Осень и Ветер Айя Субботина
        У меня есть все, о чем мечтает женщина: большой дом, дорогой автомобиль, собственный, самый модный в городе ночной клуб, маленькая дочка-юла. И за все это я расплатилась разводом и разбитым сердцем. Я давно не ищу постоянных отношений, я полюбила одиночество. Но один звонок меняет все.
        Он — Ветер, мой неожиданный телефонный собеседник. Он грубый, циничный и просто невыносимый, он — все, что я не терплю в мужчинах, но я готова жертвовать сном ради наших ночных разговоров. Мы пообещали друг другу не называть настоящих имен, не показывать фотографий и быть просто друзьями. Но у судьбы, как всегда, совсем другие планы.
        Айя Субботина
        Осень и Ветер
        Часть первая: Онлайн. Глава первая: Осень
        С благодарностью, С.И.,
        за честность, прямоту и приятное общение
        — Ева Дмитриевна, нужна ваша подпись.
        Отрываю взгляд от ноутбука и смотрю на проскользнувшую в мое уединение Карину: мою помощницу во всех финансовых делах в «Меланхолии». Подзываю ее, беру приличную стопку бумаг, переложенных стикерами кислотного цвета. Бегло скольжу взглядом по строчкам, проверяю названия и цифры. В этом нет необходимости — Карина еще ни разу за три года не допустила серьезных промашек, а по мелочам я даже не трудилась запоминать. С кем не бывает, главное, что девочка сама нашла ошибки и сама же пришла с повинной. Честность — то качество, за которое я готова простить людям многое, в том числе и недостаток опыта.
        — Что с Чебоксаровым?  — спрашиваю, ставя в отмеченных местах свою аккуратную подпись.  — Упрямится?
        — Да, Ева Дмитриевна. Устала с ним воевать.
        — Значит, звони Островерхой. А Чебоксарову, когда одумается и начнет обрывать телефон, передай, что с ослами я не работаю.
        Карина даже не пытается скрыть довольную улыбку, и я охотно улыбаюсь ей в ответ. Этот несерьезный поставщик «любил» наши мозги два месяца к ряду, то задерживая поставки, то вдруг неоправданно высоко заламывая цену. Пришло время напомнить, что в столице огромное множество «чепэшников», которые с радостью согласятся поставлять свежую клубнику большими партиями.
        Я как раз подписываю последний договор, когда дверь за спиной Карины открывается и в кабинет врывается настоящий ураган, чуть не сшибая меня с ног крепким ароматом «Шанель № 5». Морщу нос, помахиваю перед собой ладонью, давая понять, что снова перебор. Почему нельзя пользоваться духами как все нормальные люди: два пшика за ушами и один над собой? Почему нужно обливаться так, словно перед смертью?
        — Что ты делаешь здесь вечером, когда на улице такая теплая осень?  — взрывается позитивом моя младшая сестра, Вероника, преклоняется ко мне через стол и громко чмокает воздух за ушами.
        Еще одна дурацкая привычка, привезенная из-за границы. Сколько раз просила не лезть ко мне с этой киношной показухой, а все бестолку. Не уверена, что Ника меня вообще слушала. Не уверена, что она вообще умеет слушать, если речь не касается лично ее персоны.
        — Работаю,  — отвечаю я, протягиваю Карине договора, и та быстро оставляет нас с сестрой одних. Знает, что Ника не так часто навещает меня на рабочем месте, и обычно ее визиты странным образом связаны с внезапными приступами любви.
        — Так и в мумию можно превратиться,  — сетует Ника, небрежно сбрасывает пальто прямо на диван.
        Сама падает рядом, поправляет волосы и как бы между прочим чуть отводит в сторону руку, на которой красуется новое кольцо. И невооруженным взглядом видно, что это бриллиант и не сказать, чтобы маленький. Вспоминаю, что она говорила о своем парне — в отличие от нее, я всегда внимательно слушаю людей, даже ели они несут полную неинтересную мне ахинею. Так вот, недели две назад Ника рыдала у меня на плече, потому что застукала своего Мужчину (она даже по имени его редко называла, в основном просто эМЧе) с какой-то девицей в дорогом ресторане. Тогда я посоветовала не пороть горячку и подождать пару дней: возможно, это был прост деловой ужин, о котором он сам расскажет. Потом Ника, как водится, снова пропала, и до сегодняшнего дня я думать забыла о ее трагедии местного разлива.
        — Буря миновала и у вас снова полный штиль?  — спрашиваю, кивая на кольцо.
        — Можно сказать и так.
        Хищная улыбка Ники намекает на подвох. Но я лишаю ее удовольствия насладиться моим любопытством. Строго говоря, у меня своих забот полон рот, и точно нет времени на угадайку. Поняв это, Ника разочарованно вздыхает.
        — Я устроила сцену, сказала, что видела его с какой-то кикиморой. Оказалось, этот членоголовый снова сошелся со своей бывшей и просто не знал, как сказать об этом мне и…
        Мой телефон на столе громко вибрирует. Вероника недовольно хмурится, но я всегда отвечаю на звонки. Это, в конце концов, банальное уважение и деловая этика. Но на этот раз сразу две вещи вводят меня в ступор. Во-первых, звонят на новый номер. Неделюназад купила новую сим-карту — зачем, почему — это вообще отдельная бестолковая история — и точно не успела дать номер ни единой живой душе. Во-вторых, номер незнакомый.
        — Я слушаю,  — говорю, отвечая, стандартную официальную фразу.
        — Алла Ивановна?  — Голос мужской: низкий, этакий полубархатный баритон.  — Это из больницы. Вы просили перезвонить, когда будут новости…
        — Вы ошиблись номером,  — перебиваю его на полуслове.  — Я точно не Алла Ивановна.
        — Гммм…  — слышу на том конце связи озадаченное мычание.  — Прошу прощения и хорошего вечера.
        Я нажимаю на «отбой» и еще пару секунд гипнотизирую телефон взглядом. Провожу пальцем по экрану, как будто на нем могли остаться отпечатки слов. Мне показалось или у него был акцент?
        «Все равно»,  — отмахиваюсь от ненужных мыслей — и Вероника атакует меня подробностями своей личной жизни.
        — Представляешь, он, оказывается, собирался порвать со мной, но знал, что я расстроюсь и поэтому хотел подготовить почву и…
        Мой телефон снова вибрирует. Бросаю взгляд — снова тот же номер, я успела запомнить последние три цифры «911». Надо же, прямо как по заказу для доктора. Ну или кто она там.
        — Я все еще не Алла Ивановна,  — говорю на этот раз.
        — Очень жаль,  — огорченно говорит мой неожиданный собеседник.  — Похоже, она неправильно записала свой телефон. Я трижды перепроверил на этот раз.
        — Разве не удобнее оставлять пациентам свой номер?  — спрашиваю я, про себя отмечая, что все-таки слух меня не подвел и в его голосе в самом деле скользит едва уловимый акцент. Кажется, южный.
        — Поверьте, раньше так и делал. Но когда родители волнуются за своих детишек, они забывают, что врач — тоже человек, и иногда, ночью он может засыпать. И еще они не очень понимают, почему после десятка звонков через каждых полчаса я становлюсь раздражительным.
        — Вы педиатр?
        — Детский хирург.
        — Какая благородная и важная профессия.
        Слышу его смех: довольно громкий и злой.
        — А еще малооплачиваемая и неблагодарная. Спасешь жизнь ребенку — никто спасибо не скажет, не спасешь — пишут жалобы, проклинают, плюют в спину и желают смерти.
        — Смерти?  — Невольно вспоминаю рождение Мышки-Маришки, и врача, который буквально вдохнул жизнь в мою семимесячную дочь. Четыре года прошло, а я до сих пор поздравляю его со всеми праздниками и Днем рождения.  — Не все люди одинаково умны.
        Сидящая напротив Вероника начинает активно жестикулировать, мол, что за дела, как я смею говорить по телефону, когда она пришла поделиться очередной «мыльной» трагедией своей жизни.
        — Я часто говорю себе это, но заклинание не всегда срабатывает,  — шутит мой неизвестный собеседник. Смех сменяется вздохом усталости.  — В любом случае, еще раз прошу прощения, что отрываю от дел.
        — Ничего страшного. Ни от чего важного вы меня не отвлекли. Надеюсь, для Аллы Ивановны у вас хорошие новости?
        — Определенно. Видимо, придется подымать историю болезни, смотреть номер там… Хотя нет, не придется — вот и она. Сама приехала.
        — Удачного вам вечера, хороший детский доктор,  — желаю я.
        — Врачам не принято желать удачи, это почти всегда плохой знак.
        — Оу… В таком случае, просто всего хорошего.
        — И вам, девушка с приятным голосом,  — отзывается он.
        Я нажимаю «отбой» и снова поглаживаю большим пальцем экран телефона.
        — Это кто?  — недовольно спрашивает Вероника.
        — Понятия не имею, просто ошиблись номером.
        — Слишком много слов для разговора с человеком, который,  — она «моргает» пальцами,  — просто ошибся номером.
        Снисходительно улыбаюсь ее раздражению. Моя сестра — классический образец того, что вырастает из разбалованного ребенка. Причем баловали ее все, включая меня. Кто же знал, что из белокурого ангелочка вырастет эгоистичная Рапунцель.
        — Так откуда кольцо?  — заправляя компоненты в кофемашину, спрашиваю я. Мне плевать, но после того, как два года назад наши родители один за другим скоропалительно ушли в мир иной и я вдруг осознала, что Ника — моя единственная родная кровь на всем белом свете, я стала снисходительнее относиться к ее эгоизму. Иногда болтовня сестры действительно неплохо отвлекает.
        Через полчаса очень пространной, переперченной тонной лишних подробностей истории, я узнаю, что бывший моей сестры хотел красиво закрыть дверь их отношений и расщедрился на целый бриллиант. Они встречались не больше полугода, но он успел хорошо ее изучить.
        — Они разойдутся самое большее через месяц,  — говорит Ника, любуясь блеском камня.  — Слышала бы ты, что он о ней говорил. Не женщина, а мегера. Еще и слабая на передок.
        Я предпочитаю не комментировать последнюю реплику. Потому что мужчина, который обсуждает и осуждает своих бывших женщин перед теперешней подружкой априори не вызывает во мне ничего, кроме отвращения. И еще потому, что практически уверена — мой бывший муж, Андрей, тоже вряд ли тепло обо мне отзывается.
        — Так что, он снова заработал геморрой, а я получила великолепный камешек,  — подводит черту под своим монологом Ника.
        Наши чашки из-под кофе пусты, от двух мафинов с черничной начинкой остались лишь клетчатые бумажные формы для выпечки. Я чувствую себя приятно расслабленной бессмысленной беседой — то, что нужно после нервотрепки всей предыдущей недели.
        — Я собираюсь поехать в Прагу на следующей неделе,  — говорит сестра. Она работает в туристическом агентстве и уже усела поколесить по миру, и я даже немного ей завидую, потому что для меня любые поездки даже за пределы столицы — все равно, что прохождение полосы препятствий на выживание.  — Развеюсь, выброшу этого придурка из головы.
        С трудом уговариваю себя не озвучивать ехидный вывод о том, что она и так не выглядит опечаленной или расстроенной. И хоть я знаю, что она пришла с единственной целью — похвастаться кольцом, я все равно провожаю ее до двери и с любовью обнимаю на прощанье.
        Половина девятого вечера и «Меланхолия» — мой ночной клуб — забит до отказа, разве что не трещит по швам. И, кажется, чилаут-зона[1] тоже переполнена. Подзываю официантку, которая как раз выходит оттуда с подносом пустых бокалов.
        — Кто там?
        — Буланов,  — отвечает Таня и ее глаза блестят от одного звука этой фамилии.  — Младший,  — уточняет она,  — с друзьями.
        — Они довольны? Все хорошо?
        — Конечно, Ева Дмитриевна!
        Девочка чуть не вытягивается по струнке. У меня здесь бывает такая публика, что приходится очень тщательно подбирать персонал, и все мои официантки настоящие профессионалки.
        «Буланов-младший»,  — мысленно повторяю я.
        Его отец, Владимир Буланов — большая «шишка» в политике, а вот сын давно и серьезно завязан в строительном бизнесе. Мне нравится, что из небольшого кафе «Меланхолия» превратилась в заведение премиум-класса, хоть в самом начале идею не поддержал никто. Только мама всегда была на моей стороне, даже когда я, вопреки советам всех, решила вложить деньги, вырученные от продажи бабушкиного дома, в свое дело. Жаль, что мамы больше нет — она бы мной гордилась.
        [1] Chillout Zona — зона отдыха в танцевальных клубах. В чилауте обычно играют расслабляющую музыку, подают как алкогольные, так и безалкогольные напитки, лёгкие закуски, салаты, сигареты. В чилауте намного меньше танцующих, так как туда приходят отдохнуть после тяжёлого рабочего дня, праздников или после танцев на основном танцполе клуба
        Глава вторая: Осень
        Поправляю волосы, расправлю плечи, стараясь не думать об усталости. Нужно поприветствовать гостей, совершить, как я это называю, «ритуал вежливости». Захожу в чилаут-зону, немного жмурюсь, когда прожектор скользит по мне прямой наводкой. Здесь заняты все столы, но та самая компания сразу бросается в глаза: они сидят в самом углу, куда практически не попадает свет, их шестеро и все они мужчины около тридцати лет. Кто-то в костюме, кто-то в джинсах, но все одеты с лоском — это сразу видно. Как видно и того, кто главный в этой компании. Он сидит так, что как только я подхожу, наши взгляды пересекаются. Буланов-младший — я всего пару раз видела его в новостях, но такое лицо забыть невозможно. Соломенные волосы, синие глаза, легкая светлая щетина. Как принято говорить — порода. Но одет, кажется, проще всех: черный «гольф», поверх которого накинута клетчатая рубашка.
        — Добрый вечер,  — здороваюсь сразу со всеми.  — Я — Ева, и это — мой клуб. Хотела поприветствовать приятных гостей и поинтересоваться, все ли хорошо?
        Все шесть пар глаз устремляются на меня, и приходиться активизировать все свое самообладание, чтобы не сбежать под напором подросткового страха. Я никогда не была красавицей. Помню, терпеть не могла школьные вечера, потому что была той самой девочкой, которая на «медляках» выходит из зала: меня не приглашали танцевать. Правда, потом это очень резко изменилось, но проклятая неуверенность до сих пор иногда напоминает о себе.
        — Все отлично,  — улыбается Буланов-младший.
        У него сексуальная улыбка уверенного в себе мужчины. Такими улыбками, как любит говорить Вероника, женщин штабелями укладывают в постель. К счастью, развод стал моей спасительной прививкой и от таких мужчин, и от их обаяния.
        — В таком случае, желаю вам хорошо провести время, чтобы обязательно еще много раз к нам вернуться,  — источаю гостеприимство я, невзначай скольжу взглядом по столу, замечаю, что они заказали — бутылку рома «Маунт Гай».  — Еще одна за счет заведения.
        Конечно, сущая мелочь для ребят с их доходами, но это тоже часть ритуала гостеприимства. Уверена, в конечном итоге компания задержится тут до закрытия и чек с лихвой покроет мой щедрый жест.
        Уже в зале меня догоняет окрик в спину:
        — Ева, подожди!
        Поворачиваюсь, безошибочно угадав голос Буланова. Он подходит так близко, что мне невольно хочется сделать шаг назад, чтобы снова оказаться в одиночестве внутри своей зоны комфорта. Но я же взрослая женщина, мне двадцать семь лет, и я давно не боюсь мужчин.
        — Что-то не так?  — спрашиваю официальным безэмоциональным тоном, игнорируя его «тыканье». Не люблю мужчин, которые считают, что деньги и возможности дают им право фривольно обращаться с каждой женщиной.
        — Меня Ян зовут,  — чуть качнувшись на носках, поддается вперед он.
        — Очень приятно.
        — Может быть, присоединишься к нам?
        Я демонстративно обвожу зал взглядом, с сожалением качаю головой.
        — Не могу — я на работе. И потом, у меня правило — не садиться с клиентами за один стол.
        — По-моему, дурацкое правило,  — говорит он, едва дослушав.
        Нахал — и точно гордится этим.
        — Я прошу прощения, но все же вынуждена отказать. Хорошего вечера.
        Но уйти он не дает: хватает меня за локоть и разворачивает к себе: не грубо, но достаточно сильно, чтобы обозначить твердое намерение добиться своего. Впрочем, Буланов продолжает улыбаться, и не выглядит ни свирепым, ни злым. Как будто нет ничего странного в том, чтобы хватать за руки незнакомую женщину.
        — Этого,  — выразительно смотрю на хватку у себя на локте,  — нет в меню, Ян Владимирович.
        — Прости.  — Он убирает руку, но уходить не спешит.  — Хорошо, давай встретимся на нейтральной территории. Завтра. Я заеду за тобой в шесть вечера, сама решишь, куда пойдем.
        — Не помню, чтобы называла адрес.
        — Так назови.  — Ян чуть склоняет голову на бок, скрещивает руки на груди.
        Ответить не успеваю — телефон вибрацией напоминает о себе. Бросаю взгляд на экран, хмурюсь.
        Андрей? Господи, в последний раз он звонил, кажется, за неделю до нашего развода. Чтобы удостовериться, что в суде я не передумаю разводиться. Четыре года прошло, и вдруг он звонит в… почти десять часов ночи.
        Меня разъедает любопытство: просто снять трубку и спросить, что такое экстремальное случилось в его жизни, что он вспомнил о своей нелюбимой бывшей жене. Но это как-то по-детски что ли, а я давно не девочка и умею контролировать свои эмоции. Я бы даже сказала, в совершенстве овладела навыком точно отмерять злость, разочарование, грусть и радость. Ни больше и ни меньше. Сердце у меня всего одно, и я целиком отдала его дочери.
        — Неприятный звонок?  — интересуется Буланов.
        — Нет,  — не моргнув глазом, вру я. Моя личная жизнь — моя личная боль, и на этой планете точно не существует мужчины, с которым бы я согласилась ею поделиться.
        — Так что насчет адреса?  — не уступает он.
        — Хорошего вечера, Ян,  — говорю с фальшивой улыбкой. И жестом пресекаю попытки развивать эту бессмысленную тему дальше.
        — Я настаиваю,  — не сдается мой непрошенный поклонник.
        — Послушайте, Ян,  — вижу, что мое «выканье» заставляет его морщиться, но мне так проще. Есть грань, которую я не переступлю. Точно не с таким, как он.  — Я слишком взрослая и самостоятельная женщина, чтобы клевать на подобный школярский флирт. Моя жизнь поровну разделена между работой и дочерью. Я знаю себе цену и, поверьте, она куда выше, чем предложенная вами роль девочки на одну ночь.
        — Может быть, ты стала бы чем-то большим, чем малышкой на одну ночь.
        Я добиваюсь того, что улыбка исчезает с его лица, а в глазах вспыхивает раздражение. Парень не привык, чтобы ему отказывали, но какое мне до этого дело?
        — Уверена, вы говорили это и тем, кто был до меня. А теперь прошу прощения, но у меня дела. Надеюсь, вы станете нашим постоянным посетителем.
        Это всегда срабатывает: достаточно одного логически обоснованного «нет», чтобы даже у подкованного ловеласа закончились аргументы. И этот раз — не исключение. Буланов пожимает плечами, салютует на прощанье — и возвращается к приятелям.
        Через час, закончив со всеми документами и подписав все отчеты для бухгалтерии, в компании жуткой головой боли, еду домой, в который раз жалея, что до сих пор не наняла водителя. К счастью, дорога не загружена, и дворники резво смахивают мелкий дождь с лобового стекла моего «Мерседеса». Телефон на соседнем сиденье звонит еще дважды — и оба раза это снова Андрей. Не хочу с ним разговаривать, не хочу снова впускать в свою спокойную жизнь этого взрывоопасного мужчину. Я потратила слишком много сил, залечивая душевную рану, чтобы теперь подставлять ее под удары прошлого. Эта страница моей жизни написана и перевернута. Хотя, нужно быть честной, мне все-таки любопытна причина, по которой он вдруг вспомнил о моем существовании. Но уж с любопытством я как-нибудь справлюсь.
        Мой дом — моя крепость. Три этажа в хорошем районе, обнесенные трехметровым кованым забором. Когда за мной закрываются автоматические ворота, я, наконец, могу вздохнуть с облегчением. Здесь меня точно ничего не достанет.
        — Маришка уснула,  — говорит моя палочка-выручалочка, Любовь Викторовна.
        Она у меня и за няньку для Маришки, и за мастерицу-повариху, и за домом присматривает, и порядки наводит. Помню, как однажды намекнула, что надо нанять уборщицу из клининговой компании — что тут началось! И слезы, и обиды, мол, скоро и ее спишу, за ненадобностью. А я всего-то хотела снять с моей Любы часть обязанностей.
        Я зверски устала и практически проваливаюсь в сон, но нахожу силы сходить в душ. А когда выхожу, то в домомфоне раздается звонок. Любовь Викторовна смотри на меня с нескрываемой паникой: с моим почти монашеским образом жизни в этом доме давним-давно нет поздних визитеров. Снимаю трубку — и голос, который, как я думала, успела забыть, скользит по слуху, словно пенопласт по стеклу.
        — Ева, нам нужно поговорить,  — требует мой бывший муж, Андрей.
        Я с шумом втягиваю воздух через сцепленные губы. Как он нашел меня? Я сменила квартиру после нашего развода, а он, насколько мне известно, в то время уже был вместе со своей новой любовью где-то в Италии. Хотя, не важно: я выбросила из своей жизни всех наших общих друзей, но большая часть этих людей жила со мной в одном городе и так или иначе, но мы пересекались. При желании, узнать, где я живу, не такая уж непосильная задача.
        — Если человек не отвечает на постоянные названивания, значит, говорить он не хочет,  — говорю спокойно и сухо, но пальцы на трубке домофона сжимаются так сильно, что это почти физически больно.
        — Я хочу поговорить о дочери.
        — Просто замечательно, что спустя четыре года ты, наконец, вспомнил о ее существовании.
        — Ты сама хотела, чтобы я больше никогда…
        Я перебиваю его на полуслове. Да, я хотела. Хотела, чтобы этот человек больше никогда не появлялся в нашей жизни, и, хоть этого поступка никто не одобрил, сразу, как только Маришка начала задавать вопросы о папе, рассказала ей, что папа нас бросил ради другой тети. Пусть моя дочь растет и понимает, что мужчины иногда бывают вот такими мудаками.
        — Что тебе от нас нужно? Твоя крашеная любовница в курсе, где ты находишь в такое время?
        — Мы расстались.
        Почему я не удивлена? С трудом, но все же сдерживаю горький смех. Все так банально, что даже зубы сводит: Андрея пнули под зад, и он вдруг вспомнил, что где-то там, позади, осталась тихая гавань. Очень глупое заблуждение, потому что ту гавань давно смыло штормом нашего развода.
        — Ева, прошу тебя… Хорошо, хотя бы просто встреться со мной. У меня подарок для Марины.
        Мне очень хочется послать его подальше вместе с подарком. Что такое он может купить моей дочери, у которой и так есть все, кроме, разве что, личного пони. Но я понимаю, что дальнейшие попытки будут лишь бессмысленным сотрясанием воздуха, и как бы там ни было, но я выставлю себя упрямой ослицей.
        Кроме того…
        Какой женщине не хочется, чтобы бывший увидел ее спустя годы и понял, кого он потерял? Минута триумфа — так, кажется, это называется.
        — Завтра, в два часа дня, в «Мандарине». У меня будет «окно».
        — «Мандарин»? Это где?
        — Захочешь — узнаешь.
        Я кладу трубку и поворачиваюсь к Любе. Она смотрит на меня с тревогой, так что приходится выкроить спокойную улыбку.
        — Это просто визит из прошлого, Люба,  — говорю я вдогонку улыбке.
        Но мы обе знаем, что жизнь куда сложнее.
        Глава третья: Ветер
        — Наиль, ты не виноват.
        Выставляю руку вперед, мысленно ставя между собой и вторым хирургом — Татьяной Ждановой — воображаемую каменную стену.
        Каждый раз одно и то же. И после каждого раза я почти уверен, что это — конец, что болеть уже не будет. Когда же наступит пресловутое «профессиональное выгорание»? Когда я перестану видеть на операционном столе… А, блядь!
        Срываю окровавленные перчатки, бросаю их в бокс.
        — Я поговорю с родителями,  — предлагает Татьяна.
        — Не нужно, я сам.
        Девочку привезли с ножевым ранением брюшной полости: сожитель ее матери обкурился какой-то дряни, и голоса в голове приказали ему вынуть из ребенка Сатану.
        Ее мать сидит в коридоре: всклокоченная, не первой свежести женщина. Срывается на ноги сразу же, как видит меня. Первое, что мне хочется сделать: уебать ей как следует, до кровавых соплей, чтобы кровь из ушей потекла. Как, как блядь, можно было оставить пятилетнего ребенка с наркоманом?! Не удивлюсь, если она и сама «мажется».
        С каменным лицом сообщаю ей, что девочку спасти не удалось. Она что-то невнятно мычит и даже не пытается плакать. Просто пятиться, чтобы наткнуться коленями на скамейку и усесться на нее.
        Вот и славно. Лучше так, чем истерики.
        Курить. Хочу курить, хоть две недели держался, пытаясь завязать.
        Ну и похеру.
        В кофе-автомате беру «американо» и выхожу на крыльцо. Прохладный пряный воздух сентября навевает тоску. Бросаю взгляд на время на экране телефона: половина второго ночи. На экране висят ярлычки входящих сообщений «WhatsApp»’а. Ни с кем не хочется говорить. Ни с кем, кого я знаю. «Зацени, какая цыпочка?», пишет мне мой старый приятель Ян, и присылает не очень четкую фотографию девушки со спины. Почему-то на несколько минут прилипаю взглядом к ее длинным, почти до талии волосам, завитым тугими змейками локонов.
        Мысль о прошлом, в котором и у меня была женщина с такими же длинными волосами, застает врасплох. Я почти чувствую их мягкость в кулаке, но быстро выбрасываю воспоминание из головы. Нет уж, по шлюхам тосковать — себя не уважать.
        Я выхожу из-под козырька крыльца, сажусь на скамейку, прямо под мелкий дождь.
        И зачем-то нахожу в телефоне номер, который подписал: «Незнакомка». Нафига, спрашивается, сохранил? И самое интересное, нафига сейчас звоню? Чтобы услышать, что нормальные люди в такое время уже спят? Интересно, она матом меня пошлет или ограничится «придурком»?
        Странно, но она отвечает после третьего гудка: не очень похоже на человека, который смотрит сладкие сны.
        — Привет, добрый детский доктор,  — говорит она.
        Жмурюсь, как губка, впитывая мягкий голос. Он не то, чтобы сексуальный: скорее теплый, нежный, аккуратный, как будто она боится порезать язык о лишние слова.
        — Привет, девушка с приятным голосом,  — отвечаю я, чиркая зажигалкой и делая первую, глубокую затяжку.  — Не разбудил?
        — Я не спала,  — отвечает она.
        — Почему?
        Пытаюсь представить, как она может выглядеть. Определенно, молодая. Почему-то фантазия рисует этакую малышку мне по плечо, с минимум косметики и гордым вздернутым носом.
        — Я только полчаса, как приехала домой.
        — Хорошая ночка была?
        — Что?  — не понимает она, но быстро соображает и говорит: — У меня рабочий день совершенно ненормированный. Чаще начинается во второй половине дня и до полуночи.
        — Ты стриптизерша?  — озвучиваю самую приличную из пришедших на ум догадок.
        Она негромко смеется. Надо же, женщина, которая не обижается на мою прямолинейность. Я почти заинтересован.
        — Нет, добрый детский доктор, я просто владею ночным клубом.
        Ничего себе.
        — Не называй меня добрым детским доктором.  — Умалчиваю о том, что меня передергивает от самого словосочетания. Добрым детского врача может назвать только человек, который ни черта не знает о детских врачах.
        — Как же тебя называть?
        Сквозняк заставляет меня поежиться, и слово само срывается с языка.
        — Допустим, Ветер.
        — Хорошо, Ветер.
        — Твоя очередь.  — Даже интересно, что она придумает. Но чтобы уберечь этот разговор от всякой реальной херни, я на всякий случай предупреждаю: — Только давай без имен, малышка.
        Она выдерживает паузу в пару секунд, и, подхватывая мое настроение, отвечает:
        — Можешь называть меня Осень, Ветер.
        — Ну здравствуй, Осень.
        Я делаю паузу, чтобы отпить кофе, морщусь, потому что он уже почти остыл, а холодный кофе — та еще дрянь. Во всяком случае, для меня. Но настроение такое, что я готов глотать его литрами, даже со льдом, лишь бы немного прояснилось в голове. Образ девочки на операционном столе до сих пор стоит перед глазами, и я знаю, что она будет преследовать меня еще несколько дней, прежде чем начнет угасать.
        — Тяжелый день?  — вкрадчиво спрашивает Осень.
        То ли я вздохнул и выдал себя, то ли пауза затянулась, но она словно знает, что именно сейчас этот вопрос был необходим мне, как воздух.
        — Потерял девочку,  — говорю коротко, втягивая в легкие табачную отраву. Все, решено, последняя сигарета.
        — Сожалею,  — говорит моя собеседница совершенно искреннее.
        — Ага,  — сухо отзываюсь я, допиваю кофе, зажимаю стаканчик между коленями и начинаю прожигать его кончиком сигареты. Делаю глаза, нос. Страдаю фигней, лишь бы не думать о том, о чем не думать не получается.
        — Всех спасти невозможно, но если ты вернул матери хотя бы одного ребенка — ты стал для кого-то ангелом-хранителем.
        Обычно я терпеть не могут вот это все: разговоры об ангелах, о провидении и о том, что я должен становиться крестным каждому спасенному ребенку. Потому что это чистой воды бессмысленный пафос. Я просто делаю свою работу, и иногда по серьезному лажаю и делаю ее херово. Но интонация Осени такая настоящая, что не удивлюсь, если она искренне верит в то, что говорит. Я даже сдерживаю трех своих вечных спутников в любом диалоге — Цинизм, Иронию и Насмешку — и ограничиваюсь лаконичным и нейтральным:
        — Спасибо, Осень.  — Тушу сигарету, бросаю окурок в изуродованный стаканчик и комкаю его в кулаке до состояния угловатого мячика. Урна стоит на крыльце — попаду — не попаду?  — Ну а ты чем занимаешься в такое время, кроме того, что пришла домой?
        — Готовлюсь к серьезному разговору.  — Она даже не пытается скрыть нотки раздражения.
        В этом вся прелесть вот таких обезличенных разговоров: мы никто друг другу, нам незачем думать о том, о чем всегда думают мужчина и женщина в диалоге — мы не пытаемся казаться лучше, чем есть на самом деле, не говорим фальшивые, но правильные слова, я не играю мускулами, она не кокетничает. Я бы сказал — идеальнее, чем разговор с попутчиком в поезде дальнего следования.
        — Что за разговор? Могу подбросить парочку крепких слов, которые гарантировано вышибут собеседника из седла. Еще благодарить будешь.
        Она смеется. Она, блин, так смеется… Тихонько, но от души, искренне, с легким урчанием, словно разнеженная кошка. Ловлю себя на том, что прижимаю телефон чуть сильнее.
        — Какая поразительная щедрость,  — дразнит Осень самую малость.
        — Ну, мое предложение не имеет срока годности, детка.
        — Детка?  — переспрашивает она весело.  — Что еще за «детка»?
        — Если скажешь номер почтового отделения, вышлю тебе Словарь русского языка, заглянешь в него — и тебе откроется истина. И, детка, я уже второй раз назвал тебя «деткой», а вот с этим — уже целых три. Ты там не плавишься от праведного гнева? А то у меня ухо горит — просто пипец.
        И она снова смеется, на этот раз громче. Слышу возню, шорох одеяла. Кажется, моя собеседница валяется в постели.
        — Отвлекаю ото сна?  — спрашиваю на всякий случай, практически не сомневаясь, что сейчас меня вежливо попросят отвалить. И почему-то перспектива потерять ее так быстро вызывает грусть.
        — Все в порядке, я еще не допила свой кофе.
        Она пьет кофе ночью. Просто невероятно. Я думал, нас таких на всем белом свете единицы, можно пересчитать по пальцам одной руки.
        — Не уснешь же,  — говорю вслед своим мыслям.
        Забиваю на то, что это вроде как идет вразрез с моим намерением не втягиваться в этот диалог, и начинаю фантазировать о том, во что сейчас одета моя собеседница. Хозяйка ночного клуба точно не спит в какой-то застиранной ночнушке. Но и в чем-то жутко сексуальном ее тоже представить не получается. Воображение рисует расплывчатый образ хрупкой фигурки в чем-то белоснежном, мягком.
        И вдруг я с большим запозданием понимаю, что даже не в курсе, замужем ли она. Возможно, все это приготовлено в качестве ночного десерта ее мужчине.
        Эта мысль вклинивается между нами невидимым и немым третьим собеседником.
        Прицеливаюсь, швыряю стаканчик в урну. Он ударяется о край — и отлетает куда-то в кусты.
        — Я человек наоборот,  — говорит Осень,  — без чашки кофе на ночь просто не усну. И не проснусь.
        — Ты замужем?  — спрашиваю я, и тут же мысленно крою матом этот импульс. Не все ли равно, в самом деле? Так или иначе, я собираюсь удалить ее номер, как только мы попрощаемся, ни к чему эти личные вопросы.  — Не говори. Все равно.
        — Четыре года в разводе,  — все-таки отвечает Осень. Голос неожиданно натягивается, хоть она определенно пытается с ним справиться.  — Завтрашняя встреча с бывшим мужем. Вот, вспомнил о нас с дочерью спустя четыре года.
        — И сколько лет дочери?
        — Четыре.
        — А тебе? Или это очень личное?
        — Я не стыжусь своих лет, Ветер. Мне двадцать семь. Все, что ни есть — мое.
        Она снова меня удивляет. Никакого наигранного кокетства, попыток развести на игру «угадай, сколько мне, но я все равно не признаюсь», никаких обид. Простой и четкий ответ.
        — Какая молоденькая Осень,  — говорю я, впуская в разговор нотку тепла. Я сухая безэмоциональная сволочь, а уж выдавить из меня нежности — это нужно постараться. Но для нее — почему нет?
        Я почти удивлен, когда она в ответ не интересуется женат ли я, обременен ли отношениями или детьми. Только спрашивает о моем возрасте.
        — Тридцать два по паспорту и тысяча по ощущениям.
        — Выслать тебе метелку стряхивать вековую пыль с почтенных седин?  — подтрунивает Осень.
        — Я смотрел на «Али»[1], детка — там таких нет.
        — Кто тебе сказал, что у меня китайская подделка?  — не сдается она.
        Слово за слово, но Осень буквально вытягивает меня из липкого болота. Я даже перестаю замечать, что дождь стал сильнее и на мне буквально не осталось сухого места. Понимаю это, только когда на крыльцо выходит дежурная медсестра и бежит ко мне по лужам с раскрытым зонтиком. Лариса, три месяца у нас работает, и еще не успела запомнить, что я не кручу романов на работе, поэтому регулярно донимает меня школярскими попытками «подкатить». Я намеренно прикрываю динамик ладонью, жестами показываю, что у меня важный разговор, но Лариса все равно напирает, пытается спрятать меня от дождя, словно я малолетний ребенок, а не здоровый лоб.
        — Прости, но мне пора бежать,  — говорю в трубку. Раздражение в голосе такое очевидное, что даже не удивляюсь, когда в ответ слышу озадаченный вздох.  — Работа.
        И пока она собирается с мыслями, что бы сказать в ответ, торопливо желаю спокойной ночи.
        — И тебе, когда вернешься домой,  — машинально отвечает Осень.
        Я еще какое-то время смотрю на погасший экран, включаю его, вспоминая, что собирался удалить номер.
        — Наиль Тимурович, нельзя же так, простудитесь,  — причитает Лариса.
        Поворачиваюсь к ней и взглядом даю понять, что в данный момент она меня, мягко говоря, раздражает и просто нарывается на грубости. Но куда там: только еще больше лезет, совсем не скрывая далеко идущие намерения. Вот поэтому я невысокого мнения о девяноста процентах женщин: все они в конечном счете хотят либо залезть в штаны, либо в кошелек, или и то, и другое одновременно. Поэтому я никогда не женюсь, не заведу семью и буду вечным холостяком: как говорит Ян, моя планка требований нереально высока.
        — Лариса, просто исчезни,  — говорю с убийственно вежливой улыбкой.  — И захвати с собой долбаный зонт.
        Она кривит губы так сильно, что на это противно смотреть.
        Я обхожу ее по широкой дуге, поднимаюсь на крыльцо и вытираю об рубашку забрызганный дождем экран телефона. Но не удаляю номер, а переименовываю его в «Осень». И быстро, пока не передумал, набираю сообщение: «Кажется, вышло грубо. Издержки профессии, детка. Сладких снов, Осень». В жизни не пользовался смайликами, но тут палец сам тянется, чтобы прилепить к сообщению кленовый листок.
        Ответ приходит через пару минут: «Все в порядке, Переменчивый Ветер».
        Теперь я точно знаю, что ее номер поселится в моем телефоне надолго.
        [1] Имеется в виду «AliExpress.com» — известный онлайн магазин китайских товаров
        Глава четвертая: Осень
        Наверное, не стоило назначать встречу в «Мандарине»: даже в дневное время тут битком набито. Я стою на пороге и пытаюсь объять необъятное: одним взглядом осмотреть зал, чтобы найти Андрея. Я опоздала почти на сорок минут, потому что отвозила Маришку в студию раннего детского развития и на обратном пути застряла в пробке. Одно хорошо: Ветер с самого утра прислал СМС-ку с фотографией огромного стаканчика кофе, и припиской о том, что примерно так выглядит его завтра после ночного дежурства. Знакомый логотип на стаканчике подсказал, что кофе мы покупаем в одной сети закусочных. Возможно, даже в одной и той же?
        Андрей сидит у окна, и со скучающим видом помешивает что-то в огромной белой чашке. Перед ним на блюдце нетронутые мини-рулетики, которые здесь подают в качестве жеста гостеприимства к каждой чашке кофе.
        Он почти не изменился: все те же торчащие во все стороны темные волосы, сосредоточенный взгляд, идеально выбритое лицо, небрежная, но со вкусом подобранная одежда. Разве что похудел самую малость, если судить по слегка впавшим щекам.
        Достаю телефон и быстро пишу Ветру: «Пожелай мне удачи». Просто делаю. Как подсказывает импульс, не задумываясь о том, что подумает мой безликий собеседник. Он отвечает почти сразу: «Удачи, детка, и, если что, сразу дави мразь матом. Ничто так не отрезвляет, как короткий и конкретный посыл на хуй».
        Терпеть не могу мужчин, которые матерятся, но ведь я даже не знаю этого человека? Смысл его осуждать? Кроме того, помня ночное признание Ветра о потерянном ребенке, списываю это на нервозность.
        Официантка уже крутится возле меня, вежливо пытается дать понять, что свободных столиков, увы, нет, но я киваю в сторону Андрея:
        — Меня ждет вон тот молодой человек.
        Иду к нему, чувствуя себя готовой держать оборону любой ценой. Да, когда-то я очень любила этого человека, он был моим первым мужчиной, был моим мужем, ради которого хотелось перевернуть горы и высушить моря. Но я больше не та дурочка, и если он вернулся, чтобы воскресить прошлое — что ж, мне тоже есть что вспомнить.
        — Привет, Андрей,  — говорю я, привлекая к себе внимание, потому что на покашливание он вообще никак не реагирует. Почти интересно, над чем же так сосредоточенно раздумывал.
        Он вскидывает голову и практически одновременно с этим, поднимается сам. Надо же, а мне казалось, что он выше. Даром, что я по случаю обула сапоги на высоченных каблуках — Андрей все равно выше меня только на пару сантиметров, а во мне всего сто шестьдесят два сантиметра роста.
        — Ева?
        Вижу недоумение в его взгляде и позволяю себе заслуженный триумф. Четыре года назад я была домашней девочкой, теперь — уверенная в себе женщина, и прекрасно знаю, чего стою.
        — Хорошо выглядишь,  — отвечаю сдержанно, хоть внутри нет-нет, да и простреливает вспышка злости. Не стоит он того, чтобы расточать на него даже злость. И извинений за опоздание тоже не стоит.
        Андрей торопливо наклоняется над столом и достает откуда-то букет белых роз. Надо же, а когда я была его женой, постоянно забывал, что люблю именно этот цвет.
        — Ты… ты просто красавица,  — оторопело говорит Андрей, и мнется, ведь я прикоснулась к цветам только взглядом.  — Это просто букет, Ева.
        — Вот именно, это просто букет, и он мне, прости, не нужен. Не стоило тратиться.
        Присаживаюсь к столу и, пока Андрей пытается как-то переварить ситуацию, подзываю официантку.
        — Лавандовый чай, пожалуйста.
        Я собрана, сосредоточена и полностью довольна началом этой встречи. Чего нельзя сказать об Андрее, но это уже его проблемы.
        Андрей держит паузу. Кладет букет на край стола и нерешительно поднимает на меня взгляд. Я в состоянии не отвести глаз, выдерживаю его любопытство и только под конец позволяю себе чуть-чуть иронично выгнуть бровь. Жест в духе: «Ну и как я тебе такая, «новая»?
        — Я бы не узнал тебя, если бы встретил на улице,  — говорит он немного севшим голосом.  — Богатой будешь.
        — Уже.
        — Что?  — не понимает Андрей.
        — Уже богата.  — Не вижу смысла что-то скрывать или недоговаривать.
        Эти четыре года не стояли на месте, и старой Евы больше нет. Строго говоря, она исчезла в тот день, когда застала Андрея с другой женщиной.
        Я до сих пор прекрасно помню тот день, хоть теперь мне уже не больно. Это словно листать старый альбом с полувыцвевшими фотографиями: будоражит воспоминания, но ничего не застрагивает в душе.
        Беру паузу, чтобы окунуться в прошлое и вижу себя с округлившимся животом, в кабинете дежурного врача. Со слезами на глазах умоляю отпустить меня домой хотя бы на выходные, ведь завтра должен вернуться мой муж, и я хочу сделать ему сюрприз. Несу какой-то бред про то, что встреча с любимым точно позитивно скажется на моей «повышенном тонусе», из-за которого, по настоянию Андрея, меня уже почти три недели держат на сохранении. До родов чуть больше двух месяцев, но со мной все носятся, словно с расписной вазой. С трудом, но доктор соглашается, правда только через мое клятвенное обещание при первых же признаках плохого самочувствия вернуться в больницу даже посреди ночи. И вот я уже сижу в такси, мысленно составляя длинный перечень блюд, которыми порадую Андрюшку: месяц в разъездах, шутка ли. Лифт, как всегда, не работает, и я, черепашьим ходом, маленькими шажками поднимаюсь на седьмой этаж. Захожу, вешаю ключи на крючок… и вдруг слышу шорох. И голоса. И стоны. Первая мысль: может быть, Вероника завалилась в гости без разрешения? Она это любит, особенно когда у нее на пике новый роман. Без задней
мысли иду к двери в спальню, чтобы поплотнее ее прикрыть — не вламываться же туда, когда там в разгаре все «веселье». Но ладонь так и замирает над ручкой, когда я ясно слышу голос Андрея: «Раком, Светик, хочу тебя раком». Возня, вздохи, шорох простыней: они у меня в идеальном состоянии, накрахмаленные и выглаженные, что говорится, до хруста. Помню, что до последнего боролась с желанием не открывать дверь, не видеть. Даже мелькнула мысль потихоньку накинуть пальто и вернуться в больницу. Ведь тогда я смогла бы сделать вид, что ничего не случилось. И жизнь шла бы своим чередом.
        Моргаю, и последнее, что всплывает перед мысленным взором — собственные дрожащие пальцы, медленно толкающие дверь вперед.
        — Я слышал, ты администратор в каком-то кафе,  — говорит Андрей, разглядывая меня до пояса — все, что видно над столом.
        — Тебя не верно информировали: я владелец ночного клуба.
        — Всегда знал, что в тебе есть предпринимательская жилка.
        — Не лги, ты никогда не верил, что я способна на что-то большее, чем приготовление курицы сотней разных способов.  — Слова звучат зло, но лишь потому, что они правдивы. И потому, что стоя по ту сторону входной двери, я дала себе обещание не щадить этого человека, как он не пощадил ни меня, ни нашего ребенка.
        — Ты стала циничной,  — отмечает он.
        — Жаль, что так поздно обзавелась этим чудесным качеством.
        Я делаю паузу, потому что официантка как раз приносит мой чай и закрытый бумажный пакетик.
        — Как вы любите,  — говорит она, лишний раз напоминая, почему я так люблю бывать здесь днем. В пакете их фирменные мини-рулетики: Маришка их очень любит. После того, как я пару раз попросила завернуть сладости для моей маленькой дочки (увы, их готовят маленькими порциями и не включат в меню), теперь все мои заказы неизменно приносят только вот так. Я даже знаю, что рулетиков внутри не два, а четыре.
        — Большое спасибо,  — благодарю искренней улыбкой. Мои чаевые будут щедрыми: уж мне-то не знать, чего на самом деле стоит хороший и внимательный официант.
        Андрей молча наблюдает за сценой, лишь изредка зачем-то выразительно постукивает ложечкой по стенкам чашки, делая вид, что размешивает остатки кофе. Ну или что он так глотает такими лошадиными дозами.
        — Можно мне горячий шоколад с собой?  — останавливаю официантку.  — Среднюю порцию. И, если можно, положите только белые зефирки.
        — Для маленькой Королевы фей?  — улыбается девушка.
        — Для нее,  — охотно улыбаюсь в ответ.  — Примерно, через минут пятнадцать.
        Маришка будет в восторге.
        — Разве ей уже можно сладости?  — спрашивает Андрей с некоторым намеком на свое право высказать «фе» по этому поводу.
        Теперь я даже не пытаюсь сдерживаться, потому что одно дело добиваться встречи со мной, и совсем другое — подвергать сомнению мои поступки в отношении дочери. Дочери, которую он ни разу не видел.
        — Прости, что?  — Я издаю злой смешок.  — Ты сейчас серьезно? В самом деле?
        — Не ерничай,  — вяло защищается он.
        — Рада слышать, что ты не растерял свой словарный запас, но, знаешь, больше он на меня не действует. И если бы ты хоть немного интересовался своим ребенком, то знал бы, что четырехлетних детей уже можно баловать шоколадом и сладостями.
        Он кривится, как будто получил беспочвенный укор.
        — Я просто уточнил.
        — Не вешай мне лапшу на уши, Андрей. Я была два года твоей девушкой и три года — женой. Я знаю все, что ты собираешься сказать до того, как ты откроешь рот. С какой бы целью ты ни явился, имей в виду: еще хоть раз скажешь что-то таким тоном — и на этом наше общение закончиться. А теперь, пожалуйста, сделай одолжение — спровоцируй меня, потому что эта не вызывает ничего, кроме изжоги.
        Он смотрит на меня так, словно я вдруг заговорила на языке племени поюче. Почти смешно, ей богу. И все это какой-то фарс от начала и до конца, но прежде, чем уйти, я должна выяснить причину, чего ради Андрей снова прется грязными ногами в мою идеальную жизнь.
        — Хорошо, извини,  — он даже чуть склоняет голову.  — Я вернулся две недели назад. Собираюсь укорениться и как раз занят одним выгодным проектом.
        — Причем здесь мы?  — Вижу, что ему не понравился мой игнор его «успеха», но мне действительно все равно. Даже не интересно, где и как он собирается «укореняться».
        — Я…  — Он прочищает горло кашлем, добивает то немногое, что так энергично колотил в чашке, и продолжает: — У меня были некоторые проблемы со здоровьем. Я лечился и теперь здоров, но… У меня больше не может быть детей. Все проклятая «химия».
        Глава пятая: Осень
        Химия? Это слово действует на меня, как большой неоновый знак «СТОП», об который я чуть не расшибаюсь лбом. Нужно несколько минут, чтобы прийти в себя, переварить услышанное и, чего уж там, посмотреть на бывшего совсем другими глазами.
        — У тебя рак?  — Странно, но мне не хочется услышать в ответ «да», потому что, как бы там ни было, но даже неверные мужья не заслуживают такой участи.
        — Я пролечился, и два года наблюдался у врача — рецидивов нет. Как раз подыскиваю специалиста в столице, но здесь у нас, как ты понимаешь, медицина халтурит.
        Он говорит что-то еще, но я не слушаю. Достаю из сумочки первое, что попадается под руку — визитку — ручку, нахожу в телефоне нужный номер и быстро записываю его с обратной стороны. Ниже делаю приписку: «Антон Васильевич, онколог».
        — Это лучший специалист, позвони ему и скажи, что от меня.
        Сказать, что Андрей удивлен — значит, не сказать ничего. Видно, что пытается сообразить, как лучше отреагировать, но лишь вертит визитку в руках и кивает, словно поддакивая внутреннему голосу. А потом заинтересованно смотрит на лицевую сторону картонного прямоугольника и читает вслух:
        — Ночной клуб «Меланхолия»? Он твой?
        — Мой.  — Я быстро перевожу разговор в прежнее русло.  — Мне жаль, что болезнь… Хммм. Надеюсь, она большее не вернется.
        — Я хочу общаться с дочерью,  — одним махом выпаливает Андрей.  — Понимаю, звучит очень эгоистично, но мне тридцать три, Ева, и я вдруг понял, что у меня никогда не будет детей. Вообще.
        — В нашем жестоком мире много сирот.
        — Прекрати, пожалуйста,  — отмахивается он.  — Я не хочу воспитывать ребенка кукушки или наркоманки, когда у меня растет собственная дочь. Как бы там ни было, она записана на мое имя, и я имею право…
        — Позволь уточнить, о каком праве речь? Если о юридическом, то я могу быстро и безболезненно для себя закрыть этот вопрос. Ты же не забыл, что ни разу не встречался с дочерью за четыре года? Думаешь, я не предусмотрела, что в один не очень прекрасный день ты заявишься с чем-то подобным? У меня есть свидетели, которые подтвердят, что ты не принимал участия в воспитании ребенка, не оказывал материальной помощи и полностью забыл о существовании ребенка.
        — Ты же сама хотела, чтобы я записал ее на себя,  — начинает злиться Андрей.
        И я вспоминаю, что на самом деле в последний раз мы виделись не в суде, а в ЗАГСе, где регистрировали свидетельство о рождении. Я не хотела, чтобы у моей, рожденной в законном браке дочери, в графе об отце стоял прочерк, и Андрей пошел навстречу. Тогда мне казалось, что лишь из жалости к ее состоянию, с оглядкой на пессимистичный прогноз врачей.
        — Хотела, потому что ты — ее отец. Марина имеет право быть девочкой с двумя законными родителями, а не «нагулянным котенком». Жаль, что приходится объяснять элементарные вещи.
        — Я хочу видеться с дочерью, Ева.
        — Исключено.  — Я поднимаюсь, чуть не перевернув чай, к которому так и не притронулась.
        — На любых твоих условиях.  — Андрей покорно смотрит мне в глаза, и я вижу в нем столько боли, что хочется прикрыться руками. Может быть, он не все рассказал о своей болезни? Может быть, не все так радужно?  — Я согласен даже на час в неделю, в твоем присутствии, под сотней камер слежения. Ева, пожалуйста. Ты не можешь быть такой черствой.
        На самом деле еще как могу. И очень хочу. Но в глубине души тоненький беспомощный голосок твердит, что даже у моей жестокости есть граница, которую лучше не переходить.
        — У меня никогда не будет детей, кроме Марины.  — Андрей сглатывает и я, словно вдруг прозревшая, вижу, что на самом деле он очень похудел: шея стала жилистая, щеки впали, а из ворота рубашки выглядывает обтянутая кожей ключица.  — Если бы можно было отмотать время назад и все исправить, я бы никогда не сделал то, что сделал. Но это невозможно и мне остается всю жизнь жалеть о собственной глупости.
        — Знаешь, а вот я бы не хотела ничего менять.  — Я достаю из кошелька несколько купюр и оставляю их на блюдце под чашкой. Здешние расценки мне знакомы, так что этого должно хватить расплатиться и за мой заказ, и за горячий шоколад, и еще останется на щедрые чаевые.  — Если бы не преподал мне урок жизни, я бы так о застряла на кухне, с кастрюлями и бесконечными попытками удивить тебя новым кулинарным шедевром. Шила бы занавески на бабушкиной швейной машинке, следила за тем, чтобы воротнички твоих рубашек были безупречно чистыми. Ты уничтожил меня, оставил после себя выжженную землю. Но там проросли амбиции, благодаря которым я стала тем, кем стала.
        — Женщиной, от которой невозможно оторвать взгляд,  — говорит он прямолинейно, без тени лукавства.  — Пожалуйста, Ева, хотя бы подумай.
        Я не говорю ни «да», ни «нет». Просто ухожу, по пути забирая на кассе шоколад для Маришки.
        Уже в машине медленно перевожу дух, собираюсь с мыслями и заново прокручиваю в голове наш короткий разговор. Больше всего пугает полное отсутствие плана, что делать дальше. И, главное, стоит ли снова пускать этого человека в свою жизнь.
        Машинально тянусь к телефону, нахожу свою переписку с Ветром и быстро пишу: «Встреча прошла никак, но я бы получила Оскар за выдержку. Возвращаю тебе матерные слова — они не пригодились». От отвечает не сразу: успеваю проехать половину пути в студию, где занимается Маришка, и как раз стою на светофоре. «Оставь себе на случай важных переговоров, детка. Какие планы на вечер?» Мысленно смеюсь и пишу короткое: «Как всегда — работа, работа и еще раз работа! А у тебя?»
        Я поднимаюсь на второй этаж и тихонько, чтобы не спугнуть сосредоточенных над каким-то занятием детишек, заглядываю в учебную комнату: Маришка сидит за желтым столиком и, выставив кончик языка от усердия, делает аппликацию из ваты. Молодая руководительница студии, заметив меня, едва заметно кивает и поднимает ладонь с растопыренными пальцами — пять минут до конца занятия.
        В вестибюле занимаю единственное свободное кресло, потому что остальные заняты бабушками, дедушками и родителями малышни. И вижу на экране значок входящего сообщения. От Ветра: «Ты чертов трудоголик, ты в курсе? Я иду с приятелями на холостяцкие посиделки в какое-то хваленое элитное заведение. Скажи, Осень, где были мои мозги, когда я согласился?»
        — В заднице?  — шепотом отвечаю я, но в ответ пишу куда более лаконичное: «Определенно, в анабиозе».
        «Если ты знаешь значение этого слова, детка, я готов на тебе жениться» — пишет Ветер.
        «Куда уж мне, я в гугле подсмотрела, пока ты отвернулся».
        Маришка выбегает и сразу же тычет мен в лицо свою поделку, прыгает на месте, словно довольный щенок и ждет одобрения. Делаю паузу, чтобы рассмотреть, что же сделала моя Мышка: на голубом фоне неба, нарисовано с проплешинами голубой акварелью, кусочками ваты а ля облака, выложено слово «Мама».
        — Ты у меня такая умница,  — не скуплюсь на похвалу своего маленького солнышка, обнимаю и крепко прижимаю к себе.
        — Для тебя,  — говорит Маришка, обхватывая ручонками мою шею.
        Сейчас то время, когда она родилась и несколько дней пролежала под аппаратом искусственной вентиляции легких кажется просто кошмарным сном, но тогда я правда не знала, на каком свете нахожусь и смогу ли вообще выстоять против всех испытаний, которые судьба одним махом вывалила мне на голову. Врач сказал, что всему виной нервы: при моем тонусе и повышенном риске выкидыша, измена Андрея и развод стали отрицательными катализаторами моей беременности. Как итог: Маришка родилась на два месяца раньше срока и первых две недели в больнице были самыми ужасными в моей жизни.
        — Вот, это тебе, Мышка.
        Протягиваю Маришке стаканчик с горячим шоколадом и мое солнышко издает пронзительный писк радости. Мне плевать, что сидящие вокруг люди начинают неодобрительно цыкать и демонстративно морщиться. Я люблю свою принцессу и ради нее переверну мир и отломлю кусочек солнца, чтобы положить его ей в кармашек, чтобы согревало ее, когда меня нет рядом.
        — Ты плачешь, мамочка?  — встревоженно спрашивает Мышка, когда замечает в моих глазах непрошенные слезы.
        — Просто в глаз что-то попало.  — Торопливо моргаю, поправляю на ней одежду и поднимаюсь. Аппликацию очень бережно кладу в сумочку: дома у меня выделен целый ящик стола и несколько заполненных альбомов, куда я вклеиваю все ее рисунки и вот такие поделки. Не хочу пропустить, забыть хотя бы один миг ее жизни.
        И моя любовь к ней — главная причина, по которой я не хочу заводить отношений. Не уверена, что в мире существует мужчина, способный полюбить ее так же сильно, как и я. А на меньшее для Мышки-Маришки я не согласна.
        — Мы поедем к Дани?  — спрашивает Маришка с нескрываемой надеждой. Помнит, что сегодня первая примерка ее Особенного Платья и наверняка волнуется.
        — Конечно, прямо сейчас и поедем.  — Наклоняюсь, поправляю ее белокурые косички, целую в макушку, и чувствую, как Маришка настойчиво сунет мне в руку свою теплую ладошку.  — Дани наверняка сшила тебе наряд принцессы.
        — Феи,  — поправляет Маришка и вздергивает нос, довольная.
        Через две недели ей исполняется пять лет. Время бежит так быстро, что мне начинает казаться, будто все эти годы я не жила, а соревновалась наперегонки с судьбой в своей личной Формуле-1. Она пыталась догнать и еще раз стукнуть, чтобы на этот раз я точно уже не встала с колен, а я брала себя в руки и, сцепив зубы, снова и снова до отказа вжимала в пол педаль газа. И вот, когда я почти выиграла гонку, на горизонте появился Андрей, а, значит, времени для пит-стопа[1] у меня опять нет.
        Дани — для друзей, а для всех — Даниэла Вишневецкая, настоящая потомственная литовская княжна — ТОП-дизайнер нашей необъятной родины и уверенно держит пальму первенства последние… в общем, даже не знаю, сколько лет. Она моя ровесница и мы познакомились, как бы ни смешно это звучало, в закрытом чате одиноких женщин. Я переживала свой развод, она — болезненный разрыв с мужчиной, старше ее на пятнадцать лет, в которого была влюблена чуть ли не со школьной скамьи. Можно сказать, в тот день, четыре года назад, мы нашли друг друга.
        В студии у Дани всегда тихо, и единственное, что здесь можно услышать, кроме шороха тканей и стрекота швейных машинок — этническую музыку. Она буквально помешана на звуках арфы, пианино и скрипок.
        Сегодня суббота, поэтому кроме Дани здесь вообще никого. Она сама выходит нас встречать: машет мне рукой и тут же хватает Маришку на руки. Сдерживаюсь, чтобы не подстраховать ее, ведь Дани даже меньше меня ростом и такая тоненькая, что выглядит почти болезненно худой. Просто удивительно, откуда в этом маленьким теле столько силы, чтобы вот так запросто взять на руки пятилетнего ребенка, хотя, конечно, я не просто так зову свою дочь Мышкой — она у меня тоже крохотная, как для своих лет.
        — Ты сшила мне платье?  — тут же набрасывается Маришка.
        — Конечно, ты же знаешь, что Даниэла всегда держит свое слово.  — Дани выразительно смотрит на Маришку и та, в порыве нежности и счастья, хватает ее ладошками за щеки и смачно чмокает в нос.
        Другой бы покривился, а Дани только хохочет. Хохочет так громко, что лишь я могу расслышать в этом веселье всю силу ее боли: после разрыва у нее случился выкидыш, который спровоцировал целую кучу операций, и как результат — полную невозможность иметь своих детей. Я же говорила, что в том чате мы нашли друг друга, ведь наши судьбы были практически зеркально похожи. Только мне повезло чуть-чуть больше.
        — Я заказала еду из ресторана,  — говорит Дани, взглядом указывая на идеально сервированный стол.
        В этом вся она: даже здесь, в рабочей студии, обязательно должен быть дорогущий, привезенный из Парижа или Венеции фарфоровый сервиз, бокалы из богемского хрусталя, салфетки с тиснением и обязательно свежие цветы в вазе.
        [1] Пит-стоп (англ. pit stop)  — техническая остановка машины во время гонки для выполнения заправки топливом, смены шин, смены водителей, быстрого ремонта и проверки технического состояния машины.
        Глава шестая: Осень
        Пока Маришка, как голодный воробушек, кружит над угощением, пытаясь по чуть-чуть попробовать сразу все, Даниэла скрывается за ширмой и появляется через минуту, толкая перед собой манекен на колесиках. А на манекене… Ох, даже у не очень впечатлительной меня сводит дыхание, когда вижу сотворенный ею шедевр: кремовое платье в кружевах, с лентами, сверкающими стразами, тончайшей вышивкой по рукавам. Словами не описать. И ко всему этому прилагается ободок, увитый какими-то фантастическими кружевными цветами.
        — Это просто шедевр,  — оторопело шепчу я, но мой восторг тонет в громком счастливом крике Маришки.
        В мгновение ока моя дочь превращается в индейца и начинает носиться вокруг платья пытаясь сразу осмотреть его со всех сторон. Кажется. Круге на десятом Дани ловить ее и предлагает примерить наряд, чтобы подогнать, где нужно. Уверена, что никакие подгонки не потребуется: сколько вещей Дани сшила для меня лично — всегда все идеально садилось с первой же примерки.
        — Ты просто Принцесса всех Принцесс,  — говорю я Маришке, когда Дани заканчивает поправлять шнуровку на спине ее платья.
        Мышка крутиться так и сяк, кокетничает и строит из себя королевскую особу, а мы с Дани переглядываемся и старательно прячем смех. И только когда дочь уноситься к ростовому зеркалу, чтобы покрутиться еще и перед ним, у нас появляется минутка поговорить.
        — Ты превзошла саму себя,  — искренне восхищаюсь я.  — Хотя, кажется, я уже говорила это в прошлый раз. И в позапрошлый.
        — Просто у Маришки был очень хороший эскиз,  — подмигивает Дани, и мы все-таки прыскаем со смеху, вспоминая корявый рисунок, который моя дочь вручила ей в качестве визуализации платья своей мечты. -
        Дав Маришке немного покрасоваться, Дани принимается за дело: проверяет все швы и все складки. Возится довольно долго, так что я достаю телефон, чтобы проверить электронную почту и входящие сообщения. Ветер на мое последнее сообщение так и не ответил.
        Когда с примеркой закончено и Маришке выпадает эксклюзивная возможность порыться в коробке с лоскутками, чтобы взять там что-то для будущих нарядов своих кукол, мы с Данэлой присаживаемся к столу. Говорим о том о сем, поедаем умопомрачительный творожный десерт со свежей клубникой, но, в конце концов, подруга все-таки спрашивает, что случилось, и я рассказываю о встрече с Андреем.
        — Я думаю, тебе нужно послать его куда подальше,  — озвучивает свое мнение Дани, и я знаю, что сейчас в ней говорит не только верная подруга, но и такая же, как и я, обиженная сердитая женщина.  — Он вспомнил о вас с Маришкой, когда жареный петух в зад клюнул. Не случись у него болячки, продолжал бы и дальше наслаждаться жизнью со своей итальяшкой. И, кстати,  — она грациозно отпивает сок из бокала, постукивая по хрусталю ноготком на мизинце,  — я бы не была так уж уверена, что эта болезнь вообще реальна.
        Я киваю, давая понять, что такая мысль приходила и мне в голову. И все же… Андрей в самом деле выглядел осунувшимся. С другой сторону — для этого тоже может быть множество причин.
        — Кто он?  — вдруг спрашивает Дани, и в ее фиалковых глазах (она носит линзы) вспыхивает любопытство.
        — Ты о чем?
        — О человеке, из-за кого ты несколько раз за последние пять минут проверила телефон.
        Тушуюсь, чувствуя себя так, будто меня голой вытолкали на стадион посреди финального матча. Но у нас нет друг от друга секретов, поэтому я рассказываю все, как есть.
        — Вот видишь, та девчонка из чата была права: если мы не можем встретить достойного мужчину в реальности, стоит поискать в сети. Ну, в твоем случае в телефонной, но не суть важно.
        К слову, о телефонной сети. Мы с Дани и еще, кажется, с десяток женщин, подхватили идею о знакомстве. Вернее, подхватила Дани, и на следующий же день мы пошли за покупкой новых номеров телефонов для того, чтобы зарегистрироваться в какой-то модной сети для знакомств. Вот только у меня дальше покупки номера дело не зашло, а у Даниэлы все было то смешно, то грустно.
        — Он разведен или вообще не был женат?
        — А это имеет значение?
        — Огромное! В тридцать два года холостяк — это может стать проблемой. А вот разведенный… Ну… В общем, тоже не фонтан, но смотря какие там были обстоятельства.
        — Без понятия,  — каюсь я.  — Даже не спрашивала, есть ли у него кто-то.
        — То есть он сразу прощупал почву, а ты даже не отреагировала взаимностью? Я бы на его месте, подумала, что мной как минимум не заинтересовались.
        — Дани, мы негласно договорились даже имен друг другу не называть. По его, между прочим, инициативе. Это просто… общение.  — И, подумав, добавляю: — Общение с полным отсутствием перспективы вырасти во что-то большее.
        Мы с Маришкой уезжаем из студии через час, сытые и с упакованным в чехол платьем.
        По дороге еще заезжаем в супермаркет и покупаем там все по списку, который мне еще утром дала Любовь Викторовна: за неимением мужчины в доме, вся ответственность за пополнение запасов лежит на мне.
        В девять вечера я уже в клубе: стою на верхнем ярусе и пытаюсь не сойти с ума от грохота музыки. Егор — ди-джей Флеш, резидент моего клуба — сегодня в ударе. Просто чудо, что колонки до сих пор не трещат по швам. На танцполе яблоку негде упасть. В такие моменты, как сегодня, чувствую себя человеком, глотнувшим Чистой эйфории: всего этого я добилась сама, своим умом, настойчивостью и, чего уж там, желанием однажды доказать Андрею, что моя жизнь без него не только не рухнула в тартарары, но и стала намного, намного лучше. Вот только сегодняшняя встреча ясно дала понять то, в чем я не хотела себе признаваться: мне в сущности, глубоко плевать на то, что думает обо мне этот почти незнакомый и совершенно чужой мужчина.
        Кто-то трясет меня за плечо. Оборачиваюсь и вижу Таню, официантку. Она пытается что-то сказать, но рев музыки сводит попытки на нет. Подхожу ближе, чтобы она прокричала мне в ухо:
        — Там Буланов-младший, спрашивает вас.
        Я, конечно, совершенно искренне рада видеть его уже на следующий день после моего гостеприимного приглашения, но вот желание этого богатенького Буратино меня видеть немного раздражает. И все же, нужно помнить, что хозяйка — лицо заведения.
        — Где?  — ору в ухо Тани и она пальцем тычет в правый угол танцпола.
        Я сразу замечаю Яна: сегодня он в бордовом узком свитере под горло и джинсах и, кажется, снова с приятелями. Мысленно собираюсь с силами и спускаюсь в зал, обхожу площадку по самому широкому краю, потому что чтобы протиснуться среди танцующих понадобиться минут десять.
        Ян сразу замечает меня и делает шаг навстречу, протягивая руку. Просто чудо, что я успеваю увернуться и вместо моей талии он хватает воздух. Мы смотрим друг на друга, он что-то говорит, но в таком грохоте расслышать друг друга можно только, крича на ухо. А я не хочу подпускать этого ловеласа так близко к своему телу.
        И все-таки он заходит мне за спину, вынуждая сделать шаг вперед. Чувствую, что стоит очень близко и пытаюсь подавить волну раздражения. Да, у меня очень давно не было мужчины и, если честно, я разучилась нормально реагировать на вот такие знаки внимания, поэтому уговариваю себя просто быть вежливой и приветливой. Может быть, ему надоест? Вот сейчас поздороваюсь, уделю положенные пять минут внимания из меню «Для ВИП-гостей» и потеряюсь так, чтобы Буланов меня даже с собаками не нашел.
        Вижу выставленный у меня над плечом палец Яна, и его громкое мне в ухо:
        — Мои друзья: Олег и Наиль.
        Мой взгляд натыкается сперва на среднего роста парня с соломенными, идеально уложенными волосами и лицом человека, который явно привык наслаждаться жизнью. Что-то в его синих глазах заставляет так думать. Потом смотрю на второго, но он такой высокий, что мой взгляд сперва натыкается на его белоснежную рубашку, расстегнутую на три верхние пуговицы, потом на лацканы модного темно-синего клубного пиджака, поднимается выше — и замирает на лице.
