочешь?- Рада засмеялась, а потом заплакала.- Не от хорошего это, ошибку я сделала. Поняла?- Она строго посмотрела на меня.
        - Поняла,- согласилась я и последним усилием воли преодолела новый приступ любопытства.
        - Значит, ты его увела?- строго и почти жестко спросила Рада.
        - Нет, я и не знала ничего. Мы еще в школе встречались. Потом разошлись…
        - Ну и не твой он. Оставь,- вынесла приговор Рада.
        - Да замужем она, за его другом замужем. Мы семьями дружили,- попыталась объяснить я.
        - За другом замужем, семья невенчана. От лукавого все ваши страсти гаджиевские.
        - А ваше цыганское говно от бога, да?- взорвалась я.
        - Ты, значит, ко мне в дом пришла и меня же лаешь?- угрожающе улыбнулась Рада.
        - Ага, а ты меня выгони, а я Взятку купать поеду,- заплетающимся языком твердо сказала я.
        - К мужику? На ночь?- уточнила Рада.
        - Да!- с вызовом ответила я.
        - Не выгоню тогда. Переспи. Жалеть будешь. Завтра решишь. Сладкий он, Взятка твой? - вдруг спросила она.
        Сладкий! Ой, сладкий! Я могла бы вцепиться руками в волосы и, раскачиваясь на табуретке, вопить, орать и плакать: «Сладкий, ой сладкий!» Потому что правда наконец открылась мне. Не погоня за возрастом, не ушедший поезд, не скука, а только он, потому что только он. И что мне до Кирилла с его вареным покоем и сухими узкими губами, если есть вечная молитва «только он». И что мне до Гали, Наташи, Рады и серной кислоты в банке с говном, если все проходит и скользкая накипь несовершенного будет как медаль, которую на грудь не повесишь. И меня уже не наградят за верность, потому что вкус уличного поцелуя не разгонял кровь по телу цистернами, а просто заставил мое сердце постоянно работать в ритме быстрого
«тук-тук». А множество измен уже состоялось и простилось. Не с тем, не там и ни за чем.

…Только я и пьяной себе уже давно не верю.
        - Свободная ты, Аня. И счастливая,- вздохнула Рада.
        - Дайте счастливому деньги,- попыталась напеть я.
        - Тебя этим не исправишь,- сказала Рада.
        - Или не испортишь,- гордо уточнила я.
        - Приезжаешь раз в год на арбуз, только душу бередишь,- усмехнулась хозяйка.
        - Я больше не буду.
        - Да езди, чего там. Весело с тобой. Я тебе в зале постелю.
        - Подожди,- я дернула Раду за руку.- Спой мне, я совсем растратиться хочу.
        - Купчиха, да?- засмеялась Рада и вышла из кухни, вернувшись с гитарой, села напротив меня, опустила глаза и надрывно, но тихо запела:
        Любил я очи голубые,
        Теперь люблю я черные.
        Те были милые такие,
        А эти непокорные…
        Мои очи были черные-непокорные, но Кирилл обнимал Галю, потому что «что-то осталось» в нем от нее, а я обнимала рюмку, потому что даже в неприличном богатстве Гале понадобился кусок моей нищеты. Мне не надо было уходить, пить и ночевать у Рады. Когда-то Пасха рассказал мне о Шамбале. Это было единственное место, которое стоило искать. Пасха уже давно ищет Шамбалу. Я не могла стать для него важнее этого поиска. Где-то дома у меня валялся большой рюкзак. Для длинного пути. Из которого возвращаются не все. Но это, по крайней мере, не цветочки паровозиком нюхать. Пьянству - бой. Я заснула прямо за столом, неумело разбросав вокруг глупые мысли…
        Утром Рада вызвала такси. И мы всплакнули похмельными слезами на пороге ее дома.
        - Приезжай, купчиха,- сказала она и звонко поцеловала меня в губы.
        - Когда снова начнется зимняя арбузная диета,- пообещала я.