        У него такое лицо… Даже мысленно мне нахватает слов, чтобы его описать. Не жесткое, но и не мягкое. Ровные, достаточно широкие брови, под которыми скрываются светло-карие глаза с длинными черными ресницами. Он носит бородку а ля Джонни Депп и хоть я терпеть не могу мужчин с бородой и порослью над верхней губой, этому парню она подходит просто идеально. Друг Яна чуть-чуть склоняет голову на бок, и я только теперь замечаю его чуть крупноватый, характерный для парней с кровью горцев нос. Странно, потому что во всем остальном, включая каштановые волосы, которые сейчас спадают ему на лоб, он совершенно не похож на человека с «горячей» кровью.
        Сомнений нет: он и есть Наиль, а тот, второй — Олег.
        Наиль. Мне хочется произнести имя вслух, чтобы послушать, как оно звучит.
        А еще я замечаю, что на меня он не смотрит. То есть, смотрит, но не на меня, а на мои волосы, которые я сегодня оставила распущенными. Машинально провожу по ним ладонью, приглаживая. Он, заметив мою попытку привести прическу в порядок, улыбается правым уголком губ и лениво машет головой, давая понять, что с моими волосами все хорошо.
        Собираюсь что-то сказать, но мысли путаются, потому что теперь Наиль смотрит мне глаза в глаза, и я чувствую себя… странно смущенной. Хочу отвернуться — и не могу. Как будто серьезно сижу на крючке этого взгляда, послушная малейшему взмаху ресниц.
        Мне нужно уходить. Срочно. Пять минут вежливости давно прошли.
        Я начинаю поворачиваться, но Ян снова здесь и снова пытается поймать меня за талию. Отшатываюсь, теряю равновесие. Перед глазами все плывет, ноги не слушаются, но я пытаюсь устоять на ногах. Взмахиваю руками, изображая пародию на канатоходца — и все-таки падаю, вперед.
        Прямо на Наиля.
        Его ладони уже у меня на талии: прожигают кожу даже сквозь свитер. Мои ладони — у него на груди. Чувствую приятные тугие мышцы человека, не брезгующего спортом. Он не «качок», скорее жилистый, сухой. Но в руках, которые помешали мне упасть, чувствуется сила уверенного в себе мужчины.
        — Спасибо,  — говорю я, не зная, тонут ли слова в реве музыки или в грохоте моего грохочущего сердца.
        Мне хочется остановить время. Или хотя бы замедлить его ход, потому что на долю секунды кажется, что происходящее сейчас — не случайность. Я не фаталистка, и не живу по знакам судьбы, но крошечные колючие разряды тока у меня под кожей словно реанимация для того, что давно умерло и похоронено.
        Ди-джей сменяет музыку. Толпа, поймав новую волну драйва оживает, превращается в бесформенное многорукое чудовище, и я понимаю, что должна уйти туда, утонуть в этом море потных тел. Иначе…
        Я отодвигаюсь, на этот раз твердо и решительно. Мне хочется еще раз посмотреть на него, но я слишком хорошо себя знаю: обязательно захочу найти повод задержаться, если пойму, что эта дикая, лупящая прямо в сердце нежная боль была не случайностью.
        У меня просто очень давно не было мужчины. Да что уж там — Дани высмеивает меня за то, что я даже ради секса никого к себе не подпускаю. А что поделать, если я не могу просто так, без любви, лечь в койку с мужчиной? Не могу и все.
        Руки Наиля исчезают с моей талии.
        Вот и все.
        Где-то справа уже маячит Ян. Пытаюсь сконцентрироваться на нем, на его губах: он что-то говорит, но я не слышу ни звука. Поэтому просто машу рукой и одними губами произношу: «Хорошей ночи». И ухожу так быстро, как только могу.
        Кто бы сомневался, что он пойдет следом?
        Ладно, кажется, нам все-таки придется поговорить.
        Ноги до сих пор дрожат, и постоянно тянет оглянуться, поймать взглядом хотя бы его затылок, но я умею контролировать свои эмоции, пусть сейчас это как никогда трудно.
        Прихожу в себя уже на улице, на заднем дворе, потому что воспользовалась служебной дверью. Холодный воздух поглаживает раскаленные щеки, треплет волосы, и я снова пытаюсь их пригладить. Почему он так на них смотрел?
        — Ева, черт подери, в чем проблема?  — не слишком любезно, но и не грубо толкает меня в спину голос Яна.  — Я вроде не урод, не лезу к тебе со всякими гнусностями. Я даже пытаюсь ухаживать.
        Где-то внутри клокочет иронический смешок, но я подавляю его напоминанием о том, что как бы там ни было, а в первую очередь этот мужчина — ВИП-клиент, и он, если уж начистоту, обладает достаточными связями, чтобы конкретно усложнить мне жизнь, даже если это будет недостойная мужчины жалкая месть. Я не должна ставить во главу угла свои принципы, потому что сейчас я в первую очередь — хозяйка модного клуба, деловая женщина, которая знает, как тяжело создать что-то новое и успешное, и как легко это разрушить всего десятком слов.
        — Ян, послушай,  — все-таки перехожу на «ты», потому что после того, как он озвучил свои намерения, «выкать» и дальше будет просто ребячеством.  — Я не та женщина, которая будет ввязываться в кратковременные интрижки. Тем более с клиентом. Тем более, когда этот клиент может превратиться в большую проблему.
        — О чем ты?  — Ян закладывает руки в карманы брюк и выглядит искренне непонимающим.
        Ладно, допускаю, что я высказалась слишком пространно. Не хотела уточнять, но видимо придется. Меня начинает знобить от слишком резкого перепада температуры, и в попытке согреться, обхватываю себя за плечи. Ян громко вздыхает и тянется ко мне, но я отстраняюсь, держу его на расстоянии, и он снова прячет ладони в карманах. Ума не приложу, что со мной и почему я так настойчиво избегаю физического контакта. Он ведь не урод, напротив — красив какой-то особенной холодной мужской красотой, хоть сейчас на обложку «MAXIM».
        — Я не хочу ввязываться в отношения, которые с самого начала обречены на провал,  — говорю я, растирая плечи.  — Мы оба знаем, что существуем в разных мирах и наши реальности не пересекаются.
        — Я бы сказал, что это ущербный вывод, но это будет слишком грубо. Хотя, стоп — я уже сказал.
        — Мне не нужен мужчина на одну ночь или на одну неделю, или даже месяц. Я не согласна на меньшее, чем человек, который согласится принять тот факт, что в моей жизни есть ребенок, и это очень даже сказывается на любых попытках строить отношения.
        Обычно эти слова действуют волшебным образом. Вот сейчас от стушуется, сделает вид, что его предложение было, конечно же, немного другим, но раз я все так преподношу, то нет смысла продолжать.
        — У тебя есть ребенок?  — спрашивает Ян, выглядя немного сбитым с толку, но не испуганным, как те, кто были до него.
        — Дочь, через три недели исполнится пять. Ровно столько же лет я нахожусь в статусе одинокой женщины. Как ты понимаешь, я не падаю в руки первому же, кто проявит внимание. Даже если он — ты.
        Я окидываю его взглядом, давая понять, что имею в виду сразу все: и его внешность, и статус, и финансовое положение.
        — То есть ты считаешь, что я рассматриваю тебя в качестве подстилки на раз?  — уточняет он, чуть щурясь.
        — Примерно так.
        — Ты очень плохо знаешь мужчин, Ева. Или же в твоей жизни все они поголовно были моральными уродами. Но, знаешь, пусть будет по-твоему.  — Ян вскидывает руки, одним жестом посылая все к черту.  — Я тоже не привык, чтобы во мне видели кобеля, который думает исключительно членом. Я в состоянии найти девочку на одну ночь, Ева, но даже идиоту понятно, что ты не из таких. И знаешь еще что? У тебя просто колоссальные проблемы с доверием. Всего хорошего.
        Он уходит, оставив после себя запах хвойного парфюма и застывшее в воздухе раздражение. Несколько долгих минут я снова и снова прокручиваю в голове наш короткий разговор, убеждая себя, что все сделала правильно. Потом достаю телефон, чувствуя острую, как бритва у запястья, потребность написать Ветру. Но он все еще не ответил на мое сообщение. Почему-то хочется, чтобы следующий шаг был от него. Если, конечно, он будет, этот шаг.
        А до тех пор…
        И, словно по мановению волшебной палочки телефон «оживает» от его сообщения. «Что ты делаешь, Осень, когда прошлое догоняет и с ноги ломится в закрытую дверь твоей новой жизни?» Господи. Я смеюсь почти как истеричка, потому что чувствую: в его жизнь вернулся кто-то, кого он давно оттуда вычеркнул. Похоже, у нас намного больше общего, чем мне казалось.
        «Запасаюсь моющим средством, потому что мое прошлое, Ветер, приперлось еще и в грязной обуви».
        Глава седьмая: Ветер
        Я узнаю ее сразу: по волосам, хоть на фото, которое скинул Ян, всего лишь вид сзади. У этой девушки просто потрясающие волосы: длинные, завитые локоны цвета наполненной солнцем пшеницы. Мне хочется протянуть руку, зарыться в них пальцами и посмотреть, не останется ли в ладони золотая пыль.
        Ян сказал, ее зовут Ева и я не представляю эту девушку с каким-то другим именем.
        У нее огромные, темно-зеленые глаза, аккуратный нос и подбородок, узкие скулы. И когда она улыбается, на щеках появляются ямочки-складки. На такую улыбку хочется ответить улыбкой. И еще губы: ни пухлые и ни тонкие, но верхняя словно немного наползает на нижнюю.
        Я бы сказал, что впервые в жизни Ян выбрал девушку, которая выглядит не как кукла Барби. А я знаю этого засранца больше десяти лет и успел насмотреться на его «однодневок». Интересно, с чего вдруг он на нее запал? Ясно же, что она не настроена принимать его ухаживания?
        Когда Ева спотыкается и падает в мои руки, я чувствую себя человеком, который ничего не просил, но ему, как говорится, «было даровано свыше». Она миниатюрная и теплая. А еще мне нравится, что несмотря на время и место, она не размалеванная косметикой полуголая девица, а женщина с аккуратным почти незаметным макияжем, одетая так, что ее тело выглядит соблазнительным даже если единственные обнаженный части тела — ладони и шея. Идеально, чтобы пофантазировать о том, что может быть под этим плюшевым свитером и темно-синими джинсами.
        А потом Ева отстраняется, я бы даже сказал — торопливо уходит. И когда я машинально сжимаю ладони в попытке еще хоть ненадолго сохранить ее тепло, знакомый женский голос кричит мне на ухо:
        — Привет, Наиль!
        Скольжу взглядом снизу-вверх по длинным ногам, короткому узкому платью и квадратному декольте, смотрю на шею, «окольцованною» золотым обручем и, наконец, останавливаюсь на лице.
        — Лейла.
        Проклятье. Черт!
        Мы не виделись… сколько? Два года, большую часть которых я выкорчевывал эту женщину из своей жизни, словно заразу. Но вот она стоит передо мной, и я чувствую себя раковым больным, у которого после длительной ремиссии одним махом нашли сотни метастазов. Она до сих пор во мне — достаточно одного взгляда, чтобы понять это.
        Прежде, чем успеваю опомниться, Лейла берет меня за руку и тянет куда-то через всю площадку. Нас толкают, но она вцепилась так крепко, словно от этого зависит наше выживание в этом человеческом море.
        Мы протискиваемся в какой-то коридор, а оттуда — в закрытую зону. Лейла смотрит на меня — и вдруг хватает за лацканы пиджака, тянет на себя, чтобы буквально ужалить поцелуем. Пятится, ныряет за бархатную ширму, и мы окунаемся в безумие кислотных огней и тягучей музыки больше похожей на плач китов.
        Я всегда с ума сходил от ее поцелуев, от того, сколько в них греха и похоти. Вот и сейчас Лейла целует так, словно и не было нашего бурного разрыва, словно я не ушел, громко хлопнув дверью, не бросил ее на обочине своего прошлого, как картонную коробку с воспоминаниями. Лейла, бесстыжая Лейла, чье тело так идеально совпадает с моим.
        — Скучала по тебе так сильно,  — стонет мое личное Проклятие и шарит у меня под пиджаком, царапая рубашку.  — Так сильно.
        И я скучал, но я лучше сдохну, чем признаюсь.
        Отрываю ее, словно медузу, и отодвигаю, хоть Лейла выглядит такой соблазнительной, что я готов нарушить все обещания самому себе и забить хер на эти два года одиночества. Она все-так же красит губы ярко-алой помадой, все так же носит волосы заплетенными в какую-то феерическую прическу, и от нее все так же пахнет древесными духами.
        Такой она была и в тот день. Она — и, блядь, тот хрен, который стирал со своих губ алое клеймо ее поцелуя.
        — Какое горячее приветствие. По какому поводу, Лейла?
        После грохота музыки нужно время, чтобы заново привыкнуть к звуку своего голоса. И я, совсем как ее любовник в тот день, провожу по губам тыльной стороной ладони. С горечью смотрю на алые следы.
        — Я правда соскучилась,  — повторяет она и начинает нервно теребить массивный камень на нашейном обруче.
        Дорогое украшение, но я дарил ей лучше. Так и подмывает отпустить едкий комментарий по поводу игры на понижение, но тогда я могу ненароком обнажить и свою боль. Можно не сомневаться, Лейла с удовольствием разбередить ее своими идеальными хищными ногтями.
        — Так соскучилась, что готова раздвинуть ноги в первую же встречу?
        — Наиль, не груби.
        — Да пошла ты, Лейла. Вместе со своими «соскучилась».
        В ее карих глазах появляется боль, и как будто даже настоящая. Но я слишком хорошо помню, какой притворщицей она была и не дам поймать себя на ту же удочку. Пусть строит печальные глазки своему мудаку. Старому или новому — мне все равно.
        Она медленно обводит пальцами контур губ, кое-как избавляясь от следов размазанной помады. Потом хватает со стола сумочку, достает оттуда упаковку с влажными салфетками и нетерпеливо тычет одну мне. Почему бы нет? Беру, нарочно тщательно вытирая след на коже, а Лейла тем временем вытирает свои пальцы.
        — Мне нужно в комнату для девочек,  — говорит с раздражением.  — Никуда не уходи — нам нужно поговорить.
        — Я так не думаю.
        — Наиль, нам действительно есть что обсудить.
        — Ну ок, у меня есть пара минут.
        Когда Лейла исчезает за ширмой, я чуть не взрываюсь от того, что одна часть меня хочет нагнуть эту лживую суку над столом и хорошенько ее отодрать, а другая предлагает просто свалить и сделать вид, что сегодняшней встречи не было вовсе. И эти противоречия раздирают злее, чем стая бешеных собак.
        Нужно спустить пар. Нужно зацепиться хоть за что-то, чтобы не натворить дел, о которых я буду горько сожалеть.
        И я пишу Осени. Отправляю сообщение, перечитываю строки и хочу хорошенько врезать себе по башке: что за псевдофилософскую хрень я ей написал?
        «Запасаюсь моющим средством, потому что мое прошлое, Ветер, приперлось еще и в грязной обуви»,  — отвечает Осень, сбивая еще один глянец на безликом образе в моем воображении. Эта женщина определенно не лужа под радужной бензиновой пленкой. Тут, блин, целый бездонный колодец.
        Пользуясь одиночеством и передышкой, осматриваюсь: похоже, Лейла здесь снимает отдельную кабинку или вроде того. Здесь не то, чтобы просторно, но достаточно места, чтобы разместилась компания до шести человек. Стол, окруженным диваном с трех сторон, сбоку лежак, и повсюду разбросаны кресла-мешки. Такое чувство, что хозяйка предусмотрела все, чтобы гостям было удобно и комфортно в любой ситуации, даже если они напьются вдрызг. И все же, меня немного раздражают яркие переливы цветомузыки. Верчу головой в поисках хотя бы чего-то, что поможет отключить этот идиотский шар под потолком и нахожу несколько выключателей на стене. Не угадываю, щелкаю ими по очереди и на третьем адская машина перестает вертеться и мучить мои глаза.
        Лейла возвращается через пять минут, и я почему-то сразу фокусируюсь на ее свеженакрашенных губах. А вслед за ней в комнату проникает официантка и ловко выставляет на стол бокалы с вином, вазу с фруктами и несколько вазочек со льдом. Улыбается, спрашивает Лейлу, нужно ли что-то еще и получив отрицательный ответ, тут же исчезает.
        — Не припоминаю, чтобы соглашался с тобой пить,  — говорю достаточно резко, когда Лейла жестом предлагает составить ей компанию за столом.
        Она кривиться, явно не принимая мои слова всерьез, и присаживается на краешек дивана. Закладывает ногу на ногу, нарочно выбирая такую позу, чтобы ее полуобнаженное бедро было выставлено напоказ. Она всегда умела и знала, как себя преподнести. И после нашего расстояния мне все больше казалось, что именно это она со мной и делала: манипулировала, дергала за ниточки своими безупречными длинными ногами, как бы абсурдно это не звучало.
        — Я слышала, ты все так же работаешь в больнице,  — говорит она, медленно кружа пальцем по краю бокала.
        — Все еще не понимаю, для чего остался,  — игнорирую ее любопытство. Ерунда это все, мы ведь оба знаем, кто ее отец и что он моет сделать. Узнать, чем живет один детский хирург — так уж точно запросто.
        — Какой же ты все-таки хам,  — кривит она свои идеальные губы и мне хочется схватить салфетку и растереть чертову помаду ей до самого подбородка.
        — Лейла, что за цирк? Перед кем ты ломаешь комедию? Передо мной уже не нужно, поезд давно ушел.
        — Я вышла замуж,  — вдруг заявляет она. Внимательно изучает мою реакцию и не дождавшись ни единого слова, продолжает: — И развелась. Три месяца назад.
        Неприятно сознаваться в этом даже самому себе, но меня это злит. Безумно злит то, что она успела стать чужой женой, пока я выкорчевывал ее из своего сердца, и успела развестись, пока я, как проклятый, загружаю себя работой, чтобы ликвидировать любую возможность завести нормальные отношения. Злит, что эта женщина не просто ушла — она к чертям собачьим вытоптала мою душу. Из-за нее я стал тем, кем стал: циником, который никому и ни во что больше не верит, человеком, который до гробовой доски будет верен лишь одной любовнице, и имя ей — Одиночество.
        — Поздравляю,  — сухо отвечаю я.  — И… еще раз поздравляю. Считай, что кто-то уже проложил в твоей жизни колею. Со вторым будет проще, а после третьего, говорят, никто уже не считает.
        — Рада, что ты так заботишься о моем душевном благополучии, Наиль, но вынуждена огорчить: меня этим не задеть.
        — В таком случае нам вообще не о чем разговаривать. Ты просто тратишь мое время.
        Я уже почти у ширмы, даже успеваю протянуть руку, чтобы отодвинуть тяжелый полог, когда мне в спину раздается:
        — Наши родители считают, что брак укрепит капиталы. И твой отец просил напомнить, что ты все еще его ее единственный наследник, и у него почти закончилось терпение ждать, когда ты перестанешь корчить доктора с нищенской государственной зарплатой и станешь частью семейного бизнеса.
        Ах вот в чем дело. И как я раньше не догадался.
        Почти злюсь на себя за досадное упущение, но, как ни странно, в голове сразу проясняется, как если бы Лейла сдвинула фигуру на шахматной доске, и я вдруг увидел, какую партию она собирается разыграть. В данном случае, на пару с моим отцом. И наверняка с активным участием ее родителей.
        Поворачиваюсь, награждая ее самой циничной из своих усмешек. Лейла успела пригубить вино и на безупречно чистом стекле остался алый отпечаток. Вот примерно так же она поступила и со мной: замарала собой. И все-таки, я был бы глупцом, если бы не признал, хотя бы перед самим собой, что она все так же, как и раньше, волнует и манит. Но также верно и то, что второй раз на этот крючок ей меня уже не поймать.
        — Семьи решили, что Наиль станет козлом отпущения, приютит потасканную девку и будет радоваться, как ребенок. И ты тут же прискакала сообщить мне эту радостную новость. Просто чудо, что так легко нашла и…
        Я делаю паузу, чтобы сложить внезапные два и два. Не бывает таких совпадений. Не в тех вещах, где замешан мой отец. Теперь понятно, почему Ян чуть не душу из меня вытряс, уговаривая пойти с ним и «заценить» его новую девочку. Хоть, как оказалось, девочка новой быть совсем не желает. Разберусь с Лейлой — и вытрясу душу из этого придурка, даже если он сделал все это из добрых, блядь, побуждений.
        — Ладно, я понял, Лейла. Почти хочется похвалить тебя за попытку, но, знаешь… Не пошла бы ты в жопу вместе со своим семейным планом и Великим Будущим?
        Вот теперь она заводится. Вскакивает и швыряет бокал мне в голову, но не попадает, и он разбивается о стену позади меня. Немного кривлюсь, потому что несколько осколков явно отрекотшетили мне в затылок, но эта боль просто как манна небесная — отрезвляет и успокаивает.
        — То, что я тебе изменила не дает тебе права вести себя, как свинья!
        — Еще как дает.  — Теперь я откровенно забавляюсь, а заодно прихожу в себя, потому что если сейчас не трансформирую злость во что-то менее деструктивное, то, вернувшись в зал, точно начищу Яну рожу. А ведь он, можно сказать, мой единственный друг.
        — Ты лучше меня знаешь, что я пойду на все, ради семьи,  — заявляет Лейла.
        — Вперед, иди. У тебя всегда отлично получалось ходить по трупам, Лейла. Наверное, испытываешь изощренное удовольствие, барахтаясь в гнили.
        Я почти уверен, что вот сейчас она выцарапает мне глаза, и по ее глазам вижу, что Лейла в самом деле обдумывает такой вариант. Но остается стоять, где стояла. Только нарочито громко выдыхает и тянется за сумочкой, чтобы достать оттуда сигареты. Идет ко мне, чуть виляя бедрами, с каждым шагом становясь все более желанной и омерзительной одновременно. Подносит сигарету, демонстративно дожидаясь, пока я достану зажигалку и подкурю. Лейла явно недовольна, что сейчас у меня другая, а не та, которую она подарила на наш первым Новый год вместе.
        — Я ее выбросил, Лейла, как и все, что связано с тобой. Сделай одолжение: передай отцу, что мои дела в порядке и я не бедствую на нищенскую государственную зарплату.
        — В пятницу День рождения твоей матери, не забыл?
        Молча жду, что последует дальше. Плохим б я был сыном, если бы забыл день рождения той, что меня родила. Хоть вряд ли любила.
        — Будет большой праздник в «Оазисе». Начало в восемнадцать ноль ноль. Я заеду за тобой в пять. Ты должен там быть, Наиль, и ты там будешь: либо добровольно со мной, либо с мешком на голове в компании телохранителей твоего отца. Даже не знаю, каким нужно быть упрямым ослом, чтобы выбрать второй вариант.
        Я буквально несусь прочь, на ходу разбрасываясь отборными матами. Делаю это на родном языке — почему-то так привычнее, да и проходящие мимо люди лишь оторопело смотрят вслед, не испачканные грязными словами.
        Она не угрожала: мы оба это знаем. И мои планы поздравить мать утром, выманив на безопасную территорию, накрываются гребаным медным тазом.
        Глава восьмая: Ветер
        Я не возвращаюсь в зал, потому что слишком взвинчен, чтобы находиться в обществе людей. Бешенство разъедает меня, как коррозия, плавит кожу, словно пергамент. Я почти уверен, что на рубашке вот-вот проступят обугленные дыры.
        Ловлю первое же попавшееся такси и еду домой.
        Я ничего не хочу.
        Мне никто не нужен.
        Я выжженная земля, пустая оболочка, внутри которой остались лишь обугленные кости надежды на счастье с женщиной, которую, как я думал, подарила мне судьба. И даже то, что сегодняшняя встреча порядком разрушила ее образ, в глубине души я понимаю, что другой такой мне уже никогда не найти. А на меньшее я не согласен.
        Я прошу высадить меня около ближайшего ночного супермаркета и, как призрак, брожу среди полок, сгребая в корзинку с продуктами фрукты и сладости. Покупаю сигареты, в очередной раз «поздравляя» себя с тем, что попытка завязать благополучно провалилась.
        Уже на улице, стоя под козырьком, размышляя, стоит ли бежать под проливным дождем или переждать, достаю телефон и пишу Осени: «Ты спишь?» Жду даже больше, чем собирался, минут пятнадцать точно. Ну конечно она спит в час ночи. Не каждый же день у нее неприятная мешающая уснуть встреча.
        Наплевав на все, бреду домой под дождем. Холодная вода льется за шиворот, бумажный пакет предательски раскисает в руках, так что последние метры я практически бегу. И уже в лифте чувствую легкую вибрацию в кармане. Телефон чуть не выскальзывает из мокрой ладони, и я размазываю капли по экрану, пытаясь открыть входящее сообщение от Осени: «Еду домой. Как твои посиделки с приятелями? И, кстати, что за клуб? У меня, считай, профессиональный интерес».
        Еще бы я помнил название. И это, блин, странно, потому что у меня феноменальная память. Отчасти, именно благодаря ей, а еще математическому складу ума и способности мгновенно умножать в голове шестизначные числа, я и не живу на ту самую нищенскую зарплату, о которой так пеклась Лейла. Мужчина, если у него в голове есть мозги, а в душе капля тщеславия, всегда найдет способ обеспечить себя комфортный побочный доход. В особенности, когда вокруг тьма Тугих кошельков, только и мечтающих, как бы законно увеличить свои доходы. Но об этой стороне своей жизни я предпочитаю не распространяться. Никому.
        У меня однокомнатная квартира-студия в новостройке. Просторная, с минимумом мебели и огромным количеством книжных полок, забитых редкими и не очень книгами. Если есть в жизни что-то, что я безоговорочно люблю делать вне зависимости от настроения и времени года, так это читать. Причем, я практически всеяден: одинаково зачитываюсь и классиками, и мастерами фентези или научной фантастики. Некоторые книги могу цитировать почти дословно целыми главами.
        Единственная вещь, которая занимает много места, но которой я давно не пользовался — черный «Бахштейн»[1]. Не самый новый, но я отвалил за него приличную сумму. Когда настроение хуже некуда, вот как сейчас, я люблю играть. Это лучше, чем глотать антидепрессанты.
        Я оставляю вещи на столе в прихожей, бреду в ванну. Бросаю в стиральную машину мокрую рубашку, по пути забираю с кухонной стойки пепельницу и набираю номер Осени. Даже если она решит, что я полный придурок, псих и надоеда, я хочу услышать ее голос. Я не хочу быть один.
        Она отвечать не сразу, а когда берет трубку, я слышу шум дождя.
        — Я не помню название клуба, Осень,  — вместо приветствия говорю я, усаживаясь за рояль. Ставлю рядом пепельницу, закуриваю. До боли тру веки, как будто это может вытравить из мысленного взора чертову Лейлу.
        — Да не важно,  — отвечает она.
        Тепло этого голоса растекается по всей коже, и я жмурюсь так сильно, что перед глазами пульсируют красные и желтые круги.
        — Уже приехала?  — Включаю громкую связь, кладу телефон на рояль и пробегаю пальцами по клавишам.  — Не хочу, чтобы говорила за рулем — это отвлекает.
        — Только что вышла из машины и не хочу заходить в дом. Ты видел этот дождь, Ветер? Он чудесный.
        Усмехаюсь, потому что этот дождь обильно стекает с моих волос прямо на клавиши. Перебираю их снова и снова, делая паузу только, чтобы стряхнуть пепел с сигареты.
        — Я весь в этом дожде, Осень. Промок до нитки.
        — Тебе нужен горячий чай. И лимон. И мед. Справишься?
        — Я же врач, Осень? Я справлюсь практически со всем, кроме бубонной чумы.  — Не хочется говорить ей, что в эту минуту мне плевать на простуду или грипп. Плевать на все на свете, и ее голос — единственное, что мне сейчас нужно.
        — Эти звуки….  — вдруг настораживается она.  — Это… пианино?
        — Рояль.
        — Ты играешь на рояле?  — Удивлением в ее голосе можно подавиться, и я снова улыбаюсь. Тоже мне невидаль.
        — Играю.
        — Сыграй мне,  — тут же зажигается она.  — Раз уж я все равно стою под дождем.
        Я хочу найти причину не делать этого, но пальцы уже скользят по клавишам, воруя у музыкального инструменты новые и новые звуки. Выбираю мелодию наугад, буквально выдергиваю из памяти первое, что приходит на ум[2].
        Мне так херово, что и словами не передать.
        Я люблю одиночество, но сегодня одиночество меня убивает.
        На последних аккордах я слышу, как она плачет. Хочется пошутить про кровь из ушей от моего исполнения, но я-то знаю, что дело совсем в другом. Что ее прошлое тоже не растворилось на горизонте, и что, возможно, сегодня кто-то очень важный снова вернулся в ее жизнь.
        — Не плачь, Осень. Жизнь — хреновая штука, но иногда в ней случаются и классные вещи. Например — случились мы.
        Она всхлипывает и у меня отчего-то сжимаются пальцы. Хочется потянуть за невидимые провода нашей телефонной связи, выдернуть ее из зазеркалья экрана и крепко обнять, потому что сейчас это то, что нужно нам обоим.
        — Останься со мной до утра, Ветер,  — просит она.  — Я вряд ли усну.
        — Запросто, детка, но кофе делаешь ты.
        [1] «Бахштейн» — немецкий производитель роялей и пианино премиум-класса
        [2] УВЫ, НЕ МОГУ ВСТАВИТЬ АУДИОФАЙЛ, НО ЕСЛИ КОМУ-ТО ИНТЕРЕСНО, ЧТО ЖЕ ИГРАЛ ВЕТЕР, ТО ЭТО LUDOVICO EINAUDI — NUVOLE BIANCHE (НА ВСЯКИЙ СЛУЧАЙ: ВИДЕО ИЗ ЮТУБА ЕСТЬ У МЕНЯ НА СТРАНИЦЕ В ЗАПИСИ ОТ СЕГОДНЯШНЕГО ЧИСЛА)
        Я поднимаюсь, прохожу через всю комнату и настежь открываю окно. Сажусь на подоконник и, прижимая телефон плечом к уху, закуриваю еще одну сигарету. Ночной город лежит прямо передо мной: огромный, сверкающий, как марианская впадина с ее неоновыми рыбами.
        — Ты какой кофе любишь в это время суток?  — спрашивает Осень.
        — Пофигу, главное, чтобы не сладкий и горячий.
        Я слышу, как она входит в дом: бряцают ключи, шуршит молния, раздается вздох облегчения и освобождения. Не тороплю, почему-то чувствуя извращенною радость от слепого подсматривания за ее жизнью. Хочется додумать, дофантазировать, что она за человек, как живет, чем дышит, грызет ли ногти, когда взвинчена, спит ли поперек кровати и есть ли у нее кот. Приходиться все время себя тормозить, напоминать себе, что мы просто безликие отдушины друг друга, и я не должен в это втягиваться слишком сильно. Потому что привязываться — это всегда полное дерьмо. Сперва раскрываешь душу, а потом в нее плюют. Эта схема всех отношений в моей жизни. И это, пожалуй, главная причина, почему я держу Осень на расстоянии, почему не хочу нырять в этот смех слишком глубоко: велик риск не рассчитать свои силы и превратиться в прекрасного морального утопленника. А мне оно надо?
        — Ты не любишь сладости?  — В ее голосе так много удивления. Вот уж кто наверняка не представляет свою жизнь без шоколадки — готов поспорить, что не ошибся.
        — Я фанатично люблю сладости, Осень. Я тридцатидвухлетний сладкоежка. Повиси пока, минуту.
        Повинуюсь импульсу, спускаю ноги на пол и шлепаю до холодильника. Здесь у меня все, как у настоящего холостяка в кубе, потому что я именно тот классический холостяк, который даже итальянские макароны из супермаркета умудряется переварить до состояния обойного клея. Я совершенно безнадежен, даже сказал бы — опасен, потому что любой кухонный предмет в моей руке, даже деревянная лопатка, запросто превращается в орудие причинения боли.
        Боковушка на двери полностью забита моей единственной слабостью: шоколадками. К счастью, у меня какой-то неправильный метаболизм и я могу жрать их практически по одной за день и ни хрена не толстеть. Качком, вроде Яна, мне при таком раскладе никогда не стать, зато никаких тебе гастрономических ограничений.
        Фотографирую свой шоколадный рай, отправляю ей снимок и прикладываю трубку к уху.
        — Ты ограбил ведьму из сказки «Гензель и Гретель»?  — смеется она.
        Блин, мне реально нравится ее смех. Бросаю мимолетный взгляд в зеркало и, как баран, таращусь на свою улыбающуюся в ответ рожу. Провожу ладонью по бороде, делая мысленную зарубку на следующей неделе сходить в барбершоп[1], которому я не изменяю уже несколько лет.
        — Всего-лишь местный супермаркет, но твой вариант, Осень, нравится мне больше.
        — Бери молочную с цельным миндалем: кофе почти готов.
        — И что мы пьем этой ночью?  — Достаю шоколадку и снова забираюсь на подоконник.
        — Этой дождливой ночью, Ветер, мы пьем горечь прошлого с капелькой тоски и щепоткой оптимизма. То есть, я хотела сказать, две ложки молотой робусты с двумя зернышками душистого перца.
        — Никогда не пил кофе с перцем.
        — Да ты жизни не пробовал, Ветер,  — наигранно фыркает она.
        Можно сказать, что со стороны наши попытки сыграть в виртуальную реальность постороннему человеку показались бы просто идиотскими. Но кого интересует мнение за пределами нашей выдуманной комнаты, в которой горит приглушенный свет, шумит дождь и пахнет грустным сентябрем? Точно не нас. То, как отзывчиво Осень «достраивает» по кирпичику мою фантазию, кажется просто невероятным. А звук посуды в трубке сдабривает выдумку каплей реальности.
        — Пахнет потрясно,  — нахваливает Осень.  — И на вкус, как нирвана.
        Я закрываю глаза, кладу в рот дольку шоколада и, клянусь, чувствую принесенный ветром запах кофе. Втягиваю воздух носом, сглатываю вязкую шоколадную массу и нарочито громко раскусываю орех.
        — Обожаю миндаль,  — откровенничает Осень.
        Хочется ее остановить, выкрикнуть: нет, детка, не становить материальной, не надо все усложнять. Но как-то язык не поворачивается, тем более, что я вроде как сам это начал.
        «Ладно, Наиль, ты взрослый мужик и сможешь вовремя остановиться».
        — Что еще ты любишь, Осень?
        — Читать, инструментальную музыку, гулять под зонтом и свечи с запахом лаванды. Теплые пледы, толстых котов…  — увлеченно перечисляет она.
        Я поворачиваю голову в поисках оставленной где-то пачки сигарет — и вижу дымку образа. Это просто слишком буйная фантазия, но вот она — сидит на скамейке за роялем, проводит ладонью по золотистым волосам, улыбается одними глазами цвета зеленого мха. Почему она так похожа на ту девушку из клуба? Почему так хочется представить ее такой?
        — Осень, какого ты роста?  — спрашиваю я, пока материализовавшаяся фантазия медленно идет прямо на меня.
        — Сто шестьдесят два сантиметра.
        Идеально.
        Фигура замирает рядом, склоняется надо мной, вынуждая откинуться затылок на оконную раму. Протягиваю руку и делаю то, что хотел сделать в клубе — пропускаю ее волосы между пальцами. Нет, я все-таки чертовски нарываюсь, но тормозить не хочется. Нет никакого шанса, что Осень хоть немного похожа на Еву, как и есть чертов шанс, что это одна и та же девушка, но таких совпадений в жизни просто не бывает.
        Я не хочу знать, кто она и как выглядит. Тепло ее голоса — все, что мне нужно.
        — Ветер?
        — Что, детка?
        — Твой акцент…
        Ну вот мы и подобрались к той части моей биографией, которую я считаю точкой невозврата. Акцент мало кто замечает, но у нее, должно быть, идеальный слух.
        — А что с моим акцентом?
        — Ну, я его слышу,  — немного тушуется она, явно разрываясь между любопытством и тактом.
        Ладно, к черту.
        — Я даг, детка.
        — Даг?
        — Дагестанец.
        Непроизвольно делаю паузу, пытаясь «услышать» ее реакцию. На самом деле предрассудки все еще чертовски сильны. Правда моей жизни в том, что даже имея за плечами выдающийся математический склад ума, медицинский институт и ординатуру, сотни спасенных детских жизней, для многих людей я все равно что-то среднее между неандертальцем и танцующей лезгинку обезьяной в кепке и красных мокасинах.
        — Ты первый мой знакомый дагестанец,  — отвечает Осень с улыбкой.  — И мне нравится твой акцент.
        Она невероятная, правда.
        — Рад быть первым, детка,  — подшучиваю я. Так и подмывает узнать, действительно ли она реальна или я который день подряд разговариваю с собственным подсознанием.  — Даже не спросишь, в какой террористической группировке я состою?
        Зачем ее провоцирую, зачем испытываю? Если б я знал.
        — Потому что ты не такой,  — отвечает она без заминки. Такое чувство, что Осень напрочь лишена фальши: что подумала — то и сказала.
        — А вдруг именно такой?
        — Тогда мои заблуждения, Ветер, целиком и полностью на твоей совести.
        [1] Барбершоп (название происходит от слова барба — борода)  — мужское заведение, где представители сильной половины человечества могут подстричься без всякого «гламура». Основная суть заведений подобного плана — предоставление качественных услуг брадобрея. Обслуживают клиентов в барбершопах, чаще всего, мужчины — барберы.
        Глава девятая: Осень
        Пять часов утра. Господи, и о чем я только думаю?
        Но отпускать его — не хочу. Знаю, что надо, но противоречивая женская натура дает о себе знать. Может, я заслужила побыть капельку эгоисткой и украсть этого мужчину на одну ночь? Украсть у сна и женщины, которая с ним рядом. И в этом главная причина, почему я не спрашиваю, занят ли он: неизвестность позволяет притворяться, что между нами нет никого третьего. И, потом, мы не делаем ничего плохого, и его вторая половина в любом случае может спать спокойно.
        Мы болтаем всю ночь, обо всем на свете: о книгах, фильмах, о тональности кошачьего урчания, о том, за что любим осень и не любим лето. Как два ребенка, севшие друг напротив друга, по одному выкладываем все из секретных коробок своих потрепанных душ. Делаем вид, что вместе пьем кофе, делим на двоих шоколадку из его гигантских запасов и обсуждаем модный сериал. В моей жизни давным-давно не было ничего настолько интимного и целомудренного одновременно.
        — Ветер, я тебе скажу кое-что, только ты, пожалуйста, не смейся.  — Уверена, что он засмеется: чего уж там — тактичным парнем, судя по общению, он точно не выглядит. Говорит в лоб, не выбирая выражения, но это совершенно не режет слух. Или я успела втянуться?
        — Прости, детка, не могу обещать,  — дразнит он.  — Но если я пропаду и перестану отвечать на звонки, знай — разорвало от хохота.  — И тут же подбадривает: — Говори уже, Осень.
        — Можно сказать, что это моя первая совместная ночь с мужчиной за долгое время.
        Он вдруг замолкает. Я считаю секунды, и ругаю себя на чем свет стоит: зачем, зачем я это сказала? Почему решила, что эта чехарда прозвучит забавно? Сползаю по стенке, обещая себе больше никогда на свете не поддаваться искушению.
        — Когда у тебя был мужчина, Осень?  — вдруг спрашивает он. Не смеется, совсем не смеется. Наоборот, голос стал тише, серьезнее.
        — Давно, Ветер.
        — Это я и с первого раза понял. Как давно? Полгода? Год?  — Я молчу, и он продолжает: — Два? Черт, Осень, простой же вопрос.
        — Больше. И остановимся на этом.
        Я не ханжа, не чистоплюйка и понимаю, что у женщины есть физиологические потребности. Но я не хочу просто тело в своей постели. Я хочу эмоции, хочу взрыв, хочу прикасаться к мужчине, от поцелуев которого буду дуреть, как кошка от валерьянки. На меньшее просто не согласна. В конце концов, достичь физической разрядки я могу и без мужчины.
        — Ладно,  — не настаивает Ветер.  — Почему?
        — Потому что страшная,  — пытаясь казаться серьезной, отвечаю я, пробую предугадать его реакцию.
        — Врешь,  — жестко обрывает он.
        — Уверен, что вру?
        — Абсолютно, иначе мне бы не хотелось думать о твоих губах, например.
        Мой живот сворачивается в узел. Буквально, не преувеличиваю. Прикладываю пальцы и чувствую, как туго бьется внутри артерия. Закрываю глаза, а в памяти всплывают карие глаза и черные ресницы. Что за блажь?
        Мы ходим по канату над пропастью, хотя нет — летим по горному серпантину на неуправляемой «Ауди-ТТ» и тормоза вот-вот откажут. Бессмысленно делать вид, что я не услышала, глупо уговаривать себя, что услышанное мне неприятно.
        — Зачем ты думаешь о моих губах?  — спрашиваю очень осторожно. Проклятый голос так дрожит!
        — Есть варианты, детка?
        «Потому что фантазируешь о поцелуях?»
        Я никогда не произнесу это вслух, даже с дулом у виска.
        — Мне нужно озвучить все варианты?
        — Очень умно — отвечать вопросом на вопрос, Осень, но я понял. Извини.  — Он усмехается, и я буквально плавлюсь в тембре его голоса.  — Ну раз уж я был твоим мужчиной на эту ночь, то утоли мое любопытство — был ли я чертовски хорош?
        — Ты был великолепен, Ветер!
        — Ащщщ, детка, у меня случился моральный оргазм.
        Пять десять утра, но я ни за что не отпущу его еще хотя бы пять минут.
        — У меня сегодня две операции, Осень,  — через пару минут говорит Ветер.  — Если я не высплюсь…
        Мне становится так ужасно стыдно за свой эгоизм, что я изо всей силы прикусываю щеку изнутри. Я должна была об это подумать, должна была вспомнить, что его работа кардинально отличается от моей хотя бы жестким графиком.
        — Прости,  — пытаюсь извиниться я, но на самом деле мне ни капельки не жаль. Единственное, о чем я сожалею, так что это время нельзя растянуть, словно жвачку, и превратить минуты в часы. Даже не сомневаюсь, мы бы нашли еще миллион тем для разговоров.
        — Никогда не извиняйся, Осень,  — немного строго, как будто еще не решил, имеет ли право меня отчитывать, говорить Ветер.  — Если бы я не хотел с тобой общаться или думал, что эта ночь как-то пагубно скажется на моей работе, поверь, я бы дал тебе знать. Сожалею, детка, но ты по уши вляпалась в циника и грубияна.
        Я подавляю нервный смешок, потому что этот «грубиян», невзирая на обилие нецензурных словечек в его лексиконе, непостижимым образом все равно самый приятный собеседник из всех, что у меня были даже не знаю за сколько лет. Наверное, все дело в том, что, не видя лиц и имен нам проще быть самими собой.
        Мы не даем друг другу обещаний созвониться: просто желаем спокойной ночи.
        Я медленно встаю с пола, мою чашку и все время погладываю на почти разряженный телефон. В душе остается странный осадок незаконченности разговора, но это даже к лучшему. У нас есть повод поговорить снова.
        Я долго валяюсь в кровати без сна, перебирая в памяти наши шутки, пытаясь, насколько это возможно, в самых мелких деталях воскресить его голос. Надо признать: он мне и правда безумно нравится.
        У меня есть всего пара часов на сон, потому что я давно не могу позволить себе роскошь плевать на распорядок дня и валяться в постели до обеда. В девять у меня йога в студии, до которой добираться полчаса. Потом я заезжаю на час в клуб, справиться, как дела, потом встреча с Дани, потом Маришкины уроки плаванья и английский. Я забиваю свою жизнь до отказа, и наслаждаюсь тем, что каждый час каждого дня круглый год я так или иначе развиваюсь.
        Когда я приезжаю в клуб, на меня, словно снег на голову, сваливается Ян. Он сидит за стойкой и лениво потягивает сок. Хочу разозлиться, потому что это против правил: «Меланхолия» закрыта до шести вечера и днем вход запрещен всем, кроме персонала. Сразу после того, как я избавлюсь от Яна, я так же избавлюсь и от человека, который его сюда впустил.
        Увидев меня, Буланов-младший поднимается и берет со стойки букет, размером со школьный глобус. Каких только экзотических цветов туда не натыкано. Некоторые я вообще впервые вижу.
        — Попытка номер два,  — миролюбиво говорит Ян, и когда я беру букет, наши пальцы на миг соприкасаются.
        Я почти жду того самого волшебного разряда, яркой искры, которая даст подсказку, стоит ли вообще начинать, но ничего не происходит. Хотя сегодня, при свете дня, когда лицо Яна не искажено софитами и лазерами, я отчетливо вижу, как он невероятно хорош собой. Нордическая красота, так, кажется, называется такой тип внешности. Только кожа чуть смуглее, чем нужно.
        — Спасибо,  — благодарю за букет и тут же передаю его официантке.  — Я думала, мы все выяснили еще не попытке номер один.
        Он спокойно улыбается, напрочь игнорируя мой раздраженный тон. Да, я привыкла, что последнее слово должно оставаться за мной. Жизнь научила, что вовремя не поставленная точка может превратиться в сулящее неприятности многоточие.
        — Может, выйдем?  — предлагает Ян, взглядом давая понять, что предпочитает говорить наедине.
        Я не возражаю: выяснять отношения перед сотрудниками — последнее дело. Но вместо улицы предлагаю переместиться в мой кабинет. Спрашиваю, хочет ли он выпить что-то покрепче сока, но Ян отказывается, ссылаясь на то, что за рулем. Но тут же озвучивает альтернативу в качестве чая с имбирем.
        Букет уже стоит на моем столе, и я зачем-то веду носом над цветами, пытаясь уловить аромат. Ничего, разве что похожий на синтетический аромат зелени.
        Ян не дает мне обойти стол — загораживает путь и все-таки кладет руку мне на локоть. Поглаживает так, что и придраться не к чему: почти по-дружески, хоты его большой палец осторожно гладит кожу поверх свитера. Буланов не тушуется, когда я выразительно поглядываю на его движения.
        — Ева, я не хочу, чтобы ты была женщиной на один раз,  — заявляет он со спокойной уверенностью давно взвесившего все «за» и «против» мужчины.  — Возможно, я был слишком груб и настойчив, но это издержки мира, в котором мы с тобой существуем. Сама же понимаешь: иногда только нахрапом и можно чего-то добиться.
        Увы, но он прав. В мире, где бал правят связи, родство и большие деньги, скромников и тихонь просто смывает первым же прибоем.
        — Давай попробуем более традиционно?  — предлагает он.  — Например, вместе поужинаем. В любой день, когда тебе будет удобно и в любом месте, какое выберешь.
        — В «Марокко»,  — быстро отвечаю я.
        Это самый дорогой и самый модный ресторан столицы. Попасть туда без резерва очень загодя просто нереально, но я знаю, что для человека, вроде Яна, это не составить проблем. Собственно, и я могу сделать один звонок — и стол будет за мной, но раз Буланову так хочется поухаживать — пусть понапрягается. Заодно проверим, на сколько хватит его запала.
        — Хороший выбор, Ева,  — довольно щурится Ян и почти наклоняется ко мне, чтобы, как мне кажется, поцеловать, но стук в дверь стирает его намерения.
        Принесли наш кофе. Пока я пытаюсь сообразить, как во все это вляпалась, Буланов отпивает из чашки, лениво опираясь бедром на край стола. Он полностью собой доволен и не скрывает этого.
        — Как насчет завтра?  — спрашивает, когда мы снова остаемся одни.
        — Я всю неделею занята в клубе.
        На самом деле, я просто очень надеюсь повторить наши с Ветром посиделки и, как бы дико это не звучало, готова променять свидание с реальным мужчиной на телефонный разговор с тем, кого я никогда не увижу «в живую». Но, кажется, Ветер обмолвился, что в пятницу у него какое-то важное дело и он может исчезнуть на пару дней. Поэтому я, нее раздумывая, предлагаю пятницу в качестве альтернативу предложению Яна. Он не очень доволен, ведь впереди еще пять дней, но покорно соглашается.
        — Оставь мне свой номер.  — Ян протягивает мне телефон, и я ввожу цифры, чуть было не подписавшись — «Осень». Господи, точно из ума выжила.
        — Позвоню, когда закажу столик.  — Буланов возвращает чашку на стол, и вдруг придвигается ко мне, обхватывая мой подбородок большим и указательным пальцами. Голубые глаза пристально изучают мои губы, и то, как учащается его дыхание, подсказывает, что увиденное ему нравится.
        Я резко вырываюсь. Мне не неприятны эти прикосновения. Но мне категорически не по душе, что после своего «раскаяния» Буланов снова вернулся туда, откуда начал. А значит, этот ужин, н который я так по-глупому согласилась, станет первым и последним.
        Глава десятая: Ветер
        Пятница.
        Я сижу в вагоне метро и чувствую себя грызуном, которого везут в лабораторию для прохождения Лабиринта на выносливость. Как ни странно, но в вагоне почти пусто, хоть сейчас час-пик.
        Я люблю ездить на метро. Ну за исключением совсем уж экстремальной давки. А вот машину водить не люблю, хоть в гараже у меня стоит трехлетний «мерин», за руль которого я не садился, дай бог памяти, уже месяцев десять. То ли дело метро: тут такого наслушаешься, что пропахшая медицинскими препаратами больница автоматически превращается в филиал небес на земле.
        Я не писал и не звонил Осени всю неделю. Достаю телефон и специально проверяю дату последнего звонка и сообщения. И не потому, что я не хотел ей писать или мне надоели наши разговоры, или мне вдруг разонравился ее голос. Нет, как раз наоборот: встав на следующее утро, я поймал себя на том, что тяну руку к телефону чтобы написать ей какую-то чушь в половину девятого утра. Я и написал эту чушь, но в последний момент палец завис над кнопкой отправки. То сообщение до сих пор висит в черновиках, как напоминание о том, что я чуть было не начал забывать о своем жизненном кредо: мне никто не нужен, я ни к кому не буду привязываться, я никого не пущу в свою жизнь и свои мысли, у меня нет цели завести семью и детей. Моя личная мантра, которую я, как заведенная игрушка, мысленно повторяю снова и снова на протяжении всей недели. Этакая самопальная глушилка для мыслей о женщине, которую я не знаю и не должен хотеть узнать.
        Она тоже не пишет и не звонит. Я пытаюсь успокоить себя тем, что мне все равно, и в некоторой степени мне в самом деле не так уж важно, в чем причина ее молчания, но иногда через меня, словно разряд тока, простреливают шальные предположения: может, она просто не хочет писать первой? У женщин по этому поводу целый пунктик, кстати говоря. Но это лишь самая безобидная из всех теорий, и именно поэтому мой больной мозг подбрасывает другие, от которых мне хочется громко матерно выражаться. Она могла найти себе мужчину. А почему нет? У хозяйки ночного клуба наверняка есть пул солидных знакомых мужчин. Она могла потерять телефон. Она могла просто на меня забить.
        От станции метро идти примерно минут пятнадцать, но мне так не хочется идти на этот «тихий семейный праздник», что я бреду медленно-медленно, растягивая время до получаса.
        Даже издалека видна забитая «Лексусами» и «Инфинити» стоянка перед гостиницей. Я разглядываю вывеску и вспоминаю, что в последний раз был в этих краях как раз накануне разрыва с Лейлой. И это воспоминание не добавляет мне настроения.
        — Вы без пары?  — Кто-то деликатно постукивает меня по плечу.
        Оборачиваюсь — и чуть не трясу головой от наваждения.
        Ева? Те же черты лица, те же золотистые волосы. И форма носа и глаза. Впрочем, у этой девушки глаза намного светлее, я бы сказал, они почти по-кошачьи желтые. И волосы куда короче. И в целом она лишь выглядит очень похожей, а на самом деле, стой девушки рядом, разница была бы огромна.
        — Прошу прощения?  — переспрашиваю я, пытаясь предугадать ответ. Отвык знакомиться на улице, да и инициатива, как правило, всегда исходила от меня.
        — Мой кавалер опаздывает,  — жалуется девушка, поглядывая на золотые часы. Я же замечаю солидного размера бриллиант на пальце, одновременно пытаясь разгадать загадку их с Евой внешнего сходства.
        Кстати говоря, с Яном я после посиделок в клубе, так и не виделся, и даже не в курсе, как у придвигаются его дела по укрощению крепкого орешка. Надеюсь, что не очень. И надеюсь, что это «не очень» всего лишь отголосок моей обиды за то, что слил меня Лейле.
        — Я вообще без пары,  — говорю я без особого интереса. Не хочу ввязываться в диалог.
        Но судьба — та еще сучка. Иначе зачем она подкидывает мне под нос взбешенную «бывшую», которая несется на меня со стороны только что припаркованного автомобиля. Да, Лейла, а ты думала, я буду сидеть и ждать? Три года были вместе, а она так ни хрена обо мне и не знает.
        — Как думаете, ваш спутник придет?  — спрашиваю свою непрошенную собеседницу.  — Потому что у меня как раз образовалась вакансия.
        Она очень пытается выглядеть соблазнительной секс-бомбой, и отчасти ей это удается, если бы не одно «но»: мне не нравятся вульгарно одетые женщины. Даже если им есть, что показать.
        — Думаю, что готова послать его к черту ради более заманчивого предложения,  — не стесняется она. Сразу видно, что проблем с самооценкой тут нет и в помине, а я люблю уверенных в себе женщин. Что ж, можно сказать, она не совсем безнадежна.
        — Наиль Садиров,  — представляюсь я, киваю на «Оазис» и добавляю: — Сын хозяйки вечера.
        Ее глаза лишь на миг расширяются, а потом девушка берет меня под локоть и называет свое имя:
        — Вероника Шустова, твоя спутница.
        И ураган по имени Лейла бурно вторгается в нашу идиллию.
        Она так чертовски красива сегодня, что я на минуту задвигаю в темный угол своей души и обиду, и раздражение, и просто любуюсь ею, словно произведением искусства. На ней какое-то узкое черное платье до самых косточек, с провокационным разрезом сбоку. Оголенные плечи сполна компенсируют скромное декольте. Можно сказать, что сейчас она одета почти так, как мне нравится: в меру откровенно, хоть разрез все равно лишний. Ее длинные черные волосы струятся по плечам, собранные с левой стороны зажимом с красными камнями. И снова чертова красная помада на губах. Она отворачивает, но и манит попробовать на ыкус эти сочные губы.
        Я от нее впадаю в какой-то неизученный вид гипноза, в котором все еще могу контролировать свои мысли, но почти потерял контроль над телом. И хуже всего то, что еще немного, и руки схватят ее против моего желания, притянут и сделают с греховной Лейлой все, о чем я запретил себе даже думать.
        — Я поехала за тобой!  — Лейла вспыхивает, как пламя на кончике спички. Буравит темным взглядом мою спутницу и складывает губы в тонкую алую нить.  — Кто это?
        — Вероника,  — не теряется девушка и даже чуть выступает вперед, помогая Лейле как следует потрепать ее взглядом.  — Владелица туристического агентства «Юла».
        Лейла снова смотрит на меня, выгибает бровь. Ну само собой, я понимаю, что ее интересовало совсем другое. Она хочет знать, почему я пренебрег ее драгоценным вниманием и посмел явиться мало того, что без мешка на голове, так еще и под руку с другой самкой. Все женщины так предсказуемы, что разгадывать этот ребус давным-давно стало скучной рутиной на пару часов.
        — Мне нужно поздравить мать, Лейла,  — отвечаю я, напрочь игнорируя ее вызов.
        Пусть думает, что хочет — чихать на ее попытки снова что-то решать в моей жизни. Я, может быть, до сих пор дурею от нее и с этим ни черта не поделать, но дважды в это болото я точно не вляпаюсь. А человечество пока что не придумало лучшего способа избавиться от назойливого внимания, чем Великий и Беспощадный Игнор.
        — Наиль…  — Она так крепко сжимает сумочку, что на коже остаются полумесяцы вмятин от ногтей.
        — Хорошего вечера, Лейла.
        Я прохожу мимо и уверенным шагом направляюсь в «Оазис». Иду, видимо, слишком быстро, потому что висящая на моем локте вероника пыхтит и едва переставляет ноги. Я бы и хотел сбавить обороты, но тогда мои похотливые мысли могут обогнать меня, и я все-таки поддамся искушению закатать себе феерический трах с моей бывшей. А это будет полный пиздец.
        Осталось последнее — сбагрить кому-то свою ношу, поздравить мать и валить, валить на все четыре стороны.
        «Мне не хватает твоего голоса, Осень»,  — мысленно говорю своей призрачной собеседнице, и у нее снова глаза цвета мха, и что-то белое, плюшевое вокруг. Почему-то хочется представить ее лежащей в кровати, читающей книгу, с большой чашкой капучино в руках.
        Совсем из ума выжил — разговариваю сам с собой. Вот поэтому я вовремя притормозил. Нужно остыть, нужно вынырнуть из этой женщины, привести в порядок мысли и личную жизнь — и, возможно, когда-нибудь позвонить ей уже с остывшей головой и полным пофигизмом.
        — Твоя бывшая, а?  — спрашивает Вероника, когда мы оказываемся в зале.  — Переболело, но не перегорело?
        — Вот только не надо лезть ко мне с этой глянцевой психологией,  — отвечаю я, не утруждая себя вежливостью. Мавр — в данном случае эта канарейка — сделал свое дело, и от мавра самое время избавиться.  — Спасибо, что подыграла.
        Я замечаю отца почти сразу: он всегда и везде в центре внимания. У меня есть теория о том, что у богатых, очень богатых людей появляется свой личный запах бабла. И все, кто хочет вложиться в их успех, тут же на него ведутся. Мой отец — яркий представитель своего вида.
        — Может, выпьем?  — предлагает моя спутница, и я уверенно снимаю с себя ее руку.
        — Прости, я здесь не для того, чтобы напиваться. Развлекайся.
        Последнее, что я замечаю, прежде, чем отвернуться — ее недовольный взгляд. Да и пофигу.
        Отец замечает меня и даже раздумывает пить из бокала, который как раз поднес к губам. Несколько секунд мы просто смотрим друг на друга, а потом он милостиво машет мне рукой. Словно, блин, я собачонка.
        Да пошло оно все это затасканное до дыр, вонючее «деньги к деньгам, семья к семье».
        Я медленно и выразительно показываю ему средний палец. Да, я взрослый мужик, но сейчас это даже не просто непристойный жест, это мой знак протеста их играм в «делай бабло из воздуха, разводи кроликов». Мы оба знаем, что я родился не для этой жизни, что я привычен к запаху крови и кишок, а не к ароматам богемы. Потому что богема воняет куда хуже, чем замазанные дезодорантом потные подмышки. И я тут задыхаюсь.
        Глава одиннадцатая: Ветер
        — Ты все-таки пришел,  — говорит мать, выныривая из толпы.
        Она у меня настоящая красавица даже в свои годы. И я ее люблю несмотря ни на что. Несмотря на то, что она никогда не любила меня. Ее любимчик давно лежит в могиле, и она будет оплакивать его до конца своих дней. Его — наркомана и бездельника. Интересно, если завтра я обдолблюсь до состояния «выйду полетать в окно, ведь я хренов Икар!» — она прольет хоть пол стакана слез?
        — Привет, мам.  — Я целую ее в щеку, протягиваю маленькую коробочку.  — С Днем рождения.
        Она даже не трудится заглянуть внутрь, просто сжимает в кулаке и оценивает меня взглядом. Наверняка недовольна тем, что на мне костюм из обычного магазина, а не какой-нибудь Том Форд или Армани. И тот, и другой у меня есть, но, если бы я заявился в таком виде, это означало бы одно — я принял правила игры.
        — Ты виделся с Лейлой.  — Она не спрашивает, она утверждает.
        Засовываю ладони в карманы пиджака и молча жду продолжения.
        — Ты знаешь, что она мне никогда не нравилась.
        Это правда.
        — Так и будешь отмалчиваться?  — наконец, сдается мать.
        — Просто хотел услышать вывод или хотя бы напутствие на пути к добровольному самосожжению на благо семьи.
        — Ты совершенно не меняешься.
        — А ты все такая же молодая красотка,  — улыбаюсь я.  — Постоянство, мать его!
        — Я думаю,  — она показывает взглядом куда-то мне за спину,  — Джана более подходящий вариант.
        Даже не собираюсь смотреть.
        — У ее отца нефть или золото?  — Становится почти смешно.  — Или оружие и кокаин?
        — Перспектива стать министром. Хороший вариант, и девочка очень положительная: чтит традиции.
        «Чтит традиции» — это значит, что она напоказ ходит в мечеть каждый день. Сейчас это модно.
        — Рад был тебя повидать, мам. Можешь выкинуть это дерьмо,  — киваю на свой подарок, который она все так же без интереса перекладывает из руки в руку.  — Будущий министр наверняка подарил что-то покруче.
        Разворачиваюсь на каблуках, на ходу сдергивая галстук.
        Мои десять минут вежливости закончились.
        Я выхожу в коридор, и натыкаюсь на Адину — лучшую подружку Лейлы. Она даже рот приоткрывает от удивления. Я усмехаюсь, вспоминая, при каких обстоятельствах мы виделись в последний раз. Лейла мне изменила, а я в отместку трахнул ее подружку. Ту, с которой она тусит всегда и везде.
        — Что ты тут делаешь?  — густо краснеет Адина.
        — Тебя ищу,  — вру и хватаю ее за руку. Это же гостиница, тут должно быть куча закоулков, вот в одном из них я ее и трахну во второй раз.
        — Наиль, подожди…  — вяло сопротивляется моя жертва.
        Останавливаюсь и вопросительно смотрю на нее.
        — Я… Послушай, Лейла ничего не знает, и я не хочу…
        Ее попытки казаться правильной просто смехотворны, особенно после того, как Адина мне отсосала по собственной инициативе. Еще тогда знал — видел — как она на меня смотрит. Только и ждала повода раздвинуть ноги. Ну ок, кто я такой, чтобы осуждать?
        — Мы не должны повторять это снова. Так неправильно. Лейла здесь.
        — Ты определись, в чем конкретно загвоздка: в твоем фальшивом чувстве вины или в том, что подружка может застукать тебя, трахающейся с ее бывшим.
        Я циник. Нет, я хуже — я циник-одиночка, которому принципиально пофигу на всех женщин.
        Адина медлит, крутит браслет на руке — и я вижу в этом знак согласия. Если женщина не готова к сексу, она просто уходит. А вот эти попытки казаться правильной недотрогой полный отстой.
        Я заталкиваю ее в какую-то подсобку и даже не проверяю, закрыл ли дверь на защелку. Поворачиваю сучку животом к стене, задираю ее платье, отодвигаю в сторону трусики. Ломалась, а сама уже течет. Еще одна правда жизни: женщины — почти все — любят жесткий секс. Вся эта ваниль, ухаживания и прочая хрень — это для семейного секса раз в месяц. А когда появляется возможность перепихнуться по-быстрому, быть жестко оттраханной — они всегда мокрые и готовые.
        — Наиль, ох, да…  — Адина оттопыривает задницу.
        Хочется предложить ей заткнуться, но я этого не делаю. На самом деле мне почти хочется, чтобы Лейла нас застукала. Мне хочется отнять у нее так много, как только смогу. Превратить и ее жизнь в ничто.
        Это просто трах. Без чувств, без эмоций. Тоже самое, что дрочить, но чуточку приятнее.
        В тишине и полумраке я просто вытрахиваю из себя всю грязь сегодняшнего вечера. Адина стонет и выкрикивает мое имя, грязные звуки шлепков моего таза об ее задницу совершенно не возбуждают, но я подбираюсь к краю.
        — Я сейчас, сейчас…  — бормочет Адина и почти сразу громко стонет.
        Хватаю ее за бедра и жесткими толчками спускаю все в презерватив.
        Это не тот секс, после которого хочется покурить и прижать к себе партнершу. Это физиология. Все равно, что закатать рукава рубашки, чтобы вымыть руки. Пока Адина пытается привести в порядок прическу, я швыряю презерватив куда-то в угол, застегиваю брюки, расправляю рубашку.
        — Она любит тебя,  — слышу я в спину.  — До сих пор любит.
        — Сколько угодно.
        На улице тепло, поэтому я снимаю пиджак, перебрасываю его через плечо и бреду по улице, пытаясь понять, что я делаю со свей жизнью. Почему неделю назад все было просто, спокойно и идеально, а сейчас я словно играю в войнушку с собственной судьбой, и проигрываю на всех фронтах.
        Я гуляю до самой темноты. Хотя, скорее просто брожу, как волк-одиночка.
        И все-таки срываюсь. Набираю ее номер. И она сбрасывает после третьего гудка, то есть, телефон у нее под рукой, но говорить она не хочет. Или не может? Что она делает в одиннадцать вечера? Спит? Торчит в своем клубе? Трахается?
        Через пару секунд получаю сообщение: «Я занята». Коротко, сухо. Обиделась, что я пять дней не давал о себе знать? Пишу в ответ: «Чем?» и получаю еще один обрубок: «У меня свидание».
        Так я одним махом узнаю две вещи. Первая: за эти пять дней в жизни Осени появился мужчина. Вторая: очень вероятно, что теперь у нас уже никогда не будет ночных разговоров. Хотя нет, есть еще третья вещь: я хочу узнать, где именно Осень на своем жутко важном свидании, чтобы забрать ее оттуда.
        Но это будет еще большая ошибка, чем секс в кладовке. Поэтому я сухо пишу в ответ: «Удачи, детка». Пишу, но не отправляю. Надеюсь, у нее все пройдет хуже некуда. Ведь тогда она перезвонит. Надеюсь, что перезвонит.
        Глава двенадцатая: Осень
        Ян заезжает за мной в шесть тридцать. Не опаздывает и зарабатывает себе первые бонусные очки. Терпеть не могу непунктуальных людей, потому что сама опаздываю исключительно в тех случаях, когда хочу дать понять человеку, что я о нем невысокого мнения и не дорожу нашими отношениями, личными или деловыми — без разницы.
        Сегодня я впервые вижу его в костюме. Белоснежная рубашка, из рукавов пиджака чуть-чуть выглядывают манжеты с запонками, очень похожими на платину: простые квадраты с единственным кубическим черным камнем внутри. И он приехал с двумя букетами. Едва я открываю рот, чтобы спросить, для кого второй, как из комнаты на всех парах несется Маришка и собственнически обхватывает мою ногу. Сзади слышу причитания Любы: мы договорились, что она придержит Маришку в комнате, пока я не уеду. Знакомить дочь с мужчиной, который, вполне возможно, появился и исчезнет из моей жизни в один день, я точно не буду.
        Но было бы слишком просто, если бы шло по плану. Ян присаживается на корточки и протягивает Маришке второй букет — маленький шедевр из декоративных подсолнухов. Дочка смотрит на подарок с опаской и говорит:
        — Нельзя ничего брать у чужих.
        Поднимает на меня взгляд, в поисках одобрения, и наклоняюсь, чтобы чмокнуть ее в макушку.
        — Ну в таком случае, кнопка, давай знакомиться,  — не пасует Ян.  — Я — Ян.
        Маришка деловито хмурится и снова смотрит на меня. Я утвердительно моргаю, и она говорит:
        — Марина Андреевна Орлова.  — Она еще не очень хорошо выговаривает все буквы, и поэтому Ян очень старается сдержать улыбку.
        — Вот и познакомились,  — говорит он со всей серьезностью, и снова предлагает Мышке взять букет.
        Она принимает подарок с серьезным достоинством маленькой женщины, благодарит и, наконец, позволяет Любе увести себя обратно. Ян поднимается, неуловимым жестом расправляет брюки и вручает мой букет: радужную феерию из желтых, белых, красных и розовых тюльпанов.
        — Ты выглядишь просто роскошно,  — говорит с подкупающей искренностью, и я непроизвольно поправляю прическу.  — Тебя стоило ждать всю неделю.
        — Может, если мы подождем еще, в следующий раз я доберусь до статуса богини?  — пытаюсь шутить я.
        Нервничаю, чувствую себя не в своей тарелке. Я так давно ходила на свидания, что уже почти забыла, как это — чувствовать себя женщиной, которую ведут, а не которая ведет сама. Кроме того, я рассчитывала, что наша встреча пройдет более спокойно, по моему сценарию.
        Я долго выбирала наряд для сегодняшнего вечера и остановилась на простом карамельном платье чуть ниже колен, с полуоткрытой спиной и полностью закрытой грудью. Волосы собрала в косу-венок, и добавила лоска тяжелыми украшениями с натуральными камнями. И мне вдруг приятно от того, что этот холеный мужчина разглядывает меня с нескрываемым восхищением и даже не пытается скрыть, что в своих мыслях пытается угадать, что скрывается под одеждой.
        — Спасибо за цветы для Марины,  — благодарю я.  — Но это было лишнее.
        — Я так не думаю,  — говорит он, помогая мне накинуть пальто.  — Женщин, особенно роскошных, нужно баловать. А цветы — это просто мелочь, знак внимания.
        Ян не продолжает, но в его словах легко угадывается намек на то, что он намерен и впредь делать такие жесты, и постепенно поднимать их градус.
        Мы садимся в его «Бентли»: за рулем водитель, поэтому мы занимаем пассажирские сиденья. Я нарочно сажусь так, чтобы даже не соприкасаться с Яном бедрами. Мне просто нужно… немного свободного пространства, немного расстояния, чтобы привести мысли в порядок.
        На самом деле до появления Яна я была в подавленном настроении.
        Всю неделю Ветер не давал о себе знать: ни звонка, ни строчки, ни хотя бы какого-то знака, чтобы я знала — он помнит о моем существовании. Да, мы ничего не обещали друг другу, не договаривались созвониться, но я рассчитывала… Даже не знаю, на что. Весь понедельник и вторник я пыталась уговорить себя, что мне все равно, и дергаться из-за мужчины, которого я почти не знаю — совсем уж ребячество, а я взрослая женщина и давно избавилась от романтической чепухи. В среду я начала нервничать, строить теории о том, что с ним могло что-то случиться. В четверг уговаривала себя, что на самом деле за красивым голосом и грубой харизмой скрывается толстый неухоженный мужчина, на которого в реальности я бы даже и не вглянула. Сегодня я проснулась в обнимку со злостью и обещанием вышвырнуть Ветра из головы. Вероятно, точно так же, как он вышвырнул меня.
        Мы — два незнакомца, просто скрасивших друг другу вечер.
        Мы — две прямых, которые никогда не пересекутся.
        И это все, что мне нужно знать.
        — Все в порядке?  — спрашивает Ян, когда мы проезжаем половину пути в полном молчании.
        — Да,  — киваю я, отворачиваясь от окна. Улыбаюсь, пытаясь как-то загладить свое невежливое молчание. Выглядит так, будто его компания меня тяготит, а это не так.  — Просто был тяжелый день.
        В ресторане у нас стол в отдельной ВИП-зоне, в Зимнем саду, где кроме нашего еще только два столика и за одним из них сидит пожилая семейная пара. Ян отодвигает стул, помогает мне сесть.
        — Надеюсь, ты не из тех женщин, которые после шести уныло жуют капустный лист?  — с нотками веселья в голове, интересуется он, когда официант приносит меню и карту вин.
        На самом деле у меня есть некоторые ограничения, потому что я от природы немного склонна к полноте и приходится сражаться за каждый сантиметр своей талии. После родов у меня немного разошлись бедра, но в остальном я вернулась к своим пятидесяти килограммам и до сих пор остаюсь в этом весе. Но корчить из себя утомленную голодом женщину я точно не буду: мужчина не должен даже задумываться о том, чего на самом деле стоит красота и изящность его спутницы.
        — Ты шутишь?  — улыбаюсь я, взглядом ныряя взглядом в перечень блюд.  — Весь день не ела, чтобы сейчас тебя разорить.
        — Люблю женщин, которые не боятся меня разорить,  — не задерживается с ответом Ян.
        Я заказываю лосося в каком-то сумасшедшем соусе и салат из свежих овощей, а Ян мясо. Он долго и явно со знанием дела изучает карту вин и останавливается на красном сухом итальянском для себя и белом мускатном для меня.
        Мой скепсис об общем градусе этого ужина растворяется спустя полчаса. Ян — прекрасный собеседник. Он занимается дайвингом и сноубордом, и его рассказы о коралловых рифах просто завораживают. Я и сама не замечаю, как втягиваюсь в наш спокойный увлеченный диалог, в котором он минута за минутой отвоевывает мое внимание у призрака безликого мужчины, который, несмотря на все усилия, по-прежнему торчит в моей голове. Через час, когда нам подали десерт, я ловлю себя на мысли, что увлеклась так сильно, что перестала хотеть потянуться за сумочкой и проверить телефон. У Яна красивая улыбка и богатая мимика, и еще он как будто всегда знает, что сказать — мы болтаем почти без остановки, я искренне смеюсь, когда он очень эмоционально рассказывает байку о медузах, а потом, почти без паузы, переключается на свои приключения в каких-то заснеженных горах. Я ему почти завидую, потому что он живет на всю катушку, а я сижу в ракушке и боюсь высунуть из нее нос. И даже немного стыдно, что все, в чем я сильна, как собеседник, никак не касается его интересов. Но я умею слушать и в таких ситуациях это всегда спасает.
        После ужина Ян ненавязчиво предлагает прогуляться по набережной. Еще вчера я бы нашла тысячу убедительный поводов для отказа, но сейчас соглашаюсь. Знаю, что как только приеду домой, снова буду думать о мужчине, о котором недолжна думать. И что эти мысли в конечном счете разрушат мою гордость, и я совершу самую большую глупость, какую только могу совершить — позвоню ему.
        Мы гуляем, болтаем, смеемся, подшучиваем друг над другом. Наслаждаемся обществом друг друга. Все идеально.
        И в этот момент у меня звонит телефон. И я так быстро хватаюсь за сумку, что она падает из дрожащих пальцев и содержимое вываливается на мостовую. К счастью, я успеваю достать телефон и когда смотрю на имя «Ветер» на экране, к горлу подскакивает паника. Быстрее, чем успеваю что-то решить, нажимаю на красный кружок отмены вызова и еще несколько секунд смотрю на погасший экран. Ян как раз заканчивает собирать мои вещи.
        — А говорят, в женской сумочке можно найти даже мамонта,  — шутит он. Потом смотрит на меня, понимает, что что-то не так и вкрадчиво интересуется: — Все хорошо? Что-то… дома?
        — С чего ты решил?  — спрашиваю я не глядя, потому что уже открыла нашу с Ветром переписку и набираю короткое «Я занята». Отправляю, постукивая по экрану большим пальцем, пока напротив сообщения не появляется галка уведомления о доставке.
        — Ну у тебя такой взгляд был…  — начинает было Ян, но мой телефон вибрирует, и я натянутой улыбкой прошу его дать мне минутку.
        «Чем?» — спрашивает Ветер, и я вдруг чувствую острую потребность плюнуть на все, набрать его номер и в лоб сказать, что не его дело знать, где и с кем я провожу вечер пятницы. Но даже в самом радужном развитии событий, нарисованном моим воображением, я понимаю, что ничего хорошего из этого не выйдет. Выставлю себя обиженной дурой — как минимум.
        Во мне борются противоречивые чувства: сказать о том, что я на свидании или соврать, что устала и как раз засыпаю. Почему-то не хочется озвучивать факт присутствия в моей жизни мужчины. Почему? Почему мне не все равно? Горько усмехаюсь, зная ответ на собственный вопрос: потому, что я надеюсь на внимание Переменчивого Ветра.
        И тут голову поднимает Обида, а я не хочу ей сопротивляться. Пусть знает, что я хорошо провожу время.
        Но… все ломается.
        Нет, мы с Яном все так же болтаем и смеемся, и я почти искренне радуюсь его обществу, и даже позволяю обнять себя за плечи, когда он подвозит меня домой в половине первого ночи. Мы стоим около двери, Ян придвигается ближе, но в этом нет ничего, что бы выходило за рамки приличия. Даже то, как он потирает мои плечи запросто подошло бы в качестве иллюстрации для отношений «двенадцать плюс». Но я думаю о другом человеке, и в моем воображении нас тут трое. А это неправильно по отношению к Яну.
        Я осторожно высвобождаюсь из его объятий, благодарю за вечер.
        — В воскресенье я улетаю в Кёльн на пару дней,  — вдруг говорит он.  — По работе, но планирую покататься на лыжах. Всего полтора часа на машине до горнолыжного курорта. Он совсем «лайтовый», подойдет для новичков.
        — Зачем же ехать на курорт для новичков?  — на автомате спрашиваю я.
        — Потому что я хочу, чтобы ты поехала со мной.
        Глава тринадцатая: Осень
        — Мне кажется, ты слишком торопишь события,  — отвечаю я, немного сбитая с толку его предложением. О каком совместном катании на лыжах может идти речь, если мы всего один раз поужинали?  — Кроме того, Марина…
        — Она может поехать с нами,  — перебивает Ян. На этот раз в его голосе появляются более тяжелые нотки, как будто он заранее был готов ко всем моим попыткам отказать, и подобрал нужные аргументы.  — И я не думаю, что тороплюсь, Ева. Мы взрослые люди, и лично я знаю, чего хочу. Вернее — кого.
        Он приподнимает мое лицо за подбородок, буквально буравит синим взглядом. Знаю, что хочет поцеловать, но почему-то медлит.
        — Да, мы взрослые люди, и я не собираюсь пускать свою дочь в наши отношения до тех пор, пока не буду уверена, что это что-то значит для меня и тебя. Кажется, эту тему мы уже поднимали. Ребенок всегда будет номером один в моей жизни, Ян. Я не могу взять ее с собой и не могу оставить одну.
        Он понимающе улыбается, и очень медленно прикасается своими губами к моим. Это даже не поцелуй, это мягкая точка нашего вечера.
        — Я позвоню тебе завтра, Ева,  — обещает Ян, хоть это больше похоже на предупреждение.  — Не знаю, как ты, а я отлично провел время и сражен наповал одной неприступной шикарной женщиной. В конечном итоге, наступит день, когда ты не сможешь сказать «нет». И не захочешь.
        Я буквально вваливаюсь в дом, снимаю туфли и на цыпочках крадусь на кухню. Чувствую, что горю изнутри и прислоняюсь лбом к оконному стеклу. Пытаюсь успокоиться, пытаюсь придумать, что скажу Ветру, потому что телефон уже в моей ладони и, клянусь, я не помню, когда его достала.
        Здесь у меня низкие широкие подоконники, устеленные специальными набивными мини-матрасами: люблю сидеть здесь по вечерам. Вот и сейчас: снимаю платье, заворачиваюсь в плед и забираюсь на подоконник с ногами. Подношу трубку к уху, проклиная себя за то, что не в силах сдержать данное самой себе обещание — не звонить этому мужчине.
        — Привет, Осень,  — отвечает он.
        — Привет, Ветер,  — почему-то шепотом отзываюсь я.
        — Как прошло свидание?  — Его голос звучит довольно грубо. У кого-то был плохой день. Возможно, что-то снова случилось в больнице? Он болезненно реагирует на каждую неудачную операцию.
        — Хорошо.
        — Кто он?
        — А это имеет значение?
        — Да, имеет. И так, Осень, кто он? Чем занимается? У тебя, наконец, случился секс?
        Не знаю, отдает ли он себе отчет, что с каждым словом его голос становится все более раздраженным. Я прикусываю нижнюю губу, чтобы не отвечать сразу и не подхватывать какую-то совершенно другую, не похожую на остальные, тональность нашей беседы.
        — Он бизнесмен,  — говорю нарочито спокойно.  — Умный, образованный.
        — Идеальный, да?  — подсказывает Ветер.
        — Да, почти.
        — А что насчет последнего?
        — Думаю, мы все же не так близко знакомы, чтобы я хотела…
        — Прекрати, Осень,  — грубо обрывает Ветер.  — Мы всегда были искренними друг с другом. Не нужно все портить фальшивым кокетством.
        — Хорошо, что ты помнишь, какими мы были друг с другом,  — все-таки срываюсь я.
        — Ты о чем?
        — О том, что требовать от меня честности после того, как за пять дней ты не нашел даже минуты на короткое сообщение, как-то странно, не находишь, Ветер?
        Господи, зачем я вывернула душу наизнанку? Зачем сама подвела к тому, что сейчас он придумает тысячу поводов поставить точку в наших телефонных «свиданиях»?
        — Я не хочу к тебе привязываться, Осень,  — вдруг говорит он. Злости больше нет, раздражение растворилось в неподдельной искренности.  — Я понял, что начинаю к тебе привязываться, а это очень много усложнит.
        Он ко мне привязывается?
        — Я тебя боюсь, Осень, если уж на то пошло,  — чуть-чуть посмеивается он. И я узнаю прежнего Ветра.
        — Разве плохо к кому-то привязываться, Ветер?  — Я дышу на оконное стекло и в белесом облачке пальцем пишу: «Я тоже к тебе привязываюсь».
        — Тебе не понравится ответ, Осень, поэтому сделаем вид, что ты ничего не спрашивала.
        — Значит… это наш последний разговор?  — В груди что-то сжимается, холодеет, словно призрачная рука сжала мое сердце в кулаке. Я не хочу его терять. И я не знаю, что пугает сильнее: эта странная, ненормальная привязанность или то, что она возникла так быстро.
        — Тебе бы этого хотелось, Осень?
        — Нет. Нет, Ветер.
        — Хорошо, детка. Это все пиздец, как усложняет, но это точно не наш последний разговор.  — Я слышу щелок зажигалки, затяжку и выдох.  — Ты трахалась с этим своим идеальным мужиком?
        — Я не ложусь под мужчину на первом свидании,  — фыркаю я. Оттаиваю.
        — В чем ты, Осень?  — Ветер делает крутой вираж в нашем разговоре.
        — В пледе, сижу на подоконнике и говорю с самым невыносимым мужчиной на свете.
        — А что под пледом?
        Я вспыхиваю. Прикладываю ладонь к щеке, пытаюсь как-то подавить странное волнение. Какой ответ он хочет услышать? Должна ли я сказать правду?
        — Осень, простой же вопрос,  — нажимает интонацией он.
        — Розовый комплект и чулки,  — отвечаю я, с трудом узнавая в этой мягкой вибрации собственный голос. Я флиртую. Я кокетничаю. Я хочу, чтобы он возбудился, думая о том, что я говорю с ним полуголая. Хочу еще так много всего, что нетерпеливо тру коленями.
        — Обожаю чулки, Осень. Прусь от них.
        Я схожу с ума, я точно схожу с ума, потому что откидываю плед в сторону, вытягиваю ноги и фотографирую их так, чтобы в кадре было все от пальцев до трусиков. Никогда в жизни не делала ничего подобного, даже когда была замужем за Андреем. И то, что происходит сейчас, кажется тем самым крутым виражом, после которого я либо слечу с этого горного серпантина, либо возьму новую высоту. То, что между нами происходит, острое и жгучее, сулит и боль, и удовольствие.
        Или я просто фантазерка?
        Фотография улетает до того, как я успеваю приготовить какой-то вменяемый ответ на его вероятное «Я же не просил».
        — Осень?  — Я слышу, как он выпускает струйку дыма.
        — Я не нарушила правила,  — быстро отвечаю я.
        — Охуенные ножки, Осень. Хорошо бы смотрелись у меня на плечах.
        Я не могу произнести ни слова. Я словно стремительно падаю куда-то внутрь себя, внутрь чего-то раскаленного, сладкого и горького одновременно. Это тяжело объяснить и осознать, но когда его грязные словечки снова и снова эхом раздаются у меня в голове, я чувствую, что просыпаюсь. Раскрываюсь для чего-то нового.
        — Ты пошляк, Ветер,  — говорю я, изо всех сил сжимая ноги, потому что какая-то невидимая сила словно борется со мной, пытается развести колени до неприличия широко.
        — Я просто откровенный, детка. Прости, что не говорю с тобой о высоких материях, когда моя голова забита образами твоих ног.
        — Я хочу что-то взамен,  — говорю я, и сердце начинает очень-очень быстро стучать венах. Мне кажется, что я в самом деле вибрирую, превращаюсь в ряд клавиш под его пальцами и горю от желания почувствовать прикосновения кончиков пальцев к своей коже, которые превратят мое одиночество в восхитительную мелодию.
        — Прости, детка, но чулки я в доме не держу.  — Я слышу его улыбку, и непроизвольно поглаживаю пальцем крышку телефона, представляя, что это может быть уголок его рта.
        — Не притворяйся, что не понял, Ветер.
        — Что ты хочешь?  — соглашается он и мягкая вибрация в его голосе скользит по моему позвоночнику невидимым смычком.
        — Покажи мне себя не показывая,  — произношу я, но мысленно проклинаю свое любопытство.
        Мне страшно. Мне очень страшно, что через несколько минут созданный мною призрачный идеальный мужчина превратиться в очень даже реального. Да, я не увижу его лица, но, возможно, увижу… Я не знаю… Отвислый пивной живот? Болезненную худобу? И что тогда?
        Пока я ругаю себя на чем свет стоит, Ветер присылает мне сообщение. Я медлю несколько долгих секунд, которые горячат во рту. Палец на кнопке просмотра дрожит.
        — Осень?  — слышу в трубке его голос.
        — Я здесь, Ветер.
        — Морально настраиваешься?  — дразнит он. Забавляется, играет со мной, словно со школьницей.  — Знаешь, я вообще без трусов сфоткался, так что лучше не смотрит.
        Знаю, что он шутит, и с облегчением выдыхаю. Откуда между нами столько доверия? И почему эта странная связь куда ярче, взрывоопаснее, чем сегодняшнее свидание с реальным мужчиной?
        Я открываю сообщение и непроизвольно всхлипываю. Прикрываю рот ладонью, чтобы сдержать слишком громкий звук, но тут же слышу в телефоне хрипловатый смех Ветра.
        Нет, конечно, он сфотографировался не в трусах. Но это снимок сверху вниз: от середины груди и до колен. Я вижу покрытую негустыми волосками грудь, выпуклый проработанный пресс, смуглые жилистые руки с длинными тонкими пальцами. Одна рука как раз чуть-чуть оттягивает вниз резинку домашних штанов ровно до той точки, когда темная дорожка опускает до неприличия низко.
        Он худощавый, но рельефный. Слава богу!
        — Ну же, детка, скажи что-нибудь,  — все еще посмеивается Ветер, когда я снова прикладываю трубку к уху.
        Что ему сказать? Что я покорена? Поражена? Что я словно под гипнозом от его рук? Что я, как маленькая, хочу добровольно поддаться на эту провокацию?
        — Я хочу к тебе прикоснуться, Ветер,  — говорю я самую приличную фразу из множества, что сейчас роятся в моей голове.  — Это невозможно, но я бы этого хотела.
        Он перестает посмеиваться, вздыхает, точнее — цедит воздух сквозь зубы.
        — И я бы хотел, чтобы ты ко мне прикоснулась, Осень. Но в жизни все слишком дерьмово и сложно, чтобы портить нас реальностью.
        Он говорит еще что-то, но на этот раз я не разбираю слов.
        Мне грустно. Это не та грусть, которая была со мной все те дни, когда я отчаянно пыталась отыскать причину его молчания. Это скорее приятная меланхолия. Мы как будто молча говорим друг-другу: мы существуем лишь бестелесными призраками в шепоте ночных разговоров со вкусом кофе и шоколада, в запахе дождя, тумана и сигарет. Мы словно сыгранная экспромтом мелодия, которую нельзя переложить на ноты, ведь после этого ей уже никогда не прозвучать так же искренне.
        — Скажи мне что-нибудь, Ветер,  — прошу я, прижимая трубку так сильно, что горит ухо.
        — Разве мы и так не говорим?  — Слышу ухмылку в его голосе.
        Смотрю на часы, вдруг понимая, что стрелки перевалили за два часа ночи, а мне вставать в шесть тридцать и весь день расписан по минутам до самого вечера. Но я не хочу уходить. Не могу, если уж быть честной с самой собой. Прижимаюсь лбом к стеклу, чувствуя себя одной из тех ванильных девочек, которые читают книги, завернувшись в плед и снимают селфи на фоне залитого дождем окна. С ним я хочу быть другой: разнеженной, слабой, раскрепощенной, сумасшедшей.
        — Не притворяйся, что не понял,  — говорю чуть тише. Почему с ним все так… странно?  — На твоем родном языке.
        — А я с тобой на каком говорю?
        — На русском же. А хочу на дагестанском. Пару слов.
        — На даргинском, ты моя неграмотная. Правильно говорить так. Выброси в ведро свой красный диплом.
        — Ветер!  — Делаю вид, что злюсь.  — Жалко тебе что ли?
        Он смеется: тихо, чуть-чуть растягивая звуки, словно жадничает, боится отмерить чуть больше, чем положено с оглядкой на условия наших телефонных отношений.
        — Что же тебе сказать, Осень?
        — Все, что хочешь. Без разницы.
        — Мммм… Дай-ка подумать…
        И он говорит. Я не разбираю ни слова. Ни единого слова, но каждый звук бьет в виски, растекается по моим нервам, как мед. Волшебство какое-то. Мягкий тембр голоса укутывает, словно плед и на минуту я даже перестаю дрожать, растворяюсь в словах, которых совершенно не понимаю.
        — Ну как?  — спрашивает Ветер с нескрываемым любопытством.
        — Фантастика,  — мурлычу я.  — А что ты сказал?
        — Кто же тебе признается, детка.
        Глава четырнадцатая: Ветер
        Воскресенье. Семь сорок пять утра, и в это время я не валяюсь в постели, а сижу за компьютером и собираю плейлист для своего плеера, потому что у нас с Осенью сегодня что-то вроде свидания.
        Эта женщина совершенно сумасшедшая. Только ей в голову могла прийти такая идея.
        Честно говоря, когда она вчера ее озвучила, я был полон едкого скепсиса. Чертовски устал за день и ее предложение сходить вместе на прогулку сначала принял за попытку вытащить меня на настоящее свидание. И на миг в моей голове даже поселилась мысль согласиться, но Осень быстро объяснила суть своего предложения: мы будем слушать одну и ту же музыку, но каждый в своем телефоне, будем гулять каждый в своем парке, потом выпьем вместе кофе, но каждый в своем кафе, а потом пойдем в кино — каждый в своей кинотеатр. И все время будем друг с другом на связи.
        «Что за хрень?» — подумал я, но отказать язык не повернулся. И только сказав «Хорошо, детка», понял, что в общем это все будет просто еще одним нашим бесконечным разговором, просто в других декорациях. Не все ли равно, буду я слышать ее голос, валяясь дома на кровати или гуляя в сквере?
        Через час Осень прислала перечень мелодий для нашего «свидания», но я на них благополучно забил. Решил, что будет достаточно тех, что есть, и нет никакого сакрального смысла в том, чтобы обязательно слушать одну и ту же музыку.
        А потом проснулся с утра пораньше и понял, что я не хочу и не буду ее обманывать. Даже в такой фигне, как музыка. Даже если со стороны все это может показаться ребячеством. Какая кому разница, как мы проводим время, где и с кем, если нас двоих все устраивает?
        Я скрупулезно собираю все композиции, а их больше ста штук, и, наверное, есть что-то важное в том, что они набросаны не просто одной кучей, а пронумерованы в строгой последовательности. Смешно сказать: я провожу все утро воскресенья за возней с плейлистом и мыслями о женщине с охренительными ногами.
        Мы сближаемся, как бы мне того ни хотелось. У нас слишком много общих тем для разговора, а если точнее — абсолютно все. Она всегда подхватывает меня, а я в любой момент на полуслове могу подхватить ее. Мы даже начали читать одну и ту же книгу.
        И несмотря на все это, мне почему-то до чертиков неприятно, что Осень так до сих пор и не спросила, есть ли у меня кто-то. Я знаю, даже чувствую, хоть Осень особо и не скрывает, что я ей интересен. И все же, она словно нарочно держит открытым вопрос моей свободы или несвободы. Возможно, для нее это тоже своего рода стоп-сигнал, как для меня — узнать ее реальное имя.
        В шестнадцать ноль ноль я выхожу на улицу, засовываю в ухо один наушник, раскрываю над головой зонт и набираю номер Осени.
        — Привет, Ветер,  — здоровается она и я гашу непроизвольною дурацкую улыбку в ответ.
        Интересно, будет ли такой день, когда я стану спокойнее реагировать на ванильную нежность ее голоса? Хотя нет, к черту, пусть все будет, как есть — мне приятны те чувства, которые она во мне воскрешает. Моя выжженная пустошь уже никогда не зацветет, но Осени, кажется, вполне по силам хотя бы засеять ее газонной травой.
        — Бери зонт, Осень,  — предупреждаю я, хлопая себя по карманам пальто в поисках зажигалки.
        — У меня нет дождя, так что завидуй,  — подтрунивает она.
        — Пока нет, но может начаться. У меня пока моросит, но судя по тучам…
        Я не успеваю закончить, потому что возле тротуара паркуется знакомая машина. Ян? Какого черта ему нужно?
        — Осень, детка, я перезвоню через пять…  — Смотрю на серьезную рожу Яна, который уже идет ко мне, и поправляю сам себя: — Через десять минут. Сходи пока за зонтом и обувью, в которой невозможно промочить ноги.
        — Уверена, что покорю ютуб, если обую резиновые сапоги под норковый жилет.
        — Никуда не пропадай, хорошо?  — требую я. Как все меняется: вчера мысленно пальцем у виска покрутил, когда она огорошила своим предложением, а сейчас хочу всего того, о чем она так взахлеб рассказывала.
        — Ты от меня сегодня так просто не отделаешься, Ветер,  — предупреждает эта маленькая деловая колбаса и я, наплевав на все, говорю:
        — Детка, я о твоих ножках днем и ночью думаю, какой там отделаться?
        И я ни капли не вру, разве что самую малость приукрашиваю, потому что так часто смотрел на ту фотографию, что образ ног Осени, кажется, отпечатался прямо на сетчатке.
        Нехотя отключаюсь и смотрю на Яна с немым вопросом. Мы не виделись и не разговаривали с того самого дня в клубе, когда я понял, кто уговорил его затащить меня на холостяцкие посиделки. Он пару раз звонил, но я был занят, а перезванивать как-то не возникло желания.
        Мы молча обмениваемся крепкими рукопожатиями, и Ян говорит:
        — Дружище, я мудак, признаю, но я правда думал, что у вас как-то устаканится.
        Ну хорошо хоть не ходит вокруг да около, вот только это точно не та тема, ради которой стоило откладывать «свидание» с Осенью. Но и это не самое плохое. Его слова автоматически воскрешают в памяти образ Лейлы и от моего почти романтического настроения не остается камня на камне.
        — Ты — больше, чем мудак,  — говорю я, нехотя, но все же принимая его рукопожатие.
        Я не умею прощать людей. Кто-то считает это плохой чертой, кто-то — проявлением моего ужасного упрямства. Я же склонен считать это своим правом на избавление от всего, что однажды может дать трещину в фундаменте моей жизни. Ненадежные люди — это сырые кирпичи, на которые нельзя класть ничего тяжелее болта с резьбой.
        Но с Яном все сложнее, потому что у нас за плечами десять лет дружбы, я бы даже сказал — отличной дружбы. И только этот факт не дает мне расквасить ему нос. По крайней мере я должен его выслушать. Что-то же подтолкнуло его к такой срани мне на голову.
        — Лейла позвонила, сказала, что ты нужен своей семье. И ей тоже.  — Ян потирает подбородок, но взгляд не отводит.  — Слушай, ты меня знаешь: я никогда к тебе не лез ни с советами, ни с проблемами. Ты спрашивал — я отвечал, а когда ты молчал, я тоже держал язык за зубами. Не знаю, что между вами произошло, но Лейла была очень убедительной, когда говорила, что хочет вернуть тебя любой ценой.
        Я никогда и никому не рассказывал из-за чего мы расстались. Я вообще предпочитаю не распространяться ни об одной из сторон своей личной жизни. То, что происходит между двумя людьми, должно между ними и остаться. Хотя в нашем с Лейлой случае, был еще и третий, но его язык на его совести.
        — Ты мог просто сказать мне о ее звонке,  — отвечаю спокойно, но внутри все срипит, словно я стремительно ржавею и шестерни невидимого мотора превращаются в жернова, перемалывающие мои нервы.  — Ничего сложного ведь. Но ты пошел на поводу у бабы. Честно, Ян, что за хрень у тебя в голове?
        Он потирает веки, вздыхает и смотрит на меня с видом человека, который и рад бы дать вразумительный ответ, да не может, потому что ничего достойного на этот случай у него не придумано. Видимо, он действительно считал, что у нас все наладиться и со временем я ему даже спасибо скажу за ту судьбоносную встречу.
        — Ладно, проехали,  — отмахиваюсь я. Наша дружба уже никогда не станет прежней, я это понимаю и, надеюсь, понимает он.
        — Слушай, окажи услугу?  — сразу же переводит разговор Ян.
        Я как бы невзначай бросаю взгляд на часы, чтобы сразу дать понять: времени на долгие прелюдии у меня нет.
        — Я хочу свозить Еву на следующие выходные в горы. Думал в эти, но она так упрямо сопротивляется, что просто так ее не взять.
        Почти открываю рот, чтобы спросить, когда это их отношения вдруг перешли в плоскость совместных поездок, но не спрашиваю. Мне все равно. Единственное, что немного коробит: в моем сознании Осень почему-то слегка похожа на эту девушку. И меня до странности злит тот факт, что Ян может обхаживать мою Осень. Даже если это две разных девушки.
        — Ну вези, я тут причем?
        — У Евы пунктик на том, что это будет поездка вдвоем,  — немного морщится Ян.  — А если это будет компания, она охотно согласиться. Сам же понимаешь: одно дело ехать парочкой, и совсем другое — толпой. Кроме того, она никуда не поедет без ребенка, а в случае групповой поездки ей не придется объяснять, кто я такой.
        Просто не узнаю блядуна Яна. Нет, не то, чтобы он уходил в загулы: было по молодости, еще когда мы отрывались на всю катушку, но в последнее время он просто часто меняет девушек, хоть с каждой из них, можно сказать, крутит настоящий роман. Сроком от двух недель до двух месяцев, и никогда больше. Но Ева его зацепила. Тем более странно, что она, оказывается, еще и с ребенком. Помнится, Ян клялся и бил себя в грудь, что никогда не свяжется с женщиной с «прицепом».
        — Я работой завален, как ишак,  — говорю я.
        Вся неделя была тяжелая, а следующая будет еще хуже, потому что после встречи со своим прошлым я стараюсь забивать работой каждую свободную минуту.
        — Перенесешь. Слушай, всего два дня: горы, снег, лыжи, сноуборд.
        Ни лыжи, ни сноубординг меня не привлекают. И Ян, видя мою кислую рожу, предлагает альтернативу:
        — Камин, тишина, книги и никакой чертовой Лейлы. Выспишься, дружище, подышишь воздухом. Поймаешь просветление.
        — Ну а кто еще, кроме меня?
        Он называет пару имен своих друзей: одна молода семейная пара, его младшая сестра, несколько близких друзей. И еще он собирается пригласить младшую сестру Евы. Нужно признать: подготавливается Ян так, словно собирается брать неприступную крепость.
        Ладно, чихать я хотел на все его сдвиги, но отдохнуть пару дней и правда можно, тем более, что я уже и забыл, когда был в отпуске в последний раз. Тем более, если меня и правда оставят в покое, и я, наконец, закончу читать ту книгу, которую мы с Осенью разбираем на цитаты и сбрасываем их друг другу сообщениями.
        — Спасибо, Наиль!  — Ян хлопает меня по плечу и, стряхивая с волос мелкий дождь, несется обратно к машине.  — Прости, мужик, через два часа рейс.
        — Да вали ты уже,  — беззлобно пинаю его вслед и, как только машина Яна исчезает, набираю Осень.
        Мне правда хочется, чтобы это странное свидание вслепую уже, наконец, началось.
        Глава пятнадцатая: Ветер
        Мы гуляем в парке два часа. Два часа, блин.
        И я не замечаю, как проносится это время. Только изредка делаю мысленный пометки, что второй раз натыкаюсь на одну и ту же скамейку со сломанной третьей доской или выхожу на небольшую площадь, ставшую практически зеркальной от обильного дождя. Значит, я уже ни раз прошелся по этим аллеям, но если бы не моя склонность все и всегда подмечать и запоминать, я бы даже не заметил.
        — Ты мне дождь наколдовал, вредный Ветер,  — делано сетует Осень.
        — Надеюсь, ты сделала, как я сказал, и сменила обувь.  — Я придерживаю ручку зонта плечом, доставая сигарету и разглядывая ее незажженный кончик так, словно держу в руке бикфордов шнур к раку легких. Нужно и правда завязывать.
        — Звучит как приказ,  — осторожно дразнит она.
        Я научился распознавать некоторые ее эмоции по одним только интонациям. Думаю, что научился, или же она просто хорошая актриса.
        — Конечно, как приказ, детка,  — подыгрываю я.
        На самом деле во всех отношениях с женщинами я всегда веду. Либо они принимают мои правила, либо идут известным маршрутом. Все эти идеи равноправия мне, мягко говоря, не близки. В прошлом, где я был идиотом, верящим в женскую верность, я видел свою жизнь именно такой: я — глава семьи, а моя женщина всегда в надежной защите за моей спиной. Пусть развивается, пусть занимается любимым делом или не работает и посвящает себя хобби и воспитанию наших детей, но все решения я буду принимать сам.
        Такой я видел свою жизнь с Лейлой. Но такой она уже никогда не станет ни с одной другой женщиной. Максимум, на что я когда-нибудь отважусь — заведу кота. Возьму какого-то потрепанного жизнью бродягу с порванным ухом и буду смотреть, как он заплывает жиром от сытой жизни и безделья.
        — Ты в курсе, что тиран, Ветер? А как же свобода выбора?  — Она не пытается перенести нашу расслабленную болтовню в плоскость споров о том, о чем можно спорить вечность, но точно хочет развить тему.
        — Я в курсе, что женщина должна быть женщиной, а мужчина — мужчиной, а не соской, которая не в состоянии взять ответственность за свою женщину и свою семью. Знаешь, кто придумал феминизм? Некрасивые старые девы, которым было просто пипец, как обидно, что о них некому позаботиться. Проще на каждом углу кричать: «Я — независимая женщина», чем признать, что поезд ушел и она не успела запрыгнуть даже в последний вагон.
        Осень берет паузу, и я не тороплю. Пусть обдумает мои слова. Почти интересно, что за ответ я в итоге услышу.
        — Я устала быть сильной, Ветер,  — произносит Осень с легкими нотками грусти. И в мыслях нет подумать, будто она жалуется. Скорее, просто пытается сказать о том, что действительно причиняет боль.  — Помнишь, как в старом фильме? «Москва слезам не верит»? Когда добьешься всего в жизни, иногда волком выть хочется.
        — Почему ты одна, Осень?  — Не верю, что такая умная, интересная женщина не привлекает мужское внимание. Тем более, хозяйка ночного клуба. И ребенок во всем этой — просто часть ее прошлого, а никак не лежачий полицейский на пути потенциальных женихов.
        — Потому что я сижу внутри своей ракушки, Ветер. Там спокойно и тихо. Никакой шторм не страшен.
        — Там нет жизни, детка.
        — Но нет и разочарований, слез, измен. Нет людей, который приходят, причиняют боль и исчезают, даже не сказав ничего на прощанье.
        Это так похоже на меня самого, что я все-таки достаю зажигалку и закуриваю.
        — Расскажи мне, что случилось с твоим мужем, Осень.
        Я стою под насквозь мокрым желтым кленом, в одном моем ухе играет какая-то японская флейта из списка мелодий, в другом — голос Осени. И я словно смотрю альбом с фотографиями ее жизни. Она не отягощает рассказ подробностями, наоборот: как будто нарочно избегает их, словно играет в «Сапера» и боится ошибиться на решающем ходу.
        Мое терпение взрывается, когда Осень рассказывает, что сразу же, как вышла из ЗАГСа, где им с бывшим подписали бумажку о разводе, у нее начались схватки. И что дочь родилась раньше времени почти на два месяца. И что это ее вина, потому что много нервничала и много плакала.
        — Осень, не плачь,  — прошу я, до хруста костяшек сжимая ручку зонта в кулаке.  — Пожалуйста, детка, не плачь.
        Я бы убил ее бывшего. Убил и нахрен закопал куда поглубже. Но какой теперь от этого смысл? Ничего удивительного, что она столько лет сторонится мужчин.
        — Мне уже не больно, Ветер,  — она всхлипывает, хоть очень старается скрыть это.  — Но он снова вернулся и хочет видеться с дочкой.
        — Шли его на хуй,  — безапелляционно говорю я. Нет, не говорю — требую.  — Мудаки, Осень, никогда не исправляются. Мудачество — оно, как плесень, невозможно вычистить до конца. Останется хоть с полногтя — и через пару месяцев зарастет нахрен все.
        — Ветер?  — Наконец-то я снова слышу ванильную нежность в ее голосе.  — Ты потрясающий.
        — Еще бы, детка,  — посмеиваюсь я и поднимаю повыше ворот пальто.  — Пойдем пить кофе, Осень.
        — Возьмешь меня за руку, Ветер?
        Это смущение — оно такое неподдельное, что таранит куда-то в область солнечного сплетения. Я выставляю перед собой ладонь с растопыренными пальцами, представляя, как Осень прикасается к ней. Воображение дорисовывает узкую ладошку с аккуратным коротким маникюром. Возможно, у нее пара колец, но это что-то изящное, элегантное, а не бижутерия а ля команчи на тропе войны.
        — Давай свою руку, моя Осень, и прыгай под зонт — места хватит для двоих.
        Сегодня она ведь и правда только моя.
        Я выбираю первое же попавшееся кафе: пока гулял, успел промерзнуть и мне в принципе без разницы, где согреться. А кофе в принципе готовят почти одинаково во всех мало-мальски нормальных заведениях.
        Но выбор оказывается очень даже ничего: это небольшая кафешка, специализирующая именно на кофе и сладостях. И даже есть один свободный стол у панорамного окна. Сразу замечаю табличку «У нас не курят» и с сожалением прячу зажигалку в карман. Что-то и правда частенько стал тянуться за сигаретой.
        Девчонка-официантка приносит какое-то смешное меню с единорогами и уже собирается уходить, чтобы не надоедать мне, пока я буду делать выбор, но мне не нужно столько времени. Останавливаюсь на американо и куске «Эстерхази».
        — «Эстерхази»? Серьезно?  — слышу в трубке удивленный голос Осени.
        — Детка, пора бы запомнить, что я сладкоежка.
        — Не в этом дело. Вот.
        Слышу какую-то возню и щелчки, и через пару секунд получаю сообщение с фотографией: огромный кусок того же самого торта на тарелке в пастельную клетку. Это просто какая-то чертовщина. Потому что даже сладости нам нравятся одни и те же.
        — Хватит подслушивать у меня в голове, Осень,  — изображаю строгость я.  — Ну кофе-то ты точно заказала другой.
        — Латте,  — отвечает она, хоть я и так успел запомнить, что Осень любит немного сладкий кофе, обязательно со сливками. И уже по меньшей мере раз сто пыталась уговорить меня попробовать что-то под названием моккачино. Пока безрезультатно, но кто знает, сколько еще я продержусь.  — Кстати, спасибо за заботу, Ветер: дождь такой сильный, что мои ноги тебе безмерно благодарны за сухость и комфорт.
        Мне почему-то хочется сказать, что я еще и не начинал заботиться, но вместо этого я перевожу разговор на книгу. Мы читаем фентези про какого-то безумного мальчишку, который мстит врагам, убившим его семью и уже на десятой странице торжество его справедливости выливается во вколачивание гвоздей в голову продажного священника. То есть, мы эту книгу уже почти дочитали и то, что вначале казалось сущим трэшем, под конец превратилось в отличный детективный фэнтези-триллер. Еще и по самые не балуйся нашпигованный сильными цитатами.
        — Спасибо за книгу, Осень,  — говорю я, когда мы останавливаемся на обсуждении предпоследней главы — до конца осталось два десятка страниц и я уверен, финал мне понравится.
        — Я знала, что она тебе понравится!  — радуется Осень.
        — Честно говоря, я удивлен, что она понравилась тебе.
        Когда эта сумасшедшая женщина предложила начать читать одну книгу, я даже не знал, как отделаться. Был уверен, что меня ожидает какая-то сопливая бабская хрень вроде тех дешевых сериалов, что показывают по телеку после шести часов вечера — все мои медсестры на это время буквально прилипают к телевизору.
        — Ну, я выбирала между «Принцем терний» и «Пятидесятую оттенками серого», но прежде, чем приступать к изощренному насилию над твоим мозгом, решила сперва тебя подготовить.
        Мне кажется, мы знакомы сотню лет, но при этом я не могу предугадать, что она скажет в следующий раз. Осень умеет шутить и умеет не обижаться на мой грубоватый юмор, не пытается закрыть мне рот, когда я рассказываю о работе и машинально начинаю материться, как сапожник. Осень умеет слушать и умеет говорить так, чтобы мне хотелось ее слушать. Мне кажется, что нам будет комфортно даже в полной тишине, главное, чтобы телефон был плотно прижат к уху.
        А еще ей удается меня разговорить. Взять за руку и вести в выжженную пустошь моего прошлого, куда я сам, честно, предпочитаю ни ногой. И сам не замечаю, как рассказываю ей о своем прошлом: о женщине, которую любил, о том, как хорошо нам было вместе, какие огромные планы на будущее мы строили. Я не вспоминаю о том плохом, что было потом. Просто под звук ее голоса в фоне грустной арфы[1] из наушника, улыбаюсь своему прошлому. Эта боль ранит, но она нужна мне, как воздух.
        — Ты первая, кому я об этом рассказал,  — признаюсь я, снимая ложкой миндальные хлопья с десерта. То, что нужно, чтобы подсластить горечь воспоминаний.
        — Рада быть в чем-то твоей первой,  — мягко отвечает она.  — Ты до сих пор ее любишь, Ветер.
        Она не спрашивает, она это знает. Странно, ведь до этого момента я был почти уверен, что смог переварить свои чувства, и то немногое, что осталось — не любовь, далеко не любовь, а лишь пагубное влечение, которое остается всегда, если отношения оборвались на самом пике. Одно дело расставаться с человеком, которого не хочется обнимать или до беспамятства мучить в постели, и совсем другое — внезапно стать болваном, который понятия не имел, с кем живет плечом к плечу. Это все равно, что оборванная на середине песня или не до конца отснятое кино.
        — Да, наверное, люблю,  — отвечаю я, разглядывая стекающие по стеклу капли.
        — Может быть…  — пытается Осень, но я останавливаю ее.
        — Не надо, Осень. Есть вещи, которые не стоит склеивать, и люди, которых не хочется возвращать.  — Кофе растекается по языку, и чувствую себя… идеально. Правда, совершенно комфортно.  — Спасибо, что пригласила меня на свидание, детка.
        — Ты ведь не знал, как отделаться,  — чуть-чуть, самую малость журит она. Странно, мне казалось, я был очень убедительным в своем согласии.
        — Я сто лет не ходил на свидания, Осень.
        Мне хочется спросить ее о том мужчине, с которым она была в пятницу. Узнать, что он за человек, почему ради него она все-таки высунула нос из своей ракушки. Не верю, что это заурядный мужик без мозгов. Но какое я имею право лезть в ее жизнь? Даже если чувствую неприятное раздражение, стоит подумать о том, когда и как она будет проводить с ним время в следующий раз. Даже если я чувствую Осень лучше него, даже если у нас сотни общих тем и интересов, даже если я видел ее обнаженные ноги, а он нет, парень все равно чертов везунчик. Потому что он знает ее реальную. Интересно, он целовал ее на прощанье? Если целовал — о чем она думала?
        Я трясу головой, сбрасывая наваждение и ненужные мысли. Мне нельзя. Нам нельзя. Потому что как только желание реальной встречи станет слишком сильным, мы оба знаем — это станет концом.
        — И знай, Осень — до тебя меня ни одна женщина не приглашала первой.
        — Даже не знаю, радоваться мне или стыдиться.
        — Думаю, взять с меня обещание, что в следующий раз наше свидание организовываю я.
        Она издает странный, но очень милый звук удивления.
        И в наш разговор вторгается посторонний шум параллельного вызова.
        — Прости, Осень, мне звонят из больницы.
        Работа, которую я очень люблю, сейчас просто пипец, так не вовремя.
        Я рассчитываюсь за заказ, выхожу на улицу и осматриваюсь в поисках такси. Пару минут — и я уже в машине, набираю Осень.
        — Прости, детка, но кино откладывается — у меня срочная операция.
        А ведь я правда расстроен.
        — Я не желаю тебе удачи, я помню, что нельзя,  — говорит она.
        — Ты не безнадежна,  — подшучиваю я.  — Напишу, когда освобожусь. И, Осень… Мне было очень хорошо сегодня с тобой.
        — И мне с тобой, Ветер.
        Нажать на иконку отбоя тяжело, как никогда.
        [1] В этом эпизоде играет Alizbar — Last fallen leaf.
        Глава шестнадцатая: Осень
        — Вот, что у меня есть!
        Маришка влетает в клуб впереди меня и сразу же бросается к Тане: официантке, которая как раз занята оформлением салфеток в виде бутонов цветов. Сегодня в клубе тематический вечер, и мне хочется, чтобы все прошло идеально. Обычно после таких мероприятий в соцсетях появляется целая куча положительных отзывов, а это всегда только на руку.
        Среда. Я только что забрала Маришку с занятий танцами и на пути в клуб мы немного ограбили один магазин игрушек. Ничего не могу с собой поделать: я люблю ее баловать, и почти уверена, что буду баловать даже когда у моей Мышки уже появятся свои дети.
        Таня, с моего молчаливого согласия, откладывает свое занятие и помогает Маришке забраться на стул. Дочка выкладывает одну за другой коробки, в которых очередная порция мини-мебели для ее кукольного домика. Точнее, домика, в котором живет семья игрушечных хомячков. Кажется, нам осталось оформить всего пару комнат, чтобы дом стал идеальным.
        Я присаживаюсь за стойку, и бармен дает мне морковно-яблочный фреш. Такой же делает и для Маришки, но у дочери напиток с секретом: в нем есть кусочек тыквы. Сам по себе сок тыквы ребенка не заставить выпить, даже для меня он противный. Но в букете с морковкой и яблоком эту тыкву не найдет даже искушенный гурман.
        Воскресенье с Ветром было идеальным, как бы ни странно это звучало.
        И очень откровенным. В понедельник он написал, что я его луковица. Я, смеясь, спросила, что это за странный комплимент, а он в ответ написал: «Потому что многослойная». И чуть позже, вдогонку: «Увы, это не я такой умный, это цитата из Шрека». В общем, в понедельник я весь день пугала людей своими внезапными приступами смеха. Во вторник он был весь день занят на работе, а я занималась организацией и подготовкой сегодняшнего тематического вечера.
        — Это для Буни,  — говорит Маришка, вынимая из коробки крохотный, но очень детально сделанный комод.  — Она будет рада.
        Мой телефон вибрирует входящим сообщением от Ветра: «Я оставил кое-что для тебя в магазине «Этюд», детка. Надеюсь, тебе понравится. Прости, что не могу позвонить — вторые стуки не сплю и не факт, что буду спать сегодня».
        Сердце подскакивает в груди и грохочет так громко, что я чуть не роняю бокал с соком. Почти наощупь опускаю его на столешницу, моргаю, перечитываю сообщение снова и снова. Он … что сделал? «Что там, Ветер?» — спрашиваю я, прекрасно понимая, как скупо звучит эта фраза в сравнении с целым взрывом эмоций в моей голове. «Там подарок, непонятливая Осень» — отвечает он через пару минут.
        Подарок. Для меня.
        Чувствую, как губы растягиваются в безумную улыбку.
        «Ты сумасшедший, Ветер»
        «А ты милая, Осень. Убежал, детка, скучай по мне»
        — Ева Дмитриевна, там к вам пришли,  — вырывает меня из нирваны охранник.
        — Ко мне? Кто?
        Это точно не Ян, потому что мы уже созвонились час назад и договорились вместе выпить кофе завтра в обед. Тогда же я собираюсь сказать ему, что у нас ничего не получится. И дело совсем не в Ветре. Дело в том, что невозможно строить отношения с мужчиной, который блекнет даже на фоне человека, которого я никогда не видела. Мы с Яном взрослые люди, он поймет.
        — Сказал, что его зовут Андрей Орлов.
        Почему я не удивлена? Решил, что мое нежелание отвечать на его звонки можно проигнорировать и снова прет напролом. Почему раньше, когда я была молодой и глупой, эта навязчивость была так притягательна, а сейчас мне хочется одного — чтобы Андрей оставил меня в покое. Сейчас меня от этой «настойчивости» тошнит.
        — Выгнать его, Ева Дмитриевна?
        — Нет, Кирилл, но я поговорю на улице.
        Андрей стоит чуть в стороне от двери и мое появление отражается на его лице целой кучей эмоций, преимущественно не очень радужных. Вспоминая слова Ветра о том, что с мудаками надо грубо и по возможности сразу посылать. Почему-то хочется буквально последовать его совету и сказать Андрею, что он может идти прямо на три буквы. Наверное, выражение его лица в этот момент было бы просто феерическим. Еще бы, я же тихоня Ева, я не люблю мат и тем более не держу его в своем лексиконе.
        — Если я не отвечаю на звонки, значит, мне нечего сказать,  — говорю я без вступления.
        В глубине души мне немного жаль его, если, конечно, все что Андрей говорил о болезни — правда. Кстати говоря, у меня есть возможность это выяснить, потому что доктор, к которому я его отправила, мой хороший знакомый и мне даже не придется уговаривать его поделиться информацией о том, приходил ли к нему Андрей и с каким именно диагнозом. Но это будет та самая грязь, в которую не хочется вступать не то, что двумя ногами, а даже кончиком носка. Поэтому без острой необходимости, я не буду ворошить это гнездо. Очень надеюсь, Андрей не вынудит меня отступить от своих принципов.
        — Ты не сказала ни «да», ни «нет»,  — тоже переходит к делу Андрей. Он взвинчен и не очень трудится держать себя в руках.  — Больше недели прошло, а я так и вишу в подвешенном состоянии. Ева, так нельзя. Это… бесчеловечно.
        — Бесчеловечно было затаскивать в постель ту женщину, пока твоя жена лежала в больнице на сохранении, делая все, чтобы жизни ребенка ничего не угрожало. Ребенка, о котором ты не вспоминал почти пять лет.
        Андрей морщится, проводит рукой по шее, как будто его нестерпимо мучает зудящая боль. Молчу, не имея ни малейшего желания форсировать этот бессмысленный разговор в том же тоне. Мы взрослые люди с общим печальным прошлым под глазурью из обиды. И если Андрею так хочется есть этот десерт в три горла — пожалуйста, но без меня. Если мы и будем разговаривать, то не так и не об этом.
        — Ева, мне жаль. Мне правда жаль, что все так произошло.
        Я ему не верю, потому что сожаление обычно высказывают каким-то другим тоном, а не с видом человека, который просто пытается сказать то, что, как он думает, повысит его шансы на достижение цели.
        — Я не считаю нужным делать тебя частью жизни Марины,  — говорю я спокойно.  — Мне нужно было время, чтобы все обдумать и взвесить. Спасибо, что твой сегодняшний визит помог окончательно склонить чашу весов в сторону «нет».
        — Что?  — Он щурится, словно от яркого солнца и делает шаг ко мне.
        Что-то в его поведении настораживает, и хоть за все пять лет, что мы были вместе, Андрей ни разу не позволял себе рукоприкладства, сейчас мне почему-то очень хочется прикрыться от него чем-то крепким.
        — Ты все это время просто держала меня на коротком поводке, хоть давным-давно все решила?
        — Ты не услышал, что я сказала, иначе бы не задавал дурацкие вопросы.
        — Ничего не меняется, да, Ева?  — вдруг взрывается Андрей. Вскидывает руки и с громким хлопком бьет себя по бедрам. Вот теперь я вижу, что он в самом деле похудел, потому что джинсы висят на нем довольно сильно.  — Ты все и всегда решала в одно лицо и даже не считала нужным ставить меня в известность. Просто делала, что считала нужным, а я был красивым придатком твоей идеальной жизни по учебнику «Лучшая в мире семья».
        — Либо ты сбавишь тон, либо наш разговор на этом будет закончен,  — предупреждаю я, хоть уже сейчас понятно, что говорить нам в принципе больше не о чем.
        Он хочет видеться с дочерью, я не хочу, чтобы он с ней виделся и, слава богу, в этой ситуации я имею полное моральное и законное право оставить за собой последнее слово. И Андрей бесится, потому что прекрасно понимает свою беспомощность.
        Господи, что с нами случилось? Я ведь любила этого человека. Я как дура бегала к нему на свидания после института, уставшая, голодная и после библиотеки, но лишь бы к нему, лишь бы увидеть хоть одним глазком. Как будто то были совсем другие Он и Я, совсем другие люди, которые любили друг друга и наслаждались каждой минутой вместе.
        В голову лезут непрошенные воспоминания о том, как романтично Андрей делал предложение: в парке, в разгар Парада тюльпанов, встал на одно колено и, словно принц из сказки, попросил моей руки, добавив к словам коробочку с колечком. Мы тогда не могли позволить себе ничего дорого, но я любила то серебряное колечко с цирконием «под бриллиант» и носила его с видом женщины, на чьем пальце чуть ли ни кусаке луны.
        То кольцо я потом выбросила, вместе со всеми подарками, которые он мне делал. И ни разу не жалела об этом.
        — Почему я решил, что за это время ты изменилась?  — продолжает обвинять Андрей.  — Что стала понимать разницу между «семья, как она есть» и «семья, как мне нужно»? Ты всегда хотела, чтобы у нас все было только по твоему сценарию. Свадьба, как ты хотела, поездка, куда ты хотела, ремонт, как тебе нужно, ребенок, когда ты готова. А как же я, Ева? Как же мои желания?!
        Мне больно, потому что его слова летят в меня разреженной дробью и превращают мою уверенность в решето. Хочется найти хотя бы пару слов, чтобы закрыться от этого шквала обиды, но у меня отнимается язык. Я просто смотрю на человека, которого любила, как только женщина может любить своего первого мужчину, и понимаю, что да… он прав. И он это понимает, и смотрит на меня так, будто теперь моя очередь становится на одно колено и вручать ему ребенка на бархатной подушечке, как какой-то заслуженный за все страдания трофей.
        — Я просил подождать с ребенком, Ева! Я просил дать мне время, дать время нам. Мы прожили два года в браке и у нас впереди была вся жизнь, но Ева захотела, чтобы семья стала образцовой: с ребенком, с соками, подгузниками, кроватками, смесями и прочей херней. И ты даже не стала спрашивать, готов ли я стать отцом, хочу ли!
        — Но ты молчал, Андрей. Когда я сказала, что у нас будет ребенок — ты промолчал, что он тебе не нужен.
        — А что мне надо было делать? Винить тебя в том, что твой врач ошибся с чертовыми таблетками и ты залетела в первый же месяц их приема? Требовать сделать аборт? Что я должен был делать, Ева, чтобы ты была счастлива своем идеальном мире?!
        Да, я хотела идеальную семью. Хотела детей от мужчины, которого люблю, и меня не пугала перспектива стать матерью в двадцать два года. Но из-за этой слепой веры я не увидела самого главного: человека, с которым жила под одной крышей, но которого совсем не знала.
        Вот и сейчас, глядя на Андрея, в голове остается только одна мысль: кто ты такой? Что за мужчина скрывается под маской моего идеального Андрея?
        — Не молчать, Андрей. Ты мог хотя бы не молчать.
        — И поставить под удар нашу семью?
        — Только не нужно этой жертвенности в голосе,  — огрызаюсь я.  — Как будто тебя на аркане завели в стойло, как племенного жеребца. Когда люди создают семью, велика вероятность, что спустя пару лет их семья станет больше.
        — В семье, Ева, люди принимают решения вместе, а не «мы подумали, и я решила». Ты всегда все решала, и,  — Андрей окидывает меня многозначительным взглядом,  — теперь ты полностью в своей стихии.
        Его слова ранят так сильно. Это словно быть брошенной в серную кислоту и со стороны наблюдать, как едкая дрянь разъедает все то хорошее, что я сохранила в память о нашей прошлой жизни. А этого немало. Андрей что-то говорит, но вместо него я вижу просто тень, облепленную, словно газетной бумагой, нашими общими обидами, невысказанными словами, незаконченными разговорами. И эта тень с цинизмом мясника плещет мне в лицо все новые и новые порции убийственной правды. Его правды.
        — Я хотел секса, Ева! Да, пока ты носилась со свей тяжелой беременностью, я пытался делать вид, что все нормально и мне вполне комфортно в двадцать восемь лет быть мужиком, которого по несколько недель не подпускают к постели. Я никогда тебе не изменял до того дня.
        — Ждешь похвалы? Медаль за отвагу и мужество?  — Усталость от прошлого накрывает меня с головой.
        — Жду понимая, хоть какого-нибудь.
        — Прости, но отпущения грехов лучше просить у тех, кто занимается этим профессионально, а не у эгоистичной дилетантки.
        Я ерничаю, упиваюсь цинизмом, ведь иначе просто сорвусь и наговорю куда более грубых вещей.
        — Ты совсем не изменилась,  — отступая, говорит он. Рассматривает меня с видом человека, знающего какой-то лишь одному ему известный секрет.  — Ты все та же эгоистичная Ева, которая делала лишь то, что укладывалось в рами ее понятия о правильном и неправильном.
        — Люблю постоянство.
        — Ты очень любишь себя. Ты не любишь людей, Ева, ты любишь то, как ты в них отражаешься. А кривые зеркала просто выбрасываешь. Но имей в виду: я найду способ видеться с дочерью, хочешь ты того или нет. Я не стану твоим кривым зеркалом.
        Последнее, что я помню: звук пощечины, поставившей точку в нашем странном разговоре. Пощечину — и синие глаза Андрея, в которых не было ничего, кроме обещания превратить мою жизнь в кошмар.
        Глава семнадцатая: Осень
        — Все в порядке?  — спрашивает Ян с обеспокоенным видом и протягивает руку через весь стол, чтобы осторожно сжать мою ладонь.  — У тебя руки ледяные.
        Не знаю, есть ли между этим какая-то связь, но после того разговора с Андреем я чувствую себя из рук вон плохо. И моя температура держится в районе тридцати шести градусов, хоть при этом меня почти постоянно колотит озноб. Даже пришлось подыскивать на время человека, который бы садился за руль, потому что сама я просто не в состоянии.
        Четверг, половина третьего дня. Вторые сутки после того, как Андрей снова вторгся в мою жизнь, на этот раз с огромной кувалдой, и практически вдребезги разбил мою уютную ракушку. Я чувствую себя совершенно голой, беспомощной, как выброшенный на берег необитаемого острова кит, и нет ни единой живой души, которая могла бы мне помочь.
        Но я улыбаюсь, и даже успешно играю все ту же счастливую и довольную жизнью Еву. Ведь о чем мне грустить? Тематический вечер прошел удачно, в интернете куча хвалебных отзывов и «Меланхолия» еще немного подняла планку своего престижа. Я успешная деловая женщина, я сильная личность и замечательная мать. Я нравлюсь сидящему напротив умопомрачительно красивому богатому мужчине, который, кажется, всерьез намерен взять меня штурмом и даже приготовил веревочную лестницу из цветов, по которой будет взбираться на стены моего безразличия.
        Это все — Ева Шустова.
        А я… Я просто кит на берегу и с каждой минутой мне все тяжелее дается каждый вздох.
        После разговора с Андреем, я написала Ветру, что не смогу забрать его подарок, и он может вернуть его, если хочет. В ответ получила сообщение о том, что не в его правилах переигрывать и не случится ничего страшного, если я заберу подарок завтра или в любой другой удобный для меня день. Длинное, спокойное сообщение. Безликое, сухое, как деловая переписка. И после него — тишина. Не пишу я, молчит он.
        — Просто неважно себя чувствую,  — говорю с натянутой улыбкой. Мне приятно его беспокойство. Действительно приятно, ведь Ян единственный человек в моем окружении, который никак от меня не зависит, и о котором мне не нужно заботиться.
        — Тебе нужно больше отдыхать, Ева,  — говорит он, пытаясь переплести свои пальцы с моими.
        Я правда пытаюсь найти в себе хоть каплю желания ответить на его нежность искренностью. Но все-таки медленно освобождаю ладонь. Мне не нужен физический контакт.
        — Последние дни такие тяжелые,  — говорю я, наблюдая, как ладонь Яна медленно скользит по столу, а сам он откидывается на спинку стула.  — Не принимай на свой счет.
        — Ева, что ты как маленькая? Я могу помочь решить практически любую твою проблему. Ну, разве что если она не касается летящего в нашу сторону метеорита, но в таком случае, боюсь, помочь тебе сможет разве что господь бог.
        Мне приятно его желание принять участие в моей жизни. Наверное, я просто отвыкла от того, что рядом есть человек, готовый взять на себя часть моих повседневных забот. Отвыкла до такой степени, что перестала воспринимать это как что-то нормальное, естественное, что должно быть в природе любого сильного морально зрелого мужчины.
        Ловлю себя на мысли, что если бы причина моего плохого настроения действительно крылась в бизнесе, я бы, не задумываясь, рассказала все Яну. Но я не могу и не хочу втягивать его в свои проблемы с Андреем. Потому что и сама до конца не понимаю, что мне делать с ним, мной, нами и Маришкой. Может быть, я не права, запрещая ему видеться с дочерью, и во мне говорит лишь обида брошенной женщины? Но что он может дать моей дочери сейчас? Просто появиться на пороге и сказать: «Привет, я твой папа, прости, что вспомнил о тебе только через пять лет, а не когда ты две недели была на грани жизни и смерти»?
        Картина в голове получается такой живой, что у меня перед
        — Это личное, Ян. Извини, но если ты хочешь и дальше развивать эту тему, то лучше остановимся на этом.
        — Я не хочу, но просто имей в виду: я всегда могу помочь. Даже с очень личным.
        — Значит, я знаю, у кого взять тазик с цементом,  — без улыбки шучу я.
        — И не только тазик и цемент,  — так же без улыбки подшучивает он.
        Официантка появляется вовремя, расставляет перед нами чашки с кофе. От десерта я отказалась, попросив к кофе ореховое ассорти. Тот кусок «Эстерхази» в воскресенье я слопала с настоящим удовольствием, но был особенный повод и особенная компания. Сейчас же я думаю только о том, что сладости пагубно влияют на мою фигуру.
        — Хоть ты один раз уже отказала мне,  — начинает Ян, разглядывая меня озорным синим взглядом,  — я попробую снова.
        — Ян, послушай…  — начинаю я, но он не дает мне закончить.
        — Мы едем кататься на лыжах.
        Я мысленно вздыхаю, напоминаю себе, что собиралась сегодня расставить все точки над «i». Но в голове так все перемешалось, что я больше не понимаю, что мне нужно. Андрей — человек, которого я не знаю, хоть была его женой три года, Ветер — которого я тоже не знаю, но с которым мне так хорошо, как ни было ни с одним другим мужчиной. И Ян: красивый, идеальный, внимательный Ян, который, не считая нашей первой встречи, ведет себя как сама галантность. И выглядит таким искренне мной увлеченным, что одинокая женщина во мне буквально вопит: «Я устала от одиночества, Ева!»
        — Буду я, парочка моих женатых друзей с их женами и детьми, пара не женатых, но очень положительных. Я настаиваю, чтобы ты взяла Марину и сестру. Три дня гор, снега, глинтвейна, уроков фигурного катания и посиделок у камина. А чтобы ты совсем-совсем не волновалась, я уговорил Наиля поехать с нами.
        Почему-то имя его друга отзывается где-то внутри меня дрожащим волнением. Как будто я проглотила маленький автоматический колокольчик, чудесным образом реагирующий на имя «Наиль». Практически силой заставляю себя молчать, не произносить имя вслух.
        Я знаю, в чем магия, хоть это полный бред. Почему-то, по совершенно непонятной и необъяснимой для меня причине, у Ветра лицо этого мужчины. Буквально «прилипло» к нему. Может быть потому, что они оба — парни с горячей кровью горцев?
        Я пытаюсь сосредоточиться на словах Яна, но карий взгляд под длинными черными ресницами маячит перед глазами и мешает собрать мысли в кучу, подвести их к общему знаменателю.
        — Почему присутствие твоего друга должно меня успокаивать? Он гипнотизер? Психоаналитик?
        — Он детский врач, Ева. Ну, детский хирург, если быть точнее.
        Наиль — хирург?
        Сглатываю — и в голову разом, словно цунами, вторгаются все слова Ветра, которые он рассказывал о своей работе. Мой Ветер — тоже детский хирург. Может быть, поэтому провидение так упорно складывает их в одно целое?
        Я умалчиваю о том, что детский хирург — не то же самое, что педиатр, который знает, как максимально эффективно лечить насморк или первые признаки простуды, но с этим я и так научилась справляться. Хотя Ян прав: мне будет спокойнее.
        «Тебе просто хочется его увидеть»,  — шепчет внутри меня одинокая женщина, и у нее ничего не ёкает от смехотворности всей ситуации в целом. Я хочу поехать с Яном, чтобы забыться после разговора с Андреем, но уже сейчас все мои мысли все равно крутятся вокруг другого мужчины.
        Он не Ветер, конечно же не Ветер — таких совпадений просто не бывает, но если я рассмотрю его немножечко лучше, мне будет проще представлять с его лицом другого, невидимого мужчину. И это в самом деле звучит как бред сумасшедшей.
        Каким образом в моей спокойной жизни, из которой я выкорчевала всех мужчин, их вдруг стало сразу так… много?
        — И куда же мы поедем?  — спрашиваю я, наконец, чувствуя некоторое расслабление.
        Пытаюсь убедить себя, что дело просто в ароматном теплом кофе со вкусом молотого фундука, но в действительности я просто пытаюсь представить, что было бы, окажись Ветер и Наиль одним человеком. Готова ли я увидеть за красивым голосом реального человека? И почему наша реальная встреча, пусть и невозможная, даже сейчас вызывает у меня грусть?
        «Потому что он сказал, что реальность все испортит».
        — Мы поедем в Аспен,  — говорит Ян. В подробностях расписывает прелесть нескольких горнолыжных курортов, прекрасный сервис, вкусную еду и супервежливый персонал. Говорит, что снял кондо-хаус, потому что компания будет большая, и что с отдельной кухней и несколькими ванными нам с Мариной будет комфортно, как дома. Он предусмотрел абсолютно все. Как будто знал, на чем я могу споткнуться. Фактически, не оставил мне выбора, кроме как согласиться. И хоть отказать я все равно могу, это будет сильно смахивать на истерику.
        — Мне с дочерью нужна отдельная комната,  — говорю я.  — И мне бы хотелось оплатить свою часть раходов.
        Ян смотрит на меня так, будто я предлагаю устроить оргию и требую для себя главную роль. Ему требуется минута или даже больше, чтобы переварить мои слова.
        — Ева, ты меня в тупик ставишь,  — говорит немного раздраженным голосом.  — Я приглашаю — я оплачиваю. В чем проблемы?
        Проблема только одна: я не хочу быть обязанной. Мне не шестнадцать лет, чтобы не понимать — Ян собирается уложить меня в постель. Эта настойчивость не может быть просто ради выражения платонических чувств. А я буду чувствовать себя комфортнее, если буду знать, что никому ничего не должна, и в любой момент могу собрать вещи и уехать.
        — Никаких проблем, Ян, это просто условие моего душевого спокойствия и залог хорошего настроения.
        — И никаких компромиссов, я так понимаю?  — продолжает хмуриться он.
        Я отвечаю спокойной улыбкой.
        — Иногда я ненавижу эмансипацию,  — бормочет он.  — Хорошо, Ева, если ты согласна поехать только на таких условиях, а я хочу, чтобы ты поехала, пусть будет по-твоему. Но имей в виду: обычно я не так легко соглашаюсь на подобные глупости. Потому что, извини, но это чушь. Я же не папик, который собрался раскрутить малолетку на секс покупкой айфона.
        — Ну какой же ты папик без живота?  — шучу я, чтобы сгладить напряжение.
        Остаток нашей встречи мы посвящаем обсуждению деталей поездки: мы летим чартером без пересадок, а из аэропорта еще несколько часов на машине. Хорошо, что я давным-давно сделала нам с Маришкой загранпаспорта: прошлым летом мы ездили в Грецию, плескаться в море — у дочки, как и у меня, фантастическая способность подхватывать простуда даже там, где ее нет и в помине. Вопрос с разрешением решился просто: заявлением в милицию о поисках отца. Сразу после нашего развода Андрей укатил в Италию, и я прекрасно знала, что никакая полиция его не найдет. Поэтому сразу выложила все, как есть. Получила справку — и концы в воду.
        После обеда Ян проводит меня до машины, опережая моего водителя, открывает дверцу.
        — Ты точно не передумаешь?  — Он вел себя безупречно, поэтому сейчас, когда протягивает руку, чтобы погладить меня по щеке, я позволяю эту нежность. По глазам вижу, что Ян доволен.
        Но мне все это безразлично. Даже хочется что есть силы тряхнуть саму себя, спросить: какого черта, Ева? Что не так? Вот он — мужчина, который может осчастливить любую женщину, и ему совсем незачем добиваться внимания матери-одиночки. Но… у меня ничего не дрожит внутри, не вспыхивает, не щекочет. Ничто не подталкивает к более тесному контакту. Я просто выдерживаю эту ласку: мне не противно — мне никак.