        Мама всегда говорила мне, что, когда выпадет снег, у меня все будет хорошо. Я жду снега, как все ждут «хорошо». Я хотела к маме и папе, но такси - не поезд, а я - не девочка. Мы давно потерялись в постпионерской политике. И нет повода их волновать по пустякам, тем более что сегодня пошел снег, обозначая мне дорогу к счастью…
        - Тема сегодняшней лекции - «Седьмой конгресс Коминтерна. Проблема народного фронта в борьбе с фашизмом».- А в голове легкость до тупости, а в глазах влажность до слезности, а в ушах - звон-н-н. Я вдруг забыла все движения, которые надо делать языком, чтобы произносить слова. И все аргументы лекции по привычке переместились за окно, а снежинки однообразно и скучно падали на землю. У меня не осталось воли и не к чему было прикладывать усилия.
        Тишина, созданная мною, стала в конце концов угнетающе-зловещей. Ее эффект был настолько сильным, что Наина Алексеевна вынырнула из подсобки и спросила:
        - Что происходит?
        - Осознание темы,- ответила я, потому что в результате свободного падения тела у меня наконец открылась запасная душа.
        - Зайдите в подсобку после пары,- сухо бросила она.
        - Если будет время,- ответила я и вполне сумбурно и не очень логично изложила студентам суть проблемы народного фронта. Ай да я.
        А после звонка ко мне подошла Санекина Наташа. Правильно, беда не приходит одна. Сейчас прольется моя невинная кровь, а вытирать ее будет Наина Алексеевна. Я улыбнулась щедро и вызывающе. Эх, все одно пропадать.
        - Анна Александровна,- начала Наташа, и у меня неприятно задрожали коленки,- я хочу писать у вас курсовую, а потом дипломную…
        Вот это умница, вот это молодец! Чем больше ее среди нас, тем меньше меня среди них. Ответим близостью на близость. Девочку не учили, что женщин украшает скромность, а за мужчин бороться стыдно. Вот она - разность поколений, одно из которых выбрало пепси. Да здравствует наука, победившая серную кислоту!
        - А какая тема, связанная с нашим курсом, вызывает у вас особый интерес?- вежливо, с оттенком восхищения спросила я.
        - А что вы можете мне посоветовать?- присела в реверансе она.
        - Может быть, что-нибудь о женском вопросе? В фашистской Германии?- Эта тема, по моему мнению, должна быть ей близкой.
        - Женский вопрос - это несправедливо. Ведь мужского вопроса не существует вовсе. Вы не находите?- спросила Наташа, а я в очередной раз удивилась своей неспособности правильно оценивать женщин, окружающих интересующих меня мужчин.
        - Нахожу. И нахожу это исторически обоснованным. Нет субъекта - нет проблемы. Их просто нет. Царство теней, мир женских отражений, кунсткамера наших недоделок. Я доступно объясняю?
        - А где об этом можно почитать?- спросила Наташа.
        - А нигде. Это я только что придумала.
        - А я записать не успела,- огорчилась разумная студентка.
        - Не расстраивайтесь, в другой раз я еще что-нибудь придумаю,- утешила я ее в ожидании Наининого выкрика «что вы себе позволяете?».
        - Я еще подумаю над темой,- пообещала Наташа.
        А я вошла в подсобку и попала в объятия заведующей моей жизнью Наины Алексеевны, которая не преминула отметить:
        - Вы позволяете себе являться на работу пьяной и срывать занятия. Если бы вы предупредили, я нашла бы утвержденный министром текст лекции и достойно вас заменила. Теперь же я хочу выслушать ваши оправдания.
        У всех людей есть запас прочности: у умных есть запасные мозги, у щедрых - лишние деньги, у музыкальных - пара десятков незарегистрированных пальцев, даже у меня оказалась запасная душа. Есть ли у Наины возможность вырастить новые зубы, починить нос, который я перебью крупным тренированным кулаком? Или все же ограничиться тем, что спеть ей песню о безумстве храбрых? И тогда она вызовет Кирилла и пожалуется ему на меня… Кирилла? Ах да, вот она - боль моя, жаль моя и не судьба…
        - Я хочу выслушать ваши оправдания,- настаивала Наина.