        — Не передумаю, Ян,  — говорю я и ныряю в теплый салон. Улыбаюсь на прощанье Яну и обещаю позвонить завтра.
        — Куда едем, Ева Дмитриевна?  — спрашивает водитель.
        Если бы я знала?
        — Магазин «Этюд»,  — вдруг вспоминаю я. И сразу же соображаю, что Ветер даже не назвал адрес.  — Знаешь, где это?
        Вадик, водитель, озадачено морщит лоб, а потом, глядя на меня в зеркало заднего вида, оптимистично говорит:
        — Найдем, Ева Дмитриевна.
        Глава восемнадцатая: Осень
        И находит — он такой один на весь город, и не особо далеко. Собственно, на квартал ниже детской больницы. Тут мы лежали с Маришкой, в прошлом году, с осложнением после гриппа. Почему-то сейчас в моей голове вертится мысль о том, не сталкивались ли мы раньше — я и мой Переменчивый Ветер. Может быть совершенно случайно, в коридоре или на крыльце. Сейчас уже бессмысленно пытаться вспомнить: тогда мне было не до случайных докторов.
        Я захожу в магазин, с наслаждением вдыхаю запах свежей типографской краски. Это книжный и почему-то я совсем не удивлена. Небольшой магазинчик, совсем не похожий на громадные павильоны. Сразу видно, что ассортимент здесь подбирают очень тщательно, для души. И вот тот пожилой мужчина за прилавком — хозяин. Когда я подхожу, он как раз аккуратно перекладывает книги в стопку: делает это медленно, никуда не торопясь, наслаждается процессом.
        Здороваюсь и называю себя:
        — Я — Осень.  — Поправляю волосы за ухо, почему-то думая, как должно быть, странно все это звучит.  — Мне сказали, что здесь кое-что есть для меня.
        Мужчина охотно улыбается, поправляет очки с огромными толстыми стеклами, за которыми его глаза кажутся неестественно большими.
        — Значит, та самая Осень…  — говорит он тоном человека, посвященного в какую-ту тайну. Потом наклоняется и достает из-за прилавка сверток. Передает мне с все той же загадочной полуулыбкой и добавляет: — Красивая Осень.
        Я почему-то смущаюсь, и оторопело держу в руках свой подарок. Он завернут в оберточную бумагу с кленовыми листочками, перевязан оранжевой шелковой лентой. Никакого уродливого банта из бумаги, размером с Вселенную.
        Благодарю и возвращаюсь в машину. Прошу Вадима немного постоять, и он, воспользовавшись минуткой, выходит покурить. То, что нужно: хочу насладиться своим подарком в полном одиночестве.
        Внутри лежит книга: новенькая, судя по тому, что на обложке нет даже характерного сгиба. «Поющие в терновнике». Я обожаю эту книгу. Знаю почти наизусть. Вот только я нее помню, чтобы говорила об этом Ветру. Как он угадал? Еще одно наше странное совпадение вкусов?
        Но кроме книги есть еще кое-что. Бархатный мешочек размером чуть больше моей ладони. Вытряхиваю на ладонь его содержимое и замираю. Это медальон: понятия нее имею из чего он, но похоже на бронзу. Тяжелый полумесяц с резными краями, по внешней поверхности украшенный какой-то надписью. Похоже на арабский алфавит. Безупречная тонкая работа. Почему-то сразу возникает мысль, что это не штамовка, а ручная штучная работа. Медальон висит на паре кожаных ремешков, и я сразу же надеваю его на шею. В мешочке есть еще и записка на маленькой простой открытке: «Эту книгу мы читаем следующей, Осень. Будет интересно обмениваться с тобой мыслями. Надеюсь, медальон тебе понравился, купил его в святом месте пару лет назад. Буду верить, что не задел твои религиозные чувства. Ветер».
        Мне хочется расплакаться. Не знаю почему. Пытаюсь себя сдерживать, но слезы уже текут по щекам, а пальцы переплетаются на теплой поверхности полумесяца. И делаю то, чего не делала никогда: звоню ему днем. Обычно мы созванивались вечером или когда я точно знала, что Ветер не занят на работе. А вот так, без предупреждения — никогда. Но я просто не могу ждать — хочу услышать его голос. Писать сообщение — так сухо и глупо. Немного пугает, что с самого начала недели мы ни разу нее созванивались, а со вчерашнего дня перестали даже обмениваться сообщениями, но я беру себя в руки.
        Тревога поселяется в душе, когда Ветер не отвечает после нескольких гудков. Терпеливо жду до конца, пока система автоматически не разорвет звонок. Смотрю на потухший экран и поджимаю губы, пытаясь убедить себя, что Ветер просто занят на работе. Половина четвертого и он, скорее всего, в больнице и не обязательно, что всегда держит телефон под рукой. Перезвонит или напишет, когда увидит пропущенный вызов.
        Но он не перезванивает. Ни через час, ни через два. Я укладываю Маришку спать, рассказывая дочери о том, что мы поедем кататься на лыжах, полетим на самолете выше облаков. И сижу с ней после того, как моя Мышка давно и сладко уснула, пытаясь представить, что с ней может сделать Андрей. Поиграть — и бросить, когда надоест? Или это у него всерьез? Как, после всего, что случилось, я могу ему доверять? И почему должна стараться идти против своего инстинкта, который подсказывает, что ничем хорошим его вторжение в нашу жизнь все равно бы не закончилось.
        В десять вечера, поняв, что сижу вся, как на иголках и больше так продолжаться не может, я все-таки набираю номер Ветра еще раз. Но теперь он сбрасывает. А через полчаса присылает еще одно сухое сообщение: «Не надо больше, Осень. Заигрались».
        Заигрались?
        Я медленно, как чумная, бреду в спальню, закрываю дверь до щелчка и ныряю в тихий темный угол, куда почти не достает свет ночника. Обхватываю колени, потому что кажется, иначе просто рассыплюсь, как порванные бусы. Я даже плакать не могу. Это просто ступор, ощущения полной потерянности, подавленности. Желание копаться, разбирать каждую фразу на атомы, искать там ошибки, надеяться, что еще можно что-то исправить.
        Но я понимаю, что значит это «заигрались».
        — Не надо так с нами, Ветер,  — шепчу в пустоту, понимая, что хожу по тонкой грани, и, если оступлюсь, просто похороню себя под всем этим.  — Пожалуйста, пожалуйста…
        Это так больно, что хочется вскрыть грудную клетку, вынуть оттуда сердце и заполнить пустоту куском льда. Может хоть тогда мне станет капельку легче.
        И в этой ужасной сырой пустоте я остаюсь один на один с правдой, от которой хочется прикрыться руками, словно от палящего солнца: я была готова полюбить этого человека. Я хотела его полюбить. Я увлеклась, позволила себе забыться, поверить, что судьба подарила мне кого-то близкого, настоящего, о ком можно сказать: он — часть меня самой, кусочек моего пазла, который я потеряла и, наконец, нашла. Но, очевидно, этот мужчина — чей-то другой пазл. Даже знаю чей, ведь он не отрицал, что все еще любит другую женщину. А я… Я просто бракованная незаконченная картинка.
        Я не плачу. Просто сижу в своем темном углу и до самого рассвета, как сумасшедшая собираю из осколков новую раковину. Вышвыриваю из памяти каждое слово, каждую интонацию, разрываю, словно фотографии, воспоминания о его смехе. Избавляюсь от всего, что проникло в уют моего одиночества, беспощадно уничтожаю все, что может представлять угрозу для Евы Шустовой. Я избавляюсь от Осени.
        И когда я застываю окончательно, остается последнее.
        Мне уже не больно удалять его сообщения. Мне уже не больно удалить номер его телефона. Мне больше не нужен и этот номер: достаю карту из телефона и разламываю ее пополам.
        Где-то глубоко внутри меня рыдает Осень, просит не рушить мосты, оставить хоть что-нибудь, но я безразлично закрываю за ней дверь.
        Я — Ева Шустова. И я не боюсь одиночества, потому что одиночество — мой лучший и самый верный любовник.
        Глава восемнадцатая: Ветер
        И о чем я только думал?
        Понимаю, что начинаю вляпываться в эти отношения, когда, как дурак, жду ее звонка всю чертову среду. Все время тянусь к телефону, проверяю: вдруг, не услышал? Дергаюсь от каждого сигнала.
        Потом Осень пишет, что сегодня у нее не получается забрать мой подарок. И меня словно со всего размаху лупят кувалдой по голове. Вижу себя со стороны: волнуюсь из-за женщины, которую даже не знаю, которая, как я себе придумал, заинтересована мной. Которая, как мне казалось, видит во мне кого-то важного.
        Но дело все равно не в Осени. Я прекрасно отдаю себе отчет в том, что она может быть занята, и у нее полно повседневных забот. С ней все понятно.
        Дело во мне. В том, что я забылся. И вот, пожалуйста: внутри горчит, как будто вскрытую рану щедро посыпали перцем.
        Мне совсем не нужно это сопливое романтическое дерьмо еще раз. Я завязал с женщинами, которые могут меня задеть. В моей жизни есть место лишь тем, которых я в любой момент могу послать — и ничего мне от этого не будет. И это осознанный выбор, а никакая не попытка спрятать голову в песок.
        В четверг Осень все-таки звонит: прихожу после операции и вижу пропущенный вызов. Удаляю, прежде чем зацеплюсь хоть за один повод перезвонить в ответ. Больше никаких разговоров и писем. Хватит, проснулся. Но позже она перезванивает еще раз, и я понимаю, что будет правильным хотя бы дать ей понять, почему я больше не нуждаюсь в ее голосе и в нашем общении. Всего несколько слов — она же умная, поймет. Но я жутко туплю. А, может, просто даю себе еще немного времени, прежде чем поставлю жирную точку. Потому что это будет точка — такие, как она, не будут обрывать телефон, пытаться что-то исправить, переиграть.
        Но я нахожу нужные слова, набираю их деревянными пальцами и отправляю.
        Не хочу ничего анализировать. Я такой, какой я есть.
        Падаю в кровать и проваливаюсь в пустой сон. Просыпаюсь через пару часов, от настойчиво звонка в дверь. Смотрю на часы — половина третьего ночи. А в голове такая тяжесть, как будто и не спал вовсе.
        На пороге стоит Лейла с ее чертовой красной помадой и рассыпанными по плечам черными волосами. Красивая и притягательная, как суккуб, глаз не оторвать.
        Мы смотрим друг на друга и, без единого слова, она переступает порог, сбрасывает наброшенный на плечи пиджак. Я знаю, что будет дальше. Может быть, я до сих пор люблю эту женщину, но, если утром не найду в своей постели, мне будет плевать. Я понимаю это уже сейчас, когда обнимаю ее в ответ, отвечаю на поцелуи, увлекаю в сторону кровати.
        Было бы глупо сказать, что мне не приятна наша близость. Мы словно звери набрасываемся друг на друга. Я все еще помню изгибы ее тела, звуки, которые она издает, когда кончает, как жадно целует и нарочно выгибается так, чтобы ее хотелось снова перевернуть на спину. Это словно кино, которое я смотрел сотню раз: наперед знаю, что будет, но смотрю уже по привычке.
        Лейла засыпает под утро, а я выбираюсь из постели и иду на балкон, курить. Так и не завязал.
        Уже в прохладном воздухе осеннего пасмурного утра, замечаю, что зачем-то взял телефон. Хотя, конечно, все я понимаю. Во мне так пусто, что каждый удар сердца низким грохотом отдает в виски.
        И я просто набираю ее номер. Не знаю, что скажу, если она ответит, и не хочу думать об этом, пока не услышу голос своей Осени.
        Но отвечает другой голос, неживой, механический: «Аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети». И я знаю, что даже если я позвоню завтра, послезавтра или через сто лет — услышу лишь это. Просто знаю и все.
        «Что ты делаешь, Осень? Плачешь? Грустишь? Смотришь на тот же рассвет, что и я? Что ты делаешь, когда хочешь вернуть того, кого вернуть невозможно?»
        Понятия не имею, сколько времени проходит, прежде чем я чувствую на своих плечах ладони Лэйлы. Она прижимается всем телом, тычется носом куда-то мне в шею, потому что совсем на чуть-чуть ниже меня самого. Я немного поворачиваю голову, оставляю безразличный поцелуй на кончиках ее пальцев, хоть в эту минуту мне хочется, чтобы она, наконец, ушла. Но у нас была хорошая ночь и будет просто свинством выгонять ее вот так. Я буду уважать ее хотя бы в память о всем хорошем, что у нас было до ее измены.
        — Думала, прогонишь,  — говорит она шепотом, и до меня доходит, что это первые слова, которые она говорит с момента, как переступила порог моей квартиры. Бормотание в постели не в счет.
        — Мы оба хотели одного и того же,  — отвечаю я. Те слова, что она хочет услышать, но совсем не те, что на самом деле вертится у меня на языке.
        Я просто хотел вернуться в прошлое. Попробовать, может быть, для нас еще не все потеряно. Все из-за Осени. Она поселила во мне чувство неправильности моего подхода к жизни. А Лейла… Она просто подвернулась под руку, как призрак прошлого появилась на пороге и бросила вызов настоящему. Наверное, нужно было устоять, закрыть дверь.
        — Не хочу уходить,  — говорит Лейла расстроенно. Не фальшивит.
        — Могу вызвать тебе такси.
        — Смеешься? Водитель ждет у подъезда.
        Не совсем приятная новость. То есть, совсем неприятная. Прекрасно, теперь ее семья будет знать, что она провела у меня ночь. Возможно, она сделала это не нарочно, как и возможно обратное. Но какой смысл спорить сейчас?
        — Тебе нужно встретиться с отцом, Наиль,  — говорит Лейла уже немного другим тоном. Деловым что ли.  — У него проблемы со здоровьем. Рано или поздно, но пора вспомнить о своих корнях и о том, что ты — единственный наследник. Хочешь или нет, но все это станет твоим и чем раньше ты начнешь вникать в семейный бизнес, тем лучше. Родители любят тебя, им больно видеть на что ты размениваешься.
        Я буквально расплющиваю сигарету о пепельницу, поворачиваюсь и смотрю на женщину, с которой провел ночь. Она красивая, яркая, как падающая с неба комета, но она мне больше не нужна. Она из какой-то другой жизни, она — инопланетянка на моей планете. Я пытался быть правильным и даже вежливым, но одно дело — трахнуть меня, и совсем другое — трахнуть мой мозг.
        — Если ты пришла, чтобы сказать это, то пиздуй отсюда и больше никогда не возвращайся,  — отвечаю жестко. Внутренности разрывает очередное понимание того, что меня снова пытаются поиметь, словно я мальчишка, который случайно ушел играть в чужую песочницу.
        — Как грубо,  — морщится Лейла, отступает и скрещивает руки на груди. Она зачем-то натянула мою рубашку, но ничего сексуального в этом нет. Просто женщина, которая выглядит нелепо в том, что ей явно велико.  — Я пришла, потому что хотела прийти. Потому что в отличие от тебя способна осознавать ошибки и пытаюсь их исправить. Тот поцелуй был ошибкой, и если бы ты не убежал от меня стремя голову, мы бы могли вместе с этим справиться.
        — Кто сказал, что мне нужно было как-то справляться с твоей изменой?  — Мне становится тесно в собственной квартире, потому что только теперь замечаю — Лейла пришла не одна. Эта женщина притащила с собой целый ворох обид прошлого, и сейчас они стремительно заполняют собой все свободное пространство.  — Я не простил тебя тогда и не прощу сейчас. Я не забуду, Лейла. Никогда. Даже если ты будешь проводить тут каждую ночь.
        По глазам вижу, что мои слова ей не по душе. Но мне-то какое дело? По крайней мере в этом я с ней честен, а она снова пытается перетянуть меня на свою сторону правды.
        — Было глупо думать, что ты повзрослел!  — взрывается Лейла.
        А я просто усмехаюсь. Я-то повзрослел, а вот она осталась все той же капризной девчонкой. Все сломанные игрушки нужно починить — и никаких компромиссов. А я и есть та самая сломанная игрушка, заводной щеночек, который отказывается шагать в нужную сторону.
        — Дверь захлопывается,  — говорю с безразличной улыбкой ей вслед.
        Слышу возню, шум падающих предметов, выкрики о том, что я придурок, баран и осел, а через минуту — громкий хлопок закрывшейся за ней двери.
        Спать уже не ложусь: брожу по квартире, навожу порядки после бурного ухода Лейлы. Я люблю порядок: каждая вещь должна быть на своем месте, а если она по какой-то причине не там, где нужно, педант во мне начинает ворчать.
        Делаю повседневные дела на полном автомате: душ, завтрак, кофе в термос, пара яблок в сумку.
        И впервые за чертову кучу времени еду на работу на машине. Сегодня даже сама мысль о физическом контакте вызывает боль, а в утренней давке в метро это неизбежно.
        Но по пути на работу заезжаю в книжный, потому что сегодня должен был приехать мой экземпляр «Поющих в терновнике». Теперь уже нет никакого смысла в этой книге, но я должен ее забрать. Приезжаю чуть заранее, поэтому еще пару минут жду, пока придет хозяин и мы вместе заходит внутрь.
        — Сейчас-сейчас,  — говорит он, на ходу снимая пальто, и скрывается где-то у себя в подсобке.
        Я частый гость в этом магазинчике. Люблю бумажные книги, хоть покупаю их не так часто. Видимо, чем-то понравился этому старичку, потому что он разрешает брать некоторые книги просто так, с возвратом.
        — Вот,  — он протягивает мне мой экземпляр книги, точь-в-точь такой, как и тот, что я оставил для Осени.
        Верчу книгу в руках, зачем-то пытаясь представить, о чем думала Осень в тот момент, когда увидела мой подарок. Интересно, понравился ли ей мой выбор? Фэнтези по ее выбору мы уже читали, и я выбрал семейную драму. Которую, кстати говоря, уже когда-то читал.
        — Она забрала,  — говорит хозяин, почему-то сдабривая слова многозначительной улыбкой.
        Уже открываю рот, чтобы спросить, какая она, но вовремя себя останавливаю. Теперь это не имеет никакого значения. Просто киваю, расплачиваюсь за книгу и иду к двери, но он все-тики кричит мне вслед:
        — Красивая Осень. Теплая.
        Останавливаюсь, разворачиваюсь на пятках и жадно спрашиваю:
        — Какая она?
        — Золотые волосы ниже локтей, зеленые глаза, маленькая такая,  — хитро щурится старик.  — Где мои тридцать? Отобрал бы.
        Золотые волосы.
        Зеленые глаза.
        Маленькая и худая.
        Почему-то в голову лезет лишь один образ, хоть для этого нет ни одной причины.
        Ева.
        Выхожу на улицу, зачем-то вспоминая все, что рассказывал о ней Ян. У Евы есть ребенок, дочь. Судя по его рассказам — маленькая. И у моей Осени есть дочь, которой через пару недель исполнится пять лет. И судя по всему Осень и Ева примерно одного возраста. И еще она говорила, что хозяйка ночного клуба. Не самая распространенная работа для девушки ее возраста. А Ян на днях жаловался, что Ева согласилась ехать на горнолыжный курорт только при условии, что сама оплатит часть расходов. Это приличная сумма. Сомнительно, что ее легко бы выложила учительница или консультант из магазина. И Еву я впервые увидел в клубе, и не было похоже, что она пришла туда развлекаться.
        Противное липкое подозрение начинает медленно раскачиваться из стороны в сторону, словно хронометр, который резонирует с моим внутренним спокойным ритмом. Это словно слушать одновременно две разных, но любимых песни: через минуту начинает тошнить от обеих.
        Я звоню Яну: в такое время он уже всегда на ногах. Под предлогом будущей поездки, задаю какие-то организационные вопросы, и осторожно подвожу к главному — спрашиваю о том, не передумала ли его девушка ехать. Я еще не знаю, Осень ли это, но словосочетание «его девушка» режет язык, словно лезвие.
        — Да нет, вроде не передумала. С Евой вообще надо держать ухо востро, у нее целая куча тяжелых жизненных принципов,  — усмехается Ян.  — Так что я пока просто на все соглашаюсь. Эту рыбку нужно долго водить. Если сразу подсекать — сорвется.
        — Кстати, а чем занимается твоя золотая рыбка?  — напуская все доступное мне безразличие, задаю самый главный вопрос.
        «Скажи, что она просто богатенькая дочка одного из твоих партнеров или что работает в ювелирном салоне».
        — Она, дружище, хозяйка ночного клуба,  — с гордостью заявляет Ян, как будто в этом есть и его заслуга тоже.
        Беззвучно выдыхаю и снова тянусь за сигаретой. В голове тяжесть, в памяти почему-то воскресает выдуманный мною же образ: призрак Евы за моим роялем, ее пальцы на моих щеках в ту дождливую ночь.
        У судьбы злое чувство юмора.
        Его Ева — это моя Осень.
        Хотя, теперь уже не моя. И никогда не была моей.
        «Так вот с кем ты ходила на свидание, Осень. Твой идеальный мужчина — мой единственный друг».
        Глава девятнадцатая: Ветер
        Я трижды за день беру телефон, чтобы позвонить Яну и вывалить ему кучу вполне годных причин, почему я не поеду в эти долбаные горы. Беру — и откладываю. Медлю. Зачем-то цепляюсь за повод подождать, подумать.
        С самого начала наших телефонных «отношений» я знал, что как только мы узнаем друг друга — все кончится, с образа невидимой собеседницы спадет романтический флер и она превратится в обычную земную женщину, с целой кучей недостатков и прочих «прелестей». И, самое главное — в моей голове может поселиться мысль о том, что раз уж она реальна, то и отношения можно перенести в другую плоскость
        Я порвал с голосом Осени, потому что почувствовал опасность.
        Кто-то скажет — струсил.
        Может быть. Я никогда не пытался анализировать все свои поступки. Просто в очередной раз поступил так, как поступал со всеми женщинами, которые были после Лейлы, и которые могли угрожать моему душевному равновесию. Хотя…
        Я стою в супермаркете и взвешиваю на руке сочное красное яблоко.
        За два года она такая первая. Единственная, кто за пару недель простых и почти невинных разговоров по телефону прогрызла здоровенную брешь в моем безразличии и просочилась до самого нутра. Я вовремя остановился.
        Складываю в корзинку немного фруктов, кроме цитрусовых, черный и молочный шоколад, покупаю ореховое ассорти. Ничего вредного и неполезного. В отделе с детскими товарами беру с полки маленький желтый рюкзак с цыпленком. Ян ни черта не смыслит в детях, и конечно не подумает о том, что строить отношения с женщиной, у которой есть ребенок — значит, принимать и ее ребенка тоже. Принимать и заслуживать доверие. Ни одна нормальная мать не станет связываться с мужчиной, против которого настроены ее дети.
        Я и сам не знаю, зачем делаю все это. Я же не добрячок Наиль, а циничная сволочь.
        Зачем помогаю другу завоевать эту женщину? Ответ только один — чтобы обезопасить себя. Если Осень станет его девушкой — это будет равносильно табу. В моей жизни много вещей, через которые я с легкостью перешагну и мне плевать, сколько разбитых судеб и сердец останется позади, но не лезть в отношения моих близких — принципиальная позиция.
        Я снова не сплю. В аэропорту нужно быть в четыре утра, и я легко мог поспать пару часов, но вместо этого снова и снова проверяю сумку с вещами.
        В моем плеере все еще та музыка, что Осень выбрала для нашего свидания.
        И я взял ту же книгу. Интересно, возьмет ли ее она? Наденет ли кулон? Или все это уже давно полетело в мусорное ведро? Если она легко избавилась от номера, ничто не мешает так же легко избавиться и от других напоминаний обо мне. Хотя, положа руку на сердце, мне бы не хотелось, чтобы кулон стал украшением свалки.
        Я приезжаю в аэропорт с небольшим опозданием: таксист приезжает с опозданием из-за сильного ливня.
        Понимаю, что у меня еще есть время сделать шаг назад. Ян, конечно, будет в ярости, но когда меня это останавливало? Перебесится и через пару недель сам позвонит.
        Но я знаю, почему еду. Причина так проста, что как бы я ни пытался от нее отбиться, она все равно висит перед мысленным взглядом словно огромный запрещающий знак. Если я сбегу сейчас, это будет означать только одно — прогонять Осень из своей жизни было уже слишком поздно. И пока я защищал брешь в главной стене, моя Осень зашла с тыла и ударила в спину.
        А это не так. Я надеюсь, что не так.
        — Наиль, слушай, ну я уже собирался телефон обрывать!  — выкрикивает Ян, когда видит меня в посадочной галерее.
        Я хочу что-то сказать в ответ, но не могу, потому что стоящая рядом с ним Ева поворачивается и смотрит на меня.
        Она и правда такая маленькая, худенькая, что две тяжелых косы, в которые заплетены ее солнечные волосы кажутся просто огромными. Темно-зеленые глаза смотрят на меня с некоторым любопытством, губы чуть трогает улыбка. Ничего особенного, просто вежливое внимание.
        Просто, блядь, вежливое внимание.
        И рука Яна на ее плече.
        Здесь уже собралась вся компания — больше десяти человек — но я чувствую себя третьим лишним. Ловлю себя на том, что мысленно ломаю руку своему лучшему другу, с садистским удовольствием выдергиваю прямо из плеча. Ту самую, которой он касается Осени.
        Я понимаю, что надо валить. В эту самую секунду как никогда остро осознаю опасность, исходящую и от этой женщины, и от всей ситуации. Чего уж проще: повернуться- и просто уйти. Они все уже прошли регистрацию, никто не бросится меня догонять. Даже Ян, ведь он весь этот цирк организовал только ради Евы, ради того, чтобы затащить ее в койку. Интересно, ему это удастся уже в эту поездку или она еще чуть-чуть поломается? Или, может быть, она уже сдалась?
        Поднимаю взгляд на Яна и вдруг вспоминаю, что у него никогда не было провалов. Ну или он о них намеренно умалчивал, чтобы не портить свой образ Казановы, перед которым ни устроит ни одна женщина. Он всегда получал любую, какую хотел, будь то настоящая заинтересованность или просто потому, что так в данный момент захотелось его пятке. Помню, он на спорт за неделю склонил к сексу преподавательницу из универа, которая готовилась к свадьбе. Просто тупо поимел ее в кладовке, где их и застукала уборщица. Девушку выгнали, а Ян ходил с гордой рожей до конца учебы. Даже я знал все подробности этой истории, хоть мы и учились в разных ВУЗах. Его отец, конечно, всю эту историю замял, как смог, но шило в мешке не утаишь. После той выходки Ян больше таких подвигов не совершал, но почему-то та история чаще других всплывала в моей памяти. Вот как сейчас.
        Если Ян хочет Еву — он ее в итоге получит. Рано или поздно. А уж с учетом ее длительного воздержания.
        Я непроизвольно сжимаю кулаки, делаю шаг назад и открываю рот, чтобы сказать, что неважно себя чувствую — кстати, это правда — башка болит страшно — но в этот момент из-за ноги Евы выглядывает девочка.
        Она такая миниатюрная, что больше смахивает на фею из мультяшки, а не на реальную девочку. И она так похожа на свою мать, что я невольно снова перевожу взгляд на Еву. Она наклоняется, гладит девочку по голове, опускает ладонь ей на плечо и прижимает к себе с той неуловимой материнской защитой, которая скользит в каждом жесте. И сразу видно, что вот эта маленькая женщина за своего котенка порвет — и глазом не моргнет. И в памяти снова воскресают обрывки наших разговоров:
        « — Я люблю ее сильнее всего на свете, Ветер, и балую, потому что не могу иначе».
        « — Детей нельзя слишком баловать, Осень, иначе из мелких безобразников они вырастают в больших эгоистов и стерв».
        « — Знаю, Ветер, все знаю, но не могу иначе. Я ведь у нее одна за всех: ни отца, ни дедушек с бабушками. Мы сами по себе, Ветер, как трава у дороги: пробились только потому, что мы сорняки, а сорняки живучие»
        «Ну какой же ты сорняк!» — мысленно кричу в эти темно-зеленые глаза, почему-то представляя ее экзотическим растением из джунглей Амазонки. Потому что она такая — одна. Я других таких не видел.
        Но мой рот перевешен щеколдой молчания, на которой висит здоровенный амбарный замок. Ни черта я ей больше не скажу: ни сейчас, ни потом, никогда.
        Снова смотрю на малышку возле Евы и отмечаю, что они похожи так сильно, как только могут быть похожи мать и дочь. Те же глаза, тот же цвет волос, те же аккуратные носы и щепотка веснушек на яблочках щек. Те же губы с ярко-очерченным контуром: ни большие, но и не маленькие. Не знаю, каким был ее отец — и знать не хочу, и надеюсь, что не узнаю — но от него ребенок не взял ни капли. Это точная копия Евы.
        — Так, слушайте все!  — Голос Яна перекрывает неловкое молчание.  — Это мой друг — Наиль. Большая задница, циник и вообще грубиян. К нему лучше без особой необходимости не лезть, а то убьет.
        — Вот спасибо за рекомендацию,  — себе под нос бормочу я, и вдруг слышу:
        — Кстати, и правда грубиян еще тот.
        Передо мной стоит девушка — откуда, блин, взялась? Я прекрасно помню ее лицо, потому что еще в нашу первую и последнюю встречу отметил, как она похожа на Еву. И даже имя ее помню — Вероника Шустова. Она ведь тоже здесь не случайно? Роюсь в памяти, вспоминая, кого еще угрожал взять в поездку Ян. Точно, речь шла о ее сестре.
        Я молча смотрю на девушку, не давая ни единого повода думать, что хочу продолжать этот разговор. Перевожу взгляд на Яна, надеясь, что он поймет мой мысленный призыв. К счастью, он всегда схватывает на лету: тут же сводит все к шутке:
        — Ну вот, есть живой свидетель моих слов,  — лыбится он. И начинает с девушки: — Это Вероника, сестра Евы. А вот эта малышка — Марина Андреевна Орлова.
        Я не сразу понимаю, что речь идет о девочке, и, наверное, есть какой-то смысл в том, что Ян представляет ее именно так. Малышка, услышав имя, делает шаг вперед и деловито протягивает руку, при этом она — сама серьезность, ни тебе намека на улыбку, ни присущего многим детям кокетства. Она в самом деле похожа на маленького боевого котенка, и я почти уверен, что встреться мы в другой компании — Марина ни за что бы ни выбралась из уютной защиты материнской спины.
        Я наклоняюсь и, старательно пряча улыбку, пожимаю ее ладошку.
        — Я — Наиль.
        — Нельзя быть грубияном,  — деловито наставляет эта маленькая диснеевская принцесса.  — С грубиянами никто не дружит.
        — С возрастом, малышка, это уже неактуально,  — говорю так, чтобы слышала только она.
        Мне нравится этот ребенок. Почему-то с самого начала, когда Ян только заикнулся о том, что в поездке будет маленький ребенок, я настроился на слезы, сопли и капризы. А сейчас понимаю, что с дочкой Евы не будет вообще никаких проблем. Через меня прошли сотни детей, я научился в них разбираться.
        Среди остальных друзей Яна: семейная пара — Кристина и Саша, трое холостяков — Олег (этого я знаю), Игорь и Марат, сестра Яна — Света (та еще стерва) и ее подружка Лиза. В общем, толпа.
        Понятия не имею, как буду целую неделю вариться во всем этом, ведь уже сейчас одиночка во мне ругается благим матом. И как долго еще смогу не смотреть на Осень тоже не знаю, но даю себе обещание — держаться от нее так далеко, как только возможно. Не оставаться наедине, не разговаривать. Игнорировать.
        А в глубине души, как последний идиот, надеюсь, что она меня узнает, хоть это и будет концом всему. У Ветра нет никаких шансов завоевать эту женщину, зато они есть у Наиля, но Наиль никогда не трогает подружек своих друзей.
        Долбаная нерешаемая головоломка.
        Часть вторая: Офлайн. Глава двадцатая: Осень
        Три дня спустя
        Хоть я с самого начала была скептически настроена на эту поездку, сейчас, спустя три дня, я рада, что согласилась. Снег, чудесная безветренная погода, солнечные деньки — то, что нужно для восстановления душевного равновесия.
        — Слушай, наконец-то в твоей жизни появился нормальный самец,  — говорит Вероника, помешивая ложечкой кофе в чашке.  — Надеюсь, ты избавилась от своих принципов и закатаешь себе феерический секс с этим жеребцом. Господи, Ева, таких мужчин делают на ВИП-фабрике, уверена, у него и там все в порядке.
        Вероника выразительно стреляет в меня глазами, как будто мне пять лет и без подсказки я никак не пойму, о чем идет речь.
        — Спасибо, что благословила,  — беззлобно шучу я.
        — Даже о Маришке подумал, и, заметь, без всякой напичканной «ешками» дряни, а натурпродукт,  — продолжает Вероника. С самого приезда, словно заведенная, только то и делает, что пытается убедить меня поддаться на ухаживания Яна.
        Кстати, тот жест с рюкзаком и сладостями… До сих пор не пойму, как так случилось. Нет, Ян очень внимательный и делает все, чтобы завоевать Маришку: обеспечил ей комфорт со всех сторон, и у моей дочери даже есть отдельная комната, обустроенная как раз для ребенка, но он все равно никак не укладывается в образ все понимающего и умеющего разговаривать с детьми мужчины. Ян из тех, кто может принести ребенку букет цветов, но при этом не понимает, как выбирать детские влажные салфетки или книгу.
        Чего нельзя сказать о его друге, Наиле.
        Маришка ходит за ним, как хвостик — буквально прикипела. А все началось с того, что в самолете ей приспичило сесть рядом. Кстати говоря, Вероника до сих пор на меня дуется, что не запретила дочери эту прихоть. Сестра так радовалась, что их места рядом. Но что я могла сделать, если на прямой вопрос Маришки, не будет ли он против, если она займет место Ники, Наиль охотно согласился? Понятия не имею, о чем они там болтали, но через час Маришка благополучно уснула и проспала весь перелет. И с тех пор — Маришка всегда рядом с ним. К счастью, доктор совершенно равнодушен к лыжам и всему тому, ради чего люди едут на горнолыжный курорт, и почти на весь день уходит гулять в неизвестном направлении, но вечером он и моя дочь неразлучны. Он учит ее писать, считать, читает книжки, и как итог — вчера перед сном мышка заявила, что хочет стать детским врачом.
        Я знаю, что нужно извиниться перед ним, нужно как-то осадить дочь, но я понятия не имею, как это сделать, потому что Наиль меня игнорирует. С самого приезда мы обменялись всего-то парой слов в духе «спасибо» и «ничего страшного». Общаемся через Маришку, которая, как воробышек, носит то его вопросы, то мои ответы. Не знаю, чем успела так его настроить против себя, но в некоторой степени это даже к лучшему. Его образ слишком сильно прикипел к Ветру, хоть это и звучит как бред сумасшедшей. Наверное, сиамских близнецов разделить проще, чем стереть с лица Ветра карие глаза Наиля.
        — Я скоро начну ревновать к свой племяннице,  — ворчит Вероника, когда Маришка, бросив лепить снеговика, бежит в сторону Наиля.
        Странно, сейчас всего три часа дня, обычно он раньше вечера и не появляется.
        Я прикладываю ладонь козырьком ко лбу и невольно засматриваюсь на этого мужчину. Знаю, что нельзя, но все равно смотрю. Его образ воскрешает в памяти человека, которого я в ту ночь вырвала из себя, словно больной зуб, но рана до сих пор кровоточит и нет никаких шансов, что она заживет в обозримом будущем.
        — Слушай, ну помоги сестре наладить личную жизнь,  — почти клянчит Вероника, приподнимаясь и поправляя прическу.  — У тебя есть Ян, а я хочу этого красавчика.
        — А как же «я не встречаюсь с мужчинами, у которых нет миллионного счета в банке»?
        — Кто тебе сказал, что он простой смертный?
        — Ну … разве он не детский хирург?  — Я немного в ступоре, потому что чувствую себя единственной среди приехавших, кто не знает всем известную тайну.
        — Фамилия Садиров тебе о чем-то говорит?
        — Впервые слышу.
        — Погугли на досуге, узнаешь много интересного.
        — А в двух словах?
        Ника закатывает глаза, как будто это я, а не она, начала разговор о страшной тайне друга Яна.
        — Садировы — это нефть и игорный бизнес. Это огромные денежные мешки, и наш нелюдимый доктор — единственный наследник этого богатства.
        Я перевожу взгляд на Наиля, который как раз поправляет Маришкину шапку и, присаживаясь на корточки, стряхивает снег с ее курточки. Есть что-то притягательное в этой скупой мужской заботе, что не дает мне отвернуться, хоть обычно я делаю это сразу же.
        Сегодня он в светло-сером вязаном свитере с «горлом» под самый подбородок, простых темно-синих джинсах, коротком пальто и в спортивных ботинках. И снежинки в каштановых волосах так и просятся, чтобы их стряхнули.
        Нет смысла врать самой себе — он мне нравится. Куда сильнее, чем должен бы нравиться друг мужчины, с которым я дала себе обещание попробовать строить отношения.
        Но также нет смысла пытаться увидеть в моей странной симпатии что-то большее, чем просто интерес. Мне хорошо и комфортно в своей заново отстроенной раковине: ничто и никто меня не трогает, и даже Ян, с которым мы теперь много и активно общаемся, всего лишь интересный мужчина, который вполне может стать кем-то большим, если я пойму, что могу ему доверится. А любовь?
        Я смотрю на весело что-то щебечущую Маришку, на то, как она активно жестикулирует, рассказывает нелюдимому доктору и при этом сверкает, словно умытое солнышко.
        Любить я буду только дочь. Она, хочется верить, никогда не обманет, не предаст и не вычеркнет меня из своей жизни одним простым «заигрались».
        Мне не больно. Потому что болеть уже нечему. И слава богу, что все закончилось так. Наверное, если я когда-нибудь встречу Ветра и по дикому стечению обстоятельств узнаю, что это — он, то обязательно скажу спасибо за эту прививку от романтической чепухи. Больше никаких сентиментальных разговоров, больше никаких наивных вскрытий раковины. И самое главное — больше никакого доверия. Ну и что, что это похоже на десятиметровый забор за колючей проволокой? Рано или поздно, я встречу человека со схожими взглядами на жизнь, и мы станем друг для друга хорошими сожителями. Это моя программа максимум. А чтобы никогда не забыть полученный урок…
        Я бросаю взгляд на книгу, из которой, вместо закладки, торчит кожаный ремешок. Внутри нее прекрасное напоминание о том, как близка я была к тому, чтобы снова довериться не тому мужчине.
        — Эй, ты на этой планете?  — Ника щелкает пальцами у меня перед носом, привлекая внимание.  — Я все понимаю, но пора бы забрать Маришку куда-нибудь подальше, где она не достанет моего будущего мужа.
        Морщусь, но сдерживаю распустившуюся на языке колкость. Это же моя родная сестра — последний человек на всем белом свете, в чьих венах течет та же кровь, что и у меня. Я не стану ссориться с ней только потому, что формулировка о «будущем муже» кажется несколько поспешной. Пусть устраивает личную жизнь с кем хочет и как хочет. По крайней мере, нелюдимый доктор прекрасно ладит с детьми, а это уже хороший знак. Может, хоть в этот раз Ника найдет достойного мужчину и, наконец, остепенится.
        Я прячу книгу в сумку, поднимаюсь, раздумывая над тем, стоит ли надевать перчатки, а сестра тем временем уже активно наводит марафет, разглядывая себя в ручном зеркальце.
        — И лучше бы вас не было до вечера,  — говорит вдогонку, улыбаясь своему отражению.  — Кажется, Ян обещал экскурсию по всем модным бутикам.
        Да, Ян обещал. Но мне это не очень интересно, поэтому я, как могу, открещиваюсь.
        Чем ближе я подхожу к этой парочке, тем беспокойнее становится на душе. И сама не пойму, что такое. Наиль осознанно избегает меня, но если раньше я не могла найти причину этой неприязни, то теперь, кажется, она потихоньку начинает материализоваться. Чем ближе я к нему, тем отчетливее ощущаю невидимую упругую стену. Как будто между нами толстый кусок прозрачного желе, и чем больше усилий я прикладываю, чтобы пройти сквозь него, тем сильнее оно пружинит меня в обратную сторону. Нет ни единой трезвой причины для этого отторжения, но я его чувствую. И не сомневаюсь — Наиль тоже чувствует. Потому и держит дистанцию.
        Я подхожу на расстояние метра, окрикиваю Маришку и ловлю свою Мышку в объятия. Она что-то крепко зажала в варежке и тут же тычет этим мне в лицо: какая-то красивая монетка неизвестного мне достоинства. Можно даже не спрашивать, откуда она.
        — Может быть, ее нужно вернуть?  — на всякий случай спрашиваю дочь, но взгляд поднимаю на доктора.
        Он молча машет рукой, мол, никаких проблем. Поднимает повыше воротник пальто, сует руки в карманы и еще пару мгновений смотрит прямо на нас. И с каждой секундой напряжение становится все сильнее. Оно душит, проскальзывает в горло, словно трубка аппарата искусственной вентиляции легких и пытается закачать в меня то, от чего я добровольно и навсегда отказалась в ту бессонную ночь — заинтересованность в мужчине. И я вдруг понимаю, что вот она — причина, по которой меня тянет в противоположную сторону. И не причина это вовсе, а инстинкт самосохранения. У нас с доктором это, видимо, совершенно взаимно, не зря же он делает еще пару шагов назад, тем самым сводя на нет любые попытки нормально разговаривать. На таком расстоянии мы услышим друг друга, только если будем разговаривать очень громко, на радость всей округе.
        Ника проходит мимо, поворачивается, чтобы подмигнуть и уже крутится возле Наиля, исполняя все те женские уловки, которые удаются ей с блеском: полуулыбка, взмах ресниц, легкое прикосновение к его плечу.
        — Она с ним заигрывает,  — констатирует моя дочь с видом человека, который уж точно в этом разбирается. И только ее серьезная недовольная мордашка не дает мне окончательно погрязнуть в раздражении. А заодно и не пытаться анализировать его природу.  — Наиль не любит, когда к нему лезут посторонние тети.
        — Ты откуда знаешь?  — делано охаю я. Может, дело в том, что есть какая-то не посторонняя?
        — Потому что он никого не любит,  — серьезным шепотом выдает тайну Маришка. И на всякий случай прикладывает ладошку к губам, чтобы я точно знала — это был секрет.  — И никого не хочет любить.
        Я поднимаю взгляд и вижу, что Веронике все-таки удается взять доктора под руку и они как раз направляются в сторону дороги. Ветер как-то сказал мне: «Любить всегда больно, Осень, потому что любовь — это подъем в горы без кислородного баллона и страховки. Начинаешь задыхаться, когда на самом пике и веришь, что теперь впереди только хорошее. Можно просто подохнуть от кислородного голодания, можно замерзнуть насмерть, можно свалиться башкой вниз и поломать все кости. Но если повезет выжить — второй раз туда уже не тянет».
        Я смотрю им вслед и, словно почувствовав мой взгляд, Наиль вдруг оглядывается, смотрит на меня так, будто мы знакомы еще с прошлой жизни, и он только сейчас вспомнил то важное, что все время забывал сказать. Вспомнил, но промолчал.
        «Я плохой скалолаз, Ветер. Но я хотела задохнуться с тобой. Хотела задохнуться тобой».
        Глава двадцать первая: Ветер
        — Ну и почему ты скрываешься?  — спрашивает Вероника, когда мы выходим на дорожку, которая ведет в сторону небольшой рыночной площади.
        Мне хочется стряхнуть ее с себя, как клеща, потому что именно так я себя и чувствую: псом, в которого вцепился кровососущий паразит. Но стоит представить ситуацию со стороны, и становится понятно, как глупо я в итоге буду выглядеть. Не школьник же сопливый, чтобы шарахаться от женщин, тем более, симпатичных и раскованных. На самом деле, она — все то, что я обычно ищу. Раскрепощенная, красивая, яркая и точно без всякой чуши в голове, вроде той, что на первом свидании давать нельзя или что заинтересованность в сексе первым должен проявить мужчина. Я даже почти уверен, что провел бы с ней интересную ночь.
        Если бы не огромное «но». Она сестра Осени. И я не могу трахнуть ее, потому что даже сейчас понимаю — буду думать о другой. Вольно или намеренно — не важно. Главное, что разруха начинается именно в тот момент, когда начинаешь называть женщину чужим именем, или, пока она, стоя на коленях делает охранительный минет, представлять на ее месте другую. Когда такое происходит — тушите свет.
        С Вероникой наверняка так и будет. Даже хуже, ведь она и правда похожа на Осень.
        Я мысленно чертыхаюсь, пеняю себя за то, что до сих пор не отучился называть ее по имени. Даже если о обращаюсь к ней только в мыслях.
        — От кого я скрываюсь?  — переспрашиваю я просто, чтобы поддержать разговор.
        — Ну судя по всему, от своей семьи.
        — Если тебя интересует фамилия «Садиров», то лучше почитай газеты и посмотри новости.  — И плевать мне, что получилось довольно грубо. Пусть думает, что хочет, я не обязан корчить клоуна и тем более вскрывать душу перед каждым, кому захочется поиграть в доктора Фрейда.
        — Хорошо, поняла,  — тут же уступает Вероника,  — тему семьи и фамилии мы не трогаем. Давай поговорим о твоей работе. Почему детский хирург, а не, скажем, пластический? Или стоматолог?
        — Люблю издеваться над теми, кто слабее,  — говорю первое, что приходит на ум, и вижу, что она оценивает мою грубую шутку кислой полуулыбкой.
        Осень бы рассмеялась.
        Я жмурюсь от боли, когда ее призрачный смех колотится в мои барабанные перепонки.
        Вся эта поездка сюда была одной огромной ошибкой.
        Я могу сколько угодно игнорировать Еву, могу не разговаривать с ней, хоть это и странно выглядит со стороны, и Ян уже пару раз спрашивал, что со мной не так. Я могу даже не смотреть на нее. Но я не могу вынуть из себя воспоминания, как герой какого-то киберпанковского фильма: диск с надписью «Осень» защищен от стирания и перезаписи, и надежно вшит в мой позвоночник.
        — А я люблю ездить по миру,  — разрушает молчание Вероника.
        Я даже не пытаюсь слушать ее болтовню — она мне не интересна даже как собеседница. Просто иду рядом и прикидываюсь шлангом. Когда станет совсем невмоготу — пошлю однозначно и конкретно.
        Что сказать Яну, когда он в очередной раз спросит, почему я упорно игнорирую его женщину? Что делать, если Осень меня узнает? И самый главный вопрос: какого хрена я до сих пор тут сижу?
        — … и я думаю, что Ян будет хорошим отцом для Маришки,  — слышу я обрывок фразы и сам не замечаю, как останавливаюсь. Вероника смотрит на меня с оторопью.  — Что такое?
        — Знаешь, по-моему тебе и без моей компании неплохо гуляется,  — говорю достаточно выразительно, очень надеясь, что девушка поймет с первого раза и не придется повторять.  — Увидимся.
        К счастью, мы ушли совсем недалеко от дома, который снимаем один на всех, и я буквально влетаю на крыльцо. Пошло оно все на хуй! Надоела роль печального Пьеро и правильного Артемона. Я по крайней мере не обязан смотреть на все это дерьмо.
        Открываю дверь, делаю шаг.
        И мы сталкиваемся, словно две звезды: вспыхиваем, обжигаем друг друга убийственно-яркой вспышкой, разлетаемся на осколки, чтобы превратится в чистый Хаос бесконтрольных чувств и желаний.
        Я в ней теряюсь.
        Уже не знаю, где она, где я, а мы всего-то случайно налетели друг на друга.
        Делаю шаг назад — Осень от меня. Поворачивается, чтобы сбежать.
        « — Я хочу к тебе прикоснуться, Ветер».
        « — И я бы хотел, чтобы ты ко мне прикоснулась, Осень».
        Захлопываю дверь за своей спиной, выбрасываю руку вперед и хватаю беглянку за локоть. Слишком резко тяну ее на себя, потому что нетерпение обжигает изнутри, сводит на «нет» любые попытки держать хотя бы что-то под контролем.
        Осень поворачивает голову, буквально приплюснутая к моей груди, и я наматываю ее косы на кулак, второй рукой все еще стискивая тонкий локоть.
        «Посмотри на меня, Осень. Открой пошире свои глаза — и посмотри на меня…»
        — Наиль,  — слышу ее шепот.
        Она не испугана, лишь самую малость растеряна, как была бы растеряна любая женщина на ее месте, когда ее вдруг хватает мужчина, который до этого демонстративно ее игнорил который день.
        Конечно, она не знает, что Наиль и Ветер — одно лицо. И вряд ли узнает, пока я не заговорю или сам не подтолкну ее мысли в нужную сторону. Но мне почему-то хочется, чтобы она узнала сама. Чтобы почувствовала то же самое, что и я: непонимание, недоумение, злость, обиду. Целую кучу эмоций, которые я даже не рискую копать глубже.
        Ее волосы у меня в кулаке такие шелковые, что невольно поглаживаю их большим пальцем. В груди ноет невысказанная правда, но я держу ее в клетке, чувствуя, что готов в любой момент к чертовой матери просто раздавить в кулаке, словно искалеченную птицу. Сегодня правда играет против меня.
        — Отпусти,  — говорит Осень холодно.
        Мне хочется отшатнуться от нее, словно меня огорошили крепкой затрещиной. Но вместе этого играю ва-банк: тяну на себя эту Снежную королеву, вынуждаю встать на носочки. Чтобы не упасть, она цепляется ногтями в мои плечи, скребет по плотной ткани, словно замурованная в тайной башне пленница.
        — Отпусти,  — брыкается Осень и даже освобождает руку, заносит ладонь для пощечины, но в эту минуту она целиком в моей власти. Достаточно лишь немного потянуть ее за волосы, заставить отклонить голову.
        Шарю голодным взглядом по ее шее, которая выглядывает из невысокого воротника рубашки. Я догадывался, что она не станет носить медальон, но наивный придурок во мне надеялся, что Осень сохранит его хотя бы из типичного женского сострадания к красивым вещам. Но на шее Осени только тоненькая цепочка с кулончиком в виде усыпанного зелеными камешками четырехлистного клевера.
        — Знаешь, что я сказал в ту ночь, когда ты просила что-то сказать на моем родном языке?  — говорю я со злостью, которая разрушает меня самого.
        Никогда в жизни не чувствовал себя таким беспомощным перед желанием перестать разыгрывать эту «угадайку». Я должен ей сказать, пусть это и станет концом всему. Наиль мог бы покорить Еву Шустову, мог бы даже плюнуть на десять лет дружбы и отобрать женщину у лучшего друга. Но Ветер… Ветер стоит на противоположной стороне огромной пропасти под названием Обида и, вместо того, чтобы перебежать, пока не поздно, по веревочному мосту, подносит к нему горящий факел правды.
        Наверное, это просто еще одна, последняя попытка раз и навсегда закрыть дверь в наш телефонный роман. Правда, как ядерный взрыв — освободаит, но выжжет все вокруг до голых камней.
        — Что?  — распахивает глаза Осень. Она больше не трепыхается, она даже перестает дышать. Просто смотрит на меня с видом человека, разговаривающего с призраком.  — Ветер?
        — Я сказал, что если бы судьбе было угодно подарить мне счастье, я бы не желал его с другой женщиной, кроме той, чей голос согревает мою душу.
        Я пытаюсь разгадать загадку ее глаз, но Осень прячется от меня. Секунду назад была живая, хоть и перепуганная до смерти, а теперь … Теперь в моих руках просто красивая женщина, которой совершенно безразлично, что я и кто.
        «В ракушке, Ветер, мне безопаснее всего — там меня ничто не сможет ранить».
        — Детский хирург,  — одними губами улыбается Осень. Опускает руки и просто расслабляется в моих руках, будто тряпичная кукла. Еле сдерживаюсь, чтобы не тряхнуть ее хорошенько.  — Парень с горячей южной кровью. И по возрасту подходишь. Ты догадливей меня.
        — Тебя выдала работа, Осень.
        Ей как будто все равно. Еще минуту назад, думая, что я — просто друг ее мужчины, в зеленом взгляде было больше заинтересованности. А теперь там непроницаемая пустота и безразличие. Вот, Наиль, разве не этого ты добивался? Смотри теперь, как горит последний мост над пропастью, через которую не перелететь даже с крыльями за спиной.
        — Привет, Ветер,  — говорит Ева сухо и вежливо. И все так же не сопротивляется, когда я притягиваю ее ближе.
        — Наиль,  — поправляю я.
        — Какая разница?  — Она безразлично передергивает плечами и официально, словно мы на деловой встрече, интересуется: — Так и будешь меня держать? Постоим и подождем Яна? Они с Мариной в кухне.
        И в подтверждение ее слов откуда-то из недр дома раздается детский смех и наиграно грозный бас Яна.
        Я расслабляю пальцы и заторможено смотрю на ее косы, выскальзывающие из моей ладони. Хочется потянуть за резинки, выпустить на свободу это шелковое золото, растрепать его пальцами.
        «Скажи, Осень, это я сделал с тобой такое?»
        Ответ не нужен. Я и так прекрасно сам все вижу.
        Понятия не имею, о чем нам еще говорить. Мы просто стоим друг напротив друга и делаем вид, что происходящее нас не тяготит. Ситуация совсем не из книжного романа или мелодрамы, где герои должны были схлестнуться в крышесносном поцелуе. Мы просто два незнакомых человека. И впервые за все время знакомства у нас нет ни единой точки соприкосновения. И чем громче это молчание — тем дальше мы друг от друга.
        Когда в наше одиночество вдвоем вваливается Ян, с Мариной на плече, я скорее рад, чем расстроен. Девочка тут же начинает ерзать, вынуждает его присесть и, как только оказывается на полу, несется ко мне.
        — Мы идем по магазинам,  — заявляет торжественно и рассудительно. Демонстрирует тот самый рюкзак, который я потихоньку всучил Яну, только на этот раз он чуть не по швам трещит.  — Ты идешь со мной.
        Марина берет меня за руку, напрочь игнорируя мои попытки отказаться.
        — Я не могу, маленькая,  — говорю осторожно, но твердо, прекрасно зная, что дети сразу чувствую слабину. Она не оступится, если будет знать, что меня можно «дожать».
        Марина смотрит на меня с огорчением, но Ян уже тут как тут: берет ее под подмышки, кружит и забрасывает себе на плечи. Марина восторженно пищит, хватает его за уши.
        А Ева просто стоит рядом, но дотянуться до нее так же нереально, как и притронуться к солнцу.
        Глава двадцать вторая: Осень
        Я знала, что мой Ветер — и нелюдимый доктор — один и тот же человек.
        Как бы ни глупо это звучало, но мое сердце не просто так наделило этих двоих одним лицом и голосом, и не просто так меня тянуло к нему с первого взгляда.
        И так сильно тянет сейчас, что я, как центурион, который распинал Христа, достаю невидимые гвозди и приколачиваю свои ноги к полу.
        Я такая беспомощная в эту минуту, что кажется — готова развалиться от малейшего прикосновения. До сих пор не понимаю, откуда взялись силы не ответить ему. В тот момент я словно обезумела: хотела только одного — чтобы этот мужчина взял меня на руки или перебросили через плечо, бросил в кровать и любил так жадно и горячо, как никого прежде. Господи, я была готова отдаться мужчине, которого совсем не знаю, и если бы он не сказал те слова, не разрушил момент правдой…
        — А, черт!  — ругается Ян и тут же прикрывает рот рукой, потому что Маришка смотрит на него с осуждением. Он смотрит на экран телефона, извиняется, что не может не ответить — и снова уходит. А мне малодушно хочется побежать за ним следом, лишь бы не оставаться с Ветром наедине.
        Во мне осталось так мало контроля.
        Ян появляется через пару минут, и за это время мы с Наилем не обмениваемся ни единым словом, зато Маришка болтает без умолку.
        — Солнышко, прости — работа,  — говорит Ян, приобнимая меня за плечи. А когда целует в висок, я очень ясно ощущаю взгляд Ветра, и, кажется, он только что превратил нас с Яном в пепел.  — Нужно срочно переговорить по скайпу и я понятия не имею, сколько времени это займет. Может быть, Наиль вам компанию составит? Встретимся примерно через часик в «Стар Скай»?
        Я смотрю на Ветра, ни секунды не сомневаясь, что он откажется под любым достойным предлогом, но он смотрит на меня и в его взгляде читается вызов. Настолько же однозначный, как и брошенная в лицо перчатка.
        «Зачем?!» — мысленно выкрикиваю я, чувствуя себя загнанной в угол мышью, которой только и остается, что храбриться до самого конца. А когда Маришка, сияя улыбкой, дергает Ветра за руку, я отчетливо понимаю, что для меня это патовая ситуация.
        — Хорошо, будем ждать тебя там,  — говорю Яну, в эту секунду как никогда остро сожалея, что даже через силу не могу проявить к нему хоть каплю нежности. Мне кажется, он делает все, чтобы превратить наш отдых в сказку. И даже пытался ненавязчиво отговорить меня от идеи оплатить часть расходов, но еще одним категорическим «нет» я поставила окончательную точку в этом вопросе.  — Не задерживайся.
        — Прости, что работа и тут достает,  — уже мне на ухо шепчет он, одновременно заводит руку и поглаживает меня по пояснице.
        Я сдержано улыбаюсь и, поманив Маришку, иду к выходу.
        Может быть, Ветер все-таки передумает? Я не выдержу нескольких часов с ним наедине. Моя раковина еще слишком хрупкая: не плотнее пластикового стаканчика. И мне снова хочется в тот тихий безопасный угол, в понятную тишину одиночества.
        Мы окунаемся в снежный вечер, попадаем под нежный «дождь» разлапистых снежинок, которые тут же превращают нас троих в снеговиков. Маришка выставляет язык и с наслаждением, какое может быть только у ребенка, ловит снежинки языком. Я даже запретить ей не могу — такой счастливой она выглядит. Чуть поднимаю взгляд — и взгляд Ветра поджигает мою раковину, словно папиросную бумагу. Его каштановые волосы под жидкой шапкой белых хлопьев, и даже в ресницах запутались снежинки.
        — У тебя…  — говорю я, и тут же замолкаю.
        — Что?  — переспрашивает он, пятерней ероша волосы.
        Мне хочется его ударить. Желание такое сильное и бесконтрольное, что я раздраженно сую свободную руку (второй крепко держу ладошку дочери), в карман пальто. Этот мужчина — он хуже, чем магнит для моей внутренней плаксы, которую мы, вместе с Голосом разума и Инстинктом самосохранения затолкали в безвестность. Все мои бастионы, неприступные стены и преграды, которые я с таким трудом возводила в последние дни, просто рушатся под натиском улыбки Ветра. И я совершенно беспомощна против этого.
        И что же я делаю?
        Останавливаюсь, протягиваю руку, ту самую, которой хотела влепить Ветру пощечину, и большим пальцем стираю снежинки с его ресниц. Несколько секунд паузы после наполнены грустью невысказанных слов.
        Я переполнена противоречиями и нереализованными желаниями. Мне хочется сделать все то, о чем мечтала в часы наших ночных разговоров: хочется трогать его лицо ладонями, словно я слепая и кончики пальцев — мои «глаза». Хочу запомнить каждую его черту, вылепить ее из мрамора памяти и сохранить до самой смерти.
        — У тебя снег на ресницах,  — вместо всего этого, говорю я.
        Он ничего не говорит, но наши взгляды переполнены эмоциями и в эту секунду слова совершенно лишние. Мне даже становится стыдно перед своей почти пятилетней дочерью за то, что она, словно маленькая ниточка, берет каждого из нас за руку и выразительно сжимает пальцы. Мне кажется, она понимает куда больше, чем мы. Понимает — и по-детски не боится это выразить. Я ей завидую.
        — Не могу отпустить тебя прямо сейчас, Ветер,  — говорю одними губами.
        — Так не отпускай, Осень,  — так же почти беззвучно отвечает он.
        Много позже, мы, нагулявшись, с двумя тяжелыми сумками Маришкиных «прихотей» заходим в кафе и занимаем большой стол в глубине. Пять минут назад Ян написал, что ему не удалось отделаться от всей компании и они уже подходят, поэтому лучше бы уговорить официантов добавить к нашему столу еще стульев. Это довольно сложно, ведь единственная свободная зона оформлена чем-то вроде отдельной кабинки и стол окружен диванами с трех сторон. Но Ветер что-то быстро объясняет парню с именем «Энтони» на бейджике и нам доставляют еще несколько мягких стульев.
        Шумная компания буквально выбивает меня из колеи, и я безумно рада, что мы с Ветром заняли место в торце. Там по крайней мере ни меня, ни его никто не жмет плечами. И пока на столе появляются новые и новые тарелки с заказами, пока нам приносят коктейли, пока Вероника, сидящая напротив, бросает в меня многозначительные злые взгляды, я ощущаю на своих пальцах под столом руку Ветра. Так хочется повернуться, посмотреть на него, но страх быть пойманной на очевидных чувствах не дает сделать даже лишний вздох. Я чуть-чуть раскрываю ладонь — и мы переплетаем наши пальцы, крепко, до боли сжимаем их в замок.
        Мы — словно два вора, которые притворяются своими на чужом празднике жизни.
        Когда-нибудь я отпущу этого мужчину — моего мужчину — но не сегодня.
        Сегодня я готова соврать всему миру ради украденного тепла его ладони.
        И эта невинная нежность — самое греховное, что я делала в жизни.
        Кто-то из друзей Яна произносит тост и мне кажется, что всем за столом понятна наша тайна игра, ведь мы с Ветром берем бокалы с коктейлями в левую и правую руку. И я растворяюсь во вкусе клубничного алкогольного сиропа, когда Переменчивый ветер поглаживает мою кожу большим пальцем.
        Что такое механический секс в сравнении с этим обнаженным обещанием снова и снова разрушать все мои аргументы «против»?
        Я чувствую, что падаю с самой большой вершины своей жизни: лечу головой вниз, без страховки, без баллона. Но мне не хочется спасаться. Падение будет безжалостным, но это сучиться позже, а пока… Пока я, под предлогом отлучиться в дамскую комнату, выхожу на задний двор: пальто осталось в зале и холодный ночной воздух обжигает кожу даже сквозь рубашку. Ветер вышел курить минуту назад, и я крадусь к нему, ощущая себя неверной женой.
        — Ну наконец-то,  — выдыхает он, когда мы натыкаемся друг на друга в уютной темноте за пределами желтого пятна фонарного света.
        — Ты меня убиваешь, Ветер,  — шепчу я, пока его ледяные ладони обнимают мое лицо.
        — Скажи это, Осень,  — почти рычит он, поглощая взглядом мои губы.
        — Иди ты к черту, Ветер!
        Он зло улыбается — и набрасывается на мой рот, как будто я — источник его жизни и сладкого забвения.
        Мы целуемся жадно, как два безумца.
        Его губы такие жесткие, что почти причиняют боль, но я пью ее с наслаждением наркоманки. Обхватываю за шею, льну всем телом. Ветер настойчиво открывает мой рот собственническим поцелуем и сплетает наши языки в безумном танце двух одиночеств. Убивает и воскрешает меня снова и снова, подчиняет, сажает, словно рабыню, на невидимую и неразрывную цепь.
        Мы целуемся впервые, но я изголодалась по нему невыносимо сильно.
        — Это ты меня убиваешь, Осень,  — говорит он, когда мы на миг отрываемся друг от друга, задыхаясь от нехватки воздуха.
        — Ты просто падаешь вместе со мной, Ветер,  — бесхитростно отвечаю я, ловя губами облачко пара из его рта. В эту секунду я не хочу думать о последствиях необдуманной откровенности.  — Там, внизу, от нас не останется совсем ничего.
        — Тогда до встречи в следующей жизни, детка. Уверен, мы делали это миллионы раз.
        Я смеюсь, как ненормальная, до краев наполненная нашим одним на двоих израненным счастьем.
        Мы знаем, что пора возвращаться в зал, но не можем отказать себе в последних мгновениях близости. Никто из нас не рискует заговорить об этом перовым, но этот поцелуй меняет абсолютно все. Он делит наши жизни на то, что было и то, что может быть. Может, при условии, что мы договоримся каждый со своими демонами. И все же, сейчас лишком рано трогать эту тему. «Нас» еще не существует, даже если кажется, что мы пересекли черту невозврата, и сделать откат к точке восстановления уже не получится.
        — Ты понравился Веронике,  — зачем-то говорю я, когда Наиль притягивает меня к своей груди, обнимая как будто сразу всю.
        — Похуй на нее,  — не выбирает выражения Ветер, и мне, женщине, которая терпеть не может мат, хочется улыбаться. Это так знакомо, это из той жизни, где мы были друг для друга невидимыми собеседниками.
        — Она сказала, что ты…
        Наиль не дает мне закончить: прижимается губами к волосам на макушке, выдыхает с толикой грусти.
        — Правда хочешь говорить об этом сейчас?  — спрашивает с нескрываемой надеждой на мое «нет».
        — Не хочу,  — принимаю его молчаливую просьбу не форсировать некоторые темы раньше времени.
        Хочу сказать, что не могу оторваться от него, но понимаю — мы уже и так исчерпали лимит терпения Судьбы. Кроме того, вот-вот должно истечь время, которое Маришка проводит в игровой комнате, и я как раз собиралась уйти домой под этим предлогом.
        Я не хочу ничего планировать, не хочу навешивать на нашу тонкую, как паутинка, связь груз проблем и сложностей, которые совсем скоро начнут бомбить со всех сторон. Пусть пока будет вот так: осторожно, бережно и скрыто от посторонних глаз.
        — Еще четыре дня,  — произносит Наиль и послушно размыкает руки, когда я выскальзываю на свободу.
        «Так ужасно много»,  — мысленно отвечаю я, прекрасно понимая, что он имеет в виду.
        Я, Ветер, Ян и Вероника. И две армии наших персональных, вскормленных на горечи прошлого тараканов.
        — Когда вернемся…  — начинаю я, запинаясь, вдруг понимая, что понятия не имею, чем закончить фразу. Что будет, когда мы вернемся в нашу сырую столичную осень? И самое главное — кем мы туда вернемся?
        — Когда вернемся, Осень, я хочу тебя в своей квартире.
        — Только если пообещаешь сыграть,  — шепчу я, приподнимаясь, чтобы поцеловать его.
        Оторваться так безумно сложно. Мы снова растворяемся друг в друге. Я чувствую себя куколкой вуду, которую Ветер подчиняет шпильками своего взгляда, иглами откровенных поцелуев. Не хочу сейчас думать, в чем причина моей патологической привязанности, потому что пока я совершенно не готова бежать марафон по полосе препятствий, копаться в себе и вскрывать старые раны.
        Лучше по шагу за раз.
        Глава двадцать третья: Ветер
        Я ненавижу эти четыре дня, как бы абсурдно не звучала эта фраза. Как можно ненавидеть пятницу и субботу? А до них — среду и четверг? Запросто, если в каждый из четырех дней один и тот же сюжет повторяется почти с шаблонной точностью. Даже начинаю ощущать себя лабораторным грызуном, которого сунули в колесико и забыли менять картинки перед глазами. Время не стоит на месте, и я вместе с ним, но куда бы я ни шел и что бы ни делал, все время перед моими глазами одна и та же сцена: Осень и Ян возле нее. Почему мне кажется, что раньше он хоть изредка оставлял ее одну?
        Мы ни о чем не договаривались. Мы взрослые люди с тяжелым грузом прошлого и на данном этапе жизни не готовы отбросить его, словно старую кожу. Помню, в детстве читал сказку о принце, который должен был сносить три пары железных сапог, прежде чем найти дорогу к своей принцессе. Мы с Осенью еще не сносили свои железные сапоги, но хочется верить, каждый донашивает последнюю пару.
        Смешно сказать: я даже прикоснуться к ней не могу. Только смотреть со стороны, смешивая терпкую сладость ее взгляда и крепкое вино собственных воспоминаний. Мысли о нашем поцелуе кажутся такими предательски громкими, что я теперь почти все время нахожусь в состоянии готовности к вопросу Яна: «Какого хрена, Наиль? Это моя женщина!»
        — Я правильно сделала?  — щебечет рядом Марина, прогоняя мои тяжелые мысли. Тычет мне в лицо блокнотик, где прилежно исписала всю страницу цифрой «два».  — Я молодец?
        Беру «домашнее задание» и нарочно медленно, немного хмурясь, изучаю ее по-детски несуразные каракули. Хотя, нужно признать — она просто умница. Другим детям игра в школу надоедает довольно быстро, до первой же трудности, но Марина, кажется, только с еще большим азартом включается в работу.
        — Ты сделала почти хорошо,  — говорю я, избегая более высокой оценки. В следующий раз она получит свое «умница!», а пока пусть старается. Я показываю кончиком карандаша, где именно у нее ошибки, переворачиваю новую страницу в блокноте и пишу ряд «двоек» для примера.  — Вот, еще раз.
        Эта девочка даже не капризничает: послушно берез задание и топает к столу. Она маленькая и на стул взбирается с сопением и настойчивостью коротколапого ежика, и мне в который раз приходиться напомнить себе, что трудности превращают детей в борцов, которым во взрослой жизни будет легче, чем тепличным цветам. Я ловлю себя на мысли, что хочу светлого будущего для этой девочки. Мне бы хотелось увидеть, как она, с белоснежными огромными бантами зайдет в класс на свой первый урок, хотелось бы вместе с ней рисовать для школы какую-то ерунду на стенд, читать сказки на ночь и оттаскать за уши мальчишку, который будет дергать ее за косички.
        Я мотаю головой, стряхивая наваждение.
        — Ты как?  — спрашивает Ян, плюхаясь на диван около меня.
        Суббота, за окном жуткая метель и вся шумная компания осталась в доме. Пока мужчины обсуждают футбол, женщины готовят ужин. Мне претит необходимость находиться в обществе людей, которых я не знаю и не хочу узнавать. Если бы не Марина — давно бы сослался на головную боль и завалился спать.
        — С официальной частью покончено,  — говорю я в ответ на вопрос Яна.  — А теперь спрашивай то, что на самом деле хочешь спросить.
        Я десять лет знаю этого сукиного сына и сразу понимаю, что он просто заходит издалека.
        — Слушай, старик,  — Ян поглядывает на девочку, и я начинаю догадываться, о чем пойдет разговор.  — Я все понимаю, ты с детьми на короткой ноге, но мне не очень нравится, что Марина так к тебе прикипела.
        — А я все ждал, когда же ты созреешь,  — без тени обиды усмехаюсь я.
        Ведь правда ждал. Не нужно быть велим знатоком человеческих душ, чтобы понять его чувства. Он привозит на курорт женщину, которую добивается чуть ли не впервые в жизни без своих коронных штучек. Ведет себя как долбанный рыцарь и я вижу, что это искренне. Ева ему нравится, хоть мне до сих пор не понятно, чем же она так его зацепила. Моя Осень — совсем не тип Яна. Тем более, Ева с ребенком, а Ян детей, мягко говоря, не любит. Но если посмотреть на ситуацию его глазами, то я в его кампании «Покори Еву» — лишнее звено, посторонний раздражитель, цифра, которая превращает обычное уравнение в нерешаемую головоломку.
        Даже удивительно, что Ян терпел так долго.
        — Ждал — значит, знал?  — делает он закономерный вывод.
        — Не тупой же,  — отвечаю я. Не вижу ни единого повода притворяться.  — Я лажу с детьми, а ты — нет. Я дал тебе фору. Не моя вина, что ты не можешь найти подход к ребенку.
        Конечно, ему не нравятся мои слова, потому что они совершенно справедливы.
        — Я не прошу мне помогать,  — вздыхает Ян после затянувшейся паузы,  — просто не лезь, хорошо?
        — Предлагаешь пинками гнать Марину, когда она попросит почитать ей книжку?
        Чувствую, что начинаю злиться. Каждый из нас прав со своей колокольни, и в идеале я просто должен отойти в сторону и не мешать другу налаживать контакт с ребенком его женщины. Если бы его женщина не была моей Осенью.
        — Предлагаю хотя бы дать мне шанс,  — довольно резко говорит Ян.  — Я просто блекну на фоне хорошего тебя, Наиль, и мне эта херня не нравится. Ева мне небезразлична. Понятия не имею, есть ли у нас будущее, но не хочу лишаться шанса только потому, что дочка Евы спит и видит, как бы ты стал ее папочкой.
        Я сглатываю и изо всех сил делаю вид, что мне совершенно плевать на эти слова. Ян наверняка не собирался так откровенничать, иначе к чему это проглоченное, почти беззвучное «блядь»?
        Через мои руки прошло множество детей, и я знаю, как быстро привязываются к мужчинам обделенные мужским вниманием дети, возраста Марины. Кажется, человек пять точно просили меня стать их папой, а один шестилетний мальчишка со слезами умолял жениться на его маме. Я знал, что Марина привязывается ко мне, но не сделал ничего, чтобы это прекратить. Возможно из неосознанного желания помешать Яну переть к моей Осени на всех парах, возможно, потому что еще до нашего с Осенью разговора, неосознанно хотел сблизиться если не с ней самой, то хотя бы с ее частью.
        — Ева сказала, что у нас нет будущего,  — неожиданно говорит Ян. Никогда не видел его таким серьезным.  — Несколько дней назад, и с тех пор даже не подпускает к себе. То есть, только, как друга. И говорить ничего не хочет, пока не вернемся. Что не так с этой женщиной?
        — Так дело в том, что тебя послали? Или в Марине? Ты уж определись.
        Мы взрослые мужчины, деликатничать точно ни к чему.
        — Ты придурок,  — говорит Ян с выученной улыбкой. Знаю, что он искал во мне поддержку и теперь остался один на один со своим, кажется, первым в жизни отказом.  — А говорят, врачи — душевные люди.
        Хочется спросить, когда это он видел меня душевным добрячком Наилем, но я раздумываю, потому что в комнату заглядывает Вероника.
        — Мужчины, все готово, нужны дополнительные руки, чтобы перенести тарелки.
        Я встаю первым: надеюсь, до завтра Яну больше не захочется говорить по душам.
        В кухне Ева и еще одна женщина, жена друга Яна. Они над чем-то смеются, и я задерживаюсь в пороге, чтобы посмотреть на свою Осень. В последнее время она даже улыбается редко, только когда рядом дочь или когда нас не бомбят посторонние взгляды.
        — Что собираешься делать, когда вернемся?  — спрашивает из-за моей спины Вероника.
        — Работать?  — «подсказываю» я.
        Не люблю женщин, которые не понимают намеков, хоть мом попытки от нее избавиться совсем нельзя назвать двусмысленными. Любая бы на ее месте поняла, но Веронике, похоже, нужно дать словами в лоб.
        — Что ты из себя целку корчишь?  — неожиданно грубит она, сдабривая слова с нотками раздражения.  — Есть какие-то проблемы? Я вроде не предлагаю сразу под венец. Просто хорошо провести вместе время, как два холостяка.
        Ева отвлекается от разговора, берет в руки блюдо с каким-то овощным рагу, поворачивается — и застывает, потому что Вероника тянется к моему локтю, обвивает его руками и прилипает к боку, словно жвачка.
        Мимо нас проходят люди, я слышу мужские голоса: кто-то нахваливает вкусные ароматы, кто-то сетует, что за неделею успел наесть живот.
        Я наклоняюсь к уху Вероники и, улыбаясь на публику, жестким шепотом говорю:
        — Пошла на хуй от меня.
        Иначе она просто не понимает.
        Вероника буквально отскакивает в сторону, чуть не сбивая с ног Яна, который как раз выходит с двумя тарелками.
        Я делаю три шага к Осени, пользуясь тем, что у нас есть пара секунд уединения. Она непроизвольно облизывает губы.
        — Что ты ей сказал, что Ника шарахнулась от тебя, как черт от ладана?  — спрашивает Ева едва слышно, пока я становлюсь к ней плечом к плечу.
        Делаю вид, что собираю вилки и ложки, а на самом деле наклоняюсь, чтобы прижаться губами к «яблочку» ее щеки. Мне плевать, насколько целомудренно или развратно все, что мы делаем в реальности и в наших мыслях, но каждое прикосновение к ней — это путешествие к краю Вселенной. Всегда по-разному, всегда остро, опасно и желанно.
        — Послал,  — говорю ей на ухо, всем телом впитывая дрожь Осени, когда мои губы касаются кожи.
        Она осторожно улыбается, довольная.

* * *
        Мы возвращаемся в столицу в ночь понедельника, и я жадно глотаю запахи проливного дождя и терпкий аромат желтых листьев. Я рад этой осени, словно старой приятельнице, но, конечно, в большей степени тому, что теперь мы с Осенью не привязаны к людям, которые хотели нас привязать. По чуть-чуть за раз — так мы договорились.
        Я прощаюсь с Мариной: строго спрашиваю, будет ли она делать все задания, которые я ей оставил и прочтет ли все сказки, которые заложил закладками в ее книге. Приходиться присесть на корточки, чтобы она могла меня обнять.
        — Я положила тебе в карман мамину визитку,  — шепотом говорит эта маленькая лиса, и я просто разрываюсь от хохота. Марина смотрит с укоризной, так что приходится взять себя в руки, хоть это и сложно. То, как маленькая хитрюга недовольно поджимает губы, достойно «Оскара».  — Позвони ей.
        — Что у вас за сговор?  — спрашивает Осень, когда я поднимаюсь, на прощанье потихоньку дернув малышку за косичку.
        — Это Большой Секрет,  — говорю с видом заговорщика. У меня уже есть ее номер, но Марине об этом знать совсем не обязательно. Достаю из кармана ключи от квартиры и сложенный вдвое листок. Вкладываю Осени в ладонь.  — График моих дежурств на ближайшие две недели. Не звони — открывай своим ключом.
        Ее взгляд становится таким теплым, что я на всякий случай делаю шаг назад, боясь не сдержаться и наброситься на нее с поцелуями. Вот-вот должен появиться Ян, и мы с Евой молча соглашаемся, что нельзя устраивать сцену при ребенке. Мы выдержали четыре дня, потерпим еще один.
        — Надеюсь, у тебя есть дубликат,  — произносит Осень, немного смущенная.
        Ей двадцать семь, и она не разучилась краснеть. Ева-лабиринт, в котором я окончательно заблудился.
        Я еду из аэропорта прямо домой. Не задерживаюсь ни на секунду, потому что знаю — Яну уже подогнали машину и он, конечно же, подвезет Еву домой. И меня злит даже тот факт, что они будут просто сидеть в водной машине.
        Несмотря на расхожее мнение о том, что все горцы ревнуют своих женщин буквально к каждому столбу, лично я за собой подобное замечал редко. Единственная, кого в самом деле ревновал, была Лейла. Но и тогда это не было так болезненно, как сейчас. Знаю, что Осень — женщина высшего сорта, со своими принципами, которые никакой настойчивостью не сломать и не прогнуть даже Яну с его богатым опытом в покорении женских сердец. У меня нет ни единого повода ей не доверять, но я все равно злюсь. Конечно, не до состояния выхватывания кинжала (что за дичь?), но эта злость разъедает мое терпение, словно коррозия. К счастью, какой-то предприимчивый таксист уже рядом, и я ныряю в машину. Откидываюсь на спинку, прикрываю глаза, вспоминая, что через три часа мне на работу, а я так толком и не поспал в самолете.
        Достаю телефон, когда он вибрирует новым сообщением от Осени. «У тебя на ключах брелок с кленовым листочком»,  — пишет она, как будто это не безделушка из супермаркета, а сокровище Агры. Улыбаюсь, вспоминая, откуда он у меня, и быстро пишу в ответ: «Купил его на следующий день, после знакомства с девушкой по имени Осень». Это, кстати, была моя самая необдуманная покупка за кучу лет. Обычно я даже по сторонам не смотрю, просто закидываю в корзинку то, что нужно — и прямиком к кассе. А тут буквально раз отступился от правила — и пожалуйста.
        «Ты выбросила тот медальон?» — пишу я, хоть честно не собирался развивать эту тему. Мне будет обидно, если она его выбросила, но я это переживу, а заодно буду использовать как напоминание о том, что Осень может быть очень импульсивной.
        «Нет, лежит в книге, которую ты подарил. Он слишком красивый, и сорока во мне отказалась совершать такой акт вандализма».
        Я улыбаюсь. Эта женщина вообще не умеет писать нормальные сообщения. Набрала десяток слов, но их хочется перечитывать снова и снова, будто какое-то хокку.
        «Надень его и не снимай»,  — пишу в ответ, прекрасно отдавая себе отчет, что моя фраза донельзя категорична.
        Мы еще не трогали ни одну из щекотливых тем, которые, если наши отношения разовьются во что-то большее, могут стать камнем преткновения. И конечно, Осень не обязана носить на себе символ мусульманской веры, но мне хочется, чтобы Аллах за ней присматривал. Хотя бы одним глазом.
        Глава двадцать четвертая: Осень
        Два часа ночи, среда.
        Я едва стою на ногах, потому что после приезда дела с клубом похоронили под собой все мое свободное время. Цифры, договора, расчеты, приготовления к субботнему празднику для моей Мышки, которое вдруг повисло под большим знаком вопроса, потому что повар, которого я зарезервировала для готовки детского меню еще две недели назад, неожиданно выпал из обоймы, загремев в больницу с аппендицитом. Казалось бы, чего проще — открыть интернет, найти любое пристойное детское кафе и «одолжить» их повара на один вечер, но не в моем случае. Дело в том, что на Маришкин День рождения приглашены дети таких людей, что, если у одного из них случиться хоть намек на расстройство желудка — мне это выльется в огромные болезненные неприятности. Поэтому, прежде, чем кидаться грудью на амбразуру и доказывать, что причина не в угощениях, я должна быть на двести процентов уверена в профессионализме человека, который будет их готовить. И еще свежести продуктов, но с этим проблем быть не должно: я работаю с людьми, которые снабжают элитные столичные рестораны, и знают, что им будет, если к качеству их продуктов возникнут
вопросы.
        — У нас уже такая база, что можно открывать ресторан,  — говорит Карина, когда я подписываю последнюю ведомость.
        Кстати, такая мысль посещала и мою голову, причем задолго до того, как ее озвучила моя бухгалтер. Возможно, не целый ресторан, но уютный бар, где будут подавать экзотические сладости и готовить кофе высшего класса. Я даже «вижу его изнутри»: кресла-мешки вместо обычных стульев, приземистые столики, приглушенный свет, но огромные окна-витрины с глубокими подоконниками, где сможет разместиться влюбленная парочка. Я собрала достаточную сумму, чтобы вложить ее в это предприятие и, может быть, когда моя жизнь чуть-чуть наладится и успокоится…
        Я открываю почту и среди входящих вижу письмо от Даниэлы. Она просто моя палочка-выручалочка: прислала не только все контакты повара, но и места, где он работал, и пару номеров телефонов людей, которые могут за него поручиться. Пишу ей в ответ, что с меня бутылка ее любимого шампанского и, довольная, поднимаюсь из-за стола. Мышцы затекли, и в голове немного туманно, но в целом теперь можно смело сказать, что кучу незавершенных дел я, наконец, разгребла.
        На часах начало третьего. И не просто половина третьего, а середина ночи среды, а это значит, что пошли третьи сутки, как я не видела Наиля. Мы переписываемся постоянно, и вчера даже немного поболтали по телефону, но сегодня он весь день провел в больнице и там снова было не все гладко — я чувствую это по обрывкам фраз, которые он начинает присылать после долго молчания. Поэтому даже не начинаю спрашивать, что стряслось. Мой жутко упрямый Ветер не любит говорить о таких вещах под давлением. Захочет — расскажет сам, ведь мы оба знаем, что в этом мире нет тем, на которые мы не смогли бы поговорить. Просто некоторые не к месту и не ко времени.
        Я знаю, что Ветер вернулся домой после десяти и обещал завалиться спать. Но так хочу его увидеть, что попытки уговорить вести себя, как взрослая женщина, выглядят жалко. Днем у меня новая порция неотложных дел. И, в конце концов, он же зачем-то дал мне ключи от своей квартиры.
        Я выпиваю крепкий кофе перед тем, как сесть за руль, и в голове мгновенно проясняется. Конечно, ехать в гости первый раз с пустыми руками как-то не очень вежливо, но где я что найду посреди ночи? Максимум, что могу: попросить бармена смешать в термос пару безалкольных коктейлей «Имбирный эль», и набираю всяких экзотических фруктов.
        Дорога приятно радует глаз пустотой, и я добираюсь за тридцать минут.
        Немного страшно вот так, посреди ночи, открывать дверь своим ключом, но мою решимость подпитывает железобетонная уверенность в том, что в наших отношениях есть и куда более странные вещи, чтобы пасовать перед этакими глупостями.
        Я потихоньку вхожу внутрь: тихо, но где-то на заднем фоне играет расслабляющая музыка и горит приглушенный свет. Ставлю корзинку с угощениями на пол, осторожно снимаю сапоги и бросаю пальто на вешалку. Окидываю себя взглядом в зеркале: конечно, небольшие круги усталости под глазами красоты мне не добавляют, но сделать я с ними все равно ничего не могу. Да и не хочу. Пусть видит меня такой, какая я есть, ведь принцессой я бываю далеко не всегда.
        У него большая квартира-судия: много пространства, мало мебели, но зато повсюду книги. С веселой улыбкой отмечаю, что мой Ветер не соврал, когда говорил, что его внутренний педантизм порой просто невыносим. В квартире холостяка царит абсолютная чистота и порядок. Уверена, что если проведу пальцем по крышке рояля, то не найду там и намека на пыль. Никаких тебе разбросанных вещей или тем более носков. Даже на компьютерном столе, где у меня самой частенько полный бардак, у Ветра все идеально: блокнот, ручка, наушники висят на специальном крючке. Никаких тебе пакетиков из-под чипсов и пустых баночек с энергетиками. На мониторе включен прямой эфир из токийского аквариума, и я на минутку задерживаюсь, чтобы полюбоваться на танцы экзотических рыбок под расслабляющую музыку.
        А вот и кровать, и мой Наиль, растянувшись во весь рост, обняв подушку, спит так крепко, что даже не слышит, как я присаживаюсь рядом на пол.
        Он в простых домашних футболке и штанах. Одна штанина задралась, выставляя напоказ ногу, покрытую редкими темными волосками. Вообще я терпеть не могу обильную поросль, но у моего Ветра, кажется, ее не очень много. Вспоминаю то единственное фото и растекаюсь в улыбке: он определенно вписывается в мой критический «максимум».
        Не хочу его будить. Просто сажусь поудобнее и рассматриваю лицо мужчины, которого по всем законам жанра должна бы ненавидеть, но вместо этого, как девочка, посреди ночи украдкой сбегаю к нему на свидание. Мы все совершаем ошибки: большие или маленькие — не так важно. Он совершил ошибку, я тоже погорячилась. Но судьба дала нам второй шанс, хотя, кажется, эту судьбу звали Ян. И это все было бы смешно, если бы не было так … странно.
        Мой Наиль безумно красив даже вот такой: с чуть растекшейся по подушке щекой, приоткрытыми губами и растрепанными волосами. У него длинные ресницы, совсем, как у девчонки, и щетина на щеках колючая, когда я провожу по ней тыльной стороной ладони. Кажется, я вполне смогу просидеть так до самого утра, но он все-таки просыпается: медленно открывает глаза и от того, каким безумно красивым и родным выглядит в этот момент, я медленно падаю в бездну щемящей нежности. Ветер несколько раз моргает, наверняка раздумывая, сон я или явь. Протягивает руку, трогая висящий на моей шее медальон.
        — Умница,  — бормочет сонным голосом и тянет на себя.
        Я тону в его теплых объятиях, зарываюсь носом в шею, вдыхая аромат дымной лаванды. Мне так хорошо сейчас, что даже страшно пошевелиться. Если в жизни каждого человека случается лишь один идеальный момент, то вот он, мой. В его руках я могла бы провести Вечность.
        — Скучал по тебе очень,  — говорит мой сонный Ветер и переплетает свои ноги с моими.
        Мы взрослые люди, обремененные своими повседневными делами и заботами, и у каждого есть груз проблем, который нельзя облегчить или сбросить у порога до завтра или послезавтра. Бегать на свидание в восемнадцать и почти в тридцать — очень разные вещи. Но даже вот такие обрывки встреч — бесценны своей неидеальностью.
        Мне не нужно лучшее, мне важно настоящее.
        Несколько минут мы лежим молча, впитывая, словно губки, дыхание и запах друг друга, делясь грузом прошедших дней и той невысказанной болью, которую проносили в своих душах до этого момента. Я знаю, что мой Ветер тонет в печали, прогибается под гнетом сделанных ошибок, но все, что мне остается — просто крепче его обнимать. Знаю, он чувствует мою поддержку без слов. Иначе это не были бы мы.
        — Я угощения принесла,  — нарушаю тишину, предательски зевая. Я безумно устала и от выпитого крепкого кофе не осталось и следа, и глаза слипаются, словно невидимая фея дунула в них сонной пыльцой.
        Я знаю, в чем дело. Просто рядом с ним мне так спокойно, что все тревоги постепенно расползаются по углам. Остается лишь чистая эйфория: он, я, мы — и возможность молчать о главном, потому что наши сплетенные пальцы и ноги, смешанные дыхания значат больше миллионов слов.
        — Люблю угощения,  — так же сонно отвечает Ветер, но все-таки размыкает замки наших пальцев и переворачивает меня на спину.
        Я чувствую себя совершенно беспомощной и вздрагиваю, когда Ветер тянется, чтобы снять с моих волос заколку. Чуть тянет на себя, заставляет сесть и взбивает волосы рыками, пропуская их между пальцами так острожное, словно это паутинка. Не знаю, что на меня находит, но я поддаюсь его невысказанной просьбе, запрокидываю голову и трясу волосами.
        — Ты реальная?  — шепотом спрашивает Ветер, не прикасаясь ко мне и пальцем. Просто смотрит и его взгляд тлеет ноющим огнем желания.
        — С тобой, Ветер, я уже ни в чем не уверена,  — отзываюсь я, падая обратно на подушку.
        Я хочу раствориться в нем вся без остатка. Это что-то губительное, паталогически сильное, необъяснимое. То, что может меня уничтожить, но в эту минуту я почему-то чувствую себя Анной Карениной, которая уже услышала гудок паровоза. Дороги назад нет. А если бы была — я бы уничтожила ее собственными руками.
        Ветер медленно расстегивает пуговицы моей блузки, наклоняется так, что волосы падают ему на глаза и теперь его лицо скрыто маской тени. Он раздевает меня медленно, как будто в самом деле считает лишь призраком, слишком ярким плодом собственного воображения, который может раствориться от любого резкого движения.
        Я приподнимаю бедра, помогаю снять с меня брюки и остаюсь лежать перед ним в одних трусиках. Я не планировала оставаться у него на ночь и, конечно, не загадывала о том, случиться ли наш первый раз сегодня или завтра, или на следующей неделе. И сейчас мне, словно девчонке, досадно, что под одеждой у меня простые, хоть и брендовые, телесные трусики «танга».
        — Я не сексуальная,  — говорю без тени кокетства, на самом деле с трудом сдерживаясь, чтобы не прикрыться руками.
        У меня небольшая грудь, и это всегда немного меня беспокоило, н в остальном мне нечего стыдиться: я занимаюсь спортом и у меня нет ни единого грамма лишнего веса. И все же, то, как Ветер бесстыже поглаживает меня взглядом, одновременно и заводит, и пугает.
        В ответ на мое признание, он молча берет меня за руку и кладет себе на штаны: мои пальцы инстинктивно осторожно сжимают его возбуждение. Ветер жмурится, запрокидывает голову и кусает губу. А потом, удерживая мое запястье, спрашивает:
        — Все еще думаешь, что не сексуальная?
        Я ни о чем не думаю, разве что изредка, словно молнии далеко ушедшей грозы, на задворках сознания возникают мысли, что я не хочу и не могу больше ждать.
        И мой Переменчивый ветер, словно слышит этот немой зов. Трусики он почти срывает, потом стаскивает через голову футболку, дав мне лишь миг, чтобы полюбоваться его сложением. Потом, когда мы насытимся друг другом, я хочу прочертить пальцем каждый рельефный изгиб его тела, каждую мышцу.
        Он осторожно поглаживает меня между ног, а я уже выгибаясь навстречу, бесстыже развожу ноги, словно Ветер — мой владелец, и я должна отдаваться ему без оглядки, сразу вся, телом и душой. В эту минуту мне уже нет дела до того, как я выгляжу.
        — Такое чувство, что первый раз трахаюсь,  — смеется над собой мой сумасшедший Ветер и жадно меня целует.
        Я задыхаюсь, потому что этот собственник крадет мой воздух, мое терпение и здравомыслие. Мы словно голодали друг по другу куда больше, чем несколько дней. Сейчас, когда наши языки сплелись в сумасшедшем танце, я ощущаю себя женщиной, которая прошла сотню миров, чтобы только встретить своего единственного. Мне хочется заклеймить его своими поцелуями, своим запахом, оставить на его теле одной мне понятную карту царапин.
        — Сумасшедшая,  — отрываясь от моего рта, бормочет Ветер, пока я обвиваюсь вокруг него, жадно кусая за шею и плечи.
        На смуглой коже остаются следы: тоненькие полумесяцы моего укуса, которые тут же наливаются кровью, превращаясь в странное подобие печати. Я слизываю эту боль языком.
        — Я тебе пометила, Ветер,  — говорю, покрывая поцелуями каждый миллиметр его кожи и, как обезумевшая кошка, кусаю снова.
        Ветер рычит и смеется, смеется и рычит. Хватает меня за волосы, прижимает голову к своей груди, вздрагивая каждый раз, когда мои ногти впиваются ему в спину, а зубы прихватывают крохотные соски. Я так завожусь, что перестаю контролировать силу, с которой вонзаю в него зубы, и в конце концов мой мужчина с силой, словно я жалящая медуза, тянет за волосы, отводя мою голову до упора назад. И снова я беспомощна перед ним, открыта в своих желаниях и потребностях.
        — Раздевай меня,  — звучит его хриплый приказ, и я послушно стаскиваю с него последнюю деталь одежды. Обхватываю пальцами его каменную эрекцию, захлебываюсь собственным стоном и слышу, как он стонет в ответ, покусывая мои губы.  — Сильнее, детка, не сломаешь.
        Мы вместе смеемся — и секундная разрядка превращает ураган в настоящее торнадо. Я сжимаю его двумя руками, пока Ветер большим пальцем поглаживает мой болезненно твердый сосок. Мне хочется молить его о поцелуях, хочется, чтобы он обхватил его губами и мягко посасывал, чтобы кусал и лизал.
        Я безумная.
        Я развратная.
        Я вся его настолько сильно, что почти не удивляюсь, когда ветер заменяет пальцы губами и делает все то, о чем я только что беззвучно молила.
        Мы разукрашиваем тишину бесконтрольными просьбами ласкать сильнее, жарче, отпустить все внутренние тормоза, вылететь за пределы трассы и отпустить руль.
        — Нет, Осень, будет по моему,  — говорит мой господин на эту ночь и пресекает мои попытки обнять его ногами. Вместо этого распрямляется, садиться на колени и тянет меня за задницу вверх. Я охаю, когда мои ноги оказываются у него на плечах. И ною, чувствуя поглаживая по влажной развилке.  — Я же говорил, что твои ноги будет охуенно смотреться у меня на плечах.
        И не давая мне насладиться этой фразой, толкается бедрами вперед: весь сразу, глубоко в меня, словно от этого зависит его жизнь.
        Я выкрикиваю его имя, сжимаю простынь в кулаках, потому что с каждым движением в меня мой Ветер словно швыряет меня навстречу солнцу: к той яркой вспышке, которая сводит с ума, обжигает, манит и обещает сладкую смерть.
        Мы одновременно покоряем и покоряемся друг другу.
        Я прошу еще и еще, он отзывается грубыми толчками, и комната разлетается на атомы от наших стонов, влажным шлепков и ливня за окнами.
        Давным-давно я упала так сильно, что больше не пыталась летать.
        Но сегодня Ветер подарил мне крылья и выпустил из клетки, свитой из стыда и страха.
        И я снова готова поверить в любовь.
        Глава двадцать пятая: Ветер
        — Может быть, вот это?  — Осень задумчиво берет с витрины коробку с игрушечным набором, кажется, спальни, и сосредоточенно изучает содержимое за «пузырем» из твердого пластика.
        Пятница, половина пятого вечера и сегодня мы впервые выбрались куда-то вдвоем.
        Осень вся на иголках, потому что завтра большой праздник — День рождения Марины. Я знаю — вижу и чувствую — сколько всего Ева делает, чтобы он получился незабываемым. Даже в шутку называет его «первым юбилеем Мышки». Иногда мне кажется, что ее любовь к Марине слишком безоговорочная, но потом я вспоминаю, что дочка стала для нее спасением — и сажаю на поводок своего внутреннего циника.
        И потом: это ведь Марина. Тот самый ребенок, которого я ни разу не видел в слезах, капризной или истерично что-то выпрашивающей. Если кто и заслужил настоящее волшебство на свой первый юбилей, как это она.
        — Дом для карлика?  — спрашиваю я, укладывая голову на плечо Осени, с видом знатока рассматривая каждый стежек на одеяльце, которое идет в комплекте к кровати из набора.
        — Это для ее хомячьей семьи,  — серьезно отвечает Осень и я, чтобы выудить из нее улыбку, осторожно прикусываю ее за ухо. Она тут же прижимается щекой к плечу и тянется для поцелуя.
        Мы целуемся постоянно. Так много, жадно и часто, что сегодня, когда час назад встретились в сквере, Ева с гордостью заявила: «Ты мне дыру на подбородке протер, колючий южный мужчина!» Пришлось целовать ее несчастный, замазанный каким-то косметическим средством подбородок. Предложил побриться — и тут же услышал категорическое: «Вот еще!»
        Наверное, рано или поздно наступит тот день, когда я перестану удивляться ее реакциям и словечкам, ее умению говорить просто о сложном и усложнять простое, но сейчас я готов наслаждаться этой непредсказуемостью вечность. Нет, пожалуй, две вечности.
        В конце концов, Осень останавливает выбор на двух таких пластиковый коробках с мебелью для семьи игрушечных хомяков, и мы идем к кассе. Я не даю ей расплатиться, а когда Ева начинает хмуриться, едва заметно качаю головой, надеясь, что не придется произносить этого вслух. Осень поджимает губу, и больше не мешает. А когда мы выходим из отдела с игрушками, выглядит такой растерянной, что я все-таки останавливаюсь.
        — Ты не должен был…  — говорит она с видом человека, который вдруг узнал, что солнце — это большая огненная звезда.
        — Почему?  — интересуюсь я. Мне правда интересно услышать ответ.
        — Потому что… это ведь я… То есть…
        Она вздыхает, мотает головой и я, взяв ее за руку, иду к книжному отделу.
        Вчера она передала мне пригласительную открытку на праздник дочери, сказав, что лишь передает просьбу дочери, и у меня не возникло ни единого повода ей не верить. Но мы оба знаем, что происходящее между нами еще слишком зыбко и эфемерно, чтобы нестись галопом в карьер. Знаем — и поэтому запросто говорим об этом, и приходим к решению, что пока будет достаточно просто передать Марине подарок и мои извинения, что не смогу помочь ей задувать свечи.
        — Пусть будет от тебя,  — предлагает Осень, и я громко смеюсь в ответ.  — Что?  — не понимает она.
        — Сама дари ей глупости, Осень, а я подарю то, что Марине действительно понравится.
        Мы ныряем в отдел с фэнтези, и я почти сразу нахожу нужную книгу, не обращая внимание на всяких Гарри Поттеров и слишком уж напичканную религиозными аллюзиями Нарнию.
        — Вот,  — показываю свой выбор.
        — «Хоббит»?  — переспрашивает она, как будто это не написано на обложке крупным витиеватым шрифтом.
        — Лучшая книга для маленькой умной девочки,  — киваю я.
        — Боюсь, она еще не так хорошо читает.
        Я хочу сказать, что мне бы хотелось читать ей перед сном, но в этом нет необходимости — Осень прекрасно читает мой взгляд. И упирается лбом мне в плечо, думая, что я не увидел слез в ее глазах.
        Мы задерживаемся в книжном еще немного: я выбираю закладку с тяжелым медальоном в виде колпака волшебника и маленький блокнот с оберткой из кроличьего меха персикового цвета.
        — Марина читает те сказки, что ты сказал,  — говорит Осень очень осторожно, как будто мы переходим на запретную территорию.  — Немножко и очень медленно, но читает.
        Я собираюсь сказать, что в усидчивости ее дочери нет моей заслуги, но в ноздри ударяет знакомый, единственный в своем роде терпкий аромат духов. И мне даже не нужно угадывать, кому он принадлежит, потому что взгляд упирается в знакомые черные волосы, кроваво-красные губы и взбешенный темный взгляд.
        Лейла.
        Где бы мы еще встретились, как не на выходе из детского книжного магазина?
        Мне совершенно не нравится ее взгляд. То, как Лейла смотрит на руку Евы в моей ладони, больше напоминает прицельную бомбардировку крошечными атомными разрядами. Я чувствую, что у меня даже кожа на тыльной стороне ладони начинает зудеть, словно ее обдали кипятком.
        Она красивая, как чертова фурия, но… что-то со мной не так. Мне больше не хочется ковыряться в прошлом, нырять в воспоминания о наших умерших отношениях. Может быть, всему виной ночь, которую мы провели вместе, а может, дело в женщине, которая с непониманием наблюдает за тем, как мы с Лейлой смотрим друг на друга.
        — Наиль?  — Лейла вскидывает бровь, очень плохо изображая безразличие. Она никогда не умела держать себя в руках, всегда вспыхивала от малейшей искры, словно спичка, и были времена, когда я даже находил это забавным. Теперь же искренне не понимаю, что милого может быть в вечно истерящей женщине.  — Что ты делаешь… здесь?
        Лейла имеет в виду детский магазин, но продолжает смотреть на Еву. Оценивает ее с видом торговки, которая пришла купить породистую лошадь, но отчаянно ищет повод придраться ко всему, чтобы сбить цену. И я поддаюсь голосу разума, который говорит, что я должен как минимум прикрыть Еву от этого презрения. Это наши с Лейлой обиды прошлого, которые вдруг вскрылись и кровоточат, и Осень здесь совершенно не при чем.
        Выступаю вперед и осторожно толкаю Еву себе за плечо. К счастью, она умная женщина, и сразу понимает, что если я так поступаю — значит, есть причина.
        Кстати, поступаю очень вовремя, потому что к Еве присоединяется ее компаньонка, и мне хочется громко выругаться. Сегодня судьба явно играет против нас с Осенью, потому что Лейла гуляет по магазинам вместе с моей матерью.
        Мы обмениваемся приветствиями и я, как хороший сын, целую ее в щеку, давая окинуть себя придирчивым материнским взглядом. Делаю все, чтобы оттянуть момент, когда мать перенаправит свое внимание на Еву, но она делает это слишком быстро: выглядывает из-за моего плеча и, чуть прищурившись, смотрит на Осень.
        — Ева — это моя мама, Карима Эльдаровна. Мама — это моя подруга, Ева Шустова.
        — Очень приятно,  — настороженно отвечает Осень, но мать отвечает ей лишь холодным кивком.
        Моя мать родилась в богатой семье, она благородной крови и, хоть мы далеко не традиционная мусульманская семья, она предпочитает чтить традиции. В особенности те, которые обязывают мусульманского мужчину жениться на единоверке. И, конечно, то, что мы с Осенью держимся за руки, дает более, чем ясное представлены о наших с ней отношениях. Я сказал «подруга», но ни один из нас четырех не ставит под сомнение, что за отношения скрываются за этим безликим словом. Тем более для матери, которая знает, что я никогда не появлялся с одноразовыми женщинами на людях.
        — У внука тети Зульфии в воскресенье День рождения,  — говорит мать сухим голосом, и я вижу, что точно так же, как я прячу за своей спиной Еву, она придерживает Лейлу.
        Смешно: ни один человек на свете не удержит ее от сцены, если Лейла решит, что пришло время устроить скандал. Ни один человек на свете, кроме меня. А у меня разговор очень короткий и выражения далеки от тех, которые стоит упоминать среди плюшевых мишек и товаров для новорожденных.
        — Передай мои искренние пожелания,  — говорю я. Идиотский разговор, потому что мы преследуем разные цели. Мне глубоко плевать на внука тетки — кажется, десятого по счету — матери не плевать на то, почему я выбрал Еву, а не порядочную мусульманку. Лейла готова разорвать нас с Евой на части, а Ева… Моя Осень просто пытается приспособиться и не разбиться о рифы моего прошлого.
        — Будет очень вежливо прийти и поздравить ее лично,  — продолжает мать.
        — Я не делал этого пять лет,  — пожимаю плечами,  — так что предпочту сохранить традицию.
        — Кто она?  — наконец, взрывается Лейла. Она явно не слышала ни слова, потому что была слишком увлечена составлением плана уничтожения женщины, которая стала ее заменой.  — Твоя очередная игрушка? Еще одна попытка позлить семью? Сделать всем назло? Брыкаться и корчить самостоятельного?
        — Я могу подождать в машине,  — спокойно, с достоинством говорит Ева. Если слова Лейлы ее и задели, то даже мне не удается прочесть это за ее невозмутимым видом.
        Горжусь ею. В самом деле чертовски горжусь: то, как она себя ведет, не дает втянуть себя в спор, игнорирует провокации просто идеально. Поэтому плюю на все: поворачиваюсь и легко, едва касаясь, целую ее в губы.
        — Я быстро,  — говорю, напоследок чуть сильнее сжав ее пальцы.
        — Могу взять кофе в стаканчиках, хочешь?
        — Было бы неплохо.
        — Была рада с вами познакомиться,  — говорит Осень моей матери, сдабривает слова вежливой улыбкой, переводит взгляд на Лейлу, желает ей хорошего дня — и у ходит, унося с собой пальму первенства в сегодняшнем состязании на звание самого здравомыслящего в нашем квартете.
        Глава двадцать шестая: Ветер
        — Снова протестуешь?  — качает головой мать, вгрызаясь в меня укором.
        — Просто живу, как считаю нужным,  — отвечаю я.
        На самом деле, это будет разговор матери и сына, которые видятся два-три раза в год по большим праздникам: злой, до краев наполненный взаимными упреками и сдобренный вечной темой о том, как и во имя чьего счастья я должен жить.
        — Она христианка? Иудейка?  — снова лезет с вопросами Лейла, и я снова ее игнорирую.
        — Ты поступаешь необдуманно,  — более сдержана в словах моя мать, но ее взгляд так же зол.
        Лишь опыт прожитых лет с таким непростым человеком, как отец, заставляют ее не опускаться до уровня Лейлы. Интересно, кому из них пришла в голову идея совместного похода по магазинам? Помнится, недавно мать говорила, что в качестве моей жены Лейла ее тоже совсем не радует, и даже пыталась навязать какую-то набожную дочку будущего министра.
        — Если это что-то несерьезное…  — продолжает мать, но Лейла грубо ее перебивает.
        — Ты просто боишься отношений, Наиль.
        — Всего лишь предпочитаю держаться подальше от женщин, которые раздвигают ноги перед другими мужиками, пока я зарабатываю деньги для семьи.
        Лейла горит изнутри: почти вижу, как дым валит из ее ушей и ноздрей. С ней так всегда: сама мелет языком, даже не пытаясь контролировать словесный понос, и тем самым просто провоцирует сыграть против ее же словами. Правда в том, что ее измена давно получила огласку, хоть и не от меня. Бессмысленно упрекать меня в чем-то, после того, как первая поставила крест на всем хорошем, что держало нас вместе.
        Я вижу так много всего в ее невысказанном упреке: мол, она привыкла жить красиво, ездить куда ей вздумается, покупать все, что хочется, бродить с подругами по дорогим клубам и отрываться, от нечего делать заказывая самые дорогие напитки и закуски. И моя зарплата хирурга ее, конечно же, не устраивала. А сколько раз вставал вопрос о том, что я мог бы стать «пластиком» и рубить бабло на женах богачей, которые хотят губа, как у Анжелины Джоли — даже воспоминать противно. Но я любил: слепо и сильно. И это была самая большая ошибка моей жизни.
        Помню, как дернуло что-то, не дало сказать, что я еще и финансовый аналитик, и за мои услуги платят куда больше, чем она сможет потратить. Хотел посмотреть, готова ли она принять меня, как есть, принять другую жизнь ради меня.
        Но теперь это все равно бессмысленно сотрясание воздуха, поэтому лучше прекратить зашедший в тупик разговор.
        — Мне правда пора бежать,  — говорю матери, наклоняясь для поцелуя в щеку.  — Передавай привет тете и имениннику.
        — Отца оперируют через неделю,  — произносит она, и я впервые слышу в ее голосе тревогу. Впервые тех пор, как не стало брата.  — Ты должен быть с ним. Со своей семьей. Ты должен вместе с нами просить Аллаха о чуде.
        — Я попрошу, мама.
        Воздух вдруг становится спертым и тяжелым. Я поворачиваюсь на пятках и ухожу. Слепо ставлю ногу на эскалатор — и кто-то налетает на меня сверху. Держит так крепко, словно я единственная соломинка в бушующем море.
        — Хочешь, стану всем для тебя?  — плачет мне в ухо Лейла.  — Хоть на край света пойду! Я же люблю тебя, Наиль!
        К горлу подскакивает ком, но я беру ее за руки и медленно развожу их в стороны.
        Мы стоим внизу, словно две статуи, которые разрезают поток покупателей. Эта женщина все еще будоражит мой ум, будит что-то в глубине души, заставляет желать того, что снова меня уничтожит. Но бегать от нее я не буду. Если это все еще любовь, то я нашел от нее противоядие.
        — Я не могу без тебя,  — уже спокойнее говорит Лейла. Кажется, что-то в ее голове сломалось, отвалился запал и генератор злобы остановился.  — Все время вспоминаю, как ты меня любил. Никто так меня не любил, Наиль.
        — Знаю,  — даже не пытаюсь разубеждать я.
        Никто так ее не любил и никто так любить не будет. Не то, чтобы я был уникальным. Совсем нет: мир кишмя кишит ослами, которые безоговорочно отдают свои чувства одной женщине. А та, в итоге, отрывает яйца своему остолопу и сжирает их на ужин, с гарниром из измены и лжи. Просто я видел в ней только лучшее, а плохое списывал на придурь, которая что-то вроде ее личной изюминки.
        — Мы можем попробовать сначала,  — говорит она, пытаясь придвинуться ближе, но я не даю этого сделать.
        — Я не хочу ничего начинать с тобой, Лейла,  — говорю с горечью.
        На самом деле, есть большая разница между «не хочу» и «не должен, ради нас обоих». Хочется ли мне вернуть ту страсть? Возможно. Хочется ли мне вернуть ту страсть с этой женщиной? На этот вопрос у меня нет категоричного ответа, поэтому я выбираю на свой страх и риск. И я выбираю «нет». Даже мысленно произношу это убийственное слово, прислушиваясь к громкому лязгу захлопнувшейся двери в темницу моей души. В ту, где пожизненно будут томиться все мои чувства к женщине с алыми губами.
        — Мы могли хотя бы попробовать,  — уже совсем смиренно настаивает она. Я почти удивлен: впервые вижу ее такой покорной, согласной, кажется, на любое условие. Пожелай я какую-то мерзость в постели — она наверняка бы, не раздумывая, согласилась.  — Говори, что угодно, но я по глазам вижу, что ты не забыл. Просто хочешь сделать мне больно.
        Мне хочется сказать ей о многом. О том, что забыть и простить — это два берега огненной реки, которую не пройти и не переплыть. О том, что любовь может воскресить или убить. Но в ее глазах нет и намека на желание услышать хоть малую толику моих истинных чувств. Может быть, мы просто перестали говорить на одном языке?
        Протягиваю ладонь и даю себе право на одну единственную вольность: глажу Лейле по щеке. Она тут же бросается навстречу, ищет ласки в моих объятиях, но я просто стою столбом, и в руках нет ни капли тепла для нее.
        — Когда у людей гангрена, Лейла, они мучаются от страшной боли. И даже когда им удаляют конечности, они еще долго чувствуют, как горит несуществующая рука или нога. Ты — моя удаленная конечность, Лейла. Ты просто фантомная боль.
        Она смотрит на меня с полным непониманием, о чем я говорю. И не потому, что глупая. Просто теперь мы говорим на разных языках.
        Я отодвигаю Лейлу в сторону и, не оборачиваясь, иду прочь.
        Ева ждет в машине и с теплой улыбкой вручает мне большой стаканчик кофе. Она даже села на пассажирское сиденье, всем видом давая понять, что вести буду я.
        — Не сладкий,  — хвалю я, потягивая из трубочки обжигающе горячий американо.
        — Сам же сказал, что я не безнадежна,  — урчит она.
        Ни вопросов, ни упреков, ни единого намека на обиду. А ведь моя Осень умная женщина и даже если не поняла, что это и есть та самая женщина, разбившая мне сердце, то близка к такому выводу. Но ничего не спрашивает.
        Хочется прикоснуться к ее волосам: люблю, когда она их распускает, и золотистые локоны обрамляют лицо вот как сейчас. Но на моих пальцах Лейла и мне не хочется пачкать Осень грязью прошлого.
        — Поехали ко мне,  — предлагаю я.
        Мы договорились, что просто погуляем вместе, потому что сегодня в шесть у нее какая-то онлайн-встреча, завтра весь день расписан по минутам, а на воскресенье я сам вытребовал у нее обещание спать весь день. Но сейчас я нуждаюсь в ней как никогда остро. Сама мысль о том, чтобы отпустить Еву вызывает ноющую тоску. Не знаю, почему вдруг чувствую такую сильную зависимость, как будто уходя, Осень заберет с собой и мое дыхание.
        — Поехали,  — соглашается она, обхватывает губами трубочку и, немножко жмурясь, тянет свою сладко-молочную вкусняшку.
        — Что у тебя там?  — спрашиваю я, заводя мотор ее «Мерседеса».
        — Моккачино.
        — Хочу попробовать.  — Не верю, что делаю это, но, тянусь, с намерением поддаться на ее уговоры. Осень вкладывает кончик трубочки мне в рот, делаю глоток. Шоколад, ваниль, нотка кофе и умеренная сладость.  — В следующий раз, Осень, мне тоже такое заказывай.
        Улыбка триумфа на ее лице ярче взрыва сверхновой.
        Уже в подъезде моего дома, мы тянемся друг к другу. Целую ее жадно, как мальчишка-хулиган, который нашел свою девочку-отличницу. Она откликается, шепчет: «Сумасшедший Ветер, сумасшедший…». Сумасшедший, потому что совершенно не хочу себя контролировать.
        Едва дверь моей квартиры закрывается за нашими спинами, я толкаю Осень к стене. Не хочу больше ждать, даже, чтобы раздеть ее до конца. Сбрасываю пальто, одновременно покрывая поцелуями ее шею, теряясь в запахе волос, постанывая от того, как сильно она толкается навстречу моим губам. Осень торопливо скидывает пальто, и я забрасываю ее ноги себе на талию, всем телом вжимая спиной в стену. Сегодня она в юбке и почти рычу, когда пальцы находят под джинсовой тканью кромку чулок.
        — Не могу ждать,  — признаюсь с такой отчаянной откровенностью, словно перед казнью.
        Ева молча всхлипывает, но каждый жест, каждая нотка дыхания со вкусом шоколада и ванили, говорят, что она примет любой вариант. Отодвигаю в сторону ее трусики, натыкаясь пальцами на влагу. Голова кружится, сердце грохочет, как барабанщик. Тяжелее всего расстегнуть брюки, но я справляюсь. Когда прижимаюсь к ней готовим взорваться членом, Осень откидывает голову и вдруг широко распахивает глаза. Я в ловушке ее мшистого взгляда и когда наши тела соединяются в один глубокий толчок, мы смотрим друг на друга.
        Это гипноз.
        Или магия?
        Я цепляюсь в ее бедра так сильно, что суставы сводит судорогой. И каждое движение дарит боль и наслаждение этой болью. Словно умираю и воскресаю с интервалом в четверть секунды. Никогда за последние два года я не чувствовал себя настолько живым, наполненным до краев чем-то новым.
        — Еще, пожалуйста…  — молит Осень, и я отбрасываю в сторону все попытки контроля.
        Нам больно, но мы оба нуждаемся в этой боли.
        Я слишком резкий, слишком нетерпеливый. Я так глубоко в ней, что с каждым толчком боюсь расколоть ее на части. Она царапает мне спину, и я знаю, что даже через рубашку исполосовывает кожу в кровь. Кричит, когда ее накрывает оргазм и звук страсти уничтожает то немногое, что осталось от реальности.
        Потом, когда ноги перестают дрожать, я отношу Еву в постель, раздеваю и мы снова занимаемся любовью: так же жадно и бесконтрольно. Мне хочется, чтобы на коже остался ее запах, а вкус поцелуев впечатался в губы. Мне хочется окунуться в нее с головой, смыть с себя все липкие паршивые чувства, и оставить лишь те, что, я надеюсь, наполнят мою жизнь новым смыслом.
        Впервые слово «будущее» не синоним слова «одиночество».
        Ева обессиленно падает на спину, и я сам обнимаю ее. Вдыхаю аромат волос и чувствую, что даже сейчас, после сумасшедшего секса, мне все равно слишком мало моей Осени. Сердце нестройной морзянкой выстукивает потребность любыми способами оставить ее на всю ночь. Знаю, что невозможно, но хочу.
        Она забрасывает на меня ногу, и я поглаживаю гладкое бедро, вдруг осознав, как много собственника в этом простом жесте. Во мне намешано так много всего, что разобраться в этом под силу лишь опытному психиатру, но одно я знаю точно: с Евой у меня что-то совсем нереальное. Мне катастрофически не хватает слов, чтобы описать наши отношения. Это больше, чем привязанность, это сильнее, чем страсть. И, вместе с тем, это что-то слишком хрупкое, что может разбиться от любого неосторожного касания. Хуже всего то, что я понятия не имею, как нас защитить: от себя самих и друг от друга.
        — Ты не похож на мать,  — бормочет Ева сонным голосом, перебираясь на меня сверху. Укладывается, как кошка, и забавно сопит, когда я, пробегаясь подушечками пальцев по ее бокам, вызываю случайную щекотку.
        — Брат был похож.
        — Был?
        — Скололся и умер от передоза.
        Я намеренно выбираю жесткую интонацию, и Осень понимает ее именно так, как должна: не сочувствует и не пускается в пространные рассуждения о вреде кокаина. Она оставляет за мной право самому решить: хочу ли я рассказать и, если хочу, то как много. Я рассказываю. В моей душе много ран, но эта, пожалуй, самая большая. От нее остался огромный рубец, который я вскрываю словами, ковыряю до боли глубоко, до самого детства, в котором Али был избалованным грубым моральным уродом, а я — объектом его постоянных издевательств. В пять лет я свалился с качели и с травмой позвоночника почти год провел в постели, потому что не мог ходить. А когда снова встал, то все время падал, прямо на ровном месте. И Али постоянно меня лупил, просто потому что я был Наилем-хромоногим. Он меня бил, а я давал сдачи — и снова получал. Год за годом, месяц за месяцем. На мне места живого не было, но я все равно лез в драку. А родители… Они делали вид, что это братская возня, обычное соперничество.
        Я рассказываю о том, как впервые ударил так сильно, что Али, наконец, упал. Осень уже уснула и вряд ли слышит хоть слово, но сейчас мне уже не замолчать. Пусть она не слышит, но на эту мрачную сказку уже сползлись другие слушатели: призраки обид и демоны злости. Встречаю их, как старых знакомых. И говорю, говорю, пока не начинаю кровоточить.
        Али был любимым сыном, а я — просто наказанием, которым Аллах пожелал испытать мою мать. И пока брат купался в парном молоке родительской любви, я закалялся в их безразличии. Он слабел, а я становился сильнее. Может, если бы у него был свой «старший хуевый брат», Али бы тоже закалился, но у него было все — и «все» превратило его в слизняка.
        — Я уснула?  — бормочет Осень, рассеянно хлопая ресницами.
        — Минут на тридцать.  — Я перебираю пальцами ее волосы, улыбаюсь тому, какой невинной она выглядит в эту минуту.  — Хочу, чтобы ты как-нибудь осталась у меня на ночь. Запишу на телефон твой очаровательный храп.
        Ее глаза сперва наполняются ужасом, потом, когда я начинаю трястись от беззвучного смеха, недоверием, а потом она наиграно хмурится — и выскальзывает из постели. Закладываю руки за голову и наблюдаю, как Осень одевается, хоть это и чертовски плохая идея, потому что стоит ей расправить резинки чулок на своих восхитительных ножках — и мне снова остро необходимо оказаться в ней.
        — Я закрою, не вставай,  — говорит она, целуя меня на прощанье.
        Киваю, но в тот момент, когда Осень идет к двери, в моей груди появляется ноющее чувство отчаяния. У нас все хорошо. У нас все почти идеально на этой стадии, так откуда же взялась странная тоска, как будто я больше никогда ее не увижу?
        Выбираюсь из постели, подхожу к окну, чтобы провести взглядом машину.
        И тревога только усиливается.
        Глава двадцать седьмая: Осень
        Суббота, шесть вечера — и праздник в самом разгаре.
        Дети — а их тут десятка два — носятся по площадке, играя в пиратов и моряков, разукрашенные «татуировками» Веселых Роджеров и скрещенных костей. Маришка, запыхавшись, останавливается, чтобы поправить треуголку, которая ей немного велика и все время сползает на глаза.
        Я быстро делаю снимок телефоном и отправляю Ветру. Он сегодня дежурит, и мы лишь изредка обмениваемся сообщениями, но я пообещала прислать пару фотографий с торжества.
        «Маленький Джон Сильвер!»,  — пишет Ветер через пару минут.
        Улыбаюсь и снова поглаживаю экран телефона пальцем. Глупость — давать столько нежности куску пластика и стекла, но мне так хочется. Как хочется и того, чтобы Наиль был рядом, но пока это невозможно, и я рада, что у нас нет никаких разногласий насчет скорости, с которой развиваются наши отношения.
        Вчера я немного схитрила. Вытащила его погулять под предлогом покупки подарка для Маришки. Просто хотела побыть с ним вместе за пределами стен его квартиры и чуть не запрыгала от радости, когда он запросто согласился. Подарок для Маришки был заказан еще месяц назад: дочка давно просила «маленького льва», так что пришлось озаботиться поисками хорошего питомника мейн-кунов. Сегодня я встала в четыре утра, чтобы съездить за трехмесячным котиком серебристого окраса по кличке Орфей. Визг Маришки оглушил, кажется, не только нас с Любой, но и жителей соседних домов. И, само собой, Орфей сразу же превратился в Фея.
        Я отвлекаюсь, потому что охранник осторожно трогает меня за плечо и шепотом говорит, что снова пришел «тот мужик». Сразу понимаю, что Андрей и беру минутную паузу, чтобы подавить волну злости. Знала весь, что не просто так он затих и столько дней не давал о себе знать, но была уверена, что Андрей даже не помнит, когда День рождения у его дочери. Надо же, помнит. И, скорее всего, протаскал какой-то жутко пафосный и почти наверняка бесполезный подарок, который служит лишь одной цели — в денежном эквиваленте выразить всю силу его отцовской любви.
        Не будь здесь столько народа, я бы просто сказала вытолкать Андрея вон и не подпускать к клубу ни на шаг. Но он запросто может устроить скандал.
        Выхожу — и окунаюсь в чувство дежавю.
        Мы ведь уже разговаривали вот так: Андрей за дверями моего клуба, с порцией претензий, обид и желания получить Марину любой ценой. И тогда я дала понять четко и ясно, что не собираюсь потакать его капризам, но он, как избалованный мальчишка, снова и снова лезет напролом. Не сомневаюсь, что он не принес ничего нового, кроме еще одной попытки сперва воззвать к моей совести, потом надавить на жалость и, если не получится, покрыть упреками в том, что во всем и всегда с самого начала была виновата только я. В прошлый раз ему почти удалось уничтожить мою уверенность в своей правоте, но сегодня я не поддамся на провокацию. Я теперь с моим Ветром, а раз он может противостоять демонам прошлого, то и смогу дать отпор.
        Андрей принес огромного плюшевого медведя и сейчас держит его одной рукой, второй протягивая мне букет роз. Намеренно скрещиваю руки на груди, всем видом давая понять, что цветы он может деть куда угодно — я все равно не возьму. Андрей щурится, а потом швыряет букет в стоящую неподалеку урну. Демонстративно делает это грубо, резко, так, что со стеблей отлетают листочки. Жаль, цветы-то ни в чем не виноваты.
        — Я хочу поздравить дочь,  — заявляет он, с видом человека, который готов штурмовать крепость даже, если его обольют горячей смолой и поджарят до хрустящей корочки.  — И спасибо за приглашение.
        Ерничает. Считает, что имеет право на обиды и упреки.
        — Уходи и забирай с собой этот рассадник бактерий и пылевых клещей,  — спокойно отвечаю я.
        — Нет, Ева, больше ты об меня ноги не вытрешь. Я ее законный отец, я записан в документах и собираюсь воспользоваться своим правом видеться с Мариной. Хоть через суд, хоть через господа бога.
        — Как ты заговорил…  — Я спокойна. К счастью, так сильно переживала, чтобы праздник удался, что выпила пару успокоительных и теперь мне кажется, что я в состоянии перетерпеть даже моральное расчленение. Слова не причиняют боли, лишь немного тупо ноют, как ранка трехдневной давности на месте вырванного зуба.
        — Так, как ты заслуживаешь, чтобы с тобой разговаривали.
        Вздыхаю. Я могла терпеть и даже немного жалеть того Андрея, который ждал меня в кафе и признался, что болел раком. Я могла терпеть того Андрея, который щелчком пальцев и по велению законов своей собственной Вселенной обвинил меня во всех своих ошибках. Но этого хама, который не придумал ничего оригинальнее, чем купить дочери игрушку «на отцепись», я терпеть не намерена.
        — Ты не зайдешь внутрь, Андрей,  — отвечаю спокойно, чтобы не провоцировать вспышку злости. Но Андрей только еще больше распаляется и мне тяжело устоять на месте, когда он придвигается ближе, на расстояние вытянутой руки. Тяжело — но я не шевелюсь.  — Клуб — частная территория. Здесь закрытая вечеринка только для приглашенных. Сделаешь хоть шаг к двери — и познакомишься с профессиональной охраной. И, скорее всего, полицией. Поэтому предлагаю сделать вид, что здесь и сегодня тебя не было. Запомним наш предыдущий разговор, как последний, и больше не будем пересекаться.
        Про себя я думаю, что поступила правильно, сразу после приезда с курорта наняв адвоката, который готовит все документы в суд для лишения Андрея отцовского права. Адвокат — профи в гражданском праве — убедил, что у меня достаточно свидетельств неучастия Андрея в жизни Марины с самого ее рождения, и решение суда будет в любом случае в мою пользу. Даже пообещал уладить все на первом слушании.
        — Решила вот так запросто меня подвинуть?  — щурится Андрей и обжигает меня знакомой разрывной интонацией.
        Я слишком хорошо помню всего его заморочки и повадки, чтобы не придать значения такой мелочи. Он уже пришел сюда на взводе. Знал, что я не буду рада его визиту, но даже не пытался сгладить конфликт. Потому что хотел его. Осталось только выяснить причину.
        — Нашла мне замену, да, Ева?  — говорит Андрей с вызовом.  — Хачика? Серьезно? Хочешь, чтобы Марину воспитывала какая-то черножопая обезьяна?
        Я прикрываю глаза, даю себе несколько секунд, чтобы удержаться наплаву в этом потоке сточных вод. Андрей видел нас с Ветром. Очевидно, вчера, когда мы гуляли по магазинам. Возможно, был в том же магазине, покупал Марине этот мерзкий, напичканный синтопоном мешок искусственного меха.
        — Только через…  — продолжает Андрей, но я ставлю жирную точку звонкой пощечиной.
        Бью так сильно, что ноет ладонь, под кожей полыхает боль, словно я ударила раскаленную доменную печь. Опешивший Андрей смотрит на меня не моргая.
        — Убирайся отсюда немедленно, Орлов, пока еще можешь сделать это самостоятельно.
        Слышу хлопок двери за спиной и тонкий голосок Маришки:
        — Мамочка, ты замерла?  — тревожится моя Мышка.
        Я теряюсь. Не хочу, чтобы Андрей ее видел, не хочу допускать ни единой возможности, чтобы эти двое обмолвились хоть словом. И кто вообще разрешил ей… Закончить мысль не успеваю, потому что следом за Маришкой выходит Ника, с переброшенной через локоть моей меховой жилеткой.
        Немая сцена: мы все смотрим друг на друга. Напряжение трещит, как влажный воздух рядом с высоковольтной линией. Ника строит старные гримасы — даже не пытаюсь понять, что за мысль хочет донести сестра. Куда важнее поскорее убрать с поля боя Мышку.
        — Я в порядке, Мышка,  — говорю как можно спокойнее, но сама себе не верю.  — Возвращайтесь внутрь, я сразу за вами.
        Ника берет Маришку за плечи, пытается развернуть обратно к двери, но дочка уже застыла, загипнотизированная игрушкой в руках Андрея. Она знает, что именинница и все подарки сегодня — для нее одной. Но Андрей единственный незнакомый ей взрослый, и моя любопытная Мышка уже навострила ушки.
        — Я думаю, лучше позвать Мишу и Костю,  — наконец, доходит до Ники.
        Криво улыбаюсь, киваю. Но Андрей обходит меня, и я даже не успеваю схватить его за локоть, задержать.
        — Привет,  — улыбается он, присаживаясь перед Маришкой на корточки и усаживая медведя себе на колени.  — Значит, ты и есть та самая красивая именинница в мире?
        Марина смотрит настороженно, но не пятится в защиту рук Ники.
        Я бросаюсь следом, пытаясь не поддаваться панике, которой накопилось так много, что сооруженная успокоительными плотина спокойствия трещит по швам. И я не знаю, во что превращусь, когда ее прорвет окончательно.
        — Мышка, дядя уже уходит. Он принес подарок от…
        — Я твой папа, Марина,  — вклинивается Андрей.
        Нет, господи. Нет, нет, нет.
        — Папа?  — переспрашивает Маришка без тени удивления.  — Папа нас бросил ради другой тети.
        Даже стоя, глядя сверху вниз, я вижу, как ходят желваки на скулах бывшего. Он вручает Марине дурацкого медведя и что-то шепчет ей на ухо, но дочь все так же хранит серьезное лицо. А потом Андрей распрямляется и лезет ко мне с шипящим упреком.
        — Вот значит, как.  — Он и не думает говорить тише.  — Значит, папа у нас плохой, а мама — мученица.
        — Вероника,  — спокойно, но с нажимом, повторяю я.
        Сестра берет Маришку за плечи, пытается повернуть к двери, но дочка вертится, словно уж на сковородке.
        — Я устал от твоих идиотских обид, Ева. Довольно. Я достаточно побыл хорошим Андреем. А ведь меня предупреждали, что с тобой по-человечески договориться не получится.
        — Пошел вон,  — сквозь зубы шиплю я.
        — Либо мы решает все по взаимному согласию, либо идем в суд и, клянусь, ты не сможешь сыграть против меня. Или,  — он корчится в триумфальной улыбке,  — я просто отберу ее у тебя и увезу так далеко, что тебе не хватит ни денег, не связей, чтобы напасть на наш след.
        — Марина!  — выкрикивает Вероника и последнее, что я замечаю — Мышку, которая вырывается вперед, отбегает в сторону, глядя на нас огромными перепуганными глазенками.
        — Я не пойду с тобой,  — говорит Мышка перепуганным голосом и в знак протеста бросает медведя в лужу.  — Никуда-никуда не пойду.
        — Марина, послушай…  — пытается сказать Андрей и идет прямо на нее.
        Маришка визжит и бросается наутек.
        В моей груди все леденеет, потому что до проезжей части осталось всего пара шагов. Андрей прет напролом, Маришка, как и любой перепуганный ребенок, убегает. Я мчусь следом, благодаря бога за то, что сегодня обула ботинки на низком ходу.
        — Марина!  — зову дочь сбившимся голосом, на ходу отталкивая Андрея.
        Но Мышка уже на дороге, жмурится от страха и прикрывает ладошками лицо. Я цепенею, когда мчащаяся «газелька» на миг скрывает ее от меня. Здесь поблизости нет ни перехода, ни светофора, и транспорт гоняет без тормозов.
        Я выскакиваю на дорогу, даже не глядя по сторонам. Есть лишь одна мысль, и она затмевает собой все: на пути всех этих машин стоит моя маленькая испуганная дочь. Мимо проносится «легковушка», свист ветра на мгновение оглушает, но я делаю еще шаг и крепко обнимаю Мышку, прижимаю к себе.
        — Все хорошо, хорошо,  — шепчу ей, хоть она вряд ли слышит мои слова.
        Чувствую, как маленькие ручки цепко хватают меня за талию, как она дрожит всем тельцем.
        — Мы сейчас …
        Я не успеваю закончить.
        Сфер фар слепит.
        В визге тормозов тонет Маришкин испуганный крик.
        Удар разрывает нас: меня отбрасывает в одну сторону, а Маришка отлетает к тротуару, падает на бордюр и внезапно сминается, словно тряпичная кукла.
        Я хочу кричать, но не могу произнести ни слова, потому что стремительно ухожу с головой в черный маслянистый водоворот.
        Глава двадцать восьмая: Ветер
        Я узнаю о том, что к нам привезли критическую девочку от своих медсестер.
        Готовят операционную, а до меня долетают лишь обрывки фраз: девочка, пять лет, выскочила на дорогу. Предварительный диагноз: травма позвоночника, пробиты легкие.
        Я выхожу в коридор вслед за Машей — сегодня она моя дежурная медсестра. Парамедики толкают носилки и я на миг останавливаюсь, потому что белокурые волосы девочки будят в душе тревогу. Ускоряю шаг, но взгляд фокусирую на тапочках медсестры. Боюсь поднять голову, потому что предчувствие, мать его, меня никогда не обманывало. А сейчас оно говорит, что мне нельзя смотреть на носилки. А еще лучше — повернуться на сто восемьдесят градусов и валить со всех ног.
        Но реальность жестоко вторгается в мои попытки выстроить защитные стены. И почему-то у реальности исцарапанное лицо Осени. Одна ее рука висит вдоль тела, с одежды стекает грязная вода.
        Я делаю всего шаг, бросаю взгляд на носилки — и сглатываю.
        Марина. Вмятина в ее груди такая глубокая, что туда можно положить баскетбольный мяч. Маленький рот в алой пене, на виске, пополам с кровью, запеклась грязь. Рядом кто-то из медиков «неотложки» быстро вводит меня в курс дела, а медсестра Маша пытается увести с дороги Еву. Осень отталкивает ее, хромая, идет ко мне.
        — Ветер, пожалуйста…  — Ева сползает на колени, прямо к моим ногам. Она даже не плачет — просто скулит та громко, что кровь стонет в жилах.  — Пожалуйста…
        Я долбанный хирург. Я минимум пару раз в неделю вытаскиваю с того света «тяжелых» детей. Нужно сосредоточиться, не думать о том, что это та самая Марина, которой сегодня исполнилось пять лет, и чье фото в обнимку с ушастым подарком есть у меня в телефоне. Это просто девочка и я должен — обязан — спасти ей жизнь.
        Парамедики ставят Еву на ноги — сам я не хочу, не должен, отстраняюсь, чтобы врубить «холодную голову» на всю катушку.
        — Нужно рентген, мамочка,  — говорит ей пожилой врач «нетложки».  — Косточка сломана.
        Вряд ли она слышит: просто смотрит на меня огромными красными от невыплаканных слез глазами. Вся левая часть ее лица счесана, словно об мелкую терку, ото лба до виска тянется глубокая царапина. И ключица наверняка в хлам. Но ее жизни ничего не угрожает. И я был бы рад выдохнуть с облегчением, если бы не вмятина в груди Марины.
        У нее пробиты легкие, и она перестала приходить в себя на полпути в больницу.
        Пока я готовлюсь к операции, делают все необходимые процедуры: самый минимум, потому что Марина держится в этом мире всего одной рукой. Я бы сказал — мизинцем.
        Она гаснет быстрее, чем я успеваю что-то сделать. Хватаюсь за ниточки ее жизни, но они лопаются, словно пересушенные соломинки. Одна, вторая, третья — Марина ускользает из моих рук, как солнечный зайчик. Я знаю, что должен ее спасти. И знаю, что с такими повреждениями ее не спасет даже чудо. Но снова и снова пытаюсь, даже когда операционная наполняется пронзительным писком.
        — Остановка сердца!  — говорит анестезиолог.
        Мы пытаемся запустить маленькое сердечко, каждый раз увеличивая разряд. Но она просто лежит на столе, как мотылек, которого сунули в молотилку: сломанная и беспомощная.
        — Наиль, все…  — Маша берет меня за руку, пытается остановить, но я не могу.
        Просто не могу.
        Еще разряд. Мозг понимает, что это уже бессмысленно, но руки делают, потому что сердце верит.
        — Все, все…
        Медсестра мягко, но настойчиво, разжимает мои пальцы.
        Я смотрю на пятна крови на скользком силиконе перчаток и мечтаю о том, чтобы вернуть время вспять и попробовать начать как-то иначе. Липкое противное чувство немощности заползает за шиворот и проникает в позвоночник, отравляя одним махом всего сразу.
        Я мог ее спасти, если бы сделал что-то по-другому. Не знаю, что — сейчас перед глазами мелькают лишь обрывки воспоминаний, событий, сделанных минуту назад.