        Я молча вышла из подсобки и снова натолкнулась на Санеку, рассматривающего доску объявлений.
        - Что вы сделали не так на этот раз?- спросил он.
        - Да так, пришла на работу похмельной,- устало улыбнулась я.
        - Может, нужно поправить здоровье?- живо отреагировал Санека.
        - Здоровье - это единственное, что я сейчас могу поправить. Поехали заодно и Взятку искупаем.
        Под радостный визг Взятки я сняла куртку и повесила ее в темном коридоре. А под курткой у меня был зеленый пиджак, прозванный Кириллом френчем. Пиджак вызывал благосклонность у Наины, зависть у Машки, удивление у Гали, равнодушие у Рады и неловкость у Санеки. На пиджаке было восемь пуговиц, и первую я расстегнула сама. И предалась пороку. Остальные расстегивались медленно, нежно и восхищенно: вторая - потому что я так сильно этого хотела, третья - вчера ночью, а не сегодня утром, четвертая - потому что несбывшееся очень медленно превращается в забытое, пятая - потому что все измены уже состоялись, шестая - потому что только он, седьмая, потому что вдруг я поняла, что это вовсе не он, восьмая - потому что он не Кирилл. И никто не Кирилл. И все. А у всех зима, а у меня май-чародей и оргазм-дезертир. Или перебежчик? А Санека мне награда за верность: семенем ко времени, пламенем по темени, знаменем да к имени…
        - Я люблю вас, Анна Александровна…
        А я? Кого же тогда люблю я? Притворившись мертвой и блаженно улыбаясь, больше ничего не желая, потому что все чувства к Санеке вмиг улетучились, оставив звездную пыль или кометный хвост, данный мне в ощущении своей абсолютной ценности, я думала о том, кого же тогда люблю я? Но многих ли женщин, придавленных тяжестью разврата и весом мужского роденовского тела, называли на «вы» и по имени-отчеству? Я погладила Санеку по спине и попыталась заглянуть в глаза. Мне, кажется, не придется объяснять ему причины только что совершенного поступка. Я наверняка избегну дальнейших посягательств на свою честь и достоинство. Мы вряд ли будем дружить семьями. А если он еще раз скажет о любви, то я громко пукну, чтобы уравнять наши шансы в дипломатической миссии по воспитанию Взятки. А Санека усердно целовал меня в плечо, уверенный, что джокер до сих пор находится в его руках. А я запела:
        - Бедному сердцу так говорил он, но не любил он, но не любил он, нет, не любил он меня!..
        И мы засмеялись. И удовлетворили свою похоть еще раз. Взятка восхищенно подвизгивал, сидя на задних лапах у подножия дивана. Он, наверное, думал, что в результате долгожданного воссоединения двух любящих сердец через пару месяцев рядом с ним на ковре будет болтаться целый выводок черномордых Взяток…
        - И что мне делать, Анна Александровна?- спросил Санека, прикидываясь вечным девственником.
        - Месяц-другой - гордиться, через полгода рассказать об этом кому-нибудь по секрету, через пару лет жениться и изредка, до вязкой мечтательности, страдать о том, что могло бы быть, а через десять лет, увидев меня постаревшую в городе, незаметно перейти на другую сторону улицы и, вздохнув, подумать: «Надо же, что с людьми делает время»,- ответила я.
        - И вам не жалко?
        - А разве мы что-то не доделали?
        - А того, что могло бы быть?
        Нет, это еще хуже, чем про любовь. «Бы, быть» - и я уже в Голливуде, а на руках у меня двое детей: дочь от покойного Сергея Васильевича и сын от здравствующего Сергея Анатольевича, а по лицу растекаются шрамы от серной кислоты, а у владельцев студии - письмо от Наины о моей связи с Гитлером. Если бы со мной случилось все, что могло бы быть, то я ничего бы не успела толком понять и умерла бы от нервного перенапряжения. А тогда мне было бы жалко…
        - Санека, мне пора домой,- тихо сказала я.
        - А вы еще приедете купать Взятку?- спросил Санека, когда я уже стояла в дверях.