        Экстренная операция — это всегда лотерея. И зачастую жизнь или смерть зависит от решения, которое принял хирург. Я всегда убеждаю себя, что выбираю самый оптимальный вариант: не самый правильный, а тот, который позволит подцепить пациента на крючок и зафиксировать его жизнь, чтобы потом медленно и без спешки сшивать его внутренние органы, вытаскивать обломки костей.
        — У нее травма позвоночника, не совместимая с жизнью,  — вкрадчиво говорит медсестра.  — Странно, что вообще довезли живой.
        Я сглатываю страх. Противен сам себе, потому что не могу посмотреть в лицо девочки, чью жизнь судьба вверила мне в руки. Потому что за моей спиной спит и уже никогда не проснется девочка, которой я хотел читать «Хоббита», которую я хотел повести на первый звонок, которую уже никогда не дождется кот с кисточками на ушах по кличке Фей.
        Мужчины не плачут и в моих глазах сухо, как в пустыне.
        Но я кричу внутри себя. Так сильно, что глохну, цепенею, превращаюсь в сгусток агонии.
        — Нужно сказать матери,  — слышу голос Маши.
        — Я… сам.
        Понятия не имею, что ей сказать.
        Но говорить ничего не нужно: Ева все понимает по моему взгляду. Между нами несколько метров сырого полутемного коридора, но я знаю — меду нами смерть Марины. И это больше, чем расстояние до Андромеды. Это больше, чем жизнь от начала и до конца, если бы мы двигались друг к другу со скоростью света.
        На лице Осени нет совсем ничего. Только на миг я вижу в ее глазах вспышку — и … пустота. Как будто то был отблеск ее персонального ядерного взрыва. Она не истерит, не бросается в слезы, не кричит. Она лишь рассеянно обхватывает себя за плечи. И вдруг грузно наваливается плечом на стену. Я иду к ней, хоть знаю, что не должен.
        — Ева…  — Слова стынут на губах. Что я должен сказать? У меня нет слов утешения. У меня есть лишь боль, против которой я беспомощен как тот маленький хромоногий Наиль был беспомощен против собственной немощи.
        — Ветер,  — Осень вскидывает голову и потухший взгляд наполняется безумием,  — твой бог спасет ее? Если я его попрошу — он ведь спасет, да? Мой меня почему-то не слышит.
        — Нет, Ева,  — мотаю головой, и она отшатывается от меня, словно я ударил со всей силы.
        — Отойди от нее,  — слышу знакомый голос Вероники.
        Я даже не помню, как оказываюсь на улице. Не знаю, куда бреду и зачем, не чувствую, что уже весь до нитки промок под проливным дождем. Просто механически переставляю ноги.
        Ну же судьба, где ты? Почему прячешься? Где же твое карающее правосудие? Вот он я — весь твой, стою на коленях с головой на плахе.
        Телефон в кармане вибрирует несколько минут подряд и я на автомате беру его в руку: капли дождя растекаются по экрану смазывая имя «Мать». Я чертов предсказатель, потому что знаю, что она скажет. Да это и не сложно: есть лишь одна причина, по которой мать звонит мне в такое время.
        — Отец умер, Наиль,  — говорит она сухим голосом обреченной женщины.  — Приезжай.
        И я вижу, как голова дурачка Наиля, который тридцать два года бегал от судьбы, с грохотом падает на помост.
        КОНЕЦ ВТОРОЙ ЧАСТИ
        Часть третья: Прощение. Глава двадцать девятая: Осень
        Два года спустя, середина октября
        Хабиби появилась на свет ночью восьмого июня прошлого года. День был жутко ветреным, передали штормовое предупреждение и на следующий день, баюкая на руках свое кареглазое сокровище, я с улыбкой смотрела в окно на сломанные деревья и свернутые трубочкой рекламные щиты. Было что-то символичное в том, что она родилась именно в такой день.
        Моя Хабиби, мое спасение, моя ниточка, которая вытащила меня из отчаяния и заново научила жить. И смеяться.
        В свидетельстве о рождении она «Хабиба», но я называю ее «Хабиби» — любимая.
        — Хаби, ну ты куда!  — Слышу, как Люба, охая, торопится за моей маленькой принцессой, которая, как только научилась ходить, теперь носится по всему дому и топот ее крохотных ножек громче табуна лошадей.
        Хабиби показывается в дверном проеме и с хитринкой во взгляде, приставив к губам пальчик, неуклюже крадется к дивану, на котором развалился десятикилограммовый Фей. Кот лишь обреченно приоткрывает один глаз и даже не пытается сбежать, когда Хаби взбирается на диван с упорством маленькой черепашки и укладывается рядом, тиская его, словно меховую подушку.
        — Бедный зверь,  — смеется Ян, заходя следом.
        Я откладываю очки, моргаю, чтобы смахнуть дымку и встаю ему навстречу.
        Он как всегда с безразмерным букетом и, уверена, горой подарков для нас с Хабиби.
        — Не слышала, как ты приехал. Почему не предупредил? Мы тебя к обеду ждали, хотели даже в аэропорт поехать,  — говорю я, подставляя губы для поцелуя.
        — А я нарочно прокрался, чтобы посмотреть, чем заняты мои девочки,  — хитро щурится он и обнимает меня, привычным жестом скрещивая пальцы правых рук, всегда с некоторой толикой удивления глядя на наши обручальные кольца. И снова поднимает взгляд на меня, большим пальцем разглаживая морщинки в уголках моих глаз.
        Мне двадцать девять, увы, и я не молодею.
        — Ты безумно красива,  — шепчет Ян, словно читает мои мысли.
        — Врешь ты все, Буланов,  — улыбаюсь ему в ответ.
        Ни за что не скажу, что вчера мы с Хабиби полдня провели в салоне красоты — готовились к его приезду. Правда, пока мне делали завивку, Хаби была занята тем, что испытывала на прочность нервы работниц.
        — Голодный?
        — Смотря что ты имеешь в виду,  — многозначительно поглаживая меня по спине, отвечает мой муж Ян.
        Муж. Сколько уже времени прошло, а я мне все еще изредка не по себе, что теперь мы — счастливая семейная чета Булановых.
        Хаби, наконец, сползает с дивана и топает к нам. Ян тут же опускается перед ней на колени и обнимает. Я поджимаю губы, потому что, несмотря ни на что, во мне до сих пор живет — и, вероятно, будет жить до конца дней — страх того, что любой человек на свете может причинить вред моей малышке. Даже если это Ян — мужчина, который изо всех сил пытается стать ее отцом.
        — А что у меня есть…  — говорит он нарочитым басом, изображая фокусника, и Хабиби смотрит на него огромными карими глазами.
        Я моргаю снова и снова, но наваждение никуда не исчезает.
        Только слепой не увидит, чья она дочь, и я никогда не скрывала этого от Яна. Но почти уверена, что ему больно смотреть на эту маленькую копию Наиля, потому что у нее даже улыбка точь-в-точь как у отца, а когда она спит, я могу часами смотреть на тени ресниц на щеках. Когда-то я слышала глупость о том, что чем больше женщина любит мужчину, тем больше ребенок будет на него похож. Если применить эту «журнальную магию» к Хаби, то моя любовь к Ветру написана на каждой черточке лица его дочери.
        Я улыбаюсь, мысленно называя непоседу Хаби «Летний сквознячок».
        Ян берет Хаби на руки и несет наверх. Сразу после свадьбы — полтора года назад — мы переселились в его дом, а мой теперь просто заперт на ключ. Там так много призраков прошлого, что суеверная Люба на всякий случай занавесила все зеркала. Мы бываем там редко, и каждый раз я нахожу тысячи причин, чтобы оттянуть неизбежность. Ведь где-то в тех стенах, в тенях и шорохе, все еще живу другая Я: та, что любила жизнь в ее абсолюте, та, что умела верить и не боялась надеяться. И где-то там, Ева Шустова до сих пор играет с маленькой Мышкой и ее хомячьей семьей, укладывает спать и целует в кончик носа.
        — Мама?  — Хабиби протягивает руку, сжимая пальчики в кулачок, требуя, чтобы я непременно присоединилась к ним.
        Протягиваю палец и дочь тут же хватается за него.
        Ян привез, кажется, половину модного детского бутика для Хаби и столько же для меня. Я пытаюсь сказать, что гардеробная уже и так ломится, но он не дает: начинает рассказывать об успешном контракте, о том, что скучал, о погоде в Сиднее. Он просто говорит и говорит, помогая Хаби открывать коробки с коллекционными эксклюзивными Барби, брендовыми платьями для них, машинами и катерами. Она слишком мала, чтобы все это оценить и, скорее всего, половина кукол расстанутся с руками, ногами и волосами уже через пару дней, но я молчу. Понимаю, что значит для Яна быть ее «отцом» и как он старается.
        — Как дела в кафе?  — Убедившись, что Хаби увлечена игрушками, Ян поднимается, становится рядом и обнимает меня за талию.  — Прости, нужно бы в душ…
        Теперь у меня есть не только клуб, но и кафе под вывеской «Шепот Ветра».
        Я обнимаю мужа в ответ, кладу голову на его сильное плечо.
        Судьба неумолима и каких-то людей она приводит в нашу жизнь для испытаний, а других дает для покоя и тишины. Не для любви, а как стальной прут, за который я, как Элли из «Волшебника изумрудного города», схватилась, чтобы не дать урагану унести меня в пустоту.
        — Все хорошо,  — отвечаю, наблюдая, как Хабиби уже стаскивает с Барби-принцессы красивый наряд.
        Когда Ян уйдет, я спрячу каждую маленькую деталь, туфли, расчески и короны. Не хочу делать это при нем, хотя несколько раз просила не покупать игрушки не по возрасту. Но мы пытаемся жить вместе, пытаемся строить семью. Набиваем шишки, но идем вперед. Хочется верить, что это все же шаги вперед, а не малодушная попытка принять за будущее хождение по кругу.
        — Вечером в ресторан,  — целуя меня в висок, говорит Ян, и уходит, на ходу снимая рубашку.
        Что такое любовь, в сравнении с благодарностью?
        «Ты выйдешь за меня замуж, Ева, потому что кто-то должен стать твоей семьей»,  — сказал он в тот день.
        У меня не осталось никого: Маришка ушла в Облака, а Вероника… Она моя единственная родная кровь, но она даже не пришла на похороны. И с тех пор мы больше не виделись, не созванивались и не обмолвились и словом. Мне кажется, Ника до сих пор винит себя в том, что случилось в тот день, хоть я не сказала и четверти слова упрека.
        Во всем, что случилось, всегда была и буду виновата лишь я.
        Через несколько дней после того, что случилось, Андрей выпал из окна. Все говорили, что несчастный случай, ведь следов насилия так и не нашли, но я никогда в это не верила. Такой человек, как Андрей, никогда бы не поставил чужую жизнь и сожаление о ее потери выше собственной. И я никогда не корила себя за то, что его уход подарил мне каплю облегчения.
        А Ветер…
        Мы просто потеряли друг друга. Я не хотела ему звонить, потому что тонула в своем горе и, как могла, держалась наплаву. Телефон был у Яна — единственного человека, который оказался рядом в тот момент, и он оберегал меня от десятков сожалений, от бессмысленных попыток утешить банальным «бог дал — бог взял». Когда я узнала, что беременна, я вернула свой телефон, но последние звонки и сообщения от Ветра были еще до Дня рождения Маришки. А на мой звонок ответил автоответчик: «аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети».
        Я никогда не винила его в том, что произошло, знала, что он сделал все, что только мог сделать живой человек. Но потерять Наиля тогда было… правильно. Даже если бы мы смогли смотреть друг другу в глаза, мы бы делали это сквозь призрак Марины.
        Я присаживаюсь перед Хабиби на колени и потихоньку снимаю с кукол все мелкие детали. Смотрю на горстку крохотной обуви и бус в кулаке — и вижу на ладонях влажные капли слез.
        Я больше не плачу до боли.
        Я учусь жить заново с ампутированными крыльями.
        Вечером, как Ян и обещал, мы выбираемся в ресторан. Хабиби остается дома с двумя няньками, десятком охранников и присмотром камер наблюдения. Наш дом — наша крепость, и Ян принял поистине беспрецедентные меры безопасности. И все же… Я звоню Любе сразу же, как он помогает мне выйти из машины.
        — Все хорошо?  — мой единственный вопрос.
        — Мы покушали,  — хлопочет Люба и я слышу на заднем фоне бормотание Хабиби.
        — Снова читает?  — улыбаюсь я.
        У моей Хаби это любимая игра — водить пальчиком по строчкам и делать вид, что читает.
        — Читает,  — смеется Люба.  — Отдыхайте, у нас все хорошо.
        Я прячу телефон в сумочку, беру мужа под руку, и мы идем к двери. Обычно Ян выбирает более тихие места, и ближе к нашему дому, но сегодня он явно в ударе, потому что новый ресторан уже успел наделать шумиху во всех социальных сетях.
        Я на минуту останавливаюсь, моргаю, потому что до сих пор не могу привыкнуть к контактным линзам. После того дня, у меня упало зрение, и как я ни пыталась делать вид, что вижу так же хорошо, от необходимости носить очки убежать не получилось. Но для вот таких «выходов в свет», пользуюсь их невидимой заменой.
        — Ян…  — слышу голос над головой.  — Где бы мы еще увиделись.
        Я вскидываюсь, как рыба из полыньи, в секунде гибели без кислорода.
        Наверное, выгляжу глупо, моргая снова и снова, пытаясь убедить себя в том, что вижу не плод своего богатого воображения, и этот голос — лишь слуховая галлюцинация.
        — Наиль,  — как-то слишком холодно отвечает муж. Совсем не так, как должен бы приветствовать старого друга.
        Я поднимаю взгляд вверх по безупречно отглаженным стрелкам на черных брюках, выше, на рубашку цвета «марсала», по дорожке пуговиц на рубашке цвета «марсала», по не застегнутому пиджаку. Выше, туда, где в вороте видна шея и выпуклый бугорок кадыка.
        Выше, выше, словно скалолаз на отвесную скалу и без страховки.
        Это мой Ветер. Его карие глаза под длинными черными ресницами, его чуть-чуть крупный нос, его губы и бородка.
        Нет, не мой Ветер. И никогда моим не был.
        Это — Наиль Садиров, человек, чье имя я пару раз слышала в новостях. Бизнесмен, меценат и, как говорят, не последний голос в мире очень больших денег и дел, о которых лучше не говорить вслух.
        И для меня он — совершенно чужой.
        Холодный темный взгляд скользит по моему лицу, задерживается на глазах и, как в день нашей первой встречи в той, другой жизни, запутывается в моих волосах.
        «Кто ты и что сделал с Ветром?»
        Глава тридцатая: Ветер
        Судьба, сука, меня снова все-таки догнала.
        — Ты помнишь Еву?  — спрашивает Ян.  — Моя жена.
        Даже не пытаюсь вежливо улыбнуться. Я просто теряюсь в ее волосах, оглушенный и обездвиженный воспоминаниями о том, как перебирал их пальцами, как засыпал, уткнувшись носом в подушку, вдыхая их запах.
        — Ева?  — Безразлично повторяю имя, перевожу взгляд на бывшего лучшего друга.  — Поздравляю.
        Мы с Яном обмениваемся рукопожатиями, и если я хоть немного помню этого придурка, он сейчас очень сильно на нервах. Как будто знает о нашем с ней прошлом то, чего знать не может.
        «Мы с Евой решили пожениться. Она ждет ребенка»,  — с улыбкой сказал Ян в тот день.
        «Твоего?» — тупо спросил я, думая, что просто схожу с ума и это — испытание за все, что я сделал, и за две отобранных жизни. Одну — невольно, а другую — намеренно и цинично.
        «Ну не твоего же!» — засмеялся он.
        Я умер вместе с Мариной, но в тот последний разговор с Яном, я просто сдох.
        — Ева, это Наиль…  — начинает было Ян, но она мягко перебивает его не очень успешную попытку разыграть комедию, будто мы незнакомы.
        — Я помню. Рада встрече.
        «Здравствуй, чужая Осень»,  — мысленно шепчу я, но вслух не произношу ни слова. Просто смотрю на нее, наплевав на то, что это слишком грубо и откровенно.
        — Ты один?  — вклинивается Ян.
        Я всегда один.
        — Деловой ужин,  — отвечаю сдержано.
        — Тогда не предлагаю к нам присоединится,  — говорит он с заметным облегчением.
        Какого…?
        Бросаю взгляд на часы, как будто меня беспокоит время. Человек, с которым назначена встреча, будет ждать столько, сколько потребуется, на корточках или на коленях на подушке, как собачонка.
        Ненавижу себя за то, что стал человеком, которым всегда боялся стать — моим отцом.
        «Старый» Наиль просто отошел бы в сторону, нырнул в меланхолию и позволил отчаянию грызть его кости. А новый я лишь беззвучно щелкаю пальцами, и все демоны, скуля, расползаются по углам.
        Для нового Наиля нет ничего святого.
        Кроме памяти об одной маленькой сломанной бабочке.
        — У меня есть время,  — говорю прямо в сузившиеся от злости глаза Яна.  — Можем выпить вместе, дружище. Раз уж не виделись… сколько? Почти два года.
        Ян кивает, но держится настороженно. Даже смешно.
        Мы идем к их столу: почему я не удивлен, что ужин сервирован с романтическим флером. Интересно, что они отмечают? Еще одного ребенка?
        — Шампанское?  — Ян переводит взгляд на Еву, а я не могу не смотреть на то, как они держатся за руки.
        — Может, покрепче?  — выношу встречное предложение.
        Я сегодня с водителем, так что без разницы. Сто лет не пил, а сейчас хочется в хлам, в дрова.
        Нам приносят коньяк, Еве — бокал шампанского и фрукты.
        Она достает телефон из сумочки, извиняется — и уходит.
        — Волнуется за дочь, все время звонит няне,  — говорит Ян, хоть я и не спрашивал.
        Было бы странно, если бы не волновалась.
        Мы обмениваемся бессмысленными вопросами и такими же бессмысленными ответами. Разговор не клеится.
        — Как назвали?  — спрашиваю я.
        — Что?
        — Дочку. Как назвали?
        Простой вопрос, но Ян почему-то не торопится отвечать. И не отвечает, потому что возвращается Ева: присаживается к столу, закладывает выпавший локон за ухо, и я сжимаю стакан крепче, чтобы не поддаться искушению зачерпнуть ее волосы всей пятерней.
        — О чем разговор?  — спрашивает Ева осторожно, избегая смотреть мне в глаза. Нервно расправляет на коленях складки платья.
        Она все такая же худенькая, только стала еще бледнее. Кажется, совсем не бывает на солнце, даже румянца привычного нет. И все так же носит волосы распущенными, хоть теперь, в них появилась седина: я сижу достаточно близко, чтобы видеть несколько серебристых ниток в тугом локоне.
        — Ян не признается, как назвал дочку,  — говорю я.
        Ян. Дочка. Язык жжет от того, что оба эти слова приходится использовать в одном предложении.
        И Ева все-таки перестает «бегать» от меня взглядом. Что-то не так с ее глазами. Раньше были темно-зелеными, а сейчас цвета первой весенней листвы. Носит линзы? Я помню ту рану у нее на голове. Может быть, после удара…
        — Ее зовут Хабиби,  — говорит Ева с отрешенной полуулыбкой, как будто мыслями не здесь, а дома, обнимает ребенка.
        — Хабиби?  — тупо переспрашиваю я.
        В голове что-то щелкает. Словно оторванная струна, бьет по самому больному, разрывает плоть.
        «Зачем ты дала дочери мусульманское имя, Ева?»
        — Красивое имя,  — говорю я, хоть на языке вертится миллион вопросов.
        И Ева снова убегает. Уверен, что от меня, но выдержка у нее железная и она ничем себя не выдает.
        — Очень интересно…  — произношу медленно, глядя прямо на Яна.  — Ничего не хочешь мне сказать?
        — Например, что?  — Он одним махом выпивает коньяк, откидывается на спинку стула.
        — Сколько ей?  — мой следующий вопрос.
        Больно так, что я внезапно, впервые за долго время вдруг чувствую себя живым. Хочется сунуть руку между ребрами и сжать сердце в кулаке, чтобы не грохотало, как сумасшедшее.
        — Она твоя, Наиль,  — говорит Ян жестко и холодно.  — Биологически — твоя. Я всегда это знал. Ева не скрывала. Еще вопросы?
        Меня штормит. То есть, конечно, сижу ровно, но реальность растекается вокруг меня, сползает грязными потоками бессмыслицы всего, что меня окружает.
        Вопросов нет. О чем его спрашивать? Почему не сказал? Потому что любил. Сильнее меня любил, поэтому и переступил через правду, через то, что общество называет «правильно». Я даже немного завидую его целеустремленности: хотел Еву — получил Еву. Можно сколько угодно прикидываться индюком, но мы оба знаем, что в любви по-честному играют только сопляки и дураки. Ян не сопляк и уж точно отдает себе отчет в том, что делает.
        Но я слишком взвинчен сейчас, чтобы выдать какую-то адекватную реакцию. У меня давным-давно нет никаких принципов, я не вспоминаю о том, что хорошо и плохо: я делаю то, что должен делать. И сейчас мне хочется свернуть Яну шею. Бессмысленная злость, на которую не имею никакого морального права, но я сжимаю стакан все крепче и крепче, представляя, что этот кусок хрусталя — шея человека, который в прошлой жизни был моим лучшим и единственным другом.
        Если я сейчас не уйду, все кончится очень плохо. Поэтому я поднимаюсь и, проходя мимо Яна, похлопываю его по плечу: последняя дань тому хорошему, что когда-то было между нами. Мне плевать на мораль, мне плевать на можно и нельзя. Плевать, на чьей стороне правда.
        — Я заберу обеих, дружище,  — говорю, не поворачивая головы, на секунду сжимая его плечо так сильно, как могу.  — Прости, но я тоже разучился играть по правилам.
        — Ты ей больше не нужен, Наиль,  — отвечает он спокойно.
        Хорошо, что до двери не так далеко и я выхожу раньше, чем злость берет мозги под контроль.
        Забиваю на встречу — это подождет до завтра. Делаю знак водителю, чтобы следовал за мной. Знаю, что он будет держаться на расстоянии, чтобы не нервировать. В последнее время мне тяжело похвалиться терпением.
        Бреду по улице, боясь поднять голову, концентрируюсь на носках туфель и грязных швах между тротуарными плитками.
        — Хабиби, значит,  — как безумный шепчу себе под нос.
        Ева, конечно же, ничего не помнит — в этом я даже не сомневаюсь. Если бы был хоть маленький шанс на то, что она была адекватна в ту ночь, когда пришла ко мне и обвинила в смерти Марины, я бы, не задумываясь, немедленно вернулся в проклятый ресторан и спросил, как ей жилось все это время после тех слов. Я их заслужил, и принял, как данность — мертвецам плевать, польют ли их кости серной кислотой или бросят в жернова.
        Она была не в себе, но от того, что упреки произносило ее сердце, а не разум, было еще больнее.
        Если бы я хоть на секунду усомнился в том, что потеря дочери убьет Еву, я бы уже ехал к дому Яна. Забрал ребенка и спрятал так далеко, как только могу. Жестоко? Может быть. Что с того? Я всю жизнь пытался быть кем-то другим, и каждый раз судьба преподносила мне урок: слабаки, хромоногий Наиль, всегда среди тех, кто не успел, не долетел и не добежал. Слабаков не ждут всю жизнь, в них не верят.
        То, чем я стал, глубоко противно мне самому, но такого меня больше никогда не терзают угрызения совести.
        Такой я больше не способен на сострадание и понимание, зато трезвый расчет всегда при мне.
        Глава тридцать первая: Осень
        Я не могу быть рядом с ним. Видеть его глаза, слышать голос, чувствовать запах одеколона. Я знаю и одновременно не знаю этого мужчину, и от этого еще больнее. Мы так многого не сказали друг другу в самом начале пути, а сейчас, встретившись, поняли, что стоим в самом его конце и говорить нам больше не о чем. Головоломка с двумя неизвестными и ответом, который противоречит их сумме. Противоречит любому знаку между ними, какой ни поставь.
        Я трусливо прячусь в женском туалете, открываю кран и долго жду, пока вода станет ледяной. Смачиваю ладони, прикладываю к щекам, боясь посмотреть в зеркало. Кого я там увижу? Женщину, которая два года в обмане с самой собой? Счастливую жену, которая хочет другого мужчину?
        Но из зеркала на меня смотрит Ева Буланова: жена преуспевающего бизнесмена, женщина, которая смогла найти силы жить дальше и возродилась в любви к ребенку от мечты.
        Я смахиваю слезы, делаю глубокий вздох.
        Зачем я сказала, что назвала дочку Хабиби? Ветер умный, он уже однажды «узнал» меня, пойдя, как Гензель, по следу из хлебных крошек. А здесь все лежит на поверхности.
        В голове гудит голос Яна: «Ты ставишь нас всех в дурацкое положение, Ева. Чем плохи имена Маша или Таня? Анфиса, Света. Да хоть Ангелина!» Он был против с самого начала, но я поступила так, как подсказывало сердце. Я отчаянно хваталась за связь с человеком, которого любила, но которого больше не могла впустить в свою жизнь.
        Я возвращаюсь в зал и с облегчением вижу, что Ян уже один. Присаживаюсь к столу и сразу замечаю, что стакан мужа пуст, хоть обычно Ян не жалует алкоголь. Догадываюсь, что пока меня не было, случился разговор, но не хочу спрашивать, о чем и каким был финал.
        — Все хорошо?  — спрашивает Ян, подзывая официанта.
        — Линзы. Ты же знаешь, как я с ними мучаюсь.  — Хорошо, что у меня появилась эта дежурная отговорка.
        Мы просто ужинаем: говорим и обсуждаем наши дела и заботы. Его контракты, мое кафе, его очередной проект и мой клуб. И сходимся только, когда речь заходит о планах на зимние каникулы. Хабиби еще слишком маленькая, но Ян уверен, что она в состоянии перенести полет и неделька смены обстановки пойдет всем нам на пользу.
        Мы решаем, что Лондон — подходящее место для первой семейной поездки.
        А когда вечером я укладываю Хабиби спать, в голове тревожно стучит одна единственная мысль: не хочу я никуда ехать, не могу вот так взять — и вынуть себя из привычной жизни. Я только-только укоренилась. Но… я благодарна ему за то, что он сделал, и слово «нет» — редкий гость в моем лексиконе. Благодарность — не любовь. Благодарность не допускает компромиссов.
        Хаби засыпает, и я перекладываю ее в кроватку. По привычке запускаю руку под подушку, проверяю, на месте ли медальон в форме полумесяца. Он там и мне спокойнее на душе.
        Телефон в кармане домашнего халата вибрирует входящим сообщением. Номер мне незнаком, но сообщение подписано. «Завтра, в 15.30 в твоем кафе. Я хочу видеть дочь. Садиров»
        Вот так. Не Наиль, не Ветер. Садиров.
        Вот, значит, кого я видела сегодня.
        «Что за слова ты собирал из льдинок все эти годы, мой бессердечный Кай?» — пишу ему в ответ дрожащими пальцами.
        «Все лгут», Герда».
        Я возвращаюсь в комнату: Ян сидит на краю постели и греет в ладонях бокал с янтарной жидкостью. Я хочу сесть рядом, хочу спрятаться в его тепле, потому что внутри меня снова так пусто, что отзвуки прошлого грохочут угрожающим эхом. Но Ян резко поднимается и отходит в противоположную сторону. У него такой взгляд, будто необходимость находиться со мной в одной комнате — болезненная пытка.
        — Поэтому Хабиби, да?  — говорит он, глядя в свое отражение в алкоголе.
        — Ян, не надо,  — спокойно и примирительно прошу я.
        Зачем сейчас этот разговор? Кем мы станем, когда подойдем к самому главному вопросу: чего же мы хотели тогда, в прошлом, когда договорились попробовать стать семьей? Я не хочу подходить к этой черте, потому что знаю: наши ответы так же далеки, как полюса.
        — Ты хотела, чтобы он все узнал,  — не слышит Ян.
        Ему больно: я слишком хорошо знаю эту складку между бровями, эти перекаты желваков под кожей. Он снова весь в себе, молчит о том, о чем мы должны говорить.
        — Я никогда тебе не врала,  — осторожно напоминаю я.
        — Ты врешь сама себе,  — говорит он с горечью. Делает глоток, морщится. На миг мне кажется, что плотину его терпения вот-вот прорвет и стакан полетит в мою сторону. Но нет: муж допивает остатки и хмыкает, глядя на крохотную лужицу на дне. Потом салютует мне пустым стаканом.  — Вот, Ева, тебя в моей жизни ровно столько же — на дне. Ты живешь в своей собственной правде. Так, как считаешь нужным, и плевать, сколько людей убьет осколками.
        Просто киваю. Все так. Я заслужила. Но сейчас я нуждаюсь в нем. Мне нужна точка опоры, нужен тот Ян, который обещал всегда быть рядом и ничего не просить взамен.
        — Он сказал, что заберет вас,  — говорит Ян и стакан все-таки летит в мою сторону.
        Глухой удар о стену, дождь хрустальных брызг и вспышка звенящей тишины.
        — Потому что он теперь большое важное дерьмо,  — злится Ян.  — Потому что Садиров может все. Захочет — и ты будешь у него вместо ручного грызуна, Ева. О таком ты мечтала все эти годы? Быть подстилкой?
        — Ты знаешь все мои мечты, Ян.
        Так тяжело не взорваться в ответ. Я никогда не была идеальной женой, но не заслужила этот укор. Потому что здесь, в нашей спальне, нет и никогда не было Ветра. Я никогда не пускала в нашу постель мысли о другом мужчине. Потому что не все в жизни можно измерить любовью и страстью, и потому что я никогда не забуду, что Ян был единственным человеком, который остался рядом и принял меня такой: сломанной, злой на весь мир, полной ненависти и саморазрушения.
        — Я ни хрена тебя не знаю.  — Ян садиться рядом, больно хватает меня за подбородок, заставляет смотреть ему в глаза.  — Кто ты, блядь, такая: женщина, притворяющаяся моей женой?
        Запах спиртного обжигает ноздри, я жмурюсь, но муж сжимает пальцы сильнее и мне приходится открыть глаза. Голубой взгляд смотрит на меня со злость и желанием, как будто Ян ведет ожесточенную борьбу с самим собой за право причинить мне боль или повалить на спину и заняться со мной сексом.
        — Скажи мне, кто ты такая,  — требует он.
        — Твоя жена, Ян.  — Так хочу в это верить, что его злая усмешка в ответ ранит.
        — Лгунья,  — говорит он, брезгливо, словно я грязная, отшвыривая меня назад. Встает, вынимает из кармана брюк ключи и взвешивает их на ладони. -
        — Не уходи, пожалуйста,  — прошу я.
        Как же он не видит?! Почему не понимает, что именно сейчас он нужнее всего. Что я вся перед ним: с содранной кожей, со всеми своими тараканами, в обертке из ошибок и противоречий. Но я с ним.
        — Не хочу тебя сегодня видеть, Ева,  — говорит он уже на пол пути к двери.  — Иначе утром нам обоим будет в чем раскаяться.
        — Ян, не надо…  — Протягиваю руку, и громкий хлопок закрывшейся двери ударяет в ладонь невидимой волной.
        Я виновата перед ним. В том, что не смогла полюбить и что не нашла в своем сердце ни капли страсти, в том, что до сих пор живу прошлым и боюсь смотреть в будущее. Сожаление присаживается рядом и начинает жонглировать черно-белыми снимками нашего с Яном брака: вот здесь я не улыбнулась, а вот тут не поцеловала, там не пожелала на прощанье хорошего дня, а вот на этом снимке фальшиво улыбнулась.
        Наша счастливая чета Булановых — большой и радужный мыльный пузырь. Но я лелею его даже сейчас, с первыми лучами солнца, остро осознавая, что за все время нашего брака муж впервые не ночевал в нашей постели.
        Утро и половина дня проходят на автомате: спортзал, потом клуб, потом фотосессия для статьи популярного онлайн-портала. Возвращаюсь домой и буквально соскребаю с лица косметику. Эта красотка в зеркале — не Ева Буланова, и ехать на встречу с Наилем вот такой размалеванной куклой я не могу.
        Я написала несколько сообщений Яну, но он не ответил ни на одно из них. А звонок перенаправил на автоответчик.
        В пятнадцать минут четвертого я уже в кафе. Оно маленькое — всего на шесть столов — но здесь все именно так, как я когда-то мечтала: уютная пастель, большие окна-витрины, устеленные подушками, изысканные сорта кофе и эксклюзивные сладости. Хабиби сегодня на удивление тихая, как будто чувствует мою настороженность и тревогу: сидит на руках с видом маленькой совушки и вертит головой по сторонам. Утром я позвонила управляющей и предупредила, что сегодня мы закрыты: не хочу, чтобы наш с Ветром разговор попал под прицелы любопытных глаз и ушей.
        Мне так страшно, будто я поднимающаяся на эшафот Анна Болейн. Озноб бьет по обнаженным нервам, колени предательски подкашиваются, но я все равно усаживаю Хаби на стул и достаю из сумки бутылочку с ее соком. Правильно ли я поступаю?
        Вместо ответа за моей спиной раздается тихий стук дверного колокольчика из бамбуковых палочек. Поворачиваюсь слишком резко, едва не падаю, но вовремя хватаюсь рукой за стол. Инстинктивно прикрываю собой дочь.
        Этот мужчина в черном строгом костюме и белоснежной рубашке… Я его не знаю. Он — лишь оболочка того человека, который играл мне в дождливую ночь, много курил и был одержим сладостями. Или настоящий вот этот, отрешенный, безучастный, идущий ко мне походкой хозяина жизни, а Ветер был моей фантазией, строчками в телефонных сообщениях?
        — Был уверен, что ты струсишь,  — разглядывая меня с видом распознавшего подделку антиквара, говорит он.
        Расстегивает пиджак и прячет ладони в карманы брюк. Высокий, худощавый, весь словно с обложки глянца. Чужой. Чей-то другой Ветер, чье-то другое Торнадо. А для меня — Смерч.
        — Разве от Садирова можно сбежать?  — отвечаю я. Нарочно называю так. Это — его правила, и я буду по ним играть.
        «Он сказал, что заберет вас»,  — тревожным звоночком дребезжит в голове брошенная Яном фраза.
        — Можно,  — пожимает плечами Наиль.  — У тебя был выбор, Ева.
        Самое смешное, что он прав. Я могла не приходить, могла прийти без Хаби, могла просто еще раз сменить номер. Но я не позволяю сомнениям управлять собой. Он хотел увидеть дочь, а я хотела, чтобы он узнал о ней. Это наша личная точка отсчета, и я не хочу знать, что будет дальше. Это русская рулетка с судьбой: покрутить барабан, приставить дуло к виску, положить палец на курок и …
        Наиль отодвигает меня в сторону и несколько минут смотрит на Хабиби. Я изо всех сил прикусываю щеку изнутри, но вкус крови не отрезвляет. Они так похожи: совершенно идентичны. Он присаживается перед ней на корточки, осторожно, словно она хрустальная статуэтка, гладить костяшкой указательного пальца мягкую щечку, моргает. Хабиби громко икает — и Наиль взрывается от смеха.
        Откидывает голову назад, хохочет до одури. Хаби откликается и начинает невпопад подхихикивать следом.
        — Хабиби,  — произносит он ее имя очень осторожно, мягко. Обнимает ладонями маленькое тельце и тычется носом в животик. Говорит что-то шепотом на своем языке, пока Хаби деловито таскает его за волосы.  — Хабиби… Я бы лучше не назвал.
        А я прижимаю кулак к губам и до боли вгрызаюсь в кожу зубами, и мысленно прошу бога дать мне силы выдержать то, что будет дальше.
        Он не простит. Никогда не простит.
        Я не Герда. Я — Снежная королева, и тот осколок в сердце Кая — он мой.
        Глава тридцать вторая: Ветер
        Хабиби.
        Теплая маленькая жизнь: пахнет детской присыпкой, морковным соком и почему-то одуванчиками. Теплая, крохотная и такая беспомощная, что мне хочется обнять ее и послать на хрен весь мир с его проблемами и тяготами. Хочется выстроить для нее замок на вершине неприступной горы. Спрятать за облаками, где не будет ничего, кроме луны и солнца, теплого тумана и радуги. Где она будет перед Аллахом на ладони.
        Я знал, что будет тяжело, но реальность прошлась по мне беспощадным асфальтоукладочным катком. Мне невыносимо думать, что я не был рядом, когда она появилась на свет. Что я занимался какой-то херней, пока моя малышка училась улыбаться, сидеть и путешествовать на четвереньках. Что другой человек был рядом: учил ходить, говорить первые слова, есть из ложки. Я чувствую себя обворованным идиотом. Злюсь и сам же сгораю в этой злости.
        Беру ее на руки, прижимаю к себе и прислушиваюсь к частым ударам маленького сердца.
        — Ты — моя,  — говорю ей на даргинском, и ловлю на себе удивленный взгляд карих глаз.  — Слышишь? Моя и я тебя никому не отдам.
        Мужики не плачут, а я тем более, но Хабиби тычет пальцем мне в щеку и размазывает влажную дорожку.
        — Мама,  — смешно говорит она и тянет руки к Еве.
        — Иди ко мне, сквознячок.
        Я бы не раздумывая отдал взамен дочери свое сердце, лишь бы больше никогда не выпускать Хабиби из рук, но сейчас должен уступить. Поэтому, как только Ева забирает дочку, я быстро сую руки в карманы брюк. Пальцы дрожат, в душе полный раздрай.
        Ева отступает, увеличивая расстояние между нами, и я с трудом сдерживаюсь, чтобы не схватить ее за локоть и вернуть на прежнее место.
        «Нет, Осень, никуда ты больше не денешься с моим ребенком».
        Я блефовал, когда говорил о выборе, и по глазам понял, что Ева приняла все за чистую монету. Что и говорить: я научился носить чертовы маски. Нет у нее никакого выбора и никогда не было. Я бы из-под земли достал, вздумай она сбежать.
        — И так…  — начинаю я, но Ева тут же вздрагивает и снова отходит.  — Стой, где стоишь, Ева, не испытывай мое терпение.
        Она замирает, словно мы играем в дурацкую детскую игру, и я пользуюсь паузой, чтобы подойти ближе. Меня неумолимо тянет к ней — бессмысленно это отрицать. Тянет потребность причинить боль. Потребность ее уничтожить, стереть с лица эту идиотскую попытку храбриться и увидеть, что под ней.
        «Что мы сделали друг с другом, Осень? Во что превратились?»
        — Она не будет носить чужую фамилию, Ева,  — говорю спокойно и взвешенно.  — А ты — как пожелаешь.
        — Я тебя не понимаю,  — говорит Ева дрожащим голосом.
        Ладно, согласен — я завернул слишком круто. Хочется от души выматерится, но даже в уме держу язык на поводке, потому что рядом Хабиби. Я привык быть бескомпромиссным, потому что мир, в котором я теперь существую, жесток к нытикам и слабакам. Вот и пру напролом там, где нужно притормозить.
        Противен сам себе, потому что какими бы ни были мои чувства к этой женщине, я не хочу видеть в ее глазах страх. Тем более, когда она держит на руках моего ребенка.
        — Давай прогуляемся,  — говорю сдержано, хоть внутри все клокочет.  — Я с водителем.
        — Хочешь куда-то нас увезти?  — Ее пальцы с короткими ноготками впиваются в Хабиби так сильно, что я понимаю — забрать ребенка я смогу только из ее мертвых рук.
        «Ты не знаешь, через что я прошел!  — орал мне в лицо тот придурок.  — Ты не знаешь, что такое хотеть быть рядом со своим ребенком и не иметь ни единой возможности что-то изменить!»
        Тогда я в самом деле не знал. А вчера, узнав, чуть не развалился на куски. Ночь не спал, скурил пачку сигарет. Даром, что не напился. О чем я только не думал: от желания вломиться к Яну и просто забрать дочь, до долбанного шантажа. Даже хотел предложить Еве денег. А потом увидел себя со стороны и понял, что деградирую, превращаюсь в ее бывшего, и что однажды могу вот так же ударить уже по моему ребенку.
        — Просто покатаемся немного, Ева,  — говорю еще на полтона спокойнее.
        — Я не хочу,  — противиться она.
        — Прости, детка, я не спрашиваю.
        Нарочно выбираю это слово, помня, как она таяла от него. Пристально всматриваюсь в лицо, ищу там … я и сам не знаю, что. Брожу по карте ее морщинок, в надежде отыскать подсказку — и не нахожу ни одной.
        — Я замужем, Ветер. Не стоит искушать судьбу. Будет не правильно, если нас увидят вместе и слухи…
        Вздыхаю, достаю телефон, нахожу фотографии, которые вчера нашел мой начальник службы безопасности и кладу телефон перед Евой. Она смотрит так, будто я предлагаю выпить яд. Приходиться забрать у нее Хабиби и чуть не силой впихнуть телефон в ладонь. Пока Ева пальцем листает снимки, я щекочу дочь и теплею в лучах ее детской непосредственности. Так вот оно как — держать в руках смысл жизни. Хабиби заинтересовалась часами и я, не раздумывая, снимаю их. Малышка счастливо хихикает, получив трофей.
        — Кто это?  — не понимает Ева.
        — Виктория Новикова. Успешный адвокат по бракоразводным процессам. Проиграла всего несколько дел, настоящая акула.
        — И?
        — Ты мне скажи, что это за «и». И зачем твоему счастливому мужу в счастливом браке трижды с ней встречаться.
        Ева осторожно, словно мину, кладет телефон на стол и протягивает руку к дочери. Не забирает, но я вижу, как дрожат ее пальцы, когда она гладить щеку Хабиби. Мы просто молчим.
        — Хочешь меня доломать, Садиров?  — с печальной улыбкой спрашивает Ева, наотмашь ударяя меня обреченным взглядом.
        Нет, блядь! Я хочу больше никогда тебя не видеть и не знать, но у судьбы на нас другие планы, и я, как всегда, должен все разрулить. Наиль Садиров умеет решать проблемы: подкупом, шантажом, угрозами, честно и нечестно. Главное не способ, главное — результат.
        — Поехали,  — говору грубо и, не дожидаясь ее ответа, иду к двери. Пока Хабиби у меня на руках, Ева покорно пойдет следом. Сейчас этого достаточно.
        Мы садимся в машину, и Хабиби снова перебирается к матери на руки.
        Ева так близко, что наши бедра соприкасаются. Отворачиваюсь к окну, подавляя желание отодвинуться. Я — Наиль Садиров, и мое имя многих пугает до усрачки, но в эту минуту я до чертиков боюсь вот эту маленькую женщину. Кто еще кого доломает, Осень.
        — Хабиби часто укачивает,  — говорит Ева, и я прошу водителя ехать медленнее.
        Через две четверти часа мы уже в тихом сквере: октябрь на удивление теплый и солнечный. Дорожка из желтых листьев сама стелется под ноги. Хабиби выворачивается ужом и Ева, посмеиваясь, ставит ее на ножки. Дочка сразу бежит вперед, и Ева тут же порывается следом, но я ловлю ее за руку. Прикосновение ее пальцев обжигает, будоражит воспоминания, которые я давно похоронил.
        — Пусть гуляет, Ева, угомонись.
        Она рвет руку, тянет на себя: в глазах плещется паника.
        — Отпусти меня!  — чуть не плачет.
        Хабиби останавливается, поворачивается и топает обратно, крепко зажав в кулаке мои часы.
        — Видишь, ничего не случилось.
        — Я так не могу, Садиров. Тебя слишком много в моей новой жизни.  — Ева отстраняется, и на этот раз я выпускаю ее ладонь.  — То ты исчезаешь, то, вдруг, появляешься и роешься в грязном белье нашей с Яном семьи. Достаешь какого-то адвоката, говоришь загадками. Может, достаточно для первого раза?
        — О чем ты? Какой первый раз?
        Она набирает воздух в легкие, поправляет волосы, и я замечаю крошечную отметку шрама у нее лбу.
        — Думаю, Ян не станет возражать, если ты будешь видеться с Хабиби… пару раз в неделю. Под присмотром одного из нас.
        Ощущаю себя нокаутированным по самые гланды. Нужно взять паузу, нужно проглотить слова, которые я чуть было не бросил ей в лицо.
        — Ева, я не собираюсь спрашивать Яна, когда и как мне видеться с дочерью,  — говорю максимально спокойно. Чувствую, что Ева у меня в кулаке: сожму чуть сильнее — и от нее не останется совсем ничего.  — Я забираю Хабиби в любом случае.
        Ева знает, что в западне: мы на виду, бежать ей некуда. Да и куда она убежит, с ребенком на руках? Поэтому она принимает самое верное решение: мужественно принимает удар.
        — Мы наделали дел, Ева, и даже если ты снимешь кольцо с пальца и подпишешься в свидетельстве о разводе — для меня это ничего не изменит. Невозможно вернуть время вспять, детка. Я не жду, что ты простишь меня за Марину.  — Мне все еще больно, имя маленькой сломанной бабочки режет язык — А ты не жди, что я прощу тебя за Хабиби.
        — Я уже давно ничего не жду, Садиров,  — отвечает она.
        Я почти жду упреков: обид, слез, попыток обвинить меня во всем, ведь она имеет на это полное право. Но ее безразличие куда тяжелее обвинений. Потому что громче всего мы всегда молчим о том, что болит сильнее.
        — У тебя нет выбора, Ева. Моя дочь будет со мной, потому что я такой: не хочу полумер, не хочу договоров и уступок там, где могу получить все. А ты можешь быть рядом с ней.
        — В качестве нелюбимой жены в гареме?  — язвит она.
        Я почти радуюсь первому проблеску эмоций на ее лице. Почти готов поддаться на провокацию и вытолкать ее из зоны комфорта, заставить сбросить лягушачью шкуру и показать, осталось ли под ней хоть немного от той женщины, чье фото с ногами в чулках я до сих пор храню в телефоне.
        — В качестве матери моей дочери,  — сдерживаюсь я.  — Пока только так.
        Хочется сказать «жены», но с учетом кольца на ее пальце, это прозвучит по меньшей мере глупо. Пока она пытается понять, какую жизнь я предлагаю — нет, не предлагаю — навязываю, я заканчиваю.
        — Мы с Яном не отступимся, ты же понимаешь. Мне глубоко чихать, с какими адвокатами он договаривается: я перекуплю любого. Есть масса способов отобрать ребенка, Ева. Но мне бы хотелось получить весь комплект.
        Я протягиваю руку и небрежно глажу ее по щеке. В этом жесте нет ни капли нежности: я лишь даю понять, в чем заинтересован.
        — Я бы не хотел, чтобы тебя зацепило осколками, детка, когда мы сцепимся.
        — Спасибо за заботу, Садиров,  — ледяным тоном отвечает она.  — Предполагается, что после щедрого предложения мне нужно встать на колени и отбивать поклоны? А, знаешь, что? Я все равно никому из вас не нужна. Убирай своих оловянных солдатиков и прячь знамена: трофей сломался.
        Ева пытается отойти, но шатается и начинает падать, а я в последний момент успеваю подхватить их с Хабиби на руки.
        Глава тридцать третья: Осень
        Я открываю глаза от сквозной боли в голове. Словно между моими висками протянули струну и теперь методично подтягивают ее на колышках, испытывая мой болевой порог.
        Сажусь только с третьей попытки и в меня словно вливают лаву: боль плавится, превращается в поток, который стремительно прожигает меня вдоль всего позвоночника. Я еще не поняла, где я, но в панике ищу взглядом Хабиби. Выдыхаю, потому что она лежит рядом и крепко спит, раскинув ручки на подушке. Притрагиваюсь к ее волосам, и мысль о растрепанных жидких хвостиках с резинками-подсолнухами многогенно усмиряет боль.
        Я не дома: кровать подо мной чужая, как и комната. Обращаю внимание, что за окнами уже стемнело и единственный источник света — ночник на прикроватной тумбочке. Господи, который час? Роюсь в памяти, пытаясь понять, что произошло. Слова Наиля всплывают отголосками нашего тяжелого разговора.
        — Ты привел в дом замужнюю женщину,  — слышу приглушенный женский голос из-за двери.  — Так нельзя, Наиль.
        — Я кажется уже сказал — эта тема закрыта,  — холодно отвечает Наиль.
        — Ты мог просто забрать дочь,  — не отступает женщина.
        — Они не делятся!  — рявкает он так громко, что у меня мурашки бегут по коже.  — Ты моя мать, но прежде ты женщина, поэтому знай свое место и не смей лезть ко мне с советами и нравоучениями. Хватит, нажрался досыта. Ева и Хабиби остаются здесь. Это — мой дом, а ты здесь просто чтобы увидеть внучку. Ты ее увидела? До свидания.
        Голоса стихают.
        Еще несколько минут я сижу в чужой кровати чужого дома и собираюсь с силами, чтобы опустить ноги на пол. Мне нужен телефон, Ян, наверное, уже с ума сходит. Окидываю комнату взглядом: совершенно очевидно, что это спальня мужчины. Темно-вишневые с серым цвета отделки, лаконичная мебель. Идеальный порядок. Если бы где-то здесь была моя сумка — я бы заметила. Убедившись, что Хабиби спит без задних ног, иду к двери и осторожно выбираюсь наружу.
        В полутемном коридоре пусто, но откуда-то слева я слышу странные печальные звуки. В груди все сжимается, потому что я узнаю перебор клавиш рояля. Прикипаю к месту, огорошенная тем, что до сих пор, спустя столько лет, помню ту мелодию. Как будто Ветер играл ее только вчера, и та дождливая ночь наших откровений была с нами теперешними.
        Мотив меняется, и я потихоньку иду на звук, словно на «голос» Волшебной дудочки из сказки про Нильса. Шаг за шагом, крошечными промежутками крадусь в сторону приоткрытой двери, из-за которой раздается «плачь» рояля.
        Толкаю ее вперед и, прижавшись к стене, замираю.
        Большая, почти пустая комната, посреди которой тот самый рояль. Я помню его, помню, как Ветер однажды пошутил, что посадит меня на клавиши и послушает, какую песню они споют, если мы займемся любовью. Кажется, это было не с нами, не в этой реальности. Просто кадры из черно-белого фильма без начала и конца.
        Одна рука Наиля лежит на рояле, и он прижимается к ней лбом, как будто ему не хватает сил сидеть ровно. Пальцы другой, с зажатой сигаретой, перебирают клавши. Не замечая меня, он делает паузу, затягивается, отчего тлеющий алый кончик кажется путеводной звездой. Перекладывает сигарету в другу руку и снова меняет мотив.
        Наиль уже без пиджака, рубашка расстегнута и с шеи, на короткой цепочке, свисает какой-то медальон.
        Я боюсь дышать, чтобы не потревожить наваждение. Вот он, мой Ветер: весь как на ладони. Близко и недостижимо далеко. И между нами столько боли, обиды и невысказанных упреков, что бессмысленно даже пытаться сделать вид, что все как прежде и не было этих двух лет. И уже никогда не будет как раньше. «Нас» никогда и не было.
        Мелодия прерывается, я вздрагиваю, оглушенная тишиной.
        Несколько мгновений мы просто смотрим друг на друга, как Осень и ее Ветер. О чем-то говорим без слов на непонятном друг другу языке.
        «Скажи, Ветер, неужели все умерло?»
        «Хотел бы я знать, Осень…»
        — Ложись спать, Ева,  — устало говорит Наиль.  — Я все решу.
        «Потому что я всегда все решаю»,  — слышу вслед невысказанные слова.
        Закрываю рот ладонью, выхожу, но на полпути из меня словно вынимают стержень, и я сползаю на пол, на колени. Мой Ветер снова играет: теперь в полную силу[1], и в этой мелодии нас-настоящих больше, чем этих двух незнакомцах под крышей одного дома.
        Я с трудом добираюсь до комнаты, закрываю дверь и иду к окну. Ветер выходит через несколько минут: снова в защитной скорлупе дорого дизайнерского костюма, снова чужой и незнакомый. Садиться в машину — на этот раз сам за руль — и уезжает.
        [1] ЗДЕСЬ ИГРАЕТ JIN SHI — THE 5TH MELODY OF THE NIGHT
        Глава тридцать третья: Ян
        Я сижу в пустой гостиной нашего с Евой огромного дома, приговариваю бутылку «Мартель»[1] и жду в гости призрак прошлого.
        Как я мог так их проморгать? Почему, оградив их со всех сторон, не позаботился о том, чтобы запереть на замок главную дверь?
        В доме тихо, как в могиле. Я сразу понял, что Наиль забрал их, когда, вернувшись домой, застал Любу в слезах и единственное, что смог разобрать в ее сопливом бормотании: Ева ушла гулять с Хаби и перестала отвечать на звонки. Только вчера мы столкнулись с Садировым, только вчера он пообещал забрать их, а уже сегодня исполнил обещание. Наиль, которого я знал кучу лет, никогда бы так не поступил. Долго бы сомневался, вероятно, договаривался с совестью или просто тупил. Но Садиров — другой человек. Садиров, сука, творит, что хочет.
        Делаю несколько жадных глотков: в горле пересохло, язык противно липнет к нёбу, как будто я изнываю от жажды. Наливаю еще и ставлю на стол пустую бутылку. Вот, похоже, сегодня я нажрался вдрызг. Но почем же в голове нет желанного облегчения? Словно не коньяк пью, а подкрашенную карамелью воду.
        Я ведь люблю ее. Люблю свою жену, которая, пока я тут заливаю горе сорокаградусным облегчением, скорее всего, уже спит оттраханная другим мужиком. Жаль, что нельзя разорвать пространство и время, протянуть руку, схватить эту ведьму за горло и спросить, глядя в ее лживые глаза: «С ним-то в койке ты точно не притворялась? Не корчила томление, когда он шпилил тебя раком».
        Вот до чего она меня довела: всю душу вынула.
        Я хотел ее с первого взгляда. Как увидел, так сразу понял: будет моей, или я не Буланов. И тот ее отказ меня только раззадорил. Не то, чтобы я чертов Казанова, но женщины мне никогда не отказывали, а тем более такие, как Ева: матери-одиночки, чей возраст приближается к тридцати и очередь из претендентов на серьезные отношения становится короче с каждым днем. Не знаю, чего во мне было больше: Охотника или Игрока. Просто будто в голове что-то щелкнуло: будешь ты моей, малышка, никуда не денешься. Я даже справки о ней навел, узнал все, чем живет и дышит, с кем встречается, где бывает. Мужика в ее жизни точно не было, кроме бывшего, который неожиданно всплыл на горизонте. Ни одну женщину в своей жизни я не добивался так, как добивался Еву, но чем больше я старался, чем больше терпения и внимания проявлял, тем дальше она становилась. Как будто любое мое движение навстречу было равносильно толчку магнита с тем же полюсом: я к ней — она от меня, и хоть усрись, а по-другому никак.
        Когда мы вернулись с горнолыжного курорта, я решил плюнуть и растереть. Даже с горя трахнул ее сестричку в тот же день. Прямо из аэропорта поехали к Веронике и утешили друг друга. Она сразу сказала, что подвисла на Наиля, а он ее послал. Так мы друг друга и утешили. Только из ее дома я сбежал так быстро, будто за мной гналась дюжина чертей. А проклятая Ева не выходила из головы. Почему я тогда не придал этому значения? Не задумался, что простой азарт, незаметно для меня, перерос в любовь? Наверное потому, что я впервые почувствовал ее горький вкус, и не распознал. Не с чем было сравнивать.
        В общем, я твердо решил послать Шустову куда подальше, тем более, что она еще раз, прямо и конкретно сказала, что между нами ничего не клеится и максимум, что она может предложить — дружеское общение. Дружеское, мать его, общение. Я покивал, как барана, печально сказал «другом быть не согласен» — и свалил. Мне бы еще тогда догадаться, что не просто так она карамельничает, рубит с плеча и даже не пытается дать мне шанс, хоть я сделал для нее больше, чем делал для любой женщины, которую еще не затащил в постель. Обычно хватало пару неожиданных визитов, цветов и похода в ресторан. Максимум — недорогая ювелирная безделушка. А тут не спас даже дорогой горнолыжный курорт. Еще и дочь ее прикипела к Наилю, так что я в этой троице — мой лучший друг, женщина, которую я хочу и ее ребенок — мне явно не было места.
        Я хорошо помню, как все рухнуло. Я был в ее клубе в ту ночь. Немного выпил, как раз крутил с очередной Безделушкой, когда увидел Еву. И снова меня повело от ее вида. И сам не сообразил, как уже сидел в машине и ехал за ней следом. Поговорить что ли хотел, когда застану у дома? Так увлекся, что не сразу понял, что едет моя Неприступная крепость совсем не домой. И еще долго сидел в машине под подъездом дома Наиля, пытаясь понять, что за херня вообще происходит. Даже пытался убедить себя, что это просто совпадение и в три часа ночи она ездит трахаться к кому-то, кто здесь живет, а не к моему лучшему другу. Два часа просидел, глаз не сомкнул, чтобы в итоге увидеть правду. Наиль вышел ее провожать: в одних домашних штанах, даже без рубашки. Прижал к машине и целовал так, что у меня сомнений не осталось, чем они занимались эти два часа. Так увлеклись, что даже не заметили мою машину.
        Сам не знаю, как сдержался и не вышел к ним. Мысленно убил обоих, потом воскресил и убил еще раз, и снова, и снова, но легче не становилось. Вот тогда и узнал, как болит ревность.
        Утром моя верная ищейка — Серега Кирилов по кличке «Питбуль» — уже взял след. Сладкая парочка переписывалась и созванивалась целыми днями. В пятницу Питбуль выследил их в торговом центре: покупали подарки Марине. Я смотрел на фотки и думал только об одном: что ты, Шустова, в нем нашла? Никакой же, скучный, нудный. Никакой, блядь!
        Позвонил Наилю под предлогом посоветоваться насчет финансов, так и сяк подводил его к разговору о бабах, но он тупо игонорил все попытки поговорить «за жизнь» и даже отказался встретиться, и выпить. Я все ждал, что признается, покается — друг же все-таки. Нихера.
        И вот тогда-то все покатилось в жопу.
        Я хотел, чтобы им было так же хуево, как и мне.
        Поэтому подослал «доброжелателя» (Питбуля) с фотками к Евиному бывшему. Сперва Питбуль скормил ему инфу о том, что Ева вывозила ребенка из страны без его разрешения, после чего этот придурок без тени сомнения поверил в историю с планом лишить его отцовства и оформить Марину на «хачика без роду и племени».
        Если бы я знал, чем вся эта херня кончится. Господи, если бы я только знал…
        Я делаю глоток и смотрю на часы: половина третьего ночи. Не спешишь, Садиров. Вот он я, жду тебя во всеоружии. Буквально, потому что рядом, на расстоянии вытянутой руки, лежит заряженный «Глок».
        Я не хотел, чтобы пострадала Марина.
        Два года прошло, но я до сих пор вижу во сне эту девочку с немым укором в глазах. И просыпаюсь от кошмаров, видя в кромешной тьме кроваво-красную вину на своих руках.
        Я ведь поехал к Еве, чтобы во всем ей покаяться. Знал, что не простит, но должен был излить душу. А потом увидел ее сломанную, разбитую, пустую, словно решето, которому, сколько воды не черпай, никогда уже не стать полным. И понял, что другого шанса у меня не будет. Что вот оно — мое искупление. Вытаскивать ее из болота отчаяния, быть рядом и помочь снова встать на ноги. Гремучая смесь из ревности, обиды, чувства вины и надежды заставила меня идти по дорожке лжи и притворства. И где-то там, за очередным поворотом, я понял, что одержим любовью к этой исполосованной судьбой женщине. Что ее взгляд мне милее света в окне, а когда она впервые за полгода улыбнулась, я чуть не усрался от счастья.
        Я украл ее у Наиля, но вором себя не чувствовал. Разве вор тот, кто отбирает то, что было украдено у него самого? Наиль приходил на похороны Марины, но держался в стороне. И, конечно, видел нас с Евой вместе. Первое время после похорон телефон Евы был у меня, поэтому, когда позвонил Наиль, я не раздумывая ответил и обставил все так, будто это она позвала меня. Он что-то там проблеял про то, что у него умер отец и пришлось заниматься похоронами и вступать в наследство, попросил передать Еве, что должен с ней поговорить, попросить прощения. «Дружище, она тебя проклинает каждый день,  — сказал я.  — И, прости, но у нас вроде как все наладилось. Дай ей время прийти в себя, не лезь напролом».
        Я знал, что он больше не появится. Это было в духе Наиля: заковаться в себя и подбрасывать дровишек под котел со смолой, в котором он же добровольно варился. Но этот придурок удивил даже меня: разорвал все одним махом, сменил номер, переехал, с головой ушел в большой бизнес.
        Мне нужно было остановиться уже тогда. Вручить поводья судьбе и отвалить в сторону.
        Но я не смог и поэтому упал еще ниже.
        Ева сказала, что ждет ребенка: из-за нервов и стресса что-то там по-женски проморгала и узнала о ребенке только через пару месяцев. Сразу сказал, от кого он и предупредила, что аборт делать не будет. Вот тогда я и сказал: «Ты выйдешь за меня замуж и точка». Как-то так, дословно уже и не помню.
        Она согласилась, потому что кроме меня рядом в самом деле больше никого не было: Вероника, вдруг вспомним о совести, съебалась на другой край света, лишь бы не смотреть в глаза сестре с чьим парнем (мной) она вроде как трахалась у нее за спиной.
        Когда мы с Наилем встретились спустя пару месяцев — случайно, тут я не планировал — я грохнулся на самое дно, но и оттуда, как говорится, мне постучали.
        Он украл у меня сердце Евы, а я украл у него дочь. Око за око, зуб за зуб.
        Я думал, что самое тяжелое позади, что теперь Ева — моя жена, и мы медленно, но уверенно, идем на сближение. Черт, я даже сексом с ней не занимался первое время, давал возможность оттаять, привыкнуть ко мне. Потихоньку развлекался на стороне с девочками из эскорта, нарочно выбирая зеленоглазых блондинок. Имел чужих баб, мечтая о своей законной жене.
        А потом родилась девочка и когда я увидел ее карие глаза, то сразу понял — не уйти от божьего правосудия. Никак. Не сбежать, не спрятаться, не перехитрить.
        Ева назвала ее Хабиби, хоть я что только не делал, чтобы ее отговорить. «Мой бог забрал у меня ребенка, а чужой дал другого взамен»,  — была ее отговорка на все мои аргументы. Но я чувствовал, что дело не в боге. Просто моя верная «неверная» жена до сих пор жила надеждой на встречу с Наилем. Иногда даже не нужно громко кричать и звать, достаточно просто дать ребенку мусульманина мусульманское имя. И срать ей было на то, что я, как идиот, придумывал все новые и новые отговорки для друзей, партнеров по бизнесу и родных, откуда в нашей семье кареглазая темноволосая девочка с мусульманским именем «Хабиба.
        Так в нашем с Евой доме поселился призрак Наиля. Потому что чем старше становилась Хаби, тем больше в ней было от отца. И тем сильнее Ева в ней растворялась. Однажды я вспылил, брякнул, что она трясется над ней не потому, что нашла отдушину, а потому что до сих пор любит ее отца. Зря я это сделал, потому что это стало финалом наших попыток сблизиться. Я-то шел вперед, а вот Ева угасала прямо на глазах. И медленно пятилась назад.
        Не помню точно, когда в моей голове оформилось понимание того, что рано или поздно, но Ева попытается от меня уйти. И что я просто подохну без своей сломанной девочки. Лягу, как немощный пес, и буду медленно умирать. Потому что я любил ее какой-то одержимой, слепой всепрощающей любовью. Потому что так, как я ее любил, любить нельзя. Все, что я делал — было для нее и ради нее. Все эти сделки с совестью, уловки и вранье — все ради Евы. Ради возможности быть рядом и завоевать ее любовь.
        Я должен был удержать жену любой ценой, но как удержать человека, который скорее мертв, чем жив? Только пригрозив отобрать самое дорогое, что у него есть — Хабиби.
        Поэтому я нашел самого крутого адвоката по бракоразводным процессам и начал готовиться к обороне.
        Я слышу шаги: нарочно оставил дверь открытой для «дорогого гостя».
        Садиров, мать его. Молча проходит в гостиную, молча садится в кресло напротив, закуривает и стряхивает пепел на мой дорогущий паркет из бразильского ореха. Я так же молча «чокаюсь» с пустой бутылкой и делаю глоток, который буквально режет глотку.
        С Наилем я бы справился, но Садиров… Эта тварь мне не по зубам. Но я тоже не пальцем делан, поэтому буду стоять на смерть, ведь на кону больше, чем моя жизнь — на кону женщина, которую я люблю.
        [1] Martell (по-русски Март?ль)  — один из старейших коньячных домов.
        Глава тридцать четвертая: Ветер
        — Вижу, ты мне красную дорожку выстелил,  — киваю на «ствол».
        Ян ухмыляется и пожимает плечами, мол, это так, мера предосторожности.
        Я чертовски устал за день. Переделал кучу дел, поднял на уши всю свою охрану, подергал за ниточки. Я знаю о каждом шаге Евы, о каждом вздохе своей дочери.
        Я спрятал Рапунцель в башню и отрезал ей косу.
        — Ты чего приперся среди ночи?  — говорит Ян, делая вид, что ему все равно.  — Я бы подождал до утра, пока вы натрахаетесь.
        Молчу. Просто молчу и смотрю прямо на него. Он пьяный, но не до такой степени, чтобы не соображать, что говорить мы будем не как два пацана на «стрелке» за школой, а как два бойцовских пса. И глотки друг другу будем рвать по-настоящему: с мясом и кровью. И корчить из себя крутого рейнджера по меньшей мере глупо. Мне так вообще смешно.
        — Ты не получишь Еву,  — наконец, не выдерживает Ян. Лупит стаканом по столу, так что бухло плещется во все стороны.  — Хуй тебе, а не моя жена.
        — Я уже ее забрал, дружище. И нам с тобой надо решить, что делать дальше. Решить здесь и сейчас.
        — Садиров сперва делает, а потом спрашивает, да?  — переспрашивает Ян.
        — Забирает свое,  — говорю в ответ. Не хочу тянуть резину. Нечего здесь манерничать, мы тридцатипятилетние мужики, а не кисейные барышни.  — Ты даешь Еве развод и отказываешься от ребенка.
        Ян салютует мне стаканом.
        — Хрен тебе.  — Делает глоток.  — Я не откажусь от Хаби. Она — моя дочь по закону. Ни ты, ни Ева ее не отберете.
        — Я только что пил «Шеваль Блан»[1] с Новиковой, Ян. Ей не очень понравилась перспектива быть натравленной на Садирова. А мне не очень понравилось, что ты собирал свидетельства невменяемости Евы, чтобы, в случае чего, шантажировать ее лишением материнства на основании психической несостоятельности. Мне это, дружище, пиздец, как не понравилось.
        [1] Chateau Cheval Blanc — производитель элитных вин
        Он даже не пытается ничего отрицать. Смотрит на меня с улыбкой приговоренного и мне на миг противно от самого себя. Противно от того, во что превратились мы оба. На мгновение мне даже хочется послать все на хер и свалить. Не ставить никаких ультиматумов, дать ему шанс одуматься, снять шоры с глаз. Но только на миг. Потому что где-то в глубине души я все еще хирург, и то, что я делаю с гордиевым узлом трех наших жизней — тяжелая полосная операция. Нет здесь полумер, нельзя вытащить аппендицит, не разрезая кожу вместе с мясом.
        И я снова дожжен принять решение. Не самое правильное, а оптимальное. Правильное решение… Я сглатываю, потому что у меня есть лишь один ответ на этот вопрос, и он мне не нравится.
        — Новикова теперь работает на меня, Ян. Я знаю обо всех тузах в твоем рукаве.
        — Догадывался, что она просто жадная сука,  — говорит он грубо. Цедит алкоголь через зубы, глотает не морщась.
        — Всего лишь здоровый рационализм и инстинкт самосохранения,  — отвечаю я.  — И мое щедрое предложение.
        На самом деле, Новикова почти сразу «сдулась», как только узнала, что воевать за Хабиби придется со мной. И что я — ее биологический отец, и тесты на ДНК будут в любом случае. Что меня этим не запугать и не подвинуть. Поэтому предложение переметнуться на мою сторону Новикова встретила с радостью собачонки, которой взамен обглоданной кости дали кусок парного мяса.
        — Ева знает, что ты пришел торговаться?  — спрашивает Ян, и мне кажется, что он просто не знает, что делать дальше и потому тянет время.
        — А разве я торгуюсь? Я делаю предложение. Пока еще делаю,  — демонстративно бросаю взгляд на часы,  — но оно лимитировано. На твоем месте я бы соображал быстрее.
        По глазам вижу, что он не собирается отвечать. Будет отмалчиваться.
        Почему-то в тот самый момент, как я собираюсь окончательно загнать его в лузу, как упрямый бильярдный шар, в памяти всплывает наша молодость. Когда мы напились, погрызлись из-за какой-то фигни и набили друг другу морды. Так, в полсилы. Утром протрезвели, посмеялись, дружески похлопали друг друга по плечу. И все, с тех пор у нас было табу на совместные пьянки.
        Мне хочется, чтобы невидимый кукловод перестал быть говнюком, сменил декорацию и мы, немного пободавшись, под утро очнулись и пошли вместе похмеляться. Я почти чувствую во рту вкус горькой, почти готов поморщиться, но… Это не мы. Давно уже не мы. И бить друг друга будем в полную силу, и единственное, что я могу в память о нашей дружбе — дать ему шанс вставить кляп в зубы.
        — Вот что будет, Ян,  — говорю я, наплевав на то, что он многозначительно протянул руку в сторону пистолета.  — Ева и Хабиби остаются со мной. Ты можешь согласиться на мои условия и тогда все будет хорошо и спокойно. А можешь не соглашаться и тогда я просто тебя раздавлю. Без обид, бывший старый друг. Сунешься к Ева или моей дочери — я тебя убью.
        Он на миг вздрагивает, но тут же берет себя в руки и смотрит на меня волчьим взглядом. Прекрасно осознаю, что просто не оставил ему выбора, но испытываю какое-то садистское удовольствие. Еще бы стало хоть чуточку легче, но где там.
        — Попытаешься встретиться с Евой или Хабиби — убью. Подумаешь о том, чтобы протянуть к ним руку — убью,  — методично озвучиваю каждый категоричный пункт своего «предложения».
        — Научился убивать, да?  — Ян берет ствол в ладонь, прицеливается мне в грудь и с громким «бах!» делает вид, что стреляет.
        Пожимаю плечами.
        — Жизнь заставила перестать был белоручкой,  — говорю совершенно честно.
        — Я могу решить все здесь и сейчас,  — вдруг торопится Ян. Снова дуло «смотрит» в меня пустым черным зрачком и взгляд Яна цепенеет, словно он уходит в себя, чтобы посовещаться с совестью и инстинктом самосохранения.
        Даже не пытаюсь ему мешать, просто снова закуриваю и кладу ногу на ногу. Интересно, что будет, если Ян выстрелит? Почти готов спровоцировать его резким движением, но вовремя понимаю, что во мне говорит тот же зверь, что говорил в тот день, когда я пришел к бывшему Евы. Этому монстру глубоко плевать на всех и вся, но собственную жизнь он ценит меньше всего.
        — … могу поставить в нашем разговоре одну жирную свинцовую точку,  — доносится до меня угроза Яна. Понимаю, что задумался и прослушал часть его пафосной речи.
        — Вперед, дружище, ставь.
        Это не я храбрый — это у него кишка тонка. Я столько раз видел смерть, что научился ее распознавать. У Яна взгляд попавшего в капкан зверя. Он злой, раненый и готов на крайние меры, но скорее отгрызет себе лапу, чем попытается укусить егеря.
        Несколько минут мы смотрим друг на друга в полной тишине. Я курю, Ян пьет и держит меня под прицелом. Но, в конце концов, отводит руку и отрешенно смотрит на ствол, как будто не может вспомнить, откуда он взялся.
        И начинает говорить. Его прорывает, словно канализацию. Грязь, отходы, вонючие тряпки — все прет наружу. И так я узнаю, кто «привел» Андрея на День рождения Марины, кто разыграл для меня любовь Евы. Где-то на половине исповеди мне становится страшно от непреодолимого желания отобрать пистолет и одним выстрелом заткнуть Яну рот. Сжимаю кулаки и заставляю себя слушать.
        — Я люблю ее, Садиров,  — говорит Ян безжизненно, словно утонул в дерьме собственных откровений.  — Я не умею без нее жить. Ева мой воздух, придурок. А тебе она что? Просто трофей, придаток к твоей дочери, собачонка, которая пойдет, куда укажет хозяин. И пойдет.  — Ян горько улыбается.  — Нихрена мы с тобой, Садиров, не отличаемся. Каждый тянет одеяло на себя. Но я тебя, по крайней мере, не обманывал и женщину твою не уводил.
        В самом деле: не такие уж мы и разные. И от этого я омерзителен сам себе. Даже злиться на Яна не могу, потому что он уже наказал сам себя. Превратился в одержимого, потерял себя в любви к женщине. И чем больше я смотрю на него, тем отчетливее понимаю, что, не свали я тогда от Лейлы, был бы точно таким же: раздавленным, поставленным на колени бесхребетным идиотом.
        — Я тебе жизнь испортил, Садиров,  — хмыкает Ян.  — Намеренно, блядь. Нарочно, потому что хотел и мог. Знал, что ты подожмешь хвост и свалишь. Ты же всегда сваливал. Ты даже за такую, как Ева бороться не захотел. А ведь она тебя любила.
        Я вздрагиваю от того, что во всей этой вони вдруг всплывает признание.
        Ева меня любила?
        Я даже никогда об этом не задумывался, потому что наши отношения развивались слишком стремительно, и, без последнего «прости», так же стремительно лопнули.
        — Хочешь, я тебе скажу, что будет дальше?  — продолжает Ян. И рад бы заткнуть его, да не могу. Должен услышать все, узнать всю правду, чтобы искоренить даже тень нашей былой дружбы. Так будет легче превратить его в ничто.  — Ты отберешь у меня Еву и дочь, спрячешь в своих хоромах, и она будет всю жизнь лишь тенью, нянькой для Хабиби. И никогда тебя не простит, что не дал ей выбора. Потому что будет думать, что я был ее спасением, пока ты становился крутым говном. Потому что для нее я так и останусь хорошим Яном, который поддержал в трудную минуту. Как тебе такая, блядь, Кавказская пленница?
        Я зажимаю сигарету между пальцами, встаю и нависаю над Яном, словно его самый страшный оживший кошмар. Он даже не сопротивляется, когда я забираю пистолет из его ослабевших пальцев. Только пьяно улыбается, закрывает глаза и раскидывает руки, словно приглашает сделать то, чего требует мой кровожадный внутренний монстр.
        — Я всегда буду между вами, Садиров,  — говорит с сумасшедшей улыбкой, которая больше походит на оскал.
        Он знает, что я никогда не расскажу Еве правду о нем. Не из-за него, а потому что такая правда ее просто убьет. Даже мне противно знать, что все это время она была замужем за человеком, который срежиссировал смерть Марины, а каково будет ей? Вдруг узнать, что жила с ним под одной крышей? Целовала? Обнимала? Беспокоилась, когда он задерживался с работы? Доверяла Хабиби, думая, что ему с ней будет безопаснее?
        Я кладу палец на спусковой крючок и мысленно нажимаю. Перед мысленным взором его голова лопается, брызжет фонтаном осколков черепа и мозгов. Конечно, так не будет, но я должен дать хоть что-то кровожадной твари, которая скулит и просит выстрелить. Только я знаю, что этот выстрел, даже если он направлен в другую сторону, будет выстрелом себе в висок.
        Выстрел взрывает тишину дома.
        На миг вижу, как Ян дергается, морщась, не сразу понимая, почему все еще дышит. Бросает взгляд на окровавленную ладонь, в которой только что был стакан, потом на дыру в диване и только потом — снова на меня.
        — Если берешь оружие в руки, Буланов, то не ссы пускать его в ход,  — говорю я, глядя на бывшего друга сквозь сизое облачко дыма.  — Сдохнуть захотел? Облегчить страдание? Не моими руками.
        Я ухожу из его дома опустошенный и до краев наполненный бессильной злобой. Я не скажу Еве — сукин сын это прекрасно знает. Не смогу разрушить ее такой правдой.
        — Наиль?  — в глазах Лейлы плещется надежда, что в этот раз я пришел к ней, потому что соскучился. Ведь она ждет меня. Два года уже ждет, и нет возле нее никаких других мужиков.  — Наиль…
        Я молча вхожу внутрь, тяну ее на себя. Одной рукой хватаю за грудь, второй не слишком аккуратно сдираю лоскутки шелковой пижамы. Лейла стаскивает с меня пиджак, целует глубоко и томно стонет мне в рот. Мы не доходим до спальни — падаем на пол в гостиной, сплетаемся змеями. Она бесстыже раскидывает ноги, хватает меня за член и направляет в себя. Спешит, даже не дает нормально снять штаны. Выгибается, когда я начинаю ритмично в нее долбиться, выкрикивает то мое имя, то слова любви. Плачет и гортанно хрипит.
        А я просто загоняю себя в нее, не чувствуя совершенно ничего.
        Лейла бурно кончает, я следом. Вялый пресный оргазм.
        Встаю, иду в ванну и привожу себя в порядок, а когда выхожу, то просто иду к двери.
        — Останься до утра, Наиль!  — Она хватает меня за руку, прижимается всем телом. Совершенно голая, горячая и до омерзения ненужная.
        Брезгливо стряхиваю ее, лезу в портмоне и достаю несколько сотенных купюр «зелени». Оставляю на тумбочке.
        — Купи себе что-нибудь.
        Уже на лестничной клетке слышу глухой удар в дверь за моей спиной и истеричный визг: «Я не твоя шлюха, Садиров!»
        Я трахаю ее регулярно: никаких нежностей, никаких разговоров и тем более взаимных походов дальше ее прихожей. Лейла может кричать и злиться сколько угодно, но она всегда готова для меня, прихожу ли я днем или посреди ночи. Она любит и надеется, а у меня к ней давно отгорело.
        Лейла, женщина, которую я когда-то любил до безумия, теперь просто моя шлюха.
        Глава тридцать пятая: Осень
        — А у кого тут хвостики беличьи?  — Люба улыбается, поправляет прическу Хабиби и переводит взгляд на меня.  — Может, я с вами?
        — Мы просто погуляем: в парк и обратно,  — отвечаю мягко, но однозначно.  — А ты лучше отдохни.
        Любу привезли на следующий день после того, как Наиль меня «похитил», и я рада, что в этом огромном пустом доме в три этажа у нас с Хаби появилась еще одна родная душа. Люба уже давно не просто помощница и нянька, она еще и моя семья. Так, которой у меня не осталось после исчезновения Вероники. Годы не щадят никого, а Любе уже давно за шестьдесят, но выходка Наиля с нашим «похищением» ее заметно подкосила.
        Сколько времени я уже здесь? Машинально достаю телефон, считаю дни. Пошла третья неделя, а кажется, будто я вечность пленница Замка Икс.
        Мы выходим во двор и Хабиби счастливо пищит, когда из только что въехавшего «Гелендвагена» выходит Наиль, пытаясь удержать на руках верткого щенка. Дочка прыгает на месте от радости, и я невольно улыбаюсь следом. Наиль успевает сделать всего пару шагов, прежде, чем щенок все-таки вырывается из его рук и, смешно выставив язык, мчится к Хаби. Кажется, этот песочного цвета комок позитива — лабрадор. Уверена, самый породистый, какого только можно найти.
        Пока дочка наслаждается своим счастьем и заливается смехом, мы с Наилем медленно идем друг к другу. Обычно, он приходит очень поздно, а уходит очень рано. Мы почти не разговариваем, а когда выпадает возможность обменяться парой слов, вся беседа сводится к дежурным фразам.
        У меня своя комната, гардероб, забитый брендовыми шмотками, десяток шуб всех цветов радуги, украшения высшего класса — все новое, купленной после того, как я стала «гостьей» Садирова. Из нашего с Яном дома Наиль позволил забрать лишь Любу, кота и документы. А Люба, по моей просьбе, забрала медальон в форме полумесяца и теперь он снова у Хаби под подушкой.
        Я — бессрочная гостья Садирова. Кажется, такое определение наиболее точно описывает ситуацию. Окружена заботой, деньгами и десятком охранников. Список мест, куда мы с Хаби можем выйти строго ограничен, и куда бы мы ни пошли, за нами всегда следуют два мордоворота а ля Люди в черном. Наиль сказал, что это ради нашей же безопасности и пока не закончится волокита с разводом и оформлением отцовства.
        Это золотая клетка, но я рядом с дочерью и нет никаких намеков на то, что Наиль планирует нас разлучить. Я по-прежнему занимаюсь своим клубом и кафе, посещаю йогу и курсы фотографии. Но я вряд ли свободна.
        — А если в следующий раз Хабиби попросит ручного тигра?  — спрашиваю, когда мы сближаемся на расстояние, подходящее для разговора.
        Наиль пожимает плечами, и мы оба знаем, что ради Хаби он вывернет мир наизнанку.
        Пока дочка играет со щенком в догонялки, мы молча наблюдаем за ней и не стремимся поддержать разговор. Мы совсем не рядом, хоть при желании можем дотронуться друг до друга, но ни один из нас к этому не стремится.
        — Мы в парк,  — наконец, говорю я, потому что молчание становится просто невыносимым. Оно режет меня изнутри, подпитывает желание наплевать на все и упасть так низко, чтобы уже не бояться спросить Наиля, что происходит.  — Пока погода хорошая.
        Он бросает взгляд на часы.
        — У меня есть время и я надеялся погулять с Хабиби…
        «Без меня?» — спрашивает мой взгляд.
        Но я молча вручаю Наилю рюкзачок с детскими принадлежностями.
        Одернуть руку не успеваю: Наиль удерживает мои пальцы и меня штормит от противоречивых желаний. Хочется вырваться и, одновременно, еще немного потянуть время, простоя стоя вот так, впитывая кожей это подобие прикосновения.
        — Не против, если я составлю вам компанию?  — говорит он спокойно и немного настороженно.
        Не буду ли я против? Это лишь дань уважения, легкое притворство, потому что мы оба знаем, что мое «против — не против» не играет никакой роли.
        — Хабиби будет рада,  — соглашаюсь я.
        К счастью, Хаби еще слишком маленькая, чтобы всерьез скучать по Яну. Зато Наиль уже полностью завоевал ее сердце: укладывает спать, когда выпадает возможность, читает сказки, учит своему языку и даже завязывает хвостики.
        В машине, пока дочка гарцует на коленях Наиля, а я пытаюсь отделаться от попыток щенка облизать мне лицо, в сумке звонит телефон.
        — Ева?!  — раздается на том конце связи голос Ники.  — Привет, дорогая!
        На мгновение мне начинает казаться, что в ее голосе слишком много нарочитого восторга и радости. Можно подумать, это не Ника сбежала, когда была нужна мне больше всего, и не было этих двух лет молчания, когда все, что я о ней знала, было лишь моими слабыми попытками придумать ей счастливую жизнь с заморским принцем. Проще выдумать, что родная сестра утонула в счастье, чем что ей нет до тебя никакого дела.
        — Привет, Ника,  — отвечаю я немного рассеянно, потому что от моего внимания не ускользает, как мгновенно настораживается Наиль.  — Давно не … слышались.
        — Ой, у меня все таааак завертелось,  — чирикает сестра.
        «Представь себе, у меня тоже»,  — безмолвно отвечает моя злость.
        — Я прилетаю завтра в семнадцать сорок. Можно у тебя остановиться?
        — А твоя квартира?  — машинально спрашиваю я.
        — Ой, Ева, приеду — все-все-все расскажу! Так можно?
        Что мне ей сказать? Что я теперь женщина «без моральной прописки»? Чужая жена в чужом доме? И что я даже не знаю, куда ее пригласить: в своей дом с призраками, к Яну или к Наилю. Хотя последний вариант вызывает во мне неприятное волнение. Ника и Садиров под одной крышей?
        — Да, конечно, можно,  — соглашаюсь я.
        Ника торопливо прощается и кладет трубку, а я еще несколько минут тупо смотрю на черный прямоугольник потухшего экрана.
        — Что случилось?  — спрашивает Наиль. Сухо, официально, как будто интересуется о состоянии дел у своего финансового директора.
        — Ника прилетает завтра. Нужно встретить ее в аэропорту. Ей негде остановиться, и я подумала, что раз уж мой дом пустует, то она может пока пожить там.
        Он не говорит ничего, снова переключается на дочь и всю дорогу до парка мы делаем вид, что друг друга не существует.
        Мы выходим из машины, но отголоски разговора с Вероникой до сих пор зудят у меня в голове. Что мне делать? Она не знает, что между мной и Яном разлад, не знает, что я теперь «гостья» Садирова. Того самого Садирова, на которого Ника положила глаз. Два года прошло, но если я хоть немного знаю свою сестру, ей очень не понравится, что я была той самой причиной, по которой Наиль ее отшил. И бессмысленно объяснять всю подноготную наших с ним отношений.
        — Может быть, погуляем втроем?  — предлагает Наиль, вытряхивая меня из размышлений.  — Без твоей сестры.
        Я понимаю, о чем он.
        — Как дела в клубе?  — спрашивает он, пока мы идем по аллейке, а Хабиби вразвалочку бежит впереди, смешно хлопая в ладоши, когда щенок пытается на нее запрыгнуть.
        — Все хорошо,  — отвечаю я. Боюсь нарушить момент, ведь мы впервые, вот так… пытаемся говорить.  — Через две недели тематическая вечеринка в стиле Бонни и Клайд. Ищу музыкантов, которые согласятся выступать в подтяжках и нарисовать усики.
        Потихоньку бросаю на него взгляд: улыбается, но смотрит вперед, на дочь. Он все время на нее смотрит, как будто наверстывает каждую минуту этих двух лет, что был с ней в разлуке. И, скорее всего, улыбка эта для нее, а не для меня.
        Собираюсь с духом и спрашиваю, как прошел его день. Наиль рассказывает про казино, и я невольно отзываюсь:
        — Ни разу не была в казино.
        Он, наконец, поворачивает голову и, чуть щурясь, уточняет:
        — Вообще ни разу?
        Качаю головой, пытаясь удержать руками волосы, которые безбожно треплет ветер. Себе под нос ворчу, что не взяла заколку, а ветер только усиливается. И вдруг замечаю, что Наиль снова смотрит на мои волосы: скользит по ним взглядом и хмурится, как будто я делаю что-то не так.
        — Тебе нужно обязательно сходить,  — говорит он, разрушая долгую паузу.
        — Да я и играть-то ни во что не умею.
        — В «двадцать одно» умеют все.
        — Двадцать одно?  — В моей памяти всплывает что-то о подсчете карт, но я не уверена, что права.
        А потом Хабиби падает. Неловко поворачивается, чтобы поймать щенка за хвост — и падает на коленки, а потом плашмя. Я хочу сорваться с места, но Наиль крепко берет меня за руку. Я вздрагиваю, потому что физический контакт с ним почти причиняет боль. Как будто прикусила ореховую скорлупу оголенным зубным нервом.
        — Она встанет сама,  — говорит Наиль, пока я чуть не падаю в пропасть, вглядываясь в личико своей еще такой маленько дочери.
        Хабиби морщит нос, смотрит на меня и на миг мне кажется, что вот сейчас, через миг, через полсекунды она зайдется в громком плаче. Но ничего не происходит. Разве что Наиль присаживается на корточки, протягивает руки и с улыбкой предлагает:
        — Давай, Садирова, поднимайся на ножки.
        Садирова.
        Я до боли за ушами сжимаю челюсти, чтобы не заплакать. Мой маленький Сквознячок с каштановыми хвостиками на макушке делает серьезное личико, упирается ладошками в землю, смешно выпячивает попу, но все-таки поднимается. Деловито обтряхивает ручки и снова громко икает, когда щенок тычется мокрым носом ей в щеку. Хабиби смеется и, растопырив руки, бежит к своему отцу.
        — Ты мой боевой зайчонок,  — мурлычет ей Наиль, пока я дрожащими руками влажной салфеткой вытираю ее ладошки.  — Как мама.
        Я вздрагиваю, потому что он все-таки смотрит на меня. Смотрит каким-то таким взглядом, что мне хочется убежать на край света. Потому что потеряюсь в нем, упаду и вдребезги разобьюсь об Садирова. Чувствую себя голой: как будто одежду сняли и кожу заодно, и вот она я — одни обнаженные нервы, как ни тронь — болит везде.
        Наиль ставит Хабиби на ножки, и мы снова идем медленным прогулочным шагом.
        — Она же сильная девочка, Ева, не держи ее в кулаке.
        — Она же Садирова, ты хотел сказать?  — говорю я в ответ.
        — Наследственность,  — он чуть заметно пожимает плечами и скользит взглядом поверх моего плеча.
        Поворачиваюсь. Маленькое кафе с летней площадкой. Народа почти нет, потому что сезон вот-вот закроют, но зато бариста в ударе: рисует что-то шоколадным порошком на пушистой пенке.
        — Хочешь?  — спрашивает Наиль.
        — Хочу.
        Он уходит и пока ждет своей очереди, я ловлю Хабиби и пытаюсь поправить на ней одежду.
        — Щенку нужно имя,  — говорю заговорщицким тоном.
        Хаби сосредоточенно жует нижнюю губу, а потом снова переключает внимание на щенка. Порыв ветра снова треплет мои волосы, так что приходится собрать их в кулак, завернуть жгутом и кое как перевязать нашейным платком. Когда заканчиваю, возвращается Наиль и протягивает мне большой стаканчик кофе под крышкой и с трубочкой. У него такой же и он как раз делает глоток, облизывает губы, разыскивая дочь взглядом.
        — Американо?  — зачем-то спрашиваю я. Глупый вопрос. Конечно же Садиров пьет горький крепкий кофе.
        Но, вопреки моей уверенности, Наиль отрицательно качает головой и, улыбаясь правым уголком губ, дает подсказку:
        — То же, что и у тебя.
        Я зачем-то тороплюсь, чувствуя себя любопытной старшеклассницей, которая нашла в портфеле любовную записку и пытается угадать, кому же могут принадлежать инициалы. Глотаю слишком жадно: горячий напиток обжигает язык, так что на глаза наворачиваются слезы. Знаю, что выгляжу смешно, но ничего не могу поделать: открываю рот и начинаю энергично обмахивать язык ладонью. Наиль изо всех сил пытается не засмеяться, но его взгляд уже хохочет и, в конце концов, мы просто улыбаемся друг другу, как два идиота.
        Вкус моего кофе я ни с чем не спутаю, ведь я люблю его больше всего.
        Сладкий ванильно-шоколадный моккачино.
        Мой Ветер где-то там, внутри этого мужчины. Он оставил мне след их хлебных крошек. Может быть, если он однажды смог узнать свою Осень, я смогу отыскать свой Переменчивый ветер?
        У Наиля звонит телефон, и я знаю, что будет дальше. Короткий разговор рубленными фразами, деловое «Скоро буду» и непроницаемый холодный взгляд. Ниточка, что на миг протянулась между нами, рвется.
        — У меня работа, Ева.  — Наиль подзывает Хабиби, чмокает ее в щеку и обещает вечером почитать сказку. Потом смотрит на меня с немым вопросом.
        — Мы еще погуляем,  — отвечаю сдержано, лишь бы не сглупить и не задать вопрос, который и так почти сорвался с кончика языка. Хочу знать, когда он вернется. Просто хочу и все.
        Наиль уходит, оставляя нас с Хабиби под опекой охраны, и мне снова кажется, что Ветра давным-давно нет, и что самообман не красит тридцатилетнюю женщину.
        Глава тридцать четвертая: Ветер
        Сегодня суббота и, несмотря на начало ноября, на улице сыпет мелкий, до противного колючий снег. Уже половина десятого вечера, я злой, как сатана после встречи с несговорчивым праведником, потому что целый день только то и делал, что ковырялся в дерьме грязных сделок и «ручкался» с нечистыми на руку чиновниками. И венцом всему стала встреча с Новиковой, которая сказала, что адвокату Яна удалось отложить судебное заседание еще на две недели. А, значит, завтра придется ехать к судье и «лечить» еще один геморрой.
        В гостиной горит приглушенный свет, и я пару минут просто стою у дверного косяка, разглядывая Еву, которая, кажется, полностью увлечена чтением. Щенок — они с дочкой назвали его Бублик — спит рядом, смешно вытянув лапы и уложив голову ей на колени.
        Почему я всегда реагирую на нее вот так? Она такая… странная в очках, как будто студентка двадцати с небольшим лет. Еще и в этом простом свитере, и джинсах, с выбившимися из косы соломенными прядями.
        — Привет,  — говорю я, чувствуя себя пробравшимся в собственный дом вором.
        Ева вскидывается, снимает «стекляшки» и потирает переносицу. Потом бросает взгляд на часы и ее взгляд тухнет.
        — Хабиби уснула, не дождалась тебя,  — говорит немного устало, откладывает книгу в сторону и спускает ноги на пол. Что за дурацкая привычка ходить по дому босиком?
        — Придется искупать вину подарками,  — пытаюсь пошутить я, когда Ева проходит мимо меня.
        Непроизвольно протягиваю руку, когда коса змеей сползает с ее плеча на спину.
        И останавливаю сам себя.
        Нельзя. Табу. Чужая жена.
        — У тебя воротник испачкан,  — говорит Ева пустым голосом, глядя куда-то мне за шиворот, прежде чем уйти.
        Снимаю пиджак и рубашку, и тупо смотрю на алый отпечаток помады. Что за хуйня?
        Я не был у Лейлы с той самой ночи, как сорвался на ней после разговора с Яном. А кроме нее у меня нет девочек для траха. Да и сегодня весь день как белка в колесе. Мало ли откуда взялась эта хрень. Вокруг меня вечно чьи-то жены, матери, сестры.
        Конечно, я ни черта не должен объяснять, но завожусь с пол-оборота.
        Сам не замечаю, как иду по ступеням, проклиная женскую обидчивость и заодно нас с Евой. Разучились говорить. Живем, как инопланетяне: она с Луны, а я с Юпитера.
        Дверь в ее комнату приоткрыта, и я вхожу внутрь вместе со своими чертями и демонами.
        — Я не знаю откуда эта дрянь,  — говорю голосом, который раздражает меня самого. Но уже сорвался, потому что эти игры в молчанку в печенках сидят. Хоть снова устраивай переписку по телефону, блядь!
        — Мне все равно,  — отвечает она, не поворачивая головы.
        — Ты снова мне врешь!
        Я все ей прощу, но только не вот это немощное притворство, будто ей плевать с высокой колокольни, с кем и как я провожу время.
        Она резко разворачивается на звук моей злости, но так и не произносит ни слова. Скользит по мне растерянным взглядом — и заливается румянцем. Хлопает ресницами, прикусывает губу, медленно пятясь назад, пока не упирается бедрами в тумбочку.
        Смотрю на рубашку, которую так и держу в кулаке, соображаю, что заявился к Еве полуголый. И краснеет она не от злости, и даже не от стыда.
        «Что, совсем голодная, детка?»
        Она наверняка не осознает, что доламывает меня. Что вот этот взгляд с легкой дымкой просто вспахивает мои внутренности, заставляет чувствовать жжение там, где болеть нечему. И что это не Садиров стоит как идиот в пороге, а я — хромоногий Наиль. Хочу протянуть руку, просто до нее дотронуться, увидеть, как потрется щекой о мою ладонь. Увидеть нас забывших все обиды и недосказанности.
        — Ты не мог бы…  — бормочет Ева, опуская взгляд в пол.
        И я смотрю следом, и почему-то рад, что ногти у нее на ногах покрыты бесцветным лаком. Чувствую себя искателем сокровищ: хочется положить ее голую на кровать и рассматривать всю ночь. Искать родинки, островки веснушек, маленькие шрамы из детства. Хочется снова взять ее за волосы, подчинить, заставить смотреть на меня тем же жадным взглядом, гореть от желания моих поцелуев.
        Мысль о том, что я конкретно накосячил и все это время другой мужчина прикасался к ней, противно, будто пенопласт по стеклу, режет внутренний слух.
        «Что ты будешь делать, Осень, если я поцелуями сотру прошлое с твоей кожи?»
        — Ева, я не был с другой женщиной,  — говорю спокойно, хоть на самом деле сказать хочу совсем о другом. Но пока мы не закроем эту тему, она так и повиснет между нами, словно еще одна лопасть на турбине, которая сдувает нас в разные стороны.
        — Сегодня не был?  — уточняет она.
        — Сегодня,  — сцепив зубы, отвечаю я.
        Она крепко зажмуривается, словно моя циничная правда — пощечина, от которой искры из глаз. Можно жить проще: соврать, прикинутся бараном, покаяться. Но это буду не я, а мужик, от которого меня самого наизнанку выворачивает. Не умею я быть покорным, не научила жизнь становиться на колени.
        Да и что даст ложь? Мы словно по разные стороны стеклянной стены, и каждый обман — это трещина, которая расползается паутиной, воруя нас друг у друга. Кого Ева увидит с той стороны? Бездушного Садирова? Изуродованного Ветра? Потерянного меня?
        — Ты мне ничего не должен,  — отвечает моя Осень.
        Сейчас именно Осень: грустная, одинокая, надломленная, но сильная. Та, чей запах на подушке дарил мне спокойные сны.
        «Я пришел к тебе, Осень: вот такой, хуевый, с какой стороны ни посмотри. Может быть, даже ты меня уже не спасешь?»
        — Это вообще не мое дело,  — с фальшивой улыбкой, продолжает Ева.
        — Правда так думаешь?
        — А тебе правда не все равно, что я думаю?
        Не то мы говорим. Снова не то. Упиваемся дешевыми страданиями и картонным пафосом.
        — Мне правда не все равно,  — уступаю я. Мужчина же, мне и быть умнее и терпеливее.
        По глазам вижу, что Ева не поверила ни слову. И хоть костьми лягу — не поверит. Потому что снова сидит в своей скорлупе, только теперь она толщиной с драконью чешую, и я понятия не имею, что мне с этим делать. Безболезненно я Осень оттуда не вытащу.
        Я делаю шаг к ней, и Ева выставляет руку ладонью вперед, второй судорожно, словно утопающий, хватаясь за край тумбочки.
        — Не надо, Садиров. Не усложняй.
        — Легко, Ева, у тебя было с Яном. Со мной будет больно, тяжело и до крови.
        И еще шаг к ней. Уже могу дотронуться до нее, но как последняя шавка — трушу.
        — С тобой? В твоей клетке? Пока не придумаешь способ отнять у меня Хабиби?
        Я знаю, что в ней говорит страх женщины, пережившей потерю. Но и я потерял. Пусть не свою кровь, но жизнь, которую хотел держать за руку. Ева не понимает этого, да я и сам не понимаю, как успел привязаться к маленькой девочке настолько, что до сих пор хожу к ней на могилу и вслух читаю «Хоббита».
        — Ева, хватит.
        Приближаюсь к ней впритык, опираюсь предплечьем на стену и смотрю на искусанные до крови губы.
        Чужая женщина. Не моя и не знаю, захочет ли стать моей. И кем мы будем друг для друга? Сожителями? Любовниками? Родителями, склеенными ребенком, словно земляничной жвачкой?
        — До встречи в следующей жизни…  — шепотом повторяет Осень когда-то сказанные мною слова.  — Мы делали это множество раз…
        Я обхватываю пальцами ее тонкую шею, чуть-чуть сжимаю, чтобы Ева, наконец, успокоилась, притихла. Во всем и всегда буду вести я — она знала эти правила игры еще до того, как мы разгадали друг друга. Знала и приняла. Моя испуганная Осень устала быть сильной, но именно это она делает всю жизнь — притворяется женщиной без сердца и души, делает ужасно скучные, но идеально правильные поступки.
        «До встречи в следующей жизни…»
        Ну вот и встретились. Только в этой жизни она чужая жена. А я не хочу чужую жену. Противен сам себе за то, что смотрю на нее и умираю от желания, что разъедает до костей, рушит все барьеры и принципы.
        — Не хочу тебя чужую,  — говорю, наклоняясь к губам моей Осени.
        Жадно тяну резинку с ее волос, и моя Осень послушно ждет, пока я растрепою их пальцами. Она идеальна вся от макушки до ступней. И эти редкие ниточки седины… Никакого кокетства или фальши. Ее рот может говорить глупости, но поступки не лгут.
        Она назвала мою дочь мусульманским именем.
        Она назвала кафе — «Шепот Ветра».
        Она думает, что я не знаю, но тот медальон лежит под подушкой Хабиби.
        Два года Ева звала меня, кричала в пустоту, пока я шлялся в других мирах, нося за плечами ее сказанные в ту ночь слова: «Ты мог спасти ее, но не спас!»
        — Хочу тебя мою,  — говорю раньше, чем соображаю, что берег эти слова для другого случая.
        Ее ресницы дрожат, губы полуоткрыты, и я приказываю своим демонам сидеть на цепи, потому что целовать я ее могу сколько угодно.
        Всю ночь.
        Я прикасаюсь к ее губам медленно, осторожно, как к запретному плоду. Чувствую себя вором, который крадет ее дыхание.
        — Ветер…  — шепчет Ева мне в губы и, обессиленная, вяло бьет меня кулаком в грудь.
        Моя маленькая сильная Осень стоит насмерть, до последнего. Знает, что проиграла, но борется.
        — Хватит, Осень,  — говорю я, сдавливая ладонь на ее шее чуть сильнее, большим пальцем растирая кожу до красноты.  — Уймись.
        Она закрывает глаза, сглатывает — и кладет ладони мне на грудь.
        Ее прикосновения убивают. Я так хорошо помню это чувство: ее мягкие пальцы на моей коже, ее частое дыхание, когда она готова отдаться вся без остатка. Мы всего несколько раз занимались любовью, но я помню каждый до мелочей. Как она стонет, как всхлипывает, как рвет мне спину в кровь, когда больше не может терпеть.
        Я целую мою Осень так жадно, что на миг мы оба перестаем дышать.
        И она тут же открывается мне вся сразу: впускает в свой рот, жадно ловит каждое прикосновение моего языка. Она моя Черная дыра — неизвестность, в которую неумолимо затягивает.
        Наши языки сплетаются, и мы так неразрывны, что обмениваемся одним на двоих дыханием. Я не оставлю в ней даже тени воспоминаний о другом мужчине.
        Ева медленно, но настойчиво толкает меня к постели. И я знаю, что это будет настоящим испытанием, но позволяю ей это. Побуду ее игрушкой на эту ночь.
        — Что?  — смущенно шепчет Осень, когда я потихоньку смеюсь.
        — Запомни эту ночь как единственную, когда я дал добровольно уложить себя на лопатки,  — отвечаю я, лежа на спине, упиваясь ощущением ее трущихся об меня бедер.
        Моя ладонь уже у нее на затылке, и я притягиваю Осень сильнее, до боли в губах. Вторую кладу ей на бедро и толкаю взад-вперед, подсказывая, чего от нее хочу. Понятия не имею, как выдержу, но сегодня она не ляжет спать голодной. Сегодня у нас ночь воспоминаний. Ночь, когда мы делаем крохотные шаги друг к другу.
        Осень подхватывает ритм, и я даже сквозь штаны чувствую, какая она горячая и мокрая. В голове шумит, в виски бьется дурацкая мысль о том, что я лишь делаю вид, что не трахаюсь с чужой женой. Но … в задницу все.
        Ее свитер достаточно свободный, чтобы я мог засунуть под него обе ладони. Хочется скулить, потому что под ним у нее только майка, а, значит, ее грудь как раз под моими пальцами. Поглаживаю тугие соски подушечками больших пальцев — и Ева стонет мне в рот, кусает меня за губу. Двигается быстрее, трется об меня, словно сумасшедшая.
        Я сжимаю ее грудь сильнее, и снова отпускаю, позволяя себе безумные фантазии о том, как буду покусывать ее, целовать и лизать языком. Как она кончит только от того, что я с ней сделаю, даже не раздевая.
        То, что мы делаем, трудно назвать нормальным, но это — целиком наше. Здесь нет никого, кроме Ветра и Осени, кроме их воспоминаний и чувств.
        Осень дрожит, как пламя на кончике спички, и ее вздохи — невысказанная мольба.
        Я легко справляюсь с пуговицей и молнией ее джинсов, а Ева сама стягивает их до бедер. Просовываю руку между нашими телами, отвожу в сторону ее трусики.
        Она вскрикивает, когда мой палец трет ее между ног. Надавливаю сильнее, потому что хочу просто умру, если не услышу, как она кричит.
        Осень взрывается почти сразу: ярко, громко, так, что у меня сердце заходится в сумасшедшем ритме. Я снова целую ее, чтобы не проронить ни капли ее удовольствия: проглатываю каждый вдох, каждый стон. Знает ли она, что сейчас дала мне гораздо больше, чем я ей? Что в стене, которая разделяет Садирова и Ветра, пролегла глубокая трещина? И, может быть, когда-нибудь они смогут стать одним целым.
        Глава тридцать пятая: Осень
        — Ева, доченька…  — Люба смотрит на меня с такой улыбкой, что мне невольно хочется заправить волосы за ухо, отвести взгляд.  — Ты ж моя хорошая… Сияешь вся.
        Люба видела меня всякую: и в большой радости, и в большом горе, и умеет читать меня по глазам. Ей ничего не нужно говорить — и так понимает, что сегодня я не такая, какой была вчера. Сегодня я не такая, какой была все эти два года.
        Я невольно прикладываю пальцы к губам: болят. Такая сладкая боль, что в груди колет от потребности прямо сейчас схватить телефон и позвонить Наилю, сказать, что сегодняшний ливень — он теплый, а непогода — самая замечательная на планете. И что осень — мое любимое время года. Хочется сказать ему тысячу и одну глупость. Рассказать, что я все знаю: слышала, как он ночью ушел к дочери и как играл с ней в кубики почти до утра. И что я потихоньку зашла в детскую и застала их спящими на полу: моего Ветра, и Хабиби, которая устроилась на нем, как котенок. Мой очень непростой Ветер и наш маленький Сквознячок: две капли воды, идеально схожие, до ювелирной точности одинаковые. И что больше счастья мне не нужно: пусть будет вот так.
        — День хороший,  — говорю, улыбаясь и показываю язык Хабиби, которая наотрез отказывается есть кашу.
        — Или мужчина…  — осторожным шепотом, как бы размышляя вслух, произносит Люба.
        Наиль ушел рано утром. Сегодня воскресенье, но он редко остается дома на выходные, а даже если остается, то все равно занимается делами и может просидеть в кабинете до глубокой ночи. Мне немного грустно, что снова весь день проведу одна, но мы договорились встретиться с Никой: после ее приезда она вся занималась какими-то делами, о которых не хотела говорить даже уклончиво. И даже вскользь не интересовалась, как дела у меня.
        Скормив Хаби половину каши, торжественно вручаю ей детское печенье, которое мой Сквознячок тут же сует в рот.
        В дверь звонят, но я не иду открывать. В этом доме свои правила: дверь всегда открывает охранник и он никого не впустит внутрь, пока не получит разрешение от Наиля.
        Через пару минут охранник заходит в столовую. Точнее, сперва заходит букет кремовых роз: огромный, совершенно необъятный. Даже не берусь подсчитать сколько в нем цветов, раз даже здоровому мужчине тяжело держать его в двух руках.
        — Это вам, Ева Дмитриевна,  — говорит охранник скупо и официально.
        Оторопело беру букет в обнимку — иначе никак. Тут не меньше двух сотен цветов. Замечаю среди тугих бутонов записку, присаживаюсь на стул и даже не пытаюсь сопротивляться, когда Хаби заинтересовано дергает за лепестки.
        «По одной за поцелуй. Ветер».
        Я снова и снова перечитываю написанные от руки строчки, а тем временем в дверь звонят снова, и охранник несет еще один букет.
        «Кажется, поцелуев было больше. Ветер».
        Люба в шутку причитает, куда же нам девать эту красоту, и что в этом доме даже нет нормальной человеческой десятилитровой кастрюли. Я смеюсь, Хабиби сует нос в цветы и пытается попробовать их «на зуб».
        Но и это еще не все. В третьем букете записки нет, поэтому я беру телефон и делаю то, о чем мечтала все утро: я пишу сообщение. «На третий букет, Ветер, мы как будто не нацеловались». Он отвечает почти сразу: «Это авансом, за сегодня. Буду в восемь. Распусти свою косу, Рапунцель».
        А еще через полчаса в доме появляется гость — мать Наиля.
        Кроме того раза, когда мы с Наилем столкнулись с ней в детском магазине, я видела ее еще дважды. Точнее, один раз слышала — в ночь, когда Ветер забрал нас с Хабиби к себе, и на прошлой неделе, на прогулке. Уверена, что в тот раз она появилась не случайно и встреча была согласована с Наилем — уж очень спокойно они друг на друга отреагировали. Женщина немного поиграла с Хабиби под пристальным надзором Наиля и моим встревоженным взглядом, и молча уехала, сделав вид, что меня не существует. Ее игнорирование меня было настоящей одой презрению, но я не сорвалась, мысленно уговаривая себя не реагировать на очевидную провокацию.
        Сегодняшний визит явно незапланирован: вряд ли Наиль хотел, чтобы мы с Хабиби остались наедине с женщиной, которая не питает ко мне ни грамма уважения. У меня даже появляется мысль написать ему, но я остановила сама себя. Ябедничать в моем возрасте как-то не хорошо.
        Честно говоря, несмотря на неприязнь, я не могу не признать, что эта женщина умеет себя подать: красивый костюм, элегантные украшения, прическа, как только что из салона. Подтянутая и стройная, как для своих лет. Вот только стоит ей посмотреть на меня своим непроницаемым взглядом, как мне сразу хочется схватить Хабиби в охапку и спрятать дочь подальше. Максимально далеко, там, где Карине ее не достанет. Но я молча сижу на диване в гостиной, делая вид, что происходящее — лишь визит бабушки к внучке.
        Проходит добрых полчаса, прежде чем Карине нехотя начинает разговор.
        — Я бы хотела повести Хабиби на прогулку,  — говорит она без вступления.
        — Нет,  — спокойно и твердо отвечаю я, радуясь, что в этот момент Хабиби рядом и, под предлогом поправить ей хвостики, я могу задержать дочь рядом.
        — Я не спрашивала,  — произносит Карине. Ее голосом можно заправлять баллоны для искусственной заморозки.  — Я бабушка и имею полное право погулять с внучкой в любое удобное время.
        — А я — мама, и имею полное право сказать бабушке «нет» в любое время суток.
        Минуту мы просто смотрим друг на друга, и я чувствую себя спичкой, которую намеренно снова и снова пытаются поджечь. Приходиться сцепить зубы и держать нервы в стальном кулаке. Даже не пытаюсь изображать вежливость и, тем более, улыбаться. Мы взрослые женщины, и притворяться нам ни к чему — мы обе знаем, что не испытываем друг к другу даже поверхностной симпатии.
        — Наиль…  — начинает Карине, но тут же замолкает, как будто спохватившись, что аргумент уже утратил актуальность.
        Есть лишь один способ, как она может погулять с Хабиби за пределами дома — вместе со мной. А перспектива совместной прогулки не прельщает ни одну из нас.
        — У моего сына тяжелый характер,  — вдруг начинает Карине, и мне хочется усмехнуться от того, как резко она меняет вектор разговора.  — Куда тяжелее, чем был у его отца.
        Я не знаю, что за человеком был его отец, но из обрывков рассказов Наиля у меня в голове живет образ человека, который не умел принимать слово «нет». Улыбаюсь, ведь и Наиль в некоторой степени так же категоричен. Разница лишь в том, что я никогда не испытывала его пределов.
        — И он, конечно, не станет слушать меня просто из принципа,  — продолжает женщина, пока я помогаю Хаби взобраться на диван около меня и сосредоточиться на перетаскивании бусин по проволочному лабиринту.  — Наиль, кроме всего прочего, еще и слишком упрямый.
        — Не самая худшая мужская черта,  — отвечаю я, воспользовавшись паузой.
        — Только если мужчина не вбил себе в голову откровенную глупость или упрямится из чистого желания доказать, что хочет и может наплевать на чужое мнение.
        Я понимаю, куда она клонит. Да Карине и не скрывает. Чужая жена, женщина другой веры, два года растившая единственную наследницу Садировых под прикрытием чужого отчества и чужой фамилии. Знаю ли я, что была неправа? Конечно, было бы глупо отрицать все сделанные ошибки. Но если и держать за них ответ, то точно не перед матерью Наиля и не сегодня. Надеюсь, что мой взгляд достаточно красноречиво об этом говорит, потому что развивать тему прошлого и настоящего мне не хочется.
        — Он встречается с Лейлой,  — вдруг говорит Карине и ее карие глаза — глаза Наиля — жадно ловят мою реакцию на правду.
        Мне больно. Так больно, что сердце начинает колотиться, словно ему вдруг стало мало места. Чувствую себя человеком, у которого в груди растет сверхновая: еще немного — и взорвется, разметав меня в микроскопическую пыль. Я знала, что у него есть другая женщина, и благодарна за то, что он не стал врать прошлой ночью на мой прямой вопрос.
        — Кто такая Лейла?  — спрашиваю спокойно. Я не дам себя расколоть. Я пережила куда большее горе, чем вдруг узнать, что отец моего ребенка ходить к любовнице. Как бы мне не хотелось обратного, он свободный мужчина с совершенно естественными потребностями.
        — Любовь всей его жизни,  — говорит Карине с некоторой брезгливостью. Значит, хоть она и пришла «порадовать» меня этой вестью, загадочная Лейла ей самой не по душе. А, значит, здесь мы союзницы, как ни крути.
        — Кажется, вам это не по душе,  — говорю я осторожно. Прощупываю почву.
        — Это не та женщина, которую я бы хотела видеть около своего сына,  — не скрывает она. Потом смотрит на меня, выразительно скользит взглядом по моему лицу, рукам, ногам.  — Я каждый день прошу Аллаха послать ему достойную женщину и рано или поздно мои молитвы будут услышаны.
        «И тогда и ты, и Лейла навсегда исчезнете из его жизни»,  — слышу я ее невысказанную надежду.
        — Но, как бы там ни было, ты всегда будешь матерью его ребенка,  — не дождавшись моей реакции, продолжает Карине.  — И Наиль всегда будет относиться к тебе с должным уважением.
        Я знаю, к чему этот короткий монолог, ведь важно не то, о чем она говорит, а то, о чем молчит. Я могу рассчитывать на уважение и, конечно, на внимание с его стороны, но мне никогда не стать женой Наиля, не занять законное место среди Садировых и я навсегда останусь просто женщиной, которая родила ему ребенка.
        — Спасибо за наставления,  — говорю с улыбкой. Совершенно искренней на этот раз, ведь я в самом деле благодарна за разговор, даже если он весь от и до пропитан желанием ткнуть пальцем в то, что я занимаю не свое место.  — Мы с Наилем как-нибудь сами разберемся во взаимном уважении. А Лейла…  — Пожимаю плечами.  — Некоторые женщины созданы для того, чтобы к ним украдкой ходили по ночам.  — Я на пару секунд задерживаюсь взглядом на одном из трех букетов, который мы с Любой, прямо в ведре, поставили в гостиной.  — А некоторых просто так задаривают цветами.
        Я ужасно ревную, но лучше откушу себе язык, чем признаюсь, что правда меня зацепила. Кроме того, хоть эта надежда в конечном итоге может меня убить, я хочу верить, что после вчерашней ночи он больше не будет мужчиной, который ходить в прошлое, чтобы забыть о настоящем. Или все это — и поцелуи, и его откровенное «хочу тебя мою» — не имеет никакого смысла.
        Глажу Хабиби по голову, ставлю ее на ножки и предлагаю пойти к бабушке поиграть.
        — Может быть, чаю?  — предлагаю со всем гостеприимством, какое только могу в себе найти.  — Мы с Любой испекли классический чизкейк.
        Карине соглашается.
        А через час, наигравшись с внучкой, просит проводить ее до двери. И уже в пороге, повернувшись, будто что-то забыла, вдруг предлагает:
        — Приезжайте с Хабиби ко мне в гости. В среду, во второй половине дня. Я поговорю с Наилем, он не будет против, если ты согласишься.
        Я понятия не имею, откуда эта резкая перемена настроения, но не собираюсь лезть в бутылку.
        — С удовольствием.
        Глава тридцать шестая: Осень
        После визита матери Наиля я, кажется, готова к чему угодно, тем более ко встрече с сестрой, которую не видела два года.
        Хабиби осталась под присмотром Любы и я всего полчаса, как вышла из дому, но все равно уже дважды позвонила, чтобы узнать, как у них дела. Наиль прав: я слишком опекаюсь дочерью, слишком дрожу над ней, но одного понимания недостаточно, чтобы искоренить в себе страх, что с ней может что-то случиться, стоит мне отвести взгляд или отойти хотя бы на пару метров.
        Мы с Никой договорились встретиться в кафе «Лайм». Я предлагала у себя, но сестра наотрез отказалась, сказав, что у меня она может «потусить» в любое время, и что собирается исследовать все модные местечки, какие только сможет найти.
        Я захожу в кафе на пятнадцать минут позже назначенного времени: мы застряли в пробке и проторчали кучу времени всего в паре кварталов отсюда. Охранники заходят следом и, пока я ищу взглядом сестру, осматривают зал.
        Ника сидит за столом справа, возле искусственного тропического дерева и сразу машет мне рукой. Я киваю охранникам, и они занимают стол поблизости.
        — Ты с эскортом,  — говорит сестра вместо приветствия, даже не пытаясь скрыть, что ни капли не удивлена. И это при том, что мы никак, ни единым словом не обсуждали мою жизнь. Она даже не знает про Хабиби.  — Просто кавказская пленница.
        Можно было бы плюнуть и растереть. Можно было бы списать именно эти слова на случайное совпадение. Я легко могла бы придумать десяток отговорок, но я не верю в случайности. Не тогда, когда речь идет о Веронике.
        — А ты встречалась с Яном раньше, чем встретилась со мной,  — констатирую я, широко улыбаясь.
        В голове роится множество вопросов, и мне хочется задать их все сразу, огорошить Нику напором, сделать так, чтобы она перестала улыбаться так, будто хочет взять главный приз за лучшую женскую роль.
        — Он передает привет,  — спокойно отвечает Ника, и блеск в ее взгляде — что угодно, но только не сестринская любовь.  — И очень огорчен, что ты даже не звонишь.
        Да, я не звоню. Потому что не хочу с ним разговаривать. Потому что не считаю нужным выяснять отношения по телефону. Это унижает нас обоих.
        — А ты, значит, переговорщик?  — спрашиваю я, подзывая официанта. Сомневаюсь, что кусок в горло полезет, но не сидеть же за пустым столом.
        Ника не торопится с ответом. Мы заказываем цитрусовый фреш и еще какое-то время играем в молчанку.
        — Я — твоя сестра,  — говорит Ника и я подавляю внезапно острое желание дать ей пощечину.
        — Рада, что твоя амнезия закончилась и ты вспомнила о моем существовании.
        Вероника кривит губы, словно не заслужила и капли иронии, которой я пропитала каждое слово.
        Понятия не имею, о чем мы будем говорить дальше, но точно не плакаться друг у друга на плече.
        — Я исколесила всю Европу, но дома все равно лучшие в мире десерты,  — говорит Ника, с видом оголодавшей кошки разглядывая принесенное ей разноцветное многослойное желе.
        Понимаю, что она зачем-то тянет время, и что сестра напомнила о себе спустя два года тотального молчания вовсе не за тем, чтобы поделиться своими находками гурмана. Самый очевидный ответ — хоть он мне и противен: Ника просто пытается заставить меня нервничать. Она всегда умела манипулировать: сначала родителями, потом, когда их не стало — мной. Никогда не забуду, как по-глупому попалась на ее уловку, когда понемногу встала на ноги после ухода Андрея. Тогда Нике захотелось перестать работать «на чужого дядю» и она решила, что самое время мне стать спонсором ее личного туристического агентства. И даже наплела, что у нее есть большая часть суммы, а от меня нужны каких-нибудь пять тысяч «зелени».
        Я трясу головой, выталкивая противные воспоминания. Оказалось, что нет никакого стартового вклада, а мои деньги она хотела потратить на личные нужды. Хорошо, что правда вовремя вскрылась и в итоге я заставила сестру пустить деньги по назначению. Так она хотя бы встала на ноги и перестала клянчить деньги на очередную прихоть. Правда, в итоге она научилась получать желаемое у мужчин.
        Я смотрю на Веронику, которая беззаботно помешивает трубочкой фреш и продолжает разглагольствовать о далеких странах, солнечных берегах и теплом песке, и мне кажется, что я совсем ее не знаю. Кто она — блондинка, похожая на меня ровно настолько, насколько же и не похожая? Ее не интересует, что со мной было эти два года, а мне, как старшей, так хочется спросить, все ли у нее хорошо, и почему она так внезапно исчезла из моей жизни как раз тогда, когда я сильнее всего нуждалась в поддержке. Но эти вопросы — лишь дань прошлому. Очевидно, что женщина, которая удачно маскируется моей сестрой, совершенной чужая и я не знаю о ней совсем ничего. И не уверена, что хочу пытаться ее узнать.
        — Ника, зачем ты хотела встретиться?  — спрашиваю я, теряя терпение. Стрелки часов подтянулись к шести вечера, и я ни за что на свете не хочу опоздать к возвращению Наиля. Несмотря на неподходящую обстановку, воспоминание о его горячих поцелуях заставляют меня снова и снова непроизвольно прикасаться пальцами к губам.
        — Нужно кое-что обсудить,  — говорит она, кисло кривя рот. Лениво постукивает ложечкой по поверхности желе, наблюдая, как оно пружинит, словно батут.
        — Именно сейчас? Спустя два года?  — переспрашиваю я, даже не пытаясь скрыть насмешку. Господи, мы же родные сестры. У меня есть Хабиби, но для Ники я — единственный родной человек, единственная опора. И что же она делает? Старается подвести меня к тому, чтобы я в сердцах сказала, что рву с ней все связи? Или это говорит моя обида?
        — Ева, не ты одна переживала смерть Марины,  — говорит сестра, продолжаю «пружинить» ложкой желе. Ритмично стучит по нему, словно заводной заяц-барабанщик.
        — Если ты пришла меня упрекать…  — предостерегающей понижаю голос я.
        — Ты завела шарманку про два года,  — пожимает плечами Ника.  — Не я. Я думала, что мы закрыли тему и больше к ней не возвращаемся, но тебе обязательно нужно упиваться страданием. Святая Ева.
        «Она — твоя сестра»,  — уговариваю себя, хоть рука сама тянется выплеснуть сок ей в лицо. Может быть хоть тогда Ника перестанет паясничать и вспомнит, наконец, кто был ей вместо матери.
        — Я тоже переживала, между прочим!  — выпаливает сестра, резко отодвигая от себя десерт.  — Я тоже винила себя в том, что произошло. Что это я привела Марину и…  — Ника прикусывает верхнюю губу, какое-то время смотрит в пустоту между моим ухом и плечом, но все-таки продолжает.  — Можешь думать, что угодно, но я любила ее. И я до сих пор слышу крик. И как тормоза визжали. И вас там… на дороге.
        Я хочу ей верить. Правда хочу. Буквально хватаю за шиворот все плохое, что противится ее рассказу, и заталкиваю подальше. Я — старшая сестра, мне быть умнее и мудрее. Мне прощать, в конце концов. Конечно, можно до бесконечности пытать Нику вопросами о том, почему она не осталась со мной до конца, почему не пришла даже на похороны, а растворилась прямо в больнице, где я валялась в ногах Наиля и просила его воскресить Мышку. Но какие ответы я услышу? И хочу ли услышать правду?
        — Я знала, что ты встречаешься с Наилем,  — неожиданно выдает сестра.
        Смотрю на нее так, будто она вдруг начала шипеть по-змеиному. Что она такое говорит? Причем тут Ветер и наши отношения?
        — Ева, перестань делать такое трагическое лицо,  — огрызается Ника.  — Думаешь, никто не знал, что у вас с нелюдимым доктором интрижка?
        — Думаю, что это в принципе никого не касалось.  — отвечаю максимально сдержано, хотя теперь готова идти до конца, лишь бы услышать и остальные откровения. Уверена, их предостаточно.
        — Забавно, что ты за ним приударила после того, как я сказала, что он Садиров.
        Я открываю рот, чтобы сказать, что знала этого мужчину задолго до того, как Ника «открыла мне глаза» на финансовое положение его семьи, но тут же раздумываю. Ничего это не даст кроме порции сухих дров в костер ее раздражения.
        — Ты жила с этим два года?  — спрашиваю с сочувствующей улыбкой.  — Что изменилось?
        Даже не хочу знать, откуда она в курсе наших отношений. Не хочу рыться в грязном белье. Поэтому бросаю взгляд на часы и уже собираюсь сказать, что у меня куда более важных дел, чем разговор загадками с блудной сестрой, когда Ника хватает меня за запястье, удерживая.
        — Ты не знаешь, что он за человек, Ева,  — говорит приглушенным голосом, выразительно поглядывая в сторону охранников. Обе пары глаз прикованы к нам и неотрывно следят за каждым движением.
        — Даже если так, то узнать правду от тебя мне не хочется,  — говорю я, брезгливо стряхивая ее пальцы. Поднимаюсь, но уйти не успеваю.
        — Думаешь, Андрей сам вышел в окно погулять?  — останавливает ее голос.
        Я сглатываю, прикрываю глаза.
        В виски ударяются медленные тяжелые удары сердца. Действительность превращается в серо-бурую мешанину, которая медленно, словно песок между двумя стеклами, перетекает из стороны в сторону, оставляя маслянистые потеки. Это настолько реально, что я невольно тру глаза, шиплю, поздно вспоминая, что пришла в линзах.
        — Ева Дмитриевна,  — слышу голос охранника, и быстро машу рукой, мол, все хорошо.
        Но они уж насторожились: вышколенные бойцовские псы Садирова. Приходиться выудить фальшивую улыбку и кое-как сказать, что после двух лет разлуки с сестрой мы по-женски немного цапаемся. Замечаю, что Ника заметно побледнела, и даже дышать боится. Только когда охранники возвращаются на свои места за соседним столом, судорожно хватает ртом воздух, а следом — жадно, залпом выпивает сок.
        — Что ты знаешь об Андрее?  — спрашиваю ледяным тоном.
        Я только-только собрала себя по кусочкам, только вспомнила что значит быть защищенной — и жизнь снова догнала меня, пнула коленом в спину, чтобы опрокинуть на колени.
        — Ян сказал, что не может поговорить с тобой из-за Наиля, что Садиров держит тебя под замком и обрубает все его попытки хотя бы просто встретиться.
        Ян, значит.
        — Что. Ты. Знаешь. Об Андрее,  — по словам повторяю свой вопрос. Не хочу мусолить ерунду о том, что в наше время меня, современную женщину, можно держать под замком. Я никуда не пряталась, в конце концов. Я не пленница Наиля, а гостья, причем совершенно добровольная.
        — Это Садиров… У Яна есть доказательства.
        Сглатываю и вдруг понимаю: я ведь всегда это знала. Догадывалась, что Андрей никогда бы не смог… вот так… потому что совесть замучила.
        Но правда все равно оглушает, застает врасплох, словно убийца в темном переулке.
        И я пока не имею ни малейшего представления, что мне с ней делать.
        Глава тридцать седьмая: Ветер
        У меня хорошие новости для Новиковой: как бы ни пыжился Ян, но мое твердое слово и денежные аргументы раскачают любого судью. Всего-то стоило назначить встречу и четко изложить свою позицию. Ну и припугнуть немного, чего уж там. Можно прикидываться хорошим и добрым Наилем, но правда в том, что хромоногий Наиль никогда бы не выжил в том болоте с аллигаторами, куда меня засунула жизнь. А Садиров выжил, приумножил доходы и держит многих вот таких «кристально чистых и неподкупных» за яйца.
        И это — именно та, самая главная причина, почему меня так пугают отношения с Осенью. Да и не отношения даже, а чувства, которые она во мне пробуждает. Она заставляет Садирова вспоминать о существовании таких вещей, как совесть, жалость, честность. Все эти атавизмы, которыми под завязку напичкан прошлый-я, и которые могут конкретно усложнить жизнь мне-теперешнему.
        Все утро и весь день я хожу, словно крепко стукнутый. И все время тянусь к телефону, где у меня фото Евы: не удержался, сделал кадр, когда она спала, опьяненная моими ласками, с вызывающе припухшими от поцелуев губами. Я трижды ловил себя на мысли, что хочу разбудить ее, чтобы целовать снова и снова. Хочу снова ощутить влагу на своих пальцах, хочу сделать то, чего с другими женщинами в жизни не делал: хочу попробовать мою Осень на вкус.
        С частью, просыпается Хабиби и у меня появляется повод сбежать. Какая-то совершенно нелогичная трусость, но чем больше я рядом с Евой, тем сильнее она меня разрушает. Тем ярче я могу представить наше совместное будущее, в котором я запросто отведу рукой все невзгоды и трудности. Садиров отведет, не хромоногий Наиль.
        Вздыхаю, поглядывая на часы. Почти шесть, и я жду прошлое для последнего в жизни свидания. Пора расставить все точки над «i», перевернуть страницу и двигаться дальше.
        Лейла заходит в кафе при полном параде: алые губы, роскошная прическа. Но я сразу вижу перемену в одежде: сдержанные строгое платье в пол, закрытое и скромное. Прищуриваюсь, пытаясь понять, что кроется за этим притворством. И уже ругаю себя за то, что не послушал голоса разума, который нашептывал просто послать ей цветы, украшение и записку с сообщением о нашем расставании. Показалось, что это было бы совсем не по-мужски.
        Лейла, воодушевленная чем-то, что сама себе придумала, усаживается за стол. И даже когда отворачиваюсь от ее поцелуя, продолжает улыбаться так, будто пришла на первое в своей жизни свидание. И до меня поздно доходит, что за все время наших отношений — год с небольшим — я впервые предложил вместе выйти на люди. Догадываюсь, что Лейла успела себе нафантазировать и мысленно проклинаю хромоногого совестливого слабака. У Садирова разговоры куда короче: «Отвалила нафиг, чтобы я тебе больше не видел».
        — Я голодная,  — щебечет Лейла, как бы невзначай поправляя то манжеты, то ряд частых пуговиц на вороте.
        Знаю, что она ждет одобрения, но мне уже плевать. Мне уже давным-давно плевать.
        Это была любовь всей моей жизни: безумная, голодная, выевшая мен все внутренности. Потом она превратилась в фантомную боль, а потом не стало и этого. Просто здравый рационализм: зачем заводить постельно-денежные отношения с новой женщиной и переживать, как бы в один прекрасный день ей не приспичило стать моей женой, когда есть на все и всегда согласная Лейла?
        — Лейла,  — я достаю из кармана пиджака футляр, кладу его на стол и пальцем подталкиваю в ее сторону.  — Это прощальный подарок.
        Лейла, на чьих губах минуту назад засветилась довольная улыбка, мгновенно гаснет от моих слов. Смотрит то на меня, то на футляр, но трогать его не спешит. Даже ладони под стол прячет, укладывает их на колени, изображая прилежную школьницу. Впервые вижу ее такой покладистой и, естественно, ни на секунду не верю в искренность. Я знаю настоящую Лейлу слишком хорошо, чтобы клюнуть на дешевый спектакль.
        — Можешь посмотреть, он не кусается,  — предлагаю еще раз. Официант приносит меню, но я заказываю только кофе и жестом предлагаю Лейле выбрать что-то себе по вкусу. Что бы там ни было, кем бы мы не стали друг для друга — расставаться раз и навсегда нужно красиво. С жирной точкой в конце.
        — Мне это не нужно, Наиль,  — говорит она растеряно, а во взгляде плещется надежда, что если футляр не трогать, я заберу назад свои слова.
        — Значит, будет кому-то вместо чаевых,  — пожимаю плечами я.
        Судьба украшения мне безразлична, равно как и судьба Лейлы. Это жестоко и цинично, но именно так я устроен. Много лет назад я любил не Лейлу, а образ, который сшил для нее, словно дорогое платье. Нарядил, словно куклу, и любовался, боясь даже дышать, чтобы не нарушить линию складок. Лейла всегда была сама собой: дерзкой, избалованной, не привыкшей к отказам папиной дочкой. И такая она — настоящая, а не то жалкое подобие женщины, что сидит сейчас напротив и пытается выглядеть еще более добропорядочной, чем есть. Хотя, куда уж дальше. Наверное, захоти я навеки вечные засунуть ее в абайю и хиджаб, она бы безропотно согласилась, лишь бы заполучить кольцо на палец.
        — Я что-то сделала не так?  — послушно спрашивает Лейла.
        — Нет, просто «мы» уже себя исчерпали.
        — Мне так не показалось,  — говорит она, явно намекая на нашу последнюю встречу. Так ослеплена собственными фантазиями, что неспособна отличить страсть от похоти.
        Во мне уже давно нет к ней ни страсти, ни нежности, и даже призрак вымышленной любви умер. Есть только похоть: потребность прийти, расслабиться — и уйти. Не разговаривать, не соскальзывать даже в видимость попыток общаться за пределами постели. Единственные темы, на которые я соглашался поговорить — ее контрацептивы. Ни одному из нас не были нужны дети. Никто из нас не хотел афишировать эти отношения с самой неприглядной стороны. Единственной стороны, которая у них была.
        — Это все из-за той женщины, да?  — вдруг загорается Лейла.
        Испытываю радость облегчения из-за того, что все-таки вынудил ее сбросить маску.
        — Я знаю, что она живет у тебя. Чужая женщина. Чужая жена.
        Удивительно, как быстро расползаются слухи, хоть я не особо старался скрыть этот факт. Ева в моем доме и это, кажется, самая нормальная, правильная и естественная вещь в мире. Может быть, меня до сих пор гложут угрызения совести, ведь может показаться, что я не дал ей права выбора, но ведь и на цепи она не сидит.
        — Наиль, она никогда тебя не поймет,  — снова меняет интонацию Лейла. И теперь это все понимающая, мудрая восточная женщина.  — Она ничего не может о тебе знать. Она чужой веры, она не умеет быть послушной и никогда не признает тебя главным.
        — Очень похоже, что мне нужна покорная мусульманка?  — задаю встречный вопрос, выразительно оценивая Лейлу взглядом.
        Я должен быть беспощадным и жестоким, если хочу закончить все здесь и сейчас. Хирург не должен испытывать жалости, иначе даже штатная операция может закончиться летальным исходом. Воображаемый скальпель в моей руке не дрогнет, и я готов сделать последний разрез, готов отсечь пуповину между мной и прошлым. Только так мы с Лейлой, наконец, сможем очиститься друг от друга.
        Приносят кофе, и я выпиваю его жадными глотками. Немного горчит и обжигает губы, напоминая о поцелуях с Евой. Хочется лелеять эти мысли, но есть что-то кощунственно в том, чтобы позволить призраку Осени сидеть третьей за нашим столом.
        — Ты не можешь вот так снова меня бросить,  — обозляется Лейла.
        Поднимаюсь, оставляю на столе несколько купюр.
        — Я уже тебя бросил,  — говорю спокойно и холодно.
        В воображении слышен свист скальпеля, режущего связь плоть воспоминаний. Прислушиваюсь, как дурак до последнего надеясь, что во мне осталось хоть что-то светлое, пусть лишь как данность своей одержимости, но… ничего. Ни болит, ни ноет.
        На улице я окунаюсь во влажную дымку вечернего тумана. Даю знак водителю, чтобы держался поблизости, а сам бреду по мостовой, наслаждаясь свободой и крепкой сигаретой.
        Всему в этой жизни предначертано исполниться в свое время.
        Глава тридцать восьмая: Ветер
        Я понимаю, что что-то не так, как только вхожу в дом и натыкаюсь на взгляд Евы.
        Она сидит в гостиной и смотрит на дверь с видом куклы, у которой сломался шейный поворачивающий механизм. Это первый тревожный звоночек. А второй я замечаю в торопливых попытках няньки собрать игрушки Хабиби и увести дочь наверх.
        Я скучал по обеим весь день. Так сильно соскучился, что всю дорогу чувствовал покалывания в кончиках пальцев, стоило лишь представить, как запущу их в волосы Евы и пощекочу Хабиби. Но чутье подсказывает, что сейчас лучше не делать резких движений. Лучше вообще ничего не делать, предоставив Еве право начать первой. Что, мать его, опять случилось? Охрана отчиталась, что она не виделась ни с кем, кроме сестры.
        — Ты это сделал?  — спрашивает Осень, как только дочь и няня исчезают из поля зрения, а сверху раздается характерный короткий звук закрывшейся двери.
        — Я много чего делаю, Осень, о чем не стоит говорить вслух,  — говорю, взвешивая каждое слово. Только бы я ошибся. Только бы поганое предчувствие, что взамен одного зарытого прошлого, судьба подсунула мне свежий гниющий труп, не оправдалось.
        — Ты помог Андрею?  — спрашивает она, подрагивая от плохо скрываемого озноба. На самом деле кажется, что еще немного — и под ее ногами заходит ходуном.  — Ветер… пожалуйста, скажи, что она сказала не правду.
        Она. Значит все-таки Ника появилась не случайно. За два года в бизнесе, где людей без хорошо развитой интуиции и умения держать нос по ветру частенько перемалывает в мясорубке грязных сделок, я понял две вещи. Первая: все, что кажется совпадением скорее всего, таковым не является. И вторая: то, что не похоже на совпадение, сто процентов подстава высшего качества.