        - Всенепременно,- улыбнулась я и подумала, что это была одна из самых лучших антиалкогольных процедур в моей жизни.
        И мне совсем не хотелось возвращаться в пустую холодную квартиру и плакать о своем бездарном поведении в полном одиночестве. Мне, вообще, ничего не хотелось. Я устала от себя…
        Одиночества не получилось. Кирилл, помятый и измученный, сидел в кресле в обнимку с моим щедро надушенным розовым свитером и притворялся фетишистом.
        - Поздравляю,- кисло, но виновато улыбнулся он.
        - Тебя также,- сказала я.
        - Ты сегодня вышла за меня замуж,- торжественно провозгласил он и протянул мне свидетельство о браке.
        - Значит, вчера у тебя был просто мальчишник?
        - Анечка, ты несправедлива…
        - Потому что ты - отражение Галиных недоделок и кошкина вонючка. Можешь завтра же подавать на развод,- гордо сказала я.
        - А если я тебя люблю и никогда больше не буду?- спросил Кирилл, кидая еще одну гранату в воронку, созданную Санекой.- Это что-нибудь меняет?
        - Ничего абсолютно.- Я сама не знаю, почему была так неприступна.
        - А я тебе подарок купил,- огорченно улыбаясь, сказал Кирилл.
        - Ну и что?- спросила я строго, но почти заинтересованно. Хитрым он был, этот последний пионер, хитрым и наглым.
        - Хорошенький такой,- еще более огорченно сказал он.
        - Один всего подарок?- недовольно вздохнула я.
        - Один, но свадебный. Не Гале ж его теперь отдавать,- улыбнулся он.
        - Ах так?- возмутилась я, а Кирилл протянул мне три маленьких ключика:
        - «Девятка».
        - Смерть Наине Алексеевне,- восхищенно прошептала я.

…На мне по-прежнему был зеленый пиджак, прозванный Кириллом «френчем». На пиджаке было восемь пуговиц, и первую наконец, вступая в брачную ночь, я расстегнула сама. Вторую Кирилл расстегнул потому, что теперь я была его женой, третью - потому что он все-таки был Кирилл, четвертую - потому что два совокупления у меня сегодня уже было, а бог любит троицу, пятую - потому что я люблю просыпаться с патриотами, шестую - потому что я соскучилась по его вареному покою, седьмую - потому что мне с ним было хорошо, а восьмую - потому что без нее нельзя было снять пиджак.
        - Ты меня хоть немножечко любишь?- спросил он, а я, ощутив горький привкус разницы поколений, покорно кивнула.
        - А где ты была сегодня ночью?- напряженно поинтересовался Кирилл.
        - У Рады.
        - Ла-а-асточка ты моя,- нежно прошептал он.
        И я поняла, что иногда, очень редко, я смогу ночевать у Рады. И еще поняла, что если старинные часы еще идут, то они идут на всю катушку, а из всех моих «только онов» самый только он - это последний пионер Кирилл. И без него я наверняка бы потерялась, потому что поезда на вчера и на завтра едут в разные стороны. А стоя на платформе с Кириллом, их можно тихо провожать…
        И я впала в зимнюю спячку. В роли спящей красавицы мне удавалось читать лекции, ссориться с Наиной, руководить Наташиной курсовой, мирить Большую Подругу Машу с мужем, отказываться от купания Взятки, учиться водить машину и коротать вечера под тихое посапывание Кирилла. Ко мне подкралась старость, или я просто заболела ею…
        Пришла весна. Ветер не пробивался ко мне в комнату, потому что нас разделял лейкопластырь, наклеенный на форточку и спасший меня от холода зимой. Но я выздоровела, и мне отчаянно был нужен свежий воздух… Дерево за окном вдруг снова сильно растревожило меня, и я поняла, что вылечить меня от старости невозможно, для опоздавших не бывает «завтра». Потому что не за что бороться и нечего предвидеть. Для уставших не наступает весна, а просто улучшается погода. Равнодушным нечего терять, и они не боятся ветра. Интересно, что со мной сделали враги? Или это я сама с собой сделала? И так ли он мне нужен, этот свежий весенний воздух?..