        Я делал ставку на то, что Вероника просто винит себя в причастности к гибели Марины, как и все мы, после той ночи. Но я ошибся, и, судя по взгляду Евы, эта ошибка обойдется мне дорого.
        — Не молчи, Ветер,  — нервничает Ева. Не знает, куда деть руки, потому что то обхватывает себя за плечи, то поправляет брюки, то теребит кончик волос.
        — Ветер, Ева, никогда бы такого не сделал,  — говорю я.
        Вижу минутное замешательство на ее лице, а потом облегчение и улыбку, в которой хочется раствориться. На этом можно было бы поставить точку: она готова безоговорочно поверить во все, что я скажу. Потому что мы оба знаем, чего нашим отношениям будет стоить правда.
        Но так больше нельзя. Не хочу строить отношения на сыром фундаменте. Блядь, если уж на то пошло, я не хочу строить отношения с женщиной, которая не готова принять меня таким, какой я есть. Потому что лучше я уже не стану, но велика вероятность, что стану хуже. Если не найду, за что зацепиться, когда тьма со страшной рожей девочки Самары[1] потянет меня на дно колодца.
        — Но смог сделать Садиров,  — заканчиваю реплику.
        Чувствуя себя ловцом жемчуга, практически выковыриваю запонки из петлиц, бросаю их на кофейный столик, и туда же кладу пиджак. И пока Осень, оглушенная правдой, приходит в себя, спокойно и методично закатываю рукава рубашки. Я знал, что рано или поздно она узнает. Всегда знал, хоть в последнее время гнал от себя эти мысли.
        — Тебе Ника сказала?  — спрашиваю, пытаясь зафиксировать на себе ее взгляд.  — А она откуда знает? Ян постарался?
        На самом деле, все концы давно ушли в воду, и раздобыть обрывки мог только человек с большими связями и еще большим желанием испортить мне жизнь. То есть, мой бывший лучший друг Ян.
        — Зачем?  — Голос Евы срывается на хриплый шепот, она пытается выкашлять отчаяние, но ничего не получается.
        — Четче формулируй свои вопросы, Ева,  — предлагаю я.  — Мы не поймем друг друга, пока ты боишься называть вещи своими именами.
        Она мотает головой, но я не вижу слез в ее глазах. Только сотни невысказанных вопросов мелькают в черноте зрачков, словно окошки скоростного экспресса. Но скоро и они исчезают, и остаюсь лишь я — мое изувеченной, словно портрет Дориана Грея, отражения.
        «Вот, значит, кем ты меня видишь, Осень».
        Горечь непроизнесенной фразы сглатывается с трудом, и я иду к бару, хватаю первую попавшуюся под руку бутылку, наливаю в стакан и запиваю отвращение, которое в эту минуту испытываю ко всей своей жизни.
        — Да, это я избавился от Андрея,  — говорю спиной. Не хочу видеть ее выражение лица в этот момент.  — Да, это было совершенно осознанное решение. Да, я не жалею о том, что сделал. И, да,  — поворачиваюсь на пятках,  — я вот такой, Ева. Прощать не умею, забывать не хочу и за своих перегрызу глотки, даже если это будет последнее, что сделаю в этой жизни.
        Она просто стоит там: тоненькая, хрупкая, словно пламя на кончике свечи. А я — сквозняк, который вот-вот ее погасит.
        [1] Тут отсылка к американскому фильму «Звонок»
        Я не хочу ее торопить, не хочу чувствовать себя жокеем, который стегает загнанную лошадь, надеясь, что она придет к финишу и даже выживет после этого. Поэтому я просто держу дистанцию между нами, хоть все внутри заледенело и звенит, словно тонкое стекло, на котором мои черти играют Танец смерти.
        — Я знала, что он не мог… сам,  — говорит Ева затравленным, сухим голосом. Вижу, что ее ведет в сторону, но все равно подавляю желание помочь. Почему-то кажется, что стоит хоть пальцем ее тронуть — и я увижу, как ненависть и отвращение разъедают то немного, что осталось от меня в отражении ее глаз.
        Что мне сказать? Что этот недочеловек даже не испытывал мук совести? Что я нашел его в доску пьяным, под «травой» и все, о чем он мог говорить, никак не касалось Марины? Что даже после смерти дочери слизняк думал лишь о том, что теперь он потерял любую связь с Евой, которую собирался осчастливить своим триумфальным возвращением?
        Даже сейчас мне противно об этом вспоминать. Жалости у меня как не было, так и нет. Есть лишь мерзкое ощущение, что те его слова меня все-таки достали. Как он там сказал? «Ты почувствуешь настоящую боль только, когда потеряешь близкого человека, и не тебе, черножопый хач, меня понять!» Ублюдок даже не понимал, что я уже потерял близкого человека. Он вообще ничего не понимал, кроме бесконечной жалости к себе.
        — Почему ты ничего мне не сказал?  — В глазах Осени плещется целый океан сожаления.
        Горько усмехаюсь.
        «Что я должен был сказать, детка? Что я сам вынес приговор, осудил и назначил себя палачом? Что я жил со всем этим каждый час каждого дня своей пустой жизни, в которой больше не было тебя и Марины? Чтобы и ты испачкалась во все это?»
        — Потому что я так решил,  — пожимаю плечами я. Большего на эту тему Ева не услышит.
        Страх снова потерять ее разрывает внутренности. Почему-то в голову лезет всякая бессмыслица вроде того, что я ведь мог давным-давно привязать ее к себе сотней способов. Вот же она: сильная, но такая беспомощная в своем желании быть хоть раз в жизни защищенной. Стоило лишь протянуть руку, проявить настойчивость — и Ева была бы моей безоговорочно, без всяких заморочек. Но нет, даже сейчас я, как дурак, пытаюсь строить с ней наше настоящее на честности. По кирпичикам строю фундамент, который не треснет, даже если на него свалится Марс.
        — Прости, детка, но я не собираюсь спрашивать твоего разрешения для того, чтобы поступить так, как считаю правильным. И не собираюсь быть чистоплюем, когда под удар могут попасть люди, которых я должен защищать.
        Она медленно садится на пол, закрывает лицо ладонями. Не плачет, лишь судорожно вздыхает — вижу, как нервно поднимаются и опадают ее плечи, как она мотает головой, словно отказывается подписать кровавую сделку с дьяволом.
        Хотел ли я, чтобы Ева поняла? Конечно. Надеялся ли, что поймет и примет? Нет. У каждого поступка есть цена, а за грязные дела судьба дерет втридорога. Не важно, поступил ли правильно или жестоко, имел ли я право раздавить мразь или просто возомнил себя вершителем судеб. Важно, что я «наступил на бабочку»[1], бросил камень в воду и теперь смотрю, как круги вернулись ко мне беспощадным цунами.
        — Мы можем поговорить об этом позже?  — слышу ее подавленный шепот сквозь пальцы.
        Ох…
        Сердце стучит так громко, что кажется — она не может не слышать. И то, как обреченно моя Осень отнимает ладони от лица, смотрит на меня все еще сухими глазами, подсказывает, что не так уж мы в сущности далеко друг от друга. Просто протянуть руку — и мы уже не два необитаемых острова в Неизвестности, а Осень и Ветер. Снова. Но даже перспектива сунуть пальцы в дробилку не пугает так сильно, как то, что я собираюсь сделать.
        Подхожу к Еве, глядя на нее снизу-вверх. Она такая хрупкая, как яблочный цвет на ладони. И такая же беспомощная. Кажется, чего уж проще: опуститься рядом, обнять, дать то, в чем она так нуждается. Но это совсем не то, что ей нужно, даже если все мое существо противится вынужденной жестокости. Моя Осень только что рухнула с безымянной высоты, и ей даже больнее, чем мне, потому что у меня хотя бы был выбор.
        Протягиваю ладонь, пытаясь улыбнуться если не губами, то хотя бы своей потрепанной душой.
        — Давай, Садирова, поднимайся.
        Она — чужая жена, и наше будущее только что ускользнуло сквозь пальцы, но для меня Ева всегда будет моей женщиной.
        «Прошу, Осень, не отталкивай меня сейчас…»
        Я тысячу раз клялся себе никогда больше не привязываться ни к одной женщине настолько сильно. Я, как Дэйви Джонс[2], вскрыл грудную клетку, вынул оттуда сердце и спрятал его ото всех. А теперь чувствую себя полным кретином, потому что вот же оно — мое сердце, в слабых ладонях Евы. Все изрубленное, в заплатках, приколотых степлером, кровоточит и едва бьется.
        «Не бросай его, Осень, даже если тяжело нести…»
        Она вкладывает пальцы в ладонь и поднимается. Секунду мы смотрим друг на друга, а потом Ева падает мне в объятия и плачет. Громко, хоть изо всех сил пытается сдерживаться и обреченно скребет ногтями по рубашке. Лучше бы ударила, лучше бы кричала, чем вот так.
        Беру ее на руки и сажусь на диван, баюкая, словно маленькую девочку.
        Что бы не принес нам рассвет, сегодня мы вместе: пришпиленные друг к другу душами, разбитые и заново собранные по кусочкам, но … настоящие.
        [1] Отсылка к фильму «И грянул гром», в котором один из путешественников во времени случайно наступает ногой на мотылька (в эпоху динозавров) и, тем самым, круто изменяет ход развития цивилизации. От автора: кстати, отличный научно-фантастический фильм, рекомендую к просмотру ^^
        [2] Д?йви Джонс — вымышленный персонаж, появляющийся в серии фильмов «Пираты Карибского моря»
        Глава тридцать девятая: Осень
        В доме Карины пахнет пряной острой выпечкой.
        Пока Хабиби деловито разбирает целую гору бабушкиных подарков, мы сидим на диване в гостиной и пьем кофе с сырными лепешками. Они еще почти горячие и я, отрывая маленькие кусочки, дую на кончики пальцев.
        Мы с Хабиби приехали полчаса назад, но Карина едва ли сказала мне больше десятка слов. Да и не о чем нам говорить. Достаточно и того, что она больше не пытается указать на мое место и не говорит о будущем, которое нужно ее сыну и в котором, само собой, нет меня.
        Прошла неделя с того нашего разговора. Неделя, которую я едва ли помню. Нарочно загрузила себя работой, практически каждую свободную минуту проводя то в клубе, то в кафе. Тематическая вечеринка назначена на завтра, и я планирую провести в «Меланхолии» остаток дня и все завтрашние сутки.
        Хотя, кого я обманываю? Дело совсем не в важности: это далеко не первое подобное мероприятие на моей памяти и вся моя команда давно научилась действовать слажено и четко выполнять свои функции. По-другому никак: либо человек делает свое дело правильно и четко, либо выпадает из обоймы, подводит всех под удар — и, в итоге, лишается работы.
        Я целиком могу положиться на всех своих ребят, но тогда мне придется остаться один на один с мыслями, которые я гоню от себя. Каждый вечер обещаю себя перестать бегать от Наиля и, наконец, поговорить, но каждое мое утро начинается с небезызвестной фразы Скарлетт О’Хара: «Я подумаю об этом завтра».
        А Наиль… Он тоже весь в работе, снова возвращается за полночь и подолгу сидит рядом с кроваткой Хабиби. Встает к дочери, когда она просыпается, а на днях застала их обоих в третьем часу ночи: Хаби, в детском стульчике, громыхающую ложкой по столешнице с настойчивостью голодного первобытного человечка, и Ветра, готовящего детскую кашу. Он что-то мырлыкал ей на своем языке, который я еще только учусь понимать, а наш Сквознячок что-то пищала в ответ.
        Он только недавно появился в жизни дочери, но они связаны накрепко.
        — Что стряслось там у вас?  — ставя чашку на блюдце, спрашивает Карина.
        Я даже не пытаюсь сделать вид, что ей показалось. У Садировых, похоже, это семейное- раз глянуть в глаза и прочесть душу, словно открытую книгу.
        — Просто жизнь?  — предполагаю я, надеясь, что она правильно поймет мое нежелание конкретизировать. Что мне сказать? Что из-за меня ее единственный сын сделал то, что сделал?
        — Просто жизнь с моим Наилем,  — дополняет она, кивая.
        Мы обмениваемся многозначительными взглядами, понимая друг друга без слов.
        — У его отца был скверный характер. Я всегда знала, что жить с Тимуром будет непросто, но я же мусульманка: меня с детства учили, что удел женщины — быть за мужем, скрашивать его досуг и разводить печаль руками.  — Карина улыбается, когда Хабиби достает новый лабиринт и тут же принимается таскать деревянные бусины по хитросплетениям разноцветных проволок.  — Я потеряла нашего первого ребенка. Аллаху было угодно взять моего первенца. Тимур был очень зол: выставил меня за дверь и сказал, что возьмет себе вторую жену. А я что? Так и осталась сидеть на пороге. Утром этот несносный мужчина вышел ко мне и, как ни в чем ни было, спросил, зачем я изображаю незамужнюю сироту. «Ступай в дом, женщина, твое место около мужа»!
        Она вскидывает руку, подражая интонации человека, которого похоронила два года назад. Мы потихоньку смеемся.
        — Через год на свет появился Али, а еще через два — Наиль,  — продолжает Карина. Она все еще улыбается, но ее взгляд постепенно гаснет, наполняя глаза невыплаканными слезами.  — Мой маленький Наиль, который чуть нее удавился в пуповине, а потом чуть не умер от воспаления легких в полтора года. Когда он упал с качели и врачи не хотели давать никаких прогнозов, я … просто спрятала свою любовь. Потому что струсила.
        Карина растирает ладони, словно ей холодно, хоть в доме так тепло, что я даже сняла с Хабиби кофту.
        — Тяжело любить слабого ребенка, Ева. Это все равно что ловить акулу насаженным на крюк собственным сердцем: знаешь, что рано или поздно она его сожрет, но поделать ничего не можешь. Но еще тяжелее на самом деле не любить. Гораздо тяжелее, чем убедить остальных. Мой Наиль всегда был лучшим, что послал мне Аллах. С душой, огромной как небо. Там на всех хватило бы любви. Но…  — Карина вздыхает, собирается с силами для следующего рывка.  — Такой он бы не выжил. Не стал бы сильнее, потому что любовь делает нас слабыми и слепыми. А слабость — совсем не то, что нужно парализованному ребенку.
        Я притихаю, обескураженная ее откровением.
        — Наверное, это тяжело понять,  — говорит Карина, продолжая поглядывать в сторону Хабиби. Дочь уже сообразила, что к чему и вовсю таскает бусины туда-сюда, хоть все еще не оставляет попыток снять парочку и попробовать «на зуб».  — Тяжело принять, что и отсутствие любви может сделать сильнее.
        Если честно — да, тяжело. Я всегда любила безоговорочно, сразу всем сердцем. Была готова умереть за своих детей: сперва за Марину, за чью жизнь я сражалась буквально с первого ее вздоха, потом — за Хабиби, хоть с моим Сквознячком никогда не приключалось бед. Я бы не смогла любить иначе, но ведь я не Карина.
        — Я любила Али,  — продолжает Карина.  — Любила той любовью, что могла бы разделить на двоих. Но Наиль… Ему нужно было выживать, а не просто жить. Тимур говорил, что его сыновья должны стать волчатами, пройти первую кровавую охоту и заматереть в настоящих волков. Наиль бы не смог. Он родился другим. И для другого.
        Я невольно вспоминаю все рассказы Ветра о своей работе, даже если их было не так уж много. Даже когда ему было плохо от того, что он сделал не все, что мог, мой Ветер все равно жил там, детской больнице со скальпелем в руках. Теперь кажется просто невероятным, как после всего этого он смог оторвать крылья мечте и начать новую жизнь.
        Невероятным, но закономерным.
        — Он был прекрасным врачом,  — говорю я очень осторожно, боясь спугнуть возникшее между нами доверие.
        Возможно, это такая уловка, чтобы усыпить мою бдительность? Задурить мне голову разговорами и фальшивым откровением, чтобы вложить туда какую-то разрушительную идею, но я гоню прочь эту мысль. Может, слишком наивно с моей стороны, но в эту минуту хочется быть доверчивой, хочется верить, что мы можем говорить по душам без оглядки на религию, воспитание и неприязнь.
        — Нам всем приходится чем-то жертвовать ради семьи.  — Карина отрывает кусочек лепешки, долго держит его зажатым между кончиками пальцев, но так и не кладет в рот. Оставляет на блюдце.  — Наиль с рождения борется: сперва с болезнью, потом за нашу с отцом любовь, потом за право жить, как ему хочется. И вот теперь,  — она поднимает взгляд, смотрит на меня проницательным взглядом,  — борется за тебя.
        Я знаю, что борется.
        И знаю, что не оглядывается на методы и способы, не устраивая шоу из своих чувств, не бравируя каждым сделанным поступком. Он просто делает то, что должен делать мужчина: разводит тучи над нашими с Хабиби головами. Понимаю это только теперь, хоть правда всегда лежала у меня под носом. Стал бы Наиль вот так же, как Ян, вскрывать старые раны, лишь бы очернить другого мужчину в моих глазах? Ответ настолько очевиден, что нет смысла произносить его даже в уме.
        — С моим сыном никогда не будет просто, Ева.
        Я вздрагиваю, потому что это впервые, когда Карина произносит вслух мое имя. И по ее глазам вижу, что делает это нарочно, именно сегодня, именно сейчас, добавляет в наш разговор особенную приправу.
        — Знаешь, почему ему было плохо с Лейлой?
        Это имя неприятно царапает нервы. Имя и тот факт, что Наиль до сих пор связан с этой женщиной, хоть мне хочется верить, что после нашей ночи поцелуев он все-таки поставил точку. Иначе я просто не смогу. Но как спросить его об этом, если я сама пока чужая жена?
        — Она делала его слабой.  — На лице Карины появляется отвращение.  — Хотела переиначить в того, кем он не был готов стать. Поэтому я так не хотела видеть тебя его женщиной: не мусульманкам сложно быть рядом с мужчинами нашей веры. Ваша вера не учить послушанию, не учит доверять мужчине не только свою жизнь, но судьбу детей, благополучие семьи. Мусульманский мужчина имеет полное право запретить своей жене работать, потому что это может принижать его достоинство. Может захотеть, чтобы она сидела дома, обеспечивала уют и рожала детей. Ты к такому нее готова.
        Я пожимаю плечами.
        — Не готова.  — Смысл врать об очевидных вещах? Я бы никогда не согласилась променять свою теперешнюю жизнь на участь безголосой содержанки.
        — Но Наиль ради тебя готов пойти против обычаев. Хотя, конечно, большую их часть мы соблюдаем номинально.  — Карина улыбается, взглядом давая понять, что «вскрыла» для меня тайну. Тайну, о которой мы обе прекрасно знаем.  — Он защитит тебя и дочь любым способом, Ева, пойдет против наших обычаев и порядков. Мне кажется, он бы и жизнь…
        Карина вздыхает, но все-таки не отваживается закончить фразу.
        — Я знаю,  — отвечаю я. Знаю, что мой Ветер ради нас сделает, что угодно, соберет букет из звезд и комет, перевяжет лентой Млечного пути и вручит без слов.
        — Ты любишь не простачка с печки,  — неожиданно уже более жестко, говорит Карина.  — Ты любишь Садирова, а с ним никогда не будет легко.
        Киваю. И это тоже не новость, хоть я рада, что его мать сама начала эту тему. Так я понимаю, что мы настроены на одну волну и понимаем друг друга.
        — Что бы там ни было между вами, если он тебе нужен — борись за него с ним самим. Ему нужна женщина, которая примет его всякого: и хорошего, и плохого. Женщина, которая не боится трудностей.
        — Простота для слабаков,  — говорю себе под нос я, уверенная, что Карина не оценит мою колченогую попытку пошутить, но она все слышит и одобрительно улыбается.
        В наш разговор вторгается звонок телефона.
        Это Наиль. Я знаками показываю, что мне нужно выйти поговорить и ухожу на кухню.
        — У тебя все в порядке?  — спрашивает он вкрадчиво. Когда я утром сказала, что хочу поехать в гости к его матери, потому что она давно приглашает, и отказываться просто неудобно, Наиль, как мог, дал понять, что не в восторге от этой идеи. Но спорить не стал. Попросил лишь пропускать мимо ушей все, что она будет говорить, и, если станет совсем плохо, уезжать не прощаясь.
        — У нас с Хабиби все хорошо,  — отвечаю с улыбкой.
        Пауза выдает его недоверие с головой, поэтому я вкратце рассказываю о том, как проходит наш визит: о вкусных угощениях, о подарках и разговорах ни о чем. Умалчиваю лишь об откровениях, которые узнала, а в конце говорю, что его мать — прекрасная женщина и в следующий раз нам нужно приехать в гости втроем.
        — В следующий раз…  — тянет Наиль задумчиво и от непонятной нотки горечи в его голосе мне становится не по себе.  — Ну раз уж Хабиби так хорошо с бабушкой, может быть ты согласишься оставить ее с ней на пару часов?
        Не то, чтобы я была готова к такому прямо сейчас, но эта мысль уже не пугает меня так сильно, как неделю назад. Что бы ни случилось, как бы не распорядилась нашими жизнями судьба, Наиль никогда не отберет у меня дочь. Теперь я это понимаю и собственные недавние страхи кажутся до нелепого смешными.
        — Что-то случилось?  — спрашиваю, прежде чем дать ответ.
        — Хочу пригласить тебя выпить кофе,  — говорит Наиль, и мы оба знаем, что за теми словами скрывается что-то такое, о чем он не хочет говорить по телефону или в присутствии дочери.
        Тревога сдавливает затылок противными ледяными пальцами.
        Но я соглашаюсь.
        Глава сороковая: Ветер
        Я нарочно игнорирую кафе, хоть погоду никак нельзя назвать прогулочной: мелкий монотонный дождь, легкая поволока запаха жженых листьев и неумолимо приближающейся зимы. И все же, мысль о том, чтобы сидеть в застенках душного кафе, когда на улице моя любимая слякоть, кажется просто кощунством. Тем более, что и Ева не равнодушна к дождю — мы об это знаем.
        Поэтому я назначаю встречу на набережной. Уже понемногу темнеет, и к тому времени, как приезжает Ева, ряд фонарей уже дарит отражению тусклые желтые огни. Ева идет ко мне: в темно-кремовом пальто, с распущенными, немного спутанными от влажности волосами, с красным зонтом над головой.
        В груди болит, и какая-то часть меня отчаянно кричит о том, что я совершаю большую ошибку. Но правда в том, что, кажется, впервые за кучу времени я делаю что-то по-настоящему правильное.
        — Кофе,  — говорю я и вместо приветствия протягиваю ей стаканчик с моккачино. Это стало для нас чем-то вроде ритуала: приносить друг другу кофе со щепоткой воспоминаний о прошлом.
        Ева берет его в сразу же втягивает немного из трубочки. Улыбается, немного жмурясь. Сегодня она, вопреки привычке, не стала надевать линзы, поэтому ее глаза за стеклами очков кажутся до невозможного еще более яркими. Не знаю почему так, ведь должно быть ровно наоборот. Почему-то воображаю, как снимаю их с нее, глажу пальцами маленькие вмятины на переносице и целую веки.
        Ручка зонта в моей ладони едва не хрустит, так сильно я сжимаю кулак. Знаю, что еще не поздно все переиначить, прикрыться враньем о том, что просто хотел провести с ней время, ведь всю последнюю неделю мы только то и делаем, что бегаем друг от друга. Но я дал себе обещание, а врать самому себе — удел слабаков.
        — Кажется, твоя мама решила превратить Хабиби в маленького избалованного лепрекона,  — посмеивается Ева.  — Столько подарков за раз ей даже ты не покупаешь.
        — Она очень любит внучку,  — улыбаюсь в ответ я, хоть в душе все горит от тоски. Достаю из внутреннего кармана пальто документы и передаю их Еве.  — Поздравляю, ты теперь официально разведенная женщина со своей прежней фамилией.
        Ева поднимает на меня недоуменный взгляд.
        — Ты же подписала документы о том, что хочешь, чтобы Новикова…  — начинаю я, но Ева кивает, давая понять, что помнит и дело совсем не в этом.
        — Я не оставил Яну выбора,  — говорю спокойно и холодно, стараясь в этот момент не смотреть на нее. Не хочу, чтобы она видела мои глаза, ведь то, что она может в них увидеть, не прибавит мне бонусных очков.
        Осень молча прячет документы в сумку и так же молча дает понять, что хочет прогуляться.
        Мы идем рядом, но каждый под своим зонтом, и даже не пытаемся заговорить друг с другом. Время скачет галопом: вот уже и ночь, и дождь становится чуть-чуть сильнее, а ноябрьский холод понемногу пробирает до костей.
        — Наиль, я бы хотела сказать…  — начинает она одновременно с моим «Ева, есть еще кое-что…».
        Улыбается и делает приглашающий жест, уступая мне право говорить первым. Я достаю еще один конверт и вручаю ей, предлагая открыть прямо сейчас. Внутри фотографии дома в Лондоне, который я купил через агента, так же документы на владение на имя Евы (я не мог сделать этого раньше, пока она не вернула свою прежнюю фамилию), и мое, заверенное у нотариуса, разрешение на вывоз ребенка.
        — Это что?  — переспрашивает она, листая фотографии, пока я держу ее зонт.
        — Место, в котором вам с Хабиби будет хорошо. Три этажа, свой внутренний двор, даже сауна есть и бильярдная, и …
        — Я не умею играть в бильярд, Наиль,  — резко перебивает она.
        — Будет повод научиться.
        На самом деле я понимаю, что она хочет услышать прямой ответ на свой прямой же вопрос, но у меня в глотке словно рыбья кость торчит, размером с осиновый кол. Даже сглотнуть не могу, потому что действительность оказалась намного тяжелее, чем я себе представлял. Я знаю, что вырываю себе сердце, но цена этой агонии — вероятно, единственно верный поступок, какой я совершил в своей паршивой жизни.
        — Я хочу, чтобы ты забрала дочку и уехала, Осень. И начала жизнь с чистого листа.
        «Там, где никто не сделает тебе больно, детка, даже я…»
        Ева задерживает взгляд на разрешении на вывоз Хабиби, и я отворачиваюсь, отхожу к парапету. Складываю зонт, подставляя лицо дождю. Натянут до предела, разрываюсь внутри, словно до отказа натянутая на болванку кожа. Не представляю, что я буду делать, когда они уедут, если даже сейчас мысль о том, что я буду видеть дочь раз в несколько месяцев лишает меня способности дышать. Легкие словно наполняются кровью, и я тону в пустыне собственной гадостной жизни.
        — Ты сказал: «Я хочу…»,  — слышу настороженный голос Евы. Поворачиваюсь — и попадаю под обстрел ее взгляда.
        До чего же она красивая в эту минуту: такая … словно подсвеченная изнутри, как луч солнца, об тепло которого хочется греться всю жизнь. Судорожно сую кулаки в карманы пальто, лишь бы не схватить ее в охапку, вдавить в свое тело до хруста, сжать волосы в кулаке и сказать то единственное, что будет правдой из всей моей сегодняшней бравады: «Ты — моя, Осень, и ни хрена я тебя не отпущу».
        Но это был бы поступок влюбленного эгоиста. Я и так перегнул палку, пряча ее в своем доме, хоть это и было сделано для их с Хабиби безопасности, и чтобы оградить от возможного вмешательства Яна. Хоть, как оказалось, придурок все равно нашел способ ее достать.
        — Что?  — переспрашиваю я, понимая, что потерял нить разговора между попытками выжечь у себя в душе каждую черточку ее лица.
        — Ты сказал: «Я хочу, чтобы ты уехала»,  — терпеливо повторяет Ева, приближаясь.
        — Так будет лучше для вас с Хабиби.  — Сглатываю, но проклятый ком никуда не девается. Наоборот, становится вязким и плотным, и кажется, я скоро совсем разучусь говорить. Так и буду смотреть на свою женщину молчаливой рыбиной.
        — Я не хочу знать, что, по твоему мнению, будет лучше,  — немного злится она и подходит впритык. Поднимает руку, чтобы прикрыть меня своим зонтом.  — Я спрашиваю, чего хочешь ты. Без всякой благородной чепухи.
        — Ева, брось, где я — а где благородство,  — бравирую я, но сам же себе не верю. Впервые в жизни захотел совершить правильный поступок, ради которого казнил половину своих демонов, а меня за него еще и отчитывают. Хочется улыбнуться, но хрен бы там — губы словно задеревенели.  — Ты же хотела быть свободной. Вспомни, сама рассказывала, что мечтаешь о доме в Лондоне, и о лужайке на заднем дворе, где сможешь…
        Я вовремя замолкаю. Те мечты были мечтами Осени, которые она рассказывала мне по телефону, и в тех мечтах была Марина и маленький детский домик, где она могла бы устраивать чаепитие для своих кукол.
        Но Ева все понимает, иначе откуда взяться этой мягкой улыбке? Не могу удержаться — хочу притронуться к ней. Может быть, последний раз в жизни. Кладу свою руку поверх ее ладони на ручке зонта и чуть-чуть сжимаю пальцы, наслаждаясь ощущением ее колющих в ладонь костяшек.
        — Даже у розовой мечты есть срок годности и ты, мягко говоря, немного опоздал,  — говорит Осень, разглядывая наши пальцы.  — То были мечты женщины, в чьей жизни не было тебя.
        Чувство бесконечного падения в пустоту внезапно сменяется ощущением свободного парения, ведь эти ее слова так похожи на надежду для меня. Или, может быть, мы снова говорим загадками? Перебрасываемся, как мячиком для пинг-понга, красивыми фразами, чтобы немного оттянуть момент прощания.
        — Я не хочу держать тебя на поводке, Ева,  — наконец, говорю я.  — Не хочу, чтобы ты думала, что у тебя нет права выбора. Понимаю, что мое предложение несколько радикальное…
        — Несколько?  — Она вскидывает брови и качает головой.  — Ты предлагаешь новую жизнь, Ветер.
        — Ну, не такой уж и плохой подарок,  — пожимаю плечами я.  — Сможешь открыть новый клуб и взорвать ночную жизнь Лондона. Я позабочусь…
        — Прекрати немедленно, Садиров,  — хмурится Ева.  — Не надо вот этого всего. Мы оба прекрасно знаем, что я никуда не уеду.
        На миг мне кажется, что она хочет сказать гораздо больше, но Осень молчит. И пока я собираюсь с мыслями для нового раунда нашего разговора, она трется щекой о тыльную сторону моей ладони и прижимается губами в беззвучном поцелуе. Я слышу, как сердце разрывается в хлопья, как душа наполняется жизнью после тяжелой засухи.
        — Не с того ты начал ухаживания за незамужней матерью твоего ребенка,  — журит она и когда мы снова сталкиваемся взглядами, обжигает зеленым пламенем.  — Никакой романтики в тебе, совсем безнадежен. Видимо, придется все брать в свои руки.
        Я просто молчу. Как идиот молчу. Пара ее слов — и теряю способность связно мыслить и говорить.
        — Я приглашаю тебя на свидание, мой упрямый Ветер,  — улыбается она, совершенно счастливая.  — Заметь — уже второй раз подряд это моя инициатива. А ты обещал, что следующий раз организуешь сам.
        — Ага,  — тупо соглашаюсь я.
        — Завтра, в восемь вечера, клуб «Меланхолия». Форма одежды…  — Осень окидывает меня придирчивым взглядом, и я чувствую себя до усрачки окрыленным придурком.  — Думаю, образ Аль Капоне тебе подойдет.
        Хочу сказать, что все эти костюмированные тематические вечеринки — совсем не мое, но разве можно отказаться, когда к приглашению прилагается такая многообещающая улыбка?
        — И постарайся не опаздывать,  — предупреждает следом, разглядывая меня поверх очков.
        — На училку сейчас похожа,  — улыбаюсь я.
        — Только не говори, что твои сексуальные фантазии настолько примитивны, Садиров.  — Она встает на цыпочки, чтобы чмокнуть меня в щеку, пожимает плечами, и извиняющимся голосом говорит: — Прости, у меня куча дел в клубе. Заберешь Хабиби?
        Просто киваю, боясь нарушить хрупкую надежду на наше с Евой общее будущее. Она не сказала ни «да», ни «нет», но она и не согласилась, не разрыдалась, счастливая, что может от меня избавиться. Она просто оставила дверь приоткрытой.
        Весь следующий день я чувствую себя собирающейся на бал Золушкой, у которой заболела фея-крестная. То есть, приходиться самому ездить по магазинам и подбирать то, что подойдет для костюма мафиози. Благо в интернете нашел несколько подходящих картинок. Одна засада — брюки. Их приходиться взять в элитном прокате.
        В шесть часов вечера я окидываю себя придирчивым взглядом. Блин, добровольно я бы так ни за что не вырядился, но чего не сделаешь ради желания женщины, в чьих глазах давным-давно утонул? Черная в белую полоску рубашка, брюки с завышенной талией, белый галстук и подтяжки. Пиджак перебрасываю через плечо и чуть-чуть сдвигаю на лоб шляпу.
        Главное, не думать о том, почему Ева вдруг сама проявила инициативу, что сегодня Хабиби останется ночевать у бабушки.
        В клуб я приезжаю с небольшим опозданием, потому что на дороге случилась авария и приходиться объезжать окольными путями, а под конец еще и проторчать минут двадцать в пробке.
        В зале уже яблоку негде упасть. Кривлюсь, потому что никогда не любил такие скопления народа и до вчерашнего дня был уверен, что больше меня в такое не то, что по доброй воле — силой не затянуть. В завершение всего замечаю в зале пару знакомых лиц и не успеваю спрятаться до того, как меня замечают в ответ. Приходиться нахлобучить приветливую улыбочку и завести дружескую беседу. Пять минут или десять? Понятия не имею, сколько времени трачу на разговор о деньгах, бизнесе, о нефти и еще обо всех тех вещах, которые стараюсь не выпускать за пределы своей деловой жизни.
        — Слушай, тебе бы так на деловые переговоры приходить,  — хлопает меня по плечу Северов, когда я правдами и неправдами подвожу разговор к логическому концу.  — Никто бы не сказал «нет».
        Подмывает пошутить, что мне и так никто не отказывает, но в этот момент внимание привлекает знакомая фигура на лестнице.
        Понятия не имею, как удается сдержаться и не выдать сразу весь арсенал нецензурных слов, но почему-то ничего благопристойного в голову не лезет.
        Моя Осень. В кремовом шелковом платье «в пол», которое струится по ее бедрам глубокими мягкими складками, из-за чего создается впечатление, будто она не идет — плывет. Плечи укутаны белоснежным меховым боа, волосы распущенные и с одной стороны подобраны заколкой с блинным пером. И еще перчатки: выше локтя, тонкие и провокационные.
        И эта роскошная женщина, на которую, я уверен, облизывается каждый второй мужик в зале, улыбается мне одному.
        Глава сорок первая: Осень
        Знаю, что это глупо с моей стороны, но позволяю себе вильнуть бедрами, когда замечаю, каким жадным взглядом мой новоиспеченный Большой Босс следит за каждым моим шагом.
        Даже вспоминать не хочу, каких усилий мне стоило в последний момент менять платье, потому что предыдущее совсем не соответствовало резко изменившимся планам на вечер. То было простым синим нарядом до середины колена, в котором я собиралась пройти круг почета между гостями, лично поприветствовать самых важных персон и остаток вечера, как обычно, провести незаметным наблюдателем.
        Но после выходки Наиля…
        Хотя, кого я обманываю? Мне всегда хотелось, чтобы он совершил что-то подобное. Но не для того, чтобы получить возможность сбежать — совсем нет. Кажется, я давно стала его прирученной канарейкой, которая вернется обратно, даже если случайно выпорхнет в окно. Но знать, что клетка заперта и сидеть в ней добровольно, и делать тоже самое при открытой дверце — это очень разные вещи.
        Мой Ветер вчера не просто распахнул дверцу — он выпустил меня на волю, а клетку уничтожил. И я знаю, чего ему стоило это решение.
        Мы становимся друг напротив друга, и я позволяю себе еще один игривый жест: поворачиваюсь вокруг своей оси, нарочно медленно и чуть-чуть покачивая бедрами, чтобы мой упрямец хорошенько все рассмотрел. Наградой служит его совершенно сумасшедший взгляд.
        — Согласись, что это лучше, чем училка,  — говорю я, хоть вряд ли он слышит каждое слово в грохоте джаза. Вся надежда на то, что Ветер прочитает по губам.
        — Это лучше, чем все,  — бесхитростно отвечает он. Откашливается и галантно берет мою ладонь, чтобы оставить мимолетный поцелуй на кончиках пальцев. Правда, задерживается чуть дольше, и я безошибочно угадываю струйку горячего дыхания, которое проникает даже под ткань.  — Надо было брать бутафорский «Томми-Ган» и отстреливать потенциальных соперников, детка.
        Я хочу сказать, что он и так самый красивый мужчина, но… это будет слишком легко.
        Сегодня я вытащу наружу свой Сумасшедший ветер, или я не Ева Садирова.
        — Если что — я не танцую,  — говорит Наиль, распрямляясь и его взгляд выражает все сожаление мира.  — Понятия не имею, как под такое можно танцевать.
        — Не любишь джаз?  — подтруниваю я, позволяя себе пару раз качнуться в такт музыке.
        — Люблю слушать,  — пристально следя за каждым моим движением, отвечает он.
        Я не то, чтобы собиралась дразнить его сегодня, но отказать себе в удовольствии видеть, как растерянность на лице ветра превращается в хищную улыбку, а потом в тяжелый взгляд собственника. Знаю, что мой мужчина тот еще ревнивец, и… почему бы не использовать эту его черту в качестве небольшой острой приправы к основному блюду сегодняшнего вечера?
        — Пойдем, Аль Капоне, тебе категорически необходимо выпить что-то слабоалкогольное и сладкое.
        Наиль не сопротивляется, когда я беру его за руку и веду к стойке, где для нас забронированы два столика. Можно было бы уединится и в закрытой части, но тогда это было бы не так интересно и грубо. Здесь же мы у всех на ладони и, вместе с остальными, скованы общественным вниманием и правилами приличия. Я делаю знак бармену и через пару минут перед нами появляются бокалы, украшенные дольками ананасов и зонтиками.
        — Это что?  — недоверчиво спрашивает Наиль.
        Загадочно пожимаю плечами, прихватываю губами трубочку и делаю глоток, выразительно разглядывая своего спутника из-под опущенных ресниц. В голове, словно карусель, вертятся образы наших поцелуев, шепота в темноте, невысказанных обещаний и ночей из далекого прошлого, в которых я пробиралась к нему тайком, ночью, и долго рассматривала спящим. Я скучаю по тем временам. Так сильно скучаю, что даже сейчас, когда у нас все благополучно — хочется в это верить — сердце непроизвольно делает несколько ударов вместо одного.
        Наиль повторяет за мной, сглатывает и облизывает губы, пытаясь распробовать. В наших бокалах «Май Тай» и сочетание белого и темного рома со сладким миндальным сиропом и ликером «Орандж Курасао» идеально, чтобы разогреть кровь до нужной температуры.
        Музыка сменяется спокойным медленным ритмом, и я выразительно «стреляю» взглядом в сторону Ветра. Ему нее нужно намекать дважды. Минута — и Наиль забирает бокал из моих пальцев и увлекает на танцплощадку.
        Окунуться в его объятия одновременно и желанно, и невыносимо, потому что тело непроизвольно тянется к нему, льнет к теплу мужчины, который может и умеет выудить из меня куда больше, чем просто скучный оргазм. Закладываю руки Наилю за шею, из-за чего буквально прикована к нему собственным «наручником», а он в ответ обнимает меня, позволяя рукам свободно гулять на бедрах. Одновременно и целомудренно, и многообещающе, и кожа под тканью уже горит от потребности избавиться от всего лишнего.
        Мы медленно покачиваемся в такт музыке, общаемся безмолвными взглядами и даем друг другу немногословные обещания, что этот вечер и ночь станут особенными.
        — Что-то не так?  — интересуется Наиль, вскидывая бровь.
        — Просто… ммм…  — Я вспомнила, как вчера вечером позвонила Карине с просьбой оставить Хабиби на ночь и в ушах отозвался ее многозначительное «Конечно, моя хорошая». Но говорить о таком Наилю я точно не буду, разве что приговорю еще пару таких же коктейлей.
        Мне нравится этот вечер. Нравится, что мы можем быть рядом друг с другом, и что даже когда мне приходиться ускользать к новым гостям, чьей появление я не могу пропустить, Ветер всегда в поле моего зрения: то у стойки, то разговаривает с кем-то в свободной зоне. И когда бы я ни нашла его взглядом — он всегда смотрит в мою стороны, словно держит на коротком невидимом поводке.
        Что такое свобода? Что такое независимость? Это одиночество или возможность быть собой рядом с человеком, который может и готов принять меня всякую? Сейчас мне кажется, что мы оба знаем — с самого начала, с того самого первого случайного звонка, мы были обречены друг на друга. Даже в моей голове это звучит как какая-то высокопарная дичь, но именно так я нас чувствую — двумя половинами целого, одной душой, которая упала на землю и случайно раскололась, но с тех пор неумолимо стремилась снова стать целой.
        Мы наделали столько глупостей. Я наделала. Сколького можно было избежать, если бы мы захотели просто говорить друг с другом, перестали прятаться в собственных уютных безопасных ракушках. Или так должно было быть, и все произошедшее — раскаленные угли на пути нашего сближения, не пройдя которые мы бы никогда не смогли прийти в эту точку?
        Я нахожу Наиля взглядом: он о чем-то разговаривает с высоким мужчиной лет сорока пяти и немного хмурится. Но стоит ему увидеть меня — и на губах появляется загадочная улыбка. Мне даже кажется, что я слышу его безмолвное: «Это платье слишком провокационное, Осень, чтобы ты ходила в нем безнаказанно». Уверена, что через пару дней мне придется рассказать Даниэле все подробности, на которые оно вдохновило моего мужчину, а пока…
        Пока мы с Ветром потихоньку ускользаем через черный ход. Стрелки часов приближаются к четырем утра, и если бы не грандиозные планы на продолжение вечера, я бы завалилась спать на любую мягкую поверхность. Нервы все-таки берут свое, даже если теперь можно расслабиться и не переживать за положительные отклики. «Меланхолия» снова показала себя на высоте, и тщеславие во мне ликует, нахлобучивая лавровый венок триумфатора.
        — Там, в зале…  — произносит Наиль, когда мы едем по ночной столице, держась за руки на заднем сиденье автомобиля. Незачем спешить, хоть нам обоим одинаково сильно этого хочется.  — Мне хотелось стать ревностным мусульманином и завернуть тебя во что-то с ног до головы.
        — На то и расчет,  — подтруниваю я, наслаждаясь тем, как в отместку Наиль чуть сильнее сжимает наши сцепленные в замок пальцы.
        В доме тихо — Наиль не знает, но я отпустила и Любу тоже. Осталась только охрана, но я уже смирилась с тем, что эти невидимые парни в черном — неизменный атрибут нашей жизни, и они будут всегда и везде. Я предлагаю Наилю подняться наверх, в большой зал, где он иногда, когда думает, что его никто не видит, играет на пианино. А сама иду в ванну и привожу себя в порядок. Наконец-то можно снять линзы — сегодня они мне уже не понадобятся. Я немного волнуюсь, то и дело возвращаясь взглядом к зеркалу, пытаясь найти в себе изъяны и остановить безумство, на которое отважилась. Но… быть нормальной — так скучно, даже если мне уже почти тридцать и жизнь немного посеребрила мои волосы и оставила незаживающие шрамы на сердце.
        Сегодня мы исцелимся. И это стоит риска.
        Глава сорок вторая: Ветер
        Я сразу понимаю, что далеко идущий план Осени включает в себя не только ночь в ее клубе и ночевку Хабиби у моей матери. По тому, как тихо в доме, я понимаю — моя женщина распланировала все до мелочей. Укор совести больно тычет под ребра невидимым пальцем, напоминая, какой я придурок — второй раз прошляпил свой шанс красиво поухаживать. Разучился, видимо, причем совсем. Да и что было планировать, если еще днем я был уверен, что вечером останусь сам один в пустом доме: без дочери, без женщины, которую люблю больше всего на свете?
        Я беру из холодильника шампанское и бокалы, сложенные в корзинку фрукты и какие-то забавные конфеты-сердечками в разноцветной фольге, поднимаюсь на второй этаж и ставлю все это на столик около рояля.
        Я пришит к ней сердцем. Пришит не хирургическими нитями, которые могут порваться или пропасть со временем. Я пришит нервами, прошлым, настоящим и будущим, о котором боялся мечтать с того самого дня, как написал идиотское сообщение. Сейчас понимаю, что всегда мечтал о том, чтобы впустить мою Осень в сердце и боялся этого, потому что знал — мне нее оттуда ни за что не выкорчевать. Потому что это не Лейла, одержимость которой я принял за любовь — это с самого начала было настоящее, реальное настолько же, как и необходимость дышать.
        Мое внимание привлекает движение в дверном проеме и я, отрывая взгляд от клавиш[1] под пальцами, смотрю на Еву.
        Сердце выскакивает из груди, и мне с трудом удается сдержать себя, чтобы не зажать его руками. Кажется, все так очевидно, что удары видны даже под рубашкой.
        На ней нет ничего, кроме черных чулок с ажурной широкой резинкой и аккуратной грации, которая больше похожа на произведение искусства из атласа, кружев и лент. И еще — туфли на высоких каблуках, которые превращают каждый шаг моей Осени в инфаркт моего несчастного сердца. Никогда в жизни я не был так близко к тому, чтобы схватить женщину в охапку, словно неандерталец, и бросить в постель без долгой прелюдии.
        Ева идет прямо на меня и нарочно не спешит, дает рассмотреть себя, как будто платья в клубе было мало, чтобы превратить мое терпение в размокший динамит. Понятия не имею, как выдержу, если она сейчас захочет меня поцеловать. Взорвусь. Сойду с ума. Провалюсь во Вселенную под названием — Моя Идеальная Женщина.
        Осень не садится рядом — она перебрасывать ногу через меня, и удобно устраивается на коленях, соединяя наши тела в тех местах, где мне почти жаль несчастную молнию взятых на прокат брюк. Ее особенный потрясающий запах нежности и силы проникает в кровь, превращает мир за пределами ее глаз в разноцветное пятно. Как будто Жизнь нарисовала ее, а все остальное, как неважное, обозначила лишь мазками. А ведь так и есть — в моей жизни не останется ничего, если Ева вдруг пропадет. Конечно, я не полезу в петлю и не сопьюсь, но я буду просто существовать, делать вещи на автомате, словно запрограммированный дроид, который существует до конца срока эксплуатации.
        — Хочу рассказать тебе сказку, мой не очень умный мужчина,  — улыбается Ева, обвивая мою шею руками. Наши губы так близко, что я не в силах остановиться — тянусь к ней, чтобы сорвать хотя бы мимолетный поцелуй, но Ева отстраняется.  — Сначала сказка.
        — Рассказывай, мучительница Шахерезада,  — почти стону я.
        И она рассказывает. Эта история хорошо мне знакома: в ней царь хотел взять в жены самую умную женщину и в конечном счете женился на дочери рыбака, которая пришла к нему, как загадано: не днем и не ночью, с подарком и без подарка, в одежде и без одежды. Ева рассказывает выразительно и изредка немного хмурится, когда мои руки сами собой соскальзывают ей на бедра. История стремится к середине, где умная жена царя хитростью доказала, что он ошибся, решая спор двух крестьян. И, наконец, финал, в котором муж прогоняет ее из дому за то, что ослушалась его приказа никогда не оспаривать его решений.
        Я начинаю догадываться, что она расскажет дальше, но все равно не позволяю своим мечтам уходить слишком далеко от порога. Может быть, она лишь хочет намекнуть на все те ошибки, что я совершил? Может быть, сегодняшняя ночь станет ночью прощания? Я до сих пор не знаю, что на уме у этой женщины, и отдал бы все, что угодно, лишь бы подслушать хоть малую часть ее мыслей.
        — Ты — третья самая важная вещь, которую я заберу с собой, Ветер,  — понижая голос до шепота, говорит Ева.  — Сокровище, которое потащу на спине, каким бы тяжелым и невозможным оно ни было.
        Я сжимаю пальцы в кулаки, потому что это единственный способ не натворить глупостей. Чувствую себя импульсивным мальчишкой, у которого терпения — бесконечно, помноженная на ноль.
        — Спасибо за то, что освободил.  — Ева осторожно, едва касаясь, целует правый уголок моего рта, и я непроизвольно вздрагиваю, чувствуя себе заклейменной собственностью.  — Спасибо за то, что был таким невыносимым упрямцем.  — И еще один поцелуй, от которого мое терпение трещит по швам.  — Спасибо за Хабиби, Ветер. Спасибо за меня.
        Она разглаживает пальцами морщинки в уголках моих глаз, и я теряю себя.
        Садиров не умеет любить так, как любит Ветер, а Ветер не умеет любить так, как Садиров. Но толстая стена между этими двумя непримиримыми соперниками валится под натиском любви единственной женщины в мире, которой я согласен разрешать укладывать себя на лопатки всегда, когда ей того захочется.
        Ее горячий жадный поцелуй склеивает то, что было разделено.
        Я терпел слишком долго, каждый день укладываясь в пустую холодную постель, зная, что рядом, под одной крышей засыпает женщина, которая может сделать меня счастливым, часы с которой подарят наслаждение и хотя бы ненадолго усыпят моих демонов. И теперь, когда она всецело в моих руках, мне с садистским удовольствием хочется еще немного оттянуть момент удовольствия.
        Зарываюсь пальцами в ее волосы, приподнимаюсь, усаживая прямо на клавиши. Ноты вздыхают вместе с ней, словно знают, пытаются озвучить странную мелодию наших мыслей. Уверен, мы оба достаточно откровенны в своих фантазиях, чтобы не оглядываться на приличия и мораль. Ее светлые пряди между моими пальцами словно подсвечены лунным светом: мерцают, манят сжать их сильнее, заявить свое право на владение и покорить эту женщину, чтобы она была моей — всегда моей, до самого конца, будет ли он скорым или нет.
        Ева стонет мне в поцелуй, раскидывает ноги, обнимая меня за бедра, и недвусмысленно толкается навстречу. С трудом понимаю, что кое-как, но все же справляюсь с ремнем и дурацкими пуговицами высокой талии брюк. Осень чуть не рвет рубашку с моих плеч, царапает и жадно кусает, заставляя меня прижимать ее голову еще крепче.
        «Да, детка, сделай мне больно, оживи новыми чувствами, соверши надо мной ритуал очищения собой…»
        В порядке ли я со своей головой? Точно нет.
        Одежды на ней немного, но и снять грацию занимает время. Время, которое Ева проводит за тем, что превращает мою кожу в полигон для своей страсти. Кажется, на мне уже места живого нет ни на груди, ни на спине. Боль немного отрезвляет, но еще больше пьянит, потому что я знаю, что будет дальше. Приходиться оторвать от себя мою ненасытную женщину, обхватить ее скулы пальцами и сказать прямо в припухшие от поцелуев губы:
        — Совсем голодная, детка?
        — Да, да…  — бесхитростно откликается она, развратно потираясь об меня влажной развилкой между ног.
        Только у Евы получается одновременно выглядеть и порочной дьяволицей, и невинным ангелом, чьи волосы у меня в кулаке дают неограниченную власть. Знаю, что если захочу — Ева сделает со мной все, что угодно, поднимет за облака, уронит — и поймает у самой земли, чтобы поднять снова.
        Мы стонем в унисон нашим одним на двоих не озвученным потребностям. И я теряюсь в ее глазах снова и снова, пока ее пальцы жестко поглаживают мою твердость. Хотеть женщину больше просто невозможно, и я знаю, что это только начало, потому что мы не сможем остановиться, пока в теле останется хоть капля сил, чтобы продолжить.
        Мои губы на твердых вершинах ее сосков извлекают из Евы новые звуки, от которых тело предательски дрожит. Она тянет меня за волосы, давая понять, что хочет, чтобы я стоял на коленях. Открытая, откровенная, бесстыжая. Моя.
        Я опускаюсь между ее разведенными ногами, запрокидывая дну так, чтобы пятка упиралась мне в плечо. Аромат ее желания и попытки свести колени — гремучая смесь для моего терпения. Языком касаюсь комочка плоти, и Ева громко стонет, запрокидывая голову, едва не падая на спину. Она дышит так громко и часто, что плоский живот под моей ладонью пульсирует, словно заведенный странным часовым механизмом.
        Я не любитель подобных развлечений, но ее бессвязный шепот и попытки убежать от удовольствия заводят, прицельно бьют по нервам, где каждый толчок отражается болезненной пульсацией внизу живота.
        Она такая отзывчивая, такая настоящая, когда я, словно голодный, отчаянно посасываю ее, прикусываю в звериной жажде выудить из своей женщины еще немного звуков. Она кричит, бьется в судорогах ровно в так движениям моего языка и в это мгновение я чувствую, что готов взорваться следом.
        Я встаю, чтобы полюбоваться на ее покорность и мурашки по всему телу, а в голове волнующе грохочет только одна мысль — хочу быть в ней. Без всяких компромиссов хочу владеть ее безоговорочно.
        Одного глубокого толчка внутрь ее достаточно, чтобы все предохранители вышли из строя. Я должен быть нежнее, осторожнее и мягче, но это совсем не то, чего я хочу. Потому что каждый удар бедрами приносит крышесносное удовольствие, которого в моей жизни не было давным-давно, и которое отныне будет только с этой женщиной. Я растворяюсь в ней весь, позволяю проникнуть себе под кожу, в кровь, в мысли, душу и сердце. Осень наполняет меня, цепляясь к клеткам крови, которые переносят кислород. Она и есть мой кислород, мой воздух. Без нее теперь никак.
        Наши теля соединяются в сумасшедшем ритме, под россыпь бессвязных всхлипов клавиш. Горячо и влажно, бесконечно целомудренно и похотливо.
        И когда ночь начинает ронять на землю звезды, я понимаю, что, наконец, стал самим собой. Без компромиссов и договоров.
        — Привет, Ветер,  — расслабленно шепчет моя Осень, когда мы немного успокаиваемся, жадно глотая отголоски удовольствия друг друга короткими сладкими поцелуями.
        — Давно не виделись, детка,  — отвечаю я.
        [1] Здесь играет A Time For Us композитора Nino Rota, из фильма «Ромео и Джульетта».
        Глава сорок третья: Осень
        День по-настоящему теплый. Ноябрь, а солнце словно раздумало сдаваться весне и сделало контрнаступление. По такому случаю я даже разрешила вынести кресла из ротанга и пледы на летнюю площадку кафе и теперь там забито все до отказа. Прохожу мимо столика, за которым сидит компания женщин средних лет: они у меня частые гости. Собираются просто чтобы посплетничать за чашкой лавандового чая и кексами. Мои официанты уже знают, что для этих красоток у нас действует негласная скидка, просто потому, что мне хочется, чтобы болтушки и дальше скрашивали своим присутствием «Шепот Ветра».
        Не все в этой жизни измеряется деньгами, тем более — радость от того, что созданное тобой место, становится родным и для других людей тоже.
        Какая самая лучшая вещь на свете? Самая идеальная, остро-сладкая и безупречная? Просыпаться в объятиях мужчины, который поднял к звездам, а потом мягко, на руках, снес обратно на грешную землю. Просыпаться от того, что тепло его тела согревает сильнее одеяла, а дыхание щекочет висок.
        Я невольно вздрагиваю, когда одна из женщин за столом смотрит на меня с прищуром. Знаю, что улыбаюсь, как дурочка, но все равно трогаю губы пальцами, по привычке. Припухли, болят, а на подбородке снова замазанное тональным кремом натертое бородкой Наиля пятно. Есть вещи, которые никогда не изменятся, даже если жизнь сама диктует временную паузу между ними.
        Можно ли быть счастливее, чем я сейчас? Наверняка я еще множество раз задам себе этот вопрос, искренне веря, что можно, а мой Сумасшедший Ветер сделает все, чтобы новый день подарил новую порцию тепла.
        Я присаживаюсь за стол, накрываю ноги пледом и заглядываю в телефон. «Ты же реальная, Осень? Встретишь меня вечером?» — пишет мой Ветер. И я пишу в ответ: «Я реальнее всего, что было в твоей жизни».
        Вы даже не будем пытаться перестать писать друг другу такие сообщения, потому что они — часть нас самих, безусловная величина наших отношений. И ни один и нас не хочет ее менять или подводить под банальный знаменатель. Уверена, что Ветер придумает тысячу способов, как спросить, что привезти к ужину, а я найду столько же нетривиальных слов, чтобы ему ответить.
        Но, каким бы мечтательным ни было мое настроение, вид новой посетительницы вырывает меня из приятной расслабленности и заставляет вспомнить, что на сегодняшний день я запланировала одну важную встречу, оттягивать которую больше уже просто нельзя. Я теперь достаточно собрана и спокойна, чтобы сделать то, что давно пора было сделать. И почти жаль Нику, которая, увидев меня, широко улыбается и идет к столу: она еще не знает, что Ева Шустова и Ева Садирова (мне нравится так себя называть несмотря на то, что Наиль пока не озвучил официальное предложение)  — это две совершенно разные женщины. И со второй связываться — себе дороже. Потому что мужчина научил ее не только тому, что иногда нужно просто сесть и поговорить, но и тому, что никакие проступки нельзя оставлять безнаказанными. В особенности если их совершают люди, которым ты доверял.
        Ника садится за стол и хватает меню, быстро делая заказ. Я делаю знак официантам, чтобы сегодня с нее не брали денег. В конце концов, это я ее пригласила.
        — Сверкаешь вся, как новая монета,  — окидывая меня долгим взглядом, говорит сестра.
        — Рада, что ты это заметила,  — отвечаю с улыбкой, согревая ладони о чашку с моккачино.
        Специально для меня его сразу готовят двойную порцию и наливают в чашку, расписанную вручную изнутри и снаружи. Кстати, работа мастера мне так понравилась, что я заказала специально для кафе еще тридцать штук таких же, но обязательно с разными рисунками. По-моему, это куда лучше, чем банальные белые сервизы.
        — Что-то случилось?  — спрашивает Ника, когда я не спешу начать разговор и подставляю лицо солнышку.
        — Да, хотела кое-что прояснить, чтобы потом не было недоразумений.
        Сестра всегда мало интересовалась моей жизнью, но даже она научилась неплохо разбираться во мне, поэтому не зря сейчас хмурится и начинает непроизвольно постукивать ногтем по столу.
        — Я вывожу свой капитал их «Юлы»,  — говорю я, глядя прямо Нике в глаза.
        Ей требуется несколько минут, чтобы понять, о чем речь. Не тороплю, потому что, собственно, спешить некуда. Час назад я встречалась с юристом и уточнила все интересующие меня детали.
        Несколько лет назад, когда Ника попросила денег, чтобы открыть свое дело, я чувствовала себя неуютно из-за того, что подстраховалась, но сейчас понимаю, что то был самый трезвый поступок, который только можно совершить в такой ситуации.
        И Нике, хочет она того или нет, придется смириться с тем, что не только она умеет быть стервой.
        — Ты… что делаешь?  — переспрашивает сестра.
        Я отпиваю немного сладкой шоколадно-кофейно-молочной ванили и улыбаюсь тому, что в напитке всего в меру: и сахара, и кофе, и шоколадной терпкости. Нужно не забыть взять пару стаканчиков с собой: Наиль, кажется, стал таким же зависимым от этого напитка, как и я.
        Знаю, что Ника все прекрасно поняла с первого раза: в некоторых вещах даже она не может быть настолько наивной и несведущей. А тем более там, где речь заходит о деньгах. Но мне не сложно расставить все по полочкам, тем более, что с вероятностью в двести процентов, эта встреча станет началом еще одной большой паузы в наших сестринских отношениях. Но теперь мне уже все равно: я не боюсь отпустить. Давно пора было это сделать, до того, как маленькая неуверенная в себе девочка превратилась в расчетливую стерву.
        — Ты же понимаешь, что в договорах есть еще и такие специальные пункты, написанные мелким шрифтом, на которые люди, вроде тебя, редко обращают внимание?  — задаю вопрос без ожидания ответа.  — И что я просто не могла позволить тебе пустить деньги по ветру, если затея с туристическим агентством провалится.
        — Я не понимаю…  — бормочет Ника, пытаясь — все еще пытаясь — хранить невозмутимое лицо.
        — Все ты понимаешь,  — отвечаю я, без намека на злость.
        Мне правда не хочется лишний раз впускать в себя раздражение, накручивать нервы и злиться из-за вещей, которые могли случиться в любой момент. Это же Ника: для нее люди всегда делились на тех, с кого можно поиметь выгоду и всех остальных. Жаль, что я слишком поздно поняла, какое место в ее иерархии потребностей отведено мне.
        — Ты не можешь просто так забрать деньги,  — начинает заводиться Ника.
        Приходиться усмирить ее строгим взглядом, и заодно напомнить, что это я — успешна состоятельная женщина, а она — всего лишь побирушка.
        — Могу и забираю. Прости, но есть вещи, которые нельзя оставлять безнаказанными.  — Я не собираюсь скрывать, что с моей стороны все происходящее — не просто щелчок по носу. Просто у всего в мире есть цена, и сейчас пришло время платить по счетам.  — Ты же не думала, что я просто так забуду? Ради бога, Ника, не делай такие удивленные глаза. Бровки-домиком перестали на меня действовать уже давно.
        — Это просто мелочная месть…  — пытается укусить сестра.
        — Нет, дорогая, если бы я хотела тебе отомстить, то оставила бы голой и босой, без средств к существованию. Ты же понимаешь, что я запросто могу устроить и такое незабываемое приключение?
        — У любовника научилась?  — не сдается она.
        — Конечно. Мы с ним одна сатана.  — Ее детские попытки уесть меня таким способом до невозможно смешные, и я не могу отказать себе в удовольствии позлить Нику еще одной беззаботной улыбкой.  — Я надеюсь, у тебя есть средства, чтобы продержаться на плаву?
        Средств у нее нет, и судя по плохо скрытой панике во взгляде, взять их тоже негде. Пожалуй, той части меня, которая до сих пор видит на ее месте испуганную девчонку, которая просто хотела, не напрягаясь, жить красиво, даже жаль ее в этот момент. Но та часть маленькая и быстро замолкает, стоит вспомнить, что сделала Ника.
        — Ты же знаешь, что…  — начинает было сестра, но перебивает сама себя.  — Ты все просчитала, да?
        — Просчитала что? Что моя сестра не сможет управлять бизнесом, о котором ничего не знает и в который не хочет вникать? Да, знала. И что агентство было нужно тебя не для заработка, а для красивого статуса хозяйки? Та разве скрывала. Мне деньги тоже не с неба свалились, Ника, я лишь подстраховала свои вложения на случай, если ты не возьмешься за ум. Знаешь, чего я действительно не знала? Того, что сестра однажды бросит меня. Того, что она станет играть против. Того, что ударит в самое больное место, когда я только-только поднялась на ноги. Такие вещи, увы, нельзя подстраховать договорами.
        — Ян был прав — ты просто его подстилка,  — беснуется Ника.
        — И наслаждаюсь этим,  — беззаботно посмеиваюсь я. Нет смысла даже пытаться объяснять. Подозреваю, парочка уже спелась и заочно осудила нас с Наилем во всех грехах на двести лет вперед.  — Ты можешь выкупить мою долю, конечно, если хочешь,  — возвращаю разговор в прежнее русло.
        Она, конечно, может. Не в моих правилах считать чужие деньги, но подозреваю, ее дорогих украшений и прочих безделушек, если их продать, хватить как минимум на часть суммы. Но ведь это Ника: куда же она без бриллианта на пальце и сережек с изумрудами?
        — Выкупить? И сколько времени у меня есть?
        — Времени? Речь идет о днях, Ника. Или я продам свою часть кому-то другому.
        — Ты не можешь быть такой сукой.
        — Могу, Ника. И буду. И раз уж разговор, как я понимаю, себя исчерпал, послушай вот что. Ты всегда будешь моей сестрой, потому что так уж сложилось. Я даже смогу простить тебя, когда-нибудь, потому что вечность обижаются только очень глупые люди. Но с сегодняшнего дня забудь о том, что у тебя есть беспроцентный одалживатель денег. Я больше не собираюсь потакать твоим глупостям. Живи так, как считаешь нужным — разве не об этом ты мечтала всю жизнь? Если захочешь разделить радость — ты знаешь, где меня найти. А в остальных случаях, пожалуйста, не беспокой свою суку-сестру по пустякам.
        Она смотрит на меня во все глаза, и испуг в ее взгляде неприятно щекочет нервы. Два года назад я бы не смогла вот так: жестко и одним махом, без оглядки на родную кровь. А сейчас я знаю, что совершаю правильный поступок, и мне не в чем будет себя упрекнуть на старости лет. Даже если сегодня я в последний раз вижу свою сестру — так тому и быть.
        — Ева, так нельзя…  — еще пытается задержать меня Ника, но я уже поднимаюсь и бережно укладываю плед на сиденье кресла.
        — Хорошего дня, Ника.
        Я готовилась к этому разговору и предполагала, что будет больно. Но сейчас чувствую себя человеком, который скинул с плеч тяжеленую ношу. И мне даже не пришлось договариваться со своей совестью.
        Эпилог
        Год спустя
        — Поможешь мне?  — протягиваю Наилю платок.
        — Евы, ты же знаешь, что это совсем не обязательно,  — говорит муж, улыбаясь со слегка растерянным видом.
        — Знаю и делаю это потому что хочу. А ты снова и снов говоришь, что в этом нет необходимости.
        — Становлюсь предсказуемым,  — бормочет с деланым сожалением этот невыносимо упрямый мужчина и все-таки осторожно завязывает платок на моей голове.  — Если так пойдет и дальше, придется записываться на курсы стриптиза. Ну, или разучивать рецепт шоколадного печенья. Совсем разучился тебя удивлять.
        Я поворачиваюсь к зеркалу и прикрываю рот ладонью, чтобы не выдать смех, но Наиль у меня за спиной качает головой, разводит руками и одними губами говорит: «Да, не научился я эту штуку завязывать».
        Поправляю платок так, чтобы выглядело пристойно.
        Сегодня день рождения его матери. Там будут все их родственники и я знаю, что Карине будет приятно, если я появлюсь там в платке. Это не обязанность — никто и никогда не принуждал меня к таким традиционным вещам, но я делаю их просто потому, что хочу и могу. Для меня это ничего не стоит, а ей приятно и важно. И даже мой упрямый Ветер, пусть и не признается в открытую, даже слегка задирает нос, когда я появляюсь на подобных мероприятиях вот такой: за мужем, тихая и счастливая, какой и должна быть любящая жена. Страсти в нашей жизни предостаточно и бушует она, к нашему взаимному удовольствию, в стенах спальни.
        — Понятия не имею, как ты ее усмирила,  — все еще не понимает Наиль, наклоняясь, чтобы поцеловать меня в шею.
        Морщусь от щекотки и, поворачиваясь, обнимаю его за шею, наслаждаясь тем, что в отражении его глаз вижу себя: самую счастливую женщину на свете.
        — У двух мудрых женщин всегда найдется повод выпить кофе с рогаликами и поболтать,  — улыбаюсь ему в губы.
        Он не подает виду, но в последнее время и в их с Кариной отношениях наметился прогресс. А всего-то стоило пару раз попросить его забрать Хабиби от бабушки. Не знаю, о чем они говорили и считаю, что это дело только матери и ее сына, поэтому довольствуюсь их весьма неуклюжими попытками наладить контакт. Всему свое время, по одному шагу за раз — и можно преодолеть любой путь, даже через моря и горы.
        Хабиби протискивается между нами и требовательно тащит отца за рукав пиджака. Наиль сразу берет ее на руки и, посмеиваясь, вытирает со щек остатки шоколада: пока Люба намазывала одно печенье шоколадным маслом, наш Сквознячок стащила всю банку. Даже в этом она вся в отца: хочу — и беру, и пусть земля перестанет вертеться, если кому-то это не по душе. Кажется, я сама начинаю приобщаться к этой Садировской философии, тем более, что она никак не вредит окружающим.
        — Красивая,  — лепечет дочка, пытаясь ткнуть меня пальцем то ли в щеку, то ли в глаз.
        Ветер вовремя отводит ее ручку, и добавляет:
        — Самая красивая.
        Я достаю телефон и, хитро улыбаясь, пишу ему сообщение. Не важно, что мы стоим рядом друг с другом — это уже давно стало ежедневным ритуалом нашей жизни.
        «Загляни в правый карман, Ветер»,  — пишу ему.
        Он немного хмурится, удивленный, но послушно исполняет просьбу.
        Достает небольшую открытку с аистом, внутри которой нарисованные мною две красные полоски.
        — А еще врач, называется,  — подшучиваю я, пока мой мужчина пытается сообразить, что к чему.
        Кажется, как говорит Люба, пришла пора покупать новые ведра.
        Для цветов.